В 1980-е на улицах моего родного Ленинграда порой встречались студенты из Северной Кореи. Спутать их с китайцами или, скажем, с многочисленными в те годы вьетнамцами было невозможно по одной простой причине: все северокорейские студенты постоянно носили на груди значок с портретом Ким Ир Сена. Впрочем, большинство советских граждан тогда считали этих странных азиатов китайцами, будучи в полной уверенности, что на нагрудном значке у аккуратно и «правильно» одетого азиата изображен Председатель КНР Мао Цзэдун. Однако ленинградцы и москвичи 1980-х заблуждались: даже в те дни, когда в Китае культ Мао достиг совершенно безумных масштабов, китайцы не обязаны были носить значки с портретом «великого кормчего». Однако то, что было невозможно в Китае при Мао, было вполне возможно в Северной Корее при Киме. Культ личности Ким Ир Сена в Северной Корее был исключительным по интенсивности, намного превосходя и культ Мао, и культ Сталина, с которых он изначально во многом копировался. На это были свои причины: Ким правил страной почти полвека, то есть много дольше, чем Мао или Сталин, а потом еще и передал власть по наследству. Свою роль сыграло и то, что страна, в которой правил Великий Вождь, была гораздо меньше и, скажем так, однороднее, так что ее было проще контролировать.

Традиция поголовного и обязательного ношения значков с портретом Ким Ир Сена уникальна – ничего подобного в мире не было нигде и никогда. Значки стали обязательным атрибутом северокорейцев в начале 1970-х, когда культ Великого Вождя достиг своего апогея. В 1972 году в Северной Корее прошло пышное празднование 60-летия Ким Ир Сена, которое во многом стало поворотным моментом в истории культа Великого Вождя, – примерно с этого времени культ этот по своей интенсивности стал существенно превосходить советские и китайские прототипы. Незадолго до юбилея у кого-то из высокопоставленных чиновников появилась интересная идея: заставить всех жителей страны постоянно носить значки с изображением Солнца нации (много лет спустя авторство этой идеи приписали Ким Чен Иру). С ноября 1970 года началось массовое изготовление этих значков, и после 1972 года, когда вся страна широко отпраздновала 60-летний юбилей Великого Вождя, каждый взрослый северокореец уже не мог появиться на людях без лика Ким Ир Сена на груди.

До недавнего времени по достижении совершеннолетия все северокорейцы были обязаны надевать значок Ким Ир Сена всякий раз, когда выходили из дома. При этом дома носить значок было не обязательно – достаточно того, что портреты Вождя и Полководца имеются в каждой жилой комнате любого северокорейского дома. Пока не так давно в правилах ношения значков не были сделаны послабления, появление человека на улице без значка вело к тому, что этот проступок становился предметом обсуждения на следующей сессии самокритики – не слишком приятная перспектива.

Носить значок полагается на левой стороне груди, как официально объясняется, «у сердца». Значки бывают разных форм и видов – всего существует около 20 различных типов, и не факт, что все они известны коллекционерам. Некоторые типы значков могут содержать важную информацию о его носителе. Например, на протяжении двух десятилетий, с начала 1990-х и до конца нулевых, самым престижным считался значок, на котором на фоне большого красного знамени были размещены портреты Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. Такие значки изначально предназначались для партийных функционеров высокого ранга, и неожиданное появление человека с таким значком в те времена могло само по себе ввести многих мелких северокорейских бюрократов в ступор.

Были – а возможно, есть и сейчас – особые значки для сотрудников системы Госохраны (то есть госбезопасности) и некоторых других групп номенклатуры. Свои значки полагаются военнослужащим, членам Союза молодежи и т. д. Низовые партработники носят так называемый большой круглый значок, а северокорейские простолюдины имеют право только на «малый круглый значок». Впрочем, определить статус владельца, полагаясь только на значок, не всегда возможно, поскольку типичный северокореец может иметь несколько различных значков. Человек, который стал высокопоставленным чиновником, когда-то был студентом или солдатом, потом – мелким служащим, и у него с большой вероятностью остались значки с тех давних времен, которые он вполне может надеть и сейчас – например, на повседневную одежду. Тем не менее во многих случаях значки можно рассматривать как своеобразные знаки отличия, которые демонстрируют социальный статус носителя всем, кто разбирается в их типах.

Значки разработаны и изготовлены «Творческой группой Мансудэ». Это уникальное учреждение, художественная студия или, скорее, специализированный художественно-производственный комбинат, главная задача которого – производство скульптурных и живописных изображений Ким Ир Сена, Ким Чен Ира, Ким Чен Ына и членов их семьи. В КНДР только сотрудники этой студии имеют право создавать изображения вождей. Именно «Группой Мансудэ» разработаны и изготовлены все памятники членам Семьи Ким, все их портреты, все мозаичные панно, на которых изображены вожди.

После прихода в 2011 году к власти Ким Чен Ына внешний вид и правила ношения значков подверглись некоторому пересмотру. Во-первых, в широкий обиход вошли значки, на которых изображены оба предшествующих вождя – Ким Ир Сен и Ким Чен Ир. До этого похожие «двойные значки» существовали, но выдавались они, как я уже писал, только номенклатуре высокого уровня и были немалой редкостью. Во-вторых, по новой системе в обязательном порядке носить значки должны только члены Трудовой партии и Союза молодежи. Строго говоря, это послабление было сделано еще около 2004 года, но Ким Чен Ын его подтвердил. В-третьих, в соответствии с общим духом новых, более либеральных времен за ношением значков с 2013–2014 годов следят менее строго, чем прежде. В результате в последнее десятилетие на улицах Пхеньяна все чаще стали появляться люди без значков – в основном это явно беспартийные тетушки средних лет. Впрочем, в большинстве своем корейцы предпочитают не искушать судьбу и по-прежнему дисциплинированно надевают значок каждый раз, когда выходят из дома – по крайней мере, в том случае, когда идут на работу или посещают официальное мероприятие.

Любопытно, что без значка появляется на публике и Ли Соль-чжу, жена Ким Чен Ына. Неизвестно, имеет ли она на это формальное право (в том маловероятном случае, если она не является членом партии, то имеет), но с политической точки зрения такое поведение едва ли является разумным. Значок – это, по сути, религиозный символ, зримая клятва верности системе, и понятно, что появление первой леди на людях без значка вызывает у ее подданных некоторое недоумение – примерно такое же, какое вызвало бы в Испании XVII века появление на публике Ее Католического Величества Королевы без крестика на груди.

Наконец, временами без значка на груди появляется даже и сам Высший Руководитель Ким Чен Ын. В частности, когда он в 2016, 2018 и 2019 годах произносил свои новогодние речи, на нем был (хорошо сшитый) западный костюм без значка. Впрочем, в этом-то как раз ничего уникального нет: его отец Ким Чен Ир тоже время от времени появлялся на людях без значка – вождю это позволено.

Многие иностранцы, не понимающие почти мистического значения, придаваемого значку официальной идеологией Северной Кореи, пытаются приобрести его у своих северокорейских знакомых. До самого недавнего времени такие предложения отвергались, ведь значок – это символ верности стране и правящей династии, своего рода мини-икона, которая не подлежит продаже. Впрочем, в былые времена значки иногда дарили избранным иностранцам в знак признания их особых заслуг перед КНДР. В начале 2018 года стало известно, что иностранцам разрешили официально приобретать значки – но только в том случае, если они делали вклад в Фонд Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, штаб-квартира которого находится в Пхеньяне. Минимальный размер подношения, который дает право на получение значка, тогда составлял 100 евро.

Это не означает, однако, что значки невозможно продать или купить по более адекватным ценам – они регулярно появляются на международном коллекционном рынке, куда попадают контрабандой через Китай или каким-нибудь еще извилистым путем. Забавно, что предприимчивые китайцы даже наладили выпуск поддельных значков и активно продают их в качестве сувениров туристам, посещающим те районы Китая, что граничат с КНДР. С распространением в Северной Корее рыночных отношений, то есть с 1990-х годов, значки стало возможно приобрести за деньги и внутри страны. Как легко догадаться, дороже всего тогда стоили упомянутые выше «значки с партийным знаменем» с изображениями Ким Ир Сена и Ким Чен Ира – атрибут высших чиновников. В самом начале нулевых такой значок стоил не менее 5000 вон (25–30 долларов по тогдашнему обменному курсу), то есть от шести до двенадцати месячных зарплат. Некоторые другие «особые» значки тоже весьма недешевы. Но это понятно: к человеку с таким значком соотечественники будут относиться с глубочайшим почтением.

Некоторые молодые северокорейцы используют эти значки в качестве стильного аксессуара. Я помню, что в 1980-х годах среди корейской молодежи было модно закрепить значок на самом краю одежды.

Одна из черт, которые отличают культ личности Ким Ир Сена от других культов, – это его систематический и организованный характер. Культ личности Мао был если не стихийным, то спонтанным: местные партийные органы получали инструкции о том, что им следует провести мероприятия в честь того или иного деяния «великого кормчего», но конкретная организация тех или иных ритуалов во многом зависела от местной инициативы. В Северной Корее с конца 1960-х годов славить Ким Ир Сена разрешалось только по тщательно разработанным и доведенным до сведения всех, кого это касалось, нормам. Нормы эти, в частности, определяли и титулатуру Вождя. В более поздние времена в развитие и по образцу таких норм были разработаны похожие правила, регламентирующие то, как следует называть Ким Чен Ира, а потом и Ким Чен Ына. У Кимов были десятки титулов, но использование этих титулов подчинялось строгой и тщательно расписанной системе.

Самым популярным титулом Ким Ир Сена был Великий Вождь (видэхан сурён). Корейское слово сурён – вождь – имеет китайское происхождение и состоит из двух слогов-иероглифов, первый из которых означает «голова», а второй – «вести», «руководить». Этот термин вошел в употребление в конце 1940-х годов и первоначально применялся только к Сталину и Ленину, двум «великим вождям» коммунизма. Ким Ир Сена стали изредка именовать титулом сурён с начала 1950-х, но в те годы его обычно величали сусан («премьер-министр»), или чангун («генерал», «полководец»). Титул сурён оставался слишком высоким для использования «всуе»; его резервировали для особых случаев. Однако в 1960-е годы титул этот стал стандартным и был закреплен исключительно за Ким Ир Сеном. Обычно ему предшествовали префиксы видэхан («великий») или обои («отец», «отеческий»).

Как заметил Федор Тертицкий в своей статье, посвященной официальной северокорейской титулатуре, «титулы северокорейских руководителей условно делятся на краткий, полный и второстепенные. Краткий титул используется в качестве синонима, когда автору текста нужно просто упомянуть одного из Кимов. Полный – при первом упоминании вождя в тексте. Один из второстепенных – чтобы придать предложению какую-либо эмоциональную окраску».

«Великий Вождь» или «Вождь-отец» стали двумя наиболее часто используемыми полными титулами первого правителя из Семьи Ким. Были и другие, порой весьма живописные – всего их насчитывалось несколько десятков. Самыми распространенными стали «Солнце нации» и «Непобедимый Полководец». В широком ходу был и эпитет «Солнце человечества».

В 1972 году Ким Ир Сен назначил себя на вновь учрежденный пост президента страны. Он назывался чусок – это кореизированное название должности, которую занимал Мао (по-китайски эта пара иероглифов читается как чжуси). С китайского это слово обычно переводят на русский как «председатель», в то время как в переводе с корейского этот титул по каким-то причинам превратился в «президента». Впрочем, по должности Ким Ир Сена именовали не так часто: обычно в северокорейской печати его называли «Вождь» или, если использовался основной титул, «Великий Вождь».

Восхождение его сына Ким Чен Ира к вершинам власти началось около 1970 года. Какое-то время будущего преемника загадочно величали «Центром Партии» (тан чунан). Потом, примерно до 1996 года, основным титулом Ким Чен Ира был чидочжа, то есть «Руководитель», а полным титулом – чхинэханын чидочжа, или «Любимый Руководитель». Сейчас Ким Чен Ира называют либо «Полководец», либо «Великий Руководитель» (видэхан рёндочжа). После смерти президента Ким Ир Сена в 1994 году власть перешла к его сыну. По истечении трехлетнего траура северокорейцы были проинформированы о том, что пост Президента будет зарезервирован за Кимом Первым навечно. Ким Чен Ир стал главой государства, но не его президентом. Он занимал должность председателя Государственного комитета обороны, и поэтому титул «Председатель Ким» иногда встречался в зарубежной прессе.

После окончания траура по отцу в 1997 году Ким Чен Ира по-прежнему иногда называли чидочжа («Руководитель»), но его основными титулами в качестве главы государства, то есть в период 1997–2011 годов, был чангун, то есть «Полководец», и, реже, рёндочжа («Руководитель»). Как помнят читатели, в конце 1940-х термин «Полководец» использовали для Ким Ир Сена, но к 1990-м Ким Ир Сена уже давно именовали только Вождем (сурён), так что путаницы не возникало. Иногда Вождем называли и Ким Чен Ира, но в целом этот титул остается прерогативой его покойного отца. Поэтому любой северокореец, прочтя в газете про «Вождя и Полководца», тут же понимал, что речь идет о двух разных и вполне конкретных людях – Ким Ир Сене и Ким Чен Ире.

По неизвестным причинам Ким Чен Ир до последнего момента оттягивал решение вопроса о наследнике. Партийному аппарату его представили только в 2009 году, а открыто Ким Чен Ын появился на политической арене лишь осенью 2010 года, то есть за год с небольшим до внезапной смерти своего отца. Поначалу наследника именовали по спешно присвоенному ему воинскому званию генерала армии – тэчжан, а после прихода к власти стали называть рёндочжа, то есть Руководителем, а чаще – чхвего рёндочжа, то есть Высшим Руководителем, или вонсу, то есть Маршалом. Таким образом, официальная триада в самом распространенном виде выглядит так: Великий Вождь, Любимый Полководец и Высший Руководитель, хотя применительно к Ким Чен Ыну возможны вариации, а в случае с Ким Чен Иром прилагательное «любимый» часто опускается.

Если же говорить о неофициальных титулах, то тут для фантазии северокорейских журналистов открыт немалый простор. Ким Чен Ира, например, в разное время в северокорейской печати именовали «Солнцем нации», «Вождем столетия», «Путеводной звездой XXI века», «Несравненным Руководителем», «Сияющим Солнцем Идей Чучхе». Нынешний правитель страны, кажется, меньше интересуется вопросами культа, но нет особых сомнений в том, что журналисты и пропагандисты и для него изобретут немало подходящих титулов.

В июле 1997 года пять важнейших государственных и партийных учреждений Северной Кореи, включая ЦК ТПК и Кабинет министров, опубликовали совместную декларацию, в которой сообщили граду и миру, что в стране вводится новый календарь. 1912 год стал «Первым годом Эры Чучхе». Почему? Потому что в тот год на свет появился Ким Ир Сен. Иными словами, в официальном северокорейском календаре год рождения Ким Ир Сена пришел на смену году рождения Христа. Решение допускало использование западного христианского летоисчисления, но исключительно в случаях особой необходимости; при этом оно всегда должно было следовать официальному обозначению даты. Впрочем, вскоре стало ясно, что на практике от западного летоисчисления в КНДР не отказались: западные и «чучхейские» даты почти всегда используются параллельно. Таким образом, 2020 год является «109 годом Эры Чучхе».

Это, конечно, не первая в истории попытка порвать с прежним календарем. Во Франции 1790-х годов революционеры начали отсчитывать годы с момента провозглашения Республики. В 1950-х годах в Южной Корее правительство пыталось ввести так называемую Эру Тангуна, начинавшуюся в 2333 году до н. э. Ни одна из этих попыток не продержалась более нескольких десятилетий, и вряд ли Эра Чучхе станет исключением.

Решение ввести Эру Чучхе было лишь одним из нескольких проявлений посмертного культа личности Ким Ир Сена как отца-основателя Северной Кореи. В Пхеньяне с большим пиететом относятся к его памяти. Возможно, именно ради этого, то есть для сохранения своей посмертной репутации, Ким Ир Сен и решил сделать своим наследником старшего сына и создать, таким образом, первую в мировой истории «коммунистическую монархию». Ким-старший мог опасаться того, что следующее поколение вождей отнесется к его памяти так же, как в Советском Союзе отнеслись к памяти Сталина. Будучи сыном своего отца, Ким Чен Ир был кровно заинтересован в сохранении его доброго имени. На это рассчитывал Ким Ир Сен, и его расчеты в целом оправдались.

После того как в 2011 году правителем страны стал Ким Чен Ын, внук Ким Ир Сена, посмертный культ основателя не претерпел особых изменений. Любопытно, что в первые годы возвышения Ким Чен Ына официальная пропаганда активно подчеркивала его внешнее сходство с дедом – действительно, очень заметное. За этим, как можно предположить, стояли не личные симпатии, а политический расчет: и Ким Чен Ын, и его советники знали, что Ким Ир Сена в народе уважают, в то время как Ким Чен Ир у многих жителей КНДР ассоциируется с катастрофическими поздними 1990-ми, временем голода и хаоса.

Ким Ир Сен остается единственным президентом страны – «вечным Президентом КНДР». Ким Чен Ир управлял страной не как президент, но как простой «председатель Государственного комитета обороны». Как легко можно догадаться, после своей смерти Ким Чен Ир стал «вечным Председателем Государственного комитета обороны», а его сын Ким Чен Ын теперь правит страной в качестве председателя Государственного совета. Портреты Ким Ир Сена встречаются повсюду, часто сопровождаясь изображениями Ким Чен Ира и его матери Ким Чен Сук – но об этом речь пойдет дальше.

Важной частью посмертного прославления Ким Ир Сена стали многочисленные стелы Ёнсэнтхап, или «обелиски вечной жизни», которые начали строить по всей стране после его смерти в 1994 году. Их название отражает официальный лозунг: «Великий Вождь Ким Ир Сен пребывает с нами вечно!», который начертан на каждом из многих тысяч таких обелисков. После смерти Ким Чен Ира надписи на «обелисках вечной жизни» переделали, включив в них упоминание и второго правителя из Семьи Ким. Сейчас надпись – абсолютно идентичная для всех обелисков – гласит: «Великие товарищи Ким Ир Сен и Ким Чен Ир пребывают с нами вечно».

По состоянию на 2013 год в стране насчитывалось 5800 «обелисков вечной жизни». Их возводили в каждом городе, в каждом провинциальном, уездном и районом центре. Обычно обелиски располагаются в центральных районах. Эти сооружения, как правило, достаточно дешевы, чтобы возвести их можно было быстро и без особых технологических ухищрений, так что ставка делается на массовость и повсеместность. Впрочем, некоторые из «обелисков вечной жизни» являются весьма внушительными и дорогостоящими сооружениями. Самый большой обелиск находится, конечно, в Пхеньяне. Его высота 92,5 м, и он всего лишь чуть ниже Монумента идей Чучхе, одной из главных архитектурных достопримечательностей города.

«Обелиски вечной жизни» – объекты регулярных ритуалов, посвященных памяти Вождя и Полководца. Их, как и памятники Вождю и Полководцу, организованно посещают по официальным праздникам и в годовщины смерти Ким Ир Сена и Ким Чен Ира.

Тело Ким Ир Сена забальзамировано и выставлено на обозрение в специальном стеклянном гробу, помещенном в мавзолее Вождя – Дворце Солнца Кымсусан. В этом отношении Северная Корея следует устоявшейся – хотя и несколько странной – традиции социалистических стран, начало которой положило решение о бальзамировании тела В. И. Ленина, принятое в 1924 году. В советское время за содержание тела Ленина отвечал специальный научно-исследовательский институт, а в наши дни действует Центр биомедицинских технологий, созданный на основе этого НИИ. За десятилетия своего существования персонал Центра приобрел уникальный опыт, который использовался и за границей. В 1949 году сотрудники мавзолея В. И. Ленина забальзамировали тело болгарского руководителя Георгия Димитрова – это был их первый зарубежный «клиент». После смерти Сталина в 1953 году его тело также было забальзамировано и помещено рядом с мумией Ленина. Советские специалисты бальзамировали тела ряда других правителей социалистических стран: Хорлогийна Чойбалсана из Монголии, Клемента Готвальда из Чехословакии, Хо Ши Мина из Вьетнама, Агостиньо Нетто из Анголы. Телом Мао Цзэдуна китайцы занимались сами и, насколько известно, не очень в этом преуспели.

Когда в 1994 году умер Ким Ир Сен, мало кто сомневался, что случится с его телом, и действительно, им занимались российские специалисты, которые работали по проверенным технологиям. Делали они это, само собой, не бесплатно: по слухам, бальзамирование обошлось в миллион долларов. Подозреваю, что корейцам повезло: накопленный Центром биомедицинских технологий уникальный опыт стоит куда дороже, но в 1994 году, в условиях кризиса и неопределенности, российские специалисты не были готовы слишком упорно торговаться. Результатом усилий ученых из России стала мумия Ким Ир Сена, которую, кстати, в КНДР нельзя называть «мумией», но исключительно «вечным образом Великого Вождя». После смерти Ким Чен Ира в 2011 году сохранением его тела тоже занимались специалисты Центра биомедицинских технологий. Однако в одном северокорейцы не стали подражать другим социалистическим странам. Тела Ленина, Мао, Хо Ши Мина, как известно, выставлены в специально построенных для этой цели мавзолеях. Северные корейцы не стали строить для «вечного образа Великого Вождя» нового здания, а отремонтировали уже существующее. Так появился Дворец Кымсусан (с 2011 года – Дворец Солнца Кымсусан). Это монументальное сооружение было возведено на окраине Пхеньяна в начале 1970-х годов, и с 1973 по 1994 год служило резиденцией и офисом Ким Ир Сена, фактически – северокорейским президентским дворцом. Теперь просторный центральный зал этого здания стал местом упокоения и Великого Вождя, и его сына, Полководца.

В отличие от СССР, где посещение мавзолея Ленина было делом добровольным и никем особо не регулировалось, в Северной Корее кандидатов на паломничество во Дворец Солнца Кымсусан отбирают партийные организации. Большинство из отобранных, отметим, вовсе не возражают против посещения Дворца: частично из любопытства, а частично – и из искреннего почтения к покойным Вождю и Полководцу. Посетители Дворца Солнца Кымсусан должны, войдя в траурный зал, остановиться на некоторое время и поклониться стеклянному саркофагу, в котором находится забальзамированное тело. Полумрак и тихая музыка подчеркивают символический и мистический, почти религиозный характер происходящего. Рядом с траурным залом находится фактически музей Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, в котором представлены, помимо прочего, их автомобили, железнодорожный салон-вагон и даже целый катер, которым Ким Чен Ир пользовался для морских путешествий.

Судя по всему, большинство северокорейцев более или менее верят тому, что официальная пропаганда рассказывает им о Великом Вожде. Полагается считать, что именно Ким Ир Сен одержал решающую победу над японцами в 1945 году, затем в 1950–1953 годах отразил американскую агрессию и, десятилетиями сдерживая поползновения коварных империалистов, спасал северокорейцев от печальной участи своих порабощенных южных братьев. Конечно, за пределами Севера всем давно известно, что во время освобождения Кореи летом 1945 года Ким Ир Сен, в ту пору капитан Красной армии, находившийся на тыловой базе под Хабаровском, не сделал ни одного выстрела, что Корейскую войну начал он – и едва не проиграл ее из-за своих просчетов, что экономика Южной Кореи стала одной из самых быстрорастущих экономик XX века, в то время как некогда индустриальный Север под управлением Ким Ир Сена превратился в беднейшую страну региона. Но внутри КНДР все это известно лишь немногим, и по понятным причинам эти немногие вовсе не хотят делиться своим знанием с окружающими.

Крутое пике, в которое экономика страны вошла сразу после смерти Ким Ир Сена, также способствовало повышению посмертного авторитета Великого Вождя. В конце концов, когда он был жив, в стране отоваривались карточки и все регулярно получали положенные 600–700 г зерновых в день (а также немного рыбы и овощей). Возможно, для наших читателей это не кажется синонимом роскошной жизни, но надо помнить, что после 1994 года все изменилось к худшему. Улучшение наступило только в последние 10–15 лет, так что у большинства жителей КНДР Ким Ир Сен ассоциируется с уверенностью в завтрашнем дне. Для многих это вполне достаточная причина с полной искренностью отдавать дань памяти покойному Вождю.

Когда речь заходит о стране с авторитарным режимом, в нашем воображении почти всегда возникают картины городов, на главных площадях которых высятся статуи правителя. Это, конечно, стереотип, но, как и большинство стереотипов, он имеет определенное отношение к реальности. В Северной Корее, по крайней мере, статуй хватает, и почти все они изображают членов нынешнего северокорейского правящего дома.

До самого конца XIX века традиция памятников, изначально европейская по происхождению, оставалась чуждой культурам Восточной Азии. Когда в странах Дальнего Востока появлялось желание увековечить память о каком-то человеке и совершенных им деяниях, китайцы, корейцы или вьетнамцы устанавливали в его честь мемориальную стелу или строили памятные ворота в виде арки, или открывали часовню, посвященную памяти героя. В храме или часовне могло иногда присутствовать и скульптурное изображение данного человека, но оно было не более чем одним из элементов мемориального комплекса. Только в конце XIX века Восточная Азия начала подражать европейской традиции памятных статуй. Как обычно, первый шаг в этом направлении был сделан в Японии, которая начала модернизацию раньше и поначалу проводила ее успешнее, чем остальные страны региона. Первый в Восточной Азии памятник в виде статуи был открыт в Токио в 1894 году и изображал японского генерала. В начале XX века статуи стали появляться на площадях японских (а потом и китайских, и вьетнамских) городов во все больших количествах. В середине 1930-х первые статуи начали устанавливать и в Корее – но они были посвящены создателям японского колониального режима и были снесены после восстановления независимости.

Однако современная «традиция памятников» в Северной Корее явно имеет советское происхождение – всем памятны монументы Ленину, которые к концу советского периода стояли на площадях практически во всех советских городах. Те, кто в 1945–1950 годах пришел к власти в Северной Корее, эту традицию хорошо знали и были настроены ей подражать.

Первая статуя Ким Ир Сена была открыта в 1948 году (по некоторым данным – даже раньше), но открытие ее прошло на удивление скромно. Статуя эта располагалась на территории Революционного училища Мангёндэ, интерната для детей погибших революционеров, который был создан по образцу советских суворовских училищ. С самого начала Ким Ир Сен официально считался основателем и, как сказали бы в былые времена, «патроном» этого учебного заведения, так что присутствие там его статуи было вполне объяснимо. Настоящая массовая кампания по возведению статуй Ким Ир Сена началась существенно позже, в те времена, когда он из «руководителя одной из стран народной демократии» стал превращаться в «Великого Вождя и Солнце нации», то есть в середине 1960-х годов. По состоянию на 2017 год в КНДР насчитывалось около 70 «полноценных» статуй Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. Эта статистика учитывает только «настоящие» памятники, которые установлены на городских площадях, в нее не включены ни бесчисленные бюсты, ни статуи, расположенные в помещениях или на территории закрытых объектов.

К концу 1970-х годов уже почти в каждом крупном или среднем северокорейском городе была статуя Ким Ир Сена. В городах поменьше в качестве более дешевой альтернативы были установлены большие стелы с мозаичными или живописными панно, которые тоже изображали Великого Вождя. Такие статуи и стелы, обычно находящиеся на центральной площади города, служили местом проведения регулярных массовых ритуалов в честь Ким Ир Сена и, позже, других членов Семьи Ким. Начиная с 1970-х в Новый год и в день рождения Ким Ир Сена все местные жители должны были прийти к памятнику или стеле и, сделав глубокий поклон, возложить к его подножию цветы – настоящие или искусственные.

Хотя подавляющее большинство памятников в Северной Корее изображает Ким Ир Сена, некоторое их количество посвящено другим историческим персонажам, которые, впрочем, почти всегда являются членами Семьи Кимов. В частности, есть в КНДР статуи отца, матери и жены Ким Ир Сена, обычно установленные в тех местах, которые как-то связаны с их жизнью и деяниями. Например, в приграничном городе Хверён, где родилась Ким Чен Сук, с точки зрения пропаганды – «главная» жена Ким Ир Сена, на центральной площади находится именно ее статуя, а вот полноценной статуи самого Ким Ир Сена в Хверёне нет. Однако эта ситуация несколько необычна, и будет лишь небольшим упрощением сказать, что в типичном северокорейском городе есть только одна статуя, и это – статуя Ким Ир Сена (с 2012 года – двойная статуя Ким Ир Сена и Ким Чен Ира), которая располагается на центральной площади.

Еще в 1973 году Ким Чен Ир ясно и четко объяснил, как следует правильно разместить статуи, изображающие Вождя. Он сказал, что статуя ни в коем случае не должна находиться в тени. Изображения Вождя должны быть установлены на естественных или искусственных возвышениях, под яркими лучами солнца. Если учесть, что памятники в Северной Корее принято красить золотой краской, то эти требования становятся более понятными – в хорошую погоду изображение Вождя должно сиять.

Среди всех статуй главную роль уже почти полвека играет памятник Великому Вождю на вершине холма Мансудэ в центре Пхеньяна. Массивная статуя высотой 23 м была открыта в апреле 1972 года, в дни масштабного празднования 60-летия Ким Ир Сена, и с тех пор представляет собой едва ли не важнейший объект того квазирелигиозного культа, которым в КНДР окружены личности Ким Ир Сена и некоторых иных членов правящего дома. По слухам, первоначально статуя Мансудэ была позолочена настоящим листовым золотом, но в конце 1970-х этот тонкий слой золота якобы был удален и заменен обычной золотой краской. История эта часто пересказывается, хотя уверенности в ее правдивости у меня нет. Как и практически все другие статуи и прочие изображения лидеров семейства Ким, статуя в центре Пхеньяна была изготовлена «Художественной студией Мансудэ», которая обладает монополией на воплощение художественного образа вождей. Надо признать, что статуя эта, хотя шедевром скульптуры никак не является, выглядит все-таки лучше, чем китайские скульптурные изображения Мао Цзэдуна, которые в то же самое время в немалых количествах появлялись на площадях китайских городов.

В отличие от Ким Ир Сена, как минимум не возражавшего против активного возведения статуй в свою честь, Ким Чен Ир при жизни проявлял куда меньше энтузиазма по поводу строительства памятников самому себе. Не исключено, что Ким Чен Ир препятствовал созданию собственных статуй – по крайней мере, протест против их возведения содержится в приписываемой ему статье. С другой стороны, эта статья была опубликована посмертно, в 2013 году, и, следовательно, не может рассматриваться как полностью достоверная. Как бы то ни было, на протяжении большей части 17-летнего правления Ким Чен Ира его статуи в стране отсутствовали. Это, конечно, никак не означает, что Северная Корея не была насыщена (и даже перенасыщена) изображениями Ким Чен Ира, но этими изображениями служили его портреты, а не скульптуры. Только в мае 2010 года стало известно, что в военной академии была открыта первая статуя Ким Чен Ира, но этот памятник находился на закрытой территории.

Приход к власти Ким Чен Ына внес изменения в политику установки памятников. Вообще говоря, Ким Чен Ын мало интересуется идеологией, но из этого правила есть некоторые исключения. В частности, Высший Руководитель, по-видимому, проявляет немалый интерес к памятным статуям своих предков. В 2012–2016 годах в северокорейских СМИ появлялись сообщения о 30 новых статуях, а в одном только 2017 году было открыто еще десять статуй. В отличие от памятников более раннего периода, статуи эпохи Ким Чен Ына, как правило, изображают как Ким Ир Сена, так и Ким Чен Ира, работающих или просто стоящих рядом. Из 30 статуй, открытых в 2012–2016 годах, только пять посвящены одному Ким Чен Иру и ни одна не была посвящена исключительно Ким Ир Сену. Остальные 25 статуй – это парные памятники отцу и деду нынешнего правителя, причем в большинстве случаев речь шла не о возведении нового памятника, а о переделке уже существовавшего монумента путем добавления к статуе Ким Ир Сена аналогичной по размерам и стилю статуи Ким Чен Ира.

С приходом к власти Ким Чен Ына возникло то, что можно назвать «совместным наследственным культом». Ритуалы в честь Ким Ир Сена и Ким Чен Ира все чаще сливаются воедино. Помимо двойных памятников, эта тенденция проявляется и в распространении значков, которые одновременно изображают Кима-деда и Кима-отца.

Упомянутая выше статуя на холме Мансудэ, главный памятник страны, была реконструирована в апреле 2012 года как раз путем добавления статуи Ким Чен Ира, в результате чего памятник Ким Ир Сену превратился в парный памятник. Любопытно, что реконструкция этого памятника проводилась дважды: первая версия «дополнительной статуи» Ким Чен Ира была удалена в начале 2013 года и тут же заменена новой статуей такого же размера и, что несколько неожиданно, очень похожего вида. Единственное различие между двумя версиями состоит в том, что на появившейся в начале 2013 года статуе Ким Чен Ир изображен в несколько иной одежде.

Во многих случаях дело не свелось к простому добавлению статуи Ким Чен Ира: старая статуя Кима-основателя тоже была заменена на новую (такая замена, в частности, имела место и на холме Мансудэ). Связано это было с изменением иконографического стандарта. При жизни основатель северокорейского государства обычно изображался со строгим лицом, во френче или, иногда, в военной форме. После смерти Ким Ир Сена его стандартным изображением стал так называемый образ Солнца, на котором Ким Ир Сен изображен с широкой улыбкой и в пиджачной паре западного образца, с галстуком. После 2012 года многие старые памятники были переделаны, чтобы соответствовать этой новой канонической версии изображения отца-основателя.

Семейные статуи Кимов остаются объектами обязательного паломничества, особенно в праздничные дни. Возят туда и иностранцев. Любопытно, что в последние годы они не могут просто приблизиться к статуям, а должны исполнить тот же церемониал, который с давнего времени стал обязательным для местных жителей: поклон статуе и возложение цветов к ее подножию. Предсказуемо кадры с иностранцами, совершающими этот ритуал, часто появляются в программах северокорейского телевидения.

Представьте себя где-нибудь в горах в Северной Корее. Вас окружает великолепие вершин и горных лесов. А потом вы замечаете, что один из пиков украшен огромными алыми символами, которые хорошо видны с расстояния в несколько километров. Надпись гласит: «Да здравствует Великий Вождь!», или «Вперед, в скоростной бой!», или «Да здравствует Трудовая партия Кореи!» Лозунги вырезаны огромными буквами на самых красивых скалистых склонах корейских гор. Не исключено, что в горах Кымгансан и Мёхянсан не осталось ни одной вершины, склоны которой не были бы украшены какой-нибудь духоподъемной надписью, например: «Даешь чучхейское преобразование идеологии, технологии и культуры!»

Власти Северной Кореи разработали сложную технологию «украшения» знаменитых пейзажей страны. Лозунги не просто «выписывают» на склонах. Сначала их высекают в скалах бригады каменщиков. Этих каменщиков выбирают из числа лучших рабочих, и их работа считается престижной, пусть порой и опасной, так что самоотверженная преданность этих альпинистов-каменотесов Вождю и Партии даже воспета в некоторых северокорейских фильмах. Затем вырезанные в камне лозунги красят в ярко-красный цвет, чтобы они бросались в глаза издалека.

Эта бурная деятельность по идеологическому украшению природы началась в 1972 году, когда Северная Корея отметила 60-летие со дня рождения Ким Ир Сена. Сейчас проект «украшения гор» официально считается идеей Ким Чен Ира, но прежде эту идею приписывали самому Ким Ир Сену. Ким Ир Сен, как и большинство корейцев, любил ходить в горы, и как-то во время одной из таких прогулок он якобы заметил: «Было бы прекрасно вырезать хорошие назидания на камнях для будущих поколений!» Не то чтобы Ким Чен Ир не приложил к этому руку. В августе 1973 года он посетил горы Кымгансан и лично проследил за тем, как на склонах вытесывались первые гигантские надписи в честь его отца.

Северокорейский историк так описывает эту кампанию (цитата интересна и тем, что дает некоторое представление о научном стиле, принятом в Северной Корее): «Всем сердцем восприняв мудрые наставления Великого Вождя (Ким Ир Сена. – А. Л.) и Любимого Руководителя (Ким Чен Ира. – А. Л.), члены Трудовой партии и все трудящиеся поднялись на борьбу за вырезание надписей, которые будут существовать десять тысяч поколений. С этой целью были сформированы молодежные ударные отряды из членов Союза молодежи и других молодых людей, которым оказывали помощь рабочие-добровольцы. Члены ударных трудовых отрядов скоростного боя и помощники из числа местного населения, вдохновленные чувством горячей преданности Великому Вождю, к февралю 1982 года высекли в горах Кымгансан 61 лозунг (3690 символов). По своим масштабам и глубокому идеологическому содержанию они не имеют аналогов нигде в мире [действительно так! – А. Л.]. Так, надпись “Чучхе” на скале Чхонъён имеет высоту 27 м, ширину 8 м, а глубина символов составляет 1,2 м».

В начале 1990-х годов была сделана еще одна огромная надпись, также находящаяся в горах Кымгансан. Трехсложное имя Ким Ир Сена изображено тремя высеченными в камне «графическими слогами» (не буду долго объяснять, что это значит, – желающие пусть почитают что-нибудь о корейской системе письменности); каждый символ имеет в длину 20 м, в ширину – 16 м, и, что хуже всего, глубина анкрё, то есть углубленного контура, у этой вырезанной в скале надписи достигает 0,9 м. Красную краску можно смыть, но огромную надпись, символы которой врезаны на почти метровую глубину, невозможно будет удалить без следа – теперь она, скорее всего, будет существовать если не вечно, то десятки тысяч лет.

За подготовку наскальных надписей отвечает Институт истории партии, который подчиняется ЦК ТПК. Сотрудники этого Института выбирают места для новых надписей, а также определяют их содержание. Точно не известно, сколько живописных горных склонов было «украшено» по решению института, но известно, что с 1973 года в Северной Корее в горах вырезано 20 000 символов, которые образуют несколько тысяч надписей.

Надо признать, что склонность Северной Кореи к «каллиграфическому благоустройству ландшафта» восходит к древней дальневосточной традиции. Вырезание стихов на подходящем склоне издавна было нормой для богатых путешественников (тех, кто мог себе позволить нанять каменщиков для такой работы!). Однако эти надписи были относительно небольшими и глубоко аполитичными – там чаще всего речь шла о красотах природы.

Любопытно, что в начале нулевых в горах Кымгансан, часть которых была в 1998–2008 годах открыта для посещения южнокорейскими туристами, надписи были несколько переделаны. Убрать сами надписи физически невозможно, но вот яркую красную краску, которая покрывала надписи, удалили, явно понимая, что подобный стиль «украшения ландшафта» не вызовет восторга у южнокорейских и иностранных посетителей. Эта простая операция сделала надписи не такими броскими, менее контрастирующими с окружающей средой – и отчасти показала, что даже сами организаторы северокорейской пропаганды более или менее понимают, как плоды их деятельности воспринимаются в мире. По большому же счету надписи, как уже говорилось, практически неразрушимы. Их можно уничтожить, разве что подорвав весь горный склон, так что, похоже, они станут самым долговременным памятником эпохе Ким Ир Сена и его амбициям. Много лет они будут вызывать возмущение и раздражение (возможно, в сочетании с ностальгией), но рано или поздно время возьмет свое, страсти улягутся, имена героев и жертв будут забыты, и циклопические рельефы на горных склонах превратятся в занимательное напоминание о далеком прошлом, наподобие тех скальных надписей, с помощью которых воспевали свои реальные и мнимые победы цари Вавилона и Ассирии.

В 1987 году мир (или, скорее, та его небольшая часть, которой в те «доядерные» времена было хоть какое-то дело до Северной Кореи) узнал, что северокорейские чиновники изобрели еще один способ восхваления Великого Вождя, Солнца нации, Непобедимого Маршала Ким Ир Сена. Они начали возводить массивные памятные камни чхинпхильби с увеличенными факсимильными копиями того, что Великий Вождь собственноручно начертать изволил.

Вообще-то, идея о том, что изречения Великого Вождя надо воплотить в камне, не так уж и нова. Во-первых, как уже говорилось, с начала 1970-х годов живописные северокорейские горы были изрезаны огромными надписями, передающими в массы лозунги или высказывания Ким Ир Сена, да и стелы с текстами изречений Вождя и Руководителя стоят в КНДР повсеместно. Но чхинпхильби отличаются от этих стел тем, что на них текст изображен так, как его некогда начертала августейшая рука, и именно это придает им особый статус. Впрочем, и эта идея вполне традиционна для Восточной Азии. Искусство каллиграфии ценилось там на протяжении тысячелетий, и для корейского короля или китайского императора было вполне в порядке вещей отметить выдающиеся деяния какого-либо из подданных или работу учреждения, одарив отличившихся образцом монаршего почерка или собственноручно написанным рескриптом.

Первый чхинпхильби был установлен в октябре 1987 года в Пхеньяне на холме Моранбон. Размеры монумента впечатляют: его длина составляет 75 м, высота – 10,4 м, а общий вес достигает 650 т. На каменной глыбе рабочие вырезали факсимильную копию всей речи, произнесенной Ким Ир Сеном 14 октября 1945 года. Это была первая публичная речь будущего Великого Вождя после его возвращения в Корею. Вообще-то, текст, появившийся на чхинпхильби, мало совпадал с той речью, которую в действительности произнес Ким Ир Сен. Ее текст был написан офицерами политотдела 25-й армии, которая в августе 1945 года вступила на территорию Кореи. Само собой, текст, в котором слишком уж много и тепло говорилось о Советском Союзе, пришлось задним числом радикально переписать (впрочем, ничего необычного в этом не было: по политическим соображениям в КНДР переписали, или вообще написали заново, почти все ранние речи Ким Ир Сена). Таким образом, рукописный «оригинал» речи, с которого делали факсимиле создатели чхинпхильби на холме Моранбон, был, скорее всего, написан – предположительно, все-таки при некотором участии самого Ким Ир Сена, но в основном сотрудниками аппарата ЦК – через несколько десятилетий после того, как речь была произнесена.

За этим последовал еще один монумент, открытый в апреле 1992 года в честь 80-летия Ким Ир Сена. Его воздвигли в горах Мёхянсан, там, где Ким Ир Сен когда-то проводил один из своих многочисленных сеансов «руководства на местах». Этот гранитный памятник меньше по размеру и весит всего каких-то 250 т. Он передает следующую мудрость: «Вода – это рис. Рис – это коммунизм. Социалистическое сельское хозяйство нашей страны, основанное на ирригации, будет ежегодно приносить большой урожай. Ким Ир Сен, 15 апреля 1992 года».

Однако, пожалуй, самый политически значимый из всех чхинпхильби находится в деревне Пханмунджом, где летом 1953 года было заключено перемирие, положившее конец Корейской войне. Текст на стеле очень краток и содержит только подпись Ким Ир Сена и дату: 1994.7.7 (7 июля 1994 года). На камне факсимильно воспроизведена подпись, которую, как утверждается, сделал Ким Ир Сен на одном из документов на тему отношений Севера и Юга. Утверждается, что он подписал эту бумагу накануне своей скоропостижной кончины 8 июля 1994 года. Есть основания думать, что факсимильно воспроизведенная подпись действительно стояла на каком-то документе, связанном с межкорейскими отношениями, ведь Ким Ир Сен умер во время подготовки к первому межкорейскому саммиту, который должен был состояться в конце июля 1994 года. Сейчас монумент в Пханмунджоме стал одним из символов «политики объединения» – точнее, если называть вещи своими именами, «политики по отношению к Южной Корее», поскольку «объединение» и на Севере, и на Юге давно уже превратилось в ритуальную фразу, которую мало кто принимает всерьез. Монумент этот регулярно посещали и Ким Чен Ир, и Ким Чен Ын, его показывают и туристам, которые ездят в Пханмунджом (речь идет в основном об иностранцах, так как для подавляющего большинства местных жителей поездка в эту зону невозможна).

С приходом к власти Ким Чен Ира появились и чхинпхильби с факсимильными изображениями текстов, написанных им. В августе 1993 года один из таких памятных камней был открыт в школе, где когда-то учился Ли Ин-мо, бывший северокорейский офицер и коммунистический партизан, который был взят в плен в Южной Корее, а затем 34 года провел в тюрьме, поскольку упорно отказывался отречься от коммунистической идеологии. На чхинпхильби воспроизведена фраза из письма, которое Ким Чен Ир направил дочери Ли Ин-мо: «Наша партия не забудет преданность товарища Ли Ин-мо и силу его воли». Позже к этому памятнику добавились и другие образцы чхинпхильби Ким Чен Ира. Один из них, например, расположен на территории престижного Пхеньянского роддома. Надпись гласит: «Желаю успехов в служении народу». Как легко догадаться, это цитата из поздравительного письма Ким Чен Ира сотрудникам родовспомогательного учреждения. Кроме этих камней, факсимильные копии почерков Ким Чен Ира и Ким Ир Сена высекаются на скалистых склонах гор. Один из таких «автографов» общей длиной в 216 м, например, высечен на склоне горы Пэктусан.

С приходом к власти Ким Чен Ына в Корее стали появляться чхинпхильби уже с его документами и указаниями. Ничего удивительного в этом нет: в целом культ Ким Чен Ына строится по тем же шаблонам, которые когда-то были созданы для восславления Ким Ир Сена и позже стали применяться по отношению к Ким Чен Иру. Одним из первых чхинпхильби третьего правителя из Семьи Ким стал памятник у Пэктусанской молодежной электростанции, строительство которой было одним из приоритетных проектов первых лет правления Ким Чен Ына. На стеле (довольно скромных размеров) полностью воспроизведен текст того поздравления, которое в октябре 2015 года Высший Руководитель направил строителям электростанции.

Интересно, что будет с этими памятниками в будущем? Что будут чувствовать внуки современных северокорейцев, глядя на то, что останется от всей этой супермонументальной пропаганды, которую десятилетиями осуществляла Семья Ким? Отвращение? Иронию? Ностальгию? Восхищение? Грусть по утраченному «величию»? Наверное, все будет зависеть в первую очередь от того, кто и когда будет смотреть на эти памятники.

В 1964 году не очень известный индонезийский ботаник вывел новый сорт орхидеи. Год спустя тогдашний президент Индонезии Сукарно решил порадовать этим цветком высокого гостя – лидера Северной Кореи Ким Ир Сена, который в 1965 году посетил Индонезию с официальным визитом. Сукарно предложил назвать орхидею в его честь. Ким Ир Сену идея понравилась, и с предложением он согласился. Так Северная Корея обрела цветок, который вскоре стал своеобразным ботаническим символом режима Семьи Ким. По-корейски его именуют кимильсонхва, то есть «цветок Ким Ир Сена». Переводится это название по-разному, и, пожалуй, наиболее подходящим вариантом будет «кимирсения».

На рубеже 1960-х и 1970-х Северная Корея лелеяла амбиции глобального масштаба: руководство страны тогда искренне надеялось, что только что провозглашенный кимирсенизм станет одной из главных радикально-революционных идеологий планеты, потеснив в мировом масштабе и «советский ревизионизм», и «китайский догматизм». Сейчас многие забыли про то, что тогда, в начале 1970-х, официальные северокорейские идеологи на протяжении нескольких лет утверждали, что «кимирсенизм» не только не тождествен марксизму, но и превосходит его, наилучшим образом отвечая потребностям эпохи антиколониальных революций. Ими тогда была выстроена стройная схема движения мировой прогрессивной мысли – от ее зарождения в виде марксизма, через ленинизм к ее вершине – кимирсенизму. Подобные рассуждения, абсолютно еретические с точки зрения и официального советского марксизма-ленинизма, и китайских «идей Мао Цзэдуна», вызывали немалое раздражение союзников и спонсоров КНДР, так что к концу 1970-х от этих идей благоразумно отказались. Однако в начале 1970-х в Пхеньяне продолжали надеяться, что именно Ким Ир Сен станет светочем всех прогрессивных сил планеты. С точки зрения северокорейских идеологических работников, цветок индонезийского происхождения, названный в честь Великого Вождя его почитателем из дальних краев, наглядным образом подтверждал любовь народов мира к своему единственному истинному лидеру, товарищу Ким Ир Сену, создателю бессмертных идей Чучхе.

В течение следующих нескольких лет, вплоть до 1975 года, северокорейские селекционеры усердно работали над индонезийской орхидеей. Цвела она в сентябре, но усилия ботаников принесли плоды, и улучшенная кимирсения начала цвести в апреле, то есть как раз ко дню рождения Ким Ир Сена, который в КНДР к тому времени уже был главным государственным праздником. Кимирсению объявили «цветком верности», живым символом преданности Великому Вождю, а ее разведение провозгласили важной политической задачей, на решение которой были брошены немалые средства.

Корейский полуостров – не самая подходящая природная среда для тропической орхидеи, так что для распространения кимирсении потребовались нетривиальные усилия. Дома выращивать капризную орхидею было сложно, поэтому этой работой в основном занимались группы специалистов, которые ухаживали за растениями в теплицах. Денег, понятное дело, не жалели. В 1979 году Центральный ботанический сад в Пхеньяне открыл специальную «Теплицу кимирсений», где выращивали нежные тропические цветы. Первоначально площадь теплицы составляла 600 кв. м, но в 1980-х годах она выросла до 1500. Аналогичные теплицы были построены по всей стране, в каждом крупном городе и в каждом провинциальном центре.

Однако к концу 1970-х стало ясно: со временем на смену стареющему Великому Вождю придет его сын, Великий Руководитель. В новых условиях работники идеологического фронта решили, что кимирсении не хватает политически симметричного аналога, который был бы посвящен уже наследнику отца-основателя. Культ Ким Чен Ира был в целом симметричен культу Ким Ир Сена: каждую пропагандистскую кампанию, направленную на восхваление Кима-старшего, каждый посвященный Великому Вождю символ старались дублировать аналогичной кампанией или символом, восхваляющим добродетели и таланты Любимого Руководителя. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в 1988 году свой цветок получил и Ким Чен Ир. Вполне предсказуемо, новый цветок, следуя уже установившемуся шаблону, назвали кимчжонъиль-хва, то есть «кимченирия».

История кимченирии была специально сконструирована так, чтобы максимально повторять историю кимирсении. Этот цветок тоже изначально появился за границей, в Японии, где ботаник Камо Мотодэру провел около 20 лет, выводя вариант южноамериканской бегонии. Затем в день 46-летия Любимого Руководителя он подарил ему свой цветок в знак «дружбы и доброй воли между народами Кореи и Японии». После этого бегонию стали разводить по всей Северной Корее. Кимченирию в целом выращивать легче, чем кимирсению, но под новые задачи дополнительные теплицы строить все равно пришлось.

Северокорейские композиторы написали песню под названием «Кимченирия», которая начинается так:

С 1990-х годов в северокорейских городах регулярно проводятся роскошные выставки кимирсений и кимченирий, причем главные из них предсказуемо приурочены к дням рождения Вождя и Полководца. Там экспонируются лучшие образцы, выращенные местными учреждениями или за рубежом. Иностранных бизнесменов, сотрудничающих с Севером, заставляют «жертвовать» деньги или дарить цветы на такие выставки. В прессе часто рассказывают о самоотверженных корейцах, которые продолжали выращивать политически важные цветы даже во время «Трудного похода» (так официально именуют в КНДР голод конца 1990-х), когда в их домах не было электричества и от холода в жилых помещениях замерзала вода. Теплицы, в которых выращивают кимченирию и кимирсению, считаются объектами государственной важности, поэтому даже в разгар голода, в условиях острейшей нехватки электроэнергии, теплицам по-прежнему выделяли и воду, и электричество. В 2001 году по всей стране в эксплуатации находилось более 100 теплиц, которые специализировались на выращивании «цветов верности».

Любопытно, что пока нас не обрадовали появлением «кимченынии», хотя культ младшего из Кимов строится в целом по тем же лекалам, что и культ его отца и деда. Скорее всего, появление «кимченынии» – вопрос времени. Можно предполагать, что рано или поздно мы услышим, что некий иностранный ученый, вырастив прекрасный экзотический цветок, решил преподнести его северокорейскому лидеру в знак любви и уважения, которое к Ким Чен Ыну питают народы мира. Учитывая нынешнюю ситуацию, автор не может исключить даже того, что на этот раз пылкий иностранный ученый окажется россиянином. Во времена Ким Ир Сена и Ким Чен Ира Северная Корея старалась держаться от СССР подальше и не поощрять просоветских настроений в народе. Сейчас Россия более не воспринимается как угроза, так что подобный шаг не выглядит опасным – да и российское посольство едва ли будет возражать против такого поворота событий (в советские времена, учитывая, что с точки зрения официальной идеологии идеи Чучхе являлись дерзкой ересью, подобную попытку пресекли бы немедленно). К тому же растения нашей средней полосы куда лучше, чем орхидеи, подходят к условиям северокорейского климата.

Что вы ожидаете увидеть в музее метрополитена? Вы, наверное, скажете, что в таком месте должны быть фотографии, запечатлевшие строительство метро, возможно, модели вагонов и другого оборудования, используемого службами метрополитена. Верно – но не тогда, когда музей находится в Пхеньяне.

Северокорейские музеи – точнее, большинство из них – представляют собой весьма специфические учреждения. В Северной Корее существуют два типа музеев: музеи в общепринятом смысле этого слова и так называемые музеи заслуг (сачжоккван по-корейски). Настоящих музеев немного, а вот «музеи заслуг» есть практически везде. В середине 1990-х годов в стране насчитывалось около 60 музеев подобного рода. Я видел три таких музея, связанных с университетом, железной дорогой и метро, а также три местных «музея заслуг» в городах Вонсан, Синыйджу и в поселке Чхонсанни.

Полное официальное название этих учреждений – «Музей заслуг Великого Вождя и Полководца» (то есть Ким Ир Сена и Ким Чен Ира). Вообще-то, это и есть музеи Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, только организованные с учетом местной или профессиональной специфики. Университет, железная дорога, метро или местный колорит служат лишь фоном, на котором разворачиваются деяния Вождя и Полководца. Так, в сачжоккване метрополитена первые несколько залов посвящены детству Ким Ир Сена, его партизанской деятельности в Манчжурии, возвращению в страну и, конечно же, мудрому руководству страной в годы Корейской войны. Есть там и материалы о детстве и юности Ким Чен Ира, но ни один из экспонатов, представленных в первых залах музея, не имеет ни малейшего отношения к метрополитену.

Дальше в экспозиции появляются материалы, связанные с самим метро. Тем не менее даже эти материалы посвящены в первую очередь тому, какую роль играли Ким Ир Сен и Ким Чен Ир в развитии пхеньянского метрополитена. Конечно, в экспозиции присутствуют фотографии строительных работ, есть там листовки и газеты, которые были выпущены во время строительства. Однако центральное место среди экспонатов занимают такие, как авторучка, которой Ким Ир Сен когда-то подписал указ о строительстве метро; стул, на котором Ким Ир Сен сидел во время осмотра стройки; микрофон, в который Ким Ир Сен произнес несколько слов о метро. Представлена там даже дрезина, на которой Ким Ир Сен однажды проехал между двумя строящимися станциями. Стены увешаны фотографиями и картинами, которые трактуют тему «Ким Ир Сен, Ким Чен Ир и метро» во всех возможных ракурсах. Огромная диорама, оснащенная многочисленными спецэффектами, посвящена великому историческому событию: осмотру строительства метро Ким Ир Сеном.

В железнодорожном «музее заслуг» мне особенно запомнилась картина, на которой была изображена девушка в железнодорожной форме с сигнальным фонариком в руке; она стояла рядом с железнодорожной линией, со слезами вглядываясь куда-то в темноту. Подпись объясняла все: «Куда же отправился Вождь так поздно ночью?»

В «музее заслуг» Университета имеется зал «Ким Чен Ир на военных сборах», который в 1980-е был чуть ли не центром всей экспозиции. Как и все другие студенты университетов в начале 1960-х годов, будущий преемник Вождя должен был пройти краткосрочный курс военной подготовки офицеров запаса. Не без некоторой иронии замечу, что эти несколько месяцев на военных сборах являлись единственным периодом, который будущий Полководец и Генералиссимус реально провел в казарме. Вопреки утверждениям пропаганды, Ким Чен Ир был и по складу характера, и по стилю жизни глубоко штатским человеком, в котором всегда было куда больше от персонажа богемы, чем от сурового офицера.

Среди прочих экспонатов – винтовка (как уверяют, использовавшаяся Полководцем), лопата Полководца и даже половник, которым Ким Чен Ир якобы пользовался во время наряда по кухне. Это историческое событие огромной важности – Ким Чен Ир отбывает наряд по кухне – отображено на большом полотне. На картине он дает наставления сокурсникам, которые внимают ему в восхищении. Впрочем, когда я опять побывал в этом сачжоккване в 2018 году, то обнаружил, что военным сборам там сейчас уделяют гораздо меньше внимания и что столь понравившаяся мне в 1985 году картина, посвященная дежурству на кухне, куда-то исчезла. Возможно, дело в том, что идет подготовка к очередной реорганизации сачжокквана – надо ведь теперь представить в нем и достижения нового руководителя страны Ким Чен Ына.

Кстати сказать, в конце 1980-х годов в поселке Оындон неподалеку от Пхеньяна, где когда-то располагался тренировочный лагерь второго Кима, был открыт мемориальный комплекс. Даже камень, на который Ким Чен Ир когда-то присел отдохнуть после кросса, был специально огорожен и, так сказать, музеефицирован.

В августе 2003 года жители Южной Кореи восторженно встречали необычных гостей. На волне очередного потепления отношений между Севером и Югом северокорейских спортсменов, приехавших на универсиаду в Тэгу, сопровождала команда красивых болельщиц (если пользоваться американским термином, чирлидеров). Девушки эти действительно выглядели потрясающе, а флер таинственности и экзотичности только усиливал их успех у южнокорейской публики.

28 августа девушки после окончания соревнований, на которых они поддерживали северокорейских лучников, возвращались на автобусе к себе в общежитие. Шел дождь, и из окна автобуса они увидели на улице баннер с портретом Полководца Ким Чен Ира, который был там изображен вместе с президентом Южной Кореи Ким Дэ Чжуном. Баннер этот был увеличенной копией известной фотографии, сделанной во время межкорейского саммита 2000 года. Разумеется, баннер вывесили активисты какой-то южнокорейской левонационалистической группы, которые очень позитивно относятся к идее межкорейского сближения. Однако вид баннера произвел на пхеньянских красавиц совершенно неожиданный эффект. Едва увидев баннер, красавицы не могли сдержать возмущения и шока. Баннер был мокрым, причем капли дождя падали прямо на изображение Полководца. Девушки громко потребовали, чтобы водитель немедленно остановил автобус, и, добившись своего, тут же ринулись спасать изображение Ким Чен Ира. Вдобавок, они обнаружили другую проблему: баннер был размещен неподобающе низко. Журналисты, которые тогда сопровождали девушек повсюду, тут же бросились фотографировать представшую перед их глазами живописную сцену: возмущенные красавицы, размахивая руками и с громкими криками, бегут спасать образ своего монарха от капель дождя.

У жителей Юга эта история вызвала некоторое недоумение и отчасти даже остудила энтузиазм южнокорейских левых националистов по поводу «духовного единства» с Севером. Однако девушки просто отреагировали на ситуацию так, как того требовали усвоенные ими с раннего детства правила поведения. Северная Корея – это страна портретов Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. Портреты вождей должны присутствовать там в каждом жилом помещении, в каждом офисе, в каждом вагоне поезда и метро (но почему-то не в автобусах или троллейбусах). Портреты украшают входы во все основные общественные здания, вокзалы и школы, проходные всех промышленных предприятий, хотя в производственных помещениях их размещать не полагается. Разумеется, те портреты Вождя и Полководца, которые размещены на открытом воздухе, должны быть надежно защищены от дождя и снега.

Вот уже полвека северокорейцы живут под неусыпным оком Великого Вождя. Конечно, первые его портреты появились гораздо раньше, ведь с 1948 года он уже был руководителем страны, и его изображения присутствовали в официальных учреждениях по всей Северной Корее, что является стандартной мировой практикой. Однако в конце 1960-х руководство КНДР решило не ограничиваться присутствием портретов в официальных государственных и партийных учреждениях, а разместить их по всей стране в количествах, которые, пожалуй, не имели аналогов в мировой истории. Это было частью кампании по выведению культа личности Ким Ир Сена на уровень, у которого не было прецедентов, – кампании, которую запустили так называемые указания от 25 мая, принятые в 1967 году (формально, кстати, их полный текст и поныне считается секретным).

В конце 1960-х годов северокорейцы получили распоряжение об обязательном размещении портретов Ким Ир Сена в своих домах, а с конца 1970-х от них стали требовать и того, чтобы они вывешивали дома также и портреты Ким Чен Ира, который тогда был только что назначен наследником и получил титул Любимого Руководителя. При этом портреты наследника полагалось размещать «неофициально». Пропаганда потом утверждала, что широкие массы северокорейцев, руководствуясь одной лишь стихийно вспыхнувшей любовью к сыну своего правителя, стали украшать свои жилища его портретами. В 1974 году советскими дипломатами было впервые отмечено появление портретов «Центра Партии» в некоторых государственных учреждениях, но в целом портреты Ким Чен Ира появились в общественных местах лишь в конце 1980-х годов. С начала 1990-х годов портреты отца и сына стали вывешиваться в учреждениях симметрично, парами.

Понятно, что никакого разнобоя в столь идеологически важном деле никогда не допускалось: портреты Первой Семьи стандартизованы и выполнены в уже упоминавшихся мастерских Мансудэ. И учреждения, и частные лица получают портреты в централизованном порядке. При этом в разные периоды Кимов изображали по-разному, и разница в стиле портретов многое говорит об идеологических и политических переменах в стране. В самый ранний период, то есть до того, как в конце 1960-х присутствие портретов стало повсеместным, Ким Ир Сена изображали в маршальской форме. В 1970-е и первой половине 1980-х Вождь изображался во френче, что должно было подчеркнуть суровую жесткость, аскетизм и дисциплину, которые считались основными добродетелями в те годы.

В середине 1980-х на смену этим портретам пришли новые, изображающие Ким Ир Сена в костюме западного типа – в пиджачной паре с галстуком, которую он действительно стал часто носить примерно с 1984 года. Это отражало те осторожные эксперименты с частичным открытием страны внешнему миру и частичной идеологической либерализацией, которые предпринимались в КНДР в середине и конце 1980-х, но были прерваны в связи с советской перестройкой. После смерти Ким Ир Сена в 1994 году появились новые портреты, где он тоже был в костюме западного образца – и широко улыбался. Это был уже упоминавшийся «образ Солнца», связанный с тем, что одним из прижизненных титулов Кима-основателя был «Солнце нации». В начале нулевых некоторое время появлялись портреты Ким Ир Сена в форме Генералиссимуса, но в итоге в Северной Корее вернулись именно к «образу Солнца». Портрет Ким Чен Ира претерпевал аналогичные изменения. На ранних официальных портретах он запечатлен в простом темном френче, потом его иногда изображали в парадной военной форме, но в итоге каноническим стало изображение Полководца в серовато-зеленой куртке, которую он часто носил в последние годы жизни.

Около 2004–2005 годов правила вывешивания портретов в частных домах были изменены. В общественных местах по-прежнему присутствовали только парные портреты Вождя Ким Ир Сена и Полководца Ким Чен Ира, но вот в частных домах число портретов увеличилось до трех. При этом появилась и отсутствовавшая ранее дискриминация по социальным группам. В жилищах чиновников, офицеров и прочего начальства присутствуют три портрета, на которых изображены Ким Ир Сен, Ким Чен Ир и Ким Чен Сук – жена Ким Ир Сена и мать Ким Чен Ира. Представителям простонародья по каким-то причинам держать портрет Ким Чен Сук не полагается. Вместо этого они должны помещать у себя в домах портреты Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, а также их совместное изображение, на котором Полководец и Вождь обсуждают какие-нибудь государственные вопросы.

Три портрета, которые полагается вывешивать в домах номенклатуры, известны как «портреты Трех Полководцев с горы Пэктусан». Любопытно, что 1960-е, когда в КНДР забушевала рыночная стихия, этот престижный набор портретов появился в продаже у спекулянтов. Состоятельные северокорейцы, которые формально не имели право на то, чтобы получить в официальном порядке «портреты Трех Полководцев с горы Пэктусан», покупали их у спекулянтов и вывешивали дома, намекая таким образом гостям на свое высокое официальное положение.

По действующим уже полвека правилам портреты должны находиться на одной из стен жилой комнаты, в хорошо освещенном месте, чуть выше человеческого роста, причем на стене, на которой находятся портреты, нельзя помещать никакие другие изображения. Когда семья переезжает, первым делом она должна повесить в новом жилище портреты. «Народной группой» инминбан проводятся выборочные проверки, чтобы удостовериться, что с портретами обращаются должным образом. Каждый комплект портретов поставляется со специальной коробкой, в которой хранятся инструменты для ухода за изображениями. В набор входят два куска мягкой ткани для протирки портретов и щетка. Протирать портреты следует ежедневно – за этим следят и администрация, и партийная организация.

В армии портреты вывешены во всех жилых помещениях. Когда подразделение или часть отправляется на полевые учения, оно забирает портреты с собой. Как только подразделение ставит палатку или, чаще, обустраивает землянку, там размещают портреты, и только после этого ритуала временное жилище считается пригодным для жизни.

Вокруг портретов выстраивается множество важных ритуалов. В детских садах, например, дети после еды должны поклониться портретам и выразить благодарность Великому Вождю и Полководцу за свою счастливую жизнь. Очень важную роль играют портреты и в брачных церемониях. Пара новобрачных должна глубоко поклониться портретам Вождя и Руководителя. Эти поклоны служат кульминацией свадебного ритуала независимо от того, проводится свадебная церемония в зале бракосочетаний или дома.

Повреждение портрета может повлечь за собой катастрофические последствия для провинившегося. Недавно стало известно, что Ким Ён-чжун, известный корейский ученый левых взглядов, бежавший на Север, в 1960-х годах покончил жизнь самоубийством из-за того, что случайно повредил портрет Ким Ир Сена и опасался, что в результате его ждет смерть в тюрьме – он ведь и так находился под подозрением в силу своего южнокорейского происхождения.

Между тем спасение портретов вождей в критической ситуации является обязанностью гражданина КНДР. Северокорейские газеты постоянно пишут о героических поступках корейцев, спасающих портреты Вождя и Полководца ценой собственной жизни. В 2008 году, например, СМИ много писали о подвиге рабочего Кан Хён-гвона. Во время летних наводнений дом Кан Хён-гвона оказался затоплен. Герой, как и полагается, первым делом завернул в полиэтилен портреты, посадил себе на спину пятилетнюю дочь и попытался добраться до безопасного места. Однако дочь не удержалась на спине отца и упала в воду. Если верить тому, что написали «Нодон синмун» и ЦТАК, Кан Хён-гвон в этот момент еще крепче сжал в руках священные портреты. Из официального сообщения непонятно, утонула ли девочка, но неясность там, похоже, сохранена вполне умышленно, чтобы читатели понимали: важно не то, осталась ли в живых дочь, а то, что даже в такой момент герой не выпустил портретов из рук.

Летом 2012 года «Нодон синмун» сообщила, что правительственные награды получили родители и учителя 14-летней Хан Хён-гён. Школьница погибла во время наводнения, спасая из затопленного дома «портреты Трех Полководцев с горы Пэктусан». Матери героической школьницы и директору школы, в которой она училась, вручили Орден Национального Знамени I степени, более скромные награды получили отец погибшей девочки, замдиректора и классная руководительница. 14 сентября 2019 года звание Героя Республики (посмертно) было присвоено Ким Сок-ёну и Юн Чэ-хо, крестьянам из провинции Канвондо, которые погибли, спасая изображения Вождей во время пожара. Героям удалось вынести портреты из горящего дома, но сами они скончались от полученных ожогов.

Так что бурная реакция северокорейских болельщиц на неправильное обращение с портретами в 2003 году неудивительна. Мы, конечно, не знаем, были ли девушки искренни в своем порыве или нет, но, что бы они ни думали про себя, на людях они должны были поступить только так, как они и поступили.

Образование в Северной Корее политизировано. Это трюизм, ибо в определенной степени то же самое можно сказать и об образовании в любой другой стране. На школу – гласно или негласно – везде возложена задача прививать будущим гражданам ценности, почитаемые правильными в каждом конкретном обществе. Достоинства своей нации и своей политической системы, равно как и превосходство этой системы над системами оппонентов и противников, систематически подчеркиваются в школах большинства стран мира.

Так что же тогда такого особенного в Северной Корее? Чем ее образовательная система отличается от образовательной системы иных стран? Прежде всего, необычен объем пропаганды, которую она обрушивает на детские головы, а также то подчеркнутое внимание, которое уделяется в школьной программе прославлению правящей Семьи Ким. Конечно, культ личности не нов и характерен далеко не только для одних социалистических стран – хотя именно в этих странах, как показывает пример Ленина, Сталина и Мао, культ мог временами расцветать особенно пышно. Северная Корея выделяется тут не столько качественно, сколько количественно: интенсивность культа в северокорейских школах зашкаливает.

Политическое воспитание начинается с очень раннего возраста. Еще в 1980-х годах у меня была возможность посетить пару показательных северокорейских детских садов и побывать в специальном кабинете, который предназначался для изучения биографии членов Семьи Ким. В центре кабинета располагалась большая рельефная модель родной деревни Ким Ир Сена – Мангёндэ. Перед началом урока все дети вместе со своим учителем в пояс кланялись портрету Ким Ир Сена, скандируя: «Спасибо, Маршал-Отец!» (его тогда еще не повысили в звании до Генералиссимуса). С этого ритуала и начинался урок.

Учитель вызывал детей к модели одного за другим. Детскими голосами, но пытаясь звучать по-взрослому, они воспроизводили различные эпизоды из детства Великого Вождя: «Здесь Вождь-отец играл в военные игры, готовясь к борьбе с японскими империалистами», или «Здесь Вождь-отец тренировался, занимаясь спортом». Дети изо всех сил старались копировать ту утрированно-пафосную манеру речи, которой отличаются дикторы северокорейского радио и телевидения, и вообще вести себя по-взрослому, используя исключительно официозные выражения и формы речи. Выглядело все это несколько комично, а детей, которым приходилось вести себя столь нелепо и пафосно, становилось немного жаль. Однако главная цель всех этих стилистических упражнений понятна: с младых ногтей детям внушают, что идеология – это очень серьезная вещь, и что в делах, с идеологией связанных, все, как говорится, должно быть по-взрослому, без скидок на возраст и без уступок легкомыслию. Детям постоянно напоминают, что только благодаря Семье Ким они могут наслаждаться своим «счастливым детством». Даже еда, которую они едят в детском саду, представляет собой доказательство мудрости и доброты Великого Вождя, поэтому после каждого обеда все дети должны благодарить Вождя за заботу, кланяясь его портрету и хором повторяя: «Великий Вождь, спасибо за еду!»

Каждый северокорейский школьник и студент тратит немало времени на изучение официальных биографий Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. По состоянию на 2013 год в начальной школе было четыре предмета, которые посвящены исключительно биографии членов Семьи Ким. Именовались эти предметы таким образом: «Детские годы Великого Вождя Генералиссимуса Ким Ир Сена», «Детские годы Великого Руководителя Генералиссимуса Ким Чен Ира», «Детские годы антияпонской героини Ким Чен Сук» и «Детские годы уважаемого и любимого Маршала Ким Чен Ына». За все время обучения в начальной школе (с 2013 года в начальной школе учатся пять лет) на изучение детства каждого из трех правителей суммарно отводится 171 учебный час. По каждому из этих трех предметов с первого и по пятый класс выделяется один урок в неделю. На изучение деяний маленькой Ким Чен Сук, будущей жены первого и матери второго правителя, отведено 34 часа, и изучают ее «детские годы» только в первом классе (надо иметь в виду, что в КНДР роль нашего первого класса играет старшая группа детского сада, в которой детей учат читать и писать).

В средних классах сохраняется та же четверка предметов, только называются они иначе: «Революционная деятельность Великого Вождя Генералиссимуса Ким Ир Сена», «Революционная деятельность Великого Руководителя Маршала Ким Ир Сена», «Революционная история антияпонской женщины-героини Ким Чен Сук» и «Революционная деятельность любимого Маршала Ким Чен Ына». Наконец, в старших классах набор предметов, связанных с «вождеведением», опять повторяется, и позвольте мне не перечислять их названия, которые звучат довольно похоже. Наконец, те же курсы о жизни четырех Кимов в обязательном порядке изучаются в университете. В начальной школе обычно рассказывают о том, какими хорошими и невероятно талантливыми детьми были будущие вожди, а вот в старших классах и в вузах основное внимание уделяется истории их жизни. Разумеется, школьникам (и студентам) предлагается официальная версия истории, которая временами имеет весьма отдаленное отношение к тому, что происходило в действительности. Главная задача официального курса «истории вождей» – представить Семью Ким в качестве главных действующих лиц всей корейской истории в последнее столетие. При этом из официальной истории систематически изымаются все факты, связанные с той огромной ролью, которую сыграли в возникновении и развитии КНДР и в приходе к власти Семьи Ким иностранные державы – в первую очередь СССР и Китай. Северокорейские учебники не упоминают того, что с 1932 по 1940 год Ким Ир Сен был командиром в вооруженных силах Компартии Китая, в которую он и сам вступил в начале 1930-х. В соответствии с учебниками Ким Ир Сен с самого начала был независимым командиром, который хотя и действовал на территории Китая, но руководил самостоятельными и исключительно корейскими по своему составу партизанскими частями.

Точно так же пропадают из официальной истории упоминания о соперниках и коллегах Ким Ир Сена. В действительности на ранних этапах своей биографии, примерно до 1945 года, будущий Великий Вождь был в корейском коммунистическом и национально-освободительном движении фигурой заметной, но не ведущей. Однако в современных текстах Ким Ир Сен представлен как гений, который стал руководителем всего коммунистического движения Кореи в те времена, когда был еще старшеклассником.

Удивительно, но авторы учебников ухитряются вписать в историю вооруженной борьбы за независимость и Ким Чен Ира. На первый взгляд, это кажется абсолютно невозможным, ведь в 1945 году, когда эта борьба в Корее завершилась, Ким Чен Иру было всего три года. Но, как оказалось, это вовсе не проблема: северокорейским школьникам рассказывают, что Ким Чен Ир родился на тайной партизанской базе в горных лесах Пэктусана и участвовал в вооруженной борьбе, едва начав ходить. Опять-таки, эти утверждения далеки от истины: после того как в 1939–1940 годах японцам удалось подавить партизанское движение в Манчжурии, Ким Ир Сен вместе со своей женой бежал в СССР, где в 1942–1945 годах служил в Красной армии, будучи капитаном и командиром батальона в 88-й отдельной стрелковой бригаде. Именно на территории этой советской воинской части, недалеко от Хабаровска, а вовсе не на мифической «тайной партизанской базе на Пэктусане», и родился его старший сын Юра, который превратился в «Ким Чен Ира» только впоследствии, уже после возвращения комбата Ким Ир Сена в Корею.

Разумеется, нет в учебниках и упоминаний об иностранной помощи. Наоборот, подчеркивается, что корейский народ, руководимый мудрыми вождями, добился всего исключительно своими силами, действуя во враждебном окружении. На российского и советского читателя всегда особое – и несколько неприятное – впечатление производило то, как в северокорейских официальных текстах с 1960-х годов описывается освобождение Кореи. Единственной силой, которая реально вела на территории Корейского полуострова боевые действия, в реальной истории была Красная армия, но северокорейские школьные учебники не всегда упоминают о ней даже в качестве участника боев (а если упоминают, то только как о вспомогательной силе). В соответствии с учебником по предмету «Революционная деятельность Великого Вождя Генералиссимуса Ким Ир Сена» единственной силой, освободившей Корею, были партизаны Ким Ир Сена.

Пожалуй, тут имеет смысл процитировать учебник: «Начало 34-го года Эры Чучхе (1945 года) еще больше приблизило конец японского империализма. Падение японской империалистической сволочи было только вопросом времени. Любимый Генералиссимус рассчитал все это и еще более самоотверженно стал работать над тем, чтобы ускорить Освобождение Родины. Любимый Генералиссимус спланировал то, каким образом нашему народу удастся своими силами разгромить японский империализм и самому освободить Родину [Именно так сказано, черным по белому: «своими силами» и «самому». – А. Л.]. В лагере Канбэксан на горе Пэктусан были собраны части славной Корейской Народно-революционной армии, действовавшей в северной части страны. […] Любимый Генералиссимус поставил перед каждой частью конкретные задачи по направлению наступления и по районам боевых действий. […] Великий Вождь Генералиссимус Ким Ир Сен, завершив приготовления, 9 августа 34-го года Чучхе отдал всем частям Корейской Народно-революционной армии приказ о всеобщем наступлении для освобождения Родины. Под ударами КНРА в мгновение ока рухнула вся линия пограничной обороны противника. Части КНРА освободили район Сэбёля и начали продвигаться в направлении на Сонбон. […] В то же время части, наступавшие по морю, во взаимодействии с сухопутными частями 11 августа высадились в Сонбоне и начали наступление на Чхонджин. Тем временем остальные части Корейской Народно-революционной армии, нанося мощные удары по врагу, стремительно продвигались по территории Кореи».

Нет, автор этих строк отлично понимает, что после окончания войны вспоминать о помощи союзников не любит вообще никто – и чем важнее для победы была эта помощь, тем сильнее потом будет соблазн ее забыть. Однако в данном случае речь идет не о помощи: в августе 1945 года в Корее воевали только и исключительно советские войска, в то время как Ким Ир Сен и его бывшие партизаны общей численностью 120–130 человек находились далеко от театра боевых действий, на базе 88-й отдельной стрелковой бригады под Хабаровском. Понятно, что реальный Ким Ир Сен был и патриотом, и отважным человеком, и хотел воевать, но вот повоевать в августе 1945 года ему не удалось. Впрочем, если бы ему и удалось попасть на фронт, его 120–130 бойцов, то есть, по сути, пехотная рота, формально считавшаяся батальоном, не оказала бы на ход боевых действий никакого ощутимого влияния. Однако задача, которую ставят перед собой северокорейские пропагандисты и авторы учебников, вполне понятна: им нужно всячески подчеркнуть исконно национальный характер существующей власти, показать учащимся и населению в целом, что все заслуживающее внимания корейцы сделали сами.

Политическим воспитанием в Северной Корее занимаются далеко не только на идеологических предметах. Понятно, что насквозь идеологизированы уроки истории и литературы. Однако даже такие, казалось бы, аполитичные предметы, как математика, тоже наполнены политически правильной идеологией. Возьмем, например, задачку из северокорейского учебника по математике: «Три солдата Корейской народной армии убили 30 американских солдат. Сколько американских солдат убил каждый из них, если они все убили одинаковое количество врагов?»

Насколько такое образование влияет на северокорейцев? Вопрос сложный, но, если судить по советскому опыту, можно предположить, что некоторые детали пропагандистской обработки рано или поздно выветрятся, однако основные ее положения, скорее всего, сохранятся надолго.

В конце 1950-х годов отношения между Пхеньяном и Москвой стали быстро ухудшаться. Хотя в 1945 году Ким Ир Сен и вернулся на давно покинутую родину в форме капитана Красной армии, в конце 1950-х он решил дистанцироваться от Советского Союза. В попытках выйти из-под советского влияния он стал активно представлять себя как лидера национального движения – что, впрочем, вполне отражало и его искренние убеждения. Неслучайно впоследствии Великий Вождь скажет, что он является одновременно и националистом, и коммунистом. В этих условиях и родился миф о горе Пэктусан.

Пэктусан, спящий вулкан и самая высокая гора Корейского полуострова, расположен на границе с Китаем. Граница эта проходит по вершине горы и делит ее пополам. Пэктусан издавна был одной из главнейших национальных святынь, тесно связанных с многовековой традицией корейского шаманизма. Поэтому неудивительно, что со временем история Северной Кореи пополнилась рассказом о том, что в начале 1940-х годов Ким Ир Сен руководил широкомасштабной партизанской войной из тайного лагеря, якобы расположенного в лесах на корейском склоне Пэктусана. В реальной жизни, конечно, существование такой базы на тщательно контролируемой японцами территории было бы невозможно.

Именно в окрестностях Пэктусана и были «обнаружены» «деревья с лозунгами». По официальной версии, партизаны вырезали или писали краской революционные лозунги на тех деревьях, что росли в лесу, окружавшем тайные партизанские лагеря. В 1958 году (а не в 1961 году, как ошибочно утверждается в большинстве южнокорейских публикаций) средства массовой информации впервые сообщили северокорейцам, что в лесах в окрестностях горы Пэктусан обнаружено несколько деревьев с написанными на них революционными лозунгами. Само собой разумеется, лозунги подтверждали, что это действительно был основной район боевых действий партизан Ким Ир Сена. Впрочем, лично Ким Ир Сен в первых «обнаруженных» лозунгах еще не упоминался, так что есть даже некоторая (не очень большая) вероятность того, что эти лозунги являются аутентичными. В конце концов, в том районе в начале 1940-х действительно иногда появлялись партизанские разведгруппы, да и лозунги, написанные на деревьях, имели некоторый шанс сохраниться в течение двух десятилетий.

Впрочем, по поводу аутентичности (точнее, неаутентичности) тех «деревьев с лозунгами», которые были обнаружены в более поздние времена, особых сомнений нет. Дело тут даже не в том, что написанный краской и открытый снегу, ветру и дождю лозунг едва ли останется различимым через 30 или 40 лет, и даже не в том, что лозунги обнаружились только на территории Кореи, куда партизаны проникали лишь эпизодически и небольшими группами, в то время как в Китае, где в основном и шла партизанская борьба, подобных памятников совсем нет. Важнее то, что примерно с 1960 года содержание вновь обнаруженных лозунгов полностью совпадало с задачами текущего политического момента.

В начале 1960-х была открыта новая группа чудесно сохранившихся деревьев с надписями. На этот раз Ким Ир Сена в надписях упоминали, причем часто и в самых восторженных выражениях, что и неудивительно: деревья эти были «обнаружены» как раз тогда, когда культ Великого Вождя начал стремительно расти. Лозунги славили будущего Великого Вождя: «Полководец Ким Ир Сен – Солнце нации!», «20 миллионов соотечественников, Полководец Ким Ир Сен будет Великим Вождем нашей нации после освобождения!» (следует помнить, что эти надписи были посвящены командиру небольшого партизанского отряда). После того как в середине 1960-х годов идеи Чучхе, которые в самой общей форме были впервые упомянуты Ким Ир Сеном в декабре 1955 года, стали официальной идеологией Северной Кореи, в лесах вокруг горы Пэкту немедленно открыли надписи, которые прославляли идеи Чучхе.

На протяжении последующего полувека каждый заметный поворот северокорейской политики сопровождался открытием лозунгов, которые были написаны партизанами на деревьях, но удивительным образом соответствовали требованиям новой политической линии. Например, когда в 1970-х годах Ким Чен Ира сделали наследником, это решение Ким Ир Сена вызвало у многих удивление и раздражение. За молодым человеком, формально являвшимся работником ЦК среднего уровня, не числилось тогда никаких политических достижений – за исключением, конечно, того обстоятельства, что он был сыном Великого Вождя. Поэтому северокорейская пропаганда начала изображать Ким Чен Ира в качестве активного участника антияпонского партизанского движения, хотя к моменту окончания войны ему было всего три года. Именно в этот момент как нельзя кстати стали обнаруживаться деревья с лозунгами, в которых партизаны говорили о своей преданности новорожденному Ким Чен Иру и его матери Ким Чен Сук. Партизаны, очевидно, были воодушевлены благой вестью о явлении будущего Любимого Руководителя, так что к 1991 году было объявлено об обнаружении около 210 деревьев с восторженными посланиями в адрес маленького Ким Чен Ира (такого, например, содержания: «Корея, радуйся! Родилось Великое Солнце!» или «О, Путеводная звезда, преемник Полководца Кима!»).

В настоящее время в Северной Корее утверждается, что по всей стране обнаружено 13 000 таких «деревьев с лозунгами». Создается впечатление, что написание лозунгов на деревьях было едва ли не главным занятием всех антияпонских партизан. Власти даже решили обнаружить такие деревья в Пхеньяне, где партизаны до 1945 года никогда не появлялись (очевидно, это «открытие» было призвано подтвердить особый статус города).

Деревья с лозунгами обычно защищены стеклянными футлярами и являются объектами организованного паломничества. Этот опыт был впоследствии распространен на гораздо более древние времена. Есть веские основания полагать, что некоторые археологические находки, сделанные в Северной Корее, совершены по образу и подобию открытия деревьев с лозунгами: наиболее известным примером такой «реконструкции» археологического памятника стала «гробница Тангуна», мифического прародителя всех корейцев. Но это тема отдельного разговора…

В предшествующих разделах этой части книги мы говорили о культе Семьи Ким – точнее, о культе находящегося у власти ее представителя и его официально признанных предков. При этом всем понятно, что культ, особенно в его северокорейском варианте, – это явление во многом планируемое, организуемое и тщательно регламентируемое. В культе Кимов в Корее уже давно нет ничего спонтанного: люди выражают (или изображают) пылкую любовь в положенное время, в положенном месте и в предписанных формах. В этой связи вполне можно задаться вопросом о том, как северокорейцы относятся к своим вождям в глубине души.

Вопрос этот сложный, и с абсолютной точностью на него, скорее всего, никто и никогда не сможет ответить. Понятно, что ни о каких опросах общественного мнения в Северной Корее речи идти не может. Ненадежны и опросы северокорейских беженцев. Тем не менее я занимаюсь Северной Кореей уже 35 лет и за это время имел немало возможностей общаться с северокорейцами в самой разной обстановке, на встречах официальных и неофициальных, в Северной Корее, в третьих странах и на Юге. Исходя из этого, я, пожалуй, рискну в общих чертах описать, что северокорейцы думают о вождях из семейства Ким.

Начнем с отца-основателя страны, Великого Вождя, Генералиссимуса Ким Ир Сена. Судя по всему, Ким Ир Сен и, главное, предлагаемая им модель «прекрасной Кореи будущего» пользовались немалой популярностью среди жителей КНДР – по крайней мере, на ранних этапах ее истории. Решающую роль в вознесении к высотам власти Ким Ир Сена, который к концу 1930-х был не более чем заметным полевым командиром на третьестепенном театре военных действий, сыграло то обстоятельство, что именно на него в 1945–1946 годах решило сделать ставку советское командование. Решение это выглядело разумным, но принявшие его люди не учитывали, что сам Ким Ир Сен мог вести и самостоятельную игру и строить не ту Корею, которая нужна была Москве, а ту, которая соответствовала его собственным идеалам. Советский Союз использовал Ким Ир Сена, но Ким Ир Сен точно так же использовал советскую поддержку в своих интересах – и, надо признать, в итоге Ким Ир Сен переиграл Москву.

Однако Ким Ир Сен добился этого успеха в том числе и потому, что представляемая им идеология отражала желания и мечты большинства северокорейцев тех времен, их представления о том, как должно быть устроено идеальное общество. Модель, которую предлагал Ким Ир Сен и в которую он сам, скорее всего, искренне верил, можно описать как «уравнительную крестьянскую утопию с элементами национализма». Неясно, чего в ней было больше: марксизма-ленинизма советского толка или традиционного восточноазиатского крестьянского самосознания. Неслучайно, что эта модель так похожа на то общество, которое пытались создать, например, участники крестьянского восстания тайпинов в Китае в XIX веке.

Ким Ир Сен мечтал о стране, в которой деньги и богатство не будут значить ничего, в которой все простые люди будут почти равны, хотя люди, отобранные государством как особо талантливые и достойные, станут чиновниками и в силу этого будут иметь некоторые привилегии. Граждане этой страны будут совместно трудиться и бороться, вместе и в едином порыве энтузиазма продвигаясь к великим целям, которые поставит перед ними мудрый вождь (в роли последнего Ким Ир Сен видел себя). Работать они будут не ради улучшения своего личного материального положения, не ради мелкого мещанского благополучия, а ради процветания народа, при этом главными силами, которые поведут их на трудовые подвиги, будут их патриотизм и преданность государству и Партии. Они будут гордиться своей нацией, которая вернет принадлежащее ей по праву почетное место на мировой арене.

Хотя Ким Ир Сен и говорил о материальном изобилии, все равно подразумевалось, что разумный размер потребностей в обозримом будущем будет определять государство. Неслучайно Ким Ир Сен, в отличие от многих руководителей социалистических стран, не очень стеснялся карточной системы. В своих речах он говорил о ней как явлении вполне позитивном, а не как о каком-то «неизбежном зле». Можно предположить, что, с его точки зрения, ничего особенно постыдного в этой системе не было, поскольку именно через карточную систему государство обеспечивало всем своим жителям справедливый и соответствующий их рангу доступ ко всему, что оно считало необходимым для нормальной жизни.

Следует сказать, что тот уровень потребления, который Ким Ир Сен считал разумным, был очень скромным. В 1964 году, выступая на одном из партийных форумов, Ким Ир Сен пообещал населению, что скоро в Северной Корее наступит хорошая жизнь, почти утопия, для описания которой он выбрал чеканную формулу, которая потом бессчетное число раз цитировалась в официальных северокорейских документах. Он сказал: «В недалеком будущем мы станем самой счастливой страной мира, в которой [люди] будут есть вареный рис, суп на мясном бульоне, жить в доме с черепичной крышей и носить одежду из шелка». Как видно, запросы были весьма скромные. Впрочем, надо помнить, что и в те времена (и сейчас) рис в Корее был пищей элиты, простонародье видело его только по праздникам, а в остальное время ело вареную кукурузу с ячменем. Суп на мясном бульоне появлялся на столе начальства, каковым в совсем уж старые времена был помещик, а во времена, когда Ким Ир Сен раздавал свои обещания, таковым стал партработник, внешторговец или интуристовский гид. Одежду в начале 1960-х носили в основном домотканую (сейчас – в основном китайский импорт), а дома были под соломой (сейчас такие тоже есть, но мало). В общем, полвека назад Ким Ир Сен пообещал населению именно тот рай, о котором веками мечтал корейский крестьянин, ни больше ни меньше. На большее не замахивались ни крестьянин в своих мечтаниях, ни Ким Ир Сен в своих обещаниях.

Определенный уровень неравенства при этом все-таки допускался и даже считался необходимым: считалось нормальным, что, когда простой человек ест по чашке риса, чиновнику (по определению – человеку более достойному) будет доставаться, скажем, полторы чашки и еще немного мяса. Тем не менее подразумевалось, что разрыв между управляемыми и управляющими будет не слишком велик. И действительно, как мы видели, даже высшее чиновничество во времена Ким Ир Сена, хотя и жило много лучше простонародья, в роскоши не купалось. По-настоящему роскошно жил тогда только сам Ким Ир Сен и члены его семьи.

Судя по всему, веру в эту утопию на ранних этапах северокорейской истории разделяла значительная часть населения, которое в основном тогда состояло из вчерашних крестьян. Она была во многом реализована, но ожидаемых результатов не принесла. Наоборот, результатом усилий пхеньянских мечтателей стали экономическая стагнация и нарастающее отставание от Юга. Тем не менее до конца своих дней Ким Ир Сен оставался достаточно популярным человеком, а после своей смерти, причем довольно быстро, превратился в памяти людей в воплощение порядка и стабильности.

Его сыну, Ким Чен Иру, скажем прямо, не повезло. В отличие от своего отца, человека жесткого, волевого, убежденного в своей правоте, готового ломать и убивать, Ким Чен Ир был человеком по натуре мягким и добрым – по крайней мере, к людям из своего непосредственного окружения. Родись он в другое время и в другой семье, он, скорее всего, жил бы в мире искусства. Однако Ким Чен Ир унаследовал систему, в которую решениями его отца были заложены серьезнейшие проблемы. Та модель экономики, которую создал Ким Ир Сен, была в долгосрочной перспективе неработоспособна, а крах ее был неизбежен. Однако по достаточно случайным обстоятельствам получилось так, что этот неизбежный кризис начался в самые последние годы жизни Ким Ир Сена и достиг своего пика именно в правление Ким Чен Ира. В итоге именно Ким Чен Ир превратился в глазах своих подданных в человека, ответственного за национальную катастрофу, хотя в действительности эта катастрофа по большей части была результатом той политики, которую с энтузиазмом – и при поддержке значительной части населения – проводил его отец. Для корейцев Ким Чен Ир – человек, при котором прекратила работу карточная система, случился массовый голод, а старый, привычный порядок жизни был сметен волной вынужденных перемен. История и невезение сделали Ким Чен Ира ответственным за ошибки отца, а отцу, то есть Ким Ир Сену, наоборот, дали возможность уйти от этой ответственности.

Любопытно, что официальная печать умудрялась сочетать рассказы об изобилии с признанием того, что некоторые проблемы имеют место: в частности, не решена поставленная Ким Ир Сеном еще в 1964 году задача обеспечить каждого жителя страны рисом, мясным супом и домом с черепичной крышей. Например, 1 февраля 2010 года, когда жить Полководцу оставалось меньше двух лет, «Нодон синмун» в передовой статье напомнила о том, что завет по поводу мясного бульона не выполнен. Автор передовицы сообщил, что Ким Чен Ир лично этим расстроен и что у него болит душа, когда он видит, как «замечательный корейский народ» питается вареной кукурузой. Там же сообщается, что Полководцем делается все для того, чтобы корейцы стали народом, «не знающим вкуса вареной кукурузы». Скорее всего, в данном случае авторы передовицы написали чистую правду: Ким Чен Ир был не рад тому, что происходило в стране. Однако в глазах народа ответственным за катастрофу оказался именно он.

Третий правитель Семьи Ким, Ким Чен Ын, в отличие от своего отца и деда, человек куда более свободный от идеологических шор. Он понимает: для того чтобы долго оставаться у руля, ему надо многое изменить в стране. Поэтому сразу после прихода к власти он начал процесс перемен. Решительно отделавшись от части отцовской команды, в том числе и методом физического уничтожения, Ким Чен Ын приступил к реформам, которые не слишком широко афишировались в официальной печати. Точнее, о реформах и говорили, и писали, но делали это либо в закрытой печати, либо в специализированных изданиях, которые хотя и выходили без грифа секретности, но были малодоступны и малопонятны большинству населения. Упоминания реформ в массовой печати, вплоть до «Нодон синмун», тоже имелись, но встречались на удивление редко. Тем не менее свою цель Ким Чен Ын сформулировал вполне определенно еще в одной из своих первых речей в апреле 2012 года. Тогда он сказал, что «отныне нашему народу не придется затягивать пояса», и в целом в меру сил Высший Руководитель действительно старался выполнить это обещание. Реформы, которые явно опирались на китайский опыт и во многом его копировали, сработали и привели к улучшению жизни в стране в первые годы правления Ким Чен Ына. Экономический бум, вызванный реформами, продолжался до 2017 года и привел к тому, что новый руководитель стал пользоваться в стране большой популярностью.

Когда стало известно, что Ким Чен Ын был выбран отцом на роль наследника, это решение вызвало недоумение не только у наблюдателей, но и у самих северокорейцев. Ким Чен Ына, о котором до 2009 года никто ничего не слышал, часто считали неприлично молодым для отведенной ему роли. Я хорошо помню, как в частном порядке подобные сомнения высказывались северокорейскими чиновниками и предпринимателями, с которыми мне довелось беседовать в те времена в третьих странах. Однако с тех пор ситуация изменилась, и к 2016–2017 годам Ким Чен Ын добился популярности, вполне сравнимой с популярностью своего деда. Об этом свидетельствуют даже опросы северокорейских мигрантов в Южной Корее – той социальной группы, которую трудно заподозрить в симпатиях к нынешнему северокорейскому руководителю. Правда, развивая и переводя на рыночные рельсы экономику, Ким Чен Ын начал вести себя резко в вопросах внешней политики. Результатом этого стал острейший кризис в отношениях КНДР с Соединенными Штатами, который, в свою очередь, привел к введению Советом Безопасности ООН беспрецедентных по своей жесткости санкций. Хотя в прошлом северокорейская пропаганда часто говорила, что страна якобы находится в экономической блокаде, до 2016 года эти заявления были чистейшей пропагандистской выдумкой. Однако после тех резолюций, которые были приняты Советом Безопасности ООН в 2016–2017 годах, эти пропагандистские заявления почти стали реальностью.

Пока неясно, до какой степени внешнее давление повлияет на экономическое развитие страны. Неясно также, до какой степени ухудшение экономической ситуации или, по крайней мере, неизбежное прекращение экономического роста повлияет на отношение северокорейцев к Ким Чен Ыну. Однако сейчас, когда я пишу эти строки, можно сказать, что Ким Ир Сен был и остается во многом популярным, Ким Чен Ир нелюбим большинством своих подданных, а вот Ким Чен Ына, кажется, любят (пока?).

КНДР часто описывают как коммунистическое государство. Однако это не совсем правильный подход – отчасти потому, что частный сектор играет огромную роль в экономике страны, а отчасти и потому, что КНДР уже давно официально не считает себя государством, основанным на принципах марксизма-ленинизма, хоть при этом постоянно подчеркивает свою верность социализму. Например, на прошедшем в мае 2016 года съезде Трудовой партии Кореи (ТПК) ее идеологическая задача была определена так: «С высоко поднятым знаменем кимирсенизма-кимчениризма до конца свершить дело социализма, революционное дело Чучхе».

Конечно, когда в 1948 году была формально провозглашена Корейская Народно-Демократическая Республика, никакой неопределенности по поводу ее идеологической ориентации не существовало и ни о каком кимирсенизме речи не шло. ТПК в своей программе прямо указывала, что исповедует марксизм-ленинизм. Более того, даже само официальное название страны не оставляло сомнений в ее идеологической ориентации. В те времена вновь возникшие социалистические страны именовали себя «странами народной демократии». Это название тогда подразумевало, что данная страна осуществляет переход к социализму советского образца, но при этом социализм в ней еще только устанавливается, так что по своему уровню развития она уступает Советскому Союзу. Называя себя «страной народной демократии», то или иное государство идеологически обосновывало свою готовность следовать в фарватере СССР, не ставя при этом под сомнение лидерство Москвы.

Однако Ким Ир Сен, полевой командир корейских партизан в Манчжурии, ставший в 1942 году офицером Красной армии, с самого начала своего правления не был доволен таким положением вещей. И сам он, и его окружение были не только (а возможно – и не столько) коммунистами, сколько националистами. В юности эти люди уходили в партизаны, рисковали жизнью и шли на немалые жертвы в первую очередь не ради абстрактных идеалов всеобщей справедливости и «земшарной республики Советов», а во имя мечты о новой Корее – сильном, процветающем и свободном от любого иностранного диктата государстве. Ким Ир Сену, как и миллионам молодых корейских, китайских и вьетнамских националистов в 1930-е годы, казалось, что построить такое государство будет проще по коммунистическим рецептам. Однако их мотивация оставалась во многом националистической, им нужно было не абстрактное «счастье для всех, и немедленно», а куда более конкретное счастье – для своей страны и ее народа.

Именно эта мотивация и делала столь непростыми отношения между Ким Ир Сеном и Советским Союзом. Многие коммунисты в правящих партиях Восточной Европы были поначалу искренне готовы жертвовать национальными интересами своих стран, уступая Москве и считая, что это необходимо ради достижения главной цели – мировой революции. Ким Ир Сен (как, впрочем, и большинство его соратников) относился к СССР куда более прагматично и вел свою игру, стараясь, однако, это не афишировать. Поэтому он с самого начала своего правления стал осторожно ограничивать советское влияние в высшем руководстве КНДР. Начало десталинизации в СССР поставило его власть под угрозу, но в то же время создало и возможности для выхода из-под советского контроля. С одной стороны, в августе 1956 года Ким Ир Сен чуть не потерял власть в результате заговора высших чиновников, которые настаивали на том, что КНДР должна последовать примеру СССР и начать борьбу с культом личности. С другой стороны, конфликт СССР и Китая дал Пхеньяну возможность на протяжении десятилетий маневрировать между двумя гигантами, получая помощь от обеих великих держав и не давая ничего взамен.

На первых порах, пока Пхеньян склонялся к союзу с Китаем, руководство ТПК позиционировало себя как защитника чистоты «истинного» марксизма-ленинизма от «ревизионистских искажений», которые были внесены в него новым руководством КПСС. После того как в 1965 году отношения с Китаем ухудшились, речь стала идти не только об угрозе, исходящей от советского «ревизионизма», но и об угрозе китайского «догматизма». Однако в долгосрочной перспективе политика лавирования между Москвой и Пекином требовала более серьезного идеологического основания, и оно было сформировано «идеями Чучхе».

Впервые термин «чучхе» был использован в речи, произнесенной Ким Ир Сеном в декабре 1955 года, на самом раннем этапе кампании по искоренению советского влияния. В своем выступлении он говорил, что необходимо подчеркивать национальные традиции, вывешивать картины корейских, а не советских художников, изучать корейских поэтов, а не Пушкина и Маяковского, – и описал все это выражением «установление Чучхе». Кстати сказать, сотрудники советского посольства, внимательно следившие за ситуацией, сообщили, что термин в широкий оборот решил пустить не сам Ким Ир Сен, а его советник по идеологии Ким Чхан-ман, который, как было тогда сказано по этому поводу в посольском отчете, «очень этим гордится». Впрочем, изобретатель официальной идеологии кончил плохо: в середине 1960-х он бесследно исчез с политической арены, а его имя было запрещено к упоминанию.

Термин «чучхе» был превращен в идеологию – точнее, в некое ее подобие – в середине 1960-х годов. Участвовать в советско-китайском конфликте Ким Ир Сен не собирался, и в этой ситуации ему было необходимо обзавестись идеологией, которая могла бы обосновать его претензии на нейтралитет – причем нейтралитет с оттенком, так сказать, собственного теоретического превосходства. Поэтому в середине 1960-х северокорейские идеологи попытались превратить Чучхе в относительно проработанную идеологию. Объективно говоря, особой проработанности не получилось. По большому счету все «идеи Чучхе» сводятся лишь к нескольким предложениям, которые беспрерывно и в разных комбинациях повторяются в северокорейских идеологических текстах. Большая часть из них – это просто банальности: «человек – мера всех вещей», «народные массы являются хозяевами истории» и т. п. Впрочем, никакой глубины от «идей Чучхе» изначально и не требовалось – было важно само их провозглашение (как сигнал идеологической независимости КНДР).

В начале 1970-х северокорейское руководство, в котором к тому времени большую роль играл Ким Чен Ир, старший сын и наследник Ким Ир Сена, предприняло попытку порвать с марксистско-ленинским идеологическим наследием. На первых порах «идеи Чучхе» подавались как местный вариант марксизма, или, если цитировать Конституцию КНДР 1972 года, «творческое приложение марксизма-ленинизма к корейской действительности». Но в начале 1970-х северокорейские идеологи, включая и самого Ким Чен Ира, уже заявляли, что «идеи Чучхе» – не просто вариант марксизма, а новая и универсальная прогрессивная теория. Тогда некоторое время в Северной Корее официально полагалось считать, что марксизм – это прогрессивное учение времен раннего капитализма, ленинизм – учение времен империализма, а кимирсенизм, в целом синонимичный идеям Чучхе, – это вершина мировой прогрессивной мысли, учение времен национально-освободительных революций. Ким Чен Ир тогда подчеркивал, что между кимирсенизмом и марксизмом существует принципиальная разница. Впрочем, эта линия не получила своего развития и в конце 1970-х была свернута, так что в более поздние периоды отношения между «идеями Чучхе» и марксизмом-ленинизмом остались не совсем проясненными. Скорее всего, подобный откат был связан с тем, что радикальные заявления могли негативно повлиять на отношения Пхеньяна с другими социалистическими странами, которые в то время все (по крайней мере, на словах) являлись марксистско-ленинскими идеократиями.

Тем не менее с конца 1960-х годов количество упоминаний марксизма-ленинизма в северокорейской официальной печати неуклонно сокращалось. Большинство работ Маркса и Ленина в КНДР убрали в спецхран, оставив для широкого пользования ограниченный набор соответствующим образом отредактированных текстов бывших основоположников. Все большую роль в северокорейской идеологии стал играть корейский традиционный этнический национализм, восходящий к началу XX века. Следуя указаниям сверху, северокорейские историки стали изо всех сил доказывать, что все корейское является самым древним и самым замечательным.

После распада СССР уже начавшийся формальный отход от марксизма-ленинизма в идеологии ускорился, хотя полностью завершен он был уже в начале правления Ким Чен Ына, нынешнего руководителя страны и третьего правителя из Семьи Ким. На практике в официальной пропаганде по-прежнему подчеркивалось то, что КНДР является социалистическим государством, однако куда больше внимания уделялось его национально-корейскому характеру. В декабре 2002 года с первых страниц северокорейских партийных газет исчез присутствовавший там с момента их основания лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В 2009 году из Конституции КНДР были удалены все упоминания о марксизме и коммунизме. Например, в статье 59, в которой раньше речь шла о «формировании нового коммунистического человека», теперь говорится о «формировании нового чучхейского человека». В 2012 году с главной площади Пхеньяна, которая, конечно, носит имя Ким Ир Сена, были убраны портреты Маркса и Ленина, находившиеся там более полувека. Впрочем, ни в коем случае не надо считать, что марксизм-ленинизм подвергнут в КНДР анафеме – его просто оттеснили на второй план. В официальных текстах «классиков марксизма-ленинизма» сейчас упоминают редко, но всегда в самом позитивном ключе – в качестве прогрессивных и уважаемых зарубежных мыслителей прошлого.

Наконец, если речь идет о том, как КНДР позиционирует себя на мировой арене, то тут все однозначно: официальная печать всегда подчеркивает социалистический характер северокорейского государства, причем понимание «социализма» в северокорейской официальной трактовке очень близко к классической советской интерпретации этого термина. На практике в КНДР давно уже существуют – и играют немалую экономическую роль – рыночные отношения в самых разнообразных формах, но сам факт их существования по-прежнему официально не признается. В этом отношении позиция северокорейских идеологов серьезно отличается от позиции их китайских коллег. В то время как в Китае идеологи и пропагандисты стараются как-то объяснить и обосновать переход страны к рыночной экономике, в Северной Корее, где похожая трансформация совершается во многом стихийно, власти предпочитают ее игнорировать – точнее, не упоминать о ней в СМИ. Подразумевается, что граждане КНДР должны гордиться тем, что они остались верны социализму и «сберегли его» в самых тяжелых условиях – просто социализм теперь полагается ассоциировать не с импортным марксизмом-ленинизмом, а со своим национальным Чучхе.

Ким Ир Сен однажды заметил, что северокореец должен проводить «восемь часов за работой, восемь часов за отдыхом и восемь часов за учебой». Это высказывание Вождя цитируют часто, но иностранцы обычно не понимают, что под «учебой» Ким Ир Сен подразумевал прежде всего политико-идеологическое просвещение, а наиболее типичная форма такой учебы – регулярные собрания. Вообще, политпросвет существовал во всех социалистических странах. Однако в СССР и странах Восточной Европы главным объектом политпросвета являлись члены партии и комсомола, а также военнослужащие, в то время как беспартийных, составлявших большинство, на собрания ходить особо не заставляли. Единственным исключением были нечастые политинформации и иногда лекции о «международном положении», которые временами могли быть даже и интересными.

В Северной Корее поначалу позаимствовали советский подход, но потом, в начале 1960-х, сочли его слишком либеральным и решили, что на собрания должны ходить все, а сами собрания должны проводиться несколько раз в неделю. Этот подход отражал веру Ким Ир Сена и его сторонников в волшебную силу политической сознательности. Эта вера была в то время вообще очень характерна для коммунистов Восточной Азии – тут достаточно вспомнить Мао и его попытки преодолевать трудности одной лишь силой революционной воли масс. Ким Ир Сен и его сторонники, которых тогда было немало, тоже считали, что политически сознательный народ способен совершать невероятные чудеса и на поле брани, и на строительных площадках – плавить сталь на кострах, сбивать реактивные истребители из винтовок Мосина, одними лопатами и мотыгами возводить гигантские заводы. Однако соответствующую сознательность следовало систематически воспитывать, и именно поэтому политическое воспитание масс стали вести с такой невероятной интенсивностью. Инструментом этого воспитания стала система «организаций», которая сформировалась в 1960-е и с тех пор пронизывает все северокорейское общество.

Еженедельные собрания проводит организация, к которой принадлежит данный кореец. С 1960-х годов предусматривается, что каждый северокореец по умолчанию является членом одной – и только одной – организации. Единственное исключение – кадровые работники организаций, которые совмещают членство в своей организации (Женском союзе, например, или в Союзе молодежи) с членством в ТПК.

Система работает следующим образом. Когда гражданину КНДР исполняется 14 лет, он вступает в Союз молодежи. Фактически членство в Союзе молодежи сейчас является обязательным. Иначе говоря, в Союз молодежи вступают все граждане КНДР соответствующего возраста. По достижении 18 лет гражданин КНДР теоретически может вступить в Трудовую партию Кореи (северокорейский вариант Коммунистической партии). Однако на практике вступить в партию непросто: для этого нужно приложить немалые усилия. Хотя точное число членов партии не оглашается уже несколько десятилетий, считается, что сейчас в ТПК состоит примерно 4 млн человек, или четверть всего взрослого населения страны. Те, кто не смог или не захотел вступить в ТПК (а такие люди составляют большинство взрослого населения), остаются в рядах Союза молодежи до тех пор, пока им не исполнится 30 лет. После этого беспартийные работники промышленности автоматически становятся членами профсоюза, который, как мы увидим дальше, ведет себя совсем не так, как вели себя профсоюзы в СССР или странах Запада. На селе крестьяне, не вступившие до 30 лет в партию, автоматически переводятся в состав Крестьянского союза.

Интересно, что даже домохозяйки не оставлены в КНДР без идеологического присмотра и духовного окормления: если женщина замужем, не имеет официальной работы, не является членом партии и официально зарегистрирована в качестве домохозяйки, она становится членом Женского союза. В Северной Корее Женский союз занимается не всеми женщинами, а только беспартийными домохозяйками, в то время как за идеологическим воспитанием работающих на производстве женщин следят другие организации: партийная ячейка, если женщина вступила в ТПК, организация Союза молодежи, если ей нет 30, и профсоюз, если ей больше 30 лет и она не вступила в партию.

Вся та деятельность, которую гражданин КНДР ведет в составе организации, к которой он в данный момент приписан, в Северной Корее именуется «организационной жизнью» (чочжик сэнхваль). Организации образуют стройную систему, в которой у любого жителя страны есть свое четко определенное место. Каждый сотрудник предприятия, от директора до уборщицы, принадлежит к одной из трех организаций и посещает именно ее собрания, то есть ведет там «организационную жизнь». Член профсоюза, например, будет участвовать в собраниях профсоюзной организации, а работающий рядом с ним молодой коллега – в собраниях организации Союза молодежи. Допущенные ими проступки тоже будут обсуждаться в соответствующих организациях. При этом политучеба и прочие собрания разных организаций на одном и том же предприятии обычно проводятся одновременно.

«Организационная жизнь» не сводится к политической учебе, но эта учеба играет в «организационной жизни» очень заметную роль. Во всех северокорейских учреждениях рабочий день полагается начинать с коллективного чтения газет. Это мероприятие начинается примерно за 45 минут до официального начала рабочего дня, и участие в нем обязательно. Назначенный чтец из числа сотрудников предприятия или учреждения в течение 20–25 минут вслух читает статьи из официальных северокорейских газет, донося таким образом до собравшихся актуальную политическую повестку дня. Затем в течение 10–15 минут полагается обсуждать «задачи дня»: на практике это обсуждение в основном состоит из повторения текущих лозунгов.

Кроме этого, низовая ячейка той или иной организации проводит три собрания в неделю, каждое из которых проходит после окончания рабочего дня и длится примерно полтора часа. Во времена особого идеологического рвения, в 1960-е и 1970-е, собрания могли тянуться много часов, заканчиваясь лишь поздней ночью, но в конце 1970-х Любимый Руководитель сказал, что собрания лучше все-таки не слишком затягивать. Из трех еженедельных собраний два представляют собой, по сути, расширенную политинформацию. Иногда материал до участников доводит специально присланный лектор, но в большинстве случаев подготовка доклада поручается кому-нибудь из членов организации. При подготовке выступления лектор использует централизованно подготовленные материалы, которые регулярно рассылаются вышестоящими органами. В партийных организациях материалы лекций иногда считаются секретными и могут содержать информацию, о которой не полагается говорить в открытой печати, а вот беспартийных такими сообщениями балуют гораздо реже.

Политпросвещение работает по четырем основным направлениям: «классовое образование» (рассказы об эксплуатации и страданиях, причиненных трудовому классу его классовыми врагами, равно как и истории об ужасах жизни в Южной Корее, колонии американского империализма); «революционное образование» (рассказы о великих подвигах антияпонских партизан и других революционных бойцов); «воспитание преданности» (рассказы о доброжелательности и мудрости Вождя, Полководца и Руководителя); «социалистическое патриотическое образование» (рассказы о процветании Северной Кореи и ее превосходстве над всеми другими странами, а также о врожденных добродетелях корейского народа). Теоретически члены организации должны регулярно сдавать зачеты по изученному ими материалу и заучивать официальные документы наизусть. Именно этому – теоретически – должны быть посвящены те ежедневные «восемь часов учебы», о которых говорил Ким Ир Сен. На практике, впрочем, даже в былые времена к зачетам совсем уж всерьез относились только в низовых организациях Трудовой партии и Союза молодежи, в то время как в профсоюзах, не говоря уж о Женском союзе, зачеты сдавали формально. Не была забыта и музыка. Корейцы любят петь, но все официально допущенные к исполнению песни в КНДР имеют политически полезное содержание, аполитичных песен там практически нет, хотя в текстах некоторых песен идеологические мотивы звучат мимоходом. В большинстве песен говорится о мудрости вождей, процветании страны, энтузиазме народа и страданиях южнокорейских братьев под американским игом. В силу политической важности текстов новые песни полагается разучивать на специальных учебных сессиях.

Описанная выше схема формально существует и в наши дни, но на практике с конца 1990-х многое изменилось. За последние 20 лет продолжительность политзанятий резко сократилась, причем особенно это относится к политзанятиям в системе относительно второстепенных организаций – профсоюзов, Крестьянского и, особенно, Женского союза. Простые северокорейцы, не стремящиеся к карьерному росту, сегодня не видят большого смысла в этих занятиях, а власти предержащие не очень могут (и, где-то, не очень-то и хотят) поддерживать деятельность организаций на прежнем уровне. Более или менее по-старому работают организации ТПК и Союза молодежи, а вот Женский союз на практике сейчас почти не функционирует. Даже записи о проведении собраний в организациях Женского союза все чаще являются фиктивными, так как в наши дни замужние тетушки слишком заняты работой в частном секторе, который и приносит основной доход им и их семьям.

Итак, два из трех обязательных собраний посвящены политучебе. А что собой представляет третье собрание? Об этом и пойдет речь в следующей главе.

Пожалуй, самые главные мероприятия в системе «организационной жизни» – это регулярные «собрания самокритики». Дословно перевести термин сэнхваль чхонхва, которым описывают эти собрания, очень сложно. Если переводить его на русский буквально, то получится нечто вроде «собрания для обсуждения итогов жизни». Однако здесь мы будем называть их «собраниями самокритики», благо это описательное название неплохо отражает их суть.

Как и в случае со многими другими институтами и приемами работы, северокорейцы настаивают на том, что собрания самокритики изобрели они, а точнее – Любимый Руководитель Ким Чен Ир. Это, конечно, неверно, поскольку такие «собрания самокритики» когда-то были обычным явлением в маоистском Китае, откуда в конце 1950-х годов они, очевидно, и были заимствованы.

Форма проведения таких собраний менялась с течением времени. В конце 1950-х и начале 1960-х годов, когда власть была занята зачисткой последних остатков внутрипартийной оппозиции (в основном – просоветской), весьма распространены были ожесточенные сессии-«проработки», посвященные борьбе с различными «уклонами» или иными недостатками. Сессии эти очень походили на печально известные сборища хунвейбинов в Китае в период приснопамятной «культурной революции» – жертв этих проработок выволакивали на трибуну и часами поносили и оскорбляли. В некоторых случаях допрашивающие не ограничивались словесными нападками и публично избивали злополучных «реакционеров» и «фракционеров». Одному моему знакомому, советскому офицеру корейской национальности, которого в 1945 году решением ЦК КПСС отправили «строить народную Корею» (и заодно и за ней присматривать), во время такого собрания особо сильным ударом сломали ногу. Правда, ему повезло: не без помощи посольства его с женой вывезли в СССР, где он благополучно дожил до глубокой старости. В более поздние эпохи накал страстей на этих заседаниях снизился, и они приняли более формальный характер. С другой стороны, примерно с 1962 года они стали проводиться систематически.

Около 1970 года сложилась та модель проведения собраний, которой в Северной Корее в целом следуют и по сей день. Официально утверждается, что эту модель разработал Ким Чен Ир, но до какой степени это утверждение соответствует истине, сказать сложно. С тех пор в большинстве рабочих коллективов «собрания самокритики» проводятся еженедельно – в большинстве случаев по субботам, хотя тут возможны варианты. Среди крестьян такие сессии проводятся раз в десять дней, так как в основе ритма жизни северокорейской деревни лежит не заимствованная в сравнительно недавние времена из Европы семидневная неделя, а старая добрая восточноазиатская декада-десятидневка (означает это, кстати, что выходной у крестьян не воскресенье, а каждый десятый день). Лица, занимающие особо ответственные идеологические должности, должны участвовать в «собраниях самокритики» чаще: у артистов они, например, обычно проводятся два раза в неделю. Помимо еженедельных заседаний раз в квартал и раз в год проводятся более продолжительные «собрания самокритики», на которых подводятся итоги завершившегося периода.

«Собрания самокритики» проводятся в рамках той «организации», к которой принадлежит человек. Как уже говорилось в предшествующей главе, в КНДР действуют пять «организаций» – Трудовая партия, Союз молодежи, Конфедерация профсоюзов, Крестьянский союз и Женский союз. При этом любой кореец является членом одной и только одной из этих «организаций». На заводе, в учебном заведении или воинской части обычно действуют несколько «организаций», но «собрания самокритики» все организации проводят одновременно, хотя и в разных помещениях. Иначе говоря, с наступлением субботы члены партии, профсоюза и Союза молодежи в установленное время отправляются в три разных помещения и там начинают активно критиковать себя и друг друга.

Все участники таких собраний должны готовиться к ним заранее. Все свои грехи и проступки человек должен записывать в специальную тетрадь. Предполагается, что на «собрании самокритики» каждый участник мероприятия сообщит своим товарищам обо всех нарушениях, совершенных за отчетный период, то есть обычно в течение предыдущей недели. На практике, конечно, северокорейцы вовсе не ищут приключения себе на голову и публично признаются лишь в относительно безобидных нарушениях и провинностях. В чем могут состоять эти прегрешения? Обычно в качестве объекта покаяния выбираются такие проступки, которые не воспринимаются как слишком серьезные. Солдаты признаются, что не почистили оружие или плохо провели учебные стрельбы, студенты раскаиваются в плохом выполнении домашних заданий, а домохозяйки признают, что убирали улицы на вверенном им «народной группой» участке без должного усердия. Однако простого признания ошибок недостаточно, необходимо также предложить меры по исправлению допущенных нарушений. При этом публичное покаяние, которое обычно длится пару минут, должно включать в себя цитату из трудов одного из Кимов (для того чтобы облегчить подготовку к подобным выступлениям, существуют специальные тематические цитатники вождей). После публичного покаяния наступает время «взаимной критики». Это означает, что каждый участник должен осудить действия своих коллег – точнее, одного из них. Избежать участия в этих ритуалах не может никто.

Низовая ячейка любой «организации», будь то ТПК, Женский союз или профсоюз, обычно состоит из 10–20 членов, а средняя продолжительность сессии составляет около полутора-двух часов. Иными словами, у участников собрания есть около 5–10 минут, чтобы обсудить и осудить грехи каждого члена группы. Этого более чем достаточно, так как каждый северокореец должен проходить эту идеологическую обработку каждую неделю, месяц за месяцем, год за годом, десятилетие за десятилетием, и хорошо знает, как в таких случаях полагается себя вести.

Очень часто еженедельное публичное покаяние и следующая за ним «товарищеская критика» являются чистой воды спектаклем: и критикуемый, и критикующий заранее, еще до начала собрания, договариваются, о чем и как они будут говорить. Оно и понятно: они в конце концов свои люди, и им еще предстоит работать и жить вместе. Однако такой сценарий может быть нарушен, если кто-нибудь решит привлечь внимание к более серьезным прегрешениям (разумеется, в этом случае правдолюб вполне рискует получить симметричный ответ, ведь и он, как правило, не без греха). Иными словами, всегда существует реальная, пусть и не очень большая, угроза того, что в ходе собрания всплывут фактические правонарушения.

Несмотря на присущий им формализм, «собрания самокритики» нельзя воспринимать легкомысленно. Для большинства северокорейцев это действительно несколько пугающая, пусть и привычная, процедура. Эти собрания заставляют всех постоянно быть настороже, следить за своими словами и поступками и, с точки зрения властей, способствуют укреплению социальной дисциплины. С другой стороны, они подрывают взаимное доверие, предоставляя их участникам удобную возможность ударить коллегу ножом в спину, о которой в мире «нормальных» интриг в трудовом коллективе не приходится и мечтать.

Каждый в Северной Корее хорошо знает, что такое «пять Великих революционных опер». Тридцать с лишним лет эти пьесы официально считались вершиной северокорейского исполнительского искусства.

Читатели в возрасте могут вспомнить, что в 1960-х годах Цзян Цин, бывшая шанхайская актриса и жена Мао Цзэдуна, создала в Китае новый музыкально-драматический жанр, известный как «революционная опера». Эти китайские эксперименты оказали большое влияние на Северную Корею. Однако в КНДР крайне редко и неохотно признают какое-либо иностранное влияние, поэтому о китайских корнях «революционных опер» среднестатистическому северокорейцу неизвестно. Корейцы в своем большинстве считают эти оперы уникальным корейским культурным феноменом, созданным под мудрым руководством Полководца Ким Чен Ира. Ким Чен Ир действительно внес значительный вклад в развитие этих «революционных опер». В 1971 году 29-летний Ким был назначен заведующим отделом культуры и искусства ЦК ТПК. Это было одним из первых признаков того, что молодого человека готовят унаследовать высшую власть в стране. Сфера пропаганды и искусства, очевидно, считалась достаточно безопасной площадкой, на которой Ким Чен Ир мог оттачивать управленческие навыки, не ставя при этом под угрозу действительно важные для существования страны и режима области.

Получив новую работу, Ким Чен Ир занялся созданием «опер», которые вскоре легли в основу северокорейского театрального репертуара. В течение долгого времени, собственно говоря, весь репертуар северокорейских театров состоял из этих пышных мюзиклов, которые именуются «пятью Великими революционными операми». Первой из них стала опера «Море крови», поставленная в 1971 году, поэтому «революционные оперы» также именовались «революционными операми, поставленными по образцу оперы “Море крови”». За «Морем крови» последовали оперы «Цветочница», «Верная дочь партии», «Расскажи, тайга» и «Песнь о горах Кымгансан». Все эти произведения появились в 1971–1973 годах и с тех пор не сходят с театральных афиш КНДР.

Появление «Моря крови» стало поворотным пунктом в истории северокорейской сцены. Все спектакли, которые ставились до 1971 года, были объявлены устаревшими, а все последующие театральные постановки должны были следовать стилю «пяти Великих революционных опер». С течением времени, правда, в КНДР появлялись и новые «революционные оперы» – например, впервые поставленная в 1995 году опера «Море любви». Однако эти новые оперы редко становились объектом массовых пропагандистских кампаний и уж точно никогда не считались равными «пяти Великим». Кроме того, после появления в 1988 году оперы «Сказание о верной Чхунхян» в Северной Корее наряду с «революционными операми» стали распространяться и так называемые национальные оперы с менее политизированным сюжетом, часто основанным на произведениях традиционной литературы или народных сказаниях, и с более традиционной музыкой. Таким образом, монополия «революционных опер» оказалась частично подорванной, хотя они и поныне они считаются квинтэссенцией театрального искусства.

Утверждается, что Ким Чен Ир при подготовке «революционных опер» изначально опирался на сюжеты пьес, которые когда-то ставились силами самодеятельности антияпонских партизан Манчжурии. Это утверждение выглядит правдоподобным: действительно, партизаны поставили несколько простых пропагандистских спектаклей, целью которых было революционизировать сознание местных крестьян. Возможно, некоторые их сюжетные линии, еще не совсем стершиеся в памяти ветеранов партизанского движения, в начале 1970-х были действительно использованы для создания «революционных опер», но знать этого наверняка мы не можем.

Хотя главным источником вдохновения для корейцев в начала 1970-х послужили чуть более ранние эксперименты Цзян Цин и ее команды в Китае, до некоторой степени «революционная опера» похожа и на американский мюзикл – и даже отчасти на европейскую оперетту. Танцевальные и вокальные номера сочетаются с диалогами, а сюжетную линию часто комментирует хор. Фабула «революционных опер» очень проста, крайне сентиментальна и имеет четкий и однозначный политический посыл. Прямолинейность сюжета отчасти компенсируется размахом и техническим совершенством постановки – спецэффектами, толпой статистов и великолепными декорациями. Музыка северокорейских «революционных опер» отличается от китайских прототипов: если в Китае для своих спектаклей Цзян Цин использовала слегка вестернизированные традиционные китайские мелодии, то мелодическая основа «революционных опер» в Северной Корее по сути своей западная, хотя специально созданный для этих представлений оркестр использует как западные, так и корейские музыкальные инструменты. Официальная установка гласит, что «музыка революционных опер сочетает в себе лучшие черты западной и восточной музыкальной традиции». Русскому уху, однако, эта музыка сильно напоминает советскую эстраду 1950-х годов, лишь слегка приправленную корейскими мелодиями.

Сюжеты этих северокорейских мюзиклов откровенно политические. Например, «Море крови» – это история крестьянки, сын которой вступил в ряды партизан-коммунистов в 1930-х годах. В конце концов и сама женщина решает пойти по его стопам (трудно не увидеть отсылку к роману Горького «Мать»). Опера «Верная дочь партии» рассказывает о героизме военной медсестры, которая сражается с американскими империалистами во время Корейской войны. У храброй девушки есть одна мечта: хоть раз увидеть Ким Ир Сена! Однако осуществить эту мечту ей не суждено. Героиня умирает со словами «Я хотела бы увидеть Вождя…» и в качестве своего последнего желания просит отдать свой партбилет (вместе с очередными взносами) в ЦК партии. «Цветочница» повествует о временах японского колониального господства и о страданиях юной служанки, с которой жестоко обращается безжалостный помещик. Через некоторое время девушка присоединяется к борцам Сопротивления. В итоге помещик наказан, а революционное добро торжествует над феодально-капиталистическим злом.

Эти спектакли действительно роскошны, с многочисленной массовкой, тщательно продуманными сценическими эффектами и хорошо поставленным освещением. Театр Мансудэ, который был специально построен для постановки «революционных опер», несмотря на маленькие размеры зрительного зала, имеет гигантскую сцену глубиной 100 м и шириной 150 м. Учитывая, что в «революционных операх» участвует до 200 актеров, необходимость в такой сцене очевидна.

Первые революционеры-коммунисты были убежденными интернационалистами и после прихода к власти поначалу воспринимали принципы интернационализма всерьез. Однако с течением времени обнаружилось, что возглавляемые коммунистическими партиями режимы подвержены вирусу национализма, пожалуй, еще в большей степени, чем их капиталистические оппоненты. Оно и понятно: в современном мире никакая идеология не может соперничать с национализмом по своей способности мобилизовать большие группы людей, а коммунистические режимы были по своей сути режимами мобилизационными.

Для социалистических стран также характерно и крайне политизированное восприятие истории. В коридорах ЦК ТПК исторические исследования воспринимались в первую очередь как особый вид пропаганды, главная задача которой состоит в том, чтобы обслуживать текущую политическую повестку. Понятно, что такой подход к истории встречается не только среди коммунистических режимов, однако для социалистических стран подобный патриотически-прагматический взгляд на историю был особо типичен, а в КНДР тенденция к политизации истории вообще достигла колоссальных масштабов. При этом в Северной Корее в угоду политическим задачам активно переписывается не только история последних десятилетий, но и история событий, которые произошли несколько тысяч лет назад.

Какие же политические задачи призван решить официальный северокорейский исторический нарратив? Задач таких несколько. Во-первых, необходимо подчеркивать исключительную древность и автохтонность корейской культуры. Иностранные влияния на Корею следует либо прямо и активно отрицать, либо замалчивать и преуменьшать. Во-вторых, следует подчеркивать роль тех территорий, на которых сейчас существует северокорейское государство – прежде всего, конечно, особую роль Пхеньяна, столицы КНДР. Потребители «историко-идеологического продукта» должны верить, что «настоящая Корея» всегда была в первую очередь Кореей северной. В-третьих, следует всячески преувеличивать культурные и научные достижения Кореи.

Северокорейская «историческая пропаганда» придает на удивление большое значение автохтонности корейцев, утверждая, что их предки жили на Корейском полуострове с незапамятных времен, по меньшей мере с верхнего палеолита, – мнение, с которым не согласен никто из серьезных историков, работающих за пределами КНДР и, соответственно, вне досягаемости северокорейских «компетентных органов». Можно, конечно, считать, что такой интерес к мифической автохтонности корейцев связан с национализмом, но это не совсем так: существует немало стран, в которых местные националисты не видят особой проблемы в том, что их предки когда-то переселились на их нынешнюю территорию (можно вспомнить, например, Венгрию). Отчасти культ корейской автохтонности может быть связан с тем, что на эту тему прямо и недвусмысленно высказывался сам Великий Вождь. Поэтому северокорейские учебники подчеркивают, что исследования ученых КНДР «нанесли сокрушительный удар тем реакционным теориям, в которых утверждалось, что люди пришли [в Корею] из Южной Сибири».

При этом полагается считать, что – за исключением периода японского правления – территория Корейского полуострова никогда не завоевывалась иностранцами и всегда находилась под властью корейцев. В этой связи, например, в КНДР фактически запрещено говорить о том, что на рубеже нашей эры многие районы в северной части Корейского полуострова на протяжении нескольких столетий входили в состав китайской империи Хань. Именно в период китайского правления были заложены основы для возникновения корейской культуры и государственности в ее нынешнем виде – подобно тому, как римское господство над Британией и Галлией примерно в то же время закладывало основы для появления современных Британии и Франции. Но в северокорейском официозном варианте истории Корея никем не была – и не могла быть – оккупирована, и посему полагается считать, что империя Хань никогда северной частью полуострова не правила.

С другой стороны, всячески подчеркивается, что территория самой Кореи в прошлом была больше, чем сейчас, хотя до прямых и четко озвученных претензий на «утерянные земли предков» дело все-таки не доходит: об их утрате в целом жалеют, но о возвращении их всерьез не говорят. Северокорейские официозные историки напоминают, что в состав древнекорейского государства Когурё входили территории нынешнего северо-восточного Китая и юга российского Приморья. Данное утверждение, в отличие от многих других, о которых идет речь в этой главе, в целом правдиво: действительно, в I тысячелетии нашей эры значительная часть того, что мы сейчас считаем Манчжурией и Приморьем, входила в состав государства Когурё. Правда, тут есть одна тонкость: в северокорейских публикациях «утерянные северо-восточные территории» становятся совсем уж бескрайними. Например, в историческом атласе, который был издан Академией наук КНДР в 2007 году, в качестве древней корейской территории указан почти весь Приморский край и даже… южная часть Магаданской области.

Вдобавок, в Северной Корее официально полагается считать, что государство Бохай (Пархэ в корейском произношении), которое существовало в нынешней китайской Манчжурии и современном российском Приморье в VII–X веках н. э., являлось еще одним древнекорейским государством. Кстати сказать, положение об этнически корейском характере государства Бохай-Пархэ, обязательное для всех северокорейских публикаций, разделяется и частью южнокорейских историков националистического толка. В действительности это государство включало в себя как протокорейцев, так и протоманчжуров, причем последние составляли в нем большинство.

Для того чтобы понять политическую суть всех этих манипуляций с историей (или, скорее, фантазий на исторические темы), необходимо вспомнить о делах давно минувших дней, в контексте которых только и становится ясно, почему северокорейских работников идеологического фронта так волнуют судьбы Когурё.

В первые века нашей эры за господство на Корейском полуострове соперничали три государства: Силла на юго-востоке, Пэкче на юго-западе и Когурё на севере. Земли Когурё простирались далеко за пределы Кореи, занимая и северо-восток современного Китая, но для нас важно, что южная граница Когурё проходила примерно там же, где проходит и нынешняя южная граница КНДР. Иначе говоря, та территория, которую государство Когурё 1500 лет назад контролировало на Корейском полуострове, примерно совпадает с нынешней территорией КНДР – обстоятельство, которое очень сильно повлияло на официальное отношение к Когурё в современной Северной Корее. В самом конце VI века н. э. Китай, незадолго до того объединившийся под властью династии Суй, вторгся в Когурё, но потерпел там унизительное поражение, которое даже спровоцировало внутриполитический кризис и падение династии Суй в самом Китае (ей на смену пришла династия Тан, которой предстояло править почти три столетия). После этой неудачи Китай объединил свои силы с южнокорейским государством Силла, и совместными усилиями союзники навязали Когурё войну на два фронта. Не выдержав этой войны, государство Когурё в конце концов пало, и государство Силла распространило свою власть на значительную часть земель Когурё, объединив к началу VIII века н. э. под своим контролем примерно 70 % территории Корейского полуострова.

Чувствуете ли вы, что именно в реальной истории не так с точки зрения северокорейского пропагандиста, работающего на ниве исторических манипуляций? По крайней мере, три вещи: во-первых, получается, что Корею военной силой объединило государство, границы которого на последней стадии войн за объединение почти точно совпадали с границами нынешней Южной Кореи; во-вторых, для этого оно вступило в союз с могущественным иностранным государством; в-третьих, это мощное иностранное государство сыграло важнейшую роль в объединительных войнах. Ни один из этих аспектов не ускользнул от внимания северокорейских историков-пропагандистов. Аналогии были просты: занимавшее южную часть полуострова государство Силла можно рассматривать как предшественника Южной Кореи, а Когурё, столицей которой на последних этапах его истории был Пхеньян, – как предшественника КНДР. Китай, сверхдержава той эпохи, выступает условным аналогом современных США. С учетом этих параллелей историю необходимо переписать, а при необходимости и вовсе изобрести заново, дабы подчеркнуть первенство Когурё и принизить роль южных государств в истории страны.

В начале 1960-х годов северокорейские официальные историки приступили к составлению и популяризации новой, политически правильной версии событий, произошедших примерно 15 столетиями ранее. Они заявили, что Когурё было самым передовым из всех корейских государств, воплощением всех возможных добродетелей и особенно воинского духа (действительно, как уже говорилось, воевать когурёсцы умели). Сам Ким Ир Сен однажды назвал период Когурё «величайшей эпохой в истории Кореи». Согласно новой северокорейской версии истории, южное государство Силла на самом деле не объединило Корею, так как заметная часть территории бывшего Когурё оставалась вне контроля Объединенного Силла. Таким образом, это южное по происхождению государство не заслуживает почетного титула первой объединенной корейской империи. По справедливости, как утверждают северокорейские «исторические пропагандисты», эта высокая честь должна принадлежать династии Корё, сменившей Силла в Х веке н. э. и действительно вернувшей в состав страны ту часть Корейского полуострова, что тремя столетиями раньше не вошла в состав Силла. С точки зрения Пхеньяна, в качестве претендента на титул первого единого корейского государства Корё выглядит куда предпочтительнее, чем Силла, поскольку основные центры династии Корё, включая и столицу страны Кэсон, располагались в северной части страны.

В начале 1970-х годов Ким Чен Ир указал на один из главных недостатков северокорейской археологии: археологам все никак не удавалось найти могилу вана (короля) Тонмёна, одного из самых выдающихся правителей Когурё. Ким Чен Ир напомнил, что эта гробница была перенесена в окрестности Пхеньяна около 15 веков назад, а затем потеряна. Воодушевленные указаниями Любимого Руководителя, археологи немедленно обнаружили искомую гробницу, которая была должным образом «восстановлена». Нет сомнений, что эта гробница действительно является подлинным захоронением аристократа эпохи Когурё, но вот по поводу того, принадлежала ли она вану Тонмёну, есть, мягко говоря, некоторые сомнения.

В начале 1990-х северокорейские пропагандисты решили действовать куда более радикально. В корейском национализме с XIX века огромную роль играет утверждение о том, что Корея имеет «пятитысячелетнюю историю», ибо первое корейское государство, которое мы называем Древний Чосон, было якобы основано в 2333 году до н. э. Основана эта дата на позднейших легендах. Хотя государство Чосон действительно существовало и, скорее всего, в его состав входили и древнекорейские племена, самые первые упоминания о Древнем Чосоне в письменных источниках относятся только к середине I тысячелетия до н. э. Основателем государства Древний Чосон считается Тангун, сын спустившегося на землю божества и медведицы. Как легко можно догадаться, в 1993 году северокорейские археологи обнаружили под Пхеньяном «могилу Тангуна», которая была превращена в мемориальный комплекс. Уже в 1994 году его открыли для посетителей. Этот комплекс должен показать и северокорейцам, и всем корейским националистам, что легендарный сын медведицы не только существовал, но и жил и правил в Пхеньяне, который, конечно же, уже 5000 лет назад был столицей Кореи. Кстати сказать, официальная историография сочла необходимым удревнить и без того неправдоподобную дату основания Чосона: теперь северокорейцам полагается думать, что это государство возникло около 3000 года до н. э.

Наконец, в начале 1990-х северокорейские археологи, выполняя правительственный заказ, сделали новый решительный шаг: они продемонстрировали, что район нынешнего Пхеньяна является не просто исконным и вечным центром корейской цивилизации, но и важнейшим центром цивилизации мировой. В Пхеньяне было объявлено об открытии «тэдонганской культуры», названной в честь реки, на которой располагается столица КНДР. По утверждениям пхеньянских историографов, долина Тэдонгана является одним из пяти центров мировой цивилизации – другими таким центрами, более-менее равными древнему Пхеньяну по своему значению, являются Древний Египет, Месопотамия, Древняя Индия и Древний Китай. Как утверждают в Пхеньяне, тэдонганская культура по уровню своего развития не уступает Египту времен строительства пирамид. Правда, реальных впечатляющих свидетельств существования этой культуры они пока никому не продемонстрировали, но, учитывая накопленный северокорейскими строителями опыт воздвижения «древних памятников», это, как представляется, лишь вопрос времени.

В любом случае вот уже четверть века все северокорейские школьники учат и в своем большинстве искренне верят в то, что их страна обладает самой древней в мире историей и является колыбелью мировой цивилизации. Что ж, это, наверное, многих воодушевляет…

Северокорейским пропагандистам повезло: десятилетиями они работают в такой благоприятной среде, о которой их коллеги в других странах и не мечтали. Даже в относительно замкнутых обществах официальной пропаганде приходилось постоянно конкурировать с другими картинами реальности, которые создаются и распространяются политическими соперниками, зарубежными СМИ и даже частными лицами. Северокорейские труженики идеологического фронта до начала нулевых были в целом избавлены от такой конкуренции (потом, правда, ситуация изменилась).

В большинстве социалистических стран главным источником нецензурированной информации было радио, то есть пресловутые «вражьи голоса». Передачи «Голоса Америки», Би-би-си и Радио «Свобода» слушали по всему СССР и по всей Восточной Европе, и мало кто сомневается в том, что «голоса» сыграли свою немалую роль в падении социалистической системы. Неудивительно, что власти Северной Кореи уделяют контролю над радио особое внимание. В СССР пытались глушить иностранное радиовещание, нацеленное на советскую аудиторию, и тратили на это немалые деньги. Северная Корея нашла решение, которое было и дешевле, и надежнее, чем глушение нежелательных программ. С конца 1960-х в КНДР в принципе запретили продажу и использование радиоприемников со свободной настройкой, и даже само владение таким приемником стало рассматриваться как правонарушение. С тех пор все радиоприемники, которые продаются в северокорейских магазинах, имеют фиксированную настройку на те диапазоны, на которых ведут свое вещание официальные радиостанции. Приемники со свободной настройкой устанавливаются только там, где регулярно появляются иностранцы. В 1980-е годы советские семьи – по крайней мере, семьи городской интеллигенции – часто собирались на кухнях вокруг транзисторных приемников, настроенных на волну какого-нибудь из западных «голосов». Когда в те же самые годы северокорейская семья собиралась вокруг большого лампового радиоприемника «Тэдонган», они могли слушать только официально утвержденные и идеологически выдержанные программы пхеньянского радио.

Конечно, человек с некоторыми техническими навыками может переделать приемник и оснастить его настройкой. Поэтому власти периодически проводят выборочные проверки всех зарегистрированных радиоприемников – регистрация их, конечно, обязательна. Контроль над правильным использованием радиоприемников – важная обязанность руководителей «народных групп», которые объединяют корейцев по месту жительства. Глава «народной группы» может войти в любой дом в любое время суток, дабы удостовериться в том, что радиоприемник по-прежнему соответствует идеологическим стандартам, то есть в том, что его никто не переделал, оснастив свободной настройкой. Чтобы упростить контроль, радиоприемники, находящиеся в личном пользовании, полагается пломбировать, так что на практике при проверке обычно проверяется лишь целостность пломбы.

Если гражданин КНДР имеет доступ к иностранной валюте (а это бывает куда чаще, чем думают многие), то он может купить импортный радиоприемник или магнитолу в одном из многочисленных валютных магазинов. Однако после покупки такой приемник необходимо немедленно сдать в полицию, где заблокируют возможность свободной настройки. После такой операции импортный аппарат будет в состоянии принимать только несколько официальных местных станций.

Любопытно, что есть в Северной Корее одна группа, члены которой вполне официально имеют право держать дома приемник со свободной настройкой. Речь идет о хвагё (в китайском произношении – хуацяо), то есть гражданах КНР, которые имеют северокорейский вид на жительство. Хвагё, численность которых в 2018 году составляла 3800 человек, являются практически единственной группой иностранных граждан, живущих в КНДР на постоянной основе, зачастую на протяжении нескольких поколений. Хвагё разрешено иметь дома приемники со свободной настройкой – но при том условии, что они не будут использовать эти приемники в присутствии граждан КНДР (обязательство это дается в письменной форме).

Контроль, конечно, никогда не был идеальным. В середине 1980-х годов по крайней мере один из моих северокорейских знакомых имел доступ к радиоприемнику со свободной настройкой и слушал иностранные программы со своей семьей – вполне в стиле тогдашнего СССР. Правда, этот человек был выходцем из номенклатурной семьи, так что он мог позволить себе многое.

Кроме того, военные связисты тоже всегда могли использовать доступное им по службе оборудование для прослушивания иностранных передач (прежде всего, южнокорейских). Это, конечно, рискованное занятие: в былые времена человек, которого ловили за прослушиванием иностранного вещания, вполне мог получить реальный тюремный срок, хотя с конца 1990-х к прослушиванию зарубежных программ стали относиться много либеральнее. Эта легкая либерализация во многом отражает происходящие в стране перемены: система контроля, которая идеально работала во времена Ким Ир Сена, сильно проржавела, да и идеологического рвения у чиновников в последние 20–30 лет заметно поубавилось. Вдобавок, старая система работала хорошо, пока сами приемники были ламповыми и, соответственно, имели внушительные габариты. Спрятать тот самый ламповый «Тэдонган» было непросто. С массовым распространением миниатюрных транзисторных приемников контроль стал куда более сложным делом: приемники активно ввозятся контрабандистами из Китая, а потом продаются на рынках. Даже если бы энтузиазм властей и рвение полиции сохранялись на прежнем уровне, все равно обнаружить миниатюрный транзисторный приемник не так легко.

В результате этих перемен с конца 1990-х годов и в Северной Корее стал формироваться слой людей, которые активно слушают иностранные передачи на корейском языке – в основном южнокорейские. Людей этих, однако, в Северной Корее куда меньше, чем тех, кто слушал «голоса» в Советском Союзе в 1980-е годы, – скорее всего, эти тайные радиослушатели составляют несколько процентов всего населения. Тут сказывается и то, что достать в КНДР приемник со свободной настройкой куда сложнее, чем в брежневском СССР: его надо покупать из-под полы, а не спокойно выбирать в магазине. Важно и то, что не только прослушивание иностранных передач, но даже само наличие незарегистрированного приемника дома по-прежнему считается незаконным и чревато неприятностями, так что на риск готовы идти немногие.

Итак, от законопослушных северокорейцев требуется слушать только местное вещание. И что они услышат, когда включают свои политически безупречные приемники с фиксированной настройкой?

История радиовещания в Северной Корее началась в октябре 1945 года, с 1946 года главная (и единственная) радиостанция получила название «Радио Пхеньян». В 1948 году она была переименована в Корейскую центральную радиостанцию. До сих пор эта станция остается основой северокорейских внутригосударственных СМИ. В северокорейском эфире музыка чередуется с короткими информационными блоками. Каждый час начинается с новостей, в основном повторяющих те, что публикуются в газете «Нодон синмун». Затем следует несколько минут маршей или патриотических песен. За этими песнями следует короткая 5–10-минутная беседа – или комментарий о достижениях Северной Кореи, или беседа о страданиях южнокорейцев, или лекция о философии Чучхе. Впрочем, характер вещания в последние годы все-таки несколько изменился. Раньше по радио транслировали почти исключительно марши, но теперь в эфире часто звучит северокорейская поп-музыка, а вечером иногда можно послушать сериальные «радиодрамы» и отрывки романов.

Большинство программ, прямо скажем, довольно скучны в силу своей политизированности и злоупотребления штампами, но все-таки существуют и популярные передачи. Есть, например, программы, ориентированные на определенную аудиторию, такие как «Солдатский час» или «Час Детского союза», которые пользуются популярностью среди целевой аудитории. К тому же в правление Ким Чен Ына, то есть после 2011 года, радиовещание, как и вся северокорейская культура в целом, несколько оживилось и стало заметно интереснее, чем в былые времена. По радио, в частности, стали читать произведения художественной литературы, пусть и насыщенные идеологией, но все равно довольно интересные.

KCBS ведет вещание и на иностранных языках – на русском, китайском, японском, немецком, французском, арабском и испанском. Правда, политическая эффективность этого вещания оставляет желать лучшего: северокорейцы не слишком компетентны в своей PR-деятельности на Западе. Большинство текстов программ – буквальные и, скажем прямо, корявые переводы корейских оригиналов, которые были изначально написаны с расчетом на северокорейскую аудиторию. Очень часто пафосные славословия в адрес Вождя, Полководца и Руководителя, изложенные на ломаном русском или, скажем, испанском языке, производят эффект, прямо противоположный ожидаемому. Я до сих пор помню, как в 1970-х годах, когда я был еще подростком, в моем родном Ленинграде во многих парикмахерских можно было увидеть номера красочно иллюстрированного пропагандистского журнала «Корея». Парикмахерские выписывали это издание потому, что написанные коряво-комичным русским языком (но при этом с немалым пафосом!) статьи о величии Великого Вождя, из которых этот журнал в основном и состоял, казались большинству советских людей уморительно смешными, так что журнал «Корея», подписка на который стоила тогда очень дешево, выписывался парикмахерскими для развлечения клиентов, ожидающих своей очереди на стрижку.

Легко понять, какое впечатление на советского читателя тогда производили обычные для этого издания высказывания в стиле: «Ким Ир Сен в девять лет с рогаткой в руках впервые выступил против японской военщины и защитил односельчан от произвола колонизаторов»; «Великий Вождь – отец всех детей Кореи!»; «Благодаря империалистической политике Пак Чжон Хи в Южной Корее уже три года не было дождей» или «На Синыйджуской парфюмерной фабрике товарищ Ким Чен Ир принял меры, чтобы косметическими товарами снабжались, прежде всего, девушки, которые выходят замуж» (список цитат можно продолжать бесконечно – желающих отсылаю к интернет-сайтам, которые специально посвящены перлам такого рода со страниц журнала «Корея»).

Правда, следует отметить, что северокорейское вещание, которое нацелено на Южную Корею, отличается большей эффективностью: в данном случае перед пропагандистами не стоит непростая задача по преодолению языкового барьера, да и ментальность Юга им куда понятнее.

Каждое утро в 5:00 во множестве северокорейских домов и квартир раздается мелодия государственного гимна КНДР. С трансляции гимна начинает свою работу «третье радио» – сеть проводных радиоточек, или, если хотите, кабельное радиовещание.

Как и многое другое в Северной Корее, «третье радио» пришло туда из Советского Союза. Действительно, как помнят многие наши читатели, с 1950-х годов в каждой советской квартире официально требовалось наличие розетки для подключения радиоточки. Подобное проводное радиовещание характерно отнюдь не только для социалистических стран: в 1950–1960-х годах похожие сети существовали и пользовались определенной популярностью и в Южной Корее. Лишь распространение транзисторных радиоприемников в 1970-е годы привело к упадку и исчезновению кабельного радиовещания в Южной Корее и большинстве тех стран, в которых оно некогда существовало.

В Северной Корее развитие «кабельного радио» началось в 1940-х годах, и к 1975 году было объявлено, что проводная радиосеть охватила все города и села страны. Что хорошего в проводном вещании и почему в Северной Корее оно пользуется такой популярностью? Во-первых и в-главных, оно очень дешево – немаловажное обстоятельство для Северной Кореи, которая является бедной страной. Прокладка сети требует определенных затрат, но кабельные радиоточки просты по конструкции и поэтому стоят много дешевле, чем настоящие радиоприемники. По сути, радиоточка, или, как еще говорили во времена моей советской молодости, «репродуктор», состоит из громкоговорителя с регулятором громкости. Поэтому даже те, кто не может позволить себе дорогой радиоприемник, не испытывают особых проблем с приобретением громкоговорителя. Технически по такой сети можно вести многоканальное вещание – именно такое вещание велось по проводной сети в СССР с начала 1960-х. Однако многоканальное вещание требует некоторых технических ухищрений и наличия специальных, более сложных и дорогих, радиоточек, так что в КНДР пошли по более дешевому пути, и у северокорейского радио есть только один канал.

У популярности проводного вещания в Северной Корее есть и политические причины. Радиоприемник можно настроить на волну зарубежного вещания, а это очень опасно для режима. Наконец, у проводного радио есть еще одно преимущество: его передачи невозможно перехватить. Таким образом, по проводной сети можно спокойно передавать новости и комментарии, не предназначенные для ушей иностранных слушателей. В 1960-е и 1970-е годы, когда отношения Северной Кореи с СССР ухудшились, северокорейские власти не решались критиковать Москву открыто: в конце концов, КНДР тогда сильно зависела от советской экономической помощи. Однако материалы с критикой в адрес СССР тогда регулярно включались в программы «третьего радио».

Другим примером использования проводной радиосети в целях скрытного (для иностранцев) оповещения населения стала денежная реформа 2009 года. Тогда правительство КНДР по неизвестным причинам решило не давать информации о реформе в доступной для иностранной аудитории открытой печати. Логика этого решения, скажем прямо, не слишком понятна, ибо все иностранные посольства и миссии получили официальное сообщение о реформе почти сразу после того, как она началась. Тем не менее, чтобы обеспечить скрытное оповещение своего населения, всю информацию, связанную с денежной реформой и обменом старых банкнот на новые, передавали по «третьему радио».

Еще одно важное достоинство проводного вещания – это его способность обращаться только к населению одного конкретного района. Это свойство широко используется, например, при проведении учений ПВО и гражданской обороны. «Третье радио» также играет важную роль в организации различных массовых мероприятий местного масштаба. Через программы проводного радио жители конкретного района получают указания, связанные с такими мероприятиями: например, куда они должны отправиться, чтобы принять участие в торжественной встрече иностранной делегации, как им следует по этому случаю одеться и что им следует делать по прибытии.

Радиоточки установлены не только в домах, но и в учреждениях. Временами передачи проводного радио транслируются через большие громкоговорители, установленные в общественных местах. Когда я вспоминаю Северную Корею времен своей учебы в Университете Ким Ир Сена, то есть середины 1980-х, я все время слышу этот звуковой фон – череду военных маршей, которую время от времени прерывают новости. Сеть кабельного вещания находится в ведении Министерства связи, а на местах уход за аппаратурой осуществляют почтовые отделения. В лучшие времена они были обязаны ежегодно проводить профилактические проверки всей системы, но сегодня это правило (как и многие другие) все чаще игнорируется. Программы «третьего радио» – обычная для северокорейского радио смесь музыки, новостей и образовательных программ. Несмотря на то что вещание обильно сдобрено идеологией, северокорейцы любят «третье радио»: оно дешево, доступно и временами даже интересно.

В октябре 1997 года отношения между двумя Кореями резко испортились. Случившийся тогда кризис был настолько серьезным, что Северная Корея временно приостановила строительство ядерного реактора на легкой воде, несмотря на огромную важность этого (так в итоге и не завершенного) проекта для экономики страны. Официальные представители КНДР разъяснили, что только таким и может быть адекватный ответ на возмутительную находку южнокорейских специалистов, принимавших участие в строительстве реактора.

Что же произошло? В мусорном ведре в гостинице для южнокорейских специалистов обнаружился свежий номер газеты «Нодон синмун» – мятый и рваный, причем первая страница газеты была повреждена. «И что тут такого?» – мог бы спросить иностранный читатель, вполне привыкший – по своей наивности – к бесцеремонному обращению со старыми газетами. Но отношение к газетам – и в частности к «Нодон синмун» – на Севере совсем другое. На их первых полосах часто появляются священные портреты вождей, и это само по себе требует особого отношения к газетам. Кроме того, «Нодон синмун» – это, ну, «Нодон синмун», голос верховной власти…

Газета «Нодон синмун» – орган Центрального комитета Трудовой партии Кореи. Она напоминает советскую «Правду» сталинской эпохи, что и неудивительно: «Нодон синмун» была основана в 1946 году, и в первые годы ее существования ею руководила группа советских журналистов корейского происхождения. Особую роль в становлении традиций «Нодон синмун» сыграл советский журналист Ки Сок-пок, выходец из этнических корейцев СССР. В конце концов Ки Сок-пок, как и большинство советских корейцев, работавших в КНДР в 1940-е и 1950-е, был изгнан из страны и вернулся обратно в СССР. Однако следы деятельности Ки Сок-пока и его коллег хорошо видны и сейчас: «Нодон синмун» переняла не только общий стиль, но и ряд особенностей советской медийной культуры первых послевоенных лет, и сохраняет эти особенности до наших дней.

Одной из заимствованных советских традиций стала особая роль редакционных статей, которые печатаются без подписи. В принципе, все, что публикуется в «Нодон синмун», санкционируется высшим руководством страны, но неподписанные редакционные статьи, которые в Советском Союзе часто называли «передовицами», рассматриваются как голос руководства, как прямое указание властей предержащих. Редакторы «Нодон синмун» не устают напоминать своим сотрудникам, что их миссия заключается вовсе не в развлечении читателя, а в просвещении и доведении до масс линии партии и соответствующих ей образцов поведения. Поэтому тексты и «Нодон синмун», и других северокорейских газет отличаются убийственной серьезностью. Впрочем, в последнее время подход несколько смягчился, и в газете стали изредка появляться заметки о спорте или популярных актерах, хотя даже в таких заметках говорят не об их свадьбах и уж тем более романах, а о той любви к Великому Руководителю, которая и ведет их от одного творческого успеха к другому.

Типичный номер «Нодон синмун» состоит из шести полос, и структура эта, за некоторыми исключениями, мало изменилась с 1960-х годов. Рассмотрим, как выглядит типичный номер «Нодон синмун», используя в качестве иллюстрации материалы из номера за 4 сентября 107 года Эры Чучхе (2018 года по западному летоисчислению). Выбрал я его вполне случайно, в том числе потому, что в этот день ничего особенно значительного ни в Корее, ни в мире не происходило.

Кстати сказать, на первой полосе главной северокорейской газеты имеются два лозунга, которые не постоянны, а меняются время от времени. 4 сентября 107 года «Нодон синмун» открывалась лозунгами «Да здравствуют революционные идеи Великого Вождя Ким Ир Сена и Великого Руководителя Ким Чен Ира!» и «Все – на работу под руководством Партии за превращение нашей Родины в еще более могучую и процветающую!». Любопытно, что когда-то, как уже говорилось, на первой странице «Нодон синмун» наряду с двумя сменными лозунгами присутствовал и главный марксистский лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». С конца 1950-х лозунг этот стали писать мелким шрифтом, но он все равно оставался в почетном верхнем левом углу первой полосы. Однако 17 декабря 2002 года лозунг про пролетариев всех стран без объяснений исчез с первой полосы – думается, навсегда (последний портрет Маркса в КНДР сняли в апреле 2012 года).

На первой и второй полосах располагаются официальные материалы, поздравительные телеграммы, которые были отправлены или получены северокорейскими руководителями, и редакционные статьи – те самые «газетные передовицы». На первой странице номера за 4 сентября 2018 года можно увидеть сообщения о том, что президент Нигерии отправил Ким Чен Ыну корзину цветов, что в России и Венесуэле идет подготовка к мероприятиям по случаю 70-й годовщины основания КНДР и что в провинции Хванхэ-Намдо открылось мозаичное панно, изображающее Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. Там же помещена большая передовица о важности духа опоры на собственные силы в экономическом развитии.

На второй, третьей и четвертой полосах обычно пишут о трудовых свершениях северокорейских рабочих, крестьян и солдат. Там же иногда появляются статьи о величии и мудрости руководителей страны и пространные комментарии по вопросам чучхейской философии и политики. Например, в номере за 4 сентября 2018 года вторая полоса описывает трудовые достижения жителей уезда Самджиён, который находится на самом севере страны, а третья полоса посвящена исключительно труду военных строителей, о свершениях и патриотическом энтузиазме которых повествуют целых пять статей разного размера. На третьей полосе можно увидеть некролог Чу Кю-чхана, скончавшегося на 89-м году жизни члена Политбюро ЦК ТПК (ничем особо не примечательного сановника), статью о заместителе директора больницы провинции Пхёнан-Пукто и материал о труде пхеньянских регулировщиков под любопытным названием «Чистая совесть, отданная дорогам для будущих поколений».

В былые времена, до начала 2010-х годов, пятая страница «Нодон синмун» была посвящена описаниям того ада, в котором вынуждены существовать несчастные жители Южной Кореи. Однако около 2010 года структура газеты несколько изменилась, и с тех пор целую полосу под рассказы о страданиях южан не отводят. Отчасти это отражает нынешнее стремление северокорейского руководства вообще не привлекать излишнего внимания к Югу и его делам. Поэтому сейчас на пятой полосе обычно размещаются как сообщения о трудовых успехах, так и материалы, посвященные тому, что можно условно назвать новостями об обществе. Например, в номере от 4 сентября 2018 года есть статья под заголовком «Еще больше прославим родину тхэквондо!», которая посвящена молодым тхэквондистам провинции Канвондо.

Наконец, шестая и последняя страницы «Нодон синмун» отведены под международные новости. 4 сентября 2018 года там появилась статья о всемирно-историческом значении Движения неприсоединения. Это движение, когда-то значительное, но переставшее играть какую-либо заметную роль в мировой политике лет 30 назад, активно и часто упоминается в северокорейских материалах на международные темы, поэтому большинство корейцев по-прежнему уверены, что Движение неприсоединения остается одной из важнейших сил на мировой политической арене. Другая статья в международном разделе «Нодон синмун» рассказывала о той любви, которую испытывали этнические корейцы Японии к Полководцу Ким Чен Иру. Присутствовал там и комментарий о кризисе в отношениях Канады и Саудовской Аравии, написанный, надо сказать, со знанием дела и весьма толково. Вообще говоря, о международных событиях, которые напрямую Северной Кореи не касаются и не слишком идеологизированы, в «Нодон синмун» часто пишут очень дельно – другое дело, что подобные комментарии появляются довольно редко. Кроме того, на последней странице рассматриваемого номера имеется большой комментарий по поводу отношений КНДР и США, авторы которого утверждают, что американская сторона ведет себя недостаточно конструктивно, и несколько кратких – в четыре – семь строк каждое – сообщений о тех мерах по борьбе с американским гегемонизмом, которые принимаются в разных странах (России, Иране, Палестине, Турции, Камбодже).

Не все статьи в «Нодон синмун» извещают читателя о достижениях и подвигах. В последнее время на ее страницах, пусть и редко, стали появляться статьи, которые говорят об «отдельных недостатках на местах»: местные чиновники допускают случаи волокиты при работе с жалобами населения; небольшое предприятие местной промышленности не может выполнить план; отдельные партийные организации спустя рукава подходят к вопросу идеологического воспитания студентов.

Вернемся, однако, к незадачливым южнокорейским инженерам, надругавшимся над главной газетой страны: чем же закончился скандал с ними в октябре 1997 года? Со временем они вернулись к работе, пообещав, что будут относиться к «Нодон синмун» подобающим образом…

Период после окончания голода 1996–1999 годов стал временем, когда Северная Корея, пусть и запоздало, превратилась в телевизионную державу. По данным 2018 года, телевизор сейчас имеется в 94 % городских домохозяйств – а ведь всего лишь 15 лет назад он был лишь у 25 % городских семей. В те далекие времена кимирсеновского «национального сталинизма» большинство телевизоров, как и большинство других товаров длительного пользования, распространялось через рабочие коллективы. Как только северокореец обращался за разрешением на покупку телевизора через свой трудовой коллектив, его ставили на очередь. Когда конкретному заводу, мастерской или школе выделялась квота на телевизоры, они распределялись среди очередников. Строго говоря, людям выдавали не телевизоры, а ордера на приобретение телевизора в магазине, однако наличие ордера было необходимым условием для покупки, и ждать очереди на его получение обычно приходилось годами.

Конечно, все эти ограничения и правила можно было обойти. Прежде всего, телевизоры можно было покупать в частном порядке даже в 1980-х годах. Однако стоили они очень дорого: черно-белый телевизор обходился в четыре-пять годовых (или 50–60 месячных) зарплат. Кроме того, и блат (то есть обмен услугами между «полезными людьми»), и даже банальные взятки существовали и во времена Ким Ир Сена. Были и вполне законные способы ускорить процесс. Возможность купить телевизор во времена Ким Ир Сена была серьезным стимулом для тех корейцев, которые тогда пытались завербоваться на работу на лесозаготовках в СССР. Всего за год тяжелой работы можно было накопить денег на советский телевизор, который потом либо становился символом благополучия семьи, либо продавался на черном рынке с немалой прибылью. Другим источником телевизоров была Япония. Семьи, у которых были там родственники, прилагали все усилия, чтобы убедить своих дядюшек и тетушек подарить им телевизор. Наконец, телевизоры наряду с другой бытовой электроникой продавались в валютных магазинах.

Впрочем, это – дела давно минувших дней. Сейчас все делается куда проще: можно отправиться на рынок или в магазин и купить там тот телевизор, который тебе нравится. Есть, конечно, одно немаловажное условие – наличие денег, но, как показывает распространение телевизоров в Северной Корее, денег на них сейчас хватает у многих. Вместе с тем в большинстве домохозяйств телевизор и сейчас является самым дорогим предметом домашнего обихода.

Цветное телевещание в Северной Корее запустили 15 апреля 1974 года, в 62-й день рождения Ким Ир Сена. К тому времени в развитом мире цветное телевидение давно перестало быть новинкой. Тем не менее Южная Корея, например, перешла на цветное вещание только в декабре 1980 года, так что Север на шесть лет опередил своего основного соперника. В отличие от Южной Кореи, которая использует стандарт NTSC, впервые разработанный в США, КНДР выбрала «европейский» стандарт PAL, который также используется в Китае.

Государство делает все, чтобы отрезать северокорейских телезрителей от зарубежных передач. Это особенно важно в северных приграничных районах, где легко принимаются китайские программы (в том числе на корейском языке). Раньше в борьбе с незаконным вещанием полиция подвергала все частные телевизоры в приграничных районах незначительному «хирургическому вмешательству». Самый распространенный способ нейтрализации потенциальной опасности заключался в том, что телевизору устраивали фиксированное подключение к одному каналу. Как мы увидим ниже, на селе эта система действует до сих пор – там транслируется только один официальный канал, поэтому работает только одна кнопка. В старых телевизорах с поворотным переключателем каналов этот переключатель был зафиксирован на официально санкционированном канале Пхеньянского центрального телевидения. Затем переключатель каналов оклеивался бумагой, заверенной печатью местного отделения полиции. Телевизоры и печати подвергались выборочным проверкам, чтобы убедиться, что никто не осмеливается смотреть китайские передачи. Однако сегодня власти относятся к соблюдению всех этих правил спустя рукава.

Сегодня на Севере существуют три канала: канал Центрального телевидения Кореи, канал «Рённамсан» (до 2012-го – образовательный канал) и «Мансудэ-ТВ». Канал Центрального ТВ – старейший и крупнейший в КНДР. Он начал вещание в марте 1963 года и назывался «Пхеньян-ТВ», а в 1970 году был переименован в канал Центрального телевидения Кореи. Это единственный канал, который транслируется на всю страну (прием возможен примерно на 75 % территории Северной Кореи).

Даже в лучшие дни энергетического изобилия 1980-х годов ежедневные программы Центрального телевидения были короткими: по будням – с 15:00 до 23:00, а по воскресеньям и праздникам – с 10:00 до 23:30. В период голода и энергетического кризиса конца 1990-х время вещания сократилось до двух-трех часов в день, но в 2019 году вещание опять начиналось в 15 часов и продолжалось до 22:30. Суммарная продолжительность вещания Центрального телевидения в 2015 году составляла 47 часов в неделю. Программа начинается с новостей, за которыми следуют детские передачи. Далее идут часы документальных фильмов и очерков, рассказывающих об успехах Северной Кореи. Разумеется, обильно представлены в программах и панегирики правящей династии. Обычно в программу вещания входит фильм или сериал, который показывают вечером.

Канал «Рённамсан» можно считать вариантом российского канала «Культура»: он специализируется на образовательных программах и исторически возник именно как учебный канал, предназначенный для студентов. Еще один северокорейский канал, «Мансудэ-ТВ», начал работу в 1983 году после нескольких лет экспериментов. Он выходит в эфир только по субботам, воскресеньям и государственным праздникам, и до 2016 года его программы можно было принимать только в Пхеньяне и его окрестностях. В 2016 году началась кабельная трансляция этого канала по всей стране, но в Пхеньяне и его округе он по-прежнему идет непосредственно в эфир. Программы «Мансудэ-ТВ» гораздо менее пропагандистские (то есть менее скучные), чем на Центральном телевидении: канал активно транслирует сериалы, развлекательные программы и фильмы, в том числе зарубежные. Доля фильмов в его сетке достигает 50 %.

В 1971 года Кэсон, второй по величине город Северной Кореи, получил собственную телевизионную станцию. Кэсон расположен очень близко к ДМЗ, то есть к фактической границе между Севером и Югом, и поэтому перед телеканалом «Кэсон-ТВ» стояла задача вести пропаганду против Юга. Вещание велось в американском формате NTSC, который был стандартом в Южной Корее до появления там телевидения высокой четкости (северокорейское аналоговое телевидение вещает в формате PAL). Южнокорейские власти глушили этот сигнал, но все равно его можно было принимать в некоторых районах Сеула. Однако в 1997 году кэсонская телестудия была реорганизована: вещание на Юг было прекращено, а оборудование и персонал «Кэсон-ТВ» были использованы для того, чтобы создать образовательный канал – тот, что со временем стал каналом «Рённамсан».

Другой способ выхода на зарубежную аудиторию – спутниковое телевидение. Хотя внутри страны пользоваться спутниковыми антеннами запрещено, с 1999 года программы Центрального телевидения транслируются спутниковой компанией в Таиланде (а сейчас – и много кем еще). В последние годы появилось в КНДР также кабельное телевидение, хотя о его распространении известно мало.

Что должны знать жители Северной Кореи об окружающем мире? Для ответа на этот вопрос давайте рассмотрим вечернюю новостную программу северокорейского телевидения, которая вышла в эфир 25 апреля 2004 года. Этот день нельзя назвать совсем уж рядовым. Более того, он был примечателен как минимум с двух точек зрения. Во-первых, отмечалась очередная годовщина основания северокорейских Вооруженных сил (впоследствии праздник стали отмечать в другой день, 8 февраля). Во-вторых, важные события происходили в северной части страны, на станции Рёнчхон близ китайской границы, – но об этих событиях мы будем говорить чуть позже.

Тридцатиминутный выпуск начался с длинного сообщения о реакции мировых медиа на только что завершившийся визит Полководца Ким Чен Ира в Китай. Ведущая – женщина средних лет, одетая в национальное корейское платье, – пару минут зачитывала длинный список иностранных газет, в которых были сообщения о поездке (список включал в себя газеты Непала и Камбоджи). Список этот зачитывался с максимальной и для непривычного человека несколько комической экзальтацией – но только так, с надрывными эмоциями, и полагается говорить на публике о вождях.

Закончив чтение списка, ведущая перешла ко второй новости – репортажу с открытия огромной мозаичной картины, изображающей Ким Чен Ира и Ким Ир Сена на горе Пэкту. Открытие картины проходило в портовом городе Чхонджине на северо-востоке страны. По этому поводу перед картиной была собрана большая и хорошо организованная толпа. После того как отзвучали официальные речи, «народные массы» перед телекамерами отдали дань уважения Вождю и Полководцу, в пояс поклонившись их изображению.

Следующим сюжетом выпуска стала беседа весьма симпатичной корреспондентки телевидения с офицерами. Она спросила, что они ощущают в этот особенный день – День основания армии. Каждый офицер произнес на камеру довольно длинную речь, восхваляющую мудрость и величие «Трех Полководцев с горы Пэкту», то есть Ким Ир Сена, Ким Чен Ира и Ким Чен Сук. Каждый интервьюируемый поблагодарил судьбу за то, что она позволила ему служить Полководцу Ким Чен Иру. Каждая речь длилась несколько минут, и никто из троих ни разу не запнулся (сложно даже представить, сколько времени ушло у служивых на заучивание текстов и репетиции выступлений).

Четвертый новостной блок рассказывал о той любви, которую военные испытывают к Семье Ким. В новостях показали, как армейские делегаты посетили дворец Кымсусан, где покоится тело Ким Ир Сена, и почтили память покойного Великого Вождя, поклонившись в пояс каждой из когда-то принадлежавших ему реликвий: железнодорожному салон-вагону и «мерседесу». В теленовостях также сообщалось, что солдаты и высокопоставленные лица возложили цветы к подножию 22-метровой статуи Великого Вождя и к другим памятникам в Пхеньяне. Новый диктор (мужчина) посвятил пять – семь минут рассказу о величии Семьи Ким и о самоотверженности солдат, всегда готовых умереть за родину и вождей.

Затем диктор сообщил зрителям, что состоялся концерт, посвященный Дню основания армии. После короткого репортажа с концерта последовали кадры танцевального вечера для военнослужащих, который проводился, как это и принято, на главной площади Пхеньяна. Камеры показывали одетых в военную форму парней и девушек, которые, очевидно, наслаждались танцами, общением и прекрасным весенним вечером, а диктор тем временем объяснял, что участники танцевального вечера горды тем, что им довелось стать солдатами Полководца, и готовы сражаться за чучхейскую революцию.

После еще двух информационных блоков о трудовых подвигах рабочих и их любви к Полководцу начался репортаж о детском концерте. Диктор пояснил, что это свидетельство счастья корейских детей, растущих под мудрым руководством Полководца.

Следующий репортаж тоже касался детей: речь в нем шла о том, как школьники делают скворечники. Это бесспорно полезное начинание, но рассказ о нем тоже сопровождался приличествующими идеологическими комментариями: дети устанавливали скворечники не абы где, а рядом с родным домом Ким Ир Сена, в лесу, где будущий Великий Вождь когда-то любил гулять со своим отцом.

Финальный репортаж был посвящен цветку кимченирии, о котором мы уже говорили.

Собственно говоря, вот и все новости, о которых в тот день шла речь в выпуске телевизионных новостей. Однако дата – 25 апреля 2004 года – была выбрана мною все-таки не случайно. В этот день мировые СМИ обсуждали гигантский взрыв, который в 13 часов 22 апреля произошел на станции Рёнчхон – в 150 км по прямой от Пхеньяна и в непосредственной близости от китайской границы. В результате взрыва погибли 54 человека и более 1200 человек получили ранения. По официальным данным, в Рёнчхоне взорвался состав с химикатами, но, учитывая, что всего за несколько часов до взрыва через станцию проследовал бронированный поезд Полководца, многие тогда сочли происшествие неудачной попыткой покушения на Ким Чен Ира (впоследствии выяснилось, что так же думал и сам Полководец).

Пхеньян публично признал факт катастрофы, сообщив о ней иностранным правительствам и даже опубликовав короткое сообщение в печати для внутренней аудитории. Многие сочли это признаком грядущих перемен, так сказать, наступающей северокорейской «гласности» – и, конечно же, ошиблись. Однако в рассматриваемом телевизионном выпуске новостей о происшествии не было сказано ничего. Северокорейское радио и телевидение передают только хорошие новости – или по крайней мере только такие новости, которые считают хорошими в идеологическом отделе ЦК!

В апреле 1979 года в КНДР ввели новую многоуровневую систему денежных знаков. Это не было по-настоящему уникальным решением: в данном случае КНДР последовала примеру Китая, который, в свою очередь, подражал некоторым более ранним советским экспериментам. Возможно, читатели младшего поколения и не слышали о магазинах «Березка» и Внешпосылторга, о всевозможных «чеках» самых разных серий, однако старшему поколению все эти валютные и околовалютные магазины, появившиеся в СССР в начале 1960-х, весьма памятны. В основе создания в СССР системы чеков, которую потом скопировали и в Китае, и в Северной Корее, лежало стремление к максимизации валютного дохода государства. То же самое стремление определило и возникновение в КНДР паккунтонов, которые были северокорейским аналогом советских валютных чеков Внешпосылторга. В целом надо признать, что по сравнению с весьма запутанной советской системой северокорейская система была проще и логичнее. Впрочем, она была введена позже и во многом опиралась на опыт предшественников.

Фактически начиная с 1979 года в КНДР имели хождение деньги трех типов. Все они назывались одинаково и поначалу были очень похожи друг на друга с виду, но резко различались по своей покупательной способности. Самым низшим и одновременно самым распространенным типом были так называемые корейские деньги. Эти деньги составляли большинство всех находящихся в обращении банкнот и использовались во всех ежедневных транзакциях простыми смертными. Зарплата подавляющему большинству (или даже всем) гражданам КНДР также выплачивалась в этих банкнотах. Однако их нельзя было законно обменять на иностранную валюту, хотя подпольные валютчики были часто готовы помочь тем, кто решился нарушить этот запрет.

Два других вида банкнот были выпущены в обращение в качестве заменителей иностранной валюты. Их называли паккунтон (буквально – «обменные деньги») и использовали в специальных магазинах, где не требовалось предъявлять талоны и карточки и где вежливые продавцы ждали покупателей около сверкающих рядов импортного ширпотреба. Как правило, паккунтон считались деньгами иностранцев и людей, имевших связи за границей, корейским аналогом китайских валютных сертификатов FEC, хорошо запомнившихся тем, кто путешествовал по Китаю в 1980-х и начале 1990-х годов.

Но зачем северокорейцам понадобились два типа паккунтонов? По той же самой причине, по которой в СССР существовало несколько серий чеков Внешпосылторга: в связи с необходимостью проводить различия между свободно конвертируемыми и прочими валютами. Многие иностранцы в Северной Корее в 1980-х годах были выходцами из стран с так называемой мягкой валютой, которую невозможно было обменивать свободно. Такие закрытые валютные системы существовали во всех социалистических странах, а также в ряде развивающихся стран третьего мира. Понятно, что такие «братские валюты» (к ним относился и советский рубль) представляли куда меньшую ценность, чем доллар, иена и прочие «настоящие» валюты. Поэтому люди, которые не могли принести в КНДР «аутентичную» твердую валюту, вынуждены были довольствоваться менее ценным типом паккунтонов, а владельцы свободно конвертируемой валюты могли обменивать свои доллары и иены на паккунтоны более дорогого типа.

Поначалу, в период с 1979 по 1988 год, паккунтоны, обмениваемые на «мягкую» неконвертируемую валюту, назывались «зелеными», а более ценные – «красными». Затем, в 1988 году, цвета этих двух квазивалют поменяли местами. Получилось удачнее: революционный красный цвет больше подходит для иностранцев из социалистических и иных «прогрессивных» стран с неконвертируемыми валютами, в то время как эквивалент капиталистической валюты правильнее было назвать «зеленым» в честь зеленого американского доллара.

Главная разница между этими двумя типами «обменных денег» была в их покупательной способности, в том, какие товары на них можно было купить. Паккунтоны низшего уровня (давайте называть их «красными», следуя той системе, что действовала после 1988 года) можно было использовать в специальных магазинах, где товары, сильно превосходя по качеству обычный северокорейский стандарт, все же значительно уступали по качеству тем, что продавались в настоящих валютных магазинах, где «зеленые» паккунтоны принимались вместо долларов, иен и франков. В магазинах для обладателей «красных» паккунтонов на полках в основном присутствовали товары социалистических стран, а иногда и особо качественные северокорейские товары. Среди посетителей таких магазинов большинство составляли граждане социалистических и развивающихся стран, которым в «красных» выплачивали зарплату и командировочные, а также корейцы, работавшие в этих странах и обменявшие полученную там местную валюту на паккунтоны. Впрочем, и «красные», и «зеленые» паккунтоны можно было купить на черном рынке. В магазинах для обладателей «зеленых» паккунтонов были практически те же потребительские товары, какие продавались бы и в обычном японском магазине тех лет. Правда, в отличие от советских магазинов Внешпосылторга, продавалось там и продовольствие – это свидетельство того, насколько сильно уступала Северная Корея в уровне жизни Советскому Союзу. Кстати сказать, в «зеленых» магазинах можно было платить не только паккунтонами, но и собственно наличной конвертируемой валютой, в то время как в «красных» магазинах никто, естественно, рубли, кроны и тугрики принимать бы не стал.

Любопытно, что в КНДР и само валютное законодательство, и практика его применения были на удивление либеральными. При том что теоретически частный обмен валюты был запрещен, в действительности этот бизнес существовал еще с 1970-х, и правительство, в общем, смотрело на его существование сквозь пальцы. Никто обычно не задавал вопросов северокорейскому гражданину, который вдруг появился в валютном магазине с наличной валютой. Связано это было с присутствием в стране большого количества репатриантов из Японии, получавших от своих родственников, которые в свое время решили остаться в Японии, не только денежные переводы, но и передаваемую с оказией наличную валюту. Во многом валютные магазины были созданы с расчетом именно на эту категорию покупателей, и, чтобы не отпугивать «возвращенцев», было решено фактически разрешить свободное посещение валютных магазинов любому обладателю иностранных денежных знаков.

До 1988 года паккунтоны на вид почти не отличались от «нормальных» денег. Единственным отличием от «корейских денег» тогда был большой прямоугольный оттиск, своего рода штамп зеленого или красного цвета, который указывал на то, что банкнота является «обменной». До 1985 года в обращении были только бумажные купюры паккунтон, но в январе 1985 года появились и «обменные монеты» достоинством меньше одной воны. Эти монеты не делились на «зеленые» и «красные», но имели небольшие звездочки, которые отличали их от обычных северокорейских монет. В ходе реформы 1988 года Центральный банк КНДР ввел новые виды паккунтонов, которые по внешнему виду сильно отличались от обычных вон. Однако последующие события все изменили. Крах коммунистического блока сделал «красные» воны практически ненужными, а падение государственного контроля над торговлей привело к тому, что реальные доллары, иены и евро начали вытеснять «обменные воны». Формально паккунтоны были отменены в начале нулевых, причем по северокорейскому обыкновению сделано это было тихо, без опубликования в открытой печати. Однако к тому времени эти деньги были уже анахронизмом: обычные воны к тому времени без всяких проблем можно было обменять на валюту, а выбор товаров на рынках был ничуть не хуже, чем в валютных магазинах начала 1980-х. Так что купюры паккунтон представляют теперь интерес разве что для коллекционеров – в качестве любопытного курьеза.

«А сколько зарабатывают там, на Севере?», «А какая зарплата в КНДР?» Эти вопросы часто задают даже те, кто понимает, что в социалистической экономике формальный размер зарплаты имеет гораздо меньшее значение, чем при капитализме. Чиновник и квалифицированный рабочий в государственной социалистической экономике часто получали примерно одинаковую зарплату, но их фактический уровень потребления при этом мог сильно отличаться, так как бюрократы имели доступ к таким товарам и услугам, которые были недоступны простым смертным. Помимо чиновничества, привилегированный доступ к товарам в старой системе имела еще одна группа – люди, занятые в системе розничной торговли. И продавцы, и директора магазинов всегда могли получить доступ к дефицитным товарам, которые теоретически присутствовали в системе государственной торговли, но на практике не добирались до прилавков именно в силу своей дефицитности.

Все сказанное выше относится к любой государственно-социалистической экономике, но в Северной Корее подобные тенденции проявлялись особенно сильно, ибо с начала 1960-х годов руководство КНДР сделало вполне сознательную ставку на максимальное развитие карточно-распределительной системы, которую и Ким Ир Сен, и его единомышленники, похоже, искренне считали более справедливой и моральной, чем обычную торговлю. Читатели вольны спорить или соглашаться с Ким Ир Сеном, но очевидно, что в распределительной экономике номинальный размер зарплат имеет не такое уж большое значение.

Тем не менее какова же была номинальная зарплата в КНДР? В течение нескольких десятилетий между 1960-м и 2000-м годами средняя заработная плата северокорейцев оставалась достаточно стабильной, постепенно повышаясь с примерно 45 вон до около 90 вон в месяц. Сравнивать эти цифры с показателями современной России в целом бессмысленно в первую очередь в силу гигантских различий в структуре цен. Лучше вспомнить, что в то время автобусный билет стоил 0,1 воны, а зерновые (кукуруза, ячмень и рис), являющиеся для северных корейцев основным источником углеводов, в рамках карточной системы распределялись практически бесплатно. В середине 1980-х годов, в последние годы существования «системы Ким Ир Сена», неквалифицированному рабочему платили 50–70 вон в месяц, квалифицированный рабочий или техник приносил домой около 80–120 вон, примерно 150 вон составляла тогда месячная зарплата инженера, а чиновники высшего звена и привилегированные специалисты высокого уровня могли получать 250–300 вон в месяц. Но потом все изменилось: разгул инфляции, крах государственной системы распределения и голод парализовали старую систему.

Реформы 2002 года (которые в северокорейской прессе, конечно, никогда не назывались «реформами») кардинально изменили структуру заработной платы и цен в стране. После них большинство категорий низкооплачиваемых работников зарабатывали от 1700 до 2500 вон в месяц при среднем размере заработной платы в этой категории 2100 вон. Воспитатель детского сада, например, получал тогда 1700 вон в месяц. Согласно докладу Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН, «доходы в крестьянских кооперативах от ежегодной обязательной продажи сельскохозяйственной продукции государству значительно варьируют от одного хозяйства к другому, в результате ежемесячный доход на человека составляет от 500 до 4000 вон». Примечательно, что после повышения в 2002 году зарплата членов элиты оставалась относительно низкой, не превышая 10 000 вон в месяц. Военные в генеральском звании или, допустим, директора заводов получали около 5000–8000 вон.

В 2004 году обменный курс колебался от 1600 до 2200 вон за евро, а в 2005 году он начал расти с невероятной скоростью, и после перипетий, связанных с неудачной денежной реформой 2009 года, стабилизировался на уровне 8000 вон за доллар. Таким он оставался с 2011 по 2019 год. Таким образом, при пересчете по рыночному курсу получается, что зарплата северокорейского генерала составляет 1 доллар.

Понятно, что эти цифры не значат вообще ничего – по целому ряду причин.

Во-первых, цены на товары и услуги в Северной Корее по многим позициям радикально отличаются от цен в развитых странах. На сумму, эквивалентную 25 долларам, в КНДР вполне можно прожить месяц – правда, в условиях, которые подавляющему большинству читателей этой книги показались бы крайне суровыми. Во-вторых, во многих случаях на работе люди получают не столько зарплату, сколько продовольственные пайки, которые и сейчас выдаются (если выдаются) фактически бесплатно. Большинство работающих уже давно не получает пайков, но вот в военной промышленности пайковая система по-прежнему функционирует почти в полном объеме. В-третьих и главных, большинство корейцев с 1990-х годов живут не за счет работы в госсекторе, а за счет тех доходов, которые им приносит сектор частный. Парадоксальным образом получателем таких доходов обычно является в семье не муж, а жена. По оценкам, в начале 2010-х доходы от деятельности в частном секторе составляли 70–80 % всех доходов северокорейских домохозяйств. При этом речь идет не только и даже не столько о доходах от собственного бизнеса: в частном секторе занято немало наемных работников, и они получают там зарплаты, которые заметно выше зарплат работников государственного сектора. Например, водитель грузовика частной службы междугородной доставки в 2019 году в удачный месяц получал 250–300 долларов – очень хорошие деньги для КНДР (впрочем, водители – одна из самых высокооплачиваемых групп в частном секторе). В-четвертых, после 2012 года Ким Чен Ын и его окружение осуществляют в стране экономические реформы, которые не только способствуют росту частного сектора, но и предусматривают, что государственные предприятия будут работать на основах рыночной экономики. На тех предприятиях, которые смогли встроиться в новую систему (а их не так мало – по крайней мере, было не так мало до того, как на КНДР обрушилась новая волна международных санкций), рабочие получают вполне приличные по скромным северокорейским меркам деньги. Другое дело, что эти деньги формально не включаются в их зарплату, а проходят как «премиальные», но кого это волнует?

Поэтому в Пхеньяне реальный средний доход семьи в 2018 году составлял примерно 60–100 долларов. Этот доход может включать в себя и «премии» (фактически зарплату), выплачиваемые хозрасчетными предприятиями, и доход от собственного бизнеса, и зарплату, получаемую на частном или получастном предприятии, – все зависит от конкретной ситуации в конкретной семье. Любопытно, что на некоторых крупных заводах наиболее квалифицированные рабочие могут получать сейчас и по 100–120 долларов в месяц. Мало, конечно, но больше, чем раньше (хотя все равно заметная часть жителей КНДР старшего возраста вспоминают о временах тотальной карточной системы с ностальгией).

На протяжении почти полувека Северная Корея была страной карточной системы. Зерновые пайки были введены в Северной Корее еще в марте 1946 года и первоначально выдавались только государственным служащим. На том этапе речь шла просто о субсидировании работавших на государство: зерновые по карточкам отпускались этим людям по низкой цене, в то время как граждане, на государство не работавшие, должны были приобретать зерно по рыночным ценам. Однако в конце 1950-х годов практически все жители КНДР стали работать на государство, а в декабре 1957 года решением Кабинета министров была запрещена свободная торговля зерновыми (кстати сказать, советское посольство, у которого тогда еще сохранялись некоторые возможности влиять на ситуацию, было обеспокоено этой мерой, и сам посол пытался убедить Ким Ир Сена в ее преждевременности). Собственно говоря, отсюда можно начинать отсчет истории всеохватывающей карточной системы в КНДР.

При этом надо иметь в виду, что в отношении северокорейцев к карточной системе есть одна интересная особенность, россиянам не слишком понятная. В прошлом в Советском Союзе и других странах, которым иногда приходилось вводить карточную систему, использование карточек рассматривалось как временная мера, как признак некой чрезвычайной ситуации. Подразумевалось, что при первой же возможности от карточной системы следует отказаться и вернуться к более традиционным формам снабжения населения через розничную торговлю. В Северной Корее, где всеобъемлющая карточная система просуществовала четыре десятилетия, у большинства населения (за исключением, пожалуй, молодежи) есть совершенно другая установка: считается, что карточная система – это норма, а вот ее отсутствие как раз является признаком глубокого неблагополучия.

Показательна в этом отношении история, которая произошла с моим знакомым южнокорейским социологом в конце 1990-х, когда он опрашивал северокорейских беженцев в приграничных районах Китая. Тогда южнокорейский коллега встретился с северокорейской бабушкой, которая перешла границу всего лишь неделей ранее. Бабушка поведала ему о том, что отныне она знает истинную правду о положении в мире. В том числе, сказала бабушка, ей теперь известно, что США – это очень богатая страна – «настолько богатая, что там даже младенцам дают по 800 г чистого риса (усиленный северокорейский паек. – А. Л.) в день!».

В Северной Корее за последние 20 лет изменилось многое, и подобных бабушек, наверно, не найти сейчас даже в самых глухих деревнях. Тем не менее представление о том, что карточки – это норма, остается, и неслучайно, что неудачная попытка восстановить карточную систему, предпринятая в 2005 году, официально именовалась «мерами по нормализации снабжения населения». Само это словосочетание однозначно указывало на то, что снабжение населения базовыми продуктами питания по карточкам для северокорейцев является нормальным, а отсутствие карточек – признаком чрезвычайной ситуации. Ностальгические воспоминания о временах Ким Ир Сена связаны именно с тем, что в годы правления Великого Вождя все население страны через карточную систему регулярно получало практически бесплатное продовольствие по утвержденным сверху нормам. Неслучайно, что последние 25 лет своей истории северокорейцы называют миконгып сидэ – буквально «эпоха, когда не отоваривают карточки». Именно отсутствие нормально функционирующей карточной системы воспринимается простыми северокорейцами как главная отличительная черта той эпохи, в которой они живут после смерти Великого Вождя Ким Ир Сена.

Строго говоря, во времена Ким Ир Сена в КНДР действовало несколько карточных систем, но главными из них являлись две: общенациональная централизованная система снабжения зерновыми (пэгып) и местная система снабжения продовольственными и потребительскими товарами (конгып).

Начнем с общенациональной централизованной системы снабжения зерновыми пэгып. Как уже говорилось, частная торговля рисом и любыми иными видами зерновых была окончательно запрещена в декабре 1957 года (до этого запрет на торговлю зерном вводился во время «малого» голода 1954–1955 годов, но потом был отменен). Формально этот запрет действует и сейчас, но на практике с начала 1990-х за его исполнением в целом перестали следить. Во времена Ким Ир Сена, то есть до начала 1990-х, сельскохозяйственные кооперативы сдавали весь урожай зерновых государству, а затем государство распределяло зерно среди населения через централизованную карточную систему. В рамках этой системы государство брало на себя твердое обязательство обеспечивать все население страны зерновыми по установленным сверху и единым для всей территории страны нормам, причем делать это почти бесплатно. Все горожане получали продовольственные карточки, дававшие право на приобретение в распределительном пункте определенного количества зерна.

За зерно нужно было платить, но цена была, по сути, символической. Десятилетиями, вплоть до 2002 года, цена на рис в пайках была зафиксирована на уровне 0,08 вон за 1 кг, а кукуруза и ячмень стоили еще меньше. В это время среднемесячная зарплата выросла примерно с 50 до 100 вон. Даже если предположить, что паек состоял из одного риса (как, скажем, у инструктора ЦК или генерал-майора), то все равно за месячный паек следовало заплатить примерно две воны, то есть 1,5–2 % средней зарплаты. Но цены не имели большого значения: даже если у человека были деньги, он не мог купить больше зерновых, чем было разрешено государством: напомним, что частная продажа зерна была незаконным деянием, и примерно до 1990 года этот запрет реально работал.

В рамках общенациональной системы снабжения зерновыми пэгып каждому северокорейцу полагалось (и до сих пор формально полагается) определенное количество зерновых. Самая большая норма – 900 г в день – назначалась работникам, занятым тяжелым физическим трудом: металлургам, горнякам, лесорубам. Большинство населения имело право на ежедневный рацион в 700 г. Студенты получали 600 г, школьники – 300–500 г в зависимости от возраста, а вот пенсионерам и домохозяйкам приходилось довольствоваться 300 г зерна. Малышам, которым не исполнилось года, полагалось по 100 г, и, естественно, зерно получали не они сами, а их матери. Карточки выдавали по месту работы или учебы. Для предотвращения мошенничества цвет карточек часто менялся. Отоваривали карточки на зерновые не в магазине, а в специализированном распределительном центре, рассчитанном на обслуживание 1000–1500 семей. Обычно пайки там получала вся семья работника предприятия, «прикрепленного» к данному распределительному центру. Карточки на зерновые отоваривали два раза в месяц, причем у каждой семьи был назначен день, когда следовало приходить за рисом, мукой и ячменем. В назначенный день представитель семьи, как правило домохозяйка, поскольку выдача пайков осуществлялась в дневное время, приходил в распределительный центр с удостоверением личности и продовольственными талонами всей семьи. Предъявив талоны, она оплачивала их и забирала рис, которого должно было хватить на следующие полмесяца. Для того чтобы поесть вне дома, например в столовой своего завода, в командировке и даже попав в больницу, северокореец должен был предъявить карточку.

Представим себе домохозяйку средних лет, которая приходит в распределительный центр, скажем, в 1971 году. Она предъявляет три комплекта продовольственных талонов. Ее муж, работник конторы, имеет право на 700 г зерна в день, сын, ученик 4-го класса, – на 400 г, а она сама, будучи всего лишь скромной домохозяйкой, получает самый низкий паек для взрослых – 300 г. В итоге на 15 дней ей полагается: 10,5 кг зерна для мужа, 6 кг для сына и 4,5 кг для себя. Всего – 21 кг. Если дело происходило в Пхеньяне, рис составлял бы около 50–70 % этого количества, а остальную часть пайка выдали бы макаронными изделиями, ячменем или пшеничной мукой.

Первое сокращение норм выдачи зерновых произошло в 1973 году, когда экономический рост в стране начал ощутимо замедляться. В сентябре того года было объявлено, что «в связи с напряженной международной ситуацией» пайки будут сокращаться: два суточных пайка из каждой выдачи следует жертвовать для создания стратегических резервов на случай возможной войны. Этот вычет, официально считавшийся «добровольным пожертвованием», так и именовали – чончжэн чунби ми, «рис на подготовку к войне». В 1987–1989 годах пайки были урезаны еще на 10 %: как объяснили власти, это было необходимо для подготовки страны к предстоящему Международному фестивалю молодежи и студентов. В итоге в 1973–1987 годах обычный рабочий или служащий получал примерно 610 г зерна, а пенсионер был вынужден жить на 250 г, хотя формально они по-прежнему получали карточки на 700 г и 300 г зерновых соответственно. При этом даже нормы кимирсеновских времен, о которых сейчас вспоминают в КНДР с ностальгией, трудно было назвать щедрыми. Еще в 1955 году, разговаривая с советским дипломатом, секретарь провинциального комитета ТПК заметил, что в корейских условиях идеальной нормой является 700–1000 г зерновых на человека.

Между прочим, не случайно я здесь нигде не говорю о рисе, а употребляю термин «зерновые». Когда в России говорят о том, что «бедные корейцы питаются одним рисом», это заявление может вызвать у информированного человека лишь ироническую улыбку, ибо рис в Северной Корее – это повседневная еда только весьма зажиточных людей. Кстати сказать, ничего нового в этом нет, ведь и в былые времена чистый рис ели только помещики. С другой стороны, нужно иметь в виду северокорейскую структуру питания: как и в большинстве бедных стран, именно зерновые служили (и служат) для подавляющего большинства населения главным источником калорий.

Выдаваемые по карточкам пайки централизованной системы пэгып всегда включали разные зерновые – а также такие продукты, которые официально решили считать зерновыми. Рисом отоваривают лишь часть карточной нормы, а остальное выдается в виде кукурузы, ячменя, муки, а то и макаронных изделий. При этом доля риса в реально выдаваемых пайках всегда сильно зависела от региона. Выше всего она была в Пхеньяне, где в лучшие годы рисом выдавалось 50–70 % веса зернового пайка, а ниже всего – в дальних районах у границы с Китаем, где доля риса даже в 1970-е могла составлять лишь 10–20 %. Иностранные посольства всегда внимательно следили за соотношением риса и других зерновых в пайках централизованной системы распределения. Этот показатель считался одной из основных характеристик реального состояния экономики страны, а также служил хорошим индикатором того, какое значение руководство КНДР придавало тому или иному региону, ведь от региона к региону показатель сильно варьировал. Чем выше в местных пайках была доля риса, тем, соответственно, более важным с точки зрения властей был регион.

Первоначально государство распределяло только зерновые, но растущий дефицит продовольствия и товаров повседневного спроса – от мыла и яиц до носков и отрезов ткани – привел к тому, что сфера государственного распределения и нормирования с течением времени расширялась, и к концу 1960-х годов распределение и нормирование стало всеобъемлющим. Впрочем, руководство страны и, возможно, значительная часть населения тогда не видели в этом особой проблемы, так как именно распределение, а не продажа, казалось многим из них наиболее справедливым способом обеспечения людей всем необходимым (рискну предположить, что так считало большинство). В провинциальных городах почти все продукты питания и значительная часть товаров повседневного спроса стали нормироваться примерно с 1965–1967 годов. С этого времени соевую пасту, соль и сахар можно было купить только по талонам (сахар вскоре исчез вовсе). Пхеньян и более привилегированные крупные города перешли на эту систему в 1970-х годах.

Однако система снабжения «вспомогательными» видами продовольствия и основными потребительскими товарами не носила централизованного общенационального характера – в отличие от системы снабжения зерновыми. Хотя Ким Ир Сен несколько раз говорил, что в идеале и для этих товаров хорошо было бы создать общенациональную систему карточного распределения и разработать единые для всех нормы, но на практике добиться этого северокорейскому правительству так и не удалось. Такие виды продуктов, как соленый соевый соус канчжан, капуста и иные овощи, рыба и мясо, распределялись местными властями на уровне города или уезда (то есть по-нашему – района). Точно так же в ведении местных властей находились одежда и обувь, мыло, зубной порошок и некоторые другие товары первой необходимости.

Таким образом, параллельно с общенациональной системой пэгып стали действовать региональные системы конгып. Пэгып имеет дело только с зерновыми, действует в масштабах всей страны, по единым для всех регионов нормам, а конгып – местная система, причем и список товаров, которые через нее распределяются, и нормы распределения варьируют от региона к региону и от года к году. Основными факторами, которые определяли, сколько конкретно пар носков или литров соевого соуса получит житель того или иного уезда в текущем году, были, во-первых, особенности местной экономики и географии, а во-вторых – способность местных властей получить из центра необходимые квоты. Удавалось городскому руководству выбить в Пхеньяне квоты, скажем, на несколько сотен тонн сушеных кальмаров – кальмаров начинали выдавать по карточкам в больших количествах, не удавалось – населению приходилось обходиться вовсе без кальмаров (или, скажем, без носков) либо же приобретать эти товары на рынках.

Как уже говорилось, кое-что зависело и от местной географии. Например, если в уезде была птицефабрика, то его жители получали по карточкам или заборным книжкам системы конгып немалое количество яиц. В приморских уездах обычно не было проблем с рыбой, но уже на расстоянии нескольких десятков километров от берега рыба превращалась в дефицит. Мясо (только свинина) выдавалось четыре – пять раз в год, по праздникам, примерно по полкило на человека. В Пхеньяне детям выдавали молоко, но в провинции о такой роскоши и не слыхивали.

Каждой семье выдавались заборные книжки – если пользоваться старым, уже забытым советско-российским термином. Северокорейская семья имела несколько таких книжек (скорее, карточек из плотной бумаги), так как каждый магазин выпускал собственную заборную книжку, с помощью которой и осуществлялся контроль над приобретением потребительских и продовольственных товаров, распределявшихся через местную карточную систему. Кроме этого, время от времени северокорейцам выдавались специальные купоны по месту жительства. Такие купоны давали получателю право на приобретение некоторых товаров в государственном магазине. Купоны по месту жительства выдавались, когда в местную торговлю завозили особо дефицитные и редкие товары – например, зонтики или кожаную обувь (большинство северокорейцев носило тогда матерчатую обувь на резиновой подошве). Поскольку дефицит «выбрасывали» редко, включать его в нормальную систему распределения не имело смысла.

Своеобразной формой поощрительного распределения являлись так называемые подарки Великого Вождя, то есть Ким Ир Сена (с 1980-х к ним добавились и «подарки Любимого Руководителя», то есть Ким Чен Ира). Как правило, в качестве подарков распределялись товары престижного потребления – импортные фрукты, телевизоры, часы. Обычно «подарки Великого Вождя» получали те, кто так или иначе отличился на производстве, но бывали случаи, когда подарки выдавались всему персоналу того или иного предприятия или даже всем жителям того или иного города. Например, в апреле 1982 года в Хверёне шла активная подготовка к празднованию юбилея Ким Чен Сук, матери Ким Чен Ира и жены Ким Ир Сена, которая когда-то родилась именно в этом городе. По этому случаю все семьи города получили в качестве «подарка Великого Вождя» советские часы «Ракета» и «Слава», а в декабре того же года по случаю дня рождения Матери Народа Ким Чен Сук всем жителям города выдали по импортному одеялу. Народные массы были немало впечатлены, так что эти одеяла и часы помнят до сих пор.

С началом 1990-х карточки стали отоваривать лишь частично – сначала в провинции, а потом и в Пхеньяне. В попытках решить проблему за счет частной инициативы возникла идея о том, что ответственность за снабжение народа зерновыми должны взять на себя предприятия. Это, конечно, не помогло, и в середине 1990-х карточки практически было невозможно полностью отоварить даже в центральном Пхеньяне. Для корейцев, которые к тому времени в своем подавляющем большинстве не знали никакой иной системы снабжения, кроме карточной, это стало страшным ударом и знаменовало начало голода. С окончанием голода руководство КНДР предприняло по меньшей мере две попытки перезапустить карточную систему – осенью 2005 года и в конце 2009 года, в рамках катастрофической денежной реформы. Обе попытки окончились неудачей.

В настоящее время, однако, карточная система на бумаге по-прежнему существует. На практике по карточкам рядовому населению выдают лишь небольшое количество зерновых – в основном в предпраздничные дни. Разумеется, этого количества недостаточно для физического выживания, так что продукты приходится в основном приобретать в коммерческой торговле и на рынке, по коммерческим ценам. В то же время некоторое количество представителей привилегированных групп населения по-прежнему получает полные пайки. Относится это к части сотрудников силовых ведомств, чиновничества, работникам военно-промышленного комплекса. Однако в нынешних условиях карточная система опять играет ту же роль, какую она играла на самой заре своего существования: она превратилась в способ субсидирования тех социальных групп, поддержка которых нужна правительству и которые в силу этого получают базовые продукты почти бесплатно. Однако карточная система больше не является основой всей потребительской жизни Северной Кореи – и, надо признать, далеко не все жители страны рады этому обстоятельству.

Как хорошо помнят читатели среднего и старшего возраста, в эпоху перестройки мало было тем, которые волновали народные массы больше, чем борьба с «привилегиями номенклатуры». В то время только ленивый не писал о наборах с икрой и черных «Волгах». Однако в начале 1990-х подобные материалы исчезли со страниц прессы, и следующие 25 лет эта проблема не привлекала особого внимания пишущей и читающей публики. Причина такого молчания очевидна: и у противников, и у сторонников советской системы есть свои резоны не поднимать эту тему. Апологеты советской системы любят порассуждать об обществе, в котором якобы процветали равенство и коллективизм, и поэтому как-то не хотят вспоминать о продовольственных наборах с икрой и салями, персональных машинах и закрытых распределителях. Но об этом не любят говорить и те, кто занят постоянным бичеванием «совка», ведь привилегии, которые вызывали праведный гнев в конце 1980-х, по нынешним временам выглядят весьма скромными. Современная российская политическая и бизнес-элита отдалилась от простого народа куда сильнее, чем чиновничья верхушка во времена СССР. Разрыв в реальных доходах и уровне жизни между секретарем обкома и слесарем в брежневские и, тем более, сталинские времена был велик, но все-таки он был куда меньше, чем разрыв между тем же слесарем и, скажем, Романом Абрамовичем.

А как жило высшее чиновничество в КНДР во времена «высокого кимирсенизма», то есть в период между 1960 и 1990 годами? К счастью, информации об этом периоде появилось уже достаточно много, так что ответить на этот вопрос можно довольно детально.

Начнем с системы снабжения. Система эта в 1980-е годы состояла из четырех уровней. На высшей ступеньке находились лица, которым полагалось «ежедневное спецснабжение». В эту немногочисленную категорию входили люди рангом не ниже заместителя министра или заместителя заведующего отделом ЦК ТПК, а также приравненные к ним фигуры – примерно 1000 семей. Ступенькой ниже располагались те, кому было положено «ежедвухдневное спецснабжение» (например, завсекторами ЦК), еще ниже – те, кому полагалось «еженедельное спецснабжение». Наконец, еще ниже, на четвертом уровне, находилось чиновничество среднего звена, которое снабжалось из «спецраспределителей № 65».

Несколько странный термин «ежедневное (или ежедвухдневное, еженедельное) спецснабжение» указывает на периодичность, с которой семья данного чиновника получала на дом, с доставкой, специальный набор, в который входили дефицитные продукты питания и товары народного потребления. Набор этот привозила машина из командования правительственной охраны. В частности, семья инструктора ЦК в 1980-е годы в каждом таком пайке получала 1–2 кг свинины и десяток куриных яиц. Естественно, чем ниже находился человек во властной иерархии, тем реже доставлялись ему на дом эти наборы и тем менее ценными были содержащиеся в них товары. Наборы, получаемые чиновниками одного ранга, были идентичными, так что на следующий день из большинства кухонь в номенклатурных домах распространялись одинаковые ароматы: из одних и тех же ингредиентов готовились если не одни и те же, то очень похожие блюда. Чиновники среднего звена (и почти все местное чиновничество) наборов в централизованном порядке не получали, а отоваривались по особым талонам в «спецраспределителях № 65», существовавших не только в Пхеньяне, но и во всех крупных и средних городах (до уездных центров включительно).

Какие еще привилегии имела северокорейская номенклатура в те времена? Рассмотрим в качестве примера жизнь одной элитной семьи, мне лично хорошо знакомой, которую мы будем называть семьей Пак. Основатель этой семейной династии в 1930-е годы партизанил в отряде Ким Ир Сена. Героический партизан умер в довольно раннем возрасте, но успел заложить основу дальнейшего процветания своего семейства, так что в 1970-е представители второго поколения Паков занимали важные должности в центральном партийном аппарате. В 1970-е и 1980-е годы семья Пак получала «ежедвухдневное спецснабжение», которое было столь обильным, что часть продуктов мать семейства продавала за валюту надежным знакомым. Семье также полагалась четырехкомнатная квартира в охраняемом правительственном квартале Чхангван-дон в центре Пхеньяна, вход в который до сих пор возможен строго по пропускам. Кстати сказать, такая ситуация создавала для них некоторые проблемы, поскольку далеко не всех знакомых Паки могли запросто приглашать к себе домой.

Квартира семьи Пак имела исправное центральное отопление, горячая вода подавалась круглый год, а лифт в доме работал 24 часа в сутки. В те времена в обычных домах горячая вода считалась роскошью, а лифт включался только утром и вечером, так что эта привилегия была весьма существенной – особенно для тех, кто жил на 12-м этаже. У главы семейства был «мерседес» с шофером, однако правила пользования автомобилем были весьма строги, так что он, например, не мог использовать машину для того, чтобы встречать жену с работы. В результате мать семейства, супруга весьма влиятельного чиновника, ехала с работы вместе с простым народом в плотно набитом автобусе. Будучи женщиной миниатюрной даже по корейским меркам, она этих поездок старалась избегать и зачастую оставалась на работе, пережидая часы пик. В семье была и домработница, которую подобрало Управление правительственной охраны. Она занималась приготовлением еды, уборкой, отвечала за вопросы безопасности. В частности, именно через нее можно было приглашать домой гостей из числа людей, живущих за пределами правительственного квартала.

Разумеется, ни о каких заграничных поездках никто из Паков даже не мечтал, но внутри страны, в отличие от большинства северокорейцев, сам товарищ Пак и его семья могли путешествовать свободно. Несколько раз в год они на казенной машине отправлялись в Вонсан – город на берегу Японского моря, где гуляли по пляжу, ели свежую рыбу в ресторане провинциального комитета ТПК (разумеется, рыба там была хорошая) и всячески наслаждались жизнью. Временами они отправлялись в более дальние поездки – например, к горе Пэктусан на самой границе с Китаем. Если они ехали не на отцовской машине, а на поезде, то им полагались билеты в купейном вагоне, которые в те времена не могли купить не только простые северокорейцы, но и представители номенклатуры среднего уровня (им, в отличие от иностранцев и самого высшего начальства, полагалось ездить в плацкарте).

Таким образом, сложно сказать, что номенклатурная семья в Северной Корее 1980-х «купалась в роскоши». По большому счету тот образ жизни, который вела семья Пак и еще несколько тысяч семей столь же высокого ранга, очень похож на быт десятков и сотен миллионов людей из числа среднего класса развитых стран. Конечно, если сравнивать положение северокорейской номенклатуры с жизнью простых граждан, то не будет сомнений, что между ними существовал огромный разрыв, который, в принципе, невозможно точно измерить, используя привычные для экономистов денежные показатели, ведь упомянутые выше спецнаборы и прочие спецуслуги всегда предоставлялись чиновничеству либо по чисто символическим ценам, либо вовсе бесплатно. Тем не менее трудно спорить: во времена Ким Ир Сена уровень имущественной дифференциации был не слишком большим.

Нельзя забывать и еще одно немаловажное обстоятельство. Квартиры чиновников обставлялись весьма неплохо: там были советские (и иногда гэдээровские) мебельные гарнитуры, японские телевизоры и даже холодильники, которые вплоть до недавнего времени считались чуть ли не главным символом роскоши в КНДР. Однако эти престижные предметы потребления не принадлежали номенклатурным обитателям квартир. Практически все в их жилищах было государственной собственностью, и потеря должности всегда означала потерю и имущества, и привилегий. Впрочем, все вышеописанное – дела минувших дней. В последние 25 лет жизнь пхеньянской верхушки существенно изменилась. Деньги сейчас играют для них куда большую роль, имущественное неравенство в стране резко возросло, а уровень жизни верхних 0,5 % сейчас куда выше, чем в аскетические времена Ким Ир Сена (хотя до нефтяных шейхов северокорейским бюрократам все еще далеко).

Социалистическое сельское хозяйство, скажем прямо, никогда не было особо эффективным. Однако порой значительные инвестиции в технику и удобрения помогали преодолевать его системные недостатки. Относится это и к Северной Корее.

Коллективизация в КНДР прошла в середине 1950-х и, как и в СССР, привела к голоду, который был тогда преодолен в основном с советской помощью. Любопытно, кстати, что против излишнего рвения в вопросах коллективизации Пхеньян предостерегали тогда те же самые люди, которые в начале 1930-х с максимальной свирепостью проводили коллективизацию в СССР, – например В. М. Молотов, который, как видно из рассекреченных документов МИД и ЦК КПСС, был весьма обеспокоен вспышкой голода в КНДР в 1955 году и напрямую связывал ее с излишним рвением Ким Ир Сена и иных коллективизаторов. Результатом северокорейской коллективизации стало возникновение так называемых сельскохозяйственных кооперативов, которые по уровню обобществления собственности и контроля над своими членами находились где-то между китайскими «народными коммунами» времен Мао и советскими колхозами сталинских времен. Однако, несмотря на все серьезные и, в принципе, неустранимые недостатки, свойственные государственному коллективному земледелию, северокорейское сельское хозяйство обеспечивало страну продовольствием, хотя и по самым скромным нормам. Решающую роль в этом играло то обстоятельство, что с 1970-х годов правительство КНДР инвестировало в сельское хозяйство значительные по меркам этой страны средства.

Правда, у возникшей в результате усилий правительства системы были большие недостатки, которые в перспективе сыграли роковую роль в ее судьбе. В частности, созданная в 1970-е модель сельского хозяйства отличалась исключительной энергоемкостью. В масштабных ирригационных проектах массово использовались электрические насосы, которые порой поднимали воду на высоту во многие десятки и даже сотни метров. Активно применялись химические удобрения: по уровню их использования КНДР тогда находилась на одном из первых мест в мире. В попытке рекультивации пахотных земель крутые склоны холмов превращались в террасные поля. Эти поля, изначально одобренные самим Ким Ир Сеном, были чуть ли не символом сельского хозяйства Северной Кореи до середины 1990-х годов. Поначалу эти усилия принесли свои плоды, хотя даже в лучшие времена особой эффективностью сельское хозяйство страны не отличалось. Особенно заметно это из так называемой антропометрической статистики, то есть сравнения роста жителей Севера и Юга.

Первое систематическое обследование роста жителей Кореи было проведено в 1938 году. Тогда страну разбили на три региона. По состоянию на 1938 год получилось, что в северной части страны средний рост взрослых корейцев составил 166 см, в центральной– 163,4 см, а в южной – 162,5 см (центральный регион включал окрестности нынешнего Сеула, но захватывал и часть нынешней северокорейской территории). В 2005 году, по данным обследования, которое провели сотрудники ООН вместе с северокорейскими властями, средний рост жителей КНДР возрасте 20–39 лет составил 160,2 см, в то время как рост их сверстников на Юге достиг 165,8 см. Таким образом, средний рост жителей Севера по сравнению с колониальными временами уменьшился на 3–4 см (точнее сказать сложно из-за упомянутой путаницы с территориальной разбивкой), а рост жителей Юга, напротив, с 1945 года увеличился примерно на 3 см. Разница в среднем росте сейчас составляет 5–6 см в пользу Юга, в то время как перед разделом страны она составляла примерно 2–3 см в пользу Севера. Главная причина проста: даже до начала «Трудного похода» северокорейцы жили на скудной диете, основой которой были зерновые. Первоначально южане питались точно так же, если не хуже, но с началом стремительного экономического роста, то есть после 1960 года, в Южной Корее стало быстро расти потребление мяса и рыбы. Богатая белками животная пища, прежде недоступная простому народу, стала обычной, и это привело к увеличению роста жителей Юга.

Впрочем, на базовом уровне продовольствия в Северной Корее хватало до начала 1990-х. В 1980-х годах Северная Корея производила около 5–6 млн т зерна (в основном риса и кукурузы) в год. Как, в частности, показывает и статистика роста, население страны не было избаловано изобилием качественной пищи: мясо и фрукты были доступны только по праздникам, а свежие овощи потреблялись в основном в виде кимчхи – острой квашеной капусты по-корейски. Тем не менее 5–6 млн т зерна вполне хватало для удовлетворения основных потребностей страны в питании.

Пхеньянская пропаганда десятилетиями представляла Северную Корею как воплощение экономической самодостаточности, как страну, полностью независимую от внешнего мира. Этот образ хорошо продавался, особенно в странах третьего мира и иногда среди доверчивых западных гуманитариев (которые, подобно своему кумиру Ноаму Хомскому, иногда и Пол Пота могли любить). Реальный же секрет этой самодостаточности был прост: в действительности КНДР получала большие объемы прямой и косвенной помощи от Советского Союза и отчасти Китая, но с начала 1960-х никогда не признавала этого факта публично. И Москву, и Пекин такая неблагодарность раздражала, но возмущались они по этому поводу в основном в закрытых докладных записках и телеграммах послов. У этого молчания были причины: и Москва, и Пекин хотели сохранять хотя бы видимость дружественных отношений со своим маленьким, но своенравным почти-союзником.

В начале 1990-х ситуация изменилась. Пресловутая северокорейская «опора на собственные силы» оказалась фикцией. Серьезный удар экономике страны нанесло решение СССР (одно из последних его внешнеполитических решений) прекратить продажу КНДР нефти и других товаров по искусственно заниженным ценам. Сельское хозяйство потерпело наибольший урон, поскольку для нормальной работы ему требовались значительные объемы энергии. В условиях дефицита дизельного топлива встали трактора. Остановились и электрические насосы – электростанции перестали работать из-за нехватки запасных частей. В 1992–1993 годах северокорейские СМИ заговорили о пользе двухразового приема пищи (традиционное трехразовое питание объявлялось чрезмерным и «вредным для здоровья»). К 1994 году в некоторых отдаленных районах люди уже не могли отоварить свои продовольственные карточки, так как продуктов питания в магазинах и распределительных центрах не было.

Настоящая катастрофа разразилась в июле и августе 1995 года. Необычайно сильные дожди вызвали наводнения, на которые северокорейские власти и возложили всю вину за последующие события. Пхеньян заявил, что в результате наводнений 1995–1996 годов около 5,4 млн человек были вынуждены покинуть обжитые места (правда, последующее расследование ООН показало, что фактическое число перемещенных лиц было намного меньше). И без того перегруженная электросеть была разрушена, а ирригационная система – сильно повреждена. Большинство террасных полей были просто смыты ливнями. Однако не это было главной причиной катастрофы 1996–1999 годов. Возможный способ разрешения кризиса наглядно продемонстрировали Китай и Вьетнам, но предложенный ими путь был отвергнут северокорейским руководством по политическим соображениям. В 1970-х годах Китай балансировал на грани голода, а всего 15 лет спустя, в середине 1980-х, его население питалось лучше, чем когда-либо ранее за всю его долгую историю. Такой рывок стал результатом роспуска «народных коммун» и перехода к семейному хозяйствованию. Реформы Дэн Сяопина всего за несколько лет полностью изменили ситуацию в китайском сельском хозяйстве. Аналогичные реформы были проведены и во Вьетнаме – и принесли такой же успех.

Почему Северная Корея не заимствовала этот опыт? Главной причиной были опасения по поводу сохранения политический стабильности, которые определяли всю политику Ким Чен Ира и его окружения. Независимые фермеры казались политически опасными – скорее всего, зря, так как мировая история показывает, что процветающие фермеры в авторитарных режимах совсем не склонны к восстаниям (скорее, наоборот, они готовы помочь власти в борьбе с городскими смутьянами). Тем не менее Ким Чен Ир и его советники решили не рисковать. Они, правда, закрывали глаза на появление самых разнообразных форм частного предпринимательства, в том числе и на то, что почти все крестьяне разбили на крутых склонах холмов личные участки, с которых в основном и зарабатывали себе на пропитание. Однако «сельскохозяйственные кооперативы» при Ким Чен Ире распущены не были.

Голод продолжался до конца 1999 года, а потом ситуация стала постепенно выправляться: свою роль тут сыграли и иностранная помощь, и приспособление северокорейского населения к новым условиям, и, главное, рост самых разнообразных форм частной экономики. Однако для корейской деревни голод 1996–1999 годов был катастрофой. Иногда можно услышать, что в результате голода погибли 2–3 млн человек, но эта цифра является преувеличением. Любопытно, кстати, что такие оценки распространяли вовсе не враги режима Семьи Ким, а руководство гуманитарных организаций. Оно понимало, что преувеличение размеров бедствия может быть полезным для привлечения максимально возможного количества спонсоров. Сейчас, после того как демографы проанализировали данные переписей (вопреки распространенному среди неспециалистов мнению, такие результаты очень трудно подделать), они пришли к выводу, что число жертв голода, составляло от 450 000 до миллиона человек, причем наиболее вероятный оценкой представляется 500 000–600 000. Это, конечно, не «2–3 миллиона», упоминания о которых до сих пор часто можно встретить в печати, но тем не менее 2–3 % всего населения.

Голод стал крупнейшей гуманитарной катастрофой, которую Восточная Азия видела со времен «Большого скачка» и связанных с ним экспериментов Мао в Китае конца 1950-х. Тем не менее голод стал также и причиной драматических перемен в Северной Корее. В начале XXI века северокорейское общество кардинально изменилось. Современное, «посткимирсеновское» общество было рождено голодом 1996–1999 годов.

Что является средоточием северокорейской жизни или, точнее, стало таковым с середины 1990-х годов, с того момента, когда старая, гиперцентрализованная, жестко контролируемая система пошла вразнос? Какая часть северокорейского города самая важная? Большинство северокорейцев сегодня, скорее всего, не будут мучительно выбирать между зданием городского Народного комитета и статуей Великого Вождя, уверенно (но про себя!) скажут: «Рынок, конечно!» Действительно, в середине 1990-х на Севере начался «рыночной бум», который не завершился и поныне.

Рынок по своей природе – воплощение низового капитализма. Не случайно другое (по общему признанию, более позитивное) название капиталистической системы – «рыночная экономика». Лишь немногие коммунистические режимы тем не менее когда-либо задумывались о полном упразднении рынков. С рынками приходилось мириться, хотя на них и распространялись всевозможные ограничения.

Вероятно, ни одна социалистическая страна не была так враждебна к рынкам, как Северная Корея 1960-х годов. В августе 1958 года, вскоре после упразднения частной торговли, Постановлением Кабинета министров № 140 было предписано полное изменение системы рыночной торговли. В большинстве районов страны рынки могли работать только три раза в месяц, а ряд товаров вообще запретили продавать и покупать на рынке. В этот список, кстати, попали все зерновые, включая и рис с кукурузой. К этому времени в КНДР завершилась коллективизация. Крестьяне обрабатывали земли, принадлежавшие крупным «кооперативам», находившимся под прямым управлением государства. Среди всего прочего «кооперативы» должны были продавать свою продукцию государству по заниженным фиксированным ценам.

Крестьяне сохранили небольшие приусадебные участки, продукцией которых, в основном овощами и зеленью, разрешалось торговать на рынках. Однако приусадебные участки северокорейских крестьян были намного скромнее по площади, чем в других социалистических странах, – не более 100 кв м на домохозяйство, а обычно – несколько меньше. Это было не случайно: Ким Ир Сен полагал, что, если у крестьян не будет сколь-нибудь заметных приусадебных участков, они сконцентрируются на работе в хозяйстве «кооператива».

В 1960-х годах частные рынки почти исчезли из северокорейских городов, чему идеологические власти были, кажется, рады. Однако экономическая реальность в итоге оказалась сильнее административных запретов. В 1969 году сам Ким Ир Сен признал провал радикальной антирыночной политики и отметил, что государственные северокорейские предприятия не в состоянии производить все то, что действительно нужно северокорейцу, так что обходиться без рынков страна не может. В 1984 году контроль над рынками был ослаблен и их количество увеличено. Кроме того, им разрешили работать ежедневно. Однако рынков по-прежнему стыдились, и они ютились на окраинах города, подальше от глаз начальства и интуристов. В Пхеньяне центральный городской рынок загнали под огромный виадук в самой восточной части столицы, на максимальном удалении от центра города.

До начала 1990-х годов северокорейские рынки были очень маленькими площадками. Их окружали высокие бетонные заборы, а сами площадки были всегда переполненными людьми. На рынках легко можно было найти многие недоступные в магазинах товары, однако ассортимент в целом не производил особого впечатления. Продуктов питания на рынках было мало – только яблоки, мясо, утки и цыплята, соевые бобы, домашние сладости, иногда рыба и картофель. Ни рисом, ни другим зерном там не торговали (по крайней мере, открыто) до 1990-х годов.

Рыночные цены были непомерными еще в 1980-е, то есть задолго до голода середины 1990-х годов: килограмм свинины в 1985 году стоил около 20 вон, или около четверти среднемесячной зарплаты; курица – около 40 вон, то есть половину зарплаты. Очевидно, что продукты питания по таким ценам могли покупать лишь немногие и только по особым случаям.

В 1980-х годах около двух третей торговых точек на типичном северокорейском рынке предлагали потребительские товары: одежду, импортные лекарства, сигареты и табак и т. д. С начала 1980-х годов рынки стали основными центрами торговли контрабандой, а иногда и товарами, похищенными с государственных предприятий. Власти знали об этом, но мало что могли сделать, чтобы остановить торговлю.

В начале 1990-х Северная Корея потеряла прежнюю возможность покупать у Советского Союза и Китая товары по заниженным ценам. Это привело к глубокому экономическому кризису. Вскоре на страну обрушился голод. Однако прекращение помощи со стороны СССР и последовавший за этим жесткий кризис привели к взрывному росту частных рынков. Сегодня, если верить северокорейской шутке, на северокорейском рынке можно купить «все, кроме кошачьих рогов».

Вторую половину 1990-х годов в Корее будут помнить не только как время великой гуманитарной катастрофы, унесшей жизни от полумиллиона до миллиона человек. Это время было также временем беспрецедентной мобильности, когда огромные массы люди покидали свои родные места. Одни снимались с насиженных мест просто в поиске пропитания, а другие с энтузиазмом занимались бартерной торговлей. Ключевыми центрами новой экономической активности стали рынки. По состоянию на 1999 год в стране насчитывалось около 300–350 рынков, подавляющее большинство которых, впрочем, представляли собой просто отгороженные участки земли. По оценкам, в 1999 году средний северокореец покупал около 60 % продуктов питания на рынке. По потребительским товарам этот показатель был еще выше – более 70 %.

Рынки – не только территория торговли. К концу 1990-х там появилось множество частных закусочных и ремонтных мастерских. В некоторых случаях при рынках возникли и своеобразные биржи труда, на которых ждали потенциальных заказчиков бригады рабочих-«шабашников». Параллельно с этим рынки стали перемещаться с окраин в центр города, зачастую располагаясь либо рядом с железнодорожной станцией, либо просто на удобной городской площади. В 2002 году, в ходе так называемых мероприятий от 1 июля власти в очередной раз ослабили ограничения, с которыми сталкивались рынки. Примерно в то же самое время местные власти во многих городах взялись за оборудование рынков, так что все чаще рынки в провинции представляют собой не огражденный участок вытоптанной земли, а вполне привычные для наших читателей комплексы с навесами, а то и с закрытыми торговыми помещениями. На самом севере страны, в находящемся прямо на границе с Китаем городе Хверёне, в котором когда-то родилась Ким Чен Сук, жена Ким Ир Сена и мать Ким Чен Ира, например, под рынок отдали участок территории в центре города, который ранее занимала местная школа, причем этот участок находится в шаговой доступности и от уездного комитета ТПК, и от памятника Ким Чен Сук.

Вокруг рынков стала формироваться инфраструктура поддержки. Жители домов, которые располагались поблизости от рынка, стали сдавать площади торговцам для использования в качестве складских помещений. Вокруг рынков начали возникать и импровизированные постоялые дворы, где за плату можно было переночевать – при этом владельцы бизнеса решали вопросы с «народной группой» инминбан и местной полицией, так что шансы попасть под ночную проверку сукпак комёль сводились к минимуму. Появились там, увы, и бордели – проституция, в целом искорененная еще в начале 1950-х, вернулась в северокорейские города.

Когда в начале нулевых в Северной Корее возник и стал быстро расти рынок недвижимости, жилье поблизости от рынка стало стоить существенно дороже, чем аналогичное жилье в других районах, – отчасти из-за возможности прибыльной аренды, а отчасти просто потому, что рыночные торговцы, будучи богатыми людьми, были готовы платить за возможность жить в нескольких минутах ходьбы от работы.

В начале нулевых у общенациональной сети рынков возникло несколько центров – крупных оптовых рынков, куда товары поступали от производителей и импортеров и откуда они развозились по стране. Один из таких рынков вырос в городе Пхёнсоне, неподалеку от Пхеньяна. Решающую роль тут сыграло то обстоятельство, что административно Пхёнсон не является частью Пхеньяна, так что провинциалам для частных поездок туда не нужны так называемые разрешения на поездку с утвержденным номером. Даже во времена хаоса конца 1990-х достать «разрешение с утвержденным номером» было весьма непросто, но для того, чтобы приехать в Пхёнсон, провинциалу хватает обычного «разрешения на поездку», достать которое с 1990-х при наличии определенных средств и связей не составляет труда. С другой стороны, жители столицы могут ездить в Пхёнсон совершенно свободно. Поэтому с середины-конца 1990-х в Пхёнсоне стали собираться торговцы-оптовики со всей страны.

Впрочем, далеко не все способы выживания в годы голода (и после него) сводились к рыночной деятельности. Выживали северокорейцы самыми разными способами, но у всех них была одна общая черта: все эти способы по своей сути были капиталистическими. Проще всего было крестьянам. Они и раньше не отличались особым трудовым рвением в работе на полях сельхозкооперативов, а теперь, отделавшись от официальных производственных заданий в возможно короткие сроки, стали уходить в горы и там, на крутых склонах, создавать собственные неофициальные поля, обычно известные как сотхочжи. Эти поля и сейчас можно увидеть на склонах вокруг северокорейских поселков или небольших городков. Зачастую такие поля находятся на высоте нескольких сотен метров, так что доставить туда зерно, удобрения, инструменты не так-то просто, однако альтернатив у крестьян до недавнего времени не было.

Большая часть заводов либо вовсе остановилась, либо работала, используя лишь небольшую часть производственных мощностей. Те рабочие, у кого была такая возможность, воспользовались этим, чтобы на простаивающем казенном оборудовании производить какие-то бытовые товары, годные для продажи на местном рынке. Другие рабочие стали делать то же самое у себя дома. Значительная часть населения стала зарабатывать деньги отходничеством в Китай. Помогали им в этом как полупрозрачность границы, так и то обстоятельство, что в районах Китая, граничащих с КНДР, проживает корейское население. Именно среди китайских корейцев северокорейские беженцы (или, скорее, северокорейские трудовые мигранты) в 1995–2000 годах находили приют, поддержку и работу.

Эти меры, а также эффективная дипломатия Пхеньяна, которая обеспечила поступление в страну большого количества иностранной помощи, привели к тому, что к 2000 году с голодом было покончено. Однако страна к тому времени изменилась радикально. По различным оценкам, к концу правления Ким Чен Ира доля частного сектора в ВВП страны составила от 30 до 50 %. Более того, летом 2002 года в стране была проведена серия реформ, которые, в частности, существенно ослабили ограничения на рыночную торговлю. Именно тогда иностранцам разрешили посещать специально оборудованный в центре столицы образцовый рынок Тхониль, при том что в большинстве случаев на остальные рынки их либо вовсе не пускали, либо пускали по каким-то особым, исключительным причинам. Правда, не всем в руководстве страны это нравилось. В период с 2005 по 2009 год власть пыталась развернуть контрнаступление на рынки и загнать джинна частной коммерции обратно в тот кувшин, из которого он вырвался в 1990-е. Вводился запрет торговать на рынках мужчинам (ноябрь 2006 года), женщинам моложе 50 лет (ноябрь 2007 года), и была даже попытка в конце 2008-го закрыть большинство рынков – правда, в последний момент власти испугались и дали задний ход, отложив закрытие рынков на неопределенное время.

Из этих попыток повернуть ситуацию вспять ничего не вышло. Кульминацией усилий правительства стала денежная реформа 2009 года, которая должна была подорвать экономическое влияние новой буржуазии. Однако реформа едва не окончилась катастрофой, после чего руководство, расстреляв организатора реформы и в очередной раз осознав, что без рынка обеспечить население невозможно практически ничем, начало отступать. Весной 2010 года власти отменили все те ограничения, что были введены в 2005–2009 годах (впрочем, на практике эти ограничения все равно почти нигде не соблюдались). Фактически произошло возвращение к той политике, которую в Северной Корее проводили в отношении рынков в середине и конце 1990-х: официальная печать их игнорировала, а на практике власти смирились с тем, что именно через рынки происходит фактическое снабжение большинства населения и продовольствием, и основными потребительскими товарами.

Новый руководитель Ким Чен Ын относится к рыночной торговле куда лучше, чем его предшественники, так что его правление ознаменовалось очередным увеличением числа рынков и полным прекращением гонений на них. Счет им идет уже на тысячи, а количество благоустроенных рынков между 2010 и 2015 годами, если судить по данным спутниковых фотографий, увеличилось с 200 до 410.

В последние годы своей жизни Ким Чен Ир толком не понимал, что следует делать с экономикой, в которой неуклонно набирали силу рыночные отношения. В 2002–2005 годах (по-видимому, под влиянием Пак Пон-чжу и других реформаторов в Кабинете министров, равно как и впечатлений от поездок в Китай) он был готов признать за рыночными силами право не только на существование, но и на доминирование в экономике. Однако в 2005 году Полководец изменил свое мнение по этому вопросу и на некоторое время встал на сторону тех, кто требовал постепенного закручивания гаек и «искоренения чуждых социализму явлений». Период 2005–2009 годов был ознаменован целым рядом решений и законодательных актов, которые были призваны максимально подорвать значение этого сектора. Кульминацией этих попыток усмирить вырвавшуюся на свободу рыночную стихию стала конфискационная денежная реформа 2009 года.

Конфискационные денежные реформы периодически происходили в социалистических странах, хотя время от времени в кризисных условиях к подобным мерам прибегали и руководители стран с рыночной экономикой: можно вспомнить денежную реформу в Западной Германии в 1948 году и денежную реформу в Южной Корее 1962 года. Прототипом таких реформ для социалистических стран обычно служила советская денежная реформа 1947 года. Общий сценарий реформы был хорошо известен. Начинается все с того, что в один прекрасный день население узнает из сообщений СМИ, что привычные старые банкноты через несколько дней станут бесполезными и их следует срочно обменять на новые банкноты. Новость эта должна быть совершенно неожиданной: сохранение максимальной секретности является одним из важнейших условий успешного проведения денежной реформы данного типа. Для обмена старых купюр на новые устанавливаются строгие ограничения: обменивать можно лишь в пределах определенных, обычно небольших сумм. При этом к наличным деньгам применяются более суровые ограничения, в то время как банковские вклады обычно в ходе реформы страдают несколько меньше. Период, в течение которого возможен обмен купюр, обычно устанавливается намеренно коротким. Фактически при такой реформе речь идет о слегка замаскированной конфискации денежных средств населения – в первую очередь находящейся в обращении наличности. Результатом конфискационной денежной реформы становится резкое сокращение денежной массы, что весьма полезно для сдерживания инфляции. С точки зрения руководства социалистических стран такая реформа имела еще одно важное дополнительное преимущество: от нее в первую очередь страдали «спекулянты», деятели черного рынка.

Северокорейская денежная реформа 2009 года тоже начала разворачиваться по этому хорошо известному сценарию. 30 ноября в 11:00 утра население Северной Кореи узнало, что старые банкноты выводятся из обращения. Как это часто бывает, обмен сопровождался деноминацией: объявлялось, что десять «новых» вон будут эквивалентны тысяче «старых» («зачеркивание двух нулей»). Если бы деноминация прошла так, как изначально планировалось, это сделало бы розничные цены примерно такими же, какими они были в начале 1990-х, непосредственно перед крахом государственной экономики. Скорее всего, это не было случайным совпадением: организаторы реформы хотели показать, что, мол, отныне все опять будет по-старому, как оно было во времена Ким Ир Сена.

Смена банкнот должна была завершиться через неделю, причем изначально разрешалось обменивать не более 100 000 «старых» вон на человека (на тот момент сумма эта была эквивалентна $30 по текущему курсу). Все, что превосходило этот лимит, обменивалось с понижающим коэффициентом. После того как было передано сообщение о реформе, в стране предсказуемо началась паника, поскольку многие северокорейцы, особенно те, кто работал в частном секторе, имели на руках значительные суммы наличности в местной валюте. Собственно говоря, на максимальное разорение таких полуподпольных миллионеров реформа и была изначально направлена: ее главная политическая задача заключалась в том, чтобы нанести сокрушительный удар по частной экономике, разорив большинство ее участников.

Однако у северокорейской денежной реформы 2009 года была одна поразительная особенность, которая обрекала ее на провал. Было объявлено, что все сотрудники государственных организаций и учреждений будут отныне получать заработную плату в новых купюрах, но в прежнем номинальном размере. Это означало одномоментное повышение зарплаты в 100 раз (то есть на 10 000 %). Возьмем, например, квалифицированного рабочего, который послушно появлялся на своем давно остановившемся заводе и до денежной реформы получал 3500 вон в месяц. Предполагалось, что после реформы рабочий будет получать те же самые 3500 вон в месяц, но уже в новых купюрах, покупательная способность которых теоретически должна была быть в 100 раз больше! Например, цена на рис была тогда официально установлена на уровне 22 «новых» вон за килограмм, в то время как до реформы она составляла 1800–2000 «старых» вон за килограмм. Некоторое время иностранные наблюдатели были озадачены таким, казалось бы, иррациональным шагом, последствия которого – взрыв гиперинфляции – были слишком очевидны, и рассуждали о «тайном плане Ким Чен Ира», а то и просто отказывались верить первым сообщениям о якобы ожидающемся повышении всех зарплат в госсекторе на 10 000 %. Однако вскоре стало ясно, что никакого «тайного плана» нет и что сообщения действительно являются чистейшей правдой. Очевидно, что люди, которые одобрили план денежной реформы, не понимали, что одномоментное повышение всех зарплат в 100 раз приведет не к существенному повышению уровня жизни, а к инфляционному цунами.

Дело тут не в неграмотности северокорейских финансистов, они как раз неплохо знают свое дело. К тому времени денежные реформы в Северной Корее уже проводились неоднократно, да и об опыте подобных реформ в иных странах северокорейские специалисты были неплохо осведомлены. Можно предположить, что авторы плана изначально намеревались следовать устоявшейся и проверенной схеме и провести стандартную конфискационную реформу, при которой государство конфисковало бы значительную часть наличной денежной массы, а зарплаты и цены в розничной торговле были бы снижены синхронно. Кажется очень вероятным, что в последний момент кто-то очень важный вмешался в работу экспертов и приказал кардинально переработать план, потребовав не менять зарплату в госсекторе.

Человек, предложивший это, был невероятно наивным в вопросах экономики и не понимал, что деньги нельзя просто напечатать. Иначе говоря, этот важный человек искренне полагал, что можно росчерком пера увеличить зарплаты в 100 раз, запретить частной торговле продавать товары дороже установленной государством цены и приказать полиции ловить тех, кто все-таки продает дороже положенного – и в результате уровень жизнь работников госсектора вырастет ровно в 100 раз, а рабочие вернутся на заводы, с которых ушли в 1990-е. Не стоит удивляться такой наивности. Учитывая то, как устроено северокорейское государство, можно сказать, что данное решение должен был инициировать (или, по крайней мере, лично и недвусмысленно одобрить) сам Ким Чен Ир. Полководцу никогда в жизни не приходилось беспокоиться о том, чтобы платить за продукты или копить на новую машину. Ким Чен Ир был мастером мирового уровня в делах дипломатии, но в то же время он имел репутацию человека, до смешного некомпетентного в вопросах экономики, – и денежная реформа 2009 года только подтвердила это. То обстоятельство, что Ким Чен Ир тогда оправлялся от недавно перенесенного инсульта, как можно предполагать, ясности его мышления тоже не способствовало. Легко представить себе, как Полководец, ознакомившись с планом реформы, сказал задумчиво: «А как же работники государственной промышленности? Не должны ли мы по достоинству оценить заслуги тех людей, которые вопреки всему в дни “Трудного похода” остались верны принципам социализма? Почему бы не увеличить им зарплату, чтобы они после реформы жили лучше, чем спекулянты с черного рынка?» Можно предположить, что чиновники едва ли решились бы объяснять Полководцу, к каким катастрофическим последствиям неизбежно приведет подобная щедрость: попытки спорить были опасными (впрочем, как мы увидим, молчание им тоже обошлось весьма дорого).

Как ни странно, о денежной реформе не упоминали открытые северокорейские СМИ. Вся информация и инструкции доходили до северокорейского населения по закрытым каналам: посредством объявлений, размещенных у входа в банки, передач по кабельному радио, через «народные группы» инминбан, руководительницы которых получали соответствующие циркуляры. Понять причины такого молчания трудно, но смысл этой политики совершенно точно не заключался в желании скрыть происходящее от внешнего мира. Дело не только в том, что вся информация о происходящем уходила за рубеж в режиме реального времени благодаря распространению в приграничной полосе китайских сотовых телефонов, но и в том, что иностранцам о денежной реформе как раз сообщили – официально и довольно детально. Во-первых, иностранным посольствам и представительствам были разосланы соответствующие извещения. Во-вторых, о реформе писали как раз в тех – и только тех – средствах массовой информации, которые недоступны среднестатистическому северокорейцу и предназначены исключительно для иностранной аудитории – например, в газете «Чосон синбо», которая издается северокорейскими властями в Японии и адресована проживающим там этническим корейцам.

То, что происходило в первые часы после появления сообщений о реформе, было в целом вполне стандартным для подобных мероприятий: люди бросились спасать свои сбережения, началась паническая покупка всего, что только можно было еще купить на старые купюры. В общем, именно этого и следовало ожидать, но масштабы паники и накал страстей на этот раз оказались несколько необычными. Чтобы сгладить ситуацию, власти немедленно начали пересматривать правила в сторону смягчения, увеличивая лимиты на обмен и упрощая его условия, но это не помогло. Объявив о денежной реформе, власти также заявили, что отныне начинает в полном объеме функционировать централизованная карточная система пэгып. Остается только удивляться тому, что правительство КНДР всерьез рассчитывало за несколько дней заново запустить эту систему после того, как она на протяжении почти 15 лет работала только в некоторых районах и не в полном объеме. Для этого у правительства не было никаких реальных возможностей.

Как и следовало ожидать, пункты выдачи зерновых пайков так и не заработали, в то время как рабочие и служащие действительно начали получать стократно увеличенные зарплаты. Результат был предсказуем: инфляция начала ускоряться. Некоторое время правительство, которое по-прежнему верило в волшебную силу административных мер и собственных распоряжений, пыталось вводить ограничения на цены на товары первой необходимости: например, рис следовало продавать на рынках не более чем за 24 «новые» воны за килограмм. Рынок проигнорировал эти правила. В тех редких случаях, когда полиция пыталась следить за их соблюдением, товары исчезали, ибо никто не собирался продавать товар в убыток.

В попытке обуздать хаос, а также, возможно, наказать упрямых торговцев правительство в декабре объявило о закрытии всех рынков. В начале января 2010 года были закрыты также валютные магазины, где старая (чиновничье-номенклатурная) и новая (буржуазно-предпринимательская) элиты могли покупать качественные товары. Это решение нанесло удар по привилегированным группам населения. В январе 2010 года от нехватки предметов первой необходимости – а то и от нехватки еды – могли страдать генералы, инструкторы ЦК и успешные торговцы нелегальным антиквариатом. В течение короткого времени в январе и феврале 2010 года всеобщее недовольство стало ощутимо и выражалось с беспрецедентной откровенностью. Впервые за десятки лет члены северокорейской элиты в разговорах с иностранцами открыто критиковали действия своего правительства. Сокурсники немногочисленных российских студентов не скрывали своего отношения к денежной реформе, а военный атташе одной из западных стран позже рассказал мне, что находящийся в контакте с ним северокорейский офицер тогда заметил: «Кажется, наше правительство не совсем понимает, что оно творит». Можно представить, как сильно надо разозлить сотрудника военной разведки в одной из самых контролируемых стран мира, чтобы он начал так разговаривать со своим коллегой из потенциально враждебной страны.

Столкнувшись со вспышкой недовольства, которая по своему масштабу, кажется, вообще не имела аналогов в северокорейской истории, правительство стало принимать экстренные меры, многие из которых тоже носили беспрецедентный характер. В феврале 2010 года премьер-министр КНДР Ким Ён-иль выступил на многолюдном собрании партийного и общественного актива в Пхеньяне и извинился за допущенные в ходе денежной реформы «ошибки». При том что собрание формально было закрытым, о происходившем там неизбежно должна была узнать – и узнала – вся страна.

Нашелся, конечно, и виновник. Им стал Пак Нам-ги, заведующий отделом финансов и планирования ЦК ТПК, который был казнен за «контрреволюционную деятельность и шпионаж». Старого бюрократа обвинили в том, что с начала 1950-х он был американским шпионом, а в середине 1950-х, обучаясь в Чехословакии, стал еще и ревизионистом. Таким образом, как утверждала внутренняя пропаганда, вся вина за произошедшее в конечном итоге лежит на американских империалистах, агентом которых был Пак Нам-ги и которые таким образом пытались подорвать северокорейскую экономику (впоследствии разговоры о «вредителе» Пак Нам-ги появились в открытой печати). Фактически заявив о том, что денежная реформа была вредительской операцией американской разведки, правительство КНДР отреклось от нее максимально решительным образом.

Впрочем, правительство не ограничилось беспрецедентными публичными покаяниями и поиском козлов отпущения. И валютные магазины, и, главное, рынки в феврале были вновь открыты. Важно и то, что после провала реформы правительство отменило все те ограничения на деятельность рынков и, шире, деятельность частного сектора, которые были введены в ходе антирыночных кампаний 2005–2009 годов. По некоторым данным, правительство пошло на неслыханный шаг и стало выдавать по карточкам зерно из стратегических резервов вооруженных сил. Однако главные перемены случились в мае 2010 года, когда местным властям специальным циркуляром было прямо приказано более не вмешиваться в работу рынков. Там также говорилось, что властям и полиции отныне не следует пресекать торговлю зерновыми по рыночным ценам. Это означало сигнал к общему политическому отступлению антирыночных сил. Попытка загнать джинна рыночной экономики обратно в бутылку окончилась полным провалом и чуть не привела к катастрофе. Очевидно, что правительство косвенно признало и, главное, само убедилось в том, что, какой бы ни была пропаганда, Северная Корея в ее нынешнем виде в принципе не может существовать без активного частного сектора.

С другой стороны, северокорейский частный сектор оправился от нанесенного удара на удивление быстро. Всерьез – вплоть до реального разорения – от реформы пострадали мелкие торговцы и часть средних. Крупные и большинство средних предпринимателей тогда работало с оборотным капиталом в десятки и сотни тысяч долларов и держало большую часть своих средств в иностранной валюте, обычно – в китайских юанях. Сильно пострадали от реформы те, у кого был оборотный капитал в северокорейских вонах, то есть розничные торговцы и часть мелких оптовиков.

Правительству удалось в итоге взять под контроль политическую ситуацию, но оно мало что могло сделать с законом спроса и предложения. Сразу после реформы на экономику обрушилось инфляционное цунами – а чего еще можно было ожидать от одномоментного увеличения заработной платы в 100 раз? За несколько месяцев четырехзначная инфляция уничтожила все те выгоды, которые поначалу получили рабочие и служащие государственных структур. К концу 2010 года цены на продукты питания и потребительские товары стабилизировались примерно на том же уровне, на котором они находились и до валютной реформы (что мог спрогнозировать любой первокурсник с экономического факультета).

В декабре 2011 года 27-летний Ким Чен Ын стал руководителем Северной Кореи, сменив на высших государственных постах своего внезапно скончавшегося отца Ким Чен Ира. Несмотря на молодость и отсутствие политического опыта, Ким Чен Ын быстро зарекомендовал себя инициативным и энергичным, хотя и жестким руководителем. Оказавшись – скорее всего, неожиданно и для себя самого – на капитанском мостике северокорейского государственного корабля, Ким Чен Ын с первых же месяцев правления стал менять его курс.

Основой внутренней политики Ким Чен Ына стали экономические реформы, которые во многом копируют те, что проводились в 1980-е годы в Китае под руководством Дэн Сяопина. Впрочем, по политическим соображениям в Пхеньяне не признают этого копирования: официально считается, что Корея, будучи одной из колыбелей всей человеческой цивилизации, не нуждается в том, чтобы следовать иностранным образцам, а живет исключительно собственным умом или, скорее, мудростью своих вождей.

Ким Чен Ын, в отличие от отца, владеет иностранными языками и учился в Швейцарии, так что о ситуации в мире он прекрасно осведомлен. Похоже, с самого начала Высший Руководитель прекрасно понимал: чтобы покончить с накопившимися экономическими проблемами, КНДР должна двинуться по китайско-вьетнамскому пути рыночных реформ. Неслучайно, что вскоре после прихода к власти Ким Чен Ына в китайских университетах появились группы северокорейских экспертов, которые, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, начали собирать материалы о том, что же происходило в КНР в первые годы правления Дэн Сяопина. Работали они не втуне.

Уже в самой первой своей речи, которую он произнес на встрече с высшим чиновничеством в день похорон отца, Ким Чен Ын говорил о необходимости «соблюдать баланс спроса и предложения» в экономике и выступил в защиту тех сторонников перемен в системе управления, которых, по его словам, «необоснованно обвиняли в протаскивании капиталистических методов управления». В той же речи он пожаловался, что многие интересные и важные предложения не высказываются чиновниками потому, что они боятся быть обвиненными в пропаганде капитализма, и призвал покончить с таким «предвзятым отношением» (буквально – «снять розовые очки»).

С июня 2012-го сельское хозяйство Северной Кореи стало переводиться на семейный подряд (переход завершился к 2016 году). Сельскохозяйственные кооперативы, в которых размер приусадебного участка был ограничен одной соткой, формально продолжают существовать, но, по сути, превратились в управленческие инстанции. В соответствии с новой системой большая часть пахотной земли передана в долгосрочное пользование «малым хозрасчетным звеньям», состоящим из одной-двух крестьянских семей каждое. Часть урожая – обычно около трети – крестьянам полагается сдавать государству, выплачивая таким образом своего рода натуральный налог. Остальным они могут распоряжаться по своему усмотрению. Результаты оказались легко предсказуемыми: продовольственное положение КНДР при Ким Чен Ыне начало улучшаться. Один северокорейский чиновник сказал мне по этому поводу: «В прошлом наши крестьяне иногда немножко ленились, но при нынешней системе им нет смысла лениться, и они работают очень хорошо». Что ж, работают они действительно на совесть: производство зерновых выросло на 20–25 %, и Северная Корея впервые за десятилетия приблизилась к уровню самообеспечения продовольствием.

С конца 2014 года начался перевод промышленности на систему радикального хозрасчета, скопированную с системы «двойных цен», существовавшей в 1980-е годы в Китае. В соответствии с этой системой предприятие сдает государству определенную часть произведенной продукции и получает за нее символическую плату. Все, что производится сверх этого количества, предприятие вольно продавать своим партнерам и потребителям по свободным ценам.

Показательно, что северокорейские СМИ мало пишут о происходящих реформах, по-видимому, опасаясь посеять ненужные сомнения в умах. В целом для народных масс сохраняется старая риторика: проверенная десятилетиями смесь коммунистической и националистической фразеологии. Однако специализированные журналы, адресованные управленцам и чиновникам, ведут себя намного откровеннее. В появившихся на их страницах в последние три-четыре года публикациях весьма подробно объясняют, как должна работать новая экономическая модель. В этих журналах публикуют даже известные любому экономисту графики с кривыми спроса и предложения, иллюстрирующие принципы рыночного ценообразования в новой модели. Появляются там и статьи с изложением основ современной (конечно же, рыночной) экономической теории в применении к новой экономической модели. Впрочем, такие слова, как «рынок» и «реформа», остаются крамольными и не используются даже в специализированных изданиях. Происходящие перемены полагается именовать «мерами по улучшению системы управления экономикой».

Систему двойных цен можно считать вариантом северокорейского госкапитализма: государственные предприятия работают в условиях рыночной экономики, но не меняют формы собственности. При этом еще в 1990-е в стране сложился заметный частный сектор. Во времена Ким Чен Ира этот сектор то поощряли, то пытались раздавить, а обычно просто закрывали на его существование глаза. Позиция Ким Чен Ына иная: частный сектор делает полезное дело, и его нужно терпеть, а временами и поощрять, хотя и не легализовывать полностью.

Впрочем, даже в официальном законодательстве сейчас появились лазейки, предназначенные для цеховиков, или, как их называют в Северной Корее, тончжу («хозяева денег»). В принятом в ноябре 2014 года Законе о промышленных предприятиях содержится статья 38, предусматривающая привлечение государственными предприятиями средств частных инвесторов, и речь идет не об инвесторах-иностранцах, а именно о богатых местных жителях, которые готовы пустить свои деньги в оборот под эгидой государственного предприятия.

Прекратились гонения на те частные предприятия, которые функционируют в КНДР уже не первое десятилетие, будучи формально зарегистрированными в качестве государственной собственности. Подобная фальшивая регистрация – весьма распространенная практика. Например, в последние 15–20 лет фактически частными стали почти все северокорейские рестораны, хотя официально они зарегистрированы как государственные. Частный сектор играет большую роль в розничной торговле, автотранспорте, междугородных пассажирских перевозках, рыбной ловле и, что важно, в жилищном строительстве. Послабления эпохи Ким Чен Ына привели к тому, что цеховики, с существованием которых власти мирились и раньше, окончательно вышли из подполья.

При Ким Чен Ыне была окончательно решена и проблема товарного дефицита: магазины и в столице, и в провинции забиты товарами. В последние годы продукция местного производства, несмотря на свое, скажем прямо, не очень высокое качество, ощутимо потеснила китайский импорт. В Пхеньяне и некоторых других городах стремительно возникают целые кварталы новостроек, в основном возводимых на деньги частных инвесторов. Ускорившийся при Ким Чен Ыне переход к рыночной экономике привел к существенному социальному расслоению, но нельзя сказать, что мы имеем дело с ситуацией, когда «богатые богатеют, а бедные беднеют». Благосостояние, в общем-то, растет у всех, хотя и разными темпами.

При этом выбранная Ким Чен Ыном модель преобразований отличается от китайского прототипа одной важной чертой: в КНР экономический рост сопровождался политическими послаблениями и частичным открытием страны для внешнего мира. Недаром китайская политика известна как «политика открытости и реформ». В Северной Корее реформы идут, но никакой «открытости» там не наблюдается: власть по-прежнему жестко контролирует страну, а меры по ее изоляции от внешнего мира даже усилились. Ким Чен Ын сделал ставку на сочетание рыночных реформ в экономике с сохранением крайне жесткого авторитарного режима в политике. По-видимому, только такой микс дает Киму шанс сохранить власть и встретить старость в своей резиденции, а не в тюрьме или изгнании. С точки зрения самого Ким Чен Ына и его окружения, у проводимого ими курса «реформ без открытости» просто нет альтернативы: мириться с сохранением отсталости они не могут и не хотят, но и подвергать угрозе стабильность режима тоже не желают.

Впрочем, судя по всему, подавляющее большинство граждан КНДР довольны нынешним курсом. Не факт, что в Северной Корее в последние годы жить стало веселее, но, безусловно, жить стало намного лучше – или, скажем так, жить становилось лучше до резкого усиления международных санкций, которое произошло в 2016–2017 годах и стало сказываться на экономике страны в 2018 году. Рыночная модель работает везде, но особенно эффективно, как показал опыт последнего полувека, она работает в Восточной Азии, и Северная Корея в этом отношении исключением не стала.

В последние годы жители рыбацких деревень и городов, расположенных на западном побережье Японии, равно как и жители российского Приморья, все чаще обнаруживают на морском берегу разбитые деревянные корабли, принадлежность которых не вызывает сомнений: это корабли из Северной Кореи. В некоторых случаях на борту обнаруживаются трупы северокорейских рыбаков, а иногда там находят и живых, хотя и крайне истощенных после многодневного дрейфа, людей. Однако чаще всего на берегу находят просто пустые деревянные корпуса, без какого-либо оборудования и даже без двигателя. Количество этих «кораблей-призраков» быстро растет. Полных данных по российскому Приморью нет, но известно, что на берегах Японии в 2017 году было обнаружено 66 таких кораблей, а в 2018 году их было найдено более 120.

Причина появления этих судов проста: в последние годы северокорейские рыбаки вынуждены уходить дальше и дальше от родных берегов в поисках рыбы и кальмаров. Многие из них ведут промысел на отмели Ямато, богатом рыбой участке акватории Японского моря, который находится примерно в 400–500 км от берегов КНДР. Когда северокорейские рыбаки уводят свои небольшие корабли и мотоботы так далеко, возрастает вероятность того, что им придется столкнуться с техническими проблемами. Если что-то пошло не так, то, очутившись на неисправном судне с отказавшим двигателем, рыбаки начинают многодневный дрейф. Если им сильно не повезет, то их трупы будут со временем обнаружены японскими или российскими пограничниками.

Впрочем, в большинстве случаев дело кончается не так трагически. Значительное число обнаруженных у японских и российских берегов кораблей (более половины!) представляют собой деревянные корпуса, без каких-либо следов экипажа, навигационного оборудования или двигателей. Например, из 89 северокорейских «судов-призраков», которые были обнаружены в Японии за период с января по октябрь 2018 года, только на пяти кораблях на борту были найдены тела погибших рыбаков. Отсутствие двигателя, наиболее ценной части корабля, является надежным показателем того, что несколькими днями ранее где-то в открытом море произошла плановая эвакуация, и экипаж корабля, скорее всего, сейчас уже готовится к новому походу где-то в своем порту.

Если с северокорейским кораблем случилось что-то серьезное в открытом море, рыбаки обычно полагаются на поддержку своих товарищей, находящихся поблизости. Другие рыболовные суда принимают на борт экипаж поврежденного корабля и, если позволяет пространство, забирают и улов, ведь на большинстве малых северокорейских судов улов хранится в больших мешках, которые можно легко перегрузить на другой корабль. На заключительном этапе спасательной операции с терпящего бедствие судна стараются снять и двигатель. Обычная причина проблем – его отказ, но снятый двигатель можно потом отремонтировать в мастерской и вновь смонтировать в другом корпусе. Если это удается, то в результате в море остается деревянный корпус, который потом, скорее всего, и найдут в Японии или России. Однако демонтаж двигателя производится только тогда, когда у спасателей на их судне есть достаточно места и когда они считают, что дополнительный вес не подвергнет их чрезмерной опасности. В сложной ситуации спасатели сначала снимают с неисправного судна людей, потом, если обстановка позволяет, перегружают к себе улов и дорогое навигационное оборудование, а уж двигатели демонтируют в последнюю очередь.

Тем не менее все больше северокорейских рыбаков отправляются в дальние походы на кораблях и мотоботах, которые, в общем, не предназначены для работы на большом расстоянии от берега. По сути, они все чаще работают в открытом море, используя корабли, которые скорее пригодны только для прибрежного лова.

Первое, о чем следует помнить, говоря о прибрежном рыболовстве в современной Северной Корее, – это то, что оно уже давно стало частным бизнесом. Почти все рыболовные суда и мотоботы фактически находятся в частной собственности. Некоторые из более крупных судов с металлическими корпусами могут по-прежнему принадлежать государству, но таких судов сейчас осталось немного.

В 1970-е годы правительство КНДР возлагало большие надежды на развитие промышленного рыболовства, очень похожего на то, что тогда существовало в СССР. Однако в начале 1990-х экономика Северной Кореи оказалась поражена кризисом, и большие сейнеры и плавбазы, потребляющие много топлива, встали на прикол. В настоящее время ведущую роль в отрасли играют малые корабли и мотоботы, которые, как уже упоминалось, фактически находятся в частной собственности. Однако законы КНДР по-прежнему не предусматривают существования частной собственности. Поэтому, когда северокорейский частный инвестор накопит достаточно денег для того, чтобы купить или построить себе по заказу рыболовное судно, он вынужден обращаться к той или иной государственной организации, чтобы зарегистрировать свое судно как ее собственность. В роли такой организации могут выступать и внешнеторговые фирмы, и предприятия народного хозяйства, и воинские части, и даже органы правящей Трудовой партии Кореи. Фиктивная регистрация необходима потому, что, несмотря на распространение рыночной экономики в стране, пограничный контроль по-прежнему работает по старым правилам, так что выйти в море на корабле без наличия соответствующих бумаг невозможно. Получить такие бумаги реально только в том случае, если у судна есть регистрация в каком-либо государственном предприятии или учреждении, собственностью которого (на бумаге) данное судно считается.

При этом в Корее никто уже давно не удивляется, если рыболовное судно зарегистрировано, скажем, как собственность кирпичного завода. Еще в 1960-е годы, когда северокорейское руководство всерьез увлекалось идеями самообеспечения и «опоры на собственные силы», предприятия получили право создавать так называемые отделы тыла (любили в те времена в Северной Корее грозную милитаристскую терминологию!), которые должны были заниматься тем или иным производством для обеспечения нужд работников предприятия. В прибрежном городе считалось обычным делом, если предприятие покрупнее (точнее, его «отдел тыла») обзаведется несколькими мотоботами, которые ловили рыбу для заводской столовой. С течением времени ситуация изменилась, и северокорейские государственные предприятия стали использовать право регистрировать рыболовные суда – и, кстати, много другое, включая грузовики и автобусы – как источник дополнительного дохода.

Регистрация фактически является лицензией на лов рыбы, и выдается она, разумеется, небесплатно. При этом следует иметь в виду, что государственная организация, продающая частному судовладельцу лицензию-регистрацию, обычно не имеет возможности контролировать действия владельца корабля и его экипажа, и, соответственно, не имеет представления о том, сколько рыбы, кальмара, трепанга и прочих даров моря добывает судно и за какие деньги владелец корабля в итоге продает этот улов. Поэтому организация, выдающая лицензию, договаривается с владельцем (он же обычно и капитан) корабля о некоторой заранее оговоренной фиксированной сумме, которую ей будет платить покупатель лицензии. Важно, что речь в данном случае идет не о взятке: эти платежи являются абсолютно официальными, а деньги почти всегда попадают в казну соответствующего государственного учреждения.

Большинство кораблей, занимающихся прибрежным рыболовным промыслом, отличаются небольшими размерами. По сложившейся в Северной Корее традиции рыболовные суда классифицируются не в соответствии с размерами корпуса, а по мощности двигателя. Для частного рыболовного сектора характерно использование судов с двигателем мощностью от 8 до 28 л.с., хотя в самые последние годы стали появляться и корабли с двигателями более 32 л.с. Мощность двигателя коррелирует и с физическими размерами корпуса: корабль с двигателем в 28 л.с. имеет длину 15–17 м, а корпус судна с двигателем 8 л.с. – обычно 6–7 м длиной. Большинство судов, используемых в прибрежном промысле, имеет деревянные корпуса. Строятся они индивидуальными мастерами-плотниками по заказу владельца и служат всего лишь пять – семь лет. Для постройки корабля верфь не требуется: работы идут в полукустарных условиях, обычно прямо во дворе того дома, в котором живет плотник, а заказчик оплачивает работу наличными.

Типичный северокорейский мотобот дешев в изготовлении. Лет десять назад он стоил примерно 800 долларов, но в последние годы его цена возросла до 1200–1300 долларов, причем больше половины общей стоимости мотобота составляет стоимость двигателя. Корпуса, как правило, в принципе не рассчитаны на использование в течение долгого времени. Именно по этой причине северокорейские судовладельцы и капитаны в случае возникновения в море чрезвычайной ситуации мало беспокоятся о судьбе деревянного корпуса.

Построив корабль, должным образом зарегистрировав его и наняв экипаж, новый судовладелец выходит в море. Обычно именно он становится капитаном собственного судна. Улов, как правило, продается на берегу оптовикам, которые в большинстве случаев перепродают более ценные морепродукты дальше за границу – чаще всего в Китай. Из вырученных денег капитан платит зарплату команде, делает платежи за регистрацию и оплачивает текущие расходы: топливо, ремонт корабля и т. д. Оставшиеся деньги составляют прибыль капитана. На восточном побережье во время интенсивного лова мотобот приносит владельцу несколько сотен долларов в месяц. Эта схема выгодна всем участникам. Государственные организации, предприятия и воинские части получают валюту (даже если платежи формально осуществляются в северокорейских вонах, в основе договоренности все равно лежат валютные расчеты). Судовладельцы тоже зарабатывают неплохие по местным меркам деньги, да и рыбаки не остаются внакладе.

Следует иметь в виду, что все это происходит на восточном побережье Корейского полуострова, то есть в районах экономически застойных даже по северокорейским меркам. Для большинства местных жителей работа в море или, если речь идет о женщинах, на переработке улова является самой выгодной, а во многих случаях – и вообще единственно доступной. Раньше в городах восточного побережья действовало несколько крупных промышленных предприятий, но с 1990-х годов они пребывают в состоянии глубокого кризиса.

Кстати сказать, присутствие северокорейских рыбаков на банке Ямато не только увеличивает риск для них самих, но и создает международные проблемы. Наиболее богатые рыбой участки акватории центральной части Японского моря находятся в пределах исключительных экономических зон России и Японии, так что северокорейские рыбаки отправляются туда заниматься браконьерством. Они это понимают, особых комплексов по этому поводу не испытывают и готовы применять силу для того, чтобы добыть вожделенную рыбу – источник благополучия для них самих и для их семей. Понятно, что это приводит к столкновениям с японскими и российскими пограничниками. Как ни парадоксально, увеличение числа таких столкновений, равно как и числа выброшенных на берег «кораблей-призраков», в значительной степени стало результатом приватизации рыбной отрасли. Другими словами, именно «невидимая рука рынка», а не вполне видимая рука государства, гонит северокорейских рыбаков в открытое море на малоприспособленных для этого судах.

Следует признать, что техника не стоит на месте и северокорейские корабли образца 2019 года, какими бы примитивными и ненадежными они ни казались иностранным наблюдателям, все равно надежнее и мореходнее, чем те суда, на которых северокорейские рыбаки ходили в море лет 20–25 назад. Среди позитивных изменений можно, например, упомянуть распространение легких и надежных дизельных двигателей, появление на кораблях систем GPS (формально северокорейские власти запрещают рыбакам пользоваться этими системами, но на практике в последние годы на их использование закрывают глаза) и маломощных радиостанций, которые, как и GPS, формально запрещены, однако на практике считаются допустимыми.

Все это делает дальние плавания, с одной стороны, экономически привлекательными, а с другой – технологически возможными. Если в прошлом северокорейский мотобот находился в море 10–15 часов, то теперь все более обычным делом становятся многодневные экспедиции. Тем не менее нехватка капитала остается проблемой, и неясно, как эта проблема может быть решена в ближайшем будущем. Суда все равно останутся весьма примитивными, но рыбаки тем не менее будут уходить на них в море. Кто-то из них вернется домой с рыбой, обеспечивая таким образом будущее себя и своей семьи, ну а кого-то ждет печальный конец.

Позвольте представить вам г-жу Ли, одну из многих бизнес-леди Северной Кореи, пионерку частного сектора экономики КНДР. Г-жа Ли вместе с мужем начали свою предпринимательскую деятельность в конце 1980-х годов, едва поженившись. Несмотря на то что у руля страны тогда стоял яростный противник капитализма Ким Ир Сен, в КНДР начали появляться частные предприятия. Рыночная экономика Северной Кореи зарождалась в двух секторах – розничной торговле и рыболовстве.

Госпожа Ли родилась в горном поселке, но после замужества переехала на родину мужа – в небольшую рыбацкую деревню на побережье Желтого моря. Вскоре молодожены обнаружили, что рыба, моллюски и трепанги (морские огурцы) – это настоящая золотая жила. В 1988 году на свои сбережения они приобрели (точнее, заказали) рыбацкое судно, которое стало первым частным судном в их поселке. Заказ был неофициальным: посетив небольшую местную верфь, молодая пара объяснила, что им нужно, и заплатила за выполнение заказа наличными. Судно имело металлический корпус и было оснащено мощным по местным меркам двигателем в 28 л.с. (тракторный дизель), а его экипаж состоял из трех человек. Само судно было, по сути, платформой, с которой на дно морское опускался водолаз, собиравший там трепангов. Кроме водолаза, в состав экипажа входили оператор компрессора, который обеспечивал работу водолаза, и капитан. В некоторых случаях с судна могли работать два водолаза (по ряду технических причин такое количество водолазов считалось максимальным), причем у каждого обычно был свой компрессор и свой оператор. Акваланги практически не применялись, и водолазы работали, используя водолазные костюмы и компрессоры, подающие воздух на глубину. Обычная глубина, на которой идет сбор трепанга, составляет 10–15 м. В море ходили только мужчины – правило, которое в северокорейском малом частном рыболовном флоте соблюдается довольно жестко.

Вскоре управление бизнесом легло на плечи г-жи Ли, поскольку ее муж серьезно заболел: сыграв важную роль в самом начале их предприятия, он потом почти все время проводил дома, прикованный к постели. Их судно продолжало выходить в море. Теперь и капитан, и водолаз были наемными работниками, которые трудились за определенную долю улова. Чтобы они не воровали улов, в качестве оператора компрессора на судне находился кто-то из родственников г-жи Ли. На бумаге муж г-жи Ли был сотрудником рыболовецкой компании, основанной Военно-морским флотом КНДР. Эта компания владела всеми судами в этом районе и имела эксклюзивный доступ к богатой рыбой, моллюсками и трепангом акватории. Впрочем, все это было по большей части фикцией, поскольку с начала 1990-х годов почти все морские рыболовные суда находились в частной собственности. Владельцы этих судов отдавали государственной (точнее, основанной флотом) компании фиксированную сумму за юридическую защиту и право на добычу ресурсов в охраняемых водах.

Поначалу г-н Ким был капитаном своего судна, но после того, как он серьезно заболел, оперативное руководство перешло к его жене. Собранные на дне трепанги перерабатывались, а затем оптом продавались прибывшим в город перекупщикам. Те платили за улов иностранной валютой – как правило, долларами – и перепродавали его в Китае. Бизнес шел хорошо. К началу 1990-х годов г-жа Ли расширила свой флот до нескольких более крупных судов и установила более тесные связи с рынками на китайской границе. Страхуясь от нежелательного внимания полиции и властей, она регулярно передавала конверты с деньгами полицейским и в уездный комитет ТПК, а на праздники делала женам полицейских и местного начальства щедрые подарки.

Голод 1996–1999 годов затронул и г-жу Ли. В середине 1990-х начались серьезные перебои с топливом для ее флотилии. На время она оставила рыболовство и переключилась на кредитование – или, если быть точнее, ростовщичество. Тут как никогда пригодились связи с местным начальством: заемщики, как правило, аккуратно платили ей проценты и возвращали долги – все в округе понимали, что дорогу этой женщине переходить не стоит. К концу 1990-х годов г-жа Ли вновь занялась добычей трепанга. К тому времени она не только имела три-четыре своих судна, но и скупала уловы других рыбаков прямо в море, доставляя морепродукты оптовикам на побережье. Семья г-жи Ли была одной из самых богатых в ее городе. Тем не менее в будущее она смотрела с растущим пессимизмом. Ее сыновья преуспели в учебе, но их карьерные перспективы представлялись туманными. Не желала бы г-жа Ли для них нестабильной и рискованной судьбы частных предпринимателей.

Так что после кончины супруга г-жа Ли, которую ничто больше не держало в ее поселке, решила перебраться на Юг. Деньги и связи сделали бегство нетрудным; она относительно комфортно перешла границу и вскоре прибыла в Сеул, где и проживает сегодня. Она зарабатывает намного меньше, чем на Севере, и живет куда скромнее, но ее дети окончили хорошие университеты и начали многообещающую карьеру. Она не жалеет о том, что оставила свой бизнес, и еще меньше жалеет, что покинула Север.

С незапамятных времен люди любят хвалиться друг перед другом как своим материальным благополучием, так и близостью к вершинам власти. Самый простой способ похвастаться своими достижениями – это продемонстрировать окружающим, что у тебя есть нечто, чего нет у них. В совсем давние времена это могли быть раковины каури, ножи из метеоритного железа, ювелирные украшения, потом в список вошли роскошные кареты, личные самолеты и многое, многое другое. Северокорейское общество, разумеется, не исключение. До какой-то степени стремление обзавестись предметами роскоши было свойственно и временам Ким Ир Сена, но по-настоящему перемены начались только в 1990-е. Связано это было в первую очередь с изменением самой структуры общества, с появлением энергичного и влиятельного класса новой буржуазии – так сказать, «новых северокорейцев», которых в самой Корее именуют «хозяевами денег», или тончжу.

Разумеется, некоторая неясность юридического положения «новых северокорейцев» заставляла (и заставляет) многих из них в вопросах демонстративно-престижного потребления вести себя осторожнее и не привлекать к себе внимания без особой необходимости. Однако большинство из них все-таки не может удержаться от соблазна и с большим удовольствием обзаводится предметами престижного потребления, главная цель которых заключается не столько в том, чтобы сделать жизнь удобнее, сколько в том, чтобы наглядно продемонстрировать окружающим уровень материального успеха счастливого обладателя этих предметов. Какие вещи являлись показателем успеха в 2011–2016 годах, то есть на протяжении первых пяти лет правления Ким Чен Ына? Эти пять лет ознаменовались тихими, но достаточно решительными рыночными преобразованиями, в ходе которых северокорейский частный сектор хотя и не вышел полностью из тени, но получил куда больше возможностей и уверенности в своих силах. Разумеется, эти перемены привели и к улучшению экономической ситуации: в это время северокорейская экономика росла на уровне 3–5 % в год. К сожалению, период роста был прерван в 2017–2018 годах новым раундом ядерного кризиса и введением против КНДР исключительных по жесткости санкций ООН, которые хотя и не привели к острому экономическому кризису, но прервали начавшееся выздоровление экономики страны.

Наиболее типичными престижными вещами в Северной Корее 2011–2016 годов были, пожалуй, компьютер, холодильник, стиральная машина и телевизор (но не простой, который к тому времени уже был у большинства городских семей, а плоский, с большим экраном). Впрочем, к концу этого периода престижность компьютера несколько снизилась – не в последнюю очередь потому, что компьютеры в середине 2010-х годов быстро распространялись по стране и в силу этого из признака невероятного богатства постепенно превращались в признак зажиточности. Похожие перемены, кстати, произошли и с холодильником, которому в северокорейской бытовой культуре на протяжении долгого времени приходилось играть особую роль. В принципе, бытовые холодильники в Северной Корее появились еще в 1970-е годы, но на протяжении долгого времени они оставались предметом роскоши, который был доступен очень немногим. Неслучайно участникам VI съезда ТПК в 1980 году в качестве подарка были выданы именно холодильники – японского производства, но с прикрепленными к ним табличками на корейском языке.

Где-то в 2008–2009 годах родители одной моей знакомой беженки, которая тогда училась в южнокорейском университете, были немало обеспокоены, когда из разговора с ней (по китайскому сотовому телефону – обычному способу неофициальных контактов между северянами и южанами в последние 15 лет) они узнали, что у их дочери в Сеуле есть дома настоящий холодильник. Они сначала не поверили дочери, решив, что она просто хвастается, а потом, осознав, что холодильник у нее действительно есть, заподозрили, что это означает что-то дурное, ибо честному человеку, считали они, обзавестись холодильником невозможно. Они испугались, что их дочь, возможно, завербована южнокорейской разведкой и проходит подготовку для спецопераций в Северной Корее или вообще занимается иной опасной и этически сомнительной деятельностью.

Вспоминается еще один забавный случай, относящийся к тому же времени и тоже связанный с особой ролью холодильника в северокорейском быту в начале XXI века. Мой знакомый северокорейский бизнесмен, впоследствии перебравшийся на Юг, рассказывал о том, что в начале нулевых в его доме было «всё», в том числе и холодильник. Правда, сказал он, холодильником этим пользоваться было практически невозможно – по причине постоянного отсутствия электроэнергии. Большую часть времени холодильник не работал, однако он все равно присутствовал в доме, где его единственная роль заключалась именно в том, чтобы быть живым выражением материального успеха хозяев. Когда я поинтересовался у своего собеседника, как же он использовал практически никогда не включавшийся холодильник, тот объяснил, что его сын – большой любитель книг – нашел постоянно выключенному холодильнику применение в качестве книжного шкафа.

Хроническая нехватка электроэнергии является одной из главных проблем современной Северной Кореи. В наши дни показателем достатка является не только наличие холодильника, стиральной машины и кондиционера, но и возможность этими устройствами регулярно пользоваться. В условиях Северной Кореи это непростая задача, но опыт человечества давно доказал, что неразрешимых проблем не бывает.

В этом есть определенный парадокс. В былые времена, то есть в первые десятилетия своего существования, Северная Корея гордилась состоянием своей энергетики. В конце колониального правления японские фирмы построили на пограничных реках в северной части страны несколько крупнейших гидроэлектростанций, которые были оборудованы по самому последнему слову техники. Достаточно сказать, что в конце 1940-х годов часть оборудования этих электростанций была демонтирована и вывезена на ленинградский завод «Электросила» для последующего изучения и, при необходимости, копирования советскими инженерами (впоследствии это оборудование было возвращено в Северную Корею и смонтировано на прежнем месте). Неслучайно на гербе КНДР изображена именно гидроэлектростанция: в те времена, когда разрабатывался этот герб, именно энергетика воспринималась всеми как самая передовая и перспективная отрасль северокорейской экономики. Однако все это, как говорится, дела давно минувших дней. С течением времени ситуация в энергетике, как и в экономике в целом, медленно, но неуклонно ухудшалась. Уже в 1970-е годы нормальное функционирование электростанций во многом зависело от готовности Советского Союза поставлять в Северную Корею комплектующие, равно как и дешевое жидкое топливо. После распада Советского Союза бесплатные поставки прекратились, а платить российским предприятиям ту цену, которую бы им заплатили другие покупатели, северокорейские партнеры не столько не хотели, сколько просто не могли. Результатом стал тяжелейший экономический кризис, который привел к существенному сокращению производства электроэнергии в стране.

Все эти макроэкономические и политические проблемы самым прямым образом повлияли на повседневную жизнь северокорейцев. К середине 1990-х годов периодические отключения электроэнергии стали нормой даже в Пхеньяне, а в небольших провинциальных городах и тем более в деревнях электричество могли подавать всего лишь на несколько часов в сутки. В начале нулевых ситуация несколько улучшилась, однако она и поныне остается весьма и весьма непростой: за пределами Пхеньяна периодические отключения электроэнергии случаются практически постоянно. Однако, как известно, «голь на выдумки хитра». Северокорейцы – народ, во-первых, исключительно работящий, во-вторых, неплохо образованный и рукастый, и, в-третьих, умеющий приспосабливаться к самым неожиданным ситуациям. Все это в полной мере проявилось в создании того, что, наверное, можно было бы назвать «народной энергетикой». В последние 20–25 лет, то есть с середины или конца 1990-х, в Северной Корее фактически возникла своя очень специфическая «культура малой энергетики», которая во многом позволяет снизить остроту энергетической проблемы. Самым простым техническим решением была установка дома небольшого генератора, а также аккумуляторных батарей большой мощности. Такой генератор способен производить электричество, с помощью которого можно обеспечить функционирование некоторых видов бытовой техники и освещение дома. Избыток электричества можно хранить в аккумуляторных батареях для последующего использования.

Мелкие китайские предприниматели довольно быстро обнаружили появление спроса на эту технику, поэтому уже в начале нулевых в китайских магазинах, которые располагаются в приграничных городах и ориентируются на северокорейских покупателей, в больших количествах стали появляться портативные электрогенераторы, рассчитанные именно на нужды жителей КНДР. Вообще говоря, около 2000 года в китайских приграничных городах – в первую очередь в Даньдуне – возникло множество магазинов, торговых и сервисных центров, которые специализировались исключительно на удовлетворении потребностей северокорейского рынка. Некоторое количество малых генераторов приводится в движение педальным приводом, по принципу велосипеда или, скорее, велотренажера. Однако куда более распространенной моделью является генератор, соединенный с небольшим двигателем внутреннего сгорания. Впрочем, опыт показал, что у этой миниатюрной силовой установки есть серьезные недостатки, которые заметно затрудняют ее постоянное применение.

Во-первых, каждый киловатт-час электроэнергии, выработанной на таком мини-генераторе, стоит несуразно дорого. Жидкое топливо в КНДР само по себе недешево, да и экономичность таких установок оставляла желать лучшего. Иначе говоря, даже относительно состоятельные северокорейцы, хотя и могли купить генератор с двигателем, по чисто финансовым причинам не могли позволить себе эксплуатировать это устройство на протяжении более или менее долгого времени, и, как правило, генератор стоял выключенным. Вторая и более серьезная проблема была связана с тем, что подобные генераторы отличаются высоким уровнем шума. Недаром едва ли не самое ходовое заявление, которое можно увидеть в рекламных плакатах на китайских приграничных рынках, – это утверждение, что рекламируемые генераторы являются «тихими». Технический прогресс идет вперед, и мини-генераторы сейчас шумят совсем не так, как раньше, но тем не менее шумят они очень сильно, создавая немало проблем для соседей. Все это означает, что генераторы можно эксплуатировать лишь на протяжении довольно короткого времени, в лучшем случае пары часов в день. Они есть в большинстве состоятельных домов. Но включают их только время от времени.

Другим решением проблемы (тоже, в общем, частичным) стали солнечные батареи. В начале 2010-х годов в Северной Корее произошла практически незамеченная «революция солнечных батарей». Солнечные батареи китайского производства сейчас установлены в Северной Корее повсеместно. В начале 2019 года дешевая 30-ваттная солнечная батарея продавалась на рынке в Северной Корее за 15–20 американских долларов, а большая солнечная батарея в 100 ватт (размером примерно 120 см на 60 см) стоила в три раза дороже. Если учесть, что средний доход городской семьи за пределами привилегированного Пхеньяна составляет что-то около 40–50 долларов в месяц, то ясно, что солнечная батарея является приобретением дорогим, но все же доступным, так что вскоре после появления солнечных батарей в массовых количествах (случилось это в 2012–2013 годах) ими оказались буквально покрыты все стены многоэтажных домов. Как правило, такую панель просто вывешивали под окном (при необходимости ее можно было довольно легко втянуть в дом), но иногда закрепляли непосредственно на стене. В одноэтажных домах панели держали во дворе и убирали на ночь – иначе их могли просто украсть. Правда, около 2017 года кто-то из числа высшего начальства (не исключено, что и сам Высший Руководитель) решил, что увешанные солнечными батареями стены многоэтажных городских домов выглядят не очень эстетично, и отдал распоряжение о том, что впредь солнечные батареи не следует размещать на стенах домов, обращенных к улице. Решение это, скажем прямо, было не очень рациональным, но в Северной Корее довольно обычны ситуации, когда экономическая рациональность приносится в жертву не столько идеологическим расчетам, сколько эстетике (в понимании местного начальства). Распоряжение было выполнено, и сейчас солнечные батареи «вписывают в интерьер» так, чтобы они не бросались в глаза, – чаще всего на балконах.

Однако у солнечной батареи как источника энергии тоже есть серьезные недостатки. Неслучайно, что после пересечения северокорейско-китайской границы обращаешь внимание, как на территории самого Китая солнечные батареи перестают попадаться на глаза. Точнее, солнечные батареи в КНР используются довольно широко (Китай является их главным производителем в мире), но в достаточно специфических случаях, например для запитывания энергией какого-нибудь оборудования, расположенного в чистом поле. Основной недостаток солнечных батарей – это их сравнительно небольшая мощность. Солнечные батареи позволяют снабжать электричеством значительную часть бытовой техники, которая в наши дни тоже не отличается особой прожорливостью. Например, на солнечных батареях без особого труда может работать проигрыватель видеодисков или небольшой телевизор с плоским экраном. Однако производимой батареями мощности в целом недостаточно, чтобы обеспечить работу таких энергоемких устройств, как холодильник, кондиционер или стиральная машина – а все эти бытовые приборы в последние годы начинают появляться в домах богатых северокорейцев. Как мы уже говорили, в северокорейском доме обычно есть солнечные батареи суммарной мощностью от 30 до 100 ватт, в то время как средний холодильник потребляет от 100 до 200 ватт в час, и нуждается в этой энергии он круглые сутки, а не только в светлое время дня.

Правда, одну проблему с помощью солнечных батарей удалось, кажется, решить. Речь идет о проблеме освещения домов в ночное время. До недавнего времени в мировой печати часто появлялись спутниковые фотографии Корейского полуострова ночью, на которых его южная часть, залитая светом фонарей, резко контрастировала с погруженной во мрак северной половиной. В северной части полуострова на этих фотографиях можно было заметить, пожалуй, только Пхеньян, да и то в виде небольшого пятнышка, которое светится куда слабее, чем даже флотилии кальмароловных судов, которые образуют большие светящиеся острова в море у корейских и японских берегов и тоже хорошо видны на таких фотографиях. Можно предположить, однако, что ночной облик Корейского полуострова в самом ближайшем будущем будет выглядеть иначе, хотя, конечно, эффектные старые фотографии еще долго будут публиковать – по инерции или в пропагандистских целях. Происходящие перемены связаны как с массовым распространением в Северной Корее солнечных батарей, так и с той революцией в бытовом освещении, которую произвело появление светодиодов. Светодиодные лампы, как известно, потребляют очень мало электроэнергии, поэтому уже сейчас северокорейские дома освещены довольно неплохо – пожалуй, куда лучше, чем когда-либо за всю историю страны. Электричество для освещения домов вырабатывается солнечными батареями, потом хранится в аккумуляторах и в ночное время при необходимости подается в экономные осветительные приборы, работающие на светодиодах.

Тем не менее ни генератор, ни солнечная батарея не решают проблемы с электричеством для тех, кто хочет пользоваться самыми дорогими и престижными электроприборами. Что же делать богатым северокорейцам, которые обзавелись холодильником, стиральной машиной или, что еще хуже, кондиционером, если они, конечно, не хотят держать эти приборы просто как средство демонстрации собственного житейского успеха? Тут опять-таки на помощь приходит сметка – правда, не столько техническая, сколько коммерческая. Владельцы дорогостоящей бытовой техники обычно люди не бедные, и, следовательно, у них есть и нужные связи, и возможность дать взятку, и понимание того, кому именно нужно платить. В результате проблема решается, скажем так, коррупционным методом. Хозяин богатого северокорейского дома просто договаривается с местной энергосетью или, что чаще, с тем или иным учреждением, которое имеет привилегированный доступ к электроэнергии. После этого богатое домохозяйство просто соединяется с местной подстанцией или подключается к энергосети того или иного привилегированного учреждения с помощью собственного (незаконного) силового кабеля. В качестве примера можно упомянуть одного бизнесмена, который в нулевые годы занимался валютными операциями в крупном приграничном городе. Он договорился с уездным управлением Министерства охраны безопасности государства (корейская госбезопасность) и смонтировал кабель, который соединил его не очень скромное жилище с данным грозным государственным учреждением. Поскольку отключение электроэнергии проводится избирательно, то учреждения госбезопасности (равно как и партийные учреждения или военные объекты) продолжают получать энергию до последнего, то есть электричество у них бывает даже тогда, когда и жилые кварталы, и промышленные предприятия, и даже предприятия ВПК от сети отключены.

Конечно, валютчик, который получает электроэнергию от управления госбезопасности с согласия руководства последнего, – случай исключительный, хотя и не вызывающий сейчас у северокорейцев особого удивления. Более типичной, конечно, представляется ситуация, когда богатое домохозяйство договаривается о подобном получении электроэнергии с воинскими частями, которые тоже находятся на особом положении в вопросах энергоснабжения. Знаю я и случаи, когда несколько богатых семей, живущих по соседству, кооперируются и вместе договариваются об установке нелегального провода или кабеля, который бы соединил их дома с соответствующей серьезной государственной организацией. Поскольку за это удовольствие в складчину платят несколько семей, такой вариант дает немалую экономию по сравнению с индивидуальным «черным» подключением к сети. Так что выход из положения найти можно, если, конечно, есть изобретательность и умение «договариваться» с нужными людьми, то есть качества, которых буржуазии бедных стран не занимать.

Корейцы, как, впрочем, и другие народы Восточной Азии, всегда отличались фанатичным пристрастием к образованию. Даже по сравнению с соседями, китайцами и японцами, жители Корейского полуострова бьют все образовательные рекорды. Неслучайно в нынешнем Китае именно этнические корейцы – наиболее образованное национальное меньшинство, которое существенно превосходит по этому показателю все другие национальные группы КНР, включая самих ханьцев. Культ образования и готовность идти на значительные жертвы ради того, чтобы устроить своих отпрысков в хороший вуз, – характерная черта и современной Южной Кореи, о которой знают все, кому приходилось иметь дело с этой страной.

Северная Корея, тоже страна Восточной Азии, исключением из этого правила не стала. Точнее, она перестала быть исключением в последние годы правления Ким Ир Сена, то есть в конце 1980-х годов. До этого нацеленность северокорейцев на образование была не столь очевидна, и связано это было с сугубо прагматическими соображениями: существовавшая при Ким Ир Сене система поступления в вузы была, по сути, сословной, давала привилегии отпрыскам номенклатуры и затрудняла поступление в университеты тех, кто не происходил из «политически правильной» семьи. У людей с очень плохим сонбуном, то есть социальным происхождением, вне зависимости от их талантов не было шансов на поступление. Однако сословные ограничения стали постепенно ослабевать в 1980-е, а с приходом к власти Ким Чен Ына в стране начался настоящий образовательный бум. Движущая сила этого бума – стремление родителей устроить своих детей в хороший вуз. Надо признать, конечно, что это желание относится далеко не ко всем корейцам: как часто бывает, мы склонны принимать образ жизни элиты, составляющей верхние 10 % населения, за образ жизни всего общества. Высшее образование в КНДР остается привилегией: по-прежнему в высшие учебные заведения поступает около 15–20 % всех выпускников средних школ, так что для большинства школьников задача поступления в вуз в принципе не стоит. Однако в Пхеньяне и ряде других крупных городов ситуация иная. В первую очередь это относится к тем пхеньянцам, кто, как говорили у нас в 1990-е, «вписался в рынок», пусть даже и на относительно скромных ролях. Именно эти люди – северокорейская буржуазия и квалифицированные специалисты, равно как и значительная часть наемных работников финансово успешных предприятий (а также, конечно же, старая номенклатура), – и стали вдохновителями образовательного бума.

Поступить в северокорейский вуз трудно. При этом вездесущая коррупция затронула систему высшего образования меньше, чем можно было бы ожидать. При Ким Чен Ыне взятка серьезно увеличивает шансы на поступление в вуз, а на некоторые факультеты без взятки можно поступить только после образцовой службы в армии или же по большому блату. Однако в целом у талантливого парня или девушки есть реальный шанс поступить в вуз, даже если у их родителей нет нескольких тысяч долларов, которые обычно решают вопрос поступления для людей менее одаренных. В этой связи вспоминается мой разговор с одним удачливым северокорейским бизнесменом, который сказал, что он вкладывает большие деньги в подготовку своих детей к поступлению в вузы. Я поинтересовался у него, зачем он выбрал такой извилистый путь, а не ограничился взяткой. Предприниматель ответил, что, мол, «совсем глупых и неподготовленных у нас не возьмут в вуз ни за какие деньги, а человека с очень хорошей подготовкой и знаниями возьмут и без взятки». Что же, эти слова хорошо согласуются с тем, что приходилось слышать из других источников.

Специфика современной Северной Кореи – это существование особых спецшкол, выпускники которых составляют большинство студентов самых престижных, так называемых центральных вузов. Во-первых, есть «первые школы», которых в Пхеньяне всего четыре. Кроме того, местная «первая школа» есть и в каждом провинциальном центре. Набор туда осуществляется на основе конкурсных экзаменов. «Первые школы» – это элитные учебные заведения, выпускники которых имеют очень высокие шансы на поступление в хороший университет. Кроме этого, есть и специализированные спецшколы, например, с углубленным изучением иностранных языков, которые тоже дают преимущества при поступлении. Поэтому для северокорейских родителей самое простое решение – максимально вложиться в подготовку к переводным экзаменам для поступления в спецшколу, после окончания которой дорога к высшему образованию открыта. Впрочем, есть некоторые шансы на поступление и у тех, кто не попал в систему «первых школ», но им приходится учиться с утроенной энергией, чтобы не остаться с клеймом неудачника. В результате примерно с начала нулевых в Северной Корее появилась, а с приходом к власти Ким Чен Ына расцвела пышным цветом индустрия репетиторства. Особое внимание уделяется математике и английскому – ключевым предметам на вступительных экзаменах, но неплохо живут и репетиторы, преподающие и остальные пять предметов, входящие в список семи обязательных при поступлении (помимо английского и математики): революционная история Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, история, география, физика и химия. Курс занятий у хорошего репетитора стоит от 10 до 30 долларов в месяц (и деньги вносятся в долларах или юанях). У популярного репетитора может быть много учеников, так что доходы наиболее известных мастеров частного преподавания внушительны по северокорейским меркам и сильно превосходят доходы среднего пхеньянца. Впрочем, ничего удивительного в этом нет – и в Китае, и в Южной Корее звезды репетиторского дела тоже имеют огромные доходы.

Впрочем, далеко не все репетиторы занимаются «практически полезными» предметами, которые нужно сдавать при поступлении в «первые школы» или вуз. Как только Северная Корея или, говоря точнее, часть северокорейского городского населения отошла от шока «лихих девяностых», родители с увлечением стали заниматься и «общим развитием» своих детей. Неплохо чувствуют себя сейчас и репетиторы по неприкладным предметам, которые преподаются исключительно в общеобразовательных целях. Очень востребованы иностранные языки (английский и, с большим отрывом, китайский), музыка (в первую очередь – фортепиано) и настольный теннис, который в Северной Корее считается одним из массовых видов спорта. Список популярных предметов этим не ограничивается. Молодые северокорейцы занимаются в частном порядке и рисованием, и каллиграфией, и информатикой, и много чем еще. Я знаю одну богатую семью из крупного провинциального города, в которой родители, заработав денег на своих торговых делах, решили заняться эстетическим развитием дочерей. Для девочек были организованы частные уроки танца, фортепиано, гитары и, конечно же, английского и китайского языков: знание этих языков, особенно китайского, полезно для представителей следующего поколения северокорейского частного бизнеса, равно как и для их жен.

Таким образом, скромные учителя музыки и странноватые математические гении, на протяжении последних десятилетий чувствовавшие себя в северокорейском обществе не слишком комфортно, в последние годы наслаждаются жизнью, а северокорейская молодежь, которая и до этого была на удивление образованной по меркам стран со столь низким уровнем доходов, кажется, становится еще образованнее. С чем ее можно только поздравить.

Российские туристы, посещающие КНДР, любят фотографировать магазины с нищенским ассортиментом и пустыми полками. Сплошь и рядом в России эти фотографии потом выкладывают в интернет с подписями о том, что, дескать, именно так выглядит «сохранившийся до наших дней совок» – каковым, по мнению авторов этих фотографий, и поныне является современная Северная Корея. Авторы этих фотографий полагают, что Северная Корея до сих пор остается заповедником то ли советского социализма, то ли вообще сталинизма. Винить их в этом трудно: ведь сами северокорейские власти по ряду причин изо всех сил стараются поддерживать такое впечатление о своей стране. Однако впечатление это обманчиво. При том что до конца 1980-х КНДР действительно была сталинистским (и даже, так сказать, «сверхсталинистским») обществом, времена изменились. Катастрофа 1990-х, официально именуемая в КНДР «Трудным походом», привела к тому, что значение государственной экономики резко снизилось. Решающую роль в жизни страны стали играть рыночные отношения, и именно стихийное возрождение рынка в 1990-е позволило преодолеть кризис. С приходом в конце 2011 года к власти Ким Чен Ына официальное отношение к рынку изменилось. Если при Ким Чен Ире рыночную экономику терпели как неизбежное зло, то при Ким Чен Ыне ее начали поощрять – не ослабляя, впрочем, политического контроля.

Правда, авторы фотографий, на которых изображены пустые прилавки пхеньянских магазинов, скорее всего, субъективно честны: они снимают места, в которых с наибольшей вероятностью могут оказаться, – магазины северокорейского «интуриста». По непонятным причинам точки, где ведется торговля за валюту, по-прежнему не отличаются богатым ассортиментом. Там чаще всего присутствуют только те товары, которые – по крайней мере, по мнению менеджеров – соответствуют запросам иностранных туристов и могут играть роль сувениров. Для того чтобы увидеть, как выглядит настоящий северокорейский магазин, надо прежде всего выйти из «интуристовского гетто» и заглянуть в любой из многочисленных супермаркетов, где и можно узнать, как в действительности обстоят дела с выбором товаров в КНДР сейчас (если, конечно, вам позволят совершить такой поход сопровождающие вас два гида, один из которых, кстати, является сотрудником госбезопасности).

Такие супермаркеты не предназначены для иностранцев, в них ходят зажиточные северокорейцы: «новые северокорейские» бизнесмены, чиновники, а также высокооплачиваемые специалисты, которые сейчас тоже стали появляться в северокорейских городах. По своему ассортименту эти магазины мало чем отличаются от какого-нибудь универсама на окраине китайского города, да и от универсама где-нибудь в российском областном центре. Поскольку речь идет о магазине северокорейском, есть там, разумеется, своя культурно-этнографическая специфика: в нем не будет большого выбора сыров (скорее всего, сыра не будет вообще), но зато вы найдете там более чем впечатляющий ассортимент кимчхи и соевого творога тубу (тофу).

Как выглядит современный северокорейский магазин, можно представить по торговому центру «Кванбок», который находится на ближней окраине Пхеньяна (автор этих строк побывал там весной 2018-го). Центр «Кванбок» занимает трехэтажное здание. На первом этаже располагаются супермаркет, отделы косметики и бытовой техники. Второй этаж занимают отделы одежды и обуви, а также аптечный киоск и игровая площадка для детей, а на третьем находится несколько ресторанов и кафе. К оплате принимаются только северокорейские воны, но на первом этаже есть обменный пункт, в котором по текущему рыночному курсу (8000 северокорейских вон за доллар в 2018 году) можно обменять и доллары, и юани. Обмен свободный, и это неудивительно, ведь даже в самые мрачные времена власти КНДР не слишком свирепствовали по части контроля за валютными операциями, на что были свои веские причины. Бросается в глаза, что на полках преобладают изделия местного северокорейского производства, причем это особенно заметно в продовольственных отделах. Вытеснение ранее доминировавших на полках китайских продуктов началось около 2012–2013 годов, когда стали набирать обороты реформы Ким Чен Ына. Сейчас товары местного производства составляют в магазинах три четверти всего ассортимента, и выбор впечатляющий – одних рыбных и мясных консервов на полках насчитывается с полсотни видов.

Людей в супермаркете много, причем иностранцев среди них нет – по крайней мере, их не было в тот день весной 2018 года, когда я там побывал. Обеспеченные пхеньянцы активно покупают самые разные товары и с нагруженными тележками двигаются к кассам. О дешевизне малоквалифицированной рабочей силы напоминает огромное количество персонала, тетушек в характерной розовой форме, которые находятся в торговом зале. Однако тетушки эти не просто проводят там время и создают для посетителей психологически комфортную атмосферу. Их главная задача – борьба с кражами, так что сотрудницы внимательно следят за посетителями. Судя по усилиям, которые предпринимает администрация универмага, мелкие кражи – весьма обычное явление. На выходе, уже после линии касс, осуществляется дополнительный контроль: тетушки в розовом просят предъявить чеки.

На первом этаже, кроме супермаркета с продуктами, находится отдел косметики, в котором продается как импортная, китайская, так и своя продукция. Там же находится отдел велосипедов, главного северокорейского транспортного средства, в котором, помимо собственно классических велосипедов, продаются и электрические велогибриды со сменяемыми аккумуляторами. На втором этаже есть аптечный отдел, здесь преобладают российские лекарственные препараты, но основную часть второго этажа занимают отделы одежды и обуви. На последнем, третьем этаже находится зал ресторанов: продвинутая столовая самообслуживания с памятными нам еще по советским временам пластиковыми подносами, кондитерская с пирожными, чайная. Кстати, чай в этой чайной на третьем этаже оказался неожиданно приличным – настоящий, вкусный, ароматный китайский черный чай, а не заваренный веник. В рядовом американском и даже российском молле чай будет по вкусу хуже.

Впрочем, «Кванбок» – это магазин для продвинутого среднего класса, для верхних 25 % населения Пхеньяна, то есть для людей зажиточных, но не богатых. Если у человека есть желание и возможность потратить серьезные деньги на товары премиум-класса, то в 2015–2017 годах такому элитному покупателю надо было отправляться в один из так называемых сингапурских магазинов – в «Пуксэ» или в «Рюгён». Свое народное название эти магазины получили из-за того, что их снабжением занимается сингапурская фирма – точнее, две разные фирмы, принадлежащие одному и тому же лицу. Точнее будет сказать, что сингапурцы снабжением элитных магазинов «занимались». В начале 2018 года иностранные журналисты узнали об идущих через Сингапур в Северную Корею поставках предметов роскоши, изделий знаменитых люксовых брендов, которые формально экспортировать в эту страну нельзя из-за санкций ООН. Последовал скандал, глава фирм-поставщиков оказался в Сингапуре под следствием, и дальнейшая судьба «сингапурских магазинов» неясна. В любом случае в «сингапурских магазинах» есть и сумки от Hermés и Chanel, и парфюмы знаменитых французских компаний, и вообще товары люксовых брендов, до которых восточноазиатские толстосумы всегда были большими охотниками. Отовариваются там богачи – точнее, их жены и любовницы, те, для кого не составляет особой проблемы потратить на дамскую сумочку от Chanel несколько сотен долларов.

Если «сингапурские магазины», доступ в которые, кстати, иностранцам закрыт, – это магазины для элиты, для верхнего 1 %, а «Кванбок» – магазин для продвинутого среднего класса, то как обстоят дела с магазинами для народа? Надо признать: и в народных магазинах дела с товарами при Ким Чен Ыне обстоят куда лучше, чем когда-либо на памяти ныне живущих граждан КНДР. Даже в маленьких провинциальных магазинах есть и овощи, и фрукты (включая импортные – бананы и ананасы везут из Китая, и они в итоге добираются даже до райцентров), и рыбные консервы, не говоря уж о всяческой конфетно-чипсовой продукции. Разрыв в уровне жизни между верхами и низами растет, как и следует ожидать при переходе к рыночной экономике, но при этом, хотя богатые и богатеют, бедные отнюдь не беднеют.

Для большинства северокорейцев 1990-е были десятилетием голода и нужды, смертей родных и друзей, временем разорения и распада общества. Но касается это далеко не всех: для некоторых предприимчивых, жестоких, трудолюбивых и хитрых людей это было в некотором смысле золотое время: в этот период человек без капиталов и связей мог создать состояние всего за несколько лет (правда, с высокой вероятностью он мог и сгинуть в процессе).

Многие (но не все) схемы обогащения 1990-х годов были бы незаконными в любом государстве, не говоря уже о Северной Корее. Эти схемы включали производство наркотиков и торговлю ими, а также торговлю контрафактными табачными изделиями и антиквариатом – как настоящим, так и поддельным. Торговля антиквариатом, расцвет которой пришелся на промежуток примерно с 1995 по 2005 год, с точки зрения прибыльности – и риска – уступала тогда только наркоторговле. В центре этой торговли оказался селадон – местный сорт керамики времен династии Корё (Х – XIV века), который всегда высоко ценился на международном рынке антиквариата. При династии Корё основные центры производства корейского селадона располагались на территории нынешней Северной Кореи. Главные из них находились в районе города Кэсона, чуть севернее ДМЗ, то есть фактической границы между Севером и Югом. Таким образом, получилось, что в земле КНДР хранится немало драгоценной древней керамики.

До 1980-х годов этот археологический факт не имел большого значения. Северокорейские крестьяне, вероятно, время от времени натыкались на забытые захоронения, находя там древние горшки необычного вида. До 1980-х годов Северная Корея была идеальным полицейским государством, почти полностью изолированным от внешнего мира. Соответственно, крестьяне (да и чиновники) не могли извлечь выгоду из этих открытий: связаться с дилером, готовым заплатить за такой антикварный предмет, было невозможно – да и мысль такая им в те времена, скорее всего, просто не могла прийти в голову. Поэтому находки, вероятно, оказывались в итоге в руках археологов и со временем попадали в музейные коллекции, чему можно было только радоваться.

Ситуация начала меняться в конце 1980-х годов, когда некоторые этнические корейцы из Японии, мигрировавшие в Северную Корею в 1960-х годах и поддерживавшие контакты со своими оставшимися в Японии родственниками, узнали, что керамические изделия эпохи Корё стоят в Японии безумных денег. Они и стали посредниками, и первые антикварные предметы, втайне откопанные местными жителями, начали уходить из страны и появляться на японском рынке антиквариата. С середины 1990-х этих стимулов для развития черного рынка антиквариата становилось все больше. Крестьяне голодали и умирали, система полицейского контроля рушилась, граница с Китаем становилась все прозрачней, работники правоохранительных органов, сами часто недоедавшие, все чаще брали взятки.

Крестьяне в окрестностях Кэсона и иных центров эпохи Корё обнаружили, что за странный горшок из старой могилы можно получить сумму, которой хватит на то, чтобы кормить всю семью в течение нескольких месяцев. Осознав это, они начали копать. Цены на их находки могли различаться очень сильно, но, как правило, в конце 1990-х годов «черному копателю» платили примерно 50 долларов за небольшую миску или блюдо эпохи Корё. Получив предмет, посредник направлялся к китайской границе и там перепродавал найденное контрабандисту за 250–500 долларов (накрутка в 500 % считалась умеренной, накрутка в 1000 % никого не удивляла). Контрабандист получал свою долю, и в итоге на сеульских или токийских аукционах антиквариата эта вещь, купленная под Кэсоном за 50 долларов, стоила уже несколько тысяч долларов. Конечно, некоторые уникальные предметы приносили гораздо больше, хотя не факт, что сам «черный копатель» знал об этом. Верхом удачи для сурового мужика из округи Кэсона (женщины занимались «раскопками» очень редко) была пара сотен долларов за совсем уж необычный предмет. Впрочем, даже полсотни долларов для голодающего северокорейского крестьянина в середине и конце 1990-х годов были хорошим кушем, поэтому энтузиазм «черных копателей» был высок.

Власти с полным основанием считали, что у них на глазах происходит массовое разграбление сокровищ национальной культуры, и, надо отдать им должное, делали все возможное, чтобы остановить незаконную торговлю антиквариатом. И копателям, и посредникам, если те попадали в руки полиции или органов безопасности, давали огромные тюремные сроки, а в некоторых случаях – и высшую меру. Однако это мало что меняло. Возможно, некоторые крестьяне и были патриотами, но выбор между продажей старой вазы в Китай и смертью своего ребенка был очевиден, даже если добавочным фактором был риск казни или медленной смерти в лагере. Результатом стало массовое уничтожение археологического наследия. «Черные копатели» искали предметы, которые могли бы продать: керамику и ювелирные изделия, а все остальное ими выбрасывалось или даже намеренно, ради безопасности, уничтожалось. Многие тысячи захоронений и других археологических памятников периода Корё были разрушены в этой безумной погоне, в которой целью одних были деньги, а других – выживание.

Бóльшая часть антиквариата продавалась через Китай. К концу 1990-х годов центром торговли антиквариатом стал Даньдун, крупнейший китайский город на границе с КНДР. Заметную роль в этой торговле играли хвагё (кит. хуацяо) – граждане Китая, имеющие право на постоянное проживание в Северной Корее и на более или менее свободное перемещение через границу. В начале 2000-х годов, когда внутренний рынок антиквариата в Южной Корее практически рухнул из-за острого дефицита предложения, в Даньдун перебрались и некоторые южнокорейские антиквары. Однако Китай в этой торговле был, в общем, транзитной зоной, так как китайские собиратели мало интересуются корейским селадоном, считая его, скорее, вторичным по отношению к китайскому селадону этого периода. Подавляющее большинство находок в итоге оседало в Южной Корее и Японии – двух странах, в которых был платежеспособный спрос на артефакты времен династии Корё. С течением времени круг интересов торговцев расширился, и антиквары стали заниматься не только керамикой периодов Корё и Чосон. В частности, торговцев антиквариатом в начале нулевых заинтересовали картины 1950-х годов, приписываемые, по возможности, известным художникам колониальной эпохи, которые либо добровольно перебрались на Север, либо были силой уведены туда при отступлении северокорейских войск в конце 1950 года. Но корейская керамика, особенно селадон, оставалась главной их целью.

В начале 2000-х бурный поток товаров из Северной Кореи сбил цены на антикварных рынках Японии и Южной Кореи, но примерно к 2005 году, стало ясно, что бум контрабандного северокорейского антиквариата подходит к концу. Количество подделок росло, а предложение подлинников начало сокращаться. Причина была проста: к тому времени практически все доступные археологические объекты были обнаружены и разграблены почти подчистую, так что товаров на рынок стало поступать все меньше. Улучшение продовольственной ситуации также сыграло свою роль: если голодающий крестьянин был готов рисковать жизнью ради спасения своей семьи, достаточно хорошо накормленный крестьянин становился уже гораздо осторожнее. В новой ситуации часть рынка заняли подделки, которые производились и в КНДР, и в Южной Корее, да и в Китае. В некоторых случаях предприимчивые торговцы, пытаясь всучить коллекционерам подделку, использовали невероятные ухищрения. Правда, надо заметить, что эти копии были очень высокого качества, так что отличить их от подлинных предметов было трудно.

В этой связи вспоминается рассказ одного из моих частых собеседников, которого я не мог про себя не сравнить с незабвенным турецкоподданным Остапом Бендером. Уже находясь в Южной Корее, он рассказывал мне про то, как в начале нулевых устраивал настоящее шоу для потенциальных покупателей в Северной Корее (все покупатели были хвагё). Он заранее закапывал некоторое количество подделок где-то в горах, а затем приглашал клиентов принять участие в «рискованном поиске сокровищ». Он и его друзья планомерно нагнетали атмосферу, рассказывая клиентам ужасные истории о вездесущих полицейских патрулях и незадачливых «черных копателях», которых полицейские или убивали на месте, или забивали до смерти при допросах, или казнили на стадионах. Основательно запугав покупателей, северокорейские «наследники Остапа» доставляли их в нужное место, где на глазах клиента происходило «открытие» захоронения эпохи Корё, полного ценных вещей. Товар следовало приобретать тут же, на месте, ибо сомнений в его аутентичности не было, а патрули рыскали вокруг. Осечек этот фокус не давал, и мой собеседник до сих пор гордится и самой схемой (скажем прямо, не такой уж и оригинальной), и ее исполнением.

Великие дни антикварной торговли, похоже, позади. После них остаются лишь разоренные старинные могилы, а также предметы неизвестного происхождения в частных коллекциях. Впрочем, немало северокорейских молодых людей, вероятно, дожили до нынешних 25 в том числе и потому, что их родители в годы голода пошли на риск, презрели запреты, стали «черными копателями» и сумели заработать на еду – уничтожив в процессе значительную часть драгоценного культурного наследия страны.

Позвольте мне представить моего знакомого, г-на Пака. Я знаю его очень давно и думаю, что многим из вас его история жизни может показаться довольно интересной. Г-ну Паку за 50. Он родился в середине 1960-х годов в семье образованных северокорейцев, принадлежавших к низшим слоям элиты, и благодаря своим способностям к учебе и политически безупречному происхождению поступил в Университет Ким Ир Сена, где специализировался на точных науках. После окончания университета он поступил на работу в полицию офицером технической службы и в этом качестве в середине 1990-х получил назначение в небольшой город, находящийся прямо на китайско-северокорейской границе. Г-н Пак скоро обнаружил, что с его связями и положением в этом городке можно заработать целое состояние. Вместе с группой офицеров он занялся контрабандой лекарственных растений в Китай. Этим делом он занимался всю вторую половину 1990-х и в итоге немало преуспел. К 2000 году г-н Пак стал богатым человеком: он мог позволить себе хорошую квартиру, купил холодильник, мотоцикл и завел молодую любовницу – обычные атрибуты успешного бизнесмена в Северной Корее конца 1990-х.

В этот момент г-н Пак решил, что у него достаточно денег, чтобы инвестировать не только в недвижимость. Как сказал бы какой-нибудь бизнес-гуру, он вознамерился «диверсифицировать свои активы» и выделил жене деньги на открытие ресторанчика в центре города. Как обычно и бывает в КНДР, официально ресторан был зарегистрирован как государственное предприятие, но фактически это был частный бизнес г-на Пака и его семьи. Ресторан не был элитным и специализировался на простой пище, но располагался в хорошем месте, так что скоро начал приносить г-ну Паку ощутимый доход. Контрабандные операции между тем продолжались и оставались весьма прибыльными. Элемент риска в этом деле присутствовал всегда, но г-н Пак никогда не забывал делиться с начальством, и оно всегда было готово прикрыть его или по крайней мере закрыть глаза на его деятельность. Я также подозреваю, что как минимум однажды он раздобыл компромат на одного из своих начальников и, воспользовавшись им для легкого шантажа, обеспечил себе поддержку со стороны согрешившего чиновника.

Вскоре г-н Пак решил замахнуться на большее. Вместе с одним из родственников он обратился в крупную государственную внешнеторговую компанию с бизнес-предложением: восстановить заброшенную золотую шахту. Хотя на словах КНДР признает обычный для большинства социалистических стран принцип государственной монополии во внешней торговле, на практике еще в конце 1970-х годов значительное количество северокорейских предприятий и организаций, органов местной власти и даже воинских частей получили право на практически самостоятельное ведение экспортно-импортных операций. Количество таких автономных внешнеторговых компаний резко выросло в конце 1990-х и сейчас достигает четырех сотен. Свои внешнеторговые компании есть и у ЦК ТПК, и у Разведуправления Кабинета министров, и у Союза молодежи, и у некоторых крупных промышленных предприятий. Каждая компания должна зарабатывать как можно больше валюты – любыми возможными способами. Обычно этим компаниям предоставляются исключительные права на разработку конкретного вида ресурсов в определенном регионе. Например, компания X может иметь исключительное право на сбор сосновых грибов в провинции Хамгёндо, а компания Y – на добычу и экспорт угля в Рянгандо.

На деле большинству вновь образованных государственных компаний не хватает капитала и опыта для того, чтобы реально заниматься заявленной деятельностью. Поэтому внешнеторговые компании вынуждены привлекать частных предпринимателей, создавая своеобразные государственно-частные партнерства. Частные предприниматели вкладывают в дело свой капитал, используют свои знания и связи для найма работников, а также организуют экспорт продукции. В большинстве случаев именно они и управляют предприятием. Полученная прибыль делится между государственной внешнеторговой компанией и частным инвестором, или, что бывает чаще, инвестор-управленец просто договаривается с государственной компанией о том, какую фиксированную сумму он будет вносить ей на счет ежемесячно. Г-н Пак работал по первой, не менее распространенной схеме, и в его случае пропорция при разделе прибыли должна была составлять 7:3 в пользу государства, хотя на практике он, контролируя бухгалтерию и продажи, находил способы, чтобы оставить себе больше, чем полагалось. Официально же частные инвесторы считаются работниками таких госкомпаний, и им даже выплачивают номинальную зарплату.

Г-н Пак и один из его родственников, основав государственно-частное предприятие, возобновили работу на небольшой шахте, которая была заброшена еще в конце 1980-х годов. Чернорабочих г-н Пак вербовал, заключив ряд сделок с несколькими местными сельскохозяйственными кооперативами, руководители которых были только рады направить молодых мужчин из числа своих подчиненных на местный рудник. Разумеется, г-н Пак финансово вознаградил этих руководителей за готовность к сотрудничеству. Молодые парни, которые из крестьян внезапно превратились в шахтеров, тоже были довольны: их хорошо кормили, выдавали им спецодежду и вдобавок платили небольшую зарплату. Квалифицированных техников и инженеров найти было труднее, но г-н Пак, использовав семейные связи, решил и эту задачу. Впрочем, инженерам и геологу-эксперту приходилось платить уже вполне серьезные деньги – но оно того стоило. Наконец, рудник нужно было оснастить оборудованием. Посетив ряд местных шахт, остановившихся в 1980-х и 1990-х годах, г-н Пак сумел найти там необходимую технику и договорился с администрацией рудников о ее продаже или аренде. Формально это было незаконно, но юридические тонкости никого не беспокоили: подобная аренда к тому времени стала обычным делом.

Итак, золотой рудник вновь заработал, а для сбыта г-н Пак воспользовался своими связями в Китае, оставшимися еще со времен его деятельности в качестве полицейского-контрабандиста. Через ездивших в Северную Корею перекупщиков он начал продавать в Китай золото, добытое на его шахте. Эта часть его операций была, пожалуй, наименее законной и наиболее рискованной, хотя занимался он подобными вещами с благословения своих начальников из государственной внешнеторговой компании. Приложив определенные усилия и пережив несколько мелких неудач, он поставил продажу золота на поток. В рамках сделки с внешнеторговой компанией г-н Пак и его партнер должны были вносить в бюджет государственной внешнеторговой компании фиксированную сумму денег. Эта сумма поступала в бюджет государственной организации, под эгидой которой компания была создана. Кроме того, г-н Пак и его партнер не забывали давать взятки руководству компании, чтобы оно не задавало слишком много неудобных вопросов. Тем не менее деятельность была прибыльной, и в 2005–2007 годах чистый среднемесячный доход г-на Пака составлял от 2000 до 3000 долларов. По северокорейским меркам г-н Пак был очень успешным человеком.

Однако г-ну Паку суждено было стать жертвой аппаратных игрищ во властной верхушке Северной Кореи. Покровители предупредили Пака, что его могут сделать козлом отпущения в конфликте сильных мира сего. Тогда он немедленно собрал вещи, пересек границу и вскоре прибыл в Сеул, где и проживает до сих пор.

Основным экспортным товаром КНДР в последнее десятилетие был каменный уголь. Поставки угля в Китай, которые еще в 2000 году были незначительными, в 2015 году, то есть накануне принятия Советом Безопасности ООН беспрецедентных по жесткости санкций в отношении Пхеньяна, достигли около 40 % всего северокорейского экспорта. При этом некоторые горнодобывающие предприятия Севера, продающие уголь Китаю, являются частными (или, скорее, государственно-частными) компаниями. Разумеется, частная добыча полезных ископаемых в Северной Корее остается незаконной. Однако в конце 1990-х при поддержке и одобрении центрального правительства северокорейские госучреждения, военные подразделения и крупные промышленные предприятия создали ряд внешнеторговых компаний. Именно в рамках этих компаний и действуют частные предприниматели. Государственная компания обеспечивает им законодательную базу и формальное прикрытие, равно как и экспортные лицензии, а они вкладывают в бизнес собственные деньги и используют для его продвижения свой опыт и связи.

Итак, примерно с 2000 года северокорейские частные инвесторы, действующие под прикрытием государственных организаций, начали закупать горнодобывающее оборудование, нанимать рабочих, открывать шахты и искать выгодные экспортные сделки. Одновременно их «кураторы»-покровители из чиновничьей и военной среды получали щедрые выплаты. Поскольку бюрократы, которые позволяют частным предпринимателям вести добычу «от имени» своих госкомпаний, практически не контролируют их деятельность и вообще не очень хорошо знают, что происходит на шахтах, которыми их компания якобы управляет, они обычно договариваются о фиксированной сумме, которую частный подрядчик выплачивает ежемесячно или, реже, ежегодно.

Начинающие частные инвесторы имели веские причины вкладывать средства в добычу угля, а не, скажем, железной руды или редкоземельных металлов. Главная из причин – низкий барьер для входа: запуск небольшой угольной шахты был (и остается) относительно дешевым предприятием. Если бизнесмен захочет начать добычу, скажем, железной руды, то для этого потребуется достаточно сложное оборудование и, как следствие, значительные инвестиции, а северокорейский уголь можно легко добывать с помощью примитивного оборудования и бригад неквалифицированных рабочих. В крупнейших из частных шахт в настоящее время работает около 100 шахтеров, но большинство из них – это небольшие предприятия, где занято несколько десятков рабочих. Бывают и совсем крошечные шахты, где трудятся по пять – шесть человек. По сравнению с другими полезными ископаемыми уголь пользуется стабильным спросом на внутреннем рынке, поскольку он широко применяется для отопления, а также на мелких производствах. Большинство частных шахт продают высококачественный уголь в Китай, а уголь более низкого качества идет на внутренний рынок.

Транспортировка угля – еще одна проблема, существенную роль в решении которой играет частный капитал. Крупнейшие залежи угля в КНДР очень удачно расположены вблизи крупных морских портов или границы с Китаем. Короткое «логистическое плечо» и низкая стоимость транспортных услуг обеспечивают северокорейский уголь серьезнейшим конкурентным преимуществом: с учетом логистических расходов он на 30 % дешевле китайского угля того же качества. Но даже самую простую транспортную задачу все равно надо решать. Уголь в морские порты или на территорию Китая обычно перевозят грузовиками, а не поездами (речь идет о перевозках на очень небольшие расстояния, измеряемые десятками километров). Иногда это бывают грузовики частных горнодобывающих компаний, но гораздо чаще горнодобытчики пользуются услугами полулегальных грузоперевозчиков. Такие транспортные компании создаются по той же, уже нам знакомой, схеме: на государственное учреждение или предприятие оформляются грузовики, на практике купленные и эксплуатируемые частным бизнесом. В последнее время частные предприниматели развивают интересную подотрасль этого бизнеса: крупные склады для добытого угля. Углехранилища позволяют компенсировать эпизодические колебания цен на уголь на рынке. Похоже, что хранилища независимы от шахт, поэтому их взаимоотношения с угледобытчиками, как и отношения грузоперевозчиков, выстраиваются на контрактных принципах.

Новая система формирует конкуренцию на рынке труда – квалифицированные работники в большой цене. Если шахтерам платят 30–50 долларов в месяц, то квалифицированный специалист, умеющий работать на горнопроходческой технике, легко зарабатывает 100–140 долларов в месяц, так что профессиональный горняк – довольно престижное занятие. Но наибольшую выгоду из угольного бума извлекли инженеры и геологи: хороший горный инженер в частной компании получает по 500 долларов в месяц.

В этих очерках мы по возможности избегаем разговоров на темы высокой политики. Однако в некоторых случаях это правило неизбежно приходится нарушать. Северная Корея – страна политизированная: мало на свете найдется других государств, жители которых в такой же степени зависели бы от решений государства и от колебаний в его политической линии, хотя нельзя не признать, что северокорейцы в общем научились при необходимости саботировать те решения и планы властей предержащих, которые не вызывают у них понимания. Одной из ключевых особенностей современной северокорейской политики является то, что правительство и органы власти систематически и на протяжении очень долгого времени делают все возможное, чтобы в максимальной степени изолировать население Северной Кореи от контактов с внешним миром и от получения любой несанкционированной информации о происходящем за пределами их страны.

Подобная политика часто описывается как проявление некой «паранойи», однако это описание и необъективно, и просто неправильно. Само понятие «паранойя» предусматривает необоснованный страх перед чем-то, иррациональные опасения по поводу того, что тот или иный безобидный поступок приведет к опасным последствиям. Однако никто не называет «параноиком» человека, который отказывается прыгать из окна третьего этажа на асфальт, заявляя, что он при большом везении станет инвалидом, а с куда большей вероятностью – отправится прямо в морг. В случае с прыжком речь идет не о паранойе, а, наоборот, о вполне здравом понимании того, как на планете Земля работают законы гравитации и каковы будут наиболее вероятные физиологические последствия столкновения человеческого тела с твердой поверхностью. То же самое можно сказать и по поводу того комплекса мероприятий, которые северокорейская элита осуществляет в целях обеспечения максимальной изоляции северокорейского населения от внешнего мира. Нравится это кому-то или нет, но у тех людей, которые ныне руководят КНДР, есть весьма весомые и, главное, абсолютно рациональные причины для того, чтобы проводить политику самоизоляции.

Проблемы для Северной Кореи создаются самим фактом существования Кореи Южной. Когда в 1945–1948 годах страна раскололась на Север и Юг, те территории, которые впоследствии вошли в состав Северной Кореи, являлись относительно развитыми в промышленном отношении регионами. Напротив, Южная Корея представляла собой отсталый аграрный регион с весьма низким уровнем жизни. Спустя 70 лет ситуация изменилась совершенно кардинальным образом. Даже если опираться на официальные северокорейские оценки уровня экономического развития страны, в 2017 году ВВП на душу населения в Северной Корее составлял 1214 долларов. Любопытно отметить, что эта цифра, озвученная представителем Института экономики КНДР, несколько ниже тех оценок северокорейского ВВП, которые официально публиковались ЦРУ. Аналогичный показатель Южной Кореи тогда составлял 30 000 долларов. Это означает, что по душевому показателю ВВП между Северной и Южной Кореей существует примерно 25-кратный (!) разрыв. Это самый большой разрыв по данному показателю на планете Земля между двумя странами, которые имеют общую сухопутную границу.

Однако для Северной Кореи Юг не просто сосед. Южная Корея – это часть той же самой страны, население которой говорит на весьма близком диалекте одно и того же корейского языка и официально считается (и в немалой степени считает себя) частью единой, но временно разделенной корейской нации. Все это создает совершенно уникальную ситуацию, которая, например, существенно отличает Северную Корею от Китая. Китайцев сведения об экономическом процветании США или, скажем, Японии с политической точки зрения раздражают куда слабее, ибо в этом случае речь идет об иностранных государствах. Для жителей Севера распространение информации о южнокорейском процветании может стать настоящим шоком, и результатом этого шока с большой вероятностью будет политическая нестабильность в Северной Корее. Надо иметь в виду, что северокорейское правительство, несмотря на квазирелигиозный культ Семьи Ким и активное использование националистической риторики, в общем обосновывает свою легитимность, то есть право на управление страной, в терминах, традиционных для современных государств.

Северокорейское правительство утверждает, что оно правит страной, поскольку способно сейчас или в обозримом будущем обеспечить населению высокий уровень жизни, который предусматривает и высокий уровень потребления, и большую продолжительность жизни, и, разумеется, наличие сильного государства. В этом заключается принципиальное отличие между Северной Кореей и, скажем, фундаменталистскими государствами – в наше время в основном государствами ислама. Государство, основанное на идеологии религиозного фундаментализма, вовсе не обязано обеспечивать население хорошими больницами и достаточным количеством частных автомобилей, ибо его главная задача – обеспечение идеологической чистоты. С точки зрения фундаменталистов эта чистота куда важнее материальных благ, ибо она гарантирует посмертное райское блаженство и возможность то ли играть на лире перед ликом Господа, то ли наслаждаться объятьями 72 девственниц. Северокорейское правительство ни лир, ни девственниц посмертно не обещает, но при этом с предоставлением населению автомобилей и квартир с горячей водой оно справляется не очень хорошо, особенно по сравнению с правительством соседнего Юга.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что с 1960-х годов руководство Северной Кореи систематически работает над тем, чтобы обеспечивать информационную изоляцию страны. В той или иной степени подобной политикой грешили все социалистические страны, однако в Северной Корее она была доведена до своего логического предела – и, повторяю, дело здесь не в паранойе, а во вполне здравом расчете и хорошем понимании реалий той уникальной социально-политической ситуации, в которой Северная Корея находится. Любопытно, что на первых этапах политика информационной изоляции была направлена не против Южной Кореи, которая в начале 1960-х не отличалась особой привлекательностью для большинства северокорейцев (тогда Южная Корея представляла собой достаточно свирепую и весьма бедную диктатуру). Главная цель северокорейского руководства заключалась в том, чтобы изолировать Северную Корею от Советского Союза и других стран Восточной Европы, так как «социализм по Брежневу» был для северокорейского руководства опасен именно в качестве достаточно привлекательной (на тот момент) альтернативы северокорейской модели. Правда, изучение материалов того времени заставляет подозревать, что тогда кимирсеновская модель, основанная на идеях мобилизации, всеобщего равенства, тотальной карточной системы и радостного коллективного труда во благо нации и вождя, имела все-таки больше поклонников, чем идеалы брежневского СССР, тем не менее советская модель воспринималась тогда как источник потенциальной идеологической опасности.

Однако с середины 1960-х годов из Сеула стали поступать новости, которые не могли не беспокоить северокорейское руководство. В то время как темпы экономического роста в Северной Корее, несмотря на регулярные мобилизационные кампании, медленно, но неуклонно снижались, на Юге началось то, что впоследствии получило название «южнокорейского экономического чуда». Южная Корея к концу 1960-х годов по основным экономическим показателям стала обгонять Север, и этот разрыв на протяжении последующих десятилетий продолжал увеличиваться, причем увеличивался он весьма впечатляющими темпами. В этой обстановке с конца 1960-х годов меры по изоляции страны были значительно усилены. В частности, тогда было запрещено владение радиоприемниками со свободной настройкой. После появления телевидения в приграничных районах телевизоры тоже стали пломбироваться, дабы затруднить их использование для просмотра китайских телепрограмм: последние представляли собой некоторую опасность просто в силу того, что с 1990-х годов китайское телевидение в приграничных районах стало активно ретранслировать южнокорейские программы.

Находящиеся в Северной Корее иностранцы тоже столкнулись с самыми разнообразными ограничениями. Во-первых, количество иностранцев резко сократилось. С конца 1960-х Северная Корея значительно снизила масштабы обмена студентами со странами Восточной Европы и СССР: фактически на протяжении почти 20 лет учиться за границу ездили только крайне немногочисленные выходцы из высшей элиты. Соответственно, сократилось и количество иностранных студентов, находившихся на территории страны. Иностранные гражданки, которые состояли в браке с гражданами КНДР, столкнулись с очень серьезным давлением и в итоге в своем подавляющем большинстве были выдавлены из страны. Любое общение с иностранцами стало подозрительным, и в 1970-е годы нормальной стала ситуация, когда пхеньянец в самом буквальном смысле слова убегал от иностранца, попытавшегося задать ему какой-то вопрос на корейском языке. Осторожность эта могла выглядеть комичной, но была совсем не лишней, ибо любое общение с иностранцем вызывало к человеку повышенный интерес со стороны спецслужб. Разумеется, это не означало, что человека, поговорившего с советским дипломатом о погоде, отправляли в тюрьму или высылали из Пхеньяна, но это гарантированно означало, что ему придется провести некоторое время в общении с бойцами невидимого фронта – перспектива, которая ни у кого не вызывала восторга. Фактически в контакт с иностранцами до начала 1990-х годов могли вступать лишь немногочисленные и тщательно проверенные люди, которые имели на то разрешение.

В Северной Корее помнили и о том, что нежелательная информация могла поступать не только извне, но и, так сказать, из прошлого. Официально признанная картина истории страны постоянно менялась и пересматривалась – обычно таким образом, чтобы подчеркнуть исключительное значение и потрясающую мудрость Семьи Ким. В этой обстановке даже официальные письменные издания, вышедшие 15 или 20 лет назад, могли стать источником смуты в умах простонародья. Северокорейское руководство понимало, что рядовому человеку вредно читать старые статьи в «Нодон синмун», в которых тот или иной политический деятель, все упоминания о котором исчезли из официальной печати некоторое время назад, величался одним из высших руководителей страны и даже заслуживал неоднократных благодарственных высказываний от самого Ким Ир Сена. В результате с 1960-х годов в КНДР стала действовать система, в соответствии с которой все старые периодические издания, включая и самую главную газету «Нодон синмун», по истечении определенного срока стали отправляться в спецхран.

Благодаря этим усилиям северокорейскому руководству удалось создать уникальную информационную среду. С начала 1960-х и до конца 1980-х годов рядовой северокореец знал о внешнем мире мало, а то немногое, что он знал (или считал, что знает), было в основном одобрено идеологическими и политическими властями. Ситуация, правда, стала меняться в конце 1980-х, когда система эта начала разваливаться под натиском экономических проблем и давлением новых технологий.

Северная Корея – страна киноманов. По крайней мере, в 1987 году «Радио Пхеньяна» заявило, что средний северокореец посещает кинотеатр 21 раз в год. Южнокорейские социологи, которые в середине 1990-х годов проводили опрос среди находящихся в Южной Корее северокорейских беженцев, приводят очень похожую цифру – 15–18 посещений в год. Для сравнения, в то же самое время среднестатистический житель Южной Кореи ходит в кино всего 2,3 раза в год.

Власти поддерживают развитие кинематографа. Особую роль в этом играл Ким Чен Ир, который уделял киноиндустрии огромное внимание. Полководец был известным киноманом уже в университетские годы. В начале 1960-х годов Ким Чен Ир, тогда учившийся в университете имени своего отца, использовал свое особое положение для организации закрытых просмотров иностранных фильмов. Эти фильмы импортировали в очень небольшом количестве копий – фактически для личного потребления сына Великого Вождя, его друзей и подруг. Со временем он инициировал и постоянно держал на личном контроле так называемую операцию № 100 – систематическую закупку копий зарубежных фильмов и их отправку в КНДР, где эти фильмы мог смотреть он сам, его окружение, а также избранные северокорейские кинематографисты. Это было необходимо в том числе и потому, что в конце 1960-х годов Ким Чен Ир, который как раз тогда утверждал себя в качестве наследника, некоторое время был фактическим руководителем кинематографа страны.

Главными темами северокорейского кино десятилетиями оставались революционный энтузиазм масс и происки врагов. Однако с течением времени становилось ясно, что политически правильные фильмы о героических сталеварах и мудрых секретарях заводских парткомов не пользуются особой популярностью у северокорейских зрителей, которые всегда искали им альтернативу. Долгое время такой альтернативой служили боевики местного производства, скроенные по лекалам мирового кинематографа, но насыщенные «правильным» политическим содержанием. В роли злодеев, которые в итоге получают по заслугам, в этих боевиках выступают американцы, японцы, их корейские пособники или реакционные помещики. Первые такие фильмы появились в середине 1980-х годов, и северокорейцы спешили на «Хон Гиль Дона» (корейский вариант вечной истории про Робин Гуда, действие которой происходит в XVII веке) или на «Приказ № 027» (о подвигах северокорейских спецназовцев во время Корейской войны).

Однако главную альтернативу официозу, который даже самые искренние сторонники режима считают скучным, в КНДР составляли и составляют иностранные фильмы. До начала нулевых иностранный кинематограф в Северной Корее был представлен почти исключительно фильмами социалистических стран. При этом попадали на экран только те фильмы, которые соответствовали суровым требованиям северокорейской идеологии (или, по крайней мере, не противоречили ей слишком уж явно). В 1950-е годы, когда собственного кинопроизводства в стране фактически еще не существовало, а отношения с СССР, Китаем и странами Восточной Европы были дружественными, на северокорейском экране доминировали советские и китайские фильмы, равно как и фильмы из других социалистических стран. Однако в начале 1960-х отношения Пхеньяна с Москвой испортились, и с тех пор Советский Союз, как и большинство социалистических стран Восточной Европы, стал восприниматься как источник опасного ревизионизма. На пару десятков лет советские фильмы почти исчезли из северокорейского проката, так что на протяжении 1960–1980-х годов иностранное кино в КНДР было представлено более идеологически выдержанными фильмами из маоцзэдуновского Китая, Албании, Румынии и, как ни странно, весьма либеральной Югославии (впрочем, в Югославии закупались в основном истории о героических партизанах). Только в начале 1980-х, в период очередного потепления отношений, советские фильмы опять появились на северокорейских экранах.

Официальных статистических данных по северокорейскому прокату в открытом доступе нет, но, похоже, одним из самых кассово успешных в его истории был советский фильм 1979 года «Пираты ХХ века», который, кстати, стал и самым кассовым фильмом за всю историю советского кинематографа. Читателям младшего поколения, которые едва ли видели этот фильм, можно напомнить, что речь там идет о моряках советского торгового флота, которые, используя разнообразные восточные единоборства и стреляя из пистолетов от живота, разносят в клочья базу пиратов где-то на острове в Тихом океане.

Пхеньянские любители более утонченного кино в 1980-е получили доступ к комедиям Эльдара Рязанова, в число которых входит и «Ирония судьбы», которая популярна в Северной Корее и по сей день. Хитами в КНДР стали шпионские ленты позднесоветской эпохи, снятые по мотивам многочисленных романов Юлиана Семенова. Эти фильмы сочетают в себе правильный идеологический посыл (отважные сотрудники КГБ разоблачают интриги империалистов) с глубиной проработки сюжета и многоплановостью, которые были просто недостижимы в северокорейском кино, ведь «империалисты» Юлиана Семенова совсем не похожи на одномерных волкоподобных «янки» из северокорейских фильмов.

Чрезвычайно популярны в КНДР также и индийские фильмы. Почти неизвестные на Западе, студии Болливуда выпускают массу мелодрам, которые пользуются огромной популярностью в Южной Азии и некоторых странах бывшего социалистического лагеря. Понятно, что индийские фильмы сентиментальны до приторности, что их герои одномерны, сюжеты наивны и предсказуемы, а диалоги примитивны. Однако в этих фильмах есть множество песен и танцевальных номеров, а также потрясающе красивые декорации и пейзажи, так что индийские фильмы могут служить идеальным эскапистским развлечением. Возможно даже, что сиропная слащавость индийских фильмов, которая раздражает западного и советского зрителя, делает эти фильмы еще более привлекательными для северокорейской публики, которая десятилетиями просуществовала на скудном рационе идеологически выдержанных лент местного производства.

«Это такое интересное кино – там вообще нет идеологии!» – вот наивысшая похвала, которой северокорейцы могут удостоить фильм. Конечно, любой социолог может заметить, что фильмов и, шире говоря, произведений искусства, в которых «нет идеологии», просто не существует в природе. Тем не менее корейцы давно устали от тех грубо и одномерно сформулированных идеологических постулатов, которыми их десятилетиями бомбардирует официальное искусство. Именно этой усталостью вызвана популярность контрабандных южнокорейских и иных иностранных фильмов, которые стали распространяться в КНДР с появлением видеопроигрывателей, то есть в начале нулевых. До прихода к власти Ким Чен Ына, то есть до начала 2010-х годов, граница между КНДР и КНР почти не охранялась, и с 1990-х годов в приграничных районах происходил настоящий бум контрабандной торговли. Примерно с 2003–2005 годов в Северную Корею стали в больших количествах ввозить видеомагнитофоны и видеопроигрыватели. Любопытно, что, в отличие от радиоприемников со свободной настройкой, видеопроигрыватели не были запрещены и ввозить их в страну можно было вполне легально.

Понятно, что северокорейцы покупали такие устройства не для того, чтобы наслаждаться очередным фильмом о Великом Вожде или Любимом Руководителе. Поэтому вслед за видеопроигрывателями в Северную Корею стали ввозить корейскоязычную видеопродукцию, основную массу которой составляют южнокорейские фильмы и сериалы. Обычно эти программы записывались непосредственно во время трансляции южнокорейского спутникового вещания, а потом переписывались на видеодиски. Занимаются производством и распространением этих дисков мелкие китайские предприниматели, преимущественно из числа этнических корейцев. Кроме южнокорейских фильмов, работают они и с продукцией Голливуда (тоже в корейском дубляже или хотя бы с корейскими субтитрами).

В отличие от самих видеопроигрывателей, ввоз и распространение иностранных фильмов запрещены, но запрет этот с начала нулевых и примерно до 2015 года игнорировался. Время от времени в зарубежной печати появлялись сообщения о том, что, дескать, в том или ином городе северокорейские власти расстреляли тех, кто смотрел иностранные фильмы. Однако эти сообщения не представляются достоверными и, скорее всего, являются обычными газетными утками. За копирование иностранных фильмов в коммерческих масштабах в КНДР действительно вполне реально получить тюремный срок, но вот просмотр такого видео у себя дома едва ли приведет к чему-нибудь совсем серьезному. В том маловероятном случае, если человека поймают за этим занятием, невезучий киноман почти всегда может откупиться, дав компетентным органам взятку. В 2018 году, в условиях, когда Ким Чен Ын всерьез занялся закручиванием гаек, размер взятки в приграничных городах составлял примерно 100 долларов, хотя на практике платили ее в юанях – экономика в этой части страны полностью «юанизирована». В более ранние времена отделаться от неприятностей можно было за гораздо меньшую мзду – порой сотрудникам полиции или госбезопасности хватало просто блока сигарет.

Поначалу даже самый дешевый видеоплейер был для большинства северокорейцев предметом роскоши, но с течением времени число жителей КНДР, которые могли позволить себе такое устройство, неуклонно возрастало. Этому немало помогло улучшение экономического состояния страны в первые годы правления Ким Чен Ына, то есть в 2011–2016 годы. Точной статистики нет, но, похоже, что в более зажиточных городах Северной Кореи сейчас какое-то видеооборудование (проигрыватель или компьютер) есть в большинстве домохозяйств. В последнее время значительным явлением во всем мире стала так называемая корейская волна – массовое увлечение азиатов южнокорейской эстрадой (кей-поп), кинематографом и сериалами. «Корейская волна» захлестнула и Северную Корею. Несмотря на все запреты и кампании, в последние 10–15 лет южнокорейские фильмы и сериалы широко распространяются по стране – по крайней мере, среди молодых жителей крупных городов. Судя по всему, именно эти запретные видеозаписи составляют основу всей потребляемой в КНДР видеопродукции.

Разумеется, жители КНДР не верят всему тому, что они видят в этих телесериалах. Хотя в целом сеульские телесериалы как раз показывают достаточно правдивую картину жизни южнокорейского среднего класса, сами северокорейцы привыкли к тому, что официальный кинематограф всегда приукрашивает реальность. Поэтому северокорейские зрители уверены в том, что южнокорейские кинематографисты также преувеличивают уровень жизни на Юге. Например, большинство северокорейских зрителей по-прежнему не верят в то, что каждая южнокорейская семья имеет автомобиль (хотя это чистейшая правда: в стране на 51 млн жителей приходится 20 млн автомашин). Однако даже самые скептически настроенные зрители отлично понимают, что есть вещи, которые подделать нельзя в принципе. Понятно, что никакие телевизионщики не построят для съемок макет Сеула в натуральную величину, с кварталами 40-этажных жилых домов, с огромными мостами, автомобильными эстакадами. В результате информация о южнокорейском процветании постепенно распространяется по стране, и из изменений в тоне официальной пропаганды очевидно, что игнорировать это больше не могут даже пхеньянские идеологи. С начала 2000-х годов они начинали нехотя признавать материальное благосостояние Юга и в своей работе делать упор не на северокорейское экономическое процветание, а на то, что Северная Корея, в отличие от Южной, сумела в неприкосновенности сохранить национальную духовную и культурную чистоту.

Распространение южнокорейской видеопродукции привело к тому, что все южнокорейское вошло в моду. Северокорейские барышни из более обеспеченных слоев стремятся делать себе те прически, которые они видят в южнокорейских фильмах, и одеваться так же, как героини сеульских телесериалов. В моду вошел даже южнокорейский диалект, который весьма отличается от официальной северокорейской речевой нормы. Эти явления явно беспокоят Ким Чен Ына куда больше, чем они беспокоили его отца, который в последние годы своей жизни смотрел на распространение южнокорейской массовой культуры сквозь пальцы. С приходом Ким Чен Ына к власти многое в политике изменилось. В частности, граница с Китаем была в целом взята под контроль, а наказания за коммерческое копирование и продажу нецензурированной видеопродукции ощутимо ужесточились. Кроме того, Ким Чен Ын понимает суть проблемы, и пытается сделать северокорейские телевизионные программы и сериалы более привлекательными для массового зрителя. В целом Ким Чен Ыну удалось добиться определенных успехов: с 2014–2015 годов, насколько можно судить, потребление южнокорейской и прочей импортной видеопродукции в КНДР сокращается. Тем не менее полностью перекрыть каналы ее распространения едва ли удастся: слишком уж велик соблазн. По-прежнему южнокорейские и, шире говоря, зарубежные фильмы, те самые «фильмы, в которых нет идеологии», остаются привлекательными для северокорейцев, и это едва ли изменится в обозримом будущем.

(часть материалов публиковалась в журнале The Insider)

Многие иностранцы отправляются в Пхеньян в полной уверенности, что они едут в эдакую «Африку с холодной погодой». Однако в КНДР их ждет немало сюрпризов. Оказавшись в Пхеньяне, они бывают удивлены не только чистотой и порядком на улицах, но и тем, как много в Северной Корее всякой бытовой электроники. Обладание компьютером в последние годы – признак даже не богатства, а обыкновенной зажиточности. В наши дни компьютер можно увидеть в доме мелкого предпринимателя или чиновника средней руки, а также высокооплачиваемого специалиста. В 2018 году было заявлено, что в настоящее время в КНДР компьютер имеется в 18,7 % всех домохозяйств. Эту статистику собрали организации ООН во взаимодействии с северокорейскими статистическими ведомствами. Конечно, к любой статистике, исходящей от Северной Кореи, заведомо следует относиться с подозрением, но в целом эта цифра неплохо согласуется и с моими наблюдениями.

Казалось бы, такое распространение современных информационных технологий должно беспокоить северокорейское руководство, которое отлично осведомлено о дестабилизирующей роли, которую средства связи сыграли в некоторых странах в недавнем прошлом (достаточно вспомнить «арабскую весну»). Можно предположить, что, появись компьютеры при Ким Ир Сене, с ними поступили бы примерно так же, как в реальности поступили с приемниками со свободной настройкой: запретили бы их как потенциально опасный источник нежелательной информации. Однако Ким Чен Ын и его окружение – люди другой эпохи и другого склада ума. Отлично понимая политическую опасность новых информационных технологий, они все-таки решили не идти по пути наименьшего сопротивления и не стали вводить примитивные запреты. В северокорейском руководстве осознают: без развития информационных технологий невозможно добиться экономического роста. Поэтому в последние годы власти Северной Кореи, с одной стороны, поддерживают распространение компьютеров и информационных технологий, а с другой – пытаются взять их под контроль, причем для контроля используется сочетание административно-полицейских и технологических методов.

Особую роль в этом играет разработанная в Северной Корее компьютерная операционная система «Пульгын пёль» («Красная звезда»). Это северокорейский вариант Linux, разработанный в первую очередь для того, чтобы осуществлять контроль за тем, как используются персональные компьютеры, и максимально затруднить их применение в неодобряемых государством и политически опасных целях. Сейчас в КНДР стремятся сделать «Пульгын пёль» обязательной операционной системой для всех северокорейских компьютеров. В отношении мобильных устройств эта задача в целом решена: поскольку телефоны, планшеты и прочие гаджеты продаются с предустановленной операционной системой, все северокорейские мобильники и планшеты сейчас работают на «Пульгын пёль». С ноутбуками и стационарными компьютерами ситуация, однако, пока выглядит иначе: на многих из них стоит Windows, который по определению не имеет тех контрольных функций, которыми оснащена «Пульгын пёль».

В Северной Корее компьютеры в обязательном порядке подлежат регистрации в полиции. Еще на заре компьютеризации, в 2004 году, в КНДР была создана так называемая группа 109 (номер содержит «цифровой намек» на 9 октября, день, когда Генералиссимус Ким Чен Ир отдал указание о ее формировании). «Группа 109» контролирует северокорейские компьютеры и их пользователей. При этом полиция не просто имеет право, но и обязана время от времени появляться в домах владельцев зарегистрированных компьютеров и проводить там внезапные проверки того, как используются эти машины. Таким образом власти пытаются предотвратить использование компьютеров для распространения опасного и идеологически вредного контента – например, южнокорейских фильмов. Кроме того, сотрудники «группы 109» проверяют, установлена ли на устройстве политически правильная операционная система «Пульгын пёль». Полагаю, северокорейские владельцы компьютеров волей-неволей переключатся на использование «Красной звезды» в ближайшем будущем.

«Пульгын пёль» обладает рядом особенностей: по сути, ее можно назвать операционной системой-контролером. Во-первых, компьютер, оснащенный ею, не открывает текстовые или медиафайлы, если эти файлы созданы на других компьютерах и при этом не снабжены «подписью» (signature), то есть специальной меткой, которую на файл в нормальной ситуации могут поставить только компетентные органы (у них есть специальная программа для этой цели). На практике это ограничение создает пользователям большие неудобства – например, не позволяет ознакомиться с самым безобидным текстом, если тот был создан на другом компьютере. Обмениваться информацией с помощью привычных нам USB-флешек в «Пульгын пёль» нельзя. Собственно говоря, именно к этому – ограничению возможностей копирования и распространения информации – изначально и стремились создатели северокорейского Linux.

Впрочем, невозможность обмена политически безобидной (и тем более экономически полезной) информацией воспринимается властями как проблема, требующая решения. Решением проблемы, видимо, должны со временем стать внутринациональные, строго замкнутые на Северную Корею и легко контролируемые системы обмена файлами. В недалеком будущем через такие системы северокорейцы смогут обмениваться файлами свободно, но вот сами файлы при этом будут полностью доступны государственному контролю. Кроме того, время от времени операционная система «Пульгын пёль» делает скриншоты, которые сохраняются в ее памяти неопределенное время. Самостоятельно удалить их, равно как и историю своих действий, пользователь не может. Зато, как легко догадаться, и к скриншотам, и к истории может легко получить доступ сотрудник «группы 109».

Понятно, что привычного нам интернета, то есть всемирной сети, в Северной Корее нет – точнее, он есть, но доступен очень небольшому кругу особо привилегированных людей, в том числе сотрудникам спецслужб и высшим чиновникам. Однако для простых смертных существует его аналог – общенациональная внутренняя сеть, своего рода интранет национального масштаба, который известен как сеть Кванмён. По своей структуре сеть Кванмён не очень-то отличается от интернета, и разработана она на основе тех же технологий, что и «большой интернет», но при этом является сетью сугубо локальной и с мировой сетью физически никак не связана. Некоторые из имеющихся в сети Кванмён сайтов были изначально загружены туда из «большого интернета», однако произошло это лишь после того, как цензоры ознакомились с содержанием данных сайтов и пришли к выводу, что оно полезно для повышения научно-технического уровня населения, но в то же самое время не представляет идейно-политической угрозы. Вдобавок в исследовательских центрах практикуется поиск информации во всемирной сети под заказ: имеющие соответствующий допуск ученые-цензоры, получив формальный заказ от своих не столь политически надежных коллег, ищут для них материалы по темам их научных работ. Впрочем, большая часть контента в северокорейской сети Кванмён – местного, северокорейского, происхождения.

По большому счету можно сказать, что вся эта система работает очень даже неплохо. Еще несколько лет назад многим иностранным наблюдателям казалось, что распространение компьютеров и информационных технологий в Северной Корее в перспективе поставит внутриполитическую стабильность страны под угрозу. Однако сейчас с каждым днем становится все яснее, что Ким Чен Ын и его советники в очередной раз добились своего: компьютеров и мобильников в стране все больше, а вот доступного запрещенного контента – все меньше. В первую очередь это относится к южнокорейским фильмам и программам, которые в последние 15–20 лет активно ввозились в Северную Корею контрабандистами. После 2015 года, то есть после того, как Ким Чен Ын решил всерьез заняться компьютерами, сильно снизился уровень знакомства северокорейцев и с современной южнокорейской эстрадой, и с телесериалами. Причина ясна: благодаря усилиям «групп 109», равно как и иным мероприятиям властей, доступ к этому контенту сейчас оказался существенно затруднен.

Конечно, человек с компьютерным образованием и некоторой готовностью рисковать может легко обойти все эти системы защиты. Однако опыт показывает, что людей с таким образованием (и такой готовностью) не так уж и много, а вот для рядового пользователя меры эти являются труднопреодолимым барьером. Ким Чен Ын, кажется, стремится создать максимально изолированную от внешнего мира – но при этом в целом относительно современную – информационную среду. Подход его к информационным технологиям является едва ли не самым концентрированным выражением проводимой им политики «реформ без открытости». С одной стороны, Ким Чен Ын и северокорейская элита не препятствуют распространению в стране информационных технологий (более того, даже способствуют этому). С другой стороны, принимаются все меры, чтобы цифровые и компьютерные технологии работали на решение тех задач, которые перед страной поставила политическая элита, а не вели к распространению нежелательного (с точки зрения той же элиты) образа мыслей.

Каждое утро во всех городах и деревнях КНДР можно увидеть, как группы женщин (иногда вместе с несколькими мужчинами), вооружившись метлами и прочим нехитрым инвентарем для уборки, выходят на улицы и дворы – и начинают наводить там порядок. Однако они не уборщицы и не дворники, ибо в жилых кварталах северокорейских городов штатных дворников просто нет. Это местные жители, организованные для проведения ежедневных уборок «народными группами» инминбан. Деятельность таких групп составляет значительную часть повседневной жизни северокорейцев.

В инминбан, в зависимости от местной ситуации, входит от 15 до 50 семей, но обычный размер «народной группы» – 20–35 семей. В районах индивидуальной застройки в такие группы, как правило, входят все жители одного квартала, а в многоэтажных домах к инминбану могут относиться все семьи, проживающие в одном подъезде (или же в нескольких соседних подъездах, если здание невелико). Ни один северокореец – вне зависимости от возраста и пола – не может существовать вне системы «народных групп», каждый по определению является членом инминбана по месту жительства. Можно сказать, что если на работе духовным окормлением северокорейца, равно как и надзором за ним, занимается его «организация», то по месту жительства за ним следит инминбан.

В других социалистических странах аналогов северокорейских групп инминбан по большому счету не было. С другой стороны, подобные соседские группы взаимного контроля – пятидворки или десятидворки – существовали в странах Восточной Азии с незапамятных времен. Мало кто в Северной Корее сейчас помнит, что инминбаны появились в колониальные времена. В 1938 году, при японцах, в Корее были созданы так называемые патриотические группы, которые вели деятельность, очень похожую на ту, которой в КНДР позднее стали заниматься «народные группы». Когда в 1945–1948 годах возникала северокорейская государственность, новые власти взяли уже существовавший институт колониальных времен и просто переименовали его, одним росчерком пера превратив «патриотические группы» в «народные», при этом во многих случаях не меняя даже их состав.

Возглавляют инминбаны специальные чиновники (буквально инминбанчжаны) – «главы народных групп». На эту должность всегда назначаются женщины. Предпочтение отдается членам партии, однако при отсутствии таковых во главе «народной группы» может встать любая женщина средних лет. При этом глава группы должна быть домохозяйкой, то есть иметь возможность проводить большую часть времени на вверенной ей территории. По большому счету это требование не создает особых проблем, ибо в КНДР домохозяйки всегда составляли значительную часть замужних женщин. Обычно инминбанчжан остается на своей должности продолжительный срок, около десяти лет.

В Пхеньяне и других крупных городах руководители получают небольшую заработную плату и усиленные пайки (в Северной Корее времен Ким Ир Сена, где денежное обращение было в основном символическим, последнее было гораздо важнее первого). В годы, когда в стране исправно функционировала карточная система, то есть примерно с 1957 по 1990 год, неработающая домохозяйка имела право на 300 г зерна в день, но если ее назначали главой инминбана, то ее пособие увеличивалось до 700 г – существенная по тем временам разница. Вдобавок в Пхеньяне главе «народной группы» до реформы цен и зарплат летом 2002 года полагалась зарплата в 60 вон, что, скажем, в 1985 году было лишь немногим ниже средней зарплаты по стране. В сельской местности работа инминбанчжана не оплачивается. Однако и там эта должность была в прошлом популярной благодаря ряду формальных и неформальных льгот, которыми пользуются эти «руководители». Так, через инминбан во времена Ким Ир Сена проводилось распределение некоторых товаров народного потребления (таких как, например, мыло), и понятно, что начальнице доставались самые лучшие из таких нормированных товаров – и чуть больше, чем остальным. С 1990-х распространились и более явные формы коррупции, включая прямое взяточничество. Так как на начальницу инминбана возложены в том числе и функции контроля над вверенным ей населением, у нее всегда есть возможность за определенное вознаграждение не обращать внимания на те или иные нарушения, и этой возможностью инминбанчжаны часто пользуются.

Тем не менее инминбанчжанами хотят стать далеко не все. Обязанности руководительницы «народной группы» бывают обременительными, причем инминбанчжан постоянно находится меж двух огней: недостаточное рвение может создать ей проблемы с начальством, а излишнее – поссорит с соседями, с которыми ей, вообще-то, жить всю жизнь. Большинство инминбанчжанов находят какие-то компромиссы, но в целом эта работа нравится не всем.

При Ким Ир Сене, когда система чучхейского социализма еще функционировала в штатном режиме, главная задача инминбанчжана заключалась в том, чтобы четко знать все, что происходило на подведомственной ей территории. Время от времени она должна была посещать все находящиеся в ее ведении семьи, выяснять, что там происходит, и следить, чтобы на вверенной ей территории не случалось ничего неправильного и незаконного. До начала 1990-х, когда частной экономики в стране не было, ожидалось, что руководитель «народной группы» будет иметь примерное представление как о доходах, так и о расходах всех вверенных ей семейств. На занятиях с начальницами групп им постоянно твердили: «Вы должны знать, сколько в каждой семье ложек и сколько палочек для еды». Подразумевалось, что в том случае, если расходы слишком явно начинали превосходить доходы, глава «народной группы» должна немедленно сигнализировать об этом своему участковому: регулярные встречи с участковым являются частью ее обязанностей (хотя с конца 1990-х этими обязанностями все чаще пренебрегают).

Еще одна обязанность инминбанчжана – следить за всеми людьми, которые проводят ночь на ее территории, проверять документы и регистрировать их. При желании провести ночь у друзей гражданину КНДР необходимо сначала прийти к отвечающему за них инминбанчжану, предъявить удостоверение личности, а если он приехал из другого города или уезда, то и разрешение на поездку. После этого инминбанчжан регистрирует посетителя в специальной книге, и тот может спать спокойно, не опасаясь проблем по время полицейской проверки. В многоквартирных домах в Пхеньяне учитываются не только те, кто остается на ночь, но и обычные посетители. Специально назначенная вахтерша (или, если хотите, консьержка), обычно пожилая тетушка, сидит у входа в подъезд и проверяет документы всех посетителей, причем данные их полагается записывать. Обязанность инминбанчжана – следить за тем, чтобы эти записи велись аккуратно и хранились надлежащим образом.

Впрочем, надзорно-полицейскими функциями деятельность инминбана не ограничивается: на «народную группу» и ее главу возложены и хозяйственные функции. Многие виды деятельности, которые в других странах обычно находятся в ведении муниципальных властей, в Северной Корее осуществляются непосредственно гражданами в рамках «народных групп». В частности, каждое утро инминбанчжан организует уборку территории, в которой в обязательном порядке по очереди принимают участие представители всех семей данного инминбана (составляется график, в соответствии с которым каждое утро отряжается несколько местных жителей). Интересно, что в последние два десятилетия с развитием товарно-денежных отношений и ростом расслоения населения по доходам богатые северокорейцы все чаще откупаются от исполнения своих обязанностей по уборке территории. Понятно, что у богатого человека нет желания вставать в пять утра и идти махать метлой на улицу. Поэтому с благословения инминбанчжана состоятельные семьи просто договариваются с не столь успешными соседями, которые выходят на уборку вместо них и получают за это денежную компенсацию.

Помимо ежедневной уборки, «народная группа» также отвечает за вывоз мусора, содержание систем водоснабжения и канализации и даже ремонт дорог, проходящих в непосредственной близости от ее кварталов. Это не всегда разумно, но в целом такой подход позволяет государству экономить на муниципальных расходах. Помню, как по этому поводу один мой северокорейский знакомый сказал: «Дворников при социализме быть не должно». Имел он в виду то, что работу по поддержанию чистоты и порядка на вверенной территории в идеале должны выполнять по очереди местные жители. Не знаю, как надо относиться к такому подходу, но нельзя не отметить, что он в целом работает. Одной из особенностей КНДР является исключительная чистота общественного пространства. КНДР даже в лучшие времена была бедной страной, но при этом к ней вполне подходило выражение «бедненько, но чистенько». Во многом это стало возможным именно благодаря существованию и деятельности инминбанов и руководящих ими тетушек.

Уборка мусора – еще одна задача инминбана. Понятно, что мусор вывозится не в контейнерах, а в старых добрых бортовых грузовиках. Причем за погрузку мусора в приходящие в определенные дни грузовики отвечают мобилизованные на эту работу члены инминбана. Еще одна неприятная, но неизбежная обязанность – очистка общественных туалетов и выгребных ям. Сливные туалеты есть только в крупных городах, да и то далеко не везде. В небольших городах и сельской местности жители пользуются большими общественными туалетами с выгребными ямами, которые необходимо регулярно чистить. Грузовики для вывоза фекалий предоставляются местными властями, а вот трудовые ресурсы обеспечиваются самими жителями. Обычно инминбан прикреплен к определенному сельскохозяйственному кооперативу, куда и направляется содержимое выгребных ям для использования в качестве удобрения.

Наконец, через инминбаны производится мобилизация домохозяек на сельскохозяйственные и иные общественные работы. В Северной Корее высадка рисовой рассады весной и уборка урожая осенью и поныне проводится путем массовой трудовой мобилизации. В эти периоды нормальная работа на большинстве предприятий и учреждений прекращается и большая часть сотрудников уходит работать на поля. Для домохозяек исключение не делается, и организацию их выездов в сельхозкооперативы на посадку, прополку, уборку и прочие полевые работы должна брать на себя именно «народная группа». Кроме того, именно через инминбаны производится мобилизация не занятых на производстве женщин на работы по благоустройству города, а иногда – и на строительные работы, где домохозяйки выступали в качестве неквалифицированной рабочей силы. Как легко догадаться, обеспеченные корейцы и члены их семей от этих обязанностей откупаются, выставляя вместо себя людей победнее (не всегда даже из той же «народной группы»). С точки зрения властей самой, пожалуй, важной частью миссии инминбанчжана было обеспечение правопорядка и осуществление надзора, который – даже для тоталитарных режимов – был практически беспрецедентным. Но это уже другая история…

Неожиданный звонок – или решительный стук – в дверь после полуночи не без оснований считается символом полицейского государства. Действительно, многие северокорейцы просыпаются посреди ночи от такого стука – и это означает, что у них в доме вот-вот появится полиция. Правда, в подавляющем большинстве случаев обитателям дома не надо готовиться к аресту. Случиться, конечно, может всякое, но гораздо более вероятно, что это просто «проверка ночующих», или сукпак комёль. Подобные проверки в Северной Корее – часть рутинной полицейской работы. До недавнего времени все северокорейские домохозяйства подвергались им несколько раз в год.

Частота рейдов сильно варьирует в зависимости от времени и места. Когда северокорейская система еще работала в штатном режиме, то есть в 1970-е и 1980-е годы, в Пхеньяне «проверкам ночующих» среднестатистическое домохозяйство могло подвергаться ежемесячно. С другой стороны, в сельской местности такой рейд-проверка даже в те времена мог происходить всего пару раз в год. С начала нулевых частота проведения рейдов существенно снизилась, но полностью от них не отказались и, как можно предположить, отказываться и не собираются. Накануне проведения важных мероприятий – например, перед приездом вождя в тот или иной город – сукпак комёль проводятся куда чаще обычного. Нередко дополнительные сукпак комёль устраивают накануне официальных праздников – из соображений профилактики, дабы предотвратить возможные эксцессы во время торжеств.

«Проверки ночующих» проводятся силами полиции, но при этом в них должна принимать участие и руководительница «народной группы». В некоторых случаях патруль усиливается также представителями госбезопасности, а в тех случаях, когда на проверяемой территории проживают военнослужащие и члены их семей, в состав патруля могут включаться и сотрудники военной прокуратуры. Последнее связано с тем обстоятельством, что в КНДР обычная полиция в принципе не может задерживать военнослужащих, а необходимость в таком задержании во время рейда вполне может возникнуть. Главная цель таких рейдов очевидна: выяснить, не останавливается ли кто-нибудь на ночь по определенному адресу без соответствующего разрешения. Если гость северокорейской семьи намерен остаться на ночь, об этом необходимо сообщить главе инминбана, который должен проверить удостоверение личности гостя. Все гости, остающиеся на ночь, регистрируются в специальной учетной книге. Если гость прибыл из другого города или провинции, то он должен предъявить «разрешение на поездку», а о его регистрации сообщают в местные органы внутренних дел.

Лучшее время для сукпак комёль – вскоре после полуночи. Если объектом проверки является инминбан, расположенный в квартале индивидуальной жилой застройки, то несколько полицейских оцепляют квартал по периметру, чтобы никто подозрительный не смог скрыться во время рейда. Если инминбан, подвергающийся проверке, располагается в многоэтажном городском доме, то несколько полицейских занимают позиции у входа в подъезд или подъезды. После того как вероятные пути отступления нарушителей перекрыты и посты скрытно расставлены, основная группа начинает рейд, проверяя дом за домом, квартиру за квартирой. В первую очередь группа осматривает те места, где теоретически может спрятаться человек, включая шкафы, сундуки, балконы и т. д. Официально они ищут шпионов и беглых преступников, но их реальную добычу составляют родственники и друзья хозяев дома, равно как и невезучие любовники. Кроме того, проверяющие должны удостовериться, что все лица, зарегистрированные по данному адресу, находятся на месте – или отсутствуют по уважительной причине.

О каждом выявленном нарушении сообщается по месту работы – как нарушителя, так и хозяина дома. В результате попавшимся предстоит пройти сеанс публичной самокритики в своей «организации» – крайне неприятная и унизительная процедура для неудачливых любовников. При наличии дополнительных отягчающих обстоятельств «нарушителя режима прописки» могут даже на некоторое время отправить на «трудовое перевоспитание». Впрочем, в наше время от неприятностей иногда можно откупиться. Помню рассказ одной знакомой, подруга которой в начале нулевых, то есть во времена, когда коррупция в Северной Корее уже цвела пышным цветом, попалась во время сукпак комёль: в отсутствие мужа патруль застал ее с любовником. Цена вопроса оказалась умеренной – пара сотен литров бензина для полицейских машин – и немного инминбанчжану, которая женщине симпатизировала.

Другая примета новых времен – способность иногда просто переспорить патруль. Тетушка, подрабатывавшая парикмахершей, рассказала мне историю, случившуюся с ней в 2004 году. Тогда она делала сложную прическу с укладкой девушке, с которой вместе училась ее дочь. Девушке по личным обстоятельствам нужно было срочно учинить на голове какую-то особо убийственную красоту. Вовремя управиться с работой не удалось, и уже около двух часов ночи в дверь постучали – шла «проверка ночующих». Тетушка не стала каяться, а заняла активную позицию: начала качать права. Она сказала, что девушка, которой она делает укладку, живет в 15 минут ходьбы, и что прическа клиентке действительно нужна, и что сама она – парикмахер с 30-летним опытом работы. Патрульные махнули рукой, вошли в положение и удалились, оставив парикмахершу заканчивать прическу.

Кроме этого, в ходе рейда проверке подвергаются радиоприемники и телевизоры, которые были зарегистрированы в данном домохозяйстве. Поскольку все радиоприемники в КНДР имеют фиксированную настройку на канал официального радиовещания и должны быть запломбированы, в ходе проверки проверяется целостность пломб. В областях вдоль китайской границы проверяется также пломбирование переключателей каналов на телевизорах, ибо просмотр каналов китайского телевидения тоже запрещен (хотя и распространен повсеместно – умельцы знают, как удалять и ставить пломбы на переключателях каналов). В былые времена в ходе сукпак комёль проверяли находящиеся в доме книги. После принятия в 1967 году «указаний 25 мая» было предписано провести «работу по упорядочиванию печатных изданий» (тосо чонни саоп). Требовалось в течение нескольких месяцев выявить и уничтожить всю хранящуюся в библиотеках и частных домах «идеологически сомнительную литературу». Таковой литературой тогда полагалось считать практически все иностранные, в том числе и советские, издания нетехнического характера. Результатом выполнения этого приказа стали памятные многим северокорейцам старшего поколения костры из идеологически вредных книг, значительную часть которых, кстати, составляли книги советские. После 1967 года в течение примерно десятилетия домашние библиотеки тщательно проверяли во время проведения сукпак комёль, но, как оно всегда и бывает, с течением времени рвение исполнителей поугасло, так что сейчас на печатные издания особого внимания не обращают. В 1990-е и начале нулевых проверяли и видеокассеты, однако в связи с переходом на электронные носители эти проверки тоже стали бессмысленными.

Обычно проверка проходит благополучно. Главы «народных групп» склонны нарушать служебные инструкции и часто предупреждают о надвигающейся проверке вверенное им население – по крайней мере, те семьи, в которых, как подозревает начальница, могут внезапно обнаружиться проблемы. Подобное добросердечие имеет не только альтруистический, но и прагматичный подтекст: тётушке-инминбанчжану не хочется ссориться с соседями, а еще меньше ей хочется неприятностей на подведомственной территории, ведь ответственность за проблемы в конечном итоге будет возложена на нее.

Каждый северокореец должен всегда иметь при себе документ, удостоверяющий его личность, и предъявлять его по требованию представителя власти. Само по себе существование документа, удостоверяющего личность, и требование обязательно иметь его при себе необязательно превращает страну в полицейское государство. Бесспорно, наличие такой системы упрощает контроль за населением, но в наши дни даже в самом демократическом из государств все чаще возникают ситуации, когда без удостоверения личности обойтись невозможно.

Как и многие другие северокорейские институты, система удостоверений личности в КНДР была изначально скопирована с советского образца. Главный документ, аналог советского и российского паспорта, называется конминчжын, или, в буквальном переводе, «удостоверение гражданина». До конца 1990-х он был похож на привычный россиянам «внутренний паспорт»: книжка на 12 страниц в клеенчатой обложке с черно-белой фотографией владельца на первой странице. Нет ничего удивительного в том, что «удостоверение гражданина» долгое время следовало стилю советских паспортов: оно было введено в сентябре 1946 года, когда Северная Корея находилась под советским военным управлением. С 1972 года в КНДР «удостоверение гражданина» выдается органами внутренних дел по достижении 17-летнего возраста и обновляется каждые десять лет. Дети, не достигшие 17-летнего возраста, в качестве удостоверения личности используют свидетельства о рождении, которые также приходится предъявлять довольно часто. На 12 страницах «удостоверения гражданина» содержалась масса информации о его владельце. Естественно, там указывались дата и место рождения, а также место жительства и семейное положение. После заключения брака в «удостоверении гражданина» ставилась специальная печать, а в случае развода там появлялась еще одна печать, также фиксировавшая изменение семейного положения.

С 1998 года в КНДР были введены «удостоверения гражданина» нового типа. В принципе, в них содержалась та же информация, но их внешний вид демонстрировал решительный разрыв с советской традицией. Современное «удостоверение гражданина» – это небольшая пластиковая карточка, на удивление напоминающая южнокорейский чуминтыннокчын, главное удостоверение личности в Южной Корее.

Важно отметить, что существует четкое различие между документами пхеньянцев, с одной стороны, и обитателей других городов и сел – с другой. Право жить в Пхеньяне всегда являлось привилегией, поскольку оно обеспечивает доступ к ряду важных благ, в частности к куда более широкому ассортименту продуктов и потребительских товаров. Понятно, что переехать в Пхеньян всегда было непросто: для этого требовалось разрешение властей, которое выдавалось только тем, кто договаривался о получении в столице работы. С 1997 года жителям Пхеньяна выдается особое «удостоверение жителя Пхеньяна», которое подтверждает их право на постоянное проживание в столице. Однако некоторые социальные группы не имеют обычного «удостоверения гражданина». Вновь следуя старой советской практике, такие документы не выдают военнослужащим, сотрудникам полиции и служб безопасности. У них есть свои, особые удостоверения личности. Лишены «удостоверений гражданина» и заключенные. Если северокореец попадает в тюрьму, его паспорт конфискуется и возвращается только после освобождения.

Документ, удостоверяющий личность, приходится предъявлять практически постоянно. Например, билет на поезд невозможно купить без предъявления «удостоверения гражданина» (вместе со специальным «разрешением на поездку»). Вдобавок полиция проводит выборочные проверки документов, а на дорогах стоят многочисленные КПП, где проверяют документы всех проезжающих. Так что северокорейцу без «удостоверения гражданина» из дома лучше не выходить.

Один мой знакомый, выходец с Севера, как-то признался, что поначалу, покупая билеты на сеульском вокзале, он был в некоторой растерянности. У него не было «разрешения на поездку», и сама идея о покупке билета без такого разрешения вызывала у него подсознательную озабоченность. Действительно, с конца 1960-х годов ни одному северокорейцу не разрешается покидать провинцию, в которой он прописан (и проживает) без такого документа. Разрешения выдаются так называемыми вторыми отделами органов местного самоуправления. Эти отделы укомплектованы сотрудниками полиции и управляются совместно полицией и местной администрацией.

Разрешение на поездку, обычно называющееся ёхэнчжын (или, если пользоваться официальным названием, ёхэн чынмёнсо), необходимо предъявлять при покупке билетов на поезд или междугородний автобус. Продающий билет кассир должен проверить как документ, так и удостоверение личности потенциального пассажира, и, убедившись в их аутентичности, может оформить билет. Наличие разрешения на поездку также проверяется при посадке пассажира на поезд или в автобус. Его необходимо предъявлять и во время выборочных проверок, которые часто проводит местная полиция – особенно вблизи железнодорожных вокзалов и на многочисленных КПП, которые установлены на северокорейских дорогах.

Если человека обнаружат за пределами родных мест без такого разрешения, это чревато задержанием и неприятностями. Попытка без разрешения проникнуть в Пхеньян или приграничные районы карается двумя неделями неоплачиваемых общественных работ в таллёндэ, тюремном лагере (или, скорее, «трудовой колонии») для мелких правонарушителей. В других районах наказание может быть мягче.

Иерархическая система разрешений на поездки сложна и запутанна, и, я думаю, полноценное исследование этого вопроса со временем станет темой хорошей диссертации. Существуют, например, специальные универсальные пропуска, дающие неограниченный доступ во все районы страны. Ими наделяют высших должностных лиц, причем подписывает их лично Высший Руководитель Ким Чен Ын (а до него это делали Полководец Ким Чен Ир и Вождь Ким Ир Сен). Существуют спецпропуска, которые выдаются лицам, вынужденным ездить по стране в силу специфики своей работы. Так, в частности, есть спецпропуска для водителей автотранспорта и железнодорожников, которые позволяют им путешествовать. Однако все эти специальные разрешения для простого жителя КНДР остаются экзотикой. С его точки зрения, существуют два основных вида разрешений на поездки, каждый из которых выдается для определенных регионов внутри страны: обычные разрешения и «разрешения с подтвержденным номером» (сынинбонхо ёхэн чынмёнсо).

Несколько странное название последнего объясняется тем, что все «разрешения с подтвержденным номером» действительны только после того, как они подтверждены центральным аппаратом Министерства внутренних дел. Иначе говоря, окончательное решение о выдаче «разрешения с подтвержденным номером» принимается в Пхеньяне – и только в том случае, если для поездки есть уважительная причина. «Разрешения с подтвержденным номером» необходимы для поездки только в некоторые районы страны (для остальных подходят обычные разрешения, которые выдаются на местах без отправления документов в Пхеньян). Прежде всего, «разрешения с подтвержденным номером» требуются для поездок в Пхеньян и на некоторые особые территории, на которых находятся стратегически важные объекты. Поездки в такие зоны возможны только при наличии «разрешения с красной полосой». Названием своим эти «разрешения с подтвержденным номером» обязаны красной полосе, пересекающей такой документ по диагонали; сам «подтвержденный номер» находится в верхней части такого разрешения. Другой тип территорий, для посещения которых необходимо «разрешение с подтвержденным номером», – это приграничные районы, находящиеся в пределах нескольких десятков километров от границы с Китаем и ДМЗ. Доступ туда возможен только тем, у кого есть «разрешения с синей полосой». Как легко догадается читатель, на данном типе «разрешения с подтвержденным номером» цвет диагональной полосы темно-синий.

Получить обычное разрешение на поездку куда проще, чем разрешение с «подтвержденным номером». Такие разрешения по своему усмотрению выдают «вторые отделы» местных органов власти. Персонал «вторых отделов» состоит из сотрудников полиции, так что фактически эти организации находятся в двойном подчинении – у местной администрации и у системы органов внутренних дел. При этом перед посещением «второго отдела» проситель должен получить формальное согласие на поездку с места работы (для домохозяек, пенсионеров и прочих иждивенцев предварительное разрешение выдается главой «народной группы» инминбан). Как правило, от подачи заявки до получения обычного разрешения проходит несколько дней, в то время как «разрешения с подтвержденным номером» нужно ждать несколько недель. Обычные разрешения на поездку требуются для любого выезда за пределы своей провинции, если только пунктом назначения являются не Пхеньян и не приграничные районы.

Разрешения на частную поездку выдаются при наличии уважительной причины – похороны или свадьба близкого родственника, например, или по официальному приглашению. Факт недавней смерти или предстоящего брака должен быть подтвержден соответствующими свидетельствами. В стандартном разрешении на проезд указываются имя владельца, место работы, цель поездки, пункт назначения и срок действия документа. По пути к конечному пункту назначения вполне допустимо задержаться где-нибудь ненадолго, и многие корейцы пользуются этой возможностью, чтобы побывать в разных интересных для них местах.

В середине 1990-х годов, с началом «Трудного похода», система выдачи разрешений стала разваливаться. Государственная система карточного распределения рухнула, и миллионы северокорейцев начали перемещаться по стране в поисках продовольствия. Власти быстро осознали, что ограничить перемещения они больше не могут, и в итоге закрыли глаза на происходящее. Единственным исключением оставался Пхеньян, въезд в который во время голода в целом удавалось эффективно контролировать. После окончания «Трудного похода», то есть примерно с 2000 года, в КНДР попытались восстановить старую систему, но преуспели в этом только частично. Разрешения без особых проблем приобретают за взятку. При желании их можно получить и в законном порядке, но это требует от заявителя много больше времени и сил. Размер взятки варьируется в зависимости от места назначения: от эквивалента 2–5 долларов за разрешение на поездку в какой-нибудь провинциальный город до примерно 20–40 долларов за «разрешение с подтвержденным номером». Самым дорогим является «разрешение с красной полосой», которое, как мы помним, дает его обладателю право на въезд в столицу (оно как раз и стоит 30–40 долларов).

При желании, кстати, можно рискнуть и отправиться в поездку по стране вообще без разрешения – сейчас, кажется, так поступают многие (если не большинство) мелкие предприниматели. В автобусах и «пассажирских грузовиках» (машинах с пассажирами, размещенными прямо в кузове), которые сейчас почти всегда являются частными, документами пассажира особо не интересуются – главным и единственным критерием там является готовность клиента заплатить деньги. Правда, на КПП документы, скорее всего, спросят, но, во-первых, при поездке по проселочным дорогам КПП может и не попасться, а, во-вторых, договориться со служивыми не так сложно – цена вопроса редко превышает одну пачку сигарет. Впрочем, из этого правила есть исключение – при поездке в Пхеньян входящий транспорт и его пассажиров проверяют на «постах № 10», и вот там за пачку сигарет договориться будет более чем проблематично.

«Я любила его, но родители не позволили мне выйти за него замуж – у него был слишком плохой сонбун», – так рассказывала мне о своей первой любви знакомая северокорейская беженка средних лет. Это старая как мир история: непреклонные родители не дают соединиться двум молодым любящим сердцам из прагматических соображений. Но что такое сонбун, или, если пользоваться разговорным синонимом этого термина, тходэ?

Каждый житель Северной Кореи знает это очень хорошо. Несмотря на провозглашенную режимом приверженность идеям равенства, на практике население КНДР уже более полувека разделено на страты, которые носят полунаследственный характер и во многих отношениях напоминают сословия феодальной Европы. Эта система групп известна под названием сонбун, или, точнее, чхульсин сонбун – в примерном переводе «социальное происхождение». Принадлежность к той или иной группе в значительной степени определяет карьерный путь человека, его образовательные и даже матримониальные перспективы. Правда, в последние два десятилетия практическое значение системы сонбун сильно снизилось, однако и поныне сонбун остается одним из факторов, которые немало влияют на жизненную траекторию любого жителя КНДР.

Формирование системы сонбун началось в конце 1950-х годов, когда Ким Ир Сен успешно заканчивал ликвидацию промосковских и пропекинских группировок в высшем партийном руководстве и начинал создание своей собственной политической системы. 30 мая 1957 года Президиум (то есть Политбюро) ЦК ТПК принял резолюцию под длинным названием: «О трансформации борьбы с контрреволюционными элементами во всенародное всепартийное движение». В соответствии с этим решением была начата тотальная проверка политической биографии и семейного происхождения всех взрослых жителей КНДР. После тщательного изучения биографии принималось решение о том, к какой именно группе в системе сонбун должен быть приписан тот или иной человек.

В других социалистических странах «социальное происхождение» тоже временами играло определенную роль, однако нигде подобная система не реализовывалась в таких масштабах и, главное, с такой скрупулезностью и на протяжении такого долгого времени, как в КНДР. В Советском Союзе на протяжении первых послереволюционных десятилетий, то есть примерно до конца 1930-х годов, выходцы из дворян и других «враждебных классов» подвергались ощутимой дискриминации, но, как хорошо знают наши читатели старшего возраста, в послевоенные годы дворянское происхождение перестало восприниматься в СССР как нечто негативное – наоборот, в моем поколении, то есть среди советских людей, родившихся в 1960-е, дворянскими предками было, скорее, принято гордиться (многие их себе даже выдумывали).

В 1959 году при Центральном Комитете ТПК был создан специальный орган, ответственный за проведение политической классификации населения. Этот орган возглавил лично Ким Ён-чжу, младший брат Ким Ир Сена, который вскоре вошел в тройку высших руководителей КНДР и одно время даже считался потенциальным преемником Великого Вождя. Кстати сказать, Ким Ён-чжу сохранял позиции до середины 1970-х, то есть до возвышения Ким Чен Ира, который счел за благо снять политически небезопасного дядюшку со всех официальных постов и отправить его в комфортабельную ссылку на периферию. Аналогичные органы были созданы в рамках партийных организаций более низких уровней. Так, в Северной Корее начала формироваться система наследственных дискриминационных групп. На нее оказали влияние аналогичные эксперименты, проводившиеся в конце 1950-х годов в маоистском Китае. Однако северокорейский «эксперимент» оказался более продуманным – и гораздо более жизнеспособным.

Важной частью кампании стал указ № 149 Кабинета министров КНДР. Согласно этому указу, «враждебным элементам» было запрещено проживать вблизи границы или морского побережья, ближе чем в 50 км от Пхеньяна и Кэсона или ближе чем в 20 км от любого другого крупного города. Учитывая относительно небольшой размер Северной Кореи, это означало насильственное переселение «враждебных элементов» в горные провинции на севере страны. Считается, что в эти регионы было тогда переселено около 70 000 человек. К началу 1961 года первая кампания по классификации населения и высылке ненадежных элементов была успешно завершена. Однако в 1964 году была начата новая кампания. С 1964 по 1969 год кампанию проводили «группы № 620», созданные специально для этой цели. Они модифицировали систему, разбив население на 51 группу. С тех пор система пересматривалась регулярно – и скорее всего, будет пересматриваться и в будущем.

Северокорейские документы вполне официально – и довольно часто – говорят о том, что, дескать, «яблоко от яблони недалеко падает» и семейное происхождение оказывает очень большое влияние на политические взгляды и, соответственно, благонадежность человека. Тем не менее система сонбун считается секретной. Правда, в этот секрет посвящены слишком уж многие, так что соответствующая информация регулярно просачивается во внешний мир. Однако происходит это просачивание с некоторой задержкой, так что здесь мы опишем систему сонбун в том виде, в котором она существовала в середине 1990-х годов – именно по этому периоду уже есть достаточно полные сведения (в силу того, что некоторые закрытые нормативные документы того времени сейчас стали доступными для исследователей). При этом надо помнить, что система сонбун динамична и что она все время меняется – временами ужесточаясь, а временами, наоборот, смягчаясь.

К 1990-м годам у гражданина КНДР был не один, а целых три статуса: чхульсин сонбун («социальное происхождение»), сахве сонбун («социальное положение») и кечхын («социальный слой»). Все три статуса фиксировались в его личном деле, причем существовали сложные правила, по которым эти статусы присваиваются и меняются – соответствующая инструкция представляет из себя весьма внушительный том. Проще говоря, сахве сонбун («социальное положение») – это статус человека, определяющийся его работой, а чхульсин сонбун («социальное происхождение») – это статус родителей человека, который тоже определяется их работой в период с появления на свет ребенка и до достижения им 17-летнего возраста. Самое интересное, конечно, – это кечхын («социальный слой»), который является наследственной категорией и обычно изменению не подлежит. Родившись в определенном кечхыне, человек и проводит в нем всю свою жизнь. Насколько можно предположить, понятия сонбуна и кечхына разделили в 1980-е, во время одной из реформ системы, в то время как в более ранние времена сонбун был универсальным понятием. В том варианте, о котором идет речь, сахве сонбун и чхульсин сонбун отражали, скорее, род профессиональных занятий человека, а кечхын – обстоятельства его, так сказать, политической жизни.

В начале 1990-х существовали 25 категорий сонбуна и 55 категорий кечхына, причем в 1990-е эти 55 категорий объединялись в три большие группы – «основной слой», «колеблющийся слой», «враждебный слой» (в нынешнем варианте кечхынов имеется уже пять, но мы говорим о ситуации начала и середины 1990-х). К «основному слою» кечхына в 1993 году относились представители таких категорий, как «революционер», «член семьи революционера», «инвалид войны», «раненный на войне», «лицо, встречавшееся с вождем», «герой», «заслуженный деятель», «отставной военный», «родственник жертвы войны», «родственник павшего героя», «родственник патриота». В «колеблющийся слой» входили бывшие заключенные, переселенцы из других стран (включая и симпатизантов режима!), выходцы из семей политзаключенных и участников внутрипартийных оппозиционных групп, выходцы из семей лиц, сотрудничавших с колониальной японской властью, равно как и властями Южной Кореи, – впрочем, приводить весь список едва ли имеет смысл, ибо он слишком длинен. К «враждебному слою» относились бывшие помещики, предприниматели, коллаборационисты, члены внутрипартийной оппозиции, лица, осужденные за враждебную политическую деятельность и шпионаж.

Права и привилегии лиц, принадлежащих к каждому слою – и к каждой группе внутри слоя, – значительно различаются. Сонбун влияет на шансы получить хорошую работу и высшее образование, возможность проживать в Пхеньяне или другом крупном городе и, следовательно, на уровень жизни, определяет суровость наказания в случае уголовного преследования и многое другое. Он также определяет перспективы брака: родители склонны не разрешать своему чаду связать свою судьбу с человеком, который имеет существенно более низкий сонбун.

Численность и сравнительный вес каждой группы и слоя в системе сонбун определить невозможно, так как существующие оценки зачастую противоречат друг другу и в целом выглядят сомнительно. Тем не менее очевидно, что полуфеодальная система сонбун доживает свой срок. Экономические потрясения последних 25 лет, равно как и естественное течение времени, серьезно подорвали ее позиции. Система сонбун была создана в свое время для того, чтобы обеспечить привилегированное положение тем, кто с самого начала поддерживал Ким Ир Сена в его борьбе с врагами внешними и внутренними (причем среди последних немалую роль играли коммунисты, относившиеся к другим внутрипартийным группировкам). Она эту роль выполнила, причем довольно давно.

Хотя в северокорейских текстах постоянно подчеркивается важность социального происхождения, уже в 1990-е многие вполне преданные существующему строю северокорейцы стали выражать недоумение по поводу той дискриминации, которой подвергались внуки былых врагов, так что система сонбун стала вызывать все больше вопросов даже у той части населения страны, которая не была готова критиковать политику режима. К тому же прошли времена, когда жизненный успех определялся в основном карьерными возможностями. В условиях, когда реальные богатства делаются или на рынке или, скажем так, вокруг него, важность сонбуна и кечхына не могла не снизиться: внук помещика может торговать сушеным минтаем ничуть не хуже, чем внук убитого под Сеулом в сентябре 1950-го танкиста. Более того, наличие связей за рубежом (особенно в Китае), которые на протяжении десятилетий сильно портили анкету, превратилось в немалое преимущество.

Мечта о равенстве была когда-то едва ли не главной движущей силой коммунистического эксперимента. Коммунисты обещали и в большинстве случаев сами искренне верили в то, что их будущая победа в мировом масштабе положит конец материальному неравенству, не говоря уж о наследственных привилегиях. Там, где коммунисты приходили к власти, их победа поначалу действительно приводила к беспрецедентному всплеску социальной мобильности. Дети рабочих и крестьян делали блестящую карьеру в государственном аппарате и вооруженных силах, а временами и в мире науки и искусства, в то время как выходцы из рядов бывшей элиты подвергались дискриминации, хотя в итоге им часто все равно удавалось сделать неплохую карьеру (благодаря лучшему образованию и хорошо развитым социальным навыкам). Тем не менее самые амбициозные, волевые и талантливые выходцы из низов в полной мере использовали предоставленные им революцией возможности и, естественно, приветствовали новую систему.

Однако дальше случилось то, чего никак не ожидали беспощадные мечтатели, стоявшие у истоков коммунизма: придя к власти, бывшие аутсайдеры все чаще стали вести себя так же, как и их предшественники. Стареющие «новобранцы революции», как и прежняя элита, не только хотели жить лучше, чем простонародье, но и стремились к тому, чтобы их высокий общественный статус унаследовали и их дети. Строго говоря, наследование статуса самым явным образом противоречило официальной идеологии, которая в странах советского социализма была радикально-эгалитарной и всячески подчеркивала принцип равных возможностей (а то и прямых преференций для «выходцев из рабочего класса»). Однако идеологию постепенно и незаметно отодвигали в сторону.

В СССР 1970-х все знали анекдот: «Может ли сын генерала стать маршалом? Нет, конечно, не может – ведь у маршала есть свои сыновья!» Действительно, с течением времени социальная мобильность в СССР медленно, но неуклонно снижалась: дети чиновников обычно становились чиновниками (или диссидентствующими интеллигентами), а дети рабочих – рабочими. Из этого правила были исключения, о чем, в частности, свидетельствует судьба автора этих строк, но с течением времени такие исключения встречались все реже и реже. В Северной Корее аналогичный процесс начался очень рано – возможно, раньше, чем в любой другой социалистической стране. В АВПРФ, то есть архиве российского МИД, есть относящаяся к середине 1950-х запись беседы советского дипломата с тогдашним ректором Университета Ким Ир Сена Ю Сон-хуном. Ю Сон-хун, выходец из советских корейцев, вскоре впавший в немилость у Ким Ир Сена и изгнанный из страны, тогда жаловался дипломату на то давление, которому он подвергается во время вступительных экзаменов. Он говорил, что в период экзаменов у его офиса стояли «вереницы машин» – в Северной Корее того времени автомобили были признаком чрезвычайно высокого положения. Ректор жаловался своему советскому собеседнику на то, что местное начальство проталкивало своих отпрысков в университет с такой настойчивостью, что для тех молодых парней и девушек, у которых есть способности, но нет связей, в университете оставалось совсем мало мест.

Похоже, в Северной Корее проблема наследственной элиты оказалась выраженной ярче, чем в большинстве других социалистических стран. Возможно, наследственное правление само по себе создает атмосферу, в которой передача любого статуса по наследству начинает выглядеть более естественно. Если полагается считать, что мудрость и лидерские качества Вождя переходят к его сыну, то вполне можно предположить, что «революционный энтузиазм» и «нерушимая верность» его верных министров и секретарей ЦК также наследуются их детьми. Особая роль социального происхождения, воплощением которой стала система сонбун, также способствовала тому, что КНДР (в отличие, скажем, от Советского Союза) стала обществом с очень низкой социальной мобильностью – впрочем, сонбун был не единственной причиной, по которой социальные лифты в КНДР остановились еще в 1960-е.

Северокорейское общество с 1960-х годов в определенных отношениях стало напоминать общества феодальные. На самом верху пирамиды находится Семья Ким, которая всегда была широко представлена в высших эшелонах власти – в разное время высокие посты занимали десятки родственников вождей. Вторыми после родственников Ким Ир Сена во властных структурах считались (и считаются) люди, которые относятся к двум основным группам, известным как «люди горы Пэкту» (Пэктусан чульги) и «люди реки Рактон» (Рактонган чульги). Первая группа считается более престижной и состоит из потомков тех партизан, которые в 1930-х годах сражались под командованием Ким Ир Сена. Вторая группа включает в себя детей и, в наши дни, внуков тех видных военных руководителей (в основном в генеральских званиях), которые возглавляли северокорейские вооруженные силы во время Корейской войны. Значительную часть высших должностных лиц составляют либо выходцы из одной из этих двух групп, либо люди, тесно с ними связанные – как правило, через брак. Дети элиты живут в мире, который сильно отличается от мира простолюдинов. Они посещают привилегированные школы, поступают в престижные университеты, в том числе в Университет Ким Ир Сена, откуда переходят на работу в партийный аппарат, МИД, органы внешней торговли.

Однако в настоящем феодальном государстве, помимо рыцарей-землевладельцев, как все хорошо знают, были и купцы, которые тоже жили куда лучше, чем простонародье, хотя надменные феодалы и смотрели на торгашей свысока. Роль таких людей в Северной Корее времен Ким Ир Сена, то есть, условно говоря, 1960–1990 годов, часто играли те, у кого имелся доступ к иностранной валюте (а сейчас эта роль перешла к капитанам нового частного и получастного бизнеса, но это уже отдельная тема). В некоторых случаях эти преференции предоставлялись в качестве награды за верную службу стране и Вождю. Например, в группу состоятельных северокорейцев входили дипломаты, моряки загранплавания, люди, работающие за рубежом (при Ким Ир Сене последняя группа состояла в основном из тех, кто провел несколько лет на лесозаготовках в Восточной Сибири). На свои доллары или иены эти люди могли свободно покупать товары в валютных магазинах, которые действовали в Пхеньяне и других крупных городах с конца 1970-х годов. Некоторые из этих товаров затем перепродавались на черном рынке с огромной прибылью.

В некоторых случаях, однако, позиция властей по отношению к той или иной социальной группе была более двусмысленной. В странном и противоречивом положении, например, оказались те этнические корейцы Японии, которые в 1960-х годах под влиянием пхеньянской пропаганды переехали в КНДР. Среди них изначально были и обеспеченные, и даже богатые люди. Вдобавок, пока «возвращенцы» приспосабливались к северокорейской жизни, которая разительным образом отличалась от того, что они видели в пропагандистских журналах, Япония продолжала богатеть. В результате в 1970-е и 1980-е годы оказалось, что у большинства «возвращенцев» есть в Японии родные и знакомые, которые готовы более или менее регулярно посылать им деньги – небольшие по японским меркам, но весьма солидные по меркам северокорейским. Репатрианты тратили деньги в тех же валютных магазинах, что и дипломаты с моряками загранплавания. В некоторых случаях за счет японских родственников репатрианты покупали право на проживание в Пхеньяне и (или) квартиру в хорошем доме. При этом с точки зрения властей «возвращенцы» всегда считались политически подозрительным и потенциально ненадежным элементом и не имели доступа к ключевым должностям в государственном и партийном аппарате. Кстати сказать, мать Ким Чен Ына, красавица-танцовщица Ко Ён-хи, происходит из этой социальной группы – и именно это сомнительное социальное происхождение может быть причиной того, что она, в отличие от матери Ким Чен Ына и матери Ким Ир Сена, так пока и не стала официальным объектом политического культа.

Впрочем, неслучайно, что весь предшествующий рассказ ведется в прошедшем времени. С приходом 1990-х (которые в Северной Корее оказались куда более «лихими», чем в России) описанная выше система не то чтобы развалилась, но оказалась под серьезным давлением. Понятно, что с «людьми горы Пэкту» и «людьми реки Рактон» ничего страшного не произошло: в 1960-е и 1970-е годы четвертым-пятым человеком в государстве являлся вице-премьер и министр обороны Чхве Хён, а теперь вторым-третьим человеком в стране и куратором вооруженных сил является его сын Чхве Рён-хэ. Однако многие в средних и низших слоях старой номенклатурной элиты почувствовали себя в новой ситуации неуютно. После экономической катастрофы 1990-х и стихийного возрождения капитализма обнаружилось, что даже относительно высокое место в формальной иерархии само по себе более не гарантирует высокого уровня жизни. Те чиновники среднего и, особенно, низового уровня, которые не могли или не хотели пополнять свой доход за счет коррупционных сделок, в 1990-е и нулевые оказались в непростом материальном положении.

С другой стороны, с середины 1990-х в Северной Корее появилась и стала быстро набирать силу новая буржуазия, то есть люди, которые получили деньги (и связанные с ними привилегии) вовсе не потому, что им их дали чиновники, а потому, что они добились этого сами – всеми правдами и, конечно же, неправдами. Эти люди, кажется, не собираются бросать вызов политическому порядку, в котором решающую роль по-прежнему играет старая номенклатура, но уже сам факт существования этих людей ставит старую систему под сомнение. Раньше всем было ясно: в стране живет хорошо тот и только тот, кто верно служит вождю. В новой ситуации обнаружилось, что сама по себе служба, без разнообразных «откатов и попилов», не так уж и выгодна, в то время как человек, который умеет торговать, нагло нарушая или ловко обходя все мыслимые законы, может в итоге обеспечить себе такой уровень жизни, о котором раньше мог мечтать только, скажем, инструктор Организационно-инструкторского отдела ЦК. Понятно, что такая ситуация вносит в умы некоторое смятение.

Впрочем, как многие помнят, в позднефеодальной Европе аристократические кланы всегда были готовы породниться с богатыми буржуазными семействами, против чего «владельцы заводов, газет, пароходов» не возражали. Подобные вещи стали обычными и в Северной Корее с начала нулевых: девушки из семей новой буржуазии часто выходят замуж за отпрысков чиновников и силовиков. Старая и новая элиты, таким образом, сливаются воедино.

Одна из особенностей Северной Кореи – повсеместное присутствие военных. Люди в форме маршируют по улицам, работают на стройплощадках, охраняют зенитные батареи и делают много того, что не всегда, на первый взгляд, связано с воинскими обязанностями. В этом присутствии военных повсюду нет ничего удивительного: несмотря на относительно небольшое население в 25 млн человек, Северная Корея имеет пятую в мире по численности армию. В Корейской народной армии (КНА) служат от 950 000 до 1,1 млн человек. Очень немногие страны способны поддерживать такой уровень мобилизации в мирное время: достаточно сказать, что по своей численности вооруженные силы КНДР примерно равны вооруженным силам России, при том что население КНДР меньше российского примерно в восемь раз.

Поддержание такой огромной армии возможно в том числе и потому, что служат в вооруженных силах долго: было время, когда обычный срок воинской службы для мужчин составлял 13 лет, а сейчас его сократили до 10 лет. Правда, покинуть ряды вооруженных сил можно и раньше. Отслужив четыре года, солдат имеет возможность обратиться за разрешением на поступление в вуз, после чего, если успешно сдаст экзамены, может демобилизоваться. Четыре года службы дают возможность поступить не только в гражданский вуз, но и в военное училище. С этим, кстати, связана одна особенность северокорейских вооруженных сил – люди с улицы там в офицеры не идут. Почти любой будущий офицер должен сначала отслужить рядовым не менее четырех лет, и только после этого у него появляется право на поступление в военное училище.

Условия службы зависят от того, в какой части оказался молодой солдат. В наше коррумпированное время это означает, что родители часто дают взятки сотрудникам военно-мобилизационных комитетов («военкоматов»), чтобы их сыночка или дочку отправили служить в хорошую часть. При том что большинство корейцев десять лет жизни проводят в военной форме, эти годы далеко не полностью отданы боевой подготовке. Как правило, солдат активно используют в качестве неквалифицированной и бесплатной рабочей силы: их отправляют на сельскохозяйственные работы, они трудятся на стройках, работают в многочисленных армейских подсобных хозяйствах. Хотя служба в армии КНДР на редкость престижна, дети элиты уже давно стремятся к тому, чтобы пройти «школу жизни» заочно. Основная лазейка – это отсрочка от призыва, которая полагается для студентов высших учебных заведений. В принципе, студенты должны посещать обязательные курсы подготовки офицеров запаса, которые могут быть достаточно трудными, но все равно они много легче, чем полноценная срочная служба.

Однако люди из менее привилегированных слоев населения относятся к перспективам службы в армии на удивление положительно – по крайней мере, так было до середины 1990-х годов. Свою роль в этом играла интенсивная пропаганда, но дополнительную притягательность армейской службе придавали и вполне прозаические факторы. Прежде всего, армия обеспечивает тех, кто служит, всем необходимым: при всей тяжести армейской жизни и питание, и одежда у солдат лучше, чем у крестьян. Кроме того, армия создает условия для социального продвижения: выходцу из низов, не обладающему исключительными способностями к науке или инженерному делу, именно армия дает возможность заложить основы будущего скромного карьерного успеха. В армии проще всего вступить в Трудовую партию Кореи. Членство в партии дает шансы на то, что после демобилизации солдат займет низовую руководящую должность в своих родных местах. Даже люди с относительно низким сонбуном имеют шанс улучшить свое социальное положение через военную службу. Кроме того, лица, демобилизованные по окончании срочной службы, имеют преимущественное право на поступление в вуз и охотно этим правом пользуются.

Соответственно, нет ничего удивительного в том, что людей с низким сонбуном (потомков и близких родственников политзаключенных, например) вообще не призывают на военную службу. То же самое можно сказать и о семьях репатриантов из Японии, вернувшихся в Корею в 1960-х годах. За редким исключением, они считаются неблагонадежными, и оружия им не доверяют. Таким образом, получается, что в армии не служат выходцы из самых привилегированных и, наоборот, самых дискриминируемых социальных слоев.

Еще в средней школе подростки регистрируются в местном военно-мобилизационном комитете, находящемся в ведении Министерства народных вооруженных сил. Они проходят медосмотр, с ними проводят собеседование, а тех, кого берут в элитные подразделения, ждет проверка их родственных связей. В КНА необычайно высока доля женщин: они составляют около четверти всех военнослужащих. Раньше женщин не призывали в армию, хотя их желание служить на добровольной основе всячески поощрялось. Девушек армейская служба привлекает теми же возможностями в области образования, продвижения по службе, членства в партии. Призыв женщин на военную службу был введен в 2015 году – правда, служат они много меньше мужчин. Пока неясно, как на практике будет работать эта новая система.

В последнее время военная карьера, похоже, теряет свою былую привлекательность: снабжение и условия службы ухудшились. Вдобавок снизилась и популярность традиционных постов, для которых служба в армии была необходимым стартовым условием. Зачем проводить десять лет в тяжелом солдатском труде, чтобы получить надежду на превращение в мелкого чиновника еще через десять лет, когда можно заняться собственным бизнесом или найти работу в частном секторе? Этот вопрос все чаще задают себе северокорейские новобранцы – и, соответственно, их желание идти в армию снижается.

Социализм советского образца, скажем прямо, не отличался особой экономической эффективностью, и опыт Северной Кореи, которая в конце 1940-х скопировала советскую систему, а в конце 1950-х ужесточила ее даже по сравнению с оригиналом, хорошо показывает, почему государственно-социалистический эксперимент в итоге потерпел неудачу. Однако общая экономическая неэффективность системы не означает, что все государственно-социалистические режимы потерпели неудачу во всех сферах государственного управления. Мир сложнее любых черно-белых схем. Одной из областей, в которых социалистическая система работала хорошо, было здравоохранение или, точнее, базовое медицинское обслуживание (с «высокой» медициной ситуация была не столь радужной). Спору нет, пропаганда иногда преувеличивала успехи в этой области, но они тем не менее были более чем реальными. Средняя ожидаемая продолжительность жизни в социалистических странах в целом была несколько выше, чем в капиталистических обществах с таким же уровнем дохода на душу населения. То же самое можно сказать и о младенческой смертности и многих других ключевых показателях здоровья населения.

Северная Корея не стала исключением из этого правила. До того как голод 1990-х годов разрушил экономику страны, средняя ожидаемая продолжительность жизни на Севере была довольно высокой. По данным Всемирного банка и Всемирной организации здравоохранения, в 1985 году она достигла уровня в 67,9 года, что тогда почти не отличалось от ожидаемой продолжительности жизни на гораздо более процветающем Юге (68,8 года). Во время голода 1996–1999 годов средняя продолжительность жизни заметно сократилась, упав до 64,5 года, но потом ситуация стала выправляться, и в 2016 году средняя ожидаемая продолжительность жизни в КНДР составила 71,7 года. Впрочем, разрыв с Южной Кореей за эти годы ощутимо вырос: в 2016 году в Южной Корее этот показатель составил 82,2 года.

По данным Всемирного банка, в 2016 году детская смертность в КНДР составляла 15,1 случаев на 1000 рождений. Это почти в два раза выше, чем в Китае (8,5 случаев), и в пять раз выше, чем в Южной Корее (2,9), но в несколько раз ниже, чем в большинстве развивающихся стран. В Индии, например, детская смертность в 2016 году была вдвое выше, чем в КНДР (33,9 случаев против 15,1), хотя по уровню ВВП на душу населения Индия превосходила КНДР в два раза. Интересно, что в 1987 году, когда по уровню ВВП на душу населения Север уже отставал от Юга в три-четыре раза, детская смертность в КНДР была лишь незначительно выше, чем на Юге (27,7 против 20,5 случаев на 1000 рождений). Сейчас разрыв, как было только что сказано, существенно вырос.

Эти достижения кажутся еще более парадоксальными, если учесть серьезное – даже в лучшие времена – недофинансирование клиник Северной Кореи. Большинство больниц располагаются в запущенных зданиях, палаты переполнены, а медицинское оборудование в лучшем случае соответствует западному уровню 1950-х, если не 1930-х годов. В северокорейском обществе профессия врача, безусловно, не входит в число престижных или высокооплачиваемых. В отличие от своих западных коллег с их огромными зарплатами и высочайшим общественным положением, и по статусу, и по доходам медицинские работники на Севере мало чем отличаются от обычных служащих. В патриархальном северокорейском обществе это резко снижает интерес мужчин к данной профессии, так что подавляющее большинство врачей в КНДР – женщины. Но как в таких условиях северокорейцам удается поддерживать впечатляющий уровень здравоохранения? Главная причина, как ни странно, заключается в способности властей контролировать каждого жителя страны, игнорируя неприкосновенность частной жизни. Это неотъемлемая черта полицейского государства, которая тем не менее может весьма способствовать поддержанию здоровья в обществе.

Все население КНДР теоретически обязано регулярно проходить диспансеризацию. Сам осмотр несложен, и максимум того, о чем идет речь, – это флюорография грудной клетки. Однако подобные простые и дешевые процедуры часто помогают обнаружить заболевания на ранней стадии. До недавнего времени ни один северокорейский гражданин не мог избежать диспансеризации, ибо за этим следила вся государственная машина (к сожалению, в посткризисный период диспансеризацию проводят куда менее тщательно). То же самое относится и к прививкам: никаких антипрививочников в КНДР нет и быть не может. В целом неплохо – по крайней мере, по меркам такой бедной страны – контролируются в КНДР санитарно-гигиеническая обстановка и водоснабжение. В этой связи вспоминается рассказ моего знакомого западного врача, который много ездил по миру, занимаясь организацией медицинской помощи в бедных странах: его специализацией является ранняя диагностика туберкулеза. В нулевые он работал и в КНДР, где его группа использовала передвижные станции для проведения экспресс-флюорографии. Вспоминая свою работу в северокорейской глубинке, он сказал мне: «Все-таки хорошо врачу работать в полицейском государстве! Мы приезжаем в деревню, местный начальник, заранее предупрежденный по телефону, тут же, за 15–20 минут, собирает все население деревни на центральной площади и выстраивает их в очередь перед нашим фургоном. Мы быстро проверяем всех, выявляем подозрительные случаи и двигаемся дальше. Все местные жители появляются там, где приказано. В Африке такая дисциплина немыслима!»

Даже низкая зарплата врачей не всегда является минусом. Именно низкий уровень зарплат медицинского персонала позволяет бедному северокорейскому государству содержать такое большое количество врачей. По данным Всемирной организации здравоохранения, в КНДР на 10 000 жителей в 2016 году приходилось 37 врачей. По этому показателю Северная Корея превосходила такие страны, как США (26 врачей) и Франция (32 врача), и оставляла далеко позади большинство стран с примерно таким же, как в КНДР, уровнем экономического развития – Бирму/Мьянму (шесть врачей), Замбию (один врач), Непал (семь врачей). Эти цифры отражают главную стратегию северокорейского здравоохранения: ставка сделана на массовую подготовку врачей, которые, может, и не отличаются особо высоким уровнем профессиональных навыков, но сама их многочисленность означает, что медицинская помощь, пусть и элементарная, всегда будет доступна населению.

Десятилетиями медицинские услуги в КНДР были бесплатными, хотя с 1990-х ситуация изменилась и бесплатными сейчас они остаются только в пропагандистских текстах и кинофильмах: в реальной жизни теперь ожидается, что пациент «отблагодарит» врача в частном порядке, да и выписанные в больнице лекарства нынче приходится покупать в аптеках (нередко – частных) по рыночной цене, которая для многих слишком высока. Тем не менее в долгосрочной перспективе может оказаться важным, что в северокорейском массовом сознании по-прежнему сохраняется уверенность в том, что бесплатная медицина – это норма, что государство обязано лечить своих граждан, а нынешняя (то есть существующая с 1990-х годов) ситуация является чрезвычайной и подлежащей исправлению при первой возможности.

Система здравоохранения КНДР построена по советской модели, в основе которой фигура участкового терапевта (любопытно, что, как уверяет пропаганда, система участковых врачей – это уникальное северокорейское изобретение). За каждый участок, состоящий обычно из 100–200 семей, отвечает врач, который обычно лечит местных жителей на протяжении многих лет. Если состояние пациента вызывает серьезную тревогу, врач направляет его в местную больницу, откуда пациента при необходимости могут перевести в клинику, более подготовленную к лечению данного заболевания. Впрочем, с высококлассной современной медициной в КНДР серьезные проблемы. Относительно сложные хирургические операции, например, проводятся только в эксклюзивных больницах для высокопоставленных чиновников.

Как легко догадаться, в КНДР есть и свой аналог советской «Кремлевки» – специализированные клиники для чиновничества высшего звена. Члены Семьи Ким посещают клинику при Институте долголетия, который, собственно, и создан для того, чтобы заниматься их медицинским обслуживанием, а высшие чиновники проходят лечение в правительственных клиниках «Понхва» и «Намсан». При необходимости для лечения членов Семьи Ким и сановников самого высокого уровня могут пригласить и специалистов из-за границы, причем почему-то особой популярностью пользуется Франция, хотя она относится к тем немногим странам мира, которые не признают КНДР (у Франции есть представительство в Пхеньяне, но оно формально не считается посольством). В частности, французские врачи работали с Ким Чен Иром после инсульта в 2008 году, равно как и после травмы черепа, которую Полководец получил после падения с лошади в 1993 году. Ко Ён-хи, мать нынешнего правителя страны Ким Чен Ына, умерла в 2004 году в Париже, где она лечилась от рака. Впрочем, Францией дело не ограничивается: когда Ким Чен Ир реабилитировался после инсульта, северокорейские представители специально летали в США, где консультировались с ведущими американскими нейрохирургами. Эта склонность высшей элиты лечиться у зарубежных врачей отражает фундаментальную проблему принятой в КНДР модели медицинского обслуживания. Эта модель неплохо и дешево справляется с пневмонией, аппендицитом и переломами, но вот сложные заболевания ей оказываются не по зубам.

Вместе с тем в большинстве случаев опасность для жизни – по крайней мере, для жизни тех, кому еще нет 70, – все-таки исходит не от сложных и редких заболеваний, а от таких недугов, которые легко поддаются лечению, если только поблизости есть врач. И система здравоохранения Северной Кореи в целом знает, как сделать, чтобы достаточно подготовленный врач в нужный момент и в самом деле оказался поблизости.

Государственная машина КНДР выстроена вокруг правящей партии, которая именуется Трудовой партией Кореи (ТПК) и по своей структуре и функциям в целом похожа на правящие коммунистические партии, которые существовали во всех странах социалистического лагеря. В 1980 году было официально объявлено, что ТПК насчитывает около 3 млн членов. Считается, что с тех пор число партийцев увеличилось примерно до 4 млн, но точная численность ТПК по каким-то причинам считается государственной тайной. Как бы то ни было, в 1980 году членом партии был каждый шестой северокореец (или каждый четвертый взрослый житель КНДР). Это необычно высокий показатель, ведь в большинстве социалистических стран доля членов партии среди населения не превышала 7–8 %.

Почему люди вступают в ТПК? Официальная идеология с готовностью объясняет, что они движимы горячим желанием работать и сражаться за страну и ее Великого Вождя. На людях члены ТПК, конечно, подтверждают, что их в ряды партии привели именно любовь к Вождю, Полководцу и Руководителю, равно как и горячий патриотизм. Вероятно, искренняя преданность стране действительно играет определенную роль в решении вступить в партию, однако куда более важными являются причины вполне прозаические и прагматические. Членство в ТПК – необходимое, хотя и недостаточное, условие любой карьеры: только член партии может рассчитывать на какую-нибудь руководящую должность. Даже некоторые самые престижные рабочие специальности недоступны для беспартийных. Мне доводилось слышать, что и профессиональным водителем может стать только член ТПК. В отдельные периоды членство в партии требовалось от любого корейца, который выезжал на работу за границу (относилось это и к тем штукатурам и лесорубам, которых иногда можно видеть в России). Сейчас членство в ТПК во многих случаях перестало быть обязательным, но оно по-прежнему повышает шансы отправиться во Владивосток или Хабаровск.

Ошибочно, однако, распространенное на Западе (да и среди некоторых россиян младшего поколения) представление о том, что все члены партии пользуются какими-то привилегиями. Членство в ТПК действительно необходимо для начала успешной карьеры, но его одного при этом недостаточно. Большинство членов ТПК не относится к начальству, и их жизнь почти ничем не отличается от жизни их коллег и сослуживцев. В каком-то смысле она даже тяжелее, ведь пресловутая «организационная жизнь», которая отнимает пять – семь часов в неделю, продолжается в ячейках ТПК в полном объеме, в то время как у беспартийных она во многом превратилась в формальность.

Теоретически в ТПК может вступить каждый гражданин КНДР, достигший возраста 18 лет. Кандидат должен представить рекомендательные письма от двух членов партии, которые потом будут нести личную ответственность за его поведение. Затем кандидатура будущего партийца обсуждается в ячейке ТПК, к которой он будет относиться. После официального утверждения кандидат в члены партии проходит испытательный срок, а затем получает членский билет, который необходимо беречь как зеницу ока. Иначе говоря, система приема в партию почти полностью совпадает с той, что была в КПСС в советские времена. На практике же основную роль играют квоты на прием в партию, которые распределяются сверху. Секретарь местной партячейки подбирает кандидатов для заполнения квоты. Во внимание принимаются происхождение и родственные связи человека – тот самый сонбун. Квоты на прием в партию особенно велики в армии, поэтому многие северокорейцы пытаются вступить в ТПК в период армейской службы, чтобы обеспечить себе дополнительные карьерные перспективы после демобилизации. Именно поэтому до конца 1990-х армейская служба, несмотря на ее продолжительность и связанные с ней тяготы, была так популярна в КНДР. На заводах, и особенно в государственных учреждениях, квоты гораздо жестче, так что люди ради вступления в ТПК дают взятки.

Власти рассчитывают, что членов ТПК легче контролировать, да и вообще предполагается, что члены партии более благонадежны. Действительно, они должны участвовать в собраниях гораздо чаще, чем беспартийные коллеги, с которыми они работают бок о бок. Требования по соблюдению предписанных норм поведения к членам партии тоже обычно жестче, чем к беспартийным: члена ТПК могут наказать за проступки, которые для беспартийных вполне допустимы. Многих читателей старшего поколения не удивит, что для членов ТПК существует своя система взысканий «по партийной линии». Они могут получить выговор или строгий выговор, а самым суровым наказанием считается исключение из ТПК. На практике в наши дни исключение из партии – событие редкое и обычно входит в «дисциплинарный пакет» в качестве дополнения к аресту и судебному приговору. Уголовный срок за политическое или уголовное преступление всегда означает исключение из партии.

Можно ли считать 4 млн членов Трудовой партии преданными сторонниками режима, как часто утверждают и друзья, и враги Пхеньяна? Я не уверен. Некоторые из них действительно искренне преданы Ким Чен Ыну, а для других важнее всего преданность стране, которая для них далеко не всегда тождественна Семье Ким. Однако для большинства членство в партии имеет лишь прагматическую ценность, так что вряд ли наличие в кармане партийного билета отражает реальные взгляды человека. Рожденные в СССР отлично знают, как это все работает.

Беженка из Северной Кореи, типичная плотно сбитая корейская тетушка с характерным «перманентом» на голове, с улыбкой отвечала на мой вопрос о роли мужчины в северокорейских семьях: «Ну, знаете, где-то в 1997–1998 годах мужчины стали бесполезными. Они ходили на работу, но делать там было нечего, так что они просто возвращались домой с пустыми карманами. А вот женщины мотались по самым захолустным уголкам, приторговывали чем могли – и зарабатывали деньги для семьи».

Действительно, с середины 1990-х годов в Северной Корее стала быстро возрождаться рыночная экономика, то есть, проще говоря, капитализм. Однако новый северокорейский капитализм с самого начала демонстрировал одну любопытную особенность: у него было женское лицо. Среди лидеров растущей рыночной экономики женщин изначально было гораздо больше, чем мужчин, – по крайней мере, так обстояли дела на низовом уровне, среди рыночных торговцев и мелких предпринимателей. Именно женщины доминировали в этом мире переполненных рынков, забитых тюками поездов и газогенераторных грузовиков, маленьких мастерских и крохотных торговых точек. Это обстоятельство частично отражает модель роста нового капитализма в КНДР. В отличие от бывшего СССР или Китая, «постсоциалистический капитализм» в Северной Корее не пытались насаждать сверху. Скорее, это был капитализм низовой, который возник в основном стихийно, вопреки желаниям правительства, и большую часть времени рос и развивался невзирая на периодические попытки правительства остановить этот процесс и повернуть время вспять (до прихода к власти Ким Чен Ына, который показал себя покровителем этого стихийного перехода к рынку).

После распада СССР Северная Корея внезапно лишилась иностранной помощи, и экономика страны стала разваливаться. Значительная часть промышленности оказалась парализована, так что общий объем промышленного производства за 1990–1999 годы сократился примерно в два раза. Однако мужчины и женщины отреагировали на новую ситуацию совершенно по-разному. Мужчины в своем большинстве по-прежнему появлялись на своих рабочих местах – отчасти из чувства долга, а главным образом из-за того, что они, да и члены их семей, считали, что формальную свою работу надо сохранять до тех пор, пока не кончится кризис и все не вернется на круги своя. Кроме того, в соответствии с корейским законодательством любой трудоспособный мужчина обязан иметь официальную работу: нарушителей этого правила могут в административном порядке задержать как «тунеядцев» и отправить на несколько месяцев в таллёндэ, местную тюрьму с мягким по северокорейским меркам режимом.

Позиция властей в годы кризиса была недвусмысленной: считалось, что всему персоналу необходимо регулярно появляться на рабочих местах, даже если никакого производства на данном предприятии не ведется уже несколько лет. Работникам говорили, что, регулярно появляясь на своих рабочих местах, они таким образом «охраняют социализм, охраняют оборудование». На практике, персонал часто отправляли на различные общественные работы, заставляли убирать территорию или сидеть на политзанятиях. В любом случае в 1990-е годы ожидалось, что мужчины будут ходить на официальную работу, даже если им на этой работе фактически ничего не платят.

Женщины пользовались куда большей свободой. Главное их преимущество заключалось в том, что даже в кимирсеновские времена женщина, выйдя замуж, могла не ходить на работу, официально зарегистрировавшись в качестве домохозяйки. В отличие от многих других социалистических стран, в Северной Корее с 1960-х годов во многом была свернута кампания по вовлечению женщин в общественное производство. Иначе говоря, там стали официально считать, что в положении домохозяйки нет ничего постыдного или отсталого. Более того, хотя теоретически вступление в формальный брак (неформальных «отношений» в КНДР, впрочем, до «Трудного похода» не бывало вообще) и было условием регистрации, на практике женщина в возрасте 23–25 лет иногда могла заявить, что она, дескать, «скоро собирается замуж» – и стать домохозяйкой, скажем так, до положенного срока. Таким образом, когда около 1990 года начался экономический кризис, именно женщины первыми занялись всевозможными видами рыночной деятельности, так как в их распоряжении был важнейший ресурс – время. В результате мужчины по-прежнему с утра отправлялись на свои остановившиеся заводы, а женщины начинали искать средства к существованию и, как правило, находить их в рыночной экономике.

Иногда они начинали с продажи тех предметов домашнего обихода, без которых могли бы обойтись, или с продажи продуктов домашнего приготовления. Большой популярностью стала пользоваться торговля – благо цены в разных районах страны очень отличались, и перепродажа пары тюков с товаром в те времена могла принести доход, сравнимый с годовым доходом целой семьи. Стали появляться и частные мастерские, где шили одежду, тачали обувь, производили предметы домашнего обихода – и почти всегда и владельцами, и работниками этих мастерских были женщины. Наконец, не остались женщины в стороне и от контрабандной торговли с Китаем, которая буйно расцвела в конце 1990-х, хотя в этом рискованном виде деятельности все-таки всегда преобладали мужчины. С течением времени у некоторых из наиболее удачливых тетушек эта деятельность переросла в средний и даже крупный (по меркам Северной Кореи) бизнес.

Этих женщин не останавливали ни дальние поездки в кузовах старых грузовиков, ни ночевки на бетонных полах вокзалов. Они давали взятки полицейским и таскали огромные тюки с товаром на собственной спине – самом безотказном «транспорте» северокорейского дикого капитализма. Вдохновленные деловым успехом соседок и подруг, сотни тысяч женщин стали уходить с официальной работы, которая в новых условиях стала совершенно бессмысленной, регистрироваться в качестве домохозяек – и тоже бросаться в рыночную стихию. Некоторым удавалось стать богатыми, но в большинстве случаев речь шла об элементарном выживании – своем и своей семьи. Особенно ярко эта тенденция проявилась среди семей с низким и средним уровнем дохода. Элите карточки отоваривали даже во время голода 1996–1999 годов (хотя и не всегда в полном объеме), так что женщины из высших 3–5 % населения Северной Кореи в целом вели прежний образ жизни. Тем не менее жены высокопоставленных чиновников иногда занимались – и продолжают заниматься – перепродажей товаров, купленных на заводах своих мужей по низким официальным ценам. Примечательно, что в Северной Корее этим занимаются не сами руководящие работники, а именно их жены. Те, кто находится на официальной должности, обязаны проявлять осторожность, ведь «официальная линия партии» по отношению к нарождающемуся капитализму четко не выработана до сих пор. Считалось, что женщинам заниматься этой деятельностью будет безопаснее, поскольку они толком не входили – и до сих пор не входят – в официальную общественную иерархию.

Это привело к изменению гендерных ролей в семьях. Традиционно Северная Корея была страной патриархальной, так что даже в тех семьях, где женщины не были домохозяйками, все равно считалось нормальным, что всю домашнюю работу, равно как и уход за детьми и, если необходимо, стариками, берет на себя женщина. В новой ситуации, когда мужчинам нечего было делать, пока их жены зарабатывали тяжелым трудом деньги для семьи, многие главы семейств изменили свое отношение к работе по дому. Они уже не так склонны считать это занятие недостойным или унизительным для себя. Как сказала одна северная кореянка, ныне живущая в Сеуле, «когда у мужчин была работа и они что-то зарабатывали, они очень этим гордились. Но теперь они не могут похвастаться и стали бесполезными, как уличный фонарь среди бела дня. Так что сегодня мужчина обычно пытается помочь своей жене в ее работе чем может».

Около 2000 года, когда стало очевидным, что возвращение «старых времен» откладывается на неопределенное время, некоторые мужчины тоже набрались смелости отказаться от официальной работы. В этом им часто помогала система «платежей 3 августа». У этой системы долгая и интересная история, но к концу 1990-х «платежи 3 августа» стали означать регулярные выплаты в фонд предприятия, которые делал числящийся на этом предприятии работник в обмен на право не появляться на работе. Иначе говоря, «платежи 3 августа» (пхальсам тон) стали платой за право быть безработным, что на практике означало работу в частном секторе. Формально уйти с государственной работы гражданин КНДР, если он здоровый мужчина, по-прежнему не может, но он может договориться со своим начальством и начать делать взносы в фонд предприятия, на котором он сам больше появляться не будет. Размер таких платежей зависит от ряда факторов, но в любом случае речь идет о суммах, существенно превышающих официальную зарплату. Вместе с тем в рядовых семьях мужчины часто входят в рыночную экономику не сами, а как помощники своих жен, накопивших большой опыт за последние два десятилетия, и неизбежно оказываются в подчиненном положении.

Конечно, было бы сильным преувеличением сказать, что весь частный сектор в КНДР контролируется женщинами. Мужчины доминируют в таких областях, где требуется готовность идти на повышенный риск (контрабанда) или особая физическая сила (мелкое прибрежное рыболовство). Кроме того, поскольку в политическом руководстве страны безраздельно господствуют мужчины, им легче преуспеть в тех видах бизнеса, где тесное взаимодействие с государством и особенно силовыми структурами является важным условием успеха. В результате в высших эшелонах северокорейского бизнеса, среди людей, чьи состояния измеряются сотнями тысяч и миллионами долларов США, мужчины преобладают. Однако средний и мелкий бизнес остается в КНДР делом преимущественно женским. Экономические трудности и изменение схемы получения дохода, а также новый образ жизни женщин и связанные с этим возможности часто провоцируют распад семей. В Южной Корее экономический кризис 1998 года вызвал резкий рост разводов. На Севере случившийся примерно в то же время Великий голод оказал такое же воздействие, даже если во многих случаях развод не оформлялся официально.

Разумеется, «Трудный поход» был катастрофой, которая унесла множество жизней – в том числе и женских. Разумеется, далеко не все женщины, пережившие трагедию, вытянули счастливый билет, став удачливыми предпринимателями. Тем не менее для многих женщин Северной Кореи катастрофа 1990-х открыла немалые возможности.

С первого дня своего существования северокорейское государство уделяло образованию самое серьезное внимание. Надо признать, что в этой области Пхеньяну есть чем похвастаться – особенно если речь идет о базовом образовании. Несмотря на бедность, Северная Корея дает базовое образование всем своим гражданам и уже давно обеспечивает практически стопроцентную грамотность населения. Кроме того, хотя северокорейские университеты серьезно отстают от учебных заведений развитых стран, стандарты высшего образования в КНДР выглядят очень неплохо для страны, чей ВВП на душу населения примерно равен танзанийскому.

Причина проста: с конца 1940-х годов северокорейское государство вкладывает в образование значительные средства. На эту политику повлияли по крайней мере три фактора. Во-первых, пиетет к образованию с давних времен был частью корейской культуры. Во-вторых, коммунизм унаследовал от европейского Просвещения убеждение в том, что образование имеет преобразующую и возвышающую силу. Население социалистических стран, как правило, имело более высокий уровень образования, чем население некоммунистических стран примерно с таким же уровнем экономического развития. В-третьих, социалистические страны понимали, что хорошее общее образование – необходимое условие для прогресса в военной области. Для некоторых из них это обстоятельство было крайне важным.

В настоящее время в Северной Корее насчитывается около 300 институтов и университетов. КНДР переняла от Советского Союза четкое различие между университетами (чонхап тэхак по-корейски) и институтами (тэхак). Университеты готовят ученых, специалистов по фундаментальным дисциплинам, а институты – специалистов-практиков: инженеров, переводчиков, агрономов, учителей и т. д. Институтов намного больше, чем университетов, и, как правило, они гораздо менее престижны.

Почти полвека в Северной Корее существовал только один университет – Университет Ким Ир Сена в Пхеньяне. Он был основан в 1946 году и до сих пор остается самым престижным вузом в КНДР. В конце 1980-х годов число университетов увеличилось: их стало три. Бывший Технологический институт имени Ким Чхэка в Пхеньяне стал Технологическим университетом имени Ким Чхэка, а Кэсонский технологический институт был преобразован в Университет «Сонгюнгван». Наконец, в 2013–2016 годах статус университета получили несколько наиболее престижных специализированных вузов, которые до этого числились скромными «институтами». Так, Пхеньянский институт строительства и строительных материалов тогда превратился в Пхеньянский строительный университет, а Пхеньянский институт торговли стал Пхеньянским университетом торговли. Похоже, что склонность (российская – и не только) переименовывать институты в университеты, наконец, передалась и Северной Корее, так что былая грань между двумя типами вузов размывается.

Однако институтов по-прежнему гораздо больше, чем университетов, хотя некоторые институты по популярности конкурируют с университетами или даже превосходят их. В частности, Институт иностранных языков и Институт международных отношений по престижу не уступают наиболее популярным факультетам Университета Ким Ир Сена. Их репутация обусловлена прагматическими соображениями: многие их выпускники становятся дипломатами, работниками внешней торговли или переводчиками, которые работают за границей или имеют дело с иностранцами внутри Кореи.

Еще одна отличительная черта системы высшего образования КНДР – обилие «промышленных институтов», которые содержатся крупными предприятиями для подготовки инженеров и квалифицированных технических работников. Образование в таких вузах тесно связано с производственным обучением, и студенты много времени проводят на производственной практике. В большинстве стран выпускников этих институтов скорее назвали бы техниками, чем инженерами, но в Северной Корее это не так. Действительно, в КНДР перекос в сторону научно-технических дисциплин, который всегда отличал коммунистическую систему образования, доведен до крайности. Это было сделано преднамеренно, и сам Ким Ир Сен высказал несколько замечаний на этот счет. Более 90 % всех студентов обучаются естественным наукам и технике, в то время как гуманитарные науки неявно рассматриваются как бесполезные.

В большинстве институтов студенты учатся четыре года, а в университетах – от четырех с половиной до шести лет. Набор в вузы проходит в два этапа. Сначала сдается северокорейский аналог российского ЕГЭ, а потом по его результатам абитуриенты получают направление в вузы, где они проходят второй тур экзаменов. Коррупция в последние годы проникла и в приемные комиссии, но в целом, учитывая, какое распространение она получила в Корее после смерти Ким Ир Сена, нельзя не отметить, что взятки играют не такую уж большую роль при поступлении. Куда большей проблемой для выходцев из бедных семей является невозможность поступить в вуз в другом городе: жизнь вдали от родительского дома стоит денег и многим сейчас не по карману. Кроме того, неудача при поступлении в вуз не означает, что потеряно всё: можно попытаться сдать экзамены во время воинской службы, а для демобилизованных военнослужащих существуют квоты для приема в вузы. В итоге примерно 15–20 % выпускников средних школ в КНДР получают высшее образование – неплохой показатель для бедной страны.

Корейцы считают себя любителями выпить. Так ли это на самом деле? Вопрос сложный, но трудно отрицать, что многие из них выпить действительно любят, и к жителям Северной Кореи это в полной мере относится.

Самые распространенные виды алкогольных напитков местного производства – слабая корейская водка сочжу и пиво. В КНДР делают и виноградные вина, но их качество оставляет желать лучшего, поэтому они не пользуются особой популярностью. Вообще говоря, виноградное вино не слишком соответствует традиционным корейским вкусам: для многих оно «слишком сладкое» или «слишком кислое». В Южной Корее вино начало завоевывать некоторую популярность в массах только в 1990-х годах, но и сейчас южнокорейцы еще не совсем привыкли к западным винам (при этом низкое, честно сказать, качество местных вин не способствует развитию такой привычки). На Севере западные виноградные вина остаются редкой экзотикой. Впрочем, нельзя не отметить, что в последние годы (то есть в 2016–2019 годы) мне несколько раз доводилось пробовать северокорейские красные полусухие вина, которые, в общем, вполне можно было пить – так что и тут ситуация улучшается. Конечно, среди элиты встречаются истинные знатоки вин, освоившиеся с этой иностранной экзотикой, но таких людей немного. Любопытно, что к этим немногим относился Ким Чен Ир, который был любителем и ценителем дорогих французских вин (любил он, кстати, и качественные сыры). Кстати, его сын, хотя и провел отрочество в Швейцарии, кажется, не разделяет отцовского пристрастия к винам.

С другой стороны, пиво в Северной Корее получается достаточно неплохое. До начала нулевых в Северной Корее ведущую роль играли две марки пива – «Пхеньян» и «Рёнсон» (Рёнсон, в честь которого назван бренд, – это город в окрестностях Пхеньяна, который сейчас слился со столицей). В 2000 году северокорейское правительство закупило в Англии оборудование для производства качественного пива европейского уровня и наладило производство пива «Тэдонган», названного в честь реки, на которой располагается Пхеньян. Получился неплохой продукт, который не мог не оценить даже автор этих строк, поклонником пива не являющийся. Сейчас завод «Тэдонган» производит несколько сортов пива разной крепости и вкуса, включая и темное пиво. Однако в целом пиво, которое производится и потребляется в Северной Корее, – это довольно крепкий светлый лагер. Есть в КНДР и другие пивные бренды, но в целом на рынке доминирует большая тройка, в которую входят «Пхеньян», «Рёнсон» и «Тэдонган». До недавнего экономического кризиса в Пхеньяне и некоторых других крупных городах действовали государственные пивные. Сегодня пиво вполне доступно в многочисленных частных закусочных, ресторанах и пивных, которые распространились по всему Северу за последнее десятилетие.

Сочжу представляет собой традиционный спиртной напиток, слабую водку, которую (в более дорогом, валютном, варианте) получают из кукурузы или риса. Обычная крепость этого напитка – 21–25°, хотя иногда можно увидеть и более крепкие его сорта, до 30°. Некоторые из северокорейских спиртных напитков очень экзотичны. Например, «змеиный ликер», изготовленный из самых настоящих змей: бедных рептилий помещают в бутылку с крепким спиртовым раствором, содержание алкоголя в котором составляет 60 %. «Муравьиный ликер» производится аналогичным образом – здесь в жертву Вакху приносятся муравьи. «Змеиный ликер» на Севере считается символом роскоши и доступен только самым сливкам элиты (или тем, у кого есть валюта). Он, само собой разумеется, «полезен для мужчин»: культура Северной Кореи разделяет с культурами других стран Восточной Азии постоянную озабоченность проблемами мужской потенции. Чуть более доступен ликер из женьшеня, выращенного в окрестностях города Кэсона. Производятся в КНДР и другие растительные настойки.

Спиртное для масс когда-то делали из риса и кукурузы, но в 1984 году Полководец Ким Чен Ир решил, что это непростительная трата ценного пищевого зерна. С тех пор алкогольные напитки для массового потребления стали изготавливать из желудей, хотя элитные сорта по-прежнему делаются из кукурузы и качественного зерна.

Во времена Ким Ир Сена спиртные напитки, как и все остальное, выдавались населению согласно установленным нормам. Каждый северокореец в зависимости от своего положения в официальной иерархии имел право на определенное количество спиртного определенного качества. Только высшие чиновники могли потреблять спиртное без ограничений. Для того чтобы воспользоваться этой привилегией, человек должен был принадлежать к «группе ежедневного обеспечения», или, другими словами, быть членом Политбюро, начальником отдела ЦК или генералом элитного подразделения. Простые смертные – даже заместители министров – вынуждены были до определенной степени ограничивать себя.

До развала государственной системы пайков в середине 1990-х годов обычный северокореец имел право получить спиртные напитки несколько раз в год, обычно накануне основных праздников. Например, перед днем рождения Ким Ир Сена в 1980-е годы в Пхеньяне населению выдавались талоны системы конгып, которые тогда давали жителям столицы право на приобретение одной бутылки сочжу и трех бутылок пива. В случае какого-либо семейного события, например свадьбы или похорон, следовало обратиться в местную администрацию за талоном на получение дополнительных спиртных напитков. Для подтверждения легитимности своего запроса взыскующий должен был предоставить официальное свидетельство, подтверждающее, что его семье действительно предстоят свадьба или похороны. На семью тогда отпускалось пять бутылок спиртного. В большинстве случаев этого не хватало, и людям приходилось добывать дополнительный алкоголь другими путями.

Проще всего раздобыть выпивку на местном рынке. Северокорейские власти годами пытались искоренить торговлю самодельным спиртным и проводили рейды против многочисленных самогонщиков, но в конечном итоге потерпели в этой нелегкой борьбе поражение, и с 1980-х годов оживленная торговля домашним алкоголем стала неотъемлемой частью жизни северокорейских рынков. Статистика неизвестна, но, кажется, самогон составляет подавляющую часть всей выпивки, потребляемой в Северной Корее в наши дни. Его гонят из всех мыслимых продуктов, включая кукурузу, желуди, картофель и гаолян. Крепость таких напитков обычно около 20°. В наше время в Северной Корее стал появляться и импортный алкоголь. Как и во всей Восточной Азии, предпочтение отдается западным крепким напиткам, в первую очередь – виски и коньяку, потребление дорогих сортов которых стало одним из способов продемонстрировать собственный успех и значительность. Раньше эти напитки можно было купить только за валюту, но в последние 15–20 лет граница между валютными и невалютными товарами, некогда очень четкая, практически стерлась.

Алкоголь в Северной Корее – как, впрочем, и везде – служит «социальной смазкой». Бутылка спиртного может стать оплатой за какие-то услуги; путешествуя на попутках по сельским дорогам, полезно иметь с собой бутылку – хотя в большинстве случаев мелкие взятки в КНДР дают и берут пачками сигарет. При этом, в отличие от южнокорейцев, жители Севера с крайним неодобрением относятся к потреблению спиртных напитков женщинами. Пожилые дамы могут иногда позволить себе немного выпить, не вызывая осуждения окружающих, но в большинстве случаев считается, что приличная женщина должна потреблять спиртное в чисто символических количествах или не потреблять его вовсе. Алкоголь – дело мужское.

На протяжении долгого времени северокорейское правительство обвиняли в том, что оно занимается производством и контрабандой наркотических веществ – в первую очередь на основе опиума. Это обвинение, судя по всему, было вполне обоснованно. Первый инцидент такого рода произошел еще в 1976 году, причем в Египте – стране, достаточно дружественно относящейся к Северной Корее. Тогда египетские пограничники обнаружили наркотики в багаже, который сопровождали северокорейские дипломаты. За этим инцидентом последовали другие: всего за 1976–2005 годы было 77 случаев, когда северокорейские дипломаты и иные официальные лица пытались провозить наркотики в другие страны – и попались на этом.

В 1990-е северокорейские наркотики стали периодически появляться и в России. Тогда время от времени на Дальнем Востоке задерживали граждан КНДР (иногда действующих во вполне официальном качестве), которые занимались там продажей наркотических препаратов, чаще всего на основе опиума. Например, один раз ФСБ обнаружила 9 кг опия-сырца в вагоне с лекарствами для лесорубов, а в ноябре 1996 года российские пограничники при досмотре поезда Пхеньян – Москва в одном из пассажирских купе обнаружили и изъяли 22 кг опия-сырца, спрятанного за спинкой сиденья. Впрочем, подобные инциденты прекратились после первого визита Ким Чен Ира в постсоветскую Россию.

Можно предположить, почему северокорейское руководство в начале 1970-х решило заняться торговлей опиумом. С одной стороны, экономическое положение КНДР тогда быстро ухудшалось, заставляя активно искать иные – в том числе и нетрадиционные – способы зарабатывания валюты. С другой стороны, в Корее, по меньшей мере с начала XX века, существовала традиция производства и потребления опиума (в основном в северных провинциях). В итоге наркотические препараты стали восприниматься как возможный источник дополнительного дохода.

По поводу этических проблем, связанных с подобной деятельностью, северокорейское руководство, скорее всего, не особо беспокоилось. Люди, которые тогда управляли страной, воспринимали весь внешний мир как джунгли, где все определяется правом сильного или хитрого. Для них международные отношения были и во многом остаются «игрой с нулевой суммой» – то есть такой игрой, в которой приобретения одной стороны всегда означают потери другой. Иногда они готовы были делать определенные поблажки развивающимся странам, солидарность с которыми, пусть и ограниченная, ощущалась тогдашним северокорейским руководством. Однако если речь заходила о странах богатых и процветающих, то есть «империалистических», то в отношении них запрещенных приемов не существовало. Вдобавок северокорейские руководители были уверены, что и «империалистические» страны тоже совершенно не озабочиваются нарушениями этики и международного права в тех случаях, когда это служит их интересам.

Одним только опиумом и его производными северокорейские спецслужбы не ограничились. В 1980-е и 1990-е годы граждан КНДР неоднократно ловили и на экспорте метамфетамина, основным рынком для которого была Япония. К тому же метамфетамин на протяжении долгого времени производился в самой Северной Корее для внутреннего потребления. Последнее звучит достаточно странно, но надо помнить о том, откуда, собственно, появился метамфетамин и как он использовался в ранние периоды своей истории.

Метамфетамин был открыт в Японии еще в конце XIX века и на протяжении долгого времени, вплоть до середины 1940-х годов, воспринимался не как наркотическое вещество, а как эффективный стимулятор. В этом качестве метамфетамин вполне официально продавался в аптеках в некоторых странах. В годы Второй Мировой войны препараты на основе метамфетамина довольно широко использовались в вооруженных силах – в тех случаях, когда необходимо было обеспечить высокую работоспособность персонала (например, летчиков дальней авиации, которым приходилось проводить за штурвалами самолетов многие и многие часы). В Северной Корее метамфетамин тоже в небольших количествах производился для нужд вооруженных сил, где его предполагалось использовать в качестве сильного стимулятора.

Мировая печать активно писала об участии правительства КНДР в производстве и торговле наркотиками. Однако в 2005–2007 годах ситуация резко изменилась, и – что характерно – это изменение не привлекло особого внимания мировой печати. Дело в том, что в те годы в Северной Корее прошла массовая ликвидация опиумных плантаций. Я неоднократно слышал от своих знакомых о том, как на плантации мака, располагавшиеся недалеко от их деревень и городков, в 2005–2007 годах неожиданно пришли бульдозеры (или просто отряды солдат с лопатами) и полностью, в самом буквальном смысле слова, перекопали эти поля с их опасным урожаем. С этого момента сколь-либо активное участие северокорейского государства в торговле наркотиками прекратилось – обстоятельство, которое признается и в соответствующих официальных документах госдепартамента США (правда, мировая печать об этом пишет очень мало, если пишет вообще). Однако свертывание секретных государственных программ совпало с появлением наркотиков на внутреннем рынке. Нельзя сказать, что до этого наркотики в самой Северной Корее были совершенно неизвестны. Как уже говорилось, в северных районах страны чуть ли ни с начала XX века в небольших количествах выращивался опиумный мак, который потом использовался для производства опиума и препаратов на его основе. Парадоксальным образом в этих районах Северной Кореи с давнего времени опиум и опиумные препараты воспринимались как средства народной медицины: считалось, что опиум помогает при болезнях желудка и хронической головной боли.

Однако главная проблема была связана с выходом на внутренний рынок метамфетамина. Свертывание государственной программы производства наркотиков на экспорт привело к тому, что значительная часть персонала, ранее в ней занятого, оказалась без работы, и довольно быстро химики и прочие технические специалисты стали заниматься производством наркотиков для нужд частного сектора. Среди важнейших центров подпольного производства метамфетамина можно упомянуть Хамхын и Санвон. В обоих этих городах метамфетамин раньше производили официально в крупных масштабах.

Большую роль в распространении наркотиков в Корее в 2005–2006 годах сыграли контрабандисты, которые довольно быстро наладили связи между северокорейскими производителями и китайской организованной преступностью. В силу довольно высокой коррумпированности северокорейского полицейского аппарата и относительной малонаселенности приграничных территорий спрятать лабораторию по производству метамфетамина в Северной Корее существенно легче, чем в Китае. Тем более что северокорейские власти с самого начала относились к проблеме наркотиков куда спокойнее, чем китайские. Поэтому китайские преступные группы зачастую стали отправлять в Северную Корею на переработку необходимое сырье, а потом получать оттуда готовые наркотические препараты. Надо сказать, что подобная международная «кооперация» вызвала немалое беспокойство у китайской стороны. Хотя по политическим соображениям китайские СМИ не очень охотно пишут о проблеме северокорейских наркотиков в Китае, тема эта все-таки время от времени всплывает и в китайской печати.

Хотя значительная доля произведенных в Северной Корее наркотиков уходила на экспорт в Китай, некоторая их часть оставалась в стране, и примерно с 2005–2006 годов все большее число северокорейцев стало регулярно употреблять метамфетамин. Это вещество в Северной Корее называют «льдом», используя для этого иногда корейский («орым»), а иногда китайский («пинду») термин. При этом на первых порах метамфетамин был роскошью: его употребляли представители местной элиты. Только после 2008 года наркотики стали распространяться и среди более широких слоев населения. Метамфетамин многими по-прежнему воспринимается как мощное тонизирующее средство и даже как лекарственный препарат, у которого, впрочем, есть некие дополнительные эффекты. До сих пор в северных провинциях дозу метамфетамина могут подарить человеку на день рождения – никто не видит в этом ничего зазорного.

Около 2010 года власти осознали масштаб проблемы и развернули пропаганду, направленную на искоренение наркотиков. Однако отношение к пойманным с поличным производителям наркотиков и поныне остается достаточно нейтральным – по крайней мере, по суровым северокорейским меркам. Результатом стала метамфетаминовая эпидемия, которая в последние 15 лет охватила северные провинции страны. Как свидетельствуют иногда попадающиеся в пхеньянских вузах плакаты о вреде наркотиков, в какой-то степени она добралась и до столицы. Правда, после 2015 года количество сообщений о наркотиках снизилось, а вот сообщений о суровых наказаниях, которые постигают наркоторговцев, наоборот, стало больше. Что же, может быть, и в этой области новому северокорейскому руководству удается добиться успехов.

Табак впервые попал в Корею в 1610-х годах из Японии и сразу же приобрел там невероятную популярность. Через несколько десятилетий курили все корейцы обоих полов, а длинная и тонкая курительная трубка стала одним из главных символов статуса для корейской конфуцианской элиты. Южная Корея до сих пор остается курящей страной, хотя там с начала 1990-х годов ведется кампания по борьбе с курением, которая оказалась на удивление результативной. На Севере же, несмотря на отдельные попытки справиться с никотиновой зависимостью, курение остается массовым. По данным Всемирной организации здравоохранения, курят 54,7 % северокорейских мужчин, но мне кажется, что эти данные занижены и что реальная доля курильщиков существенно выше. В Южной Корее, кстати, сейчас курят 43,9 % всех взрослых мужчин. Негативные последствия курения усугубляются тем, что северокорейцы предпочитают крепкий табак.

Нельзя сказать, что мужчины в КНДР не знают о связанных с курением опасностях. В школах им рассказывают о вреде табака, а СМИ время от времени проводят кампании по борьбе с курением. Одну такую кампанию в 2001 году инициировал сам Полководец Ким Чен Ир, который вроде бы даже критиковал тех сановников, которые не отказались от пагубной привычки, обвиняя их в недостаточной преданности Партии. Однако особых успехов эти усилия не принесли. Мужчины в Северной Корее по-прежнему начинают курить в позднем подростковом возрасте и не бросают до самой смерти. Ким Чен Ын – активный курильщик, и на публике он почти всегда появляется с сигаретой. Помню изумление, которое при мне испытал один из российских инженеров-ракетчиков, когда увидел фотографию Высшего Руководителя, который курил неподалеку от заправленной и готовой к пуску баллистической ракеты.

С другой стороны, для женщин молодого и среднего возраста курение – абсолютное табу. На Юге тоже в целом не одобряют женское курение, но на Севере подход гораздо жестче. Один мой знакомый беженец с Севера заметил: «Чтобы у нас женщине закурить, ей надо сначала сойти с ума». В глазах общественного мнения курить позволено лишь пожилым женщинам «из простых», и те немногие северокорейские женщины, которые все-таки курят, обзавелись этой привычкой в возрасте ближе к 60.

Почти повсеместный спрос на сигареты превратил их в один из самых популярных видов подарков (равно как и взяток). Торговцы прекрасно знают, что пачка сигарет – лучший аргумент, который способен убедить солдат на КПП не слишком усердствовать при проверке документов, а пара пачек вообще может заставить их в нужный момент отвернуться.

В Северной Корее производится более 100 видов сигарет. В былые времена, как и все потребительские товары, табачные изделия подлежали распределению в рамках сложной системы пайков. Каждый мужчина имел право на определенное количество табака определенного качества в зависимости от своего положения в официальной иерархии. Табак для членов Семьи Ким производился в лаборатории Института долголетия, специального исследовательского центра, который отвечает за здоровье правящего клана. Чиновникам выдавали «Чхильбосан» и «Рагвон» – сигареты с фильтром, изготовленные на табачной фабрике Тэсон (в те времена, примерно до 2000 года, возможность курить сигареты с фильтром считалась важным показателем привилегированного положения). Там же производились сигареты на экспорт. В СССР и социалистических странах северокорейские сигареты продавались десятилетиями и стоили недорого. Сигареты более низкого качества – для массового потребления – производились на Пхеньянской табачной фабрике.

Впрочем, сейчас все изменилось. Военнослужащие и прочие силовики по-прежнему получают практически бесплатные табачные пайки, а вот остальные сейчас удовлетворяют свою пагубную привычку на коммерческой основе. На рынке и в специализированных коммерческих магазинах можно купить все что угодно – и не только северокорейского производства. Показателем престижа является возможность закурить Camel или, лучше, Seven Stars (известный на всем Дальнем Востоке японский бренд). Особой популярностью пользуются британские сигареты Craven, которые в КНДР именуют «сигареты с кошкой» (кояни тамбэ) из-за изображенной на упаковке черной кошки. Популярностью пользуются также российские и особенно китайские сигареты.

Сам Ким Чен Ын, который курит постоянно и везде, до 2017 года курил сигареты «27 июля». Они получили такое название в честь дня подписания перемирия, завершившего Корейскую войну. С 2017 года Маршал перешел на другие сигареты местного производства – «Консоль» («Строительство»).

В свое время в КНДР занимались и организацией производства поддельных сигарет мировых брендов. Например, в 1995 году тайваньская полиция обнаружила 20 контейнеров с упаковочными материалами для контрафактных сигарет – их должны были отправить в Северную Корею. По заявлению одной из табачных компаний, чью продукцию подделывают на Севере, изъятых материалов хватало на производство сигарет розничной стоимостью 1 млрд долларов. В те времена подделками занимались на государственном уровне. В последнее время от этой практики, кажется, отказались, но зато подделки иностранных сигарет производятся в частных мастерских. Одна моя знакомая в свое время, когда жила в Северной Корее, активно занималась там производством поддельных китайских сигарет. Сырье она покупала либо у рабочих крупной табачной фабрики, которая располагалась в ее городе, либо у крестьян, которые выращивали табак на своих полузаконных участках в горах. Дома она оборудовала небольшую мастерскую, в которой девочки-старшеклассницы, используя самое простое оборудование, производили сигареты. Потом эти сигареты паковались в китайские материалы, которые моя знакомая иногда покупала на открытом для китайцев рынке в Специальной экономической зоне Расон, а иногда приобретала у контрабандистов. В результате этих усилий появлялись «китайские сигареты» северокорейского производства, которые потом продавались местным мелкооптовым торговцам.

Поскольку в былые времена многим курильщикам не хватало того, что им выдавали по карточкам, простые люди активно курили листовый табак, который всегда присутствовал на местных рынках. Табак на своих участках выращивали крестьяне, и даже в те времена, когда размер участков был жестко ограничен, это все равно было коммерчески выгодным занятием. Наиболее популярны табачные листья из северной части страны – из горных районов, прилегающих к границе с Китаем. Этот табак много крепче выращиваемого в южных провинциях и стоит, соответственно, заметно дороже. На Севере подход к качеству табака прост: чем крепче, тем лучше. Продавцы на рынках рекламируют свою продукцию так: «крепкий табак», «очень крепкий табак» и «табак настолько ядреный, что перехватывает дыхание!».

Иностранцы всегда поражаются тому, насколько безопасны улицы Сеула. В Южной Корее есть и коррупция (слово «откат» вполне понятно многим южнокорейским министрам и губернаторам), и мошенничество, но вот уличная насильственная преступность там практически отсутствует. Вооруженное ограбление в Сеуле – редкость, а убийств на улицах практически не бывает. Вандализм, захлестнувший многие западные города, также почти отсутствует в Южной Корее, а подростковые банды немногочисленны. Север в этом плане в чем-то отличается от Юга, а чем-то, наоборот, на него похож. Пхеньян и другие северокорейские города в целом очень безопасны, хотя при этом молодежные уличные группировки стали частью северокорейской жизни.

Автор этих строк рискнет, основываясь на своем опыте, заявить: северяне в целом более агрессивны, чем южане, и более склонны решать конфликты силой. Долгое время я думал, что это мое субъективное и, соответственно, спорное мнение, но в последние пару десятилетий, когда южане начали гораздо чаще сталкиваться с мигрантами с Севера, у многих из них сложилось такое же ощущение. С 1999 года северокорейских мигрантов, прибывающих в Южную Корею, в обязательном порядке направляют в учебный центр «Ханавон», где они проходят интенсивный курс подготовки к жизни на Юге. Этот центр приобрел дурную славу из-за драк между обучающимися там северокорейцами. В некоторых случаях нападениям подвергались и сотрудники центра – нечто совершенно немыслимое на Юге, где глубоко укоренилось почтение к учителям и социальной иерархии в целом. Когда я услышал об этом, то не очень удивился. В наши дни мигранты с Севера редко являются выходцами из элиты, большинство из них – самого простонародного происхождения, «четкие пацаны» и суровые мужики из глубинки, которые готовы использовать кулаки, когда сочтут это необходимым.

«Субкультура шпаны» стала частью северокорейской традиции еще в 1970-е: с тех пор множество молодых людей допризывного возраста (то есть, как правило, до 18 лет) из малообеспеченных семей становятся членами подростково-молодежных группировок. Особенную силу такие банды набрали в провинциальных городах. Некоторые из этих городов в итоге оказались разделены на зоны влияния, и для местного пацана временами бывает небезопасно ходить по территории «чужого района» (взрослых и девушек при этом не трогают). Иногда молодежные группировки оказываются замешаны в разного рода мелком криминале: ограбления продуктовых киосков, кражи велосипедов и домашней утвари. Однако преступная деятельность вряд ли является основной частью жизни члена такой банды. Драки с пацанами из других районов, дерзкие побеги от полицейских патрулей и прочие мелкие авантюры становятся приключениями для северокорейских подростков из не совсем благополучных семей. В этом отношении они сильно отличаются от своих южнокорейских сверстников, которые слишком заняты подготовкой к экзаменам в вуз, чтобы совершать подобные глупости.

Власти, как правило, игнорируют эти банды, если, конечно, выходки шпаны остаются в пределах того, что молчаливо считается приемлемым. Власть, полиция, а часто и родители резонно предполагают, что большинство членов таких молодежных группировок в ближайшие год-два отправятся в армию, откуда домой они вернутся очень нескоро (в армии служат долго) и, скорее всего, совсем другими людьми. Таким образом, участие в какой-то подростковой группировке воспринимается как обычное дело, как часть ритуала взросления и социализации – по крайней мере, для некоторых социальных групп. Однако тут нас подстерегает парадокс. При том что к применению силы жители Севера склонны больше, чем жители Юга, и при том что в стране существует традиция молодежных полукриминальных группировок, в целом в КНДР переход к рынку, хотя и происходил в куда более жестких условиях, чем в СССР, не привел к появлению пресловутой культуры «братков». Преступности в Северной Корее с середины 1990-х стало больше, чем раньше, но она в целом остается под контролем.

Как известно, в бывшем СССР уличные банды извлекли изрядную выгоду из постперестроечных социальных преобразований, занявшись рэкетом, крышеванием или полулегальным бизнесом. В 1990-е приблатненная молодежь, некоторые из представителей которой постепенно превратились во вполне серьезных гангстеров, была заметной социальной силой. В КНДР, несмотря на развитие рыночных отношений после 1990–1995 годов, ничего похожего не наблюдается. За редчайшими исключениями молодежные банды остаются тем, чем они были всегда с момента своего появления, – группами относительно неблагополучной молодежи, живущей по своим законам. Как и в постсоветских странах, без «крыши» заниматься частным бизнесом в Северной Корее почти невозможно. Однако частный северокорейский бизнес с самого начала крышуют силовики и органы власти, а не бандиты и шпана. Как говорит по этому поводу знакомый российский дипломат, «в Северной Корее государство сохранило свою монополию на насилие».

Распад старой системы и голод 1996–1999 годов в целом вызвали в КНДР заметный рост уличной преступности. Напоминанием об этом служат и массовое распространение оконных решеток на нижних этажах жилых домов, и привычка забирать с собой в квартиру велосипед, а не оставлять его на улице под замком (не самое простое дело для тех, кто живет, скажем, на восьмом этаже, учитывая, что лифты даже в привилегированном Пхеньяне работают далеко не круглые сутки). Довольно часто в насильственных преступлениях оказываются замешаны и военные: солдаты крадут продукты питания у крестьян. Можно предполагать, что в этом проявляются традиции уличной шпаны, ведь для многих военнослужащих участие в молодежных уличных группировках – совсем недавнее прошлое.

Однако и в кризисные 1990-е, и в послекризисные нулевые уровень насильственной преступности в КНДР оставался очень низким, особенно если учесть, какую социальную катастрофу пережила тогда страна. Я помню, как беседовал с одной тетушкой, которая в разгар голода занималась мелкооптовой торговлей, в связи с чем регулярно ездила по Северной Корее с сумкой, буквально набитой наличностью (китайскими юанями, конечно). Иногда вместо себя она отправляла в такие поездки дочь, которой было тогда лет 20 с небольшим. Я поинтересовался у нее, не были ли такие поездки опасными – и тут же до меня дошло, что она просто не понимает, что я имею в виду. Тетушка стала говорить, что, дескать, и дороги (грунтовые, как и почти везде в КНДР) были скользкими, особенно зимой, и машины часто срывались в обрывы, так что поездки были, конечно же, опасными. При этом мне стало ясно, что тетушке даже не пришло в голову, что при поездках по голодающей стране с сумкой, набитой валютой, главную угрозу может составлять вовсе не отказ тормозов на старом китайском грузовике.

Восточная Азия заслуженно считается раем велосипедистов. Ни в одной другой части мира нет столько велосипедов. Однако в Пхеньяне до начала 1990-х годов велосипеды были запрещены, а в других северокорейских городах встречались относительно редко – по крайней мере, по меркам Китая или Вьетнама. Причин странного запрета на использование велосипедов в Пхеньяне, существовавшего по меньшей мере с 1970-х, я не знаю. Возможно, северокорейские труженики пиара и пропаганды решили, что велосипеды слишком примитивны и поэтому портят впечатление о «столице революции»? Какова бы ни была причина этого решения, велосипед не допускался на улицы Пхеньяна в течение нескольких десятилетий.

Этот запрет распространялся и на иностранцев. Когда в середине 1970-х годов прибывший в Пхеньян норвежский дипломат привез свой велосипед, это вызвало небольшой дипломатический скандал. После напряженных переговоров ему разрешили ездить на велосипеде, но только по выходным. В 1992 году запрет был внезапно снят, и в наши дни столичные власти активно пропагандируют использование велосипедов. В конце 1990-х годов в Пхеньяне даже оборудовали специальные велосипедные дорожки, а в 2018 году там, по образцу многих мировых столиц, даже появилась своя компьютеризированная служба проката общественных велосипедов. Как видим, «малый экономический бум» первых лет правления Ким Чен Ына привел к тому, что урбанизм потихоньку распространяется и в Пхеньяне.

В 1996 году было внезапно принято решение о том, что женщинам ездить на велосипеде не следует. Пропагандисты объяснили, что это противоречит «прекрасным национальным обычаям Кореи». Утверждается, что это решение принял сам Ким Чен Ир. Случись все это десятилетием раньше, году, скажем, в 1983-м, такой запрет был бы введен в действие по первому требованию и просуществовал бы вечно (или до того момента, когда правящий Ким высказал бы иное мнение по женско-велосипедному вопросу), однако в 1990-е страна уже все-таки сильно изменилась. На первых порах полиция пыталась обеспечить соблюдение запрета, и у некоторых велосипедисток конфисковали их транспортные средства, но страсти быстро поостыли, и очень скоро некоторые женщины стали игнорировать запрет. С течением времени о запрете в целом забыли, так что в нулевые годы кореянки спокойно ездили на велосипедах и по провинциальным городам, и по Пхеньяну. В итоге летом 2012 года запрет на использование велосипедов женщинами был формально отменен. Многие тогда восприняли это (в целом справедливо) как признак того, что Ким Чен Ын склонен к некоторым либеральным послаблениям. Впрочем, в сельской местности этот запрет, похоже, вообще никогда не воспринимался всерьез, ведь там альтернативы велосипедам практически нет и не было.

Дело в том, что велосипеды в КНДР – это не средство самовыражения и не спортивный инвентарь, а важное средство передвижения людей и грузов на небольшие расстояния. Часто велосипеды используются вместо тележек и тачек. На велосипедах возят товары на рынок, велосипеды используют, чтобы поднимать мешки с удобрениями к полулегальным частным полям на крутых склонах холмов, и, наконец, благодаря велосипедам люди могут ездить на работу и по делам на расстояние в десяток километров, которое пешком за приемлемое время никак не преодолеть.

Велосипеды в КНДР должны иметь регистрационный номер, а велосипедисты – сдавать экзамен на права в местном отделении полиции. Для того чтобы получить права, северокорейцы должны продемонстрировать знания правил дорожного движения. Номерные знаки представляют собой небольшие круглые пластинки с названием района, выдавшего регистрацию, и белым номером на красном фоне. Они закрепляются над передним колесом велосипеда. В сельской местности это требование порой игнорируют (впрочем, в последнее время велосипеды без номеров часто можно увидеть и в Пхеньяне). В обычной семье велосипед, пожалуй, самый дорогой из всех предметов домашнего обихода. Это не только транспортное средство, но и символ статуса. Кстати сказать, наиболее бедным семьям велосипед, даже самый простой, по-прежнему не по карману. Расхожая на Севере шутка «я могу одолжить жену, но не велосипед» хорошо иллюстрирует отношение корейцев к своим двухколесным экипажам.

Символом статуса до конца нулевых был японский велосипед, который обходился в несколько среднегодовых зарплат обычного рабочего. Японские велосипеды были тогда доступны лишь немногим, являясь своего рода северокорейским эквивалентом «ягуара» или «порше». Большинство таких велосипедов в те времена попадало в КНДР из Японии, где северокорейские моряки закупали их для последующей перепродажи. От тех времен остались фотографии выходящих из японских портов северокорейских кораблей, все свободные места на палубе которых были заняты подержанными велосипедами – некоторые из двухколесных машин гроздьями висели на бортах (или, скорее, за бортами) кораблей. В те времена наши моряки активно возили из Японии для перепродажи подержанные автомобили, а их северокорейские коллеги сосредоточивались на велосипедах. Впрочем, кризис в «деле похищенных» и вызванное им полное прекращение торговли с Японией привели к тому, что японские велосипеды к концу нулевых перестали поступать на северокорейский рынок. Им на смену пришли велосипеды китайские. Строго говоря, они всегда продавались в КНДР, но примерно до 2010 года северокорейские потребители относились к ним пренебрежительно, хотя с течением времени их качество и, соответственно, отношение к ним улучшалось.

Самая популярная марка велосипедов северокорейского производства называется «Кальмэги» – «Чайка». Любопытно, что эти модели собирались заключенными (не политическими): производство их было налажено на базе тюремного лагеря, расположенного недалеко от города Чхонджин в северо-восточной части страны. Есть и более дешевые местные марки вроде «Чеби» («Ласточка»), которые стоят на 30–40 % дешевле «Кальмэги». После 2000 года на улицах северокорейских городов стали появляться и грузовые трехколесные велосипеды в китайском стиле. Они широко используются для перемещения относительно тяжелых грузов. Это, так сказать, северокорейские «газели».

Наконец, в последние годы в северокорейских городах стали распространяться электрические велосипеды – в основном китайского производства. Речь идет не об электрических мотороллерах и мотоциклах, а именно о велосипедах, которые оснащены и педалями, и небольшим вспомогательным двигателем, – их иногда еще называют велогибридами. Их появление стало одним из признаков улучшения экономического положения страны, которое было результатом кимченировских «крипторыночных» реформ 2012–2016 годов. Любопытно, что традиционные механические велосипеды имеют круглые номера в виде табличек красного цвета, а вот у электрических велосипедов номера выглядят иначе – квадратные таблички белого цвета. По приблизительным оценкам, в столице такие велосипеды в 2017–2018 годах составляли примерно пятую часть велопарка, хотя в провинции их много меньше. Цена импортного китайского электрического велогибрида в 2018 году была 300–350 долларов, а аналоги отечественного производства стоили меньше. Учитывая, что среднемесячный доход пхеньянской семьи составлял тогда примерно 50–70 долларов, сумма эта довольно внушительна, хотя и доступна многим – при желании.

Велосипеды в Северной Корее воруют довольно часто: после кризиса 1990-х в стране появилась уличная преступность, и велосипед – самая дорогая вещь, которой может владеть обычный северокореец, – естественно, привлекает особое внимание воров. А как же машины? Личные автомобили до сих пор остаются редким исключением. Автомобиль так же доступен для среднего северокорейца, как, скажем, частный самолет для среднего американца. Собственное авто есть лишь у немногих избранных. Но об этом наша следующая история…

Северокорейская автомобильная промышленность родилась в ноябре 1958 года, когда завод Токчхон начал производство 2,5-тонных грузовиков, которые получили название «Сынни-58» («Победа-58»). Это были северокорейские копии советского ГАЗ-51 – самой распространенной тогда в СССР модели. Его простая, но прочная и надежная конструкция вполне соответствовала послевоенным условиям Кореи, тем более что корейский аналог был сделан еще более непритязательным, чем советский оригинал. В 1960 году из цехов того же завода вышел 6-тонный грузовик «Сынни-1010», а в 1964-м – 10-тонный «Чаю» («Свобода»). Начало относительно крупномасштабного производства грузовых автомобилей было большим достижением. В Южной Корее самые первые попытки создать собственный автопром предпринимались примерно в то же время, но до начала 1970-х годов к особым успехам не приводили.

Между тем в 1960-х годах Северная Корея наладила выпуск еще нескольких типов автомобилей, которые, правда, в основном были копиями советских прототипов. Возможно, самой важной из этих машин стал внедорожник «Кэнсэн-68» (названием ему стал обрезанный, но все равно хорошо знакомый тогда каждому корейцу лозунг «опоры на собственные силы»). Он представлял собой северокорейскую версию ГАЗ-69, знаменитого «козлика», впервые выпущенного в СССР еще в 1953 году. «Кэнсэн-68» хорошо подходил к местным условиям, в связи с чем этот автомобиль, как и его более поздние варианты, до сих пор широко используется в КНДР. По сути, он остается единственным пассажирским автомобилем серийного производства в Северной Корее, так как другие попытки запустить промышленное изготовление собственных легковых автомобилей не принесли особых успехов – в лучшем случае удавалось наладить их мелкосерийное производство.

В 1961 году на заводе Токчхон был изготовлен опытный легковой автомобиль «Сынни-415». В 1970-х и 1980-х годах в КНДР попытались наладить выпуск новых марок легковых автомобилей – так появились модели «Пэктусан» и «Пхеньян-410», но массово они не выпускались. И «Пэктусан», и «Пхеньян-410» были значительно упрощенными копиями «Мерседес-190». По состоянию на 2016 год в КНДР действовали четыре автомобильных завода. По оценкам, их мощности позволяют производить до 60 000 автомобилей в год. Правда, реальное производство там было куда ниже – в 2015 году в КНДР было произведено 35 000 автомобилей. По сравнению с объемом производства в Южной Корее, превышающим 4 млн машин в год, это статистически незначимая величина, всего лишь 0,9 % от южнокорейского производства. Можно предположить, что с введением в 2016–2017 годах новых, беспрецедентных по своей жесткости, санкций Совета Безопасности ООН положение северокорейского автопрома резко ухудшилось.

Самое крупное автомобилестроительное предприятие в КНДР – завод в Токчхоне, ныне именуемый «Сынни» («Победа») – предположительно, в честь первого детища этого предприятия – упомянутого выше грузовика «Сынни-58». Сейчас этот завод может выпускать около 30 000 машин в год.

В 1999 году начало работать первое совместное предприятие, созданное с участием южнокорейского капитала. С южнокорейской стороны в качестве партнера и инвестора выступала небезызвестная Церковь объединения преподобного Мун Сон-мёна. Этот коммерсант от религии в молодые годы отличался резко антикоммунистическими взглядами, а вот к старости, наоборот, стал активно работать с Северной Кореей. Созданное мунитами автомобилестроительное предприятие получило название Pyonghwa Motors, и занималось оно в основном сборкой легковых автомобилей по китайским лицензиям. В итоге, правда, бизнесмены из Церкви объединения разочаровались в совместной работе с Северной Кореей, которая оказалась убыточной. Хотя мощности завода позволяли собирать до 10 000 автомобилей в год, реальное производство было на уровне 1000 машин. В результате в 2013 году, вскоре после смерти Мун Сон-мёна, который лично лоббировал проект и, кажется, был готов терять на нем деньги, южнокорейская сторона полностью вышла из этого предприятия, передав все управление Северной Корее. Тем не менее завод Pyonghwa Motors, ныне находящийся под полным северокорейским контролем, работает и в наши дни, производя в небольших количествах легковые автомобили для местного рынка. Самым известным из них является автомобиль «Хвиппарам». Этот автомобиль первоначально представлял собой Fiat Siena и целиком собирался из комплектов, которые поставляли итальянцы со своего завода во Вьетнаме. В варианте, выпускающемся с 2007 года, «Хвиппарам» – лицензионная копия китайского седана Brilliance BS4, тоже в основном собранная из китайских комплектующих.

Весь северокорейский автопарк по состоянию на 2015 год насчитывал около 280 000 автомобилей, из них около 20 000–25 000 легковых. Большую часть парка составляют машины импортные. С 1970-х годов высшее чиновничество ездит на «мерседесах» и «вольво», а в последнее время – и на BMW. Чиновники рангом пониже раньше передвигались на «Волгах», а сейчас пересели на китайские машины, часто собранные по японским и иным иностранным лицензиям. Точно так же импортные автомобили ощутимо преобладают и в грузовом автопарке.

Почти весь северокорейский автопарк принадлежит государству – по крайней мере, на бумаге. В 1960-х годах некоторые корейцы из Японии, решившие эмигрировать на Север, привозили с собой свои машины, и им разрешалось пользоваться ими, поскольку они были готовы приобретать запчасти и топливо за валюту. Тем не менее содержание личного автомобиля в стране, где практически не было предназначенной для этого инфраструктуры, оказалось делом сложным и дорогим, и многие в итоге отказались от этой привилегии, сдав машины государству.

С начала или середины 1980-х годов в КНДР все-таки стали появляться личные автомобили. Это стало возможным по нескольким причинам. Во-первых, около 1984 года гражданам КНДР разрешили приобретать у государства автомобили за твердую валюту. Во-вторых, некоторые северокорейцы получали автомобили в подарок от родственников из Японии – такие подарки не просто разрешались, но даже приветствовались. С конца 1990-х годов в Корее стали появляться также личные грузовики и автобусы. Это было время, когда в стране быстро набирала обороты мелкая и средняя частная торговля и предпринимателям (точнее, предпринимательницам: торговля была и остается в основном делом женским) было необходимо быстро перемещаться с товаром по стране. Железная дорога, несмотря на всю свою дешевизну, с этой задачей справлялась не всегда, поэтому многие частные лица, накопив денег, стали покупать в Китае подержанные грузовики и автобусы, а потом создавать фактически частные транспортные фирмы, которые занимались междугородными перевозками людей и грузов.

Этот бизнес процветает и в наши дни. Разумеется, и ввоз таких автобусов и грузовиков в страну, и их регистрация осуществляются от имени государственных организаций, с которыми реальный владелец договаривается за соответствующую мзду: такая практика работы под государственной крышей вообще является стандартной для нового северокорейского бизнеса. Существуют негласные тарифы на регистрацию, которые зависят от размеров и типа автомобиля, а также от того, какое предприятие или учреждение согласилось вступить в договорные отношения с предпринимателем. По состоянию на 2008 год дороже всего стоила регистрация в армейских частях: тогда за регистрацию среднего размера грузовика следовало платить около 200 долларов в месяц. Регистрация в подразделениях госбезопасности обходилась несколько дешевле, а с гражданским учреждением можно было договориться и за 100 долларов в месяц. Явление это настолько распространено, что в КНДР даже возник специальный термин для обозначения личного грузовика или автобуса, который зарегистрирован на имя государственного предприятия или учреждения, но используется для междугородних перевозок: такое транспортное средство именуют собичха.

В нулевые годы автомобилями все чаще стали обзаводиться и богатые корейцы. Часть из них вполне официально регистрировала машину как свою личную собственность (в отличие от грузовика, регистрация легкового автомобиля в таком качестве никаких вопросов у властей сейчас не вызывает). Однако большинство предпочитало регистрировать и свои собственные автомобили на имя государственных организаций: это удешевляло обслуживание машины и, главное, помогало не привлекать излишнего внимания к своей персоне.

Тем не менее и поныне большинство легковых автомобилей сосредоточено в Пхеньяне и является служебным транспортом высшего и среднего чиновничества. Некоторые из этих автомобилей довольно дороги: склонность северокорейской элиты к известным западноевропейским брендам восходит к 1970-м годам, когда машинами высших чиновников становились «вольво», «мерседес» и BMW (советская номенклатура в те времена себе такой роскоши не позволяла и ездила на достаточно скромных «Волгах»). Однако за пределами Пхеньяна эти автомобили встречаются редко, и для большинства северокорейцев «легковой автомобиль» означает «Кэнсэн-68».

Каждый, кому доводилось бывать в северокорейской глубинке, много раз видел грузовики или автобусы, на которых (обычно в кузове) установлено внушительных размеров устройство, внешне похожее на большую металлическую бочку. Оснащенная этим устройством машина испускает густые клубы дыма. Не слишком технически подкованные личности порой считают, что увидели «автомобиль с паровым двигателем», но на самом деле этот механизм к паровому двигателю не имеет никакого отношения. Это – газогенераторная машина.

Газогенераторный автомобиль использует в качестве базового топлива не бензин, а газ, вырабатываемый из древесного угля или древесины специальным устройством, которое и именуется газогенератором. Затем этот газ фильтруется и подается не в паровую машину, а в обычный, лишь слегка модифицированный двигатель внутреннего сгорания. Большие и хорошо заметные «бочки», вертикальные цилиндры, обычно установленные в кузове таких машин, – это газогенераторы, производящие этот газ, а густой дым является побочным продуктом химической реакции при его выделении. Газогенераторный автомобиль не северокорейское изобретение. Технология эта была известна в Европе еще в начале XX века. Во время Второй мировой войны, следствием которой стала острая нехватка топлива для гражданских нужд, многие автомобили были переоборудованы в газогенераторные. Некоторые страны (включая Германию и СССР) в 1930-е и 1940-е годы даже серийно выпускали автомобили, специально созданные для работы на этом экзотическом топливе. В то же самое время газогенераторные машины использовались в Японии и колониальной Корее. Однако по окончании войны они были почти немедленно выведены из эксплуатации: люди снова пересели на бензиновые или дизельные автомобили.

Нефтеснабжение всегда было болезненным вопросом для северокорейской экономики. В стране отсутствуют собственные нефтяные месторождения, и поэтому она полностью зависит от импорта нефти и жидкого топлива. Изначально нефть поступала из СССР и Китая. До конца 1980-х годов из политических соображений обе эти страны продавали Пхеньяну нефть значительно дешевле, чем она стоила на мировом рынке. Тем не менее даже в лучшие времена импорт нефти оставался финансовым бременем для КНДР, да и особого доверия ни к Москве, ни к Пекину тогда северокорейское руководство не испытывало и зависеть от них в столь важном вопросе не хотело. Поэтому в 1978 году было принято решение переоборудовать некоторые корейские грузовики под газогенераторы. Первые эксперименты проводились на грузовике «Сынни-58». Результаты оказались успешными, и в середине 1980-х годов была запущена масштабная программа перехода на газогенераторные двигатели. К началу 1990-х годов около 70–80 % северокорейских грузовиков и автобусов, включая почти весь сельский транспорт, работало на древесном угле, древесине и даже стеблях кукурузы. Это решение оказалось неожиданно своевременным. В начале 1990-х годов бывшие союзники – традиционные поставщики нефти – стали вести торговлю с КНДР по мировым ценам. Конверсионная программа помогла частично смягчить шок от этого удара.

Однако если машины так легко перевести на, казалось бы, натуральное топливо, почему вся мировая автомобильная промышленность не ринулась подражать северокорейцам? Увы, газогенератор в обозримом будущем едва ли станет жизнеспособной альтернативой бензиновому двигателю, что северокорейцы могут засвидетельствовать на собственном опыте. Прежде всего, эффективность модифицированного таким образом двигателя оставляет желать лучшего. Изначально грузовик «Сынни-58» рассчитан на 2,5 т груза. Однако даже в идеальных условиях газогенераторный вариант «Сынни-58» не может перевозить более 2 т. Отчасти проблемы возникают из-за снижения мощности двигателя, а отчасти – потому что сам по себе газогенератор представляет собой тяжелый и громоздкий агрегат (типичный газогенератор имеет объем 180 л). Кроме того, водителям часто приходится загружать дополнительный уголь или древесину для рейса, и этот объемный груз еще больше снижает эффективную коммерческую нагрузку. Производимый генератором газ не так эффективен, как бензин, поэтому двигатель выдает гораздо меньше мощности. Максимальная скорость, которую можно развить газогенераторному грузовику, не превышает 30 км/ч. Более того, зачастую маломощным газогенераторным машинам сложно преодолевать крутые подъемы, что является немалой проблемой в стране, 80 % территории которой занимают горы.

Газогенераторные машины довольно серьезно загрязняют воздух, хотя в Северной Корее это, в общем, не считается причиной для особенного беспокойства. Несмотря на периодические заявления об обратном, экологические проблемы по-прежнему глубоко чужды северокорейскому сознанию, и в этом отношении КНДР не сильно отличается от большинства бедных стран нашей планеты. Впрочем, экологические проблемы могли стать одной из причин, по которым газогенераторным автомобилям в КНДР запрещен въезд в Пхеньян и некоторые другие города, равно как и пользование немногочисленными автострадами. Другая причина, как можно предположить, – забота городской администрации о подобающем облике столицы. Действительно, город, по которому курсируют старые грузовики, окутанные густыми клубами дыма, приобрел бы несколько стимпанковский вид, что едва ли соответствовало бы тому образу высокоразвитой столицы, который активно продвигает официальная пропаганда.

Еще одна проблема газогенераторного автомобиля – время на прогрев. Даже в теплую погоду на то, чтобы разогреть генератор до рабочего состояния, требуется около 20 минут. Только при достаточном нагреве он способен производить нужный объем газа для работы двигателя. Неудивительно поэтому, что с конца нулевых газогенераторные машины стали исчезать с проселочных дорог Северной Кореи (на немногочисленные шоссе их не допускали и раньше). Улучшение экономического положения, возобновление льготных поставок топлива из Китая, появление более экономных дизельных и бензиновых двигателей – все это привело к тому, что постепенно от газогенераторной технологии стали отказываться и в Северной Корее. Северокорейские газогенераторные машины требуют дополнительного «члена экипажа» – техника, который управляет генератором во время движения автомобиля. Считается, что это хорошая работа, хотя и похуже, чем работа водителя. В Северной Корее водителем быть очень престижно, но об этом мы поговорим отдельно.

«Там, на Севере, у него была очень престижная работа. Он был водителем директора НИИ!» – писали недавно про одного северокорейского беженца, который так и не смог приспособиться к жизни в Южной Корее. Трудности в адаптации – это, увы, хрестоматийная проблема беженцев, но в данном конкретном случае одной из причин пресловутого «синдрома чужака» стало то, что неудачник не смог примириться с потерей своего прежнего полупривилегированного положения водителя автомобиля. Люди, работающие на Юге с беженцами из Северной Кореи, прекрасно знают, что, когда речь заходит о программах профессиональной подготовки, беженцы часто выбирают новую профессию. Многие из них хотят стать водителями: в их представлении это очень, очень престижно. В Южной Корее это, конечно, совсем не так, но для того, чтобы это понять, нужно провести в стране несколько лет.

Идея о том, что водитель принадлежит к привилегированному или, по крайней мере, полупривилегированному слою общества, может показаться нам удивительной. Однако на Севере для таких представлений есть все основания. В КНДР водительские права имеют лишь очень немногие. Права можно получить разными способами. Наиболее, пожалуй, распространенный из них – это обучение в одной из автошкол, которые действуют в каждой провинции и некоторых крупных городах. Занятия в школе продолжаются весь день. Около полугода будущие водители изучают правила дорожного движения, приобретают практические навыки вождения и, главное, техобслуживания транспортных средств. Северокорейский водитель должен уметь – и реально умеет – заботиться о своем транспортном средстве при любых обстоятельствах. Права можно получить и «в рабочем порядке». Северокорейские грузовики очень ненадежны, поэтому в состав «экипажа» такой машины часто входит и механик, он же – помощник водителя. Проработав помощником два года, механик имеет право пройти экзамен на вождение и в случае успеха – получить права.

На Севере есть четыре категории водительских прав. Для того чтобы повысить категорию, нужно несколько лет проработать водителем, а затем снова сдать экзамен. Права 4-й категории позволяют управлять грузовиками, 3-й категории – автобусами и полноприводными автомобилями, 2-й категории – легковыми автомобилями. Таким образом, официально считается, что вождение легковых автомобилей – более сложная задача, чем управление грузовиками или полноприводными автомобилями. Отчасти это связано с тем, что исторически почти все легковые автомобили были служебными машинами VIP-персон, жизнь которых, разумеется, следует доверять только самым опытным водителям.

Женщин-водителей в Корее очень мало. Еще в 1970-х годах даже иностранки, жены дипломатов и других экспатов испытывали серьезные трудности с получением водительских прав в КНДР. Вождение автомобилей в КНДР тогда считалось – да в целом и сейчас считается – исключительно мужским делом. Впрочем, в последние пару десятилетий из этого правила стали делать исключения. В частности, никого сейчас больше не удивляет женщина, работающая водителем троллейбуса или трамвая. Но вот на автобусах и грузовиках женщин по-прежнему практически нет.

Так почему же тогда работа водителя считается привилегированной? Водитель может подзаработать («подкалымить», как выражались по этому поводу шоферы советских времен), причем очень серьезно, подвозя платежеспособных пассажиров и, главное, их грузы. В последние три десятилетия в связи с развитием рыночных отношений количество таких пассажиров сильно выросло. В некоторых случаях водители сами занимаются мелкой торговлей, спекулируя на разнице цен на одни и те же товары в разных районах страны – благо захватить с собой в дорогу несколько тюков с товаром может каждый из них.

Наконец, в частных фирмах хорошему водителю платят очень неплохую зарплату, а то и фактически отдают машину в аренду, давая работать по принципу «набери столько пассажиров и груза, сколько сможешь, возьми с них столько денег, сколько получится, потом отдай хозяину заранее оговоренную сумму, а остальное возьми себе». Реальная картина чуть сложнее, так как надо учитывать расходы на эксплуатацию, но в целом картина выглядит именно так. Все это означает, что водители сейчас относятся к самым высокооплачиваемым работникам в стране, и многие родители в простых семьях надеются на то, что их сын (о дочерях в данном случае речи нет) выучится на водителя.

История северокорейской гражданской авиации началась в декабре 1946 года, когда Северная Корея и СССР создали совместную авиакомпанию. И самолеты, и экипажи там были советскими, а вклад корейской стороны на практике сводился к предоставлению права пользования аэродромами и иным наземным оборудованием. Первые рейсы соединили Пхеньян с Читой, причем полеты осуществлялись через китайский Шэньян.

В 1954 году на смену совместному предприятию пришла корейская национальная авиакомпания. Она тогда получила название «Чосон эйр» (Choson Air) – по официальному названию страны (Северная Корея официально называет себя «Чосон», в отличие от Кореи Южной, которая именует себя словом «Хангук»). В 1993 году название главного и единственного северокорейского авиаперевозчика сменили на «Эйр Корё» (Air Koryo), включив в него то древнее название страны, от которого и произошло название Кореи в большинстве языков мира, включая русский. Авиакомпания «Эйр Корё» всегда была подразделением Корейской народной армии; она подчинена Бюро гражданской авиации, которое, в свою очередь, входит в состав ВВС КНА. Поэтому все ее пилоты являются боевыми летчиками ВВС на действительной военной службе, а в случае войны воздушные суда компании могут быть легко переключены на решение военных задач.

В 1958 году первый воздушный маршрут связал Пхеньян с двумя крупными городами в северной части страны – Хамхыном и Чхонджином. Однако этот первый внутренний маршрут оказался не слишком коммерчески успешным, так что сначала там сократили количество рейсов, а потом маршрут закрыли совсем. Вплоть до настоящего времени КНДР так и не удалось создать развитую сеть внутренних воздушных перевозок. Теоретически в расписании фигурируют рейсы почти в десяток северокорейских городов, но на практике самолеты из Пхеньяна более или менее регулярно летают только в Вонсан, Хамхын и Самджиён (у горы Пэктусан), причем и в эти города рейсов мало: в Вонсан, например, в 2019 году самолет летал раз в неделю по понедельникам. В остальные города рейсы осуществляются только при необходимости, в основном – в случае появления какой-то иностранной делегации или тургруппы. В целом внутри страны авиатранспортом пользуются очень немногие, так что иностранцы составляют едва ли не большинство пассажиров на внутренних рейсах.

С 1959 года северокорейские самолеты начали летать по международным маршрутам, которые связали Пхеньян со столицами двух крупнейших союзников и спонсоров Северной Кореи – СССР и Китаем. Изолированное положение КНДР в мировом сообществе делало еженедельные рейсы в Москву и Пекин более чем достаточными. В 1974 году новый маршрут соединил Пхеньян с Хабаровском. Он потребовался в связи с ростом числа северокорейских рабочих, которые трудились на лесозаготовках в Сибири. Примерно в это же время Северная Корея приобрела свои первые реактивные самолеты: три Ту-154 были поставлены в 1975–1977 годах. Это позволило открыть маршруты в Восточную Европу – в Софию и Берлин. Северокорейские чартерные рейсы – обычно в рамках различных дипломатических миссий – стали летать и в некоторые другие страны. Около 1990 года регулярные международные рейсы (один-два раза в неделю) осуществлялись в Москву, Пекин, Берлин, Софию и Хабаровск.

Кризис 1990-х привел к резкому сужению и без того скромной географии северокорейских авиамаршрутов. Теоретически новые соглашения позволили северокорейским самолетам летать в Бангкок, Макао и Гонконг, но из-за низкого спроса рейсы эти так и не стали регулярными, а осуществлялись фактически на чартерной основе. По состоянию на сентябрь 2019 года аэропорт Пхеньяна принимал всего десять рейсов в неделю: пять в Пекин, три в Шэньян и два во Владивосток. Со своими десятью рейсами в неделю пхеньянский аэропорт остается самым незагруженным столичным аэропортом во всей Восточной Азии.

Авиапарк компании «Эйр Корё» в основном состоит из старых советских самолетов, что, кстати сказать, иногда привлекает любителей истории авиации. На 2019 год в него входили: четыре двухмоторных турбовинтовых Ан-24, один из которых был поставлен в КНДР еще в 1966 году, один Ил-18 поставки 1969 года, два Ил-62, два Ту-134 и два Ту-154. Более новая авиатехника представлена тремя грузовыми Ил-76, двумя Ту-204 и двумя АН-148 (эти два самолета были закуплены на Украине в 2013–2015 годах и являются самыми новыми машинами северокорейского гражданского авиапарка). Кроме того, компании «Эйр Корё», как считается, подчиняются два правительственных Ил-62 и несколько вертолетов, которые не используются для обычных рейсов. Несмотря на более чем солидный возраст авиапарка, уровень безопасности рейсов не так уж и низок. За всю историю авиакомпании у нее была только одна авиакатастрофа, то есть авиационное происшествие, повлекшее человеческие жертвы. Случилась она в неожиданном месте, в Африке, далеко от обычных маршрутов северокорейской авиации: в июле 1983 года в горах Гвинеи, на подходе к аэропорту Конакри, разбился северокорейский Ил-62, выполнявший чартерный рейс с оборудованием для гвинейского конференц-центра.

Для большинства северокорейцев авиаперелеты – это мечта, нечто, связанное с таинственным и манящим «заморским миром», который открыт лишь для немногих. У подавляющего большинства населения путешествия в более отдаленные места ассоциируются с поездкой на поезде.

В большинстве социалистических стран основой транспортной системы была железная дорога: отношения с автомобильной техникой у правительств этих стран как-то не сложились. Не стала исключением из этого правила и КНДР, где до конца 1990-х железной дороге принадлежала почти полная монополия на дальние пассажирские и грузовые перевозки. Дорог с твердым покрытием в КНДР почти нет, автомобилей тоже немного, а размеры страны не слишком благоприятствуют использованию авиационного транспорта. Только с приходом в транспортную отрасль частного капитала (а случилось это около 2000 года) у железной дороги появился конкурент, но и сейчас в большинстве случаев поезд остается главным средством передвижения при путешествиях за пределы родного города или уезда. По оценкам, на 2017 год 86 % грузоперевозок на Севере осуществлялось железнодорожным транспортом. Неслучайно статья 1 северокорейского «Закона о железной дороге» гласит: «Железные дороги являются артериями страны».

По состоянию на 2013 год протяженность сети железных дорог КНДР составляла 5300 км, что почти в полтора раза больше, чем на Юге, при том что по площади Северная и Южная Корея примерно одинаковы. Примечательно, что Север продолжает строить новые линии, в то время как на Юге после начала там массовой автомобилизации, то есть примерно после 1975 года, строят только линии скоростных поездов. Общая протяженность железных дорог Севера выросла с 4000 км в 1970 году до 5300 км в 2018-м.

Примерно 4600 км северокорейских железных дорог имеют «стандартную» ширину колеи 1435 мм, которая используется в большинстве стран мира, а не привычную для нас «русскую колею» 1524 мм. Кроме этого, в КНДР есть более 500 км узкоколеек. Есть в Северной Корее и ветка с двойной – стандартной и русской – колеей, по которой без смены тележек могут ходить и российские, и корейские составы. Ветка соединяет российскую пограничную станцию Хасан с северокорейским портом Расон и является частью совместного предприятия RasonConTrans. Эту ветку в основном используют для доставки российского угля в порт Расон, часть которого арендована российской стороной для отгрузки экспортного угля в третьи страны. Привычное нам двухколейное полотно в КНДР является крайней редкостью: 98 % от общей длины железнодорожной сети составляют одноколейные пути с их неизбежно низкой пропускной способностью. Поезда, следующие во встречных направлениях, на таких ветках должны останавливаться на станциях и разъездах и пропускать друг друга – почти забытая в России на основных ветках технология.

Средняя скорость сильно варьирует в зависимости от местных условий. На линии Пхеньян – Синыйджу, главной магистрали страны, которая поддерживается в относительно хорошем состоянии, скорость на перегонах может достигать 60 км/ч, в то время как на некоторых второстепенных линиях из-за очень плохого состояния путей поезда не могут двигаться быстрее 20 км/ч. Впрочем, и на линии Пхеньян – Синыйджу, через которую идет бóльшая часть экспорта и импорта, скорость в 60 км/ч является, скорее, теоретической, так как не учитывает времени, которое приходится тратить на остановки. Последний раз я ездил по этой линии весной 2018 года, и путь от Синыйджу до Пхеньяна, протяженность которого составляла 225 км, наш поезд тогда преодолевал восемь с половиной часов – в основном из-за долгих задержек на станциях, где приходилось ждать и пропускать встречные составы. В итоге мы сильно опоздали: в соответствии с расписанием на дорогу отводилось чуть больше пяти часов. Иначе говоря, в моем случае средняя фактическая скорость при поездке по главной дороге страны на главном международном поезде Пекин – Пхеньян составила около 25 км/ч (иди поезд по расписанию, его скорость должна была составить около 40 км/ч).

С 1960-х годов, стремясь уменьшить зависимость от импортной нефти, северокорейское правительство начало систематически переводить железную дорогу на электрическую тягу. На сегодняшний день около 80 % железных северокорейских дорог электрифицировано – против 69 % в Южной Корее. Это позволяет широко использовать электровозы. С другой стороны, до недавнего времени на второстепенных линиях в некоторых местах можно было увидеть и работающие паровозы 1930-х и 1940-х годов – японской постройки, конечно. Перевод на электрическую тягу в годы «Трудного похода» сыграл дурную шутку с корейским железнодорожным транспортом. Дела с электроэнергией в КНДР и сейчас обстоят, скажем прямо, не лучшим образом, а в конце 1990-х отключения электричества были обычным делом даже на основных линиях. В результате поезд мог внезапно остановиться посреди поля и стоять там несколько часов, ожидая, пока в контактной сети опять появится ток. В хорошую погоду пассажиры часто покидали вагоны и располагались вокруг поезда – только торговцам-мешочникам, составлявшим заметную часть путешествующих, приходилось оставаться в поезде и охранять тюки с товаром.

Около 60 % всего пассажиропотока в КНДР приходится на железнодорожный транспорт, и в этом отношении сильные мира сего ничем не отличаются от простых и скромных пассажиров. И Ким Ир Сен, и Ким Чен Ир, и Ким Чен Ын путешествовали по стране почти исключительно в своих специальных поездах. Более того, и за границу тоже (многим памятна та сумятица, которую на российском Транссибе порождало прохождение литерного поезда Ким Чен Ира во время его визитов в Россию). Например, в феврале 2019 года Ким Чен Ын отправился на встречу с президентом США Дональдом Трампом в Ханое на своем личном поезде. Правда, тогда технические проблемы с вьетнамским путевым хозяйством привели к тому, что тяжелый бронированный поезд не доехал до Вьетнама: на китайско-вьетнамской границе Высший Руководитель, так сказать, «спешился» и преодолел последний участок пути до Ханоя в составе автомобильного кортежа.

Обычные северокорейцы ездят поездом по другой причине: у них нет выбора, поскольку в стране до недавнего времени почти не было других средств передвижения на дальние расстояния, да и сейчас билет на междугородний автобус (на тех направлениях, на которых такие автобусы вообще существуют) обычно стоит заметно дороже билета на поезд. Оно и понятно: междугородние автобусы в КНДР сейчас фактически принадлежат частным лицам, а железная дорога является учреждением государственным и в целом субсидируется.

Для того чтобы купить билет, северокореец должен предъявить разрешение на поездку, без которого он не имеет права на выезд за пределы своего родного города или уезда. Если билетов нет (а это случается достаточно часто: дефицит, как оно всегда и бывает, является обратной стороной государственных субсидий), то доставать их приходится с переплатой или по знакомству. Билеты нужно предъявлять при входе на платформу вместе с удостоверением личности и разрешением на проезд. Бумаги обычно проверяют двое: полицейский и железнодорожный контролер. Военнослужащие, которые составляют значительную часть пассажиров, пользуются специальным входом, где обычного железнодорожного контролера сопровождает офицер военной полиции. Во времена Ким Ир Сена контроль был очень жестким, но сейчас обстановка куда более спокойная, так что при желании, особенно на малых станциях, в поезд можно попасть и без «разрешения на поездку».

На Севере есть три типа пассажирских поездов дальнего следования, которые отличаются по количеству остановок в пути: скорые поезда (кыпхэн ёльчха), полускорые (чунгыпхэнъ ёльчха) и обычные (тхонгын ёльчха). Скорые поезда имеют номера от 1 до 20, а полускорые – от 21 до 99. Кроме того, есть еще несколько типов местных поездов. В КНДР существуют пассажирские вагоны трех основных классов. Спальные вагоны 1-го класса доступны только иностранцам и привилегированным пассажирам. Такие вагоны нам хорошо знакомы: это, по сути, достаточно точная копия советско-российского купейного вагона с четырехместными купе и туалетами в двух концах. В Северной Корее подобные вагоны имеются только в некоторых экспрессах, курсирующих между крупными городами. Вагоны 2-го класса похожи на российские плацкартные, но часто с тремя, а не двумя, спальными полками. Впрочем, они тоже являются редкостью, и подавляющее большинство путешественников пользуется обычными общими вагонами с деревянными сиденьями.

Мест на всех часто не хватает, особенно если учесть, что значительную часть путешествующих составляют мелкие торговцы, которые садятся в поезд со своими огромными мешками, набитыми разнообразным товаром. Поэтому пассажирам часто приходится сидеть на полу. Во время голода, когда железнодорожное сообщение находилось в состоянии полного хаоса, пассажиры, бывало, ездили даже на крышах вагонов. Другая проблема – нехватка оконных стекол, так что местами вместо стекла оконный проем приходится заделывать пластиковой пленкой. В общих вагонах места традиционно не имеют номеров, так что при посадке пассажиры бросались на платформу, пытаясь опередить попутчиков на пути в вагон. В 1980-е я иногда был свидетелем этих спринтерских забегов по перронам, которые производили довольно сюрреалистическое впечатление: люди всех возрастов, нагруженные внушительными мешками и сумками разных форм и размеров, бодрой рысцой неслись к своим поездам – кто успел, тот и сел! Правда, в 2003 году правительство попыталось навести порядок, и во многих поездах (неясно, впрочем, во всех ли) сейчас действует система «номерных мест». Это позволило избавиться от спринтерских забегов.

Северокорейская железнодорожная система находится в незавидном состоянии. В последние годы на Юге широко обсуждается вопрос о широкомасштабной ее модернизации – в том числе и с участием российских компаний. В силу ряда причин, говорить о которых здесь не время и не место, из этих планов вряд ли что-либо выйдет в ближайшем будущем, но вот в перспективе восстановлением и реконструкцией железнодорожной системы Севера, конечно, придется заняться всерьез. Восстановление будет стоить очень дорого и займет много времени. Российские специалисты, которые в середине 2010-х годов обследовали северокорейские железные дороги, пришли к выводу, что доведение их до минимально приемлемого уровня потребует 20–25 млрд долларов США. Боюсь, что наши инженеры были настроены слишком оптимистично…

Социалистические страны не жалели денег на развитие метро. По-видимому, пример здесь подала Москва, но и для других социалистических стран метрополитен был не только удобным городским транспортным средством, но и своего рода политической декларацией, пропагандистским артефактом из мрамора, бетона и гранита. Северная Корея не стала исключением из этого правила: ее столица тоже обзавелась очень дорогим, довольно красивым, но, увы, не очень эффективным (в транспортном смысле) метрополитеном.

Метро Пхеньяна является не только важным звеном городской системы общественного транспорта, но и служит двум другим, менее очевидным целям. Во-первых, метро – это гигантское убежище в системе гражданской обороны. Во-вторых, это витрина северокорейской архитектуры и дизайна. Военно-стратегические соображения при строительстве пхеньянского метрополитена играли очень большую роль. Северная Корея в течение последних нескольких десятилетий активно готовилась к войне – как к оборонительной, так и к наступательной (или, как искренне думали сами северокорейские руководители, «освободительной») – против Южной Кореи и ее главного союзника США. При этом как раз в конце 1960-х, когда шло проектирование метро, обстановка на полуострове обострилась необычайно. К войне тогда готовились всерьез, и частью этих приготовлений было строительство масштабных подземных сооружений.

Пхеньянское метро – это метро не просто глубокого, но очень глубокого залегания: большинство станций находится на глубине 100–120 м (считается, что это самое глубокое в мире метро), так что спуск туда на эскалаторе занимает немало времени. Все станции оборудованы герметичными стальными затворами. Одна из станций метрополитена – станция «Кванмён» – никогда не используется обычными пассажирами, и поезда неизменно проходят через нее без остановки. Станция эта расположена под Дворцом Солнца Кымсусан, бывшей резиденцией Ким Ир Сена, которая после его смерти в 1994 года была превращена в мавзолей. Станция эта, очевидно, предназначалась для эвакуации правительства в случае чрезвычайной ситуации – возможно, в расположенный где-то поблизости бункер. Другой отличительной чертой пхеньянского метро, также явно имеющей военное значение, является длинный проход, соединяющий саму станцию с подземным вестибюлем, на котором находится вход на эскалаторы. Иначе говоря, сойдя с эскалатора, пассажир сначала оказывается не в подземном зале станции, а в длинном подземном коридоре, по которому он идет до входа на саму станцию несколько минут.

Другая миссия метрополитена – демонстрация северокорейского «чучхейского социализма» в целом и его архитектуры в частности. Как и советский прототип, метрополитен Пхеньяна богато декорирован. Платформы облицованы полированным мрамором, украшены мозаикой, витражами, фресками, огромными бронзовыми люстрами. Руководство Северной Кореи приложило большие усилия, чтобы обеспечить начало работы пхеньянского метро до того, как свое метро будет запущено в Сеуле. В те времена оба корейских государства еще всерьез соревновались друг с другом, время от времени забавляя своими пиаровскими усилиями иностранных наблюдателей. В случае с метро усилия Пхеньяна увенчались успехом: первый подземный поезд в Пхеньяне отправился в путь в сентябре 1973 года, то есть почти на год раньше, чем в Сеуле. Однако с тех пор пхеньянское метро словно застыло во времени: последнее – весьма незначительное – расширение его сети произошло в 1987 году, а общая протяженность метрополитена составляет более чем скромные 34 км. Правда, в 2010-е годы опять пошли разговоры о продлении существующих линий, но пока неясно, будут ли эти планы осуществлены, и если да, то в какие сроки.

Конечно, пхеньянское метро – не только объект гражданской обороны и архитектурно-политический символ, но и средство транспорта. Однако в этом отношении его возможности как раз ограничены. В метро имеется всего 17 станций на двух линиях, пересекающихся в одной точке, где располагается единственный на весь город пересадочный узел. Обе линии обслуживают западную часть города, и ни одна из них не пересекает реку Тэдонган (ходят слухи, что попытка ее пересечь привела в 1971 году к крупной катастрофе и затоплению строящегося туннеля). Так что восточная половина города по-прежнему полностью отрезана от системы метро.

Метро было построено при технической поддержке Китая, и его подвижной состав тоже был когда-то импортирован из КНР, хотя в те годы северокорейцы пытались не афишировать это обстоятельство. С китайских вагонов производства Чанчуньского вагонного завода, которые поступили в Пхеньян в начале 1970-х, были даже сняты таблички, указывавшие на то, где именно они были произведены. Надо сказать, что в те времена это была достаточно обычная для Северной Кореи практика: так же снимали таблички и с советского оборудования. В 1990-е годы подвижной состав пхеньянского метро был модернизирован за счет приобретения старых вагонов берлинского метро. Различить бывшие китайские и бывшие немецкие вагоны просто: в китайских вагонах сиденья располагаются, как в российских автобусах, перпендикулярно движению, а в германских вагонах имеются более привычные нам вагоны с длинными сиденьями вдоль стен под окнами.

Составы короткие (три – четыре вагона) и ходят довольно редко; интервалы между ними обычно составляют 10–15 минут, хотя в часы пик они сокращаются до 5–7 минут. Время работы метро регулярно меняется. В 1999 году оно открывалось в 5:30 утра и закрывалось в 23:30 вечера, в середине 1980-х оно прекращало свою работу в 22:30 вечера, а в начале 2010-х вход на станции метро закрывался уже в 21:30. Хотя обычно в метро довольно немноголюдно, в часы пик там случается и давка. Дело в том, что перед посадкой в вагон не принято ждать, пока оттуда выйдут все желающие, как, например, в случае с автобусом. Как только двери открываются, начинается хаос: потоки выходящих и входящих пассажиров сталкиваются, и недостаточно проворных (или сильных) напирающие пассажиры просто вносят обратно в вагон. Эта толкотня, надо сказать, сильно контрастирует со строгим, псевдоклассическим величием подземных интерьеров.

Зимой 1990–1991 годов центр Пхеньяна охватила строительная суматоха. Некоторые улицы целиком заполонили солдаты-строители, а громкоговорители надрывались, исторгая традиционный микс маршей и лозунгов. Люди были поглощены работой: к 15 апреля 1991 года, то есть ко дню рождения Ким Ир Сена, необходимо было открыть в городе трамвайное сообщение. Какое-то время казалось, что строители не смогут уложиться в установленные сроки, так что в феврале темпы работы значительно ускорились. Люди работали круглосуточно, в любую погоду. Несмотря на холод, многие солдаты снимали свои ватники, оставаясь только в нижних рубашках. Как это водится на северокорейских стройплощадках, работы в основном выполнялось вручную. Солдаты ломами разбивали асфальт, а затем таскали рельсы и укладывали их на место. Работы были завершены в срок, и в итоге в апреле 1991 года родился или, точнее, возродился пхеньянский трамвай.

Когда-то, в колониальные времена, будущая столица Северной Кореи была одним из трех корейских городов, в которых имелось трамвайное сообщение – кроме Пхеньяна, трамваи тогда ходили в Сеуле и Пусане. В Пхеньяне первый трамвай вышел на маршрут 20 мая 1923 года. Однако Корейскую войну первая пхеньянская трамвайная сеть не пережила. В 1951–1953 годах интенсивные американские бомбардировки практически сровняли город с землей, превратив его в дымящиеся развалины. Трамвайное сообщение прекратилось и после войны уже не восстанавливалось. Почему в конце 1980-х годов было принято решение возродить трамвай, неясно. Конечно, большую роль могли сыграть личные предпочтения Ким Ир Сена или его сына Ким Чен Ира, которые либо инициировали, либо одобрили проект. Однако это решение, вероятно, имело смысл. Транспортная система Пхеньяна, главного города страны, требовала улучшения. Расширять метро было трудно, особенно в условиях обостряющейся нехватки средств, а автобусы слишком сильно зависели от импортного топлива. Трамвай не нуждался в жидком топливе и мог перевозить большое количество пассажиров, став дешевой заменой метрополитену.

Первая трамвайная линия была открыта в 1991 году, за ней в 1992 году последовала вторая, а потом – и третья. Впоследствии линии перестраивались, иногда увеличиваясь в протяженности, а иногда, наоборот, сокращаясь. На 2018 год пхеньянский трамвай состоял из четырех линий общей протяженностью около 53 км. Это примерно эквивалентно общей длине путей трамвайной сети Сеула в начале 1960-х годов, незадолго до ее демонтажа. Нынешнее население Пхеньяна, кстати говоря, тоже примерно соответствует по численности населению Сеула того времени. Помимо трех стандартных линий, образующих единую систему, существует также короткая (3,5 км) линия Кымсусан, которая соединяет Дворец Солнца Кымсусан, где покоятся тела Вождя и Полководца, с ближайшей станцией метро. Эта линия никак не связана с остальной трамвайной сетью, имеет более узкую колею (1000 мм, в отличие от 1435 мм на остальных линиях) и использует совсем другой подвижной состав. Ее построили в 1995–1996 годах, когда бывший президентский дворец был перестроен под мавзолей Ким Ир Сена.

Трамваи в Пхеньяне в своем подавляющем большинстве импортные. В 1990 году КНДР закупила 45 вагонов на заводе ČKD/Tatra в Чехословакии: ČKD/Tatra – один из крупнейших и лучших производителей трамваев в мире. Затем последовали дальнейшие поставки, и в общей сложности в Пхеньян было отправлено около 225 новых вагонов чешского производства в трех модификациях. Однако новые вагоны были дорогостоящим приобретением, и в середине 1990-х годов Пхеньян начал покупать в Европе подержанные вагоны. В частности, в Восточной Германии были приобретены трамваи чешского производства, которые когда-то курсировали по улицам Лейпцига, Дрездена и Магдебурга. Среди них, кстати, часто попадались и вагоны T-3, которые в свое время составляли значительную часть московского трамвайного парка. Позже часть чешских вагонов была модифицирована, а в 2018 году на линии вышел новый – очень, надо сказать, современный по дизайну – трамвайный вагон, который, как утверждается в печати, целиком произведен на пхеньянских предприятиях.

На «особой» линии Кымсусан ходят подержанные швейцарские вагоны, которые когда-то курсировали по улицам Цюриха. Эти узкоколейные трамваи служат уже больше полувека (построены они были в 1947–1954 годах), но они все еще в хорошем состоянии. Впрочем, ничего особо удивительного в этом нет: трамвай – транспорт практически неубиваемый, и при аккуратном обслуживании трамвайный вагон может работать десятилетиями.

Что станется с пхеньянским трамваем, когда рано или поздно улицы города заполонят массы машин? Я надеюсь, что он выживет, хотя опыт южных соседей не сильно обнадеживает энтузиастов сохранения транспортного наследия: мало какие страны отказываются от реликвий своего недавнего прошлого с такой легкостью, как Южная Корея. С другой стороны, новые линии в Пхеньяне проложены весьма разумно: трамвайные пути проходят не по центру улицы, а сбоку, вдоль тротуаров, на обособленном полотне, так что даже в случае массовой автомобилизации они, скорее всего, не превратятся в непреодолимое препятствие для автотранспорта. Это – немаловажное обстоятельство, ведь именно неудачное расположение путей, обычно проходивших по центру улицы, стало одним из факторов, которые привели к ликвидации трамвайного сообщения в ряде крупнейших городов мира. Пхеньян этой ошибки во многом избежал, так что будем надеяться.

Главный вид общественного транспорта в Пхеньяне и других крупных северокорейских городах – троллейбус. В Восточной Азии троллейбусной сетью первым обзавелся Шанхай в 1914 году, и она функционирует там до сих пор. В США и Западной Европе троллейбусы практически исчезли в 1960-х годах (в Лос-Анджелесе, например, троллейбусное сообщение было прекращено в 1963 году), поскольку считались нерентабельными и создавали помехи другим видам транспорта. Тем не менее в нескольких городах США и Канады – Ванкувере, Сан-Франциско и Сиэтле, например – троллейбусы сохранились до наших дней. Но настоящий рай для троллейбусов – это бывший Советский Союз и бывшие социалистические страны Восточной Европы. По состоянию на 2015 год троллейбусы работали в 85 городах России.

Возможно, влияние СССР сыграло некоторую роль в выборе троллейбусов в качестве основного вида транспорта для северокорейской столицы и иных крупных городов, но в основном этот выбор, как можно предположить, был продиктован практическими соображениями. Главную роль играло то, что в конце 1950-х, когда в КНДР не было особых проблем с электроэнергией, которую тогда в изобилии производили гидростанции на северных реках (построенные японцами в последние годы колониального правления и частично реконструированные с советской помощью и на советские деньги уже после Корейской войны). С другой стороны, все жидкое топливо, которое необходимо для автобусов, было импортным, а с начала 1960-х Ким Ир Сен и его окружение считали одной из важнейших задач своей внешней политики именно снижение зависимости от импорта, в том числе и от импорта из дружественных стран (отсюда увлечение газогенераторными автомобилями).

Даже в лучшие времена, задолго до экономического кризиса 1990-х, дизельные автобусы (в основном венгерские «икарусы» и чешские «шкоды») в Пхеньяне ходили только в часы пик. В остальное время эти пожиратели дефицитного импортного топлива стояли у себя в автобусных парках, а все перевозки осуществлялись исключительно электрическим транспортом – троллейбусами, метро и, начиная с 1991 года, трамваями.

Первая троллейбусная линия в Пхеньяне была открыта в мае 1962 года. Она соединила железнодорожный вокзал в старой восточной части города с Выставкой промышленности и сельского хозяйства, которая когда-то располагалась на западном берегу Тэдонгана (позднее эта выставка была снесена, чтобы освободить место для Монумента идей Чучхе). За этой линией последовала дюжина других, и в конце концов все основные районы северокорейской столицы были соединены троллейбусными линиями. Помимо Пхеньяна, троллейбус запустили примерно в десяти северокорейских городах, среди которых были Хамхын, Канге, Чхонджин, Вонсан и Пхёнсон.

В отличие от импортных дизельных автобусов и трамвайных вагонов, троллейбусы производятся на Пхеньянском троллейбусном заводе. Корпуса изготавливаются вручную, так как, видимо, на заводе нет подходящих гидравлических прессов. Листовой металл проковывается, поэтому пхеньянские троллейбусы снаружи выглядят несколько помятыми. Однако стоит отметить, что эти проблемы с технологией во многом компенсируются усилиями корейских водителей и ремонтников, которые делают все возможное, чтобы содержать вверенный им подвижной состав в рабочем состоянии. Результаты их усилий впечатляют: в 2005 году около пхеньянского вокзала был замечен – и сфотографирован – сочлененный троллейбус «Чхоллима 9.25» (производство этой модели было прекращено около 1967 года) с 57 звездами на борту. Каждая такая звезда дается за 50 000 км пробега, так что данная машина прошла к тому времени 2 850 000 км. Даже учитывая, что троллейбус – довольно живучая машина, цифра эта впечатляет. Исключением она не является: машины с 40–50 звездами (два и более миллиона километров пробега) попадаются на улицах Пхеньяна довольно часто.

В 2017 году в столице КНДР появились троллейбусы с аккумуляторными батареями, которые позволяют маневрировать в некотором отдалении от контактной сети, а также проезжать небольшие расстояния в случае отключения электроэнергии. О появлении нового троллейбуса много писали в печати, постоянно подчеркивая, что новая модель является чисто северокорейской разработкой. Впрочем, неясно, в каких количествах эти троллейбусы появятся на улицах: у КНДР есть более насущные заботы, чем модернизация троллейбусного парка, тем более что имеющиеся в наличии машины со своими задачами в целом справляются.

До начала 1990-х годов в троллейбусах были кондукторы, проверявшие билеты при посадке. Потом они исчезли, и пассажиры должны сами оплачивать проезд на входе. В отличие от хаоса, который творится при посадке в вагоны метро, очереди на посадку в троллейбус, как правило, движутся в строгом порядке. Исключением становятся разве что часы пик. Если раньше водителями троллейбусов были исключительно мужчины, а женщинам отводилась роль кондукторов, то теперь это уже не так: большинство водителей троллейбусов в Пхеньяне – женщины.

Возможно, в дальней перспективе троллейбусы обречены: громоздкие и медлительные машины плохо сочетаются с автомобилями, которых все больше на улицах Пхеньяна. Но троллейбусы, вероятно, запомнятся как символ эпохи, тех долгих десятилетий, на протяжении которых поколения северокорейцев жили под властью Семьи Ким.

Северокорейские официозные историки потратили море чернил (они все еще почти не пользуются компьютерами), чтобы доказать, что Пхеньян всегда был главнейшим политическим центром Кореи. Однако даже беглый взгляд на долгую историю города показывает, что историко-политическая исключительность Пхеньяна, мягко скажем, преувеличена. С первых веков нашей эры Пхеньян действительно был важным укрепленным пунктом, а в 427 году стал столицей Когурё, одного из трех королевств, которые тогда боролись за господство над Корейским полуостровом. После падения Когурё в конце VII века Пхеньян оставался важным, но все-таки местным, провинциальным центром. Судьба страны решалась в других городах – там, где располагались двор монарха и центральные ведомства, то есть в Кёнджу, потом – в Кэсоне, а с 1394 года – в городе, который ныне именуется Сеулом, а тогда официально назывался Хансоном или Ханъяном.

Нынешняя судьба Пхеньяна была определена в конце августа 1945 года, и, как во многих других случаях в тот период, решение было принято советскими властями. 25 августа маршал К. А. Мерецков провел беседу с генералом И. М. Чистяковым, командующим 25-й советской армией, которая только что завершила уничтожение последних очагов японского сопротивления в Корее. В числе прочего Мерецков спросил, где Чистяков хотел бы разместить свой штаб: в Пхеньяне или Хамхыне – крупном промышленном городе на берегу Японского моря. И. М. Чистяков тогда выбрал Пхеньян. Вряд ли при этом он задумывался об исторической роли города. Гораздо большую роль играл географический фактор – центральное расположение Пхеньяна, его роль важного транспортного узла на транскорейской железнодорожной магистрали.

Решение разместить штаб-квартиру 25-й армии в Пхеньяне означало, что город стал магнитом для корейских левых, намеренных построить на Севере коммунистическое государство. Их усилия поощрялись, спонсировались и защищались Советской армией. Именно из Пхеньяна управляла страной Советская гражданская администрация (название это немного не соответствовало реальному положению дел, поскольку это был орган военного управления). В 1946–1948 годах администрация постепенно передавала свои обязанности северокорейским учреждениям, которые, естественно, тоже располагались в Пхеньяне.

Корейская Народно-Демократическая Республика была основана в сентябре 1948 года. С тех пор город – с небольшим перерывом на время Корейской войны – остается резиденцией северокорейского правительства. Тем не менее первая Конституция Северной Кореи 1948 года подлинной столицей КНДР объявила… Сеул. Тогда руководство КНДР (как и ее южного соперника, Республики Корея) настаивало на том, что является единственным законным правительством на всей территории Корейского полуострова. По этой причине Сеул и был изначально объявлен столицей северокорейского государства. На тот момент, как уже говорилось, Пхеньян воспринимался как просто один из крупных провинциальных центров, а вот за Сеулом, даже само название которого в переводе с корейского означает «столица», за пять столетий закрепилась репутация главного административного центра страны.

С официальной точки зрения руководства Северной Кореи, провозглашенное в том же 1948 году южнокорейское правительство было незаконным марионеточным режимом, который должен быть уничтожен при первой возможности. Считалось, что после победы будущей общекорейской революции столицей Кореи должен был стать не Пхеньян, а Сеул. Официальные власти Республики Корея, кстати, придерживались тех же взглядов – разница была только в том, что каждое из двух правительств считало именно себя обладателем полного и неделимого суверенитета над Кореей, а своих противников числило в самозванцах и марионетках иностранных держав. После Корейской войны стало ясно, что «освобождения» Юга в обозримом будущем не предвидится. Поэтому северокорейские власти сосредоточились на пропаганде величия собственной фактической столицы. С конца 1950-х годов северокорейская пресса стала называть Пхеньян «столицей революции». Это еще не делало Пхеньян формальной столицей страны, но тем не менее уже наделяло его особым статусом. Чтобы доказать это, режим начал переписывать историю, представляя Пхеньян гораздо более исторически значимым городом, чем это было в действительности – в первую очередь всячески поощряя культ Когурё.

Только в 1972 году Сеул окончательно перестал считаться столицей Северной Кореи. Обновленная Конституция КНДР провозгласила главным городом страны Пхеньян. Официальная пропаганда начала сравнивать «обедневший и грязный» Сеул с «чистым и богатым» Пхеньяном, образ которого становился живым свидетельством мудрости Великого Вождя и его сына, Любимого Руководителя.

Вот уже три десятилетия главной доминантой пхеньянского городского пейзажа является гигантская пирамида высотой 323 м. Это – гостиница «Рюгён», грустный и во многом символический памятник надеждам и амбициям КНДР. Ее история началась около 1980 года. Экономика страны к тому времени почти перестала расти, но инерция предшествующих лет еще позволяла руководству КНДР питать некоторые иллюзии по поводу своих возможностей и тратить немалые деньги на престижные проекты, которые должны были показать всему миру, каких успехов добивается чучхейская Корея под руководством Семьи Ким. Так родился проект «Рюгён», который предусматривал возведение в самом центре столицы гигантского 105-этажного здания. Завершение проекта было первоначально намечено на 1989 год, год Пхеньянского фестиваля молодежи и студентов, но потом было перенесено на 1992 год, год 80-летия Великого Вождя Ким Ир Сена.

С экономической точки зрения решение построить в Пхеньяне гигантскую гостинцу было довольно странным: число приезжающих туда туристов было небольшим, и даже уже имевшиеся гостиницы часто стояли полупустыми. Однако в основе этого проекта лежали не экономические соображения, а исключительно соображения гордости и национального престижа. Будущий отель получил название «Рюгён» по старому названию самого Пхеньяна (оно означает «ивовая столица» – а в городе действительно много ивняков). Планы были грандиозными. Здание должно иметь 105 этажей, в нем предусматривалось 3700 номеров, множество конференц-залов, ресторанов и других помещений. Общая площадь отеля должна была составить 430 000 кв. м, а в самой высокой точке он должен был достичь 323,3 м. Основание пирамидальной по форме гостиницы достигало 160 м в длину. Техническую помощь в строительстве здания оказывала французская инженерная компания, хотя основные проектные и строительные работы северокорейские специалисты вели самостоятельно. Если бы все пошло по плану и работы бы были завершены к началу 1992 года, гигантская пирамида в Пхеньяне стала бы самым высоким зданием в Азии, самым высоким отелем в мире и, скорее всего, вошла бы в десятку самых высоких на тот момент зданий мира.

Строительство гостиницы началось в 1987 году. Оно сопровождалось постоянными задержками, которые не позволили открыть ее к Пхеньянскому фестивалю молодежи и студентов в 1989 году, однако многие все еще надеялись, что отель «Рюгён» заработает в 1992 году, когда Северная Корея должна была отметить 80-летие со дня рождения отца-основателя страны, Великого Вождя Ким Ир Сена. Однако вскоре все пошло не так. В 1989–1991 годах КНДР перестала получать экономическую помощь из СССР и других социалистических стран, которая на протяжении многих десятилетий позволяла ей держаться на плаву. Это привело к серьезному экономическому кризису, который вскоре превратился в катастрофу. К 1990 году все работы на проекте были приостановлены. К тому времени собственно корпус гостиницы был построен, но ни остекления, ни отделочных работ проведено не было. Французские партнеры ушли из проекта в 1990 году, окончательно поняв, что платить им никто в обозримом будущем не будет, и работы на огромной стройплощадке остановились почти на 20 лет.

После этого «Рюгён» стал одной из самых своеобразных достопримечательностей Пхеньяна. Над центром столицы доминировала гигантская пирамида из темно-серого железобетона, с пустыми глазницами окон и маленьким краном на самой вершине конструкции. При этом в официальных северокорейских публикациях было невозможно найти изображения этого долгостроя: фотографы были обязаны снимать виды города так, чтобы мрачный гигант «Рюгён» вообще не попадал в кадр. По-видимому, в руководстве КНДР многие тогда стали воспринимать недостроенную гостиницу как зримое напоминание о крахе северокорейских надежд и амбиций. В 2008 году журнал Esquire назвал гостиницу «Рюгён» «самым уродливым зданием в мире». Вдобавок периодически стали ходить слухи о том, что оставленная на произвол судьбы конструкция постепенно разрушается под влиянием стихий. Однако вопрос о сносе гостиницы тогда не стоял – возможно, потому, что стоимость демонтажа огромного сооружения была бы непозволительно велика для Северной Кореи, а, возможно, и потому, что демонтаж был бы слишком уж очевидным признанием провала.

«Рюгён» постоянно пытались спасти и искали заинтересованных зарубежных партнеров. В 1998 году сеть отелей «Кемпински», один из крупнейших игроков на международном гостиничном рынке, начала переговоры с северокорейцами, обсуждая возможность открытия небольшого отеля «Кемпински» на нижних этажах гостиницы, но сделка эта провалилась. В 1999 году, когда отношения между двумя корейскими государствами вступили в очередную «оттепельную» фазу, северокорейцы обратились за технической помощью в южнокорейскую строительную компанию Daewoo, известную своим участием в крупных международных строительных проектах, а несколько лет спустя – в другую южнокорейскую компанию, LG. Наконец, в 2005 году начались разговоры о том, что в проекте готов принять участие город Инчхон – взяв на себя в числе прочего огромные расходы, связанные с возобновлением строительства. Однако и эти переговоры окончились ничем.

Спасение (не совсем полное) пришло с неожиданной стороны – из Египта. В 2009 году египетская фирма Orascom начала активное сотрудничество с Северной Кореей, занимаясь, в частности, развертыванием там сети мобильных телефонов. В качестве одного из условий вхождения на внутренний рынок КНДР Orascom согласился взяться за внешнюю отделку недостроенной гостиницы. Работы начались весной 2008 года, а к лету 2011-го былая мрачно-серая пирамида была полностью покрыта стеклом. Правда, на этом все и закончилось: внутри гостиницы не было проведено никаких отделочных работ, и здание остается, по сути, пустой коробкой. Тем не менее оно перестало выглядеть как живое и масштабное напоминание об амбициях 1970-х и катастрофе 1990-х. В последнее время огромную плоскость покрытых стеклом стен «Рюгёна» стали использовать как экран, на который в вечернее время проецируют всякие приятные для глаз изображения (а также лозунги). Что же, это, пожалуй, лучшее из всех возможных на настоящий момент решений проблемы.

Со временем, рискну предположить, «Рюгён» все-таки станет нормально функционирующим зданием – необязательно гостиницей. Даже сейчас, в 2019 году, когда в Корею по решению правительства Китая двинулись массы китайских туристов, Пхеньян не нуждается в таком количестве гостиничных номеров. Когда это случится, само здание уже не будет казаться чем-то исключительным: в конце концов, зданий такой высоты сейчас в Восточной Азии десятки, если не сотни. Однако запуск «Рюгёна», если он произойдёт, можно будет считать символом выздоровления северокорейской экономики, в то время как его возведение было в определенном смысле символом ее хронической болезни.

В Северной Корее (как, впрочем, и в Южной) любят многоэтажные дома. С давних времен именно эти здания, которые в России именуют то «человейниками», то «коробками», воспринимаются как символ прогресса, как знак будущего. Неслучайно, что сразу после того, как экономическое положение страны стало улучшаться, Ким Чен Ын запустил в Пхеньяне программу строительства многоэтажных домов, и программа эта во многом изменила облик северокорейской столицы.

Многоквартирные дома в заметных количествах появились в Пхеньяне сразу после окончания Корейской войны (1950–1953 годы). Строили их по советским проектам, и внешне они весьма напоминают российские «сталинки», с которых их и копировали. И поныне эти здания можно увидеть в центре Пхеньяна, особенно вдоль улицы Сынни (Победы), которая когда-то, кстати, именовалась улицей Сталина. Однако от таких домов отказались в конце 1950-х: слишком уж дорого обходились они для бедной страны, значительная часть городского населения которой тогда еще жила в землянках. Им на смену пришли другие типы домов – куда более дешевые и, соответственно, менее удобные.

Ранним типом многоквартирных домов стали так называемые дома с центральным коридором, который расположен внутри здания и проходит по всей его длине. Из этого коридора можно попасть во все квартиры на этаже. Квартиры в таких домах, как правило, имели площадь в пять – семь пхён (15–21 кв. м) и часто состояли из двух комнат. Лучшими считаются так называемые секционные дома. Их планировка напоминает привычные нам советские многоэтажки: лестничная клетка, и на каждом этаже по две – четыре квартиры с отдельными входами. В таких квартирах общей жилой площадью до 20–25 пхён (65–80 кв. м) может быть до четырех комнат. Однако такие большие квартиры предназначаются исключительно для элиты – остальные живут скромнее.

В новых жилых комплексах в каждой квартире имеется свой туалет и ванная комната, но в старых домах все «удобства» общественные – один туалет на весь этаж. В небольших городах многоэтажные дома часто вообще не имеют смывных туалетов, а их жители вынуждены пользоваться «удобствами» на улице. Однако даже в Пхеньяне водоснабжение не отличается надежностью, и поэтому в каждом туалете, общественном или личном, установлена большая, на пару сотен литров, стационарная емкость для хранения воды. Воду полагается запасать, когда водопровод работает нормально.

Даже при наличии централизованного водоснабжения в квартирах, как правило, нет горячей воды. Если снабжение горячей водой и предусмотрено в принципе, включают ее лишь изредка, а жителей по возможности предупреждают об этом заранее, чтобы они могли воспользоваться этим редким явлением. Зачастую в многоэтажках и холодная вода подается с перерывами, согласно графику – обычно утром и вечером. Сейчас, впрочем, ситуация меняется: примерно с 2010 года в квартирах и домах в массовом порядке устанавливают водонагреватели, которые питаются от баллонов с газом и обеспечивают обитателям квартиры возможность пользоваться горячей водой. С середины 1970-х годов лучшие многоэтажные дома оборудуют лифтами местного производства. К каждому лифту «прилагается» лифтерша, которая не имеет права отлучаться от своего агрегата. Большинство жителей очень стараются быть в хороших отношениях с «хозяйкой лифта». Однако лифт работает не круглые сутки, а только по утрам и вечерам, а в остальное время до своего этажа нужно добираться по лестнице.

Масштабная программа жилищного строительства, которую начали еще при Ким Чен Ире, но в полном объеме развернули при его сыне, во многом изменила облик северокорейской столицы. Тем не менее и поныне около половины населения Пхеньяна живет не в современных многоэтажных домах, а в кварталах, застроенных традиционными одноэтажными зданиями, которые в целом не очень изменились за последние полвека. Эти дома представляют собой невысокие сооружения с черепичными или шиферными крышами и оштукатуренными белеными стенами. Их окна и двери выходят на крошечный двор. Площадь таких домов (включая нежилую) составляет около 20 кв. м. Дома настолько маленькие, что ночью весь пол без остатка превращается в кровать, а днем они пустуют: взрослые на работе, а дети либо в школе, либо играют по соседству. Обычно такое одноэтажное жилище состоит из двух смежных комнат и кухни с традиционной системой отопления ондоль. При этой системе теплый воздух и дым из топки поступают в дымоходы, которые проложены под полом. В результате пол нагревается и нагревает помещение. Печи ондоля топят угольными брикетами, изготовленными из угольного порошка на ручных прессах (изготовлением брикетов занимаются на месте). Пожалуй, самая яркая черта северокорейских домов – это именно их дымоходы. Они обычно изготавливаются из куска железной трубы, часто изогнутой и ржавой, и выходят под странными углами от стены, придавая кварталам причудливый вид.

В районах одноэтажной застройки есть элементарное водоснабжение, но нет канализации, поэтому люди вынуждены пользоваться общественными туалетами. Водопроводные краны есть далеко не во всех домах, так что население подобных кварталов обычно пользуется водопроводными колонками, для которых строят специальные павильоны. Эти колонки стали центрами неформальной общественной жизни квартала. Рядом с колонкой часто располагается дворик, где играют дети, пока женщины набирают воду, стирают белье или обмениваются сплетнями. Однако эти районы исчезают прямо на глазах: как уже говорилось, последнее десятилетие в Пхеньяне и других крупных городах стало временем интенсивного жилого строительства. Результаты этого строительства впечатляют: за 2005–2018 годы Пхеньян изменился до неузнаваемости.

Официально считается, что все это строительство ведется государством. Отчасти это правда: некоторые престижные кварталы Пхеньяна были построены по старым схемам, то есть за государственный счет. Однако в целом даже в Пхеньяне, не говоря уж о прочих городах страны, главной движущей силой строительного бума стал частный бизнес. Жилищное строительство превратилось в одну из тех областей северокорейской экономики, где частный бизнес занял наиболее заметные позиции. Государственные организации, как правило, не имеют в своем распоряжении капитала, который нужен, чтобы построить многоквартирный жилой дом. Рассчитывать на официальную банковскую систему тоже не приходится. Как выразился по этому поводу один житель КНДР: «У государства по-прежнему есть земля, на которой можно построить дом, но у него больше нет денег, на которые можно этот дом построить». Выходом из положения является совместная деятельность государственных организаций и частных предпринимателей

На бумаге новое здание, конечно же, принадлежит государству. Разрешение на строительство выдается местными властями застройщику, в качестве которого официально может выступать только государственное учреждение или государственное предприятие. Это учреждение или предприятие также решает юридические вопросы, нанимает архитекторов и проектировщиков, организует подводку коммуникаций, а также «решает вопросы» с местными органами власти. Частные инвесторы оплачивают строительные материалы, нанимают рабочих, находят и арендуют тяжелую технику. Работами руководит своего рода неформальный комитет, представляющий как инвесторов (их обычно было несколько на каждое здание – своего рода пул), так и застройщика.

Итоговая прибыль делится между участниками проекта. Учреждение или предприятие, которое занималось оформлением документов (и формально является застройщиком и единственным собственником проекта), получает свою долю в виде определенного количества квартир. В них оно расселяет своих рабочих, но некоторые квартиры передаются государству, которое затем распределяет жилплощадь между нуждающимися гражданами (или гражданами с хорошими связями). Остальные квартиры выставляются на продажу, а прибыль идет частным инвесторам. Этот бизнес считается довольно привлекательным, хотя и не особо выгодным. По завершении работ инвесторы обычно получают вложенные деньги и сверх этого от 30 до 50 % прибыли. По меркам северокорейского рынка, где и риски, и прибыли очень велики, это немного, однако вложения в строительство все равно привлекательны – в том числе и из-за относительной защищенности от политических рисков.

К тому же недвижимость сама по себе – неплохое вложение капитала. Более того, это едва ли не единственный способ вложить значительный капитал в специфических условиях КНДР, где, как известно, нет ни фондовой биржи, ни акционерных обществ. Хотя формально торговля жильем запрещена, она фактически ведется еще с начала 1990-х. За 2005–2017 годы цены на квартиры в Пхеньяне выросли почти в десять раз, так что приличная трехкомнатная квартира в центре столицы в 2017 году стоила около 70 000–90 000 долларов, а жилье премиум-класса могло продаваться и за 150 000 американских долларов. Покупают такие квартиры в первую очередь сами крупные предприниматели.

Правда, 2018 год стал годом первого в истории новой Северной Кореи кризиса недвижимости: цены на нее в Пхеньяне упали на треть. Связано это, скорее всего, с режимом санкций ООН, который нанес удар не только по государственному, но и по частному бизнесу и остановил (будем надеяться – на время) то выздоровление северокорейской экономики, которое наметилось в последние несколько лет.

Одна из наиболее ярких особенностей Северной Кореи Ким Чен Ына – строительный бум. Самые заметные проявления этого бума, пожалуй, – новые жилые массивы в Пхеньяне. Однако строительство идет не только в столице. И если практическая ценность пхеньянских новостроек, которые нередко возводятся из престижных соображений на бюджетные деньги и используются в пропагандистских целях, порой бывает несколько сомнительной, то за пределами столицы ситуация иная. Строительный бум в глубинке обеспечивается частными инвестициями и регулируется рыночным спросом, поэтому возводимые там дома скромнее столичных, но они вполне пригодны для жилья – и, безусловно, их возведение экономически оправдано, так как отражает реальные потребности местного населения и наличие платежеспособного спроса, а не амбиции политиков и фантазии пропагандистов.

Итак, могу познакомить вас, уважаемые читатели, с г-ном Со, который в середине 2010-х работал на строительстве в одном крупном провинциальном городе. Г-н Со – один из тех немногих беженцев, кто давно и тщательно готовил свой побег на Юг. Еще подростком он стал слушать южнокорейское и иное зарубежное радио и со временем начал испытывать глубокие сомнения как по поводу будущего Северной Кореи, так и по поводу своих перспектив в северокорейском обществе. В результате он задумался о побеге и стал планомерно к нему готовиться, что, вообще говоря, очень нетипично, ибо большинство беглецов принимает решение о побеге импульсивно, обычно уже находясь в качестве гастарбайтеров в Китае. На каком-то этапе Со переехал в соседний город и нанялся там на стройку, чтобы заработать денег для обеспечения своего будущего побега. Он провел там два с половиной года.

С формальной точки зрения г-н Со считался студентом, находящимся в академическом отпуске, и это спасало его от слишком пристального внимания со стороны полиции: в КНДР студенту вполне допустимо жить в доме родственников или друзей в свободное от учебы время, а поскольку речь шла не о Пхеньяне, то особых проблем с регистрацией-пропиской у него не возникло.

Приехав в город, г-н Со снял комнату с трехразовым питанием в доме у местной семьи. Кормили его хорошо, поскольку этот почти приграничный город, будучи центром легальной и нелегальной торговли с Китаем, был одним из самых процветающих в Северной Корее. Так, Со три раза в день ел рис (в других частях страны это все еще роскошь), почти каждый день – рыбу, а по выходным – даже свинину. Учитывая качество питания и размеры комнаты, проживание, естественно, обходилось недешево: 200 китайских юаней (примерно 35 долларов США) в месяц. Это – примерно половина среднего на тот момент заработка в Пхеньяне, но Со, как мы увидим, мог себе позволить подобные условия. То, что цена была указана в юанях, тоже неудивительно: после провала валютной реформы 2009 года никто в КНДР не доверяет местной валюте, поэтому северокорейские деньги в регионе используются только для мелких сделок.

Г-н Со нашел работу в небольшой компании, которая занималась отделкой жилых помещений. Домов в городе строилось много, и бизнес процветал. В компании было шесть-семь постоянных работников, а при необходимости она набирала людей со стороны, так что, по сути, она была, как бы сказали у нас в позднесоветские времена, бригадой шабашников, хотя и необычно хорошо организованной. Официально бригады, в которой работал г-н Со, конечно же, не существовало, а все ее работники, включая хозяина, были якобы трудоустроены на различных государственных предприятиях. На своих официальных рабочих местах они, разумеется, не появлялись, а вместо этого делали так называемые платежи 3 августа – откупной взнос в бюджет того предприятия, на котором они номинально числились. В сущности, это цена, которую нужно заплатить за то, чтобы быть легально безработным или, точнее, работать в негосударственном секторе экономики.

Хотя в пропагандистских журналах любят помещать фотографии семей, въезжающих в полностью обустроенные и меблированные квартиры, в действительности в Северной Корее новые квартиры сейчас передают жильцам абсолютно пустыми: в них нет буквально ничего – ни обоев, ни окраски, ни водонагревателей. Зачастую нет даже раковин и прочей сантехники – только голые цементные или кирпичные стены. Считается, что после покупки квартиры ее владелец полностью обустроит ее сам, в соответствии с собственными вкусами и финансовыми возможностями. Именно внутренней отделкой таких новых квартир занималась бригада, где работал Со. Любопытно, что зажиточные семьи часто покупали не одну, а две смежные квартиры на одном этаже, чтобы потом объединить их и превратить в одно большое жилое пространство.

На первом этапе глава компании решал с владельцами квартир, каким должен быть интерьер. В качестве образцов ему обычно служили иллюстрации из китайских каталогов и журналов. Влияние Китая на современный северокорейский быт огромно, и в приграничных районах страны это влияние ощущается особенно сильно: Китай, что бы ни говорила официальная пропаганда, считается воплощением современного вкуса и высокой моды. В некоторых случаях хозяева квартир даже ездили в Пекин, чтобы познакомиться с новейшими трендами китайской архитектуры и дизайна интерьеров.

Но сначала здание нужно построить. В провинциальных городах нет необходимости в высотных зданиях, да и с экономической точки зрения они не особенно рентабельны: сейчас нормой стали пяти-семиэтажки. Строительство жилых домов в последнее десятилетие всегда является смешанным, частно-государственным проектом: в роли застройщика выступала государственная организация или предприятие, но деньги на строительство давал пул местных богатых бизнесменов. По окончании работ квартиры продавались, а полученная прибыль делилась между инвесторами (государственный застройщик часто получал свою долю квартирами).

Обычно строительство здания занимало год или чуть больше. После завершения основного цикла работ в дело вступал г-н Со и его коллеги. Они занимались покраской, штукатуркой и плиточными работами, устанавливали водонагреватели и емкости для воды. Такие емкости, которые внешне напоминают большие цементные ванны, – необходимая деталь интерьера северокорейских санузлов, которая позволяет комфортно существовать в условиях частых перебоев в работе водопровода. Еще через пару месяцев здание готово принять первых жильцов.

Поскольку Северная Корея формально не признает частную собственность на дома (за небольшими исключениями, которые не имеют отношения к нашей истории), квартиры продаются неофициально. Новый владелец квартиры получает не свидетельство о собственности, а справку о регистрации по месту жительства – такую же как и те счастливчики, которые получают квартиры от государства бесплатно. Однако это владельцев не сильно волнует: повсеместно считается, что право собственности и право проживания отличаются не так уж сильно.

Г-н Со, будучи простым рабочим, не знает, сколько квартир в типичной новостройке выделялось формальному государственному застройщику, а сколько – пулу частных инвесторов. Тем не менее он считает, что частные инвесторы получают значительно больше половины новых квартир. Устраиваясь на эту работу, г-н Со был новичком в строительном деле, хотя и обладал некоторыми необходимыми базовыми навыками. Поэтому первые несколько месяцев он выполнял неквалифицированную работу, получая 400 юаней в месяц и считаясь подсобным рабочим. Затем он постепенно освоил ремесло, и к тому моменту, когда он расстался с бригадой, его ежемесячная зарплата составляла 700 юаней – чуть более 100 долларов США. Самые высокооплачиваемые работники его бригады регулярно получали 1200 юаней, или почти 200 долларов в месяц. Даже по стандартам процветающего приграничного города и с учетом дорогого жилья, которое снимал г-н Со, это был хороший доход. Правда, и работа была очень тяжелой: 12-часовой рабочий день считался нормой.

Как мы знаем, г-н Со не собирался посвятить карьере отделочника всю свою жизнь. Немного подзаработав, он в один прекрасный день уехал из города. Через некоторое время он благополучно перешел границу, а затем, как и планировал, оказался в Южной Корее.

Корейцы (как, кстати, и другие народы Восточной Азии) очень любят есть вне дома, и посещение ресторана – одна из самых распространенных форм досуга в стране. В этом отношении Север не сильно отличается от Юга. Конечно, на Севере гораздо труднее найти приличный ресторан, но это не означает, что в северокорейских городах хороших ресторанов нет вообще – напротив, они там были всегда, даже во времена высокого кимирсенизма, когда дела в сфере обслуживания обстояли, скажем прямо, не лучшим образом. Как можно было ожидать, в области общественного питания переход к рыночной экономике ознаменовался заметным улучшением ситуации, которая и до этого была не такой уж плохой.

Во времена Ким Ир Сена, то есть до начала 1990-х годов, кулинарные традиции Северной Кореи определяли два ресторана – «Оннюгван» и «Чхоннюгван», которым в системе официальной кухни был тогда придан совершенно особый статус. «Оннюгван», или в буквальном переводе «павильон у Яшмового потока», расположен на левом берегу реки Тэдонган. Он открылся в 1960 году и с тех пор уже полвека остается важной достопримечательностью северокорейской столицы. Это большое здание, выполненное в подчеркнуто традиционном стиле, располагает множеством помещений, включая специальные банкетные залы, и вмещает до 2000 посетителей. «Оннюгван» официально считается главным хранителем традиций корейской кухни и своего рода живым музеем кулинарного искусства. Ресторан даже направлял в сельскую местность специальные исследовательские группы собирать данные о традиционной корейской кухне, чтобы представить новые блюда в меню. «Чхоннюгван», или «павильон у Свежего потока», пользуется почти такой же известностью. Он был открыт намного позже, в 1980 году, в новом здании на берегу небольшого, но капризного притока Тэдонгана – реки Потхонган. На первом этаже ресторана – большой общий зал, а на втором – малые обеденные и банкетные залы.

Оба ресторана специализируются на традиционной кухне, причем особое внимание уделяется холодной гречневой лапше нэнмён. Традиции приготовления пищи в Северной и Южной Корее несколько отличаются, но южнокорейские гости обычно высоко оценивают те блюда, которые подают в обоих этих ресторанах. На Юге «Оннюгван» и «Чхоннюгван» порой называют «массовыми (доступными) ресторанами» – и это, в принципе, верно. Однако это не означает, что до начала 1990-х любой желающий мог просто так взять и зайти туда, чтобы заказать порцию холодной лапши. Во времена Ким Ир Сена доступ в эти рестораны был своего рода привилегией и, следовательно, нормировался. Попасть туда можно было только со специальным талоном, добыть который было непросто и который давал право на одно основное блюдо. Правда, если человек был готов платить валютой или паккунтонами (валютными чеками), то доступ в ресторан для него был свободным. Остальным талон на вход в храм высокой кулинарии приходилось добывать.

Существовало несколько способов стать обладателем талона – и, что немаловажно, с течением времени эти способы менялись. В 1980-е, например, можно было встать рано утром и прийти к ресторану заранее, часам к пяти утра, чтобы, оказавшись в очереди среди первых, купить талон в кассе. Талоны также могли выдавать по месту работы или по месту жительства через «народные группы» инминбан. Наконец, талоны можно было достать по блату или у спекулянтов. Впрочем, и еда, и талоны стоили немного: в те времена, то есть до начала 1990-х, основные трудности потребителя были связаны не с ценой услуги, а со сложностью доступа к ней. Ситуация изменилась в годы «Трудного похода», так как в условиях постепенного вползания страны в рынок доступ в рестораны, в том числе и самые престижные, упростился – для тех, конечно, у кого имелись деньги. Талоны, кстати, существуют и поныне: их по-прежнему распределяют среди жителей столицы, и ими, как и раньше, торгуют спекулянты. В 2018 году талон на чашку (очень вкусной) лапши официально стоил 3000 вон, или около 35 американских центов, но у спекулянтов он продавался в пять – восемь раз дороже.

В крупных городах за пределами столицы при Ким Ир Сене действовали свои аналоги двух пхеньянских «тяжеловесов». В каждом крупном северокорейском городе есть свой «особый» ресторан. Их названия обычно заканчиваются на слоги «как» или «кван». Оба эти корня имеют китайское происхождение: их можно условно перевести как «павильон» или «зал».

Фирменные блюда северокорейской кухни – это холодная лапша из гречки нэнмён и, конечно же, собачье мясо. Кстати, в Северной Корее его не называют «собачьим мясом» (кэ коги). Сам Ким Ир Сен когда-то посчитал это название слишком вульгарным и переименовал его в «сладкое мясо», или тан коги. В Северной Корее, в отличие от Кореи Южной, нет комплексов, связанных с поеданием собачьего мяса. На мой взгляд, это правильная позиция, так как поросенок Вася, из которого получается такой замечательный шницель, ничуть не глупей собачки Шарика. Например, в июле 2015 года газета «Нодон синмун» сообщила, что 23 июля в Пхеньяне прошел Общенациональный конкурс по приготовлению блюд из собачьего мяса. Организовала это мероприятие Корейская ассоциация кулинарии при поддержке столичных и местных органов власти. Участвовали лучшие повара, специализирующиеся на собачатине. Блюда готовили прямо на месте, в самом ресторане, в котором проводился конкурс (ресторан «Пхеньян Мёнок»). Повара с мест показывали свои, исконные способы кулинарной обработки песиков. Результаты конкурса оказались довольно предсказуемы: первое место занял шеф-повар специализированного «Ресторана сладкого (=собачьего) мяса» в Пхеньяне, на втором месте оказался представитель «Чхоннюгвана».

Еще одним блюдом высокой кухни в КНДР считается синсолло, нечто вроде солянки, которую делают прямо в присутствии гостя в специальном устройстве, несколько напоминающем наш самовар. Когда-то это блюдо считалось частью дворцовой и особо торжественной кухни во всей Корее, но в наши дни оно почти исчезло на Юге, сохранив при этом свою популярность на Севере.

Для того, кто жил в Советском Союзе, а также Северной и Южной Корее, очевидно, что северокорейская ресторанная кухня подверглась сильнейшему влиянию русско-советской гастрономической традиции. Меню северокорейских ресторанов, например, часто включает привычные россиянам салаты, наследие советских времен – тяжелые и высококалорийные, обильно сдобренные майонезом. Некоторые ресторанные блюда хорошо знакомы россиянину – например, салат оливье, который известен в Северной Корее как «картофельный салат», или запеканка. С другой стороны, блюда, которые подают в северокорейских ресторанах, заметно отличаются от сеульских, даже если называются они точно так же. Интерьеры северокорейских ресторанов тоже напоминают мне мою молодость, которая прошла в СССР 1970-х и начала 1980-х (полумрак и неоновый свет, скатерти и несколько несочетающаяся мебель).

Ресторанная индустрия КНДР была одной из первых, куда вернулась частная инициатива. Это произошло весьма рано, в самом конце 1980-х годов, когда государство все еще контролировало экономику в целом. Впрочем, настоящее наступление частного капитала в сфере общественного питания началось позже, во времена «Трудного похода». В годы голода большинство официальных ресторанов закрылось, но примерно с 1998 года они в немалых количествах опять стали появляться на улицах северокорейских городов. Новые рестораны в своем подавляющем большинстве были частными или, скорее, «частными под государственной крышей». На таких ресторанах обычно можно увидеть таблички с указанием, какому государственному ведомству принадлежит данная точка общепита. В большинстве случаев то, что написано на этих табличках, не соответствует действительности, ибо ресторан является частным. Однако, поскольку ведение и ресторанного, и любого другого бизнеса в Северной Корее нелегально, владельцам приходится договариваться с местными чиновниками. Они регистрируют свой ресторан так, будто он принадлежит соответствующему государственному ведомству, хотя на самом деле это частное предприятие. За регистрацию фактический владелец-подрядчик вносит регулярные платежи в бюджет – схема, обычная для современного северокорейского частного бизнеса.

Проследить, как работает эта система, можно на примере г-жи Ро. Бывший преподаватель провинциального северокорейского вуза, Ро в конце 1990-х осталась вдовой. К тому моменту небольшой опыт ведения частного бизнеса у нее уже был: как и большинство северокорейских женщин, она при случае подрабатывала мелкой торговлей, хотя зарплата мужа-силовика в общем обеспечивала ее семье относительно спокойное существование. Когда она взялась за открытие ресторана, на помощь к ней пришли друзья мужа. Они дали г-же Ро 3000 долларов, которых хватило, чтобы вместе с подругами открыть в городе ресторан. Г-жа Ро и ее подруги-партнеры проработали вопрос в местной администрации, сотрудников которой пришлось немного простимулировать наличкой. Ресторан был зарегистрирован как государственное предприятие общепита и располагался в помещении столовой, закрывшейся несколькими годами ранее за нерентабельностью. Подруги за свой счет отремонтировали помещение, приобрели мебель и кухонное оборудование, наняли официанток, поваров и кассиров. Подразумевалось, что часть выручки они будут сдавать местному управлению общепита, а оставшиеся деньги – делить между собой. Так оно и получилось. В результате г-жа Ро и ее семья зажили безбедно.

Любопытно, что в отличие от многих иных видов частного бизнеса, которые уже четверть века работают в «серой зоне», ресторанный бизнес частично легализован. У описанной выше схемы в применении к ресторанам есть устоявшееся название, которое иногда встречается в официальных публикациях и документах: такие частно-государственные рестораны называются хабыйчже сиктан, то есть «рестораны на договорных началах». В частном порядке северокорейские чиновники признают, что сейчас к этой категории относится большинство ресторанов Пхеньяна, хотя славные «Оннюгван» и «Чхоннюгван» сохраняют свой государственный и во многом особый статус.

Парадоксальным образом экономический кризис стал в Корее началом ресторанного бума: ресторанов в крупных северокорейских городах сейчас много, и они отнюдь не пустуют. Правда, доступны они далеко не всем. Трапеза в хорошем ресторане в 2015–2018 годах обходилась в 10–15 долларов, в то время как фактический среднемесячный доход по Пхеньяну в это время составлял примерно 60–100 долларов на семью.

Одно из тех мест в новом, «кимченыновском» Пхеньяне, которые мне весьма нравятся, – это Третья столовая Тэдон, которая находится в паре сотен метров от Монумента идей Чучхе, символа старой Северной Кореи времен Великого Вождя Ким Ир Сена. Она располагается в отдельном трехэтажном здании, первый этаж которого занимает большая аптека, а второй – магазин промтоваров, принадлежащие той же фирме Тэдон, которая контролирует ресторан (скорее всего, через частного инвестора-подрядчика, но такие детали мне неизвестны). Третья столовая Тэдон – это очень неплохая пивная, которую можно было бы переместить в Москву. Она вообще стала едва ли не первым увиденным мною за десятилетия заведением современного северокорейского общепита, которое без всяких скидок можно представить и в Европе, и в любой развитой стране мира. В 2017–2018 годы там подавали семь сортов пива, включая темное пиво местного производства. В зале стоят массивные деревянные столы, пиво наливают по правилам, в стеклянные кружки, и все вообще выдержано в хорошем европейско-немецком стиле. При том что автор этих строк не слишком любит пиво, в Третьей столовой Тэдон этот напиток понравился даже ему. Кстати, той же фирме Тэдон принадлежит и один из главных брендов пхеньянского пива.

Среди публики преобладают капитаны нового бизнеса, «новые северокорейцы», в основном мужчины 40–50 лет с характерным плотным телосложением, очень похожие на китайских мелких и средних бизнесменов – с той лишь разницей, что это корейцы. Сопровождают их женщины примерно такого же возраста, одеждой и прической похожие на китайских матрон из умеренно богатых семей. Культурное влияние китайской буржуазии на буржуазию северокорейскую неизбежно, ведь почти все сделки частный бизнес КНДР заключает либо с Китаем, либо при его посредничестве. Понятно, что цены в «Третьей тэдонской» высоки – 5–10 долларов на человека – и ее посещение пока по карману только представителям северокорейской буржуазии (и связанным с ними бюрократам). По соседству работает несколько новых кафе: примерно с 2010 года кофе постепенно распространяется по стране, превращаясь в любимый напиток элиты. Стоит одна чашка в хорошем кафе примерно 4000–5000 северокорейских вон, то есть 50–60 американских центов.

Впрочем, это только начало. Со временем, можно полагать, подобные заведения станут более доступными. Если траектория, по которой при Ким Чен Ыне движется страна, не изменится в обозримом будущем (что, увы, вполне может случиться), то лет через 10–15 в такое кафе или пивной ресторан сможет прийти и обычный человек.

Связь и коммуникации долгое время были для Северной Кореи серьезной проблемой. В конце 1940-х годов страна унаследовала японскую сеть связи, достаточно развитую по тогдашним меркам, и довольно долгое время опиралась на нее. Развитие системы коммуникаций шло очень медленно даже в лучшие времена, однако парадоксальным образом ситуация стала быстро улучшаться после 2010 года. Система связи в КНДР по-прежнему оставляет желать лучшего, но она, безусловно, растет и совершенствуется, что впечатляет после многих десятилетий почти полного застоя.

До начала нулевых в КНДР домашний телефон был редчайшей привилегией: аппарат даже в крупных городах имели дома только чиновники высокого уровня, а большинство телефонных звонков даже личного характера делалось тогда с работы или на работу. Кроме того, до середины 1990-х годов автоматические телефонные станции (АТС), которые существовали в советских городах с незапамятных времен, имелись только в Пхеньяне и нескольких самых крупных городах, а в остальных городах и поселках связь осуществлялась через ручной коммутатор, то есть через «телефонную барышню» (мы говорим, напоминаю, о временах, когда в России уже начиналось массовое распространение сотовых телефонов и интернета).

Однако после 2000 года ситуация радикальным образом изменилась, причем перемены эти происходили очень быстро. Изменения были очевидны из бесед с северокорейцами: в конце 1990-х телефон считался признаком очень высокого статуса, о котором рядовой житель не мог и мечтать, а к 2010 году наличие телефона дома стало восприниматься как нечто обычное. Не раз и не два мне приходилось слышать о том, что, дескать, «у любого человека, занятого торговлей, должен быть дома телефон». Это, конечно, так, но в 2000 году такого бы не сказал никто: в те, совсем недавние, времена казалось очевидным, что скромная торговка сушеной рыбой никак не может рассчитывать на доступ к устройству, место которому только в доме начальника местного управления госбезопасности. Статистика, которую собирает Международный союз электросвязи, вполне подтверждает эти наблюдения: за период с 2000 по 2007 год количество телефонных линий в КНДР увеличилось в два с половиной раза. Если учесть, что, как мы увидим дальше, именно в это время распространились спаренные телефонные номера, то с точки зрения потребителя этот рывок был еще более впечатляющим. Наконец, сразу после 2000 года в страну ввезли большое количество дешевых, но вполне годных для работы китайских АТС, и телефонистки ушли в прошлое вместе с ручными коммутаторами.

Меня всегда удивляло, что этот рывок остался в целом незамеченным. Возможно, тут дело в склонности СМИ передавать о Северной Корее только плохие новости, а возможно, и в том, что внимание прессы было отвлечено успехами в распространении сотовой связи, которыми было отмечено начало 2010-х. Понятно, что с точки зрения обывателя (и журналиста) сотовая связь выглядела куда привлекательнее старых добрых проводных телефонов и, соответственно, оттянула на себя все внимание. Тем не менее для большинства корейцев в первые годы нового столетия главным было именно массовое распространение традиционной телефонии.

Как легко догадаться, установка домашних телефонов теперь осуществляется на коммерческой основе. Около 2005–2010 годов она обходилась в сумму, эквивалентную 200–350 долларам, но сейчас цены снизились в несколько раз. В Пхеньяне, например, в 2016 году стандартная плата за установку домашнего телефона на коммерческой основе составляла 50 долларов, а его эксплуатация обходилась в 1–2 доллара в месяц. Интересная особенность северокорейской стационарной телефонной сети – наличие большого количества спаренных телефонов, которые когда-то, в 1960-е и 1970-е, были обычным явлением и в СССР. При такой схеме установки к одной линии подключаются два аппарата, стоящие в соседних квартирах или домах. Конечно, это означает, что пользоваться линией, когда по ней говорят соседи, нельзя, но в целом подобный подход позволяет как сэкономить деньги, так и ускорить телефонизацию.

Общественные таксофоны в КНДР начали устанавливать довольно поздно, только в 1980-е годы. Расположены они всего в нескольких крупных городах, и их очень немного, а при необходимости позвонить в другой город северокорейцы обычно обращаются в почтовое отделение, где есть междугородная связь (в последние годы в связи с распространением сотовой связи эта практика начинает исчезать). Интересная особенность КНДР – отсутствие телефонных справочников. Телефонные книги там, разумеется, есть, но они являются секретными документами, ибо содержат ту информацию о структуре государственных учреждений КНДР, которая считается секретной (а уж по плотности секретов на квадратный километр с Северной Кореей мало какие державы могут сравниться). Надо признать, что за телефонными справочниками действительно охотятся и разведки тех стран, которые всерьез интересуются КНДР, и занимающиеся этой страной «штатские» исследователи. Есть, однако, в Северной Корее номера телефонов, известные всем. Для связи с полицией надо набрать 110, для получения неотложной медицинской помощи – 113, а для вызова пожарных – 119.

Мобильная связь в КНДР появилась летом 2002 года. Первоначально доступ к ней имели только высокопоставленные чиновники и силовики, но в конечном счете мобильные телефоны разрешили приобретать всем, кто мог заплатить около 1000 евро за телефон и вступительный абонентский взнос. Такие люди нашлись, так что к концу 2002 года в Пхеньяне насчитывалось около 3000 абонентов мобильной связи, а к началу 2004 года число абонентов сотовой сети достигло 30 000. Однако в 2004 году все мобильные телефоны частных лиц были конфискованы властями (на протяжении последующих лет в стране продолжало работать только около 400–500 сотовых телефонов, которые принадлежали высшим чиновникам). Причины введения внезапного запрета на сотовые телефоны не ясны, хотя поговаривают, что запрет был как-то связан с мощным взрывом, случившимся на станции Рёнчхон в апреле 2004 года. Официально утверждалось, что взрыв произошел в результате несчастного случая, но с самого начала ходили упорные слухи о том, что это было покушение: действительно, за несколько часов до инцидента через станцию проследовал личный поезд Полководца Ким Чен Ира. Согласно слухам, взрывное устройство было активировано с помощью мобильного телефона.

Возрождение сотовой связи в КНДР началось в декабре 2008 года. Интерес к проекту выразила египетская компания Orascom. Египтяне создали совместное предприятие с Министерством связи КНДР, и именно это предприятие занялось развертыванием массовой мобильной сети. Вторая попытка создания сотовой телефонии в КНДР оказалась куда удачнее первой. В начале 2009 года стоимость самой трубки составляла от 110 до 240 евро. При вступлении полагалось также заплатить взнос в 50 евро. Дальнейшая плата зависела от того, насколько активно абонент пользовался телефоном. Конкретные расценки менялись – в основном в сторону снижения цен и тарифов, и в целом с самого начала стало ясно, что сети Koryolink (именно так называлось северокорейское детище Orascom) будут доступны значительной части населения страны. Последующая история Koryolink – это история успеха, хотя Orascom заработал куда меньше, чем рассчитывал: как только стало ясно, что прибыльность проекта оказалась существенно выше той, которая ожидалась первоначально, северокорейская сторона занялась своим любимым делом – односторонним пересмотром соглашений с иностранным партнером. Тем не менее дела шли – и идут – хорошо. Росла зона покрытия, снижались тарифы, и, главное, быстро росло количество пользователей. Помимо Koryolink, в 2010-е на рынок вышло еще два провайдера. Кроме того, есть отдельная система сотовых телефонов для иностранцев, которая действует по иным правилам.

На начало 2019 года в КНДР насчитывалось 6 млн пользователей сотовых сетей. Точнее, речь должна идти о «шести миллионах пользовательских соглашений». Связано это с особенностью тарифов: первые одна-две сотни минут стоят дешево, а вот дополнительное время приходится покупать за большие деньги. Поэтому те, кто телефоном пользуется часто, предпочитают приобретать несколько номеров. Теоретически это запрещено, так как гражданин КНДР может иметь только один сотовый телефон. Однако на практике обойти этот запрет не так сложно, ибо всегда можно найти человека, который согласится за небольшое вознаграждение разрешить зарегистрировать телефон на свое имя. Таким образом, реальная численность абонентов несколько ниже числа пользовательских соглашений, но она все равно никак не ниже 5 млн человек.

Правда, сотовые телефоны, работающие в КНДР, обладают рядом особенностей, которые связаны со спецификой политической ситуации в стране. Северокорейское правительство отлично знает, какую роль мобильные телефоны в наши дни играют в организации самых разных оппозиционных мероприятий, и понимает, как эти телефоны можно использовать в целях распространения нежелательной информации. Поэтому северокорейские сотовые, во-первых, не могут быть использованы для международных звонков. Во-вторых, у них время от времени централизованно отключают возможность отправки фотографий и иных файлов. В-третьих, на них стоит операционная система, которая не позволяет открывать файлы, если на этих файлах нет официальной «подписи» органов контроля, которая подтверждает разрешенный характер содержащейся там информации. Тем не менее, как ни относись к таким запретам, эпоха сотовой связи началась и в Северной Корее.

В приграничных районах обеспеченные люди широко пользуются нелегально ввозимыми в страну китайскими мобильными телефонами, которые подключены к китайским сетям. Это стало возможно, когда около 2000 года мобильные компании КНР построили ряд новых вышек на своей стороне границы. Китайские мобильные телефоны зарегистрированы в Китае, где друг, партнер или родственник абонента оплачивает счета от китайского провайдера связи. Эти телефоны незаменимы для торговцев и контрабандистов: с их помощью они поддерживают контакты со своими зарубежными партнерами. Использовать такие телефоны можно только вблизи границы. Многое зависит от рельефа местности и расположения ближайшей китайской базовой станции, но, как правило, эти телефоны работают только на небольшом расстоянии от границы – до 10–15 км. Такие контрабандные телефоны также используются для общения с родственниками в Китае и Южной Корее. Некоторые жители приграничных районов, у которых есть китайские телефоны, могут за плату организовать желающим международный звонок. Дело это рискованное, особенно в последние годы, когда Ким Чен Ын предпринимает все возможное, чтобы усилить изоляцию страны. В приграничных районах органы госбезопасности, действуя во взаимодействии с полицией и местными властями, ведет активную охоту на китайские мобильники, используя и специально закупленную за границей пеленгационную аппаратуру. В целом властям удалось добиться того, что мобильниками пользуются осторожнее, чем раньше, но пользуются имя все равно.

С точки зрения руководства КНДР прогресс телефонии представляет собой серьезную проблему. Современная экономика невозможна без развитой, доступной и надежной связи, но та же сеть предоставляет широкие возможности для самоорганизации и обмена несанкционированной информацией. Правительство справедливо считает, что такой обмен опасен для политического выживания режима, и пытается найти компромисс.

В странах реального социализма форменную одежду любили, но даже на этом фоне Северная Корея серьезно выделяется. Количество людей в униформе на улицах северокорейских городов поражает: порой до четверти окружающих облачены в какую-то форменную одежду военного образца, хотя далеко не все они являются военнослужащими. Я подозреваю, что Северная Корея сегодня является самой «униформированной» страной в мире.

Кто же все эти люди в форме? Прежде всего, это, естественно, военные. Численность вооруженных сил КНДР впечатляет: там служит около миллиона солдат при общей численности населения страны 25 млн человек. Правда, далеко не все солдаты всерьез занимаются боевой подготовкой. В большинстве социалистических стран правительство не смогло устоять перед искушением использовать свою армию в качестве бесплатной рабочей силы, а Северная Корея в этом отношении зашла, пожалуй, дальше всех. Большинство северокорейских солдат, похоже, лопаты видят чаще, чем винтовки. Каждую весну солдат отправляют в сельскую местность, где они сажают рис, осенью они участвуют в уборке урожая, а на строительные работы по всей стране их отправляют круглогодично. Кроме того, Корейская народная армия – пусть и частично – самостоятельно обеспечивает себя продовольствием.

Большинство проектов, в которых задействованы солдаты, носят преимущественно гражданский характер. Так, в 1970-х годах воинские части строили пхеньянское метро. В 1980-х годах несколько пехотных дивизий возводили дамбу в Жёлтом море под городом Нампхо. В начале 1990-х годов солдаты укладывали рельсы для пхеньянского трамвая. Не будет преувеличением сказать, что Корейская народная армия часто играет роль крупной государственной строительной компании. Считается, что в среднем северокорейский солдат от трети до половины срока службы в вооруженных силах занимается сельскохозяйственными или строительными работами. Лишь немногие элитные подразделения избавлены от таких повинностей. Служащие КНА – это солдаты, крестьяне и строители «в одном флаконе».

В Пхеньяне можно, конечно, встретить и солдат, которые реально выполняют военные задачи, а не являются «разнорабочими в форме». Многие из них охраняют крупные государственные учреждения и иные стратегические объекты. Так, в центре Пхеньяна есть большой огороженный район, в котором проживают представители северокорейской элиты. На постах у входов в этот квартал стоят коренастые девицы серьезного вида в военной форме и с автоматами Калашникова. Многие из тех солдат, что встречаются на улицах Пхеньяна, служат в ПВО – на зенитных батареях, которых на склонах холмов в городе и его округе имеется великое множество.

Много в Пхеньяне и полицейских – как мужчин, так и женщин. Знаменитые пхеньянские девушки-регулировщицы управляют уличным движением – важная задача в городе, где до начала 2000-х годов не было светофоров. Затем на перекрестках светофоры появились, а регулировщицы на некоторое время исчезли. Однако вскоре светофоры были выключены – очевидно, девушки справлялись с управлением дорожной обстановкой лучше, а их зарплата была не слишком обременительна для государства. Пхеньянская регулировщица с ее изысканными, отточенными до уровня высокой хореографии движениями уже давно служит источником вдохновения как для иностранных фотографов, так и для северокорейских художников. Известно, что регулировщиц отбирают в том числе и по внешнему виду, но работа этих девушек все равно является тяжелым физическим трудом. А вот «нормальные» полицейские, которые имеют дело с преступниками, в Пхеньяне попадаются нечасто. В Корее, как в Северной, так и Южной, уровень насильственной уличной преступности очень низок, и это делает практически ненужным демонстративно сдерживающее присутствие полиции на улицах.

Не все люди в военной форме в КНДР военные или полицейские. Как мы уже говорили выше, форму на Севере обязаны носить многие. Часто попадается на глаза форма «отрядов скоростного боя» («ударных отрядов») тольгёктэ. Эти отряды работают в основном на стройках, но иногда выполняют и неквалифицированную работу на заводах и фабриках. Молодежь призывают в эти отряды после окончания средней школы. По сути, карьерные перспективы выпускников предопределяются их успехами в учебе и связями: лучшие из выпускников (или те, у кого лучшие связи) поступают в колледжи, подавляющее большинство отправляются в армию, а менее удачливые – в «ударные отряды». Существует несколько видов отрядов, среди которых «юношеские ударные отряды скоростного боя» – сокточжон чхоннён тольгёктэ – считаются наиболее престижными, более или менее равными по статусу воинским частям. «Бойцы» этих отрядов участвуют в политически важных строительных проектах, таких как, например, возведение статуй Великого Вождя. Но большинство призывников отправляют в гораздо менее престижные подразделения тольгёктэ. «Ударные отряды» организованы в военном стиле; крупнейшей «боевой единицей» считается бригада. Бойцы «ударных отрядов» живут в казармах и проходят базовую военную подготовку. Иными словами, их жизнь очень похожа на жизнь обычных военнослужащих, но статус их много скромнее. Они имеют звания и носят зеленую форму со знаками различия военного образца, но в виде нагрудных эмблем, а не погонов.

Своя униформа у служащих метрополитена и железнодорожников. Все сотрудники метрополитена одеты в темно-синюю форму военного типа и носят знаки отличия, обозначающие их звания. Некоторые сотрудники метрополитена призываются на службу в метро, как будто в армию, и находятся на казарменном положении. Большинство из них – женщины, молодые круглолицые девушки, очевидно, из сельской местности. Несмотря на то что работа в метрополитене подразумевает большие объемы тяжелого ручного труда, она считается довольно престижной.

Униформу носят и представители других профессий – шахтеры, например (хотя в Пхеньяне их редко встретишь). В КНДР шахтеры служат в «ротах» и «батальонах» и подчиняются квазиармейским уставам. Наконец, форма требуется, разумеется, во всех учебных заведениях, включая университеты и институты. Раньше учащиеся должны были носить форму как в классе, так и за его пределами, но с 1990-х за исполнением этого требования следят уже не так жестко – достаточно того, что учащиеся носят форму на занятиях. Вся эта «униформная» картина создает впечатление строго регламентированного и контролируемого общества. Это в целом верно, но лишь в некоторой степени. Северные корейцы – не роботы, даже если власти часто изображают их безликим сообществом винтиков.

Отношения у социалистических стран с модой поначалу, скажем прямо, не складывались. Некоторые из этих стран – наиболее ярким примером тут является маоистский Китай – совершенно целенаправленно пытались одеть своих граждан максимально непритязательно. Впрочем, сознательное отрицание моды было, скорее, исключением. Большинство социалистических стран со временем признали, что мода – это явление неизбежное и где-то даже положительное, хотя особенности их экономики очень часто не позволяли им организовать производство качественной и модной одежды.

Как ни странно, Северная Корея в делах моды никогда не была закрытой страной, как во многих других отношениях. Мировые тенденции всегда проникали в Пхеньян, пусть и самыми неожиданными путями – и с некоторой задержкой. В 1950-е годы более состоятельные корейские женщины в основном имитировали стиль одежды, представленный в советских и восточноевропейских фильмах, а те, в свою очередь, копировали западные тенденции. Конечно, эти богатые и образованные горожанки составляли незначительное меньшинство: большинство женщин были слишком бедны, чтобы позволить себе что-либо, кроме дешевой традиционной одежды.

Если в истории северокорейской моды и был «мрачный период», то он, похоже, пришелся на 1960-е годы. Националистический пуризм, целенаправленные попытки покончить с советским влиянием, веяния из маоистского Китая привели к тому, что на протяжении некоторого времени к западно-советской, «буржуазно-ревизионистской» моде относились довольно негативно. В то десятилетие большинству кореянок пришлось перейти на слегка модифицированную версию традиционного платья: белую блузку и темную юбку. Основным изменением было то, что «новая» юбка была намного короче традиционной – только до колен. Однако в 1970-х годах мода вернулась. В апреле 1970 года Ким Ир Сен выпустил «указание», предписывающее «производить более красочную одежду для удовлетворения потребностей растущего Пхеньяна и других городов». Хронический дефицит тканей, правда, препятствовал развитию северокорейской индустрии моды, но тем не менее в 1970-х годах все больше женщин стали отказываться от своей квазитрадиционной одежды в пользу современного гардероба в западном стиле.

Примерно в то же время влияние на Север начала оказывать южнокорейская мода. Конечно, лишь очень немногие могли читать южнокорейские журналы или смотреть фильмы из Сеула, но эти немногочисленные представители высшей северокорейской элиты быстро воспроизводили и, таким образом, популяризировали последние веяния сеульской моды. Привилегированным начинали подражать «меньшие мира сего» – так «южный стиль» распространялся по всей стране и по всем социальным слоям. В итоге северокорейские горожанки в 1980-х годах одевались в манере, напоминающей южнокорейскую моду 1970-х годов. Это был еще один признак того, что в области потребительской культуры на Южную Корею все чаще смотрели как на образец для подражания. Важным толчком к развитию индустрии моды стал Пхеньянский международный фестиваль молодежи и студентов, который проходил в столице КНДР в 1988 году. Это большое собрание левой молодежи со всего мира привлекло в Пхеньян беспрецедентное количество иностранцев, а местные жители, даже если не общались с ними напрямую, все же видели их.

С начала нулевых на северокорейскую моду все большее влияние стал оказывать Китай, из которого, собственно, поступает большая часть той одежды, которой гордятся северокорейские модницы (а другая часть шьется на месте в мелких частных мастерских и фабриках по китайским образцам и с использованием китайской фурнитуры). Поток дешевой, красивой и относительно качественной одежды из Китая привел к парадоксальному явлению: в период голода и непосредственно после него качество одежды, которую носило большинство северокорейцев, резко улучшилось. До кризиса 1990-х основная масса жителей страны обоего пола ходила в ватниках, старой военной форме, спецовках, но после 2000 года уличная толпа – и не только в Пхеньяне – одета несравненно ярче, наряднее, интереснее.

Власти, конечно, пытались временами контролировать процесс. В 1982 году Ким Ир Сен, выступая в Верховном народном собрании, изложил свою точку зрения на моду: «Платья без рукавов или открывающие грудь несовместимы с социалистическим образом жизни!» И в последующие годы представители Семьи Ким время от времени выражали свое мнение (обычно – негативное) о тех или иных тенденциях в текущей моде. Например, в конце 2009 года по организациям Союза молодежи были разосланы новые лекционные материалы, которые были посвящены очередным указаниям Полководца Ким Чен Ира на тему моды. В материалах рассказывалось, как Полководец во время поездки по стране увидел в каком-то магазине продавщицу с вызывающей прической и выразил по этому поводу свое неудовольствие. Полководец сказал: «Вот этот товарищ – что, действительно, кореянка? Почему мы забываем нашу традиционную красоту, а перенимаем всякие отвратные капиталистические привычки?» В связи с этим Полководец тут же дал указания о правильном стиле одежды, который раскрывает традиционную красоту корейских женщин. По его словам, юбки должны доставать до колен, красить волосы в какой-либо цвет, кроме естественного черного, недопустимо, а длинные волосы следует укладывать в косы или иную прическу.

Я бы, правда, не спешил высмеивать эту политизацию моды. Она характерна далеко не только для сталинистских обществ: ею активно занимаются все те общества, в которых велико влияние традиционных представлений о «правильной» жизни. В этой связи можно напомнить, что в 1970-е годы южнокорейские власти вели ожесточенную борьбу с мини-юбками и даже приняли законы, определявшие минимальную длину юбок (не более 17 см над коленями). Северные корейцы также пытались определить – и внедрить – «соответствующую социалистическому образу жизни» длину юбки. Даже в наше время, в период относительной открытости, женские юбки должны надежно прикрывать колени своих владелиц.

На протяжении долгого времени самым политически подозрительным элементом женского гардероба были брюки. Долгое время женщинам в Пхеньяне и других крупных городах брюки носить не разрешалось. Точнее, работать в штанах было нормально, но по окончании рабочей смены приличные женщины должны были одеваться «по-женски», то есть носить юбки. Тех, кто появился на улице в ненадлежащей одежде, мог задержать патруль. За задержанием следовали штраф и активная проработка нарушительницы на собрании самокритики по месту работы. К счастью, в середине 1990-х годов брюки были частично реабилитированы де-факто, но время от времени полиция и дружины общественных «организаций» начинали охоту на модниц в брюках. В принципе, время и место подобных облав были неплохо известны, и большинство модниц умудрялись избежать серьезных неприятностей, хотя не всем везло: одна моя северокорейская знакомая повредила ногу, убегая по пустырю от патруля, который вел охоту на брюконосительниц. Винила в этом она только себя, так как хорошо знала и о начавшейся кампании, и о том, где и когда наиболее высока была вероятность натолкнуться на патруль.

Кампании по борьбе с брюками редко продолжались дольше нескольких месяцев, да и задержание в «непотребном виде» все равно не вело к совсем уж катастрофическим последствиям, так что на практике бо́льшую часть времени женщины спокойно ходили в брюках даже по центральным улицам Пхеньяна. Тем не менее летом 2012 года жительницы Северной Кореи вздохнули, наконец, с облегчением: работавший тогда в КНДР швейцарский предприниматель в своих мемуарах описал ту радость, с которой женский персонал его офиса в Пхеньяне встретил сообщение о том, что старый и вызывавший немалое раздражение (хотя и почти повсеместно игнорируемый) запрет на брюки был официально отменен. Тогда отмену запрета многие восприняли как знак либеральных тенденций, связанных с приходом к власти нового руководства. Интересно, что поведение и одежда Ли Соль-чжу, жены Ким Чен Ына, тоже привлекают внимание женской северокорейской молодежи. Ли Соль-чжу одевается дорого, со вкусом, но по северокорейским меркам чуточку вольно – и теперь многие женщины КНДР могут использовать ее стиль в одежде как средство для расширения границ допустимого. Впрочем, в начале 2017 года Ким Чен Ын, несмотря на свое безусловно положительное отношение к моде, решил навести в этой области порядок и поступил вполне в стиле своего отца и деда: отправил на улицы патрули Женского союза, в задачи которых входило задержание лиц, одетых «неподобающе».

Патрули эти, надо сказать, бросались в глаза. Они состояли из низовых кадров Женского союза, тетенек средних лет, одетых в максимально строгую традиционную одежду – длинные черные юбки и белые блузы. На шее у патрульных наблюдался огромный китайский пластиковый свисток на веревочке, с помощью которого они подавали звуковые сигналы нарушителям, а под мышкой старшая по патрулю несла книжечку с инструкцией, в которой было описано, что нельзя надевать и как не надо стричься. Патрули ловили барышень в излишне коротких юбках, лиц обоего пола с покрашенными шевелюрами и тетенек с завороченными выше колен штанинами.

Один из моих бывших студентов, на тот момент работавший в Пхеньяне, наблюдал, как такой патруль пытался зацапать тетеньку средних лет, которая, нагло и нелегально завернув штаны аж до колен, несла на голове ведро с рыбой. Патрульные засвистели и пошли на сближение. Понимая, что в лучшем случае дело окончится штрафом или взяткой, и заботясь о сохранении семейного бюджета, тетенька-с-рыбой рванула по пересеченной местности, не снимая при этом ведра с головы и не теряя равновесия (старая школа!). Поскольку бегать в длиннополых юбках несподручно, патрульные, попытавшись поначалу организовать преследование, махнули рукой и отошли на исходные позиции. Другой знакомый китаец-хуацяо жаловался мне, что весной 2018 года патрули останавливали его раз пять на дню. Внешне он выглядит неотличимо от корейца, благо в КНДР и вырос, а вот волосы у него – нагло крашеные! Правда, предъявление китайского паспорта (с северокорейской пропиской!) тут же снимает вопрос: иностранцам волосы красить можно. Кстати сказать, у тетеньки-с-рыбой были основания проявить прыть и решительность. По сравнению с предшествующими кампаниями правила игры ужесточились: теперь за первое нарушение полагаются штраф и сообщение по месту работы и жительства, а повторные нарушения могут привести даже к административному аресту.

В целом стиль одежды кореянок сейчас диктует Китай – страна, которую в КНДР знают лучше всего. Вместе с тем с начала нулевых заметное влияние на гардероб и прически обеспеченных жителей Пхеньяна оказывает распространение контрабандного южнокорейского видео. Эта тенденция вызывает озабоченность у властей, которые видят в ней долгосрочную угрозу политической стабильности. В результате мы и наблюдаем борьбу двух тенденций: с одной стороны, руководство КНДР понимает, что мода – это нормально и даже красиво, а с другой – опасается тех культурно-политических последствий, к которым может привести распространение «политически неправильной» моды. Отсюда и соседство патрулей Женского союза с весьма нарядно одетыми людьми на улицах Пхеньяна.

Люди любят праздники. Я не слышал ни об одной культуре, ни об одном народе, у которого праздников не было бы вообще. Как правило, праздничные дни бывают посвящены важным историческим или религиозным событиям, но простые люди всегда считали праздники, прежде всего, хорошим поводом для того, чтобы повеселиться. Так было с незапамятных времен, и Северная Корея в этом смысле не исключение. Какие же праздники существуют в КНДР?

Набор праздников с течением времени медленно, но неизбежно меняется, поэтому для простоты давайте посмотрим, что отмечали в КНДР в одном отдельно взятом году – 2013-м. В целом в КНДР отмечают праздники трех видов. Первый – это «политические», или, если пользоваться официальной терминологией, «государственные» праздники (кукка мёнчжоль), к которым относятся, например, дни рождения Ким Ир Сена или Ким Чен Ира. По состоянию на 2013 год таких праздников насчитывается десять, но их список временами меняется. Во вторую группу входят традиционные, или «национальные», праздники (минчжок мёнчжоль), восстановленные в правах в Северной Корее в конце 1980-х годов. Например, с 1988 года нерабочим днем в КНДР стал Чхусок – День урожая и поминовения предков. Третью группу составляют «памятные дни» (кинём иль), такие как День работников печати (1 ноября), День Военно-воздушных сил (28 августа), День образования (5 сентября), и некоторые другие. Это не общенациональные праздники, но люди, занятые в соответствующих областях, в эти дни отдыхают. Есть, правда, одно исключение: формально День основания армии (8 февраля) считается всего лишь «памятным днем», но при этом это общенациональный выходной. Еще один своеобразный праздник – День рождения Маршала Ким Чен Ына, который не отмечен красным в календаре, но на практике является нерабочим днем – как полагается считать, «неофициально». Любопытно, что в свое время, в 1970-е годы, так же «неофициально» отмечался День рождения его отца Ким Чен Ира.

Годовой цикл политических праздников формально начинается 16 февраля, когда отмечается день рождения Полководца Ким Чен Ира – «День путеводной звезды» (кванмёнсон чоль). Генералиссимус Ким Чен Ир родился в 1942 году в тогдашнем СССР, но официальная пропаганда настаивает на том, что это великое историческое событие произошло в Корее, на склонах горы Пэктусан. 8 марта, следуя давно устоявшейся коммунистической традиции, сохраняющейся и в России, в КНДР отмечается Женский день. Изначально этот праздник символизировал революционную волю «женских масс» к политическому и классовому освобождению, но с постепенным угасанием феминистского драйва в коммунистическом движении этот день стал ассоциироваться с менее политизированными и более традиционными ценностями – материнством и достоинством замужней женщины.

15 апреля в КНДР отмечают главный официальный праздник – день рождения основателя правящей династии Великого Вождя Генералиссимуса Ким Ир Сена, который официально именуется «Праздником Солнца» (тхэян чоль). Старший из двух северокорейских Генералиссимусов родился в деревне Мангёндэ в окрестностях Пхеньяна, и эта деревня, а также бесчисленные статуи Солнца нации стали местами официальных ритуалов. Руководители «народных групп», соседских объединений, в которые входят все корейцы, следят за тем, чтобы все подошли к статуе Великого Вождя, находящейся на главной городской площади, возложили букет цветов к ее ногам и поклонились изображению в пояс. В том случае, если в городе нет статуи, ритуал надо провести перед заменяющим статую мозаичным панно с изображением Вождя.

В 2013 году День основания армии в КНДР еще отмечался 25 апреля, в честь годовщины создания (в действительности никогда не существовавшей) Корейской Народно-революционной армии. До 1978 года Днем основания армии считалось 2 февраля, так как в этот день в 1948 году в Пхеньяне было объявлено о создании армии Северной Кореи – дата куда более реалистичная, так как она отражает реальное событие. В 2015 году без объяснения причин праздничная дата была перенесена, и теперь День основания армии опять отмечается 2 февраля. 1 мая в Северной Корее празднуют Международный день трудящихся, который у коммунистов и левых во всем мире считается символом интернационального единства трудящихся. 27 июля КНДР отмечает День Победы. В этот день в 1953 году было подписано перемирие и закончилась Корейская война. Поскольку Север всегда настаивал на том, что войну начали южане и США, Пхеньян описывает подписание перемирия как свою как победу: агрессоры были отбиты.

15 августа, День освобождения, – единственный нетрадиционный праздник, который отмечается в обеих частях Кореи. Он знаменует завершение японского колониального правления в 1945 году. Далее следует День основания КНДР, 9 сентября. В этот день в 1948 году Верховное народное собрание в Пхеньяне провозгласило создание коммунистического государства в северной части Корейского полуострова. Затем, 10 октября, наступает День основания Трудовой партии. Согласно официальной истории, в этот день в 1945 году Ким Ир Сен основал ныне (и бессменно) правящую Трудовую партию Кореи (вообще-то, с исторической точки зрения заявление довольно сомнительное, но действительно примерно в это время в Пхеньяне произошли события, которые сыграли роль в основании ТПК). Завершается годовой цикл официальных праздников 27 декабря, когда отмечается День Конституции КНДР.

Помимо десяти политических праздников, на Севере есть и традиционные. Сейчас официально признаны пять, но этот список время от времени пересматривается. Отношения между северокорейским государством и традиционной культурой никогда не были простыми. Хорошей иллюстрацией может послужить официальный подход к классическому произведению старой корейской литературы – повести «Сказание о Чхунхян». Эту историю любви дочери куртизанки и юного дворянина сначала превозносили как воплощение корейского духа, затем подвергали анафеме как проявление феодальных пережитков, а затем прославляли вновь. Примерно так же «генеральная линия партии» в КНДР колеблется, когда речь заходит об отношении к народным обычаям. В 1950-е и особенно 1960-е годы большинство старых обрядов и связанных с ними праздников с ходу отвергалось новой властью. Они считались религиозными, а с точки зрения власти религия представляла собой вредное суеверие, которое необходимо искоренить как можно быстрее. Поэтому традиционные праздники, такие как Чхусок, или лунный Новый год, с середины 1960-х официально не признавались.

В конце 1960-х «реакционное наследие» пытались искоренять особенно радикально. Старые праздники были отменены, а за попытку как-то их отмечать можно было схлопотать неприятности на работе. Однако с течением времени, по мере угасания революционного энтузиазма, традиционные праздники и связанные с ними обычаи стали постепенно возвращаться. Первой уступкой властей в 1972 году было разрешение соблюдать некоторые традиционные похоронные обряды. С тех пор северокорейцы могли вернуться к традиционным формам почитания и поминовения предков. Это решение было напрямую связано с традиционными праздниками, так как многие из них – и в первую очередь осенний праздник Чхусок – в качестве важнейшего компонента включают посещение могил предков, уход за ними и принесение жертв их душам.

В 1989 году «четыре больших традиционных праздника» обрели официальный статус. При этом, однако, между «традиционными» праздниками и «государственными» праздниками существует одно важное различие. Девять политических праздников (а также Новый год по западному календарю) безоговорочно объявлены нерабочими днями. «Четыре традиционных праздника» также являются выходными, но праздничный выходной полагается отрабатывать в календарное воскресенье, следующее за праздником: это воскресенье считается рабочим днем. Традиции праздничного веселья были в значительной степени забыты за десятилетия запретов. Сейчас северокорейские СМИ объясняют, как сделать тток (рисовые хлебцы) или играть в ют, традиционную игру, издавна связанную с праздниками, как одеваться и какие праздничные обряды проводить.

Первый традиционный праздник годового цикла из числа «четырех традиционных праздников» – это лунный Новый год, который отмечается 1-го числа 1-го лунного месяца и по западному календарю обычно выпадает на конец января или начало февраля. Второй по важности традиционный праздник – Чхусок. Он неспроста получил официальное признание первым – в 1988 году, за год до трех других традиционных праздников. Чхусок отмечают 15-го числа 8-го лунного месяца; иностранцы часто называют его «корейским Днем благодарения». Как и на Юге, в КНДР на Чхусок корейцы стараются посетить могилы своих предков, привести их в порядок и совершить традиционные жертвоприношения. Зачастую это гораздо сложнее, чем на Юге: система общественного транспорта обладает гораздо меньшей пропускной способностью, но люди стараются следовать древнему обычаю и несмотря ни на что как-то добраться до могил предков.

Два других традиционных праздника в Южной Корее не отмечают, точнее, они там не считаются нерабочими днями. Это Тано и Хансик. Подобно Чхусоку и лунному Новому году, эти праздники имеют китайские корни, но давно стали частью корейской традиции. Хансик – «День холодной пищи» – празднуется на 105-й день после зимнего солнцестояния (в начале апреля). Свое название праздник получил потому, что по традиции в этот день запрещалось разводить огонь в очагах. Праздник Тано, посвященный началу лета и духам предков, отмечается 5-го числа 5-го лунного месяца.

Помимо этих четырех традиционных праздников, на Севере отмечают еще один, который, строго говоря, не является ни политическим, ни традиционным. Это западный Новый год, который празднуют 1 января. Новогодние торжества не особо помпезны, но в этот день полагается совершать паломничество к ближайшему монументу Великого Вождя.

На протяжении примерно 30 лет, с конца 1950-х и до конца 1980-х годов, две страны – Северная Корея и Албания – сохраняли одну общую и уникальную особенность: в них не существовало никакого организованного религиозного культа, не было ни одного действующего храма. Действительно, на протяжении долгого времени религиозная политика КНДР отличалась особой жесткостью, хотя многие из основателей северокорейского государства были выходцами из христианских семей. Более того, в колониальную эпоху, с 1910 по 1945 год, именно северные провинции Кореи были оплотом корейского протестантизма.

Протестантские миссионеры прибыли в Корею очень поздно, только в 1880-х годах, но, несмотря на это, быстро добились замечательных успехов в обращении корейцев в свою веру. К началу ХХ века христианство – в первую очередь протестантского толка – стало устойчиво ассоциироваться в Корее с идеями модернизации и прогресса. Когда на рубеже XIX и XX веков кореец говорил, что он «верует в Христа», это с большой долей вероятности означало, что он также с полным пиететом относится к сопромату, законам Ньютона и современной медицине, а возможно – и к идеям парламентского представительства. В Корее христианство стало частью того же «идеологического пакета», к которому относилась вся западническая, рациональная, модернизаторская идеология. Вдобавок преподавание современных научных дисциплин в Корее началось в школах, основанных миссионерами, которые тогда без особых проблем сочетали проповедь слова Божьего с обучением интегральному исчислению.

Хотя христиане в первые десятилетия XX века составляли лишь 1–2 % всего населения Кореи, среди интеллигентов нового, современного типа (а также и среди технических специалистов) их было несравнимо больше. Распространению христианства помогало и то, что Корея находилась в колониальном подчинении у «нехристей»-японцев, так что миссионерское движение в глазах корейцев не имело отношения к колониализму (в отличие от других стран Азии, где связь между колониальным господством и христианством была очевидна). В колониальные времена, в 1910–1945 годах, христианство было альтернативой синтоизму, насаждаемому колониальными властями, и в итоге стало восприниматься многими как национальная корейская религия.

Сам Ким Ир Сен родился в семье видных протестантских активистов. Его отец окончил миссионерскую школу и был деятельным сторонником местных миссий, а его мать была дочерью известного протестантского активиста. Семейная ситуация Ким Ир Сена была для того времени довольно типичной: едва ли не большинство первых корейских коммунистов происходили из христианских семей, что и неудивительно, если учесть, что в Корее и коммунизм, и христианство были идеологиями модернизации. К началу 1940-х годов именно Пхеньян был самым протестантским из всех крупных городов Кореи; около 25–30 % его взрослого населения составляли воцерковленные христиане, так что в миссионерских кругах этот город называли «Иерусалимом Дальнего Востока». Таким образом, в первые годы существования Северной Кореи формирующаяся коммунистическая власть вынуждена была считаться с авторитетом христианской общины. Даже семейным связям Ким Ир Сена с протестантами нашлось политическое применение. Большую роль в северокорейской политике 1940-х и 1950-х годов играл протестантский пастор Кан Рян-ук, родственник матери Кима. Он был тогда настолько важной фигурой, что в 1946 году его пытались убить отправленные с Юга террористы (в то время обе стороны активно занимались террористическо-партизанскими операциями, которые они сами считали «борьбой за освобождение»).

Тем не менее христианство левого толка в Северной Корее в итоге развития не получило, хотя Кан Рян-ук благополучно дожил до преклонного возраста, председательствуя в разных общественных организациях и не напоминая никому о своем прошлом протестантского пастора. В целом же к концу 1940-х большинство протестантских (и католических) проповедников и активистов стали врагами нового режима. Причин для этого было несколько. Большинство пасторов были выходцами из богатых семей, так что земельная реформа 1946 года и национализация промышленности вызвали их недовольство. Кроме того, многие христиане имели личные связи с Западом и восхищались Соединенными Штатами как маяком демократии, поэтому интенсивную антиамериканскую пропаганду режима они воспринимали болезненно. Наконец, раздражение и враждебность у них вызывала атеистическая пропаганда, которая тогда велась в Северной Корее с большой интенсивностью. В итоге в 1946–1950-х годах именно христианские активисты и священнослужители составляли значительное число тех беженцев, которые тайно покидали Северную Корею и уходили на Юг. Когда же началась Корейская война, в ходе которой почти вся территория полуострова по меньшей мере дважды переходила из рук в руки, христиане Севера часто помогали наступающим американо-южнокорейским войскам и активно вступали в антикоммунистическое ополчение, которое на занятых ими территориях пытались создать южнокорейские власти. Подобные инциденты лишний раз продемонстрировали северокорейским властям то, в чем они, впрочем, и так не сомневались: христиане политически неблагонадежны.

После войны в КНДР было развернуто массовое наступление на религию, причем христианство – как протестантское, так и католическое – пострадало сильнее, чем более традиционные для Кореи религии. К середине 1950-х годов все церкви были закрыты, а оставшиеся в стране священники – в основном репрессированы. В системе сонбун дети христианских активистов и священников были отнесены к «враждебному классу», что вело к их пожизненной дискриминации. Официальные СМИ на протяжении долгого времени продолжали вести исключительно интенсивную, даже по меркам социалистических стран, антихристианскую кампанию.

Образовательная деятельность ранних миссионеров в пропагандистских материалах изображалась как часть коварного плана, целью которого была подготовка предателей-коллаборационистов перед вторжением США в Корею (пропаганда утверждала, что такое вторжение планировалось чуть ли не с середины XIX века). В художественных произведениях миссионеров изображали «убийцами в белых халатах», которые в своих «клиниках» губили невинных корейских детей, чтобы потом продавать их кровь или органы. Другой любимой темой северокорейской художественной литературы стало «моральное возрождение» христианина. Главный герой таких историй, введенный поначалу в заблуждение сладкими речами коварных миссионеров и их корейских пособников, принимал христианство, но затем на личном горьком опыте обнаруживал порочную природу этого лживого учения. Потрясенный герой (героиня), естественно, прозревал(а), отвергал(а) этот «империалистический идеологический яд» и вел(а) за собой других к просветлению.

Однако даже в таких условиях некоторые верующие северокорейцы продолжали втайне отправлять службу и совершать религиозные обряды. Точный масштаб северокорейской «катакомбной церкви» в 1950-е и 1960-е годы, вероятно, навсегда останется загадкой. Из-за тайного характера церкви серьезные исследования невозможны, а в будущем картина, вероятно, будет искажена преувеличениями и тем мифотворчеством, к которым так склонны религиозные организации. Тем не менее бесспорно, что даже во времена Ким Ир Сена в стране существовало какое-то, пусть и очень небольшое, количество «тайных христиан». Однако в массовом восприятии христианство превратилось в реакционную, антинародную силу, в инструмент захватнической политики внешних врагов.

В декабре 1964 года Ким Ир Сен гордо заявил: «В нашей стране успешно завершен процесс реформирования всех верующих», – а потом сообщил, что руководители иных стран удивлены этим беспрецедентным успехом КНДР. Далее он объяснил своим слушателям, что христианство в Северной Корее уничтожили не власти, а американские империалисты, варварское поведение и звериная жестокость которых заставили всех северокорейских христиан прозреть и, отказавшись от религиозных предрассудков, вступить в ряды строителей нового общества. Это выступление Ким Ир Сена означало, что отныне КНДР стала «страной, свободной от религиозных предрассудков» (другим таким государством, как говорилось выше, была Албания, объявившая о полном искоренении «религиозного дурмана» в 1968 году).

В начале 1970-х годов власти Северной Кореи смягчили подход к религии, но поначалу это была почти исключительно «либерализация на экспорт». К 1970-м годам Пхеньян отказался от прежних надежд на коммунистическую революцию на Юге. Стало ясно, что свержение «сеульских марионеток» требовало долгих и настойчивых усилий, чему могло весьма поспособствовать сотрудничество с «прогрессивными религиозными силами» на Юге – благо южнокорейское христианство как раз в это время начало политически сдвигаться влево. Для этого необходимо было создать под эгидой правительства ряд христианских объединений, которые можно было бы эффективно использовать в качестве пропагандистских организаций. В 1974 году на политической арене вновь появилась Федерация корейских христиан. Это объединение было создано в 1946 году для контроля над религиозной деятельностью, но около 1960 года Федерация прекратила свою деятельность.

Конечно, восстановление Федерации в 1974 году мало что значило для немногих «катакомбных» христиан. Единственной задачей этой организации было создать эффективный канал влияния на южнокорейские религиозные круги левой или левонационалистической направленности. Однако, по непроверенным сведениям, примерно с конца 1970-х власти стали допускать проведение молитвенных собраний на дому – при условии, что в этих собраниях участвовали только пожилые, не моложе 60 лет, люди, которые во всех прочих отношениях не казались подозрительными. Иначе говоря, в середине 1970-х было принято решение оставить в покое старшее поколение верующих, которые теперь были вольны унести свои заблуждения в могилу.

Переломный момент наступил в 1986–1988 годах, когда в Пхеньяне неожиданно открылись протестантская и католическая церкви (одновременно подобные уступки получили и буддисты). Впервые за 35 лет северокорейские власти открыто признали, что на земле Чучхе ведется хоть какая-то религиозная деятельность. Многие жители Пхеньяна были несколько удивлены, увидев, что в центре столицы Северной Кореи вдруг появилось здание с христианскими крестами, которые долгое время считались символом империалистического коварства. Примерно в то же время в КНДР сделали свой перевод Библии, который существенно отличался от южнокорейских переводов по стилю и, по мнению большинства, значительно превосходил их по качеству. При том что ввоз в страну любой религиозной литературы запрещен, данный перевод доступен тем, кто посещает официальные богослужения.

В настоящее время в Северной Корее действуют две протестантские церкви, которые посещают 150 прихожан, а также католическая и православная церкви. Есть разные мнения по поводу того, насколько, так сказать, аутентичны эти церкви и их прихожане. По мнению скептиков, проводимые в присутствии иностранцев воскресные богослужения являются пропагандистскими спектаклями, единственная задача которых – демонстрировать зарубежным гостям, что в КНДР существуют религиозные свободы. Полностью исключать этого нельзя, но вполне возможно и то, что хотя бы часть прихожан – это настоящие верующие, пусть и находящиеся под присмотром властей.

Интересна история православной церкви в Пхеньяне. Летом 2002 года, когда Ким Чен Ир ехал в Москву на своем личном поезде, он обратился к сопровождавшему его российскому послу А. Г. Карлову с вопросом: «Почему вы раньше не предложили мне построить православный храм в Пхеньяне?» Посол осторожно ответил: «Это было бы вмешательством во внутренние дела страны», но Ким Чен Ир выразил свою позицию по этому вопросу недвусмысленно: «Посол, это было бы не вмешательство, а хороший совет». Намек был понят, и посол тут же, прямо из поезда, связался с руководством Русской православной церкви.

Как и следовало ожидать, вскоре на контакт с РПЦ вышел «Православный комитет КНДР», о котором до этого никто ничего не слышал. В этом нет ничего удивительного, ведь даже в 1945 году в Северной Корее число православных исчислялось сотнями, а после 1945 года на протяжении шести десятилетий о северокорейских православных ничего не было слышно. По слухам, еще в поезде Полководец заверил представителей российской стороны: «Не волнуйтесь, мы найдем верующих!» Верующих действительно нашли – в количестве примерно 50 человек. Нашлись и молодые корейцы, которые изъявили желание учиться богословию в России. В результате этих усилий в 2006 году в Пхеньяне открылся Троицкий собор, в котором служат два северокорейских «священника», прошедшие подготовку в России. Ходят туда сотрудники российского, болгарского и румынского посольств, а также упомянутые выше 50–60 граждан КНДР, которые представляются в качестве верующих прихожан. Впрочем, пути Господни (и извивы человеческой психики) неисповедимы, так что нельзя исключать, что некоторые из этих людей действительно стали или со временем станут верующими.

Открытие Троицкого собора, скорее всего, было задумано правительством КНДР как жест, демонстрирующий дружелюбие в отношении России, особый статус православия в которой не вызывает ни у кого сомнений. Любопытно, что в Пхеньяне есть и еще одна церковь, создание которой было вызвано похожими соображениями, – храм Церкви объединения, печально известных «мунитов», поклонников преподобного Муна. Обычно этот храм не путают с двумя протестантскими храмами, ибо большинство протестантов, не говоря уж о других христианах, преподобного Муна христианином не считают. Исторически Мун Сон-мён был крайним антикоммунистом, но в последние годы жизни резко изменил свою официальную позицию. Мун активно сотрудничал с КНДР, имел аудиенции у Ким Ир Сена и, самое главное, активно (и в убыток себе) вкладывался в северокорейскую экономику. В благодарность за это Церковь объединения также получила разрешения открыть в КНДР свой храм. Местные верующие там, насколько известно, тоже «нашлись».

С конца 1990-х в религиозной жизни КНДР наметились серьезные перемены: христианство, казалось бы, то ли давно искорененное, то ли полностью взятое под контроль, проникало в страну нелегально. Все больше южнокорейских миссионеров направляется в северо-восточный Китай, примыкающий к почти бесконтрольной границе с КНДР. Эти миссионеры в подавляющем большинстве представляют различные протестантские конфессии. Южнокорейское церковное присутствие в приграничных районах Китая стало заметным еще в начале 1990-х, хотя на первых порах миссионеры занимались не оказавшимися там гражданами КНДР, а местными этническими корейцами.

В середине-конце 1990-х годов в КНР двинулись сотни тысяч северокорейских беженцев, искавших там спасения от голода, и миссионеры стали активно работать с ними. Их миссия оказалась на удивление успешной. Это понятно: христианские организации и их активисты относились к числу тех немногих, кто тогда уделял беженцам внимание и пытался помочь им. Миссионеры кормили беженцев, давали им работу, временами прятали от китайской полиции, которая пусть и довольно вяло, но пыталась отлавливать нелегальных мигрантов. Результатом стал рост интереса беженцев к христианству, часто показной, но временами – и вполне искренний. Новообращенные северокорейцы часто возвращаются в свою страну, привозя туда Библию и иную религиозную литературу. Любопытно, что в последнее время миссионеры в своей работе нередко используют упомянутый выше очень качественный северокорейский перевод Библии. Некоторые из верующих беженцев перед возвращением прошли и ускоренную миссионерскую подготовку и фактически отправлены в КНДР как миссионеры-нелегалы. Несмотря на заметное ужесточение пограничного контроля после 2011–2012 годов, профессиональные контрабандисты по-прежнему пересекают границу без особых проблем, так что базирующиеся в Китае проповедники поддерживают контакты со своими единоверцами на территории КНДР.

Северокорейские власти очень серьезно относятся к распространению в стране нелегального христианства, особенно протестантизма, который в их глазах является не более чем инструментом американской и южнокорейской внешней политики. Именно выявление контактов с иностранными миссионерами является одной из важнейших задач, которые решают сотрудники северокорейских спецслужб в фильтрационных лагерях, в которых допрашивают возвращенных назад в КНДР из Китая беженцев. В последние годы довольно часто появляются сообщения о растущем в КНДР христианском подполье. Увы, эти сообщения нельзя проверить, однако в самом факте существования нелегальных христианских групп сомневаться не приходится. Масштабы подполья не следует преувеличивать, да и усилия его участников направлены почти исключительно на выживание. И тем не менее христианам удалось то, о чем не могут и мечтать представители иных оппозиционных сил: они создали в КНДР нелегальные общественные структуры.

Примечательно также, насколько успешен протестантизм среди живущих на Юге беженцев из Северной Кореи, многие из которых обратились в веру в первые месяцы своего пребывания. Отчасти это также можно объяснить активным вовлечением правых христиан в работу с беженцами, в то время как светские леваки, да и южнокорейское общество в целом, вообще равнодушны, если не враждебны, к выходцам с Севера. При этом надо отметить, что северокорейцы отличаются повышенной тягой к религии.

Середина 1980-х – эпоха ранней перестройки – была временем бума телемостов между представителями советской и американской общественности. Во время одного из таких телемостов и прозвучала ставшая крылатой фраза: «В СССР секса нет!» (я в курсе, что сказано было нечто иное, но в истории фраза осталась именно в таком, вырванном из контекста, виде).

Ранний коммунизм был идеологией не только профеминистской, но и на редкость открытой в вопросах сексуальности, однако продолжалось это недолго. С 1930-х годов официальная позиция советских властей становилась все более пуританской, и теория «стакана воды» Александры Коллонтай была отвергнута как несоответствующая интересам государства (ее автора, впрочем, отправили служить интересам государства на дипломатическом поприще, и с этой задачей бывшая неистовая феминистка, как известно, справилась блестяще). Однако позиция советских чиновников и идеологов была весьма умеренной по сравнению с рвением их северокорейских коллег. Иногда создается впечатление, что в Северной Корее времен Ким Ир Сена, то есть в КНДР 1960–1990 годов, действительно «не было секса». Но это не так…

Еще в 1980-х годах моя коллега, которой тогда было чуть больше 20, несколько месяцев проработала переводчиком на совместном предприятии Северной Кореи и Советского Союза. Как и большинство моих сверстниц-студенток, она ни в коем случае не была ханжой и не вела монашеский образ жизни (что бы там ни говорили на телемостах, сексуальная революция в СССР произошла задолго до 1980 года). Однако ее шокировал тот интерес к сексуальной тематике, который проявляли работавшие с ней северокорейские барышни-переводчицы. Когда девушки оставались наедине со своими советскими сверстницами, они старались как можно больше узнать о сексуальных привычках тогдашней советской молодежи, а также живо и весьма откровенно обсуждали сексуальные темы между собой. Вид слегка зацикленных на вопросах секса северокорейских девушек из элитных семей (из других семей в иняз в КНДР не попадают) произвел на мою знакомую неизгладимое впечатление: это никак не вязалось с более или менее укоренившимся в СССР к концу советской эпохи представлением о северокорейцах как о ходящих строем роботах.

Официальное отношение к сексуальным темам, конечно, иное, и либерализмом не отличается. Как знает каждый читатель северокорейских романов, сексуальное влечение неизменно ассоциируется в этих текстах с отрицательными персонажами. Американских солдат-садистов, коварных японских жандармов, жестоких помещиков и подлых южнокорейских капиталистов можно и даже нужно изображать похотливыми. Положительные же персонажи – простые, искренние, трудолюбивые северные корейцы – должны быть полностью свободны от таких низменных побуждений. Их любовь всегда «чиста», в ней нет ни малейшего намека на плотское влечение. Северокорейское общество в официальной литературе и искусстве изображалось полностью бесполым вплоть до 1990-х годов.

Сексуальная жизнь простых северокорейцев по меркам иных стран действительно регулируется жестко, однако эта запретительная конфуцианская мораль никогда не была обязательной для всех: ограничения в основном касались женщин и простолюдинов. В старой Корее в среде мужской элиты сексуальные похождения считались естественным и даже похвальным занятием (постольку, поскольку они не мешали выполнению служебных и иных высших обязанностей), а куртизанки и наложницы были средством воплощения сексуальных фантазий сильных мира сего. В какой-то степени это относится и к современной Северной Корее. Истории о сексуальных забавах золотой молодежи Пхеньяна рассказывались и пересказывались десятилетиями, да и сам Полководец Ким Чен Ир отличался немалым женолюбием, о чем свидетельствует длинный список детей, которых ему родили его многочисленные подруги.

Исследования моего аспиранта заставили меня еще сильнее усомниться в провозглашаемой в КНДР «сексуальной чистоте», по крайней мере в отношении элиты. Само исследование не имело ничего общего с сексуальностью; оно было посвящено северокорейской литературе 1950-х годов. Однако в ходе исследования аспирант собрал значительный объем первичных материалов, включая личные письма, интервью и неопубликованные личные записи. Среди прочего из этих документов следует, что сексуальные нравы богемы Пхеньяна в 1950-х годах не так уж сильно отличались от нравов голливудской богемы в ту же эпоху. В обоих случаях на публику проповедовали «высокие» стандарты, но за возвышенно-пуританской риторикой скрывалась совершенно иная реальность. Некоторые свидетельства заставляют меня подозревать, что так обстояли дела среди пхеньянской элиты и богемы и в последующие десятилетия. Кстати сказать, эти письма и материалы мы тогда решили не предавать гласности, ибо полагали, что альковные дела людей, особенно талантливых и заслуженно известных, не должны без крайней надобности становиться объектом публичного обсуждения.

Жизнь скромных простолюдинов регулировалась набором совершенно иных правил. До 1970-х годов подавляющее большинство браков в Северной Корее организовывались по договоренности родителей или друзей, а иногда и начальства будущих супругов. Подразумевалось, что девушки до замужества должны оставаться девственницами. Давление общественного мнения и убедительный политический контроль очень способствовали такому пуританству. В 1960-х и 1970-х годах пойманных с поличным влюбленных часто подвергали унизительной публичной критике. Однако к началу 1980-х годов нравы стали ощутимо свободнее. В идеале северокорейский роман остается платоническим до официального брака, но любовь сама по себе теперь воспринимается как совершенно естественная вещь. Это отражает изменения в матримониальных моделях: примерно с 1980 года Северная Корея начинает переживать бум «браков по любви», и сегодня большинство браков среди молодежи заключаются именно по любви (а не по сговору) – примерно так же, как и на Юге.

Тем не менее общественность по-прежнему с подозрением относится к женщинам, демонстрирующим свою связь с мужчиной на публике: такие особы рискуют своей репутацией. Нет (почти) в Северной Корее и того, что можно было бы назвать «инфраструктурой знакомств и свиданий». Однако люди находят выход из этого положения: прекрасные склоны холмов в парке Моранбон или поэтические прогулки вдоль реки Потхонган создают подходящую атмосферу для молодых (а иногда и не очень молодых) влюбленных. Но если пара решится пойти на более близкий контакт, начинаются проблемы: ни одна гостиница не примет незамужнюю пару, да и большинство северокорейских гостиниц, по сути, представляют собой общежития с комнатами на дюжину человек каждая. Единственная надежда – найти друга или подругу, у которых есть свободная на несколько часов комната, или искать какие-то еще более экстравагантные и авантюрные решения. Тем не менее с начала 1980-х секс до брака стал распространенным явлением среди молодых корейцев.

Вспоминается рассказ моей знакомой, которая в начале 1980-х служила в армии на батарее зенитных орудий недалеко от Пхеньяна. Когда до увольнения в запас (с немалыми льготами и привилегиями) оставалось уже немного, она сходила в самоволку со своим парнем – и результатом стала беременность. Армия, как и тюрьма, – это территория, где секс (добрачный) теоретически запрещен полностью. В те времена (полагаю, и сейчас) беременность не состоящей в браке женщины-военнослужащего вела к ее позорному увольнению из вооруженных сил. В случае с моей знакомой это означало, что она потеряла бы шансы жить в Пхеньяне – сильный удар для жителя КНДР. Ей, однако, удалось избежать проблем. К счастью, девушка очень нравилась родителям своего молодого человека, которые воспринимали ее как «почти невестку». Отец молодого человека имел высокий армейский чин, и, немного поворчав по поводу молодых, которые «не могли потерпеть немного», будущие свекр со свекровью приступили к спасательным операциям. Через друзей и знакомых было срочно организовано увольнение подзалетевшей зенитчицы со службы «по состоянию здоровья». Дальше пара немедленно сочеталась законным браком и в свой срок обзавелась первым ребенком, за которым, кстати, последовало еще несколько. Много лет спустя они через Китай бежали в Южную Корею, где живут – кстати, очень дружно – и поныне.

Впрочем, 1990-е стали временем серьезных изменений в отношении к сексу. Экономический кризис и возрождение рыночных отношений парадоксальным образом привели к усилению экономического влияния женщин, которые во многом контролируют рыночную экономику на низовом уровне. Результатом этого стало не только увеличение количества разводов, но и куда более свободное поведение женщин. Вдобавок в новых условиях резко снизились возможности государства по контролю над частной жизнью населения. Ни «организации», ни «народные группы» теперь не слишком вмешиваются в вопросы частной жизни – по крайней мере, если участники и участницы любовных историй соблюдают некоторые приличия и минимальную осторожность, не доводя дело до скандала. Похоже, что стихийный рост рыночных отношений сделал Северную Корею страной, куда более открытой в вопросах секса, в том числе и добрачного, и внебрачного, хотя, повторю, сексуальная революция подспудно началась еще в 1980-е.

Тем не менее официальная идеология настаивает на том, что абсолютным условием для сексуальных отношений является брак, и решение о заключении этого союза далеко не всегда принимается самой парой (хотя и не всегда против их желания). Что подводит нас к следующей теме…

Десятилетиями северокорейцы в огромных количествах читали истории о мудрости и доброте Великого Вождя и Любимого Руководителя. В этих историях иногда можно встретить рассказ о судьбе сироты, сына или дочери павшего героя партизанского сопротивления или Корейской войны. Повествуется, как Ким Ир Сен или Ким Чен Ир узнает о сироте и, обнаружив, что он (она) не женат (не замужем), незамедлительно находит сироте пару из семьи с безупречным революционным наследием.

Реакция западного читателя вполне предсказуема: подобные истории воспринимаются как очередное подтверждение репрессивного характера северокорейского режима, который вмешивается даже в самые интимные сферы жизни. Однако дело-то в том, что эти истории не предназначены для западных читателей! Они написаны для северокорейцев старшего поколения, которые всегда были уверены в том, что поиск подходящего брачного партнера для своих детей – это важная обязанность родителей. Обеспечивая сироту супругой или супругом из «хорошей» революционной семьи, Ким Ир Сен просто делает то, что положено делать любому отцу, так что вся история призвана лишь в очередной раз подтвердить, что Вождь, Полководец или Руководитель является своего рода «верховным отцом» всех корейцев. При этом надо помнить, что в Северной Корее вступление в брак считается обязательным. Большинство северокорейцев уверено, что по достижении «положенного» возраста любой житель страны должен создать семью. В последние годы, впрочем, возраст этот существенно увеличился: как норма воспринимается ситуация, когда мужчина вступает в брак через несколько лет после возвращения из армии, в которой он проводит десять лет. Мужчине к этому времени чуть больше 30, а жена, как ожидается, должна быть на пару-тройку лет младше своего супруга.

До конца 1970-х годов подавляющее большинство браков в Северной Корее заключалось по решению старших. Как правило, выбором подходящего партнера для своих детей занимались родители, но иногда подбором невесты (или жениха) мог заниматься и начальник. Сегодня все меняется: на смену старому браку по сговору – чунъмэ – приходит брак ёнэ, когда решение о создании семьи пара принимает самостоятельно. Этот вид брака часто называют в русскоязычных текстах «браком по любви», но этот перевод не точен, так как речь идет не о каких-либо чувствах, а о том, что пара сама нашла друг друга и приняла решение вступить в брак.

Кого считают лучшей партией северокорейские девушки – или их родители? Трудно сказать, поскольку все люди, как известно, разные. Некоторые мечтают об артистах и эстрадных певцах; некоторым более-менее безразличен статус избранника, и они предпочитают жениться на любимом человеке; другие считают, что ни любовь, ни социальное положение не так важны, как порядочность, доброта и чувство ответственности. Тем не менее в Северной Корее тоже есть и свои «материальные девушки», которые выходят замуж ради того, чтобы жить в богатстве и комфорте. Об их предпочтениях мы и поговорим.

Предпочтения практично мыслящих девушек или их еще более практично мыслящих матерей с течением времени менялись, и эти перемены многое говорят о социальном развитии Северной Кореи. В 1970-х годах идеальным мужем был партийный работник или офицер. В 1980-х годах партийные функционеры уступили пальму первенства дипломатам, работникам внешней торговли и морякам – другими словами, тем, кто имел постоянный доступ к иностранной валюте. На рубеже тысячелетия ситуация изменилась вновь. Голод середины 1990-х годов нанес социальной иерархии, десятилетиями тщательно выстраиваемой северокорейскими властями, сильнейший удар. Официальная должность в последнее время стремительно теряет смысл, в то время как деньги приобретают все большее значение. Сейчас кандидатами номер один у меркантильных девушек и их родителей стали деятели черного или, скорее, серого рынка, успешные предприниматели (некоторая ирония ситуации заключается в том, что в Северной Корее среди предпринимателей очень много женщин).

Многие из этих успешных торговцев происходят из семей с плохим сонбуном, но на эту стигму сейчас, как правило, особого внимания не обращают. В прошлом плохой сонбун мог полностью разрушить жизнь. Так, двоюродный брат перебежчика или внук помещика, как правило, не мог даже поступить в хороший вуз, не говоря уж о получении какой-либо руководящей должности. Сегодня такое происхождение не мешает им зарабатывать хорошие деньги. Вообще говоря, сейчас довольно часто заключаются браки между отпрысками богатых семейств, многие из которых могут иметь плохой сонбун, и отпрысками семейств номенклатурных. Как сказала мне по этому поводу одна тетушка: «Что может быть лучше, чем объединение денег и власти?» Эти браки напоминают союзы между богатыми промышленниками и обедневшими аристократами, которые были так распространены в Европе в XIX веке.

Не слишком ли мы циничны? И идеалисты, и прагматики есть везде. В конце концов, тысячи северокорейских парней и девушек совершенно не озабочены этими прагматическими соображениями.

(часть материалов публиковалась в журнале The Insider)

В последние два десятилетия свадебный обряд в Северной Корее немало изменился, причем пионерами изменений стали богатые семьи, новая северокорейская буржуазия. Свадьбы в Северной Корее стараются праздновать с октября по февраль, но правило это не соблюдается особо строго. В большинстве стран Восточной Азии свадьбы проходят в «благоприятные» дни, заранее выбранные гадателями. Раньше считалось также, что даты рождения будущих супругов должны быть «совместимы» – их проверяли по специальным таблицам. Официально северокорейцам не полагается руководствоваться этими суевериями, но на практике традиционные верования в начале 1990-х годов возродились, так что сейчас и новобрачные, и их родители проявляют живой интерес к мнению гадалок, и бывали даже случаи, когда неблагоприятный прогноз приводил к отказу от запланированного брака.

Разумеется, невеста и жених одеваются соответственно событию. Невесты надевают северокорейскую версию традиционного костюма (того, который на Юге именуют ханбок), а женихи – костюмы западного кроя. В начале нулевых в Северной Корее некоторое время пользовались популярностью свадебные платья привычного нам западного образца (белое платье с фатой), но потом эту привычку объявили буржуазной и, в общем, запретили. Как правило, семья невесты дарит жениху свадебный костюм, а семья жениха, в свою очередь, предоставляет платье невесте. Впрочем, в последнее время все более распространенной становится практика, когда дорогое свадебное платье берут напрокат. Любопытно, что самым дорогим считается традиционный женский костюм южнокорейского пошива, ввезенный в страну через Китай. Ханбок китайского производства стоит существенно дешевле.

На Севере роскошные свадьбы, столь привычные для старой Кореи, долгое время находились под подозрением, считаясь проявлением не только расточительности, но и политической незрелости. В 1960-х годах свадебные банкеты даже рассматривались как питательная среда для «фракционизма» (читай – налаживания неформальных связей) и, почему-то, «догматизма». Ситуация изменилась только в 1980-х годах, когда власти КНДР стали пропагандировать так называемые полезные традиционные обычаи.

Свадебный ритуал в последние два десятилетия очень изменился, причем похоже, что на новый ритуал, уже привычный для обеспеченных северокорейских семей, сильно повлияли свадебные обычаи и обыкновения Южной Кореи. Как уже говорилось, просмотр южнокорейских фильмов в КНДР запрещен, но на практике это до недавнего времени было совершенно обычным делом – по крайней мере, среди богатых городских семей. Как и на Юге, свадьбы в КНДР в наши дни во многом подчинены требованиям фото- и видеосъемки, они превратились в своеобразный спектакль, который разыгрывается перед камерой и для камеры. Утром невеста и жених одеваются в торжественную одежду. По-прежнему невеста одета в традиционное платье, а жених – в западную пиджачную пару. Считается нормой, что в день свадьбы невеста проводит два-три часа, нанося макияж и делая прическу. Стоит это удовольствие примерно 200 американских долларов – немалая сумма для Пхеньяна, где доход средней семьи составляет от 60 до 100 долларов в месяц. В середине дня жених приезжает к своей избраннице на взятом напрокат автомобиле, и пара отправляется в ритуальную поездку по Пхеньяну.

В Пхеньяне молодые обычно первым делом посещают главную святыню северокорейского государственного культа – двойную статую Ким Ир Сена и Ким Чен Ира на холме Мансудэ. Там в пояс кланяются монументу Вождя и Полководца, клянутся в вечной верности Генералиссимусам и возлагают цветы. Исполнив «гражданский долг», новобрачные продолжают свадебное путешествие по городу – в сопровождении фотографа или видеооператора, причем услуги последнего могут стоить несколько сотен долларов (понятно, что это удовольствие доступно лишь богатым семьям). Большая часть снятого им во время поездки материала будет использована потом, чтобы смонтировать видеофильм о свадьбе. После этого молодожены едут в зал свадебных торжеств или же в ресторан. У входа гостей встречают нарядно одетые дети, которые приносят жениху и невесте цветы, а потом в их честь звучит поздравительная песня «Желаем счастья!», которая в КНДР играет роль «Свадебного марша» Мендельсона. Пары победнее отправляются праздновать домой.

В свадебном ритуале по-прежнему большую роль играет распорядитель церемонии – чуре. В последние годы богатые и влиятельные столичные семьи стараются в качестве чуре заполучить на свадьбу известного артиста, так что сейчас появление на свадьбах в этой специфической роли стало важным источником дополнительных доходов для артистов. Кроме того, на свадьбу приглашают и музыкантов, так называемую атмосферную группу. Разумеется, ведущий появляется на свадьбах не бесплатно – его услуги обойдутся молодоженам в несколько сотен долларов. Ведущий произносит речь, в которой должны содержаться теплые слова о новобрачных, равно как и их родителях, и обязательно – о любви и преданности стране и лично ее руководителю Маршалу Ким Чен Ыну. После этого формальная часть считается завершенной, и гости приступают к поглощению многочисленных яств, которые ожидают их на столах. В зависимости от уровня банкетного зала стоимость свадьбы колеблется от 5 до 15 долларов на человека. В самом дорогом из пхеньянских банкетных залов, который находится в «Корё», главной интуристовской гостинице города, банкет стоит примерно 20 долларов с человека (деньги немалые, но и кормят там вкусно – довелось отведать). На празднестве не только едят, но и поют, и танцуют – публику разогревают профессиональные артисты.

На свадьбу принято дарить подарки – иногда вещи, но чаще деньги. Считается, что гость должен внести сумму, которая превышает примерную стоимость затрат на его участие в банкете, так что речь идет обычно об эквиваленте 10–30 долларам, в зависимости от размаха торжества. Богатая свадьба в 2019 году обходилась организаторам в 1500–2000 долларов – примерно в пять раз дороже, чем в 2000 году.

Ну а в целом свадьбы в Пхеньяне все больше отражают происходящие в стране при Ким Чен Ыне перемены – в первую очередь, пожалуй, все более заметное имущественное расслоение, которое при этом сопровождается ростом уровня жизни почти всех социальных слоев. Богатые богатеют, бедные – тоже богатеют (хотя и много медленнее), и все вместе стараются жить веселее.

Еще в начале ХХ века едва ли какое-либо политическое движение могло сравниться с марксизмом в его феминистском рвении. В мире, где женщины не имели права голоса и сталкивались с многочисленными правовыми ограничениями, марксизм был уникален, в том числе и своей последовательной приверженностью принципу гендерного равенства не только в политике, но и в экономике, и в общественной жизни в целом. Когда в 1917 году коммунисты пришли к власти в России, они немедленно приняли самое феминистское законодательство в мире. Были сняты все ограничения на политическую и социальную деятельность женщин, существенно смягчены правила расторжения брака, отменена его обязательная регистрация и легализованы аборты. Правительство Советской Республики некоторое время активно призывало женщин к тому, чтобы овладевать традиционно мужскими профессиями, – и советские женщины действительно становились военными летчицами, профессорами университетов или трактористками.

Но продолжалось это недолго. Коммунизм у власти оказался на удивление консервативным в своей семейной политике: на повестку дня вернулись традиционные «семейные ценности», без которых, как быстро поняли недавние ярые радикалы и неистовые ниспровергатели, управлять страной и широкими народными массами не так просто. В результате этого многие радикальные законы о семье, принятые на ранних этапах советской истории, в 1940-е годы подверглись консервативной ревизии. В частности, регистрация брака стала обязательной, разводы были максимально затруднены, а аборты запрещены. Вдобавок советские женщины стали сталкиваться со «стеклянным потолком» в своей профессиональной карьере и почти полностью потеряли доступ к некоторым престижным профессиям: времена, когда женщина могла легко стать, скажем, военной летчицей, окончились с завершением войны (да и в гражданской авиации, как автор знает из семейной истории, в позднесоветские времена женщине подняться выше второго пилота на АН-2 было почти нереально). Правда, в 1960-е произошло частичное возрождение феминистских тенденций в советской политике, но это возрождение было именно что частичным: до радикализма 1920-х ему было далеко.

В Северную Корею в 1945 году социализм пришел вместе с лозунгами о расширении прав и возможностей женщин, однако к тому времени реальная политика СССР в «женском вопросе» была куда более сдержанной, чем можно было бы подумать, основываясь только на лозунгах и формальных законодательных актах. Это сочетание теоретического радикализма с прагматической сдержанностью во многом скопировали руководители и идеологи зарождающегося северокорейского режима. Впрочем, учитывая, что большинство руководителей нового режима вышли из верхушки крестьянства или из низов традиционного дворянства, советский консерватизм в вопросах пола и гендерных отношений едва ли вызывал у них негативную реакцию.

В июле 1946 года «Закон о равенстве полов» предоставил женщинам избирательные права, которые, в общем-то, имели мало реального смысла в государстве советского типа, где 99 % (а с начала 1960-х – и все 100 %) всегда голосовали за единственного назначенного сверху кандидата. Однако этот же закон запретил многоженство (вообще-то его запретила еще колониальная японская администрация в 1915 году, но запрет этот часто нарушался), облегчил развод, гарантировал женщинам выплату алиментов. Вскоре после этого северокорейским женщинам был предоставлен отпуск по беременности и родам. В настоящее время после нескольких пересмотров этот отпуск продолжается 150 дней: два месяца до родов и три месяца после, хотя в нынешних условиях значение этого права не слишком велико. К началу 1950-х северокорейские власти успешно искоренили проституцию, которая, впрочем, пусть и в скромных масштабах, вернулась в последние 20–25 лет в связи с возрождением рыночных отношений.

Пропагандисты Северной Кореи упорно трудились, чтобы искоренить многовековые гендерные стереотипы – точнее, некоторые из них. К 1950-м годам начальное образование стало обязательным как для мальчиков, так и для девочек, все большее количество женщин стало поступать в высшие учебные заведения. В некоторых профессиях, требующих высшего образования, женщины со временем стали численно доминировать: так, большинство врачей и учителей в КНДР составляют женщины.

В течение первого десятилетия своей истории у Северной Кореи не было времени на смелые социальные эксперименты. Право женщин на труд оставалось в основном теоретическим: до конца 1950-х годов в обнищавшей и разрушенной стране просто не хватало рабочих мест. Таким образом, большинство женщин оставались домохозяйками, как и их матери и бабушки. Однако для послевоенного восстановления требовались рабочие руки, и участие женщин перестало быть вопросом принципа, став необходимостью. Важнейший переломный момент наступил в 1958 году, когда Кабинет министров КНДР принял постановление «О расширении участия женщин в различных сферах экономической деятельности». Это решение означало, что в экономику будет вовлечено все большее число женщин. И действительно, число работающих женщин в 1960-х и 1970-х годах росло, достигнув пика примерно в 1980 году. Помимо пропаганды и необходимости зарабатывать, была еще одна причина для участия женщин в трудовой деятельности: положение домохозяйки в Северной Корее ухудшилось. К середине 1960-х годов государство объединило все домохозяйства в сложную систему соседских групп, известных как инминбан. Каждая женщина, не имевшая постоянной работы, должна была принимать участие в деятельности своей группы, и связанные с этим обязанности не были ни приятными, ни легкими. Женщины были вынуждены бесплатно убирать общественные туалеты, работать дворниками и время от времени выезжать в сельскую местность на обязательные сельскохозяйственные работы.

Короче говоря, домохозяйка была занята примерно так же, как и работающая женщина, но при этом денег за труд она не получала. Конечно, в Северной Корее времен Ким Ир Сена, которая на тот момент была, пожалуй, самой демонетизированной экономикой в мире (если не считать Кампучии времен Пол Пота, конечно), зарплаты сами по себе имели мало значения, а уровень дохода семьи определялся уровнем доступных семье продовольственных и, отчасти, вещевых пайков. В соответствии с общенациональной карточной системой, которая была окончательно установлена в 1957 году, домохозяйка имела право на скромный паек в 300 г зерновых в день, в то время как большинство занятых на производстве женщин получали 700 г.

Примерно в 1980 году ситуация вновь изменилась: уровень занятости женщин начал снижаться. Экономика Северной Кореи вступила в эпоху стагнации, и необходимость в рабочей силе снизилась. Власти перестали настойчиво добиваться того, чтобы женщины шли на работу, а порой даже отговаривали их от того, чтобы те работали после вступления в брак. Однако, даже когда спрос на рабочую силу был максимален и заметное количество кореянок работало на производстве, общественное мнение молчаливо предполагало, что замужние женщины должны нести почти полную ответственность за всю работу по дому. Это серьезно подрывало карьерные перспективы для женщин, особенно в обществе, где бытовая техника почти отсутствовала, а сфера услуг находилась в зачаточном состоянии.

Очень немногие женщины поднялись выше уровня менеджеров низшего звена или клерков, и даже учреждениями, в которых преобладают женщины, обычно руководят мужчины. Так, если большинство учителей – женщины, то директора школ, как правило, мужчины. После первого десятилетия смелых социальных экспериментов участие женщин в политике также остается минимальным: с начала 1960-х годов практически все женщины, занимавшие высокие политические посты, были выходцами из клана Ким Ир Сена.

Правящая элита социалистических стран всегда имела мужское лицо. Сановники последних лет социализма остались в памяти в виде грузных пожилых мужчин, одетых в серые, плохо сидящие костюмы или, если речь идет о странах Восточной Азии, в маоистские френчи. Но так было не всегда. В начале ХХ века, на первых этапах своей бурной и противоречивой истории, мир революционного марксизма был полон ярких женщин, некоторые из которых сыграли важную роль в формировании коммунистической доктрины – достаточно тут вспомнить о Розе Люксембург или Александре Коллонтай.

Однако, когда социалистическая система советского образца установилась в 1945 году в Северной Корее, времена романтического революционного феминизма были уже далеко позади. Северокорейский социализм оказался весьма патриархальным даже по меркам СССР и Восточной Европы позднесталинских и послесталинских времен. В составе Верховного народного собрания КНДР есть и женщины, которых считают нужным направлять туда по разнарядке партийные органы, определяющие будущий состав северокорейского «парламента». В Верховном народном собрании 14-го созыва (2019 года) женщины составляли 17,9 % всех депутатов. Однако понятно, что этот орган законодательной власти является чисто декоративным и роль депутатов обоего пола там сводится к тому, чтобы единогласно одобрять внесенные законопроекты и в своих речах выражать поддержку власти. На уровне исполнительной власти ситуация выглядит еще более грустной: из 260 северокорейских министров, занимавших посты в Кабинете в период 1948–2000 годов, лишь шестеро были женщинами.

В 1940-х и 1950-х годах на политической сцене Северной Кореи солировали две женщины. Одна из них – Пак Чон-э (в советской печати ее тогда называли Пак Ден Ай), советская кореянка, направленная на нелегальную работу в Корею еще в начале 1930-х годов. В 1945 году она оказалась в Пхеньяне. Свободное владение русским помогло ей установить хорошие отношения с советскими военными, а амбиций, ума и, скажем прямо, хитрости ей было не занимать. Судя по советским документам, она даже одно время была в списке кандидатов на пост высшего руководителя страны – хотя шансов у нее, скажем прямо, особых не было. Позже Пак Чон-э стала членом Политбюро, а с конца 1940-х годов вошла в десятку ведущих политиков Северной Кореи. Пак Чон-э стала одной из самых преданных сторонниц Ким Ир Сена и сыграла важную роль в консолидации его власти. Но ей это не помогло: в конце концов, она не входила в «партизанскую фракцию» Кима и попала под «чистку» в конце 1960-х годов.

В отличие от Пак Чон-э, Хо Чон-сук попала в политику в основном благодаря семейным связям: она была дочерью видного левого интеллектуала Хо Хона. Впрочем, у нее был и собственный послужной список: во время гражданской войны в Китае Хо Чон-сук была комиссаром полка. В 1950-х годах она занимала ряд важных постов, в том числе пост министра юстиции. Однако в начале 1960-х годов она тоже была репрессирована и отправлена в ссылку. Со временем она вернулась в Пхеньян, но больше никогда не занимала политически значимых постов, находясь на чисто номинальных должностях.

Эти две женщины были наиболее близки к тому, чтобы считаться «северокорейскими Розой Люксембург или Александрой Коллонтай». Однако после 1960 года ситуация изменилась: все женщины, занимавшие заметные посты в правительственных кругах Северной Кореи, так или иначе были связаны с правящей семьей. Поэтому, если говорить о женщинах в высшем руководстве Северной Кореи после 1965 года, речь будет идти исключительно о женах и сестрах вождей.

Ким Чен Сук, вторая жена Ким Ир Сена, была, судя по всему, неплохим человеком, но при этом при жизни она не играла никакой роли в политике страны, так что вся ее слава носит посмертный и отчасти искусственный характер: старт ее культу был дан только тогда, когда ее старший сын Ким Чен Ир был назначен преемником своего отца, то есть в начале 1970-х. Сейчас Ким Чен Сук присвоен высочайший посмертный статус: она вместе с Ким Ир Сеном и Ким Чен Ыном считается одним из «Трех полководцев с горы Пэкту». В 1949 году Ким Чен Сук умерла во время родов, а в начале 1950-х Ким Ир Сен женился третий раз – на Ким Сон-э, работавшей секретаршей в его штабе. Любопытно, что на протяжении почти 15 лет северокорейская печать не упоминала о самом ее существовании. О том, что у Великого Вождя вообще есть официальная супруга, северокорейцы впервые узнали только в 1965 году, когда о появлении Ким Сон-э на дипломатическом приеме мимоходом сообщила печать.

В начале 1970-х супруга Вождя стала председателем Женского союза – организации, членство в которой является обязательным для всех северокорейских домохозяек. Тогда ее имя часто упоминалось в прессе. Более того, некоторое время существовал даже культ личности Ким Сон-э, и от членов Женского союза требовали «учиться у товарища Ким Сон-э». В это время у Ким Сон-э, похоже, были некоторые политические амбиции. Однако возвышение Ким Чен Ира положило конец амбициям его мачехи и ее клана. В середине 1970-х Ким Сон-э была удалена с официальных постов и навсегда исчезла с политической сцены. С тех пор она появлялась на публике крайне редко и всегда лишь в качестве супруги Ким Ир Сена, которого она, как того требовал дипломатический протокол, сопровождала на встречах с главами иностранных государств. После смерти Ким Ир Сена ее имя полностью исчезло со страниц прессы, не полагается теперь упоминать ее и в публикациях по корейской истории. По слухам, последняя жена Ким Ир Сена умерла в 2014 году, но никаких сообщений об этом в прессе не появилось.

Единственная дочь Великого Вождя Ким Ир Сена от Ким Чен Сук (и, соответственно, сестра Любимого Руководителя Ким Чен Ира) Ким Кён-хи долгое время руководила легкой промышленностью страны, а в 2010 году даже получила звание генерала армии. Однако в декабре 2013 года ее муж Чан Сон-тхэк, который на первом этапе правления Ким Чен Ына являлся его ближайшим советником, был арестован прямо на заседании высшего партийного руководства (эту сцену на следующий день показали по северокорейскому телевидению). За арестом последовали кампания в прессе, заседание трибунала и смертный приговор. Неизвестно, какова была судьба Ким Кён-хи после казни ее мужа, но, как бы то ни было, генерал армии Ким Кён-хи с политической арены исчезла.

В отличие как от своего деда, редко выходившего на публику в сопровождении жен, так и отца, который, несмотря на многочисленные романы, так никогда не представил ни одной из своих подруг в качестве официальной спутницы, Ким Чен Ын супругу Ли Соль-чжу не прячет. Скорее наоборот: Ким Чен Ын на первом этапе своего правления стал активно продвигать свою жену. Молодую красавицу, в прошлом певицу из популярного музыкального ансамбля, представили публике летом 2012 года, и с тех пор она стала появляться рядом с мужем регулярно. Судя по всему, Ким Чен Ын действительно любит свою жену и старается быть ей хорошим мужем. Улыбчивую и обаятельную Ли Соль-чжу можно было увидеть и на заседании Генштаба в окружении стоящих навытяжку генералов, и в квартирах передовых рабочих, удостоившихся внимания со стороны руководителя КНДР (однажды она даже помогла хозяйке квартиры убрать со стола и вымыть посуду). Ли Соль-чжу любит и умеет хорошо одеваться, и сам этот факт немало помогает северокорейским модницам, которые в ответ на критику по поводу неподобающего фасона юбки теперь всегда могут сослаться на имидж супруги Высшего Руководителя. При этом Ли Соль-чжу, насколько известно, не занимает никаких официальных постов. Более того, то странное обстоятельство, что она часто появляется на людях без значка с портретами вождей, может означать, что она даже не является членом партии (беспартийные формально могут сейчас ходить без значков). Впрочем, более вероятным объяснением привычки игнорировать значок может быть легкое вольнодумство – равно как и то обстоятельство, что значок с костюмами от лучших парижских модельеров сочетается несколько хуже, чем дорогая брошь.

В последние годы пара стала реже появляться на публике вместе. Возможно, это отражает охлаждение их отношений, но причины могут быть и совсем иными: Ли Соль-чжу часто бывает беременна, и детей у Кима и Ли сейчас уже несколько, так что первая леди может быть просто слишком занята материнскими обязанностями.

Наконец, возвышение Ким Чен Ына привело к тому, что на политической арене появилась и его сестра Ким Ё-чжон. Вообще трое детей Ко Ён-хи от Ким Чен Ира, всегда росли дружно и, насколько известно, сейчас тоже держатся вместе. Однако старший брат Ким Чен Ына не слишком увлекается политикой и, кажется, не очень-то и стремится в ней участвовать. А вот сестра Ким Чен Ына примерно с 2015 года постоянно присутствует на публике в официальном качестве. В начале 2018 года именно она прилетела в Южную Корею, чтобы вести (или, по крайней мере, контролировать) там сложные переговоры по разрешению очередного – не первого и не последнего – «ядерного кризиса». Она также сопровождала своего брата на саммиты в Сингапуре и Ханое с президентом США Трампом. Из официальных сообщений известно, что Ким Ё-чжон является заместителем заведующего отдела ЦК, а из неофициальных все больше похоже на то, что она стала одним из ближайших советников своего брата по вопросам внешней политики.

Кстати, интенсивные переговоры с США во многом курировались еще одной влиятельной женщиной – Чхве Сон-хи, которую в 2019 году назначили заместителем министра иностранных дел КНДР и которая на протяжении десятилетий занималась именно американским направлением северокорейской дипломатии. Чхве Сон-хи, правда, не происходит из Семьи Ким, хотя, конечно, происхождение у нее вполне наследственно-элитарное: ее отец был начальником секретариата Ким Чен Ира.

В целом же северокорейская политика остается делом мужским – в отличие, кстати, от северокорейского бизнеса, в котором именно женщины играют огромную роль.

Демографическая история Южной Кореи весьма любопытна. Еще в 1960 году рождаемость в стране находилась на «естественном» уровне 6,1 рождений на женщину, но в 2018 году Южная Корея стала первой страной мира, в которой общий показатель фертильности пересек отметку 1,0, опустившись до 0,98 рождений на женщину. Так что там с полным основанием заговорили о демографической катастрофе. Низкая или сверхнизкая рождаемость характерна для большинства стран Восточной Азии, и в этой связи возникает вопрос: а как же обстоят дела с рождаемостью в Северной Корее?

Руководство КНДР всегда относилось к демографическим проблемам достаточно серьезно. Хотя колебания демографической политики обычно не афишировались, они были весьма значительными. Интересно, что эти зигзаги удивительным образом напоминали колебания, которые испытывала демографическая политика Юга. Не будет особым преувеличением сказать, что в вопросах демографии северяне имитировали действия южан, но только с отставанием в пять – семь лет. Неясно, было ли это сознательным подражанием, реакцией на достаточно сходные проблемы или же результатом того, что и на Севере, и на Юге, в общем, имели некоторое представление о мировых тенденциях в демографической политике и старались, так сказать, не отставать от века (склонен думать, что действовали все три фактора).

В первом приближении в демографической политике Северной Кореи можно выделить три этапа. На первом – от основания северокорейского государства в 1948 году и до середины 1960-х годов – северокорейское правительство в целом поощряло рождаемость. На втором этапе – с середины 1960-х и до конца 1990-х – политика была нацелена на ограничение рождаемости и снижение темпов роста населения. В последние 20 лет, с конца 1990-х годов, государство в целом вернулось к политике поощрения рождаемости, но по объективным причинам оно не в состоянии обеспечить этой политике минимально необходимую материальную базу, так что на практике политика эта сводится, скорее, к риторике.

Корейская война 1950–1953 годов привела к огромным демографическим потерям. Численность населения КНДР снизилась на 1,1 млн человек: с 9,6 млн в начале 1950 года до 8,5 млн в начале 1954 года. Из этого числа примерно половину составили погибшие на войне (как на фронте, так и при бомбардировках северокорейских городов американской авиацией), а другую половину – беженцы, ушедшие в южную часть страны (в период 1945–1953 годов на Юг ушли более миллиона человек, из них около половины – осенью и зимой 1950–1951 годов). Поэтому правительство КНДР поначалу активно поддерживало высокую рождаемость. Эта поддержка часто носила пропагандистский характер, но иногда за ней стояли и реальные действия: в первые послевоенные годы в КНДР была создана впечатляющая для такой бедной страны система медицинского обслуживания.

Для КНДР 1950-е годы стали временем беби-бума. В те времена рождаемость была близка к естественному уровню, то есть к тому уровню, который существует, когда все женщины вступают в брак в раннем возрасте и не пользуются средствами контрацепции. В случае с КНДР общий коэффициент плодовитости (полное потомство женщины за детородный период) составлял шесть рождений на женщину – таким же он был тогда и в Южной Корее. Понятно, что население Северной Кореи в то время стремительно росло. Любопытно, что тогда многим в руководстве КНДР даже такие темпы роста казались недостаточными. В марте 1963 года Ким Ир Сен сказал, например: «В условиях нехватки трудовых ресурсов, при сохранении нынешних темпов роста населения представляется невозможным найти то количество рабочей силы, которое требуется для расширения производства».

Однако где-то около 1965 года официальное отношение к высокой рождаемости изменилось. Связано это было, скорее всего, с двумя обстоятельствами. Во-первых, темпы экономического роста стали снижаться, причем это снижение в первую очередь затронуло сельское хозяйство. Во-вторых, можно предположить, что на КНДР влияние оказали и новости из Южной Кореи, где правительство Пак Чон-хи в это время как раз начинало разворачивать активную кампанию по ограничению рождаемости. Поэтому, когда в 1975 году Ким Ир Сен в своей речи вновь затронул вопросы демографии, он более не призывал и дальше увеличивать рождаемость, а, наоборот, жаловался на излишне высокую рождаемость и признавал, что рост населения является бременем для страны и увеличивает расходы бюджета. К тому времени кампания по ограничению рождаемости уже шла полным ходом, хотя любопытно, что писать в открытой прессе о ней было запрещено (почему, неясно, но в КНДР в категорию секретной информации часто попадают достаточно безобидные вещи). Собственно говоря, сам факт проведения такой кампании выявил американский демограф Николас Эберштадт, еще в начале 1990-х проанализировавший статистику численности населения, которую ему тогда вполне официально передали северокорейские государственные органы. Однако только после 2000 года стали появляется материалы об этой забытой кампании.

Борьба с многодетностью тогда велась в КНДР как традиционными, так и специфическими для Северной Кореи способами. С одной стороны, врачам было предписано вести пропаганду контрацептивов, а с другой – многодетных родителей в начале 1970-х могли подвергнуть и критике на собраниях в их «организации». В школах велась активная пропаганда: детям объясняли, что многодетность создает проблемы и для страны, и для семьи. Кампания по снижению рождаемости на Севере оказалась такой же удачной, как и на Юге: около 1970 года рождаемость стала быстро снижаться. Правда, в обоих случаях нельзя с уверенностью сказать, было ли это снижение результатом усилий правительства или же, что вероятнее, просто отражало общие перемены в обществе, в первую очередь – урбанизацию и рост образовательного уровня женщин.

Однако наступили лихие 1990-е, и от политики ограничения рождаемости пришлось отказаться. Отчасти это было вызвано стремлением компенсировать потери, нанесенные голодом 1996–1999 годов, когда умерло около полумиллиона человек, но в основном – беспокойством по поводу того, что рождаемость в стране упала ниже «уровня простого воспроизводства», то есть того уровня, который гарантирует стабильную численность населения (уровень этот составляет примерно 2,1 рождений на женщину). Случилась эта неприятность на Севере в конце 1990-х, то есть примерно на десять лет позже, чем на Юге, и сейчас общий коэффициент плодовитости в КНДР составляет 1,9 рождений на женщину. Это все еще ниже «уровня простого воспроизводства».

Так что сейчас северокорейское руководство – за многодетные семьи (опять). Правда, возможностей оказывать таким семья материальную поддержку пока особо нет, так что все ограничивается, скорее, словесным поощрением. Впрочем, мировой опыт (включая и опыт Южной Кореи) показал, что и возможность оказывать многодетным материальную поддержку на практике значит довольно мало: в чем бы доверчивую публику ни уверяли политики, даже самые щедрые вложения в социальную сферу обычно не приводят к резкому увеличению рождаемости.

Опять-таки, возврат к поощрению рождаемости в КНДР во многом напоминал то, что примерно в те же годы происходило в Южной Корее, где в 1990-е низкая, ниже уровня простого воспроизводства, рождаемость тоже стала восприниматься как серьезная политическая и социальная проблема. При всех различиях Севера и Юга они нередко сталкивались с похожими проблемами и реагировали на них одинаково.

13 декабря 2002 года в столице Вьетнама Ханое состоялся роскошный свадебный банкет, куда пришла почти тысяча гостей. Жених и невеста не были кинозвездами или детьми какого-нибудь большого начальника (впрочем, жених был начальником сам). Были они немолоды: им обоим было за 50. Однако это событие стало действительно необычным: в 2002 году в Ханое был заключен первый за многие десятилетия официально одобренный брак между гражданином Северной Кореи и иностранцем.

Ли Ён-хи познакомилась со своим будущим мужем, вьетнамцем Фам Нгок Канем, в 1971 году, когда тот учился в Северной Корее. Это была любовь с первого взгляда, и, собираясь домой, он пообещал жениться на ней. Тогда это казалось невозможным. Действительно, в немногих странах правительство относилось к смешанным бракам так плохо, как в Северной Корее в 1960–1980-х годах.

Начиная с 1960-х годов северокорейские идеологи отбросили принятое в советской историографии сталинское определение нации, которое вовсе не упоминало расового и биологического единства, а гласило, что нация формируется на базе «общности языка, территории, экономической жизни и психического склада». В КНДР в качестве одного из признаков нации стали выделять «кровь», а со временем сделали ее едва ли не важнейшим из всех признаков нации. В 1985 году, например, Ким Чен Ир сказал, что «именно общность крови и языка является самым важным признаком, определяющим нацию», а в 1998 году подчеркнул: «Корейская нация – однородная нация, унаследовавшая одну кровь и живущая на одной территории, говоря на одном языке на протяжении тысячелетий». Понятно, что такое отношение к нации означает весьма негативное восприятие смешанных браков. При этом в целом официальную северокорейскую идеологию нельзя назвать расистской. Хотя о замечательных достоинствах корейской нации в Пхеньяне говорят много, эти достоинства не приписывают биологическому превосходству корейцев.

Общаясь с северокорейцами в неофициальной обстановке, я также не мог не отметить, что среди них распространено негативное отношение к межрасовым бракам: принято считать, что потомство от таких браков получается не совсем полноценным. Речь идет не об умственной отсталости, а скорее, о проблемах со здоровьем, которые, как верят северокорейские тетушки, могут проявиться и через несколько поколений. При этом некоторое количество людей «смешанной крови» в КНДР есть, и, насколько я могу судить, они не подвергаются сколь-либо заметной дискриминации. Однако при этом считается, что для всех рас и наций лучше, если они, будучи в принципе равными, воздержатся от смешивания своей «крови» половым путем, – и уж точно такое поведение считается правильным для корейцев. Считать данную позицию расизмом довольно сложно, хотя некоторые элементы дискриминации в ней и присутствуют. Представляется, что полуофициальная, полународная северокорейская позиция по расовому вопросу – не декларированная, а подразумеваемая – может быть описана как «политика апартеида» в изначальном смысле этого слова, то есть примерно так, как апартеид описывали его создатели и апологеты (они ведь не о дискриминации говорили, а об отдельном развитии рас и, так сказать, их «сопроцветании»). Подразумевается, что каждый народ хорош по-своему и всем им надо жить дружно, но при этом разные расы и нации должны жить отдельно друг от друга, физически не смешиваться и дружить на некотором расстоянии. В этой связи можно вспомнить, как в мае 2014 года северокорейское агентство ЦТАК опубликовало выступление «сталевара Ким Хёка», который, выражая от имени всего северокорейского народа возмущение действиями президента Обамы, специально подчеркнул, что среди всего прочего американский президент является полукровкой – обстоятельство, которое, как подразумевалось из всего контекста, его явно не красило.

В 2006 году вопрос о смешанных браках неожиданно возник на переговорах между представителями вооруженных сил Севера и Юга. Во время этих переговоров северокорейский генерал попенял южному на то, что в Южной Корее появилось много детей от смешанных браков из-за ввоза в Южную Корею иностранных жен из Вьетнама и стран Юго-Восточной Азии. Южнокорейский генерал ответил в том духе, что расово чуждая кровь – лишь «капля туши в чистых водах реки Ханган» (из чего, между прочим, видно, что и южнокорейский вояка, подобно вояке северокорейскому, такие расово неправильные браки в глубине души не одобрял). Северянин в ответ заметил, что даже каплей иностранной крови Ханган портить нельзя.

27 апреля 2006 года «Нодон синмун», главная газета страны, поместила у себя статью, в которой северокорейский журналист Чхве Мун-иль высказал свои взгляды по проблеме межрасовых сексуальных отношений и их гибельных последствий. Имеет смысл привести выдержки из этой пространной статьи, так как подобные публикации появляются в корейской печати довольно регулярно.

В 1940-х и 1950-х годах официальную идеологию КНДР определял советский интернационализм, и подобные статьи и выступления были абсолютно немыслимы. В те времена северокорейские студенты часто ездили учиться за границу (только в СССР было принято около 1800 человек). Находясь за рубежом, они могли свободно общаться с местными жителями. Романы в подобной ситуации были неизбежны, и в итоге многие молодые корейцы возвращались домой с женами-иностранками. Речь идет именно о женах, поскольку северокорейские студентки почти никогда не выходили замуж за иностранцев, да и девушек среди выезжавших за границу студентов было немного. Статистических данных о таких браках между корейцами и иностранками нет, однако счет явно шел на сотни.

Я лично встречался с некоторыми из этих женщин. Для них переезд в Северную Корею часто оказывался огромным шоком. Культурные различия, трудный язык, проблемы повседневной гигиены – все это осложняло их жизнь. У многих возникали конфликты с родственниками мужа: Северная Корея в 1950-е годы оставалась глубоко патриархальным обществом, в котором невестка должна была знать свое место. Однако главные проблемы создавал уровень жизни, который был очень низким даже по сравнению с тогдашним совсем не богатым Советским Союзом. Впрочем, до тех пор, пока мужья поддерживали их, многие женщины чувствовали себя вполне благополучно. Ситуация ухудшилась в начале 1960-х годов, когда Ким Ир Сен начал дистанцироваться от СССР и других восточноевропейских стран. Жены-иностранки представляли опасность: через них в страну могла поступать не одобренная властями информация о внешнем мире. Опасались власти, как можно предположить, и того, что через жен будут уходить за границу сведения о северокорейских делах. Последние опасения, кстати, не являлись паранойей: рассекреченные после 2010 года документы советского посольства показывают, что после резкого ухудшения отношений с КНДР в начале 1960-х, в ситуации, когда контакты советских дипломатов с местным населением стали решительно пресекаться органами безопасности, именно немногочисленные советские жены, которые еще оставались в КНДР, служили для посольства важным источником самой базовой информации о текущей северокорейской реальности, не отражаемой в газетах (от них узнавали о содержании закрытых политбесед, о размерах пайков и т. д.).

Власти начали бороться со смешанными браками. Мужьям иностранных жен тогда систематически отказывали в продвижении по службе, убеждая, что только развод спасет их от еще бóльших неприятностей. Если же они продолжали упорствовать, их переводили на работу в сельскую местность, не позволяя при этом забирать с собой семьи. Одна за другой жены-иностранки покидали страну, забирая детей с собой. Некоторые из них, кстати, пошли на это ради своих мужей: стало ясно, что русская жена в лучшем случае мешает карьере, а в худшем – может привести к аресту (именно наличие советской жены, похоже, сыграло печальную роль в судьбе Со Ман-иля, одного из самых интересных поэтов и драматургов КНДР первых послевоенных лет, который в итоге погиб в лагере в конце 1960-х). В некоторых случаях их даже насильно депортировали на их родину – точнее, выпустив из страны в кратковременную поездку, не давали разрешения на возвращение. К середине 1970-х почти все они покинули КНДР вместе со своими детьми. На протяжении последующих десятилетий эти женщины не могли поддерживать никаких контактов со своими бывшими мужьями, а их дети ничего не знали о судьбе отцов. Правда, в начале нулевых ситуация изменилась: обнаружилось, что многие из детей от таких смешанных браков превратились в людей достаточно влиятельных и преуспевающих, так что посольство КНДР стало активно работать с ними – в частности, разрешая и даже поощряя их поездки в Северную Корею, где зачастую тогда еще были живы их отцы. Но это случилось много позже, а с начала 1960-х годов браки с иностранцами стали практически невозможными. Если гражданин Северной Кореи, оказавшийся за границей, попадал под подозрение в связи с женщиной-иностранкой, его немедленно отзывали на родину.

Ходили слухи о том, что в начале 1980-х годов гражданину КНДР позволили жениться на женщине из Югославии, причем это разрешение якобы было выдано самим Ким Чен Иром – и при условии, что брак этот не получит огласки. Эти слухи ни подтвердить, ни опровергнуть пока нельзя, но звучат они правдоподобно: Полководец был несколько сентиментален, склонен к романтике и часто входил в положение конкретных людей. Ли Ён-хи и Фам Нгок Кань, с рассказа о которых мы начали эту историю, также смогли заключить брак только после вмешательства на самом высоком уровне, и без прямого одобрения Полководца тут не могло обойтись.

Вернувшись во Вьетнам после учебы в Северной Корее, Фам Нгок Кань перестал получать письма от Ли Ён-хи. Это неудивительно: с начала 1960-х северокорейцам, как правило, не разрешалось переписываться с зарубежными адресатами, даже из теоретически дружественных стран, хотя из этого правила и были исключения. Те, кто принимал решения по делу влюбленных, скорее всего, полагали, что с годами их любовь остынет. Так оно обычно и бывает, но в данном конкретном случае они ошиблись: Фам Нгок Кань осаждал посольство Северной Кореи в Ханое, настойчиво требуя разрешения на брак. В конце концов северокорейские дипломаты сообщили ему, что Ли Ён-хи вышла замуж, а потом стали уверять его, что она вообще умерла. Резонно полагая, что слово любого дипломата стоит очень мало, а слово северокорейского дипломата не стоит вообще ничего, Фам Нгок Кань не поверил и продолжил борьбу. Одновременно он сам сделал карьеру, со временем став чиновником средней руки, что тоже, как можно предположить, сыграло роль в последующих событиях.

В конце 1970-х Фам Нгок Кань побывал в командировке на Севере и обнаружил, что Ли Ён-хи жива, не замужем и ждет его. Он вновь пообещал ей, что рано или поздно они поженятся, и удвоил усилия, добиваясь помощи у вьетнамского правительства. В итоге о судьбе пары стали говорить и послы, и министры иностранных дел. В конце концов вопрос об их браке попал в повестку вьетнамско-северокорейского саммита в мае 2002 года, где и было принято окончательное положительное решение. Разрешения на брак (и на выезд Ли Ён-хи во Вьетнам) паре пришлось ждать 30 лет. Им, кстати, повезло: в 2004 году отношения между Вьетнамом и Северной Кореей обострились, поскольку Вьетнам позволил вывезти в Сеул со своей территории большую группу северокорейских беженцев. Северная Корея была возмущена, и отношения с Ханоем оставались замороженными несколько лет. Если бы Фам Нгок Кань не имел таких связей и если бы он не воспользовался тем окном возможностей, что ненадолго открылось около 2000 года, его брак так и не состоялся бы.

Как бы то ни было, Ли Ён-хи и Фам Нгок Кань живут в Ханое, и, насколько известно, живут они хорошо. У этой истории оказался счастливый конец – в отличие от большинства таких историй.

Когда в марте 1967 года СССР и Северная Корея подписали соглашение о сотрудничестве в области лесозаготовок, мало кто ожидал, что это начинание станет самым продолжительным и самым успешным российско-северокорейским проектом. Большинство других совместных экономических проектов, осуществлявшихся в советские времена, в итоге оказались провальными – по крайней мере, для советской стороны. Причина провала ясна: с самого начала эти проекты имели, как правило, не экономический, а политический характер. В Москве их рассматривали в первую очередь как еще один способ удержать проблемную северокорейскую экономику на плаву и не очень огорчались тому, что на совместных проектах советские деньги не столько зарабатывались, сколько тратились.

Лесозаготовительный проект отличался от прочих совместных начинаний тем, что в его основе лежала реальная и взаимная коммерческая выгода. Недостаток рабочей силы был постоянной проблемой российского Дальнего Востока. Расположенная же по соседству КНДР, напротив, располагала массой дешевой рабочей силы, испытывая при этом острую нужду в хорошей древесине. Идея сотрудничества в этой области напрашивалась сама. В целом вопрос был решен во время тайной встречи Ким Ир Сена и Брежнева на борту ракетного крейсера «Варяг» в 1966 году, а в марте 1967 года было подписано соглашение, которое оговаривало технические детали сотрудничества двух стран.

Кстати сказать, вопреки периодически встречающимся утверждениям соглашение 1967 года не ознаменовало собой появления северокорейских организованных трудовых мигрантов на территории СССР. Впервые наймом северокорейских рабочих занялись еще в конце 1946 года, то есть во времена, когда северокорейского государства еще не существовало как такового, а северная Корея (именно так, с маленькой буквы «с») являлась «территорией, находившейся под советским управлением». В 1946–1949 годах северокорейские рабочие в немалых количествах завозились на рыбные промыслы Сахалина и Камчатки. Многие из них, кстати, в итоге предпочли не возвращаться домой и навсегда остались в СССР, влившись в корейскую общину острова Сахалин. В 1950-е годы с КНДР несколько раз заключались соглашения об организованном наборе рабочей силы. Таким образом, соглашение 1967 года было не началом подобного сотрудничества, а лишь очередным, пусть и очень важным, этапом в его развитии. Соглашение предусматривало, что северокорейские лесорубы будут валить лес на Дальнем Востоке, работая на отведенных им участках тайги. Рабочих размещали в специальных трудовых лагерях, находящихся в ведении северокорейской администрации. Заготовленную древесину делили между двумя участниками проекта (условия, по которым ее делили, время от времени пересматривались). Частично эта древесина использовалась в народном хозяйстве КНДР, но более качественное сырье перепродавалось за валюту на мировом рынке.

Поначалу северокорейцы не горели желанием ехать в Сибирь, и в конце 1960-х на лесоповал отправлялись в основном люди с плохим сонбуном. Многие из них вообще были мелкими преступниками – им обещали полную амнистию по возвращении. Однако к середине 1970-х годов обнаружилось, что поездка на работу в Сибирь обычно оказывается делом тяжелым, но крайне выгодным, так как в советских магазинах можно купить множество престижных товаров, которые потом легко перепродавались в КНДР с немалой прибылью. Поэтому на место хулиганов и людей с сомнительной анкетой очень быстро пришли вполне благонадежные северокорейцы, а с течением времени за право отправиться на сибирский лесоповал все чаще приходилось давать взятки.

До начала 1980-х лесорубам платили специальными чеками, которые можно было отоваривать в магазинах на территории их лагерей, а также в специальных чековых магазинах в крупных северокорейских городах. На свои чеки северокорейские лесорубы могли без ограничений и карточек приобретать товары, которые в обычных магазинах не могли появиться. С 1984 года рабочим на лесозаготовках начали выплачивать зарплату в рублях – изменение, которое они сами только приветствовали. Для большинства иностранных наблюдателей советский рубль в начале 1980-х годов никак не выглядел сильной валютой, но вот с точки зрения северокорейцев картина была совсем иной: внутренний советский рынок даже тогда предлагал огромный, по их меркам, выбор товаров, так что на рубли можно было купить то, о чем среднестатистический житель КНДР не мог и мечтать. Во времена, когда ни о каком частном бизнесе в самой Северной Корее речи еще не шло, для рядового северокорейца единственной возможностью заработать действительно серьезные деньги была, пожалуй, только работа за границей. Когда в 1970-е годы в КНДР началась конкуренция за право быть отправленным на лесоповал в Сибири, чиновники, отвечающие за набор рабочих, серьезно нажились, собирая бакшиш с кандидатов в лесорубы. К началу 1980-х годов даже молодые обладатели вузовских дипломов стали добиваться того, чтобы их отобрали для работы в Советском Союзе.

В 1980-х годах лесозаготовитель получал примерно 100 советских рублей в месяц, из которых примерно треть вычиталась в качестве различных платежей (включая «добровольный» взнос Великому Вождю). Однако даже на эти скромные деньги можно было покупать то, что тогда в КНДР считалось дефицитным товаром, но спокойно продавалось в районных магазинах где-нибудь в глубинке в Хабаровском крае, – от цветных телевизоров и холодильников до эмалированных тазиков и электрических утюгов. За год-два тяжелой работы лесоруб мог сэкономить достаточно денег, чтобы купить цветной телевизор и холодильник – товары, которые были обычными в СССР, но о которых большинство северокорейцев в то время не могли и мечтать. В 1985 году цена холодильника советского производства на северокорейском черном рынке составляла около 15 000 вон, что тогда примерно в 15 раз превышало годовую зарплату среднего рабочего. Конечно, чиновника, проводившего отбор, полагалось по возвращении «поблагодарить», преподнеся ему телевизор или магнитолу, а то и холодильник, но, поскольку обычный срок загранкомандировки составлял три года, лесорубы зарабатывали достаточно денег и для себя.

Помню, как еще в 1980-е годы мне довелось услышать сделанное мимоходом замечание: «Он работал в Советском Союзе, так что он очень богатый, у него есть даже мотоцикл!» Именно тогда в КНДР распространилось шутливое замечание о том, что «в Советском Союзе деньги растут прямо на деревьях в тайге» (у этой шутки был и другой вариант, в котором на деревьях росли магнитофоны).

В 1967 году было установлено, что в СССР будет находиться не более 15 000 рабочих из КНДР, но впоследствии квоту пересмотрели в сторону увеличения, и в конце 1980-х годов на дальневосточных совместных лесозаготовках было занято более 25 000 северокорейских рабочих. Поскольку рабочие сменялись каждые три года, можно предположить, что за 30–35 лет в «лесном проекте» приняли участие 150 000–200 000 северокорейцев. Советский Союз имел гораздо более высокий уровень жизни и был гораздо более либеральным обществом, чем Север. Соответственно, власти КНДР всегда считали его потенциальным источником подрывной информации. Однако лесозаготовительный проект был политически не так опасен: северокорейские рабочие оказались в глуши и находились под пристальным наблюдением своих начальников в изолированных лагерях, которые представляли собой фактически государство в государстве. Нарушителей правил без особых церемоний арестовывали и отправляли обратно на Север. В исключительных случаях особо проблематичных рабочих могли и просто убить – в тайге достаточно места для тайных могил.

В период максимального расцвета лесозаготовительной деятельности, то есть в конце 1980-х, на территории советского Дальнего Востока насчитывалось 17 лесозаготовительных лагерей, которые подчинялись двум производственным объединениям с головными офисами соответственно в Чегдомыне и Тинте. Каждый лагерь состоял из нескольких «рот» (КНДР отличается пристрастием к военной терминологии, так что даже шахтеры там формируют «батальоны», «роты» и «взводы»). Существовали «роты связи», «транспортные роты», «дорожно-ремонтные роты» и т. п., но основным подразделением является «полевая рота», или санчжи чундэ, «бойцы» которой, собственно, и занимаются заготовкой леса. Лесорубы были разделены на группы, каждая из которых состояла из пяти – шести человек. Такая группа обычно жила в маленькой обогреваемой бытовке-трейлере размером примерно 2 × 4 м. Бытовки располагались вблизи лесосеки, за много километров от относительного комфорта основных лагерей.

Лесозаготовки обычно ведутся зимой, с ноября по апрель, когда температура в тайге опускается до –40 °C (а то и ниже). Условия там экстремальные, лесорубам приходилось месяцами обходиться без мытья. Они сами готовили себе еду из рисовых пайков – по северокорейским меркам достаточно щедрых: 800 г риса в день и некоторое количество мяса или рыбы. Свой рацион рабочие разнообразили благодаря охоте, причем их привычка охотиться на домашних собак ради пропитания была одной из основных причин столкновений с немногочисленными местными жителями. Впрочем, вкусными шариками и жирными бобиками дело не ограничивалось. Лесорубы, с благословения (а, возможно, и по прямому заданию) своего начальства, активно занимались браконьерством, в основном добывая кабаргу. Мускусная железа кабарги («струя») в восточноазиатской медицине считается чудодейственным лекарственным средством, так что добытый мускус контрабандой вывозился рабочими для последующей перепродажи как внутри КНДР, так и в третьи страны. Вообще лагеря лесорубов, на территорию которых советских граждан пускали только по необходимости и под контролем, стали важными центрами всякой незаконной деятельности, на которую советские власти обычно смотрели сквозь пальцы.

В разгар перестройки, в районе 1990 года, российские журналисты начали довольно много писать о положении северокорейских рабочих. Разоблачение секретной тюрьмы в чегдомынском лагере получило немалый резонанс в России. Раздражение вызывали и публикации (вполне правдивые) о браконьерстве, а также торговле опиатами, которой в начала 1990-х некоторые северокорейцы тоже занимались. В 1993–1994 годах складывалось впечатление, что политические проблемы поставили весь проект на грань краха. Однако ситуация быстро изменилась, ведь российской стороне были очень нужны рабочие руки, а северокорейской стороне – деньги, которые эти руки помогали добывать. Как это обычно и бывает, экономический интерес оказался сильнее, чем все политические проблемы. Вдобавок постперестроечные годы выработали у россиян несколько скептическое отношение к демократии, да и появление в стране гастарбайтеров сильно повлияло на российское отношение к миграции как таковой. Перестроечное увлечение свободной прессой тоже утихло, и местные администраторы и предприниматели научились держать журналистов подальше от своих дел.

Однако главным стало изменение самого характера деятельности северокорейских рабочих. С конца 1990-х лесозаготовки оказались оттеснены на второй план. Некоторое количество рабочих из КНДР продолжало валить лес в сибирской тайге и в 2000-е, и в 2010-е, но все-таки примерно с 1995 года большинство северокорейцев было занято не в тайге, а на строительных площадках.

Давайте познакомимся с господином или, скорее, товарищем Паком. Он один из тех 30 000–35 000 северокорейских рабочих, которые до недавнего времени трудились на стройках, заводах и фермах России, в основном – на Дальнем Востоке. Впрочем, как мы увидим дальше, товарищ Пак не совсем рядовой рабочий: хотя начинал он простым строителем, со временем ему удалось выйти в начальство, пусть и мелкое.

Родился Пак в начале 1970-х годов. Для Северной Кореи это были времена стабильности, но также и времена крайне ограниченной социальной мобильности. К тому времени революционная буря 1940-х улеглась, общество закостенело, чему немало способствовала и квазисословная система сонбун. Головокружительные карьеры, которые превращали батраков в генералов, делались в революционные 1940-е и военные 1950-е, но в 1970-е все подходы к генеральским должностям были уже прочно заняты детьми генералов, вторым поколением элиты. Забегая вперед, можно отметить, что карьерные взлеты стали вновь возможными при Ким Чен Ире, в условиях хаоса 1990-х и начала нулевых (хотя в последнем случае речь уже шла не о чиновничьей, а о предпринимательской карьере). Однако та Северная Корея времен позднего Ким Ир Сена, в которой родился и провел свое детство товарищ Пак, была страной стабильной, очень бедной (по крайней мере, по меркам СССР и Восточной Европы) и не дававшей особых возможностей для социального продвижения. Дети начальников стабильно становились начальниками, а дети рабочих – рабочими. Социальные лифты застряли намертво, и случилось это еще до рождения товарища Пака.

Впрочем, Паку отчасти повезло: он родился в семье, принадлежавшей, скажем так, к «низу верхних 25 %» северокорейского общества. Нельзя сказать, что его родители были элитой, но все равно в жесткой иерархии, столь характерной для КНДР времен развитого кимирсенизма, они находились существенно выше среднего уровня. Как и большинство детей из таких семей, товарищ Пак пошел в армию, где и отслужил положенные в те годы десять лет срочной службы. Ему повезло попасть в хорошее подразделение, так что голода 1996–1999 годов он почти не заметил. Родители его тем временем стали заниматься мелкой торговлей, как и большинство северокорейских семей в 1990-е. В результате, когда товарищ Пак вернулся из армии в родительский дом, перед ним открывались две перспективы. Он мог поступить в вуз и потом с большой вероятностью выйти в чиновники, стать менеджером младшего звена. С другой стороны, он мог заняться мелким бизнесом, работая вместе со своими родителями. Однако товарищ Пак не пошел ни по тому, ни по другому пути. Связи отца помогли ему устроиться в фирму, которая занималась отправкой северокорейцев на работу за границу.

Работа за границей всегда считалась в КНДР очень престижной, поэтому представители уже третьего поколения северокорейцев прилагают все усилия, чтобы только попасть в сибирскую тайгу или аравийские пустыни. Добиться этого можно только за взятку. Уже с конца 1970-х годов подразумевалось, что кореец, удачно съездивший на лесозаготовки куда-нибудь в Хабаровский край, по возвращении домой подарит своему начальнику телевизор или магнитолу. С тех пор ситуация изменилась, поэтому в деле отбора на работу за границу действует бессменный принцип Остапа Бендера «утром – деньги, вечером – стулья». Кроме того, взятки за право отправиться в загранку дают не магнитолами и телевизорами, а хрустящими американскими долларами (китайские юани тоже подойдут).

Сейчас северокорейские рабочие трудятся в основном в трех регионах: России, Китае и странах Ближнего Востока, причем в России и на Ближнем Востоке среди них большинство составляют строители, а в Китае они заняты в основном на производстве. Та фирма, куда с помощью родительских связей устроился товарищ Пак, была строительной и Китаем не занималась, так что он мог выбирать только между Ближним Востоком и Россией. И Россия, и Ближний Восток считаются в КНДР куда более престижными местами работы, чем Китай: взятка за право поехать в Китай около 2010 года составляла всего 150–200 долларов, а вот поездка в Россию или на Ближний Восток стоила 500–600 долларов. После «украинского» кризиса 2014 года размеры взяток, которые полагается платить за право на выезд в Россию, снизились в два раза, отражая снижение курса доллара к рублю.

В отдельных случаях взятка может быть и существенно больше, но бывает это тогда, когда у кандидата есть проблемы с анкетой и нет необходимых связей. Одному моему знакомому, у которого обнаружились дальние родственники на Сахалине, за выезд в Россию пришлось заплатить больше 1000 долларов, причем заметная часть этой суммы ушла на умиротворение сотрудников «госохраны», то есть госбезопасности. Дело в том, что одно из условий для кандидатов на работу за границей – это отсутствие родственников в стране назначения, а также наличие жены и детей, которые, само собой, остаются дома (логика, которая стоит за этими запретами, полагаю, отлично понятна большинству людей с советским прошлым).

Товарищ Пак решил проблемы на удивление дешево: право поехать рабочим в Россию было приобретено им всего за 300 долларов. Сыграли роль тут и безупречная анкета, и связи его родителей. Пройдя необходимую подготовку (как идейно-политическую, так и профессиональную), в середине 2000-х товарищ Пак оказался в России в одной из северокорейских компаний, занимающихся строительными и отделочными работами в Приморском крае.

Россия поразила Пака, причем удивило его не ее материальное процветание. Скорее наоборот. Как и большинство северокорейцев его поколения, товарищ Пак с детства много слышал о сказочном богатстве СССР-России и счастливых обитателей этой страны. Поэтому, как товарищ Пак сам честно признается, уровень жизни в Приморье середины нулевых его даже несколько разочаровал: Россия оказалась действительно страной зажиточной, но все-таки она была не так богата, как он ожидал. Реально поразили его две вещи: развитая инфраструктура и уровень личных свобод. Покрытые асфальтом российские дороги, которые вызывают столь много нареканий у жителей Приморья, показались ему сказочными, а беспрерывное снабжение электроэнергией даже в небольших городках, с точки зрения товарища Пака, было просто чудом. Если говорить о свободах, то товарища Пака привлекали не политические свободы, хотя его немало удивило, с какой резкостью российская пресса может писать о действиях и центрального правительства, и местных чиновников. Куда большее впечатление на него произвели обычные бытовые свободы россиян: возможность отправиться за границу и даже просто путешествовать по стране безо всяких разрешений на поездку и взяток на блокпостах.

Первые несколько лет пребывания в Приморье товарищ Пак был простым строителем и занимался отделочными работами. В некоторых случаях северокорейские рабочие жили организованно, непосредственно на объектах или рядом с ними. Однако к тому времени в России стала обычной практика отпуска северокорейских рабочих, так сказать, на оброк: им разрешали искать работу самостоятельно. Называется это «работой на контракте». Северокорейцы обычно формируют бригады, которые и договариваются с заказчиками. Оплата аккордная, и рабочим дана немалая автономия. С точки зрения северокорейских властей, от отправленных «на контракт» рабочих требуется только делать ежемесячные фиксированные взносы в государственный фонд и изредка появляться на политических мероприятиях.

Размер этого ежемесячного взноса, который фактически является налогом, меняется со временем и зависит от ряда факторов, однако речь идет о весьма ощутимых суммах. Типичный северокорейский рабочий отдает в фонд государства (то есть своей северокорейской компании, которая потом частично делится деньгами с государством) не менее половины того, что он получает от российского заказчика-работодателя. Условия эти могут показаться грабительскими, но сами рабочие в своем большинстве воспринимают ситуацию спокойно: они получают, по северокорейским меркам, сверхдоходы, и поэтому обычно считают естественным то, что платят с них сверхналоги. Совсем уж внакладе они не остаются: около 2010 года северокорейский строительный рабочий средней квалификации за год работы в России мог отложить 1000–2000 долларов. Правда, после крымских событий и девальвации рубля эта сумма снизилась раза в полтора-два. Тем не менее, если учесть, что реальная средняя ежемесячная зарплата «чистыми» в Пхеньяне в 2015–2016 годах была эквивалентна 50–70 долларам, то понятно, что рабочие возвращались на родину обеспеченными людьми. Вернувшись спустя несколько лет домой, рабочий может купить киоск или торговую точку на рынке, делами которой потом занималась бы его жена. Иначе говоря, одна поездка в Россию превращает простого рабочего в представителя среднего класса и малого бизнеса.

Условия труда, конечно, тяжелые, а несчастные случаи с летальным исходом по состоянию на 2015 год случались с северокорейскими строительными рабочими в России в четыре раза чаще, чем в среднем по строительной отрасли. Надо, однако, помнить, что во многих случаях сами рабочие добиваются того, чтобы им не мешали работать по 12–13 часов в сутки, практически без выходных. Северокорейцы едут в Россию с одной целью – зарабатывать деньги, и готовы работать столько, сколько нужно, чтобы только заработать как можно больше. Даже те рабочие, кому не довелось попасть «на контракт» и кто трудится на какой-то большой стройке под непосредственным надзором начальства, часто могут отправиться на заработки после того, как закончилась основная смена. Само северокорейское начальство при этом до недавнего времени не особо интересовалось, что они делают после рабочего дня. Как выразился по этому поводу товарищ Пак, который, как мы увидим, впоследствии сам стал руководителем: «Хоть они там по бабам ходят, хоть работают всю ночь где-то, это не наше дело. Главное, чтобы основная работа выполнялась как следует и чтобы платежи делались в срок».

Столь же либерально северокорейское начальство относится к ведению «организационной жизни» среди рабочих за границей – несмотря на то что 70–80 % из них являются членами партии (наличие партбилета в кармане существенно увеличивает шансы на «загранку»). Теоретически рабочие, как и все граждане КНДР, и в особенности члены партии, должны несколько раз в неделю посещать политзанятия, а раз в неделю проводить «собрание самокритики». На практике же те рабочие, что трудятся «по контрактам», от этих обязанностей почти освобождены: «собрания самокритики» проводятся формально и в максимально упрощенном формате, а политзанятия часто игнорируются.

Перед отъездом в Россию рабочим объясняют, что им ни в коем случае не следует общаться с южнокорейцами, которые, дескать, все без исключения являются сотрудниками южнокорейской разведки. Действительно, контакты с гражданами Юга не раз служили основанием для немедленного вывоза попавшегося на таких контактах гражданина КНДР в Северную Корею, причем, если это было необходимым, вывоз проводился насильственно (похищение людей за границей – давнее хобби северокорейских спецслужб, так что методика таких операций там отработана хорошо). Теоретически рабочим также запрещается слушать иностранное радио и пользоваться смартфонами, но этот запрет, как и многие другие, как правило, игнорируется. У руководства нет ни возможности настолько жестко контролировать поведение рабочих, ни особого желания делать это.

Подавляющее большинство северокорейских рабочих не проявляют явного интереса к политическим вопросам. Они приезжают в Россию с вполне конкретной задачей – заработать как можно больше денег для себя и своей семьи. Далеко не все они являются сторонниками нынешней северокорейской власти: один мой коллега из Владивостока вспоминает, как около 2010 года работавший у него на даче северокореец, основательно выпив по случаю вечера субботы, вдруг начал на плохом, но понятном русском языке крыть и северокорейскую систему, и лично Любимого Полководца Ким Чен Ира, яростно объясняя своему российскому собеседнику, насколько прекрасно жить в такой свободной и богатой стране, как Россия, и с таким лидером, как Путин. Однако подобная откровенность является довольно редкой (хотя и не исключительной!), ибо рабочие отлично понимают: любое политически подозрительное поведение может привести к катастрофическим последствиям, от которых пострадают и сам рабочий, и его семья, и связанные с ними люди. Поэтому большинство рабочих ведут себя в соответствии с инструкциями, хотя многие из них позволяют себе иногда тайно смотреть южнокорейские сериалы и слушать южнокорейское радио, а то и странствовать по просторам южнокорейского интернета.

Около 2009 года в жизни товарища Пака случились серьезные перемены. К тому времени он, обладая способностями к языкам, неплохо освоил русский. К тому же в те несколько лет, которые ему пришлось провести в Северной Корее в ожидании очереди на отправку за границу, он активно работал в родительском бизнесе, торгуя морепродуктами и аккумуляторными батареями (очень важное устройство в КНДР, где отключение электроэнергии – часть повседневной жизни и где аккумуляторные батареи имеются чуть ли не в каждом доме).

Природную предприимчивость Пака немало обогатил опыт работы в частной коммерции, так что с конца нулевых, по-прежнему формально числясь простым рабочим, он стал одним из тех посредников, которые трудоустраивают автономные северокорейские строительные бригады и зарабатывают на этом. Со временем у Пака появился небольшой офис с русской секретаршей и неплохие контакты в деловых кругах Приморья. Большинство его российских знакомых и партнеров были уверены, что товарищ Пак – большой начальник и, скорее всего, сотрудник страшного «северокорейского КГБ». Сам Пак подобные мнения не опровергал. Связи товарища Пака с северокорейскими спецслужбами действительно были весьма близкими и дружественными, но все-таки никак не делали его кадровым сотрудником «госохраны», то есть Министерства безопасности. Особистам товарищ Пак периодически делал щедрые подарки, чтобы те не задавали слишком много вопросов, а также помогал им, делясь информацией, – как сам он говорит, «отчасти чтобы избежать проблем, а отчасти потому, что Родине нужна развединформация». Изменение статуса существенно повлияло на доход товарища Пака. Раньше его сбережения составляли чуть более 1000 долларов в год, но теперь, став посредником, он стал откладывать в год по 7000–10 000 долларов. По северокорейским меркам это были огромные деньги, которые позволили ему приобрести хорошую квартиру и обеспечить образование своим детям (высшее образование в хорошем вузе в Северной Корее является бесплатным только на страницах журнала «Корея»).

Товарищ Пак относится к тем десяткам и даже сотням тысяч жителей КНДР, кто благодаря работе за границей сумел и существенно улучшить свое материальное положение, и подняться в северокорейской иерархии. К сожалению, в 2017 году люди, подобные Паку, оказались в очень непростой ситуации. Новый пакет санкций против КНДР, введенный Совбезом ООН в декабре 2017 года, предусматривал запрет на использование труда северокорейских рабочих. За это решение, которое объективно шло во вред и корейским рабочим, и российской экономике, проголосовал и представитель России. По имеющимся сведениям, сделано это было, чтобы не ссориться с Китаем, который как раз в это время занимал максимально жесткие позиции в отношении Пхеньяна. Вслед за принятием резолюции Вашингтон стал оказывать серьезное давление на те страны, в которых находились рабочие из КНДР, добиваясь от них высылки этих людей домой. Действительно, резолюция Совета Безопасности ООН предусматривает, что все рабочие из КНДР должны быть высланы из страны к концу 2019 года.

Эта кампания обычно преподносится как борьба за права северокорейских трудящихся, которые, дескать, являются «рабами наших дней». Самозваных защитников прав рабочих не смущает то, что все до единого северокорейские рабочие за границей не только приехали туда добровольно, но и заплатили (в виде взяток) немалые деньги за право быть отобранными для якобы рабского труда. Этот факт хорошо известен экспертам и ученым, но часто замалчивается журналистами – слишком уж явно он противоречит стройной и, главное, высокоморальной картине, которая позволяет представить усилия, направленные на развал экономики и снижение уровня жизни в Северной Корее, как благородную борьбу за интересы и права народных масс.

Похоже, что усилия по выдворению северокорейских рабочих в целом увенчаются успехом – слишком уж неравны силы (хотя некоторое количество рабочих, можно предполагать, останутся в России и иных странах). В любом случае, десяткам тысяч людей, похожих на товарища Пака, надо готовиться к тому, что сытой и относительно благополучной жизни их самих и их семей приходит конец.

Позвольте представить вам, уважаемые читатели, г-жу Ван, с которой я познакомился пару лет назад в Китае. Она любезно рассказала мне о малом семейном бизнесе, который, понятно, тесно связан с Северной Кореей. Г-жа Ван – человек особенный, точнее, человек с необычным правовым статусом. Она принадлежит к небольшой общине этнических китайцев, которые постоянно проживают в Северной Корее, сохраняя при этом гражданство КНР. Хвагё – фактически единственная группа иностранцев, которым разрешено постоянно жить в Северной Корее. Они могут устроиться в КНДР на работу и при этом имеют возможность более или менее свободно передвигаться по территории страны.

Когда-то, в 1950-х годах, на севере КНДР проживали десятки тысяч хвагё, но чувствовали они себя там не слишком комфортно. Хвагё подвергались серьезной дискриминации (но и пользовались, как мы увидим ниже, некоторыми преимуществами). С течением времени большинство из них покинуло КНДР, так что на начало 2018 года в Северной Корее насчитывалось около 3800 хвагё. При этом надо иметь в виду, что около половины из них фактически живут в Китае, приезжая в Северную Корею только раз в году, чтобы продлить имеющийся у них северокорейский вид на жительство (так сказать, северокорейский вариант того, что в США именуется green card). Владелец такого вида на жительство имеет право не только свободно пересекать китайско-корейскую границу, но и легально перевозить через границу значительное количество товаров для продажи. Кроме того, хвагё, имеющие постоянный вид на жительство, могут свободно перемещаться по территории Северной Кореи. Для этого требуются дополнительные документы, но проблема является чисто технической. С середины 1980-х годов, когда начался настоящий экономический рост Китая, хвагё начали эффективно «монетизировать» свои особые права – в основном за счет китайско-корейской торговли.

Г-жа Ван несколько отличается от большинства хвагё. Уезжая в Китай около десяти лет назад, она решила официально сдать свой постоянный вид на жительство корейским властям. В результате сейчас она юридически пребывает в своего рода «серой зоне». С одной стороны, у нее гораздо меньше ограничений на посещение Северной Кореи, чем у обычных китайских граждан. «Бывшие» хвагё, даже если они отказываются от вида на жительство в КНДР, по-прежнему могут рассчитывать на весьма благоприятное отношение в северокорейском консульстве, когда они обращаются с просьбой о посещении родственников в Северной Корее (большинству китайцев доступны только туристические поездки). Тем не менее получение визы – дело трудозатратное: гораздо проще было бы сохранить вид на жительство, как, собственно, и поступает большинство. На мои вопросы о том, почему г-жа Ван решила отказаться от столь ценной привилегии, она отвечает туманно и уклончиво, но, полагаю, у нее на это были какие-то веские причины.

Оказавшись в Китае, г-жа Ван фактически открыла в приграничном Даньдуне местный филиал своей семейной торговой компании. Второй филиал находится по другую сторону границы, в большом северокорейском городе, в котором до сих пор живут ее родители. Будучи хвагё, они могут приезжать в Китай почти свободно и в силу этого навещают дочь каждые два-три месяца, но при этом не остаются там надолго. Проинструктировав ее о том, что нужно купить, и лично походив по местным оптовым рынкам, они спешат обратно в родной город, чтобы руководить торговлей на месте.

Поначалу, в 1980-х годах, когда семья только начинала бизнес, Ваны торговали лекарствами, обувью и одеждой. В последние годы они решили сосредоточиться на модной одежде и аксессуарах. Очевидно, что г-жа Ван и ее родители хорошо разбираются в тенденциях северокорейской моды, поэтому в Китае они покупают одежду, которая хорошо продается на северокорейском рынке, где представления о прекрасном несколько отличаются от тех, что существуют в Китае. Масштабы их деятельности не особенно велики: г-жа Ван оценила свою чистую прибыль в скромные 1000–1500 долларов в месяц. Если она не прибедняется, то в иерархии бизнеса хвагё она находится на одной из нижних ступенек: большинство из них зарабатывают больше, играя на разнице цен между северокорейским и китайским рынками.

Обычно, возвращаясь из Китая, старшие члены семьи Ван отправляют в КНДР по железной дороге так называемый несопровождаемый багаж. Действовавшие на 2016 год правила позволяли отправлять до 300 кг такого багажа на каждого въезжающего в Северную Корею хвагё. Когда семье Ван необходимо отправить больше товара, они подряжают на это дело других хвагё, возвращающихся в КНДР, если только те не выбрали положенную им багажную квоту целиком. Эта услуга небесплатна: за готовность подписать бумаги на груз подставные лица получают денежное вознаграждение. За многие годы работы багаж серьезно задерживался или повреждался в пути лишь несколько раз, да и ущерб от этого был незначителен. По словам г-жи Ван, ни краж, ни случаев пропажи багажа у них не было вообще. Возможно, помогает и то, что поезд с багажом ходит по главной железной дороге Северной Кореи и прибывает прямо в город, где проживают родители г-жи Ван.

На вопрос, не чинят ли ей препятствия северокорейские чиновники, г-жа Ван довольно оптимистично отвечает, что власти редко их преследуют. Официальные лица обычно довольствуются мелкими подношениями вроде бутылки импортного виски (часто поддельного, как признает г-жа Ван) или блока иностранных сигарет. Бывает, требуются взятки и в денежной форме, но нужда в них возникает нечасто – в основном для того, чтобы облегчить оформление документов для регулярных поездок в Китай.

Г-жа Ван, очень энергичная, хорошо одетая женщина, которой сейчас около 35 лет, уверена в будущем своей семьи. Она рассчитывает продолжать такие трансграничные торговые операции до тех пор, пока ее родители пребывают в добром здравии и хорошей физической форме, но она считает, что в Северной Корее у ее семьи нет перспектив. Очевидно, г-жа Ван испытывает некоторую сентиментальную привязанность к Северной Корее, признавая, что она чувствует себя больше кореянкой, чем китаянкой. Тем не менее у нее есть ребенок, чье будущее, по ее словам, принадлежит Китаю, «где такие люди, как я, не подвергаются дискриминации и где мы не отличаемся от окружающих». Она надеется, что в свое время ее родители переедут в Китай, чтобы присматривать за внуком и провести свои последние годы в относительном комфорте.

Такая стратегия характерна для многих семей хвагё, и госпожа Ван считает, что через два-три десятилетия вся община этнических китайцев, сложившаяся еще в конце XIX века, покинет КНДР. Молодые люди уже в своем большинстве перебрались в Китай, пусть и сохранив вид на жительство ради бизнеса, а пожилые, которые все еще остаются в Северной Корее, окончательно состарившись, в конце концов последуют за детьми. Пока же они торгуют и постепенно богатеют.

КНДР была создана Советским Союзом, который после окончания Второй мировой войны нуждался в дружественном режиме у своих границ. Правда, особых усилий для того, чтобы навязать жителям Северной Кореи социалистический путь развития, Москве прилагать не пришлось: советская модель тогда вызывала искренний энтузиазм у очень многих корейцев. Однако бывший партизанский командир и капитан Красной армии Ким Ир Сен, возглавивший молодое государство, был не только коммунистом сталинского – или скорее сталинско-маоистского – образца, но и корейским националистом.

Понятно, что Ким Ир Сен никак не мог принять десталинизацию, обязательную после 1956 года для всего соцлагеря. Дело было не в критике культа личности, хотя эта критика, конечно же, представляла опасность для Ким Ир Сена, который во многом копировал Сталина. Ким Ир Сен взял курс на ускоренную индустриализацию и создание собственной, максимально независимой тяжелой промышленности. Для этого он был готов жертвовать уровнем жизни населения – о чем, кстати, и говорил вполне открыто. Идеи «социализма с человеческим лицом», пусть и в самом умеренном, хрущевско-брежневском варианте, были непонятны и ему, и его окружению. Эти люди, бывшие партизаны, прошедшие через тяжелейшие испытания в годы антиколониального сопротивления, мечтали не столько о народном благополучии, сколько о Великой Корее – единой, сильной, сплоченной, всегда готовой на великие дела (разумеется, под их руководством).

Но не все в КНДР разделяли этот энтузиазм – многим куда больше нравилась новая советская модель социализма. Особенно популярны эти идеи были среди интеллигенции (в значительной части учившейся в Советском Союзе), а также среди тех довольно многочисленных северокорейских руководящих работников, которые были по своему происхождению советскими корейцами (их направили на работу в КНДР по решению советского правительства в конце 1940-х). В августе 1956-го сторонники реформ, которых косвенно поддерживали Москва и Пекин, попытались выступить против Ким Ир Сена на пленуме ЦК Трудовой партии Кореи (ТПК), однако они оказались в меньшинстве и ничего не добились: большинство поддержало Ким Ир Сена и проголосовало за исключение смутьянов из ЦК, а некоторых – и из партии вообще.

На следующий день четверо руководителей оппозиции, среди которых были министр торговли, а также глава северокорейских профсоюзов, бежали из Пхеньяна, добрались до китайской границы, переправились через пограничную реку Амноккан и попросили политического убежища в КНР. Поскольку все беглецы были в прошлом весьма заметными членами компартии Китая, активными участниками китайской революционной борьбы и имели в Пекине влиятельных друзей, убежище они получили. Все четверо остались в КНР, дожив там до глубокой старости. Остальные руководители оппозиции сгинули в тюрьмах КНДР в конце 1950-х.

Как только стало ясно, что Китай не будет выдавать беглецов, туда все чаще стали перебираться другие северокорейские чиновники и военные, так или иначе связанные с оппозицией. Они либо бежали через плохо охранявшуюся границу, либо не возвращались на родину из командировок. Однако главным центром притяжения для недовольных стала Москва, с которой связывались основные надежды на перемены к лучшему. Немалую роль играло и то обстоятельство, что Ли Сан-чжо – посол КНДР в Советском Союзе – активно сочувствовал новой советской политике. Можно предположить, что летом 1955 года, когда Ким Ир Сен решал, кого назначить послом в Москве, Ли Сан-чжо был выбран потому, что не имел каких-либо связей с СССР. Как и многие высшие северокорейские чиновники, в прошлом он был членом компартии Китая и одним из заметных руководителей нелегальной работы в оккупированной японцами Манчжурии. Его лично знал – и весьма ценил – Мао Цзэдун. Потом, после освобождения Кореи в 1945 году, подобно многим этническим корейцам Китая, Ли Сан-чжо оказался на руководящей работе в Пхеньяне, где, в частности, был одним из руководителей северокорейской разведки. В новых условиях Москва быстро превращалась в источник опасных идей, и Ким Ир Сен хотел, чтобы послом там был человек, никак с СССР не связанный. Однако он просчитался: оказавшись в Москве времен оттепели, Ли Сан-чжо быстро проникся новыми веяниями. Своих симпатий посол особо не скрывал: приехав в апреле 1956-го в Пхеньян на очередной съезд Трудовой партии, он не только восторженно рассказывал делегатам о переменах в СССР, но и подал в президиум съезда несколько записок, требуя отказаться от восхваления Ким Ир Сена, снизить темпы коллективизации, развивать производство товаров народного потребления. Узнав об этом, Ким Ир Сен рассвирепел и попытался не выпустить Ли Сан-чжо из страны, но у того нашлись покровители, обеспечившие ему разрешение на выезд.

Именно Ли Сан-чжо, узнав о выступлении оппозиции и ее разгроме в конце августа 1956-го, обратился к советскому правительству с предложением отправить в Пхеньян высокопоставленную делегацию, чтобы добиться от Ким Ир Сена прекращения репрессий. Предложение было принято, и делегация во главе с членом Политбюро ЦК КПСС Анастасом Микояном действительно посетила КНДР. Но визит этот серьезных результатов не дал: к тому времени сторонники Ким Ир Сена прочно контролировали ситуацию и были в состоянии игнорировать недовольство Москвы. В октябре 1956-го Ли Сан-чжо, которого формально отозвали с должности посла, заявил, что отказывается возвращаться в Пхеньян, и отправил Ким Ир Сену гневное письмо, обвинив вождя в насаждении культа личности, уничтожении ветеранов революционного движения и, как тогда говорили, «бытовом разложении» (роскошные дома, многочисленные автомобили и др.). После этого мятежный дипломат попросил убежища в СССР. Поскольку отношения Москвы и Пхеньяна быстро портились и Ким Ир Сен удалял с ответственных постов бывших советских корейцев, как и вообще людей, заподозренных в симпатиях к СССР, просьба Ли Сан-чжо была удовлетворена. Решающую роль в этом сыграл Юрий Андропов, отвечавший тогда в ЦК КПСС за связи с соцстранами.

Ли Сан-чжо умер в 1996 году, дожив до глубокой старости. Работал старшим научным сотрудником НИИ в Минске. Северокорейской стороне было обещано, что ни ему, ни другим невозвращенцам не только не позволят заниматься в СССР политической деятельностью, направленной против Пхеньяна, но и не допустят их контактов с гражданами КНДР. Обещание это советская сторона в целом выполнила: за северокорейскими политэмигрантами КГБ приглядывал вплоть до начала 1990-х.

Вслед за Ли Сан-чжо о нежелании возвращаться в КНДР и полном неприятии политики Ким Ир Сена заявила группа студентов московского ВГИКа. Лидером среди них был Хо Ун-бэ – молодой поэт и герой Корейской войны; он учился на сценарном факультете. На этот раз северокорейские спецслужбы решили помешать перебежчику. 27 ноября 1957 года им удалось заманить Хо Ун-бэ в посольство, где его арестовали. Однако он был человеком храбрым, с неплохой физической подготовкой. Улучив момент, когда ворота были открыты, Хо Ун-бэ вырвался на свободу (говорили, что он перед этим выпрыгнул из окна туалета, но рассекреченными на настоящий момент документами это не подтверждается). Вместе со своей подругой, тоже гражданкой КНДР из элитной семьи, Хо Ун-бэ скрывался на дачах у друзей.

Очередная попытка похищения Хо Ун-бэ была запланирована на конец февраля или март 1958-го. Однако она сорвалась, поскольку советское посольство в Пхеньяне по своим каналам получило информацию о планах северокорейских спецслужб (точнее, о выезде опергруппы и ее составе). Хо Ун-бэ чуть ли не насильно отправили в Ташкент, где он был в безопасности. Вскоре ему и его товарищам официально предоставили убежище в СССР. На новой родине Хо Ун-бэ занимался наукой, а также полулегально собирал материалы для книги о становлении режима Ким Ир Сена. Книга была издана в начале 1980-х в Японии под псевдонимом, но для компетентных органов заинтересованных стран личность автора тайной никогда не была. Вполне удачно сложилась и жизнь его однокашников-невозвращенцев.

В феврале 1958 года, после того как была сорвана вторая попытка вернуть на родину Хо Ун-бэ, советский посол А. М. Пузанов встретился с Ким Ир Сеном и потребовал, чтобы подобные операции на территории СССР более не проводились. Ким Ир Сен заявил, что ничего не знал о похищениях, вся ответственность за которые лежит на излишне активных низовых работниках (посол ему не поверил, что и зафиксировано официально в записи беседы). Ким Ир Сен попросил дипломата передать Андропову: КНДР такие операции больше проводить не будет. Обещание это, однако, было грубо нарушено уже в следующем году, когда северокорейский музыкант Ли Сан-гу, обучавшийся в Московской консерватории, обратился к советским властям с просьбой об убежище. Узнав об этом, 24 ноября 1959 года северокорейские оперативники устроили засаду, набросились на него, запихнули в машину и увезли в посольство. Через несколько часов он был самолетом отправлен в Пхеньян. Все это произошло в центре города, среди бела дня.

Реакция Москвы была жесткой. Министр иностранных дел Андрей Громыко вызвал северокорейского посла для объяснений. Советский посол тоже получил инструкции, в соответствии с которыми 19 декабря он пришел (без приглашения) в резиденцию Ким Ир Сена в десять часов вечера и прямо там заявил северокорейскому лидеру решительный протест, потребовав, в частности, отзыва посла КНДР и других лиц, замешанных в похищении Ли Сан-гу. Ким Ир Сену пришлось отозвать посла, которого, впрочем, тут же демонстративно назначили на высокий пост внутри страны (заместителем министра просвещения).

Подобные инциденты происходили не только в СССР. В качестве примера можно привести Болгарию, где в 1962 году четверо северокорейских студентов отказались возвращаться на родину. Молодых людей удалось заманить в посольство, но попытка вывезти их из страны сорвалась, и болгарское правительство предоставило им политическое убежище (опять-таки, они дожили до глубокой старости, а один из них стал известным инженером). В ответ КНДР отозвала весь дипломатический персонал из Болгарии, так что две страны фактически не имели полноценных дипломатических отношений вплоть до 1968 года (в Софии все это время работало максимально сокращенное посольство, во главе которого находился не посол, а поверенный в делах).

Как это ни парадоксально, но в 1960-е и 1970-е годы именно Советский Союз был заметным центром северокорейской политической эмиграции. Состояла эта эмиграция из двух групп, которые, в общем, слились друг с другом. С одной стороны, в нее входили такие люди, как Ли Сан-чжо и Хо Ун-бэ, то есть политические эмигранты в точном смысле слова, – их было несколько десятков человек. С другой стороны, в нее входили и те советские корейцы, которые в конце 1940-х годов были направлены на работу в КНДР и поначалу заняли там заметные посты. После того как в середине 1950-х Ким Ир Сен начал проводить линию на сокращение советского влияния, эти люди оказались в непростом положении. Многие из них были уволены, некоторые – арестованы, а остальным настойчиво порекомендовали уехать туда, откуда они приехали. Намек был понят, в результате в СССР несколько десятилетий жили многие сотни бывших высокопоставленных северокорейских чиновников и члены их семей (включая бывших министров, генералов и послов).

Одним из самых важных изменений, которые произошли в Северной Корее в 1990-е, стала массовая нелегальная миграция жителей северных районов страны в Китай. В период с начала 1990-х и до конца нулевых (точнее, до 2011–2012 годов) граница КНДР была фактически открыта. Конечно, она не была открыта в том смысле, в каком, скажем, открыта граница между Канадой и США или границы между государствами Евросоюза. Теоретически для ее пересечения всегда требовалось исполнение стандартных формальностей. Однако на протяжении этих трех десятилетий она была крайне «прозрачной», или, скажем так, дырявой. Этим она, кстати, отличалась от «демилитаризованной зоны», фактической границы между Северной и Южной Кореей, которая всегда тщательно охранялась и пересечь которую неподготовленному человеку невозможно.

Технически бежать в Китай не так сложно. Граница между двумя странами проходит по рекам Амноккан (по-китайски Ялуцзян) и Туманган (Тумэньцзян). Обе эти реки настолько мелководны в верхнем течении, что во многих местах их можно перейти вброд, и вдобавок каждую зиму они полностью замерзают. Этнический состав региона тоже благоприятствует движению через границу. В Китае живут 2 млн этнических корейцев, и большинство из них сконцентрировано в непосредственной близости от границы, в основном там, где сходятся границы России, Китая и Кореи и где находится автономный корейский округ Яньбянь. К тому же многие этнические корейцы, ныне проживающие в КНР, являются недавними переселенцами, сохраняющими связи с землей предков. Их семьи перебрались в Китай в первой половине XX века, и во многих случаях они и сейчас поддерживают контакты со своими родственниками в КНДР. Кроме того, граница с Китаем до 2010–2011 годов практически не охранялась. Летом 2007 года, например, я проехал вдоль границы около 150 км на машине и за все это время увидел только один китайский пограничный патруль. На северокорейском берегу, до которого было обычно от силы пара сотен метров, время от времени можно было заметить патрули, а местами даже появлялось какое-то заграждение. С китайской же стороны тогда не было не только оград, но даже обычно и предупредительных знаков (сейчас ситуация изменилась).

Тем не менее до начала 1990-х граждане КНДР в Китай особо не уходили – точнее, не уходили туда надолго. Правда, и в те времена местные жители могли рискнуть и нелегально сходить на несколько дней в гости к своим родственникам, но оставаться в Китае надолго они и не могли, и не хотели. Мои знакомые из семьи этнических корейцев в Китае рассказывали, как в 1960-е годы их дед мог внезапно пропасть куда-то на неделю, чтобы потом появиться с редкими для Китая тех времен подарками вроде ярких пластиковых тазиков или леденцов для детей. Все хорошо понимали, что старик втайне навестил родственников за границей, в Северной Корее, которая тогда казалась китайцам землей изобилия (ведь там в сельских магазинах можно было свободно купить настоящие пластиковые тазики!). Были времена, когда такие поездки совершались массово. В конце 1950-х и начале 1960-х годов великий голод, вызванный катастрофическим «Большим скачком» Мао Цзэдуна, привел к масштабной трансграничной миграции этнических корейцев. Иногда китайские власти пытались помешать китайским корейцам бежать в КНДР, но, учитывая те географические условия, что существуют на границе, равно как и ограниченные возможности Пекина, особого успеха они, предсказуемо, не добились. В результате десятки тысяч китайских корейцев – предположительно, около 50 000–60 000 – смогли добраться до Северной Кореи. Северокорейские власти тогда с готовностью принимали этих беженцев и оказывали им помощь, для чего даже было создано несколько специальных лагерей. Беженцы в кратчайшие сроки получали вид на жительство, работу и доступ к государственной системе распределения. Некоторые из них в конечном итоге вернулись в Китай, но большинство остались на Севере навсегда.

По уровню жизни Китай до начала 1980-х отставал от Северной Кореи, да вдобавок у беглеца там не было никакого будущего. Устроиться на работу без документов в те времена было невозможно, частного сектора практически не существовало, а китайская полиция проявляла бдительность, так что беглеца довольно быстро обнаруживали, задерживали и депортировали на родину, где его ждало несколько лет тюремного заключения. Рисковать никто не хотел. Однако в 1990-е годы перемены, произошедшие как в Китае, так и в Северной Корее, полностью изменили ситуацию. С одной стороны, голод 1996–1999 годов заставил множество северокорейцев покинуть родные места в поисках пропитания – а добывать пропитание в процветающем Китае было куда легче, чем в голодающей Северной Корее. С другой стороны, бурный рост китайской экономики, переход Китая к «капитализму в социалистической упаковке» создали множество возможностей для нелегальных иммигрантов. Владельцы небольших частных предприятий не слишком интересовались прошлым претендента на выполнение тяжелой и неблагодарной работы. Да и китайская полиция к тому времени тоже была уже не та, что во времена Мао Цзэдуна.

В результате в самом конце 1990-х годов приграничные районы Китая были буквально затоплены северокорейскими беженцами. Их число достигло пика в 1998–1999 годах, когда в Китае находилось около 150 000–200 000 северокорейских нелегалов. После того как голод был преодолен, их число стало быстро сокращаться. Этот процесс ускорился после 2010 года, когда Ким Чен Ын решил усилить пограничный контроль и всерьез занялся оборудованием границы. В результате в 2017–2018 годах количество находящихся в Китае корейских нелегалов снизилось до 5000–10 000 человек.

Миграция в Китай не носила никакого политического характера: практически все мигранты были отчасти экономическими беженцами, а отчасти – гастарбайтерами, в то время как число тех, кто покинул КНДР в основном по политическим причинам, было ничтожно малым. В Китае северокорейцы брались за малооплачиваемую и тяжелую работу, которую сами китайцы делать не хотели: они работали на лесоповале, мыли полы и посуду в забегаловках, батрачили на фермах, ухаживали за больными и стариками в состоятельных семьях.

Женщины составляли среди мигрантов заметное большинство, примерно 65–70 %, причем со временем их доля увеличивалась. Вызвано это было и тем, что в КНДР женщине проще добраться до приграничных районов, и тем, что миграция тесно связана с рыночной средой, в которой доминируют женщины. Однако главные причины преобладания женщин среди северокорейских нелегалов в Китае (вообще-то говоря, необычное для эмигрантских общин явление) связаны с внутрикитайской ситуацией. Во-первых, большинство мест, на которые в Китае может рассчитывать нелегал, являются «женскими» – работа в ресторанах, уход за больными, работа прислугой. Во-вторых и в-главных, у женщины есть возможность вступить в «гражданский брак» с местным жителем. Это будет означать, что беженка получит некоторые экономические гарантии и будет иметь крышу над головой, а также и то, что у нее снизятся шансы попасть в полицейскую облаву и быть депортированной в Северную Корею.

Потребность в таких браках очень велика и с китайской стороны: в деревнях Северо-Восточного Китая существует острейший дефицит молодых женщин. В последние 20–30 лет сельские девушки, окончив школу, отправляются из родных деревень в большие города. Мужчины же, напротив, по традиции должны оставаться на семейном хозяйстве. Результат предсказуем: если мужчине под 40 или за 40, если он при этом беден или же у него есть какие-нибудь личные проблемы (например, пристрастие к азартным играм или алкоголю), то у него не остается шансов в жесткой конкурентной борьбе за немногочисленных местных невест. Для такого бобыля едва ли не единственной надеждой становятся северокорейские нелегалки. По данным одного исследования, уже в 1998 году около 52 % всех находящихся в Китае северокорейских беженцев состояли в отношениях фактического брака с местными жителями. Учитывая соотношение мужчин и женщин среди беженцев, а также то, что мужчины очень редко вступают в такие союзы, это означает, что примерно три четверти находящихся в Китае нелегально северокореянок были в гражданском браке с местными жителями. Из последующих исследований ясно, что доля таких гражданских союзов оставалась примерно такой же и в последующие два десятилетия.

В некоторых случаях женщины вступают в подобный брак добровольно, но чаще всего жительницы КНДР вовсе не стремятся выходить замуж за китайцев, которые, как мы уже говорили, в своем большинстве отнюдь не кажутся завидными женихами. Обычно северокорейская беженка верит обещаниям брокера, который говорит, что в Китае ее ждет хорошая работа. Брокер заверяет женщину, что она, заработав в Китае денег, через какое-то время вернется домой. После этого брокер организует переход границы и доставляет женщину – к ее немалому удивлению – в ту китайскую семью, которой понадобилась северокорейская жена. Впрочем, это еще не самый худший вариант: бывает, что находящихся в Китае мигранток похищают, а потом продают в жены местные китайские бандиты. Оказавшиеся в подобном положении нелегалки, как правило, не решаются бежать. Они находятся в чужой стране, языка и уклада которой не знают. После исчезновения брокера им в прямом смысле слова некуда идти и негде прятаться. Они понимают, что побег, скорее всего, почти сразу же окончится задержанием и депортацией в КНДР, где за нелегальный переход границы их ждет тюремный срок.

Независимо от того, идет ли речь о добровольном браке или о похищении, посредники всегда получают свое вознаграждение, причем за последние 15–20 лет размер его сильно вырос. Около 2000 года в зависимости от внешности, возраста и образования девушки такая сделка могла стоить от 1000 до 10 000 юаней (примерно от 120 до 1200 долларов). Сейчас цена выросла раз в десять: около 2015 года стандартной платой брокеру стало 50 000 юаней (примерно 8000 долларов). Сумму выплачивает муж «по факту доставки». Вся эта сумма отходит посредникам: ни женщина, ни ее семья не получают ничего.

Конечно, будучи незаконными иммигрантками, северокорейские жены всегда находятся под угрозой депортации; возникают проблемы и с детьми, родившимися в таких союзах. Таких детей, как правило, невозможно официально зарегистрировать – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Власти, однако, в определенной степени учитывают реальное положение дел: если беженка подвергается депортации, ей часто разрешается выбирать, брать ли с собой детей или оставлять их в Китае. Деревенские власти, как правило, отлично знают о подозрительном происхождении проживающих в деревне мигранток, однако не задают лишних вопросов, а в некоторых случаях даже помогают беженкам скрываться от властей более высокого уровня. Как правило, местные власти и администрация китайских сельских школ готовы принять на обучение детей с проблемной регистрацией. Иногда беглянка может со временем легализоваться, так или иначе добыв себе (почти всегда с помощью мужа и его семьи) настоящие или поддельные китайские документы и превратившись с точки зрения бюрократии в гражданку КНР. Однако такая операция по добыче китайского удостоверения личности и легализации в стране стоит дорого (требуются немалые взятки), возможна не всегда и становится все более затруднительной по мере компьютеризации китайского бюрократического аппарата. Тем не менее в Китае есть немалое количество легализовавшихся таким образом кореянок, многие из которых уже успели там вырастить детей. С точки зрения закона они являются гражданками КНР корейской национальности, и даже их дети в некоторых случаях могут не знать о том, что мать когда-то нелегально прибыла в Китай из Северной Кореи: понятно, что слишком афишировать это обстоятельство никто не хочет.

На первый взгляд, картина выглядит мрачно, но в действительности все не так плохо: некоторые из этих браков в итоге оказываются вполне удачными. Обычны ситуации, когда женщины, арестованные китайской полицией и депортированные в КНДР, в конечном итоге, отбыв там положенный им по нынешним либеральным временам короткий срок заключения, сразу же по освобождении вновь уходят в Китай, чтобы воссоединиться с мужьями и детьми.

Мне лично не раз приходилось общаться с бывшими нелегалками, которые вполне довольны своей судьбой и, главное, своей новой семьей. Вот история одной такой мигрантки.

Г-жа Ли родилась недалеко от границы с Китаем в обычной рабочей семье. В школе недоучилась год: после того как в 1994–1995 годах в их регионе перестали отоваривать карточки и начался голод, она пошла торговать: продавала еду на железнодорожной станции. Потом подруга уговорила ее бежать в Китай на заработки. Китай ошеломил девушек своим богатством: в первый же день Ли объелась куриным мясом до поноса. Вскоре знакомые предложили ей найти гражданского мужа и порекомендовали бедного бобыля-корейца из соседней деревни. Она согласилась, и все получилось очень здорово: муж оказался замечательным человеком, жили они счастливо, много работали, появился ребенок. Муж, как часто делают местные этнические корейцы, уехал в Южную Корею на заработки, а г-жа Ли в его отсутствие налетела на полицейский патруль, причем взяли ее в Шэньяне, в районе южнокорейского консульства. Вместе с ребенком ее депортировали на Север.

В фильтрационном центре Ли били, хотя женщин там обычно не бьют вообще, так как по обстоятельствам ареста следователи подозревали, что она хотела бежать на Юг, и добивались признания. Она ни в чем не призналась, в результате чего осталась без зуба, но получила стандартный срок для таких ситуаций – шесть месяцев в таллёндэ (тюрьма облегченного режима). Ребенка сразу же отправили северокорейским бабушке с дедушкой, в родной дом г-жи Ли, куда и она сама вернулась после освобождения. К тому времени муж, узнав о ситуации, срочно вернулся в Китай, продал кое-что из хозяйства и развернул спасательную операцию. К моменту ее выхода на свободу был уже готов к действиям проводник-брокер, и госпожу Ли с ребенком тут же, дав только пару недель побыть дома с родителями, нелегально вывели обратно в Китай. Там они с мужем решили, что лучше будет перебраться в Южную Корею, ибо риск задержания и депортации будет присутствовать всегда. Так они и сделали: перебрались, получили южнокорейское гражданство. Он работает на заводе, она – в столовой; завели второго ребенка, довольны жизнью и не забывают посылать деньги родителям г-жи Ли в Северную Корею (переводы денег в Северную Кореи из Кореи Южной, хотя формально и являются незаконными в обоих государствах, на практике весьма распространены).

Любопытно, кстати, что далеко не все осевшие в Китае нелегалки хотят перебраться в Южную Корею. Нередко бывает (я сам знаю несколько таких случаев), когда женщина, состоящая в фактическом браке с гражданином КНР, отправляется в Южную Корею на короткий срок и с единственной целью: обзавестись там южнокорейским паспортом, который по возвращении в Китай даст ей некоторый юридический статус и гарантии против депортации (благо все лица, рожденные в гражданстве Северной Кореи, по южнокорейскому законодательству имеют право на автоматическое получение южнокорейского гражданства). Пройдя все формальности и получив паспорт гражданки Республики Корея, такая женщина возвращается в Китай, где ее ждет семья и хозяйство и где она теперь может чувствовать себя в безопасности.

Как к мигрантам из КНДР относятся в Китае? В конце 1990-х, когда большинство среди них составляли беженцы из голодавших деревень, они сталкивались с очень благожелательным отношением к себе. Местные жители в массовом порядке давали беженцам приют, помогали им найти работу, кормили и лечили. Многие китайцы в приграничных районах помнят, что в свое время, в годы «Большого скачка» и прочих безумных экспериментов Мао Цзэдуна, несколько десятков тысяч жителей Китая, спасаясь от голодной смерти, бежали в КНДР, где их тогда вполне официально приняли, разместили, обеспечили работой. С течением времени, однако, отношение китайцев к беженцам ухудшилось: понятно, что после окончания голода из КНДР в Китай идут не спасающиеся от смерти беженцы, а ищущие дополнительных источников дохода экономические мигранты. Тем не менее по мировым стандартам и сейчас отношение к беженцам в приграничных районах нельзя назвать плохим.

Помню, как летом 2008 года за пивом и шашлыком свою позицию по беженцам объяснял мне высокопоставленный китайский работник прокураторы в одном из приграничных районов, сам этнический кореец. Он сказал мне тогда: «Мы всё понимаем. Мы сами были в похожей ситуации при Мао, и мы стараемся нелегалов не замечать, пока они ведут себя спокойно. Иногда нам присылают указания из центра, или сами нелегалы что-нибудь учудят типа убийства или вооруженного ограбления, тогда мы проводим несколько рейдов. Но в целом высылаем мы максимум одного из пяти, а в тех случаях, когда у нас есть возможность не замечать присутствия северокорейцев на нашей территории, мы их и не замечаем». С тех пор позиция китайских властей стала несколько жестче, но в целом данное высказывание и поныне отражает отношение местных чиновников к происходящему.

Куда более интересным является изменение в позиции северокорейских властей по отношению к своим гражданам, депортированным из Китая или же попавшимся при попытке побега в Китай. До середины 1990-х годов им грозили длительный срок тюремного заключения и пожизненная дискриминация. Однако в середине 1990-х ситуация изменилась. Столкнувшись с массовым исходом населения, а также осознав, что большинство беженцев не имеет никаких политических мотивов, руководство КНДР около 1996 года решило переквалифицировать незаконное пересечение границы в относительно незначительное правонарушение. В настоящее время северокорейские власти отправляют выданных китайцами или пойманных при попытке перехода границы беженцев в проверочно-фильтрационные центры, где их на протяжении нескольких дней или недель допрашивают следователи из службы северокорейской безопасности. Допросы эти могут сопровождаться побоями, хотя мои информанты (многие из которых неоднократно бывали в таких центрах в качестве подследственных) сообщают, что «бьют там не очень сильно, а женщин обычно не трогают вообще».

Следователи стремятся получить от бывших беженцев признание в том, что те, находясь в Китае, вступали в контакты с иностранцами, южнокорейцами или христианскими миссионерами. Если такие показания удается получить, то судьба беженца незавидна. Его (или, скорее, ее, так как большинство беженцев составляют женщины) ожидает большой срок тюремного заключения и с большой долей вероятности – смерть в лагере. Однако такой поворот событий является исключением. В большинстве случаев никакого конкретного компромата на беженцев у следователей нет, признаваться в былых прегрешениях (реальных или нет) сами беженцы, разумеется, не рвутся и, как правило, достаточно стойко переносят побои. После окончания следствия не признавшихся ни в чем особо опасном бывших беженцев отправляют в тюрьму облегченного типа, таллёндэ, где они находятся несколько месяцев или – при особом невезении – около года. Именно это случилось с г-жой Ли, о злоключениях которой мы уже говорили в этой главе.

Конечно, на биографии мигрантов после этого останется несмываемое пятно, которое лишает их шансов на получение престижной работы. Однако в наши дни большинство перебежчиков – это простые люди, крестьяне и рабочие, которые никогда и не мечтали ни о какой карьере. Как уже говорилось, многие из них после освобождения снова пытаются пересечь границу и уйти в Китай. Возвращающиеся перебежчики стали первой статистически значимой группой северокорейцев, на собственном опыте испытавших, какова жизнь вне пределов КНДР. Они видели результаты (как хорошие, так и плохие) рыночных реформ в Китае, они осознают степень отсталости и бедности Северной Кореи, они имеют некоторое представление о процветании Южной Кореи. Именно это обстоятельство, по всей видимости, заставило Ким Чен Ына несколько отойти от либеральной политики своего отца и около 2010 года заняться восстановлением контроля над границей.

В период с 1953 по 2019 год в Южную Корею прибыли 32 000 «бывших» граждан КНДР. Их часто называют «перебежчиками» – несколько неудачный, хотя и устоявшийся русский перевод английского термина defector. Однако этот термин во многом вводит читателя в заблуждение – не только из-за свойственной ему в русском языке негативной окраски, но и потому, что он подразумевает наличие каких-то политических мотивов в решении об эмиграции. Как мы увидим, в случае с выходцами из КНДР, оказавшимися в Сеуле в последние два-три десятилетия, такие мотивы встречаются очень редко. Поэтому, пожалуй, лучше называть их беженцами – хотя для тех, кто прибыл на Юг до конца 1980-х, лучше подойдет термин «перебежчик», ибо в те времена политические мотивы играли куда большую роль.

В первые годы после раздела страны, в конце 1940-х, граница между двумя корейскими государствами плохо охранялась, так что те люди, которым не нравились новые северные порядки, могли уйти на Юг (а те, кому не нравились порядки южные, – соответственно на Север). Еще проще покинуть Северную Корею было во время Корейской войны, когда почти все города страны переходили из рук в руки по нескольку раз (в Сеуле, например, в 1950–1951 годах власть менялась четыре раза). В результате в 1945–1953 годах с Севера на Юг переместилось более миллиона жителей. Однако после подписания перемирия в июле 1953 года ситуация коренным образом изменилась: перемещение людей практически прекратилось. За период с 1953 по 1989 год на Юг прибыло всего лишь 607 человек, то есть в среднем примерно по 15 человек в год. Для сравнения, в 1961–1989 годах, уже после строительства Берлинской стены, которая сильно затруднила побег на Запад восточным немцам, в ФРГ легально и нелегально ушло около полумиллиона восточных немцев – более 20 000 в год.

Главная причина того, что перебежчиков-беженцев тогда было так мало, связана с тем, что к концу 1950-х годов правительство КНДР создало крайне эффективную систему охраны границы, которая была направлена как «вовне» (против проникновения в страну южнокорейских агентов), так и «вовнутрь» (против несанкционированных попыток покинуть Северную Корею). Несколько километров минных полей, контрольно-следовых полос и проволочных заграждений превратили несанкционированный переход военно-демаркационной линии в почти гарантированное самоубийство. Перебраться на Юг морем со временем тоже стало непросто: доступ на прибрежные пляжи для обычных граждан в КНДР закрыт, а само морское побережье отгорожено несколькими рядами колючей проволоки и контрольно-следовыми полосами, протянувшимися вдоль моря на сотни километров. Эта система сочеталась с эффективным полицейским контролем, который включал в себя систему разрешений на поездку, надзор со стороны групп инминбан и многое другое.

Впрочем, не следует все сводить к административно-полицейскому контролю: малая численность беженцев была вызвана и другими обстоятельствами – в первую очередь тем, что до 1965–1970 годов Южная Корея отнюдь не превосходила Северную по уровню жизни. Немалую роль играло и то, что в 1960-е и 1970-е революционный энтузиазм был еще на подъеме и основная масса жителей Северной Кореи поддерживала существующий режим.

До середины 1990-х годов шансы бежать из КНДР имели только члены некоторых профессиональных групп. Среди перебежчиков того времени были военные летчики, угнавшие на Юг свои самолеты, дипломаты и сотрудники внешнеторговых организаций, перешедшие на Юг через третьи страны, военнослужащие частей, расположенных вдоль военно-демаркационной линии (то есть фактической границы с Югом), знакомые с тем, как она охраняется, а также рыбаки, которым удалось обмануть бдительность многочисленных контролеров и надсмотрщиков. В те времена эти редкие беженцы представляли собой большую пропагандистскую ценность для сеульского правительства. Северокорейский социализм все еще рассматривался как жизнеспособная альтернатива южнокорейскому капитализму, и в Сеуле стремились использовать перебежчиков, чтобы доказать социальное и политическое превосходство Южной Кореи над Северной. Поэтому в отношении перебежчиков проявлялась большая щедрость.

Ситуация изменилась в начале 1990-х годов. После распада СССР коммунистическая идеология перестала представлять серьезную опасность для Сеула, а проигравший экономическую гонку Север все меньше воспринимался как прямая угроза. С другой стороны, поток беженцев стал стремительно расти, причем случилось это как раз тогда, когда политическая потребность в них начала уменьшаться.

В середине 1990-х число беженцев, прибывающих в Южную Корею за год, стало измеряться десятками, в конце 1990-х – сотнями, а в 2002 году количество вновь прибывших впервые перевалило за тысячу. С 2006 по 2011 год эта цифра колебалась на уровне 2000–3000 человек в год. Этот резкий рост был вызван рядом факторов, наиболее значительными из которых были драматические изменения в Северной Корее. Экономический кризис привел не только к росту рыночной экономики, но и к ослаблению системы контроля и надзора. Старые правила и запреты не отменялись формально, но все чаще игнорировались на практике. Вдобавок голод 1996–1999 годов поставил под угрозу выживание значительной части населения, что, естественно, заставляло многих покидать родные места в поисках еды и работы.

Изменения, которые в это время происходили в Китае, также имели огромное значение, так как именно Китай стал главным транзитным пунктом для почти всех прибывающих в Южную Корею беженцев. Китайские реформы привели к тому, что в КНР появилось множество рабочих мест, при найме на которые у беженца никто не спрашивал документов. В отличие от перебежчиков более раннего периода, эти люди были именно беженцами: принимая решение о побеге за границу, они не руководствовались при этом какими-либо политическими мотивами. В 1990-е мигранты, уходившие по ночам «через реку», в Китай, в своем большинстве просто спасались от голодной смерти, а в нулевые, когда голод закончился, они рассчитывали на то, что в Китае им удастся, занимаясь самой тяжелой работой, скопить немного денег. Они почти не говорили по-китайски и обычно скрывались в приграничных районах, в которых этнические корейцы составляли большинство населения.

В своем большинстве мигранты вовсе не собирались перебираться в Южную Корею, о которой они изначально знали очень мало – и в основном плохое. Большинство мигрантов планировало нелегально пересечь границу, быстро найти в Китае работу, заработать денег, а спустя несколько месяцев или пару лет вернуться домой с несколькими сотнями долларов в кармане – огромная сумма по тем временам. Однако, оказавшись в Китае, мигранты начинали узнавать удивительные вещи о Южной Корее. Они смотрели передачи южнокорейского спутникового телевидения, которое тогда было буквально в каждой семье этнических корейцев КНР, они слушали рассказы китайских корейцев, которые с 1990-х стали активно ездить на заработки в Сеул, и, наконец, они иногда могли увидеть и настоящих жителей Юга. Южная Корея постепенно превращалась для них в некий земной рай, сказочную страну невероятного изобилия, чистоты и порядка. Они также узнавали, что по прибытии в Южную Корею они будут иметь право на щедрые социальные выплаты. Результат был, скажем так, несколько предсказуем: многие из мигрантов стали думать о том, как им перебраться на Юг. Оказывались, конечно, среди них и те, кто был нацелен на эмиграцию на Юг с самого начала и рассматривал Китай в качестве трамплина, но таких людей было немного – и они, кстати, часто действительно руководствовались политическими мотивами.

Но перебраться в Сеул было непростой задачей, поскольку посольство и иные официальные представительства Южной Кореи в Китае очень неохотно помогали тем гражданам КНДР, которые изъявляли желание перебраться на Юг. Официально такой пассивный подход объясняется опасением по поводу проблем в отношениях с Китаем, которые может создать излишне активная помощь беженцам. Доля правды в этих утверждениях присутствует, но главная причина все-таки заключается в другом: к концу 1990-х южнокорейское правительство и, отчасти, южнокорейская публика в значительной степени потеряли интерес к беженцам и стали все чаще воспринимать их как обузу, как дополнительную нагрузку на систему социального обеспечения.

В 1993–2005 годах законы, касающиеся положения беженцев, были радикально пересмотрены – в сторону уменьшения льгот, конечно. Прошли те времена, когда обычный перебежчик мог с комфортом жить за счет своих привилегий. В настоящее время по прибытии на Юг перебежчики имеют право на три вида выплат. Во-первых, власти помогают беженцу с арендой социального жилья (по определению – весьма скромного по южнокорейским меркам, хотя и похожего на дворец по меркам Севера). Во-вторых, прибывший в одиночку беженец получает единовременное пособие, размер которого в 2019 году составил 8 млн вон, или приблизительно 7000 долларов (для семейных существуют другие правила). Сразу по прибытии перебежчику единовременно выплачивается 5 млн вон (примерно 4500 долларов) из этой суммы, а оставшаяся сумма выплачивается ежеквартально в течение девяти месяцев. Полагаются северокорейским беженцам и определенные льготы при поступлении на учебу или работу. В-третьих, наиболее «статусные» беглецы имеют право на «специальное вознаграждение», которое может быть значительным, но выплачивается оно немногим.

Но вернемся к находящимся в Китае беженцам, большинство из которых, как уже говорилось, не может рассчитывать на прямую поддержку со стороны южнокорейского посольства и иных официальных миссий в Китае. Посольство может заняться людьми, которые представляют особую ценность, – например, с полковником госбезопасности там разговаривать, скорее всего, будут и, более того, с большой вероятностью организуют его вывоз в Южную Корею. Однако в наши дни основную массу беженцев составляют отнюдь не полковники и секретари обкомов, а у скромной крестьянки или воспитательницы детского сада шансов на получение помощи от посольства практически нет. Единственное, что ей могут сказать в южнокорейском посольстве в Пекине (или, скорее, что ей могут передать из посольства – в само здание ее не пустит охрана), – это что ей следует перебираться в третью страну и уже там обращаться в южнокорейское представительство с просьбой о содействии. Действительно, посольства и консульства Южной Кореи в Таиланде, Монголии и иных странах оказывают явившимся туда северокорейским беженцам помощь – во многом, подозреваю, потому что прямой отказ в помощи тем, кого полагается официально считать гражданами Республики Корея, вызвал бы весьма негативные последствия.

Однако, для того чтобы добраться до посольства, находящемуся в Китае мигранту (в большинстве случаев – женщине 40–50 лет со средним или неполным средним образованием, без знания языков и с очень ограниченными представлениями о внешнем мире) следует сначала пересечь Китай с севера на юг, добраться до границы с Лаосом, перейти ее нелегально, сплавиться по Меконгу, опять нелегально перейти границу – на это раз с Таиландом – и уже в Таиланде явиться в южнокорейское посольство, сотрудники которого имеют инструкцию помогать гражданам КНДР. Другой, более сложный, маршрут пролегает через Монголию и предусматривает не просто переход китайско-монгольской границы, но и последующее пересечение пустыни Гоби. При этом на всем протяжении маршрута существует вероятность проверки документов полицейским патрулем. Такая проверка неизбежно ведет к аресту и последующей депортации в КНДР (впрочем, в Лаосе от полиции легко откупиться при наличии средств). Однако в пустыне главную опасность представляют не патрули, а суровая природа и постоянная угроза сбиться с пути.

Понятно, что подобное путешествие для большинства беженцев немыслимо в принципе. Таким образом, единственный реальный способ добраться до Сеула – это воспользоваться помощью профессиональных проводников, известных как «брокеры». Именно брокеры организуют путешествие через Китай и переходы границ. Обычно они собирают группу беженцев и ведут ее по всему маршруту, используя сеть конспиративных квартир, решая вопросы с транспортниками, пограничниками и полицией, а чаще всего строя маршрут и работая так, что никаких вопросов и не возникает. Без брокера шансов добраться до Бангкока или Улан-Батора у беженцев нет. Однако потенциального беглеца подстерегает другая проблема: услуги брокера стоят по меркам нелегалов-гастарбайтеров очень дорого. В былые времена, то есть на рубеже 1990-х и 2000-х, некоторые из брокеров помогали беглецам по идеологическим соображениям, но и тогда такие идеалисты составляли среди брокеров меньшинство: организация побегов на Юг с самого начала была, прежде всего, бизнесом. Сейчас идеалистов не осталось вовсе: за побег надо платить, и платить дорого. С начала нулевых побеги с Севера на Юг – чистая коммерция, «только бизнес и никакой политики».

Если не считать экзотических и редких сценариев, существуют два основных варианта побега. Первый, более дешевый и самый распространенный, уже описан выше: находящийся в Китае беженец потом нелегально добирается до Таиланда (возможны варианты с Бирмой и Вьетнамом) или Монголии, там обращается в южнокорейское посольство, получает билеты, временные документы и отправляется в Сеул за счет южнокорейского бюджета. В 2010–2015 годах за сопровождение по такому варианту брокеру надо было заплатить примерно 3000–4000 долларов, причем, что немаловажно, эта сумма не включала затраты на организацию перехода корейско-китайской границы, которые в последние десять лет выросли чрезвычайно. Подразумевается, что брокер забирает клиента уже в самом Китае.

Есть и другой путь, которым пользуются более состоятельные беженцы (точнее, беженцы, у которых есть более состоятельный спонсор). В соответствии с этим вариантом беженец получает поддельный паспорт и садится в любом китайском аэропорту на самолет до Сеула. По прибытии в южнокорейскую столицу он сдается властям в аэропорту. За такой побег надо заплатить куда больше – 10 000–12 000 долларов, причем основную часть этой суммы составляют расходы на поддельный паспорт. Этот способ приходится применять в тех случаях, когда у беженца есть проблемы со здоровьем или если речь идет о вывозе на Юг пожилого человека. Впрочем, позволить себе его могут только те, у кого есть на это достаточные средства.

Даже 3000 долларов, то есть минимальная цена побега по самой скромной таксе, является неподъемной суммой для 95 % северокорейских мигрантов в Китае. В подавляющем большинстве случаев услуги проводников-брокеров оплачивают не сами беглецы, а их, так сказать, спонсоры. Почти всегда в роли спонсоров выступают те члены семьи и иные родственники, которые прибыли на Юг несколькими годами раньше, устроились там и заработали денег на оплату брокеров. Таким образом, мы имеем дело с цепной миграцией. Обычно сначала на Юг уходит мать с детьми, потом она вытаскивает туда мужа, за которым иногда следуют родители и более дальние родственники. В некоторых случаях в роли спонсоров выступают и дальние родственники с Юга или из третьих стран (я знаю случаи, когда деньги на побег своих северокорейских родственников предоставляли этнические корейцы России и Канады).

Что ждет тех северокорейцев, которые добираются до Сеула? Сразу же после прибытия на Юг перебежчиков опрашивают работники южнокорейских спецслужб – как правило, Национальной службы разведки (бывшее ЦРУ Южной Кореи) и Министерства объединения. Опросы и собеседования могут занимать недели, но в большинстве случаев длятся несколько дней. Как известно, правительства в Сеуле и Пхеньяне не признают друг друга, причем каждое из них считает себя единственно законным правительством на всей территории Корейского полуострова. Поэтому по прибытии в Южную Корею перед мигрантами с Севера не стоит вопрос о приобретении южнокорейского гражданства. Поскольку с официальной сеульской точки зрения Северной Кореи вообще не существует как таковой, все ее жители – включая ЦК ТПК в полном составе и самого товарища Ким Чен Ына – уже по праву рождения являются гражданами Республики Корея.

В отличие от стран Европы и США, где для получения прав беженца необходимо доказать, что заявитель подвергался на родине политическим преследованиям, прибывшему в Южную Корею беженцу нужно доказывать лишь то, что он действительно является северным корейцем, а не, скажем, этническим корейцем Китая. Предосторожность эта никак не лишняя, так как этнические корейцы Китая время от времени пытаются выдать себя за беглецов с Севера (благо говорят они на том же диалекте), чтобы таким образом заполучить вожделенный южнокорейский паспорт. Собственно говоря, именно выявление таких псевдобеженцев сейчас и является одной из задач предварительных собеседований, хотя в основном там речь идет о получении от беженцев разведывательной информации.

После завершения собеседований мигрантов отправляют на специальные курсы, которые готовят их к будущей жизни в капиталистическом обществе. Официальное название курсов – «Центр содействия адаптации северокорейских беженцев», но в просторечии он известен как «Ханавон», или «Центр единства». Обучение в «Ханавоне» длится два-три месяца. Примерно половина учебного курса посвящена изучению южнокорейской культуры. Остальное время отводится на овладение практическими навыками. Перебежчиков приходится обучать самым базовым основам повседневной жизни – ездить на метро, пользоваться мобильным телефоном и простейшими компьютерными программами, покупать товары в супермаркетах. Кроме того, им полагается короткий курс профессионального обучения базовым рабочим специальностям.

После окончания учебы перебежчики получают «подъемные» и оформляют льготную аренду жилья. С этого момента они должны учиться жить в Южной Корее, что, скажем прямо, непросто…

В последние два десятилетия в Южной Корее сформировалась достаточно большая община беженцев из КНДР: с лета 1953 года и до лета 2019 года в Южную Корею прибыло примерно 32 000 бывших граждан КНДР. Статистика учитывает только, так сказать, «человекоприбытия», поэтому не совсем корректно говорить, что в Южной Корее сейчас проживают 32 000 беженцев из КНДР. Некоторые из них умерли (хотя не так много, как можно подумать, потому что только 3 % из этих 32 000 прибыли в Южную Корею до 2000 года), некоторые уехали в другие страны, так что в целом в Южной Корее находится где-то 27 000–28 000 бывших северян.

По ряду важных параметров беженская община в Южной Корее резко отличается от тех общин эмигрантов из СССР и стран Восточной Европы, которые в годы холодной войны возникли в странах Запада и с которыми ее часто склонны сравнивать те, кто плохо понимает корейскую специфику.

Первая особенность общины – это то, что среди беженцев однозначно преобладают женщины. Женщины на данный момент составляют почти три четверти (71 %, если быть точным) всех находящихся в Южной Корее выходцев из КНДР. При этом доля женщин среди вновь прибывших постоянно растет, и в 2018 году она составила ни много ни мало 85 %. Это связано с тем, что абсолютное большинство беженцев добирается до Южной Кореи через Китай, а среди северокорейских мигрантов в Китае женщин много больше, чем мужчин.

Второе различие между северокорейскими беженцами и эмиграцией времен холодной войны заключается в невысоком образовательном уровне большинства беженцев. Типичный эмигрант из СССР и стран Восточной Европы во времена холодной войны был интеллигентом, а вот северокорейская миграция – рабоче-крестьянская. По состоянию на 2017 год среди северокорейских беженцев на момент прибытия в Южную Корею только 7 % имели высшее образование. Еще 9 % имели среднее специальное образование, а у большинства остальных за плечами была сельская средняя школа, часто неполная. Только 5 % беженцев в официальной южнокорейской статистике отнесены к таким категориям, как «специалисты», «служащие» и «деятели искусства». Типичная беженка (таких около половины) – бывшая крестьянка или работница, 30–50 лет от роду, со средним или, чаще, незаконченным средним образованием.

Третья особенность – география миграции. В годы холодной войны беженцы из Восточной Европы и СССР в основном были выходцами из столиц и крупных городов, но подавляющее большинство северокорейских беженцев происходит из дальней провинции, из районов, расположенных вдоль китайской границы. Больше половины (63,9 %) – выходцы из северной провинции Хамгён-Пукто, и только 1,9 % всех беженцев раньше жили в Пхеньяне. Это нетрудно объяснить: побег – дело рискованное, и тем, кто живет недалеко от границы, и добраться до нее, и пересечь ее куда легче. Не исключено, что среди пхеньянских интеллигентов тоже есть немало людей, которые недовольны ситуацией в КНДР и с большим удовольствием бы покинули страну. Однако у столичного жителя мало шансов добраться до границы и благополучно пересечь ее.

И, наконец, четвертая и, наверное, самая важная особенность: северокорейские беженцы, в отличие от эмигрантов времен холодной войны, редко движимы политическими мотивами и в целом мало интересуются политикой. Даже в ходе опроса в 2016 году, говоря о причинах, которые побудили их покинуть КНДР, политические мотивы – всегда среди прочих мотивов – упомянули только 17,5 % северокорейских беженцев, ныне находящихся в Сеуле.

Как уже говорилось, в основном беженцев привлекают материальные возможности Юга, о богатстве и процветании которого они узнают из самых разных источников (впрочем, в последнее время растет и количество беженцев, которые перебираются на Юг, чтобы дать детям хорошее образование: корейская зацикленность на образовании существует и на Севере). Первые месяцы большинство беженцев пребывает в состоянии эйфории. Их поражают чистые и залитые по ночам светом улицы, невероятное количество новых, сияющих автомобилей (легковой автопарк Юга примерно в 700 раз больше, чем на Севере), качество медицины и доступность чудес цифровой технологии. Однако вскоре начинаются разочарования. Беженцы обнаруживают, что та красивая жизнь, которую они видели в южнокорейских телесериалах, с одной стороны, вполне реальна, а с другой – им самим недоступна. В южнокорейском обществе беженцы неизбежно оказываются на нижних ступеньках и по доходам, и по статусу. В 2012 году, например, уровень безработицы среди северокорейских беженцев в Южной Корее составил 19,9 %, то есть примерно раз в пять-шесть выше среднего по стране, а средняя месячная зарплата у тех, кто работу все-таки имеет, составила 1 264 000 вон, то есть около 1100 долларов – примерно вдвое меньше средней по стране.

Во многом эта ситуация вызвана объективными причинами. Беженцы в своей массе – бывшие гастарбайтеры, то есть выходцы из низов, да еще и прибывшие из самых неблагополучных районов КНДР. Понятно, что у них нет навыков, необходимых для выполнения минимально квалифицированной работы в современном обществе. В силу своей низкой квалификации мигранты с Севера в большинстве своем могут заниматься на Юге только неквалифицированным и, следовательно, малооплачиваемым трудом: они моют общественные туалеты, работают в закусочных, развозят еду. Даже те немногие беженцы, у которых есть образование, обычно обнаруживают, что для трудоустройства им необходимо полностью переучиваться. Удается это не всем и не всегда. Например, я знаю северокорейского инженера, которому приходится работать вахтером и охранником. Теоретически он мог бы переучиться, но на практике ему приходится копить деньги на то, чтобы вывезти из Северной Кореи жену и двоих детей.

Впрочем, не обходится и без прямой дискриминации: несмотря на все громкие (и не слишком искренние) клятвы в верности идее объединения, южнокорейцы воспринимают беженцев как чужаков, а в южнокорейском обществе к чужакам относятся настороженно и предпочитают с ними без особой нужды дел не иметь. Местные жители сторонятся непонятных и подозрительных пришельцев. Единственным исключением являются христианские церкви, которых в истово протестантской Южной Корее очень много и которые часто берут под опеку новоприбывших соотечественников.

Приведу лишь один пример, который показывает, с чем часто сталкиваются беженцы в Южной Корее. Об этой истории, которая так и не появилась в прессе, я узнал от ее участников. В 2011 году крупная сеульская телекомпания решила сделать передачу о браках между северянами и южанами. Учитывая преобладание женщин среди мигрантов, это означало передачу о браках между южнокорейскими мужчинами и северокорейскими женщинами. За участие в программе пообещали 2 млн вон, то есть примерно 1800 долларов – сумма немалая, чуть меньше среднемесячной южнокорейской зарплаты. Большинство найденных телевизионщиками мигранток вначале согласилось появиться в программе вместе со своими мужьями – что и неудивительно, если принять во внимание масштабы вознаграждения. Однако очень скоро многие отказались от предложенной им чести. Причина – протесты мужей, которые решительно не хотят, чтобы их соседи, сослуживцы и приятели увидели программу и узнали, что они женаты на северянках. Такой брак с точки зрения южнокорейского обывателя – признак неудачника: «не смог мужик нормальную бабу себе найти, согласился на третий сорт». Кстати, свое происхождение беженцы часто скрывают, по возможности выдавая себя за корейцев из Китая или за выходцев из провинции Канвондо, где говорят на похожем диалекте. Особенно тяжело приходится тем, кто оказался в Южной Корее один, без семьи. Одна моя знакомая беженка – вполне устроенная по меркам большинства – сказала мне: «В первые месяцы в Сеуле не было и недели, чтобы я всерьез не подумывала о том, чтобы вернуться на Север».

Это приводит к такому любопытному явлению, как обратные побеги с Юга на Север. Первый такой побег произошел в 1996 году и привлек большое внимание. Его совершил – точнее, попытался совершить – молодой человек по имени Ким Хён-док. Его арестовали и отправили в тюрьму, поскольку по южнокорейскому законодательству любая попытка попасть в Северную Корею без надлежащего разрешения по-прежнему является на Юге преступлением. В 2001 году Ким Хён-док, к тому времени окончивший университет и работавший в аппарате парламента, заметил: «Мне больше некуда бежать – да я никуда и не собираюсь. Утопии нет нигде».

Впрочем, времена изменились. Формально побег на Север остается уголовным преступлением, но на практике и при желании вернуться на Север теперь не просто, а очень просто. Будучи гражданином Южной Кореи, беженец имеет право на получение паспорта и свободный выезд из страны. Таким образом, если беженец собрался в обратный путь, ему достаточно просто выехать из Южной Кореи в Китай или иную страну, в которой есть северокорейское посольство, прийти туда, покаяться и выразить желание вернуться. Опыт показывает, что подобные желания всегда встречают понимание у северокорейской стороны – особенно сейчас, когда обратные побеги стали играть немалую роль в северокорейской пропаганде. Всего за 2011–2017 годы с Юга на Север вернулось не менее 28 человек (скорее, около 35–40 человек), то есть примерно 0,1 % от общего количества беженцев.

Так что у «южного рая» обнаруживается неприятная изнанка. Впрочем, все эти проблемы, хотя они и вполне реальны, не следует преувеличивать. Большинство мигрантов, хотя зачастую и ворчат на то, что происходит вокруг, работают по 12 часов в сутки, надраивая туалеты и сортируя мусор, чтобы накопить денег, оплатить услуги брокеров и вывезти на Юг оставшихся в КНДР детишек, стариков и прочих родственников и близких друзей. Из 28 вернувшихся на Север беженцев по меньшей мере пятеро опять бежали на Юг…

Вплоть до прихода к власти Ким Чен Ына большинство наблюдателей, в том числе и автор этих строк, были уверены в том, что власти Северной Кореи полностью утратили способность контролировать границу с Китаем и что число беженцев в обозримом будущем будет только расти. Тем не менее похоже, что правительство Северной Кореи сильнее и, главное, умнее, чем полагало большинство людей: после 2011 года, то есть уже при Ким Чен Ыне, количество прибывающих в Южную Корею беженцев стало постепенно сокращаться. В 2011 году в Южную Корею прибыли 2706 беженцев из КНДР. В 2013 году их было 1514, а в 2017-м – 1127. Налицо более чем двукратное сокращение за шесть лет.

Конечно, одна из главных причин этого сокращения – улучшение экономического положения Северной Кореи, которое наметилось с приходом к власти Ким Чен Ына и во многом является результатом проводимой им политики. Однако переоценивать значение этого фактора не стоит, ведь разрыв в уровне жизни между Северной Кореей и Китаем, не говоря уж о разрыве в уровне жизни между двумя корейскими государствами, остается огромным, так что в обычных обстоятельствах поток мигрантов оставался бы значительным.

До прихода к власти Высшего Руководителя правительство Северной Кореи либо полностью игнорировало проблему беженцев, либо, возможно, даже рассматривало миграцию в Китай как своего рода предохранительный клапан, который позволял самым активным и, следовательно, самым потенциально опасным элементам на какое-то время покидать страну. Кроме того, миграция приносила казне валюту: большинство мигрантов составляли гастарбайтеры, которые со временем возвращались домой с заработанными тяжелым трудом юанями. Более того, даже те мигранты, которые в итоге уходили из Китая на Юг, со временем начинали отправлять деньги своим семьям в Северной Корее, используя для этого нелегальную сеть брокеров и хуацяо – китайских граждан, имеющих право на постоянное проживание в КНДР. Наконец, к 2000 году ни у кого не осталось сомнений в том, что миграция не носит политического характера: даже те мигранты, что в итоге с немалым трудом добирались до Сеула, не превращались там в политически активную группу. По этим ли причинам, в силу ли общей пассивности Ким Чен Ира в последние годы жизни, на трансграничную миграцию в КНДР в 1995–2010 годы смотрели сквозь пальцы.

Однако Ким Чен Ын занял по этому вопросу позицию, которая радикально отличалась от позиции его отца. Судя по всему, Высший Руководитель решил, что в долгосрочной перспективе миграция может создать и для него, и для его страны политические проблемы, и принял меры, которые в итоге привели к заметному сокращению этой миграции. Вопреки тому что часто можно прочесть в западной печати, эти действия были продиктованы отнюдь не паранойей, а вполне трезвым расчетом и здравой оценкой той ситуации, в которой находилась страна.

Хотя северокорейские беженцы в Южной Корее почти не интересуются политикой, их существование само по себе представляет собой потенциальную угрозу для легитимности и долгосрочной стабильности северокорейского режима. Пусть многие беженцы с трудом адаптируются к жизни в Южной Корее, а их доход в два раза ниже среднего показателя по стране, но уровень жизни, который обычен для северокорейских беженцев в Южной Корее, далеко превосходит самые смелые ожидания среднего северокорейского рабочего или фермера.

В настоящее время большинство беженцев поддерживают связь со своими семьями с помощью подключенных к китайским сетям мобильных телефонов, а также через брокерские сети, которые позволяют им отправлять домой письма и переводить деньги. Согласно популярной северокорейской шутке, у офицера полиции, которому посчастливилось иметь семью беженца на своем участке, больше никогда в жизни не будет финансовых проблем: все знают, что семья беженца обычно хорошо живет за счет переводов из Сеула и готова платить немалые взятки для того, чтобы их оставили в покое. В результате сообщество беженцев (и их семьи в Северной Корее) стало важным источником проникновения в КНДР политически опасной информации о жизни в Южной Корее. Проникающие через них в Северную Корею сведения только подтверждают ходящие по КНДР слухи о том, что Южная Корея является процветающей страной, жители которой, кроме всего прочего, пользуются совершенно невероятными по северокорейским меркам личными свободами. Учитывая, что сохранение информационной изоляции страны является одним из условий поддержания внутриполитической стабильности, нет ничего удивительного в том, что новый правитель решил принять меры и снизить масштабы нелегальной миграции в Китай и Южную Корею. Задачу эту Ким Чен Ыну удалось решить, причем в процессе ее решения он продемонстрировал немалую гибкость и понимание реальной ситуации.

Прежде всего, им были приняты традиционные в таком случае административно-полицейские меры. В 2011–2012 годах количество патрулей на границе с Китаем было резко увеличено. Военнослужащих стали регулярно менять, переводя и офицеров, и целые подразделения с одного участка границы на другой, так что им стало куда труднее завязывать коррупционные связи с местными жителями и, конечно, местными контрабандистами. Вдоль северокорейской стороны границы были установлены новые заграждения и устроены многочисленные наблюдательные посты. Кроме того, в 2011–2013 годах китайские власти – очевидно, действуя по инициативе северокорейцев – начали возводить проволочные заграждения (своего рода высокий забор) вдоль границы. Этот забор – не чета печально знаменитой Берлинской стене, тем не менее он до какой-то степени затрудняет пересечение границы, особенно если учесть, что ограждения оборудованы камерами видеонаблюдения и датчиками движения. В общем, в настоящее время граница между двумя государствами выглядит намного лучше, чем когда-либо, – и ее больше нельзя называть «прозрачной».

Рынок «брокерских услуг» отреагировал на новую ситуацию недвусмысленно. До 2007–2008 годов границу с Китаем можно было пересечь бесплатно или, в самом худшем случае, заплатив пограничникам взятку в размере 30–40 долларов (контрабандисты должны были заплатить больше, но речь идет об отдельных мигрантах, которые уходили в Китай на заработки). Теперь успешное пересечение границы на свой страх и риск стало почти невозможным, а размер взятки составляет от 3000 до 5000 долларов за человека.

Впрочем, Ким Чен Ын и его окружение не ограничились полицейскими и административными мерами, а стали решать проблему комплексно, используя, в частности, и пропаганду. При Ким Чен Ире о самом существовании уходивших в Китай и Южную Корею беженцев в открытой печати упоминать не полагалось: КНДР официально считалась «раем на земле», и понятно, что не следовало упоминать о том, что у кого-то возникло желание этот рай по своей воле покинуть. При Ким Чен Ыне о беженцах впервые заговорили в открытую. При этом их изображали не врагами, и даже не предателями, а наивными жертвами вражеской пропаганды. Начиная с 2012 года в северокорейской печати стали много писать о судьбе беженцев. Северокорейская печать подчеркивает, что беженцы подвергаются в Южной Корее дискриминации и вообще становятся там гражданами второго сорта (утверждения, хотя и несколько преувеличенные, но в целом основанные на фактах). Главная идея, которую пытаются донести до аудитории северокорейские пропагандисты, заключается в том, что Южная Корея, возможно, действительно богатая страна, но оказавшийся там по своей наивности и глупости северокорейский беженец все равно обречен на нищету и унижения. В пропаганде стали активно использовать и тех беженцев, которые, разочаровавшись в южнокорейской жизни, решили вернуться в КНДР. В былые времена эти люди просто бы исчезли, но при Ким Чен Ыне они выступали в СМИ и ездили по стране с лекциями, рассказывая всем о своем печальном южнокорейском опыте.

Наконец, правительство Ким Чен Ына значительно упростило легальные поездки за границу. До начала нулевых граждане КНДР, если они только не относились к самой верхушке общества, в принципе не могли выезжать за границу по личным делам. С начала нулевых ситуация несколько изменилась: в КНДР стали выдавать паспорта для частных поездок в Китай, а при Ким Чен Ыне условия выдачи паспортов были резко упрощены. Формально считается, что граждане КНДР отправляются в Китай, чтобы провести там время со своими родственниками, но истинная цель поездки обычно состоит в том, чтобы найти в Китае неквалифицированную или полуквалифицированную работу и заработать денег. Иначе говоря, люди, в наши дни отправляющиеся в Китай легально и с паспортами, едут туда с теми же целями, с которыми до недавнего времени ночью уходили в Китай через границу нелегалы. В этом, собственно, и заключается задумка Ким Чен Ына и его советников: поскольку главной причиной нелегальной миграции в Китай было желание заработать там денег, в новых условиях гражданам дали возможность отправляться туда на заработки легально, то есть оставаясь до какой-то степени под контролем властей.

Паспорт действителен один год, но при необходимости его можно продлить еще на год. Отказ вернуться на родину по истечении срока действия паспорта однозначно говорит о том, что его владелец предал таким образом Вождя, Партию и Родину. В прошлом, когда человек уходил в Китай, подтвердить это обстоятельство было довольно сложно. Однако в новой ситуации, когда в Китай многие ездят официально, выявление эмигрантов стало существенно более простой задачей. Понятно, что отказ от возвращения печальным образом скажется на судьбе семьи беглеца. Нравы смягчились, и семью невозвращенца сейчас уже не отправят в лагерь и даже, возможно, не вышлют из города, однако это не означает, что побег будет оставлен без последствий: близким родственникам беглеца уже не приходится рассчитывать на успешную карьеру на госслужбе. В этой связи вспоминается один знакомый северокореец, который, получив паспорт, в начале 2010-х годов провел несколько лет в Китае в качестве гастарбайтера. Я с ним много общался. Человек умный и образованный, он не питал никаких иллюзий по поводу режима и одно время всерьез подумывал о том, чтобы вместо возвращения в КНДР отправиться на Юг. Однако по здравом размышлении он решил по истечении срока действия своего паспорта вернуться домой. Одной из причин этого решения послужила его личная верность северокорейскому государству, которое для него отнюдь не тождественно Семье Ким, а другой, более весомой – беспокойство за будущее детей, которые как раз начинали делать в КНДР вполне успешную карьеру.

Таким образом, события последних лет показали (в очередной раз), что Ким Чен Ына и его окружение не следует недооценивать. Наоборот, новый корейский руководитель знает, чего хочет, и готов решать стоящие перед ним задачи по-новому, не так, как это делали его предшественники. Вряд ли ему удастся полностью закрыть границу: притяжение манящих огней Сеула слишком уж велико. Однако сократить поток мигрантов и уменьшить их влияние на общество ему удалось.

Как мы уже говорили, на Юге в 2019 году находилось более 32 000 беженцев с Севера. Однако есть и те, кто бежит в обратном направлении – с Юга на Север. В период 1945–1953 годов миграция в Корее носила массовый характер. Левые бежали на Север, а правые перебирались на Юг, причем речь идет о сотнях тысяч мигрантов. С окончанием Корейской войны миграция не прекратилась полностью. В отличие от беженцев с Севера, которые в своем большинстве сейчас являются не столько политическими, сколько экономическими мигрантами, беженцы с Юга в последние десятилетия руководствуются в основном политическими и идеологическими соображениями, хотя есть среди них и те, кто надеется путем побега решить свои личные проблемы. В этом смысле они похожи на тех жителей Севера, которые бежали на Юг до начала 1990-х.

Ни одна из сторон никогда не называла общее число перебежчиков с Юга на Север, но, как представляется, до 1970-х годов на Север бежали примерно так же часто, как и на Юг. В 1995 году Вооруженные силы Республики Корея обнародовали данные о количестве солдат, дезертировавших на Север. За 1953–1969 годы таких набралось 391. В 1970-х годах число дезертировавших солдат сократилось до 42, в 1980-х – до 17, в период 1990–1995 годов – до трех человек. Эти цифры относятся только к армии, но, очевидно, отражают общую тенденцию: количество побегов сокращается. Причем все большую часть среди беглецов составляют не выходцы из народа, а интеллигенты.

В 1950-х годах Северная Корея опережала Юг как по объему промышленного производства на душу населения, так и по темпам экономического роста. Успехи в области образования, здравоохранения, науки и техники – вполне реальные, но вдобавок умело приукрашенные пропагандой – делали Север привлекательным для многих южнокорейцев. Усугубляли ситуацию и тяжелейшее экономическое положение Южной Кореи, некомпетентность и коррупция в правящих кругах. Большинство южнокорейцев были готовы мириться с этим, но среди них немало и таких людей, которым Север казался привлекательной альтернативой – и для этого, повторяю, тогда были основания. Следует помнить, что и в самой Северной Корее кимирсеновская модель в то время пользовалась популярностью.

С течением времени ситуация стала меняться. Экономика Юга росла рекордными темпами, в то время как экономика Севера сначала стагнировала, а затем оказалась в состоянии нарастающего кризиса. Хотя Юг и был диктатурой, но с конца 1950-х южнокорейские силовики существенно уступали своим северокорейским коллегам в свирепости при работе с собственным населением. Тем не менее Север (или, скорее, миф о Севере) сохранял притягательность довольно долго – не столько для простых жителей Юга, сколько для южнокорейской интеллигенции. Увлечение марксизмом в корейских университетах достигло пика в конце 1980-х годов, и некоторые из молодых студентов-активистов, начитавшись Ленина, Мао и Грамши, всерьез задумывались о побеге на Север, а некоторые даже реально осуществляли этот план.

Любопытно, что на многих революционных идеалистов соприкосновение с реальной жизнью Севера действовало отрезвляюще. Мой сосед по университетскому корпусу в свое время, в начале 1970-х, будучи аспирантом, активно работал над созданием в вузах революционных групп и в этом качестве даже сам совершил конспиративную поездку на Север. Для него эта поездка оказалась шоком. Он обнаружил, что северокорейские философы, встречи с которыми были организованы для него, не имеют ни малейшего представления о современной марксистской философии и не только не слышали ни об Альтюссере, ни даже о Грамши, но и явно боятся обсуждать темы, связанные с современной мировой философией. Пхеньян тоже не показался ему раем для рабочего класса, а восхваления Ким Ир Сена, сначала казавшиеся просто чрезмерными, вскоре заставили его задуматься о характере режима. У моего будущего коллеги хватило ума не показывать кураторам своего разочарования и не задавать им лишних вопросов, однако, вернувшись домой, он тут же прекратил трудиться на благо южнокорейской коммунистической революции и полностью переключился на занятия наукой.

Впрочем, подобное благоразумие проявляли не все. О Киль-нам, молодой ученый-экономист радикально левых взглядов, во время своей учебы в аспирантуре в Западной Германии установил контакты с северокорейскими дипломатами и оперативниками и в итоге в 1985 году уехал на Север вместе с женой и двумя детьми. Он быстро разочаровался в своем решении и в 1986 году, будучи отправлен за границу на свое первое задание по линии северокорейской разведки, немедленно запросил политического убежища в Дании. В Южную Корею он вернулся много позже, в 1990-е, уже после падения военной диктатуры и установления демократического режима. При этом он оставил в Северной Корее жену и детей, судьба которых, как можно предположить, была довольно печальной: времена в Пхеньяне стояли еще очень суровые.

По большому счету до начала 2010-х годов Север относился к перебежчикам так же, как и Юг. Им гарантировали жилье, старались по возможности хорошо обеспечить материально. Дополнительное вознаграждение ждало тех, кто предоставлял важные разведданные или образцы военной техники. Многие высокообразованные перебежчики оказались на работе в учреждениях, занимающихся изучением Юга или разного рода деятельностью – от разведывательной до коммерческой, связанной с Югом. Среди них есть дикторы, редакторы и авторы текстов на радиостанциях, ведущих вещания на Южную Корею, а также научные сотрудники Института южнокорейских исследований и иных аналогичных учреждений.

Правда, «адаптационный шок», который является серьезнейшей проблемой для северян, бежавших на богатый и относительно либеральный Юг, попавшие на Север южане переживали с еще большим трудом. К новым правилам поведения и жизни следовало привыкнуть, тем более что эти правила часто противоречили всему предшествующему опыту. Вдобавок следовало контролировать свое поведение, ведь пара неосторожных слов была чревата серьезными неприятностями. К этому трудно было поначалу приспособиться молодым идеалистам, привыкшим к относительному либерализму Юга даже в период военных диктатур (и при Пак Чон-хи, и при Чон Ду-хване студент сеульского университета мог сходить на оппозиционную демонстрацию, даже побросать там камни в полицейских и на следующий день без особых последствий для себя появиться на занятиях). Впрочем, человеку свойственно учиться, так что можно предположить, что значительное количество перебежчиков освоилось с новыми правилами игры – вне зависимости от того, что об этих правилах они думали про себя.

Однако с такими проблемами скорее сталкивались «политически незначительные» перебежчики – недовольные солдаты, движимые революционно-романтическими мечтаниями аспиранты или рыбаки из бедных поселков на восточном побережье. Те же, кто занимал на Юге видные посты, имели больше шансов на процветание на Севере (то же самое относится к северокорейским перебежчикам в Сеуле). Так, Кан Тхэ-му, офицер южнокорейской армии, перешедший на сторону КНДР со всем своим подразделением незадолго до начала Корейской войны, в Северной Корее дослужился до генерал-лейтенанта. Профессор Пусанского университета Юн Но-бин, который бежал в КНДР относительно недавно – в 1983 году, в настоящее время работает журналистом в системе пропагандистского вещания, направленного на Юг.

Наиболее заметным из всех южных перебежчиков был Чхве Ток-син, бывший министр иностранных дел Южной Кореи, который, вступив в конфликт с тогдашним южнокорейским диктатором Пак Чон-хи, эмигрировал из Южной Кореи в 1976 году и в итоге в 1986-м переселился на Север, где и умер в 1989 году. Его побег стал одной из главных тем северокорейской пропаганды и лег в основу кинофильма. Другим заметным перебежчиком был один из основателей тхэквондо генерал-майор Чхве Хон-хи, судьба которого напоминала судьбу Чхве Ток-сина: конфликт с Пак Чон-хи, эмиграция из Южной Кореи в Канаду и оттуда – в Северную Корею. Правда, судьба их детей оказалась различной: в 2019 году сын Чхве Ток-сина, до этого живший на Юге, решил уехать на Север, а сын Чхве Хон-хи, наоборот, прожив на Севере около десяти лет, в 1991 году вернулся в Канаду. Любопытно, что по возвращении ему там пришлось немного отсидеть в тюрьме за былые дела: в начале 1980-х он вяло готовил в Канаде покушение на Чон Ду-хвана (или, скорее, говорил о таком покушении).

Однако речь здесь идет о политических фигурах, которые пользуются значительными привилегиями. Если говорить о рядовых перебежчиках, то около 2005 года стало ясно, что отношение Севера к прибывающим туда жителям Юга изменилось. Любопытно, что эти перемены очень походили на те перемены в отношении к беженцам на Юге, что произошли несколькими годами раньше. Северная Корея тоже изменила отношение к перебежчикам: теперь принимались лишь те, кто представлял политическую ценность, а остальных отправляли восвояси.

Критерии политической ценности будущих перебежчиков с течением времени меняются. В этом убедился южнокорейский врач, который с 1990-х годов активно занимался в Южной Корее распространением материалов о величии идей Чучхе, а в 2010 году решил бежать на Север. Он прилетел в Швецию и там встретился с представителем посольства и заявил о своем желании жить в стране, которой мудро руководит Полководец. Скорее всего, появись он в Швеции десятилетием раньше, его бы ждал восторженный прием. Однако времена изменилась, и северокорейские дипломаты посоветовали доктору С. возвращаться в Южную Корею и вести там борьбу за революционное преобразование общества и объединение страны.

Это изменение в позиции и Сеула, и Пхеньяна отражает новую ситуацию на Корейском полуострове: эпоха острой идеологической конкуренции между двумя правительствами закончилась. Их отношения остаются в целом враждебными, однако это все больше враждебность двух соседних государств, а не двух политических сил, которые борются за власть в одной стране. Ни Север, ни Юг более не горят желанием продолжать взаимные демонстрации собственного превосходства и собственной, так сказать, «исторической правоты». Поэтому и там и там рады тем перебежчикам, которые сообщают важную информацию, равно как и тем, кто имеет реальный или потенциальный политический вес (помогать оппозиционным силам во враждебном государстве – дело святое). Однако обычные, ничем не примечательные беженцы куда менее интересны сейчас властям.

История Северной Кореи необычна и во многом трагична. Страна эта изначально возникла в результате совместных действий двух политических сил. С одной стороны, появлению КНДР немало способствовало советское руководство, целью которого было создание дружественного режима в потенциально опасной буферной зоне. С другой стороны, большую роль сыграли и действия северокорейских революционеров, радикальных левых, которые вдохновлялись как марксизмом в его ленинско-сталинской интерпретации, так и традиционными мечтами восточноазиатского крестьянства.

Нет оснований сомневаться в чистоте помыслов подавляющего большинства тех людей, которые в свое время стали отцами-основателями КНДР. Разумеется, будучи политиками, эти люди любили и ценили власть и вполне были готовы убивать (в том числе и друг друга) для того, чтобы власть эту сохранить и упрочить. Однако в то же самое время они искренне верили в то, что несут корейскому народу счастливое будущее. Относится это и к большинству советских офицеров, которые в 1945–1948 годах формировали в Пхеньяне очередной режим народной демократии, и к северокорейским революционерам, которые охотно работали с этими офицерами, в то же время стараясь использовать их в своих целях.

Однако система, которую в итоге построили эти люди – несентиментальные, волевые, жестокие, яркие, малообразованные и идеалистичные, – мало походила на земной рай, о котором и они, и их многочисленные сторонники мечтали. Довольно быстро выяснилось, что построенная по их лекалам экономика страны отличается весьма низкой эффективностью. Это проявлялось особенно ярко в силу того, что в другой половине страны в то же самое время возник режим, который, будучи также весьма свирепым и диктаторским (с течением времени, впрочем, все менее свирепым и все менее диктаторским), сделал ставку на совсем другую экономическую модель и в итоге добился совершенно невероятных экономических успехов. Растущий разрыв в уровне жизни и уровне доходов между Севером и Югом во многом привел к тому, что Северная Корея оказалась заморожена в своем печальном состоянии.

Конечно, историки часто утверждают, что в истории нет сослагательного наклонения (замечание, с которым я, прямо скажем, не очень согласен). Тем не менее рискну предположить, что если бы Южной Кореи и ее «южнокорейского экономического чуда» не существовало, то Ким Ир Сен и его окружение с большой вероятностью развернули бы так называемые рыночные реформы китайского образца едва ли не раньше, чем в реальной истории это сделал Дэн Сяопин. Однако само существование процветающего Юга серьезно связывало им руки: им чем дальше, тем больше приходилось беспокоиться не столько об экономическом росте, сколько о сохранении политической стабильности.

В сохранении политической стабильности северокорейская элита преуспела, но в итоге она все равно оказалась в сложном положении, выход из которого наметился только в 2012 году с приходом к власти нового северокорейского руководителя Ким Чен Ына. Третий династический правитель из Семьи Ким, кажется, решил опробовать в Северной Корее модель, которую можно было бы назвать моделью «реформ без открытости». Эта модель предусматривает активную поддержку рыночных элементов в экономике, но в сочетании с сохранением максимально жесткого контроля над обществом, как и, разумеется, с сохранением старой идеологической оболочки. Официальное признание того, что в стране происходят радикальные перемены, равно как и распространение неотцензурированной информации о внешнем мире, действительно может привести в смятение умы северокорейского простонародья и, соответственно, привести к катастрофическим последствиям для внутриполитической стабильности, поэтому ни открытие страны, ни слишком громкое признание того, что в КНДР идут реформы, не являются для режима допустимыми шагами.

Первые реформы оказались успешными, однако после 2017 года Северная Корея столкнулась с новой проблемой – серьезным ухудшением своего международного положения. Во многом оно было спровоцировано действиями самой Северной Кореи – излишне энергичным продвижением ракетно-ядерной программы. Это продвижение началось с приходом к власти Ким Чен Ына и достигло своей кульминации в 2017 году, когда КНДР успешно испытала собственный термоядерный (водородный) заряд и запустила несколько прототипов межконтинентальных баллистических ракет, способных поражать цели практически на всей территории США. Результатом стало резкое ужесточение международных санкций и, соответственно, ухудшение экономического положения в стране. Судя по всему, в этих условиях Ким Чен Ын был вынужден приостановить (хотя и не повернуть вспять!) начатые им реформы.

Что ждет Северную Корею в будущем? Увы, оснований для оптимистических прогнозов нет: все мыслимые варианты будущего не могут вызывать энтузиазма у того, кто хоть немного неравнодушен к судьбе этой страны. Первым сценарием будущего является, конечно, падение современного северокорейского режима. Вероятность такого поворота событий в ближайшей перспективе невелика, в том числе и потому, что северокорейская элита (включая и новую рыночную элиту) в целом понимает, что в случае падения режима ее ждет печальная судьба, и демонстрирует необычно высокую сплоченность.

Однако ничто не вечно. Информация о внешнем мире постепенно распространяется в стране, и в условиях, когда экономика Северной Кореи сильно отстает и от Китая, и от Южной Кореи, распространение этой информации становится дестабилизирующим фактором. Понятно, однако, что падение северокорейского режима едва ли станет «бархатной революцией» в стиле Восточной Европы 1989 года. Если дело дойдет до серьезного кризиса, северокорейская элита, будучи загнанной в угол, не откажется от власти мирно, а будет, скорее всего, сопротивляться до последнего. Результатом может стать ситуация, весьма напоминающая ту, к которой привели революции под демократическими лозунгами в Ливии и Сирии, – с той немаловажной разницей, что в Северной Корее имеется и ядерное оружие, и другие виды оружия массового поражения, и, наконец, большое количество самых разнообразных обычных вооружений. Понятно, что ни у кого не вызывает восторга мысль, что страна, в которой имеется несколько десятков ядерных боеголовок и некоторые средства их доставки, может оказаться в состоянии гражданской войны и что на ее территории будут – по сирийскому или суданскому образцу – сражаться между собой самые разнообразные вооруженные группировки.

Понятно, что окружающий мир едва ли будет спокойно относиться к подобному кризису, поэтому вмешательство в него со стороны внешних сил станет практически неизбежным. С одной стороны, на такое вмешательство может пойти Китай (будем надеяться, без излишне активного участия России), с другой – американо-южнокорейский блок. В случае китайского вмешательства на территории Северной Кореи, скорее всего, возникнет некое марионеточное прокитайское государство, а в случае американо-южнокорейской интервенции внутренний кризис закончится объединением страны по германскому образцу – то есть, называя вещи своими именами, завоеванием Севера Югом. Этот сценарий тоже принесет немало проблем основной массе северокорейского населения. Понятно, что включение Севера в состав Южной Кореи на первых порах приведет к существенному увеличению уровня жизни северян, а также к резкому расширению личных и политических свобод. Однако довольно быстро северные корейцы обнаружат, что в объединенной стране они являются людьми второго сорта. Причины у этого будут как объективные – низкая профессиональная подготовка и отсутствие необходимых навыков у большинства северокорейцев, так и субъективные – настороженно-подозрительное отношение к ним со стороны южан и, соответственно, дискриминация, которой они будут подвергаться на своей собственной земле.

Во многом контуры будущих проблем можно увидеть, ознакомившись с тем положением, в котором находятся сейчас северокорейские беженцы в Южной Корее. Однако следует иметь в виду, что эти беженцы в своем подавляющем большинстве в свое время сделали вполне сознательный выбор в пользу Юга, и им, соответственно, трудно обвинять в собственных проблемах других людей. В том случае, если произойдет объединение страны под эгидой Юга и по германскому образцу, северные корейцы неожиданно обнаружат, что они стали гражданами второго сорта на собственной земле, причем мнением северных корейцев никто особо интересоваться не будет. Последствия этого неприятного открытия легко предугадать.

Наиболее благоприятным вариантом будущего является тот, который предусматривает мирную эволюцию северокорейского общества. Если Северная Корея действительно пойдет по китайскому пути (разумеется, никогда не признавая этого факта открыто, ибо сохранение высокого градуса национализма является важным условием поддержания внутриполитической стабильности), есть вероятность того, что страна постепенно выйдет из своего нынешнего тяжелого экономического положения. Разумеется, Китай Дэн Сяопина развивался в куда более благоприятных условиях. Тем не менее этот вариант имеет некоторые шансы на успех. Конечно, цена этого успеха будет достаточно велика. Диктатура развития будет предусматривать весьма жесткую эксплуатацию значительной части трудящегося населения, равно как и сохранение авторитарного режима со многими десятками тысяч граждан (в значительной своей части абсолютно ни в чем не виноватых), находящихся в тюрьмах и лагерях. Однако, если сравнивать этот вариант с вполне возможным вариантом гражданской войны в стране, обладающей ядерным оружием, он, возможно, и не покажется столь неприемлемым.

Конечно, для осуществления подобного плана, который, кажется, в настоящее время является основной стратегией Ким Чен Ына, и ему, и его окружению придется на протяжении многих лет и десятилетий проявлять чудеса политической гибкости и политического чутья. Неясно, удастся ли им справиться с этой трудной задачей. Не исключено и то, что Ким Чен Ын в итоге просто потеряет интерес к идее реформирования страны и сделает то, что сделал когда-то его отец: попытается махнуть на ситуацию рукой и смириться с происходящим. В этом случае в долгосрочной перспективе драматический крах северокорейского режима и северокорейской государственности, скорее всего, станет неизбежным. Так или иначе, северные корейцы на протяжении последних 70 лет показали свою исключительно высокую приспособляемость. Они сумели жить и в условия строящейся национал-коммунистической утопии, и в условиях, когда эта утопия постепенно разваливалась, превращаясь в руины. Будем надеяться, что они найдут выход из своего нынешнего непростого положения – тем более что последние новости, кажется, демонстрируют, что в Пхеньяне этот выход ищут активно и не без успеха.