Квинтовый круг

Мастера небольшой вселенной

Вместо предисловия

Под обложкой этой книги впервые собрались вместе несколько волгоградских авторов. Слово впервые произнесено не случайно. За долгие годы существования Царицына – Сталинграда – Волгограда впервые в его истории выходит сборник фантастических произведений авторов, которые живут и работают в этом удивительном своей историей городе. Рассказы и повести неоднородны по уровню мастерства и талантам их авторов. Они не похожи друг на друга, они представляют собой литературный калейдоскоп, разглядывая который, понимаешь, что видишь мир.

Составляя этот сборник, я не пытался отобрать произведения по тематике и литературному дарованию. Каждый автор привнес в сборник что-то свое, присущее лишь ему одному и никому больше. Получился букет степных цветов – то самое разнотравье, которое придает степи ее неповторимый аромат.

Сборник вместил в себя свободу, которая всегда жила в степи между Волгой и Доном, – свободу голоса, свободу мыслить и открыто излагать свои мысли.

Фантастика – это всегда полет в неизвестное. Фантастика не жанр, как его часто ошибочно именуют, это всего лишь литературный прием, который дает возможность увидеть привычные вещи с удивительной и никому неизвестной стороны, изумиться самому и передать это изумление людям.

Под обложкой этой книги собрались самые разные авторы – от старейшин литературы и авторов, известных любителям фантастики и уже заявивших о себе, до пока еще неизвестных молодых писателей, которые имеют равное с ними право на свои сказочные песни. Всех их объединяет одно – они очень хотят разобраться, как устроен наш мир, и ради этого пытаются рассмотреть его под непривычным углом зрения. Авторы разнопланового таланта – они создают миры для читателя, и эти миры выглядят столь же реально, что и окружающий нас мир.

Впрочем, жизнь зачастую оказывается куда фантастичнее любого использованного авторами сюжета. И тем интереснее – получается, что авторы каждый раз ступают на целину, еще не подозревая, какие сюрпризы она им преподнесет.

С. Синякин

* * *Почему я так долго заснуть не могуВ мыслях о невозможном,Когда ночь провожу не в избе, а в стогу,А в стогу придорожном?Полыхают зарницы, и таинственен лес,Но зарницы ли это?Что вам надо, холодные птицы небес,От ушедшего лета?Безответный вопрос. Безответная тишь.Лишь звезда подмигнула.И опять неземная летучая мышьНадо мной промелькнула.И становится страшно, но сладко глядетьВ черный омут Вселенной.Засыпая, в полночных мечтаньях лететьДо звезды сокровенной.И, уже долетев до миров неземных, —Лишь стопою коснуться! —На Земле, среди трав и цветов луговых,На рассвете проснуться…

Борис Гучков

Юрий Тупицын

Химеры далекой Юкки

Коридор космического корабля был пуст, грязные следы, правда, не очень отчетливые, тянулись вдоль него. Почувствовав прикосновение к своему плечу, Клим обернулся и увидел, что Барту молча показывает на что-то в нижней части стены. Клим наклонился, присматриваясь. Похоже на ожог от скользящего лучевого удара.

На прикрытой двери шлюза выжжено пятно величиной с хороший арбуз.

– Да-а, – протянул Клим.

Рука его замедленным движением извлекла из кармана скафандра лучевой пистолет. Секунду Клим раздумывал, взвешивая на ладони оружие, потом, вглядываясь в следы, оставленные па полу, решительно двинулся вперед.

– Приотстань шагов на пять, – оборачиваясь, бросил он Барту, – в случае чего – вались на пол.

Барту пошел вслед за штурманом, послушно соблюдая дистанцию. Следы были достаточно четкими; никуда не сворачивая и не петляя, они привели космонавтов прямо к ходовой рубке корабля.

– Здесь, – констатировал Клим, оглянувшись на Барту, – но кто он?

Барту молча покачал головой. Клим осторожно потянул дверь. Она подалась. Штурман недоуменно пожал плечами, он полагал, что дверь окажется запертой.

Снова оглянувшись на Барту, приказал, показывая на стену, прилегающую к двери:

– Стань здесь. Прижмись плотнее и без дела не суйся.

Барту кивнул и выполнил приказание, а Клим снял пистолет с предохранителя и мягко открыл дверь. Его глазам предстала загаженная и захламленная ходовая рубка. Повсюду валялись остатки пищи, обрывки бумаги, какие-то тряпки, пустые банки и упаковка от аварийного запаса продуктов. Командирский сейф, где хранятся корабельные документы, открыт, а все его содержимое разбросано по полу. Не успел Клим как следует рассмотреть эту тоскливую картину, как над креслом командира корабля поднялась призрачная человеческая фигура.

– Кто тут? – прозвучал сдавленный голос и сорвался на дикий крик: – Кто?!

Человек был в изорванной грязной одежде. Он страшно исхудал, кожа да кости, лицо заросло спутанной бородой, всклокоченные, белые как снег волосы. И все-таки острый взгляд Клима разглядел под этой страшной маской знакомые черты.

– Майкл! – с болью тихо проговорил он.

Перед ним был Майкл Дивин, штурман «Метеора», отличный специалист, остроумный собеседник, спортсмен и охотник. Они вместе учились, вместе проходили практику, но в последнее время встречались редко, только разве во время отпуска на Земле. Майкл стоял, всем телом подавшись назад, отчего спина легла на верхнюю панель пульта управления, руки беспорядочно шарили по складкам одежды, по пульту, по столику возле него. Широко открытые глаза с ужасом смотрели на Клима. Каким-то наитием Клим понял, что дрожащие, неверные руки Майкла ищут пистолет, который, по счастью, лежал на соседнем пульте. Надо действовать. В любой момент Майкл мог заметить оружие, кинуться к нему, и что тогда произойдет, – сказать трудно. Конечно, нейтридный скафандр выдержит прямой лучевой удар, но что будет с ходовой рубкой корабля? Что будет с самим Майклом?

В такой ситуации можно действовать по-разному, но Клим, как и всегда, избрал самый рискованный, хотя и самый эффективный путь. Он подсознательно не верил, что Майкл забыл его, забыл их старую дружбу. Штурман поставил пистолет на предохранитель, сунул за пояс, шагнул вперед и стал так, чтобы лицо его было хорошо освещено.

– Майкл, это же я! Клим Ждан! Разве ты не узнал меня?

– Клим? – медленно, с трудом выговаривая слова, переспросил Дивин. – Клим Ждан?

– Конечно! Разве ты не узнаешь меня? – подтвердил Клим, осторожно приближаясь к штурману «Метеора».

Лицо Майкла напряглось и вдруг исказилось гримасой боли, отчаяния и радости.

– Клим!

Он кинулся к Ждану, но споткнулся о кресло, упал, да так и остался лежать, не имея сил подняться. Рыдания сотрясали исхудавшее тело. Клим, опустившись на колени, осторожно и неумело гладил его седые волосы.

Он не заметил, как в дверь гибкой тенью скользнул Барту, и почувствовал его присутствие лишь в момент, когда тот опустился на колени за спиной Дивина, Клим приложил палец к губам, сделав страшное лицо. Барту согласно закивал головой и протянул инъектор. Это было сильнодействующее снотворное.

– Клим, – бормотал Майкл, мотая головой, – это ты! А я думал, опять они! – и, борясь с душившими его спазмами, пожаловался: – Они приходят, говорят, что им холодно. Я запер дверь, а они все равно приходят.

Голова его снова бессильно упала на пол. Выждав, когда Майкл немного успокоится, Клим осторожно спросил:

– Кто приходит и жалуется?

– Аллен и Ватан.

Клим понял, что Майкл имеет в виду инженера корабля Аллена Рисса и биолога Ватана Рахимова.

– А где они?

– Там, на Юкке.

Клим закусил губу.

– А где командир?

– Не знаю.

– Так ты бросил их? – хмуро спросил Клим.

Дивин испуганно поднял голову.

– Нет! Что ты?! Просто ушел в космос. Я не мог там. – Он заглянул в глаза Клима, лицо его исказилось. – Там пробуждаются мертвые!

– Что?

– Мертвые! Пробуждаются! И начинают хватать, – Дивин снова уронил голову на пол. – Я не мог! Я стал стрелять!

Клима довольно невежливо толкнули в плечо. Это Барту энергично, даже свирепо показывал мимикой, что надо немедленно делать инъекцию. Конечно, Барту прав. Майкл явно невменяем, и самое лучшее усыпить его, а потом уж поставить точный диагноз и начать лечение. Помедлив, Клим осторожно ввел снотворное. Напряженное тело Дивина расслабилось, стало упорядочиваться дыхание. Еще несколько судорожных вздохов, и Майкл Дивин успокоился. Клим уложил его поудобнее, поразившись тому, как неправдоподобно тонка исхудавшая шея. И, подняв голову, сказал, не столько спрашивая, сколько утверждая:

– Он сошел с ума?!

– Да, – ответил Барту, – и, скорее всего, от сильнейшего нервного потрясения. Надо немедленно доставить его на «Торнадо».

– Судя по всему, на Юкке случилось что-то страшное.

Юкка была шестой планетой в системе жгучего голубого солнца. Если бы не протяженная атмосфера и не мощный слой облаков, сплошь затягивавших планету, пламень этого солнца испепелил бы, выжег на Юкке все живое. А так, под благодатной водяной шубой, на Юкке процветала земноподобная жизнь. Открытие было значительным, и «Метеор» получил разрешение на первичное обследование планеты.

Результаты обследования полностью подтвердили данные дистанционных наблюдений. Юкка окружена кислородной атмосферой, вполне пригодной для дыхания человека, сорок процентов ее поверхности занимают материки, пересеченные невысокими горными хребтами, большая часть материков покрыта растительностью тропического типа, что совершенно естественно для теплого влажного климата планеты.

Леса па Юкке располагались не сплошными массивами, как на Земле, в бассейнах Конго и Амазонки, а совсем небольшими островками. Но что за деревья росли в этих купах! Экземпляры в сотню метров высотой были обычным явлением, а отдельные гиганты вздымались до двухсот пятидесяти метров, их вершины прятались в облаках. Экипаж «Метеора» больше всего поразили не эти исполины, а самое заурядное деревце, которое было так похоже на земную юкку, что голографии вводили в заблуждение даже опытных ботаников. По названию этого дерева планета и получила свое имя.

Большую часть открытых пространств между лесными островками занимали непроходимые болота с озерами и озерцами самой разной величины и формы. Остальная безлесная местность была увлажнена заметно меньше и получила название мокрых степей. Степи были покрыты невысокой, но очень плотной травой. Попадались и заросли кустарников, среди которых кое-где формировались будущие древесные исполины. Экипаж «Метеора» обратил внимание, что животный мир Юкки как бы избегал соседства древесных исполинов, концентрируясь в зоне болот и степей. В болотах водилось множество мелких, поразительно разнообразных по облику и экологии амфибий, а в степной зоне обитали более крупные животные – травоядные и хищники, занимавшие морфологически некое промежуточное положение между земными амфибиями и млекопитающими. Но, пожалуй, самым важным достижением было открытие антропоидов, стоящих на самых начальных ступенях разумности. Это были двуногие и двурукие прямоходящие существа с развитой черепной коробкой и прямо посаженными глазами. Пожалуй, они напоминали земных питекантропов, только более приземистых, массивных и уродливых, с человеческой точки зрения.

Юккантропы, как назвали антропоидов исследователи Юкки, жили небольшими стадами, а может быть, лучше сказать, общинами, и в отличие от других животных жались поближе к купам деревьев-великанов. Они сообща охотились, применяя примитивные орудия, обнаруживали зачатки социальной организованности, но их прогрессу сильно мешало незнание огня. Да и откуда они могли познакомиться с ним в этом мире вечных облаков и туманов?

В целом операция по первичному обследованию Юкки развивалась планомерно, спокойно, и ничто не предвещало крутого и трагического поворота событий. Тем большую тревогу вызвал на базе короткий отчаянный сигнал: «Терплю бедствие, прошу помощи!» Он особенно тревожил потому, что подан был не с поверхности планеты, а с юккоцентрической орбиты, в которую «Метеор» вывели без предупреждения. На запросы базы корабль давал стереотипный ответ: «Терплю бедствие, прошу помощи!» Похоже было на то, что сигналы подает не живой человек, а автоматика, запрограммированная поспешно и примитивно.

Патрульный корабль «Торнадо», оказавшийся ближе других к району бедствия, немедленно изменил курс и пошел на помощь, хотя из двух ходовых двигателей один был неисправен и давал всего пятьдесят процентов мощности. Незадолго до встречи связь с «Метеором» прекратилась вовсе, он не отвечал на запросы, даже когда «Торнадо» подошел к нему вплотную. И тогда командир патрулей Иван Лобов для обследования погруженного в странное молчание аварийного корабля направил своего штурмана Клима Ждана и инспектора службы безопасности Поля Барту.

Выслушав короткий радиодоклад Клима о состоянии «Метеора», Лобов приказал взять стандартную серию проб корабельной микрофлоры, сам корабль опечатать, а Майкла Дивина с соблюдением всех мер инфекционной предосторожности доставить на «Торнадо». Когда Майкла разместили в изоляторе госпитального отсека, Лобов обратился к Барту:

– Вы кандидат медицинских наук, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – с некоторой запинкой ответил Барту, – но, видите ли, мои знания носят несколько специфический характер.

Лобов позволил себе чуть улыбнуться.

– Надеюсь, их хватит, чтобы разобраться в состоянии Дивина? Главное, что вам нужно выяснить немедленно, нет ли у него следов текущей или перенесенной инфекции.

Проводив глазами Барту, Лобов обернулся к Кронину.

– А ты, Алексей, займись пробами корабельной микрофлоры.

Инженер недовольно хмыкнул.

– Ты полагаешь, что, почувствовав изменение ситуации, наш левый двигатель проявит сознательность и сам начнет исправляться? Или ты намерен странствовать с неисправным двигателем?

– Работа с пробами много времени не займет. Закончишь с ними, вернешься к ремонту.

– Слушаю и повинуюсь, – меланхолично проговорил Кронин, выходя из рубки.

Лобов положил руку на плечо штурмана.

– Подготовь на всякий случай данные для посадки на Юкку по координатам «Метеора».

– Есть! – бодро ответил Клим, довольный решением командира.

Задача была несложной, и Клим справился с ней за несколько минут. Подойдя к задумавшемуся Лобову, он не без гордости своей оперативностью доложил:

– Данные готовы, можно садиться хоть сейчас.

– Данные? Отлично. Вот что, Клим, расскажи мне ваш разговор с Майклом со всеми подробностями, постарайся не упустить ни одной детали.

Командир выслушал очень внимательно, задал несколько вопросов, а потом снова погрузился в раздумье.

Клим подождал, походил вокруг него и, не выдержав в конце концов, с оттенком нетерпения спросил:

– Иван, чего ты тянешь?

Лобов поднял на него спокойные глаза.

– Жду. И думаю.

– О чем тут думать? Думай не думай, а надо садиться на Юкку и искать.

– И все-таки подождем.

Клим секунду смотрел на углубленного в себя Лобова, потом сердито фыркнул и демонстративно плюхнулся в кресло спиной к нему. Лобов грустно улыбнулся, подошел к Климу:

– Интересно, будешь ты когда-нибудь по-настоящему взрослым?

Клим повернул голову, заглянул Лобову в глаза и спросил:

– А это нужно?

Лобов помолчал, легонько шлепнул его по крепкой спине и ничего не ответил.

Кронин и Барту вошли в ходовую рубку вместе, будто сговорившись.

– Все в порядке, – сообщил Кронин, усаживаясь на диван и уютно устраиваясь в уголке, – самая обычная микрофлора. Та самая, что сопровождает нас во всех наших радостях и горестях.

– У Майкла Дивина нет никаких признаков инфекции, – Барту остался стоять, прислонившись к стене, – во всяком случае таких, которые обнаруживаются нашими средствами.

Он помолчал и, решив, что высказался уж слишком осторожно, добавил:

– И вообще, судя по ритмике мозга, у него просто функциональный сдвиг мышления, вызванный неким сильнейшим потрясением.

Лобов обвел глазами присутствующих.

– Клим предлагает садиться на Юкку.

Кронин улыбнулся и легонько пожал плечами, как бы говоря: мое дело инженерное, подневольное, как решите, так и будет.

– А все-таки твое мнение, Алексей.

– Что мое мнение? Я ведь не совет базы и не квалификационная комиссия, – он потер рукой высокий лоб, – ну а если серьезно, то, конечно, лезть с неисправным двигателем на рожон неразумно, но что поделаешь? Не бросать же ребят в беде? Надо садиться.

Лобов обернулся к Барту.

– Есть какая-нибудь возможность получить у Дивина информацию? Разумеется, такую, которой можно верить.

Барту медленно покачал головой.

– Судя по контрольной энцефалограмме, – нет, – и, помолчав, уточнил: во всяком случае, в течение ближайших часов.

Лобов поднялся на ноги.

– Вопрос о посадке будем считать решенным.

Барту полагал, что после этих слов командира экипаж займет рабочие места в «Торнадо», начнет посадочное маневрирование, но оказалось, что в космосе решения проводятся в жизнь не так-то просто. Разрешение на посадку давала база, и ни о каком своеволии тут не могло быть и речи. Поэтому Лобов установил с базой гравитосвязь и вызвал на переговоры начальника летной службы Снегина. Минут двадцать, пока Всеволода не подняли с постели и не доставили на узел связи, пришлось ждать. Услышав наконец его, как и всегда при гравитосвязи, обезличенный голос, Лобов коротко доложил обстановку и запросил разрешение на посадку. Снегин ответил не сразу.

– Ты уверен, что у Майкла не инфекция?

– Практически уверен.

Снегин хмыкнул.

– Что значит практически?

– Уверен.

– Ну а все-таки? – хладнокровно настаивал Всеволод.

– Пробы на инфекцию отрицательны, Майкл в строгой изоляции.

– Так, а двигатель? – после легкой паузы спросил Снегин.

– Неисправен.

– Сколько времени потребует ремонт?

– От нескольких часов до нескольких суток. Все зависит от состояния пятого блока.

Снегин молчал.

– Прошу посадку на одном двигателе, – настойчиво повторил Лобов, чувствуя, что молчание начальника летной службы затягивается, – я знаю, это категорически запрещено. Но времени терять нельзя. Отремонтируемся на Юкке.

– Да, времени терять нельзя, – согласился Снегин и опять замолчал.

Лобов пожалел, что они говорят не с глазу на глаз и не по лонглинии, на худой конец. Ему хотелось видеть выражение лица Всеволода. Он знал, о чем сейчас думает его старый товарищ. Иван должен провести операцию на Юкке безупречно, только тогда они со Всеволодом имеют шансы оправдаться на совете базы, несмотря на нарушение инструкции. Иначе за посадку с неисправным двигателем на неосвоенную планету экипаж «Торнадо» дисквалифицируют, а Снегину придется навсегда распрощаться с базой. Лобов понимал, что это справедливо.

Суровые пункты инструкции написаны жизнями тех, кто легкомысленно-благородно шел на выручку, а в результате погибал сам, втягивая в опасный водоворот все новые и новые жизни. Но нет правил без исключения, рядом с инструкцией бьется живое сердце и стоит трезвая оценка своих сил и возможностей.

– Победителей не судят? – спросил наконец Снегин.

Даже в его обезличенном голосе Лобов уловил легкую усмешку. И улыбнулся сам.

– Не судят.

– Тогда садись. Желаю удачи.

– Спасибо!

Лобов неторопливо проверил снаряжение, расстегнул кобуру, в которой лежал лучевой пистолет, и обернулся к Климу:

– Готов?

– Всегда готов, – засмеялся Клим, пряча за этим смехом волнение, которое всегда сопутствует первому выходу на неосвоенную планету.

– Прошу выход, – проговорил Лобов.

– Выход разрешаю, – ответил ему в пикофонах голос Кронина, – вокруг спокойно.

– Понял, – ответил Лобов и отворил входную дверь.

В шлюзовую камеру упал сноп радужного нереального света. Иван до половины высунулся из двери, разглядывая низкое диковинное небо, траву и кустарник, уступом подбиравшийся вплотную к «Торнадо». Да, все было спокойно.

– Я продолжу ремонт, – Лобов услышал, как инженер сладко зевнул, – если так пойдет дальше, скоро закончу.

– Трудись.

Покосившись на Клима, который с азартным огоньком в глазах разглядывал незнакомый мир, Лобов коротко напомнил ему:

– Прикрывай.

И принялся опускаться по ступеням трапа на землю.

Странно, он думал не о планете, на которую вот сейчас впервые станет его нога, а о том, как измучился Алексей. Шутка ли, третьи сутки без сна.

С предпоследней ступени Лобов мягко спрыгнул вниз. Густая влажная трава спружинила так, что Ивану показалось, будто спрыгнул он не на твердую землю, а на спортивный ковер. Какая-то живность, вроде мышей, с птичьим посвистом и щебетом врассыпную кинулась из-под ног. Лобов было поджал брезгливо ногу, но потом усмехнулся собственной чувствительности. Храбрые зверюшки: и получаса не прошло после громовой посадки, а они уже рядом.

– Все спокойно, – доложил сверху Клим.

– Спускайся, – разрешил Лобов, не оборачиваясь.

Он уже впитывал в себя новый чужой мир, пока еще не принимая его.

Низко, лениво тянулись над землей облака, игравшие всеми цветами радуги, как перья сказочной жар-птицы. Это сквозь многосотметровый облачный слой пробивались сполохи неистового ионосферного сияния, вызванного мощнейшим излучением голубого солнца.

Если мерить земными аршинами, то на Юкке постоянно бушевала сильнейшая солнечная буря. Немудрено, что сияния, свойственные на Земле лишь полярным областям, тут заполняли собой всю атмосферу. Ночь была разноцветная, радужная, непрерывно меняющая свои то резкие, яркие, то почти неуловимые оттенки.

– Карнавал, – с иронией, в которой, впрочем, было и восхищение, сказал за спиной Ивана Клим.

И Лобов в душе согласился с ним, потому что впечатление карнавала усиливалось благодаря звуковому калейдоскопу, который аккомпанировал этой радужной ночи. В густой траве пересвистывались и чирикали живые существа, издалека, от купы гигантских деревьев, могучие стволы которых упирались в облака, доносилось кваканье, мычанье и еще черт знает что. В частом кустарнике, окружавшем «Торнадо», кто-то взвизгивал, гукал и истерично хохотал.

– Симфония в духе джазовых традиций двадцатого века, – фыркнул за спиной Лобова штурман.

Они шли гуськом, почти машинально соблюдая принятый у патрулей интервал в пять шагов, – Иван впереди, Клим сзади – к научному лагерю, развернутому экспедицией «Метеора» из стандартных самоконструирующихся домиков. До него было не больше полуторасот шагов. Хотя сразу же после посадки стало ясно, что в лагере никого нет, иначе космонавты с «Метеора» давно бы оказались возле корабля или вышли с ним на связь, Лобов не без основания ожидал, что удастся обнаружить какие-нибудь следы, которые помогут вести целенаправленный поиск. Но их ждало разочарование.

Лагерь прекрасно сохранился, даже юккийские животные, содержавшиеся в автоматизированном виварии, чувствовали себя отлично. Все выглядело так, точно лагерь оставили буквально на минутку, намереваясь вернуться и продолжить прерванную работу. Остались недопечатанными строки научных наблюдений, в спектр-анализаторах и гравитоструктураторах лежали недоиспользованные недоисследованные образцы юккийских минералов, удивленно моргала лампами логическая машина, в тысячный раз выдавая сигнал о найденном оптимальном решении. Ни малейших признаков того, что помещения были покинуты в панике или спешке, как это бывает, например, при стихийном бедствии или объявлении тревоги. Ни опрокинутых стульев, ни хаоса на рабочих местах. Все более или менее приведено в порядок, прибрано, выключено, расставлено по местам.

– Сенсация! – подвел итог обследования Клим.

Лобов непонимающе глянул на него.

– Я хочу сказать, – пояснил Клим, – что, скорее всего, у метеоровцев стряслось что-то сенсационное. Вот они и отправились разглядывать эту сенсацию, чтобы вскоре вернуться.

– И не вернулись, – хмуро заключил Лобов.

– Не вернулись, – подтвердил Клим и огорченно почесал затылок, – неужели так и не найдется никакой ниточки, за которую можно было бы ухватиться?

– Кто знает? Надо обшарить каждый уголок.

– А сколько уйдет на это времени? Сутки, если не больше. Вряд ли игра стоит свеч. Надо начинать круговой поиск, а осмотр лагеря вести параллельно, в качестве активного отдыха.

– Разумно, – согласился Лобов, останавливаясь возле приземистых помещений чуть выше человеческого роста. Они представляли собой полуцилиндры, поставленные плоской стороной на землю. Складов расходных материалов, синтезированных уже здесь, на Юкке, было четыре. Когда три из них торнадовцы осмотрели, Клим уныло вздохнул, разглядывая дверь четвертого. – Может быть, хватит терять время? Ну что интересного может быть в этих ящиках? – он пнул дверь носком ботинка.

– Что ж, отложим, – без особого энтузиазма согласился Лобов, знавший, как тяжело сейчас приходится Кронину без его помощи.

Вернувшись на корабль, Лобов устроил короткое совещание. Результаты начального этапа операции были малоутешительными. Ничего не дало обследование лагеря. Кронин остро нуждался в квалифицированном помощнике, а поскольку по инженерной квалификации Иван заметно превосходил и Клима и Барту, то скрепя сердце он взял эту роль на себя. Барту, успевший детально обследовать Майкла Дивина, невесело сообщил, что психическое расстройство штурмана «Метеора» оказалось более глубоким, чем он предполагал вначале.

Необходимо длительное систематическое лечение, а это дело нескольких недель, если не месяцев. В теперешнем же состоянии будить Дивина совершенно бессмысленно, это вредно для его здоровья, а ценность его информации будет практически равна нулю.

– В общем, – подвел итог Лобов, – нам остается надеяться только на себя. На свой опыт и интуицию.

– И на удачу, – ввернул Клим.

– Удача удачей, а без работы в поте лица мы далеко не уйдем, – вздохнул Кронин, разминая затекшие, уставшие пальцы рук.

– Каждому свое, – пробормотал Барту, сдерживая улыбку.

– Каждому свое, – подтвердил Лобов. – Я остаюсь на корабле. Клим и Барту идут на униходе в круговой поиск. Старший – Клим, оружие – пистолет, выход из машины с подстраховкой. Детали объяснишь Полю в пути. Вопросы? Тогда по местам.

Проводив товарищей, Иван и Алексей рьяно взялись за работу. Обоим хотелось быстрее покончить с двигателем, чтобы активно подключиться к операции. И двигатель уступил. Часа через два Кронин разогнул усталую спину и обессиленно откинулся к стене.

– Все!

Несколько секунд с блаженной улыбкой на лице инженер отдыхал, потом с трудом поднялся на ноги и деловито сказал:

– Заваривай кожух, а я проверю контрольные цепи с пульта управления.

Лобов уже заканчивал свою несложную, но утомительную и нудную работу, когда сверху, из люка шахты двигателя, послышался возбужденный голос Кронина:

– Иван!

– Ну, что еще? – буркнул Лобов, не отрываясь от работы.

– Клим и Барту возвращаются. Они подобрали юккантропа. Тот тяжело ранен, нужна срочная помощь!

Лобов чертыхнулся сквозь зубы, продолжая сварку. Нельзя прерывать работу в таком ответственном месте. Навалятся дела, забудешь, а потом при старте взлетишь на воздух, не в целом виде, а по частям. Только доведя дело до конца, Иван отложил манипулятор.

В это время униход с раненым юккантропом на борту уже шел на посадку.

Всего километрах в десяти от лагеря униход воткнулся в очередную волну радужного тумана и, казалось, повис в неком нереальном прозрачном пространстве, где не было ни верха, ни низа, ни движения – только цветной полусвет. Потом туман разом оборвался, почти в тот же момент Барту крепко, до боли стиснул плечо Клима:

– Смотри!

Штурман глянул вниз. Степь, самая обычная серовато-зеленая степь с разбросанными по ней купами деревьев-гигантов. Клим пожал плечами, но в этот момент заметил стадо животных, мчащихся наперерез униходу. Он некоторое время провожал их взглядом, а потом вопросительно обернулся к Барту.

– Это же юккантропы! – проговорил тот возбужденно.

Животные были теперь довольно далеко, но именно поэтому, благодаря перспективе, Клим сразу заметил то, что раньше ускользало от его внимания, – они бежали на двух ногах. Штурман бросил машину на крыло так резко, что Барту судорожно ухватился за сиденье руками. Выведя униход по курсу бегущих, Клим выровнял машину и начал плавно сбрасывать скорость, чтобы не проскочить над юккантропами слишком быстро.

– Только не спугни, – услышал он голос Барту.

Клим кивнул, включил глушители на полную мощность и поднабрал высоты, прижав машину к самым облакам. Бесшумной черной тенью униход плавно сближался с разумными обитателями Юкки. Оставив юккантропов слева, чтобы удобнее было наблюдать за ними, Клим уравнял скорость и покосился на указатель, разглядывая показания прибора, – ему было любопытно, как быстро бегают обитатели радужной планеты. Нахмурил брови, подался вперед. Потом присвистнул и толкнул Барту, который прилип к окну заднего сиденья, не спуская глаз с бегущих юккантропов. Штурману пришлось повторить эту операцию дважды, покуда Барту соизволил недовольно покоситься на него. Клим ткнул пальцем в указатель скорости:

– Полюбуйся!

– Я и так вижу, что бегут здорово, – пробормотал Барту, отворачиваясь и расплющивая нос о стекло.

– Посмотри, тебе говорят!

Понимая, что от Клима так просто не отделаться, Барту шумно вздохнул и, отодвинувшись от окна, посмотрел на прибор. Брови его поползли вверх – стрелка указателя скорости чуть пошевеливалась у деления сто десять километров в час. Не поверив своим глазам, он приник к окну, проверяя, уравнены ли скорости, снова недоверчиво вгляделся в показания прибора и перевел на Клима изумленный взгляд.

– Сто десять?!

Довольный произведенным эффектом, Клим засмеялся и подтвердил:

– Как видишь.

Барту задумался, покосился на окно и убежденно сказал:

– Это невозможно!

Клим усмехнулся и молча кивнул влево, мол, полюбуйся. Барту упрямо помотал головой: «С телосложением, осанкой и ногами юккантропов это невозможно. Скорее всего, врет указатель скорости».

В глазах Клима блеснуло сомнение.

– Проверим. Хотя это будет первый случай отказа указателя скорости за всю мою практику. Элементарный приборчик, там отказывать-то нечему.

Воркотня не мешала ему работать. Он сделал серию переключений на пульте и, используя универсальный индикатор, проверил скорость полета по всем дублирующим каналам.

– Осредненные данные по сумме показаний – сто восемь с половиной километров в час. Устраивает?

Барту, не отрывавший глаз от окна, отмолчался. Нижняя кромка облаков постепенно понижалась, прижимая униход, который скользил теперь на высоте всего сорок метров. Теперь и без указателя скорости была отчетливо видна необузданная стремительность бега юккантропов. Еле различимы их мелькающие ноги, грудь широко развернута, а головы откинуты немного назад. Преодолевая препятствия, они совершали мощные прыжки метров по восемь длиной и тогда по-птичьи повисали в воздухе, удерживая равновесие раскинутыми в стороны передними конечностями.

– Н-да! – с ноткой восхищения в голосе протянул Барту.

Клим легонько тронул штурвал, приближая униход к бегущим.

– Осторожно, напугаешь! – забеспокоился Барту.

– Им не до нас. Надо полагать, они и так напуганы, раз несутся как угорелые.

– Непохоже, что они напуганы, – в голосе Барту звучало сомнение.

– Ты что же, полагаешь, что для этих оригиналов такой бег – обыкновенная прогулка? Или спортивное состязание? – Клим хмыкнул. – Если так, то у них есть свои чемпионы. Смотри, во-он там, впереди. Он всех опередил по крайней мере метров на двести.

– Где? Не вижу! – заволновался Барту, ерзая на сиденье.

Клим сделал плавную змейку, чтобы удобнее было смотреть вперед.

– А-а! – Барту помолчал и вдруг спросил: – Тебе не кажется, что они гонятся за нами?

– Черт их знает! Может быть, они охотятся и тот, что впереди, вождь?

Барту фыркнул:

– Охотятся, а за кем?

– Да, – согласился Клим, вглядываясь вдаль, – крупной дичи не видно, а мелочь с такой скоростью бежать не сможет. Скорее всего, ты прав, если это и охота, то за спринтером-чемпионом.

Клим азартно предложил:

– Давай попробуем его спасти?

– А ты уверен, что он захочет спасаться?

– Да! Но если по большому счету, то упускать такой случай – преступление. Не захочет, спасем насильно, и баста!

– Ты уверен, что мы справимся с ним? – усомнился Барту.

Клим усмехнулся.

– Если дойдет до драки, так он с нами справится. Только зачем нам драться? Достаточно будет выстрела ампулой со снотворным. И надо поторапливаться, они его догоняют.

В самом деле, расстояние между группой и преследуемым, если только он был таковым, резко сократилось.

– Что ж, – согласился Барту, – будем действовать. Только не помешают ли нам его коллеги?

– Эта публика? Не мешает, – уверил Клим.

Он уселся удобнее, выключил глушители и энергичным движением бросил униход вниз и влево. Черная машина с ревом пронеслась над самыми головами бегущих. Барту успел заметить, как юккантропы лицом вниз кинулись на мокрую траву. Замер, застыл на месте от испуга и бежавший впереди. Клим немного не рассчитал, и машина окунулась в облака. На секунду их будто ослепило, но униход тут же нырнул вниз и лег на крыло, круто разворачиваясь на обратный курс.

– Они что-то затевают! – крикнул Барту, старавшийся не выпускать юккантропов из виду.

Клим не ответил, лишь энергичнее потянул штурвал.

Перегрузка оторвала Барту от стекла и швырнула на сиденье.

– Осторожно! – сердито бросил он в спину Клима.

Машина вывернулась на прямую, и теперь Клим убедился, что юккантропы действительно что-то затевают.

Они поднялись с земли, рассыпались в разные стороны и, словно в экстазе, подпрыгивали и взмахивали руками.

Преследуемый возобновил бегство, он бежал как-то странно, точно потерял ориентировку и никак не мог выбрать правильного направления.

– Что они, молятся новому божеству? – предположил Клим.

Барту пожал плечами, но вдруг вцепился в Клима и страстно закричал:

– Давай на них! Они кидают что-то! Кидают в того!

Клим сообразил, что преследователи изменили тактику: вместо того чтобы догонять врага, они решили поразить его на расстоянии. Стиснув зубы, он бросил униход вниз. Глаза Барту расширились. Земля, растягиваясь, как резиновая, летела ему навстречу. Кустарник, трава, оскаленное ужасом полузвериное лицо – все это мелькнуло совсем рядом. И снова рев двигателя, мгновенье тяжкой перегрузки, слепой полумрак облаков, опять перегрузка и, как в тумане, земля.

– Так нельзя, Клим, – прохрипел Барту.

– Можно, – выдавил Клим, выворачивая униход на прямую, и добавил с досадой: – Опоздали!

Барту подался вперед. Юккантропы беспорядочной толпой изо всех сил бежали по степи в сторону ближайшей купы деревьев. А беглеца Барту сначала не заметил, тот словно исчез, растворился. Только присмотревшись, Поль обнаружил и его: юккантроп неподвижно лежал на траве.

– Опоздали, – с досадой повторил Клим, ведя униход на посадку, – но инъектор со снотворным ты все-таки приготовь.

– Я уже приготовил, – Барту нетерпеливо вглядывался вперед и вниз.

Клим классически притер униход в нескольких метрах от юккантропа:

– Действуй. Я прикрою.

И выбрался из унихода первым, держа лучевой пистолет наготове. Он не мог сдержать улыбки, видя, с какой опаской приближается Барту к поверженному антропоиду. Мокрая степь клубилась легким туманом, который, как это часто бывает, не был заметен сверху.

Верещали и свистели мелкие зверьки, невидимые в плотной траве. А так – покой и безмятежность. Клим достал из патронташа магазин, заряженный ампулами со снотворным, привычным движением примкнул его к пистолету.

– Действуй, Поль. В случае чего я уложу его спать.

– Если это на него подействует, – пробормотал Барту, впрочем, так тихо, что Клим ничего не расслышал.

Он остановился в двух шагах от юккантропа, разглядывая неподвижное тело. Массивное, все переплетенное мускулами и покрытое редкими короткими волосами, оно не имело ни ран, ни ушибов, как ожидал Барту.

Можно было разглядеть несколько царапин, но они не кровоточили и, судя по всему, имели давнее происхождение. Барту недоуменно пожал плечами, но вдруг многозначительно кивнул и уже без опаски опустился перед юккантропом на колени.

– У него проломлен череп, – бросил он Климу.

Клим подошел ближе и присвистнул.

– Да, неудивительно, что он повалился как сноп.

Повернув безвольную голову набок, Барту уже осматривал рану, растягивал веки глаз, прощупывал пульс, проверял реакцию зрачков.

– Жив, – сказал он, – но что будет дальше, сказать трудно. Во всяком случае, человеку с такой раной вряд ли помогла бы даже современная аппаратурная медицина. Судя по всему, у него еще и глубочайший шок.

Клим взлохматил волосы, сожалея.

– Не повезло спринтеру. Надо же, один камень – и в голову!

– Не повезло, – согласился Барту и поднялся с колен, – надо срочно доставить его на корабль.

Юккантропа разместили в боксе изолятора, по соседству с Майклом Дивином. Лобов, в последний момент подоспевший к униходу, взялся помогать Барту, а заодно лично проследил за соблюдением мер инфекционной безопасности. Через несколько минут, в своем прозрачном, почти невидимом гермошлеме чем-то похожий на старинного водолаза, Лобов появился в приемной.

– Ну как? – нетерпеливо спросил Клим.

Лобов снял гермошлем, уложил в шкаф и, расстегивая молнию халата, неопределенно сказал:

– Рана очень тяжелая.

– Это я знаю. Жить-то будет? – Клим относился к юккантропу с ревнивым вниманием, считая его своей находкой и не без основания полагая, что юккантроп поможет отыскать экипаж «Метеора».

Лобов повесил халат и так же неопределенно ответил:

– Пока жив. Но Поль ни за что не ручается.

– Разумеется, – заметил Кронин, – ведь это не человек. Что мы знаем о юккантропах за исключением того, что они ходят на двух ногах и внешне похожи на наших питекантропов? Подождем, полагаю, что в ближайший час ситуация прояснится.

– Ждать, – вздохнул Клим и вдруг оживился, – ну а если приходится ждать, так давайте перекусим! Не знаю, как вы, я прямо умираю с голоду.

– Прогулки способствуют хорошему аппетиту, – философски заметил Кронин, открывая дверь, – прошу.

Бодро вышагивая рядом с инженером, Клим не утерпел и похвастался:

– Я сегодня работал на униходе, как бог!

– Представляю, – Кронин с усталой улыбкой покосился на штурмана, – то-то на Поле лица нет. Между прочим, скажу тебе по секрету, было бы гораздо полезнее, если бы ты работал и похуже, скажем, не как бог, а как ангел. И, как ангел, сумел бы привезти юккантропа живым и здоровым.

Клим критически оглядел товарища.

– Хотел бы я знать, как бы ты справился с ролью ангела! Кто же знал, что его свои же вот так – камнем по башке!

– Интуиция и квалификация, – спокойно пояснил Кронин, – на то ты и был старшим по группе, чтобы обо всем догадываться.

Ужин или скорее завтрак, трудно правильно назвать эту полуночную трапезу, прошел оживленно, несмотря на то, что Алексея явно клонило в сон. Лобов, в общих чертах знавший о событиях на униходе, с интересом слушал подробности, которые красочно расписывал Клим.

Обсуждая необыкновенную скорость бега юккантропов, Кронин задумчиво заметил:

– Это, пожалуй, может кое-что объяснить.

– Что именно?

– Метеоровцев нет. Где они? Может быть, их похитили юккантропы?

– Эти первобытные? – скептически переспросил командир. – Ну, одного человека они могли утащить, это я допускаю. Но целую экспедицию?

– И все-таки, если ловкость и сила юккантропов соответствуют их быстроте, то внезапная атака целого отряда таких существ может быть страшной. Непонятно только, почему раньше никто не заметил их удивительных качеств?

– Наверное, вводила в заблуждение их внешняя неуклюжесть, – вмешался Клим. – Медведя тоже считают медлительным, а попробуй-ка его догнать!

– Странно, – пробормотал инженер, поигрывая чайной ложечкой.

Клим фыркнул:

– Что странно? Что медведи быстро бегают?

Кронин улыбнулся:

– Медведи – пустяки, на них, брат, наши голоногие предки с одной рогатиной ходили. Я удивляюсь ситуации в целом. Судя по всему, юккантропы просто преследовали своего собрата и вовсе не собирались его убивать. Но вот появляется униход, и ход событий сразу резко меняется. Мгновенно выносится приговор и приводится в исполнение. И, заметьте, в условиях, когда юккантропы перепуганы до смерти!

Лобов, внимательно слушавший Кронина, спросил у штурмана;

– Клим, ты уверен, что юккантропы бежали наперерез вашему маршруту?

– Абсолютно!

– А вы шли точно на «Торнадо»?

Клим прочертил в воздухе прямую линию.

– По радиолучу.

Лобов недоуменно пожал плечами.

Клим смотрел на командира, стараясь понять, что его смущает. Неожиданно в его черных глазах замерцали искорки догадки и интереса. Переглянувшись с Крониным, он быстро спросил:

– Ты думаешь, этот спринтер-неудачник бежал к нам? Может быть, с поручением?

– Возможно, – уклончиво ответил Лобов. – Вполне возможно.

– По крайней мере, такая напрашивается мысль, добавил Кронин, – но тут есть одно «но», которое, как я полагаю, и смущает Ивана. Почему юккантроп бежал не к «Торнадо», а немного в сторону?

– Да потому, что прямо перед ним лежало болото! – торжественно ответил Клим. – Он просто не мог бежать напрямик! – И, оглядев товарищей, добавил с воодушевлением: – Похоже, он бежал именно к нам! А его не допустили.

– К сожалению, – вздохнул инженер, покосившись на Клима, – и ты, как ни печально мне это констатировать, не сделал все, что мог.

Он повернулся к Лобову:

– Иван, а что ты думаешь обо всем этом?

Лобов вместо ответа спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Это смотря в каком смысле. В моральном – великолепно, я обуздал наконец своего врага – левый двигатель, который давно не давал мне покоя. А вот физически я похож на старую выжатую тряпку. Я всеми фибрами ощущаю, что меня крайне необходимо куда-то положить.

– Или повесить, – вставил Клим.

Кронин лишь покосился на него.

– А если ты не полежишь, а посидишь? – улыбнулся Лобов.

– Что ж, – философски решил Кронин, – невелика разница, сколько не спать, – ровно трое суток или трое суток и несколько часов. Перетерплю.

– Перетерпи, – Лобов повернулся к Климу: – Надо пройти на униходе по пути юккантропов. Пройти в ту сторону, откуда они бежали.

– Это несложно, – сказал Клим, – некоторое время я шел точно их курсом, а телеметрия была все время включена.

– Ищите глайдер, людей с «Метеора», юккантропов. Кустарник, густые заросли при нужде пощупайте биолокаторами. Проще всего установить сканирование на частотах гомо и юкков.

– Понятно.

– В пути пусть Алексей подремлет.

Кронин прижал руку к сердцу.

– Иван, я буду вечно благодарен тебе за это благодеяние. И если когда-нибудь стану королем, разрешу тебе носить шляпу и сидеть в моем присутствии.

– Выход из унихода разрешаю только с подстраховкой, – Лобов пропустил мимо ушей шутку Кронина.

– Да он все равно заснет на ходу.

– Не заснет, – уверенно ответил Лобов.

– Не засну, Клим. Если, конечно, ты не укачаешь меня. А что ты собираешься делать? – обратился инженер к командиру.

Лобов ответил не сразу.

– Подожду вестей от Поля. Ну и осмотрю лагерь.

Кронину показалось, что Иван что-то скрывает, но он посчитал неудобным продолжать расспросы.

Когда Клим и Алексей покидали кают-компанию, Лобов задержал штурмана на пороге.

– Послушай, Клим, – Лобов замялся, и это было так на него не похоже, что Клим сразу насторожился, – тебе не чудилось на Юкке какой-нибудь чертовщины?

Клим недоуменно смотрел на командира.

– Чертовщины? Что ты имеешь в виду?

Лобов потер пальцем переносицу:

– Да так, чушь всякая. В кустарнике ты никого не видел и не слышал?

– В каком кустарнике?

Лобов всмотрелся в недоуменные встревоженные глаза товарища, тряхнул его за плечо и засмеялся.

– Ладно, иди. Да будь повнимательнее.

– Ты можешь объяснить толком, в чем дело?

– Иди-иди, так, разные вымыслы и домыслы.

Лобов дружески подтолкнул штурмана в спину, и тому ничего не оставалось, как выйти из кают-компании.

Проследив за стартом унихода, Лобов вернулся в кают-компанию и принялся неторопливо прибирать на столе, складывая использованную посуду в стерилизатор. Когда он покончил с этим скучным занятием и вытирал руки полотенцем, в кают-компанию вошел Барту и остановился на пороге. Вид у него был какой-то странный, недоуменный, а может быть, и ошарашенный, но Лобов, занятый своими мыслями, не обратил на это внимания.

– А где Клим и Алексей?

– В поиске, – коротко ответил Лобов и бросил в стерилизатор использованное полотенце. – Садитесь, Поль, перекусите.

– Спасибо.

Барту присел к столу и рассеянно принялся за еду, явно не замечая, что и как он ест. Когда он попытался насыпать в кофе соли вместо сахара, Лобов заметил, наконец, его состояние.

– Что-нибудь случилось?

– Простите?

– Я говорю, что-нибудь случилось? – переспросил Иван.

– Пожалуй.

– Скончался юккантроп?

– Да, то есть, вообще-то говоря, нет. – Барту помолчал и задумчиво пояснил: – Судя по всему, он и не был никогда живым. Это не живое существо, а модель.

Искусная модель антропоида. Биоробот, если хотите.

Униход, который Клим вел под облаками на высоте около ста метров, то погружался в плотные массы тумана, будто повисал в радужно-молочном киселе, то выскакивал на простор, и тогда внизу мелькала, струилась близкая земля. Кронин подремывал, уютно устроившись рядом с Климом. Уж такой он обладал способностью, где угодно мог устроиться уютно. Клим поглядывал на него с некоторой завистью, ведь за последние двое суток ему чудом удалось поспать всего несколько часов.

Над местом, где подобрали юккантропа, Клим сделал два круга, перекладывая униход с крыла на крыло, но садиться не стал, а по данным телеметрии развернул машину в направлении бега аборигенов. Вскоре все чаще и чаще стали попадаться заросли кустарников, и тогда Клим локтем толкнул инженера в бок.

– Открой глаза, соня!

– Что? – встрепенулся инженер.

– Включай биолокатор, горе-подстраховщик.

– Биолокатор, – Кронин зевнул и помассировал ладонями лицо, – есть биолокатор.

Клим сбросил скорость, снизился, униход тащился теперь над землей на высоте пятидесяти метров. Время от времени Клим менял курс, змейкой обходя болото и купы деревьев. Когда проходили очередную волну тумана, послышался сигнал видеофонного вызова и на экране появилось лицо Лобова.

– Что нового?

– Пока ничего. Да еще туман проклятый мешает, – пожаловался Клим.

После легкой паузы Лобов сказал:

– При контакте с юккантропами удвойте осторожность. На ампулы со снотворным не рассчитывайте. И вообще, без нужды машину не покидайте.

– Понял, – с оттенком недоумения ответил Клим, – а что случилось?

– Обычная предосторожность, – после некоторого колебания ответил Лобов, – желаю удачи.

Когда изображение командира растаяло, Клим уверенно заключил:

– Иван что-то темнит.

– Похоже, – согласился Кронин, – хотя, с другой стороны, зачем ему темнить? Может быть, не хочет волновать нас раньше времени?

Неожиданно униход отвернул влево, прошел немного по прямой, потом змейкой вернулся па прежний курс.

Это сработала автоматика, уводя машину от столкновения с каким-то препятствием. В тот же миг послышался и сигнал биолокатора, но такой слабый, что Клим не понял, произошло это на самом деле или ему почудилось. Он вопросительно взглянул на инженера.

– Сработал, – уверенно ответил Кронин, – но еле-еле.

– Черт! Что же там такое? – с досадой проговорил Клим, вглядываясь в непроницаемый туман.

Лишь секунд через двадцать стена тумана оборвалась.

– Деревья, вот что это такое, – сказал Клим, разворачивая машину.

Гигантские деревья, росшие плотно друг к другу, издали казались единым сооружением, чем-то похожим на причудливый устремленный в небо замок. Один из этих великанов лежал на земле, вытянувшись во всю свою почти трехсотметровую длину.

– Поверженный титан, – пробормотал Кронин с уважением.

Примерно до половины древесный ствол сохранял первозданную монолитность и несокрушимость. Выше он разбился на несколько крупных глыб-кусков, а вершина разлетелась и рассыпалась, как при взрыве.

– Прямо стихийное бедствие, – произнес Клим.

Кронин, внимательно разглядывавший дерево, вдруг подался вперед и негромко сказал:

– Кажется, в самом деле бедствие.

Теперь и Клим заметил какое-то странное сооружение у самого основания вершины. Ему не хотелось верить своим глазам, но не прошло и нескольких секунд, как последние сомнения исчезли: это был искореженный, лежащий на боку и придавленный обломком дерева глайдер «Метеора». Униход задрожал, круто разворачиваясь над местом катастрофы.

– Людей не видно, – хмуро сказал инженер.

Клим не ответил, он вел машину на посадку. Тут, как назло, опять навалился туман. Клим по приборам почти неслышно посадил униход на мокрую траву и взялся за ручку двери.

– Подожди, – попросил его Кронин.

И, видя, что Клим колеблется, настойчиво повторил:

– Подожди, пока пройдет туман.

Туман проносило несколько минут, которые показались такими долгими, как при пытке огнем. Когда появились просветы, Клим покосился на инженера, распахнул дверцу и полез из машины. Кронин с пистолетом в руке последовал за ним.

– Пусто! – обрадованно крикнул Клим: – Никого!

И у Кронина отлегло от сердца, больше всего он боялся обнаружить в разбитой машине погибших землян.

– Но где же экипаж? – вслух размышлял Клим, разглядывая кабину глайдера через полураскрытую дверцу. – Ушли сами или кто-то вытащил их отсюда?

– Скорее всего сами, – сказал инженер, останавливаясь рядом с ним.

– Почему ты так решил?

– Посмотри, в кабине чисто, словно выметено. Очищен даже сейф с аварийным запасом оружия, инструментов и продуктов. А ведь, не зная шифра, его не откроешь.

– Все это верно, – вздохнул Клим, – но где же метеоровцы? Сколько их было? И как могло случиться, что дерево придавило глайдер?

– Может быть, они просто столкнулись с ним в тумане? – предположил инженер. – Небольшая неисправность локатора, и вот результат. Тот самый случай, один из миллиона, которым пренебрегает теория и который все-таки иногда бывает в действительности.

Клим скептически покачал головой.

– Не думаю, что они столкнулись с деревом. Разве глайдером свалишь такого исполина? Это все равно, что пальцем бревно перешибить. Скорее глайдер стоял на земле, когда на него свалилась эта махина.

– Как бы то ни было – глайдер разбит. – Клим огляделся и деловито сказал: – Ну, ты посматривай, а я как следует пошарю внутри.

Возился он минут пять, но безрезультатно, и вылез раздосадованный.

– Действительно, как выметено. Даже запасной аккумуляторной батареи нет.

– А рация? – быстро спросил Кронин.

– Вдребезги! И все-таки, – Клим чуть улыбнулся, – раз вскрыт аварийный сейф и нет батареи, можно надеяться, а?

– Можно, – почти без колебания согласился Кронин. – И знаешь что, думается мне, надо походить на небольшой высоте вокруг этого места и пошарить как следует. Может быть, и наткнемся на след.

– Это мысль, – одобрил Клим.

Штурман поднял униход в воздух и повел его вокруг места аварии. Они не замкнули и одного круга, когда Кронин, усердно выполнявший обязанности впередсмотрящего, попросил:

– Подверни влево!

Клим положил униход на левое крыло, стараясь разглядеть увиденное инженером.

– Осторожно! – проворчал тот, приникая к самому окну, – а то Ивану придется искать не только метеоровцев, но и нас.

– Ничего!

Теперь Клим тоже видел большой участок выжженной порыжевшей травы, на котором, впрочем, там и сям уже пробивалась молодая поросль. Это было похоже на след от работы корабельных двигателей.

– Неужели Майкл приходил сюда на «Метеоре»? – вслух подумал он.

– Сразу крайности. Это может быть и молнией, и метеоритом, да мало ли еще чем.

Униход прошел над самым пятном, и Клим хорошо рассмотрел, что на сожженной траве лежало несколько не то спящих, не то погибших животных.

– Видел? – толкнул он в бок Алексея.

– Да. По-моему, это юккантропы, – инженер, повернувшись назад, все еще разглядывал поляну.

– Спят?

– Не похоже.

– Сейчас разберемся.

Клим посадил машину в десятке шагов от выжженной поляны. Но, вместо того чтобы открыть дверцу и выскочить на траву, как он это делал обычно, повернулся к Алексею и просительно проговорил:

– Знаешь что? Давай-ка ты теперь займись осмотром, а я прикрою.

Кронин усмехнулся.

– А как приказал Иван?

Клим недовольно хмыкнул:

– Иван далеко. И потом тебе просто полезно проветриться, а то ненароком заснешь возле унихода.

Кронин понимающе улыбнулся.

– Решил, стало быть, позаботиться обо мне? Это ведь так занятно – осматривать мертвые тела.

– Пожалуйста, – Клим говорил почти умоляюще, – ты ведь знаешь, не переношу я такого. Есть целый день не буду, что тут хорошего?

– Ладно, прикрывай!

Кронин сделал несколько шагов и остановился. Последние сомнения исчезли окончательно: на поляне лежали полуразложившиеся трупы погибших юккантропов.

– О поле, поле! Кто тебя усеял мертвыми костями? – вполголоса проговорил он и принялся за неприятный, но необходимый осмотр.

Клим, на всякий случай сменивший пистолет на скорчер, стоял неподалеку от унихода. Добросовестно обойдя всю поляну, Кронин вернулся и хмуро сообщил:

– Это не ходовые двигатели, не молния и не метеорит.

– А что же?

– Их попросту расстреляли. Судя по точности прицела, из скорчера. Садись, Клим, в машине поговорим.

Заняв водительское место, Клим облокотился на штурвал. Ему почему-то вспомнились слова Барту о том, что на Юкке произошло нечто страшное.

– И, знаешь, что самое непонятное, – Кронин возился под сиденьем, – все они убиты выстрелом в голову.

– Прямо в голову?

– Почему прямо? – несколько раздраженно ответил Кронин. – Ранения есть и на других частях тела. Ожог ведь легко отличить от других травм. Но нет ни одного юккантропа, у которого не была бы сожжена голова.

– Может быть, так получилось? – неуверенно предположил Клим. – Хотели пугнуть поверх голов, да низковато взяли прицел?

– И всем попали в голову? Ты посмотри, они лежат вразброс, на большой площади. Нет, – угрюмо, но уверенно заключил Кронин, – их хладнокровно расстреляли. Били прицельно, на выбор.

– Ты понимаешь, что говоришь? – сухо спросил Клим.

– К сожалению.

– Ты, – штурман замялся, но все-таки закончил, – ты думаешь, это Майкл?

– Думаю, – вздохнул инженер.

– Да, – потерянно сказал Клим, – вот беда-то. Надо немедленно доложить Ивану.

Он без всякой охоты потянулся к приборной доске и нажал кнопку вызова корабля. Потянулись секунды ожидания. Когда они превратились в минуты, Клим тяжело вздохнул и послал вызов вторично.

– Наверное, заняты работой, – скорее для себя, чем для Клима, успокоительно заметил Кронин.

– Спят, наверное! – сердито бросил Клим.

Но время тянулось и тянулось, а корабль не отвечал.

Клим ткнул кнопку аварийного вызова.

– «Торнадо» слушает, – бесстрастно доложил автомат, – корабль в порядке, экипаж на борту отсутствует.

– Срочно на корабль. – Негромко, но напряженным голосом проговорил инженер. Он знал, что лишь нечто чрезвычайное может заставить Лобова оставить «Торнадо» без дежурства, когда униход в поиске. Знал это и Клим, а поэтому, ничего не ответив товарищу, он свечой поднял машину в воздух.

Несколько секунд Лобов непонимающе смотрел на Барту, переваривая услышанное, а потом переспросил:

– Биоробот? Здесь, на Юкке, где нет ни малейших признаков ноосферы?

– Я и сам не хотел верить, но что поделаешь? – Барту устало опустился в кресло. – Такие факты.

– Ну-ну, – поощрил Лобов, хотя видно было, что он не переставал сомневаться.

– Припомните, как мы были удивлены, что в юккантропа попал единственный камень и чертовски неудачно – прямо в голову. Так вот, могу вас уверить, что в него попал по меньшей мере пяток камней. Но они не оставили почти никаких следов на его теле! Так, едва заметные царапины. Я сразу обратил внимание на особенность размозженных тканей юккантропов – раны и ранки почти не кровоточили и вообще имели резиноподобный вид. И вот, когда юккантроп скончался, по крайней мере я так думал, вспомнил об этой особенности его тканей. И, разумеется, решил исследовать под микроскопом. Сколько ни бился, мне не удалось обнаружить даже намека на клеточное строение, характерное для всего живого. Какая-то волокнистая, упругая высокомолекулярная масса!

Сомнение, отражавшееся на лице Лобова, постепенно уступало место раздумью. Барту заметил это и продолжал с еще большей живостью:

– Разумеется, я не ограничился пораженными тканями, а произвел вскрытие и взял пробы самых разных органов и частей тела. Кстати, я называю юккантропа биороботом потому, что он копирует живое существо не только внешне. У него обычный комплекс внутренних органов, если не считать таких деталей, как наличие не одной, как у нас с вами, а двух – левосторонней и правосторонней печени и всего одной почки, правда, очень большой и, как я догадываюсь, с двухконтурной системой очистки.

Лобов чуть улыбнулся твердыми губами.

– Нельзя ли ближе к делу?

– Прошу прощенья, я увлекся, но это естественно. Так вот, ни один орган, ни одна ткань не имела клеточного строения! По крайней мере, в нашем понимании этого слова. Важнейшим признаком клетки является наличие наследственного вещества, дезоксирибонуклеиновой кислоты, которая у развитых форм концентрируется в ядре, у простейших, скажем, у бактерий, – рассеяна в цитоплазме. Ткани юккантропов полностью лишены наследственного вещества! А без него невозможен процесс деления клеток, то есть процесс формирования организма из одной-единственной зародышевой клетки. Поэтому я с полным основанием заключаю, что юккантропы – не подлинные живые существа, а всего лишь модели. Модели разового применения, кем-то и для чего-то созданные.

– Вы что же, считаете моделями всех юккантропов планеты? – спросил Лобов.

Живое лицо Барту несколько померкло.

– Юккантропов на планете несколько сот тысяч, если не миллионов, – продолжал Лобов, – кому и зачем понадобилось производить их в таком количестве?

Барту смущенно кашлянул.

– Этот аспект вопроса мне как-то не приходил в голову. – Он помолчал, его усталые глаза сощурились, а на губах заиграла легкая улыбка. – Разумеется, я понимаю, заселять планету миллионами биороботов – занятие идиотское. Но положа руку на сердце разве мы, земляне, не производим на неосвоенных планетах массу различных экспериментов? И разве цели этих экспериментов всегда будут понятны другим разумным? Может быть, мы встретились с шуткой, если хотите, с капризом некой могучей расы?

– Шутка или каприз, – машинально повторил Лобов в раздумье.

Он меньше всего думал о капризах игривых сапиенсов. Если Барту не ошибся, если то, что лежит сейчас в госпитальном отсеке, действительно биоробот, обстановка на Юкке меняется коренным образом. Дело идет о прямых или косвенных контактах с другой цивилизацией.

– Обследуем других животных Юкки, – предложил Лобов. – Если и эти животные окажутся моделями, биороботами, как назвали вы их, тогда будет о чем подумать!

Барту взглянул на Лобова с одобрением.

– Отличная мысль.

– Вы останетесь на корабле, Поль, и ответите на вызов Клима, если такой последует. А я принесу животных. Сколько вам потребуется?

Барту широко улыбнулся.

– Чем больше, тем лучше, разумеется.

– Я говорю о разумном минимуме.

Иван отобрал в виварии трех небольших зверьков, усыпил их, уложил в специальный бокс и отнес Барту. От Клима никаких сообщений не поступало, униход, по данным телеметрии, благополучно продолжал рейс. Пока Барту проводил опыты, Лобов решил осмотреть последний из четырех складов, до которого еще не дошли руки.

Приближалась волна тумана, и благоразумнее было бы вернуться в шлюз корабля, но Иван хотел кое-что проверить.

Прошло несколько секунд, и на него бесшумно навалилась пушистая молочно-радужная стена. Зримый мир без следа растворился в ней, а звуки приглушились, словно уши заложило ватой. Он насторожился, превратившись в слух: «это» всегда случалось в тумане. И все-таки, услышав мягкий оклик: «Иван!» – и тихий женский смех, невольно вздрогнул.

Причудливые звуки, похожие на смех, шушуканье, оклики, Иван слышал не первый раз. Они рождали беспокойство и тревожные темные мысли, в которых было нечто от настроений, навеянных страшными сказками детства. Сказками, которые пугают и стирают грани между вымыслом и реальностью. Вот и сейчас, наверное, потому что смех чудился женским, Лобову вспомнилось, что в составе научной группы «Метеора» была молодая женщина, Дина Зейт, биолог. Вглядываясь в туман, сквозь который просвечивал близкий кустарник, казавшийся еле намеченным кружевом, Иван думал о том, что, возможно, с ума сошел не один Майкл Дивин. А весь экипаж «Метеора». И теперь эти бедолаги, как призраки, бродят вокруг «Торнадо». Ничего не могут вспомнить, гукают, перекликаются и истерически хохочут. Лобов с некоторым усилием усмехнулся, стараясь прогнать эти мысли. Полно! У подозрительных звуков могло быть и куда более простое объяснение. Разве на Земле не плачут шакалы, как маленькие дети? Разве хохот филина или жуткий вопль лемура не леденят кровь?

Туман протянуло, и Иван прямиком отправился к запертому складу. Распахнув дверь, он некоторое время стоял неподвижно, давая глазам привыкнуть к тусклому свету, которым освещался сводчатый коридор. Когда глаза привыкли, Лобов удивился – по полу тянулись грязные следы, очень похожие на те, какие Клим и Поль видели на «Метеоре». Лобов хорошо помнил их по отчетным снимкам. Посередине коридора тянулась грязная полоса, как будто тащили что-то волоком.

Чувствуя все нарастающую тревогу, Иван пошел по этим следам. Они обрывались возле рефрижераторной, где обычно хранились скоропортящиеся продукты. «Запасы пищи для животных вивария?» Иван осторожно толкнул дверь. Она подалась. Тогда он рывком распахнул ее и остановился на пороге. Мгновение стоял, напрягшись, потом шагнул назад, рванул дверь так, что та захлопнулась с сочным шлепком, и прислонился к стене, чувствуя тошноту и противную слабость в коленях.

Барту был так увлечен работой, что не заметил вошедшего Лобова.

– Поль!

Барту вздрогнул от неожиданности, но, обернувшись, поспешно поднялся со стула и заулыбался.

– Чудеса! Настоящие чудеса, Иван!

Он живо подошел к Лобову и, невзирая на его легкое сопротивление, потащил к лабораторному столу.

– Животные, которых вы принесли мне, оказались типичнейшими моделями! – не переставая, говорил он. – В том смысле, разумеется, что их ткани полностью лишены наследственного вещества. Казалось бы, все ясно, но… – Барту показал рукой на трех зверюшек, рядком лежащих в прозрачном боксе друг подле друга: ящерицу со свиным рыльцем, зайца с длинной, как у лебедя, шеей и голенастую, с ногами-ходулями крысу. – Кому понадобилось моделировать этакую дребедень?

Он посмотрел на Лобова веселыми глазами, засмеялся и живо продолжил, не давая ему раскрыть рта:

– Разумеется, предположение, что все живое на Юкке модели, биороботы, попросту нелепо, следует искать иного, более рационального объяснения. И вот, когда я окончательно укрепился в этом намерении, мне фантастически, уникально повезло!

– Поль, – вклинился наконец в этот нескончаемый поток слов Лобов, – вам приходилось раньше осматривать убитых?

По лицу Барту скользнуло недоумение, снова сменившееся улыбкой.

– Вы имеете в виду этих зверюшек? – спросил он.

– Я имею в виду не зверюшек, – устало проговорил Лобов.

– А кого же? – поднял свои густые брови Барту.

– Людей. Погибших людей.

– Приходилось. – Барту посерьезнел окончательно. – Но что случилось? Неужели с униходом?

– Нет, не с униходом. Возьмите все необходимое для детального обследования двух тел. И пойдемте со мной. Это недалеко, в научном лагере.

Лобов распахнул дверь склада.

Барту молча вошел.

Опустилась очередная волна тумана, и Лобов, как ни тяжко было у него на душе, машинально прислушался. Но на этот раз звучал лишь стандартный приглушенный хор юккийской ночи, ни шепота, ни смеха, ни оклика. Лобов очнулся от своего мрачного раздумья, когда услышал позади звук шагов Барту. Тот отсутствовал минут двадцать. Встретившись взглядом с командиром, он глухо сказал:

– Такого не приходилось видеть даже мне. Это инженер корабля Аллен Рисс и вирусолог Ватан Рахимов.

– Вы их знали?

– Когда выяснилось, что с «Метеором» случилась беда, я счел необходимым изучить характеристику каждого члена экипажа.

– Что с ними?

– Не знаю, – Барту посмотрел на свои тщательно вымытые руки и поморщился, словно сдерживая приступ тошноты. – Однако могу вполне определенно утверждать: это не несчастный случай. Их умертвили. Умертвили медленно, садистски. Им переломали все кости: руки, ноги, ребра, размозжили мягкие ткани. Нетронутыми остались лишь черепа.

– Но и это не все, – голос Барту стал еще глуше. – Тела их покрыты соленой грязью. Скорее всего, поливали соленой водой из какой-то грязной лужи. Внутренние органы не повреждены совершенно, оба скончались от болевого шока.

Лобов облизал пересохшие губы.

– Пора на корабль. Наверное, Клим и Алексей уже беспокоятся.

На полпути к «Торнадо» Лобов неожиданно спросил:

– Помнится, когда я вошел в лабораторию, вы начали говорить о каком-то фантастическом везении.

Барту нервно передернул плечами, словно ему было холодно.

– Удивляюсь я вам, – сказал он почти враждебно, – произошла непоправимая трагедия, а вы спокойны, как… как камень!

Приостановился и Лобов.

– Успокойтесь, – мягко посоветовал он и, медленно двинувшись вперед, уже суше добавил: – надо больше думать о живых, а не о мертвых. Ведь погибшим уже не поможешь.

Торопливо догнав Лобова и заглядывая ему сбоку в лицо, Барту спросил:

– Так вы надеетесь? Вы и после всего этого, – он махнул рукой в сторону склада, – надеетесь, что Дина Зейт и Вано Балавадзе могут оказаться живыми?

– Надеюсь, – Лобов помолчал, – итак, в чем состоит ваше везение?

– Когда я не обнаружил даже следов наследственного вещества в тканях животных и, честно говоря, не знал, что и думать, мне пришло в голову взять пробу мозга юккантропа. Каково же было мое изумление, когда проба оказалась целиком состоящей из дезоксирибонуклеиновой кислоты!

Они дошли до «Торнадо», и Лобов приостановился, держась одной рукой за ступеньку трапа и незаметно, чтобы не обидеть Барту, оглядываясь по сторонам. А тот, начав вяло, неохотно, быстро увлекся, даже на бледных щеках проступил легкий румянец.

– Для меня было совершенно очевидно, – продолжал Барту, – что весь мозг только из ДНК состоять не может, поэтому я взял серию контрольных проб вокруг исходной точки. Мне быстро удалось установить, что ДНК содержится лишь в своеобразном мозговом придатке размером с лесной орех. От этого ДНК-образования, которое я позволил себе назвать геноидом, тянулись стволы и ветви, – для наглядности Барту пошевелил длинными пальцами расставленных рук, – которые сливались с нервными стволами. Так вы понимаете, Иван, как уникально мне повезло? Возьми я первую пробу сантиметром левее или правее – и ничего бы мне не удалось обнаружить!

– Понимаю, – серьезно сказал Лобов.

– Остальное, – продолжил свой рассказ Барту, – было делом элементарной логики. Конечно, размножение и рост организма на основе нескончаемого деления наследственного вещества естественны. Но как нерационален этот путь! Какой колоссальный избыток информации несет, – Барту не лишенным изящества жестом провел по своим бокам, – наш многоклеточный организм! Ведь каждая клеточка нашего тела в своем хромосомном наборе содержит потенциальный фенотип. И я подумал, что возможен другой, неизмеримо более рациональный с информационной точки зрения путь развития. Это путь живого мира Юкки. Организм имеет единственное ядро наследственности – геноид, расположенный в головном мозге. И вся информация, которая нужна для конструирования частей организма, его жизнедеятельности, поступает централизованно. Хотя, возможно, клетки и сохраняют некий минимум биохимической автономии, который будет обнаружен более тонкими исследованиями.

Барту не без торжества взглянул на Лобова.

– Что вы скажете на это?

– Вы молодчина.

Лобов хотел сказать еще, что гипотеза Барту с совершенно неожиданной точки зрения освещает все события на Юкке, включая и трагедию «Метеора», но в этот момент из низких облаков черной бесшумной птицей вынырнул униход.

Приближаясь к товарищам, Клим с укором проговорил:

– А мы чего только не передумали! Неужто было трудно продиктовать ответ автомату?

– Извини, вылетело из головы, – ответил Лобов.

– Вылетело, – Клим внимательно разглядывал своего командира, – сколько мне помнится, это всего второй случай, когда у тебя вылетело. Что случилось?

– Сначала расскажите о поиске.

Клим коротко доложил о том, как был обнаружен искалеченный глайдер и расстрелянные из лучевого оружия юккантропы.

– Все верно, – устало подтвердил Кронин, когда штурман замолчал, – я бы хотел обратить внимание на одну деталь. Все юккантропы, а их шесть, убиты выстрелом в голову.

Лобов промолчал, погрузившись в размышления.

Клим, словно извиняясь, продолжил:

– Может быть, случайно взял прицел слишком высоко, вот луч и пришелся по головам?

– Сомнительно, – вздохнул инженер, – они же стояли рядом, как на смотре. Скорее всего, били из скорчера – прицельно, аккуратно и на выбор. Может быть, это Майкл? Иначе трудно объяснить такую жестокость по отношению к антропоидам. Да и не в наших это обычаях, Иван, сам знаешь.

Клим хмуро молчал. Барту посмотрел на его склоненную голову, на измученное лицо инженера и зло сощурил глаза.

– А если это лишь ответ на другую жестокость?

Кронин удивленно посмотрел на него и перевел взгляд на Лобова.

– Может быть, ты все-таки расскажешь, что тут у вас случилось?

– Плохо, ребята. Мы нашли погибших Аллена Рисса и Ватана Рахимова. Скорее всего, они… – Лобов замялся и с некоторым трудом продолжил: – они погибли при аварии глайдера, может быть, и юккантропы приложили руку. Майкл подобрал их, перевез сюда и спрятал в том самом складе, который мы с Климом не осмотрели своевременно.

– Они сильно пострадали, Иван? – с неожиданной проницательностью тихо спросил Кронин.

Лобов отвел взгляд.

– Во всяком случае, Майклу Дивину было за что мстить, – глухо проговорил Барту.

– Об этом позже, – твердо проговорил Лобов. – Сейчас нужно думать не о погибших, а о живых. Что с Вано Балавадзе и Диной Зейт? Где искать их? Возле разбитого глайдера или здесь?

– И там и здесь, – решительно проговорил Клим.

Кронин прислонился спиной к корпусу корабля, видно, ноги совсем не держали его, и предложил:

– Надо разбудить Майкла и расспросить.

Барту с некоторой обидой взглянул на него.

– Вы не верите моему заключению? Он способен сейчас только бредить.

– Ну и что ж? – Кронин был невозмутим. – Надо внимательно выслушать его бред, в нем не может как-то не отражаться реальный ход событий.

– Мы можем ухудшить его состояние.

– Иногда жертвы необходимы, – вздохнул инженер, – или вы думаете, что мне приносит большую пользу непрерывное трехсуточное бдение?

– Решено, – Лобов повернулся к Барту, – надо разбудить Майкла, осторожно расспросить, а разговор записать и проанализировать на логомашине. Займитесь этим немедленно. Помощь вам нужна? Тогда действуйте.

Барту начал подниматься по трапу, а Лобов обернулся к штурману.

– По ходу поиска мне не понятна одна деталь, Клим. Почему вы начали розыск возле той купы деревьев, а не какой-нибудь другой. Ведь упавшее дерево вы увидели уже потом, сначала вас заинтересовало что-то другое. Что?

– Сработал биолокатор, – подсказал инженер.

– Верно! Но, – Клим поморщился, – не то чтобы он наверняка сработал, а так…

– Да, – согласился инженер, – отметка была очень неуверенной.

– По какому же объекту он сработал?

Клим пожал плечами.

– Наверно, простые помехи. Это случается не так уж редко.

– Помехи, – почти про себя проговорил Лобов, – а если не помехи?

Он поднял глаза на товарищей:

– Идите на корабль. Ты, Алексей, немедленно и без всяких разговоров ложись отдыхать, прими на свой вкус препарат, чтобы углубить сон и через два-три часа быть в рабочем состоянии. Ты, Клим, помоги Барту. С Майклом будет нелегко, а Поль перенервничал и выбился из колеи. Если выяснится что-нибудь важное, передавай на борт унихода немедленно.

– Мы тебя проводим, Иван, – Кронин оттолкнулся спиной от корпуса унихода и повел усталыми плечами, – двигатель немножко барахлит, надо прибавить усиление.

– Что ж, прибавь, – улыбнулся Лобов.

Пока Кронин возился в отсеке двигателя, Клим склонился к командиру, уже сидевшему на рабочем сиденье унихода.

– Может быть, все-таки возьмешь меня на подстраховку? Как-то нехорошо на этой планете.

– Присматривай за Барту. И береги корабль. Будь осторожен. Во время тумана без особой нужды не выходите из корабля даже с подстраховкой. Кто-то прячется в кустарнике, прячется и следит за каждым нашим шагом.

Подошел инженер:

– Двигатель в самом оптимуме, можешь спокойно опуститься на дно морское и взлететь под облака, – он улыбнулся одними глазами. – Может быть, возьмешь меня? Что мне стоит еще раз подремать в униходе?

Лобов покачал головой.

– Отдыхай, – и мягко добавил: – Ты сейчас, как наш левый двигатель неделю назад. Можешь отказать в любой момент, а когда – неизвестно. Ну, удачи.

Лобов вел униход к месту биоконтакта по приборам.

На Юкке начиналось утро. Солнечные лучи уже легли на облачный лик планеты, поэтому облака теперь были насыщенно-желтыми. Казалось, униход повис где-то в гуще апельсинового сока и, покачиваясь с крыла на крыло, тихонько ворчит от удовольствия. Иван испытывал сложное чувство тревоги, подъема и возбуждения. Он знал, что тайна Юкки вместе с судьбой Вано Балавадзе и Дины Зейт где-то рядом. Для ее раскрытия оставалось сделать последний решающий шаг. Но последний шаг бывает всегда и самым трудным, и самым опасным.

Сколько сомнений, сколько в обстановке неясного, фрагментарного, как будто и не связанного между собой, а на самом деле тесно переплетенного незримыми пока нитями. Взять хотя бы гибель юккантропов. Майкл или кто-то другой из землян мог сделать это лишь в состоянии аффекта или безумия, а разве в таком состоянии будешь тщательно выцеливать и бить наверняка?

Стало быть, это не земляне? Кто же?

В районе биоконтакта Лобов сбросил скорость и вывел машину под облака. Он сразу увидел причудливую купу деревьев, похожую на готический замок, рухнувшее на землю дерево и смятый, искалеченный глайдер. Ему невольно припомнилась тяжелая картина, виденная им в рефрижераторе, заныло сердце, но он одернул себя. Надо думать о живых, а не о мертвых. Иван твердил себе это все время, пока выписывал петли и восьмерки, прислушиваясь к сигналам биолокатора и надеясь на удачу.

Надежда надеждой, но когда биолокатор сработал слабо и неуверенно, как и рассказывали его друзья, Ивану даже жарко стало. Он резко повалил униход на крыло и увидел под собой мелкое грязное озерцо с соляными отложениями на берегах и редким кустарником.

Развернувшись, Лобов снизился до высоты нескольких метров и тихонько пошел вдоль берега. Грязь, мелководье, самое раздолье для земноводных, которыми заполнена Юкка. Но берега пустынны, ни малейших признаков жизни. Может быть, вода озера слишком солена или даже ядовита? И вдруг Иван увидел то, отчего сжалось и екнуло сердце, – сразу за кустами, над которыми он пролетел, наполовину в прибрежной воде, наполовину в грязи рядом лежали несколько неподвижных тел. Трудно было понять, кто это, люди или юккантропы, живы они или мертвы. Лобов завесил униход немного в стороне, до боли в глазах вглядываясь вниз.

Струя воздуха от машины рябила воду и колыхала ветви кустарника. Лобов внутренне вздрогнул, когда увидел, как одна из неподвижных фигур шевельнулась и тяжело приподняла голову, разглядывая униход. Это был юккантроп. Лобов встретился с ним взглядом. Долю секунды поддерживался зрительный контакт, потом голова бессильно откинулась назад, по воде пошли круги.

Лобов передохнул и вдруг с фотографической отчетливостью припомнил, что тела Аллена и Ватана были покрыты солью и грязью.

Когда, набрав высоту, Лобов делал круг, выбирая удобное для посадки место поближе к берегу, послышался сигнал видеофонного вызова и на экране появилось лицо Клима. Лобов с беспокойством отметил, что штурман взволнован и расстроен.

– Иван, – начал тот и замолчал.

– Ну, что случилось? – Лобов тоже начал нервничать.

– Иван, Майкл признался, что это он убил Аллена Рисса, – Клим повел рукой по лицу, – не знаю, можно ли ему верить, но он только и твердил об этом. Через какую-нибудь минуту пришлось его усыпить.

– Я думаю, это бред, Клим.

Клим с благодарностью взглянул на командира.

– Правда? И я так думаю. Да что там думаю, я просто уверен, что больной или здоровый, безумный или не безумный, Майкл не способен на преступление. Я же его хорошо знаю, мы учились вместе!

– Помню.

– И еще, не знаю только, пригодится ли тебе это сейчас. Майкл твердил про какую-то пленку, которую он спрятал в пистолете. Так вот, я нашел капсулу с пленкой. Собираюсь ее прослушать.

– Понятно, – Лобов ненадолго задумался, – пусть пленку прослушает Поль. А ты готовь глайдер и жди сигнала. По моей команде вылетишь к точке биоконтакта. Я обнаружил ее. Это озеро, сейчас я над ним. Фиксируй по телеметрии. В озере у самой воды лежат не то больные, не то умирающие юккантропы. Захожу на посадку.

– Не рискуй понапрасну.

Лобов улыбнулся:

– Не буду. Готовь глайдер и жди сигнала, Клим.

Иван посадил униход не на самом берегу, возле юккантропов, а поодаль, на плоском пригорке, открытом со всех сторон. Достав из кобуры пистолет, Лобов задумчиво взвесил его на ладони, примкнул к нему дополнительный магазин с ампулами снотворного и положил обратно. Все небо от края до края светилось насыщенным оранжево-красным огнем и ощутимо дышало теплом; растаяли тени, мир стал бестелесным, плоским и тревожным. Было почти тихо, лишь издалека доносились резкие беспокойные павлиньи вскрики.

С минуту постояв возле машины и освоившись, Лобов аккуратно прихлопнул дверцу и неторопливо пошел по направлению к озеру, от которого его отделяла полоска чахлого кустарника. Кустарник был неподвижен, но именно это и настораживало. Чем ближе Иван подходил к нему, тем острее он ощущал разлитую повсюду скрытую опасность. Из-за кустарника одним длиннейшим прыжком вылетел юккантроп. Казавшийся темно-бронзовым в апельсиновом свете, он упруго стоял на полусогнутых ногах, покачиваясь из стороны в сторону.

Его отделяло от Лобова метров двадцать, поэтому Иван не мог хорошенько рассмотреть хозяина Юкки и озера, но смысл происходящего, сама поза юккантропа были предельно ясны – дальше идти запрещалось.

Лобов отчетливо представил, что любой неосторожный шаг может спровоцировать нападение. Придется доставать пистолет, и новая гора тел ляжет на этих берегах. Помедлив, он спокойно повернулся и пошел к униходу, кося одним глазом через плечо. Поза юккантропа потеряла свою настороженность, он обернулся к кустарнику и издал мягкий гортанный крик. Ему ответил нестройный, разноголосый хор. Лобов приостановился, весь превратившись в слух. Почудилось или в самом деле прозвучал смех, тот самый тихий смех, который он не раз слышал в тумане возле «Торнадо».

Заметив непроизвольное движение Лобова, насторожился и юккантроп, оказывается, он не переставал внимательно наблюдать за Иваном. В фигуре этого часового, бесстрашно вставшего на пути чужого и, наверное, страшного ему существа, было нечто странное. Неторопливо двигаясь к униходу, Лобов перебирал в памяти все детали встречи с юккантропом. Может быть, отсутствие тени придавало юккантропу жутковатый, призрачный вид? Да нет, тени не было не только у юккантропа, а и у кустарника, деревьев и самого Лобова. Юкка – мир без теней. Светит все небо, целиком, свет падает равномерно отовсюду, поэтому тени просто неоткуда взяться. Вот почему, несмотря на сочность освещения, пейзажи планеты выглядят такими плоскими и тоскливыми. И как ни бился Лобов, он не мог поймать это неуловимое, странное в фигуре стоящего юккантропа, оно ускользало, как понравившаяся и вдруг позабытая мелодия.

От озера к униходу плотной рыжей стеной валил туман, сочные краски, которыми был окрашен пейзаж, незаметно выцветали, приобретая акварельный оттенок.

Через несколько минут туман будет здесь. Сколько раз он приносил с собой странные звуки, в том числе, он мог поклясться, тот самый игривый смех, который прозвучал здесь несколько минут назад. Лобов полной грудью вдохнул теплый влажный воздух, насыщенный болотистыми испарениями. Настала пора рискнуть.

Один рискованный шаг, сделанный вовремя, стоит нескольких суток методичного поиска. Склонившись к пульту, Иван послал на «Торнадо» вызов:

– Обнаружил юккантропов, попробую вступить с ними в контакт.

Клим появился на экране видеофона почти немедленно:

– Да ты что? Подожди прикрытия!

– Нет, как раз прикрытие-то может все испортить, – и чуть улыбнулся, – не волнуйся, Клим. Насколько я разобрался в обстановке, риска почти нет. Жди моего вызова двадцать минут. Если его не будет, вылетай к озеру. Свои наблюдения я надиктую.

– Ты сошел с ума! Вспомни про Аллена и Ватана! – рассердился Клим.

– Все будет хорошо. Извини, Клим, нет времени.

Выключив видеофон, хотя штурман еще пытался что-то говорить, Лобов продиктовал на ленту записи свои наблюдения, выводы и догадки. Заканчивать пришлось скороговоркой. Туман уже заливал его ноги, нависая сверху пышным козырьком. Еще мгновенье, и он бесшумно рухнул вниз необъятной бестелесной массой. Мир исчез, осталось лишь румяное топленое молоко, поглотившее все остальное. Теперь нужно набраться терпения и ждать. А разве есть на свете что-нибудь мучительнее чуткого, тревожного ожидания?

Барту еще раз проверил аппаратуру, оглядел палату, вздохнул, вглядываясь в лицо спящего Майкла Дивина, и повернулся к Климу.

– Что ж, все готово. Можно приступать. Я отойду в сторону. Кто знает, как он воспримет мое присутствие, а на тебя у него явно положительная реакция.

– Вот еще что, – добавил он озабоченно, – по данным энцефалографии, самыми ясными у него будут периоды пробуждения и засыпания, когда в мозгу протекают неустановившиеся переходные процессы. Будь максимально активен в это время. Вопросник наготове?

– Да я все запомнил наизусть.

– И все-таки держи его наготове. – Барту несколько нервно улыбнулся. – Начнем?

– Начнем, – ободрил его Клим.

– Ввожу агипноты. Действие скажется секунд через тридцать. Следи за его веками. Как только они начнут подрагивать, приступай.

Клим склонился к изголовью штурмана «Метеора».

Барту оказался прав, через полминуты Майкл шевельнул головой, веки его задрожали.

– Майкл, это я, Клим Ждан. Ты меня слышишь?

Дивин открыл глаза и наморщил брови, разглядывая склонившееся к нему лицо Клима.

– Клим? – недоуменно переспросил он.

– Клим. Помнишь, как мы ночью, при луне опускались на лыжах с Эльбруса?

Что-то похожее на улыбку отразилось на лице Дивина.

– Где Балавадзе, Майкл? Балавадзе и Дина Зейт? – настойчиво повторил Клим.

Губы штурмана «Метеора» тревожно дрогнули.

– Вспомни, – негромко, но тоном приказа проговорил Клим, – Вано Бала-вадзе и Дина Зейт, где они?

Лицо Дивина напряглось, теперь нервно двигались не только губы, но и брови.

– Вано Балавадзе, – тихо повторил он, – он… он…там. Там!

Ужас исказил его лицо, глаза расширились, он дернулся, чтобы вскочить, но Клим придержал его за плечи. Глаза Дивина помутнели, наполнились слезами.

– Клим, – забормотал он, мотая головой, – ты ничего не знаешь. Это я убил Аллена! Я пошел, а он схватил меня за руку. И я ударил! Он опять придет! Он идет, я слышу!

Клим с трудом удержал Майкла. Тот перестал кричать, судорожное, рваное дыхание стало выравниваться.

Клим понял, что Барту включил гипнозатор, и со вздохом облегчения выпрямился.

– Клим! – вполголоса отчаянно сказал Барту.

Ждан мельком взглянул на него и вспомнил, что наступил второй благоприятный момент. Но пережитое выбило из головы все заготовленные вопросы. Он вспомнил только совет Барту, что в случае, когда не знаешь, о чем говорить, нужно просто поддерживать контакт.

– Майкл! – затормошил он засыпающего Дивина. – Ты меня слышишь?

– Клим, – пробормотал Дивин и вдруг открыл глаза, – вы нашли пленку?

– Какую пленку?

Глаза стали страдальческими и тревожными, но сон неумолимо овладевал Дивиным, и веки его медленно опустились.

– Пленка, – с трудом выговаривая слова, прошептал Дивин, – пленка в пистолете.

– Майкл!

Но Дивин уже крепко спал.

– Надо разбудить его еще раз!

Барту, протянув руку, выключил аппаратуру.

– Это можно сделать не раньше чем через час, – он помолчал и с вздохом добавил, – можно, но не надо. Это все равно, что вскрывать начавшую заживать рану.

– Да-а, – протянул Клим сочувственно, возбуждение у него проходило, – действительно, не надо. Тем более что мы и так узнали кое-что. Пленка! Нужно сообщить обо всем Ивану.

– Разумеется, – рассудительно согласился Барту.

Проверив самочувствие Майкла, Барту задал необходимый комплекс лечения и поспешно прошел в ходовую рубку. Клим сидел за рабочим навигационным столом, перед ним лежал частично разобранный лучевой пистолет. Заметив вошедшего Барту, он разжал кулак. На ладони лежала капсула величиной с полгорошины.

Клим бережно взял ее двумя пальцами и положил на стол, подальше от деталей пистолета.

– Иван приказал готовить глайдер, – заученными движениями штурман принялся собирать пистолет. – Останешься пока за хозяина. Посмотришь и послушаешь запись. Если что-нибудь важное, сообщи мне и Ивану на борт унихода. Как только сообщу о вылете, буди Алексея. Он примет командование. – Клим внимательно взглянул на товарища, чуть улыбнулся. – Это приказ командира. Лобов обнаружил точку биоконтакта – озеро, а в озере, на самом берегу, какие-то полумертвые юккантропы. Не нравится мне все это!

Штурман критически оглядел Барту, положил ему в знак прощанья руку на плечо и покинул ходовую рубку. Оставшись один, Барту прошелся по рубке, постоял у командирского столика и, приняв деловой вид, отправился готовить аппаратуру воспроизведения.

Его ждало некоторое разочарование: это была не видеофония, а, как показал индикатор, просто звуковая запись.

Сначала шло уведомление о том, что запись представляет собой краткое изложение итогов первичного обследования планеты, что текст записи одобрен общим советом экспедиции и в защитных капсулах, как это и положено по инструкции параграф такой-то, передан на хранение каждому члену экипажа, оригинал хранится в командирском сейфе. Потом излагались сами итоги.

Барту терпеливо и, если говорить честно, без особого интереса слушал метеорологическое, гидрологическое и геологическое описание планеты. Итоги носили предварительный характер и содержали массу количественного материала.

Сообщение надиктовывал Ватан Рахимов. Энергичный четкий голос, эмоционально окрашенный, несмотря на сухость текста, принадлежал человеку, которого уже не было в живых, человеку, изуродованное, искалеченное тело которого Барту обследовал несколько часов тому назад. Живой гибкий голос погибшего товарища вызывал тревожное чувство печали и раздумья. Эти мысли отвлекли Барту, он перестал внимательно слушать запись, хотя подсознательно продолжал следить за ней, но спохватился и насторожил уши, как только голос Ватана заговорил о вещах действительно интересных.

«…Парадоксальное отсутствие наследственного вещества в тканях компенсируется наличием геноцентра, который располагается либо в головном мозгу, либо в крестцовой области спинного мозга. Централизованное управление наследственностью осуществляется с помощью развитой геносистемы, которая совпадает с соответствующими каналами нервной системы, но не сливается с ней. Геносистема освободила клеточные формы от колоссального и ненужного балласта информации, а это обусловило, в свою очередь, возможность возникновения высокоспециализированных тканей с узким спектром функций, энергетическая экономичность которых примерно на порядок выше, чем у организмов с рассеянной наследственностью. Отсюда выдающиеся и по земным канонам невероятные физические качества некоторых видов животных Юкки. Геноцентральная структура дает организму и целый ряд других преимуществ, важнейшим из которых является феноменальная способность регенерации. Это и понятно, клетка, лишенная своего огромного генопотенциала, превратилась из сложнейшего биохимического комбината в простую и вместе с тем чрезвычайно эффективную мастерскую. Произошло своеобразное обесценивание тканей организма; организм легко теряет ткани и столь же легко, в считанные часы, а иногда и минуты восстанавливает их. При этом болевые ощущения, что совершенно естественно, заметно притуплены, как по объему, так и по пороговому значению.

Выживаемость организмов уникальна: безусловно смертельными являются лишь поражения геноцентра и центральной нервной системы. Вопрос этот требует дальнейшей детальной разработки, однако уже теперь можно сказать с уверенностью, что повреждения внутренних органов не являются летальными, если сохраняется пятьдесят процентов нормально функционирующих тканей и более. Исключение составляет сердце, живучесть которого заметно ниже, однако и она по земным меркам является уникальной. Удалось установить далее, что по крайней мере некоторые виды животных Юкки обладают особого рода рецепторным механизмом, «шестым» чувством, которое позволяет им оценивать генетические способности организмов, с которыми они контактируют, а возможно, и накапливать соответствующую информацию. Это обстоятельство, а также тесная связь нервной системы с геносистемой позволяют предположить, что регенеративная способность такого рода организмов может проявляться не только в пассивной, но и в активной форме, то есть не только как вульгарная регенерация, но и как интуитивная или даже осознанная трансформация. Многообещающие опыты в этом направлении только начаты, поэтому обобщения были бы несколько преждевременными».

Дальше Барту уже не слушал. Он забыл про Клима, про Лобова, находящегося в опасном поиске, про трагически погибших космонавтов. Его била научная лихорадка. Хоровод, вакханалия, настоящий шабаш мыслей, идей, предположений. Открытие было потрясающим! И голова шла кругом оттого, что столько еще тайн и загадок, страшных и увлекательных, скрывает в себе эта планета. Барту находился в своеобразном сомнамбулическом состоянии до тех пор, пока его не привел в себя голос Клима.

– Ты почему молчишь, Поль?

– Слушаю, – торопливо ответил Барту.

– Вылетаю по вызову Ивана. Как с сообщением?

– О! – Барту прижал руку к груди. – Этому сообщению цены нет! Я не в силах даже судить, какой грандиозный переворот оно произведет в биологии! А какие перспективы!

– Понимаю, – суховато прервал штурман излияния Барту, – наука, перспективы и все такое. Но пойми и ты – Иван в одиночку пошел на контакт с юккантропами! И от него уже двадцать минут нет вестей. Чем может ему помочь это самое бесценное сообщение?

Барту повел рукой по лицу, словно умываясь.

– Извини, я увлекся, сейчас. – Он секунду помолчал, хмуря свои мефистофельские брови, деловито проговорил: – Передай, что убить юккантропа практически можно только выстрелом в голову. И еще. Скорее всего, юккантропы могут превращаться в других животных. Может быть, даже в людей!

– Ты в своем уме? – негромко спросил Клим.

– В своем.

– Ну, хорошо, – с сомнением сказал Клим и после легкой паузы добавил: – Буди Алексея. А я пошел.

– Удачи!

Нажимая сигнальную кнопку, чтобы разбудить Кронина, Барту вдруг подумал, что ему теперь понятно, как экипаж «Метеора» потерял бдительность настолько, что стал жертвами юккантропов.

Туман. Влажный румяный покой, приглушенные, какие-то мохнатые звуки, чуткое тревожное ожидание. И, наконец, едва слышный шорох осторожных шагов. Рука Лобова потянулась к кобуре, но он поймал себя на этом движении и заложил руку за спину. И снова легкое, как дыхание, движение, вздох, а потом тихий лукавый смех.

У Лобова мурашки пробежали по спине. Все оказалось страшнее, чем представлялось. Разумом Лобов понимал, что если бы ему хотели причинить вред, то уже давно бы попытались это сделать. Удобных случаев было сколько угодно. Страх шел из памяти о чудном озере, на грязных берегах которого рядком лежат неподвижные тела, из памяти о погибших товарищах с «Метеора», из убежденности, что зло делается не только из зла, но и из-за неведения. Справляясь с ненужными эмоциями, Лобов подумал, что, пожалуй, самым разумным было бы сейчас засмеяться в ответ. Но он побоялся это сделать, не без основания опасаясь, что у него получится не смех, а воронье карканье. А кто знает, как отреагирует на это кустарник? Однако сама мысль о том, что Иван Лобов стоит в тумане и пытается непринужденно хихикать, развеселила Лобова и сняла напряжение.

Он уже спокойнее уловил где-то рядом невесомое движение и осторожный вздох. И весь превратился в ожидание, интуитивно чувствуя, что сейчас должно что-то произойти. И не ошибся.

– Ты ничего не видишь? – сочувственно спросили из тумана.

– Ничего, – машинально признался Иван и прикусил язык.

Голова у него пошла кругом. Он был готов ко многому: к гортанному оклику и тихому смеху, которые ему уже приходилось слышать, к гомону возбужденной толпы, даже к неожиданному нападению, но только не к тому, что с ним заговорят на родном языке! Голос женский, звонкий и чуть лукавый. Спокойствие! Теперь самое главное – спокойствие и терпение. Думать, оценивать и сопоставлять – все это потом.

– Совсем? – теперь голос звучал недоверчиво.

– Совсем, – ответил Лобов и быстро спросил: – Ты с «Метеора»?

– Что?

Лобова явно не поняли, и это уже немножко прояснило обстановку. К тому же, оправившись от удивления, Иван заметил и характерный акцент. Только не молчать!

Начавшийся контакт может внезапно оборваться, как это уже не раз бывало. Говорить, говорить, спрашивать, только не молчать!

– Ты меня видела раньше?

В тумане засмеялись.

– Ви-и-дела!

– А почему ты все время смеешься?

– Смеяться хорошо. Плакать плохо. Злиться плохо. Делать больно плохо, – деловито ответили из тумана и опять засмеялись. – И потом мне весело. Я тебя вижу, а ты меня нет!

От этой деловитости тона Лобов повеселел. Но сразу же одернул себя. Не радуйся раньше времени, не пугай удачу! Она капризна, и никакие знания, никакое техническое могущество не могут изменить ее прихотливую поступь.

– Почему ты прячешься?

– Я? Нет!

– А когда нет тумана?

Ответом было молчание. Лобов встревожился и осторожно шагнул вперед.

– Ты где?

В ответ тихонько засмеялись.

– Ты, наверное, боишься меня? – доверительно спросил Лобов.

– Да, – признался туман, – ты можешь убить.

– Нет-нет, – заверил Иван, – я не хочу убивать. Убивать плохо.

– Совсем плохо! – поддержали его. – Хуже всего!

Лобов задал вопрос, который уже давно просился на язык, но спрашивать было так страшно, что он невольно все оттягивал и оттягивал время.

– Кто тебя научил моему языку?

В ответ лукаво засмеялись. «Экая легкомысленная особа!» – подосадовал Лобов и грустно улыбнулся.

– Ты забыла? – спросил он вслух.

– Нет! – горячо возразили ему. – Такое нельзя забывать! Плохо забывать! Она ушла домой. Вверх. Она скоро придет и будет учить дальше. А пока учит он.

Лобов видел, как потихоньку редеет розовое молоко тумана. Теперь он торопился и шел к главному напрямик, без дипломатических петель.

– Кто он?

– Он. Кто все знает.

«Пусть так».

– Где он?

Редеющий туман молчал. Лобов осторожно шагнул вперед.

– Где он? И где ты? Почему ты молчишь?

В ответ засмеялись уже откуда-то сзади. Лобов круто повернулся. В это время туман сгустился в последний раз и разом оборвался. Иван увидел Дину Зейт, с улыбкой смотрящую на него из-за унихода.

– Дина! – изумился и обрадовался Иван.

Улыбка стала довольной и лукавой. Радость медленно улетучивалась, уступая место беспокойству.

– Дина, – уже неуверенно проговорил Лобов, делая шаг вперед.

– Не подходите, я плохо одета, – строго предупредила она.

Лобов огляделся вокруг в поисках той, с которой он только что разговаривал, и увидел, как от озера по направлению к униходу торопливо и неуклюже шагает человек, припадая на одну ногу и опираясь на палку.

Человек остановился, вытер с лица пот и вдруг, воздев свободную руку вверх, закричал:

– Иван!

В этом коротком возгласе смешались и радость, и боль, и тоска ожидания. Лобов узнал голос и, позабыв обо всем остальном, бросился к Вано Балавадзе. Палка выпала из рук командира «Метеора», он покачнулся и упал бы на траву, если бы Лобов не поддержал его за руки.

– Ничего, сейчас я, сейчас, – бормотал Балавадзе, приткнувшись к плечу Лобова, – разучился ходить, понимаешь. И дышать больно, да я привык. Нашел?

Я так и думал – или ты, или Антикайнен. Много ли осталось старых командиров? Вот и Вано теперь нет, кончился.

– Мы еще полетаем, – тихонько сказал Лобов на ухо товарищу то, что обычно говорят в таких случаях.

– Полетаю за пассажира. Потерял корабль, растерял экипаж. Говорил ты мне – не верил. Думал, это другие, у меня не так. Твои-то хоть все целы?

– Все.

– Вот это хорошо. Да и попроще тебе было на Юкке, чем нам, – с горечью добавил Балавадзе и поднял голову, – правда, тезка?

Он заметил, как изменился в лице Лобов, и попытался улыбнуться.

– Что, красив?

Лобов проглотил слюну. Лицо Балавадзе было покрыто рубцами и шрамами.

– Ничего, – с трудом сказал он наконец, – ничего, Вано. Не в этом счастье.

– Наверное, не в этом, – рассеянно согласился Балавадзе и провел рукой по своему телу, – знаешь, я ведь весь такой красивый.

Лобов побледнел, догадка оглушила его.

– Так они – и тебя тоже?

– И меня, – грустно согласился Балавадзе.

– Как же, – горло Ивана перехватила спазма, – как же ты вынес все это?

Балавадзе провел по лицу вздрагивающей ладонью.

– Пришлось потерпеть, – глухо проговорил он, – нелегко было. Скажу честно, если бы не Дина – не выдержал. Правду говорят, стойкий народ женщины.

Лобов невольно покосился в сторону унихода, недоуменно хмуря брови, но спросить ни о чем не успел.

– Ты туда не смотри, – угрюмо сказал Балавадзе, – это не Дина, ее ученица.

– А Дина?

Темные, близко посаженные глаза Балавадзе, лишь они и остались на лице неизменными, сощурились:

– А ты не догадался? Рядом с ней лежали.

– И что же? – уже догадываясь о случившемся, невольно спросил Лобов.

Балавадзе отвел взгляд.

– Зачем спрашиваешь, Иван? Она была красивой. Ведь это хорошо быть красивой. Хорошо не только для себя, для других. Она гордилась этим.

Лобов молчал.

– Она была красивой женщиной, – повторил Балавадзе глухо, – а женщины – они и сильнее и слабее нас. Дина вынесла все, что выпало на ее долю, вытащила из могилы меня. И покончила с собой в тот самый день, когда услышала грохот посадки «Торнадо». Я, Вано Балавадзе, не сужу ее за это.

До унихода оставалось всего несколько шагов, когда Балавадзе со сдержанным стоном схватился за грудь.

– Посидим, – выдавил он, опускаясь на траву под одиноким редким кустом.

– Давай я тебя донесу!

– Не глупи! Только того и не хватало, чтобы Вано Балавадзе, как женщину, носили на руках.

Он дышал глубоко, но осторожно.

– Ты не волнуйся, Иван, – успокоительно проговорил Балавадзе, немного придя в себя, – тут безопасно, я имею в виду озеро и прилегающие окрестности.

Словно в ответ издалека послышался мягкий гортанный крик «ау!» и игривый громкий смех.

– Стала бояться меня, – в раздумье проговорил Балавадзе, – они ведь чуткие. Как собаки, а может быть, и как дети. Сразу поняла, что не могу теперь ее видеть.

– В нашем деле нельзя без издержек.

– Верно, – согласился Балавадзе, – но как все-таки горько, когда твой экипаж становится издержкой. Слово-то какое, а? Издержка.

Он потянул Лобова за рукав куртки.

– Сядь, Иван. Сядь, прошу тебя, – и когда Лобов опустился рядом с ним на траву, спросил: – Ты послание мое получил?

– Послание? – не понял Лобов.

– Значит, не получил.

– Ты посылал юккантропа? – вдруг догадался Лобов.

– Посылал. Потихоньку, еле уговорил. Накуролесил тут Майкл, вот они и стали бояться. Не дошел, стало быть?

– Не дошел, – тихо подтвердил Лобов, – его свои забросали камнями.

– Это они умеют, – Балавадзе поморщился от боли. – Выдержки мне не хватило, Иван. Элементарной выдержки и хотя бы капельки везения.

– Открытия посыпались на нас одно за другим, – вполголоса рассказывал он, – да не какие-нибудь, а самой первой величины, и мы словно ошалели. И я, старый травленый волк, ошалел вместе со всеми. Когда Ватан обнаружил это озеро, а в нем юккантропов, трансформирующихся в людей, мы забрались в глайдер и полетели смотреть это чудо.

Юккантропов, трансформирующихся в людей! Конечно, обо всем этом Лобов догадывался и раньше, и все-таки слова Балавадзе заново осветили трагедию «Метеора». Будто на мгновение разошлись многокилометровые облака, и на притихшую степь ринулся первозданный поток ослепительных лучей неистового голубого солнца. В доли секунды Лобову стало ясно, почему Майкл сошел с ума и говорит, что убил своего товарища; почему такой страшной смертью погибли Аллен и Ватан и почему так изуродовано лицо и все тело Вано Балавадзе. Когда встречаются холодный и теплый воздух, образуется атмосферный фронт с ветрами, ливнями и грозами. Когда встречаются братья по разуму, пусть один из них старший, а другой младший, рождается психологический фронт встречи, громы и молнии которого иногда куда более сокрушительны.

– Полетели мы вчетвером, – рассказывал Балавадзе, – одного Майкла оставили на корабле. Шли в тумане на хорошей скорости, а чувствительность локационной аппаратуры была занижена. Мы специально занизили ее прежде, чтобы создать идеальные условия работы биолокатора, ты ведь знаешь, как он боится помех.

Туман был плотным, ионизированным, это еще больше снижало дальность локации. Ну, как это всегда бывает, одно к одному. Когда глайдер кинуло в такой разворот, что от перегрузки даже у меня потемнело в глазах, я вдруг вспомнил о проклятом занижении чувствительности и подумал только – пронеси! И почти пронесло, ведь ударься мы лоб в лоб, одна пыль от нас бы осталась.

А мы только вскользь, бортом зацепили этого трехсотметрового дурака. Оказывается, он погиб еще несколько лет назад. Ну, и рухнул он, а мы вместе с ним.

И опять бы все обошлось. Посчитали бы шишки, перевязали раны, повалялись в госпитальном отсеке. Опять не повезло! Во-первых, вырвало дверцу, так что, пожалуйста, бери нас голыми руками. Мало того, разбились ампулы со снотворным, которые Аллен на всякий случай сунул в карман в последний момент. Я потом экспериментировал, на юкков эта премудрость не действует абсолютно, а вот мы заснули беспробудным сном. А проснулись уже в озере.

– Наверное, вы уже докопались, что залечить рану, отрастить потерянную ногу или там заштопать печень для юкка все равно, что для нас с тобой отрастить срезанный ноготь?

– Да, в общем, докопались.

– Я так и думал. Но вряд ли вы знаете, что все эти процессы идут заметно быстрее, если лежать в такой вот озерной воде. Там ведь не просто соль, как можно подумать сначала, а настоящий бульон аминокислот. Процессы регенерации еще более ускоряются, если мягкие ткани предварительно размозжены, а кости переломаны.

Лобов внутренне содрогнулся, глядя на изуродованное лицо товарища.

– Представь себе ситуацию, Иван, – голос Балавадзе по-прежнему звучал глухо и ровно: – Нашли юкки чудных существ, карикатурно на них похожих. Правда, юкки заинтересовались ими, уж очень занятные у них одежды, странные способы передвижения и все такое.

Нашлись даже любители острых ощущений, которые бог знает как сумели получить геноинформацию и решили перевоплотиться в этих чудаков. Но в целом они воспринимали нас примерно так же, как мы воспринимаем обезьян. И вот эти существа с ничтожными царапинами на теле лежат бездыханными. Самое время помочь им, ну и, разумеется, смешно даже думать, что эти двуногие, в общем-то очень похожие на юкков, не умеют трансформироваться. И уж совсем смешно, если они не захотят из уродов превратиться в красавцев юкков. И они с самыми добрыми намерениями проделывают над нами все те же процедуры, которые проделывают над собой.

А что произошло с Майклом, я помню как в тумане. Весь мир тогда состоял из одного куска огромной боли. Одно могу сказать, лежали мы в озере вперемежку с добровольцами-юкками, решившими испытать счастье нового воплощения. И один из них уже ощутимо напоминал Аллена. Наверное, это и послужило причиной еще одной беды. Майкл утащил Ватана, потом Аллена, а затем ухватился за юкка, который лежал рядом с нашим штурманом и был на него похож. Если мы были почти трупы, то юкк отлично владел собой. Конечно, он не хотел расставаться с озером и стал сопротивляться. А ты знаешь, силы у него хватает. Не могу сказать толком, что произошло, но Майкл истерично кричал: «Кто это? Аллен?! Пусти! Да пусти же!» Он полоснул по толпе из лучевого пистолета. Юкки несколько дней не появлялись у озера, и мы с Диной чуть не умерли с голоду.

Балавадзе бессильно откинул голову и облизал губы.

– Иван, у тебя есть сок, вода, все равно что, только бы наше! Принеси, бога ради! А я тут полежу.

Лобов молча подчинился. А Балавадзе, проводив его взглядом, со стоном опустился на упругую пружинистую траву. В глазах темнело, мир медленно померк. Остались запахи, чужие запахи прели, влажных болотных испарений и чего-то острого, похожего на камфару. И звуки были чужими, они доносились глухо и невнятно, как из-за ватной стены.

Балавадзе нехотя открыл глаза и увидел расплавленное апельсиновое небо, ощутимо дышащее жаром. На фоне ненастоящего, придуманного неба покачивалась ветка с ядовито-синей, готовой лопнуть от набранной влаги корой и белыми шишечками-плодами. На ветке сидел восьминогий полосатый зверек с длинным хвостом, похожий сразу и на белку и на гусеницу. Он поворачивал с боку на бок треугольную голову, разглядывая Балавадзе глупыми рыжеватыми глазами.

Это был чужой, плохой мир, и Вано прикрыл глаза, чтобы не видеть его. Зачем он?

– Динка! – тихонько позвал он и весь превратился в слух. Но вместо родного голоса услышал нарастающий свист. Балавадзе открыл глаза и увидел глайдер, который проходил над ним, в радостной пляске заваливаясь с одного крыла на другое. Глайдер? Острая тревога вдруг уколола Вано, он приподнял голову.

– Дина! – закричал он, задыхаясь, рывком принял сидячее положение и увидел Лобова, который со странным выражением лица стоял над ним.

– А, это ты, – тихо и разочарованно сказал Балавадзе и провел рукой по лицу.

Он все еще ждал ее, свою Дину.

Владимир Першанин

Самый последний крейсер

Отсюда, с пологого песчаного пляжа, громада, опутанная ажурными сплетениями радарных установок, возносящаяся ввысь тремя гибкими стеблями мачт, закрывала половину горизонта, двухсотметровое монолитное тело, расслабившись, застыло в теплой прозрачной воде лагуны. Солнце, не спеша поднимающееся из расплавленной золотой дорожки, четко вырисовывало решетчатые контуры инфразвуковых излучателей и острые головки ракет, барабанные катапульты глубинных бомб, покрашенные в веселый оранжевый цвет, тонкие сдвоенные стволы зенитных пушек в полукруглых башенках, приподнятых над палубой. Он сверкал девственной белизной электрошлюпок, перечеркнутых глянцево-черными трубами нейтронных орудий, огромным пурпурно-желтым полотнищем военно-морского флага звездной Империи с вытканным на нем парящим серебряным коршуном – самый последней крейсер на земле.

Дэвис шел босиком по узкой кромке мокрого, остывшего за ночь и приятно холодившего ступни песка. Шестиногий, на тонких ножках, похожий на паука кибер плелся шагах в десяти, время от времени останавливался, что-то вынюхивая и пошевеливая лепестками антенны. Дэвис, не спеша, пересек наискось пляж и вышел на подстриженный газон городка Майти-Мауса. У никелированного флагштока он надел башмаки, которые нес до этого в руках, расправил шелковый канареечного цвета флаг с изображением могучего мышонка и потянул за тросик.

Задрав голову, Дэвис наблюдал, как, расправленный струей утреннего бриза, он поднимается вверх. Это стало его традиционной утренней церемонией – подъем детского флага. Тот, другой флаг с коршуном, который развевался на передней мачте крейсера, Дэвис не трогал, предоставив ему право день и ночь осенять бывший флагман несуществующего Военно-морского флота Империи.

На поляне яркими пятнами рассыпались игрушечные домики с разукрашенными ставнями, цветастые грибки, карусели с фигурками пони и слонов. Рядом с песочной площадкой Дэвис построил роскошную пластиковую крепость с оловянными солдатами возле пробковых пушек, колонны оловянных неприятельских солдат возле таких же пробковых пушек по другую сторону стен застыли в ожидании своих полководцев в коротких штанишках.

Дэвис соорудил крепость в прошлом году, ожидая каждый день лодку и представляя, как будут толпиться вокруг нее мальчишки. Мальчишек, в том числе и двух его сыновей, ждать уже было неоткуда. Но крепость стояла. Просто так, как многое на острове.

Металлические педальные автомобили и танки с прицепными ракетами подернулись ржавчиной. Он заметил это еще на прошлой неделе и все собирался их подкрасить, но каждый раз забывал. На этот раз Дэвис равнодушно решил, что красить машины не стоит, и приказал киберу их убрать. Робот не понял команды и пискляво переспросил, куда услать.

– К черту! – сказал Дэвис.

Глядя, как кибер, мигая сигнальными лампочками, топчется на месте и переваривает странную команду, он засмеялся и отменил приказ.

Война, длившаяся чуть больше трех недель, закончилась полтора года назад. Звездная Империя совместно с Южным Королевством не оставила камня на камне в государствах, уже много веков угрожавших их безопасности. Врагам был преподан хороший урок. Дэвис, находившийся вдалеке от военных действий, с удовлетворением смотрел по телевизору сделанные со спутников фотографии окутанных многокилометровыми тучами пепла городов врага. Но подлые плутократы в свою очередь засыпали сотнями бомб и ракет цветущие равнины Великого Континента.

Он наблюдал до последнего мгновения, как противостояла кобальтовым ударам столица Империи и как разрушенная антиядерная защита, слившаяся в ослепительной вспышке с атомным пламенем падающих ракет, сожрала восьмидесятимиллиардный город и погасила экраны телевизоров в боевой рубке крейсера.

Дэвис запустил два зонда дальней связи, но вспышки в ионосфере мешали принимать сигналы. Угнетенный гибелью родного города, да и, по-видимому, не только города, но всей страны, он был странно спокоен, восприняв трагедию как что-то неизбежное. Жизнь для него на этом не кончилась. Дэвис знал, что вот-вот снова загорится один из телевизоров и на экране появится круглое улыбающееся лицо Президента.

– Заждался, сынок? Ну, вот и мы. Как тут дела на нашем острове? Тебе привет от Мериен и сынишек. Готовь встречу, через четыре часа будем на месте. Торопись!

У Дэвиса замрет все внутри. Он долго будет смотреть на погасший экран, представляя, как через несколько часов рядом с кораблем медленно всплывет субмарина. Целую вечность будет открываться люк, и начнут выходить люди.

Триста его соотечественников, цвет нации, и среди них Мериен, сыновья… Они будут вместе стоять под вечным и непобедимым флагом Империи. С этого острова история планеты начнется во второй раз.

Но дни проходили за днями, а экран не загорался. Дэвис снова послал несколько зондов. Они с бесстрастной скрупулезностью передавали на крейсер расплывчатые снимки обугленной безжизненной поверхности Земли, прикрытой клубящейся вуалью радиоактивной пыли. Через три месяца он понял, что ждать уже нечего. Подводная лодка исчезла, и сообщить что-либо о ней было уже некому. Воображение помимо его воли десятки раз в день рисовало одну и ту же картину. Измятый дельфиний корпус, почему-то освещенный изнутри, и там, в длинном пассажирском салоне, залитом водой, отчетливо виднеется через иллюминатор лицо Мериен. Лицо, не изменившееся после смерти: полуприкрытые глаза, сжатый рот и волосы, светлым облачком колыхающиеся вокруг бледного, совсем живого лица. А если подойти ближе и заглянуть вниз, то можно увидеть Поля и Сэнди, с обеих сторон прижавшихся к матери. У Поля в руках – игрушечный кольт, с которым он не расставался даже в постели, и нижняя губа обиженно выпячена. А Сэнди совсем спокойный, он только все время сопит, а на брата смотрит со снисходительностью старшего. Сэнди уже десять лет, и он закончил пять классов…

Сдерживаемые все это время тренированной волей отчаяние и смертельная нечеловеческая тоска навалились на него с такой силой, что Дэвису казалось, он сходит с ума. Лица сыновей, белый шлейф ракетного следа, тянущийся с неба к всплывающей субмарине, исчезающие в невидимом пламени огромные здания столицы – стали для Дэвиса повседневной явью.

Дэвис запирался в кают-компании, зашторивал окна, словно боясь, что кто-то нарушит его уединение и, уставившись невидящими глазами в пустоту, неподвижно часами сидел в кресле. Он пробовал пить, но непривычный к алкоголю организм выталкивал все наружу. Дэвиса сильно мутило и рвало, но наступающее забытье как-то помогало пережить эти страшные дни.

Наконец, он снова взял себя в руки. Это была вспышка деятельной неукротимой энергии. Дэвис запустил все шестьдесят зондов, тщательно обшаривая каждый клочок земли, которой оставалось не так много: расплавившиеся тысячелетние льды Севера и Антарктиды – почти три четверти суши. В мире не оставалось никаких цветов, кроме серого, черного и их оттенков. Солнце светло-серым пятном проглядывало сквозь зыбкую пелену и тускло высвечивало проплешины горных хребтов, возвышающихся угловатыми глыбами над сумеречной толщей грязно-зеленой воды. Иногда телеобъективы выхватывали закопченные разметанные по поверхности остатки строений, где все, что может гореть, уже сгорело и превратилось в прах, и только сплавившиеся груды бетона напоминали о том, что здесь когда-то была жизнь.

Однажды на экране появился город, почти нетронутый разрушениями. Здания, замершие автомобили на улицах и даже деревья, хотя и без листьев, казались невредимыми. Дэвис опустил зонд до пятисот метров и, когда стало явственно различимым все, что было внизу, он понял, что город так же мертв, как и все остальные, что он видел раньше. Повсюду грудами и поодиночке лежали тела тех, кто владел этими невредимыми автомобилями и когда-то жил в домах, в которых даже не было выбито ни одного стекла.

Останьтесь кто-нибудь в живых! Хоть кто-нибудь! Бог, яви чудо, ты ведь всемогущ!..

Он вдруг подумал, что кто-нибудь мог отсидеться в бомбоубежище и, возможно, находится там и сейчас. Дэвис ухватился за эту мысль, стараясь подавить голос рассудка, который неумолимо отвергал ее. В свое время военные предвидели такую возможность и вместе с нейтронными и кобальтовыми бомбами запускали серии инфразвуковых, уничтожающих подземные убежища противника.

Дэвис включил на зонде звуковой сигнал и каждые полчаса давал сигнальную ракету. Неподвижно повисший над крышами аппарат пять дней заполнял окрестности непрерывным воем сирены, распарывая время от времени вязкую багровую полутьму вспышками магниевых ракет. Потом зонд улетел – услышать в городе его уже никто не мог.

Дэвис еще раз поглядел на флаг с изображением знаменитого мышонка и зашагал к пальмовой роще, где за взгорком у ручья пестрели разноцветными пластиковыми крышами живописные дома, построенные в форме туземных бунгало – каждый с широкой открытой верандой, увитой плющом, и маленьким декоративным садом. Покатые дорожки, выложенные из красного кирпича, разрезали на правильные секторы идеально подстриженную зелень травы. Они вели к стеклянному двухэтажному бару посреди поселка и открытой киноплощадке с широким полукруглым экраном и рядами низких оранжевых кресел, поле для гольфа и теннисные корты находились чуть дальше, за рощицей кокосовых пальм. Здесь же были оборудованы бассейны с искусственным насыпным пляжем из мелкого ярко-желтого песка, стояли шезлонги и кабинки для переодевания. Такой же насыпной пляж окаймлял пологий берег маленького почти игрушечного озера с наклонявшимися над водой ивами и плетеными беседками возле деревьев. У бетонированного пирса покачивались с полдесятка голубых прогулочных лодок и несколько водных велосипедов, среди них два детских.

Дэвис пересек цепочку своих вчерашних следов и присел на бетонную тумбу, к которой привязывались лодки. В изумрудной прозрачной воде, над песчаным с вкраплениями мелких ракушек дном, медленно проплывали вуалехвосты. Рыбы в озере было много, ее специально развели по указанию президента, большого любителя рыбной ловли. Вуалехвост заплыл в тень, отбрасываемую Дэвисом, и остановился, слегка пошевеливая хвостом. Дэвис пошарил под ногами в поисках камешка, чтобы вспугнуть рыбу, но пирс, добросовестно подметаемый киберами каждый день, был идеально чист.

Сколько ему существовать, этому озеру? Как и всему этому роскошному, почти сказочному острову, на котором все предусмотрено для жизни трехсот избранных людей империи, которых мучительно долго ждал Дэвис и которые так и не появились. Он помял в пальцах сигарету, но закуривать раздумал и швырнул сигарету в свою колыхающуюся тень. Раскрашенный в петушиный цвет вуалехвост испуганно шарахнулся и понесся назад, в тихую прохладную глубину. Это произошло в субботу. Дэвис сидел в боевой рубке, пил консервированное пиво и слушал, как автопередатчик взывает в пустоту:

– Дэвис Дотт, вызываю оставшихся в живых людей. Отзовитесь! Мои координаты… Я, Дэвис Дотт…

Фраза повторялась каждые две минуты, и отчаяние последнего человека на Земле выплескивалось в бесстрастном голосе машины, терпеливо ожидавшей ответа. И он прадед. Почти через два года одиночества.

До Дэвиса не сразу дошло, что ему отвечают. Сквозь треск помех явственно донесся голос:

– Дэвис Дотт, мы вас слышим, мы вас слышим, но плохо. Попробуйте изменить волну.

Дэвиса начало трясти. Мгновенно покрывшись испариной, он трясущимися пальцами крутил ручки настройки, чувствуя, что, если он потеряет этот голос, жить уже больше не сможет. В приемнике затрещало еще сильнее, и голос сделался почти неслышным. Он, наконец, догадался подключить сразу все зонды и, крутанув рукоятку, услышал отчетливо, как будто из соседнего помещения:

– Дэвис Дотт, вы слышите нас? Прием…

– Слышу, слышу, – заикаясь, завопил он во весь голос. – Где вы? Откуда ведете передачу?

– Боже мой!? Неужели это не сон? – радостно кричал неизвестный. – Слышу тебя тоже. Передачу веду с борта грузового ракетоплана «Глория». Мы в открытом космосе, где-то над бывшей Австралией, милях в двухстах от поверхности.

Больше держать себя в руках Дэвис был не в состоянии. Бодая головой пульт, он плакал взахлеб, всхлипывая и размазывая слезы по лицу.

– Дэвис Дотт, отзовитесь. Куда вы пропали? – звал голос.

– Я слышу вас, – повторял Дэвис. – Слышу! Слышу!

– Сколько вас и где вы находитесь? – спросил неизвестный с «Глории».

– Один я. Всего один, – счастливо отозвался Дэвис, продолжая давиться соленой влагой. – Но у меня тут хорошо. Целый остров, с бананами, даже бар есть. А вы как?

– Мы еще лучше, – гремело в динамике. – Меня зовут Кучинский. Том Кучинский. Я пилот этой жестянки, и со мной пестрая компания – четырнадцать человек. Есть даже две женщины. Если бы ты знал, как нам надоело в этой пустоте вверх ногами болтаться. Мне-то еще ничего, а дети плохо невесомость переносят, особенно Салли.

– Что, у вас и дети есть? Не может быть! А у меня такая детская площадка, закачаешься! Кто у вас? Мальчишки, девчонки?

– Двое мальчишек и девочка. Салли. Та совсем маленькая. Мы уже пробовали приземляться, но везде такая радиация, что никуда не сунешься. Так и крутимся вокруг старушки уже двадцать три месяца. А что едим, кошмар! Последние полгода – одни бобы, и плюс техническая вода на закуску. У тебя хоть сигареты?

– Есть у меня сигареты, – заулыбался Дэвис. – Какие угодно и сколько угодно. И сигары. И вообще нечего время терять. Разворачивайте вашу развалину ко мне!

– Уже развернули, – сказал Том. – Но радиации у тебя хватает, не так ли?

– Нет у меня никакой радиации! Остров с первого дня под двойной защитой Пирсона. Колпак будь здоров, ни одного лишнего нейтрона. Просто рай земной – две тысячи акров травы и деревьев. А озеро какое!

– Откуда столько энергии берешь? – спросил Том.

– Вот она, плавучая атомная станция. – Дэвис обвел рукой вокруг, забыв, что люди в ракете не могли увидеть крейсер.

Сам он отчетливо видел серебристую сигару грузопассажирского лайнера второго класса «Глория», приближающуюся к его острову. Дэвис вскочил, забегал по рубке и фальшиво напел марш Стальных Кирасиров.

– Поешь, приятель? – зазвучало в динамике. – Если бы ты знал, как мы тут все рады. Мальчишки прямо визжат от восторга. Они спрашивают, купаться в озере можно?

– Можно, конечно, – закивал Дэвис. – Хоть целыми днями. Водичка теплая, как молоко, и отличный песчаный пляж.

– Эй, Дэвис, тут тебе младший Алекс что-то сказать хочет, – проговорил Том.

И Дэвис услышал ломкий мальчишеский голос:

– Дядя Дэвис, а правда, купаться можно?

– Ну конечно, Алекс, – чувствуя, как опять начинает щипать в глазах, ответил Дэвис: – И рыбу поймать можно. А если хочешь пойти на охоту, тут уйма кроликов.

В динамиках засопели, очевидно, раздумывая, верить или не верить в такое неожиданное счастье.

– Нет, на охоту я не хочу. У нас тоже кролики были. Их убивать жалко. У меня и собака есть, только она дома осталась.

– Ну, и правильно, я тоже не любитель стрелять. А рыбу ловить пойдем.

Снова заговорил Том.

– Если не возражаешь, я посажу ракету на острове. На воду опасно, когда буду приближаться, ты же укажешь куда приземляться.

– Ну конечно, Том! Лучшего места, чем пляж возле крейсера, и не придумаешь. Место ровное, и нет опасности, что возникнет пожар.

Через двадцать минут «Глория» приблизилась к острову.

И на расстоянии шестидесяти миль Дэвис включил приборы наведения и напряженно ожидал корабль, в котором сейчас была вся его надежда, весь смысл оставшейся жизни.

Резкий зуммер сигнала боевой тревоги заставил его вздрогнуть. Дэвис выскочил на палубу. Тысячи механизмов пришли в движение. Бешено вращались локаторы, выискивая невидимую цель, из разверзнутых ям боевых погребов показались головки ракет, стволы зенитных пушек поднялись и замерли в ожидании.

– Что за черт?! – выругался Дэвис. – С ума, что ли, эта коробка сошла?

Внезапно мелькнувшая догадка заставила его похолодеть. Он кинулся вниз по трапу, туда, где за десятком стальных переборок прятался электронный мозг крейсера, запустивший всю эту гигантскую машину уничтожения. На круглом экране радара перед пультом электронного мозга загорались и гасли цифры, рассчитывая движение «Глории». Наверху, лязгнув, закрывались люки, обеспечивая полную герметичность корабля.

– Эй ты, – задыхаясь, крикнул Дэвид, – немедленно отбой! Сейчас же…сию секунду!

– К нам приближается ракета противника, – торжественно объявил искусственный голос. – Боевая готовность номер один.

– Какой к черту противник! Это наша ракета.

– На ней опознавательные знаки Островной республики, которая является нашим противником, – бесстрастно отпарировала машина.

– Машина – это маскировка, – вздрагивая от бешенства, зашептал Дэвис. – Заканчивай дурацкую игру и давай отбой!

– Тогда я запрошу пароль, они должны его знать.

Не дожидаясь ответа, машина начала неслышный для него диалог с приближающимся кораблем.

– Прекрати немедленно, – повторил Дэвис. – Там президент! Слышишь ты или нет?

Электронный мозг, самый совершенный на Земле, молчал, мигая сотнями лампочек и индикаторов.

– Вас ввели в заблуждение, – наконец проскрипело там, внутри. – Это не президент, я дал команду согласно пункту 16/3 приказа Высшего военного совета атаковать корабль противника.

– Не-ет! Только не это, – закричал Дэвис.

Он схватил лежащий на столике справочник и обрушил его на разноцветную злорадно подмигивающую панель. Сильный удар электротока отбросил его назад. Дэвис с трудом приподнялся и пополз к машине.

– Прекрати! – исступленно бормотал он. – Это мой приказ. Ты должен сейчас же отменить тревогу.

Между ним и машиной опустился гравитационный колпак, защищая машину. Дэвис колотил головой и кулаками по чему-то невидимому и твердому до тех пор, пока в изнеможении не свалился на пол. Он каждой клеткой ненавистного теперь самому себе тела воспринимал обреченность пятнадцати последних, самых близких ему людей на этой планете. Он вбирал кричащими от ужаса глазами пилотов, женщин, глазами маленького Алекса беспощадный веер радиоуправляемых ракет, несущихся им прямо в лицо. Что они чувствовали в те последние сотые доли секунды, когда вспышки нитротола разрывали оболочку корабля? Наверное, проклинали его, Дэвиса Дотта, заманившего их в ловушку. А может, и не было им никакого дела до него, а просто они молча прощались друг с другом, сдерживая самый страшный из всех ужасов – ужас неотвратимой приближающейся к их детям смерти, не в силах ничего предпринять. Дэвис приподнял голову. В этот момент они еще жили. Белые безобидные точки ракет еще не слились с черточкой в верхнем левом углу экрана, но были уже близко. Он медленно закрыл глаза, а когда через несколько секунд открыл их, все было кончено.

Морщась, как от зубной боли, он поднялся по трапу. Верхний люк, звякнув, откинулся – тревога закончилась. Дэвис вышел на палубу. Тупо уставившись себе под ноги, он побрел на бак. Возле носовой спаренной пушки он остановился и оглядел ее. С полминуты он мучительно вспоминал, что хотел сделать. Так и не вспомнив, Дэвис вяло махнул рукой и полез в полукруглую стальную башню.

Он сел на высокое кожаное сиденье, поерзал на нем, поудобнее устраиваясь, снял чехол с прицельного устройства и заглянул в окуляры. Через бирюзовые хроматические линзы в сетчатом кружке прицела трепыхался необычайно яркий флаг с никому не нужным мышонком. Дэвис деревянно усмехнулся и, нашарив в темноте рукоятку, потянул ее на себя. Два снаряда, похожие на короткие, остро заточенные огрызки желтых карандашей, послушно улеглись в казенник, а два других, услужливо поданные крючковатыми лапами элеватора, замерли, ожидая своей очереди. Дэвис передвинул рукоятку в сторону, и затвор, масляно чавкнув, заглотил снаряды.

Взрывы доносились негромкими трескучими хлопками. Там, в пальмовой роще, они поднимали уродливые гейзеры земли, подбрасывали вверх спичечные стволы пальм и оседали дымными растекающимися буграми. Детский грибок-мухомор тоже взмыл в воздух, на секунду замер и, кувыркаясь, полетел вниз, навстречу новому взрыву, разнесшему его в щепки. Могучий мышонок упрямо приплясывал на канареечном полотнище. Дэвис закусил губу и, изменив угол прицела, выпустил в яркий клочок материи серию тепловых снарядов. Флаг вспыхнул и мгновенно исчез, скрытый стеной всепожирающего пламени. Внизу, на палубе, звенели стреляные гильзы, раскатываясь в разные стороны. Испуганная утиная стая пронеслась над крейсером, но, долетев до невидимого купола защиты Пирсона, круто повернула назад и бестолково закружилась над лагуной.

Теперь снаряды падали на поселок. Бунгало рассыпались с легкостью карточных домиков, их пластмассовые обломки занимались неярким чадящим пламенем. Горела уже половина острова. Дым сплошной пеленой затягивал побережье и подступал к неподвижной воде лагуны. Дэвис круто развернул башню и, направив орудия в сторону палубных надстроек, снова нажал на гашетку. Но вдруг все стихло. Умолкло даже едва слышимое пение электромотора. Дэвис нажал подряд несколько кнопок и сразу догадался, что электронный мозг, спасая корабль, отключил подачу электроэнергии. Он со злостью ударил кулаком по броневой плите, выругался и погрозил кулаком парящему на пурпурном полотнище коршуну.

– Сволочь! Боишься за свою шкуру! Ну подожди, недолго тебе трепыхаться.

Дэвис истерически засмеялся и пошел к боевой рубке. На центральном пульте он отключил гравитационную защиту и дал команду к запуску шести корабельных ракет. Он дождался, пока автоматы выведут их на околоземную орбиту, и переключил ракеты на ручное управление. Передав условные координаты крейсера, он удовлетворенно выслушал, как продублировалась в наушниках его команда «Групповая атака, цели – корабль».

Откинувшись в кресле, он терпеливо ожидал, когда сила шести взрывов испарит корабль, остров, его самого – теперь уже точно последнего человека на планете. Ракеты неслись к заданной им цели со скоростью, превышающей скорость звука. Дэвис разделил в уме оставшееся расстояние на скорость – до первого взрыва оставалось чуть меньше минуты.

– Скорее бы… – подумал Дэвис, нащупывая в кармане сигарету, и тут же сообразил, что выкурить ее он не успеет.

Ему стало на мгновение страшно. Так же страшно, как, наверное, тем пятнадцати на «Глории». Впрочем, это была лишь секундная вспышка цепляющегося за жизнь инстинкта самосохранения. Дэвис достал сигарету, осторожно размял ее и, не спеша, прикурил, скосив глаза на секундомер. Красная стрелка весело прыгала к верхней черте. Осталось десять секунд, потом пять, три… две…

Сигарета продолжала дымиться. Когда она сгорела до фильтра, Дэвис понял, что проклятая машина опять обманула его. Крейсер вышел победителем – иного не должно и быть. Он мог раньше включить радиолокатор и убедиться, что ракеты давно повернуты обратно и несутся в направлении, указанном электронным мозгом корабля.

Дэвис снова вышел на палубу. Остров продолжал гореть, застилая сплошной стеною дыма всю южную часть неба. Парящий коршун свысока косил на мечущуюся по палубе жалкую фигурку человека. Он казался лишним среди мудрого сплетения металла и пластика, он был инородным телом среди торжественного величия самого могучего крейсера на планете. Но человеческая жизнь – мгновение, а атомное сердце корабля будет биться вечно.

Евгений Лукин, Любовь Лукина

Пятеро в лодке, не считая седьмых

Мини-повесть

Часть 1

Туманно утро красное, туманно

Глава 1

– Ты что? – свистящим шепотом спросил замдиректора по быту Чертослепов, и глаза у него стали, как дыры. – Хочешь, чтобы мы из-за тебя соцсоревнование прогадили?

Мячиком подскочив в кресле, он вылетел из-за стола и остановился перед ответственным за кульмассовую работу Афанасием Филимошиным. Тот попытался съежиться, но это ему, как всегда, не удалось – велик был Афанасий. Плечищи – былинные, голова – с пивной котел. По такой голове не промахнешься.

– Что? С воображением плохо? – продолжал допытываться стремительный Чертослепов. – Фантазия кончилась?

Афанасий вздохнул и потупился. С воображением у него действительно было плохо. А фантазии, как следовало из лежащего на столе списка, хватило лишь на пять мероприятий.

– Пиши! – скомандовал замдиректора и пробежался по кабинету.

Афанасий с завистью смотрел на лысеющую голову начальства. В этой голове, несомненно, кипел бурун мероприятий с красивыми интригующими названиями.

– Гребная регата, – остановившись, выговорил Чертослепов поистине безупречное звукосочетание. – Пиши! Шестнадцатое число. Гребная регата… Ну что ты пишешь, Афоня? Не грибная, а гребная. Гребля, а не грибы. Понимаешь, гребля!.. Охвачено… – Замдиректора прикинул. – Охвачено пять сотрудников. А именно… – Он вернулся в кресло и продолжал диктовать оттуда: – Пиши экипаж…

«Экипаж…» – старательно выводил Афанасий, наморщив большой бесполезный лоб.

– Пиши себя. Меня пиши…

Афанасий, приотворив рот от удивления, уставился на начальника.

– Пиши-пиши… Врио завРИО Намазов, зам по снабжению Шерхебель и… Кто же пятый? Четверо гребут, пятый на руле… Ах да! Электрик! Жена говорила, чтобы обязательно была гитара… Тебе что-нибудь неясно, Афоня?

– Так ведь… – ошарашенно проговорил Афанасий. – Какой же из Шерхебеля гребец?

Замдиректора Чертослепов оперся локтями на стол и положил хитрый остренький подбородок на сплетенные пальцы.

– Афоня, – с нежностью промолвил он, глядя на ответственного за культмассовую работу. – Ну что же тебе все разжевывать надо, Афоня?.. Не будет Шерхебель грести. И никто не будет. Просто шестнадцатого у моей жены день рождения, дошло? И Намазова с Шерхебелем я уже пригласил… Ну снабженец он, Афоня! – с болью в голосе проговорил вдруг замдиректора. – Ну куда ж без него, сам подумай!..

– А грести? – тупо спросил Афанасий.

– А грести мы будем официально.

…С отчаянным выражением лица покидал Афанасий кабинет замдиректора. Жизнь была сложна. Очень сложна. Не для Афанасия.

Глава 2

Ох, это слово «официально»! Стоит его произнести – сразу же начинается какая-то мистика… Короче, в тот самый миг, когда приказ об освобождении от работы шестнадцатого числа пятерых работников НИИ приобрел статус официального документа, в кабинете Чертослепова открылась дверь и в помещение ступил крупный мужчина с озабоченным, хотя и безукоризненно выбритым лицом. Затем из плаща цвета беж выпорхнула бабочка удостоверения и, раскинув крылышки, замерла на секунду перед озадаченным Чертослеповым.

– Капитан Седьмых, – сдержанно представился вошедший.

– Прошу вас, садитесь, – запоздало воссиял радушной улыбкой замдиректора.

Капитан сел и, помолчав, раскрыл блокнот.

– А где вы собираетесь достать плавсредство? – задумчиво поинтересовался он.

Иностранный агент после такого вопроса раскололся бы немедленно. Замдиректора лишь понимающе наклонил лысеющую голову.

– Этот вопрос мы как раз решаем, – заверил он со всей серьезностью. – Скорее всего, мы арендуем шлюпку у одного из спортивных обществ. Конкретно этим займется член экипажа Шерхебель – он наш снабженец…

Капитан кивнул и записал в блокноте: «Шерхебель – спортивное общество – шлюпка».

– Давно тренируетесь?

Замдиректора стыдливо потупился.

– Базы нет, – застенчиво признался он. – Урывками, знаете, от случая к случаю, на голом энтузиазме…

Капитан помрачнел. «Энтузиазм! – записал он. – Базы – нет?»

– И маршрут уже разработан?

Чертослепов нашелся и здесь.

– В общих чертах, – сказал он. – Мы думаем пройти на веслах от Центральной набережной до пристани Баклужино.

– То есть вниз по течению? – уточнил капитан.

– Да, конечно… Вверх было бы несколько затруднительно. Согласитесь, гребцы мы начинающие…

– А кто командор?

Не моргнув глазом, Чертослепов объявил командором себя. И ведь не лгал, ибо ситуация была такова, что любая ложь автоматически становилась правдой в момент произнесения.

– Что вы можете сказать о гребце Намазове?

– Надежный гребец, – осторожно отозвался Чертослепов.

– У него в самом деле нет родственников в Иране?

Замдиректора похолодел.

– Я… – промямлил он, – могу справиться в отделе кадров…

– Не надо, – сказал капитан. – Я только что оттуда. – Он спрятал блокнот и поднялся. – Ну что ж. Счастливого вам плавания.

И замдиректора понял наконец, в какую неприятную историю он угодил.

– Товарищ капитан, – пролепетал он, устремляясь за уходящим гостем. – А нельзя узнать, почему… мм… вас так заинтересовало…

Капитан Седьмых обернулся.

– Потому что Волга, – негромко произнес он, – впадает в Каспийское море.

Дверь за ним закрылась. Замдиректора добрел до стола и хватил воды прямо из графина. И замдиректора можно было понять. Ему предстояло созвать дорогих гостей и объявить для начала, что шестнадцатого числа придется вам, товарищи, в некотором смысле грести. И даже не в некотором, а в прямом.

Глава 3

Электрик Альбастров (первая гитара НИИ) с большим интересом следил за развитием скандала.

– Почему грести? – брызжа слюной, кричал Шерхебель. – Что значит – грести? Я не могу грести – у меня повышенная кислотность!

Врио завРИО Намазов – чернобровый полнеющий красавец – пребывал в остолбенении. Время от времени его правая рука вздергивалась на уровень бывшей талии и совершала там судорожное хватательное движение.

– Я достану лодку! – кричал Шерхебель. – Я пароход с колесами достану! И что? И я же и должен грести?

– Кто составлял список? – горлом проклокотал Намазов.

Под ответственным за кульмассовую работу Филимошиным предательски хрустнули клееные сочленения стула, и все медленно повернулись к Афанасию.

– Товарищи! – поспешно проговорил замдиректора и встал, опершись костяшками пальцев на край стола. – Я прошу вас отнестись к делу достаточно серьезно. Сверху поступила указка: усилить пропаганду гребного спорта. И это не прихоть ничья, не каприз – это начало долгосрочной кампании под общим девизом «Выгребаем к здоровью». И там… – Чертослепов вознес глаза к потолку, – настаивают, чтобы экипаж на три пятых состоял из головки НИИ. С этой целью нам было предложено представить список трех наиболее перспективных руководителей. Каковой список мы и представили.

Он замолчал и строго оглядел присутствующих. Электрик Альбастров цинично улыбался. Шерхебель с Намазовым были приятно ошеломлены. Что касается Афанасия Филимошина, то он завороженно кивал, с восторгом глядя на Чертослепова. Вот теперь он понимал все.

– А раньше ты об этом сказать не мог? – укоризненно молвил Намазов.

– Не мог, – стремительно садясь, ответил Чертослепов и опять не солгал. Как, интересно, он мог бы сказать об этом раньше, если минуту назад он и сам этого не знал!

– А что? – повеселев, проговорил Шерхебель. – Отчалим утречком, выгребем за косу, запустим мотор…

Замдиректора пришел в ужас.

– Мотор? Какой мотор?

Шерхебель удивился.

– Могу достать японский, – сообщил он. – Такой, знаете, водомет: с одной стороны дыра, с другой – отверстие. Никто даже и не подумает…

– Никаких моторов, – процедил замдиректора, глядя снабженцу в глаза. Если уж гребное устройство вызвало у капитана Седьмых определенные сомнения, то что говорить об устройстве с мотором!

– Но отрапортовать в письменном виде! – вскричал Намазов. – И немедля, сейчас!..

Тут же и отрапортовали. В том смысле, что, мол, и впредь готовы служить пропаганде гребного спорта. Чертослепов не возражал. Бумага представлялась ему совершенно безвредной. В крайнем случае в верхах недоуменно пожмут плечами.

Поэтому, когда машинистка принесла ему перепечатанный рапорт, он дал ему ход, не читая. А зря. То ли загляделась на кого-то машинистка, то ли заговорилась, но только, печатая время прибытия гребного устройства к пристани Баклужино, она отбила совершенно нелепую цифру – 1237. Тот самый год, когда победоносные тумены Батыя форсировали великую реку Итиль.

И в этом-то страшном виде, снабженная подписью директора, печатью и порядковым номером, бумага пошла в верха.

Глава 4

Впоследствии электрик Альбастров будет клясться и целовать крест на том, что видел капитана Седьмых в толпе машущих платочками, но никто ему, конечно, не поверит.

Истово, хотя и вразброд шлепали весла. В осенней волжской воде шуршали и брякали льдышки, именуемые шугой.

– Раз-два, взяли!.. – вполголоса, интимно приговаривал Шерхебель. – Выгребем за косу, а там нас возьмут на буксир из рыбнадзора, я уже с ними договорился…

Командор Чертослепов уронил мотнувшиеся в уключинах весла и схватился за сердце.

– Вы с ума сошли! – зашипел на него Намазов. – Гребите, на нас смотрят!..

С превеликим трудом они перегребли стрежень и, заслоненные от города песчаной косой, в изнеможении бросили весла.

– Черт с тобой… – слабым голосом проговорил одумавшийся к тому времени Чертослепов. – Где он, этот твой буксир?

– Йех! – изумленно пробасил Афанасий, единственный не задохнувшийся член экипажа. – Впереди-то что делается!

Все оглянулись. Навстречу лодке и навстречу течению по левому рукаву великой реки вздымался, громоздился и наплывал знаменитый волжский туман. Берега подернуло мутью, впереди клубилось сплошное молоко.

– Кранты вашему буксиру! – бестактный, как и все электрики, подытожил Альбастров. – В такую погоду не то что рыбнадзор – браконьера на стрежень не выгонишь!

– Так а я могу грести! – обрадованно предложил Афанасий.

Он в самом деле взялся за весла и десятком богатырских гребков окончательно загнал лодку в туман.

– Афоня, прекрати! – закричал Чертослепов. – Не дай бог перевернемся!

Вдоль бортов шуршала шуга, вокруг беззвучно вздувались и опадали белые полупрозрачные холмы. Слева туман напоминал кисею, справа – простыню.

– Как бы нам Баклужино не просмотреть… – озабоченно пробормотал Шерхебель. – Унесет в Каспий…

Командор Чертослепов издал странный звук – словно его ударили под дых. В многослойной марле тумана ему померещилось нежное бежевое пятно, и воображение командора мгновенно дорисовало страшную картину: по воде, аки посуху, пристально поглядывая на гребное устройство, шествует с блокнотом наготове капитан Седьмых… Но такого, конечно, быть никак не могло, и дальнейшие события покажут это со всей очевидностью.

– Хватит рассиживаться, товарищи! – нервно приказал Чертослепов. – Выгребаем к берегу!

– К какому берегу? Где вы видите берег?

– А вот выгребем – тогда и увидим!

Кисея слева становилась все прозрачнее, и вскоре там проглянула полоска земли.

– Странно, – всматриваясь, сказал Намазов. – Конная милиция. Откуда? Вроде бы не сезон…

– Кого-то ловят, наверное, – предположил Шерхебель.

– Да прекратите вы ваши шуточки! – взвизгнул Чертослепов – и осекся. Кисея взметнулась, явив с исключительной резкостью берег и остановившихся при виде лодки всадников. Кривые сабли, кожаные панцири, хворостяные щиты… Темные, косо подпертые крепкими скулами глаза с интересом смотрели на приближающееся гребное устройство.

Глава 5

Туман над великой рекой Итиль истаял. Не знающий поражений полководец, несколько скособочась (последствия давнего ранения в позвоночник), сидел в высоком седле и одним глазом следил за ходом переправы. Другого у него не было – вытек лет двадцать назад от сабельного удара. Правая рука полководца с перерубленным еще в юности сухожилием была скрючена и не разгибалась.

Прибежал толмач и доложил, что захватили какую-то странную ладью с какими-то странными гребцами. Привести? Не знающий поражений полководец утвердительно наклонил неоднократно пробитую в боях голову.

Пленников заставили проползти до полководца на коленях. Руки у членов экипажа были связаны за спиной сыромятными ремнями, а рты заткнуты их же собственными головными уборами.

Полководец шевельнул обрубком мизинца, и толмач, поколебавшись, с кого начать, выдернул кляп изо рта Намазова.

– Мин татарчА! Мин татарчА! – отчаянно закричал врио завРИО, резко подаваясь головой к копытам отпрянувшего иноходца.

Татары удивленно уставились на пленника, потом – вопросительно – на предводителя.

– Помощником толмача, – определил тот, презрительно скривив рваную сызмальства пасть.

Дрожащего Намазова развязали, подняли на ноги и в знак милости набросили ему на плечи совсем худой халатишко. Затем решили выслушать Чертослепова.

– Граждане каскадеры! – в бешенстве завопил замдиректора, безуспешно пытаясь подняться с колен. – Имейте в виду, даром вам это не пройдет! Вы все на этом погорите!

Озадаченный толмач снова заправил кляп в рот Чертослепова и почесал в затылке. Услышанное сильно напоминало непереводимую игру слов. Он все-таки попробовал перевести и, видимо, сделал это не лучшим образом, ибо единственный глаз полководца свирепо вытаращился, а сабельный шрам поперек лица налился кровью.

– Кто? Я погорю? – прохрипел полководец, оскалив обломки зубов, оставшиеся после прямого попадания из пращи. – Это вы у меня в два счета погорите, морды славянские!

Воины спешились и побежали за хворостом. Лодку бросили в хворост, пленников – в лодку. Галопом прискакал татарин с факелом, и костер задымил. Однако дрова были сырые, разгорались плохо.

– Выньте у них кляпы, и пусть раздувают огонь сами! – приказал полководец.

Но садистское это распоряжение так и не было выполнено, потому что со дна гребного устройства поднялся вдруг представительный хмурый мужчина в бежевом плаще. Татары, издав вопль изумления и ужаса, попятились. Перед тем как бросить лодку в хворост, они обшарили ее тщательнейшим образом. Спрятаться там было негде.

– Я, собственно… – ни на кого не глядя, недовольно проговорил мужчина, – оказался здесь по чистой случайности… Прилег, знаете, вздремнуть под скамьей, ну и не заметил, как лодка отчалила…

Он перенес ногу через борт, и татары, суеверно перешептываясь, расступились. Отойдя подальше, капитан Седьмых (ибо это был он) оглянулся и, отыскав в толпе Намазова, уже успевшего нахлобучить рваную татарскую шапчонку, неодобрительно покачал головой.

Часть 2

Бысть некая зима

Глава 1

Нагрянул декабрь. Батый осадил Рязань. Помилованных до особого распоряжения пленников возили за войском на большом сером верблюде в четырех связанных попарно корзинах. Подобно большинству изувеченных жизнью людей не знающий поражений полководец любил всевозможные отклонения от нормы.

Над татарским лагерем пушил декабрьский снежок. Замдиректора Чертослепов – обросший, оборванный – сидел на корточках и отогревал связанными руками посиневшую лысину.

– Хорошо хоть руки спереди связывать стали, – без радости заметил он.

Ему не ответили. Было очень холодно.

– Смотрите, Намазов идет, – сказал Шерхебель и, вынув что-то из-за пазухи, сунул в снег.

Судя по всему, помощник толмача вышел на прогулку. На нем уже был крепкий, хотя и залатанный местами полосатый халат, под растоптанными, но вполне справными сапогами весело поскрипывал снежок.

– Товарищ Намазов! – вполголоса окликнул замдиректора. – Будьте добры, подойдите на минутку!

Помощник толмача опасливо покосился на узников и, сердито пробормотав: «Моя твоя не понимай…», поспешил повернуться к ним спиной.

– Мерзавец! – процедил Альбастров.

С ним согласились.

– Честно вам скажу, – уныло проговорил Чертослепов, – никогда мне не нравился этот Намазов. Правду говорят: яблочко от яблони…

– А что это вы всех под одну гребенку? – ощетинился вдруг электрик.

Чертослепов с Шерхебелем удивленно взглянули на Альбастрова, и наконец-то бросилась им в глаза черная клочковатая бородка, а заодно и висячие усики, и легкая, едва намеченная скуластость.

Первым опомнился Шерхебель.

– Мать? – понимающе спросил он.

– Бабка, – буркнул Альбастров.

– Господи Иисусе Христе!.. – не то вздохнул, не то простонал Чертослепов.

Положение его было ужасно. Один из членов вверенного ему экипажа оказался ренегатом, другой…

– Товарищи! – в отчаянии сказал Чертослепов. – Мы допустили серьезную ошибку. Нам необходимо было сразу осудить поведение Намазова. Но еще не поздно, товарищи. Я предлагаю провести такой, знаете, негромкий митинг и открытым голосованием выразить свое возмущение. Что же касается товарища Альбастрова, скрывшего важные анкетные данные…

– Ну ты козёл!.. – изумился электрик, и тут – совершенно некстати – мимо узников проехал не знающий поражений полководец.

– Эй ты! – заорал Альбастров, приподнявшись, насколько позволяли сыромятные путы. – В гробу я тебя видал вместе с твоим Чингисханом!

Полководец остановился и приказал толмачу перевести.

– Вы – идиот! – взвыл Чертослепов, безуспешно пытаясь схватиться за голову. – Я же сказал: негромкий! Негромкий митинг!..

А толмач уже вовсю переводил.

– Товарищ Субудай! – взмолился замдиректора. – Да не обращайте вы внимания! Мало ли кто какую глупость, не подумав, ляпнет!..

Толмач перевел и это. Не знающий поражений полководец раздул единственную целую ноздрю и, каркнув что-то поврежденными связками, поехал дальше.

Толмач, сопровождаемый пятью воинами, подбежал к пленным.

– Айда, пошли! – вне себя напустился он на Чертослепова. – Почему худо говоришь? Почему говоришь, что Субудай-багатур не достоин лежать с великим Чингизом? Какой он тебе товарищ? Айда, мало-мало наказывать будем!

Глава 2

– Я его что, за язык тянул? – чувствительный, как и все гитаристы, переживал Альбастров. – Мало ему вчерашнего?..

За юртами нежно свистел бич и звонко вопил Чертослепов. Чистые, не отягощенные мыслью звуки.

– И как это его опять угораздило? Вроде умный мужик…

– Это там он был умный… – утешил Шерхебель.

Припорошенный снежком Афанасий сидел неподвижно, как глыба, и в широко раскрытых глазах его стыло недоумение. Временами казалось, что у него просто забыли выдернуть кляп, – молчал вот уже который день.

– Ой! – страдальчески сказал Шерхебель, быстро что-то на себе перепрятывая. – Слушайте, это к нам…

Альбастров приподнялся и посмотрел. Со стороны леска, хрустя настом, к узникам направлялся капитан Седьмых. При виде его татарский сторож в вязаной шапочке «Адидас» вдруг застеснялся чего-то и робко отступил за ствол березы.

Электрик осклабился и еще издали предъявил капитану связанные руки. Капитан одобрительно посмотрел на электрика, но подошел не к нему, а к Шерхебелю, давно уже всем своим видом изъявлявшему готовность правдиво и не раздумывая отвечать на вопросы.

– Да, кстати, – как бы невзначай поинтересовался капитан, извлекая из незапятнанного плаща цвета беж уже знакомый читателю блокнот. – Не от Намазова ли, случайно, исходила сама идея мероприятия?

– Слушайте, что решает Намазов? – отвечал Шерхебель, преданно глядя в глаза капитану. – Идея была спущена сверху.

«Сверху? – записал капитан, впервые приподнимая бровь. – Не снизу?»

– Расскажите подробнее, – мягко попросил он.

Шерхебель рассказал. Безукоризненно выбритое лицо капитана становилось все задумчивее.

– А где сейчас находится ваш командор?

– Занят, знаете… – несколько замявшись, сказал Шерхебель.

Капитан Седьмых оглянулся, прислушался.

– Ну что ж… – с пониманием молвил он. – Побеседуем, когда освободится…

Закрыл блокнот и, хрустя настом, пошел в сторону леска.

Из-за ствола березы выглянула вязаная шапочка «Адидас». Шерхебель облегченно вздохнул и снова что-то на себе перепрятал.

– Да что вы там все время рассовываете? – не выдержал электрик.

– А! – Шерхебель пренебрежительно шевельнул пальцами связанных рук. – Так, чепуха, выменял на расческу, теперь жалею…

Припрятанный предмет он, однако, не показал. Что именно Шерхебель выменял на расческу, так и осталось тайной.

Потом принесли стонущего Чертослепова.

– А тут без вас капитан приходил, – сказал Альбастров. – Про вас спрашивал.

Чертослепов немедленно перестал стонать.

– Спрашивал? А что конкретно?

Ему передали весь разговор с капитаном Седьмых.

– А когда вернется, не сказал? – встревожась, спросил Чертослепов.

Электрик хотел ответить, но его перебили.

– Я все понял… – Это впервые за много дней заговорил Афанасий Филимошин. Потрясенные узники повернулись к нему.

– Что ты понял, Афоня?

Большое лицо Афанасия было угрюмо.

– Это не киноартисты, – глухо сообщил он.

Глава 3

Замдиректора Чертослепову приснилось, что кто-то развязывает ему руки.

– Нет… – всхлипывая, забормотал он. – Не хотел… Клянусь вам, не хотел…

Пропаганда гребного спорта…

– Вставай! – тихо и властно сказали ему.

Чертослепов очнулся. Снежную равнину заливал лунный свет. Рядом, заслоняя звезды, возвышалась массивная грозная тень.

– Афоня? – не веря, спросил Чертослепов. – Ты почему развязался? Ты что затеял? Ты куда?..

– В Рязань, – мрачно произнесла тень. – Наших бьют…

Похолодеть замдиректора не мог при всем желании, поэтому его бросило в жар.

– Афанасий… – оробев, пролепетал он. – Но ведь если мы совершим побег, капитан может подумать, что мы пытаемся скрыться… Я… Я запрещаю!..

– Эх ты!.. – низко, с укоризной прозвучало из лунной выси, глыбастая тень повернулась и ушла в Рязань, косолапо проламывая наст.

В панике Чертослепов разбудил остальных. Электрик Альбастров спросонья моргал криво смерзшимися глазенками и ничего не мог понять. Зато Шерхебель отреагировал мгновенно. Сноровисто распустив зубами сыромятные узы, он принялся выхватывать что-то из-под снега и совать за пазуху.

– Товарищ Шерхебель! – видя такую расторопность, шепотом завопил замдиректора. – Я призываю вас к порядку! Без санкции капитана…

– Слушайте, какой капитан? – огрызнулся через плечо Шерхебель. – Тут человек сбежал! Вы понимаете, что они нас всех поубивают с утра к своему шайтану?..

– Матерь Божья Пресвятая Богородица!.. – простонал Шерхебель.

Пошатываясь, они встали на ноги и осмотрелись.

Неподалеку лежала колода, к которой татары привязывали серого верблюда с четырьмя корзинами. Тут же выяснилось, что перед тем, как разбудить замдиректора, Афанасий отвязал верблюда и побил колодой весь татарский караул.

Путь из лагеря был свободен.

Босые, они бежали по лунному вскрикивающему снегу, и дыхание их взрывалось в морозном воздухе.

– Ну и куда теперь? – с хрустом падая в наст, спросил Альбастров.

– Товарищи! – чуть не плача, проговорил Чертослепов. – Не забывайте, что капитан впоследствии обязательно представит характеристику на каждого из нас. Поэтому в данной ситуации, я считаю, выход у нас один: идти в Рязань и как можно лучше проявить себя там в борьбе с татаро-монгольскими захватчиками.

– Точно! – сказал Альбастров и лизнул снег.

– Вы что, с ума сошли? – с любопытством спросил Шерхебель. – Рязань! Ничего себе шуточки! Вы историю учили вообще?

Альбастров вдруг тяжело задышал и, поднявшись с наста, угрожающе двинулся на Шерхебеля.

– Христа – распял? – прямо спросил он.

– Слушайте, прекратите! – взвизгнул Шерхебель. – Даже если и распял! Вы лучше посмотрите, что делают ваши родственнички по женской линии! Что они творят с нашей матушкой Россией!

Альбастров, ухваченный за локти Чертослеповым, рвался к Шерхебелю и кричал:

– Это еще выяснить надо, как мы сюда попали! Небось в Хазарский каганат метил, да промахнулся малость!..

– Товарищ Альбастров! – умолял замдиректора. – Ну нехристь же, ну что с него взять! Ну не поймет он нас с вами!..

На том и расстались. Чертослепов с Альбастровым пошли в Рязань, а куда пошел Шерхебель – сказать трудно. Налетела метель и скрыла все следы.

Глава 4

Продираясь сквозь колючую проволоку пурги, они шли в Рязань. Однако на полпути в электрике Альбастрове вдруг заговорила татарская кровь. И чем ближе к Рязани подходили они, тем громче она говорила. Наконец гитарист-электрик сел на пенек и объявил, что не сдвинется с места, пока его русские и татарские эритроциты не придут к соглашению.

Чертослепов расценил это как измену и, проорав сквозь пургу: «Басурман!..», пошел в Рязань один. Каким образом он вышел к Суздалю – до сих пор представляется загадкой.

– Прииде народ, Гедеоном из тартара выпущенный, – во всеуслышание проповедовал он на суздальском торгу. – Рязань возжег, и с вами то же будет! Лишь объединением всея Руси…

– Эва! Сказанул! – возражали ему. – С кем единиться-то? С рязанцами? Да с ними биться идешь – меча не бери, ремешок бери сыромятный.

– Братие! – возопил Чертослепов. – Не верьте сему! Рязанцы такие же чело-веки суть, яко мы с вами!

– Вот сволок! – изумился проезжавший мимо суздальский воевода и велел, ободрав бесстыжего юродивого кнутом, бросить в подвал и уморить голодом.

Все было исполнено в точности, только вот голодом Чертослепова уморить не успели. Меньше чем через месяц Суздаль действительно постигла судьба Рязани. Победители-татары извлекли сильно исхудавшего замдиректора из-под обломков терема и, ободрав вдругорядь кнутом, вышибли к шайтану из Суздаля.

А электрик Альбастров болтался тем временем, как ведро в проруби. Зов предков накатывал на него то по женской линии, то по мужской, толкая то в Рязань, то из Рязани. Будь у электрика хоть какие-нибудь средства, он бы от такой жизни немедленно запил.

И средства, конечно, нашлись. На опушке леса он подобрал брошенные каким-то беженцем гусли и перестроил их на шестиструнку. С этого момента на память Альбастрова полагаться уже нельзя. Где был, что делал?.. Говорят, шастал по княжеству, пел жалостливо по-русски и воинственно по-татарски. Русские за это поили медом, татары – айраном.

А через неделю пришла к нему белая горячка в ржавой, лопнувшей под мышками кольчуге и с тяжеленной палицей в руках.

– Сидишь? – грозно спросила она. – На гусельках играешь?

– Афанасий… – расслабленно улыбаясь, молвил опустившийся электрик. – Друг…

– Друг, да не вдруг, – сурово отвечал Афанасий Филимошин, ибо это был он. – Вставай, пошли в Рязань!

– Ребята… – Надо полагать, Афанасий в глазах Альбастрова раздвоился как минимум. – Ну не могу я в Рязань… Афанасий, скажи им…

– А вот скажет тебе моя палица железная! – снова собираясь воедино, рек Афанасий, и электрик, мгновенно протрезвев, встал и пошел куда велено.

Глава 5

Однажды в конце февраля на заснеженную поляну посреди дремучего леса вышел человек в иноческом одеянии. Снял клобук – и оказался Шерхебелем.

За два месяца зам по снабжению странно изменился: в талии вроде бы пополнел, а лицом исхудал. Подобравшись к дуплистому дубу, он огляделся и полез было за пазуху, как вдруг насторожился и снова нахлобучил клобук.

Затрещали, зазвенели хрустальные февральские кусты, и на поляну – бывают же такие совпадения! – ворвался совершенно обезумевший Чертослепов. Пониже спины у него торчали две небрежно оперенные стрелы. Во мгновение ока замдиректора проскочил поляну и упал без чувств к ногам Шерхебеля.

Кусты затрещали вновь, и из зарослей возникли трое разъяренных русичей с шелепугами подорожными в руках.

– Где?! – разевая мохнатую пасть, взревел один.

– Помер, как видите, – со вздохом сказал Шерхебель, указывая на распростертое тело.

– Вот жалость-то!.. – огорчился другой. – Зря, выходит, бежали… Ну хоть благослови, святый отче!

Шерхебель благословил, и русичи, сокрушенно покачивая кудлатыми головами, исчезли в февральской чаще. Шерхебель наклонился над лежащим и осторожно выдернул обе стрелы.

– Интернационализм проповедовали? – сочувственно осведомился он. – Или построение социализма в одном отдельно взятом удельном княжестве?

Чертослепов вздрогнул, присмотрелся и, морщась, сел.

– Зря вы в такой одежде, – недружелюбно заметил он. – Вот пришьют нам из-за вас религиозную пропаганду… И как это вам не холодно?

– Ну если на вас навертеть пять слоев парчи, – охотно объяснил Шерхебель, – то вам тоже не будет холодно.

– Мародер… – безнадежно сказал Чертослепов.

– Почему мародер? – Шерхебель пожал острыми монашьими плечами. – Почему обязательно мародер? Честный обмен и немножко спасательных работ…

В третий раз затрещали кусты, и на изрядно уже истоптанную поляну косолапо ступил Афанасий Филимошин, неся на закорках бесчувственное тело Альбастрова.

– Будя, – пробасил он, сваливая мычащего электрика под зазвеневший, как люстра, куст. – Была Рязань, да угольки остались…

– Что с ним? – отрывисто спросил Чертослепов, со страхом глядя на сизое мурло Альбастрова.

– Не замай, – мрачнея, посоветовал Афанасий. – Командира у него убило. Евпатия Коловрата. Какой командир был!..

– С тех самых пор и пьет? – понимающе спросил приметливый Шерхебель.

– С тех самых пор… – удрученно подтвердил Афанасий.

Электрик Альбастров пошевелился и разлепил глаза.

– Опять все в сборе… – с отвращением проговорил он. – Прямо как по повестке…

И вновь уронил тяжелую всклокоченную голову, даже не осознав, сколь глубокую мысль он только что высказал.

За ледяным переплетом мелких веток обозначилось нежное бежевое пятно, и, мелодично звякнув парой сосулек, на поляну вышел безукоризненно выбритый капитан Седьмых. Поприветствовал всех неспешным кивком и направился прямиком к Чертослепову.

– Постарайтесь вспомнить, – сосредоточенно произнес он. – Не по протекции ли Намазова была принята на работу машинистка, перепечатавшая ваш отчет о мероприятии?

Лицо Чертослепова почернело, как на иконе.

– Не вем, чесо глаголеши, – малодушно отводя глаза, пробормотал он. – Се аз многогрешный…

– Ну не надо, не надо, – хмурясь, прервал его капитан. – Минуту назад вы великолепно владели современным русским.

– По моей протекции… – с надрывом признался Чертослепов и обессиленно уронил голову на грудь.

– Вам знаком этот документ?

Чертослепов обреченно взглянул.

– Да, – сказал он. – Знаком.

– Ознакомьтесь внимательней, – холодно молвил капитан и, оставив бумагу в слабой руке Чертослепова, двинулся в неизвестном направлении.

Нежное бежевое пятно растаяло в ледяных зарослях февральского леса.

Глава 6

– Ему снабженцем работать, а не капитаном, – с некоторой завистью проговорил Шерхебель, глядя в ту сторону, куда ушел Седьмых. – Смотрите, это же наш рапорт в верха! Где он его здесь мог достать?

Действительно, в неверных пальцах Чертослепова трепетал тот самый злополучный документ, с которого все и началось.

– О Господи!.. – простонал вдруг замдиректора, зажмуриваясь. Он, наконец, заметил роковую ошибку машинистки.

– В каком смысле – Господи? – тут же спросил любопытный Шерхебель, отбирая у Чертослепова бумагу. – А? – фальцетом вскричал он через некоторое время. – Что такое?!

Пошатываясь, подошел очнувшийся Альбастров и тоже сунулся сизым мурлом в документ.

– Грамота, – небрежно объяснил он. – Аз, буки, веди… глаголь, добро…

– Нет, вы только послушайте! – В возбуждении снабженец ухватил электрика за короткий рукав крупнокольчатой байданы. – «Обязуемся выгрести к пристани Баклужино в десять ноль-ноль, шестнадцатого, одиннадцатого, тысяча двести тридцать седьмого». Печать, подпись директора… А? Ничего себе? И куда мы еще, по-вашему, могли приплыть с таким документом?

– Что?! – мигом протрезвев, заорал электрик. – А ну дай сюда!

Он выхватил бумагу из рук Шерхебеля и вонзился в текст. Чертослепов затрепетал и начал потихоньку отползать. Но Альбастров уже выходил из столбняка.

– А-а… – зловеще протянул он. – Так вот, значит, по чьей милости нас угораздило…

Он отдал документ Шерхебелю и, не найдя ничего в переметной суме, принялся хлопать себя по всему, что заменяло в тринадцатом веке карманы.

– Куда ж она к шайтану запропастилась?.. – бормотал он, не спуская глаз с замдиректора. – Была же…

– Кто?

– Удавка… А, вот она!

Шерхебель попятился.

– Слушайте, а надо ли? – упавшим голосом спросил он, глядя, как Альбастров, пробуя сыромятный арканчик на разрыв, делает шаг к замдиректора.

– Людишки… – презрительно пробасил Афанасий, и всё смолкло на поляне. – Кричат, копошатся…

В лопнувшей под мышками кольчуге, в тяжелом побитом шлеме, чужой стоял Афанасий, незнакомый. С брезгливым любопытством разглядывал он из-под нависших бровей обмерших членов экипажа и говорил негромко сам с собой:

– Из-за бумажки удавить готовы… Пойду я… А то осерчаю, не дай бог…

Нагнулся, подобрал свою железную палицу и пошел прочь, проламывая остекленелые дебри.

Не смея поднять глаза, Альбастров смотал удавку и сунул в переметную суму.

– Слушайте, что вы там сидите? – сказал Шерхебель Чертослепову. – Идите сюда, надо посоветоваться. Ведь капитан, наверное, не зря оставил нам эту бумагу…

– Точно! – вскричал Альбастров. – Исправить дату, найти лодку…

– Ничего не выйдет, – все еще обижаясь, буркнул Чертослепов. – Это будет подделка документа. Вот если бы здесь был наш директор…

– А заодно и печать, – пробормотал Шерхебель. – Слушайте, а что если обратиться к местной администрации?

– Ох!.. – страдальчески скривился замдиректора, берясь за поясницу. – Знаю я эту местную администрацию…

– А я все же попробую, – задумчиво сказал Шерхебель, свивая документ в трубку.

Часть 3

Из-за острова на стрежень

Глава 1

Не любили татары этот лесок, ох, не любили. Обитал там, по слухам, призрак урусутского богатыря Афанасия, хотя откуда ползли такие слухи – шайтан их знает. Особенно если учесть, что видевшие призрак татары ничего уже рассказать не могли.

Сам Афанасий, конечно, понятия не имел об этой мрачной легенде, но к весне стал замечать, что местность в последние дни как-то обезлюдела. Чтобы найти живую душу, приходилось шагать до самой дороги, а поскольку бороды у всех в это время года еще покрыты инеем, то Афанасий требовал, чтобы живая душа скинула шапку. Блондинов отпускал.

Поэтому, встретив однажды посреди леска, чуть ли не у самой землянки, брюнета в дорогом восточном халате, Афанасий был крепко озадачен.

– Эх, товарищ Филимошин, товарищ Филимошин!.. – с проникновенной укоризной молвил ему брюнет. – Да разве ж можно так обращаться с доспехами! Вы обомлеете, если я скажу, сколько сейчас такой доспех стоит…

На Афанасии была сияющая, хотя и побитая, потускневшая местами броня персидской выковки.

– Доспех-то? – хмурясь, переспросил он. – С доспехом – беда… Скольких я, царствие им небесное, из кольчужек повытряс, пока нужный размер нашел!.. Ну заходи, что ли…

Шерхебель (ибо это был он) пролез вслед за Афанасием в землянку и тут же принялся рассказывать.

– Ну, я вам скажу, двор у хана Батыя! – говорил он. – Это взяточник на взяточнике! Две трети сбережений – как не было… Хану – дай, – начал он загибать пальцы, – женам его – дай, тысячникам – дай… Сотникам! Скажите, какая персона – сотник!.. Ну да бог с ними! Главное: дело наше решено положительно…

– Дело? – непонимающе сдвигая брови, снова переспросил Афанасий.

Ликующий Шерхебель вылез из дорогого халата и, отмотав с себя два слоя дефицитной парчи, извлек уже знакомый читателю рапорт о том, что гребное устройство непременно достигнет пристани Баклужино в такое-то время. Дата прибытия была исправлена. Чуть ниже располагалась ровная строка арабской вязи и две печати: красная и синяя.

– «Исправленному верить. Хан Батый», – сияя, перевел Шерхебель.

Афанасий задумчиво его разглядывал.

– А ну-ка прищурься! – потребовал он вдруг.

– Не буду! – разом побледнев, сказал Шерхебель.

– Смышлён… – Афанасий одобрительно кивнул. – Если б ты еще и прищурился, я б тебя сейчас по маковку в землю вбил!.. Грамотку-то покажи-ка поближе…

Шерхебель показал.

– Это что ж, он сам так красиво пишет? – сурово спросил Афанасий.

– Ой, что вы! – Шерхебель даже рукой замахал. – Сам Батый никогда ничего не пишет – у него на это канцелярия есть. Между нами, он, по-моему, неграмотный. В общем, всё как везде…

– А печатей-то наляпал…

– Красная – для внутренних документов, синяя – для зарубежных, – пояснил Шерхебель. – Так что я уж на всякий случай обе…

Тут снаружи раздался нестройный аккорд и щемящий надтреснутый голос запел с надрывом:

– Ах, умру я, умру… Пахаронют миня-а…

Шерхебель удивился. Афанасий пригорюнился. Из левого глаза его выкатилась крупная богатырская слеза.

– Входи, бедолага… – прочувствованно пробасил Афанасий.

Вошел трясущийся Альбастров. Из-под надетой внакидку ношеной лисьей шубейки, только что, видать, пожалованной с боярского, а то и с княжьего плеча, глядело ветхое рубище да посвечивал из прорехи чудом не пропитый за зиму крест.

– Хорошие новости, товарищ Альбастров! – снова воссияв, приветствовал певца Шерхебель.

Электрик был настроен мрачно, долго отмахивался и не верил ничему. Наконец взял документ и обмер над ним минуты на две. Потом поднял от бумаги дикие татарские глаза.

– Афанасий! – по-разбойничьи звонко и зловеще завопил он. – А не погулять ли нам, Афанасий, по Волге-матушке?

– И то… – подумав, пророкотал тот. – Засиделся я тут…

– Отбить у татар нашу лодку, – возбужденно излагал Шерхебель. – Разыскать Чертослепова…

– И Намазова… – с недоброй улыбкой добавил электрик.

Глава 2

Отгрохотал ледоход на великой реке Итиль. Намазов – в дорогом, почти как у Шерхебеля, халате и в сафьяновых, шитых бисером сапожках с загнутыми носками – прогуливался по берегу. На голове у Намазова была роскошная лисья шапка, которую он время от времени снимал и с уважением разглядывал.

Его только что назначили толмачом.

Где ж ему было заметить на радостях, что под полутораметровым обрывчиком покачивается отбитое вчера у татар гребное устройство, а на земле коварно развернут сыромятный арканчик электрика Альбастрова.

Долгожданный шаг, мощный рывок – и свежеиспеченного толмача как бы сдуло с обрыва. Он лежал в гребном устройстве, изо всех сил прижимая к груди лисью шапку.

– Что вы делаете, товарищи! – в панике вскричал он, мигом припомнив русскую речь.

– Режем! – коротко отвечал Альбастров, доставая засапожный клинок.

Шерхебель схватил электрика за руку.

– Вы что, с ума сошли? Вы его зарежете, а мне опять идти к Батыю и уточнять состав экипажа?

Электрик злобно сплюнул за борт и вернул клинок в рваное голенище.

– Я вот смотрю… – раздумчиво пробасил вдруг Афанасий, глядя из-под руки вдоль берега. – Это не замдиректора нашего там на кол сажают?

Зрение не обмануло Афанасия. В полутора перестрелах от гребного устройства на кол сажали именно Чертослепова. Вообще-то татары не практиковали подобный род казни, но, видно, чем-то их достал неугомонный замдиректора.

Самоотверженными гребками экипаж гнал лодку к месту события.

– Иди! – процедил Альбастров, уставив жало засапожного клинка в позвоночник Намазову. – И чтоб без командора не возвращался! А сбежишь – под землей сыщу!

– Внимание и повиновение! – закричал по-своему Намазов, выбираясь на песок.

Татары, узнав толмача, многозначительно переглянулись. Размахивая широкими рукавами, Намазов заторопился к ним. Шайтан его знает, что он им там наврал, но только татары подумали-подумали и с сожалением сняли Чертослепова с кола.

Тем бы все и кончилось, если бы замдиректора сам все не испортил. Очутившись на земле, он мигом подхватил портки и бегом припустился к лодке. Татары уразумели, что дело нечисто, и кинулись вдогонку. Намазов добежал благополучно, а Чертослепов запутался в портках, упал, был настигнут и вновь водворен на кол.

– Товарищи! – страшно закричал Намазов. – Там наш начальник!

Итээровцы выхватили клинки. Натиск их был настолько внезапен, что им в самом деле на какое-то время удалось отбить своего командора. Однако татары быстро опомнились и, умело орудуя кривыми саблями, прижали экипаж к лодке, и Чертослепов в третий раз оказался на колу.

Бой продолжал один Афанасий, упоенно гвоздивший наседавших татар своей железной палицей.

– Товарищ Филимошин! – надсаживался Шерхебель – единственный, кто не принял участия в атаке. – Погодите, что я вам скажу! Прекратите это побоище! Сейчас я все улажу!..

Наконец Афанасий умаялся и, отмахиваясь, полез в лодку. Шерхебель тут же выскочил на берег и предъявил татарам овальную золотую пластину. Испуганно охнув, татары попрятали сабли в ножны и побежали снимать Чертослепова. В руках Шерхебеля была пайцза – что-то вроде верительной грамоты самого Батыя.

– Ты где ее взял, хазарин? – потрясенно спросил Альбастров, в то время как татары бережно укладывали замдиректора в лодку.

– Да прихватил на всякий случай… – небрежно отвечал Шерхебель. – Знаете, печать печатью…

– Капитана… – еле слышно произнес Чертослепов. – Главное: капитана не забудьте…

– Капитана? – удивился Шерхебель. – А при чем тут вообще капитан? Вот у меня в руках документ, покажите мне там одного капитана!..

Глава 3

Разогнанная дружными мощными гребками лодка шла сквозь века. В зыбких полупрозрачных сугробах межвременного тумана длинной тенью скользнул навстречу острогрудый челн Степана Разина. Сам Стенька стоял на коленях у борта и напряженно высматривал что-то в зеленоватой волжской воде.

– Утопла, кажись… – донесся до путников его расстроенный, приглушенный туманом голос, и видение кануло.

Вдоль бортов шуршали и побрякивали льдышки – то ли шуга, то ли последние обломки ледохода.

Без десяти десять лодка вырвалась из тумана как раз напротив дебаркадера с надписью «Баклужино». Пристань была полна народу. Присевший у руля на корточки Чертослепов мог видеть, как по мере приближения вытаращиваются глаза и отваливаются челюсти встречающих.

Что и говорить, экипаж выглядел живописно! Далече, как глава на церкви, сиял шлем Афанасия, пламенела лисья шапка Намазова. Рубища и парча просились на полотно.

На самом краю дебаркадера, подтянутый, безукоризненно выбритый, в неизменном своем бежевом плаще, стоял капитан… Отставить! На краю дебаркадера стоял майор Седьмых, а рядом еще один товарищ в штатском. Пожалуй, эти двое были единственными на пристани, для кого внешний вид гребцов неожиданностью не явился.

До дебаркадера оставались считанные метры, когда, рискуя опрокинуть лодку, вскочил Шерхебель.

– Товарищ майор! – закричал он. – Я имею сделать заявление!

Путаясь в полах дорогого восточного халата, он первым вскарабкался на пристань.

– Товарищ майор! – так, чтобы слышали все встречающие, обратился он. – Во время заезда мне в руки попала ценная коллекция золотых вещей тринадцатого века. Я хотел бы в вашем присутствии сдать их государству.

С каждым его словом физиономия второго товарища в штатском вытягивалась все сильнее и сильнее.

Майор Седьмых улыбнулся и ободряюще потрепал Шерхебеля по роскошному парчовому плечу. Затем – уже без улыбки – снова повернулся к гребному устройству.

– Гражданин Намазов?..

Эпилог

Машинистку уволили.

Над Намазовым хотели устроить показательный процесс, но ничего не вышло – истек срок давности преступления.

Электрик Альбастров до сих пор лечится от алкоголизма.

Что же касается Шерхебеля, то, блистательно обведя вокруг пальца представителя таможни (ибо незнакомец на дебаркадере был именно представителем таможни), он получил причитающиеся ему по закону двадцать пять процентов с найденного клада и открыл кооператив.

Замдиректора по быту Чертослепов ушел на пенсию по инвалидности. А недавно реставраторы в Эрмитаже расчистили уникальную икону тринадцатого века, названную пока условно «Неизвестный мученик с житием». В квадратиках, располагающихся по периметру иконы, изображены моменты из биографии неизвестного мученика. В первом квадратике его сжигают в каком-то челноке, далее он показан связанным среди сугробов. Далее его бичуют сначала татары, потом – судя по одежде – русские язычники. В квадратике номер семнадцать его пытается удавить арканом некий разбойник весьма неопределенной национальности. Последние три картинки совершенно одинаковы: они изображают неизвестного мученика посаженным на кол. Озадаченные реставраторы выдвинули довольно остроумную гипотезу, что иконописец, неправильно рассчитав количество квадратиков, был вынужден трижды повторить последний сюжет. И везде над головой мученика витает некий ангел с огненным мечом и крыльями бежевого цвета. На самой иконе мученик представлен в виде изможденного человека в лохмотьях, с лысеющей головой и редкой рыжеватой растительностью на остреньком подбородке.

А Афанасия Филимошина вскоре после мероприятия вызвали в военкомат и вручили там неслыханную медаль «За оборону Рязани», что, кстати, было отражено в местной прессе под заголовком «Награда нашла героя».

И это отрадно, товарищи!

Евгений Лукин

Бытиё наше дырчатое

Мёртвая бабочка – и такие последствия?

Рэй Брэдбери

Глава 1

Белый мусор

Нет-нет, речь пойдёт вовсе не о милиционере славянской национальности. Термином «белый мусор» баклужинские изобретатели-самородки именуют материальный аналог белого шума, видимо, путая его с чистым шумом, отчего, впрочем, суть явления нисколько не меняется.

Что такое чистый шум? Если верить тем же самородкам, это особым образом взбаламученный поток информации, из которого человек с воображением способен извлечь всё что угодно: от эпохального открытия до гениального произведения. Взять, к примеру, оригинал шекспировского «Гамлета». Хаотическое нагромождение текста, переходящее местами в абракадабру. Однако достаточно посмотреть сноски – и нечленораздельная, на первый взгляд, строка (скорее всего, ошибка наборщика) волшебно проясняется, обнаруживая даже не один, а сразу несколько глубоких, хотя и взаимоисключающих смыслов.

В итоге же усилиями комментаторов и переводчиков из общей неразберихи удалось извлечь трагедию, служащую по сей день непревзойдённым образцом данного сценического жанра.

Примерно так же обстоит дело и с белым мусором.

Известно, что, разобрав и собрав подряд несколько бытовых приборов (наименования указываются разные, но в каждом списке обязательно присутствует механический будильник), вы неминуемо получите определённое количество лишних деталей, каковые надлежит сгрести вместе и тщательно перемешать. Так добывается белый мусор высшего качества. Если исходный материал подобран правильно, вам не составит особого труда соорудить из имеющихся запчастей небольшой вечный двигатель первого рода.

Будет ли он работать – вопрос второй. Тут всё зависит от интуиции умельца. Главное, как утверждают знатоки, сочленять деталь с деталью бессознательно, по наитию. Успех чаще всего сопутствует новичкам и виртуозам. Механики средней руки, отягощённые почерпнутыми из учебников предрассудками, обычно терпят неудачу.

Оккультисты объясняют эту странность вмешательством низших потусторонних сил, чьё неистребимое любопытство давно стало притчей во языцех. Привлечённый очевидной нелепостью конструкции барабашка пытается уразуметь, как оно вообще может крутиться, и зачастую, увлёкшись, действительно запускает машину в ход. Подобную трактовку одинаково трудно и подтвердить, и опровергнуть. Будем считать, что оккультистам виднее.

* * *

Змеиное шипение в сенях заставило Андрона Дьяковатого поднять голову и прислушаться. Шипела жена.

– А ну-ка вон отсюда со своими чемоданами! Убери ногу! Убери ногу, я сказала!..

Андрон нахмурился, положил карандаш на незавершённый эскиз противовеса и, встав, пошёл на звук. Агата Георгиевна отпихивала от порога кухни хрупкого низкорослого субъекта, чьё отчаянное отрешённое лицо показалось Дьяковатому смутно знакомым. А в сенях и впрямь стояли два старых огромных чемодана, перехлёстнутых ремнями.

– Ну? – недружелюбно спросил Андрон. Настроение у него было скверное. Не без причин, понятно.

– Вот! Припёрся! – визгливо известила супруга. Таиться уже не имело смысла.

Незваный гость убрал ногу, с помощью которой он не давал захлопнуть пухлую, обитую дерматином дверь перед своим бледным хрящеватым носом, и заискивающе улыбнулся хозяину. Зрелище не совсем приятное, поскольку нижнюю губу он при этом подвернул, чтобы прикрыть плохие зубы, а верхнюю вздёрнул, чтобы обнажить хорошие.

– Заходь, – решил Андрон.

– Тебе что, двух штрафов мало?.. – заголосила Агата Георгиевна – и смолкла, убитая тяжёлым взглядом мужа.

– Иди обед готовь, – не повышая голоса, сказал ей Андрон.

Жена заплакала – и пошла.

– Заходь, – повторил Андрон.

Помощи предлагать не стал. Сам дотащит.

Пока гость, пристанывая от натуги, волок чемоданы в хату, хозяин, как бы от нечего делать, приостановился у окна и отстранил занавеску. Отцветала сирень. За штакетником по травяной обочине крался на цырлах, занося детский марлевый сачок над бабочкой-лимонницей, встрёпанный седенький Аксентьич, в прошлом удачливый политик, а ныне относительно безобидный деревенский дурачок. Несмотря на многочисленные странности, Аксентьича в Колдобышах уважали и побаивались. Даже имени его никто не помнил – обращались исключительно по отчеству.

– Ох-х… – с облегчением выдохнули сзади.

Андрон обернулся. Оба чемодана уже лежали посреди горницы. Кивком предложил откинуть крышки. Как и следовало ожидать, внутри обнаружился мелкий механический лом.

– И что это будет?

– Было… – хрипловато поправил ещё не отдышавшийся полузнакомец. – Понимаете, попал в аварию… багажник и всё, что в багажнике, – всмятку… ну и вот… восстановить бы…

– Про аварию другим расскажешь, – отозвался невозмутимый Андрон, прислушиваясь краем уха к всхлипам на кухне. – Что конкретно собрать? Если движок – зря тащил. За движки сейчас гоняют…

– Нет-нет, – испуганно сказал гость. – Зачем же движок?

– А что?

– Да вот… машинку бы…

– Ну это запросто, – равнодушно изронил Андрон. – Ближнего прицела, небось?

– Дальнобойную… можно даже одноразовую… – выдавил гость, явно опасаясь, что после таких слов выставят неминуемо. Вместе с чемоданами.

Страхи его, однако, не сбылись. Андрон задумчиво почесал переносицу.

– А на кой она тебе?

– То есть как? – растерялся владелец белого мусора.

Так и не получив внятного ответа, Андрон подошёл к ближнему чемодану и присел перед ним на корточки. Взял в корявые пальцы шестерёнку, повертел.

– За кого голосовал? – неожиданно спросил он.

– Ни за кого, – виновато признался гость.

– А я вот за Портнягина… – удручённо молвил Андрон. – Вишь как оно всё обернулось… Не можешь быть свободным – научат, не хочешь – заставят! Движок с платформы снять велели, буду теперь на парусную тягу переделывать.

– Платформу? – тихонько ахнул гость. – Железнодорожную?

Очень, видать, хотел понравиться хозяину.

Однако угрюмый Андрон, судя по всему, его не услышал.

– Через пару деньков загляни, – велел он, бросая шестерёнку в общий хлам и поднимаясь с корточек. – Расценки знаешь?

Тот заверил, что знает, и с видимым облегчением поспешил откланяться. Видимо, и сам не ждал такой удачи. Оказавшись за калиткой, остановился перевести дух. Таксист, как и договаривались, ещё не уехал. Возле скамьи бродила курица и нежным трепетным голосом просилась в лапшу, а неподалёку встрёпанный седенький старикашка с детским сачком в руках неистово вминал каблуком в грунт какое-то, надо полагать, вредоносное насекомое.

Медведку, что ли, топчет?

Да нет, не медведку – бабочку.

Почувствовав, что на него смотрят, старичок обернулся, удивив наблюдателя выражением яростного ликования на морщинистом рыльце.

– Ну они у меня в будущем попрыгают! – потрясая сачком, злорадно пообещал он. – Демократы хреновы!

* * *

Когда за нежелание продать торговую точку Димитрий Уаров вторично получил по голове, с ним что-то, видать, случилось. То ли мозги ему слегка повредили, то ли потом в палате успокоительным перепотчевали, только вместо того, чтобы испугаться, он вдруг задумался. Точку, правда, продал, но как-то машинально, без сожаления. Притих, приобрёл привычку бродить по городу, беседуя вполголоса с самим собой. В иные времена таких провожали жалостливыми или насмешливыми взглядами, теперь же на Уарова посматривали с завистью, не в силах понять, где спрятан сотовый телефон с пешеходной гарнитурой.

Замечено, что постоянное общение упрощает психику. Одиночество же усложняет её до полной невозможности общаться. Вы не поверите, но для этакого добровольного робинзона каждое слово начинает означать то, что оно означает. Скажешь ему при встрече: «Ну и как твоё ничего?», а он-то и впрямь примется толковать о зряшности жизни. И ладно бы если только своей!

Или, допустим, поделишься с ним умилением, что вот-де наш православный боксёр, выходя на ринг, перекрестился перчаткой, – а этот урод возьмёт да и прицепится: подставлял ли тот во время боя левую щёку, получив по правой, как подобает христианину?

За внешностью Уаров ещё следил, за здоровьем – перестал. Брился ежедневно, а вот к стоматологу уже подзабыл дорожку.

Самой сообразительной, естественно, оказалась жена: быстро уяснив, что к чему, незамедлительно перевела недвижимость на своё имя, чего Димитрий, кажется, не заметил. Как, впрочем, и многого другого.

Грянувшие вскоре исторические события застали Уарова на улице. Распад Сусловской области, позиционная гражданская война, выборы первого Президента Суверенной Республики Баклужино – всё это происходило при нём, но в памяти как-то не откладывалось. Слонялся, бормотал. Сидишь, бывало, на баррикаде, а он станет аккурат на линии прицела – и смотрит, смотрит, пока у тебя щекотка в указательном пальце не начнётся. Потом махнёт безнадёжно рукою и побредёт дальше.

Как уцелел – непонятно.

Потом добро восторжествовало, из окон первых этажей исчезли мешки с песком, легендарный бронетрамвай занял нынешнее своё место на пьедестале – и в голове Димитрия Уарова тоже вроде бы слегка развиднелось. Очнулся, начал скупать подержанную бытовую технику. Неизвестно, до чего он там додумался, но в решительных скорбных глазах его отчётливо читался приговор самому себе и всему человечеству.

Живи он в эпоху драконовских законов термодинамики – и чёрт бы с ним! Теперь же, после незамеченного Димитрием государственного переворота, когда чудес стало чуть ли не больше, чем явлений природы, ничто не мешало ударенному по голове бизнесмену обратиться за помощью к тому же Андрону Дьяковатому, на чьей совести уже висели такие чудовищные изобретения, как деноминомёт, безынерционная пуля и даже, если верить молве, подслушивающе-расстреливающее устройство, ввинчивающееся непосредственно в наушник телефона.

* * *

Минули условленные два дня.

Как прошлый раз, пройдя в незапертые сени, Димитрий без стука (поскольку стука всё равно бы не услышали) приотворил пухлую дерматиновую дверь. – К вам можно?

Заплаканная Агата Георгиевна, склонившись над кухонным столом, остервенело раскраивала шмат сала. В тарелке мокли серые огурцы. – У, варвар! – заклеймила она вошедшего и снова отвернулась.

Тот расценил это как разрешение проникнуть в горницу, где был неприятно поражён присутствием участкового милиционера. – А вот штрафану третий раз, тогда узнаешь! – грозил участковый Андрону. – Да? – развязно отвечал ему тот. – А ноу-ноу не хау-хау? За что штрафанёшь? – За движок! – Ты что, Перфильич, с коня упал? Он и на движок-то не похож…

И впрямь, то, что бесстыдно растопырилось посреди стола, не было похоже ни на что. За одно только отсутствие кожуха невольно хотелось обвинить конструктора в порнографии. Что-то невероятно извращённое мерещилось в этом диком до цинизма сочленении разнородных деталей.

Впрочем, тут вопрос привычки. Случись так, что пойдёт изделие в серию, внедрится в быт, – глядишь, со временем кому-нибудь даже покажется красивым. Нарочно начнут кожухи снимать, чтобы нутро предъявить. – Не веришь – заказчика спроси, – предложил Андрон.

Перфильич скинул кепи (старого образца, ещё с Сусловским гербом), вытер взмокший лоб и повернулся к Уарову. Лицо у милиционера было алчущее, но усталое. – Что вы, какой движок? – не дожидаясь вопроса, испуганно сказал Димитрий.

– В заявлении написано было: движок! – упрямо стоял на своём Перфильич. – Как теперь отчитываться?

– Как! – передразнил Андрон. – Первый раз замужем? «Такой-то такой-то, такого-то такого-то стукнул мне, такому-то такому-то, что Андрон Дьяковатый собрал контрафактный артефакт. Проведённая мной проверка показала, что собранный механизм таковым не является…» – А каковым он является? – Сам, что ли, не видишь!

Участковый кашлянул и покосился на непотребный агрегат. Примерно так завязавший со вчерашнего утра алкоголик косился бы на предлагаемую соблазнителем стопку. Осмотрел, кривясь и хмурясь.

– Куда ж ты рычаг засадил? – ворчливо упрекнул он. – Руку свихнешь, пока до темпоралки доберёшься. Умелец хренов! Ладно, твоя взяла… На кухне договорим.

* * *

Ещё тогда, в горнице, скинув форменное кепи и обнажив философскую плешь, участковый Перфильич стал заметно человечнее. Дублёное неумолимое лицо его исполнилось здравого смысла и спокойной житейской мудрости. А приняв первую стопку, деревенский детектив и вовсе отмяк.

– Мало мне браконьеров с самогонщиками… – бурчал он. – Теперь ещё за тобой, Андрон, присматривай…

– Тебе-то чего жаловаться? – заметил тот, разливая по второй. – Прямая выгода…

– А хлопот сколько прибавилось?

– Ну а как ты хотел…

Если человек действительно мудр, ему одинаково близка любая идея и одинаково чужд любой способ её осуществления. Ибо нет ничего уродливее воплощённой в жизнь мечты.

Так, голосуя за давнего своего дружка, колдуна Глеба Портнягина, известный противоествоиспытатель Андрон Дьяковатый даже представить не мог, чем для него обернётся Глебово Президентство. Если раньше, до обретения Баклужиным независимости, народному умельцу досаждали одни лишь недобитые академики, публично обличавшие его в шарлатанстве и невежестве, то теперь, когда нетрадиционное изобретательство наряду с колдовством было признано реально существующим, пришлось выйти из тени – прямиком под пристальное око государства.

Для начала вынудили выправить лицензию и обложили ещё одним налогом. Дальше – хуже. Оказалось вдруг, что нарушение законов природы тоже должно происходить законным порядком. Хорошо ещё участковый Перфильич доводился Андрону сватом, а то бы там не два – все двадцать два штрафа содрали.

– Ты совсем, что ли, не пьёшь? – скорее сочувственно, чем сурово, обратился участковый к Димитрию.

– Да не то чтобы совсем… Не хочется.

– Зря. Машинку бы обмыть надо. А то работать не будет.

– Да она в черте города так и так работать не будет, – утешил Андрон.

– Как?! – ахнул заказчик.

– Так, – невозмутимо продолжал Андрон. – Это тебе с ней надо в аномальную зону, куда-нибудь на Колдушку. А в городе – не-ет, не попрёт. Я, кстати, завтра до Слиянки на платформе пойду, под парусом… Испытать-то надо… Так что, если хочешь, могу подкинуть.

– Пожалуй, я тоже выпью, – после тревожного раздумья решил Димитрий.

– Давно бы так, – усмехнулся Перфильич, наливая. – А машинка-то тебе всё-таки зачем? Да ещё и дальнобойная! На комод для красоты поставишь?

– Почему на комод?

– А куда ещё? Я смотрю, денег тебе девать некуда…

Ответил Уаров не сразу. Выпил, закусил. Щёки его потеплели, нервозность пошла на убыль.

– Да пожалуй, что некуда… – уныло признался он. – Зачем они мне там?

Сваты переглянулись.

– А-а… – понимающе протянул участковый. – Вон ты куда метнул… С концами, значит? Ну-ну!

Уаров вздрогнул и в ужасе посмотрел на проницательного собутыльника, однако, уяснив, что тот ничего ему инкриминировать не собирается, успокоился вновь.

– Странно… – с заискивающей улыбкой (нижняя губа подвёрнута, верхняя вздёрнута) отважился он. – За движки штрафуете…

– Велено – штрафуем, – насупился сват Перфильич.

– Пространство вокруг них, говорят, свёртывается, – нехотя пояснил сват Андрон. – Схлопнуться может… То, понимаешь, не схлопывалось, не схлопывалось, а то вдруг возьмёт да и схлопнется!

– Так ведь машинка-то – опаснее, – недоумевал выпивший Уаров. – Я же с ней и Президентские выборы переиграть могу, и…

– Ага! Переиграл один такой!

– А почему нет?

– Да кто бы их тогда разрешил, машинки-то!

* * *

Проводив Перфильича, которому ещё предстояло накрыть сегодня с поличным своего кума Протаску Худощапова, изобретатель с заказчиком вернулись в горницу, где посреди стола по-прежнему бросало вызов здравому смыслу механическое чудище, в просторечии именуемое машинкой.

– Чего тебе её в город тащить? – резонно рассудил Андрон, сгребая в брезентовую сумку инструменты с клеймом фирмы «Русская рулетка». – Всё равно к утру возвращаться… Чемоданы, если хочешь, забери…

– Лучше я их вам оставлю, – решил Димитрий. – Там же, наверное, запчасти непригодившиеся, ещё что-нибудь соорудите…

Андрон хмыкнул, открыл дверцу платяного шкафа, за которой висела рядком одёжка на все случаи жизни (ветровка, штормовка, ураганка, тайфунка, землетрясенка), и определил сумку с инструментом в нижний левый угол.

– Много там чего соорудишь! – сказал он, прикрывая дверцу. – Три детальки на донышке…

– Сколько ж она тогда весит? – Димитрий недоверчиво уставился на то, что попирало собою стол, а заодно все известные законы мироздания.

– Да почти ничего, – отозвался Андрон и, подойдя к машинке, чуть приподнял её в доказательство за угол одной рукой. Потом с той же лёгкостью опустил. – Как же это…

– Долго объяснять… – уклончиво проговорил умелец, почесав в затылке. – Тут, видишь, раз на раз не приходится. Иногда пуд железа потратишь, а в руки возьмёшь – семи килограмм не весит… Слушай, может, у меня заночуешь? Я уже сегодня работать не смогу. А одному допивать – тоже как-то не по-нашенски…

– Нет-нет, – торопливо сказал Димитрий. – Собраться надо, то-сё…

– Чего там собираться-то? Рот закрыл – да пошёл!

– Ну и… прихватить кое-что…

Андрон был сильно разочарован.

– Баламуты вы! – с мужской прямотой объявил он. – Примут по стопке – и врассыпную…

Димитрий Уаров почувствовал себя неловко.

– А этот ваш кум… то есть не ваш – Перфильича… ну, кого штрафовать пошли… – начал он исключительно с тем, чтобы хоть как-то скрасить отказ. – Его – тоже за движок?

– Протаску? – пренебрежительно переспросил Андрон. – Не-ет. Протаску – за ножовки…

– За что? – ужаснулся Димитрий.

Краем уха он уже слышал, что в последнее время правоохранительными органами Баклужино предпринимались не раз попытки лицензировать садовый инвентарь. Причина заключалась в следующем: местные дачники, народ, известный своей воинственностью и неуступчивостью, согласно указу были разоружены сразу по окончании гражданской войны. И вот, ощутив себя беззащитными, они решили превратить в оружие доселе мирные сельскохозяйственные принадлежности: грабли, культиваторы, шланги. Разработали уникальную систему физических упражнений, подвели под это дело какую-то хитрую философию – и настали для мародёров чёрные дни. Милиция, которой дачные грабители традиционно отстёгивали часть прибыли, просто не успевала приходить на выручку своим кормильцам. Пока добирались до места (а дороги у нас, сами знаете, какие), пожилая огородница с помощью нескольких торфоперегнойных горшочков успевала положить замертво целую группу головокожих экспроприаторов.

А вот что касается нелицензионных ножовок, то о них Димитрий Уаров, честно сказать, слыхом не слыхивал, в чём тут же и признался Андрону.

– Нет, тут другое, – растолковал тот. – Живём-то, почитай, на краю аномальной зоны, сотовая связь, сам понимаешь, никудышняя. Как ни достанешь мобилу – он сеть ищет…

– Да, но… пилы-то тут при чём?

– Ещё как при чём! Ты слушай… Берёшь вместе сотик и ножовку, сжимаешь покрепче, чтоб плотней друг к другу прилегли, – вот тебе и добавочная антенна. Чик – и ты уже в сети! Ни разу, что ли, так не делал?

– Нет…

– Темнота городская! Показал я Протаске, как зубцы под определённую сеть затачивать. А закладает он крепко. Ну и вот… Позвонил ему кто-то по пьяному делу, поговорили нормально, хотел он дать отбой – смотрит: а в руке-то у него одна ножовка. Без сотика, прикинь… Ну и народ мигом всё усёк. Не поверишь: с двуручными пилами навострились в сеть выходить! Телефонов никто не покупает – знай зубцы разводят да перетачивают. А производителям-то это влом! Думаешь, за движки почему гонять начали? Энергетики ментов натравили…

– А-а… – зачарованно протянул Димитрий. – Вот оно что! Стало быть, и здесь экономика…

– Ну! А я тебе о чём? Никто никого на бабки не сажает, значит, считай, всё дозволено…

* * *

В сенях Димитрий снова столкнулся с Агатой Георгиевной и вежливо с ней попрощался. К своему удивлению, обидных слов он в ответ не услышал.

– Выпьет – мужик мужиком, – со вздохом поделилась она, смахивая слезинку краешком фартука. – А трезвый – зверь. Ничего, кроме железяк своих, не видит. Аж подходить к нему боязно. Ты уж завтра утром не запаздывай – он этого страсть не любит…

Димитрий растерянно поблагодарил хозяйку за добрый совет и вскоре очутился за калиткой, где его давно уже поджидал бывший политик, а ныне деревенский дурачок Аксентьич.

– Далеко собрались? – как бы между прочим осведомился он, отряхивая радужную пыльцу со штанины. Верный его сачок был прислонён к штакетнику. – В смысле?

– В смысле, в смысле… – уличающе покивал Аксентьич. – Насколько понимаю, вы ведь не движок, вы машину времени заказывали? – Н-ну… д-да… А вам-то, простите, какое дело? – Попутчик нужен? – прямо спросил бывший политик. – Куда? – В прошлое.

– Господи! – сказал Димитрий, изумлённо глядя на престарелого авантюриста. – И вы туда же? Морщинистое рыльце просветлело, голубенькие глазёнки увлажнились. – Всех бабочек там потопчу… – мечтательно выдохнул Аксентьич. – И что будет? Отставной трибун очнулся от грёз, оделил невежду сердитым взглядом.

– Диктатура будет, – известил он, строго поджимая губы. – Наша справедливая диктатура. Не сразу, правда. Через миллион лет. Примета такая. Как растопчешь бабочку, так через миллион лет диктатура… – Не возьму, – решительно сказал Димитрий.

Старикан молча подошёл к штакетнику, забрал сачок. Повернулся, загадочно просиял глазами. – А я про вас куда следует сообщу, – ласково пообещал он. – Да вы уж, по-моему, сообщили. – Ещё раз сообщу. Только уже не участковому – вы сейчас водку с участковым пили…

Глава 2

Отрицалы и положилы

До станции Обум-Товарный, где в одном из тупиков временно приткнулась парусная платформа Андрона Дьяковатого, их доставил на своём пикапчике тот самый Протаска Худощапов, что затачивал и разводил пилы под сотовую связь. Димитрий хотел полюбопытствовать из вежливости, удалось ли вчера заточнику избежать штрафа, но, когда выезжали из Колдобышей, оглянувшись, увидел собачку. Лохматая, белая, просвеченная солнцем насквозь, почти до крохотного своего сердечка, она стояла возле бетонного столба и смотрела им вслед.

«Последний раз вижу, – внезапно осознал Димитрий. – Собачку, столб, деревню…»

Осознание отозвалось предобморочной слабостью. Вдобавок сработала дурная привычка, приобретённая Уаровым ещё во времена его уличных блужданий: чуть что, прятать голову в философию. Пока ехали до Обума-Товарного, Димитрий успел измусолить проблему как минимум с двух точек зрения. Если каждое мгновение неповторимо, то, куда ни посмотри, видишь всё в последний раз. Если же сосредоточиться на том, что он, Димитрий Уаров, уходит навсегда, то собачка, при всей её трогательности, далеко не последнее из увиденного. Вряд ли парусная платформа обладает высокой скоростью. Стало быть, ещё насмотримся.

Предобморочная слабость исчезла, зато грусть сделалась куда пронзительней. Вот почему никогда не следует слушать тех, кто, видя ваш печальный облик, советует отнестись ко всему философски. Они сами не знают, что говорят. Философия способна лишь приумножить скорбь, но ни в коем случае не приуменьшить. Лучше уж выпить водки и получить от кого-нибудь по морде.

Тем временем добрались до места. Андрон велел родственнику (Протаска доводился ему свояком) подогнать пикапчик впритык к железнодорожному одномачтовику. Втроём они быстро перенесли привезённый груз на палубу, после чего водитель, пожелав попутного ветра, уехал, а капитан с пассажиром стали ждать обещанного.

Ждать пришлось до одиннадцати. Уаров сидел на груде скомканного брезента, видимо, предназначенного стать парусом, и без интереса рассматривал круглую сквозную дырку в настиле – отверстие для одного из четырёх болтов, которыми в былые времена крепился демонтированный ныне вечный двигатель или, как его называют в здешних краях, движок.

Рангоутное оснащение платформы состояло из короткой мачты по центру и косого латинского рея. В целом конструкция сильно напоминала деревенский колодец системы «журавль» и, очевидно, была позаимствована с картинки, изображавшей венецианскую галеру.

– Независимость… – ворчал Андрон, воздевая смоченный слюной палец, в надежде уловить первое дуновение. – Раньше посмотришь, какая погода в столице, и уже точно знаешь, что денька через два и до нас доберётся… А теперь хрен поймёшь. Одни на повышение температуры играют, другие – на понижение…

Потом воздух всё-таки шевельнулся – и Димитрию пришлось не только встать с брезента, но и принять самое деятельное участие в подъёме паруса. Серое в заплатах косое ветрило долго хлопало и сопротивлялось, потом наконец вздулось, напряглось, однако платформа по-прежнему пребывала в неподвижности. Андрон спустился по железной лесенке на землю, с минуту отсутствовал, затем настил под ногами дрогнул.

– Поберегись… – послышалось из-за борта, и на платформу со стуком упал тормозной башмак.

* * *

Ошибся Андрон с пассажиром, крепко ошибся. Когда ковыляешь по заброшенной железнодорожной ветке на парусной платформе, чем ещё заняться, кроме разговоров? Кроме того каждому ведь хочется, чтобы кто-нибудь со стороны восхитился его работой. Димитрий же Уаров безмолвствовал. Даже удивления не выразил, что этакая махина и вдруг движется под парусом. Хотя, с другой стороны, подобное равнодушие можно было истолковать как безоглядную веру в талант и мастерство умельца: чему дивиться-то? У него и асфальтовый каток курсом бейдевинд пойдёт.

А всё же досадно. Как-никак под каждый угол платформы по девальватору засобачил. Некоторые ошибочно именуют такие устройства антигравами, но это они по незнанию. Земное тяготение тут вообще ни при чём. Речь идёт именно о девальвации единиц измерения, загадочной аномалии, зачастую возникающей самопроизвольно и, что уж совсем необъяснимо, усиливающейся по мере удаления от культурных центров. Физики, во всяком случае, так и не смогли разобраться, почему это на столичных рынках один килограмм весит в среднем девятьсот девяносто четыре грамма, а в провинции – всего девятьсот восемьдесят пять.

В полдень миновали Баклужино, оставив его по правому борту. Постукивали гулкие колёса, над покатым зелёным холмом громоздилась северная окраина столицы. Высотные здания плыли подобно надстройкам океанских кораблей, с величавой неспешностью разворачиваясь и обгоняя друг друга.

– Вот совсем достанут, смастрячу трёхмачтовый бронепоезд, – мрачно пошутил Дьяковатый. – Наберу команду – и под чёрным флагом на Колдушку…

Уаров не улыбнулся. Скорее всего, просто не расслышал, что было сказано. Обессмыслившимися глазами он созерцал маленькую трагедию, разыгравшуюся в десятке шагов от насыпи. Там на двухметровой высоте завис, чуть пошевеливая широкими раскинутыми крыльями, ястреб. А может, и сокол – поди их различи! Кто-то, короче, хищный. А под ним, не зная, куда деться, метался обезумевший от страха воробей. Ну и дометался – сам в когти влетел. Скривив рот, Димитрий повернулся к Андрону.

– Вот она, природа-то, – почему-то с упрёком молвил он. – Красота, кричим, красота! А приглядишься – взаимопожиралово одно. Ястреб – воробьишку, воробьишка – кузнечика, кузнечик… тоже, наверное, тлю какую-нибудь… Всё-таки хорошо, что я неверующий, – неожиданно заключил он ни с того ни с сего.

Ну слава те Господи! А то уж Андрон начинал опасаться, что спутник его так и промолчит до самой Слиянки.

– Кому? – ухмыльнулся шкипер.

– Что «кому»?

– Кому хорошо?

Пассажир тревожно задумался.

– Всем, – решительно сказал он наконец. – Понимаете… Будь я верующим, я бы возненавидел Творца. Основал бы наверняка какую нибудь богоборческую секту…

– Чем же это Он тебя достал?

Несостоявшийся богоборец беспомощно оглянулся, но за кормой (видимо, так теперь следовало величать заднюю оконечность платформы) не было уже ни ястреба, ни тем более воробья.

– Ладно, – разом вдруг обессилев, выговорил Димитрий. – Допустим, согрешил человек. Что-то не то съел. Ну вот нас и карай! Но весь мир-то зачем? Того же воробьишку, скажем… Или он тоже какое-нибудь там запретное зёрнышко склевал? А ризы кожаные?

– Какие ризы?

– Ну, когда Адам с Евой согрешили и листьями прикрылись, Бог им потом кожаные одежды сшил. Я ничего не придумываю, так в Писании сказано! Но раз сшил, значит, с какого-то зверя шкуру содрал… Стало быть, убил. За что?

Теперь призадумался Андрон. Морально-этическая сторона вопроса не слишком занимала изобретателя, однако найти контраргумент он всегда полагал делом чести. Именно так и завязываются зёрнышки открытий.

– Почему обязательно убил? – поразмыслив, возразил он. – А змей? Господь ему как сказал? «Проклят ты перед всеми скотами, будешь ходить на чреве…» Значит, лапы пообрывал – за соблазн… Наверно, с лап кожу и взял… – Хмыкнул, покрутил головой. – А вот прикопай они тогда огрызок, – сокрушённо добавил он, – глядишь, жили бы мы сейчас в раю. Всё оно, разгильдяйство наше баклужинское. Хоть бы урок какой извлекли! А то выйдешь в пойму – опять овраги мусором завалены… Зла не хватает!

Поворот подкрался незаметно. Повизгивая колёсами, платформа рыскнула, брезент неистово заполоскал, забился. Еле усмирили.

– Ну вот как в Него такого верить? – задыхаясь, проговорил Димитрий, когда парус совместными усилиями был установлен в новом положении. – Нет, уж лучше естественный отбор…

– Ты ж, говоришь, неверующий… – поймал его на слове Андрон.

– Ну да… неверующий…

– А в естественный отбор?

– Да нет же! – с тоской отвечал Уаров. – Естественный отбор… Его нельзя ненавидеть, понимаете? Это бессмысленно, это всё равно что ненавидеть таблицу умножения…

– Так ты ещё и в таблицу умножения веруешь? – подивился Андрон. – Плохи твои дела… Знаешь, ты кто? По-нашенски говоря, отрицала ты.

– А вы?

– А я – положила…

– Это как, простите?

– Ну, отрицалы – это которые всё на словах отрицают. Спорят, доказывают…

– А положилы?

– Эти не спорят. Эти – молча. Что хотят, то и делают…

– А-а… – сообразил Димитрий. – Девальватор, например, машину времени…

– Во-во!

* * *

Новостройки окраины помаячили за кормой и сгинули, заслонённые дубравой. Пошла степь.

К двум часам дня ветер опять ослаб. Андрон, бормоча ругательства, уже несколько раз вылезал и что-то подкручивал на ходу то в одном, то в другом девальваторе, выжимая из хитроумных устройств всё возможное. Теперь, по его словам, каждый килограмм платформы весил не более десятка граммов, и тем не менее парусник плёлся по расшатанным рельсам со скоростью усталого пешехода.

– Да нехай катится, – решил наконец Андрон, снова забираясь по лесенке на палубу. – Давай-ка перекусим, пока тихо…

Из рюкзака был извлечён солидных размеров термос, свёртки, пакеты. Димитрий испугался, что следующим извлечённым предметом окажется бутылка, но, к счастью, ошибся. Видимо, Андрон, если и брал в поход спиртное, то исключительно на крайний случай. – Значит, говоришь, зверушек любишь… – вернулся он к прерванному разговору.

– Раньше любил… – со вздохом ответил Уаров, принимая кружку с горячим чаем. – А теперь?

– Теперь уже не так. Ничем они нас не лучше. Только и знают, что друг друга хрумкать. – Как воспитаны, так и хрумкают, – утешил Андрон. Уаров не донёс кружку до рта и недоверчиво посмотрел на собеседника.

– При чём тут воспитание? – спросил он, моргнув. – Хищник он и есть хищник. Не зря же говорят: сколько волка ни корми… Такой же закон природы, как… ну, скажем, закон всемирного тяготения…

А вот подобных слов при Андроне Дьяковатом произносить не следовало. С законом всемирного тяготения у самородка были особые счёты. Взбычился, отставил кружку.

– Слышь! – презрительно выговорил он, подаваясь к Димитрию. – Да ты хоть знаешь, откуда он взялся, этот твой закон? Мало того, что сами всё вниз роняем, ещё и детишек тому же учим. «Бух! – говорим. – Бух!» А младенчик верит. Вот тебе и тяготение…

Андрон был настолько грозен, что Уаров мигом уяснил всю глубину своей бестактности. Ну что это, вправду, за свинство такое: сам едет на парусной железнодорожной платформе – и сам же толкует о каких-то законах природы! Если на то пошло, природа сама нарушает законы природы – одним только фактом своего существования.

Впрочем, народный умелец быстро взял себя в руки.

– Нет, если, конечно, вверх, тогда ещё хуже… – вынужден был признать он. – Улетит – хрен поймаешь… Поначалу-то новорождённый всё видит правильно, а потом начнут переучивать, и у него в головёнке верх и низ местами меняются. Вот и медики то же самое говорят… – Андрон потянулся к кружке, отхлебнул чайку, помолчал, недобро усмехаясь. – Коперник этот со своими приколами… – ворчливо добавил он. – И никто, главное, не хочет… не то что мозгами пошевелить – глаза открыть хотя бы! Ну выйди за порог, сам посмотри, что вокруг чего крутится! Глупый мы народ, доверчивый…

– Но ведь Земля действительно вращается вокруг Солнца, – рискнул возразить Димитрий.

– Да мало ли что вокруг чего вращается!.. Солнце вон тоже вокруг центра галактики вращается. Что ж теперь, от центра галактики отсчёт вести? Привязали Землю к Солнцу, как рубль к доллару, и ещё чему-то радуемся, придурки… Мы ж не на Солнце живём, в конце-то концов! Раньше вон, при системе Птолемея, посмотришь вверх – и сразу видно, где что… А нынче на бумаге – одно, на небе – другое… А! – И Андрон Дьяковатый в сердцах махнул рукой.

В молчании съели по бутерброду.

– Этак можно и до плоской земли на трёх китах дойти, – осторожно заметил Уаров.

– Когда-то так всё оно и было, – кивнул Андрон. – А потому что дети родителей почитали! Сказал батяня, плоская земля – значит плоская. На трёх китах – значит на трёх…

– Хм… – озадаченно отозвался Димитрий. – То есть получается: если всем внушить, что наша планета…

– Да запросто! – не дослушав, подтвердил умелец. – Вон в России до девяносто первого года Бога не было, а после девяносто первого взял вдруг и появился. Ты прикинь: Бог! Не абы кто! А тут всего-то делов: одну планетишку сплюснуть. Только кто ж нам такое позволит… – примолвил он, покряхтев. – Думаешь, Америка зря космос осваивает? Это она так шарообразность Земли нам в извилины втирает. Ей ведь, Америке, плоский мир – нож острый: вся как есть со своими хвалёными небоскрёбами на горб киту ссыплется… если, конечно, со стороны Старого Света плющить…

Допили чай, доели бутерброды, оставшееся вернули в рюкзак. Андрон подошёл к борту и с удовольствием оглядел ещё не успевшую выгореть степь.

– Ну вот и аномалка пошла… – облокотясь на самодельные поручни, заметил он. – Знаешь, что такое аномалка? Это, брат, такие места, куда людские предрассудки не добрались… Или, скажем, выветрились… Душой отдыхаешь…

– А как же «бытиё определяет сознание»? – укоризненно спросил Димитрий, облокачиваясь рядом. – Вы с этим тоже не согласны?

– Почему не согласен? – удивился Андрон. – Согласен. А с чем тут не соглашаться? Это ж всё равно что «казнить нельзя помиловать»! Поди пойми, кто там кого определяет. – Сплюнул за борт, усмехнулся. – Думаешь, раз в Бога не веруешь, – значит, уже неверующий? Настоящий неверующий, чтоб ты знал, вообще ни во что не верит. Даже в то, что Бога нет…

* * *

Ветер так и не усилился. Время от времени из лесопосадок выходил любопытный лис и, замерев, с тревогой смотрел на медлительное колёсно-парусное чудище. Потом по просьбе Димитрия Андрон вынул из мешка машинку и начал инструктаж.

– Куда тебе? – равнодушно осведомился он, запуская пятерню в нутро бредового агрегата.

Уаров сказал. Андрон Дьяковатый медленно повернул голову к попутчику, внимательно его оглядел. – Ох, что-то ты крутое затеял, – промолвил он наконец. – Что… не достанет? – упавшим голосом спросил тот. – Достать-то достанет… А ты там выживешь? – Н-ну… это уж моё дело.

– Ага… – неопределённо отозвался Андрон и, насупившись, снова принялся что-то крутить в механических потрохах. – А с координатами как? – Известны… более или менее…

– Более или менее… – Андрон только головой покачал, дивясь беспечности своего пассажира. – Имей в виду, наводить будешь сам. Вручную. На глаз. Значит, так…

– Погодите, – прервал Димитрий умельца и полез за блокнотом. – Лучше я запишу. У меня на термины память плохая…

– Термины! – осклабился тот. – Ну, записывай… Эту хрень – видишь? Её сдвигаешь сюда, сам смотришь в эту вот хренотень, а этими двумя хреновинками…

Растолковывал долго и обстоятельно. Димитрий смотрел и зачарованно кивал, запоминая. Записывать раздумал.

– Во-от, – закончил объяснение Андрон. – Когда нашаришь, кликни. Имей в виду, в аномалку мы въехали, так что машинка уже фурычит. Вполсилы, правда, но ты с ней всё равно поосторожнее. Никакой другой фигни не трогай – только ту, что показал. А я, пожалуй, пойду клопика придавлю… После вчерашнего, что ли, разморило…

Солнышко припекало, поворотов не предвиделось аж до станции Красный Воруй. Шкипер бросил на палубу пару старых ватников и возлёг в тени паруса, благосклонно поглядывая на старательного Димитрия. Преклонив колени перед машинкой, тот припал глазом к некой линзочке и вовсю уже крутил ручки настройки. Судя по отчаянному выражению лица, дело не ладилось… Ничего. Не боги горшки обжигают. Научится. Андрон повернулся на другой бок и уснул. Толком, однако, вздремнуть не удалось. И получаса, наверное, не прошло, а пассажир уже принялся трясти за плечо.

– Что? Уже? Быстро ты… – Шкипер сел, зевнул, хотел протереть глаза – и вдруг насторожился. Колёса побрякивали и постанывали как-то не так. С другой интонацией.

– Я правда ничего не трогал! – испуганно сказал Уаров.

Андрон огляделся. По-прежнему вяло вздувался брезентовый латаный парус, по-прежнему плыла за бортом ровная степь. Только плыла она теперь в противоположную сторону. Навстречу ей, в направлении Баклужино, с неправдоподобной неспешностью вздымая крылья, летела ворона. Хвостом вперёд.

– Ну да, не трогал… – сердито проговорил Андрон. – Само тронулось…

С кряхтением поднялся и, подойдя к машинке, перевёл сдвинутый рычаг в нужное положение. Окружающая действительность застыла на долю секунды и двинулась вновь. На этот раз куда следует.

Глава 3

Тропа войны

Человека на шпалах они заметили издали. С какой-то тряпицей на голове, голый по пояс, он стоял, чуть расставив стоптанные кривые кроссовки, и, опершись на грабли, терпеливо ждал приближения платформы.

– Ну вот… – промолвил Андрон. – Только их нам и не хватало!

Кажется, шкипер был слегка встревожен.

– Кто это? – спросил Димитрий.

– Дачник.

– Попросит подвезти?

– Да нет… Видишь, голову майкой повязал?

– Вижу… И что?

– Немирной… – Андрон произнёс это с таким выражением, что у Димитрия по спине пробежали мурашки. Вынырнувшее из девятнадцатого века опасное словечко «немирной» было, в его понимании, приложимо исключительно к чеченцам времён генерала Ермолова.

Неумолимо отсчитывая стыки, колёсный парусник неторопливо наезжал на голого по пояс незнакомца, но того это, кажется, нисколько не пугало. Лицо под повязкой оставалось безразличным.

– Как бы мы его не переехали…

– Как бы он нас сам не переехал! – Андрон сплюнул за борт. – Отступи-ка подальше. И без резких движений, лады? А то не так поймёт – может и граблями порвать… Они ж в основном с мародёрами дело имеют. Дикий народ…

Тупорылая платформа уже нависала над дачником. А грабли-то, кажется, и впрямь нелицензионные. Боевые. Грабловище (оно же чивильник) – чуть ли не в человеческий рост, хребет и зубья – кованые, заточенные, чуть загнутые вовнутрь.

Внезапно стоящий на шпалах вскинул своё многоцелевое орудие, упёрся в сцеп, и тут в глаз Уарову совершенно некстати попала соринка. Так он и не уразумел, проморгавшись, каким образом заступивший им путь огородник очутился на палубе. То ли прыгнул, то ли кувыркнулся…

– Здорово, Ильич, – сдержанно приветствовал его Андрон. – Никак на абордаж взять решил?

Названный Ильичом стоял в той же позиции, в какой секунду назад поджидал их на шпалах.

– Сдай назад, Андрон, – угрюмо, даже не ответив на приветствие, проговорил он. – Дальше не пропустим…

Андрон Дьяковатый недобро прищурился. На лице его было написано то, что обычно пишут на заборах.

– А договор? – сквозь зубы напомнил он. – На вилах клялись…

– Во-первых, клялись не мы. Клялось тебе садовое товарищество «Экосистема»…

– А во-вторых?

– Во-вторых, считай, что и «Экосистема» клятву разорвала.

– Чем же я их обидел?

Крякнул дачник, насупился. С виду – чуть постарше Андрона, так же, как он, коренаст, лицо – от долгой борьбы с природой – несколько туповатое. В данном случае – туповато-беспощадное.

– Пойми, – отрывисто сказал он. – Мы к властям нисколько не лучше тебя относимся. Только разборки свои с ними затевай где-нибудь в другом месте. А не здесь. Знаем мы, как наши вояки ракетные удары наносят! Сначала все дачи разнесут, а потом уж только, если повезёт, в вашу телегу угодят…

– Вояки? – очумело переспросил Андрон.

– Ну, наши вояки, баклужинские. И не вздумай рассказывать, будто он… – Последовал небрежный кивок в сторону Димитрия Уарова, отступившего, как было велено, на самую корму. – …тебя в заложники взял. В городе, может, и поверят, а мы с тобой не первый год знаемся… Тебя, пожалуй, возьмёшь! Сам потом не зарадуешься…

– Вы там что, до сих пор сады опрыскиваете? Химикатов нанюхались? Какой, в баню, ракетный удар? Какие заложники?

С тяжёлым подозрением немирной дачник вперил взор в озверелое лицо Андрона Дьяковатого. Бог его знает, чем бы кончилось это их противостояние, но тут лежащая в углу платформы двуручная пила затрепетала, издав звук, напоминающий утренний птичий щебет. Шкипер молча бросился на звук, схватил инструмент и, чуть изогнув стальное певучее полотно, припал к нему ухом.

– Да! – крикнул он. – Кто? Ты, Протаска?.. – долгая мёртвая пауза – и потрясённый выдох: – Да ты чо-о?..

Ильич, которому, надо думать, последние новости были уже известны, по-прежнему опершись на грабли, с сожалением оглядывал платформу. Дачники – существа не то чтобы изначально циничные – нет, просто они располагаются по ту сторону добра и зла. Предметы и явления делятся для них по единственному признаку: сгодится оно или не сгодится на дачном участке.

Здесь бы сгодилось всё.

Тем временем зубастое стальное полотно в руках Андрона мелодично взвыло на манер гавайской гитары – и онемело. Секунду самородок пребывал в остолбенении, затем швырнул визгливо сыгравшую пилу на место и с искажённым лицом шагнул к парламентёру.

– Куда я тебе сдам? – процедил он. – Ветер, глянь, в самую корму…

– Да какой это ветер! Так, сквознячок…

– Хотя бы и сквознячок!

Оба оглянулись. По правому борту сквозь перелесок успели проступить дачные домики, а возле насыпи обозначился тотемный знак садового товарищества «Дикая орхидея», членом которого, надо полагать, и состоял немирной Ильич. Времени на раздумья не оставалось. Либо туда, либо обратно.

– Туда!.. – решительно сказал дачник. По лбу его ползали слизняками огромные мутные капли пота. Тоже был явно испуган.

– Далеко ты уйдёшь при таком ветре! – буркнул Андрон. – Озеро ты шотландское!

Ильич встрепенулся, взглянул на небо, что-то прикинул.

– Ветер – обеспечим, – хмуро заверил он.

И спрыгнул за борт.

* * *

– Что случилось? – кинулся Димитрий к Андрону.

Тот пристально рассматривал белёсую размазню облаков над ближайшей рощицей.

– Обеспечат они! – проворчал он наконец вместо ответа. – А какой обеспечат? Слева? Справа? Попутный?..

– Что случилось?!

– А? – Шкипер несколько одичало покосился на пассажира. – То и случилось! Болтать меньше надо…

– С кем я болтал?

– С Аксентьичем!

Димитрий судорожно припомнил свой разговор с топтателем бабочек и ничего криминального ни в одном своём слове не нашёл.

– А он… что?

– Что-что! Пошёл в газету, наплёл с три короба. Дескать, хочешь отправиться в прошлое – человечество уничтожить… пока не размножилось… А те обрадовались, заголовок на всю первую страницу бабахнули…

Почувствовав слабость в ногах, Димитий Уаров вынужден был взяться за мачту.

– Как… узнал?.. – еле выговорил он. – Я же ничего ему…

– А то по глазам не видно, что ли? – огрызнулся Андрон. – А меня ты вроде как в заложники взял. Вся столица на ушах! Президентский дворец пикетируют. Слово уже такое придумали: хронотеракт…

Тень обречённости набежала на бледное чело пассажира. Димитрий заставил себя отпустить мачту и выпрямился.

– Возвращайтесь, Андрон, – твёрдо сказал он. – Вы – заложник, вас не тронут…

– Ага!.. – язвительно откликнулся тот. – А то я не знаю, как захват проводят! Сначала заложников перебьют, чтоб не застили, а там уж за террористов возьмутся…

Дальше разговор пришлось прервать, поскольку дачники обещание своё сдержали. Чёрт их знает, как они это сделали, но уже в следующую минуту со стороны Баклужино пришёл первый порыв, и дряхлая платформа повела себя подобно подскипидаренной кляче: пошла вскачь, еле удерживая колею в ребордах разболтанных колёс. Пришлось с риском для жизни срочно подкручивать девальваторы, чтобы чуть увеличить вес и прижать обезумевшую старушенцию к рельсам.

Только теперь стало ясно Андрону, до какой степени изношено его верное транспортное средство. Возможно, оно и раньше скрипело, дребезжало и брякало, как расхлябанный дощатый ящик с пустой стеклотарой, но в те добрые старые времена эти нежелательные звуки не бывали слышны за уханьем и грохотом вечного двигателя.

– Лишь бы брезент выдержал! – проорал Андрон, растравливая гика-шкоты (так он, во всяком случае, это называл).

Пассажир испуганно молчал. Команды, однако, выполнял с великой расторопностью, очевидно, стараясь хотя бы таким образом загладить свою вину.

Домики садового товарищества «Дикая орхидея» канули в кильватере. Справа бурлили лесопосадки, слева волновались поросшие камышом заливные луга – бывшие угодья хозяйства Красный Воруй. Саму станцию террорист с заложником проскочили железным галопом по стыкам – дыгдым, дыгдым. Собственно, станции как таковой давно уже не было – так, оземленелые, поросшие травой фундаменты да торчащая кое-где из земли ни на что не годная ржавь. Удивительно, однако, что при всём при том рельсы и шпалы не только уцелели, но и пребывали в относительно исправном состоянии. Суеверные люди искренне полагали, будто о путях заботятся две бригады нечисти, известной в народе под именем моторыжек. Лица, более склонные к рациональным объяснениям, предпочитали думать, что причина таится в завихрениях торсионных полей, свойственных любой аномальной зоне.

По мере удаления от дачных территорий ветер помаленьку утрачивал свирепость, разболтанный одномачтовик уносило всё дальше и дальше в направлении Слиянки, шума стало поменьше, можно уже было перекликаться, не напрягая голосовых связок.

– Может, всё-таки остановимся, сдадимся властям?.. – вот уже третий раз взволнованно предлагал склонный к самопожертвованию Димитрий.

– Не дрейфь, юнга! – с грозным весельем рычал на него Андрон. – Из каждого безвыходного положения есть выход в ещё более безвыходное…

Вскоре стало и вовсе не до разговоров – сразу за Красным Воруем рельсы вновь принялись вилять, ветер нажимал то справа, то слева, маленькая команда выбивалась из сил, борясь с толкучим брезентом, так и норовившим отправить тебя либо за борт, либо в нокдаун.

– Послушайте, Андрон…

– Отстань!

– Но это очень серьёзно…

– Отстань, говорю!

Наконец после очередного манёвра возникла малая передышка, и тут как на грех опять затрепетала, щебеча по-птичьи, двуручная пила.

– Да! – крикнул Андрон, припав ухом к выгнутому полотну. – Слушаю… – Затем лик шкипера стал ужасен. Как у царя Петра перед Полтавской битвой. – А ты чего на меня наезжаешь?.. Чего наезжаешь, говорю?.. Я вообще заложник – какой с меня спрос?.. Не заложник?.. А кто? Сообщник?.. Ну, значит, и ты сообщник!.. Да? А кто вчера водку с нами пил?.. Того!.. Того, говорю!.. За стукачами своими приглядывать надо, вот чего!.. Чтоб по газетам меньше бегали!..

Наконец шкипер выругался и дал отбой. Сделал он это весьма своеобразно, щёлкнув ногтем по одному из зубцов. Затем неистово повернулся к Димитрию, давно уже дёргавшему спутника за латаный рукав старенькой тайфунки.

– Сказал, отстань! Некогда!

– Да послушайте же, Андрон!..

– Достал ты меня! Ну? Что?

– По-моему, за нами погоня…

– Где?! – не поверил тот. Двуручная пила с вибрирующим визгом полетела в угол.

– Вон, вон… Красный Воруй проходят… Сейчас из леска покажутся…

Не проронив ни слова, Андрон Дьяковатый выхватил из рюкзака бинокль, отрегулировал, всмотрелся – и на каменном капитанском лице случилось нечто вроде оползня.

– Ну-ка глянь… – сказал Андрон, дрогнувшей рукой протягивая бинокль Димитрию.

Тот припал к окулярам. Сильно увеличенная местность прыгнула, метнулась, а затем Димитрий Уаров увидел преследователей. Вопреки ожиданиям за ними гналась не дрезина и даже не автомотриса. Протирать глаза не имело смысла. Станцию Красный Воруй проходила одинокая железнодорожная платформа под косым брезентовым парусом.

– Это… мы?!

– В том-то и дело… – буркнул шкипер.

Лицо пассажира отупело, но тут же прояснилось.

– Парадокс… – благоговейно выдохнул он. Порывисто повернулся к Андрону – и был озадачен гримасой угрюмого непонимания, с которой тот вглядывался вдаль.

– Андрон! Да ведь всё просто! К вечеру мы встретимся… ну скажем, с группой захвата… и вы, чтобы с ней разминуться… надо полагать… отбросите нас на полчасика… на часик назад…

– Да? – проскрежетал Андрон. – А будильник ты кувалдой починить не пробовал? Ты мне какую машинку заказывал? Дальнобойную одноразовую… Ишь! На полчасика ему отскочи!..

– Н-но… отскочили же… – пролепетал Димитрий, тыча биноклем в сторону Красного Воруя.

Андрон Дьяковатый, не отвечая, играл желваками.

– И потом… – робко добавил Уаров. – В прошлый-то раз… когда я не тот рычажок тронул…

– Это она прогревалась… – буркнул Андрон.

Вот тебе и отрицала-положила! Вот тебе и неутомимый борец с законами природы! Машинка у него, видите ли, не того класса… Стоило, спрашивается, нарушать общепринятые правила, чтобы потом неукоснительно и слепо соблюдать свои собственные?

И всегда ведь он так! Взять те же ножовки. Придёшь к нему, попросишь развести пилу на две сети сразу – куда там! Упрётся, как баран: нельзя – и всё тут. А почему нельзя? Попробуй хотя бы!

* * *

Несмотря на то, что участок пути предстоял непростой, Димитрию выпало на долю бороться с парусом в одиночку. Андрону было не до того. С потемневшим от дум лицом, он как присел на корточки перед машинкой, так в этой позиции и окоченел.

– Ч-чёрт… – бормотал он время от времени, трогая невероятные узлы и сочленения. – Ну вот как её перенацелишь?.. Перебирать – это день работы…

Вечерело. На западе тлели лилово-розовые космы циклона – этакая спиральная галактика, только из облаков. Армейский вертолёт возник именно оттуда, вылупился чуть ли не из самого её центра. Платформу пилот заметил сразу. Да её нельзя было не заметить – лесопосадки как нарочно шарахнулись от полотна, выдав мишень в лучшем виде. – Как же я это сделал?.. – бормотал Андрон. Стало шумно. Серый в яблоках геликоптер заходил на цель.

– За борт! – взвизгнул Димитрий, видимо, решивший окончательно присвоить роль капитана. – Всем за борт!..

– Но ведь сделал же как-то… – бормотал Андрон, по локоть погружая руку во чрево невообразимого механизма.

На секунду вскинул глаза – посмотреть, далеко ли вертолёт. Тут-то и был дан по ним первый залп. Без предупреждения. Оба плавничка боевой машины окутались дымком, а мгновение спустя последовал разрыв по правому борту. Платформу тряхнуло, накренило – и команда одномачтовика, съехав по наклонному настилу, влепилась кто чем в дощатое ограждение.

Какое-то время парусник, как балансирующий слон, стоял на одних только левых колёсах, словно бы раздумывая, в какую сторону податься. Предпочёл правую – и, тяжко рухнув, выправил крен. Андрона с Димитрием подбросило, затем вновь уложило на палубу. В глаза ударил яркий солнечный свет, и такое ощущение, что обоих членов экипажа поразила внезапная глухота…

* * *

Брезентовый парус трепался со звуком топота многих ног, под настилом изредка вразнобой побрякивало, платформа, покряхтывая, прикидывала, не проще ли развалиться, и, однако же, сравнительно со всем предыдущим это казалось тишиной.

Димитрий, не зная ещё, жив он или мёртв, заставил себя подняться на четвереньки и взглянул поверх борта. Вместо предательской пустоши, на которой их только что накрыли ракетным ударом с вертолёта, глазам его вновь предстали залитые ярким послеполуденным солнцем окрестности Красного Воруя. Издырявленный и покорёженный одномачтовик, замедляя ход, катился в направлении станционных руин, до которых оставалось метров триста. Воздушных сил противника в небе не наблюдалось.

Судя по всему, их отбросило в прошлое часа на полтора, а то и на два.

– Ну! – оживая, вскричал Димитрий. – Говорил я вам?

Андрон Дьяковатый, сидя на палубе, ошалело разглядывал нечаянно выхваченную из недр машинки деталь. Наконец крякнул и сунул в карман тайфунки.

– Чтобы у вас – да не получилось? – торжествовал Димитрий.

Андрон насупился. Как и всякий мастер своего дела, незаслуженной славы он не желал.

– Я-то при чём? – буркнул он, с трудом поднимаясь на ноги. – Что-то, видать, перемкнуло… от сотрясения… Всяко бывает…

– Как это?

– Мы ж в аномальной зоне, – напомнил Андрон. – Тут и не такое ещё случалось… – Спешно принял озабоченный вид, оглянулся. – А эти дурики где?

– Какие?

– Ну… мы.

В бинокле выбило осколком одну линзу. Но и с помощью того, что осталось, быстро удалось высмотреть в паре километров впереди целёхонькую платформу под брезентовым парусом, бойко бегущую на рандеву с вертолётом.

– А нам теперь куда? Вперёд? Назад?

– Вперёд, – подумав, сказал Андрон. – Там сразу за Воруем заросли… Ну, мы их с тобой недавно проезжали… Там и переждём.

* * *

Там и переждали. Высокие дебри уникального баклужинского кустарника, известного местным дендрологам как ива смеючая, подступали здесь почти к самой насыпи. Не то чтобы идеальное место для укрытия, но и не та плешь, где их чуть не разнесли в щепки. Издырявленный парус сняли, расстелили на палубе. Изучив повреждения, помрачневший Андрон сбежал по железной лесенке на твёрдую землю. Злобно прицыкивая, долго ходил вокруг платформы – считал пробоины. Наконец махнул рукой и велел передать с борта старое байковое одеяло и рюкзак.

Путники расположились на травке и приступили то ли к ужину, то ли к обеду, ибо вечер по второму разу ещё не настал. Уаров боязливо поглядывал на шкипера, ожидая упрёков. Нет, не за чрезмерную откровенность с заведомым стукачом (откровенности там и в помине не было), а исключительно за то, что несуразное чудовищное враньё старого клеветника оказалось на поверку чистой правдой.

Вопреки расхожему мнению, человечеству не следует бояться злодеев. Злодей никогда не додумается уничтожить род людской в целом, поскольку это его естественная среда. Злодействуя, он живёт по её законам. Зачем же выбивать почву у себя из-под ног? Останешься один – над кем злодействовать будешь?

Иное дело тихие собиратели истины по кусочкам. Вот от этих извращенцев можно ждать чего угодно. Что им человечество, если они к нему, по сути, уже не принадлежат? Такое же взаимопожиралово, как и дикая природа.

Упрёков, однако, не последовало, и пассажир осмелел настолько, что решил вообще не касаться щекотливой темы.

– Скажите, Андрон, – поколебавшись, обратился он. – А машинки ближнего прицела вам тоже приходилось собирать?

– Только их и собираю, – признался тот. – Самый что ни на есть ходовой товар… Был, – со вздохом добавил он. – Теперь ещё и за машинки штрафовать начнут! А всё Аксентьич… джип его задави!

Уаров вновь почувствовал себя виноватым, но Андрон уже замолчал.

– То есть получается, – выждав приличное время, отважился Димитрий, – что вы даёте в руки кому попало страшное оружие… Нет, вы не улыбайтесь! Именно оружие. Я это только сейчас понял, после налёта… Пусть даже, вы говорите, всё вышло случайно…

– Слышь, – утомлённо отозвался даже и не думавший улыбаться Андрон. – На сознательность не дави, да?.. Самоубийцам такое оружие продавать! Первую-то свою машинку я, между прочим, для себя ладил. Жизнь свою думал поправить…

– Поправили?

– Ага, поправил! Жди… Знаешь, что оказалось? Чем больше курочишь прошлое, тем хуже в настоящем. Жизнь, она, брат, завсегда только с первого раза и выходит. Вот, скажем, поскользнулся ты на гололёде, палец свихнул. Ага, прикидываешь, а вернусь-ка я в тот день и ледышку эту обойду… Начнёшь обходить – ногу сломаешь. Ну и так далее… Пока шею не свернёшь.

– Не может такого быть!

– Вот и клиенты то же самое говорят. Предупреждаешь их, предупреждаешь… Мне, если хочешь знать, заказ от министерства обороны поступал. От того ещё, от Сусловского. Ну, испытали они машинку. В полевых условиях. Продули пару манёвров – враз всё поняли. Больше не обращались…

– Думаете, и с дальнобойными то же самое? – забеспокоился Димитрий. – Их, кстати, часто заказывают?

– Реже… Так, придёт какой-нибудь чудик вроде тебя. История ему, вишь, не угодила, улучшить надо… Ну, сделаешь…

– И что?!

Андрон неопределённо повёл бровью.

– А то сам не видишь, в каком государстве живём! Исправлялы хреновы…

– И вы… тем не менее их собираете? Машинки…

– Я один, что ли? Полдеревни так подрабатывает. Жить надо? Семью кормить надо? С неба не падает…

Димитрий Уаров механически открыл рот, намереваясь откусить от бутерброда, и надолго задумался.

– Минутку! – внезапно вскричал он. – Как же вы говорите, будто, изменяя прошлое, портишь настоящее? Мы же с вами только что из-под обстрела выбрались! Опасности избежали…

Андрон зловеще ухмыльнулся.

– Это кто ж тебе сказал, что избежали? Погоди, пожалеешь ещё, что выбрались…

* * *

Вечерело. Второй раз за день. На западе в прогале между ветвей тлели всё те же лилово-розовые космы циклона, этакая спиральная галактика, только из облаков. Внезапно Андрона подбросило с земли.

– Эх! – выдохнул он, стискивая кулачищи. – Как же я, недотёпа, сразу-то не смикитил… Подъём! Резко разгружаемся!

– Зачем? – не понял Димитрий.

– Затем! Вот-вот вертолёт появится!

– Ну и что? – продолжал недоумевать Димитрий. – Мы-то – здесь, а не там…

– Так пилот-то ведь не слепой! – рявкнул Андрон. – Увидит сейчас, что цель пропала! Не взорвалась, не развалилась – пропала! Хорошо, если сразу на базу полетит… А ну как сообразит на всякий случай местность обшарить? Думаешь, нас сверху не видать? По платформе и ударит…

Оба кинулись к многострадальному паруснику. Сначала сняли и отнесли подальше машинку, потом – инструменты и прочее барахло. Начали таскать что помельче. К тому времени на западе давно уже гулял отдалённый гул.

– Сейчас он нас там ка-ак… – предвкушающе начал Андрон.

Действительно, секунд через пять вдалеке раздался сдвоенный взрыв, потом ещё один. Услышав грозные эти звуки, Уаров замер, вытаращил глаза – и вдруг ни с того ни с сего припустил по шпалам в сторону Красного Воруя.

– Куда? – отчаянно крикнул Андрон.

Добежав да поворота, Димитрий остановился и, как бы не веря своим глазам, затряс головой.

– Назад!

Не услышал. Пришлось бежать следом.

– Жить надоело?!

Уаров хотел что-то сказать, но Андрон уже волок его к ближайшим зарослям ивы смеючей. Толкнул на землю, под сень глумливо изогнутых ветвей, упал рядом.

– Ну и куда тебя понесло?

Димитрий ошарашенно озирался и облизывался, как нервный кот.

– Ну… мы же там… – Судорожный кивок в западном направлении. – …Исчезли… значит, должны появиться здесь… А… а где же?..

– Мы здесь появились полтора часа назад, – пытаясь не растерять последние крохи терпения, растолковал Андрон.

Судя по жалобному выражению лица, объяснение усваивалось с трудом. Впрочем, степень сообразительности Димитрия занимала в данный момент шкипера меньше всего. На всякий случай придерживая впечатлительного попутчика за плечо, Андрон Дьяковатый прислушивался к гулу двигателя. Вертолёт, несомненно, удалялся. Вскоре его не стало слышно совсем. Они выждали ещё минут десять. Одно из двух: либо пилот счёл отсутствие останков платформы за результат исключительно точного попадания, либо даже не удосужился убедиться в наличии внизу трупов и обломков.

Наконец оба выбрались из укрытия и зашагали в сумерках по шпалам к повреждённому паруснику.

– Вояки… – ворчал Андрон. – Как же они нас защищать будут, если даже разбомбить не смогли?

Глава 4

Весь в белом

Пока снова перегружали скарб на палубу, сумрак сгустился окончательно. Оставлять на ночь вещи в рощице было, по словам Андрона, рискованно и неразумно. Платформа приткнулась в опасной близости от садового товарищества «Экосистема», а у каждого истинного дачника, как известно, с годами в мозгу развивается особый орган, чутко реагирующий на любой брошенный без присмотра предмет в радиусе нескольких километров. Отчасти именно по этой причине исчезла когда-то с лица земли заброшенная железнодорожная станция Красный Воруй.

В пруду неподалёку заседал лягушачий парламент. Скрежетал спикер, взволнованно скандалила оппозиция. Ночка выдалась светлая, лунная. Спасаясь от комарья, путники развели костерок.

– Высовываться отсюда нам пока нет резона… – сосредоточенно излагал Андрон. – Рельсы впереди, я так полагаю, взорваны. Как-никак четыре ракеты засадил, козёл…

Димитрий внимал, изредка кивая и отмахиваясь от отдельных особо отчаянных комаров. На грани слышимости трепыхался в ночи собачий лай.

– Утром туда могут сбросить десантуру… – неторопливо продолжал Андрон. – Или броневички пригонят…

– Удостовериться, что мы ликвидированы?

– Что ты ликвидирован. А я трагически погиб. От руки террориста, понятное дело… Наверняка оставят оцепление.

– Зачем?

– А иначе фанаты набегут. За реликвиями.

– Чьи фанаты?

– Твои… Ты что ж думаешь, после того как пресса хай подняла, ни одного идиота не найдётся? Наверняка уже портреты из газетки вырезают, на стенки вешают… Чего ты там собирался? Человечество уничтожить? На такое – да чтоб не клюнули…

Димитрий пришибленно молчал. К парламентским прениям лягушек добавился прерывистый птичий щебет.

– Ну вот, – недовольно сказал Андрон. – Опять кто-то прорывается. Поди принеси…

Уаров послушно встал и направился, отбиваясь от комарья, к серой, словно бы запылённой лунным светом, платформе. Какие-то смутные клочки мрака метнулись под днище и попрятались за колёса. Возможно, те самые моторыжки, что, по верованиям местных жителей, следили за исправностью путей. Слышно было, как Димитрий взбирается по лесенке, чем-то громыхает, тихо чертыхается. Наконец искомое было обнаружено, и пассажир вновь возник у костерка, бережно держа обеими руками трепещущую двуручную пилу.

– Ну?.. – устало осведомился Андрон, активировав полотно. – Чего ревёшь?.. Разбомбили?.. Кого разбомбили?.. Нас?.. А куда ж ты тогда звонишь, если разбомбили? На тот свет?.. Пьяный, лыка не вяжет… – отняв на секунду ухо от чуткой стали, с усмешкой сообщил он Уарову. – А откуда знаешь?.. Через плечо!!! Откуда знаешь, что разбомбили?.. По радио слышал?.. Значит, так… Кончай реветь! Кончай реветь, говорю!.. На ногах держишься ещё?.. Пойди сейчас к Георгиевне, скажи: пусть не надеется – со мной всё в порядке… Э! Э! Шуток не понимаешь? Про «пусть не надеется» не говори… Просто: в порядке, мол… Ну всё!.. – Звонко щёлкнул ногтем по зубцу, отключился.

– Протаска? – понимающе спросил Димитрий.

– Нет, Перфильич… – Андрон отложил пилу на травку, машинально отстранил комара. – Ну что ж… – задумчиво молвил он. – Тогда одной заботой меньше. До завтра мы с тобой – официальные покойники, и ловить нас никто не будет. А вот завтра… Увидят, что ни обломков, ни трупов, рельсы одни покорёженные… – Шкипер потёр широкий подбородок, прикинул. – Хотя… Что ж они, дурачки, о неудаче докладывать, когда уже об удаче доложено? Да и Портнягин проверять не станет – оно ему надо? Разбомбили – и разбомбили…

Прозрачный дымок поднимался к чёрному ясному небу и таял меж звёзд.

– Вы правда были знакомы с Президентом? – несмело полюбопытствовал Уаров.

– Было дело, – нехотя отозвался Андрон. – Да он тогда ещё сопляк был…

– И что вы о нём можете сказать?

Андрон подумал.

– Баламут… – неодобрительно обронил он. – Никогда ничего на место не положит…

– Неужели его нисколько не волнует: обезврежен я, не обезврежен…

– Чего ему волноваться? Шум в прессе погасил – и хорош!

– А вы? – Кажется, Уаров был не на шутку уязвлён таким невниманием. – Вы, Андрон! Вам тоже не интересно, что я на самом деле затеваю? Да и родственник ваш, участковый! «На комод для красоты…» Знаете, если бы не этот наш отскок по колее, я бы решил, что вы надо мной просто… прикалываетесь! Собрали из железок… – Димитрий гневно пожевал губами. – Бог знает что…

Нисколько не обидевшись, Андрон сорвал пучок травы и кинул в костёр – дымку прибавить.

– Чего шумишь-то? – кротко осведомился он. – Действует машинка? Действует. Чего тебе ещё надо?

– Но вы же сами видели! – Димитрий вскочил и, облапанный алыми бликами костра, стал похож на Арлекина. – Изменения происходят именно в нашем с вами времени! А не в каком-то там… параллельном… А если я и вправду задумал уничтожить человечество?

– Попробуй, – равнодушно отозвался шкипер. – Вдруг получится…

Секунды три Уаров пребывал в остолбенении, потом обмяк и вновь осел на травку.

– Я всё понял, – с горечью уличил он Андрона. – Вы нарочно меня поддразниваете, чтобы я почувствовал неуверенность и сам отказался от своих планов… Что ж, это мудро, – страдальчески усмехнувшись, признал он. – Гораздо мудрее, чем гвоздить ракетами с вертолёта…

Нахохлился и умолк.

Андрон возлежал у костерка, опершись на правый локоть, поэтому пожать ему удалось одним лишь левым плечом.

– Я ж тебе сегодня рассказывал уже, – скучным голосом напомнил он. – Почему хотят прошлое изменить? Потому что в настоящем добра себе желают… Себе, стране, роду людскому… А получается навыворот. Хуже и хуже…

– Почему?

– А в жизни завсегда так получается. Вот я и думаю: если ты какую пакость затеял, вдруг оно всё к лучшему обернётся?

* * *

О том, чтобы продолжить путь завтра, даже и речи не шло. Залатать парус, проверить состояние осей и колёс, сходить на разведку к повреждённому ракетами участку дороги, проверить (а если надо, то и перебрать) четыре девальватора и машинку – один этот перечень предстоящих дел свидетельствовал, что у Красного Воруя путешественникам предстоит осесть на сутки, а то и на двое.

Постели устроили на палубе – поближе к сваленным возле мачты вещам. Спать пришлось в накомарниках.

Пробуждение ознаменовалось таинственным и весьма тревожным событием: одновременно выпутав головы из плотных зелёных сеток, Андрон и Димитрий увидели неподвижно стоящего на борту платформы рослого незнакомца. Его белая дзюдогама казалась розовой в лучах восходящего солнца. Лицо же… Собственно, в данном случае стоило говорить лишь о левой половине лица, поскольку правая представляла собой сплошной шрам: то ли результат тяжелейшего ожога, то ли печально известного таёжным охотникам медвежьего поцелуя, когда вставший на дыбы зверь берёт вас в объятия и единым лобзанием как бы схлёбывает вашу физиономию, оставляя в лучшем случае висящие на ниточках глаза.

Очень неприятное зрелище.

Секунду незнакомец молча смотрел на оцепеневших путников, затем исчез. Если спрыгнул наземь (а куда ещё?), то надо признать, что сделал он это совершенно бесшумно.

Димитрий кинулся к борту, но был остановлен коротким властным: «Стоять!» Хмурый Андрон, для которого подобные переделки, видимо, стали уже чем-то привычным, вручил напарнику плотницкий топорик, сам вооружился небольшим гвоздодёром и знаками велел переместиться на противоположный конец платформы, причём осторожно, опасаясь атаки снизу. Не исключено, что незваный гость укрылся под настилом, откуда мог выстрелить или чем-нибудь ткнуть. Пробоин в днище хватало.

Заняв исходную позицию в носовой части судна, Уаров оглянулся. Андрон уже стоял на корме. Выждав мгновение, шкипер дал отмашку. Оба одновременно соскочили в разные стороны – сначала на сцеп, потом – как можно дальше – на трухлявые шпалы. Обернулись, присели. Вроде бы под платформой никто не прятался.

Выпрямились, огляделись. Нигде никого.

Трудно сказать, насколько такой манёвр был оправдан. Разумеется, предполагаемый противник при всём желании не смог бы оказаться сразу на двух разных концах платформы. Зато ему представлялась прекрасная возможность расправиться с каждым поодиночке.

– Дачник? – спросил Димитрий, когда они сошлись с Андроном на том самом участке насыпи, куда, по идее, спрыгнул ужасноликий незнакомец.

– В дзюдогаме?

– Да они в чём только не ходят!

Андрон подумал.

– Нет, – бросил он. – Я их тут почти всех знаю. Такую рожу я бы запомнил.

– Тогда кто? Спецназовец?

– Спецназовцы – в камуфле.

Теперь озадачились оба.

– Может, из этих… из фанатов? – предположил Димитрий.

– Хм… – сказал Андрон. – С одной стороны, не тронул. Хотя мог… С другой, вроде бы рановато ещё для фанатов. Ты вообще длину этой ветки представляешь?.. Впрочем… Смотря как по ящику сообщили. Если «между Красным Воруем и Слиянкой»… Тогда – да. Тогда вычислить недолго…

– Чем же он сюда добрался?

– А чёрт его знает!..

Полные недобрых предчувствий, позавтракали и принялись за дела. Димитрия Андрон усадил чинить парус, а сам занялся осями и колёсами. Вопреки опасениям, жизненно важные узлы уцелели. Видимо, выручили девальваторы. Одно дело, когда на рельсы рушится туша в несколько десятков тонн, и совсем другое, когда тот же вес идёт чуть ли не как одна тысячная к номиналу. Остальные-то качества (прочность, упругость) – сохраняются.

Примерно к половине девятого ремонтные работы были прерваны гулом авиационных двигателей. Кажется, многоопытный Андрон и здесь оказался прав: по всей вероятности, на место вчерашней антитеррористической операции сбросили десантуру. Пришлось опять подхватываться и в третий раз перетаскивать пожитки с места на место. Естественно, что ни один вертолёт не появился над Красным Воруем. Вот если бы оставили груз на платформе – тогда, конечно, другое дело. Тогда бы появился обязательно.

А всё Портнягин и его клевреты. Закон подлости был принят в первом чтении чуть ли не через месяц после их победы на выборах и действовал теперь даже на территории аномалки.

Рискнули выбраться на бугор, но ничего оттуда не высмотрели. А когда уже шли обратно, начались события, Андроном не предсказанные: со стороны Слиянки послышалась густая пальба. Такое впечатление, что на исковерканных железнодорожных путях шёл нешуточный бой за останки трагически погибшего экстремиста.

– С кем это они? – вслух гадал Димитрий. – И кто?

Андрон хмурился и, надо понимать, гадал про себя.

К полудню стрельба утихла. Пришла пора обеда. К тому времени парус был залатан, колёса и оси – проверены. Но поесть спокойно так и не дали: на западе снова завыло, затрещало, заухало.

– Ну теперь точно всю насыпь разворотят… – упавшим голосом заметил Димитрий.

– Может, для того и затеяли, – посопев, ответил Андрон. – Концы спрятать. Поди потом разбери: была там платформа, не было…

После трапезы настал черёд более тонких механизмов. Умелец возился с машинкой, раскладывая детали на газетке, а клиент сидел рядом и, затаив дыхание, следил за священнодействием. Иногда позволял себе деликатно подать голос.

– Скажите, Андрон… Мы ведь сейчас, вы говорите, в аномальной зоне… и довольно близко к эпицентру…

– Умгу… – мычал Андрон, состыковывая нестыкуемое.

– То есть, если всё окажется в порядке… я смогу отправиться прямо отсюда?

– Смочь-то сможешь, а куда? Ты сначала на цель её наведи, а тогда уж… Вот переберу, проверю – будешь опять эти хренотеньки крутить… пока не нашаришь, что там тебе нужно…

– А если не нашарю?

– Значит, на комод поставишь. Для красоты…

На бледном лице пассажира отображался испуг.

– А у других? Получалось?

– Бывало, что и получалось…

Уаров малость успокаивался и почтительно умолкал, не смея более отвлекать. Ненадолго, правда. Минуты на две.

– Скажите, Андрон… Это ко вчерашнему нашему разговору. Вот вы сказали, что любая попытка исправить прошлое ухудшает настоящее…

– Умгу…

– И, стало быть, по-вашему, возможно обратное? Скажем, я сознательно хочу исковеркать прошлое, а настоящее в итоге улучшается?

– Почему нет?..

– Но… это проверял кто-нибудь?

– Вот ты и проверишь.

– А вы сами? Неужели ни разу… в порядке эксперимента…

Андрон насупился, свинтил воедино запчасть от будильника с запчастью от кухонного комбайна и придирчиво осмотрел получившееся.

– Будя! – прогудел он. – Наэкспериментировался. Что я тебе, собака Павлова?..

Покосился на Уарова – и замер, увидев что-то за его плечом. Димитрий резко обернулся. Возле корявого ствола вербы неподвижно стоял и молча смотрел на них утрешний гость в дзюдогаме. Обоих снова ужаснула изуродованная половина лица незнакомца, похожая на схватившийся как попало гипс. Правый глаз напоминал червоточину.

Топорик и гвоздодёр, по уговору, лежали рядом. Но пока вскакивали на ноги, таинственный соглядатай, по-прежнему не говоря ни слова, отступил за древесный ствол.

Двинулись к вербе, обходя её с флангов, и никого за стволом не обнаружили. Может, в кроне засел? Вскинули головы. В белой робе среди зелени не спрячешься. Дупла вроде тоже нету…

– Клоун! – с отвращением подвёл окончательный итог Андрон. – Нашёл место ниндзю из себя корчить… И время…

При слове «время» Уаров встрепенулся.

– Слушайте… А вдруг у него тоже машинка? Вдруг это за нами следят откуда-нибудь… оттуда…

– Да запросто, – безразлично согласился Андрон. – Вот почему я и не дёргаюсь. Какой смысл? Ну изменишь ты прошлое! Всё равно ведь потом из будущего придут и по-своему перекурочат…

* * *

Эйфелева башня свела с ума не только Мопассана – она ещё пыталась свести с ума и нашего Льва Толстого.

«Без всякой, какой бы то ни было надобности, – сокрушался граф, – составляется общество, собираются капиталы, люди работают, вычисляют, составляют планы; миллионы рабочих дней, пудов железа тратятся на постройку башни; и миллионы людей считают своим долгом взлезть на эту башню, побыть на ней и слезть назад; и постройка, и посещение этой башни не вызывают в людях никакого другого суждения об этом, как желание и намерение ещё в других местах построить ещё более высокие башни. Разве трезвые люди могли бы это делать?»

Если не углубляться в тонкие материи, классик прав во всём, включая последнюю фразу. Но откуда ж ему было знать, что, считая себя созидателем, человек сильно переоценивает собственную роль. На самом деле мы ничего не изобретаем, это изобретения используют нас в качестве родовспомогательного средства. Ну как ещё, скажите, платоновская идея может воплотить себя в жизнь? Только пробравшись тихой сапой в наши извилины. В скандальном случае с Эйфелевой башней Мопассану было отчего сойти с ума, поскольку идея телевышки по недосмотру пустила корешки в мозгах раньше, чем идея передатчика.

Первый раз она пустила корешки ещё в Вавилоне. Вот, кстати, где жуть была! Не то что о телевидении или там о радио – об электричестве народ понятия не имел. А они – башню строить! Глянешь на этот самый столп – чуть язык родной с перепугу не забудешь. Некоторые, кстати, забывали. Заговоришь с таким, а он лопочет в ответ не разберёшь по-каковски…

Так вот, в отличие от яснополянского мудреца Андрон Дьяковатый никогда не пытался оценить целесообразность сооружения, над которым корпел в данный момент. Главное было отдаться работе и ни в коем случае не давать воли сомнению.

Димитрий же Уаров в этом смысле представлял собой полную противоположность самородка из Колдобышей. Критикан. Опасный критикан. Отчаявшись найти смысл жизни, он теперь искал повсюду его отсутствие. Ну и, понятное дело, находил.

Конечно, по уму следовало бы начать не с машинки, однако отладка четырёх девальваторов – морока долгая, поэтому пассажира надлежало чем-нибудь занять, чтобы не болтался зря по лагерю и не отвлекал вопросами. Вот поди ж ты! Такой был скромный, молчаливый, когда отъезжали от Обума-Товарного, и таким оказался несносным говоруном…

Снова показав, за какие хреновинки крутить и в какую хренотень смотреть, Андрон полез под правый передний угол платформы. Димитрий же снова припал к линзе и забыл обо всём на свете. Координаты, выданные ему по секрету знакомым палеонтологом Кирюшей, давно затвержены были назубок.

Потом его взяли за плечо.

– Погодите, Андрон… – забормотал он, продолжая лихорадочно наводить и подкручивать, как вдруг ощутил, что хватка у руки какая-то не совсем дружеская.

Вскинул голову, огляделся. Вокруг него стояли трое иноков не иноков – так, не разбери-поймёшь. Все в чёрных рясах и столь же чёрных беретах. У двоих шеи охватывала собранная узлом на горле алая шёлковая косынка. («Пионерский галстук», – содрогнувшись, вспомнил Уаров). У третьего кумач был повязан на бандитский манер и скрывал лицо до глаз. Двое держали наготове помповые ружья, у третьего в правой руке имелся пистолет с глушителем, а в левой – свежий номер газеты с портретом самого Димитрия.

– Уаров? – инквизиторским голосом осведомился тот, что с газетой.

– Я… – ощутив предсмертную дрожь, не стал запираться Димитрий.

Но тут зловещая торжественность момента была нарушена: со стороны платформы, подталкивая автоматным стволом в спину, доставили Андрона. Шкипер держался вызывающе и вообще вёл себя в лучших традициях революционной матросни, которую, если верить советскому кинематографу, хлебом не корми – дай мрачно побалагурить перед казнью.

– Что ж это вы, ребята, а? – глумливо увещевал Андрон. – С Президентом ряды смыкаете? Подполье называется…

– Иди…

– Иду… Слышь, а может, он вам ещё и приплачивает?

– Ты нас с этим ублюдком не равняй! – неожиданно пронзительным голосом завопил конвоир. – Он вас из шкурных соображений уничтожить хотел…

– А вы из каких?

– А мы ради идеи!

– Слышь, командир… – обратился Андрон к тому, чьё лицо скрывалось под алым шёлком. – Ошибка вышла. Не тех вы взяли. А тех ещё вчера вечером ликвидировали к едрене фене… Что ж вы, газет не читаете?

– Читаем, – гулким юношеским баском ответил замаскированный главарь и в доказательство шевельнул номером «Баклужинца». – Ни о какой ликвидации тут не сказано…

– Так газетка-то – вчерашняя!.. – истово округляя глаза, вскричал Андрон. – Конечно, не сказано ещё…

Вместо ответа предводитель посмотрел на Димитрия, потом на портрет. Спорить не имело смысла. Сходство было очевидным.

– Ну и что? – нашёлся Андрон. – Ну, захотел мужик человечество уничтожить! Так вы ж сами поёте: «Весь мир насилья мы разрушим…»

– Насилья, – многозначительно подчеркнул главарь.

– Так а я о чём? Сам посмотри, что вокруг делается! Геноцид, в натуре… Такое – да чтоб не разрушить? До основанья?..

– А затем? – процедил главарь.

– Что «затем»?

– Вы же никакого «затем» людям не оставляете!

– Нет, погоди, – судя по всему, Андрон выкладывал последние козыри. – Вы ведь не просто коммунисты! Вы – коммунисты-выкресты! А как же «не убий»?

Рыжеватые брови презрительно шевельнулись в узкой щели между алым шёлком повязки и чёрным сукном берета.

– Ты меня ещё заповедям поучи! – надменно сказал главарь.

Действительно, соблюдение заповедей Христовых часто зависит от обстоятельств. Так, в военное время исполнение их сплошь и рядом оборачивается прямой изменой Родине: попробуй «возлюби ближнего», когда идёшь на него в атаку! Или «не укради», если приказано добыть «языка»! Или «не лжесвидетельствуй» – на допросе в плену! Или «чти отца и мать» – даже переметнувшихся к врагу! Единственный запрет, преступая который, ты не приносишь Отечеству ровно никакой пользы, это, конечно, «не прелюбодействуй». Можем ли мы назвать героическим поступок разведчицы, отважно переспавшей с начальником неприятельского штаба, если попутно не были нарушены заповеди «не убий», «не укради» и «не лжесвидетельствуй»?

Так что последняя фраза шкипера скорее навредила, нежели помогла. Властный кивок – и путешественников подтолкнули стволами к той самой вербе, за которой час назад бесследно растаял урод в дзюдогаме.

– Иех!.. – отчаянно вскричал Андрон. Будь у него на голове шапка, он бы и шапкой оземь шмякнул. – Ну вот куда бедному крестьянину податься? Президент – бомбит, вы – расстреливаете… А ещё говорят: мы за народ, мы за народ…

– Кто они? – шепнул Димитрий, пока их прилаживали спинами к шершавой рубчатой коре.

– «Красные херувимы», – сквозь зубы пояснил Андрон. – Те, что на прошлой неделе Игната Фастунова грохнули… спикера…

– А за что они нас…

– Не во имя того мир разрушаем…

– Именем Пресвятой Революции… – вдохновенно завёл главарь.

Стволы поднялись, уставились.

– У, лодыри! – беспомощно выдохнул Андрон, не зная уже, чем уязвить напоследок. – Чужих заложников мочить! Стыдоба…

Дальнейшее даже трудно с чем-либо сопоставить. Ну, скажем, так: представьте, что в густое чёрно-красное варево плюхнули столовую ложку сметаны и быстро-быстро размешали. Некий белый смерчик прошёл меж монашьих ряс, взвихрив их и разметав. Чей-то истошный ор, шальной выстрел – и картина вновь замерла. Теперь она изображала группу размётанных тел, а композиционным центром её, несомненно, являлся давешний ужасный незнакомец. Весь в белом. Припавши на левое колено и упёршись в траву левым же кулаком, он явно выжидал, не шевельнётся ли кто из поверженных.

Никто не шевельнулся.

Тогда он сосредоточил внимание на прислонённых к вербе путешественниках. Странно: его изуродованное лицо показалось им на этот раз почти симпатичным. И не потому что похорошело, и даже не из благодарности – просто «Красные херувимы» в данный момент выглядели гораздо хуже.

– Прохор… – сипло назвался нежданный спаситель.

Глава 5

Они сошлись

Первым, как и следовало ожидать, опомнился шкипер.

– А ты кто, земляк? – с интересом спросил он.

– Я же тебе только что сказал, – терпеливо напомнил тот – и как-то вдруг оказался на ногах.

Димитрий ахнул. Белые штаны Прохора были варварски разорваны в мотне и обильно смочены кровью. От одного предположения, что шальная пуля (выстрелить-то успели!) ударила бедолагу в пах, Уарову чуть не стало дурно.

– Вы… ранены?..

Назвавшийся Прохором наклонил голову и с неудовольствием осмотрел повреждение.

– Зашьём, застираем, – успокоил он.

У Димитрия отлегло от сердца. Надо полагать, кровь была чужая, а ткань просто не выдержала рывка в момент особо резкого удара ногой.

– Нет, ну всё-таки… – снова начал Андрон.

– Машинка цела? – бесцеремонно перебил его энергичный Прохор.

Андрон моргнул.

– Цела… если, конечно, ты по ней гачами своими не въехал.

– Не въехал. А девальваторы?

Ответил шкипер не сразу. Сначала, хитро прищурясь, ещё раз изучил исковерканное лицо собеседника, сообразил, видать, что Прохору ничего не стоило, целый день прячась где-нибудь поблизости, подслушать все их беседы с пассажиром, – и лишь после этого соизволил разжать уста.

– Левые – в порядке, – неспешно, с достоинством сообщил он. – Правый передний – вроде тоже. А задний я перебрал… почти. Отвлекли – сам, чай, видел…

– Значит, платформа на ходу?

Вопрос остался без ответа.

– Кто ж ты всё-таки будешь, мил человек? – задумчиво произнёс Андрон.

Прохор досадливо скривил неповреждённую часть лица. Однако шкипера эта гримаса ни в чём не убедила.

– Думаешь, если ты «херувимов» пятками закидал, – ласково продолжал он, – то мы так тебе сразу и поверим?

– Могу и вас закидать, – предложил Прохор.

– А закидай!.. – с придурковатой готовностью откликнулся Андрон. – Мы – люди привычные: то ракетами нас гвозданут, то к стенке поставят… То есть не к стенке – к вербе… Так что не стесняйся, милок, приступай.

– Хорошо, – процедил Прохор, уяснив, что иначе с мёртвой точки не слезешь. – Меня наняли следить, чтобы с вами не случилось ничего плохого. Достаточно?

– Кто нанял?

– «Ёксельбанк».

– Эк ты! – поразился Андрон. – А что это ты так легко заказчика сдаёшь?

– Есть на то причины, – уклончиво заверил незваный ангел-хранитель с кровавой дырой на штанах. – Ещё вопросы будут?

Члены экипажа переглянулись.

– Нету, – буркнул Андрон.

– Тогда грузимся, – скомандовал Прохор. – Мотать отсюда надо, и как можно быстрее. А то ещё и десантура нагрянет. – Приостановился, оглядел с тоской поле недавней битвы. – Уложил четверых мужиков ни за хрен собачий… – расстроенно произнёс он.

Последняя его фраза, признаться, озадачила Димитрия.

– Лучше, если бы это были женщины?

Прохор, стоявший к Уарову изуродованной половиной лица, свирепо покосился на любопытного червоточиной правого глаза.

– Ненавижу… – проскрежетал он.

* * *

В вопросах рукопашного смертоубийства Прохор, несомненно, был весьма искушён, и это давало повод предполагать, что грузчик из него никудышний. Так оно и оказалось. Даже хилый с виду Димитрий – и тот в смысле ухватистости представлял собой более серьёзную тягловую силу.

Собственно, пожитков было немного, прекрасно обошлись бы и без помощника, но, во-первых, совместное перетаскивание тяжестей вообще сплачивает коллектив, во-вторых, обнаружив первую свою слабость, Прохор сразу стал в глазах путешественников как-то привлекательнее.

Ветер во второй половине дня наладился бортовой, и это давало определённую свободу манёвра. План был намечен крайне рискованный, однако, по сути, единственно возможный: снова откатиться на дачные территории до развилки и едва ли не на глазах у «Экосистемы» устремиться в аномальную зону по соседней ветке.

Уарова с машинкой шкипер отправил на корму, ставшую теперь носом, сам же направился к стоящему у поручней новому члену экипажа. Из одежды на Прохоре были только белая куртка да набедренная повязка из подручного материала. Штаны с застиранной, но ещё не зашитой мотнёй трепались на вантах. – А «Ёксельбанку»-то какая прибыль, что мы целы будем? – Зачем тебе? – Так, любопытно…

Правая половина лица Прохора ничего не выражала, поэтому Андрон счёл разумным сменить позицию и зайти слева.

– Кранты «Ёксельбанку», – помолчав, жёстко молвил бесштанный телохранитель. – Вот-вот лопнет. – И что? – не понял Андрон. – Не он первый… Прохор с сожалением покосился на него здоровым глазом.

– Устарелые у тебя понятия о бизнесе, – упрекнул он. – А имидж? А честь фирмы? Представь: люди доверили тебе свои деньги, а ты их, получается, растратил. Как после этого вкладчикам в глаза смотреть? – Да, – признал Андрон. – Неловко…

– А тут как раз газета со статьёй вышла. Что этот твой Уаров нашёл способ отправиться в прошлое… – Он нашёл! – фыркнул Андрон.

– …и намерен уничтожить всё человечество в зародыше, – невозмутимо закончил Прохор. – На корню. – И что?

– И всё… И никаких проблем. Нет человечества – нет «Ёксельбанка». А значит, и банкротства не будет. – Застрелиться не проще? – с интересом спросил Андрон.

– А толку? Всё равно совестно. Банк-то лопнул.

– Можно заранее…

– Какая разница? Хоть раньше застрелись, хоть позже, денег-то у вкладчиков от этого не появится! А так какой с тебя спрос? Раз человечества не было, то и банка не было…

– Да-а… – чуть ли не с уважением молвил шкипер, потирая двухдневную железную щетину на широком подбородке. – А тебе в этом во всём что за выгода?

– Заказ… – чуть ли не позёвывая, напомнил Прохор.

* * *

Искусства, как известно, делятся на боевые и небоевые. К боевым относятся различные виды восточных единоборств, к небоевым – всё прочее: литература, театр, ну и тому подобное. Бесполезность небоевых искусств очевидна. Попробуйте прочесть наехавшим на вас в тёмном переулке отморозкам что-нибудь из Иннокентия Анненского – и вы сами это поймёте.

Иное дело боевые искусства. К ним, кстати, в последнее время причисляют пулевую стрельбу и гранатометание, поскольку и то и другое, согласитесь, тоже представляет собой разновидность диалога. Обмен мнениями, если хотите, причём зачастую на интернациональном уровне. Не зря же международный язык ударов по печени в последнее время решительно вытесняет эсперанто.

На Востоке принято считать, что невозможно по-настоящему зверски убить противника, не достигнув предварительно вершин духовности. Походить на солдафона по нашим временам вообще романтично, а уж на японского солдафона – тем паче. И когда славянин принимается изучать какое-либо экзотическое душегубство, неминуемо срабатывает обратная связь: скажем, стоит освоить проламывание переносицы согнутым пальцем, как на тебя нисходит просветление.

Меняется отношение к миру, да и к самому себе. Если для европейца жизнь – это подарок, то для самурая – это долг, который надлежит вернуть по первому требованию, неизвестно, правда, кому. С юного возраста самурай ищет своего таинственного кредитора и, не найдя, как правило, расплачивается с кем попало. Обычно со старшим по званию. «Устав Вооружённых Сил» читали? Так вот у японцев это называется бусидо.

Словом, безразличие Прохора к себе как к части рода людского нисколько не удивило Андрона. За свою долгую жизнь встречался он и с такими. Но тему всё же решил сменить.

– Что ж ты в белой робе по лесу шастаешь? Мог бы и что понеприметнее напялить…

– Понеприметнее – всякий дурак сможет, – с надменной ноткой откликнулся Прохор. Тут же, впрочем, сбавил тон, оглянулся на ванты, где сохла нижняя часть его амуниции. Опять мелькнула жуткая правая сторона лица. – Дурака свалял, – смущённо признался он. – Надо было что-нибудь на выброс, а я, видишь, новёхонькие загубил… А с другой стороны, не голым же бегать…

Отношения явно налаживались. Каждый почуял в собеседнике родственную душу: профессионала, мастера своего дела – и теперь исподволь проникался к нему уважением.

– Охотой не увлекаешься? – как бы невзначай поинтересовался Андрон.

– Охотой?

– Ну, там… на крупного зверя… На медведя, скажем.

– Нет.

– А кто ж тебе так физию свёз?

Андрон предчувствовал, что вопрос прозвучит несколько неделикатно, однако никак не предполагал, что до такой степени. Прохор дёрнулся и, по всему видать, с превеликим трудом заставил себя проглотить оскорбление.

– Несчастный случай… – соврал он через силу.

– Ага… – озадаченно молвил Андрон.

Зашедший в тупик разговор был удачно прерван призывным криком Димитрия Уарова.

– Неужто навёл? – оживился шкипер, оборачиваясь.

Но нет, похоже, новость с настройкой машинки связана не была. Вскочивший на ноги Димитрий взволнованно указывал на что-то замеченное им за бортом. Андрон с Прохором, переглянувшись, поспешили на зов.

Несомненно, парусник уже вплотную прибизился к землям садового товарищества «Экосистема». В неглубокой ложбинке лежал навзничь изувеченный труп мародёра с грушей-скороспелкой во рту. Путешественники молча проводили его глазами: Андрон – скорбно, Димитрий – испуганно. Прохор остался невозмутим, лишь пренебрежительно дёрнул левой щекой, как бы давая понять, что, будь он на месте дачников и застань мерзавца на месте преступления, – применил бы совсем другие приёмы.

Специалисты вообще ревнивы к чужим успехам.

* * *

К пяти часам достигли развилки. Безлюдные окрестности выглядели настолько идиллически, что мысль о засаде возникала сама собой. Андрону несколько раз чудилось, будто из-за наглухо оплетённого декоративным виноградом штакетника за ними наблюдают. Возможно, так оно и было. Наблюдали, держа наготове нелицензионные грабли и складывая особым образом смертоносные витки поливного шланга. Нападения, однако, не последовало. Скорее всего, дачники вовремя уразумели, что платформа вторглась на их территорию исключительно с тем, чтобы как можно скорее её покинуть, – и, смирив инстинкты, решили не делать резких, а тем паче гибельных движений.

Не без труда переведя ржавые стрелки, перебрались на соседнюю ветку. Пролегала она стороной от водных угодий, поэтому Андрон, подрабатывавший в основном доставкой рыбаков к местам обильного клёва, пользовался ею редко. Тем не менее рельсы и шпалы были и здесь вполне исправны. Мало того, чем дальше, тем исправнее они становились – то ли и впрямь попечением нечистой силы, то ли правы были эзотерики, утверждавшие, будто в глубине аномальных зон память металла заметно улучшается вплоть до полного излечения склероза, ведущего в обычных условиях к ржавению и деформации.

День клонился к вечеру, в рощах уже залегла ночь. На борту всяк занимался своим делом: Андрон разбирался со снастями, Димитрий крутил что было велено, Прохор чинил просохшие штаны, причём чувствовалось, что делает он это не впервые. Игла сновала бойко, сноровисто. Так и поблёскивала, так и поблёскивала…

– Чёрт… – тоскливо произнёс Димитрий, отрываясь от линзочки своей дальнобойной машинки. – Она или не она?

Игла застыла, не завершив стежка. Прохор отложил рукоделье и медленно повернулся к Уарову.

– Ты что, бабу в прошлом ищешь? – Вопрос прозвучал то ли укоризненно, то ли угрожающе.

– Ну да…

– Зачем?

Уаров замялся.

– Пристрелить, – ответил за него Андрон. Иногда он бывал удивительно циничен.

– Это правда?

– Ну почему обязательно пристрелить? – жалобно вскричал Димитрий. – Усыпить, перебросить в другое время…

Прохор недоверчиво посмотрел на него, понял, что собеседник не шутит, и, презрительно фыркнув, принялся шить дальше.

– Как? – мрачнея, спросил Андрон Уарова.

– Что «как»?

– Как перебросить?

– Ну… с помощью вашей машинки, разумеется…

– Ты ж мне её одноразовую заказывал!

Уаров со страхом посмотрел на умельца.

– Баламут… – безнадёжно определил тот. – Ладно. Вы двое тогда поморячьте, а я посмотрю, что там в ней ещё можно сделать…

Сходил принёс газетку, чтобы было на чём раскладывать запчасти, и отодвинул Димитрия от агрегата. Тот потоптался немного за плечом мастера, а потом платформа пошла в поворот – и пассажир с телохранителем, бросив всё, занялись парусом.

– Так почему не пристрелить? – сердито поинтересовался Прохор сразу по завершении манёвра. – Оно и надёжнее. У меня тут, кстати, недалеко ствол при-хоронен…

– Женщина… – с укоризной напомнил Уаров. – Да и негуманно…

– А они с нами гуманно поступают?! – просипел Прохор – и стал даже страшнее, чем был.

Димитрий отшатнулся.

Надо полагать, у Прохора от бешенства перемкнуло голосовые связки. Пару раз он беззвучно открывал и закрывал рот, потом молча повернулся и пошёл дошивать.

– А я вот читал у одного четвертолога, – как ни в чём не бывало подал голос Андрон, сосредоточенно разгребая узловатым пальцем разложенные на газетке детали, – будто Бог женщину вовсе не из ребра сотворил. Это только из приличия говорят, что из ребра, мол. Рёбра-то у нас все на месте, хоть справа, хоть слева.

Не веришь – пересчитай… В мужском организме есть только один-единственный орган без кости…

– Язык? – машинально спросил ещё не отошедший от испуга Димитрий.

– Нет. Язык – это орган внутренний, он во рту живёт.

– А что же тогда? Ухо?

– В ухе – хрящ. И потом уши-то и у баб есть…

– Гос-споди Боже мой!..

– Вот именно, – подтвердил Андрон. – И сразу всё становится ясно. Думаешь, почему он так себя ведёт, орган-то? А мы почему так себя ведём? Тоска по утраченной косточке, понял? Причём каждый свою ищет…

– Ну, мне эта тоска не грозит, – перекусывая нитку, невнятно заверил Прохор.

* * *

Беседу продолжили за ужином.

– Давай колись, раз начал, – добродушно предложил Андрон Димитрию. – Как ты это конкретно думаешь провернуть?

За бортом стелились длинные тени, плыли травянистые бугорки, перелетали какие-то пернатые пепельных оттенков, иногда попадалась поросшая высоким камышом не пересохшая ещё баклужина с корягой и диким утёнком.

– Вы, конечно, слышали, что человечество когда-то прошло через бутылочное горлышко… – поколебавшись, начал Димитрий. – Слышали, – сказал Андрон. – Дальше. – А я не слышал, – сказал Прохор. – Что за горлышко?

– Образное выражение… Понимаете, было время, когда на земле обитало всего несколько человек… Правда-правда! Генетики установили, что все мы произошли от трёх мужчин и одной женщины… – От Евы, что ли?

– Учёные её так и окрестили, – подтвердил Уаров. – Настоящее имя, разумеется, неизвестно… А ведь, если вдуматься, очень точный термин! – горестно перебил он сам себя. – Бутылочное горлышко. То есть человечество, по сути, джинн, вырвавшийся из бутылки. И зря… Рано или поздно оно само себя погубит. Отравит, взорвёт…

– Ни хрена! – возразил Андрон. – Думаешь, почему до сих пор ядерной зимы нет? Да потому что навара с неё никакого! Невыгодна она, гибель человечества, можешь ты это понять?

– Тем более, – твёрдо сказал Димитрий. – Видите ли, я много думал… нет, не откуда в мире зло – с этим пусть богословы разбираются. Я думал, как это исправить… Принято считать, что во всём всегда виноват кто-нибудь один…

– Или одна, – не преминул уточнить Прохор, давно уже высматривая что-то в вечереющей лесостепи.

– Или одна… – не стал спорить Уаров. – Сталин, Чубайс, Портнягин… А потом, когда вник чуть поглубже, оказалось, что свято место и вправду пусто не бывает. Все ниши заполнены. Скажем, устранишь какую-нибудь историческую личность… Мысленно, конечно, мысленно, – поспешил уточнить он, обращаясь в основном к Прохору. – Глядишь, а на трон уже очередь в затылок выстроилась. Начнёшь убирать по одному человечку, – с несчастным видом продолжал Димитрий, – уберёшь всех до единого… Вот я и подумал: а что если одним и ограничиться? То есть не одним – одной… Если мы, действительно, все от неё произошли…

– Стоп! – неожиданно встрепенулся Прохор и, прервав трапезу, поднялся на ноги. – Я сейчас…

И канул за борт.

Андрон с Димитрием обеспокоенно привстали. Хотя беспокоиться было особо не о чем: ветер ослабел настолько, что догнать парусник пешком труда не составляло. Человек за бортом уверенным шагом направлялся к одинокому корявому дереву – полуживому, почти без листвы. Анчар этакий.

Алый шар коснулся горизонта, белая дзюдогама вновь казалась розовой. Кажется, Прохор что-то доставал из дупла.

– Я смотрю, он тут не первый раз шлындрает, – раздумчиво заметил Андрон, присаживаясь. – Тёртый…

Вскоре Прохор вновь перемахнул борт – и уже не с пустыми руками. В левой у него теперь был средних размеров свёрток.

– Вот, – удовлетворённо сказал Прохор, выпутывая из промасленных тряпок тупорылый пистолетище. Полюбовавшись, повернулся к Димитрию. – Обращаться умеешь или показать?..

Глава 6

По шпалам, брат…

Солнце вставало, как с похмелья, багровое, мутное.

Проснувшись, Андрон первым делом удостоверился, что за ночь никто из экипажа не пропал. Димитрий ещё посапывал, свернувшись крендельком под старым ватником. Прохор, расположившись на корме, шлифовал и оттачивал свои смертоносные приёмы. В чём мать родила. Ранняя пташка… Андрон устроился поудобнее и стал наблюдать. В следующий миг Прохор кинулся на палубу плашмя – и, не долетев до неё сантиметров пятнадцати, завис звездообразно. Руки и ноги – раскинуты, подбородок устремлён вперёд наподобие тарана триеры.

Левитация? Не может быть! Андрон передвинулся, чтобы посмотреть, чем это он там поддомкрачен – и в следующий миг всё понял. Вот оно, оказывается, в чём дело! Не ногой уложил вчера Прохор кого-то из «херувимов», ох, не ногой…

Году этак в двухтысячном, будучи ещё пацаном, Андрон раскопал выложенную в интернете анонимную статью некоего израильтянина по фамилии Рабинович (согласитесь, что подписать в Израиле таким манером газетный материал – всё равно что никак его не подписать). Речь шла о запрещённом во всех цивилизованных странах, исключительно мужском и безусловно изуверском виде восточных единоборств вин-дао-ян – единственном, где разрешены удары гениталиями. К сожалению, автор статьи не мог удержаться от скабрёзности: цитировал лже-Баркова, вообще всячески веселил почтеннейшую публику. Тем не менее суть он изложил верно.

Давным-давно монахи одного из монастырей Шаолинь научились усилием воли подавать кровь в пещеристую плоть под таким напором, что детородный орган мгновенно достигал прочности закалённой стали. Собственно, детородным его уже назвать было невозможно – после первого месяца упражнений мужчина становился бесплоден до конца своих дней.

Если руку обычно сравнивают с мечом, то данную часть тела следует уподобить кинжалу.

О тайной философии вин-дао-ян практически ничего не известно (кстати, после первой публикации на эту тему пресса онемела, да и журналист Рабинович как в воду канул), однако есть причины считать духовную подоплёку учения абсолютно бесчеловечной. Уже то, что представители её искренне убеждены, будто страшное оружие ближнего боя с древнейших времён использовалось нами не по назначению, так сказать, чревато выводами: равнодушие к женщинам, отказ от потомства и, естественно, от наслаждений. Какое уж тут наслаждение, если фаллосом пробивают стены и ломают об него бамбуковые палки! Здесь вин-дао-ян отчасти смыкает ряды с нашим Львом Толстым, чью «Крейцерову сонату» многие современники восприняли как прямой призыв против дальнейшего размножения рода людского.

В древнем Китае бытовали две (разумеется, тайные) разновидности упомянутого боевого искусства: южная и северная. Чем-то они друг от друга отличались, но, чем именно, Андрон подзабыл. Кажется, южная школа применяла в бою постоянную эрекцию, а северная практиковала её только в момент нанесения удара… Или наоборот?..

Тем временем Прохор закончил свои упражнения и, облачась в дзюдогаму, направился к мачте, под которой, как он полагал, ещё почивали остальные члены экипажа.

Помня о загадочной судьбе израильского журналиста, Андрон счёл за лучшее притвориться спящим.

* * *

С погодой на этот раз не заладилось. Над округой нехотя собирались комковатые, словно бы плохо процеженные облака, воздух остолбенел.

Димитрий и Прохор, предчувствуя недоброе, смотрели, как Андрон достаёт из дальнего загашника буксирный фал и вяжет на нём узлы.

– Ну не торчать же здесь на виду, – невозмутимо объяснил шкипер и, мурлыча народную песенку «По шпалам, брат, по шпалам, брат, по шпалам…», сошёл с корабля. Свёрнутая на манер лассо бечева с узлами висела у него на плече.

Все четыре девальватора были отлажены. Вскоре платформа уже весила не больше тонны.

– А инерция? – с тревогой осведомился Димитрий.

– Не бери в голову, – посоветовал Андрон.

Беда с этими дилетантами. Кто им внушил, что девальваторы обесценивают один только вес, а масса-де остаётся прежней? Тем-то и отличается девальватор от антиграва. Любого продавца спроси – он подтвердит: уменьшаешь вес – уменьшаешь массу.

Нехотя, но впряглись.

– Картина Репина, – осклабился Андрон. – Ну-ка… «Эй, ухнем»… За-пе… вай!

Петь не стали. С натужным кряхтением наклонились вперёд, едва не коснувшись лбами шпал, и кое-как стронули махину с места. Впрочем потом платформа раскатилась, возникла возможность малость разогнуть хребты, даже начать беседу.

– Какой у тебя вообще арсенал? – сурово допрашивал Димитрия Прохор, воистину репинским жестом поправляя лямку на плече.

– Какой у него арсенал! – усмехался Андрон. – Носовой платок да зубная щётка…

– Хорош, нечего сказать, – покручивал головой Прохор. – В одних трусах – к саблезубым тиграм?

– Почему к саблезубым?

– Ну к саблезубой…

Нет, воля ваша, а что-то здесь не так. Пусть он даже исповедует свой дурацкий вин-дао-ян! Одно дело – чураться женщин в силу убеждений, но тут-то явно другое – тут застарелая личная ненависть к каждой представительнице слабого пола.

Чёрт его знает, что у него там приключилось с дамами. Отзанимаешься, бывало, в тренажёрном зале, ну и заговоришь в душевой о бабах – так он так на тебя здоровым глазом зыркнет, что анекдот поперёк горла станет…

Часам к десяти ветер очнулся, засуетился, не зная, куда метнуться, потом дунул зачем-то в направлении дачных участков. Одолеть его смогли бы разве что поморские шхуны, которые так когда-то и звались – «с Богом супротивницы». А железнодорожная платформа, оснасти ты её хоть двумя мачтами, хоть тремя, намертво привязана к колее – как лавировать? Впрочем, нет худа без добра: не будь колеи – пришлось бы кому-нибудь торчать на корме и править.

– Ничего, ребята… – хрипел Андрон. – До того бугорочка, а там уж под уклон…

Слава Богу, не обманул. Действительно, за обещанным бугорочком платформа пошла самосплавом, то ныряя в одичавшие лесопосадки, то выскакивая из оных, то замедляясь чуть ли не до полного останова, то, напротив, разгоняясь так, что стыки стрекотали и дух захватывало. Вес, конечно, пришлось увеличить, поскольку ветер сегодня, по всему видать, твёрдо решил дуть только в лоб.

Команда, естественно, сразу поднялась на борт, стоило представиться такой возможности, – и долго отдыхивалась. Тяжела ты, доля бурлацкая… Андрон передал Уарова в руки инструктора Прохора, а сам опять занялся машинкой. К тому времени, когда последняя деталька (не считая тех, что остались лишними) заняла своё место в бредовой конструкции, Димитрий тоже успел кое-чему обучиться. Вовсю уже собирал, разбирал, заряжал, разряжал и звонко спускал курок вхолостую.

В углу заныла, завибрировала двуручная пила.

– Да?.. – сказал Андрон, щёлкнув по зубцу и припав ухом к выгнутому полотну. – Здоровей видали!.. Новостей, надеюсь, нет?.. Есть?.. – Шкипер нахмурился. – Уволил?.. Что, правда?.. Это уже хуже… А когда? Сегодня утром?.. Н-ну ладно… Спасибо, что звякнул… – Закончив разговор, застыл в тревожном раздумье.

– Что там? – спросил Прохор.

– Министра обороны сняли…

– Кто снял?

– Кто ещё может снять? Президент, конечно…

– Может, совпадение?

– Да нет. Именно в связи со вчерашним. За провал антитеррористической операции… Так, говорят, и передали…

Передали, понятное дело, далеко не всё. Вчерашним утром, когда сброшенная на повреждённые пути десантура мирно собирала парашюты, возле насыпи невесть откуда взялся репортёр столичной газеты с фотокамерой. Сержант Очипок перекрыл утечку информации, но слишком энергично. Возник вопрос, куда девать труп. К тому времени со стороны Слиянки подкатила моторная дрезина с правозащитниками. Как водится, борцов за справедливость волновала не столько судьба Андрона, сколько судьба Димитрия. Заложнику-то любой дурак посочувствует, а ты попробуй террористу посочувствуй! Не зная, как быть в данном случае, лейтенант Миулин приказал дрезину обстрелять. Поскольку с правозащитниками увязался иностранец, дело запахло дипломатическим скандалом. Полковник Филозопов, которому немедленно обо всём доложили, схватился за голову и распорядился накрыть то, что осталось от дрезины, залпом реактивных миномётов. Но тут Чумахлинская станция слежения сообщила, что над Слиянкой проходит китайский спутник-шпион, наверняка запечатлевший в подробностях заключительный этап операции. Генерал Бело-снегов велел привести в боевую готовность располагавшийся в окрестностях Колдобышей единственный противокосмический комплекс Баклужино, и только вмешательство Президента спасло мир от крупного международного конфликта.

Обо всём об этом Андрон с Прохором узнали позже, а Уаров вообще не узнал.

– А-а!.. – с несвойственной ему доселе злорадной напевностью протянул он. – Засуетился муравейничек? Спохватились? Поняли?..

С большим пистолетом в руке Димитрий стоял у мачты и демонически ликовал. Удивительно, какие подвижки в характере производит получасовое общение с оружием, хотя бы и незаряженным.

– Слышь… – с досадой сказал ему Андрон. – Ты сильно-то не гордись! Понадобилось Глебу министра снять – ну и снял. А мы с тобой только повод…

– То есть… – Уаров хотел было оскорбиться, но быстро сообразил, что версия Андрона тоже кое в чём привлекательна. – Вы хотите сказать, что… сняли – и ладно? Что бомбить нас уже не будут?..

– Будут, – заверил Андрон. – Одно другому не мешает. Как раз тот, кого назначат, и начнёт сейчас рвение своё показывать… Так что, готовьтесь…

Телохранитель Прохор, не принимавший участия в этом, прямо скажем, не слишком содержательном для него разговоре, поглядывал по сторонам, предъявляя спутникам то миловидную, то страхолюдную половину своего лица.

– Может, прямо сейчас остановиться? – предложил он. – Там дальше опять пустоши пойдут, а здесь всё-таки посадки.

– Да мы и так скоро остановимся, – успокоил Андрон. – Не век же нам под уклон катиться…

А с этим побоищем на шпалах, как хотите, всё равно история загадочная. Полковник Филозопов, допустим, никогда особым умом не отличался, но Олежку-то Миулина как угораздило скомандовать огонь на поражение? В учебке, помнится, самый дисциплинированный был курсант, без приказа пальцем не шевельнёт, всегда его нам, бывало, в пример ставили…

* * *

Парусник тормознули на самом дремучем участке лесопосадок. Вернее, он сам себя тормознул, зацепившись мачтой за сомкнутые аркой кроны. Будь у платформы полный вес и скорость побольше, сломило бы снасть, как спичку.

Взаимопожиралово, именуемое природой, выглядело здесь особенно красиво. Трясогузки гоняли ястреба. Видя, что со всей их бандой ему не сладить, хищник в конце концов улетел, но одна самая отчаянная трясогузка долго ещё не могла уняться: воинственно взмывала, хорохорилась, свиристела, обещала при встрече клюв порвать…

Прохор, по своему обыкновению, сразу же сгинул с глаз. Сию секунду стоял на корме – и уже нет его там. И нигде нет. Надо думать, решил обойти дозором окрестности.

– Готова твоя машинка, – обрадовал Димитрия Андрон. – Садись и наводи…

Уаров мялся.

– Что не так? – прямо спросил умелец.

– Понимаете, Андрон, – смущённо сказал Димитрий. – Вы из-за меня попали в передрягу… платформу, наверное, придётся ремонтировать…

– Да уж, – согласился тот. – Попали – так попали…

– Короче, вот. – На свет появилась сложенная вдвое бумажка. – Здесь номер счёта. Немного, но на ремонт, я думаю, хватит… Мне-то уже не пригодится… Вам, впрочем, тоже, но вдруг… промахнусь или с машинкой не слажу…

– Нет, ты уж, пожалуйста, сладь, – проворчал Андрон, принимая бумажку. Потом всё-таки не выдержал – улыбнулся. – Вот кабы все клиенты так…

Похлопали друг друга по плечу, а когда обернулись, увидели, что на палубе возле трапа стоит задумавшийся Прохор. Словно бы и не уходил никуда. Правая половина лица ангела-хранителя, напоминавшая лунный пейзаж, была по обыкновению неподвижна, левая выражала меланхолию и скорбь.

– Всё тихо? – спросили его.

– Да… – очнувшись, печально отозвался он. – Теперь да…

Костяшки на правой руке были ссажены, лоб слегка оцарапан, а мотня белых дзюдоистских штанов разорвана и окровавлена.

* * *

Обезвреженная рощица шевелила ветвями, по издырявленным осколками доскам настила бродили упитанные солнечные зайчики. – Нашёл… – выдохнул Димитрий, отшатнувшись от линзы. Не веря счастью, снова прилип глазом к стекляшке. – Ну-ка, ну-ка… – заинтересовался Андрон.

Прохор (снова в набедренной повязке) бросил стирку, привычным движением стряхнул руки над тазиком и тоже подошёл.

– Дай-ка взглянуть… – Шкипер, бесцеремонно отстранив Уарова, присел перед машинкой. – Да-а… – уважительно вымолвил он наконец. – Справная бабочка! Горилла в чистом виде… Полюбуйся, – уступил он место Прохору.

Тот хищно припал к окуляру и не отрывался от него минуты полторы. Так, должно быть, смотрят в оптический прицел.

– Вообще-то калибр – девять миллиметров… – в сомнении пробормотал он. – Ну, тут уж как повезёт… В голову не стреляй, – озабоченно посоветовал он. – Там головёнка-то… Смандражируешь – промажешь… Первый выстрел – в корпус. А контрольный… если понадобится… это уж потом…

Встал, потрепал ободряюще по предплечью и пошёл к тазику – достирывать. Димитрий опасливо проводил его взглядом и повернулся к умельцу.

– Андрон, – понизив голос до шёпота, обратился он. – А вы всё-таки покажите мне, как потом совершить этот добавочный скачок… и перенести её куда-нибудь… из того времени… Ну не хочу я никого уничтожать физически! – А человечество? – поддел Андрон.

– И человечество тоже! Я хочу избавить его от убийств, предательств, от бессмысленной жестокости, ото всей этой крови и грязи, называемой историей… От ненужных мук… – Чистый «Ёксельбанк»! – съязвил шкипер.

– Ну что же делать! – жалобно вскричал Уаров (опять-таки шёпотом). – Что же делать, раз невозможно устранить всю эту мерзость, не устранив причины?! В конце концов это как эвтаназия. Никто ничего не заметит…

– Твою бы доброту – да в мирных целях… – мечтательно произнёс Андрон. – А с этими как? Со зверушками… Так и будут друг дружку хрумкать?

Оба обернулись и стали свидетелями душераздирающего зрелища. Слетевший на корму лесной воробьишка сноровисто лущил о настил пойманного кузнечика – освобождал от хитина. – Ну, эти… сами пусть разбираются…

Далее разговор пришлось прервать – держа на вытянутых руках отжатые растопыренные штаны, подошёл Прохор и принялся укреплять выстиранное на вантах. Потом взял тазик с водой и, сойдя по железной лесенке, унёс в заросли – выплеснуть в какой-нибудь овражек.

Это он правильно. Что вода накапливает и хранит информацию, знает любой, кто смотрит телевизор. Но далеко не всем известно, что вода на нас ещё и стучит. И всегда стучала. Капала. В инквизицию, в Третье отделение, в Святейший Синод, в Комитет госбезопасности. Даже ментам.

Поэтому лучше выплёскивать подальше.

Глава 7

Бытиё наше дырчатое

Во второй половине дня над аномалкой закружил вертолёт – судя по всему, разведчик. Должно быть, вновь назначенный министр обороны решил ответить на доверие Президента не бездумным рвением, как предположил Андрон, а демонстрацией высочайшей степени профессионализма. Тщательная подготовка операции – и никаких опрометчивых решений.

– У тебя машинерия выключена? – спросил Андрона Прохор.

– Без разницы, – буркнул тот. – У них же там всё по науке, у вояк: радары, сонары. А мои машинки – лженаука. То есть как бы нету их: железка и железка… Вот платформу наверняка засекут…

– Так давай мачту снимем, чтоб от других не отличаться. Мало ли платформ на белом свете!

– На белом свете много. А в аномалке всего одна. И та моя.

– Та-ак… – Прохор призадумался. – А когда Димона отправить сможем?

– В прошлое-то? А сейчас прикинем. Еву он свою там нашарил… Теперь зафиксировать, навести поточнее… инструктажик ему напоследок… Часа через два.

– Хм… – Прохор был явно недоволен. – Тогда надо бы его с машинкой куда-нибудь подальше от платформы… в рощицу вон…

– Дело, – согласился Андрон. – А саму платформу отогнать подальше да раскулачить… девальваторы снять, ещё кой-чего… Хотя нет, – с сожалением возразил он сам себе, – не успеем, пожалуй, с девальваторами…

Разведывательный вертолёт прошёл над самой рощицей. Злоумышленники проводили его взглядами.

– Я вот думаю, может, Димитрию условия им выставить? – предложил Андрон. – Время потянуть…

– Какие условия?

– Ну… пригрозить… уничтожу, мол…

– Поздно. Пригрозил уже.

– А поздно – так поздно, – бесшабашно сказал Андрон, которому вообще свойственно было веселеть в минуты опасности. – Тогда все на разгрузку!

* * *

Взгромоздившаяся на ель головастая ворона косилась одним глазом на поляну и с сожалением осознавала, что поживиться здесь в сущности нечем. Одни железки. Время от времени отворяла клюв и вместо «кар» произносила «кыв», причём тоненько-тоненько, меланхолично-меланхолично.

– Ну… удачи тебе, Димон, – сипло напутствовал Прохор. – Всё, что могли, мы для тебя сделали…

Совместными усилиями Уаров был неплохо экипирован: ношеная землетрясенка с капюшоном, на ногах – неказистая надёжная кирза. Привычный к портняжьему ремеслу Прохор вчера вечером раскроил и сшил из обрезков брезента наплечную кобуру. Растроганный Димитрий ещё давился словами благодарности, когда, к общему неудовольствию, защебетала прислонённая к еловому стволу двуручная пила.

– Проститься не дадут, – сказал Андрон, беря переговорное устройство. – Да!.. Ты, Ильич?.. А чего это ты вдруг?.. Да-а?.. А как выглядело? Выглядело, говорю, как? И не раскулачили? Что-то плохо верится. Заминировано? Да вы и заминированное раскулачите… А! Там и охрана была? И куда делась? Ну, спасибо… Спасибо, говорю! Слово такое вежливое… – Что ещё? – спросил Прохор.

– Похоже, взрывать нас будут… – известил Андрон, снова прислоняя пилу к дереву. – Только что мимо «Орхидеи» по нашей колее проехала самоходная тележка – вся в брезенте и под охраной. – Охрана – большая? – Без понятия. Если дачники пропустили – значит, большая. – А состав? Мужики? – Ну, естественно… десантура.

– И где они сейчас? – продолжал допытываться Прохор. Левая половина лица его омрачилась.

– Проводили тележку до развилки, дальше не пошли. Так что абордажа не будет. Надо думать, людей поберечь решили. – Ну, слава Богу… – с видимым облегчением выдохнул телохранитель.

Андрон взглянул на него с удивлением и тут же сообразил, что беспокоится Прохор не о себе, даже не о спутниках. Охрану жалко. – А скорость у тележки? – Ильич говорит, приличная… – Тогда шеметом! – приказал Прохор. – Давай, Димон!

– Погоди, – Андрон достал из кармана рюкзака и протянул Уарову пакет солёных орешков. – На вот, возьми в дорожку… Может, тебе там эту любовь свою искать придётся… по хвощам… Проголодаешься…

Димитрий дёрнул кадыком, глаза террориста увлажнились. Хотел сказать на прощанье что-нибудь трогательное, но, не найдя нужных слов, махнул рукой и потянулся к стартовому рычагу. Замер. Выпрямился, судя по всему, поражённый внезапной мыслью. – Послушайте… но ведь вас же… тоже сейчас не станет… – Сообразил! – всхохотнул Андрон.

– Не тяни время, – сквозь зубы посоветовал Прохор.

Дмитрий Уаров, с орешками в горсти, растерянно смотрел на благодетелей – и бледнел на глазах.

– Нет… – выдохнул он. – Не могу…

– А человечество? – не удержался шкипер.

– Ну… – беспомощно проговорил Уаров, прижимая пакетик к груди. – Пусть уж тогда… Такой ценой… Нет.

– Кы-ыв… – жалобно поддержала его сверху ворона.

– А ну пошёл без разговоров!.. – мгновенно лишившись голоса, просипел Прохор. – Я из-за тебя, козла, заказом рискую! Быстро, пока не заломал!..

– Ломайте, – жертвенно согласился Уаров. Мраморное лицо его было прекрасно.

Но тут уже начал багроветь Андрон Дьяковатый, причём багрец стремительно переходил в синеву. Глаза шкипера угрожающе выпучились.

– Бя-гом!.. – страшно и широко разинув пасть, грянул он по-сержантски. Достал его Уаров. Крепко достал.

Не вынеся столь жуткого зрелища, оглушённый Димитрий на ощупь нашарил дрогнувшей рукой нужный рычаг – и поспешно, чтобы не сказать, суетливо, исчез из этого мира. Вместе с машинкой и пистолетом в брезентовой наплечной кобуре.

– С предохранителя снять не забудь… – запоздало крикнул вослед ему Прохор.

Вот потому-то и не любит народ интеллигенцию. Эта их перемежающаяся порядочность кого хочешь из себя выведет. Уж лучше цельные гармонические натуры, называемые также мерзавцами! От них, по крайней мере, знаешь, чего ждать.

* * *

Андрон вскинул на плечо рюкзачок с инструментами и уже сделал шаг к виднеющейся сквозь ветви насыпи, когда обнаружил, что спутник его стоит неподвижно, воздев натруженный убийствами указательный палец и таинственно выкатив левый глаз. Правый, как всегда, напоминал червоточину и чувств не выражал.

– Ты чего это?

– Тише… – прошипел Прохор в мистическом ужасе. Или в мистическом восторге. – Сейчас…

– Что сейчас?

– Все бабы сейчас навернутся… Разом…

Так, наверное, ослеплённый Самсон, сдвигая поддерживающие дом столбы, сипел: «Умри, душа моя, с Филистимлянами…»

– Делать тебе нечего! – с досадой сказал Андрон. – Видишь же: ничего не случилось. Значит, и не случится… Пошли с тележкой разбираться. А то долбанёт посреди рощи – мало не покажется!

Спутник не услышал. Потом, по прошествии минуты, воздетый перст его утратил твёрдость, а левый глаз наполнился разочарованием, даже обидой.

– Промазал… – скорбно констатировал Прохор. – Говорил же ему: в корпус цель, а не в голову… Придурок!..

– Хорош горевать. Живы – и живы. Пошли.

– Нет, но как это можно было? – не унимался Прохор. – Из такой пушки не завалить!

– Снайпера нашёл… Да и не стрелял он, скорее всего…

– Как?!

– Так. Попробовал, видать, в другие времена перекинуть. Ох, чует моё сердце, пришибла она его. Бабочка-то – сам видел…

– Ну и кто он после этого?!

– Слышь! – сдерживаясь из последних сил, напомнил Андрон. – Тележка на подходе…

Прохор резко выдохнул и взял себя в руки.

– Ладно, – угрюмо подвёл он итог. – Заказ я выполнил, а дальше уже их дело…

В молчании путники выбрались из рощицы и направились к платформе. Шли, не зная, то ли радоваться, то ли огорчаться.

– У тебя сотик в рюкзаке пищит, – сердито заметил Прохор.

– Откуда? – буркнул Андрон. – Я ими уж пять лет как не пользуюсь…

* * *

Выпутали мачту из веток и, мысленно благодаря Бога, что не дал им времени снять девальваторы, выкатили облегчённую до предела платформу на место попросторнее. Прохор приволок откуда-то три мёртвых тела в камуфле и живописно рассадил их на палубе. Подняли парус. Ветер с прежним упорством дул в направлении дачных посёлков. Вскоре в лесопосадках пошли прогалы. – Прыгаем! – скомандовал сиплый Прохор. – Вон она…

Действительно, вдали, на том самом бугорке, которым сегодня завершилось их бурлачество, навстречу паруснику бойко бежало по рельсам нечто небольшое и самоходное.

– Ну, прощай старушка… – Андрон, скривившись от жалости, похлопал по самодельному поручню. Подхватил рюкзачок и, сойдя по ступенькам железной лесенки, соскочил на твёрдую землю. Скорость была ещё невелика.

Прохор лесенкой пользоваться не стал и, по своему обычаю, просто махнул через борт.

Приостановились, глядя вослед уходящему в последний путь кораблю – и у обоих защемило сердце. Вроде всё рассчитали правильно: на глазах многочисленных (возможно, в том числе и зарубежных) наблюдателей отчаявшийся террорист шёл на таран, столкновение предстояло не в рощицах, а среди чиста поля, – и однако, видя удаляющуюся корму израненного, издырявленного одномачтовика, гордо идущего на верную гибель, трудно было не чувствовать себя подлецом.

– Сходил, называется, до Слиянки. – Заглушая голос совести, Андрон крякнул. – Да, удружил мне Димитрий… Дальнобойные машинки теперь точно запретят. А то и все разом… У них ума достанет. И на что жить?

– А счёт? – напомнил Прохор, видимо, ухитрившийся подслушать и этот разговор шкипера с пассажиром. – Он же тебе номер счёта оставил…

– Думаешь, на новую хватит?.. – Осунувшись, Андрон неотрывно смотрел на уменьшающийся латаный парус.

В небесах опять заревело, засвистало. С вертолёта-разведчика тоже, видать, заметили, что преступная платформа рискнула покинуть своё логово и сама ринулась навстречу опасности.

– Может, она, тележка эта, где-нибудь там с рельс сошла? – с надеждой предположил Андрон – и в этот миг грянуло. Никто не знает, сколько ящиков с боеприпасами загрузили вояки на маленький колёсный брандер, но громыхнуло знатно. Долбануло – как из динамика.

Вспучилось грязноватое пламя, в воздух начали всплывать доски, трупы, оси, колёса, треть мачты с обрывком вантов – и Андрон отвернулся. Что-то простонало над головами и во что-то с хрустом влепилось. В рощице завопила насмерть перепуганная ворона. Потом обломки вдалеке стали оседать, перспектива очистилась, и только пожар продолжал полыхать на путях. Стало потише.

– Хорошо ещё не назвал её никак, – перехваченным горлом выдавил Андрон. – Хотел ведь назвать…

– Кого?

– Платформу… Какой-никакой, а корабль…

– Слушай, ну сотик же надрывается! – не выдержал Прохор.

– Нет у меня сотика! – огрызнулся Андрон – и осёкся. Чертыхаясь, сбросил с плеча рюкзак, расстегнул, раскрыл. Зудящий звук стал громче, отчётливей. Умелец сунул руку в недра мешка – и выудил оттуда неописуемый артефактик явно собственноручного изготовления. Вещица стремительно подрагивала рубиновым глазком и легонько жужжала.

– Вот те хрен… – изумлённо выдохнул самородок и вскинул глаза на Прохора. – Зря ты, выходит, огорчался. Всё ему удалось…

– Что это за…

– Это-то? Да, видишь… Заказал мне один чудик хренотеньку, чтобы она его о конце света предупредила… в смысле – мигнула, бибикнула…

– А то бы он без неё не понял!

– Ну мало ли… Вон в любом киоске определители настроения продают. Ну кто, скажи, лучше тебя знает о твоём настроении? А всё равно покупают… Так и тут.

– Погоди… – Смертоносная пятерня сомкнулась на предплечье умельца. – Что-что, ты говоришь, Димону удалось?

Андрон едва не выронил артефакт.

– Как что? Человечество уничтожить.

Пальцы, помедлив, разжались. Прохор поглядел на трухлявые шпалы, на взмывший в зенит вертолётик, оглянулся на дымящиеся обломки платформы.

– Не похоже… – холодно заметил он.

– Ясно, что не похоже, – берясь свободной рукой за повреждённое место, недовольно отозвался Андрон. – Видишь? – предъявил он продолжающее зуммерить изделие. – Мигает! Как мигнёт разок – так конец света… И тут же отбой.

– Отбой чего?

– Конца.

– Не понял…

– Сейчас объясню, – пообещал Андрон. – Про парадокс дедушки слыхал?

– Дедушки?..

– Ну, это когда ты отправляешься в прошлое и убиваешь там своего дедушку…

– Что, и такой заказ был? – вконец ошалел Прохор.

– Да нет же! Это для примера… Ну вот прикинь: отправился Дима в прошлое, убрал оттуда единственную женщину… Так?

– Так.

– Значит, что? Значит, нет человечества. А не было человечества – не было и Димы… Так или нет?

– Так…

– А не было Димы, значит, никто не отправлялся в прошлое, никто никого не убирал… А раз не убирал – опаньки! – есть человечество. Вот они, мы с тобой, стоим разговариваем…

– Ну… – Левый глаз бойца очумело помаргивал чуть ли в такт рубиновому огоньку.

– Но раз стоим разговариваем, то, значит, Дима-то всё-таки отправился в прошлое! Сами отправляли. А раз отправляли…

– Т-то есть… полсекунды мы существуем, а полсекунды…

– Да! – радостно вскричал Андрон. – Вот тебе и весь парадокс! Так и знал, что и тут нас дурят!..

* * *

Каким именно образом удалось Димитрию Уарову заткнуть пресловутое бутылочное горлышко, не позволив джинну человечества вырваться наружу, видимо, останется загадкой. Скорее всего, выдворил бедную женщину из родного неолита в какой-нибудь кембрий (хорошо ещё, если не в мел), а пистолетом, надо полагать, так и не воспользовался – характер не тот. Хотя, конечно, мог и пальнуть с перепугу.

Гадать о том, что стало с ним самим, занятие малополезное и, прямо скажем, неприятное. Настроения оно не повысит. Если по завершении хронотеракта Уаров остался лицом к лицу с волосатыми разъярёнными Адамами, то, несомненно, был грубо зарублен на месте каким-либо примитивным орудием. Если же он и сам отправился с Евой неизвестно куда, то почти наверняка пал от её руки. Романтический вариант (Ева + Димитрий =…) исключён изначально, поскольку чреват восстановлением человечества, что, в свою очередь, опровергается бибиканьем и миганием Андронова артефакта.

А с другой стороны, интеллигентика этого и в Баклужино рано или поздно пришибли бы. Что в лоб, что по лбу. Поди теперь пойми, прав был или неправ старый шкипер, предупредивши сразу после обстрела: «Пожалеешь ещё…». Трудно сказать, что предпочёл бы сам Уаров: удар кремнёвым рубилом или прямое попадание ракеты «воздух – земля».

Тем не менее, снова увидев под елью оттиснутые в мягкой почве следы четырёх ножек исчезнувшей машинки, Андрон Дьяковатый испытал лёгкую грусть и даже виноватость. Вспомнилось, как, беспомощно улыбаясь, Димитрий нелепо вздёргивал верхнюю губу и подвёртывал нижнюю. Опустела поляна. Ворона после взрыва тоже убралась – то ли от греха подальше, то ли к греху поближе.

– Н-да… – нахмурившись, вымолвил Андрон и с озабоченным видом повернулся к сваленному грудой скарбу. – Ну и как теперь отсюда всё это вызволять?

Поглядел на Прохора. Тот по-прежнему пребывал в раздумье, переходящем временами в тяжкое недоумение.

– То есть это что же? – проговорил он почти с возмущением. – Это получается, что теперь наша жизнь как бы дырявая? В прорехах…

– Можно сказать и так, – согласился Андрон.

– А почему же мы тогда этих прорех не замечаем? – Прохор осёкся. – А-а… – осенённо протянул он чуть погодя. – Вроде как фильмец смотришь, да? Кадры ведь тоже быстро мелькают…

– Н-ну… не совсем поэтому… – Андрон поморщился. – Тут хоть быстро, хоть медленно. Просто человечества-то в этих прорехах – нету. Как ты что заметишь, если нет тебя?

Прохор оцепенел вновь.

– Да не майся ты! – Андрон опрометчиво ткнул его кулаком в плечо, чуть запястье себе не свихнул. – Заказ ты по всем пунктам выполнил… Кстати, – спохватился он. – Тебе, может, свидетель нужен? Ну там, в «Ёксельбанке»… подтвердить…

Прохор очнулся, разомкнул спёкшиеся губы.

– Да, пожалуй… – выдавил он. – Вообще-то мне везде на слово верят, но… Лучше, если специалист объяснит…

* * *

Загодя снятое с героически погибшей платформы барахло уберечь не удалось бы в любом случае. Было ясно, что, оставив оцепление на месте взрыва, вояки, скорее всего, прочешут и рощицу, объявленную в прессе последним плацдармом террористов. Даже если схрон не привлечёт их внимания, за вояками в лесопосадки как пить дать нагрянут «чёрные копатели» и многочисленные фанаты Димитрия Уарова, не говоря уже о дачниках.

Поэтому, посовещавшись, поступили так: наиболее ценными вещами набили два рюкзака, а остальное сложили в овражек, слегка забросав еловыми лапами. Затем Андрон с помощью верной двуручной пилы дозвонился до Ильича и выдал точные координаты тайника, восстановив таким образом добрые отношения с «Дикой орхидеей».

Приторочив пилу к рюкзаку (средство связи могло ещё не раз понадобиться), влезли в лямки и двинулись в направлении рыбацкого посёлка Прикольный, что на реке Ворожейке.

– Значит, думаешь, так он в неё и не шмальнул ни разу?.. – расстроенно спросил Прохор.

Андрон покосился на спутника, но правая половина физиономии идущего рядом была по обыкновению статична. Жуть. Как будто полголовы в станок замотало. Вместе с ухом.

– Прохор, а ты не разведённый?

– Холост.

– А с чего ж ты тогда баб ненавидишь? Вин-дао-ян?

Вопрос был задан не без опаски, но, слава Богу, особого впечатления не произвёл. Наймит «Ёксельбанка» воспринял его с обычным безразличием.

– Да видел я, что ты подсматриваешь, – ворчливо успокоил он умельца. – Утром тогда, на палубе… – Помолчал, вздохнул. – Нет, тут другое…

Бывший шкипер решил уже, что больше об этом ничего не услышит, когда Прохор заговорил вновь.

– Вин-дао-ян, – несколько сдавленно поделился он, – это школа наша, мужская… А есть ещё женская – вин-дао-инь…

– И что? – невольно понизив голос, спросил Андрон.

– Да всё то же самое, – угрюмо ответил Прохор. – Только у них вместо ударов захваты…

И как бы невзначай тронул кончиками пальцев правую изуродованную половину лица.

Андрон потрясённо посмотрел на спутника и тут же отвёл глаза. Больше вопросов на эту тему не задавал.

* * *

Привал устроили на бугорке, не скрываясь. Всё равно внимание общественности было пока что целиком приковано к обгоревшим обломкам платформы. Прохор тут же сбежал в балку, где, раздевшись догола, принялся совершенствоваться в своём высоком искусстве. Временами слышен был треск ломающегося деревца. Андрон распотрошил рюкзак и, развязав пластиковый кулёчек с белым мусором, занялся помигивающим жужжащим артефактиком. Увлёкшись, не заметил, как минуло полтора часа.

– Что-то хитрое у тебя получается, – уважительно заметил вернувшийся из балки Прохор.

– Получается? – задорно переспросил самородок. – Скажи лучше: получилось… Глянь! Помигивающая жужжалка обзавелась окулярчиком. – Прицел-то зачем? – не понял Прохор.

– Вот ты давеча насчёт прорех помянул, – возбуждённо пояснил Андрон. – А мне интересно стало: что ж в этих прорехах-то? – Как «что»? – опешил Прохор. – Ничего… Сам же говорил…

– Э, нет! В прорехах только человечество исчезло. А природа – как была, так и есть. Представляешь, благодать?.. – С этими словами изобретатель приложил окуляр к глазу – и надолго замер. Лицо его становилось всё задумчивей и задумчивей.

– Что там? – полюбопытствовал Прохор.

– На… – как-то неуверенно предложил Андрон, протягивая вещицу.

Прохор взглянул в окуляр – и отпрянул.

– Кто такие? – оторопело вырвалось у него.

– Хм… – Умелец ошеломлённо подёргал себя за мочку уха. – Вишь ты… – пробормотал он. – Выходит, прав был Димитрий!

– В чём?

– Ну… свято место пусто не бывает… все ниши заполнены… Как он ещё говорил? Уберёшь короля, а на трон уже очередь в затылок выстроилась…

– Так что там за уроды?

– А чёрт их разберёт! Ниша-то от человечества пустая осталась… Ну вот, стало быть, эти её и заполнили…

Андрон умолк. Упрямые обветренные губы дрогнули в скорбной улыбке. Всё-таки не зря сгинул Димитрий в своём неолите. Благодаря ему противоестествоиспытатель мог теперь утверждать почти наверняка: во имя чего бы ты ни курочил прошлое – результат отрицательный. То есть тоже результат.

Уяснив, что продолжения не будет, Прохор ещё раз припал к окуляру, но надолго даже его железных нервов не хватило – сплюнул от омерзения и вернул изделие изобретателю.

– Нет, – искренне выдохнул он. – Уж лучше мы!

Декабрь 2006 – январь 2007

Сергей Синякин

Мастер небольшой, но реальной Вселенной

Маленькая повесть с большими преувеличениями

Глава 1

Когда ушли гости, Гоша Минин не помнил.

Сам он открыл глаза около одиннадцати и обнаружил, что лежит на продавленном диване и накрыт старым плащом, источавшим запах пыли. Рядом лежала куча какой-то одежды. Кажется, даже что-то женское валялось. Мастерская напоминала поле боя, с которого еще не убрали подбитые и сгоревшие танки. Гоша сел на диване, с ненавистью разглядывая пустые бутылки и остатки пиршества. Все это предстояло убирать. А кто еще будет убираться в его собственной мастерской? Хотелось пить. И не только.

Страшно было представить, что небольшая компания оказалась способна выпить такое количество спиртного. Гоша насчитал три бутылки из-под коньяка, две из-под водки и пять из-под шампанского. И это не считая пива!

Он встал, чувствуя, как дрожат ноги. Да что ноги! Все тело дрожало и желало немедленно поправить здоровье. Гоша подошел к столу и с досадой убедился в том, что все бутылки пусты. Он едва не застонал от отчаяния. Деньги еще оставались, но ведь это идти надо было! На стене висела одна из его любимых картин «Печальный натюрморт». Натюрморт изображал початую бутылку грузинского коньяка, раскрытую и поломанную на неровные кусочки плитку шоколада и несколько яблок с бананами в широкой вазе. Картина была написана так, что зрителю сразу становилось ясным – хозяин к столу не придет. Гоша постоял, тупо разглядывая картину. Голова раскалывалась. Уже не соображая, что он делает, Гоша протянул руку к картине, взял из нее бутылку коньяку, подумав, выбрал самое румяное яблоко и вернулся к столу. Коньяк пряно обжег внутренности. Неприятный привкус во рту пропал. Голова, правда, еще болела, но это казалось временным явлением. Гоша уже чувствовал, как с каждым глотком к нему приходит желание жить заново. Бросить свою пошлую и пакостную жизнь и начать все заново.

Он выпил еще, налил в пустой стакан и отправился к дивану, чувствуя, как стихает боль в затылке. Стало хорошо. Он сел на диван, задумчиво оглядывая мастерскую, словно прикидывал с чего ему начать свою новую жизнь. Сделал еще один небольшой глоток, и тут до него дошло…

В два шага он оказался около картины.

Композиционная основа натюрморта – бутылка коньяка исчезла. Вместо плитки шоколада и яблока на картине белели пустые пятна. С ужасом и восторгом Гоша Минин разглядывал картину, отхлебывая из стакана коньяк, налитый из бутылки, нарисованной им самим. Он протянул руку, чтобы взять еще одно яблоко, но пальцы наткнулись на неровные мазки краски. Картина была написана маслом, с нее невозможно было что-то взять. Просто невозможно! Гоша вернулся к столу, оглядел бутылку. Коньяка в ней оказалось чуть больше половины, этикетка желтела тоже самая обычная, самтрестовская, а шоколад, наломанный прямо в серебряной фольге, оказался вполне привычным, изготовленным на кондитерской фабрике имени Бабаева. Гоша сел на стул, взял в руки яблоко, понюхал его. Яблоко тоже оказалось обычным – глянцевое, желто-красное, оно и пахло яблоком. Помнится, пришлось долго выбирать яблоки на базаре, чтоб они вписывались в задуманную цветовую гамму. Но сейчас… Он разрезал яблоко на несколько долек, сунул одну в рот. Обычное яблоко – сочное, сладковато-кислое, ничего особенного в нем не было.

За спиной кто-то завозился.

Гоша обернулся. На диване, свесив голые стройные ножки, сидела смазливая девочка лет семнадцати, задорно курносая и с рыжей челкой.

– Привет, – хрипловатым со сна голосом сказало юное создание. – Выпить есть?

Девочка прошлепала босыми ногами по линолеуму. Она уселась рядом и плеснула в ближайший к ней пустой стакан коньяку. Она была без юбки, и узенькая полоска трусиков наводила на грешные мысли.

– Вообще-то ты жуткий свин, – сказала она. – Храпишь, как конь. На женщин внимания не обращаешь. Пьешь вот в одного.

– Ты кто? – Гоша вгляделся в ее тронутое конопушками лицо и не вспомнил.

– Здрасьте! – девочка залпом выпила. – А кто мне вчера весь вечер в любви объяснялся?

– Не помню, – искренне сказал Гоша. – Нет, серьезно, зовут тебя как?

– Викой, Викой меня зовут! – уже немного сердито сказала девочка. – Вот, блин, вчера руки целовал, портрет написать грозился, а сегодня и не помнишь ничего. Может, тебе память отшибло? Ты вчера лбом о шкаф так долбанулся, что дверца с петель слетела. Ты что, и в самом деле ничего не помнишь?

Гоша уныло помотал головой.

– Вот, блин, – сказала девочка. – Говорила мне мама, никогда не связывайся с художниками, поэтами и футбольными фанатами – от них одни неприятности. Ты же меня рисовать собирался. Хочешь меня нарисовать?

– Пожалуй, что нет, – сказал Гоша.

– А трахнуть? – спросила Вика и призывно облизала губы. Не иначе третьесортных американских фильмов насмотрелась.

– Лучше помоги убраться, – мрачно сказал Гоша. – Нет, больше ни одной пьянки в мастерской. Придут, нагадят, а убираться всегда хозяину.

Ворчал он больше по привычке, не в первый раз такое происходило, и каждый раз Гоша зарекался выпивать в мастерской. Вика встала и пошла к дивану. Выдернув из кучи тряпок, под которыми они спали, короткую юбочку, девочка принялась деловито надевать ее.

– У тебя вода-то есть? – спросила она.

Сам бы Гоша убирался дня три, докуривая чужие бычки, а женщина сделала все за час, и при этом не просто сделала, а убралась капитально, даже линолеум протерла тряпкой, отчего в мастерской все заблестело, словно и в самом деле чисто было.

Пока она убиралась, Гоша пытался честно вспомнить, было у него с этой самой Викой что-нибудь такое ночью, но так не вспомнил.

– Ты мне выпить оставил? – спросила Вика, возвращаясь за стол.

Они разговорились.

Девочка училась в физкультурном институте и оказалась немного старше, чем выглядела. Двадцать два ей недавно исполнилось. И ничего у них ночью не было, они даже легли сначала в разных местах, только ночью Вике стало холодно, вот она и перебралась на диван, чтобы согреться немного.

– Только ты даже не проснулся, – сказала Вика. – Блин, юбку с меня стянул, сунул ее себе под голову и снова стал хоря давить. А храпишь ты, Минин, жутко! Я уж тебя и щипала, и пинала, и носок под нос совала – бесполезняк! Коньяк-то откуда? Я вчера, когда замерзла, все облазила и ни фига не нашла.

– Из заначки, – сказал Гоша и вновь вспомнил происхождение коньяка. Возбужденно вскочил, стал осматривать натюрморт. Все оставалось по-прежнему на картине: три белых пятна разной формы там, где стояла бутылка, где лежал шоколад и круглое белое пятно в вазе с яблоками.

– Слушай, – сказала из-за спины девочка Вика. – Это так задумано или ты просто не дорисовал?

– Слушай, – сказал Гоша. – Ты всегда так много говоришь?

– Могу и помолчать, – обиженно сказала девочка. Подумала и предложила: – Пошли на диван?

Около двух она ушла. Перед этим долго возилась у зеркала, доставая из косметички разную косметику, чтобы разрисовать лицо. Посмотрела на себя в зеркало, хихикнула довольно, подошла к Гоше и чмокнула его в нос.

– Вообще-то ты ничего, – довольно сказала она. – А то ведь я даже подумала, мама дорогая, импотент попался. А ты прям виагра какая-то! Сильвестр Сталлоне[1] до Голливуда! Не скучай, я через денек забегу, завтра не могу, мне экзамен по спортивной психологии сдавать!

Гоша лег на диван, слушая, как стучат ее каблучки по каменным ступенькам узкой лестницы, ведущей в подъезд. Кажется, Вика даже напевала. А что, все нормально, ночь погудела в веселой компании, утречком любовью позанималась, психологическую разгрузку себе устроила, можно и экзамен идти сдавать.

И все-таки как это произошло? Нет, не с Викой, с ней все ясно было, нормальная девчонка, которая борется со скукой всеми доступными ей методами. А вот как он сумел взять коньяк с картины? Гоша подошел к висящему на стене натюрморту, поковырял пальцем краску. А может, все это ему только привиделось? Нельзя ведь взять из картины коньяк, да еще пить его на пару с девушкой, закусывая нарисованным шоколадом! Бред! Расскажи такое кому-нибудь – обсмеют!

И тут он почувствовал, что в мастерской пахнет маками.

Густой такой стоял запах, словно поле рядом цвело. И Гоша Минин знал, что это за поле. Рядом с натюрмортом на стене висела картина, которая так и называлась «Мак цветет». Большое поле цветущих красных маков. Мечта наркомана.

И Гоше вдруг так захотелось погулять по цветущему лугу!

Он подошел к картине. На картине был луг, полный цветущих огромных маков. Дальше зеленела полоска леса и возвышались зеленые горы Тянь-Шаня. Красивая была картина, причем нарисована с натуры. Помнится, в тот год Саня Климан отправился на заготовки. Он с друзьями часто на них отправлялся – то в Чуйскую долину, то на Тянь-Шань. В этот раз он и Гошу поехать уговорил. Красота горных долин так поразила Минина, что он написал пять или шесть картин, из которых оставил себе лишь эту, с цветущим маком. Остальные были довольно удачно проданы на Аллее Борцов в центре Царицына, где по традиции выставлялись живописцы и мастера народного промысла, а также продавали свои самиздатовские сборники непризнанные поэты.

Сейчас, глядя на свою картину, Гоша ощущал прохладный ветерок, который доносил густой запах мака. Захотелось прогуляться по лугу. Желание было столь нестерпимым, что Гоша, глупо наклонившись, чтобы не зацепить об обрез голову, сунулся в картину. Тело ощутило пустоту, и он полетел на прохладную траву, а когда встал, то обнаружил, что стоит на лугу в окружении цветущих маков, а в воздухе был прорезан прямоугольник размером с картину, и в этом треугольнике просматривалась его собственная мастерская с продавленным диваном, длинным столом и висящими на стенах картинами. Вот так, значит! Он восторженно вздохнул. Оказывается, надо было захотеть. Очень сильно захотеть и все.

Он неторопливо побрел по маковому полю, потом наклонился, сорвал красный цветок, понюхал его.

– Мужик! – окликнули его. – Ты чего здесь ходишь?

Он обернулся.

На опушке ближнего леска стояли два здоровяка, подозрительно рассматривая его. У одного за плечами торчал ствол автомата.

– Я спрашиваю, ты чего здесь вынюхиваешь?

– Красиво, – сказал Минин.

Здоровяки заржали. Потом один из них негромко сказал другому:

– Я же говорю, наведет он на нас ментов. Или сам мент. Под дурака косит. Слышь, мужик, – приказал он. – Иди сюда!

– Гапон, – вдруг сказал второй здоровяк, – а я его знаю. Помнишь, в прошлом году одна шустрая компания у нас половину поля оборвала? Гадом буду, он в той компании тусовался!

Гоша почувствовал недоброе. Бросив смятый цветок, он сделал несколько шагов от охранников поля.

– Греби сюда! – рявкнул второй здоровяк и потянул с плеча автомат.

– Спокойнее, Гапон, спокойнее, – сказал его товарищ. – Не пали, шума много будет. Ну, ты сам посмотри, куда этот хиляк денется?

И тогда Гоша побежал. Сзади заулюлюкали, затопали, но Минин не оглядывался, он точно знал, оглянется – пропадет.

И успел.

Схватился за обрез картины, выпрыгнул в мастерскую с трясущимися руками, пересохшим ртом и безумным взглядом:

– А если и здесь найдут?

Торопливо перевернул картину рисунком к стене. Пусть отражается! Не станут же они себе лбы о бетон расшибать!

Коньяка в бутылке оставалось немного, хватило всего на глоток, но и этого было достаточно, чтобы прийти в себя. Через некоторое время Гоша уже улыбался, мысленно прикидывая открывающиеся перспективы. Надо было только очень сильно захотеть. И быть осторожным.

Глава 2

Домой Гоша Минин ходил неохотно.

Была бы его воля, он так бы и жил в мастерской. А что там делать, в пустой квартире? После того как умерла мать, квартира вообще казалась Гоше чужой. И жрать дома постоянно нечего было. Откроешь холодильник, почешешь темя и пойдешь на кухню пить чай без сахара. Но сейчас он был при деньгах, два пейзажа выгодно продал, поэтому накупил в магазине всяких вкусностей, едва ручки у кулька не отрывались, и пошел через сквер домой – так ближе. В почтовом ящике лежала открытка от устроителей какой-то выставки в Саратове. Гоше предлагали выставить свои работы, но это значило, что провоз картин пришлось бы оплачивать из своего кармана и охрану их обеспечивать тоже. Поэтому Минин только поглазел на цветную картинку, порадовался за родную российскую полиграфию, которая стала работать на порядок выше, чем в прежние времена, и сунуть открытку в кулек. В лифте как всегда пол чернел от шелухи семечек, кнопка седьмого этажа была оплавленной, а на стене шкодливая рука изобразила лозунг: «Да здравствуют скинхеды всех стран и народов!», а под лозунгом чернел невнятный рисунок: не то скины занимались любовью стоя, не то они пытались построиться в одну шеренгу и теперь выясняли, кто из них выше.

В двери белела записка.

Оказывается, еще вчера приходил Соломон Георгиевич Гоц, которому Минин вот уже полгода должен был пятьсот баксов. Соломон Георгиевич в самых учтивых выражениях, имеющихся в его родном языке (в переводе, разумеется!), укорял Гошу в забывчивости и недержании слова, а в P.S. простыми русскими словами объяснял, что он сделает, если Гоша не отдаст долг до конца недели. От этого записка Гоца напоминала знаменитое письмо запорожских казаков турецкому султану, но в отличие от них Соломон Георгиевич не шутил: он, если чего и обещал, всегда выполнял в указанные им сроки и со всей добросовестностью.

Гоша вошел в пустой гулкий коридор, ремонтом которого он мечтал заняться вот уже третий год, прошел на кухню, поставил кулек на стол, включил стоящий на холодильнике портативный телевизор.

Показывали новости.

Ничего особенного не случилось, только в Москве какие-то художники устроили антирелигиозную выставку: ну, там, Мария Магдалина с Иисусом, опять же Христос с бичом в руках изгоняет торгашей из храма, распятие с Адольфом Гитлером, а рядом такое же – но с распятым Сталиным, и другие штучки в том же духе. Верующие, конечно, возмутились, их инициативная группа пришла на выставку и пронесла несколько ведер краски, начали все обливать краской, художники вступились за свои творения. В общем, славная получилась заварушка, кому-то в ней проломили голову, еще одному сломали руку сразу в трех местах, милиция, разумеется, вмешалась, отчего количество пострадавших сразу удвоилось. После этого Минин почему-то сразу вспомнил угрозы Соломона Георгиевича и пошел в коридор, чтобы позвонить ему по телефону.

Соломон Георгиевич конечно же его звонку очень обрадовался, начал уверять, что всегда считал Гошу Минина глубоко порядочным человеком, а на некоторые лишенные политкорректности обороты из своей записки просил не обращать внимания, потому что уже второй день страдает повышенным давлением и оттого стал излишне раздражительным. Потом осведомился, когда сможет забрать свои деньги.

– Да хоть сейчас! – сказал Гоша.

– Прямо сейчас? – с некоторым сомнением переспросил Соломон Георгиевич. – Да и в самом деле, зачем откладывать, если возможность появилась. Ждите, Гошенька, через полчасика я уже буду у вас.

Гоша даже успел перекусить.

Соломон Георгиевич вошел в квартиру веселый, оживленный, доброжелательный, в шикарном костюме.

– Гоша, Гоша, – с легкой укоризной сказал он. – Вечно вы пропадаете, исчезаете неизвестно куда, заставляете людей волноваться и переживать за вас. Где вы были, Гоша? Чем занимались?

Минин достал деньги.

– Должок, Соломон Георгиевич, – сказал он. – Как говорится, долги вещь священная, а долг другу – вдвойне.

Гоц взмахнул рукой, словно хотел укорить хозяина в излишней меркантильности, но странное дело – именно в этот момент деньги перешли к нему, и Соломон Георгиевич небрежно сунул доллары в нагрудный карман.

– Собственно, это мелочи, – Соломон Гоц улыбнулся. – Но где вы пропадали?

– Та, – небрежно сказал Минин. – Была одна шабашка. Ничего интересного, но хорошо заплатили. Выпьете, Соломон Георгиевич?

– Вы это мне? – Соломон Георгиевич взмахнул руками. – Гошенька, вы же знаете, что я уже пятый год не брал в рот спиртного! Это же медленная смерть, дорогой мой. Я уже не в том возрасте, чтобы пить все, что предложат. – Он взял в руки бутылку, посмотрел на этикетку. – Что же, неплохой коньяк. Вы не поверите, одно время «Белый аист» стал такой дрянью, словно крепкий чай разбавляли некачественным спиртом. А сейчас весьма, весьма… У вас рюмочка найдется? Только не стакан, – он испуганно взмахнул руками. – Что вы, дорогой мой, разве можно пить хороший коньяк из стакана! – он сделал глоток, посмаковал напиток. – Да, весьма, весьма, молдаване научились ценить свое достоинство. – Поставив рюмку, посмотрел на часы. – Дорогой мой, я прошу вас великодушно меня извинить, но сами понимаете – дела, дела! Придется вам пьянствовать в одиночку, только не увлекайтесь, Гоша, неумеренное употребление спиртных напитков может весьма и весьма повредить здоровью человека. А вы еще так молоды!

Проводив Соломона Георгиевича, Гоша испытал облегчение.

До вечера он бездельничал.

Телефон не трезвонил, как это бывало в другие дни, в двери никто не ломился. Словно мир забыл о существовании Минина, и Гоша был благодарен миру за это. Он посмотрел телевизор, но это скоро наскучило. Гоша старательно отгонял от себя мысль о случившемся утром, но попробуйте не думать о том, что потрясло вас и было фантастически невероятным. Ну, представьте себе, что вы беседовали с инопланетянином, а теперь стараетесь не вспоминать об этой встрече. Бьюсь об заклад, что у вас ничего не получится. Хотелось поскорее узнать пределы открывшихся возможностей. Гоша повозился на диване, потом приблизился к телевизору и попытался проникнуть за экран, но ничего хорошего из этого не получилось. Становилось очевидным, что возможности были ограничены, возможно, картинами, и, что еще более вероятно, теми картинами, что написал он сам. Но чем больше Гоша Минин думал об этом, тем большие сомнения он испытывал. Возможно, что все это было лишь фантазией, рожденной пьяным воображением. Проверить все это можно было только одним способом.

В двадцать часов десять минут Гоша Минин открыл двери своей мастерской.

Глава 3

В двадцать часов двадцать семь минут он прыгнул в картину.

Здесь было величавое спокойствие. Дул ветерок, пригибая ковыль, светило солнце, под солнцем золотилось бескрайное пшеничное поле. На краю поля застыл рыжий комбайн. Рядом на небольшом пригорке стоял хмурый мужчина в спецовке и, согнув руку козырьком, вглядывался в горизонт, к которому уходила проселочная дорога.

– Э-э… здравствуйте, – выдавил от неожиданности Гоша.

Комбайнера он немного знал. Он сам его рисовал к выставке тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Он прозвал его Иваном Ивановичем, а сама картина называлась «В ожидании запчастей».

Иван Иванович хмуро глянул на него, что-то буркнул себе под нос и снова уставился вдаль.

– Запчасти ждете? – успокаивая рвущееся от восторга дыхание, спросил Минин.

Иван Иванович снова подозрительно посмотрел на него.

– Тебе-то что? – спросил он. – Из района, что ли?

– Да художник я, – сказал Гоша. – Я же вас рисовал, помните?

Иван Иванович вгляделся еще внимательнее и скупо улыбнулся.

– Точно, художник. – И пожаловался: – Третий час этих козлов жду. Поехали на мотоцикле и с концами.

– За запчастями? – снова спросил художник.

Иван Иванович печально засмеялся.

– Где их брать, эти запчасти? «Сельхозтехнику» развалили, управление вообще на ладан дышит. За водкой они поехали, мил человек, за водкой!

И тут где-то вдали затарахтел мотор и показался легонький пыльный смерч, который медленно приближался.

– Едут, – одобрительно сказал Иван Иванович и повернулся к Минину: – Ну, что, художник, присядешь с нами?

Вообще-то в хорошей компании можно было и посидеть. Гоша остался.

И проснулся глухой ночью на диване в своей мастерской. Как он выбрался из картины, Гоша не помнил. Из освещенного прямоугольника картины слышалась пьяная песня. Там светила луна, которая освещала нетронутое пшеничное поле и стоящий на прежнем месте комбайн. Компании не было видно. Наверное, за комбайном укрылись.

Гоша прошел по мастерской, ступая по холодному линолеуму ногами в носках. Хотелось пить. Как-то незаметно Минин оказался рядом с незнакомой ему картиной, мерцавшей зеленоватым цветом. Картина явно была не из его мастерской. Он осторожно заглянул в нее и увидел страшного зеленоватого вурдалака, который ответно глянул на него с интересом и ожиданием. Гоша почувствовал сухость во рту и слабость в ногах, захотелось броситься на диван и прикрыться подушкой. Но диван был далеко, а подушки на нем и вовсе не было.

– Мня… – растерянно сказал художник.

И понял, что смотрится в зеркало.

Вот так люди и рождаются во второй раз – с облегчением и обретением душевного равновесия.

Рядом с зеркалом висела еще одна картина Минина. Из нее слышался задорный смех и плеск воды. В картине купались женщины. Купались и разговаривали между собой.

– А я тебе так скажу, – окая, сказала одна из купальщиц. – Путанить – тоже работа, причем высокооплачиваемая. Зря ты Зойку хаешь. Ты на себя посмотри – баба красивая, а ведь сохнешь, вянешь и пропадаешь в нашей Бурчаловке. А Зойка молодец, она и денежки заработает, и натрахается в свое удовольствие. А ты будешь горбиться да бумажную пыль глотать в своей библиотеке за семьсот рэ.

Минин вспомнил картину. «Старшеклассницы на пруду» она называлась. Нет, местечко было отличное, композиционно выстроенное, и вода в пруду, наверное, теплая. Но лезть в картину сейчас, с бодуна и неодетым, он не рискнул, хотя старшеклассницы, которых он, помнится, писал невинными девицами, речи вели скабрезные и соблазнительные.

Гоша подошел к перевернутой картине и прислушался. Тихо. Он осторожно перевернул картину красками наружу. На холсте цвели маки. Все было, как обычно. Впрочем, не совсем. Следов тяжелых ботинок на лугу он не рисовал. Здоровяки подходили сюда. Быть может, они даже заглядывали в мастерскую.

Он снова повернул картину холстом к стене, дошел до дивана, присел и закурил. Чудеса, как ни странно, работали. Вот только старшеклассницы на пруду… Сам Гоша рисовал чистых деревенских девочек, он и не подозревал, что у них могут быть такие мысли.

Получалось, что нарисованные им картины жили по своим правилам. В некоторые из них даже соваться опасно было.

Глава 4

Вика ворвалась в его жизнь так же стремительно, как отдалась ему на старом продавленном диване. Особым умом она не блистала, но проявляла разумную житейскую осмотрительность. Гибкая, стремительная, с маленьким рюкзачком, она появлялась в мастерской, оживляя ее своим присутствием. Гошу она называла исключительно по фамилии.

– Слушай, Минин, пойдем сегодня в НЭТ. Говорят, там забойную вещь показывают, по мотивам Дрейзнера.

– Драйзера, – поправлял Минин.

– Ну, Драйзера, – легко соглашалась она. – Пошли, а? Ну, чего ты сидишь, все мажешь, мажешь… Нет, ты вообще-то нормальный художник, но нельзя же целыми днями рисовать, надо ведь и отдыхать иногда. А ты рисуешь да валяешься со мной на этом диком диване. Или пьешь с друзьями. Минин, пошли?

У нее как-то легко получалось уговаривать. И они шли в НЭТ или музкомедию, или сидели в аристократическом кафе «Бастион Сен-Жермен», где выступали звезды эстрады с небольшими приватными концертами.

– Нет, я, конечно, понимаю, что плохо развита, – очаровательно улыбалась Вика. – Зато я гибкая. Хочешь, мостик сделаю? Или сальто с места? А эти коровы из стриптиза только задницами и сиськами трясут. Не понимаю, чего на них мужики пялятся? Вот ты, Минин, скажи, что ты в них находишь? Чего в них такого, чего у меня нет?

– У тебя все есть, – улыбался Минин. – Даже больше, чем у них.

– Я серьезно, – надувала губки Вика. – А ты смеешься. Чего у меня больше? Мне такую задницу растить и растить. Нет, Минин, скажи, у меня ведь фигурка лучше? Только честно, без трепа!

Иногда Гоша дарил ей букеты цветов.

Он их рисовал сам, поэтому цветы в букетах иногда выглядели фантастично. Когда он впервые преподнес Вике букет роз, девчонка зарделась, уткнула носик в цветы.

– Это ты мне? Ох, Минин, балуешь ты меня! А красивые какие! Слушай, Минин, ну зачем ты так потратился? Купил бы букетик фиалок. А вообще я цветы люблю. А уж такие! – и, счастливо улыбаясь, чмокнула Гошу в губы. – Балдеж!

Ночью, зябким лягушонком лежа рядом с Гошкой, она рисовала у него на груди узоры тоненьким пальчиком.

– Знаешь, Минин, мне с тобой так спокойно. Ты не думай, я за тебя замуж не рвусь, просто мне нравится, как ты за мной ухаживаешь. Такие цветы даришь, обалдеть! Поехали завтра за Волгу? Побродим по лесу. Знаешь, я люблю ходить по лесу. Идешь, зеленые кусты вокруг, на них, блин, пауки паутину свою плетут. А утром на паутине роса капельками. Слушай, Минин, поехали, может, ты тогда такую картину нарисуешь!

– Напишешь, – поправлял ее Гоша.

– Да какая разница, – тихо смеялась Вика. – А потом у тебя ее купят за миллион баксов, и мы поедем в Африку. Возьмешь меня в Африку? Блин, всю жизнь хотела на слонов и обезьян посмотреть. И еще крокодилов.

И утром они ехали в заволжский лес, бродили среди дубов, кидали камни в ерик, купались, занимались любовью в нежном осиннике, смотрели в небеса. Времени на прежние выпивки как-то уже не хватало. Компания потихонечку рассосалась, но Гоша Минин об этом не особенно жалел.

Иногда, когда Вики не было, он отправлялся в картину «В ожидании запчастей», где все было по-прежнему. Это он, Гоша, думал, что механизаторы ждут запчастей, на самом деле они своего человека в сельпо за водкой гоняли.

– Слышь, Гошка, – строго сказал комбайнер Иван Иванович. – Пора бы и честь знать. Раз посидел на халяву, другой… Проставляться не думаешь?

– А как же! – пообещал Минин.

– Смотри, – предупредил мотоциклист Коська, который ездил за водкой. – Другой раз с пустыми руками и не появляйся!

От поля подошел штурвальный Веня, размял пальцами колос, озабоченно сказал:

– Осыпается уже, Иван Иванович! Боюсь, без зерна останемся.

– Ты мне зубы не заговаривай, – сказал Иван Иванович. – Допил, гад, водку?

– Так ее там всего стопочка и оставалась, – сказал штурвальный Веня. – И теплая она уже была. Я уж потом и сам жалел, что глотнул.

– Да откуда же ей холодной взяться? – рассудительно прикинул Иван Иванович. – Чай, в магазине холодильников для нее нет.

– Я принесу, – пообещал Минин.

А потом они сидели у края поля, курили сигареты Минина и разговаривали о разных житейских делах. Деревня, в которой жили Иван Иванович и его подручные, называлась Касимово, с каждым годом людей в ней оставалось все меньше, но не потому, что народ мер, многие просто уезжали, не видя никаких перспектив в сельской жизни. «Это не мы пьем, – втолковывал Иван Иванович. – Это душа требует! В шестидесятые годы у нас, почитай, почти пятьсот дворов было, а сейчас хорошо, если сотня осталась. А сколько домов без людей стоит! Скоро вообще деревня помрет. Врачи к нам не едут, ежели хворь какая, то приходится в райцентр добираться. А школа у нас восьмилетняя, потом дети в интернате учатся. Такие дела. У вас там, в городе, и не знают ничего про наши дела».

И купальщицы говорили о том же.

– Скучно у нас, – сказала старшеклассница Нина.

Минин старался не смотреть на ее ноги и грудки, тугими мячиками выпирающие из бюстгальтера бикини.

– Я как школу закончила, – сказала Нина, – сразу в библиотеку работать пошла. Не в доярки же! А здесь зарплата такая, что удавиться хочется. И мужиков у нас в деревне нет, одни пьяницы. Мать талдычит: замуж пора, замуж пора! А за кого выходить? За Петю Сорокина, который двадцать четыре часа в сутки не просыхает? За Лешу Косоротова? Так он дебил настоящий, на его улыбку достаточно поглядеть, чтобы понять, как ты с ним жить будешь. Тошно, Гоша!

– Так уезжай, – посоветовал Минин.

– А куда? Мать болеет, отец, как ему ногу на пилораме отрезало, пьет постоянно. Легко сказать, уезжай. Для того чтобы устроиться, деньги нужны. А где их взять?

– Работать пойдешь.

– Кем? – вздохнула Нина. – Специальности у меня нет никакой, а в городе, говорят, только за квартиру почти три тысячи, а, может, и поболее платить надо. Тогда уж точно на панель придется идти, как Зойка Михайлова.

Минину Нину жалко было, но вот как ей помочь, он даже не представлял, а потому к купальщицам заглядывал редко.

Мастерская его заполнилась незаконченными натюрмортами. И только Минин знал, что они были вполне законченными – иначе где бы он брал хорошее вино и отменные фрукты, которыми угощал Вику? Больше всего она любила большие желтые в коричневую крапинку груши, которые таяли во рту, оставляя после себя сладость и привкус ситро «Дюшес».

– У нас во дворе такие росли, – смеялась она. – А груша была высокая, я раз полезла на дерево и навернулась с самой верхотуры. Даже шрам остался, посмотри!

И Минин смотрел, а потом принимался целовать маленькую белую полоску шрама на твердом стройном бедре, а сами знаете, куда в конце концов такие поцелуи заводят. Не мне это вам объяснять, взрослые ведь люди.

Отдышавшись и постепенно приходя в себя, Вика вытирала благодарные слезы, шептала:

– Минин, я сегодня водолазочку в «Минимаксе» видела обалденную. Знаешь, как ты бы в ней смотрелся! А потом тебе еще надо трубку купить. Я читала, все художники трубки курили. И Симонов тоже.

– Так он поэт, – возражал Гоша.

– Да я знаю, я его книжку читала. «Жди меня» называется. Знаешь, какие у него ловкие стихи? Блин, слезу выдавливают. А в самом конце книги фотографии. Он молодой, ну такой лапочка. И с трубкой, блин, во рту.

– Слушай, Вика, – удивлялся Минин. – Ну какой из тебя тренер? Ты сама еще девчонка.

Девочка забрасывала ему на живот белую ногу, заглядывала в глаза, возражала:

– Ты меня, Минин, совсем не знаешь. Я ведь и строгой могу быть! – и командно звонким голосом приказала: – Минин, к снаряду! Приготовиться Мирзозюкину!

– А кто это такой, Мирзозюкин? – наваливаясь и ревниво ища губы, спрашивал Гоша.

Вика со счастливым смехом уворачивалась, потом смирялась, сама подставляла губы и после затяжного поцелуя с легкой одышкой шептала:

– Откуда я знаю? Это я сама придумала. Правда, ведь гадкая фамилия? Мирзозюкин!

Замирала, глядя Минину в глаза.

– Минин, что ты делаешь? Перестань! Я знаешь как устала! На мне словно весь день воду возили, – и тянулась к нему губами, закрыв глаза. – Ну, хорошо, хорошо, только в последний раз, мне завтра четыреста метров в зачет бежать!

Глава 5

В квартиру Минина Вика вошла тоже буднично и обыкновенно.

Вошла, огляделась по сторонам, укоризненно посмотрела на Гошу.

– Слушай, Минин, ты когда здесь последний раз убирал? У тебя даже на полу слой пыли!

Переоделась в его старую рубаху и принялась за уборку.

Рубаха ей была как платье.

Минин сидел на тахте и с удовольствием смотрел на подругу, боясь себе признаться, что он привык уже к ней, так привык, что просто не может без нее. А она кружилась по комнатам, что-то задорно напевая, сдувая со лба постоянно падающую вниз челку, и прямо на глазах происходило чудо – впервые после смерти матери в дом входили порядок и чистота.

– Минин, у тебя «Абсолют» есть? – крикнула она с кухни.

– Какой еще абсолют? – удивился Гоша.

– Ну, которым посуду моют. Ты же, блин, их года три только споласкивал, их даже в руки противно взять!

Пришла усталая, раскинулась на диване, забрасывая голые ноги Минину на колени.

– Ну ты, Минин, унавозился! Аж взопрела! – дрыгнула ногой, отгоняя назойливую, как муха, руку Гоши. – Отстань! Мне сейчас ванную принять надо. У тебя там шампунь какой-нибудь есть? Я что-то не видела. Мне вообще-то итальянский ужасно нравится, «Леди Яблоко» называется.

«Надо нарисовать, – подумал Минин. – Только перед этим зайти в магазин и посмотреть, как он выглядит».

– Я вчера курсовую работу написала, – сказала Вика, глядя в потолок. – Музыкальная ритмика как элемент тренировки.

– И как? – осуществляя легкую разведку пальцами, спросил Гоша.

– Еще не проверили, – Вика села, сбрасывая ноги на пол. – Все. Не лезь. Я в ванную пошла. А ты подумай, что есть будем. Я ведь проголодалась, когда всю эту грязь выносила!

И унеслась в ванную, дробно стуча босыми пятками своих спортивных ножек по паркету полов. В ванной зажурчала вода, потом зашумел душ, слышно было, как Вика напевает что-то из репертуара Аллы Пугачевой. Минин с улыбкой посидел на диване, потом встал и пошел на кухню. Там все сияло чистотой, даже тарелки были вымыты до хруста. Он полез за холодильник, достал бутылку «Божоле» урожая тысяча семьсот двадцать третьего года, которую он подсмотрел в музее вин и нарисовал в два вечера. А в холодильнике давно уже томились фрукты, розоватая семга и форель, сыр, коробка конфет «Ассорти», огромные и зеленые польские яблоки и крапчатые бананы из Гвинеи-Бисау. Все это заняло свое место на столе и выглядело так празднично, так красиво, что Минин пожалел об отсутствии у него бокалов, в которые всегда полагалось наливать вина.

– Минин! – позвали из ванной. – Будь другом, притарань мне рюкзачок!

С рюкзачком подруги в руке Гоша подошел к дверям ванной.

– А зачем он тебе?

Дверь открылась, и его встретила сияющая улыбка, гордо вздернутый нос и темные от воды волосы;

– Как это зачем? – удивилась Вика. – Там у меня свежие трусики лежат! Слушай, Минин, ну раз уж ты здесь, может, ты мне спинку потрешь?

Позже уже, за столом, сидя в любимой рубашке Минина и разглядывая выставленное Гошей гастрономическое великолепие, растроганно сказала:

– Ну, Минин, ты даешь! Умеешь ты устроить девушке праздник!

Встала, обняла Гошу со спины сильными руками в редких веснушках, нежно поцеловала в ухо.

– А постель ты постелил? – разочарованно вздохнула: – Ну вот, блин, я так и знала!

Ночью они стояли на балконе и смотрели на звезды.

– Знаешь, Минин, – доверительно сказала Вика, уютно устраиваясь под его рукой. – Вот было бы хорошо, если бы был такой остров, на котором бы жили только хорошие люди, и у нас там имелся свой дом. Мы бы ходили к другим в гости, купались бы в море, и ты рисовал бы свои картины. А я бы учила негритят спортивной гимнастике и акробатике. Мне надо за жизнь обязательно воспитать чемпиона мира или Олимпийских игр, чтобы не говорили, что я зря училась в институте. Только надо, чтобы обязательно на острове росли бананы и яблоки, я их ужасно люблю!

«Надо обязательно написать, – сонно подумал Минин. – Остров и океан».

Вика птичье клюнула его снизу в подбородок.

– Слушай, Минин, я уже замерзла. Ты можешь донести меня до кровати? Ты ведь не слабак, да?

Кто бы после таких слов признался, что он слабак?

Глава 6

Соломону Георгиевичу Гоцу Вика понравилась.

– Хорошая девочка, – вытирая усы от вина, сказал он. – Вы за нее держитесь, Гошенька, без нее вы пропадете. Хорошее вино! Что это?

Долго и уважительно рассматривал бутылку из-под «Божоле», потом поднял на Гошу проницательный взгляд. Такой бывает лишь у жуликов, милиционеров и дельцов, но кто в наше время скажет, что это не одно и то же?

– Забурели, Гошенька, забурели, – констатировал старик. – А у меня к вам предложение. Есть командировка в район области. Местные власти хотят художественно оформить свой дом культуры. Деньги у них есть, так что работать в долг не придется. Хотите взяться? Из уважения к вам предлагаю шестьдесят процентов.

Соломон Георгиевич Гоц давно работал в культуре, эксплуатируя молодые таланты и тех, кто по простоте своей душевной не мог себя подать. Гоше Минину частенько приходилось батрачить на него, но никогда еще старик не был так щедр.

Но Гоше это было не нужно. Да и не хотел он уезжать, оставив девочку Вику на целый месяц, а то и больше одну.

Соломон Георгиевич покачал седой головой.

– Жаль, Гошенька, жаль. У вас воображение. Но не буду настаивать, тем более что я вас понимаю, так понимаю, – и покосился на дверь кухни, за которой что-то напевала Вика. – Славная девушка, очень славная. А что Чебаков, он сейчас сильно пьет или с ним можно договориться? Не подведет?

Витьку Чебакова, художника-декоратора и друга своей юности, Минин не видел с месяц, в чем честно признался Соломону Георгиевичу.

– Даже так? – старик кивнул. – Ну, что же, не буду вас задерживать. Кстати, Гошенька, если вы нуждаетесь в деньгах… Правда, судя по коллекционным винам, я бы этого не сказал. Эта бутылочка на аукционе потянет тысячи три-четыре в «зеленых». Любимая бабушка оставила вам свои сбережения? – увидев, что Минин хочет что-то сказать, предупредительно поднял руки. – Все, все, молчу! Буду благодарен вам, Гошенька, если вы нальете мне еще полбокала. Наконец-то вы обзавелись достойной посудой. Красивые бокалы, с радостью купил бы дюжину таких в свою столовую.

Бокалы Гоша нарисовал сам по фотографиям из фотоальбома «Богемское стекло Чехии», ну, разве что добавил на них свои и Викины вензеля. Для этого пришлось узнавать у Вики ее фамилию и отчество.

– А зачем тебе это, Минин? – удивилась та, всплеснула руками и ахнула: – Ты что, хочешь сделать мне предложение? Бли-и-ин, как интересно! Начинай, Минин, не исключено, что я соглашусь!

И с таким же восторгом она приняла стоящие на столе бокалы.

– Какая прелесть! Минин, это точно мой? Обещаешь, что никогда в жизни из него не будет пить никто другой! Ну, обещай! Обещаешь?

– Только если я сам, – обещал Минин.

Вот и сейчас он пил вино из Викиного бокала, а Соломон Георгиевич из его собственного. «Надо нарисовать еще парочку и попроще – для гостей», – подумал Минин.

Попрощавшись с Гошей и галантно поцеловав руку Вике, старик ушел.

– Интересный дядька, – сказала Вика, когда они остались одни. – Он тебе работу предлагал, а ты отказался. Из-за меня, да?

– Слушай, – неожиданная мысль пришла Гоше в голову. – Вот ты у меня живешь, барахло свое перетащила, а как же твои родители? Они не спрашивают, у кого ты живешь, с кем?

Вика засмеялась.

– А я им сказала, что в общаге живу, – просто объяснила она. – Я им о тебе даже не говорила. Да и вообще никому не говорила. На фига? Ты ведь мой и только мой, зачем мне тобою с кем-то делиться, хотя бы и на словах?

Щелкнула Гошу по носу.

– Любопытный ты, Минин, спасу нет. Ты что, с моими родителями познакомиться хочешь?

К этому Минин пока еще не был готов.

Около десяти Вика отправлялась в институт, а Минин шел в свою мастерскую.

Угол в правой стороне мастерской Минина был увешан картинами военной тематики. Был такой период в жизни Гоши Минина, захотелось отдать дань героическому прошлому народа. На одной из картин по полю шли немецкие танки, а по ним вел огонь артиллерийский расчет. Расчет, это еще слишком сильно сказано. Расчет лежал убитыми и ездовые тоже, а огонь вел наводчик. Снаряды ему подтаскивал раненый командир орудия. Видно было, что сдаваться они не собираются и станут вести огонь до самого своего смертного часа, матерясь и спотыкаясь о пустые латунные гильзы, разбросанные по позиции. На второй картине было поле после пехотной атаки, все в воронках от разрывов снарядов, а среди полыни и трав лежали убитые. Много убитых – весь взвод, поднятый в штыковую атаку командиром. И у каждого убитого было тщательно прописано лицо, отчего картина производила жутковатое и гнетущее впечатление. На третьей картине был изображен солдат, пьющий из родника. Уже по внешнему виду его видно было, какую жестокую атаку пришлось выдержать на высоте его роте. Боец пил и никак не мог напиться, и неизвестно, чем закончился бой – отбросили немцев, или они расхаживают хозяйски по позиции и деловито добивают раненых, а значит, в любой момент могут появиться за спиной припавшего к роднику бойца. На третьей картине были развалины домов, похожие на скелеты неведомых чудовищ, что жили с доисторических времен и неожиданно попали под вражескую бомбежку. Когда-то эти картины у Минина пытался выкупить Музей обороны Царицына, но что-то у них там не сложилось с деньгами, или просто пришел новый человек, которому художественная манера Минина не понравилась, но как бы там ни было, картины так и остались висеть в одном углу, обрамляя патриотическую картину «Пленение Паулюса», на которой знаменитый немецкий фельдмаршал так устал от войны и мечтал выспаться, что даже не слушал русского офицера, требовавшего от фельдмаршала сдачи оружия.

Минин и в прежние времена сюда редко заглядывал, а теперь, когда обрел удивительный дар, даже боялся этого – вдруг потянет в картину, а для чего это ему, ведь там запросто можно нарваться на случайную пулю и осколок.

Больше всего он любил свою «Дубовую рощу», где можно было прогуляться, полежать в густой зеленой траве, глядя, как над рощей ползут неторопливые белые облака, постоянно меняющие свою форму, а потому похожие сразу на все предметы, когда-либо существовавшие на земле. Иногда здесь проходил дождь, и тогда можно было вернуться в мастерскую с пакетом, раздувшимся от массивных поддубовиков и пахучих белых грибов.

– Ты где был? – ревновала Вика. – Только не говори, что ты эти грибы на базаре купил. Признавайся, Минин, с кем за Волгу ездил? Ох, дождешься ты у меня, сама буду плакать, но чужой бабе ничего твоего не оставлю!

И смотрела на Гошу такими глазами, что и в самом деле страшно становилось. Ясное дело – ревновала.

Однажды Минину попался «Археологический журнал». Красивый, интересный журнал, на прекрасной лощеной мелованной бумаге, а на вкладыше напечатаны цветные фотографии золотых украшений из египетского захоронения. Чуть ли не сама Нефертити их носила. Гоша не поленился и за полмесяца сделал их точные копии, долго возился с цветом, пока не додумался использовать сусальное золото, за которым ездил в Казанский собор, но вышло здорово, не хуже настоящих. После одной из размолвок с Викой он преподнес ей эти украшения, взятые с картины. Вика косо глянула, ахнула, кинулась примерять серьги и браслеты с колье перед зеркалом, потом опомнилась, и – как была – в украшениях, и сама похожая на египетскую царицу, кинулась целовать Гошу.

– Какие клевые! – сказала она восторженно. – Даже от настоящих не отличить! Минин, ты сам золото!

А через два дня вернулась задумчивая, печальная.

– Минин, – строго сказала она. – Ты где это золото взял? Оно же настоящее! Меня чуть в милицию не забрали!

Выяснилось, что она по недомыслию своему отправилась в ювелирный магазин, а там ей попался специалист, который тут же уяснил, что он держит в руках. А поскольку цена у всего набора была баснословная, можно сказать, на миллионы все шло и не в деревянных рублях, и такие ценности никак не могли находиться на руках у простой городской девчонки, пришедшей в магазин в затрапезных потертых джинсах и голубом топике, то он вызвал милицию. Потом все выяснилось, и даже вернули Вике все, когда она рассказала, что золотые украшения сделал ее знакомый художник.

– Так что ты смотри, Минин, они к тебе еще придут, – пообещала Вика. – Не знаю, что ты им врать будешь, но мне-то не ври. Где ты эти украшения взял? Украл где-нибудь? Они же, блин, настоящие!

Вот тут Минин и проявил мягкотелость, за которую потом пришлось так горько расплачиваться: он посадил Вику на колени и рассказал ей все.

– Ни фига себе, – сказала Вика, заглядывая Гоше в глаза. – Слушай, Минин, а ты не врешь? Нет, я по глазам вижу, что ты не врешь. И как это у тебя, запросто получается?

– Пошли, – вздохнул Минин. – Только ты представь, что очень хочешь. Очень, очень, очень.

Еще бы ей это не представить! У Вики это получилось сразу, с первого захода. Воображение у нее было живое, и душа верила в чудеса.

Взявшись за руки, шагнули в дубовую рощу.

Глава 7

А потом они слушали органный концерт в исполнении Гарри Гродберга в концертном зале Пицунды и бродили по реликтовой роще рододендронов, нарисованной Гошей в девяносто втором. Где-то неподалеку шумело море.

– Минин, – сказала Вика. – А пойдем в море искупаемся? Представляешь, вернемся домой, а мы в море купались. Жаль, блин, похвастаться нельзя. А все равно никто не поверит!

– А если исчезнет все? – спросил Гоша. – Представляешь, куда нам отсюда добираться? А у нас денег нет.

– Ну, триста рублей у меня есть, – неуверенно вздохнула Вика. – Только ты прав, не надо рисковать, у меня два зачета завтра.

Уже дома, стоя под душем, она грустно сказала:

– А все-таки жаль, что мы в море не искупались. Представляешь, я никогда на море не была. Минин, давай на море съездим? Тут ведь недалеко, я смотрела по атласу, даже тысячи километров не будет. Ближе, чем до Москвы.

В постели, уютно устроившись под мышкой у Гоши, она долго фантазировала о путешествиях, хотела побывать на снежной вершине. (Представляешь, Минин, у нас жара, а там холодно-холодно!) И еще она хотела побывать в Австралии. (Там, Минин, кенгуру есть и эти, как их, долбоносы! – Утконосы! – привычно поправил Минин. – Фиг с ними, пускай будут утконосы! – не менее привычно согласилась она. – Минин, давай спать, я сегодня так устала, столько нервов потратила! Думаешь, легко по картинам шляться?)

Она быстро уснула, а Минин ворочался в постели и никак не мог уснуть, а потом задремал, и ему вдруг приснились утконосы, играющие в теннис с кенгуру, а судил матч пингвин, в своем перьевом костюмчике похожий на джентльмена из Английского клуба. Кенгуру был ловким, а утконос хитрым, но все равно почему-то чемпионом стал бурый медведь, который до этого отличался лишь тем, что ловко ломал ракетки.

Под утро он проснулся, ощутив рядом непривычную пустоту.

Вика сидела на кухне, накинув на себя его куртку, и читала учебники.

Подняв к вошедшему взгляд, она улыбнулась испуганно и немного виновато.

– Минин, ты чего? Рано еще! Ложись спать. А мне надо хоть учебники полистать, зачеты все-таки!

Такой он ее и запомнил.

В этот день Минин ездил в царицынский город-спутник Ахтубград, где взялся художественно оформить своими смелыми дизайнерскими решениями кафе-столовую завода пусковой аппаратуры. Представителем заказчика был быстро лысеющий, но еще скрывающий лысину хитрым зачесом мужичок в роговых очках и въедливый, как скипидар. Все ему было не так, многое приходилось переделывать, гениальные мысли, приходившие в голову мужику, менялись, как клиенты у проститутки, – неожиданно и часто. За работу Минин взялся просто так, чтобы навыки не растерять, а потому серьезно подумывал, не бросить ли ему все к чертовой матери. Только наработанный авторитет останавливал, не хотелось, чтобы о нем говорили как о человеке, способном бросить работу, сделанную только частично.

Вернулся он уже вечером – взвинченный и злой.

Дома никого не было, он посидел немного, но Вика не появлялась. Ближе к девяти часам вечера чувство беспокойства только усилилось. Минин понял, что дома не усидит. Да и Вика вполне могла отправиться в мастерскую. Она же знала, что он на работе.

Рюкзачок Вики лежал на столе.

– Вика! – крикнул он. – Вика!

Ему никто не ответил, да и некому было отвечать, в мастерской никого не было.

И тут он увидел картину с цветущими маками. Ее кто-то перевернул так, чтобы было видно изображение. А кто это мог сделать кроме Вики? Гоша сразу все понял. Некоторое время Минин оцепенело сидел, разглядывая картину, а воображение рисовало страшное. Вика пришла сюда после зачетов, посидела немного, может быть, даже повалялась на диване, а потом решила развеяться и самостоятельно без Минина где-нибудь погулять. И наткнулась на картину, перевернутую изображением к стене. Перевернула ее и увидела цветущие маки….

Ну, почему, почему он ничего ей не сказал?! Идиот! Кретин! Самодовольный дурак!

Гоша сидел и раскачивался на табурете, не в силах подняться и подойти к картине. Голова была чиста, и только одна-единственная мысль доставала его сейчас: почему он ничего не сказал Вике? Сидеть тоже было невыносимо. Гоша заставил себя встать и подойти к проклятой картине. Изменения были видны сразу: поле было истоптано и в левом углу белело обнаженное тело. Минину не надо было вглядываться в него, он сразу же угадал родинки на бедре и груди. Не помня себя, он полез в картину, но ничего не получалось, то ли волнение мешало, то ли кураж был не тот. Он остановился и услышал тяжелые приближающиеся шаги и негромкий разговор:

– Дурак ты, Гапон! На фига ты ее подрезал? Девочка крепкая была, с недельку еще послужить могла!

– А не хрена было плеваться, – лениво сказал второй. – Терпеть не могу, когда мне в этот самый момент в морду плюют. Так и импотентом можно стать. Тебе, Вожак, все равно, а я себя уважаю. Не ссы, через неделю отгулы, в городе оторвешься!

– Одного не могу понять, – сказал Вожак. – Откуда она взялась? Вроде бы мы все поле просматривали. Никого не было, а потом смотрю, она уже идет.

– Какая теперь разница, – отозвался Гапон. – Была и нету. Ты сходи за лопатой, прикопать бы ее надо. Начальству докладывать будем?

– Больной, что ли? – спросил Вожак. – Зачем себе на шею петлю надевать? Нашим только скажи, они тебя сразу за горло возьмут, бесплатно на них батрачить будешь. Ладно, пошли за лопатой.

Минина корежило от ненависти. Вместе с тем он ничего не мог сделать. С голыми руками на стволы не полезешь. И Вику оттуда забрать было просто невозможно. Куда он дел бы труп, и как оправдался, если бы в его мастерской обнаружили обнаженный труп любовницы с резаной раной? Это как самого себя под вышку подвести, пусть ее вроде пока и не дают.

Сволочи! Сволочи!

Гоша подошел к дивану, повалился лицом в смятую подушку, еще хранящую запах Викиных духов, замычал, кусая подушку, а потом медленно завыл – низко, на одной ноте, и никак не мог заставить себя остановиться.

Глава 8 Утром пришел милиционер в гражданской одежде. Показал удостоверение, спросил про украшение. – Сам сделал, – подтвердил Гоша. – Вот по этому образцу.

И показал фотографии в «Археологическом журнале». Милиционер долго и внимательно разглядывал фотографии, потом сказал: – Я возьму? – и спрятал журнал в папочку, не дожидаясь разрешения.

Походил по мастерской, посмотрел картины, поцокал языком: бывают же золотые руки у людей, и сел к столу, объяснение писать. – Золото где брали? – Мамино, – сказал Гоша. – И две моих гайки по десять граммов.

– Хорошо зарабатываете? – уже с уважением спросил милиционер, бисерным и четким почерком записывая его показания.

– Бывает, – утомленно сказал Минин. – Это же искусство, в нем живут по принципу: когда густо, а когда пусто. Вот купите картину, у меня прибавится. – И много продаете? – Я же говорю: когда как, – заставил себя улыбнуться Минин. – А гражданке Котовой вы кем доводитесь? Вика носила фамилию Котова. Носила… – Гражданский муж, – сказал Гоша. – Какой-то вы утомленный, – оценил его состояние милиционер. – Работал всю ночь, – сказал Минин.

Оставшись один, он бросился к картине. Маки уже распрямились, и никаких следов от бандитов и Вики не оставалось. В мастерской следов пребывания Вики было больше, чем на маковом поле.

Минин нарисовал несколько бутылок, дал краске подсохнуть, с опаской протянул руку. Пальцы ощутили холодную гладкость бутылок. Уже с облегчением Гоша уложил бутылки в кулек, выгрузил из холодильника все запасы продуктов, огляделся, взгляд зацепился за Викин рюкзачок, и сердце снова резанула боль. Вот так. У комбайна по-прежнему гудели. – Гошка, – радостно замахал рукой Иван Иванович. – Вовремя ты. Подгребай! Пили они радостно, привычно, словно не делали этого каждый день.

Комбайнер внимательно рассматривал извлеченную из кулька бутылку. Бутылка была немного кривобокой, все-таки Минин ее наспех рисовал, но этикетка на бутылке имелась – не отличишь от настоящей.

– Где только такие бутылки делают? – сказал Иван Иванович. – Руки бы этим мастерам пообрывать!

– Главное, чтобы водка в ней была нормальная, – хмуро сказал Минин. – Наливай, Иваныч, наливай. Ты что думаешь, из кособокой бутылки не польется?

Еще как полилось.

– А водка замечательная, – признал комбайнер. – И ледяная, аж зубы ломит! Слышь, Гошка, а чего ты такой хмурый?

– Девушку у меня убили, – сказал Гоша, и снова обожгло мгновенной режущей болью сердце.

– Это плохо, – сказал Иван Иванович. – Я со своей тридцать пять лет прожил. Всякое было, но как подумаю, что с ней что-то случится, жить не хочется. Нашли?

– Кого? – не понял Гоша.

– Ну, тех, кто убил. Повязали их?

Минин отрицательно покачал головой.

– И не найдут, – авторитетно сказал штурвальный Веня, накладывая на ломоть хлеба ломтики нежнейшей форели. Пальцы у него были черными. – У моей соседки Николаевны на прошлой неделе две тонны угля за ночь вынесли. Думаешь, искали? Как же! Участковый справки собрал, что уголь с примесями был, что дожди лили, актик составил, что у Николаевны крыша на сарае дырявая, да давно не перестилалась, а потом и дело похерил. По его заключению получается, что никто у нее уголь не крал, а просто дожди земляные примеси вымыли, и остался у бабки самый что ни на есть чистый уголек.

– Тебе язык почесать, а у человека – горе, – укоризненно сказал Иван Иванович и, повернувшись к мотоциклисту, строго заметил: – Свезло тебе, Коська, ехать никуда не надо.

Вроде и мужики были участливые, а вот не лезла Минину водка в рот, плохо ему было, словно сидела напротив Вика и грозила пальчиком:

– Минин, ты что? Да разве можно такими дозами водку лакать?

Он даже отошел за комбайн и всплакнул немного, но это тоже не помогло.

Вернулся к компании и застал окончание разговора:

– Странный мужик, – сказал Веня. – Непонятный. Не люблю таких. Вот ты скажи, Иваныч, откуда он приходит? До Березовки тридцать километров, до второго отделения – пятнадцать. Может, он инопланетянин? Вот и водка у него странная, бутылка-то не заводская. Иваныч, ты на закуску посмотри, разве такую в районе достанешь?

– Да хватит вам, – благодушно сказал комбайнер. – Такое несете, что уши в трубочку сворачиваются. Знаю я его, художник он, в восемьдесят пятом году меня здесь же рисовал. И в прошлом году был. Мужику и без того плохо, слышали же, девчонку у него какие-то козлы убили. Эх, государство у нас гуманное, я бы таких идиотов на площади расстреливал, чтобы другим неповадно было.

И словно пелена с глаз Минина спала. Теперь он знал, что будет делать, он даже удивлялся, что раньше не догадывался, как поступить.

Он вернулся в мастерскую и не видел, как штурвальный Веня осторожно обошел комбайн, вернулся к компании, сел, молча налил себе, выпил и только потом растерянно сказал:

– А только нет его нигде. Как в воздухе растворился. Я же говорил, он инопланетянин, а вы надо мной ржали!

Глава 9

Минин писал картину весь день и еще ночь, и еще один день, отрываясь только на то, чтобы попить воды и сходить в туалет. У него не было ни одной фотографии Вики. Да он в них и не нуждался. Он и так помнил мельчайшие детали ее внешности, особенности фигуры, все ее веснушки и родинки, и работал исступленно, боясь забыть что-то. К вечеру следующего дня он закончил рисовать, бросил палитру и кисти в угол, достал из холодильника бутылку пива и жадно выпил ее. А потом лег спать.

Проснулся он ближе к полуночи, долго сидел на диване и собирался с духом, потом решительно прошел в угол и стал разглядывать собственные картины, пытаясь определить, которая из них подойдет для его целей лучше. Больше подходила картина, на которой изображено было поле после пехотной атаки. Там среди полыни и трав лежали убитые. Много убитых – весь взвод, поднятый в штыковую атаку командиром. Картину, где был изображен солдат, пьющий из родника, после некоторых раздумий он отверг, там можно было столкнуться с немцами. Не то чтобы Минин боялся, просто такая встреча была совсем не ко времени. Постоял немного, собираясь с силами, и нырнул в картину.

Поле было изрыто воронками, холодный осенний воздух пах паленой пластмассой и свежей землей. Он сделал несколько шагов. Было не по себе.

В противогазной сумке первого же убитого лежало несколько гранат, и Гоша переложил их в пакет. Пошарил глазами, нашел винтовку убитого, но брать ее не стал. Ему нужен был автомат, желательно ППШ с диском на семьдесят два патрона. Еще у одного убитого он нашел две гранаты и полностью снаряженный диск, а с автоматом опять не повезло – осколками мины у него расщепило приклад и покорежило затвор. – Браток! – простонали за спиной. – Браток! Минин обернулся.

С земли на него смотрел раненый. На землистом, уже начинающем желтеть лице выделялись серые глаза, и в глазах раненого была такая боль, что Гоша почувствовал себя негодяем и мародером. – Пить есть? – спросил раненый.

– Тебе перевязка нужна, – сказал Гоша. – Ты уж потерпи, сейчас санитары подойдут.

Наверное, он дико смотрелся на поле, где лежали мертвые, – в джинсовом костюме и ковбойке, но раненому было не до оценок и рассуждений – он закрыл глаза и снова уткнулся лицом в разворошенную землю.

Все остальное время, которое Гоша провел на поле, склоняясь над мертвыми, его не оставляло чувство, что он обирает мертвых.

– Простите, ребята, – шептал он, чувствуя, как по щекам его бегут слезы. – Простите меня. Мне нужно. Мне, правда, очень нужно. Простите меня!

Вернуться оказалось сложнее. Пришлось перелезать вместе с тяжеленным пакетом в одной руке и автоматом в другой. Оказавшись в родной мастерской, Минин плюхнулся на диван и некоторое время приходил в себя.

Неожиданная мысль заставила его засмеяться: приди сейчас милиция, вовек бы ему не отмазаться от собранного арсенала, тогда бы и украшения Нефертити смотрелись бы совсем по-иному. Криминально они бы выглядели. Преступно. Он смеялся долго, почти истерично, потом снова плакал, а потом уснул, уткнувшись лицом в подушку, и спал до рассвета.

На рассвете он проснулся, сел к столу, разобрал и собрал автомат. Устройство его было несложным для человека, который отслужил два года в армии и интересовался оружием. Автомат был исправен. Минин передернул затвор и выстрелил в двуглавого орла, прибитого над входом в мастерскую. Оружие оказалось в полном порядке. О том, что выстрел кто-нибудь услышит, Минин не волновался. Толстые стены подвала и метровый слой бетона над головой надежно гасили все звуки. Проверено было и не раз!

Гранат оказалось девять. Уже с ввинченными запалами. Вполне достаточно для задуманной им операции. Он положил их в рюкзачок Вики, высыпав косметику, разные мелочи, ключи от их квартиры, зачетку и студенческий билет прямо на стол. Запоздало подумал – вот и фотографии. Но заглядывать в документы было свыше его сил.

Он вновь оказался на маковом поле. Здесь тоже был рассвет. Холодный и безрадостный.

Маки уже отцветали, при призрачном утреннем свете оставшиеся цветы казались черными пятнами. Он шел по макам, озираясь по сторонам, и потому вовремя увидел белеющую в сумраке палатку. Большая армейская палатка на тридцать человек укрылась в зарослях кустарника. Рядом с ней горел небольшой костер и зябко шевелился часовой, негромко напевая что-то заунывное и грустное.

Минин присел, достал из рюкзачка несколько ребристых гранат, аккуратно разложил их перед собой. Осторожно передернул затвор автомата.

Над горами появилась слабая полоска света, возвещающая скорый приход дня.

Минин сосредоточился, отбрасывая в сторону ненужные мысли. В бою надо думать только о победе – так объяснял когда-то в армии капитан Пресняков. Побеждает тот, кто больше нацелен на победу.

Как на учениях, он по очереди выдергивал чеки из гранат и швырял их в приоткрытый темный вход палатки. С такого расстояния промахнуться было невозможно. Гранаты еще не взорвались, а он уже резанул по шевелящемуся силуэту часового короткой очередью, а следом звонко рванули «лимонки». От их осколков Минина спасло лишь дерево.

Наступила тишина.

Слышно было, как кто-то стонет и воет под рухнувшей и разодранной в клочья палаткой.

Держа автомат наготове, Минин подошел ближе.

Часовой был еще жив. Увидев его, Гоша испытал мстительную радость: это оказался бандит по кличке Гапон, Минин его запомнил еще со времени своего первого постыдного бегства. Бандит тоже узнал Минина, глаза его расширились, уже стало достаточно светло, чтобы увидеть перекошенное страхом и болью лицо.

– Слушай! – сказал бандит. – Не стреляй! Что сделать-то надо? Ты только скажи!

– Девочку вернуть, – сказал Минин.

Гапон все понял. Надежда исчезла из его глаз, черты лица заострились, и оно стало безжизненным, словно лицо покойника, каким, собственно, ему и предстояло стать.

Автоматные пули разорвали синюю куртку в клочья.

Минин постоял над ним, остывая от возбуждения и с тоской понимая, что он уже никогда не будет прежним. От чужой смерти не испытывают радости, от любой смерти испытывают печаль и тоску.

Под лежащим на земле саваном бывшей палатки перестали стонать.

Все получилось просто, гораздо проще, чем Минин себе представлял. Капитан Пресняков был прав: в бою выигрывает тот, кто нацелен на победу и использует фактор внезапности.

Гоша бросил ненужный ему больше автомат и побрел к выходу в мастерскую, под ногами его хрустели коробочки красивого цветка мака, из сока которого люди готовят дорогую и смертельную дурь и считают возможным за право делать это расплачиваться чужими жизнями.

Странное дело, он совсем не чувствовал себя победителем. Усталый человек возвращался с работы после тяжелого трудового дня.

Глава 10

В мастерской царил полумрак.

Гоша выпил немного. Не ради опьянения, растрепанные чувства в порядок привести. Посидел у стола, потом вышел на улицу. Город жил привычной жизнью, ничего в нем не изменилось, для города ничего не произошло. Дворник поливал асфальт водой из шланга. Пенистая струя смывала с асфальта окурки. Минину смотреть не хотелось на окружающее.

Он вернулся в мастерскую. В двери белела сложенная вдвое бумага, которую Гоша не заметил, когда выходил. Бумага оказалась повесткой. Минина Г. приглашали прибыть в назначенный день и назначенное время к Семенову А. Г. в кабинет № 317 по улице Краснознаменская, дом 17, где располагалось Управление внутренних дел.

Минин грустно улыбнулся, вошел в мастерскую и бросил повестку в мусорное ведро. Не собирался он никуда идти, другие у него намерения были. Совсем другие. Он подошел к картине, которую лихорадочно рисовал накануне, сдернул покрывало, скрывающее картину от нескромных посторонних глаз.

На картине был зеленый остров на краю океана. На белоснежный песок, усеянный перламутровыми раковинами, накатывались ленивые океанские волны. Над всем этим великолепием пронзительно голубели небеса. В зелени деревьев угадывались белые дома, их было много, не иначе как на берегу залива располагался большой поселок, населенный улыбчивыми и добрыми людьми. Там, где лес обрывался песчаным пляжем, стояла женщина и терпеливо ждала. Она ждала его – Минина. Там было хорошо. Там просто не могло быть плохо. Там в одном лесу росли бананы и яблоки. Их рвали веселые белозубые негритята, которые хотели учиться спортивной гимнастике и акробатике.

Некоторое время Минин разглядывал собственную картину, представляя, как он идет по тихим улочкам города рядом с красивой стройной женщиной из тех, кто влюбляется один раз в жизни и любит до самой смерти. Он идет по улице, а навстречу ему попадаются обитатели поселка. Впрочем, к черту, какие обитатели, друзья его там встречают, друзья! Они с ним здороваются, и шутят, и приглашают в гости на вечернюю чашку кофе, потому что сами не любят напиваться. И на душе у Гоши становилось постепенно хорошо, он уже любил этот мир, в котором ему предстояло жить.

Он постоял еще немного, трогая пальцем краску. Краски окончательно высохли. Надо было решаться. Минин в последний раз оглядел свою мастерскую. Он разжег огонь в камине и бросил в него картину с цветущими маками. Посидел, глядя, как язычки пламени жадно лижут высохшие краски. На секунду показалось, что он слышит душераздирающие крики, но этого не могло быть – он хорошо поработал накануне. Разве что другие дельцы на разборку приехали. Однако жалеть их не стоило, все эти гады были одинаковы. Из картины «В ожидании запчастей» доносилось привычное нестройное пение. Что было в других картинах, Гоша Минин просто не видел. Да и не интересовало его это совсем.

Надо было решаться.

Он глубоко вздохнул, взялся за подрамник и вошел в свою последнюю картину, как входят в свою комнату – уверенно и навсегда.

Нахлынувшая волна замочила ноги.

Послышался крик чаек – пронзительный и печальный, словно за спиной Минина закрывали двери в его прошлую жизнь.

Тоненькая маленькая гибкая женщина смотрела на него из-под руки.

– Минин! Гошка! – закричала Вика радостно и – сумасшедшая, желанная! – побежала ему навстречу по самой кромке океана, разбрасывая стройными босыми ногами голубые искры, высеченные из изумрудных волн.

Царицын, 30 апреля – 5 мая 2005

Анатолий Данильченко

Буква

Чертенок маялся бездельем. Он сидел на крыше высокого дома и, оглядывая раскинувшийся внизу город, раздумывал, кому бы из людей и какую пакость сотворить. Серьезной, ответственной работы, такой как искушение верующих, на земле осталось мало: в бога люди не верили – черти уже давно отвадили их от церкви, вселив в души наплевательское отношение ко всему святому; пьянством, развратом и другими непотребными вещами искушать не составляло труда; гордыня, жадность, двуличие, злоба, лесть, чванство – все это шло самотеком, от родителей к детям, от начальства к подчиненным.

В общем, черти гоняли лодыря и понемногу жирели.

Когда же где-нибудь случайно обнаруживался верующий, то шефство над ним совет чертей поручал черту посолиднее, с опытом. Чертенку таких дел не доверяли, считая его недостаточно серьезным. А все от его веселого нрава и маленького роста. И хотя Чертенок был чертом достаточно взрослым, его продолжали называть этим уменьшительным именем. Чертенок смирился и на ответственные дела не претендовал – занимался мелкими проказами, устраивая всякие пакости уже не верующим в бога людям.

Правда, люди и в чертей не верили. Но это даже хорошо, это чертям на лапу.

Не верят, значит, не опасаются, души их для чертей открыты нараспашку – бери тепленькими, не заметят, не перекрестятся. Да и как тут заметишь, когда они и забыли, что у них и души-то есть.

Чертенок поскреб своим желтым когтем в затылке, зевнул до ломоты в челюстях и хотел было перебраться в другой город, но вдруг заметил интересную афишу на стене близлежащего здания. Афиша изображала рыхлое, оплывшее лицо с картофельным носом и гласила, что Борнов – кандидат в депутаты. В это время у людей шла предвыборная кампания и похожие афиши были расклеены повсюду.

– Бор-нов. – Чертенок лукаво ухмыльнулся и подумал: «А тут ведь хорошенькая пакость может получиться. Вот потеха-то будет!» И, вильнув облезлым хвостом, он молнией устремился к центру города.

…Борнов сидел в своем кабинете за широким массивным столом. На уголке, как обычно, лежали свежие газеты, он просмотрел центральные – ничего серьезного – и взял местную, «свою» газету. На первой полосе был помещен его портрет. Художник мастерски подретушировал фотографию, отчего Борнов вышел на портрете моложе лет на десять. Кандидат в депутаты взирал на свое лицо и испытывал довольство.

Подумав о предстоящих выборах, он вдруг вспомнил выборы предыдущие. Тогда он не набрал нужного процента голосов, и незыблемое, установившееся раз и навсегда положение его стало на какое-то время достаточно шатким. Удивительно, невероятно, беспрецедентно, однако голосов он не добрал, не говоря уже о единодушной поддержке, избирательской активности и прочих пропагандистских штучках. Он тогда сделал все, чтобы скрыть результаты выборов, и скрыл от общественности, что, в общем, не составляло труда. Но они стали известны в верхах. Ну и что, спрашивается? А ничего! Он был нужен верхам, и нужен именно здесь, на этом месте. А выборы, голоса, проценты – это все для быдла, а для него, Борнова, основной показатель – хозяйственные достижения, это посерьезнее, это дело государственное.

И все же неприятно, когда тебе так откровенно выражают недоверие. Не опасно, считай, безобидно. Но – неприятно.

«А-а, да плевать!» – отмахнулся Борнов от неприятных воспоминаний и, перенося взгляд с портрета на текст, произнес вслух:

– Ну-ну, что они тут накарябали?

В это время Чертенок, проникший в кабинет через раскрытую форточку и устроившийся за спиной у Борнова, протянул из-за его плеча лапу и мгновенно выхватил из печатной строки одну букву. Остальные буквы тут же сошлись, заполнив образовавшуюся пустоту.

Борнов стал читать и вздрогнул, будто его ударило током.

– Что за черт!

Он встряхнул головой и снова уставился в газету.

Текст был прежним, лишь в его фамилии недоставало буквы «н». В это не верилось, это было черт-те что! Он протер глаза и в третий раз прочитал свою фамилию – внимательно, отделяя каждую букву. Но ничего не изменилось. Крупным жирным шрифтом было четко напечатано: «Боров».

«Боров, – повторил он про себя. – Боров!»

– Ну-у!.. – выдохнул Борнов, захлебываясь от гнева, и схватился за телефонную трубку.

– Слушаю, – тут же раздался голос редактора газеты.

– Ты читаешь свою газету или недосуг? – спросил отрывисто Борнов.

– Я… я не понимаю вас.

– Так прочитай – поймешь!

– Что именно? Я вычитывал номер, все как будто… – залепетал редактор потерянно.

– Ах, как будто. То-то и оно, что «как будто», – ухватился Борнов за первое попавшееся слово и закончил дрожащим от злости голосом: – Прочитай информацию обо мне.

Он бросил трубку и поднялся, да так резко, что Чертенок едва успел отскочить в сторону.

«Заварилось», – подумал Чертенок и тихонько хихикнул.

Борнов вздрогнул, огляделся и, конечно же ничего не увидев, нервно забегал по кабинету, то и дело поглядывая на телефон. Сейчас позвонит редактор и примется лебезить, просить прощения, извиняться. Ну нет, это ему так не пройдет. «Выгоню, – распалял себя Борнов. – Сниму с редакторов! Зажрался на государственных харчах. Я ему и дачу возле своей, я ему… А он мне такую свинью подсовывает. Такую информацию дает. Обо мне! Что же тогда о других? Опечатка… Хотя подожди-ка. – Он остановился, осененный мыслью. – Подожди-ка, не опечатка это, не-ет. Провокация! Точно. Предвыборная кампания… Эге-ге, тут дело посерьезнее».

Подойдя к телефону, он соединился с человеком, который всегда ходил в штатском, хотя имел достаточно высокое воинское звание.

– Слушаю вас, – отозвался человек в штатском.

– Приветствую, дорогой. Вот хорошо, что я тебя застал. Ты сегодня читал местную?

– Читал.

– И ничего не заметил?

– Да нет, не заметил. А что такое?

– А я думал, в вашей конторе все замечают, – съязвил Борнов. – Тут одно дельце есть, приезжай.

Между тем редактор не звонил, и это еще больше раздражало Борнова. «Испугался, ищет выход, – подумал он. – Не найдешь, не старайся. И не отмолчишься. Я тебе отмолчусь!»

И тут редактор позвонил.

– Я все перечитал и не могу понять, что вызвало ваше неудовольствие. Биография выверена, отдел кадров давал. Может быть, какая неточность?

– Ты что, ослеп? И при чем тут биография? – взорвался Борнов.

– Я не пойму…

– Носом торкаю – и не видит. Ну, сейчас поймешь! Читай подпись.

– Читаю. Тут ваше имя, отчество, фамилия, текст…

– Не надо текста. Фамилию читай, по слогам!

– «Бор-нов», – прочитал редактор.

– Ну, прозрел, наконец?

– Нет, ничего не замечаю.

– В фамилии все буквы на месте? – спросил Борнов уже спокойнее и еще раз посмотрел в свою газету.

– Все.

– Хм, теперь я не пойму… Ладно, приезжай ко мне и газету прихвати.

Борнов задумался. Что же получается – опечатка в какой-то части тиража? Видимо, так оно и есть. Значит, все-таки не опечатка, а провокация. Сделано с умыслом – вызвать насмешки, кривотолки, в конечном счете подорвать авторитет накануне выборов.

Он позвал секретаршу и распорядился:

– Соберите свободных курьеров, сектор печати и дайте задание скупить во всех ближайших киосках сегодняшний номер нашей газеты. Это первое. Позвоните, пусть приостановят продажу газеты и рассылку, где успеют. Так. Заведующего печатью – ко мне, вызвать также начальника контроля, чтобы явился с подписанным им номером. Все это срочно.

Секретарша закончила летающим по бумаге карандашом заносить в блокнот распоряжения и подняла глаза.

– Вы просили напомнить, что в двенадцать тридцать совещание директоров. В основном съехались, собираются в малом зале.

Борнов совершенно забыл, что назначил совещание, и теперь недовольно поморщился: какое к черту совещание! Съехались, разъедутся, на то им и выделяются машины.

– Отменить, – распорядился он. – Перенесите на завтра, на такое же время.

«Вот это да! – торжествовал Чертенок. – Вот это заварилось. Сорвать совещание директоров – о таком Чертенку и не мечталось. Директора – люди солидные, заслуженные, и хотя разъедутся безропотно, но про себя да еще перед своими женами перемелют косточки Борнову. Ах, как перемелют! И мною же, чертом, крыть его будут. Хорошо-о».

Первым по вызову явился заведующий печатью Буковкин, сухой, подтянутый мужчина в летах, застегнутый на все пуговички, в темном костюме, как футляр, защелкнутый на хитроумный замок. Это действовало безотказно: всякий посетитель сразу же, с порога, проникался трепетом, настраивался на деловой лад (здесь не место шуткам), прятал, если она только была, радушную улыбку, четко уясняя себе, что такой футляр без особого ключика открыть даже не пытайся.

Молодых не брали в штат Учреждения, преследуя те же цели, и еще потому, что молодому занять пост зама было просто невозможно. Для этого надо было пройти все ступени служебной лестницы, усвоить все хитросплетения управленческой системы, всю казуистику отношений между управляющим и подчиненными, мельчайшие нюансы канцеляризма и прочее, и прочее, на что уходили годы. Беду здесь видели не в отсутствии природного ума и деловой энергичности. Для исполнения существовали специалисты, помощники, консультанты, референты – все те, кто делал дело. В Учреждение подбирали людей, как считалось, наиболее достойных – уравновешенных, холодно спокойных. Несдержанность и открытое раздражение мог себе позволить только руководитель. Но это уж как водится. Всякое ограничение существует для подчиненных, а не для начальника. И ничего тут не поделаешь, так было во все времена: тот, кто творит законы, делает их для себя удобными. А станут неудобными, нетрудно и переменить.

Буковкин протиснулся в двойную начальственную дверь бочком и остановился, не смея без приглашения приблизиться к столу. Он еще не знал, что именно произошло, но переполох, вызванный приказом скупить газету, заставил сжаться в комок и заранее, на всякий случай, сделать виноватое лицо. В руках он предусмотрительно держал свой экземпляр газеты.

– Вызывали? – спросил как можно мягче.

Борнов хмуро взглянул на него.

– Дай-ка твою, – буркнул он.

Стараясь ступать на носки, Буковкин пересек неумеренно просторный кабинет и протянул газету. Борнов тут же проверил написание своей фамилии. Все было в порядке, «н» стояла на своем месте.

– Вот черт! Читай здесь, – ткнул он пальцем в свой экземпляр.

Натренированным глазом Буковкин сразу заметил опечатку и похолодел, затаился на вздохе, готовый к самому худшему. Его вины тут не было, но это еще ни о чем не говорило, ничего не решало. Он хорошо знал, что все решает настроение Борнова, не дай бог попасть под злую руку. В другой раз, вернее в другом месте, наедине с собой и если бы это не касалось его сектора, Буковкин от души расхохотался бы. «Боров» – это прямо из рубрики «Нарочно не придумаешь». Но сейчас вместо смеха подступил испуг.

Буковкин набрался решимости и прямо-таки с искренним возмущением произнес:

– Это что ж такое? Не все буквы на местах!

– Я бы и сам хотел знать, почему не все буквы на местах.

– Но ничего-о, сейчас узнаем, – сказал Борнов, нервно барабаня по столу подушечками пальцев, и Буковкин с облегчением понял, что гроза пронесется мимо.

В это время секретарша начала вносить в кабинет толстые пачки поступающих от курьеров газет, и Чертенок взялся за работу, что называется, засучив рукава.

Борнов с Буковкиным просматривали газету за газетой, а Чертенок торопливо, как ошалелый, выхватывал из каждой нужную букву. Работал двумя лапами, упарился и все же не поспевал – кое-где «н» оставалась. Наконец Борнов решил бросить это бесполезное занятие, и Чертенок прыгнул на подоконник передохнуть.

– Хватит, уничтожить все к чертям собачьим! – выдохнул Борнов. – Черт бы их побрал, мешанина какая-то.

За последние четверть часа он столько раз вспоминал чертей, что Чертенку стало досадно и обидно за людей. Вот прохвосты, взяли моду все грехи на чертей сваливать. Конечно, черти от своих козней не отказываются – что есть, то есть. Но это же безобидные проказы в сравнении с людскими пакостями, всего тысячная долька их жестокости и подлости. Разве черти виноваты в том, что они, эти гадкие люди, режут один другого, сажают под замок, мстят, лгут, предают, лицемерят и бьют из-за угла?

«Несправедливо, – думал Чертенок. – Почему, спрашивается, они говорят: «Черт бы тебя побрал», а не что-либо другое, скажем: «Генерал бы тебя побрал!»?

Или: «Пошел ты ко всем начальникам собачьим!» Каково? Ну, допустим, не совсем привычно, зато верно по существу».

Покуда Чертенок размышлял подобным образом, в кабинет вошли редактор, человек в штатском и начальник контроля. Из них один человек в штатском держался степенно, с достоинством, и только он осмелился протянуть Борнову руку. Редактор попытался поздороваться, но, встретив колючий взгляд, замялся и втянул голову в плечи. Начальник же контроля и не помышлял о рукопожатии, хорошо зная свое место позади остальных.

Первым делом Борнов просмотрел газеты вошедших, и Чертенок, промешкав, не успел выхватить «н» из редакторского экземпляра. Подскочил, когда стали разворачивать экземпляр начальника контроля.

«Хоть этому подстрою», – подумал Чертенок с досадой за свою нерасторопность и ковырнул буковку острым когтем.

– Ну! – только и смог выдохнуть Борнов, увидев опечатку в экземпляре, подписанном в печать.

– Что такое? – встревожился начальник контроля, вытягивая шею.

– Это ты у меня спрашиваешь, что такое?! – взревел Борнов, тыча в газету пальцем.

Тот увидел опечатку и невольно разинул рот. Только что, по дороге, он тщательно, подряд три раза, просмотрел каждую строчку информации о Борнове и был относительно спокоен за себя. Эта проклятая «н» стояла.

Стояла! Он видел ее, готов поклясться в том.

– Была, – проговорил он чуть ли не шепотом. – Только что смотрел – была.

– Дурачить меня вздумал? – спросил Борнов уже спокойно и ухмыльнулся. – Или зрение притупилось? Возраст, брат, возраст. Пора и на пенсию.

– Да я…

– Да-да, ясно. Кто подписывал номер?

– Глазастикова, – заторопился начальник контроля. – Двадцать лет проработала – и ни одного замечания. Не пойму, что с ней стряслось. Я за кадрами постоянно слежу, кадровый вопрос у нас… Что ж это с ней? Сам ведь не просмотришь весь материал, столько поступает… Да стояла же она, эта «н»! – закончил он едва ли не со стоном.

Все, кто находился в кабинете, посмотрели на него с сожалением.

– С твоей Глазастиковой разберутся, – сказал Борнов, поднимая глаза на человека в штатском.

– Конечно, – кивнул тот.

– В этих пачках, – продолжал Борнов, указывая на стол, – то же самое. Улавливаете умысел?

– Пожалуй, что так, – согласился человек в штатском. – Надо проверить. – И покосился на редактора.

До сих пор Борнов умышленно не обращал внимания на главного виновника, давая ему время «дойти до кондиции», и тот хорошо понимал свое положение, поскольку сам любил пользоваться этим верным приемом, постепенно теряя всякую сообразительность и покрываясь красными пятнами.

Наконец Борнов взглянул на него.

– Ну, что скажешь?

Собрав остатки духа, редактор попытался хоть немного выгородить себя.

– В моем экземпляре ошибки нет и не было, за это я отвечаю головой.

– И ответишь, – тут же сбил его с тона Борнов. – Продолжай.

– Я… я просто… Что касается редакции, у нас все на месте, у нас быть не могло. Опечатка в какой-то части тиража, значит, что-то случилось при печати. Возможно, делали новую матрицу.

– Что значит – возможно? Делали или нет?

– Мне ничего не докладывали, а проверить не успел – сразу по вашему вызову…

– Ладно, – прервал его Борнов. – Кто имеет прямое отношение к выпуску газеты?

– Многие. Это и линотипист, верстальщик, стереотипер, корректор и выпускающий, дежурный по номеру.

– И ты, – добавил Борнов.

– Но я читал, там не было и нет.

– И ты, – повторил он жестко.

– И я, – согласился редактор обреченно.

Он был в таком состоянии, что называется, созрел; скажи ему Борнов: «Ты дурак», и редактор покорно ответил бы: «Я дурак».

– Значит, так. Сваливать вину на печатников не пытайся. Ты редактор, и спросится с тебя. Далее. Все вы, как я погляжу, стараетесь выдать это безобразие за досадную опечатку. Ошибаетесь, не опечатка это – провокация! – произнес наконец Борнов это страшное слово, которое в корне меняло все, и в первую очередь – меру ответственности. – И разбираться тут будут те, кому положено, – добавил он.

– Мы немедленно займемся этим, – подтвердил человек в штатском. – Проверим всех.

– Да, всех, – кивнул Борнов и, чтобы окончательно добить редактора, уточнил, глядя на него: – Всех без исключения. А теперь все свободны. Разберитесь каждый по своей линии. Докладывать немедля.

– А мне? – подал голос начальник контроля.

– Тебе уже ничего не надо.

Когда кабинет освободился, вошла секретарша и сказала, что звонила жена, ждет на обед. Борнов взглянул на часы и досадливо поморщился.

– Скажите ей, что занят. Пусть обедают без меня.

Секретарша согласно смежила веки и тут же спросила:

– Где будете кушать?

Напоминание о еде пробудило в нем аппетит.

– Давайте сюда, – распорядился он.

Секретарша беззвучно удалилась, а Борнов отворил искусно вмонтированную в заднюю стенку кабинета – и опытный глаз не заметит – дверь комнаты отдыха, обставленной по новейшим образцам, с ванной и туалетом, с аквариумом и японским телевизором. Он открыл холодильник, неспешно прошелся усталым взглядом по этикеткам заморских вин и остановился на привычном коньяке. Настоятельно требовалось снять напряжение.

Секретарша принесла обед, пожелала приятного аппетита и оставила Борнова наедине с собственными мыслями, а точнее, с безмыслием, потому что после коньяка ни о чем не хотелось думать.

Покуда Борнов обедал, Чертенок спокойно расставил все собранные в пригоршню буквы на свои места и в оставшееся время решил поглядеть, что творится в редакции. Через минуту он проник в кабинет редактора.

Редактора было не узнать. Еще совсем недавно покорный, перепуганный и молчаливый, он грозно восседал в своем кресле, то и дело с грохотом опуская на стол увесистый кулак. Его замы, ответственный секретарь, заведующий отделом, выпускающий и прочие редакционные работники, как давеча он в кабинете Бор-нова, втягивали головы в плечи и робко оправдывались, представляя экземпляры газет, с которыми работали при выпуске. Но это не помогало, редактор продолжал метать громы и молнии. Выпускающий уже был понижен в должности с выговором, ответственный за выпуск отделался строгим выговором с занесением, остальные ждали своей очереди.

«Все как и должно быть», – решил Чертенок удовлетворенно. Хорошо изучив законы человеческих взаимоотношений, он знал ход дальнейших событий и потому задерживаться не стал – поспешил обратно, в руководящее Учреждение.

Борнов плотно отобедал – и раздражительность его поулеглась. Теперь он ждал докладов, чтобы наказать кого следует и заняться текущими делами. Хотя нет, какие уж там дела – выбили из колеи, мерзавцы!

Редактор не заставил его долго ждать, позвонил и начал докладывать:

– Я все проверил от начала до конца и не обнаружил ошибки. Матрица была единственной, и в ней все на месте, вот она, передо мной.

– А передо мной газета! – повысил голос Борнов, вновь начиная раздражаться. – Ты хочешь сказать, что в этом деле и виновных нет?

– Но их действительно нет, – выдавил редактор упавшим голосом.

– Такого не бывает. И чтобы ты это твердо усвоил, объявляю строгий! – И помолчав, уточнил: – Для начала.

Он бросил трубку и подумал: «А редактор недалек, если не постиг простой истины: вины может и не быть, но виновного всегда находить обязаны. Ошибся я в нем, ошибся. Надо подумать о новом».

Борнов приподнялся, чтобы встать из-за стола, и, непроизвольно наклонясь над газетой, вдруг увидел «н» в своей фамилии. Он тряхнул головой, присмотрелся – все буквы стояли на месте. Сначала решил, что перепутал экземпляр, взял другой, но и там «н» стояла. Руки его сами потянулись к пачке газет и принялись перелистывать одну за другой. И ни в одной не было опечатки. Он кинулся в комнату отдыха, ополоснул лицо холодной водой и вернулся к столу, робко косясь на газету и опасаясь увидеть эту злополучную «н», которой там не могло быть.

Но она стояла. И Борнов бессильно опустился в кресло. Что произошло? Непонятно. Подменить газеты было невозможно по той простой причине, что в кабинет никто не входил. Секретарша принесла обед, но к столу не приближалась, он это видел собственными глазами.

Своими собственными, черт возьми! Хоть себе-то он должен верить или нет?

Все это время Чертенок наблюдал за Борновым и посмеивался от удовольствия. Но в какой-то момент в нем вдруг шевельнулось непонятное чувство – то ли жалость, то ли пресыщенность созерцанием людской глупости… Скорее всего, жалость, потому что Борнов сделал людям больше зла, нежели добра, а это, по чертовым понятиям, фактор весьма положительный.

И Чертенок решил показаться, чтобы Борнов увидел его и понял, чьи это проделки, и успокоился наконец.

Он так и сделал: уселся напротив стола, сосредоточился – и стал видимым для человеческого глаза.

Борнов взглянул на Чертенка, и челюсть его отвисла, глаза поползли на лоб, лицо вытянулось, а картофельный нос еще больше округлился. Повинуясь древнему инстинкту, он вздернул руку, чтобы перекрестить видение, но как это делается, не знал. Рука так и осталась висеть в воздухе.

Чертенок не выдержал и подмигнул, дескать, в чем ты еще сомневаешься, черт перед тобой, что ни на есть самый взаправдашний, живой. Лицо Борнова сделалось известковым, рука упала на клавишу селектора, и он хрипло произнес:

– Срочно врача.

«Эх, ду-уррак! Он так ничего и не понял», – подумал Чертенок с сожалением и, острым когтем прокарябав на полированном столе несколько полос, чтобы оставить память о себе, вскочил, опять сделался невидимым и вылетел в форточку на поиски новых пакостей.

Геннадий Мельников

Баллада об одноногой стюардессе

фантастический кинороман

Глава первая

Гостиница «Юбилейная». Седьмой этаж

Пронзительный женский крик, расколов тишину, скомкал границу между реальностью и сном.

Я проснулся в холодном поту, но несколько мгновений мое сознание все еще продолжало оставаться по ту сторону зыбкой грани, в колеблющемся пространстве, обозначенном светом костра…

Знаю, что все происходит на пляже, хотя реки и не видно в темноте, я сижу на мокром песке, привязанный к коряге, чувствуя, как холодит босые пятки, а в спину упираются засохшие корни. Халат у меня распахнут на груди, а тапочки остались где-то в зарослях, когда меня волокли от машины сюда.

У костра Гнутый и Шашлычник. Они что-то хотят от нас с Витой, которая лежит на спине совершенно голая и, кажется, тоже связана. Шашлычник, сложив вдвое полосатый чехол от удочек, чтобы не обжечь руки, достает из костра покрасневший кусок арматуры и направляется в сторону Виты.

Я знаю, что сейчас произойдет, и хочу крикнуть Гнутому: «Не подпускай!», но только беззвучно шевелю губами.

И вдруг щелкнул выключатель, исчез костер, розоватые блики на песке, тускло освещенные стволы деревьев. Остались лишь малиновая черточка раскаленного прута и шепот Виты: «Мамочка…мамочка», тотчас перешедший в пронзительный крик…

Я открыл глаза. Темнота. Размытым розоватым четырехугольником выделялось окно за сдвинутыми шторами. Осознаю, что я нахожусь в гостинице, что еще очень рано и можно поспать, но мне сразу это не удается. Причиною тому странный сон, хотя и не совсем неожиданный для меня: я уже давно обратил внимание на то, что после изрядной дозы алкоголя (а позавчера был прощальный ужин по случаю окончания моего отпуска) на вторую ночь меня одолевают сновидения – продолжительные, запоминающиеся, с неправдоподобно выписанными по четкости деталями.

Так и сейчас: я отчетливо видел, как белели уголья потухающего костра в том месте, куда дул, встав на четвереньки, Гнутый, как топорщилась брезентовая куртка на спине Шашлычника. Когда он, повернувшись, тянулся к рюкзаку, видел клубок грязной лески на песке у моих ног, и даже более – проснувшись среди ночи, я все еще чувствовал запах дыма от костра.

Но я не имею ни малейшего понятия, кто это такие – Гнутый, Шашлычник. И у меня нет знакомой по имени Вита. Обычно в моих сновидениях незнакомые мне люди никак поименно не обозначались. Очевидно, в этом вопросе я делаю прогресс.

Вторая половина сна была не такой связной, хотя и являлась продолжением первой: тот же берег, костер, но ни Гнутого, ни Виты (ее, завязав в целлофановый мешок, столкнули в воду). Я, уже не связанный, сижу в круге света и играю с Шашлычником в «орла и решку». Сейчас уже нет той напряженности, гнетущего ожидания развязки, более того – я чувствую себя очень уверенно, с элементом самодовольства: потому что Шашлычник понятия не имеет о теории вероятности, которую я не только изучил на третьем курсе гидротехнического института, но и могу нарушать ее законы-теоремы. У меня полтинник упадет на «орла» или «решку» столько раз, сколько я захочу, и все потому, что я еще умею замедлять время… В качестве выигрыша котируются спички. Они лежат на газете – возле меня их уже целая горка, рядом с моим напарником пустые коробки. Я сгребаю свой приз ладонями и бросаю в костер. Спички поочередно вспыхивают и трещат как фейерверк.

Ерунда какая-то, подумал я, окончательно проснувшись, и сразу же почувствовал, что на меня кто-то смотрит с пола. Сосед? Да нет, он еще до двенадцати собрался в аэропорт. Нащупываю выключатель. Вспыхивает бра. В номере, кроме меня, никого. Начало – прямо как в романах Чейза, усмехаюсь я: здесь тебе и пронзительный женский крик, и взгляд в темноте. Сказывается профессиональная подготовка.

Смотрю на часы: двадцать минут пятого. Снова выключаю свет, но понимаю, что больше не засну – этот тяжелый взгляд я прямо физически ощутил сквозь колеблющуюся синеву приближающегося рассвета. Но почему колеблющуюся?

Глаза привыкают к темноте, и я догадываюсь, что это колебание, еле уловимое движение, связано с окном. Напрягаю зрение… Да, там что-то шевелится и ходит розоватыми волнами, как свет от костра. Но какой костер может гореть на уровне седьмого этажа? Скорее всего, это колышет ветром штору. В номере прохладно.

И в это время по коридору кто-то пробежал, и тотчас же раздался (я теперь не боюсь повторений) пронзительный женский крик, но теперь уже не во сне, а наяву.

Я вскочил с койки. Зажег свет. Еще кто-то пробежал по коридору, донеслись глухие голоса. Что-то там случилось. «Скорее всего, пьяный дебоширит», – подумал я и хотел было снова выключить свет, но, потянув носом, понял, что запах дыма – это уже точно в реальности…

Сунул ноги в тапочки, подошел к двери: дым явно оттуда. Сочно щелкнул замок. Открываю дверь и с каким-то вялым удовлетворением убеждаюсь, что мое предположение верно: коридор был заполнен дымом, а там, где находился лифт (это номеров за пять от меня), высвечивало пламя. В дальнем конце стучали в дверь.

Спокойно! Главное – быстро собраться и по лестнице (в лифте могут отключить электроэнергию) спуститься вниз. Это хорошо, что я проснулся, еще есть время, да и не очень горит, пожарникам уже точно позвонили, все будет нормально – утешал я себя, бросая в дипломат свои немногочисленные вещи. Так! – со стола все, не забыть туалетные принадлежности, журналы, трико… Теперь надеть рубашку, джинсы, куртку, обуться и…

И в этот момент с грохотом распахнулась дверь, и в номер с криком «мамочка!» влетело что-то лохматое, с лицом черным от копоти. В одной ночной сорочке. Это «что-то», скорее всего – молодая женщина или девушка, – стремительно пересекло комнату и, прыгнув на койку соседа, закрылось с головою покрывалом. Вздрагивая всем телом, она непрерывно повторяла тоненьким, напуганным до смерти голосом: «Мамочка, мамочка, мамочка!»

Я закрыл снова двери, чтобы поменьше было дыма, и, прыгая на одной ноге, затем на другой, натянул джинсы, путаясь в рукавах, чуть не надел наизнанку рубашку. Ну, вот и все. Пора сматываться. Ну а что делать с этим «чудом в перьях»?

Подошел к койке соседа.

– Поднимайтесь, – сказал я, дотрагиваясь до того места на покрывале, где по моим расчетам должно было находиться плечо, – у нас мало времени.

Она сдернула с головы покрывало и уставилась на меня расширенными от страха голубыми глазами. Несмотря на измазанную мордашку, я определил, что это очень симпатичная девушка лет двадцати, и мысль, что сейчас придется успокаивать ее, выводя из истерики, а затем по задымленному коридору вести, держа за руку, была мне приятна.

– Какого времени?! – взвизгнула она, некрасиво открыв рот. – Его нет! Там все горит! И лифт, и лестница, – и без всякого перехода: – А тот козел успел проскочить, бросил… подонок! А мы сгорим, сгорим!

Визг ее перешел в истеричный хохот. Она тряслась, будто в ознобе. Покрывало сползло с туловища, и груди, не обремененные лифчиком, дрожали как студень под полупрозрачной сорочкой. Что-то нужно было предпринимать. И срочно. Во-первых, заставить ее прекратить этот дурацкий хохот.

– Заткнись! – заорал я и, размахнувшись, хлестко ударил ее по щеке ладонью. Это подействовало лучше всяких уговоров: она перестала хохотать. – Быстро поднимайся!

Девушка села на край койки, опустив на пол стройные и слегка полные ноги. Подняв подбородок, с удивлением уставилась на меня.

– А ты можешь?.. Ты знаешь? – непонятно о чем спросила она.

– Могу и знаю! Живее!

– Ты знаешь, как вывести отсюда? Правда? Ведь там все горит!.. И ты спасешь меня, не бросишь? – на ее лице появилось осмысленное выражение. – Не бросишь?

– Не брошу, не брошу. Пойдем, – я потянул ее за руку.

– Я отблагодарю… не веришь? Отблагодарю… только выведи.

Она неожиданно резко вскочила с койки и бросилась на меня, обхватив шею руками.

– Я отблагодарю, – шептала она, ища мои губы своими, – ты добрый, красивый…

Я пытался оторвать ее от себя, мои руки скользили по шелку ночной сорочки, по упругим выпуклостям грудей, я чувствовал запах дорогих духов, перемешанный с горьковатым запахом сажи, осязал кончиками пальцев продолговатый изгиб ложбинки ее позвоночника.

– Это недолго… Мы быстро, мы успеем, – дышала она мне в шею, клонясь спиною на койку и преодолевая мое нерешительное сопротивление.

Слаб человек и не может противиться тем силам природы, заложенным в нем, которые в момент смертельной опасности толкают его к продолжению рода…

Это действительно произошло быстро, но, может быть, из-за этого мы все-таки не успели.

Секс успокоил мою непредвиденную подружку, и она даже расхохоталась, но не так, как до этого, а по-настоящему весело, указывая пальцем на мое лицо, но затем, видимо сообразив, обо что я так вымазался, стрельнула глазами в зеркало на стене и, ойкнув, побежала в ванную.

Через минуту она вышла – чистая, красивая, совершенно обнаженная. Казенное полотенце висело у нее на плече. На ходу она выкручивала мокрую сорочку.

– Вытри физиономию, – совсем по-домашнему сказала она, подавая мне полотенце и, увидев мое трико в кресле (забыл бросить в дипломат), добавила: – Я надену. Ты не против?

Я был не против, и она легким винтообразно-змеиным движением втиснула в них свои бедра.

– Ты сильно обожглась, – кивнул я на продолговатый ожог на ее груди.

– Это не сейчас, – ответила она, с трудом натягивая мокрую сорочку, – это работа дурака Шашлычника…

Я вздрогнул.

– Шашлычника?

– Ну да. Это кличка у него такая, – она заправляла сорочку в трико, оттягивая рукою резинку, – а дело было на пляже.

– На пляже? – неожиданно для самого себя спросил я.

– На пляже, – машинально ответила она, управившись с ночной сорочкой.

– А тот был привязан к коряге?…

Я видел, как у нее опустились руки и отвис подбородок, отчего ее лицо удлинилось, но не потеряло своей привлекательности.

– Слушай! А ты откуда знаешь?!

Я не успел ответить: совсем рядом, чуть ли не в соседнем номере, раздался душераздирающий крик мужчины. Крик оборвался на самой высокой ноте. Так закончить его можно, лишь потеряв сознание. Это нам последнее предупреждение: мужчины в основном так не кричат по пустякам.

– Пойдем, – сказал я и взял узкую ладонь, но, посмотрев на ее золотистую копну волос, запнулся… – Живо намочи получше полотенце и обмотай голову! Да и это тоже, – добавил я, стягивая куртку.

Она сразу сообразила, зачем это требуется, и побежала в ванную. Зашумела вода. Я еще раз оглядел помещение и взял в руку дипломат. Через несколько секунд моя подружка выскочила обратно. На голове, как чалма, мокрое полотенце, в руках – моя куртка.

– Похожа на турчанку? – совсем по-детски спросила она, протягивая мне мокрую куртку.

– Надевай сама, – приказал я ей.

– У меня же и так мокрая рубашка, – пыталась возразить она.

– Не возникай!

Девушка натянула куртку, и мы подошли к двери. Я распахнул ее и тотчас отшатнулся… В лицо пахнуло дымом и жаром, как из духового шкафа, в коридоре по ковровой дорожке струились ленты огня, слышался детский плач. Моя спутница закашлялась.

Захлопнув дверь, я повернул ключ в замке: этот путь нам заказан. Что теперь?

– Что? – тихо спросила моя подружка.

Я не ответил, до предела сосредоточившись на одной мысли – не показать своей растерянности, чтобы она не передалась ей. Иначе со вторым приступом истерики мне не справиться.

Но, как ни странно, я ничуть не жалел о потере на любовь тех нескольких минут, которые, возможно, нам будут стоить жизни.

Я подошел к окну, сдвинул штору и, открыв до конца створку, высунулся наружу. Предрассветный полумрак был окрашен в розовый цвет. С высоты седьмого этажа я увидел несколько десятков человек, которые стояли и смотрели вверх. Никто не бегал, не кричал – просто стояли и смотрели. Это было так же неестественно и дико, как смех в помещении морга. А я бегал бы, кричал? – подумал я про себя и успокоился. Глянул влево по фасаду – весь седьмой этаж, за исключением нескольких соседних номеров, горел. Из ближайших окон пока валил черный дым, а дальше, в правом крыле, уже гудело пламя.

Этажом ниже, чуть наискосок, из окна высунулась голова мужчины. Задрав вверх голову, он увидел меня.

– Горим? – с едва скрываемой радостью спросил он, и я понял причину этой радости и не осудил его.

Мы находились в разных мирах, разделенных всего лишь тридцатью сантиметрами железобетонных плит перекрытия, но эти сантиметры непреодолимы, как расстояние в тридцать тысяч световых лет. Мой мир обречен. И тот, что высунулся из окна шестого этажа, знает об этом и, не испытывая ко мне никакой вражды, радуется по поводу того, что его мир в другой плоскости, в другом измерении, и у него достаточно времени, чтобы собрать вещи и спуститься вниз.

Спиною я ощутил холодок – открытое окно способствовало созданию тяги, а это не в нашу пользу. Оглянулся на дверь, так и есть: по всему ее периметру, особенно снизу, тянулись узкие ленты дыма.

Я захлопнул окно и посмотрел на свою подругу. Та стояла и смотрела на меня в ожидании дальнейших действий, и ее глаза наливались беспокойством.

Решение пришло мгновенно: если мы не можем уйти через дверь, не можем проникнуть сквозь перекрытие, то мы должны проникнуть в тот мир на шестом этаже через окно.

– Включай воду! – скомандовал я девушке, и она снова бросилась в ванную. Прихватив одно покрывало, последовал за нею.

Об эмалированную поверхность ванной дробилась упругая струя воды. Закрыв сливное отверстие пробкой, я бросил туда покрывало.

– Намочи хорошенько!

И вскочил в номер. Шторы, вернее, шнур от них сразу привлек мое внимание. Я рванул за штору, рассчитывая на то, что она выдернется из зажимов, но неожиданно вся эта конструкция свалилась на меня вместе с карнизом. Это оказалось даже кстати: шнур, при рассмотрении вблизи, был тонок и вряд ли выдержал бы мои семьдесят пять килограммов, а вот дюралевый карниз с кронштейнами по краям наверняка пригодится.

– Что теперь делать? – раздалось у меня за спиною. На какое-то мгновение, возясь со шторами, я забыл о своей напарнице.

– Заткни щель внизу! – указал я на дверь.

Она поволокла мокрое отяжелевшее покрывало по полу, оставляя мокрую полосу на ворсе паласа и, присев на корточки, приступила к работе.

Мысль работала четко, в одном направлении, не отвлекаясь на посторонние детали (я только констатировал звук сирен прибывших пожарных машин, тотчас забыв про них).

Додумавшись, что мокрые простыни лучше будут затягиваться в узел, прошел в ванную (там уже наполовину набралось воды) и намочил их. Девушка закончила затыкать щель, используя для этого гостиничную ложку для обуви, подошла ко мне.

Я сделал узел из простыни и, накинув на конец карниза, протянул ее.

– Держи!

И мы начали тянуть в разные стороны.

– Как в пионерском лагере, – улыбнулась девушка.

Я не понял.

– Перетягивание каната, – пояснила она.

– Сколько тебе лет? – спросил я, завязывая узел на второй простыне.

– Двадцать три. Старуха уже.

– А звать как, если не секрет? Держи карниз…

– Не секрет, Вита.

Я воспринял это спокойно. Ну, конечно, Вита! Мог бы и сам догадаться, раз там был Шашлычник.

– Может, ты и Гнутого знаешь? – спросил я, натягивая простынь.

Вита чуть не бросила карниз, и брови ее полезли под самую «чалму».

– Во даешь! Ты, случайно, не из органов? Я не видела тебя в той компании.

Я промолчал. Чертовщина какая-то! Как я мог ее видеть во сне до того, как познакомился с нею? А ожог на груди, Шашлычник, Гнутый?… Может быть, вся эта информация была передана ее биополем в момент смертельной опасности? Скорее всего, так. Удовлетворенный такой гипотезой, я сосредоточил свое внимание на кронштейнах карниза: выдержит ли сварка?

В этой нервозной обстановке у меня что-то не ладилось с первым действием арифметики – сложением: карниз – три метра, плюс простыни – по два, нет – по полтора (ушло на узлы), итого – шесть. Хватит ли от подоконника седьмого этажа до подоконника шестого, или нет? Я прикинул высоту номера, приплюсовал толщину перекрытия – не более четырех метров. Хватит!.. Стоп, а привязывать за что я буду? Подошел к койке соседа, отодвинул в сторону прикроватную тумбочку. Ясно, что привязывать буду к подводящей трубе отопления, а это еще метра два. Нужно добавить.

Я раскрыл дипломат и с трудом отыскал складной нож. Затем, наступив ногою на карниз, выдернул из зажимов половину шторы и протянул угол Вите. Натянув ткань, я полоснул посередине лезвием и с треском разорвал штору надвое.

Наращивание конструкции для перехода в мир иного измерения заняло не более двух минут. Еще несколько секунд ушло на то, чтобы привязать ее к трубе отопления. Вот и все.

Теперь необходимо выяснить, каким способом я буду переправлять вниз Виту.

– Ты должна спуститься по этому (кивнул на готовую снасть) на следующий этаж. Это просто, как в школе по канату. Только не смотреть вниз.

Вита отрицательно покачала головою.

– Я сорвусь, – тихо сказала она, но я видел, как ее глаза становились водянистыми от страха, – у меня руки слабые. Я сорвусь!

Руки слабые? Значит, нужно привязать на конце какую-то палку, чтобы она уперлась ногами, и опускать ее, как бадью в колодец. Пошарил по номеру глазами – ничего подходящего. Хотя дипломат… Я просунул сквозь ручку мокрую штору и завязал узел.

– Ноги поставишь сюда, – указал я на дипломат, – и будешь крепко держаться руками за штору. Понятно?

Она кивнула.

– Не бойся, Вита! Я осторожно опущу тебя, и как только поравняешься с окном – разбей стекло, если закрыто. А я сразу за тобою. Хорошо?

Она снова кивнула, и я открыл створку окна… Горячий дым, не подчиняясь законам природы (направление тяги должно быть к огню, а не наоборот!), повалил от двери. Белая краска с сухим треском лопалась и, закручиваясь трубочками, отскакивала от дверного полотна. Першило в горле, ело глаза.

– Иди, Вита, – я перекинул привязанный дипломат через подоконник и, держась за штору, как за канат, немного приспустил его вниз.

Вита, закашлявшись, подошла к окну.

– Я придержу тебя. Перелазь.

Она взялась за раму рукою, вскинула на подоконник колено, приподнялась и глянула вниз…

– Н-е-е-е-т!! – закричала она, соскакивая на пол. – Я боюсь! Боюсь!!

И отбежала к противоположной стене. «Чалма» свалилась с головы, мокрые волосы слиплись в сосульки, глаза блуждали, как у затравленного зверька.

Хотя я и видел, что она боится (а кому не страшно спускаться с седьмого этажа на таких подручных средствах?), но не ожидал такой реакции. От неожиданности я выпустил штору, и вся конструкция, увлекаемая дипломатом, полетела вниз. Карниз заскрежетал об оцинкованный слив оконного проема, хлопнула, натянувшись, простыня, гулом отдалось в радиаторе.

Что делать? Я чувствовал, что никакая сила не заставит Виту подойти к окну, а времени у нас, судя по тому, как нарастал жар от двери, осталось минуты две-три. Я неподвижно стоял, тупо уставившись на палас, который темнел от воды, вытекающей из ванной, и не имел ни малейшего понятия, что предпринять…

И в этот момент оглушительный удар во входную дверь. С треском вылетают филенки и хлопают о пол, а в дверном проеме на фоне сплошного огня и дыма появляется мычащий зверь – весь черный, с поднятыми и разведенными в стороны передними конечностями, с болтающимся хоботом…

– Мамочка!! – закричала высоким, на пределе, голосом Вита и бросилась к окну.

Я даже не успел повернуть головы, как раздался звон рассыпающегося стекла и удаляющийся крик…

То, что появилось в двери, качнулось и грохнулось на пол, превратившись в обыкновенного пожарника. Спина у него горела.

Все!.. Стараясь не дышать, я взобрался на подоконник, повернулся лицом к номеру и опустил ноги в пропасть. Но прежде чем начать спуск, я вновь ощутил на себе тот тяжелый взгляд, что и ночью, и краем глаза увидел среди пламени улыбающееся лицо. Меня поразило, что оно находилось очень низко от пола: сантиметрах в семидесяти, не более…

Я проскользнул вниз за считанные секунды. Притормозив, сразу же просунул руку сквозь открытую форточку, заглянул в номер. Он был полон дыма. Как быть? Решать нужно было мгновенно. Глянул вниз. Оттуда били несколько водяных струй, перекрещиваясь как лучи прожекторов. Уже совсем рассвело. Двумя этажами ниже опускали по пожарной лестнице какую-то женщину. Спускаюсь дальше. Снизу меня заметили, и кто-то, очевидно, сообразил, что то, на чем я спускаюсь, может перегореть: одну из струй направили в окно моего номера. На меня полилось, как из душа, но это было уже не столь важно, потому что я стоял на оцинкованной полосе в проеме раскрытого окна, уцепившись за верхнюю часть коробки так, что под ногтями наверняка побелело.

Спрыгнув в номер, потянул за собою дипломат, но отвязать его не успел.

– Какого черта?! – раздался хриплый мужской голос. – То в дверь стучат, то в окно прыгают – спать не дают.

Я посмотрел в ту сторону, откуда меня так приветствовали, и увидел на узкой одноместной койке мужчину и женщину. Совершенно голых.

Мужчина – красивый крупный грузин с волосатой не только грудью, но и плечами – приподнял голову с подушки, высвобождая из-под простыни и спуская на пол ногу.

Женщина – крашеная блондинка – лежала на боку лицом к стене и никак не прореагировала на мое вторжение.

На прикроватной тумбочке красовался натюрморт из наполовину выпитой бутылки коньяку, двух стаканов, оберток от конфет, пачки «Мальборо», засохших апельсиновых корок, полной пепельницы окурков и рассыпанной колоды карт. На полу вперемешку валялись принадлежности мужского и женского туалета, еще одна пустая бутылка, коробок спичек, смятые газеты. Вторая койка была не разобрана, но, судя по вмятине, на ней сидели.

– Горим, – сказал я, показывая большим пальцем на потолок.

Его широкие, почти сросшиеся брови поползли вверх, едва не соединившись с короткой челкой. Он сбросил простыню на спящую женщину, поднялся и подошел к окну. Высунувшись наружу, посмотрел вниз, по сторонам, вверх и присвистнул.

– Действительно горим! – констатировал мужчина, отходя от окна. – И ты на этой веревке оттуда? (Как и я, он поднял большой палец). Молодец!

Отыскав на полу возле койки полосатые плавки, мужчина натянул их и пошлепал босиком к холодильнику. На спине его перекатывались дельтовидные мышцы.

И вдруг мой дипломат так дернуло, что я чуть не выпустил его из руки – это наконец-то перегорело мое крепление, и карниз сорвался вниз. Я отвязал штору от дипломата, хотел было отпустить ее, но сообразил, что моя конструкция может свалиться кому-то на голову, затолкал конец между ребрами радиатора.

Мужчина между тем достал из холодильника бутылку минеральной воды, открыл пробку зубами и, запрокинув донышко вверх, стал пить прямо из горлышка. Как загипнотизированный смотрел я на его кадык, совершающий возвратно-поступательное движение.

Опорожнив бутылку, мужчина подошел к окну, собираясь снова высунуться, но тут хлестнула снизу струя воды, и он отпрянул.

– Хулиганят, – усмехнулся он и увидел остатки коньяка. – Слушай! Давай отметим твой героический поступок? Я без всякой иронии, на полном серьезе. Я ни за что не полез бы по такой веревке, – и усмехнулся снова, – при моем-то весе.

Я машинально взял протянутый стакан (отметив, однако, что мне достался без следов губной помады).

– Давид, – представился мужчина, поднимая стакан.

Я назвал себя, выпил коньяк и направился к двери.

– Женя! – окликнул меня Давид. – Куда ты в тапочках? В гроб еще рано.

Я глянул на свои ноги, и действительно – в суматохе я забыл обуть кроссовки.

– Возьми мои, – говорит Давид, – они более солидно выглядят.

Он нагнулся и вытащил из-под койки тапочки, которые вполне могли сойти за босоножки.

– Если велики, то подтяни ремешки.

Я так и сделал.

– А вам я советую не задерживаться, – сказал я от двери, – огонь быстро распространяется.

Женщина вскочила с койки и, нисколько не стесняясь меня, будто я был частью интерьера, начала собирать с пола и натягивать на себя трусики, бюстгальтер, короткую сорочку. А я медлил и не торопился выходить: суета этой женщины казалась мне похожей на торопливость кошачьих движений Виты.

Застучали в дверь. Я вопросительно глянул на Давида, он допивал коньяк.

– Открывай, открывай, – махнул он рукою.

Ключ торчал в замочной скважине, я открыл дверь. На пороге стояла женщина в униформе.

– Сколько можно стучать?! В гостинице пожар. Срочно покиньте номе…

Несмотря на необычную ситуацию, наша компания, видать, показалась ей более необычной: двое мужчин – один в мокрой одежде, но тем не менее с дипломатом в руке, второй – в одних плавках, и совершенно голая женщина…

– Пожар, говорю! – зло крикнула женщина, скомкав узкие губы, и заторопилась дальше.

…Выйдя из вестибюля гостиницы в суетливой толпе, я, не останавливаясь и сдерживая себя, чтобы не глянуть, куда упала Вита, пересек газон, мокрый от струи, бьющей из трещины пожарного рукава.

Глянул на часы – половина шестого. До вылета моего самолета оставалось почти четыре часа. Успею немного подсохнуть. Посмотрел на гостиницу. На седьмом этаже не осталось ни одного окна, из которого не валил бы дым, а левое крыло, в том числе и мой номер (я определил его по моей конструкции, свешивающейся с окна пятого этажа) было объято пламенем. Там, где огонь удалось погасить, вместо дыма клубился пар.

По подземному переходу перебрался на противоположную сторону проспекта и, пройдя ряд закрытых магазинов, сел за столик под навесом кафе «Мороженое». Стало совсем светло.

Из заднего кармана джинсов достал размокшую и мятую пачку сигарет, выбросил в урну. Вспомнил, что и в дипломате есть блок «Родопи». Достаю, срываю целлофан, разминаю табак. Хорошо, что у меня газовая зажигалка, а не спички. С жадностью делаю несколько затяжек. Приятно чувствовать, как после большого перерыва никотиновый эфир, поднимаясь снизу, мягко обволакивает мозг…

Около восьми я был в аэропорту, а еще через полтора часа находился в воздухе на высоте восьми тысяч метров, и все происшедшее со мною сегодня казалось бредовым сном.

Глава вторая

Рейс № 1302

Очевидно, что-то не срабатывало: после очередного захода на посадку самолет, взревев двигателями, пошел на третий круг. Среди пассажиров нарастало беспокойство, которое передалось и мне.

Стандартная стюардесса в синей одежде, облегающей фигуру, прошла несколько раз туда и обратно по салону, и меня, как ни странно, в этот момент с его некоторой внутренней неудовлетворенностью от затянувшегося полета, занимала, на первый взгляд, нелепейшая мысль: легко ли эта самая «Мисс Одесса» защелкивает по утрам у себя на спине квадратики пластмассовых деталей лифчика, или просит кого-то помочь. Но это только на первый взгляд мысль нелепая, потому что всегда каждый здоровый мужчина оценивает женщину, прежде всего, с точки зрения сексуальной привлекательности.

Не знаю, как у кого, а у меня по отношению к стюардессам это умозаключение носит несколько сдержанный характер. Вероятно, причиной этому та же самая стандартность, когда отличить одну стюардессу от другой, а тем более запомнить затруднительно, и они все воспринимаются не в качестве женской субстанции, а деталью авиалайнера, в отличие от которого им для подчеркивания индивидуальности необходим хотя бы один дефект, но, естественно, в разумных пределах: трудно вообразить себе одноногую стюардессу.

Этот полет по кругу начал уже нагнетать напряженность. Я не верю, когда утверждают некоторые, что они абсолютно не испытывают внутреннего дискомфорта, находясь в самолете выше облаков, и что им не приходят в голову мысли о зависимости их жизни от таких, казалось бы, мелочей, как треснувшая заклепка на обшивке крыла или не до конца затянутая гайка на фланце топливного насоса.

На четвертом или пятом круге, когда уже больше нельзя было оставлять пассажиров в неведении, из пилотской кабины вышла стюардесса и, машинально выдавив из себя улыбку, сказала:

– Товарищи пассажиры, по техническим причинам аэропорт не может нас принять: занята взлетно-посадочная полоса. Принимаются срочные меры. Запас топлива у нас достаточный. Минут через десять посадка будет разрешена. Всем пристегнуть ремни и соблюдать спокойствие.

Версию о неполадке на взлетно-посадочной полосе, скорее всего, предложил капитан корабля. Версия успокаивающая: у нас все в порядке, топлива достаточно, в крайнем случае можно будет совершить посадку в ближайшем аэропорту, и мало кому придет в голову, что те десять минут, о которых говорила стюардесса, растянутся, может быть, на час – время, которое необходимо не для устранения чего-то на этой самой полосе, а для того, чтобы выжечь остатки топлива из баков.

Я сижу возле иллюминатора, и дрожащая алюминиевая плоскость крыла всего лишь метрах в трех от меня, но она тоже в другом измерении, в другом мире, как тот человек, выглянувший с шестого этажа гостиницы, и меня на этот раз не тянет в этот холодный, залитый солнечным светом мир. Мой мир, обозначенный четким овалом фюзеляжа, движется по пространственно-временной оси, и я не хочу, чтобы оси этих двух миров пересеклись на высоте две тысячи метров.

Я уже знаю, в чем неполадка, да это, очевидно, не секрет для тех, у кого такой же обзор, как у меня. Оборачиваюсь. Сидящий за мною седой мужчина слегка кивает головою. Да, правое колесо шасси не открывалось.

Рядом со мною сидит женщина зрелого возраста, которая изо всех сил старается казаться моложе своих лет, вызывая этим неприязнь и жалость одновременно. Она в начале полета пыталась завести со мною «светский» разговор об отдыхе на Селигере, но, не встретив понимания, вскоре уснула, склонив голову набок и открыв рот с белоснежными керамическими зубами.

Впереди расположились человек шесть – одна компания. У всех модная и разнообразная одежда, все молоды, кроме одного – очень сутулого, но симпатичного плотного мужчины (он у них, видать, за главного) – все рослые, мускулистые, загорелые. И по тому, как они вели себя: сдержанно, сосредоточенно, я понял интуитивно, что дело у них серьезное.

Мысли мои перескочили с сиюминутного на сон, увиденный в гостинице: ночь, костер на песке, Вита, темная фигура Гнутого – достаточно небольшой детали, штриха, присутствия рядом сутулого человека, чтобы вспомнить совсем не относящееся к данной ситуации.

Снова вышла стюардесса с подносом в руках, на котором стояли широкие пластмассовые стаканчики. Она шла по проходу, наклоняя поднос то в ту, то в другую сторону. Когда дошла очередь до меня, я отказался, хотя во рту пересохло. Бессознательно (почти по Фрейду) я этим хотел показать ей, что все нормально, обеспокоенности нет, даже если при посадке дают пепси-колу, и что мне совсем не хочется утруждать такую симпатичную женщину, которой придется наливать лишнюю порцию.

Вынужденная посадка – это факт. И эти затянувшиеся круги над корпусами тракторного завода, над убедительной и четкой геометрией плотины, будто ремнем перетянувшей талию большой реки, над фонтанами света, бьющими с зеркал озер поймы, над пропастями в облаках – все это лишь прелюдия к тому, что произойдет с нами, когда в баках выгорит топливо до безопасного минимума и капитан корабля с таким запоминающимся лицом решит с наземной службой, куда и как нам садиться.

И вот этот момент настал.

Из пилотской кабины вышли члены экипажа и стюардесса. Первый с сосредоточенным лицом и, как мне показалось, с излишней поспешностью прошел во второй салон. Наша «мисс», еще раз повторив, что нужно соблюдать спокойствие и пристегнуть ремни, села впереди в свободное кресло.

Траектория нашего полета изменилась, и поначалу мне она казалась непонятной: самолет делал большой полукруг над зарослями и водоемами поймы, совершал разворот над водохранилищем и от плотины напрямик летел до Голодного острова, а затем в крутом вираже, кренясь на левое крыло, уходил в пойму.

Сколько мне приходилось читать и слышать о вынужденных посадках – они в основном совершались в аэропортах, где наготове уже стояла вся техника: от пожарных машин до карет скорой помощи. Были случаи посадки с убранными шасси на вспаханные поля, на заснеженные равнинные участки, на автострады. Один раз мне попалась в какой-то газете заметка о вынужденной посадке на воду. Какой из этих вариантов, исключая заснеженное поле, выбрала наша команда?

Посадка в аэропорту, по всей видимости, отпадала, иначе бы мы не изменили траектории полета и не стали кружить в пятнадцати километрах от него. Вспаханное поле? Но в пойме небольшие, хотя и многочисленные овощные плантации, перерезанные оросительными каналами и окаймленные рядами тополей, – никак не годились для этой цели.

Остается посадка на воду. Но тогда почему мы раз за разом делаем заход от плотины по направлению к Голодному острову, то есть как бы примериваясь к самому оживленному участку реки: набережная, пляжи, лодочные станции, а не кружим над зеркалом водохранилища по ту сторону ГЭС? Очевидно, что за те пятьдесят минут, пока мы сбрасывали топливо, быстрее все можно было организовать именно на этом участке: поднять по тревоге службы рыбнадзора, спасателей, речников. А пологая песчаная коса Голодного острова играла не последнюю роль в расчетах нашего капитана.

Последний заход. Затяжное ощущение невесомости. Мелькает плотина, белая облицовка правого берега, высоковольтная линия, осветительные прожекторы центрального стадиона. Ниже, ниже…

Сквозь иллюминатор я увидел на реке довольно много моторных лодок (но это были, как оказалось, катера рыбнадзора и спасательной службы, которые блокировали прибрежные зоны с обеих сторон, не пропуская любительский флот на середину реки). Хорошо были видны многочисленные отдыхающие на пляжах левого берега, и мне показалось (а так и было), что все они стоят и смотрят в нашу сторону.

Шлепок по воде оказался не таким уж сильным, как я ожидал, очевидно, звук его был приглушен теплоизоляцией фюзеляжа, а скорее всего, – профессионально выполненной посадкой, но этот будничный всплеск снял напряжение, высветив в коре моего головного мозга участок, в котором был закодирован образ «звонкого днища» из Багрицкого.

– Что это? Что?! – подскочила моя соседка и уставилась на залитый водою иллюминатор, в центре которого прилипла карта – бубновая дама, прожженная сигаретой.

Я не успел ответить, потому что от шлепка до скрежета металла о песок прошло не более пяти секунд, и сразу же из динамиков раздался голос командира корабля.

– Товарищи пассажиры! Все в порядке! Все позади! Соблюдайте спокойствие, прошу вас! Извините за вынужденную задержку. Всем оставаться на местах! Отстегнуть ремни!

Он сразу же вышел из пилотской кабины с третьим членом экипажа и стал открывать люк. Его помощник подошел к стюардессе и, положив руку ей на плечо, что-то сказал. Та поднялась и повернулась к нам застывшим бледным лицом.

Командир корабля открыл люк, впуская в душный салон прохладу. Сзади меня кто-то вздохнул с облегчением.

– Выходить по очереди, начиная с первых кресел, – сказал командир. – Здесь не очень высоко, я буду помогать. Не забывайте про свои вещи. – И спрыгнул на песок.

Но, видать, наша злая судьба выложила еще не все козыри: хвостовая часть самолета, будто клюнув, опустилась, очевидно, из-под нее вымыло песок быстрым течением.

– Тонем!! – заорал какой-то мужчина и, вскочив с кресла, побежал по проходу. Его вопль подхватило несколько человек.

Сейчас начнется, подумал я, как…

– Назад! – поднялся ему навстречу «гнутый» – предводитель той шестерки, что летела одной компанией. Коротким, хлестким ударом он опрокинул паникера на пол. – Всем сидеть! Русским же языком хозяин самолета говорил.

Рядом с ним поднялись и стали, скрестив на груди руки, остальные члены его команды. Их неподвижность гипнотизировала. Они вышли последними вместе с членами экипажа.

Когда подошла моя очередь, я, прихватив дипломат, последовал к выходу позади моей соседки. От низа люка до мокрого песка было чуть больше метра. Командир взял под мышки женщину, мою соседку (та игриво засмеялась), и опустил на землю. Я спрыгнул сам.

Мы «пришвартовались» к песчаной косе Голодного острова, отсутствие растительности на котором указывало на то, что он большую часть года оставался под водою, оголяясь лишь в периоды минимального водосброса. Остров делил поперечник реки на две неравновеликие части. Справа по течению основной фарватер и на высоком берегу город с серыми блоками набережной, колоннадой, домами старой и новой постройки. Слева – старое русло, за которым горы намытого песка, крыши одноэтажных домиков, зелень поймы.

Что в первую очередь обратило на себя внимание – это треск лодочных моторов: десятки суденышек маломерного флота устремились к месту вынужденной посадки самолета. Очевидно, сняли оцепление, решив, что любители-судовладельцы тоже могут оказать содействие в вывозе пассажиров с острова. Выделялись катера спасательной службы и рыбнадзора. Возможно, что последние, на время погасив взаимную враждебность, сейчас борт о борт с браконьерами идут к Голодному острову.

И в это время с криком «мамочка!» стюардесса забилась в истерике. Я не видел, как она упала. Когда обернулся на крик, девушка корчилась на песке, заголив стройные ноги, а капитан и еще один из членов экипажа пытались поднять ее за руки. «Вита, успокойся, успокойся, будь умницей».

Посмотрев на лицо стюардессы (в салоне я больше пялился на ее фигуру), вздрогнул: несмотря на то, что голова девушки моталась из стороны в сторону и золотистые локоны перекатывались по лбу и щекам, я увидел тот же некрасиво перекошенный рот, те же широко открытые голубые глаза… Тряхнул головою, сгоняя наваждение: мало ли похожих молодых женщин в подобных ситуациях зовут мамочку? Ну а имя? Очевидно, вместо Риты мне послышалось Вита.

Мужчинам удалось посадить стюардессу, и она смолкла, безвольно запрокинув голову.

Расстегивая на ходу сумочку, к ним подошла женщина в сиреневом костюме.

– Я врач. Опустите ее, – приказала она.

Мужчины повиновались и опустили девушку на спину. Лицо ее покрывалось сероватой бледностью. Вокруг плотным кольцом стояли пассажиры рейса № 1302. Женщина приподняла голову стюардессы и поднесла флакончик, видать с нашатырным спиртом, к ее носу. Та отвернулась.

– Отойдите! – махнула рукой женщина. – Дайте воздуху! – И стала расстегивать униформу на груди девушки.

Все повиновались, и я в том числе, но прежде чем отойти, еще раз оглянулся и увидел то, чего не должно было быть ни по какой теории вероятности – полоску ожога на левой оголенной груди стюардессы.

Между тем с подошедшего теплохода в носовой его части опустили под наклоном деревянные сходни, и пассажиры гуськом стали подниматься на борт.

Я стоял в стороне от образовавшейся очереди, почти у самой воды, приходя в себя, и не сразу обратил внимание на то, как «Казанка», вспоров днищем песок, остановилась метрах в трех от меня.

– Садись, шеф, подброшу к пристани!

Загорелый до черноты худощавый мужчина неопределенного возраста, с морщинистым лицом и выгоревшими волосами, сидел в одних синих плавках на корме дюралевой лодки, держась правой рукой за рычаг подвесного мотора. На его предплечье была вытатуирована русалка с веслом.

Я посмотрел на медленно подвигающуюся очередь к сходням, на поднятое крыло нашего самолета, увидел, что стюардесса пришла в себя и, поддерживаемая под руку женщиной-врачом, идет к теплоходу, что подошел катер с людьми в форме гражданской авиации, и они вместе с членами экипажа стали в тень самолета, и… переступил через борт «Казанки».

Я все еще находился будто в тумане, а монотонные удары лодки о воду усиливали это состояние, погружая меня в тягучую дрему. И поэтому я не сразу заметил, что вираж наш несколько затянулся и за спиною мужчины на корме все еще маячит высокий правый берег, куда мы и должны были держать курс. Я оглянулся и увидел по ходу заросший берег поймы.

Мужчина уловил мое недоумение.

– Садок с рыбой захватим, – пояснил он. – Это недалеко.

И, сбавив скорость, направил лодку в какой-то узкий проран, как в туннель: деревья, росшие по его берегам, смыкались над водою кронами. Проплыв метров двести по извилистому руслу, мужчина заглушил мотор, и лодка, замедляя ход, ткнулась носом в трухлявый ствол сухого дерева в два обхвата толщиною.

– Приехали, – сказал мужчина, доставая из-под сиденья мятую пачку сигарет. – Перекурить не хочешь?

Перекурить не мешало, и я достал свою пачку. Никакого садка в воде не было видно. Поверхность ерика (это был, скорее всего, ерик, а не проран) сплошь покрывала ряска светло-зеленым ковром. Вода цвела. У меня было время рассмотреть своего «гондольера». Типичный браконьер лет сорока. Особо выделялись у него пронзительно-голубые глаза, от уголков которых к вискам лучились незагорелые от частого прищуривания участки кожи. Свою последнюю статью я хотел озаглавить «Ковбои пресных водоемов» (действительно: прерия – водная гладь, мустанг – дюралька с форсированным двигателем, лассо – стометровая завозная с коваными крючками), но главный редактор узрел в этом идеализацию браконьерского промысла и зарубил название.

Но что это так дрожит рука с сигаретой у моего ковбоя? Он сам обратил на это внимание и, сделав несколько глубоких затяжек, выбросил окурок в воду. К нему тотчас устремились мальки.

Мужчина достал со дна лодки что-то завернутое в тряпку, стал разматывать.

– Приехали, говорю, – повторил он. – Вернее, приплыли.

И направил на меня ствол обреза. Он был похож на старинный пистолет. Сухо щелкнул взведенный курок.

– В чем дело? – спросил я, чувствуя, как деревенеют мускулы лица.

– Выходи, – тихо сказал мужчина, указывая стволом на берег.

– Деньги у меня здесь, – толкаю ногою дипломат и уточняю: – Не очень, правда, много после отпуска.

Мужчина зло усмехнулся.

– Бери свой чемодан с бабками и выходи.

Ничего не понимаю. Что ему от меня нужно? Так и спрашиваю:

– Что вам от меня нужно?

– Чтобы ты вышел из лодки.

Элементарное хулиганство! Завез в эти заросли, чтобы после рассказать своим собутыльникам, как «подбросил» к пристани одного интеллигента.

– Вы меня с кем-то путаете, – стараясь выглядеть спокойным, говорю ему. – Я первый раз вас вижу.

– Я тоже первый раз тебя вижу, не считая твоей фотографии.

– Фотографии… Кто показал?

– Тот, кому ты наступил на хвост.

– Я никому не наступал на хвост…

– Для меня это не имеет значения.

Шелестя слюдяными крыльями, на ствол ружья опустилась стрекоза и замерла.

– И я ничего такого не сделал, за что меня нужно было убить. Если кого-то задели мои очерки о браконьерах… то в них я не указал ни одной настоящей фамилии.

Человек на корме усмехнулся.

– А для этого и не обязательно называть фамилии. Вот ты, например, не знаешь, кто я по паспорту, но достаточно тебе в этих самых очерках упомянуть ну хотя бы это (человек двинул плечом в мою сторону, показывая татуировку), чтобы всем до Астрахани стало ясно, о ком идет речь.

Не правда ли, интересная литературная дискуссия под прицелом дробовика?

– Но это не имеет никакой юридической силы! – не совсем вразумительно воскликнул я. – И конкретно: чем я навредил лично Вам?

– Лично мне? – человек пожал плечами. – Мне ничем.

– Значит, Вас наняли?

– Считай, как хочешь…

Во мне закипела злость.

– Ну и как сейчас оплачивается труд наемного убийцы? Сколько ты получишь за мою жизнь?

Я увидел, как заходили желваки на скулах мужчины.

– Сколько я получу?! – зашипел он, и обрез задергался в его руках. – То, что я получу, ни за какие деньги не купишь. Это жизнь моей дочери. Ясно теперь?

Ясно-то ясно… но что-то здесь не так, что-то здесь не вяжется.

– Послушай! А ты уверен, что я тот самый, что и на фотографии? – ухватился я за эту мысль, как за соломинку. – Я не сомневаюсь, что я не тот! Произошла ошибка!

Мужчина отрицательно покачал головою. Стрекоза слетела со ствола ружья. С деревьев в воду что-то капало.

– Разве ты не Евгений Новак? – спросил он.

От неожиданности я утвердительно кивнул. Моя фамилия прозвучала как грозовой разряд.

– Вот видишь, – мужчина криво усмехнулся одной половиной рта, – так что никакой промашки не будет.

Меня покоробил его каламбур.

– Вас видело много людей, когда я садился в лодку, – убеждал я больше себя, чем его.

– Там было много лодок.

– Но кто-нибудь запомнил и скажет…

– Хрен с ними! – мужчина пытался завести себя. Корму лодки тихонько сносило течением влево, и по худому торсу мужчины, покачиваясь, скользили расплывчатые тени листьев и веток. – Мне все равно!.. Я за свою дочь (его всего передернуло) не то что тебя, а весь город…

Я решил не реагировать на его вспышку, чтобы не усиливать напряженность, но он уже и так достиг своей цели, взвинтив себя образом дочери до того состояния, когда только лишь нажатие указательного пальца приносит облегчение и разрядку.

– Хватит базарить, выходи! – мужчина торопился, пока не прошло состояние взвинченности. Интуитивно я почувствовал, что ему раньше не приходилось стрелять в людей.

– А зачем выходить? Ты и так меня можешь прикончить.

И тут я услышал от него то, что поколебало уверенность в моей интуиции:

– А кто после будет выгребать твои мозги из лодки?

Я понял, что вести с ним какие-то еще переговоры бесполезно.

И сразу все стало мне безразлично, а в голове только одна мысль – поскорее бы это закончилось.

Я поднялся (ствол обреза тоже), перешагнул ногою через низкий борт, наступив на толстую (с руку) ветку сухого дерева. Ветка спружинила, подалась в сторону и… что произошло, я не сразу сообразил: нарастающий скрип, перешедший в треск, движение чего-то большого и непонятного, крик ужаса у меня за спиною, выстрел, удар.

Нос лодки, подпрыгнув вместе с моею ногою метра на полтора, сработал как катапульта. Сделав чуть ли не сальто, я больно ударился спиною о берег.

Повернувшись на бок, поднял голову… Ни лодки, ни мужика с обрезом. Вернее, нос лодки торчал из воды, сама же она была придавлена стволом сухого дерева, которое еще несколько мгновений назад стояло на берегу, а сейчас раскачивалось на поверхности ерика…

Наступив на ветку, как на плечо рычага, я добавил свои семьдесят пять килограммов веса к тем четырем-пяти тоннам ствола, и этого оказалось достаточно, чтобы нарушилось зыбкое равновесие перегнившего у основания дерева и оно завалилось на лодку, вдавив того с обрезом в подвесной мотор.

Минуты две я сидел на траве, тупо уставившись на моего спасителя, по морщинистой коре которого беспорядочно бегали муравьи, какие-то красные козявки, сидел и отходил от гипноза бездны, в которую мне пришлось заглянуть.

Поднялся и почувствовал тупую боль в паху. Еще бы! – такой толчок в левую ногу. Могло быть и хуже. Вспомнил про дипломат. Его течением отнесло метров на десять и прибило к берегу. Прихрамывая, пошел к нему, наклонился, вытащил из воды. К мокрой стороне дипломата прилипла игральная карта рубашкой вверх. Подцепил ее ногтем, она упала в траву – бубновая дама с тем же следом от окурка. Такая же, как на стекле иллюминатора. А в гостинице? Нет, там, кажется, была другая масть. Но все равно интересно: кто это со мной играет в карты? Судьба, или та же теория вероятности, по которой я сегодня из трех случаев должен был погибнуть хотя бы один раз. Поняв нелепость своего умозаключения (как будто можно погибнуть дважды), я рассмеялся и сразу почувствовал, как спало напряжение и стало легко.

– Нет, мы еще покажем Европе кузькину мать! – вслух ляпнул я.

Ну а теперь пошли. В последний раз глянул на ствол дерева. От него тянулся желтоватый шлейф взмученного ила с красной полосой посреди… кровь. На фоне этой полосы отчетливо выделялись серые комки. Они дергались, подпрыгивая, как живые. Это снизу в них тыкались мальки. Тошнота подступила к горлу, когда до меня дошло, что это такое.

Я пошел вдоль берега по еле заметной, протоптанной рыбаками тропке и вскоре наткнулся на еще один сюрприз. В одной из прогалин, свободной от камыша, я увидел торчащий в воде костыль. Я не так удивился бы, увидев на берегу русалку: она, хотя и нереальная, была бы здесь уместна. Но костыль? Это все равно, что увидеть на крыше девятиэтажки живую лошадь.

Нехорошие мысли зашевелились у меня в голове: одноногий человек, искупавшись, уходя, не забудет ни при каких обстоятельствах свой костыль в воде. Значит, этот человек еще плавает. И уже долго. Несколько суток, если судить по четкой отметине на костыле, оставленной поверхностью воды после того, как паводок пошел на убыль.

Я свернул с тропинки влево и стал продираться сквозь заросли кустарника, удаляясь от ерика. Обогнув небольшое озерцо, сплошь затянутое ядовито-зеленой пленкой, я выбрался на старую проселочную дорогу, которая и вывела меня к реке.

С гребня намытого песка я увидел домики Краснослободска, высокие деревья у пристани и остров, к которому причалил наш Як-42. Возле самолета людей было не очень много: очевидно, выставили охранение и любопытных, прибывших на моторках, близко не подпускали. Теплоход с пассажирами рейса № 1302 уже был на середине реки.

Перед пристанью я остановился под деревьями и слегка привел себя в порядок: отряхнул с куртки желтую пыльцу и паутину, отодрал с джинсов репьи. Черпая песок тапочками, спустился к дощатому настилу.

На берегу за грубо сколоченными длинными прилавками сидели торговцы фруктами, жареными семечками, вяленой и свежей рыбой. Потенциальные покупатели, сходя с автобусов, не задерживались между рядами, а спешили к берегу на дебаркадер, чтобы посмотреть на небывалое зрелище – самолет посреди реки.

Речной трамвай пришлось ждать минут десять.

И вот я сижу на каком-то ларе со спасательными поясами, прислонившись к белой перегородке, и наблюдаю, как на потолке мельтешат слепящие блики, отраженные от волн.

Неожиданно у меня заныл зуб. Скорее всего, он у меня болел все это время, с самой ночи, но в этих передрягах я о нем просто не думал. Этот зуб (вывалилась пломба) слегка подпортил мне конец отпуска.

Меня слегка потянуло в дрему, но вот наша «Москва» причаливает, вздрагивая от удара о покрышки, закрепленные вдоль борта дебаркадера, и дежурный с возгласом «береги ноги!» опрокидывает металлический трап на палубу.

До рынка добираюсь на автобусе, а от него в свой район города на маршрутке. По пути только и разговоров об упавшем в воду самолете. И чем дальше я удаляюсь от реки, тем больше этот факт обрастает такими подробностями и деталями, будто каждый из рассказчиков сам был там, а под конец пути кто-то сообщил, что самолет упал в воду и сразу затонул, успел выпрыгнуть лишь командир экипажа…

Около трех часов дня, в самую жару, я входил в третий подъезд своего дома. Из-под лестничной клетки от приоткрытой двери технического подполья сквозило прохладой и сыростью.

Почтовый ящик был буквально забит газетами и журналами. Очевидно, сосед-пенсионер, которого я попросил вынимать корреспонденцию, не заглядывал в него, по крайней мере последнюю неделю.

И вот я наконец у себя дома. Потускневшие образы обстановки двухкомнатной квартиры, в которой я не был около месяца, постепенно восстанавливались в моей памяти, и сама мебель, полки с книгами, поначалу казавшиеся чуть-чуть иными, чем были прежде, принимали свой обычный будничный вид. Я адаптировался в своем мире – таком привычном, рациональном, надежном.

Открыв балконную дверь и сбросив грязную, мятую, а местами и рваную одежду в ящик под умывальником, я принял душ, надел тонкий спортивный костюм и сразу же наметил, что делать дальше. Это – проверить содержание неутомимо работающего холодильника. У меня со вчерашнего вечера (не считая коньяк того грузина) во рту ничего не было.

Незамысловато сервировав журнальный столик, я устроился в кресле, предвкушая удовольствие побыть в одиночестве с самим собой. Я не бирюк, люблю вращаться среди людей, шумные компании, но изредка, вот как сейчас, хочется побыть одному. Это состояние души я называю «курс – одиночество» по названию книги одного интереснейшего чудака, который на маленькой яхте пересек океан.

Я только опрокинул первую стопку, как зазвонил телефон. Кто это хочет сбить меня с курса одиночества? Может лучше пока не поднимать трубку? Поднял.

– Слушаю.

– Наконец-то! – раздался голос главного редактора. – С приездом! Я уже тебе два часа звоню.

– Соскучился?

Шеф хохотнул знакомым сытым смехом, по тембру заключительной части которого, перешедшему в рык, я понял, что ему не до шуток.

Я напомнил:

– У меня еще два дня отпуска.

– Знаю, поэтому и звоню.

Мне стало ясно, что завтра придется идти в редакцию, но на всякий случай добавил:

– К тому же и зуб разболелся. Завтра хочу идти в поликлинику.

– Зуб подождет, – категорично заявил шеф.

Я разозлился.

– Конечно, подождет. Не твой же зуб.

– Извини, Женя, – он понял, что проявил нетактичность, – задергали совсем…

– Что у вас произошло? – задал я наконец вопрос, который нужно было задать еще в самом начале разговора.

– Да не у нас… – шеф несколько замялся, – а у тебя.

– Ну и что там у тебя? – поинтересовался я.

В телефонной трубке было слышно, как тот чиркнул спичкой (не потерял еще, видать, коробок), сделал затяжку и с шумом выдохнул.

– Стал бы я тебя беспокоить с твоим зубом (подковырнул-таки!) из-за какой-то работы. Ничего такого срочного у нас нет, и ты мне, в принципе, не нужен. Тобой интересуются другие.

– Кто, если не секрет?

– Управление внутренних дел.

Этого мне еще не хватало на сегодня!

– И что же их интересовало?

– Куда ты поехал в отпуск и когда должен приступить к работе.

– Что им от меня нужно? – спросил я и поморщился от нового приступа зубной боли.

– Понятия не имею. Вот я записал, к кому тебе обратиться, – шеф зашуршал страницами записной книжки, – майор Искренко. Просили зайти завтра к девяти часам утра.

Пока он листал записную книжку, я пропустил еще одну стопку водки, запил ледяной минералкой и, подцепив вилкой кусочек скумбрии, стал жевать.

– Ты меня слушаешь? – спросил шеф.

Я сделал глоток, отправив пережеванную скумбрию вдогонку за минеральной водой.

– Слушаю, – ответил я. – У тебя есть какие-либо соображения, на кой черт я им потребовался?

– Только предположение: если бы ты что-нибудь натворил, то тебя тихо бы взяли еще в столице, значит, ты им нужен не как потенциальный уголовник, а как корреспондент, а почему именно востребовали тебя? – возможно, из-за твоих «Браконьеров». И из деликатности (шеф хмыкнул) или, боясь, что от страха ты наложишь в штаны (излюбленный его штамп), не позвонили тебе сами, а попросили меня.

На этом мы и закончили разговор.

Вспомнив про газету, сходил к соседу по площадке. Он, оказывается, уже пять дней лежит в больничном комплексе с подозрением на рак желудка. Его жена – щупленькая, маленькая старушка – отдала мне стопку корреспонденции и ключ от почтового ящика.

Среди газет и журналов обнаружил конверт из ВОАП, где сообщалось, что один из моих рассказов (балуюсь и этим) опубликован в Чехословакии, и мне необходимо дать согласие на перевод гонорара в рублях или чеках, – приятные мелочи нашего бытия.

Бегло просмотрев газеты за последние два-три дня и ознакомившись с вечерней программой телевидения (наметив посмотреть документальный фильм в одиннадцать часов), углубился в содержание «Техники – молодежи», одновременно заканчивая водочку и консервы.

Где-то около восьми за окном потемнело (я было уже хотел зажечь свет), длинные плети плакучей ивы закачались от ветра, забарабанили об оцинкованную жесть крупные капли дождя. Монотонный шум убаюкивал… Сквозь сон я изредка улавливал утробное урчание грома.

Проснулся за полночь от стука в дверь: так мне поначалу показалось. Темнота. Уличное освещение отключено. Гроза прекратилась. Стук повторился, но теперь я уже определил, что это не в дверь, а очевидно, от соседей, которые ниже. Нашли время долбить шлямбуром плиту перекрытия. Да нет… что-то на это не похоже. Стук какой-то приглушенный, как от деревянного молотка, явно перемещался из коридора в комнату, мимо дивана, на котором я лежал, к балконной двери. Тук-тук-тук-тук. Что они там – комаров бьют на потолке? – только подумал я. Как стук, но уже другой тональности, раздался от окна. Так стучат по стеклу.

Я дернул за шнурок торшера, стоящего в изголовье. Прищурился от света. Стук в окно снова. Поднимаюсь, иду, отдергиваю штору. За стеклом сидит белая голубка (кто-то научил меня отличать самцов от самок по размеру головы) и косит на меня красным глазом.

– Ну что тебе нужно? – спрашиваю я.

Голубка бьет крыльями и наискось летит в темноту.

Я собрался опять лечь, как цепочка неопределенных пятен на паласе привлекает мое внимание. Они ведут в коридор. Выхожу туда, включаю свет и застываю в изумлении… От закрытой двери идут мокрые, грязные, с крупинками желтого песка человеческие следы. Судя по размеру и конфигурации – женские. И что-то странное в этих отпечатках. Присмотрелся… Следы от одной ноги! Левой. А рядом небольшие кружочки от резинового наконечника костыля.

Глава третья

Сентиментальный маньяк

Без четверти девять я был у здания областного Управления внутренних дел, более известного в просторечии как желтый дом. Два массивных бетонных шара на постаментах возле центрального входа олицетворяли собою по замыслу архитекторов весомость учреждения, у меня же эти архитектурные излишества послевоенных лет почему-то ассоциировались с понятием «круглая тайна».

Я решил быть точным и зайти в управление ровно в девять, как мне было назначено. Перейдя улицу с трамвайными рельсами, залитыми асфальтом (кому-то из номенклатуры мешал шум, производимый этим видом транспорта, и жители нескольких районов города лишились прямого маршрута к центральному рынку), я приобрел в ближайшем киоске несколько газет и сел на свободную скамейку напротив кинотеатра «Победа».

Но читать не хотелось: события вчерашнего дня, и особенно ночи, выбили меня из колеи. Мои мысли блуждали вокруг настораживающей повторяемости этих самих событий: Вита во сне и наяву, стюардесса, поразительно похожая на нее и с таким же ожогом на груди, костыль в воде ерика и следы в моей квартире, не говоря уже о помеченной сигаретой бубновой даме…

В вестибюле УВД из-за стола поднялся молодой сержант. Протягиваю ему свое удостоверение и говорю, что мне назначена встреча с майором Искренко. Сержант взял со стола какой-то список и, убедившись, что я в нем значусь, сказал:

– Второй этаж. Кабинет двести одиннадцать. – И возвратил мое удостоверение.

По широкой мраморной лестнице с никелированными прутьями под каждой ступенькой (для крепления ковровой дорожки) поднялся на второй этаж. Нашел нужный мне кабинет, но не успел постучать в дверь, как она открылась, и на пороге показался высокий, спортивного телосложения майор. Примерно моего возраста.

– Входите, Евгений Иванович, – сказал он. – Доброе утро.

Я вошел в просторный стандартный кабинет (Т-образный стол с разноцветными телефонами, ряд стульев вдоль стены, шкаф, портрет Дзержинского). Воздух казался слоистым от работающего кондиционера.

Майор назвался Игорем Дмитриевичем.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал он, и сам сел не на свое рабочее место, а напротив, давая этим самым понять, что наша встреча носит не официальный характер с вопросами-ответами, а скорее всего, будет походить на дружескую беседу.

– Как отдохнули? – спросил майор и сразу же, будто спохватившись (даже откинулся на спинку стула), сам себе ответил: – Хотя какой там отдых! То пожар в гостинице, то самолет садится не там, где положено… и все остальное.

Окончание фразы я истолковал так: все остальное – это и моторная лодка с браконьером на корме. И заросший ерик, и сухое дерево. Ничего удивительного – работает наша милиция. Я сразу же решил добиться ясности по одному вопросу.

– Позвольте спросить вас, товарищ майор…

– Игорь Дмитриевич, – с улыбкой, в которой проскальзывала ненавязчивая настойчивость, он дал мне понять, что лучше, если мы оба будем придерживаться предложенной им вначале формы общения.

Я кивнул, принимая его условия, и закончил фразу:

– … За что он хотел меня пристрелить?

По тому, как майор перестал барабанить пальцами по крышке стола, выпрямился и молча уставился на меня, я понял, что в цепи информации, располагаемой Искренко, звено с браконьером отсутствовало.

– Вы о ком? – спросил он, не скрывая удивления.

И тогда я вкратце рассказал ему, что приключилось со мною после вынужденной посадки самолета. Майор сразу преобразился, сел за свое рабочее место и, как мне показалось, нажал что-то сбоку стола. Возможно, включил скрытый магнитофон. Непринужденная беседа без всякого перехода пошла по привычной для майора схеме: вопрос – ответ.

Поначалу у меня не получался словесный портрет (если есть такое определение в криминалистике). Очевидно, он выглядел слишком усредненным, стандартным для большинства браконьеров: загорелые, с выцветшими волосами, жилистые, с безразличием во взгляде. Но когда я упомянул о татуировке – русалке с веслом (я ошибочно сказал: «с трезубцем», меня поправили), все определилось. Прав, оказывается, был тот мужик насчет своего клейма.

Майор повернулся к низкому столику, на котором стоял селектор, нажал несколько кнопок.

– Леночка, разыщи по рации Назарова… да, из Краснослободска. Срочно! – и обернулся ко мне, потирая руки. – Наконец-то, с Вашей помощью избавились от этого… Сколько он нам нервов помотал, а с поличным взять не могли. Теперь без него вся браконьерская артель под нашим контролем.

– Он не показался мне атаманом, – возразил я, – скорее всего, исполнителем, пешкой.

– Да, – задумчиво произнес майор, – последнее время кто-то действительно прибрал его к рукам, заимел власть над ним. Стал он какой-то неактивный, вялый. Это вы верно подметили, – и польстил мне: – цепкий взгляд, соответствующий профессии.

В это время включился селектор:

– Капитан Назаров на связи.

– Привет, Иван! Держись крепче за стул: сейчас я сообщу тебе такое, что ты упадешь.

– Я и так валюсь с ног без твоих новостей. Всю ночь дежурил на Голодном возле самолета.

– Ну и что там? – спросил майор, гася улыбку.

– Понатащили понтонов, сняли с погрузки песка два плавучих крана, хотят сплавить вниз к химзаводу и там вытащить на берег. А у тебя что ко мне?

Майор снова оживился.

– Ответь, что, по-твоему, сейчас делает твой давнишний «друг» Васька Жила?

– В гробу я его видел… – выругался капитан. – У Васьки четкий график работы: ночью таскает осетров, а днем реализует товар, пьет, спит.

– Так вот, могу обрадовать. График теперь у него изменился и основательно, – майор сделал паузу: – Васька Жила спит уже почти сутки на лоне природы. И будет спать долго.

– Не понял…

– Слушай, – майор глянул на часы и заторопился, – бери катер и гони в Грязный ерик. Там под сухим деревом, с которого сорвался студент лет десять назад (помнишь?), и найдешь своего «друга».

– Так, значит, Василия все-таки? – как бы сам себе задал вопрос капитан с грустью. И я понял его…

Много лет неизвестный мне капитан Назаров безрезультатно выслеживал теперь уже известного мне браконьера Ваську Жилу, делал засады, налеты, не спал ночами, но попадалась всегда мелкая сошка, а сам атаман браконьеров уходил. Я даже подумал, что капитан и Василий, скорее всего, уважали друг друга, как противники, и здоровались при встречах. И вот теперь главного браконьера нет в живых, и у капитана рыбнадзора расправилась внутри пружина, которая создавала постоянное напряжение, с его уходом исчезли смысл, интерес и вкус к жизни.

– Определишь на месте. Действуй! – приказал майор Искренко и, выключив селектор, снова повернулся ко мне. – Вот так, Евгений Иванович, и живем мы в мире случайностей: землетрясения, наводнения, ураганы и сухое дерево, падающее именно в тот момент, когда под ним кто-то находится. Но это чистые случайности, от них никто не застрахован, их не вычислишь наперед. Значительно страшнее случайности в сочетании с чьей-то безалаберностью. Их значительно больше. Так от некачественно припаянного конденсатора взрывается цветной телевизор в номере гостиницы, из которого случайно вышел турист из Бельгии, или Норвегии, и выгорает весь седьмой этаж, гибнет пятнадцать человек… А взрывы железнодорожных цистерн, столкновения судов…

Я был несколько удивлен таким переходом от сугубо практического разговора к философским обобщениям. Майор, видимо, и сам понял их неуместность, в который уже раз взглянул на часы и поднялся из-за стола.

– Евгений Иванович, я сейчас минут на десять отлучусь, а Вас все, что мне рассказали, попрошу изложить на бумаге. Сами понимаете (и развел руками) – формальность, но без нее в нашем деле никак не обойтись.

Он дал мне несколько листов бумаги и удалился, а я начал писать свидетельские показания о гибели Василия Жиляева. Мне хватило двух страниц, а когда я поставил в конце второй свою подпись, вошел майор Искренко, как будто он все это время стоял за дверью и ждал момента.

– Готово? – спросил он, принимая листы. – Читать сейчас не буду: нет времени, да и уверен, что написано профессионально.

И положил их в ящик стола.

– А сейчас, пока там готовят аппаратуру и подбирают слайды, – майор кивнул на стену справа от него, – я вас познакомлю с материалами, которые Вам необходимо знать.

Пока он доставал из ящика стола и развязывал папку, я осмысливал разницу между такими понятиями, как «необходимость» и «интерес». Почему он сказал, что мне «необходимо знать», а не «интересно знать»? Если второе понятие ни к чему не обязывает, то первое содержит, по крайней мере, элемент принуждения, или зависимости.

Майор раскрыл папку и перевернул несколько листов.

– Седьмого января этого года, – без всякого лирического вступления, будто зачитывая протокол (а может, так и было на самом деле), начал майор, – в половине восьмого утра работницей фабрики игрушек на ступенях входа в кинотеатр «Родина» был обнаружен букетик из трех гвоздик, завернутых в газету. Подняв его, она, по ее словам, была удивлена тяжестью, не свойственной такому предмету. Заглянув вовнутрь, она вскрикнула и бросила находку в снег. Газета разорвалась, и из нее выкатилась кисть человеческой руки. На крик женщины подошел мужчина из проектного института, находящегося рядом с кинотеатром. Он и позвонил в милицию из телефона-автомата.

Исследования кисти показали, что она принадлежит женщине лет тридцати пяти. Время отчленения кисти точно определить не удалось потому, что она была, видать сразу, опущена в раствор поваренной соли, а после отмачивалась. Так обычно приготавливают вяленую рыбу, – последнее майор, вероятно, добавил от себя и перевернул страницу.

– А как было определено, что она отмачивалась? – воспользовавшись небольшой паузой, спросил я.

Майор усмехнулся.

– Лучше я буду излагать факты без специфических деталей. Как вы думаете, – не дожидаясь ответа, продолжил: – На первом этапе мы попытались определить, кому раньше принадлежала эта кисть. Были подняты дела о насильственной смерти по области за последний год, опрошены работники моргов, крематория, студенты и преподаватели медицинского института (у них анатомичка). Безрезультатно. Вывод напрашивался сам собою: кисть руки принадлежала женщине, пропавшей без вести. Подняли эти дела, выписали адреса родственников, вызвали их на опознание. И здесь появилась интересная закономерность: подавляющее большинство людей, даже такие близкие, как мать, муж, не имеют понятия, как выглядит кисть руки дочери или жены.

– Следующая кисть, – продолжил майор, – на этот раз мужская, но с таким же букетиком гвоздик, была подброшена на колхозный рынок одиннадцатого февраля. На этот раз нам повезло: по окалинам на внешней стороне ладони было сделано предположение, что потерпевший работал на одном из заводов, в горячем цехе. Версия подтвердилась. Следствие по этому делу продолжается.

Третья кисть, подброшенная к дому культуры алюминиевого завода, оказалась парой той первой и ничего нового не дала. Только лишний раз подтвердилось, что газеты, используемые для заворачивания, покупались в киоске или киосках (не было адресата) за день – два до их использования.

Кисть номер четыре обнаружена восьмого апреля в одной из открытых ячеек автоматической камеры хранения железнодорожного вокзала. Тоже завернутая в газету, тоже с тремя гвоздиками, и тоже пропитанная рассолом. Как и ожидалось, эта кисть была зеркальной парой кисти номер два того литейщика с завода «Баррикады».

Теперь уже четко просматривались две закономерности: кисти находили в людных местах каждый второй понедельник месяца.

Майор достал пачку сигарет и пододвинул ко мне хрустальную пепельницу. Закурили.

Слухи об отрезанных кистях доходили и к нам в редакцию, но шеф не разрешал помещать в газету сведения из непроверенных источников. И вот теперь, куда надежнее, источник идет к нам навстречу, ожидая от нас печатного материала, который бы смягчил напряженность в городе, а она была повсюду.

В городском транспорте, в больших и малых коллективах, в очередях только и было разговоров об этом, и количество кистей, передаваемое по системе «неисправного телефона», множилось в геометрической прогрессии, обрастая самыми невероятными деталями (так в этом потоке переплетающихся слухов долго пульсировала легенда, по которой где-то кто-то видел кисть руки, бегающую по тротуару, перебирая пальцами).

– Дактилоскопический анализ, – продолжил майор, – отпечатков на газетах показал, что они принадлежат в основном двум лицам: преступнику и продавцу газетного киоска. Нам не пришлось брать отпечатки пальцев продавцов многочисленных точек «Союзпечати»: достаточно было утром объехать киоски районов, где находили жуткие свертки, и купить в каждом по газете. После второго или третьего заезда цель была достигнута – газеты покупались в киоске возле магазина «1000 мелочей».

Район проживания или место работы преступника был определен, но в нашем дактилоскопическом центре идентичных отпечатков не оказалось.

Преступник ранее не привлекался. Снимать же отпечатки у всех жителей близлежащих домов нам бы никто не разрешил.

В двух словах упомяну о спектральном анализе, из которого следовало с большой степенью вероятности, что все гвоздики были срезаны с одного участка земли и, естественно, выращены в теплице.

Это значительно сузило район поиска: теплицы находились в частном секторе Вишневой балки. Не составляло большого труда под тем или иным предлогом проверить те домовладения, во дворах которых находились сооружения, обтянутые полиэтиленовой пленкой. Но результат, как ни странно, оказался отрицательным.

И вот вам тот счастливый случай, который подбросила нам судьба. Один из работников уголовного розыска, просматривая материалы, касающиеся кисти номер пять (на сегодня пока последней), обнаруженной возле проходной завода «Красный Октябрь», обратил внимание в показаниях девушки, взявшей находку, на то, что ей помог подняться (она упала в обморок) какой-то горбун. И надо же случиться такому совпадению, что этот самый работник вспомнил, что, прибыв в составе группы к кинотеатру «Родина», где была кисть номер один, он тоже краем глаза заметил (и закрепилось в памяти) горбатого или очень сутулого человека в образовавшейся толпе.

Сентиментальный маньяк получил кличку «Горбун», и колесо завертелось. При повторном опросе свидетелей девушка дополнила, что когда она пришла в себя (приехала уже милиция), то увидела, как помогавший ей горбун пересек улицу, сел в зеленого цвета Иж (она сказала – «пирожок») и уехал. Но она заметила, что из кабины выглядывал ребенок (мальчик или девочка – не разобрала).

Оперативная группа тотчас выехала в районное отделение милиции. Мы были почти уверены, что Горбун и есть тот самый, кого разыскиваем, маньяк, который испытывал сладострастие, непосредственно наблюдая за реакцией людей, обнаруживших жуткий букет. Действовать нужно было незамедлительно: ребенок в автомобиле мог оказаться очередной жертвой.

Майор окончательно отошел от протокольного стиля, и теперь его речь изобиловала метафорами, сравнениями и оборотами, присущими живому разговорному языку. Из него получился бы неплохой журналист.

– В районном отделении, – продолжал майор, – выслушав нашу версию «Горбун», один из участковых заявил, что это Гнутый. (Я вздрогнул, но это осталось незамеченным…) И через десять минут мы на двух автомашинах колесили по Вишневой балке. Дом Гнутого находился в самом конце переулка, на берегу Мечетки. На стук никто не отозвался – ни человек, ни собака. Вошли в двор… Тишина. Осмотрелись. Старый деревянный дом, гараж из шифера, никакой живности, колодец с журавлем, несколько фруктовых деревьев. Здесь мы разделились на три группы: в дом, к гаражу и постройкам.

Я с двумя сотрудниками вошел в дом. Гнутый висел на бельевой веревке, привязанной вверху к газовой трубе. Ноги, обутые в резиновые сапоги, не доставали до пола сантиметров пятнадцать, коленки касались стенки двухконфорочной плиты, возле которой стояла табуретка. Очень похоже было на самоубийство: Гнутый снял с плиты кастрюлю с водой и сковородку с перловкой, поставил их на подоконник. Пододвинул табуретку, залез на газовую плиту, привязал веревку с петлей, засунул в нее голову и спустил с конфорок ноги. Я вызвал по рации из управления экспертов, они вскоре подкатили на УАЗе и занялись своим делом. Участковый сообщил, что повешенный – пенсионер семидесяти двух лет, вдовец, переехал недавно с Украины, здесь родственников не имеет. С соседями не знался. Короче. Экспертиза показала, что это и есть тот самый сентиментальный маньяк – Горбун – Гнутый. Отпечатки его пальцев на всех газетах, гвоздики срезаны из ящика с грунтом, который находился на подоконнике в комнате, на топоре в гараже и дубовой колоде, какие обычно используют рубщики мяса на рынке, следы засохшей крови. Но трупы его жертв пока не обнаружены, хотя и перерыли подозрительные места во дворе и в зарослях Мечетки. И такая деталь: в доме были обнаружены еще одни отпечатки пальцев. Судя по всему – детские. Но ведь детей у него не было! А уж этот факт не лезет ни в какие ворота, – майор сделал паузу, – у Гнутого самого была отрублена правая кисть, а культя аккуратно и профессионально забинтована. Мы этого первоначально не заметили: Гнутый висел правым боком к стене, и обнаружили отсутствие кисти, когда его сняли. Эта кисть и была найдена возле проходной завода. Выходило, что Гнутый сам себе отрубил руку, засолил ее, отвез на завод и повесился.

Майор Искренко поднялся.

– Ну а сейчас, Евгений Иванович, мы перейдем в кинозал и займемся непосредственно тем вопросом, ради которого Вас сюда и пригласили. А это все была, как говорится, преамбула.

Мы вышли из кабинета, майор запер дверь на ключ, и прошли в конец коридора, где в торце здания находился кинозал мест на сто пятьдесят. Там уже было несколько человек, кто в форме, кто в штатском.

– Евгений Иванович Новак, корреспондент «Новой газеты», – представил меня майор, и все повернули головы в нашу сторону. – Прошу запомнить в лицо.

Последнее я воспринял как шутку и не думал, что очень скоро им действительно нужно будет знать мое лицо, фигуру, жесты, чтобы в суматохе не принять за другого. Мы уселись с майором в кресла недалеко от выхода.

Стены кинозала были традиционно отделаны под дуб. Небольшая сцена с экраном в глубине, сбоку трибуна с гербом, в нише бюст Ленина, люминесцентные лампы.

С первого ряда поднялся небольшого роста, с сединой полковник и повернулся к нам лицом.

– Ну вот, теперь все в сборе, – начал он. – Удобнее, конечно, было собраться в моем кабинете, но потребуется эта штука, – полковник указал через плечо на киноэкран. – Комментировать будет капитан Раздобурдин. Прошу.

Полковник как-то боком сел в тесное для него кресло, отчего с одной стороны его китель вздулся, как протектор.

Капитан – молодой, стройный, с узкой полоской усиков над губой – пружинистой походкой вышел к трибуне, на ходу расстегивая зажимы папки.

– В основном, конечно, все то, что я буду говорить, большинству известно. Но есть необходимость повторить (непроизвольный взгляд в мою сторону). Поэтому начну…

В прошлую пятницу в районное управление обратился главный бухгалтер одной из коммерческих фирм Зайцев с заявлением о факте похищения его двух несовершеннолетних дочерей с целью получения за них выкупа в размере миллиона рублей. Дочери-близнецы не вернулись вечером из плавательного бассейна, который посещали три раза в неделю. Прождав до одиннадцати часов и обзвонив всех их подруг и знакомых, родители собирались уже звонить в милицию, как раздался телефонный звонок, и голос, показавшийся Зайцеву странным, сообщил: «Готовь деньги, ровно миллион рублей и не меньше, иначе получишь своих выродков в посылочных ящиках. Не вздумай звонить в милицию. Срок – двадцать четыре часа» – и бросили трубку.

К одиннадцати вечера следующего дня Зайцев сумел собрать только чуть более шестисот тысяч рублей, хотя у него на счету в Сбербанке числилась крупная сумма. Но Зайцев сам не мог получить эти четыреста тысяч так, чтобы эта операция осталась неизвестна нам. Поясняю: существует договоренность между состоятельными клиентами и банками, что значительные суммы денег частных вкладчиков могут быть взяты только в присутствии определенных лиц из нашего управления. Это ограничение, хотя и не гарантирует стопроцентной охраны от рэкетиров, но автоматически настораживает нас, даже если клиент уверяет (опасаясь за жизнь близких), что эти деньги нужны ему для каких-то покупок или деловых сделок. Это все можно проверить и проследить.

Когда после одиннадцати снова позвонили, Зайцев стал умолять, чтобы ему дали отсрочку, хотя бы на два дня, чтобы он смог съездить в районный центр и занять у родственников деньги. Это похитителей не устраивало. И тогда Зайцев в порыве отчаяния рассказал, по какой причине сам не может снять свои деньги в банке. На другом конце провода пошушукались между собою, и тот же странный голос (не то мужской, не то женский) приказал: «Слушай внимательно, папаша, и делай без ошибок то, что я скажу. Садись с бабками, хорошо упакованными, в свою тачку и езжай по Второй Продольной магистрали до поворота на Самарский разъезд и там, у монумента башни с танка, под кафельной плиткой найдешь, что делать дальше».

Зайцев проделал все быстро и без ошибок. У подножия памятного знака, освещенного фарами, нашел кафельную плитку, а под ней записку: «На повороте тормозни и выброси пакет на обочину. Сам езжай до больничного комплекса».

Проделав все это, Зайцев возле автобусной остановки, напротив центра микрохирургии глаза, увидел одну из своих дочерей. Весь обратный путь он не мог добиться от нее ни одного слов. Ее трясло, и на все его вопросы она тихо стонала. И лишь дома, бросившись на шею матери, разрыдалась. Успокоившись, дочь передала Зайцеву запечатанный конверт и записку: «Мы свое слово держим. Завтра с утра бери свою сберкнижку, заходи за своим ментом, иди с ним в банк и снимай, что должен, остальное тебя не касается. После получишь вторую». На конверте было написано: «Передай милиции».

Утром Зайцев был у нас и все рассказал. Его дочерей схватили недалеко от плавательного бассейна «Волна», затолкали в разные автомобили и увезли за город. Сестер держали порознь. Марина, которую освободили, рассказала, что ее поместили в подвале какого-то дачного домика. Никакого насилия над нею совершено не было. Два раза кормили. Затем ночью отвезли в город и оставили на остановке. «Сейчас подъедет твой папа», – сказали ей. Ни одного лица она так и не увидела: преступники были в масках. Правда запомнила, что один из них был очень маленького роста.

В конверте было следующее: «Не теряя времени, идите с Зайцевым в банк, пусть он возьмет там, сколько положено. Зайцев после этого не нужен. Отпустите. Вы же упаковываете деньги в целлофановый пакет и помещаете в дипломат. Туда же положите два противогаза. Ровно в двенадцать ждите».

В нашем распоряжении оставалось около двух с половиной часов. Позвонили в коммерческий банк. Он вот уже почти неделю не работал: переезжал в новое помещение. Конечно, можно было достать требуемую сумму по другим каналам, но это заняло бы много времени, а кроме того… – капитан сделал паузу. – Кроме того, ни у кого из нас не было ни малейшего сомнения, что это дело рук подростков (странный голос – ни мужской, ни женский, изменить который, вероятно, пытались, прикрыв трубку носовым платком, довольно примитивный способ изъятия денег у Зайцева, и еще эти противогазы, совсем по-детски). Но тем не менее мы подготовились к операции по захвату преступников без скидки на их возраст.

Без пяти двенадцать все задействованные были в сборе и ждали телефонного звонка (каким же еще способом можно было ровно в двенадцать передать дальнейшие указания?) И телефонный звонок раздался.

Капитан махнул рукою в сторону кинопроекторной. Ожили динамики по бокам сцены.

Голос телефонистки: – Товарищ майор, с Вами хотят говорить.

– Это мне, – наклонившись, шепчет майор Искренко мне на ухо.

Голос майора: – Соединяйте.

Телефонистка: – Слушаюсь.

Голос детский: – Готовы?

Действительно, голос странный и сразу не определишь, кому он принадлежит, мальчишке или женщине, но никак не взрослому мужчине.

Майор: – С кем я разговариваю?

Голос: – Вопросы задаю я. И не тяните резину: запеленговать нас с вашей техникой все равно не сможете. Бабки, говорю, готовы?

Майор: – Да, как договорились.

Голос: – Вот это другой разговор. Кто будет передавать?

Майор: – Лейтенант Зотов.

Голос: – Знаем такого. Так вот, пусть дядя Юра через час будет на привокзальной площади в служебной машине, в форме и при оружии, но только без сопровождающих лиц.

Майор: – Как будет проходить передача?

Голос: – Это уже не ваша забота. Я сказал: через час Зотов должен сидеть в служебной машине на привокзальной площади. И без фокусов. Все!

Щелчок в динамике. Капитан Раздобурдин продолжил:

– Лейтенант Зотов, взяв дипломат с двумя противогазами и «куклой» в целлофане, сел в служебную «Волгу» и к назначенному времени прибыл на привокзальную площадь. Что касается «сопровождающих», то небольшое количество специалистов уже заняли заранее обговоренные точки в районе железнодорожного вокзала. В дальнейшем я буду комментировать кадры, если можно так сказать, кинохроники.

Капитан снова махнул рукою в конец зала. Плавно погас свет. Застрекотала киноустановка.

На экране замелькали полосы, пятна, цифры, а затем возник общий вид привокзальной площади. Съемка велась, скорее всего, с одного из верхних этажей Дома печати: была видна часть перекидного моста, многочисленные торговые киоски, лотки, стоянка такси, крыша вокзала. Сотни снующих людей внизу будто подчинялись законам броуновского движения.

– Вот подъезжает Зотов, – комментировал капитан.

Точка съемки сместилась вниз: видать, вмонтировали кадры, заснятые другим оператором со стороны привокзального ресторана. На экране едет «Волга» и останавливается так, чтобы левая дверца была направлена в сторону объектива кинокамеры. Зотов сидит за рулем.

– Через восемь минут Зотов передал по рации: «Подбросили записку. Велят с дипломатом идти к центральному входу». Сколько мы ни прокручивали в замедленном темпе видеозапись, не смогли определить, кто из десятков людей, прошедших рядом, мог это сделать.

На экране Зотов поднял стекла на дверцах, не торопясь (возможно, в этот момент делал сообщение), нажал на кнопки запоров и вышел из машины. Захлопнув дверцу, пошел прямо на оператора. Свернув влево, исчез из кадра.

– В зале ожидания, – пояснил капитан, – скрытых камер не было, и пока оператор перемещался из подсобного помещения ресторана на переходной мостик к билетным кассам, Зотов выпал из его поля зрения на несколько минут и был снова зафиксирован объективом, когда уже поднимался по лестнице из подвального этажа, где расположены туалеты, автоматические камеры хранения и переход на вторую и третью платформы.

Что произошло с Зотовым за те несколько минут, мы узнали от сотрудника, который по нашей команде переместился в подвальный этаж.

Зотов подошел к камерам хранения, открыл одну из ячеек (сотрудник не смог определить, какую именно, так как старался наблюдать издали, чтобы не вызвать подозрение), что-то там взял и последовал к платным туалетам. Туда наш сотрудник не пошел по той простой причине, не предусмотренной планом, хотя он и был в штатском: у него не нашлось мелких денег, чтобы заплатить за вход. Минуты через две Зотов вышел и поднялся наверх.

Он пересек зал ожидания и появился между колоннами центрального входа – это уже его «повела» другая камера от стоянки такси. Садится в «Волгу», трогает с места.

– Рация в машине все время была включена, – сказал капитан Раздобурдин, – но, прежде чем повернуть ключ зажигания, Зотов постучал пальцем по микрофону азбукой Морзе одно лишь слово: «Клоп…». И отключил рацию.

Магазин «Волжаночка», «Интурист», улица Мира выпали из кадра. А вот сейчас мост.

На экране вид сверху, что и вначале. Арка моста через железнодорожный узел центрального вокзала в этом ракурсе не казалась выгнутой, и в потоке машин трудно было бы определить нужную нам «Волгу», если бы не мигалка.

– Зотов включил ее, конечно, не по собственной инициативе, – пояснил капитан, – вероятно, про маршрут и про мигалку было записано в инструкции, которую он обнаружил в камере хранения и ознакомился с нею в кабине платного туалета. Нами выяснено, как он получил команду от центрального входа идти к камерам хранения. Очевидно, в инструкции было указано выключить рацию. А с мигалкой неплохо предусмотрено: Зотов шел на красный свет, не снижая скорости, чего не могли себе позволить «сопровождающие», не засветившись. На втором светофоре он от нас оторвался. Вот и все кино, – несколько неожиданно закончил капитан и добавил, когда зажегся свет: – Пустую «Волгу» мы обнаружили метрах в тридцати, не доезжая до железнодорожного моста, что за курганом. Зотов с дипломатом исчез.

– Передохните минуту, капитан, – сказал, поднявшись с места, полковник, – я обязан внести кое-какие уточнения, чтобы у товарища корреспондента не сложилось предвзятое мнение о полной нашей безответственности. Капитан не совсем точно сказал, что у нас не было ни малейшего сомнения в том, что похищение – дело рук подростков. Сомнения были, но они не преобладали над основной версией. Если бы мы не очень серьезно отнеслись к операции, то зачем было нам устанавливать столько кинокамер и снимать «пустяковое» дело? Но в некоторых деталях, надо честно признаться, было послабление: так, по предложению самого Зотова, чтобы не терять времени, не достали затребованную сумму и не снабдили его радиомаяком.

– «Клопы» были на подзарядке, – заметил кто-то из зала.

– Все сразу?! – не сдержался полковник, но тут же взял себя в руки. – Вот видите? Это уже знаешь, что произошло, начинаешь возмущаться, а тогда… Да у нас об этих «клопах» даже разговора не было! Это естественно, если на каждую операцию мы будем выходить по высшей степени готовности, то у нас никаких людей не хватит. И последнее – о «клопах». Не совсем ясно, что хотел сообщить Зотов, передав морзянкой это слово. Но это уже наши «кухонные» заботы, поэтому не будем отвлекаться. Продолжайте, капитан.

– Это произошло три дня назад. О судьбе Зотова нам ничего не известно. Что же касается второй дочери Зайцева, то… – капитан сделал паузу, и по тому, как напряглось его лицо, я понял, что сообщение будет не из приятных. И не ошибся. – Позавчера в те же одиннадцать вечера в квартиру потерпевшего коммерсанта позвонили. Дверь пошла открывать жена. Услышав ее крик, в коридор выскочил Зайцев и увидел следующую картину: на полу без сознания лежит супруга, дверь открыта, а за порогом, на резиновом коврике, стоят ноги… Они стояли, прислоненные коленками одна к другой, а выше коленок ничего не было. Вернее, сверху лежал листок бумаги, а на нем крупными печатными буквами было написано: «Я пришла, мама!» И здесь же, на коврике, три гвоздики…

Несмотря на гнетущую атмосферу, установившуюся в зале, я почувствовал у присутствующих настрой сопереживания (ведь это им уже известно), как ни странно, сквозило явное любопытство: какое впечатление это сообщение произвело на меня. И мне показалось, что я уловил тень неудовлетворенности на их лицах, когда заявил:

– Я уже об этом случае когда-то слышал. Только там, насколько я помню, не упоминалось о цветах.

– Слышали? – удивился полковник, поворачиваясь в мою сторону. – Где и когда?

Как ему ответить? (Лет двадцать назад, еще совсем молодыми, только после института, ясным июльским днем ехали мы в открытом кузове автомобиля, оборудованном для перевозки людей, а мы – это механизаторы первой смены, мои сверстники и старше, а я у них прорабом, но место в кабине уступил поварихе в возрасте, и на полпути услышал от скрепериста эту легенду. Запомнилось, что через несколько дней ему сорвавшимся домкратом раздробило пальцы на руке и он, согнувшись от боли вдвое, сжимал ладонь, а кровь капала в пыльную траву, повисая на стеблях, как роса… Это промелькнуло в моей памяти за секунды.)

– Это было давно, – ответил я полковнику.

– Вполне возможно, что такие острые сюжеты запоминаются с пионерских лагерей и живут очень долго, но, к сожалению, не только в устном творчестве детей, но и среди уголовников.

– Похоже на дело с ушами? – спросил кто-то.

– Преступники часто повторяются, – согласился полковник и добавил, видно специально для меня: – Когда вымогатели недополучили три-четыре тысячи из пятидесяти (это лет пять назад), то отрезали у похищенного мальчика уши, а самого вернули живым… Ну хватит нагонять страсти! Капитан Раздобурдин, переходите к главному.

– На второй день после исчезновения Зотова преступники снова вышли с ним на контакт, но на этот раз они уже не прятались за спину подростка, более того – разговор вели не по телефону, а по рации, выйдя на волну нашего радиоузла. Как показали пеленгаторы, передатчик был установлен на транспортном средстве. Вот запись, – капитан подал знак, включились динамики.

«На этот раз потребовали полковника», – шепнул мне на ухо майор Искренко.

Голос (мужской): – Слышишь меня, полковник?

Полковник: – Да.

Голос: – Ну что, довольны? Я же предупреждал, чтобы без фокусов!

Полковник: – К чему такая жестокость!

Голос: – Тихо! Сами виноваты, что подсунули куклу вместо бабок.

Полковник: – Но зачем девочку…

Голос: – Так было нужно. Остался еще Зотов. Или его жизнь не стоит четырехсот паршивых косых?

Полковник: – Что теперь?

Голос: – То, что и раньше. Готовьте дипломат с деньгами, которые снимете со счета своего управления: брать у Зайцева теперь не совсем порядочно. И еще одно непременное условие – деньги понесет нам корреспондент «Новой газеты» Евгений Новак.

Глава четвертая

Иди и не оглядывайся

Вот это поворот темы!

Голос: – Повторяю, деньги доставит корреспондент «Новой газеты» Новак Евгений Иванович. Полковник: – А если…

Голос: – Никаких если! Позвоните в редакцию и предупредите, чтобы Новак завтра к девяти был у вас. Он сегодня возвращается из отпуска. Полковник: – Не проще ли нам его встретить?

Голос: – Делайте, как говорю! И завтра в шесть часов вечера корреспондент должен быть на привокзальной площади с дипломатом в руке. Автомобиль и противогазы не требуются. Сопровождающие лица не должны приближаться к нему ближе чем на сто метров. За несоблюдение дистанции… сами понимаете. Все! Установившееся молчание нарушил полковник:

– Вот это, Евгений Иванович, имелось в виду. Ради этого мы вас и побеспокоили (не идущая к его лицу нотка). Я все сидел и «дозревал», а когда понял, что от меня ждут ответной реакции, заговорил:

– Честно говоря, не ожидал этого. До последнего момента не сомневался, что мое присутствие здесь потребовалось в качестве корреспондента, а не почтальона. Не совсем только понятно, зачем вы теряли столько времени, информируя о сентиментальном маньяке, а не начали с главного?

– Связь между этими делами налицо, – пояснил майор Искренко, – и там, и здесь цветы. И та же жестокость.

– И мы решили выложить перед Вами все карты, – продолжил полковник, – чтобы впоследствии… (небольшая заминка) ни у кого не возникли сомнения, что мы недостаточно ввели Вас в курс дела или недооценили опасность мероприятия.

– Ясно, – сказал я. – Надеюсь только, что на этот раз в дипломате будут настоящие деньги и в нужном количестве, а не подшивка прошлогодних газет?

Восприняв это как мое согласие, все заулыбались. Напряжение в зале моментально исчезло.

– Конечно, конечно, – обрадовался полковник, – все готово, упаковано, можете проверить… А сейчас мы перейдем в кабинет, где у меня карта города, там удобнее будет ориентироваться.

Мы поднялись. Захлопали, опрокидываясь, сиденья кресел. Мы перешли на том же этаже в кабинет полковника, характерной особенностью которого была карта города на полстены. Напротив карты находился небольшой пульт с креслом.

– Игорь Дмитриевич, – обратился полковник к майору Искренко, – покажи Евгению Ивановичу наше беспокойное хозяйство.

Майор сел перед пультом и щелкнул тумблером. На карте включилась матовая подсветка.

– Перед вами карта нашего города в масштабе один к десяти тысячам. То есть в одном сантиметре мы имеем сто метров, – как на уроке географии пояснил майор, – это посты ГАИ (на карте зажглось несколько десятков красных точек), это пункты правопорядка (вспыхнуло множество зеленых огоньков), это отделения милиции, это наши передвижные средства, это…

Майор щелкал тумблерами, словно зажигая свечи на новогодней елке. Он не вдавался в подробные объяснения, да это, очевидно, и не входило в его задачу. Как я понял, что основная цель этой демонстрации – показать, что у них это на высоте, и я должен быть уверен в своей безопасности при выполнении задания.

– Сегодня и Ваш светлячок, Евгений Иванович, вспыхнет на этой карте, – резюмировал полковник, когда иллюминация была выключена, и добавил: – Теперь кое-какие детали. Передача денег, скорее всего, произойдет в районе железнодорожного вокзала. И то, что преступники желают видеть Вас без автотранспорта, даже к лучшему: Вам не придется, включив мигалку, как было с Зотовым, нестись по городу на красный свет.

– Да я бы не смог, – заметил я.

– Этот факт, вероятно, и был учтен преступниками, – полковник вертел между пальцами шариковую ручку. – Выскажу свои соображения по поводу Вашего назначения в качестве связного. Дав понять, что вторая дочь Зайцева мертва, преступники предположили, что мы не очень будем соблюдать правила игры, выручая Зотова, и попрем, как говорится, «буром». Поэтому они для надежности задействовали корреспондента известной газеты, понимая, что его жизнью мы рисковать не станем. И это мы Вам гарантируем. Но как только передача денег будет произведена, мы пустим в ход «тяжелую артиллерию», включая спецотряд из центра, который уже прибыл на обезвреживание маньяка, вертолет и прочую технику. До восемнадцати часов у нас еще достаточно времени. Мы Вас, Евгений Иванович, подбросим домой, отдохнете как следует, а где-то за полчаса до момента «Х» доставим на привокзальную площадь. У меня все. Вопросы есть?

Вопросов не было.

– Я Вас задержу ненадолго, – обратился ко мне майор Искренко.

– Да, – произнес полковник, – чуть не забыл. Как там ваши «клопы»? Надеюсь, в исправном состоянии?

– Мы получили новые, – ответил майор, – японские.

– Действуйте!

Мы с майором спустились этажом ниже, и он нажал кнопку на двери, обитой оцинкованной жестью. Когда засветился плафон над встроенным микрофоном, майор произнес:

– Сезам, открой дверь, Искренко умоляет, – и прошептал мне, как заговорщик: – Наша королева.

Раздался щелчок, и майор открыл дверь.

Это, действительно, была королева: чуть выше среднего роста, в белом халате, облегающем идеальную фигуру, голубоглазая, умопомрачительная блондинка лет двадцати пяти.

– Леночка, дорогая, привет! А это Евгений Иванович, – представил майор меня, – я тебе звонил. Ему-то и нужно посадить «клопика».

– Сделаем, – спокойно сказала блондинка и подошла к столу, заставленному радиоаппаратурой. – А Вы садитесь, пожалуйста.

Я сел на стул, спиною к несгораемому шкафу, майор же неторопливо прохаживался по кабинету.

– И какой же радиус действия этой штуковины? – кивнул майор на коробочку, которую достала из стола блондинка.

– Десять миль, – ответила она, – я думаю, что вы сможете перевести мили в километры.

– Обижаешь, Леночка, – майор явно симпатизировал девушке, он ходил возле нее кругами и при разговоре ненавязчиво, словно подчеркивая какую-то значимость сказанного, прикасался к ее предплечью. – Очень опасно быть твоим мужем.

– Это почему же? – улыбнулась блондинка.

– Начинишь такими вот «клопами», и ничего от тебя не скроешь.

Лена стряхнула локоны с плеч на спину.

– Не переживайте, майор Искренко: во-первых, такая перспектива вам не угрожает, а во-вторых, у меня не будет оснований подбрасывать «клопа» моему будущему мужу.

– Эх, где мои семнадцать лет! – Наигранно вздохнул майор, и в это время его вызвали по селектору к генералу.

– Как некстати, – закончил играть майор и, упорядочив лицо, обратился ко мне уже серьезно: – Как освободитесь, спускайтесь вниз, дежурный покажет водителя, который отвезет Вас домой. Я не прощаюсь. До вечера.

И вышел пружинящей походкой.

– Подсаживайтесь поближе, – сказала блондинка, и я пододвинул стул к ее столу.

– Вот эту штуковину, – она показала открытую коробочку, в которой на атласной подкладке что-то лежало стального цвета величиною со спичечную головку, – необходимо где-то у Вас прикрепить.

– Полагаюсь на ваш опыт в этом деле.

Девушка улыбнулась.

– Опыт не так уж и велик: год как после следственной школы, – доверительно сказала она и, будто размышляя вслух, продолжила: – Лучше, конечно, приклеить маячок к рубашке, чем к верхней одежде…

«А к нижнему белью еще лучше», – подумал я, но промолчал, предоставляя ей возможность самой выпутываться из щекотливого положения.

– Можно зашить в воротник, – продолжала блондинка.

– В воротник зашивают ампулы с ядом, – заметил я.

– Давайте тогда зашьем его в манжет рубашки. Снимите, пожалуйста, куртку.

Я повиновался, снял и повесил на спинку стула.

– Слегка придется распороть по шву, но это миллиметров пять, зашьем, и незаметно будет.

– Видите ли, я собираюсь дома переодеться. Эта одежда не совсем подходит для предстоящей вечерней прогулки.

– В таком случае я дам Вам этот маячок, надеюсь, не потеряете, а дома его зашьет Ваша жена.

– У меня нет жены, – сообщил я.

Лена сделала озабоченное лицо:

– Что же тогда делать?

– Может, проглотить? – продолжал я нести околесицу, подхваченный волною, как мне казалось, взаимной симпатии.

– Можно и проглотить: эта модель от желудочного сока не пострадает, но мне его выдали под расписку, и после… Вы должны его возвратить.

Мы рассмеялись.

– Были случаи, когда радиомаяк зашивали под кожу, но это болезненно и нужно приглашать хирурга.

Упоминания о боли включили в моем мозгу какую-то ассоциацию, и я вспомнил о зубе (кстати, в этот момент он не ныл).

– Послушайте, Лена, – сказал я, – а у меня на днях выпала пломба из зуба. Может, туда его определим?

– А что, идея! – обрадовалась Лена. – Давайте посмотрим.

Я сглотнул слюну и открыл рот. Хотя я и слежу за его полостью, и зубы у меня, кроме двух запломбированных, выглядят вполне нормально, все равно было не по себе сидеть вот так с открытым ртом.

Лена приподняла мой подбородок, изучая «карстовое» образование в коренном зубе.

– Вполне подойдет, – сделала она вывод. – Да в этом дупле не только «клоп», но и дятел уместится.

Ожило переговорное устройство на двери: «Лена, открой» – женский голос.

– Входи, Вита, не заперто!

Дверь открылась и тотчас:

– Извини, Лена. Я позвоню по телефону попозже.

Я повернул голову в тот момент, когда дверь уже почти закрылась, но успел увидеть, что у женщины в руке был костыль…

– Бедная Виточка, – прошептала Лена, не дожидаясь моего вопроса, – такая умница, молодая, красивая, а какой специалист… И надо же случиться той аварии, – и добавила: – Не сообразила, что мне нужно было самой подойти к двери.

Всего несколько секунд – и уже нет той легкости, того радужного настроя, предчувствия чего-то необычного, нового.

Лена подошла к шкафчику, достала флакон с бесцветной жидкостью, пакет ваты, пинцет.

– У вас есть спички? – спросила она.

Я достал коробок и положил на стол. Лена разорвала упаковку на вате.

– Продезинфицируйте, пожалуйста, – попросила она, – а пока я приготовлю клей.

Я намотал вату на кончик спички, окунул во флакон со спиртом и поковырял в дупле зуба.

– Вот мы его сейчас и пристроим, – сказала Лена, взяв пинцетом чудо электроники и окуная его в каплю клея.

Мне приятно было прикосновение ее ладоней к моему лицу.

– Готово, – сказала она, – не отличить от пломбы. Сейчас проверим, как работает.

Лена подошла к столу, на котором стоял небольшой прибор с экраном, как у телевизора, но не монитор от компьютера, какой недавно появился в редакции, и включила его. На экране обозначилась координатная сетка с мигающей почти в центре красной точкой.

– Вот и Ваша звездочка, – задумчиво произнесла Лена. – Теперь мы будем следить за Вами и передавать координаты в центр управления.

– Следите хорошенько, – пошутил я, – чтобы не потерялся.

– Будем стараться, – улыбнулась Лена и протянула руку. – Всего хорошего и удачи Вам.

Я спустился на первый этаж, где возле дежурного меня ждал водитель «Волги». Через двадцать минут я был дома.

Поначалу я сходил в магазин и закупил продукты. Приготовив нехитрый обед, решил слегка навести порядок в квартире. От следов ночного посетителя почти ничего не осталось, лишь несколько сероватых пятен на полу, которые мог натоптать и я, когда собирался в отпуск и, опаздывая в аэропорт, метался по квартире в обуви. Ну а остальное все приснилось.

В половине шестого заехал на той же «Волге» майор Искренко. Рядом со мною на заднем сидении лежал черный дипломат. Ехали молча. По дороге майор позвонил по радиотелефону, очевидно, жене: «Элла, встретишь Диму с занятий, я не смогу сегодня заехать».

– Каратист у меня растет, – оборачиваясь ко мне, пояснил Искренко.

На пересечении улиц Невской и Новороссийской остановились.

– Ну что ж, Евгений Иванович, – сказал майор, – дальше через мост пойдете сами. Всего хорошего. Я уверен, что все пройдет нормально.

Я вышел из машины возле книжного магазина без четверти шесть. Дипломат не слишком оттягивал руку: очевидно, деньги были упакованы крупными купюрами. У перехода подождал, пока загорелся зеленый свет и раздалось характерное щебетание – приспособление на светофоре напротив библиотеки для слепых.

По мере того как широкая лента тротуара опускалась к мосту, перекинутому через станционные пути, у меня нарастала внутренняя напряженность, и, словно в подтверждение приема классической литературы, когда природа ведет себя в соответствии с настроением героя, сгустившаяся облачность прикрыла солнце.

На середине моста я глянул на башенные часы железнодорожного вокзала, сверил их показание со своими: без семи минут шесть.

Спускаюсь по боковым маршам лестницы моста на привокзальную площадь к пестрым киоскам, в суету и шум импровизированного базара.

Шесть часов. Вот и приплыли. Кто так сказал? Кажется, Васька Жила… там, в Грязном ерике, возле сухого дерева.

Я вышел на середину открытого пространства, к цепям ограждения платной автостоянки, почти физически ощущая взгляды невидимых мне сотрудников Управления внутренних дел, наведенные объективы скрытых камер и взгляды тех, неизвестных, от которых, как холодом из подвала, веет опасностью. И все эти взгляды, взаимно пересекаясь в пространстве над привокзальной площадью, как прозрачные ломкие стержни, фокусируются на мне. А в голове у меня только одна мысль: «Кто…сейчас…с какой стороны?» И кроме нескольких метров асфальта впереди меня, все остальное расплывчато, смазано, как на плохой фотографии.

Рядом тормознула светло-голубая «Волга».

– Куда едем, шеф? – высунулся и навис на дверце здоровенный таксист. В уголке губ у него торчала спичка.

«Этот?» – метнулся эхом у меня под черепной коробкой вопрос.

– Приехал уже, – выдавил я из себя и перевел дух, когда «Волга» покатила дальше. Дрожат коленки, зло подумал я про себя и переключился на другое. Представил, как сейчас невидимые силовые линии сосредоточенного внимания переместились с меня на такси, фиксируя номер, как звуковые волны колеблют мембраны беспроволочных телефонов и как наверняка к этому рыжему водителю подсаживается один из сотрудников.

Чтобы избежать подобных повторений, а заодно и распыления сил сопровождения, я отошел от платной стоянки и был до чертиков доволен своей сообразительностью.

На часах шесть минут седьмого. Значит, выжидают, присматриваются, подыскивая удобный момент для контакта. Меня это пока устраивает, до семи часов (так было решено) еще много времени, но я думаю, что столько ждать не придется и все должно произойти с минуты на минуту: иначе преступники указали бы и вторую границу временного интервала.

Так и произошло.

Цыгане у вокзала бойко предлагали прохожим всякую мелочь. Одна из них, совсем еще молоденькая, совершая колебательные движения подолом традиционной цветастой юбки, подошла ко мне, тасуя, словно карты, несколько пачек импортных сигарет.

– Возьми «Мальборо», красавец! – обратилась она, продолжая жонглировать.

– Не требуется, – излишне грубо отрезал я.

– Возьми, – цыганка протянула мне одну пачку, – не пожалеешь.

– Я такие не курю.

– Не по деньгам? – ухмыльнулась цыганка. – Бери даром.

Ее можно было бы назвать привлекательной, если бы не эти помятые одеяния да спутанные косички волос.

– Бери, говорю, – неожиданно шепотом произнесла цыганка, быстро, и как показалось мне, испуганно оглянувшись. – Заплачено уже. Не урони сдачу.

Затолкав в мою ладонь сигареты, цыганка отошла. На пачке «Мальборо» лежало пятнадцать копеек. Положив их в карман, на обороте пачки обнаружил нацарапанное шариковой ручкой: «Кам. хранения ячейка 244 код А111».

Те, которые все это затеяли, не балуют нас разнообразием. А может, оно и не требуется, если быть уверенным в безотказности выбранного варианта? Но продумано, надо отдать должное, детально: даже не забыли про пятнадцать копеек, чтобы я смог открыть эту самую ячейку номер двести сорок четыре.

Облако сползло с солнечного диска, и я вошел в тень от вокзала, как в зашторенную комнату, в которой затаилась угроза.

В вестибюле я слегка замешкался, потому что зачастую здесь терял ориентацию и не всегда попадал на лестницу, ведущую вниз, к автоматическим камерам хранения. И вновь, как на привокзальной площади, кожей почувствовал на себе взгляды и с трудом удержался, чтобы не посмотреть на переходный мостик, с которого вели съемку Зотова.

Возле камер хранения остановился, специально достал пачку «Мальборо» и несколько раз посмотрел то на сигареты, то на ячейки. Явная уловка с моей стороны – дать понять своим лишний раз, каким образом я получил команду.

Около нужной мне ячейки суетились пожилые мужчина и женщина. Подождал, пока они не загрузили свою ячейку и не отошли. Подхожу к двести сорок четвертой, бросаю пятнадцать копеек в щель, набираю код, глядя на пачку сигарет. Щелчок – замок открыт. Тяну за ручку…

Я смотрю в темное пространство ячейки, настроившись на белый листок бумаги с дальнейшими указаниями, но там его нет, а лежит что-то небольшое, продолговатое, похожее, как мне показалось, на игрушечный пластмассовый велосипед. Беру в руки… темные солнцезащитные очки.

Нет, рядом с очками все-таки лежит клочок бумаги. Беру, читаю: «Надеть». Так как кроме очков – точная копия моих «консервов», которые я не нашел сегодня утром, – надевать было нечего, я и водрузил их себе на нос.

«Спокойно!» – Раздалось за моею спиною. Оборачиваюсь – никого.

«Говорят тебе, не дергайся! Положи бумажку в карман и прикрой дверцу ячейки».

Я повиновался: засунул листок в карман, прикрыл дверцу ячейки камеры хранения, а сам не могу опомниться от неожиданности.

«Молодец!»

И только после этого до меня дошло, что голос доносился из очков. По тембру он отличался от того, который я слышал в Управлении внутренних дел, но, возможно, его искажали миниатюрные динамики, вмонтированные в оправу.

«Выходи к троллейбусной остановке!»

Последовала очередная команда, и я направился к выходу.

«Да не так быстро! Спокойнее. Веди себя непринужденно. Не суетись. Если можешь, то улыбайся».

«Да он еще издевается, кинорежиссер паршивый!»– зло подумал я, и эта злость, как всегда, помогла мне сосредоточиться, взять себя в руки.

«Если громкость прибавить, то засунь руку в правый карман, если убавить, то в левый».

Громкость меня устраивала.

«Вот и отлично! А как насчет диоптрий?»

Я не понял, и тот ответил сам себе:

«С диоптриями тоже порядок: ведь это твои очки».

Я глянул вдаль, на расписание поездов, и убедился, что с диоптриями полный порядок (у меня минус полтора), но когда они это успели проделать с моими очками, а главное – когда взяли их? Может, ночью та одноногая?…Но если уж они такие шустрые, подумал я, то могли бы вмонтировать и микрофон, чтобы я не жонглировал руками, как глухонемой, отвечая на вопросы. А может, его и вмонтировали, но не хотят, чтобы я знал об этом. Нужно будет это иметь в виду.

Спускаясь по ступеням центрального входа, лицом к лицу столкнулся с нашим корректором – невысоким, полным, с копной вьющихся седоватых волос. Для работающего пенсионера он отлично выглядел.

– Евгений Иванович! С приездом! Как отдохнули?

– Спасибо. Отдыхать всегда хорошо.

– Да, это так, – соглашается он. – Когда выходите на работу? У нас там такая революция…

У меня мелькнула мысль как-то намекнуть ему на очки (ведь его обязательно будут спрашивать, о чем мы говорили), но, подумав о возможности существования встроенного микрофона, не решился.

«Отвяжись от этого типа!»

– Выхожу послезавтра, так что поговорим на работе, – дал я ему не совсем тактично понять, что тороплюсь, но до него, видать, не дошло.

– Очки, я смотрю, у Вас новые. На юге приобрели?

– Они у меня уже два года, – отвечаю я, а что был совсем не на юге, промолчал.

– Не замечал раньше. Отличная оправа.

«Кончай, наконец, с ним базарить!»

– Извините, меня ждут, – поспешил я от него отделаться.

Подхожу к троллейбусной остановке и, стоя спиною к книжному киоску, поднимаю голову на фасад Дома печати (вон и окно, за ним мой стол, часть моего мира, попасть в который сейчас – «шаг вправо, шаг влево» – можно только ценою чьей-то жизни). В поле зрения попали автоматы по выдаче троллейбусных билетов, вспомнил, что на этот месяц проездной не брал. Нашел в кармане двадцатикопеечную монету и машинально направился к автоматам.

«Куда лыжи навострил? Стоять на месте!»

Стою. Тот молчит. Очевидно, думает. Наконец до него доходит:

«Можешь взять билет».

Тоже, оказывается, боится контролеров. Не хочет, чтобы они привязались ко мне по дороге. Даже открыл моим сопровождающим, что очередные эпизоды произойдут в городском транспорте.

Подхожу к автоматам, опускаю в щель монету. Срабатывает механизм – билеты соскальзывают в приемную нишу. Как сухой лист с дерева. А меня в это время занимает мысль о том, что я, как ни странно, не испытываю никаких эмоций по поводу тех сотен тысяч, находящихся в дипломате. Ну, хотя бы какой-то маленький тревожный очажок в голове – нет, я о них даже не думал. А все потому, что они не мои. Такое, очевидно, атрофированное чувство и у работников банков, пропускающих через свои руки денежный поток. Для них эти туго упакованные пачки не олицетворяют деньги, потому что они не их.

Возвращаюсь к остановке.

«Садись!» – Скомандовал ведущий и после небольшой паузы добавил: «… В троллейбус».

Как будто бы я мог не сообразить, что садиться нужно в троллейбус, а не на асфальт перед книжным киоском.

Сажусь в троллейбус номер восемь, следующий до Спартановки. «Осторожно, двери закрываются» и поехали. Прокомпостировал билет и стал на задней площадке, чтобы меня могли видеть «мои» через заднее стекло (сообразительный мужик!).

«Пройди в середину салона!»

А этот тоже не дурак. Прохожу к средней двери, но не сажусь, хотя есть свободные места. «Улица Порт-Саида». Молчок. Едем дальше. Следующая остановка – «Институт».

А ведь этот наверняка здесь! – неожиданно доходит до меня. А как же иначе? – он же должен все время меня видеть, чтобы двигать, как пешку. Медленно поворачиваю голову и ощупываю взглядом немногочисленных пассажиров. Кто? – этот или тот?.. Женщины и дети не в счет. Вот он – молодой верзила в джинсовом костюме! Сидит отвернувшись к окну, а у самого, видать, вмонтирован микрофон в воротник куртки, и он уткнулся в него мясистыми губами. Ну и как же он планирует заполучить у меня дипломат? Ведь не секрет, что за троллейбусом следят и те, и другие. В кино обычно обмениваются одинаковыми портфелями, чемоданами или дипломатами, а здесь?.. У него в руках ничего нет.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – площадь Ленина».

«Приготовиться к выходу».

Я не заметил, чтобы верзила шевелил губами, но это можно произнести и не шевеля ими, как чревовещатель.

«Остановка – площадь Ленина».

«Выходи!»

Слушаюсь, товарищ начальник! Выхожу. Верзила тоже. Ну и что дальше? А ничего – он спокойно обходит меня и наискосок идет к краеведческому музею. Стою и жду следующую команду, и тот медлит, видимо, осматривается. Закуриваю.

«Иди ко второму причалу».

А что если притвориться, что не в курсе про этот самый причал? Пусть ведет более детально. И «нашим» будет время перестроиться, запеленговать ведущего.

«Не прикидывайся шлангом, что не знаешь, где второй причал. На рыбалку каждый выходной с него отплываешь».

Ничего себе! – даже это знают. Видать, меня изучили, прежде чем назначить посредником.

Спускаюсь вниз, к панораме. Навстречу подымаются уставшие дачники, рыбаки, горластая молодежь. Минут пять, как причалил очередной теплоход. Военная техника на площадках рядом с громадой цилиндра панорамы кажется бутафорской и очень маленькой. Не верится, что в этих самолетиках и танках когда-то могли умещаться люди. Мраморные плитки на стеле с пятиконечной звездой покрыты ржавыми дождевыми потеками.

За панорамой хотел было сбежать вниз по откосу, как всегда это делал, но меня остановили:

«Давай по лестнице. Ломать ноги будешь в другой раз. Как видишь, заботимся о твоем здоровье».

По лестнице так по лестнице, мне некуда торопиться. Спускаюсь и представляю себе, как сейчас наши (буду без кавычек) сопроводили меня.

Прострекотал в сторону реки вертолет. Наши зря время не теряют! Но теперь у них задача, по-моему, несколько усложняется: основные-то силы на правом берегу, а если меня заставят переправиться на левый, что, скорее всего, к этому и идет, то, даже принимая в расчет вертолет, появится масса непроработанных вариантов, требующих перестройки на ходу. Для вертолета еще нужно определить посадочную площадку, а ее нельзя выбрать вблизи пристани: станет очевидным его предназначение, и вся команда будет «засвечена» противником (именно противником, а не преступниками, потому что это уже похоже на небольшую войну). Подключать же к делу немногочисленный и не введенный в курс дела состав милиции Краснослободска было поздно.

С такими мыслями я, не торопясь (и что интересно – меня не подгоняли), спустился по лестнице к шаткому настилу, переброшенному с песчаного берега на дебаркадер. Только что пришвартовался один из теплоходов, курсирующих с интервалом в двадцать минут, и по скрипучим сходням устремился поток людей. Среди них были очень заметны крепкие парни в брезентовой и джинсовой робе. Покрикивая: «Дорогу!» и бесцеремонно толкая, они тащили на спинах объемные мешки, тюки, ящики с овощами, фруктами и зеленью, стараясь побыстрее захватить частника с автомобилем, получить плату с клиента и бежать за следующим. Система: производитель – обслуживающая бригада – рынок действовала безотказно.

«Бери билет. Чего стоишь?»

Интересно, то шагу не давал ступить самостоятельно, а теперь требует от меня инициативы. Притомился, видать, мой ведущий. Подхожу к кассе, беру, как обычно, два билета – туда и обратно, и даже не удивляюсь своему оптимизму. В самом деле! – не будут же они меня гонять всю ночь по левому берегу?

Я уже как-то приспособился к роли марионетки, которую дергают за ниточки. Оказывается, это не так сложно, а главное – не требует умственного напряжения. Взяв билеты, стою, жду, как и подобает марионетке, находясь в расслабленном состоянии. Лишение свободы действовать самостоятельно гипнотизирует, усыпляет и отупляет сознание, личность, как армия или концлагерь.

«Садись на теплоход!»

Пожалуйста. Никаких проблем. Тем более что посадка уже заканчивается и не такая толкотня у трапа.

«Иди и не оглядывайся!»

А чего мне оглядываться, что я там не видел?.. Нет, я все-таки заметил, как к окошечку кассы подошел и, согнувшись, вставил свою физиономию тот верзила, который сидел в троллейбусе и делал вид, что ему до смерти интересно смотреть сквозь пыльное стекло.

Глава пятая

Тот, который за моими ушами

Оторвав один билет, я протянул его контролеру и по металлическому трапу, отполированному до блеска тысячами подошв, перешел с дебаркадера на теплоход.

«Далеко не заходи. Два шага вправо и остановись. Так».

Более неудобного места – возле двух тумб с намотанным восьмеркой канатом – на этом судне не найти: постоянно ругается матрос при швартовке. Но пришлось подчиниться. Стал рядом и облокотился о поручни.

Верзила – ну прямо, классический уголовник! – поднялся последним и, проходя мимо меня, изо всех сил (аж отвернулся) старался не смотреть в мою сторону. Не могли, что ли, для приема денег прислать кого-нибудь поблагороднее? Ну и каким же образом они теперь хотят заполучить этот проклятый дипломат? Не представляю, как это можно проделать на теплоходе. Тем более, если уж я смог «вычислить» этого типа, то опытные чекисты наверняка засекли его еще возле троллейбусной остановки.

Третий звонок, как в театре, оповестил о начале последнего (я так думаю) действия в этом спектакле. Контролер выбросил из кулака мятые билеты в воду и взялся за поручень трапа. Матрос в расстегнутой хлопчатобумажной куртке, одетой на голое тело, подошел к передним швартовым. С берега бежало несколько человек, пытаясь успеть до поднятия трапа. Солнце находилось за панорамой. На крыше дебаркадера прыгали воробьи. Сцена готова, артисты и статисты. Сейчас подымут занавес…

«Сойди на берег! Живо!»

Режиссер внес поправку, и я, как дисциплинированный исполнитель, резво сбежал по трапу мимо чертыхнувшегося контролера.

Теплоход отошел. Среди лиц на его борту мелькнула удивленная физиономия верзилы. Мне стало смешно: и надо же принять одного из своих за уголовника! Теперь понятно, почему меня заставили сойти: часть «сопровождающих лиц» отсеялась, и теперь нашим нужно предпринимать экстренные меры, чтобы перестроиться и подослать дополнительный наряд. Мой ведущий не стал на этот раз выдумывать новый вариант, а благополучно, если уместно такое слово в данной ситуации, отправил меня на следующем теплоходе.

Указаний, где мне стоять, не последовало, и я, воспользовавшись предоставленной свободой выбора, перешел к правому борту. И только тогда вспомнил, что за все это время, начиная от спуска по лестнице до причала, ни разу не вспомнил и не взглянул в сторону Голодного острова. Вот что значит зациклиться на роли ведомого!

Самолета на песчаной косе острова уже не было, и сейчас трудно было представить, что он мог там находиться, а все, что произошло вчера, казалось годичной давности: насыщенность событиями удлиняет интервалы времени. Я часто задумываюсь над этим феноменом, но никак не могу подобрать для него название.

Изменение общей тональности в разговорах окружающих меня людей отвлекло от размышлений, касающихся такой фундаментальной категории, как время. Словно от брошенного в стоячую воду камня, в толпе появилось упорядоченное движение, захватившее и меня. Что-то привлекло всеобщее внимание, и это «что-то» я увидел на воде.

Метрах в пятидесяти, пересекая курс теплохода, плыл какой-то предмет. Первое впечатление – понтон от надувного плота, но когда расстояние сократилось, то стало ясно, что это большой полупрозрачный целлофановый мешок и в нем что-то лежит. Капитан сбросил скорость, и пакет проплыл метрах в трех от носа теплохода. Матрос, отвечающий за швартовку, пытался подцепить странный предмет багром, но не дотянулся. «Женщина!» – крикнул кто-то, рассмотрев содержание мешка. Да, действительно, женщина. Лежит на спине выпрямленная, руки скрещены, сама совершенно голая. Спутанные светлые волосы закрывают лицо, а на груди что-то бурое, засохшее…

Что это труп «не первой свежести», было ясно: целлофановый мешок вздулся и действительно напоминал легкий понтон, почти не погруженный в воду. Он был завязан чем-то красным.

Капитан громко переговорил по рации с берегом, и теплоход, снесенный течением с курса, вновь усердно заработал двигателями, а возбужденные пассажиры до конца переправы вели разрозненные разговоры на близкие темы.

Я быстро отрешился от всего этого и вновь сосредоточился на константах своего мира и стал думать за ведущего. Будь я на его месте, дал бы команду бросить дипломат в воду, когда теплоход пересечет определенное место реки, где под водою у меня дожидались бы аквалангисты. Нет, ерунда: дипломат, даже если и потонет (я слегка приподнял его, пробуя тяжесть), то намокнут деньги. Ведущий, который всю дорогу молчал, вероятно, тоже пришел к такому выводу и поэтому, когда теплоход причалил к Краснослободскому причалу, я уже был готов к команде, которая и последовала:

«Выходи на берег».

Схожу на тот же, что и вчера, дощатый настил, но сегодня он не такой наклонный: гидроэлектростанция увеличила сброс, и уровень воды заметно поднялся вместе с понтонами и настилом, с которого местные мальчишки, не опасаясь рыбнадзора, бросали снасти под названием «телевизор». Мимо того же базарчика выхожу к автобусным остановкам.

«Заворачивай направо!»

Иду направо в сторону пляжа по тротуару, выложенному железобетонными плитами. Платная велосипедная стоянка (овощная продукция доставляется к пристани в основном этим видом транспорта). Урчание голубей под крышами навесов.

«Иди под деревья».

Там песок замусорен обрывками газет, целлофаном, пустыми пачками от сигарет – как обычно в пляжной зоне. За деревьями берег круто наклонен к воде. По песку замедлил ход. Иду под непрерывной корректурой: «Правее, прямо, еще правее…». Внизу еще достаточно отдыхающих, но многие уже собираются, а в воде всего несколько человек.

Прохожу мимо компании подвыпивших юнцов школьного возраста, расположившихся со снедью на байковом одеяле. Мне навстречу поднимается и идет накрашенная девчушка. Поравнявшись, стряхивает песок с ладоней о купальник и, отставив под прямым углом правую ступню, грудь вперед, подбородок вверх – заученная поза какой-нибудь кинозвезды – говорит:

– Дядя, дай закурить.

Достаю из кармана пачку и вижу, что это «Мальборо». Протягиваю ей три сигареты (и для друзей).

– О! – ее губы округлились. – Богато живешь.

И пошла к своим, демонстративно виляя худыми ягодицами, которые ходили под купальником, как два кулачка, прижатые друг к другу.

«Ящик впереди видишь?»

Спрашивает мой зануда, и я действительно увидел метрах в пятнадцати перевернутый деревянный ящик, в какие собирают помидоры на плантациях.

«Вот и иди к нему».

Подхожу к ящику, останавливаюсь и жду дальнейших указаний.

«Положи на него дипломат и раздевайся».

Я слегка опешил.

«Раздевайся, говорят тебе!»

Положив дипломат на ящик, с треском отдираю липучки на кроссовках, ставлю их рядом. Затем стаскиваю джинсы, куртку и тенниску. Складываю поверх дипломата. Мои импортные трусы вполне сойдут за плавки. Все.

«Хорошо. Сними часы».

Заработал даже похвалу! Снимаю часы и засовываю их под одежду. Что этот тип задумал? Уж не собирается ли он загонять меня в воду?

«Иди к воде».

Похоже, что к этому идет дело. Схожу вниз. В моих следах струится песок. Останавливаюсь как раз напротив очередного теплохода, который стоит на месте, работая винтом, преодолевая напор воды. Он ожидает, когда освободится причал. За теплоходом песчаная отмель, которую еще не залило прибывающей водой, по ней ходят чайки. Птицы, будто не подчиняясь законам перспективы, казались неправдоподобно большими.

На прибывающем теплоходе в основном местные жители, возвращающиеся кто с рынка, кто с работы, а то и едущие на ночную рыбалку в пойму. Среди них наверняка есть и наши со скрытой камерой.

«Зайди по пояс в воду».

Я повиновался без особого энтузиазма: солнце уже скрылось за высотными домами на противоположном берегу, да и ветерок, хотя и не особенно сильный, не воодушевлял освежиться. Зашел и стою, как дурак, скрестив на груди руки и шевеля пальцами ног, которые щипали мальки.

«Зайди по шею».

Не думает ли он заставить меня переплыть Волгу? Это, если не ошибаюсь, два километра, да при таком течении. Куда же меня вынесет? Нет.

«Ясно… теперь можешь выходить».

Дурь какая-то. А что ему ясно? Не думает же тот, который у меня за ушами, что я побегу за воришкой, который стащит у меня дипломат? За ним и без меня достаточно наблюдателей. Ведущий явно тянет время, что-то у него не ладится – это факт. Но меня зачем было нужно купать?

Подхожу к своим вещам. Все на месте.

«Обсохни немного и одевайся».

Трогательная забота. Я несколько раз провел ладонями по плавкам, выдавливая воду, минут пять постоял и стал одеваться в обратной последовательности по отношению к раздеванию. Когда взял дипломат в руки, то почувствовал, что вес его не изменился.

«Не торопись. Иди к остановкам, походи возле автобусов, а чтобы не скучать, музыку послушай. По заявкам радиослушателей».

Раздалась тихая ритмичная музыка. Возвратившись на пристань, я стал бесцельно, в прямом буквально смысле слова, бродить по пятачку среди киосков и автобусов. От нечего делать просмотрел расписание рейсов и одно объявление о приеме на работу на какую-то опытную станцию, с интересным пунктом льгот для мужчин: при рождении ребенка им предоставляется оплачиваемый день отдыха. Мудрое решение: лучше узаконить этот день, чем делать вид, что отсутствует прогул. Но хватит ли счастливым отцам одного дня, чтобы отметить такое событие?

Эта деталь, естественно, не сняла полностью напряжение, в котором я находился последние часы, но как-то притупила его, внесла расслабляющий элемент, и я теперь не настолько был зажат в маленькой сфере, в центре которой дипломат, а мог даже думать о проблемах работников опытной станции.

Солнце зашло. Над домами противоположного берега расплылся изумительной красоты закат. Такие краски я наблюдал только в пустыне, когда после института выбрал себе Гурьев и в качестве мастера принимал участие в прокладке узкоколейки в песках от Косчагыла до Прорвы. (Чего только стоят одни названия – Кульсары, Каратон… желтый раб, черная шуба, степная лисица – названия пыльных, продуваемых ветрами казахских поселков моей юности).

С пляжа уходили последние отдыхающие, а с прибывающими теплоходами возвращались с пустыми ящиками и корзинами торговые люди Краснослободска и окрестных хуторов. Пустела платная велосипедная стоянка. Но в кронах деревьев было еще достаточно света.

Протарахтел над высоковольтной линией вертолет. Очевидно, не дождавшись пока стемнеет, его отозвали на базу.

«Зайди в кафе. Подкрепись».

Ожил мой ведущий, выключив музыку. То, что он назвал «кафе», было самым элементарным вагончиком, обложенным кирпичом. Перед входом заасфальтированный пятачок с тремя столиками под грибками, как на пляже. Окурки, обертки от конфет, мятые бумажные стаканчики.

Внутри был уже включен свет, приглушенно звучал кассетный магнитофон. Сразу у входа сидели за столом четверо – классические (не боюсь повторения) браконьеры. Граненые стаканы у них были наполовину наполнены прозрачной жидкостью (уверен, что не березовым соком). На клочке газеты топорщился истерзанный остов скумбрии холодного копчения. Они даже не посмотрели в мою сторону. Сидели молча, как статисты.

За стойкой, будто король стекла и света, стоял бармен, как принято говорить сейчас – лицо кавказской национальности. Сзади него, отражаясь в зеркалах, были на полках пустые бутылки с яркими иностранными этикетками. Бармен, упершись ладонями в зеленый пластик, слегка наклонил туловище в мою сторону. Под тенниской у него рельефно обозначались бицепсы.

– Что прикажете, шеф, – ром, ликер, коньяк? Советую «Наполеон», – он явно насмехался, этот горбоносый, не лишенный привлекательности здоровяк. Ему, видать, до чертиков надоели за длительный летний день местные алкаши и подвыпитые отдыхающие с той стороны, поглощающие дешевый вермут и яблочное крепкое, и он для разрядки решил сымпровизировать, когда я зашел.

Усмехнувшись, я еще раз обвел взглядом такие красивые, но пустые бутылки на витрине и глянул через прилавок, убеждаясь, что на полу в ящике еще осталось несколько бутылок бормотухи, а больше ничего не было. Справа под стеклом сиротливо лежало несколько засохших плавленых сырков. Те четверо у двери, видать, принесли водку и рыбу с собой.

– Начнем с «Наполеона», – решил я подыграть бармену. – А что у вас из закусок?

Хозяин забегаловки оживился.

– Могу предложить буженину, черную икру, заливное из осетра, омары.

– Омары, говорите? – я изобразил на лице задумчивость, даже глаза к потолку поднял. – Чьи они?

– Норвежские, – бармен с трудом сдерживал смех.

Я с видом знатока покачал головою.

– Предпочитаю капские. У них не такой специфический запах.

Бармен неожиданно сделался серьезным и внимательно посмотрел на меня.

– Ценю ваш вкус, но капские вчера закончились. Приходите через неделю, должны подвезти.

Мы были явно довольны друг другом. А что касается моей осведомленности насчет омаров, то это чистая случайность: во время отпуска я с друзьями посетил в столице один ресторанчик, где официант просветил нас в этом вопросе. Возможно, и этот бармен был когда-то там.

– Ну что ж, – решил подвести я черту, – в таком случае двойной «Наполеон» и ломтик лимона.

Бармен нагнулся под стойку и извлек хрустальную стопку с темной бутылкой, повернув ее как бы непреднамеренно этикеткой в мою сторону. Так и есть – «Наполеон».

«Вот и напросился», – подумал я, прикидывая в уме имеющиеся у меня наличные.

Протерев белым вафельным полотенцем стопку, бармен открыл бутылку и налил ее где-то на две трети. Если это была двойная порция, я не знаю, как она переводится в граммы, то мне понятно, почему герои Хемингуэя и Ремарка поглощали их в неимоверных количествах.

«Это хорошо, – мелькнула у меня мысль, – что масштабы не совпадают». Я полез в карман за деньгами.

– Заплатите после, – упредил меня бармен. – Садитесь вон за тот столик. Да, извините – еще лимон, – и достал из-под прилавка тарелочку с тремя желтыми кружочками.

Игривое настроение у меня несколько поубавилось. Взяв стопку и блюдце с лимоном (неловко было нести в одной руке с дипломатом), я сел за ближайший столик. Бармен вышел, закрыл дверь на защелку и перевернул табличку с надписью «закрыто». Те четверо никак не прореагировали на это – с ними все ясно. За решетками окна быстро темнело. Мой ведущий молчал.

Я сидел, размазывая во рту коньяк с лимоном. Двойная порция – это на один глоток по нашим меркам. Когда я поставил пустую стопку на стол, рядом появился бармен с подносом в руке. Я подумал, что он хочет собрать посуду со стола и предъявить счет, а он выставил два блюдца с бужениной и хлебом, что-то накрытое салфеткой и снова «Наполеон», но теперь уже не в стопке, а в тонком стакане.

– А это по-русски, – объяснил он. – С двойной порции не разберешь букет сорта.

– Я не заказывал…

– Это презент, – тоном, не терпящим возражений, сказал бармен, ставя на поднос пустую стопку.

– От кого, если не секрет? – хмуро спросил я.

– Секрет, – ответил бармен и удалился.

«Угощение за наш счет. Так что особенно не волнуйся».

Подал голос, наконец, мой ведущий. Видно, отдыхал, пока я был на попечении у бармена.

«Считай, что это компенсация командировочных расходов».

Я пожал плечами. А что мне волноваться? Это тебе нужно волноваться, потому что у вас там не все гладко получается, если мурыжите меня вот уже который час. Сняв салфетку, я обнаружил на продолговатой салатнице двух небольших омаров. Мне приходилось всего лишь один раз пробовать этот деликатес, но я еще тогда обратил внимание на их более вытянутые, чем у речных раков, четырехугольные клешни. Те, которые взялись за меня, не поскупились на театральный реквизит, снабдив пляжную забегаловку всем этим.

Я сделал глоток из стакана, закусив долькой лимона, и решил приналечь на буженину, оставив омаров на закуску. И в этот момент от компании поднялся самый молодой из них, подошел к моему столику, зацепив ногою по пути дюралевый стул, и без всякой интонации в голосе произнес:

– Я тоже раков хочу.

И направился к стойке. Бармен как раз вышел в подсобное помещение.

– Не шуми, Витек! – крикнул старший товарищ, – раков, что ли, давно не ел? На губах от них мозоли.

– Нет, хочу!

На крик вышел бармен и, стянув воротник штормовки на шее у Витька, как удавку, зашипел ему на ухо:

– Тихо ты… А то задушу! Сядь и не рыпайся!

Пацан сразу сник и поплелся к своим собутыльникам, которые сидели за пустыми стаканами, как манекены.

Я сделал еще один глоток из стакана и отломил клешню у омара. Расщепив ее, вытащил розоватую мякоть. Она была жестче, чем у рака, да и привкус не тот. Нет, в пресноводных пространствах для живности больше питательных веществ, чем в море.

«Ну и как?»

Ожил мой «шептун».

– Дело вкуса, – отвечаю я, – но раки лучше и привычнее. Не так ли?

Ведущий не прореагировал на мой вопрос, и я остался в неведении, слышит он меня или нет. Хотя зачем ему это? Главное – чтобы я выполнял команды, как дрессированная мартышка, от которой не требуется умения пререкаться с хозяином.

«У нас еще есть время. Так что не торопись. А чтобы не скучно было, послушай запись, которая будет тебе интересной».

Небольшая пауза, щелчок клавиши и раздалось, как показалось, из левого наушника:

^*… на привокзальной площади. Приготовиться первой камере^*

^*Джинсы перекрыты сейчас путепроводом^*

^*Начинай снимать от киосков^*

^*Понял^*

Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться – мне прокручивают запись хода операции со сторон «наших». Джинсы – это я.

^*Сидоркин, узнай в таксопарке о водителе^*

^*Записал номер такси^*

^*К джинсам подошла цыганка^*

^*Второй! Тебе должно быть виднее, что происходит?^*

^*По-видимому, он покупает у нее сигареты^*

^*По-видимому или точно?^*

^*Точно^*

^*Первая камера: веду съемку^*

^*Взять под контроль цыганку, но задерживать только по команде^*

^*Еще один таксист. Парень просит прикурить^*

^*Джинсы идут к центральному входу^*

^*Что у второй камеры?^*

^*Нормально^*

Запись прокручивали в сжатом и сокращенном виде. Успели отредактировать.

Я почти разделался с первым омаром. Его оболочка, потерявшая форму, лежала в салатнице и напоминала обломки потерпевшего аварию неземного летательного аппарата. (Неплохая метафора, не правда ли? Нужно будет ее запомнить и втиснуть в какой-нибудь очерк. Прав был один, если не ошибаюсь, поляк, который сказал, что небольшая доза алкоголя способствует рождению неординарных мыслей, сравнений…)

Но я, кажется, отвлекся. Это потому, что в предоставленной ведущим информации не было для меня новизны: я будто слушал второй раз подряд одну и ту же радиопостановку.

«Что, скучно?»

Вмешался мой ведущий в правый наушник, но я промолчал, зная, что он меня не слышит.

«Сейчас будет повеселее».

Чтобы я отличал живую речь от записи, ведущий включил левый наушник, где производилась ускоренная перемотка. Щелчок и поехали!

^*Вторая камера, в чем дело?^*

^*Заело!^*

^*Что заело?^*

^*Да камеру, что же еще!^*

^*Черт! А тот, что делает?^*

^*Открыл ячейку и что-то берет^*

^*Что берет?^*

^*Не вижу: далеко слишком^*

^*У тебя же оптика!^*

^*Так ее и заело. Шторку заклинило. Может, Федорчука направить ближе?^*

^*Отставить! У него физиономия, как у Дзержинского. Вмиг засветит^*

Итак, значит, заело. Поэтому и не заметили мои телохранители, что темные очки я вытащил из ячейки камеры хранения, а не из кармана куртки. А если бы и заметили, то нужно было еще догадаться о встроенных наушниках… Но у Зотова не было очков, а он так же четко выполнял команды, как и я. Скорее всего, заставили воткнуть затычку с электронной начинкой в ухо, для этого и посылали в туалет.

Запись прервалась, и с минуту было слышно, как ускоренно перематывалась лента. Я допил коньяк, заел остатком лимона и приступил ко второму омару. Зачем разыгрывать из себя аристократа и оставлять его нетронутым лишь потому, что к этому блюду не были поданы специальные щипцы. Дело, я вижу, затягивается и надолго, иначе меня не стали бы подкармливать за «казенный» счет.

^*Джинсы спускаются ко второму причалу^*

Ну и кличку мне дали! А в сочетании со словом «спускаются» вообще юмор получается: будто в самих джинсах никого не было.

^*Не исключена переправа^*

^*Поднимайте вертолет, а в Слободе… да там и так наших полно^*

Мой «шептун» настроил свой канал в эфире:

«Через минуту включаю прямую связь с местом событий».

Пока ведущий организовывал передачу в прямом эфире, я почти разделался со вторым омаром, наблюдая, как бармен переносил ящики с пустыми бутылками из-под прилавка в подсобку, а те четверо шарили по карманам: наверное, спектакль с бесплатной выпивкой закончился и они сбрасывались «на посошок».

Поначалу в наушниках, кроме шума, похожего на дыхание спящего человека, ничего не было. Затем на этом фоне послышался далекий лай собаки. Человек прокашлялся:

^*Похоже, что там заканчивают^*

^*Продолжай наблюдать^*

^*Из Волжского минут через десять прибудет спецназ. Объясни им ситуацию^*

^*Фальшев, отойди за стоянку! Не торчи, как прыщ на голом месте^*

^*Что там у них?^*

^*Сидят еще, но дело к концу^*

На этом передача в прямом эфире закончилась. Да и пора уже, а то сцена в кафе вышла слишком затянутой. Это понимал и режиссер.

«Вот и все кино. Вернее – первая серия. А теперь вытри ручки салфеткой и собирайся. Кофе, извини, не успеваем».

Сработал не замеченный мною механизм: бармен стал за стойкой, будто в почетном карауле, а статисты быстро рассовали деньги по карманам и, щелкнув дверной задвижкой, вышли. Раз с кофе не получилось, я закурил и поднялся.

«Выходи, но без суеты».

Прихватив дипломат, направился к двери. Проходя мимо бармена, кивнул:

– Благодарю, маэстро, за сервис.

– Заходи еще, когда будешь в наших краях, альпинист.

Я остановился и с удивлением посмотрел на него.

– Почему альпинист?

Бармен улыбнулся и подмигнул.

– Потому, что по веревке хорошо спускаешься.

Какая веревка? Куда спускаюсь?..

– С седьмого этажа на пятый в гостинице «Юбилейная», – пояснил он, видя, что до меня не доходит.

И тут я хлопнул себя ладонью по лбу: да этот же бармен – тот самый грузин с волосатыми плечами, в номер которого я и попал с горящего этажа.

– Ты?! – только и смог спросить я.

– Ну конечно, генацвале! Но здесь я одетый, поэтому ты и не узнал! – И засмеялся.

Я улыбнулся ему в ответ, как родному брату. В этой утомительной круговерти хоть одно знакомое лицо.

– Я тапочки тебе еще должен отдать…

– Пустяки. Не бери в голову, – и вдруг стал серьезным. – А ты иди, тебя ждут. Желаю удачи!

Моя траектория за короткий период дважды пересеклась с траекторией жизни этого симпатичного грузина. Волею судьбы он оказался среди тех, кто по тропинке над пропастью, но я уверен, что ему никто не приказывал напомнить мне о той нашей первой встрече. Просто он по-человечески не мог не высказать мне своего уважения.

«Иди к причалу».

В голосе своего ведущего я уловил усталость. Ему, очевидно, как и мне, все это до чертиков надоело. А если еще что-то и не ладится, то тем более. Как в длинной и нудной шахматной партии, в которой оба партнера ждут, когда другой, а не он, предложит ничью. Но у нас такого быть не может.

Иду к причалу. Неоновый светильник на железобетонном столбе возле автобусной кассы нервно вздрагивает, не в силах зажечься в полную мощь и побороть темноту (а в голове у меня из Маяковского: лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок).

Теплоход с минуту как отошел, теперь его ждать около часа: с заходом солнца курсировал только один. Не могли, что ли, выпроводить меня из кафе пораньше? Осторожно схожу вниз, нащупывая подошвами поперечные перекладины сходней. Река темна, как неосвещенное зеркало. Словно кристаллы сияют огнями стоящие на рейде туристические теплоходы. Ярко выпучились звезды.

Наклонный деревянный настил сменился горизонтальным металлическим, закрепленным на двух понтонах. Середина слабо освещенного дебаркадера была похожа на ворота в никуда или на сцену с темным занавесом реки.

Касса закрыта, дежурный где-то внутри, ни одного человека. Я как актер, не знающий роли и надеющийся на подсказку суфлера, стал прохаживаться от борта к борту. В зале (река, берег) не видать зрителей, но их полно. И они очень заинтересованы моей игрой без слов.

«Сойди на понтон».

Что он там еще надумал, шептун неугомонный?

«Вправо к поручням».

Я переместился, куда было велено.

«Посмотри вниз. Да не туда! На воду между понтонами».

Между понтонами был промежуток около трех метров, от низа настила до поверхности воды где-то метр двадцать. Так вот, в этом ограниченном пространстве находилась алюминиевая лодка. Видел я ее не всю, а только кончик носа. Если в ней и был человек, то он сидел скорчившись в три погибели.

«Видишь лодку?»

Спросил ведущий и, будто уловив мой мысленный ответ, приказал:

«Садись в нее».

Я перебросил одну, затем другую ногу через трубчатый поручень, стал на край швеллера, к которому крепились листы настила, и шагнул на понтон. Лодка в это время наполовину высунулась из темноты, очевидно, кто-то на секунду отпустил ее по течению, а затем вновь притормозил, уцепившись рукою за конструкцию настила. Придерживаясь за стойку ограждения, я ступил на деревянную решетку днища лодки. Она упруго качнулась, оседая от моей тяжести.

И тотчас взревел двигатель. Я не представляю, как тому на корме удалось дернуть за шнур. Лодка рывком (так, что я больно ударился задницей о жесткое сидение) выскочила из-под настила и понеслась, чиркнув ребром о борт дебаркадера.

Форсированный браконьерский движок развил такую скорость, что встречный поток воздуха, как в аэродинамической трубе, вздыбил мою куртку и захолодил тело. Я повернулся боком по направлению к движению. Воротник куртки хлестнул по щеке, веер брызг пыльцой ложился на голову.

Рев двигателя положил конец всей этой неопределенности, всей этой вялой и затянутой игре, которая довела до скуки обе заинтересованные стороны.

А вот теперь, как говорят шахматисты, сделан сильный и неожиданный ход. Я сижу в хлопающей днищем о воду лодке. За моею спиною огни большого города (непроизвольный плагиат у Чаплина), а перед глазами без единого огонька зубчатый силуэт поймы на фоне более светлого неба, да звезды над деревьями. И стремительный, звериный бросок «Казанки».

Передача денег фактически с этого момента произошла. Это однозначно. А то, что я оказался при этом, в каком-то смысле, не вполне отделим от дипломата (он прижат к моей правой ноге), то эта деталь вполне поправима… на их взгляд. А на мой?

На мой взгляд, с меня хватит! Если тот на корме попытается предпринять против меня какие-либо акции (не хотел, но признаюсь: мелькнул в сознании глинистый берег Тамани), то он не застанет меня врасплох. Да нет, скорее всего, он завезет меня в лабиринт озер и заросших камышом ериков поймы, где поджидают его напарники. И куда не так-то просто добраться не то что ночью, но и днем. Но зачем им я? Не думаю, что они сомневаются насчет содержимого дипломата: ведь у них уже есть один заложник и, логически рассуждая, я им не нужен. Ведущий мог бы приказать бросить дипломат в лодку, а самому остаться на дебаркадере. Может быть, он так и хотел сделать, да оговорился? И теперь думает, как бы исправить ошибку… Сбросить меня в воду сложно: тому на корме для этого нужно будет выключить двигатель, иначе неуправляемая лодка начнет выписывать такие кренделя, что на ней не удержаться.

Он и выключил… После рева двигателей наступившая тишина оглушила. Лодка клюнула носом и, казалось, остановилась: в темноте трудно было определить, что ее сносит течением – идеальный случай, подтверждающий принцип относительности Галилея. Но мне в данный момент было наплевать на равноправие инерциальных систем отсчета в классической механике. Я, сжав кулак, отвел правую руку назад, испытывая некоторый комфорт от того, что сидел к источнику угрозы не спиною, а боком – неплохая позиция для нанесения удара.

Повернув голову, прищурился. Тот в темноте, какой-то сгорбленный, угловатый (один локоть оттопырен в сторону), не подавал признаков жизни. И здесь мы вошли в полосу света, сочившегося из иллюминаторов туристического теплохода, стоящего на рейде. Кроме дежурных все, очевидно, были на берегу, и теплоход своим безмолвием напоминал «Летучего голландца».

Я глянул на своего «извозчика», и кулак мой разжался… На корме сидел человек в одних плавках. Худой, морщинистый, с выцветшими волосами. В его немигающих глазах с расплывшимися зрачками не отражалось ни одной мысли. На его предплечье татуировка… русалка с веслом. Васька Жила!

Первая реакция – прыгнуть за борт, но, глянув перед собою, похолодел: из воды высунулась рука с узкой ладонью и длинными пальцами. Царапая ногтями металл лодки, пыталась зацепиться.

Река мертвых несла меня в мир теней.

Я вздохнул с облегчением, когда вновь взревел мотор, лодка задрожала и понеслась, уплотняя впереди себя воздух. Рука, скользнув по борту, осталась позади. Хватит с меня и одного покойника, да и тот под вопросом: не мог Васька Жила остаться живым после того, как мальки склевали его мозг. Просто одинаковые условия браконьерского промысла накладывают схожие отпечатки на внешность ковбоев пресных водоемов, и они становятся похожими друг на друга, как близнецы.

Лодка недолго шла по фарватеру реки. С креном на правый борт, она взяла курс на огни города. Ничего не понимаю. Куда проще было свернуть в Щучий проран, а там: Воложка – Бакалда – Тумак, да так далеко и не нужно, чтобы затеряться в лабиринте поймы.

Глянув на залитый огнями высокий правый берег, я определил, что причаливать (если будем, конечно) предполагается, скорее всего, за речным вокзалом, где-то возле устья Царицы. И угадал.

Лодка с выключенным двигателем толкнулась в каменистый берег метрах в сорока от воздвигнутого на постамент «Гасителя».

И тотчас, будто по команде, погасло освещение набережной и домов в районе ресторана «Нептун». Растворился в темноте и мост через сухое русло Царицы.

– Приплыли, – сказал Васька Жила с характерной хрипотцой и добавил: – на этот раз сухостоя нет.

Я посмотрел на него, поняв, что под сухостоем он понимает только одно засохшее на корню дерево. Васька Жила нагнулся (очевидно, за свертком), лодка слегка качнулась. У меня не дрогнул ни один мускул: от повторения экстремальных ситуаций не становится страшнее. Привыкаешь, а точнее – тупеешь.

– Выходи! – скомандовал Василий Жиляев, и я, как робот, поднялся.

«Прихвати груз».

Подключился мой ведущий. Голос его, как мне показалось, стал свежее: не исключено, что слегка отдохнул, пока Жила меня катал. Значит, еще не конец, если приказано выходить с дипломатом, – подумал я и переступил через борт на скользкие камни.

«Поднимись к дороге».

Легко выхожу по облицованному плитками откосу. На асфальте подъездной дороги к «Гасителю» остановился. Слева сдвинулась какая-то приземистая глыба и поползла в мою сторону, издавая тихое потрескивание, как сковородка с разогретым маслом, – шелест шин на мягком асфальте. Ни света, ни шума двигателя.

Автомобиль замирает рядом. Щелчок открываемой дверцы.

«Садись, да поживее!»

Кто-то вышел из машины неразличимой тенью, цепко взял меня за рукав куртки и без лишних церемоний затолкал на заднее сидение.

– Погнали! – приказал ведущий, но на этот раз голос его прозвучал из динамика, установленного в автомобиле.

Глава шестая

В компании Гнутого и других

В салоне, кроме меня, четверо: Гнутый, Добролюбов, Шлеп-Нога и Таран. У них, естественно, другие имена, клички, но я, чтобы не усложнять и так запутанное повествование, остановился на этих, пришедших мне на ум в первое мгновение, а может быть, и задним числом.

С Гнутым все ясно: из-за спины видна только половина его головы. Казалось, что он специально пригнулся, чтобы лучше видеть дорогу. Это Гнутый взял у меня дипломат и поставил его между сидениями. Второй был похож на Добролюбова. Ассоциация с Добролюбовым возникла у меня, очевидно, в связи с очками в тонкой оправе, которые казались несоизмеримо маленькими на его удлиненном лошадином лице с мясистым носом и шкиперской бородкой. Он сидел рядом с водителем.

Таран, который, как бульдозер, затолкал меня в машину, сидел справа от меня, Шлеп-Нога – слева. Ясно, что эту кличку я дал ему позже, когда увидел, как он шел от веранды к гаражу. Подсветка приборной доски едва обозначала их лица.

Как только я оказался в машине, Гнутый протянул ко мне руку и широкой ладонью, пахнувшей вяленой рыбой, облапил мое лицо, сдирая с него очки.

– Теперь они больше тебе не потребуются, – пояснил он.

Машина легко тронулась с места и пошла в гору. Слева наплыло что-то, закрывая звезды.

– Правее! – крикнул Добролюбов. – Подпорная стенка!

– Не ори. Вижу, – процедил сквозь зубы Гнутый. – Испугался, что ли?

– Стенка-то с моей стороны.

Едем с выключенными фарами. Шины трутся о бордюрный камень то слева, то справа. Темнота. Даже не верится, что в нескольких сотнях метров центр города.

– На кой хрен вырубили свет? – бурчит рядом Таран.

– А ты хотел при прожекторах и с оркестром? – повернув голову, спрашивает Добролюбов.

– А хоть бы и так. Кто будет за нами следить? Теперь вся милиция бегает на том берегу по камышам.

– Кто бегает, а кто здесь сидит, – заметил Гнутый. – Выедем на проспект, тогда и включат освещение.

Молчавший до этого Шлеп-Нога зашуршал пачкой сигарет, чиркнул газовой зажигалкой, закурил. Приятный запах табака защекотал ноздри.

Проезжаем мимо ресторана «Нептун». Там еще не включили резервное электропитание, но играет оркестр, и я представляю, как приятно сейчас сидеть там, наверху в темноте, когда незнакомка – соседка по столику – не таясь касается ладонью твоей руки.

Гнутый сбавляет скорость, вертит головой по сторонам.

Добролюбов протягивает руку к приборной доске и включает приемник.

^*… где-то в районе Царицы. Спецотряд грузите на катер и направляйте к восьмому причалу^*

^*У них двое потерялось^*

^*Утром сами найдутся. Что Назаров молчит?^*

^*У него что-то с рацией^*

Я почувствовал, как насторожились мои сопровождающие. Гнутый почти совсем сбросил газ, и машина «Жигули» еле катила.

– Мне не совсем нравится, что они вякают про Царицу и восьмой причал, – буркнул Гнутый.

«Мне тоже».

Раздался голос моего ведущего, как мне показалось, из того же динамика.

«Слушай, Гнутый, пока не надо через мост: там какая-то непонятная суматоха».

– Куда рулить-то? – спросил Гнутый и притормозил.

«Рули к кондитерской фабрике».

– Думаешь, за Жилой хвост?

«Вряд ли. Скорее другое. Выясняем».

– Только не затягивайте, здесь нас легко тормознуть.

«С корреспондентом не остановят».

Поравнялись с кондитерской фабрикой. Казалось, что мы едем по дну темного каньона, заполненного запахами ванили, шоколада, жженого сахара.

– Вкусно пахнет, – потянул носом Таран.

– Проголодался? – спросил Шлеп-Нога.

– А то нет? Не дали даже после второй закусить.

«Гнутый!»

– Что еще у тебя?

«Прокатись до элеватора».

^*Они в районе кондитерской фабрики!^*

^*Понял. Пеленгуй дальше^*

Это прозвучало одновременно, и я понял, что работают два динамика. Голос ведущего раздался правее.

– Засекли, гады… – зло выматерился Добролюбов и, наклонившись к микрофону в приборной доске, – не пора ли сворачивать, президент? Какого черта мы не видели у этого элеватора?

«Делайте, что говорят! Скоро будет свет».

– Без света лучше, – заметил Гнутый.

«Больше держать не можем».

^*… группа автомашин возле пожарки. Следую за ними^*

^*Дай точнее координаты^*

^*Тебе, может, и номера машин указать?^*

Включили свет. Темные стены «каньона» превратились в фасады домов с монотонной мозаикой освещенных окон. Встречный автотранспорт гасил фары. Пристроились за БМВ. Проехали торговый центр.

– Вот и хвост появился, – после паузы сказал Шлеп-Нога.

– Делать что-то нужно, мужики, – запаниковал Таран.

^*БМВ, «Жигули», два «Москвича», молоковоз^*

^*Я тормозну их светофором, а ты определи в которой машине^*

^*И в бочке с молоком, как джельтменов удачи?

Он так и сказал: «джельтменов», но мне от этого веселее не стало. Уж слишком затянулась эта процедура, да и «наши» чересчур обложили. Забыли про дистанцию в сто метров.

– Идти на красный, президент? – неуверенно спросил Гнутый.

«Нет. Тормози».

Останавливаемся перед светофором, красный свет которого загорелся с незначительным, но все-таки заметным на глаз сбоем ритма. Хотя все было, как положено: зеленый – желтый – красный, но свет горел на несколько секунд дольше, чем было заложено в автоматику. Кто-то перешел на ручное управление и, дождавшись нужного расклада автотранспорта перед светофором, врубил красный свет.

– Приплыли, – сквозь зубы процедил Добролюбов, – как на картине Репина. – И потянулся рукою к полу.

Таран нервно хихикнул.

– Не дури! – приказал Гнутый Добролюбову. – И опусти стекло, а то закупорились, будто уголовники.

Итак, впереди нас БМВ, сзади молоковоз. На второй полосе медленно прокатил ГАЗ-53 с металлической будкой, за ним два «Москвича». Пауза на фоне красного света явно затягивалась. Кто-то уже начал сигналить, решив, что светофор сломался.

^*В БМВ четверо кавказской национальности. Пятого я не разглядел: голова опущена^*

^*Номер, цвет?^*

^*4753, белый^*

^*Все. Можешь возвращаться. Этими мы займемся сами^*

– Неплохо нам жорики помогли, – кивнул на БМВ Гнутый.

– Как они их разглядели? – удивился Таран.

– Вон из той будки, – ответил Шлеп-Нога.

Действительно, из нее можно было увидеть, кто сидит в БМВ, но и в наших «Жигулях» тоже… Значит, к нам больше доверия.

Дали, наконец, зеленый. Некоторое время мы ехали следом за БМВ. «Газон» с будкой свернул на первом перекрестке влево.

«Гнутый, выключи на несколько секунд передатчик… Готово. Смени волну: тебя запеленговали».

– И козе ясно, – пробурчал Гнутый, – ведут от самого «Гасителя».

«Сворачивай к фазенде!»

– Еще не хватало засветить мою хату! – возмутился Шлеп-Нога.

– Заткнись! – повернул к нам свое лошадиное лицо Добролюбов.

Сворачиваем вправо и едем по слабо освещенной улице с односторонним движением. Следом за нами – никого.

^*Едем за БМВ. Проехали элеватор^*

^*Объект повернул в сторону Второй Продольной^*

^*Продолжаем ехать прямо^*

^*Так прямо или свернули?^*

^*Едем в сторону Тулака^*

^*Объект едет ко Второй Продольной и сейчас пересекает насыпь железнодожную в районе Елецкой^*

Мы как раз нырнули в темный проем арки под железнодорожным полотном и выехали на ярко освещенную улицу.

^*БМВ набирает скорость^*

^*К черту БМВ! Ложный след. Поворачивай обратно и гони на Елецкую!^*

«Гнутый, давай к нашему мостику!»

– Там путейцы не прозевают?

«Я их предупредил. Они ждут».

За какую-то минуту мы проскочили Елецкую и выехали на Вторую Продольную магистраль. Она, как всегда, была перегружена автотранспортом. Нарушая правила, Гнутый виртуозно пересек проезжую часть и, повернув влево, пристроился в первом ряду. Не доезжая поста ГАИ, сворачиваем в одну из улочек частного сектора Дар-горы.

«Внимание! Выключаю свет».

И тотчас свет фонарей на столбах и в окнах низких домов за глухими заборами погас. Гнутый включил подфарники. «Жигули» трясло в выбоинах старого асфальта, меня бросало то вправо – на мясистый бок Тарана, то на странно подвернутую ногу соседа слева.

^*Стою у поста ГАИ на выходе к Калачу^*

^*Перекрыл трассу у станции переливания крови^*

^*На кой хрен там ее перекрывать? Гони прямо!^*

^*Объект повернул в район Дар-горы^*

– Хорошо ведут, сволочи, – выругался Добролюбов и, высунув голову, посмотрел назад. Там ни огонька, как и впереди.

Сопровождаемые собачьим лаем, петляем по частному сектору. Лай передается от двора ко двору, как эстафетная палочка. Еще один поворот, крутой спуск, ветки низких деревьев царапают верх «Жигулей». Тормозим. Гнутый включает ближний свет. Дорога перерыта траншеей…

И сразу из темноты выскочили четыре молодца с двумя широкими досками, уложили их через траншею, ткнув в колеса «Жигулей», и стали по обе стороны, как часовые. Гнутый вышел из машины, зашел вперед, нагнулся, что-то подправил, потоптал ногами и снова сел на свое место. Тихо подал «Жигули» на импровизированный мосток, соединяющий прошлое и будущее знаком равенства, переехал. И сразу перешел на подфарники. Проехали еще немного, остановились.

– Что теперь? – спросил Гнутый, очевидно, ведущего.

«Дело усложнилось».

– Конкретно! – рявкнул Гнутый.

«Спокойно! Дело в том, что вам подбросили клопа».

– Что ты городишь?! – вмешивается Добролюбов, – к машине никто не подходил.

«Дело не в машине, а в пассажире».

– Ты же говорил, что он стерилен, – с раздражением процедил Гнутый.

«Говорил и был уверен, даже одежду проверяли на пляже и самого окунаться заставляли».

– Хреново проверяли, если клопа только сейчас обнаружили, – заметил Шлеп-Нога.

«Проверяли как надо, но он оказался не наш, а японский, на три волны. Только сейчас раскусили, как он их меняет».

– Ни хрена себе, – засопел, заерзал Таран, отодвигаясь от меня, будто по мне лазили настоящие клопы.

Гнутый щелкнул зажигалкой и поднес колеблющийся язычок пламени к кончику сигареты, осветив тяжелый подбородок. Тени под глазами сделали его лицо похожим на маску.

– Ясненько, – многозначительно сказал он, выдохнув в мою сторону струю дыма.

«Что собираешься делать?»

– Выбросить «клопа» из машины вместе с пассажиром.

«Ты кончай заниматься самодеятельностью!»

– Не ты же рискуешь, а мы! – завелся Добролюбов, тряся головою по направлению к решетке динамика.

– И чего это мы с ним носимся? – наклоняясь к Гнутому, зашептал Таран, – бабки взяли и баста, а его… нужно было еще у «Гасителя» и концы в воду.

Один Шлеп-Нога отмалчивался. Сидел какой-то скрюченный, угловатый, будто страдая от боли в животе. Остальные говорили обо мне, как о неодушевленном предмете… И вдруг меня пронзила мысль, что у этих маньяков железное правило – не оставлять после себя ни свидетелей, ни трупов. Юридически, пока не найден труп, человек считается пропавшим без вести, а это затрудняет ведение судебного процесса, если до него дойдет. Вот они и маются, пока не довезут меня до надежного захоронения трупов, вроде скотомогильника. А что? – удачная мысль: в биотермической яме, построенной по всем нормам и правилам, за месяц-полтора трупы полностью разлагаются с «образованием однородного, не имеющего запаха (сомневаюсь) компоста, пригодного для удобрения» (читай БСЭ). Но я не слышал, чтобы эти «удобрения» когда-либо вытаскивали на поверхность, а следователи регулярно, не реже одного раза в месяц, проверяли скотомогильники на всех животноводческих фермах.

Место идеальное, но оно может «засветиться», если везти меня к нему с электронной начинкой в зубе вместо пломбы. Вот они и засуетились, занервничали. Появились сомнения в необходимости выполнять железное правило. А от сомнения шаг до бунта.

«Слушай, Гнутый… меня».

Раздалось из динамика, но это был уже другой голос – высокий, почти детский, но тем не менее тягучий, враждебный, как у взрослого.

«Если не будешь делать то, что тебе говорят, то у тебя появится еще один горб, и ты всю оставшуюся жизнь будешь грызть верблюжью колючку в окрестностях Мангышлака».

И по тому, как Гнутый молча проглотил фразу, касающуюся его физического недостатка (а горбатые воспринимают это болезненно), стало ясно, что ведущий подключил авторитетную силу.

– Что нужно делать? – спросил Гнутый, с большим усилием гася злобу.

«Вначале нужно извлечь клопа и сделать это быстро. Тебя не учить».

Голос уже снова нашего ведущего, к которому я привык за это время.

– Фискалишь, пионер… – презрительно выдавил из себя Гнутый.

«Да я-то здесь при чем? Он сам подключился».

– Ну ладно, замнем. Давай к делу. Я могу применить крайнюю меру? – Гнутый нервно забарабанил пальцами по баранке.

«Только вторую степень».

– Объясни журналисту, чтобы у него была полная ясность.

«Слушай, Евгений Иванович, если в течение пары минут они не получат то, что требуют, то им позволено выставить тебя из машины, зажать твой детородный член дверцей и медленно ехать, пока ты не вспомнишь, где клоп. Понял?»

– Понял, – ответил я, содрогаясь от такой перспективы. – А если…

«Никаких если! Тогда будем считать, что тебе не повезло. Гнутый, действуй!»

Тот не стал медлить.

– Где? – тихо спросил он, поворачиваясь ко мне корпусом и включая верхний плафон.

Тянуть время не имело никакого смысла, да я и не брал обязательство хранить в тайне местонахождение этого самого «клопа», но я замешкался, соображая, каким образом его извлечь из дупла. Мои соображения, что без радиомаяка я быстрее попаду в скотомогильник, были не вполне логичны: если они тщательно прячут трупы, то зачем они тогда подбрасывают, как вещественные доказательства, конечности этих самых трупов?

– Где «клоп»?! – повысив голос, повторил Гнутый и сжал пятерню на моем горле.

Таран и Шлеп-Нога, как по команде, вцепились в мои руки и прижали к спинке сиденья.

Я не стал дожидаться, пока Гнутый задаст вопрос в третий раз, и, задрав подбородок, прохрипел:

– Здесь… в пломбе.

Хватка на горле ослабла.

– А ну открой рот. Пошире! – скомандовал Гнутый.

Он отпустил горло и, вцепившись в мои волосы на затылке, повернул лицо к свету, заглядывая мне в рот, прищурился.

– Да… пристроили, – задумчиво произнес Гнутый и, глянув на Добролюбова, кивнул головою. – Достань там в…

Добролюбов загремел содержанием бардачка и что-то протянул Гнутому.

– Нет, – сказал тот, – тебе сподручнее. Ты же в этом деле имеешь опыт: выдирал золотые зубы и коронки у покойников, когда работал в морге.

– А разодранные губы зашивал цыганской иглой, – хихикнул Таран мне в плечо.

– Помолчи, дебил, – окрысился на него Добролюбов.

– Кончай базарить! – прикрикнул на них Гнутый.

Все замолчали, и Добролюбов приблизил к моему рту раскрытые пассатижи.

– Который? – спроси он непонятно кого: меня или Гнутого.

Я инстинктивно закрыл рот, но Гнутый пальцами левой руки (правой он продолжал оттягивать мои волосы) так надавил на мускулы, отвечающие за работу нижней челюсти, что она сразу же отвисла.

– Вот этот, – пальцем ткнул в десну Гнутый.

– Вижу, – сказал Добролюбов и полез в рот пассатижами, которые оказались кислыми на вкус. – Держать! – крикнул он и дернул.

Раздался хруст. Я дернулся от резкой боли, а Добролюбов уже протягивал Гнутому инструмент с зажатым белым зубом. Пассатижи были похожи на темный клюв с горошиной на конце.

Гнутый взял зуб на ладонь и стал рассматривать, перекатывая указательным пальцем.

– Что-то не то… – промямлил он. – Да ты, козел, не тот зуб выдернул!

– Дергай сам, если специалист, – огрызнулся Добролюбов.

– Да рвите все подряд! – посоветовал Таран. – Так надежнее.

Гнутый снова надавил мне на желваки.

– Вон смотри, рядом…

Операция повторилась, но на этот раз все прошло удачно, без боли, как у профессионального дантиста. Я даже не успел напрячься.

– Вот это другое дело, – одобрил работу Гнутый.

Добролюбов бросил пассатижи на место и стал вытирать руки носовым в клеточку платком.

– А чего это радио у нас долго не говорит? – спросил Шлеп-Нога, отпуская мою руку.

– Черт! – выругался Гнутый, шаря под щитком. – Наверное, коленкой нажал.

«Почему отключились?»

– Случайно.

«Кончай эти шутки, Гнутый! У вас все в порядке?»

– Да, – ответил он, – что теперь с ним делать?

Я не понял, о чем или о ком идет речь: о зубе или обо мне. Во рту было противно, мокро и солоновато. Челюсти мои распирало от боли и они, казалось, были вытянутыми, как у крокодила.

«Положи клопа в бардачок и рули к фазенде».

– А может, лучше его выбросить или раздавить пассатижами?

«Выбросим в другом месте. По дороге объясню».

Гнутый пожал плечами, достал из бардачка коробок, положил в него зуб и бросил обратно.

– К фазенде, так к фазенде, – сказал он, разворачивая машину среди кустарников, – а что это менты наши замолчали?

«Они тоже сменили свою волну. Крути настройку».

Добролюбов чуть сдвинул шкалу приемника и сразу попал в точку:

^*…творится с освещением? Запроси электросети^*

^*Проехать не смогли: там отрыта траншея и темнота^*

^*Попробуй по Южной^*

^*Я не таксист и всех переулков не знаю^*

– И хорошо, что не таксист, елки-моталки! – оживился Таран. – Тут вам не у Проньки за столом: блины на оба бока маслом мазать.

Поворот, еще поворот, еще. Я сглатываю слюну вместе с кровью.

«Гнутый, из фазенды нам уже пора увезти и ликвидировать жмурика».

– Нашли время, – буркнул Гнутый.

«Завтра будет поздно. Пока вы пересидите на фазенде, Добролюбов отвезет жмурика и выбросит клопа возле заправки».

Гнутый сделал последний поворот и, затормозив возле металлических ворот, спросил:

– А с журналистом что делать?

«Вези с собой к Шлеп-Ноге».

Открываются дверцы «Жигулей».

– Ты тоже выходи, – говорит мне Гнутый.

Выходим, идем: Шлеп-Нога впереди, Гнутый рядом со мною, сзади Таран. Добролюбов остается в машине.

– У кого фонарик? – спросил Таран. – А то темно, как у негра в желудке.

– Не включать! – прошипел Гнутый.

Звякает калитка, входим во двор. Шлеп-Нога прошаркал к темному силуэту приземистого дома, долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Выругавшись, подсветил зажигалкой, открыл дверь. Радостно заскулила собака, видать, была заперта.

– Зажги свою керосинку, – приказал Гнутый, – только убавь свет.

Когда на веранде загорелась керосиновая лампа, оказалось, что мы находимся в небольшом довольно-таки опрятном дворе, сплошь засаженном деревьями, кустарниками и цветами. Обитый узкими дощечками дом, рядом кирпичный гараж, заасфальтированная дорожка к калитке. Под деревьями среди роз водоразборная колонка.

Шлеп-Нога вышел из веранды и направился к гаражу. Крупный щенок немецкой овчарки, не удостоив нас вниманием, виляя не только хвостом, но и туловищем, устремился за ним. Он старался держаться справа от хозяина, потому что у Шлеп-Ноги левая нога была длиннее правой и он при ходьбе отбрасывал ее в сторону, будто косою срезая траву. Таран последовал за ним.

– Иди на веранду, – сказал мне Гнутый.

Я поднялся по деревянным ступенькам и вошел. Там на столе, носящем следы незаконченной пьянки, стояла керосиновая лампа. Вокруг ее стекла пульсировал зеленоватый рой мошки.

Гнутый зашел следом, положил на газовую плиту дипломат, сверху портативную рацию и вышел на крыльцо, буркнув на ходу: «Садись». Я сел на ближайший стул, слегка отодвинув его от стола, чтобы видно было через открытую дверь.

Заскрипели открываемые ворота гаража, и вскоре в освещенном пространстве появились согнутые фигуры Тарана и Шлеп-Ноги. Они несли что-то тяжелое, а что, я не видел: возвышались только их головы и спины над длинным подоконником остекления веранды. Но когда они вышли на дорожку к калитке, я рассмотрел, что они волокли. Это было голое человеческое тело, точнее сказать – труп, потому что живого человека так не носят: Таран, отвернувшись в сторону, держал его за пятки, а Шлеп-Нога вообще подхватил его не под мышки, а прямо за голову. По тому, что руки трупа не волочились по земле, я определил, что он уже успел закоченеть в той позе, в которой лежал в гараже.

Страх мгновенно перестроил работу моего организма, заставив выбросить в мышцы и мозг изрядные порции гормона надпочечников. Сердце заработало учащенно, а в голове, казалось, оба полушария стали прозрачными, будто изо льда.

Что я, как телок, даю покорно вести себя в убойный цех для удовлетворения садистских наклонностей маньяков? Один труп заталкивают в багажник Шлеп-Нога и Таран. Место в гараже свободно. Это для меня. Продуманный механизм действовал с четкостью конвейера на мясокомбинате.

Нет! – пружина злости была заведена во мне до отказа. Действовать! И не медля. В два прыжка сбить Гнутого с ног и к калитке, а там – дай бог ноги. Я стал приподыматься со стула…

Будто прочитав мои мысли, Гнутый поднял руку и показал мне какой-то странный кукиш.

– Сидеть, – спокойно, без эмоций, процедил он.

То, что я принял за большой палец, темный, как мне подумалось, от тени виноградного листа, оказалось частью короткоствольного пистолета.

Я опустился на стул, и пружина внутри меня рассыпалась, будто изъеденная скоротечной ржавчиной. Вспышка энергии оборвалась, уступая место апатии и безразличию, свойственным крупному рогатому скоту на предубойной площадке.

Гнутый, спрятав пистолет и не оборачиваясь, пошел к калитке. Щенок побежал рядом. Что-то сказав Добролюбову, все это время сидевшему в машине, Гнутый возвратился во двор. Хлопнула крышка багажника. «Жигули» сразу же отъехали.

Скрипнув ступеньками, Гнутый вошел на веранду и сразу же к рации.

– Отъехали, – доложил он и сел на стул к столу.

«Долго телились. Ладно, отдыхайте».

Во двор вошли Таран и Шлеп-Нога, который закрыл калитку на щеколду. Они подошли к водоразборной колонке и поочередно стали мыть руки. Щенок пятился от брызг и тряс головою. Все его естество олицетворяло радость жизни. Закончив мытье, они зашли на веранду, сели за стол. Таран вытер руки о подол рубашки, Шлеп-Нога взял висевшее на спинке стула замызганное полотенце.

– Ну, теперь хоть пожрем по-человечески, – сказал Таран, разливая в стаканы водку из открытой бутылки.

– Только по-быстрому, – решил Гнутый, пододвигая к себе баночку рыбных консервов, – засиживаться не будем.

Не чокаясь, выпили, захрустели зеленым луком, огурцами. Постучав по бутылке пальцем, Шлеп-Нога обратился ко мне:

– Глотнешь для дезинфекции?

Я отказался. Таран оторвался от куска вареной свинины и, прикинув в уме, что количества оставшейся водки явно маловато, одобрительно сказал:

– Он у Давида «Наполеон» пил, что ему самопальная водка.

И тут до меня дошло, что я их видел позавчера… нет, вчера (еще только одиннадцать) в самолете. Это Гнутый предотвратил панику. Не вписывался в ту компанию Шлеп-Нога, да его там и не было. Еще цепочка совпадений и накладок, как с Витой и костылями.

– Вот что, парень, – обратился ко мне теперь уже Гнутый, – мы ничего против тебя не имеем. Работа такая, сам понимаешь. Так что, извини, если что не так…

– Насколько я понимаю, – впервые заговорил я с ними, – работа ваша со мною закончена, деньги получены, можете пересчитать и меня отпустить.

Гнутый перестал жевать, вытер губы ладонью.

– А вот в этом вопросе твое желание и наша возможность не совпадают. Они, образно говоря, в раскорячку.

– Что вы собираетесь со мною делать? – спросил я напрямик.

– Понятия не имею, – ответил Гнутый, ковыряясь вилкой в баночке.

– А кто имеет?

– Начальство, – Гнутый указал большим пальцем в потолок, и было неясно:

бога или пахана имел он в виду. – Но можешь не волноваться, потому что приказано доставить тебя живым и невредимым, – и сразу переменил тему, – а что это наши «верные друзья» замолчали? Опять эта хреновина бузит?

– Давно пора ее на свалку, – заметил Шлеп-Нога. Он только что зачерпнул из ведра кружку воды и налил щенку в чашку.

Гнутый постучал ладонью по рации, пару раз щелкнул клавишей.

^*Подъезжает к заправке «Жигуль», который сразу за БМВ шел, но теперь в нем один водитель^*

^*Тормози его!^*

– Сели на хвост нашему очкарику, – констатировал Шлеп-Нога.

Гнутый зло бросил вилку на стол.

– Что он до сих пор не выбрасывает из бардачка?!

Все повернули головы к рации, Таран аж привстал.

^*Не реагирует. Идет на красный свет^*

– Теперь уже «клоп» не улика, – отрешенно сказал Шлеп-Нога, – при таком-то грузе в багажнике.

^*Что там загремело?^*

^*Взорвалось что-то и сильно горит. Сейчас подъедем и посмотрим^*

^*Ух, ты, как рвануло!^*

^*Докладываю: «Жигули» врезались в бензовоз. Машины скатились в овраг и загорелись^*

^*Вызывайте пожарные машины^*

На веранде установилось гнетущее молчание. Гнутый, подперев голову ладонями, казалось, смотрел в точку, расположенную в бесконечности. Таран что-то дожевывал. Шлеп-Нога машинально резал тонкими кружочками колбасу и бросал щенку.

– Очищение огнем, – задумчиво произнес Гнутый, не подымая головы.

– Выпьем за Николая, – предложил Шлеп-Нога, впервые назвав Добролюбова не по кличке, а по имени (а того критика и демократа тоже так звали…), – он хоть и зануда был, но не трус.

Таран с готовностью разлил остатки водки по стаканам, сэкономив для себя побольше, и вдруг застыл с открытым ртом.

– А как же теперь-то… – растерянно произнес он.

– Что теперь? – поморщился Гнутый.

– Да Колян занял у меня… Говорил, что отдаст.

– Получишь с его доли, – сказал Гнутый и сплюнул на пол.

Таран вздохнул с облегчением, заулыбался, но, осознав серьезность момента, сжал растянутые губы, изображая скорбь.

Выпили. Гнутый сразу засобирался.

– Выводи своего рысака, – приказал он Шлеп-Ноге.

Тот вышел и поковылял к гаражу. Щенок на этот раз не последовал за ним: отбросив в сторону лапы, он пластом лежал на полу. Мы тоже вышли во двор. Из гаража выкатил «Москвич» с помятой правой дверцей. Таран открыл ворота, а когда машина выехала со двора, закрыл их. Пока мы усаживались, Шлеп-Нога возвратился, выключил свет на веранде, запер дверь и калитку, сел за руль. Щенок, просунув голову между штакетником ограды, тихо поскуливал.

И в этот момент мне показалось, что метрах в двадцати от машины дорогу перебежал голый ребенок.

По праву хозяина Шлеп-Нога вел «Москвич» по темным – несмотря на то, что дали свет – улочкам Дар-горы. Гнутый, поставив дипломат между сидениями, держал рацию на коленях. По внешнему виду она ничем не отличалась от переносного радиоприемника. Мы с Тараном на заднем сидении. Вдвоем здесь теперь просторно.

«Едешь через Самарский разъезд?»

Включился после долгого перерыва ведущий или его сменщик.

– Нет, – ответил Гнутый, – по Второй Продольной.

«Там полно ментов и прикомандированных».

– Им сейчас не до нас, а журналист пригнется.

«Гляди, как лучше, но я бы не рисковал».

– Так это ж ты…

«Не заводись. А клоп все еще работает».

– Лучше, если он сгорит, да и жмурик в придачу, а то лишние зубы окажутся в машине.

«Сгорит все. Мы уже первую пожарную машину торознули гибридом. Пока вторая подойдет, тушить будет нечего».

– Продуманные, – говорит Гнутый, но не понять, то ли с одобрением, то ли со злой иронией.

«Не глупее, чем у твоего отца дети».

Гнутый не реагирует на сказанное. Чувствуется, что он очень устал.

«Езжай лучше через Самарский разъезд».

– Не твоя забота. Должен же я присутствовать на поминках Коляна.

Ведущий ничего не ответил и отключился.

В потоке машин едем по Второй Продольной магистрали к станции переливания крови. Ждем один светофор, второй – это уже возле «Белого аиста».

– Откуда все-таки взялся этот Колян? – спросил Таран и, не дожидаясь ответа, добавил: – Говорят, что он попал на работу в морг из психушки без всяких документов. Не знал даже своего имени.

– Потеря памяти, – заметил Шлеп-Нога.

– Да. Он у нас поначалу плел про какой-то «луч света в темном царстве» и призывал к истреблению турок.

– «Внутренних турок», – поправил его Шлеп-Нога.

– Но зато боевик он был отменный, – подвел итог Гнутый.

За Красными казармами, над кооперативными гаражами уже просматривалось в тучах колеблющееся розоватое пятно. Горит еще. Перед заправкой объехали стоящую на обочине со спущенными скатами пожарную машину. Сами пожарники стояли и курили.

– Не напорись на гибрид.

– Они же не дураки: убрать должны.

Таран чуть не свернул себе шею, пялясь в заднее стекло.

– Видал, как работает помесь ужа и ежа? – толкнул он меня локтем в бок.

По большой дуге, огибающей Мамаев курган, едем на малой скорости: впереди идущий транспорт притормаживает, но наличие встречных машин говорит о том, что дорога не перекрыта. Вот и то место…

Очевидно, что при столкновении бензовоза и «Жигулей» удар был настолько сильным, что обе машины слетели с полотна дороги и, опрокидываясь, скатились по склону оврага. Их траектория была отмечена полосою уже выгоревшего бензина. А внизу все еще пылало. Пена, которой выстрелили из пожарной машины, стоящей на обочине, видать, не достигла цели и лежала хлопьями на кустах и траве, как снег. На фоне пляшущего пламени суетящиеся на дне оврага фигурки были темными и плоскими, как ожившие силуэты. Происходящее было больше похоже на съемку эпизода для кинофильма, чем на реальность.

Две милицейские машины и карета скорой помощи стояли рядом. Мужчина и женщина в белых халатах были похожи на Деда Мороза и Снегурочку. Они, казалось, ждали своего выхода. Молодой лейтенант стоял на проезжей части и энергично махал рукою: проезжай, проезжай!

За поворотом к Самарскому разъезду набираем скорость, но возле кинотеатра «Север» Гнутый командует:

– Налево!

– К кладбищу, что ли? – недоумевает Шлеп-Нога.

– Какого черта мы там не видели?! – возмущается Таран. – Мотаемся, как говно в проруби! Пора и закругляться.

Все как по команде закурили, даже я свои сигареты.

– Лопата у тебя есть? – спросил Гнутый Шлеп-Ногу.

– Есть, – ответил он.

Что-то разговор их мне не совсем нравился…

Со Второй Продольной магистрали сворачиваем влево – к Краснооктябрьскому кладбищу.

Глава седьмая

Все происходит, как в кино

Над крыльцом кладбищенской сторожки (название устаревшее: сейчас это не сторожка, а управление процветающего кооператива, но будем называть ее по-прежнему) горела тусклая лампочка.

Из-за угла сторожки вышли две большие тощие собаки с опущенными хвостами, остановились, отворачиваясь от света фар, и без особого интереса ждали наших дальнейших действий.

– Пойди, вызови мастера, – приказал Гнутый Тарану.

– А если не пойдет? – спросил тот, открывая дверцу.

– Пойдет, – уверенно сказал Гнутый.

Таран вышел из машины и направился к сторожке. Собаки слегка сдвинулись в сторону. Дверь оказалась запертой. На стук никто не реагировал.

– Мне нужно выйти, – сказал я Гнутому. Он понял.

– Только рядом и без фокусов, – разрешил он, на всякий случай приоткрывая дверцу.

Я отошел к штабелю старых автомобильных скатов (ими отмораживают зимой слой грунта над очередными могилами), сделал свое дело и снова сел в машину.

– Нажрались, видать, с Маргаритой и спят, – сделал предположение Шлеп-Нога.

– Разбудим, – уверенно сказал Гнутый.

Действительно, вскоре в сторожке загорелся свет, и в крайнем окне, сдвинув занавеску, показалась чья-то взлохмаченная голова с прижатой ко лбу ладонью.

– Вот и наша кладбищенская мисс, – пояснил Гнутый. – Сейчас и мастера подымем.

Тарана, очевидно, узнали, и дверь открылась.

– Чего нужно? – хриплым голосом спросила появившаяся на пороге женщина. Она была в каком-то бесформенном одеянии (не то плащ болонья, не то замызганный халат) и коротких резиновых сапогах. Женщина еле держалась на ногах.

Заслышав голос хозяйки, собаки начали нехотя и не слишком громко лаять. Таран отстранил женщину и вошел внутрь сторожки. «Мисс» последовала за ним. Вскоре он вышел и направился к машине. Женщина снова показалась на пороге, но переступить его не решалась, боясь потерять точку опоры. Она стала кричать, держась за косяк обеими руками:

– Подонок! И вы тоже! Катитесь вместе с ним! На хрена он мне нужен, педераст кошачий! Мало ему живых!..

Таран сел на свое место, хлопнув дверцей.

– Поехали, – сказал он и засмеялся, – а то Маргарита всех покойников на ноги подымет. Вот баба…

– Где мастер? – перебил его Гнутый.

– На новом участке. Видать, свежачок сегодня привезли в его вкусе, – ответил Таран и двусмысленно хохотнул.

Женщина продолжала извергать проклятия:

– Живых ему мало! Езжайте, и вам достанется, козлы вонючие!..

Собаки, воодушевленные криками хозяйки, подбежали к шлагбауму и залаяли громче, вскидывая вверх головы, будто подбрасывая футбольный мяч. Шлеп-Нога дал задний ход.

Выезжаем на трассу. Справа лесополоса, ограждающая массив кладбища. Гнутый всматривается в просвет между деревьями.

– Здесь, – говорит он Шлеп-Ноге, и тот поворачивает.

– А сейчас левее, – подсказывает Таран.

– Знаю, – с раздражением бросает Шлеп-Нога.

Теперь лесополоса слева. Она замусорена старыми венками, сгнившими крестами и старыми памятниками, собранными с бесхозных могил.

Мне нравится в ясный день ходить по заросшим тропинкам старых кладбищ, на которых уже не производят захоронений, а сами они давно в городской черте. Такие кладбища напоминают мне библиотеки: полосы – как стеллажи, а разнообразные памятники и надгробия – это тома, у которых можно прочесть одни названия. Содержание же их разбросано в памяти людей, в безмолвии фотографий, возможно, в том же куске магнитофонной ленты, что колеблется на яблоне в саду Шлеп-Ноги.

«Поговорил с мастером?»

– Еду только, – ответил Гнутый.

«Что так долго?»

– В сторожке мастера нет, одна Маргарита.

«Где его черти носят в полночь?»

На приборной доске часы действительно показывают без десяти двенадцать.

– Найдем сейчас, – уверенно заявил Гнутый, – куда ему деться.

«Сколько он задолжал?»

– За два месяца.

«Пора на хвост наступать».

– Разберусь как-нибудь без посредников, – закончил диалог Гнутый.

«Как закончишь, гони на базу. Ждем».

Выключив ближний свет, Шлеп-Нога ехал при одних подфарниках.

– Кажется, не та полоса…

– Возьми правее, вон туда, – указал Таран, – на той неделе мы оформляли одного жмурика.

– За неделю знаешь, сколько здесь понарыли, – ответил Шлеп-Нога, всматриваясь сквозь лобовое стекло, но все-таки поехал направо. «Москвич» подпрыгнул два раза, переехав поливочный водопровод.

И здесь до меня дошло… Кладбище – идеальное место для захоронения незарегистрированных трупов. Технология элементарна, а по надежности выше, чем скотомогильник.

Мастер ночью углубляет стандартную, отрытую экскаватором могилу сантиметров на пятьдесят, затем подвозят в багажнике жмурика, бросают в яму, присыпают, утрамбовывают, а на следующий день сюда же будет опущен гроб с законным и пронумерованным покойником. Вот для каких целей Гнутый спрашивал про лопату…

– Вот он, – указал вперед Таран, у которого, очевидно, было острое зрение.

Шлеп-Нога на малой скорости проехал еще метров тридцать, остановился и врубил дальний свет.

Вначале я не разобрал, что там такое: будто какая-то скрюченная фигура, выпрямляясь, выходила из низкого поклона в исходное положение. Затем понял, что это человек, стоящий на коленях на чем-то белом. Рядом – темный провал могилы.

Человек в синей куртке и светлых брюках торопливо поднялся и, сделав характерный жест рукою (застегивая молнию на ширинке), уставился в нашу сторону, щурясь от света.

Белое, как коврик, осталось у него под ногами. Присмотрелся… и мне сделалось жутко. Белым оказалось платье женщины, лежащей на спине, с оголенными и раздвинутыми ногами, на краю могилы. Чуть сбоку красным пятном с черной окантовкой выделялась крышка гроба. Рядом в насыпной свежий холмик была воткнута штыковая лопата.

Гнутый закурил, открыл дверцу и выбрался наружу.

– Привет, мастер, – сказал он, сделав пару шагов вперед, но не входя в конус света. – Извини, что помешали…

– Какого черта?! – огрызнулся мастер, выбирая ногами среди кочек место поровнее.

– Сейчас узнаешь, – ответил Гнутый, – а у тебя как?

– Что как?

– Тепленькая еще? Или ты предпочитаешь в охлажденном виде? Из морга. В таком случае я советую тебе поступить ночным сторожем в одиннадцатую больницу. Там, по крайней мере, не нужно будет заниматься земляными работами.

– А тебе какое дело? – спокойно спросил мастер, узнав Гнутого. – Жалко, что ли?

– Заткнись!

– А ты не пугай! – взбеленился было мастер, но сразу сник. – Зачем приехал? Очередного жмурика спрятать нужно? Тогда выкладывай его и проваливай.

– Вот так-то лучше, – сказал Гнутый, присаживаясь на капот «Москвича». Машина плавно осела на правый бок.

Мастер продолжал стоять на одном месте, переминаясь с ноги на ногу. Его тень перемещалась по соседнему памятнику как маятник.

– Слушай, мастер, – продолжил Гнутый, – нам нет никакого дела до твоих слабостей. По этому поводу Уголовный кодекс не очень строг, если родственники потерпевших не потребуют удовлетворения за моральный ущерб. У нас к тебе более прозаическое дело.

Мастер, очевидно, воспринимал это как издевку, которую необходимо перетерпеть молча. Ведь ему еще нужно зарыть могилу… Пока не рассвело.

– Так вот, мастер, – приступил Гнутый к самой сути, – сколько официально жмуриков проходит за сутки через твое заведение. Пятнадцать, двадцать?

– Обалдел, что ли! – возмутился мастер. – Да не более семи.

– Врешь! Но не будем мелочиться: примем за основу – десять.

– Ну и что?

– А то. Просчитаем и этих десятерых, – Гнутый засмеялся, – как тех десять негритят.

Тихая работа двигателя убаюкивала, и я уже чувствовал себя не измотанной напряжением жертвой, а чуть ли не сотоварищем Гнутого и с любопытством прислушался к диалогу.

– Считай, если тебе нужно, – зло сказал мастер.

– Загибай пальцы, – Гнутый поднялся с капота, давая понять, что дальнейший разговор будет серьезным. – За незаконное подселение сколько берешь?

– Пятьдесят, – начал торговаться мастер.

– Сто, – поправил его Гнутый. – А за то, что укажешь номер могилы ближе к проезжей части? Или «смилостивишься» и дашь растерявшимся родственникам, забывшим дома свидетельство о смерти?

– Но не все же забывают, – возразил мастер.

– Большинство, но я не ввожу поправочный коэффициент, компенсируя такими неучтенными мелочами, как молоток для заколачивания крышки гроба, которого, как ни странно, не окажется у водителя катафалка потому, что ты с ним договорился заранее, или ведерко, чтобы набрать воды для цветов. А сбор пустых бутылок? Да это же Клондайк!

– Бутылками я не занимаюсь, – угрюмо заявил мастер.

– Знаю. Этим у тебя занимается Маргарита, но пьете-то вместе.

– А тебе какое дело, с кем я пью? – завелся мастер, и я прямо кожей ощутил, как ему не терпится, чтобы мы поскорее убрались.

– Не перебивай старших.

Мастер устал стоять и прислонился к ограде соседней могилы.

– По нашим подсчетам, – будто читая лекцию на курсах бухгалтеров, монотонно продолжил Гнутый, – ты заколачиваешь в день более двухсот рублей.

– Считай лучше свои деньги!

Гнутый щелкнул окурком, и он по светящейся траектории упал к ногам мастера.

– Я именно их и считаю, эти самые свои деньги, которые ты задолжал мне за два месяца.

– Я работаю через сутки, а кроме того, был неделю на больничном.

– Больше ты болеть не будешь, – многозначительно сказал Гнутый, и мастер, почувствовав в этой фразе скрытый смысл, угрозу, оторвал задницу от ограды и выпрямился.

– Это почему же? – угрюмо спросил он.

– Потому что смерть – самое универсальное лекарство от всех болезней, – чужими, книжными словами ответил Гнутый. – Я тебя сколько раз предупреждал?

– Два.

– Врешь! – психанул Гнутый и засунул руку в карман куртки.

Это движение не ускользнуло от внимания мастера, и он завертел головою, словно прикидывая, в какую сторону прыгнуть.

– Да отдам я тебе эти бабки, – заволновался мастер, – дай хотя бы неделю!

– Ты же знаешь, что больше трех раз не напоминают. И я уже отключил счетчик.

Увидев, что Гнутый вынул руку из кармана, мастер сделал какое-то резкое движение, будто насыпной грунт осел под ногою.

– Не дергайся! – произнес Гнутый и клацнул стволом пистолета. – Подойди ближе.

– Куда? – прохрипел мастер: спазмы страха сдавили горло.

– К краю…

– Зачем? – снова спросил он, но как кролик под взглядом удава, сделал два шага к могиле.

– Чтобы после не таскать тебя за ноги, – ответил Гнутый и поднял руку. – Как говорили в таких случаях? – глянул он на нас через плечо. – Именем закона?..

И замолчал, но выстрел вслед за этим не последовал. Я сразу подумал, что Гнутый все это просто разыграл. Он действительно опустил руку с оружием, но, повернув голову в нашу сторону, неожиданно прошептал в несвойственном ему тоне:

– Что это? – И спрыгнул с капота.

– Баба… – словно отвечая на вопрос Гнутого, так же шепотом произнес Шлеп-Нога.

Я перевел взгляд с мастера на лежащий рядом труп женщины, и, образно говоря, волосы зашевелились у меня на голове…Одна рука ее была поднята ладонью к лицу. Казалось, что она прикрывает глаза от света.

– Чего баба? – не понял Таран, но когда увидел, как эта рука оторвалась от лица и стала совершать плавные движения, словно что-то рисуя в воздухе, откинулся на спинку сиденья. – О! – только и смог произнести он.

– Я… завтра… достану деньги, – заговорил мастер, поняв, что ему дана отсрочка и теперь нужно закрепить ее уверениями, – и сам принесу тебе.

Пауза затягивалась.

Женщина между тем перестала жестикулировать, приподняла голову и после двух попыток села. Сдвинув ноги и одернув подол платья, она, как после тяжелой работы, сделала глубокий вздох.

Мастер обернулся… и увиденное было последней каплей для его психики: сознание померкло, как свет выключенной электрической лампочки. Он даже не вскрикнул, завалившись в темный провал могилы. Глухой удар о гроб и все…

Женщина поднялась на ноги, отряхнула платье и посмотрела в нашу сторону. Это была Вита…

Не выдержав ее взгляда, Гнутый, еще больше ссутулившись, осторожно, будто боясь нарушить хрупкое равновесие, стал пятиться к открытой дверце машины.

Вита посмотрела по сторонам, увидела рядом воткнутую в землю лопату, взяла ее.

Гнутый сел на свое место.

– Это черт знает что, – нервно произнес он, не боясь показаться растерянным.

Вита, став к нам боком, не торопясь, стала засыпать могилу.

Шлеп-Нога, не теряя времени на разворот, включил заднюю скорость и газовал до тех пор, пока не оказались на первом перекрестке.

Лишь когда впереди перестало маячить белое платье, к моим спутникам возвратился дар речи: «Вот это да!», «Волосы дыбом», «Как она его»… «Доигрался мастер».

– А ты правда хотел его пристрелить? – спросил Шлеп-Нога Гнутого, когда мы поравнялись со старыми участками кладбища.

– Да ну, зачем, – ответил Гнутый, доставая сигарету. – Просто попугать хотел, а оно совсем по-другому вышло.

– А ведь он там может задохнуться, – заметил молчавший до этого Таран.

– Конечно, если та сверху много насыплет, – согласился Гнутый.

– А тогда на его место кто?

– Святое место пустым не бывает. Желающих много. Отбирать будем на конкурсной основе. Ты не хочешь стать мастером?

– Не! – усиленно замотал головою Таран. – На кой хрен мне это нужно. И по мне, лучше живые бабы, чем мертвые.

Два толчка по трубам поливочного водопровода. Поворот возле лесополосы. И в этот момент машина завиляла, теряя скорость, будто въехала на песок.

– Поймали, – выругался Шлеп-Нога, останавливая «Москвич» и открывая дверцу.

Гнутый вышел вместе с ним.

– Гвоздь, наверное, – предположил Таран и зевнул, – теперь запаску нужно ставить.

Гнутый присел возле переднего колеса, Шлеп-Нога пошел вокруг машины.

– Таран, – окликнул Шлеп-Нога, – принеси фонарик в кармашке правого сидения.

Таран достал фонарик и выбрался из машины. Я остался один.

Шлеп-Нога, подсвечивая себе, наклонился возле багажника, чем-то заскрежетал по днищу машины.

– Гнутый, – позвал он, – иди смотри.

И показал подошедшему напарнику то, что удалось вытащить ему из-под колес «Москвича» – похожее на колючую проволоку, только с более длинными шипами.

– Гибрид, – пояснил он, хотя в этом и нужды не было. – Все четыре колеса на ободах.

Реакция Гнутого была мгновенной – разворот на сто восемьдесят градусов (лицом к лесополосе) с одновременным подбрасыванием локтя правой руки вверх (для перемещения кисти с уровня колена до уровня кармана куртки), но я не увидел, успел ли он выхватить пистолет… Со всех сторон к машине метнулись стремительные тени.

Что-то длинное взлетело над капотом, ударившись об него так, что вся машина вздрогнула, и проскользнуло влево. Это Таран, рассматривающий переднее колесо, получил мощнейший удар в челюсть и оказался с другой стороны «Москвича». Сзади, где до этого стояли Гнутый и Шлеп-Нога, вообще была куча-мала. Короткие выкрики (А… а!..У!.. ы!..), глухие удары, словно о мешок с песком, тяжелое дыхание.

Вот и все, подумал я с облегчением, нисколько не сомневаясь, что сейчас кто-то подойдет к машине, откроет дверцу и, наклонив голову, скажет: «Выходите, Евгений Иванович! Приносим извинения, что операция несколько затянулась».

Но подходить никто не торопился, а услышанное меня насторожило…

– Порядок, мать их так! – произнес кто-то, чиркнув спичкой.

– Еще бы одну веревку для этого борова…

– Пришить бы их, да и закопать, как мастера.

– Пусть живут, свои же ребята…

– В гробу я видал таких своих!

– Особенно Гнутого…

– Здоровый мужик. Если бы ты не брызнул ему под нос «черемухи», то повозились бы.

Наконец, как я понял, Гнутый и его команда были перевязаны, и все (человек восемь) столпились возле багажника, попыхивая сигаретами.

– А бабки-то где?

– В машине, где же еще!

– Берем и по тачкам!

Двое отделились от общей массы и подошли к передним открытым дверцам «Москвича». Включили фонарик.

– Вот они, родимые, – сказал один из них, протягивая руку к дипломату, – и приемничек здесь!

Второй в это время направил сноп света на заднее сидение, ослепив меня.

– Кто?! – неожиданно заорал он.

Первый от крика выронил дипломат, но среагировал мгновенно: рука со сжатым кулаком подпрыгнула и фыркнула в мое лицо шипящим, жгучим и ослепляющим облаком…

Мне показалось, что я не очень долго был без сознания. Первое, что ощутил – это тесноту и неудобство позы: лежу скрюченный, будто молящийся мусульманин, зажатый с боков. Затем почувствовал тряску и понял, что нахожусь в автомобиле на заднем сидении, но это уже не может быть «Москвич» Шлеп-Ноги (у того проколоты шины), а тех, кто напал. Значит, меня перетащили.

Мое лицо и шея стянуты зудящей и, кажется, шевелящейся болью. Такое впечатление, что голову по плечи засунули в муравейник. В ребра толкают чьи-то упругие колени, голова моя между передними сидениями. Судя по отблескам света в салоне, за нами следует еще одна машина.

– Здорово ты, Серый, Тарана уделал, тот даже вякнуть не успел.

– Как в кино.

– А этого куда везем?

– К лысому.

– А зачем?

– Хрен его знает. Сказали привезти и все.

– Может быть, он имеет какое-то отношение к мальчику?

– Вполне возможно. Ведьма-то с мальчиком заодно.

– Хорошо, что нам ее не пришлось откапывать: мастер помог.

– Она бы и сама вылезла. Ничего ее не берет.

– Говорят, нужно в целлофановый мешок…

– Наверное, он экранирует.

– Дай сигарету.

Так впервые я услышал про мальчика. Ведьма – это Вита. Она с мальчиком заодно. А я с нею имел контакт. Следовательно, если кто-то неизвестный каким-то образом разузнал о моих взаимоотношениях с Витой, то он мог путем построения не очень сложного умозаключения сделать вывод о моей причастности к какому-то мальчику.

У меня затекли ноги, я попытался шевельнуть ими. Это не прошло незамеченным.

– Я ему дам сейчас понюхать покрепче, – сказал сидящий рядом с водителем и повернулся ко мне боком.

Он достал какую-то плоскую круглую коробочку (как от леденцов), открыл ее и, вцепившись в мои волосы на затылке, приподнял голову, зажал мне лицо чем-то мягким, влажным и пахучим. Я завертел головою, пытаясь освободиться. Сделал вдох, второй… и сознание мое поплыло.

Те, кто хоть однажды просыпался после наркоза, имеют представление, что это за штука, но я не исключаю, да, скорее всего, оно так и есть, что каждый проходит этот этап по-своему. Мне же казалось, что я выплываю из глубочайшего опьянения, когда не знаешь, кто ты, где находишься, который час, и нет ни малейшего желания узнать про это. Сознание мое подключалось к реальности урывками, да и сама реальность поначалу имела вид аллегории: бескрайний зеленый фон с прыгающими по диагонали и в одном направлении красными лягушками.

Окончательно очнулся я в темноте. Лежу на спине на чем-то полужестком, обтянутом дерматином. Что-то слегка потрескивает, словно за стеною сварочным аппаратом накладывают точечный шов. В момент потрескивания тьма слегка разжижается, и сквозь мутную дрожащую пелену проступают плоскости потолка, стен, неясные контуры каких-то предметов. Догадываюсь, что потрескивание – результат проскакивания плазмы в баллоне люминесцентной лампы. И с этого момента отвлеченные понятия уходят в подсознание, а реальность проявляется во всей своей конкретности.

На мне что-то похожее на халат или пижаму. Ноги босы. Зябко. Лицо горит и кажется распухшим, как при малярии. Понятия не имею, сколько сейчас времени. Подношу к глазам левую кисть – часов нет.

Справа от меня раздается плач. Даже не плач, а тихое хныканье, будто через силу. Так хнычет ребенок, пытаясь кого-то разжалобить.

С трудом поворачиваю голову (внутри черепной коробки, казалось, перекатился ком студня), но ничего не разглядел.

– Кто здесь? – спросил я и не узнал свой голос.

Хныканье прекратилось, тишина, только потрескиванье лампы.

Шорох, скрип.

– Ты уже проснулся? – раздалось оттуда, и я не понял – детский или женский это был голос.

– Если спрашиваю, значит, проснулся.

– Мне холодно, – похоже, что голос женский.

– Мне тоже.

– И страшно…

Пауза. Я задаю следующий вопрос:

– Где мы находимся?

– Не знаю.

– Давно здесь?

– Я? Да, как и ты. Нас же вместе сюда привезли. Ты был в первой машине, а я во второй.

– Кто привез, ты их знаешь?

– Одного Шашлычника. Остальные еще не проявились у меня в голове, – и без всякого перехода опять: – мне страшно.

– Чего ты боишься?

– Темноты. А кроме того, мне холодно… можно я посижу возле тебя?

– Можно, – сказал я и подвинулся к стене, освобождая место.

Кто-то прошлепал босыми ногами по полу и присел на край моего топчана.

– Почему здесь так холодно? Ведь лето же.

– Может быть, мы в подвале, – сделал я предположение.

– Скорее всего, – согласились со мною. – Я видела, куда нас привезли: такое старое желтое здание среди кустов и деревьев. Тебя отволокли сюда сразу, а мне какая-то бабуля выдала халат, и затем двое привели сюда. Один приставал ко мне в коридоре.

– И до утра еще далеко, – сказала девушка.

– Ложись рядом, – предложил я, – теплее будет.

Она покорно легла, прижавшись ко мне вздрагивающей от холода спиною. Под голову я подложил ей согнутую в локте руку. Несколько минут лежали молча.

Потрескивание люминесцентной лампы прервалось вспышкой – плазма наконец прорвала слой инертного газа, осветив квадратное помещение размером где-то четыре на четыре метра со стенами, окрашенными зеленой масляной краской. Две дерматиновые кушетки, как в поликлиниках, обитая оцинкованной жестью дверь со смотровым глазком, небольшое зарешеченное окошко под самым потолком. И больше ничего.

– Слава богу, – прошептала моя соседка, поворачиваясь на спину.

Я глянул на ее лицо и резко выдернул из-под ее головы руку.

Рядом со мною лежала Вита…

– Ты чего? – удивленно спросила она…

Если у меня и осталось что-то от наркоза, то мгновенно улетучилось. Я буквально вдавился спиною в стену, стараясь подальше отодвинуться от Виты.

– А… это ты, – спокойно констатировала она и села, опустив ноги на пол, – опять ты… а что у тебя с лицом? Красное такое и распухшее. Пил много?

Ее спокойствие, будничные вопросы, даже то, как она поправила воротник халата мышиного цвета, вывели меня из оцепенения, и я сделал наконец выдох.

– Ты чего стал, как деревянный? – снова спросила Вита, – испугался? Да ты, я вижу, меня не узнаешь, быстро забыл. А только позавчера в гостинице познакомились. Дыма, правда, там много было, и я чумазая…

При этом Вита улыбнулась своим мыслям.

– Но ты же… – наконец выдавил я из себя.

– А… сиганула в окно? Еще бы, когда появился какой-то черт!

– Это был пожарник.

– Пожарник? А я и не сообразила… и ты не задержал.

– Я не успел. Все так быстро. Ну а ты? – подтолкнул я ее вопросом.

– А что я? Шмякнулась с седьмого – вот и все, – весело ответила Вита.

– На что шмякнулась? – продолжал допытывать я.

– Как на что? Ты думаешь, мне там матрац подстелили или натянули брезент? – И засмеялась. – Шмякнулась, как лягушка об асфальт, так, что чуть одного мужика не раздавила. Он был весь забрызган моей кровью, даже худо ему сделалось, минут десять отходил на газоне.

– А ты?..

– Я? – Вита пожала плечами. – Вдребезги. Даже мозги после смывали из шланга.

На миг мне представились серые комочки на взмученной поверхности ерика и мальки, подталкивающие их.

– Ерунда какая-то, – только и смог сказать я.

– Почему ерунда? – Вита плотнее запахнула полы халата, на котором, видать, не было пуговиц. – Как же я в таком случае оказалась на кладбище? – и брезгливо добавила: – Хорошо, что мастер откопал. Противный…

Я изо всех сил сопротивлялся накатывающемуся на меня оцепенению и понимал, что нужно говорить и говорить: молчание было невыносимо.

– Тебя не могли так быстро похоронить, – наконец нашел я хоть какую-то неувязку в этой дикой истории.

– Почему?

– Потому что за сутки это невозможно проделать. Тем более с перевозкой (я чуть не сказал – тела) на тысячу километров.

– И правда… – Вита задумалась.

– И второе, – ободренный ее согласием, я подсел рядом, – как можно упасть на асфальт с седьмого этажа и остаться живой?

– А кто тебе сказал, что я осталась жива?

Меня уже охватил азарт спорщика.

– А это что, привидение? – я ткнул ее в плечо.

– Сейчас-то я живая…

– А тогда?

– Тогда я разбилась насмерть.

– И мастер откопал тебя и оживил?

– Фу, – Виту передернуло, – не говори гадости!

– И у тебя, – продолжал я, повышая голос, – все кости целы и ни одной царапины, кроме ожога на груди?

– Ожога? – Вита раздвинула полы халата и, оттягивая лифчик, осмотрела грудь. Никакого ожога не было.

– Что-то я совсем запуталась, – задумчиво произнесла она и, вспомнив, воскликнула: – да это только сегодня будет!

– Что будет? – не понял я.

– Да ожог, который ты видел в гостинице!

– Каким образом? – опешил я.

– Проволокой… толстой и раскаленной, – ответила Вита, и ее снова передернуло, – сволочь!

– Кто это?

– Да Шашлычник.

Все идет по кругу: сон, пожар в гостинице, отблеск костра на берегу, раскаленный прут, меняющий окраску с белой на вишневую, Вита… да Вита, на ней-то все и зациклилось. И если там, на Голодном острове, я был только поражен удивительным сходством стюардессы и Вики, то на кладбище у меня не было никакого сомнения, что это она. Я не мог разглядеть ее в деталях при свете фар, и хрупкая связь: гостиница – Вита – разбитое стекло – стюардесса – воскресшая Вита (как жизнь – смерть – жизнь) не могла возникнуть у меня в подсознании просто так, без чьей-то подсказки. Но чьей?..

– Откуда ты знаешь, что это произойдет сегодня? – решил я разобраться во всей этой абракадабре до конца.

– Ты же видел? – дотронулась Вита до своей груди и добавила: – В гостинице?

– Видел.

– Ничего ты не видел, – тихо сказала она, – ни гостиницы, ни пожара еще не было. Я уже начинаю приходить в себя и вспоминать… так всегда бывает после перехода. Мне трудно объяснить, но поверь, Шашлычник вновь сегодня будет пытать меня на берегу!

– Но ведь в гостинице мы были позавчера, позавчера! – я опять стал говорить на повышенных тонах, игнорируя ее непонятное упоминание о переходе. – И все это уже было.

– Это только для тебя было, – я видел, как напряглось ее лицо.

– А для тебя?

– А для меня? – Вита тряхнула спутавшимися волосами и почти крикнула: – А для меня нет! Нет!! Потому что я не такая, как ты, как все вы – люди!

И разрыдалась, уткнувшись лицом в мое плечо. И беззащитность обезоружила меня, лишила желания докапываться до чего-то, разбираться. Я видел перед собою только маленькую девочку, которой нужна была моя помощь, поддержка.

– Не надо, Вита, – я обнял ее, вздрагивающую, жалкую, – успокойся, не плачь. Расскажи лучше о себе. Легче будет.

Она перестала рыдать, но еще несколько минут продолжала всхлипывать, по-детски шмыгая носом и приговаривая: «Как мне это надоело! Как надоело!» Но затем успокоилась и с надрывом произнесла:

– А что рассказывать?! Покойница я, мертвечина…

– Какая же ты покойница? – погладил я ее плечо, – живая ты, живая!

– Это сейчас живая, а там, на асфальте… в реке, в могиле. Небось, испугался, когда увидел меня рядом?

И, вытирая слезы, изобразила подобие дрожащей улыбки.

Глава восьмая

Вита в кукушкином гнезде

– Первый раз я умерла, точнее – утонула, три года назад, после второго курса педагогического института, когда нас на месяц послали в один совхоз убирать помидоры. Утонула в пруду, запутавшись в водорослях.

«Включилась» я (это слово придумала сама: оно лучше, чем воскресла) в незнакомом городе, в котором раньше никогда не была. Но поначалу об этом я даже не догадывалась. Мне казалось, что я жила в нем всю жизнь: здесь родилась, здесь ходила в садик, в школу, окончила курсы машинисток, работала секретарем и уже собиралась замуж.

Но постепенно в моем сознании стали появляться, будто выплывая из тумана, силуэты предметов, людей, ощущений и мыслей, не имеющих никакого отношения к моей жизни. Как из другого мира. И, наконец, настало время, когда я осознала, что живу второй раз.

Я никому не рассказала об этом – ни родителям, ни жениху, ни друзьям, боясь, что меня сочтут сумасшедшей, но и находиться в такой неопределенности я не могла. Мне было хорошо и в этой жизни, но тоска по первой, до конца не дожитой, щемящей болью завладела моими мыслями.

Во время отпуска я съездила (это оказалось в соседней области) в то село, в котором жила в предыдущей жизни, до поступления в институт. Вышла из автобуса на околице и наискосок через пустырь прошла на кладбище, на котором меня должны были похоронить. Хотя я и сообразила, что меня надо искать рядом с бабушкой, но с трудом нашла свою могилу… Она мне понравилась: чистенькая, уютная. Если можно так говорить.

С фотографии на стандартном памятнике глядела я в школьной форме выпускницы. Как я и догадывалась, сходство было почти абсолютным. Другими были только имя и фамилия.

На беду я повстречала знакомую женщину (в селах почти все родственники или знакомые) и напугала ее чуть ли не до смерти. После этого и пошли слухи о воскресших покойниках. Ни о каком посещении моих родителей не могло быть и речи. Я успела сесть на тот же автобус, возвращавшийся обратно.

Жизнь моя стала невыносимой. В одном теле одновременно находились две совершенно разные личности, со своими характерами, воспоминаниями и привязанностями. Со своим кругом друзей и родных. Еще немного, и я по-настоящему бы сошла с ума, но, к счастью, это шаткое равновесие длилось недолго: с какого-то момента напряженность упала, и я все более и более стала осознавать себя секретарем-машинисткой, а не утонувшей студенткой.

И жизнь пошла своим чередом: вышла замуж, родилась дочурка (как мне ее жалко!), взяли участок под дачу, купили мотоцикл. Вот на этом мотоцикле нас и занесло с мужем по гололеду под автокран.

– И ты стала Витой? – предположил я.

– Нет. Еще была Леной, но этот период продлился недолго. Мне даже не вернулась память о предыдущей жизни.

– И каждый переход был связан со смертью?

– Да, – и, помедлив, добавила: – Только на этот раз я покончила с собою…

Я не стал задавать очевидный вопрос, но Вита продолжила:

– Депрессия… Одинокая молодая женщина – инженер какого-то проектного института. Неудачное первое замужество, нудная неинтересная работа, ни друзей, ни подруг, а тут еще… – Вита тряхнула головою, забрасывая волосы за плечи. – Жила с соседями: муж, жена, пятилетний сын. И вот этот сорокалетний мужчина, вернее – мужик грубый, примитивный, рабочий металлургического завода, изнасиловал меня, когда жены и сына не было дома, а затем валялся в ногах, умоляя молчать, не разрушать семью. И я промолчала. А потом при всяком удобном случае с безразличием и апатией отдавалась ему, не испытывая ничего, кроме брезгливости к самой себе. Наглоталась таблеток… и вот теперь я Вита, – с облегчением закончила она.

– Но ведь и Вита… – начал я, но она меня перебила:

– Да, разбилась, но на этот раз вышло что-то не так: я не почувствовала себя другой, а осталась прежней Витой – профессиональной проституткой, но в отличие от нее, я вспомнила обо всех своих жизнях.

– А это очень важно. Ты сейчас знаешь то, чего не знала позавчера.

– Ну и что?

– А то, что ты теперь не совсем Вита, не девица легкого поведения, ты, может быть, та студентка из своей первой жизни.

– Нет, – Вита отрицательно покачала головой, – мне трудно объяснить потому, что женщины чувствуют свое тело иначе, чем мужчины. И у каждой женщины это чувство свое. Так вот, я чувствую себя в теле Виты, а не в теле Тани, той самой студентки.

– Ты не можешь быть в теле Виты. Я уже говорил, что его не могли так быстро здесь похоронить.

– А какой это город?

Я назвал.

– Ты прав, – согласилась она, – да у меня здесь и никого нет из родственников. Я коренная москвичка по последней моей биографии. В кого это я на этот раз перевоплотилась?

И мы ведем разговор как ни в чем не бывало. С ума можно сойти!

– Послушай… забыла, как тебя звать.

– Евгений Иванович.

– Ой, прямо уж и Иванович!.. Женя, что ты думаешь обо всем этом? Что это со мною?

Я ждал этого вопроса, и у меня был, как мне казалось, на него правдоподобный ответ, без мистики и чертовщины. Той Тани-студентки нет в живых, она на самом деле утонула, но ее сознание каким-то образом переместилось в мозг другой девушки, а после ее гибели в мозг следующей, как по взаимной индукции. И вот в конце этой цепочки падающего домино сознания из тела в тело нескольких женщин, оно попадает мозг спящей летаргическим сном девушки, которую по ошибке закопали на кладбище. Но я не стал излагать ей своей гипотезы.

– Не знаю, Вита, но главное то, что ты осталась живой после стольких смертей.

– Зачем мне это? Человеку достаточно и одной смерти, – сказала она и подняла на меня глаза.

Что я мог ответить?

– А может быть, всего этого и нет? – продолжила она. – Может быть, у меня что-то с головой, и это все мне просто кажется?

– А мне, – спросил я, – тоже кажется? И гостиница, и кладбище?

– Тогда зачем мы здесь?

Я не понял.

– Зачем нас поместили в сумасшедший дом?

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую, – ответила Вита, – что мы оба сошли с ума.

Мне в голову такая мысль еще не приходила, хотя… подсознательно я был уже почти к ней готов. Это объясняло все. Были же, как пишут, случаи массового помешательства. Но для сумасшедших мы рассуждаем довольно-таки здраво и будем придерживаться той же тактики, чтобы окончательно не свихнуться.

– Вита, давай разберемся с твоими чувствами, по возможности придерживаясь логики?

– Давай, – согласилась она, – но я логику в школе не проходила: говорят, что такой предмет перестали преподавать давным-давно.

– Вита, у тебя тогда в гостинице был ожог на груди, теперь его нет, и ты говоришь, что он появится у тебя сегодня. Каким образом?

– Да я тебе уже говорила: Шашлычник приложит железку (я вспомнила – арматурой называется), разогретую докрасна в костре.

– Кто такой Шашлычник?

– Да он из команды очкарика. Его используют, когда требуется из кого-нибудь выцедить деньги. Клиента обычно завозят в пойму и пытают раскаленным прутом до тех пор, пока он не согласится выложить названную сумму. Отсюда и кличка – Шашлычник.

– А что они от тебя хотят?

– Я так и не поняла. Вначале думала, что я им требуюсь как женщина, но не это: спрашивают про какого-то мальчика и где его прячут. Может, сегодня у меня еще проявится, и я пойму. А ты не знаешь про мальчика?

– Сегодня узнаю, – задумчиво произнес я.

– А ты здесь при чем? – удивилась Вита.

– Да я же тоже был в пойме, когда тебя мучили!

У Виты от удивления расширились глаза.

– Так это ты был привязан к коряге?!

Я не успел ответить. Лампа над дверью щелкнула и выключилась. «Ой, мамочка!» – прошептала Вита, прижимаясь ко мне. Там, где находилось зарешеченное окно, не было видно даже мутного пятна: до рассвета было еще не менее двух часов.

– Ложись, – предложил я Вите, решив прекратить безрезультатную попытку разобраться во всем этом, – ты совсем озябла. Утро вечера, как говорят, мудренее.

Она снова легла на мою руку, прислонившись ко мне спиною. Укладываясь поудобнее, я случайно коснулся ладонью ее груди. Она мягко отстранилась и прошептала:

– Не надо, Женя…

– Что ты! Я нечаянно.

– Хорошо. Ты же сам говорил, что я теперь не девица легкого поведения, хотя… там, в гостинице, мне было с тобою приятно.

– Ладно, давай немного поспим.

– Давай. Ты не сердишься?

– Нет.

– А то у меня в голове раздвоилось: то я Вита, то… – и не закончила фразы, засыпая.

Я еще около часа пролежал с открытыми глазами. Страшно хотелось курить. Но спокойное, размеренное дыхание Виты постепенно вызвало у меня что-то похожее на резонанс: ритм моего дыхания настроился на ее, и я погрузился в сон, как в сухой и теплый колодец.

Меня разбудило громыхание двери. Я открыл глаза и первое мгновение не мог сообразить, где я нахожусь. Камера, палата? Рядом посапывает Вита… Вспомнил.

В помещении уже сравнительно светло, кроме того, из ярко освещенного коридора добавилось света. На пороге стоят двое в белых халатах. Их деформированные тени лежат на полу.

– Ты только посмотри, Котя! – гаркнул один из них, маленький, кривоногий, квадратный.

От крика Вита проснулась и, посмотрев на вошедших, вздрогнула. «Шашлычник!» – шепнула она, вцепившись мне в руку. Я тоже узнал его: в том сне он был таким же низкорослым и непропорциональным, только в штормовке вместо халата.

– Во дают! – прогундосил Котя, голос которого никак не вязался с двухметровым ростом. – Как голубки забавляются.

Вита села на топчан, засовывая ноги в тапочки. Я тоже сел.

– А она ничего, – заметил Шашлычник.

– Особенно сиськи, – добавил Котя, разминая во рту жевательную резинку.

У обоих из-под халатов торчали ноги в «варенках» и «адидасовских» кроссовках. Халат на Коте больше походил на куртку каратиста, чем на медицинскую спецодежду.

– А ножки? – зацокал языком Шашлычник.

– Фирма, – согласился Котя и добавил: – Я бы не прочь…

Я поднялся, давая понять, что пора заканчивать плоские шутки и переходить к официальной части, но это на них не подействовало.

– Я тоже, – продолжал ерничать Шашлычник. – Придется бросать нам жребий.

– Хватит паясничать, – спокойно сказал я.

Котя склонил голову набок, направляя ухо в нашу сторону, на секунду замер, даже жевать перестал.

– Ты слышал? Кто-то что-то сказал или мне показалось? – произнес он, разыгрывая из себя одессита.

– Кончайте хамить! – повысил я голос.

Те двое переглянулись.

– Что будем делать? – спросил Шашлычник.

– Вырубить его надо, чтобы не вякал, – ответил Котя и прикрыл дверь, и я почувствовал, что он действительно может «вырубить».

Шашлычник перевел взгляд с меня на Виту и задумался.

– А чего? – продолжил Котя. – Оденем затем на него рубашку для орангутангов и скажем, что буйствовал очень.

Шашлычник с трудом отлепил взгляд от Виты.

– Оно бы конечно да… но очкарику он нужен свеженьким, а не с мозгами всмятку.

– Жаль, – прогнусавил Котя, хлопая кулаком о свою ладонь, – ну тогда повели этого Наполеона.

– Сейчас сумасшедшие стали умнее, – хохотнул Шашлычник, довольный своим каламбуром, – под Наполеона не работают, – и скомандовал мне: – Пошли, божья коровка!

Я посмотрел на Виту. Она стояла съежившись, как затравленный зверек.

– Не волнуйся, Вита, я постараюсь все уладить побыстрее, – сказал я и направился к выходцу.

– Не волнуйся, не волнуйся, – передразнил меня Котя, – мы скоро вернемся и поговорим с тобою… в порядке очереди.

Шашлычник захлопнул дверь, повернул два раза ключ в замке. Мы оказались в длинном коридоре, стены которого были выкрашены в тот же цвет, что и в палате (или карцере). На полу местами выщербленная метлахская плитка. По обе стороны обитые железом двери со смотровыми глазками.

Медбратья взяли меня под руки и повели. Я никак не мог приспособиться к размашистым шагам Коти и семенящим Шашлычника. Из-за угла нам навстречу пожилая женщина в неопрятном халате выкатила тележку, заставленную алюминиевыми тарелками с едой.

– Привет, Михайловна! – заорал Шашлычник, будто обращаясь к человеку тугому на уши. – Чем ты сегодня кормишь своих кроликов? А, салатик! – И на ходу что-то схватил с тарелки.

– Пошел к черту, – тихо, без злобы, но с брезгливостью сказала женщина, – и когда ты только нажрешься.

– Работа такая, что калорий требует, – пояснил Шашлычник и захрустел редиской.

Идем в самый конец коридора. Лестница, подъем на следующий (очевидно – первый) этаж, такой же коридор, только почище, да и двери здесь не обиты оцинкованной жестью и вместо смотровых глазков таблички с названиями кабинетов. Останавливаемся перед одной – «Главврач».

– Больной доставлен, шеф! – прогнусавил Котя, открывая дверь.

В кабинете никого не было. Я осмотрел помещение: двухтумбовый стол, стандартная кушетка для осмотра больных, в углу, возле зарешеченного окна, холодильник, слева одностворчатый шкаф и рядом узкая дверь. Оттуда и вышел худощавый, среднего роста мужчина в белом халате. Его выходу предшествовал характерный утробный шум льющейся в унитаз воды.

– Здравствуйте, – приветствовал меня человек лет сорока. Его лицо в очках с тонкой позолоченной оправой показалось мне знакомым. – Садитесь, – указал он мне на стул рядом со столом, – а вы пока можете быть свободными.

Котя и Шашлычник вышли.

– Как вы себя чувствуете? – участливо спросил человек, усаживаясь в кресло за стол.

Я понял, почему его лицо показалось мне знакомым: оно напоминало черты лица писателя Бунина, и не столько сходством, сколько своим благородством, интеллигентностью.

– Чувствую себя вполне нормально, если не учитывать того положения, в котором я оказался.

– А что вас не устраивает в этом положении?

Меня несколько озадачил этот вопрос.

– Неопределенность, – ответил я.

– Не могли бы вы более конкретно сказать?

Такое начало меня не устраивало, и я, отвечая вопросом на вопрос, решил направить разговор в нужное русло.

– Где я нахожусь?

– В данный момент вы находитесь в кабинете главного врача, – человек развел руки в стороны, одновременно поднимая их вверх, подчеркивая жестом сказанное.

– Какого заведения?

– Лечебного, – уклончиво ответил человек.

– С психиатрическим уклоном? – решил добиться я своего.

– Ну… – человек помедлил с ответом, – если вас устраивает такая формулировка, то – да.

«А если не устраивает?» – подумал я, но не стал заострять на этом, торопясь все выяснить и покончить побыстрее.

– Зачем меня сюда привезли?

– Сюда всех привозят обычно с одной целью – избавить от душевного недуга.

– Я не сказал бы, что меня привезли «обычно», – возразил я.

Человек пожал плечами.

– Может быть, с вашей точки зрения, это и не совсем обычно, а с нашей – ординарный факт.

Я начал заводиться.

– И часто ли к вам привозят людей под наркозом, причем привозят весьма подозрительные личности?

Человек сделал вид, что ему не очень приятен этот вопрос.

– Если вы имеете в виду наших санитаров, то… – он постучал шариковой ручкой по столу, подыскивая слова для завершения фразы, – то согласен, что среди них малый процент деликатных людей.

Это ж надо так закруглить ответ!

– Меня привезли не санитары.

Человек за столом улыбнулся.

– Как вы можете это утверждать со стопроцентной уверенностью, если сами сказали, что были под наркозом? – он был явно доволен своим вопросом. – Хотя наркоза в вашем случае и не было: просто успокоительный укол, который разрешается делать санитарам, если пациент ведет себя не вполне корректно.

Я решил не терять время на уточнение этой детали.

– И откуда же меня привезли?

– Из дома. Позвонили соседи, – спокойно ответил человек за столом (он не представился мне), – мы им оставили наш номер телефона еще в первый раз.

Я понял, что здесь явная неувязка, и это меня успокоило. Мне стало даже смешно.

– И я вел себя так буйно, что меня поместили в изолятор с женщиной?

– С женщиной? – лицо мужчины вытянулось от удивления. – Такого быть не может! – и тихо, будто про себя: – Хотя, конечно, столько месяцев воздержания могли породить такой вид галлюцинации… – и снова мне: – так, говорите, с женщиной? Интересно… вы просто забыли, да и, насколько мне не изменяет память, вас вообще не помещали в изолятор. Сейчас уточним…

Мужчина открыл один из ящиков стола и достал скоросшиватель.

– Вот, – сказал он, раскрывая его, – вас привезли второго февраля и сразу же после санобработки поместили в двухместную палату номер шесть. И соседом у вас был поначалу подросток, а после его выписки и по сегодняшний день – слесарь с завода «Красный Октябрь», который вообразил, что он – чистокровная дворняжка из частного сектора Нижнего поселка.

Я оторопел.

– Когда, вы сказали, меня привезли?

– Второго февраля этого года, – повторил мужчина.

– Вы меня с кем-то путаете, – возразил я, – меня привезли сегодня ночью.

– Ошибаетесь, Виктор Иванович.

– Это вы ошибаетесь, простите, что не знаю вашего имени и отчества, я не Виктор Иванович.

– Кто же вы на этот раз? – спросил человек, так и не представившись.

– Вот уже тридцать три года, как я Новак Евгений Иванович.

Человек снисходительно улыбнулся.

– Вот уже почти сорок лет, как вы Князев Виктор Иванович. Убедитесь сами, – протянул, но в руки не дал раскрытый скоросшиватель, – разве это не вы?

На первой странице истории болезни моя фотография. Я сразу узнал ее – это я снимался для пропуска в редакцию. Снизу фломастером написано: Князев Виктор Иванович, год рождения, место жительства и так далее.

Я моментально осознал, что о какой-то там ошибке или недоразумении не может быть и речи. За меня взялись основательно.

– Разрешите мне позвонить, – попросил я, не особо надеясь, что мне позволят.

– В Организацию Объединенных Наций или еще куда?

– В милицию.

– А точнее, в Управление внутренних дел? И звонить, если не ошибаюсь, майору Искренко, – человек положил скоросшиватель в стол. – Этому Искренко вы звонили, когда еще поступили к нам. Говорили о каком-то выкупе, отрубленных кистях, воскресших покойниках и о мальчике… но ни в милиции, ни в редакции, в которой вы якобы работаете, о вас не имеют никакого понятия.

Человек оперся о спинку кресла и продолжил:

– Выслушайте меня спокойно, уважаемый Виктор Иванович, и постарайтесь понять, – человек сделал небольшую паузу, будто подыскивая слова. – Вы внушили себе, что являетесь другим человеком, внушили себе другую жизнь, выдуманную вами. Такое часто бывает в нашей практике и носит название фобии – навязчивого состояния, от которого мы стараемся вас избавить. И, надо сказать, что мы за эти месяцы кое-чего добились, иначе так бы просто здесь с вами не разговаривали. Более того, дело так успешно продвигалось, что мы поговаривали о вашей выписке. Ваши фобии исчезали одна за другой. Но тут… – человек снова сделал паузу, причем артистично, даже голову наклонил, словно сокрушаясь, – появился мальчик – новая ваша фобия, и все пошло насмарку. Видите ли, Виктор Иванович, если с навязчивыми предыдущими состояниями было в основном более или менее ясно, то с фобией «мальчик» – сплошная черная дыра. Кто он, откуда появился в вашем сознании, чем повлиял на вас? – полная неопределенность. Поймите, Виктор Иванович, мы желаем вам скорейшего выздоровления, но без вашей помощи нам это будет сделать трудновато. Я почти уверен, что как только прояснится с этим мальчиком, мы быстро управимся с вашей фобией. Но вы, повторяю, должны нам и себе, в первую очередь, помочь.

– Что вам от меня нужно? – довольно резко спросил я.

– Рассказать все, что вы знаете об этом мальчике.

– А если я этого не сделаю?

Левая половинка сомкнутых губ у человека за столом слегка приподнялась, означая ухмылку, как у Моны Лизы.

– Тогда мы вынуждены будем прибегнуть к медицинским препаратам и зондированию вашего мозга, а это уж и не такая приятная процедура, смею вас заверить.

В переводе на обиходный язык это означает для меня допрос с пристрастием. Я заерзал на стуле, подавляя в себе зарождающуюся озлобленность.

– К чему это представление? – спросил я. – Вы же отлично знаете, что я такой же сумасшедший, как вы – папа римский. Я действительно не знаю, что вам от меня нужно и какую роль вы играете в этом спектакле, да меня это и не интересует. Я передал дипломат с деньгами по назначению, а что вы его перехватили, то это ваше дело. Я не знаю ни мальчиков, ни девочек. О мальчике я впервые услышал от вас. Хотя…

– От кого еще? – явно заинтересованно (даже подался вперед туловищем) спросил человек.

– От ваших людей в машине, когда везли меня сюда.

Человек не пытался даже скрыть разочарование и досаду, прошептав про себя: «Болваны», но сразу же сдерживая эмоции.

– Жаль, Виктор Иванович, жаль… – лицо его при этом стало жестким и отрешенным, – я думал, что вы осознаете… что мы договоримся. Придется наш разговор перенести, дать вам подумать, собраться с мыслями, проанализировать серьезность ситуации.

– И долго вы собираетесь меня держать под арестом?

Человек поднялся с кресла.

– Пока не поправитесь.

– Ваши действия уголовно наказуемы, – выдал я ему почти по кодексу и тоже поднялся.

Кривая усмешка еще больше исказила резко очерченный рот моего собеседника.

– Это уж моя забота, – отреагировал он и нажал кнопку под крышкой стола.

За моей спиною звякнуло. Открылась дверь, и вошел Котя.

– А где Шашлычник?

– Да вот я, – показался тот из-за спины Коти, что-то жуя.

– Проводите пациента в шестую палату, – приказал человек.

– Будет сделано, – прогнусавил Котя и уже мне: – Пойдем!

– Пусть его накормят, – сказал вдогонку человек, так похожий на Бунина.

Идем в конец коридора. Шашлычник открывает дверь. Заходим. Небольшое помещение, шесть столиков, покрытых синим пластиком, раздаточное окно – столовая.

– Садись, – скомандовал Котя, и мы с ним сели, а Шашлычник, по плечи просунувшись в окно, крикнул:

– Валюха, где ты там?! Обслужи нас по первому разряду! Шеф приказал.

Вскоре мы ели вполне съедобный гуляш с гарниром из гречки. К чаю были поданы бутерброды с маслом. Медбратья умолотили по две порции. Шашлычник собрал и отнес грязную посуду.

Выходим в коридор. Сопровождающие по бокам. По пути сворачиваем в туалет. Пока Котя сидел в кабине и тужился, Шашлычник угостил меня сигаретой. Первая затяжка после длительного вынужденного перерыва вызвала легкий шум в голове и поток мыслей, отличающихся от тех, которые возникали до первой сигареты. В данный момент, глядя на зарешеченное окно со стеклами, замазанными белой краской, я решил, что первый этап моей одиссеи, связанный с передачей денег, закончился, а этот второй, незапланированный, в котором все будет вращаться вокруг мальчика, не должен затянуться по времени, потому что когда они поймут мою непричастность к этому вопросу, меня отпустят.

И еще я подумал: а не тот ли мальчик, которого видели с горбатым из Вишневой балки возле проходной завода? Может быть, этот главврач – отец похищенного ребенка, решивший проводить розыск параллельно с милицией. Но тогда этот его благородный поступок никак не вяжется с изъятием дипломата с деньгами у команды Гнутого. Ну а Вита?..

Вот такие ассоциации возникли у меня, пока я не докурил сигарету, а Котя не управился и не вышел, застегивая на ходу ширинку.

Спускаемся в подвал. У меня даже мелькнула надежда, что отведут в ту же палату, где и Вита, но останавливаемся, не доходя двери, на которой мелом выведена цифра «6». Шашлычник приподымает клочок материи, приклеенной к двери, смотрит в глазок.

– Что-то Полкана не видать, – говорит он, доставая связку ключей из кармана халата.

– В конуре, наверное, переваривает гуляш, – предположил Котя, которого потянуло на сон после плотного обеда.

Дважды щелкает врезной замок, Шашлычник открывает дверь. Входим. Палата на двоих, точно такая же, в какой я уже был, только вместо топчанов металлические койки, застеленные чем-то серым. На койке слева постель смята, одеяло комом лежит на полу. Никакой конуры и Полкана не вижу.

Котя свистнул, и тотчас из-под койки, подбросив вверх одеяло, с лаем и звоном (отлетела и ударилась о радиатор алюминиевая тарелка) выкатило что-то в нашу сторону, но, дернувшись, распласталось посреди палаты, превратившись в лежащего на полу неопрятного, заросшего мужичка с цепью на правой лодыжке. Второй конец цепи прикреплен к ножке койки.

– На место! – скомандовал Шашлычник и нехотя пнул Полкана в бок. Тот заскулил и, гремя цепью, полез под койку. – Вот так-то лучше.

Котя похлопал меня по плечу:

– Располагайся и не скучай.

Медбратья вышли из палаты номер шесть и закрыли на замок дверь. Я сел на свою койку и стал по совету главврача думать, собираться с мыслями, анализировать ситуацию, но думал только об одном: как там Вита. После того как она рассказала мне о себе, я проникся к ней (как бы это выразить?) сочувствием, жалостью, да и просто симпатией. С нашей первой встречи на седьмом этаже гостиницы прошло совсем немного времени, а кажется, что я знаю ее давным-давно.

Звякнула цепь. Я посмотрел в сторону соседа. Тот, высунув из-под койки голову и по-собачьи склонив ее набок, с любопытством смотрел на меня.

– Ну и что? – спрашиваю я.

На заросшем, как у Будулая, лице мелькнуло что-то похожее на улыбку. Судя по отсутствию морщин на лбу и под глазами, Полкану было чуть за тридцать. Взгляд его был живой, осмысленный, как и у большинства собак. Если он и играл под Полкана, а скорее всего, так и было, то уж слишком правдоподобно, забывая, что он одновременно должен быть и сумасшедшим, с водянистой неподвижностью во взгляде.

– А ничего, – отвечает он, – живу здесь.

– Давно? – решил продолжить я разговор, раз он уже начался.

– Завтра будет два месяца, как хлебаю казенные щи.

– Ну и как кормят?

– С точки зрения Полкана – шикарно, – засмеялся мужичок, выбираясь из-под койки. Цепь он придерживал рукою, как женщина подол длинного платья.

– А с твоей? – допытывался я от нечего делать.

Мужичок поднял одеяло и бросил его к стене на койку. Прислонив к нему голову, расположился полусидя-полулежа.

– Тебя разве не кормили? – в свою очередь спросил он.

– Кормили.

– Тогда чего спрашиваешь? Хотя… – мужичок задумался, и я увидел, что ему значительно больше лет, чем показалось поначалу, – качество психушкиной жратвы зависит от того, с какой стороны на нее смотреть: одно дело – сидя в ресторане, другое – выглядывая из люка теплотрассы.

Ясно, что он имел в виду не рабочих аварийной службы, а «теплотрассников» – бомжей.

– Мне кажется, что из-за тарелки щей не стоит работать Полканом.

Мужичок обиделся.

– Вот посидишь здесь, сколько я, не только Полканом – крокодилом служить будешь.

– Я не собираюсь здесь долго сидеть.

Мужичок хмыкнул и скрестил кисти рук на затылке.

– Я тоже так вначале думал, а теперь на волю не хочу: там меня ждут уже двое с носилками и один с лопатой. Лучше мне быть живым Полканом, чем дохлым львом, – и затрясся в тихом смехе, позвякивая цепью.

– За что тебя сюда поместили? – спросил я.

– За то, что знаю больше, чем мне положено, и очкарик – умный черт, догадывается, что я знаю, но хрен чего от меня добьется. Вот для этого тебя и подсадили.

– А я здесь при чем?

– Да нет! – мужичок поморщился и махнул рукой, – я знаю, что ты не провокатор, но они думают, что я с тобою разговорюсь, наболтаю лишнего, а они уж вытянут из тебя, что им нужно.

Тут в свою очередь обиделся я:

– Из тебя, значит, не смогли вытянуть, а из меня…

Мужичок усмехнулся.

– Я другое дело. Смотри, – он сбросил тапочек, протянул в мою сторону свободную от цепи ногу. Вместо пальцев там топорщилось что-то комкообразное, – это я еще на заводе наступил на раскаленный уголок и стоял на нем, пока не унюхал смрад от сгоревшего спецботинка и пальцев.

Довольный произведенным эффектом, мужичок закончил:

– Это у меня от рождения абсолютная нечувствительность к боли. Анальгезия называется, отсутствие болевых рецепторов. Из меня отличный партизан получился бы, подпольщик или разведчик. Здесь тоже поначалу Шашлычник иголки совал мне под ногти. Котя как увидел, аж в обморок упал, а мне хоть бы что. Плюнули и оставили в покое, только на цепь посадили, вроде наказания. Вот я и залаял, да так убедительно, что не только они поверили, а даже самому порою кажется, что по мне прыгают блохи. Но даже сам очкарик не сообразит, что если мне потребуется, я перегрызу свою лодыжку и приковыляю к своему обидчику, чтобы вырвать его горло.

Несколько минут помолчали.

– Ну а ты на чем подзалетел, если не секрет? – в свою очередь поинтересовался он и прилег на бок, приготовившись слушать.

– Да нес деньги одним, а перехватили эти.

– А тебя зачем с деньгами прихватили?

– Понятия не имею. Их главный пытается убедить меня, что я сумасшедший и сижу вот уже чуть ли не полгода, даже документы сфабриковал на другую фамилию с моей фотографией.

– Значит, это не случайно… это серьезно. Не стали бы они по пустякам засвечивать такое учреждение.

– Оно разве нелегальное? – спросил я.

– Да нет, психушка вполне легальная, только дела здесь творятся очень и очень нелегальные. Здесь делают сумасшедших. По заказам и за большие деньги. Это их основной бизнес, а то, что они хапнули чужие деньги, то это зря. Парни из Вишневой балки им этого не простят. Но зачем они тебя сюда притащили? Непонятно…

– Тот, который за главврача, спрашивал что-то про мальчика…

Мой сосед в буквальном смысле подскочил на койке.

– Так вот оно в чем дело! С этого и начинать нужно было, – и покачал головою, – ну и ну! Мальчика захотел наш очкарик. Круто!

– Что это за мальчик такой? Последнее время я о нем только и слышу.

– Да у меня тоже сведения не из первых рук, – мужичок закинул ногу на ногу и положил ладони на острые коленки, – говорят, мальчик как мальчик, лет восьми, из детдома, очень способный. Вот его и переманил к себе Хозяин из Вишневой балки – конкурент нашего очкарика, и теперь ему этот мальчик на компьютере детально прорабатывает все операции по выколачиванию денег у бизнесменов.

Так вот откуда детский голосок в записях «желтого дома» и в разговоре с Гнутым по рации!

– И это неплохо у него получается, – продолжил мой сосед, – поэтому и прячет его Хозяин от таких, как наш очкарик. А последнему взбрело в голову заиметь этого мальчика, чтобы он работал на него. Зря он лезет не в свое дело, зря. Но уж если он что-то вдолбит себе в голову, то его не своротишь. Вот и ты попал под его колеса, и я тебе не завидую.

– Что уж ты такие страсти нагоняешь?

– А так оно и есть на самом деле, без преувеличения, – заверил меня мужичок, – и зря я тебе рассказал про мальчика. Хотя ничего нового и не сообщил, чего не знал бы очкарик, но тебе лишняя информация противопоказана: она будет создавать фон на детекторе, и тебя будут мучить до тех пор, пока не вытянут вместе с жилами эту информацию, а убедившись, что ты ничего не знаешь, они начнут ломать голову, что с тобою делать. И ничего лучшего, чем упрятать тебя в скотомогильнике или камышах поймы, не придумают. Есть еще, правда, вариант, который избрал я, чтобы остаться живым. Им нужны послушные мнимые сумасшедшие для отчетности.

И неожиданно закончил:

– Ты извини, но после завтрака мне положено сто двадцать минут сна. Способствует пищеварению.

Повернувшись набок лицом к стене, он сразу же захрапел. А я остался один на один со своими мыслями. А думать было о чем…

Глава девятая

По второму кругу

– Идут, – прошептал мой сосед и, сбросив одеяло на пол, забрался под койку.

Я подивился его острому (как у собаки?) слуху: пока не подошли к двери, никаких звуков из коридора не доносилось. Щелкает замок, открывается дверь, на пороге двое. Шашлычник входит в палату, Котя остается в дверном проеме.

– Выходи, Ромео! – приказывает мне Шашлычник.

Подымаясь с койки, успеваю заметить, что Полкан, не высовывая головы, скосил глаза на вошедших. Иду к двери, сосредотачивая внимание на подбородке Коти, который по-коровьи перекатывает во рту жевательную резинку. Буду бить правой снизу. Для этого нужно последний шаг угадать под левую ногу. Но Шашлычник, будто прочитав мои мысли, цепко взял меня выше локтя за правую руку. Черт! Даже если я выдерну руку, удара сильного не получится.

И в это время (будто с цепи сорвался) залаял Полкан.

– Ты чего, псина? – без всякой злобы спросил Шашлычник, притормозив меня.

– Эй вы, дебилы! – заорал Полкан, переходя на человеческую речь.

Я обернулся. Шашлычник тоже. Мужичок стоял (чуть не оговорился – на задних лапах) в позе бегущего человека, вытянув вперед заросший подбородок, и столько злобы было в его округлившихся глазах, что я сразу понял: он не играет, он по-настоящему.

– Дебилы, дебилы! – повторял он, гремя цепью. – Доберется до вас Гнутый! Вывернет кишки наизнанку!

Упоминание о Гнутом вывело из дремотного состояния Котю.

– Врежь ему! – посоветовал он Шашлычнику.

Шашлычник отпустил мою руку и сделал два шага к Полкану.

«Давай!» – скомандовал я сам себе и метнул в прыжке с разворотом корпуса правый кулак в подбородок Коти. Эффект неожиданности сработал: тот даже не успел собраться и принять удар. Голова его дернулась, как у тряпичной куклы, и он отлетел к противоположной стене коридора, грузно ударившись задом о пол.

Стремительный взмах левым плечом – и я уже в коридоре. Не знаю, как это получилось, но правый кулак, возвращаясь по большой дуге вниз, толкнул открытую дверь, и она, щелкнув английским замком, захлопнулась. Такой удачный расклад я даже и не предусматривал: Шашлычник остался в палате, а связка ключей торчала снаружи в скважине.

Рывок по коридору. На первом повороте меня занесло, а сзади уже, что-то горланя, топал ногами Котя. Мой удар не потянул даже на нокдаун. Второй поворот… удар, крик – это я налетел на женщину с ведром. Расплескалась вода, отлетела в сторону швабра.

– Убью!! – орал Котя. – А… черт!

Это он поскользнулся на мокром полу и второй раз свалился. Выигрываю пару секунд. Лестница на первый этаж, прыгаю через три ступени: внимание сосредоточено только на них, чтобы не упасть. Что-то белое на площадке и… одно мгновение: рывок за руку на ходу. Толчок боком, будто о чугунную тумбу, подошвы мои отрываются от пола и, описав половину окружности, взлетают вверх. Одновременно с этим моему телу было придано вращательное движение вокруг продольной оси (что-то похожее на сальто вперед с поворотом на девяносто градусов), и я, шмякнувшись о стенку так, что у меня внутри что-то екнуло, рухнул на лестничную площадку вниз головой. Рядом с моею щекою брызнули стеклом очки в позолоченной оправе…

Пока меня волокли по лестнице, коридору, заносили в помещение и укладывали на топчан, я несколько раз приходил в себя и снова терял сознание, но когда мне стали прикреплять к висками и запястьям что-то холодное из металла, я уже оклемался, только вместо головы, казалось, у меня раздавленный грецкий орех. Лежу на спине без халата, руки и ноги привязаны к топчану. Слышу голоса:

– … да вот он пластырь, зачисть только контакты.

– Хомут нормальный нужно поставить, а то клеим на соплях.

– Вот ты к следующему разу и сделай…

С трудом разлепляю веки. В помещении трое: медбратья и главврач, я их узнал по голосам. Главврач сидит ко мне боком перед каким-то прибором, настраивает. На нем очки в пластмассовой оправе. Котя роется в открытом шкафу. Шашлычника не видно – очевидно, заземляет (как подсказывает мне подсознание) прибор к радиатору отопления.

– Сколько ему? – спрашивает Котя, поворачивая голову.

– Сделай два кубика, – отвечает главврач.

– А не заторчит?

– С такой концентрации и слон заторчит, не то… что ты копаешься, мать твою?!

– Готово, – моментально отреагировал Шашлычник.

Котя, приподняв шприц на уровне глаз, выдавил из иглы пару капель и подошел.

– Куда колоть?

– В задницу себе! – психанул главврач. – Первый раз, что ли?

Котя засопел от обиды и неумело ткнул иглой несколько раз, пока не попал в вену. Жгучая жидкость вошла мне в руку, наполняя ее теплом.

– Ну а пока он доходит до кондиции, можно и перекурить, – сказал, подымаясь, главврач.

В меня, видать, вогнали изрядную дозу какого-то сильнодействующего наркотика, и я быстро «поплыл». По мне будто бы прошел дымящийся от разогретого асфальта каток, но мне не было больно, даже наоборот – тело превратилось в легкую, переливающуюся субстанцию в двух измерениях – и это было приятно.

– Созрел блин, – донеслось до меня из третьего измерения. – Пора включать.

И сразу же со мною произошла метаморфоза: я стал жидкостью, растекшейся тонким слоем по отполированной медной пластине. Чувствую упругость сил поверхностного натяжения, а прикрепленные на мне датчики воспринимаются плавающими вкраплениями. Будто смазанные жиром булавки на поверхности воды. Догадываюсь, что сверху я – идеальное зеркало, и во мне трехмерный мир трансформируется в двухмерный. Я – дверь между мирами. Мне все безразлично, мне легко, я испытываю комфорт.

– Слушай ты, амеба! – раздается тот же, или похожий на него, голос, и я понимаю, что это обращаются ко мне (кто же еще может находиться в таком разжиженном состоянии?): – Сейчас я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай только «да» или «нет». Но предупреждаю, что нужно говорить правду и только правду. Иначе тебе будет очень и очень больно. Усек?

– Усек! – ответил я и услышал свой вялый голос откуда-то сбоку.

– Отвечать «да»! – обрушилось на меня сверху.

– Да, – покорно повторил я.

– Вот так… теперь отвечай на вопросы.

Я сосредоточил свое расплывшееся сознание.

– Князев Виктор Иванович?

– Нет.

– Новак Евгений Иванович?

– Да.

– Сантехник четвертого разряда?

– Нет.

– Корреспондент «Новой газеты»?

– Да.

– Нормально… Котя, поправь на руке.

Я почувствовал прикосновение к моей поверхности. Это воспринялось как прогиб, как утончение слоя молекул.

– Ты нес выкуп?

– Да.

– Тебе вручил его Зайцев?

– Нет.

Ответ, вероятно, озадачил, и пока экзаменатор (я воспринимал его так) думал над следующим вопросом, я прикидывал, сколько их последует, пока прояснится истина. Но главврач решил ломиться напрямую, нарушая чистоту эксперимента:

– Снимаю ограничение: разрешаю тебе назвать фамилию того, кто дал тебе дипломат с деньгами.

– Майор Искренко.

Очевидно, это было воспринято как издевательство.

– Получай!

И сразу же удар, нет – ожог, а может быть, и то, и другое одновременно. Моя плоская сущность была подброшена вверх вздувшимся пузырем, и на долю секунды я перестал существовать, а затем воспринял себя скулящей студнеобразной жижей, вытекающей из воронки.

– Еще дать?

– Нет!!

– Тогда давай без юмора.

– Но это действительно так! – торопясь, глотая окончания слов, старался убедить я того, кто умеет делать так больно. – Мне в управлении, которое в желтом доме, вернее – в машине, дипломат… вручил майор Искренко…

В течение получаса рассказывал я, что произошло со мною за последние сутки, и, судя по репликам, которыми они обменивались между собою, для них было неприятной неожиданностью узнать об участии в этом деле милиции.

– Ну ладно, – донеслось до меня сквозь пелену тумана (как ни старался, я не смог сфокусировать хрусталик), – отвечай дальше на вопросы. Ты знаешь мальчика?

Вот он, основной вопрос, ради которого все было и затеяно. Но как на него ответить, чтобы расхождение лепестков индикатора или отклонение стрелки было в соответствии с моим ответом?

– На этот вопрос нельзя ответить однозначно, – решил я не рисковать.

На это белесая пелена отреагировала смехом:

– Да этот блин, как компьютер, отвечает… Хорошо, нам, собственно, подробностей и не надо. Внимание! – основной вопрос: ты знаешь, где прячут мальчика?

– Нет, – без промедления отвечаю я, как школьник, радуясь, что вопрос достался легким.

– А ты знаешь, кто это знает?

– Нет.

Пауза. В мое затуманенное сознание вкрапливаются фрагменты разговора: «Ни хрена он не знает», «Да и та тоже…», «Зря притащили», «…милиция на хвосте», «В Барбаши, когда стемнеет».

– Скисает уже, – произнес кто-то погромче.

– Отключай.

«Скисает» – это про меня, это я сам чувствую. Сознание дробится, сворачивается и проваливается в микроскопические черные дыры. Но пока предложения не начали разваливаться на отдельные слова и буквы, я должен сформулировать мысль.

Но, к сожалению, не успел.

…Пронзительный женский крик, расколов тишину, вытолкнул мое сознание на поверхность колеблющейся розоватой реальности. Я сижу на чем-то сыпучем и холодном. Босиком. Мои руки за спиною и, судя по тому, что я не могу пошевелить ими, связаны. Шагах в двух от меня темная колонна, в которой я немного погодя рассмотрел ствол дерева. Потрескавшая его кора освещалась неровным светом костра. Ночь…

Чуть ниже по склону (я уже понял, что сижу на песчаном берегу) в свете костра две человеческие фигуры. Один, массивный, сидит ко мне боком, положив руки на поднятые колени. Второй на корточках подкладывает в огонь хворост. Ну а рядом? – перевел взгляд и увидел то, о чем подумал: длинное и белое – это Вита. А у костра Котя и Шашлычник. Но это уже не сон. Во сне вместо Коти был Гнутый.

Котя и Шашлычник сейчас были не в халатах, а в джинсовых куртках. У Шашлычника еще поверх была натянута брезентуха. Как и во сне, реки не видно, но чувствуется сырой запах воды, тины, цветущих водорослей. Ни одной звезды, и кроны деревьев сливаются с темным небом.

– Теперь опять твоя очередь, – слышу я голос Коти.

– Не хочу больше, – отвечает Шашлычник.

– Быстро же ты выдохся.

– Да ну ее к черту! Лежит, как бревно, да к тому же холодная, как курица из морозилки.

– А ты ее подогрей, чтобы расшевелилась, – гнусаво хихикает Котя.

– Это ты вовремя напомнил, – заметил Шашлычник и, взяв чехол от удочки (нет, скорее всего, что-то из одежды Виты: зачем здесь удочка?), достал из костра раскаленный прут.

– Да брось ты, – передумал Котя, – разорется на всю пойму, из Барбашей люди прибегут.

– Пусть орет, – ответил Шашлычник, направляясь к Вите, – я люблю, когда орут и пахнет жареным мясом.

«Мамочка, мамочка!» – услышал я шепот Виты.

Я знал, что сейчас произойдет, рванулся, но меня капитально привязали к коряге, которая только слегка качнулась, ткнув мне в спину щупальцами корней. Вита коротко вскрикнула и смолкла, будто ей зажали рот ладонью. Шашлычник бросил прут и наклонился.

– Чего это она? – спросил Котя.

– Сердце, видать, слабое, не выдержало, – пояснил Шашлычник. – У меня уже был такой случай с хилым клиентом.

– Тем лучше, – заметил Котя.

– Все равно, для надежности нужно… – не закончил фразу Шашлычник и что-то достал из кармана куртки.

Хлопок выстрела прозвучал, как лопнувшая электрическая лампочка: очевидно, пистолет был с глушителем или его завернули в тряпку. Шашлычник возвратился к рюкзаку и достал из него сверток. Шурша, развернул целлофановый мешок.

– Приподними ее, – сказал он Коте, – затолкаем.

– Берись за нее сам, – заартачился Котя, – а я подержу мешок.

– Давай, если такой брезгливый.

– А может, так столкнем?

– Сказано же, в мешке. Целлофан экранирует.

– А без него?

– Оживет якобы.

Шашлычник приподнял тело Виты за плечи, затем за талию, и Котя натянул на нее мешок.

– Теперь бы чем завязать…

– Да вон, возьми ее лифчик.

– Годится. Так… Теперь потащили. Только осторожно, чтобы не порвать.

– Ерунда все это, – прогнусавил Котя, – мистика.

– А чего же мы ее второй раз убиваем?

– А хрен его знает!

– Хрен-то, может, и знает, да мы не знаем.

С двух концов они взяли упаковку и понесли к воде. Мертвое тело тяжелее живого – они тащили его полусогнутые.

– Раз, два, три! – скомандовал Шашлычник.

Всплеск. И перед моими глазами поплыл по реке труп женщины во вздувшемся целлофановом мешке, но это уже из вчерашней реальности.

– Надо бы оттолкнуть чем.

– Здесь глубоко и течение быстрое. Унесет.

Котя и Шашлычник подошли к костру.

– А с этим что? – спросил Котя.

Я понял, что это про меня.

– С этим проще: целлофан не нужен. Столкнем вместе с корягой.

– Плыть будет.

– Не будет. Этот топляк сразу на дно пойдет, – авторитетно заявил Шашлычник, вытирая губы рукавом штормовки. – Я вот только думаю: чего мы будем корячиться? – пусть сам тащит корягу в воду.

– Если только проснется.

– Сейчас растолкаем, – сказал Шашлычник и направился в мою сторону.

Но в это время раздался посторонний звук: будто фыркнула лошадь.

– Подъехал кто-то! – шепотом произнес Котя.

– Засыпь костер, – приказал Шашлычник, выхватывая пистолет.

– Бросай пушку! – раздалось рядом со мною. Голос показался знакомым, и не только мне.

– Гнутый!! – закричал Котя и устремился от костра к воде.

Пистолет в руках Шашлычника три раза дернулся, вспыхивая не очень ярко из-за глушителя, и тотчас у меня грохнуло над головою, и Шашлычника подбросило (аж пистолет кувыркнулся вверх) так, будто сзади толкнул его бампером самосвал. Воя, он свалился на землю.

Сверху из темноты, шурша кустарником и осыпающимся песком, сбежало несколько человек. Один из них далеко отбрасывал в сторону ногу, будто косил ею траву. В свете костра я разглядел, что их трое. Один из них бросился к реке и несколько раз выстрелил. Гнутый и Шлеп-Нога подошли к корчившемуся Шашлычнику. Пуля, очевидно, попала ему в живот.

– Ну, вот и встретились, – сказал Гнутый, переворачивая Шашлычника носком ботинка на спину. Тот перестал стонать и замер, подняв согнутые в коленях ноги и зажимая руками рану. Страх, а может быть, и мужская гордость заставили его пересилить боль.

От воды подошел Таран.

– Ушел? – спросил Шлеп-Нога.

– Не знаю. Темно.

– Зато этот уже никуда не уйдет, – сказал Гнутый.

– У меня, как и у тебя, свой хозяин, – подал голос Шашлычник. Говорил он прерывисто, с трудом, – а мы пешки. Приказано убрать, вот и выполняем…

– Хозяин?! – зло прервал его Гнутый. – А Леху он тебе тоже приказал сажать на шампур? Нет. Это ты поиздевался над ним из-за бабы. И тебе не нужно было от него никакого признания, никаких бабок. Просто мучил его, а сам кончал в штаны от наслаждения. Что, неправда?..

Шашлычник молчал.

– Да закругляйся с ним! – торопил Таран.

Шашлычник вытянул ноги, пропахав пятками две борозды на песке и, не отрывая рук от живота, приготовился к смерти. Умолять было бесполезно, и он об этом хорошо знал… Его бросили в воду Таран и Шлеп-Нога.

Гнутый подошел ко мне.

– Привет, корреспондент! Не довезли мы тебя по назначению. Ты уж извини. Бывают и у нас проколы. Посвети, – приказал он Тарану и щелкнул ножом, а я почти зримо представил, как распрямилась тугая пружина, выталкивая из рукоятки блестящее узкое лезвие.

Ударил яркий сноп света, на мгновение ослепив меня, Гнутый положил широкую ладонь мне на затылок, согнул меня так, что я уткнулся лбом в колени. И все в мире для меня перестало существовать, кроме согнутой спины, кожа которой воспринималась тонкой резиновой пленкой воздушного шарика, созревшей даже для комариного укуса, чтобы разлететься в клочья… Гнутый резким движением снизу вверх перерезал бельевую веревку, соединяющую меня с корягой.

Я вытащил руки из-за спины и, поднявшись, стал растирать затекшие кисти, а Гнутый тем временем, упирая лезвие в ближайший ствол дерева, вогнал его в рукоятку.

С трудом идем по сухому песку. Впереди Таран водит из стороны в сторону лучом фонарика, за мною, шумно дыша, сшибает с кустов листья Шлеп-Нога. Синеватым бликом полыхнул капот машины. Гнутый открыл дверцу и включил освещение в салоне.

– Рассаживайтесь, да поживее, – поторопил Гнутый.

– Может, подожжем их тачку? – предложил Таран.

– Не надо, – отрезал Гнутый, – пусть думают, кому положено, что это несчастный случай на рыбалке.

– Гильзы-то все равно найдут, – заметил Шлеп-Нога.

Гнутый ничего не ответил, завел двигатель и, включив ближний свет, повел машину по проселочной дороге, стараясь не съехать в окаменелую колею да поменьше царапать облицовку о нависшие с обеих сторон ветки. Казалось, что мы едем в пищеводе какого-то зеленого чудовища.

Волжский проезжали в полосе густого тумана. Но перед плотиной его граница резко обозначилась, будто у отрезанного ножом ломтя студня. Спартановка, тракторный завод. Вторая Продольная магистраль.

Динамик включился неожиданно, по крайней мере для меня:

«Гнутый!»

– Слушаю.

«Все в норме?»

– В основном.

«А конкретно!»

– Корреспондента везем.

«А те?»

– Шашлычник раков кормит, а Котя успел уйти по воде.

«Ладно. Гребите сюда».

Возле кинотеатра «Юность» мы поворачиваем с освещенной магистрали вправо. Дом, в котором я живу, метров двести отсюда. Слева темный массив зеленой зоны одиннадцатой больницы.

– Завязать глаза? – нарушил молчание Таран.

– Что? – не понял Гнутый. – А… ты об этом. Зачем? Пускай смотрит. Теперь осталось недолго…

Не ясно, что имел он в виду, да и сейчас это меня особенно не волновало: я еще не окончательно отошел от наркотика, а вторые сутки мытарств окончательно меня вымотали.

Пересекаем трамвайные рельсы и оказываемся в лабиринте Вишневой балки.

Езда ночью по частному сектору что Дар-горы, что Вишневой балки не отличается друг от друга. И там, и здесь темень, колдобины, собачий лай, а дома за сплошными заборами кажутся нежилыми. И те же бревна, кучи песка, чернозема и угля возле ворот, и те же скамейки возле калиток.

Когда почти впритык останавливаемся возле зеленых металлических ворот, высветив два ярких пятна на створках, я понимаю, что мы приехали.

Таран вышел из машины, подошел к калитке и, очевидно, нажал на кнопку: во дворе звякнуло, и тотчас залаяла собака. Вскоре там зажегся свет. Кто-то с той стороны подошел к калитке и, открыв задвижку на небольшом оконце, стал смотреть на Тарана.

– Не узнала, что ли? – нарочито грубо спросил он.

За калиткой не ответили, но, закрыв задвижку, стали отпирать ворота.

Въезжаем во двор. Сбоку, прикрываясь от света ладонью, стоит пожилая, статная, высокого роста женщина. Скользя цепью по натянутой проволоке, к ней подбегает косолапый пес, какой-то вытянутый и заросший, но уже не лает, а, вывалив язык, останавливается рядом с хозяйкой.

– Привет, Михайловна! – выбираясь из машины, здоровается Гнутый, но та, не отвечая, закрывает ворота. – Придержи псину, – говорит он Тарану, – а то порвет кальсоны на журналисте.

Таран взял собаку за ошейник, отвел к будке и зацепил звеном цепи за гвоздь.

– Пошли, – толкает меня Шлеп-Нога.

Выхожу из машины и оказываюсь в ухоженном дворе. Слева двухэтажный особняк под оцинкованной кровлей, рядом летняя кухня, соединенная с домом галереей, прямо гараж из силикатных блоков. У входа в дом две невысокие голубые ели, цветник. Фруктовых деревьев не видно: они, скорее всего, там, за гаражом, в темноте.

На высоком крыльце рослый молодой парень.

– Привет, Шурей, – обменивается с ним Гнутый рукопожатием. Шурей очень похож на женщину: та же стать, то же красивое лицо – видать, сильные гены.

– Заходите.

Входим в просторный ярко освещенный коридор, стены которого оклеены коричневым пенопленом. Полка для обуви, двухстворчатый шкаф, бра с украшением в виде колокола.

– Разувайтесь, – предложил Шурей, – вот тапочки. А то мать не любит… – и замолчал, посмотрев на мои босые ноги. – А ты иди сюда.

И открыл дверь ванной.

– Вот полотенце, а этим вытрешь ноги, – сказал он, шлепнув на пол тапочки, – можешь принять душ. – И закрыл дверь на защелку.

Я с удовольствием освежился, а когда глянул на себя в овальное зеркало над умывальником, то увидел, что выгляжу вполне сносно, если не считать еще не совсем сошедшей красноты (особенно на шее) от «черемухи» да мышиного цвета халата. Постучал в дверь, открыл Таран.

– Пошли, – и пропустил меня вперед.

Проходная комната, играющая роль прихожей, сервант, двухкамерный холодильник, кресло в углу. Справа дверь на кухню, прямо в основные комнаты. Из кухни выходит Михайловна.

– Покорми мужика, – говорит она Тарану и проходит мимо, строгая как пирамида Хеопса.

– Да я и сам бы не прочь…

– Обойдешься. Час назад как ели.

– Не час, а полтора, – уточняет Таран.

Заворачиваем на кухню. Стандартная, покрытая белым пластиком мебель, в углу еще один холодильник, над газовой плитой фильтр. На столе тарелка со вторым: две котлеты с картофельным пюре, керамическая кружка, видать, с компотом, салат из свежих помидоров, хлеб в плетеной тарелке.

Пока я ел, Таран раза три лазил вилкой в кастрюлю на плите и торопливо глотал над раковиной котлеты.

– Ну, вот и подзакусили, – подмигнул мне Таран, смывая крошки из раковины, – а теперь пошли.

В просторном зале, не загроможденном мебелью (диван, два кресла, большой журнальный столик, румынская стенка для книг, в нише которой работающий телевизор), сразу же бросался в глаза настоящий камин.

На диване сидел Гнутый, в кресле – мужчина лет под шестьдесят, плотный, с короткой седоватой стрижкой, с резкими, несколько тяжеловатыми чертами лица. Сразу видно, что хозяин. Спортивный костюм обтягивал мускулистое тело. Он поздоровался со мною, когда мы вошли, и несколько секунд пристально рассматривал.

– Садитесь, – указал он мне на второе кресло, – а ты помоги Шурею перетащить трансформатор в гараж.

Таран вышел.

На столике стояла наполовину выпитая бутылка коньяка, блюдце с кружочками лимона, ваза с фруктами.

– Налить? – спросил он меня, сделав жест в сторону бутылки.

– Я уже поужинал.

Он не стал настаивать. Очевидно, здесь не принято было ни уговаривать, ни отговаривать: Гнутый сам наливал себе стопку и махом отправлял ее в рот, закусывая виноградом. Мясное здесь, по-видимому, считалось блюдом для кухни.

Хозяин (будем называть его так) пил маленькими коньячными стопками, и возле него на блюдце лежал нож и спиралью срезанная кожура с яблок.

Настенные часы с массивным позолоченным маятником пробили час. Гнутый глянул на свои наручные и поднялся.

– Пойду прилягу. Устал, как собака. Когда его везти?

– К трем часам, но ты не суетись: отвезет Шурей.

Гнутый на мгновение задумался.

– В таком случае…

– Сиди и пей, – закончил за него Хозяин.

– Тогда я лучше водки возьму, – решил Гнутый и, подойдя к бару-холодильнику, встроенному в книжную секцию, достал бутылку и стакан под водку.

Хозяин вытащил из пачки «Бонд» сигарету, прикурил, а пачку с коробком спичек бросил на мой край столика, добавив при этом:

– Не люблю зажигалок, потому что в зубах плохо ковыряться.

Здесь я не стал отказываться: не курил уже черт знает сколько времени, а куда делась пачка «Мальборо», не помню. Гнутый приложился два раза к водке и ушел спать.

В дверях появились Шурей и Таран.

– Ну и как? – спросил их хозяин.

– Перетащили, – ответил Шурей, – сейчас Шлеп-Нога подсоединяет кабель.

– Заправь, если нужно, машину. Через полтора часа отвезете вдвоем в котельную товарища корреспондента.

Шурей с явным неудовольствием вышел, Таран за ним.

– Что скажешь, журналист? – спросил меня Хозяин, переходя на «ты».

Я раздавил окурок в хрустальной пепельнице.

– Надоело все это… устал.

– Еще бы, вторая ночь! – посочувствовал Хозяин. – Но я не об этом. Что скажешь насчет операции?

Я понял, о какой операции идет речь, но мне в данный момент меньше всего хотелось проводить ее анализ.

– Спектакль слишком затянулся, да и результат, как я понял, не в вашу пользу, – ответил я.

– То есть?.. – мне показалось, что Хозяин слегка обиделся, даже рука с сигаретой застыла над пепельницей.

– Деньги-то не к вам попали.

– А… ты про это? – засмеялся Хозяин. – С деньгами все в порядке. Вынесли нам на блюдечке. А Котю с Шашлычником выдали за моральный ущерб. Так что твои физические усилия не оказались напрасными.

– И для этого нужно было устраивать весь этот балаган?

– Это сейчас, когда все позади, ты говоришь – балаган, а в тот момент ты зря… – Хозяин, стряхнув пепел, откинулся на спинку кресла. – А с очками как придумано?

– Неплохо, – согласился я, – но с ними можно было бы проделать все значительно быстрее.

– Согласен, – Хозяину, видать, было интересно вести дискуссию на эту тему, – дипломат с деньгами, в принципе, можно было взять у тебя уже на вокзале или в троллейбусе, но по плану мы наметили эту процедуру провести в Краснослободске.

– И что же вам помешало?

– «Клоп» в твоем зубе. Мы не сразу смогли определить, где он у тебя.

– И для этого пришлось окунать меня в воду?

– Верно. Но в той забегаловке, пока ты ел омаров, радиомаяк отключился, вернее, поменял волну, но мы тогда не знали об этом и решили не торопиться с деньгами, а переправить тебя на эту сторону. А когда определились с трехпрограммником, то возникла идея отделить «клопа» от тебя и направить его по отдельной траектории, чтобы за ним последовали и гончие.

– Даже пожертвовав одним из своих?

– Мы этого не намечали. Просто ему не повезло, что не успел выскочить из машины.

– В багажнике которой лежал труп Зотова?

– Соображаешь, – усмехнулся Хозяин, – но не до конца. Если бы мы планировали сжечь машину, то не пихали бы труп в багажник. Для Зотова уже готова была могила на Краснооктябрьском кладбище.

– В которую затем решили определить меня?

– Да ну, что ты! Хотя поначалу такая мысль была… Поездка на кладбище – это самодеятельность Гнутого, за что он и поплатился, но надо сказать, что довольно оперативно исправил свой прокол. Иначе здесь бы ты сейчас не сидел, – Хозяин налил себе стопку, предложил мне: – Выпьешь?

– Я лучше возьму еще одну сигарету.

– Как знаешь.

Я закурил, а Хозяин, выпив коньяк, захрустел яблоком, даже забыв очистить с него кожуру. Телевизор продолжал работать, прокручивали какой-то иностранный фильм. Дистанционным пультом Хозяин убавил громкость.

– Так что, операцию провели вполне удовлетворительно, даже четверку можно поставить, – сделал вывод Хозяин, закончив с яблоком.

– Но зачем такая жестокость? – спросил я, – кисти рук, ноги…

Глаза Хозяина сузились.

– Кисти? Это не наша работа. Да и ноги… не наша выдумка, хотя их мы подбросили, – Хозяин явно нервничал, – к тому же, я думаю, ваши криминалисты определили, что они были отрублены от трупа… Так получилось.

Он что-то недоговаривал, и тема разговора была ему неприятна.

– А у Зотова тоже не вы руку отрезали? Я видел, как его тащили к машине.

– И у Зотова не мы, – набычась, ответил Хозяин, – нам просто дали его труп, чтобы мы упрятали.

– Ну и кто же вам его дал? – с ехидством спросил я.

Хозяин налил себе водки и выпил, не закусывая.

– Компьютер! Вот кто. И хватит на эту тему!

Хватит так хватит. Я же не следователь, и меня вообще должно интересовать совсем другое.

– Зачем вы меня сюда привезли? – напрямую спросил я Хозяина.

– Скоро узнаешь, – ответил он, глянув на часы и, после небольшой паузы добавил: – А ты нелюбопытный, хотя и журналист. Мог бы поинтересоваться, каким образом мы тебя сопровождали от вокзала до Красной Слободы.

– Я считаю, что это ваша профессиональная тайна.

– У меня секретов нет, – процитировал Хозяин строку из стихотворения известного детского поэта, – пойдем, покажу.

Поднялись на второй этаж. На лестничной площадке две двери, на одной из них кодовый замок.

– От внуков запер, – пояснил Хозяин, – а то, как придут…

Не таясь, нажимает три кнопки с цифрами. Щелчок. Открывается дверь. Входим.

– Не спишь, голубоглазая? – спрашивает Хозяин.

– Заснешь тут с вами, – отвечает уставший женский голос.

– Извини, что потревожили, но требуется твоя консультация, без нее нам никак не обойтись.

Мы оказались в помещении, похожем на корабельную рубку: в малом ее объеме, не считая дренчеров и датчиков пожарной сигнализации, приборов не было только на потолке.

Спиною к нам во вращающемся кресле сидела та, которую Хозяин назвал голубоглазой. Она только бросила взгляд через плечо и вновь повернулась к пульту. Я даже не рассмотрел ее лица. Распущенные по плечам волосы, просеивая синеву экрана, казалось, дымились. Мы стали за ее спиною. – Дай общий план, дорогая, – попросил Хозяин.

На экране размером где-то около метра по диагонали возник план города, какой я видел на днях в управлении, только более четкий, с разноцветными геометрическими фигурками, движущимися и неподвижными. – Объясни, пожалуйста, товарищу журналисту, что сие означает. – Мне уже объясняли в милиции на подобной схеме, – сказал я.

– О, даже так! – удивился Хозяин. – Ну, тогда комментарии излишни. Хотя надо сказать, что там у них аппаратура по сравнению с нашей – все равно, что соломенный бомбардировщик среди реактивных истребителей. – Что тогда показать? – спросила женщина у Хозяина, гася зевоту. – Покажи ему тогда вокзал. – Можно и вокзал, – согласилась она, защелкав клавиатурой.

Изображение на экране стало наплывать, сдвигаясь вправо и увеличиваясь в размерах. – Стоп! – скомандовал Хозяин. – А вот и ты. Да не туда смотришь! Слева!

Я глянул на левый, чуть поменьше первого, экран и увидел себя на привокзальной площади. Платная стоянка. На заднем плане здание вокзала. Его скульптурная группа над центральным входом устремлена в светлое будущее. Подъезжает такси. «Куда едем, шеф?» Лицо таксиста крупным планом со спичкой во рту. «Приехал уже» – мой голос в записи воспринимается чужим. Отхожу от платной стоянки. Смотрю на часы. Озираюсь. У меня очень вороватый вид… – Довольно, – сказал Хозяин, и женщина отключила экран, – а теперь посмотри на план. Видишь желтые квадратики – это наши «клопы» в милицейских «Волгах» да и на самих оперативниках, за которыми нужен глаз. Правда, по «клопам» они слегка нас обставили, но это дело поправимое. Зато у них нет пока выхода на спутниковую систему, – и, помолчав, спросил: – Ну а теперь что скажешь? Спектакль, балаган?

Я был подавлен, но не увиденным, а осознанием того, что теперь меня так просто не отпустят: это не зеленый ресторан Шлеп-Ноги засветить. Здесь дело посерьезнее, и Хозяин, которому очень хотелось перед кем-то похвастаться своей аппаратурой, должен быть уверен на все сто, что я о ее существовании не расскажу никому ни при каких обстоятельствах.

– Новое что-нибудь есть? – спросил Хозяин женщину.

– Да. Одиннадцать сорок семь торчит почему-то не на своем месте.

– Где?

– Угол Невской и Рокоссовского.

Хозяин с минуту смотрел на экран.

– Понятно… это Ашот нанял его охранять ночью коммерческий отдел в универсаме, – и, дотронувшись до моего плеча: – ну а теперь пошли вниз, журналист. Да и ты, голубоглазая, иди отдыхай.

Как в тумане спускаюсь следом за Хозяином, сажусь в кресло, машинально выпиваю предложенную мне стопку водки, тянусь за сигаретами. Телевизор кто-то выключил. На часах начало третьего.

– Что вам от меня нужно? – устало спрашиваю я Хозяина.

– А ничего, – отвечает тот, раздавливая между языком и небом виноградины, – абсолютно ничего нам от тебя не нужно. Да и вообще… бред все это, самый настоящий бред.

– Чей бред? – вклиниваюсь я.

– Не знаю и знать не хочу! – почти выкрикнул Хозяин и ткнул сигаретой в край пепельницы, отчего она косо подпрыгнула и стукнулась о столик, рассыпая пепел на полировку. – Ни от тебя, ни от Зотова, ни от той девочки мне ничего не было нужно. Кроме денег, естественно. Но чтобы так… руки, ноги, – он отрицательно покачал головою, – я не садист.

– Но если вам от меня ничего не нужно, то кому же?

Хозяин посмотрел по сторонам и, наклонившись ко мне через столик, прошептал:

– Мальчику.

Глава десятая

Мальчик

В комнату вошел Шурей. Хозяин, перераспределив напряжение мышц, стер с лица расплывчатую неопределенность, придав ему строгое выражение.

– Пора, – сказал Шурей, вращая вокруг указательного пальца брелок с ключами. Поверх домашней куртки на нем был песчаного цвета пыльник.

Хозяин посмотрел на часы и поднялся. Я понял, что это относится также и ко мне.

– Ну вот, журналист, настала минута прощания, – с наигранной грустью сказал Хозяин. – Минут через десять ты получишь ответ на все свои вопросы, но я не думаю, что тебе от этого… – и, не закончив фразы, махнул рукою.

Выходим в коридор. Шурей сбрасывает комнатные тапочки и натягивает кроссовки с липучками.

– А это тебе мать принесла скалолазы, – указал он на ботинки, стоявшие у порога. Действительно, скалолазы: грубая кожа со следами засохшей глины, подошвы – протекторы в два пальца толщиной.

Обуваю на босые ноги, зашнуровываю. Думал ли я, что эти ботинки спасут мне жизнь два часа спустя?

Выходим во двор. Там уже Таран открывает ворота. Садимся в машину Шлеп-Ноги, работавшую на малом газу. Таран грохает металлическими створками, возится с запором и выходит через калитку. Садится рядом со мною на заднее сидение, слишком сильно хлопая дверцей.

Едем в кромешной тьме Вишневой балки. Ни одного огонька. Даже собаки не лают. Не верится, что совсем рядом оживленная, несмотря на такое время суток, с ее работающими круглосуточно коммерческими киосками, мигающими светофорами Вторая Продольная магистраль.

Последний поворот, и мы останавливаемся под деревьями. Шурей выключает двигатель и засовывает в карман ключ зажигания. Выходим.

– Пошли, – говорит Шурей и, включив фонарик, светит себе под ноги. В руке у него то ли небольшой чемодан, то ли канистра.

Я последовал за ним, Таран за мной. Ломающийся световой эллипс вздрагивает в такт шагам, высвечивая кусты слева, неровную тропу, грязную шероховатость стены-ограды. Шум усиливается почти до свиста (будто реактивный лайнер на взлете), и я уже понял, что мы огибаем территорию районной котельной, про которую говорил Хозяин. И я догадываюсь, куда меня ведут: там, с тыльной стороны котельной, спуск к оврагу, в который сбрасывают неочищенные производственные стоки. Еще ниже Мечетка, высокий правый берег которой завален бытовым мусором из частного сектора. Неплохой получится могильный холмик из дырявых кастрюль, покореженных раскладушек, банок из-под краски, но мне уже все безразлично, как тогда, под прицелом обреза Васьки Жилы у сухого дерева.

Неожиданно Шурей останавливается (я даже наступил ему на пятку) и освещает в стене небольшую металлическую дверь, покрытую чешуйками ржавчины. Затем он наклонился и достал из-под плоского камня что-то похожее на ключ, какие носят проводники пассажирских вагонов, вставил его в отверстие и открыл дверь.

Входим во двор котельной. В шуме, как вблизи водопада, чувствуется упорная сила, рвущаяся из смирительных рубашек толстостенных труб и агрегатов. Я всегда чувствую себя подавленным, находясь вблизи – выражаясь техническим языком – сосудов, работающих под давлением. Мне не известно название этой фобии. Но в то же время я испытываю некоторое облегчение, что меня не повели к оврагу. Хотя, что из того, что мы идем вдоль какой-то эстакады по освещенному асфальту, а не спускаемся по захламленному откосу? Здесь еще проще: сунул в топку котла и костей даже не соберешь.

Но мы проходим мимо гудящего здания котельной, мимо трех труб, установленных на цоколях с пятиэтажный дом (сами трубы освещены только на треть, а верх их угадывается в темноте по красным габаритным огням), и никто нам не встретился, никто не остановил. Шурей направился через двор к вытянутому одноэтажному зданию, примыкавшему к ограде. На плоской его кровле, с правого торца, возвышалась какая-то надстройка в виде четырехугольной башни, стены которой были обшиты волнистым шифером. С фасада здания несколько ворот – очевидно, боксы для автомобилей.

Заходим сбоку, со стороны башни. Навес над входом в подвал. Спускаемся по металлическому маршу лестницы. Упираемся в дверь – она заперта. Шурей звякает связкой ключей, с трудом нащупывает в темноте (фонарик почему-то не включает) замочную скважину, открывает дверь и, пропустив нас с Тараном, гремит засовом.

Мы оказываемся на слабо освещенной площадке. Под ногами замасленная рифленая сталь, прямо спуск в подвал, справа подъем по такой же металлической лестнице наверх (скорее всего, в ту башню на крыше).

Спускаемся, держась за жирные на ощупь поручни. Один марш, второй, третий – глубоко. Шурей открывает ключом еще одну дверь, и мы входим в Г-образное помещение: не то электрощитовая, не то насосная, а скорее всего – и то, и другое вместе. Справа и прямо металлические шкафы и что-то похожее на секцию пульта управления с измерительными приборами, мнемоническими схемами и экраном дисплея. Эта секция никак не вязалась с остальным оборудованием подвала и, скорее всего, ее, списанную, притащили сюда за неимением другого места. В дальнем углу стояли два горизонтальных резервуара кубометров на пять. Они были окрашены серебрянкой и обвязаны трубопроводами с тремя насосами. Слева от входа стоял верстак, за ним бытовой холодильник. Под потолком кран-балка и два матовых светильника под металлическими сетками. Между насосами и тем, что похоже на часть пульта управления, наклонная плоскость из листового металла. Верх ее упирался в закрытый проем, предназначенный, по всей видимости, для спуска и подъема оборудования. Стены до половины окрашены зеленым, пол из чугунных плиток. В противоположной от входа стене желтая дверь.

– Пристегни его, – бросает через плечо Шурей, а сам идет к резервуарам и ставит к стене за какую-то бочку то, что нес в руке: плоскую металлическую коробку с зажимами на крышке и ручкой как у чемоданчика.

– Подойди сюда, – толкает меня Таран к верстаку.

Я подхожу и вижу, что на подводящем к радиатору трубопроводе висит цепь. Таран берет свободный конец, к которому прикреплены наручники.

– Протяни руки, – командует он, и я, как загипнотизированный, протягиваю. Щелчок, и мое жизненное пространство ограничивается радиусом, равным длине этой самой цепи.

– Звать не будем? – спрашивает Таран Шурея, кивая на желтую дверь.

– Нет, – отвечает Шурей. – Пошли.

Я сел и стал ждать, не зная чего. Тишина. Насосы не работают, да и вообще, такое впечатление, что к оборудованию не прикасались уже не один десяток лет. Но немного погодя я стал улавливать какие-то непонятные звуки, они доносились из резервуаров: будто изнутри их поверхность царапают гвоздем…

Я сидел боком к стене, опираясь локтем о ребра радиатора, и мне даже не пришлось поворачиваться – только поднял голову, когда скрипнула желтая дверь.

На пороге стоял мальчик. Маленький такой, лет шести-семи, в джинсовом костюмчике и белых кроссовках с красными полосами. Светло-русые волосы кудрявились, как у херувима.

– Здравствуй, дядя, – произнес он тоненьким голосом, все еще держась за ручку двери, словно не решаясь переступить порог. – Здравствуй, – обрадовался я ему. – А что ты здесь делаешь? – Сижу. А ты что? – в свою очередь интересуюсь я. – Я спал, но услышал, что здесь говорят, и проснулся. – Кто тебя сюда привел? – Дяди какие-то. А тебя зачем привязали? – Ты их знаешь, ты их видел раньше? – спросил я, не отвечая на его вопрос. – Не знаю и не видел. – А зачем с ними пошел?

– Они были в машине, а я из школы шел. Они сказали: «Садись, подвезем домой». Я сел, а они привезли сюда. – И давно ты здесь?

Мальчик закрыл дверь, подошел к верстаку и сел с другой стороны напротив меня.

– Не знаю, – неуверенно ответил он, – здесь все время горит свет, но я уже три раза спал. Суток двое-трое. – И ты все это время ничего не ел? – Ел. Дяди приносили кушать, вот сюда, – указывает на холодильник. – А спишь где?

– Там раскладушка, – кивает мальчик на желтую дверь и добавляет после небольшой паузы, – и туалет. – Что они от тебя хотят?

Мальчик пожимает плечами.

– Ничего, только говорят, чтобы я не плакал, тогда они отведут к маме и папе домой.

Наивная детская простота. И теперь мне понятна подоплека той суеты вокруг мальчика: выкуп за него ожидается, видать, порядочный. Вот и хотела команда из психушки перехватить ребенка у Хозяина Вишневой балки. А меня зачем сюда определили? Сберегательной книжки и богатых родственников не имею. Скорее всего, они пока не решили, что со мною делать: убивать не за что, а отпускать после того, что я видел у них, опасно. Но в таком случае зачем они мне все это показывали? Ведь не было никакой нужды засвечивать особняк Хозяина с его уникальной аппаратурой. Непонятно.

– Как тебя зовут? – спросил я мальчика.

– Саша, а тебя?

– Дядя Женя.

Знакомство состоялось, и я решил не терять времени.

– Слушай, Саша, посмотри, что там лежит в ящиках верстака.

– Какого верстака? – с готовностью соскакивает он со стула.

– Да вот этого, – показываю я, – открой ящик.

– А я думал, что это стол, – говорит мальчик и тянет за ручку верхнего ящика. Не поддается.

– Сильнее!

Он дергает изо всех сил. Тот же результат.

– Наверное, на замке, – делает он вывод, – здесь вот дырочка для ключа.

– Попробуй нижний ящик.

– … то же самое, – мальчик запыхался.

Черт! Не повезло. Я надеялся, что там наверняка будет ножовка по металлу или в крайнем случае напильник.

– Саша, поищи, пожалуйста, за баками, возле насосов: может, молоток или кусок трубы, в общем – любую железку.

Мальчик обошел все помещение. Ничего.

– А в твоей комнате, где ты спал, – не терял я надежды.

Мальчик вышел и вскоре возвратился с мотком тонкого троса, каким обычно прочищают трубы внутренней канализации.

– Ну что ж, – решил я, – подождем до утра. Кто-то ведь должен сюда прийти. А ты иди и спи.

– Я уже выспался, – сказал мальчик, снова усаживаясь на стул, – Хочешь посмотреть?

Предложение показалось мне неожиданным.

– А телевизор где?

– Вон там, – кивнул мальчик в сторону секции с дисплеем.

– Это не телевизор, – возразил я.

– Ну и что? Такой же экран и показывает. Я уже вчера пробовал.

– Тогда включай, – усмехнулся я.

Но каково же было мое удивление, когда мальчик достал из кармана пульт дистанционного управления и, направив его торцом в экран, произнес, имитируя выстрел: «кхх…!» И экран засветился.

– Откуда это у тебя?

– У нас в школе у многих такие. Прикладывается к игровым приставкам.

Я профан в радиоэлектронике, но и то сообразил, что дистанционное включение экрана дисплея в подвале вспомогательного здания котельной – факт не совсем обычный. Да и по своей природе в дисплей на таком оборудовании не заложена способность принимать телепередачи. Но факт остается фактом – на экране возникло довольно чистое изображение.

Поначалу мне показалось, что это действительно мультипликационный фильм, снятый в технике не плавного перехода от одной фазы к другой, а скачкообразного, но, присмотревшись, понял, что это, скорее всего, видеоклип или рекламный ролик, сделанный методом соединения отдельных стоп-кадров. Звуковое сопровождение отсутствовало.

…Он и она в постели. Мужчина целует женщину где-то за ухом, а она теребит ему волосы на затылке и мотает в экстазе из стороны в сторону своей головой. Глаза женщины закрыты, рот обезображен гримасой сладостной боли, на оскаленных ровных зубах блики, как от зеркальной поверхности. На щеках ее и лбу какие-то темные пятна. Мужчина откидывается на спину, и я столбенею…

На экране крупным планом я и Вита. В том номере гостиницы. На седьмом этаже.

– Неинтересно, – как сквозь воду слышу я голос мальчика, – я это уже видел. – И выключает экран.

– Подожди! – кричу я и звякаю цепью о радиатор.

– Мне дома не разрешают такое смотреть.

– Ну и не смотри, отвернись! Включи.

Мальчик пожимает плечами и подчиняется, но вначале у него что-то не заладилось: изображение замелькало, поплыло, а когда оно установилось, я увидел себя, перекидывающего ногу через подоконник. Я знал, что произойдет дальше.

– Можешь дальше смотреть, – сказал я мальчику.

– Знаю, – ответил он, – третий раз уже играю в эту игру. Скучно.

– Какую игру? – удивился я.

– Как в «орла и решку». Про вероятность. Не знаешь, что ли?

Я не ответил, сосредоточив внимание на экране. Там я перекинул наружу вторую ногу, держась руками за подоконник. Из открытого окна (видно даже разбитое стекло) валил дым. Пару раз показали толпу людей внизу, с задранными подбородками и открытыми ртами, пожарные машины, струи водометов.

– Тебе с каким вариантом показать про веревку, – спросил мальчик, – с плюсом или минусом?

Я не понял.

– Ну, про веревку, – произнес мальчик тоном, каким говорят дети с взрослыми, когда их не понимают, – по которой он спускается?

В это время на экране я находился на уровне шестого этажа. Изображение застыло. Льющаяся сверху вода была похожа на ледяные сосульки. Мои ноги, расширенные в коленях и сжимающие ступнями простыню, напоминали лягушачьи лапки в опытах Гальвани.

– А что, – наконец снизошел я до мальчика, – возможны варианты?

– Конечно! – обрадовался он. – Вот смотри, я нажимаю на кнопку «плюс», и у дяди будет все хорошо.

На экране, как и было на самом деле, я коснулся ногами низа оконной рамы на пятом этаже, перехватился руками и, согнувшись, прыгнул внутрь номера.

– А сейчас… – мальчик большим пальцем правой руки похлопал по пульту, изображение замелькало на экране, как при ускоренной перемотке, и застыло на том кадре, где я еще болтался на своей конструкции, – нажмем на кнопку «минус».

Крупным планом окно моего номера в огне. Четко видно, как перегорают, лопаются и закручиваются волокна капронового шнура… Камера следит (замедленная съемка) за моим ускоренным падением с седьмого этажа. Вначале я лечу «солдатиком» – ногами вниз, затем, зацепившись за какой-то выступ пальцами (тапочки слетели), делаю полусальто и врезаюсь в асфальт головою, превращаясь в бесформенный ком.

На лбу у меня выступила испарина: никогда в жизни я не переживал так перед телевизионным экраном…

– Можно, конечно, – продолжил мальчик, – нажать на «плюс», когда он падает, – и возвращает кадр, в котором я делаю кувырок, – вот так.

На этот раз я врезаюсь в густую крону деревьев. Ломая ветки и ребра, шлепаюсь на газон, но уже с признаками жизни.

– Но так не интересно, – пояснил мальчик, – потому что дяде сейчас нужна «скорая помощь» и игра на этом заканчивается. Необходимо правильно выбрать момент, когда нажимать и какую кнопку, а то можно и навредить себе, если играешь вдвоем.

– Кто тебе дал кассету? – напрямик спросил я мальчика.

– Какую кассету? – изображает он искреннее удивление. – Ты имел в виду картридж?

Я никогда не увлекался игровыми приставками (в моем детстве их еще не было), поэтому и промолчал.

– Для такой игры, какую я тебе показал, – продолжил мальчик, – нужен лазерный диск, а не картридж, а про видеокассету и речи не может быть.

– Извини, что я профан в этом деле. Конечно, я имел в виду этот самый диск для него, – киваю я на экран дисплея.

– Там нет никакого лазерного диска, да его туда и некуда вставлять. Может, кто раньше его внутрь вмонтировал, я не знаю. Просто случайно нажал на пульт, и у меня получилось.

– А когда ты начал играть в эту игру? – с зарождающейся неясной тревогой спросил я мальчика.

– Это про дядю на веревке?

– Да! – меня уже начала раздражать его манера переспрашивать.

– С самого начала, как здесь, – мальчик поднял голову и задумчиво посмотрел в потолок, – … спал я здесь два, нет – три раза.

– И какой же ты вариант, с плюсом или минусом, выбрал с самого начала? – перебил я его расчет.

– Вначале я вообще не нажимал на «плюс – минус». Лишь затем, когда самолет с дядей обязательно должен был врезаться в деревья, я вмешался, и он шлепнулся в воду.

У меня во рту пересохло.

– Покажи, – изменившимся голосом попросил я.

И мальчик прокрутил в деталях приводнение самолета, высадку пассажиров на песок Голодного острова, мчащиеся со всех сторон моторные лодки – всю ту суету, свойственную праздникам и дням бедствий.

– Второй раз мне пришлось нажать на «плюс» вот в этом месте.

На экране я выхожу из моторной лодки. На переднем плане справа сухое дерево, слева направленный мне в голову ствол ружья. Я медленно поворачиваюсь…

– Первоначальный вариант был такой.

Из ствола полыхнуло и застыло пламя. Я рывками стал заваливаться в ерик, складываясь, как перочинный нож.

– Но я угадал его и выбрал второй…

Ствол дерева, будто стрелка секундомера, отраженная в зеркале, ускоренно задвигался влево, заслоняя объектив съемочной камеры. Затем веер брызг, моя фигура в полете, как у прыгуна на батуте, я плашмя в траве.

– А если бы не было сухого дерева? – спросил я мальчика.

– Тогда, – он задумался, – … что-нибудь другое: осечка, например.

– Ну, а дальше?

– А дальше не очень интересно: у дяди хотели забрать чемодан с деньгами какие-то бандиты, и я все время мешал им, поэтому игра затянулась, и мне стало скучно. Тогда я придумал классное продолжение, отдав деньги бандитам, но не тем, которые за ним охотились, а другим, столкнув их между собою. Правда, дядя опять попал в тяжелое положение, но я его еще раз выручил.

И показал мне кадры, в которых я был привязан к коряге на берегу. Здесь тоже вариант моей гибели.

– Жалко, что бандиты убили хорошую тетю, – с грустью добавил мальчик, – но я еще не могу играть так, чтобы сразу оберегать и тетю и дядю. Нужно было выбирать одного.

– Ну а в самом конце что? – настойчиво допытывался я.

– Вот этот кадр, – ответил мальчик, и я увидел на экране себя, прикованного цепью к радиатору…

– Играть можно только с прошлым и настоящим, – продолжил мальчик, – с будущим нельзя. Когда мировая линия одного варианта прошлого пересекается с мировой линией другого, возникает настоящее с непредсказуемым будущим, экран дисплея превращается в обыкновенное зеркало.

Я ничего не понимал.

Мальчик выключил дисплей и спрятал пульт дистанционного управления в карман.

– Кушать хочется, – неожиданно произнес он.

– Утром принесут, – машинально сказал я.

– До утра далеко, а у меня еще кое-что осталось в холодильнике, – сказал мальчик и боком, держась руками за сидение, как это делают маленькие дети, слез со стула.

Он открыл дверцу холодильника и, не наклоняясь, достал тарелку с нарезанными кружочками колбасы или отварного мяса, половинку батона в целлофане, граненый стакан и… начатую бутылку «Русской».

Поначалу я удивился, а затем сообразил, что он решил угостить меня тем, что осталось от слесарей, но мальчик молча взобрался на стул, налил треть стакана водки и, немного помедлив, как штангист перед последней попыткой, залпом выпил.

У меня, вероятно, глаза на лоб полезли, а мальчик как ни в чем не бывало застучал вилкой о тарелку.

– Свинина жирная, к тому ж застыла, а у меня печень… – то ли мне, то ли сам себе начал говорить он, и вдруг, перестав жевать, уставился на меня: – Что таращишься? Не видел, что ли, как едят? Сам, небось, не прочь? – мальчик еще плеснул в стакан. – Так я на тебя не рассчитывал. Обойдешься без допинга.

Мне было не до выпивки: я находился в шоке от произошедшей метаморфозы в поведении мальчика.

– Жарко стало, – произнес он, вытирая лоб рукавом куртки, и пояснил: – Я всегда потею, когда выпью. Да еще эти лохмы… к черту!

Мальчик наклонил голову, уцепился за волосы на затылке и стал тянуть. Я не понял, что происходит: прическа его поползла на лоб, который сморщился и, деформируясь, наплыл на глаза. Он сдирал с себя скальп, открывая голый череп…

И вот в руках у него вывернутый наизнанку парик и мятый розовый лоскут с прорезями для глаз и рта.

А поверх всего этого морщинистое лицо карлика…

– Ну и как? – спросил он, явно наслаждаясь произведенным эффектом.

Я молчал.

– Впечатляет? – допытывался карлик. – Точно, штаны мокрые от страха. Что молчишь? Испугался?

– Тебя, что ли? – ответил я с пренебрежением, но все-таки чувствуя исходившую от карлика неопределенную угрозу.

– Ух ты! – карлик даже подпрыгнул на стуле. – Смелый. Ну, это мы скоро проверим.

Он спрыгнул на пол, зашел за холодильник (там что-то висело белое на гвозде) и стал раздеваться. Стащил курточку, сиреневую тенниску, джинсы и остался в одних красных плавках. У карлика оказалось пропорционально развитое, мускулистое тело, заметно покрытое, особенно на груди, рыжеватыми волосами. Положив вещи на верх холодильника, он с трудом сдернул с гвоздя белый халат и надел его.

Халат был явно ему велик, почти до пола, мятый, в каких-то бурых пятнах, с прорехой на боку.

– Антисанитария, – пробурчал карлик, закатывая рукава по локти, – постирать некому. А впрочем, сойдет для работы в таких условиях. Правильно? – И, застегнув пуговицы, повысил голос: – Что ты такой неразговорчивый попался?! Слова из тебя не вытащишь. Ну, ничего… скоро ты у меня заговоришь, да еще как!

Вот уже и явная угроза, но я воспринял ее довольно спокойно. И надо сказать, что превращение мальчика в карлика вызвало у меня меньший эмоциональный стресс, чем тот глоток водки. По крайней мере, второе объясняло первое. Да и голос у него совсем не изменился.

Карлик подошел к верстаку, забрался на стул, налил в стакан еще граммов пятьдесят.

– Ну вот, теперь не так жарко, – пояснил он, – теперь и поговорить можно, хотя ты и не очень общительный, что очень даже странно при твоей профессии.

– О чем нам говорить? – устало спросил я. – Единственное, что я хотел бы знать, это сколько меня, в конце концов, еще будут таскать с места на место.

Карлик оживился, залпом, не производя глотательных движений (надо уметь), выпил содержимое стакана, поковырялся вилкой в тарелке и вытер ладонью губы.

– Наконец-то наблюдается хоть какая-то заинтересованность у собеседника, – и, словно обращаясь к кому-то третьему (даже голову повернул в сторону), – но вы посмотрите, как поставлен вопрос, какие чеканные фразы, какая скрытая мощь!

Карлик издевался, но его наигранное актерство не было следствием выпитого алкоголя. Он не пьянел, что казалось странным для такой небольшой массы тела.

– Отвечаю, – карлик достал из кармана халата пачку сигарет и закурил (вот от этого я бы не отказался). – Что касается первого вопроса, то ты здесь явно лукавишь: уж поговорить нам есть о чем, и ты сам этого желаешь, особенно после просмотра (кивок на экран дисплея) того материала, в котором, я не сомневаюсь, ты узнал себя. Разве тебе неинтересно узнать, каким образом все это было отснято?

Мне действительно было интересно.

– Теоретически, – продолжил карлик, – можно было понатыкать скрытых камер и фиксировать каждый твой шаг. Затем путем монтажа состряпать то, что ты видел, даже с вариантами. Но ты представляешь себе, какие это трудности при съемках, какие затраты? А самое главное – для чего? Для чего, спрашивается?

Водки в бутылке осталось чуть меньше половины, и карлик стал экономить, наливая в стакан на один глоток.

– А ни для чего, – ответил он сам себе, – просто так мне захотелось.

Карлик раскурил потухшую сигарету и, выпустив клубы дыма через ноздри, на некоторое время ушел в себя, отрешившись от моего присутствия, этого подвала, всего мира. Мне показалось, что он засыпает. Но, вскинув голову, карлик прищурился и уставился на меня.

– Все это моя работа, – растягивая слова, сказал он, – пожар в гостинице, самолет, твои прогулки с наушниками, все эти Гнутые, Шашлычники, Вита… и никаких съемок, никаких скрытых камер. Вот где у меня эта аппаратура, – карлик постучал пальцем по лысому черепу, – вот чем я переставлял всех вас, как пешки, решая, кому жить, а кому умирать! Понятно?

– Нет.

– И вряд ли до конца поймешь, – карлик раздавил окурок о верстак, налил в стакан свою дозу, но пить не стал. – Я создал фильм, в котором нет ни одного профессионального актера, а те, кто в нем играл, подчиняясь моей воле, не подозревали об этом. Естественно, поначалу – в эпизодах с пожаром – были большие производственные отходы, приходилось делать несколько дублей с разными «актерами». Двое из них сгорели, так и не предриняв никаких активных действий, один выбросился из окна, и только ты сообразил использовать шторы и простыни. Я даже, как режиссер, не подталкивал тебя на это решение, только подбросил Виту для экзотики, а после колебался – оставить ее живой или дать погибнуть. Все решил тот дымящийся пожарник, который ввалился в номер. Во второй части мне пришлось повозиться с манжетой гидроцилиндра шасси самолета, чтобы вывести его из строя и организовать вынужденную посадку на воду, да и сухое дерево не так-то просто было завалить в нужное время и в нужное место. А вот от костыля я отказался. Помнишь, в самолете тебе пришло в голову оригинальное словосочетание – одноногая стюардесса? Мне оно понравилось своей коробящей несовместимостью: стюардесса и… одноногая. Я показал тебе костыль в воде заросшего ерика, наследил в твоей квартире, но после той сотрудницы с костылем в Управлении внутренних дел поостыл к этому образу, а затем и вовсе исключил его из фильма, оставив только в названии. Вначале оно было: «Зубы», но тянуть это название весь фильм и лишь в конце выявить смысл показалось мне утомительным. Но это все детали, и не будем на них задерживаться.

Карлик поднял стакан, но, глянув на тарелку, опустил.

– Закус хреновый, – пришел он к выводу, – хотя, мне кажется, там еще что-то было…

Он соскочил со стула, подошел к холодильнику и открыл его.

– Ну, это уже кое-что, – сказал он, извлекая треугольный (видать, с сыром) бумажный сверток и бутылку «Фанты».

– На чем мы остановились? – задал он сам себе вопрос после того, как запил водку водой и зажевал сыром. – На деталях? Черт с ними, хотя некоторые из них задуманы неплохо. У нас мало времени, а дел еще много, так что – об основном. Я вклинил тебя между двумя враждующими мафиозными группировками довольно естественно. С одной из них у меня до сегодняшнего дня были нормальные отношения. Кстати, выдумка с очками-наушниками моя, а в остальном: эти похищения, выкупы – их самодеятельность. Я только от их лица выставил требование органам, чтобы с выкупом направили тебя, да еще пару раз вмешивался, чтобы довести твою бренную сущность в сохранности до конца фильма. И, как видишь, довел…

– Каким образом ты все это проделал? – во мне зашевелился инстинкт журналиста.

– О! – карлик назидательно поднял вверх указательный палец. – Глобальный вопрос, который легче задать, чем на него ответить, хотя… – он задумался, – если элементарно, как говорится, на пальцах, то можно. Смотри…

Карлик достал из пачки сигарету и подбросил ее над верстаком. Сигарета, кувыркнувшись в воздухе несколько раз, стукнулась торцом о верстак и осталась стоять.

– Ну и как? – самодовольно спросил меня карлик.

Я равнодушно пожал плечами – обыкновенный фокус.

– Ты думаешь, что это фокус? Думаешь, что дробинку в табак засунул? На проверь. – И кидает мне сигарету через верстак.

Я едва успел подхватить ее, по-собачьи звеня цепью.

– Заодно и покуришь, – сказал он, – а то я забыл тебе предложить.

Карлик и себе достал сигарету, закурил. Поняв, что у меня нет спичек, перебросил коробок. Закурил и я, положив спички на верстак.

Сидим и курим, как два слесаря, сбросившиеся на бутылку водки. «Прима» без фильтра показалась мне очень крепкой. Я слегка размял ее, прежде чем прикурить.

– Нет, это не фокус, – продолжил карлик, стряхивая пепел в тарелку с мясом. – Я могу это проделать с чем угодно и сколько угодно раз. Хоть с сигаретой, хоть с монетой, хоть с самолетом… Я могу подбросить монету миллион раз, и она миллион раз упадет на «орла» или «решку», как прикажу. В принципе, я не нарушаю законов природы, и монета может упасть миллион раз подряд одной стороной, но для этого потребуется такая серия бросков и столько времени, что все звезды успеют превратиться в пыль. Я уважаю природу, но я плюю на теорию вероятности, которую придумали люди, а не сама природа. Я – разрушитель теории вероятности!

Карлик увлекся, щеки его порозовели, сигарета потухла. Он пошарил глазами по верстаку, похлопал по карманам, но, вспомнив, что бросил спички мне, усмехнулся.

– А вот и повод, чтобы перейти ко второму «фокусу».

Карлик подался вперед, навалившись грудью на верстак, замер, и… коробок спичек пополз к нему. Пополз не равномерно, а небольшими короткими рывками, очевидно отрываясь от шероховатостей поверхности. На пути коробка оказалась станина тисков, так он обогнул ее и снова напрямик устремился к карлику. Тот прихлопнул его ладонью, как большого майского жука. – Ну а теперь как? – спросил он, раскуривая сигарету.

Я молчал, потому что на этот раз был действительно поражен, но не тем, что в своих руках держал спички и убедился в отсутствии каких-либо прозрачных нитей или магнитиков, а тем, что во время демонстрации волосы у меня на голове ощутимо тянулись по направлению к карлику, будто к наэлектризованной расческе.

– Это называется телекинез, – как первокласснику пояснил он. – Наука пока не разобралась, что это такое, да и не многие ученые признают подобные опыты достоверными, насмотревшись всяких шарлатанов. Но, как видишь, я им владею и могу передвигать предметы, значительно превышающие по весу спичечный коробок, находясь при этом на большом расстоянии от самого предмета.

Карлик налил половину стакана «Фанты» и торопливо, будто несколько дней обходился без воды, выпил.

– Ну и последний на сегодня номер программы, – объявил он, вытирая губы. – Посмотри на часы.

Я посмотрел и увидел на своей руке часы, хотя отлично помню, как Котя снял их, когда подключал меня к детектору лжи.

– Сколько? – спросил карлик.

– Четвертый час, – ответил я.

– Точнее!

– Три часа тридцать одна минута.

– Хорошо. А теперь, внимание! – секундная пауза. – Готово!

Я не понял, что «готово», только почувствовал легкое головокружение, как перед прыжком с парашютом.

– Ну а теперь сколько времени? – карлик заулыбался, и надо заметить, что зубы у него были ровные и белые.

Я посмотрел на часы и ответил:

– Три часа двадцать шесть минут.

Продолжая глупо улыбаться, карлик молча смотрел на меня. Он явно чего-то ждал. Пауза затягивалась.

– Что же ты не реагируешь, болван?! – разозлился карлик.

– На что я должен реагировать?

Карлик хлопнул себя по лбу.

– Это я болван, а не ты! – пояснил он. – Правильно замечено: если пьянка мешает работе – брось работу. Переместил его на пять минут в прошлое, но он не заметил этого, так как будущее у него стерлось. Ладно, внесем поправку. Внимание! (Это уже мне). Сейчас я переброшу этот вонючий подвал и все, что в нем находится, на пять, нет – на четыре минуты в будущее. Следи за минутной стрелкой!

«Ерунда какая-то», – подумал я, но стал смотреть на часы. Было двадцать семь минут четвертого.

– Готово! – объявил карлик.

Я даже не заметил, как минутная стрелка совершила скачок и на часах стало тридцать одна минута четвертого. И я все вспомнил…

– Вот и вернулись снова на круги свои, – сказал карлик и зевнул.

Я удивился столь резкой смене его настроения: только что с таким воодушевлением демонстрирующий свои феноменальные способности, он как-то сразу сник и потерял интерес к разговору. Подперев щеку ладонью, ссутулившись, карлик почти касался подбородком верстака. Поначалу я воспринял эту депрессию как естественную разрядку после сильнейшего умственного, а может, и физического напряжения, но, присмотревшись, понял, что он просто элементарно пьян. Волна алкоголя наконец-то прорвала возведенное карликом защитное поле и захлестнула мозг.

Карлик спал… Тихое, почти детское его сопение постепенно усиливалось, нарастало, превращаясь в грубый мужской храп. Но это уже не вызвало у меня никаких эмоций, никаких сопереживаний, кроме одного – меня самого потянуло в сон.

Но… звякнула цепь у меня на коленях, хотя я и сидел неподвижно, и привлекла мое внимание. С железом что-то происходило: звенья цепи шевелились, скользили друг по дружке, как-то вытягивались, приподымались, слипаясь, словно намагниченные. И на верстаке стало твориться что-то похожее на мультипликацию: пачка сигарет, спички, почти выпитая бутылка водки, стакан, тарелка, вилка, целлофан, бумага от сыра, сам сыр, бутылка «Фанты» – все двигалось, шелестело, позвякивало.

Какой-то скрип заставил меня посмотреть направо: трос кран-балки с крюком раскачивался как маятник. Заработал один из насосов. Свет плафонов на потолке стал сжиматься и разжиматься, как звук, издаваемый цикадой.

Что-то мохнатое, неопределенной формы, светлое заскользило из-под верстака в мою сторону, коснулось ботинка, полезло (пушистое) по моей голени. С содроганием стряхнул на пол – парик с резиновой маской карлика.

Свет стал коротко мигать. Сколько там еще до утра? Посмотрел на часы. Стрелок на них не было, а сами цифры поочередно появлялись и исчезали, как на табло неисправного калькулятора.

В резервуаре, который был ближе ко мне, что-то заплескалось, словно большая рыба стала ходить кругами, чиркая спинным плавником по металлу.

В одном из силовых шкафов заискрило. Запахло горящей изоляцией.

Сонливость у меня вмиг исчезла, а когда кран-балка, скрипя, стала ерзать туда-сюда, и трос ее, пытаясь завязаться петлей, потянулся в мою сторону, я не выдержал.

– Эй! – заорал я карлику. – Эй!!

Все тотчас, будто подчиняясь команде, прекратилось: застыли предметы на верстаке, кран-балка, прекратилось бульканье в резервуаре, остановился насос, перестало искрить, а цепь, которой я был прикован, свернулась кольцом у меня на коленях, словно дрессированная змея. Карлик перестал храпеть, и танец неодушевленных материальных вещей прекратился. Он приподнял голову и зевнул.

– Чего вопишь? – спросил карлик, но, заметив перестановку на верстаке, ухмыльнулся. – Остаточный магнетизм, черт бы его побрал, вечно забываю сбросить напряженность… Так когда-нибудь и материальный ущерб себе нанесу.

Он с трудом дотянулся до бутылки с водкой, которая еще чуть-чуть и оказалась бы на полу, пододвинул к себе.

– Здесь еще немного осталось, – потряс он бутылкой, – может, глотнешь пару капель? Что-то сегодня плохо идет.

Я отказался.

– Как знаешь, – карлик закурил, а использованной спичкой, расщепив ее ногтем, стал ковыряться в зубах. – Так на чем мы остановились? С часами закончили? (Я машинально глянул на циферблат – стрелки были на месте). Ну и отлично. С азами покончили, теперь будет проще, а может, сложнее – это зависит от твоей сообразительности, но я думаю, что особых потуг не требуется, чтобы понять как, имея такие инструменты, смоделировать ситуацию по своему усмотрению. Правда, для этого нужно еще уметь перемещать на расстояния мозги, точнее – сознание, но не будем вдаваться в разъяснения: если я могу передвинуть усилием воли спичечный коробок, который кое-что, но весит, то невесомую мысль можно зашвырнуть хоть в другую галактику. Не зря еще древние говорили, что быстрее мысли ничего нет. Таким образом, переместив свое сознание в определенное место и нужное мне время, я без особого труда могу переместить горящий окурок из пепельницы на стопку газет, или, вклинившись в сознание любого человека, заставить его увидеть то, чего нет на самом деле. Помнишь костыль в воде или руку, цепляющуюся за борт лодки? Да что угодно. А фильм, который я тебе показывал. Ты думаешь, что видел его на экране того сундука, который годится только для хранения картошки? Это я тебе внушил, а вместо пульта дистанционного управления показал коробочку с болтиками и шурупами.

– Ну, вот в основном и все мои маленькие хитрости, которые я использовал в фильме, – сказал в заключение карлик. – Вопросы есть? Только по существу, а то там за бочкой тикает и мне приходится двоиться, разговаривая с тобою и напрягаясь, чтобы то не тикало.

Я не понял, о чем он, и не хотел выяснять, потому что у меня к нему был вопрос, не задать который я не мог:

– А с Витой как?

Глава одиннадцатая

Зубы четвертого энергоблока

– С Витой? – переспросил карлик. – Это тебе сразу не понять. Для объяснения мне и ночи не хватит, да и нет такого желания. Будем считать, что твоя гипотеза, до которой ты додумался в психушке, верна. Если я могу перемещать свое сознание, то почему не смогу проделать с сознанием другого человека, когда он умер? В принципе, я дарю ему вторую, а в случае с Витой – третью, четвертую жизнь. На вопрос, как я это делаю, отвечать не буду: не люблю, когда в фильме все разжевано до конца и зрителю ничего не остается додумывать. Необходима недосказанность, хотя бы и маленькая, но неразгаданная тайна. Еще вопросы будут?

У меня больше не было. На основной вопрос он так и не ответил, а задавать другие, по мелочам, не хотелось.

– Тогда у меня к тебе есть вопрос, – сказал карлик и добавил: – Если позволите, конечно.

Я промолчал, не реагируя на язвительную добавку.

– Ну и каково твое общее впечатление? От фильма, естественно.

Карлик задал вопрос нарочито безразличным тоном, но сквозь это безразличие явно просвечивала обостренная заинтересованность, свойственная начинающим авторам, обделенным вниманием критиков. Он жаждал рецензии и надеялся, что она будет положительной. Мне даже послышались в его вопросе заискивающие нотки.

Я решил хоть на этом отыграться, задеть его самолюбие подчеркнуто прямолинейным и грубым ответом.

– Мура, если говорить об общем впечатлении.

– Так уж и мура? – обиделся карлик.

– Намешано всего, как овощей в винегрете, и не понять – детектив ли это с элементами ужастика, или фантастика с элементами мистики.

– А разве это плохо?

– Если сделано профессионально, с крупицей здравого смысла, то не всегда, – ответил я.

– Насчет профессионализма подмечено точно, – согласился карлик, – режиссерского факультета я не заканчивал. Поэтому, особенно вначале, бросаются в глаза многочисленные проколы, но рядовой зритель вряд ли их заметит, а неточности иногда подчеркивают правдоподобие. А насчет здравого смысла, – он усмехнулся, – так это ж надо картину досмотреть до конца, а затем уже делать вывод о наличии или отсутствии смысла. Мне нравятся книги и фильмы с неожиданными окончаниями, когда до самого последнего момента чего-то ждешь. И еще: я не занимался монтажом, все делал начистую.

– Твоя концовка не так уж и эффектна для зрителя, если и неожиданна, то только для меня как артиста, если уж ты выбрал меня на главную роль.

– Ты еще не видел последние кадры, потому что работа над фильмом продолжается, но я учту твое замечание и постараюсь закончить его эффектно и неожиданно не только для тебя, но и для зрителей, которым нет дела до теории вероятности, телекинеза и направленности вектора времени. Зрителю подавай секс, мордобой и море крови.

Мне надоела эта дискуссия по теории и практике кинематографии, и я решил сменить тему.

– Когда это у тебя появилось? – спросил я карлика, но по вопросу в его глазах сообразил, что он не понял. – Твои способности.

Карлик задумался, ушел в себя, мне показалось, что он снова засыпает. Но он поднял голову и хмуро посмотрел на меня.

– Когда, спрашиваешь? – и, погасив зарождающуюся ухмылку, сжал и без того тонкие губы. – Да тогда, в ту самую апрельскую ночь, когда грохнул реактор четвертого энергоблока. Помнишь? Смотрел, небось, по телевизору, сидя в кресле, за тысячу километров от места выброса? Ну и как ты прореагировал на это? Побежал, стал звонить, поднял тревогу? Нет, ты поднялся из кресла лишь для того, чтобы достать из холодильника еще одну бутылку пива. Тебя лично это не коснулось, и ты воспринял сообщение о катастрофе, как известие о падеже оленей у эскимосов Гренландии. И так вплоть до высших чиновников, отвечающих за нашу жизнь, как тот горец, который переносил по шаткому мостику женщин, взимая плату по рублю за голову. (Слышал такой анекдот?) Так что он сказал, уронив одну женщину в пропасть? «Рубль больше, рубль меньше – какая разница». У наших вождей такая же философия, только масштабы побольше. Их тоже не коснулось, а я там жил, и не им, а мне сыпался на голову радиоактивный пепел. Лягушкам, и то не понравилось, – карлик усмехнулся и пояснил: – На рыбалке я был с ночевкой. Есть такая речка Уж. Так вот, когда со стороны города поднялось зарево, лягушки повыскакивали из воды на берег и попрыгали к лесу. Тысячи лягушек, и все прыгают в одном направлении. У домашних животных я не наблюдал такой реакции. Брошенные коровы сами, без пастухов, организованно выходили на пастбища, а вечером возвращались по своим подворьям с разбухшим от молока выменем. Но это было после того, как понаехали военные и началась эвакуация за тридцатикилометровую зону. Многие, особенно старики, остались, решили умирать дома. Я видел одну бабулю, которая ходила по безлюдным дворам и сдаивала на землю молоко у ревущих коров. «Люди-то знают, за что мучаются, – говорила она, – а скотина – нет, и оттого больше страдает». И я ее понимаю. Мне тоже было жаль моего верного пса, который на дрожащих лапах выбрался из будки и не смог даже, как обычно, проводить меня до калитки, когда я собрался на последний автобус. Людей мне не было жалко. Никогда! – карлик вытащил сигарету, но она лопнула между трясущимися пальчиками. Он зло смял ее и швырнул на пол. – Затем Дремучий Лес (есть такое населенное место), Чернигов, Ростов, и вот я здесь. И больницы, госпитали, капельницы, пересадка костного мозга, ежедневная изматывающая рвота. Но это к делу не относится.

Карлик задумчиво покачал бутылку в руке, вылил остатки водки в стакан и выпил, но уже не так лихо, по-гусарски, а с трудом проталкивая и давясь. «Фанту» он торопливо глотал прямо из горлышка.

– Вот тогда-то, – продолжил карлик, когда унялась дрожь, – я и обнаружил, что со мною что-то произошло. Как сейчас помню: лежу я на скрипучей койке с закрытыми глазами, а сам вижу, как в соседней палате, сбросив белый халат, под которым ничего не оказалось, шмыгнула под одеяло к одному больному дежурная санитарка. Я тогда еще не знал, что мое сознание перепрыгнуло в мозг другого больного – соседа по койке, любовника санитарки. Этот сосед спал и не чувствовал внедрение моего сознания. Очень скоро я определил, что, напрягаясь сильнее, я могу видеть, что происходит в любом уголке больницы, двора, любой квартиры города. Вновь приобретенное свойство быстро прогрессировало: четкость и дальность увеличивались. Непременное условие – вблизи того, что я хочу увидеть, должен находиться хотя бы один человек.

Я уже сейчас и не помню, что затем последовало: открытие телекинеза или способность поворачивать вспять и ускорять время. С последним нужно обращаться осторожно, особенно в местах большого скопления народа. Однажды я изменил время всего на десять минут в небольшом объеме, так медперсонал целый день разбирался, что же произошло на самом деле: в одних кабинетах одно время, в других другое, одни говорят, что уколы сделаны, другие – нет и так далее. Но самое главное – что я сумел усилием воли преодолевать головные боли, тошноту, сумел вывести из организма рентгены, побороть лучевую болезнь. Но это уже другая тема…

Я понял, что карлик закончил отвечать на мой вопрос.

– Ну и как прореагировали на это врачи, ученые? – спросил я.

– Врачи? А чего им реагировать? Выздоровел – хорошо, а помер бы – ну и что? «Рубль больше, рубль меньше…», – и засмеялся. – А насчет ученых я не понял.

– Я имел в виду не только твое выздоровление.

– А… – карлик криво усмехнулся, – понял. Ты думаешь, как только я сумел, не прикасаясь к пачке, вытащить из нее сигарету, то сразу стал показывать это всей больнице? Фигушки! Я сразу сообразил, что это очень серьезно и разглашению не подлежит.

– Но почему?

– Аборигены съели Кука? – процитировал Высоцкого карлик, и сам ответил: – Хотели кушать. Это же элементарно. Вот и я хочу использовать свои, богом – в лице четвертого энергоблока – данные мне способности один и только на себя, а не для блага народа, который я глубоко презираю.

– Народ не виноват, что ты родился такого роста.

– По этому вопросу я никому претензий не предъявляю! – зло сказал карлик. – Но… маленькая собачка всю жизнь щенок. Вот так и я все свои сорок с лишним лет считаюсь щенком, и со мною все время обращались, как с собакой. Помню, еще в пятом классе, когда все поняли, что я перестал расти, мои одноклассники стали обращаться со мною, как с прокаженным. Был такой Генка Ян. Ему мать на обед, в школу, намазывала хлеб повидлом и заворачивала в газету. Так он бутерброд съел, а газету, измазанную повидлом, нахлобучил мне на голову вместе с шапкой. И так всю жизнь: ни друзей, ни женщин, кроме одной гром-бабы, которая, страдая сексуальным расстройством, чуть ли не силой затаскивала меня в постель. В цирк, к лилипутам, я не хотел. Не хотел той снисходительной жалости, которую испытывают нормальные люди к маленьким человечкам. И ты хочешь, чтобы после всего этого, когда у меня прорезались такие способности, я побежал к ученым? Нет уж! Вначале я отыграюсь…

– На ком? – спросил я, и мне показалось, что его снова обволакивает алкогольный туман.

– На всех вас! – выкрикнул карлик. – Это природа через четвертый реактор избрала меня вершить суд над людьми! За то, что вы натворили с нею своими грязными руками! Руками, которые нужно выдергивать! Рубить, рубить, рубить!! На колоде…

Карлик задергался, лицо стало страшным, глаза – одни белки. Застонав, он стукнулся лбом о верстак и затих, вздрагивая плечами. А у меня перехватило дыхание, потому что я понял – передо мною сентиментальный маньяк.

– Понял? – очнулся карлик. – Наконец-то дошло, – он соскочил со стула и стал ходить между верстаком и резервуарами, путаясь в полах халата. Очевидно, ходьбой он гасил излишек перевозбуждения.

Неожиданно он остановился и погрозил непонятно кому.

– А ну, перестань тикать! – приказал он и пояснил мне: – Те болваны, которых я заставил привезти тебя сюда, подсунули за бак с соляркой самоделку: тротиловую шашку, соединенную через будильник с аккумулятором. Решили, подонки, от меня избавиться, опасен для них стал. Но ты не бойся: пока я про эту хреновину думаю, она не взорвется. А нам с тобою уже давно пора заняться делом.

Карлик выдвинул верхний ящик верстака и стал выкладывать какие-то металлические предметы, похожие на спицы или заостренные электроды, ножницы для стрижки овец, моток веревки, кухонный нож, веретенообразные стержни.

– Догадываешься, для чего это? – спросил он.

Догадаться было нетрудно: сентиментальный маньяк раскладывал на верстаке инструменты для пытки.

– Будет тебе финал картины и эффектный, и остросюжетный, причем… – карлик пощупал пальцем один из концов стержня, как браконьер на ногте проверяет заточку крючка на осетра, – насчет остроты гарантирую. Ты знаешь, как приятно отстригать вот этими ножницами пальцы? А губы? Отличная после этого получается улыбка у клиента.

У меня мурашки побежали по спине.

– Наконец-то! – воскликнул карлик. – Наконец-то ощущаю волны страха, которые повалили из тебя, как клубы дыма! Я купаюсь в них, я испытываю блаженство, как при нескончаемом оргазме! Я наливаюсь силой! Я все могу!

Усилием воли я затолкал свой страх в подсознание. Осталась злость.

– Конечно, можешь, – набычился я, – особенно когда клиент твой сидит на цепи.

– Ух ты! – удивился карлик. – Здоровый бугай, умеешь сосредотачиваться, – он взобрался коленками на стул, поставил правый локоть на верстак и сжал кулачок, – а ну, давай поборемся!

Я не понял, что он хочет.

– Подвинься к верстаку! – скомандовал он.

Меня, казалось, опутало что-то вязкое и плотное, и это вязкое и плотное тянуло навстречу карлику. Вместе со стулом я пододвинулся.

– Ставь руки, как я! – приказал карлик. – Локти вместе. Так. Как видишь, даю тебе фору: я – одной рукой, а ты – двумя.

– Сними с меня наручники, и я одной буду.

– Нет, – засмеялся карлик, – у нас разные весовые категории, так что лучше сиди привязанный. Ну а теперь… давай!

Карлик напрягся и стал клонить свою руку влево, и я сразу почувствовал, как и мои руки повело в сторону и чуть вперед, разгибая в локтях. Я воспротивился этому и, тоже напрягшись, возвратил руки в исходное положение.

– Ого! – удивился карлик, – да ты не слабак! – И сбросил хватку.

Мои руки, лишившись противодействия, хлопнули о верстак.

– Хватит играть, – насупившись, сказал он, – дури у тебя много, а я еще к тому же принял приличную дозу.

Странный вид армрестлинга, в котором соперники не касаются рук друг друга, закончился моей победой. Что теперь на очереди, бокс по переписке?

Карлик засмеялся. Еще смеешься, подумал я с ехидством. Как же ты теперь собираешься отключить меня, чтобы добраться до моих пальцев?

– Увидишь как, – ответил карлик, звякая железками на верстаке.

Я не только понял, но и физически почувствовал, как он прочитал мои мысли. Еще когда мы «боролись», какое-то напряжение, скорее – давление появилось у меня в голове, но я не придал этому значения. Но вот сейчас я прямо ощутил, как он шарит у меня под черепной коробкой, словно в тесной кладовке что-то невидимое, мягкое, с тонкими щупальцами скользило из угла в угол.

Когда карлик раскладывал свой «инструмент», я начал потихоньку противиться проникновению его биополя (другого названия не знаю) в мой мозг. Поначалу я «перекусил» один из его отростков, концы которого свернулись спиралями и завяли. Затем попытался проделать то же с другими щупальцами.

– А ну, не балуй, – крикнул карлик и тряхнул мой мозг, словно электрическим ударом, затолкав мое легкое облачко биополя в такую темень, где и Фрейд не отыскал бы.

У меня чуть глаза не полопались, как у глубоководной рыбы, вытащенной на поверхность. Я сидел обливаясь потом, биение сердца отдавалось в горле. Но что-то со мною произошло. Краем сознания, куда не проникло биополе карлика, я видел и чувствовал то, чего раньше не мог: самодельное взрывное устройство заработало. Карлик, очевидно, переключил всю энергию на нейтрализацию моего биополя. Снял контроль над часовым механизмом, а после атаки забыл о нем. Отчетливо вижу колеблющийся балансир будильника. Сколько там еще осталось до взрыва?

– У меня все готово, пациент, – сказал карлик и вдруг, став серьезным, добавил: – Прошу встать.

Я машинально, скорее всего, подчиняясь его воле, поднялся и, передвинув стул, взялся за спинку руками.

– В былые времена, – начал издалека карлик, – такие смельчаки, как ты, смерть принимали стоя. Я чту традиции и не хочу лишать тебя этой возможности. Ваше последнее слово перед казнью?

Я почувствовал, как на меня накатывается каток: вначале онемели ноги, будто наливаясь холодной водой, которая тотчас замерзла, затем ягодицы, пояс, грудь, подкатило к горлу. Стало трудно дышать.

Карлик парализовал меня.

– Последнее слово! – крикнул он.

– Бомба… – прохрипел я.

Карлик вздрогнул и сбросил с меня блокаду, переключив все свое биополе на балансир. Часы остановились. Я ожил. Выходит, не хватало у него силенок, чтобы держать одновременно «замороженным» меня и такую маленькую деталюшку будильника. А может, это у него получилось с перепуга? Скорее всего, так, потому что он снова навалился на меня, но момент был упущен, и мое биополе вырвалось на свободу. Началось что-то похожее на перетягивание каната, но я уже чувствовал, что сил у меня больше, чем у него.

Это понял и карлик.

– Хрен с тобою, – сказал он, снимая с меня нажим, – мы можем и примитивными средствами. Так даже интереснее. Кто сказал? «Я люблю пассивную протоплазму, но я люблю и активную протоплазму». Ну, так шевелись, активная протоплазма!

И метнул в меня нож.

Я заметил, когда он взял его с верстака, но за мгновение до броска «прочел» его мысль о ноже и успел увернуться. Тот скользнул рукояткой по моему левому плечу, и его центр тяжести сместился на несколько миллиметров от воображаемой линии – траектории. Возникший крутящий момент превратил строгую вертикальную плоскость полета в штопор. Нож ударился о силовой шкаф за моею спиною и отлетел к входной двери. Это я «увидел» не оборачиваясь.

– Неплохая реакция, – одобрил карлик и подошел к верстаку, – попробуем этим.

Он взял один из веретенообразных стержней и возвратился на исходную позицию. Я понял, что у него в руках заточенный с обеих сторон рашпиль.

Я поднял стул и прикрыл им туловище, как щитом.

– Молодец, – похвалил меня карлик и поднял рашпиль на уровне глаз, – ну-ка еще раз на бис!

«Живот» – прочел я и, когда он взмахнул рукою, слегка опустил стул. Рашпиль пробил сидение, но не прошел насквозь.

– Успешно усваиваешь, – криво усмехнулся карлик, давая понять, что до него дошло об утечке информации из его мозга. Он не подходил к верстаку и этим ослабил мою бдительность. Чем мгновенно и воспользовался…

Стул крутанулся у меня в руках, выворачивая кисти и, описав параболу, отлетел в сторону.

– Ты думаешь, что я только коробок спичек передвигать могу? – захохотал он и вдруг сделался злым. – Да не тыкайся ты своим умишком мне под лысину! Будем играть без этих фокусов. Так что не подглядывай, как двоечник в шпаргалку.

И заблокировал свой мозг, словно захлопнул дверь, но и ко мне не лез своим биополем. По крайней мере, я его не ощущал.

– Теперь как при пенальти – угадай, в какую сторону бросить тело от летящего рашпиля.

Карлик в третий раз взмахнул рукою.

И в этот миг я замедлил время. Или ускорил? – это смотря по отношению к какой системе отсчета. Теория относительности в голом виде.

Правая рука карлика медленно-медленно выпрямилась из согнутого в локте положения, и вот рашпиль плывет в мою сторону, а впереди него теснится фронт низкой звуковой волны. Это при броске карлик издал короткое «А…а!». Рот у него открыт, нижняя челюсть все еще продолжает опускаться.

Рашпиль сделал два оборота и на расстоянии трех шагов от меня плавный полет его превратился в прерывистый (он как бы летел толчками), это, видать, заканчивались мои силы, разделившие пространство подвала на области с разным ходом времени. Как мне это удалось? – не знаю. Просто я очень захотел, чтобы рашпиль летел помедленнее. Вот он и летит, а когда оказывается у меня между ладонями протянутых рук (в наручниках ведь), я сжимаю их.

Руки дернуло, но я удержал рашпиль благодаря его острой насечке, застрявшей в коже ладоней. Время снова пошло нормально. Карлик по инерции топнул правой ножкой впереди себя, но так и остался стоять полусогнутым с открытым ртом. Он не понял, что произошло, но, увидев рашпиль в моих руках, моментально среагировал, спрятавшись за холодильник. Очевидно, подумал, что я метну в него.

– Намагнитился? – послышалось от холодильника. Увидев, что я положил рашпиль на стул, карлик вышел из укрытия. – Сейчас мы тебя размагнитим.

Итак, второй раунд!

Он прочитал мои мысли, но я уже мог хоть на мгновение проникать под его черепушку: какие-то фрагменты, отдельные слова, среди которых чаще всего по смыслу – «страх». Но не его страх, а страх, каким-то образом связанный со мною.

Мой страх. Его якобы нет у меня, и карлика это сильно волнует. Начинаю понимать: ему нужно, чтобы я испытывал страх, тогда легче будет парализовать и расправиться со мною. Чем же он собирается меня напугать?

– Сейчас увидишь, – зло ответил карлик, – а то осмелел…

«Не расслабляться!» – скомандовал я сам себе, вытесняя проникшее биополе карлика, а он и не противился этому, переключившись на что-то другое. На что?

Заработал двигатель кран-балки. Это карлик включил ее, но, не чувствуя явной угрозы для себя с ее стороны, я в свою очередь не стал противиться, хотя и мог мысленно нажать на красную кнопку болтающегося на кабеле пульта: берег силы.

Кран-балка покатила в противоположную от меня сторону и остановилась над одним из резервуаров. Тельфер переместился таким образом, что крюк оказался над горловиной. Успокоив болтающийся трос, карлик стал опускать крюк.

Опережая его движение, переключил внимание на резервуар, в котором я смутно просматривал что-то белое, как мне почувствовалось, плавающее в концентрированном растворе поваренной соли. Крюк опустился в резервуар, и там что-то снова заплескалось. Карлик никак не мог попасть в какую-то петлю из проволоки.

Наконец ему это удалось.

– Ну а теперь смотри!! – возбужденно прокричал карлик.

Трос стал наматываться на лебедку тельфера. Из горловины резервуара показался крюк, петля, а в петле руки…

– Смотри, смотри! – нагнетал атмосферу карлик.

Из цистерны поднималось обнаженное женское тело. На голове, склоненной на грудь, был надет армейский противогаз. Стекающий раствор создавал эффект прозрачного одеяния. Крюк поднял тело почти под самую ферму кран-балки, и здесь-то мне стало жутко…

У женщины не было по колено обеих ног.

– Что, получил?! – орал карлик, весь дрожа. – Это же та, которая пришла к маме! Ногами!!

Сострадание, жалость, гнев – все перемешалось во мне, и на какое-то мгновение я забыл об опасности, отвлек часть своих сил на проявление этих чувств.

Этого мгновения и ждал карлик.

Короткий мощный удар парализовал мое тело, мое биополе, мое сознание. На несколько секунд я даже потерял сознание, а затем затрепыхался, как муха в паутине. И понял, что это бесполезно.

– Хочешь рассмотреть поближе? – удовлетворенно спросил карлик. – Пожалуйста.

Он снова задействовал кран-балку, и тело, с которого все еще капало, двинулось по диагонали в мою сторону и остановилось вверху, между мною и карликом.

– Ты одного не учел, – сказал карлик, – что нельзя намагнититься от магнита сильнее самого магнита. Помогло тебе то, что я расслабился: как-никак опрокинул за воротник почти бутылку при таком-то закусе. А сейчас я как огурчик. Подзарядился твоими волнами страха. Ты думаешь, для чего я разбрасываю кисти рук по городу? Для этого же самого. Чтобы как можно больше людей излучало страх, кванты которого суммируются, насыщая биосферу. Страх для меня допинг, без которого я быстро выдыхаюсь, теряю способности. Так что проводить анатомические опыты над людьми для меня не только удовольствие, но и жизненная необходимость. Ну да ладно, что это я перед тобою исповедуюсь? – это тебе впору произносить покаяние, а не мне.

Карлик взял с холодильника руку и достал небольшой, похоже газовый, пистолет.

– Это чтобы не трепыхался, – пояснил карлик, рассматривая обойму. – Думаю, что трех выстрелов хватит, чтобы уложить тебя минут на десять бай-бай, а когда проснешься с перебитыми руками и ногами, мы продолжим наш интеллектуальный разговор.

Подняв руку с пистолетом, карлик стал приближаться, как дуэлянт к барьеру, сосредоточившись только на мне, забыв даже про взрывной механизм, про мокрый труп на крюке кран-балки.

Шаг. Еще шаг. Следующий будет последним. Сейчас он окутает меня облаком аэрозоля, как таракана. Я не в состоянии ни отвернуться, ни прикрыть глаза. Карлику не обязательно было подходить ко мне так близко (газовый пистолет достал бы и от холодильника), но он, очевидно, не хотел лишать себя удовольствия наблюдать, как расширяются от страха мои зрачки.

И тут я почувствовал, что мне ничего предпринимать не надо (да и что я мог?). Мое биополе – мой ангел-хранитель – дало такой знак, отстранив меня от участия, как космонавта при посадке от ручного управления. И я доверился ему.

Рука карлика выпрямилась. Ствол газового пистолета застыл в ста сорока двух сантиметрах (откуда такая точность?) от моего лица.

Сейчас произойдет, предупредило мое биополе…

И произошло.

Соленая капля с трупа бедной девочки упала на сгиб большого пальца руки карлика, держащей пистолет, произведя эффект упавшей на голову железобетонной плиты перекрытия. Потрясение, испытанное карликом, ударной волной прокатилось внутри моего тела, затуманив мое сознание. Я едва удержался на ногах.

Карлик с трудом поднял лицо кверху… и сломался. Я почувствовал это сразу, как он сбросил с меня мертвую хватку своего биополя. Оно разлетелось вдребезги от одной-единственной капли. Мое биополе (провидение, ангел-хранитель?), подарив мне эту самую каплю, отключило автоматику, и я снова почувствовал рычаги управления в своих руках. Я не был парализован, я мог действовать. Хорошо, что, находясь в исходной стойке, я натянул цепь в противоположную от карлика сторону, и теперь ее длины хватило, чтобы преодолеть те сто сорок два сантиметра, разделяющие нас.

Бросившись вперед, я схватил карлика за вытянутую руку, рванул на себя и вверх, одновременно разворачиваясь влево: классический прием броска через правое плечо с захватом руки противника был произведен почти по учебнику Харлапиева. С одной лишь незначительной разницей: вместо того, чтобы шмякнуться о пол вначале пятками, а затем боком, карлик совершил замысловатую траекторию и врезался в чугунные плитки головою, раздробив череп и сломав шейные позвонки. Я не учел «бараний» вес партнера.

Безмолвный вопль карлика многократным эхом прокатился у меня в голове, словно мотоциклист по вертикальной круговой стенке, и стих, окутанный пеленой шока. Я больше не улавливал ни намека на его биополе. Тряпичной куклой он лежал на полу и агонизировал: конечности его била мелкая дрожь.

Теперь главное – застопорить механизм взрывного устройства. Но… я его больше не видел! Он не высвечивался в моем мозгу. Значит, все? Кончилось… и теперь выкарабкиваться нужно самому, если есть еще время.

Я глянул на свою прикованную руку, на дюймовую трубу, вокруг которой была перехлестнута цепь, и понял, что нужно начинать с этого.

Распилить нечем, следовательно, нужно ломать. Но чем? Да хотя бы этой кран-балкой. Я видел в одном фильме, как заключенные с ее помощью выдернули решетку на окне. Неужели труба отопления прочнее?

Стараясь не смотреть на труп, дотянулся до висевшего кнопочного пульта и довольно быстро разобрался, что нажимать, чтобы ферма, тельфер и трос с крюком двигались в нужном мне направлении.

Первым делом я опустил на пол труп. Вода на нем уже испарилась, и он был покрыт белым налетом соли.

«Никто…»

Что «никто»? Не отвлекаться! Это предсмертный бред карлика. Он что-то хочет сообщить, очень важное для него. Как покаяние. Но мне не до этого, я не священник.

Затем я зацепил крюк за стояк и поднял его до тройника, которым подводка к радиатору соединялась с горизонтальным участком трубопровода. Ну, теперь поехали! Трос натянулся под углом, и я понял, что одним подъемом стык на трубе не разорвать. Включил ход кран-балки. Подействовало! Вначале все трубы, радиатор, мою цепь потянуло влево, деформируя систему отопления, выдергивая крепления, стреляя штукатуркой, но после того, как что-то за что-то зацепилось, сварной стык на стояке не выдержал. Крюк закачался, маятником сорвавшись с трубы, а мне пришлось встать на стул, чтобы дотянуться до места разрыва и перекинуть цепь. Свободен!

Что теперь? Переждать взрыв в каморке карлика? Но там, в бочке, бензин, и если он вспыхнет, то я, если и не зажарюсь заживо, так задохнусь. Значит… Я прыгаю через трубы, обвязывающие насосы, хватаю чемоданчик с взрывчаткой и бегу к двери. Вначале я хотел подвесить чемоданчик к дверной ручке, где замок. Не получилось, поставил снизу. И – в укрытие!

Я знал, что произойдет, но непроизвольно вздрогнул, когда верхняя фанерная филенка с треском выстрелила в мою сторону, а в лицо хлестнул упругий воздушный фронт. Тотчас погас свет, но полной темноты не наступило: розоватым четырехугольником обозначилась прореха, образовавшаяся в двери. Открываю ее. Выхожу.

Возле входной двери, рядом с карликом, за силовыми щитами – языки пламени, словно кто-то разжег на полу с десяток маленьких костров. В колеблющейся полутьме обошел труп девушки, возле карлика – светлее. Взрывной волной его сдвинуло с места, задрало халат, переплело ноги. Во мне шевельнулось что-то напоминающее жалость: так он походил на маленького мальчика.

«…не может знать…»

Он еще жив после всего этого! И за что только душа у него цепляется?

Входная дверь разнесена вдребезги. На площадке огня побольше, языки пламени ползут по маслянистым ступеням металлической лестницы. Цепляясь за поручни, устремляюсь наверх. Один пролет, второй, третий. Проскакиваю дверь, ведущую из подвала, зная, что она заперта, поднимаюсь на башню. Вот и последний марш, синеватый четырехугольник оконного проема, легкое дуновение ветра. Выбрался!

Назначение деревянной башни непонятно, возможно, она когда-то служила пожарной каланчой. Рамы в проеме нет. Высовываю голову. Метрах в десяти, за оградой, слегка подсвеченные кроны тополей, сквозь которые уже начинает синеть небо. За деревьями – темный, и казалось, без дна провал Вишневой балки. Там уже горели редкие огни и перекликались петухи. Рассветает.

Внизу – плоская кровля. Если взяться руками за переплет и свесить ноги, то не так уж и высоко прыгать.

«…и никогда не узнает…»

А тот все еще никак не закончит свою мысль и вряд ли это ему удастся: снизу тянет теплом и горящим машинным маслом.

Перекидываю сквозь проем одну ногу, вторую, опускаюсь на вытянутые руки. Не напороться бы на какой-либо штырь, подумал я и разжал ладони… И словно накаркал: рывок за руки такой, что хрустнуло в плечах. Я завис, зацепившись за что-то цепью. Наклонил голову вбок – метра не долетел до крыши. А может, это и хорошо, что так получилось, мог бы и ногу повредить. А сейчас отцепимся и…

Я нащупал правою рукою (на левой висел) то, что вошло в одно из звеньев, – крюк без изолятора для электропроводки. Пытался было зацепиться за него хотя бы двумя пальцами, чтобы, подтянувшись, освободить звено – безрезультатно. Заклинило капитально. Стал шарить вокруг себя ногами – ни одного выступа, ни одного болтика, чтобы упереться, – только волнистая и гладкая поверхность шифера. «Дайте мне точку опоры и я…»

Подергавшись и обессилев, прислонился лбом к шершавой поверхности и сразу же отпрянул: она была горячая. Запрокинул голову и глянул вверх. Из проема, закрывая бледные звезды, валил черный дым и сыпали искры.

Меня охватила паника. Я уже чувствовал, как горит моя одежда, вспыхивают волосы… И я закричал:

«… есть ли бог, или нет?!»

Но это кричал не я. Это кричал карлик у меня в голове, и это не у меня, а у него горели волосы, лопались глаза. Натиск его боли был таким мощным, что я потерял сознание. Последнее, что мелькнуло, – игрушечная лошадка на колесиках, катящаяся по откосу выемки, наперерез приближающейся электричке…

Я лежу на животе, на раскаленном песке пляжа. Печет так, что нет сил терпеть, но я не в состоянии подняться и идти к шумящей кромке прибоя. Открываю глаза. Вместо слепящего солнца – темнота, вместо осыпающегося песка – шершавая поверхность.

К шиферу уже невозможно прислоняться животом. Я отстраняюсь от него локтями и коленками. Еще немного, и он начнет трескаться, стреляя зазубренными осколками.

И здесь уже закричал я, а не карлик, и в бессилии заколотил ногами по стенке.

Спасибо той женщине из Вишневой балки, что дала мне эти ботинки: лист шифера раскололся и посыпался вниз. Меня обдало дымом и жаром, но я, к счастью, сразу нащупал ногою уголок, к которому крепились листы, оттолкнулся и, подбросив руки вверх вместе с цепью, сорвал ее с крюка.

Спрыгнув на рубероид кровли, я первым делом отскочил в сторону, а уже затем стряхнул тлеющие искры с халата.

Перешел на противоположную сторону и увидел, что здесь у меня не будет никаких проблем: сначала прыгаю на крышу пристройки, с нее перебираюсь на ограду, а там на землю – как по лестнице во дворце великанов.

Это я и проделал менее чем за минуту без всяких неожиданностей: и крыша пристройки не проломилась, и ноги не поломал, прыгая с ограды, и даже не зацепился ни за что. И только тогда понял, что наконец-то этот кошмарный «фильм» закончился. Домой, только домой!

Иду вдоль ограды среди кустов и деревьев, но не в ту сторону, где металлическая калитка и где под тополями дождались взрыва те, кто так долго сидел в машине, а в сторону жилого массива.

Вышел на одну из улиц Вишневой балки. Оглянулся. Из башни бил фонтан огня, и пожар уже заметили (еще бы, когда депо рядом!), и машина с сиреной уже ехала.

Мне положительно везло: через дорогу возле ограды частного дома я разглядел покосившуюся (старинную, из чугуна) телефонную будку. Перешел проезжую часть, открыл застекленную (удивительно) дверцу, снял трубку – работает!

Куда звонить? Конечно «02», а они уже достучатся до майора Искренко. Отблеск пожара отчетливо высвечивал диск, но такую комбинацию можно набрать и вслепую, если иметь две копейки… но кажется, до милиции можно дозвониться и так. Только начал крутить, как раздался стук у меня за спиною. Оборачиваюсь…

Прямо на меня, прижав лицо к стеклу, так что приплюснулся нос, смотрела Вита. Я не мог бы ее разглядеть против света от котельной, если бы она не светилась, будто флюоресцируя. Но это уже была не та Вита, которая вбежала ко мне в номер гостиницы, и не та, что подсела на топчан в «кукушкином гнезде». Это была мертвая женщина.

– Открой, – прошептала она, не шевеля синими губами, – ты же видишь, что я не могу.

Краем глаза я видел, что она безрезультатно пытается потянуть на себя дверцу за ручку с круглым набалдашником. Я инстинктивно, с чувством суеверного страха, ухватился за ручку со своей стороны, не давая ей открыть.

– Открой! – повысила голос Вита и подняла руки. – Не видишь, что мне трудно?

На руках у нее не было кистей… Но не так поразило меня это, как то, что Вита на глазах становилась прозрачной. Сначала ее тело стало блекло-синего, затем белесого цвета, который таял, расплывался, и вот уже сквозь лицо просматриваются языки пламени над вспомогательным зданием котельной.

– Открой! – уже кричала Вита, колотя культяпками по стеклу. – Я же люблю тебя!

Стекло треснуло, посыпалось осколками. Руки потянулись ко мне.

И тогда я, толкнув Виту дверью, выскочил из будки и отскочил в сторону. Оглянулся…

То, что было Витой, рассыпалось на отдельные куски и лежало вразброс, будто высыпанное из мешка. Но все это – руки, голова, ноги, туловище – дергалось, подпрыгивало, как живая рыба на сковороде, и одновременно таяло и дымилось, как сухой лед.

И я понял, что произошло.

Вита была голограммой карлика, в которую он поместил сознание той, погибшей Виты. Творец голограммы умер – рассыпались пакеты волн его творения. Вот и еще одно подтверждение… Почувствовав исчезновение тяжести на руках, посмотрел на цепь. Сама цепь, наручники стали тоже прозрачными. Звенья разъединялись и поднимались вверх, как кольца дыма от сигареты.

Все. Теперь можно и звонить: наверняка кроме пожарников подъехала и милиция. Выхожу на середину проезжей части дороги и поднимаюсь туда, где среди машин суетятся люди.

Из переулка выскакивает мотоциклист, поворачивает в мою сторону и ослепляет снопом света. Я прикрываю глаза рукою.

И вижу, что ладонь моя стала прозрачной.

Эпилог

Я лежу в морге. Трехъярусные оцинкованные стеллажи заполнены обнаженными трупами. Рядом со мною старуха упирается острым локтем мне в бок. Ее ребра обтянуты кожей, как у пересохшей скумбрии. Подошвы моих ног касаются чьей-то головы, с жесткими короткими волосами. Тесно. Компрессор холодильной машины заклинило еще вчера, и в камере давно уже положительная температура. Запах разложения и формалина. Но это все пустяки.

Главное – что я успел выскочить из голограммы, успел найти свое тело и втиснуть в него свое сознание. Я пока точно не знаю, что послужило причиной моей смерти: пожар в гостинице или выстрел Васьки Жилы. Скорее всего, пожар, потому что в моей крови оказался избыток окиси углерода, который я уже почти вывел из организма. Осталось докончить регенерацию отдельных участков головного мозга, и тогда я узнаю, в какой ипостаси находился после смерти: в виде голограммы с записью моего сознания, и поэтому все, что произошло, имело место в моей реальности, или в виде симбиоза моего сознания с сознанием карлика, породившего весь этот бред. Тогда – это другая реальность. А может, никакого карлика и не было, может быть, он тоже, в свою очередь, порождение фантазии агонизирующего четвертого энергоблока? Тогда это третья реальность. И я не знаю, что случилось с сознанием Виты. Успела ли она выскочить из своей развалившейся голограммы? И не слабые ли колебания ее биополя доносятся с дальнего стеллажа? Не знаю…

Но я знаю твердо. Когда этот козел – студент медицинского института, заступивший сегодня на дежурство в ночь, этот вонючий козел с лицом Добролюбова, у которого в кармане халата всегда лежат плоскогубцы, этот паразит!… засунет мне свой грязный палец в рот, чтобы проверить, есть ли у меня золотые зубы и коронки, я… я его обязательно укушу!

Волгоград, 24 октября 1995

Сергей Синякин

Кандидат на Гран-при

Автобус стоял близ остановки метро «Сокольники».

Рядом с автобусом уже толпились бородатые и не очень люди, которые радостно обнимали вновь пришедших и дерзко, не обращая внимания на прогуливающихся поодаль милиционеров, наливали им в пластмассовый стаканчик из емкости, заботливо закутанной в синий полиэтиленовый пакет с изображением двуглавого орла.

Подошедшего к автобусу мужчину в желтом пластиковом дождевике встретили сдержанными, но восторженными криками. Разумеется, ему тут же налили в белый стаканчик.

– Борис Автандилович! – невнятно воскликнул кто-то из бородатых. – Не ждали! Не ждали! Приятный сюрприз! Как там погода в Баварии?

Мужчина в желтом дождевике неодобрительно покосился на милиционеров, двумя пальцами отер рот и причастился. Скривившись, понюхал фалангу указательного пальца, вернул бородатому пустой стаканчик и принялся неторопливо обниматься со стоящими у автобуса людьми.

– Ничего, – степенно сказал он. – Погода хорошая. А как в столице?

– Дня два как лить перестало, – махнул рукой бородатый.

– Значит – к грибам, – рассудил житель далекой Баварии.

Автобус понемногу заполнялся. Двое рано облысевших мужчин с пустыми полиэтиленовыми кульками в руках торопливо направились от автобуса к ближайшему продовольственному магазину и вернулись с теми же пакетами – но уже раздувшимися и позвякивающими на каждом шагу.

Водитель сидел на рабочем месте, со скучным любопытством разглядывая своих будущих пассажиров. Народ в автобусе собирался самый разнообразный. Были здесь едва начавшие бриться развязные и нахальные от излишнего стеснения акселераты, степенные мужики средних лет, похожие одновременно на научных работников и неудачливых бизнесменов, пожилые мальчики, стыдливо скрывающие обширные лысины остатками волос, и граждане неопределенного возраста, которых несведущий посторонний зритель легко мог принять за попов-расстриг или изгнанных из думы депутатов. Объединяло их всех одно – все они прекрасно знали друг друга и были полны радостного возбуждения, словно алкоголики, которых из подъезда вдруг пригласили в банкетный зал ресторана «Прага».

Борис Автандилович закончил приветствия и повернулся к бородатому.

– А Жора приехал? – спросил он.

– Жоры не будет, – вздохнул бородатый. – Проблемы у него в Абхазии. Возможно, теперь мы его очень не скоро увидим.

– Жаль, жаль, – покивал Борис Автандилович. – Работал он хорошо. Помнится, такие шедевры у него иной раз получались – сам завидовал!

– Вот из-за этих шедевров у нашего Жоры крупные неприятности, – скривил губы в безрадостной усмешке обладатель бороды.

– Сам-то как? – Борис Автандилович приобнял бородатого за плечи. – Я газеты смотрел – нет, не видно нашего Гарика! Как в тину ушел! Или и в самом деле завязал? – Он покровительственно похлопал бородатого по спине.

– Уйдешь! – безрадостно признался тот, кого назвали Гариком. – Это тебе не прежние времена, когда можно было спокойно работать. Сейчас работаешь и оглядываешься по сторонам – а кто за тобой присматривает?

– Ну-ну, – хмыкнул Борис Автандилович. – Волков бояться – в лес не ходить.

В автобусе его услышали и весело расхохотались.

– А Андрей Романыч будет?

– Обещал, – сказал Гарик. – И Коля тоже открытку прислал – ждите, мол, загляну обязательно.

– Коля? – не поверил обладатель желтого плаща. – Не может быть! Мне сказали, что его казахи в психушку загнали.

– Ну, какие у казахов психушки? – пожал плечами Гарик. – Как больницам в финансировании отказали, так и людей за придурков не стали считать. Он, говорят, уходить не хотел, все анализов дополнительных требовал. Так его, говорят, выперли коленом под зад – живи в обществе, сера и аминазин теперь в дефиците, а то, что ты сотворил, и за детский грех не считается.

– Круто там стало, – удивился Борис Автандилович. – Слушай, Гарик, а ты номинационные списки видел?

– Как это – видел? – удивился москвич. – Я же их и составлял!

Шофер посигналил.

Двое запоздавших белорусов прыгнули в открытые двери автобуса. Один был пузатым и габаритным, как сервант из царской палаты, а другой – узкоглазый, длинноволосый и седобородый. Оба в синих болоньевых куртках, украшенных надписями «Лукашенко – геть!».

– Ну что? – спросил водитель бородатого. – Едем или еще кого будем ждать?

Бородатый Гарик хозяйски оглядел автобус.

– Можно ехать, – сказал он. – Опоздавших микроавтобус подберет.

В салоне уже разливали.

За встречу.

Все творческие встречи похожи.

Собственно, иначе и быть не могло. Люди собираются, чтобы пообщаться. Поделиться опытом, похвастаться достижениями. А разве можно это сделать лучше, нежели за чаркой в душевном и бесхитростном разговоре?

Пансионат был многоэтажен, поэтому сразу же начались хождения из номера в номер. Иногда встречные потоки временных постояльцев пансионата напоминали колонны демонстрантов на митинге или прогулки тараканов по кухонной стене в полночное время.

Среди постоянных участников на любом сборище оказывается некий неофит, жаждущий причаститься к коллективу. Вследствие этого он начинает суетливо шнырять по номерам, прижимая к груди одинокую бутылочку и растерянно взирая на окружающую вакханалию. В конце первого дня его начинает мучить единственный вопрос: какого хрена они так пьют? К концу конвенции вопросы у него исчезают. Отныне ему кажется, что все должно происходить именно так, как происходило. Никак не иначе.

– Нервы, – солидно объяснил бородатый Гарик. – Работать приходится чаще всего в одиночестве. Ну, вот и прикинь – ты один, а против тебя весь мир. Понимаешь, все мы сродни Григорию Сковороде – мир нас ловит и никак не может поймать. Ты чего бутылку-то обнял? Ставь ее на стол!

Повертел злодейку в вертких руках, почитал надписи на этикетке и поднял на неофита подобревшие глаза:

– Из Сибири, значит? Бывал, бывал. Помню я морозы сусуманской тайги. Как зовут-то?

– Андреем, – пискнул неофит.

– Профессионал? Любитель? – продолжал расспросы Гарик, ловко откупоривая напиток для собеседования. Неофит неопределенно пожал плечами. По глазам было видно, что хотелось ему в профессионалы, но боялся облажаться. Кто знает, может, все им сработанное и на дилетанта не тянет!

– Ничего, – бодро сказал Гарик. – Здесь со статусом и определишься. Ну, за встречу?

Как все неофиты, сибиряк пьянел быстро. Уже после третьей стопки он срывающимся тенором попытался затянуть: «Гоп со смыком это буду я», но спутал слова, смешался, покраснел и, чтобы скрыть смущение, тяпнул еще стопку уже безо всякого тоста. Видно было, что его торкнуло – да еще с накатом.

– А вы давно в ассоциации? – неловко спросил неофит.

– С конца восьмидесятых, – вздохнул Гарик и мечтательно поднял очи горе. – Какие были времена! Какие времена, Андрюша! Как работалось? Какие шедевры получались у людей!

– Я тоже… – сказал сибиряк. – К этому… к совершенству. Просто ведь неинтересно, надо, чтобы было на других не похоже!

– Получается? – бросая в рот кругляш сырокопченой колбасы, спросил Гарик.

– Ну, вроде бы и ничего, – краснея, сказал неофит. – Самому трудно судить. Желательно, чтобы посторонний человек, незаинтересованный, высказал свое мнение. А ведь это такое дело… к первому попавшемуся не обратишься, надо такого, чтобы или такое же хобби имел, или профессионально этим делом занимался. Любителя, сами понимаете, трудно найти, таятся все, а к профессионалу обращаться… – неофит покрутил головой.

– Это точно, – согласился Гарик. – Но ты знаешь, тут тоже семь потов прольешь, прежде чем золотого Джека получишь. И ведь знаешь, что все нормально, что некоторые к этому и близко не подошли, а вот на тебе – кому-то в третий раз дают, а ты опять пустую похлебку хлебаешь.

– Пойду полежу немного, – пьяным голосом рассудительно сказал сибиряк.

– Полежи, полежи, – согласился Гарик, задумчиво оглаживая бороду. – К вечеру надо в порядке быть, вечерами здесь самое интересное начинается.

Бар был переполнен.

В углу сидели краснодарцы, они и на форуме держались немного обособленно. Казакеев явился в экстравагантном кожаном пиджаке, под которым пламенели рубаха и галстук с развратными обезьянами. Соликамский почесывал пышные бакенбарды и что-то втолковывал Азнавурскому – невысокому худенькому блондинчику с елейным взглядом и ровным поповским пробором в русых волосах. Азнавурский внимательно слушал, но по нетерпеливым движениям рук было видно, что с Соликамским он не согласен и сдерживается лишь потому, что не хочет прерывать старшего по возрасту. Все трое были в номинациях на премии, а Казакеев едва ли не претендовал на золотого Джека. Впрочем, кулуарные слухи утверждали, что золотого Джека Казакееву не видать, как своих ушей, – москвичи не пропустят.

Прямо у стойки травил забойные анекдоты Герман Северный – пожилой питерский профессионал, который в номинации входил редко, но форумов не пропускал по единственной причине – считал тусовки разного рода святым делом, не позволяющим отстать от времени. Анекдоты он рассказывать не умел, поэтому начинал ржать раньше, чем произносил ударную фразу, от чего до большинства соль рассказанного сразу не доходила, а когда все-таки они выясняли, в чем дело, смеяться оказывалось слишком поздно – легко было уподобиться жирафе из бородатого анекдота, до которой суть анекдота дошла после смерти зайца. Среди посетителей бара выделялись две девицы вампиресного вида – синие веки, кровавые губки, растрепанные волосы и взгляд с томной поволокой. Девицы бродили между столиками, словно никак не могли определиться, – впрочем, шампанское и коньяк они пили охотно в любой компании.

– А Андрей Романыч? Он здесь? – благоговейно осведомился неофит Андрей.

Гарик сделал неопределенный жест рукой.

– Не царское это дело, – сказал он. – Андрей Романыч из номера не выходит. У него там дела неотложные.

Дела у неоднократного лауреата форума были самые прозаичные – собравшись тесной компанией, Андрей Романович с содругами резался в преферанс, но объяснять это неофиту Гарик не стал. Должна же имена великих окружать какая-то тайна.

Принесли свежие номера «Дактилоскопического вестника». Расхватали их быстро, читали вслух, с ехидными комментариями и насмешливыми пофыркиваниями.

– Дилетанты! – громогласно вынес приговор Рябин, длинноносый, словно Сирано де Бержерак, но так и осталось неясным, кого он имеет в виду.

Краснодарцы вели тягучую нескончаемую беседу – словно в поезде не наговорились. Из оккупированного ими угла доносилось:

– Глянул я на нее, а шейка белая такая, тонкая. Чуть не сомлел…

– В таких случаях смотреть не стоит, – тоном знатока сказал Соликамский. – Внимание к деталям еще никого и никогда до добра не доводило.

– Не скажи. Не скажи, – с противным дребезжащим смешком возразил Азнавурский. – У нас однажды конкурс красоты проводили. Я и подумал…

И в это время раздался истошный вопль. Вопил долговязый длинноволосый субъект, размахивая руками. Что там подумал Азнавурский, так и осталось неизвестным.

– Что случилось? – подошел на правах представителя штаба бородатый Гарик.

Ничего особенного не случилось, просто долговязый кипятком облился из пластикового стаканчика. А шум поднял, словно террористический акт совершили.

Ближе к полуночи все успокоилось.

Люди определились – что пьют, кто с кем пьет, а главное – кто и на какой койке спать будет. Гарик закрылся в номере, накинул плед и неторопливо, вдумываясь в абзацы, читал «Исповедь душителя» Медоуза Тейлора. Книга была посвящена деятельности индийской секты, которая одновременно являлась корпорацией наследственных душителей. Душители эти поклонялись богине Бхвавни, которую некоторые знают как Дургу, иные – под именем Парвати, а третьи поклоняются ей, как Кали Ма. Инструментарием душителей являлись священный платок румал, которым, собственно, и производится процесс удушения, кусок сахара, который обязательно должен был съесть прозелит, вставший на тропу поклонения богине, и лопата, которой копали могилу. Странная это была секта, она и правила себе выработала непонятные, – например, категорически запрещалось душить ритуальным платком прачек, фокусников, факиров, музыкантов, сикхов, танцоров, продавцов масла, плотников, кузнецов, подметальщиков улиц, а также увечных и прокаженных. Сообщество душителей состояло из четырех орденов: Соблазнителей, которые завлекали жертвы, Исполнителей, которые этих жертв душили, Похоронщиков, закапывавших труп, и Очистителей, в чью задачу входило ограбление покойного.

Многие постулаты этого учения казались Гарику слишком усложненными, непонятным оставалось кастовое разделение душителей, впрочем, книга была очень и очень занятной, если подходить к ней как к развлекательному чтиву, а не как к учебному пособию для начинающих душителей.

В дверь постучали, и Гарик с неудовольствием пошел открывать.

В коридоре стоял сибиряк. Волосы сибиряка были взлохмачены, на голой груди желтела цепь со звеньями размером в ноготь большого пальца. К груди он прижимал бутылку водки, а в глазах была полная покорность судьбе.

– Пог-говорить, – объяснил сибиряк. – Пр-ро сов-вершенство.

– Так это тебе не сюда, – серьезно объяснил Гарик. – Это тебе в штабной номер.

Сибиряк топтался в коридоре. Похоже, он готов был идти куда угодно, только не знал, с какой ноги начать движение.

Гарик вздохнул, сунул ноги в тапочки и вышел в коридор.

– Пойдем, провожу, – сказал он и, взявшись за цепь, потянул сибиряка за собой.

В штабном номере было шумно. Больше всего номер напоминал банку шпрот, даже пахло в нем соответственно. По причине перенаселения один из гостей пил из стеклянной пепельницы, остальные – из белых пластиковых стаканчиков. Только у Казакеева, оккупировавшего единственное кресло, была хрустальная рюмка.

На подоконнике восседал Герман Северный, Соликамский демократично расположился на полу, меланхолично пощипывая зеленое ковровое покрытие, напоминаюшее ему травку.

Члены оргкомитета, намотавшиеся за день и мечтавшие выспаться, угрюмо пили минеральную воду, протестуя против вторжения в номер.

– Ну, что ты мне Конан Дойлом тычешь? – раздраженно сказал Казакеев сидящему на подлокотнике кресла веснушчатому юнцу. – Заладил – Шерлок Холмс, Шерлок Холмс! Между прочим, он, может, преступления потому и раскрывал, что сам их задумывал. Некоторые даже утверждают, что Шерлок Холмс и профессор Мориарти – это один и тот же человек.

– Это профанация, – сказал с пола Соликамский, рассеянно теребя бакенбарды. – Какой дурак это утверждает?

– Профессор Хоменко, – Казакеев ухмыльнулся. – Математически вывел, что Шерлок Холмс и профессор Мориарти – это и есть Конан Дойл. Он ведь таким образом над Скотланд-Ярдом смеялся. Потому у него и инспектор Лейстред такой смешной.

– Глупости, – сказал Соликамский.

– Вот вам Андрюша, – сказал Гарик, подталкивая сибиряка, обнимающего бутылку. – Хочет о совершенстве поговорить.

Веснушчатый юнец вскочил, бережно забрал у сибиряка бутылку и поставил ее на стол.

– Пусть поговорит, – охотно согласился он.

– Братва! – звучно сказал сибиряк и лег рядом с Соликамским. – Ничего не имею против того, чтобы быть ниже людей, более достойных, чем я.

– Надрался, – с веселым осуждением глянул на искателя совершенства Казакеев. – Надо же – Карла Либкнехта цитирует!

– Готов, – объявил Соликамский. – Где это он так?

– Откуда я знаю? – пожал плечами Гарик. – Он сам пришел. Сибиряк. Зовут – Андрюша.

– Так вот, – продолжил Казакеев беседу с веснушчатым оппонентом. – Никто не умеет правильно различать в самом себе добродетель и порок. Никто не может быть уверенным, что его оценка вполне обоснованна. Кажется, Монтень еще сказал, что от недостатка уважения к себе происходит столько же пороков, сколько и от излишнего к себе уважения. А что это значит? Это значит, что все должно быть в меру.

– Но, Андрей Романыч, – начал веснушчатый, однако Казакеев оборвал его решительным взмахом.

– А что Андрей Романович? Ну, что Андрей Романович? – страдальчески сказал он. – Это уже, если хотите, ремесленничество, а не искусство. Когда человек придумывает единичный кувшин – это высокое искусство, когда он начинает изготовлять кувшин партиями, тем самым он переходит к шаблонам. А шаблон и есть признак ремесленничества. Кончился ваш Андрей Романович, это ведь ежу понятно!

Веснушчатый пылко возмутился – похоже, Казакеев оскорбил его кумира.

– Ну, знаете! – сказал веснушчатый. – У Андрея Романовича одними золотыми Джеками можно все полки заставить. Вам еще до него тянуться и тянуться!

Казакеев распустил галстук с развратными обезьянами.

– Сказано ведь – не сотвори себе кумира! – упрекнул он. – Времена ведь изменились, а наш уважаемый Андрей Романович весь остался в прошлом. Если мы хотим поднять планку на новую высоту, мы должны смело использовать в своем творчестве элементы фрейдизма, ницшеанства, наконец, бодай-буддизма! В противном случае все мы так и останемся провинциалами, которым стыдно объявиться в Европе.

– Европа! – возгласил с пола Соликамский. – Вечно мы стыдимся матушки Европы, равняемся на нее, стараемся подражать. А того не поймем, что Европа давно уже не та, скучнее она стала, добропорядочна до тошнотворности. Для того чтобы оказаться в первых рядах, мало шокировать Европу, недостаточно произвести определенное впечатление на Новый Свет, надо найти свою собственную самобытность. В этом плане нас выгодно отличали двадцатые и тридцатые годы прошлого века, но утеряли мы свой серебряный голос, позволили Германии взять реванш, Китаю во многом уступили, да что там говорить – Камбоджа, сраная Камбоджа нашла достойное место в мировом контексте деструктивной культуры!

– Европу на козе не объедешь, – веско сказал Казакеев. – Конечно, нельзя не отметить, времена действительно изменились, вот уже и южноамериканская культура о себе заявляет в полный голос. Достаточно почитать Борхеса и Льосу, чтобы понять – деструктивность становится неотъемлемым элементом культуры современного общества. Разрушение и смерть – вот его характерные черты. Но все-таки, помяните меня – Европа своего последнего слова пока не сказала.

– Репетируешь? – усмехнулся Гарик. – Но ведь не факт, что ты выиграешь, совсем не факт.

– Я о творчестве, – Казакеев плеснул себе коньяку, посмотрел рюмку на свет, сделал глоток, смакуя напиток. – Тот же Борхес, за редкими исключениями, берет примеры из европейской культуры, разумеется, моритури те салютант европейцев привлекательнее, чем, скажем, драка аргентинских пастухов на ножах. А насчет этих ваших призов… Не в них дело, Гарик, совсем не в них! Конечно, хочется определенного признания, но ведь всегда может найтись более достойный, тем более что оценочные критерии весьма и весьма субъективны.

Сибиряк вдруг заворочался, сел, протянул руку, в которую тут же услужливо сунули наполненный стаканчик.

– Золотые слова, – сказал представитель таежных просторов. – Пашешь, пашешь, а вся слава достается другим.

Собственно, кандидатов на золотого Джека в этот раз было немного.

Неплохие шансы имел Казакеев, хотя в него особо не верили. Скорее по привычке, нежели по заслугам; кандидатом на получение награды стал легендарный Андрей Романович. Неожиданно, но вполне весомо заявил о себе молодой Витафобов; остальных в номинационные списки включили как представителей массовки – на приз они, конечно, не претендовали, а видимость демократического голосования в результате их участия сохранялась.

Много разговоров было вокруг Гран-при. Ходили слухи, что в этом году высший приз решили не вручать, но кто конкретно это решил и по каким соображениям – оставалось неясным, а потому вызывало возмущение участников конвента.

– Что значит – они решили? – кипятился Казакеев. – Кто они? Покажите мне этих вершителей судеб!

– Ну, ты же сам читал номинационные списки, – миролюбиво возразил Соликамский. – Ты честно ответь: есть там кто-нибудь отвечающий критериям Гран-при? Мелочь, мелочь одна, не в обиду тебе будет сказано! Ты, конечно, извини, но организаторы правы – нет среди нас достойных продолжателей дела Комарова.

– Не их это собачье дело! – резко резанул Казакеев. – Пусть народ проголосует. Вот если не вручат никому, значит, все по делу, действительно нет достойных. Но это не паханам в закрытом номере решать, понял? Пусть народ свой выбор сделает!

В бар, где за сдвинутыми столиками шла эта неспешная беседа, ворвался растрепанный и взъерошенный фанат. Собственно, он уже был не совсем фанат – три работы в «Дактилоскопическом вестнике» и большое обзорное эссе в «Прокрустовом ложе» говорили сами за себя, но Гарик никак не мог запомнить мудреную фамилию новоявленного критика, а потому для упрощения восприятия относил его к любителям.

– Убили! Убили! – истошно и кликушески завопил фанат.

В баре началось волнение.

«Обкурился, что ли?» – с тревогой подумал Гарик и первым обнял фаната за дрожащие плечи.

– Ну, убили! – примирительно сказал он. – Бывает. Орать-то зачем?

Убили Андрея Романовича Телорезова, «виртуоза из Конотопа», как его называли в «желтой» прессе. Краса и гордость конвентов последних лет сидел в кресле собственного номера лицом к телевизору и безглазо разглядывал экран. Безглазо – потому что его собственные глаза разглядывали хозяина с настольных часов, поставленных на телевизор.

– Чистый сюр, – прокомментировал Рябин и шмыгнул носом. – Ментов вызывать будем?

Гарик красноречиво покрутил пальцем у виска.

Соликамский и Герман Северный неторопливо и внимательно разглядывали труп.

– Со спины зашел, – сказал Соликамский.

– Верно, – Герман Северный пощупал темя покойника. – Зашел – и бутылкой по голове. Что характерно – бутылка была полная.

– Глазки видел? – кивнул Соликамский в сторону телевизора. – Ясный хрен, наш поработал. Я так думаю, ссора произошла. Сели, заспорили, слово за слово, хвостом по столу, тут-то у кого-то нервы и сдали.

Он обошел кресло с покойником, зачем-то присел на корточки и вздохнул:

– Глазки-то зачем рвать? Перебор!

– Не скажи! – не оборачиваясь, возразил Северный. – Тут все с намеком сделано. Глазки где? На телевизоре они. А это прямой намек на страсть уважаемого мэтра в ящик попадать со своими делами, да еще в прайм-тайм.

Он встал, брезгливо вытер руки рубашкой покойника, небрежно лежащей на диване.

– Профессионально, – поставил он диагноз. – Чуточку, конечно, картинно, но со знанием дела. Человек вилкой работал, а это уже несомненный класс.

Соликамский тоже поднялся с корточек, забрал со столика початую бутылку «Черного аиста».

– Ну что? – сказал он с печальной развязностью. – Помянем покойничка?

И сочувственно покосился на Гарика.

– Попала гильдия. Хорошо еще – без венков.

В самую точку угодил. Гарик вздохнул:

– Сколько лет собираемся, а такое вот в первый раз случилось. Раньше как? Ну, подерутся, не без этого, но – мочить! Такого никогда еще не случалось.

– Все на свете когда-то происходит впервые, – лицемерно вздохнул Соликамский. – Сам понимаешь, катушка ниток тоже с кончика начинается.

– Пойду в штаб, – сообщил Гарик. – Надо сказать, чтобы здесь немного прибрали.

Повернулся, неприязненно оглядел толпящихся в коридоре зевак:

– Что, не нагляделись еще? Покойник вам в диковинку?

– Так то все чужие, – послышался из толпы голос. – А этот вроде бы свой!

– Ментов надо вызывать, – сунулся длинным носом Рябин. – Таким мака-ром нас всех здесь помочат!

Гарик досадливо сплюнул, выгнал всех из номера, где безглазо скалился на телевизор равнодушный покойник, взял в туалете рулончик бумаги и, прикрыв дверь, крест-накрест опоясал ее серыми лентами – благо длина рулона и гвоздики, вбитые в косяки, позволяли это сделать.

Отходя от номера, он оглянулся. Сибиряк по имени Андрей стоял у окна, возбужденно поблескивая глазами.

Видно было, что уходить ему не хотелось.

Казакеев сидел у себя в номере и подбривал усики, глядясь в небольшое зеркальце.

Гарик некоторое время смотрел на него из дверей, не решаясь войти в номер.

– Ты заходи, заходи! – приветливо сказал Казакеев. – Садись, я сейчас закончу.

Выбритый, он походил на ловеласа, собирающегося соблазнить богатую наследницу – весь фатоватый и какой-то взвинченный, словно и в самом деле готовился к решающему свиданию.

Гарик сел в кресло и некоторое время с интересом наблюдал за Казакеевым.

– Умный ты! – сказал Казакеев, завершая туалет опрыскиванием одеколоном. – Никто не допер, а ты сразу пришел.

– Как работу назвал? – ухмыльнулся Гарик.

– Графическое выражение константы неопределенности в эфирном времени НТВ, – без запинки сообщил Казакеев. – Впечатляет?

– Любопытно, – согласился Гарик. – Но ты же понимаешь, что номинационные списки никто изменять не будет?

– Я же не корысти ради, – хмыкнул Казакеев. – Исключительно из любви к искусству. И потом, что значит – списки. На следующий год обязательно войду. И тогда вы меня уже не кинете. А и кинете – не беда, меня в Петербурге оценят!

– Знаю я твою любовь к искусству, – ухмыльнулся Гарик. – А насчет того, чтобы кинуть… Кто сказал, что тебя кинуть собираются?

– Ходят слухи, – Казакеев подмигнул.

– Зачем все это? Ну, год, от силы два, ты все равно бы стал победителем. Ты ведь пойми, призы редко вручаются за что-то конкретное, чаще всего они даются, что называется, по совокупности заслуг.

– То-то и оно, – высокомерно сморщился Казакеев. – Отвыкли у нас от чистых побед. А все упирается в мастерство. В мастерство, Гарик! Но ты ведь посмотри, кругом сплошная утрата профессионализма. Дилетанты вокруг, которые чаще всего лезут не в свое дело. И искренне обижаются, что их обходят – ведь они не хуже других. Понимаешь, не хуже! Критерии сместились, раньше все тянулись за великими, а теперь держатся на общем уровне, главное теперь – чтобы не хуже, чем у остальных, получилось. А те, кто что-то мог когда-то, теперь на лаврах почивают. А чего из штанов выпрыгивать? И так сойдет! Ты вспомни, как Телорезов начинал? А теперь что? Ни ума, ни фантазии, даже не задумывался человек, что у него получится. Каждый раз какую-то фишку надо было искать, а он массовостью брать стал. Только ведь любой многостаночник – это уже не мастер, а всего лишь ремесленник.

– Да слышал я эти песни, – сказал Гарик. – Сладкие песни сирен. Позер ты, Казакеев. Позер и фат. Не боишься?

– А чего мне бояться? – презрительно согнул бровь хозяин номера. – Этой шпане еще расти и расти, у них еще интеллект на нулевой отметке.

– Среди них тоже разные люди бывают, – Гарик встал. – Не один ты такой, найдутся и другие, которым захочется парой ходов в дамки пройти. Ты ведь не забыл, как наш конвент именуется?

Казакеев демонстративно принялся оглядывать себя в зеркале.

– Дорогу осилит идущий, – сказал он. – Вот и пусть поспешают, если осилить хотят. Кишка у них тонка, масштабного им не поднять.

Пьянки, с которых начинаются конвенты, обязательно заканчиваются организационными мероприятиями. Можно сказать, что все возлияния подводят участников к тому, что мероприятие пора заканчивать. Некоторые спросят: а банкет? Правильно, банкет. Эта официальная пьянка, которая случается после награждения достойных, подводит итог всему случившемуся. Застолье после награждения сродни песне об олимпийском мишке – всем сразу становится ясно, что пора улетать.

Но до банкета было еще достаточно далеко, все обреченно сидели в концертном зале, и Гарик радовался, что не попал в президиум. Еще не выступил с докладом о «желтой» прессе харьковский участник конвента Альберт Сало, который, несомненно, заготовил для пишущей бульварной братии цветастые хулиганистые эпитеты и сравнения, свидетельствующие об остроте ума выпады, различного рода ссылки на изречения давно умерших мудрецов, – и все это для того, чтобы камня на камне не оставить от желающих вырастить добродетель из семян порока. Сам Альберт Сало только загадочно усмехался и щедро разбрасывал намеки, из которых следовало, что доклад его навсегда похоронит бульварную журналистику.

Но прежде подступила торжественная минута.

Пока раздавали поощрительные призы начинающим пэтэушникам и представителям славного племени уличных «бакланов», пока объявляли десятку лучших, народ в зале резвился и обсуждал убийство Телорезова. Все сходились на том, что, судя по нестандартному исполнению, задумано оно было человеком талантливым и, безусловно, любящим свое дело. К Андрею Романовичу большинство относилось как к славному пережитку прошлого: хорошо начав в восьмидесятых, он постепенно отошел от собственных почти классических дел и больше упирал на массовость, поэтому молодежь его боготворила, а старички, начинавшие в одно время с Телорезовым, относились к нему с нескрываемой иронией – ну, удивил, старичок, удивил, всего-то шесть подростков за неделю и одним и тем же перочинным ножом?

Поэтому весть ведущего о посмертном присуждении премии «Киллеркона» за истекший год ветерану клуба Телорезову в зале приняли неоднозначно, о чем свидетельствовал ропот, прошедший по рядам.

Ведущий заговорил о Гран-при. В зале наступила мертвая тишина. Номинационные списки получили все, а потому знали, что регламентом конвента вручение Гран-при просто не предусматривалось, ввиду общего низкого уровня совершенных в текущем году убийств. Но одно дело это прочитать, и совсем иное – услышать из уст представителя оргкомитета.

Гарик вышел к трибуне, глянул в зал. Ощущение было такое, что он сидел под прицелом двух сотен револьверов и пистолетов разного калибра.

Известие о том, что Гран-при вручаться не будет, зал встретил сдержанным рокотом, потом вдруг резко и пронзительно засвистел Казакеев, его нестройно, но дружно поддержали, но Гарик Московский хладнокровно дождался, когда крики и свист стихнут, и поднял руку.

– Тем не менее, – сказал он, – жюри приняло решение о вручении специальной премии за мастерство и изысканность формы. В этом году лауреатом премии за работу «Графическое выражение константы неопределенности в эфирном времени НТВ» стал небезызвестный участникам нашего конвента Михаил Казакеев!

В зале вразнобой захлопали.

Казакеев встал, одернул пиджак и, горделивый как петух, отправился к сцене. Все это время Гарика не отпускали нехорошие предчувствия. Сами знаете, неприятности обычно приходят, когда их не ждут, но если неприятностей все-таки ждут! Тогда они не приходят, они сваливаются вам на голову, сваливаются в полном объеме, когда одна неприятность тянет за собой другую, и так, пока все они не кончатся.

– Казакееву-то за что? – послышался изумленный шепот в первом ряду.

– Не за что, а за кого, – объяснили удивившемуся. – Телорезова он уделал, вот и сподобился.

– Только мозги затуманивают, – с досадой сказали в первом ряду уже в полный голос. – Графическое выражение принципа неопределенности! Да еще в эфирном времени! Нет, чтобы просто и прямо, как президент говаривал, – замочить в сортире! А что же он – своего?

– В таких делах своих не бывает, – отозвались из третьего ряда. – В нашем деле все чужие!

Казакеев поднялся на сцену, принял из рук ведущего золотую фигурку Джека Потрошителя и победно вскинул ее над головой. Однако сказать он ничего не успел – на желтоватом лбу у него вдруг появилась темная вишенка, а с галерки долетел негромкий хлопок выстрела.

Вот они, предчувствия! Вот они, неприятности!

Гарик вскинул голову. Он уже догадывался, кого увидит вверху, и не ошибся – отбросив снайперскую винтовку в сторону, на галерке вырос возбужденный сибиряк Андрюша. Похоже, он тоже понял, как завоевываются главные призы, а потому, застрелив Казакеева, не собирался останавливаться на достигнутом – рука его закончила отчаянный замах, и темное ребристое яйцо «лимонки» уже неотвратимо летело в сидящий на сцене президиум.

Пётр Таращенко

Квинтовый круг

Он увидел её в неосвещенном углу бунгало.

Её – сказано слишком сильно. И вообще, всё было не так. Просто в углу бунгало тихонько запели, и он почувствовал аромат чьих-то слёз.

«Нет, это не зудиллы. Они все на плато. К тому же чего ради им плакать в такой прекрасный солнечный день, – подумал он и увидел неопределенно-быстрое движение у самой стены: взмах чёрной шали. – Нет-нет, это не зудиллы… Наверное, это пришли к Моле. Гости с континента. Дома его, конечно, не застали, вот и расстроились».

– Кто здесь? – доброжелательно спросил он на языке пурпурных кротов. – Вы, я полагаю, пришли к Моле?

И подумал с тайной надеждой: «А вдруг… вдруг этому нечаянному визитёру нужен парус?!»

Чёрный шелк пошёл рябью, и пение смолкло.

– Кто здесь? – не на шутку встревожился он.

Мерный шёлк опустился, обнажив новую завесу, такую же черную, как и первая, и из-за неё показался синий-пресиний подозрительный глаз.

«Ай-ай-ай, какой синий глаз! Откуда бы ему взяться здесь, на плато?» – пролетело в голове.

– Ну и долго мы будем играть в молчанку? – спросили из-за шелковой преграды.

– Да-да, конечно, для меня все это так неожиданно!.. Присаживайтесь к столу, сейчас будет кофе.

– Давно бы так, – смилостивились за кисеёй. – Впрочем, я лучше постою.

Он поставил кофейник на плиту и подумал: «Вряд ли за парусом… И зачем, скажите на милость, весь этот маскарад? – И ещё подумал: «Какой синий глаз!..»

Большую часть своей долгой жизни он провел па этом благословенном плато. Он пришел сюда ранним утром, слегка задыхаясь от недостатка кислорода, и увидел бунгало, далекие горные пики в розовой дымке, звезду Иштар, заблудившуюся между ними, и миниатюрное озеро, в котором всё это отражалось.

– И я в Аркадии, – улыбнулся странник, вынул из нагрудного кармана зудиллу и подбросил её высоко вверх.

За время, пока он был в пути – брёл по зыбучим барханам, продирался сквозь заросли сельвы, карабкался по древним каменистым тропам, зудилла страшно обленилась в уютной темноте кармана и поэтому проснулась не сразу, а лишь достигнув точки апогея.

Там, в прохладной и чистой вышине, она вспыхнула зеленоватой искрой, и утренняя звезда Иштар поблекла в ее блеске и исчезла с небосвода.

– Зинн-на! – зазвенело в горном воздухе, и зудилла понеслась по прямой к скалистым уступам, оставляя за собой светлый трек, золотую нить, сплетенную из утренних лучей солнечного света.

«Отлично, климат вполне подходящий», – обрадовался он и услышал новый звук, терцией ниже, но такой же звонкий и чистый: золотистый трек распался, образовав победное V.

Зинна, согретая солнечным теплом и движением, разделилась надвое, давая начало покоя семье зудилл.

«Все впереди, жизнь моя только начинается, и будет она ещё очень долгой, возможно, вечной», – подумал он, улыбнулся, но что-то на самом дне его серых глаз осталось неподвижным, и эта неподвижность разоблачила одинокого человека на краю горного плато, а улыбка получилась чуточку горькой, горестной… И даже почти безнадежной получилась эта улыбка. Будто бы мысль о новой жизни причинила ему тайную боль.

Его детство совпало с началом эры солнечных яхт.

В ночь Большой Регаты причудливые паруса распускались под солнечным ветром на полнеба, словно исполинские цветы, маки и амариллисы, словно глубоководные фосфоресцирующие медузы.

Яхты торжественно плыли в сторону Луны, и его маленькое сердце летело вслед за ними.

Яхты совершали манёвр – слезы восторга застилали ему глаза.

«Когда-нибудь!.. Когда-нибудь…» – шептал он, вращая бронзовую оправу астрономической трубы, и вглядывался в ночное небо неутомимо и страстно, словно надеялся прочитать там про свое будущее.

«Патти Лу» – так называлась яхта, на которой он впервые в своей жизни выиграл главный приз Большой Солнечной Регаты, и с того дня, с той ночи начался его солнечный марафон. Яхты и все связанное с ними: постоянный риск, изнурительные тренировки, погоня за скоростью, – стали смыслом его существования. Он без устали изучал технику управления солнечными парусами, изобрёл массу новых приемов лавирования, значительно усовершенствовал такелаж, приручил зудилл…

Вид солнечных парусов стал ему привычен и слёз восторга больше не вызывал.

Четыре раза подряд он выигрывал Большую Регату, но однажды с неприятным удивлением и как-то вдруг понял: ничего ему догонять не нужно, это ему неинтересно, а его иступленная одержимость солнечными парусами есть лишь странный каприз, а возможно, и болезнь.

В ту майскую ночь стартовый бакен № 4 пустовал – «Новая Патти Лу» на старт не вышла. «В чём дело? – спрашивали друг друга люди, глядя в весеннее небо. – Что могло с ним случиться?.. Впрочем, он всегда казался нам странным парнем, этот молчаливый чемпион».

«Новая Патти Лу» на старт не вышла, но ее не было и в эллинге, он был гулок и пуст. И подозрительная эта пустота имела простое и даже банальное объяснение: «странный парень» оказался не таким уж странным, более того, быть может, первый раз в жизни он повёл себя весьма нормальным для молодого, здорового человека образом: купил бутылку ананасового ликёра и пригласил темнокожую Офенизию покататься на его яхте в Лагуне Грёз.

– Ха-ха-ха! – громко рассмеялась красавица на рассвете. – Вот уж на кого не могла бы подумать! Да какой же ты, скажи на милость, чемпион?! Неврастеник ты, а не чемпион, мой милый!

С этими словами она зажала под мышкой сумочку и, яростно вращая крутыми бёдрами, поспешила на службу.

Деление прекратилось: шестьдесят четыре зудиллы метались как угорелые между горными пиками, и на озёрное зеркало оседала невесомая ткань солнечного паруса.

Он оторвал клочок огненной материи, тщательно его обследовал и вздохнул удовлетворённо.

– Зинна! – негромко позвал он. Золотая капля упала с неба на его ладонь, лоскуток, подхваченный неведомой силой, порхнул с руки и полетел в направлении норд-норд-ост, в сторону континента.

– Вот и всё, – со вздохом печали и облегчения сказал он, – теперь я один…

– Миль пардон, – гулко ответило плато, почва у его ног вспучилась, и из кучи каменных обломков блеснули темные очки.

– Это я, хозяин, – с трудом переводя дыхание, сообщил крот. – Скальная порода, чёрт бы её побрал, еле пробился.

– Как ты меня нашел?!

– Слухами земля полнится, – неопределенно объяснил Моля, – язык до Киева доведёт, это уж как водится. Ну что, капитан, будем осваиваться?

– Эй, вы что, заснули? – послышалось из гостиной.

«Ничего себе, воспитаньице!» – подумал он, поставил на поднос кофейник, кувшинчик со сливками, коробку ванильных помадок и толкнул дверь носком ботинка.

Она сидела в кресле и сквозь узкие прорези полумаски рассматривала его в упор. Ломкие руки неизвестной красиво выделялись на тёмном фоне платья, сплошь в блестках и серебряных звездах. Над чистым лбом покачивался траурный бант, вплетенный в локоны какого-то безумно-розового цвета. Вокруг кресла по полу были разбросаны уже знакомые ему шёлковые шали.

– Ну чего вы стали как истукан, садились бы уж, – гостья как ни в чём не бывало развернула побитый молью веер из страусовых перьев, непринужденно им обмахнулась и завершила твёрдо: – Я вам велю: садитесь и представьтесь мне наконец!

– Как вас зовут? – голос его дал дребезг: «Ночь!.. Передо мной сидит Ночь! Я чувствую её запах. Боже, боже, я прожил целую жизнь, а она не изменилась ни на йоту…»

– Ишь, какой хитренький, «как вас зовут»!.. – засмеялась она. – Я же первая спросила! А вы и не помните.

Он опустил поднос на стол, стоял в замешательстве.

– Сейчас скажете, имена – такой вздор, такая формальность!

– Почему же вздор, в детстве родители называли меня…

– А вот как тебя в детстве называли родители, вот это как раз и есть самый что ни на есть вздор!

«Вот как? – внутренне усмехнулся он. – Мы уже и на «ты»?.. Очень мило».

– Вздор и вздор! Извини-подвинься, но каждый должен выбрать имя по душе – САМ. Такое важное дело ни в коем случае нельзя передоверять кому-то, а то может получиться чёрт знает что! Как бы тебе понравилось, если бы я стала называть тебя… Филарет?

– Красивое имя, – деликатно сказал он, – Классическое. Но уж слишком обязывает: «любящий добродетель»! Если говорить откровенно…

– Не надо никаких «если», и так всё ясно. Впрочем, мне кажется, я бы смогла подобрать тебе что-нибудь подходящее. Какое-нибудь симпатичное, не очень обязывающее, но звучное имя… Минутку, одну минуточку, оно так и вертится у меня на языке!

Она окинула его быстрым взглядом с ног до головы, будто портной, прикидывая, хватит ли отреза на костюм, ткнула в щёку пальчик, забормотала под нос невнятную чепуху.

– Черви козыри у нас, бубны были в прошлый раз, – разобрал он. – Серый хвост и длинный ус… Вот именно! Вот именно!

Она плеснула руками, озаботилась на мгновение какой-то мыслью и произнесла с тревожной интонацией и словно спрашивая: – Перегринус?..

– Перегринус! – вскричал он. – Я вспомнил! Вспомнил! Меня зовут Перегринус!

– Вот видишь, как я угадала, – улыбнулась она, но как-то безнадежно улыбнулась.

– Как тебя зовут? – прямо спросил он и заглянул в косые прорези полумаски.

– Что это за твари па плато? – Она повернулась к окну. Она избегала его взгляда.

– Это вовсе не твари…

– Ну ладно, пусть не твари… Это шмели?

– Нет, не шмели. Это зудиллы.

– Зудиллы?! Какие еще зудиллы? Что они там затеяли, эти зудиллищи?

– Они ткут парус, Ночь.

Она вздрогнула и живо обернулась.

– Кто-то сказал «ночь»? Или мне показалось? Что еще за «ночь»?

– Тебя зовут Ночь, ведь правда?

– О! Меня, оказывается, зовут Ночь! Спасибо за приятную новость! – фальшиво рассмеялась незнакомка. – Никогда не слыхала такого имени. Ночь, к твоему сведению, время суток, вот так-то. А меня зовут… Дертье. Дертье Эльвердинк.

Дертье Эльвердинк засунула за щёку сливочную помадку, всю целиком, плеснула в чашку кофе и стала прихлебывать через край с тем особым звуком, который производят дети.

– Я приберу, – сказал Перегринус.

– Угу, – кивнула Дертье и проглотила помадку. – Будешь умницей. Только поторопись: ужас как хочется прогуляться.

Он поднял с полу шаль и ощутил приступ острого разочарования: прекрасная виссоновая шаль оказалась сплошным обманом, собственно, никакая это была не шаль, а кусок обыкновенной марли, выкрашенный в черный цвет анилиновой краской неровно и с массой белесых потеков.

Но тогда… тогда…

Она возникла в дверях бального зала – олицетворение новогодних надежд, в чёрной полумаске. И его зоркое сердце узнало ее тотчас. «Успела!..» – прочитал он по её губам.

Она разжала пальцы, и невесомая волна упала к замшевым туфелькам, и вспыхнули на чёрном шёлке шитые серебряной нитью очертания созвездий Льва, Близнецов, Девы и Рыб.

«Ночь!.. Это пришла Ночь… Наконец-то». Внезапная слабость охватила колени, а кисти рук похолодели.

Ночь коснулась рукой волос, матовых, оттенка голландской сажи, поправила полумаску на победном носике и двинулась на шутов, мальвин, матросов и домино, но так величаво, будто не она пронеслась, подобрав подол длинного платья, по ступеням парадной лестницы, будто не она прошептала, даже не отдышавшись, разоблачительное «успела».

Глаза эффектной маски блистали в косых прорезях негодующе.

«Почему?! – говорили эти негодующие глаза. – Почему все молчат?! Все эти пастушки и мушкетёришки в картонных шляпах… Почему они не приветствуют меня – Ночь?! Они что, ослепли? Не видят разве, как изящно мое платье? И что сшито оно из настоящего шёлка? И как точно я выдержала конфигурацию созвездий. Но, может быть, они просто не знают, как это трудно – вышивать серебряной нитью по настоящему виссону…»

Она поплыла по залу, пастушки заволновались и раздались, опасаясь наступить на край длинного, до полу, платья новой маски. Никто не хотел прослыть увальнем и невежей. Никто не умел отличить крученого виссона от копеечной тафты.

Объявили вальс. Неуклюжий рыцарь подошел к ней, бряцая жестяными латами, забубнил в забрало, и Ночь отрицательно покачала головой.

«Молодчина!» – обрадовался Перегринус и увидел, как худенький, ловкий сарацин обнял ее за талию. И её улыбку, благодарную и чуточку надменную, тоже увидел.

– Я не могу ждать… – говорил Перегринус и сбивался. – Когда надеешься на случай…

– Но ведь белый танец, – смеялась Ночь, – понимаете, белый! Приглашают дамы.

– Почему вы отказали рыцарю?

Всё оказалось очень просто: она боялась порвать свое платье о рыцарские жестянки. Бедняга рыцарь!

– Вы правильно поступили, – убеждённо произнёс Перегринус. – Ничего страшного, переживёт. Не дай бог, зацепились бы за какой-нибудь крючок! Такая бездна труда пропала бы даром…

Она согласно кивала головой и вдруг сказала:

– Вы ведь не откажетесь потанцевать со мной, мой кавалер?

И раздался аккорд, быть может, самые счастливые звуки в его жизни.

– Никак не могла предположить, что вы такой мастер. Должна признаться, аргентинское танго – моя страсть. Сколько фигур вы знаете?

– Все существующие! – пылко воскликнул он. – Я окончил полный курс по классу аргентинского танго.

– Непременно обучите меня этим тонкостям.

Подошла рыженькая пастушка с бойкими глазками с прозеленью с корзиной цветов. Он выбрал бессмертник.

Ночь укрепила сухой цветок над маленьким ухом, тоном взрослой женщины сказала:

– В первый раз мне дарят бессмертник.

И среди чёрных локонов её прически Перегринус увидел одинокий светлый завиток.

«Доминантная прядь, – подумал он. – Только почему она розовая, а не седая? Разве такое бывает?»

Ночь запустила руки в складки наряда, нащупала что-то и протянула ему амулет – осколок голубого опала на ремешке из сыромятной кожи.

– Возьмите. Это вам. На память.

– Разве мы расстаемся? – встревожился он.

– Зачем же расставаться? Просто старинный обычай – делать подарки под Новый год.

– Мне бы тоже хотелось сделать для вас что-нибудь приятное…

– Принесите бутылочку лимонада из буфета, ужасно пить хочется.

Предчувствуя нехорошее, проклиная свою нерасторопность, он устремился по лестнице вверх, а навстречу ему из дверей зала пёрло человеческое тесто, охваченное каким-то горячечным брожением. Давление задних рядов порождало затор, хотя было совершенно очевидно, что никаких рядов вообще не существует, а в дымной темноте зала происходит нечто совсем не предусмотренное, так сильно испугавшее всех этих людей. И вот они рвутся наружу, прочь, чтобы избежать… спастись.

Тесто вспучилось, прорвало затор, полилось по лестничному маршу, и широченная парадная лестница была ему тесна.

Перегринус привстал на высокую базу колонны, через обезумевших от напряжения и страха людей заглянул в зал и увидел новогоднюю ёлку, огромную, в два этажа высотой, искусно собранную из небольших еловых деревьев уже внутри здания, в этом прекрасном зале с толстыми колоннами, наряженную, словно языческая богиня, и… объятую жарким пламенем – от мощного основания до сверкающей звезды под лепным потолком!

По просцениуму метались фигурки в серых гимнастических трико. Отталкивая друг друга и отчаянно жестикулируя, эти гимнасты или мимы пытались распутать пожарную кишку. Откуда-то из-за кулис ударила мощная струя воды. Один из них упал, и лицо его искривилось от боли. Вода хлестала через рампу прямо в зал.

Ужасная картина пожара открылась Перегринусу во всех подробностях: с поразительной ясностью он увидел, как массивная звезда из синеватого хрусталя, последнее украшение ёлки, потеряла форму, съёжилась и повисла огромной слезой на самой верхушке погибающего дерева. Дружно занялись шторы. Но вот что было странно: в невообразимом гаме, который производила пьяная от ужаса толпа, среди визга, рыданий, стонов, так никто и не произнес самого этого слова – «пожар»!

– Ночь! – как мог громко крикнул Перегринус и голоса своего не услышал: всё вокруг трещало и рассыпалось в прах. – Ночь! – снова и снова кричал он в смрадную пустоту над головами. – Ночь! Отзовись! Это я тебя зову – Перегринус!..

Он услышал звон выбитого стекла и в тишине, длившейся краткое мгновение, одинокую фразу, произнесённую негромко, без надежды на то, что ее разберут в этом бедламе:

– Я здесь, Перегринус… Они сошли с ума, эти люди. Помяли мне платье.

Снова зазвенели осколки. Сквозь клубы багрового дыма было видно, как люди голыми руками выламывают из оконных переплетов стеклянные клинья, крушат ажурные переборки и выбрасываются из пылающего ада во двор.

Последним был сарацин. Он помаячил в оконном проеме и слетел вниз, словно огненный ангел. Языки жаркого пламени взметались из-за его спины до вершин столетних лип. Сарацин упал в сугроб, разрушил его своим падением и принялся кататься по снегу, воя от боли и страшно щелкая зубами.

До утра Перегринус бродил под чёрными окнами и все заглядывал в чьи-то чужие лица, сплошь в разводах цветного грима, сажи и слез, все бродил и всматривался в эти пестрые горестные маски.

Он вдруг заметил, что число их уменьшилось. Вот последняя всхлипнула ему в лицо, жалуясь на свою беду, и сгинула между древесных стволов. Из всех участников бала на месте печального происшествия остался лишь он, одинокий, одинокий…

– Шёл бы ты домой, парень, – сказал пожарник.

Несколько мгновений Перегринус разглядывал свое отражение в начищенной до блеска пожарной каске, повернулся и медленно пошел прочь. Плечи его поникли, голова опустилась, горькие слезы срывались в голубой утренний снег.

Но предстояла этому человеку остальная жизнь, время было отпущено полной мерой, и уже это большая удача, но будут, конечно, и другие, так, слава обласкает его четырежды своими трепетными золотыми крылышками… К тому времени, однако, таинственное семя, принесенное бог весть какими ветрами, прорастёт внутри него, в самой сердцевине его мозга и даст о себе знать: созреет неизбежное – «пора»!

Он прожил на плато без малого… впрочем, достаточно долго, чтобы благополучно забыть приятное головокружение, вызванное ласками золотых крылышек, и ещё многое связанное с жизнью среди людей, включая собственное своё имя.

– Ты всё-таки препротивный старик, – сказала она, заглядывая в крохотную кухоньку, где Перегринус клоком золотистой ветоши вытирал плиту от потеков кофе.

– Где ты только воспитывался? Бросил меня, бедняжку, одну. Я сижу, скучаю, а он тут генеральную уборку затеял. Другого времени не нашёл. Собирайся, пойдем прошвырнёмся. Покажешь мне свои владения, лендлорд.

«Н-да… боевая особа». Он снял передник и улыбнулся:

– Я готов прошвырнуться.

– Объясняй! – решительно велела Дертье и взяла его под руку.

– Что именно? Тут много чего: горные пики, озеро, чистое эхо.

– Все это мне и так ясно. Объясняй про шмелей.

– Про зудилл?

– Ну да, про зудиллищ.

В двух шагах перед ними порода дала трещину и вспучилась.

– Мон женераль! – рявкнул крот, козыряя лапой. – Позвольте сделать неприятный рапорт.

– Откуда взялось это чудище?! – взвизгнула Дертье.

– Откуда взялось ЭТО чудище?! – не остался в долгу крот.

– Позволь тебе представить, – растерянно начал Перегринус, – мой старинный друг…

– А вот этого не надо! – заорал Моля. – А вот от таких знакомств прошу меня избавить, уважаемый благодетель! По гроб буду обязан.

– Не больно-то и хотелось, – Дертье дернула плечиком и надулась.

– Откуда они такие только берутся!.. – пробурчал Моля и энергично заработал лапами. Трещина сомкнулась, и уже из-под земли донеслось:

– Богиня, богиня, я умру от тоски!..

– Это крот? – спросила Дертье.

– Крот, – подтвердил Перегринус.

– А почему он такой… красный?

– Он не красный, он пурпурный крот.

– Ах как интересно! Пурпурный крот… В меня влюбился пурпурный крот!

– Откуда ты взяла, что он в тебя влюбился?

– Он ведь сам сказал: «Богиня, богиня, я умру от тоски!..» Никто его за язык не тянул.

– У него жар, он просто бредил! Но вообще-то они ужасно влюбчивы, эти пурпурные кроты.

– Вот видишь! Вот видишь! – обрадовалась Дертье. – Расскажи о моем кротике, пожалуйста!

– Это длинная история.

– Тогда не надо. Оставим ее до вечера. Я обожаю слушать длинные истории про пурпурных кротов. Перед сном.

«Что она хочет этим сказать? Она собирается ночевать здесь, на плато?! А может быть, поселиться навсегда?..»

– Про крота расскажешь вечером, а сейчас давай про твоих любимых зудилл. Кто, что, зачем, откуда и тэдэ. Ишь, как они разрезвились.

Семья зудилл, полный комплект – 64 штуки, были заняты самой ответственной операцией: нити, скрученные из солнечных лучей, они подхватывали с зеркальной поверхности озера и вплетали в основу, натянутую между горными пиками, окружавшими плато. Отделив очередную нить от прохладной воды, зудилла, словно крошечный золотой челнок, протягивала её между частыми нитями основы.

За озером блестела и переливалась целая гора готовых, аккуратно сложенных парусов.

Некоторое время Дертье наблюдала игру солнечных зайчиков над своей головой, а потом сказала:

– В общем-то, мне теперь всё ясно. Ничего объяснять, пожалуй, не надо, но где ты их достал, этих золотых шмелей? И зачем тебе столько парусов?

– Дело в том, Дертье, что в прошлом… (Боже, боже, я назвал те времена прошлым так уверенно, словно отказался от них навсегда, словно ничего во мне от них не осталось!) Так вот, когда-то я был гонщиком…

– Гонщиком? Ты за кем-то гнался?

– Ни за кем я не гнался. Я всегда был первым – другие пытались догнать меня. Это были прекрасные времена: начало эры солнечных яхт! Четыре раза подряд я выигрывал Большую Регату…

– И никто не мог тебя догнать? Что-то ты от меня скрываешь, старый хитрый лис: большие скорости недостижимы, если нет значительной цели.

– Сама скорость – это и есть значительная цель!

– Расскажешь кому-нибудь ещё! – Она помолчала и с какой-то отчаянной надеждой в голосе вдруг спросила: – Ты, верно, сам хотел кого-то догнать, ведь правда?

– Понимаешь ли, сама скорость – значительная цель, – неуверенно повторил он.

– Хорошо, хорошо, пусть будет скорость, – быстро согласилась Дертье, и её щёки окрасил тонкий румянец: она была смущена своим внезапным порывом. – Но все-таки откуда взялись зудиллы?

– Несколько штук запутались в парусе моей яхты…

– О, вот это мило! – воскликнула Дертье с прежней интонацией. – Как такое могло случиться?

– Элементарная небрежность: не учел снос судна реликтовым течением и зацепил парусом кончик кометного хвоста, где гнездились зудиллы.

– Ах, зацепить комету за хвост! Это же очень опасно! Впрочем, продолжай, врунишка Перегринус.

– Всё, – Перегринус развел руками, – вот таким образом я приобрел этих… шмелей.

– Зудилл, – поправила Дертье. – А теперь о парусах: зачем тебе столько парусов?

– Накопились… Не знаю причины, но вот уже много лет за ними никто с континента не прилетал. Возможно, солнечные яхты вышли из моды. Когда ты появилась в бунгало, мне почему-то показалось, что тебе нужен солнечный парус.

– «Мне нужен солнечный парус»! – передразнила она. – И это всё? Ты мне всё сказал?

– Все, – твердо ответил Перегринус и перечислил, загибая пальцы: – О гонках рассказал, о парусах и зудиллах тоже, о Моле вечером расскажу. А больше рассказывать не о чем…

– Стоило жить! – Дертье отступила па шаг и оглядела Перегринуса с ног до головы. – Сколько тебе лет?

– Тридцать шесть, – соврал он.

– Ты выглядишь старше.

* * *

Это был корабль со старинной гравюры.

Каравелла стояла на самом краю базальтового уступа. Округлые кануны подпирали корпус судна со всех сторон, словно окаменевшие от времени волны. Высокие мачты были лишены привычного парусного убранства, и всё-таки каравелла производила впечатление полной готовности к самому отчаянному плаванию.

– О! – послышалось рядом, и маленький чёрный вихрь понесся по склону прямо к чудесному кораблю. Он проводил Дертье взглядом и подумал, что, может быть, настоящая Ночь вот так же стремительно взлетела некогда по широкой лестнице к дверям бального зала…

«С чего я вдруг решил, что она – Ночь? Эта Дертье совсем на неё не похожа… Конечно, я не видел лица настоящей Ночи, моей Ночи, мешала чёрная полумаска. Но позвольте, позвольте, по той же причине я до сих пор не знаю, как выглядит нежданная гостья, Дертье Эльвердинк!

Однако не стоит себя обманывать: волосы моей Ночи были чернее голландской сажи и совсем не походили на эти розовые локоны. Моя Ночь называла меня «мой кавалер». А я, оказывается, «извини-подвинься», «старый хитрый лис…»

«Извини-подвинься» – так маленькие девочки говорят, они и на балах-то никогда не бывали. Но вот что странно: собственное имя я забыл, а бал – помню…»

У трапа на куче камней сидел пурпурный крот Моля.

– Командор, – немедленно обратился он к Перегринусу, – прошу меня ни в чём не винить. Я вёл себя согласно уставу: грозно окликнул, спросил пароль, потребовал пропуск. А она только рассмеялась и показала мне язык. И сейчас…

– Знаю, знаю, – перебил крота Перегринус, – сердце твое разрывается от тоски.

– Вы правы, командор… – убитым голосом прошептал крот, – вы правы, как всегда.

– А как же Дора?

– Дора? А что, собственно, Дора? При чем здесь Дора, когда сердце разрывается от тоски!..

Дертье перегнулась через перила верхней палубы и крикнула:

– Ты все-таки старый хитрый лис, Перегринус! «Я тебе все рассказал о гонках, зудиллах, парусах, и про Молю расскажу». А про корабль ни слова? Друг называется…

– Вашество, – поинтересовался крот, – что это вы про меня собираетесь ей рассказать?

– Так, вообще… Как познакомились, как бабушка выбила у отца из рук ружье…

– А-а… – недоверчиво протянул Моля. – Про бабушку сколько угодно, но о Доре, умоляю, ни слова…

– Ни полслова, – пообещал Перегринус и стал подниматься по трапу на борт каравеллы.

Кают-компания была обшита ткаными шпалерами с изображениями легендарных парусников: «Санта-Марии», «Пинты», «Ниньи».

Перегринус налил рюмку ананасового ликёра, присел к столу и стал слушать шаги нал головой.

– Эй, там, внизу! Куда делся Перегринус? – раздался голос Дертье.

– Такого не знаю, – прохрипел крот.

– Да ладно вам злиться-то, в самом деле!.. Где командор? Куда он спрятался?

– Куда надо, туда и спрятался. Они мне не докладывают.

– Послушайте, дружище, как вас зовут?

– Филипп Красивый.

– Я же серьёзно спрашиваю.

– А! – возопил крот. – Наконец-то дождался. Ну, если серьезно, тогда… Жан-Люк Понти!

– Дурак ты, Жан-Люк Понти, – негромко сказала Дертье, и снова послышалось «ток-ток».

«Крот совсем угорел от любви. Разве можно так хамить даме. Даже если ты в нее по уши влюбился». Перегринус полюбовался ликёром на свет, сделал маленький глоток, прикрыл глаза и попытался думать о прохладных монастырских погребах, о клочковатом мхе изумрудного цвета, об одиноких водяных цветах с огненной сердцевиной, о звезде, отразившейся между ними в спокойной черной воде. О звезде Иштар.

Но ничего из этого не вышло.

На втором такте он почувствовал внезапное облегчение, ему показалось, что сердце его бьется не в грудной клетке, а где-то в стороне, также по левому борту. И бьётся оно мощно, словно ротор маслобойной машины. Словно чье-то чужое молодое сердце.

«Неужели?!» – подумал он и опустил рюмку на стол.

А она как ни в чем не бывало насвистывала мелодию старого танго и на сильных долях звонко стукала каблучком в сухое дерево палубы: прямо над головой, у бизань-мачты и опять над головой!

Он перевел дыхание и прямо перед собой увидел часть ее спины в треугольном вырезе платья: тонкую, как рисовая бумага, кожу, чуть выступающие позвонки, покрытые крыжовенным пушком, родимое пятнышко между лопатками.

Дертье отсвистала доминанту, притопнула ножкой, быстро отступила назад, и его руки это неожиданное движение сами собой приняли, и все в нём зазвучало и отозвалось, подхватывая упругий ритм. Хвойная волна затопила верхнюю палубу и принесла с собой кисловатый дымок бертолетовой соли…

Музыканты ударили в смычки, дружно и разом, золотым многоголосым роем взвились и закружились над танцующей парой зудиллы: порывистые альты, томные виолончели, нежные скрипки и одинокий контрабас!

– Не думала, что ты такой мастер, – сказала разрумянившаяся Дертье. – Аргентинское танго – моя страсть! Сколько фигур ты знаешь, старый хитрый лис?

– Все существующие! – ликовал он. – Все существующие!

– Мне будет трудно уснуть сегодня.

– Это все кофе. Нельзя пить на ночь столько кофе. Впрочем, разве ты собираешься спать? А как же история про моего кротика? Ты должен держать слово, старый хитрый лис.

– Будет история. Но вначале ответь, зачем ты назвалась Дертье?

– Так называли меня в детстве мои добрые родители, но не это главное. Главное – я хотела тебя испытать. Ты помнишь, какой я была на балу? Помнишь?! Вся в виссоне, и по нему – серебряные созвездия!.. Разве не правда?

– А в ушах у тебя были сережки.

– Это были совсем не серёжки, а алмазные подвески. Подарок знакомой феи. А что на мне сейчас?!

– Ночь, твой наряд прекрасен.

– Извини-подвинься, я этого не нахожу. Если крашеная марля и звезды из чайной обертки прекрасны, то одно из двух: либо у тебя испортился вкус, либо… никакой ты не Перегринус!

– Я Перегринус, – он снял с шеи амулет, и скол голубого минерала отразил слабый небесный снег. – Теперь я знаю твердо: я – Перегринус. Ведь это ты мне подарила?

– Может быть, – она коснулась поверхности камня, но так осторожно, словно боялась обжечься. – Вроде бы я…

– Куда же делись твои серёжки?

– Да-да, и серёжки! Парик, три виссоновые шали, замшевые туфельки и сережки! И алмазные подвески, подарок знакомой феи! – В её голосе послышались слезы. – Всё это у меня разворовали какие-то подозрительные типы и старуха с дырявой щекой. Возможно, одна шайка. «Вы ищете Перегринуса? – обязательно говорили эти прощелыги и дырявая старуха тоже. – Так ведь это я и есть! А вы – Ночь!.. Я узнаю нас: вы – Прекрасная Ночь! Какая романтическая встреча! Какие блестящие подвески! Какая воздушная шаль! Какой чёрный парик! Я люблю вас! Можно померить? Же ву зем! Я вернусь через пару минут, только посмотрюсь в зеркало, тут, за углом! Позвольте вашу шаль, я сейчас…»

– Все у меня порастащили… – голос её дрогнул. – Тогда я распорола свой походный полог, выкрасила марлю в черный цвет, нарезала из чайной бумаги звездочек и смастерила этот… наряд.

Он вертел в руках амулетик, вглядывался в голубой излом и всё пытался подобрать, припомнить подходящие слова, которые успокоят, уймут предательскую дрожь её голоса.

– Ку-ку, – раздалось над самым его ухом. – Ну что, похожа я на твою Ночь?

Он отвёл взгляд от камушка и оцепенел.

«Боже, какое прекрасное лицо!.. – пронеслось в его голове. – Какое выразительное, тонкое лицо! Но какое печальное… Нет-нет, я такого печального лица не встречал никогда в жизни».

– Вот такие пироги, Перегринчик! – Она вдруг подмигнула ему плутовским глазом и легонько щелкнула по носу.

«Кто это там разговаривает во сне?» – отстранённо думал человек, сидя на пороге бунгало. Он поотвык от людей и воспринимал их теперь как нечто чужеродное ему самому. Ах да, это она, его нежданная гостья – Дертье Эльвердинк, Ночь, мечется на своем горячем ложе и молит о какой-то неведомой справедливости, чего-то боится, зовет Перегринуса. Его зовет.

Дело, конечно, не в кофе. Но в том заключается дело, что совершенно необъяснимым образом на плато появилась эта девушка с розовыми волосами, одетая в драную мантилью, а не в шёлк и виссон, с ухватками трудного ребенка, но никак не принцессы бала. Ногти ее обкусаны, она капризна и дерзка, она называет его старым хитрым лисом, а зудилл – тварями и шмелями, она потешается над влюблённым кротом. Она тысячелика, но всегда не похожа на Ночь, созданную его воображением. И все-таки сомнений нет: своенравная Дертье Эльвердинк – та самая, настоящая Ночь! Извини-подвинься!

Он поднялся со ступеней и в волнении пошёл к озеру, ступая босыми ногами по прохладной базальтовой породе. Бодрая мысль зрела в его голове, мысль о новой, еще неизвестной ему жизни, которая начнётся вот-вот, завтра, быть может. Он ощутил упругую гибкость своего тела и улыбнулся, вспомнив: «Ты выглядишь старше».

«О да, Ночь, ты права, я действительно выгляжу несколько старше, но тут уж ничего не поделаешь».

На спокойной поверхности озера высвечивалась тонкая нить. Второпях зудиллы её не заметили и в парус не вплели: они торопились ужасно, им так не терпелось кружиться над палубой, над головами танцующей пары и вторить струнным многоголосием мелодии старого танго.

Он поднял нить с воды, намотал на ладонь и пошел назад, к бунгало. Там он долго сидел на деревянных ступенях и вслушивался, вслушивался… В неустойчивой тишине плоскогорья он слышал неясный шум кровотока в собственном теле, но её дыханья различить не мог: так глубоко и покойно она спала.

«Ещё бы… – подумал он и смежил глаза. – Но все-таки каким образом ей удалось пробиться на плато? Неужели она пришла через сельву?!»

Он представил, как утром приготовит для неё завтрак и они пойдут «прошвырнуться по владеньям». Впрочем, нет, после завтрака она расстелет на коленях чёрную марлю и будет вышивать золотой нитью, той самой, которую он принес с озера, контуры созвездий Льва, Близнецов, Девы и Рыб…

* * *

Общая площадь парусов была более двух тысяч квадратных миль. Они застлали всю западную половину неба, и в этом гигантском зеркале отражался миниатюрный мир высокогорного плато: овал ещё сонной воды, одинокое бунгало, флагшток с куском траурной марли наверху и контур далекого Дромадёра, пик которого начинал плавиться в касательных лучах восходящего солнца в преддверии первой волны солнечного ветра.

С высоты доносился гул парных крыльев: зудиллы готовили каравеллу к далёкому плаванию – расправляли паруса и за верхнюю кромку подтягивали их к зениту, в последний раз проверяли такелаж, крепили буксировочные тросы. Четыре по каждому борту, носовой и два кормовых. Пара блестящих искр отделилась от роя и понеслась к бунгало.

«Интересно», – подумал он.

На бреющем полёте золотые шмели сорвали с флагштока шаль и, сохраняя дистанцию, взмыли по крутой спирали к вершине грот-мачты. Редкий в этих местах порыв ветра развернул легкую материю и получился флаг, чёрный, но совсем непохожий на пиратский, и даже не флаг, а… изящный пируэт из классического аргентинского танго.

– Командор, – сказала Ночь, подражая интонации крота, – мне сдается, что ты малость тронутый.

– Это только так кажется, на самом деле совсем не малость, – строго ответил Перегринус и обнял её за легкие плечи.

Под палубой завозились, послышались всхлипы, укоризненное «бу-бу-бу», кто-то громко высморкался в платок и вдруг зарыдал, безутешно и горько.

– Дора, я требую, чтобы ты немедленно прекратила этот балаган! – послышался голос Моли. – В противном случае я буду ходатайствовать перед командованием…

– Что делать? – спокойно, почти задумчиво спросила Дора.

– Э… ходатайствовать буду, – неуверенно начал крот и раздался звук увесистой оплеухи.

– Дора – это не метод! В конце-то концов, кто тут главный?! Кого командор назначил старшим лоцманом, я тебя спрашиваю?

– Его назначили лоцманом! – кротиха страшно рассмеялась, тут же оборвала смех и сказала с тихой угрозой: – Слушай, лоцман, ещё раз найду твои любовные стансы, плохо тебе придется. Всё понял?

– Чего ж тут не понять… – покорно ответил ужасно влюбчивый крот Моля. – Понять-то я понял, по ведь сердцу-то не прикажешь!..

Неожиданно крепким был первый удар солнечного ветра, он едва не сорвал грот-трюмсель, корпус судна содрогнулся, фот-мачта заскрипела и стала клониться к носу, словно бамбуковое удилище.

– Полный вперед!.. – прошептала Ночь сухими губами, зудиллы взревели все разом, буксировочные тросы напряглись, каравелла оторвалась от земли и поплыла над плоскогорьем.

Под напором солнечного ветра затрепетали и выгнулись верхние паруса всех трех мачт, и корабль заметно прибавил ходу. «Отличный старт, – подумал Перегринус. – Просто рекордный старт».

Под палубой люка тоже почувствовали движение. С треском распахнулась крышка люка, блеснули темные очки.

– Отдать концы! – хрипло рявкнул крот, выхватил из складок на животе блестящий боцманский свисток и дунул в него что было сил, но звука никто не услышал: рой зудилл пел на высокой напряженной ноте, выводя корабль на околоземную орбиту.

В какой-то момент, уже на значительной высоте, зудиллы бросили буксировочные тросы, и каравелла просела, будто наскочив на атмосферный риф. Но расчёт золотых шмелей был верен: судно в помощи не нуждалось, твёрдая рука рулевого надежно руководила его грациозным полётом.

Возможно предположить, однако, что и эта уверенная рука есть лишь точный и чувствительный инструмент чьих-то тайных желаний, чьей-то непреклонной воли, кто знает? Всё случайно и всё взаимосвязано. Ведь стоит же на капитанском мостике девушка с розовыми локонами до плеч, она стоит привычно, будто всю жизнь провела в водах межзвёздного эфира, а её шаль из крашеной марли развевается на самой вершине грот-мачты.

Откуда она взялась? Что привело ее на забытое всем миром плоскогорье? Каким чудом ей удалось избежать бесчисленных опасностей в пути? Какая звезда вела её? Зачем, наконец, пришла ей странная фантазия танцевать на палубе каравеллы старинное танго?

Ясно лишь одно: всё случайно, и всё взаимосвязано.

Зудиллы совершили прощальный круг, зависли на миг над капитанским мостиком и посыпались вниз, на плато, словно золотой дождь, словно последние листья клена в заброшенном осеннем парке.

Дертье тряхнула головой и провела по волосам рукой: ей показалось, что один из них, багряный и с подпалиной, запутался в розовых локонах и тихонько пропел за ухом: «Зинн-на»…

Каравелла неслась над низкими холмами окраинных земель, приближаясь к пограничной полосе под названием Край Света. Край Света был застроен и даже обитаем. К последнему уступу тверди лепилась крохотная кирха. Полуразвалившаяся каменная ограда образовывала некое подобие двора, и по этой бесплодной площадке нервно прохаживался одноглазый петух Ху-Ху, злобная птица с камнем вместо сердца. При виде летящего корабля его огненный глаз полез из орбиты и вспыхнул, как римская свеча. Сам же Ху-Ху взвился на церковный крест, покосившийся и бурый от окислов, высунув черный язык, каркнул вслед каравелле какое-то проклятие и распался на части – шурупы, пружины и шестерни.

Стрелки часов пошли вспять и остановились, показав полдень и полночь, начало и конец событий одновременно. Три пера из петушиного хвоста, словно пёстрые семена, упали на гранитную плиту и дали диковинные всходы – скала треснула вдоль, и оттуда вышли белая лошадь с белым хвостом до самых стеклянных копыт, дикий вепрь, глаза которого были мутными от яростной страсти, и ревнивец гепард с коротким фракийским мечом в горле. Сразу же, даже не отряхнув каменной пыли, животные, олицетворяющие неразлучную любовную триаду, помчались вслед за судном с черной шалью на мачте: одно желание томило их – ещё раз заглянуть в глаза своей повелительнице, еще раз увидеть её несравненный лик.

Первым отстал гепард. Хрипя и задыхаясь, он лег животом на случайную пядь земли, мощной лапой прижал к ней ненавистный меч и… вырвал его! Но дальше бежать не смог: густая кровь хлынула из открывшейся раны, он загреб лапами какие-то сухие стебли, пригоршню звёздного праха, глиняные черенки и остался лежать. Однако взгляда, полного ревнивой тоски, от сверкающих парусов так и не отвёл.

Яростный вепрь также потерпел неудачу. Некоторое время он шел впереди всех, сминая на своем пути любые преграды: пробил заросли колючего чаппараля, незримые сети земного тяготения разорвал в клочья и уже обходил каравеллу, ревя от страсти, уже задрал клыкастую пасть к капитанскому мостику, умоляя своего кабаньего бога дать ему ещё немного сил, помочь в его яростной попытке заглянуть в дорогое лицо, еще раз высказать, выхрипеть, как терзается его сильное кабанье сердце…

Но судьба распорядилась иначе: на перекрестке звездных дорог это чудное животное (уже набравшее приличную скорость!) лоб в лоб столкнулось с неизвестным мировым объектом из химически чистого железа. Голова зверя треснула от уха до уха и поникла, глаза потухли и обессмыслились, страшная челюсть отвисла, но тело продолжало бежать вслед кораблю, пока силы не оставили и его. Тогда бездыханный вепрь упал в кильватерную струю и вытянулся в последнем усилии быть поближе к своему синеглазому кумиру.

Белая кобылица неслась слева по борту, легко касаясь копытами небесной тверди, и эти прикосновения производили приятный ксилофоновый звук; дыхание ее было уверенно и глубоко, а белоснежный хвост расстилался до самой Земли, которая растворялась и таяла в плюсквамперфекте, словно голубой шарик барбитала в стакане воды.

Но этот безмерной длины хвост оказался обыкновенной оптической иллюзией. Собственно, хвост доходил загадочной кобылице лишь до стеклянных копыт и сливался с Млечным Путем, осуществляя таким образом связь с маленькой планетой где-то на самой границе памяти.

Млечный Путь остался позади, а белая кобылица легко перебирала ногами с высокими бабками, и было ясно, что бег её надёжен и бесконечен, что силы она черпает у себя, а имя ее древнее самого времени.

– Почему стало так темно?

– Такие места, здесь почти нет звезд.

– А что это за звон, слышишь, по левому борту?

«Не бойся, это спешит наша любовь», – подумал он, но сказать ничего не успел: в кромешной тьме на миг обозначился чей-то стремительный абрис, и коротко заржала лошадь.

– Царица небесная, что это?!

– Это белая кобылица, она скачет рядом с кораблем. Слева по борту.

– Ничего себе ситуация, – прошептала Дертье и сжала локоть рулевого, – вот так влипли.

Межевую звезду Тэль каравелла прошла очень лихо, на всех парусах, и экипаж отметил это событие прекрасным обедом, накрытым прямо на палубе под полосатым тентом, который предусмотрительная Дора захватила с собой в плавание.

Звезда Тэль сияла, не жалея сил, и в этой точке мирового пространства было довольно жарко.

– Мон анж, – настаивал захмелевший Моля, обращаясь к своей подруге, – позволь мне самому решать, удобно или не удобно, тактично или не совсем. Я свою меру ой-ой-ой как знаю. Слава богу, в городах живали, не так ли, командор?

– Одинокая хижина на краю горного плато много лет заменяла мне целый мир, – дипломатично ответил Перегринус.

– Это несомненно, – крот опрокинул в рот рюмку ликера и закусил корешком мандрагоры.

– Он меня в могилу сведет! – всхлипнула Дора и поднялась из-за стола. – Господи, зачем я только согласилась ехать с этим ничтожным эгоистом!

– Моля… – укоризненно сказал Перегринус.

– Ну, Моля, Моля! Триста лет, и всё Моля! – взорвался крот. – Пусть уходит, и самом-то деле! Спасу нет!

– Ради бога, верни ее! Очень тебя прошу!

– Спешу и падаю! – куражился Моля. – Э-эх! Была бы охота, извини-подвинься. – Он развалился в кресле и выкатил брюхо.

– Поговорим, наконец, как мужчина с мужчиной, давно собирался. Мне, право, ваша мягкотелость странна. Она просто недопустима для адмирала такого крупного судна!

«Боже, как он распустился!» – изумился Перегринус.

– Это неправильно – адмирал судна. Таких адмиралов не бывает.

– Не цепляйтесь к словам, не вижу большой разницы – капитан или адмирал, – горячился крот. – Не в этом дело! Просто обидно! За вас, за вас обидно! Ну не идёт вам эта слюнтяйская манера, хоть убейте, не идёт! «Дора, Дорочка, Ночь, Ноченька…» Вы стали каким-то дамским угодником!.. – Крот подхватил бутылку и прицелился налить Перегринусу. – Ещё по одной?

– Нет-нет! – вскричал тот. – Никаких «ещё», и вообще, о чём ты болтаешь?! Я стал дамским угодником?!

– Вот именно, стали, господин губернатор! Именно так!

– Я, значит, стал! – негодовал Перегринус. – Отлично! А кто же тогда ноет о муках любви, да так, что палуба ходит ходуном? Уж не я ли? Кто подбросил в каюту Дертье «Пурпурные стансы»?!

Я пурпурный бутон!Приколи меня к сердцу,В вырез бального платья меня укрепи…

Как ты думаешь, кто написал эту пошлятину? Тоже мне «бутон».

– Да, тут мне крыть нечем, – покорно согласился крот, – однако на вашем месте я бы не стал упрекать верного вассала в минутной слабости. Кстати, она мне давным-давно безразлична, ваша Ноченька. Не стану скрывать, порой её образ будил во мне поэтический посыл, но и только. Нужно быть круглым дураком, чтобы верить во все эти женские штучки!..

Он плеснул себе в рюмку, оттуда транзитом в пасть и крякнул довольно.

– Видал? Вот моя вера! Ха-ха… Командор называется. Какой же ты, к черту, командор, если огнённую воду не пьешь?! Паяц ты картонный, а не командор! Ха-ха-ха!

Подошла Дертье с подносом в руках.

– А куда делась Дора? – спросила она и плеснула ладонями: – О! Какой пьяненький кротик, какой он милый, мой поэт!

– Мадемуазель Дертье, или, как вас там, Ноченька, – прохрипел старший лоцман, – мне неприятна ваша фамильярность.

– Ради бога, извините!.. Я не хотела сказать что-нибудь обидное. Я буду паинькой. Что прикажете подать: чай, кофе?

– Сигару, – снизошел Моля.

– Сию минуту, – обрадовалась Дертье и убежала в кают-компанию.

– Нехорошо получилось, а, шеф? – Моля почесал загривок короткой лапой. – Все-таки она безумно хороша. Не следовало мне «как вас там»… Ведь как ни крути, принцесса грёз моих.

Он икнул раз, икнул другой и не переставая икал до тех пор, пока Дертье не вернулась с прекрасной сигарой «Сан-Феликс». Только тогда невероятным усилием воли крот подавил приступ икоты и сказал полную чушь:

– Я извинился за себя перед командором, пардон, я имел в виду… я извинился за вас перед командором… Тьфу, дьявол!

Поняв наконец, что с этой фразой ему не справиться, он сделал лапу кольцом и путано попросил:

– Сударыня, почту за честь… буду обязан… как примерный семьянин, всегда рад!..

Дертье подхватила пьяного в дым крота за пышную талию и повела к палубному люку, приговаривая:

– Порезвились и будет, теперь и баиньки пора, ведь правильно? – Крот еле стоял на ногах. – Ну, солнышко, что с тобой? Соберись, пожалуйста, постарайся быть мужчиной.

– Вы сомневаетесь в моих мужских качествах, мадемуазель? – крот уперся как скала.

– Упаси господь! – Дертье водило от смеха не хуже бравого лоцмана.

– Не упади в люк! – крикнул Перегринус.

– Идущие на смерть приветствуют тебя… – пролепетал крот ему в ответ, попытался поднять лапу в знак салюта, но тут колени его подогнулись, и он рухнул в черную дыру прямо на голову многострадальной Доре.

* * *

– Эй! – позвала Дертье. – Не оглядывайся всё время назад: нас никто никогда не догонит.

– Привычка, – улыбнулся Перегринус. – Иногда случаются удивительные казусы. У моей первой яхты, «Патти Лу», были для того времени довольно высокие стартовые качества…

– Нас никто никогда не догонит, – перебила его Дертье. – Я тебя немножко обманула. Насчет регаты. Нет никакой регаты… Точнее, мы единственные участники в этой регате. – Как – единственные?..

– Ты слишком долго жил на плато. Эпоха солнечных яхт миновала, Перегринус. У людей сейчас совсем другие заботы, мне бы следовало сразу тебе сказать: на Континенте беда.

– Чиф, позвольте доложить, – донеслось из-под палубы, люк открылся, и в проеме показалась помятая физиономия Моли. Она была нехорошего, бледно-сиреневого цвета..

– Чиф, – бодрился гуляка-крот, – в самом-то деле, позвольте доложить, я полностью в курсе по этому тонкому делу.

– Можно нам хоть раз в жизни поговорить без свидетелей! – не выдержал Перегринус. – Один-единственный раз!

– Почему же нельзя, если один-единственный, – пробурчал крот, запыхтел, хрюкнул и полез на фот-мачту. – Всегда так: хочешь как лучше, а получается… вовсе ничего не получается. Даже выслушать толком не желают! Тоже крон-принц нашёлся!.. Спохватится, да поздно будет! – донеслось с высоты. – Итак, на Континенте беда.

– Беда! Настоящая, страшная беда! Эпидемия. Болезнь. Самый натуральный Армагеддон. Представь себе: они все говорят без умолку, но куда-то в сторону и только о себе. Они все слушают, но всегда с какой-то самодовольной ухмылкой: говори, мол, братец, болтай, сколько твоей душе угодно, но тебе нас не провести, уж будь уверен. Они все вместе, и они одиноки, как бильярдные шары. На Земле настали плохие времена: люди стали верить отпечаткам пальцев, а не честному слову.

И ведь неизвестно, кого лечить! Все они отлично выглядят, и на вид очень здоровые мужчины и женщины. Кровяное давление в норме, глазное дно без патологии, РОЭ тоже очень хорошая.

Есть, правда, один симптом. В последней стадии болезни сердце бьется с точностью метронома – 72 удара в секунду: за утренним чаем и в новогоднюю ночь, и даже если тонет ребенок или горит больница, всегда, всегда, без единого сбоя, пока вдруг не станет – толчком и сразу. А при вскрытии обнаруживается, что оно сплошь покрыто рыбьей чешуей.

Случаев таких становилось все больше, но их всячески старались скрыть, сохранить в тайне, а тем временем строили на дорогах санитарные кордоны и всё искали, искали, откуда идет эта зараза.

И вдруг – побежали! Бросили все, двери настежь, и побежали врассыпную, от городов подальше. Взрывали мосты, минировали дороги, чтобы за ними не шли другие. Толком никто ничего не знал, но паника была кошмарная.

– Ахтунг! Ахтунг! – зычно объявил крот. – Входим в пространство Сонатных форм! Прямо по курсу Соната Ужа!

Дертье побледнела и издала тихий стон.

– Что с тобой, Ночь? – встревожился Перегринус.

– Мне кажется… ах, нет, просто нервы. Соната Ужа… Какое уж-жасное название для музыкального произведения! Но вдруг… вдруг мне не кажется, и двухвостая комета прилетела из этих ужасных мест?!

– Какая комета? Объясни, бога ради!

– Бродячий маг рассказывал, что виной всему больная комета с двумя хвостами из… нет, не помню откуда, она принесла ядовитые споры на Землю.

– Бродячие маги – шарлатаны и болтуны, успокойся…

– Бродячие маги – шарлатаны и болтуны… – как эхо повторила она. – Ну, пусть даже болтуны, пусть даже не было больной двухвостой кометы, это даже хуже, хуже! Потому что тогда они внутри, в каждом из нас, эти споры, эти мерзкие бациллы; они рождаются и умирают вместе с нами, нет, мы умираем, а они бессмертны, их наследуют наши дети! Нам от них не убежать даже на твоей каравелле!.. Возможно, я тоже больна, я так долго прожила на этой прокажённой планете. Я устала верить… О, как это будет горько и несправедливо, если у меня здесь, – Дертье прижала к груди белый от напряжения кулачок, – если у меня здесь сонная рыба!

Плечи ее задрожали, и Перегринус обнял их осторожно.

Соната Ужа оказалась пространством вполне безобидным, ничуть не страшным и даже скучноватым. Самого Ужа долгое время нигде вообще видно не было, он появился лишь в финальной части, но это был не уж. Огромная змея-радуга по имени Айдо-Хведо, закусившая собственный хвост, возникла внезапно и прямо по курсу, и каравелла проплыла в кольцо ее пёстрого тела. И снова стало темно.

Перегринус и крот сидели допоздна, до самых полуночных склянок, хотя они были лишь трогательной условностью в этих загадочных водах, где начало и конец событий приходятся на один и тот же момент.

– Я с вами, командор, – решительно сказал Моля, когда Перегринус поднялся с кресла. – Будьте уверены, я не помешаю вашему дежурству. К тому же вы должны понять, при таком повороте дела мой первейший долг, кхм… долг врача и джентльмена – быть начеку.

Запалили свечу, и крот немедленно приступил к делу: посчитал пульс у спящей; прислушался к внутренним шумам, усиленным деревянной трубкой стетоскопа, озабоченно хмыкнул, выдернул у себя из-под мышки десяток жестких волосков, сжег их в пламени короткого фитиля и ловко пересчитал дымные колечки, которые при этом образовались; из складок на животе извлек, наконец, записную книжку, карандашик на цепке и погрузился в какие-то подозрительные вычисления. Пульс умножался на число дымных колец, складывался со вздохами, результат делился на три, снова складывался и делился, но уже на семь. Работа кипела вовсю, однако её итог крота не удовлетворил. Он рванул из-под мышки новую порцию шерсти, очень щедрый пучок, и сунул его в огонь. Запахло паленой курицей. Дертье тревожно завозилась, повернулась на другой бок, поморщила носик, но не проснулась. Моля лихорадочно чиркал карандашиком, почесывал загривок, и вскоре этот странный труд принёс приятные, судя по довольной физиономии крота, плоды.

– Тридцать шесть и шесть, – шёпотом, но очень торжественно сообщил он.

– Что тридцать шесть и шесть?

– Коэффициент жизненной силы – тридцать шесть и шесть. Сколько ей лет?

– Не знаю…

– Тогда вполне нормальный и даже отличный коэффициент. Просто был нервный криз. Сейчас у каждого второго криз. Взять ту же Дору… Ну, мне пора, ни пуха!

Перегринус подумал, что тридцать шесть и шесть число, несомненно, симпатичное и что Моля, хоть и позер, но уж ни в коем случае не дурак (недаром покойная бабушка так ценила его дружбу), и диагноз его, очень вероятно, верный диагноз.

И ещё он подумал, удивительно, как нечто значительное обязано своим появлением, на первый поверхностный взгляд, сущим пустякам. Из обрывка случайной фразы (метро, двери вагона смыкаются, чьи-то глухие слова – два-три слова) рождается роман, и зародыш симфонии слышен в шуме валов, гибнущих на волнорезе, в хриплом крике перепуганной чайки.

Вот так и его любовь выросла из одинокого розового завитка среди черных, как голландская сажа, накладных волос.

– Прикажете доложить? – рявкнул знакомый голос.

– Что? Где? Уф… Ты меня заикой сделаешь.

– Вы тут дрыхнете, – хихикнул крот, – а она уже на верхней палубе. Однако первым делом, первым делом, как говорился, самолеты, хе-хе… Позвольте доложить обстановку, адмирал.

– Доложите обстановку, лоцман.

– Старший лоцман, с вашего позволения. Итак, по порядку важности: завтрак готов, температура эфира за бортом – минус 269 цельсиевых градусов…

– Чем производили измерения?

– Осмелюсь доложить, собственным хвостом, согласно уставу. Далее: через несколько минут каравелла войдет в пространство Сонаты Весны. И, наконец, – крот довольно ухмыльнулся, – еще один приятный пустяк: она совершенно здорова. Пока вы почивали, я провел с пациенткой сеанс интенсивного гипноза, и теперь она резва и благоуханна, как… лилия долин! Вот она – сила животного магнетизма!

– Идите все сюда! – долетело с капитанского мостика. – Старый хитрый лис, никакой ты не лис, а самый обыкновенный соня! Тащи его наверх, Жан-Люк, он здесь живо очухается! О, боже правый, скорей поднимайтесь ко мне!

Четыре солнца – фиолетовое, два красных и четвертое, жёлтое, как цыпленок, выкатились одно за другим, друг друга догоняя, по правому борту. Порыв солнечного ветра растрепал волосы Дертье, и из-за маленького уха вертикально вверх, звеня в полете «зинн-на…», взвилась золотая капля. Крашеная марля, ветхая и в белесых потеках, взметнулась ей вслед, опустилась же шёлком и кручёным виссоном. Ветряные мельницы – сотни, тысячи ветряных мельниц! – на далеких холмах и за морем пришли в движение, набрали обороты и рассекли облака на части. Ликовала бронза далеких колоколов, трещали липовые почки, пахло талой водой. Над палубой каравеллы пронеслась стремительная эскадрилья юных стрижей, и тогда впереди, прямо по курсу судна, заволновались и поплыли полотнища флагов.

– Что это?! Что это все вокруг нас?!

– Соната Весны. Аллегро, если не ошибаюсь.

– Как здорово! Соната Весны… Какое прекрасное аллегро!

– Какое прекрасное аллегро нон троппо, – не удержался откорректировать всезнайка крот и, как с ним иногда случалось, оказался не совсем прав: в тот момент каравелла пересекала Виртуозное Скерцо.

– Странное чувство, – задумчиво произнесла Дертье. – Очень знакомый пейзаж.

– Вовсе не исключено, и даже очень может быть, – подкрякнул Моля. – Пространства Сонатных форм, как это ни печально, изъезжены вдоль и поперек, однако для настоящего художника работа всегда найдётся.

Он с треском распахнул коробку видавшего виды этюдника, ловко укрепил её на треноге и замахал кистями.

Следует заметить, что картина бодрой, полной оптимизма гармонии весенней природы и душевных вибраций, с поразительной точностью схваченная удачливой кистью крота, есть явление чрезвычайно редкое и несомненное нарушение суровых жизненных правил. По сути же она фрагментарна и неустойчива, как карточный замок, готовый в любое мгновение рассыпаться по зеленому сукну усатенькими валетами, безликими семёрками, жеманными красавицами с румянцем во всю щеку и тузом пик.

Потому что летит время.

Летело время…

Нет, так не годится, не могло оно лететь: в названных мирах оно было прочно зажато между началом и концом событий, которые, как нам теперь хорошо известно, приходятся на один и тот же момент. А потому – время дремало.

Однако на всех парусах летела по квинтовому кругу каравелла с чёрным флагом на высокой грот-мачте. Но как непохожа была она на корабль со старинной гравюры, ушедший некогда в плавание с высокогорного плато! Паруса её сплошь залатаны разноцветными лучами неведомых звезд, бушприт от удара параллельных квинт треснул, борта нещадно скрипели, и кормовая надстройка была частично разрушена – белая кобылица повредила её, когда выталкивала своей широкой грудью гибнущее судно из плена цепких водорослей в Сонате Саргассова моря.

Команда держалась молодцом, но приходило порой нехорошее сомнение: квинтовый круг – круг ли? Не есть ли он бесконечная спираль или, хуже того, запутанный древний лабиринт с тупиком вместо выхода?

К счастью, время, зажатое в неудобной позе, устало дремать, зашевелилось, набрало ход, и сомнения разрешились окончательно.

Айдо-Хведо, пестрая змея-радуга, пропустила через кольцо своего тела корабль-странник в Сонату Ужа, за которой вначале была кромешная тьма, затем темнота с дефектом в виде светлой точки; из неё разгорелась межевая звезда Тэль и высветила знакомые созвездия Льва, Близнецов, Девы, Рыб…

Гепард и Вепрь сидели на обочине звёздной дороги и зализывали друг другу ужасные раны, когда мимо прошла каравелла. Они повернули головы и долго смотрели ей вслед пустыми, равнодушными глазами.

Навстречу же судну по тонкой пыли Млечного Пути катился голубенький шарик, смутный, жидковатый, приплюснутый немного: так себе – ординарный космический объект.

* * *

Гавани да будут благословенны! И ещё отчие дома, дружеские очаги, костры в пустой и плоской степи и старый мост, под которым ты ночевал, помнишь ли, путник?

Да будет благословен слипшийся ком земли, приплюснутый немного, где всё это, пахнущее тёплым хлебом, терпким вином, тревогами, есть!

Желта была почва нехорошей, серой желтизной. И жёлтые вихри завивались вдоль истончившихся меридианов. Лёд, словно жёлтая пористая плесень, сползал с полюсов, и огромные его массивы гуляли по волнам – несомненно, желтоватым – до самого экватора. И над всей этой удручающей желтизной совершал свой первый виток престранный фантом: корабль со старинной гравюры, истерзанная донельзя испанская каравелла с чёрным флагом на грот-мачте, сопровождаемая белой кобылицей с длинным белым же хвостом до самых стеклянных копыт.

С изрядной высоты полёта ещё не было видно вздыбленного бетона дорожных плит, моста с перебитым взрывом хребтом и телевизионной башни, рухнувшей поперек шести пустынных улиц и площади. И совсем уж невозможно было различить загадочных рыбьих игр в сонной заводи; сочных стеблей дикого ревеня, трудягу паучка между ними, колдующего над своей паутиной, и как кто-то, загорелый до черноты, строит из песка и двустворчатых раковин – что-то он строит, крепость?

Однако за кривизной планеты уже угадывался – пламенел! – уступчатый пик Драмодера.

– Земля за бортом! – неожиданно для всех гаркнул старший лоцман.

– Кто бы мог подумать?! Самая настоящая Земля?! Да еще за бортом?! – веселилась Дертье. – Какая прелесть!

– Интересно, – хмыкнула кротиха, – а где же ей быть?

– Нда-с, вот уж верно: поспешишь, людей насмешишь, – легко сказал крот. – Накладочка получилась. Ну ничего, это дело поправимое. Разыграем, как по нотам.

С этими словами он поспешил к мачте, обнял ее, словно прощаясь навек, и вдруг попёр вверх, сопя и багровея от напряжения.

– Что это с ним? – удивленно спросила Дертье.

– Всё то же, – Дора выразительно коснулась лапой виска, и, словно по этому знаку, пространство потряс душераздирающий вопль:

– Земля на горизонте! Вижу Землю! – бесновался крот, балансируя на рее. – Все слышали? Земля!

– Вот полюбуйтесь, – грустно улыбнулась кротиха, – седина в бороду…

Горбатая гора осталась позади.

«Вот это место… Здесь я жил, здесь я скрывался». Перегринус жадно охватывал взглядом плоскогорье: бунгало, светлый овал озера, овал малый, каменный, подпиравший некогда корпус каравеллы. «Какие-никакие, а пенаты…»

– Прикажете бросить якорь? – крот уже прохаживался по палубе, он не желал терять без дела ни мгновения.

– Нет, – твёрдо сказал Перегринус, – не здесь.

И было еще одно прельстительное видение: из зелёных вод океана (обманула, напугала высота, жёлтые вихри сбили с толку: зелен, с лазурью был океан), из бездонных его глубин выступил зеленый же остров, и тотчас в береговой тени вспыхнули сигнальные огни, отмечая вход в бухту.

– О, я узнала!.. Я столько слышала о нем: Покой…

«Бедная девочка, как она измучена, как манят её эти огни… – подумал Перегринус. – И, быть может, она права, быть может, нет в целом мире лучшего места, чем одинокий остров в океане: сети сушатся на ветру, йодистый запах моря, крошечный краб, совсем ручной, хватает полупрозрачную креветку прямо с её ладони».

– Бывает же такая благодать, – прошептала умиленная Дора.

– Нашла благодать… Тоска зеленая – твоя благодать! Как полагаете, командор? Командор, очнитесь! Ау! Что скажете по поводу благодати?

– Поставьте бом-кливер, и – полный вперед!

– Браво! Узнаю настоящего мужчину! – в совершенном восторге хрипел крот и делал отлетающим за корму огням ручкой.

Треснули балки, разошлись, повисли в пыльных клубах перекрытия, стены беспомощно накренились и распались частично; и конечно же ветер подвывает в пустых оконных проемах. Вздыбленный и рассыпающийся в серый песок – что? Город? Так себе место: телевизионная башня рухнула во весь рост поперек шести улиц и площади. Груда бессмысленного каменного бреда…

И вдобавок постреливают. Какой-то полоумный стрельнул в каравеллу ничтожным «пок» и струйкой кислых пороховых газов.

– Мазила! – заорал крот, перегнувшись через борт. – Тебе не из ружья стрелять, а коровам…

– Моляриус! – в ужасе воскликнула Дора. – Ты с ума сошел!

– А чего он!.. Тоже мне, Робин Гуд паршивый! Шеф, скажите, что я не прав? Ему бы не из ружья стрелять, а… этим… коровам хвосты накручивать!

Где-то горело. На самой окраине одинокий пьяненький мародер выламывал фомочкой доску из стены продуктового склада: трак-трак… Доска подалась, и из щели выструился дымок, желтоватый и смрадный.

Но были и другие дымы, и пахли те дымы – хорошо.

Каравелла сменила галс и, следуя руслу реки, пошла на снижение. Розоволосая Дертье стояла на капитанском мостике в окружении участников плавания и говорила убежденно и страстно.

– Бегство не удалось и не могло быть удачным: мир устроен так, что нет для человеческого сердца убежища, кроме как среди людей.

О тупое, самодовольное равнодушие! Вы только посмотрите, что оно натворило вокруг! Но я знаю, что делать. Я пойду по дорогам и буду объяснять: двухвостая комета – чушь, болезнь излечима! Главное, обнадежить сердца, дать им немножечко веры друг в друга.

Я расскажу им про старуху с дырявой щекой, и как я, босая и ограбленная, пробивалась через сельву, про золотых шмелей, про наше танго па палубе и ещё – про Виртуозное Скерцо.

Я расскажу им про нас с тобой, Перегринус.

– Превосходная мысль, – решительно вмешался крот, – очень правильная мысль, но давайте об этом попозже. Времени осталось в обрез, поговорим о делах. Каков генеральный план, директор?

– Прежде всего, восстановить дороги…

– Миль пардон, заранее хочу предупредить: все землеройные работы беру на себя. Тут уж согласитесь… – конец фразы крот проглотил в совокупности с порядочной порцией ликера.

– Чувствую, ты много наработаешь, – не удержалась Дора.

– Наработаю! Ещё как наработаю! А тебе бы только… Впрочем, перейдем к пункту дня.

– Распахать поля, – сказали с левого борта.

Все повернулись на неожиданный звук: белая кобылица безмятежно скакала рядом, касаясь копытами облаков в зеркале реки и выгибая шею.

– Браво, лошадка, так и запишем: пункт второй – распахать поля. Ответственный исполнитель? Пардон ещё раз: землеройные работы… И всё-таки представить себе не могу! – крот азартно хлопнул лапой по толстенькой ляжке. – Взять хотя бы меня, вот я, весь перед вами, покорный ваш слуга, и всё ещё старший лоцман. Без ложной скромности – второй по рангу на судне. Протикает сколько-то там минут, каравелла бросит якорь, и всё, окончен бал.

– Плюнь ты на этот якорь и не печалься, – сказала Дертье. – Кстати, у меня к тебе будет маленькая просьба. Давным-давно мне была обещана занимательная история из жизни пурпурных кротов, и, представляешь, до сих пор меня кормят завтраками. Краем уха я слышала, что бабушка выбила у отца из рук ружье, а ведь ужасно интересно узнать, что было до того и что было после.

– А, вы об этом… – крот самодовольно ухмыльнулся. – Что, в самом деле так уж интересно? Вообще-то вы правы, историйка, прямо скажем, поучительная. Но, кстати, бабушка здесь абсолютно ни при чем. Просто у меня от природы отличная реакция. Будь на моем месте кто другой – труба дело, никакая бабушка не помогла бы.

Короче, как-то на зорьке, в качестве утренней гимнастики, пробил я метра четыре горючих сланцев, слой покровного песчаника и думаю: самое время росной водички испить. Открываю дёрн и вижу: чей-то запущенный двор, чумазая курица копается в грядке, а прямо передо мной стоит здоровенный мужчина, покуривает, и в руке у него берданка. После выяснилось, ихний папахен, – крот кивнул на Перегринуса. – Который час, спрашиваю. Молчит. «Уот тайм из ит?» Ни ответа, ни привета. Стоит, покуривает. Я ему вопрос попроще: «Сколько времени, товарищ часовой?» Тут его проняло: сигаретку выплюнул, посвистал что-то, из Тангейзера вроде, приложил свою гаубицу к плечу, не спеша прицелился и как…

* * *

– Пиря! Перегрин Федотыч! – прямо в ухо сказала Офенизия Ивановна спящему на диване и во сне раскрасневшемуся супругу. Тот вздрогнул всем своим грузным телом, испуганно вытаращил глаза, крикнул: «Какой?». Потом озабоченно принюхался – из кухни потягивало тушеной бараниной, жареным лучком, свежей сдобой, и немедленно успокоился. В самом деле, чего пугаться? Подумаешь, пахнуло баранинкой.

– К тебе пришли, – многозначительно сообщила Офенизия Ивановна, – приведи себя в божеский вид. К тебе дама.

«Кого это еще чёрт принес?» – попытался прикинуть Перегрин Федотыч и с неожиданным для своей комплекции проворством проделал три дела сразу: поправил пухлые диванные подушки, одним касанием навел порядок в легчайшей своей шевелюре (ах уж эта насмешница, любезнейшая Офенизия Ивановна!) и распахнул зачем-то, не без цели, конечно, лежащую на просторном письменном столе папку с неопределенным ярлыком: «Материалы».

«Курьерша из коллегии за проектом пришла… так-с, так-с, так-с… неладно получается», – и Перегрин Федотыч ловко накинул на плечи отделанный витым шнуром нарядный сюртучок – полуофициальный домашний наряд. «Так-с», – еще раз мысленно произнес он, но только и всего: некое лицо и даже не лицо, а ладненькая девушка в английском костюме из черного твида шагнула в кабинет и на приветливую улыбку хозяина ответила взглядом долгим и откровенно изучающим. Перегрин Федотыч сделал поощрительный пас рукой, пропел: «Чрезвычайно, чрезвычайно рад, прошу… чудненько… так-с».

!!"

– Квак-с, – отчетливо произнесла незнакомка и достала из сумочки какую-то вещицу, амулет не амулет – осколок голубоватого минерала на ремешке из сыромятной кожи. – Это вещь из городского ломбарда. На квитанции ваш адрес…

Многоопытный Перегрин Федотыч посматривал на плавающий в воздухе камешек, слушал вполуха и соображал. Нет, она не курьерша, эта строгая барышня. На курьершу она ничуть не похожа, но тогда, позвольте, кто же она?

– Мне очень важно знать, откуда он у вас появился. Где вы его взяли? Вам его кто-то подарил? Нашли на улице?

Перегрин Федотыч с наирадушнейшей готовностью кивал в такт вопросам головой, однако чего-либо понять никак не мог. Хотя амулетик опознал сразу.

Странная штуковинка тысячу раз попадалась ему под руку в ящике письменного стола среди разнообразного хлама. А однажды во время генеральной уборки Офенизия Ивановна вымела амулетик из-под дивана вместе с легкими катышками сизой пыли и спросила:

– Что это?

– Пыль, – подтрунил над простодушной супругой Перегрин Федотыч.

– В самом деле: вот ЭТО – что?

– О, это… Большая ценность – гадальный камень абенсеррагов, – очень серьезно сказал он. – Положи на место, пожалуйста. Или лучше снеси на хранение в ломбард. Там есть такие стальные ящички…

«Вот вам и разгадка, – чуть было не рассмеялся Перегрин Федотыч, умиленный доверчивостью супруги. – Положила-таки сокровище в крупповский ящичек! А память-то девичья короткая. Сокровище раз-два – и с молотка!..»

– Вам его кто-то подарил? Откуда вы его взяли?

«Странное создание!.. Откуда, откуда? Если б я знал. Миленькое все-таки личико, ишь, опять бровки нахмурила!.. Откуда… Не скажешь же ей: из-под дивана. Чертовски, однако ж, хороша!»

И тут совершенно неожиданно и безгранично изумляясь самому себе, Перегрин Федотыч пустился врать незнакомому человеку, более того – молодой девице! И выходило это вранье – вдохновенным! Хотя, он вскоре и сам это почувствовал, несколько странным. Словно он, всеми уважаемый Перегрин Федотыч, с большого похмелья импровизирует на спор страшный рождественский рассказ.

Выходило, что амулетик Перегрину Федотычу подарил пожарник. И не просто пожарник, а родной дядя, активист пожарной дружины. Он нашел амулетик после пожара затоптанным в снег. Жуткая история приключилась в Николиных садах: новогодний бал, загорелась елка, двое погибли: королева бала и еще один, в костюме пажа…

И чем дальше он врал, тем отчетливее проступала на чистом личике незнакомки тень досады и разочарования и очевидной для Перегрина Федотыча, но тщательно скрываемой незнакомкой тоски…

– Давно случилась эта история?

– О да, порядком. Тогда я был еще совсем молодым человеком, можно сказать, невинным юношей, – усмехнулся Перегрин Федотыч, и почему-то ему стало неловко.

Он попытался подтянуть брюшко и заметил, как его лицо в овальном зеркале на стене наливается красивой розовой кровью, и тогда возникло неприятное раздражение: витой шнурок на сюртучке стал вдруг особенно неприятен.

– Не то, не то… Опять мимо кассы. Прощайте, честный старик, – рассеянно пробормотала незнакомка, сунула амулетик в сумочку и оставила Перегрина Федотыча одного, в сильнейшей степени озадаченным.

Он дослушал стук каблучков по паркету в передней, а когда ухнула входная дверь, почувствовал необыкновенное облегчение, прилёг на тахту и хмыкнул: миленькая-то миленькая, но, несомненно, с большими странностями. «Прощайте, честный старик»!.. Хотя и сам он, конечно, хорош, надо же, накрутил: Николины сады, пожар, королева бала!.. И ведь, кажется, поверила «честному старику»!

А вот курьера сегодня уже не предвидится, пришла приятная мысль, и славненько. А предвидится… Ну что предвидится? Правильно: обед! А до него мы еще успеем вздремну-уть…

Перегрин Федотыч прикрыл глаза, и ему стало нехорошо: из зеленых вод океана выступил зеленый же остров с золотистыми человеческими глазами и заглянули в его, Перегрина Федотыча, испуганные до ужаса глаза. Золотистый свет проник через расширенные зрачки в склеру, упал на сетчатку, по тонюсеньким волоконцам пробрался дальше и стал струиться в некие внутренние мозговые объемы, вытесняя оттуда пустоту, какой-то легкий белый порошок, похожий на сухое молоко, двумерные образы, большей частью чьи-то профили из картона, и – неужели?! – простодушной и любящей супруги тоже… И ещё кой-чего, не образы даже, а смутные довольно-таки абстракции: коллегия, материалы, курьер… Стройная система страхов и опасений, взлелеянная Перегрином Федотычем, в этом свете растворилась без следа, но тускло блеснули в его лучах тёмные очки старшего лоцмана, и отразилось в них всё: высокогорное плато, позолоченный восходом пик Дромадера, каравелла с чёрным, но не пиратским флагом на грот-мачте, летящая на всех парусах по квинтовому кругу туда, где свернула в кольцо свое огромное тело змея-радуга Айдо-Хведо…

Из пёстрого этого кольца, словно из картинной рамы, выглянула незнакомка в английском костюмчике, улыбнулась ему – ему! – и сказала:

– Ку-ку! Ну что, старый хитрый лис, похожа я на твою королеву бала?

– Офенизия! – взревел Перегрин Федотыч. – Фенечка! Скорей сюда! Это же была Ночь! Фенечка!

Топая ногами, Фенечка влетела в кабинет и сразу заорала:

– Пиря, муж мой любимый, единственный! Что они с тобой сделали?!

Палец приложил к губам одичавший Перегрин Федотыч, требуя немедленной тишины и шаря взглядом вдоль стен и у потолка, и тогда поперек комнаты брызнула искра, золотая и с прозеленью.

– Зудилла! – крикнул Перегрин Федотыч. – Живая зудилла, Офенизия Ивановна! – И побежал, преодолевая одышку, к окну, и верная Офенизия тоже побежала, размахивая кухонным полотенцем и ободрительно покрикивая:

– Не бойся, Перегрин Федотыч! Сейчас я её, тварь ядовитую! Не пасуй, я тебя в обиду не дам!

Но болезненное одушевление у окна Перегрина Федотыча внезапно оставило. За пыльным стеклом он увидел обыкновенную картину: автобус подкатил к остановке, распахнулись двери, никто из них не вышел, но в заднюю поднялась ладная фигурка в английском костюме из чёрного твида.

И дверь за ней сомкнулась.

– Так-с, так-с, так-с, – пробормотал враз заскучавший Перегрин Федотыч.

На ватных ногах он вернулся к дивану, лег, удивленно подумал: «Как же так получилось? Как вышло? Пустой, негодный старик! Как я мог не узнать?!» И зарыдал немо и горько.

– Сейчас я её, треклятую! – задорно кричала бесстрашная Офенизия и размахивала своим грозным оружием, словно саблей. – Не уйдешь! Ага, попалась!

Жужжащая искра ударилась в оконное стекло, которое несколько мгновений назад проницал потухающий взгляд безумного, и пошла по нему золотисто-зеленым зигзагом.

Офенизия Ивановна обрадованно зарычала, бросилась на гардину и всей своей массой прижала её к стеклу.

«Как же так получилось?!» – мучительно закусывал старческую губку Перегрин Федотыч.

– Готова! – объявила Офенизия Ивановна и гардину подняла.

На облупившемся подоконнике валялась засохшая мушка, клок паутины да жёлтый кленовый лист, пожухлый и сморщенный.

Елена Афанасьева

Партнеры

Сергею Владимировичу Моисееву – с благодарностью за маяк.

– Не нужно так убиваться, мисс Кармайкл. Там, где он сейчас, ему гораздо лучше. Поверьте, я не ради утешения говорю.

– Хотела б я лично в этом убедиться, – сказала Салли. – Лично, святой отец, понимаете?

Дж. Беркли. Увидимся в Шотландии

Дочь племени сиу.

Я точно знала, что у него в рюкзаке. Сухари, тушёнка, пачка рафинада, теплые носки, книжка и карта. Карта Северного Ледовитого океана с жирной линией маршрута: Ленинград – Скандинавия – Аляска. Вдоль линии аккуратно нарисованные собаки с санками. Книжка была – «Смок и Малыш» Джека Лондона, вся истрёпанная, с оторванным корешком. У меня в рюкзаке тоже был Джек Лондон – почти новенький десятый том из собрания сочинений. Я аккуратно завернула его в газету, а потом – в целлофан. Вообще, превосходство моё было неоспоримым, потому ли что я, слабая женщина, собралась в дорогу ничуть не хуже этих глупых бледнолицых чечако. Сама я белой быть не хотела – индейские скво, загадочные молчаливые красавицы, импонировали мне гораздо больше. Вполне могло случиться так, что племя сиу сделает меня своей дочерью. Они будут называть меня Цветком Севера, а узнав получше, – Беспощадной Стрелой. Конечно, я отдам им всё золото, добытое мной на Аляске, но сильно задерживаться в его поисках я не собиралась. Мне нужно было как можно быстрее добраться до североамериканских прерий. Но попутчик может оказаться кстати. Он будет погонять собак, а я, любуясь северным сиянием, буду недвижно сидеть в санях и думать о великом Маниту.

Кроме того, белые чечако, жалкие охвостья трусливого шакала, – и-камонасин![2] – не явились к назначенному времени побега. Сай стоял один, скрестив на груди руки, невозмутимый и гордый. Во рту у него торчала трубка (кривой сучок, отломанный от засохшей смородиновой ветки, но настоящий мужчина не удостоит своим вниманием подобные мелочи). Трубка, видимо, прогорела, потому что Сай выплюнул её и начал переминаться с ноги на ногу и поглядывать в сторону дома. Уже темнело, и ожидаемые с минуты на минуту крики наших матерей могли навлечь на тропу побега проклятия всех индейских богов.

Я вышла из кустов и положила свой рюкзак рядом с рюкзаком Сая.

– Они не придут, – сказала я.

Сай замигал и открыл рот, и я отвернулась, чтобы не видеть его слабость.

Конечно, медвежатины он ещё не пробовал, но семь с половиной лет – достаточно зрелый возраст, чтобы уметь скрывать свои чувства.

– Подслушивала?! Я тебе сейчас…

Я неторопливо выставила перед собой ладонь, почти упершись ему в грудь, и тихо, отчётливо сказала:

– Жалкие чечако испугались твоей тропы, бледнолицый брат. Маниту-синтази-ак-нок-тау[3]. Ты пойдёшь один. Но мне нужен попутчик до Аляски…

Сай посмотрел на меня с сомнением и с ещё большим сомнением уставился на мой рюкзак. Я правильно оценила его взгляд.

– У меня есть пища и оружие, – сказала я. – Нож. Тот самый.

– Дяди Сашин?! – ахнул Сай. – Врёшь ты, Элька!

С молчаливым достоинством я достала из кармана штанов папкин нож – двенадцать лезвий, костяная рукоятка с изображением оскаленной пантеры… гнев отца упадёт мне на голову, но, узнав о моих подвигах…

– Нуша-шух-уни?[4]

– Я собираюсь идти через льды, – сказал Сай, не отрывая глаз от ножа.

– Пешком? – спросила я, усмехаясь.

– В Финляндии я куплю собак. Но они не пройдут через льды. Я продам их на берегу океана и куплю новых на Аляске.

Переход через Северный океан мы представляли одинаково – он заключался в полных смертельной опасности прыжках с льдины на льдину.

– Но ты тоже не пройдёшь через льды, – добавил Сай с презрением.

– Иту-ти-це-ши-ак-ане[5]. Я прыгаю дальше тебя, – напомнила я.

Сай мрачно посмотрел на меня и процедил сквозь зубы:

– Но упряжку поведу я. Это не женское дело.

Собственно, для этого он и был мне нужен. Беспощадная Стрела смертельно боялась больших собак – может, потому, что была пока ещё Цветком Севера.

– Тико[6], – быстро согласилась я. – Пошли.

Я схватила свой рюкзак первой – у Сая был точно такой же, а я не хотела, чтобы они перепутались, ибо великая тайна хранилась в моём рюкзаке, и, раскрыв эту тайну, золотоискатель Сай навеки отвернул бы от меня своё мужественное обветренное лицо.

В отделении рюкзака, закрывающемся на молнию, на самом дне, под прорванной подкладкой, лежал пупсик с тщательно подобранным комплектом одежды. Пупсика звали Катя, у него были настоящие волосы, и был он не менее украденного ножа дорог сердцу будущей дочери прерий.

* * *

Двадцать лет прошло с тех пор, как мы бежали на Аляску – я и Сай. Сай – Димка Сайфутдинов, тайная моя, единственная, беспомощная и безумная моя любовь, спрятанная на самом дне, под прорванной подкладкой. Я всегда умела прятать тайны, но Сай, сменивший Джека Лондона на Конан Дойля, а Конан Дойля на Достоевского, Сай видел все мои тайны насквозь. Только я очень долго об этом не знала.

Встреча выпускников

Мы начали водкой утром.Мы кончили ночью в постели.И трудно, трудно прятаться в теньи быть молчаливым и мудрым.

Наутилус Помпилиус

В тот вечер в нашем ларьке не было красного «Винстона», а идти на другой конец микрорайона мне не хотелось. В витрине горела лампа дневного света; я долго разглядывала яркие пачки, выбирая: красный «М» или всё-таки «Честер»?.. А вот эта дешёвая гадость называется «Три короля» – их курили короли? Король Франции, король Англии и король… Швеции… вместе, на военном совете, стряхивая пепел в кофейные чашки и склоняясь над картой Европы… И король Англии обязательно в шляпе… да, в чёрной такой шляпе…

– Лескова?

И, обернувшись, я увидела шляпу короля Англии – точь-в-точь как придуманная мной две секунды назад, но под шляпой совсем не то лицо, знакомое, но не то… Под козырьком ларька вспыхнула яркая зеленая лампа, словно человек в шляпе щелкнул выключателем, чтобы осветить меня. И себя.

– Лескова! – сказал Сай, глядя на меня, как на подарок под новогодней ёлкой.

Только подарком был он, а не я, он был моим подарком, потому что это был Сай, никаких сомнений. Я не видела его со школьного выпускного. Он страшно вырос, но это был он, и я закричала:

– Сай!!

А он закричал:

– С ума сойти!! – и кинулся обниматься, а я поцеловала его в щёку, только надо было что-то вспомнить, что-то очень важное, но это был Сай, и я не видела его десять лет, а он тормошил меня:

– Элька! С ума сойти! Ты за сигаретами? Тебе каких купить? Как всегда? – И он зашёл в дверь, а я осталась стоять на ступеньках, разглядывая зелёный фонарик над вывеской «Табак». Не так уж ярко он горел, этот фонарик, оплетенный тонкими полосками железа; он покачивался, поскрипывал, его тень прогуливалась по ступенькам, наступая на мои туфли… Но витрина? Я же рассматривала в ней сигареты, а теперь вместо неё дверь…

Дверь хлопнула, Сай протянул мне пачку и сказал опять:

– С ума сойти. Сто лет тебя не видел. Ты вообще-то куда идёшь?

– За сигаретами вышла, – сказала я, закуривая. «Комета», ленинградские сигареты, он помнит, что я курю только «Комету», ах, Сай… – Домой, значит, иду.

– Как дела-то, Эль? Замужем?

– Я уже два раза не замужем, – сказала я. – А ты?

– Я? Нет, что ты! А пойдём со мной? У меня там ребята наши, сидели сейчас, школу вспоминали. А тут ты! Пойдём? – Он спускался с лесенки лицом ко мне, придерживая свою шляпу: ветер становился всё сильнее.

– Пьёте там, конечно? – спросила я, забирая у него шляпу, и Сай развёл руками:

– Да там Валька Кречет – как не пить? – Он замолчал на секунду, глядя мне в глаза, и снова заулыбался: – А мы тебе «Эрети» купим. Или уже водку пьёшь?

– Кагор пью, – с достоинством сказала я. – Купишь мне кагор?

– Куплю кагор, – согласился Сай. – Слушай, я так рад тебя видеть! Слов просто нет!

– С ума сойти, – подсказала я, и Сай обнял меня за плечи, а я нахлобучила на него шляпу и, пока он поправлял её, наконец-то посмотрела в сторону, не на его лицо, мне просто необходимо было посмотреть куда-нибудь ещё, чтобы не задохнуться от счастья, не успев на него насмотреться: Сай, Сай…

Вдоль высокого парапета по всей набережной качались фонари на чёрных железных столбах, и в фонарные стёкла стучался, подвывая, ветер. Погода портилась – первый раз за этот сентябрь, город был безлюдный и мрачный, но рядом со мной шёл Сай, иногда забегая вперёд, и его сигарета сыпала искорки. Его сигарета сыпала искорки, когда он взмахивал рукой, рассказывая мне, что вчера впервые в жизни («Стыдно, Сай!») прочёл Фолкнера: «И это был «Осквернитель праха», представь!» О книжках, как всегда, о книжках, нам с Саем всю жизнь не с кем было поговорить о книжках кроме друг друга, и я рассказывала ему про «Шум и ярость», а ветер, может быть, ветер не выл, а напевал, я даже различала слова в его низком, камерном голосе, когда Сай замолкал, чтобы затянуться горьким дымом ленинградской «Кометы».

Сай тоже курил «Комету». Мы начали курить вместе, в седьмом классе, в декабре, когда вовсю уже шли репетиции новогоднего спектакля.

в скобках

Король(взволнованно).В осаде ночь. Товар её запретен…Колдун (утешительно).Купцы честны, мой маленький король.

Не представляю, где Сай отыскал ту пьесу. В каком-то старом журнале, только он не признался, насколько старом… Написанная едва ли не шекспировским слогом, пьеса представляла собой смесь «Синей птицы» Метерлинка, сказок Карло Гоцци и «Короля Матиуша». Дикая смесь – но до волшебного органичная, но изысканная, но лёгкая в прочтении. И не только мы с Саем, читавшие едва ли не с младенчества, но и весь театральный кружок Дворца пионеров влюбился в эту странную рождественскую фантазию. Сай принёс пьесу переписанной от руки – журнал в библиотеке ему не дали, и он неделю просидел в читалке. Руководитель наш заменил Рождество привычным Новым годом, и репетиции начались.

Сай играл Короля – в основном потому, что старшие мальчишки-кружковцы были слишком взрослыми для этой роли, а из младших никто не сумел изобразить подобающее величие. У Сая же это выходило безупречно (ведь суетливым чечако на Клондайке не выжить!) – он был настоящий принц, особенно когда девчонки завили ему волосы, от природы совершенно прямые. Чтобы не обижать остальных семиклашек, Валерий Борисыч выдумал роли и для нас – и в сказке появились пять пажей, которые вели действие, не сходя со сцены все полтора часа спектакля.

Старшие хоть пару минут – и много больше! – проводили за кулисами, переодеваясь, подмазывая грим, ожидая своего выхода, а мы были на сцене всё время, словно посредники между зрительным залом и другим миром – миром, где наш Сай был Маленьким Королём.

Роль ему и вправду досталась нелёгкая, и Сай уверял, что должен срочно повзрослеть для неё. Чтобы повзрослеть, необходимо было начать курить (старшие мальчишки курили все до единого, как ни гонял их Валерий Борисыч; девчонки курили тоже, но их никто не подозревал). Партнёром в серьёзных делах ещё со славных времён золотоискательства Сай неизменно выбирал меня.

Мы не дружили. Наверное, следовало нам родиться братом и сестрой: мы читали одни и те же книжки (и никто из наших ровесников не читал СТОЛЬКО), мы сходились во мнениях и играх, мы понимали друг друга так, словно говорили на особом, никому больше не понятном языке, но вот проблемы свои мне и в голову не приходило доверить мальчишке. А Сай вечно вытирал нос Маринке из моего подъезда, таскал её портфель в школу и из школы, потому что Мариночка была не только нытиком, но и вечно больным хлюпиком, и терпеливо пытался заставить её прочитать хоть что-нибудь – ну хотя бы «Мэри Поппинс» – и все десять школьных лет не отступал от этой невыполнимой задачи.

Зато для участия во всяческих авантюрах Сай звал меня. Как и я его. Мы вместе ездили на дальние-дальние дачи за вербами мамам на Восьмое марта (грандиознейший был скандал! тогда мы с Саем второй раз в жизни сидели в милиции – первый раз был бесславным завершением побега в Америку). Мы вместе поджигали квартиру Диванного Злыдня, гнусного мужика из дома напротив, который вышвырнул из окна пятого этажа подъездную кошку (кошка, разумеется, выжила, но это было не первой его мерзостью и даже не самой мерзкой, и сердца наши жаждали мести). Мы вдвоём воровали классный журнал (воровство сие было исполнено блестяще, похитители не найдены), чтобы спасти всё ту же тупую Маринку; впрочем, попутно мы спасли ещё человек восемь одноклассников, иначе бы я на это и не согласилась.

Курение тринадцатилетний Сай тоже считал делом криминальным и ответственным и честно предложил мне принять участие в этом акте взросления. Мы выкурили свои первые сигареты в углу заброшенного балкончика на втором этаже Дворца пионеров – очень торжественно (с молчаливым достоинством!), а потом жевали сосновые иголки, отбивающие запах, и собирали с перил свежий снег, чтобы не было горько во рту.

В моём детстве (дай Бог такое каждому!) не было ничего лучше тех новогодних каникул. Репетиции всё же были работой, безумно интересной и тяжёлой, но и нудной местами, чего стоил только тысячу раз повторенный пробег по зрительному залу и по ступенькам – на сцену: Валерию Борисычу всё казалось, что мы бежим то недостаточно быстро, то недостаточно весело, то пыхтим через меру… Старшие работали почти всё время отдельно, и мы не всегда оставались смотреть на них. Даже полный прогон спектакля никакого особого впечатления на меня не произвёл, только было немножечко страшно из-за сидящих в партере директора Дворца и кучи преподавателей, и было ужасно смешно, когда Валерий Борисыч, тоже сидевший в партере, корчил нам рожи, пытаясь таким образом что-то подсказать, и было очень здорово, когда все эти взрослые нам хлопали.

Каникулы начались для меня после первой ёлки во Дворце пионеров, тридцатого декабря, в одиннадцать часов утра. На первом спектакле. Тёмный зрительный зал, тёмный – и живой, и шумный, шуршащий фантиками и стреляющий хлопушками, зрительный зал замер, когда мы пятеро побежали по проходам к сцене (и каждого из нас сопровождал круг яркого красного света). Я в два прыжка взлетела на сцену, я сорвала в поклоне свой пажеский берет – мои слова были первыми в начавшемся чуде: «Для вас сегодня занавес откроем!»

А когда наши реплики закончились и разошлись кулисы, для меня не стало ни сцены, ни сотни раз виденных и тасканых декораций. То был просто замок – королевский замок, и я сидела на его ступеньках, холодея от ужаса, потому что это не Витька Киушкин из десятого «А» стоял там в чёрном плаще до пола, это был злой колдун, и он, настоящий, реальный, рядом смеялся, как каркал, и я приложила палец к губам, показывая детям внизу, чтобы они молчали, но они и так молчали, и было темно и жутко, совсем темно, только метался по королевской приёмной луч зелёного света…

А потом вышел в приёмную Маленький Король, и зрительный зал исчез для меня тоже. Ведь это был Сай – я его узнала, – и он бродил по странному своему замку, между странными людьми и нелюдьми, и он победил самого себя, и всё чужое зло развеял тоже, и это был Сай.

Я повидала Сая всяким. И при шпаге у пояса и короне на завитых волосах я видела его целых два месяца, так что не в короне и не в шпаге было дело. Наверное, просто время пришло мне влюбиться, – и я влюбилась в Сая в первый день тех новогодних каникул – и навсегда. Я поняла это тем же вечером, когда, отыграв третий спектакль, мы шли все вместе домой, и Сай натягивал на уши мою вязаную шапку, чтобы распрямить свои королевские кудри, а я шла рядом в его кроличьей ушанке и таяла от любви, глядя на него – уже не короля, таяла и нарочно дышала в его сторону, чтобы пар изо рта скрыл от него моё лицо, а Сай поворачивался ко мне беспрестанно и спрашивал: ну как? ну, правда, нормально? – и дыхание наше смешивалось, и я держалась, держалась, чётко ему отвечая, и таяла, таяла, таяла…

Три спектакля в день двенадцать дней. Мы выкладывались, выкладывались полностью (это очень тяжело – три спектакля в день!), мы благодарно съедали в перерывах всё, что нам давали в столовой Дворца, не обращая внимания на вкус, и мы были так счастливы! А я – летала. Я любила Сая, и он был рядом, а больше тогда мне ничего не было от него нужно. Просто видеть его – полусонного утром, королём на сцене, жующего пирожки, закидывающего меня снежками по дороге домой, просто видеть его всё время.

Может быть, из меня и вправду вышла бы неплохая актриса – никто не заметил моего полёта. Или – как знать? – слишком заворожены были – театральным нашим единством, спектаклем и снегом на улице. Снег шёл все каникулы, не прерываясь ни на минуту, крупными хлопьями, и, наверное, любовь моя сливалась с общим восторгом всех нас, завороженных, заснеженных, не общавшихся в те дни ни с кем, кроме друг друга. Но и потом ведь тоже никто моей тайны не узнал, даже близкие подруги, даже родители. Даже сам Сай – я была так уверена в этом!

Король (решительно).Но их товар не нужен мне. Желаю —но не возьму!Колдун (лживо).Вреда не будет, если прицениться.А отказать успеешь ты всегда…скобки закрылись2

Над дверью лавочки, в которой Сай купил кагор, горел уже знакомый фонарик; впрочем, по всей набережной стёкла фонарей были зелёными. И случилось мне пошутить, вспомнив колдунский луч из старого того спектакля, и Сай оценил проведённую мной параллель, но сразу заговорил о чём-то другом. Мы вспоминали – ни словом не коснулись нашей взрослой жизни, да мне и не хотелось этого, и в голову не приходило, словно и не было со мной ничего после школы, после выпускного.

(Выпускной… аттестаты… мои новые туфли… вино под лестницей у раздевалки… но ночь? я совсем не помню ночь выпускного…)

– Сай? А на выпускном… Мы ещё до полуночи ведь в порт приехали? Сай?

– Ну да, – сказал Сай и посмотрел на меня очень внимательно. – Мы уже дошли, между прочим.

– Ты чего?

– Всё-таки ты ужасно зелёная! – сокрушённо сказал Сай. – Как я тебя такую парням предъявлю? А помнишь Ладиковы штаны?

– Хаки цвета салатика?

И, заходя в подъезд, мы смеялись так, что я огляделась по сторонам уже в большом холле, когда Сай закричал:

– Мужики! Гляньте, кого я привёл!

И тут в холл ввалился – иначе не скажешь! – Билл, Борька Кирсанов и всегда был медведь, а теперь мамонт просто! – и сграбастал меня, а вынырнувший из-под его руки Валька Кречет повис на мне сзади и орал, как всегда, так, что в ушах зазвенело:

– Хау! Девочка Дороти? – орал Валька, и я не забыла, что он меня так звал – Элька, Элли, «Волшебник Изумрудного города» был его любимым мультиком, а когда Сай классе в шестом рассказал ему про «Волшебника из страны Оз», Валька окрестил меня «Дороти». Правда, это не прижилось, но Кречет упорствовал. – Ты в башмачках, Дороти?!

– Какой ты нудный, Валька! – сказала я, выворачиваясь из его медвежьего захвата. – Сам ты Гингема!

Словно не прошло десяти лет… просто повзрослели, даже Ладик, маячивший за спиной Билла, отрастил бородку. Правда, был он всё такой же тощий – Севка Ладынин, лучший художник школы.

– Ты где её нашёл, Сай? – улыбался Ладик, и я сама его поцеловала, точно зная, что он покраснеет, и он, конечно, покраснел, но тоже меня поцеловал.

И четвёртый в тёплой компании – я не помнила его имени, он только год с нами проучился, заканчивал в нашем десятом школу, гитарист Матвей – Матвеев… надо Сая спросить…

– Привет, Элька! Вы её задавите, парни!

– Тащи её на кухню, Билл! – скомандовал Валька, и Билл опять схватил меня в охапку и прогудел наконец:

– Ну вот, живой человек пришёл! А мы тут водку пьём, Лескова!

И рядом был Сай – здороваясь, отпихивая Билла, затыкая уши от Валькиного ора, я всё время оглядывалась на него, на Сая, а он смотрел на меня, как тогда, на выпускном, как никогда раньше, или я просто не замечала…

Кухня у него была огромная и очень чистая – и явно холостяцкая, моего чайного зайца бы сюда… Зелёное бра над столом, а больше ни одной лампы, и стол был – как сцена. За ним, впрочем, оказалось уютно, рюмки были разномастные, и Сай достал узкий хрустальный фужер – мне под вино, а они действительно пили водку, закусывая её жареной картошкой и колбасой, такая вот ностальгия.

Валька налил, и мы чокнулись.

– За Эльку! – сказал Сай.

Ностальгия… так хорошо было мне сидеть с ними и вспоминать. Конечно, Сай – это Сай, но и остальных я не видела десять лет, а класс у нас был дружный, и я их всех любила – и Вальку, и Ладика, и Билла, и Матвей мне нравился, и он так здорово пел, Матвей (на выпускном он тоже пел, на сцене актового зала, иногда убегая под лестницу у раздевалки, чтобы глотнуть водки, нельзя же было не напиться на выпускном!). Мы, кажется, все десять школьных лет вспомнили часа за три (кроме выпускного, стоило мне заговорить о выпускном, как они тут же меняли тему). И Сай – и Сай напротив меня за столом, и пол качался подо мной, весь мир качался с той минуты, как я увидела сегодня Сая.

– Закуски, Сай! – сказал Билл.

– Давай я картошку почищу, – сказала я.

– Возиться опять! – сказал Сай. – Или ты есть хочешь?

– Эчка хочучка едучка! – сказал Валька и заржал. – Помните, мы так разговаривали?

– Шпроты где-то были, – сказал Сай и полез по шкафчикам.

– Эчка не хочучка! – сказала я. – Это пираты вечно голодные, а индейцы неделями обходятся без пищи. На тропе войны.

– А мы на тропе войны? – сказал Матвей.

– Это она в Билли Бонса метит! – сказал Валька. – А, Билл? Сундук с сокровищами нашёл?

– Мне Ладик нарисует, – сказал Билл.

– Так уже готово, – сказал Ладик, протягивая мне исчёрканную фломастером салфетку.

Мы все были на этой салфетке. Билл в бандане и с ножом в зубах сидел, действительно, на сундуке, а в ногах у него – сам Ладик, обняв коленки, по пояс голый, но в галстуке-бабочке. За спиной Билла чокались пузатыми бутылками Валька и Матвей – Матвей весь в шипах и коже и при гитаре. Валька – взъерошенный, в распахнутой жилетке и со шпагой на широком поясе. Чуть в сторонке стоял Сай в мантии и парике с локонами и протягивал мне розу, а я была в старинном платье с кринолином и протягивала ему книжку, розу на книжку, книжку на розу…

– Спасибо, Севка, – сказала я.

– Ой! – сказал Сай, открывавший найденные консервы, и затряс рукой. – Провались ты!..

Рука его была в крови, и я вскочила, забыв о рисунке.

– Ты чем так? Бинт есть?

– Не надо бинт, – сказал Сай. – И йод не надо. Промою, и всё.

– Да не капай ты! – сказал Валька. – Лескова, веди его в ванную, есть у него там бинт.

В ванной Сай сунул порезанный палец под кран и уставился на себя в зеркало.

– Я бледен и болен, однако!

– Зелен, скорее, – сказала я, оглядываясь в поисках аптечки.

– Не надо бинтовать, – сказал Сай. – Я просто кожу свёз. – Он замотал палец туалетной бумагой, закрыл крышку унитаза и уселся на неё. – Посиди со мной лучше.

Я присела на край ванны и выключила воду.

– Так не пойдёт, – сказал Сай, поднялся, запер дверь в ванную и снова сел. – Держи давай мой палец.

– Держу, – сказала я. – Только здесь очень неудобно.

– Так лучше? – спросил Сай, усаживая меня к себе на колени. – Ты всегда была такая независимая, – сказал Сай. – Всегда на равных.

– Мы же были партнёры, Сай, – сказала я, не шевелясь, потому что он начал перебирать мои волосы. – Верно?

– Конечно, – сказал Сай. – Ты только не отворачивайся, партнёр.

– Дай я встану, Сай, – сказала я, не шевелясь. – Что мы, как дураки, на унитазе сидим.

– Конечно, – сказал Сай и забрал у меня свою руку, и встал, не отпуская меня, и прижал к себе. – Думаю, мы и в этом партнёры.

– В чём? – спросила я. Я стояла, как солдат, руки по швам, подбородок кверху. – В чём?

– Вот в этом, – сказал Сай и поцеловал меня. Качка была просто штормовая, и я обняла его за шею, чтобы не упасть.

– Ты всегда любил хлюпиков, – сказала я, когда он дал мне говорить. – Хлюпиков и блондинок.

– Я тебя всегда любил, – сказал Сай. – Могла бы и догадаться. Все знали.

– А про меня тоже знали?

– Я сомневался.

– Я из-за тебя с двумя не ужилась, Сай. Даже рожать не стала, – сказала я. – Пойдём покурим, а то я сейчас взлечу.

– Да, – сказал Сай. – Конечно.

И я, наверное, всё-таки взлетела, целуя его, потому что он был мой, Сай, и была штормовая качка, и надо было идти курить, чтобы не сойти с ума от счастья здесь, в его ванной.

На кухне Сай снова усадил меня себе на колени и подкурил две «Кометы», и Билл сказал:

– Да неужели?!

Они уже поснимали свитера и пиджаки, мои одноклассники, и все четверо сидели в белых рубашках (как на выпускном), а когда Валька встал, чтобы дотянуться до бутылки, я увидела на нём пояс, как на Ладиковом рисунке: широченный кожаный пояс с инкрустацией – множество прозрачных камешков, зелёных искр.

– За Гудвина, покорившего сердце Дороти! – сказал Валька.

– Давай «Динамик», Матвей! – сказал Ладик, и голос у него уже заплетался. – Давай «Капюшон»!

– Как зовут Матвея? – сказала я Саю в ухо, и Сай сказал:

– Правда, Петро, давай Кузьмина! За встречу, десятый «Б»! Пусть всё будет!

– А что будет? – спросила я и выпила, не поперхнувшись, хотя Валька, зараза такая, подсунул мне водку.

– Я спать буду, – прогудел Билл.

– Мужики, я тоже пас, – сказал Матвей. – И Ладик пас.

– Ладик! – сказал Валька. – Отбой!

– Отбой, – согласился Ладик. – Прямо здесь, – но встал, и у него тоже был пояс, как у Вальки, и у Билла такой же, и у Матвея.

– Это что, клубный знак у вас? – спросила я, нагибаясь, чтобы посмотреть на пояс Сая, но у Сая был обычный ремень, и блестела на нём только пряжка.

– У него такого нет, – сказал Валька. – Ему не нравится, – и поднял руки: – Всё-всё, Сай! я пьяный дурак! Я спать.

– Ты останешься? – спросил меня Сай.

На кухне уже никого кроме нас не было, и я сказала ему:

– Сай…

– Ты же останешься?

Каюсь – я даже не спросила у него телефон: ведь надо было предупредить… кого? зачем?.. меня так качало, и Сай держал меня, и его тоже качало. Квартира оказалась невероятно большой, он так долго вёл меня по ней, и было в квартире темно, только фонари за окнами, зелёные фонари… Изумрудный Город, смутно думала я, глядя в окно, пока он стелил постель. Близкая вода словно плыла мимо окна, чёрная вода, и ни звёзд, ни горизонта, наверное, тучи… Сай повернул меня к себе, и рубашка на нём была расстёгнута.

– У меня к тебе дело, партнёр, – сказал Сай.

* * *

– Смородина так пахла, как ты, тот куст… – сказал Сай, – тот куст за доком…

– Это кагор, – сказала я. – Это кагором пахнет.

– Я люблю тебя, – сказал Сай, – Я вылетаю… я вылетаю за борт… мы над морем, видишь… над морем уже…

* * *

– Надеюсь… ты высоты… не боишься? – сказал Сай.

– Не торопи меня… – сказала я. – Сай…

– Нет… – сказал Сай. – Уже поздно…

* * *

– Эй!.. – сказал Сай. – Дочь прерий должна быть вынослива. Ведь это ещё не всё. Но я знаю, что вдохнёт в тебя новые силы. Ты сразу встанешь на тропу войны, и мучения мои, слава Маниту, будут долгими. Слушай. Я всё знаю. Ты брала в Аляску своего пупса и голубую шубку для него.

– Ты попал, бледнолицый, – сказала я. – Что ты скажешь о пытке огнём? Вот такой?

– Тебе не дождаться моих стонов, – сказал Сай. – Ну, так нечестно… это нечестно… Ты понимаешь, как жестока будет месть?.. Эль-ка…

Я попаду в рай, как только тебя коснусь. Только в раю не бросай меня, не бросай…

(Над морем пахло смородиной, Сай. Над морем… так высоко…)

* * *

– Я знал, – сказал Сай, – но чтобы так… Спи, – сказал Сай. – Всегда хотел выяснить, какие ощущения, если ты спишь рядом. Я скоро тебя разбужу, а сейчас спи. – А ты будешь выяснять? – сонно спросила я.

– Да – один час, – сказал Сай. – Больше мне не выдержать. Но час я могу тебе дать.

Когда я проснулась, Сай мерно дышал в подушку. Было все ещё темно. Я выбралась из его рук и ног, вылезла из постели, накинула на себя его рубашку и тихим – индейским! с носка на пятку! – шагом добралась до кухни, без малого не заблудившись. Я нашла выключатель и закурила, присев на подоконник. Надо было одеться, думала я лениво, вот зайдёт сюда кто-нибудь, думала я, блаженно улыбаясь в окошко. Какая долгая ночь… и славно, что долгая, не-ве-роятно долгая… Я вышла за сигаретами уже поздним вечером, да… Поздним вечером… я выбирала сигареты в витрине… «Три короля» и шляпа… Я застегнула рубашку и закурила снова.

Сигаретные пачки в витрине ларька… А потом Сай в шляпе… и он заходил в дверь – за сигаретами, а витрины больше не было, был там зелёный фонарик над дверью. Сай заходил в дверь… Я поднесла сигарету к глазам – да, «Комета», ленинградские сигареты, которых уже лет семь нет в продаже. Я прижалась лбом к оконному стеклу, и вдруг мне стало холодно, но стекло было тёплым, – а за стеклом была набережная.

Парапет… да, вот он, парапет, но до реки час езды от моего дома, но вот река… А где я, собственно, если за окном – река? Ведь мы шли не очень долго, мы никуда ни на чём не ехали, но вот парапет и фонари на набережной, на фигурных столбах. И темно, а ведь мы только за столом несколько часов просидели, И дверь вместо витрины. Наверное, я пьяна. До белой горячки. До зелёных фонариков. Это всё Сай… Сай.

Валька Кречет. Ладик. Билл. Матвеев. Выпускной… Ночь выпускного… Теплоход.

Сигарета обожгла мне пальцы, и я выронила её, и она покатилась по подоконнику, брызгая искрами. Да. Вот оно. ВЫПУСКНОЙ Дверь на кухню еле слышно заскрипела, и Сай сказал с порога: – А я и не слышал, как ты встала.

Растрёпанный, завернувшийся в плед, он перестал улыбаться, глядя, как я передвигаюсь по подоконнику – в угол, вжимаясь спиной в стекло. – Не подходи, – сказала я. – Не подходи ко мне!

Сай шагнул к столу и сел, и я прикусила костяшки пальцев, чтобы не закричать.

– Вспомнила? – спросил Сай, только это не мог быть Сай, просто я наконец-то сошла с ума, – ведь если тот, кто сидел сейчас за столом, тот, кто был со мной в постели, если это – не Сай…

Дверь скрипнула снова, и один из тех, с кем я пила вечером водку, Валька?.. придержал её и спросил очень тихо:

– Что, Сай?

– Уйдите пока, – сказал Сай, не оборачиваясь.

– Оставишь им косточки обглодать? – спросила я и заревела.

– Что ты несёшь?

– Я несу?! – сказала я и заревела в голос. – Ты же умер, Сай! Вы же все умерли! Вы умерли, Сай! Сай, вы же умерли!!..

в скобках

На выпускной я сшила себе чёрное платье. Никаких излишеств, это было просто красивое вечернее платье, но чёрное, и никто не смог доказать мне, что чёрное на выпускной – нельзя. По крайней мере, оно мне шло – я была в нём просто Джулия Робертс, и я это знала, потому что наши пацаны на меня смотрели – ещё как! – и кроме них еще историк наш… в общем, я была довольна собой.

Треклятая эта Маринка морщила нос от моего платья и что-то даже такое пыталась говорить, но она и всегда была дурой. Кроме того, ревновала меня к Саю, это я знала всю жизнь, а Сай, между прочим, с ней даже не встречался, просто сопли ей вечно вытирал. Он и ни с кем не встречался, наш Сай, и я надеялась на выпускной, где-то глубоко, не ближе пяток, но я надеялась.

Туфли у меня тоже были новые, тоже чёрные и на высоченных каблуках. Я выдержала в них вручение аттестатов, банкет с родителями и половину танцев. Сай подошёл ко мне, когда я стояла в тёмном коридоре третьего этажа, стащив, наконец, туфли и громко дыша от облегчения.

– Пойдём, Лескова, – сказал Сай, возникнув рядом совершенно неслышно.

– Ой! Напугал, дурак! А куда?

– Под лестницу…

– Не хочу я водку.

– Там и «Эрети» есть. Пошли.

Я посмотрела на Сая мрачно, Я безумно его любила, но нет бы пригласить меня на танец, а вот под лестницу, без туфель… И Маринка висела на нём весь вечер, правда, вид у Сая был при этом такой, словно он таскает на себе мешок с картошкой – грязный и тяжёлый. Но болезненные блондинки, два вершка от горшка ростом, таких вещей не замечают.

– Ну, Эль! – сказал Сай и гладко, словно пару часов репетировал, выдал фразу, не свойственную ему совершенно: – Ты такая красивая в этом платье!

– Только в этом платье? – не сдержалась я.

– И без платья, – быстро согласился Сай. – Тьфу ты… в другом платье, в любом, ну чего ты ржёшь?! – И сам засмеялся, и всю дорогу до знаменитого закутка под лестницей у раздевалки мы хихикали, как дурачки, каковыми, в общем, и были – Сай прилично уже пьяный, да и я с девчонками успела принять немало.

Под лестницей было темно и мусорно, и пока Сай доставал спрятанные бутылки и стаканы, я думала только об одном: обуться или все равно уже ноги мыть? Вымою сейчас в туалете и тогда обуюсь, решила я, принимая стакан.

– Мне поговорить с тобой надо, Лескова, – сказал Сай, чокнувшись за аттестат и выпив свою водку.

И всегда он с этого начинал, но что он придумал – на выпускной? Классная и так хвостом ходила за пацанами, особенно за Кречетом, который был пьян уже явно и почти безнадёжно.

– Что выдумал? – спросила я, потому что Сай явно нервничал, и, значит, дело его пахло криминалом.

– Да почему сразу «выдумал»? – возмутился Сай. – Я не о том. Я тебе хотел сказать просто… то есть, не просто… Ты, Элька, вот что… мы же друзья?

– Ну да.

– А можно ведь по-другому. То есть… я хотел тебе сказать, я давно хотел, и ты ведь тоже, правда?

– Что – я тоже? – шёпотом спросила я, чувствуя, как надежда моя рвётся из пяток – в коленки, и коленки у меня задрожали.

– Я тебя давно хотел спросить… и сказать… – Сай едва не заикался, наш Сай, автор великих проектов, стратег и тактик, мямлил, как Ладик на алгебре.

И шаги на лестнице, и голоса, и очередная партия ввалилась в закуток, и не успел он тогда мне ничего сказать, только шепнул на ухо:

– Я на теплоходе скажу.

Я мыла в туалете ноги, переполненная сладким восторгом. Туфли не жали мне больше, и я танцевала в упоении и под голос Матвея, и под магнитофон, когда Матвей играть больше не стал, и трижды я танцевала с Саем, а на белый танец я пригласила историка, и Сай стал мрачен и снова пропал из актового зала – под лестницу у раздевалки, куда же ещё.

У них было много водки, у наших пацанов, и половину её они оставили на ночь – на теплоход. Были там и девичьи запасы, и все это перед приходом заказанного автобуса мы тщательно распихали и упаковали – в сумки, за пояса штанов, в огромный «дипломат», и сигаретные пачки в лифчиках кололи грудь половине девчонок класса.

До порта мы доехали без приключений, 10 «Б» в полном составе – 28 человек, с учителями и родителями – 36, но мы вполне обоснованно надеялись, что учителя и родители засядут в какой-нибудь кают-компании со своим спиртным, они ведь тоже люди, и у них тоже праздник. Сай в автобусе уселся рядом со мной, а Маринку утешал кто-то на заднем сидении, потому что даже она всё поняла уже про меня и Сая, она хлюпала на весь автобус, а я сидела и гадала: сейчас мои одноклассники это узнали или знали всегда, а я была дура, а не великая актриса, и ведь я думала, что Сай… Но Сай сидел рядом со мной и молчал, глядя на Ладиков «дипломат», лежащий у него на коленках, наверное, репетировал про себя, что он мне скажет. Сай….

Конечно, все они были пьяные, и, конечно, не стоило им затевать скандал, когда классная, до смерти за этот день уставшая от ставших в одночасье взрослыми питомцев, стала стеной у трапа на теплоход и велела показать содержимое сумок. Возмутились все, но нехотя щёлкали застёжками, да и чёрт бы с ней, с этой водкой, тем более что за пояса к нам заглянуть никто не догадался. Спиртное медленно и неуклонно извлекалось и складировалось у трапа; сверху, на теплоходе, ржали в голос матросы, учителя и родители молча сыпали из глаз искры, но Сай…

– Я не буду ничего вам показывать, – сказал Сай.

– Ордер на обыск сначала, – заявил Валька Кречет, уже стошнивший в школьном туалете, но запала не потерявший.

– Хорошо, – кротко сказала классная. – Кто ещё не будет сумку показывать?

– Я не буду, – сказал Билл.

– И я не буду, – сказал Матвей, хотя сумки у него и не было – только гитара в чехле, да в чехле, конечно, лежало, но ведь чехол сумкой не был.

– Это мой «дипломат» у Димы, – сказал Ладик. – И я не хочу, чтобы по нему лазили.

– Сева! – закричала классная. – Тебе-то! Дмитрий, дай сюда «дипломат»!

– Не дам, – сказал Сай.

– Сайфутдинов?!

– Не дам я «дипломат».

– Это мой «дипломат», – сказал Ладик.

– Значит, так, – сказала классная. – Или вы, ребята, отдаёте мне спиртное, или отправляетесь домой. Автобус вот он. А с меня достаточно. Ваших родителей здесь нет, чтобы они взяли на себя ответственность, так что решайте. Сайфутдинов, Кирсанов, Кречет, Ладынин… кто ещё? И Матвеев. Вы всех задерживаете.

Сай среагировал первым – молча повернулся и пошёл к автобусу. За ним Ладик, Билл с Матвеем догнали их сразу, а Валька постоял ещё, презрительно покачался на пятках и, сплюнув, заявил:

– Да и пошли вы!

Конечно, мы не могли допустить, чтобы они остались, и, конечно, они не могли допустить, чтобы остались все. И возникшая идея принадлежала, конечно, Саю.

– Нет, – сказал Сай. – Вы плывёте. А мы вас догоним.

– Как это? – опешил Билл. – Как это мы их догоним?

– На лодке, – сказал Сай, и я сразу поняла, что отговаривать его бесполезно. Да и пацаны загорелись идеей тут же – все до единого, остающиеся и отплывающие. Быстро и тихо они обсудили детали, и с какого борта лучше подойти лодке, и где взять лестницу.

– Я с тобой, – сказала я.

– Не пойдёт, – сказал Сай. – Я появлюсь максимум через два часа.

– Где вы лодку возьмёте?!

– Я найду, – пообещал Сай.

– Я с тобой!

– Нет, – сказал Сай. – Да всё будет нормально.

Выпускная ночь была испорчена напрочь. И не только для меня, до утра прорыдавшей в жилетку Светке Сланцевской («Если б я осталась, почему я его послушала, ну почему я не осталась, дура, дура несчастная!»). Мы ждали их до утра, а на рассвете мы договорились о жестокой мести нашей классной, и о завтрашнем дне, и надо было всем оставаться, кретины, какие мы кретины!.. Мы были уверены, что им не удалось найти лодку. Но лодку они добыли. Только они не были мореходами, наши мальчишки, и были они сильно пьяны, и ветер после полуночи словно с цепи сорвался.

Они утонули, все пятеро – Сай, Билл, Ладик, Валька и Матвей. Они все умерли. Он умер в ночь выпускного, Сай, Сайфутдинов Дмитрий, семнадцати лет, в ночь выпускного.

скобки закрылись

Корабль

– Спасибо, – сказал он, решив, что пока не стоит ссориться с мальчиком. Ведь нужно ещё как-то выбраться отсюда.

– Не стоит, – ответил мальчик. – Я уверен, что мы станем большими друзьями. Здесь ты получишь всё что угодно… Ты просто ещё не привык. Для начала я советую тебе забыть папу и маму.

Ю. Томин. Шёл по городу волшебник

Так и должно было быть, и ему оставалось только ждать, пока она успокоится, и смотреть, как она рыдает, сидя на подоконнике. Как она рыдает, уткнувшись ртом в костяшки пальцев, опираясь локтем на согнутую ногу, и какие тонкие у неё щиколотки, и какой они формы. У него с детства – и далёкого, дошкольного ещё, кажется, детства, – что-то нарушалось внутри, когда он смотрел на её ноги, и долго-долго, класса до восьмого, он ненавидел, когда она была не в штанах, особенно летом. А потом понял и с тех пор всё думал: сможет ли он обхватить её щиколотку так, чтобы пальцы сомкнулись. И даже сейчас, когда он уже знал, что сомкнутся, во рту у него пересохло.

Но пить было нельзя – вообще нельзя было шевелиться, и он отвёл глаза от её ноги, а она всё рыдала и иногда пыталась сделать затяжку, и отшвырнула наконец сигарету, и сигарета тлела на подоконнике, превращаясь в кривую трубочку пепла.

На ней была только его рубашка, больше ничего, но ей-то сейчас было на это плевать, соберись на кухне хоть толпа мужиков. Рубашка была белая, со слабым зелёным отливом – из-за фонарей за окном и кухонного светильника, и Сай подумал, что давным-давно не видел ничего без этого оттенка. (Если только наглухо задёрнуть шторы и разжечь в комнате костёр, но не будет ли огонь зелёным?..)

А она всё плакала, а несколько часов назад, в его постели… Как жаль, боже, как жаль, что он не проснулся первым и не разбудил её – сам, ведь если бы он сам разбудил её, то мог бы ещё быть с ней, быть в ней, смыкать пальцы на её щиколотках, быть над морем – далеко отсюда! – над морем, где пахло смородиной… И он начал разглядывать фарфоровое блюдце на столе перед собой, чайное блюдце с узкой каёмкой, на блюдце лежала скомканная в шарик салфетка.

Только одно, кажется, и осталось в нём прежним – безмерная любовь к этой девочке, к этой женщине, плачущей сейчас на подоконнике, только одно… И он уже успел понять, что она-то не изменилась совсем – даже внешне она осталась такой же, какой была на школьном выпускном, и виноват в этом был он, утонувший в ту ночь, и рыдала она сейчас совсем не потому, что испугалась его – мёртвого, просто наваждение кончилось – кануло – и она вспомнила, что его, Сая, на самом деле нет, что он умер, умер, умер…

Сай резко толкнул по столу блюдце, и блюдце со звоном стукнулось об пустую бутылку.

– Прекрати истерику. Слышишь меня?

– Ты кто? – спросила Элька, поднимая голову.

– Сай, – сказал он, – Дмитрий Сайфутдинов.

– Сай умер!

– Я живой. Во всяком случае, съедать тебя я не собираюсь.

– Сай? Это правда ты?

– Это правда я. – И он вдруг вспомнил: – Клянусь тебе ключом и колодцем.

– И вереском, – сказала Элька.

– И Робертом Льюисом, – договорил Сай, и Элька спустила ноги с подоконника.

– Мне надо умыться.

– Конечно.

– Только я не хочу мимо тебя проходить.

– Дать салфетку?

– Я сама возьму. Но ты всё-таки не шевелись.

– Конечно, – сказал Сай. – Не буду шевелиться. Пить, правда, хочется. Воды мне нальёшь?

– Сам налей. Только не подходи ко мне.

Он встал, а Элька схватила со стола пачку салфеток и снова прижалась к подоконнику, и начала вытирать лицо.

– Слушай, – сказала она. – Значит, я тоже умерла? И мы встретились, да?

Сай налил в стакан воды, выпил залпом, налил ещё и снова сел.

– Ты не умерла. Но и я не мёртвый. Я ем. Пью. У меня течёт кровь, ты же видела. У меня течёт сперма, ты и это видела.

– Да, я видела, – сказала Элька и высморкалась.

– Я даже вырос. Но здесь.

– «Смерти нет… мы ели сладкие батуты…» – процитировала она. – Здесь – это где? В другом мире, что ли? Парапет этот… Как же я сразу не поняла, у ларька ещё… как я вообще могла забыть, что ты… что вы… Может, у меня глюки? Если я не умерла, может, я, наконец, двинулась? И ты мне мерещишься?

– Твои глюки просто великолепны, – сказал Сай. – Я о таких глюках с песочницы мечтал. Я и сейчас тебя хочу, вот такую сопливую.

– Ты мне всё испортил, – сказала Элька, подходя к столу. – Я ведь ни дня не жила после выпускного. Так… вроде как…

(Как в колодце, все эти годы она словно смотрела в колодец, пытаясь увидеть там хоть что-нибудь, что могло бы тронуть её, как-то отвлечь, но ничего в этом колодце не было – немного воды, а под водой – дно, серая, грязная глина, и Элька зачарованно разглядывала трещинки, выпуклости, впадинки на дне, всегда одни и те же, всегда без движения, без перемены, – вечность, неизменно серая, потрескавшаяся, вечная вечность. Но Сай окликнул её, и она отвернулась от колодца – впервые за десять лет, и какая разница, что там, вокруг, она была согласна на что угодно, только бы не смотреть больше в свой колодец, никогда больше, нет, никогда.)

– Главное, чтобы это были вечные глюки. Бесконечные. По крайней мере теперь я знаю, что ты мой.

– Да я всегда был твой, – сказал Сай.

– Глюки, и прекрасно. Зато ты живой. Ты вот даже не представляешь… Ладно. Ты мне скажи – это что за город?

– Не город. Мы на корабле. Только я не хочу сейчас об этом говорить.

– На корабле?..

– Чёрт, я уверен был, что я не усну. Я, видишь ли… я ужасно рад, что ты здесь. Так что я сволочь, конечно. Но поговорить мы могли бы и позже. Завтра.

– А ещё сегодня? Что-то долго.

– Здесь всегда ночь.

– Почему? – спросила Элька. – И какой корабль? Как на корабле дома могут быть, Сай? И как я сюда попала?

– Ясно, – сказал Сай. – Сначала разговоры. Только ты оденься, а то мне совершенно другое тебе хочется рассказывать.

– Слушай, а можно я искупаюсь? – спросила она и вдруг испугалась снова. – А где ребята? А они?..

Блюдце, на блюдце – скомканная в шарик салфетка. Вчера он заставил себя забыть – КТО сидит на кухне рядом с ним и Элькой, он блаженно им улыбался – своим одноклассникам, таким пьяным, таким шумным, эти песни, которых он не слышал десять лет, это застолье…

– Да с ними, в общем, всё в порядке, – сказал Сай. – Они тебя не обидят, это точно. Клянусь тебе. Робертом Льюисом…

в скобках

Роберт Льюис – это был, конечно, Стивенсон, но только они двое об этом знали. Даже Борька Кирсанов, «Остров сокровищ» зачитавший до ночных кошмаров, именем автора не интересовался. А Стивенсон был – Роберт Льюис, и его имя стало клятвой и стало тайной – одной из немалого числа их общих тайн.

Был июнь – и очень дождливый, очень грязный июнь, особенно за домом, где водопроводчики раскопали всё пространство – от узенького тротуарчика до гостиницы. И не покалечили ни одного дерева, ни единого кустика, так что результат получился ошеломительный: лабиринт в лесу, партизанская страна окопов, колдовские пентаграммы, вырытые порабощёнными чудовищами, каналы на Марсе. Но Сай и Элька тем летом находились в эпохе морского пиратства, и прорытые канавы стали океаном, а заросли кустов – островами, и островами вулканическими стали старые тополя и вязы. (Обитатели муравейника в смородине превратились в туземцев с кольцами в носах, но кроме Эльки и Сая этого никто не увидел). Океан требовал кораблей, корабли – капитанов, капитаны – имён и подвигов. Капитаны были честными и бесстрашными, по необходимости объединялись в эскадру, и через несколько дней и Борька, уже прозванный тогда Билли Бонсом, переименовал своего «Чёрного Сильвера» в «Сильвестра» и отдал знамя с костями и черепом – водопроводчикам.

Водопроводчики, грязные и полуголые, пиратами были однозначно, особенно один, самый толстый. Татуированный – везде, он обматывал голову красной в белой горошек косынкой, искусно и беспрерывно ругался матом и капитанов терпеть не мог, а в первую очередь – тоже толстого и шумного Билли Бонса, который раздобыл себе точно такую косынку и трудами Ладика блистал шикарными цветными татуировками, нанесёнными акварелью на ноги, руки, живот и даже спину.

Вообще Билли Бонс, исправившийся, но всё равно бывший пират, все силы прилагал к поискам сокровищ, а не к свершениям подвигов, и хлопот доставлял немерено. Оставалось только благодарить морского бога Нептуна за то, что нет среди капитанов Вальки Кречета, отправленного на всё лето к бабушке, потому что Кречет все шансы имел развязать на океанских просторах войну – с пиратами, с колдунами, с Англией, с туземцами, внутри капитанской эскадры, войну беспощадную, громкую, отвратительную, бесспорно подвигнувшую бы родителей на строжайший запрет морских походов.

Они играли в капитанов целое лето (и ещё один школьный год, весь пятый школьный год, но океан в сентябре зарыли, и всё стало уже не то). У них был Устав, традиции, биографии и даже бортовые журналы. Правда, от ведения журналов народ отлынивал; только Элька, журналы эти выдумавшая, исписала две толстые тетрадки, а Сай – одну, так как был очень занят составлением подробных морских и островных карт и запутыванием Билловых плаваний за сокровищами. Ладик вообще ничего не писал, но зато рисовал много, целыми днями просиживал на одном из вулканических островов с удобной развилкой, и Элька иногда швартовалась у его острова и сидела с Ладиком на вулкане, заглядывая в его альбом и болтая босыми, постоянно грязными ногами. Сая несказанно бесили эти маячившие среди веток ноги. Не из-за грязи, конечно, потому что Сай, славный капитан Джордж, и сам был измазан с головы до ног, и не из-за ревности, потому что ему тоже очень нравились Ладиковы рисунки. Он и себе-то не мог объяснить, отчего злится, и фрегат его курсировал вблизи Ладикового вулкана, и преследовало в эти минуты отважного капитана одно-единственное, тщательно гонимое, всепоглощающее, навязчивое, под ложечкой сосущее и неисполнимое ни в коем случае желание – схватить эти болтающиеся ноги и дёрнуть вниз, вот просто схватить за щиколотки и как следует дёрнуть…

И была у капитанов клятва. Непонятная никому, кроме основателей эскадры, она скоро стала не просто клятвой – магической фразой, иногда – призывом, иногда – заслоном от чужого волшебства или собственных бед, через год капитанами забытая и для придумавших её оставшаяся навсегда заклинанием, заклятьем и молитвой, на все случаи, как «Отче наш».

– …И клясться будем ключом, – сказал Сай.

– И колодцем, – сказала Элька.

Ключ был ключом волшебным, залегендированным, ключ был вырезан из пенопласта и разрисован магическими знаками; ключ был изъят из Крепости Серого Мрака после пленения злобного колдуна, там засевшего и всю крепость провонявшего дохлыми мышами и гнусными зельями; ключ открывал все двери и сундуки, и с ключом всё было понятно. Но колодец?

– Какой колодец? – спросил Сай сердито, потому что никакого колодца они не придумывали, а значит, колодец пришёл ей в голову сию минуту, только что, и это было нечестно, но ругаться с ней он не мог.

– Колодец, – сказала Элька. – Поклясться колодцем – все тайны навсегда утопить на дне.

– Ну ладно, – сказал Сай. – Ключом и колодцем, нет, тогда вот так – ключом и колодцем, морем и Стивенсоном, да?

– Морем – скучно, – сказала Элька. – Давай вереском.

– Вереск тут при чём? – возмутился Сай и сразу понял, что она сейчас расскажет – при чём, и сразу увидел сам, без её рассказа: берег, поросший вереском… на берегу бочонок из-под меда, а дальше – колодец, на журавле которого висит ключ. Да, вересковый мед… ну, скажем, эль, у пиратов – ром, а у нас будет эль. (Эль-ка)

– Ладно, – сказал Сай. – Слушай, Стивенсоном не надо. Робертом Льюисом, вот так, ага? Чтобы никто не понял.

– Билл-то поймет, – сказала Элька, и Сай свистнул и засмеялся.

– А спорим?

И – как всегда – оказался прав.

Ключом и колодцем, вереском и Робертом Льюисом. Он хотел поклясться этой клятвой на выпускном вечере, сказать, что любит ее, и поклясться, и тогда – он знал – она поймет, что все это всерьез, и что это – навсегда.

Не успел.

Через год после выпускного Элька впервые прочитала Гарсиа Лорку – и, вырвав из книги страницы с «Диваном Тамарита», ночью сожгла их. В раковине, на кухне, безумно жалея и прекрасно понимая, что читать это ей нельзя, и твердо зная, что не читать этих строк она не сможет.

…ни крупинке неба на камненад водой, тебя схоронившей…

Страницы горели хорошо, высоким желтым пламенем, шурша, распадались в золу, она обреченно смотрела на них и беззвучно шептала – ничего поделать с собой не могла:

…Теряя силы, бредил мальчикВ венке из инея и боли.Ключи, колодцы и фонтаныКлинки скрестили в изголовье…

Она уже не плакала тогда.

Уже не плакала и уже не молилась – даже ключу и колодцу.

И удивиться пророку Лорке она тоже уже не смогла. Просто стояла у раковины на кухне, чувствуя босыми ногами холодный пол, просто смотрела, как горят стихи о раненном водою.

Через несколько месяцев она вышла замуж за парня, который со спины был удивительно похож на Сая. У парня оказалось неплохое чувство юмора: быстро последовавший развод он объяснял тем, что устал оглядываться в поисках жены. Боюсь остеохондроза, сказал он Эльке, собирая вещи.

Второго ее мужа звали Дмитрием. Благодаря его имени брак продержался целых три года. «Ты что, всю жизнь будешь… так?» – спросила тогда Светка Сланцевская.

«Наверное, – сказала ей Элька. – Наверное, так».

Скобки закрылись.

Мне нужно переодеться, совсем переодеться, иначе я так и не включусь, сказала Элька, только ты принеси мне что-нибудь, как у вас, – штаны, рубашку. Почему же штаны, спросил Сай, и она, глядя ему в глаза, совершенно серьёзно спросила: разве ты не понимаешь? Боже мой, здесь повсюду, наверное, утопленники! вас-то я знаю, но остальные? Вампиры, неустроенные души, – мало ли что. В штанах удобнее. Как раз устроенные, сухо сказал ей Сай, не бойся, тебе нечего здесь бояться, ты никого и не увидишь, кроме нас. А ты изрядно поглупел, заметила Элька, я только одного боюсь – что ты меня вернёшь домой. Я же сказал, что нет, ответил он. Тогда почему ты мне не расскажешь всё целиком? это нечестно, Сай, мы же партнёры. Я расскажу, повторил он в десятый, кажется, раз, просто нам нужно поговорить всем вместе.

Она пробыла в ванной всего минут десять, вышла почти сразу после того, как Сай, постучав, подал ей одежду. Но переодеваться не стала – застегнула под горло его рубашку, а полы завязала на животе узлом, и надела свою длинную юбку, и вот так и сидела, босая, закинув ногу на ногу, а рассмотрев своих одноклассников, предложила выпить («Снимем стресс, мальчики? Нет, Ладик, мне водку».) – и пила в одного, не морщась, большими глотками, как компот.

Ей не было страшно. Но мир, окружавший её, разделился – на две совершенно равные части.

Мир двоился, и Элька ничего не могла поделать с этим. Она была в комнате, освещённой только заоконными фонарями, – и в то же время стояла под этими фонарями, на набережной; прислонившись к парапету, смотрела на город, который почему-то называют кораблём, но, конечно, это город, осенний, промозглый, странных очертаний, с мостами, выгнутыми в низкое небо, с тройкой узких, неимоверно высоких небоскрёбов.

Очень трудно было думать о чём-то, ощущая под локтем одновременно подлокотник кресла и шершавый камень парапета, и Элька щурила глаза, пытаясь избавиться от странной раздвоенности, и воображала себе, что окружающие её мужчины – это пираты, собравшиеся в таверне Билли Бонса, сейчас они разложат на столе карту острова, и мы обсудим предстоящее плавание, о да, в ночи, во тьме, и этот дождь за окнами таверны… пираты, всего лишь пираты.

Пираты были, конечно, похожи на её одноклассников, но не так чтобы сильно, вполне можно было не напрягаться по этому поводу. Почему бы им не побыть пиратами, этим мужчинам в белых рубашках, вряд ли их затруднит какая-либо роль, ведь они так легко изображали вчера старых школьных друзей – шумных, пьяных, увлечённо ностальгирующих. И английские лорды удались бы им на славу, и индейцы племени сиу… Правда, эти их немыслимые пояса годятся только для пиратов, зачем они их носят, любопытно узнать, – но ничего другого я знать о них не хочу, нет, я не хочу…

Сай лежал на диване, курил, держа на груди пепельницу, и с пиратами совершенно не сочетался – так, случайный зритель на репетиции, и пираты посматривали на него со странной досадой, и наконец один из них, светловолосый, вылитый Валька Кречет, сказал ему:

– Так и будем молчать, Сай?

– Ваша очередь, Кречет, – откликнулся с дивана Сай. – Могу я расслабиться? Вы ж такой подарок мне преподнесли, парни!

– Какой подарок? – спросил Кречет.

– Вчерашнее застолье. Очень всё было правдоподобно, – сказал Сай. – Только теперь смотреть на вас что-то тяжко.

Комната покачивалась, плавно, почти незаметно, и отнюдь не от избытка Элькиных эмоций. Славно ещё, что у неё нет морской болезни, иначе она не рассматривала бы город, а ее бы беспрерывно тошнило… она висела бы, перегнувшись через парапет, да, в этом случае стоит находиться на воздухе, вряд ли здесь мне подносили бы тазик… Она представила себе пиратов с тазиком и рассмеялась.

– Поразительная у тебя женщина, Сай, – сказал Валька, внимательно её разглядывая.

– А я всегда был везучий, – сказал Сай.

– Может, у вас, мальчики, женщин здесь нет? – спросила Элька. – Я вам не для этого понадобилась?

– Здесь всё есть, Лескова. Даже женщины, – сказал Сай, а Валька продолжал разглядывать её – так можно было изучать карту острова или текст роли, и ей стало противно.

– И что – не удовлетворяют? Или трупный запах достал? Здесь же все мёртвые, я правильно поняла?

– Эль…

Но она знакомым с детства жестом показала ему: «Заткнись!»

– Ты мне объясни – как я сюда попала? Я ведь сигаретки шла покупать, а не дома перед зеркалом медитировала. Был бы ты здесь один – я бы, может, и поверила в неземную страсть.

Валька вдруг улыбнулся ей, и Элька вздрогнула от его улыбки.

– Какие глаза у тебя стали. Кречет, хоть ты мне скажи – вы умерли или нет?

– Да, – сказал Валька. – В твоём разумении – безусловно. Но ничего плохого мы тебе не сделаем. Не нужно нас бояться.

– Я стараюсь, – сказала Элька, не отводя от Кречета глаз. – Извини.

– Не стоит. Если тебе очень важно знать, как ты здесь оказалась…

– Да не слишком. Ты скажи – зачем.

– Чтобы разрешить сложившуюся благодаря тебе ситуацию, – сказал Кречет. – Беспрецедентную. Видишь ли, Сай… В отличие от нас он не умер.

– Как трогательно. Я-то чем могу помочь? Убить его, что ли?

– Ну, это вряд ли поможет, – сказал Сай. – Я ведь уже тонул. Они утверждают, что я не могу умереть из-за тебя. Из-за нашей с тобой неземной страсти.

– Чушь какая!

– Да, вот такой эксклюзив, – сказал Валька – Уникальное чувство, не имеющее пределов… Есть даже такие стихи, ты, вероятно, их помнишь.

– Какие стихи ещё, господи?!

И тогда она увидела в Валькиной руке обугленный листок. (Огонь в раковине на кухне, высокое жёлтое пламя, страницы распадались в золу – все до единой… «Диван Тамарита».)

– Возьми, – сказал Кречет.

…Не опускается мгла,не подымается мгла,чтобы я без тебя умирал,чтобы ты без меня умерла.

…Удивиться… я должна удивиться пророчеству… мгла опустилась, а ты не умер без меня… значит, нужно вдвоём, может быть, вдвоём…

– Прямо Шекспир, – сказала Элька. – Было бы с кем другим – не поверила бы.

– Это Лорка, – поправил Кречет.

– Я знаю, – сказала Элька. – Налей мне ещё, Валечка. Всё-таки я сплю, наверное.

– Может быть, тебе хватит? – спросил Кречет.

– И как – сон? – спросил Сай. – Кошмарный.

– Нет, – сказала Элька. – Валька, ты налей, я не напьюсь. Нет, это хороший сон. Мне снилось иногда, что ты живой. Потом я просыпалась, и вот тогда был кошмар. Я согласна в этом сне… что угодно. Не просыпаться бы. Я рада, мальчики, что вы живы… так или иначе… А всё остальное – чёрт с ним. – Она выпила водку залпом, и Кречет налил ещё. – Я всё сделаю, что от меня нужно, только можно я тоже тут останусь, с вами. Только вы мне скажите, просто любопытно, что вы здесь делаете. На корабле. А корабль большой?

– Большой, – сказал Сай. – Огромный корабль. Мы шли с тобой вдоль парапета, помнишь? Так это не парапет – это борт.

– А за бортом? Море?

– Скорее океан.

– А как он называется? Не Стикс?

– Стикс?

– Ну да, – сказала Элька.

– И мы плывём на ладье Харона? – серьёзно спросил Сай и вслед за Элькой засмеялся, они ржали, как шестнадцатилетние, сгибаясь пополам от смеха, но только вдвоём и не в такт, нет, не в такт качке корабля…

в скобках

И не было холодно, а может, просто от шока он не успел замерзнуть. И не успел наглотаться воды, потому что с головой ушел под воду, только когда его стукнуло по затылку, а вынырнув, стал хвататься руками за лодку, ставшую неожиданно маленькой.

Да это же гитара, Матвеева гитара, понял он, отплевываясь, и тут волна ударила ему в лицо, в открытый рот, и вода была почему-то солёной, и он ни черта не видел вокруг, кроме тёмного чехла Матвеевой гитары. Уже унесло от лодки, меня отнесло в сторону, надо плыть, думал он, барахтаясь и всё цепляясь за клятый этот чехол, а потом вдруг увидел прямо перед собой чёрную стену до самого неба, и оттуда, с неба, что-то кричали, и на лицо ему упал свет, и он зажмурился, и тогда его схватили за шиворот, а потом под мышки – не за волосы, нет, значит, я не тону, а стена – это же борт, борт теплохода, мы доплыли, хау! И тут он вспомнил про парней и стал вертеть головой по сторонам, но его уже втащили, перевалили через стену, и он оказался сидящим на палубе теплохода и прижимающим к себе Матвееву гитару, так и не выпустил, ну и здорово, но Матвей? где Матвей? И в двух шагах от себя он увидел Вальку, Валька стоял на четвереньках в круге зеленого света, и его тошнило, тошнило на палубу, а палуба была – один в один асфальт, и над асфальтом стоял чёрный фигурный столб с фонарем на верхушке. «Разве на кораблях есть фонарные столбы?» – подумал Сай, и тут его тоже затошнило, и он принялся сглатывать солёную-солёную слюну, потому что тош-ниться было нельзя, ведь где-то здесь, может быть, и совсем рядом, была Элька, к которой он доплыл (мокрый и опозорившийся, раз его втаскивали на борт, как котёнка, но тошниться он не будет, нет, только почему так солено во рту?). И он прижимал к животу гитару и смотрел на Вальку, около которого присел на корточки человек (в одежде его было что-то странное, только Сай не понял что) и протянул Вальке платок, белый большой платок, а Валька попытался встать, но не смог, свалился на бок, и взял платок, и начал вытирать лицо одной рукой, на локоть второй он опирался, а этот, странный, что-то тихо ему говорил.

И ещё говорили какие-то люди, где-то рядом с Саем, и Сай обернулся, но они, оказывается, говорили не с ним. Их было трое или четверо, и они перетаскивали через борт мальчишку, с мальчишки текла вода, и когда его положили около Сая, Сай понял, что это – Матвей, и попытался отдать ему гитару, но Матвей не брал, и гитару у Сая забрали эти люди, а Матвея они перевернули на живот и что-то стали с ним делать, и Сай отчетливо услышал: «Тоже наглотался».

Тот, кого он увидел первым, отстал наконец от Вальки и подошёл к нему, к Саю, и сказал:

– Как ты, парень?

Сай всё-таки сплюнул на палубу – иначе не смог бы говорить – и спросил, задрав голову:

– Это же «Чайковский»?

– Чайковский?..

– Теплоход, – сказал Сай. – Мы хотели вас догнать, – и сплюнул снова. – Лодка перевернулась.

– Ты можешь встать, парень?

– Могу, – сказал Сай и встал, и его сильно качнуло в сторону, но он удержался на ногах и спросил опять: – Это «Чайковский», да?

– Нет. Идём, переоденем тебя.

– Не надо, – сказал Сай. – А мы… А вы… вы всех вытащили? У нас лодка перевернулась.

– Вас ведь пятеро было?

– Да, – сказал Сай с облегчением.

– Значит, вы все утонули.

– Утонули?..

– А по-моему, я ещё жив, – сказал снизу Валька, и его опять начало тошнить.

– Так это не «Чайковский»?

– Нет, не «Чайковский». Но вы все здесь – все пятеро. Идём.

Это не «Чайковский», подумал Сай, значит, её здесь нет, и всё это зря, а может, и к лучшему, что она не увидит его таким мокрым, таким вытащенным за шкирку, он всё равно в таком виде ничего бы ей не сказал… не повезло, как же не повезло, надо было сказать ещё в школе, а теперь – только утром, только утром, думал он, мокрый и всё ещё, кажется, пьяный, а ведь и правда могли утонуть, понял он вдруг, значит, всё обошлось, а утром я сразу к ней, только переоденусь, даже если будет спать, разбужу и скажу ей, без всяких подготовок: «Я тебя люблю уже лет двенадцать!», и она посмотрит на меня так же, как смотрит, когда уверена, что я не замечаю… Утром, совсем скоро, думал он, стоя под зелёным фонарем и чувствуя себя почти счастливым, последний раз на корабле чувствуя себя счастливым, почти счастливым….

скобки закрылись

Корабль и вправду был похож на город, окружённый парапетом (Саю по пояс), асфальт и частые дожди – «Ночь. Улица. Фонарь…» Вокруг корабля был океан – пустой. Сай ни разу не увидел ни островка, ни берега, ни чайки, – а первое время стоял у борта часами, вглядываясь в чёрную воду, в ночное, всегда затянутое тучами небо. Ночь была всегда. И рубка, возвышающаяся над корабельными фонарями, он ходил в неё, да…

Первый раз – после того, как их вытащили из воды (как плакал Ладик, как он плакал, никогда Саю не забыть, как плакал у рубки Ладик, как Кречет, утешавший его, смотрел на полукруглую дверь поверх Ладиковой головы, он был уже половиной – там, в рубке. С ним, Кречетом, проблем не возникло, никаких, словно не умер Валька для корабля, а рождён был – для него). В рубке вершился ритуал посвящения, но сути его Сай так и не понял, потому что ритуал, от которого он ждал мистических ужасов, оказался для него не более чем сном, обычным кошмаром (в стиле Сальвадора Дали: ящички в груди и попытки открыть их – совершенно древним, ржавчиной объеденным ланцетом, только это Сай и помнил). Кошмар повторялся из раза в раз, не давая Саю ничего, кроме лёгкой тошноты, и на какое-то время его оставили в покое, а позже – водили в рубку, как на работу, и очень скоро он стал ходить туда сам, уже завидуя своим бывшим одноклассникам, новым членам экипажа («Поздравляю вас офицерам, господа!»), – прочной, устоявшейся, тяжёлой завистью эмигранта к коренным жителям, ребёнка – к занятым делом взрослым, только он не хотел знать – каким делом, нет, не хотел.

Это из-за твоей девочки, сказали ему, наконец. Это она тебе мешает, сказал ему Кречет, нужно что-то решать, Сай, неужели тебе – слабо? Школьное такое словечко, но и оно не напомнило прежнего Вальку, а Валька улыбался, глядя Саю в глаза. Ты хоть помнишь, как её зовут, спросил Сай, мою девочку, с чего ты взял это? Я – ладно, я должен чем-то спасаться, но она? она замужем давно… Элька Лескова, сказал Кречет, и она не забыла тебя, о нет, она не забыла, тебе не повезло, Сай, очень жаль, но это так. И что, спросил Сай, что с того? Посмотрим, сказал Валька, посчитаем…

Его девочка поднималась к рубке – по железным ступенькам трапа, медленно и неуверенно – ей очень мешали каблуки. Мосты, высоко выгнутые над городом, оказались подпорками для рубки. И сам город менялся с каждой ступенькой, превращался в корабль, всё-таки корабль (с тремя мачтами, и она пыталась вспомнить, как называется такой парусник – фрегат? бриг?).

Бывшие её одноклассники закрывали почти весь обзор – впереди всех шёл Матвей, за ним бок о бок – Ладик и Сай, около неё – Билл, Кречет замыкал, так что видела она только мачты, словно державшие на себе низкое небо, и справа внизу – борт корабля и чёрную пустошь за бортом – океан. А в океане – далеко-далеко – горел красный огонек, и, заметив его, она среагировала вслух:

– Смотрите, звезда!

Сай споткнулся, вцепился в перила лестницы, едва удержавшись на ногах, и завертел головой.

– Справа, – сказала Элька. – Звезда же?

– Нет, – сказал Сай. – Это маяк.

– А, – без интереса отозвалась она.

– Да, – подтвердил за Элькиной спиной Кречет. – Маяк уже виден.

– А раньше не был виден? – спросила Элька.

– Мы редко проходим мимо маяка, – сказал Билл. – Иначе давно бы тебя вызвали.

Элька кивнула – расспрашивать не стала. Наплевать на маяк. На мерцающие глаза одноклассников – наплевать (пираты, всего лишь пираты). На приближающуюся рубку (за её дверью – операционная палата, но вот войдут червивый Врач и премированный Палач) – наплевать. На всё – потому что рядом Сай, она и мечтать об этом не могла (полный комфорт, словно наглоталась транквилизаторов), остальное мы как-нибудь переживём, наплевать…

Она чуть было не сказала это вслух, но тут шествие остановилось, и Ладик протянул ей руку, помогая подняться на площадку. Матвей положил на дверь рубки ладонь, и дверь приоткрылась – ровно настолько, чтобы пройти одному. И Сай прошёл – ни на секунду не задержавшись, а Эльку взял за плечи Кречет и придвинул к себе вплотную.

– Отважная Дороти.

– Несгибаемая, – сказала Элька.

– Не хотелось бы разочароваться…

– Как скажешь.

– Послушная девочка, – сказал Валька. – Верно?

– Да, папочка, – сказала Элька, и он отпустил её.

Уже зайдя в рубку, она обернулась, – но увидела только решётку ограждения и чёрное небо за ней. «Врач констатирует теперь возможности связать меня, втолкнут за войлочную дверь и свяжут в три ремня».

– Привет, – сказал Сай, закрывая дверь.

– Очень хочется курить, – сказала Элька. – Нельзя?

– Ты что, действительно не боишься?

Элька пожала плечами.

– Пока вроде нечего.

Никакая не операционная палата, и не корабельная рубка: квадратное, совершенно пустое – ни приборов, ни мебели (ни ужасов) – помещение с тускло светящимися зелеными стенами. Очень скользкий пол; посредине пола выступала довольно большая прямоугольная плита.

Сай подошёл к этой плите и лёг на неё, вытянулся, положив под голову руки.

– Сейчас начнётся, – сказал он. – Ты сядь.

– Куда?

– Да всё равно, – сказал он, и Элька села на пол у стены, подобрав под себя ноги. – Не дёргайся только, ладно? Я здесь уже был.

– Ладно.

Плита засветилась тоже – словно разгорался костёр, и Сай повернулся на бок, приподнялся на локте:

– Эй, партнёр!

– Что?

– Тебе всё ещё нужен попутчик до Аляски?

– Да, – сказала Элька. – Ты же знаешь, я боюсь больших собак.

– Если так, я провожу тебя до североамериканских прерий.

– Ладно, – сказала Элька, глядя на него очень внимательно. – Ладно… – и, спохватившись, добавила с презрением: – Но ты не сумеешь вести упряжку, жалкий чечако.

– Иту-ти-це-ши-ак-ане, – сказал Сай, не улыбаясь больше.

– Маниту-синтэзи-шени-нок-тау, – сказала Элька, и в этот момент в рубке стало совсем темно. – Маниту, – прошептала она, чувствуя, как тяжелеют веки, как на них ложатся камни, очень горячие камни, нужно закрыть глаза, и тогда камни упадут, о великий Маниту, они упадут, когда я усну, они упадут…

И она уснула – легко и быстро, и камни на веках исчезли, а снился ей всё тот же колодец, в который она смотрела десять лет после выпускного. Только теперь она была внутри, и внутри оказался целый лабиринт. Почти каждый из камней, которыми колодец был выложен, стал ходом, коридором, и все эти коридоры были связаны между собой, и во всех были серо-зелёные стены самых разных оттенков, но склизкие, но грязные, мхом и мерзостью какой-то поросшие. На низких, закруглённых потолках она видела следы копоти от факелов, она рассматривала мох, вглядывалась в воду, доходящую до щиколоток. Вода была разная – то прозрачная (и тогда было видно серую глину на полу), то мутно-зелёная, то в пятнах плесени (или растопленного воска, или старого жира), плавающих на поверхности. Пятна соединялись и расплывались, создавали какие-то сложные абстрактные картинки, узоры, иероглифы.

Прежние посетители колодца (а прошло тут до Эльки довольно много народу) очень интересовались и мерзостью на стенах, и поверхностью воды, и, в общем, она понимала их, ведь она смотрела в колодец и раньше – пристально и завороженно. Но теперь её ждал Сай – там, в конце коридоров (и он обещал проводить её, он обещал вести упряжку), она шла к нему, к Саю, и голос Кречета, твердивший над ухом о воде и плесени, не мог отвлечь её.

Кречет всё время был где-то поблизости – то шёл у неё за спиной, то пропадал в соседних коридорах (или просто делался невидимым, потому что голос его оставался, пытаясь обратить Элькино внимание на окружающий дизайн). Она вежливо исполняла то, что от неё требовалось, – разглядывала, сосредоточивалась, кивала в ответ на разъяснения, ни на секунду не забывая, что в конце всей этой зелёной тягомотины её ждёт Сай (но иту-ти-це-ши-ак-ане, ведь это ещё не значит, что так думают все). Валька же, замечая её отстранённость, принимался снова объяснять то, что объяснял наяву: все эти годы ты мешала Саю, но теперь ты здесь, будь послушна, будь внимательна. И она соглашалась, она старалась, честно старалась, но ничего не могла с собой поделать. Сон продолжался долго, только был, наверное, неглубок, потому что местами она смутно слышала ещё какие-то голоса. И Валька прерывал тогда свои монологи и разговаривал с теми, кто был вне колодца (вне её сна), она не понимала ни слова, но почему-то становилось ясно, что склизкие стены, мох, вода на дне – всего лишь личная иллюзия, видимость, но разрушать иллюзию она не хотела – колодец, всего лишь колодец…

– Колодец, – сказала она разбудившему её Саю, и он помог ей подняться. – Там все их тайны, да? как в нашем? – Она ступила на затёкшую ногу и охнула, проснувшись окончательно. – Сай?

– Это я, – сказал Сай очень тихо. – Спасибо, солнце моё…

Он почти вынес её из рубки, отпустил и прикурил две сигареты. Руки у него заметно дрожали.

– Что это нас не встречают? – спросила Элька, дохромав до ограждения и глядя вниз, на пустую палубу.

– Думаю, нас и провожать не будут, – сказал Сай.

– Куда провожать?

– На маяк. Он совсем близко теперь.

– Маяк… – повторила Элька, отыскивая глазами красную звёздочку. – Зачем нам на маяк?

– Помнишь, была такая детская книжка, – сказал Сай. – Про волшебные спички.

– «Шёл по городу волшебник»?

– Да… В ней есть такая фраза, я всё вспоминал её, когда узнал про маяк: «На закате можно увидеть, на восходе можно уйти».

– С маяка можно уйти? Уйти отсюда?

– Да.

– Почему же ты не ушёл?

– Они хотели, чтобы я вошёл в экипаж. Ты была… последним шансом. А теперь… теперь…

Элька повернулась, уткнулась лбом в его плечо и сказала:

– Значит, у меня ничего не вышло.

– Да, слава богу.

– Маниту, – возразила она, и Сай рассмеялся. – Слушай, так мы вернёмся домой?

– Вряд ли, – сказал Сай. – Ведь там я… Но тебя можно отправить домой и без маяка.

– Нет уж, спасибо, – сказала Элька. – Я и так дома, понял? Там, где ты, – я дома, ты понял?

– «Зачем нам разлучаться, – сказал Сай нараспев. – Зачем в разлуке жить».

– Это что?

– Это песня такая, не знаешь? «Не лучше ль обвенчаться и друг друга любить».

Не помнишь? «Разлука ты, разлука, чужая сторона, никто нас не разлучит, лишь мать сыра земля»…

– А вот и фиг ей, – сказала Элька, – всем фиг.

– Я тебе построю дом, – сказал Сай. – С башенками и балкончиками, как у Муми-троллей. Как ты хотела. Помнишь, ты хотела?

– И чтобы в саду был гамак, – сказала Элька. – Клянёшься, что будет гамак?

– Конечно, – сказал Сай, сглатывая вдруг вставший в горле комок. – Будет тебе гамак. Нет, ты действительно невероятная женщина!

– Да, – расслабленно сказала Элька. – Но ты всегда был везучий.

в скобках

Сочинение

по литературе

ученика 10 класса «Б»

школы № 74

Сайфутдинова Дмитрия.

Тема:

«В чем я вижу смысл жизни»

(по произведениям М. Горького)

Черновик

«В нашей литературе есть очень много произведений, посвящённых смыслу жизни. Само понятие «смысл жизни» очень многогранно и включает в себя много различных вопросов. Один из важнейших – на мой взгляд – для кого или для чего человек живёт, что он может дать живущим рядом с ним людям (или человеку). Ведь всегда человека, человеческую жизнь судят по поступкам.

«Человек – это звучит гордо» – эта фраза А. М. Горького настолько вошла в нашу жизнь, что мы уже почти не отдаём себе отчёта, когда её произносим, и почти не вдумываемся в суть, смысл, который заложен в ней. А ведь на самом же деле Алексей Максимович вкладывал в это выражение всю глубину человеческой сущности, все лучшие качества, которые должны присутствовать в человеке, все то, что один человек может дать другим или другому.

А вообще-то мне абсолютно наплевать, что хотел сказать А. М. Г. этой фразой. Меня заботят сейчас совершенно иные мысли. И это сочинение, уважаемая Валентина Григорьевна, не стоит и выеденного яйца. Единственное, что меня волнует сейчас, так это Элька. И смысл моей жизни только в ней. Может, это, конечно, и глупо, и покажется вам чудачеством, но всё, чего я хочу – это осуществить Элькину мечту о замке, а точнее, доме, а ещё точнее – доме Муми-троллей с башенками, переходами, лестницами и кучей потайных переходов и кладовок. Этот дом (дворец? замок??) принесёт нам обоим столько счастья, что всё человечество просто обзавидуется. А когда я построю ей этот дом, мы будем жить там вдвоём. Правда, она об этом еще не знает. Я буду приходить к ней в ванную, заворачивать её в огромное пушистое полотенце и нести на руках в спальню. Шкура белого медведя на полу у горящего камина… Нет. Наверное, я всё-таки полный идиот, уважаемая Валентина Григорьевна. Такие мечты недостойны вашего ученика, воспитанного на идеалах русской классики. Опять же сплошное мещанство, всякие рюшечки и оборочки с подсвечниками. Великий А. М. Г. всячески осуждал то, о чём я мечтаю. Всё это суета и томление духа. Или не духа, а наоборот.

И ещё, с моей точки зрения, смысл жизни состоит в познании неизведанного. Ну а что может быть более неизведанным, чем женщина, которая всегда была божеством для художников, писателей и просто нормальных мужчин. Вот в этом я и вижу смысл своей жизни – в познании Эльки, в жизни с ней. Я её просто ОЧЕНЬ СИЛЬНО ЛЮБЛЮ.

И очень давно, наверное, всю жизнь. Я бы хотел сказать ей это, когда уже построю дом, но, пожалуй, стоит поторопиться, пока ей не надоело ждать (если она ждёт, конечно!).

А на самом деле этот черновик я переписывать и сдавать вам не буду.

Всё равно вам это не интересно, а тема не раскрыта. Может быть, мои возвышенные мысли и не оригинальны, но мне они сейчас важнее всяких Данко с их горящими сердцами и всего остального. Вот так. Нижайше кланяюсь – ваш Дима Сайфутдинов – Сай.

Дом-то уже однажды был.

Они этого не помнили – ни Элька, мечтавшая о башенках и балкончиках, ни Сай, который о мечтах знал и года два – до самого выпускного – втайне чертил планы башенок и крытых галерей. Но дом был ещё до школы, выстроенный в дворовой песочнице и тщательно украшенный спичками, бусинками и лесенками из красных шерстяных ниток.

Они играли тогда в «Шляпу Волшебника», и Эльке в этой книжке годилась только одна роль – фрекен Снорк. Но она хотела быть Муми-троллем, и Сай уступил ей. Конечно, он был за это всеми остальными – Снусмумриком, Мор-рой, Волшебником и целой толпой хатифнатгов, но Муми-тролля он ей уступил. скобки закрылись

Маяк

Как только тебя коснусь —я попаду в рай.Только в раюне бросай меня, не бросай…

Антонио Перейра

Нас не провожали. Я стояла, прислонившись к парапету, пока Сай опускал трап, смотрела на оплетённые железом фонари, на воткнутые в низкие тучи небоскрёбы (мачты, мачты со спущенными парусами). Пустая набережная; в лужах зелёные блики; пропахший дождём город, личина корабля…

Сай всё возился с трапом, тихо ругаясь, и я спросила:

– Ты так торопишься. Боишься, что они передумают?

– Да нет, – сказал Сай. – Но мне будет спокойнее, когда мы доплывём.

– Недалеко же, – сказала я. – Минут двадцать плыть, наверное.

– Около часа, – сказал Сай, справившийся наконец с трапом. – Ну, идём?

Я первый, ты сразу за мной, сразу, поняла?

На город он не смотрел – смотрел на меня, сидя на парапете.

– Ты-то не передумала?

Я вздохнула.

– Достал ты. Нет, не передумала.

– Тосковать же будешь, – в который раз сказал Сай.

– Зато не по тебе, – сказала я. – Спускайся, ты ведь так торопился.

Уже в лодке, глядя на его обтянутую светлым свитером спину, я сказала ему:

– Ты совсем на себя не похож сзади.

– Это плохо? – Он отвязал канат и сел напротив меня. – Отчаливаем. Скажи что-нибудь патетическое.

– У тебя очень сексуальная спина, – сказала я. – Бери вёсла. Надеюсь, ты сумеешь вести эту упряжку.

– Да, – сказал Сай. – Лучше бы упряжка, чем лодка.

Минут через десять я обернулась на странный звук и увидела, что корабль развернул паруса. Паруса были тёмные, в полнеба.

– Не смотри, – сказал Сай. – Не надо. Курить хочешь?

– Хочу. А ты взял? Меня что-то не хватило спросить у них сигареток на дорогу.

– Взял, конечно. – Он протянул мне смятую пачку. – Может, и есть хочешь?

– Эчка не хочучка… Слушай, а ещё есть курить? Вдруг там табак не выращивают?

– Где?

– Ну, куда-то же мы попадём.

– Серьёзная проблема, – сочувственно сказал Сай. – У меня ещё два блока.

И две пачки чая. А у тебя вроде блокнотик был.

– Блокнотик?

– Да, в кармашке. Самокрутки из чая не пробовала?

– Нет ещё, – сказала я. – Бычок-то можно за борт выкинуть?

– А чёрт его знает, – сказал Сай. – Ну кидай.

– Воздержусь, пожалуй, – сказала я и потушила окурок о дно лодки. – Расскажи мне про маяк.

– Говорили уже, – сказал Сай. – Я толком не знаю, в чём тут дело.

– Нуль-Т, – предположила я. – Гиперпереход. Телепортация. Всё равно не понимаю, почему меня можно с корабля отправить, а тебя нельзя.

– Всё остальное ты поняла, да? – усмехнулся Сай.

– Самое главное, – сказала я. – Мне предстоит с тобой мучиться вечно.

– Вечно – это без меня, – уточнил Сай. – Надеюсь, ты не слишком расстроена.

Океан был тих – может быть, из-за непрекращающегося дождя; впрочем, ветер скоро поднялся – начал дуть мне в спину, словно подталкивая лодку. Но несильный и нехолодный. Некоторое время я боролась с желанием опустить руку в воду – тёплая она или нет.

– Сай? А рыбы здесь есть?

– Не знаю.

– Смотри, мы уже почти добрались, – сказала я, потому что Сай сидел к маяку спиной и за всю дорогу не обернулся ни разу.

Остров был совсем маленький, не остров даже – основание для башни. С вершины её уходил в океан широкий красный луч, – а с корабля маяк казался просто звёздочкой, притягивающей взгляд после неизменно зелёных светильников.

– Сай! Ты корабль видишь?

– Давно не вижу, – сказал Сай. – Ушёл он. Скатертью дорога.

На острове были камни – только камни, большие, маленькие, чёрные, мокрые камни. Сай слез в воду – ему оказалось по колено – и подтянул лодку вплотную к берегу.

– Сама выйдешь?

Я схватила сумку и спрыгнула на камни, и Сай выбрался на берег вслед за мной.

– Сай, уходит! Лодка уходит!

– Да и чёрт с ней.

– А вдруг маяк охраняет злобный дракон?

– Значит, я хвост ему оторву. Не назад же плыть! Ты готова к драке с огромным драконом? К перевязке моих кровавых ран? И придётся отдаться победителю, прямо здесь, на камнях, ты готова?..

– Всегда, мой славный рыцарь!

– Я серьёзно говорю. Давай? Только постелить нечего. Свитер если…

Дождь… свитер под твоей спиной… под моей спиной… я люблю тебя, я люблю тебя у подножия всех башен, на всех камнях мира, башни становятся пологом, камни – постелью… я люблю тебя… я не могу жить без тебя…

– Я не могу умереть без тебя, – сказал Сай, вытирая мокрыми пальцами моё лицо. – Можешь считать это комплиментом. Идём?

– Уже?

Сай засмеялся, но мне и правда было всё равно – я могла бы остаться с ним здесь. Навсегда. Под дождём, на скомканном свитере, у стены маяка. Всё равно.

Башня маяка – высокая, метров двадцать – была сложена из бетонных плит и облицована кирпичом – наполовину осыпавшимся, грязно-серого цвета, но это был кирпич.

– Сколько же ей лет?

– Не знаю… – сказал Сай. Он стоял в дверном проёме – самой двери не было и в помине. – Очень много.

Внутри маяка стояла кромешная тьма, но Сай шагнул в эту тьму довольно уверенно и обернулся ко мне:

– Давай руку.

– Ты что, в темноте видишь?

– Немножко… – сказал он. – Да сейчас глаза привыкнут. Здесь не совсем темно – лампочка, наверное, на потолке.

Под ногами хлюпало – как в моём сне про колодец, и постепенно я стала различать смутные силуэты каких-то предметов – ящики, что ли… кучи камней… или щебёнки… винтовая лестница, круто уходящая вверх. Рядом с лестницей валялось опрокинутое кресло, полусгнившее, с разломанной спинкой.

– Древнее совсем, – сказала я. – Слушай, неужели здесь жили?

– Наверное, – сказал Сай. – Какая разница?

– Тебе неинтересно разве?

– Я вижу, что здесь нет скелетов, – сказал Сай. – Значит, отсюда уходили. Больше мне ничего не интересно, понимаешь?

– Нам наверх?

– Да… Не отходи от меня, пожалуйста. Ага, перила целы…

Мы поднимались медленно – очень было неудобно, вместо ступенек – узкие металлические прутья («Я боялся, что деревянные и сгнили, – сказал с облегчением Сай. – Пришлось бы как-то по стенам подыматься». – «Ты и верёвку взял?» – «Взял, взял я верёвку, и она нам ещё пригодится». – «Зачем теперь?» – «Привяжу тебя к себе, чтобы не потерялась. Не отставай». – «Тебе бы мои каблуки!» – «Всё равно не отставай…» – «Откуда всё-таки кресло?» – «Злые колдуны забыли…»). Никакой лампочки наверху не оказалось, и Сай стукнулся об потолок головой и вполголоса выругался, выпустив мою руку.

– Люк. Держись как следует…

Люк был не заперт, и когда Сай откинул крышку, на нас упал свет – и дождь, и ветер, и рёв океана – всё сразу, я зажмурилась и оступилась, и Сай схватил меня за плечи.

– Шторм, однако! Холодно как, да?

– А мы забыли твой свитер, – сказала я.

– Да? – сказал Сай. Он улыбался, Сай, глядя в открытый люк, и вряд ли ему было холодно, и не помнил он о свитере, мне показалось, что и обо мне он не помнит сейчас, но он уже обернулся и сказал с восторгом:

– Красная лампа!

– И что?

– Не зелёная, – пояснил Сай, вылезая на площадку и протягивая мне руку. – Ты даже не представляешь, как это невероятно!

Лампа – стеклянный цилиндр в половину моего роста, наполненный нестерпимо ярким светом, – стояла посреди круглой площадки. Постаментом ей служил бетонный куб (из бетона торчала арматура – несколько гнутых проржавевших прутьев). Перед лампой – огромная линза, через которую шёл в океан луч маяка, отражённый и усиленный зеркалом, занимающим половину стены. Второй половины просто не было – площадка обрывалась низким бортиком.

Сай захлопнул люк и присел на корточки около постамента, взявшись обеими руками за арматурины.

– Что ты делаешь?

– Переход запустил, – сказал Сай и поднялся.

Наверное, его научили на корабле какой-то магии, а может быть, и вправду достаточно было коснуться прутьев: шторм кончился – словно его выключили, а лампу пронизали нити, шесть вибрирующих голубых нитей, протянувшихся по лучу – в океан. Здесь, на площадке, они проходили сквозь нас обоих, прошивая зеркало, и в зеркале кончались в наших отражениях – не в лампе.

В наступившей тишине был отчётливо слышен хруст стекла. Зеркало по всей стене трескалось – и самая большая трещина пересекала его между нашими отражениями, медленно ползла вверх и вниз, расширялась, нас не затрагивая, разделяя, словно на рисунке, и я вцепилась в Саеву рубашку.

– Что это?!

– Не знаю, – сказал Сай, не отрывая глаз от зеркала и стискивая меня всё крепче. Зеркало пучилось, расползалось, обнажая серый, не тронутый светом бетон, и не было в нём больше ни лампы, ни голубых нитей – ничего, только мы двое, словно обведённые жирным карандашом. Внезапно прекратился дождь – и я обернулась.

– Сай!!

– Я вижу, – напряжённо сказал он. – Держись крепче. Наверное, так должно быть. Это уже не маяк.

Зеркало окружало нас теперь со всех сторон – не зеркало, его осколки, медленно отрывающиеся от стен. Постамент, линза и лампа на нём, крышка люка на бетонном полу, ночь за бортиком площадки – исчезли? как не были, остался только красный, слепящий свет, и я уткнулась Саю в грудь.

А потом – словно трещина в зеркале перебралась на нас – я перестала чувствовать его – и ткань рубашки исчезла из моих рук.

– Держись, – закричал Сай. – Держись!

И тогда зеркало взорвалось.

Всё тот же сентябрь: сухой, тёплый, с жёлтой, толстой луной.

– Вы ищете что-нибудь, девушка? – спросила меня продавщица ларька.

– Что? Нет… дайте мне «LМ» красный… то есть, нет… «Три короля», пожалуйста.

– Пять пятьдесят. Ой, девушка, у вас кровь на лице!

– Да, спасибо, – сказала я и полезла за деньгами в кармашек юбки. Юбка была мокрая, как и вся одежда, мокрая, мокрая напрочь.

без скобок

Каждый вечер я хожу к ларьку за сигаретами. Короли Англии, Франции и Швеции никогда, наверное, не закончат свой военный совет, потому что каждый вечер я долго стою у витрины, разглядывая их шляпы, карты и кофейные чашки.

Но корабль, но низкое небо над кораблём.

Насмотревшись – и ничего не дождавшись – я покупаю пачку «Винстона», захожу во двор, сажусь на лавочку и курю одну за одной, уговаривая себя, что вот эта – последняя. Мне нужно бросать курить, и я не курю весь день – только вечером, на этой лавочке.

Шершавый парапет под правым локтем каменный, холодный он почти всегда, он так надоел мне.

Возможно, я бы сумела убедить себя, что никакого корабля не было, – просто моя психика не выдержала десятилетних страданий.

Улыбка Кречета, его голос, стены рубки, стены колодца, конфеты получают только послушные девочки, верно?

Глюки.

Выдумка, мистическая история, возникшая в больной голове. Или просто яркий сон, занявший не больше мгновения моей жизни.

Корабль, развернувший тёмные паруса, и паруса закрыли собой его личину, странный город с зелёными фонарями на набережной, личина корабля.

Царапина на щеке (от осколка зеркала, вне сомнений) и промокшая одежда – ничего не доказывают, нет, не доказывают…. любой психиатр скажет мне это, и я обязательно сходила бы к психиатру, если бы не одно обстоятельство, которое объяснить нельзя ничем.

Я беременна. У меня почти год не было мужчины, но я беременна, и значит, это ребёнок Сая.

Я никому никогда не смогу сказать чей это ребенок, потому что считается, что Сай уже десять лет лежит под гранитной плитой на городском кладбище. Но что я скажу своему сыну? Сыну, зачатому на мокрых камнях другого мира, – а мне почему-то кажется, что этого не могло случиться на корабле. Только там, у подножия залитой дождем башни, где под спиной был скомканный свитер… Я люблю твоего отца у подножий всех башен мира, на всех камнях мира, во всех мирах, и он не сможет умереть без меня…

Возьми, сказал Кречет, не опускается мгла, я разочарован. Сай не сможет умереть без меня – но я хочу знать, где он. Я хочу быть уверенной в том, что он не вернулся на корабль. Куда угодно – только не на корабль.

Корабль, на котором остались пираты в белых рубашках, маги с мерцающими глазами, мои давно утонувшие одноклассники.

На этот раз я не знаю, что лежит в сумке, собранной Саем в дорогу. Конечно, он взял с собой карту с жирной линией маршрута до ближайшего маяка. Стратег и тактик, он должен был подумать об этом.

Вести упряжку – дело мужчины, но попутчик может оказаться кстати. Ведь одному тяжело на тропе.

Берег…

Берег порос низким кустарником, и в кустарнике валялся растрескавшийся старый бочонок. Сай долго сидел, привалившись к бочонку спиной и жмурясь от солнца, стоявшего почти в зените. Он очень устал, потому что день выдался непривычно тяжёлый – он занимался греблей, он занимался любовью, его трясло от восторга и от страха, что надежды не сбудутся, а потом, когда надежды сбылись ровно наполовину, он бегал по пустому берегу и кричал, и ясно было, что беготня и крики совершенно бессмысленны, но он продолжал – пока не охрип и не выдохся окончательно.

Но, впрочем, здесь было солнце, которого он не видел десять лет, и голубая вода, и голубое безоблачное небо, и он сидел на земле, которая не качалась, и осторожно вытаскивал из саднивших щёк крохотные блестящие осколки.

Один.

Но во всех мирах есть маяки, конечно, маяки должны быть в каждом мире, и он встал и зашагал прочь от воды, и совсем скоро он увидел перед собой колодец. Колодец был очень кстати, потому что Саю давно хотелось пить, и выглядел колодец вполне прилично, а на краю его стояло привязанное к цепи ведро.

На колодезном журавле болтался подвешенный на тонкой верёвочке ключ – от какого-нибудь амбарного замка или старинного сундука – очень большой ключ.

Сай остановился.

Берег, поросший вереском, на берегу – бочонок, а дальше – колодец, на журавле которого висит ключ… а бочонок, конечно, из-под рома, но это у пиратов – ром, а у нас будет эль… Элька… Элька…

Он набрал воды (прозрачной и вкусной), смыл с лица запёкшуюся кровь и отвязал ключ. Ключ был неожиданно лёгким.

Волгоград, декабрь 2002 – август 2003

Юрий Астров

Чужая сила

Брату моему с благодарностью за неоценимую помощь в подборе материала и за стихи

Глава первая

Этот плащ определенно знал лучшие времена, а также видал виды.

Сшитый из рытого бархата темно-малинового цвета, судя по всему, не был парадным. Следы старой грязи или крови, потертости, а то и дырки свидетельствовали о том, что плащ надевали часто и отнюдь не на официальные приемы.

Впрочем, надевали его давно. Очень давно. Плащ не видел улицы лет двести с хвостиком, пожалуй. Если, конечно, его не надевал отец. За это время мода на нечто подобное вновь пришла, и именно сейчас в этом плаще можно было бы появиться на людях. Но Семен Орестович, конечно, никогда бы на это не решился. Впервые он наткнулся на плащ в детстве. На чердаке старого дома было много барахла.

Там, увязанные в стопки бельевыми веревками, лежали книги и журналы. Семен просмотрел их почти все. Шеллеры-Михайловы, Боборыкины и Лейкины мало заинтересовали его. А вот журналы – дело другое. Они открыли ему мир, давно канувший в небытие.

В стопках были толстые подшивки «Нивы» за конец XIX и начало XX века. С фотографиями императорской фамилии, с «оригинальными иллюстрациями» – как правило, совершенно бездарными художественно, но так не похожими на картинки в «Пионере» или «Костре». С корреспонденциями из Порт-Артура и Ханьчжоу – с русско-японской войны. Еще там был «Вестник иностранной литературы» с игривыми повестушками Мирбо и занудными, на тогдашний вкус Сени, романами Пшибышевского и Гамсуна, но зато с Киплингом, а также неким коммунаром (чья фамилия к этому времени испарилась из памяти нашего героя), писавшим разоблачительные романы о мировом еврействе. Особенно поразила Сеню бочка радия, при помощи которой главный антигерой одного из романов этого коммунара хотел избавиться от своей жены (видать, и тогда что-то о лучевой болезни уже знали), а также уверенность бывшего революционера в том, что если радиограмму перехватить, она до адресата не дойдет.

И еще там был «Всемирный следопыт» 20-х годов с «Островом гориллоидов». Автора Семен Орестович забыл, но прекрасно помнил тогдашнее впечатление: чтиво было увлекательным, после него хотелось продолжения.

Да мало ли чего там не было! В том числе и совершенно необычные вещи.

Например, шпага. Потом отец сказал Сене, что это артиллерийский палаш. Клинок был заржавлен, но на эфесе зато выжжено несколько точек. Семен уверил себя, что это конечно же количество убитых на дуэлях или в бою.

Нашел он там и телескоп. Впрочем, в том, что это именно телескоп, он был уверен лишь в детстве. Скорее всего, это была труба от универсального инструмента астрономов-геодезистов. Потому что изображение в ней было перевернутым, а на окуляре – сетка. Труба потом куда-то затерялась, и проверить свое предположение Семен Орестович уже не мог.

Еще стояли на чердаке два сундука. В одном хранилась старая обувь, в основном яловые сапоги и подшитые валенки. Никогда и никто их уже не обует, но выкинуть у родителей рука не поднималась. А в другом – еще более старая одежда. Сундук с одеждой был громадным; Сеня не раз задавался вопросом: и как же его умудрились взгромоздить на чердак? Вот с этим вторым сундуком у Семена сложились отношения вполне дружеские. Была в нем, как, впрочем, в любом мальчишке его возраста, некая актерская жилка. И потребность в игре. Порой Сеня вкупе с приятелями разыгрывал целые истории, почти бесконечные. Во всяком случае, с многодневными продолжениями. Пока партнерам не надоедало. В пиратов, в «черную кошку», полярных путешественников. Сейчас это назвали бы «ролевыми играми». Во всяком случае, палаш, кинжал и телескоп, игравший роль подзорной трубы, на чердаке не залеживались.

И одежда из сундука – тоже.

Сундук, как было уже сказано, отличался непомерными размерами и вместительностью, так что исчерпать его до дна было непросто. Но однажды потребовалось отыскать сразу пять тулупов – намечалось путешествие капитана Гаттераса. И в этот день Сеня добрался до самого дна, хотя уже понял, что двум членам экспедиции придется мерзнуть в торосах.

Там, на дне лежал сверток, упакованный в тонкую замшу, аккуратно перевязанный и пахнущий нафталином, столь знакомым Сене по двустворчатому шкафу в комнате родителей. Он развязал бечевку и достал этот плащ. В полутьме чердака он казался новехоньким и так отличался от всего, что было навалено поверх… Но не только это поразило Сеню.

Плащ был попросту несовместим с окружающей его жизнью.

Шпага – да, совместима. В отцовском роду были офицеры, пусть и в небольших чинах (выше штабс-капитана никто так и не поднялся). И сам отец был офицером, но уже Красной, а потом Советской Армии. Отсюда и кинжал – военный трофей. (Отсюда, кстати, и парабеллум, который отец хранил, разумеется, не на чердаке и о котором сыну запрещено было не то что говорить – даже думать.)

Все эти гимнастерки, галифе, нагольные тулупы, старые-престарые армяки и поддевки, военные и дворянские фуражки, а также картузы, кепи и пилотки – они были из привычной Семену жизни. Но не этот плащ. Не эта бархатная крылатка с застежкой из уже покрывшейся патиной бронзы в виде крылатого льва с орлиной головой. Сеня знал, что это грифон. И знал, что грифонов не существует. Что этот самый грифон делает в Куличе, на чердаке огромного старого дома, пусть и в виде застежки плаща, – было непонятно. Плащ был так же нелеп, как золотой ошейник, украшенный жемчугом, на хрипящем и рвущемся с цепи соседском псе по кличке Лапко.

Не бывает такого.

Сеня аккуратно упаковал плащ в ту же замшу, перевязал, уложил на прежнее место, навалил сверху старую одежку, захватил шубы и полез вниз, к приятелям. Игра не заладилась, а вечером Сеня хотел спросить у отца о плаще, да так и не спросил, – что-то его удержало.

И только через несколько лет, когда его снова занесло на чердак, где по-прежнему стоял сундук, он все же спросил у бати: что же за плащ в сундуке?

И получил четкий ответ:

– Забудь! Это я еще из Германии привез.

Такие распоряжения в их семье обсуждению не подлежали.

Глава вторая

Надо заметить, что детство нашего героя пришлось как раз на те времена, когда, по меткому замечанию писателя Битова, в фильмах стало можно распахивать окна. То ли когда больной, герой киноленты, после долгих страданий становится на ноги, то ли когда завод, наконец, запускает автоматическую линию, созданную по проекту сценариста. Вот это распахнутое окно и повлияло на характер Сени.

В доме Сени, чтобы открыть окна, следовало выставить первые рамы. А все-таки открыв створки окон, ты ничего кроме кладбища не видел.

Семен далеко не сразу оценил остроумие героини романа Ремарка, бравшей с постояльцев за номер с видом на кладбище на марку дороже. Немецкие кладбища, видимо, заслуживают такой наценки. А вот русские… Тем более те, что находились под боком у Семена…

Это было кладбище для бедных. Здесь хоронили безродных, здесь на целой трети территории двадцать лет не копали могил: на глубине не больше полуметра лежали скелеты военнопленных итальянцев, которые в 1943-м вымерли от голода и холода всем лагерем. Не надо, однако, преувеличивать влияние этой картины на неокрепшую психику ребенка (тем более, что ребятишек на Кладбищенской было изрядное количество, и рождались все новые). Картина была не очень траурной, а главное – привычной.

Сеня понял только одно: распахивать окна весной нужно, но не в Куличе. И в семнадцать лет покинул дом. Надолго. Почти на тридцать лет. Но он-то думал тогда, что навсегда…

Все эти тридцать лет он почти не бывал на родине. Он открывал свои окна в областных центрах и столицах, сменив их порядочно, – но всегда эти окна в конце концов открывались на кладбище. Пусть иной раз и на такое, что можно было даже марку доплатить – не жалко за такой вид; тем не менее убежать от кладбища так и не удалось. И весны были разные, иногда очень обещающие – особенно последняя, – но все всегда заканчивалось привычным видом: могильные холмики, плиты, памятники, кипарисы, кусты сирени, отрытые могилы, готовые к приему очередного новосела.

Последние годы перед его возвращением с обломков второй семьи на родное пепелище дом стоял заколоченным. Но не разграбленным. Его сторожили соседи, за что по договоренности с наследником (таковым Семен Орестович и являлся) использовали в целях собственного пропитания земельный участок, попросту – огород. Так что Семену оставалось лишь, проветрив часть помещения и наглухо заперев другую, открыть заглушку, наполнить отопительную систему водой и затопить газовый котел. Сразу стало можно жить.

Немолодой, одинокий рантье с пестрой биографией, двумя высшими образованиями, двумя изданными, но давно забытыми книжками и неудавшейся жизнью… Впрочем, Семен от подобных мыслей, иногда все же закрадывающихся в голову, отмахивался.

Начинать жизнь заново было нетрудно. Но – зачем? Пока Семен Орестович предпочитал одиночество, тем более что соседи ему не докучали, – на Кладбищенской знакомых почти не осталось. Да и в городке – тоже. Кто умер, кто уехал.

Изредка он приводил женщин. Иногда стучал по клавишам ноутбука, а потом отсылал рассказы и статьи в безгонорарные журналы. Порой листал книги, изданные в основном в 50—60-е годы, – из отцовской библиотеки. Орест Янович не испытал отцовского влияния из-за безвременной смерти отца, прапорщика военного времени, а потом учителя, которого извечный бич русской интеллигенции – вина перед народом – хлестал едва ли не до боли; он и сына назвал Семеном по этой причине. Несмотря на некоторый – по куличевским меркам – аристократизм, батя был интеллигентом лишь в первом поколении, это повлияло и на его литературные вкусы: до смерти – достаточно безвременной – он с подозрением относился не только к Толстому и Достоевскому, но даже к Чехову, зато Сетон-Томпсона и Паустовского считал великими писателями. Таковые и были в его библиотеке. Семен читал их, а новых не покупал – зачем?

В середине весны он вскопал огород и посадил картошку. А потом, вспомнив вдруг о связках журналов и книг, нашел на задах лестницу (дробыну по-местному) и полез на чердак.

Лампочка не горела. Едва различая при тусклом свете из открытой чердачной дверцы очертания предметов, Семен пошел вперед, туда, где должны были лежать книги. Но совершенно неожиданно и весьма чувствительно ударился коленной чашечкой о большущий сундук. Сев на него, он стал растирать больное место – и тут его осенило.

Открыть сундук, выбросить из него ворох старой одежды не составило труда и заняло пару минут. Необычно взволнованный, Семен быстро докопался до дна.

Замшевый сверток был на прежнем месте.

Семен спустился вниз со свертком под мышкой, свалил лестницу набок и пошел в дом.

Увидев себя в зеркале, висевшем в прихожей, наш герой невольно ухмыльнулся. Вид его, в паутине и пыли, был комичным и даже несколько страшноватым. Но нетерпение подстегивало. Не отряхнувшись, Семен зашел в кабинет, быстро развязал бечевку… Плащ был точно таким, каким запомнился ему тридцать лет назад. И – ни пылинки на нем почему-то. Удивившись и устыдившись, Семен разложил крылатку на диване, полюбовался ею, пошел в сени и долго обмахивал свою одежду новеньким веником, а потом чистился щеткой.

Вымыв руки и лицо, он снова посмотрелся в зеркало. «Не побриться ли?» – мелькнула мысль. Но это уже был явный перебор. Не на свиданье ведь торопишься…

Вернувшись в кабинет, Семен Орестович решительно надел плащ и застегнул пряжку – плащ сидел, как влитой. Он хотел посмотреться в зеркало, но вдруг заметил свое отражение в темнеющих стеклах окна. Необычное чувство охватило Семена Орестовича. Описать его он бы не смог, – сперва стоило проанализировать. Но эйфория мешала мысли.

Темный силуэт со смутно различимыми чертами в оконном стекле напомнил Семену статую Октавиана Августа с Капитолия. Он поднял руку в похожем жесте, набрал воздуху, произнес с выражением: «Римляне! Сограждане! Друзья!» – и неважно, что цитировал Семен Орестович, наверное, вовсе не первого императора, а его непримиримого врага Цицерона, да и обращался совсем не к свободным гражданам великого города, а к кладбищенским камням… Потом он плавно повел рукой в направлении самого большого памятника, который был виден из окна. Того самого, из цельного мрамора, со стихотворной эпитафией: «Как много взяла моего ты с собою, как много навеки оставила мне своего».

На глазах изумленного Семена памятник – коричневый обелиск – со скрипом вылез из земли и рухнул плашмя. А самого Семена внезапно подбросило в воздух, ударило о стену, а потом он оказался на полу в весьма неудобной и болезненной позе.

И почему-то – без плаща. Крылатка лежала на диване и даже была свернутой. Спина – там, где лопатки, – немилосердно горела, словно он весь день пролежал на пляже под жгучим солнцем.

…Плащ был немедленно упакован в ту же замшу и надежно упрятан под диваном, на котором хозяин не спал.

Предчувствия не обманули Семена Орестовича. Крылатка была Силой. Силой не злой и не доброй – неприрученной.

«Ну ладно, памятник… – подумал Семен Орестович. – Ну, взмыл – и упал. А ну как полезут из земли скелеты?» Он в это, в общем-то, не верил, но – вдруг?..

После этого случая Семен Орестович впервые со своего появления в Куличе появился в книжном магазине. Искал он литературу особого рода, а потом зашел еще и на развал у рынка – там таких книг было куда больше.

Домой он вернулся со стопкой книг.

Плащ покоился в укромном уголке, а Семен Орестович лежал на полу, на старой медвежьей шкуре, и читал разнообразную белиберду. Во всяком случае, так он относился к книгам такого разбора раньше. Сейчас… Семен Орестович не то чтобы отказался от убеждений, но в душу закралось сомнение.

Начал он с «Энциклопедии мистицизма», откуда узнал, что слово «абракадабра» было магическим заклинанием у василиан, что «абракас» является именем космологического существа у гностиков. Он узнал, что «йони» в индийской традиции является символом божественной производительной силы, а «ньингмапа» есть древнейшая тибетская буддийская школа, что «танас» в индийской мифологии – не что иное, как космический жар, лежащий в основе мироздания, а «юйцин», наоборот, – одна из сфер высшего мира в даосской традиции; он почерпнул из книг много нового, но совершенно ненужного ему – про плащ в книге ничего не было. Тогда Семен Орестович взялся за «Словарь примет и знамений» Филиппа Уэринга и очень скоро выяснил, что срывать анютины глазки в хорошую погоду считается в Британии дурной приметой, что если беременная шведка пьет из треснувшей чашки, то ее ребенок может родиться с заячьей губой, а валлийцы считают, что лук-порей, посаженный на крыше дома, защищает людей от болезней, что скаковая лошадь с «чулками» приносит удачу, что в Африке строго-настрого запрещено щелкать ножницами во время бракосочетания, поскольку это сделает жениха импотентом; что в Южной Англии, наоборот, верят, что спрятанный под окном нож не подпустит к окну дьявола, что плющ на юге Европы является непременным атрибутом Диониса, – и только слова «плащ» в этом словаре также не оказалось. После этого Семен обратился к «Энциклопедии примет и суеверий» Кристины Хоул и почерпнул оттуда массу полезных сведений, как, например: валуны в Корнуэлле являются излюбленным местом сборищ колдунов и ведьм; падучая звезда справа – добрый знак, а слева – наоборот, плохой; увидев впервые молодой месяц, следует его поприветствовать поклоном или реверансом; пион почитается магическим и лечебным растением, а подкова всегда приносит счастье нашедшему ее, – но о плаще и здесь не было ни слова.

Почти отчаявшись, он принялся изучать «Энциклопедию знаков и символов», надеясь, что уж здесь-то наконец найдет хотя бы намек на ответ. Семен Орестович прочел статью про «мозаику алфавитов», из которых его больше всего заинтересовал батакский: читая о нем, он даже стал напевать себе под нос полузабытое «Раньше это делали верблюды, раньше так плясали батакуды…», порадовался за алфавит буги, используемый на Сулавеси, но вскоре понял, что нужно идти дальше. Он начал осваивать «разговор при помощи рук» и с удивлением узнал, что оттопыренный средний палец считают оскорбительным жестом не потому, что он выражает пренебрежение, а потому, что сие – не что иное, как древнейший фаллический символ. Затем он выяснил, что алебарда у католиков означает Иуду, а гусь символизирует совсем не гуситов, а вовсе даже Мартина, святого покровителя Франции. Кинжал символизировал покровителя Дании святого Канута, мешок с деньгами – бывшего мытаря Матфея, плеть – святого Бонифация, плуг – святого Ричарда, а вот плащ никого не символизировал.

Семен Орестович изучил геральдику и торговые знаки, флаги различных государств, сигналы морского языка флагов и даже – на всякий случай – азбуку Морзе… О плаще нигде не было ни слова.

Еще не впадая в уныние, но близкий к нему, Семен скрепя сердце взялся за капитальный труд поборников веры Якова Ширенгера и Генриха Инститориса «Молот ведьм», – а вдруг что-то да найдет… И уже к вечеру знал, что зло, совершаемое ведьмами, превосходит все зло, которое Бог допустил когда-либо, и что поджаривать ведьм на медленном огне, забивать им под ногти клинья, сжигать у них на голове пропитанную маслом паклю и окунать связанных в воду с целью убедиться, не ведьмы ли они (не ведьма тут же утонет – и, значит, на радость окружающих, будет спасена от адских мук), есть занятие богоугодное и исключительно прибыльное. Но и эти знания ни на йоту не приблизили его к разгадке тайны чудесного плаща.

Вот тебе и европейский трофей отца…

Поскольку никакая другая иностранная литература о «нездешнем» не была здесь для него доступной, Семен решил, учитывая международный характер потусторонних сил, черпать сведения в книгах отечественных по сути и интернациональных по содержанию. Он стал изучать тайные общества и культы. Союз дукдук, союз ингнет, Тамате… Нет, не то…Однако что-то в этом есть, думал он. Ведь Сила, страшная и привлекательная Сила, таинственная Сила, которую просто-таки излучал плащ с чердака отцовского дома, явно была происхождения не этого мира, не этого времени, может быть, и не этого пространства.

Дальше, дальше… Нетерпение подхлестывало его. Орден розенкрейцеров, орден золотых розенкрейцеров, тамплиеры, иллюминаты… Ближе, уже ближе… В средние века, куда корнями уходили все эти тайные ордена, имелась масса заветных, тайных знаний, которые исчезли вместе с их хозяевами… Алхимики…поиски философского камня… поиски панацеи… всеобщий раствор… И ведь находили же, находили… Альберт Великий! Роджер Бэкон! Раймонд Луллий! Парацельс! Какие имена! Какие успехи! И это – среди дикости, среди хижин из глины и хвороста, среди ужасающих эпидемий чумы и оспы!.. Что-то во всем этом есть такое, что некой незримой нитью связывает эти имена с найденным на чердаке плащом! Сила, та самая Сила, которую искали неутомимые исследователи Тайны и которая явно есть в этой вещи.

Так, тайные судебные общества, все эти Священные Фемы, Поцелуй Девы… Нет, это явно шаг в сторону…

Ага, масоны… Масоны. А что – масоны? Да, конечно, об их деятельности известно много любопытного, но к данному плащу масоны явно не имеют отношения. Слишком темные у них цели, слишком земные у них средства, да и результаты – совершенно земные. Кроме того, плащ в их обрядах специально нигде не упоминается. Циркуль, кельма, фартук, каменюки там всякие, – ну понятно, вольные каменщики же… Да, камзолы у них еще особые были. Но опять-таки – камзолы, а не плащи…

Значит, масонов – в сторону. Что еще осталось? Союз Двенадцати? «Эк куда тебя занесло! – уныло подумал Семен. – Ну хорошо, оставим свободный полет фантазии. Были ведь еще «филадельфы», «Арзамас», в конце концов! А что, и очень даже симпатичный был кружочек! Светлана, Чу, Сверчок, Две Огромные Руки… ну что за прелесть! Так, вот еще какие-то «зыряне» были… Филоматы и филареты…Плыне, Висла, плыне по родной краине, и допуки плыне, Польска не загине… Да, но это чистая политика. Не то, совсем не то…

А дальше и вообще уже сплошь секты! Ессеи, гностики, монтанисты, манихеи, катары, альбигойцы… Прыгуны, духоборы, адвентисты седьмого дня… Тюкальники… Вот еще, блин, религия! Антихрист на земле, поэтому каждому, чтобы не служить Антихристу – топором по затылку – тюк! Нет, наш плащ тут, конечно, ни при чем. Марабуты, исмаилиты… Друзы какие-то!.. Эти-то тут при чем? Зачем я сюда полез? Плащ ведь явно европейский!

Нет, так дело не пойдет. Ничего я не найду. А не пойти ли к сведущим людям?»

Потолкавшись пару дней на рынке, купив несколько пучков совершенно не нужной ему травы, Семен обзавелся адресами знахарок – в Куличе и окрестностях. Вывел из сарая пожилую, едва ли не антикварную 21-ю «Волгу» с оленем на капоте, оставшуюся от отца, и стал кататься. Однако – опять же без особого толку.

Семен Орестович мог разговорить кого угодно – он умел слушать, сказывалось журналистское прошлое. Его заинтересованность в собеседнике была совершенно искренней, и собеседники это понимали. Объездив десяток старушек и стариков, а также молодых представителей почтенной профессии, получив массу сведений о народных средствах (ну там, гнилая кровь, моча молодого поросенка, лягушки, вареные в собственном соку, и прочая колдовская гастрономия), о гаданиях – на картах, на кофейной гуще, на бобах, – он, однако, нимало не приблизился к цели. Все это – белиберда чистой воды…

Абракадабра.

Совсем потеряв надежду, Семен Орестович решил махнуть вместе с плащом в столицу. Там у него оставались кое-какие знакомства, и можно было добраться как до сведущих историков, так и до адептов чистого знания. Хотя и опасное это дело… Но, не выяснив тайны плаща, Семен уже не мог жить спокойно. У него появилась цель! Скучно же валяться на диване с годовой подшивкой «Нивы» за 1913 год.

Вытащив плащ из-под дивана, он снова стал его внимательно разглядывать – и вдруг вспомнил, как еще ребенком лечился у старухи-соседки. Старуху на улице звали Салихвоновной, и жила она буквально в ста метрах от дома Семена. Бабке сейчас за девяносто, она слепа, глуха как пень, но… чем черт не шутит!

Прихватив бутылку самогона (вся улица знала бабкины пристрастия, которым она не изменила и в столь почтенном возрасте) и плащ в свертке, Семен пошел к Салихвоновне.

Глава третья

– А что, бабуся, не худо бы вина выпить! – вспомнив бессмертные строки, начал разговор Семен.

– С хорошим человеком чего же не выпить! – мгновенно согласилась бабка, доставая граненые стаканы эпохи Никиты Сергеевича и сиреневую, уже лишенную шелухи луковицу. – Я так понимаю, ты принес, мил человек?

Хватили по стаканчику. Бабуся, прищурившись подслеповатыми глазками, заявила:

– Ну, чего у тебя? Просто так, Семочка, ты не пришел бы старуху проведать! Который месяц, как вернулся, а зашел только сейчас!

Семен достал из пакета плащ:

– Посмотри!

Бабка тронула бархат, проворно для своего возраста отскочила в сторону и начала мелко-мелко креститься;

– Да ты что, умишком ослаб – такую вещь по улице таскать?!

– Мне знать надобно – что это? – сказал Семен. – Можешь сказать?

– Откуда? – весьма натурально удивилась бабка. – Сам приволок и сам спрашивает! Знаю только – вещь непростая.

Посидели, помолчали.

– А налей-ка мне, дружочек, еще малость, – попросила старушка.

И выпила, не дожидаясь собеседника.

– Так тебе скажу, Семка, что это такое, не знаю, брехать не буду, да и грех брехать-то в мои года, а только знаю я, милок, что вещь эта отца твоего от смерти не раз спасала. Ведь он у тебя был орел, чистый орел! Четыре танка под им сгорели-то! Все, кто в их были – в головешки, а он – живой! Помнится, бабка-то твоя сказывала как-то, что как с-под городу Риги отступали в сорок первом, так в какую-то тамошнюю церковь снаряд германский попал, полстены вывалилось, а там – шкилет, а на нем – вот энта вещь, и как новая, – ни пыли на ей, ни грязи, ни моли. А твой-то отец грамотный был! Он эту вещь и сохранил… Но мы тут про нее не болтали… Грех, да и власти прознать могли… Товарищ Сталин – и-и-и! Не губошлеп, совсем не губошлеп! Так что спрятала твоя бабка эту вещь до лучших времен… А где они, лучшие-то времена?!

Салихвоновна потянулась к бутылке, плеснула в стакан.

– А как узнать-то, что это за вещь? – дождавшись, когда бабка допьет остатки самогона, спросил Семен Орестович.

– Ну ты герой! – восхитилась бабка. – Весь в отца! А не страшно?

– Да как не бояться-то? – искренне удивился Семен. – Боюсь, конечно, понял уже, что сила в ней страшная… Но если все время бояться, так и вся жизнь мимо пробежит…

– Я, бывало, в молодые-то годы – ух-х! Ведьмой была!.. Да, чистая ведьма! – морщинисто жмурясь, сказала Салихвоновна. – Тоже на разные подвиги тянуло! Но, впрочем, не во мне дело. А про эту вещь ты у своего домового спроси! Он у вас со старинных времен обжился! В старые годы, еще при царском-то режиме, была тут конюшня поповская, а при ней сторожка. А в гражданскую конюшню Дунька-партизанка спалила! А коней увела, да!.. а в сторожке твой дед жить стал – дом-то у него отобрали! А потом уж пристроил саманочку… А уж после-после отец твой, уже при Никите-кукурузнике, построился… А домовой-то все один остался… И вещь эту он принял! Ведь ни пожару у вас не было, ни потопу, ни мору какого… Домовые, они любопытные. Мнится мне, что справки ваш домовой о ней навел. Потому и не беспокоился. А что отец рано ушел – это, конечно, от силы, что вещь имеет… Она же свою силу-то ему дала, а он-то в этих делах темный был… А коли ты темный, то оно так: что взял, то верни! Да! Так что ты не игрался бы с этой вещью, а то она потом с тебя спросит…

Семен хотел что-то сказать, да задумался. «Какой домовой! – подумал он, но тут же задумался. – Плащ-то – вот он! И Сила тоже. Не может быть, а есть! Может, и домовой тоже… есть?»

– А как с домовым связаться-то, – спросил он на всякий случай. – Научи, Салихвоновна?

– Ох, не к добру настойчив, – вздохнула старуха. – Научить-то можно, я, когда в ведьмах ходила, травничек составила… ну, там не только о травах… Тока ты имей в виду: такие дела без магарычу не делаются…

Глава четвертая

Разбирая бабкин почерк, Семен Орестович лежал на диване и читал: «Траве ятрышник, иначе называемой «кукушкины слезы», свойственно делать бег лошади быстрым и неутомимым. Для этого нужно к овсу подмешать горсть ятрышника, нарезанного в мелкие кусочки, а перед тем временем, как ей нужно бежать, смазать брюхо и ноги оленьим жиром, на шею повесить два волчьих зуба и накормить волшебной травой».

«Савва-трава. Страшна та трава. Когда человек найдет на нее в поле или в лесу, то умом смятется. Ростом невелика, от земли чуть знать, на ней пестринки по всей, а в корени черви и наверху. Добра ловить зверей, аще кто украдет – трава сия повернется к нему, только положи ее на его след; если кто ставит поставухи, ты положи той травы подле дороги – удачи и пути ему не будет».

Ясно, но не о том…

«Анис движет помысел постельный яко мужьям, тако и женам. Мужеску же полу от приятия семени в брашне спермы добавляет».

А вот это мы, пожалуй, возьмем на заметку…

Ага! Ага! Семен Орестович даже заерзал от нетерпения.

«А кто хочет увидеть домового, сделай так: в Пасхальную полночь, во время Страстной заутрени, в хлеву, подойди к заднему углу, скажи: «Хозяин, стань передо мной, как лист перед травой, не черен, не зелен, а таким, как я; а я принес тебе красненькое яичко!» – и он явится. Или скатай такую свечу, чтобы с ней простоять в Страстную пятницу у Страстей, а в субботу и воскресенье у заутрени; когда между утреней и обедней в Светлое воскресенье зажечь ее в хлеву, то увидишь в углу домового деда, ждущего тебя».

Вот черт, как просто-то! Только где я вам хлев возьму? У нас во дворе отродясь никаких хлевов не было…

Так, дальше…

Ага, вот! «А кто хочет домового видеть без вреда себе, сорви симтарин-траву и девясил-траву, да колюку-траву, да прикрыш-траву, да смешай, да в полночь на ущербе луны, прочитав три раза «Отче наш» наоборот, спустись в подвал, да сними шапку, да кинь ее под ноги, да поклонись, да повернись, да нагнись, да со словами: «Батанушко-батюшко, я, раб Божий, сам к тебе пришел!» меж ног погляди – и увидишь домового».

Ну, подвал-то у меня есть! Что такое девясил, я, кажется, знаю! А вот симтарин-трава, колюка-трава, разрыв-трава… Проблема! Поищем еще в бабушкином травничке. Так… куколь, пятилистник, адамова голова, нечуй-ветер, одолень-трава, чистотел, петров крест, чертополох, разрыв-трава, ромашка, осот, симтарин-трава… Ну!.. «Одно из лучших приворотных зелий. Симтарин – четырехлистник. Первый лист желт, другой синь, третий червлен, а четвертый багров. Урочное время для сбора – Иванова ночь. А под корнем той травы – человек, и трава та выросла из его сердца. Возьми человека того, разрежь ему перси, вынь сердце. Если кому дать сердце того человека, исгаснет по тебе…». Вот тебе и не хрена себе! Сроду не видал четырехлистника с листами разных цветов, да чтобы в корне у него был человек! Опять загадка! Может, мандрагора?..

Ладно, пошли дальше. Улика-трава, васильки, ефилия, сорочий щавель, хмель, прострел-трава, песий язык, канупер, чеснок, ятрышник, колюка… Так! Колюка… «Траву колюку следует собирать только в Петровки, не иначе как по вечерней росе, а хранить в коровьих пузырях, не то потеряется добрая половина ее волшебной силы. Колюка придает необычайную меткость ружью. Если его окурить такой травой, ни одна птица не улетит из-под выстрела». Во, тля! А где мне коровьи пузыри брать? Елки-метелки!

Что еще? Прикрыш, черт бы его побрал! Так… Сон-трава, одурь, белена, дрема, мелисса, дягиль, репа… Репа?! Тоже, что ль, волшебная? Петунья, хеноник, блекота, барвинок, бузина, попутник, крапива, подсолнечник, прикрыш-трава… Вот! «Прикрыш-трава используется против злых наговоров на свадьбы. Собирают прикрыш-траву в осеннее время – с Успеньева дня до Покрова-зазимья, покрывшего землю снегом, а девичью красу – мужиком».

Да что за черт! Мне что, полгода только травку собирать? Мало того, что непонятно, что это за трава такая – прикрыш, так еще с июня до октября сенокосом занимайся!

Так… разберемся с девясилом. Петровы батоги, богатка, не тронь меня (во, а это еще что такое?), потогон, почечуйник, приворот, чернобыльник, парамон-трава, мудя-трава… Это, конечно, интересно… Овечий свороб… Колуй… Зяблица… Расперетьица… Марья-Магдалина… Обратим… Кукоос… Девясил. «Сорвать его надо на Аграфену-купальницу, высушить, истолочь и перемешать с росным ладаном, после сделать ладанку и носить вместе с крестом на гайтане девять дней, а после этого зашить в платье любимой особы, но так, чтобы ей было невдомек. Действие девясила оттого так велико, что он заключает в себе девять чародейских сил». Ну, хоть эту-то травку я знаю!

А как быть с остальными?

Тут без Салихвоновны не обойтись!

Семен Орестович, уже по обычаю, взял литр, заготовил закусь (под луковицу пусть ее ведьмы пьют!) и пошел к старушке.

Салихвоновна приняла приветливо.

Выпили, закусили, начали беседу.

– Раньше у меня трав-то было видимо-невидимо… Да, небось, и сейчас-то полон чердак! Я каждую травку знала… В молодые годы-то… А сейчас… Ладно, нечего тебе цельных полгода ждать, дам я тебе травы, мешка два дам, там тебе и прикрыш, там тебе и колюка, и девясил и… симтарин есть… как не быть-то… Только вот такая проблема… Я глазами слаба стала, да и траве этой лет шестьдесят… Ты не думай! Она силы-то не теряет. Только там все сено-сеном… Как ты из этого положения выходить-то станешь… Надо подумать… Погоди, ты пока не наливай, а то думать нечем будет… Так… полночь… месяц в ущербе… в подполе… не должно бы блокировать… Ты послушай, чего я надумала! Бери ты мешки, да и лезь в подпол-то! А домовой, чай, и сам разберется, что к чему и зачем ты к нему припожаловал. Только вот что… Ты, кроме мешков-то, возьми с собой кус хлеба с солью да пол-литра самогону. Он к этому весьма привержен… Водочкой его люди купили, водочкой… Это ведь только без ума водка – грех, а с умом – пригодится для всех… Ну, лезь на горище, а завтра к ночи готовься, месяц как раз на ущерб пошел… Да «Отче наш» задом наперед на бумажку напиши, а то небось забудешь с непривычки-то…

Глава пятая

Едва Семен произнес следующую абракадабру: «Оговакул то сан ивабзи он еинешукси ов сан идевв ен и мишан мокинжлод…» – и стал переводить дыхание, чтобы продолжить заклинание, в углу подвала раздался осторожный кашель, а затем тихий шепелявый голосок: «Ну и хватит, чего уж там, хватит болботеть-то! Вот он я!».

Семен Орестович резко обернулся, хотя ему страшно мешали чувалы с сенной трухой, в которую превратились бабкины травы за шестьдесят лет усушки и утруски на ее чердаке, – но никого не увидел.

– Кто тут? – бесстрашно крикнул он, клацая зубами.

– Не, ну ты вааще оборзел! – обиженно сообщил ему тот же голосок. – Враскоряку надо, дурилка, и меж ног!

Семен стал враскоряку, нагнулся и посмотрел в угол промеж ног. В углу сидело нечто… кот – не кот, пес – не пес, а вроде бы маленький лохматый человечек смотрел на него из угла вприщур и чуть улыбаясь. Семен сел на пол. Человечек исчез. Посидев так минуты две, наш герой осторожно спросил:

– Кина не будет?

В углу что-то заливисто расхохоталось:

– Молодец! Будет тебе кино!

– А что, мне теперь все время на тебя через Житомир смотреть? – поинтересовался Семен.

– Да нет, это необязательно! – успокоил его знакомый голосок, и человечек снова появился. На этот раз – рядом с гостем. Сидя на корточках, домовой порылся в бабкиных мешках, перебирая сенную труху, потом разогнулся, бросил мешки в угол и спросил:

– И на кой ты сюда приволок это сено, человече? Я его не ем!

– Вас хотел вызвать, – пробормотал Семен.

– Ну вызвал, и что дальше? – недовольным тоном произнес собеседник. – Вон как ты сильно меня вызвать хотел! Даже разрыв-траву у Салихвоновны выпросил! Силу я у тебя вижу – не нашу Силу. Помню, отец твой с фронта принес ее. Другие, ну те, кто вообще пришел, аккордеоны тащили да иголки швейные, а то еще подметки на сапоги были в особой цене – а он вот Силу откуда-то приволок. Я поначалу чуть со двора вашего не сошел – слаб я против такой Силы. Но она спит, Сила-то! И лучше пусть себе спит. Не трогал бы ты ее.

– Ну как – не трогал? – не удержался Семен. – Ведь Сила же существует! А раз существует – у нее должен быть хозяин. Почему не я?

– А может, он у нее и есть? – хитро прищурился домовой. – Сидит себе и ждет, когда какой-нибудь дурень за плащ этот возьмется. А потом – хап! И – ай-ай-ай!

– Потому-то я к Вам и пришел! – заволновался Семен. – Ведь должны же Вы знать, как подойти к этой Силе, чтобы – приняла, допустила, раскрылась… А может, Вам и хозяин этой Силы известен?

– Во-он ты куда замахнулся! – удивился домовой. – Да ты, похоже, того… Ни инициации не прошел, ни искуса, ни посвящения, а туда же! Силу воевать удумал! Слыхал я, правда, от аеров, – а они спокон веку вихрями по свету гуляют, всю его подноготную знают, – был в давние времена в Прибалтике некий тайный Орден, «игроками» звались. Да!.. Серьезные дела значились за его членами! Истинные рыцари были. Только – это еще при матушке Екатерине Великой было – извели этот Орден под самый корень! Не любила матушка Екатерина всякие тайны, ежели они не ею устроены… Был у нее специальный пригодный для этого человечек – тайный советник Шекловатый Порфирий Порфирьевич, страшный человечек… Аеры говорили – он до того Ордена добрался… когда громил франкмасонов, Новикова со товарищи… Радищев еще много знал!.. Заткнули уста, заставили язычок прикусить. Да! Времена давние, времена страшные… Похоже, плащ твой – от них память!

О давно прошедших временах домовой говорил, как о вчерашнем дне, а о давно умерших людях – как о своих близких знакомых.

– А что это за «инициация», «искус», «посвящение»? – завороженно спросил Семен Орестович.

– И откуда ты такой взялся? – удивился домовой. – Ничего не знаешь, дурак дураком, а Силу ему подавай! – Он завозился в мешке, достал бутылку, приложился, довольно шевельнул мохнатой мордочкой. – Все по-разному бывает. У нас, русаков, чтобы доступ к Силе получить, несколько способов бывало. Самый короткий – но он же и самый опасный – это украсть у баенника шапку-невидимку! Однако это мало кому вообще удавалось… Жуткое это дело! Ведь баенник – это тебе не я! Ему ведь, почитай, лет уже не одна тысяча, да и Егибабе он прямой родственник. А та – хозяйка царства мертвых! Так что не советую я тебе на шапку баенника замахиваться, а то закусят тобой на очередном шабаше на Лысой горе… Да и где ты подходящую байну-то найдешь? Старые погорели все, а новая – не годится. Ведь в ней тогда баенник проживать начинает, когда там баба дите родит. Да-а, чего ты удивляешься? Это же ясно, как дважды два: раз свет на землю пущен, то и тьму пусти! Для равновесия в природе, как сейчас выражаются. А кто сейчас в байнах-то рожает? Вот то-то же, не годится эта идея ни по замыслу, ни по исполнению.

– А тогда что же мне делать? – растерянно спросил Семен Орестович.

– Да уж ладно, дай только подумать денек! – попросил домовой. – В общем, так: завтра придешь в это же время, да не в погреб, а на чердак. Сыро тут, шерсть влагой набирается, мерзну я. И траву больше с собой не тащи, не надо. Ну, теперь выпроводи меня назад.

– А как?! – изумился собеседник.

– Ну, вот тебе! – возмущенно воскликнул домовой. – Ты что, зеркала с собой не прихватил?

– Да я понятия о зеркале не имел, – заверил домового Семен. – А зачем тебе зеркало?

– Ты меня видал? – зло спросил домовой. – Страшный я. В зеркало на себя смотреть противно! Как гляну – так и вылетаю.

– Куда?

– Куда, куда… Куда надо.

– Нет у меня зеркала, – снова сообщил Семен печальную весть страдающему эстету. – А что, разве другого способа отправить тебя обратно нет?

– Тебя под зад коленом били? – печально полюбопытствовал домовой.

– А что, тебя надо… под зад коленом?

– Нет. Просто то, что ты вначале по-нашему читал, надо прочитать наоборот, по-вашему то есть, – хмуро сказал домовой. – Но эффект примерно тот же. Да нам-то еще ничего, а вот ведьмы – так те вообще обмирают… Ну ладно, чего там – читай!

– А ты что – сам уйти не можешь? – озадаченно поинтересовался Семен.

– А я сам не выходил! – разозлился домовой. – Меня ты позвал! Ты хочешь, чтобы я сам, своими руками, один разрешенный выход спалил? Не так их много за год-то набирается!.. Читай!

И Семен прочел (по бумажке, конечно): «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя твое…», а когда повернулся к углу, домового уже не было.

Глава шестая

Последующие встречи были привычней. Похоже, пригляделись они с домовым друг к другу.

Вот и на этот раз…

– Принес, что ли? – спросил домовой.

– Да вот, в мешке, – поспешно ответил Семен.

– Ну доставай, да и с Богом! – потер ручки домовой.

Семен осторожно развязал мешок, засунул туда руку в перчатке. Из мешка раздалось мяуканье.

– Ты погоди, погоди с кошкой-то, – зачастил домовой. – Я ж тебя про что спрашиваю? А?

– Ну, понял, понял, – буркнул Семен, доставая из кармана серого макинтоша (добытого из того же сундука) бутылку, стопку и огурец.

– Казенную принес? – восхитился домовой. – Ну, скажу тебе, хороший ты хозяин! Папашу твоего я шибко уважал, так ведь он в меня не верил! Не верил, а на девятое мая оставлял стаканчик с водочкой, хлебушком накрытый, на ночь – вот тогда я лишь и разговлялся. А ты… будет из тебя толк, будет.

Крякнув, он лихо опустошил стопочку, откусил кусок огурца и, не прожевав, приказал:

– Доставай кошку.

На чердаке было темновато, но домовому это помехи не составляло. Семен предъявил ему черную кошку – держал он ее за шиворот и на вытянутой руке.

– Ага, Селедчихи кошка. Ну, хрен с ней, она скотина и сплетница известная. Только вот… дай-ка, дай-ка разглядеть…

– Побойся бога, суседка, – взмолился Семен. – Третью ведь приношу! Сколько ты их браковать будешь? Легко, по-твоему, ночью черную кошку поймать?!

Он с ужасом вспомнил свои ночные бдения на пустырях и даже на крышах, удавки – нехитрое, но собственное изобретение (а сколько раз он не успевал затянуть петлю, и кошка убегала!), крики разъяренных хозяев, а главное – хозяек, – хорошо, хоть ни разу толком не разглядели! – наконец – исцарапанные руки…

– А сколько надо, столько и буду! Не хватало еще на белой шерстинке нагреться! – сварливо ответил домовой. – Ты, хозяин, слушай старого, я ничему плохому не научу. А если делать – так делать, а не дурака валять! Впрочем… годится. Значит, котел чугунный у тебя есть…

– Есть, – подтвердил Семен Орестович.

– Ну и ладненько. С завтрашней ночи и начнешь. Ровно в полночь опустишь ее в кипящий котел…

– Живую?! – ужаснулся Семен.

– Э-э, да ты, видать, слабоват, а туда же – Силу хочу! – издевательским тоном обрезал его домовой. Семен промолчал.

Домовой после паузы продолжил:

– Значит, варить будешь двенадцать ночей. На исходе двенадцатой выплеснешь на костер весь этот… бульончик, костер погаснет, и ты найдешь в пепле одну-единственную косточку. Она и будет кость-невидимка. Возьмешь ее через тряпочку, положишь в полу кафтана, отнесешь в дом – и не трогай! А вечерком, в обычное время, принесешь на чердак, тоже в тряпице, я тебя ждать буду, объясню, что дальше делать. Как вести себя, пока кошку варишь, сейчас расскажу. Значит, так: котел вскипятить к полуночи и ровно в двенадцать бросить туда кошку. Это в первый день. А потом – уже с кошкой – котел ставить на огонь ровно в полночь. И не опаздывай ни на минуту. Ну, на минуту-то, наверное, можно… Варить до первых петухов, слава Богу, на улице еще остались, кричат. Закукарекают – снимай сразу. Но вот что нельзя точно: заснуть нельзя, днем отсыпайся. От котла не отходи – перевернут!

– Кто? – удивился Семен.

– Ну… есть кому. Ты их все равно не увидишь, и хорошо, что не увидишь. Но они там будут! О семье своей вспоминать нельзя, – хотя у тебя ее нет, а бывшая не считается. Это ладно. Наговоры я тебе продиктую – выучи наизусть, в темноте, при костре, можешь и не разобрать. На каждый новый день – новый наговор. И последнее: дело это долгое и нудное, можешь ругаться – тебе захочется, я знаю, но только не вслух! Особенно упаси тебя нечистую силу упомянуть. Иначе косточку-то-невидимку прямо из котла и украдут, ты и не заметишь.

– Эти?.. – спросил Семен Орестович.

– Эти, эти… Ну, давай, клади кошку назад в мешок (тут только Семен сообразил, что в руке домового кошка ни разу даже не мяукнула), и давай, благословясь, допьем. Тебе сейчас полезно, а мне… тоже.

Благословясь – не благословясь, а выпили. Семен потуже затянул мешок, пока домовой занюхивал водку огурцом, а потом достал фонарик, ручку и блокнот.

– Диктуй, я готов…

Дикий, заброшенный сад густо зарос вишенником, особенно у забора в дальнем краю участка. Вполне выспавшийся Семен Орестович еще с вечера наготовил топлива. Добрую треть поленницы перетаскал к вишеннику Семен, чтобы сразу хватило на все двенадцать ночей. Достал из сарая треножник с крюком, принес пару ведер воды – еще выкипит! – и круглый котел с крышкой. В таких чумаки когда-то варили кулеш, когда возили силь з Крыму, а сейчас эти котлы высоко ценятся рыбаками-любителями, каковым отец и был.

Костерок горел несильно, вода пока не кипела, и Семен подбросил дровец – пару дубовых полешков, заранее наструганных на манер ежей. Включил приемник, настроился на «Маяк». Надел старые кожаные перчатки, непременный атрибут его ночных охот, за минуту перед сигналами точного времени стал осторожно развязывать мешок. Поднял крышку котла – вода кипела ключом. В самый раз… Приемник начал бибикать. Семен запустил в мешок руку и стал читать наговор, лежащий перед ним на земле в свете костерка. С двенадцатым сигналом он выдернул руку из мешка и разжал ее над котлом. Дикий кошачий визг тут же захлебнулся – Семен мгновенно водрузил крышку на место.

«Ну смог», – промелькнуло в его мозгу.

Дочитав наговор, наш герой вытер со лба пот (почему-то холодный), уменьшил громкость приемника и стал ждать петушиного крика. Он должен был злиться на себя, на домового, на эту идиотскую ситуацию, но злости не было. Вообще не было никаких особых чувств.

Семен Орестович за свою довольно уже длинную жизнь видывал виды, порой и такие, какие среднестатистическому человеку вовек не увидать; тем не менее убийство кошки, да еще таким невероятным способом, заставило его совесть заранее ныть. А вот убил – и нытье прекратилось. Не было ему жалко ни кошку, ни себя. Ругаться не хотелось, тем более нечистую силу вспоминать, что домовой как раз категорически запретил.

Ничего не хотелось.

Надо было просто отбыть ночное бдение, а затем – еще одиннадцать таких же. «Отнесемся к этому как к работе», – определил для себя Семен Орестович. «В экспедициях же дневальным приходилось бывать? Да еще всю ночь, да зимой! А тут – дома, в августе, благодать и растворение воздухов!».

Однако благорастворения особого – воздухов то есть – не было. Мясо варилось немытое, непотрошеное… Но и на блевоту не тянуло. Воняло, но терпимо.

Семен слушал радио, не вникая в болтовню дикторов и ди-джеев, подбрасывал в огонь полешки, пару раз подлил в котел воды… Думалось, наверное, но о чем – он понять не мог. Было не скучно, хотя и веселья не замечалось, никакой нечистой силы поблизости он не ощущал (и не рвался), – так и скоротал время, пока не услышал первый петушиный крик через три двора.

Снова надел перчатки, снял с таганка котел и отнес его в заранее приготовленную ямку. Накрыл досками, залил костер из припасенного ведра и пошел в дом.

Спать не хотелось. Хотелось помыться. Он включил колонку и стал набирать ванну.

Одиннадцать других ночей ничем не отличались от первой. Правда, на четвертый день он зверски напился, причем в одиночку, но – словно какой-то часовой механизм работал в его организме! – проснулся вовремя и с легкой головой, так что все успел, не опоздал. Нечистая сила не беспокоила, он отбыл все «собачьи вахты», как положено опытному матросу.

Когда на двенадцатую ночь запели петухи и Семен Орестович, надев перчатки, взялся за дужку котла, ему показалось, что кто-то разочарованно взвыл на разные голоса. Но обращать на это внимание он не стал, а сделал все, как суседка велел. Потом прутиком покопался в золе. Да, действительно, одна-единственная косточка. Взяв ее чистой ветошкой, в нее же косточку и завернул. Снова вымылся в ванне (теперь он делал это каждое утро), стал думать, как убить время – нетерпение его просто колотило! – и незаметно уснул в кресле.

В урочный час домовой ждал его на чердаке.

– Так, кость у тебя? Давай ее сюда.

Семен Орестович сунул тряпочку с костью в лохматую руку.

– Она! – повертев косточку перед глазами в свете луны, облегченно заявил домовой. – Ну, теперь можно и ко второму этапу переходить.

– А кость… что – у тебя останется?

– Конечно, – с нескрываемым удовольствием ответил домовой. – Она мне, собственно, ни к чему, но тебе – тоже, если ты Силы хочешь. Не понял? В том-то и смысл. Чтобы отказаться от маленькой Силы в пользу большой.

– А-а, – разочарованно протянул Семен.

– А что, хотелось небось невидимым пошляться? Хотелось, вижу… Да не придется пока. Теперь тебе надо неразменный рубль добывать. А как это делается – объясню, когда казенной угостишь. Что? Не принес?! Ну, тогда до завтра, дорогой! – ехидно заявил домовой.

– Да принес, принес, – успокоил его Семен Орестович. – И даже селедку. Давно селедочки не пробовал?

– Давно, – согласился собеседник. – Селедка – это славно.

После выпивки домовой, как всегда в таких случаях очень похожий на институтского доцента Корнева, рассказывающего, что по Гегелю во главе государства должен стоять монах (Корнев в своих юношеских конспектах пропустил в слове «монарх» букву «р»), стал объяснять:

– Вторая ступень – это искус. Будешь добывать неразменный рубль. Э, нет, рубль не годится, что на него сейчас купишь? Гусь-то рублей четыреста стоит, надуют тебя как пить дать! Да и где они, серебряные-то рубли? Проси неразменный бакс!

– У кого его просить? В банке «Империал», что ли? – поинтересовался Семен.

Домовой хихикнул.

– У нечистой силы. В банке, наверное, такой доллар есть, да кто его тебе даст? Ладно, хватит веселиться, слушай и запоминай.

Глава седьмая

Давненько Семен Орестович не бывал на куличевском базаре. (Именно так, а не рынком называли его все.) Городской базар на церковной площади славился в давние времена на всю губернию. Это была не ярмарка, привязанная к какому-то празднику, – постоянно действующий рынок! Но съезжались на него со всех концов немалой округи, ехали, бывало, сутками: даже из Ростошей, даже из Рязанки, из казачьего края. Тут во времена оны торговали лошадьми, мясные ряды разве что верблюжатину не предлагали, а медвежатина случалась.

Нет сейчас в этих местах медведей, повывели. И лошади спросом не пользуются, а если кому надо – езжай в Хреновское на конезавод, покупай выбраковку, в Куличе не купишь. Зато вещевой рынок тут огромный, не уступит иному областному центру. Продавцы с Украины, Молдавии, даже Казахстана, барахло китайское, тайваньское, турецкое, румынское… А дальше – большущий павильон: здесь торгуют съестным. И, конечно, одним лишь местным, своего производства.

Семен даже умилился, увидев горшки с варенцом (здесь его называли кислым молоком), покрытым коричневой пенкой, с детства не встречал. Да и в Куличе-то такого варенца не было всю эпоху развитого социализма, а сейчас – пожалуйста! Рука сама полезла в карман за кошельком, но вовремя остановилась.

Нельзя! Не за этим пришел!

– Сеня! – раздался радостный крик сзади. Семен не оглянулся. Это мог быть знакомый – ничего, не обидится, а и обидится – невелика беда. А мог быть просто морок. Да, морок, потому что сейчас уж точно он: не может посреди павильона стоять голая девка! Она подмигнула Семену Орестовичу, но тот с каменным лицом прошел мимо. К девке разлетелся какой-то мужик, явно пьяный, попытался схватить ее за грудь – та вдруг исчезла, как не бывало. Мужик ошеломленно замер на месте, потом, пробормотав: «Домой, спать, спать…», развернулся и пошел к выходу.

Значит, допился до белой горячки. Больше никто девку не видел…

Вдруг сбоку раздался грубый мат, затем звук крепкого удара, бабий крик…

Через мгновение завязалась серьезная драка. Где-то уже свистел милиционер.

Семен, не обращая внимания, не повернув даже головы, прошествовал дальше.

Вот оно, искомое: живой гусак.

– Сколько, бабуся?

– Чего тебе, милок?

– Гусь сколько стоит?

– А триста, милок.

Цена была вполне сообразной. Странно…

Семен молча отсчитал три сотни, забрал гусака и пошел к выходу. Драки словно и не было. А может, действительно не было.

Вот теперь можно и со знакомыми поздороваться, и поболтать. Хотя не хочется. На счастье, и знакомых по дороге не попалось.

Печи в доме нет, тем более русской. Суседка сказал – можно в духовке. Духовка есть.

Гусь, смирно ведший себя всю дорогу до дома, вдруг загагакал, попытался вскочить на стол. Гуся надо задушить голыми руками. Неприятно, но… не кошка.

Шея у гуся оказалась крепкой, дергался он минуты три. Семен разжег газ, вынул противень, положил на него мертвого гусака (хорошо, что ощипывать не надо, замучаешься!), убавил огонь до медленного, сунул противень внутрь духовки и закрыл ее. Ладно. Теперь до ночи можно ни о чем не беспокоиться.

Перекресток он выбрал давно. Туда надо было идти обязательно пешком, так что проще всего отправиться на кладбище, там есть пересечение дорожек, идущих к четырем условным выходам (забор-то давно сломали). А что дорога должна быть проезжей – так сейчас на похоронах машины доезжают, считай, до самой могилы. Домовой эту идею при обсуждении одобрил.

– Правильно, – сказал он, – голова у тебя варит. Нынче-то автомобили везде. Станешь где на перекрестке – а тут и едут, дивятся на дурака. Слухи еще пойдут! А ночью на кладбище – почти полная гарантия, что никого постороннего не будет.

– Слушай, суседка, а кого я там увижу?

– Ну, сам подумай, кого ты там можешь увидеть?.. Да не бойся, им гусак вот так нужен! Ритуал такой, и зла они тебе не причинят, а вот надуть попытаются. Да ты же не дурак! Вот пономарь мой знакомый лет этак сто двадцать назад тоже неразменный рубль торговал, а соблазнился на три фунта брильянтов, идиот. Пришел домой, а в кармане галька речная!

Кладбище было рядом. Улица уже давно спала, когда Семен с жареным гусаком, завернутым в чистое полотенце, вышел на кладбищенский перекресток.

Было новолуние. Оно и к лучшему, решил наш герой, видеть эти рожи в подробностях – удовольствие маленькое.

Где-то далеко слышался гудок тепловоза. «Ночной на Облоград, – сообразил Семен, – опаздывает…».

– Чем торгуете, почтенный? – раздался голос над ухом.

Семен Орестович вздрогнул, но тут же пришел в себя.

– Гуся продаю, уважаемый, гусака жареного. Не желаете ли? – ответил он невидимому собеседнику. Семен различал только нос, смахивающий на поросячий пятачок, да острые уши. («Ага, это из ^Ночи перед Рождеством^», – решил он.)

– Желаю, желаю. Сколько просите?

– Один доллар, – нахально заявил наш герой. – Серебряный.

– Ах ты… – дальнейшее слилось в неразборчивое бормотанье. Черт был определенно ошарашен. Он вдруг исчез, и в стороне, в нескольких метрах, раздались тихие, но возбужденные голоса. Семен осторожно повернул голову, но ничего существенного не разглядел. «Щас!», – услышал наконец он.

– Подождите, уважаемый, будет Вам доллар! – это голос погромче.

– Жду, жду, – намеренно равнодушно ответил продавец.

Минут через пять черт снова подошел к Семену.

– Давай гуся! – потребовал он.

– Бакс, – лаконично ответствовал Семен.

– Держи! – черт протянул зеленую бумажку.

– Серебряный, – так же лаконично заявил Семен.

В разговоре возникла напряженная пауза.

– А не один те хрен?! – возмущенно спросил черт.

– Стало быть, не один, – вежливым тоном ответил Семен Орестович.

– Ну, нет у меня неразменного бакса, нету! Хочешь миллион рублей?

– Мне миллион не нужен. Мне нужен серебряный доллар.

– Кило топазов! – в отчаянии взвыл черт.

Семен молчал.

– Отдавай гуся, а то разорвем! Вон нас тут сколько!

– Доллар. Серебряный, – Семен Орестович был непреклонен.

Черт опять удалился на совещание. Вернулся минут через десять.

– Возьмешь контрольный пакет «Газпрома»?

– Уважаемый, ты же не хочешь торговаться до петухов? – возразил ему Семен.

– Резонно, – с большой долей уважения в голосе пробормотал покупатель. – Ладно, подожди пару минут, будет тебе серебряный бакс.

Черт лихо свистнул. Надгробная плита вблизи от Семена Орестовича поднялась, и из земли вылезло нечто громадное.

Черт, да это же натуральный козел! Тут не Гоголем, тут уже больше Гойей пахнет!

– Этот, что ли, такой упрямец? – зловеще проблеял козел.

– Этот, этот, – уныло ответил черт.

– Ну, ладно… Хотели мы тебя разорвать, да уж больно ты нам понравился, – заявил козел. – Держи, вот он, серебряный бакс. Неразменный! В Америку, что ли, намылился?

Семен молчал.

– Да-а, упрямый… Ладно, братаны, я вижу, вы не виноваты. Инструктора у него… На!

На ладонь нашего счастливца легла монета, блестевшая даже в темноте и показавшаяся ему неожиданно тяжелой.

– Давай гусака!

Семен протянул жареную птицу козлу. Тот схватил ее, лихо гикнул – и кладбище опустело.

Обратный путь – всего-то метров двести – прошел без приключений. Вернувшись, Семен – не без некоторой дрожи в организме – тут же завалился спать, даже не раздеваясь. Утром, выпив сразу три таблетки анальгина, он вынул доллар из кармана. Бакс как бакс, вон и дата чеканки: 1898 год. Антиквариат!

А вечером состоялась уже совсем привычная встреча с домовым.

Глава восьмая

Стоматологическая поликлиника находилась в пятнадцати минутах ходьбы от Кладбищенской. Так что связываться с капризной старушкой «Волгой» Семен не стал, пошел пешком. Он заранее узнал, что у главного врача сегодня приемный день, и записался не к участковому зубодралу, а к Паше Эмке. Этот немец, давным-давно растерявший свои германские корни, был одноклассником Семена Орестовича, пока после семилетки не подался в медицинское училище – аж на Урал куда-то. Когда Сеня окончил школу, Паша приехал домой уже зубным техником, а потом, сколотив на золотых зубах какую-то сумму и счастливо избежав внимания ОБХСС, окончил Московский стоматологический. Не виделись они лет двадцать пять и никогда особо не дружили, но Семен надеялся на память о школе.

И в самом деле помогло – ждать нашему герою не пришлось: лишь только что заведенную на него карточку медсестра занесла в кабинет, как тут же вышла и назвала его фамилию. Бабуси, из которых очередь и состояла, проглотили неожиданность молча, без обычного в таких случаях ворчания. Видать, главврача побаивались даже пациенты.

– Ну что, Семен, узнаешь? – с порога спросил его сидящий за столом гигант в белом халате.

Семен не покривил душой: он действительно не узнал Пашу, такого когда-то стройного, хотя и не очень высокого, паренька в этом лысом исполине. Тот захохотал:

– Да Павел я, Павел Эмке, учились мы вместе! – вот когда он встал, Семен, наконец, понял, в чем дело: роста у Паши не прибавилось, зато объема… Но не только брюхо, нет; плечи тоже больше бы подошли человеку даже и двухметрового роста. В общем, что-то вроде профессора Челленджера – сидящий он был выше, чем стоящий, – только вот лысый и безбородый.

– Я знал, знал, что ты вернулся, да вот встретиться никак не получалось, – продолжал Паша. – К тебе заявляться неудобно, а сам ты уж который месяц нелюдимом живешь. Как живешь-то, кстати? Чем заниматься собираешься?

– Живу… нормально живу, Паша. Нормально. А заниматься ничем и не собираюсь. Надоело. Пенсию я выработал, буду ждать возраста, а деньги… есть деньги, в банке лежат, живу на проценты.

– Хорошо устроился! – снова захохотал главврач. – Чего пришел-то? Зубы болят?

– Да не то что болят… Я слышал, сейчас эмаль восстанавливают?

– Правильно слышал! Садись, пока буду смотреть, буду и рассказывать. Небось, не знаешь, кто из наших где и как?

…Через сорок минут Семен уже шагал домой, вооруженный не только белыми зубами, но и полной информацией о живых и мертвых одноклассниках (вторых оказалось куда как больше, – что ж поделать, такое поколение, – печально подумал Семен Орестович, – спились…), а также договоренностью о поездке в субботу на «ломовскую дачу» в компании Павла, заместителя начальника местной милиции Николая Куняцкого из параллельного класса, Сашки Слободского, местного бизнесмена – этот действительно был одноклассником, вместе школу оканчивали, – и, главное, патологоанатома из райбольницы Олега Вартанова, – тот вообще в другой школе учился, но был их ровесником, и когда-то Семен очень хорошо его знал. Компанию мужикам должны были составить пять медсестричек. Семен заикнулся о машине, но Паша махнул рукой:

– Привезут и отвезут!

Тогда Семен пообещал взять на себя выпивку. Павел откровенно обиделся:

– Нынче мы тебя принимаем! Твоя очередь еще придет!

…И все-таки, когда Семен Орестович извлек из старого рюкзака бутылку «Арарата» и три банки крабов, восторгу собутыльников не было предела.

Пикник, прямо скажем, удался.

«Ломовская дача» когда-то была действительно дачей местного толстосума Ломова, после революции исчезнувшего, как тень зари – в никуда. Потом здесь располагался пионерский лагерь, пока не сгорел, а поскольку сгорел он в разгар перестройки, никто его не восстановил и уже не собирался. Прелестный же уголок на излучине почти заросшей речки стал излюбленным местом отдыха всех, кто имел автомобиль и желание прокатиться «на природу». Семен оказался на пикнике «столичной штучкой», о его скромных и давних успехах здесь помнили, всячески преувеличивая их, о его неудачах не говорили, а образ жизни, который он вел, вызывал у старых-новых приятелей просто-таки восхищение.

– Нет, брат, – обращаясь к майору милиции, в который раз заявлял Слободской, – вот это жизнь! Работать не надо, семьи нет, чем хочешь, тем и занимаешься! Я бы немедленно все бросил, если бы возможность была!

– Ну и бросай! – отвечал майор. – Что, у тебя денег мало, или как? Клади в банк, живи на проценты, жене в зубы хороший куш кинь – отстанет, дочка у тебя замужем… Вперед!

– Нет, нельзя… – печалился Александр. – Загрызут!

– Кто это тебя загрызет? – удивлялся стоматолог. – Жена, что ли?

– Нет, не жена… – грустил Сашка.

– А кто же?

– Он знает… – кивал бизнесмен в сторону мента.

Чуть погодя он все же развеселился:

– А помнишь, Сеня, Циклопа? Учителя астрономии? А свою коронку помнишь? На каждом уроке ты ее задавал: «Почему Луна имеет бледный вид?»

– За что и получил тройку в аттестат, – пробурчал Семен.

– Выпьем за астрономию! – закричал предприниматель, разливая по стаканам водку.

Вартанов тем временем, не обращая внимания на заигрывающих с ним медсестричек, пытал Семена:

– Не может быть, чтоб ты не писал! Ну признайся! Твои книжки у меня до сих пор лежат! Как он начинал! – заорал Олег на весь пляж.

– За это и бибамус! – ответствовал ему коллега зубник.

– Пишешь? Ну скажи – пишешь?

– Пишу маленько, – якобы нехотя отвечал Семен Орестович.

– И что пишешь – снова фантастику?

– Ну, почти. Кстати, ты ведь патологоанатом?

– Так точно! – дурашливо заорал Вартанов. – Покажешь, что пишешь?

– А ты? Покойничка покажешь?

– Мало ты их насмотрелся на своей Кладбищенской? Зачем тебе покойник? Какой тебе покойник?

– Мне нужен самоубийца. Для повести. Описать надо, – заплетающимся языком заявил Семен Орестович. («Не переигрываю ли?» – пронеслась вполне трезвая мысль.)

– Ну, ты даешь! Запросто! Этого добра сейчас хватает. Я тебе позвоню, как будет. Приедешь, посмотришь.

– Вкусы у вас, братцы! – с отвращением пробормотал бизнесмен. Он единственный проявил интерес к этому разговору. Милиционер отдыхал на заднем сиденье машины, а зубодрал уединился с двумя девицами. Три оставшиеся хихикали, о чем-то тихо переговариваясь…

– Так не забудь, сразу позвони, – вылезая из «скорой помощи» возле своего дома, напомнил Семен Олегу.

– Ой, да не забуду, – бормотал тот, борясь со сном, – а и забуду – невелика беда. К нам в морг этих жмуриков со всего района возят. Одного не увидишь – другой не убежит…

Одна из девиц не снесла все-таки мужского пренебрежения и навязалась к Семену ночевать, упирая на то, что снимает комнату и так поздно хозяйка ее не пустит. «Действительно, не на улице же девчонку оставлять», – лицемерно подумал Семен… У девицы в сумке оказался греческий коньяк, и по этой причине хозяин не помнил, что у него было с гостьей и было ли что-нибудь. Как выяснилось утром, не помнила этого и медсестра. Он обнаружил ее у раковины – она поливала себе затылок холодной водой. Увидев Семена, медичка заявила:

– Жи-ва-плащ!

Семен глубоко задумался. «Видно, дает знать, что она жива – а я жив? – и что ей нужен плащ. Какой плащ?! А-ах, она же в пыльнике пришла…».

– А зачем тебе плащ?

– На работу. Оп-паздываю.

– Какая еще работа? Сегодня воскресенье.

– Да-а? – восхитилась девица. – Тогда давай похмеляться!

Воскресенье они превзошли нечувствительно. К вечеру шалавка все же куда-то убралась, и Семен облегченно лег спать в одиночестве.

Через пару дней ему позвонил Олег.

– Ты все еще жаждешь полюбоваться на самоубийцу?

– А то!

– Подгребай. Сразу два свеженьких. Баба отравилась уксусной кислотой, молодая, да скотник с хутора повесился – жена опохмелиться не дала.

– Слушай, а где твоя контора находится?

– Ах да… Красную больницу знаешь? Вот там и нахожусь. Спросишь любого медика.

Семен пошел было в сарай, где стояла «Волга», но вдруг резко остановился. Автомобиль играл в его планах существенную роль, и «засвечивать» его преждевременно не стоило.

Красная больница была районным стационаром. Одно– и двухэтажные дома и домики, разбросанные в парке на окраине городка, производили несколько даже идиллическое впечатление. Тишь, гладь и божья благодать! Другое дело – как выяснилось из разговора с приятелем, – что вся сантехника сгнила, стены старых, еще дореволюционной в основном постройки, корпусов не поддавались уже никакому ремонту. И вообще – еще до перестройки затеяли строительство новой больницы, да так и забросили – денег нет.

Морг, однако, находился в подземном бункере. Дверь была открыта, но на запоре болтался огромный амбарный замок. Дверная коробка – дуб, крепко строили при царе Николае. Значит, нужен ключ. На этот счет у Семена Орестовича был припасен воск – и даже за пару последних дней проведены некоторые опыты. Ключ, кстати, торчал в замке.

Спустились вниз.

– Добро пожаловать! – усмехаясь, произнес Олег.

Семен быстро осмотрелся. Так, столы здесь… На этом – отравившаяся девица, а где удавленник? Ага. Он подошел к нему, считая шаги от двери и запоминая направление. Лицо повесившегося от безысходности похмелья скотника выражало не муку, не боль, а какое-то невероятное изумление. На правой руке не хватало пальца. Запомним… Остальные столы тоже были заняты, но их обитатели посетителя морга не интересовали.

Патологоанатом с любопытством следил за посетителем. Значит, надо и к девице подойти, а потом…

А вот девушка явно мучилась. Ну, понятно, кислота же… А жаль девку – молодая, красивая… Ну, пора.

Семен сморщился, схватился за рот и, пробормотав: «Я сейчас», опрометью выскочил из морга. Прислушался. Нет, Олег следом не идет. Осмотрелся – никого кругом не видно, хорошо, что морг на отшибе. Достал ключ и крепко вдавил его в воск – правой и левой стороной. Сунул воск в карман сумки, висящей на плече, и крикнул вниз:

– Олег, пойдем, я уже насмотрелся!

Тот вышел из подвала.

– Ну как, впечатлило?

– Впечатлило, – коротко ответил Семен.

…«Волгу» он спрятал в лесополосе у грунтовой дороги, что проходила мимо больницы, но с противоположной от ворот стороны. Перелез через кирпичный забор, осмотрелся – нет, не ошибся, морг был рядом.

Подошел, пользуясь тенями деревьев как прикрытием (стояла полная луна), к бункеру… Черт! Дверь была открыта. Тихо спустился на несколько ступенек… Из морга доносилось какое-то пение.

Если бы не события последних месяцев, Семен Орестович, может быть, даже испугался. Но сейчас он понял, в чем дело, сразу же, как разобрал слова песни, простой, как мычание, и звучавшей примерно в той же тональности:

Всем известно, что студентыРедко платят алименты,Всем известно, как они бедны.Но они не прочь пороюПогулять с чужой женою,Взяв ее взаймы…

Студенческая песня, модная в 60-е. Пел ее, разумеется, Олег. В каком уж состоянии он делал вскрытие – Семен не видел, но – делал. Продрых до ночи, а теперь занимается работой. А то ведь завтра за трупами приедут…

Ладно, подождем. Семен поднялся по ступенькам вверх, осторожно выглянул наружу. Нет никого – и ладушки. Он осторожно обошел морг по периметру, всматриваясь в окрестности. Потом отошел к забору, сел так, чтобы виден был вход в бункер, и стал ждать. Ужасно хотелось курить, но нельзя…

Почти час пришлось ждать Семену, когда наконец он услышал голос Олега:

– Тот желтый цыпленок все звезды склева-а-ал!

«Эк его растащило на песни времен молодости!» – удивился злоумышленник.

Патологоанатом тем временем стал возиться с замком. Потом, покачиваясь, удалился.

Немного обождав, Семен подошел к моргу, достал из кармана ключ… Что такое? А замок-то не закрыт! Не справился врач с замком! Это тебе не трупы резать, тут голова нужна трезвая! Ну, прекрасно. Осмотревшись, Семен Орестович спустился по ступенькам, открыл дверь… Свет лучше не включать, мало ли… Он и так все запомнил. Считая шаги, подошел к нужному столу… Руку отрезать нужно левую, на правой одного пальца нет, вдруг да не подойдет… Он, конечно, не анатом, но отрезать кисть не так уж и трудно. Бросив ее в приготовленный пластиковый пакет, Семен вышел из морга, снова осмотрелся, перелез через забор, сел в автомобиль и мгновенно уехал.

Легче легкого.

По дороге он вспоминал последний разговор с домовым, предшествующий как раз этой акции Семена.

– Ай, какой хороший бакс! – восхищался суседка. – Ну прямо всем баксам бакс! Жаль, что не в Америке живем, я б на него полстраны скупил!

– Скупить-то на баксы и пол-России можно, – возразил Семен.

– Можно! – неожиданно согласился домовой. – Но ты ж не за этим его добывал?

– Не за этим.

– Значит, отказываешься от неразменного доллара?

– Отказываюсь.

– Молодец. Слушай сюда! Две ступени ты прошел: инициацию – на терпение – это, само собой, на преодоление искушения. Теперь тебе надо пройти посвящение. Значит, я тут вспомнил два варианта. Либо ты делаешь свечу из сала повешенного, либо отрезаешь у него руку. Можно одну ладонь. Это штука – о-го-го! Как за ней когда-то воры гонялись, ты бы знал! Если свечу запалить и обнести ночью вокруг дома – смело залезай, спящих никакие собаки не разбудят! Рука – то же самое. Но запомни – должен быть висельник. А где его тебе найти – не скажу. То есть я могу, конечно, узнать у приятелей, кто из хозяев вешаться собирается, только ты ведь все равно не успеешь…

– Да ладно, – ответил Семен. И тогда в голове его уже сложился план, об успешном воплощении коего в жизнь мы рассказали выше.

…Спал Семен Орестович сном невинного младенца, а поскольку лег весьма поздно, то его разбудил часов уже в одиннадцать телефонный звонок.

Звонила шалавка.

– Сеня, у меня отгул, можно я подъеду?

«На хрен ты мне сдалась!» – подумал сердито Семен, но в трубку сказал:

– Подъезжай, только, кроме самогона, у меня ничего нету.

– У меня есть! – весело отпарировала медичка.

Шурочка (так звали медсестру), бесшабашное создание двадцати семи лет, сразу же после того, как Семен нарезал ветчину и открыл консервы, стала посвящать его в подробности скандала, по причине которого и оказалась в отгуле.

– Олег-то Абрамыч объяснительную пишет! Там такое творится… Главврач обещал его выгнать, а менты – усадить года на три.

– За что? – искренне удивился собутыльник.

– Ты Усикова знал? Ну, начальник милиции? Вчера вечером он на машине перевернулся и – насмерть. Олега вызвали из дому вскрытие делать, а он пьян, как зюзя. Но ничего, поехал, уж очень родственники настаивали, а потом Олег ведь еще и судмедэксперт, значит – иди и делай! Ну, он вскрытие-то сделал, да спьяну зачем-то кисть руки у него отрезал, а куда дел – не помнит! А я у Олега медсестрой же, ну, он и говорит – иди гуляй, не до тебя… Я сразу «Метаксу» у него из шкафчика взяла – он разрешил, не думай, когда узнал, что я к тебе, – и куку! Чего это ты, Сеня?

Семен сидел ошеломленный, разочарованный и злой. Ну, что Усиков разбился – дело житейское, слышал Семен, что был начальник милиции большой свиньей. Но, выходит, он ошибся, – вскрытие трупов самоубийц Олег произвел еще днем, а на том столе лежало тело главного мента… У него Семен кисть и отрезал! Мало того, что кисть эта ему совершенно не нужна, и надо будет действовать еще раз, – а это куда сложнее, – так он еще и на Олега неприятности навлек! Да и родственникам подполковника не так уж лестно будет хоронить его без руки, это тебе не скотник…

Впрочем, разочаровывать Шурочку, настроившуюся на веселый денек, Семен не стал. Завел старую автоматическую радиолу на десять пластинок, и времяпрепровождение получило то самое развитие, на которое медичка и рассчитывала. Между делом он выпытал у нее, что труп девицы родственники увезли, а вот скотник лежит в боксе № 2. Их всего-то четыре, оборудованных холодильными установками.

«Олега надо выручать!» – решил Семен. Посему, к вечеру упоив девку до положения риз и уложив спать, около полуночи снова сел в «Волгу», захватив с собой еще рюкзак и фонарик, и произвел те же действия.

На сей раз замок пришлось открывать, предварительно налив внутрь автола, – машинного масла в хозяйстве не нашлось. Тщательно прикрыв дверь, Семен включил фонарик и приступил к осуществлению задуманного. Итак, второй бокс. Открыв его, он выкатил каталку. Левая кисть… Ишь ты, как скверно режется – замерз, подлец!

Первый бокс был занят трупом, видимо, бомжа, который лежал уже несколько дней. Пилить пришлось еще дольше. Два последних бокса были пустыми, но четыре стола – занятыми. Семен не всматривался в лица, его и так подташнивало, – резал левые кисти и швырял их в рюкзак. Пару раз ему чудился шум снаружи. Он выключал фонарь и крался к ступенькам, – однако, к счастью, все было спокойно.

Кисть самоубийцы в пластиковом пакете лежала в кармане древнего макинтоша, а рюкзак с остальной добычей Семен нес в руках. Так… Запирать морг не надо, пусть видят, что кто-то побывал. Работал он в перчатках – их тоже надо будет выбросить. Семен Орестович уже подходил к забору, когда услышал крик:

– Эй!

Оглянулся. Сторож с ружьишком плелся метрах в пятидесяти и с интересом рассматривал посетителя. Очень хорошо, если только ружье не заряжено. Семен перебросил рюкзак за забор и подтянулся сам.

– Стой! – встревоженно заорал сторож. – Стрелять буду!

Подходить ближе старикашка явно не собирался. Он поднял дуло к луне и выпалил. Семен перебрался через забор, – рюкзак лежал рядом, но он и не думал его подбирать, раз уж так удачно сложились обстоятельства, – и побежал в лесополосу. «Волга», как назло, завелась не сразу, а за забором уже раздавались крики и встревоженные голоса посылали кого-то звонить в милицию. Наконец мотор взревел, и Семен рванул на объездную дорогу, чтобы заехать в Кулич со стороны, противоположной больнице.

Когда он добрался домой, шалавка еще спала. Алиби Семен Орестович себе обеспечил, разбудив ее. И еще раз обеспечил. И еще. Прилив сил он объяснял сегодняшней удачей.

К домовому с кистью руки идти он, однако, не торопился. Стоило сперва дождаться развития событий.

Утром Шурочку не удалось даже накормить – за своими предосудительными занятиями Семен и не заметил, что холодильник опустел. Ничего не поделаешь, надо на рынок, а по дороге – в сбербанк, снять проценты. Машину наш герой брать не стал, имея в виду на обратном пути заглянуть в «Последний шанс». (Так называли пивнушку, стоящую у рынка, когда-то действительно бывшую последним шансом выпить.)

«Лютер Сбербанк» – так в свое время назвал это здание батя – был заполнен очередью, однако скромной, человек в пятнадцать. Семен, занятый своими мыслями, не сразу начал прислушиваться к разговорам. Но вдруг услыхал:

– Ловють, ловють, только никого не поймають! Где ж это в Куличе такой маньяк нашелся, чтоб за ночь двадцать человек убить и руки им поотрезать? Это из Ростова, не иначе как сын Щикатилы!

Говорила старушка лет пятидесяти (в селе стареют рано), обращаясь к соседке, молодухе необъятных размеров. Сарафанное радио работало, как всегда, оперативно и, как всегда, неимоверно преувеличивало. Семен Орестович невольно усмехнулся – и вдруг услышал резкий, но при этом какой-то придушенный голос:

– Всем стоять на месте! Кассир – руки на стол! Это ограбление!

Говорил мужчина высокого роста в черном лыжном шлеме со щелями на месте губ и глаз, уставив в сторону очереди большой пистолет. Второй, в маске поросенка, двинул прикладом «калаша» не вовремя завопившую толстуху. Та свалилась на пол и, в ужасе пялясь на «Хрюшу», зажала рот рукой.

«Суки, насмотрелись американских боевиков», – подумал Семен Орестович, по команде длинного отступая к стене.

– Ты что, б…?! – заорал Хрюша на кассиршу, опустившую руку. – На стол! – И, примерившись, ударил ее стволом автомата по рту.

Семен снова не успел среагировать – среагировало тело. Ребро правой ладони с треском врезалось длинному в кадык, а левая нога, продолжая поворот корпуса, ударила «Хрюшу» чуть выше уха. Рука длинного рефлекторно нажала на курок. Раздался грохот выстрела, такой громкий в небольшом помещении. Семен осмотрелся… слава богу, все целы. Схватив выпавшего из рук главаря «Стечкина», наш герой двинул ногой по упавшему автомату, загоняя его в угол, подальше от лежавших на полу тел, и рванулся к двери. Сообщников не было видно.

Помещение тем временем наполнилось воплями перепуганных баб и воем сирены. Через пару минут, взвизгнув тормозами, рядом со сбербанком остановился УАЗ. Два милиционера, вбежав в помещение, в первую очередь направили свои «макары» на Семена.

– Оружие на пол! – заорал сержант с белым лицом и прыгающими губами.

«Твою мать, умные не застрелили, так идиоты убьют!» – зло подумал наш герой, бросая пистолет. Болели связки в паху, ныла нога – не двадцать лет, знаете ли…

– Да ты что, Сашка, сдурел? – закричала из-за своего прилавка кассирша, вытирая разбитый рот платком. – Это ж Семен Орестович, он их и повязал!

Недоразумение быстро рассеялось, и Семена с почетом доставили в милицию, которая, кстати говоря, располагалась метрах в трехстах. На что надеялись грабители? Впрочем, вопрос этот Семена не интересовал. Вскоре в кабинет вошел майор Куняцкий, на данный момент главный районный милиционер.

– Ну, Сеня, ты даешь! – заявил он еще с порога. – Недаром говорили, что ты в каких-то хитрых частях служил!

– Я его забираю, – заявил Николай дознавателю, – работай с другими, а протокол опроса привезешь ему домой, там и подпишет.

Новый начальник уже занял усиковский кабинет, метров в семьдесят величиной. Достав из сейфа коньяк, Куняцкий расплескал его по рюмкам.

– Извини, брат, работа, больше нельзя. За чудесное спасение народных денег! Но ты же и рисковал, скажу я тебе! Этих гастролеров три области ловят, за ними два трупа…

– Дурак, конечно, – согласился гость. – Вот что, Коля, пока погоды стоят летние, неплохо бы повторить вылазку? На этот раз угощаю я!

– Подожди, Сень, не до вылазок, – устало ответил Куняцкий. – Тут такое творится…

Семен Орестович сделал озабоченное лицо:

– Так что, слухи о маньяке верны?

– Слу-ухи… – протянул майор. – Ни хрена себе слухи! Да и никакой он не маньяк…

– А кто же?

– Если б знать, – вздохнул Николай. – Молчит ведь, все отрицает! И алиби есть – дома ночевал, и жена подтверждает…

– Да кто же? – не выдержал неизвестности Семен.

– Да Олег! – заорал майор. – Олег наш, патолог, хрен ему в глотку! Сейчас назначили психиатрическую экспертизу, повезем в Облград.

– Так вы что, его… арестовали? – изумился гость.

– А как не арестуешь? – устало вздохнул и.о. начальника районного отдела милиции. – И рад бы не арестовывать, друг все-таки. Но он рюкзак потерял с кистями рук – и все почему-то левые, блин! – а на пряжке рюкзака – его пальчики… Не только его, правда, но еще один палец нам неизвестен, да и всего-то он один. Может, когда поднимали, и оставили, а там столько народу было…

Семен вспомнил, что брал рюкзак с собою на пикник. «Опять все через жопу вышло», – мелькнула уже привычная мысль…

Глава девятая

Вернулся домой Семен Орестович в ужасном настроении. Дождавшись вечера, полез на чердак с пакетом в руке и уже привычно пробормотал «Отче наш» наоборот.

Домовой, лишь глянув в лицо Семену, тут же стал его утешать:

– Перестань, перестань. Ты ж не виноват! Ты ж не хотел! Зато вон – что надо, то и добыл! Я вообще-то думал, ты сейчас на меня накинешься: мол, во что ты меня втянул, да на хрен мне это надо, – а ты ничего! Молодец! Характер выработался!

– Хорошо-хорошо, – прервал его монолог Семен Орестович. – Вот тебе рука висельника. Отказываюсь от нее. Дальше – что?

– Дальше – все, – веско ответил жилец. – Теперь иди и надевай плащ, все тебе ясно будет самому.

– И что – никаких условий придерживаться не надо? – не поверил Семен.

– Не надо, не надо, – успокоил его собутыльник. – Только что протрезвей. Это ж не только источник Силы, это еще и источник информации. Он тебя считывает, а ты – его. Не всякий считать сможет, но ты-то все для этого сделал! Об одном прошу: осторожнее ты… Сразу на большие-то дела не замахивайся. А лучше всего – восстановить бы тебе Орден. Станешь магистром – и самому приятно, и людям польза. Да и мне не помешает.

– Тебе-то зачем? – изумился Семен.

– Как это – зачем? У нас тоже, знаешь, многое зависит от репутации хозяина. Ты многое сможешь – и я, соответственно…

…Как полагается на море, перед штормом надо вымыться и надеть чистое белье. На флоте Семен Орестович не служил, но настроение было таким – хоть в воду. Вымылся, побрился, чистенько оделся. Креститься не стал, хотя его атеизм, воспитанный всей жизнью, здорово поколебался за эти месяцы.

«Да какое отношение имеет плащ к христианству?!» – разозлился Семен. Развернул замшу, надел крылатку, застегнул застежку в виде грифона. Как и в прошлый раз, плащ облег его по мерке, как на него был шит.

И тут Семену Орестовичу стало ясно все.

Он мог теперь многое. Почти все. И – не мог ничего.

Он добился того, чего так хотел. Но не таким способом, который был нужен. Все получилось не так – с обманом, подставой друзей. Не так, как это требовала магия плаща. Он прожил свою жизнь по возможности честно. Но не так, как необходимо было, чтобы стать повелителем плаща. И вообще – не годился он в Рыцари по складу души своей и прожитой жизни.

«Что же я сделал со своей жизнью? – в отчаянии думал Семен Орестович, а может быть, плащ нашептывал ему эти мысли? – Скольким людям я сломал судьбы… Доверия скольких людей не оправдал… А как я добивался инициации, преодоления искуса, посвящения, наконец…» – «Страна такая, это тебе не Прибалтика, – возражал он этим мыслям. – Время такое! А ты – рядовой человек».

Не Рыцарь. Усилия были напрасными. Сила плаща была для прекраснодушных романтиков, влюбленных в человечество, а значит, не для него – битого, усталого и разочарованного в жизни человека, равнодушного к несчастьям и бедам других.

«Но я же сделал все, переступив через себя, – неужели это ничего не стоит?!».

«Почему же, стоит! Крылья – орган, управляемый Силой плаща. Они у тебя выросли. Вот они – сзади!»

Пенять было не на кого. Каков рыцарь – таковы и крылья.

Магия сработала. Ведь все условия – пусть не тем человеком и не в соответствии с рыцарскими правилами – были соблюдены.

Магия сработала. Но тоже – чуточку не так.

У Семена Орестовича выросли крылья. Но выросли они не как полагалось – за спиной.

Крылья выросли ниже. Значительно ниже.

В отчаянье он ими взмахнул.

С кладбища открывался прекрасный вид на дом. За это можно было брать лишнюю марку… только здесь это некому было делать.

Все закончилось кладбищем.

Как всегда, когда за дело берутся дилетанты, полагающие, что им все по плечу, в то время, когда им все…

Окончание этой фразы, как и конец всей истории, доступен для понимания любого ребенка, который уже понял жизнь и осознал, что никогда не станет рыцарем без страха и упрека.

Глава десятая

Он на этом погосте не гость,Не случайный прохожий, на черта похожий,Не ночной вурдалак, приходящий сквозь мракНа манер нетопыря, руки, словно крыла растопыря.Он просто живет по соседству,И погост этот – мир его детства,Плоть его существа, суть его естества…Он приходит сюда по утрам,Когда день освещает тот хлам,Что скопился по грязным угламУ ограды, в обводной канаве.Этим хламом его доконали…Банки, тряпки, изломанный крест,Вонь от свалки разлилась окрест,А когда-то стоявший здесь храмРазобрали на камни канальиИ мостили камнями дорогу.Это очень не нравится Богу,И поэтому ласковый БогК этим грязным безбожникам строгИ давно его нет на погосте.Под ногами валяются кости,Череп скалится, словноЧасть ограды давно разобралиИ на топку тащат по дворам,Камни в землю вросли по макушку.Вечерами здесь слышно кукушку,Что кукует года мертвецам.Это так.Но не так по утрам…По утрам через дыры в оградеНа погост входят мрачные дядиИ бредут, себе под ноги глядя,Словно ищут здесь что-то такое,Что мешает их сну и покою.А когда это «что-то» находят,То, увы, никуда не уходят,А глава их – старшой – говорит:«Стой!» и «Рой!».Он стоит, как всегда, в отдаленье,Все знакомо ему, все привычно:Грунт швыряя в остервененье,Роют яму они, как обычно.Псы погостные лают и воют,А мужчины все роют и роют,Твердый грунт по-народному кроют,А потом, покурив и работу обмыв,Уходят.Вот тогда его время приходит!Он к отрытой могиле подходит,В куче грунта он камень находит,Вниз швырнув его вдруг,Ловит звук: гук! тук! стук!А затем через грохот рвется ввысь его хохот:ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!Так всегда он смеется тому,Что отрыта она не ему.ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!Так всегда он смеется тому,Что отрыта она не ему.

Сергей Домовец

Конец апокрифа[7]

Я расплатился с водителем и тяжело выбрался из такси.

Жара. Она донимала меня.

Серебристая громада аэропорта, сияющая в лучах южного солнца, казалось, источала прохладу, но я знал, что это была ложь, как и все в нашей жизни.

В сутолоке аэровокзала я с трудом отыскал место, где мог бы присесть и полистать свежий номер «Лайфа» в ожидании отлета. Номер был не из располагающих к веселью: яйцеголовые спорили о шансах выживания человечества в случае ядерной войны. Титульный лист пересекал заголовок: «В первый миллион лет после глобального ядерного конфликта биосфера Земли будет мало пригодна для обитания человека…»

Я с неудовольствием заметил, что сидящий рядом сухопарый субъект в золотых очках запустил глаза в мой журнал.

Перехватив мой взгляд, он секунду помедлил, определяя мою национальность, а потом по-английски сказал:

– Эпигоны библейского Иоанна Богослова. Но суть пророчеств та же: неминуемая гибель рода человеческого.

– Вам это тоже кажется неизбежным? – настороженно спросил я.

– Да. Только теперь о Судном дне и приходе Христа возвестит сигнал атомной атаки. Как это ни горько, следует признать, что весь ход эволюции человечества свидетельствует об изначально запрограммированном самоуничтожении на определенном этапе развития…

Он разглагольствовал так долго и нудно, что у меня заломило в висках.

– Вы проповедник? – наконец прервал я его.

– Да, – самодовольно ответил он, – вы уже слышали меня?

– Нет. И сейчас хочу этого меньше, чем когда-либо.

В жару я всегда вспыльчив более обычного. Сегодня же палило, как в преисподней. В глубине души я досадовал на себя за несдержанность, но этот тип разбередил мне душу. В конце концов, я давно уже, со времен службы в армии, знаю все, что он мне пытался донести как откровение. И потом: что, в конце концов, зависит от нас, налогоплательщиков. Где-то кто-то нажмет кнопку и решит все за нас. Или, может быть, передоверит это компьютеру. И все. Поезд уйдет.

Я встал и пересел на другой диван, вновь открыл журнал и тут увидел его.

Он сидел напротив меня – мощный старик с лицом и фигурой состарившегося эллинского бога. Откинувшись на спинку дивана, он с величайшей осторожностью покоил на руках большой глобус.

Еще ни разу в жизни я не видел такого искусно сделанного глобуса. Каким-то неведомым способом суша и вода были обозначены столь зримо, что я мог поклясться: стоит мне коснуться рукой Тихого океана, и мои пальцы станут мокрыми.

– Не надо, – сказал старик.

– Что – не надо? – опешил я.

– Не касайтесь, это может привести к большим неприятностям.

Я смущенно кашлянул.

– Забавная игрушка. Нечто подобное я уже где-то видел. Что это?

– Это Земля. Наша Земля, – повторил старик. – Моя вечная ноша.

– А кто же вы? – глупо спросил я.

Старик гордо расправил плечи.

– Я – Атлас, хранитель планеты.

По делам фирмы я летаю по всему миру и в аэропортах видел кого угодно: саудовских шейхов, калифорнийских хиппи, аборигенов Амазонии, членов британского парламента и даже Бельмондо. Ни разу не встречал лишь сумасшедших, но сегодня это упущение, кажется, было исправлено.

Это был тихий сумасшедший. Вел он себя спокойно и доброжелательно, явной угрозы от него не исходило. Я внимательно смотрел в его выцветшие от старости глаза, но вдруг поймал себя на мысли, что безумие заразительно. У меня внезапно закружилась голова, и я увидел наяву золотые детские сны. Сладкой болью утраченного навсегда вдруг зашлось сердце.

Эллада… Храмы в оливковых росах, хороводы нимф, белая пена волн, бьющих в скалистые берега, пирующие под куполом лазурных небес вечно юные боги и герои.

А может быть, виной всему была сегодняшняя жара… Даже – наверное. Но я поверил старику. На миг, но поверил.

– О меднорукий сын Япета, чьи плечи держат тяжесть нашего мира, что ты делаешь здесь? И почему вслед за богами и героями не сошел ты в царство Аида, туда, где меж лугов, заросших асфоделями, струит свои воды Стикс? Ведь твое время ушло! – вдруг вырвалось у меня.

Старик нисколько не удивился этой тираде.

– У каждого своя судьба, – он пожал плечами. – Оки прошли путь, и в конце их ожидало забвение и покой! Мне же мойры уготовили иной жребий: быть хранителем Земли. Пока жива Земля, буду жив и я. Минули тысячелетия, я шел сквозь время, держа на плечах безмерную ношу. Это очень трудно – держать Землю, даже Геракл не смог бы вынести ее тяжесть.

– Но ведь вы атлет, облаченный в гиперборейские шкуры, – я посмотрел на его костюм.

Улыбнувшись, он пожал плечами.

– Времена изменились, сейчас я был бы смешон в них. Все меняется. Вот и Земля… она стала так мала! Геракл шел ко мне за яблоками Гесперид многие месяцы, а теперь человек за считанные минуты способен перенестись из одного конца света в другой. Уверяю вас: скорее наоборот. И не только оттого, что я постарел. Земля не выносит тяжести человека.

Человек стал более могуч и странен, чем боги. Зевс мог испепелить молниями какой-нибудь город, Посейдон, колебатель суши, – затопить остров, но они не могли уничтожить Землю.

А вы можете.

Мой брат Прометей мог проникнуть мыслью сквозь завесу времени. Он предсказал мне, что придет время и Земля станет ранимой и хрупкой, как горный хрусталь. Но даже он не мог дать ответа, что будет в грядущем с Землей: суждено ли ей сиять бесчисленное множество лет, или же она вспыхнет и… исчезнет, не оставив даже пепла. Те, кто сделал меня хранителем Земли, не смогли представить, что настанет время и я уже не смогу защитить планету – от ее детей.

– И вы не сможете оставить свою, – я запнулся, – ношу?

– Нет. Это мой жребий. Пока жива Земля, жив и я.

– Значит, теоретически вы бессмертны?

Атлант кивнул головой.

– Говорят, был еще один человек, который некогда тоже обрел бессмертие? Его звали Агасфер…

– Я знаю его, – спокойно сказал старче, – и не раз встречал. Да, мы бессмертны. Но у нас все разное, даже бессмертие. Мое – тяжкий труд, его – кара. Вечное наказание. Я – хранитель Земли, он – узник. Кстати, бессмертие наше может иметь предел: я жив, пока жива Земля, он – пока не искупит свой грех. Мы идем по вечности плечом к плечу, затем расходимся, потом наши пути вновь пересекаются, как сегодня. Вон он, Агасфер…

Я посмотрел туда, куда указал Атлас.

В кресле у окна, сгорбившись, сидел плешивый, с лицом в трещинах морщин, с рыжей, густо посеребренной бородой старик. Он был в свитере бурого цвета и застиранных джинсах. «Еще один пациент Бедлама», – подумал я.

Агасфер не мигая смотрел через стеклянную стену аэровокзала на взлетную полосу, на которой, готовясь к прыжку в поднебесье, разворачивался межконтинентальный лайнер. В глазах его застыло ощущение вечной, невыносимой тоски и усталости.

– А вы не ошибаетесь?

– Нет, – сказал Атлас, – мне ли не знать его. Участь его ужасна. Люди считают, что самое страшное наказание – смерть. Но это не так. Самое страшное – наказание жизнью. За свой грех бессердечия он наказан так, как не будет наказан никто и никогда. Но тогда он этого не понял. Сначала он смеялся, потом пришло время, и он заплакал. Теперь он молчит. Он идет по нескончаемой дороге жизни походкой смертельно усталого путника, которому не дано отдохнуть в конце пути, ибо путь его – вечен.

– И ничего изменить нельзя? Что нужно сделать, чтобы получить прощение?

– Это прощение нельзя купить, его можно лишь заслужить. Но не следует понимать это так, будто кто-то где-то считает его добрые дела. Все по-другому.

– Должна образоваться некая критическая масса добра? – подсказал я.

– Да, нечто вроде этого.

Сострадание должно быть не жестом, а стать частью его самого. Искупление вины должно родиться в нем самом. Когда он понял это, он начал творить добро: он помогал страждущим, он отдал свое имущество нищим… Он служил в лепрозориях, в приютах для душевнобольных, он кормил голодных, отыскивал в трущобах детей-сирот. Вначале он делал это с надеждой, затем с отчаянием, порой впадая в оцепенение безразличия. Его терзала мысль: будет ли прощение? А что если оно случится за мгновение до конца вечности?

Потом он перестал об этом думать.

В глазах его отчаяние сменилось усталостью. Но он верит. Это последнее, что ему осталось. Он верит, что добрые дела, засчитываясь в искупление греха, когда-нибудь дадут ему забвение и он будет прощен.

– А если к тому времени исчезнет Земля?

– Он будет блуждать по Вселенной, вечный странник в вечной мертвой бездне. Вечен, вечен… Этот ужас невозможно осмыслить.

Старик продолжал монотонно говорить, а я погружался в странное забытье, туманом обволакивающее мое сознание.

Из транса меня вырвали крики и стрельба.

Люди с лицами, повязанными черными платками, гортанно крича, бежали к выходу на летное поле, стреляя из коротких автоматов, выхваченных из-под курток.

Сраженные пулями и ужасом, находившиеся в зале падали на пол, ползли под диваны и кресла, пытались укрыться за модернистскими скульптурами. Крики страха и боли заметались под серебристыми сводами.

Атлас вскочил, прижимая к груди свою ношу.

– Что вы делаете, люди? Остановитесь! Опомнитесь, опомнитесь!

Агасфер, с отрешенным видом сидевший у окна, поднял голову.

Расширившимися глазами он смотрел, как падали, заходясь в крике, люди, вздрогнул, услышав плач ребенка.

Поскользнувшись в спешке, он шагнул вперед и, опустившись на колени, обнял лежащую на полу, прячущую лицо в ладони девочку.

Он стоял на коленях, нелепо вывернув ступни в разбитых ботинках и опираясь на руки, и прикрывал своей сгорбленной спиной маленькую жизнь.

Все сбилось в бесконечное мгновение.

Полицейские в бронежилетах бежали туда, где кипела, угасая, короткая схватка.

Выстрелы смолкли. В зале воцарилась гнетущая тишина, прерываемая стонами и всхлипываниями. Спустя несколько минут громкоговорители испуганными голосами сообщили о ликвидации группы террористов, пытавшихся захватить «Боинг» авиакомпании «Пан-Америкэн».

И тогда прозвучала очередь.

Звуки ее были четкие и звонкие. Так в сухом морозном воздухе зимнего леса звучит дробь дятла. Агасфер вздрогнул и вскинул голову. Я видел, как пули разорвали свитер на его груди и из ран веселыми фонтанчиками ударила кровь…

Он лежал, касаясь головой брошенного в сутолоке чемодана, и в его полуоткрытых глазах навеки застыла усталость. «Но ведь он же бессмертен», – вдруг глупо подумал я. И тут страшный леденящий вопль заставил меня содрогнуться.

Обернувшись, я увидел Атласа, стоящего на коленях и держащего перед собой лазурно-зеленый шар. Меж его узловатых, судорожно сжимающих шар пальцев я увидел след пули. На зеленом клочке Австралии зияла угольная дыра. Шар в руках титана, казалось, пульсировал, содрогаясь от боли.

…Самолет заходил на посадку сквозь облака, и я проснулся от частой дрожи его усталого тела. Первое, о чем я подумал, это переделка, в которую я попал. Выстрелы, экстремисты, и эти два странных старика в аэропорту… Выходя в город, я бросил монету бегущему мимо мальчишке-газетчику, истошно вопившему: «Катастрофа века! Катастрофа века! Глобальный катаклизм! Прелюдия конца света!»

Я развернул газету и на ходу торопливо пробежал глазами страницы. Заголовки полыхнули огнем: «Небывалое по масштабам бедствие! Сидней стерт с лица Земли! Причины катастрофы неизвестны!»

Все исчезло. Я стоял в пустыне, один под грозным, пепельно-свинцовым небом, и в ушах моих вновь зазвучал крик титана.

Волгоград

Олег Шевченко

Метеорологическая сказка

За окном полоскал двор затяжной дождь. Над городом висела кисея мрачных туч, которые то и дело будоражили порывы ветра, заставляя тучи скручиваться в хмурые трубообразные спирали. Перед сном, как всегда, бабушка присела к Максимке на кровать и погладила его по головке.

– Чего не спишь? Ну-ка, на бочок и – спать.

– Бабушка, бабуль, – капризно протянул Максимка, – расскажи мне сказку.

– Сказку, внучек? О чём же?

– О дождике.

– О дождике?

– Да. И о тучке.

– Ну, хорошо.

Бабушка удобнее села на краю Максимкиной кровати и начала рассказывать сказку.

– Каждую ночь на Землю прилетают лунные ангелы.

– А зачем?

– Они убирают наше небо. За день ведь, знаешь, как оно пачкается? Видел, какие над городом стоят тучи? Это люди небо так испачкали.

– А как они его пачкают?

– Люди-то? – Бабушка вздохнула. – Да мыслями своими. Как люди думают – такое и небо. Хорошие мысли у людей – и небо чистое, безоблачное. А как появляются плохие мысли, так и небо становится грязным. Вот ангелам и приходится убирать его по ночам. Утром оно чистое, свежевымытое, а потом просыпаются люди и начинают пачкать его плохими мыслями. И опять на нём появляются облака, оно хмурится, начинает дуть ветер, а уж когда солнышко совсем высоко поднимается, набегают тучи и проливается дождь.

– Бабушка! – снова закапризничал Максимка.

– Что, внучек?

– А деда тоже пачкает небо?

– Ну, бывает, конечно.

– А папа?

– Да все люди, внучек, пачкают его. Кто побольше, кто поменьше. Потому-то каждую ночь лунные ангелы и прилетают к нам. Должен же кто-то чистить небеса?

– Бабушка.

– Что, внучек?

– А давай будем помогать лунным ангелам?

– Как же? – с улыбкой спросила бабушка.

– Будем по ночам ходить по домам и плохих людей убивать. Чтобы они не пачкали синее небо.

Бабушка изменилась в лице.

– Да ты что, Максимка, говоришь такое? Как у тебя язык повернулся сказать такое! Ополоумел, что ли? Вот я тебе сейчас по заднице надаю за такие мысли. А ну, спать давай, живо! Ну, закрывай глазки!

За окном сухо и раскатисто прогремел гром.

Максимка испугался, а заодно обиделся на бабушку, поэтому залез под одеяло с головой и пригрозил бабушке оттуда:

– Вот я вырасту и сам тебе по заднице надаю.

– А ну, спи, кому сказала! – грозно прикрикнула бабушка. – А то отца сейчас позову.

За окном длинно и ветвисто сверкнула молния и снова сухо затрещало. Похоже, кто-то совсем нехорошее подумал, а быть может, даже – и сделал. Максимка сжался под одеялом в комочек и, негромко всхлипнув, подумал: «Глупые они, эти лунные ангелы. Каждому понятно, если хочешь, чтобы вокруг было чисто, надо всего лишь не пачкать. А если люди этого не понимают, то с ними надо поступать, как Чарльз Бронсон в боевике «Жажда смерти» или Сильвестр Сталлоне в фильме «Кобра» поступали с плохими людьми. Точно, – уже сонно подумал Максимка, – был бы я лунным ангелом, я бы всех плохих людей поубивал. И было бы небо чистым и днём, и ночью».

Он приподнял одеяло и украдкой посмотрел на вяжущую бабушку. Та шевелила губами – петли считала.

Интересно, – а у нее бывают плохие мысли, которыми можно испачкать небо?

Он уткнулся в подушку и задумался. Глубоко задумался, серьезно.

Ведь если у бабушки тоже бывают плохие мысли…

В окно мелко стучался дождь.

Маленькая черная тучка поднялась над домом, в котором уже засыпал Максим, и медленно устремилась в небеса, туда, где в черно-серой мешанине облаков вдруг проглянул кусочек голубого неба.

Тучка, словно заплата, пришлась впору – еще голубого, но уже темнеющего и сверкающего первыми звездами кусочка неба не стало видно, и дождь пошел с удвоенной силой, словно торопился оплакать все плохое, что люди подумают и придумают в самом недалеком будущем.

Волгоград, 2005

Сергей Стрельченко

Улей

Андрей Ружинский скупал и продавал все: китайскую тушенку с иероглифами Великой стены и мокрый залежавшийся на складах уголь, подержанные катера и очень интимные товары для одиноких женщин.

Он покупал и людей, которых легче купить, чем запугать, и делал это всегда с большой выгодой.

В свои неполные тридцать два он имел сотни миллионов в открытых для глаз налоговой полиции счетах – а сколько еще – знал только он сам. При этом Андрей был совсем не похож на старый карикатурно-расхожий образ пузатого буржуа с сигарой в толстых губах.

Поджарая, стройная фигура Андрея всегда вызывала зависть у многих знакомых из круга новой элиты. Его загорелое волевое лицо под шапкой тугих темных волос казалось лицом воина и жреца, и у него действительно был свой бог. Волей судьбы попав еще подростком в город из маленькой, почти опустевшей степной деревни, он сразу выбрал его из пантеона прочих.

Рубли, доллары и ценные бумаги, власть над людьми и очень широкие связи в политике и преступном мире были для него лишь средством для достижения главной цели. Он собирал золото.

* * *

Быстро разделавшись с текущими делами, Андрей отключил компьютер и подошел к окну. Сквозь толстое, но очень прозрачное бронестекло был виден внутренний двор принадлежавшего ему особняка. Большая клумба с редчайшими орхидеями, небрежно поставленный вкось ярко-вишневый «альфа-ромео» жены и штабели ящиков с купленными по случаю марокканскими апельсинами. Они уже были проданы оптовым покупателям с наваром в тридцать процентов, и к вечеру их должны были увезти.

С приходом холодов двор должен был стать зимним садом. Андрей прикидывал варианты решения этой проблемы. Причуды жены всегда раздражали его, мешали работать. Следовало что-то придумать.

Отбросив прочь мрачные мысли, он начал готовиться к обряду поклонения любимому богу. Он приходил к нему не чаще одного раза в неделю и черпал из этих посещений свои силы.

Андрей опустил жалюзи на окно и капнул на ладони розовым маслом, умащивая им лицо и шею.

Пора.

* * *

Зеленая с позолотой стена ушла в сторону. За ней была маленькая дверь из светлого титанового сплава. Андрей отпер ее цилиндриком комбиключа, дающего в замок сложно закодированные пакеты электромагнитных и ультразвуковых импульсов, и оказался в маленькой комнате, которая сама по себе была сейфом. Его окружали титановые стены под потолок.

Стоящий внутри объемистый сейф по праву являлся предметом гордости Андрея. Строгая простота и изящество линий. Несокрушимая, как у брони тяжелого танка, прочность массивных многослойных стен. Сверхсложная система оригинальных замков. Андрей внимательно следил за всеми новинками и тратил на них целые состояния. Цилиндрик для первой двери с меняющимся каждый раз шифрованным кодом был здесь не больше, чем детская игрушка. Один из замков открывался при помощи запаха роз, его ощущали точнейшие хеморецепторы.

Ключом для другого служил отпечаток всех пальцев хозяина в подсветке инфракрасных лучей, и Андрей прижимал умащенные розовым маслом ладони к черной, как эбонит, пластине, как будто касался магического фетиша.

Сейф был смертельно опасен, как дремлющий в тишине лютый зверь. Он мог постоять за себя без посторонней помощи. Малейшая ошибка в ритуале – и на нарушителя обрушатся потоки свинца, кислоты и ядовитых газов. Задрапированные тонкой фольгой жерла извергнут из разных концов комнаты толстые огнеметные струи, и даже сами стены, пол, потолок способны ударить пятисотвольтовым разрядом.

Последний щелчок, и в монолите сверхпрочной стали возникла тончайшая, как волос, щель. Она начала медленно расширяться, давая ход тяжелой бронеплите. В такие мгновения Андрей всегда закрывал глаза и слышал в висках биение своего сердца.

Спустившаяся бронеплита негромко ударила о пол. Сейф был совершенно пуст. Андрей застыл, ошарашенно глядя в открывшуюся пустоту.

Нет, его не хватил удар, он даже не упал в обморок – Андрей умел сохранять хладнокровие даже под автоматным огнем, когда полсотни наемных убийц среди бела дня ворвались в его офис, сметя немногочисленную еще охрану, и позже, когда, связавшись с одной иностранной фирмой, вдруг оказался на грани банкротства. Его компаньон – совладелец Саша Кравцов – пустил пулю в висок. Андрей выправил положение, взяв крупные суммы под липовые проекты, и все пустил на рекламу. К нему вновь потекли золотые ручьи, и жизнь наладилась.

А теперь все опять пошло прахом.

* * *

Вернувшись назад в кабинет, Андрей подошел к бару и выпил не морщась целый стакан крепкой французской водки. Она прошла, как вода, и он не почувствовал малейшего опьянения. Такое случалось с ним только в минуты сильнейшего потрясения.

Густой сигаретный дым наполнил комнату. Андрей размышлял о случившемся. Сейф опустел. Невероятно, но факт. Андрей принимал мир таким, как он есть, – значит, возможно, но как? Вскрыть его, не оставив следов, не в силах даже агенты лучших разведок, не говоря уже о врагах и грабителях. О сейфе с его содержимым не знал никто, включая жену и охрану. «Маленькая» золотая заначка принадлежала только ему.

Сидя за столом, он продолжал односложно отвечать на деловые звонки. Лишенный эмоций, холодный, словно у автоответчика, голос не выдал никому того, что творилось в душе.

И тут позвонил Борис Лугубрик – частый партнер Андрея по биржевым операциям. Он говорил что-то о новых акциях и предлагал скинуться на контрольный пакет компании «Русское золото», красноречиво расписывая дальнейшие перспективы.

Помолчав, Андрей вдруг выдал в трубку то, чего и сам от себя не ожидал. Растущее в душе напряжение вдруг выплеснулось наружу криком. Андрей почувствовал, что у него начало дергаться веко. Такое было с ним лишь раз в жизни в начале карьеры, когда в одну ночь повязали пять из семи его товарищей по рэкету.

Зажегся экран телевизора. Андрей всегда программировал его память на несколько дней вперед, надеясь увидеть самые интересные для себя передачи. Старый фильм с Брюсом Ли помог успокоиться.

Опять затрещал телефон. Судя по номеру на табло, звонил Гриша Григорьев – экс-чемпион Европы по дзюдо, а ныне шофер и телохранитель Андрея, успевший уже обзавестись своими телохранителями для защиты семьи и быстро растущего, как на дрожжах, состояния.

– Андрей, ты? Прости, шеф, я не смогу сегодня приехать. Ты разрешаешь? У меня большие проблемы.

– Какие?

– Да хату мою грабанули, и взяли только золото. Зеленые на месте.

– Что?

Андрей бросился к ящику стола, достал из-под кучи бумаг коробочку с подаренным на днях «от чистого сердца» массивным золотым перстнем работы лучшего московского ювелира. Коробочка была пуста. Лежащая рядом высокая пачка стодолларовых купюр на мелкие расходы даже не похудела. И, судя по мелким приметам, вроде специально подложенных, рассыпанных якобы невзначай спичек и скрепок, в стол никто не заглядывал.

Андрей вышел из кабинета и опустился вниз на этаж, пройдя мимо сидящего в кресле Гориллы. Здоровый сорокалетний мужик более чем двухметрового роста, с огромными бицепсами и мощной волосатой грудью, действительно оправдывал свою кличку. Горилла смотрел по видео какой-то порнографический фильм и, как всегда, жевал свой неизменный сладкий хворост, пожирая его коробками за каждое трехчасовое дежурство.

Из его большой плечевой кобуры торчала рукоятка американского револьвера «Магнум-367», усовершенствованного по заказу Андрея русскими умельцами Тулы. Такое оружие легко пробивало тяжелый бронежилет через кирпичную стену.

Андрей любил демонстрировать это знакомым среди эффектных силовых трюков Гориллы.

Андрей миновал еще двух телохранителей с короткоствольными пистолетами-пулеметами «Ингрэм», пока дошел до семейного сейфа.

Шкатулка с драгоценностями заметно полегчала. Он поднял крышку. Под ней перекатывалась россыпь драгоценных камней. Платиновые серьги с алмазными глазками и антикварные монеты из серебра остались целы.

* * *

Он снова сидел в кабинете за запертой, непробиваемой для крупнокалиберных пуль дверью и время от времени подливал в стакан водки.

Вместо обещанного футбольного матча с бразильцами из телевизора лилась унылая музыка. Мрачные музыканты в строгой одежде водили смычками по струнам виолончелей и скрипок.

«Военный переворот или смерть президента», – подумал Андрей мимоходом. Его не волновали такие мелочи. Имея солидные счета в больших зарубежных банках и целый набор паспортов с престижными и не очень гербами разных стран, он мог позволить себе это и в лучшие времена. Его занимали куда более важные проблемы.

Кто на него наехал? Что это: демонстрация силы способных забраться в замочную скважину? И сколько придется платить?

Здесь были профессионалы. Вынести слитки. Успеть вытащить из колец и колье камни и, словно в насмешку, оставить их в закрытой шкатулке.

Бороться с хозяевами таких людей глупо. Они дадут о себе знать не слишком скоро. Будучи тонким психологом, Андрей хорошо знал, что означает томление ожиданием удара из темноты. Он сам применял этот метод, когда сжигал чужие склады и похищал близких людей конкурентов. Позвонишь такому сразу – начнет ерепениться, а выдержишь паузу, соперник становится шелковым. «Продам пару офисов, яхту, бумаги и камни и попрошу вернуть золото», – подумал Андрей.

Музыка прервалась, по телевизору выступил пожилой, давно позабытый диктор и попросил народ сохранять спокойствие, ни слова не говоря о причинах возможного беспокойства.

Андрей запустил в экран пустой бутылкой.

* * *

На отделения полиции различных стран мира посыпались заявления о кражах золота. Люди выбрасывались из окон, глотали яды, стрелялись из пистолетов и охотничьих ружей, вешались в своих гаражах и квартирах. Психушки и отделения реанимации были парализованы наплывом клиентов. Заметно поредели ряды больших политиков и бизнесменов.

Волнения вылились кое-где в уличные беспорядки и даже в вооруженные столкновения.

С Земли исчезло практически все золото, которым владели люди, за исключением мелочей вроде золотых зубов и содержавшегося в приборах и оборудовании ценного металла.

Прошло несколько дней. Мир постепенно приходил в себя. Оправившись уже немного после тяжелого шока, политики и бизнесмены искали новый всеобщий эквивалент стоимости.

Поднявшиеся на волне недавних событий разноплеменные пророки вещали о приближении конца света или пришествии справедливых богов, избавивших человечество от дьявольского металла.

Американский профессор из Колумбийского университета Дональд Симпсон выдвинул солидную теорию о вакуумной аннигиляции достигшего критической массы химического элемента с атомным весом 196. 9665, а немец из Киля доктор Эрих Иоганн Риттер блестяще обосновал идею, введя под нее мощный математический аппарат.

* * *

Прямая как стрела, широкая автострада была в этот час полупуста. Андрей мчался в машине по серому от утреннего дождя сырому асфальту.

На этот раз он выгнал из своего обширного, на пятнадцать машин, подземного гаража небесно-голубой «Вольво», выбрав его как самую подходящую для скверных проселочных дорог иномарку. Он все еще помнил волнистую, будто стиральная доска, сухую и твердую степную грунтовку.

Мелькавшие мимо километровые столбы напоминали ему вехи короткой, но емкой жизни. Сельская восьмилетка. Город и шумная, вечно грязная общага для пэтэушников с разбитыми стеклами и заплеванным полом… Армия. Служба в спецназе. Учеба в университете. Студенческие наброски так и не сделанной диссертации и параллельно с этим рэкет и первые валютные операции.

Не доезжая до деревни, Андрей свернул на степную пасеку и долго петлял между гречишных полей и бахчей с мелкими неполивными арбузами.

Дряблый белобородый старик с добрыми голубыми глазами Прохор Авдеич, казалось, совсем не изменился за все эти годы. Он резал медовые соты острым ножом и угостил Андрея, узнав, но все же не сразу припомнив, чей правнук заехал в гости. Андрей сидел под навесом за грубым столом из плохо обструганных досок, и перед ним стояла початая бутылка любимой французской водки с двумя гранеными стаканами хрущевских времен. Мясные консервы и разные деликатесы в столь притягательных для взглядов городской бедноты фирменных упаковках не вызвали у старика особого интереса. Авдеич главным образом питался медом и молоком, черствым, из местного сельмага, хлебом и луком со своего маленького огорода.

Гость наблюдал за работой старика возле ульев. Авдеич осторожно снимал крыши пчелиных домиков и вынимал рамки, но оставлял при этом немного меда, заботясь о пропитании пчелиной семьи. Мед был их жизнью.

Андрей подумал, что сам поступает так с подвластными рэкету фирмами, и люди для него – не больше чем пчелы. Ничто не стоит раздавить пчелу и разорить злой улей.

В свободную от насущных забот голову лезли праздные мысли, и снова он вспомнил о золоте. Он не был одинок в своей страсти. Кто объяснит, почему люди всех времен и народов так ценят золото? Ведь это касается людей из разных, совсем изолированных друг от друга культур – Америка до прихода европейцев и Старый Свет. Новозеландские маори и степные кочевники из глубины Евразии.

Зачем им всем золото? «Красивое, редкое, легко и долго хранится» – так объясняли ему когда-то на лекциях в вузе. Не убедительно. Всеобщий эквивалент стоимости. Но почему именно он? Мало ли в мире красивого, редкого и долговечного. Одни народы ценили раковины каури, другие – боб какаду, все это случайно, но золото – всеобщий знаменатель. Его собирали и инки, практически не знавшие торговли, и наполняли им храмы в виде своих святынь. Что это, как не поклонение золоту почти в чистом виде?

Андрей знал из книг по истории, что это первый металл, с которым познакомился человек. Но мягкий желтый металл был в древности почти бесполезен; ведь из него не сделать прочных орудий, а тусклый блеск украшений не так уж красив. Еще он читал, что человечество сохранило почти все добытое за историю золото, и в слитках его сейфа могло быть и золото римлян, шумеров и египтян.

Наверное, тяга к золоту заложена в самой природе человека, как у пчелы к меду, Андрея вдруг осенило.

Хозяева улья! Возможно, они обходят сейчас другие планеты. А гибель древних цивилизаций Земли… Ученым не всегда ясно, что погубило их вдруг в период расцвета. Психологический шок!

Планета зомби. Он был одним из них и очень хорошо исполнял работу, собирая золото для кого-то. Пчела, собирающая золотой мед! А земля была всего лишь ульем, из которого хозяева брали взятку. Какой-то процент всегда остается вне чужой программы. Среди людей встречаются и те, кто ненавидит золото и связывает его с именем дьявола. В них бьет идущий из глубины души, пусть неосознанный, протест против заложенной кем-то программы. Судьба их всегда трагична.

«Все золото от лукавого» – звучит русская поговорка, а запорожцы предпочитали серебряные нательные кресты и оклады икон. Народная мудрость была глубока.

«Выходит, человечество находится в рабстве, – решил Андрей —… и черт с ним. Плевать! Я буду работать. И я знаю, почему буду это делать!»

Он бросил теперь все на скупку резко упавших акций оставшихся золотодобывающих фирм и компаний, не только российских, и преуспел в этом. Одни считали его свихнувшимся идиотом, другие – ужасно рисковым парнем. Он не был ни тем, ни другим, им двигал только холодный расчет. И этот расчет оправдался.

Добытое вновь из земли золото больше не исчезало. Пройдут еще тысячи лет, прежде чем хозяева вновь возьмутся за свои ульи. Жизнь пчел коротка в сравнении с жизнью хозяев.

А пчелам всегда хватает меда, ведь они добывают его больше, чем могут растратить.

Волгоград

Владимир Когитин

Якуня и Матюша

Владимира Когитина трудно отнести к фантастам. Он обладает редким даром – он сказочник. При этом сказочник он необычный, он не собирает фольклор, не придумывает миры, населенные троллями, эльфами и гномами. Он пишет сказки, которых не должно существовать в природе.

Казачьи сказки. Удивительно, но у казаков, богатых культурными традициями, никогда не было сказок. Владимир Когитин восполняет этот пробел. Тем самым он участвует в мифотворчестве, делая нашу реальность именно такой, какой ей и положено быть, – фантастической и невероятной.

Казаки обретают сказки.

Мир узнает казачество еще с одной стороны.

Ехал казак Якуня по дороге, песню напевал. Ехал свою судьбу на этом свете определять. Степь. Раздолье. На душе птицы поют. Видит: на перекрестке дуб стоит, над дубом мужик. Здоровенный такой. Из веревки петлю вяжет. Плачет. Рыдает. Толстую веревку, как паутинку, рвет. Подъехал Якуня ближе, с седла перевесился.

– Здорово, – говорит, – были. Иль в чем подмогнуть?

– Да вот, – отвечает мужик, – петлю не могу завязать, веревка, видать, гнилая попалась.

– Этому горю подсобить можно, – говорит Якуня. – Тока я должен тебе сообщить: не веревка у тебя старая, а ручищи твои силы непомерной.

Взял веревку у мужика, завязал петлю.

– Ну что ж, – говорит, – никак, к звездам поближе собрался?

– Да, – отвечает мужик, – собрался. Собрался из этой жизни уйти, потому как не везет мне в ней совсем.

– Тю, – говорит Якуня. – А мне везет так, что от этого везенья в бега вдарился. Надоело. Неинтересно совсем. Скучно.

У мужика аж глаза на лоб. Первый раз в жизни человека видит, везучего во всем.

– Возьми, – говорит, – меня с собой. Что тебе одному, поди, скучно.

– Мне, – говорит Якуня, – не скучно. А вот тебе невесело. Поедем, за товарища будешь.

И коня с места тронул. Конь враз так и пал.

Поднялся Якуня с земли, посмотрел на издыхающего коня и говорит:

– Тебя как звать-то, величать?

Мужик отвечает:

– Матюша.

А сам глаза отводит.

– Говорил я тебе, невезучий я.

И за веревку опять схватился.

– Ну ничего, – говорит Якуня, – друг ты мой, разлюбезный Матюша. Посмотрим, чья сила сильнее. Дюже мне это интересно узнать.

Стали они на распутье. Куда идти?

– Пойдем, – говорит Якуня, – направо. У меня душа туда тянет. И ноги сами идут.

Матюша спорить не стал. Пошли они. Идут-идут.

Дорога в лес завела. Ничего, идут по лесу. А дорога уже тропочкой вьется. Якуня вперед идет. Матюша сзади и бухтит себе под нос:

– Ох, накликал я на тебя беду.

А Якуня ему в ответ:

– Ничего, все равно моя возьмет.

Вышли они на опушку. На опушке дом стоит. Не дом, а хоромы, резной весь, ну чисто дворец. А перед домом забор. Высоченный. Доска к доске пригнана.

– Я говорил тебе, мой друг Матюша, что я – человек везучий.

Ходили-ходили вокруг забора. Калитки нет.

– Может, – говорит Матюша, – пошли отседа подобру-поздорову. Здесь дело нечисто.

– Нет, – говорит Якуня, – не в моей привычке отступать.

Вынул шашечку, секанул по забору. Только щепочка отлетела. Секанул второй раз – еще щепочка.

А забор, как каменный, как стоял, так и стоит.

– Погоди, – говорит Матюша.

И плечом навалился. Покраснел от натуги. Силища немалая. Хоть бы одна доска треклятая с места сдвинулась. Невезучий, словом, Матюша.

– Погодь, – говорит Якуня, – тут дурью не возьмешь, это дело обмозговать надо.

Вынул он кисет, свернул цигарку, запалил и плечом в задумчивости к доске самой узкой с сучком неотесанным притулился. Забор на две части и разошелся. Друзья-товарищи – что тут думать! – бегом в дом. Якуня радуется – со мной не пропадешь. А Матюша хмурится, в себе еще не уверенный.

В дом зашли – ни души. Все красиво убрато. Зашли они в залу – стол, скатерочка на нем и больше ничего.

– Эх, – говорит Матюша, – хоть бы хлебушка кусочек да воды глоточек.

Глядь – на столе хлеба кусок да ковш воды стоит. Якуня сообразил, что скатерочка непростая, и говорит:

– Это тебе хлеба кусочек да воды глоточек, а мне баранью ногу с чесноком, да блинцы с каймаком, да бражки-кислушки кадушку.

В один миг и Якунино желание исполнилось.

Поели они, попили. Хорошая скатерочка угощала на славу. Дело к вечеру. Куда идти? Решили ночь переночевать. А там видно будет. Може, хозяева объявятся. Говорит Якуня:

– Дело такое, куда повернется, не знаем. Давай попеременки спать. Ты ложись, я покеда покараулю.

Завалился Матюша на пышные перины и тотчас захрапел.

Притомился, видно, за день.

Якуня ходил-ходил вокруг да около. Глаза слипаются. Да товарища совестно будить, до первых петухов еще далеко.

Прикорнул около кровати и не заметил, как его в сон склонило.

А на рассвете прилетело в дом чудище поганое Мисюрь на кошме-самолетке. Повел носом – русским духом пахнет. Подошел к кровати. А там Матюша сладко посапывает. Разъярилось тут чудище, стало Матюшу душить, стало его давить, аж кости у Матюши затрещали. Не разобрал Матюша спросонку, думал, что с ним кто-то балует, махнул рукой. Чудище с кровати кубарем слетело, и дух из него вон. Проснулся тут Якуня, вскочил, шашкой размахивает. Видит: чудище лежит. Синее, как пуп. Смрадные пузыри пускает.

Приосанился Якуня, шашечку в ножны вложил. Подошел к кровати. А на кровати Матюша лежит, носом трели выделывает.

Стал будить его Якуня. Еле-еле растолкал. На чудище показывает. Матюша аж затрясся весь, до чего напугался.

– Давай, – говорит, – мой друг Якуня, отсюда деру! А что если это чудище не одно? У него еще братья имеются?

Якуня с ним не соглашается.

– Этот дом теперича наш. И бояться нечего. Я, – говорит, – везучий. Моя сила над твоей верховодит.

Вдруг слышат: кто-то плачет, то ли стонет под полом.

– Во, – говорит Матюша, – говорил я тебе, не доведет нас до добра твое везение.

– Ничего, – говорит Якуня, – семь бед – один ответ.

Шашечку острую вытащил.

– Открывай, – кричит, – люк, счас и этого определим.

Потянул Матюша за кольцо, крышку откинул.

– Выходи, – кричит Якуня, – кто там?

И…

Выходит оттуда девушка. Красоты неописанной.

Как увидела Якуню с шашечкой, так и сомлела. На пол повалилася. Якуня мешкать не стал. Понял, что судьба его определилась. Шашечку востру в ножны.

Девицу на руки. И Матюше говорит;

– Прощай, мой друг Матюша. Любил я тебя. А теперича так жизнь повергается, что пора нам расставаться.

Сел на кошму-самолетку.

– Прости, – говорит, – и прощай. Заждались меня в станице. Оставляю тебе скатерть-самобранку да дом в придачу.

С этими словами и улетел. Только его и видели.

Стоит Матюша. Глазами моргает. Ничего в толк не возьмет. Слова сказать не может, до того обидно.

– Эх, невезучий я человек, нет мне места на этом свете.

Вдруг слышит: зовет его кто-то. Поворачивается. Из подпола еще девица выходит, краше прежней.

– Помоги, – говорит, – мне выбраться, суженый мой, я тебя всю жизнь ждала.

А Матюша стоит столбом, ни жив ни мертв.

Счастью своему поверить не может. Это, думает, снится, такое в жизни не бывает. А девица тем временем подходит, в пояс кланяется.

– Иль не люба я тебе, Матюша, тогда сестрой буду названой.

– Люба, – говорит Матюша, – ой, до чего люба. Будь мне супружницей верной.

Взяли они скатерть-самобранку и из того дома поганого ушли.

Свадебку сыграли. И жили счастливо до глубокой старости. И Якуня со своей супругой тоже хорошую жизнь прожили.

Сергей Синякин

Три луны над Пригорком

Осень наступала.

Лебеди в Чуйской долине жадно обжирались коноплей, готовясь в сказочный путь, индикоплавы стаями устремились по Волге в Каспийское море, пауки на паутине воздушными десантниками улетали в заволжские степи, рыжие путаны штопали ажурные чулки и наращивали силиконом измятые в летних лесах груди, а в домоуправлениях проверяли заготовленную для зимних гололедов соль. Все было как обычно. Комары роились над степным городком Ленинском; грузчики в Волжском порту вместо пива и портвейна переходили на морозоустойчивую водку; узловатые и морщинистые бомжи, похожие на столетние дубы и вязы, бросали корни на чабанских точках, наливаясь силой от местного навоза; медведь в Арчединском леспромхозе заломал первую березку, готовясь строить берлогу; а Иван Иванович Гусев неторопливо штопал бредень, тщательно следя, чтобы кот Сам-вел персидских кровей не игрался с заготовленными для этих целей клубками нейлоновых нитей.

На цепи по двору бегал черно-оранжевый тарантул, взмахивал черным пушистым брюшком, вскидывал маленькие лапки и скрежетал жвалами – хотелось тарантулу ласки и жирных мух, обижало его хозяйское невнимание, улучив момент, тарантул сцапал молоденькую курицу и унес к себе в конуру, чтобы предаться там с ней тайным паучьим обрядам.

Иван Иванович погрозил будке пальцем, но спасать курицу не стал – вон сколько их бегает по двору, перебирая четырьмя мускулистыми ляжками в редких перьях, с одной хозяйство не оскудеет!

Свинья в больших роговых очках лежала у заготовленных бревен и внимательно читала «Основы свиноводства», которые полагала за религиозное учение и куски заучивала наизусть. Иван Иванович чтению не мешал, резать свинью на сычуг да холодец предстояло лишь в начале декабря – пусть просвещается!

Три муравья из наемных рабочих неторопливо выламывали из печи негодные кирпичи, подготавливая печь к ремонту. Работали муравьи споро, по всему выходило, что к первым морозам они работу закончат. И, слава Богу, по холоду без печи никак нельзя. Иван Иванович оставил работу, прошел на кухню и налил батракам по чашке молока пополам с медом. Муравьи приняли дар с благодарностью, выцедили все без остатка, но за работу принялись с удвоенной энергией. Хорошими работниками были муравьи, а что время от времени сок жучка ламехузы за воротник закладывали, так в том Иван Иванович большого вреда не видел. Сказано в псалмах Давидовых: пьем ендовою, пьем полной мерою, пьем во славу Божию! А раз Господь разрешил, то и никому не возбраняется. Одно плохо, петь муравьи не умели, поэтому сыграть после выпивки что-нибудь казачье у них не получалось, так, только жвалами поскрежещут да тарантула домашнего попугают!

– Здорово, Ваня! – сказал из-за забора подошедший незаметно сосед.

– Здорово, коли не шутишь, – деревенской присказкой отозвался Иван Иванович. – Жарко сегодня!

– Ничего, – сказал сосед. – Скоро жара спадет. Еще вспоминать будем! Вчера передавали, тайфун идет!

– Не в первый раз, – сказал Иван Иванович и отложил чакры в сторону.

– Зря ты ей книги даешь! – сказал сосед, неодобрительно глядя на читающую свинью.

– Это почему же? – благодушно спросил Иван Иванович.

– А вот время придет ее резать – узнаешь! – сказал сосед. – Она тебе столько причин найдет… А то и в Страсбургский суд жалобу подаст!

– Ничего, – махнул рукой Иван Иванович. – Пока ее жалобу разбирать будут, пока ответ придет, его уже читать некому будет. А пока пусть побалует чуток, у них после чтения книг мясных прожилок больше образуется.

Свинья отложила книгу, заложила очками страницу, похрюкивая, прошла по двору и залегла в лужу, что осталась после вчерашнего собрания. Высказываний людских она не слышала, да это и к лучшему, чем потом валерьянкой ее отпаивать и отборные отруби запаривать.

– Бредень у тебя, – сказал сосед, покачивая головой. – Это ж как надо к хозяйству относиться, чтобы такой дырявый бредень иметь?

– За своим смотри, – отрезал Иван Иванович.

Соседа звали Иваном Никифоровичем, и между ними назревала серьезная ссора, но до нее, к счастью, не дошло – из конуры, где плел паучьи тайны тарантул, с взволнованным криком выскочила курица, закружилась, подпрыгивая, по двору.

– Все у тебя не как у людей, – сказал Иван Никифорович и ушел к себе на баз. Слышно было, как он безрадостно кричит на своих гадюк, которые жрали в три горла, а яиц принципиально не несли. Иван Иванович его понимал, бобылем жил Иван Никифорович, а когда живешь бобылем, радоваться совершенно нечему.

Не зря, наверное, про Ивана Никифоровича рассказывали, что он по ночам с крысами в карты играет на интерес. С другой стороны, если бы играл он с ними на интерес, то было бы в доме пусто, известное дело, как крысы в карты играют. А дом у Ивана Никифоровича полной чашей выглядел, у него даже ананасы на грядках росли, желто-зелеными шишками любопытствующих манили.

Иван Иванович собрал недоштопанный бредень, бросил его в сумку, прошелся по двору, приласкал по жесткой шерсти выскочившего из будки тарантула. Скучно ему было. Жена с утра уехала на базар прикупить осьминогов и морских огурцов к столу и тем как-то разнообразить питание. А Иван Иванович остался один, что в последнее время редко бывало. Он прошел в горницу. В горнице стоял холод, под столом сидела бородавчатая жаба и потела, создавая в доме микроклимат. Иван Иванович некоторое время стоял и, покачиваясь с пятки на носок, разглядывал жабу. Жаба желтыми беспокойными глазами смотрела на него. Иван Иванович прошел в кладовку, выбрал из запасов муху пожирнее и, волоча ее за крыло, притащил жабе. Та благодарно квакнула. И ведь как квакнула, вроде бы и голоса почти не подала, а от мухи только слюдянистое крыло осталось. Иван Иванович бережливо поднял крыло и унес в мастерскую – пригодится, когда придется окна стеклить.

Во дворе было тихо, курица, побывавшая в будке у тарантула, вылизывалась длинным и острым белым языком, а сам тарантул уныло гремел цепью. В огороде тоненько и многоголосо требовали полива огурцы, но Иван Иванович их поливать не торопился. Всему свое время. А Настасья Петровна, жена его, этого не понимала, кидалась греметь ведрами всякий раз, когда на огороде шум поднимался. И вот результат – семечки у огурцов стали с большой ноготь Ивана Ивановича, а мякоть жесткая – не для засолки. А последнее время огурцы даже бурой шерстью стали обрастать, коротенькой, правда, ну да все равно неприятно.

Муравьи к тому времени разбросали печь и взялись месить глину. Взявшись за две передние пары рук, они топтали красно-коричневую глину, готовя ее под новые кирпичи, а со стороны казалось, что они хоровод водят или греческий танец «сиртаки» пляшут. Правда, движения у муравьев были неверные, не иначе кто-то из них все-таки сбегал на огород за ламехузой, то-то рядом с кухней дух стоял пряный, эфирный, на муравьиный совсем не похож. И все же работяги они были отменные. Неутомимые и неприхотливые. Хорошо, что в муравейниках стали отпускать обитателей на поденные работы. Солдаты у них тоже неплохие были, в пограничные наряды ходили, начальство нарадоваться не могло, хорошие слова с языка не сходили.

– Бог в помощь, сосед! – сказали лающе у ворот.

Иван Иванович неохотно глянул. Так и есть. У калитки, бесстыдно не пряча розовый с белыми пятнами живот, стоял на задних лапах лохматый рыжий пес. После Дня Смещения все собаки района собрались в стаю и ушли в овраг у Чубатого озера, где пещера была. Накопали нор, язычниками стали. А как их еще называть, если муравьи им в пещере статую Большого Самца вылепили, а собаки ему поклоняться стали? И ведь что интересно, каждый пес, каждая сука норовят в эту пещеру мозговую косточку принести, так что от костей там, говорят, не протолкнуться. Иван Иванович новое сообщество не любил. Во-первых, ходили они, подражая людям, на задних лапах, а того не понимали, что все кобелиные достоинства оттого были как на ладони, а чем-нибудь прикрыть их псы не догадывались, а быть может, даже нарочно возмущали чужую нравственность своим видом. Во-вторых, как-то неожиданно разговаривать собаки стали, а это, сами понимаете, такое обстоятельство, к которому привыкать и привыкать, быть может, не одно столетие. В-третьих, нехристями все они росли, крестным знамением себя не осеняли, в Спасителя не верили.

Поэтому Иван Иванович отозвался неприветливо.

– Чего тебе? – спросил он.

– Лопата есть? – спросил пес. – На время, браток, я отдам.

Вот в это поверить можно. Племя получилось удивительно честное, если и грызлись они когда, так внутри стаи, и сор из пещер да нор своих никогда не выносили. Если взаймы что-то брали, можете не сомневаться, вернут в целости и в срок. Пес стоял в ожидании, и рыжая шерсть на морде была похожа на пену для бритья.

– На кой черт тебе лопата? – буркнул Иван Иванович. – С такими загребущими лапами вообще без лопаты можно обойтись.

– Картошку копаем, – нетерпеливо сказал пес. – Так есть или нет?

Иван Иванович прошел в сарай, долго выбирал лопату. Они у него были на подбор и отточены на совесть, каждую было жалко в чужие руки давать. Поколебавшись, выбрал с коротким черенком, вынес к калитке.

Пес терпеливо ждал, постукивая лохматым хвостом по скамейке.

– Спасибо, – сказал он. – Завтра принесу.

От калитки он пошел на задних лапах, держа лопату на предплечье, но потом, убедившись, что человек на него не смотрит, встал на четыре конечности, схватил лопату в зубы поперек черенка и не побежал, поскакал в сторону своего поселения, высоко выбрасывая в стороны задние лапы. Видать, опоздать боялся, думал, что без него все выкопают. А чего торопился, чудак, если у них в племени все поровну делят? Работал ты, не работал, свою долю все равно получишь. Вот тоже, если подумать, божье наказание. Жили не тужили, погавкал ночью на прохожих, а утром спи себе, сколько душа пожелает, так нет, заговорили, в стаю потянуло, бес бы этот День Смещения побрал!

Иван Иванович вернулся во двор, посидел на скамеечке, рассеянно поглаживая по жесткой шерстке тарантула и слушая, как Иван Никифорович на соседнем дворе ругает власть. Чудак человек, кто же в Москве шевелиться станет и болеть за то, что в провинции происходит? У них самих забот по горло, после Дня Смещения все пошло наперекосяк – и деньги из банков улетают, и попса вся сплошь в рок подалась, престарелая Примадонна по сцене в кожаных штанах девочкой прыгает, козу делает. Говорят, русалки по ночам в Москве-реке рыдают, в Битцевском парке деревья-кровососы разгуливают, и депутатов Государственной думы по ночам кто-то арестовывает, а кто не поймешь. Подъедет к коттеджу на Рублевке машина грузовая крытая, на бортах «Мясо» написано, выскочат хваткие ребята и все – наутро коттедж опечатан государственными печатями, еще СССР, а хозяина и след простыл. Слухов и предположений ходит много, но, как говорится, слухи слухами, а истина где-то рядом. Чего людей зря ругать, когда у них голова об ином болит? Если сделать ничего нельзя, то следует хотя бы надувать щеки и делать вид, что все идет по плану. Главное, не говорить, чей это план и куда все идет. В столице люди сидели опытные, щеки надувать умели, поэтому все и везде утверждали, что все идет по плану. Чаще всех выступал министр чрезвычайных ситуаций, который всех успокаивал и говорил, что чрезвычайных ситуаций у них завались – портфель и маленькая тележка, а потому все чрезвычайные ситуации тщательно спланированы, он любому желающему может план показать: все учтено – от взрыва метана на шахте в Кемерово до падения авиалайнера во Внуково.

К обеду Иван Никифорович унялся. Не слышно его стало, из чего Иван Иванович сделал логический вывод – поспать сосед решил или наоборот – книжку почитать. До книжек Иван Никифорович был великий охотник, во все библиотеки записан был и сам пописывал, для чего завел большую амбарную книгу, в которой отмечал разные интересные сведения, случающиеся иной раз в Сволочке – как летучего человека в сети поймали, как рыбный дождь над Сволочком выпал и все колодцы каспийской килькой забил, как дуб минетный на улицу Партизанскую случайно забрел и каким образом мужики от него пострадали. И многое другое он в этой книге записывал, всю чистую правду, потому что фантазии начисто был лишен, да и трудно придумать, скажем, про отчаянных кротов-шахидов, которые нужник у бабки Николаевой из-за линии взорвали, или про шипастых гадюк, что коров из артели «Свободный труд» по утрам вместо доярок доили, да и про паука-разбойника, что сеть свою ловчую прямо на окраине Сволочка сплел, трудно было бы из головы придумать, особенно, если голова такая, как у Ивана Никифоровича.

Иногда, когда они не дулись друг на друга, Иван Иванович, угощая соседа душистым турецким табачком с собственных грядок, интересовался:

– А про королевских червей на кукурузном поле записал?

– Записал, записал, – успокаивал его Иван Никифорович, затягиваясь душистым самосадом. – Я все записываю!

– А про Ганку, у которой ребенок с тремя глазами родился?

– И про Ганку записал, – говорил Иван Никифорович. – Что ты, Ванька, прямо народный контролер? Я все события для потомства записываю, только кто это читать будет?

– Да это я так, к слову, – вздыхал Иван Иванович. – Кому это надо? Так, душу только отводишь. Ну, пиши, пиши. Ты у нас Никон!

Только такие мирные дни редко случались, чаще они ссорились по разным пустякам. Завидовал ему Иван Никифорович. А чего ж не позавидовать человеку, у которого в доме полный порядок, жена по хозяйству хлопочет, дети из города пусть редко, но приезжают. У самого Ивана Никифоровича единственный сын служил мичманом на подводной лодке в далеком городе Владивостоке, в отпуск ходил раз в три года, а остальное денежным содержанием брал – очень ему хотелось трехкомнатный дом на колесах купить на базе автобуса «Волжанин», спал и видел себя за рулем и на кухне такого дома. Но в дни, когда мичман по полной форме в отпуск приезжал, гудела вся деревня. По полной программе отдыхал мичманок, ко всем земным катаклизмам быстро привыкал, тарантула Ивана Ивановича как родного выглаживал и даже к Чубатому озеру ходил с псами из стаи на разные жизненные темы покалякать. Те его привечали, сокровенными мыслями делились. Мичман говаривал, что таких правильных существ в их округе еще никогда не селилось. Иногда даже договаривался до того, что вот таким бесхитростным и добродушным существам можно и Землю в наследство оставить. Но в целом он мужик был правильный, с кальмарами и дельфинами общий язык находил. В дни его пребывания в деревне Иван Никифорович ходил гордый, блестел, как начищенная асидолом награда, на окружающих со скрытым вызывом поглядывал: ну, моего видели? Каков? Но большую часть времени Иван Никифорович жил один, ругался с соседом по разным ничего не значащим пустякам, шабашников из муравьиного племени на порог не пускал, растил ананасы и водил непонятную дружбу с крысами, хотя каждому известно давно – с крысами дружбу водить, непременно к растрате того, что ты нажил когда-то.

Муравьи к этому времени налепили новых кирпичей из сырца и поставили их сушиться на солнце, прибрали за собой мусор, постоловались накрытым Иваном Ивановичем обедом и пошли к себе в муравейник, что конусной горой, похожей на террикон угольной шахты, чернел за Чубатым озером. Поначалу с этим муравейником одно беспокойство выходило. Район маленький, а охотников в этом муравейнике достаточно, чтобы в самое короткое время все вокруг в безжизненную пустыню превратить. Хорошо, что районное начальство умным оказалось, договора с муравейниками заключило на рабочую силу, а оплату проводило травяной массой с местной силосной фабрики и молоком подслащенным. В накладе никто не оставался, строителями муравьи оказались отменными, в первый же год район отказался от услуг закавказских «шабаев», потому что качество работ у муравьев оказалось куда выше и работали они в две пары лап. А там уже дальше дело пошло, отдельные муравьи в частных хозяйствах работать стали, только вот любовь к соку жука ламехузы их порой подводила, но если руку на сердце положить, кто из мужиков без греха?

Иван Иванович проводил муравьев взглядом, покормил тарантула, курам зерна насыпал и постоял, глядя, как они квохчут и дерутся между собой за корм.

Время подходило для размышлений, и Иван Иванович радовался, что нет дома жены, иначе бы та сейчас ворчала: «Опять поперся на свой бугор! Лучше бы огурцы полил, разве не слышишь, что делается на огороде?»

У свиньи в хлеву загорелся свет, наверное, опять свою книгу читала. А может, и до молитв уже дошла!

Тарантул за день умаялся, лежал в будке, выставив полосатые черно-оранжевые лапы. Можно было бы взять его с собой в степь, пусть бы погонялся за кузнечиками и в ковылях повалялся, но Иван Иванович пожалел паука и свистеть ему не стал, пусть отдохнет перед беспокойной и полной шорохов ночью.

Он прошелся по пустынной улице.

Муравьи гнали с луга раздувшихся от травяного молока зеленовато-бурых тлей. Те жалобно попискивали под ударами бичей, вытягиваясь в бесконечную колонну к чернеющему за озером муравейнику. У муравейника слышался топот занимающихся строевой подготовкой боевых муравьев. Говорят, они уже и в горячих точках наемниками служат, правда, предпочитают, слава Богу, пока еще войска ООН.

Небо над головой постепенно становилось серым от звезд. Привычных созвездий не было – звезды свивались в клубки, спирали, образовывали в небесах алмазно сияющие острова. Большая луна уже всходила на востоке. Желтая, круглая, она была похожа на женское лицо с загадочной улыбкой и татарским раскосом глаз. Селены и Целесты пока еще не было видно, но до восхода их осталось совсем немного времени, не стоило даже и на часы смотреть.

– Опять пошел? – сказал от плетня Иван Никифорович.

– Ну? – отозвался Иван Иванович.

– Делать тебе нечего, – вздохнул сосед. – Сел бы, телевизор поглядел, что в мире деется! А то заходи, в картишки перекинемся.

– А что, прежние партнеры тебя уже не устраивают? – хмыкнул Иван Иванович. – Или поругались?

– Собрание у них сегодня, – признался сосед. – Серьезные вопросы решать надумали. Значит, не зайдешь? Самогоночка есть.

– Не сегодня, – сказал Иван Иванович строго.

– Ну, иди, иди, – разрешил сосед. – Свихнешься ты на этом пригорке, Ванька!

Пригорок был виден издалека. На нем росли две березы, да и пруд был рядом, поэтому под деревьями всегда было прохладно. Поначалу березок было три, но одну спилил какой-то гад, правда, пенек после нее остался удобный, на него-то Иван Иванович и присел. Над Сволочком светились звезды, их становилось все больше и больше, они медленно проявлялись на небесах, словно те были фотографической пластинкой. Луна уже круто поднялась вверх, над горизонтом ближе к югу повис молочный серп Селены, да и Целеста уже казала острый рожок над черной извилистой полоской далекого леса. Сколько звезд было на небе, сколько звезд!

Ученые говорили, что не было никакого Дня Смещения, просто галактический рукав, в который входила Земля, попал в гравитационный циклон. Сотни тысяч звезд погасли и превратились в прах, а Солнечной системе несказанно повезло – перебросило ее целой и невредимой в центр Галактики. Но никто ведь так и не смог объяснить, почему радиоактивные элементы перестали излучать и распадаться, почему нефти и газа не стало, почему собаки заговорили, свиньи читать начали, а муравьи вымахали больше человека. Нет, далеко науке до того, чтобы понять замыслы Божьи!

Небеса были чистыми, на западе, где еще тлела полоска зари, высветилось скопление Арка, напоминающее человеческий череп, вытянулся трехголовый Звездный дракон, а прямо над головой сияли разноцветными звездочками Три клубка. Звезды дышали бессмертием и вечностью, смотреть на них было страшно и заманчиво, звезды будили мысли о человеческом несовершенстве и фатальности человеческого бытия. Изменилось положение планеты в пространстве, но не состояние дел на ней.

– Здорово, браток! – на пригорок рядом с Иваном Ивановичем присел, даже не присел, а плюхнулся на лохматый хвост рыжий пес, печально и внимательно глядя в звездное небо. – Я это… лопату во дворе поставил. Спасибо тебе!

Соседство Ивану Ивановичу не понравилось, ему на пригорке нравилось в одиночестве пребывать, рассуждениям о жизни предаваться, но ведь не прогонишь, поэтому он только закурил, чтобы запах псины перебить, и спросил:

– Картошку выкопали?

– А то, – сказал пес. – Она, зараза, как вызрела, сама из земли полезла. Только собирать успевай. Хочешь, мешок тебе занесу?

– Не надо, – отказался Иван Иванович, но, тронутый бескорыстной добротой пса, поинтересовался: – Дома-то как?

– Как, как… – пес тяжело вздохнул. – У жены течка, носится, сучка, по всему стойбищу, свадьбы устраивает. Щенки чумкой переболели… Вожак стаи придирается, шагу, падла, ступить не дает.

Он безнадежно махнул лапой, поднял лохматую морду к небесам, разглядывая слезящимися печальными глазами три луны, лениво ползущие по серому от звезд небесному своду. Откуда-то из груди, там, где жило и билось горячее сердце, из самой души пса вырвался печальный вопль, перетекающий в тоскливый бесконечный вой. Пес жаловался на свою жизнь небесам, звездам, лунам, далеким и неведомым существам, обитающим в глубинах Вселенной, что казались псу безгранично мудрыми и всемогущими. Он выл, как выли до него лишенные разума предки, он выл, вкладывая в вой все, что накопилось у него на душе. И так у него это получалось, так все было к месту, что Иван Иванович едва удержался от того, чтобы подтянуть ему и добавить во всеобщую скорбь чуточку своей индивидуальной грусти и тоски.

Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах.

Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, на землю?

Все-таки лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа.

Собственно, ничего не произошло – Земля продолжала вращаться вокруг Солнца, одновременно проносясь сквозь космическое пространство голубым шариком, сохранившем на себе континенты. И жизнь человеческая продолжалась, чуточку иная, но что значат изменения вокруг, если неизменной остается душа и природа человеческая? Все продолжалось – каждый хотел своего места под солнцем и звездами, каждый добивался этого всеми доступными средствами. И пес был прав: лучше выть на Луну, нежели жаловаться на жизнь окружающим.

Прав был и Екклезиаст: всякие знания лишь углубляют печаль.

Поэтому Иван Никифорович – старый дурак! Нельзя записывать в книги новые знания, от которых лишь суета и тревоги.

«Именно так, – озабоченно подумал Иван Иванович, сидя на потемневшем пеньке, слушая грустный вой пса и взвалив на себя вдруг все мировые печали. – Именно так. Не забыть бы завтра сказать Ивану Никифоровичу об этом».

Царицын

Библиография и публицистика

Евгений Лукин

Вполне цензурные соображения

Вчерашний раб, уставший от свободы,Возропщет, требуя цепей.

Максимилиан Волошин

Ну вот и будущее (оно же прошлое, оно же настоящее). Уже здесь, уже осязаемо. Включишь телевизор – там с вредными книжками воюют, откроешь журнал – там вампиров клеймят, зайдёшь в Союз писателей, а там один поэт поучает другого: «Ты, когда стихотворение напишешь, прежде чем публиковать, батюшке его покажи. Одобрит – тогда печатай».

Знакомые распались на два лагеря. Одни:

«Да что ж это за беспредел такой? Впору цензуру вводить!»

Другие:

«Слушай, куда катимся? Этак цензуру введут!»

Собственно, почему бы и нет? Недаром же многие литераторы (см. выше) заблаговременно пытаются выполнять требования ещё не учреждённого лито. А раз объявились выполняющие, то рано или поздно объявится и требующий.

Когда всё возвращается на круги своя, невольно переживаешь вторую молодость. Помню, какой прилив ребяческих чувств ощутил автор этих строк на стыке двух миллениумов, прочтя критическую статью, обличавшую его в отсутствии положительных героев (для тех, кто не застал: обычное обвинение внутренних рецензий образца 80-х).

А сколько лет автор скинул разом, когда выдающийся наш политтехнолог принялся на конференции заклинать фантастов (не публицистов, не бытописателей), чтобы те не выискивали мрачных черт в окружающей мерзости, сосредоточились на чём-то пусть редком, но светлом, – и очень обиделся, услышав из зала «соцреализм»!

А уж когда автору показали результаты голосования жюри некой премии, где за выставленным нулём следовала поясняющая пометка «идеологически вредное произведение», он, если позволено будет так выразиться, чуть в ностальгии не забился.

Здравствуй, благословенная пора моей юности! Вернулась, не забыла… И почти не изменилась! Разве что вместо слова «антисоветский» в ходу теперь громоздкий оборот «оскорбляющий религиозное и национальное достоинство».

Значит, говорите, грядёт цензура? А знаете, она для меня и после 1991-го не исчезала бесследно: то рассказик по политическим соображениям вернут, то куратор думской областной газеты с особым цинизмом запретит мою постоянную стихотворную колонку «Столбец всему».

Как поучал европейский мыслитель позапрошлого века: несущественно, сколько точек зрения разрешено официально, – тот, кто мыслит самостоятельно, всё равно ни в одну из них до конца не впишется.

Цензура была, есть и будет, просто сейчас она несколько раздробилась, обратясь из монолита в отдельные глыбы, глыбины и мелкие осколочки…

Знаю, последует возражение: «Передёргиваете, любезнейший! Не про цензуру вы говорите, а про редакционную политику. Цензура – это учреждение. Цензор – это должность…»

А хотите, расскажу о цензоре как о должности?

* * *

Свалилась на нас с Любовью Лукиной в 1981году нечаянная радость: блуждающая по знакомым рукопись попала на глаза редактору новорождённой «Вечёрки», и тот решил её опубликовать. А мы-то, бедолаги, собирались уже до конца дней «в стол» работать.

Ждём, трепещем. И вдруг звонят в наборный цех (я тогда работал выпускающим в Доме печати), говорят: «Поднимись на 13-й, там ваша повесть лежит». – А что там, на 13-м? – Как что? Цензура.

Опаньки! О цензуре-то мы и не подумали. Кто ж знал, что будет шанс напечататься! Для собственного удовольствия сочиняли…

Пока шёл к лифту, судорожно припоминал: а ведь герой-то у нас – фарцовщик, да еще и нераскаявшийся! И нигде не сказано о руководящей роли партии! И светлое будущее, куда герой наш с дура ума попадает, подозрительное какое-то. Ой, а коммунистическое ли оно? Зарубят ведь повестушку-то…

Выхожу на 13-м, а там стоит перекуривает хороший знакомый, тоже работавший недавно в «Волгоградке». Румяный такой, полный, улыбчивый.

– Саша, где тут цензор сидит? – спрашиваю осторожненько.

– Это я, – приветливо отзывается он.

– Вижу, что ты. Цензор где?

– Ну вот… перед тобой…

Немая сцена.

– Рукопись… у тебя?

– У меня.

– И?

– Что «и»? Прочитал – иди забери.

– Куда?

– Куда-куда! В печать!

Какая была красивая мрачная легенда! А что оказалось? Сидит человек в каморке, елозит пальцем по списку одиозных фамилий и нерасформированных полков. Нету? Значит, в печать. Какой ему смысл за те же деньги гробить зрение и ловить чёрную кошку в тёмной комнате, если точно известно, что материалы на 13-й этаж поднимаются уже идеологически выдержанные, так сказать, дистиллированные…

Позвольте, позвольте! А кто ж их доводил до идеологически дистиллированного состояния?

Да все, через кого они проходили. Начиная с автора и кончая редактором. Каждый сам себе цензор, ибо карьера дороже. Как говаривал сатирик: «Благо странам, которые, в виде сдерживающего начала, имеют в своём распоряжении кутузку, но ещё более благо тем, которые, отбыв время кутузки, и ныне носят её в сердцах благодарных детей своих».

Думаю, не будет ошибкой сказать, что цензура как явление представляет собой единую редакционную политику. То есть достаточно выстроить издателей – и вот она вам, всероссийская цензура, независимо от того, сидит или не сидит на 13-м этаже служащий со списком табуированных имён.

(Имя-то заменить, согласитесь, труда не составит. А читатель уж как-нибудь сам затабуирует.)

Тут, конечно, могут снова поддеть: да, но в 1984-м идеологический наезд на супругов Лукиных – был?

Был. Только вот ведь какая незадача: ни при чём тут цензоры. То ли не вчитывались они в наши опусы (фантастика – она и есть фантастика), то ли не желали вчитываться (зарплату же всё равно не прибавят). Зато от зоркого глаза собратьев по перу не убережёшься. Именно они, внимательнейшим образом всё изучив, накатали на нас внутренние рецензии с обвинениями в антикоммунистической направленности творчества да ещё настучали в обком и в комитет. Вот тогда-то припомнили нам и героя-фарцовщика, и дыру во времени, которая ведёт, оказывается, вовсе не в будущее, а прямиком на Запад, и даже клевету на В. И. Ленина, уж не знаю, в чём она состояла.

И, если вдруг некто маститый-простатитый начнёт во всеуслышание стонать, как его угнетала советская цензура, попросите назвать фамилию цензора. Тут же выяснится, что в виду имелся редактор, рецензент, короче говоря, такой же литератор, как и сам пострадавший. И ещё одна закономерность: чем громче стоны, тем больше вероятность, что стенающий и сам был блюстителем идейной чистоты, причём не по долгу службы, а по велению сердца.

Как вымолвил однажды со вздохом видный волгоградский поэт, елейно вознеся глаза к потолку бара: «Бог на небесах разберёт, кто на кого стучал…»

Но самому, согласитесь, признаваться как-то неловко. Куда проще свалить все грехи на румяного Сашу с 13-го этажа.

* * *

Ну вот, скажут, то гэбэшников отмывал, представляя их в комическом виде («Пятеро в лодке, не считая Седьмых»), то теперь цензоров отмазывать взялся!

Но что же делать, если все знакомые мне офицеры госбезопасности и впрямь оказывались на поверку удивительнейшими раздолбаями, и это, кстати, подтверждается самим фактом развала СССР. Будь они иными, такого бы просто не стряслось.

И ещё одна странность: писатели, которых КГБ действительно брал под надзор (Борис Стругацкий, Вячеслав Рыбаков), почему-то изображают комитетчиков живыми нормальными людьми. Невольно возникает подозрение, что, чем брутальнее образы офицеров контрразведки, тем меньше автор встречался с прототипами.

Я давно привык к мысли, что моя жизнь целиком состоит из нетипичных событий. Любопытно, что и после смены общественного строя, когда чёрное обернулось белым и наоборот, события эти поменяли окрас, но всё равно остались нетипичными. Приведу пример.

Только-только демобилизовавшись (1975), встретил я бывшего сокурсника, успевшего стать редактором городской молодёжной газеты, и, желая оживить беседу, поведал ему забавную, на мой взгляд, историю о том, как однажды в караулке командир группы дивизионов побил начкара буханкой. Лицо собеседника застыло.

– Этого не может быть, – с тихой решимостью произнёс он. – То, что ты рассказываешь, клевета на Советскую Армию.

Честно сказать, я слегка испугался. Не за себя, даже не за него – просто жутковато, знаете, когда живой человек превращается на глазах в статую из закалённой стали.

Прошло двадцать с лишним лет, не стало советской власти – и вот в разговоре (нет, не с ним, но с кем-то очень на него похожим) я опять привёл к слову всё ту же самую историю про побитого буханкой начкара. Лицо собеседника застыло.

– То, что творилось в Советской Армии, – сказал он со сдержанной болью в голосе, – было куда страшнее. А ты своими байками пытаешься свести всё это к анекдоту… Его устами говорило общество. В тот момент он принадлежал народу.

Иногда кажется, будто вся моя жизнь есть воплощённая клевета на наше прошлое и настоящее. Однако продолжим отмазывать цензора. Борис Натанович Стругацкий признал с прискорбием, что после отмены цензуры он ожидал блистательного взлёта российской фантастики и, увы, не дождался. Возникает вопрос: а так ли уж был велик вред, наносимый данному литературному направлению?

Нет, и вот почему.

Фантастика сравнительно с реалистической литературой (а тем паче с публицистикой) применяет более мощную «защиту от дурака». Если человек признаётся, что не понимает фантастики – ничего страшного, всё в порядке. Он и не должен её понимать. Боже упаси, ежели поймёт! Не помню, кому принадлежит эта мысль, но «иной от правды взбесится и покусает», как, скажем, случилось с советскими гражданами в годы перестройки.

Помню радость и удивление, когда я увидел опубликованным жуткий рассказ Андрея Лазарчука о том, как оставшийся на даче мальчик напрасно ждёт возвращения родителей из города: прошлой ночью что-то страшно грохотало, лил дождь, теперь вот светятся деревья и приползает к порогу издыхающая облезлая собака… Всё просто: ни редактор, ни цензор ведать не ведали о признаках радиоактивного заражения – дело было, кажется, ещё до Чернобыля. Пожали плечами (о чём это он?) – и разрешили печатать.

Под прессом цензуры фантастика умнеет, под прессом рынка – напротив. Те же процессы происходят и с теми, кого раньше именовали широким читателем. Поразительно, сколь быстро он, когда-то чутко ловивший любой намёк автора, вернулся в первобытное состояние, очень точно схваченное Михаилом Юрьевичем Лермонтовым в предисловии к «Герою нашего времени»: «Она (наша публика) не угадывает шутки, не чувствует иронии, она просто дурно воспитана».

Гусары – народ горячий.

* * *

Поиск крайнего дело важное, дело государственное. Ну нельзя же, согласитесь, взять и честно признаться: да, господа, в 1991-м нам срочно понадобился класс крупных собственников. Вот мы и намекнули прозрачно: сограждане, разрешаем грабить народ, страну – и ничего вам за это в течение нескольких лет не будет. Если что, разбирайтесь друг с другом сами.

Теперь приходится расхлёбывать, так что крайний позарез как нужен.

Искусство, например. Чем не «козёл опущения»!

Думаете, почему в рядах прокуратуры свирепствует коррупция? Почему менты взятки берут, с преступниками в сговоры вступают, ногами бьют задержанных?

Книжек начитались.

Прочтёт Дивова или Лукьяненко – чистый кровопийца становится.

Прикол, говорите? Увы, не прикол, а весьма распространённая мысль, доведённая до логического конца. Или до абсурда, что, впрочем, одно и то же.

Вроде бы укрощение искусства уже идёт вовсю. Список возможных оскорблений национального, религиозного и прочих достоинств растёт. Как следствие, пышно и ядовито расцветает само искусство, поскольку давно известно: хочешь, чтобы какое-нибудь явление полезло из квашни, – подвергни его полузапрету.

У Леонида Соболева в «Капитальном ремонте» есть замечательный эпизод: накануне германской войны получен приказ убрать с боевых кораблей все деревянные предметы. Потому что горючий материал. И боцман, страдая, выносит свой рундучок. Однако деревянный палубный настил не трогают, потому что какой же это корабль без палубы?

Так примерно всё и будет. Рундучок вынесут, палубу оставят.

Причём имейте в виду, господа беллетристы: мы с вами именно рундучок.

Принцип отсева плевел уже сейчас бестолков донельзя. Вот на экране девушка обрушивается на некое сценическое представление за участие в нём бомжей и проституток. И не вспомнится бедняжке, что в Евангелии тоже действуют и блудницы, и – простите, если сможете – лица без определённого места жительства («лисицы имеют норы и птицы небесные – гнёзда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову»).

Призывы к крестовому походу против вредных книг дело, конечно, святое. Только где найти безвредную книгу? Их в принципе не бывает. Говорят, в прошлом году на зоне один осуждённый прочёл «Колобка» и на следующий день бежал. Лишь тогда начальство колонии, спохватившись, уничтожило разлагающую литературу. О чём же оно, интересно, думало раньше?

Страшно помыслить, сколько женщин утоплено любителями песни «Из-за острова на стрежень». Споёт – утопит, споёт – утопит…

А кто сможет указать хотя бы одного вредного античного автора? Кто эти суки, развалившие Рим? Петроний? Апулей? А потребуйте изъять их из библиотек – вас филологи растопчут. Где гарантия, что через две тысячи лет литературой не будет считаться именно тот мутный поток чтива, от которого сейчас все кому не лень приходят в ужас?

Да, но мы-то живём не через две тысячи лет! Литераторы (в том числе и фантасты), пока их не взяли на цугундер, сами обязаны осознать, что именно они в ответе за уровень духовности нашей читающей публики…

А вот в этом-то я как раз позволю себе усомниться.

* * *

Когда отдельная человеческая особь начинает в частном порядке вещать о народном благе, мнится, будто какой-нибудь ноготок (крайняя его часть) решил облагодетельствовать организм в целом. Слушаешь и думаешь: дурашка ты, дурашка. Вот возьмёт сейчас организм маникюрные ножницы и срежет тебя напрочь. И не за то, что разглагольствовал (тираду твою слышали только такие же, как ты, ноготки), а так, для опрятности.

Но ноготку не растолкуешь. Ему очень хочется верить, что он призван спасти человека, частью которого является. Лиши ноготка этой сладостной иллюзии – сам напрочь отпадёт. Вот и писатели тоже…

Если кому-то обидно сравнение с ноготком, то, во-первых, от такого слышите, а во-вторых, бывают сравнения и пообиднее. Ницше, например, вовсе именовал литераторов «паразиты образования». И, как нередко с ним случалось, был прав.

Это какой же манией величия надо обладать, чтобы искренне верить, будто влияешь на исторический процесс? Оглянитесь, господа. Там, в прошлом, такие влиялы, что мы рядом с ними как-то теряемся из виду. Данте, Шекспир, Пушкин. И куда же это они нас завели? Одно из двух: либо классики учили не добру, а чему-то другому, либо литература отдельно, а жизнь отдельно.

А вдруг (именно так, с междометия), если бы не Данте, не Шекспир и не Пушкин, сейчас было бы ещё хуже?

Мне наверняка было бы хуже. Человечеству – не знаю. Долгое время оно, к примеру, спокойно обходилось без кино. Да и сейчас спокойно обходится без многих изящных искусств, поскольку их ещё не изобрели. Спрашивается, чем литература лучше кинематографа? Наверное, обошлись бы и без неё.

Да, но ведь в школе-то нас учили, что искусство воспитывает!

Попробовали бы они учить другому! Тут главная задача: доказать начальству, что изящная словесность – необходима, а следовательно, необходимы и они, бедные бюджетники. Примерно тем же занимаются господа писатели. Иной администратор и впрямь поверит, что без романа, изданного малым тиражом, порученная ему область погибнет. Глядишь, выдаст малую толику денежек.

Между нами, художественная литература может повлиять на общество одним-единственным способом. Прочёл вождь книжку, восхитился, воскликнул: «Вах! Так и должно быть в жизни!» Утром проснулся, выглянул в окно, а там – всё по книжке.

* * *

Нынешние виртуозы национального танца на гробах любят попрекать покойную идеологию тем, что она-де приуменьшала роль личности в истории, равно как и степень воздействия сознания на бытиё.

На словах так оно и было. Но только на словах. На деле же – культ личности, рекордное количество памятников, портреты членов политбюро на всех выпуклых местах. На словах – примат базиса, а на деле – жёсткий контроль над всеми родами и видами искусства. Писатель – рупор партии. Цензура (как учреждение) отдыхает.

Однако странная складывается картина: все почитаемые мною классики словно сговорились. Пушкин имел дерзость усомниться в инфернальной сущности Бирона, углядев в нём всего-навсего порождение обстоятельств. Льва Толстого даже коммунисты осторожно поругивали за то, что в «Войне и мире» он по сути свёл роль индивидуума к нулю. Салтыков-Щедрин выразился буквально так: «Мы ненавидим известные исторические положения, забывая, что выражение «историческое» уже снимает с них всякое обвинение. Но ещё менее имеем мы право ненавидеть отдельные лица, принимающие участие в исторических положениях».

А Булгаков-то, Булгаков! Это надо ж было – о самом Петлюре такое вымолвить: «Да не было его. Не было. Так, чепуха, легенда, мираж… Не он – другой. Не другой – третий».

Ох, взовьются сейчас ноготки: «Как это не он – другой? Как это не другой – третий? Ну покажите тогда запасного Петлюру, запасного Наполеона! Цезаря наконец!»

Ноготки вы мои, ноготки. Да неужели же вы думаете, что при живом Цезаре кто-либо отважится на сей рискованный указующий жест? А если Цезарь уже почил и стал легендой – тогда тем более.

Точно такая же получается ерунда и с влиянием художественной литературы на социум. По личным наблюдениям, чтение преобразует лишь досуг граждан (скажем, ролевые игры). Помахали мечами в рощице – и разошлись по рабочим местам.

Помнится, главным примером воздействия книги на общество в вузах советских времён считался роман Чернышевского «Что делать?». И мучал меня, студентика, вопрос: «А что стало с малыми предприятиями, учинёнными по образцу описанного Николаем Гавриловичем? Куда они делись?»

Уничтожены властями? Да ну, глупость. Частная же собственность! И потом, случись такое, преподаватели об этом не преминули бы с торжеством объявить. Тогда остаётся всего два варианта: либо не выдержали конкуренции, либо в результате её мигом переродились в обычные, не отличимые от прочих мастерские.

Вот вам и всё воздействие на жизнь.

Да, но чтение формирует человеческую личность, а общество-то как раз из личностей и состоит! Стало быть…

Увы, в том, что хорошее общество должно обязательно состоять из хороших людей, усомнился ещё Монтень. «Царь Филипп, – пишет он, – собрал однажды толпу самых дурных и неисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в построенном для них городе, которому присвоил соответствующее название (Понерополис). Полагаю, что и они из самых своих пороков создали политическое объединение, а также целесообразно устроенное и справедливое общество».

Мало того, должен смущённо признаться, что сомневаюсь и в патентованно благотворном влиянии искусства на отдельно взятую личность. Если чтение действительно облагораживает, то почему в жизни мне встречались подчас, с одной стороны, весьма начитанные мерзавцы, с другой – отзывчивые умные люди, последнюю книгу одолевшие в школе, причём из-под палки?

К счастью, от далеко идущих выводов меня удержали не менее многочисленные обратные примеры. В конце концов я пришёл к заключению: научив негодяя тонко понимать и чувствовать литературу, человека из него не сделаешь. Из него сделаешь негодяя, который тонко понимает и чувствует литературу. Илья Эренбург пишет об эсэсовцах, уничтожавших детей неарийских национальностей. Так вот, в дневниках этих специалистов встречаются весьма глубокие замечания относительно творчества Шиллера и Гёте.

Потом, кажется, в записках Даниэля я прочёл о том, как некто стал профессиональным вором, будучи очарован рассказом Горького «Челкаш». А произведение-то, между прочим, считалось полезнейшим…

Чему уподобить книгу? Сильному лекарственному средству, продаваемому без рецепта. Кому-то от него станет лучше, кому-то хуже, а на кого-то препарат не подействует вовсе. В итоге здоровье населения в среднем останется примерно на прежнем уровне.

Итак, если признать, что влияние искусства на жизнь общества минимально, а на жизнь индивида непредсказуемо, то, стало быть, можно считать доказанным, что цензура предназначена исключительно для переноса вины с больной головы государства на здоровую голову автора и в основном годится лишь на то, чтобы портить бедняге кровь или, скажем, вселять в него ложное чувство собственной значимости. Ну и ещё кое-зачем, но об этом речь пойдёт ниже…

Тогда для кого же ты, ноготок, всё это пишешь? Уж не для организма ли в целом?

Боже упаси! Исключительно для таких же, как я, ноготков, убоявшихся или, напротив, возжаждавших контроля за шаловливыми писательскими ручонками.

* * *

Разумеется, возникновение госнадзора за книжной продукцией при наличии нынешнего рынка, Интернета и легиона частных издательств кажется маловероятным. Хотя, помнится, распад Советского Союза представлялся и вовсе невозможным.

Об ужасах цензуры говорили достаточно долго, громко и протяжно. Поговорим лучше о приятных её сторонах – на тот случай, если сия благодать нас всё-таки настигнет.

По мнению А. С. Пушкина (так утверждала Марина Цветаева), главное достоинство цензуры заключается в том, что она рифмуется со словом «дура». Правда, чиновник – дурак лишь по должности, но это волновать не должно, ибо его частная жизнь нас не касается.

Начнём с того, что цензура (как учреждение) всегда проигрывала. Несколько хрестоматийных примеров.

Николай Васильевич Гоголь, работая над «Невским проспектом», сильно опасался, что придерутся к сцене посечения поручика Пирогова пьяными немцами-ремесленниками (оскорбление чести мундира), и на всякий случай заготовил запасной вариант, где офицер подвергается экзекуции, будучи в партикулярном платье: «Если бы Пирогов был в полной форме, то, вероятно, почтение к его чину и званию остановило бы буйных тевтонов. Но он прибыл совершенно как частный приватный человек в сюртучке и без эполетов».

Воля ваша, но ужасно жалко, что цензор не придрался (а оно ему надо было – за те же деньги?). Резервный вариант явно ехиднее основного.

В том случае, если произведение запрещалось в целом, как, скажем, случилось с «Горе от ума», оно немедленно разбегалось в списках. Сейчас это тем более просто: скопировать файл – дело нескольких мгновений. Плохо другое. Пока переписываешь от руки, многое запомнишь наизусть, чем отчасти и объясняется такое количество крылатых фраз, выпорхнувших из бессмертной комедии Грибоедова.

Даже если чиновник исполнится служебного рвения (наподобие председателя Петербургского цензурного комитета М. Н. Мусина-Пушкина, изуродовавшего один из севастопольских очерков графа Толстого), он привлечёт к автору внимание публики – и только. По-нашему говоря, раскрутит.

Предчувствую, что в нынешних условиях совать взятку цензору придётся не за то, чтобы пропустил, а за то, чтобы запретил.

Мы многим обязаны цензуре. Самое вопиющее её преступление («Чёрный квадрат» Малевича) породило новое направление в живописи. Кстати, до сих пор не известно, что за шедевр похоронен под траурным слоем краски.

Идеологические запреты – великое подспорье и для литератора. Разграничивая то, о чём можно говорить впрямую, и то, на что можно лишь намекать, они значительно упрощают работу над произведением. Вообще роль помех в творчестве требует пересмотра.

Цензура подобна Евгению Багратионовичу Вахтангову. Недовольный ходом репетиции чеховского «Юбилея», он велел загромоздить сцену мебелью и на ошеломлённый вопрос актрисы: «А где же играть?» – сухо ответил: «А где хотите». И актриса полезла на стол. Гениальный был режиссёр…

Цензура подобна персонажу карикатуры Бидструпа, потребовавшему закрасить возмутительную надпись, отчего та сделалась вдвое крупнее.

Предвидя придирки, литератор волей-неволей обязан отточить мастерство и стать виртуозом. Возможно, для начинающих это прозвучит парадоксом, но, чем больше над рукописью работаешь, тем лучше она становится. А как сказал помянутый уже здесь философ: «Исправление стиля есть в то же время исправление мышления».

Потому-то мудрый Иосиф Виссарионович, зная по опыту беспомощность цензуры как учреждения, понимал, что задушить литераторов можно лишь руками самих литераторов. Точно так же, как маршалы судили маршалов, писатели травили писателей. Органам госбезопасности оставалось лишь ознакомиться с любезно предоставленными копиями внутренних рецензий.

Прикиньте, сколько надо чиновников для прочитки всего, что пишется, и вы тоже это поймёте. Воскреснет ли вновь институт благородного стукачества в писательской среде? Судя по высказываниям, устным и письменным, духовно он уже воскрес. Просто пока не востребован физически.

Но, даже если будет востребован, отчаиваться не стоит.

Представьте, как резко возрастёт цена слова в художественной литературе. Сейчас она примерно равна нулю. Дошло до того, что уже и мат перестал звучать оскорбительно.

А вот кого мне действительно будет жаль в пригрезившейся ситуации, так это читателя.

Потому что умнеть ему придётся – катастрофически.

Волгоград, 2005

Борис Заикин

Гражданин несбывшегося мира

Аркадий и Борис Стругацкие – писатели, бывшие кумирами целого поколения российских читателей, немудрено, что они оказались знаковыми людьми и в моей жизни.

6 мая 1968 года, Бережковская набережная, здесь я впервые посетил Аркадия Стругацкого. Полтора часа пролетели как во сне. Большой, красивый, умница – и море обаяния, «не считая таланта».

И добряк! Многие пользовались этим, злоупотребляя его радушием. Это был Человек из того мира, который братья описывали в своих книгах. Мне это стало ясно – сразу и навсегда! С ним было интересно, а уходя, я уносил с собой подаренную им книгу Р. Бредбери «Вино из одуванчиков». «Надпишите, пожалуйста!» – попросил я. «Пусть Бредбери и подписывает!» – сказал Аркадий. Но все-таки поддался уговорам и надписал.

Потом я бывал у него на проспекте Вернадского, когда он переехал «из примаков» в свою двухкомнатную квартиру, купленную на заработанные деньги. Из лоджии его семнадцатого этажа открывался местный окоем с церквушкой неподалеку. «Сними-ка мне ее, – однажды попросил Аркадий. – А то снесут еще!»

Именно эта квартира описана в «Хромой судьбе», и магазинчик внизу. А подъезд – абсолютно из фильма «Ирония судьбы». И каждый раз замирало сердце, когда я собирался позвонить у двери квартиры 273. Дверь открывалась, и появлялся он: в своем неизменном свитере («в стругачской боевой кольчуге»), в тапочках, домашний взгляд сквозь очки – «Заходи!». Кабинет (здесь же тахта и телескоп) – «Прекрасный простор, но крепеж совсем ни к черту!». Да еще здоровенный биноктар, как у пограничников.

И тут же кружится огромный белый пес. «Как его зовут?» – спросил я. «Лель, конечно!» – и сразу вспоминается пес из «Отеля “У погибшего альпиниста^».

Сажусь рядом, и сейчас же около меня оказывается большущая морда с зажатым в пасти теннисным мячиком. «И что теперь делать?» – «Бросать немедленно». Швыряю меч, пес несется, сметая мебель на своем пути, а через несколько секунд его добродушная морда с мячиком во рту около меня. «И так до бесконечности, – говорит Аркадий. – Любимая его игрушка! Единственная порода собак – королевский пудель – не способна защитить своего хозяина».

Мне все ясно: пес такой же заложник своей доброты, как и его хозяин.

О чем мы говорили? О фантастике, об авторах, об этом мы могли говорить бесконечно. Еще была тема Второй мировой: Аркадий знал, что я интересуюсь историей военной техники и авиации (у меня в свое время было около трехсот западных корреспондентов в переписке по этим вопросам). Помнится, я ему подарил роскошный японский цветной каталог, где мелькали камуфлированными боками КВ и «тигры», «пантеры» и ИС, «яки» и «мустанги», «Тандерболты» и «Петляковы». Он восхищался и благодарил, но в следующий мой приезд выяснилось, что по своей всегдашней доброте он отдал каталог какому-то любителю. Достал ему еще один, такой же.

Как-то в восьмидесятых мы с волгоградским любителем фантастики Борисом Завгородневым были в московском обществе книголюбов на лекции друга Аркадия – Александра Мирера о творчестве Стругацких. И вот воздвигся кто-то из любителей в зале и спросил, почему практически в каждом произведении Стругацких присутствует броневик или танк. Действительно так, достаточно вспомнить «Обитаемый остров», «Страну багровых туч», «Улитку на склоне», «Хищные вещи века», «Попытку к бегству»… Аркадий рассказывал, что их диверсионную школу, в частности его роту минометчиков, бросили на Курскую дугу, и всю роту «прокатали» «тигры», спаслись только двое – он и товарищ, откомандированные перед сражением для учебы в вузы. (Уже готовились к войне с Японией, и Аркадий окончил институт военных переводчиков, по специальности японист). В дальнейшем он всю жизнь мучился «безвинной виной», что ребята погибли, а он остался в живых. Как он смотрел на эти «тигры»! Как менялось при этом его лицо! Как-то я сказал Аркадию, что он – из воевавшего поколения. Он меня поправил: «Да я ведь поспел к другому концу войны – к войне с Японией». Помнится, однажды мы сидели в буфете Дома литераторов. Сначала сунулись в ресторан, но там шло какое-то мероприятие. Я с разгону идучи за ним, уперся в его спину – как в стенку, когда он произнес: «Идем отсюда к черту!» Я из-под его локтя взглянул на секунду в зал: «Тайная вечеря» Леонардо в реальности. Сергей Михалков принаряженный, приглаженный, волосок к волоску, с умильной улыбочкой – в центре, а ля Христос, а справа и слева от него – подлипалы всех мастей, смутно знакомые физиономии, аки апостолы веры, «ошую и одесную». Вот тогда-то мы и засели в буфете. Любимый коньяк Аркадия по каким-то причинам не подавали, ну, я попросил черный кофе с коньяком, два по двести и бутерброды. Он сидел, резал на мелкие кусочки твердую колбасу и жевал на передних зубах – вечные его проблемы. Гена Новожилов – прекрасный иллюстратор фантастики – рассказывал: «Натаныч стоматологов боится и лечится коньячком. У него было три минуты клинической смерти в кресле у зубодеров».

Сидим, он раскланивается ежеминутно с заходящими. Я что-то сказал насчет множества друзей и знакомых, а Аркадий ответил: «У нас с Борисом знакомые настоящие и друзья в основном по профессиям. У него – в науке, а я пятнадцать лет в армии, а в литературном мире таковых почти и нет. У меня друзья – Володя Высоцкий и Булат Окуджава…» Мда, мне аж завидно стало, никого из его друзей я вживую не видел – легенды и все…

Как-то упомянул я в разговоре о своих стихах, мол, хотелось бы, чтобы их посмотрел профессионал. Аркадий сразу же предложил: «Это просто. Я позвоню Арсению Тарковскому, мы дружим семьями, и он тебя примет. Возьмешь свои стихи и поедешь к нему на дачу в Голицыно». Я спросил: «А почему он живет на даче?» – «В Москве ему жить дорого, вот поэтому», – сказал Аркадий. Я тогда просто перепугался, для меня это было как на прием к Лермонтову попасть. Так и не решился, а потом жалел и жалеть буду до конца дней своих, черт с ними, с моими стихами, Тарковского мог увидеть и услышать! Жалею…

В семидесятых годах постоянно распространялись слухи, что Стругацкие уезжают из страны. Как-то я допек этим Аркадия, и он сказал: «Если услышишь такое, скажи, что Стругацкие никогда никуда и ни за что не уедут. Скажи, что ты слышал это лично от Стругацких». А выпихивали их настойчиво и целеустремленно, со многими усилиями. Узнать бы, кто к этому прикладывал руку тогда…

Встречались мы с Аркадием у общих знакомых, в домах творчества в Комарово и в Малеевке, в Москве и в Ленинграде. Как-то мы с моим другом «застукали» Аркадия в Малеевке (той самой, описанной в их «Хромой судьбе»), что по-над Рузой. Зима, мороз, вытащили бедного Аркадия Натановича из постели (отдыхал после обеда), и я заставил его читать под запись на магнитофон сцену облавы из «Улитки на склоне». Тыр-пыр, а магнитофончик-то замерз и не работает. «Эх вы, слушайте старого диверсанта – аппаратуру надо нести на себе, а не в портфеле!» В холле дома отдыха отогрели магнитофон на батарее отопления и записали его чтение, роскошное, надо сказать, просто чудесное… Лучшая сцена из лучшей вещи Стругацких! Профессиональный диктор никогда бы так не прочел.

Одна из последних встреч. Мы с женой идем по Питеру. Навстречу толпа течет, а над толпой, как троллейбус над лимузинами, – Аркадий. «Ты чего здесь?» (несколько дней назад виделись в Москве), накоротке перекинулись словами, на прощанье он сказал: «Кип мам!» (жаргонное на английском – «Ты меня не видел!»). И неторопливо удалился к Неве, возвышаясь над всеми и оставив меня жалеть о том, что кинокамера осталась на квартире.

Апостол века. Ниспровергатель. Властитель дум. Настоящий, не придуманный секретариатом Союза писателей. Умный и красивый человек, он словно пришел из их «Полдня». Грустно и печально знать, что его больше нет. И еще печальней, что никогда не состоится солнечный радостный полдень ХХII века… Уже никогда.

От Нью-Йорка до АфганаПолегли друзья.Память – просто злая рана,И забыть – нельзя.Эти солнечные душиВоскресить бы рад…Там, в Москве мой Бог уснувший,Питер… Сталинград…Осиротели мы с тобой.Играй, горнист, труби «Отбой».

Волгоград, 2005

Юрий Астров

Дом, который построил Фэн

Не нами был придуман мир.Мы просто жили в этом мире,Как жил в ободранной квартиреЗабытый улицей кумир.Не нами был придуман миф:Мы просто где-то прочитали,Когда учебники листали,Что Одиссей остался жив.Не нами был придуман сон,Который снился нам так долго.Мы называли реку Волгой,Но ведь на лодке был Харон!И что теперь ни говори,Не разберешься без пол-литра.Куда же делась Аэлита,Богиня, черт ее дери?

Сергей Синякин

Фэн № 1

Мир был придуман не нами, поэтому мальчик жил в полуподвале.

Это было давно, в начале 50-х годов прошлого века.

Кто знает, откуда мальчик узнал легенду о падающей звезде, когда надо загадать желание… Но он ее знал. И однажды вечером увидел из полуподвального окна звезду, летящую к земле. Мальчик сейчас не помнит, загадал ли он желание, – да это и не важно. Но он заметил, куда звезда упала. И утром собрал своих пяти-шестилетних друзей и отправился ее искать. И нашел.

На снегу лежала звезда.

Она была елочной. Но мальчику еще не исполнилось и шести – для него звезда была настоящей.

Она определила его жизнь.

…Что Волгоград – столица русской фантастики № 3 вслед за Москвой и Питером – я утверждал не раз. И дело не только в том, что здесь живет не меньше десятка писателей, работающих в этом жанре, трое из которых – члены Союза писателей. Дело еще и в качественной стороне. Такие имена, как Евгений Лукин и Сергей Синякин, – это имена международного уровня, а Юрий Тупицын может быть отнесен к корифеям хотя бы на основании своего творческого долголетия. Если к тому же вспомнить еще и недавно умершего Геннадия Мельникова, не только лауреата давних международных премий, но и автора поразительных по тону, не имеющих себе аналогов повестей, если добавить, что дебютные книги многих ныне известных авторов были опубликованы в Волгограде, то значимость нашего города для фантастики неопровержима. И последний факт – заслуга Бориса Александровича Завгороднего.

Всему российскому фэндому Борис известен как Завгар. Он – герой или по крайней мере персонаж многих книг (кстати, главный герой повестей С. Синякина «Дар случайный» и И. Федорова «Новое время»), а у Далии Трускиновской есть статья «Житие «Бориса Завгороднего», целиком посвященная доказательству того, что Борис – фигура вымышленная.

Тем не менее фэн № 1 существует реально, живет в Волгограде. Борис – соавтор (писал вместе с Сергеем Зайцевым) дилогии «Рось квадратная, изначальная». Борис – организатор «самого значительного конвента десятилетия» (по мнению А. Синицына и Д. Байкалова) «Волгакон», состоявшегося в 1991 году. Тогда впервые на русском конвенте побывали западные авторы, да какие – Терри Биссон, Дж. Хоган и даже К. Сташефф! (Через десять лет состоялся еще один «Волгакон», куда скромнее, и на следующий, 2002-й год – тоже, еще менее громкий, и… все.)

Борис – издатель нескольких десятков книг, как переводных, так и оригинальных. Можно сказать, что он вручил путевку в большую фантастику таким ныне известным авторам, как Владимир (Воха) Васильев, Сергей Синякин, Леонид Резник, Марианна Алферова, Игорь Федоров…

А начиналось-то все с клуба. Как утверждает сам Борис, клуб любителей фантастики «Ветер времени» – первый в СССР. И первый официально зарегистрированный. Было это в 1981 году, авторство брэнда «Ветер времени» принадлежит Геннадию Мельникову, а в создание клуба большие силы были вложены ныне растворившимся во времени и пространстве, но когда-то очень популярным в среде любителей фантастики Львом Фроловым.

Уже в 1985 году КЛФ «Ветер времени» прикрыли…

Возродился он, впрочем, довольно быстро. С началом перестройки. Первый «Волгакон» проходил под эгидой «Ветра времени». Тридцать книг в начале 90-х были изданы под его брэндом.

А потом… все кончилось.

Сам Борис Александрович винит в этом случайность – перелом ноги, с которым он мучился пару лет и, конечно, не мог заниматься ни клубом, ни издательским делом. В этом есть доля истины. Но только доля.

Время изменилось – вот основная причина. Рынок решает все.

Юные авторы превратились в зрелых (кое-кто и в мэтров), они своим творчеством зарабатывают на жизнь (с переменным успехом), и фэндом им скорее мешает (и заслуженно – достаточно вспомнить не столь давнюю статью А. Шмалько в одном из сборников фантастики): нынче писателю не требуется пылкое признание поклонников, предпочтение отдается наличным. КЛФы? Они сыграли свою роль. Там собирались любители фантастики, обменивались мнениями, книгами, которые нелегко было достать, и самиздатом, который трудно было раздобыть. Сейчас магазины фантастикой завалены, причем средний уровень ее, выросший литературно, весьма упал в оригинальности идей. Что обсуждать-то?

Фэнзины никому не интересны, они либо умерли, а попытки их возрождения – уже ясно – обречены на провал, либо пытаются превратиться в журналы, как волгоградский «Шалтай-Болтай». Место КЛФ заняли клубы любителей ролевых игр. Их участники, как в прошлом члены клубов любителей фантастики, активны, при этом – еще и физически.

Борис Завгородний остался фэном № 1. Но это уже история. Попытки возрождения «Ветра времени» доказали сей факт с непреложностью… Конвенты остались, однако они столь же непреложно превращаются в междусобойчики литераторов, а поклонники, если у них даже хватит денег заплатить за… нет, не участие, а присутствие на них, кажутся явно лишними даже себе самим…

И ничего не поделаешь. Время изменилось. И уже навсегда.

Аэлита… Она уже не пришлет радиограмму землянину.

Советские КЛФ умерли.

Да здравствуют КЛФ!

Виват, забытый улицей кумир! Ты остался в истории нашей фантастики.

Сергей Синякин

Волгоградская карта страны фантазии

История сталинградской фантастики началась с 1949 года, когда в Сталинградском областном издательстве была издана книга И. Ефремова «Рассказы о необыкновенном».

Затем наступил период молчания, который был прерван А. Колпаковым, уроженцем села Мачеха Киквидзенского района Волгоградской области. В 1959 году он выпустил в московском издательстве «Молодая гвардия» научно-фантастический роман «Гриада», повествующий о полете землян к Центру Галактики. Роман этот подвергся критике, после чего автор на время отошел от фантастики, правда, успев опубликовать в сборнике «Альфа Эридана» того же издательства одноименный рассказ и рассказ «Пришелец», который и по настоящее время не лишен любопытства. В журнале «Юный техник» опубликовали его фантастическую повесть «Цена миллисекунды» о звездолете, затерявшемся в космосе вследствие утраты ориентировки. Этот же автор в 1964 году выпустил маленький сборник «Море мечты» и в 1968 году сборник «Нетленный луч» в издательстве «Советская Россия». Неоднократно печатался в альманахе «На суше и на море», с повестью «Голубая цефеида» в шестидесятые годы выступил в журнале «Юность». Дальнейшая судьба довольно интересного автора, к сожалению, мне неизвестна.

В тематическом плане Нижне-Волжского книжного издательства значилась в 1967 году книга Г. Молодцова «Земля вступает в союз галактик». Но книга эта по ряду причин не вышла, в дальнейшем автор тихо исчез, так и не проявив себя на фантастической стезе. Скорее всего, это была лишь заявка, которая не успела обрасти живой плотью романа.

В шестидесятые и семидесятые годы фантастика в Волгограде была не в чести и практически не печаталась. Исключение составляет повесть А. Шейнина «Полынов уходит из прошлого»(1968), выходившая несколькими изданиями, но фантастика там занимает весьма скромное место, а сам роман больше тяготеет к приключенческим. В 1975 году вышла небольшая книжечка Н. Терехова «Облака увозят лето», куда вошла маленькая фантастическая повесть «Пять путешествий на автобатискафе». Элемент фантастики в ней невелик, но написана повесть была живым языком и пользовалась определенной популярностью у юных читателей. В основном издательство переиздавало книги известных авторов, за которые надо было платить небольшой гонорар. Так выходили книги А. Беляева, А. Н. Толстого – авторов, проверенных временем.

Восьмидесятые годы пришлись на становление клуба «Ветер времени», который образовал небезызвестный в фэн-движении волгоградец Борис Завгороднев. Именно в это время в таких газетах, как «Молодой ленинец» и «Волгоградская правда», стали появляться выпуски «Ветра времени», посвященные фантастике. Среди авторов рассказов были С. Домовец, О. Дудкин, М. Демчанин, А. Варивода, О. Кавеева, С. Зайцев, С. Карпов, А. Кучерук, В. Першанин, А. Полануер (печатался также под псевдонимом Искандер Шах), Г. Попов, И. Рувинский, С. Стрельченко, Л. Фролов и другие. В этот же период активно заработали будущие известные писатели-фантасты Г. Мельников и супруги Лукины, которые начали с рассказов, печатавшихся в газетах, а позднее их произведения перешли на страницы таких популярных журналов, как «Знание – сила», «Техника – молодежи», «Искатель» и «Вокруг света». Кроме того, появились авторы, которые уже постоянно обращались к фантастике, публикуя небольшие рассказы как в нашей стране, так и за рубежом (С. Стрельченко).

В конце восьмидесятых годов климат потеплел. В Волгоград перебрался известный писатель-фантаст Ю. Тупицын, областным издательством в этот период были изданы его книги «На восходе солнца» (1977), «Тайна инженера Грейвса» (1981), «Инопланетянин» (1986), «Дальняя дорога» (1984), «В дебрях Даль-Гея» (1990). В областном издательстве вышла первая книга Лукиных, которая называлась «Когда отступают ангелы» (1990). Воспользовавшись изменениями законодательства в издательской политике, Борис Завгороднев в 1989–1990 годы издает ряд фантастических книг, в том числе и волгоградцев. У Лукиных вышла книга «Пятеро в лодке, не считая Седьмых»(1990), у С. Синякина «Транс-галактический экспресс» (1990), у О. Акимочкиной повесть «Парк аттракционов» (1991), а у Г. Мельникова «Цирк уехал, а клоуны остались» (1991). Но в дальнейшем эта инициатива Б. Завгороднева распространения не получила, издание книг частным образом себя не оправдало вследствие качества и отсутствия условий для сбыта многотиражных изданий.

Однако ряд авторов, зарекомендовавших себя среди читателей, продолжал печататься, причем эти книги стали выходить в крупных издательствах страны. В 1991 году в Нижне-Волжском книжном издательстве вышла книга С. Синякина «Лебеди Кассиды», а у Ю. Тупицына в этом же году вышел сборник «Сказка о любви. Двадцать третий век. Ведьма».

В начале двадцать первого века Е. Лукин уже был известным писателем-фантастом, опубликовавшим десятки книг, переведенных на несколько европейских языков, обладателем всех литературных премий в области фантастики, на одном из Евроконов[8] дуэт Лукиных (Л. Лукина позднее отошла от фантастики, а еще позже, к сожалению, умерла) был признан лучшим в Европе. Их книги «Шерше ля бабушку» (Волгоград, 1993), «Там, за Ахероном» (М.: Локид, 1995), «Петлистые времена» (Киев: Кранг, 1996), «Разбойничья и злая Луна» (СПб: TF, 1997), «Катали мы ваше солнце» (СПб: TF, 1997), «Сокрушитель» (М.: Локид, 1997), «Зона справедливости», (М.: АСТ, 1998), «Алая аура протопарторга» (М.: АСТ, 1999), «Не будите генетическую память» (Волгоград, 2000), «Раздолбаи космоса» (М.: АСТ, 2000), «Слепые поводыри» (М.: АСТ, 2000)[9], «Чушь собачья» (М.: АСТ, 2004), сборники рассказов пользуются у читателей большим спросом и вниманием.

Активно печатается Ю. Тупицын – в издательстве «Детская литература» у него выходит роман «В дебрях Даль-Гея» (1998), в «Центрполиграфе» в виньеточном обрамлении двухтомник избранных произведений, а в Волгограде в ГУ «Издатель» выходит его роман «Славка» в двух книгах (1996, 2000).

Даже такой серьезный волгоградский прозаик, как Иван Маркелов, включает в свой новый роман «Тенгиз» (Волгоград, 2000) фантастически-философскую линию.

Появляется роман Н. Шилина «Необъявленный визит атлантов» (Волгоград, 1996).

В это же время активнее начинают работать районные полиграфические учреждения. В Камышине в издательстве «КамПринт» выходит повесть В. Бурого «Прикосновение к Лукоморью» (1996), а в Волгограде в издательстве «Астериск» сборник рассказов И. Хоменко «Поднебесник» (1993).

В 1998 году в издательстве АСТ выходит роман «Десант со сгоревшей планеты» еще одного волгоградского автора О. Шевченко. В этом же году выходят романы волжанина С. Антонова (псевдоним С. Жарковского) «Врата испуганного бога» (1998) и «2-герой-2» в московском издательстве «Армада», где позже у него выйдет еще несколько книг.

Возвращается и начинает работать в фантастике С. Синякин. Выступив в журнале «Если» с повестью «Монах на краю Земли», он последовательно публикует в издательстве АСТ сборники повестей и романов «Монах на краю Земли» (2000), «Владычица морей» (2000), «Вокруг света с киллерами за спиной» (2001), «Злая ласка звездной руки» (2002), «Люди Солнечной системы» (2003), «Операция прикрытия» (2004), «Пространство для человечества» (2005), а 2004 году в Волгограде выходит его сборник «Заплыв через реку Янцзы», в 2005 году – сборник повестей «Обратная сторона добра». В 2006 году в Польше издательством «Солярис» был выпущен в переводе на польский сборник повестей «Владычица морей».

Чуть позже в фантастике появляется еще одно волгоградское имя – С. Зайцев, у которого в издательстве «Армада» были опубликованы романы «Паломничество к врагу» (2000), «Неистребимый» (2001) и его продолжение «Рось квадратная, изначальная» (2000, в соавторстве с Б. Завгородневым), «Исполнение желаний» (2003, в соавторстве с Л. Ворошиловой), «Боевые роботы пустоши» (2005)[10].

Не везло Г. Мельникову, к сожалению, ныне покойному. Ярко дебютировав и продолжая писать вполне профессионально, он никак не мог выйти на большую орбиту. Правда, известный фэн Б. Завгороднев в 2000 году, тряхнув стариной, выпустил его избранные произведения в двух книгах, но мизерным тиражом! Положение это не изменилось при жизни писателя, остался его архив, в котором немало невостребованных работ, хотя в свое время его произведения были переведены на ряд европейских языков.

С появлением в Волгограде журнала «Отчий край» многое в нашей литературе изменилось. В том числе нельзя не отметить, что в этом литературном журнале начала публиковаться фантастика. В разные годы в журнале были опубликованы новые фантастические рассказы Ю. Тупицына (2000) и его повесть «Дьяволы» (1995), романы и повести Е. Лукина «Амеба» (1996), «Зона справедливости» (1999–2000), «Труженики Зазеркалья» (2002), повесть Г. Ермоленко «Ноготок» (2003), повести С. Синякина «Пантохомы» (2000–2001), «С киллерами за спиной» (2001, 2002), рассказы «Две войны» (2003), рассказы Л. Шевченко с выраженными элементами фантастики «Те, кто лучше» (2001).

Усилиями энтузиастов из издательства «Принт-терра» появляется серия книг «Фантастического проекта», в который вошли С. Жарковский с романом «Я, Хобо», С. Стоян с романом «Претенденты из вечности», С. Синякин со сборником повестей «Обратная сторона добра», сборник рассказов «Хищные вещи», составленный по результатам конкурса фэнзина «Шалтай-Болтай» – еще одного детища того же издательства и тоже посвященного фантастике.

На страницах фэнзина, который с завидной регулярностью издается несколько лет, напечатаны рассказы многих волгоградских и иногородних авторов, ряду из них публикации в волгоградском фэнзине дали путевку в литературную жизнь.

Таким образом, после многолетнего застоя фантастическое направление в волгоградской прозе получило определенное развитие, и это не может не радовать наших подростков – тех, кто фантастику предпочитает прочим книгам, а также людей, которые любят философские размышления и не бегут от необходимости немного поломать голову над тем, куда и как развивается наш мир.

Думается, что у волгоградской фантастики все еще впереди – время от времени появляются новые, еще неизвестные широкому читателю имена, и это означает, что фантастика не уходит в прошлое, она, как и полагается жанру, устремлена в будущее.