Ночью по Волчьей балке перешли условную линию фронта шестипудовый «слепец» с органчиком и поводырь. Сделав около двенадцати вёрст по полевым дорогам, они добрались к рассвету до Крутогорского почтового тракта.

— Как добрые кони, — отдуваясь, сказал «слепец». — Не швидко[1] Володька?

— Нет, товарищ Пелипенко, я быстрый. Им встречались и всадники и подводы, но никто не обращал на них внимания. Много бродило тогда певучих слепцов по кубанским укатанным шляхам.[2] На ярмарках и базарах слушали их, швыряли в железную чашку грошовую милостыню, но здесь объезжали нищих рысью, чтоб не подцепились ненароком.

Миновав аул и переходя вброд студёную протоку, взводный поскользнулся, упал и вымок.

—  Тю, бес кривоногий! — ругался Пелипенко. — Как с коня сойду, так нападёт на меня какая-то трясучка!

Пришлось задержаться, хотя Крутогорская была перед ними. Сделали привал. Выжали вдвоём скудное одеяние нищего. Растянули на кустах для просушки. Голый Пелипенко отмахивался жухлым листом лопуха от осенних назойливых мух.

Лес обширной долины Кубани прорезывался протоками. Кое-где зеленели луговины, покрытые сочной высокой травой. На крутое правобережье нависали сараи и заборы приречных дворов. Напротив ворчливой водяной мельницы, на обрыве, отчётливо выделялись кирпичные высокие стены какой-то заводской постройки. От завода круто вниз вела деревянная лестница. По лестнице спускался казачий оркестр. Под солнцем золотели трубы, вспыхивая и потухая. Трубы просигналили последний раз на свайном пешеходном мосту и скрылись в лесу. В лесу, очевидно, предполагалось гулянье.

—  В хорошей станице люди живут, — сказал Володька, проводив глазами трубачей.

— Что это за станица! — презрительно скривился Пелипенко. — Речки непутёвые, так и валят с ног. Пока до станицы доберёшься, как коршун летаешь с горы на гору. Нет лучше нашей Кирпильской станицы. Весь юрт как на ладони, а посередине речка течёт, спокойная, важная, как попадья. В камыше у нас всякой твари по паре: утка, лыска, нырок, чирок. В Кирпилях сазаны — как сосунки. А раки? Раки — как черепахи, — одной клешни хватит закусить полбутылку. Эх, Володька, хорошая станица Кирпильская! Как повырываем волосья кадету, приезжай ко мне в гости. Женим тебя в Кирпильской. Справные девчата у нас в станице, вот такие, как я…

Пелипенко расправил широкие плечи и хвастливо подкрутил реденькие усы. Володька потянул его за руку:

—   Глянь, дядя Охрим! Пелипенко прищурился.

В воду влезло стадо буйволов. Они забрались в протоку, легли и подняли вверх безразличные квадратные морды. Пастух, не снимая штанов, перешёл протоку и, волоча змеевидный конопляный кнут, приблизился к путникам. Поздоровался, сел и попросил закурить. Пастух был молодой невесёлый парень, худой и длинноногий, Он курил сыроватую махорку Пелипенко и поминутно кашлял. Наблюдая торопливые воды, он безучастно бросал в протоку камешки.

— Уважает буйла мокрое, — тихо произнёс он. — Заберётся в воду — и не поднимешь: как каменная. Надоело у них в подчинении быть. Вроде и хозяин скотине и не хозяин. Жди, пока она сама встанет.

— Хозяин?! — удивился Володька, разглядывая войлочную осетинскую шляпу пастуха и драный бешмет. — Неужто всё твои буйволы?

—  Какой там мои! — покашливая, пастух отмахнулся. — Чужая скотина. У черкесского князя в работниках состою. Все воюют, а я один с буйлами тоже, поди, воюю…

—  Бросил бы их, — посоветовал Володька. Пастух глянул на него. Володька разглядел

серые печальные глаза парня. Под глазами были тёмные круги и, несмотря на очевидную молодость, мелкие старческие морщины.

—  Бросил бы, да не могу. Кому я нужен? Хворый я. Я сам с Суворовской станицы. Шкодливый был мальчишкой. Раз крал горох у хуторянина, Луки Горбачёва, а он застал, ну, я с того дня и высыхать начал.

Пелипенко толкнул Володьку в бок, шепнул:

—  Про брата нашего Тараса Горбачёва, старшины третьей сотни. — И громко спросил: — Так с чего сохнуть начал?

—   Поймал Лука, прикрутил к дрогам конскими путами да и начал гонять по кочкам, пока кровь с глотки не пошла. То смеялся Лука, а то сам испугался, отвязал, домой отправил и гороху ещё в карманы мне напихал.

—  Может, не Лукой зовут Горбачёва, а Тарасом? — нахмурившись, спросил взводный.

—  Нет, Лука, — отмахнулся пастух. — Тарас-то брат его. Тот справедливый. Говорили на улице, у Кочубея он в отряде. Я бы сам к Кочубею пошёл в отряд, да негож. Всё одно не возьмут.

Буйволы начали подниматься. Пастух встал. Он покачивался на длинных ногах, застёгивая бешмет.

— Кто в Крутогорской атаманует? — спросил будто невзначай Володька. — Кто управляет, добрый до нищих-старцев?

—  Да, может, до старцев и добрый, а вот молодых со свету сжил, — меняя тон и возбуждаясь, ответил пастух. — Главный будет атаман Михаил Басманов — генерал. Был проездом генерал Покровский, повешал, повешал людей и на фронт подался. Сейчас Шкуро здесь. Азиатские полки смотреть приехал, а может, царскую тётю проведать.

— Какую тётю? — насторожился Пелипенко.

—  Да гостит сейчас в станице великая княгиня. Меня в воскресенье не пустили по той улице, где она живёт. В её доме танцы.

—   Гляди, прямо не Крутогорка, а Петербург, — удивился Пелипенко. — Да что же они тут делают? Танцуют, и всё? Люди кровь теряют, а они танцуют!

Пелипенко, забыв, что он немощный слепец, вскочил, плюнул и выругался так, как мог отвести душу только лихой кочубеевский командир.

—  Дядя Охрим, — дёрнул его Володька, — ты же слепец. У тебя должна быть еле-еле душа в теле, а ты — как строевой конь!

—  Тю, тю, забыл, — сокрушённо отмахнулся Пелипенко. — Не выдашь, пастух, а?

Но тот, не обращая на него внимания и не попрощавшись, покашливая, перебрёл протоку и погнал в гору мокрое, блестящее стадо.

Влажная одежда досыхала в пути на горячем теле взводного. Они шли, и для практики Пелипенко ворочал белками, пел, покручивая незамысловатый органчик. Так добрались до церковной ограды и заночевали под густой и надёжной сенью грушевых деревьев, недалеко от чьей-то могилы.

Утром их прогнал церковный сторож, и они направились к базару.

Станица была многолюдна, шумна. Чувствовалась близость фронта. Во дворах стояли армейские повозки, тачанки, кухни. На площади, у верёвочных коновязей, расположилась сотня казаков-черноморцев; накрытые брезентом, серели горные орудия.

На базаре бабы торговали молоком, сметаной, маслом. Гоготали гуси, ощупываемые и передаваемые из рук в руки. Бойко распродавались арбузы и дыни.

Молчаливые карачаевцы сидели на корточках возле пирамид овечьего сыра — брынзы. Тут же рядом, связанные верёвками, поводили печальными влажными глазами поджарые бараны высокогорных пастбищ. Привыкшие к альпийским лугам и безмолвию, они не понимали прелести базарной сутолоки, блеяли и поворачивали удивлённые сухие головы. Карачаевки торговали так называемым айраном, выдавливая это вкусное кислое молоко из коричневых бурдюков, доставленных в долину на низкорослых ослах.

За слепцами двигалась орава мальчишек. Пелипенко устал закатывать очи и притворяться немощным. Он был потен и зол. Уйдя с базара, они снова попали к собору к концу обедни. Замешавшись в празднично разодетую толпу, они протиснулись как раз к тому времени, когда из церкви, сопровождаемый пасхальным трезвоном колоколов вышел сам генерал Шкуро. Казаки генеральского конвоя сдерживали напор, но всё же Шкуро вскоре оказался в плотном кольце любопытных. Пелипенко, будучи на полголовы выше всех, сумел разглядеть генерала.

Шкуро был затянут в серую черкеску. Оружие было выложено слоновой костью. Рукава черкески были широки и подвёрнуты почти до локтя, обнажая шёлковый бешмет.

Генерал походил на обыкновенного казачьего вахмистра. Держал себя с нарочито подчёркнутым достоинством и грубоватой натянутостью.

Сопровождающий его атаман отдела генерал Басманов блестел крестами и медалями, добытыми ещё в Маньчжурии во время усмирения восставших китайских крестьян. Черкеска чёрного сукна была расшита. Бешмет настолько затянул шею, что лицо атамана налилось кровью. Был грузен Михаил Басманов; говоря со Шкуро, нагибался всем корпусом и, видимо» стеснялся ломать спину перед этим неказистым, бесцветным выскочкой, взлетевшим, как фейерверк, на вершину чинов и славы.

Шкуро медленно продвигался. Он недовольно морщился и был беспокоен. По пути отвечал на незначительные вопросы станичников об успехах на фронте, о предполагаемом призыве в армию трёх годов. Вопросы ему, очевидно, надоели, и он отвечал быстро, резким, срывающимся голосом.

Володьке, как он ни тянулся, не был виден Шкуро, но его самоуверенный голос раздражал Володьку, и его так и подмывало сделать генералу неприятность. Когда Шкуро, в ответ на чей-то вопрос, зло обозвал Кочубея большевистским выродком, Володька не выдержал и звонко выкрикнул:

— Ваше превосходительство, правда, что вы поймали Ваню Кочубея?

Кругом притихли. Басманов выпрямился, грозно метнул глазами. Какой-то солдат в зелёных обмотках, больно ущипнув Володьку, дёрнул его и поставил за свою широкую спину. Пелипенко, сверкнув фарфоровыми белками, застыл. Гроза миновала. Басманов нагнулся к Шкуро, и тот, сдвинув выцветшие брови, резко бросил:

—  А меня поймал Кочубей?

—  Никак нет, ваше превосходительство! — поспешно рявкнули конвойные казаки и вперебой кой-какие старики.

—  Ну, так и я его.

Ускорив шаги, Шкуро подошёл к фаэтону, отстранил истеричных дам, пытавшихся поцеловать полы его черкески, и покатил к дому по дороге, раздвинутой конным конвоем.

Не успел лакированный задок фаэтона скрыться за акациями, как площадь окружили казаки-черноморцы.

—  Облава! — с неподдельным ужасом воскликнул молодой карачаевец и, работая локтями, кинулся в сторону.

Солдат в обмотках быстро нагнулся, вымазал пылью лицо и, скривившись, подмигнул Володьке:

—  Сейчас будут призывать… добровольческая армия. Может, за дурачка пройду!

Пелипенко поволок Володьку, забыв про слепоту.

—  Забратают, ей-бо, забратают, — тревожился он. — Видишь, как Шкуро войско организует.

—  Дядя Охрим! Считай, ползадачи вырешили, — радовался Володька. — Видишь, как они добровольцев набирают! Про это и сомневался начдив.

«Слепцы» выбрались из станицы и расположились у протоки, недалеко от водяной мельницы. Никто им не мешал. Они резали продольными кусками арбуз и пряную дыню-зимовку и обсуждали переживания сегодняшнего дня. Органчик лежал рядом. Невдалеке купались. Пелипенко чувствовал себя неудобно в узкой одежде, поспешно раздобытой в Суркулях, и пытался снять рубаху. Под рубахой ничего не было, кроме розового мускулистого тела, и Володька не советовал раздеваться.

—  Дядя Охрим, очень уж у тебя фигура ладная. Как бы не заподозрили. Хоть грязью ребра нарисовать, а то какой же ты слепец.

—  Да, видать, что так, — вздыхал взводный. — Вот как с почтой?

Из разговоров на базаре они узнали: четырёх большевиков, фамилии которых указал им Кондрашёв, незадолго перед этим повесил Шкуро на базарной площади. Пятый бежал и, судя по намёкам, скрывался где-то в прикубанских садах. Чтобы повидаться с ним, надо было иметь знакомых в станице.

Пелипенко ещё больше потел и доканчивал третий арбуз, когда к ним, незаметно подойдя, подсел вчерашний длинноногий пастух в осетинской шляпе.

—  Здравствуйте, товарищи, — тем же безучастным голосом поздоровался он, глядя в сторону.

—  Здоров, товарищ, — притягивая пастуха за руку, ответил Пелипенко, внезапно почуяв в обращении «товарищи» неожиданного союзника и помощника.

Пастух огляделся. Поднялся.

— Тут не совсем ладно.

Они перешли мутную и шумную протоку, пересекли лесок и очутились на песчаном берегу реки. Здесь людей не было.

—  Мало передать письмо, надо станицу поднять, — тихо и всё так же печально заявил пастух, дослушав Пелипенко. Он закашлялся. — А вы сумеете. Жив Кочубей?

— А куда ж он денется! — гордо ответил Володька.

—  То и Шкуро сказал, как ты его спросил. Я всё слышал. Тоже у церкви был. Догадался. Неспроста же, думаю, пробрались в опасное место. Решил — разведка. Тут давно ожидают красных. Видели, как до генералов добровольцы идут? Почему Кондрашёв не идёт? Ведь свободно забрать у кадетов станицу.

Парень оживился. Показался он Володьке теперь молодым и красивым. Пелипенко не поддержал воинственных настроений собеседника.

—  Забрать станицу легко, да удержать трудно, — разумно определил взводный. — Вскочишь в неё и будешь, как мышь в котле. В ямке стоит ваша станица.

—  А я всё мечту имел нашим помочь, пушки считал шкуринские, пулемёты, — грустил парень. — Хотелось чем-нибудь помочь своим… — И он, не докончив, отвернулся.

Взводный сочувственно покачал головой. Тронул парня:

—  Как тебя кличут?

—  Степан, — ответил пастух, не отнимая шляпы от лица.

—  Так вот что, Стёпка: пушка да пулемёт счёт любят. Не зря считал. Ну-ка, выкладывай, сколько этого добра у кадета.

Парень подробно перечислял огневое вооружение шкуринцев. Цифры Володька выцарапывал на органчике. Пелипенко даже вспотел и, толкая Володьку, приговаривал:

—  Видишь, всё видно — как в своём амбаре. Батько три раза перед бригадой целовать будет за такую арифметику. А хворобу твою вылечим, не робей, — утешал Пелипенко Степана. — У нас в бригаде есть ловкий фершал, по фамилии Чуйкин. Рыжий, плюгавый, а всё превзошёл: коня и бойца может на ноги поставить. За неделю до этой путешествии мучился я животом. Не пойму, с чего он закрутил: аль с баранины, аль с кисляка-каймака. Так будто и не может того быть, бо съел я всего-навсего кисляка того полведра в Ивановском селе. Одним словом, сгорбатила меня хвороба. Не мог прямо ходить, всё дугой. Пронос открылся. Беда! Хлопцы — в шашки, а я — в кусты. Перед взводом страм. Раз было кадет меня срубал, да случай спас. Штаны я не успел одеть. Застеснялся кадет, и срубал я его. Может, никогда не дрался барчук с беспортошным. Так обратился я к Чуйкину: «Вылечи, — говорю. — Бери что хочешь за средство: шашку, кисет». Не взял ничего, а вылечил. Дал бутылку с чёрным-чёрным жидкостей и сказал: «По две деревянные ложки три раза в сутки». Как рукой сняло!

—  Да что ж то было, дядя Охрим, дёготь? — плутовато спросил Володька.

Пелипенко хмыкнул и обидчиво бросил:

—  Дёготь?! Такой фершал — и дёготь… Он меня тем лечил, что сам царь раньше принимал, до революции… Креолина какой-сь, во!

Пастух сдержанно улыбался. Володька, схватившись за живот, катался по песку.

— Ты чего? — надулся Пелипенко.

—  Дядя Охрим, — визжал Володька, — да креолином коней от чесотки пользуют!

—  Брешешь ты! — обиделся взводный и, немного смущённый, добавил: — А я что говорю: коня и бойца на ноги ставит. Как с письмом быть? — обратился он к пастуху, чтобы переменить разговор.

—  Попытаемся. Отпусти Володьку. Сходим… Пастух закашлялся. Отхаркнул кровью.

—  Всё ж, смех смехом, а надо до Чуйки, — убеждённо произнёс Пелипенко, поглядывая на кровь. — Враз, как рукой…

—  У нас свой черкесский доктор в ауле, доктор на весь мир, — похвалился со вздохом парень, — да разве он пастуха будет лечить! Что взять с голого?

Володька придвинулся ближе:

—  Степан, а как всё же до того большевика попасть, что в сады ушёл?

—  Вот как…

Долго у суматошной Кубани шептались люди.

Когда темнота спустилась и у берегов появились патрули, Пелипенко, Володька и их новый друг поползли по-над рекой, в кустах податливого ивняка.

«Слепцы» были захвачены белогвардейцами у реки, у каменного брода, и, испытав допрос есаула Колкова, лежали связанные на подводе. Прошло более суток. Пленных куда-то хотели отправлять. К правлению подтягивались телеги порожние и с печёным хлебом, накрытым брезентом,

На возах сидели казаки-подводчики, вооружённые винтовками. У правления на повозки начали грузить связки рогатин. Володька пробовал шутить, выталкивая слова из запёкшегося рта:

—  Попали бычки на рогатину!

Пелипенко, закинув чубатую голову, хрипел. Крепким боем добывал есаул у Пелипенко признания. Но трудно что-либо получить у кочубеевца. Кашлял взводный. У рта надувались розовые пузыри, оседавшие на усах кровяными сгустками.

—  Скорее бы в расход пускали… подлюки…

—  Попался, бес краснопузый! — злобно сказал подводчик, старый казак с широкой седой бородой, и ткнул Пелипенко в бок.

—  Что ты его мучишь, кум? — пожалел другой, мимоходом стегнув пленников кнутом.

Взводный, зарычав, приподнялся, но, обессиленный, повалился навзничь.

— Не всё хмара, будет и солнечко, — утешая, шептал Володька, проглатывая ненужный комок.

Он крепился, хотя получил от есаула только чуть меньше друга. Ему было жаль взводного, всегда такого сильного, кряжистого, а сейчас опрокинутого врагом на спину, побитого и окровавленного.

От домов упали тени. Подводы двинулись. Казак-подводчик, сев удобней на сено и положив на колени винтовку, тронул лошадей последним. Догоняя рысью, держался кочковатой обочины дороги. Дроги прыгали. Пленники ощущали на всём теле «услугу» подводчика.

Володька невольно вспоминал бесхитростное повествование пастуха о наказании за кражу гороха. Не было с ними длинного кашляющего парня с печальными глазами. Видел его Володька последний раз возле Пелипенко, когда застукали их невдалеке от каменного брода. Видел Володька, отстреливаясь из-за коряги, как махнул ему пастух своими несуразно длинными руками и исчез в бурной реке.

Но не знал Володька, что не погиб их новый знакомый, а выплыл далеко внизу и, поймав на лугу лошадь, добрался до передового расположения бригады Кочубея. Не было известно партизанскому сыну, что по сухим руслам глубоких балок скачет им на выручку Иван Кочубей во главе удалой ватаги, переодетой в белогвардейскую форму.

Если бы ведал партизанский сын, что его приёмный отец, помня слова начдива о ценности человеческой жизни, мчится сюда, то не было бы ему так грустно в предчувствии близкой развязки.

Короткая жизнь мальчишки должна была вот-вот оборваться. Хотя и не знал он в этой жизни особенных радостей, но жалел о ней. Слишком тяжело было покидать мир, который только что начал раскрываться перед ним.

Володька беспокоился за добытое в разведке, за судьбу боевых сотен, воспитавших его, за своего старшего любимого товарища. Чем он мог, помочь? Он был связан и беспомощен сам.

Трясло.

Володька просил:

—  Дядя Охрим, вались на меня, может, складней будет.

—  Ой, друже, — хрипел Пелипенко, — попали, как дурни. Что батько скажет, как узнает! — выдохнул он с пеной. — И хлопчика сгрызут.

— Куда иголка, туда и нитка, дядя Охрим, — пытаясь улыбнуться, сказал Володька.

—  Не зря, выходит, пел под окном калмык, — сказал Пелипенко, — правду Игнат говорил: перед худом такая песня.

Володька жадно глядел вокруг.

Сваленная в котловину станица кое-где недужно карабкалась в гору. У подножия плоскогорья — курчавые сады и строения. Внизу, замыкая котловину, бежала взлохмаченная буранами Кубань. Далеко за Кубанью дымились аулы и распахнулась степь, яркая, как афганская шаль.

—  В хорошей станице жили люди, — вздохнул Володька.

Обоз, проехав окраину, двигался по долине правобережья Кубани, минуя небольшие левады. Двое конвойных разговаривали, бросив, поводья на луки седла и выпростав из стремян ноги. Конвойные — простые молодые парни. Под ними были худые лошади с побитыми хомутами шеями и старые казачьи сёдла. Один, долгоносый и смешливый, вытащил ситцевый кисет, скрутил цигарку, передал кисет приятелю. Задымили махоркой. Пелипенко сплюнул голодную слюну.

Сутки без пищи, а главное — без курева. Острое желание курить на время заслонило физическую боль.

«Одну б затяжку перед смертью!»

Вдали, над жёлто-зелёными лугами маячили конные фигуры.

—  Видать, казаки карачаевцев рубать учат, — вглядываясь, определил долгоносый конвоир и, засмеявшись, добавил: — Гололобых в воскресенье только и погонять. В будни на этом плацу больше сами казаки лозу рубают…

Второй флегматично предложил:

—  Балачки да калячки, а дело стоит. Надо в расход пущать, а то есаул Колков ноги повыдирает.

И, очевидно, считая себя старшим, громко крикнул:

—  Сто-о-ой!

Подводы остановились. К повозке с пленниками подошли два казака, просто ради любопытства. Остальные, отойдя от дороги, прилегли и наблюдали.

Старик подводчик, не вставая с места, обернулся и, скосив выразительно глаза, предложил:

—  Решайте их на дрогах. Всё едино мертвяков-то возле дороги не кинешь. Надо ж их отволочь подальше от станицы… по-хозяйски.

Конвоиры спешились. Таща лошадей в поводу, обошли дроги и остановились. Лица их были серьёзны и вспотели. Старшой почесал затылок.

—  Кровь, может, где брызнет. Ничего?

—  Ладно уже. Говядину ж возим на базар, — разрешил старик и молодо спрыгнул с повозки.

Володька глядел испуганно. Его чёрные глаза казались каплями блестящей, влажной смолы. Он только сейчас понял близость нелепой расправы. Никогда ему смерть не казалась такой близкой и простой. Пелипенко был наружно спокоен и, стараясь улыбнуться, сказал нарочно громко:

—  Прощай, партизанский сын.

У Володьки глаза подёрнулись досадной слезой. Он нервно кусал губы. Пелипенко видел только его стриженый тёмный затылок и жёлтые остюки в волосах.

—  Что ж это такое? За что? — беззвучно шептал Володька.

Конвойные, сняв винтовки, мялись. Дело было непривычное, и они не знали, как к нему подойти.

Заметив их неуверенность и робость, старик подводчик крутнул головой, взял с воза винтовку и, отступив, презрительно скривился:

—  И как это так! Такое сурьёзное дело — и доверять таким сосункам!

Отошёл, пригляделся из-под ладони, перекрестился, вскинул винтовку, начал целиться.

—  У, бусурманская сила! Перед кончиной и помолиться некому. То-ва-ри-щи!

Пелипенко свалился лицом вниз. Подводчик прикрикнул. Но взводный не мог самостоятельно приподняться. Старик подошёл к нему.

—  Об такую красоту на старости лет руки пришлось марать, — бурчал он. — То-ва-ри-щи!

Увидев на шее Пелипенко крест, он удивился.

—  Крест?! Вот так случай! Может, и бога ещё не забыл? — Обернулся, крикнул: — Хлопцы, этого надо вытянуть! Он с крестом. А сопливца — на мушку.

У Володьки вздрагивали плечи. Он тоже лежал вниз лицом. Пелипенко, облизнув сухие губы, тихо, но твёрдо попросил:

—  Покажи мне крест. Помолюсь.

Казак, довольный, полез за пазуху взводному и, вытащив крест, положил на ладонь. Пелипенко качнулся вперёд и плюнул.

—  Надо кончать! — Старик вытер оплёванную ладонь о полу бешмета, быстро отошёл и, круто повернувшись, вскинул винтовку…

От группы занимавшихся в долине всадников отделился один и подскакал к обозу. Это был рыжий вахмистр, вооружённый нескладной драгунской шашкой.

— Стой, папаша-станичник, — заорал он, — зараз менка сообразим! Господин войсковой старшина товарищей срубает, а ты по недвижной цели, по мишеням нашим, палить будешь.

Пленники во все глаза глядели на вахмистра. Они узнали Тараса Горбачёва, старшину третьей сотни.

—  В брата своего пошёл, в Луку, — гневно выдохнул Пелипенко.

—  Дядя Охрим, да как же так можно? — вырвалось горестно у Володьки, и слёзы, до этого сдерживаемые огромным усилием детской воли» брызнули на верёвки Пелипенко.

—  Июда! — выкрикнул Пелипенко.

Горбачёв, не обращая внимания на впечатление, произведённое его появлением, самодовольный и весёлый, выхватил саблю, просигналил:

—  Давай справа по одному!

По сочной луговине один за другим мчались всадники.

Старик, опустив винтовку, восхищённо из-под густых бровей наблюдал любезную его сердцу картину. Карьером впереди всех летел бравый войсковой старшина в красной черкеске. Солнце скатывалось за пологие осыпи плато. Последние лучи вспыхивали на серебряном погоне офицера. Из-под копыт летели ошмётки влажной земли. Блеснуло лезвие шашки, и блеск этот по-разному отсветился в зрачках смертников и старика. Володька зажмурился, Пелипенко вскинулся на повозке, чтобы гордо принять смерть, как полагается красному бойцу-кочубеевцу.

Вот войсковой старшина перегнулся, шашка замкнула свистящий искристый круг, и… голова старика палача покатилась по траве. Удар такого рода — предмет восхищения и зависти

каждого именитого рубаки. Ватага торжествующе заревела и на полном скаку окружила обоз. Всадник в красной черкеске круто завернул. Над Володькой захрапел жеребец, поводя налитыми кровью глазами.

—  Што тут такое? — весело спросил всадник.

—  Батько! — крикнули почти одновременно Пелипенко и Володька, сразу узнав голос своего командира.

—  Эге, — протянул Кочубей, — детки мои в пелёнках, под хорошим доглядом… Ишь как вас позакручивали! Мабуть, батько подскочил вовремя. Кажить спасибо своему цыбулястому дружку.

Кочубей подморгнул пастуху Степану, подъехавшему на разномастной вислозадой кобыле. Степан сиял, хотя был потен и грязен. Кочубей отёр рукавом шашку, всунул в ножны, спрыгнул. Выхватил кинжал, ловко разрезал на пленниках верёвки. Помог подняться и сойти с повозки. Когда они стали на землю, он поглядел одному и другому в глаза, поддерживая их за плечи своими вытянутыми сильными руками. Вскинул шапку на затылок и трижды поцеловал в запекшиеся губы.

—   Говорить после, — нарочито грубоватым тоном произнёс он. — Ахмет! Хлопцам коней! Враз в сёдлах очухаются. Да не этих кляч, — презрительно бросил он, указав на трофейных теперь лошадей обезоруженных конвоиров, — а дать им моих заводных: Ханжу да Урагана. «Вахмистр» Горбач, заворачивай обоз до нашего табора. Может, ещё раз кадета надурим: кони у нас тоже не куцые, а на плечах погоны.

В пути Пелипенко подъехал к Кочубею, потянул рывком крест с шеи и тихо попросил:

— Батько, срежь этого куркульского бога: куркули[3] за своего принимают… Страм!

—  Давно пора, Пелипенко, — похвалил Кочубей, перехватывая кинжалом плотный ремень, просоленный потом.

Похлопал взводного по широкой спине, засмеялся.

—  Як ты там, в Крутогорке, придурялся: «Мимо раю проходю, дуже плачу и тужу…» Ах ты, Лазарь слепой!

— Да откуда ты всё знаешь? Вот вещун!

—  Ха-ха-ха! — засмеялся Кочубей. — Вещун! Коли вещун, так то ваш новый дружок Стёпка, а я-то… так себе. Ни то ни сё.

Володька беседовал с новым другом. Пастух точно ожил. Володька обещал ему подарить свой карабин и хороший дагестанский кинжал.

—  Ты будешь теперь у нас в бригаде? Не правда ли? — говорил партизанский сын и ощущал на своей руке тёплую руку Степана.

Солнце закатилось, точно нырнуло за осыпи кряжа. Кочубей скомандовал:

—  Рысью!

Отряд поскакал по каменистому руслу Волчьей балки, ведущей к степному хутору — Суркулям.