New Fears – New Horror Stories by Masters of the Genre

Edited by Mark Morris

Кажется, первым прочитанным мною романом ужасов был «Туман» Джеймса Герберта. Тогда, в 1976 году, мне было лет двенадцать-тринадцать. Но к этому времени такого рода литературу я читал уже несколько лет. Как и у многих писателей моего поколения, любовь к ужасам возникла у меня не от чтения романов, но от чтения десятков, сотен, даже, может быть, тысяч коротких рассказов. С раннего возраста я читал много и жадно – это и до сих пор так, – и вперемешку с произведениями Энид Блайтон, романами из серии Jennings Энтони Бакериджа, новеллизациями сериала «Доктор Кто», детскими классическими произведениями, вроде «101 далматинец», «Паутина Шарлотты», «Чарли и шоколадная фабрика» и «Остров сокровищ», я читал антологии – большей частью включавшие рассказы о призраках. Некоторые из этих книг были моими собственными, но многие я брал в местной библиотеке.

Помню, что до двенадцати лет читал и любил Nightfrights под редакцией Питера Хейнинга, Ghosts, Spooks and Spectre под редакцией Чарльза Молина, Alfred Hitchcock’s Ghostly Gallery и книгу издательства Target под редакцией Фрейи Литлдейл, которая называлась «Призраки и духи многих земель» (Ghosts and Spirits of Many Lands).

Были также серии антологий – пятнадцать томов The Armada Ghost Book, шесть томов The Armada Monster Book и четыре тома Armada Sci-Fi.

Затем, конечно, были ежегодные книги хоррора и историй о призраках издательств Pan и Fontana.

Мое первое знакомство с одним из этих благородных изданий состоялось в 1972 году, когда мне было девять лет. Книга называлась The 7th Fontana Book of Great Horror Stories под редакцией Мэри Дэнби, и меня сразу пленила желто-зеленая фотографическая обложка с изображением крысы между стеклянными контейнерами на лабораторном столе. Книга принадлежала моей кузине, и как только она мне ее показала, я понял, что должен прочитать ее. Сказать по правде, не помню, что я понимал из прочитанного в то время (хотя в оглавлении фигурировали такие светила жанра, как Джеральд Керш, Роберт Блох, сэр Артур Конан Дойл, Марджори Боуэн и М. Р. Джеймс), но я отлично помню, что чувствовал через несколько лет после этого, читая свою первую Pan Book of Horror Stories.

Это случилось в сочельник 1975 года, я был в гостях у друга и спал на походной кровати на первом этаже в кладовке, расположенной во фронтальной части дома. Помнится, там царил беспорядок – коробки, висящая одежда, старая мебель. В постели я стал читать книгу, которую привез с собой, The Eleventh Pan Book of Horror Stories.

Не помню, много ли прочел в ту ночь, но знаю, что выключил свет далеко за полночь, уже первого января 1976 года, и попытался заснуть.

Говорю «попытался», потому что как только я закрыл глаза, в темноте послышались шорохи. Мне казалось, что нечто вышло из своего убежища и поползло к моей кровати.

Хуже того, надеясь рассеять свои страхи, я открыл глаза, но от этого стало только страшнее. Потому что в слабом свете уличного фонаря, проникавшем за закрытые шторы, я видел формы, дававшие пищу моему воображению. У гардероба стояла высокая фигура, другая сгорбилась у подоконника. Я запаниковал, включил свет, и высокая фигура мигом превратилась в висящую одежду, а горбатая – в стопку коробок. Я выключил свет, и через несколько секунд шорохи начались снова.

В моем лихорадочном состоянии долгие часы до рассвета превратились в кошмар наяву, и я, совсем изможденный, заснул, лишь когда небо за окном стало светлеть и тени рассеялись. Как ни странно, хоть этот опыт и нельзя назвать приятным, теперь я вспоминаю его с ностальгией и даже с нежностью. Он показал мне, каким могущественным может быть хорошее литературное произведение такого жанра, и, уж конечно, не помешал мне искать подобные рассказы и романы. Напротив, в следующие несколько лет я проглатывал все антологии издательств Pan и Fontana, какие только попадали мне в руки. Они распаляли мое воображение и на долгие годы убедили, что рассказы в большей степени, чем романы, представляют собой главную форму этого литературного жанра.

Нет ничего лучше умело написанного рассказа ужасов. Хороший короткий рассказ может на протяжении двадцати-тридцати своих страниц держать читателя в страхе и произвести неизгладимое впечатление. Слишком часто романы ужасов, вероятно, оттого, что их авторы считают нужным вознаградить читателя за время, уделенное их произведению, заканчиваются на оптимистической ноте: зло побеждено, статус-кво восстановлен. В коротких рассказах, однако, нет таких ограничений, вот почему короткое произведение такого жанра обычно мрачнее и менее утешительно, не говоря уж о том, что более двусмысленно и экспериментально, чем сочинения большего объема.

В детстве мне нравилось предчувствовать ужасное при чтении антологии, когда не знаешь, что будет дальше. Будет ли следующий рассказ страшным, забавным, приводящим в замешательство? Будет ли он о естественном или о сверхъестественном? Будет ли в нем колдовство, призраки, людоеды, одержимость демонами? Или что-то еще более странное, темное и трудно определяемое?

Недавно возникшая тенденция – тематические антологии ужасов, то есть собрание рассказов на конкретную тему. Есть книги об оборотнях и о зомби. Книги историй, в которых фигурируют одни и те же герои или которые разворачиваются в конкретном месте. Нельзя отрицать, что многие из этих антологий превосходны, авторы включенных в них произведений обнаруживают замечательную изобретательность и талант в разрушении ограничений жанра и в своеобразной интерпретации тем. Всякий раз, читая тематическую антологию, я втайне тоскую по антологиям, прочитанным в юности, в которых авторы не знали ограничений и их воображение имело полную свободу.

Вот тут и появляются «Новые страхи». В этом первом томе того, что, как я надеюсь, станет ежегодно обновляемой витриной лучших рассказов ужасов, вы найдете множество подходов, которые покажут, насколько разнообразен этот жанр. На этих страницах вы найдете рассказы, по-новому, по-новаторски рассматривающие древние мифы; рассказы о человеческих бедах, о безымянных и неясных ужасах; истории, где непостижимое и необъяснимое неожиданно вторгается в то, что мы воспринимаем как реальность. Тут есть юмор, надежда, горе и печаль, сожаление и непроницаемая тьма. Некоторые рассказы удивят вас, встревожат, потрясут. Но в первую очередь они захватят вас, вовлекут в развитие описываемых событий и заставят с нетерпением перелистывать страницы.

Наш удивительный жанр может предложить так много!

«Новые страхи» – лишь отправная точка этого путешествия.

В доме, принадлежавшем дедушке Тима, все было совершенно не так, как должно быть. На подлокотниках кресел лежали белые кружевные салфетки, бумага обоев образовывала бугорки, телевизор был мал, и задняя стенка у него вздута. Ковер также имел рельеф: Тим через носки чувствовал его бледно-зеленые гребни. Но больше всего ему не нравилась стоявшая здесь Тишина. Въехавшая сюда и заполнившая собою все пространство дома, она как будто жила здесь. Тим не знал, как ее прогнать. Он мог лишь заставить ее отступать шаг за шагом в углы. Но он всегда знал, что она отступает на время, что, как только он закончит игру, она, вздутая хитрая тварь, крадучись, вползет обратно, дождется подходящего случая и тогда нападет.

Дома у Тима Тишины не было, как и самого его, и его мамы. Она уехала в отпуск на золотой пляж с человеком, которого Тим едва знал. Его не взяли. Стояло уже не лето, а поздняя осень, в водосточных желобах лежали мокрые опавшие листья. Вспомнив о матери, развлекавшейся где-то за много миль от него, Тим нахмурился.

– О чем задумался, дружок? – Тим понял, что, беззвучно ступая шлепанцами из коричневой клетчатой ткани, дедушка вошел в комнату и теперь стоял позади него. Из дыр в носках дедушкиных шлепанцев выглядывали кончики больших пальцев. Тапки были так уродливы, что Тим недоумевал, как дедушка мог купить их. Видно, старикам внешний вид вещей безразличен. Тим снова нахмурился.

– Скоро, скоро она приедет, дружок, – сказал дедушка, и Тим посмотрел в окно. Начинавшийся дождь пошел вовсю. Тим не слышал его, видел только стекавшие по стеклу капли.

– Знаю, тебе бы сейчас на Багаймы.

«Багамы», – подумал Тим, но поправлять дедушку не стал.

– Вот поедем с тобой к морю, – сказал дедушка. – Увидишь, там не так уж плохо. Ничего там нет, на этих заграничных курортах, сынок. Вот погоди, на наших есть сокровища.

Тим посмотрел на дедушку.

– Окаменелости…

Тим вздохнул.

– Ну, хорошо. Тебе Багаймы подавай. Что поделаешь, сынок. – Дедушка вздохнул, выдвинул ящик буфета, достал трубку и зажал ее в кулаке. – Выйду курнуть. Она не любит, когда в доме курят, сам знаешь.

Дедушка, шаркая шлепанцами, пошел к двери. Тим, глядя ему вслед, нахмурился. Он знал, что дедушка, идя на улицу, не станет переобуваться. Он всегда выходил в домашних шлепанцах и при этом – Тим не понимал почему – говорил о бабушке.

Бабушка умерла давно, Тим ее почти не помнил, но дедушка по-прежнему боялся ей не угодить. Ей не понравится то, не понравится это. Он шептал, как если бы она присутствовала и осуждала. Тим представлял себе невозмутимую женщину со сложенными на груди руками. На фотографии, стоявшей в изукрашенной рамке на камине, она выглядела совсем иначе – худощавая улыбающаяся девушка с темными волосами.

Тим посмотрел в окно и увидел дедушку, сидевшего в конце сада на своем обычном месте на мокрой от дождя скамейке. Он попыхивал трубкой и, глядя на дым, большим пальцем левой руки то и дело, снова и снова, крутил обручальное кольцо на безымянном пальце.

Представьте себе меня на старом пароходике типа Клайд-Пафферс, который развозит товары по островам, я плыву на нем к новому месту работы. 1947 год, со времени окончания войны прошло всего два года. Я – молодой врач с небольшим пока опытом практики. Представьте себе неспокойное море, палубу, которая вздымается на каждой волне и потом проваливается, и течение поперек курса судна, которое изо всех сил старается не дать нам подойти к острову. Перед отправлением мне посоветовали основательно позавтракать, это будто бы лучшее средство от морской болезни. Я последовал совету и теперь изо всех сил старался удержать завтрак в желудке.

Это почти удалось. Помогло мне в этом затишье, наступившее совершенно неожиданно, когда судно вошло в бухту. Я подбежал к борту и, боюсь, выплеснул из себя не только съеденное. Стоявшие на пирсе имели возможность наблюдать замечательное зрелище: новый доктор, вцепившийся в фальшборт, чайки кружат за кормой в поисках плавающего угощения.

У сходней меня встретил местный констебль в форме, человек примерно в возрасте моего отца, словно вырубленный из кремня и, судя по виду, считавший хорошее настроение недостатком, в котором его самого нельзя было упрекнуть.

– Манро Спенс? Доктор Манро Спенс?

– Да, это я, – сказал я.

– Вы не осмотрите доктора Лофтона до отправления? Мы отправим его на большую землю обратным рейсом. Дорога сюда далась ему нелегко.

О моем багаже было кому позаботиться, поэтому я пошел за констеблем в дом начальника порта, стоявший в начале пирса, каменное здание, массивное и солидное. Доктора Лофтона мы застали в гостиной, находившейся за конторой. Он сидел с пледом на коленях в кресле у камина, положив ноги на табуретку. С ним была одна из его медсестер, коренастая рыжеволосая девушка, самое большее, лет двадцати.

– Доктор Лофтон, я… – начал я.

– Знаю, приехали мне на смену, – сказал он. – Давайте поскорее с этим покончим.

Я проверил пульс, миндалины, послушал сердце и легкие и обнаружил признаки цианоза. Мой осмотр вряд ли требовался: доктор Лофтон уже сам поставил себе диагноз и затребовал перевода. Это был медик старой школы, учившийся в Эдинбурге, и я мог не сомневаться: раз «держаться» он больше не собирался, с ним что-то действительно серьезное. Он мог не обращать внимания на боли и прочее, но как единственный врач на острове не мог рисковать: если бы его состояние ухудшилось, здешние жители остались бы без медицинской помощи.

Я спросил его о болях в груди. Он не дал прямого ответа, но я все понял по выражению лица.

– Я бы советовал лететь на самолете, – сказал я.

– Это вы ради меня или ради себя советуете? – спросил он. – Считаете мой случай тяжелым. Вы бы видели свой цвет лица. – Затем, немного смягчившись, сказал: – Самолеты для срочных случаев, а мне-то какой смысл?

– Поедете с мистером Лофтоном? – спросил я медсестру.

– Да, – сказала она. – У меня там тетя, смогу остановиться у нее. Вернусь утренним пароходом.

Два человека из команды Паффера ждали, чтобы отнести доктора на борт. Мы расступились, чтобы они могли поднять его вместе с креслом. Пока они становились, Лофтон сказал мне:

– Постарайтесь никого тут не укокошить в первую неделю, не то меня вернут сюда на следующий же день.

Меня назначили его временным заместителем. Так считалось. Но мы оба понимали, что он не вернется. И почти наверняка последний раз увидит этот остров за кормой парохода.

Протиснув кресло с Лофтоном в дверной проем, моряки, по-видимому, без особых усилий понесли его к пароходу. На пирсе собралась кучка местных жителей, чтобы пожелать ему счастливого пути.

Мы с медсестрой пошли за моряками и Лофтоном.

– Как прикажете вас называть? – спросил я ее.

– Медсестра Керквуд, – сказала она. – Рози.

– Манро, – представился я. – У вас островной акцент, Рози?

– У вас чуткое ухо, доктор Спенс, – сказала она.

Она проследила за тем, как доктора Лофтона устроили в каюте на палубе, и не постеснялась командовать мужчинами, когда другая на ее месте ограничилась бы предложениями и просьбами. Прирожденная матрона, подобных ей я не встречал. Просоленные моряки слушались ее без возражений.

Когда все было сделано так, как того требовала сестра Керквуд, Лофтон сказал мне:

– Истории болезни последних больных у меня на столе. Теперь это ваш стол.

– Они не успеют соскучиться, доктор, а вы уж вернетесь, – сказала сестра Керквуд. Лофтон оставил это замечание без ответа.

– Они хорошие люди, – сказал он мне. – Уж вы за ними тут присмотрите.

Отдали концы. Сходни, по которым я шел на пирс, вытащили буквально у меня из-под ног. Я секунду помедлил, собрался с духом и вежливо кивнул в ответ на любопытные взгляды жителей, пришедших проводить пароход. Привезенный сегодня груз сложили на пирсе, своих чемоданов тут я не увидел и пошел их искать. Муди, водитель и мастер на все руки из местной больницы, ждал возле полевой машины «Скорой помощи», доставшейся острову от военных. Он болтал с другим человеком, который при моем приближении пожелал хорошего дня и ушел.

– Далеко ехать? – спросил я, сев в кабину.

– Так точно, – сказал Муди.

– Десять минут? Час? Полчаса?

– Так точно, – сказал он, закончив один из длиннейших наших с ним диалогов.

Изабель в нерешительности останавливается перед великолепной дверью, ведущей в палату, отведенную, как она прежде считала, им с Адольфусом. Дверь – произведение искусства, на ней перед деревом стоят фигуры Адама и Лилит, у комля дерева – кошка, передаваемый плод находится между Первым мужчиной и Первой женщиной, так что невозможно понять, это она предлагает плод ему или наоборот.

Ее недавние усилия лишили ее сил, которые у нее оставались, и пища, найденная на главной кухне (все слуги спят, запах перегара поднимается от них, как болотный газ), лежит тяжестью в желудке, сильно уменьшившемся в размерах от долгого голодания не по своей воле. Лакированные деревянные половицы галереи холодны под ее худыми – такими худыми! – ступнями. Никогда в жизни не были они так худы.

«Умеренное голодание творит чудеса», – думает она.

Проходя по дому, она видит свое отражение в зеркалах с филигранью, замечает произошедшие с ней перемены: серебряный узор во всклокоченных темных волосах, ужасно узкое лицо – кто бы мог подумать, что под всем этим жиром прячутся такие красивые скулы? – недовольно надутые губы по-прежнему как лук Купидона, маленький нос, но глаза ввалились и, она могла бы поклясться, их цвет изменился: были светло-зеленые, а стали совершенно черные, как будто в них наступила ночь. Платье вздувается вокруг ее нового тела, лишней ткани теперь столько, что из нее можно сделать парус для корабля.

Сколько же потребуется времени до восстановления округлости форм? До тех пор, когда щеки станут, как яблочки, и разгладятся морщины на лице. Она снова чувствует запахи, но различает лишь запах собственного так давно не мытого тела.

«Ванна», – думает она с вожделением, но затем возвращает внимание, куда следует: на дверь.

Вернее, на то, что находится за ней.

Она протягивает руку, смотрит на пальцы, похожие на прутики, на черные полумесяцы грязи под ногтями. Какими зловеще белыми кажутся ее кисти на дверной ручке, имеющей форму головы волка, такой вздутой, что она едва может за нее как следует ухватиться. Она делает глубокий долгий вдох и поворачивает дверную ручку.

В зеркале заднего вида Линдси замечает покрытую слоем пыли машину. Брызги и полупрозрачная корка затвердели на ветровом стекле, крашеные участки пестрят ржавыми пятнами, как пораженные внутренние органы. В мире нет недостатка в автомобилях с кузовом «универсал», многие из них белого цвета. Если не обращать внимания на запущенное состояние, этот похож на остальные. Но это их машина. Линдси не понимает, откуда у нее такая уверенность, но она не сомневается. Это машина ее родителей. Она ездила на ней тысячу раз, на ней же училась водить. Того, что она видит, не может быть. Она повторяет себе это, чувствуя, как напрягаются мышцы. Невозможно. Ее родители исчезли, а вместе с ними и их машина. Чтобы убедить себя, чтобы вернуть себе способность управлять собственным телом прежде, чем ее охватит паника, Линдси поворачивает зеркало, чтобы взглянуть на номерной щиток.

Она не видела этого номера восемь лет и даже не знала, помнит ли его теперь, но вот он.

Сумерки. Солнце освещает крыши машин, остановившихся на двух полосах у перекрестка. Водители ждут зеленого света. Перед Линдси только серебристый микроавтобус. Менее чем на секунду она позволяет себе подумать, что его водитель – ее отец, но нет, это не он. Через толстый слой грязи на ветровом стекле ей мало что видно – темная глыба туловища, руки в перчатках на руле, – но она понимает, что это не он. Да, отец, как ни крути, был человек крупный, но этот водитель просто огромен. Чтобы поместиться в машине, ему приходится горбиться, принять форму вопросительного знака. Кто же тогда?

Загорается зеленый. Микроавтобус трогается с места, она медлит. Следующая за ней машина – не с «универсальным» кузовом, не загадочный водитель, сигналит. Линдси трогается с места.

Последнее ее воспоминание о машине с «универсальным» кузовом – ее прямоугольные очертания удаляются по улице Евклида. Это она вообразила. Ее воображение породило это представление об исчезновении ее семьи. На самом деле в тот день она не видела, как уезжали родители. Она тогда еще не встала, смотрела через узкие щелки прикрытых век, считала удары сердца, чтобы не думать о том, как хочется блевать.

Это случилось, когда ей было шестнадцать лет. С тех пор у нее была тайная теория, от которой она не могла избавиться, какой бы абсурдной она ни казалась, что накануне вечером ей удалось так разозлить родителей, разочаровать их до такой степени, что, сев в машину в то утро, они решили: «Хрен с ней, оставим это позади и начнем заново где-нибудь в другом месте». Всякий, видевший это выражение на лице отца, зашедшего утром к ней в комнату, должен был бы признать, что эта идея не так уж безумна, как может показаться. В тот день предстояло ехать на завтрак по случаю дня рождения бабушки – матери отца Линдси, – но из-за причуд Линдси накануне вечером приглашение для нее отменили. К причудам среди прочего относилась и бутылка клубничного Буниз-Фарм[6], и пикап, принадлежавший парню на четыре года старше ее, который на этом пикапе врезался в светофор в центре города. Последнее, что сказал отец, сообщив, что они уезжают без нее:

– Ты снова и снова делаешь глупейшие вещи.

До завтрака они так и добрались. По сведениям полиции, они никуда не добрались. Что-то случилось с семьей Кингов на отрезке длиной в две мили в жилом квартале между их домом и домом бабушки. Что бы то ни было, то же случилось и с семейным автомобилем. Ни родителей, ни автомобиля больше никто не видел. До сегодняшнего дня.

Ведя машину, Линдси то и дело поглядывает в зеркало. Автомобиль с «универсальным» кузовом едет следом за ней, и так близко, что, если она притормозит, он въедет ей прямо в бампер. Знает ли водитель, кто она? Хочет ли, чтобы она его заметила? Господи, уж не преследует ли он ее? Они проезжают один большой квартал за другим мимо торговых центров и бензозаправочных станций. Час пик, улицы загружены транспортом, но кажется, что машин всего две: ее и другая. Спица страха покалывает в груди, и она вдруг спохватывается, что задерживает дыхание.

Ее сумочка лежит на пассажирском сиденье справа от нее. Потянувшись к ней, Линдси достает телефон. Пальцы дрожат, она со второй попытки набирает нужный номер, звонок прошел. Отвечает оператор службы 911. Голос далекий и звучит глухо. Линдси, не расслышав приветствия в начале разговора, начинает говорить:

– Меня зовут Линдси Кинг. Еду на восток по Грэнд. Меня преследует машина. Белая с «универсальным» кузовом. Мы только что проехали…

Она ищет табличку с названием улицы, и тут оказывается, что на перекрестке проехала на красный свет. Окно пассажирского сиденья рядом с водительским темнеет, его заполняет другая машина. Пальцы роняют телефон. Она дергает руль, топает по педали тормоза, но уже поздно. Раздается пронзительный визг, который прерывается ударом металла о металл. Стекло разлетается на осколки. Удар бросает ее на дверь у водительского сиденья, и левая сторона ее тела освещается. Машина крутится на месте и останавливается. Снаружи слышны крики, но голоса звучат приглушенно. Что-то щекочет щеку. Она прикасается к этому месту, и на руке появляется ярко-красное пятно. Кровь продолжает течь. Она сбегает по лицу и скапливается в складках рубашки.

Жизнь на холсте: работа Ребекки Хэтауэй, музей Бертона и Художественная галерея, Байдфорд, август 2016 года.

Вы спрашиваете меня, как мы познакомились и что она была за человек. Это долгая история.

Вскоре после нашей первой встречи Бек рассказала мне странную историю. Это было в 1980 году, тогда мы обе изучали историю искусств в университете Ридинга. Мы обменивались детскими воспоминаниями, как обычно и бывает после знакомства, и я рассказала Бек, как приставила лестницу к окошку ванной, чтобы подглядывать за моим братом Робином, пока он лежал в ванне. Мне было тогда четырнадцать лет, а Робби двенадцать.

– Тебе не кажется это странным? – спросила я. – То вы бегаете голышом по саду позади дома, а то ведете себя как незнакомые люди. По-моему, это странно.

Узнав, что я подглядывала, Робби разозлился и едва не заплакал. Я сказала ему, что он стал пленником социального конструкта.

– Отвали, – сказал он.

– Это инстинкт, – сказала Бек. – Он подсказывает, что с определенного момента больше нельзя вместе принимать ванну, и дело кончается тем, что ты трахаешь собственного брата.

Я захохотала, и мы обе так зашлись смехом, что, скрючившись, касались лбами ковра. Я втайне думала, что мне нравится брат Бек, Бен, а не Робби. У Бена были тонкие, как тростник, предплечья и длинные ресницы. Бен был на три года старше нас с Бек, и у него уже была невеста, девочка по имени Роуз, изучавшая в Оксфорде философию, политику и экономику.

– Тебе это покажется странным, – продолжала Бек, – но в десять лет мама усадила меня и сказала, что женщины в нашей семье – отчасти пауки.

– Что? – Я украдкой взглянула на нее, пытаясь понять, серьезно она или хохмит. Она закрыла глаза и прислонилась запрокинутой головой к кровати. У Бек были такие же длинные ресницы, как и у ее брата, но у Бена темно-коричневые, а у Бек цвета лесного ореха, при определенном освещении они казались почти бесцветными. Цвета топаза, сказала Бек, такие же, как у ее матери.

– Знаю, ты думаешь, я шучу, но это правда, – добавила она. – Мама сказала, что у меня начнутся месячные, как и у всех остальных, только у меня каждый раз будет дольше и болезненней, потому что выстилка матки содержит шелк и человеческому телу трудно от нее избавиться. Мама сказала, что скоро я к этому привыкну. Я спросила, что еще будет, а она сказала, что, наверно, ничего, потому что паучьи гены за долгие века разбавились человеческими, и я, скорее всего, проживу жизнь, даже не замечая, что они во мне есть.

Она помолчала, и это выглядело так, будто она дает мне возможность вклиниться, задать вопрос, даже рассердиться, но я не придумала, что бы сказать. Я понимала, что все это не всерьез – может ли быть иначе? – и ожидала, что Бек снова повалится от смеха лицом в ковер, пихнет меня коленом в бок и скажет, что на этот раз она меня надула как следует, как никогда, но она ничего такого не делала, а только, прислонившись головой к кровати, молчала и ждала. Мне стало жутковато.

– Этого, однако же, не может быть, – сказала я в конце концов. – Зачем твоей маме говорить тебе такое?

Бек перестала смеяться, издала нечто вроде «ха» и презрительно фыркнула.

– Ты мою маму не знаешь, – сказала она. – Вероятно, так на свой лад она хотела объяснить мне, чего ждать от половозрелости.

В комнате было почти темно – горела только тонкая лампа дневного света над раковиной, все остальные мы выключили – но, повернувшись к Бек, я заметила слезу, блестевшую у нее на щеке. Я проследила, как слеза скатилась по щеке и капнула ей на колени.

– В прошлом году у меня месячные совсем прекратились, – сказала я. – Врачи не понимают, что со мной неладно. Думают, это просто стресс – экзамены, начало учебы в колледже и все такое. По-моему, это оттого, что я с отклонениями.

– Ничего не с отклонениями.

Я наклонилась вбок и обняла ее. Она прижалась лицом к моему плечу и заплакала. Я чувствовала, как слезы пропитывают мне футболку, и не понимала, отчего она плачет, – оттого ли, что у нее странная мама, что у меня месячные прекратились или отчего-то еще, скрытого между контурами других вещей, но это не казалось важным. Важно же было то, что она может поплакать и есть я, есть кому ее обнять. Я испытывала тайный восторг, не так уж сильно отличавшийся от того, что чувствовала, стоя на приставной лестнице и глядя через запотевшее стекло ванной на изменившееся тело Робби.

Через некоторое время Бек улеглась на пол, положила голову мне на колени и мы продолжали разговор с того места, где прервались. Говорили о тех, кого больше всех терпеть не могли в школе, о том, что будем делать по окончании университета. Проболтали до двух часов ночи. Мы все еще были неразлучны, хотя прошло уже три недели семестра. Я боялась. Боялась того, что все нам испортит. Испортить могли мои отношения с Беном, потому что, думала я, это значит, что я буду все время думать о нем и какая это будет тоска, когда исчезнет новизна.

Я испытала облегчение, узнав, что у Бена уже есть подружка, что у нас с ним никогда ничего не будет.

Полиция появилась быстро. К этому времени дым от выстрелов и от взрыва бомбы все еще густо висел в воздухе, клубясь у вентиляционных отверстий в потолке. Бомба была не фугасная, а дымовая, белое маслянистое облако дыма должно было вызвать панику. Эхо выстрелов еще отдавалось в зоне выдачи багажа. Люди кричали и плакали. Дым застилал все. Он обжег мне слизистую носа и горла, от него слезились глаза, из-за звона в ушах я едва слышал, что происходит вокруг. Видели фильм «Спасение рядового Райана»? Помните, в начале, когда пытаются взять Омаха-Бич, совершенно отрешенный Том Хэнкс сидит и смотрит, как разворачивается побоище, вокруг хаос, в ушах у него звенит, кроме этого звона он ничего не слышит. Вот именно так чувствовал себя и я.

Полицейские бросились через терминалы с оружием в руках, приказали всем лечь. Я слышал как-то по телевизору, что так делают не без причины. Предполагается, что стрелок останется на ногах, а оказавшиеся на месте теракта граждане сразу же повинуются приказу. Кажется, так сейчас и получилось. Я сразу бросился на колени, затем лег на пол и оказался на мертвом бизнесмене. Что он бизнесмен, я понял по одежде, по дорогим часам на запястье, стекло которых разбилось, и по портфелю, ручку которого он все еще сжимал в руке. Что он мертв, я понял потому, что у него не было затылка. Я лежал на плитках пола в его еще теплой крови и смотрел на его рану. С такого расстояния я видел его мозг. Чувствовал его запах. Он напоминал розовато-белый прессованный творог, покрытый местами красным желе.

– Всем лежать! Лежать, лежать, лежать!

Звон в ушах постепенно стихал. Плач и крики сделались громче. Я осторожно поднял голову. В это время раздалось еще три выстрела. На этот раз стрелял один из полицейских. Я повернул голову и, посмотрев направо, увидел человека, отлетевшего к стене. Он медленно осел, оставив на ней кровавый след, потом повалился на пол.

– Это стрелявший? – захныкал кто-то позади меня. – Его уложили?

Полицейские продолжали кричать. С моего места трудно было определить, все ли в зоне получения багажа им подчинились. Я изо всех сил старался лежать неподвижно и сохранять спокойствие. Не хотел стать следующим подстреленным. Я лежал, уставившись в отсутствующий затылок лысого бизнесмена, и вдруг мне ужасно захотелось помочиться. Я извивался, прижимался низом живота к полу. Кровь убитого бизнесмена впиталась в ткань брюк и рубашки.

– Всем лежать, – снова приказал полицейский. – Укрыться на месте. Никаких резких движений. Не вставать. Если вы ранены, потерпите. Помощь уже в пути.

Я подумал, эти полицейские – сотрудники аэропорта, управления транспортной безопасности или службы национальной безопасности? Скорее всего, первое, судя по форме. Оглядываясь в прошлое, могу сказать, что их реакция произвела сильное впечатление. Сколько же прошло времени между первым выстрелом и появлением полиции? Казалось, несколько минут, но на самом деле… может быть, сорок пять секунд? Может быть, самое большее, минута? Сколько бы народу погибло, если бы они не оказались на месте так быстро? И в самом деле, сколько же погибло? Из-за дыма трудно было сказать.

Выстрелы сделались тише, крики прекратились, но возникли новые звуки. Плач, конечно, но также и молитвы, шепот, маленький ребенок звал маму. Я не мог понять, мальчик это или девочка, но вставать и смотреть не собирался. Многие теперь кашляли, наверно, из-за дыма. Кого-то, судя по звукам, рвало. Я слышал английскую и испанскую речь, а также то, что могло оказаться швейцарским французским. Кто-то бормотал на непонятном языке, судя по лицу, выходец из Азии. Понимаю, это неполиткорректно, но повторяю, ради того только, чтобы определить национальность пассажира, я не собирался рисковать и получить пулю от полицейского. Многие стонали явно от боли. Один, вернее, одна, судя по голосу, убеждала человека по имени Джон:

– Дыши, просто дыши.

Я осторожно повернул голову налево и заметил еще одного мертвого. Молодая женщина в розовых брюках для занятий йогой и в черном балахоне с капюшоном. На одной ноге сандалия. Другая – босая. Пуля попала ей в горло, и концы ее длинных светлых волос, собранных в конский хвост, от крови стали клубничного цвета. Рядом с нею неподвижно лежал, раскинувшись, человек с открытыми невидящими глазами. Одну руку он закинул на молодую женщину.

«Знали ли они друг друга? – подумал я сначала, а потом: – Как он погиб».

Его не подстрелили. Я не видел ран. Может быть, сердечный приступ? От потрясения?

Конвейерная лента продолжала двигаться. Поскрипывали шкивы и блоки. Чемоданы, рюкзаки проплывали мимо, описывая круг за кругом.

«Почему никто не выключит конвейер?» – подумал я.

– Кто-нибудь видел стрелявшего?

Задавший этот вопрос стоял прямо передо мной. Я чуть поднял голову и увидел парня в гавайской рубашке. Я видел его и раньше в зоне получения багажа. Странно, как он оказался по эту сторону от конвейера.

– Я ни хрена не видел, – ответил кто-то.

– Наверняка гребаный террорист, – пробормотал человек в гавайской рубашке. – Фанатики хреновы.

– По-моему, это как раз тот, которого застрелили полицейские, – послышался женский голос.

– Нет, – пискнул кто-то еще. – Этот парень был не мусульманин.

– Кто сказал, что стрелок должен быть мусульманин? – прозвучал сердитый женский голос.

– Тихо, – приказал полицейский. – Всем сохранять спокойствие. Помощь уже в пути.

Из переговорного устройства полицейского донесся свист и затем треск. Диспетчер произнес что-то очень быстро, но сообщение сопровождалось такими помехами, что я ничего не понял. Громкоговорители аэропорта напомнили, что не следует оставлять багаж без присмотра, принимать вещи для перевозки от незнакомых лиц, и попросили сообщать о подозрительных действиях сотрудникам безопасности аэропорта. Как ни странно, это вызвало смешки лежавших на полу.

Вдруг стали звонить и пищать сотовые телефоны. Первые сообщения о стрельбе, вероятно, были переданы средствами массовой информации и появились на новостных порталах. Озабоченные люди пытались связаться с друзьями и близкими. Я подумал, что у аэропорта скопилось много людей, которые не могут попасть в здание. К этому времени власти уже наверняка заблокировали входы.

– Не двигаться, – напомнил нам полицейский. Голос звучал пронзительно, как гитара, струны которой натянуты слишком сильно. – Пусть звонят. Сначала надо зачистить эту зону.

– Мой муж ранен, – закричал женский голос. – Помогите ему, пожалуйста.

– Оставайтесь на месте, мадам. Мы делаем все, что в наших силах. Мы…

– Ни хрена вы не делаете, – закричала женщина. – Он тут умирает!

Несколько человек вокруг меня ахнули. Я поднял голову и увидел молодого полицейского, наводившего оружие. Руки у него тряслись.

– Мадам, сейчас же лечь! Лечь на пол!

– Мой муж…

– Лечь на пол, мать твою!

Одни стали говорить этой женщине, чтобы легла, другие – ругать полицию. Женщина всхлипывала, но, видимо, подчинилась, потому что полицейский оружие опустил.

Бизнесмен с дырой в затылке завибрировал. Пол рядом с ним задрожал. Это звонил его телефон, переведенный на вибровызов. Я чувствовал потребность ответить. Телефон погудел еще секунд двадцать и умолк. В переговорных устройствах полицейских снова запищало. Я опять не смог разобрать, что говорилось.

Тут мне пришло в голову, что страх-то совсем прошел. Клубок напряжения, ощущавшийся в животе и тяжелый, как мешок с цементом, исчез. Просто рассосался. Такая стрельба с многочисленными жертвами в последнее время случается часто. Раз в месяц, иногда даже чаще, прерывают программы передач, чтобы сообщить о новом случае. Снова стреляют, снова жертвы. Школы, железнодорожные вокзалы, территории колледжей, кинотеатры, ночные клубы… аэропорты. Помню, как в первый раз услышал слова «укрыться на месте». После теракта на бостонском марафоне полиция, по существу, ввела военное положение и обходила квартиры в поисках террористов. Тогда СМИ сообщали, что жителям приказали укрыться на месте.

Я всегда пытался представить, через что приходится пройти людям в таких ситуациях. Что они думают? Что чувствуют? Теперь я знаю. Я не почувствовал ничего.

Но помочиться по-прежнему хотелось.

Лужа крови, в которой я лежал, стала остывать. Ладони и пальцы были покрыты ею, как кленовым сиропом. Как ни удивительно, из мертвого бизнесмена все еще текла кровь. Она непрерывно сочилась из головы, как из незакрытого крана. Это, наверно, должно бы показаться отвратительным, но мне не казалось. Казалось восхитительным.

На месте теракта появились спасатели. Полицейские собрались с ними в кучку, потом повернулись к нам. У всех было оружие наготове.

– Так, слушайте. Мы сейчас зачистим это помещение. Вас одного за другим обыщут. После обыска встаете и выходите через те двери. Все время выполняете приказы и держите руки над головой.

Я посмотрел в указанном направлении. За стеклом ярко сияло солнце. Погожий выдался денек.

– Без приказа не вставать и не двигаться. Если будете делать, что вам говорят, все закончится гораздо быстрее. Мы понимаем, что вы напуганы. Кто-то из вас ранен. Но мы не можем рисковать, пока не убедимся, что среди вас нет стрелка.

Он не спросил, поняли ли мы, но несколько человек пробормотали что-то, что можно было принять за согласие. Другие застонали от боли, придя в отчаяние при виде спасателей: помощь так близко и тем не менее так далеко.

Полицейские разошлись парами среди лежавших, которых стали обыскивать одного за другим. Один полицейский держит лежащего на мушке, другой обыскивает. Убедившись, что обыскиваемый не стрелок, давали команду встать. Людям, которые самостоятельно встать не могли, помогали. Затем направляли вставшего к двери, где стояли другие полицейские. Каждый из нас уходил из зоны получения багажа, высоко подняв руки над головой, как и было приказано.

Вскоре пришла моя очередь. Я лежал неподвижно, пока полицейский, похлопывая, ощупал мою одежду. Он стоял настолько близко, что я чувствовал исходившее от него тепло и запах одеколона. Его напарник держал наведенный на меня пистолет. Желание помочиться стало почти невыносимым. Закончив, мне велели встать, поднять руки над головой и идти к дверям, где ждали другие полицейские. Так я и сделал.

Они не заметили мой пистолет, подложенный под лысого бизнесмена, из трупа которого все еще сочилась кровь.

Не заметили они и ожога, оставленного дымовой шашкой у меня на пальце, когда я привел ее в действие.

Я поехал домой и напечатал все это, только сейчас закончил. Не знаю, сколько уйдет на это времени, но, думаю, поймут они довольно скоро. Поймут, что стрелок – это я. Может быть, просмотрят записи, сделанные камерой наблюдения, или кто-то сфотографировал меня на сотовый, когда я открыл огонь и когда все еще не было окутано дымом. Может быть, найдут мои отпечатки пальцев на пистолете.

Я сижу здесь, пытаясь понять, что делать дальше.

Выйти на улицу и продолжить начатое.

Или можно дожидаться их, сидя здесь, укрывшись на месте.

– Не понимаю, – сказала она, с досадой оглядывая церковное кладбище, – зачем мы всегда так за все держимся. За что бы то ни было. Боже мой, мы даже не можем отпустить своих мертвых.

Я ничего не сказал. Я, целый долгий год пытавшийся удержаться за живых, но потерпевший полную неудачу. У меня в гардеробе была урна с прахом, но я понятия не имел, что с ним делать. Только расстаться с ним не мог.

Роуан[17]… иногда я звал ее моей любимой племянницей, иногда своей крестницей. Ни то, ни другое на самом деле не соответствовало истине, но она была первым ребенком моих старых друзей и была мне дороже кровной родственницы, гораздо дороже веры.

– Хочу, чтобы меня похоронили среди деревьев, – сказала она, – хочу гроб, сплетенный из лозы, и никаких указателей. Просто посадите на могиле дерево и забудьте какое.

– Я мог бы похоронить тебя в море, – бодро произнес я. – Зашить в гамак и положить в ноги пушечное ядро в качестве груза.

– Ты это серьезно?

– Конечно. Для этого мне бы потребовалась лицензия, а насчет гамака я пошутил. В гроб для веса придется положить сталь и бетон, но это возможно. Если захочешь.

У нее было время подумать об этом, пока мы перебирались через перелаз на поле площадью в тридцать шесть гектаров. Она покачала головой:

– Нет. Я не настолько люблю корабли. Или рыбу. Извини, понимаю: я – сплошное разочарование.

– Именно. Тогда, значит, среди деревьев. Не могу обещать, что забуду, где мы тебя посадим, но прослежу, чтобы твои родители не положили под рябиной.

– Это было бы безвкусно, – согласилась она. – Мне, пожалуйста, что-нибудь такое, что вырастет, согнется, станет старым и почтенным. Непригодным для изготовления яхт. Не хочу, чтобы меня спилили и пустили на стройматериалы.

– Жаль. Из тебя получились бы превосходные доски: длинные, прямые, гибкие.

Я, как обычно, выставил в сторону локоть. Она послушно взяла меня под руку, и мы пошли по тяжелому влажному дерну. Между прибрежным утесом и перелазом протоптанной тропинки не было, и по этому коровьему пастбищу мы проходили всякий раз новой дорогой, обходя новые коровьи лепешки и осторожно ступая по старым. Даже и в сапогах. Посередине поля стояла овчарня, мимо которой приходилось проходить, так или иначе. От перелаза к овчарне, от овчарни к морю. Это было естественное, присущее, абсолютное. Данность.

Когда Роуан была маленькой, у овчарни мы останавливались отдохнуть. Она забиралась на каменную стену или пряталась. Мы сочиняли истории про волшебника, оказавшегося в ловушке в одиноко стоявшей башне, и о смелой принцессе, приходившей ему на помощь. Став повзрослее, Роуан присоединялась к здешним ребятишкам и приезжим в шумных играх в салочки, где овчарня всегда бывала «домиком», безопасным местом.

Теперь она выросла, а я уже не в том возрасте, чтобы ее «выручить», и она не станет убегать от моего поцелуя[18].

– Кто-то тут поработал, – положив руку на стену, сказала Роуан почти осуждающе, как будто стена должна оставаться в полуразрушенном состоянии, которое она запомнила.

Овчарня на пастбище для коров не имеет явного назначения и иных врагов, кроме времени. Но все равно.

– Люди, – мягко сказал я. – То и дело какой-нибудь мальчишка захочет узнать, как класть стены. Всегда найдется фермер, который захочет его научить. Вот здесь они и учатся. Коровы трутся своими задами об стену, камни и падают. Иногда бывает, свалят весь угол. Ты видела стену в самом жалком состоянии. Значит, надо было ее поправить. Вот и поправили. – Овец на этой земле нет уж лет сто или более, но овчарня стоит, серые стены на зеленом поле.

Она скептически хмыкнула и прислонилась своими подтянутыми ягодицами к стене, как бы поддаваясь искушению попробовать, не удастся ли столкнуть краеугольный камень.

– Расскажи мне о Брюсе, – сказала она, глядя на горизонт.

– Что тебе рассказать о Брюсе? Ты его всю жизнь знаешь.

– Да, но я была девчонкой, – сказала она, – а он уже пожилым человеком, и… ну, сам знаешь. Вовсе не добрым дедушкой. Он действительно не хотел, чтобы я находилась на лодочном дворе. За мной надо было все время следить из-за инструментов и…

– И я смотрел не на него и думал не о работе, а ему не нравилось ни то, ни другое. И он не хотел оставлять тебя и в коттедже, потому что ты слишком шумела, и опять-таки я смотрел не на него. Дело было не в тебе, а в детях вообще. На твоем месте мог бы быть кто угодно. Ему не нравились и мои друзья.

– Верно. Я не понимала этого в детстве, но потом поняла. И потом он по-прежнему не хотел, чтобы я там бывала.

– А ты все равно приходила, дай тебе бог здоровья.

Она приехала и на его похороны, сама, что, возможно, стало первым ее взрослым поступком. Я собирался сказать это, но она меня опередила:

– Это отравляло жизнь, правда? Он пытался руководить твоей жизнью, и я не понимаю, как ты мог ему это позволить.

Конечно, она не понимала. В двадцать лет она пользовалась такой свободой, какая мне и не снилась. То, что Брюс умер, ничего не меняло.

– Отравляло, может быть, – сказал я. – Но так же говорят о растениях томатов и картофеля просто оттого, что они относятся к тому же семейству, что и паслен. Яд отравляет. Целые цивилизации выстроены на картофеле. Брюс был непрост, но он взял дикого ребенка, из которого мог вырасти подонок, и сделал из меня приличного человека. Приличного, с его точки зрения и с моей тоже. – Моя точка зрения, по совести говоря, была привита им мне и от его точки зрения не отличалась. Он научил меня не только столярному делу и строительству яхт.

– Ты не просто приличный. Ты – есть. Но все равно. Не следовало позволять ему так подчинить себя.

– Милая, я даже не собираюсь притворяться, будто у меня был выбор. Так уж бывает с подчинением. Ты не выбираешь его, не можешь проголосовать против. И остаешься благодарным. Это лучшее из того, что со мной вообще случалось.

– Скорее единственное, что с тобой вообще случалось. Ты жил жизнью, которую он избрал для тебя, и до сих пор так живешь. Его лодочная мастерская, его предприятие. Его коттедж.

– Теперь мой. Он стал распоряжаться моей жизнью, это верно, но тогда она не стоила ничего. Она имела ценность только для него. Он придал ей ценность. Он дал мне все – и, мне кажется, это честно – в обмен на все, что взял.

– Я все равно думаю, что он тебя использовал.

– Конечно, использовал. Я попал к нему в пятнадцать лет. Я был глиной, из которой он мог лепить все, что хотел. Ему было сорок. – Меня до сих пор бросало в дрожь от воспоминания о силе его рук, его воли. – Двадцать пять лет, дорогая, это слишком долгий срок. У меня не было шансов.

– Такая же разница в возрасте между тобой и Джошем, – сказала она, глядя на меня чуть искоса.

– И между мною и тобой. Но ты никогда не была глиной. Мы об этом позаботились. К пятнадцати годам ты была, как заточенная сталь. Что же касается Джоша… Я не знал его в пятнадцатилетнем возрасте. Он явился ко мне уже вполне сформировавшимся человеком. – Ему было полных двадцать лет, как и ей, почему она и проглотила эту ложь, чистосердечно считая ее истиной.

Она кивнула и поднялась с места, чтобы продолжить путь. Протянула мне руку, не желая идти без меня.

– Подожди еще, – сказал я, улыбаясь, и привалился к стене овчарни. – Смеркается. Скоро поднимется шум.

Она поморгала, с опаской глядя в пустое небо.

– О, они все еще здесь?

– Не все. Но в этом году Пасха рано, они не все улетели. Но оставшихся достаточно, чтобы поднять шум.

– О, здорово…

Она села на стену рядом со мной, и мы смотрели на небо, на море, на лодки и на горизонт, пока они не появились.

С октября до апреля на прибрежных утесах и вдали от моря, на крышах церквей и на перемычках над окнами баров, на каждом дереве собираются в огромных количествах скворцы. Днем они разлетаются небольшими стайками в поисках корма, но с заходом солнца собираются, кружатся и выписывают в воздухе удивительные фигуры. «Роятся», этому слову научил меня Брюс. «Шумное небо», когда-то назвала это явление маленькая Роуан. Нам это было на руку: шум в трех измерениях, создаваемый далеко не случайными силами. Белый шум, исходящий в мир, имеющий форму, сущность и название.

Мы следили за его порождением, видели, как небо складывается в полотна, в кривые и углы, во взрывы звука и тени, придававшие на мгновение твердость ветру, как будто намечали его текучие границы.

Человеку свойственно искать осмысленные формы в случайном, придавать значение несущественному. У нас для этого даже есть специальное слово. Мы видим знакомые формы в облаках и называем это явление парейдолией, как будто понимаем его. Как будто тут есть что понимать.

Если я видел лица, одно лицо, повторяющееся снова, снова и снова, – что ж, меня в этом никто не упрекнет. Кроме того, я не чувствовал нужды говорить, что я вижу, пока не спросил ее.

Наконец стало темнеть, и птицы распределились менее плотно, их стаи ныряли так и эдак, разделялись на части. Мы поднялись, Роуан, молча, взяла меня под руку, и мы пошли. Вот и край утеса.

– Осторожно, – сказал я, высвобождая руку и ведя Роуан позади себя. – Совет не предпринял ничего, чтобы сделать эту тропинку безопасней, а утес по-прежнему крошится.

– Конечно крошится. И не перестанет оттого только, что приходской совет считает это неудобным. Или дорогим. Я пойду за тобой след в след. – Она положила обе руки мне на плечи. Когда она была маленькая, мы так спускались: я ставил ее впереди и направлял, держал крепко и думал, как она хрупка и сильна. Она могла пережить все лодки, остававшиеся в моем дворе, а я отлично знал, как хорошо они сделаны.

Мы спускались все ниже и ниже и наконец пришли к месту, где тропинка выходила на пляж. Если это можно назвать пляжем. Больше залитых водой углублений в скалах, чем песка. Больше голой скальной породы, чем чего-либо другого. Во время прилива между стеной утеса и водой – голая скальная порода, которая во время сизигия целиком уходит под воду. Туристы едут к другой стороне залива, вот там широкие пляжи, кафе и магазины. Нашу тропинку вниз изредка находят любители пеших походов, но только самые целеустремленные из них.

Мне это было на руку, потому что в конце пляжа на спорной территории, где река впадает в море, находился мой лодочный двор. Официальный вход с другой стороны, по берегу реки. Тот, кто подходит со стороны пляжа, видит забор из дерева и рифленого железа, который тянется от утеса до самой воды. Ворота сначала можно не заметить, как и весь забор, они сделаны из дерева и железа и выкрашены дегтем. Неброское черное на черном, в пятнах соли.

Тропинка здесь протоптана не лучше, чем на пастбище. Что коровы достигли наверху, то же самое внизу сделали приливы и отливы. Лужи меняли свое положение, море выбрасывало новые водоросли, тогда как старые уносило. Всякий раз даже я ходил по-разному, ступая с песка на камень и снова на песок. Роуан прыгала, чертыхалась и хихикала, поскальзывалась, вскрикивала, наконец, вытащила ногу из сапога, оставив его в трещине между камнями. Отмахивалась от меня, когда я пришел ей на помощь, но затем схватила мою руку. Не могла решить, прижаться ли ко мне, держать ли мою руку подальше от себя или оттолкнуть меня вовсе.

– Сядешь на спину, – безразличным тоном предложил я.

– Хм, да. Пожалуйста…

Сначала я вытащил ее застрявший сапог, пока она, как аист, стояла на одной ноге, затем согнулся, чтобы она смогла забраться мне на спину. Ее ноги торчали вперед на уровне моей талии, и я использовал их как таран, чтобы распахнуть ворота, и внес ее на двор, как королеву.

Мы строим лодки из дерева с помощью ручного инструмента. Тем не менее наш лодочный двор не чужд шуму, который отражается от утеса и уносится в море. Шум в этот вечер стоял исключительный. Один парень, деревянная колотушка и тяжелый лист меди. Он подложил сложенный брезент между этим листом и бетоном, но все равно. Полтора квадратных метра меди запоет, когда по ней стучат.

Запоет также и парень, под собственный ритмический стук. По крайней мере, он отрывает взгляд от работы и видит, что теперь не один.

Японцы, в общем и целом, народ тихий, ценят искусную сидячую работу без применения силы. Одинокий цветок на вазе ваби-саби, три иероглифа, нанесенные кистью, сад с разровненным граблями гравием. Сложенный прямоугольный листок бумаги – не разрезанный, не разорванный – образует стилизованную фигуру: журавль, единорог, лягушка. Кораблик.

В Джоше не было ничего японского и ничего спокойного. К оригами его привела скорее неукротимая энергия, ему требовалось чем-то занять руки. Во время нашей первой беседы – в баре, который также использовался мною как контора – его быстрые проворные пальцы превратили листки цветной бумаги в ряд фигурок: Дарт Вейдер и R2-D2, два совокупляющихся единорога, кошка в коробке. Классическая техника в соединении с популярной культурой порождает стиль столь же странный, сколь и очаровательный. Добавьте сюда инструменты, материалы и пространство. Результат оказался грубоватый. Шумный. Оригами, получившее свободу.

«Судно для путешествия в никуда» – яхта с кливером и гротом, сложенная из листа меди четыре на четыре, а не бумаги. Она уже обошлась мне в один лист как доказательство жизнеспособности концепции, практическим уроком того, как следует сгибать металл. Сейчас Джош работает над этой яхтой. Формально – в свободное от работы время, но у меня и моего юного ученика не только общий рабочий двор, не только общий дом, но и общее небрежное отношение к хронометражу. Иногда мы задерживаемся до середины ночи, трудимся при фонарях, пока не закончим работу. Иногда начинаем в полдень и заканчиваем в три или не доходим до лодочного двора вообще. Сейчас я не смогу отвлечь его от «Судна для путешествия в никуда», даже если и попытаюсь.

Роуан не знает, как относиться к Джошу или к его идее. При других обстоятельствах меня бы позабавила ее настороженная отчужденность, ее неспособность понять, кто из нас более раним, кто кого эксплуатирует. Она видела, как я воспроизвожу сделанное Брюсом – для меня, вместе со мной, – таким образом создавая лишнее звено в цепи, которую я же, возможно, и порвал. Она могла это всецело осуждать. В то же время она могла совершенно не доверять мотивам молодого человека, который вцепляется в более старшего, когда тот в печали менее всего может оказать сопротивление. Она любила меня, защищала меня и гораздо лучше меня – разумеется! – знала, что для меня лучше всего. И это «лучше всего» не включало парня ее возраста, который был более чем вдвое младше меня.

И теперь она находилась здесь, лицом к лицу с тем, каким в реальности был он в коттедже и на лодочном дворе. Угловатая красота и небрежное очарование, безжалостная движущая ею энергия и неожиданно возникающие вокруг нее стены. Она могла бы стать его следующим завоеванием, или он ее, если бы он не занимал неожиданное, необсуждаемое пространство, станину, которую построил Брюс.

Она совершенно не знала, что думать и чувствовать. Мне неприятно было видеть ее в таком смятении, такой запутавшейся там, где она должна была чувствовать себя увереннее всего. Я не мог придумать иного решения, чем то, к которому еще прежде пришел Брюс, прожить с парнем остаток моей жизни и посмотреть, не станет ли это своего рода побудительным аргументом для нее.

Она понятия не имеет, где находится, но, судя по запаху пива, поднимающемуся от ткани под ее лбом, можно предположить, что сидит в баре, опустив лицо на стол. Должно быть, кто-то пригласил ее вечером быстро пропустить по одной, и это «быстро по одной» превратилось, как это обычно и бывает, в долгие десять. Может быть, ей повезло, бар закрылся, но ее оставили в зале. Может быть, ее удерживали против ее воли, хотя бы мгновение.

Она медленно поднимает голову и открывает глаза. Окружающее пошатывается. Да, она сидит за столом в углу заведения на скамье, идущей вдоль стены, перед ней пустая бутылка джина. Голова, однако, ощущается вовсе не как фигурка животного, наполненная сладостями, которую подвесили к потолку и которую одного из присутствующих с завязанными глазами просят разбить палкой. Ее не мучает чувство вины или стыда, нервные окончания никак не дают о себе знать. Если повезло, линии, которыми она подвела глаза, на месте, а не размазались по ее или чьему-то еще лицу.

Все же что-то определенно не так. Она понимает это так же ясно, как помнит собственное имя. Что-то так же нереально, как перегиб соломинки в стакане с коктейлем. Она пока не понимает, что именно. Она даже не уверена, что бывала здесь прежде. Бар, как все бары: в углу понуро опустила ветки рождественская елка, ее украшения выглядят так, будто знавали времена и получше, но, вероятно, на самом деле не знавали; клиенты что-то бормочут, бармен трет что-то тряпкой; дым заполняет помещение, и это подтверждает, что бар уже закрыт и что его владелец закон соблюдает, но не слишком строго – все вышеперечисленное означает, что она может находиться в любом из дублинских баров.

Двое из сидящих за стойкой поворачиваются к ней. Ближайший из них – хмурый вид, бочкообразное туловище – оглядывает ее с головы до ног и глумливо усмехается. Она откидывается на спинку кресла. Другой высок, худ, с очень длинной шеей. Он медленно приближается к ней, как огромная бутылка шампанского.

– Ты слабый человек, Хенрик. Неужели хоть раз нельзя не лезть не в свое дело? – говорит ухмыляющийся.

– Оставь это, Карни, – говорит Хенрик. Он идет тяжело, как будто двигает перед собой тяжесть. – Так ты, значит, очнулась, – говорит он, подойдя к ней, и садится. – Не обращай внимания на Карни. Вечно он с целым миром воюет. – Он улыбается, отчего его лицо начинает походить на смятый носовой платок. – Что, нехорошо тебе?

– Могло быть и хуже. Так ты тут был прошлым вечером? – спрашивает она.

– Я всегда здесь.

– Ты хозяин? Если я что-нибудь сломала, скажи, будь добр. Ну, знаешь, столы, стулья. Закон нарушила. Сердца разбила. Я понятия не имею, как сюда попала.

– Этого никто не знает. – Он невыносимо медленно скрещивает ноги, как скелет Шерон Стоун в замедленной съемке.

За баром начинает гудеть кофемашина.

– Мне нужно кофе, – говорит она. В какой-то момент воспоминания обязательно всплывут, и к тому времени она должна быть в состоянии извиниться, вызвать полицию или бежать.

– Боюсь, пользы от кофе тебе не будет, – говорит он. – Ты сама это чувствуешь в глубине души. – Его рука, то и дело останавливаясь, ползет по столу к ее руке.

Она пытается убрать руку, но та будто к столу приклеилась. Тяжелое похмелье.

– Мы знакомы? – спрашивает она и пытается скрестить пальцы, надеясь, что прошлым вечером они не перешли границ дозволенного. Ее указательный палец подрагивает, но в остальном кисть неподвижна. Ей никогда прежде не бывало так холодно. Вряд ли дело лишь в том, что она выпила слишком много рюмок егермайстера[20].

– Нет, но, надеюсь, будем друзьями. Меня зовут Хенрик. Я – комитет по торжественной встрече возвращающихся на родину.

– Разве в таком комитете обычно только один человек?

– Недавно количество членов сократили. Может быть, хочешь вступить?

– Не люблю организационную деятельность.

Он смотрит на нее, немного склонив голову набок.

– Ты действительно не помнишь, что было, милая?

– Ты не мог бы просто сказать мне, что я натворила, кого обидела и что пила вчера вечером? И тогда я просто пойду домой или на промывание желудка, – говорит она и думает: – Я ему не милая. И вообще никому.

– Дорогу домой найдешь? – спрашивает он.

– Спасибо, но я не настолько пьяна. Как только пойму, где я, домой доберусь. Не могу же я быть так далеко от дома, чтобы не добраться.

– Ты в аэропорту. Бар называется «Зал ожидания».

Ну, да, так далеко она вполне могла оказаться.

– В таком случае я возьму такси.

– Я вызову из бара. Куда везти? Назови адрес, – говорит он.

– … – но слова не идут.

– На каком берегу реки?

Это она должна знать. Она знает, что знает это, но не может даже представить себе свою гостиную.

– И как сказать, для кого я вызываю такси, мисс?

Она снова открывает рот, но не находит слов для ответа. Не может найти в памяти ни имени, ни фамилии. Она даже не помнит, есть ли у нее второе имя, есть ли работа, и если есть, то что это за работа. Как будто она ищет в сумочке что-то, что точно должно в ней быть, но попадаются только старые подушечки мятной жевательной резинки, билеты на фильм, который она не помнит, с оторванными контрольными корешками и флакончик жидкости «типпекс» для замазывания опечаток. И теперь кто-то замазал «типпексом» все, что она знала. В памяти забелены все факты. Она даже не знает, мама кого из участников группы «Манкиз» изобрела «типпекс». Или из «Пост-итс»? По крайней мере, она знает в глубине души, где таится похоть, что у нее нет партнера.

– Не так-то просто, а? – говорит Хенрик.

– Мне что-то подмешали, – говорит она, начиная паниковать. Она даже свое имя не может вспомнить. Что же еще вычеркнуто из памяти? – Мне надо в… как это называется? Здание с такими почти белыми коридорами, там еще дезинфицирующим средством пахнет.

– Больница.

– Вот, точно. Скажите, что меня надо отвезти в больницу.

– Боюсь, сейчас для больницы поздновато, душа моя.

Она пытается встать, но ничего не происходит.

– Это ты? Это ты сделал? – кричит она, но голос звучит так, будто доносится издалека.

– Ш-ш, – успокаивает ее Хенрик. – Не спеши. Никто тут ничего тебе не сделал. Осмотрись хорошенько. Вскоре вспомнишь.

– Слушай, ты не мог бы отвалить?

Он не отваливает.

– Не замечаешь ничего странного в дыме? – спрашивает он.

В баре много дыма, много даже и для времени после закрытия. Так что правила работы бара она все еще помнит. Допустим, такое забывается в последнюю очередь. Кроме того, дым висит не лентами, он плывет по помещению так, будто стремится к конкретной цели. Пахнет не дымом, а хлоркой, кофе, жирными чипсами и пивом. И никто не курит, двери распахнуты, и огонь в камине не горит, так что дыма вообще быть не должно.

– Ты уже почти догадалась, – мягко говорит он с печальным видом. – Присмотрись.

Она смотрит на облачко дыма, проплывающее мимо стола, и вдруг чувствует себя так, будто ее сердце положили в ведро со льдом. В дыму есть лица. Носы, рты, глаза, которые не видят, и конечности, которые двигаются быстро, как страницы блокнота с движущимися картинками. Прозрачные, быстрые, это люди, почти люди, они движутся массой, как туман.

Или призраки.

Она пытается встать, но ноги не слушаются.

– Кто это? – говорит она.

– Не волнуйся, они ничего тебе не сделают.

– Я не об этом спрашиваю.

– Ну, а сама ты как думаешь?

– Довольно с меня этого сократова[21] дерьма, ты отлично знаешь, что я о них думаю.

– Вели своей подружке заткнуться, – кричит Карни, даже не оборачиваясь в их сторону. – Или я сам ее заткну.

– Славное у вас тут местечко, – говорит она. – Говнюки у бара, а драгоценное свободное место занимают призраки. – Она видит, как два призрака поворачивают к ней лица, как будто слыша ее слова, и затем исчезают. – Чего они хотят, в конце концов?

– Выпить перед полетом, выпить после полета, охранники заходят на перерыв помолчать несколько минут, взять бургер с чипсами до прилета сестры… они все здесь по разным причинам, как и мы.

– Мы?

– У них напряженная жизнь. А мы здесь наблюдаем за ними.

Воздух вокруг нее делается плотным, как будто у него есть кожа. Она тянется к своему стакану, теперь она в состоянии двигаться, но движение требует колоссальных усилий, как будто приходится преодолевать сопротивление чего-то невидимого. Ей нужно выпить, чтобы успокоить нервы. Она дотягивается кончиками пальцев до стакана, но они проходят сквозь него.

– Что происходит? – спрашивает она.

– Скоро вспомнишь, – говорит Хенрик. Глаза у него янтарного цвета, как непрозрачное пиво в кружке.

– Что вспомню?

– Как ты умерла.

– О чем ты говоришь? Я не умерла, это те, кто… – Она умолкает. Один из духов, мужчина, наклоняется, берет ее стакан и предплечьем задевает ее. Ей становится еще холоднее прежнего. Дух смотрит прямо ей в глаза, моргает, содрогается и затем вдруг исчезает в дыму. И тут она понимает. Все дело в том, как он посмотрел на нее: она призрак.

Прошло три дня, три дня, на протяжении которых она отталкивала Хенрика, пыталась уйти, но не могла двинуться из своего отгороженного пространства в баре, боролась со смертью и при этом была мертва, отрицала это, плакала над этим, пыталась вспомнить что-то, хоть что-нибудь. Думаете, она, по крайней мере, вспомнит, как умерла? Нет, она просто сидела, глядя в стол, как будто он откроется в коричневую лужу, где она сможет пощекотать воспоминания, будто это форель. Но ничего не вспоминалось. Все это время хихикающая река живых текла мимо, образовывала завихрения. По крайней мере, ей кажется, что прошло три дня, но определить трудно, минуты проносятся так быстро, час на циферблате часов над баром длится столько же, сколько микровыражение[22]. Настенные часы должны бы здесь показывать дни и годы. Такие единицы измерения времени были бы более уместны.

Ей следовало бы крепче держаться за жизнь. Такое копошение должно прекратиться. Она целиком и полностью за то, чтобы провести жизнь в баре, но какой в этом смысл, если невозможно выпить?

– Хенрик, – зовет она.

Хенрик, который, по-видимому, пытается помирить Карни и другого клиента, поворачивается к ней.

– Это, знаешь ли, ничего не меняет, – говорит Карни, и его рот кривится. Хенрик идет к ней. – Ты можешь помочь многим, скольким захочешь, но ее ты все равно подвел. Ты слаб. Ты вода в ее стакане с виски и всегда таким был. В конечном счете, ты сдашься.

Хенрик закрывает глаза и садится рядом с нею.

– О чем это все? – спрашивает она.

– Он хочет кое-что узнать, а я ему не говорю. Выкинь это из головы. Выглядишь немного лучше, – говорит Хенрик. – Ты вызывала у меня опасения. У всех нас.

– Кроме Карни.

– Карни заботится только о самом себе.

– Что это за место? – спрашивает она уже не таким слабым голосом, как прежде. – Ад? Лимб?[23] Валгалла?[24]

– Ты не назвала Царство Небесное, – говорит Хенрик.

– Может, мы и в баре, но это не Царство Небесное. Будь это Царство Небесное, я бы испытывала бо́льшую вину.

– Насколько нам известно, из всего, тобой перечисленного, ближе всего лимб. Никто толком не знает. Нет начальства, сказать, что происходит, некому, только указания передаются ушедшими ушедшим.

– «Ушедшим». То есть жизнь посмотрела на меня и сказала: «Пусть уйдет во время празднования тридцать третьего дня рождения».

Хенрик хлопнул в ладоши. Звук получился странный.

– Помнишь свой возраст – хорошее начало.

– Может быть, все возвращается.

– Дай время. Как бы то ни было, иногда люди возвращаются к жизни, у каждого для этого свои причины.

– Я никогда не вернусь к жизни, – говорит она.

– Браво! – говорит Хенрик. – Насколько мы понимаем, это место в буквальном смысле слова – салон последних шансов.

– Что такое последний шанс?

– Шанс повторить, пережить часть собственной жизни и принять такие решения, которые позволят не умереть, по крайней мере умереть не так рано.

– Что надо делать? – спрашивает она с надеждой.

– Тут непросто, – говорит Хенрик. – Придется вспомнить, кто ты.

– И что потом?

– Люди, которых ты тут видишь вокруг себя, в некотором смысле призраки – они в прошлом. Каждый при жизни бежал к собственной смерти. В какой-то момент твоего прошлого ты оказалась здесь. Твоя задача – ждать и затем оказаться среди миллионов.

– И что тогда?

– Тогда хватай ноги в руки, вложи свой будущий дух в твое же бывшее тело и убеди его не умирать.

– Всего-то, – говорит она, цепляясь за сарказм, как за расщепленное плавающее в море бревно. – Принимая во внимание, что я понятия не имею, на что я похожа, как меня зовут или как двигаться в этой пространственно-временной хрени.

– В таком случае, надо тебя двигать, – говорит Хенрик.

Алиса молча провела мистера Коля и тележку, с которой он никогда не расставался, по хранилищам и извилистым коридорам в крыле Особых коллекций. Они миновали несколько дипломников с затуманенными после долгого чтения глазами, прошли мимо Терри с третьего этажа, деловито вытаскивавшей пожелтевшие карты топографической съемки из огромного ящика коллекции Макинтайра. Увидев, кого сопровождает Алиса, Терри закатила глаза.

Всякий, работавший в библиотеке, мог рассказать хотя бы по одной истории о мистере Коле. Этот странный тип всегда ходил в черном костюме-тройке, в черных теннисных тапочках, с прищуренными глазами подо лбом с такими глубокими морщинами, что их можно было принять за разломы, и таким выражением лица, как будто он только что попробовал что-то тошнотворное. Он имел печальную известность человека, который никогда не смотрит на того, к кому соблаговолит обратиться, и обладателя социальных навыков насекомого. При всех этих отталкивающих чертах Коль прославился тем, что мог починить почти что угодно, почему Алиса и позвала его.

Они дошли до помещения, где хранилась коллекция Солтера. Алиса провела картой перед считывающим устройством, набрала нужный цифровой код и провела Коля в темный коридор. Через мгновение он со своей тележкой исчез в пахнущей плесенью черноте. Помигав, автоматически включились лампы, и стало видно лицо розовощекого охотника в окружении сосен, пристально смотрящего с картины, висящей напротив входа. Алиса проработала в библиотеке почти три года, но, несмотря на это, картина всякий раз пугала ее.

– Привет, мистер Солтер.

Алиса указала налево, в кольцеобразный мраморный коридор, вдоль стен которого тянулись книжные полки и полки, уставленные аккуратно маркированными коробками. Рядом с дверью стоял открытый ларь с бумагами, доставленными из поместья Солтер неделю назад, с которыми Алиса постепенно знакомилась.

– Комната для прослушивания…

– Знаю…

Открывая дверь комнаты для прослушивания, Алиса взглянула на наручные часы. Она не могла поверить, что еще не было и половины девятого. После этого ей придется выпить тройной капучино в кафе, расположенном в вестибюле.

Коль ахнул. Можно было подумать, что он только что оказался на месте преступления, где стены забрызганы кровью, но здесь все было именно так, как Алиса оставила двадцатью минутами ранее: пустая комната с белыми оштукатуренными стенами, два дубовых стола, четыре дубовых стула и корзинка устаревших наушников на полке. Единственная необычная вещь – небольшая коричневая трубка на полу, по-видимому, треснувшая посередине.

Это последнее обстоятельство и заставило Коля ахнуть. Он буквально бросился на пол, чтобы рассмотреть трещину.

– Вот в таком виде я ее и обнаружила, – сказала Алиса. – Я решила ничего не делать, потому…

– Тихо! – рявкнул Коль. Он стал на колени, подтянул поближе тележку и из кучи всякой всячины на ее нижних полках достал пару перчаток и картонную коробочку.

– Я бы попросила вас следить за тоном, каким вы говорите, – не сдержавшись, сказала Алиса.

Коль фыркнул:

– Может быть, если б вы меньше следили за тоном и тратили больше времени на заботу о вверенных вам экспонатах, не было бы нужды в этом неприятном общении. – Он надел перчатки и осторожно потыкал чем-то вроде вязального крючка в растрескавшуюся область цилиндра.

– Я не имею к этому никакого отношения и не одобряю этот намек. Я лишь открыла коллекцию цилиндров для профессора Хастингса и его студентов. К тому же их тут не было уж несколько недель.

Коль, что-то искавший в своей тележке, остановился и со своего места на полу посмотрел Алисе в глаза, отчего ей стало не по себе.

– Хотите сказать в таком случае, что одна из древних цилиндровых записей сама себя выпустила из запертого футляра, каким-то образом закатилась в эту комнату и здесь разбилась на полу?

– Нет, я вовсе не это вам говорю.

Коль сделал глубокий вдох.

– Во всяком случае, я бы попросил вас воздержаться от высказываний на те несколько минут, что я попытаюсь разобраться с повреждениями.

Алиса вздохнула, стараясь удержаться от высказывания всего того, что просилось ей на язык в настоящий момент.

– Я буду в зале, – наконец сказала она, повернулась на каблуке и ушла прежде, чем этот ублюдок успел ответить.

Она не просто разозлилась на этого напыщенного гнома. Ничего из этого вообще не должно было случиться, и точка. Чтобы хотя бы взглянуть на один из этих восковых цилиндров, желающий должен был получить письменное разрешение музыковедческого отдела и оставить свое водительское удостоверение у нее на столе. Алиса отвела бы этого человека сюда лично, воспользовалась бы двумя разными картами-ключами и цифровым паролем для открывания нужной клетки. В довершение всего, профессор Хастингс (который, по существу, и представлял собой отдел музыковедения) всегда посылал одного из своих дипломников приглядывать за всяким, получившим доступ к аудио-коллекции. Правдоподобного объяснения того, как кто-то мог проникнуть в хранилище без ее ведома, просто не существовало.

Впрочем, все это не имело никакого значения.

Иногда, особенно по утрам, когда она не успевала как следует накачаться кофе, роль хранителя воспринималась Алисой как отбытие долгого срока заключения в тюрьме, когда все ее преступления давно забыты, а до освобождения еще очень и очень далеко.

Едва я открыл дверь «Жабьего грота», я увидел Даниэля. Я думал, что приду в бар раньше и выпью, ожидая его, но он сидел у стойки спиной ко мне и говорил по телефону. Я шел по выцветшему ковру между крепкими старыми – им лет по десять, не меньше, – столами с ожогами от сигарет, и тут он меня заметил.

– А теперь до свидания, любовь моя, – прошептал он, встал и убрал телефон в карман.

– Судя по виду, ты готов выпить.

Это было наше обычное приветствие, но, как мне показалось, он надеялся, что я не слышал других его слов. От неловкости я попробовал пошутить:

– Что пьем сегодня?

– Мамино лекарство, – сказал он и указал на свою кружку. – Вовсе не такая моча, как может показаться.

– Это то, что доктор прописал, верно?

– То, что прописывает этот доктор.

Мы и раньше разыгрывали такой диалог, но сейчас он получился очень уж отрепетированным.

– Попробую составить о нем независимое суждение, – сказал я, чтобы положить этому конец.

Он принес мне кружку с шапкой пены, пиво показалось вкусным. Мы всегда пробовали эль для гостей, а потом обычно переходили на наше любимое. Даниэль сделал мужественный глоток и утер пену с поросшей щетиной верхней губы. За последние несколько месяцев он стал не так пухл, как прежде, но кожа обвисала, отставала от него, так что его округлое лицо напоминало мне воздушный шарик, оставшийся после вечеринки, морщинистый, но сохраняющий неизменную улыбку, которая могла бы означать просьбу.

– Задай мне вопрос, Билл, – сказал он, продолжая улыбаться.

– Как поживаешь?

– Я бы предпочел забыть об этом, если позволишь. Повидал я коллег, у которых умирали пациенты, но тут совсем другое. – Даниэль раскрыл глаза еще шире, что выглядело как призыв остановить мгновение, если не поднявшуюся из желудка жидкость. – Работа сейчас помогает, – сказал он, – но я думал, ты не об этом спросишь.

– Лучше сам скажи, о чем надо было спросить.

– Тебе, наверно, интересно знать, с кем это я говорил, когда ты вошел?

– Честно говоря, Даниэль, это не мое дело. Если нашел кого-то…

– Думаешь, я так быстро найду другую? Или думаешь, уже нашел?

– Извини за предположение. Я, наверно, ослышался.

– Вряд ли. Вероятно, ты пропустил очевидное. – И, сжалившись надо мной, Даниэль сказал: – Я говорил с Дороти, Билл.

Я подумал, что это было далеко не очевидно, но промолчал и занялся пивом.

– Не смущайся, – сказал Даниэль. – Запись еще здесь. Хочешь послушать?

– Пожалуйста, – сказал я, хотя последние слова не очень-то походили на приглашение.

Он достал телефон и открыл папку с картинками, чтобы показать мне ее фотографию.

– Это последняя. Она хотела, чтобы я сделал снимок, ну, я и сделал.

Снимок был перекошенный и, очевидно, сделан наспех. Его жена сидела на больничной кровати. Она похудела значительно сильнее, чем Даниэль, и в буквальном смысле слова облысела, но улыбалась так же широко, как, видимо, улыбнулся ей он, если не шире.

– Но сегодня это не был разговор в полном смысле слова, – сказал Даниэль. – Вот послушай.

Он открыл список принятых голосовых сообщений, а я наклонился над телефоном.

– Сегодня днем не трудись приезжать, – сказала Дороти. – Будет осмотр. Думаю, закончится только к вечеру, так что буду в таком состоянии, что тебе не стоит тратить время на дорогу.

Оказалось, что я стесняюсь смотреть в глаза Даниэлю, особенно после того, как он сказал:

– Это последние ее слова. Я приехал и был с нею до самого конца.

– Ты говорил.

– Тут не все, что у меня было. Но я только рад, что ничего не удалял с прошлого года.

Голосовые сообщения поплыли по экрану. Он влажным пальцем выбрал одно. На этот раз его жена объясняла, в каком проходе супермаркета она находится и какие товары он должен отыскать в других отделах того же магазина.

– Это больше похоже на нее прежнюю, верно? – сказал Даниэль.

Голос был гораздо сильнее, и говорила она быстрее, чем в сообщении из клиники. Я попытался уговорить себя не огорчаться тому, что он пытается сохранить все, связанное с нею.

– Но и это на самом деле не совсем она, – сказал Даниэль.

– Как это, Даниэль? – спросил я, опасаясь, что сказать больше было бы рискованно.

– Она выстроила вокруг себя стену и так и не избавилась от нее. Иногда мне кажется, что дети, которыми мы были прежде, остаются в нас и, может быть, надеются, что мы оставим их в покое. – Он убрал телефон в карман и продолжал: – Слава богу, она наконец освободилась от своей мамы.

– Я думал, ее мать умерла год назад.

– Но в сознании Дороти она продолжала жить, – сказал Даниэль и так крепко закрыл глаза, как будто пытался раздавить память. – Расскажи мне захватывающую сказку о бухгалтерском учете, Билл.

Это еще одна из наших старых шуток, которую я не слышал уже несколько недель. Я постарался заинтересовать Даниэля звонком налоговому инспектору, который сделал от имени клиента, и затем был рад послушать новости из медицинского мира. Когда бар закрылся, мы разошлись в разные стороны, договорившись, что встретимся на следующей неделе. Я оглянулся и увидел, что Даниэль остановился возле фонарного столба и достал телефон, хотя говорит ли он, я понять не мог.

Моя жена Джейн уже легла и выключила свет.

– Ну, как твой друг? – только и спросила она.

– Скучает по Дороти.

– Так я и думала. Надеюсь, ты тоже будешь по мне скучать.

Я подумал, что лучше бы уж она этого не говорила, хотя, разумеется, она имела в виду лишь то, что я буду скучать, если ей предстоит уйти первой, когда через несколько лет случится неизбежное. К тому времени, когда я тоже лег, мне удалось выкинуть все это из головы, и ситуацию Даниэля также. Не могу сказать, что много думал о нем на той неделе, но в понедельник уже с нетерпением ожидал встречи с ним. Он всегда бывал поглощен мыслями о своих пациентах, поэтому я надеялся, что работа отвлечет его от мрачных мыслей.

Я уже подходил к бару, когда увидел его на улице. Он говорил по телефону, и я, поскольку не видел его лица, подумал, что, пожалуй, догонять не стоит. Я обогнал его у входа в бар и услышал его слова:

– Все у тебя будет хорошо, Дороти. У тебя по-прежнему есть необходимые силы.

Когда я заходил в бар, дверь скрипнула. Даниэль обернулся, запоздало изобразил улыбку и сунул телефон в карман.

– Да, я готов выпить.

Он сразу вошел в бар, так что я подумал, что он хочет избежать разговора, который мог бы тут возникнуть. Однако, когда я принес к столу две пинты пива «Собачий вой», он был готов разговаривать.

– Некоторые врачи так пытаются показать свою ученость, – сказал он, – что думаешь, не следует ли им самим обратиться к врачу. Призывают рассматривать шизофрению не как отдельное заболевание, а как ряд отдельных синдромов.

– Но ведь это не твоя область.

– Я знаю о шизофрении больше, чем хотелось бы. – Он сделал большой глоток мутноватого пива как бы для того, чтобы умерить свой пыл. – Я просто рад, что врачи не воспользовались таким подходом, когда ставили диагноз матери Дороти.

– Я не знал, что у нее нашли шизофрению, Даниэль.

– Дороти не хотела обсуждать это даже с друзьями. Для нее эта тема была запретная, так ее воспитала мать. Даже я не понимал, в чем дело, и так продолжалось до тех пор, когда ее мать уже не могла более скрывать свою болезнь.

– Давно это случилось?

– Совсем недавно. До тех пор, то есть на протяжении почти всей нашей совместной жизни, я ничего не знал о детстве Дороти.

Стало ясно, что от темы, занимавшей его мысли неделю назад, он так и не ушел.

– А как она росла? – спросил я.

– Расскажу тебе лишь одну историю, которую не могу забыть. В детстве, еще до школы… – Он сделал глоток эля, который, казалось, должен был придать ему силы. – Если Дороти делала что-то плохое – а никогда нельзя было предвидеть, какой поступок окажется плохим в следующий раз, мать запирала ее в комнате, выключала свет и говорила, что если Дороти его включит, то сделает с ней такое, что она себе и представить не может.

Я почувствовал себя обязанным спросить:

– И она включала?

– Несколько лет не включала, но потом все же включила, и знаешь, что эта старая… знаешь, что сделала мать? Вывернула из патрона лампочку и не позволяла Дороти ввернуть другую.

У меня заканчивались вопросы, которые я бы хотел задать.

– И как, по-твоему, это подействовало на Дороти?

– Мне она говорила, что тогда никак. По ее словам, она бросала вызов тому, что должно было испугать ее, требовала, чтобы оно показалось, но, естественно, ничего не показывалось. Она уверяла меня, что это закалило ее, что она никогда не боялась всего того, что придумывала ее мать.

– Это только делало ее сильнее.

– Если это действительно так. Боюсь, Дороти скрывала страх в глубине души.

– Даниэль, пожалуйста, не пойми меня неправильно, но, по крайней мере, тебе ни к чему обо всем этом думать.

Он открыл рот, и я думал, что он хочет что-то сказать, но он приложился к стакану. Сделав глоток, он пробормотал:

– Ты ее мать не знаешь.

– А если бы знал?

– Можешь считать, что я преувеличиваю, но всякий раз, когда она входила в комнату, казалось, что в ней темнело.

– Наверно, так могло показаться тому, кто знал, что она делала с Дороти в детстве.

– Я чувствовал это еще до того, как узнал. – Даниэль подтвердил это, задумчиво посмотрев на меня. – И, по-моему, в клинике все это к Дороти вернулось, хоть она и пыталась это скрыть.

– Конечно, она испытала облегчение, когда о ее матери стали заботиться.

– Хотелось бы надеяться. Мать твердила Дороти, что, если мы будем держать ее в больнице, она постарается, чтобы Дороти оказалась вместе с нею, – сказал он с бо́льшим убеждением, чем, как мне казалось, было уместно.

– Но Дороти же не была с нею, поэтому я бы сказал…

– Умирая, она только об этом и говорила. Говорила, что будет ждать Дороти в темноте, будет вся из червей.

– Да она в детство впала, согласись. Надеюсь, и твоя жена была того же мнения.

Стакан Даниэля замер в воздухе на пути к губам.

– Кто впал, Билл?

– Конечно ее мать. Дороти всегда была сильной, и я ничего иного о ней никогда не слышал.

Даниэль приложился к стакану, и я видел, что он обдумывает ответ.

– Ты слышал, что я говорил перед входом в бар?

– Я не хотел подслушивать.

– Я бы на твоем месте тоже мог услышать. – И, как бы извиняясь, он продолжал: – Такое я могу спросить только у старого друга.

– Так спроси у меня, – сказал я, понятия не имея, куда это нас заведет.

– Как, по-твоему, Дороти меня слышала?

– Что ты имеешь в виду?

Я готов был услышать, что он имеет в виду ее последние минуты, и совершенно не ожидал, что он скажет:

– Сейчас.

– Мы не можем этого знать, не так ли? – Желая приободрить его, я сказал: – В некотором смысле мы поддерживаем в ней жизнь, говоря о ней.

– Я не имел в виду тебя. – Он улыбался, но, говоря это, чуть поморщился, как если бы подумал, что сказанное может показаться невежливым. – Я имею в виду, когда я говорю с ней по телефону.

– Тебе бы хотелось так думать, – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более доброжелательно.

– Да, но я спрашиваю твое мнение.

– Я не скажу, что ты ошибаешься, Даниэль.

– Отлично, Билл, ты уволен. Страданиям конец.

Чувство юмора изменило ему, и он сказал:

– Интересно, что бы сказала на это твоя жена. Она ведь, в конце концов, специалист по компьютерам.

Я подумал, насколько крепко пиво, которое мы пьем.

– Как мы перешли к компьютерам?

– Последнее время я все время о них думаю. Начинаю верить, что благодаря им существует жизнь после смерти.

– Ты имеешь в виду фотографии Дороти у тебя в телефоне. – Он не ответил, и я добавил: – Сообщения с ее голосом.

– Это то, что я храню, моя жена в электронной форме.

– И, кроме того, воспоминания о ней.

– Не думай, пожалуйста, что я напился и стал слезлив. – Я собирался на это возразить, но он опередил меня: – Я просто думаю, много ли ее в фотографиях и звуковых файлах.

– Боюсь, я не успеваю за ходом твоей мысли.

– Все существенное в нас – электроника, не так ли? То, что раньше называли душой, это совокупность электронных импульсов в мозгу. Раньше им некуда было деваться, но, может быть, сейчас есть куда.

Мне хотелось приложиться к кружке, но я сказал:

– Мы по-прежнему говорим о компьютерах.

– Да, об Интернете. Там все, что нам известно, обретает электронную форму. Возможно, я чего-то не понимаю, – сказал Даниэль, и я уж решил, что рациональный подход возобладал, но тут он добавил: – Вероятно, Интернет дает нам доступ к месту, которое ко времени его возникновения уже существовало.

Я уже не знал, как ответить. Набрал в рот пива, но не глотал.

– Я понимаю, что ты не согласишься с этим без доказательств, – сказал Даниэль.

– Доказательства помогли бы.

Он сразу достал телефон.

– Есть еще одно сообщение, – сказал он.

Он оставил отпечаток мокрого пальца на одной из строк списка полученных голосовых сообщений и повернул телефон экраном ко мне. Голос его жены звучал тише и, казалось, доносился с большего расстояния, чем прежде.

– Ты там? Ты не там, верно? Не тя…

Я решил, что она прервала голосовое сообщение по ошибке, поскольку в голосе чувствовалась нервозность.

– Она просила тебя не тянуть?

– Надеюсь, что так, но не в том дело. Это ее самое последнее сообщение, Билл.

– Я думал, последнее – которое ты давал мне послушать неделю назад.

– Тогда оно было последним, – сказал Даниэль и показал мне телефон. – Как видишь, теперь это идет в списке первым.

– Но оно без даты.

– Тебя не удивляет, как такое могло случиться? – Я не мог это объяснить, хотя мог бы заметить, что и имя отправителя сообщения не указано. – Ты не мог бы спросить у жены?

– Я поговорю с ней и позвоню тебе, ладно?

– В этом нет необходимости. Расскажешь при следующей нашей встрече.

Я думал, что он изо всех сил старается выкинуть это из головы. Он забыл пошутить о бухгалтерском учете и довольно долго рассказывал, как медицина вскоре сможет продлевать человеческую жизнь, и я не мог понять, то ли он жалеет, что его жена не дожила до этих революционных успехов, то ли радуется, что их не застала ее мать. Мне казалось, что этот монолог он произносит с тем, чтобы не сказать то, что ему не терпелось сказать. Затем я догадался, что, возможно, я не тот человек, которому ему отчаянно хотелось это высказать.

Едва мы расстались, выйдя из бара, как я услышал его телефонный разговор. То ли он хотел, чтобы я его услышал, то ли ему было все равно, слышу я или нет.

– Дороти, извини, я не принял твой звонок. Не знаю, когда ты звонила, потому что не слышал звонка. Буду следить за телефоном по возможности, на всякий случай. Знаю, что вскоре мы снова будем вместе, и тогда все время на свете будет нашим.

Говорил он так, что я бы по голосу его не узнал. Он так же не походил на самого себя, как, по его словам, не походила на себя в голосовых сообщениях его жена. Я пошел домой, и телефонный разговор, которому я стал свидетелем, сделал осеннюю ночь холодной, как черный лед.

Джейн спала, проехав за день восемьдесят километров, чтобы реанимировать все компьютеры в большом учреждении. Встретившись с нею за завтраком, я обнаружил, что мне не терпится спросить:

– Не знаешь ли, почему у пропущенного звонка не указывается дата?

– У них фиксируется только номер.

– Я тоже так подумал. У Даниэля звонок без даты.

– Ему придется удалить его самостоятельно, только я не знаю как. – Джейн перестала хмуриться, отчего ее проницательные глаза прищуривались, и спросила: – Как он поживает?

– Я бы не сказал, что хорошо. Он сохранил в телефоне все сообщения, полученные от жены, но, кажется, убеждает себя, что по-прежнему их получает.

– Может быть, так ему легче справиться с горем. Не вижу в этом ничего страшного, если это не угрожает его пациентам.

Я не мог поверить, что Даниэль позволит горю повлиять на свою работу. Если бы он подумал, что теряет профессиональные качества, он бы скорее перестал оперировать, чем стал бы рисковать жизнью пациентов. Вероятно, Джейн права, и его зацикленность на Дороти – всего лишь способ утешения. Как ни иррационален был такой вывод, я понял это лишь неделю спустя, когда вернулся от клиента, которого убеждал хранить чеки шесть лет, а не всего лишь год.

– О вас спрашивал доктор Харгрейвс, Билл, – сказала Самира. – Вы ведь не заболели, верно?

– Нет, это мой друг.

– Но мне показалось, что вы нужны ему срочно. Он сказал не звонить, если у вас нет ничего срочного, что он встретится с вами, как обычно, вечером.

Встречу в пятницу вечером ни в коем случае нельзя было назвать обычной, и если бы Джейн не уехала в тот день с ночевкой, чтобы разобраться с вышедшей из строя локальной сетью, парализовавшей работу целого учреждения, я бы не счел возможным оставлять ее одну на два вечера в неделю. Я пришел в бар раньше обыкновенного, но Даниэль уже сидел за столом. Стакан его был наполовину пуст, это означало, что либо он пьет быстро, либо сидит тут уже некоторое время. Угостив меня пинтой сорта, который назывался «Запрет Мухаммеда», он принялся за новую кружку такого же.

– Есть еще одно сообщение, – сказал он.

Его улыбка показывала, что он не намерен уступить, но была почти бессмысленной. Он достал телефон, и я увидел, что у нового голосового сообщения дата и имя отправителя не указаны.

– Джейн не знает, как сообщение может быть без даты, – сказал я и рискнул добавить: – Тебе не кажется, что это значит, что оно не обязательно новое.

– Его раньше не было. Иначе я бы его прослушал.

– Я хочу сказать, может быть, его доставили с опозданием. Может быть, произошла ошибка, и отсутствие даты – тоже ее следствие.

На это вместо ответа он включил воспроизведение последнего сообщения, развернул телефон к моему уху и отстранил мою руку, когда я попытался его взять. Но, даже пригнувшись к динамику, я едва разбирал слова Дороти из-за стоявшего в баре шума голосов. Я едва узнал ее голос, он звучал еще слабее, чем прежде.

– Мне это не нравится. Я не понимаю, где нахожусь, – сказала она почти детским голосом. – Тут темно и сыро. По-моему, оно извивается, или это я сама. Разве не слышишь?

Послышалось шипение помех и как будто какое-то падение, прервавшее сообщение. Убрав телефон в карман, Даниэль выжидательно, если не умоляюще, посмотрел на меня, но мне не хотелось делиться первой пришедшей в голову мыслью – что Дороти унаследовала душевное заболевание своей матери, которое проявилось под конец жизни.

– Тебе не кажется, что так она чувствовала себя, ожидая тебя в клинике? И все проходило, стоило тебе туда приехать.

– Она была едва в сознании. По-моему, она не понимала, что я рядом.

– Не сомневаюсь, что ты прогонял такие чувства, так что под конец она их не испытывала.

Его улыбка стала выглядеть менее натянуто.

– Хочешь сказать, что она сделала этот звонок из клиники?

– Не сомневаюсь, что именно так оно и было. У меня бывало, что сообщение о непринятых звонках приходило с опозданием на несколько дней. Если хочешь, я могу спросить у Джейн, каков может быть наибольший срок задержки.

– Я уже говорил с персоналом клиники. Там говорят, что, когда у нее брали анализы, она не в состоянии была звонить.

– Это лишь доказывает, что они ошиблись насчет этого звонка, не так ли? Она же звонила тебе и просила, чтобы ты не опаздывал.

– Я не верю, что это действительно сказала она или что звонила из клиники. – Смысл его улыбки теперь был вполне ясен: то, о чем он говорил, казалось ему не столько забавным, сколько печальным. – Не думаю, что ее звонок прервали, – сказал он. – Если помнишь, она говорила, что кого-то там нет. По-моему, она не хотела, чтобы там кто-то был, и говорила об этом.

– Послушай, Даниэль, – сказал я, возможно, слишком энергично. – С кем она могла говорить по телефону, кроме тебя? А ты – последний из тех, от кого она бы хотела отделаться.

Либо это до какой-то степени убедило его, либо он предпочел промолчать. Вскоре он уже распространялся о преимуществах эвтаназии и помощи при самоубийстве. Подозреваю, он чувствовал, что я был рад смене темы, потому что, когда мы уходили из бара, Даниэль сказал:

– Пожалуй, я столько наговорил, что тебе на ближайшую неделю хватит.

– Если бы это было так, я бы не был тебе старым другом. Давай встретимся в понедельник, как обычно, – сказал я. Уходя от меня во мрак, он не достал телефон, и от этого я испытал облегчение.

Задача, стоявшая перед Джейн, оказалась сложнее, чем она предполагала, и домой она вернулась только вечером в субботу, когда я уже лег. В понедельник утром я спохватился, что забыл задать ей вопрос по просьбе Даниэля.

– Как думаешь, на сколько может задержаться доставка голосового сообщения на мобильный? – спросил я.

– Довольно надолго, – сказала Джейн, наливая себе кофе, который был еще чернее, чем тот, который она только что пила. – У одного моего клиента пришло через несколько месяцев.

– Так я и знал, – сказал я и подумал, не позвонить ли Даниэлю сразу. – Даниэль продолжает получать голосовые сообщения от жены, он считает их новыми. Так, говоришь, они могут задерживаться. Я ему скажу.

– Не знаю, стоит ли. – Джейн отхлебнула кофе до того крепкий, что я поморщился. – Никогда не слышала о нерегулярных задержках, кажется, ты именно такие описываешь, – сказала она. – По-моему, такое вообще невозможно.

Я решил не звонить Даниэлю, рассчитывая придумать, что ему скажу, ко времени нашей встречи вечером. Но я так и не придумал: на работе встречи с клиентами не позволяли спокойно подумать. Я сидел за письменным столом и работал над электронным сообщением, в котором слов было меньше, чем цифр, когда мне позвонила сотрудница приемной.

– Билл, вас хочет видеть какой-то господин.

– Вы не могли бы спросить его, что он будет пить? Он пришел на полчаса раньше назначенного времени.

– Он не на прием. Это ваш друг, так он говорит. – И с сомнением в голосе Джоди сказала: – Доктор Харгрейвс.

Сначала я хотел сказать, что занят, но потом мне стало стыдно. Я поспешил в вестибюль, где нашел Даниэля. Ссутулившись и сидя на стуле в почти эмбриональной позе, он смотрел на экран телефона, как будто сторожил его. Он посмотрел на меня, и я подумал, что он мучительно вспоминает, как люди улыбаются.

– Можем поговорить с глазу на глаз? – еле слышно произнес он.

В ближайшей переговорной по обе стороны от пустого стола стояло по шесть обычных стульев. Пока я закрывал дверь, Даниэль рухнул на стул. Я сел напротив.

– Снова она, Билл.

– Джейн говорит, звонки могут задерживаться на месяцы.

– Во-первых, не уверен, что это звонки. – Он положил телефон на стол между нами и с расстроенным видом посмотрел на его погасший экран. – Я уверен, что это – не звонок, – сказал он.

– А что это еще может быть?

– Я считаю, что вступил в своего рода связь. – Он положил руки по обе стороны телефона, и на столе под подушечками пальцев появились влажные пятна. – Возможно, помогло бы, если бы она была на линии. Я уверен, что попытка заставить ее заговорить точно помогла бы, – сказал он. – Я считаю, что мы слышим то, что она говорит сейчас.

Я бы предпочел не слышать доказательств, но твердо решил помочь, если смогу.

– Давай послушаем, Даниэль.

Влажные следы рук все еще оставались на столе, когда он выбрал последний звонок в списке, не имевший ни даты, ни имени абонента. Даниэль включил громкоговоритель, но голос Дороти все равно был едва слышен.

– Темно, потому что у меня нет глаз. Вот почему темнота так велика. Или она проедает себе дорогу, потому что состоит из червей. Они – все то, во что превращусь я…

Еле слышный голос умолк, и Даниэль влажным пальцем прикоснулся к экрану. Страхи Дороти превратили ее в пугливого ребенка, и это меня потрясло, но я постарался успокоить Даниэля:

– Это, должно быть, старый звонок, Даниэль. Печально, конечно, но это лишь один из страхов, от которого ты ее избавил своим присутствием в самом конце.

– Ты еще не все услышал. – Он поднял палец, и сердце у меня екнуло: я понял, что он лишь приостановил воспроизведение голосового сообщения. – Скажи мне, что услышишь, – попросил Даниэль.

– Это я. Это только я или тьма. Я не могу ее почувствовать, только темно. Как будто я сплю и вижу сон. Просто тьма и мое воображение. – В этом месте голос совсем было затих, но затем зазвучал громче. – Кто это? – воскликнула Дороти. Последовало влажное почмокивание, превратившееся в ответ:

– Я.

Даниэль стиснул телефон, как бы желая защитить его, хотя от чего он мог его защищать, я не мог себе представить.

– Ты слышал? Слышал другой голос?

– Я слышал Дороти, Даниэль. – Как бы отчетливо и пронзительно ни звучало последнее слово, оно явно выражало лишь нетерпение, и ничего больше. – Она сказала то же, что и прежде, – настаивал я. – Это не должно тебя огорчать, но она хотела сказать, что находится в одиночестве. И затем ты приехал и оставался с нею до конца.

– Хотел бы я в это поверить. – Хоть он и смотрел на меня, но, казалось, видел что-то гораздо менее дружелюбное, чем я.

Я бы мог поспорить, но ограничился словами:

– Давай обсудим это вечером. Мне надо подготовиться к встрече.

– Если не возражаешь, давай сегодняшнюю встречу отменим. Мне тоже надо подготовиться.

Я представил себе, как он сидит один у себя дома с телефоном в руке, ожидая очередного запоздавшего сообщения. Может быть, следовало настоять, чтобы он сегодня пришел в бар? Но я сказал:

– Тогда в следующий понедельник.

– В понедельник, – повторил он, как будто перспектива встречи через неделю была неуместна, если не невообразимо далека.

Я проводил его до выхода и пожелал ему всего хорошего. Мне показалось, он едва меня услышал.

После полудня деловые встречи и телефонные звонки продолжались без перерыва до конца рабочего дня. Джейн снова пришлось уехать по рабочим делам, вернуться она должна была только во вторник. Наш опустевший дом, казалось, показывал, каково будет в нем, когда один из нас останется в одиночестве. Я очень обрадовался, когда во время завтрака позвонила Джейн и сказала, что уже едет домой.

– И вот что можешь еще сказать Даниэлю, если захочешь, – сказала Джейн. – Я нашла случай, когда человек сделал семь звонков за час, но тот, кому он звонил, получал сообщения об этих звонках почти целую неделю.

Я подумал, что стоит передать это Даниэлю сразу же, и, попрощавшись с Джейн, позвонил ему. Его телефон не отвечал и даже отказывался принимать голосовые сообщения. Я считал, что в сообщениях его жены он неправильно толкует полную тишину как тьму настолько полную, что она может поглотить все звуки. Я позвонил ему на работу в больницу, но лишь узнал, что он отменил все свои операции. Там понятия не имели, когда он вернется к работе – сами хотели бы это знать.

У меня первая деловая встреча была назначена после обеда. По дороге в пригородный район, находившийся рядом с моим, я пытался придумать, что скажу Даниэлю. Я надеялся убедить его в том, что ему нужна помощь специалиста. Его дом с широким фасадом – ему в нем принадлежала половина – и эркером, казалось, переживал ложную беременность. Часть дома находилась в тени платана, засыпавшего всю лужайку своими семенами. Окна гостиной в свете спрятавшегося за облако солнца казались запыленными, если не неухоженными. Я звонил уже третий раз, когда из дома вышла соседка Даниэля и указала ключом на свою машину, чтобы завести ее.

– Он уехал, – сказала она, – на работу.

Я сразу понял, где он может быть. Через пять минут я уже был на кладбище, где мы похоронили Дороти. Ее могила находилась в самой новой части, где трава росла, как на лужайке у садоводческого центра, а надгробные камни были чисты, как реклама мастерской камнереза. Я припарковал машину, и ветер повел меня по поросшей травой лужайке под благоразумный шепот кипариса. Вряд ли шум моих шагов был громче. Увидев Даниэля, я решил держаться ненавязчиво.

Он стоял у могилы Дороти спиной ко мне и не отреагировал, когда я захлопнул дверцу машины. Впрочем, я постарался сделать это как можно тише. Я не хотел беспокоить его, но хотел понять, в каком он состоянии. Я напрягал слух, но слышал только сдержанный шум ветра. Я не собирался прерывать молитву Даниэля или попытку вступить в диалог с Дороти. Пока я шел к нему, он пошевелился, как если бы намеревался приветствовать меня. Но нет, это тень пошевелилась у него на плече, едва ощутимый жест кипариса. Даниэль был так неподвижен, что я не мог не прочистить горло, чтобы привлечь его внимание. Это, впрочем, ни к какому результату не привело, и, подойдя достаточно близко, чтобы увидеть его лицо, я уже занервничал.

Он не просто стоял на коленях, но навалился грудью на надгробие и уперся подбородком в его острый край. Как бы неудобно ему ни было, он никак не обнаруживал, что ему неудобно или больно. Его застывшая улыбка казалась непоколебимой, глаза были раскрыты так широко, что я мог только гадать, что он старается увидеть. Сейчас эти глаза не видели ничего, потому что ими никто не смотрел. Я опустил их веки и вообразил темноту.

Его телефон выпал из свисающей руки и лежал рядом с надгробием. Я поднял его. Он был холоден и покрылся росой. Я вытер его рукавом. На мгновение я испытал облегчение, что не смогу проверить сообщения, поскольку для этого требовалось знать пароль, но потом я вспомнил, что Даниэль вводил дату своего рождения. Еще не успев запаниковать, я ввел необходимые цифры и открыл список сообщений. Все последние были без имен и дат. Кроме тех, что я видел прежде, появились два новых.

Я открыл первое и затаил дыхание. Просящий голос звучал не громче, чем шепот кипариса. Мне показалось, что говорившая боялась, что ее услышат или узнают по голосу.

– Оставь меня в покое. Ты всего лишь тьма и черви. Ты всего лишь сон, и я хочу другой. – Сначала мне показалось, что последовавший шум был всего лишь помехами, потрескиванием разрядов, но затем стал разбирать слова: – Мама теперь здесь. Она стала тем, чем обещала. Тебе некому сказать, и никто не увидит. Она будет с тобой всегда, как и следует матери.

Я пытался поверить объяснению, которое дал бы Даниэлю – что это еще одно запоздалое голосовое сообщение от Дороти, вот почему она говорит о матери в третьем лице, – но голос казался нечеловеческим не только из-за странного словоупотребления. Он не столько напоминал разряды статического электричества, сколько копошение бесчисленных червей, этот образ я попытался прогнать от себя, прослушав второе сообщение. Пожалуй, лучше бы мне его не слушать. Стремительная атака червей вырвалась из динамика бессловесным триумфом, поглощая просящий голос, едва слышимый, но все же пытающийся выговаривать слова. Я не мог долго это выносить и уже собирался остановить воспроизведение, когда раздался другой голос, заглушивший прочий шум.

– Я тоже здесь.

Голос, хоть и очень слабый, несомненно, принадлежал Даниэлю. Менее чем через секунду голосовое сообщение закончилось. Я сжал телефон в кулаке и попытался сказать себе, что Даниэль записал свой голос поверх последней части уже существующего сообщения. Но идея, которой он поделился со мной два дня назад, возобладала: причиной этой ситуации стало то, что он не просто стремился сохранить все голосовые сообщения своей жены, но и вступить с нею в контакт. Вероятно, я ошибался, но к тому времени, когда я усомнился в своем решении, было уже слишком поздно. Я нашел кнопку «Удалить все сообщения», нажал ее и сделал длинный прерывистый выдох.

Я воспользовался телефоном Даниэля, чтобы позвонить в полицию. Через несколько недель следствие подтвердило, что он отравился. Полицейские опросили меня прямо на кладбище, и оттуда я поехал на работу. Хоть мне очень хотелось поскорее вернуться домой, все же пришлось поработать с несколькими клиентами. Наконец я оказался у нашей парадной двери. Джейн открыла мне и ахнула в моих объятиях, как будто я выдавил из нее весь воздух.

– Нет нужды так душить. Я же никуда не уезжаю, – сказала она, и я подумал: как я смогу ей объяснить?!

18.02.19 (Клиника: BAR55, 14.02.19)

Консультант: доктор Баррига

Офтальмология – прямая линия: 020 5489 9000/ Факс: 020 5487 5291

О боже. Я почти уверен: она не дышит. Впрочем, трудно сказать наверняка, когда на сцене стоит такой шум. Призрак чертовой Оперы[38]. Это она захотела пойти на этот спектакль, не я. Что ж, по крайней мере, если она мертва, я смогу винить Эндрю Ллойда Веббера.

Прекрати, Стивен, это может быть серьезно.

На самом деле она подозрительно тиха, особенно если учесть, что обычно дышит шумно – днем ее грудь издает такие же звуки, как автомобиль «Фольксваген Жук» с треснутым карбюратором. И если она не хрипит, то издает влажное чмоканье, поправляя плохо сидящие зубные протезы. От этого не совсем приятного звукового сопровождения я обычно лезу на стену, но сейчас бы отдал левую руку, если бы она запыхтела, кашлянула или даже пукнула. Меня устроил бы любой признак жизни. Глаза ее закрыты. Возможно, она просто задремала.

Хорошо, рассмотрим наихудший вариант: она мертва. Что тогда? Что мне, черт возьми, тогда делать? Что, остановить спектакль? От одной мысли об этом у меня мурашки идут по коже. Не люблю устраивать сцены. Я ни разу не жаловался на плохое обслуживание в ресторане, не ввязывался также и в перепалки на дороге (а в Лондоне это просто подвиг, если принять во внимание этих чертовых велосипедистов).

Господи.

Этот поход в театр не заладился с самого начала. Сначала эта история с зубами. Во-первых, зачем вынимать зубные протезы изо рта в дамской комнате? Боже мой, видели бы вы лицо служительницы, когда та вручила бабушке зубной протез, завернутый в туалетную бумагу. Не настолько она из ума выжила. Могу лишь подозревать, что с ее стороны это была своего рода извращенная шутка. Она постоянно говорит (или, может быть, следует сказать, говорила) мне: «Не волнуйся, лепесточек». Затем пришлось подкупить служителя, чтобы пустил нас после последнего звонка. Так что неудивительно, что я забыл выключить айфон. И когда мы наконец протиснулись к своим местам, я пережил десять мучительных минут, пока она шелестела целлофаном, разворачивая коробку «Куолити стрит»[39]. Ну кто угощает шоколадом незнакомых в театре? Кошмар. А теперь еще и это.

Все же надо убедиться. Да, убедиться, прежде чем предпринимать решительные меры. Вообразите, какой будет конфуз, если она просто вздремнула.

Не сводя глаз со сцены, я нежно похлопываю ее по руке, как бы желая успокоить. Ничего. Я похлопываю сильнее. Никакой реакции. Сделав над собой усилие, я щиплю ей кожу на тыльной стороне ладони. Эта покрытая пигментными пятнами кожа податлива, как дешевая ветчина. Она также несколько холодна, но, с другой стороны, бабушка любит распространяться о своем плохом кровообращении. Лучше проверить пульс. Ритм «Музыки ночи» проникает в меня через подошвы, но я не могу уловить ни малейшего шевеления в бабушкиных венах.

Я как можно нежнее отпускаю ее запястье и вытираю потеющие ладони. Не заметил ли кто-нибудь? Этот мясистый парень, с трудом поместившийся на сиденье с другой стороны от бабушки, не сводит глаз со сцены, колени у него усыпаны разноцветными обертками от конфет. Он беззвучно повторяет то, что поют на сцене, перевирая каждое второе слово.

Надо сосредоточиться. Думай.

Не могу я прервать спектакль объявлением о скоропостижной кончине моей бабушки. Поступить так просто невозможно. Лучше дождаться антракта, затем выскользнуть из зала и обратиться за помощью. Именно так. А сейчас сделать вид, что ничего необычного не происходит. Просто сидеть, и все. Смотреть на сцену. Отгородиться, отстраниться, укрыться от мрачных мыслей за кирпичной стеной, Стивен. Да. Сидеть и смотреть спектакль. Сидеть и смотреть спектакль вместе со своей мертвой бабушкой.

Единственное, что в первый день на новой работе, в логистической конторе центра «Агри-Тех», понравилось Джейсону, была Электра и ее длинные ноги. В следующие два месяца его восхищение превратилось в одержимость, от которой он страдал по будням с утра и до конца рабочего дня.

Всякий раз, глядя вслед Электре, уходившей от его стола, Джейсон впадал в гипнотический транс. Всякий раз, как его неуправляемое внимание сосредотачивалось на ее ногах, казалось, что она только это и делает, вечно движется от него, дразня, и в этом было больше мучения, чем приятного.

Электра была единственным лучом света во мраке его жизни, единственным развлечением в рабочее время, которое он приветствовал. Работа в центре уничтожала последние следы его индивидуальности, она, казалось, должна была рассеять надежды на что-то лучшее в жизни, но он втайне трепетал в предвкушении очередного рабочего дня, сулившего верную встречу с нею, надушенной, со вкусом накрашенной, тихой, практически немой, двигавшейся с шуршанием шелка среди письменных столов и серых металлических стеллажей; с сиреной на высоких каблуках, порождавших свою странную музыку стуком по бетонному полу проходов или большим гудронированным пространствам, предназначенным для машин, под вечно серым небом.

Весь рабочий день Джейсона проходил в огромном, но малолюдном «логистическом центре», через который проходили двигатели и запчасти для сельскохозяйственных машин. Здесь же располагался скромный кабинет Джейсона. Саллет-на-Тренте, город, приютивший «Агри-Тех», находился на севере центральных районов Англии, не совсем в «Черной стране»[42], не совсем в Стаффордшире, но отчасти и там, и там, но, как считалось, ни к тому, ни к другому не относился. Саллет-на-Тренте, или Салли, не имел ни географического, ни культурного, ни политического значения. Он не мог похвастаться общественной жизнью или достопримечательностями, привлекавшими туристов. Город с примыкающей к нему местностью были своего рода антиматерией и застряли у пересечения новых скоростных магистралей, по которым люди проносились мимо.

Пять лет назад Джейсон окончил университет и мечтал стать журналистом в Лондоне, но попал в другое мертвое место сразу за трассой М25, которое могло бы находиться в Бакингемшире. Оттуда он переехал в Саллет-на-Тренте и в первую же неделю после переезда понял, что здесь еще хуже. Ему казалось, жизнь должна бессмысленно пройти среди дорог с двусторонним движением, металлических заборов, жутковато-тихих промышленных зон, белых фургонов, новых домов, выстроенных на железнодорожных насыпях и похожих на склады розничных торговых центров размером с футбольное поле, торгующих товарами для домашних животных, холодильниками, стиральными машинами, электрическими и газовыми плитами и так далее.

Джейсон обнаружил, что жизнь в таких городах, как Саллет-на-Тренте, представляет собой полную противоположность той, которая могла бы привлекать, вовлекать или воодушевлять человека. Такие города предлагали своим обитателям существование, а не возможность достичь чего-либо существенного, и вследствие этого оставались безжизненными. Джейсон также обнаружил, что рабочие места создавались и занимались в них обычно людьми, лишенными воображения.

В Салли на Джейсона навалились апатия и вялость, обычные для таких мест. Временами ему хотелось закричать, истерически расхохотаться, сломать, что попадется под руку. Чем дольше он жил в Салли, тем сильнее напоминал себе наряженную в дешевый костюм обезьяну, заключенную в клетку или в тесное и замусоренное пространство с бетонными полами и стенами; забытого примата, изолированного от себе подобных, без конца шлепающего себя по лицу широкой безволосой ладонью.

Чтобы не дать мозгу умереть без впечатлений, оставалось лишь заказывать в Интернете книги. Джейсон терпеливо читал их в свободное время, стремился познать себя и понять, как выбраться из сложившейся жизненной ситуации. Это чтение было попыткой защитить от ветра пламя, горевшее в нем три года во время учебы в университете. Во что он превратится, со страхом думал Джейсон, если этот огонек погаснет? Вероятно, в человека, который забудет свое прошлое.

В Салли, как и на прежней работе, сотрудниками Джейсона были большей частью мужчины, удручающе обыкновенные, но циничные, немногословные, все интересы которых ограничивались футболом, машинами, бытовой электроникой, компьютерными играми и выпивкой. Любой, даже самый короткий разговор на работе приводил Джейсона в уныние, порожденное смертельной скукой.

Сетевые сайты знакомств могли предложить лишь восемь одиноких женщин, находящихся в географической доступности, сведения их биографий доверия не внушали. Романтические возможности, которые бы могли облегчить его угнетающее одиночество, оказались скудны. Жительницы Салли, казалось, выходят замуж рано, а матерями становятся еще раньше. Только Электра казалась не такой, как остальные. Что же она за человек и что здесь делает? Не могло быть сомнений, что она училась и после школы, недавно окончила учебное заведение и, вероятно, у нее уже кто-то есть.

Всякий раз, встречая ее во время обеденного перерыва, – она сидела на одной из лавочек, расставленных вокруг склада на лужайке, пересеченной неасфальтированными дорожками, – Джейсон тщательно выбирал темы, исключающие упоминание о мужчинах в ее жизни. Признайся она в существовании таковых, его реакция была бы столь эмоциональна, что он не смог бы скрыть своего огорчения. Пока же она не упоминала о мужчине в своей жизни – Гэзе, Бэзе, Найджеле, Энтони, Леоне, Джее или Сти, – и Джейсон мог без помех принимать желаемое за действительное. Даже невинный вопрос о товарах, имеющихся на складе, заданный у стола Электры одним из сотрудников, вызывал у Джейсона до того сильный приступ ревности, что у него кружилась голова.

Вероятно, Электра была религиозна и берегла себя. Думать так позволяло то, что из украшений она носила только крестик из белого золота. Джейсон думал, что готов перейти в любую веру, лишь бы быть с нею.

В обществе Джейсона, когда он подсаживался к ней во время обеденных перерывов, она отвечала односложно, полуулыбалась, сама ни о чем не спрашивала, и у него часто возникало подозрение, что Электра о нем того же мнения, что и остальные сотрудники, и что его попытки завязать общение с нею ее тяготят. Иногда он подозревал, что Электра, в лучшем случае, просто его терпит.

Когда Джейсон сидел рядом с нею, голова у него переполнялась кровью, и он говорил глупости, делал замечания столь безжизненные и непривлекательные, что единственным подходящим средством от них казалось направленное на себя членовредительство. Электра накручивала на палец прядь волос, достававших ей до плеч, затем своими зелеными глазами внимательно рассматривала палец с накрученными на него волосами; она не нервничала, но и не была вполне раскованной, всегда сидела, положив ногу на ногу, полосатая юбка открывала колени, одна туфля с высоким каблуком покачивалась, держась на пальцах ноги.

Он настолько потерял голову от этой девушки, что в последний день своего испытательного срока набрался мужества пригласить ее. Пока Электра заваривала чай для всей конторы, Джейсон прошел вместе с нею в кухню, открыл зачем-то дверцу холодильника и сказал:

– Может, сходим куда-нибудь вместе?

После этого вопроса в кухне сгустилось молчание, как будто сам воздух превратился в желе, тогда как пространство между его ушами заполнил шум, какой стоит в подземном туннеле, когда в нем движутся товарные составы. Джейсон, собирая разбежавшиеся мысли, пытался вспомнить заранее отрепетированную реплику, которая позволила бы выйти из затруднительного положения.

О чем он только раньше думал? Он на десять лет старше ее. Он для нее приставала. Это слово повторялось у него в мозгу. Чтобы в его-то возрасте опуститься до такого! Ему захотелось разорвать рубашку на обрюзгшей, усыпанной веснушками груди и дико, по-звериному зареветь. Он, видимо, уже совсем потерял голову и перестал быть человеком, с которым приятно общаться.

– Хорошо. Куда бы вы хотели пойти? – сказала Электра, не глядя на него. Ее безразличие, как ему показалось, объяснялось скукой.

Ей было скучно. Скуку вызывало все, связанное с ним. В ней не было ничего таинственного, загадочного, кокетливого или жеманного, ничего такого, что приписывало ей его воображение. Просто она молода, и ей скучно. Он почувствовал это, когда стены отшатнулись и помещение приняло свои прежние размеры.

Джейсон настолько был уверен в неудаче, в том, что она откажет, что даже не подумал заранее, куда бы они могли пойти.

– А куда стоит… здесь пойти? – спросил он.

Электра нахмурилась.

– Да, в общем-то, особенно некуда. Разве что в зоопарк.

Дэнни решил, что пора передвинуть Темную штуку на блоубартонской развязке.

– Собираюсь передвинуть Темную штуку.

Армаан и Билл переглянулись.

– П-ф-ф-ф, – фыркнул Армаан.

Билл откинулся на спинку стула, шумно потянул в себя чай из чашки и утер губы.

– Удачи тебе с этим, приятель, – и затем тоже фыркнул.

– Возьму грузовик.

Армаан выдвинул ящик письменного стола, порылся в нем и пустил ключи по столешнице.

– Не выключай габаритные огни. Не люблю рисковать.

Зимой 1974 года Эльви Мей, которой в то время было шесть лет, увидела нечто сверхъестественное, и это ее так потрясло, что, даже повзрослев, она не могла забыть этой истории. Сверхъестественное прямо не воздействовало на нее, и ни она сама, ни ее семья в этой истории не пострадали. Хотя случилось это в ее доме, в ее втором доме, в кукольном домике, розовом с белым, просторном и изукрашенном, который был гораздо красивее большего дома Мей, который включал в себя этот кукольный домик. Жившие в кукольном домике (люди Эльви, так бы она их назвала) имели гораздо больше свободного пространства, чем Эльви и ее родители в своем доме. Количество членов в семьях было одно и то же, по три человека в каждой: мама, папа и ребенок. У Эльви были родители, как и у Итана. Поэтому она сочувствовала мальчику с каштановыми волосами, который считал кукольный домик родным. Обе семьи имели по собаке, и обе собаки (большая, хозяйкой которой считалась Эльви, джек-рассел, и маленькая, датский дог, принадлежавшая Итану) сыграли важную роль в том, чем закончилась эта сверхъестественная история зимой 1974 года.

Как и во всякой хорошей истории о сверхъестественном, события в кукольном домике начались со случаев, происходивших по всему дому и казавшихся безобидными, но лишь несколько подозрительными. Но, как и во всякой хорошей истории о сверхъестественном, эти события развивались стремительно. Каждый день, придя из школы, Эльви садилась в свое детское кресло из красного пластика и наблюдала, как разворачивается ситуация в кукольном домике, желая поскорее узнать судьбу Итана, его родителей и датского дога. Все это время родители Эльви замечали в своей дочке тревогу и делали то, что обычно делают в таких случаях, чтобы успокоить ребенка. Ей покупали разные вещи, возили развлекать, читали ей книжки, шутили и потакали ее желаниям. Но невероятные события, происходившие в спальне Эльви, никогда не выходили за пределы кукольного домика, и она никогда не чувствовала необходимости сообщить о них родителям.

Много лет спустя двадцатипятилетняя Эльви Мей всегда внутренне напрягалась при просьбе ее мужа, Эрика, рассказать друзьям эту историю. Он подначивал ее, не понимая, какое влияние оказал этот опыт на представления Эльви о жизни вне кукольного домика.

– Расскажи о Смитсмитах, – просил Эрик. – Расскажи историю, которая случилась в кукольном домике. – Эти слова Эрика часто заставляли Эльви краснеть. Иногда из-за них она начинала ненавидеть мужа. Не потому, что, предлагая ей поделиться воспоминаниями, он вел себя неприлично, но потому, что то, что на ее глазах происходило в Доме Головы, возвращалось в ее нынешнюю жизнь, заставляя ее смотреть в пространство невидящими глазами и отрицательно качать головой:

– Нет, нет, нет…

Они отправились на велосипедную прогулку под беспощадным полуденным солнцем. Большая часть маршрута проходила по хорошо утоптанным тропинкам в зарослях кустарника. Большие участки глубокого песка не давали ехать: приходилось слезать и вести велосипеды. К тому времени, когда доехали до Кабо-Сордейо, Грехам уже весь взмок и был рад отдыху. Рад, что ехал последним, потому что его шестилетнему сыну Феликсу приходилось тяжелее остальных. В Кабо-Сордейо вся остальная группа стояла, наблюдая за тем, как подтягиваются отставшие. Один начал медленно хлопать в ладоши, остальные подхватили. Грехам скрипнул зубами, подавляя желание упрекнуть.

– Следи за своим настроением, – сказал он себе. На эту тему часто высказывалась Черри.

– С возрастом ты делаешься невыносим… надо противиться, не позволять себе так раздражаться… иначе, знаешь ли, тебя ждет сердечный приступ. Помнишь тот раз…

Рикардо, их гид, теперь говорил, то и дело останавливаясь, чтобы подыскать нужное слово, очаровательно коверкая английский, об отдельных скалах, тянущихся до самой середины залива, ограниченного с обеих сторон отвесными утесами. Еще раньше они видели, как неустрашимые купальщики с полотенцами шажками по несколько сантиметров спускались по крутому обрыву, держась лишь за старые веревки, оставленные заботливыми скалолазами. Казалось, это серьезный риск, пусть наградой за него и становился фактически личный пляж.

– Если хотите увидеть гнездо аиста, ступайте медленно и осторожно, – сказал Рикардо. – Если он споткнется и упадет, его спасут крылья. У вас, я думаю, их нет.

– Хочешь посмотреть гнездо, Феликс? – спросил Грехам.

– Да! Это аисты с длинными ногами? Или это цапли?

– Цапли. И у тех, и у других длинные ноги. И у Шейлы вон там.

– В этом нет нужды, Грехам. Ты в отпуске. Веди себя дружелюбно.

Он подумал об оставшейся в отеле Черри, которая лакомилась pastéis de nata[45] и пила у бассейна Супер-Бок[46]. Поездку на горных велосипедах она заказала им в качестве сюрприза.

Время заводить друзей для тебя и для ребенка – так она это называла. Он спросил, почему бы и ей тоже не поехать с ними, но она сразу заняла оборонительную позицию:

– Ты же знаешь, что мне тяжело даются крутые подъемы. Буду всех задерживать.

Другие члены группы поехали дальше по сужающейся тропинке. Грехам взял Феликса за руку и последовал за остальными. Он смотрел на зад Шейлы, выбиравшей дорогу в траве, которая была ей по бедра.

– Не своди с этого глаз, и все будет хорошо, – сказал он себе и затем едва не рассмеялся. Он почему-то подумал о «Звездных войнах», о Люке Скайуокере, направлявшем свой икс-винг[47] на битву со Звездой Смерти. – Тут тебе не Луна.

– Что смеешься, пап? – спросил Феликс.

– Ничего. Просто смотри, куда ставишь ногу, ладно? И не выпускай мою руку.

Грехам завидовал тем, кто не обращал особого внимания на обрыв. Знойное марево окутывало облизанные морем мысы далее к югу. Если прищуриться, он мог различить автостоянку, от которой они начали свой путь. Рука мальчика, заключенная в его ладони, расслабилась, Грехам стиснул ее и велел Феликсу не валять дурака.

Увидев гнездо – поразительно большое сооружение из сложенных прутиков, частично расположенное над обрывом, как будто аист насмехался над его рискованным положением, Грехам не захотел подходить ближе. Он не хотел фотографировать. В гнезде не было ни птенцов, ни самого аиста… и оно напоминало забытую игру Джек Строуз[48].

– Пошли, Феликс, – сказал Грехам. – Вернемся к велосипедам.

С каждым шагом, приближавшим их к тропе, он чувствовал все большее облегчение. Пока в его отпуске было слишком много того, что он предпочитал избегать в повседневной жизни: высоты, жары, от которой на коже появлялись пузыри, физической нагрузки. Ему хотелось поскорее вернуться в отель к Черри. Феликсу нравилось плавать в бассейне. Они могли укреплять отношения там, не опасаясь проколов, падения с обрыва и нападений аистов.

Или впечатлений от задницы Шейлы.

«Наши самолеты не смогут отразить такую огневую мощь».

– Нормально себя чувствуете? – спросил Рикардо.

– Нормально, – задыхаясь и делая шажки по несколько сантиметров, ответил Грехам и, обернувшись, увидел всю группу, выстроившуюся за ними на тропинке. – Я, должно быть, пыльцы надышался или чего-то такого. Через минуту все придет в норму.

– Передохните минут пять, – сказал Рикардо. – Как бы то ни было, хочу показать вам одну вещь.

Вся группа уставилась на Грехама: быкоподобного, потного, одетого не по погоде и не для такой физической нагрузки. Он чувствовал, что грубые края штанин его холщовых шортов натирают кожу. Потом будут волдыри или, по крайней мере, некрасивое покраснение. Вот что бывает, когда люди среднего возраста приподнимают зад с дивана на неделю. Рубашка с короткими рукавами и темными полосами пота на спине. Красные виски. Неповоротливость. Сонливость. Он вспомнил, каким был в возрасте Феликса: футбол и перетягивание каната на заднем дворе, пока в темноте не станет уж совсем ничего не видно. Выпивка тайком. Когда ты потерял эту игривость, этот задор? Когда «давай сыграем» сменилось на «давай полежим»?

Рикардо стоял на коленях в кустарнике, который вполне мог бы быть частью декораций к научно-фантастическому фильму. Землю сплошным ковром покрывали низкорослые растения с толстыми листьями и мясистыми, собранными в розетки цветками такого же цвета, как столовая горчица.

– Видите? – сказал Рикардо, срывая один из цветков соцветия. Из отверстия завязи на пальцы Рикардо вытекла прозрачная капля. Он слизнул ее.

– Отвратительно. – В голосе Шейлы слышалось отвращение. Она сплюнула.

– Вовсе нет, – сказал Рикардо. Он взял цветок обеими руками и раскрыл его. Что-то громко чмокнуло. – Это растение называется «Материнские слезы», – сказал он. – Потому что, видите, оно все время плачет.

Он сорвал еще несколько цветков в виде пухлых сердечек и раздал членам группы. Каждый в группе смотрел на остальных ничего не выражающим взглядом. Грехаму члены группы напомнили детей, которым он в первый раз раздавал музыкальные инструменты.

– Теперь смотрите, – продолжал Рикардо. Он поднял раскрытый цветок и приложил ко рту. Шейла уронила цветок, который держала в руках, и повернулась спиной к гиду. Лицо ее было бледно. – Как все материнские слезы, слезы этого растения сладки. – Он посмотрел прямо на Грехама: – Попробуйте.

Это была не просьба. Грехаму пришлось убедить себя посмотреть прямо на человека, стоявшего ближе всех к нему. Теперь он понял, что Рикардо, хоть был молод и худ, на самом деле был выше и шире его. Грехам занервничал, испытав тот же самый страх, который испытывал в детстве и который вызвала идиотская мысль: что сделает этот португалец, если он, Грехам, не попробует сок цветка, который, он сейчас это понял, обладал резким мускусным запахом. Животным запахом. И даже человеческим.

– Я не… – начал он, но Рикардо только улыбнулся, обнажив белые зубы, среди которых виднелись бледно-серые частички завязи, и прижал руку Грехама ко рту. Грехам видел, как остальные отвернулись, незаметно выбрасывая цветки, которые раздал португалец, вытирали руки о шорты и направлялись обратно к велосипедам.

Грехам откусил кусочек цветка и почувствовал, как содержимое желудка поднимается навстречу проглоченному.

– Хорошо, да?

Грехам ничего не сказал, но проглотил то, что оказалось во рту. Вкус был сладкий, но неприятный, вкус земли, вкус ржавчины. Но неприятный вкус был ничто по сравнению с консистенцией, напомнившей ему рубец, который он ел в детстве с репчатым луком. Больше никогда в жизни.

– Если окажетесь в жаркой местности и у вас не будет с собой воды, это растение может спасти жизнь.

Они вернулись к велосипедам, и Грехам сосредоточился на том, чтобы удержать в желудке съеденный сегодня завтрак. Ему было досадно, что Феликс не видел, как он проглотил часть растения. По крайней мере, Рикардо, по-видимому, выделял его из всей группы, относился с особым уважением. Он сказал Грехаму подождать, чтобы Грехам, Феликс и Рикардо ехали последними в группе.

– Ваша жена, – сказал Рикардо, когда они с трудом миновали песчаные участки и нашли приемлемый темп. – Она не походить на велосипед?

Грехам промолчал в ответ в убеждении, что этот человек только что уподобил его жену велосипеду. Потом учел трудности Рикардо с английским и понял, что тот хотел сказать «не любит велосипед».

– Нет, она не то чтобы велосипедистка, нет, – сказал он.

– Вам нравится ее зад? Он красив и кругл, нет? Может быть, слишком много веса.

– Моя жена…

Но Рикардо смотрел на зад Шейлы, осторожно двигавшейся по крутому спуску перед ними. Грехам оглянулся на Феликса, который сосредоточенно крутил педали и следил за бабочками, порхавшими над кустами вдоль тропинки.

– Это немного неуместно, вам не кажется…

– Я люблю большие зады. Мне нравится дуга. Я худой, как грабли, но моя подружка? Она сложена, как гребаный танк. Ваша жена. Она в хорошей форме. Есть за что подержаться, когда она возьмет вас в большую поездку.

Рикардо находился так близко к Грехаму, что тот мог снова рассмотреть его зубы. Они, мелкие и серые, теснились во рту, который казался для них слишком просторным. Его отвисшие губы имели цвет клубничного дайкири[49], который Черри заказывала перед обедом. Сок растения засох и блестел у него на подбородке. Грехам был так шокирован словами гида, что мышцы дыхательного горла сократились, сделав его просвет, как у соломинки. Грехам не мог произнести ни звука.

– Вы следить за ребенком, – сказал Рикардо.

Грехам затормозил, велосипед, продвинувшись еще немного юзом, остановился. Феликс, едва не задев его заднее колесо, проехал чуть вперед и оглянулся на отца, озабоченность стянула все его черты в центр лица.

Рикардо казался искренне удивленным:

– Что не так? Ваш велосипед, он что, старый и неотзывчивый?

Теперь Грехам почувствовал явное пренебрежение в словах гида. Рикардо владел языком лучше, чем можно было подумать. У Грехама руки и ноги дрожали от ярости. Он чувствовал слабость, как если бы резко упало содержание сахара в крови.

– Что вы хотите сказать этим «следите за ребенком»?

– Это во всех новостях в регионе Алантейджо. Вы слышали об «О-Седенто»?

– Нет, – Грехам покачал головой. Он едва мог дышать. – Что это?

– Не что это, а кто это. Это человек. О-Седенто. По-английски значит «жаждущий».

– Жаждущий?

– Это правильный.

– Чего жаждущий?

Рикардо облизал губы. Его язык был как недожаренная вырезка, слишком велик для его рта. Он подмигнул.

– O Sedento de Sangue. Жаждущий…

– Кровожадный, – поправил его Грехам.

– Это как будто Дракулас выходит из теней Пенсильвании, нет?

В любое другое время Грехам нашел бы ошибки в употреблении английских слов забавными и даже милыми. Теперь от них у него шли мурашки по коже. Он жал на педали, стремясь оторваться от гида. В животе у Грехама бурлило.

Они закончили велосипедную прогулку на автостоянке, где их уже поджидал микроавтобус, чтобы отвезти в отель. Пока остальные стояли и восхищались открывшимся видом, Грехам велел Феликсу постоять рядом с Шейлой, а сам зашел в туалет. Оказавшись там, бросился к писсуару, но пришел в ужас, увидев струю мочи цвета ржавчины. Разве он не выпил добрый литр воды утром, готовясь с этой тяжелой поездке? Тогда, видимо, дело в этом растении. Да, от мочи исходил тот же хлебный запах. Сок растения прошел через него, как запах спаржи. Все, больше никакой дикарской еды. Он ждал вечера. Только вырезка и еще раз вырезка. И графин вина.

Он вышел из кабинки, вымыл руки и почувствовал, как сердце в груди затрепетало.

Помнишь, тот раз…

Довольно. Единственное, чего он терпеть не мог в Черри, так это что она постоянно вспоминала прошлое. Казалось, она неспособна смотреть вперед. Не помнит, что он похудел на восемнадцать килограммов за последние полгода. Не помнит, что уровень холестерина у него низок, как никогда, что он теперь сидит на средиземноморской диете. Нет. Он представил, как сегодня вечером за столом она будет с отвращением смотреть на говядину и чипсы у него на тарелке.

– Тебе не потребуется десертное меню после всего этого?

– Помнишь, тот раз…

Ему не нужны напоминания. Это была даже не остановка сердца в истинном смысле слова. Уж если что и было, то предупреждение. Он был в школе, обходил игровую площадку со своей обычной чашкой чая с молоком и двумя чайными ложками сахара, когда появились первые признаки. Ему стало досадно, потому что в тот вечер директор попросил его присутствовать вместо себя на собрании, и к тому же Феликс то ли задирал других, то ли его задирали, в зависимости от того, какие слухи принимать во внимание. Кроме того, в то утро они с Черри заспорили во время секса, и она оттолкнула его. Потом болела челюсть, повышалось давление и болело за грудиной. Затем он запыхался, поднимаясь по лестнице в спортивный зал после работы. Тогда, чувствуя умеренный трепет в сердце, он решил, что физические нагрузки надо приостановить. Посещение лечащего врача на следующее утро закончилось тем, что тот вызвал «Скорую».

Кардиолог сделал электрокардиограмму и дал полный отбой, но оставалось выбрать правильный образ жизни. Он и выбрал. Теперь его чай около десяти утра был без сахара и неизменно зеленый. Он сократил число потребляемых калорий и увеличил физическую нагрузку. Сливочное масло превратилось в растительное масло. Треска в кляре превратилась в жаренного на гриле лосося. Он ел салат и бурый рис. Пинты пива превратились в изредка позволяемый себе стакан красного вина. Вес бежал от него. Но на Черри это не производило впечатления. Может быть, она завидовала. По мере того как оба они приближались к среднему возрасту, это она понемногу набирала вес.

Помнишь, тот раз…

Теперь, когда все стали садиться в микроавтобус, Грехам подумал, что сок растения мог содержать какой-то яд, подействовавший на сердце. Феликс сидел рядом с ним, положив голову ему на плечо, а сам Грехам думал о своих родителях (оба они давно умерли от сердечных приступов) и об их любви к садоводству. Отец изредка называл растения по-латыни, это был один из многих способов соответствовать замечательным академическим успехам своего единственного сына.

Теперь Грехам думал об аконите и белладонне, о каликантусе и морознике черном, об олеандре и наперстянке. В детстве он любил абрикосы и ревень, но отец, грозя пальцем, рассказывал, что Грехам находился в шаге от ужасной смерти. Листья ревеня содержат соли щавелевой кислоты, которая может остановить работу почек. В косточках абрикосов таится синильная кислота, способная вызвать кому, из которой уже не выйдешь. Он часто думал, не являлся ли его избыточный вес следствием таких опасений: хлеб и пирожные, насколько он знал, можно потреблять, не опасаясь отравиться, на них он и налегал.

Его, подтолкнув локтем, разбудил Рикардо. Микроавтобус стоял у отеля. Солнце уже опустилось довольно низко, но жара не убывала. Грехам вдруг понял, что пятно засохшего сока на подбородке гида было цвета сыровидной смазки, покрывавшей после рождения тело Феликса. Неуклюже, подавляя приступы тошноты, Грехам выбрался из дверцы в задней стенке мини-автобуса. Впереди него по тропинке к их корпусу шел Феликс. От бассейна доносились плеск и детский смех. За бассейном располагался теннисный корт, откуда слышались удары по мячу. Никаких признаков Черри в номере не оказалось, как и записки, объяснявшей, где бы она могла быть. Грехам загнал Феликса под душ, и они оделись к ужину. Грехам почистил зубы, но вкус растения во рту не пропадал.

– Пойдем поищем маму, – сказал Грехам.

Возле бассейна Черри не оказалось, хотя шезлонг украшало доказательство ее пребывания в нем: роман ее любимой Патрисии Корнуэлл; пустой стакан, несущий отпечаток губ сливового цвета; шелковый платок, которым она повязывала собранные назад волосы. Грехам нашел ее у бара, перед нею стоял стакан с клубничным дайкири, она слишком громко смеялась тому, что говорил бармен, бывший значительно младше нее.

– Мы сделали это, – сказал Грехам, садясь рядом с женой. Доля секунды. Но он заметил: выражение ее лица резко изменилось, флирту конец.

Черри немного поквохтала над Феликсом, сказала, что он уже большой мальчик, раз может так далеко ездить на велосипеде и присматривать за папочкой. Договорились, что Феликс перед ужином может двадцать минут купаться в бассейне. Черри взяла стакан к столику у бассейна, а Грехам, заказав себе мартини, присоединился к ней.

– Продуктивный день? – спросил он, садясь.

– Говорить колкости нет нужды.

– Я не говорю колкости, – сказал Грехам, подвинулся на стуле и почувствовал, как усилия сегодняшнего дня дают знать о себе в мышцах. В бедрах пекло, но это была приятная боль, праведная. Завтра утром, впрочем, все может обернуться совсем иначе.

– Перетрудился сегодня? – спросила Черри.

– Определи смысл слова «перетрудился». Ты заказала нагрузку… извини, экскурсию. Может быть, надеялась, что она окажется для меня непосильной и я не вернусь. Тогда бы ты могла смеяться шуткам бармена, сколько душе угодно.

– Я беспокоюсь о тебе, что бы ты об этом ни думал.

Грехам сделал большой глоток холодного, как лед, мартини. Как это говорили в студенческие годы в коктейльном клубе? Суше, чем пыль от друидовой палочки для сверления. Парень мог заигрывать с его женой, но он отличный бармен. Мартини исполнил Грехама доброй волей, не в последнюю очередь оттого, что сделал неощутимым вкус растения. Он посмотрел на жену, на выражение ее лица, выражение глаз: «Будем или нет?» Она, казалось, готова к ссоре. Выигрывал ли когда-нибудь ужин от семейной ссоры?

– Извини, – сказал он. – Удачный был день. Я развлекся. Феликс развлекся. Мы скучали по тебе, вот и все.

– Послушаешь тебя и поверишь, – сказала она, но это было насмешливое предостережение, окрашенное триумфом в связи с тем, что ей первой удалось заставить его извиниться. Она улыбнулась и прикоснулась к тыльной стороне его ладони. – Еще десять минут, и я бы легла в постель с этим барменом.

Они допили напитки и выманили Феликса из бассейна обещанием шоколадного мороженого. Ужин был хороший, и Черри не комментировала количество вина, которое Грехам выпил, не таясь.

Грехам унес в номер Феликса, который начал клевать носом над своим десертом. Настроение Грехама снова испортилось, он чувствовал вкус Материнских слез, несмотря на перечный соус, ничтожным количеством которого приправил вырезку.

Черри уже была в ночном наряде, том самом, который был призван дать Грехаму сигнал, что любые ночные маневры она не приветствует. Непривлекательные бежевые бриджи. Нельстящий ночной бюстгальтер под прилегающим топиком, в котором она занималась йогой и с которым можно было сладить с помощью стамесок и плоскогубцев. Грехам оставил жену совершать ее ежевечерний ритуал с использованием очистителей кожи, тонеров и увлажнителей и вернулся в бар.

Он с удовлетворением отметил, что бармена, с которым флиртовала Черри, уже нет и вместо него работает женщина. Грехам подумал было включить свое прежнее обаяние, но понял, что слишком устал и взволнован. У него не было настроения флиртовать. В боках покалывало, это напоминало колику, от которой он страдал в детстве. Следовало бы лечь в постель и постараться уснуть, но бурление в животе его тревожило. Свежий ночной воздух, а он действительно был свеж, утесы облаков, поднимавшиеся от моря и указывавшие на приближающийся шторм, – все это в дальнейшем очень помогло бы ему расслабиться.

Грехам заказал стакан тоника в надежде, что действие хинина снимет боль, унес напиток в дальний угол бара, где телевизор показывал отрывки вечернего футбольного матча. Он не мог понять, кто играет и где, не говоря уж о том, за что. Но на крупнозернистом изображении можно было сосредоточиться, пока внутренности бурлили, а ветер пробовал свою все нарастающую силу, проверяя прочность здания.

– Вкусно.

Грехам подскочил на стуле. Он был не один. То, что казалось ему сгущением теней, оказалось человеком. Он стоял, сложив руки на груди и привалившись к стене. Он тоже следил за игрой по телевизору, а Грехам сел так, что загородил ему экран.

– Простите, – сказал Грехам, извиняясь за то, что загородил телевизор, но мужчина воспринял это как просьбу пояснить сказанное.

– Этот вкус. Он хорош.

– Я бы предпочел, чтобы был еще и джин, но да, это освежающий напиток.

– Не ваш стакан. Сок в теле. Его питание.

Теперь Грехам заметил, что человек держал в руке газету, размахивал ею. Грехам не мог перевести заголовок, но узнал слово, которое уже слышал сегодня.

О-Седенто.

– Рикардо?

Гид ответил небрежным приветствием, движением руки.

– Вас послушать, так можно подумать, вы им восхищаетесь, – сказал Грехам.

– Кто сказал, что это он?

– Тогда женщина. Кто бы то ни был.

– Кто сказал женщина?

– Кто тогда? Ведьма? Проклятая? Кошмар? – Грехаму уже хотелось, чтобы Рикардо ушел. Он хотел досмотреть футбол по дрянному телевизору, допить тоник и пойти спать.

– Не знаю, – сказал Рикардо. – Может быть, все это сразу. Может быть, нет. Может быть, О-Седенто – аппетит, который есть у каждого. Лучшие из нас его скрывают, разве нет? – Он сложил газету и убрал в задний карман. Потрогал пальцем лоб. – Прошу прощения. Не хотел досаждать. Доброй ночи. И не ложитесь жаждущим, да?

В любой другой день Грехам, ненавидевший конфликты, ненавидевший ощущение, что мог обидеть кого-то неясным умопомрачительным британским образом, сказал бы что-нибудь в ответ, угостил бы гида выпивкой, пригласил присесть к своему столику. Но Грехам был рад увидеть его спину. Дверь за ним захлопнулась, и Грехам в окно увидел, как волосы Рикардо развеваются на ветру. Потом тени поглотили его.

Грехам допил стакан и направился в номер. В воздухе уже ощущался дождь – мелкая водяная пыль, которой ветер не давал оседать. Эта водяная пыль кипела вокруг него. К тому времени, когда он оказался у своей двери, одежда уже промокла.

Грехам вытерся полотенцем и сел в кресло. Сон пришел как репетиция смерти. Ему не хотелось подниматься по лестнице в спальню. Мясо, съеденное за ужином, комом лежало в желудке, как не разжеванное. Он ухватился за подлокотники кресла, очень напоминавшие выбеленный солнцем панцирь краба, они много видели таких на берегу бухты на этой неделе. Пот ощущался на коже как засохший клей. В животе бурчало. Как будто злополучное растение не давало ему переваривать всякую другую пищу.

Почему-то он вспомнил, как впервые увидел Черри на дворе университета, где они оба учились. Это случилось в конце его первого курса. Он учился, чтобы, в конце концов, получить какую-то степень Микки-Мауса, не готовившую его ни к какой работе вообще. Она зубрила, готовилась к выпускным экзаменам, место в банке, расположенном в Сити, было ей уже обеспечено… но об этом он узнал потом. В тот момент он лишь видел ее затылок и шею, знал, что она свернулась на траве рядом с кипой учебников. Необычайно длинная шея, взъерошенные ветром волосы, ямочки на пояснице по обе стороны от позвоночника…

Он смотрел на эти ямочки до тех пор, пока, он в этом не сомневался, она не почувствовала его взгляд. Она села прямо, уперлась ладонью в траву и развернулась, опираясь на руку. Безумная логика сна показала Грехаму Феликса в ее руках, хотя до его рождения оставалось семь лет.

Все вокруг них дрожало, как если бы он видел это по телевизору в условиях плохого приема сигнала. Затем подстриженная трава исчезла, и он оказался один со своей семьей на ближайшем пляже, где древний корабль, ржавея, превращался в гальку. Она уволокла Феликса прочь, и оба они опасливо оглядывались через плечо. Они исчезли в огромной дыре в левом борту корабля. Он последовал за ними, но всякий раз, как произносил их имена, то, что стояло в горле, вырывалось наружу.

Он прижал ладони к глазам, надавил и увидел косяки света, проносящиеся по внутренней темноте, и, когда он снова открыл глаза, он был в комнате один, стояла глубокая ночь, шторм усилился, гремел по побережью, и их раскрывшаяся дверь хлопала на ветру.

В горле стояло что-то со странным вкусом.

– Черри! – позвал он.

Ответа не последовало. Он подумал, что она, возможно, слишком много выпила и решила разжечь пламя, которое, как он заметил, затеплилось в молодом бармене. Или, может быть, просто заснула после долгого праздного дня.

Он закрыл дверь и с шумом стал подниматься в спальню. Пусто. Постель Феликса представляла собой мешанину одеял, как будто его донимали беспокойные сны. Или он боролся с человеком, который пытался похитить его из кровати. При этой мысли Грехам обмер.

Он проверил ванную в безумной надежде, что они решили принять душ вместе поздней ночью, но все комнаты были пусты. Спотыкаясь на винтовой лестнице, он спустился на первый этаж и выбежал под дождь. Он звал, но сильный ветер заглушал все звуки. По всему гостиничному комплексу ставни грохотали в своих рамах или там, где они не были должным образом закреплены, ритмично стучали, как восторженные металлические сердца. Казалось, деревья поражены ужасом. Возле бассейна никого не было. Все шезлонги были привязаны, но несколько больших подушек ветер подхватил и бросил на воду бассейна.

Стальные лопасти сверкнули за серыми плащами, поднявшимися на горизонте. Он услышал шум полицейского вертолета через несколько секунд после того, как тот пронесся у него над головой, и следил за ним, пораженный тем, что пилота не остановил сильный ветер. Луч прожектора, исходивший из брюха вертолета, высветил пелену дождя. Он выхватывал верхушки деревьев, крыши, утесы. Неужели там кого-то нашли? Тело на скалах? Содержимое желудка снова поднялось вверх, и Грехам попытался помочь: ему хотелось, чтобы желудок избавился от вкуса того растения. Но его свернувшийся сироп еще не был готов покинуть его.

Он пробежал по территории отельного комплекса в ее тыльную часть к теннисным кортам. В одном углу была калитка, от которой песчаная тропинка вела на пляж. Он оказался у моря через несколько минут и увидел высокие волны с пенными гребнями, как будто подсвеченные изнутри. Вертолет висел, как мог, над склоном холма, обрывавшегося в море. Возле обрыва виднелись фигуры, как игрушечные солдатики на одеяле. С полдюжины темных теней и единственная фигура в белой футболке. Даже с такого расстояния Грехам увидел, что это Рикардо: волнистые волосы, хромота. В руках он что-то держал. Прожектор вертолета шарил вокруг него не останавливаясь. Неужели это… нет, господи, нет! Неужели это джемпер Феликса?

Рикардо повернулся и посмотрел на Грехама. Затем поднял руку, как бы желая помахать. Затем уронил руку, будто она мгновенно лишилась костей. Через мгновение Грехам услышал звуки выстрелов. Освещенный прожектором круг сместился по склону холма. Он больше не видел, что происходит. Полицейский вертолет полетел обратно вдоль побережья. Он пролетел над Грехамом, и прожектор выхватил из тьмы остатки корабля из его сна.

Что это проскользнуло в одно из отверстий в корпусе, неужели человеческая фигура? Грехам хотел подняться на холм, чтобы подтвердить то, что, как ему показалось, он увидел, но в то же время надо было искать Черри и Феликса. Если это был джемпер Феликса, то что тогда? Может быть, Феликс снял его утром, потому что было слишком жарко. Вероятно, Рикардо просто пытался вернуть джемпер. Разум Грехама не мог справиться с обилием версий происходящего. Приходилось выбирать благоприятные. Думать об остальных было слишком страшно.

Грехам, спотыкаясь, вернулся вдоль обнажившейся скальной породы, сознавая, что рядом обрыв, под которым девятью метрами ниже заостренные скалы. Дождь хлестал почти горизонтально. Отсюда начинался спуск на пляж, где ржавый корабль превращался в гальку. Грехам прошел зону относительного затишья, где был слышен стук дождя по разрушающемуся корпусу судна, удары волн по камням.

У входа зазмеилась молния. Отверстие в корпусе, где человеческая фигура искала убежища, было иссиня-черное. Его окаймляли железные ребра, наклоненные внутрь: вероятно, эта пробоина стала для корабля роковой. Грехам приблизился, сознавая, что цветы, которые Рикардо умолял его высосать, располагались вокруг металлического корпуса судна, как если бы питались маслом, выпотевающим из маслосборников, сажей на дымовой трубе, ржавчиной, будто бляшками псориаза покрывавшей металлические поверхности.

У отверстия Грехам остановился. Тут собиралась совсем иная тишина. Сильно пахло железом, дизельным топливом и гниющими водорослями. Он слышал собственное дыхание, ему вторило эхо в замкнутом пространстве, если только это не было дыхание другого, которого он еще не видел. Он откусил эту мысль под корень и выплюнул. Он позвал жену по имени, и имя упало мертвым у его ног, как будто отравилось этим воздухом.

Он уже собирался двинуться в глубь корабля и выйти из зоны опасности, когда в ночи снова сверкнула дуга молнии. На миллисекунду она осветила внутренность корабельного корпуса, но этого было достаточно, чтобы он увидел то, что выглядело как человеческое тело, висящее на металлической штанге, торчащей из потолка. Оно напомнило увешанную зимней одеждой вешалку в баре. Хотя после вспышки молнии темнота ринулась обратно в корпус судна, висящий человек запечатлелся в сетчатке. Опустошенный… истощенный… Грехам надеялся, что, может быть, это лишь пальто, в конце концов. Но нет: были и алые костяшки пальцев, которые будто что-то жевало. Грехам вообразил перемалывание мелких косточек запястья мощными челюстями. Хруст, как будто жуют чипсы.

Он, спотыкаясь, отступил назад, поскользнулся на одном из листьев того растения и упал в гнездо вздувшихся стеблей. Запах Материнских слез поднялся, как ужасное искушение. Во рту скопилась красная слюна. Чтобы отступиться от них, он сорвал целую пригоршню цветов и впился зубами в их серединки. Сладкая тошнотворная слизь хлынула ему на язык, и он проглотил ее. Теперь его желудок возмутился находившейся в нем смесью, он согнулся, и его вырвало. Прежде чем тьма стала полной, он успел взглянуть на рвоту и различил среди полупереваренных кусков влажный блеск обручального кольца на том, что осталось от пальца.

Все куклы, которые были у меня в детстве, носили имя Элизабет – это не мое имя, но могло бы быть моим, если бы мама догадалась, как втиснуть его в мой уже и без того длинный список имен, – и все они умерли от оспы.

Я не «помогала» куклам, ставя синие точки на их лицах, руках, ногах и туловищах шариковыми ручками, мелками или фломастерами. Нет, эти синие точки появлялись сами.

Не знаю, почему я связывала синие точки с оспой. Я читала сообщения о вспышках этого заболевания, но не помню, чтобы кто-либо упоминал при мне о пустулах, имеющих синеватый оттенок. Тем не менее однажды я объявила маме, что Элизабет 1, кукла-младенец довольно крупного размера, которую мне прислала в подарок бабушка и для которой она вручную изготовила красивую одежду, умерла от оспы.

Мама огорчилась – тому, что я допускала возможность смерти одной из моих кукол, и тому, что я сказала, что она умерла от оспы. Сколько найдется пятилетних детей, которые знают, что оспа – это такое заболевание, и что оно смертельно? Откуда-то я это знала.

Элизабет 1 я убрала на полку в стенном шкафу, а сама переключилась на другие игрушки. Я никогда особенно не любила кукол, никогда не включала их в список подарков на день рождения или на Рождество, но это не мешало моим родителям, бабушкам и другим благонамеренным родственникам мне их дарить. Ведь они думали: раз я девочка, значит, должна играть с куклами, верно? Не совсем.

Мои немногочисленные подруги, казалось, имели всевозможных кукол: и говорящих, от голоса которых у меня всегда мурашки шли по коже; и крупных, размером с настоящих детей, которые назывались «куклами-близнецами» и тоже тревожили меня, потому что на самом деле не походили на своих обладательниц, как близнецы. Другие имели целые коллекции кукол небольшого размера, привезенных из разных стран, в которых побывали родственники. Некоторые куклы имели больше одежды, чем мои подруги, и у них были всевозможные кошелечки, ботиночки и шляпы, которыми можно было заниматься часами. Приходя к ним в гости, я, бывало, поиграю полчаса, и мне становилось скучно, и я уходила из комнаты, где остальные маленькие девочки наряжали своих пупсиков.

Тогда-то я впервые подслушала, как моя мама шепотом сообщила матери Петры, что я такой странный ребенок. В тот момент я почувствовала себя польщенной. Лишь увидев выражение маминого лица, я поняла, что сказанное ею вовсе не лестно. Я никогда не говорила ей, что узнала тогда, подслушивая.

Вскоре после того в моей жизни появилась другая кукла.

Элизабет 2 была ростом с меня – а я возвышалась над другими детьми своего возраста; она была само совершенство с фарфоровым лицом и руками. В одежде неясно какой, но прошедшей эпохи – все кружева, изысканные ткани и роскошное нижнее белье. Она была прекрасна – «кукла Мадам Алексис», произведение компании, которая изготавливала таких кукол много лет. Мама сказала, что у нее в моем возрасте тоже была такая. Я как-то побаивалась взять на себя заботу о такой кукле, но пожилая дама, у которой мы были в гостях, настаивала, чтобы я забрала куклу домой. Я вопросительно взглянула на маму, которая бесчувственно кивнула, и я торжественно сказала «спасибо», прижала куклу к груди, и, вероятно, всякий, видевший нас в тот момент, не вполне понимал, кто кого держит.

Мы поехали домой в метель, и, оказавшись у себя в спальне, я поместила куклу – уже названную Элизабет 2 – в детское кресло-качалку, которая еще прежде принадлежала моей маме. Эта качалка стояла рядом с моей кроваткой с розовым ватным одеялом и подушками в виде кошек. Я прошла коридором в ванную, почистила зубы, надела фланелевую пижаму и легла. Родители подоткнули мне одеяло.

– Никаких сказок сегодня, – сказала я и посмотрела на Элизабет 2, которая виднелась в сочившемся в окно свете, и пожелала ей спокойной ночи.

Прошла примерно неделя, и я заметила первое синее пятно на грациозной белой руке Элизабет 2. Я поплевала на палец и потерла пятно, но оно не изменилось: маленькое и синее… что-то среднее между цветом синего мундира военного моряка и зеленовато-голубым яйцом дрозда. Я огорчилась, потому что любила Элизабет 2, хотя и не играла с ней. Это была одна из тех кукол, которые предназначены лишь для украшения комнаты. Было у меня два-три чаепития с нею, с моей черной собакой и с плюшевым медведем, который некогда был бурый с белым, но после того, как мама постирала его в машине, превратился в золотистого с коричневыми разводами. Я налила воображаемого чаю своим гостям и положила тонкие деревянные прямоугольнички – как бы печенья – на тарелки, и мы стали болтать. Элизабет 2 терпеливо сидела в маленькой качалке, ее большие голубые глаза смотрели в пространство, золотые локоны поблескивали в солнечных лучах, заливавших мою спальню после полудня.

Когда выяснилось, что слюной оттереть синее пятно не удается, я взяла салфетку, намочила ее в ванной и потерла руку Элизабет 2. С тем же успехом.

На следующий день я обнаружила второе пятно, на этот раз на шее. Я посмотрела на куклу, она ответила мне таким же взглядом. Ни одна из нас не проронила ни слова. К выходным, когда мы с родителями отправились ужинать, я уже обнаружила одиннадцать синих пятен на шее и руках Элизабет 2. Я не проверяла туловища, но знала, что там их будет гораздо больше. Я повернула ее в качалке и затем подвинула немного, чтобы она не была на солнце. Теперь она сидела в тени, и чтобы заметить синие пятна, надо было рассматривать ее вблизи. Я решила, что будет лучше утаить эти пятна от родителей. Я догадывалась, что кукла стоит дорого, так что она вполне могла навлечь на меня неприятности.

Мы поехали в кафетерий, где обычно бывали по субботним вечерам. Отодвигая зеленый горошек у себя на тарелке, я объявила:

– По-моему, Элизабет умирает.

Папа, собиравшийся отрезать кусок мяса от свиного ребрышка, переглянулся с мамой, которая со стуком поставила кофейную чашку и сказала:

– Я думала, ты убрала Элизабет в стенной шкаф и больше с нею не играешь.

Я кивнула, и пряди челки переместились у меня на лбу.

– Верно. Но это другая Элизабет. Элизабет 2.

Мама приподняла бровь:

– Кукла мадам Алексис?

– Угу.

– Она тоже Элизабет? Почему бы тебе не назвать ее как-нибудь иначе, Нонни?

– Нет. Ее зовут Элизабет. Она мне так сказала.

Папа попытался скрыть улыбку, а мама просто смотрела на меня.

– Хорошо, милая. Но мне кажется, надо бы тебе назвать куклу как-нибудь иначе. Разве одной Элизабет недостаточно?

Я пожала плечами, схватила кусок хлеба с маслом и уставилась себе в тарелку.

Родители заговорили о разных разностях – о папиной работе, о конторе, в которой работала мама, о нашем районе и о том, что не сидит ли вон там возле пианино та женщина с берега, – и только когда я уже натянула пальто и мы шли к машине, я сообразила, что родители не спросили меня, откуда я знаю, что Элизабет 2 умирает, и отчего она умирает.

Вероятно, вы видели дверь для похищений, может быть, даже стояли рядом с ней, не сознавая грозящей вам опасности. Может быть, вы даже не замечали ее. Вот как это бывает: заходите в лифт, и вот вас уже нет, и нет объяснения, как будто с небольшой дверцей в стенке лифта ничего необычного не случилось. Эта дверца не в тыльной стороне кабины – как, например, в больницах, где большинство лифтов имеют двери с двух противоположных сторон сразу. Дверь для похищений всегда располагается в одной из боковых стенок, что нелогично и даже абсурдно. Эта дверь слишком мала, чтобы через нее мог пройти человек, ее площадь примерно четверть квадратных метра, а ширина около сорока пяти сантиметров. Разумеется, даже если кто-то и захочет пройти через такую дверь, это бессмысленно, не так ли? Единственное, что может быть за этой дверью, – шахта лифта.

И это правда, не так ли?

Разумеется, правда.

Когда я был маленьким, отец прилагал немало усилий, чтобы вырастить меня смелым, но для него «смелость» состояла, главным образом, в том, чтобы не обращать внимания на страх. Мама это не одобряла. Она учила меня доверять своим страхам, исследовать то трепетное, что постигается интуицией. Но даже у мамы были предубеждения. Даже она говорила мне, что мой страх перед дверцей для похищений – глупость и ребячество.

Не помню, как ночью шел по мосту через Тайн.

Но знал, что дошел по пешеходной дорожке до его середины и оказался над тем местом, где глубже всего. Я много раз проезжал по этому мосту по дороге на работу. Слишком много, чтобы сосчитать. Это было одним из событий повседневной жизни – ведь часто ведешь машину на автопилоте, едва сознавая, где едешь. Но я всегда замечал эту часть моста над центральной стойкой. Я замечал, что, когда разыгрывалась депрессия, думаю об этом месте. Вероятно, я прикидывал, что тут и закончу со временем свой путь, когда исчерпаю все свои возможности.

Мимо меня проносились машины, водители не обращали на меня внимания. Я подошел к ограждению и положил на него ладони. Взглянул через проемы барьера, хотел увидеть воду, но не смог. Видел только черноту.

Чтобы, глядя вниз, увидеть воду, придется взобраться на барьер.

Последний роман Элисон Литлвуд The Hidden People об убийстве молодой женщины, подозреваемой в том, что она подменыш, оставленный нечистью. Среди других ее книг A Cold Season, отмеченная книжным клубом Richard and Judy Book Club, Path of Needles и The Unquiet House. Некоторые ее короткие рассказы не раз входили в антологии «Лучшего за год» и номинировались на премию имени Ширли. Эти рассказы собраны в сборники Quieter Paths и Five Feathered Tales. Элисон живет в доме со скрипучими дверями и кривыми стенами в Йоркшире (Англия). Посетите ее сайт по адресу www.alisonlittlewood.co.uk.