Перед вами — первая, она же последняя часть цикла о тайных агентах. Но кто они? Что расследуют? За кем следят?

Знакомьтесь, Степан Фаберовский, лондонский сыщик. Дела его плохи в связи с отставкой постоянного клиента — начальника особого отдела Скотланд-Ярда. И вот он получает неожиданный заказ:

«Мы хотим, чтобы русский нигилист попытался взорвать представителя русского царя на юбилее королевы, — сообщает немецкий клиент. — Только не надо его смерть, надо только взрыв, иначе это будет великий траур и все пропадёт. Ваша задача — найти среди русских эмигрантов глупого, но очень деятельного человека, какого я нашел в Женева. Вы дадите ему бомбу, а он бросит её».

Этот «глупый, но очень деятельный человек» — Артемий Иванович Владимиров, диверсант, посланный в эмигрантскую ячейку Рачковским (глава заграничной агентуры Департамента полиции). У г. Владимирова великий талант всё запутывать и всё превращать в цирк. Он только что сбежал из Женевы в Париж, опасаясь мести тамошней эмигрантской ячейки. Уверен, что будет убит, но верит в чудо. Парадоксальным образом удача оказывается на стороне г. Владимирова. «Чем я лучше французов? — с детской непосредственностью спрашивает сам себя Артемий Иванович. И тут же находит ответ: „Должно быть, душевной красотою!“».

Таков г. Владимиров в противоположность будущему напарнику: Степану Фаберовскому, русскому польского происхождения. Лондонский сыщик Фаберовски благороден и чист душой, как Шерлок Холмс, не менее занудлив и весьма саркастичен.

Долго, долго Владимиров будет подозревать, что Фаберовский — его смерть. Что он должен думать, если везде встречает этого человека? Взять хоть ужасную сцену в «Новом цирке» в Париже. Но Рачковский уже в Париже, и после головомойки от шефа Владимиров получает задание следить за Фаберовским.

В итоге всё переворачивается с ног на голову, тайные агенты объединяют усилия по добыче и провозу динамита из Нью-Йорка в Лондон, и… рукопись осталась неоконченной.

Очевидно, автор должен пояснить, как случилось, что первая часть квадрологии о тайных агентах стала последней. (К пояснице слово «пояснить» отношения не имеет). Более того, очень возможно, что автор должен объяснить свою личность.

Итак, кто такой Светозар Чернов и из чего он состоит.

Светозар Чернов родился в ноябре 1994 года, на платформе станции Старый Петергоф. Двое, Степан Поберовский и Артемий Владимиров, отправляясь на работы одним совершенно обыкновенным утром, разговорились вдруг о Джеке-Потрошителе. Степан предложил написать книгу. Но так, чтобы это была книга скорее об эпохе и о быте. Артемий сомневался. Его смущала викторианская мебель, женская одежда, белье и то, что под ним — вообще все. «Бородатые дяди в манишках и кальсонах, в макаковой страсти овладевающие проститутками, умывавшимися от одного медицинского осмотра до другого — увольте», — сказал Владимиров. Он, может, ворчал бы и дальше, но Поберовский очень хотел писать. Скрепя сердце, Владимиров выбрал себе «приличные, с эстетической точки зрения, вещи» — Вайоновские чеканы монет, оба британских гимна (третьего тогда еще не было) — и согласился. Бросились изучать викторианский быт. Несмотря на викторианскую мебель, женскую одежду, белье и то, что под ним — обоим ужасно понравилось. Понравился туман, воздух Лондона, эмалированные кружки с чаем в участках.

Нужно было назвать автора. Придумали Светозара Чернова, о чем впоследствии очень жалели. Но было поздно: Светозар Чернов зажил собственной жизнью.

Когда кончилась информация, решили писать книгу. Было это в 1995 году. Первый роман печатали ещё на пишущей машинке. Общий замысел — политическая операция шефа заграничной агентуры Рачковского в Лондоне, с помощью сыскных агентов, Степана Фаберовского и Артемия Ивановича Владимирова, с тем, чтобы затруднить там жизнь эмигрантов.

Соавторы были недовольны. Им все не нравилось. Герои, удивительные похожие на них самих — бывший лондонский сыщик, Степан Фаберовский (он же Поляк) и бывший агент III отделения, Артемий Иванович Владимиров (он же Гурин) делали неизвестно, что, неизвестно, зачем, и вообще было непонятно, кому, черт возьми, все это нужно. До тех пор, пока не образовался новый персонаж: Пенелопа Смит. И Поляк разу полюбил и ожил. У Пенелопы немедленно образовалась мачеха, почти одних лет, для Артемия Ивановича.

И вот тут обнаружилось, что театр без декораций. За декорациями отправились к Конан Дойлу.

Так началась энциклопедия холмсианцев — книга «Бейкер-стрит и окрестности».

Книга была издана в 2007 г., издательством «Форум» тиражом в 2000 экземпляров, немедленно стала популярной с тех пор регулярно переиздается. Но это отдельная история. Соавторы же продолжали работу над циклом о тайных агентах. По необъяснимым причинам лучше всего удалась последняя часть — «Три короба правды, или Дочь уксусника». Именно после неё работа началась по-настоящему: соавторы, наконец, поняли, как всё было на самом деле. И с энтузиазмом бросились править черновики. Обычно это происходило по выходным, после остальных работ. При этом Поберовский писал, а Владимиров, лёжа на диване, раздавал ценные указания. Если всё складывалось успешно, происходило пресуществление. Светозар Чернов, един в двух лицах, творил свой роман.

После чего, ближе к ночи, снова распадался.

В последний раз Светозар Чернов распался во вторник вечером, 30 марта 2010 года, в зимнем голом лесу, между Рюэем и Марли — в окрестностях Парижа, с бедекером в руках и Figaro от 11 января 1887 года, выясняя, где проще подсесть на паровик. Распался, как предполагалось, до следующего дня…

В пасхальную ночь с 3 на 4 апреля 2010 года не стало Степана Поберовского. 43 года. Инсульт.

После смерти Степана было решено выпустить все четыре задуманных романа — от конца к началу истории. В том виде, в каком успели дописать. В 2010 г. в «Эдвенчер Пресс» выходит «Три короба правды, или Дочь уксусника». В 2013 — «Операция Наследник, или К месту службы в кандалах». Следующая часть (считая от конца) «Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе» потребовала большой работы. Она вышла только в 2016. Книга, которую вы видите перед собой, решительно отрицалась Владимировым в силу того, что она не то, что была недописана. Любимая часть с рабочим названием «1887» попросту не могла быть окончена. Мешала грандиозность планов. «А как здорово она писалась! Мы, наконец, обрели полную свободу. Мы могли писать, как хотели и знали, как писать!»

И тем не менее. Стивен Фейберовски, бывший лондонский сыщик — который пока не стал бывшим, и Артемий Иванович Владимиров (он же Гурин) — бывший агент III отделения, автор бессмертных рукописей, как, например, «О всеобщем счастье человечества», не давали покоя Владимирову. В его голове жил и не хотел умирать Светозар Чернов. Его воображение рисовало, как Фаберовский прибывает в Нью-Йорк за столь необходимым ему динамитом, как дирижабль, по ошибке гружёный вместо патронов для буров, воюющих с англичанами, итальянскими гуттаперчевыми клизмами терпит бедствие посредине экваториальной Африки после того, как на него погрузились агенты, чудом сбежавшие от особого отдела Скотланд-Ярда через каминную трубу в доме Фаберовского. Планы были грандиозны. В них входило едва ли не вручение Нобелевской премии — последней в силу того, что превзойти это невозможно, всеобщее счастье человечества и всё остальное.

Почему же Владимиров не реализовал такой великолепный план?

После смерти Степана Поберовского это стало невозможно. Светозар Чернов больше не пресуществлялся. Для этого были нужны двое. Однако, созданные автором герои уже живут. И та часть их жизни, что осталась неизвестной нам, всего лишь не написана. Она зависит только от фантазии читателя. Может быть, в этом и есть грандиозность замысла.

Мы попросим читателя помнить это. И, когда чтение прервётся, дать волю воображению.

2 декабря 1886 года, суббота

— Фанни, может быть хватит юлить?! Когда ты наконец выйдешь за меня замуж? Ты же страшилище, никто другой тебя замуж не возьмет! И Гурин не возьмет. А я возьму. Мы уже три года живем здесь в Женеве вместе, а сожительство наше до сих пор платоническое!

— Лёв Посудкин, ты очень глуп. Ну как я могу выйти за тебя замуж, когда ты подложил мне в ридикюль сдохшего хомяка, хотя я просила закопать его в парке!

В другом месте подобные разговоры непременно вызвали бы у окружающих желание подслушать их, тем более что разговаривавшие делали это громко и не таясь, но в задней комнате скромного женевского кафе на Террасьере эти разговоры слышали каждую субботу вот уже три года. Поэтому русские народовольцы-эмигранты, многие из которых осели в Женеве еще до удачного покушения на царя, не обращали на них никакого внимания. Они галдели, курили скверные папиросы, тянули пиво и бурно обсуждали вопрос, кому из них могут раньше прийти деньги из России, и как много до этого спасительного момента им осталось терпеть.

— Товарищ Березовская, не пожертвуете ли на покупку хлорной извести? Надо пруд на зиму засыпать, чтобы к весне никакой заразы там не развелось.

К мраморному столу, где сидел Лёв Посудкин и его пассия, подошел невысокий упитанный человек в грязновато-серых чесучовых штанах и вытертом на локтях темном твидовом пиджаке. В одной руке у него была жестянка с нацарапанной надписью «Le Grenouille Rouge Limitée», на дне которой тускло блестели несколько монет, а в другой большая кружка пива.

— И вы тоже жертвуйте, товарищ Посудкин. Жертвуйте-жертвуйте, я у вас книжку видел: «Как стать купцом-стотысячником». У вас наверняка деньги должны быть.

Конечно, в Женеве все было дешево по сравнению с Парижем или Лондоном, но на одной дешевизне не проживешь. А заработать в Женеве русским эмигрантам было крайне сложно, особенно если ничего не умеешь делать. Основным их доходом было то, что удавалось занять друг у друга, либо то, что присылали из России и что удавалось утаить от бдительного взора соплеменников. Предложение пожертвовать заставило всех сидевших в задней комнате эмигрантов умолкнуть и уставиться в свои кружки. Те, кто курил, окутались плотными клубами табачного дыма, и только Иона Люксембург, известный террорист-махальщик, участник удавшегося покушения на царя, который настолько был уверен в успехе, что бежал за границу за полчаса до броска Гриневецкого, продолжал говорить в наступившей тишине:

— Просто надо отдаваться своему делу беззаветно, не думая о славе и о последствиях. Если бы я думал о таких бренных вещах, Александр II до сих пор был бы жив!

Тут он поймал заинтересованный взгляд человека с жестянкой и тоже умолк.

— И вы, Люксембург, жертвуйте, — сказал тот. — А то на новое покушение денег не будет. Ну так что, Посудкин?

— Да я же летом тебе, Гурин, два франка сдавал! — занервничал Посудкин и беспомощно оглянулся на свою даму. — Вот и Фанни подтвердит. И в пруду ковырялся больше всех.

— Он и в самом деле сдавал, Артемий Иванович, — умоляюще сложила руки Фанни Березовская, миловидная еврейка с ярко-рыжими волосами. — Помните, мы все тогда сдавали на йодную настойку. Вы еще говорили, что лягушкам йода не хватает в организме, и поэтому у них глаза выпучены.

— Я имею желание жертвовать три франка, — объявил высокий белобрысый немец со шрамами от студенческих дуэлей, известный в Женеве под фамилией Шульц. Он приехал сюда месяц назад из Цюриха, где, по его уверениям, проходил курс наук в Политехническом институте и где проникся сочувствием к идеям террористической борьбы. — Чтобы иметь деньги на террористическая борьба, должен сначала составить капитал, ибо кто хочет иметь доход, сперва имеет расход и хлопот.

— А чего это вы, Шульц, ему три франка просто так даете, а мне, когда я вчера попросил хотя бы франк, что ответили? — обидчиво крикнул из-за дальнего столика Юха Куолупайкинен, еще один представитель террористической франкции «Народной Воли», хотя и не столь известный, как Люксембург.

— Что надо работать. Хотя бы на общее дело. Я предложил вам, Юха, совершить покушение на гросфюрст Николай в Париже, на что я вам выделю средства, собранные наш камрад в Цюрих для этой цели. Вы сказаль, что вы подвернуль ногу и не можете бросать бомб. Так что жертвуйте ваш камрад Артемий, и вам будет доход.

— Немец дело говорит, — подхватил Артемий Иванович. — Как говорил Прудон, для лягушек главное — чистая вода. А будут лягушки здоровы — будем и мы с прибылями.

Полгода назад, весною, в этой самой задней комнате на очередной субботней народовольческой попойке, вскоре после прихода из России больших пожертвований на печать народовольческой литературы, один из русских эмигрантов, носивший кличку «Казак» и заведовавший народовольческой типографией, смеху ради предложил товарищам вложить полученные деньги на полгода в какое-нибудь дело, чтобы потом, не трогая капитала, печатать литературу на одни дивиденды и из тех же средств учредить кассу взаимопомощи. Никто сейчас уже не помнил, откуда взялся план разводить лягушек. Но именно Казак порекомендовал Артемия Гурина в качестве крупного специалиста по их разведению, упирая на то, что это будет не просто безличный счет в банке, а настоящее живое дело, которое послужит заодно сплочению товарищей совместным физическим трудом по очистке лягушачьих водоемов от водорослей. Сам Гурин, никакого понятия прежде не имевший о разведении земноводных, поддержал тогда общий энтузиазм и постарался представить дело в наиболее выгодном свете.

— Лягушка — вещь капитальная! — говорил он. — Затраты на нее пустяковые, а прибыль до 300 %! Представляете, с каждого головастика мы получим пятьдесят франков чистого барыша!

— Но как же пятьдесят франков, когда в ресторане порция лапок и десятой доли не стоит? — недоверчиво спрашивал Посудкин, который по скудости своих средств никогда не бывал в ресторанах, но знал цены от парижских товарищей, которые наезжали иногда в Женеву.

— Так то ж уже мертвая лягушка, а я говорю о живых! — вдохновенно возражал Гурин. — Мы создадим племенное стадо! Мы будем сдавать производителей в аренду для воспроизводства! Да нашего завода лягушки из России будут закупать, к царскому столу!

— Вот-вот! — возбуждались представители террористической фракции. — Мы их пропитаем стрихнином, и отравим не только царя, но и все его семейство!

Все так и осталось бы невинной шуткой и возбуждение вскоре улеглось бы, когда б в Париже неожиданно этой идеей не загорелся сам патриарх русской эмиграции Петр Лавров, убедивший руководство заграничного отдела партии в необходимости поддержать это многообещающее начинание. Он дал поручение Артемию Ивановичу составить инструкцию для товарищей по технологии разведения съедобных земноводных. И дело закрутилось.

Было создано товарищество на паях, капитал которого был составлен как из типографских денег, так и из личных взносов товарищей. Благодаря кипучей революционной энергии, подогревавшейся мечтами о возможных барышах, русская община закупила по каталогу отборных молодых лягушат и арендовала небольшой пруд в коммуне Шен в пригороде Женевы на летний сезон, на что и ушел весь капитал.

— Это ничего, — говорил сомневающимся Лавров. — Я чувствую, что это мероприятие принесет нам больше денег, чем мы когда-то получили от Лизогуба!

— Да мы не только нынешнего царя на такие деньги казним, — поддерживали Лаврова сторонники террористической борьбы Юха Куолупайкинен и Иона Люксембург, — мы на них его потомков еще сто лет потом казнить будем!

Артемий Иванович был посажен у пруда старшим смотрителем на символическое жалование. Ему даже сняли комнатку по соседству. По субботам и воскресеньям из города на паровике приезжали революционеры, неумело возили граблями по дну пруда, как требовал Артемий Иванович, и таскали туда воду ведрами от колодца. Однако очень быстро энтузиазм товарищей заглох и пруд был отдан Артемию Ивановичу в единоличное попечение, в то время как революционеры с жаром и пеной у рта обсуждали грядущие многомиллионные дивиденды, сидя в кафе на Террасьерке за купленным на последние деньги пивом. Только Посудкин, понукаемый Фанни Березовской, еще некоторое время ездил грести граблями в пруду.

К началу июля пруд пересох и племенные лягушки разбрелись по окрестностям, а Артемий Иванович с двумя оставшимися переехал обратно в Женеву, так и не явив долгожданных прибылей.

С тех пор тучи над ним начали сгущаться. В октябре он объявил подписку на йодное лечение своих производителей, носивших гордые имена Якобинец и Карбонарий, от базедовой болезни. Давали на йод неохотно, Артемий Иванович глотку надорвал, рассказывая про швейцарских кретинов и ругая кретинов-соотечественников, которые не понимают, что, лишившись производителей, придется похоронить все надежды. Тогда удалось собрать десять франков, на которые была куплена жестяная ванночка для Якобинца. Теперь, похоже, на трех франках, пожертвованных Шульцем, все и закончится.

— Послушайте, Гурин! — окликнул Артемия Ивановича из дальнего угла комнаты лобастый бородатый эмигрант, тот самый «Казак». — Мы сегодня утром из типографии Карэ отпечатанные листы пятой книжки «Вестника „Народной Воли“» привезли, и с ними листы вашей брошюры про лягушек. Я ее просмотрел, но там ничего не было про необходимость засыпать пруд на зиму хлорной известью.

— Санитарному содержанию пруда я собирался посвятить следующую брошюру, это слишком обширный вопрос, — сказал Артемий Иванович, горестно заглядывая в жестянку.

После переезда цареубийцы Тихомирова из Женевы в Париж Гурин занял место самого плодовитого и постоянно пишущего в русской колонии. Мало того, что он ходил весь заляпанный чернилами с головы до ног, его часто видели в окне своей квартиры с пером в руке, что-то пишущего за столом. Он никогда никому, даже Фанни Березовской, не показывал своих рукописей. Говорили, что он состоит корреспондентом многих русских и французских газет, а также пишет романы из жизни животных. Название одного из них: «Через Рону в Жэ. Воспоминание женевской виноградной улитки о путешествии из Шена на паровике, конке и омнибусе с двумя пересадками» Фанни видела на одной из папок с бумагами. В действительности несколько вечеров в неделю Артемий Иванович посвящал написанию подробного донесения о жизни женевской эмиграции, которое отправлял в Париж на имя мсье Леонарда — под этим именем скрывался заведующий Заграничной агентурой Департамента полиции Петр Иванович Рачковский. Артемий Иванович делал это вовсе не из желания нагадить ближнему, и не потому, что он разочаровался в своем революционном призвании. Уже пять лет он был профессиональным внутренним агентом, сперва у Священной дружины, а теперь у Департамента полиции, за что ежемесячно получал двести пятьдесят рублей с разъездными.

В одном из таких рапортов он сообщил Рачковскому о том, что народовольцы получили различные пожертвования на свое дело, а вместе с ними и заказ от «либералов» на печать собрания герценовских «сочинений». Месяц назад Рачковский приехал в Женеву, чтобы организовать истребление типографии. Она составляла главную основу революционной деятельности заграничного Отдела «Народной Воли» и со времен «Колокола» служила самым крупным источником революционной заразы в России. По заданию Петра Ивановича Гурин собственноручно нарисовал план типографии, рутая в кассе шрифты одновременно пытаясь завести тесные отношения с «Казаком» и волочась за его нареченной невестой Галиной Светлявской, также работавшей в народовольческой типографии.

Сегодня утром Артемий Иванович очередной раз пошел заглянуть в типографию, находившуюся на том берегу Роны за вокзалом, и увидел у дверей фургон, из которого два мордатых парня под дождем выгружали пачки, упакованные в коричневую бумагу, и тяжелые ящики с набором. Ясно было, что в типографию привезли отпечатанные листы «Вестника» и вернули сам набор, а готовый набор последних листов пятой книжки Герцена в субботу не повезут, он останется в типографии до понедельника. Это давало уникальный шанс уничтожить не только отпечатанный тираж, но и разом весь шрифт, имевшийся в распоряжении у народовольцев. Такой шанс упустить было нельзя, и налет нужно было совершить сегодня ночью, тем более что Казак наверняка устроит на Террасьерке в честь такого события попойку.

Не заходя в типографию, Артемий Иванович развернулся и бросился бежать на вокзал, откуда отбил Рачковскому телеграмму: «Готовую партию привезли утром Порожняя тара будет складе до понедельника Что делать Товаровед». К пяти часам Артемию Ивановичу доставили ответ: «Назначаю на сегодня».

Впервые Гурину предстояло сделать опасный шаг, который не просто ставил его под угрозу разоблачения, но грозил многолетним заключением в швейцарской тюрьме (тюрьму он эту видел, и она ему не понравилась). Ему надо было явиться сейчас в дом, где находилась типография, и объявить хозяйке, что истребление типографии назначено на сегодняшнюю ночь, тем самым полностью отдавая себя в ее жадные руки. Две недели назад он специально познакомился с ней и ее мужем, работавшим машинистом на паровике, ходившем в Шен. Это было сравнительно легко, поскольку мужа Артемий Иванович хорошо знал по своим частым поездкам к лягушачьему пруду. Машинист принадлежал к одной из женевских социалистических групп и сочувствовал русским эмигрантам. Жена его была домохозяйкой, подрабатывавшей уборкой в типографии, у нее Казак и его невеста Светлявская обычно оставляли ключ. Жило семейство бедно, отчего жена, женщина глупая и корыстолюбивая, очень страдала. По наущению Рачковского Артемий Иванович убедил ее мужа, что мсье и мадам, работающие в типографии, несправедливо завладели типографским имуществом и действуют вразрез с принятыми в России программами, поэтому русские революционеры заинтересованы в ее уничтожении. «Мы бы могли на них и по суду управу найти, — сказал машинисту Артемий Иванович, — но нельзя же позорить русское революционное движение перед всем миром, доведя внутреннее дело до буржуазного суда!» С глупой бабой было еще проще — он просто дал ей двадцать франков и она согласилась открыть типографию своим ключом и не запирать наружную дверь в ту ночь, на которую будет намечен налет.

Артемий Иванович уложил все бумаги и отправил их с вокзала багажом на французскую границу. Потом он явился к хозяйке, предупредил ее, что праведная месть свершится сегодня ночью, и уверил, что все будет обставлено так, что на нее подозрений не падет. Для этого он, перед тем как уйти, исцарапал замок на двери типографии складным штопором, чтобы создать впечатление взлома. Людей Рачковского, которые были назначены для налета на типографию, Гурин не знал — Петр Иванович привез их из Парижа. Известно было только, что один поселился где-то около типографии под фамилией Кун, а другой — неподалеку от Светлявской снял квартиру на фамилию Грюн. Артемия Ивановича очень беспокоило то обстоятельство, что о них каким-то образом прознали народовольцы — слухи о шпионах с такими именами будоражили женевскую эмиграцию уже дней десять. Однако Гурин уже ничего изменить не мог, свое дело он сделал и теперь ему оставалось лишь ждать, когда Кун и Грюн или как их там на самом деле явятся ночью на Монбриллан и уничтожат и набор, и шрифты, и «Вестник», и все приложения к нему…

— Эй, эй! Казак! — воскликнул Артемий Иванович, чуть не уронив кружку с пожертвованиями. — А чего это мою инструкцию так быстро напечатали? Обещали привезти только на следующей неделе.

— У Карэ в этот раз заказов мало было.

«Вот черт, — подумал Артемий Иванович. — Столько трудов, первая книжка почти свет увидала…»

Он пересчитал деньги в кружке, сел за столик рядом с Березовской и Посудкиным и велел подать ему два децилитра коньяка.

— Всего три франка! — объявил он, высыпая мелочь на белый мрамор стола.

— А вы что думали?! — крикнул кто-то срывающимся голосом. — Вам кто-то теперь поверит?

— Верно! — загудело общество. — Без гроша сидим. К «Эскаладу» дивиденды были обещаны!

— Да-с, где мои дивиденды? — встрепенулся Посудкин. — Я рассчитывал к фестивалю купить себе новый сюртук, обновить носки и исподнее. А теперь что?

— Я за тебя не выйду, Лёв, — упрямо сказала Фанни. — Потому что ты дурак.

— Вот! — сказал тот и воздел перст. — Вот это все потому! А где, спрашивается, мои гроши? У этой скотины.

— Но послушайте, Посудкин, — сказал Артемий Иванович. — У нас общество на паях, я также внес свой пай и имею такую же долю в барышах, как и все…

Посудкин взревел и, перегнувшись через стол, вцепился Артемию Ивановичу в горло.

— Долю в барышах! — заорал он. — Это мои деньги! Верни мне мои деньги!

— И нам верни! — раздались голоса. — Мы не хотим больше лягушек!

Фанни осторожно ткнула Посудкина вилкой в зад, и тот от неожиданности разжал руки. Артемий Иванович схватил кружку и объявил, что размозжит ею голову любого, кто еще посмеет приблизится к нему.

— Товарищи! — воскликнул Шульц. — Вы готовы драться друг с друг из-за любой грош. Надо тратить свою злость и энергию на борьбу. Настоящую борьбу. Убить гроссфюрст в Париж или в Лондон. Вам сразу будет много денег. Террористическая борьба есть такой же гешефт, как и все остальное. У большой гешефт — большой касс, а у маленький — три франк. У вас был большой гешефт, когда вы убиль свой царь. Вы до сих пор получаете из России дивидент за этот гешефт. Три франк — это касс для ваш новый лягушачий гешефт. Вам надо опять убивать тиранов, если вы хотите есть хлеб с колбаса, а не сухарь.

— Вы проституируете саму идею революционного террора, Шульц! — крикнул Посудкин. — Ее нельзя измерять деньгами. А ваш Гурин — просто провокатор!

— Чтобы проникнуть в наши дома, этот соглядатай самодержавия перехватывает почтальона, которому лень ходить по домам, и потом сам разносит письма! — сказал Иона Люксембург. — Ведь ты же не можешь просто взять у него письмо и закрыть дверь, приходится приглашать его домой. А он только этому и рад! Ведь и чаем тут напоят, и еще чего-нибудь съесть выпросит.

«Нужен мне ваш чай спитой без сахара! — обидевшись, разозлился Артемий Иванович, стараясь, однако, не подавать виду. — Да я изнемог ваши конверты на пару вскрывать и потом всю эту чушь переписывать. Да мне тысячи рублей жалования за это мало!»

— Он специально разорил всю женевскую эмиграцию! — продолжал Посудкин.

— Да еще так умело, что вы и рассказать никому не сможете — засмеют! — сказал Казак. — Социал-демократы со своим Плехановым со смеху помрут. Полноте, товарищи, ну какой Гурин провокатор! Был бы провокатором, не сидел бы он целое лето у пруда на жаре. Да и инструкцию вам, дуракам, не писал! Я ее прочел, пока набирал, здорово написано, со знанием дела. Вы бы, Посудкин, взялись ее распространять среди плехановцев, вот и деньги свои вернули бы.

— А наш пруд мы им в аренду сдадим от себя, — предложила Фанни.

— Или можете с Эльсницем договориться, все-таки у него какая-никакая книжная торговля здесь.

— Так значит я, по-вашему, провокатор?! Шпион, значит, полицейский?! — Артемий Иванович допил коньяк и стукнул стаканом о стол. — Еще два децилитра, и я ухожу от вас. Сдаю вам имущество и больше не имею с вами дела. Выкручивайтесь, как хотите. Грабли у Федерера, из трех моих лучших производителей на Народовольца наступил Плеханов, Якобинец болеет (он у меня дома в банке), Карбонария я еще осенью Фанни подарил, а Декабрист ускакал куда-то, пока я вам, Посудкин, объяснял как граблями работать. Засим считайте, что дела я сдал, а эти три франка заберите и подавитесь. Отдайте вон буфетчику или Шульцу обратно.

Он маханул принесенный ему стакан коньяка и, обиженный, вышел на улицу. Моросил зимний холодный дождь, в голове шумело от выпивки и сердитых мыслей. Артемий Иванович раскрыл зонт.

«Я для этих паразитов потратил лучшее лето своей жизни, сидел у этого вонючего пруда, пока Посудкин с Фанни Березовской кейфовал! И он будет мне претензию делать! Я ради общего дела рискую оказаться в тюрьме, если эта дура-хозяйка утром проговорится полиции, кто ей дал двадцать франков — а они! Я ради общего дела по ночам сочинял свой труд, который даже Бохановский сейчас похвалил, его наконец-таки напечатали — и вот!»

Тут Артемий Иванович оборвал перечисление своих заслуг перед революционным движением. Боже мой! Ведь именно сейчас, в эту самую минуту люди Рачковского не только громят типографию, они уничтожают его творение, которое он еще никогда не видел в напечатанном виде! Последний стакан коньяка наконец ударил ему в голову.

«Черта с два я им такое спущу!»

Уже не думая ни о чем, Артемий Иванович дунул к церкви Св. Троицы, где плюхнулся на извозчика и за франк в десять минут доехал до вокзала. Пока он расплачивался, невнятно бормоча и роняя под ноги монеты, с площади уехал под арку железнодорожной насыпи последний омнибус в Жэ. Артемию Ивановичу тоже надо было под арку. Здесь он ступил в огромную лужу, промочил ботинок, выронил зонт и, окончательно потеряв чувство реальности, преисполнился лютой ненависти к коллегам-погромщикам, покусившимся на его бессмертный труд.

От привокзальной площади по улице Монбриллан до типографии ходу было минуты две. Слева чернел и шумел мокрой листвою парк, справа тянулись убогие двухэтажные домишки. Типография «Народной Воли» находилась на первом этаже самого последнего дома, дальше по дороге на Жэ шли задворки товарного депо и газового завода, да зловещей башней возвышался гигантский газгольдер.

Окна типографии были темны, изнутри на улицу не доносилось ни звука, и Артемий Иванович остановился в нерешительности. Может, погромщики вовсе сегодня не пришли? Одному ему было страшно заходить в пустую типографию. Где же зонт? С ним как-то увереннее. Ах да, он же его уронил! Гурин покурил, потом собрался с духом и вошел в коридор. Здесь он еще потоптался минуту, затем решительно толкнул дверь. В типографии ни звука. Эх, была — не была — и он шагнул внутрь. Из темноты призрачной тенью выскочила доска и треснула его в лоб.

Очнувшись, Артемий Иванович не стал спешить и открывать глаза. Очень саднило лоб. Где-то рядом по-французски переговаривались два голоса: один, судя по выговору, принадлежал парижанину, второй, несомненно, был местный.

— Я предлагаю оттащить его в парк и бросить там в пруд, — испуганно говорил парижанин. — Он захлебнется в воде, и все решат, что он утонул пьяным.

— Нет, — хрипло отвечал швейцарец. — Так не годится. Я не занимаюсь такими делами. Вы завтра утром уедете, а я останусь.

Артемий Иванович почувствовал прилив теплых чувств к швейцарцу. «Все-таки наши женевцы человечнее этих заносчивых парижских хлыщей», — подумал он.

Где-то чиркнули спичкой, и уже третий голос с явным русским акцентом сказал:

— Давайте этого дурня коньяком до беспамятства напоим да здесь оставим. Вот пускай он утром объясняет своим, чего он тут натворил.

«А все-таки наш брат славянин лучше всех». — Артемий Иванович открыл глаза, но светлее не стало.

— Эй, зажгите свет! — потребовал он и встал на четвереньки.

— Проснулся! — неприязненно отметил парижанин. — Мсье, подайте бутылку коньяка из сумки.

Чья-то лапа ощупала в темноте лицо Артемия Ивановича, испачканное в крови, сочившейся с рассеченного доскою лба, нашла рот и сунула туда горлышко бутылки. Журча и приятно обжигая гортань, коньяк потек в желудок. Затем приятность прекратилась, и Артемий Иванович вынужден был вскочить на ноги, чтобы коньяк не потек обратно.

— Эй, ты куда?! — по-русски окликнул его брат-славянин.

Артемия Ивановича покачнуло, и он ударился о какой-то стол. Непослушными пальцами он чиркнул о коробок спичку и в свете ее увидел готовый набор в раме.

— «Введение в гренуеведение», — прочел он задом наперед заголовок. Будь он трезв, это заняло бы у него много времени, но тут он сразу признал в ящике свой труд. Спичка погасла, и в темноте Артемий Иванович бросился грудью на набор, крича: «Не дам! Мое!»

Он свернул стол вместе с ящиком, шрифт рассыпался по полу, а Артемий Иванович, больно ударившись о какой-то угол, рухнул на пол.

— Сейчас уснет, — сказал швейцарец, методично что-то рвавший в темноте.

Но Артемий Иванович спать не собирался. Он опять встал на четвереньки и двинулся вперед, сшибая головой все подряд. Вскоре он уткнулся носом в чьи-то панталоны из грубой шерсти, и укусил их хозяина за икру.

— Ай, да уймите же его! — брат славянин лягнул Артемия Ивановича в плечо.

— Может, следует напоить его царской водкой? — предложил парижанин.

— Я думаю, Бинт, будет лучше, если мы оттащим этого кретина подальше, к самой Роне, чтобы он до утра не нашел сюда дороги, и оставим его там спать.

— Я согласен, — сказал парижанин, которого славянин назвал Бинтом. — Он уже не держится на ногах, а на четвереньках от Роны ему будет слишком далеко ползти. Мсье, — Бинт обратился к швейцарцу. — Продолжайте свою работу, мы скоро придем.

Артемий Иванович почувствовал, как его с двух сторон подхватили под мышки и поволокли наружу. Сперва он брыкался и задевал ногами какие-то столы, потом его головой открыли сперва одну, а потом и вторую дверь, и он перестал брыкаться. На улице было темно, холодно и гадко, и Артемий Иванович заскулил.

Под аркой железнодорожной насыпи его проволокли по знакомой луже, и он опять начерпал полные туфли воды и споткнулся о собственный зонт, который все еще валялся там. С привокзальной площади Артемия Ивановича потащили по рю де Монблан в сторону Роны. Окна всех магазинов были закрыты ставнями, все добропорядочные женевцы уже улеглись спать и погасили свет в окнах, и только шум дождя и гулкие шаги его похитителей будоражили сонную тишину темной улицы. Вода затекала Гурину за шиворот, хлюпала в ботинках и застилала глаза, смешиваясь с кровью, отчего радужные пятна вокруг уличных фонарей казались ему зловеще красными. У гостиницы «Женевской» полицейский, следуя общей женевской традиции пароходов, поездов, омнибусов и извощиков не мешать почивающим, на цыпочках крался в блестящей от дождя пелерине мимо спящего в дверях швейцара. Увидев, как волокут Артемия Ивановича, он с ухмылкой пожелал им доброго пути и, убедившись, что никто не шумит, продолжил свой обход. Пройдя еще один дом, за газетным павильоном на Пляс де л’Антрепо, мусье Бинт и брат-славянин, при свете фонаря оказавшийся пузаном с варшавскими усиками, а вовсе не витязем с окладистой бородой и в островерхом шеломе, как в пьяном припадке патриотического пароксизма представлял Артемий Иванович, свернули от греха подальше направо и нырнули в темную узкую улицу между многоэтажными домами, в конце которой зловеще блеснула Рона. Стало слышно, как, стекая к реке, журчит вода в водосточных канавах.

— Ой, — икнул Гурин, заметив жавшуюся в темном подъезде знакомую фигуру. — Это же Фанни! Фанечка! Фанечка! Спаси! Кажется, меня хотят утопить!

Фанни Березовская искала Артемия Ивановича по всей Женеве с тех пор, как он покинул кафе, рассорившись с эмигрантами. Она побывала и у него на квартире, обошла все брассьеры, уже собиравшиеся закрываться, опросила швейцаров гостиниц на набережной, но нигде человека, походившего на Гурина, не видали. Она сходила к вокзалу в «Альпийскую» гостиницу и в «Вокзальную», и даже решилась, терзаемая стыдом и смущением, посетить известное заведение мадам Саркози на улице Винкельрида, но и там ее постигла неудача: публичные дома в Женеве, как и другие заведения, по ночам не работали, и все проститутки во главе с мадам спали. Фанни как раз вышла на улицу, когда дождь полил еще пуще, и она не стала открывать зонтик из-за сильного ветра, решив переждать в подъезде. Она никак не могла даже предположить, что встретит у заведения мадам Саркози Артемия Ивановича не веселым и пьяным, а в таком страшном виде, почти бесчувственного, с окровавленным лицом и в обществе двух громил, одного из которых она сразу узнала — мусье Кун недавно поселился рядом с народовольческой типографией и даже заигрывал с ней однажды на улице. То, что эти люди были опасны и жестоки, стало ясно ей при одном взгляде на лицо Гурина. Быть может, если бы благородный Лёв Посудкин был рядом, она сразу бы бросилась на помощь, но одной ей, вооруженной лишь зонтиком и длинными ногтями, не справиться с двумя здоровыми мужчинами. А пока она будет бегать за полицейским, которого как всегда, в нужный момент днем с огнем не сыскать, Артемия Ивановича утащат в тайный шпионский притон, а она опять будет бегать по улицам вместе с полицейским и оправдываться, что не видела, куда Гурина уволокли. Поэтому Фанни решила не привлекать внимание громил, а молча укрыться в темноте и проследить, куда они направятся.

Не получив ожидаемой помощи, Артемий Иванович сник. Он уверовал в свою неизбежную смерть в водах Роны и стал перебирать в памяти главные события своей жизни, совсем перестав перебирать ногами. Носильщики крякнули и запыхтели, а гнилые подмышками у пиджака Артемия Ивановича треснули, выпустив наружу подкладку. Бинт сунул ему кулаком в бок, надеясь стимулировать движение ногами. Но если даже главнейшие события перебирались перед затуманенным внутренним взором плохо — вспомнилось первое любовное признание, сделанное им между выгребной ямой и покойницкой Петергофской полицейской части, и дядя Поросятьев, убегающий по росистому утреннему лугу от соседского быка — то что уж говорить о ногах. Так приятно было вспоминать о прекрасных мгновениях прошлого, когда не еще болел разбитый лоб, а неизвестно куда девшийся с головы котелок был еще совсем новым. Куплен он был в Париже, в магазине Жибу на рю Вивьен, когда Артемий Иванович приступил к первой своей большой работе в области живописи — портрету восшедшего на престол государя императора. Гурин писал его с себя, глядя в зеркало. Он работал самозабвенно, забыв про сон и еду, пока наконец не явил свету раму с ликом Александра III, больше похожего на розовую жабу в мундире с застежкой на левую сторону на бабий манер и с какими-то невиданными орденами. Портрет это был доставлен через Зографо в Россию и вручен императору от имени «Святой Дружины», заставив государя прервать аудиенцию и удалиться из приемной, содрогаясь от смеха. Артемию Ивановичу передавали, что император держит этот портрет в своем рабочем кабинете на стене у стола, прикрытым шелковой занавесью и раскрывает его только в присутствии доверенных лиц. Вдохновленный успехом, Гурин написал еще один портрет, опять специально для «Святой Дружины», портрет государыни императрицы Марии Федоровны. Но ее он тоже писал, глядя на себя в зеркало, поэтому следующая розовая жаба оказалась в его творчестве последней и привела к разгону «Святой Дружины».

Кулак Бинта вернул Артемия Ивановича из сладостных воспоминаний к мокрой действительности. Француз и брат-славянин были еще полны сил, а до Роны было два шага, так что очень скоро на Гурина дохнуло речной свежестью, и он обнаружил, что его тащат по мосту на средину реки. В этом месте посреди Роны было два острова: один маленький, безымянный, едва видневшийся из-под воды, а другой побольше, носивший гордое имя философа Руссо и обсаженный высоченными тополями. Мост Берже, по которому волокли Гурина, шел как раз через безымянный островок, где ломал свое направление и под углом шел дальше на противоположный берег. С самого этого коленца на остров Руссо был перекинут узкий висячий мостик, на который и попытались затянуть Артемия Ивановича.

— Пустите! — заверещал он на всю ночную Женеву. — Скотины! Я не хочу умирать! Я на вас Государю пожалуюсь!

И тут же получил поддых. Тут Гурин перепугался не на шутку. Он боднул Бинта головой в живот. Что-то крякнуло — то ли ребра Бинта, то ли перила, основательно прогнившие от рачительного бережения отцов города Женевы. Фанни Березовская, кравшаяся до самого моста Берже и даже рискнувшая пойти с него по мостику, ведшему на остров Руссо, криком обнаружила свое присутствие.

— Не трожьте его! Полиция! — Как фурия она налетела на громил и принялась лупить их зонтиком. — На помощь! Полиция! Убивают!

Опешивший от неожиданности Бинт обернулся и тут же получил зонтиком в глаз. Взвыв от боли, француз вырвал у Фанни зонтик, сломал его об колено, за что немедленно поплатился: Березовская вонзила ему в холеные щеки острые ногти. Разъяренный Бинт сгреб ее в охапку и, словно Стенька Разин на стрежне, метнул в темную Рону.

Фанни протяжно завыла и ушла с головой в ледяную бездну. Бездна у острова была мелкая, всего по пояс, но от потрясения и пережитого во время падения страха Фанни совершенно потерялась. Пока она отфыркивалась и закрывала ладонями лицо от стекавшей с волос воды, течение властно ухватило ее турнюр и поволокло на стремнину. Фанни поздно начала сопротивляться, ноги уже беспомощно скользили по гальке. Этот турнюр был ее гордостью, она шила его сама долгими вечерами, когда они вместе с Артемием Ивановичем, уединившись у нее в комнате, предавались в тайне от товарищей по эмиграции буржуазным утехам: пили вино или даже шампанское, а затем рассматривали модные парижские журналы: «Modes novelles des Paris», который она выписывала на свое имя, или «La Mode Iullstrée», присылавшийся хозяйке квартиры. Она набила его не соломой и конским волосом, а, по совету Гурина, винными пробками, чтобы обезопасить себя в случае пароходокрушения во время поездки в Шильонский замок.

Теперь проклятый турнюр взял власть над своей хозяйкой, заставляя ее следовать за ним, словно насаженная на крючок наживка за поплавком. Фанни плыла филеями кверху, судорожно высовывая голову на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Единственное ее спасение теперь состояло в том, чтобы одолеть строптивый пробковый зад и доплыть до одного из двух портомойных плотов, темневших у правого берега. Отчаянно загребая воду руками — ноги, словно саваном, были опутаны мокрыми юбками, — Фанни устремилась к плотам, но ее стремления никак не отражались на результатах — плоты, кажется, проносило мимо. Хватив воздуха, она судорожно стала передергивать юбки вместе с турнюром на живот, что ей в конце концов удалось.

Теперь можно было плыть на спине, придерживаясь за турнюр, как за поплавок. Фанни бросила взгляд на берег и поняла, что опоздала — ее пронесло мимо плотов и теперь неудержимо тащило мимо старой насосной станции, называвшейся женевцами просто «Машиной», прямо на плотину под деревянный мостик, соединявший станцию с правым берегом. Она хрипло взвыла и отчаянно замолотила руками и ногами, но было поздно: ее навалило на склизкие бревна и стало засасывать вниз. Ломая ногти о мокрую древесину, она попыталась выбраться на верх плотины, но вода подхватила ее за пробковый турнюр, перевалила через бревна и сбросила вниз, в пену, весело искрившуюся в свете горевшего на мостике газового фонаря.

Фанни в ужасе зажмурила глаза. Ее несколько раз перевернуло кверху тормашками, стукнуло головой о дно и выбросило на поверхность. «Все, — подумала она, крепко прижимая к себе пробкового друга. — Я сейчас утону и не смогу спасти Артемия Ивановича от гибели».

Артемий Иванович всегда побаивался воды, потому и турнюр советовал ей набивать пробкой. Ах, какой прелестной прогулкой была их поездка на пароходике в другой конец лимана в Шильонский замок. Артемий Иванович очень тогда разочаровался подземельями, в которых был заключен Бонивар. «Да у меня в Петропавловской крепости каземат куда страшнее был!» — говорил он. Зато он навсегда покорил ее трепетное еврейское сердце, когда, после рассказа служителя об одной из герцогинь Савойских, что сбежала от мужа через окно к своему возлюбленному, ждавшему ее внизу в лодке, спросил, деловито глянув вниз: «А ты бы, Фанни, сиганула бы ко мне из этого окна, если бы я на лодке приплыл за тобой к замку?» «Сиганула бы, Артемий Иванович», — сказала она тогда, замирая и с надеждой ощупывая свой новый турнюр. «Ну и дура. Сама бы разбилась, и в лодке дыру сделала, и я бы утоп. Пошли лучше пиво пить».

А еще ей вспомнилось, как она, будучи барышней современной и свободной от предрассудков, сделала формальное предложение Артемию Ивановичу, а тот, смущаясь, что-то невнятно забормотал в ответ, поминая постоянно узы, уды и священную необходимость. Из всего сказанного понятно было только, что он еще не готов жениться. А затем была восхитительная прогулка на лодке по Женевскому лиману, и налетевший шквал, едва не опрокинувший их утлый челнок, и ревнивый Посудкин, кидавшийся в Артемия Ивановича камнями, когда они приставали к берегу. Именно после этой прогулки Гурин отказался плавать по озеру и они стали просто уединяться у Фанни в комнатке и пить вино, а Посудкин ковырялся в замочной скважине, пытаясь выдавить ключ.

Но лучше всего были вечерние прогулки с Артемием Ивановичем к фонтану у новой водонасосной станции, где собирались праздношатающиеся со всей Женевы и ждали, когда в мастерских закончится работа и мастера перекроют воду, отчего в небо взметалась на тридцать метров толстая струя воды, сигнализируя водонасосникам о необходимости остановить насосы и уменьшить напор. Когда они первый раз пошли на фонтан — это было полгода назад, в середине мая, — Артемий Иванович сделал ей первый и пока последний подарок: купил у зобастой старухи на рынке грушу.

Фанни открыла глаза и увидела над собой пешеходный мостик, а за ним темное здание крытого рынка. Сейчас она утонет, и ее закоченевшее тело запутается в каких-нибудь рыболовных сетях, и ее обмоют и положат в коммунальном морге, и все будут ходить и бесстыдно разглядывать ее, и придут все русские эмигранты опознавать ее, а похабник Посудкин будет плотоядно пялиться на ее голое тело и гоготать на весь морг: «Краше не стала». А Артемий Иванович не увидит ее, и не прольет слезы. А что если он спасется и придет в морг? Зачем ей тогда там лежать мертвой и делать для всех такое представление, когда она лучше будет живой делать то же самое только для Артемия Ивановича? И если она утонет, эта мерзавка Светлявская тут же набросится на него! Ну уж нет!

— Караул! Спасите! — Силы вернулись к Фанни и она, взбив бурун из пены, со скоростью самодвижущейся мины понеслась к черным сваям общественной купальни. Выбравшись на берег, Березовская перебежала Кулувреньерский мост и, отжав, сколько возможно, юбки, помчалась по набережной и затем вдоль рельсов паровика прямо на Террасьерку.

В кафе, которое она покинула вслед за Артемием Ивановичем два часа назад, все было по-прежнему, только накурено было больше да народу поубавилось. Ушел Казак с Светлявской, и еще несколько пустых мест было за столами. Шумели, галдели, пьяный Лёв Посудкин клевал носом в углу.

— Фанни, ты что?! — проснулся он и уставился на турнюр, по-прежнему болтавшийся на животе. — Ты беременна?!

— Товарищи! Нашего Гурина схватила русская полиция, — возгласила она, не обращая внимания на Посудкина. — Я сама видела, как двое шпионов тащили его к реке, чтобы утопить. Один из них — мусье Кун, который шпионит за нашей типографией. Я хотела помешать им, но не смогла. Меня саму сбросили в реку! Бежим, поможем ему!

В кафе повисла испуганная тишина. Все в оцепенении смотрели на Фанни, всегда одетую, словно на модной картинке, а сейчас стоявшую посреди комнаты в мокрой юбке, с которой вода растекалась по полу, с мокрыми растрепанными волосами, которые она безуспешно пыталась поправить дрожащими пальцами.

Посудкин встал, покачиваясь, и сказал:

— Твой Гурин — шпион!

Он окинул налитым кровью взором сидевших в кафе соплеменников. Те непроизвольно встали.

— Но Лёв, Гурин не шпион! — возмутилась Фанни. — Его самого хотят убить!

— Я приехал сюда из Цюрих к революционеры, а нашел здесь одни меммле и баб! — неожиданно сказал Шульц. — Каждый секунда дорог! Das ist Goldes wert! Вы, Посудкин, есть горазд говорить и делать ничего! Вашу рука, товарищ Фанни. Мы вдвоем спасем Гурин.

Немец достал из сюртука револьвер, чем безумно перепугал всех присутствующих.

Поднялся неуверенный галдеж.

— А что, пойдем, поможем! Вон, у него и револьвер есть!

— Я тоже сейчас за револьвером схожу.

— А мне надо носки теплые одеть.

— Я никуда не пущу вас, мадемуазель Березовская, пока вы не переоденетесь, — решительно заявила мадам Гриссо. — Я не хочу, чтобы нашей коммуне пришлось оплачивать очередные похороны.

Мадам взяла Фанни за руку и поволокла на кухню.

— Мсье Гриссо! — обратился пристыженный Шульцем Посудкин к хозяину. — Не одолжите ли нам ружье?

— Ружье я вам не дам, — ответил Гриссо. — Вы его пропьете или потеряете.

— Да разве в вашей дурацкой Женеве ночью что-нибудь пропьешь!

— Ваш полковник Соколов, еще когда был здесь, мои рога со стены сумел пропить в три часа ночи. Я сам выкупал их потом у вокзала.

— Тогда одолжите хотя бы фонарь. А еще какое-нибудь оружие у вас есть? Мы утром все вернем.

— Есть топор. И большой нож для сыра.

— Тащите все: жерди, заступы, грабли.

— Я видел здесь еще братшпайс, — вставил Шульц.

— Вертел я вам тоже не дам, — ответил Гриссо.

— Куолупайкинен, а ты куда навострился? — загремел Посудкин.

— За револьвером.

— Вот тебе эту большую вилку. Револьвера у тебя нет, не ври. А тебе, Иона, кочерга. Вы же с Куолупайкиненым из террористической фракции, так что и оружие у вас должно быть устрашающее.

— Может, лучше полицию позовем?

— Мы революционеры! Полицию звать стыдно. Сами справимся. Нас тут сорок человек, а там всего двое прощелыг.

Шум в зале стих. Все представили себе двух страшных прощелыг, и весь энтузиазм, возбужденный было револьвером Шульца и энергией Посудкина, был удушен холодным страхом. Было слышно, как Люксембург поставил кочергу к стене.

Дверь кухни открылась, и в зал вошла Фанни. И юбка, и старая вязаная кофта, и накидка с капюшоном, и старушечьи полосатые чулки, и даже потемневшие от старости и кухонной копоти башмаки были ей велики, отчего одежда висела на Фанни мешком, а башмаки норовили свалиться при каждом шаге.

— Так ты похожа на Веру Засулич, — сказал Посудкин. — Такой же задрипыш.

— Вперед, камрад! — призывно взмахнул револьвером Шульц, и толпа нехотя вывалилась на улицу под дождь. Посудкин решительно направился во главе своего войска к путям городской узкоколейки. Когда те, кто не рискнул сразу убежать, пришли к блестевшим в свете газовых фонарей мокрым рельсам, вдали в темноте как раз замаячили огни последнего паровика, шедшего сегодня из Шена в город, и долетело поскрипывание его тормозов.

— Стой! Стой!

Посудкин встал на его пути и закрутил над головой сырным ножом.

Паровик заскрипел тормозами и остановился в нескольких шагах от него. Это было неуклюжее сооружение — железный короб с маленьким паровозиком внутри и железной крышей на четырех стойках. Под брюхом у паровика расползалось светящееся красное пятно от поддувала, из грязной прямой трубы, торчащей сквозь крышу, вылетали искры, он пыхал паром и натужно сипел. Из вагончика сзади паровика выскочил кондуктор и стал сбивчиво объяснять Посудкину и Шульцу, что паровик идет в депо и не может взять их. На самом деле его просто устрашила эта толпа иностранцев с дрекольем в руках, однако когда странная дамочка в одежде с чужого плеча пообещала взять на всех билеты, он смягчился. По десять сантимов за рыло, да тут их человек тридцать — ого, три франка! Сколько выгоды моему доброму хозяину!

Русские вылезли у убогого кальвинистского собора на Пляс де ла Фустери.

— Товарищи, что случилось? — спросил у них машинист паровика, узнав некоторых из пассажиров. — Я сам социалист. Чем я могу помочь?

— Два шпиона из тайной русской полиции пытаются убить нашего товарища, — ответил Шульц. — Товарища Гурина, вы его должны знать. Он в Шене лягушек летом разводил.

— Одолжите лопату, — сказал Посудкин.

— Но мне надо кидать уголь в топку, — возразил машинист, который хорошо знал товарища Гурина, поскольку тот не так давно уговаривался с ним и его женой насчет ключа от типографии. Он даже догадался, что это не русская полиция, а мсье и мадам из типографии убивают Гурина, но промолчал. Не дай Бог они узнают про ключ — тогда и его с женой убьют.

— Накидайте — и дайте лопату Посудкину, — потребовал Шульц. — До депо как-нибудь доедете, а утром мы ее вам вернем.

— Только верните!

— Непременно, он домой ее вам занесет!

Посудкин взглянул на церковные часы. Была половина одиннадцатого.

— Мне пора домой, — жалобно сказал представитель террористической фракции Люксембург. — У меня нет ключа, меня хозяйка домой не пустит.

— Держи лопату, трус! — Фанни забрала у машиниста лопату и вручила ее Люксембургу. — Я знаю, твоя хозяйка не запирает на ночь двери.

— Он повздорил с кем-то спьяну, а мы тут ночью ищи его! — обиделся Люксембург, но лопату взял.

— Я бы, камрад, не советовал вам расходиться, — сказал Шульц. — Вот, Гурин ушел от нас, и тут же будет убит. Вы, Иона Люксембург, сейчас уходить, и тоже будете убит. И хозяйка зря будет дожидаться вас. И вы, Юха Куолупайкинен, будете убит, если пойдете.

Люксембург вздрогнул и попятился ближе к Посудкину, выставив лопату во враждебную темноту. Куолупайкинен со своей огромной вилкой на деревянной ручке последовал его примеру.

— Ну, куда ж мы разойдемся! — загомонили товарищи. — Мы останемся до конца!

Паровик выпустил струйку пара и покатил дальше, а революционеры остались одни. Любое движение, любой звук гулким эхом отражалось от стен домов, смотревших на них темными глазницами окон, и всхлипывание воды в худых эмигрантских ботинках походило на звук лавины, сходящий с альпийских вершин. Вслед за Посудкиным трусливой рысью ополченцы пересекли темную площадь и оказались на набережной Роны у моста, уходившего к острову Руссо. Здесь бушевал холодный ветер с гор, пробирая сквозь худые пальтишки до самого революционного нутра. Они долго топтались на набережной, всматриваясь во мрак ночи, не рассеиваемый редкими газовыми фонарями, и даже Посудкин не решался сделать первый шаг. Все нервно захихикали, и вслед за Посудкиным двинулись по скользким доскам моста.

Таинственным образом ветер проредил добровольцев и ко входу на висячий мостик, отделявший их от острова Руссо, подошло уже только человек пятнадцать. Тут все вновь остановились. Ветер раскачивал на острове высоченные тополя, теребил по его берегам мокрые кусты, и за пеленой дождя черная фигура философа, сидевшего спиной к мосту, казалась надгробием над кладбищенским склепом в зеленоватом колеблющемся свете четырех фонарей, дребезжавших стеклами на столбах по углам чугунной ограды. Страшнее всего был черный, похожий в темноте на гигантский гроб павильон летнего кафе, словно это было упокоище самого безбожника Руссо, которого черти выпустили погулять, чтобы потом вновь забрать к себе с первыми петухами на рынке.

Внезапно откуда-то снизу, словно из под воды, явственно донесся человеческий стон.

— Ну же, Посудкин, идите! Это Артемий Иванович, наверное, стонет, — шепотом сказала Фанни. — Вы же смелый человек, вы же на участок нападали!

Действительно, два года назад Посудкин за вооруженное нападение на полицейский участок пошел на каторгу, по высочайшей воле заменившую смертную казнь. Но там были живые городовые, а не мертвые философы!

— Да-да, иду, — сказал Посудкин, поднимая в левой руке фонарь и крепко сжимая в другой нож для сыра. — Долг. Революционера.

И сделал отчаянный шаг вперед. Под его тяжестью мост закачался и протяжно заскрипел.

— Ой-ой, — сказал Куолупайкинен. — Я здесь постерегу, чтобы на вас сзади не напали. Если что, мы отопьемся.

Иона Люксембург поддержал товарища и составил ему компанию, как и еще десяток наиболее смелых эмигрантов, в основном из террористической фракции, решивших насмерть стоять при входе на мостик против любых сил тайной русской полиции. Те, кто потрусливей, последовали за Посудкиным и Шульцем с его револьвером, больше доверяя свою безопасность им, чем террористической фракции.

Когда последний боец сошел на остров, из-под земли раздался сатанинский смех, и передовой отряд мигом остался без тылового охранения, только эхом донесся затихающий топот и сиротливо остались на мосту брошенными лопата и вилка. В полном молчании, боязливо прижимаясь друг к другу, оставшиеся обошли весь остров, заглянули за оградку вокруг статуи Руссо, осмотрели, немного осмелев, павильон кафе, на дверях которого, к счастью, висели замки, ясно показывая, что можно не заглядывать через темные окна внутрь.

Утомившись от переживаний, все собрались у памятника и бессильно расселись на скамейках. Только Шульц продолжал со своей немецкой методичностью обшаривать кусты. Минут через десять он появился, держа на вытянутых руках пальто, с которого лилась вода.

— Мне кажется, эта вещь принадлежит камрад Гурин, — сказал он.

Фанни вскочила и бросилась к немцу. На воротнике пальто она обнаружила метку Артемия Ивановича, которую собственными руками вышила по его просьбе.

— Это его! — всхлипнула она.

Шульц запустил руку в полный воды карман пальто и выудил оттуда пригоршню белой гальки.

— Камрада Гурина пытались утопить, — сказал он. — Но раз его тела в этот мантель нет, то либо его унесло течением, либо он, возможно, сумел вывернуться из мантель, пока еще жив был.

— Мы должны его найти живым или мертвым! — вскрикнула Фанни сквозь слезы.

— Надо быстро, — сказал Шульц. — Если его нет в его мантель, он может быть еще жив.

И первым зашагал к мостику. Было решено основными силами сперва осмотреть левый рукав Роны, по которому его могло занести на новую насосную станцию. Двое — Фанни и Шульц — пошли по правому берегу. Через полчаса безуспешных поисков они встретились на Кулувреньерском мосту, и после недолгого совещания опять разделились, чтобы идти вниз по разным берегам. Всю ночь они обшаривали прибрежные кусты вниз по течению до самого впадения Арва, портили рыбачьи сети и будили мирных швейцарцев и их собак своими дикими криками. За время их поисков им попался труп, мужской, но с огромными рыжими усами. Еще они нашли капор Фанни, смытый с ее головы во время падения с моста.

По пути обратно в Женеву, когда усталые и опустошенные эмигранты еле волочили ноги, кто-то высказал мысль, что это даже хорошо, что они не нашли Артемия Ивановича, потому что денег у них на его похороны нет, и его пришлось бы хоронить за счет коммуны, где он был бы найден, а швейцарцы уже и так роптали, что русские умудряются хорониться за счет женевских коммун. Вот и мадам Гриссо об этом говорила. А русская община за последнее время уже трижды злоупотребляла терпением женевцев.

Первым удостоился чести быть похороненым на дармовщинку один долговязый хохол с тараканьими усами, преемник полковника Соколова по части употребления всего, что содержало хоть малую толику спирта. Все товарищи звали его Мишель, хотя его матушка, поехавшая вслед за ним в эмиграцию присмотреть за сыночком — а вдруг попадет под влияние нехороших людей или под дышло конки, — утверждала его происхождение по женской линии из рода графьев Соллогубов. Он и от товарищей требовал, чтобы его называли Сигизмундом.

— Как же тебя матушка называет? — приставал к нему Артемий Иванович, когда тот приезжал летом в Шен чистить лягушачий пруд. — Сизей?

— Нет, по-другому… — смущался Мишель.

— Ну вот что, — обычно начинал самодурствовать Артемий Иванович. — Раз у тебя такое нецензурное имя, полезай в пруд. Там Петр Лаврович давеча очки обронил.

Во время одного из этих очкоискательств Мудя и нашел под водою свой конец. После нищих похорон ему были учинены пышные поминки. Матушка его вместе с сожительницей Мишеля, разведенной купчихой мадам Казаковой, напару закатили настоящий пир на берегу пруда, куда съехались голодные товарищи не только из Женевы и Парижа, но даже несколько представителей из России (которые, благодаря Артемию Ивановичу, позднее были арестованы на границе на обратном пути).

— В этом грязном пруду последний раз екнуло пламенное сердце, отдававшее все свои соки лону русской революции… — сотворил Артемий Иванович гражданскую панихиду, после чего взял свою знаменитую жестянку и стал обходить пирующих товарищей для сбора денег на покупку паровой землечерпалки и на новые очки безутешному Петру Лаврову, не сумевшему по причине их отсутствия приехать из Парижа с деньгами на празднество.

На собранные гроши удалось прикупить только траурный венок, который был пущен мадам Казаковой и матерью с борта лодки на воду в том самом месте, указанном Артемием Ивановичем, где их сын и муж пускал последние пузыри. Лодка оказалась очень неустойчивой и спустя несколько минут они тоже пускали здесь пузыри. Эти тоже были похоронены за счет коммуны. И теперь женевцы при любом удобном случае намекали русским эмигрантам, чтобы помирать те ездили в соседний кантон.

Сама мысль о том, что труп Артемия Ивановича лучше и не находить, чтобы не раздражать швейцарцев, была для Фанни кощунственной. Она разрыдалась, и Посудкин чуть не довел дело до мордобития. К счастью, наступающий рассвет успокоил всех. Можно было бы отправиться домой, но Лёв, все еще взвинченный трусостью товарищей и ехидными подуськиваниями Шульца, предложил пойти на Монбриллан и показать этому Куну кузькину мать, раз уж точно известно, что он в этом деле виноват. Немец стал горячо отговаривать его. На рынке он купил всем пива и маленький круг омерзительного сыра, который прямо на булыжниках мостовой был разделан ножом Посудкина.

Однако все доводы Шульца, что они не смогут доказать убийства Гурина Куном и его подельником, пока не найден труп Артемия Ивановича, что если сейчас устроить дебош у Куна, их самих посадят в кутузку, а Кун и его приятель легко отопрутся, воздействия не возымели. Подкрепившись, возглавляемая Посудкиным компания народных мстителей отправилась в типографию. Навстречу им шли толпы молочниц в синих платьях и соломенных шляпах, тянулись к рынку огромные повозки, которые тащили грязные швейцарские ослы. Под стук колес отбывавшего с вокзала парижского поезда русские прошли под железнодорожной насыпью и через пару минут были уже рядом с типографией.

В окне второго этажа соседнего с типографией дома они увидели Бинта с бледным изможденным лицом, заклеенным кусками пластыря. Француз смотрелся в небольшое карманное зеркальце и пудрил огромный синяк.

— Вот он! — крикнула Фанни, указывая на окно. — Это я ему в глаз зонтиком ткнула!

Тут же Посудкин саданул с разбегу плечом в дверь, но та выдержала его натиск. Шульц бросился к нему:

— Что ты делать! Нельзя! Сейчас явится полиция и тебя посадят в тюрьма! Ты расправишься с марионетка, а кукловод останется неотомщен. Нельзья разменивать себя на пшик!

Посудкин озадаченно почесал в затылке: сидеть за пшик было как-то не революционно. Завидев внизу возбужденную толпу, из типографии к ним выскочила хозяйка и, картинно заламывая руки, закричала:

— Сюда! Сюда! Полиция! Полиция!

Оставив в покое дверь Куна, эмигранты подбежали к хозяйке и были отведены в типографию, где перед ними предстала картина чудовищного разгрома. В двух комнатах, где народовольцы печатали свою литературу, все было в страшном беспорядке. В первой же комнате с голыми штукатуренными стенами без обоев возвышалась громадная куча изорванных журналов, выброшенных из стенного шкафа, дверь которого со сломанным замком висела теперь на одной петле. Эмигранты узнавали среди обрывков обложки «Биографий первомартовцев», «Вестника» и «Календаря Народной Воли», которые у самих дома пылились неразрезанными на полках. Привезенные вчера листы пятой книжки «Вестника Народной Воли» тоже были превращены в кучу рваной бумаги. Ящик с новым недавно полученным шрифтом был вывернут на пол и облит царской водкой, превратившей его в сплошную свинцовую массу, от которой шел удушливый запах. Везде валялись жженые спички.

Пока в оцепенении они осматривали картину разгрома, хозяйка собралась и побежала извещать Светлявскую и «Казака». Ее муж, машинист паровика, за полицией идти отказался, он молча забрал лопату у Шульца и удалился с нею к себе.

— Смотрите, это же котелок Артемия Ивановича! — Фанни указала на помятый головной убор, валявшийся справа от двери, там, где пол был заляпан пятнами крови.

— Наверное, его треснули вот этой доской, — сказал Посудкин, — как только он вошел в комнату.

— Это значит, что он выследил шпионов, устроивших здесь погром, — сказал Шульц. — Но они заметили его, подстерегли за дверью и напали на него, как только он вошел. А потом оттащили к Роне и там утопили. Русская тайная полиция всегда расправляется так с нежелательными свидетелями.

Фанни подняла котелок, уткнулась в него лицом и зарыдала. Все присутствующие сняли шляпы. Последнее время Гурина среди эмигрантов действительно недолюбливали, особенно после истории с лягушками, но его подвиг искупал все грехи.

Шульц вдруг бросился на улицу и, убедившись, что мсье Куна больше нет в окне, начал колотить в дверь.

— Немедленно открывайте! У вас в доме скрывается человек, который совершил этой ночью разбой в нашей типографии и убил нашего товарища!

Народовольцы последовали его примеру. Насупленная хозяйка затворила за своим постояльцем дверь на двор, попробовала на зуб пятифранковую монету и подошла ко входной двери.

— Убирайтесь отсюда! Я не собираюсь открывать вам дверь! Если у вас претензии к мсье Куну, то приходите с полицией! Понаехали тут…

— Тогда мы будем стоять здесь, пока не явится полиция, — крикнул хозяйке Шульц. — И никого не выпустим из этого дома. Фанни, зовите полицию.

А в это время похороненный товарищами Артемий Иванович ехал в Париж в пустом купе второго класса и стеклянными глазами смотрел в окно. Весь его пиджак и брюки были измазаны в лебедином дерьме, из-за чего блузник на платформе отказался выдать ему плед, на лбу налилась синим огромная шишка, покрытая коркой запекшейся крови, и хотя Артемий Иванович застегнул пиджак до самого ворота, а ноги поставил на латунную грелку с горячей водой, сунутую ему кондуктором для обогрева перед самым отправлением, его все равно била дрожь. Он боялся агентов Рачковского, которые могли, не зная о том, что он свой, еще раз попытаться прикончить его. Одного из них, толстого брата-славянина, который сел на этот же поезд, он удачно заметил на вокзале и вынужден был скрываться в ватерклозете, пока не убедился, что тот занял свое место в вагоне первого класса.

И ведь все пропало! Налаженная жизнь в уютной дешевой Женеве, никчемные безобидные революционеры, уютные вечера с Фанни… Ах, Фанни-то. Фанни! Артемий Иванович даже пнул со злости латунную грелку. Вот какая змеюка-то оказалась! А он-то считал, что уже почти подвел ее к решению оставить все эту революционную болтовню народовольцам и заняться делом — поступить на службу к Рачковскому. А уж он, Артемий Иванович, в ответ на ее согласие дал бы свое и женился бы чинно и благородно. Он уже и Рачковского попросил, чтобы она стала сговорчивей, устроить так, чтобы переводы из России несколько месяцев Фанни Березовской не поступали. Ну да вот теперь она попляшет без денежек!

Такие думы одолевали Гурина до самой французской столицы. Он боялся выходить из вагона, чтобы не наткнуться случайно на людей Рачковского, и даже в Дижоне просидел всю остановку в купе. Люди, подсаживавшиеся к нему на станциях, покидали его при первой же возможности и переходили в другие купе или даже вагоны. Так он практически в полном одиночестве провел все шестнадцать часов пути до Парижа, пока поезд не вполз под шатер Лионского вокзала. Денег на извозчика у Артемия Ивановича не было, поэтому он не стал брать фиакр, хотя с огромным удовольствием забрался бы в крытую каретку с подогревом, а отправился в путь по ночным парижским улицам через Аустерлицкий мост в конспиративную квартиру на бульваре Араго пешком.

В темном четырехэтажном доме свет горел лишь в окнах одной квартиры в мансарде — именно той, куда надо было Артемию Ивановичу. Несколько раз во время своего пребывания в Париже он встречался здесь с Рачковским, и именно сюда ему было велено являться в случае непредвиденных осложнений.

— Мсье Леонард здесь уже с обеда, — сказала разбуженная консьержка в ответ на требование Артемия Ивановича дать ему ключ и согреть воды. — И еще один мсье приехал полчаса назад. Идите, мсье, вот вам свеча. Вас, наверное, ждут.

На имя Леонарда он всегда отправлял Рачковскому письма и телеграммы. Мечта Артемия Ивановича пусть о голодном, но тихом и спокойном вечере в одиночестве рассыпалась на глазах. Вместо того, чтобы вымыться и отдать почистить платье, придется в том виде, как есть, объясняться с начальством. Взяв подсвечник, он медленно побрел по вонючей лестнице наверх. Встав у двери, он тихо приоткрыл ее и прислушался. Мужской голос, — Артемий Иванович узнал по нему того самого брата славянина, — жалостливо вещал:

— А потом изорвали, как вы нам и велели, весь имевшийся в типографии революционный материал по степени его революционной важности. Я совершенно без сил, Петр Иванович, вот, посмотрите на мои руки: все в мозолях водяных, пальцы не сгибаются, предплечья болят так, словно я прачкой на портомойном плоту двое суток белье мыл.

— Вы мне, Милевский, объясните лучше, что у вас там за проблемы возникли, — сказал Петр Иванович.

— Проблем было две, даже три. Мы начали в девять, и почти сразу же к нам ввалился гость, какой-то пьяный русский эмигрант. Швейцарец хватил его по лбу доской, а Бинт влил в него бутылку коньяку, отчего тот не только не угомонился, но стал еще буянить. Пришлось нам с Бинтом отволочь его к реке и там оставить. Хуже всего то, что по дороге мы встретили его мамзель, и она увязалась за нами, а потом накинулась на нас как фурия. Тридцать такий фурий с зонтиками пробили бы брешь в Фермопилах, Дарию и армии никакой не надо было бы. Бинту на роже когтями десять заповедей прописала, да еще в глаз двинула. Нам ничего не оставалось, как скинуть ее в воду. Не знаю уж, утонула она или выплыла.

— Милевский, вы что с Бинтом — спятили?! Как утонула? Представляете, какой сейчас в Женеве скандал!?

— Не утонула она, — картинно растворив дверь, Артемий Иванович вступил в квартиру. — Выплыла, гадина.

Высокий человек с пышными черными усами, ворошивший кочергой угли в камине, выронил ее от неожиданности, и она с глухим звуком упала на латунный лист перед камином. Толстый Милевский, раскрыв рот, застыл на стуле.

— Ты что здесь делаешь, Гурин?! — спросил усатый, поднимая кочергу. — Ты же в Женеве должен быть!

— Так это он и есть, Петр Иванович, — сказал Милевский. — Тот эмигрант, что в типографию приходил!

— Ты же чуть все дело не провалил! Ты себя провалил! Ты зачем из Женевы уехал?! Кто теперь поверит, что ты ни при чем?!

— Да я бы в жизни сюда не приехал, если бы эти двое Фанечку с моста в воду не скинули. — Артемий Иванович проследовал к камину и сел перед ним на корточки, протянув озябшие руки к огню. — Товарищи, прости Господи, меня и так уже в провокаторстве стали подозревать, а как Фанечка меня с этими двумя громилами увидела, а они ее за это в воду — тут уж никаких сомнений не стало. Они дреколье похватали, как она выплыла и к ним прибежала, и за мной. Когда б не Шульц, точно убили бы!

— Какой еще Шульц? — спросил Рачковский.

— Ну, товарищ немецкий, из Цюриха, в тамошнем Политехническом институте учится, оттого и к нашим цюрихским прибился. Приехал в Женеву насчет террористической работы связи налаживать. Я, как меня ваши громилы на острове бросили, под мост заполз. Раненый я был, кровью истекал, да и дождь идет — а там сухо, хотя все в лебедином дерьме. Думал там до утра отсидеться, а тут они и явились по мою душу. С факелами, Петр Иванович, с вилами и лопатой, чтобы меня, значит, сразу тут и похоронить. У них с похоронами проблемы последнее время, кхе. Весь остров они обыскали, только под мост не догадались заглянуть. А Шульц догадался. Видать, услышал, как я от боли стонал. Он все мне рассказал, и угрозу смертельную от меня отвел: забрал у меня пальто, камней в карманы набил — и в воду его макнул. А им сказал, что нашел пальто в реке под мостом, и видать по всему, меня утопили. Да еще семьдесят франков дал, чтоб я бежать из Женевы смог. «Уезжай, говорит, в Цюрих, а оттуда в Вену, потом оправдаешься, когда все успокоится». Да куда же мне на семьдесят франков до Вены? Тут только к вам в Париж едва на билет хватило. Да и зачем, когда здесь я на работе буду нужнее. В Вене у вас, Петр Иванович, небось другие агенты есть.

— В Вене-то у меня есть. Зато в Женеве теперь внутреннего агента нет.

— Это все хорошо, Гурин, мы во всем виноваты, — сказал Милевский. — Только объясните нам, какого черта вы в типографию приперлись?

— Я, это… Книжку свою спасал.

— Какую книжку? — спросил Рачковский.

— Про лягушек. Я ее специально написал, чтобы доступ в типографию получить. Посторонних-то Казак туда не пускал, а так я приходил набор проверять, а заодно все там примечал и на плане означал. План-то вам понравился, Петр Иванович? Я туда с гостиничной салфетки даже памятник герцогу Брауншвейгскому перерисовал.

— Видел я твой план, сладкий мой. На нем книжки твоей обозначено не было, и ее бы не тронули. Они и так еле к рассвету успели революционный материал уничтожить, еще полторы сотни экземпляров второй книжки «Вестника» и десять пудов шрифтов осталось. А в твоей книжке никакой революционной ценности не могло быть, чтобы на нее время тратить.

— Зато в ней общечеловеческая ценность была! — Артемий Иванович надулся и выпятил грудь. Поперек белой сорочки явственно читалось: «Взрослый гренуй имеет около фунта живого веса». — А теперь нету.

Дверь в квартиру распахнулась и на пороге комнаты появился Бинт. Он сразу узнал сидящего перед камином человека, повернувшего к нему измятую и испуганную физиономию. Француз потерял самообладание и, подняв трость, с визгом бросился на Артемия Ивановича. Милевский успел перехватить этот импровизированный карающий меч, но Бинт, решив во что бы то ни стало свершить правосудие, оставил трость в руках у пузана, а сам повалил Гурина на пол перед камином и вцепился ему в горло. Артемий Иванович почувствовал, что пальцы в лайковых перчатках не могут как следует сжать его шею, отчаянно засучил ногами и уперся потной пятерней прямо в физиономию Бинта.

— Бросьте, Анри, это наш человек, — спокойно сказал Рачковский, наблюдая за постигшим Артемия Ивановича возмездием. — Он нам еще пригодится.

— Слезь с него скорее. — Милевский встал и попытался за плечи оторвать Бинта от Гурина. — Ты сейчас весь в птичьем дерьме будешь.

Слова Милевского подействовали на француза отрезвляюще. Он вскочил, как ошпаренный и стал отряхать свое пижонское пальто.

— Какого черта он в дерьме? Это ты его вывалял?

— Когда мы его оставили на острове, он заполз под мост и там от своих народовольцев скрывался.

— Да это он им о нашем проникновении в типографию сообщил! Очухался и помчался к своим любезным камрадам! Ты-то, как мы и договаривались, на парижский поезд направился, а я домой зашел хоть немного привести в порядок лицо перед поездкой. Только поставил воду греть, как тут эти явились с ножами, кольями и вилками: «Куна на фонарь! Кишки ему выпустить! Отомстим за нашего Гурина!» Если бы с ними не было какого-то немца, который отговорил их выламывать дверь, они бы меня прикончили да потом в парке напротив бы закопали. У них даже заступ для того припасен был. Пока они в типографии охали да ахали, я еле дворами ушел, и потом в товарном депо до самого лозаннского поезда укрывался.

— Это ты врешь! — не вставая с пола, закричал Артемий Иванович. — Не могли они такого кричать, чтобы за меня отомстить! Я от них под мостом прятался! Лопатой этой меня собирались закопать! Я своими ушами слышал, как эта сука им сказала: «Мы должны его найти живым или мертвым! Он от нас не уйдет». А то, что мсье Кун — шпион, и у типографии ради наблюдения за ней поселился, народовольцы давно подозревали. Сами вы дерьмо собачье! И Грюна они тоже приметили, только не знали, где этот пузан живет и что он за квартирой Светлявской следит! Клоуны!

— О, разошелся! — сказал Рачковский. — Сейчас нас еще и побьет. Вставай уж с пола, суп луковый, раз уж тебя в живых оставили. Жрать, небось, хочешь? Иди, вон там на столе чай на спиртовке, сахар и круассаны. А что это за немец был, который Бинта спас?

— Так я же вам говорил: Шульц его фамилия. — Артемий Иванович с готовностью переместился за стол. — Он из Цюриха. Отменный парень. И меня тоже спас. Только чокнутый немного на терроризме. И вся рожа в шрамах, какая теперь у Бинта будет. Шульц все с идеей носится, что надо в Париже какого-нибудь великого князя завалить. И чем ему русские князья не угодили?! У них своих полно, вот и убивал бы их.

— А ты знаешь, дражайший мой, — сказал Рачковский угрожающе-слащавым тоном, — что два дня назад в Париж приехал великий князь Николай Николаевич-младший? Может твой Шульц не такой уж и чокнутый? Откуда он взялся? Давно он в Женеве вертится?

— Да уж с месяц, если не полтора. При деньгах господин, мне такие нравятся.

— И что же, у него были из Цюриха от кого-нибудь рекомендации?

— Так он же немец! Кто ж его порекомендует! Он вместо рекомендаций всем пива выкатил. И по-русски говорит, только не чисто.

— То есть он всем вам пива выкатил, месяц соблазнял всю женевскую эмиграцию великого князя убить, а мой внутренний агент три рапорта мне за это время прислал, и ни в одном этого Шульца не упомянул?

— Так ведь, Петр Иванович, у нас Люксембург с Куолупайкиненым каждый божий день Государя собираются убивать. Бумаги не напасешься все это описывать. Что ни день, то новый план у них. Иона говорит: щуку в Гатчину пошлем стрихнином нафаршированную, а Юха говорит: нет, корюшку. Я думал, этот Шульц такой же. А он оказался человек практичный, и денег мне на спасение дал, и вот даже француза спас. Господи, как ему морду-то покарябали. Неужто Фанни его так? Вот видите, Петр Иванович, а я на этой Фанни ради дела жениться собирался.

— Ты мне зубы не заговаривай. Агента-то внутреннего у меня теперь нету, мне придется за Шульцем наружное наблюдение устанавливать. Где он живет? Ага, это тебе не известно. Никому, говоришь, не известно? Как дам сейчас по уху! А где и когда его можно встретить? Кто бывает у него дома и кто больше всего идеям его сочувствует?

— Да кто ж его знает, этого Шульца. Он никого домой не приглашал. Идеям его никто не сочувствует, иначе бы я вам сразу написал, а если вас интересует, кто способен сейчас великого князя укокошить, так я вам с первого раза скажу: кроме Лёвы Посудкина во всей Женеве никакого другого дурня на это дело не сыщешь.

— Я уверен, что в Цюрихе не знают никакого Шульца, — сказал Рачковский. — И меня бы он не заинтересовал, когда бы мне не попало третьего дня в руки одно письмо. Камердинер графа Мюнстера продал его Севиньи. Я его всерьез до сегодняшнего вечера не рассматривал, там какой-то всемирный бисмарковский заговор, индийские принцы с Катковым, грядущий юбилей королевы Виктории и еще какая-то чушь. Но вот среди прочего там шла речь о том, что германской агентуре следует организовать убийство русского великого князя в Париже руками русских нигилистов в начале восемьдесят седьмого года. То есть, уже через месяц можно ожидать. А тут как на заказ — немец появляется, который русских нигилистов к убийству великого князя склоняет, и подходящий великий князь в аккурат в Париж прибывает. А мой любимый Рокамболь ничего мне про это не пишет!

— Так дело-то пустяковое! — Артемий Иванович увернулся от оплеухи Рачковского. — Приставьте кого-нибудь к Посудкину — и дело в шляпе. Другого, если Шульц действительно германский агент, ему все равно не сыскать, если только из России какие неизвестные мне не понаедут. А Шульца не филируйте, Петр Иванович, он таких, как эти двое, запросто вокруг пальца обведет, он страсть какой хитрый.

11 декабря, Лондон

Высокий немец с исчерченным шрамами лицом свернул в узкий проулок, ведший с Ковентри-стрит на глухую площадь, застроенную бурыми от старости домами. Район Лондона восточнее Пикадилли-серкус давно был излюбленным местом приезжих иностранцев. Здесь часто селились немцы и французы, которые пооткрывали для бывших соотечественников множество небольших гостиниц и меблированных комнат. Улочка тоже не была обижена этого рода заведениями. Немец постучал в дверь одной из забавных двухэтажных гостиниц и сунул визитную карточку открывшей горничной. На обороте карточки серебряным карандашом было написано: «Спуститесь в ресторан гостиницы „Провитали“. Для вас есть важное дело».

— Передайте мистеру Фаберовскому немедленно, — велел немец. — Скажите, что я его жду.

Он пересек проулок, швейцар отеля «Провитали» распахнул перед ним дверь и пропустил в холл, где кельнер, приняв пальто и трость, повел его в зал ресторана и посадил за мраморный столик у окна. В темном, обшитом резным орехом обеденном зале никого, кроме немца, не было. Из разговорной трубы около лифта, соединявшего кухню с залом, раздавалась громкая итальянская речь: два повара вели теоретический спор о преимуществах томатного кэтсупа от «Кросса и Блэкуэлла» перед вустерским соусом.

Официант, сидевший за стеклянной перегородкой сервировочной, с готовностью отложил в сторону газету и, проорав что-то в переговорную трубу, направился к посетителю. Он вытер полотенцем стол, протер газовый рожок на стене и зажег его.

Немец обстоятельно изучил меню и, следуя советам официанта, заказал себе форель по-итальянски, цыпленка на вертеле, сыр, фрукты и бутылку кьянти. После чего уставился в окно, в ту сторону, откуда должен был появиться Фаберовский. Вдоль проулка медленно ползли клочья полупрозрачного тумана. Из гостиницы напротив вышел постоялец, судя по выпученным рачьим глазам и воинственно торчащим усам — соотечественник, и закрыл обзор своей широкой задницей. Он был в штатском, но казалось, что он царапает невидимой саблей булыжник мостовой. Минут пять покоритель Франции топтался перед окном, пока к нему не вышла его дама: пухлая белокурая немка с необъятных размеров турнюром и не сунула ему в руки небольшой красный томик. «Ха! Все это есть в Берлин!» — раздраженно сказал мужчина, захлопнув томик, и пара быстро удалилась. И тут немец увидел того, кого он ждал. Высокий худой поляк лет тридцати, в пальто-честерфилде и цилиндре, вышел из заветной двери и остановился, словно давая рассмотреть себя. Он сильно сутулился, поношенный честерфилд и вытертый воротник из черного бархата свидетельствовали о трудных обстоятельствах, в которых в данный момент находился хозяин пальто. Сползающие на нос очки в золотой оправе с разогнутыми дужками подтверждали это впечатление.

Поляк натянул перчатки и решительно направился к ресторану.

— Это вы просили меня спуститься? — спросил он, входя в зал.

— Да, это я просил вас, герр Фаберовский. — Немец сделал приглашающий жест и указал место напротив себя за столиком. — Присаживайтесь.

Не раздеваясь, Фаберовский проследовал к столу. Он снял цилиндр с полями, засаленными над оттопыренными ушами, и отдал его лакею.

— Вы ведь частный детектив, герр Фаберовский? — сказал немец и его дикий русский язык, которым он изъяснялся в Женеве, куда-то исчез. — Я хотел бы воспользоваться вашими услугами.

— С кем имею честь?

— Брицке, если вам угодно так меня называть.

— Угодно. Мне все равно как вас называть, если вы добросовестно оплатите мои услуги.

— Я так и подумал, — сказал Брицке. — Я хорошо вам заплачу, вы останетесь довольны. Мне нужно отыскать одного человека. У вас ведь есть опыт в такого рода делах. Он ваш соотечественник, приехал в Лондон из Варшавы двенадцать лет назад. В том же году его взял в свое детективное агентство Игнатиус Поллаки и поручил оградить русского царя в день его посещения Хрустального дворца от нелояльных проявлений русской и французской публики. Я до сих пор в восторге от остроумной выдумки этого человека. Придумать посадить всех подозрительных лиц в отдельный поезд и отвезти их в Чатам вместо Сиднема, объяснив потом все неразберихой на железной дороге из-за визита царя — просто колоссально! В сентябре 1880 года по заданию Третьего отделения, чтобы склонить британскую публику в пользу выдачи Льва Гартмана в Россию, он организовал железнодорожное покушение на гроссфюрст Константина Николаевича, который ездил в Глазго осматривать строящуюся там императорскую яхту. Но непосредственные исполнители перепутали рельсы, забыв, что в Англии левопутное движение, к тому же динамитные шашки так и не взорвались, а сам гроссфюрст вернулся из Глазго за день до того и находился уже на пути в Париж. Когда два года назад Поллаки ушел от дел, нужный мне человек открыл собственную сыскную контору и начал работать на мистера Дженкинсона.

— Ну, это всё-таки было давно, семь лет назад, — скромно заметил Фаберовский.

— Я упомянул только о таком вашем опыте, который побудил меня обратиться именно к вам. Я буду платить щедро, но и работа ваша будет весьма опасной. Вы не боитесь?

— Я, конечно, ничего не боюсь, если только вы не предложите мне совершить покушение на королеву или иную царствующую особу, взорвать какое-нибудь общественное здание или доставить ирландским динамитчикам контрабандой динамит из Нью-Йорка.

Брицке поперхнулся.

— Да вы хитрее, чем я думал!

Официант принес корзинку с теплым итальянским хлебом, пахнущим оливковым маслом и тмином.

— Так вы и вправду мне предлагаете все это сделать? И динамит, и королеву?

— Я целый месяц общался с вашими соотечественниками в Женеве и привык, что они очень тупы и медленно думают. Так вы согласны рискнуть? Куш будет большим, я заплачу вам золотом. Канцлер никогда не скупится. Не надо никого убивать, надо хорошенько взорвать.

— Что взорвать?

— Тут главное не что взорвать, а кем взорвать. Мы хотим, чтобы русский нигилист попытался взорвать представителя русского царя на юбилее королевы. Только не надо его смерть, надо только взрыв, иначе это будет великий траур и все пропадет.

— Так что будет требоваться от меня? Я не нигилист, и связей с ними не имею. Возможно даже, что в здешней русской колонии известно про мои прежние связи с Третьим отделением.

— Ваша задача — найти среди них глупого, но очень деятельного человека, какого я нашел в Женева. Вы дадите ему бомбу, а он бросит ее.

— Его поймают, он укажет на меня — и тогда что? Прикажете мне отправляться на виселицу?

— Есть много способов, вы сами найдете его, я потому и выбрал вас, что вы не только русский, но и изобретательный человек. Вы можете найти посредника, который будет потом исчезать, бомба может взорваться не там, где нужно — как говорит герр Гурин, «мало ли как». За это я и буду вам платить. Ну так как?

— Смотря сколько вы мне заплатите.

— Я много заплачу. Ваш Поллаки продал свой прекрасный дом с конюшнями и парком за две с половиной тысячи фунтов. Я оплачу все ваши расходы, а по окончании вы получите шестьдесят тысяч марок, это на пятьсот фунтов больше, чем стоила усадьба вашего бывшего патрона. Ну как?

— А я не получу вместо обещанных шестидесяти тысяч пулю промеж глаз? Вашему канцлеру это обойдется дешевле.

— Об этом вы должны думать. Но я хочу заплатить вам. Великая Германия будет еще обращаться к вам, если вы хорошо все исполните.

— А аванс будет?

— Конечно, будет. Ведь вас обещали через неделю выкинуть из квартиры. Но вам в любом случае надо переехать отсюда. Найдите уединенный дом и поселитесь там. Этот прекрасный белый банкнот в десять фунтов облегчит вам жизнь. И еще вот это.

Брицке достал из жилетного кармана толстый никелированный диск размером с блюдце и положил его на стол.

— Это гехайме весткамера, новый потайной жилетный фотоаппарат для секретной фотографии, изготовлен в Берлине Рудольфом Штирном. Это совершенно новая идея. Теперь вы не сможете утаить ни единого доллара. Вы будете фотографировать мне все для отчета. Я оплачу вам билет на пароход до Нью-Йорка и назад, а вы мне даете фотографии вас на пароход и в Нью-Йорк. Если вы платите кому-нибудь деньги, фотографируйте этого человека и говорите его адрес.

— Неужели на это блюдце можно что-то сфотографировать? — поляк недоверчиво глядел на никелированную игрушку с черным конусообразным объективчиком.

— Извольте поглядеть, — Брицке отщелкнул крышку и продемонстрировал находившуюся внутри круглую стеклянную пластину. Это была уже проявленная пластина, которую немец вставил внутрь для вящего эффекта. Он вынул ее и протянул поляку.

Фаберовский взял пластинку и взглянул на нее на свет. На пяти из шести круглых снимков были изображены люди около пруда, а на шестом человек в котелке корчил в объектив страшную рожу.

— Чего это он так губы надул? — спросил поляк, вернув немцу пластину.

— Это герр Гурин из Женевы, целоваться лез. Я хотел предложить ему много денег, но не стал.

— Что, оказался глуп?

— Отнюдь не глуп. Очень ленив. Вот вам чистые пластины для камеры. Три дюжины. Вставляете пластину в темноте в камеру, закрываете, и суете объектив в петлю в жилетный карман. Эта стрелка показывает, сколько раз вы снимали.

Фаберовский придвинул к себе фотокамеру.

— И что дальше?

— Дальше можете идти. Когда вы снимите отдельный дом, вы напишете мне poste restante в Чаринг-Кросскую почтовую контору на имя Карла Брицке. В ответном письме я дам вам дальнейшие инструкции.

Поляк сунул банкноту в карман, взял камеру и, прикоснувшись к полям цилиндра, вышел в туман.

Он не пошел домой, справедливо рассудив, что выкидывать его будут в понедельник, а отправился вместо этого на Пикадилли-серкус. Время было еще раннее, у театра «Критерион» и мюзик-холла «Трокадеро», где всегда толпились проститутки, было безлюдно, и только Меркурий, зябко скрючившись, парил над туманом. «Самое время завести на аванс баб, — подумал Фаберовский, — а они отсутствуют. И к Дженкинсону ехать надо».

Эдуард Дженкинсон, ставший два года назад главным шпионмейстером в борьбе против ирландских бомбистов, занимал кабинет 52 на втором этаже министерства внутренних дел. Фаберовскому пришлось ждать его, поскольку начальник особого отдела был у министра. Когда Дженкинсон наконец явился, поляк даже сперва не признал его. Всегда спокойное и надменное лицо было красным, высокий лоб покрыт испариной, по щекам ходили желваки, а тонкие губы так сжаты, что казалось, будто их нету вовсе.

— Я не смогу работать на вас в ближайшие полгода, мистер Дженкинсон, — Фаберовский отказался присесть на предложенный стул.

— Вы больше совсем не сможете на меня работать.

— Но после юбилейных торжеств я снова буду свободен! — удивился Фаберовский.

— Мистер Фейберовский, я продолжил бы с вами работать, несмотря ни на что. Однако дело не в этом. Только что министр подтвердил, что он вышвыривает меня пинком под зад и через месяц я должен сдать все дела мистеру Монро в Скотланд-Ярде. Я, конечно, буду бороться, но в нынешнем кабинете тори у меня нет союзников, и лорд Спенсер почти не имеет на правительство никакого влияния. Все-таки присядьте, мне хотелось бы кое о чем с вами переговорить.

Фаберовский сел против Дженкинсона, казавшегося карликом за своим гигантским столом.

— Ужасно это даже не потому, что мои услуги оказались невостребованными новым правительством. Министр считает, что все, о чем я говорю ему — пустое, и полиция сама справится, если что. Более того, «Фенианское братство» не единственное в Америке, и если на выгнанного Россу и его «Объединенных ирландцев» можно не обращать внимания, то Клан-на-Гейл представляет для нас еще большую угрозу. Имя генерала Миллена вам ни о чем не говорит?

— Никогда не слышал.

— У него биография типичного солдата удачи. Лет двадцать назад он уехал в Латинскую Америку, сражался там сперва за Гватемалу, а потом в Мексике за Бенито Хуареса против церковной партии и императора Максимилиана. Дорос до генерала и там же в Мексике вступил в старое «Фенианское братство». Его даже отправили в Ирландию на военную рекогносцировку, а в 1865 году он был избран временным главным организатором Ирландской республики во время неудавшегося переворота. Затем вступил в Клан-на-Гейл, в котором стал председателем военного комитета, разрабатывал планы ирландской войны против Британской империи в союзе с афганцами, зулусами, бурами, а также план вторжения США в Ирландию. При этом перед вступлением в Клан-на-Гейл он уже предлагал свои услуги в качестве осведомителя, а в прошлом году свое предложение возобновил, и оно было принято. Я надеялся использовать влияние генерала Миллена на Салливана, чтобы удерживать того от развязывания очередной динамитной войны. Любой новый взрыв в Лондоне похоронит идею гомруля окончательно. О том, что Миллен является британским шпионом, не знает больше ни одно ведомство, включая Скотланд-Ярд. Если заплатить Миллену, он возьмет организацию юбилейного заговора на себя. Останется только предупреждать его о возможных действиях полиции и обеспечить его бомбистам проезд с динамитом в Англию. Поскольку я больше не смогу нанимать вас, я хочу предложить вам нечто вроде денежной компенсации: возможность заработать на сенсационном материале о Миллене и его заговоре.

— Нет у ксендза денег, так не хотите ли попадью, — пробормотал Фаберовский. — На вас заработаешь!

— Но вы ведь сотрудничаете с либеральными и даже радикальными газетами, ведь так? Я видел одну вашу статью в «Пэлл-Мэлл» у Стида. Я дам вам рекомендательное письмо генералу Миллену, где представлю вас как русского эмиссара. Вы сами в прошлом году следили за делегацией ирландцев в Петербурге, так что не мне вам рассказывать, какие надежды они возлагают на русскую помощь. Миллен выехал в Европу в качестве корреспондента «Нью-Йорк Геральд». Думаю, что он сообщит мне, как его можно будет найти. Так что если вы понравитесь Миллену, то через него сможете завести знакомства с парижскими фениями и через них узнать о любых действиях Миллена, если Солсбери решит использовать генерала для своих целей. Только на виски не скупитесь. Сенсационная статья вам обеспечена! Большой гонорар! Королева и гомруль спасены!

— В сложившейся ситуации этот вариант меня не прельщает, мистер Дженкинсон, уж очень он грозит неприятностями, — надулся Фаберовский. — Меня как-то больше, знаете, стали беспокоить документы, связанные с работой на вас.

— Очень жаль, что вы ничего не поняли из того, что я вам говорил, — Дженкинсон встал, давая понять, что аудиенция закончена. — Если Лондон погрузится в кровавый ужас этим летом, часть вины будет лежать и на вас. А документы я все сожгу, хотя министр очень желал заполучить их в свое распоряжение. Я никогда не предавал людей, которые работали на меня.

— Исключая случаи № 11б, 24с и так далее. Вы, мистер Дженкинсон, испытываете типичный комплекс чиновника, увольняемого в отставку, так называемые ложные крылья. Это проблематичная святость, которая не признается ни высокой, ни низкой англиканской церковью и не влияет на пенсионную выслугу лет. Но не волнуйтесь, мистер Дженкинсон. Куда же я от вас денусь?

11 декабря, суббота

Дома Фаберовского ждала странная карточка, доставленная посыльным. Отпечатанный в типографии текст гласил:

«В память:

ЮЛИУСА КОГЕНА

Умершего в Карлсбаде, Богемия (Австрия), 13 декабря 1886 года,

в возрасте 63 лет».

На обратной стороне карандашом было написано: «Похороны состоятся завтра, 12 декабря, в 11.30 пополудни на Уиллсденском кладбище. Обязательно приезжайте. Г. Реймонд».

Никакого Юлиуса Когена Фаберовский знать не знал, и зачем он должен присутствовать на его похоронах — было совершенно непонятно. Правда, он был знаком с американцем Генри Реймондом, торговцем алмазами, несколько лет бывшим его соседом по меблированным комнатам мисс Больян. Реймонд слыл богатым бездельником, который живет на доходы, получаемые от фирмы по продаже алмазов, имел дюжину лошадей, участвовавших в скачках в Эпсоме, паровую яхту и широкий круг великосветских знакомств. Однако имевшиеся у Фаберовского сведения, странные партнеры Реймонда, с которыми поляку приходилось знакомиться, и не менее странные дела, которые тот иногда поручал ему, складывались в мозаику, из которой проступало совсем не светское уголовное рыло. Вероятно, Реймонд опять хотел нанять его для какого-нибудь дела, и на кладбище у него будет возможность показать человека, который его интересует. Надо ехать, в нынешнем положении выбирать не приходилось.

В одиннадцатого утра он был уже на Бейкер-стрит, где сел на поезд до Уиллсден-Грин. От станции извозчик быстро довез его до кладбища, у ворот которого толпились под моросящим дождем женщины в черном. Пройдя мимо безутешных родственниц, Фаберовский направился по аллее между черневшими в тумане могильными памятниками к небольшой кладбищенской синагоге. У дверей он заметил маленького крепкого мужчину с пышными бакенбардами и в цилиндре. Это и был Генри Реймонд, явно дожидавшийся прихода поляка.

— Полагаю, Фейберовский, вы удивлены? — спросил Реймонд, поздоровавшись. — Начну с визита, который мне нанес некий человек по фамилии Брицке неделю назад.

— Вы знакомы с Брицке?

— Первый раз его видел. Но у него были очень весомые рекомендации. Ему был нужен надежный человек с русскими или польскими связями для некоего дела. Я поначалу думал, что его интересуют специалисты по изготовлению ценных государственных бумаг, но оказалось, что он человек серьезный, поэтому я решился посоветовать ему обратиться к вам.

— Он обратился. Вчера. Так обратился, что я теперь и не знаю, что делать. Дал вот десять фунтов и сказал, что мне нужно снять отдельный дом.

— А ведь он прав насчет дома, Фейберовский. Вот я живу сейчас в Клепем-Коммон в собственном особняке — это такое блаженство! Опять же, ваше поселение в таком доме повысит ваш престиж и привлечет клиентуру совсем другого уровня. Это как для докторов важно начать карьеру на Харли-стрит, даже если им придется жить первое время впроголодь. Мой доктор, Гилбарт Смит, лет пятнадцать назад приехал в Лондон из Ирландии, поселился на Харли-стрит и полтора года питался с женой одним картофелем.

— На какие такие гроши я сниму отдельный дом, когда хозяин обещал меня в понедельник выставить из меблированных комнат?! Вот ваш этот Брицке дал десять фунтов, так я еще пару месяцев могу жить спокойно. Питаясь одним картофелем.

— Прислушайтесь к Брицке, друг мой, он не сказал мне, ради какого дела вы ему понадобились, но если это то, о чем я догадываюсь, то для германского шпиона уединенный дом будет и значительным подспорьем, и, в определенном смысле, гарантом безопасности.

— Это вы, Реймонд, рассказали ему о поезде с эмигрантами?

— Нет.

— Значит, он наводил справки где-то еще помимо вас. У Поллаки, что ли?

— У таких людей большие связи. Если у вас припрятаны деньги на черный день (а я уверен, что они у вас припрятаны), то этот день настал. Отвергать его предложение не только неразумно, не только невыгодно, но и опасно, поскольку с живого он с вас не слезет. Мой вам совет: снимите дом, как этого хочет Брицке, и получите с германского правительства столько денег, сколько сможете. Главное — не угодить за решетку. Если использовать мозги — это вполне решаемая задача.

— Можно подумать, Реймонд, что вы получили с Брицке комиссионные, чтобы попугать меня, — обиделся Фаберовский.

— Я же говорю, что германское правительство не скупится, — улыбнулся Реймонд. — Не обижайтесь, Фейберовский, мы с вами знакомы много лет, и вы знаете, что я никогда не желал вам зла. И за то, что вы обзаведетесь собственным домом, я не получу никаких комиссионных. Тем не менее я хочу предложить вам очень выгодный вариант. Смотрите, вот несут гроб с телом моего партнера, Юлиуса Когена. Он был торговцем алмазами на Хаттон-Гарден, и его сын тоже стал торговцем алмазами. Но он не хочет жить в Сент-Джонс-Вуд, и сразу по окончании траура переедет в Лондон, а дом будет выставлен на продажу. Дом арендуется напрямую от землевладельца, и до истечения срока еще 32 года. В доме семь спален, большая гостиная, столовая, малая гостиная, кабинет и помещения для прислуги. Сад при доме больше акра земли, есть конюшня и оранжереи. От Риджент-Серкус пятнадцать минут на кэбе, совсем рядом — станция железной дороги и кольцо омнибусов. Это почти там же, где жил ваш Поллаки. Только он жил в Паддингтон-Грин, а этот дом чуть севернее, по другую сторону от «Крикетной площадки Лорда».

— Так что вы от меня хотите, мистер Реймонд?

— Я хочу, чтобы мы сейчас прошли за процессией к могиле, где вы выскажете соболезнование родственникам покойного, а потом мы отойдем в сторонку и вы обсудите с его сыном Адольфусом условия покупки. Надо сделать это сейчас, потому что потом они на неделю запрутся дома, а душеприказчики тем временем начнут продажу. Не исключено, что к рождеству дом уже уйдет с аукциона. А иным способом, кроме как на аукционе или через агентство (а оно возьмет не меньше пяти процентов) дом такого класса вы не купите. Представляете, какая для вас экономия! И расходы ваши будут не столь уж велики: один-два фунта на найм страхового оценщика — чтобы осмотрел санитарное состояние дома, фунтов пять своему солиситору за подготовку договора переуступки прав на дом, фунтов тридцать-сорок за движимое имущество, если вы пожелаете что-то купить у Когенов, столько же ежеквартальной ренты и еще пять фунтов налога ежегодно. Пошли!

Одни догнали печальную процессию. По деревянным мосткам, проложенным через грязь, процессия дошла до свежевырытой могилы, дно которой уже покрыла дождевая вода. Покров был снят, открыв простые неполированные доски, могильщики опустили гроб в землю. Когда родственники покойного двинулись обратно в синагогу, Реймонд отозвал сына усопшего в сторону и, выразив глубочайшие соболезнования от лица Фаберовского, представил поляка как человека, желающего купить освобождающийся дом. Получив от Когена-младшего согласие и позволение прислать своего солиситора в контору Уолтонса, Баббса и Джонсона на Лидденхолл-стрит для заключения договора на продажу, Фаберовский с Реймондом оставили кладбище и, сев в ожидавший у ворот экипаж, отправились в Лондон.

— Сейчас мы проедем мимо вашего будущего дома, — сказал Реймонд. — И вы убедитесь, что я не зря так настойчив. Мы можем даже проехать потом мимо бывшего дома Поллаки в Паддингтон-Грин, и вы убедитесь, что ваше жилище будет совсем не хуже.

Путь до дома Юлиуса Когена был недолог: они выехали из Уилсдена и по Эбби-роуд, миновав Сент-Джонс-Вудскую синагогу, доехали до внушительного здания баптистской молельни. Здесь экипаж остановился.

— Смотрите, Фейберовский, — Реймонд указал в окно. — Вот слева от молельни ваш дом.

За низкой кирпичной оградой с кованными воротами, в шести ярдах от дороги, стоял двухэтажный дом. В окнах были наглухо задернуты занавески. Из нижнего полуэтажа приветливо подмигивал газовый рожок — видимо, там располагалась кухня, — а над трубой поднимался в небо черный угольный дым. В тумане за домом угадывался сад.

— А ведь в этом доме, Фейберовский, до Когенов жил ваш отец, — сказал Реймонд.

— Я знаю, что вы были знакомы.

— Вы наверное думаете, что я хочу поселить вас здесь, чтобы использовать в своих целях. Не стройте иллюзий, каждый раз когда я обращался к вашим услугам, результатом этого было очередное крупное ограбление или кража. Но поверьте мне — это была чистая благотворительность. Для того, чтобы выяснить, куда складывают угольные мешки в почтовой конторе на Хаттон-Гарден, мне не нужно было тратить те десять гиней, которые я вам заплатил, я мог бы обойтись шиллингом. Вы, как и мой брат, не рождены для преступной деятельности. Начните вот в этом доме новую жизнь, занимайтесь шпионством или частным сыском, но не возвращайтесь обратно на Аренделл-стрит. Там вы опуститесь окончательно, и тогда вас, спившегося и ни на что уже не способного, все равно принесет ко мне, и я буду платить вам уже только шиллинг, пока вы не попадетесь полиции и не загремите в тюрьму.

Обычно лондонцев охватывал раж менять место жительства дважды в год: пора великих переездов наступала в марте на Благовещение и в сентябре на Михайлов день, однако и в другие два квартальных дня, на день св. Иоанна и на Рождество, приходили в движение сотни семей. Вот и на этот раз в окнах окрестных домов появились листки с объявлениями о сдаче помещений внаем и приглашениями заглянуть внутрь, чтобы справиться об условиях. На улицах можно было безошибочно определить среди прохожих охотников за домами, придирчиво разглядывавших каждый дом, украшенный таким листком. Длинные фургоны с надписью «Перевозка вещей», забитые домашним скарбом, стали примешиваться к потокам почтовых фургонов, доставлявших рождественские подарки и посылки.

Фаберовскому, никогда прежде не обращавшему внимания на эти признаки великих сезонных переселений, вдруг тоже захотелось поменять что-то в своей жизни. Все вокруг стало раздражать его: и шикарная публика, заполнявшая вечерами окрестные рестораны и театры, и хозяйка, неизменно выключающая на ночь газ во всем доме и заставляющая тем самым читать при керосиновой лампе, и сосед, отставной майор Поуэлл, оравший по ночам у себя в спальне внизу на первом этаже. Три дня Фаберовский не находил себе места, и чтобы унять нервное возбуждение, он с утра отправлялся в путь и шел пешком до самого Сент-Джонс-Вуд, где прохаживался по Эбби-роуд мимо дома Когенов, стараясь представить, каков он внутри. На третий день вечером он вернулся домой на Арунделл-стрит в твердой решимости поселиться в облюбованном доме, сел на колченогий хозяйский табурет, написал распоряжение своему солиситору и приложил к нему чек на расходы.

Оставшиеся до рождества дни Фаберовский провел в бесконечных хлопотах. Для начала он нанял у зеленщика Перкинса фургон и договорился, что тот перевезет его вещи в Сент-Джонс-Вуд, а хозяйке из вредности заявил, что не знает, будет ли он жить у нее после рождества, и что ответ он ей даст вместе с деньгами за прошедшую неделю в сочельник вечером. В понедельник двадцатого к нему заехал Адольфус Коген и сообщил, что накануне вывезли всю мебель, и он может завозить свою. В тот же день Фаберовский выкупил из ломбарда старое кожаное кресло с подлокотниками, письменный стол красного дерева, стоивший ему когда-то десять фунтов, каминные часы со стеклянным колпаком и барометр, дорогой сафьяновый бювар, подаренный Ольгой Новиковой в память совместной работы в «Пэлл Мэлл Газетт», а также весь зимний гардероб, заложенный еще ранней весной. Затем он отправился в магазин Эрцманна на Тотнем-корт-роуд и приобрел за пять гиней спальный гарнитур с матрасами, умывальником и бельем, которые вместе с вещами из ломбарда были отправлены в новый дом.

Несколько дней ушло на сборы. Когда хозяйка поняла, что он намерен съехать, она велела всем домашним следить, чтобы постоялец не уехал, не заплатив. К утру сочельника гостиная была заставлена стопками перевязанных книг и заколоченными ящиками, у стенки лежали на боку пустые книжные полки, рядом с камином на крытом кожей офицерском сундуке стояла сидячая ванна, забитая до самого верха всяким мелким скарбом. В полдень он расплатился с хозяйкой, явился мистер Перкинс с двумя приказчиками и погрузил все в фургон, а Фаберовский съездил на Хаундсдич в польский магазинчик Северина Сосиковского, где радушный хозяин предлагал истосковавшимся по отчизне польским душам портреты Понятовского и Мицкевича, огромные карты Польши до разбора в границах 1794 года, польские календари и «Потоп» Сенкевича. Только здесь можно было купить к рождеству перники и маковцы, живых карпов и готовые польские блюда в горшочках. В результате поездки Фаберовский на торжественную трапезу имел чудесного карпа под серым соусом с капустой и горохом, и рулет с маком на сладкое, хотя ему пришлось одолжить у хозяйки пару тарелок и столовых приборов. Муж хозяйки, которого он встретил на лестнице с гусем подмышкой, пригласил его на следующий день на обед, похваставшись, что председатель их «гусиного клуба» в этом году закупил отменных гусей, и Фаберовский с большим удовольствием отказался от приглашения, сказав, что как раз завтра переезжает в собственный дом.

Должно быть, это обидело хозяев, потому что газовый вентиль они закрутили на полчаса раньше, чем обычно, и трапезу поляку пришлось заканчивать на подоконнике при свете уличного фонаря, потому что керосиновая лампа уже уехала с вещами. Однако это уже не могло испортить Фаберовскому праздничного настроения. Он собрал немного чешуек от карпа, усмехаясь, положил их в бумажник — тетка Лёнчиньска уверяла его в детстве, что после Нового года они обратятся в монетки, — и отправился на рождественскую мессу в кафедральную католическую церковь в Кенсингтоне, где должен был служить сам кардинал Маннинг.

Когда после мессы он вышел вместе со всеми на пустынную улицу, кто-то взял его за плечо.

— Пан Фаберовский?

Поляк обернулся и увидел перед собой толстого человека в котелке и с пенсне на носу.

— Не уделит ли пан Фаберовский мне минуточку своего драгоценного времени? — спросил человек и пригласил поляка в кэб, где уже сидело двое.

Фаберовскому не хотелось общаться с соплеменниками, но они были, скорее всего, от Брицке, поэтому он забрался в кэб и приготовился, что ему скажет толстяк, усевшийся от него по левую руку.

— Нам стало известно, пан Фаберовский, что вы поселяетесь на Эбби-роуд. Это так?

— Так.

— Ваш отец остался должен нам кучу денег, пан Фаберовский.

— Так вы, значит, не от Брицке?

— От кого? — удивленно переспросил толстяк.

— Я понял. Не от него. Если вы, панове, полагаете, что, поселившись в доме, где когда-то проживал мой папаша, я беру обязательства по его долгам — то поцелуйте меня в дупу. — Фаберовский распахнул дверцу кэба и выскочил наружу. — Папаша выгнал меня взашей, когда я приехал сюда к нему в Англию, и не дал мне ни гроша. Я вам тоже ни гроша не дам.

— Вы пожалеете об этом, пан Фаберовский, — прорычал толстяк, но поляк бесцеремонно закрыл дверь и велел кэбману трогать.

Сами по себе угрозы пугали Фаберовского мало — он привык к различным угрозам за время службы в агентстве Поллаки. Но то, что кто-то пронюхал о его переезде, означало, что за ним постоянно следили. И сейчас, когда он намеревается изобразить из себя германского шпиона и готовить фиктивный заговор с бросанием бомб, иметь за собой постоянную слежку было более чем опасно.

Эта мысль мучила его всю ночь, и он просидел при свече, привезенной из храма, глядя на закрытые ставни ресторана «Провитали». Слежка со стороны алчных соотечественников не просто осложняла его жизнь, ему надо будет доложить о ней Брицке, а тот может пожелать расторгнуть в таком случае договор.

В восемь утра на улице пошел сильный дождь, Фаберовский загасил свечу и завалился спать, рассудив, что дом все равно уже куплен, и об этих неприятностях он будет лучше думать уже в собственном кабинете. Проснулся он поздно, когда колокола церквей уже давно смолкли и англичане разбрелись по домам к рождественской трапезе. Горничная, которую вызвали из-за стола, недовольно принесла ему шмат копченой ветчины и яичницу с картошкой, а также номер «Таймс».

Газета писала о министерском кризисе и отставке лорда Черчилля, но поляк сразу пролистал ее до раздела с письмами в редакцию, где обсуждался предстоящий юбилей и церемония в Вестминстере. Ничего стоящего там не было, и он зашвырнул газету в камин на кучу золы. Пора было собираться. Прикончив завтрак, Фаберовский сложил в саквояж оставшиеся вещи: портрет деда, фотокамеру, бутылку бренди на вечер, и сел писать письмо Брицке о смене адреса.

В восьмом часу он поднялся к хозяйке, передал ей письмо для Брицке, если тот вдруг нанесет визит, и отправился в новый дом. На улице заметно похолодало, с черного неба крупными хлопьями валил снег и тотчас таял, едва коснувшись земли. Поляк вышел на Пикадилли и подозвал свистком кэб. Кэбмен опустил с крыши кожаный фартук с окошком, которое тут же залепило снегом, и они покатили в Сент-Джонс-Вуд. «Ну вот, — думал Фаберовский, откинувшись на спинку и закрыв глаза, — сейчас приеду, разожгу камин, в котором будет лежать настоящее смолистое полено, а не вонючий уголь, запалю свечи, поставлю свое любимое (в котором я и сидел-то всего пару раз, прежде чем оно усвистело в ломбард) кресло, открою бутылочку бренди, укрою ноги пледом и буду наслаждаться жизнью респектабельного домовладельца. Холера ясная, а куда же я положил штопор?»

Кэб остановился.

— С вас два шиллинга шесть пенсов, сэр.

Здесь, в пригороде, снег уже не таял, как в городе, мокрые ветки кустов и деревьев покрылись тонким слоем льда, отчего стеклянные деревья волшебно сверкали в свете фонарей. Фаберовский сделал по снегу пару неуверенных шагов до незапертой калитки и остановился. Это был первый в его жизни дом, где он будет настоящим хозяином.

«И никакая сволочь не посмеет мне на ночь перекрыть газ», — подумал он и уже решительно направился к крыльцу, проваливаясь по щиколотки в снег, который немедленно набился в туфли.

Все окна были закрыты ставнями, и дом чернел перед ним неуютной громадой. Прямо над колоннами крыльца на стене Фаберовский разобрал надпись «Митфорд-Хауз» и дату: «1852». Он взялся за кольцо дверного молотка и по-хозяйски постучал. Внутри долго никто не отзывался.

— Холера ясная! Уснули, что ли! — Поляк пнул дверь ногой.

В окошке мелькнула свеча и лязгнул засов.

— Меня зовут Фаберовский. — Он достал из визитницы карточку. — Я новый хозяин этого дома.

Открывший дверь был широкоплеч, здоровое деревенское лицо обрамляли густые бакенбарды. Рукава рубахи были засучены, в левой руке мужчина держал подсвечник со стеклянным колпаком, защищавшим от ветра огарок парафиновой свечи.

— Батчелор, сэр. Меня оставили следить за домом до вашего приезда. — Батчелор взглянул на карточку. — Добро пожаловать, сэр. Вот вам ключи от дома.

Фаберовский сделал шаг навстречу и тут откуда-то сбоку метнулась в дом какая-то собака. Батчелор попытался прижать ее дверью, но собака оказалась проворней, и скрылась в темноте дома.

— Это кобель старого Когена, — пояснил Батчелор. — Младший Коген не захотел платить за него налоги и кормить, и выгнал на улицу. Я не стал пускать его, полагая, что вы не одобрите присутствие чужой собаки в доме. Прикажете изловить и выставить?

— Нет, не сегодня. — Фаберовский вошел в неосвещенный холл. — Вы из Йоркшира?

— Да, сэр. Собаку зовут Руфус.

— Дайте ей что-нибудь пожрать.

— Я уже кормил ее сегодня, сэр. На улице.

— И сами чем-нибудь закусите. От вас несет, как от бочки с джином.

Поляк снял цилиндр и пальто, стянул перчатки и отдал все Батчелору.

— А чего так темно? — спросил он.

Справа он различил темную дыру холодного камина, из кухни тянуло жареным гусем. В конце коридора смутно белело окошко садовой двери.

— Мистер Коген не велел включать газ без вас, — отозвался Батчелор, вешая одежду в чулане.

— Включите. У вас есть кипяток? Или только джин? Вы в состоянии сделать мне чай?

— Я провожу вас на кухню, сэр. Вот сюда, направо. Розмари сделает вам чай.

— Это ваша жена?

— Прошу прощения, сэр. Это бывшая прислуга Когенов, молодой хозяин рассчитал ее, и я позволил ей ночевать здесь до вашего приезда.

— Так, значит, вас рассчитали?

Батчелор помрачнел.

— После смерти старого хозяина его сын заявил, что не намерен держать в доме прислугу отца, и выгнал нас, как эту собаку.

— А вы кем служили у Когена? Кучером?

— Да, сэр.

— А выглядите, как кэбмен.

— Да, сэр, — Батчелор всем своим видом показывал, что не желает поддерживать разговор.

Они прошли мимо пустой кладовой и буфетной и вошли на кухню, освещенную только керосиновой лампой и огнем ярко пылавшего очага. За столом сидела юная ирландка с красными от слез глазами, теребившая в руках бумажку из рождественской хлопушки, которая тут же лежала на столе.

— Это и есть уволенная прислуга? — Фаберовский протер очки.

— Не волнуйтесь, сэр, утром мы съедем, — угрюмо сказал Батчелор. — Рози, сделай мистеру Фейберовскому чаю.

— Конечно, съедете. Я хочу пока посмотреть дом.

— Вам, наверное, захочется занести вашу мебель в спальню. Вы найдете ее в кабинете слева от входа.

Фаберовский вернулся обратно в холл и зажег газовый рожок. Приоткрыв дверь в кабинет, он заглянул в комнату и увидел посреди разобранную кровать вместе с матрасом, креслом, книжными полками и другими пожитками. Вещи, выглядевшие так солидно и внушительно в его старой комнате, здесь не могли заполнить даже одного кабинета, не говоря уже о гостиной, столовой и восьми спальнях. Пол был завален грязной бумагой, затоптанной ботинками грузчиков, на каминной полке стоял одинокий треснувший колпак от часов. Где же тепло и уют, о котором он так мечтал на Арунделл-стрит?

Из дальнего угла раздалось угрожающее ворчание. Фаберовский чиркнул спичкой. Так кучка его вещей выглядела еще более жалкой. Он обошел ее и встал напротив собаки, вжавшейся в угол. Это был барбос размером с сеттера, такого же рыжего цвета, но с белым пятном на груди и на хитрой морде. Длинная шерсть его была вся в грязи, местами свалялась в колтуны, на носу засохла глина — видимо, он пытался отрыть мышь.

— И ты завтра съедешь, — сказал собаке поляк.

Пес зарычал, обнажая верхние зубы.

— Все съедете! — Фаберовский схватил спинку кровати и, сопя, потащил по лестнице на второй этаж. Он не стал разбираться и оставил ее в ближайшей же комнате. Ему пришлось сделать еще семь ходок, прежде чем кровать с матрасом и бельем, и сундук, и саквояж оказались наверху. — Все съедете! Буду один жить. И наслаждаться.

— Сэр, ваш кипяток готов, — раздался снизу голос Батчелора.

— Не хочу! — крикнул поляк. — Загасите там свет, я сегодня уже не спущусь.

Он зажег газовый рожок, газ начал разгораться, затем громко пшикнул и потух — Батчелор закрыл главный вентиль. Некоторое время Фаберовский стоял в темноте, раздумывая — пойти ли ему вниз и устроить скандал, либо ограничиться ночевкой на матрасе прямо на полу: собирать кровать в темноте было немыслимо. В конце концов он выбрал последнее. Найдя на ощупь в саквояже бренди, поляк достал бутылку, и тут понял, что штопора-то у него с собой нет. Пришлось воспользоваться шилом из складного ножа. В комнате было очень холодно, и потому бренди очень быстро кончился.

«Хотелось бы знать, — подумал Фаберовский, — где в моем собственном доме находится ватерклозет. В договоре их было указано целых два».

Он достал из бювара договор и, бормоча про себя «Теперь не отвертитесь», стал неверными шагами спускаться по темной лестнице. Натыкаясь на стены, он добрался до кухни и остановился в дверях. Розмари с Батчелором все еще сидели за тем самым гусем, аромат которого поляк почувствовал, когда вошёл в дом, рядом стояла початая бутылка плимутского джина и два стакана.

— Может быть, его яхта потерпела кораблекрушение, а это все, что уцелело? — спросила Розмари, и Батчелор, отхлебнув из стакана, сказал:

— Тогда он, должно быть, владелец плавучего ломбарда, потому что его кресло и стол увешаны ярлыками. На самом деле он частный детектив, так написано на его карточке. Это люди, которые за деньги суют нос в чужие дела. Пора спать, Рози, завтра рано вставать и убираться со всеми пожитками.

— Можете убираться куда хотите, но сперва покажите мне, где в моем доме вы спрятали два водяных нужника, — вмешался Фаберовский. — Вот тут написано: два.

Он сунул под нос Батчелору помятый договор.

— Один найдете за посудомойней, — Батчелор брезгливо отодвинул бумагу от лица и показал на дверь в пристройку.

Вернувшись, поляк встал, качаясь, перед Батчелором, и сказал ему:

— И не вздумайте завтра взять его с собой!

— Вы бы, сэр, тоже что-нибудь съели. Боюсь, что наутро вам будет очень плохо, сэр.

— Вы так думаете? Ну что ж, — Фаберовский цапнул пальцами кусок гуся и отправился в обратный путь.

Проснулся он оттого, что кто-то пытался выдернуть у него гусиное крыло из крепко сжатых пальцев. Поляк открыл глаза и обнаружил у себя в комнате Руфуса, который силился завладеть так и не съеденным куском гуся. Увидев, что Фаберовский проснулся, он глухо заворчал, но своих попыток не бросил. Поляк с трудом разжал закоченевшие от холода пальцы и пес тотчас умчался с добычей.

В мире творилось что-то страшное: ставни тряслись и грохотали под напором ураганного северо-восточного ветра, в саду что-то трещало, в сером рассветном сумраке черным смерчем крутилась сажа, в камине отвратительно выло, в поясницу вступило, а в голове шумело. Дом был огромен, неуютен, пуст и ненужен, словно док Св. Екатерины, купленный зачем-то вместо лодочного сарая. Чтобы привести дом в мало-мальский порядок, его надо убирать как минимум месяц. Самому. Надо будет где-то самому закупать уголь, а раньше чем закончатся рождественские банковские выходные, его будет негде купить. Когда окончательно рассветет, придется самому по ледяному полу идти на кухню, разжигать уголь и греть себе воду. Потом самому готовить себе завтрак, предварительно купив для него продукты. А ланч? А обед? А грязная посуда? И так каждый день, пока не поселишься на кухне и не обрастешь шерстью. Просто «Дикий помещик» какой-то, сочинения г-на Щедрина. На черта же сдался этот дом, да еще без прислуги? Надо дотерпеть до Юбилея, пока не кончится дело с Брицке, 24 июня расплатиться за второй квартал и съехать.

Фаберовский спрятал испачканную застывшим гусиным жиром руку под одеяло и поплотнее укутался. А без прислуги-то никак! Надо завести какую-нибудь девку на все работы, чтобы и дом содержала, и обед стряпала. Это будет стоить фунта три-пять на эти полгода. Может, заодно взять кухарку? Но она обойдется раза в три дороже. А еще бы какого сторожа нанять — чтобы поляки в дом не залезли. А то заберутся, чтобы найти сокровища Фаберовского-старшего, ничего не отыщут, зато все перепортят. И помощник нужен, одному с заданием Брицке не справиться. Сейчас придется ехать в Уайтчепл, отыскивать русских нигилистов — и запросто можно не вернуться…

Разбудил его оглушительный треск в саду по другую сторону дома, словно там обвалилась стена вместе с крышей. Фаберовский сбросил одеяло и вскочил на ноги. Он так и был со вчерашнего вечера в чем приехал, не хватало только пальто и цилиндра. Даже оксфордские туфли с лакированными носками, в которых хлюпала и проступала через дырочки вода, были на своем месте. Стыдно-то как…

Поляк вышел в коридор. Уже рассвело, свет через лестничное окно проникал внутрь, печально освещая угрюмую пустоту дома. Буря стихла, и с улицы не доносилось ни звука. Фаберовский прошел в дальний конец коридора, откуда дверь вела в угловую комнату окнами в сад — откуда-то оттуда донесся разбудивший его грохот. В комнате было совершенно пусто, только сквозняк из двери катал по полу скомканную газету. Поляк подошел к окну, поднял его и распахнул ставни. Внутрь ворвался морозный воздух. Весь сад тонул в снегу. Слева вдоль ограды тянулись оранжереи, которые из-за снега выглядели словно гигантский сугроб. Ветки высоких груш склонялись к земле под тяжестью облепившего их снега. Одна из таких веток, обломившись, и ударила по крыше. От всей этой картины веяло таким безмятежным кладбищенским покоем, которого не было даже на похоронах бывшего владельца.

«Интересно, те, внизу, уже съехали? — подумал Фаберовский, опуская раму. — Как-то не хочется мне с ними встречаться».

Он побрел вниз. Надо было найти умывальник, а потом нагреть воду, если остался какой-нибудь уголь. В холле он увидел Батчелора и Розмари, понуро сидящих на сундуке.

— Мы бы давно уже уехали, сэр, но дом заперт, а ключи у вас, — Батчелор встал.

— Я нагрела вам воды, чтобы вы могли умыться, — сказала Розмари. — Там на кухне на блюдечке половинка лимона. И заварен чай. Выпейте крепкого чаю, вам будет лучше.

— Ну что, Розмари, вставай, нам пора.

— Погодите, — сказал Фаберовский. — У вас уже есть место?

— Не беспокойтесь об этом, сэр. Мы как-нибудь не пропадем.

— Дело в том, что весь штат моей прислуги: дворецкий, повар, слуга-индус, ухаживавший за кальяном, семь горничных, постельничий, грум, обе кормилицы, нянька и мой персональный акушер утонули вместе с моим плавучим ломбардом. Могу предложить вам остаться у меня. Для начала на полгода.

— Вы кому предлагаете? Розмари? Или мне? Насколько я понимаю, сэр, ваши лошади тоже утонули?

— Вам обоим. Мне нужна горничная и помощник. Мой род деятельности вам известен. Мне нужен человек для охраны. Молчите? Ну, хорошо, я пошел за ключами.

— Погодите, сэр, — сказал Батчелор. — Должен вас предупредить, что Рози не умеет хорошо готовить. Тот гусь, которого вы, сэр, простите, съели ночью, его готовил я.

— Если вы думаете, что избавляете меня от иллюзий, то ошибаетесь: гусь мне так и не достался. Его съел Руфус. Но яичницу с беконом она сготовит?

— Думаю, что сготовит.

— Так мне идти за ключами?

Розмари покраснела, потом умоляюще взглянула на Батчелора.

— Что ж, сэр. За ключами идти придется все равно. Надо выпустить собаку. Она нажралась костей и ее надо срочно на улицу. Она все утро скулит тут под дверью.

— Сколько стоит годовая лицензия на пса? Семь с половиной шиллингов?! Матка Боска! Батчелор, возьмите ключи там у меня наверху. Только выпустите ее в сад, а не на улицу. И никогда, Батчелор, не перекрывайте на ночь главный вентиль.

— На кухне на каминной полке лежит письмо для вас, доставленное вчера днем с посыльным. Я хотел еще вечером вручить его вам. Но вы не пожелали спуститься к чаю.

— От кого оно?

— Не знаю, сэр.

Пока Батчелор ходил наверх за ключами, Фаберовский проследовал на кухню и взял конверт. Внутри было письмо от Брицке с приложенным к нему чеком на 25 фунтов.

«Вы сошли с ума! — писал немец. — Вы бы еще купили какой-нибудь из королевских доков вместе с докерами! Я предполагал видеть вас в маленьком домике, стоящем в глубине тенистого садика, а не в этом особняке, где вам не обойтись без многой прислуги. Как вы сможете быть уверенным в том, что среди них не окажется соглядатай?»

«Учи меня жить, учи, — проворчал про себя поляк, бросая письмо в тлеющий камин. — Сам мне предложение делал в присутствии официантов в итальянском ресторане».

— Банки открываются ведь только через два дня, Батчелор? Вот незадача. Мне нужно обналичить чек. Придется ехать в среду.

— Будем закладывать наш экипаж?

— Какой экипаж?!

— В каретном сарае стоит старый «кларенс». — Батчелор заметно оживился. — Он, конечно, несколько старомоден, с обитыми железом колесами, и грохочет при езде, думаю, безбожно, но если его слегка покрасить и покрыть лаком, будет как новый. А если сделать ему колеса на резине, то впору к королеве свататься.

— Еще гинея за экипаж в добавок к пятнадцати шиллингам за налог на мужскую прислугу. Брицке прав, я положительно сошел с ума. А запрягать мы кого будем? Лошадей ведь надо кормить, поить.

— А как часто, сэр, вы собираетесь совершать выезды?

— Собственный экипаж вообще не входил в мои планы.

— Тут рядом, сэр, казармы конной артиллерии.

— Ну и что с того? Вы предлагаете за кларенсом еще и пушку прицепить?

— Гы, — сказал Батчелор. — Это смешно, сэр. Давно я так не смеялся. В казармах можно купить лошадей, их там постоянно выбраковывают. Покупаем такого одра, на один-два дня его хватит, особенно если овсом накормить, а потом я сведу его к Барберу на Йорк-роуд на живодерню. Мы еще и в барышах останемся.

— Завтра мне надо будет ехать как раз в Уайтчепл. Если уж платить гинею налога на экипаж, то завтра экипаж был бы очень кстати.

Тяжелый, запряженный тремя лошадьми коричневый омнибус, ходивший с левого берега Сены в Клиши, вывернул на Итальянский бульвар и, проехав два дома, остановился на углу с рю ле Пелетье против омнибусной конторы, у которой большая толпа ожидала встречный вагон. Здесь большая часть пассажиров сходила, чтобы в этот последний предновогодний день закупить игрушек и конфет для завтрашних визитов. Сошел тут с империала и Петр Иванович Рачковский.

Настроение у Петра Ивановича было положительно не праздничное, проклятое письмо, выкраденное из германского посольства, уже три недели отравляло ему жизнь. И чем дальше развивались события, тем письмо все больше беспокоило его. Пребывание великого князя Николая Николаевича в Париже требовало из предосторожности постоянного тайного присутствия при нем по крайней мере двух наблюдательных агентов одновременно, а провал Гурина в Женеве заставил Рачковского направить туда из Цюриха своего самого ценного из оставшихся внутренних агентов, Ландезена, чтобы не спускать глаз с Посудкина и Шульца. Индийский махараджа из письма, казавшийся бредом сумасшедшего, оказался вполне реальным и, похоже, весьма деятельным человеком. Старший советник русского посольства Гирс, у которого Рачковский иногда сиживал вечерами, рассказал, что в июле в посольство явился Далип Сингх, прежде проживавший в Англии на правах принца чуть ли не королевской крови, и в разговоре с советником Коцебу пожелал принять русское подданство, обещая со своей стороны предоставить Белому Царю восемь миллионов своих сторонников и еще четырнадцать миллионов других жителей в Пенджабе, чтобы поднять восстание против англичан. В сентябре он еще раз посетил Коцебу в посольстве, а в октябре, по сведениям Гирса, имел встречу с русским доктором Ционом, имевшим большие связи в Петербурге и в Москве. Рачковский даже выяснил, в какой гостинице проживал индийский принц, и собирался приставить к нему одного из французских филеров, когда из Женевы пришли сведения, заставившие его забыть на время о махарадже и, отрядив всех внешних агентов на охрану великого князя, самому ехать разыскивать Артерия Ивановича, которого он после дела с типографией в сердцах отослал с глаз долой.

Через префектуру он выяснил новый адрес Гурина, и даже заезжал к нему на квартиру, которую тот снимал в мансарде пятого этажа на рю Сиренн, но дома его не было, и консьержка сказала, что является он поздно, а слышала она его только один раз, когда он на второй день попросил ее готовить ему по вечерам и оставлять в комнате горловой эликсир на мятном зубном порошке с коньяком. С тех пор он совсем перестал говорить и лишь приветственно сипел, возвращаясь домой. То, где Артемия Ивановича можно найти днем, ему подсказал Гастон Кальметт из «Фигаро», который часто обедал вместе с коллегами-журналистами у «Тортони». Еще вчера вечером городским телеграфом Рачковский запросил у Кальметта, где именно можно найти Гурина, на что получил лаконичный ответ: «На Итальянском бульваре увидите сами». Скомканный голубой бланк пневмопочты с этим ответом до сих пор лежал в кармане пальто Петра Ивановича.

Бульвары, всегда монотонно размеченные остроконечными газетными киосками, превратились в огромную предновогоднюю ярмарку. Еще вчера в Париже шли ливни, а сегодня ударил небольшой морозец и засветило солнце. Казалось, весь ремесленный Париж целыми семьями выбрался сюда торговать по случаю Нового года блестящими игрушками, лакомствами, детскими книжками и цветными картинками.

Толпы праздных буржуа заполняли тротуары, ломились в дорогие кондитерские и глазели на шикарные витрины магазинов. Около лавок, проталкиваясь сквозь толпу, сновали и неистово голосили разносчики.

Ну и где же здесь искать Гурина?

Какой-то алжирский араб, увидев, что Петр Иванович мнется в нерешительности, налетел на него с криком «Les coqs! Les coqs africains poussant des cocoricos!» и стал пихать ему целый насест игрушечных петухов, которые кукарекали и хлопали крыльями, приводя в восторг ходившую по пятам за арабом толпу детей. Рачковский досадливо отмахнулся от торговца и направился к газетному киоску, в котором, среди бесчисленных газет и листов с гравюрами сидела пожилая дама. На вопрос, где здесь на бульваре можно найти необычного русского, она всплеснула руками в вязаных митенках.

— Monsieur Kobelkoff? Ваш «человек-туловище» празднует рождение своего пятого ребенка здесь на углу в кафе Риш. Это же надо — не имея ни рук, ни ног, и сделать пятого ребенка!

— Ну, для этого ни того, ни другого не надо, — сказал Рачковский. — Пардон, мадам, но мне, как бы это помягче сказать, нужен человек-задница.

Дама сразу поняла, о ком идет речь.

— Пройдите в сторону «Оперы», увидите большую толпу. Не думайте, мсье, что страшные звуки издает несчастный, раздавленный омнибусом. Это тот, кто вам нужен.

Толпу Петр Иванович увидел издалека. Звук, который оттуда донесся, был мало похож на крик раздавленного омнибусом, он походил скорее на рев подыхающего осла. К удивлению Рачковского, толпа возбужденно засмеялась. Толкаясь локтями и получая в ответ ощутимые толчки в бока, он протиснулся внутрь круга. В самом центре стоял Артемий Иванович. В шляпу перед ним обильно сыпались медяки.

— Дамы, мадамы, мусью и мамзели, а также их чады и домочады, — начал он по-новой свое представление. — Всего за два су вы сколько угодно раз можете прослушать последний вздох великой французской актрисы Сары Бернар! Дерньер супи де Сара Бернар! Чтобы это сделать, вам не надо дожидаться ее возвращения из пампасов Перу!

Артемий Иванович приложился к бутылке, стоявшей рядом со шляпой, промочил горло и внезапно со страшным хрипом, выпучивая глаза, завалился на спину, так что Петр Иванович даже схватился за сердце. Ножки Гурина дергались в агонии, пальцы скребли обледенелый асфальт, а на губах выступила розовая пена, пахнувшая божоле. Продолжалось это ровно минуту. По дружный смех толпы Артемий Иванович как ни в чем не бывало вскочил на ноги и ткнул пальцем в пожилого мсье в пальто с оторванной пуговицей.

— А вот вы уже третий раз смотрите представление, и не заплатили не сантима!

Толпа зашикала на господина с красной ленточкой в петлице и бесцеремонно выдавила его наружу.

— Вот что, Гурин, я тебе кладу франк, — сказал Петр Иванович артисту и бросил серебряную монетку в шляпу, — а ты сворачивай свой балаган.

— Ой! — хрипло охнул Артемий Иванович, никак не ожидавший увидеть здесь Рачковского в это время. — Я не могу свернуть балаган. У меня сейчас самая публика пойдет.

— А тебе не стыдно?

— А чего стыдно? Я ж не Сукки и не Мерлатти, мне есть надобно. А вы меня со службы прогнали. А если вы об мадам Бернар радеете, то «Фигаро» сегодня написала, что она только за первое представление восемь тысяч пиастров заработала. Так что от нее не убудет. А мне за мое искусство одни медяки кладут.

— Да какое это искусство, это ж нищенство! А нищенство, если ты знаешь, статьей 274 и другими Уголовного кодекса запрещено.

— Как это запрещено?! Да их к Новому году вон сколько в Париж набилось. Хоть бы кого арестовали! На всех публики не хватает, только на самых талантливых.

— Пошли. — Рачковский сгреб шляпу с медяками и решительно протолкался сквозь толпу наружу.

— Петр Иванович, погодите! — Гурин бросился следом.

Рачковский свернул на ле Пелетье и молча шел впереди, пока не остановился у дверей небольшого кафе.

— Деньги-то отдайте мои! — проворчал Гурин, усаживаясь с Петром Ивановичем за стол.

— Сколько тут? — Рачковский вернул ему шляпу.

— Пять франков и еще четыре су. А за вчерашний день я двадцать франков заработал!

— Недурно, — присвистнул Петр Иванович. — Видать, зря я собрался тебя обратно на службу взять. При таких барышах кто ж пойдет агентом служить. Ты и от наградных за Женеву теперь, небось, откажешься?

Артемий Иванович обмер.

— А вам тоже наградные заплатили? — наконец спросил он.

— Заплатили. И еще чином губернского секретаря наградили, с Анной третьей степени впридачу.

— А Бинта с Милевским тоже наградили?

— По полторы тыщи франков на брата.

— А мне триста? — сиплым голосом спросил Артемий Иванович.

— А три тысячи не хочешь?

— Три тысячи! — вскричал Гурин. — И вы их мне, конечно же, не дадите?

— Нет. Ты же сбежал.

— Я не сбегал. Вы сами меня выгнали.

— А что мне еще оставалось делать? Ты чуть не провалил всю операцию в Женеве, ты лишил меня внутреннего агента в самый нужный момент, когда народовольцы планируют убийство великого князя Николая Николаевича!

— Я же не специально! Эта сука Березовская меня еще раньше раскрыла, и как раз когда Бинт с Милевским в типографии орудовали, заодно с остальными меня убить пыталась! Я не мог оставаться больше внутренним агентом. Когда бы не Шульц, они бы меня и убили.

— О Шульце с твоей Березовской я и хотел тебе сказать. Мой агент в Цюрихе, вынужденный из-за тебя переехать в Женеву и следить за Березовской с Посудкиным, сообщил несколько дней назад, что эта парочка, спраздновав свадьбу на всю русскую колонию, отбыла в сопровождении Шульца в Париж, чтобы убить здесь Николая Николаевича. Агент следил за ними до Дижона, где они исчезли из виду.

— Как это свадебку?! Фанни что — за Посудкина вышла?! А как же я?!

— А ты должен будешь их опознать, поскольку ты единственный, кто знает их и Шульца в лицо.

— Боже, как она могла! Моя Фанни — за этого Посудкина…

— Хватит причитать! Эта Березовская с Посудкиным тебя убить пытались. А теперь едут — даже скорее они уже здесь, — убить великого князя. Ну, что замолк? Если ты не хочешь — мотай обратно на бульвар, издавай последние вздохи дальше! Твое место еще не занято.

— А как вы узнали, Петр Иванович, что меня на Итальянском бульваре искать надо? — спросил вдруг Гурин, побледнев. — Ведь я живу совсем в другом месте, и вы ко мне заходили — ведь это вы были, я знаю. Ни консьержка, ни хозяйка не знают, куда я хожу зарабатывать деньги.

— Да весь Париж знает, где тебя искать, поскольку тут только две русских примечательности — Кобельков да ты. Ты выбрал самое удачное место, за три дня мимо тебя половина Парижа протопталась.

— Они не великого князя едут убивать, Петр Иванович. Они меня едут убивать. И именно потому, — Артемий Иванович вдруг просветлел лицом, — Фанни за Посудкина вышла, чтобы он меня убил! А вовсе не потому, что он ей больше меня нравится!

— Да брось, кому ты нужен! А впрочем, нужен. Ты и мне нужен, и Отечеству. Отечество вот тебе три тысячи франков отвалило. Вот и родственники тебя сегодня в консульстве разыскивали.

— Какие еще родственники?! У меня нет родственников. Я, слава Богу, сирота.

— Высокий такой мужчина с молодой женщиной.

— Они уже здесь! Это они! Это Посудкин с Фанни!

— Да какой это Посудкин! Что я, петербургского купчину от нигилиста не отличу! Вот он и карточку оставил, просил тебе передать, если я найду. — Рачковский достал из портмоне визитку и протянул ее Гурину. — Так что зайди-ка ты сегодня к ним после нашего разговора, они тут поблизости в «Отеле Рюс» на рю Друо поселились. Но вернемся к делу.

— А когда я три тысячи получу?

— На вот, держи. — Рачковский положил на мрамор перед Артемием Ивановичем дешевую, оклеенную коленкором коробочку, в которой оказался перстень, недорогой, хотя и золотой, с огромным аметистом, который издали всегда можно было принять за алмаз индийского раджи.

— Что это? — изумился Артемий Иванович. — И почему здесь написано «За полезная?»

— Где я тебе в Париже русского гравера найду? Это награда тебе, по личному указанию господина Дурново мною заказанная. Стоит двести франков. Остальные наградные буду выдавать тебе частями по мере твоих успехов в обнаружении Посудкина и Березовской.

— А чего их обнаруживать? Пойдите в галерею Лафитт, Фанни туда первым делом понесется. А заложить его — больше двадцати не дадут. — Артемий Иванович тяжело вздохнул и положил перстень в карман пальто. — А это что?

— Билет. Тебе на сегодняшний вечер. Все приличные люди будут на балах или в театрах, а ты чем хуже? Я в тот вечер, когда Бинт с Милевским в Женеве типографию громили, с женой на премьере был в Новом цирке, стоящая вещь.

— А что за представление-то хоть? — Артемий Иванович взял билет, заполненный привычной рукой кассира, с обозначенным на нем именем: «M. de Gurin».

— Le Grenouillère.

— «Лягушатня»? Вы издеваетесь, Петр Иванович? Такого спектакля не может быть! А я, может быть, при помощи своего лягушачьего пруда вас года на три от женевской эмиграции избавил! А чего билет-то всего за два франка и на галерею?

— Что же мне — тебе за пять франков в ложу покупать? Я сам за два ходил. А на сегодня так вообще билетов нет. Завтра днем приедешь в консульство, доложишься, как и где мы будем с тобой, сладкий мой, искать нашего Посудкина с твоей Фанни.

— Но Петр Иванович, как я в таком-то виде в приличное место пойду?

— Пойдешь сейчас к родственнику своему… Как он — Синебрюхов? Нижебрюхов? К Нижебрюхову. Он тебя приоденет, не сомневаюсь. У него цепка ниже брюха висит часовая — полтора фунта весом. Ну, счастливо тебе вечером отдохнуть. И про Посудкина не забывай. Он все-таки на твоей Фанни женился. Думаю — в поезде.

Рачковский покинул кафе, а Артемий Иванович еще некоторое время сидел за столом, представляя Фанни в поезде с Посудкиным. Но как он ни старался вообразить себе отвратительную сцену между ними, почему-то в голове его возникал вполне приличный образ выходящей под ручку с Посудкиным Фанни Березовской, которая говорит своему — тьфу… — мужу, держащему в руках небольшой саквояж, полный бомб и револьверов: «Берем фиакр и едем на бульвары. Сейчас он испустит у нас последний вздох».

Артемию Ивановичу стало по-настоящему страшно. Где же укрыться? Домой нельзя, если Рачковский его нашел, то и эти его тоже смогут найти. Да можно и не успеть доехать, может они его уже на выходе из кафе за дверью дожидаются. Надо к Нижебрюхову бежать, тут по Россини до его гостиницы всего несколько минут.

Гурин осторожно выглянул за дверь и, не увидев знакомых фигур, быстро перебежал улицу на другую сторону. Пробежав два квартала, он свернул направо за угол и еще через минуту нырнул в стеклянные двери «Отеля де Рюс» на углу с Итальянским бульваром. Кельнер услужливо посадил его в подъемную машину и отправил на второй этаж, где Нижебрюхов снимал апартаменты. Богатый петербургский купец Аполлон Петрович Нижебрюхов был дальним родственником Артемия Ивановича. Вернее, даже не родственником — дядя Артемия Ивановича по матери, Кондрат Поросятьев, женился на родной сестре Нижебрюхова Софье, когда помер ее муж прапорщик Крылов. Артемию Ивановичу не довелось видеть прапорщика, но говорили, что он был огромного роста, и в поросятьевском доме даже показывали гостям круглую вмятину в дверной притолоке, оставленную его головой. Вместе с безутешной вдовой Поросятьеву досталась падчерица Дарья двух лет от роду, которая со временем и статью, и костью, и рассуждением пошла в отчима, отчего тот души в ней не чаял и даже убедил сестру с мужем, чтобы они помолвили с Дарьей своего единственного сына Артемия. Свадьбы так и не случилось, а когда родители Артемия Ивановича несчастливо окончили дни свои, оставив его полным сиротой, Нижебрюхов принял в нем участие и определил его сперва учителем рисования в городское Петергофское училище, а после мученической смерти Государя императора — в заграничные агенты Священной дружины. Нижебрюхов наверняка приютит его хотя бы на несколько дней.

— Ага, вот и дорогой племянничек! — Здоровый, с ярким румянцем на щеках и большой бородой, Нижебрюхов раскинул приветственно руки и блеснул толстой часовой цепью на брюхе. — Ну, заходи, коль пришел. Что же ты свинья, с Дарьей-то так обходишься не по-людски? Она же нареченная твоя. Вот и из Женевы она писала, что ты с ней знаться не хочешь, все с каким-то отребьем дела водишь, и в Париже она тебя на днях встретила, так ты сделал вид, что ее не признаешь. Она сюда на медицинский факультет уж полгода как перевелась, мог бы и зайти по-родственному.

— Не мог, Аполлон Петрович, — Артемий Иванович запер дверь на ключ и положил ключ в жилетный карман дяди. — На службе я тайной, нам даже родственников признавать не велено.

— Вот те раз! Так Дружину уж сколько лет распустили! — удивился Нижебрюхов. — Или нонче какую иную компанию лоботрясов составили? Я что-то в Питере не слыхал.

— Я, Аполлон Петрович, на Департамент полиции работаю, — с достоинством сказал Артемий Иванович. — И к вам по государственному делу, иначе бы и вас мне признавать было нельзя.

— И что же это за дело, что ты даже меня признать решился?

— Спрятаться мне надо ненадолго, до завтра. Враги меня преследуют.

— Ой, враги… Долги надо вовремя платить. В карты небось продулся? Ну да я тебя до завтра и так не отпущу, три года не видал, свинтуса. Скидавай свое пальте, ветром подбитое, вон, кинь в угол. Ко мне в таких пальте даже попрошайки стыдятся на рождество приходить.

— А двери у вас тут крепкие?

— Да ты что, Артемон, и в самом деле боишься? Ну-ка садись, рассказывай. Тебя как будут убивать: кинжалом или по-простому — по башке?

— Здесь цивилизация. Думаю, или из револьвера, или бомбу бросят в окно.

— Ишь ты! Ну, пошли тогда в кабинет. Там окна во двор выходят, а я еще и шторы задерну. Иди в ту дверь. Эй, коридорный, зайди-ка, задерни шторы в кабинете. И туда же нам коньячку принеси да лимона. И чаю сообрази.

Они выпили, и Артемия Ивановича от приятного тепла, разлившегося по телу, и от нахлынувшего чувства безопасности потянуло в сон. Заметив это, Нижебрюхов оставил племянника на тонконогой козетке, а сам удалился допивать коньяк в гостиную.

И приснился Артемию Ивановичу вещий сон.

Приснилось ему, что он ехал на фиакре на доклад к Рачковскому в консульство, и вот когда они проезжали по набережной Сены, от лотков букинистов бросился к нему наперерез Посудкин и метнул в экипаж голову Фанни Березовской. Голова упала на пол и дико захохотала, отчего у нее из ноздри выпал бикфордов шнур с горящим концом. «Сунь мне конец взад», — сказала Фанни. Артемий Иванович послушно запихнул шнур обратно в ноздрю. «Как был дураком, так и остался, изменник», — сказала зловеще голова. Хрясь!!! Фиакр развалился на части. Артемий Иванович почувствовал внизу что-то мокрое, и понял, что нигилистическая бомба оторвала ему ноги. Он хотел зажать руками хлещущую из раны кровь, но руки не слушались — их тоже оторвало. «Если выживу — стану Кобельковым», — подумал Артемий Иванович. И выжил.

И дальше Артемию Ивановичу приснилась сказочная жизнь. Лишенный рук и ног, он ухитрился не только поправить, при помощи необычайной гибкости и ловкости, этот злосчастный недостаток, но извлечь из него немалую материальную пользу. Он научился сам прыгать со стула, кувыркаться, как клоун, мог держать перо между подбородком и небольшим отростком, заменявшим ему руку, макал перо в чернила и даже записывал им имена посетителей. В часы досуга он вспоминал былое и стал заниматься живописью. Картины, подписанные новым «человеком-туловищем», бойко стали продаваться не по двадцать, а по тридцать франков. Артемий Иванович освоил еду и питье без посторонней помощи, приспособился вынимать часы из жилетного кармана и раскрывать у них крышку. Он женился на Дарье и унаследовал все состояние Нижебрюхова, и даже родил от нее пятерых здоровых детей, которым тоже нашлось место в его коммерческо-инвалидном предприятии: он направил всем дамам города Парижа сообщение о радостном для его семейства событии и, вместе с тем, приглашение полюбоваться на «маленького Владимирова, счастливого обладателя прелестных ручек и ножек». Парижские дамы, с понятным любопытством, отозвались на любезное приглашение, и с тех пор Артемию Ивановичу и его наследницам и наследникам не было отбоя от посетителей. Он жуировал настоящим рантьером, держал собственных лошадей, выписанных из Малороссии, и катался в роскошном ландо с «русским» кучером, которым теперь служил ему Петр Иванович Рачковский. Одно беспокоило Артемия Ивановича — хотя культи давно зажили, внизу все равно было мокро.

А затем про него узнал живший в Париже молодой русский скульптор Бернстам, художественный директор музея Гревена, и пожелал сделать восковую экспозицию новогоднего приема в Елисейском дворце — президент Греви в окружении своих министров принимает Артемия Ивановича. Бернстам привез в номер к Нижебрюхову громадную лохань с водой, два мешка гипса и развел все это в ванной, куда служитель благоговейно отнес туловище Артемия Ивановича. Там его окунули в гипс сперва мордой, а потом затылком, и поставили обсыхать на полку умывальника. К восторгу своему рядом на полке он увидел такое же безногое туловище покойного Государя императора. Государь ласково улыбнулся ему и сказал: «Я возложил на алтарь Отечества свои ноги и самую жизнь, а ты лишился на службе Отечеству и рук, и ног. Давай облобызаемся, герой!» Артемий Иванович, словно лошадь за хлебом, потянулся к государю губами, но тот неожиданно боднул его в переносицу. Чтобы не упасть, Артемий Иванович ухватился за бакенбарды Государя, но они оба все равно свалились с полки.

— Что ты орешь, анафема? — испуганно вбежал в кабинет Нижебрюхов. Он увидел Артемия Ивановича, державшего за гипсовые бакенбарды бюст Александра Николаевича, прежде занимавшего место на настенном кронштейне над козеткой.

— Убили! Убили! — закричал Артемий Иванович, в ужасе отшвыривая от себя безногое изображение царя. — Бомбу бросили! Руки оторвало напрочь! Вместо ног — мокрое место!

— Фу, чума! Да я уж вижу на кушетке под тобой мокрое место, — сплюнул в сердцах Нижебрюхов, — И бюст раскокал. Вставай, я сейчас велю убрать. На вот, выпей коньяку. И пойди переодень штаны. Нету других с собой? А домой если послать? Тоже нету? А деньги у тебя на штаны есть? Кто бы сомневался. Ладно, не воняй тут у меня в кабинете, иди в ванну. Там мой шлафрок висит. Сейчас пошлем лакея к Ренару, пусть тебе какую-нибудь одежу сообразит. Гарсон, вымой этого мусье.

Чистый и облаченный в огромный длиннополый шлафрок, подпоясанный витым поясом с кистями, Артемий Иванович вернулся из ванной в гостиную и был подвергнут Нижебрюховым обстоятельному допросу.

— Расскажи-ка мне, Артемон, кто же тебя так напугал, что ты мне козетку в кабинете уделал и бюст Государя порушил?

— Нигилист Лёв Посудкин из террористической фракции «Народной Воли» задумал убить в Париже меня и великого князя Николая Николаевича-младшего. Того вся охрана охраняет, а я один на один со злодеем. Да еще взялась помочь ему эта курва Фанни Березовская.

— Курва? — заинтересованно переспросил Нижебрюхов. — Я ее знаю? Ты где ее подцепил?

— Вы ее не знаете, — сумрачно ответил Артемий Иванович. — Это моя бывшая невеста.

— Ой, невеста! — махнул рукой купец. — Дарья твоя невеста.

— Они узнали про то, что я правительственный агент, — пропустил мимо ушей реплику про Дарью Артемий Иванович, — и уже пытались убить меня в Женеве. Эти нигилисты скоры на расправу с теми, кого считают изменником. Взять того же Вурста, Кнауса и Припасова. Но я-то не изменник! Я лазутчик во вражеском стане! За что меня убивать?

— Допустим, тот нигилист действительно собрался тебя убить за измену. А курва-то причем? Небось, женится пообещал, а потом отказался?

— Ничего я не отказывался, — буркнул Артемий Иванович. — Она сама за Посудкина вышла.

— Так она ведь небось иудейка? И деньги получает от родителей?

— Она на них в Женеве на медицинском училась.

— Значит, вместе с Дарьюшкой? Вот я у нее про эту курву поспрошаю. А тебе я скажу, дорогой и почти уже покойный племянничек, крепко ты влип. Чтобы иудейка от веры своей отказалась и за гоя замуж вышла ради того, чтобы тебя в гроб вогнать — так она вгонит, я эту публику знаю. Сейчас тебе принесут штаны — и давай-ка ты съезжай от меня.

— Но куда?

— Снимем тебе квартиру.

— Да они, может, уже за гостиницей нашей следят. Мне бы до завтра дожить, там я в посольстве укроюсь, и оттуда меня пушкой не выбьешь.

— Может, в какой-нибудь другой гостинице?

— Бесполезно, — сказал Артемий Иванович и пригорюнился.

— Я, кажется, знаю, как нам продержаться до утра, — хлопнул его по плечу Нижебрюхов. — Пока здесь посидишь, а к восьми поедем в Фоли-Берже. Их туда точно не пустят.

— А вдруг они туда пролезут?

— Да билеты за месяц на новогоднюю ночь раскуплены!

— Все равно не могу. В Фоли-Берже не могу.

— Так?! Ты и там натворил чего? А где можешь?

— В Новом цирке могу. Мне туда Петр Иванович, начальник мой, билет дал.

— Тю! — присвистнул Нижебрюхов, разглядывая билет. — За два франка на галерею! Купим ложу. Две. В одной ты с Дарьей будешь, в другой я с охраной помещусь. Да не корчи ты рожу, подумаешь, вечер с Дарьей посидишь. Да она одна тебя от любого злодейства обережет! Ну и я еще с охраной рядом буду.

К зданию Нового цирка на рю Сент-Оноре Артемий Иванович с Нижебрюховым подъехали около восьми. Во что обошлось Нижебрюхову перешить под Артемия Ивановича сюртук и штаны, тот не знал, но сумма должна была выйти изрядная — мсье Ренар вызвал из дома трех швей, отдыхавших после страшной предрождественской каторги в мастерской, и за три часа они превратили Гурина в волшебного принца.

— Смотри, племянничек, пробьет полночь — не превратись в овощ, — сказал Нижебрюхов, отсчитывая деньги.

Явившийся брить купца цирюльник заодно побрил и подстриг Артемия Ивановича и помазал ему волосы макассаровым маслом. Затем Нижебрюхов отправил лакея купить за тридцать франков Артемию Ивановичу револьвер, и вскоре Гурину был вручен блестящий новенький «галан» со складным курком и черной эбеновой рукояткой, и коробка с патронами. Теперь этот револьвер больно впивался ему в бок, лежа в кармане сюртука.

В фойе их ждала Дарья. На ней был высокий капор из велюра, похожий цветом и формой на перевернутую книзу дулом бронзовую мортиру, вместо цапф которой затейливыми кренделями торчали бронзовые перья. Все это сложное сооружение было подвязано под тяжелым подбородком черной шелковой лентой. Она величественно подала Артемию Ивановичу для поцелуя руку, обтянутую мужской лайковой перчаткой.

— А где же охрана? — спросил Артемий Иванович у Нижебрюхова, настороженно оглядываясь.

— А вон стоят. — Нижебрюхов снял цилиндр и, сложив его, сунул подмышку. — Видишь, пять дам справа сидят на диване?

— Тьфу, — сплюнул Артемий Иванович. — Меня натурально убить хотят, а вы все шутите!

— Ни в коем разе, дорогой племянничек. Они твоей курве, ежели что, все глаза выцарапают. Кстати, Дарьюшка, Артемон сказал, что ты с его злодейской убийцей в Женеве училась вместе.

— Это с какой убийцей?

— Артемон напаскудил чего-то в Женеве, так его убивать собрались. Жидовочка какая-то.

— А я вам говорила, Артемий Иванович, что эта рыжая вас до добра не доведет, — сказала Дарья. — Я эту Березовскую как раз сегодня днем в двух шагах отсюда видала.

— Это как это?! — вздернулся Артемий Иванович, который все еще надеялся, что Фанни с Посудкиным до Парижа не добрались.

— Да я собралась воротник и обшлага на манто покрасить — нынче светлые меха не в моде, — привезла их сюда к «Клайну и Траншану», а они уже не работают. Зашла к «Бужено-Лоллей» прицениться к новым, но очень дорого. А тут смотрю — Фанни с приказчиком разговаривает.

— И что же она тебе сказала? — спросил Нижебрюхов.

— Она меня не заметила.

— А она одна была? — хрипло спросил Артемий Иванович.

— В магазине одна. А на улице ее какой-то долговязый дожидался, афишу цирковую разглядывал.

— И что же, они купили билеты на это представление?

— А мне почем знать! Я домой поехала.

В гардеробной Артемий Иванович трижды ронял револьвер, перекладывая его из кармана в карман в надежде поудобней пристроить, и телохранительницы Нижебрюхова взрывались каждый раз хохотом, а потом все впятером помогали пристроить оружие. У них было отменное настроение, поскольку они знали, что шампанского впереди будет много, а работать и одной, скорее всего, не придется — они хорошо знали Нижебрюхова и его гостей по прежним визитам купца в Париж.

Ложи им достались почти напротив главного входа: одну занял Нижебрюхов с тремя телохранительницами, еще две поместились в соседней ложе с Гуриным с Дарьей. Артемий Иванович сел в углу у перегородки и прижался к стене так, чтобы на него падало как можно меньше света от розового плафона-тюльпана с жужжащей электрической лампочкой.

Лакей из буфета доставил в ложи шампанское, и представление началось. Первое отделение Артемий Иванович отчаянно трусил. И знаменитый шпрехшталмейстер мсье Леопольд Лояль, с неподражаемым изяществом дирижировавший происходящим и щелкавший бичом с ловкостью настоящего цыгана, и прекрасная наездница итальянка мадемуазель Эльвира Гуэрра, выделывавшая на своих лошадях такие кренделя, что ей позавидовали бы даже конвойные казаки второго срока службы, и гимнасты Анлон-Вольта, выступавшие в Париже последний раз перед отъездом в Лиссабон, и даже дюжий велосипедист Краудер, скакавший на своем велосипеде-пауке словно на необъезженном мустанге, — все они прошли мимо его внимания. Ближе к концу отделения шампанское сделало свое дело и Артемий Иванович перестал дергаться при каждом ударе бича на арене, но все равно жался в полутемном углу ложи и обшаривал глазами ряды кресел в поисках Фанни и Посудкина.

Зато Дарья была в восторге. Ей не понравился только клоун Тони Грайс, противный англичанин со свиньей, которая у Дарьи стойко ассоциировалась с трихинами. То ли дело мимист Футит в традиционном цветном балахоне и белом фетровом колпаке, уморительно танцевавший, стоя на лопате, отпускавший соленые остроты на злобу дня, скользивший по изображавшему лед квадрату белой клеенки, махавший руками, чтобы удержать равновесие, падавший и снова вскакивавший с криком «Уй-уй-уй! Заа-адница!» Повеселел даже Артемий Иванович и подался вперед, дыша шампанским духом в затылок Дарье.

Однако конец пантомимы потряс его. Футит подозвал к себе шпрехшталмейстера и предложил тому пари:

— Спорим, мсье Леопольд, что я удержу на голове яйцо?

— Никогда!

— Опа! — Футит поставил себе на лоб яйцо и проделал на своем «льду» несколько па.

— А три сможешь?

— Смогу, — ответил клоун. — Даже пять. Если вы дадите мне пять франков.

— По рукам.

Футит поместил между вихрами зеленого парика пять яиц и в полной тишине быстро накрыл их колпаком.

— Опа! — заорал он. — Пять франков.

Цирк взорвался аплодисментами.

— Вот тебе пять франков, мошенник! — воскликнул шпрехшталмейстер, громко щелкнул бичом и молниеносным движением треснул клоуна по голове.

Артемий Иванович оцепенел. Футит изменился в лице, медленно снял колпак и под ним среди зеленых волос стало видно месиво мозгов и костей. Клоун провел по волосам и с трагической гримасой взглянул себе на руку, по которой стекала яичная жижа. Взглядом, каким стоящий перед гильотиной осужденный смотрит на корзину с опилками, куда минуту спустя должна скатиться его голова, Футит взглянул в свой колпак и лицо его скорчилось в плаксивой гримасе. Показывая колпак публике, он наткнулся внезапно на полные животного ужаса глаза Артемия Ивановича и обратился именно к нему, демонстрируя желто-белую подкладку:

— Всмя-я-ятку!..

— Тьфу ты, черт ряженый! — перекрестился Артемий Иванович. — Чуть до смерти не испугал, дурак!

Он едва дождался антракта и вышел в коридор в поисках сортира. Теперь он был уверен, что Фанни с Посудкиным в цирк не попали, иначе Посудкин уже давно бы действовал, пришел бы к нему в ложу да и перестрелял бы всех. А это означало, что до окончания спектакля можно было не бояться — ждать его будут на выходе. Эх, кутнем напоследок!

— А что, мамзели, не заказать ли нам шампанского с мороженым?! — спросил он, возвращаясь обратно в ложу. — Аполлон Петрович, закажите нам тоже шампанского. Вы будете, Дарья Семеновна? Она не будет.

— Смотри-ка, Артемон ожил. Закажу-закажу, только штаны застегни.

На арене одни униформисты в синих мундирах и белых панталонах скатывали в гигантскую колбасу толстый ковер из пальмовых волокон, другие покрывали зеленой клеенкой барьеры. Лакей принес шампанское, и Артемий Иванович по-хозяйски оглядел имевшихся в его распоряжении дам. Дарья была не в счет, длинноносая ему тоже не понравилась, а вот полненькая блондинка со вздернутым носиком и мелкими кудряшками показалась недурна. Звали ее Симона, и ее кремовое платье, отделанное кремовой с золотом шерстяной тесьмой, ей очень даже шло. Симону Артемий Иванович и выбрал себе в собеседницы на второе отделение.

— Мне ведь, Симона, последний час жизни остался, — сказал он ей в розовое ушко проникновенным голосом. — Давай выпьем за русских героев, кладущих свои жизни за Отечество на чужбине. Ах, ма Патри, ма Патри…

Симоне было все равно за что пить, тем более что она ни слова не поняла из чувствительной русской речи. Она выпила с Артемием Ивановичем на брудершафт, вызывая завистливые взгляды своей длинноносой подруги, которая забеспокоилась, что Симоне за сегодняшний вечер может перепасть большее вознаграждение, чем ей.

Тем временем на арене под ковер с обеих концов завезли тележки и укатили его, а вместо ковра на решетчатый пол вынесли круглую площадку с искусственным тополем в кадке и установили ее в самом центре. У главного выхода на арену была собрана платформа, изображавшее летнее кафе, а с нее к площадке перекинули деревянные мостки.

— «Лягушатня»! — Симона захлопала в ладоши, узнав местечко на Сене, где они с товарками провели не один летний сезон. — И Камамбер, и тополь на нем как живой! Вы бывали в «Лягушатне»? Летом вам надо обязательно съездить в Буживаль или Круасси, оттуда до «Лягушатни» рукой подать. Это чертовски… этакое место! И я там, между прочим, каждый вторник и четверг.

Артемий Иванович не был в «Лягушатне» но слухи ходили по всему Парижу. Он и сам рассказывал Фанни страшные вещи про плавучее кабаре посреди Сены, про маленький круглый остров, называемый «камамбер», про то, как вечером дамы обнимают друг друга, не стесняясь компании, и устраиваются танцы при свете цветных фонарей.

— … прелестное место. А еще неподалеку в Шато есть ресторан Фурнесса…

— Что смотришь?! — спросил у Дарьи Артемий Иванович (она уставилась на него, выпучив глаза). — Смотри, смотри, последний раз живым видишь. В следующий раз уже в гробе увидишь, да и то, если из револьвера, а не бомбой. Помру, как Тургенев, тоже, можно сказать, в Буживале, и отвезут меня в Питер хоронить на Волково кладбище. И сам царь выйдет и всплакнет.

Откуда-то из под арены раздался низкий гул и решетчатый пол стал опускаться, выдавливая в отверстия между брусьями решетки струйки воды. Вскоре вся решетка скрылась под водой, а остров Камамбер с тополем в кадке плавно закачался на ее поверхности, пока униформисты прочно не закрепили его оттяжками. Медленно разгорелись под куполом восемь дуговых ламп-солнц, заливая белым светом пространство цирка.

Из-за кулис на эстраду плавучего кабаре вышли Футит с Тони Грайсом, одетые рыбаками, и оркестр заиграл легкую пасторальную мелодию. По зеленому барьеру рыбаки обошли с двух сторон бассейн и уселись на бортике против входа на арену. Артемий Иванович хорошо видел со своего места их широкие спины в пиджаках. Они забросили удочки и некоторое время спокойно сидели, перебрасываясь друг с другом словечками, которые Гурин не понимал. Зато зал похохатывал каждый раз, когда кто-нибудь из рыбаков раскрывал рот. Затем Футит вскочил и, дернув вверх удилище, вытащил настоящего живого угря. Публика замолкла, а Дарья фыркнула.

— Фу, змея! Гадость!

За угрем последовал карп, второй рыбак вытащил не только настоящего, но уже и копченого лосося в станиолевой упаковке, а затем Футит выудил нечто, похожее на две скрепленные вместе подушечки для булавок, и, обернувшись, показал Артемию Ивановичу. Зал разразился хохотом, а Симона взяла его за руку и приложила ее к своей груди, предложив убедиться, что у нее нет никакого обмана. Но Артемий Иванович даже не заметил этого, он вспомнил, как Фанни запустила ему в голову вазу, когда он, не постучав, вошел к ней в комнату и застал ее за прикалыванием точно таких же подушечек в верхнюю часть корсета.

Во взгляде Фанни кипела тогда такая ненависть, а в его голове так звенело после попадания в нее дешевого женевского фарфора, что в течении недели он не осмеливался показаться из дома, не то что зайти к Березовской в гости.

«Убьет, — обреченно подумал Артемий Иванович, глядя на выходивших из-за занавеси на эстраду жандармов. — Непременно убьет. Если из-за такой ерунды чуть не убила, то теперь мне спасения не будет — бросит бомбу и не дрогнет».

Жандармы подошли к рыболовам, за нарушение закона против свободы рыбной ловли конфисковали улов (причем один из жандармов примерил накладную грудь к Футиту, вызвав очередной взрыв смеха) и утащили горе-рыбаков за шкирку за кулисы.

— Вот, а еще говорят, что это у нас в России свободы нету! — Нижебрюхов ударил кулаком по бархатному барьеру ложи. — Да сиди себе на любой речке с удочкой сколько влезет — ни одному уряднику и в голову не придет тебя загрести.

Оркестр заиграл бравурный марш, и на эстраду выскочила стайка юных купальщиц в наброшенных на плечи накидках всех цветов национального флага. В рядах и ложах послышалось нарастающее сопение — сильный пол замер в ожидании.

— Ну же, скидавайте! — крикнул в нетерпении Нижебрюхов.

Девицы изящно освободились от накидок, оставшись в одних обтягивающих плотные тела синих и красных трико. Они прошли по мосткам на Камамбер и расположились там, болтая в воде ногами и потягивая из бокалов. Вслед за хлопаньем пробок на Камамбере раздались такие же хлопки открываемого шампанского в ложах.

— Господи, какие красавицы! — сказал Нижебрюхов. — Артемон, давай выпьем. Я их потом тоже всех закажу.

— Да как можно: вот так вот выйти перед мужчинами почти голой и при этом еще пить вино, словно какая-то уличная девка! — возмутилась Дарья.

Сидевшая рядом с ней длинноносая товарка Симоны бросила озабоченный взгляд на Нижебрюхова. Мадам Боннье получила за них с купца как за ночь, но для себя они рассчитывали на щедрые призовые. Если русский купец увлечется циркачками, им может ничего не достаться вовсе сверх того, что им отжалеет мадам завтра утром. Вот Симона свое за сегодня получит, вон как прилипла к этому русскому дураку.

— Смотрите, у той мадемуазель точно такое же платье, какое было у меня этим летом! — воскликнула Симона, показывая Артемию Ивановичу на одну из девиц, которые явились из-за занавеси и, пройдя вокруг бассейна, уселись прямо перед ними на барьере. — И шляпка такая же, и рюшечки, и вышивка! Мы с Жаннетой тоже так гуляли. Самое прелестное время в году. Не самое денежное, но очень веселое.

Вслед за девицами явились три хлыща в белых пиджаках, полосатых штанах и соломенных канотье. Поигрывая тросточками, они присели рядом с барышнями, заставив их кокетливо гримасничать, хихикать, ползать по барьеру и игриво бодаться друг с другом.

— Господи, так это же горизонталки! — громко сказал Артемий Иванович.

— Вот-вот, какую гадость показывают приличной публике в современных цирках! — отозвалась Дарья.

— Ну конечно, какой же вы наивный! — сказала Симона, плотоядно положив Гурину на плечо подбородок и жадно заглянув в глаза.

— Так Аполлон Петрович обманул меня! Вы никакие не телохранительницы и вы просто поедете с ним в номера после представления?

Мысль, что вместе с представлением закончится и он сам, опять ввергла Артемия Ивановича в уныние. Не смогла вернуть ему прежнее настроение ни громоподобная дробь барабанов, ни всплывшая из пучины огромная лягушка, распугавшая кокоток, с визгом бросившихся за кулисы. Лягушка влезла на барьер, и с зеленого трико, обтягивавшего толстые лягушачьи ляжки, потекла на клеенку вода. Ее неподвижные стеклянные глаза смотрели прямо на Артемия Ивановича — совсем как тогда, в том страшном сне, который приснился ему после первых попыток женевских товарищей получить дивиденды от лягушачьего предприятия. Во сне лягушка была еще страшнее, она была настоящей, хотя и не такой жирной, она села ему на грудь и душила его своими перепончатыми лапами, точь-в-точь как у этой, только не из клеенки на проволоке, а самыми настоящими, липкими и холодными. Тогда он умолял лягушку оставить ему жизнь и обещал вернуть не только дивиденды, но и сам капитал, но лягуха была непреклонна, и соглашалась простить его только в обмен на поцелуй. Хорошо хоть в губы. А что ему оставалось делать? Она не обратилась в принцессу, вместо этого она обратилась в Фанни Березовскую, которая пообещала страшно отомстить ему за то, что в образе лягушки он ее поцеловал, а в натуральном образе — не пожелал.

— Вот это лягуха! Вот так жопа! — крикнул Нижебрюхов, вставая с кресла.

— Верно! — отозвался нижегородским басом с другой стороны цирка компатриот с бородой веером.

— Хочу! — закричал Нижебрюхов, признав в соотечественнике конкурента. — Отступного не возьму! На!

И он швырнул лягухе пачку денег. Казначейские билеты рассыпались, и ворохом осенних листьев закружились в воздухе. Симона впилась Артемию Ивановичу ногтями в руку, а ее длинноносая товарка заскребла судорожно пальцами по бархату ложи.

— Вот бросят в меня бомбу, и вас тоже разнесет! — Артемий Иванович с ненавистью разжал пальцы Симоны и освободил свой рукав. — Там вам наши денюжки уже не понадобятся.

На широкий жест Нижебрюхова публика разразилась криками «Vive la Russe!» Лягушка собрала денежные билеты, дав Аполлону Петровичу тем самым надежду на свидание после представления, и скрылась за кулисами. С противоположной стороны бассейна на эстраде появился шпрехшталмейстер в одеянии мэра и его помощник, которые прошли на островок Камамбер, чтобы горизонтально закрепить там поданное им длинное бревно. Бревно нависало над водой, словно корабельный бушприт, помощник мэра прошелся по нему в сторону Нижебрюхова и, поклонившись тому, воткнул в конец бревна разноцветный флажок. Когда он вернулся на остров, произошла заминка. Он долго шептался со мэром, потом сбегал по мосткам за кулисы и вернулся с русским флажком. Оркестр грянул первые такты «Боже, царя храни», и все в зале встали, встретив аплодисментами и криками «Да здравствует Россия!» замену невнятного флажка русским триколором. Нижебрюхов просто неистовствовал у себя в ложе.

Шпрехшталмейстер призвал всех к тишине и сказал:

— Когда в начале декабря в церкви Мадлен отпевали генерала Питтье, наш военный губернатор генерал Соссье в своей речи сказал, что покойный принял первый боевой огонь во время осады Севастополя, в той рыцарской войне, когда осаждаемые до такой степени не уступали осаждавшим в энергии, несокрушимой храбрости, величии души, что с обоих сторон, можно сказать, были только победители и не было побежденных. Наш сегодняшний гость, коммерции советник Нижебрюхофф из Петербурга, послал в ответ от имени русского народа серебряную чашу художественной работы, написав, что взаимные симпатии народов слагаются историей, что они не создаются и не разрушаются по произволу. Именно такие узы связывают два доблестные народа, два великих по своим судьбам государства: Францию и Россию. На что генерал Соссье верно и метко указал в своем ответе, сказав, что торжественное воздаяние им доблести и рыцарской чести великого народа было искренним выражением чувств, коих исполнены французские сердца, вот почему оно и отозвалось в русских сердцах.

Купол цирка чуть не обрушился от аплодисментов и рева публики. Из рядов в ложу Нижебрюхова полетели цветы, купец встал, и набрав в грудь воздуха, произнес краткую прочувстванную речь, оставшуюся без перевода — это было единственным пробелом в режиссуре всего спектакля:

— Возможно, уже близок час, когда коварный германец, портящий своим курсом наши биржевые колебания, полезет к вам, чтобы свернуть галльскому петуху его жилистую шею. Но не робей, мы поможем, как это не раз уже было! Ибо война бессильна нарушить внутреннюю связь симпатизирующих друг другу наций. Уф! Ура!!! Привет генерала на похоронах радостно встречен был всем русским обществом, как в военном и гражданском мире, так и в земледельческой и коммерческой среде, к каковой я и сам принадлежа… принадлежу. Принадлежа к сей последней среде русского общества, хочу сказать вам, что на Руси спокон века существует народный обычай в ознаменование дружеских отношений жрать с одной ложки и срать в один горшок.

— Аполлон Петрович! — попытался вмешаться Артемий Иванович, но Нижебрюхов не желал слушать племянника.

— Этот-то горшок я и послал генералу в напоминание о том добром, честном впечатлении, какое его правдивые, великодушно мужественные слова на похоронах произвели в Петербурге и во всей России.

Нижебрюхов осушил бокал с шампанским и сел, наслаждаясь произведенным эффектом. Компатриот с бородой веером выскочил из своей ложи и помчался в ложу Нижебрюхова целоваться.

Пока Аполлон Петрович говорил, на эстраду успел выйти духовой оркестр, бодро заигравший «Камаринскую». Перед оркестрантами на вынесенных креслах уселся мэр-шпрехшталмейстер и дама, изображавшая его жену.

— Ой! — воскликнула Дарья. — Смотрите, Артемий Иванович, лягушка в мэрши пролезла! Вот как люди пристраиваются!

— Да что ты в самом деле! — раздался голос Нижебрюхова, до которого добрался экзальтированный соотечественник. — Обслюнявил, словно баранку! Вон смотри лучше, куда наша лягуха залезла! Ядреная баба!

На арену выплыло несколько ярко раскрашенных лодок, в которые с барьера спустились дамы с зонтиками и кавалеры с голыми плечами и в канотье — началось гуляние. Оркестр играл вальсы и галопы, пары кружились на эстраде, а пожарная команда в начищенных медных касках торжественно прошествовала по барьеру вокруг цирка. Позади нее шел Футит в клоунском наряде, но тоже в начищенной каске, и тонкой струйкой поливал из громадного брандспойта визжащих дам. Под их непрекращающийся визг на Камамбер вернулись купальщицы, решившие участвовать в объявленных мэром игрищах: кто пройдет до конца горизонтального шеста и вернется на эстраду с русским флагом.

Это было уморительное зрелище: девицы толкались, пихались, цеплялись друг за друга, силясь удержать равновесие, и падали в воду, поднимая брызги и вызывая неподдельный восторг публики. Зрелище было уморительным для всех, кроме Артемия Ивановича. Он вспомнил, как летом Фанни уговорила его пойти в купальни на Рону. Она хвасталась ему новым купальным костюмом из синего сержа, с якорем, нашитым на груди, с кокетливой юбочкой, отделанной белым галуном, и каучуковой шапочкой для волос. Вода в Роне была холодной, и в отличие от упитанных цирковых девиц она выглядела курицей, обряженной в бумажный фестон. Фанни взобралась на ограду купальни и прошлась по жердине, чтобы Артемий Иванович мог оценить ее фигуру в новом костюме. Потом она вдруг позвала Гурина к себе, и он, преодолевая страх перед водой и высотой в пол-аршина, влез на ограду, которая тотчас сломалась под ним.

— Мсье и мадам! — наконец объявил шпрехшталмейстер, принимая русский флаг из рук самой ловкой дамы. — Позвольте объявить наши гуляния законченными и торжественно вручить победительнице игр наш приз. Думаю, будет честью для всех нас, если эту почетную обязанность примет на себя наш дорогой гость из России мсье Нижебрюхофф!

— Правильно! — закричали пижоны в белых пиджаках, составлявшие теперь свиту мэра.

— Артемон, за мной! — стремительно сорвался с места Нижебрюхов. Он не стал утруждать себя выходом в коридор, а просто перевалился через невысокий барьер ложи и побежал мимо бассейна к эстраде. Здесь он облапил мэршу и присосался к ней в сладострастном поцелуе.

— Мсье Нижебрюхофф! Мсье Нижебрюхофф! — пытался отвлечь его мэр, хлопая по плечу. — Приз. Надо вручить приз.

Аполлон Петрович оставил в покое бывшую лягуху и присосался к купальщице.

— Приз — это кролик! — жалобно сказал шпрехшталмейстер.

— Живой, что ли? — обратил на него внимание Нижебрюхов. — Артемон, подойди ближе. Ты будешь вручать. Я их боюсь, они лапами дерутся больно.

Артемий Иванович с опаской вынул за уши из мешка кролика и всучил его победительнице. Заиграл оркестр, фотограф пыхнул магнием, после чего помощник мэра тихо предложил Артемию Ивановичу и Нижебрюхову сойти с эстрады. Артемий Иванович и сошел бы, но Нижебрюхов обхватил его одной рукой, а другую воздел к куполу и стал кричать что-то неразборчивое и и очень патетическое, русско-французское. Шпрехшталмейстер с помощником переглянулись, тот бессильно развел руками, и мэр подал условный знак. Вся эстрада мгновенно сложилась как карточный домик и рухнула в воду вместе со всеми, кто на ней стоял.

«Вот оно! — решил Артемий Иванович, с головой погрузившись в неожиданно теплую воду. — В Женеве не удалось, так она здесь сумела меня утопить, гнида!»

Но смерть ждала его не на дне циркового бассейна. Клоун Футит схватил Гурина за шиворот и выволок на барьер. Артемий Иванович судорожно похлопал себя по карманам. Вытащив револьвер, он потряс его, и из ствола вылилась тонкая струйка воды.

«Представление закончилось, и там, на выходе меня дожидаются убийцы, — обреченно подумал Артемий Иванович, кладя бесполезный теперь револьвер рядом с собой на бархат барьера. — А мне даже нечем защититься».

2–3 января 1887 года

На утренний восьмичасовой почтовый надо было слишком рано вставать, а вот одиннадцатичасовой с вокзала Виктория вполне подходил: около девяти вечера Фаберовский должен был уже добраться до Парижа. Сдав в багаж свой перетянутый ремнями потертый чемодан, поляк нашел свободное место в вагоне второго класса и пристроился в углу купе на отсыревшем диване. Грелок для ног им не дали, кондуктор сослался на то, что все разобрали пассажиры первого класса, и ехать пришлось в холоде и сырости. Переехав Темзу, поезд промчался по длинным виадукам над запруженными экипажами и фургонами улицами южного Лондона и устремился к Херн-Хилл. Из щелей двери немилосердно дуло, ноги вскоре озябли, и Фаберовский вспомнил свою поездку в Ист-Энд неделю назад. В тот день пошел дождь, и снег, с которым двое суток безуспешно боролись приходские власти по всей британской столице, сошел, превратившись в бескрайнюю кашеобразную лужу по щиколотку глубиной, которая на больших дорогах, ведших из Сити в пригороды, занимала всю проезжую часть от поребрика до поребрика, мелея лишь к середине улицы, где проходили рельсы конки.

Сосед по купе, листавший иллюстрированный серио-комический журнал, громко захрюкал, отвлекая Фаберовского от воспоминаний. Поезд стоял в Херн-Хилл, где к составу цепляли вагоны, пришедшие с других вокзалов. Наконец, вновь тронулись, по обеим сторонам потянулись унылые в это время пустые пастбища, окаймленные древними вязами. У Сиднема поезд нырнул в туннель под холмом Хрустального дворца — короткий, сырой и грязный, совсем как коридор Международного рабочего клуба на Бернер-стрит. К тому времени Батчелор свозил нового хозяина в Харроу к Кропоткину, на Фарингтон-роуд в штаб-квартиру Социалистической лиги, в международные рабочие клубы в Клеркенуэлле и Бетнал-Грин, где, представляясь корреспондентом некой нью-йоркской газеты, Фаберовский пытался осторожно выяснить, нет ли среди русской революционной эмиграции людей, способных на решительные действия. В ответ Фаберовский встречал рассерженное недоумение, а Кравчинский, собственноручно заколовший кинжалом генерала Мезенцева, даже прочитал ему гневную отповедь о том, что хотя в прошлом десятилетии терроризм был единственной формой борьбы, теперь он уже исчерпал свою полезность как революционный метод, и любой акт индивидуального террора неприемлем в стране, где гражданская власть допускает свободу слова и другие средства устранения зла. Однако жена его, провожая гостя, тихо, чтобы не услышал муж, посоветовала съездить в этот клуб на Бернер-стрит, и разыскать человека по фамилии Захаров. «Он очень решительный человек, — сказала она тогда поляку. — Он с Сергеем даже раз из-за меня подрался».

Коридор клуба встретил Фаберовского громом аплодисментов, донесшихся из комнаты на первом этаже, и криками «Правильно! Надо выпить, чтобы среда больше не заедала социализьм в зародыше!»

Поляк заглянул в маленькую низкую комнату, заполненную людьми. Он увидел стоявшую посреди комнаты молодую субтильную еврейку, разливавшую изюмный самогон из огромной бутыли, сидевшего на стуле у стены плечистого русского с засаленной русой бородой и гармонью на коленях, вокруг которого кучковались какие-то невзрачные личности. Гармонист и оказался тем самым Захаровым, которого Фаберовскому рекомендовали. Формально он не принадлежал к социалистическому клубу, более того, на всех углах провозглашал себя анархистом, однако в клубе пришелся к месту, так как его неприкрытое юдофобство было для членов клуба хорошим средством от тоски по покинутой родине.

— Мне вас рекомендовали как сторонника террористических методов борьбы, — сказал Фаберовский.

Захаров встал, положил гармошку на стул и теперь напряженно топтался перед ним. Его рука против его желания потянулась к поляку ладонью кверху.

— Вы принадлежите к какой-нибудь террористической партии? Жалко. — Алкавшая, но не взыскавшая длань принялась почесывать затылок. — Эх, найти бы мне родственную душу, чтоб, как, к примеру, во Франции: рвануть ихний Парламент динамитом к чертовой матери! А где динамит тут сыщешь?

— Но в Америке динамит на каждом углу можно купить.

— Уж вы меня извините, но на виселицу-то мне идти неохота.

— Преступление должно быть совершено от имени русских нигилистов, получивших прибежище в Лондоне благодаря преступной преступной политике английского премьер-министр лорда Солсбери.

— От имени русских нигилистов я организую с удовольствием. Это другой разговор. А сам совершать ничего не буду, увольте, я на виселицу не хочу.

Так неожиданно, когда все надежды на то, чтобы найти непосредственного исполнителя для задуманной Брицке провокации, иссякли, Фаберовский нашел Захарова.

Теперь надо было найти для него динамит. Покупать динамит в Англии перед юбилеем королевы не хотелось — наверняка полиция установила за заводом Нобеля в Глазго и за всеми продавцами и горными работами особый контроль, поэтому Фаберовский и решил поехать в Париж, чтобы прощупать окопавшихся там ирландцев на предмет получения динамита во Франции и тайной его доставки потом в Лондон.

— А ведь они правы, — сказал Фаберовскому сосед по купе, тыча пальцем в свой серио-комический журнал. — От этих жидов и инородцев всего можно ожидать.

Не отвечая соседу, Фаберовский глянул в окно. Поезд как раз проехал Чарлтон, нырнул в туннель под меловыми холмами, выскочил в Дувре у Приоратской станции, затем вновь спрятался в туннель под Западными холмами и наконец окончательно вышел на белый свет у станции Дуврская Гавань. Откуда, ссадив прибывших в город пассажиров под застекленным дебаркадером, проследовал однопутной веткой дальше на Адмиралтейский пирс.

Сколько раз уже за эти двенадцать лет проезжал поляк по узкому, уходящему на полмили в море гранитному волнолому и высаживался из вагона на длинную платформу под козырьком, защищенную с внешней стороны пирса от морских волн и жестоких юго-западных ветров высоченным парапетом! Сколько раз он терпеливо вышагивал по променаду наверху парапета, дожидаясь прибытия какого-нибудь судна с континента, или сам прибывал оттуда! Он застал еще времена паровых пакетботов, маленьких, грязных, неприспособленных для пассажиров суденышек, одно воспоминание о которых вызывало приступы морской болезни. Он переправлялся несколько раз между Англией и Францией на медленной, как черепаха, но зато устойчивой в любую погоду двухкорпусной «Касталии», и хорошо был знаком с «Инвектой», добиравшейся до Кале при благоприятных условиях за полтора часа. Пришвартованный с внутренней стороны пирса позади бельгийского почтового пакетбота с желтыми трубами пароход, который ожидал прибывших поездом пассажиров, был похож на «Инвекту», только еще больше размером, и носил хотя и гордое, но такое набившее оскомину имя «Виктория».

Паровоз, свистнув, дал задний ход, и состав медленно покатил по волнолому обратно к берегу, оставив пассажиров на продуваемом ветром пирсе. Сыпал мокрый снег, который таял, едва достигнув земли. Сизые волны катились с моря к берегу, бились о внешнюю стенку волнолома, взлетая брызгами над парапетом. Пассажиры спустились с платформы, перешли через рельсы и встали в очередь у сходен. И тут Фаберовский заметил среди них знакомую фигуру Дженкинсона. Тот приветственно приподнял на голове котелок.

— Какими судьбами? — спросил поляка бывший шпионмейстер.

— По совету генерала Миллена, которого вы мне рекомендовали, направляюсь в Париж.

— Миллена?! — удивился Дженкинсон. — Но вы же сказали, что он вас не интересует! И когда он успел вам что-то посоветовать?

— Четыре дня назад, когда я с ним встречался.

— Так он был в Лондоне?! А со мной договорился встретиться в Париже! И это сейчас, когда я остался без места! Проклятье, эта поездка обойдется мне в немалую сумму! Как вы сумели найти его? Даже я не знал, что он находится в Лондоне!

— Вы же сами сказали, что он будет ехать в Европу как корреспондент «Нью-Йорк Геральд». Я обратился в бюро этой газеты на Флит-стрит, и мне сообщили его временный адрес в Южном Кенсингтоне.

Лицо Дженкинсона пошло красными пятнами от досады.

— Мне хотелось бы поподробнее узнать о вашей встрече. У вас билеты в каюту?

— Нет, на каюту у меня не было денег.

— Ну, полтора часа можно посидеть и в салоне. Я тоже взял билет второго класса. По такой погоде все предпочтут сидеть в помещениях. Вы не возражаете, если мы некоторое время погуляем по палубе?

— Извольте. Но не прежде, чем я согреюсь.

— А что — вы замерзли? В купе была невообразимая жара. Я-то взял только четыре грелки, а мои соседи обложились ими с головы до ног.

Они с Дженкинсоном прошли по сходням на пароход и спустились в салон второго класса. Когда скверное бренди согрело кровь, отдали швартовы.

— И о чем же вы говорили с Милленом? — спросил Дженкинсон, когда они встали у борта.

Фаберовский оглянулся на пассажиров третьего класса, которые, закутавшись в мокрые пледы и выставив наружу покрасневшие носы, мужественно сидели на под сыпавшимся на них мокрым снегом, и сказал громким шепотом Дженкинсону на ухо:

— Я представился ему русским агентом, который желает выяснить, стоят ли за ирландскими эмиссарами в России какие-либо реальные силы в Париже.

Поляк замолк, уставив взгляд на орудийную башню и синий фонарь за пеленой мокрого снега на маяке. Здесь, за волнорезом, юго-западный ветер набросился на пароход.

— Он вам поверил? — Дженкинсон зябко передернул плечами.

— Полагаю, поверил. Вы бы видели, как дрожали у него руки, когда он читал ваше рекомендательное письмо.

— Наверное, следствие алкоголизма. Эти ирландцы пьют, как сапожники. Я знаю по крайней мере три кабака в Париже, которые они по очереди посещают каждый вечер: «Англо-американский бар» на рю Рояль, «Шамрок» на рю Дюра и «Кафе дю Рон-Пон» на авеню Великой Армии.

— Это не от алкоголизма, — Фаберовский стряхнул снег с воротника плаща. — Я сказал ему, что вас выгнали.

— Мне будет жаль, если вы сопьетесь, присоединившись к его соратникам-алкоголикам, — зло бросил поляку Дженкинсон и, резко повернувшись к нему спиной, ушел.

Богомерзкая погода и качка не располагали к дальнейшему пребыванию на палубе, однако Фаберовский не спешил вернуться в салон. Он вовсе не хотел разговаривать с Дженкинсоном и был рад, что тот обиделся. Когда ему надоело стоять, он сел рядом с какой-то посиневшей от холода старушкой, накинул на голову капюшон и так и просидел неподвижно до самого Кале.

Сходя с парохода, Дженкинсон демонстративно не замечал поляка, а тот и не навязывал свое общество. Билеты на поезд у них были в разные классы, так что Фаберовский видел Дженкинсона только мельком на Северном вокзале, пока стоял в очереди в таможне на досмотр. С вокзала поляк поехал в гостиницу «Пере» по соседству с площадью Согласия, откуда, как он знал по прошлому году, было рукой подать до «Англо-американского бара».

В бар он пошел на следующий день к полуночи. Бар принадлежал одному швейцарцу по имени Ахилл, но управлялся англичанином Рейнольдсом и был более известен как бар Рейнольдса. Он располагался на рю Рояль рядом со знаменитым рестораном Вебера и пользовался особым покровительством английских жокеев и тренеров, ирландских эмигрантов и английских детективов и журналистов. За стойкой из красного дерева стоял звезда заведения, бармен Ральф, выписанный из Сан-Франциско и славившийся умением смешивать совершенно невероятные коктейли из совершенно несовместимых ингредиентов. Фаберовский заказал ему Ральфа виски со льдом и уселся на высокий табурет у стойки, откуда был хорошо виден весь зал.

Здесь он некоторое время понаблюдал за присутствующими, чтобы убедиться, что ни детективов из Скотланд-Ярда, ни агентов конкурирующих ведомств среди них нет. Но все сегодня в баре, кроме него, честно пили и по сторонам не глазели, так что он взял еще виски и направился к компании ирландцев.

— Не подскажете ли, как я могу встретиться с капитаном Джоном Маккаферти?

— А его сейчас нет в Париже, — ответил худой, неопрятный старик.

— Ах как жаль, я специально приехал ради него из Петербурга. Ну, тогда, может быть, я могу встретиться со знаменитым Патриком Конроем, или с Юджином Дейвисом?

— Ну, не знаю, мсье, — расцвел польщенный Конрой. — Смотря по тому, зачем они вам нужны.

— Возможно, вам небезызвестно, что полтора года назад, после событий на Кушке, капитан Маккаферти приезжал к нам в Петербург, где искал сочувствия в русских правительственных кругах. Так вот он не там искал, а мы только сейчас узнали о его поездке. И теперь, когда он нашел такое сочувствие, я никак не могу найти его.

— Во-первых, Маккаферти всегда пьет не здесь, а в «Шамроке» на рю Дюра, а во-вторых, вы слишком многого от него хотите — он не может так быстро проспаться после Нового года.

— Видите ли, мсье, мы не можем безоглядно доверять любому, кто обращается к нам, потому что вокруг нас постоянно кишат британские шпионы, — сказал Дейвис. — Мы не уверены, что вы действительно из России, а не являетесь агентом Скотланд-Ярда. Мне кажется, я уже видел вас здесь несколько раз за последние годы.

— Вон там сидит компания русских, — поддержал приятеля Конрой. — Они угощали нас выпивкой и поэтому не откажут нам в небольшом одолжении: проверить, действительно ли вы тот, за кого себя выдаете.

— Поскольку мы никогда не видели ни одного английского шпиона, который бы умел разговаривать по-русски, — сказал Дейвис.

— Мсье! — крикнул русским Конрой. — Карош!

— Хорошо, Патрикей! — откликнулся сидевший в обнимку с очень пышной француженкой купчина.

Рядом с ним сидел высокий, худой негр с доброжелательным интересом на лице ко всему, что происходило вокруг него.

Фаберовский уже успел про себя подготовить вступительную речь, но неуверенность в своих силах и пьяная купеческая морда побудили его к импровизации. Он подошел к гулявшим русским и грозно сказал, опершись кулаками о стол:

— Вот что, господин купеческого сословия, извольте подойти вот к тем ирландцам и засвидетельствовать им мою российскую принадлежность.

— Артемон, я не понимаю, что он от меня хочет! — жалобно сказал купчина. — Господин хороший, мы тут сидим на свои капиталы, вот, лягуху на ночь взяли из цирку. А то, что эти два клоуна английского роду, так где ж мы других здесь возьмем. Они в Европе все англичане, это вот когда мы в Москве со Степаном Ивановичем свинью за две тысячи у клоуна съели, так то был итальянский клоун Танти. Это они нас сюда пригласили. Вот, господин Футит к моему племяннику Артемону очень проникся. И никакой политики, Боже упаси! Третью ночь гуляем, какая уж тут политика!

— Это мы у нас на Гороховой выясним, когда обратно в Россию вернетесь!

— Это что же такое выходит?! — открылся вдруг рот у соседа, которого купец называл Артемоном. — Это мы посмотрим еще, кто кого на Гороховой разъяснять будет. Это мы еще раньше у нас на Греннель выясним у Петра Ивановича!

— Молчи, Артемон, сто чертей тебе в печенку! — шикнул на племянника купчина.

— Нет, Аполлон Петрович, тут дело государственное, такого спускать нельзя. Да ты знаешь, полячина кудлатая, кто я такой?!

Фаберовский внимательно посмотрел на трясущуюся от негодования морду с выпученными глазами и открытым ртом, и понял, где он ее уже видел — на фотографиях, которые показывал ему Брицке.

— Знаю, — сказал он. — Гурин из Женевы.

— Аполлон Петрович, сходите засвидетельствуйте, что он просит, — побледнел присмиревший Артемий Иванович.

— Ну я же тебе говорил, Артемон! — сказал Нижебрюхов, отправляясь вслед за Фаберовским к столику ирландцев.

Конрой, Дейвис и все сидевшие с ним умолкли и с интересом повернулись в их сторону.

— Гран персон, — Нижебрюхов осторожно дотронулся до плеча поляка. — Колонель рюс. Жандарм-с. Адъютант де царь.

— Карош! — улыбаясь в бороду, сказал Конрой.

— Могу ли я идти-с? — спросил Нижебрюхов.

— Господам ирландцам выпивку — и идите, — велел Фаберовский.

— Пойду-с, — облегченно выдохнул купчина. — А то лягуха с клоунами заждались. А на Артемона вы не серчайте, он последние дни не в себе, я его выпорю.

— Как писал мой дед: «Одна добрая порка принесет больше пользы, чем сто снов Веры Павловны».

— Так точно-с.

Нижебрюхов откланялся, а Фаберовский подсел к ирландцам.

— Я и есть Патрик Конрой. Так вы, значит, прямо из Петербурга от русского царя? И чего же он от Маккаферти хочет?

— Вы же понимаете, что очень стеснили меня, заставив разговаривать с теми русскими. — Фаберовский оглянулся на купеческую компанию и встретился глазами с Гуриным, который безотрывно следил за ним.

— А вы тише говорите, — сказал Конрой. — Они и не услышат.

— Влиятельные силы у нас в России, сочувствующие ирландскому делу, не могут открыто поддержать вас, как этого хотел Маккаферти. Но были бы рады, если бы вы нанесли удар на территории нашего общего врага.

— Мы собираемся, — сказал Конрой. — Вот и выпивку как раз несут. Давайте выпьем за успех нашего дела!

«Дженкинсон был прав: главное с ними — не спиться», — подумал поляк, глядя, как ирландцы дружно опрокинули виски в глотки.

— Я разработал такой план, — продолжил Конрой, стряхивая рукавом капли с бороды. — Мы построим множество воздушных шаров и запустим их с нашей стороны Канала в сторону Англии гружеными динамитными снарядами. Над Лондоном эти снаряды будут отцеплены и сброшены прямо сассенахам на голову. В Нью-Йорке этот план произвел фурор. О’Росса даже Маккаферти просил мой план посмотреть и сообщить ему, насколько он осуществим. А как он Салливана-то заинтересовал! Конечно, Клан-на-Гейлу такого не выдумать. На днях должен приехать генерал Миллен из Америки, мы как раз этот план будем с ним и с Кэролл-Тевисом обсуждать.

— Скажите, а шары и динамитные снаряды уже готовы? — поинтересовался Фаберовский.

— Пока у нас только план, — как-то сник Конрой. — Нам нужны деньги и динамит. Мы очень надеемся на О’Россу или Салливана. Вот если бы вы могли помочь нам с деньгами и динамитом, мы бы в Лондоне на юбилей такой фейерверк устроили!

— О динамите и речи не может быть, мы вынуждены соблюдать внешнеполитические приличия. Может быть, вы можете сами купить его здесь или в Англии?

— Нет, мсье, здесь за динамитом следят, здесь анархисты. А насчет Англии вы, полагаю, шутите?

— Да бросьте, Аполлон Петрович, ну какой он жандарм! — внезапно донесся истерический вскрик из-за соседнего стола. — Это человек Посудкина!

«Какой, к дьяволу, Посудкин? — изумился Фаберовский. — Брицке не мог себя выдать ни за какого Посудкина. Видимо, кайзер и на этот раз не поскупился, и кроме Гурина у него здесь по крайней мере еще один человек».

— Динамит можно привезти только из Америки, — понизил голос до шепота Конрой.

— А Онфлёр? — подал кто-то голос, на него тут же гневно зашикали.

— Я уполномочен выдать вам деньги на его покупку, вам надо только купить его и провезти в Англию, — сказал поляк.

— Да что вы! За каждым нашим шагом следят английские шпионы! — вмешался Дейвис. — Нас арестуют прежде, чем мы ступим на английский берег. Мы поэтому и хотим запускать шары из Франции!

— Давайте, вы наймете человека, который съездит в Америку, купит там динамит и тайно привезет сюда, — предложил Конрой. — А уж мы его запустим! Можете не сомневаться!

— И где там в Америке я возьму динамит и человека? — обреченно спросил Фаберовский.

— Это никаких проблем, — оживились ирландцы. — Мы напишем вам рекомендательные письма к профессору Мезероффу. Вы наверняка про него слышали, он ваш соотечественник, учился в каком-то русском университете. Года два назад он приезжал сюда и читал нам лекции о динамите, который он может изготовить из чего угодно, буквально из того, что есть в любом кухонном буфете!

— Ну что ж, пишите свое письмо, — вздохнул поляк.

— Генерал Миллен намерен вернуться в Нью-Йорк к февралю, так что если вы задержитесь, он вам поможет, — обнадежил его Конрой. — Вы в какой гостинице остановились? Я утром занесу вам письмо.

— Оставьте его здешнему бармену, на фамилию Иваноф. Фф… Я его завтра заберу.

— Карош! — энергично воскликнул Конрой, и за соседним столиком у русских воцарилось молчание.

Фаберовский попрощался, подошел к столику Нижебрюхова и Артемия Ивановича, и сказал:

— Вот что, господин Гурин, передайте вашему немецкому начальнику, что я все равно раздобуду все, что необходимо для того, чтобы устроить фейерверк, хотя бы мне пришлось ехать ради этого за океан.

Дверь за Фаберовским хлопнула.

— Я пропал, Аполлон Петрович! — закричал Артемий Иванович. — Я же по губам его прочел: он хотел купить у этих ирландцев динамит, чтобы покончить со мной. И они с Фанни и Посудкиным сделают это, даже если им придется ехать за динамитом в Америку!

За шесть часов поезд с Паддингтона доставил Фаберовского в Ливерпуль на Лайм-стритский вокзал, и уже спустя десять минут кэб высадил его у причала Принца. Погода была по-зимнему мерзкая: шел ледяной дождь, временами ненадолго сменявшийся мокрым снегом. Спросив у носильщика, где будет посадка на «Адриатик», поляк накинул на голову капюшон ольстера, и, подхватив чемодан, среди других прибывших с поезда пассажиров прошел по узкому перекидному мостику на причал.

Ливерпульский плавучий причал был, пожалуй, самым скрипучим и длинным чудом света — почти полмили от одного конца до другого. Двенадцать лет назад накануне торжественного открытия он полностью сгорел и, чтобы ливерпульцам было чем гордиться до шестидесятых годов следующего века, за два года был отстроен заново точно таким же длинным и скрипучим, как и раньше. Фаберовский ступил на него в качестве пассажира впервые. Прежде он бывал здесь только по указанию Поллаки, когда негласно встречал у таможни прибывавших из Америки, провожал уезжавших туда или покупал у стюардов сведения о пассажирах. Теперь ему самому предстояло отправиться отсюда в Новый Свет.

Спустя каких-нибудь два-три часа он выйдет на пароходе в океан и неделю будет болтаться между небом и бездонной пучиной.

Под настилом скрипели понтоны. Вода между ними раздраженно плюхала, словно призывая его вернуться на набережную и сдать билет обратно в пароходную контору.

«Как же, сдать билет! — пробормотал про себя Фаберовский. — А где я возьму динамит? Где я возьму деньги на дом и чем я буду жить?»

Каждой пароходной компании был отведен участок причала с этакими чугунными столбами-воротами, с которых на цепях опускались сходни. Через соседние ворота уже заканчивали посадку на грязный колесный пароход, который должен был доставить пассажиров к трансатлантическому лайнеру. На тендер же к «Адриатику» посадка еще и не начиналась. Пассажиров было по-зимнему мало, всех вместе, и первого, и второго класса, чуть более полусотни. Все они поместились под навесом для багажа, пытаясь найти там убежище от дождя. Не пожелав толкаться вместе со всеми под навесом, где пахло сыростью, но более даже мокрой кожей чемоданов и сундуков, Фаберовский поставил свой чемоданчик в лужу около фонарного столба и сел на него сверху, прикрыв полами ольстера.

Среди его будущих спутников выделялась группа женщин в трауре и капорах с черными розами. Все они были без багажа и молча обступали мужчину с черной лентой на котелке. У ног этого господина стоял потертый сундук «Скарборо», выдававший в хозяине бывалого путешественника. Чуть дальше стояли несколько коммерсантов в тяжелых пальто и котелках, высокомерно попыхивая сигарами. Два молодых человека были, скорее всего, возвращающимися из командировки в Европу офицерами американской армии.

Облаченный в серый инвернесский плащ с пелериной мужчина с курчавой рыжей бородой поставил рядом с поляком чемодан и тоже сел на него.

— Тендер еще не подавали? — спросил он с рокочущим шотландским акцентом. — Я уже подходил сюда минут сорок назад, но мне сказали, что тендер повез на «Адриатик» какую-то шишку с семейством и прислугой, а остальных заберут позже. Это, случаем, не наш пароход прямо напротив?

Фаберовский взглянул на реку, где по рябящей от дождя поверхности сновали буксиры и тендеры, на лес мачт в доках и остановил взгляд на ближайшем из океанских пароходов, что нетерпеливо пускали в небо клубы черного дыма.

— Судя по красному флагу с белой кляксой посередине и по красной трубе, это какой-то из пароходов «Америкен лайн» на Филадельфию, — ответил он шотландцу. — Я не могу разглядеть отсюда его название.

— «Бритиш Кинг», — прочитал, прищурившись, его собеседник.

— Он сейчас уйдет, раз флаг компании на мачте подняли. А за ним пароход «Аллан Лайн». А наш, значит, еще дальше, вон за тем военным транспортом.

Под навесом началось бурное движение. Доставившие с лондонского поезда багаж грузчики довольно бесцеремонно начали теснить пассажиров, громоздя друг на друга ящики, сундуки и чемоданы, и пассажиры, ругаясь и ворча, выползли под дождь и сиротливо сгрудились среди своих тюков и саквояжей. Где-то там под навесом должен был оказаться и сундук Фаберовского, отправленный им прямо из Лондона через пароходную контору на Маддокс-стрит.

Тем временем «Бритиш Кинг» снялся с якоря и величественно двинулся в сторону устья Мерси, а у ворот ошвартовался уайтстаровский тендер, и бок о бок с ним еще один такой же пароход — для багажа. Были опущены на цепях мостки, сходни перекинуты с одного тендера на другой. Озябшие и промокшие пассажиры бросились к воротам, следом за ними двинулись из-под навеса дюжие портовые носильщики с сундуками и чемоданами, у сходен пассажиры с грузчиками перемешались и в полном беспорядке полезли на пароход.

Фаберовский с шотландцем тоже присоединились к толпе. Огромные сундуки на плечах носильщиков сбивали с дам капоры, отдавая затейливые прически во власть разъяренной стихии. Джентльмены разражались ругательствами, но краткие и веские пояснения сложившейся ситуации из уст носильщиков сразу же заставляли их умолкнуть. Только новый знакомый поляка сумел одержать верх в словесной перепалке, сказав здоровяку, побагровевшему от натуги:

— Вы немощны, как трехлетний младенец. Кажется, вам здесь не место. И поосторожнее с сундуком, там коллекция английских пушечных ядер, собранная мною в Крыму этим летом.

На тендере часть пассажиров забилась в общую каюту на главной палубе. Те, кто не поместился туда, спрятались под кургузым тентом на корме. Ольстер Фаберовского к этому времени уже промок почти насквозь, так что поляк и здесь решил не прятаться от дождя, а поднялся на площадку на кожухе колеса. За ним последовал и шотландец, успевший в толкотне представиться инженером Александром Мактарком из Глазго. Последний багаж пронесли на соседний тендер, и оба парохода засвистели, заплескали колесами, отдали швартовы и отчалили в дождь, который моросил, чередуясь со снежной крупой. Иногда налетал порыв ветра, и тогда вся вода, накопившаяся на тенте, сливалась прямо за шиворот пассажирам, сидевшим на скамейках на корме.

Вскоре тендер, миновав стоявший на якорях броненосец и два больших грузовых парохода, шедших навстречу, приблизился к океанским лайнерам. Их черные туши, издали с причала казавшиеся величественными, теперь вблизи выглядели не столь уж внушительно. И вот на них сквозь зимние шторма предстояло пересечь всю Атлантику! Палубы обоих лайнеров у трапов были ярко освещены, на первом, аллановской линии, уже заканчивалась погрузка пассажиров, и оставшиеся поднимались с тендера на борт.

— Эй, Джо! — крикнули с мостика аллановского парохода. — Принимай груз. Опять нам сунули два ваших чемодана.

— Надеюсь, что ваша коллекция крымских ядер едет на нужном тендере, — сказал Фаберовский Мактарку, когда саквояжи шлепнулись на тент, в очередной раз устроив пассажирам ледяной душ.

Тендер дошел до «Адриатика», засвистел и застопорил машины, а затем стал отрабатывать задним ходом к борту парохода. Пассажиры третьего класса, толпившиеся на корме, встретили прибытие Джо радостным свистом и криками.

— Пожалуй, я сегодня перебрал, джентльмены, — крикнул капитану «Адриатика», задирая голову, общительный Джо, когда его суденышко со всей дури шандарахнуло в борт. — Второй раз за день! И не надо, леди и джентльмены, ругаться, ну и что такого, что вы попадали с ног! Не за борт же! Я за всю жизнь ни разу не купал ни одного пассажира. Сам падал, было дело, а пассажиры — это святое. И давайте все на пароход, вас там ждет прощальный ужин!

— Я помню этого Джо, — сказал Мактарк Фаберовскому, который едва успел отскочить, когда тендер ударился и проскреб со страшным скрежетом по железному боку «Адриатика». — Мало кто знает, что среди экипажей трансатлантических лайнеров пассажиры, привезенные Джо, считаются дурной приметой.

С палубы парохода на тендер перебросили сходни, и двое матросов, спустившись по ним, стали принимать пассажиров. Фаберовский и Мактарк оказались среди первых, кто поднялся на борт. Наверху при входе их встретил капитан, за которым выстроились офицеры парохода в синих двубортных пальто с золотыми пуговицами, и ряд стюардов в синих куртках. Стоявший тут же портовый инспектор проверил у поляка билет, и Фаберовский отправился искать свою каюту.

Озябшие и продрогшие пассажиры, перешагнув через высокий порог двери, ведущей на главную лестницу, из неприглядной мокроты и холода зимнего вечера оказывались внезапно на ступенях сказочного плавучего дворца, где было светло, тепло и сухо. На ходу вытирая платком очки, Фаберовский прошествовал по красному ковру парадной лестницы вниз, в сени перед главным салоном, где стоял большой медный гонг, а на стене в богатой раме висела карта Северной Атлантики.

Поляк свернул из коридора в короткий боковой проход, куда выходили двери двух противоположных кают. Позади коридорчик внезапно заполнился дамами в трауре, провожавшими в Америку того самого джентльмена в котелке с креповой лентой, который привлек внимание Фаберовского еще на причале, поэтому поляк поспешил укрыться у себя в каюте. Джентльмен вошел в каюту напротив, и женщины последовали за ним. Сквозь открытую дверь и неплотно задернутые портьеры было видно, как леди в трауре всхлипывали, трагично бормотали и норовили поцеловать джентльмена.

Засунув саквояж под нижнюю койку, Фаберовский сел на диван и с интересом осмотрел каюту, которой предстояло стать его жилищем в ближайшие десять дней. Каюта была не слишком велика: две довольно широкие койки друг над другом, обтянутый зеленым бархатом диван, на котором он сейчас сидел, и умывальник с мраморной столешницей, двумя никелированными раковинами и надраенными до блеска латунными кранами холодной и горячей воды, едва умещались в ней. Однако агент в конторе на Маддокс-стрит, продавший поляку билеты, сказал, что зимой путешествующих мало, так что он будет, вероятнее всего, в каюте один.

В круглом матовом плафоне уютно горела электрическая лампочка. Фаберовский убедился, что из кранов действительно набирается горячая и холодная вода. Он с интересом потрогал кнопку одного из электрических звонков для вызова стюарда, и собрался было покинуть каюту и отправиться получать свое место за обеденным столом, когда раздался колокол, требовательно призывавший всех провожавших срочно покинуть борт парохода и вернуться на тендер. Дамы в черном поспешно вывалили из соседней каюты обратно в коридор. Фаберовский подождал, пока они уйдут, выждал еще пару минут и отправился в салон, но у главной лестницы столкнулся со своим соседом, проводившим родственниц. Тот возвращался в каюту.

— Сэр, ведь это вы будете занимать каюту напротив меня? — спросил он у поляка. — Могу я пригласить вас на минутку к себе? Или вы очень торопитесь занять место за столом?

— Нет, не тороплюсь.

Каюта соседа была зеркальным отображением собственной каюты Фаберовского, только на диване стояла фотография, весьма похожая на карикатуру из «Панча» «Старая Европа уходит». Уголок фотографии пересекала наискосок черная траурная ленточка.

— Это моя бесценная супруга, миссис Крапперс, — джентльмен взял в руки фотографию. — Оставила нас полтора месяца назад. Никак не могу в это поверить.

Вдовец тяжко вздохнул и бережно поставил фотографию на прежнее место.

«Он будет с ней спать и всю ночь тяжело вздыхать за стенкой», — подумал поляк.

— Стивен Фаберовский, журналист.

— Я тоже автор трех книг, — быстро сказал вдовец, не дав ему продолжить. — Вы, должно быть, слыхали о Самюэле Крапперсе? Так вот, это я. Я возглавляю трезвенников и абстинентов Манчестера, а мой друг Кейн, член парламента от Барроу-на-Фарнессе, уже два года как организовал и возглавляет Национальную федерацию трезвости.

— Это тот Кейн, который состоит благочинным при либерал-юнионистах и по имени которого их прозвали «кейновой печатью»? Не могу сказать, что я разделяю его политические взгляды, а также ваши общие взгляды на алкоголь, сэр.

— Сэр, то, что я в Англии возглавляю манчестерских трезвенников, не означает, что я не могу употреблять алкоголь в тех случаях, когда это необходимо для моего здоровья. Я ужасно продрог на причале и намерен что-нибудь выпить. Вам тоже это необходимо, сэр. Я опытный путешественник и уверяю вас: если сейчас не принять глоток виски или бренди, наутро вы будете совсем больной, а нам предстоит тяжелое путешествие через зимний океан.

Мистер Крапперс выдвинул из-под своей койки плоский чемодан, в котором под одеждой лежали, как павшие воины, многочисленные бутылки, и стал доставать их, ставя рядом с чемоданом на ковер.

— Вот мартелевское бренди, вот бренди «Курвуазье» два бриллианта, вот «Эксшо» № 1. Или может быть виски: шотландский, ирландский? «Лохьел», три звезды? «Башмиллс»?

— Черт побери! — сказал потрясенный поляк. — Если вы главный трезвенник Манчестера, то каков же тогда главный пьяница?

— В путешествии, сэр, виски или бренди не являются греховным увеселением, — наставительно сказал Крапперс. — Они являются горькой необходимостью, поддерживающей наши физические силы. Так вы что будете?

— «Курвуазье», конечно.

На звук откупоренной пробки из-за портьеры выглянул стюард.

— В следующий раз закрывайте дверь, — недовольно сказал Фаберовскому вдовец, когда голова стюарда исчезла. — Мы не должны подвергать малых сих искушению приложиться к нашей бутылке, когда они убираются у нас в каюте или сменяют белье.

Бренди было разлито в два походных складных стаканчика.

Без четверти шесть, когда уже был опрокинут не один такой стаканчик, а в бутылке было видно дно, Фаберовский оставил мистера Крапперса наедине с его горем и поднялся на верхнюю палубу. Багаж уже был перегружен на пароход, и тендер отваливал от борта, вспенивая черную воду колесами.

Гудок «Адриатика» проревел так, что заложило уши. Фаберовский даже потряс головой. Когда вновь стали различаться звуки, он услышал со стороны кормы грохот якорных цепей. С ходового мостика, где можно было различить смутные фигуры капитана и лоцмана, подали команду «Малый вперед», по пароходу прошла дрожь, и огни в городе и на доках медленно поплыли назад. Вот и все. Следующий раз на твердую землю удастся ступить уже только в Нью-Йорке, если «Адриатик» удачно продерется сквозь жестокие штормовые ветра, свирепствующие в Атлантике зимой.

— Сэр, — окликнул Фаберовского стюард, руководивший погрузкой крупного багажа в трюм. — Пройдите в главный салон, там назначают места за столом. А потом будет отвальный ужин.

Обеденный зал занимал всю ширину парохода. Немногочисленные пассажиры обоих классов большей частью уже собрались. Старший стюард со списком в руках распределял кресла за двумя длинными столами в середине зала, выдавая каждому билетик с номером его места. Правый стол считался капитанским, кресло во главе его принадлежало самому капитану «Адриатика», а ближайшие двенадцать кресел были самыми почетными. Левый стол находился под патронажем судового эконома. Здесь старались обосноваться холостяки всех возрастов, а также представители той хитрой породы коммивояжеров, которые в Англии были благополучно и счастливо женаты, но на борт трансатлантических пароходов всходили закоренелыми холостяками, норовившими окружить себя гаремом из имевшихся на борту незамужних девиц. Старший стюард с ловкостью опытного придворного шталмейстера определял социальный статус очередного пассажира. Если возражений и особых пожеланий насчет места не было, стюард вручал пассажиру нумерованный билет и проставлял соответствующую цифру против фамилии в своем списке.

Хотя Фаберовский явился одним из последних и должен был бы довольствоваться местом в отдалении от почетного конца стола, оказалось, что инженер Мактарк позаботился о том, чтобы его нового знакомого посадили рядом с ним. После поляка в очереди к стюарду стояла только супружеская пара, доктор и миссис Мэй, получившие третье и четвертое места по правую руку за капитанским столом.

Пассажиры разошлись по каютам, и Фаберовский воспользовался моментом, чтобы переодеть вымокшую на пристани одежду и обувь. Спустя полчаса раздались громкие и довольно неприятные удары гонга. Оба стола были накрыты белоснежными льняными скатертями, все было украшено в честь отплытия живыми цветами в хрустальных вазах.

Перед каждым из вращающихся кресел стояла накрахмаленная салфетка, свернутая и перехваченная костяным кольцом, номер на котором соответствовал номеру выданного стюардом билетика. Первый и последний раз за путешествие вся публика за столом была вместе.

Кресло Фаберовского оказалось в капитанском конце через одно от мактарковского — шотландец пояснил, что в Квинстауне к нему присоединится его племянница.

— А эти места около капитана кому? — капризно спросила доктора жена, усаживаясь на свое место.

— Откуда же я знаю, милочка, — доктор нацепил на нос пенсне и наклонился к карточке, лежавшей напротив углового места. — Мистер Уильям Колли Ашуэлл. Не знаю такого.

Зато Фаберовскому имя Ашуэлл говорило о многом. Уильямом Ашуэллом звали американского банкира и зерноторговца, обратившегося к Поллаки года три назад с просьбой отыскать исчезнувшую жену. Поллаки, принявший уже к тому времени решение отойти от дел, поручил поиск Фаберовскому, и тот быстро выяснил, что пропавшая жена на самом деле сбежала на континент с молодым любовником по имени Йен Стивенсон, белокурым красавчиком, служившим клерком в отделении Вестморлендского банка в Норвуде. Через неделю поляк настиг беглецов в Люцерне, в гостинице «Швайцерхоф». И вот тут ввиду прекрасного Фирвальдштетского озера его попутал бес. Сколько раз в поисках неверных жен и сбежавших от домашнего очага дочерей он посещал красивейшие места Европы, но видел там только гостиничную прислугу, консьержей, почтовых чиновников и проституток, у которых нужно было раздобывать нужные сведения. Ну, неужели он хоть раз в жизни не мог позволить себе хотя бы той же свободы, что и люди, за которыми он следил! Мистер Стивенсон был пойман им в тот момент, когда пытался пробраться мимо портье, уже второй день напоминавшего о необходимости оплатить счет за сервированный в номер ужин.

«Я известил мистера Ашуэлла о вашем здесь пребывании. Через два дня он будет в Люцерне и к „Швайцерхофу“, „Люцерн Хофу“, „Националю“, „Бориважу“ и „Энглишер Хофу“ добавится гостиница „Банкклерк Хоф“. С привидением, очень похожим на вас. Но мне не хотелось бы этого, я частный детектив, а не пособник взбешенным мужьям в человекоубийстве. Я попробую уговорить его отказаться от его людоедских намерений, а вы пока укройтесь в Вене, вот вам два билета на вечерний поезд».

Мистера Стивенсона уговаривать не пришлось. На том же поезде Фаберовский покинул Люцерн, проследил любовников до гостиницы, а через день, осмотрев Вену, посетил их и сообщил, что мистер Ашуэлл уговорам не внял. Денег на дальнейшее бегство у Стивенсона не было, и Фаберовский нехотя дал себя уговорить спасти их на этот раз. Он был достаточно сговорчив и в Стамбуле, и в Триесте, и в Афинах, и в Венеции, где они прятались в отеле «Даньели» целых три дня. Затем они бежали в Рим, оттуда в Барселону, Севилью, Мадрид, Биарриц, пять дней скрывались в Монте-Карло, и каждый раз Фаберовский отправлял Ашуэллу в Лондон подробный отчет о громадных расходах, понесенных им в погоне за беглецами по всей Европе, которые щедро возмещались. К Парижу любовники уже ненавидели друг друга, отравляя своими скандалами Фаберовскому удовольствие от поездки. Поэтому когда он, наскучив бесконечными склоками, предложил миссис Ашуэлл добровольно вернуться к мужу, а мистеру Стивенсону убраться восвояси, возражений с их стороны не последовало. Ашуэлл по-княжески наградил Фаберовского и вскоре отбыл с обретенной женой в Нью-Йорк.

Поляку очень хотелось, чтобы тот мистер Ашуэлл, который плывет сейчас с ними на «Адриатике», оказался не тем, с которым он тогда имел дело. Но, увы, когда в зал вошла чета Ашуэллов, Фаберовский сразу узнал своего бывшего клиента. Банкир выглядел довольным и даже помолодевшим со времени их последней встречи, но у него была совсем другая жена, да еще и с животом!

— Скажите, джентльмены, я в списке пассажиров видел Сэма Барбура, — сказал Ашуэлл. — Он что, еще не подходил?

— Самюэль Барбур — это я! — сказал, приподнявшись, юный прыщавый джентльмен, сидевший на самом углу по левую руку от капитанского места.

— Ах, жаль, — сказал банкир. — А вы, мистер Фаберовский, не были знакомы с горным инженером Сэмом Барбуром из Монтаны?

Фаберовский жалобно помотал головой.

— Ну, при случае в Нью-Йорке я вас с ним познакомлю. Он часто приезжает туда по делам.

Подали припущенную в маринаде треску, тушеные почки в томате с картофельным пюре и омлет на тостах, холодный ростбиф, телячьи языки, пикули, русский салат и компот из абрикосов. За ужином все перезнакомились. Кроме Ашуэллов, Мэев, Мактарка с Фаберовским и юного Барбура, за капитанским столом между креслами Барбура и шотландца пустовало место Крапперса. Слева от Фаберовского сидел американец мистер Кэри с женой и юной дочерью, а прямо напротив него — молодая американка по имени Молли Дуайер и канадский приятель доктора, бухгалтер Стиринг с женой.

Присутствие Ашуэлла на «Адриатике» сильно тревожило поляка. Он очень ясно представлял себе их первую встречу наедине. «Вы едете в Нью-Йорк, мистер Фаберовский? Очень хорошо, я покажу вам, как у нас в Америке обращаются с мошенниками». Вот он, паук, сидит на углу стола и скалит зубы, бросая в сторону своей беззащитной жертвы насмешливые взгляды.

Фаберовский отвел взгляд от банкира и остановил его на своей визави. Американка пристально изучала мужчин за столом. Она быстро потеряла интерес к Барбуру, долго и пристально разглядывала Мактарка, словно препарируя его на анатомическом столе. «У нее красивые серые глаза», — неуклюже подумал Фаберовский, когда мисс Дуайер, густо покраснев под пудрой, начала ковырять вилкой костлявую рыбу.

— Леди и джентльмены, — Ашуэлл жестом подозвал стюарда, — предлагаю для начала выпить за знакомство.

Последовав совету Мактарка не наедаться и сославшись на то, что ему надо проведать Крапперса, состояние которого внушает опасения, Фаберовский покинул собрание. Но к Крапперсу поляк не пошел, а вместо каюты поднялся по главной лестнице на прогулочную палубу.

Здесь уже было совсем темно, правого берега не было видно вообще, только вдали виднелись огни судов, идущих по проливу между Англией и Ирландией. «Адриатик» приближался к выходу в залив, ветер уже начал многообещающе подвывать в снастях, из трубы в черное небо валил черный дым. На крыле мостика стояли в непромокаемых плащах, блестевших в смутном свете из рулевой рубки, капитан и пожилой толстый лоцман.

— Трап с левого борта! — скомандовал капитан, и они с лоцманом вошли в рубку.

Фаберовский тоже перешел на левую сторону. По мелководью, ближе к пароходу, ветер гнал крупную рябь, дальше впереди, уже в заливе, был виден черный силуэт плавучего маяка с двумя мачтами, на одной из которых ослепительно ярко горел белый фонарь. От него в сторону «Адриатика» направлялся лоцманский бот с поднятыми парусами.

Внизу затопали матросы и с руганью выкинули за борт веревочный трап. Капитан с лоцманом вышли на левое крыло и старый моряк неспешно перелез на ванты.

— Говорят, пассажиров сегодня привез Джо? — спросил лоцман у капитана, спускаясь вниз в шлюпку, буксировавшуюся у борта парохода. — Ну, желаю, чтобы все обошлось.

— Отваливай! Полный ход!

Фаберовский увидел, как шлюпка с лоцманом отвалила в сторону и исчезла в темноте за кормой набиравшего ход парохода. Ему хотелось еще постоять на воздухе, но внизу, на верхней палубе, уже стали раздаваться пьяные голоса. Обед закончился и Ашуэлл мог в любой момент подняться наверх. Поэтому Фаберовский поспешил укрыться в каюте и завалился спать.

Ночью началась качка, повешенный на двери ольстер раскачивался, словно пьянчуга, и размахивал рукавами. Внезапно пробудившийся вдовец и трезвенник в каюте напротив в истерике вызвал стюарда и потребовал, чтобы его гроб не раскачивали, ведь когда он хоронил жену, ее несли к могиле покойно и уважительно. Стюард стал терпеливо объяснять, что на этом месте при переходе из Ливерпуля в Куинстаун всегда качает, но вдовец на полуслове захрапел и больше не просыпался до самого Куинстауна.

В восемь утра звук гонга разбудил Фаберовского на завтрак. Успокаивающе дышала машина, в каюте Крапперса перекатывались по полу пустые бутылки. Фаберовский умылся, привел себя в порядок и вышел в коридор. За портьерой в каюте вдовца раздался протяжный стон, и Фаберовский решился заглянуть к соседу. Крапперс стоял на коленях перед диваном, положив голову со слипшимися волосами на залитую коньяком синюю подушку. Рядом с ним на диване лежала библия, заложенная фотографией покойной жены, и порожняя бутылка из-под виски. Похоже было, что безутешный абстинент уничтожил за ночь все свои запасы спиртного и будет очень раскаиваться в этом, когда проснется.

Вчера Мактарк посоветовал Фаберовскому записаться у стюарда на утреннее время для посещения ванной комнаты, куда всегда много желающих, но поляк этого вовремя не сделал и потому решил записаться хотя бы на сегодняшний вечер. Однако очередь на грифельной доске рядом с дверями ванной была расписана на весь день до полуночи, а весь закуток в конце коридора был заполнен раздраженными дамами с полотенцами в руках.

— Почему моя фамилия стерта с доски?! — возгласила за спиной у Фаберовского мисс Дуайер. — Стюард записал меня на восемь часов!

— Потому, милочка, что вы опоздали, — сварливо сказала бухгалтерша Стиринг. — Уже двадцать минут девятого.

— Ну и что с того, что я опоздала?

— Мы вообще удивились, что вы решили принять ванну, — буркнула, прячась за спину бухгалтерши, юная мисс Кэри. — Мой папа говорит, что американки не любят брать ванну.

Не дожидаясь дальнейших событий, Фаберовский юркнул в дверь с толстым вертикальным цилиндром на косяке, похожим то ли на раскрашенный в красно-сине-белую полоску короткий поручень, то ли на гигантскую рождественскую конфету — в дверь судовой цирюльни. Когда он вышел обратно, побритый и освеженный, очередь в ванную уже рассосалась и только мисс Дуайер, красная от досады, ждала перед дверью, из-за которой доносился плеск воды и пение мисс Кэри.

Если вчера оба длинных стола в обеденном зале были почти полностью заняты, то за завтраком количество пассажиров убавилось на треть. Ашуэлл с женой уже были на месте, из соседей по столу по понятным причинам отсутствовала американка, и не смогли прийти Крапперс и Барбур — как пояснил доктор Мэй, юноша присоединился вчера после ужина к джентльменам за соседним столом. Завтрак прошел молча. Судя по подозрительным взглядам, которыми перебрасывались соседи, многие тоже еще не оправились до конца от вчерашней отвальной.

После завтрака в салоне на мачте была подвешена сумка для почты, и многие пассажиры, получив у стюарда бумагу и письменные принадлежности, принялись скрипеть перьями, составляя последние послания родным и друзьям в Англии. Мактарк тоже пристроился скрипеть пером. Фаберовский было вознамерился удрать подальше от Ашуэлла, но банкир опередил его и, подведя под локоть свою беременную жену, попросил разрешения представить его своей супруге. Она была природной англичанкой родом из Кента, красивой и немногословной. Сухо поздоровавшись с поляком, она отошла к столу, сославшись на то, что не очень хорошо себя чувствует, а Ашуэлл крепко взял Фаберовского за локоть и вывел из салона к каютам в носовой части парохода.

«Ну вот, начинается», — подумал поляк и спросил, решив начать тяжелый разговор первым:

— А что стало с вашей первой женой?

— Она умерла через два месяца после приезда в Америку, — на удивление добродушно пояснил Ашуэлл. — Когда она рассказала мне, что это не они бегали от вас по всей Европе, а вы таскали их все это время, я, признаюсь, намеревался сурово покарать вас, но очень быстро оценил вашу практичность. За эти несколько месяцев скитаний по дешевым гостиницам она так наелась жизни со своим любовником, без нормальной ванны, без камеристки, без всего того, к чему она так привыкла в моем доме, что до самой смерти ей уже больше ничего не хотелось. Да и ваш совет не делать с ней ничего, пока я не остыну, и уехать на время в Америку, был весьма правильным. Сейчас я даже рад, что вы показали ей Европу, ведь она так хотела посмотреть ее, а у меня никогда не было на это времени. Благодаря вам меня не так мучит совесть.

— Но пойдемте, я хочу вам кое-что показать. — Ашуэлл завел Фаберовского в первый же узкий коридорчик между каютами по правому борту. — Вот это наша с женой каюта, а вот тут находится мое сокровище.

Ашуэлл толкнул дверь каюты и пропустил Фаберовского вперед. Каюта была побогаче, чем та, в которой обитал сам поляк. Здесь был роскошный диван, два мягких кресла, позолоченные краны в умывальнике, и подвесная люлька с широким кружевным пологом. Нянька откинула полог, и на поляка вытаращила глаза годовалая девица с изящным резиновым кольцом для зубов во рту.

— Моя дочь! — Ашуэлл сиял. — Она стоит десять миллионов долларов!

От первого брака у банкира не было детей, и отсутствие наследника послужило одной из причин случившейся тогда истории.

— Грейс еще и сына мне родит, — уверенно сказал Ашуэлл. — Она уже на девятом месяце. Доктор обещал мальчика. Что вы так недоверчиво качаете головой? Фома неверующий! Вот увидите: родится сын, и я вам всем, неверующим, назло назову его Томасом.

— А вы не боитесь на таком позднем сроке везти жену через океан?

— Я хочу, чтобы мой мальчик имел право стать президентом Северо-Американских Соединенных Штатов!

Когда поляк поднялся на прогулочную палубу, земля была совсем близко. Из залива, пуская в небо клубы дыма и переваливаясь на волнах, к ним уже направлялся невзрачный пароходик с гордой надписью «Америка» на борту. В чистой воде Ирландского моря колыхались зеленые водоросли. Берега были покрыты зеленым, шевелящимся от ветра, кустарником.

Фаберовский прошелся по прогулочной палубе, с интересом разглядывая «Адриатик» при свете дня. На грот-мачте развевался красный двухвостый вымпел с белой звездой. В иллюминаторе палубной надстройки позади мостика Фаберовский рассмотрел огромный стол с разложенными на нем картами и лоциями, и кожаный диван. Тут, видимо, находилось логово капитана.

Тем временем «Америка» ошвартовалась у борта парохода, и на нее были переброшены сходни. «Адриатик» качало, а «Америка» вообще прыгала как мячик, поэтому матросы переводили пассажиров с тендера на лайнер по одному. Сперва по сходням поднялись человек десять эмигрантов, которых направили в помещения третьего класса, где они сразу же попали в руки судового врача. Потом на борт прошли несколько элегантных джентльменов и симпатичная девушка в дорожном манто, которую у трапа встречал инженер Мактарк. После чего началась перегрузка с тендера множества кожаных и холщовых мешков с европейской и английской почтой. Среди них был и маленький мешок с почтой для пассажиров и команды «Адриатика», который был тут же вскрыт старшим стюардом. Одно из писем оказалось адресовано мистеру Фаберовскому.

«Я узнал, что Вы решили совершить поездку в Америку с целью подготовки нашего дела. Во-первых, Вам следовало бы известить меня. Во-вторых, мне кажется, что это не самая лучшая идея: то же самое можно было бы провернуть здесь в Европе быстрее и дешевле. Но коль уж Вы так решили, не забудьте представить по возвращении отчет с фотографиями.

Ваш Брицке».

Фаберовский скомкал бумагу и бросил ее за борт. Ашуэлл, наскучив сидеть внизу, все-таки поднялся наверх и встал рядом с поляком, облокотившись на поручни.

— А вы так и не женились? — спросил он. — Мне помнится, вы упоминали тогда, что сделали предложение дочери вашего шефа, мистера Поллаки. Значит, до сих пор один… Берегитесь, мистер Фаберовский, барышни на нашем пароходе явно отправились на охоту за мужьями. А морской воздух способствует потере осторожности.

— Мне кажется, что они выбрали неудачный сезон для своей охоты, — парировал Фаберовский. — Зимние шторма больше располагают к куртуазным разговорам с Нептуном и нежному общению с леерами и тазиками, чем с дамами.

— Они просто неопытны. Но в их неопытности есть своя прелесть: ведь опытные ловицы мужей обычно уродливы и безденежны. Опять же, зимой конкуренция меньше.

И Ашуэлл похлопал Фаберовского по плечу.

— Мы что, уже в Куинстауне? — раздалось у них за спиной.

Фаберовский обернулся. В дверях, ведущих с главной лестницы, стоял Крапперс, стараясь преодолеть, не задев, высокий комингс. Вид его был ужасен: бледное лицо, мешки под глазами, плохо приглаженные волосы стояли на затылке фазаньим хохолком. Вдовец был в пальто, но по воротничку, пристегнутому только на одну запонку и свисавшему на грудь, было видно, что остальная одежда его в полном беспорядке.

— Да, мы уже у берегов Ирландии, — подтвердил Фаберовский, пропуская Крапперса к лееру. — Родина ирландского виски.

— Ни слова об этом! — Крапперс болезненно сглотнул. — Ко мне ночью кто-то заходил. Это были вы, мистер Фаберовский?

— Я, — криво усмехнулся поляк и подмигнул Ашуэллу. — Мы с вами вместе писали письмо.

— Письмо? Но кому? Моя жена умерла, а ее родню я не желаю видеть!

— Мистеру Кейну, члену Парламента.

Крапперс побледнел еще больше.

— Но о чем мы с вами могли писать Кейну?

— Вы обвинили его в предательстве принципов трезвости и поддержке, ради сиюминутных выгод от союза с консерваторами, схемы компенсации владельцам истекших трактирных лицензий за отказ в их возобновлении.

— Но я не мог такого написать! И оно что — написано моей рукой?!

— Да, вы же не доверили его мне написать!

— Но где оно? Дайте его мне, я его немедленно сожгу!

— Вы сами просили отправить его в Куинстауне, если вы не выйдете к завтраку. Я, как вы и хотели, положил его в сумку для писем, которую повесили в салоне. Вон, кстати, ее несут на тендер.

Крапперс издал вопль ужаса и бросился к трапу.

— Да вы не беспокойтесь так! — крикнул ему вслед Фаберовский. — Возможно, мистер Кейн и не сможет разобрать ваши пьяные каракули.

Крапперс опоздал буквально на несколько секунд: когда он выскочил на верхнюю палубу, сходни были уже убраны и тендер отваливал к берегу, энергично работая гребными колесами. Было видно, что несчастный вдовец даже раздумывал, не прыгнуть ли ему следом, но он слишком медленно соображал в своем болезненном состоянии, и когда решаться на героический поступок стало поздно, сел прямо на палубу и заплакал.

— Что с ним? — спросил Ашуэлл удивленно.

— У него умерла жена. Безутешный вдовец.

Леера под рукой задрожали, вода за кормой «Адриатика» забурлила, и ирландские берега медленно поплыли назад. На палубе команда принялась готовить судно к штормам: задраивались люки, привинчивали штормовые крышки над машинным отделением и огромным брезентом накрывали купол обеденного салона.

Не прошло и двадцати минут по выходе из Куинстауна, как «Адриатик» уже терзали штормовые волны, пароход стало немилосердно качать, и все пассажиры расползлись по каютам. Фаберовский прилег на диванчик и взял в руки купленного за шиллинг «Динамитчика» Стивенсона. Читать было не очень удобно, когда ноги то и дело оказывались выше головы, а пароход скрипел и вздрагивал от ударов волн. Но паровые машины работали бесперебойно, и вместе с добросовестной ирландской руганью стюардов в коридоре создавали ощущение безопасности.

Внезапно около парадной лестницы что-то произошло. Грязно выругался один из стюардов, истошно завизжала какая-то женщина, и коридор наполнился возбужденными и испуганными голосами. Поляк увидел, как стремительно потемнела внизу портьера, а затем в каюту поверх комингса хлынула на ковер вода.

Фаберовский прямо в носках прыгнул в ледяную воду и выдернул из-под койки чемодан. В каюту ворвалась следующая волна, и теперь вода достигала уже середины голени. Пароход повалился на правый борт, возникший водоворот вынес из каюты туфли, и они отправились в путешествие в коридор. Фаберовский взобрался с ногами на диван. Впору было писать новую картину: «Княжна Тараканова по пути в Америку», и получать за нее, как Флавицкий, звание профессора. Из каюты Крапперса выплыл косяк пустых бутылок и последовал вслед за туфлями.

Раздались истеричные крики «На помощь! Мы тонем!», которые перекрыл мощный голос старшего стюарда:

— Чирс, Дадли! Не пускайте их наверх! И задрайте дверь!

Фаберовский натянул спасательный жилет, закатал штаны и, с трудом удерживая полусогнутыми ногами равновесие на ходившей ходуном палубе, пошел выяснять, что же происходит. У нижних ступенек главной лестницы он обнаружил Мактарка в таком же спасательном жилете, его племянницу в одной нижней сорочке, задранной до колен и завязанной сбоку узлом, и старшего стюарда, который утешал икавшую от страха миссис Стиринг. Вода перекатывалась по длинным коридорам от носа к корме и обратно. Из кают в коридоры, вереща от страха и ледяной воды, стали выскакивать полураздетые дамы. За ними торопливо вылезли мужчины, все до одного в спасательных жилетах, уговаривая свои брыкающиеся и голосящие вторые половины не пренебрегать средствами спасения на море.

— Что происходит, Мактарк? — спросил Фаберовский, морщась от наполнившего пароход визга.

— Черт знает, я только прилег отдыхать, а тут какая-то дребедень началась! Я вас еще не знакомил? Моя племянница, мисс Алиса Мур.

— Вот тот юный джентльмен решил, что, несмотря на настоятельную рекомендацию не выходить на верхнюю палубу, ему все-таки надо туда непременно выйти, и открыл дверь, — пояснила девушка, показывая на двух стюардов, волочивших вниз по лестнице Барбура в глубоком обмороке. Он был мокр насквозь, и на лбу его наливалась сиреневым цветом большая шишка.

— Отнесите его к доктору! — распорядился старший стюард, которому наконец удалось отцепить пальцы миссис Стиринг от медных поручней и вручить ее мужу: растерявшийся бухгалтер умудрился надеть спасательный жилет задом наперед и лишь недоуменно пялился на супругу поверх высокого пробкового воротника, закрывавшего ему лицо.

— Леди и джентльмены, возвращайтесь обратно в каюты, ничего страшного не произошло.

Однако пассажиры не желали расходиться, продолжая стоять в колыхавшейся воде и переминаться на замерзающих ногах.

— Ну что вы все стоите! — воззвала Алиса Мур. — Дядюшка! И вы тоже! — она повернулась к Фаберовскому. — Поднимете же девушку и отнесите в каюту!

Фаберовский ухватил мисс Дуайер подмышки, Мактарк — за ноги, и они вдвоем попытались поднять из воды бесчувственное тело. Это оказалось не так просто: намокшие юбки и турнюр придали ему значительный вес, да и качка не способствовала подобным упражнениям. Мисс Мур направила им на помощь Крапперса, а на старшего стюарда накричала за то, что он до сих пор не позвал стюардесс.

Втроем все-таки удалось затащить Молли Дуайер в каюту и уложить на диван, после чего мисс Мур выставила мужчин в коридор, по которому с кормы уже поспешали три стюардессы в оранжевых резиновых сапогах.

— Где этот сопляк?! — Из дверей обеденного салона явился разъяренный Ашуэлл, размахивая тростью.

— Он в обмороке, — сказал Фаберовский. — Его отнесли к доктору.

— Я б ему сейчас показал обморок! Моя жена была испугана, а ей этого делать сейчас никак нельзя!

Явились пять мальчишек-стюардов со швабрами и лихо погнали воду к стокам. Пассажиры стали расходиться по каютам. Фаберовский тоже вернулся к себе, повесил спасательный жилет обратно на его место под потолком и стянул мокрые носки. В каюту заглянул стюард, молча поставил на раковину умывальника найденные в коридоре туфли и ловко выбрал воду шваброй.

Когда все угомонилось, промокшие ковры были снесены вниз на просушку, а пассажиры начали готовиться к обеду, в дверях каюты Фаберовского неожиданно появилась Молли Дуайер.

— Мисс Алисия Мур сказала, что это благодаря вам я не погибла, захлебнувшись соленой водой во время этого несчастного обморока. Я надеюсь, вы не откажете бедной девушке в ее просьбе и согласитесь посетить мою каюту и отпраздновать вместе со мной мое счастливое спасение: я заказала эконому бутылку шампанского. Ее сейчас принесут.

— Это сложно, мисс Дуайер, — сказал Фаберовский, откладывая книгу. — Ботинки, которые я высушил ночью, залило водой, а туфли так вообще уплыли в коридор. Хорошо хоть их отловил стюард.

— Ну, мистер Фаберовский, неужели это такая большая проблема? Я жду вас у себя.

— Холера ясная! — пробормотал Фаберовский про себя, доставая из чемодана сухие носки и влезая в них в мокрые туфли.

То, что он увидел в каюте американки, потрясло его. Все от пола до потолка было увешано кружевами. Это были отличные бельгийские и французские кружева, стоившие немало денег, из-за качки они колыхались из стороны в сторону.

— Мне так стыдно, мистер Фаберовский, — сказала Молли, перехватив его взгляд. — Они все вымокли, когда я упала в обморок. А мне неудобно отдать их на просушку.

— А! — поляк с облегчением забрал у нее из рук бутылку с шампанским, дипломатически оставаясь в открытых дверях. — Везете контрабандой в турнюре? То-то мы с таким трудом вас подняли. Ну, что тут у нас? «Мумм» с белой печатью. Ишь ты!

Пробка хлопнула в потолок и запуталась в кружевах.

— Скажите, мистер Фаберовский, а откуда вы так близко знаете мистера Ашуэлла? — спросила Молли, когда бокал опустел. — Он никого другого не звал смотреть свою дочь.

— Уже и про это известно…

— Миссис Мэй рассказывала об этом в дамском салоне.

— Я был партнером мистера Ашуэлла в одном очень важном деле.

— А почему вы путешествуете один?

— А с кем я должен путешествовать, по-вашему?

— С женою, с детьми. С невестой, на худой конец…

— А это что? Мистер Ашуэлл? — Фаберовский заметил разложенные для просушки на койке листы с карандашными рисунками. — Похож.

Молли Дуайер залилась краской и бросилась убирать рисунки в папку.

— А можно мне глянуть? — остановил ее поляк. — У вас определенно есть талант схватывать характерные черты.

Смущаясь, американка подала Фаберовскому папку.

— Это что за троица? Стюардессы, которые приводили вас в чувство? Ну чисто ведьмы из «Макбета!».

У Молли Дуайер действительно был талант, хотя она не всегда могла совладать с собой. Среди рисунков было два совершенно чудесных наброска подходившего тендера с пассажирами и почтой, сделанные в Куинстауне, и в то же время очень злой и потому неудачный рисунок, изображавший Алису Мур во время потопа в неприличном виде. Рядом был изображен Крапперс, похотливо пялившийся на нее с высунутым от вожделения языком. Еще одна картинка была сделана за завтраком. Горизонтальная черта поперек листа обозначала стол. Сверху от черты были изображены Мактарк и сам поляк. Двух отсутствовавших на завтраке — Барбура и Крапперса, — мисс Дуайер представила в виде бокала в младенческом чепчике и пустой бутылки с траурной лентой на горлышке. А под столом мисс Дуайер дала простор своей фантазии. Больше всех досталось Мактарку. Под длинными закругленными полами визитки у шотландца был нарисован короткий клетчатый килт, из-под которого торчали волосатые босые ноги в одних гетрах — точно такие же, как у его племянницы на предыдущем рисунке.

— Неужели я действительно такой надутый индюк? — улыбнулся Фаберовский.

— У меня просто плохо получилось.

— Отчего же! Замечательно получилось! Подарите этот рисунок мне, если не жалко.

— Я попозже надпишу его и подарю, — согласилась американка.

Еще один рисунок в папке изображал утреннюю дамскую очередь в ванную. Казалось, рисунок был сделан желчью, а не карандашом. На заднем плане был изображен Фаберовский, испуганно скрывающийся в цирюльне.

— А у вас еще есть рисунки? — спросил поляк, возвращая папку.

— Мне так стыдно, мистер Фаберовский, что я этим занимаюсь.

— Вы что, серьезно так считаете? Весь Лондон полон дам, воображающих о себе, что они художницы, которые тоннами изводят слоновую бумагу, краски, карандаши и китайскую тушь, не имея таланта ни на грош, а общество рукоплещет им.

— У меня с собой есть только несколько женевских набросков в новом альбоме, который я взяла с собой рисовать в дороге. А все свои рисунки и картины я оставила в Женеве у квартирной хозяйки.

— Вы рассчитываете вернуться туда?

— Мне бы хотелось, — сказала она, вытаскивая из чемодана альбом. — Мне в Старом Свете понравилось гораздо больше, чем у нас в Нью-Йорке.

— У вас там родственники?

— Нет.

— А в Нью-Йорке?

— Мой отец, известный скотопромышленник, утонул два года назад на озере Мичиган, а мать умерла еще раньше. Вот, смотрите.

Она подала поляку альбом. В альбоме было десяток острых и ироничных зарисовок женевских типов: торговка с ослом, собирающая с мостовой раскатившиеся с тележки сыры, кочегар с паровика, парочка зобатых кретинов и молодой мужчина в котелке под ручку с барышней, который стоял, открыв рот, и смотрел на фонтан.

Фаберовский разлил по бокалам остатки шампанского.

— Еще бокальчик и мне надо идти. Скоро будет гонг на обед.

— Ну, что, добилась ли мисс Дуайер желаемого? — высунулась из дверей своей каюты Алиса Мур, когда Фаберовский возвращался к себе по коридору.

Он не стал ничего отвечать.

Алиса расхохоталась. Было слышно, как дальше, в каюте у Молли Дуайер, с треском захлопнулась дверь.

— Поздравляю, мисс Мур, — сказал Фаберовский, вручая пустой бокал стюарду, возвращавшемуся в буфетную из салона с пустым подносом. — Кажется, на оставшиеся до Нью-Йорка дни вы приобрели себе смертельного врага. Берегитесь.

— Да, похоже, в лице мисс Дуайер я действительно приобрела врага. Но если что, я могу рассчитывать на вашу дружескую поддержку?

— Да плюнь ты на нее, Элли, — подал голос из своей каюты Мактарк. — Твоя Дуайер не страшнее злой нортумберлендской козы.

Гонг к обеду вызвал всеобщее оживление. Перенервничавшие пассажиры устремились за столы. На них уже не было хрусталя, а под скатерть была положена деревянная решетка, чтобы тарелки не ездили при качке. Народу было еще меньше, чем за завтраком.

Океан уже подул в свою раковину, призывая несчастных страдальцев к тазикам, подвешенным в каютах.

Но на капитанском конце стола все еще держались, да еще на этот раз во главе стола сидел сам капитан.

— Леди и джентльмены, — провозгласил он, когда все расселись. — Я рад приветствовать вас на борту «Адриатика» от имени компании «Уайт Стар», офицеров и экипажа, и от своего лично. Меня зовут Генри Парселл, я буду командовать этим пароходом до самого прибытия в Нью-Йорк. Не буду вас обнадеживать зря. В это зимнее время погода в Северной Атлантике всегда плохая, скорее всего нас ждут сильные шторма и западные встречные ветры. По инструкции от нашей компании, которую вы можете прочитать в фойе перед лестницей, я должен провести с вами спасательные учения сразу по оставлении порта, и потом, через неделю, еще одни. Однако, сегодняшнее происшествие вполне можно считать учением.

— Капитан, а правда ли, что сегодня затопило весь трюм, и даже из трубы выступила вода? — спросила миссис Стиринг.

— Ну что вы, мадам, воды было совсем немного, — успокоил бухгалтершу Парселл. — И ее мгновенно удалили за борт при помощи паровых помп.

— Говорят, опасней, когда в океане идет дождь, ведь он может налить через трубу полный корабль воды, — сказала, пряча улыбку, Алиса Мур.

— Правда?! — ужаснулась Стиринг.

— Компания «Уайт Стар» даже издала специальное распоряжение, чтобы через трубу постоянно пускать дым, который испаряет воду в атмосфере и тем самым устраняет эту страшную опасность, — подхватил почин племянницы Мактарка Фаберовский, запуская вилку в почки-соте.

— Я этого не говорил, — улыбнулся капитан Парселл в ответ на вопросительный взгляд бухгалтерши.

— А вам когда-нибудь приходилось тонуть? — спросила его Молли Дуайер, бросив мимолетный взгляд на поляка. — Это должно быть невероятно страшно!

— Вы не поверите, мисс, но вот уже почти сорок лет я хожу в море и ни разу не утонул. Правда, один раз был недалек от этого. Мы обогнули Норд-Кап и входили в горловину Белого моря, когда нас затерло льдами. Мне пришлось пробивался к Архангельску через Лапландию в собачьей упряжке, ночуя в снежных хижинах, и я до сих пор помню, как голодные волки выли вокруг моей ледяной кровати. Но на борту «Адриатика» вам не следует ничего опасаться.

— Сегодня все джентльмены как один явились в спасательных жилетах, — заметила Алиса Мур.

— Ты права, Элли, — сказал Мактарк. — Дамы оказались менее осмотрительными.

— Зато теперь вы знаете, как правильно надевать спасательные жилеты, — Парселл посмотрел на покрасневшего как рак мистера Стиринга, — и к чему могут привести неразумные поступки. А также, я надеюсь, усвоили, что в любой ситуации надо соблюдать правила и исполнять указания офицеров.

Юный Барбур высокомерно надулся.

— Какого дьявола вас понесло на палубу, болван?! — банкир вскочил и навис над столом так, что капля пота с его длинного носа упала в салат из редиски с петрушкой, который, кстати, никто никогда не ел.

— Мистер Ашуэлл, — урезонил его капитан, — я думаю, мистер Барбур осознал глупость содеянного им и был примерно наказан дверью, которую он открыл. А чтобы загладить вину перед пассажирами, разумно будет, если мистер Барбур угостит всех присутствующих бренди.

Парселл поманил к себе пальцем стюарда с картой вин.

— Мне кажется, что предлагать дамам бренди столь же безнравственно, — произнес Крапперс, обращаясь через Мактарка прямо к Алисе Мур, — как одиноким мужчинам ходить к незамужним девицам в каюту. В карте вин наверняка есть отличный кларет.

— Хорошая идея, Элли, — сказал Мактарк племяннице. — Я смотрел: кларет здесь стоит три шиллинга шесть пенсов за бокал. Мы с тобой не можем такого себе позволить.

— Пожалуй, вы правы, мистер Крапперс, — сказала Алиса. — Не могли бы вы заказать мне вместо бренди кларета, мистер Барбур?

— И мне! И мне! — раздался стройный хор женских голосов.

Эконом отдал распоряжение стюардам, и спустя минуту на столе появились бокалы с вином и стаканы с бренди.

— Если леди употребляет пиво или бренди, — заявил вдовец ни с того, ни с сего, — у нее растет стопа. Подтверждение этому я видел у купальщиц на берегах Баденского озера. А вот француженки, которые пьют только вино, обладают миниатюрными ногами. К сожалению, англичанки сейчас тоже пристрастились к пиву, и на континенте об их больших ногах уже ходят анекдоты. Но когда я увидел вас сегодня во время несчастного происшествия с мистером Барбуром, мне представилась ослепительная Афродита. «Родилась ты из пены морской…» — пропел Крапперс дребезжащим козлиным тенором. — Такие ножки могут быть только у богини, рожденной из пены морской, но никак не из пены пивной.

— Что, что он сказал? — раздался в наступившей неловкой тишине старческий голос с другого конца стола.

— Приличная леди не станет бесстыдно задирать подол при мужчинах, даже если ей угрожает опасность его замочить, — возгласила в пространство Молли Дуайер.

— Самое прекрасное, что я видел сегодня, была естественная стыдливость новой Афродиты, а не бесстыдство опытной соблазнительницы, готовой промочить не только подол ради того, чтобы показать публике свои кружевные панталоны и заставить мужчин лапать себя за ноги!

— Я вас сейчас по затылку лапну, если не прекратите нести этот неприличный вздор! — сквозь зубы процедил вдовцу Мактарк.

— Спасибо, мистер Крапперс, — улыбнулась Алиса. — Меня покорило и ваше трепетное отношение к красоте, и ваше красноречие.

— Просто вы еще не читали писем мистера Крапперса, мисс Мур, — ехидно вставил Фаберовский. — Вы были бы покорены им еще больше. Но он, кажется, созрел осчастливить вас своей любовной эпистолой уже вечером.

— А я бы на вашем месте, мистер Крапперс, — подал вдруг голос Барбур, — выбил бы этому грязному поляку зубы. Лет двадцать назад один такой польский граф украл все фамильное серебро моей матери в благодарность за то, что мы, Барбуры, приняли его в своем доме.

— Спокойно, джентльмены, — поднял руки капитан Парселл. — Совершенно незачем устраивать здесь бурю в стакане воды.

— Скажите, капитан, — Молли Дуайер уже несколько минут пыталась придумать какую-нибудь остроумную шутку, чтобы обратить на себя внимание Фаберовского и отвлечь его от Алисы. — А какое масло вы льете на волны в шторм — рыбий жир, оливковое или льняное?

— Спермацетовое масло, мисс Дуайер, которое команда добывает по ночам из кашалотов, — Алиса Мур улыбнулась Фаберовскому.

— О, юная леди, масло мы употребляем только к столу, — сказал капитан Парселл вспыхнувшей от досады американке.

К нему подошел старший помощник, что-то тихо сказал на ухо, и капитан, извинившись и пригласив дам на пятичасовой чай, быстро вышел.

— Что случилось?! — всерьез испугалась Молли Дуайер.

— Корабль дал течь, — ухмыльнулся Ашуэлл.

— Билли! — одернула мужа миссис Ашуэлл. — Мало я натерпелась страху сегодня!

— Прости, Грейс, капитан наверняка пошел натягивать паруса. Или кружевные панталоны. Да полно, милая, сегодня за столом уже шла речь о таких вещах, что капитан в панталонах уже никого не должен смущать. А что, леди и джентльмены, не заказать ли нам еще выпить? Уже за мой счет, у мистера Барбура, обкраденного поляками, больше нет денег. Стюард, верните нам карту вин.

Банкир оглянулся по сторонам.

— Ну, леди, кто из вас не боится отрастить себе ласты, как у дрессированного тюленя в Брайтоне? Как хотите. Только за кларет я платить не буду. Мистер Фаберовский, что вы будете пить? Стюард, вы слышали? А вы, мистер Крапперс? Не надо говорить, что вы и капли в рот не берете. Уже весь пароход знает о восьми пустых бутылках, которые выплыли из вашей каюты.

— Это клевета, — проскрипел Крапперс. — Я бы умер, если б столько выпил один.

— Ну, мы с вами не столько пили, сколько письма писали, — сказал Фаберовский под устремленными на него взглядами.

— Это все вы! — с ненавистью прошипел Крапперс. — Я бы никогда не стал сам писать такое мистеру Кейну.

— Вы хотите сказать, что это я сравнил нашу королеву с мешком моркови, забытым около уличного столба? Скажите, мисс Мур, ну как поворачивается у человека язык обвинить меня в такой непочтительности? При его-то красноречии…

— Мистер Крапперс потерял свою жену, а до этого она, наверное, долго болела, — сказала Алиса. — Его красноречие можно объяснить.

— А действительно, британская королева похожа на мешок, — Молли Дуайер вилкой старалась освободить куски камбалы от омерзительного английского месива, именуемого картофельным пюре. — У вас острый взгляд, мистер Крапперс.

— И слишком длинный язык, — заметил Мактарк. — Такие мысли я бы поостерегся доверять бумаге.

— Да, от таких мыслей очень недалеко до виселицы, — согласился Ашуэлл. — Да еще в юбилейный год.

— Джентльмены, нельзя быть такими жестокими, — вступилась за Крапперса Алиса Мур. — А от вас, дядюшка, я вовсе такого не ожидала. Вот вы, мистер Ашуэлл, если бы вас постигло такое горе, разве не стали искать утешения в вине? Мужчины вообще склонны искать его там.

— Я никогда не отказывал себе в выпивке и в горе, и в радости, мисс, — сказал банкир. — Стюард, ну что вы встали как вкопанный? Идите за виски.

— Вы ошиблись, сэр, — тихо сказал ему стюард. — Не восемь, а двадцать восемь бутылок собрал Дадли в коридоре около его каюты. Ему нельзя больше пить.

Ашуэлл даже присвистнул.

— Однажды в Кимберли мы с Родсом и братцем Томасом за ночь выпили двенадцать бутылок виски на троих, и наутро мы были так близки к смерти, что я даже проглотил все алмазы, бывшие при мне. Да что ты меня все время одергиваешь, Грейс! Такие были времена. На приисках было не в диковинку наткнуться на труп старателя с распоротым животом.

— На старый мешок с морковью в этом году наложат большую сургучную печать, — вызывающе пробормотал Барбур, все еще продолжавший разговор сам с собой.

— Ого! — Ашуэлл потер руки. — Да мистер Барбур не только смелый выходилец на палубу, но и отважный бунтовщик!

— Билли!

— А что, мистер Мактарк, — продолжал Ашуэлл, не обращая внимания на жену, — Самюэль Барбур не обращался к вам с просьбой продать ему немного динамита? Говорят, что в этом году на Юбилей многие заговорщики по обе стороны Атлантики намерены совершить покушение на королеву во время празднества.

Мактарк в ответ только презрительно хмыкнул.

— Мисс Мур, ваш дядя действительно имеет отношение к динамиту? — тихо спросил поляк у своей соседки.

— Да, он инженер на заводе Нобеля в Глазго, а сейчас едет в Делавэр на переговоры с Дюпоном, улаживать какие-то патентные дела.

— Джентльмены, мистер Ашуэлл, — подал голос доктор Мэй. — Давайте прекратим эти разговоры. Наши соседи не могут есть, а лейтенант Беллинджер сейчас, похоже, изжует свою салфетку.

Обед закончился в полном молчании, после чего пассажиры разбрелись по каютам. Крапперс, чтобы избежать поляка, пошел провожать до каюты Алису Мур, а Фаберовский, чувствуя, что съеденная пища ведет себя беспокойно («Адриатик» миновал маяк Фастнет и теперь шел прямо в открытый океан), поспешно улегся на койку.

К вечеру погода сделалась еще более скверной, Фаберовского мутило, и когда в шесть вечера гонг позвал на ужин, он вовсе не чувствовал себя лучше. Но, услышав, как закрывает дверь у себя в каюте Крапперс и как отправляется в салон, напевая что-то из «Прекрасной Елены», поляк представил себе, как вдовец снова будет отвешивать Алисе свои двусмысленные комплименты, и заставил себя встать.

Перед лестницей у входа в обеденный зал он столкнулся с Молли Дуайер. Американка была облачена в кремовое платье из рубчатого плиса, отделанное бобром и синим бархатом. Увидев Фаберовского, американка, краснея, подошла к нему.

— Вы больше не боитесь утонуть, мисс Дуайер? — спросил он. — Не бойтесь, «Адриатик» удивительно надежный пароход. Я читал, что он несколько раз участвовал в морских столкновениях, и каждый раз выходил из них победителем. Сперва он столкнулся с кунардовской «Парфией», но тогда оба отделались небольшими повреждениями. Но не прошло и года, как в нью-йоркской гавани «Адриатик» протаранил американское судно «Колумбус», и оно потом затонуло. Еще через полгода он разрезал пополам и потопил в проливе Св. Георга вместе со всем экипажем парусное судно «Королева Урожая». При этом парусник так быстро утонул, что на «Адриатике» не успели даже его рассмотреть. А через три года то же самое произошло с бригом «Пайк», которого «Адриатик» протаранил в тумане. Так что вы не бойтесь, если нам что и грозит, то только маленькое безопасное приключение вроде утреннего потопа. Ну, а если мы все-таки пойдем ко дну, то вы будете в хорошей компании, мисс Дуайер.

Молли пропустила мимо ушей разглагольствования поляка.

— Вот рисунок, который я вам обещала.

Она сунула Фаберовскому в руки лист бумаги и скрылась за портьерой обеденного зала. Тотчас из каюты появился Мактарк, облаченный в черную визитку.

— Дожидался, пока эта фурия уйдет, — пояснил он Фаберовскому, заметив улыбку на лице поляка (все-таки Молли здорово подметила повадки шотландца). — Вы представляете: на пятичасовом чае у капитана они с Элли едва не подрались! Капитану Парселлу пришлось их утихомиривать! И это мы только первый день в океане! — он флегматично раскурил сигару. — Одна надежда — морская болезнь скоро возьмет свое, и они утихомирятся и не будут носа показывать из своих кают. Правда, я знавал одного джентльмена, изрядного мизантропа, надо сказать, которого морская болезнь никогда не брала. У него было не так уж много денег, но он ежегодно зимой ходил на пароходах до Америки и обратно, чтобы насладиться страданиями несчастных пассажиров и компанией капитана, с которым он часто трапезничал вдвоем на весь обеденный зал. А этот Крапперс каков? Клянусь вам, сегодня на обеде я пожалел, что мы с ним не едем в третьем классе и я не могу отвести его за бочки с солониной и отделать там, как Бог черепаху.

Когда поляк отнес рисунок в каюту и прошел в зал, там уже собрались все, кто мог присутствовать на ужине. За капитанским столом было свободно место миссис Ашуэлл и Сэма Барбура. Крапперс был чисто выбрит (сразу после обеда он записался у стюарда к брадобрею), свеж (принял ванну), вместо глухо застегнутого черного сюртука на нем была элегантная темно-синяя визитка и светлые полосатые брюки. Зачесанные на плешь волосы безутешного вдовца были густо напомажены макассаровым маслом, а нафиксатуаренные усы воинственно торчали. Дамы были в скромных дорожных платьях, и потому Молли Дуайр в своем туалете затмевала всех, отчего мужская половина ужинавших беззастенчиво пялилась на нее, а кресла за соседним столом постоянно скрипели, когда сидевшие там оборачивались на американку.

— Ты мне говорил, что на пароходах не принято хорошо одеваться, и даже занимающие высокое положение в обществе никогда не являются к столу во фраке или вечернем туалете! — прошипела докторша своему мужу.

— Мисс Дуайер больше негде показать себя в этом платье, вот она и вырядилась, — Ашуэлл наклонился к капитану. — Сейчас она его еще и уделает.

На ужин подали бульон и крем-суп из цветной капусты, макрель, камбалу, четыре закуски, а также, помимо индейки большими кусками в сливках, жареных уток и цыплят, языка и ветчины, еще нескольких мясных отрубов. Решетки под скатертью не спасали от выплескивания супа. Несколько раз обедавшие роняли изо рта кусок мяса на пол, и он потом долго перекатывался с одной стороны зала на другой, собирая пыль. Глухой старик в дальнем конце капитанского стола ловко срыгнул прямо на салфетку, покрывавшую его колени. Даже привычные к качке стюарды с трудом справлялись со своими обязанностями.

— Ну, я же говорил! — обрадованно воскликнул, наконец, Ашуэлл. — Миссис Мэй пролила на мисс Дуайер кларет!

— Да что же это такое! — американка крутанулась на кресле и вскочила, пытаясь стереть платком с груди потеки красного вина. — Это вы специально!

— О, простите мою жену великодушно, милочка! — с долей кокетства в голосе сказал доктор Мэй. — Она такая неуклюжая! Но вам тоже надо было надеть что-то попроще, ведь пароход раскачивает.

Молли Дуайер поджала губы и обратилась к поляку:

— Мистер Фаберовский, могу я попросить вас проводить меня до каюты?

В каюте американка недовольно взглянула в зеркало. Безнадежно испорченное платье стоило ей в Париже двести франков.

— Перестаньте бормотать, мистер Фаберовский, вам это не идет, — сказала она. — Позовите лучше мне стюардессу, я хочу переодеться.

Поляк покорно отправился в сторону кормы, где находилась дежурная комната стюардесс, валил пар от утюгов через открытую для проветривания дверь и раздавались недовольные голоса.

— Да что я, нанималась, что ли, гладить эти промокшие вещи! — донеслось до Фаберовского.

— Хорошо, что эта американка не попросила нас ее кружева прогладить. Я сегодня, когда ее в чувство приводила, видела: у нее весь турнюр, которым она в лужу села, был набит кружевами.

— А ты слышала, что Чирсу рассказывал Дадли? Вахтенный видел, как этот, прости Господи, вдовец вышел на прогулочную палубу, торжественно сорвал траурную ленту со своего котелка и выбросил в море.

— Ты бы видела, как этот кобель на мисс Мур смотрел! Да ей просто повезло, что кругом было столько народу.

— Говорят, что выбросить траурную ленту — к покойнику.

Фаберовский постучал по косяку костяшками пальцев и попросил кого-нибудь пройти в каюту мисс Дуайер.

— Вот еще один дурак. Мог бы запросто… Дуайер… до самого Нью-Йорка…

При всем своем знании ливерпульского, лондонского и ист-эндского жаргона он никогда не думал услышать такое количество непонятных, но явно непристойных слов и выражений и, идя по коридору, несколько ошарашенно пытался представить себе все услышанное.

Алиса Мур, уже разговаривавшая оживленно с Крапперсом, бросила на поляка быстрый взгляд.

— Мисс Мур, я еще не дорассказал, — забеспокоился Крапперс. — Так вот, когда однажды ночью я сидел в палатке и чистил револьвер…

— Скажите, мистер Крапперс, вот вы, судя по вашим рассказам, известный путешественник, — обратил на себя внимание вдовца Ашуэлл. — Не сомневаюсь, что вы собирались отправиться с мистером Стенли в Экваторию спасать Эмина-пашу. Но почему же не удалось? Ах да, простите, у вас же была при смерти жена. А вы бывали к востоку от Нила дальше в глубине за озером Виктория? Мне так и не пришлось, хотя я хотел. Где бывали? На Боденском озере? Это, кажется, в Парагвае? Нет? В Австрии? О! О! Нет, я не мог отважиться забраться так далеко!

— Зато я объехал вокруг него всего за двадцать фунтов, — Крапперс был совершенно раздавлен.

Стюарды убрали тарелки, поставили перед каждым чайный прибор и стали разливать кофе или чай, изо всех сил стараясь не пролить его на пассажиров. Другие в это время подавали конфеты, сыры и десерт.

— А вы, мистер Фаберовский, тоже путешествовали с мистером Ашуэллом в Южной Африке? — спросила Алиса.

Ашуэлл благожелательно молчал, предоставляя поляку врать сколько влезет.

— Ну что вы, мисс Мур, я еще более цивилизованный путешественник, чем мистер Крапперс, и никогда не ночевал в палатке. Правда, с оружием я привык обращаться с детства. Меня воспитывал дед, русский жандармский полковник, который души во мне не чаял и иногда давал поиграть своими орденами — других игрушек в доме не было. Но у деда в столе хранился новенький «рейнгард» и коробка патронов. Вот я и стал потихонечку стрелять по прохожим с балкона дедовского дома. Я, правда, ни разу не попал, но все боялись жаловаться, зная, чей это внучек балуется, и опасаясь оказаться на виселице. В конце концов я пристрелил у панни Прзедпелской собачонку, продырявил ей шляпку и отстрелил перо, после чего она все-таки решилась явиться к деду. Дед Фелициан был изумлен свыше всякой меры, как это с такого расстояния я ей перо отстрелил. Револьвер он прятал с тех пор под ключ, но в дальнейшем обучал меня стрельбе сам.

Ашуэлл громко расхохотался, его поддержал Мактарк, капитан Парселл благожелательно улыбнулся, чтобы никого не обидеть, а Алиса даже утерла платочком слезы, выступившие у нее на глазах.

— А вы знаете, какую анекдотическую историю я недавно прочитал в газете? — стараясь заглушить смех, спросил Крапперс.

— Не имею удовольствия знать, — Ашуэлл перевел дух. — Так осчастливьте нас.

— Сын одного известного члена Парламента (тот был от Ньюбери, если я не ошибаюсь) пришел к отцу и задал ему такой вопрос: «Папа, а чем отличается инвалид от больного?» И вы знаете, что ответил этот член Парламента, представляющий интересы значительной части беркширцев? «Тем, что инвалид делает больными всех вокруг».

И Крапперс рассмеялся в наступившей недоуменной тишине.

Внезапно портьеры распахнулись, и в обеденный зал вплыла переодетая Молли Дуайер. На этот раз она была в вечернем платье из терракотового цветастого дамаста, и перчатках до локтя. Вздох восхищения пронесся среди сидевших за соседним холостяцким столом.

— Леди и джентльмены, — сказала Молли. — Нас становится за столом все меньше, и погода не собирается улучшаться. Завтра, возможно, только единицы выйдут к завтраку. Так давайте же повеселимся сегодня, пока мы еще можем. Устроим концерт.

За холостяцким столом раздались аплодисменты, капитан Парселл одобрительно кивнул, и мисс Дуайер гордо прошествовала к пианино.

— Прежде чем начать концерт, — со своего места встал Крапперс, — нам следует хотя бы в общих чертах определиться с программой и узнать, кто из пассажиров какую лепту может внести в общее веселье. Я, например, могу прочитать лекцию о своих скитаниях во Франции во время франко-прусской войны и душераздирающих сценах, очевидцем которых мне пришлось быть.

— Оставьте при себе свои дурацкие рассказы и глупые анекдоты, мистер Крапперс, — грубо оборвала его американка. — Лейтенант Беллинджер, не возьмете ли вы на себя роль распорядителя и не узнаете ли у пассажиров, кто что умеет и желает показать?

— Я покажу комические тени на стене с помощью пальцев, — объявил лейтенант Ноппс.

— Ты что, мы же не у мадам Ирздон! — наклонился к нему Беллинджер.

— Да я разное могу! Собаку, например, или зайца.

— Леди и джентльмены, лейтенант Ноппс покажет комические тени, — объявил Беллинджер. — А по окончании особая часть будет продолжена в курительной.

— Мистер Стиринг споет оду бухгалтерии собственного сочинения и подведет годовой баланс в стихах, — возвестил он, перейдя к капитанскому столу. — Мистер Ашуэлл исполнит куплеты полковника Калверли из комической оперы «Пейшенс». А мисс Алиса Мур споет ирландскую песню про Св. Патрика и гадюку.

— У меня был знакомый джентльмен, — сказал Фаберовскому Мактарк, — который угробил состояние, доставшееся ему по наследству, чтобы завести в Ирландию гадюк. Но у него ничего не вышло.

— Не тот ли это джентльмен, который любил путешествовать зимой?

— Он самый, — расцвел шотландец.

— Мистер Крапперс, как я понимаю, вы выступите с лекцией? — продолжал свой обход лейтенант Беллинджер. — Вам нужно музыкальное сопровождение?

— Я не буду ничего читать.

— Жаль, я бы с удовольствием послушал ваши рассказы и анекдоты. А вы, мистер Мактарк?

— Я бы мог сыграть вам песню собственного сочинения. Она называется «Пожар в нитроглицериновом цеху», но я не взял свою волынку и вынужден воздержаться.

— Может, а капелла?

— Идите к черту!

— А вы, мистер Фаберовский?

— А я мог бы изобразить веселого лудильщика, околачивающегося у чужого забора, но у меня это никогда хорошо не получалось. Кэбмены всегда смеялись над моими потугами. Впрочем, как и лудильщики всегда смеялись, когда я изображал кэбменов. Я бы подпел мисс Мур, хотя у меня нет голоса и я не знаю слов, но если честно, лейтенант, в моем нынешнем состоянии я могу изобразить только чревовещателя, который старается удерживать слова и все остальное внутри себя.

Еще несколько человек выразили готовность продекламировать комические рассказы, и концерт был объявлен открытым. Сперва произошла некоторая заминка, поскольку никто не решался начать первым, но в конце концов по старшинству это право было предоставлено Ашуэллу, а аккомпанировать взялись миссис Стиринг и мисс Кери, которым Молли Дуайер пришлось уступить место за пианино.

— Прошу не судить меня строго, джентльмены, — сказал банкир. — Я скромный американец, а не Ричард Темпл и не Уолтер Браун.

И он итальянским речитативом стал исполнять песенку из салливановской «Пейшенс»[1], в которой полковник Калверли перечислял достоинства, необходимые настоящему драгуну: богатство царя и семейную гордость арагонских грандов, силу проклятия Мефистофеля и безрассудность рубаки лорда Уотерфорда, чванливость Родерика Чизхольма, выведшего свой клан против англичан, и проницательность Паддингтонского Поллаки — этот куплет Ашуэлл выбрал специально ради Фаберовского, — грацию одалиски, возлежащей на диване, стартегический гений Цезаря или Ганнибала, опыт сэра Гарнета в побивании канибалов, остроту Гамлета, щепотку Скитальца, чуть-чуть от байроновского Манфреда, от берлингтонского бидля, от ричардсоновского шоу, от мистера Микобера и от мадам Тюссо.

— Да-да-да-да-да-да-да! — невзыскательная публика подхватила веселый припев, а после наградила Ашуэлла бурными аплодисментами.

За банкиром к пианино вышла Алиса Мур, и Фаберовский, сдерживая тошноту, последовал за ней. Пела Алиса очень хорошо, но недолго. Оборвав песню на полуслове и с трудом улыбнувшись поляку, она быстро удалилась в каюту.

Теперь Молли Дуайер удалось, наконец, вытеснить миссис Стиринг и мисс Кери, и она уселась за клавиатуру сама. Набрав в грудь воздуха, она торжествующе взглянула на Фаберовского, севшего на чье-то чужое кресло за столом близ пианино, и ударила по клавишам.

12 января, среда

Встреча с незнакомцем в «Англо-американском баре» так потрясла Артемия Ивановича, что уже в семь утра он дежурил на рю де Гренель у ворот русского посольства. Ворота открылись только в десять, когда на службу приехал первый советник Гирс. Во дворе еще час пришлось ждать Рачковского. Когда, наконец, они оказались в кабинете, у Артемия Ивановича зуб на зуб не попадал уже не только от страха, но и от холода. Путаясь в словах и стуча зубами о стакан с дешевым коньяком, Артемий Иванович принялся излагать начальнику историю о загадочном поляке. С его слов дело выглядело так: посетив с врученным ему билетом цирк («как вы и обещали, Петр Иванович, представление отменное») и вызвав у французской публики пароксический приступ любви к Государю императору и всем его подданным, а также к новым победам России в Туркестане и Болгарии, он утвердил на конце шеста при помощи местной цирковой барышни русский флаг над черной пучиной вод, символизирующей Дарданеллы и Проливы.

— Да-да, — сказал Рачковский. — Объясни-ка мне, любезный мой, насчет флага, очень уж наш посол просил меня прояснить для него этот случай, поскольку ходят разные слухи. Это правда, что вы специально обрушили помост с русским флагом и артистами, изображавшими французскую администрацию, в воду, и что вас пришлось выводить из цирка с полицией?

— Они сами свою администрацию уронили, Петр Иванович. А что до полиции, так то дирекция вызвала, чтобы нас по домам развезти: мы же мокрые были. Все было очень уважительно и без всякого скандала.

— Ну хорошо, предположим, что так и было. Но куда вы со своим родственником дели лягуху? Ко мне вчера сам господин Оллер явился, сказал, что они уже третий день вынуждены выпускать вместо нее мадам Бланк. Зрители жалуются, а мадемуазель Крюшо, которая единственная могла бы удовлетворить публику своим экстерьером, смертельно боится воды.

— А я-то тут при чем?! Она у Апполона Петровича в номере целыми днями на диване спит. Очень уж она к водке неприученная.

— Ну вот что. Чтоб лягуха через час была в цирке. А тебе пора к остальным присоединяться. Мы все уже три дня проверяем адреса по Парижу. Я даже Леончика Гольшмана в Пасси отправил, хоть он и отговаривался тем, что не агент, а мой секретарь, и без него бумаги агентуры погрузятся в хаос. Один только ты почему-то не у дел, хотя тебе первому следовало бы начать своих знакомцев разыскивать.

— Да как я их буду искать незнам где? Я же этими делами не занимался отродясь!

— Обычным образом будешь искать. Я тебе дам список адресов — и пошел обходить.

Оказалось, что Рачковский, вручив префекту Граньону и чиновнику, ведавшему полицейскими книгами с регистрацией новоприбывших в Париж, небольшие новогодние подарки, получил от них украшенный трехцветной розеткой скоросшиватель со списком супружеских пар, поселившихся в Париже в период с 20 декабря и до Нового года. Это было очень неудачное время для подобных проверок, потому что к новогодним праздникам Париж наводнили приезжие. Тысячи адресов, каждый из которых нужно было посетить. А у Рачковского было всего восемь наблюдательных агентов: четыре француза с Бинтом во главе да четверо русских. Не считая, конечно, Артемия Ивановича, Милевского и секретаря Гольшмана.

— Хотя тебя, скотина, не следовало бы на улицу выпускать, но у меня каждый человек на счету, — сказал Рачковский. — Так что я определил тебя на самый безопасный район, в 19 и 20 округа. Там русских практически не бывает, да и места тебе знакомые. Ты же там где-то галантерейному ремеслу обучался?

— В «Бережливом самаритянине» на бульваре Сен-Дени, — буркнул Артемий Иванович. — Только меня и туда нельзя отправлять.

— Это почему еще?

— Потому что я единственный, кто знает в лицо их третьего сообщника! Когда вчера вечером мы с Нижебрюховым скрывались в американском баре, где никогда ни одного русского не бывает, явился какой-то польский мазурик и стал к Аполлону Петровичу приступать: он, дескать, жандармский начальник, и якобы усмотрел в поведении Аполлона Петровича признаки неблагонадежности. Я этому мерзавцу стал было объяснять, что такие фокусы ему даром не пройдут, а он мне и говорит: «А тебя, Гурин из Женевы, мы приговорили к смерти через эксплозинацию. И ради этого за динамитом готовы поехать даже в Америку!». И еще что-то про немецкого начальника ввернул, только я не понял. Он и с ирландцами знакомство завел, зная их как сведущих в террористической делах людей.

Появление поляка озадачило Рачковского. Оно означало, что в Париже имеется в наличии, скорее всего, еще одна группа террористов, подчиненных одному немецкому начальнику и преследующих одну и ту же цель. Понятно было, что они как-то случайно встретили Артемия Ивановича, и чтобы избежать подобных случайностей перед самым покушением, когда подобная встреча могла разрушить все планы, решили припугнуть его в надежде, что тот струсит и сбежит из Парижа. Того, что сообщил Артемий Иванович, было слишком мало, чтобы надеяться отыскать кого-либо из этой второй группы, но пренебречь даже малейшей возможностью было бы непростительно. Поэтому прежде чем отправить Артемия Ивановича в обход по адресам, Рачковский велел ему составить словесное описание поляка, которое в тот же вечер присовокупил к уже имевшимся со слов Бинта описаниям Посудкина и Березовской.

Последующие девять дней Артемий Иванович провел на ногах, исходив вдоль и поперек весь северо-восточный Париж между Северным и Восточным вокзалами, кладбищем Пер-Лашез и бульварами Макдональд, Серюрье, Мортье и Даву. В обед агенты вместе с Рачковским собирались в бульонной у Дюваля на рю де Риволи, а затем шли в ближайшее кафе, где и обменивались новостями. Ни Артемию Ивановичу, ни другим агентам Рачковского так и не улыбнулась удача. Артемию Ивановичу оставалось обойти несколько адресов в кварталах, прилегавших к парку Бют-Шамон, и он как-то успокоился и уже надеялся в глубине души на то, что Посудкин и Березовская вернулись в Женеву и оставили его в покое. Решив оставить дела на вечер, Артемий Иванович купил в булочной напротив здания окружной мэрии горячую булку в дорогу и отправился на желтом омнибусе обедать.

У Северного вокзала в омнибус забралась пожилая пара.

— Но я-то в чем провинился, Любовь Максимовна? — оправдывался супруг, безуспешно пытаясь стряхнуть с мехового манто жены капли грязи. — Меня вот тоже облили!

— Вы только посмотрите на него! Его облили! Да ты небось и рад, что теперь надо в гостиницу возвращаться! — супруга обтерла лицо кружевным платком.

— Да чему же радоваться! Твою эгретку из страусиных перьев, за которую я вчера выложил полтора франка, теперь придется керосином оттирать. Подаришь ее своей Степаниде Федоровне, хотя я ей подарков больше чем на франк делать не собирался.

— А зачем ты, Аким Мартынович, скажи на милость, шляпу снял и поклонился, когда коляска великого князя тебе грязью облила?

— Привычка, матушка. Все-таки великий князь! Член фамилии как-никак.

— Сегодня вечером одевай фрак, звезду свою дурацкую, и иди к этой дубине стоеросовой удовлетворения требовать!

— Да ты белены объелась, Любовь Максимовна! Какое тут может быть удовлетворение! Он же великий князь! Нам его гусары летом в Царском всю малину переломают — вот и все удовлетворение!

— Весь в папашу! Тот жену из дома выгнал, чтобы с балериной сожительствовать, а этот порядочных людей даже на парижских улицах грязью готов забрызгать.

— Так грязи ведь все равно, парижская она или петербургская — везде лежит.

— Молчи, дурак! Вон, Софьи Ивановны супруг сразу бы к великому князю пошел и продвижения по службе бы получил, или денюжку какую хотя бы! А ты готов перед всяким высокородным дураком кланяться, который на тебя плюнет и милостиво разотрет!

— Да муж Софьи Ивановны проходимец!

— А ты — непроходимый болван! Покупай мне теперь новую эгретку. И не за полтора франка, а за три, с десятью перьями!

— Приятно встретить на чужбине своих соотечественников, — вмешался Артемий Иванович, который наконец-таки дожевал булку и стряхнул крошки со штанов.

Оба супруга вздрогнули и замолкли.

— Позвольте представиться: Гурин, Артемий Иванович.

— Статский советник Дергунов.

— Вы в Париже по делу или для собственного удовольствия?

— В отпуску для поправки здоровья.

— Это вы где же лечились — в Виши или в Спа?

— В Ментоне и Ницце были, а сейчас возвращаемся домой. А вы?

— А мы здесь в Париже служим-с.

Супруги испуганно переглянулись.

— Я невольно слышал ваш разговор, — сказал Артемий Иванович. — Ну, то что вы про великого князя говорили. Хочу вам настоятельно порекомендовать сделать кое-что. На бульваре Сен-Дени у самых ворот есть магазин, называется «Бережливый самаритянин». В нашем Отечестве этот магазин мало известный, потому что наши компатриоты оказываются там, только если их туда пригласят. Там вы себе новую эгретку можете купить не за три, не за полтора франка, а всего за шестьдесят пять сантимов.

— Со сколькими перьями? — обреченно спросил Аким Мартынович.

— С пятью, надо полагать. Сколько вы еще намерены пробыть в Париже?

— Неделю еще.

— Я вам серьезно говорю, непременно зайдите в этот магазин, иначе потом в Петербурге будете горько жалеть об этом.

— И кого нам там спросить? Вас?

— Вы туда приходите, вам все скажут.

— Ой, Аким Мартынович! — встрепенулась вдруг Любовь Максимовна. — Нам сходить. Северный вокзал.

Супруги поспешно раскланялись с Артемием Ивановичем и покинули омнибус. До него донеслись слова Дергунова, помогавшего жене слезть с площадки на тротуар:

— Я же говорил тебе, что нельзя трепать языком где ни попадя! Теперь надо идти на бульвар Сен-Дени к воротам, разыскивать там этого проклятого «Самаритянина».

— Но может быть там действительно магазин! — виновато оправдывалась супруга.

— Какой магазин! Там тайный кабинет Третьего отделения. Там этот Гурин и сидит, как паук. В Париже слова нельзя произнести, чтобы его не услышали кому следует.

— И мы пойдем?

— Конечно пойдем. Повинную голову топор не берет.

Омнибус тронулся, и уже через десять минут Артемий Иванович слезал на рю Риволи. У входа в бульонную Дюваля его уже дожидался Бинт.

— Что случилось? — спросил Артемий Иванович у француза.

— Идите быстро обедать — и в кофейню, мы вас все уже там ждем.

Артемий Иванович взял при входе карту, всучил ее подошедшей к столику официантке в длинном белом фартуке и торопливо поглотил принесенную тарелку супа и мясо с картофелем. Оставив на столе двадцать сантимов чаевых, он бросился к кассе, заплатил за обед и спустя минуту был уже в кафе. Его коллеги сидели на террасе под мокрым полосатым тентом и терпеливо мерзли, несмотря на расставленные жаровни.

— Я, Петр Иванович, придумал, как нам Посудкина с Березовской изловить, — Владимиров уселся напротив Рачковского. — Как бы они ни конспирировались, она непременно отправится в магазин. И не куда-нибудь, а на рю Сен-Дени в «Бережливого самаритянина».

— С чего вдруг?

— Потому что она знает, что ни в каком другом магазине Парижа невозможно за столь малые деньги купить столь качественный товар, — голосом приказчика произнес по-французски Артемий Иванович.

— Да кто ей такую глупость сказал?

— Я-с, — Артемий Иванович галантерейно поклонился всем присутствующим. — Каждый вечер ей это твердил. Так что я могу сделать там засаду и предать их вам в руки.

— А какой хозяину этого «Самаритянина» резон позволять тебе у него засаду устраивать?

— А я к нему приказчиком пристроюсь на время. В свое время в этот магазин я был для практики купцом Нижебрюховым определен, когда еще не подвизался на стезе политического сыска. Так что галантерейное дело я знаю. Я сегодня утром туда заходил, хозяин согласен, ведь ему жалованье мне платить не надо, потому что на жалованьи я у вас состою, Петр Иванович.

— Кофе будешь? — спросил вместо ответа Рачковский. — Сегодня Бинт платит.

— Но почему, мсье?! — вспыхнул Бинт.

— А сто франков, обещанные тому, кто найдет Посудкина и Березовскую?

— Он их нашел?! — изумился Артемий Иванович.

— На Монмартре, — сказал француз. — В доме 24 по рю Мон-Сени. Они зарегистрировались под именем супругов Маркс. Я сообщил хозяйке, что эти люди подозреваются в том, что являются германскими шпионами.

— И она поверила в шпионов? — недоверчиво спросил один из французских филеров, Риан.

— А как не поверить? Вчера военный министр обедал там на Монмартре в «Черном коте». Я ей сказал, что как раз за Буланже они и охотятся. Хозяйка даже вспомнила, что договаривался о квартире для ее новых жильцов немец со шрамами на лице.

— Наверное, это Шульц был, — предположил Артемий Иванович.

— Не знаю, он ей не представлялся. Но хозяйка согласилась спрятать в сарае на дворе человека, который сможет опознать в ее постояльцах германцев.

— Я не пойду, — сразу же отрезал Артемий Иванович.

— А кто еще? — всплеснул руками Бинт. — Кто это может сделать еще кроме вас, мсье Гурин? Я-то видел Посудкина один раз, когда он ломился ко мне в дверь на Монбриллан, а эту фурию, можно сказать, и не видел — она сразу же ткнула мне в глаз зонтиком.

— Действовать будем так, — сказал Рачковский. — Вы поедете сейчас к Монмартру на Колинкур, оставите фиакры внизу и подниметесь по Мон-Сени наверх пешком. Мсье Риан известит хозяйку, и она спрячет мсье Гурина в сарае, а затем под каким-нибудь благовидным предлогом заставит кого-нибудь из квартирантов выглянуть во двор из окна или даже спуститься вниз. Если они и Посудкин с Березовской — одни и те же люди, мы установим за ними наблюдение. Может, поляк обнаружится, может и немец.

— Да, конечно, я спрячусь в сарай, — в голосе Артемия Ивановича послышалась слеза. — А Посудкин увидит меня из окна, пока я буду перебегать через двор. А если не увидит, то Фанни меня унюхает. У нее на меня чутье. А как только они меня обнаружат, то тут же и убьют.

— Это б славно было, если бы они тебя убивать принялись, — усмехнулся Рачковский. — Мы бы их тут же и повязали. Кстати, Бинт, на случай стрельбы езжайте все-таки с ними, если начнется стрельба — сразу в полицию. Вдруг они там не услышат. Это какой участок?

— Комиссар сидит прямо в полицейской части на пляс Данкур.

— Там могут и не услышать. Там и паровозы гудят, да и расстояние не такое уж малое.

— Вы только и ждете, как от меня избавиться, — Артемий Иванович нащупал у себя в нагрудном кармане флягу с коньяком.

— Зато мы тебе похороны по первому разряду организуем. На Пер-Лашез.

— Увольте. Хочу в Псков, в свой фамильный склеп.

— Полно! Какой у тебя может быть фамильный склеп?

— А вы постройте, Петр Иванович. Кажется, довольно я потрудился на благо вас и Отечества. Наградные зажали, даже забыться от такой жизни не на что. Вот на них склеп и постройте. И чтоб был гранитный, с бронзовым венком, и чтоб было написано: «Иждивением З. А. Д. П. спасителю великого князя Николая Николаевича Младшего». — Артемий Иванович молниеносным движением достал флягу, свернул крышку и хлебнул обжигающей жидкости.

— Поехали, чего тянуть-то. Все равно от вас склепа не дождешься.

На угол улиц Мон-Сени и Коленкур филеры прибыли на двух фиакрах. Бинт остался внутри, поставив озябшие ноги на медную грелку, а Артемий Иванович с Продеусом и Рианом вылезли под хлынувший дождь и стали карабкаться вверх на холм по крутой булыжной мостовой, стараясь держаться подальше от вонючего потока, стекавшего посреди улицы.

— Чего вы за мной идете хвостом? — бурчал про себя Артемий Иванович, оглядываясь на шедших сзади Продеуса и Риана. — Меня и без вас застрелят. А вы берегите свои драгоценные жизни, они еще Петру Ивановичу понадобится. Он ваши наградные не зажилил, вам будет, на что склеп делать. Хоть по правде и не за что.

Дойдя до угла с Сен-Винсент, он бегло осмотрелся. Справа была каменная ограда, за которой мок под дождем голый сад, слева торчал вросший в склон кособокий оштукатуренный дом, помнивший еще времена Генриха Наваррского.

— Тут, что ли? — спросил у подошедшего Риана Артемий Иванович, кивнув на дом, и, не дожидаясь ответа, решительно вошел в калитку. Оказавшись в тесном дворике, он пнул ногой пустое ведро и громко крикнул: «Посудкин! Скотина! Стреляй, или я сам тебя убью!»

Вместо Посудкина с револьвером к Артемию Ивановичу из сарая вышла хозяйка с топором в одной руке, тощей обезглавленной курицей в другой, да еще и кривая на один глаз. Двумя страшными ударами курицей по морде она вышибла Артемия Ивановича обратно на улицу.

— Что, Гурин, уже бьют?! — крикнул Продеус, увидев окровавленного коллегу. Вдвоем с Рианом они бросились на штурм, но вернулись очень скоро.

— Их сейчас нет дома, — сказал Продеус. — Они недавно кудысь пошли. Надо быстро осмотреть их комнаты.

— Я к этой бешеной курице не пойду!

— Риан все уладил с ней. Нечего было так врываться. Здесь нравы простые.

Продеус ухватил Артемия Ивановича за рукав и поволок за собой, а Риан остался караулить под дождем на перекрестке, чтобы в случае появления квартирантов успеть известить об этом. Хозяйка, подозрительно косясь на Артемия Ивановича единственным глазом, провела их по крутой лестнице наверх и открыла своим ключом дверь. Пахло здесь так, словно комнату не проветривали со времен последнего свидания Генриха со своей возлюбленной. Казалось, отодвинь рассохшийся шкаф от стены и стряхни паутину, и увидишь на облезшей штукатурке надпись углем: «Сволочь ты, Габрюша, опять не пришла. Еще раз не придешь — велю отрубить голову. Твой Анри». И внизу — серебряным карандашиком: «Проспала я, Анрюша, прости. Вместо того, чтобы угрожать, подари мне свой будильник. Твоя Габриэль».

Будь у Артемия Ивановича больше времени, он непременно бы отодвинул шкаф, но сейчас его больше интересовало содержимое. Открыв дверцу с мутным зеркалом, он обнаружил одни мужские подштанники, красную косоворотку и штук восемь дамских панталон, кружевные сорочки и несколько пар теплых чулок. Подштанники были одним махом порваны надвое, брошены на пол и истоптаны.

— Чего ты буйствуешь, Гурин? — удивленно обернулся Продеус, вытаскивавший из-под узкой кровати чемодан.

— Вот ведь гадюка-то, а! — Артемий Иванович продемонстрировал Продеусу половину подштанников, на поясе которых так знакомыми Владимирову мелкими стежками было вышито красной ниткой «Лёв Посудкин».

— Они! — удовлетворенно сказал Продеус.

— А мне она вышила только фамилию, — Артемий Иванович бессильно опустился на кровать. — А здесь они, значит, спали.

— Окстись! — Продеус нажал на замок и открыл чемодан. — На этой кровати и одному трудно улечься. Разве что друг на друге. Тьху ты! Что ты нюни распустил: чужими подштанниками сопли вытираешь! Он на коврике спал. Видишь, шерстинки голубые от этих самых подштанников к каминной решетке прижарились? Это он по ночам задницу грел. А ты тоже хорош: с тайным обыском пришел и тут же тряпки рвешь! Хорошо, что они сюда больше не вернутся, а то бы Петро Иванович с тебя бы шкуру спустил.

— Почем знаешь, что не придут? — очнулся Артемий Иванович.

— Вещи вот оставили — дорогие, между прочим, — а умывальные принадлежности забрали. Посмотри на полочке, где кувшин стоит, мокрые круги от зубного порошка и духов. Если они пошли на рынок или еще куда пробздеться — зачем им зубной порошок? На такую мелочь мало кто внимание обратит, а отсутствие больших вещей хозяйка точно бы заметила. Ну и странное барахло у них в чемодане. А вот костюм мужской. Но на твоего Посудкина не налезет. Может, на того поляка? Нет? А на Шульца? Ну, если не поляк и не Шульц, значит третий кто-то есть. И этому третьему твоя зазноба больше дозволяет — вон, ботиночки его под кроватью у нее стоят. Ну-ка, припомни-ка, брат Гурин, кто в Женеве был подходящего роста?

— Это Куолупайкинен, — сказал Артемий Иванович решительно. — Он за Фанни с самого начала пытался ухлестывать, пока я его не пообещал в скорлупу от грецкого ореха засунуть да под паровичок на рельсы положить.

— Окстись, совсем ты одурел! Никто бывшего воздыхателя на такое дело не возьмет, если от него толку практического не будет. Этого маленького взяли явно для того, чтобы он мог куда-нибудь пролезть.

— Да Куолупайкинен, хоть и из террористической фракции, к Фанни даже в комнату боялся заходить, с тех пор как я ей Якобинца подарил.

— На Посудкине мир клином не сошелся. Значит, кого-то другого нашла. Может из цюрихской общины, откуда Шульц. А, вот и коробка из-под патронов.

Продеус вытащил из очага скомканный картон и расправил его на коленке.

— А самих патронов нету. И револьвера нету. Зато у нас есть адрес оружейного магазина, где они покупали патроны.

— А шмотки фаннины этой одноглазой достанутся? — спросил вдруг Артемий Иванович.

— А кому они еще нужны? Бинт своим кралям такого дерьма не дарит, мы с Рианом просто в бордель ходим, ну, не Петру же Ивановичу в презент их везти.

Артемий Иванович вскочил с кровати, бросился обратно к шкафу и изодрал в клочья все, что там было.

— Хозяйке, говоришь? — сказал он, переводя дыхание. — Нет уж. А чего Фанни с Посудкиным-то и этим третьим удрали?

— Бинту заметили утром и испугались, — сказал Продеус. — С чего бы им иного удирать? Не видать Бинте ста франков. Надо же так по-дурному сунуться. Где их теперь искать… Они теперь будут по домам свиданий ночевать. Посудкин на коврике, а этот карлик на одной постеле с твоей Фанни. Ладно, делать здесь больше нечего. Чемодан надо по начальству, пожалуй, доставить, может не так лаяться будет, что мы их проворонили. А вот хозяйка-то сейчас осерчает, что жильцы у нее из-под носа сбежали.

— Так ей и надо, ведьме одноглазой!

— Не кипятись, Гурин, а то опять по мармызе куркою схлопочешь. Возьми лучше чемодан да ступай к Бинте. А я с хозяйкой потолкую, да насчет третьего поспрошаю.

Он вышел из комнаты, а Артемий Иванович открыл окно и выбросил чемодан, который шлепнулся прямо посреди улицы точно в сточную канаву. Вокруг него тут же забурлила вода.

— Эй, Риан! — крикнул Артемий Иванович. — Возьми чемодан и отнеси к Бинту. Скажи этому чучелу, что он их спугнул утром и они сдристнули. Так что награды он не получит, а денег за кофе я ему не отдам.

— Гей, Гурин, а чемодан-то где?! — спросил Продеус, когда Артемий Иванович спустился вниз.

— Риан понес. А то там задрог под дождем на перекрестке караулить.

— Ты что — его в окно скинул?!

— Мне своя рожа дороже. Так эта ведьма меня с чемоданом и выпустила, как же! Кстати, как она: сильно разозлилась?

— А ей все равно оказалось. Они ей по девятнадцатое число вперед заплатили.

— Что за число такое странное: девятнадцатое…

— А тебе, Гурин, сколько лет?

— Тридцать первый пошел.

— Тоже странное число. Думаю, на девятнадцатое они покушение наметили. Так что единственный шанс у нас их поймать — это во все очи за великим князем девятнадцатого числа досматривать. Раньше нам их не словить. А про третьего хозяйка даже и не слышала. Видимо, он все это время в окно лазил. Ушлый тип.

Рачковский был в ярости, узнав, что Березовская с Посудкиным сбежали, имея при себе еще и третьего загадочного карлика, и спустил на Бинта всех собак. Напрасно тот оправдывался, тем, что они смогли найти магазин, где Березовская с Посудкиным купили два револьвера по восемнадцать франков каждый, предъявив для оплаты стофранковую бумажку, и что известно, что парочка долго пристреливала оружие в тире при этом магазине. Рачковский не только не дал ему обещанного вознаграждения, но даже пригрозил вычесть такую же сумму из его будущего жалования.

— На вашем месте, Петр Иванович, я бы его вообще на месяц жалования лишил, — вставил Артемий Иванович, дождавшись паузы. — Дураков учить надо, я так думаю.

— Ну вот что, умник, — зло сказал Рачковский. — Как ты там за обедом предлагал? Посадить тебя за прилавок в том магазине, куда Березовская наверняка должна за шмотками заглянуть? Я принимаю твое предложение. Сейчас шансы их там дождаться значительно возросли, раз они побросали все свои вещи.

— А еще Гурин говорит, что они оставили почти все свое исподнее, — сказал Продеус.

Рачковский вопросительно посмотрел на Артемия Ивановича.

— Да, — подтвердил тот. — У Посудкина отродясь была только одна пара исподнего, и когда он стирал и сушил ее, то на улицу сутки не выходил. Видать, в честь замужества Фанни ему еще пару купила. Да и ее барахло в шкафу — как раз все наперечет, что у нее было в Женеве, но без одного положенного набору-с. Должно быть, то, что на ней.

Уже утром следующего дня Артемий Иванович заступил на вахту в галантерейном магазине у ворот Сен-Дени. Место ему определили в подсобном помещении позади прилавка, за которым молодой приказчик по имени Гастон предлагал покупателям белье — предполагалось, что это будет первый отдел, который посетят Посудкин с Березовской.

В кафе напротив поместились Продеус с Рианом. В случае прихода Березовской или Посудкина Артемий Иванович должен был отправить туда мальчика, чтобы они переняли Фанни или Льва при выходе из магазина и установили за ними внешнее наблюдение.

Полдня Артемий Иванович на зависть остальным работникам пил чай, изредка отвлекаясь на подавание Гастону нужных коробок с корсетами или нижними юбками. После полудня, когда он выставил на столике взятый из дома обед, состоявший из булки с ветчиной и стакана молока, замученный и взмокший Гастон просунул голову за портьеру, которую Артемий Иванович на время обеда задернул, чтобы укрыться от любопытных глаз, и сказал:

— Пенсажюп «Гонтле» номер три, латунный, со шнуром. Да побыстрее, мсье.

Артемий Иванович достал из нужной коробки устрашающего вида зажимное устройство с черными резиновыми жгутами, призванное помогать дамам приподнимать на улице подол платья.

— Мсье Гурин, нельзя ли побыстрее? Там вас еще спрашивает какая-то русская супружеская пара.

Артемий Иванович словно бы случайно выронил хитрое устройство и, не теряя ни мгновения, скользнул за ним под стол. Взведя револьвер, он на карачках прополз в кабинку для примерки и задернул шторку. Сидя там на корточках, он громким шопотом позвал приказчика.

— Гастон, принеси мне зеркало. Нет, это не годится, оно же на стене. Мне не на себя любоваться, мне на них надо незаметно посмотреть. Выставь в проходе и держи наискосяк, а я в щелку между шторками на них гляну. Постой, Гастон, это же не они!

— Им нужны вы, мсье. И куда вы дели пенсажюп?

— Это же Дергуновы! — Артемий Иванович с облегчением встал в полный рост и вышел из кабинки. — До смерти напугали! Да здесь, здесь твой пенсажюп.

Он спрятал револьвер в карман, одернул на себе пиджак и вальяжно вышел в зал.

Супруги Дергуновы яростно спорили между собой, не обращая на Артемия Ивановича никакого внимания.

— Может нам не надо к нему идти, Аким Мартынович? — взволнованно говорила Любовь Максимовна супругу, испуганно оглядываясь кругом.

— Надо, Любушка. Или ты хочешь, чтобы нас с тобой в Вержболово в кандалы взяли? Надо покаяться, так и простят. У меня, Любушка формуляр чистый, мне скоро на пенсию, а вот уволят по третьему пункту — и пойдем мы с тобой по миру. Будешь, как твоя сестрица, на паперти милостыню просить.

— А ты мне, Аким Мартынович, глаза сестрой не коли. То-то ты у нее деньги за неделю до двадцатого числа повадился занимать. Скажи, где тут у вас русский приказчик? — супруга повернулась к Гастону. — Комми рюс? Где?! Что он ответил, Аким Мартынович, я не поняла?

— Сказал — тут в Третьем отделении, — ответил посеревший от страха муж. — Говорит, он нас уже весь день дожидается. А ты мне не верила. Вот бабы есть дуры, так и есть. Говорят, скоро разных эмансипе начнут в адрес-календарь записывать как людей. Воображаю… Статская советница Любовь Максимовна Дергунова, дура записная по 2-му разряду.

— Это почему это по второму?!

— По первому, матушка, по первому. Сейчас в один момент в мешок и в церковь на рю Дарю. Видала, какие у них там подвалы — самое место для застенков. Повесят на дыбу — и ты им все расскажешь. Ой, вот и господин Гурин!

— Господа Дергуновы? — нарочито начальственным тоном обратился к ним Артемий Иванович, покачивая своим страшным латунным крючком на резиновом шнуре словно кадилом. — Я вам когда велел явиться?

— Но вы же не называли точной даты! — забормотал Аким Мартынович, опасливо поглядывая на пенсажюп. Нет, он, конечно, подозревал, что эта блестящая страсть в руках Гурина — не новая патентованная дыба, а обычный поддергиватель для юбок вроде того, что носила его супруга, но у той они не походили до такой степени на инструменты дантиста или акушера. — Вы же так неясно сказали…

— Я-то может и неясно сказал, не то что ваша супруга про великого князя Николая Николаевича, — не мог же я вас при французах унижать. Но вы-то меня отлично поняли! Сколько при вас денег, господин Дергунов?

— Немного…

— Но хватит на билет до Марселя?

— Почему до Марселя?

— Потому что туда заходят корабли Добровольного флота, возящие арестантов. На Сахалин. Зачем вам лишний крюк делать через Петербург.

За спиной Артемия Ивановича истерично взвизгнули, он обернулся и тут на шее у него повисла Фанни Березовская с сияющими от слез глазами. Артемий Иванович мгновенно нащупал взглядом поверх плеча Фанни Льва Посудкина, стоявшего шагах в десяти от них у отдела мужской галантереи с длинными егеровскими кальсонами в руках. Вытянувшееся лицо и отвисшая челюсть свидетельствовали о крайней степени его изумления.

— Похудел-то как! — всхлипывала Фанни, обливаясь слезами и покрывая лицо Артемия Ивановича поцелуями.

Посудкин растерянно опустил руки с кальсонами и расплылся в дурацкой, но искренней улыбке. Артемий Иванович обернулся к Дергуновым, которые совсем уже ничего не понимали, и сказал им, грозно щелкая пенсажюпом:

— Я отпускаю вас с миром. Идите, можете даже чего-нибудь купить себе. Но ни слова больше никогда никому ни о великом князе Николае Николаевиче, ни о нашей здесь встрече. Иначе вам же будет хуже.

— Не волнуйтесь, я все понял, — обрадовался Дергунов. — Мы с женой будем немы как рыбы.

И супруги поспешили прочь из магазина.

— Но откуда?! — спросила Фанни, когда Артемий Иванович сумел отцепить ее от своей шеи и всучил ей свой платок — вытереть слезы. — Ты же погиб!

— Да, Артемий Иванович! — поддержал Березовскую подошедший Посудкин. — Мы же тебя похоронили!

— Знаете, что? — сказал Артемий Иванович, чувствуя, что мысли у него в голове безнадежно путаются. — Идите на ту сторону улицы в кафе и ждите меня там, я сейчас приду.

Посудкин увел беспрестанно оглядывавшуюся Фанни в кафе, а Артемий Иванович зашел на склад, выпил свое молоко, даже не притронувшись к булке с ветчиной, сказал Гастону, что больше не придет и вышел в зал.

«Что же делать? — лихорадочно соображал он, глядя через окно на улицу. — Надо бы послать мальчишку в кафе к Продеусу с Рианом, чтобы они установили наблюдение за Фанни, а самому исчезнуть. Но только они сразу заподозрят неладное, начнут искать меня в магазине, а потом непременно заметят слежку. Оторвутся — и ищи их свищи, будут снова по домам свиданий шляться. Выйдет хуже чем у Бинта. За такое Петр Иванович мне ухи оборвет, а то и вовсе выгонит. А вдруг это ловушка? И все это задумано заранее Шульцем? Как это сказал Рачковский: „Было бы славно, если бы они тебя укокошили“. С кем бы посоветоваться?»

Артемий Иванович вернулся к прилавку.

— А ведь в Женеве она говорила мне о любви, Гастон!

— Мадам по-прежнему любит вас, мсье, — ответил тот. — Это же сразу видно.

— А ее муж?

— Брак и любовь — это разные вещи, мсье Гурин. Уж поверьте мне.

— Ха-ха! А и вправду. На коврике…

Артемий Иванович решительно отправился через улицу в кафе, повторяя про себя, как заклинание «марьяж и амур». Он сразу отыскал глазами Продеуса и Риана, сидевших в дальнем стороне от входа у самого окна, и видел, как те напряглись, готовые вскочить по первому же знаку. Артемий Иванович сделал успокаивающий жест и подсел за столик к Посудкину, который почему-то сидел один.

— Ку-ку! — сказал Артемий Иванович. — А Фанни-то где?

— Разревелась тут на радостях, — ответил Лёв Посудкин. — Теперь пошла в уборную, причепуриваться. А ты и вправду похудел, Артемий Иванович.

— Да и ты не разъелся.

— Разъешься тут при такой дороговизне! Коньяку будешь? — Посудкин поднял бутылку.

— Наливай, — Артемий Иванович придвинул к нему свою пустую рюмку.

— Давай выпьем не за нашу встречу — это когда Фанечка вернется, — а за наше с Фанечкой супружество, — сказал Лёв, поднимая рюмку. — Ты ж главного не знаешь: мы с Фанни все-таки оженились. У тебя, честно говоря, и не было никаких шансов.

Выпили не чокаясь.

— Ну, какой из тебя муж? — сказал Посудкин благодушно, ставя рюмку обратно.

— А из тебя какой? — с обидой спросил Артемий Иванович.

— Хороший, — смутился Посудкин. — Понимаешь, моя жена так была потрясена твоей смертью, что просила повременить, пока мы не отомстим за тебя. Мы же чего с ней сюда приехали? — Посудкин наклонился к уху Артемия Ивановича. — Совершать покушение на великого князя Николая Николаевича. А ты, как я понял, тоже насчет него планы имеешь?

— С чего ты взял?

— Да вот же ты в магазине при нас с этими двумя обсуждал…

— Не болтай, Посудкин, здесь не Женева. Тут везде вокруг царские шпионы. Да даже в этом кафе их, может, штуки три.

— Скажешь тоже, Артемий Иванович! Тут всего двое, кроме нас. А кто же тогда третий шпион?!

— Ты как был дураком, Посудкин, так им и остался.

— Ничего и не дурак! Я и без тебя знаю, что здесь шпионов много. Нас Шульц специально поселил на Монмартре. «Здесь, — говорит, — вас никто даже искать не будет». Двух недель не прошло, как нас нашли. И знаешь, кто нас обнаружил? Кун, который тебя в Женеве убил! Тьфу ты, пропасть! Ну, которого Фанни зонтиком в глаз ткнула. Нам пришлось удирать. Сегодня в каком-то злачном доме свиданий ночевали. Но теперь, слава Богу, все кончено. Ты жив, мстить за тебя не надо, стало быть можно домой ехать. Так что, действительно, меня это не касается, чего ты там задумал, а мы с Фанни сейчас на вокзал билеты покупать, и из вашего губернского Парижу прямиком до нашей уездной Женевы. Там тихо и дешево. У нас с ней еще две недели медового месяца осталось. А, вот и Фанни!

Березовская села рядом с Артемием Ивановичем и нежно взяла его за руку. Глаза ее безотрывно смотрели на него, словно ничего в этом мире ее уже больше не интересовало.

— Я уже месяц готовлю это дело, а вы-то как, Посудкин, собирались с наскоку-то все это сделать? — спросил Артемий Иванович, накрывая руку Фанни своей ладонью. — Вы хоть знаете, где он живет?

— В особняке на Елисейских полях. Вот Шульц нам даже адрес написал.

— И как же вы его узнать собирались? Может быть ты, Посудкин, с ним чай пил?

— Нам Шульц фотографию дал. — Посудкин полез за пазуху. — И сказал, что он саженного роста — ни с кем не перепутаешь.

На фотографии был изображен молодой генерал-майор в гусарской форме с вензелями на погонах.

— И что же, вы собирались подорвать его бомбами прямо в особняке?

— Нет, мне так далеко из-за забору до дома не добросить.

— Мы знаем, что по части бросания предметов ты не силен. — Артемий Иванович переглянулся с Фанни. — Вот если бы это мы с Фанни с лодочки в тебя камнями тогда кидались, то непременно бы попали.

— Я просто в Фанечку боялся попасть. Был бы ты один, живым бы не ушел. Да и дурным надо быть совсем, чтобы на Елисейских полях бомбами кидаться. Мы с Фанечкой специально две недели гуляли по Елисейским полям и выяснили, что великий князь ежедневно утром с сопровождающими выезжает из особняка в экипаже на прогулку, а вечером ездит обедать.

— И вы решили его во время обеда отравить?

— Да что ты все глупости-то городишь, Артемий Иванович! Как мы его можем отравить?

— Очень просто. Купите каравай и выйдите встречать его от имени русской революционной общины в ожидании либеральных перемен. Ты в красной косоворотке, Фанни в кокошнике. А вместо соли перец поставьте. Он хватит перца от жадности, пить захочет — тут вы ему стакан яду и поднесете.

— Уж лучше сразу из револьвера пальнуть, — покачал головой Посудкин.

— Так и пальнул бы. Или ты еще после этого убежать собирался?

— Собирался. Нам помирать ни к чему, мы только что с Фанечкой свое счастье обрели. Нам Шульц умнющий план составил, комар носа не подточит.

— Излагай, умник, — сказал Артемий Иванович, одну руку упирая в бок, а другой обнимая Фанни за талию. — Оценим, какой-такой план тебе Шульц выдумал.

— Сейчас изложу. Только ты руки-то от моей жены убери.

— Как тебе не стыдно, Лёв Посудкин! — вспылила Березовская. — Нельзя быть таким собственником!

— Побойся Бога, Фанни! — воскликнул тот. — Я уже полтора месяца твой законный супруг, а об обладании собственностью и речи еще не шло. Но теперь товарищ Гурин оказался жив, так что твое условие, считай, недействительно.

— Ты не о том говоришь, Посудкин! Ты мне обещал план Шульца изложить. Кстати, когда вы с ним в следующий раз должны были встретиться?

— Он сказал, что сам нас найдет, что это будет нетрудно. Он предложил нам взять на сутки экипаж без кучера и встать недалеко от особняка.

— Как без кучера?! А кто же править будет? Ты, что ли?

— Фанни, конечно. У нее на этот случай мужское платье было приготовлено. Она должны была в нем сидеть за кучера на козлах, а я в красной революционной рубахе внутри с револьверами.

Продеус за своим столиком поперхнулся кофе.

— Мы со Львом все вещи на Монмартре оставили, когда нас полицейские шпионы нашли, — сказала Березовская. — И мой мужской костюм, и рубаху для Льва. Сегодня вот пошли покупать новый. И рубаху. И вообще мне гардероб нужно обновить.

— А где же вы тут у нас в Париже красную косоворотку собирались купить? — съехидствовал Артемий Иванович. — У нас только красные фригийские колпаки продаются, да и то только к 14 июлю. У цыган можно было бы, но они продают рубахи только вместе с лошадью.

— Да нам хоть у цыган. Рубаха и рубаха, лишь бы красная была. Это мне с мужским костюмом проблема. Надо, чтобы и сидел на мне хорошо, и выглядел по-мужски. А со Львом ходить по магазинам — сплошное мучение. Вечно гундосит.

— Мы хотели дождаться на Елисейских полях утреннего выезда великого князя, — перебил ее Посудкин, — пристроиться следовать за ним, а потом при удобном случае я бы пальнул в князя через окно, после чего мы бы удрали.

— Удрали бы, конечно! В Париже в полиции не дураки служат, это вам не Женева. Уж убивца в красной рубахе и бабу в мужских портах они бы быстро словили.

— Красную рубаху Шульц придумал специально. Очевидцы запомнят только ее и мою бороду. Полиция решит, что борода накладная, а рубаху мы должны были сразу же переодеть, и Фанни должна была в свое платье переодеться. И скорее на вокзал обратно в Женеву.

— Так значит, лошадьми Фанни должна была править?

— Да, — подтвердил Посудкин.

— А ты когда-нибудь лошадьми правила, Фанечка?

— Нет, но это же легко. У них две вожжи. За какую потянешь, они туда и поворачивают.

— Да ты вот хоть Льва за рукав потяни, и то неизвестно, куда он повернет. Может вовсе стоять останется. А тут лошади! А вот к примеру, как ты ее остановишь или с места стронешь?

— Известно как. «Но!» — это пошла, а «Тпру!» — это стой, — вступился за жену Посудкин.

— Дурак ты, Лёв! Где ты в Париже русскую лошадь найдешь, чтобы она твои «тпру» да «но» понимала?

— А ты сам-то знаешь?!

— Я-то знаю. «Алле» надо кричать. В общем, я понял. Фанечка на козлах в мужском платье курям на смех и всем на обозрение, ты в карете прячешься… Смело!

— Ну вот что я вам скажу, — разозлился Посудкин и треснул ладонью по столу. — Никакой Женевы не будет. Ишь, обрадовались. Одни чужую жену лапают бесстыдно, а другие этому только и рады. Мы слово давали и обещание, что великого князя казним. Чтоб неповадно было царским прихвостням на нашу типографию покушаться. И мы это сделаем. А если мы погибнем, то мы станем живым укором Куолупайканену и Люксембургу, отказавшимся ехать с нами.

— Ты хотел сказать «дохлым укором», раз мы погибнем, — сказал Артемий Иванович примирительным тоном. — И вообще, Посудкин, такие дела с разбегу не решаются. Их надо обмозговать, обсудить. Это вы, может, перед Шульцем или перед Куолупайкиненым ответственны, а я ответственен совсем перед другими, парижскими, товарищами.

Артемий Иванович встал.

— Ты куда? — испуганно спросила Фанни, схватив Артемия Ивановича за руку. — Мне все время кажется, что ты опять куда-нибудь исчезнешь.

— Но Фанни, там я уж точно не утону, — успокоил Артемий Иванович Березовскую, отцепив ее от своей руки. — Черт, пока я с вами тут болтал, там уже заняли. Ладно, подожду, — и Артемий Иванович тоже направился к двери туалета.

Перед отхожим местом был небольшой закуток между двумя дверьми, где его и дожидался Продеус.

— Что же делать, Продеус? — зашептал Артемий Иванович. — Мне нужно срочно посоветоваться с Рачковским! Я должен ехать к нему прямо сейчас!

— А как ты им потом объяснишь? Что все-таки утоп, хотя и обещал этого не делать? Не надо советоваться. Соглашайся, и вези их прямо на планку, им все равно пристанище нужно.

— Да ты что, ополоумел?! На конспиративную квартиру! Меня же Петр Иванович за это убьет!

— Брось, Гурин! Да он тебя расцелует в сахарные уста! И лягушонка тебе потом подарит малахитового с золотым пупом. А мы всей заграничной агентурой на тебя молиться будем. Образ какому-нибудь именитому богомазу закажем. Ты им, главное, вели до покушения из дома носу не казати! Я сейчас пошлю Риана к Рачковскому, а сам предупрежу остальных, чтобы к тебе на Араго не совались.

Успокоенный Артемий Иванович вернулся к столику и сказал, не садясь:

— Я подумал, что ты прав, Посудкин, мы должны это сделать, и должны сделать втроем. Вы станете гордостью всей женевской эмиграции, и мы всколыхнем революционное болото для новых подвигов!

— Да я пошутил, Гурин!

— Такими вещами не шутят, Лёв! — Артемий Иванович постучал Посудкина костяшками пальцев по лбу. — Думай своей мозгой, прежде чем говорить.

— Ну, Фанни, ну скажи ему: у нас же медовый месяц кончается! — заканючил Лёв.

— Хватит ныть! — оборвал его Гурин. — Ты что, струсил?!

— Это я-то струсил?!

— Нет?! Так расплачивайся за коньяк — и пошли. У меня есть конспиративная квартира, где вы до самого покушения будете в безопасности. Место тихое, квартира хорошая, из окон видна тюрьма Сантэ, в двух шагах Ботанический сад. Мне велено, чтобы вы никуда не выходили, а все нужное я сам буду вам приносить.

— А ты где жить будешь?

— С вами жить буду.