Всякий раз, стоит мне пересечь западную границу Советского Союза, я думаю о том, какие глубокие изменения произошли в слове «граница» там, где наше государство соседствует с европейскими социалистическими странами. Невольно вспоминаются первые годы Советской власти, обстановка на советско-польской и советско-румынской границах.

Память возвращает меня к тем временам, когда я жил и работал в старинном украинском городе Каменец-Подольске, расположенном неподалеку от стыка нашей границы с панской Польшей и боярской Румынией. Комендатура Каменец-Подольского пограничного отряда ГПУ находилась в селе Исаковцы, о котором говорили, что «там петуха на три страны слышно». Здесь, на стыке трех государств, где узенький мелководный Збруч вливается в широкий, быстротечный Днестр, мы, комсомольцы, могли своими собственными глазами видеть мир капитализма во всех его социальных противоречиях. Когда мы, бывало, выходили с красными знаменами на берег Збруча протестовать по поводу расстрела львовского комсомольца Ботвина или зверского уничтожения польских коммунистов Багинского и Вечоркевича, застреленных у станции Столпцы полицейским Мурашко, ставшим впоследствии агентом гестапо, к сопредельному берегу подъезжали автомобили с польскими магнатами, их женами и домочадцами. Расфранченные дамы и господа в смокингах чувствовали себя в полной безопасности под защитой вопистов из «Корпуса Охраны Пограничья», которые подобострастно улыбались им. Однако эти же вописты жестоко избивали хлопов — крестьян и крестьянок, жадно ловивших слова нашей большевистской правды.

И за Днестром, в захваченной румынскими боярами Бессарабии, царил мир бесправия. В тихие, безветренные дни к нам долетал звон колокольчиков, прикрепленных к дугам холеных коней, мчавших вдоль Днестра ландо и фиакры бессарабских помещиков. Бояре с высоты мягких, пропахших кожей и лошадиным потом сидений осматривали свои кукурузные поля и виноградники и нет-нет да и поглядывали на советскую сторону, где некогда тоже находились их имения и латифундии, от которых они были «освобождены». Октябрьской революцией. Перед этими сытыми, дебелыми господами также вытягивались в струнку румынские граничеры, явные и тайные сотрудники сигуранцы — румынской разведки, и бояре небрежно отвечали на их угодливо-покорные приветствия.

А на нашем берегу крестьяне успешно обрабатывали землю, переданную им Советской властью, создавали первые колхозы, совхозы и даже коммуны, как в хорошо знакомом мне селе Бабшин, вблизи местечка Жванец. Крестьянам деятельно помогали пограничники — начальники первых погранзастав и молодые ребята в зеленых фуражках. Они знали, что, бдительно охраняя рубежи своей страны и помогая крестьянам налаживать хозяйство, защищают завоевания Октября, мирный труд советских людей, счастье Родины, с которой каждый из них неразрывно связан крепкими узами. Пограничники верили, что наступит день, когда границы неприязни, вражды, отчужденности станут границами дружбы, взаимопонимания, глубокого уважения народов друг к другу.

И такой день настал.

Когда сегодня на земле сопредельных социалистических стран встречаешь пограничников: польских, немецких, венгерских, болгарских, чехословацких, румынских, которые, вежливо козыряя, просят предъявить документы, становится ясно, что с тобой разговаривают первые представители дружественного государства.

Однако мне трудно усыпить свою память и не возвратиться к воспоминаниям.

Помню, сразу после победы над гитлеровской Германией мне довелось побывать на Западном Буге и заночевать на пограничной заставе, которая теперь носит имя лейтенанта Алексея Лопатина, командира тринадцатой заставы, чей подвиг широко известен в нашей стране и за рубежом. Кстати, преклоняясь перед мужеством и доблестью маленького гарнизона, грудью встретившего вторгшиеся полчища гитлеровцев, болгарские пограничники тоже назвали одну из своих застав именем Алексея Лопатина.

Так вот, среди ночи к нам в комнату вбежали наш пограничник из дозора, несшего службу на линии только что установленной по Западному Бугу советской границы, и молодой польский офицер с орлом на фуражке — начальник противолежащей польской стражницы. Безбожно путая польские и русские слова, называя нашего начальника заставы «пане товарищ», офицер объяснил, что известная своими злодеяниями многочисленная националистическая банда Прирвы загнала во двор католического монастыря мирное население Кристинополя и обстреливает его из минометов, грозя полным уничтожением. Маленький гарнизон польской стражницы сам был не в состоянии вступить в единоборство с бандой. В лице своего офицера поляки просили помощи.

Начальник советской погранзаставы не стал медлить, потому что знал: просьба исходит от друзей. Поднята тревожная группа. Вместе с польскими пограничниками наши солдаты и офицеры на сопредельной стороне громят банду Прирвы, спасают ни в чем не повинных жителей Кристинополя.

И этот эпизод и многие другие подтверждают то новое, ранее незнаемое, что внесли победа над фашистской Германией и социалистический строй во взаимоотношения дружественных народов.

Я имел возможность убедиться в этом и значительно позже, когда, пересекая советскую границу в районе Медыки, был гостеприимно встречен польскими пограничниками и моим давним другом полковником Юзефом Бобровницким. Я привез польским друзьям новый документальный фильм «Стой! Кто идет?», поставленный по нашему сценарию на Центральной студии документальных фильмов режиссером Федором Киселевым. Во время демонстрации фильма в Доме жолнежа на окраине Перемышля дежурный сообщил полковнику Бобровницкому о нарушении границы. Тотчас была объявлена тревога. Офицеры побежали в штаб, а пограничники заняли места в машинах.

Оказалось, что с советской территории, пересекая контрольно-следовую полосу, в глубь Польши вели два следа: лошадиный и человека. Полковник Юзеф Бобровницкий сразу же позвонил командованию советского погранотряда. По обе стороны границы пришли в движение пограничные службы. Обмен телефонными звонками, запросы заставам принесли новую весть: КСП нарушена снова, но теперь в обратном направлении. След один, лошадиный. А где же нарушитель?

Разгадка пограничного инцидента была простой. Пастух, выгнав на выпас табун, уснул и не заметил, как одна из его подопечных, мирно пощипывая сочную траву и не зная строгих правил пограничного режима, спокойно прошла по КСП в Польшу. Пастух, проснувшись и пересчитав табун, бросился вслед за нарушительницей, догнал и возвратил беглянку.

Веселый, улыбающийся полковник Бобровницкий вышел из штаба. Пограничники опять заполнили зрительный зал. Демонстрация фильма продолжалась.

А спустя два года Юзеф Бобровницкий со своим гарнизоном присутствовал при открытии на польской земле памятника начальнику бывшей четырнадцатой советской погранзаставы лейтенанту Петру Нечаеву, героически погибшему здесь в июне 1941 года. Рядом с польскими воинами стояли вдова и дочь героя, приехавшие из Ростова-на-Дону…

…Огромна роль литературы в освещении подвигов пограничников, охраняющих неприкосновенность рубежей своих стран. Этой цели служит и настоящий сборник, вызванный к жизни реальными фактами недалекого прошлого и сегодняшних дней. В авторском коллективе сборника — опытные литераторы и начинающие писатели. Различна степень их художественного мастерства, но одно совершенно бесспорно — все написанное ими подсказано жизнью. Писатели не преуменьшают сложности службы на границе, показывают умного и коварного врага, который по указке своих хозяев пытается прорваться сквозь кордон. Именно поэтому подвиги пограничников, умеющих перехитрить опытных лазутчиков, обостряют у читателя чувство бдительности.

Сейчас на границе служат высокообразованные молодые люди, владеющие совершенной техникой. Колючая проволока давно перестала быть основным компонентом безопасности границы. На смену ей пришли кибернетика, радар, разнообразная сигнализация. Внутренний мир, кругозор людей в пограничной форме значительно шире и выше, чем у молодых ребят, охранявших рубежи первого социалистического государства в далекие двадцатые годы. Эти огромные перемены в содержании пограничной службы накладывают особые, повышенные обязательства на военных литераторов.

В названии сборника «Рукопожатия границ» заложен глубокий смысл. Это рукопожатие писателей социалистических стран — участниц Варшавского Договора, которые честно служат своим народам и пишут о жизни и боевой службе пограничников. И рукопожатие пограничников, совместно охраняющих рубежи стран социалистического содружества от происков иностранных разведок.

Раздался телефонный звонок. Жук снял трубку, пальцем заткнул другое ухо, поскольку Томек, проснувшись от звонка, громко заплакал в темноте.

— Капитан Жук?

— Да.

— Звонит дежурный. Полковник просил немедленно разбудить вас. Есть приказ выехать на несколько дней в командировку.

— А вы не знаете куда?

— Полковник ничего не говорил, но у меня лежит для вас пакет. Через несколько минут за вами придет машина. Прошу извинения, звонит другой телефон.

Жук положил трубку, быстро оделся и на цыпочках вышел в прихожую, чтобы собрать вещи в дорогу. Было слышно, как на кухне зашумел газ. Это жена готовила ему завтрак.

— Когда вернешься?

— Не знаю.

Они громко говорили о воскресном увольнении, карточной игре и какой-то Марысе из городка, которая перестала встречаться с Ромеком. Вдруг шедший впереди солдат остановился как вкопанный. Поперек контрольной полосы шли следы. В углублениях уже начала скапливаться вода.

Фонарик заплясал в руке впереди идущего, и солдат в плащ-палатке побежал к стоявшему неподалеку телеграфному столбу. Он вынул из сумки телефонную трубку со специальной вилкой, вставил ее в гнездо на столбе, и на другом конце провода отозвался дежурный пограничной заставы.

— На двести четырнадцатой нарушение границы! — доложил солдат.

Была объявлена тревога, а он вернулся к товарищу, ожидавшему в темноте. Теперь они начали метр за метром осматривать местность. Над самой рекой, где отступавшие в панике фашистские войска оставили мотки колючей проволоки, свет фонарика наткнулся на клочки одежды.

Тот, кто продирался здесь, должен был натерпеться страху. Вдруг в траве блеснул металлом какой-то предмет. Пограничники подняли его — это был отсыревший, старый кожаный бумажник…

События этой ночи на границе описывались в обширном рапорте командованию. Вот фрагменты из него:

Вот что говорилось в рапорте.

В переводе на нормальный язык это означало, что ночью на границе не спало много людей. Пограничники проводили акцию преследования. Недалеко от места нарушения границы увидели двух убегавших молодых людей. Раздались выстрелы, и для одного из них все закончилось трагически. Второй, потрясенный тем, что случилось, сначала не мог произнести ни слова, а затем дрожащим от волнения голосом сообщил мотивы бегства.

Вопросы о каком-то бумажнике заставляли его нервничать. Нет, он не видел никакого бумажника. Это верно, что они с товарищем обокрали киоск в Семяновицах. Но бумажник?!

В бумажнике находились официальные бланки различных организаций, два листка в клеточку, исписанные ровным почерком, и восемьдесят польских злотых. На листках кто-то мельчайшим шрифтом написал сообщение о воинских подразделениях в северных областях Польши. Подробно сообщалось о численном составе и вооружении некоторых из них, а также об автомобильном парке и регистрационных номерах нескольких десятков машин. Таким образом, дело приняло серьезный оборот и было передано для выяснения в контрразведку.

Дело оказалось не простым. Объекты, указанные на листках, расположены в различных пунктах страны, а подразделения зафиксированных автомашин находятся по меньшей мере в нескольких воеводствах. Возникли многочисленные вопросы. Наиболее важные из них выдвигали такие проблемы, как, например: является ли автор листков военнослужащим или же имеет доступ к этим сведениям в связи с занимаемой должностью? Во-вторых, сам ли автор ездит по этим пунктам или его посещают лица, там проживающие? В-третьих, в-третьих — это была настоящая головоломка. Как говорится, ищи ветра в поле.

— От всех этих сведений и номеров я начал уже сходить с ума, — при воспоминании об этом капитан становится серьезным. — Везде мне виделись сплошные цифры… Представьте себе, мне, который в средней школе считался специалистом по математике…

Не один раз он начинал сомневаться: «А приведет ли розыск к каким-либо результатам? Ведь такое «блуждание» могло продолжаться бесконечно». Как-то ему пришло в голову, что каждая государственная автомашина имеет так называемый путевой лист, выданный на определенную трассу и срок. Он попросил в автослужбе Министерства обороны путевые листы машин, номера которых были указаны в найденном на границе бумажнике. На него вновь обрушилась лавина цифр…

На своем столе в кабинете капитан разложил карту Польши и, тщательно изучая документ за документом, начал наносить на нее маршруты этих автомашин. Заходившие к нему товарищи шутили, что он, видимо, решил переквалифицироваться.

— А я ни на что не обращал внимания, — рассказывает он теперь, сидя с сигаретой за чашкой кофе. — Чертил, и посмотрите, что из этого получилось. — Улыбаясь, он развернул потрепанную карту. Разноцветные нити сходились на западе от Торуни, там, где Висла описывала плавный полукруг.

— Черпишево, — прочитал я подчеркнутое тушью название городка.

— Вы знаете, какая мысль возникла у меня в связи с этим? Что все эти автомашины могли ездить туда или там останавливаться и мы напрасно искали шпиона по всей Польше. При этом, что тут скрывать, мы искали какого-то универсального человека. С водителями же поговорить было бы трудно, потому что большинство из них уже демобилизовались. Впрочем, я не уверен, что они вспомнили бы все, что нас интересовало. Итак, я обратился к полковнику. Он знает, что я склонен шутить, и вначале не поверил.

— Но ведь там нет никаких объектов, — упирался он, с подозрением поглядывая на меня. Видимо, он тоже полагал, что у меня в последнее время в голове не все в порядке. Но когда я изложил аргументы, он пришел к выводу, что концепция неплоха. А вдруг?..

Если кого и можно отнести к числу выдающихся личностей, то только не рядового Деже Иболья. Наоборот! Он самый обыкновенный человек и ничем не выделяется среди своих товарищей. Ни средним ростом, ни тем, что у него правильные черты лица, крепкие зубы, нормальный нос, уши, губы, глаза, волосы, — словом, все у него точно такое же, как и у его друзей. По натуре своей он был свободен от каких бы то ни было странностей и способности свои проявлял во всем в меру. За славой не гнался, никаких героических поступков не совершал, но и глупостей тоже не делал. В заключение следует сказать еще, что он никогда не хвастался, не возвеличивал свою персону и особенно был далек от такой опасности, как стать объектом всеобщего внимания. И как было замечено, не испытывал в этом особой нужды.

Поэтому каждый имел основание считать его самым обыкновенным, средним, заурядным человеком, ничем не примечательным, как серое осеннее небо, на которое почти никто не смотрит. А если кто и взглянет, то лишь для того, чтобы узнать, не сулит ли оно бури… Но Деже Иболья никогда не вызывал грозы, поэтому считали излишним обращать на него внимание и редко когда заговаривали с ним. Со временем уже привыкли к тому, что он существует лишь для полного счета. А счет чаще всего был полным. Вот почему никто не замечал присутствия рядового Иболья. Ни у кого не возникало желания познакомиться с ним поближе. Жизнь и без него шла своим чередом, причем была довольно-таки интересной.

Рядовому Казмеру Кикиричу, например, в один прекрасный день, когда он стоял на посту у задней ограды, какое-то шестое чувство подсказало о присутствии где-то рядом постороннего лица. Но тщетно он пытался обнаружить щели в высокой кирпичной стене, сколько ни таращил глаза — ничего не увидел. Тогда, пренебрегая опасными последствиями, он забрался на крышу свинарника. Отсюда заметил какое-то существо, напоминавшее человека, которое в тот момент пыталось спрятаться в тени ограды, плотно прижимаясь к ней. Недолго думая, Кикирич поднял по тревоге всю заставу, выпустив в воздух длинную очередь из автомата. Благодаря его бдительности и решительным действиям в течение нескольких минут разбудили и задержали виновника, несмотря на его многократно повторяемую просьбу:

— Дайте же мне выспаться!..

От него за версту разило спиртным перегаром. Позднее органы безопасности не усмотрели никаких нарушений с его стороны, кроме того, что он уже два дня не появлялся на работе. Но ущерб, нанесенный прогулом производству, всемерно старался восполнить по старой привычке тем, что в значительной мере способствовал выполнению плана питейными заведениями. Причем, побуждаемый сознанием своего гражданского долга, не считался с материальными жертвами…

Словом, с этим человеком все прояснилось, а вот с Казмером Кикиричем не совсем. Более того, ему чуть было не пришлось снять поясной ремень, то есть сесть на гауптвахту, ибо, во-первых, крыша свинарника находилась за пределами его поста, а во-вторых, создалось впечатление, что он забрался туда отнюдь не по интуиции, а просто ради скуки. Наконец, что являлось наиболее тяжким грехом, рядового Кикирича обвинили в незаконном применении оружия, ведь у него было достаточно времени, чтобы подойти к телефону…

Таким образом, уже из этого в общих чертах описанного случая видно, что во взводе, а тем более в роте нет-нет да и появится куда более интересная тема для разговоров и обсуждения, чем все совершенное и сказанное Деже Иболья. Понадобилось бы множество пухлых томов, чтобы изложить все вершины памятного события на посту, рассказанные Казмером Кикиричем. Разумеется, он никогда и словом не обмолвился о том, что совершил заслуживающий порицания проступок. Что вы! Он был искренне убежден, что своей решительностью принес неоценимую пользу делу службы. А посему, скромно опустив глаза, каждый раз подчеркивал: «За такие дела полагается награда, но я не ропщу, что не очень спешат представлять меня к ней…»

Но вот однажды после обеда произошло ошеломившее всех событие. Роте приказали построиться, крайне взволнованный чем-то, пожаловал сам заместитель командира батальона по политической части.

— Рядовой Иболья, совершив героический подвиг, опасно ранен… Ему нужно срочно сделать переливание крови. Кто может дать свою кровь?

Рота, как один человек, вскинула вверх руки. Тех, чья группа крови оказалась подходящей, немедленно посадили в автомашину и повезли в госпиталь. Они помчались на помощь попавшему в беду товарищу. И те, кто уехал, и те, кто остался в казарме, с недоумением гадали: как это Деже Иболья мог совершить подвиг и почему именно он вел себя как герой, ранен и нуждается в переливании крови?! Нет, они вовсе не жалели крови для него, а просто кого угодно могли представить в этой роли, только не его. Ведь среди них есть столько замечательных парней! Да взять хотя бы того же рядового Казмера Кикирича.

Их изумление возросло еще больше, когда они вдруг поняли, что, по сути дела, ничего не знают о рядовом Иболья. Даже черты лица его припоминают смутно. Где же он совершил подвиг, как оказался в такой ситуации, когда нужно было сражаться? И вообще, когда он ушел из казармы? Никто и не заметил, что вот уже два дня, как он в отпуске. И это лишь позднее установил дежурный.

Доноры вконец расчувствовались, услышав в госпитале, что врачи извлекли из плеча Деже Иболья и из мышечной ткани возле шейной артерии две пистолетные пули. Они еще больше стали раскаиваться, что не присмотрелись получше к этому казавшемуся заурядным, а на самом деле такому необыкновенному человеку. Теперь выяснилось, что никто никогда не имел ничего против рядового Иболья. Более того, все пришли к выводу, что он был хорошим товарищем, задушевным другом.

Рядовой Тодор Татика, который заслуженно пользовался славой батальонного поэта и от многих литературных газет получил благожелательные отзывы о посланных туда стихах (дважды его имя уже фигурировало и в редакционной подборке), при свидетелях поклялся написать эпическую поэму о рядовом Иболья, удивительно скромном и задушевном друге его, ставшем примером для всех. В первый же вечер он приступил к сбору необходимых материалов. Но вскоре пришел к убеждению, что взялся за непосильный труд, поскольку о Деже Иболья никто ровным счетом ничего не знал. Соседи по койке заявляли, мол, ничего не знают о нем потому, что он обитал на «верхотуре». После долгих колебаний рядовой Мориц Нефелейч, тоже спавший во втором ярусе, сообщил первые, вполне достоверные сведения.

— Он никогда не храпел, не сопел, не говорил, не вертелся и даже не скрипел зубами во сне, как, например, рядовой Хайналка, которого мне то и дело приходится урезонивать. Да, да! И ночью не встает по нужде, не то что рядовой Пипетер, тот раз пять или шесть поднимается за ночь, не меньше…

— Все это хорошо, но хотелось бы знать, что же он делал, наш герой?

— Вот уж этого я не знаю. Могу только сказать, чего он не делал.

Бернат Мимоза, который при построении стоял рядом с Иболья, негодующе парировал вопросы знаменитого поэта Тодора Татика:

— Но помилуй! Откуда же мне знать, какие у него глаза, волосы, усы? Да и есть ли они у него вообще? А тем более голос!.. Ведь ты прекрасно знаешь, что в строю не разрешается ни смотреть по сторонам, ни разговаривать!

— Наконец-то! — ликуя, обнял его лирик. — Стало быть, наш друг дисциплинированный солдат, поскольку он не разговаривает и не глазеет по сторонам в строю…

Пожалуй, этим, правда, довольно-таки ценным открытием и завершились бы изыскания, необходимые для вдохновения поэта, если бы рядовой Элек Камила, помощник взводного агитатора, не обладал способностью логически мыслить.

— Я тоже не могу категорически утверждать, что мой друг Деже Иболья отлично отвечал на политзанятиях. Но, по всей вероятности, он, конечно, выступал, и не раз, на занятиях по марксизму-ленинизму. Причем добровольно, ибо всем известно, что только Шандор Рожа, Дьюла Сегфю и Михай Виола не любят выступать. Поскольку к отстающим относятся такие, как Шома Кёкёрчин, Арон Пинач и Лехел Лилиом, а к середнячкам — Руди Репце, Бене Мушкатли и Дёме Тулипан, сам собой напрашивается вывод: товарищ Иболья, наш горячо любимый друг, несомненно, принадлежит к числу отличников.

В заключение сказал свое веское слово и командир отделения ефрейтор Бендегуз Бюрёк:

— В первый же день знакомства с ним я уже знал, что он станет моим лучшим помощником. Мне никогда не приходилось накладывать на него взыскание или предупреждать.

— А… благодарности вы объявляли ему?

— Тоже не приходилось.

— Может быть, представляли к поощрению в вышестоящие инстанции?

— Нет, не случалось. Но такая возможность уже назревала. У меня было ощущение, что рано или поздно эта возможность станет необходимостью, что он всей душой стремится к тому, чтобы совершить героический подвиг…

Свои изыскания поэту в тот день не удалось бы продолжить по той простой причине, что пришла пора отправляться на покой. Но ефрейтор Бендегуз Бюрёк, который, между прочим, будучи старшим по комнате, после отбоя не разрешал даже пискнуть, неожиданно заговорил ночью, причем страстно и взволнованно:

— Ребята! Меня осенило! — И когда все приподнялись на койках, спросил: — Кто был начальником караула, когда рядовой Кикирич поднял заставу по тревоге?

— Конечно, вы, товарищ ефрейтор!

— Верно! Ну так вот, пусть объявится тот боец, который сопровождал меня, когда я шел к той пьяной свинье!

Воцарилась гробовая тишина.

— Мои предположения подтвердились!.. В данный момент все налицо, за исключением рядового Иболья. Что же из этого следует? Ну?

— По-моему, то, — поспешил блеснуть своей сообразительностью ефрейтор Шаламон Цикламен, — что вашим напарником мог быть не кто иной, как рядовой Иболья.

— Ты попал в точку! А теперь кто ответит на вопрос: с кем он мог подраться?

Бюрёк, улыбаясь, ждал ответа. Первым тишину нарушил Казмер Кикирич.

— Эврика! — воскликнул он. — Все ясно. Товарищ ефрейтор! Вы истинный гений! Это я считаю своим долгом заявить без всякой лести. Наш друг Иболья, наш любимый Деже столкнулся с тем мужчиной, которого я в тот раз обнаружил, а вы, товарищ ефрейтор, вместе с Деже схватили за свинарником. Судя по всему, Иболья где-то встретил его, узнал и снова поймал на месте преступления!

Вслед за тем они долго смаковали и анализировали выдвинутую несомненно достоверную гипотезу. Ефрейтор Бендегуз Бюрёк и Казмер Кикирич не преминули снова рассказать, как им удалось схватить притворившегося спящим диверсанта. Теперь они со всей определенностью утверждали, что ранить рядового Иболья мог только тот, кто храпел за свинарником, прижавшись к кирпичной ограде. Теперь уже никто не сомневался в том, что он прикидывался спящим, предусмотрительно облив себя водкой.

Итак, рота может гордиться Деже Иболья, пришли они к единодушному выводу, но почти таких же почестей заслуживает и Казмер Кикирич, ибо, если бы благодаря ему не удалось задержать того диверсанта, рядовой Иболья не смог бы опознать его. А разве можно умалить заслуги ефрейтора Бендегуза Бюрёка? Ему тоже полагается лавровый венок, ведь лазутчик был схвачен под его непосредственным руководством.

Казарма погрузилась в радужный, глубокий сон. Последним уснул знаменитый поэт, рядовой Татика, несмотря на то что помимо сочинительства больше всего на свете любил поспать. Иногда даже злоупотреблял этим явно в ущерб первому. Причина его непривычного бдения крылась в том, что он принял решение: героем его эпоса будет не только рядовой Иболья, но и Казмер Кикирич и лучший из лучших младших командиров — Бендегуз Бюрёк…

К вечеру следующего дня события приняли совершенно иной оборот. Командир роты побывал в госпитале, и рядовой Иболья, пребывая благодаря своей выносливости, силе и здоровью в бодром состоянии, смог доложить ему, что произошло с ним во время отпуска.

Он отправился домой поездом. На станции Нёсиром в тот же самый вагон села элегантная дама лет сорока пяти. Она вела за руку молодого человека по меньшей мере лет двадцати пяти, на лице которого блуждала бессмысленная улыбка, а движения были явно не по возрасту угловатыми, неуклюжими. Они заняли свои места и несколько минут не произносили ни слова. Устало, с безразличным видом смотрели в окно.

— Мамаса, тепель я холосый мальцик? — неожиданно громко спросил великовозрастный младенец.

— Хороший, конечно, очень хороший, только помолчи.

Пассажиры сочувственно зашептали: «Несчастный парень! Как жаль его!..»

После продолжительной паузы странный мужчина, выглядывая в окно, звонким голоском запел:

— Если бы я был кошечкой, то поймал бы мышек сто…

Женщина, словно не слыша, безучастно, невидящим взглядом смотрела на проплывавшую мимо местность. Двадцатипятилетний младенец снова запел свою песенку. Пассажирам, в том числе и рядовому Иболья, хотелось и смеяться и плакать, глядя на странную сцену.

Парень уже в третий раз повторял свою песенку, когда в вагон вошли пограничники и приступили к проверке документов. Детина, не меняя позы, уставился в окно и продолжал лепетать. Когда пограничники подошли к ним, он громко вздохнул и снова запел.

— У моего сына нет документов, — сообщила дама пограничникам. — Он болен, бедняжка… Вот взгляните, пожалуйста, он записан в моем паспорте…

— Понятно… — произнес один из пограничников и показал паспорт своему напарнику. Затем, обращаясь к женщине, сказал: — К сожалению, на следующей станции вам придется сойти, а сейчас следуйте за нами…

— Почему?

— У вас не в порядке документы. У вашего спутника тоже!..

Женщина стала негодовать, умолять. Пограничники оставались непреклонными и еще раз предложили ей собираться.

— Я не хоцу идти! Я хоцу смотлеть!.. — капризно мотал головой ее спутник, но, когда поезд замедлил ход, внезапно вскочил и в два прыжка оказался у двери вагона. А женщина тем временем, стараясь отвлечь пограничников, вступила с ними в препирательства.

Рядовой Иболья тотчас бросился вслед за беглецом. Он не успел помешать мужчине соскочить с поезда и, хотя поезд снова набирал скорость, смело кинулся за ним. Вскоре, рискуя жизнью, такой же прыжок совершил один из пограничников. Вдвоем они преследовали незнакомца. Когда Деже Иболья почти настиг его, тот вдруг обернулся и дважды выстрелил в солдата. Обе пули попали в цель. Однако отважный воин — откуда только взялись у него силы! — сделал стремительный рывок и нанес противнику такой удар, что тот буквально рухнул на землю, а пистолет отлетел далеко в сторону. Рядовой Иболья, напрягая последние силы, повалился на коварного врага, но сумел лишь ухватить его за ухо. Зато намертво. И не только не отпустил, а несколько раз крутнул ухо и держал до тех пор, пока не подоспел пограничник. Затем потерял сознание…

Через несколько дней кое-кому разрешили навестить Деже Иболья в госпитале. Солдаты застали его в прекрасном настроении. Сидя в постели, он играл в шахматы с соседом по палате. Им оказался, между прочим, председатель городского клуба шахматистов, который лишь за день до этого научил Деже Иболья этой умственной игре, а сегодня уже проиграл ему со счетом 5:3.

Не успели солдаты поздороваться с Деже Иболья, как в палату вошел врач.

— Невероятно сильный и закаленный парень! — похвалил он больного. — Другой с таким ранением лежал бы недвижимо, а он уже просится в казарму. Опровергает все каноны медицины!

— Да что вы, товарищ доктор! — скромно произнес больной. — Не я, а вы заслуживаете похвалы.

Врач задумался над его словами, затем, как бы соглашаясь, кивнул.

— Что ж, может быть, вы и правы. Мы действительно сделали все возможное и невозможное, чтобы быстрее поставить вас на ноги, — и с высоко поднятой головой вышел из палаты.

— Успехи медицины прямо-таки поразительны! — воскликнул рядовой Канкалин и присоединился к своим товарищам, которые буквально засыпали раненого вопросами.

— Ну что вы пристаете со всякой ерундой! Дайте мне спросить о самом главном, — прикрикнул на них Казмер Кикирич.

И когда они утихли, обратился к герою:

— Тебе не показалось, что ты уже где-то видел того типа, которого задержал?

— Нет. Я видел его впервые.

— А женщину? Подумай как следует!..

— Хм… Тоже нет. А впрочем, кто его знает…

— Слышали?! Ну так я тебе скажу: та женщина была вовсе не женского пола, да она и не могла принадлежать к прекрасной половине человечества, потому что только маскировалась под женщину!

— Как так?!

— Эхма, неужели непонятно? Помнишь, когда я с крыши свинарника обнаружил диверсанта, который притворялся пьяным? Ты вместе с начальником караула схватил его. Ну так вот, эта женщина была тем самым мужчиной. Потому-то она и показалась тебе знакомой. Верно ведь? Ты опознал его в ней?

— Как вам сказать… Сейчас, когда ты так убедительно доказываешь, вроде бы…

— Не вроде, а тютелька в тютельку!

Потом высказывали другие догадки: почему хотела бежать из страны эта женщина, вернее, мужчина? Он, очевидно, был засланным шпионом, и, поскольку органы безопасности благодаря бдительности рядового Кикирича обратили на него внимание, хозяева решили отозвать его…

Все принялись поздравлять Казмера Кикирича. И особенно искренне его успеху радовался рядовой Иболья, тепло пожав ему руку. Рядовой Тодор Татика, знаменитый поэт батальона, поделился с героем своим замыслом написать о нем эпическую поэму.

— С какой же стати обо мне? Вот о ком нужно написать! — показал он на Казмера Кикирича. — Если я и сыграл какую-то роль в поимке шпионов, то лишь благодаря ему…

В это время вошла сестра и объявила, что время для посещений кончилось. Посетители распрощались с Деже Иболья, пожелали ему выздоровления. Но на обратном пути совсем забыли о нем. Все говорили только о Казмере Кикириче. Вернувшись в расположение взвода, каких только версий и новых подробностей не приплели еще! О рядовом Иболья говорили всем только то, что он прекрасно себя чувствует, что ранение у него не столь уж тяжелое, к тому же медицина в наше время достигла такого развития, таких невиданных результатов…

С разрешения ефрейтора Бендегуза Бюрёка даже после отбоя не умолкали разговоры о яркой личности батальона — рядовом Кикириче, не будь которого, никто бы, пожалуй, не ранил и Деже Иболья. На следующий день повторилось то же самое, но теперь уже весь батальон знал о подвиге Казмера Кикирича. До командования тоже дошли слухи. Командир роты даже пригласил его к себе, долго беседовал с ним, затем — это видели многие! — направился прямо в штаб батальона…

На основании этого ефрейтор Бендегуз Бюрёк высказал предположение, что в скором времени посыплются звезды. Рядового Казмера Кикирича произведут как минимум в младшие сержанты, представят к высокой награде и выдадут денежное вознаграждение. Рядовой Иболья тоже, возможно, получит благодарность или внеочередной отпуск. Но если даже и не отметят ничем, он все равно сможет поехать домой, так как ему пришлось прервать предоставленный ранее отпуск. Что бы там ни было, а он ему все-таки положен.

— Все непростительно забыли о вас, — подобострастно заметил Кикирич, преданно заглядывая в глаза ефрейтору. — В тот момент, когда будут вручать награды и звезды, мы должны стоять перед строем непременно втроем! Да, да! Вы будете третьим, товарищ ефрейтор. Потому что именно вы воспитали из нас героев, и не кто иной, а вы первый поймали диверсанта там, за свинарником….

Никто тогда не посмел возразить ему. И на третий день звезда Деже Иболья совсем закатилась на батальонном небосклоне. А звезда рядового Казмера Кикирича и ефрейтора Бендегуза Бюрёка засияла в полную силу. Все вспомнили о рядовом Иболья, лишь когда он вернулся из госпиталя совершенно здоровым. Да и что в том удивительного при современном необыкновенно высоком уровне развития медицины…

Деже Иболья с чувством глубокой признательности и любви поприветствовал своих товарищей, те сердечно ответили на его приветствие. Кое-кто даже пожал ему руку. Побеседовать не пришлось, так как прибежал дневальный и передал приказание рядовому Иболья явиться в санчасть на переосвидетельствование. Он пробыл там довольно долго, и, когда вернулся с довольной улыбкой на лице — его признали годным для прохождения дальнейшей службы, — опять-таки не удалось поговорить вдоволь. Роте и всему батальону в целом пришлось потрудиться в поте лица, так как командование приказало навести в расположении образцовый порядок. Взвод, в котором служил Деже Иболья, послали на уборку заднего двора, то есть в ставший уже легендарным район свинарника. Здесь рядовой Иболья выполнял самую тяжелую работу, и всем казалось это настолько естественным, что никто даже не обратил на него внимания.

Усталые, они поужинали и стали готовиться ко сну. После отбоя — впервые со времени ранения рядового Иболья — взвод соблюдал полную тишину, если не считать, разумеется, того, что рядовой Хайналка по-прежнему скрипел зубами во сне, а Пипетер трижды в течение ночи… выходил по нужде…

На следующее утро батальон построили в полной парадной форме. А через четверть часа приехал товарищ заместитель министра в сопровождении высокопоставленных офицеров, несмотря на то что он уже был здесь недавно. Товарищ заместитель министра принял рапорт командира и поздоровался с застывшим батальоном. Затем начальник штаба зачитал приказ. В необычно пространном приказе подробно говорилось о том, как два пограничника и рядовой их батальона Деже Иболья помешали давно разыскиваемой опасной шпионке и действовавшему вместе с ней не менее опасному преступнику бежать за пределы страны. Потом посыпались звезды. Пограничников повысили в звании и наградили. Рядовой Иболья получил звездочку младшего сержанта, Золотую медаль и вдобавок внеочередной отпуск. Кроме того, ему предоставили право без приемных экзаменов поступить в офицерскую школу, о чем он еще в прошлом году подал заявление.

Батальон и без того все это время стоял неподвижно. Но когда начальник штаба, зачитав весь приказ, ни словом не обмолвился о том, что женщина в поезде оказалась мужчиной, причем тем самым прикинувшимся пьянчужкой диверсантом, которого обнаружили с крыши свинарника, бойцы прямо-таки оцепенели. У сразу померкнувших звезд батальона — ефрейтора Бендегуза Бюрёка, а еще больше у рядового Казмера Кикирича — округлились и полезли на лоб глаза, а рты сами собой открылись от изумления.

Они уставились в одну точку остекленевшими, ничего не видящими глазами. Не видели даже, как заместитель министра, нацепив на китель младшего сержанта Иболья сверкающую медаль, с подлинно отцовской любовью дважды крепко обнял и поцеловал его.

Участок заставы, на котором мне довелось служить, считался в отряде самым трудным. Граница проходила по узким, поросшим камышами протокам. Мелкие озера терялись среди болот. Длинный залив отделял заставу от этих болот и озер, и наряды должны были шагать в обход многие километры или, если позволяла погода, добирались до границы на лодке. Особенно трудно приходилось новичкам. Они ходили распухшие от комариных укусов, проваливались на болотах в елани и сбивали себе ноги в дальних переходах. На учебном пункте, откуда к нам прибывали новички, знали о наших трудностях и поэтому присылали самых крепких ребят.

В этот день, когда прибыли новички, я обрадовался тому, что среди них было несколько спортсменов-разрядников. У Аверина был даже первый разряд по гимнастике.

Рослый, сильный парень оказался человеком язвительным. Наше знакомство началось с того, что Аверин, заметив стоявшие возле сарая удочки, спросил меня:

— А шпионов здесь ловят, товарищ капитан? Или только рыбешку?

— Шпионов пока нет, — усмехнулся я.

— Вывелись, — сочувственно поддержал меня Аверин. — За что же, извиняюсь, жалование нам идет? И где тогда романтика пограничной службы?

— Будет вам и романтика, — сказал я.

Вечером, когда новички собрались в ленинской комнате, я передал этот разговор. Ребята задвигались, заулыбались, и я понял, что они, в общем-то, одобряют Аверина. Вот сказанул так сказанул! Рыбешку будем ловить вместо шпионов! Я сидел и ждал, пока они выговорятся.

Да, я ничем не мог порадовать их. Последнее нарушение границы было здесь много лет назад, еще до того, как я сам, в ту пору лейтенант, прибыл сюда служить. И я тоже не видел в глаза живого нарушителя, если не считать крестьянина, который зимой сбился в темноте и оказался на нашей стороне протоки.

Я вспомнил этого крестьянина. Он батрачил на хуторе, который можно было рассмотреть с нашей вышки даже без стереотрубы. Красные черепичные крыши ярко выделялись среди зелени.

Когда крестьянина привели на заставу, я не сомневался в том, что нарушение границы было непреднамеренным. Несколько лет я знал этого человека, видел его не раз и догадывался, как он живет.

Ранним утром он выходил из своего крохотного домика, обшитого фанерой, толем и кусками ржавого железа. Волоча ноги, шел на скотный двор и до позднего вечера работал там. Однажды я подсчитал, сколько он работает: вышло что-то около семнадцати часов.

Хутор принадлежал богатому хозяину Юхо Юханссену. И о нем я тоже знал кое-что. Немолодой уже человек, он до сих пор хранил память о своем прошлом и не стеснялся в воскресные дни надевать полувоенную форму, какую двадцать с лишним лет назад носили местные фашисты. В лаковых сапогах, в круглой фуражке с длинным, низко опущенным на лицо козырьком, он медленно прохаживался по тропинке вдоль протоки, изредка посматривая в нашу сторону: видят его или нет? Мы видели…

В солнечные дни из окна его двухэтажного особняка вдруг вырывался ослепительный луч. Я был на вышке, когда луч ударил мне в глаза, и я отвернулся от нестерпимо-яркого света, не поняв сразу, что происходит. Оказывается, это сын Юханссена, великовозрастный балбес, развлекался тем, что ослеплял наших пограничников солнечным зайчиком. Это было его любимым занятием. Он мог часами торчать в окошке с рефлектором. И мы ничего не могли поделать… Самое разумное было не обращать внимания, но у сынка Юханссена был не только поганый, но и упорный характерно это было еще не самое главное! Мы знали кое-что другое об этом семействе. Как-то на рассвете наряд сообщил, что с той стороны послышался дикий женский крик, а потом пограничники увидели обоих Юханссенов — папашу и сынка: они тащили к сараю полуобнаженную женщину, и даже в рассветных сумерках было видно, как она избита. Днем женщина вышла из сарая, шатаясь побрела к лесу. И снова мы не могли ничего поделать…

Все это я вспомнил, когда разговаривал с новичками. Аверин сидел со скучающим видом, и мне казалось, что он просто не верит моему рассказу. Наконец он поднял руку.

— Если я вас правильно понял, товарищ капитан, — равнодушно произнес он, — главная наша задача — не обращать внимания на солнечные зайчики.

— Вот что, товарищ Аверин, — тихо, едва сдерживая злость, сказал я. — Здесь не клуб юных весельчаков, а государственная граница СССР. И если вы этого не поймете, служить здесь вам будет трудно.

А через несколько дней лейтенант Потехин доложил мне о чрезвычайном происшествии. Он обходил участок, когда услышал, что в протоке кто-то плещется. Сначала лейтенант подумал, что это солдаты поставили жерлицу и приманку схватила большая щука. Но потом он увидел брошенную на берегу одежду и автомат и понял все. Аверин вышел из камышей в чем мама родила и, увидев лейтенанта, весело сказал:

— Вода теплая, товарищ лейтенант. Искупайтесь, большое удовольствие получите!

— Ну, вам предстоит еще немало удовольствия, — в тон ему ответил Потехин.

Аверина наказали строго. На комсомольском собрании он еще хорохорился и все пытался доказать, что, в общем-то, ничего страшного не произошло, граница у нас тихая и, пока он купался, никто ее не нарушил. Так что зачем волноваться?

— А вы знаете, — спросил я Аверина, — что в сорок восьмом году трое иностранных агентов, прежде чем перейти нашу границу, месяц жили на ферме у Юханссена? Он с удовольствием принял их, это они сами рассказывали на допросе.

— Так это ж когда было! — усмехнулся Аверин.

— Вы думаете, что Юханссен с тех пор переменил свое отношение к нам и больше не принимает гостей?

— Об этом надо спросить самого Юханссена.

Я видел, что Аверин многого не понимает. Не понимает, что там, за линией границы, действительно начинается чуждый нам мир. И хотя внешне Аверин вроде бы исправился, мое беспокойство не утихало…

В одну из зимних ночей застава была поднята по тревоге. Я сам повел тревожную группу: мы нырнули в глухую черную ночь, как ныряют в глубокий омут. Сзади меня шел Аверин, я улавливал его дыхание. Еще там, на заставе, когда тревожная группа выстроилась, я успел заметить, как блестят у Аверина глаза: это была первая тревога за все время, что он был здесь.

В эту ночь границу перешли лоси — четыре лося, как мы выяснили. Дозор заметил тени, движущиеся по снегу в неверном лунном свете. Должно быть, что-то испугало зверей. Два рванулись обратно, а два ушли на остров посредине залива и, поднявшись по камням, скрылись где-то в голом осиннике.

Мы вернулись на заставу только под утро, и первое, что сказал Аверин, было:

— Зоркие часовые наших рубежей обнаружили четырех парнокопытных, нарушивших границу с явно враждебными целями. Что же касается ночного марш-броска, то подобные мероприятия укрепляют здоровье и способствуют пищеварению. Поэтому, ребята, айда рубать.

Он не знал, что через открытую дверь дежурки я слышал все это от слова до слова. И мое беспокойство вернулось.

Днем вместе с Авериным я пошел на остров. Мне просто хотелось поговорить с этим парнем не спеша, и так, чтобы никто не мог помешать нам, а заодно поглядеть на ночных гостей. Но разговора с Авериным не получилось. Он отвечал односложно, видимо недовольный тем, что я приказал ему идти со мной и он не успел выспаться как следует.

Мы вышли к острову и сняли лыжи. Гранитные валуны выступали из-под снега, и там, где прошли лоси, виднелись четкие следы.

— Только тихо, — сказал я. — Не надо их пугать. Вот они.

Сквозь редкий кустарник виднелись два бурых пятна. Казалось, это были гранитные глыбы, вроде тех, по которым мы только что карабкались. Аверин замер.

— Вот они какие! — сказал он. — Я их только в зоопарке видел.

Мы смотрели на лосей, а они на нас. Я заметил, что один лось был совсем молодой, второгодок, а другой — самка.

— Пошли, — сказал я Аверину. — Пусть привыкают.

Неожиданно для меня Аверин оживился. Весь обратный путь он только и расспрашивал меня о животных и очень удивился, узнав, что здесь водится рысь, что по весне возле заставы токуют глухари, а к зиме самцы-лоси роняют рога. Такие рога были у меня дома, и я пригласил Аверина к себе. Он даже крякнул, подняв их: рога весили килограммов двадцать, не меньше. Все это было ему в диковинку.

— Ничего не поделаешь, — говорил он, когда мы пили чай. — Я житель городской. Самый страшный зверь, которого я встречал, — бульдог наших соседей.

Я обещал ему, что весной обязательно пойдем посмотреть на тетеревиный ток. Ну и рыбалка у нас отменная. В той протоке, где он однажды купался, берут лещи килограмма по два.

— В томате? — спросил Аверин.

— Нет, уже жаренные на сливочном масле.

С этого дня Аверин в чем-то неуловимо переменился. Если раньше его ничто не интересовало, кроме спортивных передач по радио, то теперь, возвращаясь из наряда, он обязательно сворачивал на лодке к острову. Мне рассказывали, что он поднимался на валуны и долго сидел, разглядывая лосей, будто любовался ими. В нашей стенгазете появилась карикатура: Аверин в форме, с бичом в руке и пастушеской свирелью, а рядом с ним мирно пощипывает травку лосиная семья. Подпись гласила: «Мечта, мечта…» Аверин был изображен похоже, и я смеялся, разглядывая карикатуру. Вдруг сзади раздался его голос:

— А по-моему, не смешно, товарищ капитан. Я и в самом деле думаю приручить их.

Я обернулся. У Аверина было серьезное лицо.

— Читали в газетах, как в одном совхозе лосей приручили? Их там даже в сани впрягают вместо лошадей.

— Ну, — сказал я, — на это у нас, пожалуй, времени не хватит. А взрослого лося все равно приручить невозможно. Так что художник прав: «Мечта, мечта…»

И все-таки при каждом удобном случае Аверин сворачивал к острову. Меня это радовало и тревожило одновременно. Радовало, что человек открывает для себя новый, неведомый ему мир природы, в который я и сам влюблен. Тревожило, что мысли Аверина могут пойти в сторону от главного — от службы и от занятий, хотя я ни в чем не мог его упрекнуть.

А на заставе уже привыкли к тому, что Аверин ходит на остров, и без насмешек относились к этому увлечению, даже спрашивали порой: «Ну, как там твои парнокопытные?»

День, когда молодой лось отважился съесть крутопосоленный ломоть хлеба, оставленный на видном месте, был для Аверина праздником. Это случилось в начале апреля, когда снег осел и лед должен был вот-вот потрескаться. Лоси объели на острове кору и теперь разгребали снег и ели мох. Немудрено, что молодой лось потянулся за хлебом, положенным на камень. Но прогулки по льду пора было кончать, и я запретил нарядам пользоваться дорогой через лед.

Последние льдины ушли к концу месяца, и как-то под вечер Аверин зашел ко мне и попросил разрешения взять лодку.

— К подопечным? — спросил я.

— Так точно.

— Передавайте привет и наилучшие пожелания.

Он улыбнулся, и через окошко я видел, как он бежит по тропе к причалу, где стояли наши лодки.

Аверин вернулся часа через два и снова постучал ко мне.

— Разрешите доложить, товарищ капитан? Лосей уже трое. Ну, если бы вы малыша видели — умора! Ножки вот такие, как палочки, и длиннее его самого. Я хотел сфотографировать, да уже темно было… — Он потоптался на месте и сказал, глядя в сторону: — Голодно сейчас им на острове, товарищ капитан. А у нас для коровы сена было заготовлено, сами знаете, на сто лет…

Я понял его. Мы действительно заготовили в прошлом году много сена. Я разрешил Аверину взять сено для лосей и, не выдержав, сказал:

— Знаете что, поехали вместе. Хочу сам поглядеть на малыша.

Наш старшина Бодров, человек прижимистый, сразу же прибежал ко мне, едва только Аверин обратился к нему за этим сеном. «У нас здесь что — пограничная застава или кружок юных натуралистов, товарищ капитан?» Пришлось объяснить ему, что прав Аверин, а не он, и старшина ушел, ворча себе под нос, что, если так, пусть Аверин пьет лосиное, а не коровье молоко.

Мы поехали на следующий день. Аверин сидел на веслах, я на носу лодки, а вся корма была завалена мешками с сеном. Аверин постарался на совесть.

Осторожно мы выбрались на остров и вынесли сено, я прошел несколько шагов в глубь острова и за кустарником сразу увидел лосиху с детенышем. Горбоносый малыш, пошатываясь, подошел к матери и потянулся мордочкой к ее замшевому брюху. Но лосиха, испуганно поглядев в мою сторону, бросилась прочь, малыш поковылял за ней, смешно передвигая ноги. Казалось, он втыкает в землю тоненькие негнущиеся палочки.

Мы оставили сено на поляне, сели в лодку, и Аверин сказал:

— Как-то надо назвать малыша, я полагаю.

— Ну, это уже ваше дело, — ответил я. — Это ваш крестник.

— Кузя, — предложил Аверин. — Очень подходит. Верно?

Я не ответил. Я сидел и думал о том, что Аверин серьезно огорчится со временем. На острове будет мало зелени, и к осени, скорее всего, лоси съедят все, что можно съесть. Зимой они и в лесу не нашли бы ничего лучше. Лето проживут, а вот осенью, когда лосенок подрастет, им нечего будет есть, и тогда… Но я ничего не сказал Аверину. Чудесный малыш с горбоносой мордочкой стоял у меня перед глазами.

Несколько раз Аверин ездил с сеном на остров, и в нашей стенгазете появились фотографии Кузи. Вот Кузя сосет мать, вот стоит на скользком валуне, смешно растопырив ноги-палочки, вот ткнулся мордочкой в сено, но не ест, а просто нюхает: что это уплетают с таким аппетитом его мать и старший брат?

Как обычно, лето принесло нам много забот. Длиннее и тяжелее стали дороги. Ушла тишина, та самая, которую я так люблю зимой. Лес наполнился птичьими голосами и шумами.

У самой границы пограничники подняли рысь: где-то там было ее логово. Временами прямо на притаившихся в нарядах солдат выходили выдры. Стало труднее слушать границу, и Аверин реже бывал у Кузи…

Он вел дневник своих наблюдений. Как-то раз он показал его мне. Это была толстая общая тетрадь, куда Аверин вклеивал между записями фотографии.

Аверин сам почти догадался о том, что я знал давно, но не хотел говорить ему. В один прекрасный день он может выйти на остров и никого не увидеть. В этом была и опасность: если звери пойдут на ту, чужую сторону, к тому же ночью, они могут наткнуться на наш наряд… И теперь я каждый раз предупреждал старших наряда о том, что, возможно, в сторону границы пойдут лоси. Так оно и получилось, только не ночью, а днем.

Я видел это сам. Если бы я был на берегу залива, можно было бы прогнать лосей обратно. Но я был за протоками, в полутораста метрах от чужого берега.

Впереди шла лосиха, за нею Кузя и последним — двухлеток. Лосиха вошла в камыши, и над ними была видна только ее морда. Кузя скрылся совсем. Потом лосиха вышла на воду и шла вброд, все время оборачиваясь, пока Кузя не поравнялся с ней. Она толкнула его мордой, и Кузя выскочил вперед: теперь мать должна была видеть его.

Лоси уходили на ту сторону, и я ничего не мог поделать. Они уходили туда, откуда пришли зимой, и уводили детеныша. Я в последний раз видел эту милую мордочку с толстой губой, похожей на хоботок. Прощай, Кузя!..

Они уже почти добрались до того берега, когда гулко хлопнул выстрел, и лосиха сразу повалилась в воду. Она упала на бок, сбитая ударом пули, высоко задрав морду, словно пытаясь в последний раз глотнуть воздух. Молодой лось, поднимая брызги, рванулся в сторону, выскочил на берег и тут же исчез в березовой роще. А Кузя, наш Кузя крутился на месте, будто недоумевая, что случилось и почему его мать лежит в воде, по которой расплывается бурое пятно…

У меня замерло сердце. Грохнул еще один выстрел, и Кузя отбежал, потом снова вернулся к тому месту, где лежала мать. Я увидел, как по тому берегу бежит человек в высоких сапогах и кожаной куртке, на ходу перезаряжая двустволку.

В это время совсем рядом со мной раздался крик:

— Кузя! Кузя-а-а!.. Сюда, Кузя!

Лосенок словно бы очнулся. Он обернулся на наш берег, потом поглядел на бегущего человека с двустволкой и бросился обратно, к нам. Еще раз дважды ударили выстрелы, но лосенок плыл, доплыл до камышей, и те сомкнулись за ним, словно оберегая от чужих глаз.

Я побежал к тому месту, где лосенок должен был выйти на сушу, но меня опередили. Я увидел, как Аверин бежит следом за лосенком и, хлопая в ладоши, гонит его прочь от границы. Потом он заметил меня и испуганно вытянулся.

— Ничего, — кивнул я, переводя дыхание. — Гоните его до самого залива. А там пусть перебирается в наши леса.

…Аверин зашел в мой кабинет вечером. Стоя у порога, поднес руку к фуражке и доложил:

— Товарищ капитан, ваше приказание выполнено. — И добавил уже совсем другим тоном: — В нашем лесу гуляет. Не подпускает, правда, пока.

Он хотел еще что-то сказать, но, видимо, стеснялся. Я ждал. Наконец, шумно вздохнув, Аверин спросил:

— А этот тип, который лосиху убил, — Юханссен?

— Да, — ответил я.

— Вот сволочь, кулак, — зло сказал Аверин.

Он ушел, а я еще долго сидел и думал о том, что Аверин впервые в жизни столкнулся с чужим миром, о котором знал только понаслышке. Это был злой мир. Он ничем не был похож на тот, в котором вырос Аверин и в котором действовал закон человеческой доброты. Хотя от того мира до нашего было всего полтораста метров поросшей камышами протоки…

Лотар Грессе, стоя на наблюдательной вышке, прислонился к перилам и стал осматривать в бинокль местность по ту сторону границы. Двое мужчин с полчаса постояли на холме и потом ушли. Больше никто не появлялся. За две последние недели его познакомили с участком границы. С замполитом он обошел контрольную следовую полосу, а его командир отделения унтер-офицер Рихтер показал ему проходы к постам. Лотар старался все запомнить и делал вид, что служба на границе не так тяжела, однако к лазанью по скалам нужно было привыкнуть.

Рядом с ним стоял старший наряда ефрейтор Клаус Зейферт. Он понимал, что молодому солдату служба пограничника в новинку, и поэтому обращал внимание на каждую мелочь.

Клаус тронул Лотара за плечо.

— Дай-ка бинокль, я сам понаблюдаю. И слушай, что я тебе скажу. Смотри вокруг и все примечай. Не упускай из виду ни одного кустика, ни одного дерева. Где они стоят, как растут. И не только на той стороне, но и здесь. Это важно. Любое изменение может что-то означать. Ты должен изучить местность до мельчайших подробностей. Только тогда ты сможешь прийти на участок и сразу заметить какие-то изменения. Для нас это особенно важно, потому что здесь, на нашем участке, можно осуществлять прямую визуальную связь с той стороной. Ясно?

— Ясно. — Грессе протянул Клаусу бинокль. — Только за один день все это, конечно, не усвоишь.

— И еще одно. Если что-нибудь заметишь, не обнаруживай себя. Притаись и наблюдай. Не выдавай своего присутствия ни одним движением. Например, увидел на той стороне притаившегося таможенника — посмотри в бинокль, заметь место и наблюдай за ним. Но незаметно. Он не должен знать, что его обнаружили. Понял?

— Понял. Но я же должен смотреть туда.

— Ясное дело! Прежде всего ты должен замаскироваться. Стекла бинокля блестят на солнце, поэтому его надо направить так, чтобы наблюдать краем линзы. А если ты еще сбоку прикроешь стекло рукой, он не поймет, куда ты смотришь. Но всегда время от времени смотри в другую сторону или показывай куда-нибудь рукой. А может быть, и так: ты обнаружил кого-то на той стороне. Тогда вставай и иди к постовому домику. В нем темно, и ты сможешь наблюдать через окно, оставаясь незамеченным. Тот, на той стороне, будет думать, что ты устал и пошел отдохнуть. Бинокль никогда не высовывай из окна: солнце не должно светить прямо в стекла.

Грессе с удивлением смотрел на Клауса.

— Да ты, оказывается, тертый калач!

— Хочешь стать настоящим пограничником — постоянно учись. Ты должен быть на голову выше любого нарушителя границы, иначе будешь только называться пограничником.

Разговор оборвался. Оба занялись делом. Так прошел, наверное, час. Легкий ветерок донес из деревни звуки рояля. Лотар легко узнал: английский вальс. В это время на той стороне, на холме, появился таможенник.

— Смотри-ка, Клаус!

Оба стали наблюдать за таможенником. Тот постоял немного, помахал рукой в направлении наблюдательной вышки, прокричал что-то и ушел.

— Что ему нужно? — спросил Лотар.

— Они часто подходят к границе и изображают из себя добрых парней. А когда видят, что ты не обращаешь на них никакого внимания, начинают ругаться.

Лотар снова прислушался к звукам рояля. Теперь играли нечто странное. Высокие и низкие звуки, сменяя друг друга, образовывали интервалы.

— Что это он играет? — спросил Лотар.

Клаус, не отрывая бинокля от глаз, ответил:

— Кто его знает! Наверно, какой-нибудь болван без устали колотит по расстроенному роялю…

Лотар стал слушать еще внимательнее. Долетавшие до него звуки что-то напоминали. Короткий, короткий, длинный, короткий, длинный… И вдруг его осенило:

— Клаус, послушай, да это же морзянка!

Зейферт опустил бинокль и вопросительно посмотрел на Лотара.

— Какая еще морзянка? Тебе приснилось, что ли?

— Да ты послушай!

Клаус наконец понял, в чем дело.

— Ты уверен? Азбуку Морзе знаешь?

— Да!

Клаус схватил журнал наблюдений и приказал:

— Диктуй, записываю!

— «В-н-и-м-а-н-и-е, о-с-т-о-р-о-ж-н-о…»

Вскоре игравший переключился на фокстрот. Клаус с волнением прочитал записанный текст: «Внимание, осторожно, пятый день».

— Вот это да! Что же все это значит? Мы должны немедленно доложить! — прошептал Лотар.

— Погоди. Ты слышал, где играли?

— Кажется, в домике на окраине.

Клаус лихорадочно соображал. «Что предпринять? Видно, готовится какая-то пакость, определенно почище обычного нарушения границы! Вполне возможно, что пограничные телефонные переговоры подслушиваются. Как же сообщить командиру? Может быть… Да, другого выхода нет. Пусть это будет слишком осторожно, но зато наверняка». Клаус передал бинокль Лотару.

— Продолжай наблюдение. Особенно внимательно следи за опушкой леса.

Клаус подождал еще с минуту, потом зашел в постовой домик, торопливо позвонил. К телефону подошел дежурный. Клаус попросил Бергена.

— Товарищ младший лейтенант, докладывает ефрейтор Зейферт. Мне плохо… не могу стоять. Разрешите смениться.

— Вы можете идти?

— Нет. Если бы мотоцикл с коляской…

— Хорошо. Через десять минут вас сменят. Продержитесь?

— Да.

Через двадцать минут Клаус докладывал командиру:

— Товарищ младший лейтенант, ефрейтор Зейферт прибыл в связи с чрезвычайным происшествием! У меня важные сведения!

Удивлению Бергена не было границ.

— Я полагал, вы больны. Что случилось?

— Я не болен. Я должен был немедленно прибыть сюда, чтобы доложить обо всем.

— Слушаю вас!

Волнение охватило Бергена, когда он выслушал доклад ефрейтора.

— Вполне возможно, товарищ младший лейтенант, что наши телефонные переговоры подслушиваются. Поэтому-то я и врал по телефону насчет болезни.

— Вы правильно действовали, товарищ ефрейтор! Немедленно позовите дежурного. Сами никуда не отлучайтесь. И никому ни слова. Ясно?

— Так точно, товарищ младший лейтенант!

Прочитав текст, записанный в журнале наблюдений, Рёкке серьезно посмотрел на Бергена.

— Это подтверждает наши подозрения. Нужно немедленно действовать!

Берген подошел к телефону, связался с командиром, затем с лейтенантом Куннертом. Вошел дежурный. Берген коротко приказал:

— Из расположения никого не выпускать! Всех, кто сейчас в увольнении, вызвать на заставу! Командиров взводов ко мне!

…Восемнадцать часов. Совещание подходило к концу. Здесь были Берген, Рёкке, Куннерт и капитан Штейн, а также лейтенант Келлер из министерства госбезопасности. Каждый высказал свое предположение о возможных действиях врага. Майор Рихнер говорил последним.

— Товарищи офицеры! — начал он. — События последних дней на участке границы Франкенроде заставляют пас предположить, что враг активизирует свою деятельность. Сегодняшний случай подтверждает это. Видимо, в Хеллау существует группа агентов врага, которая имеет непосредственную связь с Западной Германией. Об этом говорят перехваченные сигналы. Цели и намерения врага нам пока не известны, но содержание и способ передачи информации позволяют сделать вывод, что это опасный враг и что, вероятно, в ближайшую или последующую ночь следует ждать с его стороны решительных действий. В Хеллау много роялей, но только три из них находятся в домах, стоящих на окраине. Под подозрением дома каменщика Райхельта, извозчика Лёбша и учителя Воссольского. Проверять этих лиц сейчас не имеет смысла, так как это не поможет нам установить, кто из них подавал сигналы. Мы должны поймать преступника с поличным. Я приказываю…

И Рихнер подробно изложил план действий в предстоящую ночь. В конце своего выступления майор напомнил всем офицерам:

— Еще раз повторяю: малейшая неосторожность, ничтожная ошибка с нашей стороны — и операция сорвется. Есть еще вопросы? Нет! Тогда — за дело. Вы свободны, товарищи!

Рассветную тишину внезапно разбудил выстрел. Горы Странджа долго повторяли эхо, словно принимали сигнал и передавали его дальше. Тревожно крича, вылетели из своих гнезд птицы.

На контрольной полосе рядовые Николов и Васев обнаружили следы.

— Выходит, опоздали, — со злостью и отчаянием сказал Николов. — Нарушители уже прошли.

Рядовой Васев долго изучал отпечатки. Снова и снова измерял расстояние между ними, определял их глубину. Все казалось странным. Васев отошел на несколько шагов. Потом снова приблизился к КСП, постоял, вглядываясь минуту-другую, подозвал Николова. Тихо заговорил:

— Знаешь, а ведь нарушители не переходили на ту сторону. Наоборот, они явились оттуда. А чтобы ввести нас в заблуждение, перешли контрольно-следовую полосу спиной вперед. Вот, погляди на эти следы. — Он показал четкие отпечатки на рыхлой земле. — Видишь, как пятки криво ставили!

Стали изучать следы внимательнее. Действительно, многое подсказывало, что нарушение совершено с сопредельной территории, несмотря на то что следы вели туда.

— Наверное, прожженные типы, — согласился Николов, — если так искусно пытались запутать нас.

Но хитрость не удалась. Пограничный наряд подал сигнал тревоги.

Вскоре прибыла тревожная группа.

Светало. Теперь следы были видны отчетливо. Летом, в такую светлую ночь, трудно понять, когда она кончается и когда начинается день. Голые вершины Странджа сначала стали серыми, потом бледно-зелеными. На матово-зеленых молодых листьях деревьев серебряными капельками блестела роса. Лес здесь не густой, можно спокойно осмотреть всю окрестность.

Пограничники разделились на две группы. Одна из них направилась в глубь леса. Собака быстро взяла след. И тут же повела солдат обратно, по направлению к границе. Добежали до развилки дорог. Некоторые солдаты заколебались: «Нет ли тут ошибки?»

Проводник собаки младший сержант Димитров не сомневался, что нарушители, применив хитрость, перешли на нашу территорию. И хотя собака вела сейчас обратно, он был спокоен, знал, что она не подведет.

— Следуйте за мной и не горячитесь! — крикнул он друзьям.

Группа двинулась дальше. Пограничники внимательно осматривали местность, чутко прислушиваясь к малейшим шорохам. Следы вели по краю болота, густо заросшего осокой и камышами.

Над головами сплетались высокие деревья, образуя навес, через который проглядывало небо, причудливо изрезанное ветвями. Спустились к небольшой речке, перешли на другой берег, покрытый блестящим золотистым песком. Тут собака, словно почуяв что-то, зарычала. А у небольших кустов, нависших над берегом, внезапно остановилась, присела и большими передними лапами стала рыть песок.

Младший сержант Димитров и его друзья затаили дыхание.

— Тут, кажется, что-то есть, — сказал проводник.

Собака, скуля от нетерпения, расшвыривала песок. Неожиданно она извлекла пакет, завернутый в пергаментную бумагу. Вытащив его на землю, она зажала его передними лапами и стала рвать. Из бумаги выпали кожура от колбасы и объедки овечьего сыра.

— Кто-то тут заправлялся, — сказал Димитров, — а потом, чтобы не оставить никаких следов, остатки еды зарыл в землю.

У собаки будто прибавилось силы. Она натянула поводок. Следом за ней, держа наготове автоматы, поспешили солдаты. В любой момент они могли наткнуться на нарушителей. Поэтому старались действовать осторожно.

Случайно в глаза Димитрову, отвлекая его внимание, попал луч солнечного зайчика. Димитров на мгновение замер, осмотрелся. Ничего. Попятился на два-три шага назад — и зайчик снова блеснул. Димитров пригляделся. В заводи речки плавала какая-то банка с блестящей крышкой. Не придав этому никакого значения, он поспешил было дальше, но что-то удержало его. Вглядевшись внимательнее, он увидел на банке какую-то странную надпись — большие синие буквы на иностранном языке.

— Наверное, консервы, — сказал кто-то.

Димитров отрицательно покачал головой.

— Эта банка не из-под консервов.

Он влез в воду и достал банку. Она была очень легкая, плотно завернутая блестящей крышкой. Синяя и черная краски на ней резко выделялись. Димитров с трудом отвинтил крышку. Внутри, на дне банки, находился маленький нейлоновый пакетик, а в нем — сложенный в несколько раз листок прочной тонкой бумаги. Димитров задумался. Не поможет ли эта записка найти нарушителей? Он быстро извлек листок. На одной его стороне было что-то написано черными чернилами.

— Вот незадача, — вздохнул Димитров, — тут, наверное, что-нибудь важное, а поди разбери… Написано не по-нашему…

Он вертел в руках листок, ничего не понимая. Постоял, раздумывая, потом, оглядевшись по сторонам, сказал:

— Все ясно, ребята. Тут были нарушители. Они перешли границу, повернули назад и остановились у реки. Здесь они закусили, бросили в воду эту банку и отправились дальше.

Все это время собака нетерпеливо тянула поводок. Наконец Димитров приказал ей:

— След!

Собака только этого и ждала. Она быстро вскочила и устремилась вперед. За ней, стараясь не отставать, поспешили пограничники. Димитров бежал, а из головы но выходили мысли о найденной записке. «Я взял ее с собой, а надо ли было? Может, нарушители оставили ее для кого-то другого?»

Километра через два-три он остановился.

— Слушай, Митков, бери-ка эту банку и вместе с Добревым бегите на заставу. Доложите начальнику заставы, где мы нашли эту штуку. — Он достал банку из кармана, сунул ее в руки рядовому Миткову и опять поспешил вслед за собакой…

Человек стоял на берегу озера, скрытый кустами, стоял, покуривая и глядя по сторонам. В его зеленоватых глазах была какая-то настороженность.

На вид ему можно дать не более сорока. Небритый, одетый в узкий старый пиджак с протертыми локтями, в поношенных брюках с грубыми заплатами на коленках, в рваных стоптанных туфлях, он производил впечатление бродяги. Может, только носки — модные, красивой расцветки, как-то отличались от остальной одежды, но это уже мелочь.

Так он стоял, дымя сигаретой и словно о чем-то задумавшись. Неподалеку, возле дерева, лежал сверток, видимо с едой: из газеты виднелся хлеб и охотничий нож.

— Здравствуйте, дядя! — внезапно услышал человек детский голос и быстро обернулся. В двух шагах от него стоял мальчик лет девяти — босой, в белой рубашке и коротких штанах с помочами крест-накрест, «верхом» на палке.

— Что ты сказал?

— Я сказал «здравствуйте», — улыбаясь, ответил мальчишка.

— Здравствуй, здравствуй, — усмехнулся человек, оглядывая его с головы до ног. — Зачем пожаловал?

— Это же мое место! Я всегда тут рыбачу. А вас ни разу не видел.

— Вот те на! Если это твое место, то мне тут и постоять нельзя?

— Конечно. Не то рыбу спугнете. Тут кроме меня еще рыбачат Гица Ифримов и Недияну, сын Барбы, а больше никто.

— Вот оно что! А тебя как зовут?

Мальчишка молчал, сморщив лоб, потом посмотрел на незнакомца:

— Меня?

— Да, тебя.

— А зачем вам?

— Просто так, чтобы знать, с кем разговариваю.

— Я ведь тоже не знаю, с кем разговариваю, — улыбнулся мальчишка.

— Меня зовут Никоарэ.

— Это ваше имя по документам?

Человек удивленно поднял брови.

— Как это по документам?

— Очень просто. У нас ведь пограничная зона, поэтому пограничники у всех проверяют документы.

— Честное слово?

— Да.

— Что ж, ты прав, граница — это граница, — согласился мужчина. — Пограничники хорошо делают, что проверяют документы. А где они находятся?

— Как это где? Там, в своем доме… — Мальчишка неопределенно махнул, рукой.

— И далеко отсюда их дом?

— Зачем вам это?

— Ну, просто так… Интересуюсь, как всякий человек.

— Дороги я не знаю, — вздохнул мальчишка, ковыряя землю палкой. Разговор явно не клеился.

— Как же не знаешь? — вновь заговорил незнакомец.

— Не знаю, дядя, я же сказал.

— Э, да ты, я вижу, ничего не знаешь. Может, ты просто глупый?

— Ничего не глупый, — возразил мальчишка. — В школе учусь хорошо, недавно меня в пионеры приняли…

— Это хорошо. А куда ты сейчас идешь?

— Дедушка послал меня в магазин за сигаретами. Дал вот десять лей. — Мальчонка показал смятую в кулаке бумажку.

— А разве тут дорога в магазин?

— Нет. Я забежал посмотреть, что делают рыбы. Утром я бросил в воду хлеб, а сейчас глядите — ни крошки не осталось. Ну я пошел. До свидания, дядя.

— Будь здоров, — сказал мужчина. — Но ты так и не сказал, как тебя зовут.

— Ладно, как-нибудь в другой раз.

Мальчишка пустился бежать, поднимая пыль своей палкой. Мужчина проводил его взглядом, пока тот не скрылся за деревьями. Потом развернул сверток, достал еду. Перекусив, сложил нож, сунул его в карман брюк, вытащил сигарету.

Солнце уже село. Над озером потянуло туманом. Стало прохладнее. Мужчина потуже затянул узкий в плечах пиджак, расположился поудобнее. Он, видимо, не собирался никуда уходить.

А мальчик торопился. Купив в магазине сигареты, он ни на минуту не задержался там и бегом пустился домой. Вот и калитка. Проскочив в нее, мальчик сразу увидел дедушку. Седоволосый, с обветренным лицом, в белой рубашке, расстегнутой на груди, дед сидел на маленькой скамеечке под деревом и мастерил ручку для сапы. Руки его, загорелые и крепкие, ловко орудовали топором.

Увидев внука, старик оторвался от дела.

— Ты чего, Имоша, или за тобой турки гнались?

— Дедушка, дедушка, чего тебе скажу…

— Ну, скажи.

— А папа пришел?

— Нет еще.

— А мама где?

— У соседки. Да ты рассказывай.

— Слушай, дедушка, — таинственно зашептал мальчишка, подтягивая штаны. — Шел я сейчас мимо озера…

— А чего ты там делал? Разве я туда тебя посылал?

— Я и ходил в магазин. А на озеро забежал посмотреть, что делают рыбы. Утром я бросил им хлеб…

— Ясно. И хотел посмотреть, как рыбы выйдут на берег сказать тебе спасибо, да? — рассмеялся старик.

— Рыб я не видел. Я видел человека. Такого бородатого, в рваной одежде. Спрашивал у меня, где тут пограничники…

— Вон оно что, — удивился старик. — И ты сказал?

— Нет, не сказал. Притворился глупым.

— А что он делал на берегу, этот человек?

— Ну… стоял.

— Где это, в каком месте?

— Там, где кусты. Мы еще туда ходим рыбачить.

Старик озабоченно поднялся со скамейки, отряхнув стружку с брюк, пошел к калитке.

— Ты куда, дедушка?

— Будь здесь, Имоша, я скоро вернусь. Смотри не убеги куда-нибудь, пока дома никого нет. Слышишь?

— Слышу.

Старик вышел на улицу и быстро пошел по дороге. Шел и думал о словах мальчишки. Зачем этот человек спрашивал о пограничниках? Всякие случаи бывают. Может, это нарушитель? Ждет ночи, а потом… Надо посмотреть, что за человек.

Деду Кристе не раз приходилось помогать пограничникам. Он понимал, как серьезна и ответственна их служба, и, как и многие односельчане, считал себя ответственным за охрану границы.

Старик спешил. Думая о своем, внимательно смотрел по сторонам. Вот и дорога, идущая вдоль берега озера, вот и заросли кустарника, о которых говорил Имоша. Дед Кристя сошел с дороги. Спускаясь по тропинке, скоро заметил неизвестного. Тот сидел, обхватив колени руками. Дед видел широкую спину и затылок с густой копной волос. Почувствовав за спиной постороннего, человек быстро обернулся, вскочил на ноги.

— Сиди, милок, сиди, — добродушно сказал дед. — Я ведь на минутку. Огонька у тебя не найдется?

— Отчего же нет, — дружески сказал мужчина.

Он достал зажигалку, чиркнул и поднес деду, прикрывая пламя от ветра.

Прикуривая, старик разглядел его руки — белые, с аккуратно подстриженными ногтями, руки человека, который вряд ли знает, что такое физический труд. А одежда незнакомца… Брюки в масле, как у тракториста. Туфли, как у строителей или рабочих на мельнице. А пиджак — от жалости расплакаться можно.

— Спасибо, — поблагодарил старик, затягиваясь сигаретой. Потом поглядел на воду, спросил: — Отдыхаешь тут? Да, место, что и говорить, красивое.

— Красивое, — нехотя подтвердил неизвестный.

— На катере работаешь?

— М-м, — процедил мужчина.

— Недавно тут? Я ведь почти всех знаю, большинство местные…

— Два дня, как приехал.

— А-а, — кивнул старик. — Не на перевозе работаешь? Может, у моего сына в команде?

— Нет, грузы перевозим. — В глазах неизвестного старик уловил неприятный огонек. — Как зовут нашего начальника? Не успел еще узнать.

Дед Кристя отошел немного в сторону.

— А с жильем как? Здесь, в селе, устроился или приходишь из другого колхоза?

— Из Дамнянска хожу, — не очень любезно ответил мужчина. — Далековато, а что поделаешь. Живу там у одного хозяина, но думаю со временем сюда, в село, перебраться.

— Конечно, перебирайся, — посоветовал старик. — Место тут всегда можно найти. Хоть бы даже и у меня. Жена, дети есть?

— Один я.

— Вот и хорошо. Если надумаешь, можем сговориться. Я недорого возьму. Придешь в село, спросишь деда Кристю. Второй дом за школой.

— Хорошо, — кивнул неизвестный.

— Ну, будь здоров…

— Всего хорошего.

Дед Кристя вышел на дорогу и быстро пошел в противоположную сторону от села. Скорее на заставу! «Это такой же рабочий, как я поп, — думал он. — Видали мы таких».

Сгущались сумерки. Вдалеке показалось белое здание пограничной заставы.

Как чудесны в этих краях летние вечера! Такая тишина вокруг! Все звуки словно доносятся откуда-то издалека, только пронзительно стрекочут кузнечики.

Летом у солдат заставы столовая прямо во дворе, под широкой кроной орехового дерева. После ужина они не торопятся расходиться. Хорошо посидеть здесь, поговорить о том о сем: о своих делах, о жизни вообще, о доме, о прежних друзьях.

Вечерние разговоры под ореховым деревом стали традицией. Бывали, конечно, случаи, когда ее приходилось нарушать. Дождь, например, хлынет — занесут солдаты столы в помещение, вроде бы и продолжать все можно, но начатый на дворе разговор звучал в казарме как-то не так… Бывало и другое — в чудесный летний вечер, тихий и звездный, вдруг раздается команда: «В ружье!» Граница есть граница.

На заставе ничуть не удивились приходу деда Кристи — он бывал здесь частенько, по самым разным делам.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровался старик, снимая шляпу.

— А-а, дед Кристя, — отозвался кто-то. — Какими судьбами? — Все поднялись из-за стола навстречу гостю.

— Да вот… Видел я тут неподалеку волка на двух ногах. И бегом к вам.

Старик коротко рассказал пограничникам обо всем, что узнал от Имоши, и о своей встрече с неизвестным на берегу озера.

— Одежда, как у нищего, честное слово. Мне сказал, что рабочий, только черт ему поверит.

— А где этот человек, дядя Кристя? — спросил сержант Дэнеилэ. Он только что вышел из здания заставы и не слышал начала разговора.

— На берегу остался. Может, я нехорошо поступил, что ушел? Но что делать — не мог же я взять его…

— Правильно сделал, дядя Кристя. Идем доложим товарищу лейтенанту.

Дед Кристя поднялся с сержантом по цементным ступенькам, вошел в канцелярию. Там их встретил начальник заставы, молодой черноволосый лейтенант. Он хорошо знал старика и внимательно выслушал его рассказ. Потом повернулся к сержанту Дэнеилэ:

— Тревожную группу возглавите вы. Обязательно включите в нее инструктора Айоанея с собакой. Этот тип наверняка что-нибудь почуял и сменил место. Понадобится проработать след.

Группа пограничников быстро шла по тропе, которая скоро вывела их на дорогу. Сержант Дэнеилэ, широкоплечий, высокий, шагал твердо и широко. Рядом с солдатом Айоанея бежала овчарка Ботик. Она то и дело натягивала поводок, если люди замедляли шаги.

— Смотри — собака, а тоже знает, что идет на задание, — уважительно сказал старик.

— Она ведь пограничная, — негромко ответил Айоанея. — Дело свое знает…

Неподалеку от озера пограничники остановились. Решили так: дед Кристя снова подойдет к незнакомцу, будто для того, чтобы продолжить разговор о комнате, которую он собирается сдать. Пограничники должны появиться внезапно.

Старик приблизился к берегу, внимательно вглядываясь в кусты. Вот и место, где он недавно беседовал с незнакомцем. На берегу никаких признаков человека.

«Удрал, поганец, — подумал дед. — Напрасно притащил сюда ребят».

Он повернул обратно.

— Что, дядя Кристя? Ушел ваш клиент? — спросил Дэнеилэ.

— Удрал, — в сердцах сказал старик. — Вон там стоял, — и он показал шляпой на берег озера.

— Идем туда, — решил сержант.

Пограничники вместе со стариком поспешили к месту, где недавно стоял чужой. В траве белел небольшой клочок газеты. Сержант дал знак Айоанея, который сразу подвел собаку к обрывку газеты, поднял его. Рыча от нетерпения, Ботик бросился к бумаге, обнюхал ее, потом, покружившись на месте, направился в сторону дороги.

— Есть след! — сказал Айоанея.

Пограничники, держа автоматы наготове, побежали за собакой.

— Спасибо вам, дядя Кристя, — сказал сержант. — Теперь мы одни управимся, идите домой. До свидания!

Он крепко пожал руку старику и исчез в сумерках.

Пограничники с трудом успевали за Ботиком, бежавшим впереди. След вел в лес. Да, надо было спешить. Скоро станет совсем темно. А тогда, если они зажгут фонари, нарушитель издалека их заметит.

Бежали по лесу, углубляясь в него все дальше и дальше. Потом потянулся густой кустарник, миновав который, собака остановилась, принюхиваясь.

— Топтался, видно, тут на месте, — предположил кто-то.

— Не очень решительно себя вел. Видно, не знал, куда себя деть, — объяснил сержант.

Но вот Ботик, зарычав, кинулся вправо, туго натянув поводок.

— Вперед! — приказал Дэнеилэ.

По дороге бежали недолго. След снова повел в лес. Сумерки сгущались. Пограничники старались не отставать от собаки, которая маячила впереди, словно темное пятно. Но и она уже бежала не так резво. Вдруг недалеко впереди раздался короткий треск. Сержант знаком приказал инструктору остановиться. Остановились и остальные.

— Тихо, — прошептал сержант. — Слышали?

Собака рвалась вперед. Дэнеилэ дал сигнал двигаться дальше. Каждый чувствовал, что нарушитель недалеко, что до встречи с ним остались считанные мгновения. И снова послышался треск сломанной ветки — на этот раз справа, совсем близко.

Вглядевшись в заросли, пограничники увидели темное пятно, похожее на фигуру человека.

— Стой! — громко крикнул сержант.

Черная тень метнулась в сторону, человек бежал, то и дело припадая к земле, под его ногами трещали ветки. Пограничники кинулись за ним.

— Стреляй! — коротко приказал сержант одному из солдат.

Тишину леса разорвала автоматная очередь. Человек остановился, прижавшись к дереву.

— Руки вверх! — на бегу громко крикнул Дэнеилэ. И в то же мгновение над головою пограничников просвистело несколько пуль. Сержант одним прыжком настиг нарушителя, набросился на него. Подоспели и другие пограничники. Через минуту все было кончено. Человек лежал со связанными за спиной руками. Никакого оружия, кроме ножа, при нем не оказалось.

— Где пистолет? — спросил его сержант.

— Никакого пистолета у меня не было, — сквозь зубы сказал мужчина.

— Может, и памяти тоже нет? Пэлеяку, осмотрите все поблизости…

Солдат Пэлеяку, который слышал, как пули просвистели у него над самым ухом, с ненавистью посмотрел на бандита. Пройдя с зажженным фонарем несколько шагов назад, он скоро увидел на земле пистолет. Поднял его. На пистолете была кровь.

По приказу сержанта нарушитель неохотно поднялся. На заставу шли напрямик…

В окно канцелярии светило утреннее солнце. Лейтенант слушал задержанного, скрестив руки на груди. На столе лежал пистолет, испачканный кровью и грязью. В стоптанном каблуке одной туфли у мужчины при обыске обнаружили микропленку. Нарушитель видел, что хитрить бесполезно. Да, он намеревался перейти границу. Да, готовился к этому долго и тщательно. Он то и дело с опаской и в то же время с ненавистью бросал взгляды на Дэнеилэ и Пэлеяку, стоявших за его спиной.

Солнце уже поднялось довольно высоко, когда у ворот заставы появился дед Кристя вместе с Имошей. Навстречу им вышел старшина заставы Иленели, степенный молодой мужчина с сединой на висках.

— Здравствуйте, дед Кристя, — сказал он, пожимая старику руку. — Хорошо, что вы зашли.

— А товарищ лейтенант на месте?

— Сейчас он занят, — ответил старшина, провожая старика и мальчишку к дверям канцелярии. — Сами, наверное, знаете…

— Так этого вчерашнего типа поймали-таки?

— Поймали. Здесь он, за дверью.

— Это хорошо, — оживился дед Кристя. — Можно я краем глаза взгляну?

Не ожидая разрешения, он приоткрыл дверь и увидел того, с кем разговаривал у озера. Имоша тоже узнал вчерашнего незнакомца. Услышав скрип двери, мужчина обернулся и встретился взглядом со стариком. Дед Кристя закрыл дверь.

— Точно, он. Я было подумал, может, что не так вышло, наговорил вам, а помочь не мог. А стоило его задерживать?

— Стоило, дед. Обязательно надо было задержать. Спасибо вам.

— Это Имоше спасибо. Он первый заметил.

— Знаете, дяденька, — обратился Имоша к старшине, — этот человек спрашивал, где дом пограничников. Я не хотел ему говорить, а он все равно нашел…

— Нашел, Имоша, — ответил за старшину дед Кристя. — И комнатку ему теперь предоставят. А как же иначе?

Послышался гудок паровоза. Лейтенант Фризе оторвался от работы, взглянул на часы: на пограничную станцию Бергмюле поезд прибывал точно по расписанию, в 18.57.

За вокзалом метров на двести тянулись ржавые рельсы, заросшие травой. Здесь вдоль государственной границы была «ничейная» полоса. По обе стороны ее люди говорили на одном и том же языке, но жили в двух разных мирах.

В железнодорожном ресторане в этот час было пусто. За роялем сидел Пауль Милик. Держа одной рукой кружку с пивом, другой он барабанил по клавишам. А за столиком допивал сельтерскую фельдфебель Венгельс.

— Так сколько с меня? — поинтересовался он.

— Двадцать.

Венгельс положил кредитку в пятьдесят марок на стол.

— Но, Венгельс! — запротестовал хозяин. — Торговля еще не началась. Не разменяю. Мы все сдаем в банк. Потом заплатишь! А что ты собираешься делать вечером? С красивой малюткой?

— Между нами все кончено! — с горечью сказал Венгельс. — В Регине я очень ошибся…

Вечерний поезд из Пляуена подходил к Бергмюле. Услышав его гудок, Венгельс заспешил.

— Итак, до свидания! — Он дотронулся до фуражки и направился к двери, подозрительно при этом посмотрев на Милика, который продолжал фальшиво бренчать на рояле.

На перроне у контрольного прохода Венгельс встретил своих товарищей — ефрейтора Кунерта и солдата Шредера.

— Ваш пропуск прошу, — спокойно и решительно сказал ефрейтор Кунерт. Толстый мужчина с удивлением уставился на ефрейтора. Кунерт вежливо повторил. Он почувствовал, что толстяк выпил.

— Я — Гроббе, Фридрих Гроббе из Майнингена, торговец скотом! — Толстяк сказал это так, словно ожидал подтверждения, но пассажиры не были склонны к спектаклю, они все спешили. В толпе послышались нетерпеливые замечания. Кто-то толкнул Гроббе чемоданом.

— Отойдите в сторону! — вмешался Венгельс. Он взял за руку подвыпившего толстяка, который не сопротивлялся. На его лице блуждала пьяная улыбка.

Венгельс не поверил своим глазам, увидя среди множества пассажиров Регину. Что ей здесь надо? А она подходила к нему, радостно улыбаясь.

— Гейнц, здравствуй!

— Здравствуй, Регина! — ответил он холодно.

— Меня не поцелуешь? — кокетливо спросила она.

— Я на дежурстве! И кроме того…

— Что «кроме того»? — Она сделала вид, что не понимает его.

— Ты же сама знаешь! Разве ты не получила моего письма?

— Посмотри хотя бы на меня! — уклонилась она от ответа. — А не могут ли твои солдаты минутку побыть без тебя?

— Нет. Пройди, пожалуйста, и подожди меня в ресторане.

— Хорошо! — вздохнула девушка.

Венгельс больше не обращал на нее внимания. Пассажира и его спутницу с большими чемоданами он попросил отойти в сторону и подождать проверки вместе с торговцем Гроббе.

Когда Регина вошла в ресторан, она свысока посмотрела на пианиста. Милик скорчил гримасу, пожал плечами и опять забарабанил по клавишам: «Это воздух Берлина, воздух, воздух…»

Внезапно игра на рояле оборвалась. Видя, что ресторан постепенно наполняется посетителями, хозяин крикнул Милику ободряюще:

— Продолжай играть!

Но у рояля никого не было.

И тут послышались один за другим три выстрела.

В ресторане все замерли.

За дверью раздались пронзительные свистки и крики. В них вплелись звуки рояля. Пианист опять энергично колотил по роялю. Кто-то открыл дверь.

— Пройдите все в ресторан! Из вокзала никто не выйдет!

Это был голос ефрейтора Кунерта.

Толпа возбужденных пассажиров хлынула с перрона в ресторан. Туда же с непроницаемым лицом вошел Кунерт. Со всех сторон посыпались вопросы. Балансируя от стола к столу, торговец Гроббе пытался удержаться в вертикальном положении и громко кричал:

— Мне надоела эта глупая слежка! А кто подумает о моих коровах? Я сказал: со мною не шутить! — и тихонько засмеялся: —Уж я ему задал!

Вдруг лучи фар осветили улицу. Быстро приближался автомобиль. По шуму мотора Кунерт узнал машину комендатуры.

Лейтенант Фризе легко взбежал по ступенькам.

— Три выстрела, говорите? — начал он.

— Да, товарищ лейтенант!

— А вы позаботились о том, чтобы после выстрелов никто не ушел из вокзала?

— Конечно, я сразу же распорядился запереть все выходы. Люди в ресторане.

Фризе кивнул. Кунерт открыл комнату дежурного и пропустил лейтенанта вперед. Тот снял фуражку и молча постоял возле убитого.

— Мы ничего не касались, — доложил Кунерт.

— Кого-нибудь подозреваете?

— Да, товарищ лейтенант. Подозрение вызывает торговец скотом, некто Гроббе. Он напился и кричал: «Я же и дал ему!»

— Намек на фельдфебеля Венгельса?

— Да, Венгельс забирал его к себе для проверки.

— Приведите его в мою комнату. Я хочу посмотреть на него до прибытия комиссии по расследованию. Туда я уже сообщил.

Кунерт направился в ресторан. Вскоре он вернулся вместе с кричавшим Гроббе.

— Садитесь! — приказал лейтенант.

— Что вам от меня надо? — раздраженно спросил тот. — Вы с вашей пресловутой слежкой! — он вскочил, толкнул Кунерта и хотел бежать в ресторан.

— Стойте! — резко прикрикнул Фризе.

Гроббе испуганно повернулся. На него глядело дуло пистолета, и он медленно поднял руки.

— Убери, друг! — тихо попросил он.

Кунерт обыскивал его.

— Ничего! — доложил он лейтенанту.

— Сядьте! — приказал Фризе, взял из рук Гроббе портфель и проверил его.

— Вы абсолютно пьяны, господин Гроббе, — возвращая портфель, сказал лейтенант.

— Но я же выпил всего одну бутылочку «Чертовой метлы»!

— Вот когда перепьешь, делаешь то, за что потом расплачиваешься!

— Пара глотков не свалит с ног старого Гроббе, господин лейтенант!

— Зачем вы приехали в Бергмюле?

— В Магдебурге не хватает коров, и бойня направила меня сюда за ними.

— Вы заходили по требованию фельдфебеля к нему в комнату?

— Да, но я не хотел. Дело в том, что у меня нет времени. Понимаешь, друг? — Затем громко и оживленно продолжал: — Но я же и дал ему! Этот ничего больше не скажет!

— Итак, вы убили фельдфебеля Венгельса?

— Ка-а-а-к? — Гроббе так и остался с открытым ртом.

— Это вы застрелили фельдфебеля Венгельса?

— Застре… — Гроббе сразу протрезвел.

— Где оружие?

Гроббе начал заикаться:

— Не-е-е, нет! Я не стрелял! У меня нет оружия, никогда не было. И человека я не убивал… Нет, этого я не делал!.. — Он зашатался, закрыл лицо руками и заплакал.

— Этот готов, — сказал Кунерт.

— Или хороший артист, — не поверил Фризе.

У вокзала резко затормозила машина. Дверь хлопнула. Послышались шаги. В дверях появилось несколько человек.

— Комиссар Юнг, — представился лейтенанту Фризе старший из них и назвал своих спутников: — Младший комиссар Крюгер, полицейский врач и специалисты-трассологи. Прошу показать нам место преступления.

Осмотрев комнату, в которой был убит фельдфебель, Юнг и Фризе вернулись к Гроббе. Он все еще сидел там, где его оставили. Только рыданий не было слышно.

— Ну, — спросил комиссар Юнг, садясь на скамью рядом с Гроббе, — как дела?

— Он все отрицает, товарищ комиссар! — сказал Фризе.

— Так, так, — заметил Юнг. — Вы заложили за галстук, господин Гроббе, верно?

— Только легкое вино. Это не повредит.

— А где же вы оставили бутылку?

Гроббе быстро ощупал свои карманы и с удивлением посмотрел на Юнга.

— Ведь верно! Бутылку я потерял, господин…

— Комиссар Юнг, — вежливо подсказал начальник комиссии.

На лице Гроббе промелькнула улыбка.

— Вы человек, с которым хотя бы говорить можно, господин комиссар!

— Не могли бы вы вспомнить, где осталась ваша бутылочка «Чертовой метлы»? — и Юнг протянул торговцу осколок бутылки. На обрывках этикетки можно было отчетливо прочесть марку вина. — Это мы обнаружили на месте преступления. Что вы можете сказать по этому поводу?

Гроббе беспомощно пожал плечами.

— Вы ссорились с фельдфебелем в дежурной комнате?

— Ссорились? Нет, господин комиссар.

— Но вы же сами сказали: «Твоему товарищу я дал, он больше ничего не скажет!» — вмешался лейтенант Фризе.

— Так я имел в виду совсем другое! — защищался Гроббе. — Я только хотел сказать, что выложил ему все, что думаю о проверке.

— А это как же? — И комиссар Юнг снова показал на осколок бутылки.

— Да, теперь я вспоминаю! — вдруг вскричал Гроббе и схватился за голову. — Вот было как: я упал, мои ноги вдруг стали как ватные. А когда упал, бутылка выпала у меня из кармана.

— Что еще можете вспомнить?

— Наверное, я был очень пьян, господин комиссар! — сказал Гроббе. — Ничего больше не знаю! Я только ужасно ушиб себе голову, — он пощупал затылок. — Поглядите, какая шишка!

— Вы не слышали выстрелов?

— Выстрелов? Нет.

— Вас одного вызывал фельдфебель в дежурку?

— Нет, были и другие!

— Сколько, кроме вас?

— Понятия не имею, господин главный инспектор! Там же были и женщины.

— Когда вы после падения пришли в себя, кто еще был в помещении?

— Никого, дверь была открыта. И я вышел из комнаты.

— И вы не видели, что фельдфебель Венгельс лежит на полу?

— Нет, я совсем даже не знал о том, что случилось!

Подумав немного, комиссар Юнг сказал:

— Пока все, господин Гроббе. Пройдите в ресторан и выпейте кофе, чтобы окончательно протрезвиться.

— Хорошо, господин главный комиссар! — Гроббе повеселел и исчез за дверью.

— А вы, товарищ лейтенант, пройдите, пожалуйста, в ресторан и распорядитесь, чтобы больше не продавали спиртных напитков, — обратился Юнг к лейтенанту Фризе.

— Слушаю, товарищ комиссар!

— Потом приходите сюда, мне надо расспросить вас еще о многом.

Трассологи, работавшие над выявлением следов, и врач уже закончили свои дела. Протокол врача гласил:

— Все? — спросил Юнг.

— Да, товарищ комиссар.

— Благодарю вас, доктор. Теперь вы. — Юнг обратился к товарищам из трассологического отдела.

— Результат незначительный. Следов пальцев мы не обнаружили. Вот гильзы от патронов. Калибр 7,65.

Комиссар взял коробочку с гильзами.

— Все сфотографировано? Хорошо! Забирайте с собою труп и возвращайтесь в комендатуру. В случае, если выяснится еще что-либо важное, вы знаете, как связаться со мною.

Когда члены комиссии ушли, Юнг спросил Фризе:

— Вы говорили по телефону с Венгельсом непосредственно перед убийством?

— Да, Венгельс отсюда позвонил мне, — ответил Фризе. — Я был в комендатуре.

— Вы заметили время?

— Сразу после семи.

— Значит, вскоре после прибытия вечернего поезда?

— Примерно через десять минут. Венгельс позвонил и сказал: «Товарищ лейтенант! Я должен сделать вам важное сообщение. Дело идет о том…» Потом он сказал: «Одну минутку!» — и после уже ничего не было слышно.

— Он дал отбой?

— Нет, я предположил, что кто-то вошел в комнату и он не хотел продолжать разговор в его присутствии.

— Вы слышали голоса?

— Да, но я не мог ничего разобрать.

— Голос мужской? — Юнг спросил с интересом.

— Мужской.

— Дальше!

— Товарищ комиссар, в том-то и дело! В этот самый момент патруль доложил мне об уходе на дежурство, и я положил трубку на стол. Возможно, поэтому я и не слышал выстрелов. Когда же я хотел продолжать разговор, никто уже не отозвался. Я опять набрал номер Венгельса, предполагая, что нас разъединили. Но в ответ услышал только частые гудки. Вскоре после этого мне позвонил ефрейтор Кунерт и сообщил, что случилось.

Комиссар Юнг прошелся по комнате, остановился перед Кунертом:

— Что же произошло на вокзале, расскажите? Вы стояли у выхода и проверяли документы?

— Да, товарищ комиссар. Фельдфебель Венгельс некоторое время постоял около нас. Отозвав нескольких человек в сторону, он удалился с ними для проверки в дежурную комнату. Вскоре после этого раздались выстрелы. Я сразу же побежал в дежурку, поднял тревогу и приказал оцепить вокзал.

— Никто не успел скрыться?

— Исключено, товарищ комиссар!

— А могли бы вы вспомнить, кого Венгельс взял с собою на проверку?

— Помню торговца скотом, он сразу же начал скандалить.

— А других лиц вы не помните? — спросил Юнг.

— Кроме торговца скотом Венгельс увел с собою еще двух женщин и двух мужчин.

— Теперь скажите, товарищ Кунерт, сколько прошло времени между тем, как Венгельс забрал с собою этих пятерых человек, и выстрелом?

— Не больше пяти-шести минут!

— Шесть минут… — повторил задумчиво Юнг. — Разве за это время Венгельс мог проверить документы у пяти человек?

— Товарищ Венгельс был очень пунктуален. Полагаю, он был еще занят проверкой.

Юнг взял из папки фотографию.

— Я слышал, вы были с Венгельсом в дружеских отношениях?

— Товарищ Кунерт был его лучшим другом, — заметил лейтенант Фризе.

— Известна вам эта девушка? Карточку я нашел в письменном столе Венгельса. — Юнг передал ефрейтору фото.

— Конечно! Это его подружка Регина Деринг. Из Пляуена. Впрочем, она здесь, в ресторане.

— Она тоже приехала вечерним поездом?

— Да, товарищ комиссар! Но между ними все было кончено.

— Зачем же она сюда приехала?

— Этого я не знаю, товарищ комиссар! Венгельс очень удивился ее приезду и сразу же предложил ей дождаться его в ресторане.

— Что же случилось между ними?

— Точно не знаю. Кажется, он узнал, что кто-то еще есть у нее в Пляуене. Он мне говорил, что написал ей письмо, чтобы она больше не приезжала.

— Не знаете ли, когда они встречались в последний раз?

— Точно не знаю.

— А когда здесь была последняя кинопередвижка?

Кунерт смотрел удивленно. Он не понимал, к чему клонит комиссар, и переспросил, недоумевая:

— Кинопередвижка?

— Да!

— Кино здесь бывает каждый вторник.

— А какой фильм демонстрировался в прошлый вторник?

— «Запретный груз».

— В тот день вы были здесь?

— Нет, товарищ комиссар, У меня был отпуск и я был у родителей в Кранихфельде.

— Была в тот день перестрелка?

— Да, товарищ комиссар! — вмешался в разговор лейтенант. — Кто-то перешел границу. Была стрельба. Преследование, к сожалению, не дало результатов.

— А две недели назад и тоже во вторник в вашем секторе было нарушение границы?

— Верно! На следующее утро мы обнаружили следы на границе. Неизвестный ходил туда и обратно в точности, как и в прошлый вторник!

— Хорошо. Вы что-то еще хотели сказать, товарищ ефрейтор?

— Да, мне вот пришло в голову…

— Давайте! — сказал Юнг.

Кунерт слегка покраснел. Он подыскивал слова:

— Я еще вспоминаю ноги! Они стояли под доской с расписанием. Я не знаю, интересно ли это?

— Ну разумеется! Вы имеете в виду лицо, которое Венгельс собирался проверить?

Кунерт кивнул.

— Да, я помню ноги этого человека.

— Что же особенного было в этих ногах? Чем они произвели на вас столь сильное впечатление?

— Они были женские!

— Точнее, точнее! — потребовал Юнг.

— На ногах были тонкие чулки и красные туфли на высоких и тонких каблуках.

— Хорошо! — с удовлетворением заметил Юнг. — Узнали бы вы эти ноги?

— Думаю, что да!

— Очень хорошо! Пойдемте в ресторан и поищем эти ноги.

Лейтенант Фризе простился. Ему нужно было идти в комендатуру. Юнг, Крюгер и Кунерт направились в зал ресторана. Тотчас взгляды всех устремились на них. Один Гроббе не обратил никакого внимания. Он крепко спал, положив голову на руки.

К комиссару Юнгу подошел мужчина и спросил, немного волнуясь:

— Скажите: надолго вы нас здесь задержите? Мы опаздываем!

Юнг улыбнулся:

— Надеюсь, не надолго. Помогите нам в следствии, тогда дело пойдет быстрее!

Милик заиграл опять. Это был экспромт Шуберта. Казалось, его ничуть не трогало, что каждую минуту в его игре звучала фальшивая нота. На лице Юнга появилась гримаса. Он подошел к роялю.

— И никто не протестует? — спросил он Милика.

— Протестуем! — взволнованно закричал пассажир. — Все время говорим ему: «Перестаньте!» Даже лошадь не выдержит такой игры!

— Рояль очень расстроен? — опять спросил комиссар Юнг, обращаясь к Милику.

— Возможно. — И Милик захлопнул крышку.

— Попробую-ка я. — Юнг поднял крышку и сыграл тот же экспромт, но с чувством и без единой фальшивой ноты.

— Вот, пожалуйста! Рояль в полном порядке!

Милик обиженно пожал плечами, заметил:

— Почему же вы не перемените профессию? Артисты зарабатывают больше!

— Кое-кого это устроило бы, — ответил Юнг. Он подошел к Кунерту и тихо распорядился: — Пусть присутствующие скажут, кто из них был на проверке!

Кунерт кивнул и сказал:

— Посмотрите на девушку, что перелистывает журнал. Она была подругой Венгельса! — Затем громко крикнул: — Предлагается пассажирам, которые были на проверке в служебном помещении, заявить об этом пограничной полиции!

В зале наступила напряженная тишина. Никто не шевелился. Кунерт повторил требование. Никакого результата. Он тихо сказал Юнгу:

— Вон там сидит женщина с повязкой на руке. Это она!

Юнг сам тоже так подумал. Единственная из присутствовавших здесь женщин была в красных туфлях на высоких гвоздиках. Комиссар направился к ней.

— Пройдемте, прошу!

Молодая женщина смотрела на него удивленно.

— Прошу вас, пройдемте! — Юнг сказал это почти ласково, так, будто он уговаривал больного принять горькое лекарство. — Это ваш чемодан?

— Да, — последовал ответ.

Комиссар взял чемодан. Женщина встала и пошла за ним.

В дежурной комнате Юнг потребовал у женщины документы.

— Сегодня вечером вы были в помещении пограничной полиции, не так ли, фрейлейн Линде? — начал он.

Секунду помедлив, она посмотрела, как бы ожидая помощи, на младшего комиссара Крюгера, который с непроницаемым видом сидел за столом, готовый записывать каждое ее слово. И, боязливо глядя на комиссара Юнга, кивнула.

— Почему же вы не сказали об этом сразу?

Она не ответила.

— Вы знаете, что произошло убийство?

— Да! — чуть слышно слетело с ее губ.

— Как вы узнали об этом, фрейлейн Линде?

— Об этом рассказал торговец скотом.

— Может быть… — медленно начал Юнг и тут же резко поставил вопрос: — Сами вы были там во время убийства?

— Нет, нет! — в ужасе закричала она. — К этому я не причастна!

— Что привело вас в Бергмюле? — снова спросил комиссар.

— Я хотела провести здесь отпуск.

— Где?

— Я в пансионе… да как он называется? — немного подумав, она тихо добавила: — Забыла название.

— Такое не забывают! — Юнг встал и поставил чемодан на стол. Пока он смотрел содержимое, продолжал: — Вы приехали сюда одна?

Фрейлейн Линде утвердительно кивнула. Комиссар Юнг только и ждал этого: он тут же вынул три мужских галстука из ее чемодана. — А как вы их надеваете? К платью или блузке?

Опустив глаза, она молчала. Юнг вынул пару мужских подтяжек.

— А вот это? Что вы к ним прикрепляете? — и сердито бросил их в чемодан. — Перестаньте притворяться! Сознайтесь, что приехали сюда с господином Шуригом!

— Вы и это знаете?! — очень удивилась она.

Даже комиссар Крюгер, привыкший ко многому, посмотрел удивленно на Юнга.

— Конечно! — живо заметил Юнг. — Для вас будет лучше, если вы сознаетесь!.. Приведите ко мне этого Шурига, — шепнул он Кунерту. — Его вы найдете за столом, за которым сидела фрейлейн Линде. — И затем громко: — Проведите фрейлейн Линде на свое место в ресторан.

Как только Кунерт и Линде ушли, Крюгер не сдержал своего удивления:

— Скажи, как ты узнал?

— Очень просто! — улыбнулся Юнг. — Смотри! — он вытащил сапожную щетку из чемодана. — «Ганс Шуриг» написано.

— Но это еще не значит, что мужские вещи принадлежат ее спутнику!

— Не обязательно, — согласился Юнг. — Но я подумал, что это так. И оказался прав.

— Везет же человеку! — признал тот сухо.

Приведенный Кунертом Шуриг был крайне возмущен. Засунув руки в карманы, он стал протестовать:

— По какому праву? Что это значит? Мы не преступники!

— Будьте любезны, выньте руки из карманов! — прервал его Юнг.

Шуриг вынул руки. В правой у него был револьвер!

— Никакого дела не имел с этой штукой! — истерически закричал Шуриг. — Клянусь, я не знаю, как попал ко мне револьвер!

— Дайте мне его сюда! — приказал Юнг. Он вынул патроны. — Ваша отговорка не очень оригинальна. Не хватает трех патронов! Калибр 7,65! Очень интересно! Сейчас наши люди установят, не из вашего ли оружия убит Венгельс?

— Не мое оно!

— Сядьте и расскажите свою историю! — приказал Юнг и было ясно, что он не верит Шуригу. Тот сразу же сник.

— Значит, дело такое, господин комиссар, — нервничая, начал Шуриг. — У фрейлейн Линде заболела рука, она получила бюллетень, и мы тайком приехали сюда, в Бергмюле…

— Почему тайком? — перебил его Юнг.

— Из-за бюллетеня мы не могли заранее прописаться в гостинице. Понимаете, господин комиссар?

— Нет, мне этого никак не понять! — холодно заметил Юнг. Он пристально смотрел на правую ногу Шурига. Его заинтересовал ботинок. Шуриг это заметил и постарался спрятать ноги под стол.

— Что вы можете еще добавить? — показывая на револьвер, спросил Юнг.

— Я не знаю, как эта вещь попала ко мне в карман! — Шуриг пожал плечами.

— Значит, кто-то подложил вам оружие? Так вы хотите сказать?

— Иначе как же объяснить, господин комиссар! Я повесил пиджак на спинку стула. Этот господин может подтвердить, — показывая на Кунерта, объяснял Шуриг.

— Вес револьвера не меньше полуфунта, надевая пиджак, его сразу же почувствуешь. Кроме того, ваши руки были в карманах, когда вы входили сюда. Почему сразу не сдали оружие?

— Я был так поражен, испуган, господин комиссар… — Шуриг сел, вытер платком мокрый лоб.

— Где вы рассчитывали остановиться с фрейлейн Линде?

— В пансионе «Согласие», господин комиссар! — охотно сообщил он.

— Две комнаты? — Вопрос комиссара поставил Шурига в затруднительное положение, и он ответил неуверенно:

— Нет, одну. То есть сначала мы хотели занять две.

— Сейчас узнаем. — Юнг взял телефонную трубку и назвал номер пансиона «Согласие».

— Все правильно, господин комиссар! Вы можете мне поверить! — уверял Шуриг. Но Юнг не обратил внимания на его слова.

— Пансион «Согласие»? Вы хозяйка? Извините за позднее беспокойство. Комиссар Юнг из уголовной полиции… Заказана ли у вас комната для господина Шурига и фрейлейн Линде? Шуриг и Линде! Не заказана?

— Но как же нет! — нервно крикнул Шуриг.

— Большое спасибо! Извините за беспокойство! — комиссар положил трубку. — Что вы скажете теперь, господин Шуриг?

— Клянусь, мы известили хозяйку о своем прибытии! Я хотел еще предупредить, что мы опаздываем. Но пограничник не позволил говорить по телефону из ресторана.

— Неизвестно, кого вы хотели вызвать, — заметил Юнг.

— А кроме того, — Шуриг оживился, — ведь после нас в комнате фельдфебеля еще оставались люди!

— Кто же?

— Торговец скотом, затем дама и господин, которые сидят за нашим столиком. Спросите их! Почему они сами не заявили об этом?

— Где вы были, когда раздались выстрелы? — спросил Юнг, не обращая внимания на его слова.

— В ресторане.

— Тогда давайте послушаем хозяина! — Юнг сделал знак Крюгеру. Вскоре тот привел хозяина ресторана.

— Нам нужны ваши показания. Не сможете ли вы припомнить, был ли этот господин, — Юнг показал на Шурига, — в ресторане, когда раздались выстрелы?

Хозяин внимательно посмотрел на Шурига и энергично покачал головой.

— Я не помню этого господина! Тогда в зале было еще не так много гостей. Только после выстрелов ефрейтор Кунерт направил всех ко мне. Среди этих людей был и этот господин и с ним фрейлейн с повязкой.

— Ваши показания мы занесем в протокол, — распорядился Юнг.

— Пожалуйста, господин комиссар. За свои слова я отвечаю, — хозяин поклонился, бросив на Шурига неприязненный взгляд.

И Шуриг не выдержал:

— Я должен извиниться, — сказал он тихо. — Все, что я говорил, неправда!

— Мы это заметили.

— У меня же не было другого выхода, как…

— Солгать? — прервал его Юнг. — Не забывайте, речь идет об убийстве!

Хозяин слушал и смотрел с напряженным вниманием.

— Но я же никого не убивал, господин комиссар! Верьте мне! — заклинал Шуриг.

Юнг взял из папки лист бумаги, что-то написал и дал Кунерту. Тот прочел, кивнул и положил бумагу в карман.

— Отведите господина Шурига и фрейлейн Линде в комендатуру! При попытке к бегству — стреляйте! — приказал Юнг.

— Нет, нет, не имеете права! — кричал Шуриг.

— Вы подозреваетесь в совершении убийства! — И Юнг распорядился увести Шурига.

— Ого! — сказал удовлетворенно хозяин. — Кто бы мог подумать?

— Нам надо получить еще несколько свидетельских показаний, — объявил ему Юнг.

— Я тут хотел передать вам кое-что… — И хозяин схватился за карман. Он вынул кредитку в пятьдесят марок и объяснил, что это деньги Венгельса. Тот уплатил за бутылку сельтерской, а сдачи не было.

— Большое спасибо! — сказал Юнг. Он хлопнул хозяина по плечу и проводил его до двери.

Комиссар Юнг и его помощник Крюгер обсудили, что им следует делать дальше. Ведь в 5 часов 48 минут идет утренний поезд. До этого им надо все выяснить.

Почему же Регина приехала в Бергмюле, хотя между нею и Венгельсом все уже было кончено? Было решено начать допрос свидетелей с нее.

Когда Крюгер ушел из дежурной комнаты, Юнг начал тщательно обследовать пол, ограниченный меловым кругом, сантиметр за сантиметром. Да, теперь он был уверен в своих заключениях.

Из ресторана доносилась игра Милика на рояле: «Ты меня не любишь, ты меня не знаешь…» Вскоре вернулся Крюгер вместе с Региной. У нее были красные глаза. Войдя, она заплакала.

— Садитесь, пожалуйста! — указывая на стул, сказал ей Юнг.

— Кто же это сделал? — спросила Регина, с трудом сдерживая слезы. — Эти двое, которых только что увел ефрейтор?

— Вам уже известно? — спросил удивленно комиссар.

— Да, хозяин всем рассказывает.

— Верно! — сказал Юнг, сделав вид, что уже забыл об этом. — Милая фрейлейн, кажется, преступник в наших руках! Но нам необходимо еще его признание… Вы условились с фельдфебелем Венгельсом о встрече на сегодняшний вечер?

Она кивнула.

— Вы его хорошо знали?

— Мы дружили, — ответила она. У нее уже высохли слезы.

— Ваши вещи в ресторане? — спросил комиссар, видя в руках Регины только маленькую сумочку. Она ответила, что с нею только эта сумочка.

— Мне бы хотелось в нее заглянуть. Разрешите? — улыбаясь, он взял сумочку, не ожидая ее согласия.

— Да, пожалуйста, — прозвучало запоздало.

Юнг уже открывал сумочку.

— Все, что требуется женщине для короткого путешествия, — отметил он. — Даже о чтении подумали! — Он вытащил из сумки маленькую тетрадь и перелистал страницы. — «Начальное обучение музыке», — прочел он на обложке. — Примечания на полях сделаны вами?

Она кивнула.

— На каком же инструменте вы играете?

— На каком инструменте? — повторила она, словно ей требовалось время, чтобы обдумать ответ. — Скрипка!

— И давно занимаетесь музыкой?

— Нет, только начала. Вы тоже играете, господин комиссар?

— Иногда бренчу немножко. Разрешите сделать вам одно замечание?

— Пожалуйста!

— То, что вы написали здесь на полях, не годится для музыкальных упражнений на скрипке. «Берлинский воздух», например…

— Это я написала просто так, — смущенно сказала Регина.

Младший комиссар Крюгер, играя карандашом, следил за разговором. Не сходит ли старик с ума? Так много еще надо сделать более важного, а он болтает с девушкой о музыке!

— А вот это интересно! — воскликнул Юнг изумленно, все еще перелистывая тетрадь. — Оставьте мне книжечку на несколько минут, фрейлейн Регина! Я нашел здесь чудесную мелодию. Мне хотелось бы ее списать!

— Если хотите… — неохотно ответила Регина.

Но Юнг не обратил внимания на ее тон. Он положил книжечку в свою папку.

— Вы живете в Пляуене, фрейлейн Регина? — неожиданно изменил он тему.

— Да.

Крюгер вздохнул. Наконец-то приступает к делу! Он вмешался в разговор или допрос, как про себя называл его.

— Вы прибыли с семичасовым поездом?

Регина повернулась к помощнику комиссара. Что означают расспросы с двух сторон? Она холодно кивнула ему и снова повернулась к Юнгу.

— А вечером поездов на Пляуен нет, — продолжил Юнг мысль своего помощника.

— Я знаю.

Крюгер спросил:

— Не было ли это несколько легкомысленно с вашей стороны? Где же вы думали переночевать?

— Об этом я еще не подумала.

— Не собирались ли вы переночевать у фельдфебеля Венгельса? — снова включился Юнг.

— Возможно, не знаю… — Регина смутилась, умолкла. — Зачем вы мучаете меня этими вопросами?

— Но, фрейлейн Регина, — сказал Юнг, — мы только выполняем свою работу! Вы ведь тоже хотите, чтобы убийца фельдфебеля Венгельса был найден? Ну вот, видите… Итак, вы очень хорошо знали фельдфебеля Венгельса?

— Конечно!

— Когда вы были в последний раз в Бергмюле?

— Давно! Три или четыре недели назад.

— Не могли бы вспомнить, когда вы были в кино последний раз?

Регина с удивлением посмотрела на комиссара.

— В кино я хожу очень редко, — ответила она уклончиво.

— Может быть, на прошлой неделе здесь, в Бергмюле?

— Нет! — ответила она резко.

Но комиссар Юнг не дал сбить себя с толку. Он продолжал, как будто она ничего не сказала:

— Во вторник на дневном сеансе, в пятнадцать часов!

— Это неправда!

Юнг вытащил из папки два билета и показал их девушке.

— Я нашел их в письменном столе Венгельса!

— Это меня не касается.

— И опять вы ошибаетесь! — Он вынул из папки фотографическую пленку и подержал ее наклонно к свету лампы. — Это мы тоже нашли в столе Венгельса. На отдельных кадрах сняты вы, фрейлейн Регина! Вот у вокзала в Бергмюле. Одиннадцать часов двадцать три минуты. Вот на скамье. А вот перед отелем, в котором шел фильм. Вот автомашина окружного управления кинопроката. На отеле ясно можно разобрать плакат-рекламу «Запретный груз» — название фильма. Прошлый вторник он здесь и демонстрировался! Признавайтесь, что вы были здесь!

— Да, — едва слышно прозвучало в ответ.

С досадой бросил комиссар Юнг пленку на стол.

— Что это значит? Почему сразу не говорите правду?

Молчание.

— Что вы делали после кино?

— Около восемнадцати часов я вернулась в Пляуен.

— Снова ложь! Вы остались здесь!

— Да, я осталась! — крикнула наконец она. — Чего вы хотите от меня? Вы можете понять, что меня все это ужасно нервирует? Зачем вы копаетесь в моих чувствах? Помогает это вашему следствию?

Юнг зажег сигарету, а Крюгер продолжал допрос:

— Почему вы остались здесь?

— «Почему, почему»! Я любила Гейнца. Разве так трудно это понять?

— Следовательно, вы остались вечером в Бергмюле, когда была тревога у пограничников? Не так ли?

— Возможно, не знаю… — сказала она обиженно и сжала руками голову.

— Вы поссорились с Венгельсом? — снова вступил Юнг.

— Да!

— Из-за чего?

— Не помню, из-за каких-нибудь мелочей.

— А об этом все говорят здесь даже спустя неделю! Вам хотелось, чтобы он остался с вами, когда его вызвали в комендатуру?

— Да, вспомнила! Мне не хотелось оставаться одной в его комнате.

— На следующий день вы расстались не помирившись, так как ночью фельдфебель Венгельс с вами не остался.

— Нет, мы потом помирились!

— А других разногласий между вами не было?

Крюгер задал этот вопрос, как будто не придавая значения ответу.

— Нет!

— Значит ли это, что Венгельс мирился и с тем, что у вас есть любовник в Пляуене? — спросил Юнг.

Регина испуганно посмотрела на него. Откуда он знает? Она искала объяснения. Но Юнг не дал ей времени на обдумывание.

— Венгельс дал вам понять совершенно ясно, что он не желает иметь с вами ничего общего! Следовательно, сегодня вечером он вас не ждал!

— Но как вы не понимаете? — вскричала она поспешно. — Я действительно любила Гейнца! А другое было заблуждение… Кто-то наговорил Гейнцу, а он был очень ревнив и написал мне ужасное письмо. Я должна была с ним объясниться. Больше я не могла выдержать. И вот я здесь! Теперь вы знаете все.

Она застегивала и расстегивала сумочку. Юнг видел, как дрожали ее руки.

— Извините, что мы вас расстроили. Это было без злого умысла. Вы поймите, что и мы тоже немного нервничаем, — Юнг улыбнулся. — Пока все, фрейлейн Регина, можете вернуться в ресторан.

Привели фрау Ревинкель. Она, сев на стул, положила свои стройные ножки одну на другую, не забыв при этом поднять край юбки повыше.

— Почему вы сами не заявили нам, что фельдфебель Венгельс вас тоже вызывал в дежурную комнату?

Женщина не растерялась от такого вопроса:

— Послушайте, господин комиссар, кому хочется иметь дело с убийством? И что я могла бы вам сообщить?

— На этот счет у меня другое мнение.

Кроме дамской сумочки, у фрау Ревинкель были еще вещи, сданные ею в багаж. Только предъявить квитанцию она не смогла: ее не оказалось в сумочке. Приехав в Бергмюле на несколько дней, она собиралась дать один или два концерта, ведь она танцует и поет. И спросила, почему их задерживают, если уже арестованы два человека.

Комиссар Юнг попросил ее рассказать, в какой последовательности проверял задержанных пассажиров фельдфебель Венгельс.

— Сначала господина и его спутницу с забинтованной рукой. Затем шел Карл, я говорю о господине Алерте, — несколько смущенно поправилась она.

— Вы имеете в виду вашего спутника?

— Совершенно верно, господин комиссар. Наконец, фельдфебель попросил мои документы.

— А как было дело с торговцем? Он оставался с фельдфебелем после вас?

— Да, он еще был в комнате, когда Карлу, то есть господину Алерту, и мне было разрешено уйти. Но он был так ужасно пьян… Извините, господин комиссар, он был действительно пьян! Но вот чего я не понимаю: если вы считаете, что эти двое были убийцами, то как это могло быть, ведь они вышли из комнаты раньше нас? Понимаете? — и тут же рассердилась на себя: зачем сказала?

— На подозрении все, — заметил Юнг.

— Ах, боже мой! — испуганно вскричала она. — Не думаете же вы, что и я тоже…

— Нам надо расследовать все, — ответил Юнг.

— Но ведь возможно, что этот господин еще раз вошел в служебное помещение, когда нас там уже не было! Как это мне сразу не пришло в голову!

После проверки она и господин Алерт собирались поехать автобусом в пансион «Элиза», который находится за Бергмюле и где они часто останавливались. Например, на прошлой неделе.

— А в прошлый вторник тоже?

— Я, к сожалению, должна была вернуться раньше. Я работаю в Пляуене. А Карл — я говорю о господине Алерте — уехал в среду утром.

— Где вы были, когда раздались выстрелы?

— У дверей ресторана. Мы как раз собирались выпить по кружке пива.

— Я полагал, вы собирались ехать автобусом?

— У нас было еще в запасе четверть часа.

— Так. Вот и все, что мне хотелось узнать. Пожалуйста, посидите в ресторане. — Он повернулся к Крюгеру и тихо сказал ему, чтобы Ирене Ревинкель посадил подальше от Алерта и чтобы посмотрел расписание автобусного движения, а на обратном пути привел бы Алерта.

Когда Крюгер и фрау Ревинкель вошли в ресторан, только немногие повернулись к двери, остальные спали в самых неудобных позах. Даже Милик не играл. С недовольной миной он сосал сигарету. Крюгер попросил Ирене занять место за свободным столиком и передал часовому распоряжение Юнга, чтобы Ирене и Алерт сидели врозь. И направился в зал ожидания к расписанию движения автобусов.

Карл Алерт бросил вопросительный взгляд на Ирене. В ответ та только неопределенным жестом указала на часового у двери. Но Алерт не мог дольше сдерживаться. Он направился к столу Ирене, держа в руке сигарету. Он хотел прикурить. Но часовой остановил его.

В этот момент вошел Крюгер и предложил Алерту следовать к комиссару.

— Добрый вечер, — приветствовал Алерт комиссара.

— Лучше скажите «доброе утро», господин Алерт, — указывая ему на стул, поправил Юнг. Он быстро взглянул на расписание, которое ему подал Крюгер, и положил бумагу в папку.

После проверки документов господина Алерта наступила очередь его чемодана. В нем были афиши: «Вечер с участием известной певицы и танцовщицы Монны Кантутти. У рояля Энрико Моранди». Место и время представления указаны не были.

— Публика охотнее пойдет смотреть и слушать итальянцев, чем своих, — объяснил Алерт.

На допросе выяснилось, что между Венгельсом и господином Алертом произошел конфликт из-за просроченного пропуска. Фельдфебель после этого позвонил в штаб, и Алерту было разрешено остаться в Бергмюле.

Юнг, выслушав показания, позволил Алерту вернуться в ресторан и присоединиться к фрау Ревинкель.

— Фрейлейн Линде, конечно, отпадает из-за забинтованной руки, — сказал после его ухода Юнг.

— Кроме того, — подхватил Крюгер, который быстро освоился с теорией Юнга, — уже доказано, что фрау Ревинкель и Алерт оставались в комнате после Шурига и фрейлейн Линде. Но оружие!

— А что же, убийца оставит у себя оружие? — улыбаясь, спросил Юнг. — Убийца подложил револьвер Шуригу, который повесил на стул в ресторане свой пиджак.

— А как же с комнатой, заказанной в пансионе?

— Ты не понял? Ведь запрашивает уголовная полиция, заказана ли комната для двух неженатых лиц. Хозяйка испугалась, что ее могут обвинить в сводничестве!

— Зачем же тогда ты распорядился арестовать обоих?

— Я нарочно пригласил сюда хозяина, чтобы он стал свидетелем ареста. И уже через пять минут каждый из сидящих в ресторане знал об этом! Кунерту я объяснил запиской, и «арестованные» давно спят в комендатуре у лейтенанта Фризе.

— Значит, ты хочешь, чтобы убийца, который все еще сидит в ресторане, считал себя в безопасности?

— Ты угадал.

До прихода утреннего поезда осталось двадцать минут.

Первая версия — искать убийцу только среди лиц, документы которых Венгельс проверял, была не совсем правильной. У криминалистов было больше возможностей, чем они предполагали вначале. И Юнг распорядился вызвать еще раз торговца скотом.

— И пусть он захватит свой портфель. Если же у него их окажется два, пусть принесет оба, — обращаясь к Крюгеру, сказал Юнг.

Еще издали было слышно, как бушевал и ругался Фридрих Гроббе, когда Крюгер вел его из ресторана. При виде Юнга он заулыбался.

— К вам у меня самая большая симпатия, господин комиссар! Но то, что вы мне испортили дело с быками, я вам никогда не забуду! Вот, — он открыл портфель, — взгляните на договор! — И вдруг запнулся, вытаращив глаза от удивления. — Но это же вовсе не мой портфель! Кто взял мой портфель?! — закричал он.

Юнг просмотрел некоторые документы, выпавшие из портфеля, быстро уложил их обратно и запер портфель. Бегло осмотрев боковой карман, Юнг понюхал его.

Он приказал молчать возмущенному Гроббе, заверив его, что портфель будет найден.

— А теперь сядьте в тот угол и будьте тише воды, ниже травы! Приведи, пожалуйста, Регину! — приказал он Крюгеру.

Гроббе сидел и удивлялся. Он ломал себе голову, отяжелевшую от выпивки. Куда же мог деваться портфель?

Крюгер вошел вместе с Региной.

— Приношу вам свои извинения! — сказал Юнг. — Когда я в прошлый раз заглянул в вашу сумочку, вероятно, здесь остался ваш шарфик! — И он показал ей пестрый шелковый платочек.

— Спасибо! — сказала она, протянув руку.

— Значит, это ваш? — спросил Юнг.

— Да, конечно!

— В таком случае и портфель тоже ваш! — Он вынул из-под стола принесенный Гроббе портфель.

— Портфель? Нет, — быстро ответила Регина.

— Нет ваш! Я нашел этот шарфик в боковом кармане!

— Я ошиблась! Шарфик не мой. — Она положила шарф на стол и хотела выйти из комнаты.

— Отрицать не имеет никакого смысла! — резко сказал Юнг. — Тем более что на этом фото, — он показал снимок, — он на вас!

— Но к портфелю я не имею никакого отношения!

— Фрейлейн Регина. Эти духи употребляете только вы. И шарф и портфель пахнут этими духами!

— Вы хотите мне что-то приписать только потому, что портфель и шарф пахнут моими духами?

— В своем доказательстве я опираюсь не только на ваши духи. Я еще настолько сведущ в музыке, чтобы разобраться, что все написанное в вашей книжечке, — он показал ей «Начальное обучение музыке», — ничего общего не имеет с игрою на скрипке!

— Не понимаю, чего вы от меня хотите? — сказала Регина и пожала плечами.

— Скоро узнаете! Скажите, кто ваш сообщник?

— Какой сообщник? Я не понимаю! — Беспомощно озираясь, она села на стул и заплакала.

— Перестаньте плакать! Долго вы еще будете покрывать убийцу? — крикнул Юнг.

Понурясь, Регина молчала. Тогда, не дождавшись ответа, Юнг быстро прошел в ресторан, подошел к роялю и сказал оторопевшему Милику:

— Пройдемте со мной!

В комнате он приказал Крюгеру обыскать пианиста.

— Что это значит? — спросил с удивлением Милик.

— Вы убили фельдфебеля Венгельса!

— Я?! Венгельса?! Господин комиссар, мне очень жаль. Но должен вас предупредить, вы заблуждаетесь!

— Не старайтесь! — перебил Юнг. — Видите этот портфель? — он показал на портфель, лежавший на столе. — В нем шпионские сведения, которые вы должны были вчера вечером пронести через границу вашим хозяевам в Баварии! Вы уже проделывали это не раз!

Милик засмеялся. Потом вдруг толкнул Крюгера и кинулся к двери, но она была заперта.

— Итак, я вас слушаю!

Милик молчал.

— Тогда я расскажу вам, как это было! Фрейлейн Регина приезжала из Пляуена и передавала вам шпионские сведения о хозяйственных и военных объектах. Вы их переправляли через границу. Вам было это нетрудно. Собирая грибы и ягоды, вы изучили все тропинки в окрестностях Бергмюле. Правда, десятиметровую пограничную полосу вы не могли перепрыгнуть. Но, пользуясь знакомством с пограничником, в данном случае с фельдфебелем Венгельсом, фрейлейн Регина и вы приезжали в пятикилометровую зону. Прошлый вторник вы, Милик, стреляли в наш патруль при переходе границы.

В последнее время у фельдфебеля Венгельса возникли подозрения, и вчера вечером он хотел предупредить по телефону лейтенанта Фризе. Но, к сожалению, не успел этого сделать! Вы убили Венгельса… Но вы не думали, что вместе с фрейлейн Региной попадете в ловушку! Чтобы отделаться от уличающих вас вещей, фрейлейн Регина оставила свой портфель возле стола господина Гроббе, у которого случайно был похожий портфель. А револьвер вы сунули в карман другому пассажиру!

Ошибкой фрейлейн Регины было то, что она забыла свой шарф в боковом кармашке портфеля. Кроме того, мелодии, которые вы, Милик, наигрывали на рояле, нашлись в нотной тетради фрейлейн Регины. Каждая мелодия имела для вас обоих свой смысл. Так Регина могла принимать от вас инструкции, не привлекая ничьего внимания. И фальшивые ноты, которые вы брали, тоже имели свой смысл. Я их нашел отмеченными особо в тетради фрейлейн Регины. Теперь скажите, прав ли я?

— Да, — сказал Милик.

— Этим вы уличаетесь в шпионаже и в убийстве фельдфебеля Венгельса!

— Не в убийстве! Я не хотел его убивать!

— Чего же вы хотели?

— Все было так, как вы рассказали, — начал Милик прерывающимся голосом. — Как было условлено, фрейлейн Регина приехала. Но перед приходом поезда Венгельс был в ресторане и делал странные намеки. Я подумал: он у нас на следу! Когда Регина вошла в ресторан, я заиграл «Это воздух Берлина» — наш сигнал об опасности. Поэтому Регина не передала мне портфель. Я пошел, чтобы переговорить с Венгельсом. Я хотел только поговорить с Венгельсом наедине. Два последних пассажира как раз вышли из комнаты, оставался только пьяный торговец скотом. Через полуоткрытую дверь я мог все видеть. Торговец был настолько пьян, что упал и тут же уснул. Я вошел в тот момент, когда Венгельс собирался по телефону говорить с Фризе.

Я сказал: «Положи трубку! Я должен с тобою договориться!» Венгельс рассердился, что я вошел без разрешения в служебное помещение. Я сказал: «Предупреждаю тебя, Венгельс! Если ты сообщишь лейтенанту Фризе, я за себя не ручаюсь!» И это была моя ошибка. Венгельс сразу понял, что подозревал не того, кого надо. Он сказал: «Ну, ты сам себя и выдал!» Тут я понял, что подозревал он вовсе не меня. Но было уже поздно. «Ты тоже в опасности, ведь ты близкий друг Регины!» — сказал я. Я поставил на карту все и сказал ему, что Регина — наш агент. Тогда он приказал мне повернуться к стене и вынул револьвер. И тут… — Милик замолчал.

— И тут вы выстрелили! — крикнул комиссар Юнг, с трудом владея собой.

— Я просто обезумел, я не хотел стрелять! — задыхался Милик. — Клянусь, я был как во сне! Вероятно, я вынул револьвер, не сознавая. Я был под гипнозом, я пришел в себя, когда все уже было кончено!

— Увести обоих! — распорядился Юнг.

Крюгер достал ключ, открыл дверь и позвал часового.

— Пойдешь с ними в штаб, — приказал Юнг. — Скоро и я приду туда.

Гроббе, будто отгоняя тяжелые видения, вытирал лицо рукою.

— Пойдемте! — сказал Юнг и направился в зал ресторана. — Вы здесь сидели? — Юнг наклонился и вынул из-под стула портфель торговца.

— Черт! — Гроббе покачал головой, взглядом благодаря Юнга. — Все вы проделали замечательно, господин комиссар! Против такой проверки я никогда не скажу больше ни одного слова!

Всходило солнце. Оно напоминало огромный апельсин.

Зима в этом году выдалась устойчивая. Обычно морозы начинались в конце декабря, а в новогодние дни не редкостью были оттепели, и даже ребятишки помнят, как однажды возвращались со школьной елки под проливным дождем.

Нынче же с первых чисел октября подморозило и не отпускало ни на градус. К ноябрю ровный лед покрывал всю Широкую губу на радость мальчишкам обоих сел, расположенных на мысах по краям губы. Белые узоры от коньков покрыли темный лед. А какой-то умелец смастерил буер, и он со свистом носился от мыса к мысу.

Кромка неподвижного льда уходила все дальше и дальше за горизонт, а навстречу ей двигался лед с противоположного, чужого берега. В декабре обе кромки встретились и слились. Образовалось единое ледяное поле.

От мальчишек хлопот на заставе прибавилось. Днем их мелькающие фигурки, появлявшиеся то тут, то там, отвлекали внимание пограничников. И только к вечеру, когда солнце, багровея и дымясь, погружалось в лед за горизонтом, мальчишки брели домой с раскрытыми от усталости ртами.

Как ни предупреждали пограничники жителей, чтоб следили за своими детьми, ЧП все-таки произошло.

Однажды ночью председатель сельсовета позвонил на заставу и сообщил, что пропал мальчик. Он катался на льду со всеми ребятами, но домой не вернулся, и никак не выяснить, кто и когда его видел в последний раз.

Пограничники, растянувшись длинной цепью, вышли на поиски пропавшего. Идти на лыжах по гладкому, незаснеженному льду было очень трудно, а без лыж становилось еще труднее. В темноте было далеко слышно, как, поскользнувшись, с треском и грохотом валился на лед то один, то другой солдат.

Идя в общей цепи, ефрейтор Костя Хлопотов ворчал, что зря его высмеяли товарищи за предложение выдать коньки вместо лыж. Несколько пар коньков имелось в каптерке у старшины, но то был спортивный инвентарь.

Недавно, собираясь в наряд, Костя попросил старшину дать коньки. Тот долго шевелил бровями и не мог понять, что от него хочет ефрейтор, а поняв, возмутился:

— Это еще что за дурационализаторское предложение? Тоже мне Лидия Скобликова.

Но тут же пожалел о сказанном. Ему, старшине, бывалому служаке, непростительно допускать такие промахи. Можно отругать подчиненного самыми строгими и даже злыми словами, это со временем и простится, и забудется, но нельзя давать солдату прозвище или повод для прозвища. Это унижает, оскорбляет человека.

Чувствуя, что положение надо как-то исправить, старшина вошел в помещение, где одевался Хлопотов. Смех сразу стих. Старшина пошел вдоль коек, мимо застывших неподвижно солдат, бросая налево и направо замечания: «Заправочка… койка… ремень… сапоги… пуговица… подворотничок». Потом остановился перед Хлопотовым. Тот только что надел тужурку.

— Вот что, товарищ ефрейтор, — громко сказал старшина, с трудом подбирая слова, — ваша просьба была настолько ошарашивающей… неожиданной и… нелепой, что я ответил вам слишком грубо и прошу простить это…

Хлопотов растерянно смотрел на старшину, потом одернул куртку и пролепетал что-то невнятное.

— Вот так-то… — пробурчал старшина и вышел.

В коридоре он остановился и понял, что уже ничем свою ошибку не исправить. Донесся насмешливый голос рядового Молчанова:

— Ну, Лидочка, собирайся. В нарядик пора. На ледок. На ледок.

Так по оплошности старшины ефрейтор Константин Хлопотов приобрел второе имя: Лидочка.

И сейчас, идя по льду на левом фланге цепи (на правом шел лейтенант Закруткин), старшина слышал, как перекликались солдаты и не раз доносилось:

— Лидочка опять. Грому — что граната взорвалась.

Старшина нервничал, собираясь, как только вернутся на заставу, вывести перед строем всех, кто называет Хлопотова Лидочкой, и как следует их отчитать или даже объявить взыскание. Он знал по голосу каждого. Но потом представил себе строй замерших по команде «Смирно» солдат, их невозмутимые лица и насмешливый вопрос в глазах: «А кто первый дал прозвище Косте Хлопотову?»

Лед был действительно неимоверно гладок. Лыжи старшины расползлись, он ими захлопал, как селезень крыльями, острие палки со свистом скользнуло в сторону, и старшина растянулся на льду, оглушенный треском лыж, палок и лязгом снаряжения.

Поднимаясь, он услышал:

— Опять Лидочка?

И ответ, спокойный такой ответ:

— Нет, это уже сам старшина.

Внезапно вспотев, старшина пошел осторожнее, широко расставляя ноги, и ему очень захотелось, чтобы пропавшего мальчишку нашел бы не кто иной, как Лидочка… Тьфу ты, ефрейтор Хлопотов.

И только он об этом подумал, как вдруг увидел возле снежного заноса в виде огромной камбалы маленькую скрюченную фигурку.

Старшина быстро скинул лыжи, подбежал и присел над мальчишкой. Тот лежал, свернувшись калачиком, на боку, чуть не касаясь подбородком колен. Старшина поднял голову и зычно закричал:

— Наше-о-ол!

Он поднял мальчишку, стал трясти, вытащил нож, поднес лезвие к стиснутому побелевшему рту, стараясь увидеть следы дыхания на полированной стали. Мальчишка еще дышал. Старшина содрал с него варежки, стал растирать ладонями холодные, как сосульки, пальцы. Распорол ножом обледеневшие шнурки ботинок, снял — в темноте тускло блеснула, словно неживая, пятка в проношенном носке.

А кругом, хлопая лыжами и звеня оружием, столпились товарищи, и кто-то предложил сделать из лыж сани.

— Отставить, — сказал старшина. Выпрямился, снял ремень и протянул Молчанову: — Подержи.

Распахнул куртку, аккуратно расстегнул все пуговицы на вороте рубахе и деловито разорвал рубаху до пояса, затем так же поступил и с нижней рубашкой.

Распахнул на мальчишке пальто, поднял безжизненное тело и прохрипел:

— Помогите засунуть под рубаху, а ноги глубже в штаны… — И передернулся, крякнув: — Ух ты, что ледышки.

Когда голова мальчишки легла на плечо старшины, он, запахнув полы куртки и обнимая обеими руками мальчишку, попросил чуть потуже затянуть брючный ремень и надеть ему лыжи.

Ему, как лошади, подняли одну ногу, другую, застегнули крепления.

Старшина тронулся в обратный путь, думая только об одном: как бы не упасть. За спиной он услышал голос Хлопотова:

— Товарищ старшина, еще шире ноги расставьте.

И как только старшина это сделал, между его лыжами появились лыжи Хлопотова. Дыша в затылок старшине, он сказал:

— А ну, по одному справа и слева беритесь!

Подталкиваемый в спину и плечи тремя товарищами, старшина пошел быстрее. А Хлопотов опять крикнул:

— Снимай ремни, бери на буксир!

Хлопали по льду лыжи, пронзительно визжали палки, тяжело дышали и кряхтели люди. Покачиваясь из стороны в сторону, катился на лыжах старшина, держа ношу обеими руками. Потом он приказал:

— Кто порезвей — на берег за врачом!

От группы отделились две тени и, отчаянно работая палками, понеслись к берегу.

— Эх, коньки бы! — дохнул в ухо старшины Хлопотов.

Старшина что-то неопределенно промычал.

На берегу сверкнули фары автомобиля и замерли неподвижно, освещая заиндевелые верхушки кустов. Потом они начали мигать, словно сигналили морзянкой. Их заслоняли бегущие с берега люди. Донесся прерывистый женский крик:

— Жив ли, скажите… жив ли?!

У берега старшина отдал мальчишку людям в белых халатах, сказал: «Ну вот…», застегнул воротник рубахи на все пуговицы.

Когда лед стал еще толще, на него вышли люди постарше мальчишек, и, как заметил лейтенант Закруткин, начались «челночные пиратские операции». То с одного, то с другого мыса с пулеметным треском летел по льду ярко-красный мотоцикл «Ява». Спустя некоторое время он возвращался обратно с добычей. «Добыча» обычно сидела за водителем, обхватив его руками и пряча за его спиной красное от ветра лицо с горящими глазами.

Выпадал снег, но мороз не ослабевал, а ветру ничего не стоило подмести лед, как паркет.

Однажды, урча и взвизгивая тормозами, сполз с берега на лед желтый, как вылупившийся цыпленок, «Москвич» бригадира животноводов Натальи Ивановны. Он протянул на льду от мыса до мыса следы своих шин — прямые, словно по линейке.

Вскоре за «Москвичом» рискнула выйти на лед полуторка, затем трехтонка. Начальник заставы приказал вынести контрольные лыжни на несколько километров в море. Служебные тропы пограничников от этого увеличились вдвое, а личного состава на заставе не прибавилось. Солдаты ворчали, старшина хмуро объяснял:

— Дорога по берегу — ухаб на ухабе. Ее часто заносит. Да и крюк порядочный. А тут, напрямик, чуть ли не вдвое короче, а по времени — в четыре раза.

В марте на лед вышли рыболовецкие бригады. Скользя подковами по льду, лошади тащили сани с сетями. Вонзались в лед пешни, голубоватые сверкающие куски со звоном катились в стороны. По льду протянулись линией большие квадратные проруби. Самый сильный и опытный рыбак брал в руки длинный, связанный из двух жердин шест с прикрепленной к одному концу крепкой бечевой. Другой рыбак становился у соседней проруби с деревянной рогатиной наготове.

Нужно было метнуть в воду шест, чтобы его могли поймать в соседней проруби и пустить дальше, до следующей, и так до последней проруби. Затем бечевой протягивали подо льдом крепкую веревку, а за ней в темную воду уходила сеть.

И пока рыбаки работали на льду, в каждом селе обязательно топилась хотя бы одна баня, на случай если кто-нибудь угодит в воду.

Как-то, не попав со всеми в баню из-за наряда, Хлопотов и Молчанов отправились в село попариться. Они уже заканчивали мыться, когда в клубах морозного тумана в предбанник ввалилась группа рыбаков, сплошь заиндевевших. Они содрали с товарища одежду, лед на ней трещал и со звоном разбивался об пол. Снятый полушубок некоторое время стоял в углу, как калека, с изумленно растопыренными рукавами. Ватные штаны прислонили к стене, и они упали на пол с деревянным стуком. Голого человека положили на полок. С бровей его свисали сосульки. Поддали пару целой шайкой кипятка. Так, что у Кости Хлопотова и Семена Молчанова, сидевших в углу на лавке, перехватило дыхание. Кто-то им крикнул:

— А ну, служба, помогите, у вас веники распаренные!

Костя забрался на полок и присел от невыносимого жара, показалось, что уши начали коробиться, как береста на огне. Костя взмахнул рукой и чуть не выронил веник: кисть словно обдали кипятком.

Сзади раздался голос:

— Погоди. На-ка. Наденьте.

Костя и Семен натянули шапки и рукавицы. Теперь руки и уши не жгло.

До потемнения в глазах хлестали они веником по неподвижно лежащему телу. Оно блестело, покрываясь потом: человек дышал все чаще и чаще, тело его стало розовым, потом красным. Человек охал и молил:

— Ох, ребята, еще… еще… еще…

Костю хлопнули по голой спине холодной ладонью:

— Давай сменим, парень.

Костя содрал с головы мокрую шапку, снял рукавицы, выбрался в предбанник и сел на лавку. Ему очень хотелось громко стонать и ухать, как стонет упарившийся всласть человек.

Полушубок рыбака оттаял и лежал на полу ничком, раскинув мокрые рукава.

Опять распахнулась дверь, в морозных клубах появился человек с кружкой в руке. От нее валил пар. Дверь парилки открылась, красная жилистая рука в рукавице схватила кружку, и дверь захлопнулась.

Растирая ладонью лицо, рыбак сказал:

— Отойдет. А шест он здорово шуганул, чуть не прозевали в соседней проруби, зато и сам сыграл вниз головой, еле успели схватить за ногу — так из валенка вывалился, только за пятку и удержали…

В середине марта повалил густой снег, и ветер не мог с ним совладать. Сплошной снегопад длился почти две недели. После снегопада наступила оттепель.

За ночь ничуть не подморозило. Снег был рыхлый и мокрый, он облепил лыжи, и они превратились в бревна. Тащить на ногах такую тяжесть было мукой.

Хлопотов и Молчанов часто останавливались, снимали лыжи и тотчас погружались в снег по пояс. Очищали лыжи, становились на них и через несколько минут снова превращались в колодников.

Молчанов даже со злобой пропел: «Колодников звонкие цепи сметают дорожную пыль».

Хлопотов одернул:

— Ты что, забыл, где находишься?

— Что ты, Лидоч… — Молчанов осекся и исправился: — Мы несем службу, товарищ ефрейтор, на самом краю родной земли.

В темноте было видно, как блестело его мокрое от пота лицо. Переведя дыхание, Хлопотов ответил:

— И не так. Совсем наоборот. Не у края земли, а у самого начала ее. Разница.

Так целый час шли по мокрому снегу два пограничника. Куртки их были распахнуты, воротники рубах расстегнуты, струйки пота щекотали грудь и спину. Мокрые тучи, казалось, спустились так низко, что задевали головы. Дышать было нечем.

— А может, снять к чертям эти лыжи? — предложил Молчанов, остановившись. — Воткнем в снег. На обратном пути возьмем. — Молчанов посмотрел в сторону берега, где на горизонте переливались огоньки села, и тоскливо вздохнул.

Хлопотов, навалившись грудью на палки, задумался.

В это время с невидимого мыса в темноту вонзился узкий фиолетовый луч прожектора. Стали видны неподвижные тяжелые космы туч. Луч вздрагивал. От его света стало холоднее и тревожнее. Оба пограничника следили за ним. Луч качнулся и плавно пошел по льду. Когда луч был довольно близко от пограничников и походил на светящуюся бесконечную стену, он вдруг замер, качнувшись. На черном фоне горизонта ярко обрисовались две фигуры, застывшие в раскоряченных позах. Они стояли неподвижно всего несколько секунд, хотя пограничникам показалось, что прошло много времени, потом фигуры шевельнулись.

— Нарушители! — хрипло крикнул Костя и стащил с плеча автомат.

Нарушители метнулись в одну сторону, в другую, стена света неотступно двигалась за ними.

— Сбрасывай лыжи! За мной! — крикнул Хлопотов и пошел в снегу по пояс, слыша, как за спиной тяжело сопит Молчанов.

Внезапно наступила полная тьма. Прожектор погас. Как выяснилось позже, пришлось менять угли: один не выдержал жара и раскололся.

— Ну что у них там?.. — простонал Молчанов.

Хлопотов вынул компас и долго не мог различить светящиеся знаки на лимбе. Когда глаза привыкли к темноте, он засек направление на нарушителей и прибавил шагу. Он знал, что нарушители ушли сейчас с того места, где были, но важно выйти на их след. О перехвате в такую темень нечего и думать, оставалось одно: преследовать. Когда глаза полностью привыкли к темноте, впереди стало видно белую равнину.

Пот застилал глаза. Хлопотов, не выпуская из рук автомата, стряхнул с себя куртку и бросил ее в снег. Черт с ней, на обратном пути подберут.

Костя оглянулся. Молчанов спешил за ним, стаскивая с себя на ходу куртку. Сейчас он походил на большую подбитую птицу, судорожно машущую раненым крылом.

По расчетам Кости Хлопотова, они с Молчановым были близко от места, где обнаружили нарушителей. Надо не прозевать следы.

Вдруг оба присели и зажмурились. Снег, воздух, небо ослепительно вспыхнули. Пограничники оказались в бесконечном белом коридоре, одним концом уходившем за горизонт, а на другом конце мерцала ослепительная точка. Казалось, она была возле самого лица, так близко, что чувствовался жар от нее.

Прожектористы устранили неисправность, дали луч в прежнем направлении и снова увидели, как им показалось, тех же двоих нарушителей.

Поняв всю нелепость ошибки, Хлопотов и Молчанов стали подавать сигналы, махать руками, чувствуя, что пограничники сейчас, как на сцене, видны нарушителям. Косте даже показалось, что из темноты донесся злорадный хохот.

— Черти, что вы делаете? Ослепли, что ли? — заорал Молчанов и вскинул автомат.

Хлопотов схватил его за руку.

— Молчи! Кому орешь? До прожектора больше трех километров. Когда шли от берега, там сыпался редкий снег. Луч пробивает, а нас видно плохо, и сигналы не разобрать.

Оба пограничника, плюясь и ругаясь, вертелись на одном месте, проклинали и ночь, и прожектористов, и все, что приходило на ум.

Внезапно Костя заметил впереди темную полосу и направился к ней.

— Хоть шерсти клок, — пробормотал он. — Вот их следы, шли гуськом, нога в ногу. — Он повернулся к Молчанову, морщась от нестерпимого света. Семен показался огромным, черным в светящемся ореоле.

— Влипли мы. Они нас не выпустят из луча. Надо разойтись. Я за нарушителями, а ты по обратному следу. Уводи луч за собой. Изучай следы.

— Один?

— Не разговаривать. Вдвоем не выйти. Торчи в луче.

Неловкими прыжками, словно подбитый тетерев в сугробе, Костя бросился в сторону, пытаясь представить, что сейчас будут делать прожектористы. Луч дрогнул и пошел было за Хлопотовым, но потом вернулся к Молчанову и снова метнулся в сторону. Костя упал ничком и замер. Снег набился за ворот рубахи и приятно освежал перегревшееся тело.

Следы нарушителей, как глубокая борозда, уходили в темноту. Шли двое, не на лыжах. Наверно, их подбросили к границе на вездеходе или аэросанях. Может, они тоже вначале шли на лыжах, а потом зарыли их в снегу. Сейчас нарушители хитрили. След шел параллельно берегу, потом повернул в сторону от границы и, описав дугу, снова направился к нашему берегу.

Снег побелел, воздух засветился тонким туманом. Не оглядываясь, Костя нырнул в борозду. Огромный светящийся вал беззвучно прокатился по нему и убежал вперед. Костя выглянул. Луч остановился и пошел обратно.

Почему прожектористы бросили Молчанова? Снег прекратился, и, видно, прожектористы поняли условные сигналы пограничника.

Костя поднялся и заспешил по следу навстречу лучу, а когда тот приблизился, снова упал.

Шли часы. Ползли над ледяной равниной низкие мокрые тучи. Метался от горизонта до горизонта луч прожектора. Где-то, скрытые темнотой, пробирались к нашему берегу двое неизвестных, за ними по следу спешил ефрейтор Хлопотов, за ним, пытаясь догнать товарища, двигался Молчанов. А с разных пунктов берега вышли на лед, поднятые по тревоге, группы перехвата. Ночь была тихой. Рыхлый снег поглощал все звуки.

Промокнув до нитки не то от снега, не то от пота, спотыкаясь и натруженно дыша, шел Хлопотов. Впереди он стал различать слабые огоньки, они гасли, вспыхивали, порхали. Костя остановился, закрыл ладонью глаза. Огней стало больше, словно бушевал фейерверк.

— Слабец… тюфяк… размазня… — ругал себя Костя при каждом выдохе. — Правильно прозвали Лидочкой… Да нет, Скобликова на моем месте была бы на километр впереди.

Костя стоял, борясь с желанием рухнуть в снег, как в перину. Нагнулся, стал растирать снегом лицо, шею, грудь. Терять время было нельзя. Хлопотов двинулся в путь. Через полчаса он снова остановился, заметив что-то поблескивавшее в снегу, и поднял смятый листок станиоля.

— Сволочи, шоколад жрали.

И еще полчаса вспарывал коленями снег, понимая, что ему все-таки легче, он идет по следу двоих, а те по целине. Молчанову еще удобнее: ему уже трое протоптали дорогу.

Неожиданно борозда круто повернула к берегу.

Пройдя еще с четверть часа, Костя услышал впереди гул, скрежет, треск; показалось, что лед под ногами дрогнул. В темноте появился красный огонь, над ним белый. Узкий сноп света вонзился в ночь, но не шарил по сторонам и был слабее, чем у берегового прожектора.

Так вот почему так круто повернули нарушители. Они решили проскочить фарватер раньше, чем по нему пройдет ледокол.

Огромная, дышащая теплом масса с уютными огоньками иллюминаторов, чавкая, скрежеща и утробно рокоча машинами, прошла мимо.

Треск льда удалялся. Гакабортные огни ледокола смотрели на Костю желтыми глазами. Костя стоял у фарватера. Перед ним блестела вода — черная, как деготь, с серыми пятнами ледяного крошева.

Минуту Костя стоял, размышляя и понимая, что нарушители с каждой секундой уходят все дальше от него. Молчанов, видимо, выдохся, и ждать его нечего.

Хлопотов побрел вдоль кромки, всматриваясь в темноту. Наконец он заметил несколько крупных ледяных глыб, они медленно покачивались, успокаиваясь. Костя прикинул расстояние между глыбами и не знал, что делать с автоматом. Если бы Хлопотов перебирался вплавь, то автомат бы держал над водой в руке, но сейчас придется цепляться руками за края ледяных глыб и автомат можно выронить. Тогда какой он боец? Ежа и того голыми руками не возьмешь, а те двое, видимо, опытные и сумеют огрызнуться. Закинуть автомат за спину, чтоб обезьяной карабкаться с льдины на льдину? Ишь сколько мелкого ледяного крошева!..

А как один переберется через фарватер Молчанов? Сумеет ли? (В том, что Семен будет переправляться, Костя не сомневался.) Случись что, скажут: бросил товарища в беде… Нет. Беда вон там, впереди, с рюкзаками на спинах идет к нашему берегу. Может, выстрелить, дать сигнал и потом думать о переправе? Привлечь внимание групп перехвата. Но они тогда пойдут на звук выстрелов и могут миновать нарушителей. Начальник заставы знает свое дело, и он направил группы так, что и мышь не проскочит. Сигналы же могут сбить их с толку.

Больше нельзя было медлить. Костя закинул автомат за спину, примерился и прыгнул.

Потом Костя никак не мог вспомнить со всеми подробностями свои действия. Льдина упруго качнулась, и край ее ушел в воду. Цепляясь за острые края излома, Хлопотов все быстрее и быстрее карабкался по ней. Чавкала вода. Косте показалось, что он стремительно бежит на четвереньках по вращающемуся ледяному кому. Краем глаза он заметил рядом другую льдину, оттолкнулся от нее ногой и шлепнулся плашмя на следующую. Автомат больно ударил по затылку. Костя ткнулся лицом в воду. Она была настолько темной, что Косте показалось, теперь не отмыться от нее вовек.

Если на первой льдине Костя походил на обезьяну, то с этой, оттолкнувшись руками и ногами, он прыгнул лягушкой. Ящерицей переполз на следующую и уже у самой кромки фарватера превратился в тюленя, погрузившись в воду по шею. Хорошо, что лед под толстой шубой снега сохранил твердость и кромка была крепкой. Костя боком выполз на лед, откатился от края метра на два, вскочил и, на ходу очищая автомат от налипшего снега, вновь устремился в погоню.

Но вот сквозь бисер пота на бровях и ресницах, сквозь шабаш и кутерьму огней Костя разглядел впереди темное пятно. Напрягая до боли зрение, он пытался различить — один впереди или двое, но видел только пятно.

Он поднял автомат стволом кверху, и показалось, что ремень зацепился за что-то, какая-то сила тянула оружие вниз. Простучала короткая очередь. Автомат чуть не вырвался из рук, и последние пули ушли в сторону нарушителей, просвистев над их головами.

Только сейчас понял Костя, как он измотался: оружие не мог удержать в руках! Хлопотов опустился на одно колено, положил на другое автомат и стал ждать. Темное пятно впереди уменьшилось: видимо, нарушители тоже присели.

Судорожно дыша, Костя следил за пятном, решив, что, если нарушители тронутся дальше, откроет огонь. Он уже не верил, что сможет сделать еще десяток шагов. Пятно впереди не шевелилось.

Прошла минута, вторая, третья. Услышав за спиной шум, Хлопотов обернулся:

— Кто идет?

— Я… Молчанов, — донеслось в ответ.

Он подошел и тоже рухнул на одно колено. Несколько секунд оба молча и жадно дышали.

— Они? — спросил Молчанов.

— Кажись, они, — ответил Костя.

На плечи давила огромная тяжесть, хотелось уронить голову на колени… Хлопотов со стоном поднялся и тихо спросил:

— Цел, значит. Я боялся…

— Отойди вправо метров на пять и прикрой. Я пойду за ними. Потом приближайся и держи под прицелом… Понял?

— Понял. Слушаюсь, — ответил Молчанов и побрел в сторону, Когда он остановился, Хлопотов направился к нарушителям.

Подойдя шагов на пять, Костя увидел двух человек. Один лежал на боку, уткнувшись лицом в снег, второй сидел, откинувшись на спину и вытянув ноги. Рот его был открыт, глаза тускло поблескивали.

«Неужели я попал в них?» — испугался Костя. Теперь он различил, как изо рта сидящего вылетал пар. Нарушитель дышал хрипло, часто, по-собачьи. Лежащий судорожно вздрагивал и жевал снег.

— Руки вверх! — просипел Костя.

Один из них продолжал грызть снег. Другой поднял руки до плеч и бессильно уронил их; не закрывая рта, он отрицательно мотнул головой.

Костя почувствовал, что и у него самого кружится голова и нестерпимо хочется сесть в снег. Надо обыскать нарушителей, а тело одеревенело, и автомат был таким тяжелым, что ныли руки. Переведя дыхание, Хлопотов крикнул:

— Молчанов и остальные, ко мне!

— Карл…

Мужчина вполголоса, почти про себя, произнес имя своего друга навстречу свистящему ветру. Затем он опустился на одно колено посреди прогалины и медленным, усталым движением оперся рукой о высокий сугроб, вглядываясь в снежную пелену. В эту минуту небо над ним неожиданно потемнело. Он удивленно взглянул вверх.

— Ну и ну! — прошептал он.

С трудом выпрямившись, он вытащил руку из снега и засучил рукав короткого зеленого полушубка. Он хорошо знал, что сейчас половина четвертого. С момента выхода их с Карлом из Роганова прошло два часа. Мужчина снова посмотрел на небо. Казалось, что его можно достать рукой. Деревья по краям просеки неожиданно исчезли, и вместо них появилась серая темнота, откуда засвистело и пахнуло снегом.

Начиналась вьюга.

— Карл! — закричал он. — Поторопись, Карл!

Снег, гонимый ветром, хлестко бил его по лицу, попадал в рот. Это было противнее всего. Он сжал губы и выплюнул холодные хлопья, стер их с ресниц, стряхнул с рукавов, с груди и плеч. Но все это было бесполезно. На погонах лишь на минуту заблестели две звездочки стражмистра. Через минуту плечи снова стали белыми.

По просеке к нему приближалась фигура. Стражмистр прищурил глаза и схватил автомат. Темнеть в это время начинало только после четырех часов. Сейчас же, в таком вихре, казалось, что был уже вечер. Еще секунду он глядел выжидательно. Затем рука его скользнула с оружия, и он снова наклонился к земле.

— Смотри, — сказал стражмистр человеку, медленно подходившему к нему, — след!

— Да, — отозвался второй, — вижу…

Он стоял, часто и порывисто дыша широко открытым ртом, подставляя запорошенное снегом лицо вьюге.

— Итак, он шел к каналу.

— Да, — ответил его товарищ, но в таком гуле ничего не было слышно.

— Он не мог идти в другом направлении, — сказал стражмистр. — На этот счет у меня и раньше не было сомнений.

Карл едва держался на ногах, несмотря на то что он на целую голову был выше стражмистра. Однако на границе он новичок. Каждое слово, произносимое им, стоило ему огромного напряжения и воли. Он растратил свои силы в двухчасовом непрерывном, изнурительном беге по глубокому снегу за человеком, который сейчас бог знает где. Перед глазами была темнота, как в полночь. Ветер оглушал его.

— Этот парень все еще блуждает, — сказал стражмистр.

— Да, Иосиф…

Стражмистр выпрямился.

Он был маленького роста, угловатый, со смуглым лицом человека, постоянно находящегося на воздухе. В тяжелых валенках он выглядел неуклюжим, неловким.

— Тебе плохо?

— Нет, — быстро отозвался Карл. — Это пройдет…

Все вокруг них исчезло в непроглядной метели: деревья, равнина, пересекающий ее канал для сплава леса.

— Нужно действовать, — сказал Иосиф и снова наклонился к следам. — Через несколько минут будет кромешная тьма, а в таком месте его и днем трудно поймать. Единственная надежда на то, что он будет держаться канала.

«Неизвестный здорово опередил нас, — подумал младший стражмистр. — Перед полуднем он справлялся у Сзомботы из Роганова о дороге. А мы начали преследование лишь в половине второго. Теперь скоро четыре часа…»

Быстро шли по следам. Но вьюга их торопливо заметала. Однако признаки, что здесь проходил человек несколько часов назад, еще сохранились. По ним пограничники угадывали, как незнакомец шел по краю просеки через кустарник, остановился, заметив впереди покрытый снегом канал. Наконец в этом хаосе лесов и гор он нашел дорогу, но не знал, какого берега держаться, в какую сторону идти, чтобы удалиться от границы. Несколько секунд он в раздумье стоял перед каналом. Ему тоже надо было спешить. В его распоряжении оставалось до темноты четыре часа в почти незнакомой местности. Вот незнакомец принял решение и прыгнул на другой берег, ведущий в тыл страны.

Стражмистр осторожно вложил свою ступню в один из его следов.

— Большой, — сказал он задумчиво, — совпадает с описанием…

Но кроме этого, о нем ничего не известно. Лесной рабочий запомнил только высокую фигуру человека, появившегося перед полуднем среди деревьев за Большим болотом. Теперь им тоже нужно перебраться на противоположный берег. Стражмистр пошел первым. Он надвинул шапку, разбежался и прыгнул. Оказалось, он прыгнул на добрых полметра ближе, чем тот, кого они преследовали. Он с досадой отметил это:

— Сильный и ловкий… Ну, пошли!

Стало еще темнее. Теперь было видно едва на три метра вперед. Пригнувшись, они перебежали равнину, словно она находилась под обстрелом. За первыми деревьями стражмистры остановились, чтобы перевести дух: на открытом месте сделать это мешал ветер.

Потом они снова двинулись, иногда перебегая по заснеженной и едва видимой тропинке, тянущейся вдоль канала. По глубокому снегу пробирались медленно, с трудом, ругая потихоньку полушубки, ремни и валенки.

Вдруг стало тихо. Отупевший от усталости Иосиф не сразу заметил это. Только через полминуты он остановился, прислушался. Шагов Карла не слышно. Но идти на поиски друга не было сил.

Иосиф стоял в безветренном месте, опершись о могучий ствол ели. Он старался побороть в себе желание лечь в снег, лечь и отдохнуть. Хотя бы на минуточку…

«Неужели больше не можешь идти, Иосиф? — спрашивал он себя. — Неужели преследование окончено и этого человека теперь никто не задержит? В такой темноте он может скрыться или погибнуть. Последнее было бы лучше: у того, кто идет в такое время из Баварии через Большое болото, конечно, совесть не чиста».

Вокруг завывала, свистела, кружила вьюга, Иосиф пошевелил окоченевшими пальцами, вытер вспотевший лоб и медленно повернул разгоряченное лицо назад. Неподалеку на снегу, как большое черное пятно, лежал Карл.

— Иосиф, — слабо донеслось оттуда.

— Да, — ответил он, — сейчас я подойду к тебе, Карл!

Однако это было очень трудно… Только бы сделать первый шаг, потом будет легче. Он поможет Карлу подняться, и они продолжат преследование и еще настигнут нарушителя. А может, они действительно его не поймают? Если ему повезет, он выйдет к домику для туристов на планине, отдохнет там и снова отправится в путь. А может быть, он уже на железнодорожной станции Тоуров?

Стражмистр вспомнил о случае, происшедшем два года назад. Дозор, выбившись из сил, не мог продолжать преследование и в последнюю минуту все же призвал помощь выстрелами из автоматов. Но кто здесь, за Большим болотом, да еще в такую вьюгу может услышать их выстрелы?

Стражмистр полез в карман и осторожно вытащил маленький электрический фонарик. Он неуверенно держал фонарь в руках, осматривая вокруг камни, снег, тени кустов, запорошенные снегом.

«Подожду зажигать», — подумал он и пошел. В двух шагах от лежащего Карла он все-таки зажег фонарь и вздрогнул, словно увидел неразорвавшуюся мину. Это был след, не принадлежавший ни одному из них. Стражмистр быстро обошел след и наклонился над ним. Как он мог здесь сохраниться? Остальные все давно заметены вьюгой. Он выпрямился, осмотрелся и только тут понял, в чем дело: след сохранился как бы под крышей, образованной стволами склонившихся друг к другу деревьев.

Он принадлежал человеку, которого они ищут.

Стражмистр измерил величину следа, как и раньше на просеке, осмотрел заднюю часть отпечатка, сравнил со своими следами. Ясно! Незнакомец не шел, а бежал.

Аккуратно прикрепив фонарь к пуговице полушубка над автоматом, он стал помогать товарищу встать на ноги. Наконец Карл поднялся. Его качало, но все же он стоял.

— Посвети мне, — сказал Карл.

С трудом нагнувшись, он стянул левый валенок. Показалась пятка вся в крови. Валенок упал в снег, а за ним и второй. Невыносимое жжение в ногах на миг прекратилось. Карл перевел дыхание и вытер ладонью вспотевшее лицо.

— Так… теперь можем идти.

Однако стражмистр не двигался.

— Обуйся, Карл, обморозишь ноги, — сказал Иосиф.

Его ноги тоже словно на огне жгли.

— Не обморожу. Так мы его догоним.

— Обуйся, — настойчиво повторил стражмистр. — Сейчас же обуйся! Неизвестно, что ждет нас впереди. В такую погоду ты не сможешь нести валенки в руках. Наверняка их потеряешь.

— Только немножко, Иосиф.

— Обуйся! — сердито крикнул тот и схватил валенок, чтобы помочь Карлу.

…Затем снова они молча шли по глубокому снегу вдоль канала. Следов они уже не искали. Качаясь от слабости, утопая в сугробах, они прокладывали путь к домику туристов.

Это был сейчас единственный путь, которым мог воспользоваться человек, перешедший границу. Представляя себе огромный участок, заключенный между границей, селом Роганов и железнодорожной станцией Тоуров, Иосиф все больше убеждался, что нарушитель границы держался канала и пробирался к домику туристов. Вероятно, он тоже уже еле передвигает ноги.

Мысль о том, что нарушитель еще и боится встречи с пограничниками, придала стражмистру силы. Он посмотрел на часы: половина шестого. Стражмистр обрадовался. Минут через пятнадцать они могут быть в домике туристов. Он верил, что найдет там новый след, что след этот поведет их прямо на станцию. Поезд отходит в четверть седьмого. Они еще успеют…

Карл снова упал. Покачнувшись на гребне сугроба, он бесшумно съехал вниз. Лежал неподвижно, лицом вверх, тяжело дыша. Это длилось не больше минуты. Затем со вздохом повернулся на бок, медленно стал подниматься и, наконец, пошел…

Стражмистр подставил ему свое плечо. Не удивительно, что Карл выбился из сил: на границу он прибыл недавно и ко многому еще не привык. Кроме того, не отдохнув после ночной службы, он пошел на собрание в Роганов, где, собственно, все и началось с рассказа Сзомботы о нарушителе.

Так они добрались до плато, где стоял домик туристов, но долго не могли его найти, хотя стражмистр знал здесь каждый метр. Ветер с дикой силой кружил их, словно хотел сбить с пути. Они петляли, пока не наткнулись на занесенный снегом забор, и, обойдя его, остановились перед входом. Стражмистр осветил перед порогом снег и тщательно осмотрел его.

— Никаких признаков, — сказал он.

Пограничники вошли в дом, прошли по коридору в кухню, осматривая темные углы.

— Добрый вечер, — поздоровались они.

Никого чужих в кухне не было. За столом сидели лишь хозяин — высокий, худой мужчина лет сорока — с хозяйкой. Трое маленьких ребят, укрывшись за кроватями, с любопытством глазели на неожиданных пришельцев. Стражмистр был хорошо знаком со всей семьей и частенько бывал тут летом.

Хозяин поднялся и подбросил в печь дров.

— А у нас тут был гость, — сказал он…

Через несколько секунд стражмистр уже знал в общих чертах портрет человека, перешедшего утром границу. Он был еще молодой, такой же высокий, как и сам хозяин, русый, одет в зеленую куртку и лыжные ботинки. Появился он в самый разгар метели, около пяти часов вечера.

— Подай им чай, — сказал хозяин, повернувшись к жене.

Он присел на низкую скамеечку у печки, глядя на пограничников с теплым участием. Младший стражмистр, совершенно обессиленный, сидел, закрыв глаза, и как будто спал. Старший принял решение. Он потряс Карла за плечи, стараясь вывести его из полусонного состояния.

— Останешься здесь, — сказал Иосиф.

Молодой пограничник поднял на него глаза, покачал головой и стал подниматься.

— Сиди. Это приказ.

— Пойду с тобой…

— Не разговаривай! Будь внимателен. Если он не найдет дорогу, то может вернуться сюда. А я пойду за ним к вокзалу.

— Вам не следовало бы сейчас идти, — сказал хозяин. — Все равно далеко не уйдете. Такая вьюга отделывала и более сильных. Ведь вы едва двигаетесь. Подождите, пока немного успокоится.

— Не могу, — ответил стражмистр и вышел.

Теперь он был один. Спрятав подбородок в шарф, он согнулся и побежал. Ветер подхватил его и погнал по плато. Фонарь на груди подпрыгивал. Он был ни к чему в этом оглушительном и ослепляющем вихре, в этой кромешной тьме. Самым страшным было острое желание вернуться, пока не поздно, назад, в дом, в тепло. Однако у него еще нашлось достаточно силы воли, чтобы не сделать этого.

Вдруг он споткнулся и, выбросив руки вперед, всей тяжестью упал в снег. У него горел лоб от удара о ствол дерева. Он тотчас сообразил, что случилось. Тропа здесь круто поворачивала, а он этого не заметил.

Он лежал, как на перине, не в силах двинуться, и это было приятно. «Закрыть бы глаза и уснуть», — подумал он и сразу весь обмяк, но тут же испугался, предостереженный сознанием. Он знал, что ему надо немедленно встать и идти. Стиснув зубы, стражмистр пытался выкарабкаться из снега. Он почувствовал, насколько ослаб и что ему надо как следует рассчитать свои силы, чтобы дойти.

Пограничник встал на ноги и пошел. Не останавливаясь, он осветил часы. Прошло более четверти часа с тех пор, как он вышел с базы. Еще через четверть часа он может достигнуть вокзала, если снова не упадет.

Теперь он чаще смотрел по сторонам: в любой момент он мог столкнуться с этим человеком, так как и его силы могут иссякнуть. Надо быть готовым к такой встрече. Но бороться он, кажется, не сможет: стражмистр понял это в тот момент, когда начал спускаться по склону к вокзалу. Ноги его не слушались, он падал, съезжал, поднимался и снова, не пройдя шага, падал в глубокий леденящий снег. Он продвигался молча, сжав кулаки, а глаза его, полные слез, выражали упрямство. Вот он снова упал.

Лежа в снегу, стражмистр поднял голову и прислушался. Совсем близко услышал протяжный гудок приближающегося поезда. Это заставило его подняться. Перед ним было железнодорожное полотно. Он добрался до насыпи и прислонился к столбу.

Состав из нескольких вагонов уже прошел. Заскрежетали тормоза, поезд замедлил ход и где-то впереди, в темноте, остановился. Стражмистр еще стоял у столба. До вокзала оставалось около двухсот метров, и ему казалось, что это невероятно далеко. Тот человек, конечно, уже где-то там: теперь он сядет в поезд и уедет… А может быть, его там вообще нет. Тогда и ему незачем спешить. Однако поезд мог отойти в любую минуту. Стражмистр, собрав все силы, пошел вдоль телеграфных столбов. У каждого из них он останавливался, чтобы отдохнуть. Стоя у третьего столба, он заметил свет из окон последнего вагона. Это было совсем близко. Но вскарабкаться на крутую заснеженную насыпь пограничник был уже не в состоянии. Тогда он пополз по отлогому склону.

В конце концов стражмистр достиг последнего вагона. Всего их было пять. Опираясь об их стены, он медленно продвигался к первому и добрался до него как раз в тот момент, когда от вокзала донесся сигнал отправления. Стражмистр с трудом влез на ступеньки вагона и сел, согнувшись, у поручней. Поезд тронулся. Иосиф чувствовал, как постепенно к нему возвращаются силы.

Тогда пограничник снова принялся думать о человеке, которого преследовал от Большого болота. Теперь надо пройти по всему составу, найти его и задержать. До ближайшей станции оставалось десять минут. Поезд с каждой секундой удаляется от границы. Если нарушитель успеет выйти, то окажется в безопасности. Стражмистр поднялся и, убедившись, что его оружие в готовности, вошел в первый вагон.

Человека, которого он искал, здесь не было. Его не оказалось и во втором, третьем и четвертом вагонах. Никого, за исключением нескольких знакомых лиц из окрестных селений!.. Оставался один-единственный вагон. Следовательно, этот человек должен быть там. Волнение охватило пограничника, и он никак не мог подавить его.

Стражмистр вышел на площадку и открыл дверь в последний вагон. Вьюга с шумом захлопнула ее за ним. Протерев слезившиеся от ветра глаза, он увидел человека, забившегося в угол пустого вагона.

— Проверка документов, — сказал пограничник и направился к незнакомцу.

Скрытый в душе стражмистра гнев рвался наружу. Он охотно прибег бы сейчас к оружию и надел бы ему наручники. Но он заставил себя успокоиться. Это был тот человек, что приходил в домик туристов, в зеленой куртке, со светлыми, слипшимися от пота волосами. Сейчас стражмистр ему докажет, что сегодня тот нарушил границу. Нарушитель выглядел очень уставшим. Он поджал натруженные ноги под сиденье, не спеша полез в боковой карман за документами и подал их. Стражмистр перелистал документы с выражением безразличия на лице и поблагодарил, возвращая.

— Не за что, — ответил мужчина и закашлялся.

— Ваш год рождения? — неожиданно спросил пограничник.

Кашель прекратился. Человек выпрямился и насторожился.

— Четырнадцатого октября двадцать третьего года.

— Место рождения?

Если сначала стражмистр заметил в нем беспокойство, то теперь человек уже овладел собой.

— Родился в Брно, — ответил он тихо, вглядываясь в темноту за окном. — В одна тысяча девятьсот двадцать третьем году.

Он говорил это уже второй раз. Данные совпали. Однако стражмистр не сдавался.

— Имя жены?

— Мария.

— Что вы делали в пограничной зоне?

Человек приподнялся.

— Не понимаю… — сказал он.

— Сидите. Что вы делали в пограничной зоне?

— Я был в Пасеках, — ответил он через секунду слегка насмешливо. — Это вы можете легко проверить. В пограничной зоне мне делать нечего. Я вообще там никогда не был.

Стражмистр знал деревню Пасеки. Она находится глубже, внутри страны. Там насчитывается несколько домов. От Тоуровской станции приблизительно час ходьбы. Это один из самых затерявшихся уголков Шумавы.

— Кто там председатель местного комитета? — спросил он.

— Краус… Карл.

— Как он выглядит?

Человек пожал плечами.

— Даже это хотите знать… Ладно. Небольшого роста, хороший малый. Носит очки с толстыми стеклами.

Все совпадало. И все-таки стражмистр был уверен, что этот человек лжет и документы его фальшивые. Сегодня он не был в Пасеках. Его следы тянулись через границу от Большого болота. Он думает, что вьюга замела их… Но он допустил две ошибки: спрашивал у Сзомботы о дороге и отдыхал в домике туристов. А в Пасеках о нем, конечно, никто и не знает, за это можно поручиться головой. Все это он, старший стражмистр, завтра докажет.

Но хотелось иметь это доказательство сейчас. Однако человек был, видимо, очень хитер и ловок. Он отвечал спокойно и при этом безразлично смотрел в пол. Только руки его слегка дрожали: ими он не владел. Взгляд стражмистра был прикован к ним. В полутьме на левой руке блестело кольцо.

— Еще раз покажите удостоверение, — сказал пограничник.

Мужчина нетерпеливо передернул плечами:

— Опять?

— Да, опять.

Снова начался поединок. Опять слышались те же ответы, короткие, вежливые.

— Когда вы женились?

— В сорок шестом году.

— Снимите кольцо.

Человек словно окаменел, только глаза его перебегали из угла в угол, от окна к двери. Было тихо.

— Вы можете получить деньги вместо кольца, — сказал он. — Доллары…

— Снимите кольцо, — повторил стражмистр выразительно. — Иду за вами от Больших болот.

— Много долларов…

— Я хочу кольцо. Я верну вам его. Хочу только посмотреть на него.

— Это излишне, — сказал устало человек. — Послушайте, мы с вами могли бы…

— Ни одного движения! — приказал стражмистр, доставая наручники.

Поезд остановился.

Из последнего вагона вышли на пустой перрон два человека и направились к освещенной станции: мужчина с руками за спиной, заключенными в наручники, и пограничник. В кармане стражмистра лежало аккуратно завернутое в носовой платок обручальное кольцо с короткой надписью: «Е. Г. Берлин, 19.9.1944 года».

А на дворе все еще свирепствовала вьюга.

Вот познакомьтесь. Неторопливо, чуть опустив голову, входит в помещение пограничной комендатуры герой нашей истории. Нет, он еще не седой — только на висках, обрамляя узкое неулыбчивое молодое лицо, будто выпал первый снежок. Сейчас лейтенант Иржик посмотрит на вас, и вы увидите глубоко запавшие темные глаза, встретитесь с его прямым добрым взглядом.

Он садится, качает головой:

— А зачем обо всем этом говорить? Ведь ничего не произошло.

— Думаю, что надо.

Но лейтенант Иржик явно другого мнения.

— Что было, то прошло. И сейчас это может выглядеть так, будто я хочу набить себе цену.

— А как же с молодыми пограничниками? Вы же сами говорите о силе примера.

— Вам следовало бы написать о том, как вернулась ко мне жена… через несколько лет. Только это была бы очень банальная повесть. Повесть о человеке, который пять лет жил на границе — далеко от деревни, еще дальше от почты и автобуса и страшно далеко от районного города. Малоинтересная повесть. Но и об этом тоже не стоит рассказывать… об этом долге. А вы пришли ко мне ради этого?

— Да.

Он улыбнулся в первый и последний раз.

— Видите ли, я ношу эту повесть уже четыре года, ношу ежедневно, даже сплю с ней. Три главы вы могли бы нащупать у меня в левой ноге, четвертая засела в боку. А написал их мой самый близкий приятель и друг. Вам бы с ним поговорить.

— Но, товарищ лейтенант…

— Ну ладно, ничего не поделаешь. Хотя, право же, ничего особенного в этом не было. Совсем обычный пограничный случай…

На границу я пришел давненько, в сорок пятом году. Сразу же после войны, в мае, на радостях женился. Считал, что уже имею право на семейное счастье и спокойную жизнь.

Но человек иногда не знает себя как следует. В один прекрасный день у меня за спиной оказался вещмешок, а в руках — винтовка. День был жаркий, и мы, два новоиспеченных вояки, стрелок Главатый и стрелок Иржик, тащились в пограничный пункт на пост национальной безопасности — НБ. На пути нас приветствовали дорожные рабочие и грузчики. О Ярде Главатом речь впереди, когда я расскажу, как он в меня стрелял. А сейчас надо упомянуть о встрече с нашим первым начальником.

Будто сейчас, вижу его — как он смотрит на нас, свежее подкрепление, на наши запыленные коричневые униформы корпуса «Африка» и щегольские в то время высокие парусиновые ботинки. Фамилия начальника была Заградка, и его невозможно было представить без ярко-зеленой пелерины старых пограничных жандармов, кем он и был до Мюнхена.

Заградка захохотал, потом обратился ко мне:

— Стрелять умеешь?

— Умею, — кивнул я.

— Оставь все своему приятелю и пошли со мной.

Мы вернулись уже под вечер, притащив убитую косулю.

— У тебя еще нет квартиры? — презрительно сказал Заградка Ярде Главатому. — Чем же ты занимался тут, приятель? Брайбанова! — закричал он, стуча винтовкой в потолок. — Брайбанова! Кто тут живет лучше всех?

— Вы, господин вахмистр, — донесся женский голос.

— Это я знаю, а кто, кроме меня?

— Вольфарт.

— Позови его сюда.

— Он сбежал. Остались только его старуха с девчонкой.

— А вы там еще не живете? — обратился к нам Заградка. — Через час доложите мне, как вы разместились у этих немцев. А ночью пойдете стеречь коров.

— Что? — выпалили мы.

— Коров, — небрежно сказал он. — У вас такой вид, будто вы никогда не слыхали о таком звере. Разве я виноват, что в добрые старые времена какой-то болван построил усадьбу почти на линии границы? Сейчас в усадьбе шестьдесят голов рогатого скота, не говоря о поросятах. И негодяи с той стороны смотрят на все это с большим аппетитом. Теперь понимаете?

Мы понимали. Мы набрали патронов и ручных гранат, спросили, как туда идти, и к наступлению темноты добрались до усадьбы.

Был душный вечер позднего лета. На дворе усадьбы, уже почти опустевшем, напевали скотницы, которые тут остались, вдали вспыхивали зарницы, приглушенно гремел гром. Мы соорудили нечто вроде шалаша, натаскали туда сена и легли. Так, вдыхая запах хлева и сена, провели мы часы своего первого наряда, напряженно прислушиваясь и всматриваясь в темноту, взволнованные близостью настоящей границы. Но до утра ничего не случилось.

В восьмом часу, когда мы уже собирались уходить, во двор въехала закамуфлированная машина. Владелец, видимо, откопал ее в барахле, оставленном немецкой армией. Так мы с Ярдой Главатым встретились в первый раз со старшим лейтенантом Новотным.

Новотный вылез из машины, окинул взглядом двор, особенно внимательно оглядел дом, где жили хозяева. Вдруг он заметил нас, выходящих из хлева, и вздрогнул. Кто знает, может, он сначала принял нас за вервольфе[2], но тут же успокоился и направился к нам.

— Привет, ребята. Моя фамилия Новотный. С этого дня я — народный управляющий всего, что вы здесь видите. А до вчерашнего дня — старший лейтенант британского королевского воздушного флота.

Мы были всего лишь стрелки, от нас несло хлевом и сеном. А на этом парне были светло-синие брюки, черные лакировки и шикарная куртка — мы просто не знали, чему завидовать, даже глаза разбегались. Потом и самого разглядели — длинного, худого, с рыжеватыми усиками и оттопыренными ушами. И губки под длинным носом — как точка у восклицательного знака.

— Слушай, старший лейтенант, — начал Ярда Главатый. Я перебил его. Так и знал, о чем он спросит: а где, мол, вы были со своими «спитфайерами», когда горела Староместская ратуша и над Прагой выли неповоротливые «юнкерсы»?

Но все же этот парень был своим, да и пережил он, наверно, порядочно.

Мы постояли с ним на дворе еще несколько минут, чувствуя на себе недоверчивые, а может, и злобные взгляды прежних хозяев. Разговаривая, глядели на него снизу вверх — мы оба были ниже среднего роста, и он возвышался над нами, как какой-нибудь важный господин. Говорили о земле, об усадьбе, о том, что может сделать старший лейтенант на этом земельном участке. В хозяйстве он особенно не разбирался и сказал об этом сразу. Пока мы так стояли и беседовали, к нам присоединился еще какой-то мужчина — сутуловатый, лет сорока. Как оказалось, тоже чех, прибыл в эти края из Эстонии вместе с женой. Там они искали после военной неразберихи ее родителей, а нашли одни пепелища да могилы. Этот человек, Янда, пристроился потом работать в усадьбе у Новотного, убирал двор, следил за хозяйством, так что старший лейтенант мог целиком посвящать себя побочным делам, которые на самом деле были для него главными.

В тот раз мы шли из усадьбы веселые — как же, нашего полку прибыло! Пришли на пост, отперли пустую канцелярию. Оказалось, что Заградка, как обычно по пятницам, отправился в долину, «на большую землю», где жила его семья. Обратно он возвращался только в понедельник.

Мы радовались — теперь здесь есть еще один наш человек, летчик, против Гитлера воевал. И усадьба — наш пограничный аванпост — теперь под присмотром верных людей — его и Янды.

— Не страшно тебе? Ведь каждую минуту через границу могут нагрянуть грабители, — спросили мы Новотного, когда пришли в следующий раз. По долгу службы мы должны были заботиться и о его безопасности.

— Мне? — осклабился он и вытащил из-под мышки «девятку» с очень длинным дулом и добавил — А дома у меня есть и двенадцатого калибра — настоящая пушка. Мороз крапиву не сожжет, ребята! А в случае чего, конечно, сразу к вам.

Но Новотный не пришел к нам ни разу.

Однако это не помешало ему познакомиться с нашим Заградкой. Где и как — не знаю. Дважды, еще до того как мы окончательно вошли в курс дела, я видел их, вернее, слышал, как они дружески беседовали. Было это на хуторе Три Пихты. В тот раз я сидел на чердаке пустого дома и наблюдал из окошечка за старой тропинкой контрабандистов. Тогда-то я и слышал их. Они говорили о предстоящих выборах.

Наш начальник Заградка был старый народный социалист, старший лейтенант, как вскоре обнаружилось, тоже был не наш. Он якшался с американцами, ездил к ним на своем тарантасе, и вдобавок ко всему в деревне поговаривали о его связи с немецкой баронессой из соседнего имения. За этой баронессой, которая подлежала выселению из Чехословакии, ухаживали американские офицеры. Мы видели ее иногда — на лошади, в амазонке, разъезжавшую по окрестным полям.

Жаль, что я тогда многого не расслышал из того разговора. Очень жаль…

У нас начинала процветать контрабанда. Мы сбились с ног, но на след так и не напали. Задержали старика, который перед выселением угонял скот за границу, поймали беглого немецкого пленного, а когда сцапали парня с какими-то коврами, то уже совсем было подумали, что след — вот он. Но настоящего контрабандиста так ни одного и не задержали. Тогда нас, пограничников, было слишком мало, да и обстановка такая сложная, что…

Ну, а теперь о том, что в те дни взбудоражило все наше подразделение и благодаря чему у меня в теле оказалось четыре дыры.

Тогда стать пограничником было делом нехитрым. Вам было достаточно иметь билет члена коммунистической партии или проявить себя активным комсомольцем, чтобы народные социалисты и члены народной партии в областях или министерствах отправили вас служить на границу. Здесь мы казались им менее опасными. Глупцы!

Правда, на границе нас было немного, но когда все наши подразделения слились в оперативный полк национальной безопасности, стало ясно, какую близорукую политику вели эти тупицы. Правда, и среди нас встречались негодяи и вредители, были кое-где и командиры реакционного толка, как наш Заградка, но масса, масса!..

Особенно напряженная работа началась, когда мы вернулись после февральских событий из Праги. В те дни на границу был натиск так натиск! Мы несли службу круглые сутки. Недоедая и недосыпая, подолгу не имея возможности встретиться с семьями, мы работали так, что валились с ног.

Тогда-то и ушла от меня жена. Не выдержала одиночества там, внизу, в долине, а здесь, в горах, у границы, ей было страшно. Можно ли ее осуждать? Наверное, да. Но строго судить я не мог. Она была такой скромной, тихой, мечтала о хорошо налаженном домашнем хозяйстве — с обедами по рецептам из поваренной книги, с мужем, который всегда рядом. А вместо того она неделями сидела одна-одинешенька в новой своей квартире и не знала, за что взяться.

Через некоторое время после февральских событий к нам на пост прибыл новый командир. Вот это был человек! Мы тогда были уже стреляными воробьями, даже буквально стреляными, считали себя бывалыми пограничниками и удивить нас чем-нибудь было трудно. А когда такой видавший виды человек способен влюбиться не в какую-нибудь красивую словацкую девушку из деревни, а в своего начальника — это уже кое-что значит. И прежде всего — полное признание его командирских качеств, такое признание, что другого нечего и желать. Вахмистр Земек тоже ничего другого не желал.

Мы не знали отдыха уже несколько недель. И с каждым днем вахмистр Земек все больше хмурился. Было видно, что каждая неудача, каждый безнаказанный прорыв нарушителя на нашем участке был для него как ножевая рана.

— Не иначе как у нас под носом действует какой-то негодяй, — не раз говорил он. — Подумать только — через границу проходит целая группа бывших офицеров и проносит с собой все, что хочет. А мы даже ничего не знаем. Это же глупо, ах как глупо!.. — Он качал головой, мрачный и недовольный.

А однажды случилось вот что. Часов около шести вечера с участка границы на пост прибежал младший вахмистр Ваврушка. Он появился в дверях совершенно обессиленный и, теряя сознание, осел на пол прямо у порога.

— У креста, — успел произнести он, — у креста…

Мы схватили оружие и моментально побежали к месту, которое назвал Ваврушка. Бежали напрямик по мокрому лугу, по черной пашне, с которой еще не совсем сошел снег. Миновав пашню, на опушке леса столкнулись лицом к лицу с младшим вахмистром Босаком — тот шел нам навстречу и нес на руках вахмистра Броусека. Лицо Броусека было залито кровью, сам он был без сознания. Несколько часов назад Броусека послали на этот участок старшим другого наряда. А напарником его был Янчаржик.

— Там, — кивнул Босак в сторону леса, — там лежит Гонза Янчаржик… Убитый. А Броусек, — он судорожно глотнул воздух, — еще полз, метров пятьсот полз… сам…

Наряд Броусека выполнил свою задачу и уже приближался к месту встречи с нарядом младшего вахмистра Ваврушки. Встретившись, пограничники должны были вместе идти на заставу.

Пограничная полоса — это вам, конечно, не Вацлавская площадь. Броусек со своим напарником шел по дороге, вдоль которой по обеим сторонам тянулись глубокие овраги, а за ними справа — посадки пихты и слева — пашня. Пограничники уже кончили службу, шли беспечно, и в этом была большая ошибка: служба на границе не кончается никогда, здесь нужно смотреть в оба в любое время. А они шли, совершенно не думая об опасности: день был теплый, весенний. Настроение у них было отличное. Приближаясь к повороту дороги, пограничники заметили какого-то мужчину, идущего им навстречу. Человек был незнакомый, не из местных, и, естественно, наши товарищи решили его проверить. Тот шел неторопливо и, увидев пограничников, ничуть не смутился. На вопрос о документах спокойно ответил, что у него их нет, потом с готовностью поднял руки, дав себя обыскать.

Вся беда наших товарищей заключалась в том, что они действовали не так, как пограничники научились действовать позднее. Они стали спокойно обыскивать незнакомца и не заметили, как из оврага внезапно поднялись четверо мужчин. Прежде чем товарищи успели обернуться, один из них нанес Янчаржику смертельный удар кинжалом под лопатку, а Броусек рухнул на землю от удара в висок. Тот, кто всадил нож в спину Янчаржику, сделал это профессионально — видно было, что он прошел хорошую школу. Все пятеро, конечно, очень обрадовались успеху; четверо пожали руку пятому, тому, кто возглавил их нападение. Сейчас этот пятый, наверное, возвращался к себе домой, шел как ни в чем не бывало и даже тихонько насвистывал. Проводник!

Плохо, что Броусек никого не узнал, что он потерял сознание, не успев увидеть никого из нападавших.

Розыскная собака, прибывшая с инструктором, взяла из всех следов наиболее отчетливый, наиболее крупный, а этот след вел за границу. Мы вынуждены были вернуться ни с чем. Вечером Земек собрал всех пограничников заставы.

— Почти у всех нас есть семьи, — сказал он. — У Янчаржика остались в Брно жена и двое детей. Классовый враг убил отца этих детей. Мы должны с ним расплатиться, отомстить за смерть друга…

По лицам товарищей было видно, что каждый готов сделать все, чтобы свести счеты с убийцами. Этот случай многому нас научил. Мы как-то больше сблизились друг с другом, еще теснее сплотились.

Не было уже никаких сомнений, что нарушителям границы помогает кто-то из местных. Фигура проводника — ключ ко всему. Больше всего нас выводило из себя, что убийца живет прямо у нас под носом, в деревне у заставы, и мы, наверное, каждый день его видим. Но кто он?

Гораздо чаще, чем раньше, стали мы бывать у крестьян деревни, у рабочих соседнего лесопильного завода, беседовали с ними, искали у них помощи. Проверили нескольких лиц, которых можно было подозревать, но эти подозрения отпадали одно за другим. В фокусе наших догадок остался наконец только один человек — Новотный.

Помните, я упоминал про Янду, того, который подходил к нам, стрелкам Главатому и Иржику, когда мы в первый раз беседовали во дворе усадьбы со старшим лейтенантом Новотным? Этот Янда испытал на себе все прелести жизни при нацистах. Мы знали, что и он и его жена, у которой в Эстонии фашисты уничтожили родных, всей душой ненавидят врагов народной власти. Поэтому, когда Янда однажды пришел к нам и рассказал, что в последнее время у Новотного часто бывают какие-то подозрительные гости, мы поверили ему.

— Гости, говорите? — спросил вахмистр Земек.

— Да.

— Хорошо. Если в усадьбе еще появятся чужие, вы знаете, что делать?

— Знаю. — кивнул Янда.

Недели через три после этого разговора мы получили сообщение, что надо ожидать в районе границы группу из пяти предателей-офицеров. Возможно, они попытаются уйти за кордон именно на нашем участке. Застава тут же поднялась на ноги. Все пограничники взялись за оружие, готовые преградить путь всякому, кто попытается пройти.

Но вот беда — участок у нас большой, а нас, сколько нас тогда было! Когда мы разбились на пары, чтобы выставить секреты, то между нами оказались такие интервалы, что оставалось только полагаться на командирское искусство Земека, который расставлял людей.

Помню, как он хмурился, стоя перед схемой нашего участка, кусал губы и размышлял. Проведя пальцами по схеме, он задержал руку на одном месте и обернулся. Взгляд его упал на меня и на Ярду Главатого, с которым мы стояли бок о бок, так как хотели идти в наряд вместе.

— Вот вы, — сказал он нам, — вы старые друзья, так ведь?

Мы улыбнулись.

— И, кроме того, вы все здесь знаете как свои пять пальцев, потому что служите с самого начала…

— С времен Заградки, товарищ вахмистр, — кивнул Ярда.

— И наконец, вы коммунисты. Приказываю вам перекрыть вот эту дорогу за ручьем. Расположитесь вот тут… — Он указал место по схеме. — Вопросы есть?

Вопросов не было. Мы еще раз проверили свое оружие и пошли выполнять приказ. Наступила летняя ночь.

Дойдя до дороги, мы залегли недалеко от нее на широкой лесной поляне. За нашей спиной темнел лес. Место было выбрано так, что, когда нарушителям на какие-то мгновения придется выйти из-за деревьев, их темные силуэты обязательно будут заметны на фоне неба. Так мы и лежали в эту теплую ночь среди лесной тишины. Ярда и я, два старых друга. В чистом небе мерцали звезды, над деревьями поднимался месяц, в траве трещали кузнечики. Мы знали, что в эти минуты ночного покоя, в эту тихую летнюю ночь справа и слева от нас, далеко друг от друга, тоже лежали другие наши наряды, готовые встретить непрошеных гостей. Сколько уже приходилось нам вот так лежать, сколько пройти! Мы научились часами не произносить ни единого слова, мы научились узнавать по малейшему жесту товарища не только его намерения, но и его удовлетворение чем-либо или досаду. Мы оба лежали, вслушиваясь в тишину, как когда-то давно, когда впервые стерегли скот во дворе усадьбы Новотного. Над головой, у самых глаз и ушей назойливо пищали комары. Минута за минутой, за часом час шло время.

О чем только не думаешь в такие мгновения! Я думал о Земеке: придет ли он сюда проверить наряд; думал о Новотном: действительно ли он враг, как мы подозреваем; думал о своей жене, о том, что бы она почувствовала, увидев вот сейчас меня здесь с оружием наготове, каждый миг ожидающего опасность. Она бы сразу все поняла, говорил я себе, она бы уже не стала вешать нос, когда мужа целую неделю нет дома…

Вдруг Ярда чуть заметно пошевелился, и я тотчас почувствовал, как он весь напрягся. Я тоже обратился в слух. В такие минуты иногда чудится, что по лесу идет добрая тысяча людей, столько вокруг среди лесной тишины улавливаешь шорохов и шелестов. Но когда проходит первая волна беспокойства, слух различает только то, что есть на самом деле. Так и я теперь услышал тихие, осторожные шаги нескольких людей, а скоро и увидел их. Внезапно они вынырнули из темноты деревьев и, пригнувшись, крадучись, друг за другом стали приближаться к нам.

Вот они, мгновения, когда трудно удержаться от того, чтобы не выскочить из засады, не спустить курок, освободиться наконец от напряженного ожидания! Но опыт запрещает это делать — расстояние еще слишком велико. Нужно, чтобы люди подошли ближе. И шаги их приближались. Метр за метром.

— Стой! — громко крикнул я.

Их было шестеро, этих мужчин. Они застыли на месте, но двое тут же резко бросились в сторону. Каждому из них стоило только отважиться на один прыжок в лесную темь — и поминай как звали. Те двое отважились. Четверо других подняли руки.

— Бросайте оружие! — приказал я, выйдя из укрытия.

Но ни один не шевельнулся. А оружие у них было, в этом мы не сомневались. Ярда остался в укрытии, чтобы на всякий случай подстраховать меня, а я направился к тем четверым обезоружить их. И тут, едва успел подойти к первому, услышал крик Ярды: он предупреждал меня об опасности. Но поздно. Кто-то уже набросился на меня сзади. Высокий и сильный, он левой рукой обхватил мою шею, а правой приставил к спине пистолет.

Нарушители, стоявшие с поднятыми руками, тут же пришли в себя. Один из них засмеялся:

— Так на так, — сказал он Ярде, лежавшему в кустах, — или ты нас отпустишь, или ему не жить…

Можно было понять чувства Ярды в этот момент. Что он должен был делать? Мы жили с ним душа в душу не один год, делились друг с другом самым сокровенным. А теперь он будет свидетелем моей смерти…

— Не двигаться! — крикнул Ярда нарушителям.

Ситуация была угрожающей, было ясно, что через мгновение-другое…

И тут я принял решение. Единственное, какое осталось. Едва удалось немного вывернуться и освободить горло, я успел, как старший наряда, дать Ярде приказ.

— Стреляй! — крикнул я. — Стреляй!

Человек, душивший меня, засмеялся.

— Ишь какой ты… — услышал я его голос. Такой знакомый голос! И в этот момент раздались выстрелы. Вахмистр Главатый выполнял приказ. Моя левая нога вдруг отяжелела, я почувствовал резкую боль в боку. Но меня уже никто не душил…

— Бросайте оружие!

Потом вахмистр Главатый наклонился надо мной, чтобы сделать перевязку.

— Сначала займись этим, — сказал я, поворотом головы показывая себе за спину.

— Смотри, Новотный! Перевязка ему уже не нужна. И та самая его «девятка» при нем. Помнишь ее? — Главатый, не спуская глаз с четверых задержанных, снова наклонился надо мной и сказал шепотом: — Гонзу тоже так…

— Да, — подтвердил я.

…Вот и вся история. Нарушители на нашем участке больше не проходили.

Того, пятого, товарищи взяли в лесу на другой день утром. А я в это время был уже в госпитале. Ярда всегда был замечательным стрелком, могу судить по собственному опыту.

Из госпиталя вернулся опять на заставу. Так и служу. А моя жена… Она, понимаете ли, долго не могла понять, какому делу я служу. Ревновала… к моей работе. Но время одиночества — моего и ее — сделало свое. Она поняла — и вернулась. Хорошая жена — резерв командира, не так ли?

Лейтенант Иржик встал.

— Ну а об этом случае… лучше бы о нем совсем не писать. Я ведь просто выполнял свой долг, вот и все…

У сержанта Рогульского были светлые кустистые брови, под которыми скрывались глубоко запавшие глаза. А красивый высокий лоб обезображивал большой синеватый шрам. Когда Рогульский рассказывал нам о первых годах, проведенных на границе (он любил вспоминать пограничные были), то живо жестикулировал и сильно морщил лоб. Тонкая кожица вокруг шрама натягивалась, образуя сеточку из множества мелких бороздок. С этим шрамом связана одна интересная и поучительная история. Однако не будем забегать наперед…

Сержант Рогульский, как всегда, очень интересно вел занятия. Нам нравилось, что практические занятия он перемежает краткими, доступными каждому выводами. В тот день разговор шел о наблюдательности пограничника.

Мы с большим вниманием слушали командира взвода, стараясь не пропустить ни слова. Нас, новичков, всего несколько недель назад переодевшихся в форму солдат-пограничников, интересовало все. Ведь все, о чем рассказывает сержант, может встретиться в нашей службе! Поэтому каждое слово командира, которого мы уже успели всей душой полюбить за его сердечное отношение к подчиненным, имело для нас вес золота.

Перед окончанием занятий сержант неожиданно сказал:

— Ребята, вечером мне бы хотелось поделиться с вами жизненным опытом. Может, кого это заинтересует. Тогда до встречи в клубе…

Явились все. Пришло даже много солдат из других подразделений. Клуб был заполнен до отказа. Те, кто пришли позже других, не найдя свободного места, прислонились к стене.

Сержант явился точно в назначенный час. Он не направился к трибуне, а примостился на одной из скамеек рядом с солдатами. И сразу же, без всякого вступления, начал повествование.

— Шли мы со Стефеком Куляным, теперь он уже штатский, по узкой тропочке, вьющейся по склону гор. Вокруг нас распростерся горный луг, покрытый буйной сочной травой, по которой не ступала еще нога овцы. Хотя вблизи и не было горных вершин, но место это считалось опасным: коварны эти куполообразные, на первый взгляд кажущиеся безобидными горы. Очень часто зеленая поляна совершенно неожиданно оканчивалась крутым отвесным обрывом. Вдобавок горная порода тут очень хрупкая, известковая. Ступишь на край такого обрыва — и полетишь в пропасть вместе с целой лавиной камней. Было еще очень рано. Чуть-чуть начинал брезжить рассвет. Несмотря на то что мы отлично знали здесь каждый шаг, мы были очень осмотрительны, остерегались ступить туда, куда не надо.

Медленно и осторожно продвигаясь вперед, примерно через час мы вышли к лесу. И тут совершенно неожиданно перед нами предстали двое мужчин. Задержали их. Они сохраняли спокойствие. И тени боязни не промелькнуло на их лицах.

Стефек страхует меня со стороны, а я подхожу поближе к незнакомцам. Ничего в них нет особенного, выглядят они обычно, как все гурали, работающие в лесу. При них — необходимый для работы инструмент: пила и топоры. Все же мы обязаны проверить у них документы.

— Прошу предъявить документы! — требую я.

Оба услужливо извлекают из карманов необходимые документы, протягивают мне.

Из документов явствует, что мужчины являются постоянными жителями соседней волости. Идут они сейчас в лес, на работу. Показали даже удостоверения, выданные лесничеством.

Встреча с лесорубами не была для нас новинкой. Мы знали, что уже несколько недель подряд в разных местах велась рубка леса. В одном месте лесорубы работали у самой границы. Но это не значит, что мы должны ослабить бдительность. Скорее, наоборот.

Смущало меня, что эти повстречавшиеся нам лесорубы слишком рано идут на работу. Я в упор посмотрел в лица лесорубов, но ничего особенного не «прочел» на них. Лица как лица. Самые обычные.

— А почему вы так рано идете на работу? — спросил я, поглядывая при этом на свои наручные часы. — Сейчас только пятый час.

Старший из работников слегка улыбнулся и говорит:

— Ведь мы, дорогой, не на повременной работе, а на сдельной. Поэтому и рассчитываем на то, чтобы можно было побольше взять от пилы и топора. Как только рассветет, так мы и примемся за работу. Деньги, сами знаете, всегда человеку нужны.

Ответ справедлив, ничего не скажешь. Я уже мысленно ругаю себя за то, что задал такой дурацкий вопрос. Мне ведь прекрасно известно, что лесозаготовителям платят за объем выполненной работы.

Несмотря на все, казалось бы, бесспорные доводы, меня все же подтачивало какое-то необъяснимое подозрение. Желая выиграть время, для того чтобы над всем хорошенько поразмыслить, я продолжаю задавать ничего не значащие вопросы. Но разговор не клеился…

Наконец тот, что постарше, спрашивает:

— У вас еще есть какие-нибудь вопросы? Если нет, мы пойдем: нас работа ждет.

Так как у меня не было никаких оснований для задержания повстречавшихся нам людей, пришлось их отпустить. Они тепло с нами попрощались и пошли своей дорогой.

Но в тот момент, когда лесоруб помоложе повернулся к нам спиной, я мельком взглянул на его пилу, перевешенную через плечо. От нее я уже не мог оторвать взгляда. В голове у меня сразу стало проясняться. «Теперь-то мне все ясно, голубчики!» — подумал я.

Вы вправе задать мне вопрос: «При чем тут пила — это самое обычное орудие труда каждого лесоруба?» Придется, кажется, кое-что пояснить…

С детства я имел дело с топорами, пилами и другим плотницким инструментом: отец был плотником. Когда я немножко подрос, отец доверил мне уход за своим инструментом. Весь инструмент в любое время у него должен был быть острым, как бритва, блестеть, как зеркало. Отец часто говорил: «Хороший инструмент — половина работы». С большим старанием я точил отцу сначала топоры, а потом и пилы. Научился разводить зубья пилы, чтобы она сразу, без дополнительных засечек, «вгрызалась» в дерево. Ох, и любил же я весь этот инструмент! И когда отец хвалил меня за хороший досмотр инструмента, я, разумеется, не мог не гордиться этим. Любовь и уважение к инструменту сохранились у меня на всю жизнь.

Теперь же представьте себе, насколько я был удивлен, когда обнаружил, что пилы повстречавшихся нам лесорубов не касался напильник. Да и зубья ее не были разведены. Разве можно работать таким инструментом? Конечно нет! Значит, не на работу шли эти граждане.

Когда я понял это, то приказал им остановиться. Они послушно подчинились. Подбежал я к ним и… никак не могу простить себе этого, допустил величайшую глупость. Пусть это послужит вам уроком. Сразу же, не дожидаясь, когда Стефек зайдет в тыл «лесорубам», попросил у младшего показать мне пилу. Такое меня взяло любопытство, что, поверьте, на какой-то момент забыл о том, что к задержанным ни в коем случае нельзя приближаться до тех пор, пока не буду застрахован товарищем.

Гураль подал мне пилу. Я, конечно, сразу же понял, что тут никакого разговора не может идти о плохом уходе за ней: она была совершенно новая, только что взятая со склада или из магазина. Отложил я ее в сторону и прошу показать мне топоры: хотелось узнать, как они выглядят. А надо вам сказать, если вы не знакомы с этим, что над новым топором нужно не один пот пролить, прежде чем станет он пригодным к работе. Именно об этом и задумался я в тот момент, глядя, как старший «лесоруб» вытаскивает топор из-за пояса. Что-то долго он копался. Прошло, пожалуй, минуты две. Вдруг, совершенно неожиданно, он сделал прыжок в сторону, за деревья.

Раз, другой я крикнул «Стой!», потом выстрелил в воздух. Но он и не думал останавливаться. Бросился я за ним. Успел все же заметить, что Стефек задержал другого, младшего «лесоруба». Он стоял с поднятыми вверх руками.

Теперь я думал только об одном: любой ценой задержать убегающего. Как я скоро понял, силы наши были равными. Пробежали мы довольно приличное расстояние. Были мгновения, когда на открытой местности видел я своего «лесоруба» как на ладони. При желании легко можно было подстрелить его. Но я решил не делать этого: хотелось взять его живым.

Спустя некоторое время вижу, что дела мои не так уж и плохи: преследуемый споткнулся раз, а затем и другой. Все меньше становится расстояние между нами. Я уже отчетливо вижу его спину, топор, заткнутый за пояс.

«Зачем он тащит его с собой? Ведь это же лишний груз, который мешает ему бежать», — думаю.

А «лесоруб», вероятно, понял, что не уйти ему от меня. Оглянулся он и… круто повернул в сторону. Местность, бестия, знал отлично: безошибочно обежал кусты и соломки скал, прямиком направился в сторону крутой скалы, на которой белели известковые выступы.

В первый момент я не мог понять, что он затеял.

«С ума он сошел, что ли? — думаю. — Или же хочет размозжить себе голову об эту каменную стену?»

Но потом-то я сообразил, в чем тут секрет. Это был единственный, опасный, конечно, шанс, дающий ему возможность уйти от преследования. Он, видно, рассчитывал на то, что я не решусь взобраться на скалу. Вот почему из последних сил стремился достичь ее.

Но я решил продолжать преследование до победного конца. Впрочем, я не забывал и о том, что вот-вот мои товарищи по оружию придут мне на помощь: мои выстрелы подняли заставу в ружье.

Опережая меня на каких-нибудь несколько десятков шагов, «лесоруб» добежал до скалы и начал взбираться на нее. Делал он это настолько ловко и быстро, что казалось, это не человек, а дикая коза скачет с камня на камень, с уступа на уступ. Мне ничего не оставалось, как идти по его следам.

Я хорошо знал, какая это была скала: известковая, непрочная. На такой скале никогда нет уверенности в том, что выступ, на который ты хочешь ступить или за который хочешь ухватиться, не сорвется вниз, увлекая за собой тебя, чтобы в следующую минуту еще и придавить тебя своей тяжестью. А у меня к тому же автомат при себе, запасные диски. Одним словом, дело мне предстояло нелегкое. Но я упорно взбираюсь на скалу, вслед за «лесорубом». Мысленно успокаиваю себя тем, что мое восхождение на нее вот-вот закончится, скоро опять передо мною будет равнина. А там-то уж он будет в моих руках.

Вскоре я оказался в особенно опасном месте: надо было перебраться с одного выступа на другой. Но стена в этом месте была настолько гладкой, что нечего было и помышлять о том, чтобы ухватиться за что-то руками. И именно в эту минуту буквально рядом со мною с шумом полетел вниз большой-пребольшой камень. Мурашки пробежали по всему моему телу.

«Наверное, он сорвался из-под ног «лесоруба», — стараюсь успокоить самого себя.

Но случайно мог сорваться один камень, самое большее — два. Когда же вокруг меня вслед за пролетевшим первым камнем загудело все от летящих вниз обломков, а белая известковая пыль скрыла все из виду, я понял, что дела мои, к сожалению, очень-очень плохи. У этого прохвоста зародилась, оказывается, неплохая мысль — избавиться от меня.

Только случайность спасла меня от неминуемой гибели. Удар довольно увесистого камня по голове не только оглушил меня, но и сбил с ног: с высоты нескольких метров скатился я к подножию скалы. Как долго пролежал там, не помню. Когда же наконец очнулся, почувствовал сильную головную боль. Приложил руку ко лбу, вижу — кровь! Пытаюсь вспомнить, каким образом очутился здесь. И когда вспомнил, чуть не взвыл от обиды.

А камни по-прежнему продолжали лететь вниз. Я находился словно под артиллерийским обстрелом, длившимся еще не менее пяти минут. Бандит, вероятно, решил окончательно увериться в моей гибели: разбиваясь на мелкие кусочки, пролетел и последний камень. Затем установилась зловещая тишина. Но я и не помышлял выбираться из «укрытия»: там, наверху, он, наверное, только и ждет этой минуты, чтобы снова продолжить «обстрел». Только после того как до меня дошло эхо шагов продолжающего восхождение на скалу «лесоруба», решился я расстаться с «укрытием».

Да и нелегко мне будет выбраться отсюда, если в голове шумит, в ушах звенит, а перед глазами — звезды и красные круги. Снова протянул я руку ко лбу. Ладонь сразу же покрылась кровью, словно окунул ее в ведро с красной краской. Страшно стало, не скрою. Однако взял я себя в руки и снова начал взбираться на каменную стену.

Преступник обогнал теперь меня намного. Хотя я и старался изо всех сил как можно скорее продвигаться вперед, но осуществить это было нелегко: голова кружилась, перехватывало дыхание от усталости. В некоторых местах мне приходилось карабкаться даже на четвереньках. Я не прошел еще и половины пути, а «лесоруб» уже был наверху.

«Когда я достигну вершины, — соображал я, — он будет не менее как за полкилометра от меня. С такого расстояния едва ли можно будет различить даже белеющее топорище так и оставшегося у него за поясом топора».

Но мне суждено было увидеть совсем иную картину: он стоял с поднятыми кверху руками в пятидесяти метрах от меня, а вокруг него — мои товарищи-пограничники.

Выглядел я, очевидно, ужасно: друзья перепугались, когда я приблизился.

Капрал Климек подбежал ко мне, стал интересоваться, куда я ранен. А я никак не могу понять, о чем он меня спрашивает. Окончательно понял вопрос капрала лишь тогда, когда заметил в его руках индивидуальный пакет, который он поспешно разрывал.

— Ничего страшного, — стараюсь успокоить я капрала. — Главное, беглец в наших руках. Второго внизу охраняет Стефек.

Несмотря на мои протесты, капрал все же обмотал мне почти полголовы бинтом. Потемнело у меня в глазах. Усилился звон в ушах. Свой собственный голос еле различаю, словно раздается он не рядом со мною, а за дощатой перегородкой.

— Обыскали его? — спрашиваю.

— Самым тщательнейшим образом, — отвечает капрал. — Представь себе, ничего не нашли. Или и в самом деле у него нет ничего, или же он запрятал то, что у него есть, так, что не скоро найдешь.

Подошли мы к задержанному. Тот держит себя так, будто не замечает меня. Не меняя выражения лица, продолжает смотреть вниз. Присматриваюсь к нему повнимательнее. Как не похож он в эту минуту на того добродушного лесоруба, с которым всего около часа назад я вел разговор на лесной опушке!

Пограничники хотели уже отправляться на заставу, когда я вдруг вспомнил:

— Вы забрали у него топор?

— Топор? — удивился капрал. — Никакого топора у него не было!

— Как это не было?! — протестую я. — Он до последней минуты не расставался с ним. Я хорошо запомнил. Он держал его за поясом.

— Возможно, он выбросил его?

— Значит, надо искать. Вы постойте здесь, а я пройдусь по его следам до обрыва, — предлагаю я.

— Хорошо, — соглашается капрал Климек. — Только искать топор пойдем я и Гловацкий. Ты же — охраняй его.

Нашли они топор недалеко от обрыва Он лежал в стороне от следов «лесоруба» на расстоянии нескольких шагов.

— Когда увидел нас, — говорит капрал, — тогда, наверное, и выбросил. Только зачем он это сделал? Ведь ничего особенного в нем нет. Топор как топор. На, посмотри.

Взял я топор в руки. Как и предполагал, был он новый. Начинаю тщательно осматривать его. Сразу же обнаруживаю, что держится он на топорище слабо. Достаточно таким топором замахнуться несколько раз, как он слетит. Деревянный клин, вбиваемый для упрочения насадки топора, не продолговатый, а округлой формы, плотно и ровно прилегает к топорищу. Сразу мне стало ясно, что клин этот выполняет не свою прямую, а какую-то другую функцию. Пробую вытащить его, но он не поддается. Догадываюсь, что надо сбить сначала сам топор с топорища. С помощью камня быстро справляюсь с этой задачей. Теперь с помощью ножика без всяких затруднений вынимаю клин, который оказывается самой обыкновенной деревянной пробкой. Внутри топорища виднеется отверстие. Запускаю туда два пальца и вытаскиваю какие-то бумаги…

— Ловко придумано, правда? — обращается к нам сержант. — Оказывается, топор служил одновременно средством маскировки для «лесоруба» и тайником для шпионских сведений.

За окном спускались вечерние сумерки.

— Вот вам и наглядный пример к сегодняшнему занятию. Видите, насколько важна наблюдательность в нашем деле.

Сержант встал, провел рукой по лбу, обезображенному большим синеватым шрамом, и рассмеялся.

Никогда не забуду этого наглядного примера. Простой рассказ сержанта дополняло воображение. Как живая, предстала передо мною граница: грозная, полная тайн и загадок.

Они идут в ногу. Левой… левой… По другому идти никак невозможно. Оба начищены, разутюжены — любо-дорого посмотреть. Автоматы за спиной, словно предназначенной для ношения оружия.

Сразу видно, что они едут в Прагу. Им повезло — едут вдвоем. Они дружат, хоть характеры у них разные.

Что же они будут делать в Праге? Это военная тайна. Можно только сказать, что едут они по служебным делам. Впрочем, эти дела нас не интересуют.

Вот они выходят из леса. Зрачки глаз суживаются от яркого утреннего света, льющегося с просторного неба, на котором беспрепятственно развернулся веер солнечных лучей.

У пограничника Мартина Туречека, статного, худощавого молодца, радужная оболочка заискрилась золотисто-коричневыми брызгами, как хорошо отшлифованный драгоценный камень. Пронзительный взгляд заскользил с предмета на предмет, видя и подмечая то, что другие не воспринимают, даже когда смотрят в упор.

И эта живость взгляда, и волнистые каштановые волосы, и упругий шаг придают его фигуре в безупречно сидящем обмундировании какую-то изысканную щеголеватость.

Я не хочу сказать, что его друг не щеголеват. Однако Йозеф Дудаш ростом пониже, а на короткой шее гордо, но как-то тяжеловато сидит почти квадратная голова. На мир Йозеф смотрит дымчато-серыми глазами. Волос из-под фуражки почти не видно, настолько тщательно они подстрижены на затылке. Йозефу недостает стройности, и, несмотря на все старания, он никак не может добиться, чтобы форма сидела на нем как влитая: тут и там по ней пробегают морщинки. Йозеф очень требователен к себе, и мы увидим, что именно требовательность — лучшая черта его характера. Но в общем светлые брови и ресницы Йозефа невыразительны, глаза и лицо словно затянуты тонюсенькой паутинкой.

Пограничники откомандированы на двое суток. Они рады этому, чувства их так едины, что вначале и говорить им, казалось, не о чем. Впрочем, радость поездки в Прагу уже пережита ими на заставе, где она была встречена бесчисленными восклицаниями и шутками товарищей и командиров.

Итак, Мартин Туречек будто невзначай поглядывал на дорогу, что вела к вокзалу и частенько служила исходным пунктом для дозоров. Он внимательно, но как бы мимоходом прощупывал взглядом все, что попадало в поле его зрения. В конце концов Мартин не выдержал молчания, сказал:

— Значит, посмотрим на кое-что другое, не только на ели, мох и нарушителей…

Дудаш озабоченно наморщил лоб и высказал свои мысли:

— А сколько здесь мусора! Унести бы весь этот хлам куда-нибудь подальше в лес и свалить в волчью яму! Все это барахло ржавеет и бесстыдно лезет на глаза.

— Тебе бы сюда распределительные щиты электростанции, — усмехнулся Мартин Туречек. — То-то радости было бы, а?

Подобное Туречек говорил другу уже не раз. В казарме такие разговоры возникали почти ежедневно. По мнению Йозефа Дудаша, одеяла на койках никогда не лежали безукоризненно, без единой складочки, а картины на стенах располагались недостаточно симметрично. В политпросветкабинете он постоянно складывал правильными стопочками разбросанные на столе журналы и словно бы не замечал, что подбирает комплекты по номерам.

— Мы же их читаем, дружище Йозеф, — упрекал Дудаша Мартин, вытягивая из стопки какой-то иллюстрированный еженедельник. — Читальня — не витрина магазина.

Мартин не раз замечал, что там, где книги на полках расставлены ровными рядами, библиотека никому не нужна. Порядок в библиотеке — доказательство, что книги здесь не читаются. Дудаш только смеялся в ответ на его слова.

— Ты прав, Мартин, но приучать людей класть вещи на свое место необходимо…

На опушке леса пограничники прошли мимо валявшегося в кювете большого синего эмалированного кувшина. Его ручка, такая же ржавая, как и почти скрытое травой дно, вызывающе торчала в сторону вокзала. Йозеф немедленно показал на него другу:

— Гляди! Как нахально он развалился! Вернемся, первым делом отнесу его в кучу, заготовленную для отправки в утиль.

Мартин считал такие мелочи слишком ничтожными, не заслуживающими внимания пограничников. Но он любил Дудаша и снисходительно прощал ему его слабости.

И в дозоре эти двое, столь противоположные по характеру, замечательно дополняли друг друга.

— Как здорово они сработались! — говаривали их товарищи.

Взаимопонимание не раз приносило им успех. А сейчас они вместе едут в Прагу!

В поезде было много гражданских пассажиров. Пограничники замолчали и переговаривались только взглядами. Глаза порой выразительнее самого красноречивого слова. Слегка опущенные веки и усмешка, мимолетно поднятые брови в ответ на дорожную болтовню говорили им о многом. Мартин, однако, тяготился молчанием и вскоре попытался познакомиться с девушками, предложил сигареты молодым людям, что-то рассказал им смешное. Йозеф по-прежнему сидел, уставясь в окно.

В Праге, выполнив задание, пограничники получили отпуск на весь вечер. Спрятав оружие, они налегке вышли на улицу.

Непривычный шум автомобилей, трамвайные звонки, неумолчный гул голосов, люди, толпящиеся на перекрестках, у автоматов, отпускающих закуски и напитки, песни, льющиеся из репродукторов и магазинов грампластинок, — все щекотало нервы пограничникам, привыкшим к лесной тишине и к спокойной дружеской беседе с товарищами, когда они, свободные от дежурства, собирались на заставе.

Сейчас пограничники поглядывали на красиво оформленные, заманчивые витрины, читали вывески, тревожно посматривали по сторонам, стараясь не прозевать в людском потоке военных и вовремя поприветствовать. Вдруг Мартин увидел за столом объявление, которое настолько привлекло его внимание, что он даже остановился. Вот хороший случай подразнить Дудаша с его кувшином!

— Йозеф, — шепнул Мартин, толкая друга локтем, — посмотри, тут есть кое-что для тебя.

Дудаш удивленно взглянул на витрину и среди расклеенных объявлений заметил театральную афишу.

Дудаш снисходительно покачал головой — неисправим Мартин! — и неожиданно предложил:

— Знаешь, а не заглянуть ли нам туда?

Может быть, название комедии вызвало у него воспоминание об эмалированном кувшине в придорожной канаве?

Не торопясь, они направились к театру, купили билеты. Времени до начала спектакля оставалось много, и пограничники решили побродить по улицам. Они пошли к набережной, чтобы взглянуть на Градчаны. А как же иначе?! Ведь никогда не надоест любоваться видом Градчан!

Каждый чех, где бы он ни жил, мечтает побывать в столице, в красавице Праге, раскинувшейся у подножия Петришинского холма, посмотреть на Градчаны, знаменующие собой ее центр, ее фасад. И те, кому довелось совершить подобное путешествие, потом восхищенно рассказывают об этом своим родным и знакомым. Наши герои тоже слышали в детстве восторженные рассказы родителей и надеялись когда-нибудь побывать в Праге. И мечты их сбылись: Йозеф съездил на экскурсию со школой, а Мартин поступил там учиться. Однако пограничники были счастливы вновь свидеться с местами, врезавшимися им в память, побродить по набережной от Национального театра до Мельниц, слиться воедино с жителями столицы.

Силуэт Градчан, увенчанный собором, плотина, плавно текущая река, противоположный зеленый берег с разноцветными фасадами старинных зданий, памятники героической истории родины — все это волновало, привлекало внимание наших героев.

— Красота! — вздохнул растроганный Мартин.

— Есть на что посмотреть, честное слово! — убежденно добавил Дудаш.

— И все это наше! Никому не отдадим!

Пограничники гордо выпрямились, еще глубже почувствовав ответственность за все, что они и их товарищи оберегают от врага. Они знали, что никому не удастся нарушить покой родины. Они знали это твердо, как присягу.

Друзья постояли у парапета около музея Сметаны и повернули обратно. Они никак не могли расстаться с молодыми липками, окаймлявшими набережную, с чайками, кружащимися над тихой рекой, с толпой, через которую приходилось протискиваться.

Неожиданно внимание пограничников привлек трамвай. Он отличался не только цветом, но и пассажирами. В окнах голубого вагона виднелись детские головки. Любопытные глазенки, гримасничающие лица, прижатые к стеклу носы златоголовых и темноволосых трех-, четырехлетних франтих с огромными бантами и коротко остриженных мальчуганов с расчесанными чубчиками.

— Погляди! Видишь вон того разбойника! Как он рвется к окну, расталкивая других! — засмеялся Мартин.

— «Вагон пражских детских ясель», — прочитал Дудаш надпись на убегающем вдаль вагоне. — Разве может быть что-нибудь прекраснее этих чудесных детишек?

Вагон уже давно скрылся, а Йозеф Дудаш все смотрел ему вслед.

Весенний золотистый вечер незаметно опустился на городские улицы. Часы показывали начало театрального представления. Пограничники вошли в театр, заняли места в переполненном зале. Сначала они молча смотрели на сцену. Игра актеров резко отличалась от любительских спектаклей, к которым они привыкли на заставе. Публика веселилась от души. Любая шутка, острое слово, жест вызывали взрывы хохота, от которого дрожали стены. Некоторые остроты развеселили и наших друзей, ведь смех — вещь заразительная.

Мартин иногда с недоумением посматривал на публику, а в антракте не выдержал, сказал Дудашу:

— Какие здесь люди беспечные, ничто их не беспокоит и все, решительно все смешит. Актер палец покажет — от хохота того гляди потолок рухнет.

— В безопасности себя чувствуют, вот и смеются, — благодушно ответил Дудаш. — А ты чего злишься? Гордись и радуйся. Ведь это наша заслуга. Не так ли?

Мартин неуверенно посмотрел на товарища: уж не шутит ли тот.

— А пожалуй, ты прав, — согласился он. — Ведь мы охраняем их покой и их смех.

В антракте друзья выкурили по сигарете и после звонка устремились за толпой в зрительный зал. Вдруг Мартин почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Такой взгляд порой ощущается почти физически. Мартин толкнул Дудаша, прерывая его болтовню, и слегка повернул голову в сторону, откуда, как ему казалось, смотрели в упор.

Движение Мартина заметил не спускавший с него глаз человек. Он вздрогнул, повернулся спиной к пограничникам, стал что-то громко и оживленно рассказывать двум хорошо одетым юношам. Мартин видел лишь спину незнакомца и ухо, большое, кроваво-красное, неестественно опухшее.

— Мы здесь кое-кому пришлись не по вкусу, — шепнул Мартин Дудашу и потащил его в гардероб, где удобно расположился в кресле и закурил.

Дудаш мгновенно включился в игру. Пограничники сидели, как бы увлеченные беседой, и искоса посматривали на молодых людей, которых развлекал человек с опухшим ухом.

Прозвенел второй звонок… третий. Фойе быстро опустело. Зрители стремились побыстрее войти в зал. Гардеробщица предупредила обе оставшиеся на своих местах группы.

— Поторопитесь, сейчас начнется.

Никто не обратил внимания на ее слова. Парни увлеченно разговаривали. Мартин и Дудаш медленно докуривали свои сигареты.

Из зала донеслась музыка. В фойе погасили свет. В наступившем полумраке трое парней, отвернувшись от пограничников, чтобы те не могли разглядеть их лиц, направились к раздевалке. Бросив гардеробщице номерки, они получили свои шляпы и, не задерживаясь, ушли из театра.

Едва за ними закрылась дверь, пограничники, как по команде, потушили сигареты и переглянулись.

Вся сцена разыгрывалась в полном молчании. Говорили только взгляды, жесты, поступки, но они были полны драматизма.

— Хотел бы я этих типов встретить в лесу, — процедил сквозь зубы Мартин Туречек, и глаза его сверкнули.

— Наша форма испортила им настроение. Видно, совесть у них нечиста.

— Должно быть, они знают, что такое зеленые погоны, — согласился Туречек.

И пограничники отправились в зрительный зал.

Речь в пьесе шла о старом кувшине, полном золота, о поездке в Америку и о водяном. По ходу действия комик-водяной экспромтом придумывал шутки, куплеты, плоские остроты, которые смешили публику. Мартин восхищался прелестью примадонны. А Йозеф никак не мог сосредоточиться, порой забывал о спектакле и невольно то и дело вспоминал ржавый эмалированный кувшин в канаве пограничного леса. Поэтому он плохо запомнил, что происходило на сцене и, когда они вернулись на заставу, рассказывал о спектакле один Мартин: ведь товарищи хотели знать все, до мельчайших подробностей.

Ранним утром им пришлось идти в дозор. Лес благоухал смолистым ароматом. Птицы обменивались ликующими весенними песнями. Из деревни толпой вышли лесорубы. Топоры на плече, на груди, наискось, пилы, под мышкой узелки с обедом.

Зоркие глаза Мартина заприметили эту толпу, как только она показалась из деревни.

— Поглядим на них? — вопросительно шепнул он.

— Дай им пройти, потом посмотрим.

Лесорубы-немцы лениво перебрасывались словами на смешанном чешско-немецком диалекте, шли медленно, тащились на работу, как на похороны. Вдруг какой-то лесоруб заметил пограничников, что-то сказал своим товарищам. Все разом подтянулись, прибавили шагу, поглядывая на лес, откуда навстречу им шагал пограничный дозор.

Йозеф прошептал Мартину, не поворачивая головы:

— Дай им пройти.

Каким-то шестым чувством он смекнул, что лесорубы свернули с дороги на лесную тропу и уже не видят их, и тихо сказал Мартину:

— Пошли вправо, стороной обойдем их.

Мартин уже сообразил, что задумал Йозеф. В обход бегом они обогнали лесорубов, залегли и стали наблюдать. Пограничники услышали говор прежде, чем лесорубы появились на дороге. Они разбрелись и еле двигались. Вдруг Мартин заметил, что один из лесорубов постепенно отстает от своих товарищей. Он долго зажигал трубку, потом что-то поправлял в обуви. Вот он поднял шишку и сделал вид, что внимательно рассматривает ее. А лесорубы уходили все дальше и дальше, ничего не замечая. Вот они подошли к тому месту, где замаскировались пограничники. Мартин не спускал глаз с отставшего. Он увидел, как тот запетлял, потом боком, крадучись отскочил к кювету и исчез в нем.

Глаза Мартина горели. Он зорко следил за каждым движением этого человека, но увидеть, что происходит в кювете, не мог. Мартин вопросительно посмотрел на Дудаша, взял автомат на изготовку.

— Ничего, — жестом задержал тот Мартина, — оставь его в покое.

— А что он там делает?

— Увидим.

Лесоруб выскочил из кювета и как ни в чем не бывало бросился догонять своих.

Когда все лесорубы скрылись в чаще леса, пограничники подползли к кювету. В траве, усеянной ромашками, синел остатками эмали старый кувшин. По надломленным стеблям хрупкого лесного зверобоя, по его примятым золотистым цветам и траве было видно, что недавно старый кувшин лежал совсем по-другому.

— Кувшин! — воскликнул, смеясь, Мартин. — А я-то подумал, что там диверсант.

— А ты не смейся! — мрачно прервал друга Йозеф. — Я и в Праге все думал о нем. Может оказаться, что этот кувшин не простой, а волшебный. Только как проникнуть в его тайну? Сначала давай поглядим, нет ли в нем какой-либо вести.

— И золотых монет! — рассмеялся Мартин.

— Случается, и в таком месте денежки находят, — рассудительно произнес Дудаш. — Без них господа американцы не так легко нашли бы предателей.

Однако кувшин был пуст. Пограничный дозор осмотрел все вокруг, прощупал почву у края дороги, разгреб траву, приподнял камни — нигде ничего. Дозорные задумались.

— Надо скорей положить все, как было, — взволнованно прошептал Туречек. — Никто не должен знать, что кувшин трогали.

— Почему?

— Да это же ясно! Помнишь, в какую сторону ручкой лежал кувшин, когда мы позавчера шли на станцию?

— Теперь уже не очень, — признался Дудаш.

— А я, как сейчас, вижу! Тогда кувшин лежал ручкой к лесу. И дозор тогда тоже прошел в ту сторону. А сегодня мы идем из леса. Теперь понял, что лесоруб делал в канаве?

— Он повернул кувшин ручкой нам вслед!

— А зачем он так сделал?

— Хитрец ты!.. Но клянусь, этот гад от нас не уйдет.

План был прост: они собьют сообщника с толку, и он пойдет по тропе, которая будет обозначена как неохраняемая.

Пограничники изменили положение ручки, замаскировались, почти слились с мхом и кустарником, даже автоматы не могли их выдать, и стали ждать. Лесная тишина окружала их. От мха исходил запах земли. Напряженный слух улавливал лишь попискивание маленького поползня, шелест беличьих прыжков и таинственные шорохи пограничного леса.

Пограничники лежали так тихо, что их неподвижность обманула даже муравьев, и они безбоязненно переползали через солдат. Прошел час, другой. Легкий ветерок пробежал по лесу, хрустнула сухая веточка, стало слышно, как вдалеке скользят по осыпавшейся хвое сапоги. Прострекотала сорока. И снова тишина, выжидающая, напряженная.

Шаги приближались. Пограничники ждали, они твердо знали, как поступят. Вот за деревьями мелькнула человеческая фигура. На спине ранец, в правой руке оружие. Нарушитель. Делает вид, будто что-то собирает. Наивная попытка обмануть случайного встречного или пограничный дозор.

— Стой! Пограничная стража! — загремел Дудаш.

От неожиданности молодчик вздрогнул, потом бросился бежать.

— Стой! Руки вверх! — крикнул Туречек.

Нарушитель споткнулся. Не видя пограничников, он озирался в смятении, стараясь понять, откуда доносятся голоса, и вновь попытался бежать. Однако после третьего оклика быстро повернулся на голос и выстрелил. В ответ мгновенно заговорил автомат Туречека. Пуля попала нарушителю в ногу, колени его на миг подломились, но он продолжал отстреливаться. Только Туречека там уже не было. Да и Дудаш не мешкал. Он обошел нарушителя сзади и вышиб револьвер из его руки. Мартин подскочил к нарушителю, за спиной его встал Дудаш с автоматом. Мартин окинул взглядом предателя. Глаза его остановились на правом неестественно распухшем ухе.

— А ведь мы, кажется, знакомы! — удивленно произнес Туречек, разглядывая задержанного.

Тот больше не сопротивлялся, позволил обыскать себя. В ранце оказались только пражские сосиски и рогалики, зато в карманах — еще один пистолет, чехословацкие паспорта и другие документы, изготовленные ЦРУ, но пограничники не стали их читать. Они будут сданы начальнику заставы. Тот сам во всем разберется.

— Что у тебя с ногой? Покажи! — Мартин достал индивидуальный пакет и, как положено по инструкции, под охраной автомата Дудаша перевязал задержанному ногу. — А теперь вперед!

Предателя охватило бешенство.

— Ты поосторожнее со мной! Ты еще ответишь!

Пограничники засмеялись, и задержанный уныло замолчал.

— В Праге в театре показывают комедию «Волшебный кувшин». — С автоматом в руках, прижав локоть к карману, куда были аккуратно уложены документы задержанного, Дудаш говорил словно сосед с соседом. — Помнишь?

Задержанный дернулся.

— Не дергайся. Это полезная комедия. На хорошие мысли наталкивает…

Когда молодчика — а он не заслуживает описания, ибо лицо предателя всегда отвратительно, — когда молодчика привели на заставу, Туречек добавил к своему донесению:

— Не всякий кувшин волшебный, но наш был именно таким!

Вечером 23 августа 1944 года вместе с Ионом Булгэре я был в дозоре на Дунае между пограничными постами Коронини и Любкова. Булгэре хорошо знал эти места. Меня послали на границу только прошлым летом, после окончания полковой школы, а Булгэре находился здесь с самого начала войны. Если бы сложить шаги, что отмерил он по границе, получилась бы хорошо утоптанная тропа. Тысячу раз проходил он вдоль берега реки: летом — в солнечные, ясные дни, в дождь и туман; зимой, когда лед трещал от мороза; весной, когда ивняк покрывался белоснежными пушинками, или осенью, когда желтела неспокойная листва тополей. Он знал здесь каждый кустик, каждый уголок, как свой двор, о котором уже почти забыл, так как уехал из дому четыре года назад.

Ион Булгэре был прирожденным пограничником: маленького роста, жилистый, быстрый, с живыми ястребиными глазами, он хорошо слышал и чувствовал природу. Никому не удавалось перейти границу, если в дозоре находился Ион, не одного контрабандиста задержал он на нашем участке. Булгэре за версту различал, кто плеснулся в воде — рыба или человек, и в шелесте листвы умел услышать посторонний шум. Если нарушители пробовали кричать кукушкой, Ион быстро распознавал и эту хитрость. Иногда даже ночью он выходил на улицу и прислушивался к чему-то.

— Что, господин капрал? — спрашивал его часовой.

— Почудилось, будто на острове какие-то голоса, — обеспокоенно говорил Ион.

Немного повыше от Молдовы Веке, где располагалась наша застава, был остров, заросший кустарником и высокой травой. В последнее время то на ночь, то на две здесь находили убежище сербские партизаны. Они все чаще нападали на немцев. Когда заходила речь об этих партизанах, Булгэре просил начальника заставы оставить их в покое.

Ион мне сразу понравился. Это был человек с открытой душой и добрым сердцем, готовый всегда помочь товарищу.

Когда я пришел пешком от Молдовы Ноуэ, первым, кого я встретил на заставе, был Ион. Только я положил ранец и выпил глоток воды, как Булгэре отвел меня в сторонку и спросил:

— Ты откуда, мужичок с ноготок?

Я не обиделся, потому что и в самом деле не отличался высоким ростом, а моя бритая голова была совсем мальчишеской.

— Из села, где все такие, как я, — нашелся я.

Ему понравился мой ответ. Он искоса посмотрел на меня и пробормотал:

— Может, у тебя и братья остались дома?

— Нет, — сказал я, — мать решила, что ей и одного хватит, чтобы перебить горшки в доме!

— Что ты говоришь? Может, ты из наших мест? Ведь только у нас уважают острых на язык.

— Так, может, ты слышал об Илфове и Олтенице? Я как раз оттуда…

— Да ну! — воскликнул весело Ион, будто встретил кого из своих близких. — Что ты говоришь, браток!

Он взял меня за руку, провел в помещение и показал место рядом с собой. Потом начал успокаивать, объясняя, что трудновато будет только вначале, а потом, как подучусь, буду чувствовать себя на Дунае как дома. Я развязал вещевой мешок, разложил на кровати домашние продукты и пригласил Иона к столу. У меня было такое впечатление, будто встретил родного брата. Булгэре отломил кусок темноватого пирога, испеченного моей матерью.

— Все-таки хлеб в наших краях — самый лучший, — сказал он, хотя пирог был не из пшеницы, а из отрубей и кукурузы.

На границе я пока чувствовал себя как на чужбине, поэтому очень обрадовался, встретив не просто земляка, а близкую мне душу.

— Ну, а как поживают девушки в наших краях? — спросил Ион через некоторое время.

— Усы у них выросли, — улыбнулся я.

— Что ты говоришь? — притворно удивленным голосом произнес Булгэре. — И что же они теперь будут делать?

— Откуда я знаю? Будут ждать, пока мы вернемся…

На границе каждый новенький причаливает к кому-нибудь из «старичков», которые уже хорошо знают службу и здешние места. Меня взял к себе в обучение Булгэре Ион. Вместе с ним мы ходили в дозор — то в одну сторону от нашей заставы, то в другую. С Ионом я мог ни о чем не беспокоиться: глаз у него был острый, уши чуткие.

Как-то пошли мы с ним в дозор в сторону Пожежены. Был предрассветный час. Природа еще не проснулась. Мы осторожно пробирались мимо ивняка и тополей, глядя на желтовато-серые волны Дуная. По реке шел первый пароход, с трудом таща за собой целое стадо тяжелых барж.

— Доверху нагружены пшеницей, — невесело сказал Булгэре. — Как грабители, все тащат из нашей страны… Зерно, нефть, скотину, лес — все, что попадается под руку… Весь Дунай забит их конвоями. Будь они прокляты… А ты что скажешь? — спросил он меня прямо.

— Эх, если б все было по-нашему — гнать бы их домой… или раздавить к чертовой матери, — ответил я, так как всей душой ненавидел гитлеровцев, этих ненасытных пауков, что опутали нашу страну.

— Правильно ты сказал, — с горечью промолвил Ион. — Не по-нашему все делается…

На границе — не то что в казарме, где мы все в куче, и не так-то просто открыто поделиться всем, что лежит у тебя на душе. А с глазу на глаз можно высказать что угодно. Мы с Ионом не остерегались говорить друг другу правду.

Утренняя мгла рассеивалась. Мимо нас медленно проплывал немецкий конвой. Вдруг Ион схватил меня за руку и пригнул к земле. И тут почти рядом с нами я услышал приглушенный звук крадущихся шагов. Я хотел было сразу броситься в кустарник, но Ион крепко держал меня и, приложив палец к губам, приказал молчать. Шаги то замирали в легкой, прозрачной тишине, то слышались вновь. Вот уж они совсем близко. Мы направили винтовки в сторону кустарника. Я весь напрягся, как пружина. Мне еще никого не приходилось задерживать.

Кусты раздвинулись, и в нескольких шагах от нас показался бородатый мужчина с ранцем за плечами. Увидев направленные на него дула винтовок, нарушитель застыл на месте.

Он смотрел на нас, как затравленный зверь.

— Открой ранец, — приказал ему Булгэре.

В ранце был пахучий, желтый, как золото, македонский табак, уложенный в плотные связки. Контрабандист оказался сербом, но он в свое время, видимо, рыбачил на Дунае, так как знал немного по-румынски. Он стал причитать, что немцы его совсем разорили. От Булгэре я знал, что подобные контрабандисты наживались за счет бедняков. На табак они выменивали спички, соль, сахар или керосин.

— Эй, ты что это отрастил себе бороду? — Булгэре окинул серба взглядом, и я понял, что они уже встречались раньше.

— Берите, берите все, — продолжал причитать контрабандист, пододвигая к нам ранец. — Только отпустите!.. Отпустите, ведь немцы повесят меня! Они установили монополию на табак, и им ничего не стоит отправить человека на тот свет.

Услышав про немцев, Булгэре вздрогнул. Ему хорошо было известно, что пойманных контрабандистов передают в Оршове гитлеровцам по ту сторону границы, в Югославию. Но Ион сделал знак винтовкой, и мы отвели нарушителя на пограничную заставу. Там, однако, Булгэре упросил начальника не передавать этого контрабандиста немцам. Офицер заставил задержанного написать декларацию, конфисковал табак и в следующую ночь отпустил его обратно через Дунай.

Совсем по-другому поступал Булгэре по отношению к югославским партизанам. Однажды перед рассветом на серебристых волнах Дуная мы заметили двух людей, плывущих к нашему берегу. Они торопливо взмахивали руками, отчаянно борясь с бурным течением реки, и время от времени оглядывались назад, на остров, с которого, видимо, бежали. Я хотел было стрелять, но Булгэре бросился ко мне и молча прижал мою винтовку к земле. Мы скрылись в кустах и стали ждать. Пловцы все приближались к берегу, но вдруг начали погружаться в воду и выныривать. Руками они уже не работали. То ли они устали, то ли экономили силы, так как до берега оставалось еще довольно далеко и течение в этом месте было быстрым.

Вдруг над водой разнесся звук мотора, и пловцы снова энергично направились к берегу. Выбившись из сил, они еле вышли из воды. Ноги у них заплетались. С одежды ручьями стекала вода. Сделав несколько шагов, присели на песок. Дышали они прерывисто, со свистом. Это были крепкие, широкоплечие люди с суровыми загорелыми лицами, заросшими бородами. У каждого из них на ремне болтались ножи и пистолеты. Югославские партизаны! Только они хотели скрыться в кустах, как мы их окликнули.

— Не прогоняйте нас, браты! — стал просить один из них, кое-как объяснявшийся по-румынски. — Заберите нас, но не отдавайте в руки немцев!

Подняв руки, они вошли в кустарник. Мы узнали, что партизаны скрываются от немцев, которые ночью устроили на острове облаву.

Разрывая хрустальную предутреннюю тишину, из постепенно рассеивающейся мглы, словно из облака дыма, показалась моторная лодка. Недалеко от берега два гитлеровца спрыгнули в воду и направились в нашу сторону, шлепая сапогами и ругаясь на своем языке. Булгэре выскочил из кустарника и приказал им остановиться.

— Стой! — крикнул Ион и поднял автомат, сделав решительный жест рукой.

Немцы, однако, и в ус не дули и с гордым, независимым видом продолжали двигаться к берегу. Тогда Булгэре лег на землю и решительно щелкнул затвором. Я тоже вышел из кустов. Увидев меня, гитлеровцы остановились, опасаясь, по-видимому, что нас много. Они стали объяснять, что преследуют zwei Banditen[3], но Булгэре был неумолим: он кричал, что здесь die Grenze[4] и что, если немцы не подчинятся, он будет стрелять.

— Bandit… Bandit! — упрямо твердили гитлеровцы и бросились к кустам.

— Nein! — заорал Булгэре и выпустил автоматную очередь. — Zurück!

Немцам пришлось вернуться назад. Посмотрев еще раз в сторону кустов, они прыгнули в лодку. Грозя нам кулаками и оружием, гитлеровцы пересекли Дунай в обратном направлении. Югославские партизаны благодарно жали нам руки. На их глазах блестели слезы.

— Спасибо, браты, — сказал один из них.

Весь тот день они пробыли в прибрежных кустах. За это время я дважды сбегал на заставу и принес им патроны и хлеба. Вечером партизаны снова перебрались на остров, так как в нашей пограничной зоне им нельзя было оставаться. Булгэре наказал мне никому не говорить об этой истории, а то, мол, подумают бог знает что.

— Ведь это всего лишь люди, которых преследуют, и нам не пристало выдавать их фашистам, — добавил он…

Так проводили мы время на границе в Банате, мучимые тоской по дому, заботами о своих близких. Втайне мы ненавидели гитлеровцев: ведь это по их вине шла война, из-за них погибала наша молодость.

Вечером 23 августа я снова был в дозоре с Ионом Булгэре. Мы прошли мимо нашей сторожевой будки в Коронинях. На середине пути нам повстречались пограничники из Любковы, и теперь мы возвращались на свою заставу. До полуночи, то есть до конца нашей смены, оставалось около часа, и поэтому мы не торопились.

Я шел рядом с Булгэре и рассказывал ему разные истории. Ему нравилось меня слушать. Я всегда немного приукрашивал и то и дело вставлял остренькое словцо, поэтому некоторые истории Ион просил меня повторять по нескольку раз. Я как раз рассказывал ему о некоей Мице Боблете из нашего села, муж которой был на фронте в Молдове. Она принимала к себе молокососов, у которых и усы-то только что пробивались. За это мы вымазали дегтем стены и двери ее дома. Булгэре хохотал до упаду, а я уже вспомнил другую историю — про Тоадера Дудэ, который приехал домой на побывку и застал жену с другим.

Но не успел я начать, как нам повстречался дозор, и мы узнали, что в пограничной зоне объявлена тревога и что начальник заставы удвоил караулы и дозоры.

— Пусть за нами пошлют еще один дозор, — на ходу попросил старший дозора.

— Да что такое случилось? — спросил Булгэре.

— Говорят, мы покончили с этой войной и теперь нужно взять за глотку гитлеровцев…

— Брось ты, не бреши!

— Ей-богу, не вру, — заверил нас старший дозора.

— А сколько сейчас времени?

— Около полуночи… Можете идти на заставу.

Мы побежали. Суета, которая, возможно, была на заставе в первое время, уже улеглась. Пограничники стояли в строю перед зданием заставы, и начальник распределял их по блиндажам, вырытым нами вдоль берега — в кустарнике или под ивами и тополями. Всем уже было известно о сообщении, передававшемся в тот вечер по радио, но никто его не слышал. Начальнику заставы сказали об этом по телефону.

Новость еще не казалась нам абсолютно достоверной, но на всякий случай наша застава заняла оборону на своем небольшом участке границы. В таком положении, готовые к бою, провели мы два дня и три ночи, так как в любую минуту гитлеровцы могли атаковать нас с той стороны, из Югославии.

Меня с Ионом Булгэре и двумя другими пограничниками оставили как раз возле заставы, в окопе, отрытом во весь рост. Ион занял место у ручного пулемета, а я готовил ленты; двое других, с винтовками и гранатами, расположились в семи-восьми шагах от нас. Начальник заставы почти все время находился в здании, у телефона. Еще четверо-пятеро солдат заняли позицию на несколько сот метров правее нас, под старым высоким тополем, который мы использовали обычно как наблюдательный пост; такая же группа расположилась и слева. Остальные были разбиты на дозоры, патрулировавшие посменно вдоль границы в сторону Пожежены и Коронини.

Время от времени командир выходил из здания и сообщал нам что-нибудь новое. Так мы узнали, что бои идут в Бухаресте, где началось вооруженное восстание, в нефтеносном районе вокруг Плоешти, в Констанце, а также в Бэрэгане и на границе, за Тимишоарой и Арадом. Мы поддерживали связь со всеми заставами вверх и вниз по течению Дуная, так что нам всегда своевременно становилось известно обо всех передвижениях гитлеровцев на этом участке. Но ни в ночь на 24 августа, ни на следующий день ничего особенного не произошло. Только вверх по Дунаю, в сторону Белграда, непрерывным потоком шли немецкие суда. 25 августа их поток вдруг оборвался. Когда мы позвонили на заставы, расположенные вниз по Дунаю, то узнали, что наша военная флотилия перерезала немцам путь в Островул Корбулуй за Турну-Северином и что в это утро потоплено шестьдесят немецких судов. У нас пока стояла полная тишина. Но всех беспокоила обстановка в Тимишоаре и Араде, где, как мы слышали, немцы и хортисты, используя танки, вели бешеные атаки со стороны Венгрии. Казалось, наша застава так и останется в стороне от боев и нам не придется свести счеты с гитлеровцами.

— Не беспокойтесь, — сказал как-то начальник заставы. — Если им не удастся пробиться в другом месте, они попытаются пройти здесь, чтобы ударить с тыла по фронту под Тимишоарой, а также по Лугожу и Решице…

Наш командир не был сугубо военным человеком: до войны он работал учителем, до мобилизации был младшим лейтенантом запаса. Вот уже четыре года он служил на границе. И хотя у нашего начальника не было большого военного опыта, он хорошо разбирался в обстановке. Младший лейтенант часто советовался с Ионом Булгэре: они вместе прибыли на границу и понимали друг друга с полуслова. Они предполагали, что от Молдовы Веке, где находилась наша застава, немцы могут подняться до Молдовы Ноуэ, или до Решицы, или неожиданно опрокинуть фронт под Тимишоарой. Гитлеровцы могут также спуститься вниз по Дунаю до Оршовы и Вырчиоровы и даже до Турну-Северина, чтобы овладеть проходом из Олтении в Банат. Сначала эти предположения казались мне пустой болтовней, однако почти точно так и случилось.

Вот как это было!

Двадцать шестого августа утром снова потянулись немецкие суда, но не вверх по течению, как накануне, а вниз, со стороны Югославии и Венгрии. Как только мы их заметили, сразу же объявили тревогу и по телефону от пикета к пикету сообщили об этом на Оршову и Турну-Северин. Суда обогнули остров и скрылись из виду. Через некоторое время из Корониней нам ответили, что конвой прошел и мимо них. В тот же день караван достиг Оршовы. Здесь немцы высадились и хотели занять город. Начались рукопашные уличные бои. Наши солдаты из 94-го пехотного полка пытались сбросить гитлеровцев в Дунай. Но те были поддержаны огнем судовой артиллерии и мониторов. Упорные бои продолжались несколько дней.

Таким же путем, от пикета к пикету, мы узнали, что и в Турну-Северине идут бои с немцами, отступающими из Олтении. Все население города — рабочие судостроительных верфей, железнодорожники и даже женщины и дети поднялись против фашистов. Гитлеровцы были разоружены и взяты в плен. Немцам не удалось соединиться со своими частями в Оршове и Вырчиорове и занять проход через горы в Банат.

У нас было спокойно и днем и в ночь на 27 августа. Только дальше, на западе, наши пограничники сдерживали гитлеровцев, прорывавшихся вместе с хортистами из Венгрии в направлении Тимишоары и Арада. Теперь мы не сомневались, что немцы попытаются высадиться и на нашем участке, стремясь ударить в тыл румынского фронта в Банате. Все эти дни мы были начеку, внимательно наблюдали за Дунаем и продолжали отрывать окопы под вербами и возле здания заставы.

И вот, когда было далеко за полночь, на прозрачной глади воды показались силуэты четырех судов, идущих с потушенными огнями и приглушенными моторами. Суда проплыли мимо и скрылись за островом. Мы подумали, что немцы спешат на помощь к своим в Оршову и Турну-Северин, и передали вниз по реке о их приближении. Но спустя некоторое время наши из Корониней, а также дозор, посланный в ту сторону, сообщили, что вниз по Дунаю не прошло ни одно судно. «Но куда же провалились немцы? — спрашивали мы себя. — Ведь мы же собственными глазами видели, как они проплывали мимо!»

— Они за островом! — воскликнул Ион Булгэре. — Они притаились там и ждут утра, чтобы атаковать нас…

Именно так оно и было: гитлеровцы хотели нас провести, хотели заставить нас подумать, что они удалились, а потом навалиться как снег на голову…

Магистр Снех ловко поддел вилкой огромный блин — фирменное блюдо офицерской столовой пограничников в Н. — и, быстро проглотив его, продолжил прерванную беседу:

— Меня мучает, что я не сумел до сих пор установить необходимых контактов, — признался с грустью магистр. — Я думал, что где-где, а у пограничников я соберу богатейший материал к моей диссертации о возвышенных рефлексах.

— Простите, о чем?

— О возвышенных рефлексах… Ну, скажем, о геройстве… Однако я начинаю сомневаться, правильно ли я выбрал место для своей научной работы. Вчера, например, поручик К. заявил мне, что работа пограничников строится не на возвышенных рефлексах, а на выполнении повседневных обязанностей! — На лице магистра появилось неподдельное отчаяние.

Капитан Черский усмехнулся про себя. Он уже два дня в бригаде погранвойск в Н. и поневоле наслушался разговоров о магистре. Говорили, что вот уже неделю он собирает материал для своей кандидатской работы в области экспериментальной психологии. Вооруженный блокнотом, он сидел, притаившись в углу, за большой перегородкой, и наблюдал за входящими в столовую офицерами. Выследив очередную жертву, магистр бесцеремонно подсаживался к ней, заказывал множество блюд и развлекал соседа научными рассуждениями. И если офицеры были склонны поражаться необыкновенным аппетитом магистра, то его страсть к науке наполняла их ужасом. Парализованная неутомимой деятельностью магистра Снеха, веселая и шумная жизнь столовой стала замирать. Дело дошло до того, что часть офицеров вообще отказалась посещать столовую, где свирепствовал этот мрачный индивидуум. Остальные жили в состоянии нервного возбуждения, потеряв счет дням и часам…

В этот день и Черский стал свидетелем паники, которую вызвал энергичный научный работник среди офицерского состава. Офицеры, не дожидаясь десерта, поспешно вытирали рты и, бормоча что-то под нос, позорно ретировались с поля боя.

— В этом есть бесспорно большая доля правды, — засмеялся Черский. — Хотя я не знаю, понял ли поручик, что именно вас интересует. Видите ли, нельзя всю сложную работу погранвойск измерять одним только героизмом, явлением довольно-таки исключительным. У нас, впрочем как и везде, о результатах работы судят по тому, как основная масса простых людей выполняет свои повседневные, будничные обязанности. Вся наша система построена и приспособлена к возможностям простого человека. Больше того, по моему мнению, идеалом в нашей службе должен быть четко действующий аппарат, который совершенно исключил бы необходимость проявления героизма. Разумеется, этого не удается на практике полностью добиться. Временами дело осложняют сами люди, которые хотят стать героями…

— Вот именно… — оживился вдруг магистр Снех. — Наконец-то вы меня поняли… Это и есть как раз то, что меня интересует.

Черский, улыбаясь про себя, закурил сигарету.

— Вы не слышали, как был пойман западногерманский агент Шпрингер?

Магистр Снех схватил его за руку.

— Разрешите, товарищ капитан… Я закажу еще две чашки кофе?

— Благодарю вас, — усмехнулся, развеселившись, Черский. — Я расскажу вам эту историю безвозмездно… Я люблю рассказывать. Это мой «возвышенный рефлекс».

Итак, вскоре после войны, кажется в 1951 году, меня направили на инспекцию наших погранзастав, расположенных в горах на юге Польши. Откровенно говоря, я не люблю такого рода командировки. Вы меня понимаете?.. Тащиться по ухабам, раздражать людей… Ведь обеспечение лекарствами и санитарными средствами было в то время неважным. Нас засыпали всевозможными претензиями, и приходилось лишь моргать глазами. Кроме того, любая такая поездка сопровождалась всякого рода бюрократической писаниной. Нет, не люблю я такие командировки.

Настроение мое испортилось окончательно, когда в машине, ожидавшей меня около штаба, я увидел Митренгу. Он сидел, укутавшись в кожух, и дымил своей неразлучной трубкой. Итак, второй член комиссии — Митренга. Худшего трудно было ожидать.

Это была весьма неприятная личность. Каждый день я встречал его в офицерской столовой. Он всегда сидел на одном и том же месте в углу, возле задней ножки рояля.

Очевидно, поэтому его образ ассоциировался у меня с ножкой от рояля, хотя, честно говоря, это сравнение было для него чересчур лестным. Скорее всего, он был похож на грубо отесанный стол.

Я всегда задумывался над тем, что удерживает таких людей в армии. В сорок лет подпоручик! Классический тип штабной «крысы» без квалификации. В последнее время он ведал обеспечением медикаментами, но точно с таким же успехом мог бы заниматься снабжением офицерских столовых мармеладом либо лошадей кормом. У меня было с ним несколько стычек.

Однажды я целый месяц осаждал его просьбами выдать мне пенициллин, а он предлагал мне ихтиоловую мазь. Удивительно бездушный, я бы даже сказал, злостный тип снабженца.

И этот тип сидел теперь в автомашине и тупо смотрел на меня своими маленькими глазками, потягивая трубку.

За всю дорогу мы не обмолвились с ним ни словом, что, впрочем, вовсе не означало, что наша поездка была спокойной. Уже само присутствие Митренги действовало мне на нервы. Грязная вата в ушах, неряшливый шарф и, особенно, вонючая трубка были и в самом деле невыносимыми. Он курил какой-то ужасно паршивый табак, против которого восставала даже его одеревеневшая слизистая оболочка, ибо он беспрерывно кашлял и харкал, но не выпускал трубки изо рта. Когда же, невзирая на мороз, я пытался опустить боковое стекло, он гневно бормотал что-то и, явно мстя мне, выпускал еще большие клубы вонючего дыма. Окостеневший от холода, отравленный дымом, я наконец смирился и безучастно смотрел, как он доставал из кожаного мешочка новую порцию страшного заряда, чиркал спичками и дымил.

И с этим человеком я должен был провести санитарную инспекцию! Этого человека мне придется терпеть возле себя целых две недели!

Я заранее решил избегать его, насколько это возможно, и ограничиться лишь необходимыми служебными контактами.

Приехав на место, я понял, что это будет не так уж трудно сделать. Митренга сам сторонился меня. В первый же день на ближайшей погранзаставе он исчез куда-то до самого утра и возвратился лишь к десяти часам. Мы сразу же приступили к нашим обязанностям по проверке санитарного состояния погранзаставы. Это была, как говорится, неблагодарная задача. На нас смотрели исподлобья.

Из-за снежных заносов участились перебои в снабжении. Пограничники вот уже неделю питались мороженым картофелем. Со дня на день ждали прихода транспорта со свежими продуктами и углем. Однако вместо него приехала наша комиссия. Это было похоже на неудачную шутку и издевку. И что уж говорить о санитарном состоянии погранзаставы!

Расстроенный, я решил немного проветриться и осмотреть окрестности.

Каково же было мое удивление, когда у забора возле будки часового я увидел коренастую фигуру Митренги. Он натирал мазью лыжи. Я остолбенел. Только теперь я вспомнил о слухах, ходивших по Варшаве о его спортивных «увлечениях». Поговаривали, что отпуск он брал обычно зимой и проводил его в горах на лыжах. Кто-то из офицеров видел его однажды на Мокотовском поле, отбивавшегося палками от группы дразнивших его сорванцов.

Я вспомнил, что три года назад он лежал у меня в больнице с переломом ноги. Он не хотел говорить, где его так угораздило, и хмуро молчал в ответ на наши назойливые вопросы. Наконец, выйдя из себя, заявил, что упал с лестницы. Это прозвучало смешно и неправдоподобно.

В штабе ходили слухи, что он сломал ногу на трамплине. Это было похоже на правду, поскольку год спустя кто-то рассказал мне, что видел его на трамплине в Агриколи. Рассказывали, что прыгал он неплохо, хотя и не классическим стилем.

Но даже и это сообщение, свидетельствующее о том, что подпоручик хорошо овладел лыжным искусством, не положило конца шуткам и насмешкам в его адрес. Впрочем, это было вполне понятно. Достаточно было представить этого крепыша на кривых ногах на трамплине, как все падали со смеху. Помню, как в связи с этим мы долго дискутировали о том, прыгает ли он с трубкой во рту или без трубки.

Что касается меня, то я всегда задавал себе вопрос, откуда у этого нескладного и неуклюжего человека появилась любовь к спорту. Это никак не вязалось с тем Митренгой, каким я его представлял в своем воображении. Все раздражало меня и, во всяком случае, не способствовало чувству симпатии к нему. Совсем наоборот… Так обычно бывает, что мы испытываем дополнительную антипатию к человеку, если окажется, что наше представление о нем не отвечает хотя бы в какой-то степени действительности.

Поэтому, когда здесь, на погранзаставе, я впервые своими глазами увидел его на лыжах, меня так и подмывало понаблюдать за ним. Несмотря на разговоры, я все-таки не очень-то верил в его спортивные способности и надеялся, что стану свидетелем если не жалких, то, по крайней мере, забавных сцен. Вам может показаться смешным, но я хотел убедиться и в том, действительно ли он ходит на лыжах с трубкой во рту.

Впрочем, тогда мне удалось внести ясность только в последний вопрос. Митренга встал на лыжи, воткнул палки в снег, вынул трубку, набил ее табаком и закурил. Затем, выхватив палки и оставляя после себя мощные клубы дыма, он двинулся размашистым шагом по направлению к ближайшей возвышенности. Достигнув вершины, он сильно оттолкнулся и скрылся за гребнем. Когда я поднялся на вершину, след его уже простыл.

Аналогичная картина повторялась и на других погранзаставах. Митренга не терял времени попусту и использовал любую возможность, чтобы побегать на лыжах.

Наша командировка приближалась к концу. В середине января мы приехали на погранзаставу К. в Западных Татрах. Нас встретили как непрошеных гостей: на заставе была объявлена тревога. В этот день в семь часов утра один из патрулей обнаружил в Красных Верхах одинокого лыжника в белом маскхалате. Этот лыжник в ответ на требование остановиться неожиданно развернулся и скрылся в северном направлении. Пограничники бросились вдогонку, однако из-за начавшейся метели, засыпавшей следы, преследование пришлось прекратить. Никто не сомневался, что это был нарушитель границы. Ввиду плохой погоды туристские вылазки были временно отменены, а индивидуальных пропусков никому не выдавали.

Начальник погранзаставы Космач целый день высылал на перевал патруль за патрулем. Все понимали, что Белый лыжник повторит попытку перейти границу. Пограничники возвращались еле живыми. Час отдыха, чашка горячего кофе — и они опять отправлялись в путь.

Когда мы с Митренгой приехали на заставу, было уже около шести часов вечера, и люди были совершенно измотаны. Космач, узнав, кто мы, молча распахнул дверь в комнату и показал на лежащих вповалку пограничников.

На грязных постелях, в ужасной духоте и вони от развешанной где попало одежды спали полураздетые люди.

Начальник заставы смерил нас взглядом.

— Гигиены у нас хоть отбавляй, — насмешливо заметил он. — Можете писать рапорт, товарищи. Может быть, после этого меня скорее переведут отсюда.

Впервые я воочию столкнулся с жестокой действительностью военной службы.

Поэтому Митренга раздражал меня еще больше. Он шатался по заставе с безразличным выражением лица и дымил своей трубкой. Единственный вопрос, который он задал, прозвучал несколько цинично. Он спросил, хорош ли сейчас снег и где здесь наиболее удобные спуски. Для меня было ясно, что он планирует назавтра очередную лыжную прогулку.

— Снег у нас неплохой, — пробормотал Космач, и в его глазах загорелись неприятные огоньки. Он смерил Митренгу критическим взглядом с ног до головы. — Так, значит, вы лыжник? Хотите совершить лыжную прогулку? Ну что ж.

Он явно издевался над ним. Достаточно было иметь хотя бы некоторое представление о горном туризме, чтобы понять, что погода стояла отвратительная и о лыжных прогулках нечего и помышлять. Выпавшие в течение последних нескольких дней огромные массы снега едва держались на ледяном покрытии и грозили катастрофой неосторожным лыжникам. В довершение всего свирепствовали метели.

Однако, как я сумел заметить, насмешки Космача не произвели ни малейшего впечатления на Митренгу. Он взглянул на начальника заставы маленькими неподвижными глазами, выпустил клуб вонючего дыма и ушел, заложив руки за спину.

После ужина, войдя в комнату, отведенную нам для жилья, я застал его за странным занятием: он делал приседания на одной ноге. Митренга нисколько не смутился и продолжал свои упражнения. Он мог делать по пятнадцать — двадцать приседаний за один раз. В другое время я бы не сдержался от смеха, а сейчас молча разделся и лег спать. Спал я беспокойно. Долго не мог уснуть. Едва я начинал засыпать, как меня будили возбужденные голоса, топот кованых ботинок и лай собак. Однако усталость взяла верх.

Когда я открыл глаза, было уже светло. Я посмотрел на часы: семь. Кровать Митренги была пуста. Я вспомнил его вчерашние упражнения и ради смеха решил сделать несколько приседаний. У меня вышло только три. Я закусил губу и перестал улыбаться.

Злой я вышел в коридор. Повеяло морозным ветром. У открытого окна стоял в расстегнутой рубашке Космач и почесывал грудь. Издалека доносилось чье-то угрюмое бормотание.

— Лавины идут, черт побери! Это уже третья, — проворчал, обращаясь ко мне, Космач и показал рукой на снежное облако, катившееся по склону горы Томановой. — А ребята еще не вернулись, — добавил он мрачно. — В прошлом году в районе Пяти Озер троих засыпало.

Я подумал о Митренге.

— А где подпоручик? — спросил я с беспокойством.

— Взял лыжи и ушел.

— И вы его пустили? На лавины?!

Космач удивленно взглянул на меня.

— Он… на лавины? Туда его никто не посылал. Он поехал покататься по поляне. — Голос Космача звучал насмешливо, чуть ли не презрительно.

Я закусил губу. Действительно, стоило ли так беспокоиться о Митренге? Космач прав. Митренга поехал сам, по своей воле. Я понял горький упрек начальника заставы: Митренга мог и не ехать, а пограничники обязаны.

В десять часов возвратился наконец с перевала патруль, и все облегченно вздохнули. Ребятам на этот раз повезло. Лавина застала их на склоне горы Томановой. Все произошло молниеносно. Они услышали прямо над собой глухой грохот. Страшный порыв ветра сбил их с ног. Они прокатились несколько метров вниз по склону горы, причем некоторые при этом немного побились, а лавина прошла рядом с ними.

Все решили доли секунды. Еще немного — и они превратились бы в «снежных баб», как любил говорить Космач.

Взволнованные происшествием, мы забыли о Митренге. Только сев обедать, я обнаружил, что подпоручика еще нет.

Дежурный по столовой, увидев пустое место, спросил:

— А что, подпоручик не будет обедать?

Космач поднял свое заросшее лицо:

— Почему не будет?

— Он еще не вернулся, — пробормотал я.

— Как это не вернулся?

Космач отложил ложку.

Я молчал. Космач удивленно свистнул, но ничего не сказал. Я думал о том, что предпринять. Беспокойство мое росло. На улице началась метель. Что же, черт возьми, случилось с Митренгой? Он давно должен был вернуться. Он никогда не совершал дальних прогулок.

Я посмотрел на Космача. Тот спокойно доедал обед. Видимо, он не разделял моего беспокойства. Ведь он не знал Митренги.

Я взглянул на часы. Было около двух. Скоро начнет темнеть. Я поделился своими опасениями с Космачом и предложил выслать патруль на поиски.

— Вы думаете, он далеко забрался? — сказал Космач недоверчиво. — Что-то не похож он на храбреца.

Космач явно недооценивал серьезности положения. Но я решил не сдаваться и любой ценой убедить его начать поиски. Я рассказал ему о странностях Митренги.

— Это загадочный человек и безрассудный, — говорил я, умышленно сгущая краски. — Маньяк, страдающий снежной болезнью.

Кажется, мое сообщение произвело на Космача некоторое впечатление. Он обладал живым воображением. Он вспомнил, что вчера вечером Митренга изучал карту, проявляя особый интерес к Сивым Садам, излюбленному месту горнолыжников.

— Там его и надо искать. Черт возьми, не хватало еще хлопот, — и, озадаченно почесав затылок, встал из-за стола.

Спустя полчаса с заставы в направлении Сивых Садов отправился небольшой спасательный отряд. Чем больше я смотрел на усталые лица пограничников, которых лишили заслуженного отдыха, тем больше меня брала злость на Митренгу. Я стыдился за него и про себя проклинал его.

Прежде чем мы добрались до Сивых Садов, наступила темнота. Дул пронизывающий ветер, острые снежинки больно кололи глаза.

Мы облазили почти все лощины и впадины, кричали, жгли факелы — безрезультатно. Не было видно и следа Митренги.

Вернулись усталые около десяти часов вечера. Дорогой мы еще тешили себя надеждой, что, может быть, он тем временем возвратился на заставу. Однако его не было.

Мы не видели смысла в продолжении поисков ночью.

Впрочем, нельзя было забывать и о других обязанностях пограничников: Белый лыжник не давал покоя Космачу.

На следующий день мы пришли к выводу, что дальнейшие поиски лучше всего вести, разбившись на небольшие группы. Поскольку вчерашняя вылазка в Сивые Сады не дала результатов, мы решили распространить поиски и на другие районы. Каждая группа получила задачу прочесать ближайшие окрестности.

На сей раз не пришлось долго ждать. Уже в одиннадцать часов вернулась первая группа и привезла с собой… трубку Митренги.

Я помню, мы стояли словно окаменевшие, глядя, как вспотевший капрал вынимает из кармана этот маленький предмет. Мы чувствовали, что произошло несчастье.

И действительно, оно произошло. Из краткого рапорта пограничников вытекало, что на Пышнянском перевале они наткнулись на только что сползшую лавину. Поднимаясь по следу лавины, они нашли эту трубку. Она торчала в расщелине между двумя голыми скалами.

В мрачном настроении мы начали обдумывать это трагическое происшествие. Мы еще надеялись, а скорее всего, хотели надеяться на лучшее.

Посыпались догадки. Ведь Митренга мог потерять трубку до того, как обрушилась лавина, либо после того, как она прошла. Он мог, наконец, будучи сбитым с ног порывом сильного ветра, как вчера пограничники, скатиться по обрыву и лежать где-нибудь с переломанными ногами.

Впрочем, последняя гипотеза была столь же мрачной, а к тому же еще маловероятной, поскольку пограничники обшарили все склоны и нигде не нашли Митренги.

Я чувствовал, что, хотя мы и выдвигаем всевозможные варианты, все мы думаем об одном, самом простом, самом вероятном и самом страшном, о чем не хватало смелости говорить вслух. Тем временем Космач, не любивший строить гипотезы, распорядился выслать спасательный отряд.

Темп мы взяли хороший и спустя четыре часа подошли к перевалу, начали тщательно прочесывать склоны и окрестные ущелья.

Однако мы нигде не наткнулись на след Митренги.

Капрал подвел нас к месту, где его патруль нашел трубку.

Космач грустно покачал головой.

— Вот здесь все и произошло. — Он показал на остатки снежного выступа, торчащего над нашими головами, будто зловещий навес. — Когда он взобрался на выступ, снег рухнул под ним. Трубка застряла в этом месте, а сам он, падая, вызвал лавину, и она завалила его.

Космач посмотрел на огромные бесформенные сугробы, лежащие под нами, тяжелым шагом спустился вниз и медленно снял с головы шапку. Пограничники последовали его примеру.

Только я не снял шапки. Я помню, что мною овладела злость на Космача и его людей за этот жест. Значит, они уже не верят, что Митренга жив. Не владея собой, я крикнул:

— Слишком рано вы служите панихиду! Вначале хотя бы поищите его, черт возьми!

Космач молча взглянул на меня:

— Капитан, нечего искать… все и так ясно.

Я стиснул зубы, спустился вниз, схватил лопату и с отчаянной злостью начал разгребать снег.

— Если вы ищете тело, его надо искать вон там, — пробормотал Космач и показал рукой на котловину. — Его увлекла с собой лавина. Но, откровенно говоря, капитан, это… — И он безнадежно махнул рукой.

Однако он все же взял своих людей и начал раскапывать снег в нескольких десятках метров ниже.

После двух часов безнадежных поисков я первым прекратил работу. Одеревеневшие руки не слушались. Я понял наконец то, что Космач знал раньше. Шансы найти тело в этих условиях равнялись нулю. Снежные сугробы тянулись почти на километр, а толщина их достигала минимум десяти метров.

Мы молча двинулись обратно. Я врач. Вы понимаете, смерть людей для меня — привычное дело. У меня не было никаких поводов чтить память этого человека. Он был для меня чужим и даже неприятным. И все же я никак не мог освободиться от мысли о нем.

Облака медленно поднимались, постепенно обнажая склоны окрестных гор, гордые утесы, снежные вершины, о существовании которых я до сих пор только догадывался. Но я не замечал их, не чувствовал их красоты. Только тогда я понял, что меня что-то связывало с этим человеком. Я привык к нему, как человек привыкает к ржаному хлебу, и мне было тяжело подумать, что я его больше никогда не увижу…

И вот тогда-то случилось невероятное.

Я медленно передвигался на лыжах, погруженный в раздумья, как вдруг до меня долетели возбужденные голоса солдат. Я поднял голову. Пограничники остановились и, сбившись в кучу, показывали палками на темную точку внизу.

Я быстро подъехал к ним. Космач стоял остолбеневший с биноклем в руке. Я никогда не видел такого остолбенения в глазах человека. Я вырвал у него бинокль и приложил к глазам.

Вдали на белом снегу я увидел какую-то бесформенную глыбу. Медведь не медведь. Вдруг рука моя задрожала. Я весь покрылся потом.

— Не может быть, — выдавил я из себя.

В бинокле виднелась сгорбленная фигура Митренги. Я протер глаза, на которых от напряжения выступили слезы, и повернулся к Космачу. Но его не было. Вместе с другими пограничниками он быстро мчался вниз. Взволнованный, я последовал за ними.

Фигура человека росла на глазах. Да, уже не могло быть сомнения: это — Митренга! Пограничники что-то кричали ему, но он не реагировал. Казалось, он ничего не слышит и не видит. Он шел по-прежнему сгорбленный, согнувшийся от тяжести. Что же такое он нес на себе? Я вытаращил глаза. Черт возьми! Да он тащит на спине человека. Сделав шаг, он останавливался, отдыхал и снова шел. А длинные ноги человека волочились беспомощно по снегу.

Мы подъехали к Митренге, преградили ему дорогу. Он посмотрел на нас бессмысленным взглядом, хотел сделать еще шаг и вдруг повалился на снег, как бревно.

Это было настолько неожиданно, настолько выходило за рамки наших самых смелых предположений, что я некоторое время стоял как вкопанный. Митренга был жив. Мало того, он поймал Белого лыжника.

Мои нервы были, вероятно, не в порядке, ибо я разразился смехом. Да-да. Я начал смеяться как сумасшедший.

Я пришел в себя только тогда, когда Космач взял меня под мышки и начал трясти.

Я присел на корточки и дрожащими руками попытался исполнить свой долг врача. Мне действительно трудно было разобраться, что произошло между ними. Разорванная, в нескольких местах прожженная одежда, ушибы и ссадины. Не было ни времени, ни условий, чтобы внимательно осмотреть обоих. Я оказал им первую помощь, сделал укол глюкозы и кофеина, распорядился растереть снегом и погрузить на «сани» из лыж.

Космача, разумеется, больше интересовал Белый лыжник, чем Митренга.

По выражению его лица я понял, что он несколько огорчен, что Белого лыжника поймали не его люди.

Едва лишь Митренга открыл глаза, Космач сразу же попытался кое-что выяснить у него, но я решительно воспротивился.

— Пока вам придется довольствоваться тем, что Белый лыжник находится в ваших руках.

Хмуро взглянув на меня, Космач приступил к обыску Белого лыжника. Однако ничего не нашел. Митренга, который наблюдал за этой сценой, кивнул мне.

— Все здесь, — выдавил он из себя.

Ослабевшей рукой он медленно вытащил из-за пазухи документы, какие-то бумаги, свернутые в виде трубочек, и два пистолета. Как выяснилось позднее, эти бумаги Митренга вынул из металлических лыжных палок Белого лыжника. Это были фотокопии патента «А. Т. 663».

На погранзаставе я подверг обоих больных тщательному врачебному осмотру. Белый лыжник был крепко сложенным мужчиной в возрасте около тридцати лет.

Я обнаружил у него серьезную травму коленного сустава и странные ожоги второй и третьей степени в области запястьев обеих рук. Этот человек находился в состоянии полного психического расстройства.

У Митренга была поверхностная рана в верхней части грудной клетки. Оба были до предела истощены, на их телах виднелись следы множества мелких ушибов и ссадин. Верхний слой кожи на руках и лицах был во многих местах содран.

Все говорило о драматической погоне и схватке, которая произошла между Митренгой и Белым лыжником. Поэтому мы с нетерпением ожидали выяснения обстоятельств, при которых был пойман нарушитель.

Но нас ожидало разочарование. Ни Белый лыжник, ни Митренга не проронили ни слова. Если молчание нарушителя можно было объяснить, то молчание Митренги было для нас совершенно непонятным. Не помогли даже настойчивые расспросы.

«Поймал», «привел» — было все, что нам удалось от него добиться.

— Черт возьми, — рассердился Космач. — Ведь он же вас пырнул ножом.

— Ножом? Где?

— Вот здесь!

— А-а, действительно пырнул. — Митренга, сделав удивленный вид, взглянул на повязку на груди.

— Каким образом? Когда? Да расскажите же, черт возьми!

— Какое это имеет значение? Поймал. Ну и все.

Наступило молчание. Космач возмущенно пыхтел.

— Он же стрелял в вас. У вас прострелен свитер с левой стороны, а в обойме пистолета Белого лыжника не хватает четырех пуль.

Космач старался ошеломить Митренгу фактами.

— Может быть, и стрелял, — пробормотал Митренга.

— Ну так как же все это произошло, черт возьми?

Митренга молчал.

— А откуда ожоги у нарушителя?

— Ожоги? Где?

— Вот здесь, на руках.

— Вероятно, он где-нибудь обжегся.

— Что вы строите из себя дурака! — кричал выведенный из равновесия Космач.

Но это приводило лишь к тому, что Митренга обижался и демонстративно поворачивался на другой бок.

Космач выбегал из комнаты, однако через несколько минут возвращался обратно и начинал все сначала.

— Я должен писать рапорт, — доказывал он. — Не будьте ребенком, расскажите, как все произошло. В вашем пистолете полная обойма. Вы что же, не применяли оружия?

— Нет.

— Так как же вы его поймали?

И на этот раз ответа не последовало — и весь разговор повторялся сначала. Когда же допрос затягивался, Митренга начинал слегка стонать, кашлять, жаловаться на боли в боку и, в конце концов, желая избавиться от нас, поворачивался лицом к стене.

Космач еле сдерживал себя от бессильной злости на Митренгу.

На следующий день он отправил нарушителя под охраной в штаб бригады вместе с вещественными доказательствами, кратким рапортом и Митренгой в качестве свидетеля.

— Пусть они сами с ним мучаются, — заявил он безнадежно.

В отсутствии Митренги мою командировку пришлось прервать, и я поехал вместе с конвоем.

Всю дорогу я думал об этой загадочной истории. Уже сам факт, что в ней принимал участие Митренга, разжигал мое любопытство. Я бы никогда не поверил, что он способен на такой подвиг. Но факт остается фактом: он поймал нарушителя. Что же произошло между ними? Было ли это случайностью или преднамеренной акцией? В голову лезли самые невероятные предположения.

Во всяком случае, одно казалось мне совершенно ясным: это не было случайностью. Митренга отправился не на прогулку. Он пошел искать Белого лыжника. Накануне вечером мы оба принимали участие в совещании у начальника заставы. Как-никак мы приехали из Варшавы, и Космач воспользовался случаем, чтобы похвалиться перед нами высоким уровнем подготовки своих ребят. Итак, Митренга был посвящен в детали операции. По предположению Космача, нарушитель все еще скрывался в районе погранзаставы, вероятно на территории так называемого заповедника, и что в самое ближайшее время он предпримет новую попытку прорваться на чехословацкую сторону через Томановский либо через Пышнянский перевалы.

Дальше все выглядело, очевидно, так: Митренга, положив в рюкзак сухари, нож, спички и веревку, выехал с заставы рано утром. Вначале погода ему благоприятствовала. Снег не падал, ветер утих, видимость была хорошей. Миновав Каменную гору, он напал на след лыжника и двинулся за ним вдогонку. За скалистой грядой он увидел человека в белом халате, который не спеша поправлял лыжи. Вероятно, он подошел к нему довольно-таки близко и застал его врасплох, поскольку тот сразу же выхватил пистолет и трижды выстрелил. Однако он стрелял в нервном возбуждении и поэтому промазал. Впрочем, и расстояние между ними было еще сравнительно большим.

Белый лыжник ожидает реакции Митренги, однако тот не прибегает к оружию, а подходит к нему все ближе и ближе. Нарушитель успокаивается. Перед ним дилемма: либо продолжать стрелять, либо попытаться спастись бегством. Он приходит к выводу, что прибегать к стрельбе не имеет смысла по многим причинам. Расстояние между ними по-прежнему еще слишком большое. На склонах гор повсюду лежит снег. Любой выстрел может вызвать катастрофу. Хуже того, он может привлечь внимание пограничников. Белый лыжник знает, что перевал патрулируется, а Митренгу он принимает за одного из дозорных.

Итак, он решается на бегство. Он находится в более благоприятной ситуации. Он — наверху, в нескольких десятках метров над Митренгой, поэтому хочет использовать преимущество. Он быстро поднимается по крутому склону. Оборачивается. Митренга упорно подходит все ближе и ближе. Расстояние между ними постепенно сокращается. Тогда Белый лыжник начинает опасную игру. Когда запыхавшийся Митренга с трудом карабкается вверх, сверху рядом с ним падает огромная снежная глыба. Снежная пыль засыпает ему глаза, попадает в горло, душит его. Спустя некоторое время внизу раздается глухой грохот. Это со склона срывается лавина.

Опасная игра продолжается. Опять падает новая снежная глыба, на этот раз прямо на Митренгу. Подпоручик пошатнулся и, тяжело дыша, прижался к склону. Он понял, что нарушитель умышленно сталкивает на него снежные глыбы, желая похоронить его в снегу.

Но Митренга не сдается. Он лишь меняет тактику. Он понимает, что нельзя оставаться на одной вертикали с Белым лыжником и быстро перемещается на несколько метров вбок. Теперь он в большей безопасности. Однако ему приходится наверстывать потерянное время. Он прилагает максимум усилий и еще ускоряет темп восхождения. Он чувствует шум в ушах, страшное давление в висках, однако, когда спустя несколько минут он поднимает глаза, с облегчением констатирует, что находится на одном уровне с Белым лыжником.

Их разделяет друг от друга каких-нибудь пять — десять метров. Нарушитель в бешенстве оборачивается. Он смертельно устал. Позади два дня блужданий по горам и страшная ночь, проведенная в заповеднике. Другой на его месте отдал бы уже богу душу. Но Белый лыжник еще держится, хотя и чувствует, что теряет последние силы. Проклятая собака, преследующая его по пятам, сильнее его. Белый лыжник понимает, что ему не удастся оторваться.

Им овладевает страх, мозг лихорадочно работает. Что должна означать эта упорная погоня? Почему его преследует лишь один? Ведь пограничники, как правило, не ходят в одиночку. Значит, засада. Эта собака загоняет его в ловушку. Там, на перевале, поджидают его «зеленые».

И вдруг Белый лыжник меняет направление. Он перестает взбираться в гору, сворачивает вправо и устремляется по направлению к западу.

Такой неожиданный маневр позволяет ему оторваться еще на несколько метров. Но это временный успех. Когда через несколько минут он оборачивается, то снова видит преследующего его по пятам Митренгу.

Силы покидают его. Он понимает, что дальнейшее бегство не имеет никакого смысла. Ему придется принять последний бой. В его положении любой риск не очень страшен. Перед ним огромная скала со снежными навесами. Надо воспользоваться случаем. Белый лыжник прячется за скалой. Подпускает поближе Митренгу. Тридцать метров… двадцать. Нарушитель сжимает палец на спусковом крючке пистолета. Нет… еще рано… Усилием воли он старается успокоить дрожь затекших мускулов… Выстрел должен быть точным. От этого выстрела зависит все. Спокойно… только спокойно… Пятнадцать метров. Вот теперь можно — и нажимает на спусковой крючок. В ушах стоит еще шум от выстрела. Снежная пыль заволакивает глаза, и вдруг он чувствует, что сам падает в ледяную пропасть. Он теряет сознание.

Очнувшись, осматривается. Он находится на небольшом выступе. Внизу под ним лежит огромное снежное поле, но оно не похоже на то, которое он видел до этого. «Лавина», — промелькнуло у него в голове.

Должно быть, выстрел вызвал лавину. К счастью или несчастью, там, где они находились, снега было немного. Его только отбросило на несколько метров вниз, и он задержался на узкой площадке. А может, их обоих увлекла с собой лавина? Хотя настоящая лавина началась позднее. Тот тоже, должно быть, долго катился вниз, ибо у него была содрана кожа на лице, а одежда облеплена снегом. Сбоку — дыра. Белый лыжник закрывает глаза, и лицо его передергивает усмешка. Значит, он все же не попал. Что за неудача! Если бы на сантиметр правее. И если бы не это падение. Злобным взглядом он смерил коренастую фигуру Митренги. Оказывается, этот тип первым пришел в себя и отгреб его из снега, возвратил к жизни. Теперь он целиком находится в его власти. Нарушитель с грустью посмотрел вниз. Лучше было бы погибнуть там, под грудами снега.

— Пошли! — услышал он вдруг охрипший голос Митренги.

Белый лыжник пошевелил руками и ногами. Они были целы, но ныли от боли. Он потрогал одеревеневшими пальцами лоб и вздрогнул, увидев на ладони размазанную кровь. Вероятно, он где-то здорово ударился. Но это чепуха. Лоб целый.

— Ну, пошли! — тормошил его Митренга.

Лыжник сделал вид, что хочет встать, и со стоном схватился за ногу.

— Ты что, вывихнул ногу? — Митренга потянул его за ногу.

Белый лыжник застонал и упал на снег, как человек потерявший сознание от боли.

Митренга отстегнул ему лыжи. Одна была сломана. Он пробормотал себе что-то под нос. Осмотрелся вокруг. Только теперь Белый лыжник понял, что тот один, что это какой-то случайный «зеленый». А может быть, даже и не пограничник. Нет, это пограничник. Белый лыжник увидел ремень с кобурой и зеленую рубашку, выглядывавшую из-под разорванного свитера. На минуту в его голове мелькнула надежда: а что, если тот оставит его здесь и пойдет за патрулем. Тогда… Тогда еще не все потеряно.

Но и эта надежда погасла так же быстро, как и появилась. Пограничник отвязал от пояса веревку и, пыхтя, начал связывать ему руки и ноги. Нарушителю не оставалось ничего другого, как снова сделать вид, что он потерял сознание.

Тем временем пограничник ухватился за конец веревки и потащил его по снегу как какую-то поклажу. Это было не так приятно. Он громко вскрикнул. Митренга остановился.

— Подождите, — выдавил он из себя. — Я попробую идти сам.

Митренга развязал его, протянул ему палку от лыж, но веревки не отпустил.

— Иди впереди, — пробормотал он.

Белый лыжник, прихрамывая, медленно потащился вперед. Было два часа дня. О том, чтобы добраться до погранзаставы засветло, нечего было даже мечтать. Но Митренга надеялся, что встретит на перевале пограничный патруль. На беду, началась метель. Видимость ухудшилась. Горы закрыла густая снежная пелена. Ветер сбивал их с ног. Не хватало дыхания. Разумеется, о том, чтобы подать сигнал тревоги, не могло быть и речи. Ужасный стон бури заглушал все.

Прежде чем они дошли до перевала, их застала темнота. Митренга потерял ориентацию. Его компас разбился во время падения. Белый лыжник с каждой минутой терял силы. Сказывались усталость, холод и голод. Нарушитель уже давно перестал изображать из себя раненого. В этом не было необходимости. Он и так от любого порыва ветра падал на снег.

Дальнейший путь в этих условиях не имел никакого смысла. Достигнув небольшой котловины, кое-как закрытой от ветра, Митренга разгреб снег до самой земли, решив переждать здесь ночь и метель. Он связал пленному руки и ноги, обстругал ножом сломанную лыжу и развел огонь. Согрев воду в котелке, достал сухари, покормил пленного и подкрепился сам. Потом сел на лыжи, голову положил на колени и сонно уставился на огонь.

Белый лыжник лежал с другой стороны костра. Озноб постепенно проникал в его тело, руки и ноги одеревенели. Чтобы не замерзнуть, он напрягал и ослабевал мускулы… Он барахтался на снегу, словно большой жук, опрокинутый на спину. Но он еще не сдался, предоставив себя судьбе, погрузившись в снежный сон, от которого нет пробуждения. Однако на это еще будет время. На это всегда есть время. Когда-то он поклялся, что использует любую возможность до конца. Только необходимость, а не слабость может его сломить. Неужели уже наступила эта необходимость? Использовал ли он все возможности?

Белый лыжник замер на минуту. Костер догорал. Митренга сидел с закрытыми глазами, дремал. Белый лыжник весь напрягся, пытаясь разорвать веревку, но тотчас же бессильно упал на снег. Ничего не выйдет! Со слезами боли в глазах смотрел он на раскаленные угли. И тогда отчаянная мысль пришла ему в голову…

От костра его отделял всего лишь один шаг, но ему понадобилось целых десять минут, чтобы преодолеть это расстояние. Не сводя глаз с Митренги, следя за каждым его движением, за его дыханием, он медленно ползет, словно стрелка часов. Наконец он чувствует на щеках тепло, исходящее от костра, переворачивается на бок и кладет связанные руки на горячие угли. Он стискивает зубы, чтобы не закричать от боли. Запах паленого распространяется в морозном воздухе. Пограничник сидит по ту сторону костра, куда дует ветер. Что будет, если он почувствует запах? Белый лыжник с выступившими от волнения слезами смотрит в его лицо. Но Митренга не шевелится. Белый лыжник напрягает мускулы и разрывает обгоревшие веревки.

Теперь он свободен. Он растирает затекшие руки, шевелит замерзшими пальцами, развязывает себе ноги, вытягивает их, улыбаясь про себя. Ему повезло. Он напал на глупого пограничника. Они обычно упрямы, но мало интеллигентны. Не в первый раз он обманывает их. Но на этот раз партия была разыграна действительно мастерски. Он превзошел самого себя.

Уже спустя минуту после падения с горы он сумел навязать ему равную игру. А этот болван дал ему водки, накормил и обогрел. Разумеется, он делал это не из жалости к нему. Он преследовал свои цели. Неважно, каковы они были, но на сей раз он поступил глупо. Белый лыжник смотрит на нож, лежащий по ту сторону костра на солдатском котелке.

Он осторожно берет его, вскакивает и молниеносно наносит удар.

Но происходит удивительная вещь: он слышит хохот пограничника. Митренга отпрянул в сторону и схватил его за руку: нож лишь слегка пробил свитер, повредил пограничнику только верхний слой кожи.

Я был два года судебным экспертом и могу с полной уверенностью констатировать: ножевая царапина от смягченного удара. Значит, Митренга знал, нападение не было для него неожиданностью. Он не спал. Он все видел. Он должен был видеть. Так почему же он до этого допустил? Чего он ждал? Зачем рисковал?

Начинается схватка в темноте и пурге. Двое людей катаются по снегу. Несколько раз перекатываются через костер. Достигают края площадки. Свисают головами вниз. Наконец Митренге удается сжать пальцы на горле Белого лыжника. У того глаза вылезают из орбит. Он отчаянно хватается за маленькие пальцы пограничника и выламывает их. Митренга не выдерживает боли и вынужден освободить шею нарушителя. Белый лыжник резко выбрасывает ноги и изо всей силы отталкивает врага. Митренга падает на снег. Но и его противнику слишком дорого обходится этот толчок. Он не рассчитал силу отдачи и скатился с края обрыва вниз.

Он тотчас попытался встать, но страшная боль в колене свалила его обратно на снег. Он тяжело дышит, чувствует, что погибает. Ему уже не хватает сил для схватки. Каждую минуту Митренга может настигнуть его. И что тогда? На этот раз он не будет с ним церемониться. Застрелит либо столкнет в пропасть. Сделает все что захочет. И нарушитель с тревогой ожидает Митренгу.

Но минуты бегут, а Митренга не появляется. Нарушитель видит, что наверху снова вспыхивает костер. Видимо, противник решил согреться и подкрепиться, прежде чем начать поиск.

Итак, еще есть время… еще есть время…

Взволнованный Белый лыжник собирает остатки сил. Он передвигается на руках. От каждого движения почти теряет сознание. Руки деревенеют. Боль в колене становится невыносимой. Но страх сильнее… И Белый лыжник ползет в темноте на ощупь, волоча за собой неподвижную ногу. Только бы подальше, подальше отсюда.

Он то и дело оборачивается, но погоня не появляется.

Только там, наверху, по-прежнему поблескивает огонь. Значит, Митренга не спешит. Неужели он догадывается? Да нет, он просто знает, что и без этой боли в колене нарушителю уже не скрыться. Ему не хватит сил. Он выжат до предела. Впрочем, он не имеет даже понятия, где он находится. Он уже давно потерял ориентацию.

А может быть, Митренга и не собирается его искать… И вдруг Белый лыжник ловит себя на мысли, что где-то подсознательно он ждет Митренгу. Он хочет, чтобы тот пришел, чтобы освободил его от бесплодной муки бегства, от жестокой необходимости ползти по снегу. Силы покидают его. Он ложится на снег и тяжело дышит.

Стрелки часов, которые чудом уцелели, показывали двадцать один час. Впереди целых десять часов темноты и мучений! А Митренга не приходит. Не ищет его. Не хочет искать. Что за унижение?!

Белый лыжник презирает себя. Он знает, что от былого героя не осталось и следа. Но он уже не может думать ни о чем другом. Его мысли, словно безвольная ночная бабочка, кружатся вокруг костра. Все его желания сводятся теперь к одному: быть там, хотя бы издалека почувствовать тепло пламени и вкус твердого сухаря.

И вдруг он замечает, что ползет к огню. Он понимает, что это подло, но ползет все быстрее, забывая о боли и страхе. Только в нескольких метрах от костра, увидев тень Митренги, он приходит в себя и вздрагивает. Некоторое время он еще борется с собой, ползая вокруг костра. Но инстинкт побеждает.

В полубессознательном состоянии он подползает наконец к Митренге. Так закончилась схватка между этими людьми. Потом была уже только борьба с метелью, снегом и ветром, борьба за то, чтобы остаться в живых. Каким чудом эти люди выдержали страшную ночь у погасшего костра, останется тайной Митренги.

Факт тот, что они дождались утра. Вот тогда и началась последняя глава этой невероятной истории.

Митренга взвалил ослабевшего врага на спину и двинулся к перевалу. Семь часов он шел шаг за шагом по обледеневшему снегу сквозь мороз и пургу, пока мы не пришли ему на помощь.

Чем дольше я думал об этой истории, тем больше находил в ней неясных и странных моментов.

Вся эта история, эта поразительная погоня, эти сцены у костра напоминали мне какую-то игру с дьяволом. Если бы речь шла о ком-то другом, я бы подумал: ищет приключений. Но Митренга? Вы скажете — героизм? Вероятно. Но ведь существует так много разновидностей героизма. Само слово еще ни о чем не говорит. Главное заключается в том: зачем это делается?

Меня мучило загадочное молчание Митренги. Почему он отказывается говорить? Неужели есть еще какие-то факты, о которых я не знаю? А может быть, моя гипотеза ошибочна?

Мне захотелось проверить ее. Я решился на рискованный шаг. Я рассказал всю историю, как она рисовалась в моем воображении, Митренге.

Однако если я думал таким образом спровоцировать его и развязать ему язык, то я позорно просчитался. Он только смутился, словно испугавшись, и еще больше замкнулся в себе. Он вообще не хотел разговаривать на эту тему.

Лишь давая показания в штабе бригады, он подтвердил мою версию событий. Все произошло почти так, как я себе представлял.

Однако Митренга по-прежнему молчал о причинах своего странного поведения. Товарищам из командования достаточно было фактов, мне нет. Я решил разобраться до конца.

В связи с награждением Митренги в офицерской столовой состоялось небольшое торжество. Майор Тоньчик, наш начальник отдела кадров, рассказал еще об одной неизвестной мне странности Митренги.

Оказалось, что Митренга каждый год хлопотал перед начальством о переводе его на границу. Он забросал штаб заявлениями и рапортами. Однако не сумел привести достаточно убедительных аргументов, и ему отказывали. В каждом заявлении он писал одну и ту же фразу: «Хочу бить фашистских агентов».

— Видите ли, — признался майор несколько смущенно. — Как вам сказать… Мы не принимали этого объяснения Митренги серьезно, считали обыкновенной фразой. Настойчивость, с которой он повторял в каждом заявлении эту фразу, приводила нас скорее в замешательство. Настойчивое подчеркивание своей идейности звучало как-то декларативно и неискренне. Мы считали, что он пытается намекнуть нам насчет своего повышения по службе… Вы знаете, он недоучка. Офицерскую школу окончил кое-как. Каждый год мы хотели его демобилизовать. Мы даже подобрали ему подходящую работу на гражданке. Но он не хотел и слышать о демобилизации. Писал протесты и жалобы в министерство, в ЦК партии. Ну, так все и тянулось… Бить фашистских агентов, — тихо повторил майор. — Видите ли, иногда это все же не фраза. Об этом свидетельствует его подвиг.

В предутренний час, когда солнце еще не поднялось над неуютными лысыми горами, в бухте очутился шестимесячный щенок, случайно упавший с борта польского парохода.

На этом могла бы закончиться история, если бы щенка не заметил сигнальщик «морского охотника», возвращавшегося в порт. Командир приказал застопорить машины и спустить шлюпку.

Так щенок оказался на пограничном корабле, которым тогда командовал Николай Дмитриевич Салагин. Под кличкой Капитан щенок был занесен в бортовой журнал.

Примерно через полгода «охотник» Салагина отправился на базу для очередного ремонта. Лохматый щенок с любопытством наблюдал за тем, как корабль, до того свободно бегавший по морю, завели между двумя сырыми стенками дока и подняли кранами на стапели. Одиноко стало Капитану. Он тихо заскулил, оглянулся и заметил присевших возле него на корточках двух моряков, откровенно залюбовавшихся существом с острым носиком и длинными волосами, щеткой торчавшими на мордашке.

— Ишь ты, бриться, видать, просится, — сказал боцман Калитвенцев. — У нас на Кубани этакого шустрика днем с огнем не найдешь… — Боцман тихо посвистел и произнес несколько ласковых слов, очевидно понравившихся Капитану, потому что он добродушно повиливал пушистым хвостом.

Второй матрос, если говорить о коренном местожительстве — горьковчанин Жигулев, приблизился и почесал щенка за ухом. Капитан прижмурился и сладко зевнул.

— Ишь ты, вроде давным-давно знакомы! — удивился Калитвенцев. — Представь себе, Жигулев, ведь это же приятное развлечение в нашей тревожной житухе. Общение с животным миром облагораживает человека! Не так ли, друг? — Он с удовольствием любовался лапкой щенка. — Мне почему-то сдается, что ребята с «охотника» не оценили по-настоящему свою находку. Ремонт ремонтом, а зачем же забывать о такой собачонке. Следует исправить ошибку и перекантовать это живое существо на наш боевой катер…

Жигулев промолчал. А молчание, как известно с глубокой древности, означает согласие.

Улучив подходящий момент, боцман прихватил Капитана, принес на катер и бесцеремонно засунул его в форпик, чем лишил света и развлечений. Щенок поднял неистовый визг, а во время насильной кормежки вырвался и пулей улетел на свой корабль.

— Не умеешь — не берись, — укорил боцмана Жигулев.

— Не сумел, — признался Калитвенцев, — характерная оказалась собачка. С нею, брат, надо на «вы»…

— То-то, боцман. Не коваль — так и рук не погань. Предоставь мне. Надо делать мягче, а главное, угадать время…

И Жигулев «угадал». Корабль отремонтировали, и он должен был уходить к месту службы. Накануне, сумеречным вечером, Жигулев перекрыл дорогу щенку, подманил его колбасой и надежно упрятал на время в хижине своего приятеля абхазца Баграда, занимавшегося разведением певчих птиц.

Когда опасность миновала, Капитан оказался на катере. Жигулев серьезно представил его команде и принялся любовно и терпеливо приучать щенка к новой обстановке. То ли приличное обхождение ласкового Жигулева, то ли молодость щенка, то ли одна и та же морская форма, но Капитан быстро привык к катерникам, привязался к Жигулеву, и однажды помощник командира Валентин Хамидулин торжественно раскрыл вахтенный журнал, вооружился самопиской и по всем правилам внес его в журнал под кличкой Степка.

С этой бортовой записи Степка стал узаконенным членом экипажа катера с соответствующими правами и обязанностями. Мясо, сахар и конфеты «Раковая шейка» приучили его принимать катерные сигналы, стоять на задних лапах, подавать голос, просить пищу. Через год он по авралу бежал на бак, точно на одно и то же место, на якорь у шпиля, где орудовал боцман Волков, заменивший ушедшего в запас Калитвенцева. После отдачи якоря Степка вначале бежал к комендору Жигулеву, своему другу и тренеру, научившему его всем премудростям, а потом прыгал в командирский отсек.

Не думайте, что Степка горел желанием освоить сложное штурманское дело или любовался игривыми зайчиками радиолокационного экрана. Не тешил своего честолюбия и старший лейтенант Хамидулин, так как отлично знал, что собачонка временно, и только временно, оставила своего любимца Жигулева, занятого слишком странным для Степки делом — стрельбой из пушки. Степка терпеть не мог артиллерийской пальбы. Стоило только появиться на палубе снарядам, Степка начинал метаться. Мотористы не удивлялись, когда Степка, заметив открытый люк, падал им на плечи, а потом прятался за моторы, чтобы не слышать стрельбы.

При построении Степка занимал свое место на баке и покидал его только по команде «Вольно».

Морякам свойственны высокие представления о чести: матрос не прощает вору. И Степка почувствовал этот железный закон. Он никогда самовольно не трогал пищу, сколько бы ни плавали, и первым вырывался на берег при швартовке. Если становились на якорь, Степка прыгал в воду при любой волне, а возвращаясь, требовательным повизгиванием заставлял дежурного втаскивать себя на борт.

К Степке привыкли, его полюбили. Куда матросы, туда и он. В кино Степка устраивался у ног матросов, на прогулках бежал впереди. Четвероногого посетителя музеев, парков, ботанических садов знали на побережье. Однако попытки переманить Степку обычно кончались пастеровскими вливаниями, хотя с виду он казался псом самого добрейшего нрава.

Больше всех Степка любил Жигулева. Да и комендор отвечал ему тем же. Но отслужил свой срок Жигулев, и настало время им расставаться. Степка почувствовал недоброе. За несколько дней до отъезда Жигулева он притих и не спускал глаз со своего друга. Веселый, говорливый Жигулев тоже загрустил, чаще ласкал Степку, усаживал его на колени. Жигулев думал: не взять ли с собой Степку? Команда не возражала. Жигулев пошел на вокзал, чтобы договориться о перевозке, но возникли серьезные формальности, да и лишних денег не было.

— Придется тебе остаться, Степан, — сказал Жигулев притихшей собачонке. — Не робей, ребята хорошие… Не обидят!

Степка, будто понимая задушевные слова, лизнул руку Жигулева.

— Не беспокойся, Жигулев, — утешал Хамидулин. — Степку не дадим в обиду.

— Привык к нему, товарищ лейтенант, — со вздохом признался Жигулев, — никогда бы раньше и не подумал: какая-то собачонка…

Настал день отъезда, теплый осенний день. Море будто играло в жмурки. Легкая волна тихо плескалась о борта катера. Жигулев попрощался с товарищами и сошел на пирс. Степка стоял на палубе и вдруг неожиданно, впервые в жизни завыл.

Жигулев покачал головой, поставил чемодан и, подозвав собаку, погладил недавно промытую зеленым мылом шерсть.

— Нехороший у тебя голос, Степан. В оперу явно не подходишь.

После отъезда Жигулева Степка несколько дней не прикасался к пище. Подбредет к койке, где спал его любимец, ляжет и жалобно повизгивает. Команда старалась помочь Степке пережить потерю друга. В конце концов Степка добился душевного равновесия, но свой характер изменил. Теперь он не привязывался к кому-то одному, а был ровен со всеми.

Однажды Степка убежал куда-то, и катер ушел в море без него. Вернувшись, нашли Степку на берегу. Стоило перебросить трап, как Степка с самым виноватым видом пополз на катер. Очутившись на борту, он вначале обошел ютовую группу и попросил прощения у командира Верюхина, затем подошел к радисту Тюмченкову, минеру Улитину и, наконец, к командиру радиолокационного отделения Медведеву, закрепленному на юте по авральному расписанию.

Все, к кому подходил Степка, гладили его. Прощенный на юте, Степка перебежал на бак к боцману Петрову, приласкался к рыжему комендору с усами Сафонову, второму усачу Рыжову, к Николаю Цибикову — прославленному коку. Повиливая хвостом, Степка забрался под пушку и крепко отоспался там за всю бессонно проведенную ночь.

Теперь Степка выработал еще одно правило: непременно извиняться в случае нарушения дисциплины.

Каждый вечер с наступлением темноты катер уходил в дозор. В походе оружие было наготове, учебные стрельбы не проводились, и Степка предпочитал палубу, особенно в летние, душные ночи. Приляжет возле вахтенного и чутко наблюдает за ним и за морем. И острые же глаза у Степки! Однажды вахтенный проглядел плывущее по курсу лохматое бревно, вернее, целый ствол чинары, вырванной с корнем в бурю и вынесенной в море кипучим течением горной реки. Заметив бревно, Степка залаял. Нетрудно было догадаться, что привлекло его внимание. Катер отвернул от опасного предмета, и вахтенный наградил своего приятеля «Раковой шейкой». Отныне Степка добросовестно правил дежурство на верхней палубе, отсыпаясь вместе с командой по возвращении к месту дневной стоянки.

Случались со Степкой и неприятности, о которых стоит рассказать. Нечего греха таить, собачонка была не в меру любопытным существом. Обычно у Степки не складывалось цельного впечатления о новом месте, если он внимательно не знакомился с ним.

Катер получил задание перейти в другой район побережья. На второй-третий день свободные от вахты матросы решили провести культпоход на выставку цветов. Степка равнодушно оглядел выставку и тихонько удрал от своих друзей, совершенно упустив из виду одно, неизвестное ему обстоятельство. Для большого курортного города разгуливающий без ошейника любимчик экипажа был всего-навсего бродячей собакой. Мало соприкасаясь с коварством людей и полный доверия к ним, Степка подпустил к себе человека, вооруженного причудливой снастью, напоминавшей Степке рыбачьи наметки на Черноморском побережье.

Медно-рыжий, вечно хмельной детина, инвалид труда, ловко накинул сетку на пса и, невзирая на отчаянный лай и сопротивление, швырнул его в вонючий ящик. Опыт подсказывал собачнику: щенок избалованный и слабо знакомый с подлинной жизнью.

— Вот что, сержант, — сказал собачник постовому милиционеру, наблюдавшему за операцией, — попалась сытая псина и барчуковатая. Вполне возможно, какой-то важный притащил из Москвы. Вам заботы могут выйти, а мне, ежели хозяин найдется, в аккурат полмитрича обеспечено…

— Понятно, — ответил сержант милиции, — подожди с ним. Вреда от него не видели, а шкура — чепуха, мелкая.

Катерники деятельно разыскивали пропавшую собачонку. Благодаря совету милиционера Степка остался жив и вскоре был доставлен на пограничный корабль самим собачником.

— Ошейник надо, ребята, — посоветовал он обрадованным матросам, пересчитывая собранные по кругу деньжата. Ладно мне попался, душевному человеку, а то налетит и на другого, и забодает тот вашего кобелька в порядке выполнения промфинплана.

Моторист Полушкин смастерил ошейник из старого матросского ремня. Медную литую пряжку достали на базаре.

— При таком безответственном руководстве загубим собаку, — сказал этот разумный крестьянский паренек, приучивший себя с детства к пониманию как своих, так и чужих печалей. — Кто-то должен один отвечать за него…

И все же Степка оставался верен себе, несмотря на появление нового шефа. Полушкин, безусловно, завоевал известное предпочтение, но все же Степка не обижал и остальных членов экипажа. Лучше не привыкать к одному — так подсказывал горький собачий опыт. Матросы менялись, уходили в запас, переводились на другие корабли, а Степка неизменно оставался на месте.

— Если бы ты был даже Рублев, а не Полушкин, и то Степка не признал бы исключительно только твою личность, — подшучивал комендор Сафонов, обучая собачонку несложным гимнастическим упражнениям.

— А я и не требую, — отвечал Полушкин, — но заботы о живом существе помогают мне чувствовать себя человеком.

Из люка просовывалась голова в берете, и Николай Цибиков, пользуясь своим положением кока, отзывал Степку и, подманивая его куском бараньей печенки, требовал:

— Покажи, как боцман разговаривает.

Степка становился на задние лапы и сердито лаял, пока не получал обещанную награду.

Не всегда спокойно текла жизнь боевого экипажа. Приходилось ходить на операции, гоняться за контрабандистами и нарушителями, приводить на буксире якобы заблудившиеся рыбачьи фелюги. Степка наряду со всеми нес беспокойную вахту, и с каждым днем все более и более привыкали к нему моряки, считая его неотъемлемой частью своего маленького экипажа.

Однажды в территориальных водах был обнаружен быстроходный катер, шедший вдоль берегов с погашенными огнями. Посланный самолет, сбросив светящуюся бомбу, точно засек его координаты и передал их по назначению. Пограничникам объявили боевую тревогу. Пограничный катер немедленно вышел в море. Опытные нарушители выбрали подходящую погоду: штормило примерно на шесть полных баллов. Волны с шелестящим шумом обрушивались на палубу и промывали ее от носа до самой кормы.

В трех милях от берега радиометрист Медведев первым почувствовал: Степки на борту нет. Объявили так называемую тайную полундру. Обыскали все закоулки. Даже такие, казалось бы, равнодушные к Степке люди, как мотористы Одинцов, Козлов и Федотов, обшарили каждый уголок своего горячего и шумного хозяйства. Степка пропал!.. Полушкин уверял, что собачонка прошмыгнула мимо него, когда на палубу подали снарядные кранцы. Но ни в штурманской, ни в старшинской каютах, ни в моторном отсеке Степку не нашли.

— Смыло Степку за борт, — глухо произнес Полушкин, — не успел улизнуть от волны.

Возвращались на заре мокрые, озябшие, не сомкнувшие век ни на минуту. Все разговоры вертелись вокруг пропавшего Степки.

Никто не думал, что такая маленькая живая тварь окажется столь дорогой для каждого. Старший лейтенант Хамидулин даже цыкнул.

— Что вы, как на погребении!..

— Степка утонул, а? — оправдывался рулевой, ближе всех стоявший возле командира.

— Устройте траурный митинг.

Хамидулин бранился, а сам в душе тоже переживал пропажу собачонки.

Пришли в порт утром. Город уже проснулся. На пирсе поджидали береговые дружки катерников — будущие моряки, приморские ребята… На руках одного из них, долговязого паренька в тельняшке, находился измученный, полуживой Степка. Ну и радости было на катере в то утро! Степка уже не извинялся, не махал хвостом, он не прикоснулся даже к пище. Он лежал и смотрел на матросов из-под мохнатых бровей.

— Эх ты, угораздило же тебя, — ласково журил его Полушкин. — А все же молодец, две мили в такую штормягу!

Степка действительно проплыл не меньше двух миль, самостоятельно добираясь к берегу. Ребятишки обнаружили его спящим на мелководном причале и сначала не узнали. Соленая вода вытравила Степкину шерсть, и из серого он стал почти белым.

Вскоре Степка снова отличился, причем уже не один на один с бушующей стихией, а на виду народа, собравшегося недалеко от санатория, где проводился заплыв. Как обычно в подобных случаях, пятерка моряков, прибывшая защищать спортивную честь пограничников, выстроилась на пирсе и приготовилась. Невдалеке стоял судья с флажком и секундомером. Степка, следуя выработанным правилам поведения, пристроился шестым, очутившись возле Полушкина.

— Это сверхштатный, что ли? — пошутил судья.

— Запасной, — ответил Полушкин.

Судья махнул флажком, и пловцы бросились в воду. Степка тоже прыгнул вслед за своими друзьями. Публика, заметив Степку, приветствовала его аплодисментами и криками. Нельзя сказать, что Степка был настолько глуп, чтобы польститься на эфемерную славу оваций. Он плыл и плыл, не обращая на них внимания, и не только не отставал, но и опережал пловцов. Дистанцию в тысячу метров Степка преодолел первым, и, когда моряки возвращались к месту старта, он бежал рядом с ними и нисколько не гордился своими успехами.

После заплыва авторитет Степки на побережье значительно вырос. Его признавали даже кондукторы автобусов и позволяли ездить без билета вместе со своими хозяевами.

Рассказывая о Степке, мы начисто отбросили всякие небылицы. Придумать можно что угодно, нафантазировать с три короба. Но, повествуя о Степке, не хочется обижать честное и правдивое животное, тем более что есть многочисленные свидетели, которые могут прочитать этот рассказ и упрекнуть автора в слишком свободном обращении с фактами.

В один прекрасный день бурый медведь, воспитанник другого корабля, был выпущен на прогулку на берег. Заметив медведя, Степка бросился к нему знакомиться. Нужно заранее оговориться: у Степки не было агрессивных намерений. Медведь же по-своему истолковал появление возле него собачонки и хватил Степку лапой. Степка вовремя увернулся, хотя ему все же досталось от медвежьих когтей. Увидев, что добрые намерения разлетелись в прах, Степка отважно бросился на обидчика и укусил его за нос, а ведь нос — самое чувствительное место у медведя! Медведь побежал, а Степка бросился за ним. На пути рос большой тополь. Спасаясь от преследователя, медведь вскарабкался на дерево. Степка звонким лаем торжествовал победу. Медведь не хотел слезать, как его ни звали. Пришлось силком увести Степку, а медведя сгонять с дерева шестами.

— Матрос в плен не сдается, — говорили на катере, — медведя и того не испугался!

Вскоре катер перевели в другой район. Он базировался на стоянке возле останков танкера и плавучего дока, потопленных в войну на виду рыбачьего села. В шторм становились на якорь, опасаясь волн, перекатывающихся с угрожающим шумом через палубу танкера. В тихие дни швартовались прямо у борта, занимались учебой в прохладных железных отсеках танкера, на нем же драили шлюпки, стирали и сушили белье.

Иногда становились у причалов главного порта, откуда и отправлялись в дозор. В один из таких дней, когда катер ушел к городской пристани и большинство команды сошло на пирс развлекаться со Степкой, налетел шквал. А надо сказать, что особенностью Черного моря являются внезапные шквалы, способные натворить немало бед кораблям и рыбакам. Катер подбросило, завизжали резиновые кранцы. Швартовые канаты лопнули, как гнилые нитки. Хамидулин приказал включить моторы и идти в море. Каждая секунда промедления грозила гибелью кораблю. Волны обрушились на причал. Матросы бросились в воду, чтобы вплавь достичь катера.

Степка немедленно последовал за людьми. Он приблизился к Полушкину и матросу Бодунову. Казалось, он ничуть не напуган. Больше того, ободрял своих приятелей, потряхивал ушами и изредка одобрительно повизгивал. Но вот высокая волна накрыла Степку, и он исчез. Полушкин понял: Степке несдобровать. Матрос нырнул и, схватив Степку под брюхо, прижал одной рукой к себе.

Очутившись на борту, Степка лизнул в лицо своего спасителя и залаял, оборотившись к морю.

— Ругай его, не ругай, а могли бы сплоховать, Степан, — пробормотал Полушкин.

Степка был водворен в машинный отсек и, свернувшись, заснул возле теплого тела двигателя.

Однажды после шквала катер стал на предупредительный ремонт. Команде разрешили провести культпоход. Степка захотел тоже культурно провести время. Он визжал, царапал баллон грузовика, теребил матросов.

— Пойми, Степа, сегодня с нами нельзя… Едем в обезьяний питомник. С собаками туда категорически вход воспрещен…

Однако Степка не внял увещеваниям и понесся у самых колес грузовика. Ни пыль, ни камни, ни расстояние не могли испугать отважного Степку.

Степка попал в обезьянник, ведомый на ремешке от фотоаппарата матросом Бодуновым. Конечно, он полаял на обезьян, но не боялся их: он ведь имел дело и с более крупным зверьем.

Как-то матроса Полушкина назначили дневальным. Боцман вручил ему мешок, наряд и приказал отправиться на склад за хлебом и приварком. Полушкин взял с собой Степку. Они медленно шли, осматривая город.

Получив продукты, Полушкин неторопливо возвращался к пристани. Надо было миновать опасное место, которое называли «смерть пешеходам»: не раз отсюда увозила «скорая помощь» людей, неосторожно передвигавшихся по древней матери земле в наш век стремительного автотранспорта.

В центральную часть города вел крутой спуск. Шоссе проходило как бы в узком ущелье, обсаженном каштанами и густыми кустами грандифлоры. Машины, идущие в город, были не так опасны, но машины, неожиданно вылетающие из этого гранитного зева, иногда приносили беду.

Полушкин был осторожен при переходах. Осмотревшись, он посвистел Степке и ступил на горячий асфальт шоссе. В это время снизу вылетела машина. Степка принадлежал к породе собак, воинственно настроенных против всего, что двигается или шевелится. Степка бросился на машину. Полушкин за ним.

Увидев возле себя крыло машины, а может быть, догадавшись об опасности, грозившей другу, Степка взлетел на капот. Машина намертво стала на тормоза. Из нее вылез раздосадованный водитель. Однако весь запас нелестных слов застрял в его горле. Собачонка как ни в чем не бывало сидела на руке благодарно улыбавшегося матроса, стоявшего посредине дороги с тяжелым мешком на плече.

— А ведь если бы не она, быть тебе в больнице, а мне в милиции, — сказал шофер и погладил Степку.

— Знаю, — ответил Полушкин и бережно перенес Степку через дорогу.

Раннее утро. Обычное время возвращения катеров морского дозора. Месяц май, а студено, как в марте. Матросы смотрят на берег и подставляют посиневшие лица недавно поднявшемуся из-за гор солнцу. А оно не греет, не вошло в полную силу.

Малая катерная артиллерия накрыта парусиновыми чехлами. Мысленно прикасаешься к озябшим стволам и физически ощущаешь холод металла.

Рулевой Пантюков, он же комсорг, направляет корабль по достаточно изведанному курсу к базе — покалеченному в войну танкеру «Эленафт». Пантюков служит последний год и мечтает поступить на географический факультет МГУ.

Старший лейтенант Катуков уже достиг известного предела своих юношеских грез и думает об одном — как бы получше справиться с доверенной ему работой. Ему пошел двадцать шестой. Посуровели глаза, стали тверже губы, на лице появились первые морщинки. У Катукова кожа будто вымерзла за тяжелую ночь штормового похода.

Крупная шестибалльная волна бесцеремонно валяет катер. Море продолжает злиться. Отработавший ночную вахту маяк отдыхает, позолоченный солнцем.

Постепенно глаза утомляются, природа теряет свои краски. Хочется спать. Мне предстоит заманчивый отдых на кровати, на твердой земле, возможно, после чашки горячего кофе. А людям катера дневать по-якорному. «Эленафт» атакуют волны, бьют о надстройки, несутся по железной палубе. Сегодня швартоваться возле «Эленафта» нельзя. А на якоре — как на качелях. В тесном отсыревшем кубрике будут спать на своих узких металлических койках измучившиеся за ночь ребята.

Дневальный постарается просушить кое-какую одежду своих товарищей. А если море не даст, придется выходить и в эту ночь в сыром платье.

Делюсь своими мыслями с Катуковым.

— Э, не надо, — говорит он, — не жалейте нас, нам нужно пропитывать себя солью, как огурцы в кадушке.

Я знаю характер Катукова. Он живет так же, как и матросы, ничем себя не выделяя. На берег при стоянке сходит редко и пока не облюбовал какой-либо раскрасавицы. Ест со всеми вместе, спит в тесной каютке, где над головой провисает верхняя койка его помощника.

Вот и он, легкий на помине, помощник. Лейтенант Тестомес, мужественно боровшийся ночью с морской болезнью, чем-то взволнован. Тестомес служит первый год, недавно из училища, и все ищет в морской службе романтическую подоплеку.

— Что случилось? — спрашивает Катуков несколько строгим голосом, приучающим молодого офицера к суровой прозе жизни.

Тестомес протягивает бланк телеграммы:

— Сейнер «Баграт» терпит бедствие…

Катуков читает радиограмму и веселеет.

— Шамил? Неужели?

— Он, — отвечает Тестомес, — он же капитан «Баграта».

— Это еще ничего не значит…

— На сейнере заглох мотор, — объясняет помощник, — сейнер несет на камни.

— Я понимаю обстановку, но Шамил не станет просить помощи.

— Я тоже так думал, — Тестомес указывает на бумажку, — но факт налицо.

— Это Датико. Уверяю вас, только Датико. Шамил лучше пойдет на дно, чем запросит помощи от нас.

Из рубки высовывается радист, смышленый паренек из Ижевска, бывший контролер ОТК завода. Он передает приказ из базы: идти на помощь сейнеру «Баграт». Катуков приказывает изменить курс.

— Кто же этот Шамил? — спрашиваю я.

— Шамил Палба — капитан рыбацкого сейнера, король неприятностей.

Вскоре мы увидели беспомощно плясавшего на волне «Баграта». Он был доверху завален ставридой и сетями. Сами по себе сети весили немного, если бы не тяжелые грузила. В общем, «Баграт» был перегружен и сумел бы продержаться при действующем моторе, но старый парус, поднятый в критическую минуту, помочь не мог. Не было ветра. А волны от прошедшего ночью шторма шли, как говорится, шестибалльного роста.

На сейнере было пять человек, все мужчины, все усатые, в брезентовых куртках и резиновых сапогах. Один из них, с головой, обернутой белым башлыком наподобие чалмы, появился из моторного отсека и замахал в нашу сторону руками, как бы говоря: «Идите отсюда, кто вас просит?»

— Не хочет, — сообщил сигнальщик Ичкис, точно разгадавший эти жесты.

Катуков приложил ко рту мегафон и крикнул:

— Не дави фасон, Шамил. Сейнер загубишь!

В ответ Шамил также прокричал в мегафон:

— У тебя свое дело, у меня свое, Катуков!

— Не хочет на буксир, — сказал Тестомес, — плюнем на него, товарищ старший лейтенант.

— Есть же приказ, — строго вразумил своего помощника Катуков.

Высокая волна подняла «Баграт», накренила его на левый борт так, что парус приложился к воде. Затем «Баграт» почти пропал между двумя валами. И вдруг в воздухе протянулась тонкая линия, похожая на заброшенную лесу удочки. Вспыхнула красная ракета. Мы увидели стоявшего на борту сейнера высокого рыбака с ракетницей в поднятой руке.

Катуков обернулся ко мне:

— Датико — парторг рыболовецкого колхоза «Инди». Он не меньше нашего намучился с Шамилом. Конечно, надо выручать их независимо от того, хочет или не хочет этого Шамил Палба.

Мы сблизились с «Багратом» на футшток. Шамил не смотрел в нашу сторону. Мегафон был уже в руках Датико, высокого молодого парня с красивым лицом. Датико просил накачать сжатый воздух, чтобы запустить мотор.

Сблизились и сцепились отпорными крюками с первого же захода. На сейнер перебросили резиновый шланг. И так, подплясывая на волне, подали к мотору сейнера сжатый воздух.

Вскоре у кормы «Баграта» заклубился белый курчавый бурун. Датико благодарно потряс крюком. Шамил, что-то прокричав в нашу сторону, успел перебросить на палубу катера несколько штук крупных ставрид.

— Бедовый, — неодобрительно сказал рулевой Пантюков, — выходит, расплатился.

— Отдайте ему обратно! — крикнул Катуков.

Катер удалился на такое расстояние от сейнера, что рыбу трудно было вернуть. Поэтому кок Матюшкин, бросившийся исполнять приказание, швырнул только одну ставриду в море, а остальные… Разве можно упрекать Матюшкина, решившего полакомить ухой команду после трудной штормовой ночи!

Через несколько минут из камбузного люка долетели на мостик запахи поджариваемой в собственном соку жирной ставриды.

Когда стали на якорь, Катуков сказал мне, как бы оправдываясь:

— Некоторые считают, что между пограничниками и отдельными рыбаками существует неприязнь. Чепуха. Вы видели…

— А почему так вел себя Шамил?

— Шамил — исключение. «Высокоорганизованная личность». Рыбаки для выхода в море должны брать у нас «отходную». Кто нарушает? Шамил. Лишать его права командовать не хочется. Рыбак он хороший. Но с «Багратом» ему все же придется расстаться. Считайте, после моего рапорта он уже не будет капитаном «Баграта». Пусть потренирует свой характер на каком-либо баркасе.

Катуков сдержал свое обещание. Шамила отстранили от командования «Багратом». Правление рыболовецкого колхоза «Инди» считалось с мнением пограничников. Шамила перевели старшим гребного баркаса «Муссон», старого баркаса полуфелюжного типа, доживающего свой век в трехмильном радиусе близ мыса Инди и зарегистрированного на причале под номером двадцать вторым.

Шамил меня почему-то заинтересовал, и я постарался встретиться с ним, будто случайно заехав к отцу его жены, старому абхазцу Платону Кохелия, жившему в горах, в нескольких километрах от поселка Инди.

Редко можно встретить людей более приветливых и гостеприимных, нежели абхазские крестьяне. Они не знают, куда усадить гостя и чем его накормить. Абхазец может потом месяц вести весьма скромное существование, но гость должен получить все. Платон Кохелия жил в легкой хижине, сплетенной из прутьев рододендрона. Двери и окна были сделаны из каштана, дерева чрезвычайно прочного и красивого в обработке. Посредине хижины горело несколько поленьев. Дым выходил через отверстие в соломенной крыше, которая под действием дыма, тепла и смоляной копоти в конце концов затвердела, как цемент. Стол был накрыт во дворе. Над очагом в большом котле варилось мясо недавно зарезанного бычка-двухлетка. Во втором котле, меньшего размера, готовили мамалыгу из грубо измельченной кукурузы. Две женщины — теща Шамила и его жена — месили пшеничное тесто. Девушка лет пятнадцати с красивыми любопытными глазками толкла в медной ступке мякоть грецких орехов.

За столом, где угощали радушно и без назойливости, сидели только мужчины. Абхазцы в редких случаях приглашают за стол женщин. Поэтому за абхазским званым столом бывает скучно и несколько официально.

Шамил сидел на почетном месте рядом с худым стариком, недавно приехавшим на маленькой гнедой кобыленке. Старик без посторонней помощи спрыгнул на землю, отдал повод Шамилу и бодро пошел по двору, легко ступая ногами, обутыми в мягкие кожаные чувяки.

— Немного болею, — сказал старик, поздоровавшись со всеми за руку.

— Болезни всегда обходили тебя, — сказал Платон Кохелия.

— Залезла одна вот сюда, — ответил старик и указал на поясницу.

— Нет, это не подходит тебе, — сказал серьезно Платон и покачал головой, — тебе-то всего сто с небольшим.

— Сто девять, — поправил старик и улыбнулся.

Он слушал Шамила, изредка кивая головой, замотанной башлыком. Перед стариком стояло блюдо с мясом. Лопатка бычка, повернутая тонкой костью к старику, и услужливо поданный острый нож свидетельствовали об уважении к гостю. Старик слушал Шамила и ел мясо маленькими кусочками. Вино он пил наряду со всеми, стараясь не замочить чуточку подстриженные седые редкие усы.

— О чем они говорят? — спросил я Платона.

— О жизни человека. — Платон неторопливо ел мясо, макая его в аджику, то есть соль, смешанную с перцем и ароматными травами. — Шамил считает, — продолжал Платон, — что возраст человека определяют его дела. И еще он говорит: человек живет долго не потому, что имеет вволю мяса и вина или кушает сыр, сколько хочет, или дышит горами. Человек может жить долго, как ворон или чинара, если он спокоен. Человек умирает раньше срока не от вина или плохого урожая, а от дурного соседа.

— Соседа? — переспросил я.

— Не только соседа. Человек мешает человеку. Я хочу одного, а другой заставляет меня делать иное. Я хочу идти так, а другой говорит, иди этак…

— Это говорит Шамил?

— Да.

— Почему же так думает Шамил?

— Я не знаю, что думает Шамил, а слышу, что он говорит… — уклончиво ответил старик.

Подали жареную ставриду. Платон вышел встречать запоздавших гостей, приехавших из отдаленных поселений. На двух буйволах, запряженных в двухколесную скрипучую арбу, абхазцы привезли бочонок вина. Девушки в кувшинах подносили воду. Предвиделся затяжной пир.

Мне надо было возвращаться в город, а побеседовать с Шамилом хотелось, и я подсел к нему поближе.

Шамилу, пожалуй, уже за сорок. У него сильные волосатые руки, со следами вара на пальцах, крепкий затылок и лысая голова. Глаза у него маленькие, их взгляд производит неприятное впечатление, уши сплюснуты. Беловатый шрам, идущий от носа по краю губ, не слишком украшает его грубое лицо с мясистыми щеками и раздвоенным властным подбородком. Заметив мое пристальное к нему внимание, Шамил недовольно сдвинул брови и, дослушав очередной тост, восхвалявший какого-то знатного колхозного бригадира с кинжалом у пояса, медленно выпил стакан вина.

Я подвинул Шамилу рыбу.

— Не ем, — сказал он, — ставрида пахнет дельфином.

Пили за Шамила. Он хмуро смотрел на стакан, на свои руки, и нельзя было понять, сердится он или смущается. Тамада, ответственный работник из района, нагнулся к Шамилу и что-то сказал. Шамил кивнул и принялся читать на абхазском языке. Я догадался, что это были стихи.

В Абхазии пользуется огромнейшей и вполне заслуженной популярностью народный поэт Дмитрий Иосифович Гулиа. Может быть, Шамил выучил его стихи?

— Стихи Гулиа мы все знаем, — ответил Платон, — знает их и Шамил. Сейчас он рассказывает нам свои…

Спустя некоторое время я спросил тамаду, что воспевал Шамил.

— Море и рыбу, — ответил тамада и принялся наливать вино в восемь стаканов, по числу произнесенных тостов. Эти восемь стаканов кислого вина должен был вначале выпить сам тамада, вновь наполнить их и передать следующему. Отказаться — значило навлечь на себя неудовольствие гостей и оскорбить хозяина дома. Дело могло окончиться дурно, надо было поскорее уезжать, кстати, уже темнело и собиралась гроза. Мне не хотелось покидать этот гостеприимный дом, не выяснив подробнее о содержании стихов, сочиненных Шамилом.

— Море не любит человека, — ответил на мой вопрос Шамил, и глаза его загорелись каким-то новым огнем, осветившим и облагородившим его лицо, — море всегда хочет наказать человека. Море любит рыбу. А когда человек хочет поймать рыбу, море заступается за нее, не дает. О том, как воюет море с рыбаком, я и говорю.

— Вы давно пишете стихи?

— Я их не пишу, — он показал свои руки, — такими руками их не поймать на бумагу.

— Но ведь вы читали свои стихи?

— Свои… Я их держу в голове. Пишут те, у кого плохая память. Стихи — это песня. А песню никто не поет по бумажке. Если песню поют по бумажке, значит, песня никому не нужная…

Шамил замолчал и принялся за восемь стаканов вина, преподнесенных ему тамадой на подносе. Перед тем как выпить очередной стакан, он обращался к тому, в честь кого пьет, и произносил короткую речь, расхваливая хорошие качества этого человека. А за абхазским, так же как и за грузинским, столом никогда не сидят плохие люди.

— Вы знаете старшего лейтенанта Катукова? — спросил я Шамила.

Шамил помрачнел и ответил не сразу.

— Знаю. Всегда жди от него… Он меня хочет поймать. Он пришел лейтенантом, теперь стал старшим лейтенантом. Хочет на мне дослужиться до капитана. Он никогда не будет гостем за моим столом.

…Мы возвращались в глухой темноте после внезапно налетевшего ливня, размывшего горные тропы. Шумно текли потоки. Стучали камни. Невзрачные на вид верховые лошаденки бережно доставили нас на дорогу, к нашему автомобилю.

Встреча с Шамилом и его слова о Катукове могли заставить призадуматься кого угодно. Почему Катуков старательно пытался убедить меня в отсутствии неприязни между рыбаками и пограничниками? Я не рассчитывал найти какие-то скрытые пружины, действующие на эти отношения, так же как не предполагал отыскать романтику в будничном деле. А все же было интересно. Я зачастил на Инди. Романтика была в другом: в любую непогоду, днем и ночью моряки-пограничники зорко охраняли наши морские рубежи.

В конце мая, студеного мая пятьдесят пятого года, произошло событие, круто изменившее отношения между Катуковым и Шамилом Палба. А произошло это так. Накануне шторма, вечером, из Севастополя было прислано предупреждение. Метеослужба предсказывала свежую погоду и шквал в этих широтах.

Никогда не относитесь скептически к шквалам на Черном море. Мне неизвестно, как и почему внезапно возникают эти явления стихии, но мне пришлось испытать их поразительную быстротечную мощь.

В памятную ночь я заночевал в поселке Инди, в дощатом домике одного знакомого рыбака, который за небольшую плату предоставлял комнату, койку и чистое белье. Домик находился почти возле моря. Я не люблю и даже, больше того, боюсь купаться в море ночью. На этот же раз не мог устоять против соблазна. Море было так спокойно, так тихо плескалось у берега. Не заплывая далеко, мы искупались и освеженными вернулись в дом. Небо было черное, будто его завесили бархатом.

К утру сгустилась духота. Несмотря на раскрытые окна, нечем было дышать. Я вышел на крыльцо. Но и на воздухе было не лучше. Пальмы, поднимавшиеся ввысь своими тонкими стволами, молчали. А обычно даже слабый ветерок шелестит в их чутких макушках. Море только угадывалось по легкому всплеску и еле заметному движению бриза.

Было то время ночи, когда все спят, даже летучие мыши. Только бессонные лучи прожекторов вспыхивали там и здесь с равными промежутками времени.

Кто-то вышел из соседнего домика, белевшего каменными сваями между бананами, и направился к морю. Это был Шамил. Он нес весла. За ним шел паренек лет восемнадцати — сын старого рыбака Саула, потерявшего правую ногу в Керчи в мае сорок второго года. Паренек закончил десятилетку, но не прошел по конкурсу в Сухумский пединститут и остался в артели, где работал второй год на баркасе «Муссон» вместе со своим отцом. Теперь на «Муссоне» старшим был Шамил.

— Я сбегаю к пограничникам, — сказал паренек, подстраиваясь под твердый и решительный шаг Шамила.

Тот по-абхазски что-то возразил ему глухим недовольным голосом.

— Если будет шторм, лучше идти без отца, — продолжал паренек, — председатель заменит другим.

— Ты глуп, парень, — сказал Шамил, — зачем обижаешь отца?

…На рассвете зазвенели стекла в окнах, заплясали занавески. Хозяин вошел ко мне в комнату и закрыл окна.

— Шамил опять ушел в море без «отходки», — неодобрительно сообщил хозяин, — люди тревожатся. Уже приходили пограничники. Дозор недосчитал на причале номер «Муссона».

Я вышел из дома и понял, что люди поселка Инди не случайно обеспокоены судьбой баркаса Шамила. По небу неслись серые облака. Завывал ветер. Чаек не было видно. Волны с шумом обрушивались на берег. Люди смотрели на море, где ничего не было видно. Тихо говорили о Шамиле. Только жена Саула ходила между людьми и спрашивала:

— Какая мода у Шамила? Почему он взял такую моду?

Она больше ничего не говорила, но все понимали ее. Надо было сходить на заставу, там бы сказали более точно о шторме. Там служба, а у Шамила старые рыбачьи приметы. Теперь, гляди, и накроет шквал Шамила и всех на «Муссоне».

Датико подъехал на грузовике, пахнущем рыбой, соскочил на камни.

— Он у меня теперь будет ловить бычков на удочку, — грозился Датико.

— Надо было спасать сети! — сказала жена Шамила, защищая мужа.

— Сети капроновые. Цена им десять тысяч, Датико, — сказал какой-то рыбак. — Шамил правильно вышел в море, он предчувствовал шквал.

— Зачем он забрал моих? — причитала жена Саула. — Звонил на заставу, Датико?

— Я сам поеду на заставу, — сказал Датико.

Мы быстро доехали до заставы. Начальник заставы хмуро оглядел Датико.

— Хватились, — сказал он, — уже приняты меры… Так всегда с вами, горе-рыбаки.

Оказывается, часовой со сторожевой вышки заметил баркас, захваченный шквалом, на траверзе мыса Инди, а начальник заставы немедленно доложил начальнику отряда.

…Дежурный катер Катукова стоял на швартовых у южного пирса в готовности к походу. Когда было получено приказание дежурного, катер снялся и вышел в море, в район мыса Инди. Пройдя ворота, легли на курс 288°, дав ход около пятнадцати узлов. Как ни напрягали зрение все, кто находился на палубе, баркаса пока не было видно. Катер шел при сильной качке. Через двадцать минут после выхода сигнальщик Ичкис обнаружил баркас Шамила в 20 кабельтовых. Для сближения легли на курс 310°. В это время от сильной килевой качки вылетели болты, соединяющие крышку мотора правого двигателя с фланцами вала. Пришлось снизить ход почти наполовину, идти под левым двигателем.

Катуков сообщил по радио о происшествии, приказал устранить повреждение и начал маневрировать, чтобы взять на буксир баркас. Описание, сделанное в вахтенном журнале, не могло рассказать и сотой доли того, что происходило в море.

Мы наблюдали с вышки. Это крепкое, свитое из металла сооружение гудело, свистело и, казалось, гнулось под сильным зюйд-вестом. В бинокль видели, как боролись со штормом рыбаки на баркасе. Нельзя сказать, было это мужественно, героично, или это являлось их обычным поведением.

«Муссон» не ставил парус. При таком шквале парус мог бы перевернуть баркас. На веслах сидели Шамил и сын старого Саула. Сам Саул находился у руля. На рыбачьих баркасах тяжелые весла. Человек, привыкший к прогулочным шлюпкам, не справится даже с одним таким веслом. Можно было представить степень напряжения сил команды «Муссон», пытавшейся все же дойти до мыса на перегруженном сетями баркасе.

— Перекинет, — сказал часовой, — молодые продержатся, а Саулу конец. Сидел бы чучелом на плантации, ан нет, лезет в море… Опять захлестнуло!..

Катер сблизился с баркасом на переменных курсах и лег в дрейф. Баркаса не было видно, его прикрыл катер. По тому, как мотался колпак радиолокационной установки, можно было определить, как трудно подойти вплотную и снять людей. Конечно, сейчас бросили им концы и Катуков кричит в мегафон, приказывая обвязаться канатами. Матросы держатся за леера и орудуют крюками.

Катер развернуло другим бортом, подбросило, стал виден баркас, мгновенно провалившийся в ущелье между двумя огромными волнами. На баркасе оставался только Шамил. Он размахнулся и забросил конец на катер. Ага, баркас берут на буксир!

Катер опять развернуло, баркас отбросило назад. На нем уже никого не было. Тонкая ниточка каната связывала «Муссон» с катером.

Я представляю встречу Шамила с Катуковым на борту катера, штурманскую рубку, куда набились рыбаки в их мокрых доспехах, заветную фляжку с коньяком «три звездочки», которую держит Катуков на всякий случай в своей каюте. Шамил отказался, безусловно, а паренек пьет. А может быть, возится возле отца. Неизвестно, как перенес Саул это приключение.

И совершенно точно можно представить радиста, скрючившегося в своей рубке. В эфир летит лаконичная радиограмма: «Три человека взяты на борт». Лейтенант Тестомес, упершись локтями в штурманский столик, аккуратно вписывает фамилии взятых на борт, номер судна, его название и, конечно, старательно выводит фамилию и имя вызволенного из беды старшего на баркасе Шамила Палбы.

На вышку поднялся заместитель начальника заставы лейтенант Пылаев, прибывший сюда недавно из Даурских степей.

Наклонившись к уху, чтобы перекричать ветер, он сообщил, что начальник отряда запретил возвращение на базу катера Катукова из-за большого наката и приказал следовать к «Эленафту».

— Туда сейчас едут семьи, рыбаки. Пляшут от радости… — сказал Пылаев. — Может, вы хотите?

Шофер погнал грузовик к «Эленафту» на безумной скорости. Катер входил в небольшую бухточку. Через палубу «Эленафта» катила волна. В кипящих смерчах гудели его ржавые стальные надстройки. Катуков не рискнул швартоваться у «Эленафта» и вытравил якорь-цепь.

Шлюпку, посланную к катеру, швыряло, как гусиное перышко. Все знали, что рыбаки спасены, а все же напряженно следили за появлением на борту Саула, его сына и Шамила. Последним в шлюпку сел Катуков, и она пошла к берегу. Когда шлюпка подвалила, сидевший на носу Шамил, не доверяя швартовому концу, уцепился за сосновую сваю, чтобы закрепить шлюпку и дать возможность поднять старого Саула. Я заметил, что руки Шамила были в крови, на суставах содрана кожа. Когда все попали на пирс, Шамил оставил шлюпку, поднялся, покачнулся, хотел отвести протянутые к нему руки. Но потом оперся на подставленные плечи и, тяжело ступая, прошел в глубину причала, куда не достигала волна. Возле Шамила хлопотала жена, пытаясь скрыть от мужа свои слезы. Шамил, не глядя на жену, приложил к ее щеке свою ладонь, и я заметил, как женщина прикоснулась к ней губами.

А обрадованный Датико бушевал:

— Такой стол накроем, товарищ Катуков!

— Вот и хорошо, — сказал Катуков. — У Шамила есть еще одна причина повеселиться.

— Надо ехать с нами! Приглашаем! — требовал Датико.

— У меня команда.

— Давай всю команду!

— Нам гулять нельзя, Датико, — сказал Катуков, — а когда-нибудь заедем, если не прогоните, сядем за ваш стол… — И Катуков посмотрел на Шамила улыбающимися глазами.

Шамил подошел к Катукову:

— Ты будешь моим первым гостем, товарищ Катуков… — тихо сказал он. Его голос дрогнул, и он не закончил мысли.

Растроганный Катуков отшутился:

— Э, Шамил, не верю. Ты дал слово никогда не садиться со мной за один стол.

Шамил, ничего не ответив, взял молча руку Катукова и как-то осторожно, бережно пожал ее.

— «Они уже не бежали. Никакими усилиями нельзя было заставить ноги передвигаться быстрее. Кровь со страшной силой гудела у Гусятникова в висках. Он оглох от бешеных толчков сердца. Воздух вдруг стал густ. Горло принимало его только, как воду, глотками.

Очевидно, нарушитель чувствовал себя не лучше, потому что оба они упали в снег одновременно, точно сговорившись заранее.

Распластавшись на снегу, Гусятников молча смотрел на противника». — Хорунжий читал ровно, спокойно. Только очень внимательный слушатель мог бы заметить, что иногда его голос на каком-либо слове нет-нет да и дрогнет от скрытого волнения.

Слушали все внимательно. Тесный кружок склонившихся голов сомкнулся вокруг заместителя командира заставы. Свет низкого, заходящего солнца серебрил его волосы, стелил сверкающую скатерть на столик у окна и зажигал искры на эбонитовой трубке полевого телефона. За стеной дятел настойчивым стуком раскалывал тишину. Стояла июльская жара, в воздухе пахло лесом.

Войтек Влодарский, худенький молодой паренек в выгоревшем мундире с одной «палкой» на рукаве, подперев голову руками, смотрел в лицо хорунжему. Он знал этот рассказ. Знал, что Гусятников сбросил сапоги и бежал по снегу босиком, чтобы догнать нарушителя границы, насмерть сразиться с ним… Войтек читал рассказ уже два раза. И, несмотря на это, он не мог сдержать волнения. Хорошо написал этот рассказ советский писатель, правдиво! А кроме того, рассказ еще и о «товарищах по профессии», о русских пограничниках. Жалко только, что у Гусятникова тогда не оказалось хорошей собаки, с ней было бы легче…

В стенной газете подвигу Гусятникова посвящалась заметка, всего пять строк.

Хорунжий перевернул страницу и, незаметно повышая голос, заканчивал чтение:

— «12 декабря товарищ Гусятников Г. М., пулеметчик и член ВКП(б), при условии мороза и без наличия сапог, задержал нарушителя госграницы».

От редакции:

«По таким, как товарищ Гусятников, надо держать равнение!»

Хорунжий передохнул и продолжал:

— «Пораженные протокольной плотностью «описания», мы спросили редактора:

— И это все?

— В основном все, — подтвердил редактор спокойно.

— Решительно все?

И вдруг собеседник наш заметно смутился.

— Верно, — сказал он, замявшись, — есть факт. Километры не проставлены.

Намочив чернильный карандаш, он вывел твердыми печатными буквами:

«А всего пройдено 36».

— Так будет верно, — сказал он, успокоившись…»

Когда хорунжий кончил читать, несколько минут все молчали.

— Настоящий был этот парень, Гусятников, — вздохнул Пилярчык и покрутил коротко остриженной головой.

Пилярчык бледный, незагорелый. Он недавно из госпиталя, где лежал после ранения в плечо, полученного в перестрелке.

Капрал Драбик повернулся в сторону Пилярчыка:

— Правдивый рассказ. Жаль, что о нас до сих пор ничего не написано.

— Не было, так будет. Ведь о советских пограничниках уже написано, и немало…

— Потому, что боевой путь у них длиннее. Почти от самой революции…

— Напишут и о нас.

— Да разве есть у нас о чем писать? — задумчиво прервал собеседников молчавший до сих пор Войтек Влодарский.

Он все еще сидел у окна и гладил рукой короткие льняные волосы. У Войтека было темное, опаленное солнцем лицо, только белки глаз и светлые брови выделялись на нем.

Многие не согласились с Влодарским:

— Как это не о чем? А о солдате Врубеле?

— А о нашем Пилярчыке? Как его тот тип ранил, а он не отступился от него и захватил.

— Что обо мне говорить, — махнул рукой Пилярчык. — Любой поступил бы так же…

— Вот именно: любой. — Капрал Драбик стукнул кулаком о колено. — И о каждом можно писать. Хотя бы о тебе, Войтек! Или ты считаешь, что о тебе не стоит писать? Как ты со своим Боксом несешь службу на границе, можно повесть написать.

— Ты преувеличиваешь, Драбик, — говорит смущенный Войтек. — О таких, как Гусятников, книги надо писать. Это герой. А я, как этот русский пограничник, пожалуй, поступить бы не мог. Трудно.

— Ясно, трудно. — Драбик стал серьезным, нахмурился. — На такое дело нужен крепкий человек… Рисковал жизнью. Если тебе вот так придется, Влодарский, то подумай о Гусятникове и будешь знать, что и как…

— Подумать можно. И сам знаю, что нужно. Я зубами бы за горло, но не пустил бы эту мразь через границу. У нас в деревне люди только жить начинают. Защищать надо. Я знаю. Но чтобы так, как Гусятников, едва ли. Даже снега нету… — Он с сожалением посмотрел на покрытый тенистой зеленью склон горы, видневшийся за окном.

Хорунжий наклонил голову и улыбнулся.

Двухмоторный пассажирский самолет с венгерскими опознавательными знаками бороздит влажные поля облаков, преодолевая натиск разбушевавшейся стихии. С тех пор как вдали исчезли огни Будапешта, земля внизу зияет непроглядной темью.

Неожиданно в кабине радиста вспыхивает сигнальная лампочка. Радист Янош Сабо включает рацию. Их вызывает аэропорт в Будапеште:

«Внимание, внимание! Предупреждаем машину НА-201. Есть подозрение, что несколько человек из числа пассажиров собираются напасть на экипаж и захватить самолет. Диверсии следует ожидать после вылета с промежуточного аэродрома. Обеспечьте охрану кабины летчика. Дальнейшие указания получите в Сомбатхее».

Человек с наушниками тяжело дышит. Теперь только не растеряться. Он отдергивает занавес, разделяющий кабины радиста и летчика, и подходит к первому пилоту. Торопливо сообщает содержание радиограммы. Второй пилот, Ференц Хибар, берется за ракетницу. Это единственное оружие в кабине. Он задумчиво взвешивает ее в руках, как будто старается определить ценность ракетницы в бою, который, возможно, предстоит.

Затем Хибар достает из бортового журнала список пассажиров. Он изучает каждое имя. За каким же скрывается враг? Во всяком случае, было бы неплохо хоть разок взглянуть на их лица.

Второй пилот направляется в пассажирскую кабину. Стараясь не обращать на себя внимания, осматривает сидящих.

Ференц Хибар насчитывает 14 пассажиров. В списке же их 15. Странно. От стюардессы он узнает, что место было оплачено, но при посадке осталось свободным.

Возвратившись в кабину, Ференц устанавливает, что пятнадцатый билет был приобретен Йожефом Кросаком. Почему этот человек не сел в самолет? Шандор, первый пилот, поднимает правую руку и показывает на дверь, которая ведет в помещение для пассажиров. Ференц бесшумно запирает ее на задвижку.

— В ружье!.. Застава поднята в ружье, товарищ капитан…

— Что?

— След!

— Тише, тише, ребят побудишь. Я одеваюсь…

Дежурный прикрыл створку, я повернул шпингалет. Между тем, когда он побарабанил в ставню, и тем, когда я соскочил с постели и подошел к окну, — секунда, а я уже словно и не спал вовсе, нервы напряглись: и была бы сейчас возможность сызнова лечь — не уснешь ни за какие коврижки. Я давно привык к этому — засыпать сразу же и без сновидений, пробуждаться, чуть забарабанят в ставню, и через секунду быть с ясной головой.

Я присел на стул, начал одеваться. Майка здесь, брюки и «кубинка» здесь, вот ботинки, все на своих местах, под рукой. В щелях ставен серели узкие полоски. Уже светает. На этажерке тикал будильник, заведенный на семь часов, пришлось подняться раньше по не зависящим от нас причинам. В полночь проверял наряды на правом фланге, все было спокойно, теперь — тревога.

Кира и ребятки не проснулись, очень хорошо. У меня работенка колготная, поэтому и ложусь с краю, чтобы не потревожить Киру, вставая, поэтому и телефон на квартире отключаю на ночь, чтоб не зуммерил — от заставы до офицерского дома полсотни метров, дежурный добежит вмиг, подымет.

На письменном столе я нашарил портупею, кобуру с пистолетом — они покоились на Аленкином альбоме с марками, рядом — Генкин заводной автомобиль. Чертенята, валят свое, хотя над столом я приколол кнопками бумажку: «Стол мой — и никаких гвоздей!» Стараясь не скрипнуть половицей, я повернулся к двери и услышал за спиной шепот Киры:

— Ваня, уходишь? Тревога?

— Тревога. Ты спи, спи.

— Провожу.

Она села на кровати, накинула халатик. Вместе мы прошли в соседнюю комнату, где спали дети. Генка, разметавшись, пускал на подушке пузыри, на тонкой шее — косичка выгоревших волос. Аленка одну руку подложила под щеку, другой обнимала куклу-матрешку.

В прихожей я взял с холодильника панаму, надел. Кира сказала:

— Возвращайся скорее.

Я поцеловал ее в подбородок, в шрамы пендинки, быстрым шагом спустился с террасы.

Было совсем светло, у заставы строились пограничники, повизгивали розыскные собаки, ржали лошади кавалерийского отделения, постукивали моторами подкатившие к крыльцу автомашины, и среди этих привычных моим ушам тревожных и деловитых звуков прорезался разбитной тенорок:

— Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь… Ну чего ты рычишь, скалишься?

Сильва — это розыскная собака Владимирова, тенорок — Стернина. Словоохотливый юноша и на построении не помолчит. Проходя вблизи, я сказал:

— Стернин, не суесловь, на заставе тревога.

— Есть, товарищ капитан! — отчеканил он, а в глазах смешок.

Такой смешливый юноша.

В канцелярии навстречу поднялся замполит:

— Товарищ капитан, новые данные. Только что звонил сержант Волков. Его наряд также обнаружил след. За проволочным заграждением, у развилки дорог.

— След тот же?

— Так точно, со скошенным каблуком, носок вдавлен сильнее, чем каблук.

«Это если идти задом наперед, довольно примитивная уловка», — подумал я, закуривая.

— Но через сорок метров Волков уточнил…

— Ну?

— След раздвоился. Первый со скошенным левым каблуком, второй без характерных примет. Движутся параллельно, на расстоянии трех — пяти метров.

Выходит, КСП преодолевали след в след, тоже не ахти как тонко задумано. Вероятно, им не до тонкостей при нарушении границы, главное для них — поскорее уйти в тыл. Я вдавил недокуренную сигарету в пепельницу, надел на плечо автомат, расправил ремень.

— Ашхабад Джумадурдыевич, остаешься за меня.

Замполит наклонил лобастую голову, шевельнул бровями:

— Ясно. Ни пуха ни пера, Иван Александрович!

Бочком, поправляя красную повязку на рукаве, протиснулся дежурный.

— Товарищ капитан, застава построена.

Хорошо. На все про все три минуты. Молодцы.

— Иду, — сказал я, и в этот момент связист крикнул из дежурки:

— Товарищ капитан, вас вызывает «Уран»!

Я взял трубку и услышал далекий, разрываемый километрами и ветрищем бас:

— Дежурный майор Клобуков… Чтой-то там у тебя стряслось, Долгов?

— Вам уже докладывал мой заместитель, товарищ майор.

— Ну и что? Я должен уточнить из первоисточника.

Я докладывал дежурному и слышал, как он судорожно, с хряском зевает.

— Товарищ майор, у меня все, некогда, люди выстроены.

Клобуков зевнул в последний раз и пробасил:

— Ну, действуй, Долгов…

Ощущая силу и легкость в теле, я сбежал с крыльца.

— Смирно! Товарищ капитан, застава построена по боевой тревоге!

Я прошелся вдоль строя: автоматы, ракетницы, телефонные трубки, следовые фонари, фляги — все в порядке, радист с рацией, кавалеристы держали лошадей под уздцы, на земле возле инструктора и вожатых, натягивая поводки, ерзали собаки. Я вглядывался в лица пограничников, и мне хотелось, чтоб моя собранность, воля, жажда действовать передались каждому из них.

— Обстановка на участке заставы следующая, — сказал я, остановившись и откашлявшись: несносный песок, в глотке першит.

Я говорил о следах на границе, о составе групп и старших в группах, говорил негромко и внятно, по-прежнему всматриваясь в застывшие, ждущие лица, и мне виделась на них моя отраженная воля — задержать нарушителя во что бы то ни стало!

— Первая, вторая, третья и четвертая группы закрывают участок границы согласно плану. Тревожная группа преследует нарушителей по следу, я выезжаю с ней. Задачи первой, второй, третьей и четвертой групп — не допустить ухода нарушителей обратно за государственную границу. Задача тревожной группы — настигнуть и задержать нарушителей. Вопросы? Нет? Выполняйте!

Строй сломался, все перемешалось, и вдруг сквозь эту хаотичность проступили осмысленность и порядок: кавалеристы вскакивали на заплясавших коней, в кузов строевой машины вспрыгивали стрелки, вожатый подсаживал собаку, сучившую передними лапами. Фыркая, встряхивая куцыми хвостами, кони вымахивали со двора, за ними к воротам рванулась автомашина — только пыль заклубилась.

Я поставил ботинок на подножку, плюхнулся на сиденье, в отражательном зеркальце увидел: сзади Стернин с рацией, Шаповаленко, Рязанцев, Владимиров с Сильвой, собачья морда, внюхиваясь, тыкалась в спинку шоферского сиденья.

— Вперед! — сказал я, и газик рванул с места.

Справа промелькнул склад, слева баня и офицерский дом. Ставни на кухонном окне были открыты: Кира поднялась-таки, затевает стряпню. Газик обогнул вышку у заставы, другую у ворот в проволочном заборе, покатил по грунтовке.

— Разрешите закурить, товарищ капитан? — сказал Шаповаленко.

— Курите, — сказал я и вытащил сигарету, чиркнул спичкой, в сложенных горстью ладонях пыхнул первой затяжкой. Очень хорошо натощак, не так полезно, как поубавит аппетит, не до завтраков, а под ложечкой посасывает.

Я поднес сигарету ко рту, задержал руку — на рукаве длинная каштановая волосинка из дочкиной косы, лезет косичка, дочкины волосы везде в квартире. Я снял волос, подумал: «Кира поднялась, Аленка с Генкой посапывают в подушки, спите покрепче, ребятки».

Водитель снял дверцы, и в машине было попрохладнее, но когда она сбавляла скорость, хвост пыли нагонял нас и окутывал, так и подмывало чихнуть. Ветер немного поутих, дул в лоб. Солнце лезло по небосклону, ослепительное и злое. Я надел солнечные очки, и пограничники надели, у Стернина защитные очки — с овальными изогнутыми стеклами, в массивной оправе, фасонистые, итальянские. Я молчал, и пограничники молчали.

Свернули с грунтовки, поехали по шору — соль посверкивала, потом по такыру — его поверхность в трещинах, потом по пескам, проваливаясь колесами в норы тушканчиков, сусликов, песчанок. Там и сям белели заячьи, бараньи и лошадиные кости. По соседству с солнцем парил орел-ягнятник. Мышковала лиса, услыхав мотор, отбежала за колючки барбариса, проводила нас поворотом узкой хитрой мордочки. Барханный кот выскочил из-под колес, дал деру.

— От это рвет подошвы! — сказал шофер, и ему никто не отозвался.

Я выбросил окурок, снова вытащил из кармана пачку «Шипки». Меж теми, двумя, и машиной серо-желтая пустыня, и меж машиной и заставой серо-желтая пустыня. Кира умылась, зажигает газовую плиту, ставит на конфорки кастрюли, ребятки пускают пузыри на подушках. А скоро все мы очутимся в славном городочке Гагре, где под горами плещет синее море, море до самой Болгарии, до самой Турции, и мы днями не будем вылезать из него. Вот задержим тех, двоих, — и в отпуск. Прочь от жары, от москитов, от недосыпа и слава Гагре! Тамошние певички с большим чувством мурлычут: «О море в Гагре! О пальмы в Гагре!» Певичек к дьяволу, морю — ура!

Ребятки потому и не поехали в Фирюзу, в пионерлагерь, жарятся на заставе, ждут моря. Понежимся в Гагре, как нежатся сейчас в Кисловодске Игорь Платонович с супругой. Третьего дня прислал весточку: принимают нарзанные ванны, ездят по экскурсиям, вчера были у знаменитой горы Кольцо, тропинка продевается сквозь это Кольцо, как нитка сквозь ушко иголки. Зам по боевой — завзятый огневик, а тут в лирику ударился, курортные прелести довели.

Во рту табачная горечь, и она будто разносилась кровью к голове и сердцу. Это удивительная горечь, приглушавшая мысли про Киру и ребяток, про отпуск на море и про Игоря Платоновича с супругой, про нараставший зной и вычурные очки Стернина — мысли нужные и не очень, и обострявшая одну, наинужнейшую — о нарушителях. О тех двоих, кого надо схватить. Во что бы то ни стало.

Они торопятся уйти в тыл. Границу нарушили дерзко, без особых ухищрений и пролаз под забором выкопали дерзко, в открытую. Они не могут не догадываться, что их следы будут обнаружены. На что расчет? Затеряться в пустыне и поскорее выйти к населенным пунктам, где есть возможность укрыться, явка какая-нибудь? Или пойдут дальше, до железной дороги, там в поезд — и ищи-свищи? Все это предположительно. Вооружены? Не исключено. Молоды, сильны? Наверняка. Как поведут себя, когда их настигнем? Абсолютно неизвестно. Нагоним — поглядим, нагнать — программа-минимум.

Идти по следу придется в солнцепек, в безводье, а сколько — абсолютно неизвестно. Давность следов — часа два, иными словами: нарушители от нас километрах в десяти. И нам надо идти резвее их, тогда и нагоним. Доедем до развилки дорог, станем на след — и вперед. Очень меня заботит сохранность следа. Ветер не столь уж порывистый, однако может перемести след, песок ведь, и это будет худо.

— Подбавь газку, — сказал я шоферу.

Он хмыкнул, поглядел на спидометр, переключил скорость, и газик замотало и затрясло еще шибче, и нас замотало и затрясло, как в качку. Я ухватился за скобу обеими руками, автомат зажал коленями.

— С ветерком катим, — сказал Шаповаленко.

— Две шишки наставил на затылке, — сказал Стернин.

— Ничего, — сказал я. — Могу обнадежить: вот-вот пойдем на своих двоих.

Вернулись на грунтовку, разъезженную, ухабистую, нас замотало, как в самолете на воздушных ямах. Я смотрел на мчавшуюся навстречу дорогу: по обочинам верблюжья колючка, бело-желтые шары туркестанской смирновии, высохшие стебли бозагана и яндака, — и у меня было чувство: предстоящие поиск и преследование находятся где-то в середке моей пограничной жизни, были задержания и раньше, будут и позже, а это, нынешнее, в середке, и оттого оно приобретает некоторую символичность. Мудришь, Иван Александрович, сказал я себе, умствуешь.

Приедем на место, сразу же свяжусь по радио с начальником отряда, он уже в курсе. Что подскажет полковник, чем поможет? Одобрит мои действия или буркнет: «Лапоточки плетем?» В его устах эти «лапоточки» — знак высшего неудовольствия. Я очень дорожу мнением полковника, ибо очень уважаю его, он знает службу и болеет за нее — это, собственно, и требуется от настоящего пограничника, будь то рядовой или начальник отряда.

Многое зависит от владимировской Сильвы: как возьмет след, сколько протащит нас, не утеряв его. Следов — два, собака будет идти по одному. Пока следы недалеко друг от друга, это не проблема, но если они разойдутся? Этот вариант не исключен, и полковник, видимо, подбросит отрядного инструктора с собакой, кстати, отрядные собаки классом повыше Сильвы. А ту собаку, которая отправлена на перекрытие границы, просто рискованно пускать по следу: слишком уж молодая, неопытная. Хорош был покойный Метеор, не уступал отрядным: смел, недоверчив, возбудим, злобен, острые чутье и слух, да будет пухом ему землица — застрелен нарушителем.

— Как Сильва? Не подкачает? — спросил я.

Владимиров вскинул угрюмые, сросшиеся брови:

— Не должна, товарищ капитан.

— Она здорова?

— Здорова.

— Ей достанется. Да и нам, — сказал я. — Не подкачаем?

Шаповаленко и Рязанцев в один голос сказали: «Что вы, товарищ капитан!», Стернин сказал: «Человек не может быть слабее пса», а Владимиров промолчал, насупившись. У него тяжелый характер, у Владимирова, но и волевой, и я на него надеюсь, пожалуй, больше, чем на кого другого. И на Шаповаленко с Рязанцевым можно положиться. Стернин? Юноша он пижонистый, с закидонами, но самолюбив, тянется за остальными. А что было вечером, на боевом расчете, с Рязанцевым? Рассеянный какой-то, расстроенный… Потолковать бы с ним, да вряд ли раскроется, уж слишком сдержан, скрытен даже.

Выложиться всем придется, побольше Стернину: на горбе рация, четырнадцать килограммчиков. Хватит ли воды? Будем придерживаться схемы при двадцатипятикилометровом преследовании: первый прием, полфляги, после трех часов движения, вторые полфляги после четырех часов. Затянется поиск — пополнимся из колодцев или вертолет сбросит.

Граница на участке заставы плотно закрыта, и соседние заставы перекрыли свои участки. Назад нарушителям не уйти, если они того пожелают почему-либо. Вероятнее, будут уходить в тыл, ну, а задача моей группы — нагнать их и задержать, для нас в эти часы нет более важной задачи. Когда же мы доплетемся до места?

— Тут поблизости, товарищ капитан? — спросил водитель.

— Да, — сказал я.

Шаповаленко завозился, закряхтел:

— Шо, добрались?

— Пора бы, — сказал Стернин. — Третью шишку наставил.

Рязанцев молчал. Молчал и Владимиров, трепля Сильве загривок.

— А я что, виноватый? — с запозданием обиделся шофер. — Дорожка — гроб с музыкой, не кумекаешь?

— Кумекаю. Но проедешь еще малость — и четвертая шишка гарантирована.

— Ништо. У тебя башка сильная.

— Зато у тебя слабая.

— Прекратите, — сказал я, и спорщики умолкли.

Машина вынырнула из-за гряды, и я увидел наряд сержанта Волкова, бежавший нам наперерез. Шофер притормозил, пыль поглотила нас.

— Прибыли. Вылезайте. — Я спрыгнул с подножки, размял затекшие ноги.

Из пыли шагнул Волков, приложил руку к виску, начал рапортовать, задыхаясь от бега:

— Товарищ… капитан…

— Отдышись, — сказал я.

Волков смущенно улыбнулся, передохнул, доложил и показал пальцем на песок:

— Вот они. В натуре.

На песке — полузанесенные отпечатки сапожных подошв, крупные, мужские, они то параллельны, то расходятся накоротке, то сближаются вплотную: один косолапит, у второго походка прямая, легкая. Чужие, враждебные следы.

Сильве надевали кожаные чулки, и я полупропел:

— В данных чулочках вы модница, мадам. Как в нейлоне. Как в перлоне.

На мою остроту не среагировали. Даже Шаповаленко загнан, не до сатиры и юмора. Да мне и самому было не до шуточек. Но привык острить — и острю. Иногда по привычке. Автоматически.

Начальник заставы сказал:

— Стернин, свяжитесь с заставой и отрядом.

Связался. Рация уже не доставала отряда, волны затухали, застава продублировала. Долгов сообщил наши координаты и что мы продолжаем двигаться по следам в северном направлении. Связь с заставой каждые полчаса. Придется антенну Куликова со всеми шестью штырями менять на лучевую. Возни будет. На бегу уже не переговоришь. Долгов вернул микротелефонную гарнитуру, сказал:

— Вертолет вылетел из авиачасти. Резервы нашего отряда перекрывают выходы из барханов. Надо прибавить ходу. Владимиров, ставь собаку на след.

И все завертелось сначала: Сильва потащила за собой Владимирова, за Владимировым побежал Долгов, за Долговым — я, Рязанцев и Шаповаленко.

Отбеленное зноем небо, отбеленное солнце. То пески, то глина. Бросовый, сухой арык. Мы перепрыгиваем, как козлы. Ямы, норы, опять арык с обрушенными берегами, опять перескакиваем. Лямки от рации врезаются в плечи, рация больно бьет по хребту. Ничего, стерпим. Русский человек вынослив, терпелив, любые трудности преодолеет, тем более советский человек. Ему все по плечу, он титан, возвышающийся над миром. Разве я не прав?

Я бежал, ни на шаг не отставая от начальника заставы. На гимнастерке у него во всю спину мокрое пятно, когда он оборачивался, я видел на щеках грязные потеки пота и пыли. Долгов покрикивал: «Не отставай!» — и поддавал, включал третью скорость. Лет на десять с гаком старше нас, а поддает, показывает пример. К таким старшим товарищам у меня нет претензий. Не докучает моралью, словесами — на практике учит, делом. Если идет на проверку нарядов, то в глухой час и на дальний, трудный участок. На границу ходит и в пыльную бурю, и в обложные дожди, и в снежный буран, и в дневной зной, и ночью, при москитах, — не дает себе поблажки. Обучая пограничников, не поленится дважды и трижды лечь и отстрелять упражнение, на виду у строя преодолеть полосу препятствий, залезть на брусья, прыгнуть через «коня». На воскресниках заодно с солдатами разбивал сквер, сажал тополиные саженцы, переоборудовал спортгородок, белил забор.

Мне нравятся не белоручки, не фразеры — люди дела.

Старшина как-то меня обозвал болтуном. Я объяснил ему свою точку зрения: болтун тот, кто словами заменяет дело, ко мне сие неприложимо, я служу не хуже некоторых военных, награжден знаком «Отличный пограничник», поострить же, побалагурить — это из другой оперы.

На бегу я вытер лицо рукавом, поправил рацию за спиной. Поясница ныла, в груди покалывало, как будто прострел. Воздух с трудом проталкивается в легкие, его недоставало, и я разевал рот, словно рыба на берегу. Потрескавшиеся губы саднило от пота.

Пустыня — раскаленная сковорода. Когда останавливаемся, Сильва поднимает то одну лапу, то другую, повизгивает: и предохранительные чулки не помогают. Владимиров сердобольно берет ее на руки. Что Сильва — мы в грубых армейских ботинках ощущаем, как жжет песок.

На обеде я острил про ад и про грешников, остряк-самоучка. В данный момент лишний раз убеждаюсь: туркменское пекло вполне подходит для поджаривания грешников. Сдается: тлеет одежда, смолит волосы, попахивает жареным. Это я о себе, грешнике. Об остальных молчок: добродушный увалень Шаповаленко явно безгрешен, Владимиров — аскет, землячок Рязанцев — скромняга-парень. Одначе жарятся наравне со мной!

Владимиров поспевает за собакой, перекосившись: левая рука, в которой поводок, выброшена далеко вперед, правая оттянута. Долгов прижимает локти к бедрам, вскидывает пятки. Как бегут Рязанцев и Шаповаленко, не вижу, слышу, как с хрипом дышат, фыркают. Шаповаленко периодически пускает задыхающимся тенорком матюгана, а ведь сквернословить — грех; вывод: Петр по заслугам мучается в аду.

Что за стиль бега у моей персоны? Умалчиваю, со стороны видней. Не отстаю — это установлено. Хотя мне погорше, нежели прочим: рацию с хребта не скинешь. И сумку с радиопринадлежностями. Странно, но я не злюсь на это, скорее, доволен: проверяю себя, и на поверку — не хуже некоторых военных. А то затюкали: пошляк, стиляга, современная молодежь…

И до армии находились пожилые товарищи, которые вешали на меня собак. Не следует вешать на меня собак и наклеивать ярлыки. Слесарь я передовой, ниже ста тридцати процентов не даю, комсомолец, ученик вечерней школы, профсоюзное поручение по распространению лотерейных билетов выполняю, что же касается моей личной жизни, то она никого не касается… Извиняюсь за неудачный каламбур, не хотел, а сострил. Как по обязанности. Позор на мою седую голову за остроты низкого качества. Опять сострил?

Я не говорю: я лучше других. Говорю: не хуже других. И райвоенкому заявил: посылайте, куда всех. Посылали в погранвойска. И меня послали: производственная характеристика — дай боже, комсомольская — дай боже, физические данные — дай боже, вот так-то.

Как хочется пить! Вода булькает во фляге, чего проще — отвинти крышку, припади к горлышку. Нельзя. На остановке Рязанцев потянулся к фляге, Долгов проследил за его жестом, сказал:

— Нельзя. Я скомандую, когда пить.

Рязанцев отдернул руку, будто его поймали на чем-то недозволенном. Не желаю, чтоб со мной было так. Буду ждать команды Долгова.

А где-то ж есть томатно-красные ряды пузатых автоматов — конкурентов продавщиц газированной воды, есть ларьки минеральных вод, пивные павильоны, водопроводные краны — пей сколько влезет. Где-то нет накаленных песков и есть асфальт, в московскую жару он мягок, податлив, истыкан дамскими каблучками-шпильками, эти следы не прорабатывают с розыскной собакой. Двадцать пять градусов для москвичей невыносимы, у автоматов и тележек с газированной водой, у морожениц очереди, женщины томно обмахиваются веерами, мужчины — газетами, в квартирах шумят прохладные души и вентиляторы.

Я бежал, бежал, и у меня заекала селезенка, не было печали. Селезенка екает, если обопьешься, а тут с какой стати? В медицине уйма неразгаданных тайн, но мне от этого не легче: екает, колет, мешает бежать. А Сильве мешают бежать кожаные чулки, без них было бы удобнее. Но без них не ступила б на горячий песок. Собачке туго: устала, осунулась, обозначились ребра. Да и мы сбросили по паре килограммчиков. Облегчились. И еще облегчимся.

Остановились, и Владимиров сказал:

— Отдохни, Сильвочка.

Сильвочка! Собачьи нежности, если хотите. С людьми не нежничает. Со мной, в частности. Конечно, ей трудней, чем нам. Все же человек даст форы псу, под черепком у нас побольше серого вещества. И побольше извилин.

Язык у Сильвы вывалился, бока запали, она прерывисто дышала, жалобно посматривала на Владимирова. Тот, ни на кого не глядя, отцепил флягу, и я невольно сжался: будет пить без разрешения? Но Владимиров не стал пить. Он смочил свой носовой платок, протер овчарке ноздри, отлил из фляги в пригоршню, Сильва вылакала. Вторую и третью пригоршни вылакала. Владимиров сказал: «Норма, Сильва», — завинтил крышку, поболтал флягой. Выдержанный товарищ, железо, кремень. А мне от этого бултыханья не по себе.

При следующей остановке Долгов взглянул на часы, приказал:

— Выпить по полфляге.

Приказание не требовалось повторять. Дрожащими руками я поднес флягу к губам. Стараясь не уронить ни капельки, влил воду в рот, прополоскал горло, выпил. И так, по глотку, полфляги. А хотелось выпить всю, до дна, и не отрываясь. Мало ли что хочется, мозговые извилины для чего?

Долгов, Владимиров, Шаповаленко, Рязанцев попили, взболтнули фляжками, определяя, сколько воды осталось. Не уверен, что у них не было моего желания опустошить флягу. Жажда пострашней голода, туркмены о воде говорят: дороже алмаза.

Пот сразу же выступил на коже обильный — выходила выпитая вода. Выпей ведро — ведро и выйдет из тебя. Я бы осушил ведро, я нисколько не утолил жажду… А на заставе — благодать, пей сколько влезет: колонки во дворе, краны в умывальнике, в столовой графины с остуженным, нескупо заваренным чаем. Мы и горячий чай пьем, положив сахару, чай сладко-соленый (сладкий от сахара, соленый — иной воды в пустыне нет), я дую его с утра до вечера.

Плавился, переливался зной, в небо ввинчивались фантастические столбы и рушились прахом, зеленели пышные кроны и растворялись вдали, голубой полоской мелькала река и всасывалась в песок — причуды прогретого струящегося воздуха. Тягостно от этих причуд. Оголенная, как раздетая, пустыня, жара, жажда. Солнце висело в зените. Не верилось, что оно когда-нибудь перевалит зенит. Руки тряслись, коленки подгибались, и я уже пропустил вперед Рязанцева. Споткнулся о большую кость, подумал: «Не человечья ли?»

И без видимой связи с этой мыслью всплыла мысль: «А кто они — двое, за которыми гонимся по сожженной июлем пустыне? Они хотят уйти, мы хотим их поймать. Они враги моей страны и, естественно, мои враги. Подтянись, Будимир!»

Но я не подтянулся. Наоборот, меня настиг Шаповаленко, он теперь топал рядом, с шумом дыша и отфыркиваясь. Рация! Она пудом давит, пригибает к земле, заплетает ноги. Как бы не загреметь костями, этого еще не хватало.

Спустя полчаса начальник заставы сказал:

— Три километра — и выйдем к питьевому колодцу. Разрешаю выпить, но не всю воду, а половину: не исключено, что колодец высох. Или засорен. Или отравлен нарушителями, они его не минуют.

Выпили. Слезы, не питье. Жажда еще крепче заскреблась в глотке. Владимиров, конечно, Сильвочке платочком носик протер. За счет своего водного пайка угостил из пригоршни. Благородный товарищ. И Рязанцев из благородных. Сказал:

— Будик, давай помогу. Рацию потащу.

Я разозлился, прошипел:

— Не суйся. Как-нибудь без посторонних…

Долгов прервал меня:

— Внимание! Стернин, Шаповаленко, Рязанцев и я понесем рацию поочередно.

— Не согласен, — сказал я.

— Вам-то зачем, товарищ капитан? — сказал Рязанцев.

Долгов покатал кадык, утомленно буркнул:

— Отставить разговорчики. Приказы не обсуждаются… Владимиров, на след!

Колодец, на который мы рассчитывали, был отравлен не нарушителями — его отравила разложившаяся саранча. Понурые, сгрудились мы у колодца, из которого шибало отвратной вонью. Понятно: летом саранча гибнет тучами, одна из туч и забила колодец. Шаповаленко произнес с чувством:

— Шоб ей очи повылазыло!

Ей — это саранче. Точно адресовано, хотя и несильно.

— Ничего, ребята, — сказал Долгов. — Нарушители ушли от колодца, не похлебавши, вон их следы. Им тоже не сладко.

— И наше бытие — не сахар, — сказал я. — Если не прав, старшие товарищи поправят.

Долгов посмотрел на меня и промолчал. А молчание — знак согласия. Да и как не согласиться: топать по знойной пустыне — не сахар.

Со мной и начальник отряда согласился. Когда я связался с заставой, радист сказал:

— У аппарата начальник отряда, он пять минут как прибыл с начальником политотдела.

Полковник, прежде чем говорить с Долговым, спросил меня:

— Как там, сынок?

— Тяжело, — ответил я.

— Тяжело. Но держитесь.

Держимся, товарищ полковник. И будем держаться. Чего бы то ни стоило. Этого я не сказал, но подумал об этом.

Около часа дня Долгов сказал нам:

— Кажется, на вершине бархана две точки. Вглядитесь во-он туда.

Сколько ни вглядывались, ничего не обнаружили. Но Долгов сказал:

— Я не мог ошибиться. Это нарушители. Расстояние между нами сокращается. Поднажмем!

Не знаю, поднажали мы или нет, движущихся точек впереди не видно. А может, нарушители спустились с бархана? Осмотрелись, сориентировались и пошли дальше? А может, начальнику заставы примерещилось?

Не было сил бежать, я шел, временами пробовал трусить рысцой и тут же переходил на шаг. И у остальных так. Кажется, один Долгов в состоянии бежать, но Сильва плетется, обгонять собаку не резон.

Идем шагом — грузным, неверным, заплетающимся.

Дышим надсадно, с хрипом и свистом.

Глаза воспалены, слезятся.

В ушах звенит тишина; кроме наших шагов и дыхания, в пустыне ничего, мертвая тишина.

И вдруг я слышу далекий-далекий гул. Не успеваю определить, что это, как на губы, в рот льется соленое, густое. Пот? Но отчего густой, вязкий? Провожу рукой по губам, на пальцах — кровь. Пошла носом. Надо остановить. Поднимаю голову — и вижу вдалеке, в небе над песками, точку.

— Вертолет! Вертолет! — кричу я.

Думаю, что кричу первый. На самом деле вокруг еще раньше закричали, замахали панамами:

— Братцы, вертолет!

— Ура, вертолет!

— Сюда, соколы! Приземляйтесь!

Черная точка приближалась, росла, трещала стрекозой, на глаза наплывали слезы. Которыми плачут. Этого не хватало, спасибо, за очками незаметно.

Вертолет приближался, не отпуская от себя тень. Я задрал голову, помахал зажатой в кулаке панамой. С низким тарахтящим гулом вертолет прошел над нами — в кабине люди, на темно-зеленом брюхе красная звезда — и полетел дальше. Я и махать перестал: высота метров сто, с воздуха обзор же, неужто не обнаружили нас?

Но машина заложила вираж, развернулась. В порядке, видят! Она ходила кругами, и кругами ходил гул над головой.

Иван Александрович выбежал на сравнительно ровную площадку между барханами, сделал отмашку руками, и вертолет завис, снижаясь. Мы отошли, подгоняемые завихрением от винта. Выметая площадку, ветер вздымал и гнал песок и колючку.

Вертолет как бы застыл на месте. Не опустится, сбросит лестницу? В порядке — продолжает снижаться!

Он мягко коснулся песка четырьмя колесами, как четырьмя лапами, остановился, винтом взвихривало пыльный воздух. Ребята кричали «ура» — холостежь-молодежь, что за спрос с нее? Нет выдержки. Больше всех разорялся Стернин. Иван Александрович молчал, молчал и я.

Лопасти винта замедляли свое вращение над машиной, хвостовой винт тоже останавливался, вертолет твердо стоял на земле. По борту желтая цифра «15», ближе к хвосту красная звезда, подчеркнутая белой линией. Дверь кабины отворилась, на песок сошел белокурый бортмеханик в синем комбинезоне:

— Привет пехоте.

Стернин вякнул:

— Привет сыну неба.

Из вертолета прокричали:

— Лейтенант! Выгрузку — в два счета!

— Есть, в два счета, товарищ капитан!

Лейтенант, офицер, а Стернин запанибрата: сын неба. Не зная броду, суется в воду. Да ему хоть бы что, как с гуся вода. Повседневное явление.

Из двери, согнувшись, дулом автомата вперед, вышел высокий, плечистый майор — из штаба отряда, за ним инструктор с собакой, радист с рацией, два солдата и командир корабля со штурманом, черные от загара капитаны в зеленых фуражках с авиационной кокардой.

Иван Александрович поздоровался, спросил:

— Почему задержались?

— Из авиачасти в отряд вертолет прилетел как штык, — сказал командир корабля.

— Вели поиск с воздуха. — Майор кивнул в сторону командира. — Плели галсы, времечко-то и набежало.

— Нарушителей не обнаружили?

— Нет.

— Но старались, изрядно старались.

— Мы вас очень ждали. Лучше поздно, чем никогда, — сказал Иван Александрович. — Сейчас все уточним, решим… Однако сперва напоить моих ребят…

Я слушал их разговор и смотрел на Рекса. Не овчарка — волк. Большая, мощная, злобная, рвется с поводка. Старший сержант Самусевич наматывал на руку поводок, глядел поверх меня и Сильвы. Гордость грызет? Как бы не загрызла вусмерть, товарищ старший сержант Самусевич. Мы с Сильвой поскромней, в медалисты не лезем, но и не бездари. Дрессируемся и со временем будем работать по следу без поводка, мы за прогрессивное. А вы с Рексом — консерваторы, зазнались, блеск медалей ослепил вас обоих. Нынче Сильва показала себя неплохо и еще покажет. Да, показать еще придется.

Перед тем как появиться вертолету, мы с Иваном Александровичем обнаружили: следы обогнули бархан справа и слева и не встретились, они расходились дальше и дальше. Иван Александрович с досадой сказал:

— Нарушители разбились, уходят в одиночку. Понимаешь, чем это пахнет?

— Понимаю, товарищ капитан, — сказал я.

Так что вертолет подоспел вовремя. По идее, группа из отряда подменила бы нас, обессилевших, измочаленных. Теперь же ситуация менялась: мы с Сильвой будем продолжать идти по следу со скошенным каблуком, отрядные со знаменитостью Рексом станут на левый след, им-то что, свеженькие!

Из вертолета спустили термос с водой. Полный термос воды! В тени от вертолета я вылил из фляжки в согнутую ладонь — Сильва вылакала, вылизала шершавым языком. Я зачерпнул кружкой из термоса, Сильва вылакала с ладони и эту воду, и еще кружку.

— Больше не хочешь? — спросил я, и Сильва будто поняла мой вопрос, повела мордой вправо и влево.

— Пей, Грицко, — сказал Шаповаленко и залпом выпил кружку. — Ах, красота! Пей!

— Успеется, — сказал я.

Наполнил флягу, завинтил, перевернул, проверил, не протекает ли. Подзаправимся и мы, не грех подзаправиться. Стараясь не жадничать, выпил глотками: жажда лишь сильней. Выпил другую кружку, третью. Скорей бы дошла очередь до четвертой!

Две эмалированные кружки ходили по кругу: Иван Александрович пил строго, сосредоточенно; Рязанцев вымученно улыбался, зачем-то вытирал губы носовым платком; Шаповаленко осушал единым махом, передавая кружку, восторгался: «Ой, сладкая, даром что соленая!»; Стернин расплескивал воду по подбородку, крякал, приговаривал: «Не коньяк, не водка, но упьемся до положения риз». У нас на Псковщине говорят о пьянице: упился вусмерть. А пьяниц я ненавижу лютой ненавистью. Воду же надо пить бережливо, не расплескивать.

В детстве читал про барона Мюнхгаузена: пил его конь, пил, барону уже надоело, на поверку — пила лишь половина лошади, половина отсутствовала, вода и выливалась. Наверно, так вот и из меня выливалась вода по́том — я не напивался.

Отрядные и вертолетчики смотрели на нас, смотрели, и командир машины сказал, сбив на затылок фуражку:

— Вкусно, черти, дуете, самому захотелось! У экипажа канистра, наш НЗ, отдаем, пируйте!

Бортмеханик достал из кабины канистру, открыл. Иван Александрович сказал нам:

— Пейте досыта. Но полканистры оставите товарищам из отряда и экипажу.

Попили из канистры, угостил я и Сильву. Жажда заглохла. Поесть бы, поспать бы! Сбрасывая сонливость, оглядел наших: рослый сутуловатый Рязанцев, почти квадратный Шаповаленко, узкоплечий жилистый Стернин, а какая фигура у Ивана Александровича? Без примет, нормальная. Я бы хотел, чтобы у меня была такая фигура. Несолидная, нелепая мысль? Но она промелькнула, никуда не денешься.

Майор из штаба обменялся с Иваном Александровичем рукопожатием: «Успехов, капитан». — «Взаимно». Командир-вертолетчик сказал: «Счастливо, черти», и отрядная группа, ведомая знаменитостью Рексом, рванула по следу, свеженькие, отчего же не рвануть. Старший сержант Самусевич так-таки и не удостоил меня взором. Будет знаменитость снисходить до серой личности!

Вертолетчик и нам сказал: «Счастливо». Иван Александрович кивнул, мы вышли из тени, двинулись за Сильвой. Было часа два, солнце палило неимоверно. Сильва прорабатывала след, слабо натягивая поводок. Я ее не понуждал. К чему? Силенок у нее в обрез, израсходуется преждевременно, если неволить. Темп удовлетворительный, подольше бы выдержала. Я шел за Сильвой и осязал, как проступает, щекоча, пот на коже — и уже капли, уже струйки; в животе хекало — туда-сюда переливалась вода.

Миновали бархан, другой, и если бы обернулись, то вертолета за барханами не увидали бы. Но оглядываться было некогда и не к чему: наша дорога — вперед. Мы идем на север, отрядная группа — на северо-запад. Я убежден: они вскоре настигнут своего подопечного. С нашим подшефным позаковыристей: мы измочалены, вымотаны. И Сильва тоже. Даже больше нас. Было ощущение: преследуем как бы сначала, с отправной точки. Понятия о времени сместились, в голове ералаш, точно не определить, вероятно, преследование ведем часов семь. Как выражается Иван Александрович, на все про все семь часов. А сколько предстоит? По идее, меньше, нарушитель близок, но поживем — увидим.

Пески, изреженно поросшие гребенчуком, похожим на тую. Весной он цветет белыми, розовыми, лиловыми, красными гроздьями, как у сирени. Запах сладкий, дурманный, пчелы роятся, откуда берутся в пустыне? Летом гребенчук пропылен, поник. От куста к кусту прошмыгнул варан, вылитый крокодил, выполз на вершину бархана, вздернул морду.

На смену гребенчуку — верблюжья колючка, перекати-поле. Барханы до горизонта, куда ни глянь — бесплодные дикие пески. Ни души. Из людей здесь, наверно, лишь мы — нарушители и пограничники. Не убежден, однако, что тех, кого мы ловим, следует называть людьми. Более подходящее: двуногие.

Пески, пески, пески. Великая пустыня Каракумы, где ее край? Где-то есть другая Туркмения: хлопковые поля, виноградники, тутовники, нефтяные вышки, и городские кварталы, и заводы, и сейнеры на каспийской волне, и в пустыне же — газопроводы, опоры электропередач, восьмисоткилометровый канал, но здесь, у нас, ни колодца, пески, пески, пески.

Два года привыкаю к здешней природе, к барханам, к безлюдью. Тщетно! Иной раз шагаешь в дозоре, и серебристо мелькнет «ил» или прочертит трассу звезда — не спутник ли? — и радуешься, словно соприкоснулся с громадным живым миром. А когда Алексей Леонов выходил из корабля в космос, я был уверен: он это проделывал надо мной, я находился в наряде, и нам вдвоем было веселей.

В Каракумах ни на день не забываю Псковщину. Под подошвами песок, а будто — пойменный луг, вдохнешь запах полыни, а чудится — черемухи, саксаульник видишь ельником или березником. На Псковщине полно незамутненных голубых озер (оттого псковитяне голубоглазы). И мой родной город, древний русский глубынь-городок на берегу лесного озера, глядится в воду храмами да монастырями, резными избами да стандартными домами-коробками. Наша изба — на береговой кромке, пятистенная, в зарослях рябины, ее гроздья весной белые, летом оранжевые, осенью красные. В минувшую осень я сорвал красную кисло-горькую ягодину, разжевал — не в Каракумах, наяву.

Я получил краткосрочный отпуск, и как же он был нужен! В октябре отряд проверяла комиссия из Москвы во главе с генералом. Протирали нас с песочком! Но наша застава сдала на твердую четверку, а я — на пятерки. Отличников хватало и помимо меня, и все они с величайшей бы радостью поехали домой погостить. Я не обладал никакими преимуществами перед ними, кроме одного: они — молодежь-холостежь, я — женатик, и семья не в порядке. Поэтому по окончании проверки меня поощрили краткосрочным отпуском. Иван Александрович сказал:

— Владимиров, собирайся.

Мы прошли усохлым саксаульником, и сейчас он не казался березняком или ельником, его сучья напоминали скрюченные ревматизмом руки, то ль в мольбе, то ль в угрозе протянутые к небу. Солнце накалило не только песок, но и металл. Проходя саксаульником, я неосторожно поправил автомат и едва не вскрикнул: ствол обжег ладонь. Чего доброго, вскочит волдырь, этакое бывало.

След кружил, петлял, по временам нарушитель заметал его, таща за собой ветку. Я давал Сильве обнюхивать эти брошенные ветки, она снова становилась на след. Умница. Как ей приходилось туго, понимал до конца, видимо, я один. Она оседала на задние лапы, чиркала брюхом по земле. Инструктору не положено сердоболие, но я жалел собаку. Жалей не жалей — двигаться надо. Люди двигаются, и собаке надо.

Благодарение вертолетчикам, они нас напоили всласть, Шаповаленко сказал: «От пуза». Там, у вертолета, думалось: напились с запасом на три дня. Но спустя час жажда возобновилась еще острей. Набаловались у вертолета? Обливаясь потом, я ловил пересохшим ртом пересохший знойный воздух. Бока у Сильвы вздымались и опадали так, что смотреть было больно. Я налил ей воды в ладонь. Иван Александрович сказал:

— Ребята, пейте без команды. По мере надобности. По нескольку глотков. Воду подольше держите во рту, прополаскивайте горло.

— По мере надобности? — переспросил Рязанцев.

— Именно, — подтвердил Иван Александрович.

— По потребности — звучит приятственней.

Это Стернин вякнул. В чем душа держится, шатает его, как былинку, а языком мелет. Без костей язык. Не спорю: и остальных шатает. Но остальные помалкивают в тряпочку. Или же говорят — не вякают.

Сильва утеряла след, не сразу отыскала его, металась в растерянности, тычась носом в песок и колючки, повизгивая.

Снова радостно-тревожное восклицание Ивана Александровича:

— Нарушитель! На бархане!

Сколь ни напрягали зрение, ничего не обнаружили. Не почудилось ли Ивану Александровичу?

Он рассердился:

— Вы котята-слепыши! И я в здравом уме и памяти. Может, глаза позорче, чем у молодежи? Нарушитель — пятнышко, сливается с покровом. Да и позировать не в его планах, скрылся.

Я продвигался за Сильвой отупелый, со звоном в ушах, и, чем неаккуратней, жестче ступал, тем раскатистей отдавался звон. Сердце сдваивало, трепыхалось. Чудилось: оно расширяется, расширяется, лопнуло бы, если б его не ограничивала грудная клетка.

Сколько прошли? А на кой он, подсчет? Что, полегчает, если высчитаешь? А сколько надо пройти?

Голос Ивана Александровича:

— Всем слить воду во фляжку Владимирова!

Он перелил свою воду, за ним Рязанцев и Шаповаленко. И Стернин.

— Владимиров, поить только собаку.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

Сильва вылакала, я налил опять. У солдат напряженные шеи, скулы обтянуты бурой истрескавшейся кожей, белки красные. Сильва лакала громко, жадно, солдаты облизали черные, в запеках, губы, отвернулись. И Стернин тоже.

Два километра позади. Сильва легла. Я дал ей воды, она поднялась. Через километр снова легла и снова встала. И в третий раз лапы у нее словно подломились. Выпила последний глоток, во влажных глазах — просьба о добавке. Я сказал:

— Выпили водицу.

Подержал флягу над ладонью, сжимая, будто можно было выжать лишнюю капельку. Вытекло четыре капли. Я смочил носовой платок, протер Сильве ноздри.

— След, Сильва, след!

Она поднялась, встряхнулась, вильнула хвостом и пошла, покачиваясь.

— След, Сильва, след!

Полкилометра — и она упала, ударившись мордой и заскулив. Я погладил ее, попробовал приподнять — тело мелко дрожало, морда бессильно клонилась. Сильва лизнула мои пальцы, заскулила.

— Товарищ капитан, Сильва не может работать.

— Вижу, Владимиров, — сказал Иван Александрович. — Расписалась собаченция?

Это Стернин. Я собрался его отбрить, но не отбрил. Сказал:

— Сильва сделала все, что могла.

— Верно, — согласился Стернин неожиданно.

А Шаповаленко сказал:

— Намордовали пса.

Я бы прикоснулся лицом к собачьей морде, назвал бы ласково, но инструктор не должен баловать животное. И так уж я допускаю поблажки, с языка срывалось: «Сильвочка» — знать, неважный я инструктор.

Овчарка не брала след, отказалась от работы. Владимиров поднял ее на руки, она виновато скулила.

— Сильва, ты меня погубишь, — сказал Стернин. — Расписалась, Сильва?

— Причепился. Отстань от пса, — сказал Шаповаленко.

— Обойдемся без Сильвы, — сказал начальник заставы; голос уверенный, жесты энергичные, глаза твердые, неунывающие. — Стернин, не точи лясы, входи в связь…

Стернин прикрепил проводную антенну к антенне со штырями, привязал к ветке саксаула, вышла довольно высокая антенна. Надел наушники:

— «Черемуха», «Черемуха», я «Вилы-один», я «Вилы-один»…

— Ну что? — спросил начальник заставы.

Стернин предостерегающе поднял палец, прикусил губу.

— Ну?

И вдруг Стернин заорал в микрофон:

— Вас понял!

Сорвав наушники, заорал уже нам:

— Отрядные настигли нарушителя!

— На полтона ниже, мы не глухие, — сказал начальник заставы. — Членораздельно!..

— Есть, членораздельно! — Стернин сглатывал комок, облизывался, вертел головой. — Майор Афанасьев ставит в известность: нарушитель настигнут, отстреливался, видя, что окружен, разгрыз ампулу с ядом, вшита в воротник.

— Так, — сказал начальник заставы. — А мы постараемся взять живьем!

Легко сказать: живьем. Сперва догнать бы.

— Обойдемся без Сильвы. Действовать будем так: рассредоточимся, растянемся по фронту метров на двести и двинем, отыскивая след…

Я подтянул ремень, на две дырочки туже, не то штаны потеряешь. В пустыне малолюдье, однако без штанов неприлично. Сколько дырочек в запасе, может не хватить? А нарушитель — субъект серьезный, птичка отпетая, с ним повозимся, судя по тому, как вел себя напарник. Не сдался, отравился. Цианистый калий? Безотказное и мгновенное действие. Этого, нашего, — живьем!

Я оступался, в коленках хряскало, в саксаульнике царапнул щеку суком — ссадина засаднила, разъедаемая солью. Справа, метрах в сорока, Шаповаленко, слева — Владимиров. У Владимирова собака на руках, у меня рация за спиной, мой черед тащить, подкладка спасает мало, железный ящик наддает.

Следа не видно, песок нетронутый. Кто-нибудь увидит, даст знать — не голосом, взмахом, так условились. Кричать нет голоса, разве что начальник заставы не потерял его. Поэтому надо глядеть и перед собой, в своем секторе, и на соседей.

Взмахнул панамой Владимиров — стянулись к нему, долго шли по петлявшему, будто заблудившемуся, следу. Потеряли за барханом — рассыпались веером. Махнул начальник заставы — сошлись к начальнику заставы. Я тоже нашел след, заплетающийся, косолапый, он засасывался песком.

Солнце опускалось, однако палило по-прежнему. Нагибаясь над следом, я снял очки — в глаза будто плеснули жидким, расплавленным металлом. От солнца не уйти, не укрыться. Я ненавидел его сейчас и не вспоминал, как радовался заменившим затяжное дождливое ненастье погожим денькам, когда тепло проникало до косточек, солнечные зайчики прыгали по дворам и в прогревшемся июльском воздухе поднимался тополиный пух, кружил над Звенигородом, залетал в распахнутые окна. Но почему-то и родниковую свежинку подмосковного леса, и Москву-реку, в которой при желании отыщется место поглубже, по шею, не вспомнил. Вспомнил душ в заставской бане — заскочи потный, разгоряченный и обливайся прохладной струей до насморка, до простуды — и тень на заставе: взрослые деревья дарят ее, пользуйся. А вновь посаженным надо подрасти. Территория в посадках, на заставе традиция: прибыл служить — посади деревце.

И я посадил свой тополь в отводе от арыка — принялся, выпустил лист. И еще десяток саженцев воткнул я в туркменскую землю. В годовщину Советской Армии. Из отряда привезли саженцы, двести пятьдесят штук, капитан Долгов улыбнулся: «День торжественный, праздничный, но… саженцы надо определить. Не отметить ли нам праздник разбивкой сквера?» — и за лопату.

И чай на заставе великолепный: ароматный, горячий, жажду снимает. И не замечаешь, что вода солоноватая. До призыва я пренебрегал чаем, по утрам — кофе, вечером — кефир. В Туркмении пристрастился, приеду — мама удивится: водохлеб! Дядя, любитель почаевничать у самовара с колотым сахарком, говорил: «Молодой, потому и презираешь чаек. К старости, Андрюха, оценишь!» До старости далеко, но Туркмения научила: оценил.

Снимает жажду? Прибить бы ее, заглушить. Засела в глотке, скребется, сосет, высосет соки, иссушит в мумию, если ее не вырвать из глотки. Ногтями впиться в горло, рвануть и вытащить жажду, мохнатую, в шипах и щупальцах, ненасытную.

Негнущимися, распухшими пальцами нащупывал флягу, отцеплял с пояса, встряхивал, словно могло перелиться, плеснуться, булькнуть. Я вставал в своем воображении как бы посторонним: ополоумевший от жажды — хлебнуть бы, где хлебнуть? И, стыдясь этого, я встряхивал и встряхивал фляжку. Ни глотка. Ни капли. Начисто сухие стенки. Таясь товарищей, прицеплял флягу. Как ни в чем не бывало. Мол, я не я и фляга не моя. Мол, я не дохожу, я держусь. Привет.

Но я костылял, и уже это было неплохо. Двигаюсь. Не отстаю. Я читал где-то что-то о втором дыхании, которое появляется у вымотанного человека: перемогся — и обретаются силенки. У меня было второе дыхание, и третье, и еще какое? Мнилось: упаду, закачавшись, и не поднимусь. Я шел, не падал, и вроде бы сноснее становилось. Второе и еще какое дыхание. Не падал.

Мягкий, напевный звон щекотал барабанные перепонки, рос, крепчал, превращался в блаженную, неземную музыку. Чертовщина, но приятно. Музыка — и прочь жажда. Пей музыку. Не каплями, не глотками, не кружками — взахлеб, рекой.

Сошлись в кучу, и Шаповаленко сказал:

— Гад ползучий, не достанешь до него, шоб ему…

Стернин сказал:

— Может, на колодец попадем?

Владимиров сказал:

— Сильву б попоить.

Стернин:

— Сильва? И солдатам не повредило бы.

Шаповаленко:

— Круги в очах, радужеет…

Владимиров:

— Похлопай ресницами — пройдет.

Стернин:

— Ресницами можно, ушами нельзя.

— И у меня в глазах темнеет, — сказал я.

Сказал? Я оговорился: не сказал — прохрипел, просипел. И Шаповаленко, и Стернин, и Владимиров не говорят — натужно хрипят. Говорит начальник заставы, который возрастом покруче нас, здоровьем пожиже.

Он сказал:

— Ребята, мало не терять след. Надо догнать нарушителя. Поднажмем!

Насчет поднажать не ручаюсь, не упасть — вот задачка.

Размытые, преломленные, как из знойной дымки, видения, короткие и отрывочные: июньский закат, в приречном ивняке щелканье соловьев и кваканье лягушек. Лиля смеется: «Состязаются, кто кого», арка над въездом в дом отдыха, аршинные буквы: «Добро пожаловать!», с тыла: «Счастливого пути!». Лиля смеется: «Оборотная сторона гостеприимства»; за стенами буря, лес на горе рокочет реактивным двигателем, на скатерти — ужин, из-за фикуса — деликатные взоры родителей, близоруко щурившихся за стеклами очков. Лиля крутит на кухне краны: «Чудеса в решете, в доме горячая вода, холодной нету!»; в булочной волнительная дискуссия — детище очередей — как правильней: «кто последний» или «кто крайний»; грузины в огромных, блинами кепках пропускают Лилю: «Барышня, бэз очереди». Лиля покупает три сайки вряд, окрещенные звенигородцами «три сестры»; за пожарным депо в ожидании вызова и от избытка свободного времени сражаются в волейбол моложавые пожарники, Лиля смеется: «Лес темный, что они за пожарные, но волейболисты классные, первенство города завоевали». Пляж напротив Звенигорода, Лиля лепит из песка крепость, рушит: «Впервые попав в Крым, я говорила не «Пошли на море», а «Пошли на речку» — и смеется.

Смешинка во рту.

Все о Лиле. И вокруг Лили.

Видения изломаны, будто преломлены маревом. Ну да, между нами и горы, и реки, и леса, и города, и, конечно же, марево, что дрожит и струится над пустыней.

Я думал об этих видениях и о том, что Лиля старше меня, что ей и Федору надо ответить, и о том, что солнце прожигает одежду, жажда скребется в глотке, нарушитель косолапит, неутомимый. Двужильный он, что ли?

А иногда ни о чем не думал. Брел и брел с пустой гудящей головой, не сознавая, куда и зачем. Внезапно бездумность проходила, и я пугался: не просмотрел ли в эти минуты след?

В межбарханной лощине след утерялся и не находился — не по моей ли вине? Во всяком случае, показалось: я резвей остальных кружил по лощине, согнувшись в три погибели, оглядывая песок метр за метром.

Нашел Шаповаленко, помахал, прохрипел нам, сошедшимся:

— Ось тут.

Стернин прохрипел:

— Не загнулся, землячок Рязанцев?

Не было воли раскрыть рот, я вяло шевельнул рукой: дескать, жив.

— А что, землячок, сыграть в ящик в данных условиях возможно.

Начальник заставы сказал:

— Стернин, не точи лясы, побереги силы. Пригодятся.

Потеряли след. Нашли. Рядовой Рязанцев нашел.

Голова раскалывалась, боль из нее будто токами крови разносилась по всему телу: болели грудь, спина, поясница, ноги. Что с головой? Не солнечный ли удар на подходе? Или тепловой? Или другая хворь? А впрочем, не печалься об этом. Иди, пока идется, там будет видно. Никто еще не упал. И ты не падай. Иди.

Под мышкой ныла пендинка. Язва подзажила, но пот намочил бинтовой пластырь, разъел — засаднила. Пендинки не в зачет: у кого их нет? У самого уйма, сухих и мокрых, заживших и гноящихся, присыпанных стрептоцидом. С пендинками несут службу. Любую. Поиск и преследование — в том числе. Вот голова — это худо. Жажда — худо. А пендинка? Принять к сведению, не боле.

Начальник заставы сказал:

— Поднажмем! Нарушитель выдохся, он недалеко…

Нарушитель выдохся? И я тоже. Но поднажать нужно, поднажми, а там умирай. Ну, помирать нам рановато, как поется в песне. Не умирай — выложись.

Пристроиться бы под душ, на темя — прохладные струи. До озноба, до одури, до простуды. А друг Федор выкамаривал, порешив закалиться, применял шотландский душ: то горячая вода, то ледяная, в результате радикулит. Лиля хохотала. Зачем горячие струи, только ледяные! Льду бы на темя!

— Ребята, — сказал начальник заставы. — След утерян.

Я не узнавал ни его голоса, ни товарищей: расслабленные фигуры, лица осунулись, носы и скулы выпирают, на потрескавшихся щеках и губах кровь, снимали очки — глаза ввалившиеся, лихорадочные, синева в подглазьях. И капитан Долгов такой. Наверное, и я такой. Если не похлеще.

Мы растянулись на двести метров, пошли. В глазах рябит, кусты растворяются в песке, песок мельтешит, плывет. Этак ни черта не увидишь. Поморгай, прикрой глаза, чтобы передохнули. Смотри!

Идем, идем — не разгибаемся. Идем — никто не машет панамой. Идем — нету сигнала. Где же след?

— Отставить, — сказал начальник заставы. — Прозевали. Вернемся на исходный.

Не успели. Стернин выдохнул толчками:

— Нарушитель на… бархане…

— Что? Где?

— Где он?

Я не спрашивал, я увидел: серый силуэт покачивается на гребне, сходит по обратному склону, скрываются ноги, потом туловище, потом голова. Силуэт пропал, словно ушел в землю, осталось обоняние тревожной близости врага. Будто он пах тревогой.

— Отставить на исходный, — сказал начальник заставы. — Вперед!

Он пошагал с видимой поспешностью, оборачиваясь и подстегивая нас нетерпеливыми кивками. Ну, рядовой Рязанцев, подтянись, распечатай неприкосновенный запас силенок, ежели ты их не растранжирил. Кое-какие силенки были, потому что я затопал за начальником заставы. Объявилось пятое или какое там дыхание.

Я убеждал себя: «Рывок — и мы достанем нарушителя. Андрей Рязанцев, ты не размазня, не слабак, ты положительный, сознательный, ты сын своего отца, не распишись перед завершающими событиями, не опозорься. Ибо позор — преодолеть с товарищами пустыню и отстать накануне решающего шага. Не распишись, Андрей Рязанцев!»

Уговаривал себя, уговаривал и услышал:

— Рязанцев, куда сворачиваешь? Тебе нехорошо?

Я как из забытья вынырнул. Минутное затмение. Очухался. Занесло от группы. Мне хорошо, товарищ капитан. Вот я уже с группой. В висках только боль и шум, темя раскалывается, и вижу плохо. К черту очки.

В глаза плеснуло расплавленным металлом, и я неожиданно установил: солнце оседает к горизонту, часов шестнадцать? Жара схлынет? Задержим нарушителя — и схлынет.

Из лощины, как из недр земли, возникала фигура — сперва голова, затем туловище, затем ноги. Остановилась, покачиваясь. Теперь нарушитель ближе, разглядишь одежду: каракулевая шапка-ушанка, пиджак, брюки заправлены в сапоги. Одет как большинство колхозников. Работает под местного жителя. Видит ли нас? Мы его видим, вот он. Рывок — и бери.

Нарушитель спустился с бархана. Где стоял секунду назад, переливалось марево. Словно и не было пиджака и брюк. Врешь, были. Серый пиджак и серые брюки. А каракуль на шапке — черный. А сапоги — кирзовые. Лица не помню. Оно расплывалось. В глазах моих расплывалось. И барханы расплылись, и солнце, и начальник заставы заволоклись мутной пленкой. Переставлял ноги как в темноте. Как безлунной и беззвездной ночью. Мысль: что это, не потерял ли зрение?

Постоял, отдышался, и пелена спала, цветной мир обрел свои краски, но очертания его нечеткие, сдвоенные, будто не найден фокус. У скверных фотографов это случается, я прескверный фотограф, признаюсь. Лиле не нравились мои снимки. Лиле нравилось кусать свои губы, накусывать, как она говорила. Чтоб пухлые были и красные. Модно. Но вскоре сказала: «Нет нужды покусывать, ты нацелуешь». Не нацелую. Мои губы в трещинах, кровоточат. Не до поцелуев, прости, Лиля. При чем здесь поцелуи?

Нарушитель выходил из-за гребня и пропадал. Он оглядывался, но лица не разобрать: расплывалось — это раз, а два — начальник заставы сказал:

— Мы на том же расстоянии. Не сближаемся.

Ясней ясного. А как же рывок? Надрываемся, тужимся, жилы лопнут, проку — черт-ма. Проклятье.

— Поехали, ребята, — сказал начальник заставы и пошатнулся.

Он шел, шатаясь, и мы шатались, идя.

И нарушитель шатался и шел.

И мы и нарушитель не ближе, не дальше — на прежнем расстоянии.

Упал Шаповаленко, неловко, подвернув под себя руку. Мы окружили его, бледного, разевающего рот, но он очнулся, без посторонней помощи встал на колено, на другое, выпрямился, что-то промычал. Начальник заставы спросил:

— Можешь двигаться?

— М-м… попытаю…

— Поехали!

За Петром свалился я. Дурнота подступила, окутала, будто под коленки кто ударил — они подломились, и я рухнул на песок. Прямо физиономией. Тошнило, сердце замирало, рябились круги, но я увидел склонившегося надо мною капитана и услышал вопрос:

— В сознании?

Я кивнул. Что за кивок — физиономия в песке. Меня перевернули на спину, приподняли голову. Стернин замахал панамой перед моим ртом, по-рыбьи хватавшим воздух. Атмосферу создает. Как девице. Позор. Наливаясь злостью на самого себя, я сказал:

— В сознании.

Не прохрипел, а сказал. Так мне показалось.

Подхватили под мышки, боль от пендинки будто отрезвила. Когда подняли, я оттолкнул чью-то руку. И устоял. И шагнул. Не буду хвастать: не очень чтоб уж твердо.

Врешь! Добреду, доползу!

На зубах скрипел песок, мнилось же: я в ярости скриплю зубами, остро и мощно. Враг затрепещет от этого зубовного скрежета. Не поздоровится врагу. Или мне не поздоровится, ибо дурнота вновь оплетала. Как ударят под коленки — свалюсь. Когда ударят?

И тут я увидел нарушителя. Мы вскарабкались на бархан, до следующего метров сорок, и на том, следующем бархане лежал нарушитель. Я остолбенел: в сорока метрах? Значит, мы выдохлись, но он еще больше выдохся. Расписался. Помотал нас, а теперь возлежит?

И все опешили, стояли, смотрели: маскируясь кустиком зеленой верблюжьей колючки, раскинул ноги, как на стрельбище, мужчина-глыба, уставился на нас, под каракулем смуглеет лицо.

Было тихо. И в этой тишине неправдоподобно громко вжикнула пуля. Мы пригнулись. Птичка запела? Нервишки? Добро. Но отчего не было слышно выстрела? Пистолет бесшумного боя?

— Шаповаленко и Стернин, заходите слева, я с Рязанцевым — справа. Владимиров с собакой — прямо. Владимиров, спустишь ее по моей команде. Берем живым. При необходимости — стрелять по ногам. Выполняйте!

Вслед за капитаном Долговым, пригнувшись, я сошел с бархана, пополз по-пластунски, опираясь на автомат. Прикосновение к безотказному калашниковскому автомату взбадривало, сознание, что мы у цели, радовало. Нельзя радоваться, если сулят пулю? Можно.

Мир представал в четких контурах, в фокусе, виделось зримо и дышалось полегче. Я пахал песок локтями и коленями, в ноздрях щекотала пыль, взбиваемая ботинками капитана, — они елозили перед глазами, сверкали стертыми подковками. Желто-серый песок, зеленая верблюжка, солнечный блеск подковок. Цвета жизни.

Мы окружали бархан, и положение нарушителя было безвыходное. На что он надеялся? Подороже продать жизнь, ухлопать, прихватить с собой кого из нас? Мы подползали с трех сторон, хоронясь за колючку. Выше и выше. Ближе и ближе. У него сверху был сносный обзор, и он порой стрелял, пули вжикали.

Начальник заставы и я выдвинулись к гребню. Капитан высунулся, всмотрелся, и я выглянул. Нарушитель на гребне вертел головой то туда, то сюда; заметив кого-нибудь, вскидывал пистолет, стрелял в нас, или во Владимирова, или в Шаповаленко и Стернина.

«Крутишься белкой в колесе, — подумал я. — Докрутишься. Коли не сдашься».

Нарушитель вскинул пистолет в нашу сторону, и начальник заставы охнул, и я с запозданием, заторможенно отметил: пуля не жикнула, не прошла мимо, угодила? В капитана угодила? Обламывая колючку, к нему:

— Товарищ капитан, вы ранены?

— Кажись. — Он морщился, прижимал обвисшую руку. — В плечо клюнул.

— Я перевяжу вас…

— Отставить!

Из-под рукава «кубинки» вытекала кровь, капала на песок. Я неотрывно смотрел на это алое, живое, стекающее с пальцев. Начальник заставы крикнул:

— Бросай оружие! Руки вверх!

Вжик, вжик.

— Владимиров, собаку!

Где-то рядом голос Владимирова:

— Сильва, фас!

Начальник заставы встал в полный рост:

— Вперед!

Сняв затвор с предохранителя и сжимая автомат, я подумал: не отстать бы от капитана. На гребень вымахала овчарка — лает, скалит пасть, загривок вздыблен, видать, был свой собачий НЗ, — скачками побежала к нарушителю. Он обернулся, перезарядил пистолет и выстрелил в овчарку, и она, будто оступившись, упала с пронзительным визгом.

Нарушитель выстрелил во Владимирова, развернувшись — в Шаповаленко и Стернина. Еще развернется — и в нас, в капитана? Мне надо стрелять. Не попасть в своих. Не уложить его наповал. По ногам!

Я нажал на спусковой крючок, очередь гулко протарахтела над барханом, нарушитель выронил пистолет. И тут же потянулся к нему, схватил, но сзади навалились Шаповаленко и Стернин. И мы с начальником подбежали, и Владимиров. У нарушителя выкрутили пистолет. Щелкнули наручники. Мы сгрудились, тяжело дышали.

Нарушитель напряг мышцы, словно испытывая наручники на прочность, затем расслабился, опустил веки, и меня поразило: ресницы изогнутые и длинные, как у московских модниц. Московские модницы? Что ты мелешь? У капитана кровь течет, а ты о модницах, идиот.

Я достал индивидуальный пакет:

— Товарищ капитан, разрешите перебинтую?

— Давай. А ты, Шаповаленко, окажи помощь задержанному. По-моему, ранен ниже колен.

Шаповаленко пробормотал:

— Я б ему, гаду ползучему, оказал помощь, век бы не захотел…

И Владимиров пробормотал:

— Товарищ капитан, я осмотрю Сильву… Перевяжу…

— Давай.

Овчарка ползла к нам, волоча задние лапы. Владимиров вскрывал индивидуальный пакет.

Наверное, пуля в позвоночнике… Зад парализован… В Ашхабаде я видел кошку с поврежденными позвонками, горе горькое…

Я бинтовал, и у начальника заставы на повязке проступало красное пятно. Шаповаленко штыком распорол нарушителю брюки, перевязывал мясистые волосатые икры — на бинтах красное пятно. Пришел Владимиров с овчаркой на руках — бинты в крови.

Я помог капитану надеть гимнастерку, застегнуться. Он сказал:

— Спасибо, лекарь. Что с Сильвой, Владимиров?

— Пуля застряла в позвоночнике. Входное отверстие есть, выходного не сыскалось. Не жилица она, Сильва…

— Это ты оставь, — сказал начальник заставы. — В ветлазарете чародеи, спасут.

Нарушитель недвижим — ему по брови надвинули слетевшую в схватке шапку, коверкотовый пиджак измят, штаны окровавлены, смуглые черты побледнели, вокруг рта глубокие, как от стамески, складки. Резкие складки — и женские ресницы. На левом сапоге — каблук скошенный, не ошибешься. Кто он — русский, туркмен? Скорее, полукровка. Сколько лет? Какой судьбы? С чем пожаловал? Интересно. Но с этим разберемся не мы, есть люди, которые разберутся. Наше дело было задержать. Задержали. Не осрамились.

Еще ни разу им не выдавали столько патронов, как в тот день. Вернувшись в расположение, бойцы высыпали боеприпасы на койки и, волнуясь, укладывали их в магазины: бойцам впервые предстояло идти в наряд.

Командир взвода лейтенант Вордо неторопливо расхаживал вдоль коек, изредка останавливался возле кого-нибудь из своих подчиненных, проверял зарядку магазинов и спрашивал:

— Боец Лоци! Скажите, кто может быть назначен в наряд?

— Товарищ лейтенант, в наряд… — начинал тот, дословно повторяя все, что записано в уставе.

— Кто имеет право снять часового, боец Балог?

— Часового может снять разводящий, начальник караула и дежурный по части.

— А другой часовой?

— Только в присутствии разводящего или начальника караула.

— Хорошо! Взять снаряжение и построиться на плацу!

До развода пришлось потоптаться на свежем снегу почти полчаса. Дежурный капитан при свете фонаря проверял снаряжение и несколько дольше и подробнее, чем старых солдат, инструктировал их. Он напомнил требования военной присяги и нескольким бойцам задал вопросы, затем сказал:

— Если кто-нибудь из вас по состоянию здоровья не может нести службу, прошу выйти из строя.

Строй не шевельнулся.

— Стало быть, все в порядке?.. — Капитан повернулся к лейтенанту: — Инструктаж окончен.

В караулке бойцы выложили из карманов перочинные ножи, сигареты, зажигалки. Первая смена вместе с младшим сержантом Чики направилась к месту, где солдаты обычно заряжали оружие, остальные принялись укладывать снаряжение. Несколько минут спустя вернулся смененный наряд. Бойцы собрали свои вещи, перебросились несколькими словами с новичками.

— Ну, старик Лоци, смотри, чтобы не украли казарму, — пошутил боец Трейбер. — Возможно, пойду в город, моя очередь идти в увольнение.

— Ты что же, один собираешься время проводить? — спросил Лоци.

— Конечно нет, погуляем с Эржи.

— Это что, опять новая девушка?

— Где там! Познакомились еще на уборке винограда. Уже три месяца.

— Тогда не задерживайся, потом расскажешь. — Лоци толкнул земляка в спину. — Взвод ждет… да и Эржи тоже.

Вторая смена, в которую зачислили Лоци, бодрствовала. Бойцы вымыли мокрый от снега каменный пол и уселись вокруг стола. Фекете писал письмо жене, Лоци играл в шахматы с командиром отделения. Прозванный Мерзляком, Шойом усердно подкладывал в печку дрова и, казалось, сам готов был забраться в огонь. Между тем в комнате стояла такая жара, хоть окна открывай. Разводящий отправился проверять посты.

— Стой! Кто идет? — раздался через несколько секунд громкий окрик первого часового. В караулке засмеялись.

— Это Хусар! Только он способен так кричать, что даже младший сержант и тот боится, — сказал Мерзляк.

Тем временем усилившийся ветер распахнул ставни, забросил в комнату холод и снег, так что помещение разом остыло. Фекете закрыл ставни и ладонью смахнул с подоконника белые пушинки.

— Скоро наша очередь, — повернулся он к Лоци. — Я буду на первом посту. Ты, кажется, идешь на второй?

— Да, на второй, к ограде, где склады боеприпасов. Старики говорят, что там темно, как в преисподней.

— Надеюсь, ты не боишься? — спросил Шойом. — Если случится беда, давай кричи, я побегу… да не к тебе, за помощью…

Шутка вызвала общий смех.

— Смена, подготовиться! — отдал команду лейтенант Вордо. — Напрасно вы так натопили, будете мерзнуть на посту.

Приятно было после духоты подышать свежим воздухом. Прошли мимо ворот, и Фекете принял у Хусара пост. Извилистая тропинка вела к посту номер два. Под ногами в темноте скрипели снежинки.

— Стой! Кто идет?

— Смена!

— Разводящий три шага вперед, остальные на месте!

Часовой взял автомат на ремень.

— Товарищ ефрейтор, докладывает боец Балог, во время несения службы на втором посту особых происшествий не было!

Лоци встал рядом с Балогом. Повторил задание, осмотрел печати на дверях склада.

Никогда еще Лоци не испытывал такого странного чувства, как теперь. С тех пор как стал солдатом, он впервые остался один с оружием в руках. Сейчас ему вверили спокойствие людей, целость склада оружия и боеприпасов.

Он старался не смотреть в сторону освещенных окон казармы и постепенно привык к темноте. Прошелся между двумя табличками, определявшими маршрут движения, сосчитал шаги. Восемь… двадцать шесть… семьдесят два. Вздрогнул. Посмотрел вокруг, ему показалось, что стало еще темнее, чем прежде: в казарме погас свет. Было десять часов. Что сейчас делает Трейбер? Наверняка провел вечер в каком-нибудь прессо вместе со своей Эржи. Как им, наверно, хорошо!.. Да нет! Ведь уже минуло десять, значит, он уже спит. Неплохо бы оказаться сейчас на его месте.

Вдруг Лоци показалось, что за ним кто-то подсматривает. Мысли сразу же улетучились, сильно забилось сердце. Он сжал в руках автомат и медленно повернулся. Метр за метром осмотрел ограду, но никого не увидел. Затем принялся разглядывать сторожевой грибок.

«Черт возьми, там кто-то прячется… Что это за тень у столба? Надо зарядить винтовку…»

Лоци перевел предохранитель. Осторожно подошел к ограде, нагнулся.

«Правильно учил товарищ лейтенант, — подумал он о своем командире. — Действительно, в таком положении лучше видно. Но что там? Или кто там? Надо окликнуть».

Он чуть было не закричал, услышав за спиной чьи-то шаги.

«Очутился между двух огней. Позади тоже люди, их много. Надо повернуться в их сторону».

— Стой! Кто идет?

Лоци прижался плечом к ограде, чтобы не напали с тыла.

— Начальник караула. Проверка, — услышал он из темноты, но не видел говорившего.

— Начальник караула, три шага вперед! — приказал он дрожащим голосом.

«А если это не он? — мелькнула мысль. — Ведь я никого не видел».

Жилка на лбу перестала биться только тогда, когда он узнал лейтенанта Вордо.

— Товарищ лейтенант, боец Лоци…

— Товарищ Лоци, докладывайте товарищу майору.

Лоци старался рапортовать подробно, не спеша. Пытался тянуть время. Мысль, что он не один, успокаивала его.

— Вижу, задачу вы хорошо знаете, товарищ Лоци, — после рапорта начал заместитель командира по политической части. — Но окликать посторонних надо не с такого расстояния. Стоит такой туман, что вы, наверное, не видели нас, только шаги слышали. Как вы полагаете, враг тоже остановился бы? Он вас не видит, вы же не можете вслепую применять оружие, стало быть, нарушитель преспокойно скроется. Значит, надо подпускать постороннего на зрительную дистанцию и тогда окликать. Не забывайте этого, — закончил майор. — До свидания.

Некоторое время под их ногами еще скрипел снег, и Лоци завидовал сопровождающему часовому, который через несколько минут будет снова в теплой караулке.

Оставшись один, Лоци подошел к сторожевому грибку. Ему стало стыдно, что он принял огнетушитель за врага.

«Скоро час, и меня сменят, — подумал он. — Пройдусь еще несколько раз туда и обратно, а потом спать до утра. Нижайший поклон ночным часовым. Конечно, здесь совсем другое дело. Тут приходится охранять оружие, боеприпасы».

Нет, мечтать нельзя, это отвлекает внимание. Лоци остановился на узкой протоптанной тропинке и пристально осмотрел все закутки. В конце ограды, где к казарме примыкали кусты и площадка для игр, шевелилось что-то черное.

«А… Опять, наверное, как с огнетушителем».

Но движение повторилось. Лоци незаметно подкрался ближе и разглядел на ограде очертания человека. Когда он решил проверить, не ошибается ли, человек глухо свалился вниз. На какое-то мгновение он застыл, затем бросился бежать.

— Стой! Стой! Стой или стреляю!

Неизвестный бежал в сторону складов. Лоци загнал патрон в ствол и нажал курок. Сверкнула вспышка, и на снег полетела гильза. Человек остановился, выпрямился, сделал несколько шагов и повалился на землю. Сначала Лоци хотел бежать к незнакомому, но услышал, что кто-то бежит к нему. Он повернулся и прицелился.

— Стой, Лоци, не стреляй! Что ты делаешь? Я — ефрейтор Вег.

Лоци узнал смену. Руки сразу обвисли, словно утратили всю силу, на лбу выступила испарина.

— Товарищ ефрейтор… кто-то проскочил… Я окликнул, он не остановился…

Голос Лоци дрогнул, и, если бы его самого не поддержали, он бы упал. Лоци пришел в себя только в караулке. Рядом стояли майор Ситаш, лейтенант Вордо, ефрейтор Вег и фельдшер. В горле Лоци еще першило от нашатыря, но он все же сказал:

— Товарищ майор… я окликнул… иначе не мог…

— Успокойтесь, товарищ Лоци. Вы выполнили свой долг.

— А кто это был? Он жив или я убил его?

— Говорю вам, успокойтесь. Вы никого не убили. Его задержали.

— Это шпион? Диверсант?

— Нет, не враг. Боец, который опоздал на три часа и не захотел пройти в ворота. Трейбер из старшей роты.

Они братья — эти два человека. Они родились далеко друг от друга и никогда не встречались. Но они братья.

Один из них — русоволосый, коренастый, в защитной гимнастерке с двумя рубиновыми кубиками в петлицах — лейтенант.

Другой — стройный смуглый брюнет с веселым взглядом, тоже в военной форме — младший сержант.

Такими мы знаем их по портретам. Один — русский, другой — болгарин. Когда лейтенант, пограничник Алексей Лопатин, погиб в неравной схватке с врагами, Асен Илиев еще не знал, что он тоже будет служить на границе. В ту пору Асену было всего двенадцать лет. Потом Асен услышал о подвиге советского лейтенанта и служил своей родине так же беззаветно, как он. Асен Илиев охранял рубежи Болгарской Народной Республики.

Теперь они живут в наших сердцах рядом. Мы считаем их братьями. И нет ничего удивительного в том, что на границе Болгарской Народной Республики есть застава имени Алексея Лопатина, а у нас — застава Асена Илиева. Так велика любовь и дружба наших стран, ибо у наших народов один путь, одна цель.

— А теперь я расскажу вам о нем…

Майор Сврыдлев сделал долгую паузу и обвел взглядом солдат. Большинство из них офицер знал уже давно, не раз ходил вместе тропой граничар — это «старички», народ бывалый, испытанный суровой и беспокойной службой. А вот эти двенадцать парней — новенькие, всего несколько дней, как приехали служить на заставу. Они сидели притихшие, торжественно-внимательные, как дети, которым обещали рассказать интересную сказку.

Но не сказку собирался рассказать им майор, а быль о подвиге русского героя, имя которого носит эта болгарская пограничная застава.

— Это случилось в тысяча девятьсот сорок первом году, — начал Сврыдлев. — Рано утром двадцать второго июня во дворе тринадцатой заставы Владимир-Волынского пограничного отряда неожиданно разорвалось несколько снарядов. Грохот взрывов слился с оголтелым стрекотом пулеметов — стреляли с той стороны. А потом границу перелетели самолеты с фашистской свастикой. Так война перешагнула рубеж Советской страны.

Тринадцатой заставой командовал молодой лейтенант Алексей Лопатин. Неожиданность не обескуражила офицера. Через несколько минут все было готово к встрече врага. Политрук Гласов обратился к бойцам:

— Будем, товарищи, драться до последнего и, пока живы, фашистам заставу не отдадим.

Гитлеровцы надеялись с ходу сломить сопротивление маленького пограничного подразделения, но не тут-то было. Лопатин организовал круговую оборону. Своего помощника лейтенанта Григория Погорелова с группой бойцов он выслал к мосту через Буг, остальные заняли позиции у заставы. Больше часа горстка людей у моста не давала гитлеровцам форсировать реку, герои погибли все до одного, но не отступили.

Теперь на пути противника стояла застава. На лопатинцев была брошена рота фашистских солдат. Атака, вторая, третья… Твердо, как скала, стояли пограничники. Так прошли сутки…

Граничары слушали командира, затаив дыхание, лица их посуровели, глаза широко открыты.

Тишину нарушил перестук сапог за окном. С границы вернулся наряд. Звонкий голос доложил дежурному офицеру, что на охраняемом участке границы все спокойно.

Хорошо, когда все спокойно… Хорошо, но не всегда так бывает, далеко не всегда. Ветераны границы знают это. Многое помнит и сам начальник заставы Стефан Сврыдлев, который прибыл сюда в 1958 году еще капитаном. Сколько людей сменилось с той поры, славных людей! Отслужили свой срок и уехали. А сколько бессонных ночей, тревог и опасностей он помнит! Охраняли границу и учились. Перенимали опыт у своих братьев — советских пограничников, узнали немало историй об их бдительности и отваге. Услышали тогда и о подвиге Алексея Лопатина. Помнит Сврыдлев, как добивались граничары права называться лучшими, как попросили присвоить заставе имя отважного советского лейтенанта.

Белый просторный дом появился здесь семнадцать лет назад. Он поднялся на месте маленького пограничного поста. В доме поселились молодые загорелые парни в военной форме. С той поры иностранным лазутчикам не удавалось больше безнаказанно нарушать в этом районе границу Болгарской Народной Республики.

Сначала, правда, служба велась по старинке. Не было опыта, сноровки. Поздней участок стал знаком как собственная ладонь, на помощь пришла сигнальная техника, дело пошло на лад.

Майор помнит, как вместе с младшими командирами излазил каждый метр земли вдоль границы. Вместе ломали голову, где и как укрепить ее. В решении этого важного вопроса приняли участие все комсомольцы заставы. Особенно старался младший сержант Станимир Станев. Он предложил тогда круглосуточное дежурство у реки Струмы, в месте весьма каверзном. А потом в другом районе Станев установил оригинальное сигнальное устройство. Рядовой Николов слыл лучшим следопытом, он изучил труднопроходимые участки и подсказал командиру, как их удобней охранять. Солдат Нешко Маринов тоже думал об этом и предложил прикрыть их инженерными сооружениями. И так день за днем. Общая забота — забота каждого. Были найдены удобные подходы к новым местам расположения нарядов, определены способы наблюдения и маскировки.

А боевая учеба! Ведь от нее зависит мастерство каждого солдата на заставе, и пограничная служба немыслима без этого мастерства. Стрельба, занятия по тактике и следопытству, физкультура, изучение уставов и инструкций. Только усвоение всего этого дает право человеку называться отличным солдатом. И политические знания, конечно. Они определяют мировоззрение, учат давать правильную оценку событиям, происходящим в мире, глубоко понимать цели, к которым идет народ страны. И понятие «бдительность» становится осознанным и емким, смыслом всей твоей деятельности, всей жизни на границе.

В 1959 году командование объявило заставу отличной. Это было накануне 9 сентября — национального праздника свободы. Двадцать один человек получил тогда награды. На груди бойцов засверкали новенькие значки «Отличник МВР» и «Отличный граничар». Так пришли первые успехи. А известно, что добрые дела рождают традиции.

Немало людей с той поры сменилось на заставе, не раз приходилось граничарам вступать в единоборство с врагами молодой республики.

…В ту ненастную ночь границу охраняли ефрейтор Владимир Живков и рядовой Георгий Димитров с розыскной собакой. Холодный, резкий ветер шумел в листве осин, и на слух полагаться было нельзя. В такую погоду вся надежда на зоркие глаза пограничника да на чутье его четвероногого помощника.

Узкая извилистая тропинка шла вдоль контрольно-следовой полосы. Лучик фонарика сантиметр за сантиметром ощупывал рыхлую землю. Солдаты добрались до места слияния рек, нигде не обнаружив следов нарушения границы, и заняли удобную для наблюдения позицию.

Всего в нескольких шагах шумно плещут о берег и ноги черные, как мазут, воды Струмы, а дальше, за дамбой, — Бистрица. Медленно тянется время, когда сидишь в наряде, где даже покурить нельзя. Так прошел час.

Но вот забеспокоилась собака. Рука Живкова почувствовала, как по ее телу пробежала легкая дрожь. Неспроста: значит, что-то неладно. Граничары насторожились и скоро услышали, что к привычному шуму волн прибавился новый звук — легкое бульканье. Собака выпрямилась, и Живков заставил ее снова лечь…

— Кто-то плывет, видишь? — обратился к товарищу Димитров.

— Вижу, — тихо ответил солдат. — Правее нас.

Вскоре неподалеку от наряда на берег вышел высокий мужчина. Огляделся и быстро зашагал вперед… прямо на граничар.

— Стой! Руки вверх! — крикнул ефрейтор, выскочив из кустов и отрезая нарушителю путь к реке.

Но тот метнулся в сторону и выстрелил. Живков почувствовал, как обожгло левую руку. «Ранен», — мелькнула мысль. Медлить было нельзя, спускать собаку — поздно: враг мог уйти назад. Владимир прицелился и нажал спусковой крючок. Пуля настигла нарушителя у самой воды…

Несколькими днями позже другой лазутчик был взят живым. Предшествовали этому весьма «таинственные» обстоятельства.

Рядовые Белчев и Чорбадийский, которым поручили проверить пограничный режим, возвращались вечером со службы на заставу. Их внимание привлекли частые вспышки фар у дороги. К чему бы эти странные сигналы? Решили проверить и подошли поближе: на шоссе стояли два мотоцикла. У одного из них о чем-то громко разговаривали два паренька.

— Что здесь происходит? — спросил Белчев.

— Бензина у нас маловато, — объяснили парни. — Ехали мимо, увидели этот мотоцикл, остановились. Думали попросить горючего взаймы. Только владелец этой машины словно под землю провалился. Кричали ему, звали, мигали фарами — никакого ответа.

Граничары проверили у парней документы: они были в полном порядке. Парни уехали, а брошенный мотоцикл оставался нерешенной загадкой: куда же запропастился его хозяин? Воины срочно доложили о случившемся на заставу.

Тут же были приняты меры. Сврыдлев усилил охрану границы на этом направлении дополнительными нарядами, следуя старому правилу: не оставлять без внимания ни одной загадки. Тем более что хозяин мотоцикла так и не появлялся.

На рассвете солдаты Пешков и Славов заметили неподалеку от границы фигуру человека с ранцем за плечами. Вел он себя странно: пригибался, оглядывался по сторонам. Было очевидно, что в этих местах он новичок. Наряд скрытно приблизился к неизвестному и, убедившись, что путь его лежит к реке, быстро вышел наперерез.

— Стой! Куда идешь? — крикнул Пешков.

Человек сделал несколько быстрых шагов к кустарнику, но, увидев направленные на него дула автоматов, остановился.

— Я иду… в соседнее село… заблудился, — начал было лепетать он и умолк.

Задержанного бойцы доставили на заставу, а там быстро выяснили, что это и был исчезнувший мотоциклист, в действительности матерый преступник, пытавшийся уйти от возмездия.

Да, немало таких случаев было на заставе в минувшие годы. За семнадцать лет на счету ее значилось более сотни задержанных вражеских лазутчиков и бандитов. Трижды застава завоевывала звание отличной. И вот прибыло новое пополнение, двенадцать молодых солдат, которым предстояло нести дальше ее традиции, приумножать ее славу. Старательные, пытливые ребята, им все интересно, все хочется знать. Как внимательно слушали они сейчас рассказ майора! А он продолжал:

— На второй день войны гитлеровцы решили оставить заставу Лопатина в покое: куда, мол, им деваться, сами сдадутся. Но пограничники снова дали о себе знать, как только на дороге показалась колонна вражеских машин. Огнем пулеметов застава остановила их, сея смерть и панику.

Тогда разъяренное фашистское командование бросило на смельчаков роту эсэсовцев. И опять все атаки захлебнулись, лопатинцы держались стойко. Фашисты задумали отправить на заставу парламентера — местного жителя Матвея Скачко. Патриот отказался выполнить приказ врагов и был расстрелян на месте.

И на третий день эсэсовцам не удалось сломить сопротивление бесстрашного пограничного гарнизона. 25 июня прибыли свежие немецкие подразделения с артиллерией. К этому времени Лопатин перевел своих бойцов в подвал казармы. Туда же он поместил жен командиров с детьми.

Весь день 26 июня вражеские пушки били по казарме прямой наводкой. Верхний этаж был разрушен. Снова и снова бросались в атаку фашисты, и каждый раз их встречал меткий огонь советских героев; гарнизон жил. В этот день погиб боевой друг и помощник Лопатина политрук Гласов.

В ночь на 27-е на заставу посыпались термитные снаряды. Эсэсовцы надеялись огнем и дымом выкурить советских бойцов из подвала. Утром 28-го последовала новая атака. И опять волна гитлеровцев откатилась назад, встреченная меткими пулями из винтовок и пулеметов.

29-го ночью из-под развалин казармы были отправлены женщины и дети.

30 июня атаки фашистов снова отбиты. В подвале много раненых. Но они отказываются оставить товарищей и сдаться на милость врага. «Драться до последнего вздоха» — таково общее решение, несмотря на то что уже нет медикаментов, кончаются патроны и вода.

Еще двое суток сражались лопатинцы, сражались до тех пор, пока озверевшие гитлеровцы не подвергли руины казармы жестокому артиллерийскому обстрелу. Своды подвала рухнули. Так погибли герои…

Голос майора Сврыдлева звучал теперь торжественно и твердо:

— В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году Указом Президиума Народного собрания Болгарии имя советского героя Алексея Лопатина присвоено нашей заставе. Это большая честь для нас. Вот куда вы пришли служить, друзья.

Разве можно без волнения слушать такой рассказ, разве не забьется сильней сердце молодого бойца от гордости, что ему довелось служить в подразделении носящем столь славное имя!

Когда на заставе кто-либо отличится, ему говорят: «Молодец, действуешь по-лопатински». Поразит боец без промаха мишень на стрельбище, ему скажут друзья: «Стреляешь добро, по-лопатински». И позор лопатинцу, если он нарушит дисциплину или порядок в казарме. Даже если койку заправишь небрежно, стыда не оберешься, одернут товарищи да еще укажут взглядом на стену. А на стене портрет русоволосого коренастого человека в защитной гимнастерке с двумя рубиновыми кубиками в петлицах.

Лопатинцами теперь себя называют не только воины заставы, но и друзья граничар — жители окрестных селений. Лопатинцем величают, например, шестидесятилетнего дядюшку Мильо Андонова из села Кулата, и хотя человек он сугубо штатский, но толк в пограничной службе знает, недаром на его груди орден Красного Знамени.

Кто не слышал в округе о том, как он обхитрил бандитов?

…Шел Мильо как-то с ружьем вдоль реки. И вдруг выходят ему навстречу четверо вооруженных незнакомцев. Командуют:

— Бросай оружие, старик! Иди ближе, есть разговор.

Мильо не стал сопротивляться, положил ружье на землю.

— Кто ты? — спрашивают его.

— Сторож. Охраняю огороды.

— Ну вот что, старик, не будем ломаться перед тобой. Поможешь добраться до Чугулигова — дадим много денег. А проболтаешься… Сам понимаешь.

— От денег кто же отказывается? — запричитал дядюшка. — Только риск уж больно велик. Сейчас идти туда опасно: в селе солдаты. Придется подождать до вечера.

— Хорошо, — говорит бандитский главарь, — можешь взять свое ружье, но от нас — никуда.

Залег дядя Мильо рядом с преступниками в кусты. Лежит, а сам думает, как на заставу сообщить. И тут представился удобный случай: на берегу реки показалось стадо коров, которых пасли ребятишки.

— Пойду прогоню детей, — спокойно сказал дядя Мильо, — а то, чего доброго, заметят вас, разболтают. Несдобровать нам тогда…

Главарь счел слова старика разумными и согласился. Дядя Мильо выскочил из кустов, закричал на ребятишек, замахал палкой, а одного мальчонку поймал и быстро шепнул на ухо:

— Сообщи на заставу: через час приведу в Чугулигово четырех вооруженных бандитов.

Сердито кричал дядя Мильо, даже палкой ударил мальчишку. Разбежались дети с плачем, свернуло и стадо.

В назначенное время старый Мильо Андонов привел бандитов в Чугулигово. А там их уже ждали граничары. Преступники не успели опомниться, как их обезоружили…

Застава имени Алексея Лопатина — образцовое подразделение, сильные и умелый на ней служат люди, верные долгу, как тот светловолосый человек, что изображен на портрете, в защитной гимнастерке и с двумя рубиновыми кубиками в петлицах.

…В тот день на заставе стало одним пограничником больше. Правда, имя его не занесли в списки личного состава, как это делается обычно. Но оно появилось на табличке перед входом в подразделение, а в ленинской комнате повесили его портрет и отвели уголок у окна, за которым покачивалась на ветру роскошная ветка каштана. Старшина Алексей Анопко поставил рядом на зеленую казарменную тумбочку хрустальную вазу с цветами в память об этом дне.

Так болгарин, младший лейтенант Асен Илиев поселился на советской заставе.

Застава эта особая, и служба на ней труднее, чем на других. Так считают бывалые офицеры — ветераны границы, а им, конечно, видней. Но что касается солдат и сержантов, то у них об этом разговоров не ведется. Пришли они сюда с первых дней своей военной службы и других мест не знают. Все обычно, и понятно главное — доверен рубеж Отчизны, охранять его надо зорко. А трудности, что ж, они, говорят, на то и существуют, чтобы их преодолевать.

Стоит эта застава на берегу моря: чистенькая двухэтажная казарма, здание маленького, но уютного клуба, дом, где живут семьи офицеров, гараж, складские помещения — хозяйство старшины и, конечно, традиционная пограничная вышка. Тут она нужна непременно, потому что рядом море. Ночами под вышкой загорается яркий прожектор и щупает волны упругим голубовато-фиолетовым лучом.

С одной стороны море, а с другой — высоченные горы, поросшие чинарами и каштанами, буком и грабом, олеандром и густым кустарником орешника и лавровишни. Все это зеленое многообразие, цепляясь за кручи, поднимается к самым вершинам, нависает над скалистыми пропастями, глянешь в которые — и закружится голова. По этим кручам, вершинам, долинам со звонкими ручейными водопадами и проходит граница.

Конечно, бывалые офицеры правы, службу нести в такой местности — дело не простое. Здесь одной бдительности мало, нужна и физическая сила, и выносливость, и смекалка, и смелость верхолаза, не боящегося высоты, и, конечно, высокая боевая выучка каждого солдата. А раз нужно, значит, так и должно быть. Да, собственно, так оно и есть.

В истории заставы немало великолепных примеров стойкости людей, их верности долгу. Достаточно сказать, что на этом участке задержано свыше ста матерых агентов иностранных разведок, диверсантов и бандитов. Только у контрабандистов, некогда действовавших тут, отобрано золота на несколько десятков тысяч рублей.

Славится и сейчас застава у моря своими делами. Своими успехами в учебе она не раз завоевывала переходящее Красное Знамя части. И в этом немалая заслуга коммунистов — каждый четвертый на заставе член или кандидат КПСС, остальные почти все комсомольцы. Народ подобрался дружный, крепкий, ребята прямые, любят говорить правду в глаза. И уж если кто провинится, даст промашку по службе или в учебе, умеют одернуть, и не встретит тогда нерадивый воин у товарищей сочувствующего взгляда. Но если кто отличился, не поскупятся на похвалу. Добрые дела здесь умеют помнить и ценить. Ведь добрыми делами и создаются традиции.

С каким теплом и сердечностью проводила застава в запас ефрейтора Николая Кочнева — отличного пограничника и замечательного душевного парня. Его и сейчас вспоминают, ставя в пример молодым. Кочнев был наблюдателем, да таким глазастым, что в шутку говорили о нем: видит рыбу на дне моря за версту.

Что касается рыбы, это, конечно, к службе отношения не имеет, но вот на волнах морских различал он все, что следует различать.

Нес он однажды службу на вышке. Дело было под утро, погода пасмурная, волны свинцовые, хмурые; не выпускал бинокля из рук. И вот увидел чуть приметную черточку — милях этак в восьми. Сначала маячила она слева, на «чужой воде», а потом начала быстро перемещаться вправо, то пропадая, то вновь появляясь среди волн. Перевалила загадочная черточка незримую линию морской границы и оказалась в советских территориальных водах.

До этого всякие бывали случаи: заплывет рыбак-иностранец к самой границе, да опомнится и тут же спешит назад, или занесет шторм потерявшее управление судно с той стороны. Это дело понятное, тогда и помощь оказать нужно. Теперь же обстояло иначе, кто-то явно пытался незамеченным пробраться к нам, потому и уплыл так далеко от берега. Кочнев уже не сомневался в этом и сообщил начальнику заставы свои подозрения.

По тревоге вышел в море катер с заставы. К месту событий был срочно вызван пограничный корабль. Через пару часов в комендатуру доставили трех нарушителей границы, которые хотели проникнуть на территорию СССР совсем не для того, чтобы нанести дружественный визит.

Ефрейтор-наблюдатель получил тогда правительственную награду — медаль «За отличие в охране государственной границы СССР».

Непрошеные гости пытались пробраться на нашу землю не только морем. Буквально через два месяца после того случая поступил тревожный сигнал с гор.

…Ночью пограничники Виктор Беляев и Иван Завьялов несли службу в высокогорном ущелье. Местность наряд знал хорошо, на счету был каждый кустик, даже ночные звуки — журчанье ручья, шум листьев на ветру — и те были знакомы, как полюбившаяся песня. И вот — едва слышный шорох у ручья, совсем не похожий на те ночные шорохи, к которым привыкли солдаты. Кто-то шел. Беляев, старший наряда, принял решение устроить засаду там, где вероятнее всего мог пройти нарушитель. Ущелье изобиловало высокими кручами, и пройти его можно было не везде.

Предчувствие не обмануло. Минут через десять пограничники увидели силуэт человека, карабкающегося вверх. Теперь оставалось только ждать момента для решительных действий: неизвестный не мог миновать кустов, у которых заняли позицию бойцы. Так и случилось. Когда нарушитель оказался в двух метрах от них, прозвучал голос Беляева:

— Стой, руки вверх!

В спину преступника уперлось дуло автомата Завьялова: сопротивляться бесполезно. При обыске у нарушителя было отобрано оружие. Если бы действия пограничников были не столь решительными, могла бы завязаться жестокая схватка и не обошлось бы без кровопролития. Задержанный оказался матерым шпионом, для которого не в новинку было применять оружие.

Последний случай задержания нарушителя был совсем недавно. На этот раз отличились ефрейтор Генрих Бигвава и рядовой Василий Граб. Поэтому им чаще других приходится слышать просьбы друзей или гостей заставы: «Расскажите, как это было!» Особенно одолевают местные пионеры и корреспонденты газет, которые при этом неизменно достают фотоаппараты и заставляют позировать. Пограничники смущаются, оправдываются, дескать, рассказчики из них неважные, а потом: «Случилось это неподалеку от заставы…» При этих словах гости, как правило, оборачиваются в сторону границы, потому что от нее до казармы, как говорится, рукой подать — всего метров двести. За пересохшим ручьем начиналась уже чужая сторона, на склоне горы десятка два серых, ветхих домиков. Как не похожа жизнь там на жизнь поселка, что стоит по эту сторону долины! Здесь дома добротные, каменные, беленые, с веселыми крышами, над которыми простерли руки антенны телевизоров. Вечерами здесь из колхозного клуба слышится музыка, окна яркие, гостеприимные. А там — тоскливая тишина, вечером темно, в домах подслеповато мигают керосиновые лампы.

Разительные контрасты.

— Так как же это было? Генрих, расскажите, — попросили однажды Бигваву гости из Болгарии, два офицера-пограничника, приезжавшие с дружеским визитом на заставу.

И Бигвава рассказал, как он с товарищем нес службу в наряде у высоты Безымянной («Вон у той высоты»). Сначала слышали разговор на той стороне. Потом заметили двоих. А границу перешел один. Треснула ветка под ногой. Воины сидели не шелохнувшись до тех пор, пока нарушитель не очутился у небольшого моста на нашей территории, неподалеку от моря. Ну, понятно, задержали его. Вызвали тревожную группу. Вот, пожалуй, и все…

Да, не умеет Бигвава рассказывать. Все как-то удивительно просто, без остроты и романтики — на это не раз сетовали корреспонденты. А может быть, ему и не обязательно быть бойким на язык. Он пограничник, и важно, что службу несет отлично.

В тот раз, когда на заставу приезжали друзья из Болгарии, все и началось. От гостей узнали бойцы о герое граничаре Асене Илиеве. Охранял рубежи Болгарской Народной Республики такой человек с отважным и верным сердцем.

…Родился Асен Георгиев Илиев в 1929 году в селе Караманово в крестьянской семье. Там рос, учился, бегал босиком по влажному бархату травы, встречал у реки рассветы с удочкой в руках. А потом пришло горе: родную землю топтала, коверкала война. Это были трудные годы. Асен помнит, как радовались отец с матерью победам русских. Советские войска разбили гитлеровскую армию. После войны народ Болгарии взял в свои руки власть и начал строить новую жизнь. Но молодой республике мешали враги: посылали через границу лазутчиков и шпионов. У рубежей страны свирепствовали банды контрабандистов.

После школы Асен работал в деревне слесарем, вступил в комсомол. Когда призвали его на военную службу, стал он граничаром. Служил Илиев в Родопах, служил хорошо, получил звание младшего сержанта. Любили его товарищи за доброе сердце, меткий глаз, за правдивое слово. Однажды наряд, в котором был Асен, задержал опасного нарушителя границы, преступника, укравшего четыреста тысяч левов из государственной кассы. Командование объявило наряду благодарность, предоставило внеочередной отпуск.

30 марта 1952 года поручили Илиеву с рядовыми Баяновым и Цоевым нести службу у высоты Сара-Бурун.

…Около трех часов ночи Асен услышал какой-то шум у горной реки, потом звук осторожных шагов. Повел младший сержант товарищей навстречу опасностям; он уже не сомневался, что на родную землю крадется враг.

И вот увидели граничары несколько человеческих фигур. Нарушители двигались медленно, осторожно. Асен решил пропустить бандитов и напасть на них с тыла. Так и поступили. Когда те миновали кусты, в которых скрывался наряд, Илиев крикнул:

— Стой! Сдавайтесь!

В ответ заговорили автоматы, началась перестрелка. Тогда Илиев послал друзей в обход бандитам, а сам остался, чтобы отрезать им путь, если они попытаются прорваться назад. На помощь подоспели соседние наряды — четыре бойца. Их Асен тоже отправил окружать нарушителей с другого фланга, а сам занял выгодную позицию, стал ждать.

Преступники поняли, что оказались в тисках и на болгарскую землю не пройти, кинулись назад. Но путь за кордон им преградил Илиев. Завязался неравный бой. Младший сержант был отличный стрелок. Меткими выстрелами он сумел остановить нарушителей, прижать их к земле. И все обошлось бы благополучно, не попади вражеская пуля в оружие граничара. Тогда пошли в ход гранаты.

Товарищи, прибежавшие к месту боя, нашли героя убитым. Асен лежал, зажав в руке последнюю гранату, а неподалеку валялся труп бандита. Илиев погиб, но не выпустил нарушителей из ловушки. Банда была полностью разгромлена.

Теперь у высоты Сара-Бурун, на том месте, где сражался болгарский герой, стоит скромный памятник. Посмертно Асену Георгиеву Илиеву присвоено звание младшего лейтенанта. Президиум Народного собрания республики наградил его орденом «За храбрость»…

Эту историю поведали болгарские гости советским пограничникам на заставе у моря. Восьми лучшим бойцам подразделения они вручили болгарский значок «Отличный граничар». Подарили еще вымпел с надписью: «Старшим братьям — советским пограничникам от болгарских граничаров» — и уехали на родину.

Уехали гости, но запал в сердца солдат их рассказ об Асене Илиеве.

Сейчас никто и не помнит, кому первому пришла мысль обратиться к командованию с просьбой назвать заставу именем болгарского героя. Одни говорят, что предложил это ефрейтор Джимал Джавахишвили, а другие — будто рядовой Анатолий Мохов, а может быть, сержант Владимир Шевченко или ефрейтор Виктор Сивтунов… Не помнит никто точно. Но появилась такая задумка и понравилась всем. Поддержали ее и начальник заставы Алексей Исакович Чхартишвили, и его заместитель по политической части лейтенант Владимир Карпович Гурьянов. Написали пограничники письмо, и пошло оно по инстанциям вверх…

Вот и вернулись мы снова к тому дню, когда старшина заставы Алексей Анопко поставил у портрета Асена Илиева хрустальную вазу с цветами.

Сгущаются сумерки. На границе праздники коротки. Служба такая. Да она и не прекращалась все эти часы. Точно в назначенное время выходили наряды. Пограничники сменяли парадный мундир на гимнастерку и шли знакомыми тропками вдоль рубежа, священного рубежа Родины, охранять который поручил им народ.

— Застава имени Асена Илиева, выходи строиться на боевой расчет! — командует дежурный…

— Дедушка! Мне страшно, дедушка… — заплакал внук деда Ангела и разбудил нас.

Старик приподнялся, поправил на мальчике шерстяное одеяло и кашлянул.

— Замолчи, разбудишь людей! Они весь день были на охоте и устали. Почему тебе страшно, ведь мы же рядом с тобой?

— Собака, собака воет, дедушка… — дрожащим голосом произнес ребенок и прижался к деду.

Дед Ангел посмотрел на внука и увидел широко раскрытые от испуга детские глазки. Прислушался к завыванию ветра.

— Спи, внучок, спи спокойно. Собака не тронет хороших людей! — снова нарушил он тишину своим глухим басом и успокаивающе погладил мальчика по голове.

Бахчеванский, которого, очевидно, как и меня, разбудили детский плач и слова старика, вдруг поднялся. Он быстро обулся, нащупал лежавшее в изголовье ружье, накинул на плечи шинель и, осторожно ступая, боясь задеть спавших на полу товарищей, направился к двери.

— Оставь ружье, сынок! — испуганно произнес ему вслед дед Ангел. — Не трогай собаку. Она, как несчастный человек, поплачет, поплачет, потом ей полегчает, и она уйдет…

Сначала я подумал, что ребенок испугался во сне, и не обратил внимания на слова старика. Но то, что Бахчеванский вышел из комнаты, а дед Ангел тревожился из-за какой-то несчастной собаки, вызвало у меня большое любопытство. Полежав еще немного, я не вытерпел, поднялся тоже и вышел из овчарни.

Сидя на большом пне рядом с пастушьим очагом, на котором дед Ангел варил днем молоко и пек вкусные лепешки, Бахчеванский вслушивался в шум ветра.

Я постоял минуту-другую около двери, потом взял охапку хвороста из кучи, собранной дедом Ангелом, и разжег костер. Огонь быстро разгорелся и осветил поляну. Длинные тени запрыгали по деревьям, которыми начинался густой лес.

Бахчеванский молча вглядывался во мрак лежавшей внизу долины. Время от времени ветер доносил оттуда глухой ропот вод Доспатдере. Я чувствовал, что сейчас нельзя нарушать ход мыслей товарища, но любопытство все больше брало верх, и я, присев рядом с Бахчеванским, не стерпел и поинтересовался, о какой это собаке говорил старик. Сухое лицо полковника чуть вздрогнуло. Оно мгновенно покрылось глубокими морщинами, а в светлых умных глазах, точно утренняя роса, блеснули слезы.

— Эх, братец, это длинная история, — ответил он тихо. Потом глубоко вздохнул и замолчал, уносясь мыслями куда-то далеко-далеко. Но я снова попросил его рассказать, хотя бы вкратце, что все это значит.

И он поведал такую историю.

— Тогда, — начал Бахчеванский, — я служил начальником десятой линейной заставы в Доспатдерской комендатуре. Во-он там, видишь, под черными облаками блестят огоньки Црынча? Немного ниже, на юго-запад от этого села, у Доспатдере, была наша застава. Участок, который она охраняла, был большим, аж до этого места, до овчарни, где мы сейчас находимся, а внизу — до самого Пёсьего дола. Тяжело проходила служба — не было у меня ни заместителя, ни помощника по хозяйственной части. На границе случались частые перестрелки. Ко всему прочему надо было вспахивать и разрыхлять контрольно-следовую полосу, ставить проволочные заграждения и тянуть сигнализацию, обучать новое пополнение. Я страшно уставал. Нервы мои подчас бывали напряжены до предела, точно струны, и достаточно было малейшего повода, чтобы они громко звенели или даже готовы были лопнуть.

Помню, однажды в знойный полдень я возвращался вместе с сменившимся нарядом с контрольной полосы. Во дворе заставы, в тени под высоким дубом, отдыхала группа пограничников. Они оживленно о чем-то беседовали. А в стороне, у самого здания, распростершись на сухой траве, курил сигарету молодой парень, совсем недавно прибывший на заставу. Увидев меня, солдаты, сидевшие под дубом, быстро повскакали на ноги и застыли, опустив руки по швам, точно свечи. Тот же, который лежал в стороне, сначала приподнялся на локтях и, только когда заметил, что я уже совсем близко, бросил сигарету за забор, застегнул гимнастерку и поднялся. То ли потому, что солдат бросил незатушенную сигарету на сухую траву, то ли потому, что в стойке его не чувствовалось такой выправки, как у других, или потому, что я очень устал, но я на него страшно разозлился. Войдя к себе в комнату, тотчас же приказал позвать его ко мне. Когда он, захлопнув за собой дверь, отрапортовал: «Товарищ капитан, пограничник Ваклин Петров прибыл по вашему приказанию!», — я начал громко его распекать:

— Какой ты, — говорю, — пограничник, если до сих пор не знаешь порядка?

— Виноват, — отвечает, — товарищ капитан. Ошибся!

— Виноват, виноват, — кричу на него еще громче, — этим не погасишь пожара, если от твоей сигареты загорится высохшая трава и весь лес! Так, что ли, твой отец бросал окурки? Говори!

Мои слова, видно, сильно задели его, потому что он побледнел. Бросил на меня, насупившись, взгляд-другой, а когда понял, что я жду от него ответа, медленно проговорил:

— У меня, товарищ капитан, нет отца.

— Как так нет?

— А так, товарищ капитан, нет. Он был рабочим-табачником и умер от туберкулеза.

— А матери, — продолжаю я, уже злясь на себя, — тоже нет? Почему хоть она не приучила тебя к порядку?

— И матери у меня нет. Ее убили фашисты! — промолвил пограничник сквозь стиснутые зубы и посмотрел на меня такими глазами, что сердце мое сжалось. Как будто кто-то ударил меня прикладом в грудь. Сразу в горле у меня стало сухо, и я больше ничего не сказал.

Пограничник щелкнул каблуками и попросил разрешения выйти. Смотрю через окно: пошел он за забор, поднял брошенную сигарету и, прикурив от нее новую, втоптал сапогом в землю.

Эх, сказал я себе, ты, Бахчеванский, здорово обидел парня. Зачем было придираться к мелочам? Кто знает, что его мучает, раз он отошел от остальных и непрерывно курит. Боишься огня, а сам не гасишь пожара в груди солдата…

С того дня я начал внимательно присматриваться к юноше. Чувствовал себя виноватым перед ним и все старался найти повод, чтобы загладить как-то этот неприятный случай. А парень оказался настоящим пограничником. Знаешь, как он исполнял свою службу? Как хорошо распахали ребята под его руководством контрольно-следовую полосу! Длинную, широкую, точно пуховую, сделали. Даже змея не смогла бы проползти по ней, не оставив следа. Как бескрайнее ожерелье протянулась полоса вдоль всего участка, который охраняла наша застава. Даже скалы не остановили парня. Когда, наткнувшись на них, бойцы думали прервать работу, он первым взял мешок и за двести-триста метров стал носить на спине рыхлую землю, чтобы покрыть ею камни. Так мы оборудовали границу, такую охрану организовали, что застава была вскоре объявлена образцовой. Прибыл и приказ министра наградить лучших бойцов. Вот тогда-то я и решил обрадовать Ваклина. На сердце у меня сразу стало легко и тепло.

Тотчас же вызвал его к себе в кабинет.

— Ну, Ваклин, — сказал я, — собирайся в путь. Командование награждает тебя именными часами и десятью днями внеочередного отпуска. Через два дня мы устроим на заставе торжественное построение, будут вручены награды, и ты сразу можешь отправляться домой.

Большие глаза юноши посмотрели на меня с признательностью, но потом на лбу его появилась поперечная складка. Он немного поколебался и спросил:

— Товарищ капитан, а можно мне на время отпуска остаться на заставе?

Вопрос удивил меня.

— Это почему же? — заметил я. — Командование награждает тебя домашним отпуском, можешь себе уехать в родное село…

— А к кому я поеду, товарищ капитан? У меня оставалась одна бабушка, но недавно мне написали, что и она умерла. Вспоминать-то о доме мне тяжело, не то что ехать туда.

У меня к горлу подступил комок. Я прижал солдата к груди.

— Слушай, брат, а не поехал бы ты ко мне в село? На этой неделе я собираюсь туда заскочить дня на два, на три. Слышал ли ты когда-нибудь о селе Конаре? Там очень хорошо!

— Сердечно благодарю, товарищ капитан, — едва смог от волнения произнести солдат, и глаза его стали влажными.

С того дня мы с Ваклином стали неразлучными друзьями. Я любил и других солдат, все мне были дороги. Разве можно на заставе не любить своих людей?.. Но к Ваклину я испытывал особую любовь. Мне хотелось растопить сердце сироты. Я стал ему и товарищем, и командиром, и отцом. И вскоре он почувствовал себя на заставе, как в родном доме.

Как-то раз потребовалось направить из отряда одного пограничника учиться на проводника розыскной собаки. Вот, сказал я себе, возможность задержать Ваклина на заставе сверх срока службы. Позвал его и сообщил о своем намерении. Ваклин аж покраснел от радости.

— Значит, товарищ капитан, мы с вами теперь больше не расстанемся?

— Нет, Ваклин, — сказал я ему, — будем всегда служить и жить вместе!

Все, кто был свободен от нарядов, пошли провожать его до самого Црынча. А когда через год мне сообщили, что он возвращается, то не только все мы, но и крестьяне из села вышли его встречать. Любили его крестьяне не меньше, чем мы. Ведь именно он был инициатором постройки новой дороги от реки к селу! И Ваклин прибыл таким же, каким мы его знали раньше. Новым было только то, что теперь он носил на плечах сержантские погоны и походка его была четкой и прямой. Лицо сильно загорело, и большие черные глаза смотрели очень спокойно и уверенно. Бойцы особенно радовались молодому псу по кличке Вихрь, которого привел с собой Ваклин. С худым и жилистым телом, с гладкой серой шерстью и острой мордой, которую украшали острые белые зубы, пес легко шагал за подтянутым сержантом, и в его строгом взгляде была заметна гордость. Он холодно отнесся к ласкам бойцов. Если кто-нибудь пытался его погладить, Вихрь ощетинивался и рычал.

Ваклин начал новую свою службу с любовью. Он не забывал ни о проверке нарядов, ни о питании бойцов, ни о заботе о животных. Уже с первых дней я почувствовал, что на заставе появился хороший хозяин.

По утрам я долго смотрел, как он обучал собаку, как та после выполнения его приказаний ласково тыкала свою морду в его зеленые галифе. Сердце мое наполнялось радостью. И в отряде все почувствовали, что на нашей заставе появился еще один опытный пограничник. Число задержанных нарушителей на нашем участке стало расти. Еще бы! Стоило Вихрю взять след, как Ваклин непременно задерживал нарушителя.

Острый глаз был у парня, это все видели. Часто, когда солдаты ходили ночью в дозор и натыкались на какое-нибудь сухое дерево или замечали проходившего близко кабана, многие из них невольно вздрагивали. А он, бывало, посмотрит на парней, и на устах его играет улыбка.

— Спокойнее, ребята! — говорил он товарищам. — Чем больше вы боитесь, тем сильнее дрожат ваши коленки, и поэтому сухие сучья громче хрустят под ногами. Так и нарушителя не услышите.

И это замечание не только успокаивало бойцов, но и воспитывало в них необходимые для пограничников навыки. Одновременно поднималось их настроение. Ваклин Петров так хорошо изучил участок заставы, что шел по ущельям и каменистым тропинкам, как по ковру.

— Товарищ капитан, — говорили мне часто бойцы, — наш сержант знает не только все звериные тропы, но даже расписание, по которому кабаны и серны идут на водопой.

Однажды из отряда позвонил начальник штаба.

— Бахчеванский, — сказал он мне, — у нас есть сведения, что в районе вашей заставы готовится перейти границу опасный нарушитель. Немедленно усиль наряды и обо всем докладывай мне.

Мы прочесывали район и днем и ночью, но ни на нашей территории, ни на другой стороне ничего подозрительного не обнаруживали.

Совсем уже успокоились, когда с левого стыка заставы Ваклин дал знак тревоги. Я тотчас же прибыл на место. Смотрю, сержант изучает следы прошедшего по тропе кабана.

— Товарищ капитан, — докладывал он, — примерно час назад по этой тропинке на нашу территорию прошел нарушитель.

Я посмотрел на следы — это были следы кабана.

— Ты по этим следам делаешь заключение, Ваклин? — спросил я его удивленно.

— По этим, товарищ капитан, — ответил он спокойно.

Заметив мое недоумение, он поднялся и начал объяснять мне, как совсем несведущему человеку:

— По этой тропинке кабаны никогда не ходят. Плохо сориентировался бандит, очевидно, не очень грамотен, — сказал он и хитро улыбнулся. — Ведь ни к одному водопою, ни к одному болоту не ведет эта тропинка! А кроме того, посмотрите на расстояние между копытами, посмотрите на глубину следов. Таких кабанов у нас не бывает.

Признаться откровенно, чем дольше я смотрел на следы, тем больше убеждался, что они все-таки принадлежат кабану, испугавшемуся, видно, чего-то и сбившемуся со своего обычного пути. Я последовал за сержантом только для того, чтобы его не обижать. Вдруг Вихрь стал все настойчивее тянуть поводок и нюхать влажную землю. Уши собаки навострились, а шерсть на спине и хвосте встала дыбом. Потом он вдруг сильно стал чихать.

— Эх, негодяй, — пробормотал сержант, — порошком посыпал свои следы, но он совсем близко и никуда не убежит.

Только теперь мне стало ясно, что это действительно следы нарушителя, который терпеливо и осторожно преодолел большое расстояние, пользуясь копытами кабана.

Мы рассредоточились и стали окружать одну из горных гряд. Вскоре Ваклин уже вел к заставе здоровенного мужчину с высоко поднятыми руками, всего мокрого от пота. Рядом шел Вихрь, не сводя с бандита своих строгих глаз. А за ними шел младший сержант Кирчо и пес в руке кабаньи копыта.

Так шла жизнь на заставе. И Ваклин, и собака росли и мужали на службе.

Одно время Ваклин все чаще стал просить у меня разрешения спускаться в Барутин. Я его особенно не расспрашивал. От младшего сержанта я узнал, в чем дело. Одна молодая учительница из того села вскружила ему голову. Эх, что только не делает любовь! Бывало, наступит суббота или воскресенье, так парень места себе не находит. Смотрел, как он нервничает, но не корил его за это. Что же тут особенного, думал я, обзаведется наконец домашним очагом сирота и успокоится. Я оставался на заставе один, чтобы дать ему возможность пойти к своей девушке. За это я себя не укоряю. Но того, что негласно разрешал ему нарушать порядок — в одиночку ходить в село и возвращаться оттуда вдоль границы — никогда не прощу себе, до самой смерти. Недооценивал я действий врага, который только и ждал наших промахов.

Я никогда не верил в предчувствие, но в тот вечер мне было как-то не по себе. Долго ворочался в постели, стараясь заснуть. И вдруг до меня донесся душераздирающий крик часового:

— Товарищ капитан, товарищ капитан… Вихрь, Вихрь! — и, не ожидая моего приказа, ударил в колокол и объявил тревогу.

Я выскочил из дому и, посмотрев в сторону ворот, вздрогнул. По тропе на животе полз Вихрь. Весь залитый кровью, пес тащил в крепко стиснутых зубах фуражку сержанта.

Какие команды я отдал бойцам, не помню. Помню только, что когда я склонился над собакой, то она посмотрела на меня, как умирающий человек, который что-то хочет сказать, но не может. Две большие слезы покатились из ее лихорадочно горящих умных глаз, и фуражка хозяина выпала из пасти. Один из бойцов осторожно поднял Вихря на руки и понес в перевязочную, а мы бросились по кровавому следу спасать сержанта. Да, бросились, но было уже поздно. Нашли его в большом ущелье, на дороге, которая вела из Барутина к заставе. Холодный уже, Ваклин лежал с широко раскрытыми глазами, со стиснутыми зубами, в почерневшей от запекшейся крови гимнастерке. Несколько в стороне распростерся и его любимый конь Левчо. Из трех больших ран на животе и шее еще струилась кровь. Убийцы стреляли из засады и после этого быстро ушли через границу.

Человек все может перенести, браток. И убийство Ваклина, и скорбь бойцов, и рыдания девушки над его гробом, и собственные страдания — все-все, что обрушится на его голову…

Похоронили Ваклина около сада на заставе. Ведь мы были его единственными близкими людьми! Сажали цветы на его могиле и думали: пройдет время, и постепенно всем станет легче. Но с собакой этого не случилось. Ее скорбь по товарищу оказалась более сильной. Ветеринары переливали тогда Вихрю кровь, перевязывали его и в конце концов выходили. Вот, успокаивал я бойцов, Ваклин ушел от нас, но Вихрь остался, чтобы вместе с нами мстить за сержанта. Как только пес встал на ноги и ему отворили дверцу клетки, он двинулся на поиски товарища. Прежде всего вошел в здание заставы и толкнулся в дверь дежурки, где обычно спал сержант. Повертелся, обнюхал несколько раз постель, помахал хвостом и наконец уставился своими ввалившимися глазами на портрет сержанта, который висел на стене, обвитый крепом. После этого Вихрь начал скулить, пытаясь выразить что-то на своем языке, а потом побрел из комнаты в комнату. Как инспектор, вглядывался он тревожно в бойцов. А они, понимая его страдания, молча уступали ему дорогу. Прежде всего пес прошел через спальное помещение, потом через оружейную кладовку, через клуб и остановился у голубятни. Когда оттуда вышел младший сержант Кирчо, с которым Ваклин дружил больше всех, Вихрь болезненно заскулил, стал скрести землю передними ногами и затем пристально посмотрел на младшего сержанта, словно спрашивал: «Где мой товарищ?» Кирчо был твердым парнем, не раз попадал в трудные положения, не одного бандита метко поразила его винтовка, но сейчас, встретив лихорадочный блеск глаз Вихря, он не выдержал и заплакал. Наполнились слезами и глаза других бойцов. И пес словно понял все, что случилось. Когда Кирчо протянул руки, чтобы погладить Вихря, он обиженно зарычал и вдруг из пасти его раздался гневный и скорбный вой. После этого он повернулся и, разъяренный, побежал к клеткам.

Ну, думали мы, поскулит день-другой, и все пройдет. Привяжется к Кирчо, начнет работать с ним, и жизнь на заставе потечет своим обычным чередом.

Но пес озлобился на всех. Даже когда мы приносили ему в клетку пищу, он страшно рычал и бросался на проволочную сетку. Как будто все мы были виноваты перед ним, что не спасли сержанта. Пограничники понимали состояние пса и не сердились на него. Чем больше он на них рычал, тем нежнее и сочувственнее они к нему относились. Только по ночам, когда их будил вой Вихря, они нервничали. От сочувствия ли к его страданиям или из суеверия, но, когда вой собаки раздирал ночную тишину и эхо от этого воя болезненно и страшно повторялось и дрожало вдалеке, никто на заставе не спал. Пограничники нервно вертелись на койках и молчаливо вслушивались в вой Вихря. Да и кто мог спать спокойно при рыданиях пса, который не переставал искать своего друга.

— А-у-у-у-у-у… А-у-у-у-у… — зловеще раздавался в тишине его вой.

Я чувствовал, что с каждым днем пограничники все больше устают и выходят в наряды на границу невыспавшимися. Я видел, как ночной вой Вихря дразнил и других собак в клетках, и они, как только заслышат его голос, начинали тоже выть и нервно лаять. Долго я думал, какой найти выход, но ничего не приходило на ум. Советовался со специалистами, собирал собаководов из окрестных сел. Приходили они на заставу, смотрели на Вихря и давали различные советы. Но ничего не помогало.

— Умрет пес, — отрезал мне однажды дед Мишо Каракачанин. — Поэтому-то в древности после смерти человека вместе с ним в могилу клали и его собаку, чтобы она не выла, не мучилась.

Как это ни было нам тяжело, но мы в конце концов решили перевести Вихря на другую заставу, думали: может быть, там успокоится. С огромными усилиями удалось надеть на него намордник и увезти на одну из застав на другой фланг отряда. Однако через четверо суток старший наряда, вернувшись на рассвете с задания, разбудил меня.

— Товарищ капитан, товарищ капитан! — взволнованно говорил он и тряс меня обеими руками, чтобы я проснулся быстрее. — Вихрь разрывает могилу сержанта!

Я вскочил, быстро оделся и вышел из дому. Несколько бойцов бегали туда-сюда, а дежурный по заставе кричал, чтобы они принесли рыбачьи сети, которые можно накинуть на собаку и связать ее.

Мы со старшим наряда через сад побежали к могиле сержанта. Я никогда не забуду того, что тогда увидел на рассвете. Со страшно оскаленной мордой, с горящими, как раздуваемые угли, глазами, с взъерошенным, высоко поднятым хвостом пес рыл жилистыми своими лапами землю около маленькой могильной пирамидки и громко рычал. Если кто-нибудь приближался, он яростно бросался на него и, когда тот испуганно отскакивал, возвращался снова к могиле и продолжал упорно рыть землю.

— Вихрь, Вихрь! — закричал я с мольбой в голосе, но он даже не обернулся в мою сторону.

Тогда дежурный по заставе, широкоплечий парень с грубыми и сильными руками, подошел и набросил на Вихря рыбацкую сеть. Пока он связывал пса, на его руке, правом плече и груди появилась кровь. Пес сопротивлялся отчаянно, укусил его несколько раз, и боец едва не кричал от боли.

Как разъяренный тигр, рычал Вихрь и глядел на нас с ненавистью. В конце концов мы его затолкнули в клетку. Пес, обессиленный, забился в угол и, вытянув вверх свою израненную морду, завыл жалобно-жалобно.

В то же утро я доложил командованию о случившемся. Оно уже знало, что накануне вечером пес перегрыз ремень и убежал из клетки. Все думали, что он взбесился. Ветеринарный врач отряда настаивал, чтобы мы как можно быстрее пристрелили пса. Нашему санитару было приказано в течение месяца делать уколы бойцу, которого Вихрь искусал.

Вскоре на заставу прибыл и начальник отряда. Он долго, задумавшись, стоял перед клеткой Вихря, потом взял меня под руку и сказал:

— Слушай, брат, пора кончать с этой собачьей историей. И мне тяжело, однако ничего не поделаешь, его надо пристрелить.

Командир уехал, а я остался в комнате наедине со своими думами. Не знаю почему, но я, как и бойцы, не верил, что пес взбесился — мне все казалось, что мы его просто не можем понять. Вечером я собрал бойцов в клубе и сообщил им о приказании. Решил спросить, кто добровольно согласится выполнить приказ. Но когда увидел, с каким укором все посмотрели на меня, мне стало неудобно. Зачем же, сказал я себе, я должен мучить парней, зная, как они любят пса и как сильно сочувствуют его горю. Пошел в перевязочную, где находился покусанный.

— Слушай, Василь, — сказал ему, — тебе больше всего досталось от пса. Поэтому ты должен его пристрелить. Есть приказ командования убить Вихря, все равно он уже не исправится.

Парень встал, взял свой автомат и вышел, а я присел в перевязочной и стал ждать выстрелов. Немного погодя Василь вернулся и, опустив глаза, поставил автомат в шкафчик.

— Не могу, товарищ капитан! Я не трус, но не могу… — едва проговорил он.

Я понял, что и он не согласен убить собаку. Кивнул ему, чтобы ложился, и вышел из комнаты. Эх, Бахчеванский, сказал я себе, придется тебе самому выправлять положение.

Утром я вышел из здания заставы еще до подъема бойцов. Заметив, что я иду с автоматом к клеткам, часовой понял, в чем дело, посмотрел на меня из-под насупленных бровей и отвел взгляд в сторону, чтобы не видеть, как я буду убивать Вихря. Взведя автомат, я остановился перед клеткой. К большому моему удивлению, на этот раз собака стояла спокойно. Будто поняв мои намерения, Вихрь навострил уши и выжидающе посмотрел на меня, — может быть, он ждал, что я с ним заговорю.

Его умные влажные глаза, которые излучали глубокое страдание, смотрели на меня испытующе и словно спрашивали: «Зачем ты пришел? Чтобы меня убить? Так стреляй же, я готов умереть! Я верно служил, а сейчас никому меня не жаль. Зачем мне жить без моего товарища? Стреляй, ведь я же привязан и тебе нечего бояться!»

Мне стало тяжело. Как я убью его, привязанного, в клетке, где он вырос! Протянув руку, я открыл дверцу клетки и отстегнул поводок. Вихрь немного подался назад, но продолжал смотреть выжидающе. Освободившись от ремня, пес не бросился на меня, как он это делал в последнее время. Мои пальцы готовы были в любой момент нажать на спуск автомата. И здесь, когда я в последний раз бросил взгляд на Вихря, в моем сознании, словно живой, возник образ сержанта. Я вспомнил, как Ваклин, вспотев, бегал рядом с подрастающим псом, обучая его, как он ласкал Вихря и целовал его, когда тот выслеживал или задерживал нарушителя. Вспомнил я и взгляд пса, когда он, выбиваясь из последних сил, принес на заставу фуражку сержанта. У меня задрожали руки, и пелена застлала глаза…

Но приказ оставался приказом, и надо было его выполнять. Отвернувшись, чтобы не видеть собаку, я нажал спуск. Впервые с тех пор, как стал офицером, я не попал, как следует, в цель. Собака взвизгнула и, будто подброшенный сноп, выскочила раненая из клетки. Перевернувшись через голову, в несколько прыжков она оказалась у маленькой могилки перед заставой. Подняв голову с грозно раскрытой пастью, она завыла так страшно, что и сегодня, через столько лет, этот вой звенит еще у меня в ушах. Я снова вскинул автомат, но собака исчезла…

Направился к себе в комнату. Глубоко в душе мне было стыдно перед бойцами, которые смотрели на меня из окон. Но с сердца моего будто свалился тяжелый груз. Я был доволен, что пес все-таки убежал, что дело кончилось таким образом.

С того дня Вихрь больше не появлялся на заставе.

А среди населения окрестных сел стали распространяться всякие сказки. Одни говорили, что лесорубы встречали его у границы, другие — что слышали, как он воет в ущелье, где убили сержанта. Как-то зимой в том ущелье пропали два перебежчика. После нескольких дней поисков мы нашли их разодранные ранцы и башмаки, а также несколько обглоданных человечьих костей. Волки ли их загрызли, не знаю, но среди людей пошел слух, что это именно Вихрь их растерзал, что пес продолжает бродить по лесам и скалам, охраняя границу. От страха ли или из сочувствия к псу люди стали называть с тех пор эту местность Песьим долом. И бойцы поверили в это. Когда они проходили по Песьему долу, то нарочно задерживались там, надеясь увидеть пса. Однако Вихрь все не показывался. Люди и этому нашли объяснение. Пес, говорили они, не трогает своих и поэтому не появляется. Так это и осталось до сих пор. Годы проходят, а легенда о Вихре разносится все дальше и дальше. Вот видишь, и сейчас завывает ветер, а старик считает, что это воет собака…

Бахчеванский тяжело вздохнул и снова замолчал. Взглянув на его лицо, я заметил, что в глубине его солдатских глаз блестят слезы.

— А ты, Бахчеванский, — спросил я его, — ты сам веришь в то, что рассказывают люди?

— Иногда верю, а иногда не верю. Но знаешь, мне всегда хочется верить. Ведь собака — самый лучший друг пограничника, а хороший пограничник никогда не оставит своего поста…

Мне стало не по себе. Я не хотел больше расстраивать Бахчеванского своими вопросами, хотя любопытство мое еще не было удовлетворено полностью. Постояв еще немного около костра, я двинулся к овчарне. Луна бежала по небосводу.

Ветер все с той же силой гнул ветки елей и шумел в долине.

Когда я внимательно прислушивался, то и мне вдруг показалось, что это не ветер, а какая-то большая собака горько воет там внизу, в Песьем доле.

Во мгле сопки — будто белые горбы огромных верблюдов. Свирепый ветер со свистом и завыванием рвет с горбов клочья снежной шерсти, носит их, крутит, швыряет в слепые льдистые окна домов, наматывает на прибрежные камни и снова в ярости разбрасывает колючими клочьями.

Над сопками, над Снежным, над неспокойной бухтой, над грохочущим морем бегут черные тучи. Их не видишь, скорее, угадываешь. Они мчатся низко, словно хотят прижать тебя к земле, вмять в нее. И невольно спешишь под защиту кирпичных стен и железных крыш. К теплу и свету жилья.

Дней нет, нет ни восходов, ни закатов. Только ночь, длинная полярная ночь, наполненная ревом ветра и грохотом моря.

А в клубе тепло, светло и уютно. Щелкают бильярдные шары. Осторожно шагают по черным и белым клеткам скромные пешки, дерзкие кони, тугодумные ладьи, нахальные ферзи. Морщат лбы доморощенные Ботвинники и Тали. Удивляются, что доски спокойно лежат на столах, а фигуры не мечутся как угорелые, не ссыпаются на палубу. И мебель стоит на местах, а не ползет. И клуб не кренит то вправо, то влево, и тебя не швыряет от переборки к переборке.

Хорошо, когда под ногами земля! А если и качнется на какое-то мгновение клубная палуба под тобой — не обращай внимания. Это память, цепкая память воспроизводит недавнюю качку. Клуб стоит, твердо стоит на земле.

Корабль только что вернулся из похода, и свободные от вахты матросы — в клубе. Владимир и Иван Куличек сидят в глубоких креслах и молча наблюдают за матросами, играющими на бильярде.

Зазвенел звонок, приглашая в зрительный зал.

«Гусарскую балладу» уже видели, но опять посмотрят с удовольствием.

Не успел погаснуть в зале свет, как раздался громкий голос:

— Команда «Самоцвета» — на корабль!

В зале задвигались. Стали выходить, пригибаясь, чтобы не мешать другим зрителям.

Быстро оделись. Вышли на улицу. Хлестнула по глазам поземка.

Нагнали мичмана Зуева.

— И вас подняли? — спросил Куличек.

— Тревога, — сурово ответил Зуев.

Матросы прибавили шагу.

Один только боцман вел себя как ни в чем не бывало.

Девятнадцать лет он провел на флоте, и тревоги уже не казались ему чем-то из ряда вон выходящим. «Должно быть, командир решил поучить салаг. Нашел подходящую погодку», — ворчал он, натягивая высокие резиновые сапоги. Не успел встать с койки, как его бросило на переборку. Только тут до него всерьез дошло, что катер мотается на волне, как пустая бочка.

От этого настроение у Ивана Рогова не улучшилось. Ясно, что нужно будет смываться в укрытие. Но что делать с якорем? Если на такой волне попробуешь его выбрать, цепь лопнет, и тогда не видать тебе якоря, как блесны, оторванной от спиннинга. А может быть, прикрепить к концу якорной цепи буй и оставить ее здесь до более спокойной погоды? Но и это не давало никаких гарантий, что якорь и цепи не утонут, если море раскачается. Вот проклятие!

Боцман болезненно переживал такие потери. Как-никак он хозяин катера. Старую швабру, пустую банку из-под краски или полдюжины кривых гвоздей, которые давно пора было выбросить за борт, он бережно хранил в своей кладовой. И был самым счастливым человеком на свете, когда мог извлечь на свет большую жестяную банку и предложить ее мотористам для запасных гаек.

Мичман сверхсрочной службы, он был самым старшим в команде. Правда, Иван Рогов еще только собирался распечатать пятую десятку, но на плечах у него лежала ответственность и за инвентарь катера и за многочисленную семью, и это делало его старше своих лет.

Боцман никогда не жаловался. Он привык к трудностям. Когда Советская Армия освободила Смоленск, Иван должен был заботиться и о своем слепом дедушке, и о брате, который был на пять лет моложе его: стоять в очереди за пайком, ремонтировать пострадавший от бомбежек дом, пахать, сеять, копать и поливать огород, пилить и рубить дрова. Все это он делал охотно. Но варить и стирать — на это при всем желании у него не хватало времени. Послушавшись совета соседей, Иван женился.

Скоро можно будет отпраздновать двадцатилетие свадьбы, и, положа руку на сердце, Иван не мог вспомнить ни одного дня, когда бы он пожалел об этом. Самые счастливые часы жизни он проводил в кругу семьи. И, находясь на охране советских границ, он никогда не забывал, что охраняет также свою жену и пятерых детей. Однако в данную минуту его голова была занята куда более прозаическими делами. Нельзя же смотреть сложа руки, как пропадает якорь и пятидесятиметровая стальная цепь, которая еще послужила бы не один год.

Он еще раз прислушался к морю. Ясно, что в такую погоду нечего здесь торчать. Снявшись с якоря, они через полчаса войдут в заливчик на острове, куда обычно заходят все катера, если их в море застигнет шторм. Боцман не сомневался, что он выберет время наведаться в свой фруктовый сад.

На этот сад Иван Рогов напал случайно. Когда шторм впервые загнал катер в бухту и грозился запереть их тут на несколько дней, командир послал боцмана за питьевой водой. Будучи дальновидным хозяином, Рогов решил на всякий случай осмотреть весь островок. На западной стороне находилось подразделение пограничников, остальная территория была необжитой. На одной заросшей тропе Иван Рогов споткнулся, из корзинки посыпались собранные по дороге грибы. Он смачно выругался и собрался было повернуть обратно, как заметил в траве ржавую колючую проволоку. Каким образом она попала на этот уединенный остров? В нем проснулась страсть следопыта, которая с мальчишеских лет дремлет в подсознании каждого мужчины. Рогов отправился дальше. Вскоре он добрался до какого-то обгоревшего фундамента. Ямы, похожие на воронки, говорили о том, что дом был уничтожен во время артиллерийского обстрела. Эти картины разорения были ему хорошо знакомы по родной Смоленщине. Но там люди уже давно восстановили свои жилища. Здесь же царило запустение. Боцман помрачнел. Что произошло с жителями острова?

Только позже, исходив весь островок, Рогов понял все. Правда оказалась намного проще. На островке стояло когда-то всего четыре хутора. Общая площадь полей вряд ли превышала тридцать гектаров. Какой смысл оставаться тут в одиночестве, отрезанными от всего мира, когда на Большой земле создаются колхозы и совхозы? Островитяне бросили свои полусгнившие, покосившиеся домишки, чтобы осесть там, где не надо было грести четыре часа против течения, чтобы попасть в школу или купить в лавке соли и сахара, гвоздей или бутылку пива. Каждый разумный человек поступил бы на их месте так же.

Фруктовые деревья, однако, они с собой не взяли. И те каждую осень продолжали давать сливы, яблоки и груши. Особенно богатым обещал быть урожай в этом году. Будет чем полакомиться и ему и другим членам команды, чьи семьи живут в городке при базе. Оставалась одна проблема: как попасть на остров? Послезавтра их сменит другой катер, его экипаж не меньше любит сливы и яблоки, чем их. Через неделю же будет слишком поздно. И сейчас сама судьба протягивала им руку…

Когда боцман поднялся на палубу, все эти мысли улетучились. Опыт мгновенно помог ему правильно оценить ситуацию, движения сделались стремительными и сообразными. От недавней раздражительности не осталось и следа. Короткие команды следовали одна за другой.

Якорная цепь перелетела через борт. Боцман поднял руку. Еще можно было разглядеть призрачно белеющий буй, затем взревели моторы, и пена поглотила его. Катер вздыбил нос и рванулся вперед, как бегун, услышавший выстрел стартового пистолета. Закубенко постепенно наращивал ход. Он не старался выжать самый полный. Несколько минут сейчас ничего не решат. Никуда эта лодка уже не денется. Главное — до нее добраться. Нужно было соразмерить скорость хода с движением воли.

Вот волна приняла катер на свою спину. Казалось, он оторвется от поверхности моря и продолжит свой путь по воздуху. Резкий удар потряс корпус — катер провалился в пучину, следующая волна обрушилась на него, накрыла палубу и в бешеной ярости перемахнула через командирский мостик. У ног плескалась вода, появилось ощущение, что палуба погружается все глубже и больше не вынырнет. Но люки были крепко задраены, моторы работали безупречно, и катер вылезал для новой контратаки.

Удары стали сильнее, и капитан-лейтенант Закубенко замедлил ход корабля.

Командир оглянулся.

Рядом стоял Берзлапа. С его штормовой одежды потоками лилась вода. Когда особенно резкий толчок лишил его равновесия, нельзя было понять: он держит штурвал или держится за него сам. Но руки его не отрывались от штурвала, и командир уверился, что на этого парня можно положиться.

Сзади, ухватившись за мачту, стоял на посту Дзигутаров.

Командир взглянул на своего помощника. Перов тоже промок до нитки и с трудом держался на ногах, но не искал укрытия. Нет, шторм был для него родной стихией.

В наушниках послышался голос Крутилина:

— Цель три градуса с правого борта, дистанция три кабельтовых.

Командир приказал Берзлапе держать на три градуса правее, выждал какое-то мгновение и скомандовал сигнальщику:

— Включить прожектор!

Вспыхнул яркий свет, потянув свои щупальца через бурлящее море. Очевидно, остров был неподалеку, так как волнение заметно уменьшилось. Сноп лучей, подплясывая, дырявил завесу ночи. И вдруг застыл. Ему удалось поймать моторную рыбацкую лодку, медленно пробивавшую себе путь в открытое море.

Командир застопорил ход. С моторами, работающими на холостом ходу, катер по инерции приближался к моторной лодке, в которой теперь ясно можно было различить пять фигур.

Рыбаки не выключали мотора — при такой волне это грозило опасностью для их скорлупки.

Командир понял это без объяснений, но легче ему от этого не стало. Он решил запросить их световым сигналом. Хотя, если признаться честно, не надеялся получить ответ.

— Спросите номер лодки, откуда и куда следуют. Есть ли «добро» на выход, — приказал он сигнальщику.

Над волнами полетели молнии букв, создавая из точек и тире связные вопросы.

На удивление, рыбаки понимали азбуку Морзе. Как только погас последний сигнал, они столпились на корме и начали энергично махать руками то в сторону берега, то — открытого моря. А затем жестами попытались изобразить, как вытягивают сеть.

— Они показывают нам паспорта, — сообщил старший лейтенант Перов, наблюдавший за рыбаками в бинокль.

— Можем мы подойти поближе? — спросил командир Перова. Закубенко любил советоваться с помощником даже в тех случаях, когда заранее знал ответ.

— Свободно. Но рядом не продержимся. И на минимальных оборотах, — послышалось в наушниках. — Я предложил бы лечь на параллельный курс, отстать и снова нагнать.

По голосу командир узнал Лудзана и обрадовался — смотри-ка, из нового механика выйдет толк, определенно выйдет. Совет был разумный, однако проблемы он не разрешал.

Почему, собственно, нужно останавливать лодку, которая направляется в открытое море? Ведь обычно рыбаки в порту получают необходимые разрешения. Не будет ли это излишней формальностью? К сожалению, нельзя было заставить рыбаков остановить мотор и подойти к ним вплотную — волны мигом разбили бы лодку о борт катера. Что же оставалось? Поверить на честное слово и выпустить их в море или приказать вернуться к берегу? Оба эти решения не удовлетворяли капитан-лейтенанта. Самым правильным был бы третий путь — перебраться на лодку, проверить документы и личности рыбаков и тогда решать.

Закубенко повернулся, встретился с взглядом Перова, понял, что тот давно наблюдает за ним, и кивнул головой. Старший лейтенант удовлетворенно улыбнулся и сделал шаг в сторону трапа.

— Не забудь пистолет, — напомнил командир и тут же сообразил, что не выключил ларингофон. Теперь эти чересчур драматические слова прозвучали в ушах всей команды.

Так и есть. Варшавский выполз из теплой штурманской рубки и трагическим голосом заявил:

— Я иду с вами. Сам знаешь почему…

Командир рассердился.

— Старшего лейтенанта Перова сопровождают Крутилин и Берзлапа. Штурвал примет Дзигутаров. Остальным стоять по местам!

Выждав, пока осмотровая группа соберется у планшира, командир дал ход. Он привык к большим скоростям, и ему теперь казалось, что катер ползет, как улитка. Но судно пронеслось мимо лодки. Он отстранил Дзигутарова и сам стал за штурвал.

Катер описал плавную дугу. Закубенко пытался представить себе дальнейший ход событий. Сейчас он подрулит к моторке, люди осмотровой группы по очереди прыгнут в лодку. И что тогда? Катер снова отойдет на безопасное расстояние, ляжет в дрейф, а те окажутся среди этих незнакомых людей. Хорошо, если это честные рыбаки, которые вышли в такой шторм, чтобы взять улов или спасти мережи, хотя для такого трудового энтузиазма и оправданий не сыщешь. Старший лейтенант Перов проверит документы, сообщит на катер: все, мол, в порядке — и четверть часа спустя окажется рядом с ним. Но если у этих рыбаков что-нибудь другое на уме?.. Если они намереваются пересечь границу? Или связаться с судном, ставшим на якорь в нейтральных водах?

Катер снова приближался к моторной лодке. Поставив его против ветра и волн, что несколько уменьшило ход и качку, командир поднял руку:

— Приготовиться!

Я работаю в городском музее, в разделе войны, на втором этаже. Каждый день я прохожу по залу, где под стеклом стоят выцветшие знамена и поблескивает оружие, постаревшее и устаревшее. Здесь в музейной тишине оно, наверное, и стрелять-то разучилось. Мины — они никогда уже не взорвутся, ракетницы — им не суждено посылать в ночное небо тревожные сигнальные огни, полевой телефон — много лет назад замерла в нем последняя команда… Иногда мне кажется, что я опустился на морское дно, где, окутанные вечным покоем, лежат случайные, утонувшие предметы. И никто никогда не вернет их к жизни.

Однако нельзя загадывать вперед. Случалось, что музейные экспонаты обретали вторую жизнь. Я знаю, например, историю пулемета, который от гражданской войны до Отечественной простоял в музее, а потом снова очутился в строю, ожил да еще попал в руки легендарного Цезаря Куникова. И бил музейный пулемет фашистов не хуже, чем беляков. Нет, нет, кто поближе знаком с жизнью музея, тот знает, какие поразительные неожиданности порой потрясают тихие стены хранилища древностей. Случается, что оживает не только оружие. Люди, которых считали погибшими, объявляются, приходят в музей, восклицают: «Вот он — я». А под фотографией дата смерти —1943 год.

Музей не морское дно, а мы, работники музея, — не бесстрастные водяные, копошащиеся в случайных трофеях подводного царства. Мы собираем отсверкавшие молнии, мы храним искры больших пожаров. В наших тихих залах юные сердца начинают стучать жарче. А старики не жалеют о прожитой жизни.

Каждое утро я поднимаюсь на второй этаж и по мягкой ковровой дорожке иду через зал. Иногда дорожка еще не постелена, ее чистят. Тогда пол громко поскрипывает под моими шагами. Я прохожу мимо «хромой» партизанской пушки с самодельным колесом. Мимо витрины с личными вещами партизан: бинокли, перочинные ножи, алюминиевые ложки, коптилки, сапожный инструмент — обычные предметы быта, ставшие музейной ценностью. И документы поверх лиловой печати заверенные кровью… А над ними на стене висит картина — горящий багрянцем осенний лес. Мирный лес, без взрывов, без солдат, без войны. Этот лес носит странное название — Красный Куст. Здесь в течение двух месяцев сражались четверо наших разведчиков, окруженных врагами. Их портреты висят чуть правее. Фотографии мутные, увеличенные с маленьких, с белыми уголками для печати. Экскурсоводы обычно останавливаются у Красного Куста. Я наизусть помню их рассказ, который приходится слышать изо дня в день:

— Обратите внимание на этот осенний русский лес. Красные сполохи осин. Желтое невесомое золото кленов. Густая изумрудная зелень елок. И небо высокое, как бы подсиненное. Издалека этот лес кажется огромным полыхающим кустом, вокруг которого раскинулись поля. А теперь всмотритесь в лица этих четверых ребят. Простые, ничем не приметные лица. Самому старшему из них было двадцать лет…

Если бы меня разбудили ночью, я смог бы продолжить этот рассказ. Слово в слово. С любого места.

…Да, они не могли прорваться к своим. Но они не сдавались. Они продолжали драться с врагом. Из разведчиков они превратились в неуловимых диверсантов, которые неожиданно появлялись и бесследно исчезали. Лес помогал им, скрывал их густым покровом. Так они продержались до первого снега. Листья опали. Красный Куст погас. Четверо бесстрашных разведчиков лишились защиты — своего надежного маскхалата. Они оказались на виду у врага. Им оставалось сдаться или принять неравный бой. И они приняли бой…

Каждый день, проходя мимо, я как бы здороваюсь с четырьмя ребятами. Я так привык к ним, что мне кажется — когда-то вместе воевали. И они знали меня молодым.

Но однажды, поравнявшись с Красным Кустом, я обнаружил, что разведчиков не четыре, а пять. Я глазами пересчитал их, провел немую перекличку. Вместе с четырьмя откликнулся пятый.

Я стал рассматривать новичка. Он мало чем отличался от моих старых знакомых. Военная форма вообще делает людей похожими, а на нем была такая же поношенная гимнастерка с полевыми погонами и пилотка со звездочкой, как у остальных. Он сидел прямо, словно проглотил аршин, и изо всех сил смотрел в фотоаппарат. Над правой бровью виднелся шрам… Под фотографией было написано: «С. Афанасьев».

Что за С. Афанасьев?! Я быстро зашагал к себе в хранилище. Я перебрал все материалы, связанные с Красным Кустом. Никакого С. Афанасьева там не значилось. Я стал расспрашивать экскурсоводов. Никто не знал, откуда взялся новичок. Все пожимали плечами.

Проще всего было тут же снять со стены эту загадочную фотографию, но я медлил. Может быть, красные следопыты разыскали пятого неведомого героя Красного Куста и сами повесили портрет рядом с его товарищами? Может быть, в самом деле был пятый, хотя по всем официальным документам в разведку отправилось четверо?

Вечером, когда собрались все сотрудники, я спросил их:

— Что будем делать с пятым?

Сотрудники молчали.

— Может быть, снимем его фотографию до выяснения?

Все покачали головами. Никто не поддержал меня, словно были в сговоре с таинственным новичком. И я почувствовал, что сам не решусь снять фотографию.

Побывав однажды в музее, люди редко когда соберутся сюда во второй раз. Они убеждены в постоянстве экспозиций музеев. А здесь нет застоя… Невидимые для обычного посетителя течения не прекращаются. Из глубин забвения поднимают они все новые и новые сохранившиеся в живых крупицы минувших подвигов. Проходит время, и на неразгаданные тайны музея проливается свет.

Пятый разведчик Красного Куста ждал своего часа.

И надо же было случиться, что его час настал, когда в музее был задержан похититель.

Ко мне в комнату вбежала старушка — дежурная по залу. Волосы у нее торчали в разные стороны, а бантик на блузке сполз набок:

— Скорее! Скорее! Средь бела дня подставили стул… и за фотографию. Но я-то следила. Я-то все видела…

— За какую фотографию? — спросил я.

— Этого… как его… пятого.

— Пятого?!

— Вот тебе раз! Одни незаметно вешают фотографию в музее, другие — похищают.

Я быстро зашагал в зал, к месту преступления, в ожидании увидеть мальчишку, из тех, кого неудержимо влечет к гранатам и тесакам. Но похитителем таинственной фотографии оказалась девочка-подросток. Она стояла под картиной Красного Куста, окруженная экскурсоводами, — длинноногая, белобрысая, с жиденькой челкой на лбу, в свитере с чернильными пятнами. Она заложила руки за спину и враждебно смотрела на меня. Рядом стоял стул с отпечатком подошв, а фотография пятого разведчика была перекошена.

— Что здесь происходит? — строго спросил я.

Девочка молчала.

— Ты хотела взять фотографию?

Похитительница кивнула.

— Зачем она тебе?

Снова молчание.

— Ты что-нибудь знаешь о нем? — Я показал на фотографию.

— Знаю.

Наконец-то нашелся человек, который что-то знает о таинственном новичке. А может быть, не знает — всего лишь фантазер…

— Рассказывай! — потребовал я.

Девочка посмотрела на носки своих ботинок, откашлялась и напряженно, как на экзамене, стала отвечать:

— Афанасьев Вячеслав Петрович родился в нашем городе, в семье… — тут она запнулась и спросила: — Про семью надо?

— Ты говори о нем!

— Хорошо. О нем… В детстве он увлекался голубями. В пятом классе болел корью. Остался на второй год, по болезни… Окончил вторую железнодорожную школу. После школы его призвали на границу.

— Когда это было? — спросил я.

— Что «когда было?»

— Когда он был призван на границу?

— В прошлом году. Он тогда…

Я уже не слушал. Мне стало ясно: Афанасьев родился, когда война уже давно кончилась, и не имел никакого отношения к четырем разведчикам. Теперь можно было снять со стенки злосчастную фотографию…

Ради чистого любопытства я спросил девочку:

— Ты не знаешь, случайно, кто повесил его портрет?

Она посмотрела на меня исподлобья и сказала:

— Знаю.

Она все знала. А мы в музее столько времени ломали голову.

— Выкладывай!

Она не торопилась «выкладывать». Я нетерпеливо потряс ее за плечо:

— Кто же?!

— Я!

— Ты?!

Девчонка спокойно кивнула. И тут меня прорвало:

— Если все будут развешивать в музее фотографии своих знакомых, то какой это будет к черту музей? — Я кричал на белобрысую девчонку, нарушившую священные законы музея, а она смотрела на носки своих ботинок. — Ты знаешь, чьи портреты висят на этом стенде?!

— Знаю.

— Нет, ты плохо это знаешь. Эти ребята два месяца жили в логове врага. Каждый день они рисковали жизнью. Два месяца.

— А он два года. — Она вдруг повернулась ко мне: — Два года. На границе. Там тоже рискуют жизнью. — Она распалилась, глаза ее болезненно сузились и сердито поблескивали. — На войне в тебя стреляют и ты стреляешь. А на границе знаете как бывает: в тебя стреляют, а ты не смеешь. Потому что нет приказа.

— Но они-то погибли, — тихо сказал я, кивнув на разведчиков.

— На границе тоже погибают, — не отступала она. — Только об этих ребятах экскурсоводы рассказывают, а с границы пришлют похоронную матери. И все…

Она меня окончательно обескуражила, выбила из-под ног почву. И я почувствовал, что опять не смогу снять со стены фотографию пограничника со шрамом над бровью.

Длинноногая белобрысая девчонка уставилась на носки своих ботинок, а я смотрел на фотографию парня, который хотя и родился целой жизнью позже четверых разведчиков, но был удивительно похож на них. Почти не отличался. Та же пилотка — звездочка над переносицей, та же гимнастерка с помятыми погонами… А экскурсоводы выжидательно смотрели на меня.

Я повернулся и медленно пошел прочь, но похитительница окликнула меня:

— Подождите. Я должна взять Славину фотографию. Можно?

Эта вздорная девчонка решила, что может распоряжаться в музее, как в собственном доме: захотела — повесила, захотела — сняла. Я промолчал. Я ждал, что она скажет.

— Понимаете, он скоро приедет домой. Он был ранен в бою на границе. Он залег с пулеметом, а их было десять. Он не пропустил их… Когда пришло письмо, я повесила сюда его фотографию.

Я посмотрел в сторону Славы Афанасьева, и мне показалось, что там, на границе, вместе с ним залегли и вели огонь по тем, кто посягнул на нашу землю, и эти четверо ребят из Красного Куста. И кто знает, что было бы со Славой, если бы их не было рядом.

— Зачем же именно теперь снимать фотографию? — тихо спросил я.

— Вы не знаете брата, — печально сказала девочка. — Если он увидит свою фотографию в музее, он знаете что со мной сделает! Он меня в детстве поколачивал.

И снова у Красного Куста осталось четверо бойцов. Историческая справедливость была восстановлена. Но меня огорчала эта справедливость, ведь Слава Афанасьев как бы связывал четырех погибших разведчиков с сегодняшней жизнью. Он был принят в их товарищество как равный. И каждый раз, проходя мимо, я испытываю непонятное щемящее чувство, словно этих ребят всегда было пятеро, а теперь один из них ушел навстречу новым боям.