В кабинете председателя колхоза «Благодать» Антона Петровича Мылова раздался телефонный звонок. Звонили из области.

— Есть хорошая новость, Петрович. Послезавтра к вам явится дядя из кинохроники. Снимать вас будут. Загремишь на всю область, а может, и подальше. Как не надо? Вас наметили, записали, где полагается, и обратно уже не сыграешь. Так что будь готов.

— Всегда готов, — кисло ответил Мылов, повесил трубку и экстренно созвал правление.

— Я пригласил вас, господа, — сказал Мылов с похоронной физиономией, — чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие…

Председатель колхоза был образованный человек, и сам когда-то играл Городничего в самодеятельном драмкружке.

— …к нам едет кинохроника.

— Снимать будут? — горько спросила доярка Артуровна.

— Вот именно! — подтвердил Мылов.

— Это надо же! — сказал агроном Потапов. — Каюк нам теперь. Помните, как в прошлом году из телевидения нагрянули? Мы тогда неделю потеряли в самое горячее время.

— А кто талдычил в микрофон «встретим во всеоружии… ни одного зерна потерь»? — съязвила Артуровна.

— Ну, Полина, — сказал председатель, — не тебе укорять. Ты сама тогда стояла со своей рекордисткой «Медеей» расфуфыренная, как солистка Большого театра. В зеленую шляпу вырядилась. Как сейчас помню.

— Так шляпа-то четыре рубля стоит, — защищалась доярка, — а оренбургский платок все шестьдесят тянет. Пожалела трепать.

— Вот именно, — вздохнул Мылов. — Нечего препираться. Надо думать как лучше обойтись с гостями.

— Чтоб им лопнуть! — с чувством пожелал ветеран колхоза бухгалтер Никитенко. — Тут картофель еще не весь выкопан, коровники надо утеплять, удобрения запасать, семенной фонд…

— Мост ежели взорвать — вот и не переедут реку, — предложил механизатор, в прошлом сапер, Игнашин.

— Ну, ну, — одернул его секретарь партбюро Сухоус. — Без волюнтаризма.

— А чего? — сказал Игнашин. — Повадились. То из радио, то из газеты. Надоело. Ездили бы хотя поочередно. Скажем, в прошлом году если к нам, то в энтом — в артель имени Барбюса.

— Не в энтом, а в этом, — поправил Мылов. — Ничего с Барбюсом не получится. Ведь съемки как намечают? Смотрят в выполнение плановых показателей.

— Выходит, — сказал бухгалтер, терзая сивую бороду, — работали бы хуже, и никто бы не привязывался?

— Вот именно, — подтвердил председатель. — Привязывались бы, но с другого конца… Да, лучше всего, видно, сидеть посередке и не высовываться. Гм. Это я так. Теоретически.

В обсуждении не принимал участия один секретарь комсомольской организации Пашка Оболенский. Он сидел молча и глядел в какую-то бумажку.

— А тебя не касается? — напустился на него Сухоус. — Чего ты читаешь, цивилизованный?

— Роль учу. Новую постановку готовим, — ответил Пашка, блеснув синими глазами.

— А какая роль? — спросили в один голос завзятые театралы Артуровна и дед Никитенко.

— Отрицательного героя, — скромно и бойко ответил Пашка. — Я буду пьяница-механизатор.

— Ах ты, сморчок! — обиделся Игнашин.

— Нет, правда, дядя Василий, — сказал Пашка, — он потом под влиянием коллектива выходит в передовики.

— И получается? — поинтересовался председатель. — А ну, давай, изобрази. Есть у тебя там коронный монолог?

Пашка послушно разлохматил волосы, распахнул ворот, скосоротился и завыл: «Т-ты мине уважаишь? Тогда давай споем. Тяни за мной. «К-куда ведешь, тропинка ммилая! Вянеть, пропадаеть красота моя…»

— Ишь, змеенок! — удивилась Артуровна. — До чего похоже на Михаила Ивановича Жарова! Чистый артист…

…На перрон высыпала толпа приезжих, и поезд, фукнув, покатил дальше. К мужчине в больших роговых очках и клетчатом кепи вихляющей походкой подошел паренек с рыжим чубом и синими глазами.

— Ежели вы из кино, то я за вами. Вон мой «козлик». Извиняйте, что не на «Волге». Ее шофер в кувет завалил. Наклюкался, паршивец. Так что оба в ремонте — и шофер и машина.

Очкастый подозрительно оглядел развязного парня и, потянув носом, ответил:

— Да. Я из кинохроники. Фамилия — Судаков. Автобус наш прибудет завтра, а я к тому времени проведу кое-какую подготовку.

Вскарабкавшись в машину, он продолжал:

— Намечу, что и как снимать. Договорюсь с людьми. Проверю, кто может выступать без бумажки… ой!

Машину сильно тряхнуло. Водитель будто нарочно шпарил по кочкам и ухабам.

— Мне говорили, что у вас замечательная МТФ. Какая жирность молока? Каковы удои? Яловость?

— А бес его знает, — махнул рукой паренек. — Доярки сливки по домам растаскивают, так им о жирности лучше знать.

— Как это — по домам? — изумился гость. — Вы что-то не то говорите. Ой! Куда вы правите!

— Извиняйте. Ах черт! — Водитель в последний миг отвернул от оврага, куда чуть было не угодил со споим седоком. — Голова что-то трещит, и в глазах мутно. От переработки, надо быть.

Судаков уже явственно чуял: перегаром попахивает. Как бы не вывалил этот возница под откос А возница газанул, и «козлик» запрыгал по кочкам как угорелый. Пассажир подскакивал, каждый раз стукаясь головой о какую-то железяку.

— А как дела на свиноферме?

— Тут у нас порядок. Чума на убыль идет! — радостно заявил парень. — Не все подохли, кое-что осталось.

— Какого же дьявола… — возмутился киношник. — Что я, чумных свиней снимать буду?.. А птицеферма имеется?

— Это вы у председателя спросите, куда он курей подевал, — сумрачно сказал шофер, — а я сроду стукачом не был.

Он отвернулся от седока, страшно скосоротился и заголосил:

— «И с той старинною, да сямиструнною, што по ночам так мучила меня…» Иэх-хали на тройке ды с бубенцами, а теперь приехали давно… Слыхали, самый модный шлягер? Из Англии к нам пришел… Вот мы и дома.

«Козлик» остановился у правления. Пассажир, потирая ушибы, вывалился на волю. Председатель стоял на крыльце, держа в руках каравай с воткнутой в него солонкой. Он был несколько возбужден и сильно улыбался.

— Милости прошу, — возгласил он, изобразив нечто вроде реверанса, — заходите в наше скромное помещение, но тем не менее от чистого сердца… Пашка! Разыщи партийного секретаря!

— Как же! — дерзко ответил Пашка. — Его жена найти не может, а я — разыщи. Небось, как ушел с вечера к этой своей…

— Тш-ш-ш! — гусем зашипел на него председатель. — Ну тогда Полину Артуровну разыщи.

— Сам ищи! — огрызнулся Пашка, сел в машину и укатил.

— Гордый, стервец! — одобрительно сказал, глядя вслед машине, Мылов. — Он да еще комбайнер Авдошин — таких грубиянов поискать — не найти… Хотя у меня вообще все кадры самостоятельные. Палец в рот не клади, оттяпают.

— А кто это — Полина Артуровна? — осведомился Судаков.

— Артуровна — лучшая доярка, — хвастливо ответил Мылов. — Вот только болезненная. Взбредет ей в голову, она и… Пойдемте поищем. Может, она сегодня в порядке.

— С удовольствием, — бормотал Судаков. — Специально ехал, чтобы подготовить к съемкам… А почему она — Артуровна? Необычно как-то…

— Чего необычного? Из Прибалтики к нам выслали, — туманно ответил Мылов. — Вот и вышла Артуровна. Другого отца ведь не купишь…

Они прошли два квартала, завернули за угол.

— Вот она, Артуровна. Ай-яй-яй! Видно, снова захандрила. А коровушки, как всегда, недоены.

Киношник увидел странную картину. Возле овощного ларька прямо на земле сидела женщина в шляпе цвета электрик сильно набекрень. Она блаженно улыбалась, держа в руке обкусанный огурец.

— Артуровна! — строго сказал Мылов. — Что это значит?

— Милый плачет — ничего не значит. Не… не так. Вчерась ты, а нынче я, — двусмысленно заявила знатная доярка, откусывая от огурца.

— А где остальные?

— А где им быть? Укатили базарить. Со своих участков моркву да помидоры торговать. Помидоры — товар нежный, ждать не будет, — уже связно пояснила сидячая дама в шляпе. — А я вот захворала и не поехала. — Она горестно махнула огурцом.

Председатель взял гостя за рукав и повернул его в другую сторону:

— Вон идет наш партийный секретарь, он вас сведет к комбайнерам. А мне уже некогда.

И быстрыми, но неверными шагами Мылов укрылся в ближайшем переулке.

— Зашибает? — доверительно спросил Судаков подошедшего Сухоуса. Тот угрюмо покачал головой.

— Днями, вот как вы кончите съемки, отправим беднягу в город на лечение. В прошлом году лечили — так до весны держался. А нынче, видно, рецидив.

Вышли к хлебным амбарам. За одним из них расположились механизаторы. Они дулись в домино так, что гром стоял. На вопрос Сухоуса, почему не ремонтируется техника, один из комбайнеров, похожий на разбойника, босой и в рваной рубахе, прогремел:

— А запчасти где? Скажи, где своровать, своруем.

Сухоус боязливо попятился.

— Пойдемте, а то еще облают… Детали сами куда-то смайданили, а правление виновато. Эх, глаза бы не глядели!.. Однако к съемкам мы их того… припарадим.

— Послушайте, товарищ, — робко заговорил Судаков, — мне говорили, что колхоз у вас передовой. А я вот до сих пор ничего выдающегося не заметил. Все очень… м-м-м… Средненько.

— А кто говорил-то? — презрительно спросил Сухоус. — Небось, в редакции? Так они сведения по телефону берут. А у телефона сидит какой-нибудь Пашка-брехун, он им наворотит… Я бы вам цифры показал, да бухгалтер наш сидит. Якобы за приписки и очковтирательство. Пойдемте-ка мы с вами к агроному Потапову. Он, может, тоже приукрасит, но самую малость… Катеринушка, а где Николай?

— Нет его, ирода, — сказала тетка с завязанным глазом. — Милиция забрала.

— Это почему?

— Как почему? Вон как меня разукрасил. Чуть что — так и тычет кулаком, прямо в нос метится.

Но Сухоус уже не слушал.

— Надо вас где-то на ночлег пристроить, — озабоченно сказал он Судакову. — Можно здесь, у Катерины, пока ее супруг отсиживает. — Ну а вдруг его отпустят, и он среди ночи заявится?

— Не беспокойтесь, — заискивающе сказал Судаков. — Лучше отправьте меня на вокзал. А я вам потом из города позвоню, когда съемки, и так далее.

Пашка, отвезя гостя на станцию, вернулся в правление, содрал с шеи еще мокрый от водки галстук и с отвращением сунул его в карман.

— Чуть взаправду не охмелел, Антон Петрович, — сообщил он Мылову. — Нанюхался этого галстука…

Правление никто не собирал. Оно собралось само.

— Отбоярились, — облегченно вздохнул Сухоус. — Потеряли несколько часов, а могли бы дней пять потерять.

— Ты учти, — сказал Мылов, — за ними бы еще явились из общества по распространению, из «Сельского альманаха», ежегодного календаря, радио и прочих органов. А теперь и они поостерегутся.

Артуровна на сей раз сидела в своем роскошном оренбургском платке и широко улыбалась.

— Что, Пашка, чем тебе не драмкружок? — хихикнула она с довольным видом. — Даже Авдошин (комбайнер-грубиян), и тот не сплоховал. Чистый Василий Чуркин! Вы уж ему подкиньте какую-никакую рольку…

В конце года Мылов решил позвонить в областную газету и сообщить некоторые факты о работе передовых колхозников.

— Это ты кому-нибудь другому вкручивай, — сказал ему сотрудник сельскохозяйственного отдела. — Вовремя мы вас раскусили. Теперь не проведете. Очковтиратели.

— Я не буду встречать у вас Новый год, — сообщила по телефону теща Борису Петровичу Белкину.

— Почему? — осведомился зять с преувеличенным неудовольствием.

— Я приглашена в другое место, — ответила теща. — Но пироги я для вас испекла. С капустой. И с яблоками. Приезжайте и заберите. Ждать буду строго до десяти. Потом уйду.

Ясно. Тещу пригласили на преферанс. Ясно. Теща больше не желает мыть посуду большого застолья. Ну, это ее дело. А тащиться за пирогами в Панки — фиг. Перебьемся.

Но тут теща добавила:

— У меня еще кое-что для вас припасено. Свежий судак. Колбаса сервелат. И… коробка крабов. Заодно захватите.

— Это меняет дело, — сказал Борис Петрович жене. — Возьмем такси туда и обратно. Сервелат стоит мессы.

— А если гости придут? — спросила Зинаида Сергеевна.

— Повесим записку на дверь. Чтобы подождали… Сама ты и виновата. Пирогов испечь не в состоянии.

— А ты не умеешь ловить судаков и крабов, — огрызнулась жена.

На препирательства времени не было. Поехали в Панки.

Туда добрались благополучно. Но на обратном пути началось великое предновогоднее столпотворение, и Белкины попадали из пробки в пробку. Плелись хуже, чем пешком. Зинаида Сергеевна сидела с каменным лицом. Борис Петрович, бодрясь, чувствуя коленями как остывают пироги, начал потихоньку напевать «Как хорошо быть ген-нералом…» Потом перешел на художественный свист.

— Перестань свистеть, — сказала жена. — Нашел время… Гости, небось, на лестнице сидят…

Но гости не сидели на лестнице. Они сидели в других местах. Нина Ивановна Петухова сидела в парикмахерской под колпаком, сушила завивку. И надо же было, чтобы именно в этом салоне погас свет. Скажете, не бывает? В нашем доме седьмого ноября перестала течь вода. Мы сидели без воды до самого вечера. Нет такой шутки, которую бы не сыграли с нами коммунальники.

Муж Нины Ивановны Илья Васильевич Петухов, которого все называли кратко Илюша, в это время сидел в другом ателье. Ему срочно дошивали брюки, которые пролежали здесь целый год. Теперь Илюшу заставили за них расписаться, чтобы включить брюки в план четвертого квартала. Оставить их недошитыми было нельзя: заваляются еще столько же.

Анечка и Коля Ведровы стояли в гастрономе за тортом. Очередь была удавообразная и толстая. Такая бывает только за норковыми воротниками.

А Белкины все тащились, и пробкам не было конца. Наконец, машина прочно остановилась. Шофер вылез и, откинув капот, стал ковыряться в металлических кишочках своей «Волги», поливая разными словами качество «капиталки» и запасных частей. При чем особенно часто употреблял выражение «паразиты».

Когда прошло сорок минут, он повернулся к своим оцепеневшим от горя пассажирам и сказал:

— Поздравляю…

— Починил? — слабо обрадовались Белкины.

— Не-ет. Это я вас с Новым годом. Уже двенадцать.

Зинаида Сергеевна заплакала. Борис Петрович снова запел «Как хорошо быть ген-нералом…»

Наконец, шофер исправил машину, а к тому времени и пробки кончились. Белкины подъехали к своему дому, опоздав лишь на 15 минут. Почти одновременно подкатило такси с супругами Петуховыми. На дверях поверх хозяйской записки была мармеладом приклеена другая. Ведровы сообщали, что они поцеловали пробой и отправились в заводской Дом культуры.

— А дома еще ничего не готово, — сказала Зинаида Сергеевна, отдирая обе бумажки. — На кухне одни «натюрморты» лежат.

— Ничего. Управимся. Теперь спешить уже некуда. Вот только, братцы, мало нас, голубчики, немножко, — загрустил общительный Илюша. — Ну, что это, вчетвером праздновать. Подраться не с кем.

Взбалмошная капризная Нина Ивановна заявила другое:

— Я хочу встречать Новый год ровно в двенадцать, а не в какое-то неведомое время. Что мы, не люди, что ли?

— Да, — согласился Илюша. — Получился какой-то тайм-аут. Встреча в Кривоколенном переулке по Гринвическому времени.

— Эва! — удивился хозяин. — Что значит высшее образование! А не смотаться ли нам, братцы, в Гринвич? Где мой серебристый лайнер?

— Нечего острить, — сказала Нина Ивановна. — Илюша прав. Переведем часы и встретим по среднеевропейскому. Всего час разницы.

— Не возражаю, — сказал хозяин. — Но уж если встречать по чужому часовому поясу, не худо бы иметь оттуда хоть одного представителя.

— Правильно! — поддержал Илюша. — Давайте позвоним в гостиницу и пригласим кого-нибудь с тех широт. Ну, чего, чего? Выйдет — хорошо, а не выйдет — не повесят же нас. К тому же дружба народов, личные контакты и прочее.

Первая гостиница сказала:

— Выпили, так дуйте в том же направлении. И не морочьте людям голову. При чем тут иностранцы?

Но тут Петухов солидным голосом объяснил ситуацию. Мы, мол, трезвые до сих пор, как собаки, по таким и по сяким причинам. И представитель чужого пояса нужен просто позарез. Гостиница перестала удивляться и сказала:

— Есть у нас всякие пояса, но все разошлись встречать. Остался один японец. Но он спит.

— Японцев мы уважаем, — осторожно сказал Петухов. — Способная нация. Техничная. Дзюдо. Но ихний пояс не подходит. Нам бы с другой стороны. Скажем, скандинавов. Какого-нибудь Гамлета. Оттуда, где новый год еще только будет. Посмотрите, пожалуйста, на глобус и…

— Вот сейчас я буду таращиться на глобус! — снова рассердилась гостиница.

Но Илюша уломал ее, и она, записав адрес, пообещала прислать кого-нибудь. Однако это было не наверняка. Решили звонить дальше. Вторая гостиница ответила по шаблону:

— Вы пьяны.

Но после объяснения сказала, что, возможно, будет австралиец. Он еще не приехал, но для него забронирован номер.

— Я хочу жрать и пить, — заявил Илюша. — А зачем нам, собственно говоря, из такого далека? В нашей стране разве не найдется другой пояс? Давайте звонить дальше.

Третья гостиница предложила гагауза. Но его решили не беспокоить, поскольку по-гагаузски никто говорить не умел. Гостиница взамен давала тофалара. Но какого он пояса — было неизвестно. Поторговавшись, сошлись на курде и грузине. И мужчины побежали на улицу ловить такси.

Теперь машин было сколько угодно, и через семь минут гонцы прибыли в третью гостиницу. Курд, правда, не совсем понимал, зачем он понадобился, но к москвичам относился с доверием и ему было скучно. Так почему бы не поехать в гости? Зато видавший всякие виды кавказец ничуть не удивился. Он был дьявольски элегантен, и его портфель пузырился в обе стороны.

И вот они доставлены в уютную квартирку Белкиных. Хозяин предложил срочно занимать места, а знакомиться после первого тоста, поскольку время подпирает. — Цейтнот, — сказал Илюша.

Кавказец вытащил из портфеля бутылки, высыпал на стол гору фруктов — яблок и груш. Илюша переводил стрелки на час назад.

Тут раздался звонок. Хозяин пошел открывать дверь. На пороге стояли разные люди. Они хором гомонили «Отель… нови год…» и совали Белкину под нос бумажки с его собственным адресом.

— Остальные гостиницы сработали, — понимающе сказал Борис Петрович. — Зина, принимай гостей. Четверо. Заходите, хлопцы. Пермете! Плиз! Бите шён!

— Вот теперь полный комплект! — восхитился общительный Илюша. — Товарищ из Грузии, наливай шампанского и будь тамадой. Через полминуты двенадцать по среднеевропейскому.

Кавказец встал и, поправив ослепительный галстук, предложил:

— С Новым годом!

Все закричали ура и полезли чокаться и целоваться. Курд колотил в поднос, изображая куранты. Все было нормально.

Через несколько минут обстановка создалась самая типичная. Петухов разговаривал с каким-то высоким блондином:

— Пей, братец, твиши. Самое чудесное вино. И вообще, как твоя фамилия и инициалы? Вот я — Петухов. А ты?

Блондин, ласково улыбаясь и жуя капустный пирог, отвечал:

— Карашо.

Борис Петрович спрашивал у курда:

— Сейчас это, конечно, все равно. Но, может быть, ты вовсе не откуда надо, а пробился фуксом? Какой у тебя пояс?

С недоумением глядя на свой живот, курд отвечал:

— Кожаный…

Двое из вновь прибывших пели «Эсперанцу», притопывая в такт. Краснолицый толстяк неизвестно какого пояса танцевал с Ниной Ивановной хали-гали. Потом перешли на лезгинку. Ясно, что грузин заслужил бурные аплодисменты.

Иностранцы пришли в полный восторг, а когда он сиял туфли и пошел по кругу на носках — поднялся невообразимый гвалт.

После танца высокий блондин стал хватать грузина за ноги и ощупывать пальцы, бормоча:

— Пуант… Пуант…

— Какой тебе пуант? — сказал танцор. — Я не балерина. Мои ноги — вот и весь пуант.

— Дорогой! — с умилением сказал Петухов, — давай пить на брудершафт. Как тебя зовут? Какой-нибудь швили?

— Зачем швили? — удивился гость. — Я Махарбек Халагов. Осетин.

— К-как осетин? — страшно удивился Петухов. — А по какому поясу вы встречаете Новый год?

— Мы — как в Москве! — скромно сказал Махарбек. — В Грузии, правда, на час позже. А мы по-вашему, то есть вы по-нашему, то есть…

Петухов, не дослушав, побежал к хозяину, который утюгом разбивал орехи и кормил ими курда.

— Слушай, Борис Петрович! — взволнованно зашептал он, — у нас тут осетин попал вместо грузина. В гостинице, знать, перепутали. Он же по московскому времени… Вот незадача!

Белкин озадаченно поглядел на Петухова. Потом поискал глазами кавказца. А тот уже кружился в бешеном танце, поставив на голову хрустальный бокал с красным вином, и с двумя кухонными ножами в зубах. Иностранцы яростно хлопали в ладоши и вопили что-то одобрительное, каждый на своем языке.

— Брось! — сказал Белкин. — Пояс там еще какой-то… Пустяки все это. Ты можешь оценить ситуацию? С такой лезгинкой на любом поясе примут на ура…

Танец кончился, и танцор, он же тамада, снова пригласил всех к столу.

— Пусть каждый нальет соседу, — скомандовал он. — Тамада будет говорить… Разрешите, друзья мои, поднять этот красивый хрустальный бокал с этим красивым золотым напитком за то, чтобы все народы мира жили одной семьей как бы по одному поясу…

Говорил он долго и красиво. Его перебил телефонный звонок. Звонили из первой гостиницы:

— Японец проснулся, — сообщила дежурная. — Можем прислать. И еще есть товарищ с острова Фиджи…

Время близилось к нулевому часовому поясу.

— Здравствуйте. Вы Зоя Филипповна?

— Я. А чего надо?

— Я к вам по делу. Поговорить нужно.

— Ну и говорите. Я вас слушаю.

— Но нельзя же вот так… через цепочку… на пороге. Дело-то серьезное. Ответственное.

— Гм… Уж и не знаю. Как-то рискованно незнакомое лицо в квартиру запускать. Тут у нас всякие случаи бывали… Ну, ладно, заходите. Ноги, ноги вытирайте. Только у меня на плите полный обед варится, так что вы не размазывайте, повеселее говорите, покороче.

— Я постараюсь, — пообещала гостья, дама в голубом трикотиновом костюме, входя в комнату и усаживаясь на стул. — Дело вот какого рода. Деликатно, можно сказать… Вы, Зоя Филипповна, раньше были замужем за Генрихом Кокиным…

Хозяйка от неожиданности дернулась, широко раскрыла глаза, а потом отреагировала:

— Во-он что… Вы, значит, от Герки. Ну, и какого лешего извиняюсь, ему еще надо? У нас все расчеты давно кончены. Я ему ничем не обязана. А если он насчет гобелена или серебряной лопаточки, то…

— Зоя Филипповна! Вы заблуждаетесь! Я не от него, а от себя самой. Мне нужна ваша консультация. Ориентир, так сказать.

— Что еще за консультация? Я о нем и думать забыла. У меня настоящий муж имеется. Человек положительный, трудящий. Не пьяница какой-нибудь. Да и меня вся Москва знает. Нас на фу-фу не возьмешь.

— Да вы послушайте, Зоя Филипповна! Дело в том, что я собираюсь выйти за него замуж.

— За кого? За моего мужа?

— Да. То есть нет. То есть за Кокина.

Хозяйка с недоверием поглядела на гостью, видимо, силясь понять услышанное. Потом неуверенно сказала:

— Хм… Поздравляю. Желаю успехов в производственной работе и счастья в личной жизни, а также крепкого здоровья. Но только я не понимаю, при чем тут я. Можно сказать, совершенно посторонний, не касающий к делу человек.

— Как это при чем? Вы же с ним четыре года прожили?

— Четыре года и два месяца. Ну и что?

— Так за четыре года можно изучить человека?

— Очень даже прекрасно я его изучила. Ну и что?

— Вот я и хочу у вас узнать, что он из себя представляет.

— Вот-те нате! Ну, прямо цирк! Нашли, к кому обратиться. Неужели больше некого спросить? Да вы пойдите в его учреждение и в месткоме спросите, какой он есть, Кокин Генрих Ипатович. Я вам и адрес конторы дам. Кропоткинская улица, дом…

— Извините, Зоя Филипповна, но вы ересь несете. Я же не на работу его собираюсь нанимать. Я за него замуж предполагаю. Мне его личные качества интересны. Хочу знать, какой он в интимной, в домашней, то есть обстановке.

— Так спросите его самого.

— Так он и скажет.

— Гм… Вот незадача… Знаете, что я вам посоветую? У него еще мамаша живая имеется. Ехидная такая старушонка. Вырвиглаз. Вы к ней пойдите и спросите, какой он есть в домашности, ее сыночек. Уж кто лучше матери знает душевные и домовые качества. Я вам адрес дам. Живет она в Чертанове, Сумской проезд…

— О господи, твоя воля! Да я же не в сыновья его беру! Не собираюсь я его усыновлять! Я его в мужья хочу принять. Так, кто же лучше знает мужчину, чем его бывшая супруга?

Хозяйка самодовольно ухмыльнулась:

— Да уж… Знаю я этого, извините за выражение, артиста как ободранного. Вдоль и поперек.

— Вот и расскажите мне все. Конечно, что можно.

Хозяйка немножко подумала, а потом сказала:

— А я уж все позабыла. Дело-то давнее… Да вы, дама, не отчаивайтесь. Вы пойдите к Тимофееву Николаю Семенычу. Это сосед его. Они вместе и на рыбалку таскаются, и козла забивают, и посуду для сдачи готовят. Я вам сейчас адрес дам. Где-то у меня записан.

— Зоя Филипповна, да вы просто смеетесь надо мной! Будто я с вашим Кокиным на рыбалку плыть собираюсь или козла забивать. Вот уж нелепая идея!

Хозяйка всерьез обиделась:

— Какие странные претензии с вашей стороны! Пришли в чужой дом без приглашения, да еще и обзывают.

— Я вас не обзывала.

— Да-а. А нелепая идея — это что?

— Ну, прошу извинения. Я сгоряча. Я почему-то так поняла, что вы против моего замужества за Кокина.

— Да вы что! Придумают же! Да по мне — хоть каждый день за него выходите. Больно нужно. У меня другой супруг есть, не Кокину чета. Уважительный, старательный, почтительный. Что ни велю — все сделает… Да вас как звать-то? Все выведываете, а даже свою фамилию и инициалы не сообщили.

— Извините великодушно. Вы, безусловно, правы. Галина я — Афанасьевна. Чебакова моя фамилия. Будем знакомы… Так как-же насчет Кокина?

— Ну, так и быть, Галина Афанасьевна, как мы с вами теперь познакомились — скажу вам как женщина женщине, уважая вас. Кое-какую информацию выдам о Герке. Так, самое главное. Главное, я считаю, материальное стимулирование. Ну, значит, возле него вы не особенно разжиреете. Ни машины, ни дачи. Фотоаппарат сломанный — вот и все его имение. Зарплата невысокая, приработка нету, да и ленивый он, левачить никогда не умел.

— Это меня мало волнует, — равнодушно сказала гостья, — я сама зарабатываю — не одного, а троих мужей прокормлю и пропою.

— Извините за нескромность, Галина Афанасьевна, а где же вы работаете?

— Ну… специальность моя очень дефицитная и всегда будет в спросе, пока у женщин на плечах будут головы расти… хи-хи-хи. Знаете, недалеко от Сретенки есть парикмахерский салон «Медуза»? Я там считаюсь одной из лучших мастеров. Еще недавно про меня по радио сообщали, мол, вот товарищ Чебакова, мастер женской красоты. Лишь слегка пройдется по женской голове — и сразу любая кикимора красоткой становится.

У хозяйки глаза полезли на лоб, а рот стал похож на букву «о».

— До чего же интересно! Что и говорить, замечательная у вас должность. Вот уж не ожидала, что через посредство этого… ммм… незначительного Герки познакомлюсь с такой выдающейся женщиной… Так вы говорите, и по радио сообщали о вас? Это надобно отметить, дорогая вы моя.

Хозяйка подошла к серванту, вытащила из кармана ключ, отперла боковое отделение и извлекла оттуда бутылку необычной формы.

— Сейчас мы с вами, Галинушка Афанасьевна, выпьем за знакомство. Коньячок как будто недурной. Иностранный.

— «Наполеон!» — с уважением констатировала гостья. — Да, напиток импортный. Французский. Из самых дорогих. Где брали?

— Ну, что вы! — хихикнула Зоя Филипповна. — Я таких роскошей сама не покупаю. Могла бы, конечно, но считаю бесхозяйственностью. Да и зачем, если мне клиентки преподносят в знак благодарности. Не все, конечно, а те, у кого совесть есть… Ну, некоторые деньгами благодарят. Это еще удобнее.

Галина Афанасьевна, ласково глядя на бутылку с французским коньяком, о чем-то размышляла. А потом, когда хозяйка принесла извлеченные из холодильника «Розенлев» апельсины и бананы, как бы между прочим осведомилась.

— Если не секрет, Зоя Филипповна, а вы в какой отрасли народного хозяйства трудитесь? Не в комиссионном ли магазине?

— Зря хвастать не буду, не довелось, — вздохнула хозяйка, ставя перед самым носом гостьи вазочку с конфетами «трюфель». — Но и мне жаловаться, грех. Я в ателье «Люкс», четвертый номер, индпошив дамского платья, модельером работаю. Между прочим, модели мы получаем из Парижа и Вены. Да и материалы у нас самые редкие: натуральные шелка, чистая шерсть, сатин. Недавно были у нас муслин и лино-батист. Маркизет — это чаще попадается. А вот синтетики — даже на понюх не держим, и в работу не берем. Разве что какая-нибудь растрепа приволокет залежавший отрез. Думаю, подарок чей-нибудь. Есть же такие бессовестные — дарят что самим, ни к чему. Тут уж деваться некуда, исполняем заказ, хотя и скрипя сердцем… Вы меня извините, Галинушка Афанасьевна, я уж вам по-простому, напрямик скажу. Откровенно. Ну скажите, разве это, что на вас — костюм?! Разве это одежда для настоящей самостоятельной женщины? А покрой-то, покрой! Просто плюнуть хочется. Руки бы оборвать тому, кто кроил да шил.

— Да уж, — пригорюнившись, сказала гостья. — Я и сама понимаю. Так ведь остальное у меня еще хуже. А что делать? Никак на хорошего мастера не нападу. Вот вы, специалист, как по-вашему, что можно сделать из набивного шифона?

— А какой топ? — деловито осведомилась хозяйка.

— По синей земле белые закорючки. Вроде как-бы червячки.

— Вы блондинка, вам пойдет, — обнадежила Зоя Филипповна. — Да, собственно, чего нам тут гадать заочно? Приходите к нам, приносите сырье и сделаем в лучшем виде. Правда, у нас заказов на полгода вперед, но уж для своего человека… Может, и вы когда выручите.

— В этом можете не сомневаться… Врать не буду, у нас тоже посетительниц всегда — как на демонстрации. Особенно под праздники. А уж на восьмое марта — просто как улей гудим. Хоть конную милицию вызывай. Но для вас я всегда могу очередь занять.

— Вот и договорились. А теперь не грех и по рюмочке, — сладко прижмурившись, сказала хозяйка. — Ваше здоровье, Галинушка!

— И вам не болеть, — солидно отозвалась гостья. Медленно, со вкусом осушила рюмку, отломила кусочек шоколада. — А ведь чуяло мое сердце, что я с вами смогу договориться.

— Не сомневайтесь. Все расскажу! — с чувством подтвердила хозяйка. — До самой мелкой мелочи. Ничего не потаю…

— Это вы о чем? О Кокине, что-ли? Вот еще, пустяки какие. Успеется. Никуда он не денется. А вы мне вот что присоветуйте. Если, скажем, костюм черного гипюра, то какой рукав лучше по длине: три четверти или семь восьмых?

— А вот мы еще по одной, — приветливо сказала хозяйка, — и как следует все обсудим…

И душистый напиток золотой струей полился в хрустальные рюмки.

Вот, говорят, Отелло, Отелло… А что в этом Отелло? Пустяк. Если помните, весь сыр-бор разгорелся из-за платка. Я, признаться, и теперь не могу точно сказать, какой это был платок. То ли носовой, то ли головной полушалок. Но, судя по словам самого генерала Отелло, платок был довольно старый, подержанный, с износом не менее чем пятьдесят процентов. И вот такая суматоха. Удивляюсь! Неужели этот мавр, находясь на высокой и, видимо, хорошо оплачиваемой должности, был настолько жмот, что не пожелал приобрести для своей супруги хотя бы полдюжины таких утиральников?

Стал я разбираться в этом вопросе детально. Сначала кино посмотрел, потом книгу достал, прочитал трагедию Шекспира. И разобрался. Теперь могу сказать со всей ответственностью — мельчил классик. Из мухи слона слепил.

Думаю, доведись Шекспиру узнать мою историю, он бы ее развез на многосерийный роман. Если, конечно, учитывать денежную стоимость фигурирующих предметов.

Конечно, в наше время утерей платка никого не растрогаешь. Загляните в стол находок — и вы со мной согласитесь. Я понимаю, если бы Дездемона утеряла аккордеон, холодильник или на худой копен импортный торшер, — ну, тогда можно было пойти на скандал. Но платок! Моя потеря была куда дороже. И то никто никого за глотку не хватал и шпагой не протыкал.

Впрочем, расскажу подробнее.

Было это в субботу, летним утром. Выхожу я на балкон, еще не умывшись даже, полюбоваться солнышком. И вижу: на соседнем балконе стоит Петька Митрохин, знакомый мне человек. «Козла» с ним забиваем, на рыбалку ездим. И все такое прочее.

И вдруг меня в его внешности поразила одна деталь. На его приветствие я ответил мелким кивком, а сам нырнул обратно в квартиру и спрашиваю жену:

— Клавдия, где моя пижама?

— Какая пижама?

— Фу, — говорю. — Вроде их у меня две. Известно, какая. Что ты мне на рождение подарила.

Между прочим, симпатичная была пижама. Штаны гладко-синие, а камзольчик в серую и синюю полоску. В общем, точно в такой пижаме сейчас Петька Митрохин красуется на своем балконе. Но об этом я жене ничего не сказал.

А она отвечает:

— Не знаешь, где твои вещи лежат! Сам их раскидает, а я ищи!

Стал сам я искать. Обыскался — нигде нету. А жена тут говорит:

— Совсем забыла. Вчера белье из прачечной принесла. Вон пакет.

У меня от сердца отлегло. Я даже ей благодушно намекнул, что, мол, не то что стирать, а уж и пакет развязать обленилась. Распутал веревочку. Расковырял белье. Нету пижамы!

Стала Клавдия перебирать вещички. Нету пижамы! Зато есть лишний предмет — чужая наволочка с дыркой.

— Привет, — говорю. — Куда девала мою вещь? Найди где хочешь.

Тут она мне заявляет, отстань, мол. Некогда ей, видите. Но я не отстал. Я вспомнил Шекспира.

— Пижама где моя? — реву в исступлении. — Смерть и проклятье!

— И чего бесится из-за пустяка? — удивляется Клава. — Пристал, как пластырь. Ошалел.

— Найди пижаму, я чувствую беду! — продолжаю я. — Меня обманывать? Я на куски тебя изрежу!

И мигом на балкон. А Петька Митрохин продолжает выпендриваться и даже, подлец, закурил сигарету.

— Святое небо! — кричу все в том же духе. — Откуда пижама эта у тебя?

А он отвечает:

— Тайна. Но тебе могу сказать по дружбе. Ее мне подарила любимая женщина. В знак вечной привязанности, — и хихикает, пуская дым колечками.

Вернувшись в комнату, говорю жене:

— Ты, как демон, лжива. Кому-то сбагрила мою пижаму.

Она, не обращая внимания на мои цитаты, говорит:

— Пойду-ка я в прачечную, это они, наверно, потеряли.

— Ну уж нет, — говорю. — Пойдем вместе. А то ты там стакнешься, и я не узнаю правды.

Пришли в прачечную. Объясняю девушке на выдаче, что, мол, нету пижамы. А вот вместо нее наволочка затесалась.

Девица, слушая одним ухом меня, а другим транзистор, говорит странные вещи:

— А что? Вам наволочка не нравится? Залатайте дырку — и еще вполне можно для гостей держать.

— А где пижама? — спрашиваем мы.

— При чем тут пижама? — начинает сердиться приемщица. — Вы же наволочку принесли, а не пижаму. Сами не знают, чего им надо. Избаловали вас. Стирали бы дома, если нашим сервисом не довольны.

Тут Клавдия объясняет, что наволочка не наша, а чужая.

— А зачем брали, если чужая? Там, наверно, хозяева с ног сбились. Ищут свою вещь. А вы унесли и как будто так и надо. Ничего себе клиентурой мы обзавелись!

От таких наглых слов я совсем вышел из себя.

— Подавитесь своей наволочкой, — говорю, — и найдите пижаму.

— Я тебе подавлюсь, алкоголик! За такое хамство и в милицию можно! — кричит прачечница.

Тут я по неосторожности ляпнул жене:

— Так и есть. Ты ее Петьке Митрохину подарила. За моей спиной.

Вот когда прачечница обрадовалась!

— Вот что! За счет государственного предприятия хотите свои убытки покрыть. Шиш вам теперь. А наволочку отдайте. Пока и ее не подарили своему знакомому Петьке.

Теперь Клавдия разъярилась:

— Кому нужно эту рвань дарить! Не видали вашей тряпки!

И так далее.

К тому времени позади нас очередь образовалась, советы дают, комментируют. Один дядька говорит:

— Они, бабы, все на одну колодку. Моя от меня водку прячет. В радиолу. До чего додумалась. И эта тоже. Надо же — мужнину вещь подарить. Низость какая. Ты ее потряси, чтобы понимала.

А Клавка говорит ему:

— Не твое собачье дело, паразит! Свою жену тряси.

На шум и крик вышла заведующая и спрашивает мою жену:

— Это вы, дама, кому-то наволочку подарили, а с нас спрашиваете?

Но тут я заступился как джентльмен.

— Выдумают тоже, — говорю. — Какая нормальная женщина будет своему любовнику наволочку дарить? Да еще с дыркой? Вы лучше скажите, куда девали пижаму.

Тут все запуталось. Никто ничего не понимает.

— Я с вами с ума сойду, — говорит заведующая. — Соня, выключи транзистор. Наволочка или пижама? Да перестаньте галдеть, а то всех выгоню!

Наконец очередь притихла, и заведующая разобралась, в чем суть.

— Так бы и сказали. Пишите заявление. Найдется пижама — вернем.

— А если не найдется?

— Тогда возместим половину стоимости.

Но меня это не устраивало, и я начал протестовать. А тут начался обеденный перерыв, и пошли мы домой.

Пришли, а у дверей уже Петькина жена Тонька караулит, дожидается.

— А-а-а! — кричит. — Разлучница! Это ты моему мужу голову крутишь? Чего он тебе дарил? А? Теперь понятно, куда одеколон девался, целый пузырь «Турандот».

Мне бы заступиться. Я знал, что «Турандот» Петька на опохмелку стравил. Но как раз свидетелей прибежало — полный коридор. И каждый по-своему показания дает.

Пока они там объяснялись, я шмыгнул к Петьке. Говорю ему под влиянием Отелло:

— О зловредный гад! Ну, Петька, говори, как досталась тебе моя пижама? Сознавайся, крутил с моей женой иль нет?

— Вот еще! — говорит он. — Больно нужно. Я люблю стройных блондинок, а она, у тебя не разбери какой масти.

— Не хуже твоей крашеной, — снова заступаюсь я. — Небось как Клавины пироги лопать — так на масть не глядишь. А она тебе, коварному, мою пижаму подарила. Кр-ровь и смерть!

Он глаза выпучил.

— Я думал, ты в шутку. Вот приморозил! Пижама моя собственная.

— Снимай камзольчик, — говорю — проверим. Он снял. Поглядел я на шиворот — мама родная! Номер пятьдесят! А у меня — пятьдесят четыре. Выходит, Клавка ни в чем не виновата. Это прачечную надо крошить в куски. Потеряли, раззявы, пижаму и еще насмехаются.

— Но, Петька, пока мы тут сравниваем номера, может, там льется кровь и летят клочья.

И мы побежали разнимать дерущихся в нашей квартире.

Между прочим, я хоть и ругал Клавку, но пальцем ее не тронул, не то чтобы там душить. И Петьку только посрамил маленько, а дальше этого не пошел. Хотя спорная вещь была, безусловно, много крупнее носового платка. Пижама почти новая, камзольчнк в полоску.

Я это к тому рассказал, что мелкие были интересы в средние века. Любили люди из мухи слона слепить. Масштабы не те были.

А пижаму так и не нашли. Вместо нее лыжный костюм выдали. Чужой.

Недавно ко мне пришла чужая женщина и сказала:

— Вы председатель месткома товарищ Мастикин? У меня к вам секретный разговор.

— Только без доносов, — говорю я. — У нас персональных дел не было и не будет. Коллектив, наш дружный, спаянный чувством локтя, взаимовыручкой. У нас в быту товарищеская взаимопомощь, поддержка, чуткость, — шпарю я по сегодняшней «Колонке редактора».

— Как хотите, — говорит женщина. — А только я ее соседка по лестничной клетке.

— Чья соседка?

— Известно чья. Чуфлыгиной.

Чуфлыгина Валерия Петровна — наш экономист. Видная дама. Всегда свежий маникюр, прическа «Аспазия», юбка-мини, но в меру. Редактор нашей стенгазеты «Смелей вперед» Юра Стопер считает ее самой элегантной женщиной конторы «Титан». А я считаю ее положительным членом профсоюза, так как она на работу не опаздывает и от общественных поручений не отлынивает, отговариваясь неимением времени.

— А что случилось? — спрашиваю. — Может, она играет по ночам на банджо? Или ваш муж…

— Вот еще! — говорит. — Муж! Как бы не так. На мужа пожалуешься — его же в должности понизят или вообще с работы снимут за аморалку. Очень мне это нужно. Так что учтите, я выше личных интересов.

— В чем же дело?

— В том, — говорит. — Она торгует фимиамом. Покупает и перепродает. С наценкой, конечно.

Я глупо улыбнулся. Сказал «хи-хи». И стал пристально ее разглядывать. А она говорит:

— Так и знала, что вы меня за чайник примете. Но я не чайник. И вот вам доказательство. К ней систематически ходит мужчина.

— Картошка не любовь, — говорю я и улыбаюсь еще глупее.

— Нет! — возражает гостья. — У меня глаз наметанный. Он не так приходит. Он приходит четыре раза в месяц, в понедельники, по утрам. Какой дурак будет так ходить из любви? К тому же он убеленный сединами.

— Ну, хорошо, пусть убеленный. Но откуда вы узнали про фимиам?

— Он всегда приходит с чемоданом. А от чемодана так и разит. С ног сшибает. Запах очень похожий на фимиамный. Пойдите в церковь и понюхайте. Точь-в-точь… И еще одни ходит. Тоже с чемоданом. Но этот без запаха. Наверное, иконы древние или картины фламандских мастеров где-то ворует и через нее переправляет… Она его называет Василием Кириллычем. Конечно, это кличка… К ней и женщины ходят. И тоже с чемоданчиками. Я думаю, приносят сектантскую литературу, не иначе. Чего бы еще носить? Так что тут явно преступные действия, направленные на подрыв… Ну? Вы беретесь за это дело? А то ведь я пойду по инстанциям. — И нахально смотрит на люстру.

«Вот, — думаю, — клюква. Еще в главк попрется эта бдительная. И если окажется в самом деле спекуляция фимиамом, нам тогда дадут… Охрана труда ввяжется, общество «Знание» и другие.

— Хорошо, — говорю, — займусь. Мне тоже неинтересно, чтобы член нашего коллектива фигурировал в скандальном процессе. Еще сюда натащит какой-нибудь дряни… Принимаю ваш сигнал.

— Я очень рада, что вы поняли. Надеюсь, вы разоблачите этот уродливый нарост на нашем обществе и родимое пятно международного империализма.

…Я решил не канителить и сразу пошел к Чуфлыгиной.

— Вот, Валерия Петровна, какое дело. Для лекарства мне нужна чайная ложка фимиама. Никак не могу достать. Может, у вас есть где-нибудь в домашней аптечке? Выручите.

Она повела себя как-то странно. Открыла рот, потом закрыла, потом снова открыла.

— Я, извините, недослышала. Тут шум такой. Арифмометры эти… Вам нужна чайная ложка?

— Да. Чайная ложка фимиама.

— Чайная ложка чего?

— Фи-ми-а-ма. Желательно в расфасовке. Я всегда беру в пакетах, а то обвесят еще. И почем он нынче? Думаю, вы по знакомству уступите по своей цене.

— Това-арищ Мастикин! — Это она говорит. — У вас вид действительно какой-то такой… больноватый. Давайте мы вас в поликлинику отведем. Юра! Стопер!

— Не надо Стопера! — твердо говорю я. — Валерия Петровна, валяйте начистоту. Ведь мне все известно.

И выкладываю ей данные о ее подозрительных посетителях. Конечно, о соседке умолчал.

— А теперь признавайтесь, — сурово говорю я. — Чистосердечное признание облегчит справедливое наказание. Вы, конечно, оступились, но родной коллектив поможет вам выбраться из грязной трясины. Кто эта женщина с чемоданом?

— Это, наверно, ма… ма… — Она начинает заикаться, и я ей помогаю.

— Мама? Ваша мама?

— Да нет. Не мама, а ма-никюрша. Она приходит раз в неделю. Делает мне маникюр, я ей плачу. И все.

— Интересно, — задумчиво говорю я. — Загадочная ситуация. А почему вы не ходите обычным порядком в парикмахерскую?

И тут она полностью разоблачает себя:

— В парикмахерскую мне надо тащиться с двумя пересадками. Да еще там в очереди настоишься. Я потеряю на этом не меньше двух часов, А маникюр на дому отнимает двадцать минут. К тому же Анна Семеновна приходит по первому звонку, в любой день. А вы попробуйте сделать маникюр, скажем, седьмого марта. У вас глаза на лоб вылезут…

А возьмите педикюр. Еще хуже. В салоне красоты начинают давать талончики на педикюр с четырех часов. В рабочее время. Значит, нужно с работы отпрашиваться. Если опоздаю — не получу талона. Если успею — мне с талоном снова ехать через неделю или дней через десять. На этом я теряю уже не два часа, а два дня.

— Ну, ладно, — примирительно говорю я. — А Василий Кириллыч? Какую такую литературу он вам носит?

Но она не побледнела, как я ожидал, а начала тихонько смеяться.

— Это па-па…

Тут я вышел из себя.

— Вы, гражданка Чуфлыгина, не заливайтесь. Тут вам не кабачок папа Юзефа, а контора комбината. А я не пан Зюзя, а руководитель профсоюзной организации.

— Это парикмахер, — говорит она. — Василий Кириллыч чудно делает укладку. Очень хороший мастер. Могу порекомендовать вашей жене.

— Моя жена не имеет дела с частниками, — сухо отпарировал я. — Она ходит в парикмахерскую УБКО нашего района.

Я замолчал. Я вспомнил, как месяц назад жена ходила в салон. Ушла утром. Вернулась в пять часов дня, голодная, злая и незавитая. Ее сначала в очереди промытарили, а когда она дождалась, сказали, что длинные волосы причесывать не будут. Пусть сначала острижется. Стричься она не захотела и вернулась домой. Я тоже был злой, насидевшись без обеда. Мы тогда развели дискуссию, что я даже разбил две тарелки. Конечно, в театр мы уже не пошли.

А Валерия Петровна, не зная ничего этого, продолжала:

— Еще ко мне ходит Сергей Прокофьич. В ателье пальто шьют четыре месяца, а он за две недели управляется. Мне, говорит, нет расчета долго чухаться с одним заказом.

Валерия Петровна крутнула ручку арифмометра.

— Я подсчитала, что маникюрша, педикюрша, портной и парикмахер сберегают мне в месяц два выходных дня.

Но тут ко мне вернулись стойкость и принципиальность. Я решил поставить ее на место.

— Не все можно измерять личной выгодой. А вы подумали о том, что поощряете «леваков»? Для вас, женщин, созданы парикмахерские, ателье, всякие салоны красоты с высокой техникой, сушуарами, бигудями и лондатонами. А вы бежите шить пальто к Сергею Прокофьичу, чесаться идете к Василию Кириллычу. Если все так будут делать — это что же получится? Анархия чистой воды.

— При чем тут анархия? — робко говорит Чуфлыгина.

— При том, — говорю я. — Надо прогрессировать, а не тянуть общество назад, к частному предпринимательству. Развивать и повышать уровень. Бороться за качество.

— А я, — печально говорит моя собеседница, — на завтра договорилась с точильщиком, дядей Васей. Он мне ножницы должен…

— Не принимать! Скажите ему: не принимаю, и все. А сами поезжайте в мастерскую. Есть такая в нашем городе. Даже, кажется, две. Узнайте в справочной адрес и поезжайте. А потом через недельку заберете свои ножи обратно. Там, кажется, с одиннадцати, так что вы это дело перенесите на субботу.

— Столяра с таким трудом нашла. Полочки для книг ему заказала.

— Отмените заказ немедленно. На Каляевской закажите. Вам на фабрике хоть черта на всю стенку сделают.

— Черта мне не надо. А на фабрике сделают через полгода, — хнычет она.

— Конечно, дядя Вася сляпает зам за три дня, — ядовито ухмыляюсь я и произношу речь в осуждение бессовестного дяди Васи.

Она ушла. Грустная такая. Но, видимо, поняла свою ошибку.

Обо всем этом я рассказал жене. Она убирала со стола посуду и возмущалась:

— Тоже мне графиня! Хочет и красиво выглядеть и времени чтобы поменьше тратить. Безобразие… Где сознательность? В какой она там комнате сидит, Сережа?

— В шестнадцатой, — говорю я. — Вообще, конечно, приятно, когда женщина не ходит растрепанная (я смотрю на голову жены), ногти у нее в порядке (я перевожу взгляд на руки жены), пальтишко по моде…

— Да… — рассеянно говорит жена, вытирая руки об фартук. — Конечно, ты прав.

Ровно через неделю я, уходя на работу, встретил на лестнице благообразного старичка с чемоданом. От чемодана чем-то одуряюще пахло.

Собственно, какое мне дело до этого старикана? Но почему-то именно в этот день голову моей жены украсила премодная прическа «Аспазия».

К бригадиру отделочников Батыгину подошел дюжий мужчина в ржавого цвета пиджаке, с коричневыми щеками и стоящей торчком густой рыжеватой шевелюрой. В руках он держал пачку картонок, напоминающих игральные карты.

— Чего тебе? — осведомился бригадир. — Выкладывай.

Тот молча потасовал свои картонки, выбрал одну и сунул ее под нос бригадиру.

«Принимайте на работу?» — прочитал тот.

— Ты что, немой?

Рыжий дядя снова покопался в картонках и вытащил другую: «Нет. В своих пяти чувствах».

— А я не глухой. Можешь сказать без бумажек, голосом, как люди?

Третья карточка гласила: «Молчу по убеждению». Не успел Батыгин разинуть рот, как посетитель заторопился и вытащил четвертую карточку: «Никакой я не сектант, а член братства молчальников. Исповедуем истину: не сквернит в уста, а сквернит из уст. Считаем: все беды от разговору. Молчание — золото».

Батыгин задумался. Принесла нелегкая братца-молчальника! Брать? Не брать? Вроде бы и не ко двору бригаде сектант. А с другой стороны, кадров не хватает, и сроки подпирают. К празднику объект надо сдать — кровь из носу, сказал прораб.

— А что ты, член братства, умеешь работать?

«Малярить. Плитку класть. Обои. Паркет. Стеклить», — сообщила карточка, вытащенная из бокового кармана.

— Да ты на все руки мастер! — развеселился Батыгин. — Ну как тебя там? Давай анкетные данные.

«Тихон Игнатьич Лепилкин. 1926. Русский. Образование за 4 класса. Б/п. Детей нету. Не подвергался. Не был. Не имею». Батыгин захохотал:

— Чего не был и не имеешь?

«Научных тр. и изобр., — приписал Тихон на обороте карточки. — Не подверг. — известно, репрессиям. Не был — на территории, временно…»

— Понятно. А как ты в школе учился? Тоже по немому методу?

«Самоучка. Помогала сестра-молчальница с высш. образ».

Таким же манером Батыгин узнал, что Тихон работал на стройке в этом же городе и уволился, когда объект сдали в эксплуатацию. Характеристика была не плохая и не особенно хорошая. Так, средняя.

— Хватит. Поговорили по душам, — решился наконец бригадир. — Меня звать Тимофей Васильич. Ты, брат Тихон, учти, условия — как всем. Жилплощадь — в бараке.

Тихон согласно кивнул головой и сунул Батыгину паспорт.

— Только, вот как ты с ребятами будешь объясняться? — размышлял вслух Батыгин. Корявое лицо брата-молчальника расплылось в широкой улыбке. Он торжествующе похлопал себя по карманам. Бригадир не понял. Тогда Лепилкин вытащил из кармана пачку карточек. Показал верхнюю: «По работе». Другую пачку: «Для супруги».

— Ага! — восхитился бригадир. — У тебя напасено на все случаи жизни и для разных слоев общества?

Тихон утвердительно фыркнул носом.

Так член дурацкого, но все же существующего братства молчальников начал трудиться на строительстве комбината бытового обслуживания в небольшом старинном городке Векше. С супругой Марфой, тоже молчальницей, он поселился в барачной комнатке.

Прошло две недели. Бригадир присматривался к Тихону, но повода для придирок не было: работал молчун средне, вровень с другими. Иногда веселые отделочники хихикали над ним, вызывая на разговор, Тихон ухмылялся и совал им под нос свою любимую карточку: «Не сквернит в уста, а сквернит из уст. Все беды от разговору».

— Так уж и все! — недоверчиво говорил сантехник комсомолец Васька. — Можно и без разговоров такое натворить, что… пожар, например… А что это — не сквернит в уста? Непонятно.

— Вы его оставьте в покое. Вот сдадим объект, тогда будем перевоспитывать, — давал директиву бригадир. — Да и безобидный он, просто дурак. Пусть себе молчит. Еще даже лучше: не матюкается. Девчата-обойщицы вот как довольны!

Но однажды сантехник Васька, сосед Тихона по бараку, понял, наконец, что такое «не сквернит уста». Войдя в общую кухню, он увидел, как Тихон, подойдя к своей подруге жизни, колдовавшее у плиты, сунул ей под нос одну из своих карточек. Та поглядела и без околичностей показала ему кукиш. Тихон молча дал ей в ухо. Она безмолвно треснула его сковородником. Тихон схватил палку для помешивания белья. Тут Васька двинулся, было, на помощь даме. Но супруги Лепилкины, заметив, наконец, Ваську, дружно скрылись в своей комнатке и заперлись на ключ.

Об этом случае Васька поведал бригадиру и сказал в конце:

— Ох, дядя Тимофей, надо бы им заняться, не ожидая сдачи объекта! Не нравится мне его фасон.

На другой день Батыгин отозвал Тихона в сторону и сказал:

— Ты вот что. Чудишь — чуди, но драк у нас тут не разводи. Женщину, хотя бы и жену, бить не положено. А то живо подведем под уголовный кодекс. Вся твоя картотека не поможет.

Тихон заволновался, завертел головой и вытащил из жилетного кармана карточку: «Фигу тебе!»

— Что-о? — вскипел бригадир. — Это ты мне? Фигу? Да я тебя!.. — Тихон глянул на карточку, потряс в изумлении руками, и, схватив карандаш, нацарапал на обороте:

«Пардон! Перепутал карманы. Это из тех, котор. для супруги. Ее стоило проучить. Просил на пол-литра — не дает. Из моих же заработанных. Но больше не буду».

— Мужик он вроде сговорчивый, — сказал Тимофей Васильич членам бригады. — Вот сдадим объект и возьмем его в оборот. Беседы будем проводить. Только где бы это проинструктироваться? К атеистам толкнуться, что ли? С хулиганами управлялся, с тунеядцами, прогульщиками. А вот молчун в первый раз попадается. Говоришь ему, а он тебе карточку под нос. Прямо флирт цветов! Читал я, была у старорежимных барышень такая игра.

— Слушай, бригадир! — оживился Антон-циклевщик. — А если у него эти карточки свистнуть? А? Волей-неволей заговорит.

Но бригадир категорически отверг эту меру воспитания.

— Нельзя. Надо, чтобы он добровольно и без принуждения, так сказать, отверз уста.

Объект был накануне сдачи. В воздухе густо пахло премиальными. Бригадир уже гадал, кому что дадут.

— Вам, ребята, именные часы и грамоты, — пророчествовал он, — а Тихону денежную премию.

Лепилкин заволновался и написал:

«Почему это? Мне, как всем. Тже хчу чсы…»

— Мало ли что «хчу»! — стоял на своем Батыгин. — У нас порядок такой. Каждый будет получать ценный подарок из рук председателя горисполкома и толкать ответную речь с обязательствами. А ты что? Будешь свой пасьянс раскладывать и председателю в нос карточки тыкать? Нечего сказать, чудный натюрморт. Да нас всех там обсмеют… Ну давай, ребята, перерыв кончился.

Но накануне сдачи объекта произошел интересный случай.

Хватился вечером Васька-сантехник — сигарет нету. Забыл он их в пятом корпусе, где раковину привинчивал.

— Придется бежать туда, — сообразил Васька. — Больше нигде не достать. Ларек уже закрыт, а ребята все ушли в кино.

Когда он подходил к пятому корпусу, навстречу ему из парадного вышел Тихон Лепилкин. В руках у него была здоровенная клеенчатая сумка.

— Приветик, апостол! — крикнул Васька. — Что тащишь в клювике?

Тихон вздрогнул, но, узнав Ваську, осклабился и, вытащив из сумки одну карточку, показал ее Ваське.

— А, разговорники! Скоро ты их на тележке будешь возить, — хихикнул Васька и вошел в подъезд. Но, найдя сигареты на подоконнике, он вдруг задумался. Ему отчетливо вспомнилась фраза, написанная на лежавшей в сумке сверху карточке. Эта фраза теперь стояла у него перед глазами.

— Вот это да! — выдавил Васька. — Из какой же серии у него эта карточка была? Требуется дополнительная проверка.

И он двинулся по следам молчальника.

А тот неторопливо подходил к старым жилым домам рабочего поселка. Вошел в первый же подъезд. Поднялся на третий этаж. Позвонил. Ему открыли. Тихон сунул под нос открывшему карточку.

Потом наступила пауза. Хозяин квартиры читал карточку. Потом он сказал:

— Что ж, если не сдерешь шкуру, то надо бы. Давай начинай. Сегодня не успеешь — завтра доделаешь. Как раз к празднику.

Когда за Тихоном закрылась дверь, с нижней площадки отделилась тень и ушла в ночную темноту. А ровно через полчаса к облюбованному Тихоном дому подходили уже две тени.

И снова открыл хозяин.

— Пришли помогать нашему мастеру, — приветливо сказал Батыгин. — Где он тут? На балкончике плитку укладывает? Чудно! Сейчас мы ему подсобим.

Если бы перед Тихоном предстал скелет с косой, он бы не так испугался. Ошалело ворочал он глазами, переводя взор с бригадира на Ваську, с Васьки на бригадира.

Батыгин взял со стола карточку и начал читать вслух:

«Не нуждаетесь ли в ремонте? Имею материал: кафель цветной, голубой, серый, черный. Метлахскую плитку. Пластик импортный. Линолеум. Паркет. Стекло. Краски любые. Возьму недорого, сделаю быстро».

— Вот, значит, как, — с доброй улыбкой сказал бригадир. — А я-то, дурень, гадаю, чего у нас так много плитки уходит. И бою вроде нет. Теперь понятно, куда рулон пластика девался.

— Две душевых установки. Дерматин, — добавил Васька. — Стащил, гад, втихомолку… Так, значит, все грехи от разговору, а молчуны без греха? Святые? Ловко придумал! Ох, я бы тебе сейчас врезал, да устав ВЛКСМ не велит.

Тихон поднялся, стряхнул крошки раствора с колен, открыл рот. И все присутствующие услышали скрипучий, какой-то ржавый, несмазанный голос:

— Шпиёны!..

— Ладно. Пошли, — пригласил его бригадир. — Для ОБХСС будешь новые карточки готовить или старыми обойдешься? А может, насовсем отверз уста?

В этот вечер многие жители города Векши могли наблюдать, как брат-молчальник шел в сопровождении двух веселых людей и очень умело и виртуозно сквернословил.

Утром Василий Тимофеевич Кубарев проснулся с чувством невыразимого облегчения. Какое счастье! Больше не нужно торопиться на работу, не нужно целый божий рабочий день крутить арифмометр и шаркать косточками счетов. Не нужно подсчитывать копейки и гривенники. Ура, ура! Со вчерашнего дня он, Василий Кубарев, числится на заслуженном отдыхе. Свободен, как лесной дрозд из песенки.

А вот жена, Анна Трофимовна, запамятовала об этом. И, не принимая во внимание происшедших перемен, вошла в комнату с обычным утренним приветствием:

— Ты чего это прохлаждаешься? Опоздать на работу хочешь? Полюбуйтесь на него, люди добрые, дрыхнет, как кот…

Василий Тимофеевич поглядел на жену, приоткрыв только один глаз и нахально усмехнулся.

— Ах, батюшки! — пришла в себя супруга. — А у меня из головы вон, что ты у нас нынче вольный казак. Ну, теперь и мне полегче станет. Будешь помогать по хозяйству.

Она уселась на стул и стала перечислять, загибая пальцы:

— Перво-наперво выколоти ковры. Эта пылесосная канитель мне уже надоела. Вся пыль на месте остается. Надо выбивать палкой. Потом запасись картошкой хотя бы недельки на две. А еще поприбивай плинтуса там, где они отошли от стенки, вон щели какие. А еще собери зимнюю одежду для химчистки. Утюг электрический исправь. Ну, а потом видно будет. Что-нибудь придумаем…

Но Василий Тимофеевич ласково и в то же время твердо заявил:

— Не трудись. Нюша, придумывать. Ничего этого я делать не буду.

— Как это не будешь? — удивилась жена. — А что будешь? Валяться день-деньской? Или, может, «козла» забивать как ошалелый?

— Валяться на боку я не стану, — ответствовал Кубарев, — я не из тех, кто может сидеть без дела, сложив руки на пояснице… Я буду работать еще больше, Нюша. Но только в другом качестве…

Жена удивилась еще больше. Она никогда не слышала, чтобы ее муж стремился когда-нибудь перейти в другое качество. Но он пояснил, добродушно улыбаясь:

— Ты, подруга жизни, и не подозреваешь, что я все последние годы лелеял в душе одну заветную мечту. Вот, думал я, освобожусь от работы и осуществлю свое извечное стремление. Одну, но пламенную страсть.

«Уж нет ли у старого хрыча на стороне хахлюшки?» — подумала Анна Трофимовна, услышав про пламенную страсть.

— Теперь у меня есть все, что нужно: время и условия. И я могу полностью отдаться творческому труду. Я начну писать стихи, Анюта. Стану поэтом. Что, я хуже других, что ли?

Жена, не зная, как отнестись к этому коммюнике, пошла на кухню, где ее внимания требовал варившийся на плите свекольник, а Тимофеевич умылся, оделся, выпил чашку ячменного кофе с молоком и рогаликом и отправился по магазинам.

Он приобрел несколько общих тетрадей, три шариковые ручки по 35 копеек, копирку. Потом пошел в книжный магазин. Купил несколько сборников стихов каких-то неизвестных ему поэтов, а затем сказал продавщице следующее:

— Мне нужно руководство для начинающих поэтов. Учебник по стихосложению.

— У нас нету, — сказала девушка за прилавком. — Может быть, дать вам Маяковского? Или вот письма Максима Горького.

— Вы мне голову не морочьте! — рассердился Кубарев. — Я очень прекрасно знаю, что Максим Горький был драматургом, а не поэтом. А Маяковский никогда не был педагогом. Мне нужно такое пособие, которое помогло бы трудящимся в сжатые сроки научиться писать стихи. У меня, знаете, на эти антимонии времени нету. Мне скорее писать надо.

Девушка, несколько испугавшись, сказала:

— Вы, гражданин, пойдите лучше в Союз писателей. В секцию поэзии. Там вам, возможно, дадут консультацию.

— Еще лучше! — возмутился Кубарев. — Так это же для молодежи! А я вполне уже совершеннолетний. Мне другие методы нужны. Не буду же я за парту садиться! Я очень хорошо знаю, что такое рифма. Знаю, что стихи надо писать не подряд, как доклад или письмо, а столбиком. И еще нужна мысль. Идея… Ладно. Попробую без учебника.

Придя домой, он пообедал, немножко поспал, а потом сел за стол и перевоплотился в поэта. Он начал писать стихи.

И в первые же минуты внезапно с большой радостью обнаружил, что писать стихи вовсе не так трудно, как об этом ему говорили до сих пор.

«Все понятно, — подумал Тимофеич, — просто пугают, чтобы отвадить нашего брата-самородка. Для себя берегут гонорары и площадь…»

У него получалось довольно бойко. Он писал день, писал два. Аккуратные зарифмованные строчки ложились на бумагу. Но иногда Кубарев уставал, бросал ручку и валился на диван.

«Тоже нелегкий кусок хлеба, — размышлял он. — Рука прямо занемела. На счетах — и то легче было. Надо будет уломать Анюту, снять с книжки сумму и купить машинку. А печатать быстро научусь».

И снова садился за стол.

Вскоре одно произведение было готово. Тимофеич прочел его вслух и порадовался:

— Ладушки-ладушки! Во как гладко получилось! Знал бы раньше — раньше бы ушел на творческую работу, не ждя, когда пенсия выйдет.

За неделю он написал порядочно: балладу о Понтии Пилате, цикл сатирических стихотворений о бюрократизме, несколько басен о вреде алкоголизма и две песни: одну об орошении засушливых земель, а другую — о браконьере, которого изловили пионеры.

— Надо будет теперь договориться с каким-нибудь известным композитором, — вздохнул он, — к сожалению, я сам не смогу их положить на музыку. Толкнусь к этому… Свиридову. А то, может, к Туликову…

Сложив подготовленные опусы в папочку, Василий Тимофеевич отправился в редакцию журнала «Взгляд в прошлое». Его приняла симпатичная редакторша с высокой прической в виде поставленное вертикально дыни и с фиолетовыми веками.

— Как интересно! — промурлыкала она. — Свежо! Оригинально! Особенно хороши вот эти строки:

…Очень, очень впечатляет… Но наше издательство с научным уклоном. Оно академично, серьезно, далеко от шуток. Правда, упорно поговаривают, что у нас откроется литературный отдел, и даже с кроссвордами. Вот тогда мы с удовольствием… Оставьте адрес, дадим вам знать. А пока что советую вам отнести это незаурядное произведение в ежемесячник «Руку, товарищ!».

В этой редакции никого не было. Только в машбюро дремал за машинкой квелый старичок с позеленевшей бородкой. К нему и обратился Кубарев. Старичок охотно принялся за чтение стихов. Стихотворение начиналось так:

И заканчивалось строками: «Будем сердечными, чуткими, добрыми… Будем! Спасибо нам скажет упорное… Советский народ!».

— Какая литературная находка! — воскликнул и восторге старичок. — Я завидую вам белой завистью. Ничего подобного я никогда не читал (тут старичок сказал чистую правду). Жаль, что у нас стихи заготовлены и расписаны по номерам на три года вперед. Ведь вы не пожелаете ждать три года?

— Еще чего! — надменно отверг Кубарев. — Да уже через год другие темы набегут. О чем ваша редакция думает? Весь ваш трехлетний запас может лопнуть, выйти из моды… Ну, это уж не моя забота. Желаю здравствовать…

Когда Кубарев вышел, старичок ехидно захихикал: на него редакцией была возложена задача — отваживать нежелательных авторов, но при этом делать это деликатно, упаси боже, не обидеть, чтобы не пожаловались в высшую инстанцию. И старичок в этом деле достиг совершенства.

А Кубарев поехал в редакцию издательства «Молодняк». Он попал в кабинет главного редактора, но тот был тертым калачом и живехонько перекантовал его к литконсультанту. Тоже не менее тертому калачу.

— Оставьте. Ответ по почте, — сухо бросил литконсультант.

Он знал, что делал. За письменную консультацию ему платили, а за устную — нет.

— Только поскорее, — строго предупредил Кубарев, — а то отдам в другую редакцию.

Через три дня он получил ответ:

В «Быте» Василия Тимофеевича приняли очень хорошо, но сказали, что стихи им не нужны, а нужен хороший фактический фельетон на «нержавеющую» тему.

Он работал над фельетоном ровно два дня и назвал его «И это — люди нашего города!». В фельетоне были такие строки:

Редактор отдела посмотрел в окно, сосчитал до ста, потом сказал:

— У вас, Василий Тимофеевич, слишком острое перо. Вы, Василий Тимофеевич, максималист. Ваша критика убийственна, беспощадна. Вы буквально никого не щадите. Разите наповал. Но ведь должна же быть и гуманность! Нет, если мы выступим с этим фельетоном, нас просто не поймут… Но пишете вы замечательно. Вот что я вам посоветую: уберите из материала конкретность, всю фактуру Сделайте его беллетризованным, абстрактным. И отнесите в журнал «ТИП». Что такое «ТИП»? Это «Теория и практика…» Там ваше произведение примут и опубликуют. Это уж точно. Если не примут — снова приходите ко мне, и я добьюсь опубликования вашего замечательного материала.

Когда Василий Тимофеевич скрылся за дверью, молодой литсотрудник спросил редактора отдела:

— Борис Васильевич, а зачем вся эта морока? Жалко мне этого деда. Так и будут его гонять по редакциям. Хотите — я верну его и скажу честно и откровенно, что его материал никуда не годится, что литература, как видно, не его амплуа.

Юноша уже сорвался со стула, чтобы бежать вслед за Кубаревым, но редактор отдела удержал его:

— Игорь, — сказал он, — не надо. Он тебе не поверит — это в лучшем случае. А может и побить. Видел, какая у него палка? Ты не слышал, как в редакции «Степь» побили поэта-литконсультанта Сашу Макарова? Один вот такой же дядька принес басню о том, как встарь выбирали место для основания Москвы. А когда Саша отверг эту басню, автор ударил его по голове пачкой паркетных дощечек, которые попутно где-то купил. А потом оказалось, что он «с приветом» и за свои поступки не отвечает. И ему ничего не было.

— Но ведь он еще раз придет, — уныло пробормотал Игорь. — Вы сами его пригласили.

Редактор лукаво усмехнулся.

— Пусть приходит, — сказал он. — Меня уже здесь не будет. Я перехожу работать начальником издательства, там он меня никак не достанет… К тому же надо проучить ребят из «ТИП»а: они ко мне один раз прислали даму, которая заново перевела всего Петрарку. Я чуть с ума не сошел от этой дамы… Пусть теперь попляшут…

— Ну, вам виднее, — согласился Игорь. И подумал, что стратегию и тактику Бориса Васильича нужно бы запомнить. Пригодится.

Санька Голованов (в просторечии Голован) и его друзья, такие же юные колхозники в возрасте до тринадцати лет, любили все без исключения виды спорта. Но им приходилось довольствоваться лишь городками, бегом наперегонки и плаванием в голом виде по речке Синюхе. О футболе, гребле, мото- и велогонках они могли только мечтать. Причина крылась в слабости финансовой базы: ребята, как им и полагалось по возрасту и трудовому стажу, были бедны точно турецкие святые, и средств на спортивным инвентарь не имели.

Надо отдать Саньке должное: он из кожи лез, чтобы изыскать деньги. Именно на этой почве он и стал тяжелым крестом и истинным наказанием для колхоза «Слава». Время от времени в вихрастой голове Саньки зарождались идеи, осуществление которых неминуемо заставило бы эту передовую артель вылететь в трубу.

Однажды Саньку осенило, что следует сконструировать робот, который бы без препирательств и симуляции самостоятельно поливал колхозные огороды. Затем Голован предложил провести между двумя деревнями — Старыми и Новыми Выселками — метро, солидно обосновав целесообразность этого мероприятия с экономической и политической точек зрения. Санька явно бил на крупную премию.

Когда же, ознакомившись с предложениями, председатель колхоза Тимофей Иванович Киреев выгнал автора в три шеи, последний, не теряя времени, накатал в Академию рыбного хозяйства письмо: мол, он, Александр Акимович Голованов, берется в сжатые сроки заселить колхозный пруд дельфинами на предмет извлечения из них икры для экспорта. В постскриптуме Санька просил прислать ему соответствующие инструкции по вопросу разведения дельфинов в местных условиях.

Ответ был скор и выдержан в лапидарном стиле:

Санька оскорбился и не ответил. Но письмо прочитала мать и выдала автору «рецензию» в виде хорошего подзатыльника.

— Правильно тебе профессора пишут. Изобретатель нашелся на нашу голову! Лучше бы уроки учил, — поддержала она доктрину академии. — Книжки читай больше.

— А чего читать-то! — надулся Санька. — В библиотеке все книжки уже наизусть выучил… Чем шпынять, ты лучше газету выпиши. «Советский спорт». Да чтобы персонально мне, а не полки в шкапу застилать.

Мать устыдилась и действительно выписала Саньке газету в личное пользование. Теперь Голован мог устраивать громкие читки для своих однокорытников, таких же босоногих джентльменов колхозного происхождения.

— Вот бы нам сетку да хоть пару мячей! — вздыхала Санькина команда, прочитав в газете статью какого-нибудь спортивного обозревателя.

— Эх, нам бы лыжи! — мечтали ребята зимой.

А весной, окончательно распоясавшись и обнаглев, они начинали тосковать о гичках, моторках и каких-то «двойках». Но двойками им приходилось любоваться только в табелях успеваемости, а мяч и лыжи оставались недосягаемой мечтой, ибо задарма их в магазинах не давали.

Одно и то же литературное произведение указало Саньке путь к осуществлению мечты и испортило жизнь председателю колхоза Тимофею Ивановичу. Это была газетная заметка о том, как в одном из колхозов далекого Хабаровского края такие же юные и такие же неимущие спортсмены выпросили у правления артели участок земли и посеяли на нем кукурузу. Весь доход от продажи урожая пошел на покупку спортивного инвентаря.

Прочитав заметку, вся ватага с радостным воем побежала в правление колхоза.

— Так, — сказал Тимофей Иванович, выслушав Саньку без особого восторга. — Как я понимаю, у нас появилось движение «Земля и воля»? Ну вот. Я считаю, что воли вам и без того слишком много дадено. А земли вы не получите. Нечего мне газету под нос тыкать, сам грамотный! Там, в Хабаровском крае, может, и способны такими кусками швыряться, а у нас каждый клочок в деле. Целины нет и не предвидится. Кыш отсюда!

Тогда Санька стал на путь дискредитации председателя колхоза, обзывая его старорежимным помещиком, крепостником и прочими позорными именами, которых набрался в учебнике истории. Произошел конфликт. Дошлый Санька побежал к секретарю парторганизации, а председатель стал умолять пионервожатую Зину Кулябко, чтобы она «пресекла» Саньку и его присных. И каждый остался при своем мнении.

Однажды, когда Наталья Васильевна, мать Саньки, а по совместительству заведующая свинофермой, обедала, а Санька штудировал «Советский спорт», в дверь заглянула свинарка Нюта.

— Васильевна, на ферму! Даная поросится!

Наталья Васильевна, накинув на плечи платок, побежала на ферму, а следом за ней помчался и Санька.

Сделаем небольшое отступление. Речь шла совсем не о той Данае, что флиртовала с золотым дождем. Дело в том, что председатель колхоза обладал тонким вкусом и животных своего хозяйства крестил по особым «святцам» — книге Н. Куна «Легенды и мифы Древней Греции». Так появился бык Зевс, белая телка Афродита, в просторечии Фроська, баран Тезей. Данаей звалась жемчужина фермы — элитная свиноматка. С трепетом и волнением ждали в колхозе большого события: Даная готовилась стать мамашей. И вот этот час настал.

Богиня разрешилась вполне благополучно. Она принесла тринадцать курносых, бело-розовых поросяток.

— А вот этот последыш хиленький, — скорбно сказала Нюта. — И глазками не смотрит. Как бы не помер.

— Да, почти не дышит, — согласился зоотехник. — Жаль малыша. Придется, видно, по акту списывать.

— А может, не приходовать его вовсе? — предложил председатель колхоза.

— Ты зачем здесь? — внезапно заметила Наталья Васильевна вихрастую голову сына. — А ну, марш домой.

Но тот, не обращая внимания на директиву, подошел к Кирееву и громко зашептал ему на ухо:

— Дядя Тимоша, отдайте поросеночка нам. Вы же говорите, он все равно помрет. А мне его жалко. Мы за ним ухаживать будем, может, и очумеет.

— Кто это «мы»?

— Мы: Генка, Федька, Ванюшка, Родька.

— Чего не хватало! — рассердился Киреев. — Надоели вы мне до болячки. То земли им подавай, то поросенка подари… А впрочем…

Председатель подумал немного, потом о чем-то пошушукался с зоотехником и, вздохнув, сказал:

— Ну ладно, Голован Акимыч, твоя взяла. Так и быть, отдадим поросенка. Только, чур, с уговором.

— Хочь целый час вверх торманом стоять согласен! — быстро сказал Санька, недавно выучившийся стоять на голове.

— Вверх торманом нам не требуется, а ты обещай, что больше не будешь требовать у нас земельный участок и дашь нам возможность спокойно соревноваться с другими нормальными колхозами, где нет таких шалберников, как вы.

Скорчив плаксивую рожу, Санька захныкал:

— Ты нас, дядя Тимоша, убиваешь. Мы всю жизнь о земле мечтали.

— Поживете пока безземельными, — твердо сказал председатель. — Больно жирно будет — и участок и поросенок.

Санька покряхтел, поглядел на поросенка, которому уже предсказали неминучую гибель, такого маленького и беспомощного, и сердце мальчишки дрогнуло от жалости. Выбор был сделай.

Так кончилась в жизни Саньки эра борьбы за землю и началась другая эра — поросячья.

Он принес своего приемыша домой за пазухой. По совету матери уложил его в старую заячью шапку и устроил на жительство в теплое место, на припечке.

Утром Голован собрал всю свою компанию и устроил на улице «род веча», где сообщил о случившемся. Его никто не упрекнул в том, что он мечту о земле променял на полудохлого поросенка.

— Конечно, жалко. Все живая тварь, — бабушкиным голосом сказал Санькин адъютант Федька Лопух.

— Выластим. Он у нас будет влоде как общий сынок, — поддержал самый маленький, Родька Желудь. — Сань, а можно, я ему пиложка с капустой плинесу? У нас сегодня пекли.

— Какого «пиложка»! — передразнил Санька. — Ему пока только диетическое питание положено. Вот подрастет — можно будет и пирожка.

Санька выговорил себе полное право протектората над поросенком, но «вече» решило, что жить сын Данаи будет по очереди у всех своих «приемных отцов».

Жизнь Саньки получила новое, богатое содержание. Он до смерти надоел матери всякими расспросами, то и дело бегал к свинарке Нюте за консультацией, а в сельской библиотеке украл книжку «Свиноводство».

В один прекрасный день Голован, вернувшись из школы, вымыл с мылом руки, пригладил мокрой щеткой вихры и отправился с визитом к председателю колхоза.

— Ты зачем? — со страхом спросил тот.

— Дядя Тимоша, дайте свою книжечку с именами: поросеночка окрестить надо.

— Как?! — изумился Киреев. — Неужто еще не сдох?

— С какой радости ему сдыхать? — скромно потупив глаза, ответил Санька. — Я его в тепленькой водичке купаю. Молочком с соски кормлю. У него пузико во-он какое! В таких условиях и вы бы… жили да радовались.

Вздыхая, Киреев вынул из ящика книгу, обернутую в газету, и сказал:

— Только ты гляди, дублей ему не дан случайно.

— Каких дупелей? Я его молочком с соски. А скоро кашу будем давать. Нютка говорит…

— Э-э, голова-капуста! — досадливо поморщился Киреев. — Я говорю «дублей», то есть ты ему не дай имя, которое уже использовано. Понял?

— Не такой уж я недотепа! — презрительно заявил Санька. — Всех ваших наизусть знаю. Козел Вулкан, бык Порфей, овечки-двойняшки Афина и Баллада…

— Ладно, ладно. Шагай отсюда! Книгу, смотри, не запачкай да вечером принеси обратно.

— Как же его назвать? — ломали голову ребята, листая «святцы».

— Горгона! — кричал Федька, тыча пальцем и страницу.

— Сам ты Горгона! — отвергал Санька. — Он у нас мужчина. Хрячок. И потом Горгона злющая и страшная. Не подходит.

— А в этой книжке нету бога по футболу? — спросил маленький Родька, имевший совещательный голос.

— Во! — обрадовались ребята. — Надо ему дать имя со спортивным уклоном.

Начали выяснять, какой бог к чему приставлен, и вскоре установили, что Аполлон, он же Феб, шефствовал над театрами и кружками самодеятельности. Нептун (Посейдон) был приставлен к рыбкам, а Вулкан слыл докой по кузнечному делу. Но футболом на Олимпе, видимо, не интересовались, ибо такой специальности не имел ни один небожителей.

— Хоть бы приблизительного бога найти! — уже в отчаянии сказал Санька. — У самого этого Зевса сыновей и всяких родственников, как собак нерезаных, а для спорта пожалел специально кого-нибудь выделить… Ребята, а этот тип из каких?

На картинке красовался жуликоватого вида парень с крылышками на ногах. Он сидел на камне и смотрел на землю, как бы обдумывая очередную каверзу.

— «Гермес (у римлян Меркурий)», — читал Санька. — Ды-ды-ды. Это все не надо. Ага! Вот. «Гермес — покровитель юношества, атлетов, бог гимнастики; его статуи ставились в пале… страх и гимна… сиях — учреждениях, в которых обучали борьбе, кулачному бою, бросанию диска, бегу, прыганию и т. д.».

— Он! — дружно завопили ребята. — Лучше и не найти!

Так сын Данаи был окрещен Гермесом.

Поросенок, которого теперь ласково звали Геркой, рос быстро и совсем раздумал помирать. Был он розовый, кругленький и очень веселый. Ребята его нежно любили, холили и пестовали наперебой. Но даже он не мог вытеснить из их сердец мечту о Большом спорте. Читая в газете всякие спортивные обозрения, ребята по-прежнему тосковали вслух:

— Эх, нам бы хоть пару мячей да сетку!

— Коньки бы…

— Какей, — несмело пищал маленький Родька.

— Ишь ты! Хоккей ему! — негодовал Санька. — А может, моторку или мотоциклет «Харлей»? Будто не знает, что у нас денег нету…

Прошло несколько месяцев. Однажды мать Сашки вознамерилась отнести Гермесу, который в то время жил у Федьки Лопуха, остатки каши. Войдя в катух соседей, она глянула на поросенка, уронила кастрюлю с кашей и вихрем помчалась в правление колхоза. Вернулась Наталья Васильевна уже с Киреевым. Тот вместе с ней вошел в катух и, увидев Данаева сына, хрипло охнул:

— Неужели… он?!

Перед ним стояло великолепное, огромное животное, выхоленное, с блестящей щетиной. Под могучей шеей свисали тяжелые складки. Сын Данаи благодушно смотрел на посетителей маленькими желтыми глазками. К людям он относился хорошо, так как видел от них только любовь и ласку.

— И… что же? — смутно спросил председатель.

Наталья Васильевна поняла:

— Не знаю, что и сказать, Тимофей Иваныч. Ребята сильно спортом страдают, а нужного причиндала у них нет. Как бы не соблазнились…

Киреев даже застонал:

— Не допущу! Не выпущу!

Егор Алексеич Бородкин эту ночь проводил необычно. Он сидел во дворе, под сенью мусорного контейнера, укутанный в два старых пальто и бабушкину шаль, и наблюдал.

Он наблюдал за своим собственным, недавно приобретенным автомобилем, стоящим чуть дальше мусорников, возле двух тополей.

Почему он принял такое странное решение — торчать во дворе всю ночь? Ведь ему завтра с утра на работу. И недурненькая у него будет эффективность после бессонной ночи! Да и простудиться можно. Схватишь какое-нибудь респираторное…

Но Егор Алексеич сидел возле мусорного контейнера потому, что так было надо. Не для своего удовольствия, а по горькой необходимости. Вот что предшествовало этой необычной ночи.

— Давно моя семья: я, жена и сын мечтали обзавестись автомашиной. Несколько лет копили деньги, записались честно на очередь. В общем, все как положено. И вот, наконец, настал этот счастливый день, — рассказывал Егор Алексеич, — получили мы своего долгожданного «Жигуленка». Цвет строгий и элегантный, называется «бутылка шампанского». Такой, знаете, темно-зеленый. Впрочем, других тогда не было. Мы чуть не плакали от радости.

Но машина — она так просто бегать и возить тебя не будет, она требует больших затрат сил, энергии, всяких хлопот и забот. В общем, в промежутках между радостными возгласами и прочими проявлениями восторга мне пришлось возиться с регистрацией, техосмотром, профилактикой, приобретать номер, обзаводиться всяким инструментом, автокосметикой, чехлами, багажником, ремнями и прочее и прочее.

Как и всякий человек, который в своем уме, я своего «Жигуленка» застраховал на все случаи жизни: на случай угона и на случай попытки угона. На случай повреждения и на случай обкрадывания. И так далее. А также, по совету дотошного человека, оборудовал свою машину противоугонным устройством.

На этом Егор Алексеич сделал паузу. Печально понурил голову. Вытер скупую мужскую слезу. И после этого продолжил свое повествование. Оно звучало мрачно, как реквием.

Однажды ночью обитатели дома, где проживал Егор Алексеич, пробудились от страшных, непонятных звуков. Как будто выла хором целая стая волков. Но откуда могли взяться лесные и давно ставшие дефицитными звери во дворе большого жилого массива?

Двор наполнился перепуганными людьми.

— Кто это воет? Что случилось? — спрашивали одни. Другие порывались звонить в милицию. Третьи убеждали, что это сигнал пожара, а четвертые толковали о том, что так обычно начинается землетрясение.

Но потом разобрались и успокоились. Оказывается, это было бородкинское противоугонное устройство. Сам Егор Алексеич подбежал к своему сокровищу, растолкал толпу и выключил сирену. Настала тишина. Но — о небо! (очевидцы уверяют, что скромный Бородкин выразился куда энергичнее), какая картина представилась его глазам! Взломанный замок, покореженная дверь, глубокие царапины по всему левому борту.

Вздыхая и стеная, Бородкин стоял перед изуродованной машиной вместе со своими домочадцами.

— Ну что ты нюни распустил! — утешала его жена, — получишь страховку и отремонтируешь. Бывает и хуже. Могли совсем угнать машину. Хорошо, что сирена спугнула негодяев.

Но было не очень хорошо.

В Госстрахе Бородкину задали вопрос:

— А откуда вы взяли, что была именно попытка угона? Кто вам это сообщил?

— Помилуйте! — удивился пострадавший. — Зачем же тогда злоумышленник взламывал дверь? Не хотел же он поселиться в моей машине.

— Ну, не поселиться в точном смысле слова. Но, может, он с женой поссорился и хотел там просто переночевать. В гостиницах у нас, сами знаете, полно иностранных туристов, мест не достать, а на дворе холодно… Или вот другой вариант. Он вскрыл машину из любопытства, хотел посмотреть, что там внутри. Или принял ее за свою, ошибся. В общем, сами видите, вопрос неясен. Вот принесите справку из милиции, что была попытка угона, тогда посмотрим.

В милиции Егору Алексеичу задали тот же вопрос:

— Как вы узнали, что была попытка угнать машину?

— Для чего же, по-вашему, была взломана дверь?

— Ну и что? Обычное хулиганство. Машину даже не попробовали отогнать. Ее не сдвинули. Ни на метр.

— Сирена завыла, вот и не сдвинули, — возмутился Бородкин, — какой идиот будет отгонять ревущую машину? При первых же звуках злоумышленник дал тягу.

— То, что дверь поцарапали, замок поломали — это мелочь. Всего дела на пятерку. А для того, чтобы дать вам справку о попытке угона — а это еще нужно доказать, — мы должны возбудить уголовное преследование. А кого преследовать? Неизвестно! Ищи ветра в поле… Нет, не страховой это случай, гражданин. Мы тут бессильны.

Егор Алексеич отправился домой, а дома стал прикидывать в уме — как ему доказать, что машину действительно хотели угнать? И придумал. Недаром он был известным рационализатором на своем заводе.

Вот уже три ночи он провел в засаде, надеясь, что ночной гость обязательно явится еще раз, чтобы запершить свое черное дело, и уж тогда он не улизнет. Конечно, трудно сидеть во дворе ночь напролет. Но ведь поспать можно и после работы. Ведь могут же бодрствовать ночные сторожа! Он даже положил приманку — бросил на видном месте, на заднем сиденье — коньячную бутылку с холодным чаем.

Бдения Егора Алексеича были вознаграждены: злодей появился на четвертую ночь. Был второй час, когда легкая тень приблизилась к машине. Бородкин навострил уши и услышал приглушенный скрежет металла.

«Я тебе ужо поскриплю!» — злорадно подумал Егор Алексеич. — «Ты мне ужо поскрипишь». — Он резко дернул веревку, конец которой сжимал в кулаке. И вдруг тень упала. Послышалось сдавленное кряхтенье.

— Ага! Попался голубок в силок! — Бородкин радостно подбежал к поверженному в прах противнику. Это был добрый молодец с лохматой шевелюрой.

— Давай, космач, знакомиться, — сказал Егор, — я владелец этого «Жигуля». А тебя как звать-величать? Откуда родом? Где прописан?

— Пшел ты, — храбрясь, сказал патлатый и независимо сплюнул в снег.

— Прекрасненько! — сказал Бородкин и поднял над буйной головушкой толстый кол. Лежащий приглушенно взвыл.

— Ага! Не нравится, значит. Тогда, говори: хотел угнать машину?

— На фиг она мне. Других нету, что ли? Вон в соседнем дворе стоит иномарка. Уж я бы лучше ее угнал, если бы хотел.

— Прелестненько. Значит, на фиг. Так и запишем, — и Егор снова поднял свое дреколье.

— Ну, хотел, хотел, — поспешно сказал кудлатый, — а теперь расхотел. Давай, распутывай веревку, хрыч, больше и близко не подойду. И других предупреждю.

— Чудесненько! — сказал Егор, — за это тебе по гроб жизни благодарен. А теперь — вот авторучка и давай подписывай вот эту справку.

— Какую такую справку? — изумился лохмач, — еще чего! На фиг мне подписывать там чего-то…

— И без фига подпишешь, — демонически усмехнулся Бородкин. — Это, красавчик, справка о том, что ты, тут фамилия, инициалы, «действительно намеревался такого-то числа угнать для собственных надобностей машину «Жигули», принадлежащую гражданину Бородкину, номер такой-то, не спросясь его и без его ведома. В порядке нарушения закона о личной собственности граждан».

— Вот чего! — захихикал кудлатый, — это сколько угодно. Он лихо, с закорючкой, расписался, — вот тебе и мое фамилие. Пашка-Печенег. Будем знакомы. Ну, все теперь?

Но Егор Алексеич потребовал:

— А теперь, артист, садись за руль и поехали!

— Ты чего? — перепугался Пашка-Печенег, — я и ездить не умею. Куда поехали?

— Тут недалеко. Давай, давай…

— Дяденька! — заскулил лохматый, — ты меня лучше сам накажи, не вези никуда!..

— Накажу, накажу, — пообещал Бородкин. — Давай, берись за руль. Вот так. А ногу — сюда, ну, поскакали! Э, дурень! Правь во-он туда, где трансформаторная будка… Стоп!.. А теперь — дерни вот эту штучку.

Совсем ошалевший парень повиновался. И… воздух снова огласился ревом сирены.

— А теперь — уваливай, — прошептал Бородкин, — и если ты еще когда-нибудь…

Не дожидаясь окончания фразы, парень помчался, как перепуганный заяц. Выскочил из машины и Бородкин.

— Не подходить к машине! — приказал появившийся милиционер.

Теперь все шло как по маслу. Отпечатков пальцев преступника было сколько угодно.

…В картотеке криминалисты нашли обладателя «пальчиков».

— Да это Павел Филюков! Известная личность. Его работа.

Бородкину выдали справку для Госстраха, и он ушел.

После его ухода криминалисты еще немножко побеседовали между собой.

— Типичный случай попытки угона, — сказал один. — Но вот интересно, Филюков отогнал машину на 62 метра от места стоянки, и лишь тогда сработало противоугонное устройство. Почему бы это?

— А меня удивляет в этом деле другое, — сказал второй, — до сих пор Пашка-Печенег, он же Павел Филюков, только грабил машины. Коврики снимал, приемники вывинчивал. Брал чехлы, рулевые оплетки, колпаки. Особенно любил снимать ветровые стекла. В феврале он за одну ночь на стоянке ЖСК снял одиннадцать стекол! Но машин он никогда не угонял. Он не умеет водить.

— Ну, значит, научился, — зевая, сказал его собеседник. — Надо будет учесть. Занеси-ка эту новость в картотеку…

Долгое время соседи считали меня нелюдимой, необщительной и неконтактной. Это потому, что я и сама ни к кому не ходила и к себе не приглашала. Ну и что? Считаю, что это и не обязательно. К тому же и времени у меня на это нет: днем работа, беготня по магазинам и домашняя возня. А вечером сажусь у телевизора — и общаюсь с целым миром. Чем плохо?

Но вот однажды случилась беда. Телевизор забарахлил. Скажете: знаем, слыхали. А у кого он не барахлил? Нечего сказать, нашла тему.

Но барахленье барахленью рознь. У меня был совершенно особый случай. Думаю, что очень редкий. Если не уникальный.

У меня, знаете, вот как было. Выступает, скажем, по телевидению человек. И вдруг — изображение на экране делится пополам. Голова и половина туловища уезжают в левый верхний угол, а ноги с остатком тела отодвигаются в правый нижний. И в таком непотребном виде певец исполняет классический романс, а деятель науки читает полезную лекцию, не испытывая ровным счетом никаких неудобств. Я даже видела, как два молодых артиста ухитрились в таком положении драться на дуэли. Еще лучше того: хоккеисты ЦСКА забили «Химику» две шайбы в то время, когда вся команда была «вне игры». И судья хоть бы слово сказал! Шайбы были засчитаны.

А я за них за всех переживай!

Два дня переживала, на третий позвонила в ателье.

Скажете: знаем, слыхали. Мастер пришел через месяц.

Но тут я вас ошарашу. Мастер пришел на следующее утро.

— Что у вас? — спросил он. Выслушал. Включил телевизор. Посмотрел и радостно улыбнулся:

— Интересно! — сказал он, и что-то записал в блокнотик. Потом снял заднюю стенку и уставился в утробу моего «Рекорда». Улыбка сползла с его лица. Он помрачнел.

— Неужели так плохо? — с тревогой спросила я.

— Да уж… — неопределенно сказал мастер.

— Вот беда! А ведь совсем недавно купила. И десяти лет не прошло.

— Кого купила? — насторожился мастер.

— Да вот… «Рекорд» этот.

— Кто о чем, — сухо сказал мастер. — А я вам разве о телевизоре вашем что сказал? Неужели у меня, Виктора Дьячкова, ничего больше нет на уме? Я ведь тоже человек, не дизайнер какой-нибудь. У меня, может, свои мечты в голове. Дерзания.

— Извините, — оробела я.

— То-то, «извините», — снизошел он. — Ну, ладно. Попробуем вот тут подкрутить. Думаю, что больше разъезжаться не будут. А если что — позвоните мне.

Подкрутил и ушел.

Виктор Дьячков не обманул. Изображение больше не разъезжалось. Зато по всему экрану пошли волнистые полосы. Все действующие лица как будто плавали в волнах океана. Особенно оригинально выглядели специалисты разных отраслей народного хозяйства, выступавшие с докладами. С интересом смотрелся также профессор, ведущий передачу «Человек и закон»: он вроде бы купался в море, из стыдливости не пожелав снять свой элегантный серый костюм.

Я снова вызвала Виктора. Когда я стала объяснять ситуацию, он меня перебил:

— А я вовсе не за этим пришел. Я пришел потому, что вчерась у вас отвертку забыл.

Тем не менее он посмотрел на волнистое изображение и заинтересовался:

— Ишь… расплавались, — с добродушной улыбкой сказал он. — А вы знаете, хозяйка? Возможно, телевизор тут не виноват. Возможно, где-то поблизости рентген действует. Или зубной врач потихоньку бормашину запустил. А, может быть, какой-нибудь резидент, гадский его нос, в эфир с шифровками выходит. Это надо выяснить. Вы вот что. Вы походите по соседям и проследите, у кого какая аппаратура стоит. А потом, в зависимости от ситуации, и заявляйте. Либо нам, либо на Петровку, 38. Ну, я пошел. Тут в третьем подъезде еще интереснее случай. У них, знаете, изображение с первой программы, а звук — с третьей. Выходит, знаете. Муслим Магомаев и чего-то такое про логарифмы докладывает. А сам руками вот так… и вот так…

И снова черкнув что-то в блокнот, удалился.

Не хотелось мне бегать по соседям, но что поделаешь, если рушится привычный уклад жизни. Как вечер — так и иду. То к одним, то к другим. То за спичками, то за вязальным крючком, то по телефону позвонить, мой вроде не работает. А соседи, по подозревая о моих коварных замыслах, принимала меня приветливо, спички давали без отдачи, просили если что понадобится — заходить еще. А те, что живут рядом, угощали чаем с каким-то черным вареньем, которое снижает давление. Очень милыми и приятными людьми оказались все мои соседи. Так что я была даже рада, не обнаружив у них ни бормашины, ни лазера-мазера, ни летающих тарелок или атомохода. И я снова вызвала Виктора.

Он выслушал мое донесение без особого интереса и начал крутить какие-то винтики. Волны исчезли, но экран снова раздвоился поперек, как в первый раз.

— Понятно, — сказал Виктор. — По второму кругу пошли. Ничего нового больше этот «Рекорд» не покажет… Вы вот что, хозяйка. Вы этот телевизор куда-нибудь девайте, а себе купите новую модель. Цветную. Вот увидите, совсем другая жизнь настанет. Сразу разберетесь — какие футболки на «Спартаке», а какие на «Кайрате». Или, к примеру, возьмем передачу «В мире животных». Все становится на свои места. Я, например, только через цветной телевизор узнал, что обезьяны бывают сиреневого цвета, а бегемоты — зеленого и голубого… Ну, я пошел. Дом ваш большой, и у всех телевизоры портятся. Между прочим, бывают случаи гораздо интереснее вашего. Да. Вот тут у одних пенсионеров каждый человек на экране показывается в трех экземплярах. Скажем, выходит сразу три Аллыпугачевых. Если дуэт — то сразу шесть человек вам поют. В театре такого не увидишь. А уж когда выступает «Орэра» — то на экране и места не хватает, такая получается толчея. А у одних молодоженов телевизор заграничный, капризный. Он только тогда работает, если его кверху тормашками поставить… Ну, пока.

Покупку цветного телевизора пришлось отложить, я уехала в отпуск. А, вернувшись, снова позвонила в ателье и попросила к телефону Виктора Дьячкова.

— А он у нас больше не работает, — ответила сотрудница. — Он ушел.

— Куда ушел? — спросила я.

— Кто его знает! Говорят, что сидит дома и книжку пишет. О том, какие бывают искажения на экранах. Я, говорит, набрал материалу, пока у вас работал, а теперь займусь творческим трудом. Такой оказался прохиндей. Жалоб на него поступило — миллион. И вы, небось, с жалобой? Не надо, мы вам другого мастера пришлем.

Такая попалась обязательная девушка!

На другой день пришел другой мастер. Спросил булыжным голосом — на что жалуюсь. За шесть минут исправил мой телевизор и испарился, оставив квитанцию.

Много времени прошло с тех пор. «Рекорд» мой больше не балуется, но включаю я его редко.

Теперь у меня в нашем доме появилось много знакомых и даже друзей. Есть куда пойти вечером. Меня приглашают то на семейные торжества, то просто на чашку чая. Да и ко мне забегают частенько. За спичками. За дрожжами. А то и просто так, на огонек. Жизнь моя стала не в пример содержательнее и веселее.

И за это я должна выразить свою благодарность Виктору Дьячкову. Ведь если бы он сразу исправил мой телевизор и не дал мудрого совета «пошуровать у соседей», я бы так и осталась сидеть в своем раковине, как улитка, и ежевечерне одиноко пялилась бы на голубой экран, который, если как следует разобраться — вовсе даже и не голубой.

…Спасибо вам, Виктор Дьячков! Спасибо, мастер!

Во всех уважающих себя газетах, журналах и еженедельниках первого января обязательно появляется новогодний юмористический рассказ или рассказик. И в нем обязательно приводится какое-нибудь смешное и забавное происшествие.

Поразмыслив здраво, я пришла к заключению, что авторы таких опусов (в том числе и я) занимаются прямым, открытым и бессовестным очковтирательством.

Ведь всем известно, что новогодние материалы сдаются в газету, если автор не звезда и не тянет резину, примерно за неделю. В тонкие журналы за два месяца, а в толстые даже за полгода. Спрашивается, о каких новогодних событиях может идти речь? Ясное дело, только о прошлогодних. Или же — что не лучше — автор притащил в редакцию нахальную побрехушку, которую высосал из пальца.

И у меня возникла идея кончить с этой безобразной традицией и ввести другое правило — неукоснительно точно описывать подлинные новогодние события по горячим следам, то есть начиная с первого января и до следующего праздника, скажем, до 23 февраля. И так далее.

Авторам опасаться нечего, потому что никогда и никто не выдумает такой глупости и нелепости, какую может преподнести нам сама жизнь.

А кто со мной не согласен, тем в доказательство я поведаю подлинную историю, которая произошла в ночь на прошлый Новый год.

Итак, 31 декабря. Вечер.

Один из новых микрорайонов.

Дом повышенной этажности.

Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.

Милая, симпатичная семья Ахеевых. Почти новоселы — поменялись сюда в июне. Бабушка Анна Пантелеевна, папа Алексей Ильич, мама Алла Трофимовна и пятиклассник Боря. На встречу Нового года Ахеевы пригласили из другого нового микрорайона своих бывших соседей — Александру Ивановну и Николая Васильевича Фешиных с их сыном — приятелем Бори — Маратиком.

Вечер начался нормально и благополучно. Мужчины всех возрастов, как водится, уселись у телевизора. На экране мелькали красивые лица артистов и певиц. Женщины на кухне, уподобляясь плотникам, пилили, строгали и рубили всякую всячину на салат. А бабушка до блеска натирала яблоки «джонатан» и укладывала их в вазу покрасивее.

Наконец, хозяйка известила, что все готово и можно садиться, проводить старый год.

— Вот еще досмотрим образцовских кукол, — сказал Ахеев. А гость подошел к столу и начал вслух восхищаться сервировкой:

— Ах, какая селедка! Симфония, а не селедка. Это же надо — так разделать. А еще я, к своему восторгу, вижу грибы.

— Грузди своего сбора и посола, — гордо сказал хозяин.

— Да. Теперь это модно, — поддержала разговор Александра Ивановна. — Мы на балконе помидоры вырастили. И лук.

— А я, знаете, хочу арбузы попробовать. Посадить в комнате, а как потеплеет, — высадить на лоджию. А то их всегда зелеными продают. Мои новые соседи говорят, что они на даче виноград развели. И ведь растет, подлец!

— А может, врут? — посомневался Фешин.

Неожиданно мигнул свет. Мальчишки радостно завопили.

— Привет! — сказал Алексей Ильич.

— Это ничего, — сказала бабушка. — Нынче все елки с электрическими лампочками. Нагрузка большая. Вот оно и мигает. А были бы со свечками, не мигало бы. Ничего. Сейчас оно зажгется.

— Безобразие! — сказал Фешин. При этих его словах свет погас совсем. Начались всякие тревожные восклицания и предположения.

— Люди! — закричал Боря, глянув в окно. — Не огорчайтесь! Не только у нас, у всех кругом погасло! Во всех домах!

— Тьфу! — сказала бабушка и ушла в свою комнату укладываться спать.

— Баб! Когда просветлится, я тебя разбужу! — пожалел ее внук.

— Еще чего! Не надо разбужать, — отвергла бабушка. Через минуту все услышали, как она захрапела.

— Так и будем в темноте сидеть? — оскорбленно сказала Фешина. — Хорошенький Новый год. Лучше было у нас устроить. А вы уперлись: к нам, к нам!

Вдруг Алла Трофимовна застонала:

— Ай, какой кошмар! Это ужас! Ой-ей-ей!

— Ты чего, жена? Какой еще кошмар? Ну, чуточку посумерничаем. Не беда.

— Самый настоящий кошмарный кошмар. Холодильник размораживается! А там за-за-заливное из су-су-судака-а… Оно ж не застынет!

— Ну и пес с ним. Съедим его вроде бы ухой. В жидком виде.

— А лимонное желе тоже будешь ухой есть? А пломбир?

— Провались они все! И телефона нет, никуда не позвонишь, не узнаешь, надолго ли эта преисподняя, — сказал хозяин, включая транзистор. — Эге! Уже скоро одиннадцать! Скорее, прошу за стол!

Немножко бил свет из окна, от заснеженной улицы. Но все равно ужинать было очень неудобно: на вилку все время попадало не то, что хотелось. А главное — никак нельзя было наливать.

— Люди! — закричал смекалистый Боря. — У бабушки в ящике есть свечки. Сам видел. Я сейчас принесу.

Он ощупью пошел в бабушкину комнату, попутно свалил горшок с цветком «Девьи грезы» и с торжеством притащил с десяток мелких желтых свечек.

— Давайте сядем традиционно, — предложил Ахеев. — Боря, ты на свое место, а вы, Николай Васильевич…

— Еще чего придумаешь! — рассердилась Алла Трофимовна. — В темноте детей перетаскивать. Лучше зажги свечи.

Зажгли сразу четыре штуки. И сразу стало как-то зловеще и страшно. Как будто вокруг стола сидели привидения.

— Замок Броуди, — сказала хозяйка.

— Рыцари круглого стола, — выдал начитанный Маратик.

— А знаете, это даже интересно, — преувеличенно бодро заявил хозяин. — Как в Лондоне. Там, говорят, свечи в моду вошли.

— Чем это так странно пахнет? — потянула носом Фешина.

— Похоже на ладан. Будто панихида.

— Точно! — подтвердил Боря. — Эти свечки религиозные. Их бабушка из церкви принесла и возле икон зажигает.

— Леший их побери, — старался замять тему Ахеев, — как я буду шампанское открывать? Уже без десяти…

— Елки-палки-печки-лавочки, — ввернул Фешин, — сейчас самые интересные передачи по телеку, а мы тут, как кроты какие…

— Как черви слепые живут! — подхватил Маратик. — Ни сказок о вас не расскажут…

По радио рассказывали что-то радостное и обнадеживающее. Хозяин, окатив пеной рядом сидящих и собственные брюки, все же ухитрился наполнить бокалы шампанским.

Начали бить куранты.

— С Новым годом! Ур-ра! — закричали все и, чокнувшись, выпили. Налили по второму, чтобы не выдохлось. Хозяйка, нарушив ритуал, принесла десерт — торт «Осенний вальс» и фрукты.

— Тишина какая, — умиленно сказала она, ставя блюдо и вазу на стол. — А то как праздник, весь дом трясется трясом. Над нами квартира — там всегда будто танки приступом идут — грохот от каблучищ. А как петь начнут, ревом рев стоит.

— Ну, какой идиот в темноте станет петь и плясать?

— Позвольте, а почему у меня в бокале лимонад? — удивился Фешин. — Где мое шампанское?

Оказалось, что шампанское, перепутав бокалы, выпил его собственный сын. С непривычки, он теперь сидел, пяля глаза на окружающих, и хихикал.

— У меня от этого лимонада почему-то в носу кисло, — сказал он, пытаясь разобраться в сложных, обуревающих его чувствах.

— Еще этого не хватало! — возмутилась Александра Ивановна. — Как теперь везти домой пьяного ребенка? Допраздновались.

— С Новым годом, с новым счастьем! — сказал диктор.

— У нас еще, слава богу, благодаря бабушке свечки есть, — рассудительно сказал Боря. — А в соседних домах темно…

— Боря, угости Маратика тортом, — встревоженно сказала мать, — а еще лучше — идите в ту комнату и играйте в бильярд.

— Ты явно не в себе, мать, — сказал ей муж. — В темноте они себе глаза киями повытыкают.

…Свет загорелся где-то около двух часов, когда уже все спали, улегшись где попало.

Через несколько дней выяснилось, что свет погас по уважительной причине. Оказывается, к электролинии подключали еще два новых незаселенных дома. И эту операцию нужно было провести так, чтобы она вошла в план истекающего года. Иначе у кого-то «летела прогрессивка».

Правда, как строители ни старались, все же подключить новые дома не удалось. Даже ценой затемнения всех остальных домов микрорайона.

Ну, что ж. Кого тут винить? Люди ведь хотели как лучше. Не со зла же они, в самом деле.

И Ахеевы успокоились. И жалобу не писали. Правда, купили толстых, хороших свечек. Но Алла Трофимовна сказала:

— Нет уж. Мы бросимся теперь встречать Новый год куда-нибудь в старый микрорайон. Где уже нет никакого строительства.

— Ура! — крикнул я, стоя с женой на пороге новой квартиры. — Ура!

— Ура-то ура, — сказала жена. — Да в окне дыра. Видишь, уголок стекла отбит.

— Пустяки! — беспечно сказал я. — Сейчас пойду и вызову стекольщика.

— Пустяки! — сказал и бригадир отделочников Демидов. — Гаврилыч, ты сейчас свободен? Бери свой причиндал и сделай гражданину стекло в… В какой вы квартире? Сорок девятой? Вот туда.

Покладистый Гаврилыч взял свой ящик, новое стекло и в один момент привел окно в порядок. Но в последний момент зацепил какой-то острой железякой по стене и отодрал кусок обоев.

— Пустяки! — сказал он. — Возьмите лоскуток обоев двадцать на двадцать и заклейте. Есть у вас картофельная мука? Я пошел к бригадиру.

— Чертовня! — сказал он. — Таких обоев уже нету. А есть зеленые.

— Зачем мне зеленые! — возмутился я. — Вся комната кремовая, а тут будет зеленая латка.

— Подумаешь, — вяло сказал прораб. — Некоторые даже нарочно делают. Видели в сто пятой? Каждая стена имеет свой цвет. А прихожую черной бумагой оклеили. Парень там поселился. Модерняга. А как приехали отец с матерью, они ему показали модерн. Снова все ободрали. Мы, мол, не хотим в гробе жить… Так, может, вам черные дать?

Черные я тоже не хотел.

— Э, и делов-то! — воскликнул бригадир. — Купи обоев по вкусу на всю комнату, и мы тебе живо обкатаем.

Я купил другие обои.

— Во! Еще лучше раньших, — похвалили мой вкус обойщики. — Где брали?.. Ну, вы идите погуляйте, а мы тут за момент…

И верно. Не успели мы с женой вернуться с рынка, все было облеплено новыми обоями. Я восхищался, задрав голову.

— Анюша, не правда ли, здорово?

— Очень, — прошептала жена. — Но что они сделали с полом!

Я поглядел и опечалился. Весь свежий паркет был в буграх и выбоинах…

— А ты куда глядел? — обрушился на меня бригадир. На правах старого знакомого он перешел со мной на ты. — Надо было застлать полы-то. Тут ведь не балерины ходили, а другие люди. С грубыми ногами. И обувь на них соответственно. Грубая обувь…

— А что теперь? — прошептал я, бледнея.

— Известно, — сурово сказал бригадир. — Циклевать требуется. Никуда не денешься. Погнались, понимаешь, за свежими обоями, за модой. Вот теперь и вертитесь. — Видимо, Демидов запамятовал, что дело было не в моде.

Услыхав об этом, жена сказала, что переезжать обождет. Лучше она с детьми пока поживет у мамы, а я пусть тут побуду.

Я промолчал.

Пришел веселый циклевщик в синем элегантном комбинезоне, назвался Митей.

— Уж я вам сделаю в лучшем виде. У нас работа чистая, — сказал Митя. — А вашу раскладушку в кухню перебазирую. И чемоданчик тоже. Пусть пока там постоят. После я сам обратно перетащу. Идите, идите. Вам же на работу надо. Я понимаю.

Жена уехала к маме, а я пошел на работу.

Вечером все было готово.

— Ну как? — самодовольно спросил Митя.

Полы действительно были чудесные.

— Теперь натереть только. Хотите, я вам их лаком покрою? Будут, как атлас.

Я задрожал.

— Не надо, Митенька, лаком. Скользко будет. Мы его лучше скипидарной мастичкой. Или «гаммой».

— Счастливо вам тут жить! — сказал Митя, уходя.

Только после его ухода я заметил, что он, перетаскивая раскладушку, ободрал краску с кухонной двери.

— Слушьте-ка, сорок девятая, надоели вы мне до озверения! — сказал бригадир. — Ведь сколько я с вашей квартирой нянькаюсь? Прямо отупел весь. Ну чего вам еще надо? Проциклевал? В лучшем качестве? Так чего вам? Я сказал, чего мне.

— И что вы на циклевщика мотаете? Он же комнату работал, не кухню. Зачем вы его в кухню пускали? Зачем, я спрашиваю. Прямо, как маленькие дети, эти жильцы. Ну никак за ними не уследишь.

Я молчал.

— Ладно, — смягчаясь, сказал бригадир отделочников. — Маляры уже ушли на соседнюю стройку. Придется оттуда приглашать. С ума сойдешь тут с вами. Колер-то какой у вас в кухне? Салатный. Подберем.

Утром меня разбудили две молодые разбитные девушки-маляры. Они сначала спросили, не я ли буду актер Лановой. Потом сели завтракать.

— Ну что вы тут вертитесь? — сказала та, что постарше. — Шли бы себе. Не беспокойтесь, сделаем лучше, чем была.

— И кто только красил вашу дверь, руки бы оборвать! — поддержала другая. — Лупится, как картошка. Вот мы сделаем — ничем краску не отдерешь. Только разве рубанком откарябаешь.

Я поехал к теще: захотелось повидать жену и детей.

Вернулся в понедельник вечером. Дверь была окрашена замечательно. Ровно, гладко, без потеков. Но когда я опустил свой взор, в глазах у меня позеленело.

Позеленело не в переносном смысле. В прямом.

Пол в кухне, покрытый прекрасным светло-серым линолеумом, теперь был густо испещрен крупными кляксами. Той же краской, что была покрашена дверь.

Думаю, что в тог момент я был похож не на Ланового. Скорее, на Габена.

Я не стал ничего говорить бригадиру Демидову. Я взял его за руку и привел в квартиру.

— Это что же вы сделали? — закричал он. — Подумать только, не успел въехать, а всю кухню изуродовал. И что за люди! Ведь эту краску, хоть зубами грызи, не ототрешь. Тут, брат, циклевать нельзя.

Я заплакал.

— Гляди, еще и обижается, — сказал Демидов. — Ну ладно. Ты вот что. Я тебе пришлю…

— Нет! — в ужасе завопил я. — Никого больше не надо. Не пущу! Вот на пороге лягу, и только через мой труп.

— Да не шуми! — снисходительно сказал Демидов. — Чего ты разорался? На пороге он, видите, ляжет. Не хочешь — не надо. Сам попробуй почистить.

Я испробовал все. Скипидар и ацетон, всякие растворители и разбавители, пемзу и наждак, соду и спирт и добился только того, что у меня растворились ногти на руках и слезла кожа с колеи.

— Пижон ты, — дружески сказал Демидов. — Теперь другого выхода нету, как менять…

— Квартиру менять? — тупо спросил я, отколупывая с рук засохшие ошметки кожи.

— Не-ет, зачем квартиру. Линоль менять. Хочешь, я тебе пришлю… ну, ну, чего ты! Кидается, как овчарка. Не хочешь — сам перестели. Смеряй площадь и по смерку купи линоль. Этот отдери, навари вару или смолы. И клей себе. Пустяки.

…Через два дня я получил приглашение в отдел распределения жилой площади. Пошел.

— Дорогой товарищ! — с доброй улыбкой сказал мне заведующий отделом. — Вы как будто жаловались, что у вас тесноваты подсобные помещения. Кухня вроде маловата. Ванная узка, и негде поставить стиральную машину. Так вот, есть возможность обменять. В той же секции освобождается квартира номер шестьдесят пять. Там и кухня и коридор побольше. И ванная пошире на две метлахских плитки. Только в той комнате, что побольше, есть маленький дефект: трещина на потолке. Но это пустяки. Вам ее в один момент заделают. И если вас устраивает…

— Что вы! — невинно глядя на него, сказал я. — Никогда в жизни я не жаловался и никуда больше переходить не намерен. Я, знаете, к этой квартире как-то привык. Помните, у Маяковского: «И полуживую вынянчил»? Ну, пока. Я пошел домой.

И пошел, оставив его в некоторой растерянности.

…Я думаю, что в общем-то отделочники — ребята хорошие и уважают труд своих смежников. Это только мне не повезло. Знать, родился я в недобрый час.

Мальсаг никогда не возлагал особых надежд на эту девочку. Хотя и родилась она первого мая, в самый праздник. Имя ей дали тоже не особенно красивое: не Хава или, скажем, Бика, а попросту Белита. Но отец все-таки любил ее.

— Ладно уж, пусть живет, — говорил он добродушно. — У меня, кроме нее, еще три сына, Алаудин, Балаудин и Салаудин. Вот они — моя надежда, они, надеюсь, прославят нашу семью. А, возможно, и весь аул. А девчонка — что? Выйдет замуж — и все.

Подумав, он добавлял:

— Конечно, если бы я не был передовой, то мог бы взять за нее калым. И немалый. А поскольку я передовой, то брать калым мне не полагается. Тем более, что жена моя тоже передовая: она первая из женщин аула надела пальто.

Чтобы пояснить эти слова — скажу несколько слов.

В те времена, о которых вел речь старик в рассказе, и далее несколько раньше, для женщин этой небольшой кавказской республики надеть пальто было таким же смелым поступком, как для женщины Средней Азии — снять паранджу.

«Женщину должна греть ее горячая кровь» — сказал пророк. И на основании этого эгоистического установления бедняжка и зимой щеголяла в одном платье, прикрыв голову и плечи шалью. Поэтому стоит ли удивляться тому, что в те времена одним из самых серьезных политических мероприятий была кампания «Пальто горянке!»

Увидев в магазине хорошие теплые пальто с меховыми воротниками, причем очень дешевые, да еще в рассрочку, жена Мальсага Маржан живо сбегала домой за деньгами и тут же, в магазине, оформив надлежащим образом документ о рассрочке, она облачилась в пальто.

— Пусть пророк сам разгуливает в ситцевой рубашонке, если ему нравится, а то и нагишом, — заявила она пораженным ее поступком товаркам, — там, в раю, небось, нет ни снега, ни мороза. Ему легко болтать. А я больше не хочу мерзнуть. Да и вам не советую.

Односельчанок не пришлось долго агитировать, они быстро смекнули что к чему и помчались в магазин. Пророк, конечно, уважаемая личность, но нужно все-таки успеть выбрать пальто получше. Маржан, небось, забрала самое красивое.

И не только по этой причине слыла Маржан передовой. Они с мужем в свое время одними из первых вступили в колхоз и без препирательств отвели туда своих двух буйволов. И сыновей отдали не в медресе, а в советскую школу.

Надо сказать, что сыновья Мальсага и Маржан со временем оправдали чаяния отца. Алаудин стал знаменитым хирургом, Балаудин инженером-изобретателем, а Салаудин — прославленным бурильщиком. Все трое частенько попадали в газеты. Жили братья в Грозном, обзавелись семьями. С родителями же осталась одна Белита, которая еще бегала в сельскую школу. Отец против ее учебы не возражал: во-первых, он был передовой, а во-вторых, она могла читать ему заметки, в которых прославлялись подвиги ее прославленных братьев.

Но ежегодно, что бы там ни было, а все три брата с семьями на Первое мая обязательно приезжали в аул к родителям. Здесь они проводили праздники, заодно торжественно отмечали день рождения сестренки.

В один из таких приездов братья сказали отцу:

— В этом году Белита кончит школу, куда ее тогда девать?

— Как куда? — вытаращил глаза старик. — Замуж выйдет, или на работу устроим. Хватит с нее и семи классов, девчонка она без особых способностей, ни врачом, ни ученым она не будет. Ей бы только песни петь да на гармошке играть.

— Но ведь ты передовой человек! — сказал Алаудин.

— Первым в колхоз вступил, — поднажал Балаудин.

— Люди скажут, Мальсаг единственную дочь не захотел доучить до среднего образования, — поставил точку Салаудин.

— А что, я ей здесь академию построю, что ли? — обозлился отец.

— На это у тебя денег не хватит. (Алаудин.)

— А зачем, когда в городе техникумы есть? (Балаудин.)

— И даже институты. (Салаудин.)

— А жить она будет у меня! — сказали хором три брата.

Так Белита переехала в город и поступила в педагогический техникум. Но отец, как и прежде, не возлагал на нее особых надежд.

— Ну, хорошо, будет она учительницей, а если очень постарается, то, может быть, и кассиршей в универмаге. Выше этого ей не взобраться. Ладно. Но вот что мне не нравится, несерьезно она учится, бумагу портит. Я сам видел: пишет посередине тетради, а вокруг много места пустого оставляет. Нехорошо. Вы же знаете, я не скупой. Вон ей купил заграничную ручку, дорогую, в коробочке. Пусть пишет. Но баловаться-то зачем? Уже взрослая ведь. Говорю ей, а она только смеется.

Братья выслушали эту речь, поглядели в тетрадки сестры и дружно сказали отцу, что Белита пишет правильно и что, если хочешь стать кассиршей, то писать нужно именно так.

Но они не сказали отцу, что кроме этих законных тетрадок у нее были и другие, куда она переписывала из разных книжек особенно понравившиеся ей стихи и песни. Скажи старику, а он встревожится, и как бы не забрал девчонку обратно в аул.

На следующий год после этого разговора, весной, неожиданно прикатил на машине Алаудин.

— На этот раз будем праздновать у меня, я квартиру новую получил. Собирайтесь, отец и мать! Да поскорее…

Старик немножко, для порядка, поворчал, что, мол, вот придется еще несколько километров трястись в машине. Но все-таки согласился. Маржан, с помощью соседского мальчишки обезглавила несколько индюков и гусей, напихала в глиняный горшок буйволиного зеленоватого масла, которое, как известно, гораздо вкуснее коровьего, прихватила мешочек жареной кукурузной муки для халвы и галушек.

С этими гостинцами бабка еле уместилась на заднем сиденье, а Мальсаг уселся рядом с сыном и всю дорогу рассказывал ему о колхозных делах.

…Вот и большой дом на Первомайской улице, где теперь поселился Алаудин. Высадившись и поздоровавшись с невесткой, старик первым делом приказал приготовить ему ванну, а искупавшись, принялся трезвонить по телефону другим сыновьям.

— Ва-а-а, Балаудин, — орал он в трубку. — Я приехал! И старуха тоже. Вы придете завтра? Твоя жена любит домашнюю халву? Хорошо, старуха изготовит… Ва-а-а, Салаудин! — звонил он другому сыну. — Мы со старухой приехали! Нас привез Алаудин на своей машине. Сейчас она не может, она варит индюков. Твоя жена любит плов? А галушки с чесноком? Хорошо, сделаем.

Закончив телефонные переговоры, Мальсаг сконфуженно посмотрел на Алаудина:

— А где «коза»? — спросил он, — я совсем про нее забыл. А ведь старуха купила ей башмачки, самые модные. Они без пяток, а спереди тоже ничего нету. Придет? Ну, очень хорошо. Знаю, что не пропадет. Куда она денется…

Старшая сноха Нурбика и Маржан в этот день совсем с ног сбились. Надо же такую артель накормить и напоить. И каждого угостить его любимым блюдом. А они как на грех все любят разное. Вот тут и крутись!

Но, однако, управились они к вечеру полностью: старуха готовила национальные блюда, а сноха занималась европейской частью стола: делала салаты, заливное, винегрет и прочую чепуху, испекла торт «Наполеон», который очень любили детишки всех троих братьев.

Старик же в это время осматривал квартиру. Холодильник «ЗИС» не вызвал у него восторга.

— Нет, это все же маленькая вещь. Туда даже барашек не поместится. А как запихать туда кадку с сыром? Вот если бы он был такой большой, как в станционном буфете — еще туда-сюда.

Зато телевизор привел его в восторг. Как только начались вечерние передачи — он уже шлепнулся в кресло и с неослабевающим интересом смотрел все подряд. Даже ужинал он не отводя глаз от экрана и по этой причине облил жирным соусом свой новый бешмет, за что получил тычка от старухи, которая оставалась совершенно равнодушной к замечательному фильму «Развитие оленеводства в Якутии». Старик уснул лишь тогда, когда дикторша пожелала всем спокойной ночи, пообещав на завтра большой праздничный концерт.

Настал день Первомая. Братья с женами отправились на демонстрацию, но Мальсаг отказался наотрез.

— У меня ноги болят от асфальта, — придумал он, — я лучше здесь буду демонстрацию смотреть, по маленькому кино.

И снова угнездился перед телевизором.

С демонстрации семейство вернулось уже с Белитой и всеми остальными. Сели обедать. На отсутствие аппетита никто не жаловался, и вскоре от индюков остались лишь кости и воспоминания. Отдали должное халве, галушкам, плову и другим яствам. После обеда Белита сказала, что она уйдет ненадолго, но вечером они ее снова обязательно увидят. Так и сказала:

— Вы меня вечером увидите.

При этих словах Алаудин засмеялся, а Балаудин и Салаудин переглянулись, но ничего не сказали. Старику же было не до этого: он уже смотрел фильм «Русский музей».

Вечером к старику подсели и остальные члены семьи: никто не хотел пропустить праздничный концерт. С удовольствием посмотрели танцы в исполнении народного ансамбля, послушали певцов и музыкантов.

— А сейчас, — сказала дикторша, появившись на экране, — перед вами выступит молодая поэтесса Белита Мальсагова. Она прочтет вам свои последние стихи. Это — ее подарок родной республике. Кстати, товарищи, поздравим Белиту особо: ведь сегодня ее день рождения, она родилась первого мая. Ей сегодня исполняется ровно двадцать лет.

Мальсаг сначала даже не понял, о чем шла речь и ничему упоминали имя его дочери. При чем тут она?

И лишь когда на экране появилось лицо Белиты и она начала читать стихи, — он уразумел — в чем, собственно, дело. Первые минуты он от волнения плохо слышал, а вместо лица, такого знакомого, ему мерещилось какое-то светлое пятно. Но потом старик пришел в себя и сидел не шевелясь, стараясь не проронить ни слова. В отличие от него Маржан выражала свой восторг довольно бурно: она подпрыгивала на стуле, хохотала, шлепала себя по коленкам и восклицала в особенно, по ее мнению, интересных местах:

— Осто-оберла![1]

А Мальсаг слушал молча.

Последнее стихотворение все слушали молча. В нем Белита благодарила за свое счастье Родину, своих земляков, и, наконец, учителей и друзей. А в конце слова благодарности были обращены к ее семье — братьям, отцу и матери.

Мальсаг вдруг раскашлялся, вынул платок и стал протирать свои очки.

Передача кончилась. Старик еще некоторое время сидел молча. Потом, обернувшись к сыновьям и невесткам, он с торжествующей ноткой в голосе сказал:

— Ну, вот! Не говорил ли я вам, что когда-нибудь эта девчонка принесет нам славу?

— Мне помнится, отец, что ты говорил другое, — попытался восстановить истину Балаудин.

— Может быть, может быть, — охотно согласился Мальсаг. — Ну и что? Разве я не могу ошибаться? Что я, не человек, что-ли?

И как бы про себя добавил:

— Да что же она не идет? Я попрошу, чтобы она здесь, дома, еще раз рассказала нам свои стихи. Я их не совсем запомнил.

— Все бы хорошо, — сказала Алина, услышав, наконец, от Антона «а давай-ка поженимся», — но вот фамилия твоя…

— Дело не в фамилии, а в человеке, — философски заметил Антон. — Бывают фамилии и хуже. Я вот знаю одного крупного руководителя, так его фами…

— Я не за крупного руководителя выхожу. Но не желаю, чтобы меня называли «Алина Свинина». На всю Кукановку срам!

— А мы поставим ударение на последнем слоге, — безмятежно заявил Антон. — Будешь не Свини́на, а Свинина́.

Алине ужасно захотелось немедленно «поставить ударение» на шее жениха. Но… то, что дозволено жене, не дозволено невесте. Приходилось искать другие аргументы.

— Подумай о детях! — с надрывом сказала она.

— Ка… каких детях? — изумился Антон.

— Как это каких? Наших с тобой, конечно. Как их будут называть в садике? А в школе?!

Антон широко улыбнулся:

— Ну… Мальчишку определенно будут дразнить свиненком или окороком. А девчонку — сарделькой. Ха-ха!..

— Ты садист! — взвизгнула Алина. — Если так — ищи себе другую Свинину.

— Аленька, я же пошутил! — оробев, сказал Антон. — Ну, скажи, что ты предлагаешь?

— Примешь мою фамилию: Антон Сангурский! Чем плохо?! Звучит?

Антон согласился, что звучит. И в пгт Кукановке появилась молодая семья Сангурских.

Но вскоре она почему-то распалась. Причины я не знаю. Если вам так уж необходимо — пойдите в народный суд, и, покопавшись в бракоразводных делах, подберите причину сами.

Интересно то, что Антон остался Сангурским, не пожелав вернуть себе добрачную фамилию. «Что мне, сто раз документы переделывать?» — резонно заявил он. Алина же сказала: «Фиг с ним. Меня не убудет».

Дальше события развивались так.

Антон женился вторично. На парикмахерше Зое.

— Зоя Сангурская! Звучит, — воскликнул Антон с интонацией Алины.

Вышла замуж и Алина. Ее новый супруг свою фамилию Квач охотно сменил на фамилию жены.

— Филипп Сангурский! — самодовольно заметила Алина. — Оч-чень красиво…

Что было дальше с Квач-Сангурскими неизвестно. А вот с Антоном дело обстояло довольно необычно. Зоя сказала, что он зануда и ушла от него к завмагу с вполне нормальной фамилией Шуликов. Но несознательные жители Кукановки постоянно ошибались и называли его «Жуликов».

— Мы их обставим, Яша, — утешала его Зоя. — Возьми мою фамилию. Звучно и эстетично — Зося и Ян Сангурские.

Прошло около двух лет. Антон Сангурский получил отдельную квартиру и, естественно, женился, на учительнице музыки Мальвине Шахмахер. Конечно, она приняла фамилию мужа, хотя и ее собственная звучала довольно оригинально.

На этом этапе мы потеряли и Алину, и Антона. Что с ними сталось потом — неизвестно.

…Но ведь рассказу нужен конец! Это только очень модерновые литераторы «футуро» пишут произведения без конца, предоставляя читателю возможность додумывать и приделывать к шедевру конец по своему вкусу.

Зато у нашей маленькой истории даже два конца.

Первый конец. На новогоднем балу в Кукановском доме культуры, кружась со своей супругой «в вихре вальса», Вася Кулибаба заметил стоящего у буфета своего старого однокашника и шепнул жене:

— Валька, я сейчас тебя познакомлю со своим корешком. Артик — отменный парень.

— А как его полностью? Артикул? — осведомилась жена.

— Какой артикул! Артур его звать… Сейчас я его приволоку.

Через минуту притащил, придерживая за рукав:

— Знакомьтесь! Это мой старый друг Артур Топор.

Артур неожиданно побагровел и сдавленным голосом возразил:

— Я давно не Топор. Я ношу фамилию Сангурский. По жене.

— Да вы что, Артур! — крикнула Валя, — но ведь мой муж… Кто он, по-вашему?

— Как кто? Известно, Вася Кулибаба.

— Фиг тебе Кулибаба, — мстительно сказал Вася. — Это не ты, а я Сангурский. По жене.

— Каким же это образом? — подозрительно посмотрела на друзей Валя. — А ну, братья Сангурские, давайте разберемся… Значит, так. Мой первый муж был…

Ревизор Губанов был славой и гордостью Степкинского района. Никто не умел так ловко схватить за лапу ворюгу, норовящего забраться в государственную мошну. Говорят, что Губанов мог с закрытыми глазами, на ощупь, отличить настоящий документ от липы, а с открытыми — безошибочно по лицам определял: кто любитель списывать по актам хорошую продукцию, кто имеет склонность к припискам, а кто дока по взятке.

Благодаря таким качествам этот щупленький пожилой человек был грозой очковтирателей, мошенников и хапуг всех мастей и рангов. Матерые, покрытые шрамами от меча Фемиды жулики предпочитали вить себе гнезда в любой точке земного шара, минуя Степки.

О растратах и хищениях в Степках почти забыли, и местные блюстители закона скромно пробавлялись делами о мелком хулиганстве и краже белья с веревок. Районная милиция, имея массу времени на тренировку, вышла по футболу на первое место в области. Молодой следователь от безделья начал сочинять стихи. А прокурор пристрастился к решению шахматных задач и сильно преуспел в этом занятии. В кутузке половина жилплощади постоянно пустовала, и, наконец, в ней открыли курсы по изучению испанского языка.

Однажды в Степки приехал ревизор из центра. Увидев Губанова, он рассыпался в любезностях.

— Как же, Аникей Павлович, слух о вас прошел по всей Руси великой. Скажу прямо: вы артист! Художник! Оренуар, так сказать. Про такое лицо нужно слагать песни и хоралы. Куда смотрят местные поэты!

Губанов отродясь не слыхал хоралов и в глаза не видал ни одного поэта. Он сконфузился и ничего не ответил.

— И такой талант скрывается в Степках! — пел гость. — А что, если я умыкну вас в Москву? Вы там всем столичным специалистам носы утрете.

Однако Губанов не хотел утирать столичные носы. Обретя дар речи, он бессвязно, но твердо сказал:

— Я уеду, а Парасюк останется? Нет уж…

Заезжий гость ничего не понял, но увидев в глазах ревизора неукротимый стальной блеск, в смущении отступился.

Кто же этот таинственный Парасюк, которого не пожелал оставить ревизор Губанов? Его малолетний сынишка? Дедушка, получающий из рук Аникея Павловича свою утреннюю порцию манной каши? Или разиня-сосед, в нетрезвом виде подлезший под машину с надписью «Учебная» и временно потерявший трудоспособность? Нет, Парасюк — это единственный в районе жулик, которого пока что не удалось свалить всесильному ревизору. Правда, уже не однажды тяжкая рука мастера внезапных ревизий бывала на неприметном расстоянии от парасюкова шиворота. Но махинатор каждый раз ускользал, словно смазанный питательным кремом «Янтарь».

Ревизор обратил внимание на Парасюка, когда тот, будучи директором небольшой фабрички «Шило-мыло», за полгода умудрился приобрести дачу, машину и японский микроприемник «Дэзи» и ходил по Степкам, источая музыку из левого внутреннего кармана. А в то же время никаких признаков растрат и хищений на его предприятии не наблюдалось.

— Пора! — сказал Губанов, услышав музыку из кармана, и отправился к Парасюку. Тот встретил его, как любимого брата, пропавшего без вести во время войны. Он почти прослезился. Но сдержав счастливые слезы, воскликнул:

— Наконец-то! Нюша, чаю! Крепкого, свежего, с лимончиком.

— Чай отложим на другое время, — холодно сказал Губанов. — Я по делу.

— С ревизией? — прищурил желтенькие глазки Парасюк. — Но если вы хотите обревизовать «Шило-мыло», то опоздали ровно на два дня. Это жалкое карликовое предприятие ликвидировано. А я отдаюсь в распоряжение отдела кадров местпрома, — и, любовно глядя на ревизора, добавил с элегической ноткой в голосе:

— Вот я и безработный, уважаемый Аникей Павлыч. Такова жизнь, как сказали древние. Трудишься, врастаешь в коллектив, он в тебя врастает. И вдруг остаешься у разбитого корыта.

Парасюк у разбитого корыта сидел ровно два часа. Уже к концу рабочего дня прибыл приказ о назначении его директором солидного треста «Шампунь».

Ревизор следил за успехами Феофила Иваныча на новом посту, как за первыми шагами собственного ребенка. И появился на пороге в тот же миг, как узнал, что Парасюк из своей месячной зарплаты приобрел сразу четыре хорасанских ковра по семьсот рублей каждый.

В кабинете Парасюка он застал полный хаос. Какие-то артельщики запихивали в рогожные кули папки с документами. Секретарша бережно укутывала в гардину пишущую машинку. Завкадрами бодро совал в печку архивные анкеты уволенных по собственному желанию. Всей этой сутолокой дирижировал сам директор:

— Вечно не вовремя! — с досадой махнул он рукой. — Конец нашему родному «Шампуню». Закрыли. Придется, видимо, уходить в отставку… Эй, чучело, ты куда сейф тянешь? Оставь, пусть стоит. И кресло тоже не трогай… Вы уже уходите, голубчик? Случайно, не слыхали, где можно достать приличные брильянтовые серьги? Супруга моя мечтает. За ценой я бы не постоял…

Парасюк не ушел в отставку. Он возглавил большое предприятие, комбинат, созданный из нескольких фабричек-смежниц, носящий звучное название «Универсум».

Губанов окончательно потерял покой. «Вот ведь незадача, — тосковал он, ворочаясь ночью без сна. — Явно ворует, жулябия, а в руки не дается. Только нацелишься, — а он уже в другое место упорхнул. Причем, как в песне: «Все выше и выше, и выше». Хоть бы годик его не трогали, что ли…

В погоне за Парасюком ревизор выбился из сил и взял отпуск. Но прогуляв в Хосте всего две недели, он затосковал еще больше. Ему чудилось, что Парасюк начисто разворовал все добро комбината. И он решил нагрянуть на него экспромтом.

«Вот приеду, а он, идол жирный, сидит в кабинете, липовые накладные фабрикует. Тут я его и… Или — я приеду, а он на склад забрался, лучшую продукцию налево отбирает. Тут я его и…»

В Степки ревизор приехал ночью. А утром, схватив портфель, помчался в «Универсум».

Его появление как громом поразило Парасюка. Он побледнел, будто пред ним предстал по крайней мере командор или отец Гамлета. Обычно жизнерадостный директор сжался в кресле и коснеющими устами лепетал:

— Н-не ждал. Сов-совсем не ждал. — И, совсем растерявшись, забубнил. — А мы тут без вас выпуск маскарадных и театральных костюмов наладили. Из импортной синтетики. Хотите, для супруги что-нибудь… костюм Татьяны Онегиной. Цвета шанжан или само. Потом перешить можно будет. А для вас подойдет костюм Мефисто…

— Довольно паясничать! — загремел ревизор. — Хватит! Конец вашим плутням! Мне все известно. Ситец и сатин гоните налево, частникам, а на костюмы суете неликвидную дерюгу…

Парасюк свалился в кресло, как мешок, из которого высыпали содержимое:

— Сплоховал мой аппарат, — прошептал он. — Когда приехали-то? Ах, подлецы, продрыхали, не информировали… Аникей Павлыч, а не поладить ли нам мирным путем? Ведь так хорошо сосуществовали…

— Прошу отвечать на вопросы, — сухо сказал ревизор, и глаза его заблистали чудесным огнем.

Зато Парасюк сник, увял. Его розовенькое личико посерело, глаза потускнели, точно у судака, который не меньше недели пролежал в холодильнике. Ревизор даже пожалел его:

— Расскажите о своей общественно-вредной деятельности, — благодушно предложил он. — Можно в общих чертах, вкратце.

Этот интимный разговор прервала вошедшая секретарша. Она передала Парасюку бумажку со штампом во всю верхушку бланка. Парасюк пробежал ее глазами и положил на стол. Секретарша вышла.

— Ну, раскрывайте душу, — торопил Губанов. — Нам еще с документами возиться.

— Какую душу? — внезапно спросил Парасюк. — Кому? Вам? — от прежнего беспомощного, жалкого лепета не осталось ни нотки. Голос Феофила Парасюка звучал, как медь гремящая и кимвал бряцающий. — Вы куда пришли? К куме в гости? Ах, к управляющему комбината «Универсум»? Так здесь такого нет, почтенный! Перед вами Феофил Иванович Парасюк, начальник управления! Понятно вам! Вот приказ! — он сунул под нос ревизору бумажку, принесенную секретаршей. — А теперь мне некогда. Нужно принимать дела, — и Парасюк величественно поднялся с кресла. — Да, кстати, — уже другим, будничным, деловым тоном сказал он, — вы теперь в моем подчинении. Так я попрошу без приглашения не являться. Понадобитесь, — сам вызову. Разумеется, через секретаршу. Пора кончать с этой самодеятельностью и анархией в ревизорском аппарате.

Губанов замер, положив дрожащие пальцы на лист бумаги, где сверху было крупно написано: «Акт». Потом встал и, еле волоча ноги, поплелся к выходу. Бессознательно он шептал: «Все выше и выше, и выше… Парасюк там правит бал…» Но потом он выпрямился, расправил плечи и прежний грозный огонь заблистал в его маленьких глазках.

— Рано торжествуешь победу, Парасюк! — звучно произнес ревизор. — Моя ошибка в том, что я действовал один. А таких, как ты, надо обкладывать со всех сторон, как медведя, не оставляя лазеек… Ну, что ж… Сегодня же я еду. А здесь оставлю свои глаза и уши, я найду надежных помощников, юных, смелых, зорких и ловких… И тогда еще посмотрим, кто кого.

И он бодро зашагал к невысокому, скромному зданию, на фронтоне которого виднелись красные буквы: «Городской комитет комсомола».

Марья Михайловна позвонила. Дверь открыла хозяйка квартиры — Татьяна Васильевна.

Женщины были очень разные. Гостья — хорошо причесанная, в модном костюме, со свежим маникюром. Хозяйка — с унылым лицом, в засаленном фартуке, в шлепанцах, в платье, распоротом на боку, и растрепанная.

Увидев на пороге Марью Михайловну, она сначала испуганно попятилась, но потом, взяв себя в руки, вежливо попросила зайти.

— Вы догадываетесь, кто я? — сухо спросила гостья.

— Д-догадываюсь, — трусливо пролепетала хозяйка. — Вы супруга Василия Титыча.

— Ха-ха! Супруга! — ядовито усмехнулась гостья. — Скажите точнее: бывшая супруга. А вот вы — настоящая его жена.

— Вы за ним пришли? Разбудить его? — спросила Татьяна Васильевна, пропуская реплику гостьи мимо ушей.

— Это зачем же его будить? — удивилась Марья Михайловна.

— Как зачем? — в свою очередь удивилась хозяйка. — Неужели так и потянете его сонного?

— А зачем, собственно, его тянуть? Пусть остается у вас, — приложив к глазам платок, захныкала гостья. — Я уже примирилась со своим одиночеством и не буду стоять у вас на дороге, мешать вашему счастью.

— На какой такой дороге? — В голосе хозяйки зазвучали злобные нотки. — Вы его законная жена. Кому и стоять на дороге, если не вам!

— Вот как! Когда вы его сманивали, так я не была законная?

— Кто его сманивал! Сам явился.

— Явился — значит, меня разлюбил, а вас полюбил. Сердцу не прикажешь. Пусть я буду одна горе горевать, чем разрушать ваше счастье.

— Удивляюсь я вам, Марья Михайловна, — осторожно заговорила хозяйка. — Неужели у вас нет ни капли женской гордости? Почему вы не боретесь за крепкую семью? Правда, ваш муж в свое время ушел от вас ко мне. Ну и что же? Человек допустил ошибку, так уж от него и отказываться? Нет! Вы должны отобрать его у меня обратно и все ему простить. Мало ли что в жизни бывает!

Гостья явно испугалась такого поворота беседы.

— Вы что-то не то говорите, — сказала она. — Зачем это я буду его забирать обратно? Он всегда любил блондинок. Вы блондинка.

— Какая я блондинка? Где вы видите блондинку? — в отчаянии закричала хозяйка. — Я крашеная! Крашеные у меня волосы! А вы вон какая красивая. Элегантная. Где костюмчик шили?

— Бросьте насчет костюмчика, — не поддавалась гостья. — Если бы он вас не любил, не жил бы тут два года без прописки. Вот я и решила вам помочь. Я пришла поговорить о разводе. Мы с Васей разведемся, он распишется с вами и сможет прописаться…

— Водку он любит, а не меня, — заявила хозяйка. — И никакого развода не будет вам. Забирайте обратно свое сокровище.

— Вот бессовестная! — возмутилась Марья Михайловна. — Поиграла чужим мужем, а теперь назад? Нет, не выйдет.

— Поиграешь им! Вон он, лежит в другой комнате, как слон. И так все время. Верите, до сих пор не знаю, какого цвета у него глаза.

— Гм… какие у него глаза? Так это я вам сейчас скажу… Какие у него глаза… глаза… Жжел… Ну да, конечно, желтые. Но не в этом дело. Меня, удивляет то упорство, с каким вы стараетесь избавиться от несчастного человека. Ведь не всегда же он бывает пьяный. Иногда и протрезвеет. Иначе на работе не держали бы.

— Скажет тоже! На работе! А он уже двенадцать мест переменил. Один директор выгоняет, а другой принимает.

Тут из-за занавески раздались звуки. Кто-то храпел.

— Хррр… хмррр… Хмррр-рр-фрр…

— Вот и все наши разговоры! — с горечью сказала хозяйка.

— Ну уж и вздремнуть человеку нельзя. А вам бы больше нравилось, чтобы он пьяный не спал, а колотил посуду или бил вас? Вы, Татьяна Васильевна, не хитрите. Взяли моего мужа, так живите с ним по-доброму, по-семейному, как полагается. Вот оформим развод, и все будет в порядке. Вы поженитесь, а я буду горевать одиноко свою женскую горькую долюшку.

— Оно и видно, какая у вас горькая доля, — съехидничала хозяйка. — Цветете, как роза на грядке. Это вот я с ним стала на чучело похожа.

— Это пустяки! — сказала гостья. — Я вам помогу. Дам адрес модной портнихи. Позвоню своей парикмахерше. Даже косметичку свою уступлю. И станете вы король-дама!

— Вы мне глаза портнихами не замазывайте. Забирайте своего муженька — и дело с концом. Я очень рада, что вы наконец явились.

— А вы не радуйтесь. Я его не возьму. Вот и вещи его принесла. В чемоданчике. И нечего моего мужа хаять. Видели, что брали.

— Я его из жалости приютила. Пришел он ко мне и рассказал, что вы ему устроили собачью жизнь. Пилили из-за каждого пустяка.

— Вообще-то он прав, — задумчиво сказала Марья Михайловна. — Характер у меня жуткий. Настоящая ведьма. Лопнуло у него терпение от моих издевательств. А тут вы. Добрая, мягкая, женственная…

Тут хозяйка по-настоящему испугалась:

— Вы меня не так поняли! Он вас оклеветал. Вы хорошая. А вот у меня действительно ужасный характер. Если хотите знать, это я, а не вы ведьма. Соседи меня даже водили в милицию. За хулиганство.

— Сочиняете! — хихикнула Марья Михайловна. — Вот про меня даже писали в стенной газете, что я грубиянка и хамка. А в прошлом году из санатория выслали за развратное поведение.

— Это вы врете! Я видела ваш портрет на доске почета. Не пройдет ваш номер. Забирайте своего пьяницу. Я вам даже на такси дам.

Марья Михайловна сделала последнюю попытку уломать несговорчивую собеседницу:

— Я принесу вам еще импортный транзистор и коврик-гобелен. Это будет по справедливости. Вместе ведь наживали вещи, и нужно делить их пополам.

— Нет, не надо. При чем тут вещи, если он до сих пор вас любит? Он даже во сне вас зовет. Ей-богу! Чтоб мне провалиться.

— Интересно, — презрительно сказала гостья. — Что вы смогли разобрать в его хрюканье?

— Хрр-рр… Маня… ффф-а-ня. Дай… водички… — воззвал голос из-за занавески.

— Слышите? Он говорит: Маня.

— Ничего подобного! Он говорит: Таня.

Но тут голос довольно внятно потребовал:

— А-аня! Во-дички! Оглохла, что ли?

Татьяна Васильевна и Марья Михайловна в один голос изумленно воскликнули:

— Это что еще за Аня?

Подумав, Марья Михайловна объявила:

— А я знаю! Это Анька Плотникова из брошюровочной. Их еще вместе видели в кафе «Попрыгун». Вот дрянь!

— Дорогая! Почему же она дрянь? — растроганно сказала Татьяна Васильевна — Значит, он меня разлюбил, а ее полюбил. Сердцу не прикажешь… Давайте-ка лучше вызывайте по телефону такси, а я его одену… Вот ведь как все складно получается! Вы ее адрес знаете?

— Знаю. На Палихе живет. Против овощною ларька. Где у вас телефон? А вы не копайтесь, одевайте его поскорее, пока он не очухался, а то хлопот будет!.. Какой номер-то? Ага! Вот! Алло! Это диспетчер такси? Пришлите сейчас же машину по адресу…

А Татьяна Васильевна уже действовала за занавеской:

— Давай руку, черт тебя задери… Давай ногу! Вася, голубчик, не упирайся, давай ножку… В какой еще вытрезвитель? Мы с тобой сейчас поедем в ресторан. Водичка? Зачем нам водичка? Мы там возьмем коньячку… Давай, давай, голубчик. Да не дрыгай ты, паразит!

— Ничего не страшно, — облегченно сказала Марья Михайловна, вешая трубку телефона, — если две женщины могут договориться между собой.

— А особенно, — проворчала Татьяна Васильевна из-за занавески,— когда в запасе имеется еще и третья!

Нам хорошо известен облик дамы, не желающей ехать с мужем на периферию — в колхоз, совхоз или на стройку. Это — любимица некоторых сатириков, которые с завидным постоянством малюют ее одними и теми же красками. Раз и навсегда установлено, например, что прическа ее состоит из равных долей перманента и перекиси водорода. Губы — желто-морковные (вариант: густо-лиловые). Жирное туловище втиснуто в цветастый халат и кружевную блузку. На плечах — чернобурка. В эти доспехах несчастная женщина кочует из фельетона в рассказ, из рассказа в басню. Место ее пребывания — уютная квартира, дача в Подмосковье, Сочи и персональная машина мужа.

Ах, скольких мастеров холодной штамповки кормит эта дама, всю свою жизнь не заработавшая ни рубля!

Но Дора Михайловна Косякова взмолилась о пощаде:

— Не надо меня так, — говорила она со слезами на глазах. — Губы я крашу редко и то в естественный цвет. По комиссионным хожу лишь в поисках сезонной обуви. Одета, как видите, скромно. К тому же не бездельница, сама убираю, стираю, готовлю. Вот приходите ко мне на пироги, увидите, какая я мастерица стряпать. Ни дочери, ни сына у меня, к сожалению, нет. Что касается прочего, — тут я виновата, каюсь: не пускала мужа в совхоз и сама не хотела ехать.

Мы сжалились и решили на сей раз наделить Косякову другой судьбой.

Дополнительно к данным самой Дорой Михайловной сведениям сообщим, что муж ее, Харитон Васильевич, работал в главке, занимал средний пост, получал среднюю зарплату и считался вполне приличным человеком.

Однажды он, вернувшись с работы домой, сообщил жене новость:

— Меня посылают директором зерносовхоза в Кустанайскую область. Собирай чемоданы. Да поторопись. Урожай ждать не будет.

Супруга, помешивая в кастрюле молоко, ответила:

— Неужели не мог отбрыкаться, растяпа.

— Я и не думал отбрыкиваться. Ехать нужно, и все.

— Нет, не нужно. Пойди и возьми бюллетень.

— На кой мне леший бюллетень? Я лучше пойду за билетами.

— Я не кошка и не позволю таскать меня за шиворот по всяким краям света.

— А я кошку и не приглашаю, — заявил муж.

Убедившись в процессе дискуссии, что муж уперся крепко и его ничем не своротишь, жена изменила тон.

— Харитоша! — сказала она ласково. — Давай отложим поездку. Хотя бы на год.

— Не могу, — скучно сказал Косяков, запасшись выдержкой.

— В таком случае поедешь один. А кто тебе будет готовить? На общественном питании ты живо заработаешь язву двенадцатиперстной кишки.

— Поеду один, — упрямо сказал муж. — Начихать мне на кишку. Ничего с ней не сделается.

Вечером Дора Михайловна поведала о своем горе соседке по квартире.

— С места не двинусь, — клялась она. — Пусть живет один, как Робинзон, в этом Пустанае, или как его там.

Соседка помолчала, сделав скорбное лицо, потом пошла в свою комнату и принесла журнал:

— Я не смею советовать, Дорочка, но посмотрите сюда.

На обложке журнала красовалась чудная девушка с приятной улыбкой и роскошными каштановыми кудрями. Девушка стояла возле огромной кучи зерна и, по-видимому, была вполне довольна своим положением.

— Читайте, — посоветовала соседка, показывая пальцем в подпись: «Валя Пенкина из совхоза «Молодежный», одна из первых приехавшая на целину».

— Ну и что?

— Как что? А то самое! Развод ему дадут немедленно. Учтут, что вы сами отказались ехать с мужем на целину. Детей у вас нет, а Харитон Васильич — еще хоть куда. Читали вы «Битву в пути?»

Дора Михайловна задумчиво села на мокрую табуретку, с укором глядя на портрет потенциальной разрушительницы косяковского семейного очага.

Но Косякова предавалась этому занятию недолго. Называя мужа размазней, шляпой и тому подобными изысканными существительными, она все же знала ему цену и понимала, что такими мужьями бросаться не следует, если тебе перевалило за сорок и ты не Нинон де Ланкло.

Харитон Васильевич был поражен, увидев на полу шесть увязанных чемоданов.

— Ехать — так ехать вдвоем, — кротко сказала жена. — Кто тебя там будет кормить, бедного! Умрешь с голоду на куче урожая. Но не думай, что это навсегда. Вот уберем порцию этой люцерны или сурепки — и обратно…

…Путешествие протекало спокойно только до Пензы. А на этой станции в вагон принесли телеграмму из главка. Косяков прочитал:

— «Предлагается разыскать запасные части комбайнам. Груз осел Горьком».

— Какой там еще осёл, — сказала жена. — Осел в смысле сел? — Да успокойся ты! Я и сама доеду до целины. Подумаешь, невидаль. Возьми вот этот чемоданчик, в нем продукты, и сходи, пока поезд стоит. Совсем незачем тебе тащиться до Куйбышева.

И Харитон Васильевич слез, крайне озабоченный мыслью, удастся ли ему выполнить это первое поручение для родного совхоза.

Оказалось, не так это просто. Груз из Горького отправили в Рязань. Оттуда железнодорожники переадресовали в Ростов-Ярославский. Там рассудили, что это ошибка, и переслали его в Ростов-Дон. Ростовчане же решили отослать запчасти обратно отправителю, и ящики поехали в Днепропетровск. Груз мотался по разным станциям две недели, и столько же гонялся за ним Харитон Васильевич.

— Так я и знала, — презрительно заявила Дора Михайловна, узнав, что муж задерживается, — Проворонил запчасти. Только со мной препираться умеет, а когда надо оперативно дать по мозгам разгильдяям, — либеральничает. Разиня!

Еще больше проклятий посыпалось на голову Косякова, когда оказалось, что он увез чемодан не с продуктами, а с кухонной утварью.

— Как же я буду готовить? — негодовала Дора Михайловна. — сковородку, чапельник, терку — все увез, ротозей.

— Вы пока ходите в столовую зерносовхоза, — посоветовала соседка по общежитию, заведующая медпунктом.

…День посещения Косяковой совхозной столовой был переломным в жизни работников этого скромного учреждения.

Дора Михайловна хлебнула ложку борща, поковыряла лангет, а потом встала и без околичностей отправилась в каморку директора столовой.

— Недурная у вас столовая, — заявила она. — Скатерти чистые. Есть и соль, и горчица. Но скажите мне, умоляю, кто по специальности ваш шеф-повар?

Директор поглядел в глаза посетительнице и неожиданно для самого себя стал заикаться:

— Из-ви… извини… — лепетал его коснеющий язык.

— Вы о чем? — величественно спросила Косякова. — Я вас что-то не понимаю.

— Я прошу меня извинить, — взял себя в руки директор, — но за неимением специалиста-кулинара — мы взяли парикмахера.

И тут же он рассказал, что работать на фронте питания никто не желает, а все лезут на трактор или комбайн. Парикмахер тоже не хотел, но ему пригрозили стенгазетой, и он, со слезами, но согласился.

— Судя по тому, что борщ ваш больше смахивает на рассол, он и до сих пор рыдает над кастрюлями, — сказала Дора Михайловна. — Ну, вот что. На трактор или комбайн я лезть не собираюсь, ибо мы здесь люди временные. Но муж приедет, видимо, не скоро, и у меня пока есть время немножко помочь вашему шеф-плакальщику.

На другой день работникам пищеблока был преподан наглядный урок кулинарии. В ход пошли вытащенные из косяковского чемодана запасы перца, лаврового листа, корицы, ванильного сахара и желатина.

А во время обеда, когда столовая была битком набита комбайнерами, трактористами и прицепщиками, народом дюжим и отсутствием аппетита, как известно, не страдающим, Дора Михайловна сидела в конторке вместе с директором столовой и нервно листала книгу жалоб.

Вдруг столовая страшно загудела. «Директора — послышался разноголосый рев. — Давай директора сюда!»

— Вот так всегда, — горестно вздохнул директор. — После каждого приема пищи лаются… Пойду, ничего не поделаешь.

Он вышел, а Дора Михайловна осталась недвижима, бледная и трепещущая. «Оскандалилась, Срам-то какой!»

Снова влетел директор.

— Вас требуют, Дарья Михална! Идите.

И наша героиня, еле передвигая ноги, поплелась в обеденный зал. Зал встретил ее таким ревом, что она невольно зажмурилась:

— Ур-ра! Самому лучшему кухарю области слава! — завопил кто-то таким голосом, словно его пропускали через мясорубку.

«Еще насмехаются, нахалы», — пронеслось в голове Косяковой. Но тут к ней протиснулся здоровенный мужчина, держа в руке недоеденный пирожок.

— От имени всей бригады спасибо, гражданочка, — сказал он. — Разве это пирожок? Это мечта, а не пирожок. Дышит, как живой. Поверите, первый раз так пообедали. Мы думали, приедет барыня, персональная жена директора. А вы, оказывается, свой брат, понимаете, что рабочий класс надо кормить с душой. Прямо скажем, попали на свое место.

Зал одобрительно загалдел. А Дора Михайловна стояла, не в силах вымолвить слово, и только слабо пожала протянутую ей руку величиной с детскую голову.

Ровно через две недели после этого дня измученный. Харитон Васильевич вышел из поезда на кустанайском вокзале и отправился в областное сельхозуправление. Дойдя до кабинета начальника, он услышал знакомый голос и остановился. Нет сомнения, это кричала его жена:

— Вы не имеете права меня задерживать! Мне домой нужно! Вы обязаны дать машину. Не могу же я идти пешком с чемоданами и мешком.

В ответ на эту, великолепно зарифмованную заявку на транспорт послышался слабый голос начальника. Что он говорил — нельзя было разобрать. Зато голос Доры Михайловны загремел с новой силой:

— Пожалуйста, давайте хоть, свою личную, все равно, лишь бы багаж поместился.

«Она меня позорит! — ужаснулся Косяков. — Сейчас я ей…»

И он, решительно открыв дверь, шагнул через порог. Со стоном облегчения навстречу ему поднялся хозяин кабинета. Супруга же встретила Косякова довольно спокойно, сказав лишь:

— Долго же ты там валандался. Очень кстати. Поможешь перетаскать чемоданы в машину. Я еду домой немедленно.

— Подожди, Даша, хоть пару дней, — взмолился муж. — Поговорим…

— Ты ошалел, что ли! — всплеснула руками его жена. — Не могу я тут торчать, у меня скоропортящиеся продукты: масло свежее, рыба…

— Ты, сама, видно, ошалела, — огрызнулся супруг. — Собралась везти масло и рыбу в Москву.

Жена несколько секунд смотрела на него, потом зачем-то постукала себя пальцем по лбу и сказала:

— Не понимаю, при чем тут Москва. Я сказала, что везу продукты домой, в совхоз. Не запасными же частями питаться… Ну, идем, машина уже ждет.

— Езжайте, товарищ Косяков, — потусторонним голосом сказал начальник управления. — Приедете через пару дней, тогда поговорим. А сейчас я… уехал. Да, приезжайте один. Супругу не нужно беспокоить.

…Машина неслась по шоссе, поднимая самум пыли. Харитон Васильевич, стараясь разобраться в обстановке, молчал. А Дора Михайловна с удовольствием ему рассказывала о том, с каким трудом она «выдрала» у торготдела пряности, картофельную муку, чеснок, лимоны и дрожжи.

— Подумать только, Харитоша, какая бесхозяйственность! Всю землю твой предшественник пустил под зерно, и совхоз остался без овощей. Приходится все импортировать, вплоть до укропа. Ты представляешь себе, во что превращаются при перевозке свежие огурцы?

Харитон Васильевич не успел представить себе эту душераздирающую картину: навстречу летела грузовая машина, полная людей.

— Привет директору! — закричали они. — Здравствуйте!

— И откуда они знают, что это я еду? — повеселев, спрашивает Косяков.

Жена, с жалостью посмотрев на него, ничего не ответила.

Пассажиры второй машины возгласили другую здравицу:

— Здрасьте, Дарья Михална! Достали что-нибудь? Значит, живем!

Косякова величественно помахала им рукой, покивала головой.

— В чем дело? — ревниво спросил муж. — Почему одни приветствовали меня, а другие — тебя?

В глазах Доры Михайловны снова засветилась жалость:

— Тебя здесь никто еще не знает. Все приветственные клики адресованы мне.

— Но они же кричали «товарищ директор!» А я…

— А я и есть директор. Директор столовой. Вот уже две недели.

— Кк-кто же… бббудет готовить мне обед? — выдавил Косяков.

— Парикмахер, — туманно ответила жена. — Ничего. Не помрешь… Больше будешь заботиться о питании людей. Кстати, нужно срочно выстроить новое помещение, а в том сарае, где сейчас пищеблок, можешь свалить свои запасные части… Надеюсь, ты их все же разыскал? Ну, слава богу, хоть не осрамил меня на новом месте.

В редакцию они пришли втроем. Все одногодки, все со свеженькими университетскими значками.

Встретили их приветливо.

— Молодое пополнение? Замечательно! — сказал редактор. — Ну, к чему у вас душа лежит? Кого куда?

Клава без запинки сказала:

— Я бы съездила в командировку куда-нибудь подальше, для начала с опытным журналистом. Можно провести рейд на отстающем заводе.

— А я бы в колхоз поехал, — заявил Игорь, — могу и один. Попробую очерк написать.

Белокурая Нина несмело проговорила:

— Если можно, поработаю в отделах редакции.

Так и сделали, Клава и Игорь, получив редакционные удостоверения и командировочные, на другой же день выехали: она — на завод, он — в колхоз.

Нину посадили в отдел науки и техники. Редактор отдела Иван Петрович, человек немногословный и сдержанный, встретил ее суховато:

— Сидеть здесь нечего. Пойдите в научно-исследовательский институт и сделайте заметочку на тему…

Через два дня Нина положила перед Иваном Петровичем три странички, исписанные крупным, детским почерком. Заведующий отделом начал читать. В середине второй страницы он сдвинул очки ил лоб и внимательно посмотрел на Нину. Девушка сидела тихо, не шевелясь, сложив руки на коленях.

— Гм… ничего не понимаю, — сказал Иван Петрович. — Ерунда какая-то! «Роберт Поликарпович Тюлькин работает эсперантом. В свободное время этот инергичный, талантливый человек изучает немецкий, английский и американский языки». Чуешь! Американского языка не существует.

Голубые глаза наполнились слезами:

— Неужели так плохо? А я старалась!.. Ну, поправьте, прошу вас! Я так надеялась на вашу помощь! Мне говорили, что вы всегда поддерживаете молодежь.

— Ладно, — смягчился Иван Петрович. — Поправлю.

Заметка была напечатана. И на летучке ее даже похвалили. А Нина пересела в промышленно-транспортный отдел, которым заправлял Петр Иваныч — веселый толстый человек в круглых очках. Прочитав первую Ниночкину заметку, он долго хохотал:

— О-ой, не могу! «Ширится соревнование проводников и полупроводников…» Это кто же такие?

— Это… которые… — смущенно пролепетала Нина. — В общем, недавно пришедшие на транспорт…

— Га-га-га! — продолжал грохотать Петр Иваныч. — Умора! Пойду покажу ребятам.

На голубые глаза навернулись слезы:

— Ой, нет, не надо, прошу вас! Подправьте, вы такой добрый! Я слышала, что вы всегда помогаете младшим товарищам.

Петр Иваныч сдался. Он позвонил на железнодорожную станцию, взял кое-какие данные и вставив их в заметку взамен выброшенного. Заметка была заново написана и сдана в набор.

От Игоря прибыл очерк и две заметки. Одна заметка была напечатана, а остальное забраковано редактором.

— Нужно серьезно доработать, — сказал он.

А Нина тем временем пересела в сельскохозяйственный отдел и работала над новым заданием. Редактор отдела Иван Иваныч, грубоватый и желчный товарищ, прочитав ее корреспонденцию, мрачно заметил:

— Концы с концами у вас явно не сходятся. Вы пишете: «В колхозе поголовье свиней возросло до трех тысяч коров».

— Так мне сказали по телефону, — невозмутимо заявила Ниночка. — А что тут такого?

— Непонятно, о чем речь: о свиньях или коровах? А может быть, надо вместо «трех тысяч коров» «трех тысяч голов»?

— Нельзя! — отвергла решительно Ниночка. — Тогда будет повтор: поголовье и голов. Нелитературно.

Иван Иваныч вздохнул и бросил заметку в корзину. Но потом передумал, вытащил ее и выправил.

— Боюсь, что вы у нас не приживетесь, — откровенно сказал он. — Невеждам в редакции не место.

Ниночка спорить не стала, ибо считала это невежливым, но на другой день перешла в отдел физкультуры и спорта. Этим отделом заведовал Василий Иванович, совсем еще молодой, конфузливый и мягкий человек. Он никуда Нину не послал, а попросил ее обработать письмо. Результаты повергли его в крайнее недоумение:

— Товарищ… м-м-м… Юдина. Дело в том… э-э-э… Вот послушайте: «Матч закончился со счетом 2:2 в пользу «Торпедо». Ведь в письме было совсем не так.

— Я хотела оживить заметку, — пояснила Ниночка, подняв на Василия Иваныча ясные, простодушные глаза. — А разве плохо? Ну, поправьте, если надо. Я согласна… А вообще спорт — не моя тематика.

Друзья Нины, наконец, приехали. Клава привезла материалы рейда. Ей сказали, что материалы толковые, но нужно раздобыть несколько цифр, и она висела на телефоне. Игорь «доводил до кондиции» свой очерк.

— Пока вы там где-то болтались, я шесть заметок напечатала! — похвасталась перед ними Нина. — Все одобрены.

Она уже сидела в отделе искусства. Ей дали нелегкое поручение: побывать на смотре художественной самодеятельности и написать отчет:

— Готово, Иван Васильич! — радостно сказала она, потрясая листками. — Быстро, не правда ли?

Иван Васильич был не в восторге.

— Плохо! — сказал он, ожесточенно скребя затылок. — Очень плохо! Прямо сказать, неважно.

— Что именно? Где плохо?

— «Праздник любви, музыка Клейстера» — плохо, «Порфей в аду» — плохо, — перечислял шеф. — «Квильтет гармонистов…» Гм!.. А это еще что за «Ария молодого Вертеля»?

Ниночка обиделась:

— Почему-то в других отделах ко мне не придирались! Ведь я еще не имею опыта, а вы вместо помощи…

— Но ведь вы чему-то учились! Как же вас с такими знаниями выпустили?

— Да разве в университете нет добрых людей? — горячо сказала Ниночка. — Они ко мне относились хорошо, не придирались, помогали…

Ее глаза смотрели простодушно и наивно. Иван Васильич не мог вынести этого чистого, детского взгляда и опустил голову. Уныло чертыхаясь про себя, он начал вычеркивать из отчета оперу Рубинштейна «Мирон» и другие музыкальные новинки.

Когда он заявил ответственному секретарю о безграмотности Ниночки, тот недоверчиво улыбнулся:

— Как же так? Ни одной заметки ее не забраковали — и вдруг не годится? Вам все готовое подавай, а учить не хотите? Так нельзя. Кадры нужно готовить самим. Да, самим!

— Дядь Федя, я думаю, что ты… как бы это выразиться… немножко какой-то не такой. В общем, странноватый… — сморщив лоб, заявил Коля Палтусов.

«Дядя Федя» — немолодой, но на диво стройный и мускулистый человек удивился. Он воткнул лопату возле грядки и посмотрел на собеседника веселыми, умными глазами.

— Почему ты так думаешь? — спросил он.

— На основании личных наблюдений, — солидно ответил племянник. — Вот я у тебя в гостях почти две недели и вижу, как ты сам и дрова пилишь и лопатой землю ковыряешь. А ведь ты известный художник. Деньги у тебя есть, взял нанял кого-нибудь и плюй себе в потолок!..

— Тебе не приходила в голову мысль, что это самое ковыряние лопатой может быть приятным?

— Не может! — категорически отверг Коля. — Физический труд — занятие унизительное. Оно — проклятие приближающее нас к животному, отдаляющее от идеала, и вдобавок уродует тело. Мы не можем идти к светлому будущему, как бурлаки Репина, с лопатой и киркой, зажатыми в руках. Мы должны двигаться к прогрессу с пустыми руками!

Художник с любопытством посмотрел на своего юного родственника.

— Ведь недаром человечество из кожи лезет, чтобы изжить грубый физический труд, — тарахтел Коля. — Автоматику придумали, электронику, телемеханику, кухонные комбайны, раздробили атом в мелкие дребезги. И правильно! Зачем таскать бревна, когда это может сделать портальный кран! Зачем рыть землю, если на это есть экс…калатор?

— Значит, по твоей теории, человек изобретает машины, чтобы самому ни черта не делать?

— Конечно! — самодовольно сказал Коля. — А зачем еще? Нажал кнопку — готово! Не то что лопатой — тык-пык. В человеке все должно быть красиво, а от физического труда человек потеет, у него появляются мозоли, ломаются ногти… Вон как тебе солнце шею нажарило! Теперь облупится… Ну что тут красивого?

— Гм. Это твоя собственная концепция?

— Концепция-то моя, — скромно сказал Коля, — но мне ее подсказала теория, подкрепленная практикой.

— Мне это нравится, — сказал дядя. — А я-то, рутинер и ретроград, предполагал, что машины создаются не для лодырей, а чтобы человеку работать легче было. Но это пока отставим. Давай-ка присядем на скамью. Кстати, сесть на скамью — это физическое усилие?

— Ты иронизируешь, дядя, — невозмутимо заявил племянник, — но мне кажется, что со временем мыслящий человек избавит себя и от такого ничтожного усилия. Он освободится от какого бы то ни было физического напряжения.

— А как он будет нажимать кнопку? — смеялся дядя. — Это ведь тоже усилие.

— Кнопку в будущем можно будет нажимать мысленно, — сказал Коля тоном Ньютона, открывшего закон земного тяготения.

— Интересные в твоей голове бродят идеи, — сказал дядя. — А нельзя ли подробнее? Расскажи, как ты себе представляешь трудовые процессы далекого будущего. Перенесись на несколько столетий вперед.

— И перенесусь! — бесстрашно сказал Коля. — Мне это ничего не стоит. Уже не раз переносился.

— Давай, давай! — подбодрил его дядя извечным кличем футбольного болельщика. — Допустим, что ты человек тридцатого века, когда все механизировано и автоматизировано. Освети мне свой обычный день. Утром просыпаешься…

Коля с жалостью поглядел на дядю.

— Никаких просыпаний. Человек будущего не спит. Он выключается. Прикладывает ко лбу пластинку из редкого металла, и — крак! — мозг выключается. Снимает — крак! — включается обратно… Нет, извини меня, дядя, никакой пластинки! Мысленно мозги посылают приказ телу флюидами — и тело выключается.

— Крак! — сказал дядя.

— Вот именно… Магнетические волны, излучаемые мозгами, делают все без затраты грубой физической силы.

— Надеюсь, завтракать ты все же будешь? — с тревогой спросил дядя.

— Ясно. Но как завтракать? По велению мозга ко мне подлетает таблетка высокой концентрации питательных веществ, и я ее глотаю. Она целиком усваивается моим организмом. В основном это — питание для мозга. Фосфор и там прочее, точно я не знаю. У нас в классе еще не проходили… Потом я приказываю своему креслу лететь, и оно — крак! — летит в воздухе. Хочу — в Италию, хочу — в Сицилию… Хотя, — осмотрительно прибавил Коля, — наверно, никаких стран тогда не будет.

— А что будет?

— А черт его знает! Всего не предусмотришь. Но это неважно. Так вот я порхаю, а потом мыслю. Придумываю новый механизм, чтобы…

— …чтобы думал за тебя, — подсказывает Федор Семеныч.

— А что? — обижается Коля. — Думать — это тоже труд. Правда, не физический, но все же… Да. Потом я лечу в гости или ко мне прилетают гости.

— Такие же порхуны, как ты?

— Тогда все такие будут, — авторитетно сообщил Коля.

— А дальше?

— А дальше я еще не додумал. Но жить будет здорово! Не надо умываться, мыть уши и шею: воздух стерильный и не пачкает. Не надо надевать и чистить ботинки, так как ходить уже никто не будет. Все будут летать на механизмах.

— Бульдозерах, — подсказывает дядя.

— Не поймаешь. Я знаю, что больдозер — это такой утюг, которым землю накатывают, — ехидно улыбнулся Коля. — А летать будут совсем на других. Скажем, на ракетопланах, космопланах. И все люди вообще станут такими красивыми… без мозолей…

— Эва, куда махнул! — сказал Федор Семеныч с удивлением разглядывая племянника. — Губа не дура. А я-то, старый дурень, тычу лопатой в землю, яблони сажаю, и невдомек мне…

— Ты, дядя, не огорчайся, — великодушно успокоил его Коля. — Не может быть, чтобы всем было вдомек. Конечно, я лично как передовой юноша иду несколько впереди человечества в смысле прогнозов.

— А знаешь, — оживился дядя, — ты меня вдохновил. Давай-ка, брат-фантаст, я тебя и нарисую в виде будущего человека, освобожденного от всякого труда. Что? Спать хочешь? Ладно, топай. Я тебя изображу на память.

Коля, медленно волоча ноги, поплелся к гамаку, где за неимением «мысленной кнопки» выключил мозговую деятельность примитивным путем, закрыв глаза, и сладко засопел.

…Вечером дядя потянул его за ногу.

— Ишь, дрыхнет, — сказал он, смеясь. — Включай свою мозговую деятельность на всю катушку. Полюбуйся.

— О-о-о-оа-а! — зевая, поднялся Коля. — Уже? Ты изобразил портрет меня будущего? Но… дядя, а где картинка? Что ты мне суешь? Я ничего не пойму! Тыква какая-то… головастик… ффу! Гадость! Нет, в самом деле, где мое изображение?

— Ты его держишь в руках, — уже серьезно сказал дядя. — Скажи, что тебе в нем не нравится?

— Но… это урод какой-то, а не человек будущего, — оскорбленно произнес Коля.

— Может быть, — кротко согласился Федор Семеныч. — Однако при том образе существования, какой ты изобразил мне сегодня, ты именно таким и будешь. Тебя удивляет огромная, лысая, как тыква, голова, нависший лоб? Голова — это, брат, результат развития мозга. Волосы вылезли потому, что они не нужны. У них не стало никаких функций. Ресницы тоже вылезли: воздух стерильный, и в глаза больше не попадают пылинки и соринки.

— А-а… п-почему рот такой?

— И это, брат, научно обосновано. Дело в том, что зубы как ненужные придатки, атрофировались, выпали и больше не выросли: делать-то им нечего. Таблетки ты глотаешь, не жуя. Мать-природа — мудрая дама: излишеств не любит! Зато, брат Коля, не надо чистить, лечить, вставлять новые зубы. Прелестные розовые голые десны — этого вполне достаточно. Ручки и ножки тоненькие, как прутики: мускулов нет в помине, выродились от бездействия. Вся кишечно-трактовая система изменилась: нет больше кишечной путаницы. Таблетки усваиваются без переработки, и кишки с желудком стали ненужной роскошью.

— Между прочим, я своим трактом доволен, — сказал жалким голосом Коля, — я на него не в обиде. Может, тракт оставим? А?

— Нет! — безжалостно сказал художник. — Хватит с тебя и мозга. Тракт, двенадцатиперстная, поджелудочная железа, всякие там пузыри атрофируются начисто… Может быть, я упустил какие-нибудь детали, но, в общем, изображение почти точное. Чисто духовная личность. Никакой грубости, сплошная мысль. Облако в штанах… Хотя, — задумчиво продолжал дядя, — при чем тут штаны? Одежда тоже будет другая. Из лунного света, что ли. В общем, что-то поэтическое… А знаешь, — вдруг оживился Федор Семеныч, — давай мы это твое изображение покажем той самой девице, с которой ты вечно прогуливаешься по лесу. Зоя, кажется, ее зовут?

Коля похолодел. Лицо его вытянулось. Но дядя, ничего не замечая, продолжал:

— Кстати, я сделаю с нее набросок вот в таком же духе. И у меня будет два эскиза для картины «Люди будущего»… Эге! Вон, кажется, и она! Как говорится, на ловца и зверь бежит.

И дядя быстро зашагал в сад, где под яблонями мелькало розовое платьице Зои.

Не помня себя от огорчения, Коля, спотыкаясь, бежал сзади и позорным голосом унизительно канючил:

— Дя-адя, голубчик, дорогой, не надо! Дядечка Федечка! Я больше никогда не буду!

— Ну чего ты воешь? — обернулся дядя. — Чего не будешь?

— Не буду… излучать флюиды… не буду… мммысленно…

— А землю копать и дрова пилить будешь?

— Буду!! — завопил Коля. — Давай лопатку, порви рисунок!

— Крак! — сказал Федор Семенович, разрывая портрет племянника.

Толя Сенегалов, пятилетний мальчуган с ясными круглыми глазками, был явно не в духе. То ли он объелся фруктовым патом, то ли ему просто надоело пребывать в хорошем настроении, но в этот день абсолютно все вызывало у него недовольство. Он ходил по квартире и брюзжал:

— А каша сегодня была пригорелая.

— Опять дождик собирается, а у меня в ботике дырка.

— Папа на работу ушел. Не может дома спокойно посидеть одну минутку!

И даже перешел на личности:

— У бабушки зуб кривой.

Мать, услышав все это, посмотрела на свое чудо с удивлением.

— Смотрите-ка! У ребенка удивительно острый глаз. Он подмечает решительно все недостатки… Тольчик, на тебе конфетку!

— Это дитя наверняка будет критиком, — с гордостью сообщила бабушка на кухне соседке Марье Антиповне.

Толя все эти отзывы слышал, и ему понравилось быть критиком. Он продолжал брюзжать и на второй день и на третий… А потом привык и ныл уже по инерции.

— На публику работает, — сказал папа, узнав об этом. — Дать бы ему по шее — живо перестал бы дурить. Да нельзя. Не педагогично.

Но один раз по неопытности Толя зарвался и перешел границы, отведенные для великих критиков. Он при гостях назвал бабушку ведьмой. Отец плюнул на педагогику и дал ему небольшую затрещину. А раскритикованная тут же изменила свои прогнозы о будущности внука.

— Никаким критиком он не будет, — оскорбленно заявила она, — а вот хулиган и грубиян из него получится знатный!

Из этого случая извлек уроки и Толя. Он понял, что не всегда следует предавать гласности свои убеждения: подчас за это можно поплатиться. Кроме того, идя в бой, нужно закреплять тылы. А в момент получения затрещины мама как на грех ушла в кухню за пирогами.

Шли годы, и Толя стал школьником. Свои воззрения и принципы он перенес в школу. На приготовление уроков он тратил очень мало энергии, предпочитая расходовать ее на всякие дискуссии. Вскоре он, сам того не зная, научился применять софистику и с помощью этой науки неопровержимо доказывал, что во всех его неудачах виновны только учителя и никто более.

Однажды мать в тесном семейном кругу процитировала его первое изречение:

— «Нет плохих учеников, а есть плохие педагоги. Если у меня по географии двойка, виноват не я, а Клавдия Петровна. Значит, плохо донесла до меня материал».

— Дерзко, но остроумно, — восторгалась мать.

Хорошо, что отца не было дома, а то наш философ обязательно бы заработал взбучку.

Никем не сдерживаемый юный философ в развитии своей теории пошел дальше и вскоре подарил миру новый афоризм:

— Нет плохих детей, а есть плохие родители. Если я…

Но случившийся тут же «плохой родитель», не дослушав сентенции, без всяких проволочек выдал автору гонорар в виде очередного тумака.

Надо отдать справедливость Сенегалову-старшему: считая тумаки и затрещины хотя и немодным, но зато быстродействующим и надежным средством искоренения дури, он не отвергал и других мер воспитания. Но на них требовалось больше времени, а его всегда не хватало.

И все же, когда Анатолий, прихрамывая и спотыкаясь, подбирался к десятому классу, отец улучил минутку и решил поговорить с ним по душам.

— Меня беспокоит твой багаж, Анатолий, твой духовный мир, так сказать. Ребята твоего возраста обязательно чем-нибудь увлекаются: спортом, шахматами, фотографией, техникой. А ты ко всему равнодушен.

— На твоем месте я бы был даже доволен, — рассудительно сказал сын. — Я не алкоголик, не стиляга, не… бонвиван какой-нибудь. Но у меня свои стремления. Я не хочу быть похожим на других и поэтому решил выбрать себе моральный облик, вернее, индивидуальность. Она должна быть оригинальной, самобытной.

Отец никогда не слышал, что можно выбрать себе индивидуальность по вкусу, как носки в магазине. Но время, отведенное для задушевной беседы, истекло, и он спорить не стал, а сказал только:

— Ты и книг не читаешь. Я в твои годы ночи напролет зачитывался Майн-Ридом, Фенимо…

— Я читаю, но не такую чепуху, как ты, — перебил его сын и вытащил из стола два комплекта журнала «Развлечение» за 1900 год.

Отец раскрыл один из них наудачу и наткнулся на соблазнительную картинку, изображающую полунагую дамочку с широченными бедрами и осиной талией.

— Не думай, не это меня волнует, — презрительно сказал сын. — В этом журнале есть такие стихи, которых ни одна собака не знает. Самое основное что они не имеют никакого смысла… А вот еще сборничек. — Он извлек старую, пожелтевшую книжонку. — Чудные стишки! Например, «Сон в лотосе» или «Ржавая модуляция». Ими всегда можно поразить, оглушить. Хочешь, прочту?

И он, слегка завывая, продекламировал:

Здорово, правда? Это тебе не Пушкин и Маяковский, которых каждый шпарит наизусть. Особенно ловко пишут «Граф Кобургский» и «Черное домино»!.. Подожди, я тебе еще прочту одну штучку…

Отец только плюнул и ушел, горько думая про себя, что он проглядел, как сын стал каким-то странным, нелепым существом. Однако, будучи оптимистом, Сенегалов-старший все же надеялся, что дурь пройдет сама собой. А может, в институте товарищи выколотят.

Но дурь не прошла, и в институте Толя вел себя точно так же. Главным его развлечением было ставить в тупик профессоров вопросами, на которые не смог бы ответить даже целый сонм мудрецов всех времен и народов. Таков был Толин метод «развенчивания авторитетов».

— Видали? — сардонически улыбаясь, говорил он студентам во время перерыва. — Ни черта не смыслят! Ареопаги! Интересно, долго еще будет продолжаться эта болтовня о снежном человеке, о неопознанных летающих объектах и о межпланетных сообщениях? Удивляюсь, за что всем этим астрономам деньги платят! Не можете — не беритесь. По их милости так и помрем не слетавши на какую-нибудь другую галактику.

Не лучшего мнения он был и о медицине:

— Самая древняя болезнь — мозоли, и тех за тысячи лет не научились выводить. Так по милости этих эскулапов и помрем от чумы, брахицефалита или какой другой пакости. Только и умеют новые болезни открывать, как будто старых недостаточно! Кому это нужно, скажите на милость! И над бессмертием никто не трудится. Так и помрем, не узнав, какие бытовые условия будут на закате Вселенной!

— Ты невежда и демагог! — разоблачали его студенты. — Сам-то какую проблему думаешь разрешить?

Но Толя не хотел разоблачаться и ловко ускользал из ловушки.

— Кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево, — парировал он. — Жизнь дается человеку не часто, и я не намерен ее убивать на проблемы. Да и времени нет. Вот сегодня иду на капустник гиковцев. Завтра на день рождения приятеля приглашен. Послезавтра у Тимки вечеринка по случаю его развода. Не разорваться же мне!

— Пустоцвет! Ученых критикуешь, — не отставали сокурсники. — А что ты скажешь о профессоре Денюковиче, который сделал переворот в лечении сердечных болезней?

— Они мне тычут Денюковичем! — изумлялся Толя. — Подумаешь, авторитет! То, что он меня учит, а не я его, — чистая случайность. И почему я его должен уважать? Потому, что он старше? Выходит, как свою бабушку, я его должен уважать? Потому, что он… Смешно!

И тут же без передышки Толя объяснил, что его кредо — никаких авторитетов. Каждый сам себе авторитет. Нечего культивировать чужую личность, когда своя под носом.

Отчаявшись перевоспитать Толю своими средствами, сокурсники отправились к секретарю факультетской комсомольской организации.

— Не тревожьтесь, ребята, — сказал секретарь. — Что, вам больше делать нечего?

Ребята сказали, что делать есть чего: сессия на носу.

— Вот и готовьтесь! А что касается Сенегалова, так он, во-первых, не комсомолец, а во-вторых, ну что может сделать один дурак? Плюньте. Подурит и перестанет. Не обращайте только на него внимания.

Но Толя не переставал и продолжал отражать атаки товарищей.

— Что вы мне газеты подсовываете? — удивлялся он. — Проживу и без политики. И без меня масса людей погрязла в вопросах мира и войны. А я по стандарту жить не желаю. «Хочу быть цветком оригинальным, неповторимым»…

— Олух ты неповторимый, а не цветок! — выйдя из терпения, сказали студенты. — Строишь из себя какого-то самобытного сверхчеловека. Вот потому у тебя и друзей нет.

— Друзей не надо, а последователи найдутся, — величественно изрек Сенегалов-младший.

И действительно, с недавних пор за новоявленным мессией стал ходить по пятам молодой студент Леша Тупикин. Он с явным удовольствием слушал непонятные слива и мудреные изречения и, не научившись еще самостоятельно стряпать афоризмы, начал петь с Толиного голоса, что, мол, жизнь дастся один раз, а потому, дескать, пошли в «Коктейль-холл».

— Ерунда! — сказал, услышав об этом отпочковании, секретарь комсомольской организации. — Ну что могут сделать два дурака? Поболтают и перестанут… Да, ребята, чуть не забыл. В пятницу лекция о моральном облике молодого человека. Приходите обязательно.

Месяца через два мы видели Толю на бульваре в окружении станки юнцов. Развалившись на скамье, он вкривь и вкось толковал о том, какая разница между эпикурейством и гедонизмом. Осветив этот вопрос в объеме словаря иностранных слов, Толя перешел к другому. Кажется, он говорил о возможности замены человеческих мозгов специальными электронными механизмами и при этом ни к селу ни к городу номинал «кабернетику».

Потом мы потеряли Толю из виду. Но вот совсем недавно встретили секретаря комсомольской организации. Того самого. На вопрос, что сталось с Сенегаловым, он, облегченно вздохнув, ответил:

— Теперь все в порядке. Избавились от голубчика. Перешел в другой институт… Да, испортили его родители. Теперь не выправишь.

Мать же Толи была диаметрально противоположного мнения:

— Это его товарищи да учителя с толку сбили. Сначала двойками травмировали, потом придирками довели до точки… Ну, теперь, слава богу, он в другом коллективе. Может быть, исправится.

В глазах ее светилась детская вера.

Директор овощного совхоза Иван Фомич Перепелкин свое дело знает. У кого всегда самые ранние овощи? У кого самые крупные помидоры? У Ивана Фомича. Кто снабжает рассадой чуть не всю область? Кто выводит новые сорта овощей? Все он, Иван Фомич.

Место под усадьбой совхоза чудесное: возле самого областного центра, где начинается целина. Впрочем, целиной ее называют теперь только по традиции: она уже дала несколько урожаев. Земля здесь шуба шубой, и родятся на ней сочные, крупные овощи, арбузы, дыни и прочий отменный харч. Все это очень по вкусу и жителям города, и рабочим ближних зерносовхозов.

Иван Фомич — человек передовой, внимательно следит за всякой огородной литературой да и газеты читает каждый день.

Вот с того и началось. Прочитал однажды Перепелкин газету и говорит агроному Феде Ступачкову:

— Я горжусь, а также восторгаюсь.

— Чем, Иван Фомич?

— Горжусь, а также восторгаюсь тем, что у нас такие люди есть, — почти стихами сказал Иван Фомич. — Молодец и умница!

— Кто умница и кто молодец?

— Эх, отстаешь ты от жизни, Федор. Газеты надо читать. Летчик Мамахин — вот кто умница! Он и есть молодец. Хотя какой он молодец?.. Он орел, вот кто. Почитай-ка газету! Здесь описано, какое он сделал открытие. Летел Мамахин однажды над нашей степью в Алма-Ату по каким-то там делам. И вдруг у него в воздухе компас задурил. Вертится, как балерина, и никак не желает показывать точные координаты. Другой бы на месте Миши Мамахина стал выражаться всякими словами: вот, мол какую дрянную продукцию выпускают наши заводы и так далее. А Мамахин — нет, понял, что там где-то собака зарыта. И, не будь дураком, доложил куда следует. На то место отправили геологическую экспедицию, которая скоро приступит к работе.

Агроном Федя задумчиво посмотрел на своего начальника.

— Интересное кино, — сказал он, — с нас букет цветок Мамахину и грузовик арбузов. Заслужил.

Недельки через две после описанного разговора вызвали Ивана Фомича в областное управление сельского хозяйства. Заведующий Алексей Петрович Гурьев хлопнул его по плечу и радостно сказал:

— Вот какие пироги, Иван Фомич: в нашей степи нашли богатейшее месторождение железной руды. Пахнет миллиардами тонн.

— Я так и предчувствовал, — степенно ответил Перепелкин. — Читаю газету и радуюсь. Вот, думаю, теперь вырвется вперед наша область… Надо полагать, летчика Мишу Мамахина наградят. И поделом!

— Вот именно, — согласился Гурьев. — А тебе, друг, придется в связи с этим потесниться. Мы под совхоз отвели другое место. Чуть подальше.

Перепелкин широко раскрыл глаза.

— Это же в силу каких высоких принципов я должен тесниться? Что-то не понимаю…

— А принципы такие, что пласт руды уходит целиком аккурат под твою территорию. На месте вашей усадьбы начнутся вскрышные работы.

— Ни за что! — завизжал тонким голосом Иван Фомич. — Я не виноват, что пласт куда-то уходит. Вольно ему мотаться под землею. А вы мне из-за этого все хозяйство порушите! Не пойду, хоть повесьте!

Вешать Ивана Фомича не собирались, но посулили обсудить его местнические настроения на бюро обкома. После такой наметки Фомич сразу потерял интерес к разговору и, прекратив препирательства, вышел из отдела, ругательски ругая всех на свете.

— Бюрократы! — ворчал он, шагая в одиночестве по шоссе. — Помидоры свежие лопать все мастера, а как беда пришла, так и защищать некому, просто срамота! Чиновники! А самый главный змей — Мамахин. Это он первый под меня подкопался. И чего ему надо было? Летаешь — и летай, а в землю нечего соваться. Я ведь к нему на небо не лезу? Не лезу. Компас, видите ли, у него не так вертится. В хороших руках вещь не станет вертеться. А вот почему я по милости его компаса должен с места срываться, понять не могу!

— Интересное кино, — сказал Федя Ступачков, услышав щедро приправленную «чертями» информацию. — Видимо, цветы Мамахину посылать не будем. Вместо этого начнем готовить инвентарь и кадры переселенцев.

— Цветы! — горько усмехнулся Иван Фомич. — Ладно. Был я раньше дураком, возил машинами на аэропорт арбузы. А теперь пускай авиаторы свою руду кушают, раз они такие умные.

После этой переоценки ценностей Иван Фомич начал собираться. Правда, дело было осенью, и урожай уже успели снять. Земля на новом месте была не хуже: хоть на хлеб мажь вместо масла. Да и рыбное озеро под боком. Но Фомич долго не мог забыть обиды.

Вскоре на месте, где была обнаружена руда, вырос целый городок. Руду отправляли на Урал целыми эшелонами, а Иван Фомич сдавал свою продукцию новым потребителям — шахтерам. Как-то, когда он снова наведался в областное сельхозуправление, Гурьев сказал ему, виновато пряча глаза:

— А тебя, Фомич, просили зайти в обком. В отдел промышленности.

— Зачем? — изумился Фомич. — Мне туда не с руки. Наверное, в сельскохозяйственный? Нет? Все-таки в промышленный?.. Ну, ладно, раз зовут — пойду.

— Дорогой товарищ Перепелкин! — ласково сказали ему в отделе промышленности, — придется еще немножко потревожить.

— А в чем дело? Может, кто нажаловался? Так я всегда задания выполняю. Помидоры на завод доставил вовремя, бахчевые — даже сверх плана, луку — хоть завались. Морквы этой и прочей игрушки…

— Не в петрушке дело. Там, где ваш совхоз расположен, нашли, знаете, месторождение…

— Эва! — ехидно сказал Фомич. — Так это было при царе Горохе, когда и людей было трохи. Я уже давно перебазировался.

— Знаю, дорогой. Но и на новом месте обнаружены залежи асбеста. Так что собирайте свои тыквы и бобовые да перебирайтесь. Отвели вам чудное местечко, не хуже Сочи. Тень, знаете, прохлада…

Фомич поглядел на своего собеседника странными глазами и сказал, заикаясь:

— Не ж-желаю ника-ка-каких сочей. Мне и ту-ту-тут хорошо. Сами езжайте! Не иначе опять под меня Мамахин подкопался. Его компаса дело!

— Не Мамахин, а геологопоисковая партия. Но это неважно. Нашли — значит, слава богу. Будем разрабатывать.

— Ничего не слава богу, — упирался Иван Фомич. — И никуда я не двинусь. Я директор совхоза, а не какая-нибудь кочевая народность проклятого прошлого! Геологи будут весь век ковыряться и что-то там такое находить, а я так и буду по степи таскаться, как цыган?

Бушевал Иван Фомич и на дворе и в дороге до самого совхоза.

— Ничего не попишешь, — утешал его агроном Федя, — надо собираться. Давай-ка, Фомич, организуем ансамбль цыганской песни и пляски. Купим тебе бархатные штаны, и будешь петь под гитару:

Иван Фомич только крякнул от злости.

— Возьму с них подписку, что на новом месте никаких залежей нет и не предвидится, — объявил он. — А нет — так уеду туда, где недра победнее. Из-за этих недр я прямо ошалел, ненормальным стал. Так и смотрю в землю: может, еще какая залежь появится. Тогда, значит, снова снимайся и тащись в неведомую даль, точно турист какой неприкаянный!..

Переехать все же пришлось, хотя подписки об отсутствии полезных ископаемых на новом месте никто не дал. Но на сей раз Ивану Фомичу повезло: больше его не тревожили. Спокойно зрели знаменитые перепелкинские пупырчатые огурцы, наливались кровяным соком помидоры, стальным шелком отливала капуста, и, как породистые свиньи, лежали на бахче розовато-желтые огромные тыквы…

В одни из весенних дней наш герой без всякою вызова явился в областное сельхозуправление. Открыв дверь, он вошел в кабинет заведующего. Лицо Фомича было хмуро, глядел он удрученно.

— Что, добрый молодец, невесел, что головушку повесил? — воскликнул хозяин кабинета. — Может, неурожай на пастернак? Или редьку червь поточил?

Но «добрый молодец», усаживаясь в кресло, произнес всего лишь одно слово:

— Лодыри.

— Кто лодыри? — изумился завотделом.

— А вот… эти… геологи самые. Кто же еще? — хмуро пробурчал Перепелкин.

— За что ты их так громишь?

— Есть за что. Драть их некому. Добро под ногами валяется, а они… И исполком тоже! — неожиданно вскипел он. — Неизвестно, куда смотрите, а что под боком, не видите. Вот!

И он выложил на стол большой кусок камня с белыми блестящими прожилками.

— Слюда! — растерянно сказал заведующий.

— Сам знаю, что слюда. Ее там видимо-невидимо.

— Где там, голубчик? — прорыдал заведующий.

— Да у меня на усадьбе. Где ж еще? Рыл я артезианский колодец. Как всегда, поглядывал себе под ноги. Думаю, может, еще какая драгоценность вывернется, и придется мне из-за нее снова кочевать. Нагадал на свою голову. Вот она, голубушка, как слоенный пирожок. Годится, небось? То-то. Отдайте ее куда следует, пусть займутся. А вы будьте так любезны, отведите мне теперь новое место, поинтересней. И обязательно, чтобы с недрами. В нашел степи, видишь ли, все уж нашли, кроме золота. Вот я и думаю поисками золота заняться. Найду, будьте спокойны: никуда оно не денется! К туризму я уж попривык. Меня мои сотрудники называют «перекати-поле». Так что теперь я переезд организую без вашей помощи. Вот и все. Будьте здоровы, я пошел.

И Фомич гордо удалился, оставив руководителя управления в полном смятении чувств.

Я получил квартиру в новом доме. Две комнаты. Балкон. Кухонька с газом. Ванная с очком. Радости не было конца.

Однако жена есть жена. Смахнув слезы радости, они стала выискивать недостатки. Искать пришлось не долго.

— Проша! Смотри, какие щели в полу. Кошка провалится.

— Туда ей и дорога, — с добрым смехом отвечаю я. — Пусть проваливается. Шкодит, проклятая.

— Обои отстали. Умывальник не закреплен, вот-вот отвалится. На балконе сухой цемент насыпан. В ванной на стене какая-то незаделанная дыра. Зачем здесь нужна дыра?

— Пустяки! — жизнерадостно отвечаю я. — Обычные недоделки. Вот напишем заявление строителям, они все исправят.

И я написал заявление.

Потом я еще писал шестнадцать раз.

Наконец подействовало. К нам пришла комиссия: приятная дама из строительного управления, председатель комиссии, принявший наш дом без единого замечания, и начальник нашей ЖЭК. Они вошли и стали изучать обстановку.

— Делать нечего — вот и пишут, — с презрением глядя на меня, сказала приятная дама. — Полы в щелях. Как им, бедным, не трескаться! Вот у вас в углу стоит книжный шкаф. Книги — вещь тяжелая. Ясно, что щели появятся.

— В кухне же книг нет, — робко вставила жена, — а щели имеются.

— Ха! Книг! Вон у вас там какой холодильничище стоит. «ЗИЛ». Не холодильник, а саркофаг. Сколько он весит? То-то. А щели в прихожей тоже закономерные: ведь там топчется каждый кому не лень. Вот мы сейчас прошли. А это уже три человека.

А председатель приемочной комиссии сообщил:

— Зато дом сдан досрочно. Это, по-вашему, пустяк?

Я сказал, что не пустяк. Моя кротость обезоружила его, и он уже мягче добавил:

— Года два поживите так, а потом поставим ваш дом на капитальный ремонт. Вот тогда все недоделки доделаем.

И вся компания удалилась.

— Я не буду жить два года в такой срамоте, — заявила жена. — Давай сами поищем мастеров. Дорого обойдется, конечно. Ну да не дороже денег.

Мы отправились в ЖЭК и попросили прислать нам штукатура, маляра, плотника, столяра, обойщика и сантехника.

— Комплексную бригаду, значит, на шабашку, — вслух размышлял хозяин ЖЭК Герасим Антоныч. — Каменщика, стало быть, не требуете? Землекопа? Тоже? Ладно, пришлем. Если только… гм… будете, людьми. В смысле оплаты я говорю.

Мы поклялись на дефектной ведомости, что людьми будем.

Через два дня пришел миловидный, румяный гражданин и сообщил, что мы можем называть его Михаил Иванычем.

— А перекошенные двери вы исправить можете? — спросила жена.

— Какие двери, мадам? — изумленно спросил Михаил Иваныч. — Сроду не делал. Я по профессии табуреточник. На рынок табуретки и гладильные доски выполняю.

Делать полки для встроенного шкафа он тоже не умел, но обещал прислать шурина.

Через неделю явился шурин, некто Геннадий, мрачная, небритая личность. Квартира ему явно не понравилась.

— Это разве стены? Здесь гвоздь бессилен. Пойду дюппелей куплю. Давайте деньги.

Он явился уже в двенадцатом часу ночи, причем не совсем твердо держался на ногах. Взял стул из гарнитура «раковина», взгромоздился на него грязными сапожищами и ударил по дюппелю молотком. Дюппель отскочил и куда-то задевался. Геннадий взял второй дюппель и с сокрушительной силой ахнул по нему молотком. Молоток отделился от ручки, упал на полированный стол и оставил в нем вмятину величиной с куриное яйцо.

— Да. Тут не пробьешь, — задумчиво сказал мастер. — Надо в другом месте.

В «другое место» дюппель вошел со скоростью светового луча. За ним в стену провалился молоток, и в образовавшемся провале по локоть увязла десница мастера.

— Молоток тут бессилен, — сказал Геннадий, выдрав руку. — Достаньте шлямбур или электродерь.

— А как вас известить? — спросил я, стараясь запомнить незнакомые слова «шлямбур» и «электродерь».

— На кой дьявол меня извещать? — удивился Геннадий. — Со шлямбуром вы сами дыр навертите, мое почтение. Забьете в дыру деревянную пробку, а в пробку — обыкновенный, нормальный гвоздь. И вешайтесь на здоровье… Давайте рассчитаемся.

Еле мы оправились от этого визита, как нас посетил высокий, широкоплечий человек, симпатичный на вид и совершенно трезвый. Он ходил по квартире на цыпочках и приговаривал:

— Оч-чень приятная жилище. Чуть-чуть довести до кондиции — и будет, как кукла. Дверки привести в порядок, а то они у вас… хе-хе… скосоротились. Форточки прорезать. Ясненько. Полочки для книжечек во встроенном шкафу? Ладненько.

— А сколько будут стоить эти полочки?

— Ды-ды-ды, — сосредоточенно забубнил столяр. — Высота… Ширина — метрик три сантиметрика… Глубина… Десять полочек. Задней стены не надо: тут естественная стена имеется… Итого девяносто.

— Так ведь мы за красивый, полированный, застекленный шкаф заплатили 65 рублей! — возопил я.

— Такие шкапчики на госпредпрятиях делают, — пояснил мастер, — там механизмы, массовое производство, охрана труда. А я кустарь-модельщик. Я, может, одним перочинным ножом буду работать ваши полочки.

Подумав, что ради удовольствия иметь девять кустарных полок вряд ли стоит всем семейством идти по миру, я простился с мастером. Он ушел, содрав с меня три рубля «на такси».

С обойщиками я тоже не сошелся в цене, а сантехник так и не мог взять в толк, зачем мне понадобилось, чтобы вода из душа текла вниз, а не вбок, на стену.

Потом приходили еще какие-то люди. Они сообщили, что заделывать щели в полу — пустое занятие, ибо пол еще «недорассохся» и еще не вся шпаклевка вылезла.

— Хватит! — сказал я и взял отпуск.

Прежде всего приобрел инструмент: фуганок, рубанок, шлямбур и электродерь (теперь я узнал, что эта штука называется электродрель), купил сухой шпаклевки, прибавил в нее краски под цвет пола, набуравил туда же столярного клея и замазал щели в полу. Получилось терпимо.

Потом отправился на соседнюю стройку и принес досок — их все равно там сжигали. Сделал полочку для кухни. Тумбочку для ванной. Потом, окончательно обнаглев, изготовил «антресольку» во встроенном шкафу. Венцом моего творчества был великолепный стеллаж для книг.

Когда я, насвистывая старинный романс «На Дерибасовской открылася пивная», настилал в прихожей линолеум, возле меня остановилась соседка.

— Голубчик, золотые ручки! Вот бы и нам так! Ты когда у этих-то кончишь? Приходи, милок, мы выше этажом живем.

Пошел я к бабке из чистого спортивного интереса. Прикинув, сколько будет стоить там ремонт по моему методу, я запросил вдвое. К моему изумлению, меня не вытолкали в шею, не позвонили по 02, а со слезами радости сказали:

— Так это ж по-божески! А ты не шутишь? Уж мы тебя и покормим славно. Пирожков испечем. Ты с чем больше уважаешь, с ливерком или с рыбой?

Не судите меня строго. Из чувства человеколюбия я «уважил» старушку и сделал ей ремонт. Получилось даже лучше, чем у меня. Вот что значит набил руку!

На вырученные деньги мы купили новое оборудование для душа.

Вскоре у моих дверей уже стояла очередь жильцов.

Стоит ли говорить дальше? Я ушел с работы и теперь занимаюсь ремонтом соседских квартир.

Бурный размах жилищного строительства дает мне полную гарантию того, что я буду обеспечен работой на весьма продолжительное время. Рядом с нашим строятся еще три пятиэтажных дома. Строит их то же «СУ-90», что украсило землю нашим жилищем.

Так я стал строителем-универсалом. Я и сантехник, и маляр, и плотник, и штукатур. Что твой Петр Первый.

А теперь скажите положа руку на сердце: мог бы я получить столь ценную квалификацию, если бы строители не халтурили? Конечно, нет! И был бы я неучем, не умеющим вбить гвоздь в стену. Так что не проклинать, не обсуждать на товарищеских судах и не критиковать в печати нужно бракоделов и халтурщиков, благодарить. Что я и делаю.

Последние пять минут до конца рабочего дня Эдик вертелся, как на горячей сковороде. В семь вечера у него свидание. Свидание первое, и потому опаздывать нельзя. Но до семи еще нужно переделать кучу дел: небритым не пойдешь. Да и цветы недурно бы купить.

Едва стрелки часов возвестили Эдику «конец работы и начало жизни», он сорвался со стула, как ошпаренный. На ходу, вслепую застегивая пуговицы, помчался к ближайшей парикмахерской. Но картина, которую он там увидал, заставила его похолодеть. Около двадцати мужчин именно в этот вечер притащились именно в эту парикмахерскую, чтобы избавиться от излишней щетины, украшавшей их лица. А мастеров было всего два. Дрожа от негодования (не могут электробритву купить, жмоты!), Эдик занял очередь. Вдруг толпа ожидающих заволновалась, загудела и выбросила из своих недр юношу в черном костюме и белом галстуке. Юноша, зардевшись, прошествовал к освободившемуся брадобрею.

— Почему его без очереди? — завизжал Эдик голосом поросенка, влекомого на заклание.

— Он жених, — хором информировала очередь.

Эдик проглотил проклятие, выскочил из негостеприимной цирюльни и полетел к галантерейному магазину.

— Белый галстук! Быстро! — захлебываясь крикнул он, распихивая граждан, толпящихся у прилавка. — И еще вон тот, цвета полыни с искрами. Как это — с цепи сорвался? Наоборот, я жених. Да, вот так. Не знали? Ну, надо было знать!.. Да. Все! Будьте здоровы и не кашляйте. От хулигана слышу.

Нацепив белый галстук в ближайшей подворотне, он отправился в другую парикмахерскую и уже с порога застенчивым шепотком попросил:

— Граждане, пропустите без очереди. Я жених. Она ждет меня в загсе. Если опоздаю, сами поймаете…

— Все мы тут женихи! — склочно проворчал старичок с бородкой клинышком.

— Нет, не все! — наставительно сказал Эдик, прочно занимая кресло.

…На электричку он мчался в темпе «аллюр три креста». Работая локтями, как пропеллером, дружелюбно повторяя «извините, простите», вломился в вагон, по пути наступив сразу на три чьи-то ноги и увлекая с собой в глубь вагона чужую авоську, зацепившуюся за пуговицу его пальто.

— И куда несет нелегкая! — закричала владелица авоськи. — Ломится, как трактор! Да что ты меня тянешь? Отцепись!..

— Извините, я в таком состоянии, — сообщил Эдик, — спешу в загс. Ах, ох! Опаздываю!

Выскочив на платформе вокзала, «жених» увидел табачный ларек. Оттиснув локтем трех мужчин, он гугниво сказал:

— Я извиняй, русску плёхо знайт, я эспаньоло, какой есть лючший сигарет, камарад?

— Господин камарад, возьмите «Шипку», — посоветовал один из оттиснутых граждан. — Не пожалеете.

— Грация! Гран мерси боку! Мир, друзба. Испасибо! — проорал Эдик и, схватив сигареты, помчался прочь, крича:

— Такси! Шеф! Гони сюда свои керогаз! Живо!

— Вот так гранмерси! — удивилась киоскерша. — Небось, с Таганки иностранец-то!

А Эдик тем временем уже подкатил к кондитерской. Здесь у прилавка стояла старушка с малолетним существом, закутанным так, что видна была только покрасневшая пуговка носика. Существо, тыча замусоленным пальчиком в витрину, просило:

— Бабутка! Купи мне вон то! В золотой бумаске!

— Ох, господи! — Это отреагировала старуха, отброшенная молодецким натиском Эдика в дальний угол. — И откуда только берутся такие шалые! Чего ребенка толкаешь, ирод!

— Разве это ребенок? Целый гвардеец, хи-хи! — И, толкнув еще троих взрослых, сбив с ног уборщицу с веником, Эдик молниеносно развалил очередь у кассы, схватил чек, вырвал из рук ошеломленной продавщицы коробку «Южного ореха» и как бы растаял в воздухе, оставив ушибленных любителей сладкого подсчитывать свои синяки.

…Цветочный магазин пустовал. Не было покупателей. Но не было и цветов. Лишь сиротливо торчал на подставке с растопыренными ножками горшок с хризантемами «Снежный шар». Над ним нежно склонился гражданин в шапке «Иван-царевич».

— Беру! — Таким биржевым возгласом Эдик закрепил свое право на белое чудо.

— Позвольте! — удивился «Иван-царевич». — Это я беру, а не вы!

— Нет, не вы, а я! — авторитетно разъяснил Эдик. — Я жених! Выпятив грудь, освещенную белым галстуком, он затарахтел, как мотоцикл из третьей скорости. — Вы должны меня понять! Ведь и вы были когда-то молодым. И в вашей иссохшей груди билось когда-то сердце от одного звука ее голоса. Вспомните…

Так как Эдик еще не придумал, что нужно вспомнить гражданину в меховой шапке, он вцепился в цветочный горшок, оттащил его в угол, выдрал цветы с корнем и, оббивая с корня землю, приговаривал:

— Что! Какой жене? Своей? Кто же дарит своим женам цветы? Она вас еще обругает. Лучше купите ей чулки «Эластик». Очень тронут. Получите деньги. Благодарю за внимание. Привет! — закончил он, покидая магазин.

Субботняя очередь в кино целиком отлита из людей с железной волей и сверхтвердыми сердцами. Четыре раза Эдик делал попытку приблизиться к окошечку. Но очередь ощетинилась острыми локтями и могучими плечами и крепко держала оборону. Тогда он попытался втиснуться в первую половину очереди, радостно объявив: «Вот тут я стоял. За этой гражданкой». Но очередь, глухо ворча, вытолкнула его, как пробку на поверхность воды. Он умолял, просил, говорил жалкие слова. Его никто не слушал, на него никто не смотрел.

Впервые за этот день Эдик пал духом. Волоча ноги, он выбрался из театра и поглядел на часы. Часы были укреплены на фасаде редакции городской газеты.

Гениальная мысль резвым кузнечиком впрыгнула в Эдикову голову. Он вытащил блокнот, авторучку и, держа ее наперевес, ринулся к окошечку, за которым маячила завитая головка дежурного администратора.

— Я из редакции! — деловито сказал он завитой головке. — Небольшое интервью. Сколько дней идет картина? Ах, как интересно. И все время аншлаг? Есть уже отзывы? Как?! Вас не интересует мнение зрителей? Что? Я сам? Ммм… Мне ужасно стыдно, видите, я краснею, но я еще не видел. Редакционная работа, она, знаете, требует всего человека. Все время нужно сдавать материал, писать, писать. Сейчас? Н-нет. Вот разве вечером еще туда-сюда. Хорошо. Конечно, не один. Еще сотрудник из отдела рецензий. Бл-лагодарю вас. Завтра читайте нашу газету. Будет интервью с вами.

…Когда он, запыхавшись, подлетел к скверику, осталось ровно две минуты до назначенного срока. А вон и она идет, переступает своими изящными ножками. Подошла. Улыбнулась.

— Ася! Здравствуйте, Ася! Как я счастлив, что… возьмите, это вам. — Он втиснул в маленькие девичьи ручки коробку конфет и букет пушистых хризантем. — Ах, Ася, если бы вы знали! Но где вам, то есть, знать! Я и сам не знал, на какие подвиги способен в вашу честь.

Ресницы над голубыми глазами затрепетали, как два мохнатых шмеля, а на розовых губах появилась недоверчивая улыбка.

— Не верите?! — задохнулся Эдик. — Да вы… вы… Да я… я… сейчас вам расскажу, что я сегодня вытворял, чтобы вовремя встретиться с вами.

— Расскажите, — прошелестел нежный голос.

И Эдик стал рассказывать.

Когда он закончил повествование и со скромной гордостью умолк, она не сказала ни слова. Только та же улыбка порхала на ее губах. Потом она сунула ему под мышку конфеты, втиснула в трясущиеся руки букет. Все это молча. Потом повернулась и пошла.

— Ася! Куда же вы? — дрожа мелкой щенячьей дрожью спросил Эдик. — Ася-а! Куда? Скажите хоть одно слово!

Услышав этот призыв, она обернулась, и сказала, как он просил, одно слово. До него долетело невнятно:

— …ам.

— Что? Ася! Что вы сказали? Там? Вам? Сам? Зам?

Но она уже исчезла за поворотом.

— Довольно! — сказал Владимир Петрович Кулижкин. — С меня хватит. Целую неделю работаешь, а придет выходной, и мы проводим его бездарно, пошло, попросту убиваем. Я устал от такого отдыха.

— И мне довольно, — сказала его жена Антонина Васильевна. — И мне хватит. В прошлое воскресенье я стирала. В позапрошлое перешивала пальтишко Вадику. Стирать — пошло. Шить — бездарно.

— А что делал я? — задумался Кулижкин. — Вспомнил! Заклеивал окна. Сдавал пустую посуду и торчал в очереди два часа. Ходил за картошкой… Интересно, почему на дом доставляют маленькую бутылку молока или тощее, легкое письмо, а такую тяжелую поклажу, как картошка, по домам не додумались развозить!.. Да. Надоело. Знаешь что, Антоша? Давай в воскресенье отдыхать, и никаких стирок. А, старуха? Мы отдохнем, как сказал чеховский дядя Ваня, мы увидим небо в алмазах.

— Алмазы на небе мне ни к чему. А вот отдохнуть я не прочь. Белье можно и в прачечную сдать. Погода сейчас хорошая. Днем съездим в лес. Захватим бутербродов…

— Пива, — ввернул дошколенок Вадюшка, сидевший на полу и озабоченно откручивавший какой-то винтик.

— Молчи, старик! — сказал папа. — А вечером посидим у телевизора. Что-то мы его давно не включали. Может, там что-то такое изменилось? Может, будут теперь показывать не совсем старые фильмы и спектакли?

— Хм… — недоверчиво хмыкнула Антонина Васильевна. — Вряд ли.

— В воскресенье я не пойду в садик, — про себя бормотал Вадюшка. — К нам придут дядя Владя и дядя Хламушкин. Папа пойдет за водкой. А меня уложат спать пораньше, чтобы я не вертелся под ногами и не мешал играть в карты.

— Молчи, старик! — сердито оборвал папа. — И оставь в покое мою электробритву. Сломаешь ведь.

— Я ее уже сломал, — невозмутимо сказал Вадюшка. — А теперь починяю. Папа, куда ты спрятал топорик?

— А может, пойти в театр? — задумался Владимир Петрович.

— Папа пойдет в театр за билетами, — тихонько бурчал Вадюшка, — на улице встретит Никомида Иваныча…

— Никодима, — поправил папа.

— Миконила Иваныча и пойдет с ним «сообразить пульку по маленькой». А утром у папы будет трещать голова.

Мама вздохнула и нервно крутнула колесо швейной машинки. Папа тоже вздохнул и сказал:

— Никаких таких. Весь день проведем в тесном семейном кругу. Ты, я и Вадюшка… Только ты испеки мой любимый пирог. Яблочный.

— Вот. Испеки. Да поджарь. Да дай взопреть хорошенько, — сказала мама голосом Петра Петровича Петука из «Мертвых душ».

— Антон! — нежно промурлыкал Владимир Петрович. — Ведь отдыхать не жрамши тоже нельзя. Живо малокровие заработаешь. Да ты не волнуйся. Все приготовим в субботу с вечера. Я закуплю продукты. Картошку, черт бы ее взял, яблок, масла. Колбасы.

— Пива! — сказал Вадик.

— Молчи, старик! Оставь в покое пылесос. Сам сварю щи и кашу. Даже яблоки натру.

— Ладно, — вяло сказала Антонина Васильевич. — Попробуем.

Владимир Петрович пошагал по комнате. Посвистал. Глянул в окно. И вдруг ужасная мысль закралась ему в голову. Ведь завтра должен позвонить Никодим Иваныч. Он так и сказал: «Я тебе звякну насчет выходного». И тогда…

— Антон! А… а как быть с телефоном?

Антонина Васильевна побледнела и без сил опустилась на стул.

— А вы его под пудуську, — посоветовал сын, упорно не желавший говорить «подушка».

— Молчи, старик. И оставь в покое мясорубку. А то сейчас шлёпки получишь.

— Оставь его в покое со своими шлёпками! — рассердилась Антонина Васильевна. — Привязался к ребенку! Он, между прочим, дело говорит. Подушку не подушку, а просто не будем подходить к телефону.

Хорошо вам, товарищи. Вы живете в Вологде.

В Калуге.

В Алагире.

Мои знакомый Федор Демидыч с женой Варварой Акимовной раньше тоже жил в таком уютном, симпатичном городе. Но только без моря. Пальм и баобабов там тоже не было. Правда, других растений, таких, как капуста, морковь и прочая петрушка, этого хватало.

Но Демидыч не хотел останавливаться на достигнутом. Он все, видите ли, мечтал на склоне лет пожить на пляже, полюбоваться вволю медузами, каракатицами и прочей морской тварью. Хотелось ему покушать фиников и кокосов с собственного дерева.

И вот, выйдя на пенсию, он обменял свои маленький домик на такой же особнячок в Гагре.

Живет месяц, другой, глазеет на морскую даль и в ус не дует.

Однако вскоре пришлось ему подуть в ус.

Когда настал купальный сезон — как снег на голову свалился нашей приятной паре супругов двоюродный брат Петр с женой Аннушкой и близнецами-двоечниками Витькой и Митяем, редкими шалберниками и хулиганами.

— Молодец ты, брат Федор, — сказал брат Петр, целуясь с хозяином. — В райском месте поселился. Нам знакомые советовали: поезжайте, мол, в Палагу или Палангу какую-то. Нынче, мол, это самое модное место. А я говорю: брат в Гаграх живет, а я с какого-то пятерика куда-то там потащусь? Даже слушать глупо. Брат, говорю, обидеться может.

Гости расположились как дома. И даже того лучше. Вставали к завтраку, с пляжа приходили точно к обеду. Двоечники Витька и Митяй оборвали зазелено все мандарины и потоптали благородный лавр, играючи в Фантомаса. В общем, когда они уехали, Демидыч даже перекрестился, хотя в бога не верил.

Но вот на другой год, в начале августа, Демидыч получил телеграмму: «Встречайте. Едем. Петро».

— Что делать, Варварушка? А? — горестно спросил он жену. — Вот напасть. Не было печали.

— Знать, такая наша доля, Федя, — утирая слезы, сказала кроткая Акимовна. — Господь терпел и нам велел.

Но, как мы уже сказали, Демидыч был атеистом и не хотел брать пример с Иисуса Христа. Всю ночь он не спал. Крутился, вертелся, пил воду, курил. А чуть свет куда-то умчался.

Вернулся к обеду на грузовике. Привез известку, краску, цемент и всякую прочую строительную дребедень.

— Ремонт будем делать, — хихикая, сказал он Варваре. — Вытаскивай все барахлишко во двор.

И за час они такого наворотили — как Мамай прошел войной.

На другое утро явились гости в полном составе. Позавтракали. А потом Демидыч говорит:

— Какое счастье, что вы надумали приехать! Пляжик подождет, никуда не денется. Сначала нужно хоть одну комнату отремонтировать. Ты, Петро, будешь крышу перекрывать — течет, негодница. Дамы наши известкой потолки побелят. А Витька с Митяем будут участок благоустраивать. Вон сколько тут камней. Валяйте, ребята. — Вот вам лопатка, кирка, носилки, тачка. Зарабатывайте свой хлеб честным трудом.

А Варвара Акимовна говорит:

— Бестолковые эти мужики. Нескладно ты распорядился, Федя. А кто гостям обед готовить будет?

Демидыч даже законфузился:

— А ведь ты права, жена. Тогда скорректируем наш план. Аннушка нехай потолки белит, а Варварушка стряпать будет. А я буду вроде как прораб.

И началась катавасия.

Прораб Демидыч бегал от одного к другому и понукал:

— Шевелитесь, городские жители! Это вам не бумажки писать и не на футбол глазеть. Хоть одну комнату закончим сегодня, а то на дворе спать придется.

— И на дворе бы ладно, — кряхтя, отозвался с крыши брат Петр.

— А тут скорпионы, сороконожки, фаланги, змеи, укус которых смертелен, — отрапортовал Демидыч. — Тюкнет тебя ночью какая-нибудь гадина, и живо окочуришься. Вот у нас намедни был случай…

Видимо, с перепугу брат Петр свалился с крыши прямо в бочку с известью.

— Э, недотепа! — сказал Демидыч. — А если бы тут раствор был? Ведь ты бы его испортил.

После обеда Демидыч милостиво разрешил:

— Теперь можно и на пляж. Остальное потом. У нас отпуск две недели? Ах, двадцать четыре дня? Ну, тогда смело управимся.

— Нет, — говорит Аннушка. — Это у Петра. А у меня всего восемь дней отпуска.

— Жаль, конечно, — говорит Демидыч. — Ну, и за восемь можно кое-что сделать.

На другой день Демидыч снова расставил всех по местам, начал давать дневные задания.

— У меня волдыри на ладонях, — захныкал Витька.

— А я вчера пятку порезал: на стекло наступил, — заявил Митяй.

— Ишь, какие нежные цацы! — сказал Демидыч. — На пляже каждый дурак может валяться. А вы докажите, что способны к созидательному труду. Вас, наверно, учили в школе, что только благодаря труду обезьяна превратилась в человека.

Витька пробурчал, что обезьянам живется, по его мнению, неплохо. Им не приходится таскать тележки с камнями, натирая мозоли.

— Жрут себе готовое да лазят по деревьям, — поддержал Митяй, — а люди еще за ними ухаживают.

На третий день оклейка обоями и ремонт крыши были закопчены.

— Да, — сказал Демидыч. — Завтра привезут метлахскую плитку и кафель. Будем облицовывать ванную, туалет, кухню. А ребята начнут вырубать в скале нишу для кладовой.

Брат Петр улыбнулся, но как-то странно, одной губой. А другая у него перекосилась и полезла вниз.

Вечером они ушли с Аннушкой, как сказали, на почтамт.

Вернувшись, брат Петр издали показал Демидычу какую-то бумажку:

— Телеграмма. Срочно вызывают обратно. У нас пуск очень важного объекта. Надо собираться.

— Как?! — закричал Федор Демидыч. — Сорвать человеку отпуск! Безобразие! Нарушение конституции. Но ты, Петро, хоть семью здесь оставь. Ремонт ведь не закончен.

Но тут Аннушка сказала, обняв мужа:

— Нет, куда он, туда и я.

А близнецы-двоечники завопили со слезами на глазах.

— Папочка! Мамочка! Не оставляйте нас здесь! Возьмите с собой! Мы больше не будем плохо учиться! Будем слушаться! Будем зубы чистить! За хлебом ходить!

— Жаль прямо до слез! — сказал Демидыч. — Ну, на тот год обязательно приезжайте. Надо будет сарай для козы строить, курятник. Артелью — оно и батьку бить способнее… Хе-хе…

Гости сели на такси и двинулись, прощально помахивая платочками.

— Э! Куда вас направо несет? Вокзал-то налево! — закричал Демидыч.

— А нам тут еще на дорогу этих… цветочков купить надо, — ответил брат Петр и помахал рукой.

А через несколько дней Варвара Акимовна увидала возле рынка женщину, очень похожую на Аннушку. Рядом с ней шагал мальчишка, сильно смахивающий на Витьку и Митьку. Он тащил авоську с баклажанами и вареной кукурузой. Женщина с мальчишкой вошли во двор, где всегда, как знала Акимовна, сдавались комнаты отдыхающим.

Больше семья брата Петра к Демидычу не приезжала. Обиделись, видно, на что-то. А живи Демидыч, как раньше, в своем северном, милом, уютном городке, не потащись он на берег лазурного моря — и родню бы сохранил.

В кабинет редактора газеты (а может быть, и журнала) вошел гражданин среднего роста, в малиновых башмаках, в сером, яблоками, костюме. Медально-точеные черты его мужественного лица выражали крайнюю усталость.

— Я Остап-Берта-Мария-Сулейман Бендер-Бей. Сын турецкоподданного, — отрекомендовался он.

Редактор поглядел на него с недоверчивые любопытством.

— Садитесь, — пригласил он и добавил: — Извините, но, помнится мне, в конце романа «Золотой теленок» ваш костюм выглядел несколько иначе.

— Не могу же я ходить растерзанный сигуранцией, — огрызнулся Остап. — Живо в милицию заберут. К тому же именно таким я сохранился в памяти народной.

Редактор призадумался. В свое время жулики выдавали себя за сыновей лейтенанта Шмидта и племянников Каутского. Может быть, нынче для них безопаснее и выгоднее называться именем Остапа Бендера? Но он не высказал эту свою догадку вслух, а кротко спросил:

— Что вас привело в нашу редакцию?

Остап, нервно затрепыхавшись на стуле, объявил:

— Я подаю в отставку. Прошу вас назначить мне пенсию?

— Позвольте, а почему мы должны назначить вам пенсию? — удивился редактор. — Вы у нас в штате не работали. Из последних строк «Золотого теленка» всему миру известно, что вы решили переквалифицироваться в управдомы. Если вы осуществили это свое намерение — обращайтесь в жэк.

— Я и пошел в управдомы, — смиренно ответил Остап. — Но не удержался. Уволили с двухнедельным выходным пособием.

— Надо было стараться, — наставительно заметил редактор. — Ну, уволили, в связи с переходом… Бывает. А вы поступили бы еще куда-нибудь.

— Пытался, — вздохнул Остап. — И отовсюду выгоняли. Кому нужен работник, которого никогда нет на месте?

— А вы будьте на месте. Кто виноват, что вы нарушаете трудовую дисциплину и где-то болтаетесь в рабочее время?

— Кто виноват? Да вы же! — страстно воскликнул Остап.

Редактор даже приподнялся с кресла. «Шизофреник», — мелькнуло у него в голове. Но Остап уже завелся.

— Вы — это я имею в виду не вас лично, а весь клан журналистов. Они задергали меня в конец. Думал, что со временем отстанут, а получилось наоборот. Чем больше газет и журналов открывают, тем хуже мне живется. Затаскали, как котенка. Я больше не могу. Я переутомился. Устал. Мне пора на заслуженный отдых.

— Но расскажите толком, в чем дело? — участливо спросил редактор. — Я что-то не совсем понимаю…

— Что понимать! Разрешите, я вкратце расскажу о своих мытарствах. Ну возьмем хотя бы весенний период.

Итак. 12 марта меня побеспокоила одна алтайская газета. В фельетоне «Дом под маринадом» вытащили на свет божий уж который раз блюдечко с голубой каемочкой. Блюдечко это давным-давно разбито, а журналисты не могут с ним расстаться.

Из Барнаула мне пришлось стремглав лететь в Ригу. Там я срочно понадобился. В «Фельетоне о самом себе» автор использовал мою фразу: «Придется переквалифицироваться в управдомы». Я хотел помочь фельетонисту в этом деле и даже дал ему адрес жэка, откуда меня выперли. Но он сказал, что это была шутка. Хорошенькие шутки!

Ладно. Из Риги еду в Рязань. Пятого апреля мне позарез нужно было… Вот, пожалуйста, смотрите, фельетон «С черного хода», — он протянул вырезку.

Редактор прочитал:

— Видите, — ворчливо заметил гость, — «Остап Бендер, как известно…» А если известно, то зачем об этом талдычить читателю? Что касается моих привычек, то это просто неэтично. К чему переходить на личности? Тем более, что прошли все сроки давности даже для уголовника, которым я не был. Давно уже, потерпев крах с миллионом, я не занимаюсь никакими махинациями, а меня все таскают по страницам газет. Слушайте дальше. Из Рязани тащусь в Минск, так как 6 апреля меня запихали в фельетон «Липкая патока». Отвели мне заключительную фразу:

Прошу покорно! Во-первых, я почему-то стал легендарным. Во-вторых, я не у дел! Я бездельник, я тунеядец. Это при такой колоссальной нагрузке!

Уже на другой день после этого я был в Кемерове и полностью вынес на своих плечах фельетон «Уникальный экспонат». Я был занят в нем с начала и до конца. Хотя речь шла всего лишь о затянувшейся реконструкции моста через реку Томь, а я по мостам не специалист.

9 апреля я уже гулял по Невскому и по Фонтанке. — Лицо Остапа неожиданно прояснилось. — Нет, я не жалуюсь. В Ленинграде, действительно, по-настоящему я был нужен. Речь в газете шла об интервью по поводу снимающегося фильма «Золотой теленок». Очень приятно и совсем необременительно, потому что интервью за меня давал артист Юрский, играющий меня в фильме. Я даже смог передохнуть немножко. Но это — исключение из печального правила.

Потом меня срочно вызвали в Москву: 15 апреля мне нужно было воскликнуть: «Лед тронулся, господа присяжные заседатели!». Потом я должен был призадуматься над письмом главного архитектора города Щелкова. А фельетон был посвящен складу, который перегородил сточную канаву.

21 мая я в городе Кирове. В фельетоне «Золотистая телочка» я снова перечислил все-места, где искал сокровища мадам Петуховой и гонялся за Корейко, и еще раз пробубнил о том, что чтил Уголовный кодекс. Поводом к моему очередному выступлению послужила история о том, как одну беспородную телку выдали за племенную… Эх, вот вам и «не у дел»! Чем только не приходится заниматься! И, главное, конца не видно… Перейдем к лету и осени. Вы слушаете меня?

Да. Редактор слушал это горестное повествование и неожиданно для себя разжалобился. Но только он разинул рот, чтобы выразить сочувствие гостю, как у дверей раздался многоголосый шум. Кто-то ревел «Р-разойдитесь! Не толпись!» Женский визгливый голос жаловался: «Отцы родные, ведь вот как отрапортовали!» Кто-то мрачно сообщал последние новости: «Лошади кушают овес и сено. Волга впадает…»

Наконец дверь под сильным напором распахнулась, и в кабинет ворвалась разношерстная толпа. Предводительствовала толпой высокая дама в халате устаревшего покроя, с повязкой на глазах. В одной руке она держала меч, в другой — старинные весы.

— О всемогущие боги! — взывала она. — Нет больше сил! Хочу на свободу! Выпустите меня из фельетонов!

— Кто вы? — испуганно вскричал редактор.

— Фемида, богиня правосудия, кто же еще! Вы должны выслушать меня немедленно. Во-первых, я женщина, во-вторых, куда старше этого смертного в малиновых башмаках, который нахально пролез в кабинет без очереди. В-третьих, меня не меньше, если не больше, поминают в газетах. Вот я сейчас покажу вам вырезки!

Пока она рылась в складках своей одежды, к редактору бочком подобрался господин во фраке, наваринского дыму с пламенем.

— А не найдется ли у вас мертвых душ? — конфиденциально спросил он шепотом.

— Мертвых душ? — растерянно переспросил редактор. — Так это вы не по адресу. Попробуйте обратиться в Союз писате…

Его перебил юркий молодой человек с хохолком на голове.

— А, душа Тряпичкин! — радостно воскликнул он. — Ты еще жив? Пописываешь? Помоги мне, братец! Надоело вертеться в газетных эмпиреях, хочу податься в дипломаты. Будь другом, окажи протекцию!

Но тут ввалилась новая компания, сплошь иностранцы. Геркулес с авоськой золотых яблок, царь Гордий с бухтой веревки, завязанной узлами, Прокруст с раскладушкой, Дамокл с ржавым мечом. Забинтованный Прометей размахивал больничным листом. Пытаясь одновременно вкатить свои бочки, Диоген и Данаиды застряли в дверях.

— Эврика! — кричал Архимед, помогая им распутаться.

— Посторонись, греческая твоя морда! — надменно сказал Гай Юлий Цезарь, продираясь к редакторскому столу. За ним по пятам ехал верхом на лошади Калигула.

— О писец! — топнул римлянин ногой в котурне. — Доколе вы будете совать божественного Цезаря в фельетоны? Надоело мне по поводу и без повода толковать о брошенном жребии и паршивой речушке Рубикон. Надоело по всякому поводу галдеть: «Пришел, увидел, победил!» или орать: «И ты, Брут!» Все Цезарь да Цезарь. Каждой дыре затычка! Небось, эту сволочь Тиберия не трогаете.

— И подонка Домициана тоже, — сварливо добавил Калигула. — На мне и на моей лошади отыгрываетесь. А овес-то нынче почем?

— Давайте разберемся спокойно, — пришел наконец в себя редактор. — Прежде всего, Калигула, разве можно лезть с лошадью в служебное помещение?

— Редактор прав, о Калигула! — грянул Гай Юлий. — Редакция — это тебе не сенат.

— А ты кто такой? — злобно завизжал Калигула, И два цезаря начали склоку, попрекая друг друга всякими аморальными поступками. Пока они перебранивались, Остап тихонько сказал редактору:

— Так как? Будет мне пенсия или нет? Не мучьте дитю.

— А может, вам ключи от квартиры, где деньги лежат? — ядовито спросил обозлившийся редактор. Перед ним лежали гранки свежего фельетона, и он брал цитаты прямо оттуда. — Принести пенсию на блюдечке с голубой каемочкой?

Остап понял, что пора уходить. Он быстро выбрался из кабинета и пошел по улице, залитой солнцем. Шагая, он прикидывал, куда ему теперь обратиться: в охрану труда, в министерство социального обеспечения или прямо в ВЦСПС?

А в это время в редакторском кабинете разгорелась дискуссия. Слышались разноязычные ругательства и бряцание мечей. Фельетонные герои, желая доказать свои права на заслуженный отдых, обступили стол редактора и наперебой кричали.

— Дайте мне точку опоры! — требовал Архимед.

— И щуку бросили в реку! — возразила ему Фемида.

— И на солнце есть пятна! — поддержал ее Чичиков и почему-то добавил: — Я умываю руки.

Прометей, Дамокл и Гордий хором скандировали:

— Моя хата с краю! Победителей не судят! После нас хоть потоп! А воз и ныне там! Еще одно последнее сказанье…

Два цезаря, которым наскучила перебранка, принялись драться.

— Лучше поздно, чем никогда! — заявил сын отваги Гай, дав затрещину Калигуле.

— Иван кивает на Петра! — ответствовал тот, огрев противника креслом, обитым дерматином. Редактор не выдержал.

— Александр Македонский был великим полководцем, но зачем же стулья ломать? — с укором воскликнул он и стал разнимать дерущихся, приговаривая:

— О времена, о нравы! Все врут календари! А ларчик просто открывался! Счастливые часов не наблюдают!

Близился час верстки…

Я часто думаю: хорошо это или плохо — телефон «БВУ»? И что было бы, если бы у меня был не он, а «НБВУ»?

Нет. Это вовсе не название системы, вроде, скажем, Телефункен или Эриксон, это просто «бывший в употреблении» и «не бывший в употреблении». Речь идет не о телефонном аппарате; он ко мне попал прямо из пеленок, новорожденным. Речь идет о номере.

Дело в том, что, когда телефонизировали наш дом, мне достался «БВУ» № 999-27-27.

С тех пор прошло три года, а я и до сих пор не знаю, кому он принадлежал раньше. Иной раз мне кажется, что им обладала густонаселенная коммунальная квартира, где обитало по меньшей мере сто жильцов.

А иногда мне думается, что телефон под таким номером стоял в коридоре, где находилось несколько контор, учреждений, канцелярий и был единственным для всех. А потом мне приходит в голову, что мой номер принадлежал коммутатору, обслуживающему целый микрорайон. Поздно вечером после очередного звонка я сижу, смотрю на его аккуратную кремовую фигурку и тихонько шепчу:

— Чей же ты был, голубчик? Ну, признайся, не темни.

Но он молчит. А по звонкам разве что узнаешь? Только больше запутаешься.

— Тр-р-р! Беру трубку.

— Позовите Анатолия Мироныча.

— Ошибка. Здесь нет таких.

— Вы что? Оглохли? Я прошу Анатолия Миррроныча!

Разъясняю. Долго. Терпеливо. Даже самой надоело себя слушать. Человек вроде бы понял:

— Ага, ага. Ясненько. Тогда я попрошу вас, скажите его теперешний номер.

— Чей?

— Анатолия Мироныча.

Я шепчу «жаба» и бросаю трубку на рычаг.

Утром я, как обычно, принимаю душ. Именно в это время раздается звонок. Вылезаю из ванны и, оставляя лужи на паркете, подхожу.

— Слушаю.

— Мне Калинину.

— Вы ошиблись… чер-рт! Дрык! — «Дрык» — это трубка падает на рычаг. Конечно, я могла и не вылезать из ванны, но мне должны были позвонить насчет пальто из ателье именно в это утро. Из ателье так и не позвонили. Зато были другие звонки. Попросили инкубаторную станцию. Потом кому-то понадобился какой-то архивный отдел.

Сначала я объяснила подробно. Потом, собираясь на работу, кратко говорила: «Его (или ее) нету».

— Тр-р-р! Дайте бухгалтерию!

— Ее нету.

— Как это — нету? — недоумевает трубка.

— А так. Уволили.

— Как?! Всю бухгалтерию? Всех? Мне только счетовода Яшкина.

— Всех уволили. И Яшкина. Его первого. Он там что-то напутал. А потом всю бухгалтерию расформировали. В порядке разукрупнения.

Но человек звонит снова:

— Хулиганка! Я буду жаловаться!

— Жалуйся! — ехидно говорю я, хватаю сумку и богу к дверям.

А вечером снова звонят Анатолию Миронычу. Настроение у меня кроткое, и я, умиляясь собственному терпению, растолковываю, что Анатолия Мироныча здесь нет и что здесь живу я.

— Позвольте, как это нет? Анатолий Мироныч — наш лектор.

— А почему ваш лектор должен находиться в моей комнате? — удивляюсь я.

— Вот люди! — вздыхает трубка. — Ну, что, вам трудно его позвать? А в следующий раз он вас позовет.

— Куда он меня позовет? — чуть не плачу я. — Это же моя квартира…

— А я вас и не выселяю. Живите себе. Вы мне только позовите Анатолия Мироныча. Крикните погромче, он и придет.

— Дрык!

Звонят каждый день, и все разные. Дети тоже звонили. Просили Котика и Ирочку. Но они почему то понимали мои объяснения. А взрослые — не всегда. И потому хотелось им мстить.

И я начала мстить. С вариациями. Вот позвонил хриплый дядя:

— Валька, ты?

«Ах, Валька! Вот невежа! Хорошо же…»

— Это говорит Валина свекровь. А сама Валя уехала. В Магадан. А я почем знаю, в какой. Уехала — и все тут. И вещи увезла, лихоманка ее задави. Пылесос «Ракету», холодиль…

— Валька, не разыгрывай! — не верит хрипун. — Вот чертова баба!

— Сам ты баба. Дрык!

А совсем недавно вечером позвонил новый голос. Приятный, ласковый, бархатный баритон:

— Позовите, пожалуйста, Галю.

— Галю? — бормочу я.

— Да. Пожалуйста.

— Не позову я Галю, — брякнула я неожиданно для себя.

— По-по-почему? — изумляется баритон, — ее что, нету дома.

— Есть она дома, а вот не позову — и все.

— Но… гм… Интересно. Вы слишком много себе позволяете.

— Нет, это вы позволяете! — рычу я. — Три года помалкивал, а теперь подавай ему Галю. Ишь какой гусь выискался. Что вам тут, сберкасса?

— Ка-какая сберкасса? — растерянно лепечет баритон, переходя на дискант. — Позовите Галю, я ей все объясню.

— Бабушке своей…

— Что бабушке?

— Бабушке объясняй. Нечего тут. Позови ему Галю, а он начнет врать бедной девушке, что был в отъезде. Из отъезда написать можно. А то на три года притаился, не нужна была Галя, а теперь — вынь ему да положь. Оревуар! Селям алейкум! Все!

— Дрык!

Я вконец распоясалась. Позавчера позвонил молодой басок.

— Костя дома?

— Дома. Позвать?

— Да. И побыстрее.

— Костя-а! — воплю я. — Тебя к телефону! Молодой человек, он спрашивает, кто его зовет.

— Скажите, Новицкий.

— Костя, Новицкий! Что? Молодой человек, он не хочет.

— Как это не хочет? Странно. Скажите, насчет вечеринки. Мы же договаривались.

— Молодой человек, Костя передумал. Говорит: «Да пошел он…» — и, наслаждаясь своей безнаказанностью, быстренько вешаю трубку.

А вчера позвонили в шесть часов утра:

— Что вы до сих пор товар не везете? А? Дрыхнете там, что ли?

— Какого дьявола будите людей ни свет ни заря? — в свою очередь, ору я. — Спать не дают!

— А! Марья Борисовна! Душечка! Чмок (это меня поцеловали по телефону). Лапонька! Скоро магазин открывать, а товара нет. Шевелись побыстрее.

— Катитесь вы!

— Дрык!

— Тр-р-р! Что за безобразие! (Это уже вмешалось начальство). Где ваш экспедитор? Почему не везете товар? Рраспущенность!

— Не повезу я вам товар! — злорадно говорю я. — Вы у меня еще насидитесь без товара. Вот возьму и отвезу его в какое-нибудь другое место. И отвяжитесь от меня. А то как бы хуже не было…

Закругляюсь. Сейчас позвонила междугородная и сказала, что меня вызывает Алма-Ата. Интересно, кого это? Галю? Анатолия Мироныча? Или Вальку — чертову бабу?

Вот так и живем. Я да мой дорогой, любимый, неоценимый телефон «БВУ». Смотрю на него и вижу: на трубке пролегла черная трещина. С чего бы это он треснул? А?

А недавно я позвонила своему старому знакомому, Филиппу Филипповичу. И мне чей-то кроткий голос ответил, что у нас такого нет. Вежливо так ответил.

Мне стало стыдно. Ну, откуда, скажем, тот человек может узнать новый номер Анатолия Мироныча? Сведущие люди говорят, что когда-то давно для этого существовали телефонные книги.

Телефонные книги?

А что это такое?

Ответить легко. Это справочники.

А почем они нынче?

Вот то-то и оно!

Город был как город. С одной только странностью. Газету здесь выпускала не редакция, как везде, а парикмахерская. Днем газетчики стригли и брили посетителей, попутно собирали информацию, а вечером выпускали газету. Газета называлась «Диск».

Редактором, как и следовало, был заведующий парикмахерской Леонтий Фомич Кучемясов, ответственным секретарем — зав. складом Аксиньин, заместителем редактора — бригадир мужского зала Петр Сысоич. Основным поставщиком оперативной информации был бригадир дамского зала красильщик Джон Петрович. И так далее.

Несмотря на эту странность, газета была как газета. С горестями и радостями, свойственными обычному печатному органу.

Однажды точильщик бритв и ножниц, он же зав. отделом писем дядя Митя, на очередной летучке заявил:

— Очень много в почте нареканий на наши культурные учреждения. Читатели жалуются, что репертуар театра «Пеликан» ни к лешему не годится.

— Ерунду ставят! — поддержала маникюрша-литсотрудник Тамара Чук. — Какие-то выверты. Сплошные «анти». Антиподы, антигоны. Вот недавно я пьесу смотрела — «Антиной» — ничего не поняла.

Редактор сказал:

— Может быть, дать фельетон о репертуаре?

— Давно пора! — закричали все. И тут же поручили фельетонисту (он же детский парикмахер) Ежикову написать острый, обоснованный фельетон.

Ежиков отправился в театр и без околичностей заявил директору и главрежу, что он будет писать фельетон о репертуаре. Ему дали постоянный пропуск в директорскую ложу, где он в течение трех вечеров прекрасно выспался.

На очередной редколлегии обсуждали его фельетон «Репертуар не резервуар». Фельетон понравился.

— Остро и профессионально, — заявила Тамара Чук.

— И в то же время корректно и объективно, — поддержал Аксиньин. — Это я называю — дать по морде в белых перчатках.

Зам. редактора Петр Сысоич подумал и сказал:

— Хорошее перо у Ежикова. Растущий парикма… фельетонист. Однако, я считаю, не ко времени. Пусть этот фельетон пока полежит. Вылежится. Пройдет проверку временем. К тому же в данный момент, я считаю, гораздо важнее для нас фельетон на телевидении. По всем программам мы видим только лекторов, которые поучают нас, как надо жить. Надоело.

— Вот именно! — подхватила уборщица-машинистка Маргарита. — К тому же лекторы почти все некрасивые. Вот если бы эти лекции читал Тихонов или Жан Марэ… И вот еще у них дикая привычка: если дают кино, так обязательно по двум программам в одно время. И то хочется посмотреть и другое. Я поддерживаю Петра Сысоича. Надо этих телевиков привести в чувство.

Петру Сысоичу было начихать на телевидение. Но он хотел отвести удар от театра. Ибо там, в литчасти «Пеликана», лежала его пьеса «Антиотцы и антидети». В телевидении же у него ничего не лежало.

Зато Джон Петрович недавно сдал туда сценарии очередного заседания «Кружка нелюбопытных и невежественных» и ему крайне не хотелось портить отношения с телевиками. А потому…

— Нельзя, коллеги, — таинственно сказал Джон Петрович. — Нельзя-с. Телевидение в своей работе связано с прокатом и прочими факторами, о которых судить не нам. Это высокая политика. Возьмем что-нибудь другое. Мало ли у нас культурных безобразий! Вот, к примеру, издательство «Суесловие». Кто из нас не знаком с его продукцией? То четыре книжки в одну сплетут, то выпустят альбом с половиной чистых страниц, то в учебник для второго класса запузырят что-нибудь медицинское. Безответственность. Кроме того, порча бумаги.

Но тут запротестовала Тамара Чук. У нее в «Суесловии» лежала брошюра «Квази-мода» об искусстве элегантно одеваться. И она вовсе не хотела, чтобы ее зарубили.

— Это типографский брак! — закричала она. — Издательство не виновато. Вы бы посмотрели, в каких условиях они работают. Защищать надо, а не критиковать.

Редактор солидно откашлялся и сказал:

— Тамара Антиоховна права. (Может быть, мои «Мемуары» отдать в «Суесловие»? Издадут, никуда не денутся). — А почему бы нам не заняться радио? Что это у них за манера — на сон грядущий обрушиваться на слушателей всякими шейками и…

— …и ножками, — с готовностью подхватил дядя Митя.

— Какие ножки? — брезгливо сказал редактор. — Шейк — это… мм… танец. Я хотел сказать, шейками и мэдисонами. Сплошной гвалт и топот в эфире. Или другая крайность. Включишь и слышишь: «Он погиб мужественно, как и следует». Через минуту: «Они стояли у свежей могилы». И так целый день. Вечно хнычут. Нет чтобы подбодрить, подвеселить трудящихся.

— Радио — это идея, — с доброй улыбкой сказала Тамара Чук (забраковали, такие-сякие, мой очерк «Оглянись во гневе на себя», так им и надо).

— Радио? — подхватил Джон Петрович. — Идея. Только радио! Давайте поручим нашему очеркисту Мише Кобасьеву написать о «вольных сынах эфира». Послать фотографа Робеспьера Стоножкина, пусть сфотографирует редактора отдела «У микрофона я и моя мама» и парочку дикторов. Им будет приятно.

(Приятно было бы и супруге Джона Петровича, редактору передач «У микрофона я и моя мама»).

— При чем тут очеркист? — изумился редактор. — Мы же говорим о критическом, фактическом фельетоне.

— Какой фельетон? — в свою очередь, вытаращил глаза Джон Петрович. — Фельетон о радио? Ну, знаете…

Поднялся страшный шум. Каждый старался перекричать другого и ратовал за свое против чужого.

А что же фельетонист Ежиков?

Он прекрасно знал, что фельетон не пойдет. И потому смирненько сидел в углу и черкал в записной книжке. Он делал заготовки к своей будущей комедии, о своекорыстии патрициев в античные времена. Такую комедию заказал ему директор театра «Пеликан». Уже было подобрано название: «Деньги все же пахнут».

Вы спросите, почему действие происходит в парикмахерской? Очень просто. Обычно парикмахерские газет не выпускают. Это небывальщина. И потому никто не обидится.

Благодарю за внимание.

— А ведь когда-то вы умели писать очерки, — сказали мне. — Что-то такое у вас получалось. Некоторые даже были напечатаны.

— Да, — со скромной гордостью согласилась я. — Бывало. Как сейчас помню, трид… нет, двадцать лет назад в стиле «сюсю-мармелад» расписала я одного типа. У меня он получился прямо рыцарь Баярд, без страха и упрека. Разлюли-малина… Правда, потом он где-то чего-то украл, и дали ему как следует.

— Не вернуться ли вам к этому жанру? Тряхнуть, стариной? Кстати, есть хорошенькая железная тема.

Я, как старый боевой конь при звуке военного оркестра, навострила уши.

— Надо проникнуть в духовный мир простого человека. Совершенно среднего. Пусть даже это будет работник физического труда. Землекоп. Хлебопек. Водовоз.

Я внутренне посмеялась. Что за чепуху говорит мой собеседник! Какие нынче водовозы? Землю роют бульдозеры, экскаваторы. Хлеб изготовляется гражданами с высшим технологическим образованием. Нет уж. Найду себе героя сама. Пусть это будет…

— Хочу написать очерк о среднем рабочем, — сказала я хозяйке кабинета. — Самом среднем. Чтобы среднее не бывало.

Начальница кадров задумалась.

— Уж не знаю, что вам посоветовать, — уныло сказала она. — Есть у нас, правда, средние. Но ежели он среден в одном, так выдающ в другом. Как тут подсчитать его среднесть… средность…

— Э! — лихо воскликнула я. — Будь что будет. Давайте мне список наличного состава какого-нибудь цеха.

И я, зажмурившись, ткнула пальцем в подсунутую мне бумагу.

— Дербенев Василий Игнатьевич, — прочла начальница кадров. — Токарь по металлу. Год рождения… национальность… взысканий…

— Не надо! — закричала я, — не создавайте впечатления. Только адрес мне нужен и больше ничего.

— Скажите, здесь живет Дербенев Василий Игнатьич?

— Это, футболист? Левый крайний, — ответил вопросом замурзанный мальчишка. — Здесь. Вот только дома он или нет — не знаю.

— Какой футболист? — возмутилась я. — Мне не футболист нужен, а…

— Дербенев Вася, — сказал задумчивый юноша в очках. — Шахматист-первокатегорник. Мы только что с ним расстались. Ищите его в павильоне парка культуры и отдыха. Излупил меня, как сидорову козу. И такой малоизвестный вариант! Где он его выкопал только!

Я отправилась в павильон «Шахматы и шашки».

— Дербенев? Да, был, — сказал дежурный. — Но он пошел в библиотеку. Во-он, на другом краю парка.

При моем вопросе библиотекарша улыбнулась:

— Вася? Ну, конечно, знаю. Он частенько заходит. Вот, глядите, формулярчик. Чего только здесь нет! Недавно увлекся древними раскопками. Почти всю серию проштудировал. Издание «Наука». Знаете, такая, маленькая. А раньше океанологией увлекался. Изучал подводное царство. Что? Какой его духовный мир? Ну, откуда мне знать. Он со мной не делится своими переживаниями. Заскочит, схватит книгу и пошел… Знаете что? Вы можете его поймать у консультанта. Он ведь на курсах повышения квалификации занимается. Как раз по средам.

— Нет, сегодня он не приходил, — ответил сутуловатый мужчина с трубкой во рту. — Мы, знаете, условились на пятницу. А сегодня он хотел отправиться на репетицию. Они там в народном театре готовят «Свадьбу в Малиновке». Вася играет роль Попандопуло…

— Репетиция давно кончилась, — ответила уборщица. — Кого вы ищете? Васю Дербенева? Так идите домой и там его дождитесь. Уж он обязательно, где бы ни бегал, а когда-никогда домой вертается. Адрес знаете?

Вот неуловимый Ян! Надо же мне было ткнуть пальцем именно в его фамилию. Теперь узнавай, какой духовный мир у этого среднего человека. Ничего не поделаешь. Надо искать его. Не срамиться же снова в отделе кадров.

И я снова поплелась на улицу имени Короедова, Дверь мне открыла старушка в синеньком скромном платочке и с руками, заляпанными тестом.

— Васютка-то? — переспросила она. — А кто его знает. Может, в шахматцы где-нибудь дрюкает. А то на стадион подался играть. Он же в команде у них там не то левый, не то правый…

— …крайний, — с досадой перебила я. — Знаю, бабуся. Я там уже была и не нашла. А мне обязательно нужно описать его духовный мир. Его интересы, так сказать. Чем он живет, чем дышит.

Бабушка испуганно сказала:

— Если насчет девушек, то у него одна Олька. Дружат они давно. Со школы еще. А насчет интересов — он у нас не балованный. Никаких интересов ему не позволяем.

Я совсем разозлилась:

— Что он у вас, святой? Симеон-столпник, да? Василий Блаженный? Прокопий Праведный?

Бабка на сей раз обиделась.

— А вот и не святой. Живой человек, как есть, — поджав губы, сказала она. — Не хуже других прочих.

Но меня уже понесло:

— Не пьет, в безик не играет, на бега не ходит, дамами полусвета не интересуется, гашиш не курит…

— Курит, курит, не буду брать грех на душу, — заявила бабка. — Мне он внук, как не знать! Подымливает «Беломорчиком». А насчет святости вы меня, бабку родную, спросите. Хлебнула я от него. Сколько синяков износил парень — на пятерых хватило бы. Буян был смалу. То сам кому нос разобьет, то ему накладут по шее. Ничего, вырос.

— Больше не дерется?

Бабка замялась.

— Дак что… вроде бы нет… — пробормотала она.

«Лукавит старая кочерыжка! — пронеслось в моем мозгу. — Иначе чего бы она темнила…»

— Бабушка! Говорите прямо. Ведь я все равно узнаю. — С проницательным видом я посмотрела ей прямо в глаза.

— О, не знаю, что и сказать… Милая ты моя, ведь он сейчас… знаешь, где?

— Где? — Я вся обратилась в слух.

— В милиции! — брякнула бабка.

Сердце у меня оборвалось. Вот так клюква. Вот и пиши теперь очерк о духовном мире среднего индустриального рабочего. Хорош духовный мир! Забрали в милицию за дебош, за разбой, за хулиганство. Яко тать во нощи… Да. Тут видно, Прокопий Праведный и не ночевал… Эх, сманули меня на очерк лихие люди!

Я сидела, задумавшись. Потом меня осенила гениальная мысль.

Фельетон! Вот что буду я писать об этом левом крайнем шахматисте. Расскажу прямо и честно, какие люди встречаются в нашем здоровом обществе. Они разлагают… компрометируют… совращают… дискредитируют…

Я вся внутренне подобралась, вынула авторучку, блокнот и деловито спросила:

— За что его? На чем засыпался? Кто сообщники? Уже раскололся или нет еще?

Бабка от изумления раскрыла рот. А потом налетела на меня, как квочка на ястреба.

— Кто засыпался? — тонким голосом завизжала она. — Вот эдак и разносют всякие сплетни. Чего он мог натворить, наш Васюта? Придумают же!

— Так вы же сами сказали — в милиции он, — оторопело защищалась я.

— Ну и что жа! Если в милиции, так уж и бандит? Двух фулюганов туда сам отволок. Безобразничали в трамвае. Он их лбами стукнул, да и… Конечно, подмогла ему общественность. Дружинник он, вот кто. И то сказать, надо же кому-то порядок наводить. А то нас эти фулюганы затопчут. Им только дай волю. Он-то, Васютка, смалу драться был способный. Потому так ловко и стукнул их… Они было на него с кулаками, а он не будь дурак…

Под мерное бормотание бабки я вышла из квартиры и закрыла за собой дверь.

— Только что ушел, — сказал мне дежурный, — сегодня вряд ли его найдете. Он со своей Олечкой в кино ушел. «Освобождение» смотреть. А это две серии.

Надо смотреть правде прямо в глаза. Ничего у меня не получилось с очерком о духовном мире молодого рабочего. Лопнул очерк. Заочно ведь не напишешь.

Для начальника ПКБ Антона Петровича Алабушева выходной день начался с пакостей. Первая пакость — он схватился голой рукой за ручку кофейника и прилично обжегся. Вторая пакость — споткнувшись об кошку, уронил сахарницу, которая, издав противный звук, немедленно треснула.

— Туда ей и дорога, — с деланным смехом заявил Антон Петрович вошедшей на шум и чертыханье жене. — Терпеть не могу эту пластмассу на столе.

— Ну, что ж. Купи хрустальную, — холодно ответила Нина Васильевна. — И чтобы с крышкой и чтобы не дороже десяти рублей. Посмотрю, как это тебе удастся. Забыл, как мы два года искали заварочный чайник? Тоже по твоей милости. Ты обожаешь разбивать именно те предметы, которых в данный момент не достать.

Тут читатель, глянув на календарь, наверное, вообразит, что Антон Петрович каким-то чудом к женскому празднику достанет жене сахарницу из баккара либо мейсенского фарфора. Ошибаетесь. Ничего похожего не произошло. Во-первых, потому, что сахарница или чайник — это предмет обоюдного, общесемейного пользования. Во-вторых, Антон Петрович… Впрочем, послушаем, во что вылился разговор супругов за чайным столом в выходной день.

— Так, Нина, что же тебе купить к Восьмому марта? Мне уже надоело тратить деньги — и немалые — на вещи, которые ты потом или выбросишь, или переподаришь кому-нибудь. Подумай серьезно, чего тебе хотелось бы, а я уж постараюсь, как бы дефицитна ни была эта вещь…

— Я уже говорила тебе, — хмуро ответила жена. — Сколько можно долбить одно и то же.

— Но это невозможно! — с отчаянием, сказал муж. — Пойми, это не в моих силах. Если бы я мог, неужели…

— Ну, что же. Нет так нет. О чем толковать? Но предупреждаю, всякие флакончики «Шанель» или домашние туфли с золотыми пятками я действительно выброшу немедленно. Или дай мне то, что мне действительно нужно и что я, унижаясь перед тобой, прошу вот уже сколько времени, или не надо ничего.

Антон Петрович схватился за голову.

…Понедельник — день тяжелый. Это Антон Петрович почувствовал при первом же телефонном звонке. Звонил заказчик — директор большой городской фабрики, предприятия передового и очень важного в масштабе даже областном.

— Товарищ Алабушев? Здравствуйте. Когда вы погасите должок? — послышался голос в трубке. Голос был требователен и суров. Вы понимаете, что из-за вас срываются сроки нашего строительства? Это же наш пусковой объект, а вы…

— Ла-адно тебе официальщину разводить, — поморщился Алабушев, — давай попросту.

— Хорошо. Пусть попросту. Не возражаю. Когда же ты, лысый черт, сдашь техническую документацию для экспериментального цеха?

— Господи боже мой! — возопил Алабушев. — Да пойми ты, пойми, некому делать! Семенихин в отпуске…

— Зачем отпустил?

— Мачехин и Зубков на бюллетене. Кучемясов в командировке…

— …зачем послал?

— А остальные перегружены — аж шатаются. Висим, как говорится, на ниточке.

— Нет, это мы висим. И повесили нас вы!

— Товарищ директор фабрики!

— Товарищ начальник бюро!

Антон Петрович схватился за голову. Трубка стала гадко и нудно пищать «пи-пи-пи».

— Я тебе попикаю! — злобно сказал Алабушев и в наказание шваркнул трубку на рычаг. — Распикались, тоже.

А сотрудники проектного бюро, те, что «шатались от перегрузки», уже перешептывались:

— Взяли нашего деда в клещи. Ни охнуть, ни вздохнуть.

— Жалко его, беднягу, — посочувствовала чертежница Симочка, сердобольная, обсыпанная веснушками девица.

— А что можно сделать? — пожал плечами коллега Пучашкин, жуя бутерброд с чем-то розовым и дорогим.

— Перестань жевать, пузач! — возмутился коллега Дериглазов. — А Симастая права, мужики. Давайте подумаем, как выручить деда. Он ведь неплохой. Не обделит никого и не обидит зря. А то ведь несдобровать ему. По двум линиям ведь пойдут репрессии…

Начали думать. Думали очень громко. Даже обиделись сотрудники бухгалтерии, обитающие в соседней комнате. Выдвигались всякие варианты.

— Зубкова можно привлечь, — сказал коллега Дериглазов. — Мало ли что он на бюллетене. У него просто вывих ноги. Так не ногой же работать. Позвоним Кучемясову, объясним обстановку, пускай там закругляется…

— Правильно, Леня, — поддержала Симочка. — Теперь нужно поговорить о расстановке основных сил, о нас троих. Я предлагаю…

Обсуждение предложений прошло успешно. Правда, сначала немножко поупирался Пучашкин, но его обозвали индивидуалом, Карлом Каутским и тунеядцем. Он не хотел быть ни Каутским, ни тунеядцем и сдался.

— Леший с вами! — И Симастая полезла к нему целоваться.

— Но только обеспечь, Симка, чай. Чтобы был нее время. Горячий и крепкий. И хороший. За пятьдесят две копейки.

Но о том, что было решено в этот «черный» понедельник, никто Алабушеву не сказал. Это была тайна коллектива.

А неприятности продолжались. Во вторник снова позвонил директор фабрики, спросил, не вернулся ли из командировки Кучемясов.

— Нет, чтоб он треснул! — с чувством ответил Алабушев.

— А Мачехин и Зубцов еще болеют?

— Зубков, а не Зубцов. Болеют, чтоб им провалиться… Кажется, я и сам скоро провалюсь, — сказал жалостно Алабушев. Но трубка уже противно пикала.

В общем, жилось Алабушеву пестровато, что на работе, что дома. Подчиненные жалели своего начальника и, сидя по ночам за работой, сыпали проклятия в адрес Мачехина, не придумавшего ничего остроумнее, как заболеть вирусным гриппом именно в то время, когда на носу ответственный заказ. А как бы он сейчас пригодился! Сима, заваривая чай, бурчала себе под нос, что у супруги деда, Нины Васильевны, характерец не сахар и что ему и дома ой как не сладко.

Но вот наконец и четверг, седьмое марта. Завтра праздник. В полдень Антон Петрович хмуро поздравил всю женскую часть своего коллектива и по традиции разрешил идти домой и печь пироги… для мужчин. Тут он даже улыбнулся. Но улыбка была трагическая. Коллектив оценил это мужество своего начальника.

И тут к нему подошла Симочка и подала большой пакет.

— Посмотрите, проверьте и завизируйте, — сказала она без всякого выражения на лице. А Дериглазов и Пучашкин смотрели на эту сцену, затаив дыхание.

Антон Петрович развернул, посмотрел и… лишился дара речи. Впрочем, очнулся он довольно скоро.

— Не ожидал, — сказал Антон Петрович и неофициально добавил. — Спасибо, ребята…

…Утром, Восьмого марта, он побрился, умылся, надушился «Русским лесом», нацепил новый, довольно легкомысленный галстук «зеленый лещ», сварил кофе, накрыл на стол и позвал супругу, которая раскручивала последнюю бигудюшку:

— Нина Васильевна, матушка, прошу вас к столу. Завтрак готов.

Супруга вышла с кисловатым выражением лица. Но муж радужно улыбался.

— Нина Васильевна, сударыня вы моя, с праздником вас. Прошу принять мой презент. Не обессудьте, если не по ндраву. — И он со старомодным купеческим поклоном протянул ей букет из тепличных желтых роз. — Можете бросить цветочки в мусоропровод. Но униженно прошу вас: не выбрасывайте обертку.

Нина Васильевна удивилась, но букет приняла. Она стала его медленно развертывать, а потом начала внимательно разглядывать обертку. И вдруг суровое лицо ее порозовело и помолодело. Она, ласково улыбаясь, поглядела на мужа и бережно разложила на столе немного помятую, но все же вполне качественную долгожданную документацию на строительство экспериментального цеха.

— Ох, — только и смогла она сказать. — И фокусник же ты, Антоша.

А Антон Петрович обрадованно сыпал, как их мешка:

— Некогда прожигатели жизни дарили шансонеткам букеты, завернутые в тысячные ассигнации, или втыкали цветы в бриллиантовые браслетки. Я не купец и не кавалергард, но мой подарок куда дороже. Он стоит, мать-командирша, полтора миллиона полновесных рублей.

— Дороговато, конечно, но, кажется, сделано на совесть, — улыбнулась наконец Нина Васильевна. — Долго же ты мне голову морочил. Сроки подпирают, а то бы нашли и других проектировщиков.

— Госпожа директор фабрики, — запротестовал муж. — Я попрошу!

— Господин начальник проектного бюро, — возразила жена… — не спорьте с руководством!

Зря некоторые товарищи сетуют, мол, невозможно угодить женщине, которая сама работает и получает вполне приличную зарплату. Ее, мол, ничем не удивишь. Она, мол, сама может купить себе все, что нужно и даже не нужно… Неверно это. Ошибочное мнение. Если как следует пораскинуть мозгами, всегда, можно обнаружить вещь, которая вашей жене нужна, ну просто позарез, а купить ее она не может.

Это не только проект нового цеха, как в нашем случае. Это может быть бормашина «модерн», метлахская плитка, оборудование для птицефермы, колодки для обуви нового фасона и т. д. А бывает, что ей на ее предприятии, в цехе, в бригаде, конторе очень нужны кадры. Не хватает рабочих рук. Что же, тогда увольняйтесь со своей работы и нанимайтесь на ее предприятие, в ее контору, цех, бригаду и т. д.

Семейное счастье тоже требует жертв.

Из всех женщин, которых я знаю, самая милая, добрая и чуткая — это Агнеса Васильевна.

В нашей конторе ее любят все поголовно. Любят за легкий характер, за незлобивость и доброту. Никто не сумеет так ободрить, утешить, поддержать человека, внушить ему веру в свои силы и даже возвысить в собственных глазах.

Я это испытала на себе. Недавно меня в парикмахерской так изукрасили — разлюли-малина. Вместо темно-каштанового выкрасили волосы в какой-то огуречно-свекольный цвет. Не голова, а огородная грядка. В общем, как говорят в народе, приходи, кума, любоваться…

Я шла на работу с камнем на сердце. Ну, думаю, сейчас весь секретариат станет надо мной измываться. Хоть бюллетень бери…

Вхожу, опустив голову. Вот-вот разревусь. И тут слышу милый, приветливый голос:

— Какая прелесть! Ведь это же цвет «капуцин», последняя парижская мода. Иришка, где твой мастер взял эту краску? Вот повезло! Представляю, как на тебя глазели в автобусе! (Тут она была права.), — и, нагибаясь, тихонько шепчет мне на ухо: — Здорово ты утерла нос этой Карпаевой. Посмотри, какая у нее сегодня прическа. Будто мокрый пудель на голове устроился. Хи-хи!

И я, взглянув на машинистку Карпаеву, совершенно утешилась. Действительно, мокрый пудель! Надо же придумать!

Да что прическа! Разве мало у людей всяких других забот и неприятностей. И никогда Агнеса не остается равнодушной. Можно сказать, живет жизнью коллектива.

Однажды наш вахтер Акимыч позвал всех нас, кто в секретариате, к себе на квартиру, как он выразился, «на старухины постряпушки». Юридически же он хотел отметить, как полагается, свой пятидесятилетний юбилей служения нашему тресту.

И мы пошли. Подарили Акимычу соковыжималку. Подарок «со значением».

Ну, хорошо. Явились-то мы все. Но кто, кроме Агнесы, с таким живым интересом обшарил все закоулки Акимычевой квартиры?

— У вас не ванная, а музей! — восхищалась она. — Где вы взяли такую плитку? Это настоящие изразцы. Только что без рисунка. А вы бы, Гликерия Петровна, посмотрели у Ледяевых. Не поверите! Все «общественные места» окрашены желтым. И никакой плитки. То-то серость! То-то неинтеллигентность!.. А это что? — И она в каком-то трансе таращит глаза в угол прихожей.

— Да это же встроенный шкаф, — пытается урезонить Агнесу хозяйка Гликерия Петровна. — И у всех нынче так.

— Святая вы простота! — обрушивается на нее Агнеса. — Уже давно шкафы не встраиваются в стены. Говорят, дорого. И подоконников больше не делают. И форточек. И антресолей. Чтобы, значит, подешевле. Кому нужен подоконник или шкаф, пусть сам строит. За такой вот шкаф с моих знакомых краснодеревщик-шабашник содрал пять тысяч.

Я думаю, этому никто не поверил. Но хозяевам все равно было приятно, что у них такой великолепный шкаф.

Сели за стол. Все пьют, едят и хоть бы хны. Не то Агнеса. Она моментально находит нужные слова.

— Вот так «старушкины постряпушки»! — говорит она, расковыривая салат. — Это лукуллов пир, а не… В салате чувствуется кальмар, но как вы придали ему вкус омара? Или это лангуст? Не могу понять. Вы, Акимыч, кокет, скромник. А каков соус! В нем как будто есть шабли.

Акимыч вопросительно смотрит на оторопевшую супругу и сконфуженно отвечает, стараясь не ударить в грязь лицом:

— Насчет шаблей — это хозяйка где-то раздобыла. Ее секрет. Дефицит, прямо скажем. Трудновато нынче с шаблями.

— Очень вкусна рыба, — робко замечает экспедитор Васютин.

— Как она называется?

— Тюрбо, — авторитетно отвечает Агнеса, — тюрбо в соусе тартар.

— Не-ет, не та, а вон другая. В томате.

— Та — мерлан, — не задумываясь, сообщает Агнеса, тыкая вилкой в блюдо. — И где вы берете нее это, Акимыч?

— Сам раздобыл! — расхрабрился Акимыч. — Неплохой тамерланишко попался. — И он в умилении от собственной находчивости кладет Агнесс еще кусок «тамерлана», собственно, трески с луком, и подливает в рюмку зверобоя. Агнеса лихо опрокидывает рюмку и закусывает крохотным масленком, приведя Акимыча в полный восторг.

— У вас все так вкусно, даже страшно. Объесться можно. А вот я недавно была у своих знакомых. К ним, знаете, приехали гости из-за границы. И ужин сделали на ихний вкус. Поверьте, я ушла оттуда, шатаясь от голода. Ничего не могла взять в рог.

— Иди ты! — удивился Акимыч.

— Истинная правда. Представьте себе рагу из удава. Или… трепанги под соусом из каучуконоса…

— Во окаянные! — огорчилась Гликерия Петровна. — Совсем обалдели…

…Как-то в обеденный перерыв мы, женщины секретариата, сидели в скверике и вязали. (Вязать нынче очень модно. Даже мой внук Кирюшка связал себе крючком шапочку, за что получил в школе пятерку по труду.)

Усердно вязала жилетку своему супругу недавно вышедшая замуж инкассатор Лина Ляликова. Мы наперебой давали ей советы относительно домоводства и мужеводства.

— Тебе, Линочка, попался чудный экземпляр, — сказала Агнеса. — Всегда побритый, одетый, трезвый. Поглядеть со стороны и то приятно. Не то, что сынок нашей библиотекарши, Женька. Худющий, как скелет, вечно с книжками под мышкой. Смотреть противно… Я думаю, он эти книжки не читает, а просто выпендривается своей ученостью… Здоровается не глядя, сквозь зубы. Будь у меня дочь, но выдала бы за него ни за какие алмазы. Лучше бы убила собственными руками…

Я не говорю, что у нашей Агнесы нет недостатков. Они есть. Вот, к примеру, чтобы порадовать кого-нибудь, она даже может покривить душой. Однажды я слышала ее разговор с заведующей машбюро Таисьей Викторовной.

— Я просто любуюсь вами, — пела Агнеса, — тоненькая, стройная, как березка. Вам бы Жизель танцевать или Джульетту, а безжалостная судьба забросила вас в эту контору.

Я чуть не фыркнула. Мы бедную Таисью за глаза прозвали гладильной доской и очень ее жалели. Сухая, тощая. Просто мешок с костями. Мне из моего угла было хорошо видно, как она, слушая Агнесу, расплылась в улыбке. А та продолжала:

— Это уж от бога такое счастье. Конечно, счастье. Еще Мопассан сказал: худенькие женщины не старятся. И разве можно сравнить вас с такой колодой, как Ирина…

Нет, это она, конечно, не обо мне. Ведь еще совсем недавно, на моем дне рождения, прихлебывая кофе с коньячком, она говорила:

— Какая ты мягкая, женственная. Не то что наша Таисья. К ней подойти страшно, еще ушибешься, хи-хи! У нее не ноги, а дрова. А локти? А шея? И не вздумай ты худеть! Ни в коем случае! Слышишь, девочка? Иначе я тебя убью! Отрекусь от тебя! Оставайся такой, какая ты есть, величественная, пышная, царственная. Не то, что какая-нибудь штучка в брючках. Женщина должна быть женщиной…

Ну, скажите, можно ли ее не любить? Никто никогда не слышал от нее какой-нибудь гадости. Один приятности.

Но все же кто была та Ирина, о которой Агнеса говорила «гладильной доске»? Да ну! Не стоит об этом думать. Мало ли на свете Ирин.

Ведь не могла же она, Агнеса, называть копной, колодой и коровой меня?!!

Море о чем-то шушукалось с берегом, а пальмы лениво подслушивали. Солнце жарило во все лопатки. И не только лопатки, но и животы, и плечи, и спины граждан, лежащих на пляжном песке.

Подставив лучам солнца все, что только можно было, не нарушая приличии и соединяя приятное с полезным, самозабвенно играла в книг небольшая компания:

1. Иван Акимович, сухонький старичок в полосатых трусах до колен.

2. Арсений (до отчества не достарился), знатный шахтер, смахивающий телосложением на Лаокоона, но баз трагического антуража оного Лао.

3. Надина Васильевна, дама безразмерного возраста, в нахлобученной на зеленовато-желтую прическу войлочной шляпе «джигит».

4. Кока, абориген. Вечером он играет на аккордеоне в доме отдыха «Лотос», а днем фотографирует всех желающих. Кока — известный модник и пижон: у него не только плавки, но даже носовой платок из джинсовой ткани.

Игра шла мирно и спокойно. И вокруг все было тихо. Пляжники от зноя разомлели, и разговаривать им было лень.

Но вот мимо нашей четверки прошел новый человек. Он расположился поодаль, бросил на песок газету и начал раздеваться.

…Первым очнулся и подал голос Иван Акимыч:

— Позвольте… Это что же за странный цвет кожи у него? Малаец он, что ли? Или, может, канак?

— Какой там малаец? Что вы! Сейчас малайцев нет, их уже давно отменили…

— Не отменили, а переименовали, только не помню в кого, — сказала Надина Васильевна, — и канаков тоже…

— …Как это кунаков отменили? — возмутился Кока. — Быть не может…

— …Скорее всего у него загар такой, — не слушая, продолжала дама-джигит. — Есть такие жуки, по полгода в отпуске. То у него аспирантский, то академический, то творческий, то секретный, то декретный… Он и шастает. Из Крыма в Юрмалу, из Прибалтики в Одессу. Загар на загар набегает, и получается вот такая… канарейка.

— И все-то вы знаете! — с восхищением прогудел Арсений. — Но поскольку он мужик, то, выходит, он не канарейка, а канарей… Кока, чего засмотрелся, тебе сдавать.

На другой день канарей пришел не один, с ним было еще пятеро. Все они расположились на канареевом лежбище и начали раздеваться. Тут уж у кашей четверки от изумления глаза на лоб полезли. Все новоприбывшие оказались разных цветов. Один напоминал раздавленный помидор, другой излучал таинственное голубоватое мерцание, третий нежно зеленел, как весенняя травка, четвертого до самых ушей покрывала оранжевая апельсиновая кожа, а пятый щеголял телом изысканного модного цвета кобальт.

— Вот так натюрморт! — бормотал Арсений. — Интересно, как они этого добились? Или, они, может, представители разных стран?

— Каких разных, если они ругаются на чистом русском языке? — возразил Кока. — Неужели не слышите?

— А может, такая мода появилась, — встревожилась дама-джигит, — а мы и не знаем? Так все на свете проворонить можно. Нет, правда, чего вы смеетесь? Красят же веки в зеленый и коричневый цвета, а волосы в фиолетовый или даже перванш. Но, извините, чтобы все тело, да еще если краска импортная — это в трубу вылететь можно. На одну зарплату так не выкрасишься…

— Всякие чудеса бывают, — поддержал Кока, — я сам видал у одного отдыхающего на спине некоторые изображения. При женщине не могу расшифровать — какие. А на шее у него висел маленький череп. Я думаю, он был не совсем настоящий. Я думаю, он был обезьянский. Он был в четыре раза меньше, чем ваша голова, Надина Васильевна. Примерно вдвое меньше, чем Ивана Акимыча… Но это не мода! Нет! Я бы обязательно знал. Неужели, по-вашему, я бы не сумел достать такой черепок или даже побольше?

— По-моему, просто дурью маются, — сварливо заметил Иван Акимыч, — желают привлечь к себе общественное внимание и возбудить нездоровую зависть. Выпороть бы…

— Кого? — осведомилась Надина Васильевна.

— Всех! — кровожадно сказал старичок. — Подумаешь, достали где-то несмываемую краску и финтят дефицитом.

Но шахтер Арсений высказался против таких крайних мер.

— Ну что вы, товарищи, вот так сразу, не разобравшись, и пороть! — примирительно сказал он. — А может, они не виноваты? Может, это у них такое заболевание? Есть же краснуха и желтуха. А тут, может, синюха или зеленуха. Пигмент, в общем, нарушен. И приехали люди полечиться…

— Никогда не слышала о зеленюхе, — заявила Надина.

— А я вот завтра подойду к ним, — придумал Арсений, — и прямо спрошу: мол, почему вы, мужики, безобразничаете? Тут на вас всякие подозрения. Сходите, скажу, в баньку да пивка прихватите, и всю живопись как рукой снимет. В общем, дам им добрый совет. Как мужчина мужчинам.

— А если они больны пигментацией, — встрял Иван Акимыч, — то это будет опасно и для нас. Может, оно прилипчивое. И будем мы с вами, Надина Васильевна, как зебры или, скажем, леопарды…

— А вы не заметили, — задумчиво сказала Надина Васильевна, — что им чего-то не хватает? Да, да, Иван Акимыч, нечего хихикать. Я не в том смысле. Посмотрите и прикиньте: здесь почти все цвета радуги. Кто помнит какие?

— Это я со школы зазубрил, — заявил Арсений. — «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан».

— И еще есть, — добавил Акимыч. — «Как однажды Жак-Звонарь голубой стащил фонарь».

— Так вот среди них мы недосчитались фазана или фонаря! — воскликнула дама. — Все остальное налицо: помидор, апельсин, канарей, огурчик, незабудка и василек.

— Шесть, — подсчитал Кока, — а фиолетового нету. Фазана то есть. Но, наверное, он еще придет… Завтра увидим.

Но тут раздался гонг, призывающий к обеду, и компания отправилась в родной «Лотос». На сегодня с пляжем было покончено.

На другой день прогнозы не оправдались: седьмой цвет радуги, он же фазан-фонарь, не появился. Все остальные были в сборе. Артем сказал, что он все-таки отправится к цветным людям для выяснения вопроса. Иначе он снова не уснет после обеда.

— Только не контактируйтесь физически, — предупредил Кока, — попросите у них спички, а близко не подходите.

— Самое главное, — наставляла Надина, — узнайте, мода это или не мода. И откуда она. И где их седьмой товарищ.

Арсений поднялся, отряхнул песок с трусиков и направился к группе «цветных», которые о чем-то оживленно судачили, кого-то всячески хуля и порицая.

— Мир на стану! — бодро приветствовал Арсений. Он совсем недавно прочитал уральские рассказы Мамина-Сибиряка, и это наложило свой отпечаток на его манеру разговаривать.

Сидящие приветствовали его на чистом русском языке и пригласили садиться.

Прикурив, Арсений дипломатично осведомился, откуда прибыли гости, как у них обстоит со здоровьем, надолго ли сюда и так далее.

Но тот, что получил название Канарей, ухмыльнулся:

— Брось, старик, темнить. Скажи прямо, вам хочется узнать, почему мы такие… ну, не совсем как все.

Арсений сконфузился, но с прямотой и мужеством шахтера признался, что так оно и есть и что он, Арсений, командирован на предмет выяснения всех обстоятельств, и почему радуга у них неполная, то есть не хватает фазана.

— Правильно, — сказал Канарей. — Есть такой. Вернее, будет. На днях ждем его сюда. А о себе расскажем все как есть.

Вот короткое изложение этой истории. Она сокращена за счет исключения вздохов, междометий и излишне крепких слов.

Недалеко от города Безрыбинска, вверх по течению реки Стеклянной, стоял химический комбинат. Он вырабатывал красители, а все отходы отправлял в реку Стеклянную.

А люди, купавшиеся в реке, приобретали несвойственную человеческой коже окраску, в зависимости от того, какого цвета краску вырабатывал в тот день комбинат.

— А чего же вы лезли в крашеную воду? — резонно спросил Арсений.

— Так ведь кто его знал! — сказал зеленый человек, прозванный Огурчиком. — Идешь купаться — река чистая. Лезешь, естественно, в воду. Плаваешь себе спокойно. И вдруг… трюх! Тебя накрывает волна какого-нибудь цвета. И готово, ты окрашенный.

— Но надо было протестовать, добиваться, писать в газету! — горячо сказал Арсений, прослушав рассказ до конца.

— Пытались! — махнул оранжевой рукой Апельсин. — Писали во все инстанции. Ничего не помогло. Заплатит директор штраф из государственного кармана и опять за свое… Мы вот, все шестеро, встретились в редакции городской газеты, куда каждый принес свое заявление. Ну, горе сблизило нас, решили вместе ехать отдыхать. Говорят, на миру и смерть красна.

— И очень стойкая эта краска?

— Хоть зубами грызи! — горько сказал Василек. — На ткани она не очень-то держится, а на человеке — вроде бы ты в этой шкуре родился. Вот хожу, мерцаю, пугаю добрых людей.

— По секрету скажем вам, — добавил канарей, — мы приехали сюда не просто так. Мы узнали через соответствующие организации, что сюда должен приехать директор комбината Белкин. Вот здесь и состоится наша с ним встреча.

— Вы что, — испугался Арсений, — убить его хотите?

— Нет, нет. Мы не душегубы. Мы другие меры примем, — сказал Незабудка. — Жив-здоров останется. Хотя, если по справедливости, лучше бы он здесь утонул. Он нас из кабинета выгнал да еще издевался, мол, жалуйтесь куда хотите, я вас не боюсь, я за эту краску премию получил.

…И действительно, через два дня после этого разговора на пляже появился новый отдыхающий: дородный, важный гражданин в шелковом белом костюме. Но, как нарочно, на лежбище разноцветных в этот день было пусто. Канарей и его приятели не явились. Новичок загорал в гордом одиночестве, подставляя солнечным лучам свою белую жирную спину, пышные дебелые плечи и остальные части тела, такие же пухлые и холеные.

…На следующее утро в центральное отделение милиции этого курортного города, отдуваясь и дрожа от волнения, прибежал этот самый пухлый и розовый гражданин. Он, потеряв всю важность и достоинство, заикаясь и путаясь в самых простых словах, сделал заявление дежурному о том, что на него, Александра Семеновича Белкина, вчера вечером было совершено бандитское дерзкое нападение.

— Конкретно, в чем выразилось нападение? — спросил дежурный. — Вас ограбили?

— Н-нет, — заикаясь ответил Белкин.

— Избили? Убили?

— И не избили и не убили.

— Так в чем же дело? — Дежурный уже начал сердиться.

— Они… они, — хлюпая носом, бормотал Белкин, — они… меня… выкрасили.

Уже немолодой, видавший всякие виды дежурный от изумления приподнялся на стуле.

— Вы это что? Как выкрасили?

— Так. Обычным способом. Кистями и краской. Все тело.

Дежурный внимательно посмотрел в лицо посетителю и понял, что тот не шутит. В нем заговорило вполне понятное любопытство.

— Это я должен проверить. А ну, предъявите, то есть предъявитесь, — скомандовал он. — Ну, не понимаешь, что ли? Скинь одежду. Валяй, ничего. Женщин тут нет. Впрочем, трусы можешь оставить.

Когда толстяк сбросил свое одеяние, дежурный не удержался и взвизгнул от восторга: вся кожа посетителя была покрыта блестящей густо-фиолетовой краской. Он был похож на большой, толстый баклажан.

— Ну, допустим, — сказал дежурный. — Допустим, я вам верю, что вы не сами выкрасились. Но почему вы не пришли тотчас же после нападения?

— Я… пробовал… отмыться, — проплакал толстяк. — До утра провозился, и без толку.

— Послушай, браток, — сжалившись над ним, сказал дежурный, — попробуй-ка ты керосином. А то вот, говорят, ацетон…

— Не поможет, — безнадежно махнул рукой толстяк. — Я уже понял, в чем дело. Эта краска повышенной стойкости. На моем комбинате вырабатывается. Мы за нее и премию получили. А я директор этого комбината.

— Так чего же тебе от нас надо? От милиции? У нас ведь не химчистка. Химчистка на улице Рабиндраната Тагора, восемь.

— Я… лучше… на вокзал, — пробубнил директор химкомбината. И начал одеваться. — Домой. Там доотдыхаю…

Дойдя до двери, он обернулся.

— Вот еще мне засунули в карман какую-то непонятную записку. Он положил на стол перед дежурным смятую бумажку. На ней печатными буквами было написано:

«Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Причем слово «фазан» было подчеркнуто.

Дежурный в недоумении поднял глаза на посетителя. Но того уже не было в кабинете.

В пятницу к Василию Фомичу Лихопятову подошел сослуживец Федор Николаевич Коржиков:

— В воскресенье — у меня. Сразимся в профчик по маленькой. С тобой как раз четыре.

Василий Фомич потер затылок.

— Хорошо бы… Да супружница вот… Заест, если узнает.

— Эка! — изумился Коржиков. — Впервой, что ли? Скажи, что на рыбалку едешь. Подкожные-то есть? Купишь рыбки и преподнесешь. Еще расцелует. Только не забудь удочки и ведерко.

В воскресенье с утра компания преферансистов засела за солидную пульку. Играли классическую, с «распасовкой», «разбойником» и прочими деталями, украшающими эту завлекательную игру.

Василий Фомич играть умел и любил. Но на сей раз ему чертовски не везло. Не шла карта — и все тут. К тому же, сев на мизере, он вспомнил по ассоциации, что жена все же дома ждет его с уловом, и четыре взятки, полученные на мизере, это плохая компенсация.

— Федя! — сказал он хозяину. — А ведь надо рыбкой запастись. Пойду я, пожалуй, а то магазин закроют.

— Чепуха! — отмахнулся Коржиков, которому везло. — Не ломай игру. Втроем — какая это пулька! Мы вот Игоряшку пошлем.

— Игорек, топай сюда…

Игоряшке дали ведерко и деньги с наказом купить полтора кило свежей рыбы, помельче, и ни в коем случае не половинок. Ему пообещали дать «командировочные» на кино и на мороженое, и мальчик умчался.

Наконец, пошла карта Лихопятову. Играть стало веселее, о рыбе он больше не вспоминал. Сыграл мизер, сыграл восьмерную, посадил дважды своих партнеров. Потом повезло на «темной», и он, подсчитав в уме, порадовался: был в небольшом выигрыше. Сидели всю ночь.

Рано утром Василий Фомич, в упоении от выигрыша, тихонько открыл дверь, прошмыгнул в квартиру, умылся, поставил присыпанное листьями ведерко с рыбой и удочки на кухне, и умчался на работу.

Работал он вяловато: давала себя знать бессонная ночь.

После обеденного перерыва на его столе зазвонил телефон.

— Вася? Это я! — раздался необычно взволнованный голос жены. — Слушай, где ты наловил эту рыбу?

— Как где? — испугался Лихопятов. — Как всегда, на речке Свинухе. Помнишь, мы еще туда купаться ездили в прошлое лето? Грязная такая. Ты еще ногу пропорола стеклом.

— О! О! — сказала жена. — Вася, немедленно отправляйся в институт…

— Какой институт? — разинул рот Василий Фомич.

— Этот… как его… ихти… в общем, по изучению рыбы.

— Зачем?

— Ты сделал удивительное открытие! — прокричала жена. — Тебе оно само в руки пришло!

— Да говори ты, в чем дело, — недовольно сказал муж. — Что за шутки.

— Какие шутки! В твоем улове оказались два морских окуня и одна камбала. Вот какова наша речка Свинуха! Предложи разводить в реках морские породы рыб — получишь премию. Ты, видно, ловил в темноте, не разглядел, окуней за карасей принял, а камбала — она на леща смахивает… Ты ведь знаешь, в этом рыбном деле ничего невозможного нет. Вот нашли же какие-то англичане рыбу-целиканту, которая по всем данным вымерла 70 миллионов лет тому назад. Так почему же…

Не дослушав, Василий Фомич положил трубку на рычаг и медленно опустился на стул.