Одной из первых книг, прочитанных мною в детстве, стал сборник мифов и легенд древней Греции.

Сейчас я могу сознаться в том, в чем бы ни за что не сознался бы в детстве — ничего не понял. Но стремился понять, это стало навязчивой идеей — разобраться в персонажах тех легенд, их связях и в их стремлениях.

Первое, что я усвоил — боги похожи на людей. В книге было множество иллюстраций — фотографии скульптур Зевса, Посейдона, Аида. Такими я их и представлял — похожими на людей, но более рослыми и могучими. И, главное, бессмертными.

Богам приписывался дар прорицания, и это заводило меня в тупик. Если они могли предвидеть будущее, то должны были знать, что появятся машины, электричество и телевидение. А предвидя телевидение, должны были немедленно пожелать телевизоры себе. Но этого не случилось. Я сделал вывод, что всемогущество богов — обман, иллюзия. Кран поднимает тяжелый груз на высоту в десятки метров, но на этом его всемогущество, как крана, заканчивается. Для копания ямы полагалась обращаться к другому машинному богу — экскаватору, тот был силен в рытье ям, и только в этом состояло могущество экскаватора.

Такая картина мира меня вполне устраивала, вместе с ней я вырос — оставаясь убежденным, что основное преимущество богов перед людьми — это бессмертие. Если впереди неограниченное количество времени, то можно решить любую проблему, и тем самым приблизиться к всемогуществу. Если надо подождать пару тысяч лет — не беда. Что такое пара тысяч лет для бессмертного бога?

По мере взросления проблемы бессмертия и всемогущества богов у меня перемещались на второй, затем на третий план и в конце концов затерялись в калейдоскопе детских воспоминаний.

А вот всплыли вновь.

Философы утверждают, что общество развивается по спирали. Моя спираль совершила полный круг и вернулась на старую позицию, но уже в ином качестве — как и предсказывал великий Гегель.

Сегодня — последний день перед тем, как я стану богом.

Монах не сводил глаз с крючковатой палки, которая была в руках у крестьянина, опасаясь того, что он ещё раз пустит её в ход. Но старался говорить спокойно. Это было его основное оружие.

— Я не спрашиваю тебя о том, что говорят другие. Я прошу объяснить — почему ты считаешь её ведьмой?

Монах делает сильное ударение на слове «ты», выделяя его так, что на это уже невозможно не обратить внимание. При этом он старается оставаться спокойным — это признак силы. Крестьянин оглядывается на товарищей и, не находя поддержки, бурчит под нос:

— Её красота — от дьявола.

— Красота Аз-Захры тоже от дьявола?

Крестьянин открывает рот и замирает в испуге. Не услышал бы кто из воинов халифа такие слова! Сомневаться в небесной красоте Аз-Захры, матери Халифа — это не желать себе добра, а может быть, и жизни. Монах внутренне торжествует, хотя и понимает, что балансирует на острие ножа. И потому добавляет:

— Великий халиф Аль-Хаким — да продлится его власть над нами — учит нас понимать красоту и уважать ее. Посмотрите — в какую оправу он поместил жемчужину своей короны!

Монах указывает в сторону дворцового комплекса Медина Ас-Сара, который начал ещё строить халиф Абд-ар-Рахман, отец нынешнего халифа для Аз-Захры. До дворцов недалеко — быстрым шагом за час можно дойти.

— Ты грамотный, тебе виднее, — идёт на попятную крестьянин с неприятным лицом. — Но посмотри — у неё ни креста на шее, ни платка на голове. Кто же она? Кто муж её?

Монах бросает быстрый взгляд на прижавшуюся к скале девушку. Ей лет двадцать, а — может быть — и все двадцать пять. В таком возрасте нельзя не быть замужней. Вдова?

— Если хочешь спросить — спроси, а не кидай камнями.

— Не камнем я в неё кидался, а навозом, — крестьянин отступает ещё на шаг.

— Твоя рука не дрогнула лишь потому, что ты не спросил имени её отца, — в глубине души монах торжествует. Про отца он, разумеется, придумал для большей убедительности — но эта женщина явно не из бедной семьи. Но глупый крестьянин не рискнёт переспросить — кто же её отец.

- И ещё вспомнил бы, что для бога нашего нет ни эллина, ни иудея. Или ты не согласен с тем, что в нашем халифате все верующие в бога равны между собой?

Очень сильный, хотя и опасный ход. Сомневаться вслух в равенстве религий — нарушать волю Халифа.

Крестьянин сплюнул — монах успел заметить, что у того во рту не хватает многих зубов — и грязно выругался. Со злостью отбросил крючковатую палку и кивнул головой товарищам — вся троица направилась в сторону деревни.

Девушка отходит от скалы и начинает собирать в корзину рассыпанные продукты: сыр, завёрнутый в тряпку, лепёшки, возвращает в кувшин высыпавшиеся маслины. Бутыль с вином, завёрнутая в кусок ткани удержалась и не выпала из корзинки, когда та упала на землю. Проверяет, что всё на месте и возвращается на тропинку.

— Ты красиво говорил.

Она не благодарит его и не удивляется тому, что он заступился за незнакомую женщину.

— Куда ты идёшь? Там горы и нет деревень.

— Мне не нужно ни в какую деревню. Я живу в лесу.

— Одна?

Женщина внимательно смотрит на него. Её губы чуть улыбаются. Ответ понятен.

Монах внимательно рассматривает её. Густые чёрные волосы спускаются на плечи. Почему на ней ни головного убора, ни платка — как полагается женщинам? Чёрные глаза, прямой нос и густые брови делают лицо выразительным и запоминающимся. Ни шрамов, ни морщин, ни ссадин, ни следов ожогов — она живёт в хороших условиях. Одета в простое, но исправное тёмно-зелёное платье со шнуровкой впереди, плюс чёрная короткая накидка на плечах, завязанная впереди на узел-бабочку. На ногах — скромные кожаные туфли со шнуровкой и обвязкой. В таких легко ходить по лесу и даже лазить по горам — благодаря твёрдой подошве.

— Хочешь меня проводить?

Монах поспешно соглашается, поражаясь — как это не пришло ему самому в голову? Он делает множество ненужных и нелепых движений, поражаясь внезапно открывшейся у него неловкости. Он семенит за легко идущей по тропинке женщиной и вдруг его осеняет, что полагается помочь ближнему. Он догоняет её и выхватывает из рук корзинку. Девушка смеётся, демонстрируя белые аккуратные зубки. Нет, она не из крестьянок. Это благородная донна.

— Откуда ты?

Монах объясняет, что он родом из Аквитании. Четыре года постигал мудрость мира сего в монастыре святого Герольда, а затем поехал в Барселону продолжать образование — по приглашению правителя Каталонии графа Борреля, который славен на весь мир тем, что покровительствует просвещению и учёности. Граф определил его учеником к епископу Ато, мудрость и знания которого высоко оценил сам папа Иоанн ХIII. Епископ Ато, получивший недавно дозволение работать в библиотеке Халифа, взял его с собой.

— Ты окружил себя такими именами, — смеётся женщина, — что я теряюсь. Может, я иду рядом с будущим папой? Как тебя звать?

— Герберт, — отвечал монах. И с запозданием отвешивает поклон идущей впереди женщине. Получилось неловко.

Пауза усиливает неловкость. Герберт хочет, чтобы она также назвала имя, и если это возможно, достоинство. Но вслух об этом он просить не смеет. Он клянёт неизвестно откуда появившуюся робость и вспоминает молитвы для укрепления духа.

— Чем ты занимаешься?

Тропинка временами широкая, можно идти рядом.

— Собираю цветы, травы, ягоды, коренья. Делаю настойки и отвары. От живота, от поноса, от желчности, от кровотечений, от мозолей — кому что надо. С того и живу.

— Тебя поэтому крестьяне ведьмой обзывали? Думали, что ты их жёнам всякие зелья продаёшь?

Она не отвечает. Это превращается в игру, при которой ей разрешается спрашивать что угодно, но самой уклоняться от расспросов. Но монах не сдаётся. Если она не хочет говорить о себе, пусть расскажет о тех растениях, которые растут в лесу, на пологом склоне горы, по которой они идут, среди сосен и кустарника. Женщина неохотно отвечает.

— Тебе более нравится быть среди людей или среди растений? — допытывается монах.

Женщина останавливается и пристально смотрит на него.

— Такого меня ещё никто не спрашивал. Ты не похож на других. И говоришь очень необычно. В твоих словах есть сила и слабость одновременно. Сила потому, что ты не боишься спрашивать. Люди не любят сознаваться в том, что их знания ограничены. Слабость — потому, что тебе всё любопытно. Не ради корысти или желания блеснуть знаниями, а ради того, чтобы утолить жажду знаний. Вечная жажда знаний сделает тебя слабым.

— Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся, — напоминает монах.

— Тебе более подходит другая заповедь — блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. — смеётся женщина. — Мы пришли.

Монах удивлённо смотрит по сторонам и не находит признаков жилья. Женщина прикладывает палец к губам: тс-с! И идёт от тропинки к скале, поросшей мастиковыми фисташками. Раздвигает ветви и исчезает между ними.

Монах повторяет её шаги. Раздвигает ветви кустарника и не видит ничего… Он в недоумении. Но сбоку появляется рука женщины и тянет его в сторону.

Вход в пещеру незаметен из-за того, что человек по привычке смотри вперёд, вместо того, чтобы обратить внимание на боковую расщелину.

Женщина тянет монаха за собой. Они проходят не менее десяти шагов по кривому проходу, прежде чем попадают в просторную и уютную пещерку. Откуда-то сверху и сбоку пробивается свет.

Монах осматривает пещеру. У правой стены, длина которой не мене десяти локтей, натянуты верёвки, на которых сушатся растения. Ниже — полки из грубых досок, на которых стоят закрытые тряпками, или залитые воском кувшины, миски. Центр пещеры занимал длинный стол, на нём несколько перевёрнутых мисок. Между мисками нашли место два ножа — большой и маленький. Длинная лавка справа от стола, и короткая — слева. У левой стены лежанка, к которой примыкает большой сундук. Подле лежанки постелена циновка. В конце пещеры небольшой очаг. Перед ним настоящий стул. Монах поставил корзинку на пол.

— Ты даже не спросил моё имя.

— Если женщина захочет называть своё имя, она сделает это сама, без напоминания или принуждения.

— В тебе чувствуется благородство знатного человека. Но ты с юных лет в монашеской рясе. Si vivis Romae, Romano vivito more? (Если живёшь в Риме, живи по римским обычаям).

Монах изумился. Эта женщина знает латынь? Кто же она?

Возможно, он не подумал это, а сказал. Потому что она ответила.

— Меня зовут Меридиана. Но не пытайся пока угадать, кто я. Боюсь, будешь разочарован.

Она сбросила чёрную накидку, обнажив голые плечи. Подошла взять корзинку с едой и ойкнула.

— Он тебя ударил по-настоящему! Ряса порвана, кровь! Снимай, немедленно, я заштопаю!

Монах отшатнулся.

— Я сам!

Он вспомнил многие рассказы об искушениях и о соблазнах, вспомнил молитвы, избавляющие от наваждения и о тех мудрецах прошлого, которым удавалось разоблачать злые козни.

— Герберт, дурачок, не впадай в панику, и не думай, что наступает конец твоей жизни. Я всего лишь хочу заштопать твою рясу, я хорошо умею это, поверь мне. Что же касается тебя самого… Я намного старше тебя, и уверяю — в мужчинах нет того, чего бы я не знала.

Монах прошептал несколько молитв. Это потребовал немалого напряжения, так что у него уже не осталось сил, чтобы сопротивляться тому, как она стягивала с него рясу.

Он остался в нижней рубахе. Уселся на лавку. Меридиана тем временем достала иголку, нитки, корзинку с обрывками тканей. Она собиралась не просто соединить рваные края ниткой, а подложить под шов полоску ткани — как это делают портные.

— Ты необычный человек, — говорила она тем временем. — В тебе сочетается несочетаемое. Ты сильный телом и духом, но в жизни наивен как ребёнок. Ты бы хотел узнать всё, что можно только узнать, но боишься, что это изменят тебя. Ты готов испытать и перенести всё, что может только испытать человек, но боишься, что придётся за это платить той монетой, какой у тебя нет. Зря ты пошёл в монахи в шестнадцать лет. Надо было бы прежде мир посмотреть — увидеть, насколько он велик, разнообразен и красив. Потом найти ту, единственную, которая принесёт тебе радость продолжения рода своего, чтобы род твой продолжился и по миру распространится. И лишь потом — в монахи.

— Монаху дороги открыты более, чем кому-либо. Не только в христианском мире монаху дают кусок хлеба и приют.

— То, что ты видишь, слышишь, ощущаешь — тебе нужно или богу твоему? Или людям, с которыми ты встречаешься? Реши для себя.

Монах задумался.

— Знания, впечатления — прежде мне нужны. Сосуд наполнить надо. И тогда всё, что накопил, сумею другим отдавать.

— Надо знать, что и кому пригодно. Знания — не монеты. Монету отдал — и у тебя её не стало. Знаниями поделился — не оскудел. Поэтому любое знание к твоему делу гоже. И семья — тоже.

— Святой апостол Павел говорил, что неженатый заботится, как угодить Господу; а женатый — как угодить жене.

— Апостол твой ни кола, ни двора не имел — откуда знать ему — каково с женой жить! С женой — если это настоящая жена, а не купленная рабыня — любое горе — половина горя, любая радость — двойная радость. Без жены о горку споткнёшься, а с женой — гору свернёшь.

— У тебя был муж?

Меридиана усмехнулась и встала.

— Всё было. Готова твоя ряса.

Она подошла к монаху и протянула ему рясу. Тронула за плечо и покачала головой:

— У тебя и рубаха порвана. Давай — заштопаю. И рану твою бальзамом смажу — кровь запеклась, но корку случайно содрать можешь. Саданул тебя хорошенько этот дурак.

Монаха бросило в жар. Снять рубаху — значит остаться голым перед женщиной. Язычница — христианка с такой насмешкой о святом Апостоле бы не говорила. Может, в самом деле ведьма, желающая его соблазнить, а все эти разговоры — длинные и умные — всего лишь способ заколдовать, чтобы потом погубить?

— Долго я стоять буду? — требовательно спросила Меридиана.

В голову монаха пришло спасительное решение.

— Не смотри на меня.

Она отвернулась, и он быстро стянул рубаху, надев рясу на голое тело. Меридиана взяла рубаху и вернулась к работе.

— Где ты латынь учила?

— В Риме.

— Ты была там?

— Глупыш, если я начну перечислять все места, где была — дня не хватит. И на многих языках могу с тобой говорить. И книг десятки прочитала, да таких, какие ты и не видывал!

У монаха голова пошла кругом. Меридиана — грамотная? В этой уютной пещерке живёт грамотная травница, знающая многие языки? Разве такое возможно?

Наверное, это фразу он проговорил вслух. Ибо она отложила шитьё и села на лавку рядом с ним. Даже прижалась к нему своими бёдрами. От запаха женского тела, вида пышной вздымающейся груди — она распустила шнуровку почти до конца — его охватило то чувство, с которым он столько времени боролся — страсть. В прошлые времена он неистово молился, вспоминал нравоучительные истории из жизни праведников, раскаяния грешников, поддавшихся соблазну. Но сейчас это не получалось. В памяти вместо этого всплыли передававшиеся среди монашеской братии слухи о том, что не только кардиналы, но и сам папа знается с женщинами. Вспомнились, как часто заставали с путанами декана монастыря святого Герольда, где он провёл четыре года. В наказание самого декана — невероятное для монастырей — запирали на неделю в подвальной комнате: хлеб, вода и молитвы. Наказание на декана действовало плохо, ибо через месяц-другой всё повторялось. А сколько раз он оставался не пойманным! Герберт дважды сидел в этом подвале — задавал вопросы, на которые декан ответить не мог. Бывал бы в этом подвале чаще, а то бы и в тюрьму за вольнодумство угодил — если бы не аббат, который благоволил способному ученику. Сейчас же этот способный ученик не мог вспомнить ни одной молитвы, которая бы защитила его от искушения.

Вдруг он поучаствовал её нежную руку на самом интимном месте. Он открыл глаза и увидел, что полы его рясы распахнуты, а Меридиана любуется тем, что не должна была видеть ни при каких обстоятельствах!

— Господь одарил тебя не только умом, — её голос заполнил всё окружающее пространство. Герберт хотел было оттолкнуть её, но вместо этого почему-то прижал к себе. А затем стал стаскивать с неё платье. К его удивлению, это получалось легко, хотя подобного опыта он не имел. Вспомнилось библейское: «… и познал Адам Еву». Именно познал, специально было использовано слово, имеющее общий корень со словом «знание». Он приобретёт это знание. Овладеет им сполна.

Полтора года назад я согласился участвовать в эксперименте. Речь о необычных переделках в организме.

Несколько лет назад — совместными усилиями ученых, занимавшихся электроникой и биогенетикой, удалось создать кристаллы памяти, вживляемые в мозг. Тех биотоков, какие вырабатывает человеческий организм, хватило для питания этих биоэлектронных кристаллов. Емкость этих кристаллов в разы превышает ёмкость мозга. Оставалось научиться пользоваться этими биоэлектронными кристаллами.

Опыты по имплантации микросхем в головной мозг начались ещё в прошлом веке. С помощью имплантатов пытались лечить эпилепсию, потерю слуха, корректировать иные формы патологии. Но у всех тех имплантатов было одно общее свойство — они были призваны исправлять, корректировать существующее. Ничего нового внести в работу мозга они не могли. Для этого требовались микросхемы, способные не только сохранять информацию, но и обрабатывать её, причём таким способом, который был понятен и допустим для мозга.

Я узнал о готовящимся эксперименте случайно. Кто-то из коллег рассказывал, что в лаборатории профессора Шварца будет предпринята попытка расширения памяти человека и улучшения его мыслительных способностей за счёт имплантации биоэлектронных кристаллов.

Мне доводилось быть на лекциях этого учёного: он поражал нестандартностью мышления, эрудицией и тем, как одевался. Идеальный смокинг с атласными отворотами и той же ткани атласными лампасами на брюках. Галстук-бабочка и торчащий из переднего кармашка шёлковый платок. Манжеты ослепительно белой рубашки c красной окантовкой на воротнике и рукавах застёгивали запонки из полудрагоценных камней в серебряной оправе. Казалось, он направлялся на королевский приём, и по дороге заскочил в университет или в лабораторию. При этом вёл себя естественно и непринуждённо, словно в его облачении не было ничего необычного.

Пользуясь знакомством, пусть и мимолётным, я направился в его лабораторию. Самого профессора на месте не оказалось, но мне подробно объяснили требования, предъявляемые к участникам эксперимента. Ожидаемые последствия и возможные опасности. Я оказался втянутым в водоворот подготовки.

Медицинские комиссии, тесты, проверки. Нас проверяли так, словно готовили к космическому полёту. Некоторые требования были до изумления необычными. Например, от нас требовалась полнейшая откровенность. Члены комиссии полушутя-полусерьёзно говорили — если вы в разговоре с симпатичной девушкой не в состоянии сказать «Подождите минутку, мне нужно в туалет, скопившиеся в желудке газы рвутся на свободу» — значит, не подходите.

Желающих, несмотря на предупреждение о том, что существует доля риска, оказалось немало. После серии проверок и экзаменов нас осталось шестеро.

Мы были очень разными. Общительный и полный юмора Оскар. В противоположность ему — чрезвычайно серьёзный и вечно чем-то озабоченный Эрик. Целеустремлённый Рупер, относившийся к эксперименту, как к курсам повышения квалификации, после которых будет легче сделать карьеру. Скупой на эмоции, пунктуальный и расчётливый Лео. Вечно торопящийся и нетерпеливый Рон.

Нас, шестерых участников эксперимента, поселили на четвёртом этаже построенной еще в прошлом веке клиники нервных и психических заболеваний — корпус “F”. Воздвигли даже капитальную стенку между нашим отделением и остальной частью больницы — чтобы никто из посторонних не мог к нам попасть со стороны больницы. У входа с лестницы повесили табличку “Нейроинфекционное отделение”. Начальство со скрипом согласилось на обман и велело добавить биометрический замок. Такая табличка хорошо отпугивала людей, случайно поднявшихся на лестнице на четвёртый этаж. Больничные палаты переделали под то, что пытались назвать гостиничными номерами. Поменяли мебель. Разобрали стенку между ординаторской и комнатой дежурного врача и превратили в столовую, добавив небольшую электроплитку, микроволновку и тостер. Завтраки и обеды нам приносили из больницы, ужин мы часто делали сами. Выходить из нашей гостиницы полагалось только в белых халатах и шапочках, скрывавших выводы имплантированных электродов. Чтобы те, кто увидят нас случайно, во время перехода по длинному закрытому переходу из корпуса “F” в лабораторный корпус “С”, принимали за врачей.

Предупредили, что до окончания эксперимента мы не можем покидать клинику.

Была передача, в которой группу людей запирали в доме со стеклянными стенами, и вся частная жизнь героев оказывалась в поле зрения миллионов людей, коротавших вечера у телевизора. То, что происходило у нас, было похоже и не похоже. Не похоже, потому что все, что касалось нашего эксперимента, считалось врачебной тайной, и ни один фрагмент записи не мог быть нигде использован без нашего согласия.

Было похоже, потому что ничего личного у нас не оставалось. После имплантации биоэлектронных кристаллов и электродов наши биотоки попадали в аналитический центр лаборатории, где их дешифровывали с использованием новейших методик. Камеры наблюдения, которые кое-где попадались, были не в счет. Зафиксировали, что кто-то прошел по коридору — что из этого? А вот то, что постоянно проверяют твои биотоки, постоянно сканируют содержимое твоей памяти — пугало своей неопределенностью. Выругался — мысленно, разумеется — а им — научному персоналу — это доступно. Представил — все лишь мысленно — что скрывается за той модной юбочкой — и это может быть распознано в ИВЦ. Конечно, такое начиналось не сразу, а наступало по мере того, как мы овладевали искусством использования биоэлектроники.

Это был первый и самый сложный шаг. Самый важный. Решающий. Если мы не научим наш мозг использовать имплантированные кристаллы — их можно удалять и писать в отчёте, что эксперимент закончился провалом.

Как объяснить мозгу, что в организме появился новый элемент, новый орган, которого никогда прежде — на протяжении всей эволюции жизни на земле, не было?

С помощью биотоков можно научится управлять протезом руки. Потому, что мозг знает — раньше рука была, воспоминания о ней сохранились. Можно сделать даже протез глаза. Потому, что у человека, родившегося слепым, в мозгу есть всё необходимое для приёма сигналов по зрительным нервам от глаз. Эволюция позаботилась. И страшную патологию — отсутствие глаз — можно хоть как-то исправить.

Попытка объяснить мозгу, что ему доступен новый боиоэлектронный орган, напоминает сказочное “Пойди туда — не знаю, куда и принеси то, не знаю что!”.

Я сижу с доктором Анной у сдвоенного монитора. Она сразу сказала, что работать будем именно так — я не пациент и не подопытный кролик. Я ученый, занятый научным исследованием. Её полноправный коллега.

— Попробуй вспомнить своё детство, — просит она. — Самые ранние впечатления.

Я помню себя с трёхлетнего возраста. Мы с папой идем по парку, и я вижу карусель. Останавливаюсь, и долго, как зачарованный, смотрю на неё. Наверное, прошу у отца покататься, ибо следующее воспоминание — отец сажает меня на красивую лошадь из папье-маше. Но я хочу вместе с отцом! Я боюсь один! Возможно отец, объясняет, что это детская карусель, и ему туда нельзя. Я реву, и отец снимает меня с лошади. Я забираюсь на руки и крепко обнимаю. Я не хочу расставаться с ним хотя бы на секунду.

— Как выглядел отец? Как он был одет?

Я пытаюсь прорваться через толщу воспоминаний. Но всё расплывчато и не ясно.

— Ищи! Ищи по всем закоулкам памяти! Это очень нужно!

Я сижу с закрытыми глазами и пытаюсь вспомнить, как выглядел, и как был одет в тот день, тридцать лет назад. Я умоляю свою памяти — помоги мне!

В голосе доктора Анны появляются нотки мольбы. Подобно тому, как я умоляю свою память вытащить из самых дальних закутков её воспоминая о том летнем дне, она умоляет ещё напрячься, мы близки к цели!

В мозгу регулярно вспыхивают парами искорки. Это импульсы, посылаемые из вне в мою новую память. По вживлённым электродам. Я вижу искорки — значит, дополнительная память работает и передаёт раздражения в мозг — как и полагается. Мы бьёмся над тем, как научиться управлять ими.

Я пробую ещё, и ещё раз пробиться в туе уголки памяти, в которых должны были остаться подробные воспоминания об отце в тот день тридцать лет назад.

Я чувствую, что доктор Анна трогает меня за руку. Открываю глаза.

— Остановись. Отдохни. — Она показывает на экраны.

Уровень эмоционального напряжения — как любит она говорить — зашкаливает. Никакой шкалы, разумеется нет, это не скорость которую можно измерить в каких-то общепринятых единицах. Есть разработанная в лаборатории методика, способная превратить эмоциональное напряжение в график на экране. Сейчас он напоминает восхождение на вершину. Ещё несколько графиков следуют вдогонку эмоциональному напряжению. Один из — пульс. Вершина этого графика замерла возле отметки “160”.

— Что-то есть, — в очередной раз говорит она. — Вот возбуждающие импульсы, а вот — отражённые сигналы. Ты их видишь! Отдохнёшь, и мы попробуем по-другому.

На втором экране — размытый силуэт мужчины, слегка ссутуленного, словно он собирается бежать. Анна видит, что я изучаю картинку.

— Это ты так представлял отца. Никаких конкретных деталей. Схема.

Они умеют фиксировать зрительные и слуховые образы, возникающие в мозгу. Из-за этого персонал, работающий с нами — биологи, аналитики, лаборанты и даже программисты — были строго предупреждены перед началом эксперимента.

— Тем, кто умеет обижаться — здесь не место, — говорил шеф перед началом эксперимента, обводя всех свирепым взглядом. — Вас мысленно обозвали собачьим дерьмом. Ну и что? С вас убудет? Помните, испытуемый находится в том состоянии, в котором вы никогда не были и, скорее всего, не будете! Ему можно все. Скажу иначе — теперь мы — одна большая семья. В семье допустимо то, что не допустимо за ее пределами. Добавлю также — за пределами семьи никто не должен знать, что происходит здесь.

Проходит десять минут, параметры моей нервной системы возвращаются в норму, и мы повторяем. Так проходят дни и недели.

Я умоляю свою память, своё сознание, своё подсознание поверить — что это очень надо и очень просто — пробиться к дополнительной памяти. Восточная поговорка гласит “Сколько не говори “халва” — во рту слаще не станет”. Те, кто придумал эту поговорку, ошибались. Станет. Всё дело в подсознании. Если его убедить, что от слова “халва” во рту будет становиться слаще, то так оно и станет.

Скажите слово “халва” и потом положите в рот кусочек халвы. Повторите сто раз. На сто первый вы почувствуете во рту вкус халвы ещё до того, как кусочек этого лакомства попадёт вам в рот.

Я готов молиться, петь гимны, осанны и стать на колени перед собственным подсознанием — лишь бы оно обратило внимание на появившуюся в голове дополнительную память. Иногда мне кажется, что моё подсознание смеётся надо мной — оно тысячи лет обходилось без этих кристаллов и дальше без них проживёт.

В одну из ночей мне приснился храм святого Петра в Ватикане. Я захожу в него, и вижу — все внутренние стены превратились в книжные полки. Католический храм превратился в храм науки. Вместо скульптур установлены приборы, демонстрирующие физические опыты. По куполом подвешен маятник Фуко. Вместо гири к длинной нити подвешен человеческий мозг, одетый в шлем с чепчиком — как у нас. Табличка объясняет, что мозг — самый тяжёлый предмет на земле, ибо вмещает в себя всё вселенную.

Я подхожу к алтарю и хочу стать перед ним на колени и попросить доступ — не для себя, для моего подсознания — к дополнительной памяти.

Поднимаю голову и вижу — вместо бога — увеличенный до исполинских размеров микрочип. Он требует признать себя творцом вселенной. Я сомневаюсь, ибо как мог появиться микрочип — пусть даже исполинских размеров — до появления вселенной? Я вступаю в спор, который превращается в нелогичный обмен упреками.

И снова я сижу перед Анной и восхищаюсь её терпением. Закрываю глаза и пытаюсь выбить слезу жалости у собственного подсознания — сколько можно мучать нас?

Сегодня мы вспоминаем сказки. Я пытаюсь представить себя в роли героя той или иной сказок, прочитанных в детстве, Анна следит за активностью моего мозга.

— У тебя происходят изменения, — показывает она на графики. — Ранее вслед за вспышками в мозгу следовала немедленная реакция — вот эти небольшие пики на графике А-6. Интервалы между пиками на графике были равными. А сейчас разница между пиками возросла и пауза меняется от раза к разу. Словно мозгу надоело реагировать.

"Бери на себя контроль за кристаллом! Тогда вспышки прекратятся!” — сержусь я на своё подсознание.

Мы снова пробуем. Теперь я более внимательно слежу за возникающими раз в минуту вспышками. Они сердят меня. В какой-то момент искорки словно вздрагивают от моего неприятного взгляда. Я гоню их прочь, не стесняясь в выражениях. И они, словно испугавшись, прижимаются друг к другу и по прямой скользят куда-то вдаль, оставляя за собой две тоненькие светящиеся полоски. Я наблюдаю за ними, затем, приказываю им повернуть направо. Они послушно поворачивают. Я прошу их повернуть ещё раз направо. Теперь они скользят вдоль собственного следа, но уже в другую сторону. Я ловлю момент, когда они проходят мимо начальной точки и прошу ещё раз повернуть. Получаю замкнутый прямоугольник.

Анна дергает меня за руку.

— Смотри!!!

На правом экране зафиксирован прямоугольник образованный сдвоенный линией.

— Получилось!!! — она от восторга бьёт по столу с такой силой, что клавиатура подпрыгивает от возмущённая столь недружелюбным отношением.

Я смотрю на левый экран. График эмоционального напряжения — в той области, которая у нас называется “зашкаливает”. Пульс — 175, я тут же обнаруживаю, что у меня дрожат руки. Анна ловит направление моего взгляда и начинает гладить по левой руке.

— Успокойся, сейчас всё восстановится. Сделаем перерыв, поиграем на биллиарде.

Биллиардный стол стоит в холле включён в список необходимых для опытов инструментов. Отвлечься от работы и дать себе разрядку могут все, но испытуемые пользуются неоспоримым преимуществом. Поэтому лаборанты при нашем появлении прекращают игру, и передают нам кии.

Играем мы с Анной плохо, просто гоняем шары взад-вперёд по суконному полю. Но отвлекаемся от опытов.

— Ты видела, что мне сегодня снилось?

Анна кивает:

— Я просмотрела утром твои сны. Тебя какая-то странная библиотека снилась — на фоне высокого эмоционального напряжения.

— Какая-то библиотека? — я рассказываю о храме науки.

— Боже! — смеётся доктор Анна. — А я не поняла. Видела, что стеллажи уходят ввысь — но это нормальный для сна гротеск! Значит, вымолил у Электронного божества доступ!

Ловлю себя на мысли, что фраза “Я просмотрела твои сны” перестала мне казаться странной.

По выходным нас навещают родственники. Их строго предупредили — никаких разговоров, способных взволновать нас! Словно мы больные, нуждающиеся в тишине и спокойствии для выздоровления.

Из шести человек, участвующих в эксперименте, двое женатых — Эрик и Рупер, но только у Эрика есть ребёнок. Во время посещений он носится вокруг отца, бегает, прыгает, дёргает его. Если это и вызывает какие-то волнения у Эрика, то только идущие ему на пользу.

Отец сокрушается, глядя на мою голову в шлеме, закрытом мягкой красивой шапочкой — чепчиком.

— “Они” знают, что ты сейчас разговариваешь со мной?

Отец выделяет слово “они”, подразумевая под этим сотрудников лаборатории. Я киваю, и добавляю, что пока они регистрируют сам факт разговора содержание пока недоступно.

— Пока… — отец качает головой, сознавая скоротечность такого состояния. — Они видт, что тебе снится?

Я объясняю, что сны при просмотре через компьютер очень нечетки. Словно на камере, фиксировавшей их, сбита резкость. Надо терпеть, идет изучение высшей нервной деятельности человека.

Нам предписано быть абсолютно откровенными. Во всем, что касается эксперимента, и что не касается.

Когда Меридиана растолкала его, было уже утро. Он это понял по косым лучам, пробивавшимся сквозь расщелину в дальнем конце пещеры. На столе Герберт увидел миску с бобами, орехами и ягодами, лепёшку и сыр.

— Ешь и уходи, а то твой епископ начнёт беспокоится. Ему незачем знать о том, чем мы занимались ночью.

Герберт набросился на еду с жадностью. За последний день он нарушил такое количество данных обетов, что можно было позволить себе не думать об умеренности.

Меридиана сидела напротив, и любовалась Гербертом, почти не притрагиваясь к еде.

— Вчера я говорила, что в тебе сочетаются сила и наивность. Ночь подтвердила это.

И добавила совсем непонятное:

— Жемчужина…

Разве Герберт женщина, чтобы сравнивать его с жемчужиной?

Завтрак он запил стаканом кислого вина. Встал, подошёл к Меридиане. От запаха её тела у него закружилась голова, и он, не помня себя, набросился на неё с поцелуями и объятиями, потащил к лежанке и продолжил то, чему посвятил ночь.

Когда напряжение спало, и он откинулся прочь. Меридиана легко соскочила с лежанки.

— Abiens abi! (Уходя уходи) — она стащила его с лежанки, помогла одеться и подтолкнула к выходу.

— Но приходи ещё. Ты получишь награду, которую никто никогда не получал. Иди же!

Это фраза — «никто никогда» — звучала в ушах всё дорогу и мешала придумывать правдоподобное объяснение собственному отсутствию.

Придумывать не пришлось. Он проскользнул в библиотеку Халифа почти за спиной епископа Ато и прошёл в дальнюю часть зала, которая из-за колон не просматривалась от входа. Быстро нашёл помеченную накануне книгу, положил её на стол и углубился в чтение. Теперь епископу сложно будет догадаться, когда он пришёл.

Но епископ и не пытался узнать, когда пришёл молодой монах.

— Ты прошёл мимо и даже не поприветствовал. Чем занята твоя голова?

Монах немного помолчал. Пауза будет к месту.

— Почему люди злые? — спрашивал монах вместо ответа.

Такой вопрос вместо ответа заставил — на секунды — задуматься епископа. Он посмотрел внимательно на монаха, его взгляд спрашивал — почему ты спрашиваешь такое?

— Я видел, как крестьяне бросали комьями земли и навоза во вдову. Только за то, что она вышла из дома без платка.

Епископ понимающе кивнул головой.

— Это от темноты и невежества. Невежественный человек не в состоянии поставить себя на место другого. Подумай, разве бы такое позволили себе те, кто прочитал хотя бы одну книгу? Ты заступился за неё?

Монах кивнул.

— И тебя били палкой? Я вижу, что рясу твою штопала женская рука.

Герберт в очередной раз удивился наблюдательности епископа.

— Правильно поступил. Если дела твои будут расходиться со словами твоими — кто тебе поверит?

Мы развивали наши чувства. У человека много чувства. Не только те пять, о которых мы вспоминаем обычно. Чувство голода. Чувство равновесия. Еще мы чувствуем холод и жару.

Отдельно — сложные чувства. Чувство страха. Чувство ненависти. Или чувство любви. Можно ли их загнать в глубину памяти, чтобы вызывать по мере необходимости? Но разве любовь может существовать сама по себе, вне связи с предметом любви? А если я люблю двоих сразу? Будет разница?

Область памяти в биоэлектронном кристалле кажется нам — а может, нашему подсознанию — какой-то далёкой и непривычно глубокой по своему объёму. Мы учимся потихоньку перегонять туда всё, с чем сталкиваемся, в первую очередь — зрительные и слуховые образы.

Аналитики вытаскивают из глубокой памяти всё, что туда попало, и пытаются расшифровывать. Вытаскивать из биоэлектронной памяти информацию просто — творение рук человеческих, её строение известно. Но при переносе образов из биологической памяти в биоэлектронную, образы меняются, трансформируются. Словно другая кодировка.

Лаборант садится напротив меня и медленно произносит десятки слов: собака, велосипед, тыква, окунь, рубашка и так далее. Я их направляю в глубокую память.

Через несколько секунд аналитики считывают с моего мозга поступившую информацию и начинают расшифровывать ее. Сначала у них получалось плохо. Одно слово из десяти. Через месяц они уже расшифровывали 6–7, а иногда и восемь слов из каждых десяти. Но этого уже было достаточно, чтобы воспроизводить все наши разговоры — если мы их направляли в глубокую память. Нас просили так делать.

Персонал лаборатории охотно делился с нами новостями. Аналитики радостно перебивая друг друга, показывали схемы, диаграммы и таблицы: «Видите? Это двигательные команды. А вот это — интерпретация услышанных слов». А вот здесь — зрительный образ, но не сиюминутный, а выуженный из закоулков памяти. Вспомнили кого-то, мы видим женский образ, но очень нечёткий. Давайте вместе попытаемся разобраться, кто это, и почему он всплыл в вашей памяти.

Иногда кажется, что мы ходим по институту голыми. О нас все знают.

В нас всякими способами старались вызвать сильные эмоции. Сильные эмоции облегчали понимание происходящих в мозгу процессов и их формализацию, позволили проследить передаточную цепочку и выделить — что было у нас шестерых в восприятии подобных эмоций общее, а что — индивидуальное.

Я сижу с Иреной из группы аналитиков у сдвоенного монитора.

Мне показывают рисунок — мельница у реки. Я смотрю на него несколько секунд — запоминаю.

Аналитики, непрерывно контролирующие мой мозг — подтверждают: зафиксирован новый зрительный объект. С помощью супермощной машины ИВЦ они перенносят зрительный объект на экран. На экране он бледный, как правило, черно-белый, и расплывчатый. Иногда аналитики оказываются не в состоянии понять — что я увидел.

Я перевожу этот зрительный образ из биологической памяти в новую, кристаллическую. Качество изображения резко возрастает. Теперь им нет необходимости расспрашивать — что я увидел. Мой мозг словно перекодировал зрительный объект для хранения в новой памяти.

Мне показывают десятки, сотни картинок. Меня просят восстановить их в памяти спустя день или неделю.

Я легко воспроизвожу в памяти эти картинки. Аналитики в растерянности. Они следят за состоянием хранящихся образов, и видят, что их качество быстро падает. В большинстве случаев через пару недель они не в состоянии разобрать, что запечатлено в образе. А я вспоминаю легко.

Затем я учусь удалять картинки из памяти. Я словно рыскаю в глубине самого себя, отыскиваю там нужное, и сам себе приказываю — стереть. Потом долго, мучительно вспоминаю — что же я стер? Я помню сам факт, что стер, но не помню, что.

Эмоциональность признается главным фактором, управляющим работой мозга. При повышенной эмоциональной нагрузке образы четче и лучше сохраняются.

Нашу жизнь, наш быт пытаются разнообразить самыми разными способами. Наши эмоции, переживания, страдания и радости превращаются в руках программистов в тысячи строк программного кода, который потом заносится в имплантированные кристаллы. Новые впечатления — новые строки кода.

Мы просыпаемся — у каждого из нас отдельная комнатка — бывшая больничная палата на четвертом этаже корпуса «F» — и нам объявляют — сегодня готовите себе еду сами. В столовой все уже подготовлено, включая меню, в котором зафиксировано, что мы должны приготовить. Иначе бы ограничились омлетом с кофе…

Вечером доктор Анна — делится первыми результатами: зарегистрированы новые эмоции. Еще один кирпичик в взводимое здание искусственного интеллекта.

Доктор Анна относится к нам как к детям. Даже в выходные приходит. Она — один из руководителей проекта. Ученый с мировым именем. И очень не любит, если при обращении к ней, добавляют «профессор». Говорит, что сразу ощущает, словно попала на официальную церемонию. «Либо церемонии — либо работа» — объясняет она.

Нам показывают фильмы ужасов и регистрируют нашу реакцию. Фильмы мне кажутся скучными — убогие сюжеты преследуют две цели — нагнать страха и продемонстрировать побольше крови. Но мы все биологи, вид крови нас не пугает. Вид монстров — тоже. Аналитики разочарованы. Объясняют такое наше отношение к фильмам ужасов тем, что мы находимся в условиях групповой изоляции и под воздействием значительных стрессовых нагрузок.

Комедии нам нравятся больше, но аналитики разочарованы. Как это ни странно, комедии не вызывают сильных эмоциональных всплесков. Лео сходу придумывает объяснение: у кого из мозга электроды торчат, тот над клоунами не смеётся.

Однажды нам предложили перемыть полы нашей части корпуса «F». Возможно, хотели вызвать у нас злость. Получилось плохо. Мы, конечно, были не в восторге от такого поручения, но злились, наверное, недостаточно. Слишком дисциплинированны.

Давали слушать музыку. Пришли к выводу, что мы недостаточно музыкальны. Даже комедии давали большую эмоциональную нагрузку.

Заставили нас самих стирать. О чистоте постельного белья и всего, что есть в комнатах, заботится комендант. Для мелкой стирки нам поставили стиральную машину.

В один из дней привели пожилую женщину — кажется — кореянку — которая познакомила нас с азами утраченного искусства ручной стрики. Главное — тщательно тереть загрязненные места — тканью о ткань. Лео вспомнил, что видел в музее специальные приспособления прошлого — стиральные доски. Женщины терли грязную одежду об эти доски, на которых были сделаны специальные неровности.

Мы еще не закончили «большую постирушку», как появилась доктор Анна и рассказала, что предварительные результаты удручающие. Он-лайн сканирование показывает, что все мы считаем эту затею идиотской, а занятие стиркой — нудным. Но злимся мало. Эмоциональный фон низкий. Подробности завтра, когда все будет расшифровано. Кое-то из наших сегодняшних ощущений и эмоций безусловно будет использовано.

Рон хихикает — раз уж у нас такая большая стирка, давайте мы и ваше бельишко постираем. Доктор Анна оценивает его слова серьезно, или делает вид, что серьезно. Во всяком случае, задумалась. Потом спросила, если ли у кого-либо из нас опыт в ручной стирке женского белья? Мы приходим в восторг от такого вопроса и отвечаем, что эта тема требует всестороннего и обстоятельного изучения.

Накаркали. Через день нам приносят две больших корзины женского белья. Доктор Анна с гордостью объясняет, что все женщины нашей лаборатории приняли участие в заполнении этих корзин.

Мы стираем, пытаясь догадаться, чьи это трусики, чьи лифчики. Кто-то отправил к нам в стирку теплые панталоны, хотя сейчас не сезон для такого белья. К концу стирки мы острим на тему — как наши женщины потом разберут — где чье? Никаких меток нет, а все эти трусики и лифчики похожи один на другого. Может, проставили метки, которые мы не видим?

Доктор Анна появляется довольная. Они регистрировали высокий уровень эмоциональной деятельности. И не стоит нам мучиться детскими вопросами— как женщины будут свое белье узнавать. Свое узнают, на то и женщины. Что не узнают — разыграют по жребию.

Когда мы отсмеялись, доктор Анна констатирует — сильные положительные эмоции читать легко и приятно. Рон приближается к доктору и на ушко говорит ей громким шепотом — чтобы слышали все — что знает еще одну исключительная возможность дать нам испытать положительные эмоции. Доктор вопросительно смотрит на него. И тогда Рон громко объявляет, что имел ввиду:

— Две бутылки виски — и у вас масса нового материала для исследований!

Мы смеемся. Спиртное пока запрещено. Биологи боятся — опасаются перегрузки каналов связи биологической и кристаллической памяти. Профессор Хенк рисовала нам графики воздействия, приводила данные опытов на животных.

— Человек еле-еле научился ездить на велосипеде. Первый раз сделал круг по стадиону, не упав. Так стоит ли ему наливать перед следующей поездкой стакан виски?

Мы согласны с такой постановкой вопроса, но мы уже не «еле-еле». Мы уже легко переносим зрительные и звуковые образы в новую память и научились управлять ими. Мы научились работать с большими объемами информации.

Но нас продолжают мучить в прежнем темпе. Однажды я открыл ящик стола, и оттуда выскочила змея. Я отскочил на целый метр с таким проворством, какого раньше не знал. И уже оттуда углядел, что это макет.

Появился лаборант, и с сиянием на лице сообщил, что это было его идея. Я обрушил на него два очень крепких выражения. Точнее, почти два. Потому что на втором понял: он сказал так специально, чтобы вызвать мой гнев. Провокация с научными целями. Получилось. Я похлопал его дружески по плечу — что-то вроде извинения за ругательства и попросил выкинуть эту мерзость — я имел ввиду змею.

Пошел к аналитикам поинтересоваться — дешифровали они ругательства, или нет? Мне показали запись сигналов, диаграммы смысловой и эмоциональной нагрузки. При таком эмоциональном накале четкость записанного восхитительна.

Герберт размышлял — как лучше всего и осторожнее всего напомнить Меридиане об обещанной награде? Слова «Никто и никогда» не выходили из памяти. Он смутно догадывался, что речь идёт о какой-то тайне, которую она готова доверить ему. Как говорил Учитель: Богу — богово, а Кесарю — кесарево. Он — из тех, кто ближе к Богу. Ни материальное его интересует — она должна понимать.

— О чём ты задумался? — Меридиана была внимательна и проницательна. — Dixi et animam levavi! (скажи и облегчи душу).

— Ты говорила, что если я приду ещё раз, то увижу то, чего никогда не видел.

Меридиана кивнула.

— Доедай, а я сейчас достану.

Она направилась к сундуку, стоявшему подле лежанки. Не без усилия отодвинула его. Сдвинула плоский камень, бывший за сундуком. Если бы Герберт сам отодвигал бы сундук, то ни за что не догадался бы, что этот камень можно легко подвинуть — он казался частью скалы. Открылся лаз. Меридиана запустила в лаз руку и вытащила другой сундучок.

Сундучок тёмного дерева, почти без украшений и без кованных обручей имел странность — сбоку торчали металлические рычажки. Меридиана повернулась так, чтобы Герберт не видел, что она делает с сундучком. Несколько странных звуков — и раздался щелчок. Сундучок раскрылся.

В нём лежали книги. Толстые, в чёрных переплётах, с серебряными замками. Меридиана взяла одну из них и положила на стол. Принесла две свечи — без них в пещерном полумраке было бы тяжело читать — и открыла книгу.

«Libri cotidie» (Книга на каждый день) — прочитал он. Перевернул страницу. На следующей странице красивый заголовок — «Pro corporis» в обрамлении цветов и кореньев.

Герберт стал пролистывать страницы. На каждой из них был рецепт снадобья или эликсира, призванного помочь при телесных недугах. Часто указывалось не только из каких трав и цветов состоит тот или иной эликсир, но и когда нужно собирать указанные в рецепте травы, цветы и коренья. Некоторые полагалось собирать только ночью, другие на рассвете, для третьих ничего не указывалось — по-видимому, роли не играло. Местами встречались пометки и исправления, касающиеся того, как приготавливать эликсир, мазь или целебный порошок.

В середине книге была вставка — раскладывающийся лист пергамента, на котором была нарисована схема связи между растениями и знаками зодиака.

Далее следовал лист с новым заголовком — «Pro anima» в обрамлении бабочек и птиц. Теперь каждая из страниц содержала рецепт для успокоения души. Рецепты для крепкого сна. Для успокоения. Для любви. Для отвращения.

Последним двум десяткам страниц предшествовал заголовок «apice artes». Вокруг красивого заголовка поднимались к Богу души умерших. Герберт перевернул страницу.

Рецепт описывал изготовления эликсира блаженства. В тексте было много исправлений. Отдельные предложения исправлялись по три раза. Исправления были и в рисунках, сопровождавших текст.

Маридиана, до этого молча наблюдавшая, как Герберт медленно перелистывает страницу за страницей, на этот раз решила прокомментировать рецепт.

— Тебе не стоит читать этот раздел. Во всяком случае, пока. Здесь рецепты, требующие особого умения. Для этих рецептов знаний не достаточно. Нужно чувствовать. Нудно понимать растения и уметь разговаривать с ними. Малейшая ошибка — и лекарство превратиться в яд. В том рецепте, например, используется корень мандрагоры. Это растение, к которому даже я прикасаюсь с опаской. На понимаешь мандрагору — блаженство закончится рвотой с кровью.

— Ты всё это освоила? — поражённо спросил монах.

— Не всё, но многое. Как ты думаешь, сколько мне лет?

Герберт задумывался об этом. На вид ей было лет двадцать — нежная кожа, яркие глаза, летящая походка. От силы двадцать пять. Опытность и острый ум указывали на больший возраст. Но сколько? Тридцать? Неужели больше?

— Не скажу тебе, а то испугаешься и уйдёшь. Скажу лишь одно — я молодость благодаря этой книге сохраняю.

— Вечная молодость — это путь к бессмертию, — осторожно напомнил Герберт.

— Не знаю, — улыбнулась Меридиана. — Подожди десяток-другой лет. Если в моём лице, в моей фигуре, в моей душе ничего не изменится, значит это и есть путь к бессмертию. А если через двадцать лет начнут появляться морщины, начнут седеть волосы, появится одышка — значит, я всего лишь оттянула наступление старости.

— Отложить старость на двадцать лет — это уже великое чудо.

— Если хочешь читать эту книгу — читай здесь. Из пещеры её выносить нельзя. Записывать что-то я тебе тоже не разрешаю. Не хочу, чтобы ты у меня кусок хлеба отнял.

— Я не буду знахарем. Если ты просишь — я обещаю не переписывать рецепты. Мне бы только понять свойства растений, сущность врачевания тела и души.

Наивность монаха вызывала улыбку Меридианы. Всего лишь понять сущность мира. Этот большой ребёнок даже не понимает, на что замахивается.

Через пять месяцев после начала эксперимента нам разрешили спиртное. И не просто разрешили, а решили устроить для нас вечер эмоциональной разгрузки.

Мы целый день потратили, чтобы переоборудовать уголок отдыха персонала в подобие кафе. Нас снабдили цветной бумагой и кусками черной ткани. На столики поставили канделябры, сделанные под старину. Лампочки-свечи мерцали как настоящие свечи девятнадцатого века. Дальний уголок комнаты отдыха осветили специально доставленными цветными мини-прожекторами.

В шесть вечера появился, точнее появилась бармен. Она была ошарашена необычностью заказа и тем, что ее машине не дали заехать во двор института. Еще предупредили, что по институту она может перемещаться только в сопровождении охранника.

Кто и зачем ее так напугал — не знаю. Я никогда не видел охранников, кроме как у входа. Пришла она к нам, кстати, в сопровождении двух лаборантов, которые тащили ее сумки.

В половине восьмого — за пол часа до начала торжественного вечера — приехала танцовщица из ночного клуба. Главное украшение вечера.

Барменша переоделась и предстала перед нами в ослепительно белой кофточке с короткими рукавами и красной клечатой мини-юбке. На шее у нее был маленький красный галстук — из той же ткани, что и юбка.

Мы тоже приоделись, но…

Прежде чем объявить о начале торжественного вечера, барменша удивленно спросила — почему мы в таких странных чепчиках?

Оскар, не моргнув глазом, объяснил, что это у нас такая традиция. И тогда вечер начался. Барменша рассказывала о слабоалкогольных коктейлях, готовила их на наших глазах и давала пробовать.

Мы были готовы употреблять и не слабоалкогольные, но у барменши были четкие инструкции.

Появилась танцовщица, в ультрамаринового цвета миниатюрной юбочке и в такого же цвета бюстгальтере. На голове у нее было украшение-корона из перьев а-ля хеллоуин.

Она чудесно станцевала, заставив нас забыть о наших проблемах и о странностях нашей жизни.

Уходить «за кулисы» ей было некуда — переодевалась она в процедурной — так что мы без труда уговорили ее присоединиться к нам.

Тут-то и произошел казус, потянувший за собой цепочку важных событий. Танцовщица спросила — почему мы не снимаем такие странные чепчики?

Если бы она спросила это у Оскара — нашего острослова, умеющего выпутываться из любых ситуаций, то никаких бы последствий столь наивный вопрос не вызвал бы. Но в этот момент Оскар любезничал с барменшей. Танцовщица — совершенно случайно — обратила свой вопрос к Эрику, который в последнее время пребывал не в самом лучшем расположении духа. И он без того, чтобы подумать — какую реакцию вызовет его правдивый ответ — простодушно сказал, что под шапочками датчики, контролирующие работу мозга.

— Зачем? — изумилась танцовщица.

Эрик отвечал, что в институте изучают работу головного мозга.

— Как? — танцовщица не могла понять связь между изучением головного мозга и датчиками под нашими шапочками.

Эрик пожал плечами и объяснил, что датчики фиксируют всё, что происходит в мозгу, и передают в специальный центр на втором этаже.

— Зачем? — снова повторила она.

— Там эти данные анализируют.

— Что можно узнать таким образом?

— Все, — просто отвечал Эрик. — Даже то, что мы видим во сне и наяву.

— И вас заставили надеть эти шапочки на этот вечер?

Она полагала, что датчики — это принадлежность шапочки, а не головы.

Эрик отвечал, что наши мысли контролируют 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Но на этом вечере ему хочется забыть об этом.

Танцовщица была потрясена. Наверное, она представила себе, что она на сцене 24 часа в сутки, 7 дней в неделю.

— Как же можно жить так? — она повернулась ко мне.

— Первые месяцы сложно. Потом привыкаешь, — влез я. Мне стало любопытно, какова будет реакция наивной девушки? Продолжит расспросы или будет молча пытаться упаковать услышанное в свое миропонимание?

Танцовщица открывает рот и смотрит на нас с ужасом. Услышанное выходило за рамки ее воображения.

Оскар подскочил и галантно пригласил танцовщицу станцевать с ним какой-нибудь танец — чтобы отвлечь. Не получилось. Тогда мы попросили сделать для нее коктейль покрепче. Ей-то ведь можно. Окружили ее и стали расспрашивать о жизни танцовщицы.

Разговор на близкую ей тему и стакан коктейля постепенно привели ее в чувство. К ней вернулись оптимизм и хорошее расположение духа.

— Ребята, я для вас станцую такое, что…

Она не договорила, подошла к барменше — объяснить, какую мелодию поставить. И вернулась в тот задрапированный тканью угол, который был у нас миниатюрной сценой.

Она танцевала так, что мы следили затаив дыхание. Ее руки были столь гибкими, что казалось, что в них нет костей. В какой-то момент, после резко взмаха руками, ее ультрамариновый бюстгальтер оказался на полу. Спустя минуту она избавилась и от трусиков, оставшись лишь в мало что прикрывавшей юбочке.

Она вернулась за наш стол и, казалось, не замечала своей наготы. А мы наперебой пытались подать ей что-то, подлить коктейль или соки, стараясь при этом как бы ненароком прикоснуться к ее упругой груди.

В тот вечер она танцевала для нас еще дважды.

На следующий день сотрудники лаборатории сияли от счастья. Нам показывали диаграммы соотношений эмоции — раздражители, биологический эквивалент технического понятия сигнал — шум. Мощный эмоциональный всплеск открывал дорогу к подсознательному. Мы получали способ объяснить мозгу — как использовать дополнительную память. Чтобы нам не нужно было бы усилием воли пересылать образы в дополнительную память, а чтобы мозг сам пересылал на кристалл все, что не относится к физиологии организма.

— Надо будет пригласить эту танцовщицу еще раз, — смеялась доктор Анна. — Мало того, что вы получили разрядку и посмотрели ночью шикарные эротические сны, так еще и продвинули вперед исследования.

— Мы вам давно об этом говорим! — подскочил Рон. — А вы нам не доверяете — как будто эти тонны металла и керамики, работающие по неотлаженной программе, выдают истину в последней инстанции! Я могу позвонить своей подруге, чтобы она приходила в субботу с ночевкой?

— Не так быстро! — этот вопрос еще обсуждается, — доктору Анне приходится умерить веселость.

— Я думаю, это случится скоро.

— Как скоро? — в разговор вступает Эрик. Его голос резок, как никогда. Мы знаем почему. Эрику регулярно сняться сны, в которых его жена с кем-то другим. Сны его имеют столь высокий эмоциональный накал, что реконструированные образы на экране выглядят почти как фотографии. Аналитики поражаются, как при таком эмоциональном накале он не просыпается в холодном поту. Некоторые эпизоды из его снов доктор Анна приказывает удалить. Даже в вывернутом наизнанку мире нашего эксперимента, есть вещи, выходящие за грань допустимого.

— Как можно двигаться вперед с постоянной оглядкой — а вдруг что-то, при определенных условиях, окажется имеющим несколько отличное от предусмотрено значение, что в дальнейшим может оказать некоторое влияние…

— Я сделаю все, что в моих силах, — заверяет его доктор Анна. — Вы же знаете, я не могу решить это единолично, а Хенк и Гроссман в отъезде.

— Я слышал, — ехидно говорит Эрик, — что изобрели такой аппарат: телефон называется. Что мешает воспользоваться им?

— Накопилось много вопросов, ждущих решения…

— Это моя вина? Ты согласна, чтобы в субботу приехала моя жена? Да или нет?

Доктор Анна загнана в угол. Ей ничего не остается, как сказать «да», иначе Эрик устроит скандал. У него уже было несколько срывов.

Эрик звонит всем нашим профессорам — Шварцу, Хенк и Гроссману. Каждый из них по отдельности не смеет отказать Эрику, зная я о его проблемах и срывах.

В субботу вечером появляется жена Эрика, чтобы увезти его домой.

Все полагали, что она останется с ним, но Лидия — жена Эрика — непреклонна. Она не может быть с ним тогда, когда ведется непрерывная запись его биотоков.

Через час примчалась профессор Хенк и начала уговаривать Лидию остаться. Она даст команду отключить контроль. Подобно тому, как отключаем контроль, когда моем голову. Даже вытащим батарейку из шапочки.

И тут вспыхивает скандал между Эриком и Лидией. Он обвиняет ее в том, что она ставит эти препоны специально, чтобы не оставаться с ним. Он с таким трудом добился разрешения на эту встречу, а она смеется над ним.

В час ночи приезжает доктор Анна. Вытащили из постели. Но у Эрика уже истерика. У Лидии — тоже.

В воскресенье невероятная тишина. Кажется, все ходят на цыпочках. Мы без слов сговорились не оставлять ни на секунду Эрика одного.

В понедельник начинается то, что вошло в историю эксперимента, как профессорская война. Учёные обвиняют друг друга в том, что программа эксперимента не корректируется в соответствии с получаемыми результатами, что не заботятся об участниках эксперимента, о том, что за бумагами и теориями не видят живых людей, наконец в том, что довели Эрика до трех нервных срывов. Ни по одному вопросу договориться не сумели.

На следующий день споры продолжилось, но под контролем профессора Шварца.

После обеда на совете профессоров появляется Эрик и объявляет о выходе из эксперимента. Его бросилось уговаривать, но результат был обратным — новый нервный срыв. Эрика госпитализировали.

Нам было жаль Эрика. Он упал на середине дистанции по времени, но — по сути — когда уже было пройдена самая тяжелая часть. Мы уже научились пользоваться дополнительной памятью, и убедились в безвредности имплантированных кристаллов. Изменились условия нашей жизни — жены и подруги — у кого они были, конечно — могли оставаться на выходные. Резко уменьшилось количество запретов и ограничений.

Каждый месяц мы проверяли наше IQ — интеллектуальный уровень. При первой проверке он оказался равен 128. Спустя пол года он поднялся до 135. Скорость мышечной реакции возросла на 15–20 %, интеллектуальной — на 30–50 %.

В один из дней нас собирают для необычной беседы. Профессор Гроссман рассказывает, что в печати стали появляться неприятные публикации о нашем эксперименте. Сплетни и высосанные из пальца предположения о творящихся здесь безобразиях. К нам пытаются прорваться журналисты. У руководства лаборатории не оставалось другого выхода, как согласиться на нашу встречу с журналистами.

— Мы не стали спорить, чтобы иметь пространство для манёвра, — поясняет профессор. — и лишь потребовали прямого эфира. Придёт известная скандалистка с канала АВС.

Он хорошо подготовился — принёс записи нескольких интервью этой дамы.

— Наука, как и многое другое — ей безразлична. Ей нужен скандал. Эта её стихия. Этим она живёт.

Мы соглашаемся и вырабатываем стратегию поведения. Её основное оружие — выбить интервьюируемого из колеи. Но мы привыкли работать в стрессовом режиме.

Для встречи с ней выбирают двоих — Оскара и меня. Оскар — доктор наук, а я… наверное очень респектабельно выгляжу.

Телевизионщики расположились в малом конференц-зале. Мы не видим подготовки, и появляемся только за десять минут до передачи — ровно столько времени надо, чтобы на наши лица нанесли немного грима.

Редактор передачи настоял, чтобы никто из персонала лаборатории не присутствовал на интервью. Тем лучше.

Мы заходим, усаживаемся на подготовленные для нас стулья, я пытаюсь захватить инициативу — представляю, не дожидаясь просьбы ведущей, моего коллегу, доктора наук…

Оскар подхватывает эстафету и представляет меня, придумав тут же, на ходу, что из-за участия в эксперименте я был вынужден отодвинуть защиту докторской.

Ведущая тут же парирует:

— Что же заставило молодых и перспективных учёных оставить работу и стать подопытными кроликами?

— Жажда! — с восторгом отвечает Оскар.

Ведущая готовилась к передаче, но ответ Оскара не вписывается в подготовленные рамки. Она просит пояснить, что он имеет ввиду?

— Жажду знаний! Испокон веков люди рвались вперёд, к неизведанному — они жаждали узнать — что там, за горизонтом? Они жаждали испытать себя — и во имя этого штурмовали неприступные вершины. Они жаждали помочь другим — и ради этого бросались в гущу боя…

Ведущая пытается прервать Оскара, который говорит с вдохновением и пафосом, но вид у него такой, что вот-вот рассмеётся — так что непонятно — всерьёз он? Или шутит? Она поворачивается ко мне, быстро повторяет вопрос, и я не меньшим восторгом рассказываю о любопытстве, которое движет человечество вперёд.

— После любви любопытство — самый сильный движитель человечества.

Она пытается спросить про личные мотивы, просит говорить по-простому, но мы отмахиваемся — кому интересны личные мотивы, когда идёт речь о судьбоносном для всего человечества прорыве в науке?

— Вы не боитесь? Что этот прорыв может резко усугубить неравенство людей? Те, у кого есть тугой кошелёк, будут первыми имплантировать себе кристаллы памяти? Чтобы обеспечить быстрое продвижение по карьерной лестнице. Получится, что чем богаче человек, тем большими шансами для карьерного продвижения он будет обладать.

Мы успокаиваем её — такие нужны не всем. Машинисту тепловоза, повару в кафе, слесарю с завода они не нужны. Как не нужно всем университетское образование. Когда опыты закончатся, и начнётся серийное производство кристаллов, стоимость имплантации не будет превышать стоимости одного учебного года в университете.

“Скандалистка” начинает перебивать нас, задавая следующий вопрос прежде, чем мы успеваем ответить на текущий. Но мы к этому готовы.

Оскар делает длинную паузу, “скандалистка” уже собиралась повторить вопрос, но Оскар выдаёт почти скороговоркой, чтобы не дать ей вставить слово:

— Ничто не даётся так дёшево и не ценится так дорого, как вежливость. Телезрители сумеют оценить ваше умение выслушать мой ответ не перебивая.

Ведущая злится — хоть и тщательно скрывает это — и теряет инициативу. У Оскара не только высокий IQ и молниеносная реакция, но и изрядное чувство юмора.

— Вас не пугает, что человек с имплантированной дополнительной памятью становится киборгом — гибридом человека и машины? Если использование любых других устройств для усиления физической или интеллектуальной силы человека обратимо, то есть можно перестать пользоваться подъёмниками, механизмами, планшетами, приборами связи и так далее, то имплантированный кристалл уже не удалить. В нём остаётся часть ваших знаний, и, наверное, вашей души. Простая поломка кристалла превратит киборга в калеку.

Я киваю головой, и объясняю, что возможная поломка кристалла — это то же самое, что возможный перелом ноги или руки. Поддаётся лечению. Кристаллов восемь, они составляют четыре симметричные пары. Поломка одного из кристаллов пары не вызовет сбоя системы, это пример классического дублирования. Ну а далее — небольшая операция, и кристалл можно заменить. Лечение перелома также может потребовать операции — принципиальной разницы нет. Что же касается необратимости процесса — то это свойство нашей цивилизации. Мы предпринимаем всё, что в наших силах, лишь бы не потерять достижения цивилизации и прогресса. Бывают случаи, что люди уходят от цивилизации, но таких случаев не больше, чем — для примера — случаев депрессивных расстройств.

Ведущая неожиданно меняет тему:

— Что для вас самое тяжёлое в этом эксперименте?

Я объясняю, что мытьё головы. В затылочной части в мозг введены платиновые электроды, из-за этого мы не можем мыть голову водой. Используем специальную пудру. Остатки этой пудры выдуваем феном…

Ведущая меня перебивает, её интересуют трудности другого рода — оторванность от семей, опасности необратимых изменений в психике, утрата коммуникабельности. Мы морщим лоб, словно всё это пустяки, а вот то, на территорию клиники не пускают собак и Рупер уже пол года не видел своего пёсика — проблема.

У неё никак не получается представить нас, как жертв непродуманного опыта. Телевизор? Есть у нас — один на всех, ну вы же знаете диалектику нашего времени — сто программ, а смотреть нечего. Практически не смотрим. Развлечения? — Научная работа — что может быть увлекательней!

— Представьте себе, что эксперимент прошёл успешно. Люди с имплантированными кристаллами будут более умными, более энергичными, более способными. Не превратятся ли они в новую элиту? Куда поведёт человечество эта элита?

Оскар смеётся.

— Я очень надеюсь, что не в ту сторону, в какую бы повела общество малообразованная элита.

Получасовая программа закончилась. “Скандалистка” смотрит на нас с ненавистью.

— Всю передачу вы пытались меня унизить!

Мы наперебой пытаемся уверить, что это не так, и что мы очень любим передачи канала В12, на котором она работает. Просто привыкли, что обычно приходят журналисты, специализирующиеся на освещении научных проблем.

Это ещё пару щелчков по носу. Мы умышленно перепутали канал, на котором она работает и показали, что других журналистов ценим выше.

Она уходит, а Гроссман и Хенк, смотревшие это интервью по телевизору из соседней комнаты, рассыпаются в любезностях:

— Вы отвадили от журналистов! Она хотела поставить вас в тупик своими вопросами, а поставили её в тупик своими ответами!

— Ты не был у меня уже три дня. Я тебе более не мила?

Произошло то, чего более всего боялся Герберт. Меридиана быстро привыкла к нему и требовала постоянного внимания. Грех, который взял монах на душу и без того был велик. Одно оправдание — книги, которые он читал. Таких книг в библиотеке Халифа быть не могло.

— Мне всё сложнее объяснять епископу свои отлучки. Он начал подозревать, что я утаиваю от него истинную причину. Мне с тобой хорошо, как ни с кем. Но ты же знаешь — наступит день, и мне придётся вместе с епископом возвращаться в Барселону.

Меридиана сидела, опустив голову. Всё проходит, и это пройдёт.

— Sic transit gloria mundi. (так проходит земная слава), — сказала она в пол голоса.

Она любила латынь. Её второй муж, с которым она прожила шесть лет, был переписчиком книг в Риме. Она читала, всё что он переписывал. Так выучила не только классическую латынь, но и знаменитые высказывания философов прошлого. Некоторые книги он переписывал тайно, по ночам. В этих книгах были — как он говорил — тайные знания. По этим книгам она выучилась тому искусству, котором ныне владела превосходно. Однажды её мужа арестовали и изъяли запрещённую книгу, наполовину уже переписанную. По сравнению с тем, что он переписывал до этого, книжка та была — почти безобидной. Но по виду стражников и судьи, пришедшего с обыском, она поняла — пощады ждать нечего. На неё не обратили внимания — что с женщины взять! Меридиана судьбы испытывать не стала — тем же днём бежала из Рима, прихватив спрятанные в тайнике книги.

Книги, наполненные тайными знаниями, стали её судьбой и её проклятием. Ей пришлось срочно выйти замуж. Подвернулся успешный иудей-купец, среди его товаров было легко спрятать книги. Она легко выдала себя за иудейку, благо дело в детстве выучила их язык — её семья жила вблизи еврейского квартала. С купцом она путешествовала из города в город, на нём и его друзьях проверяла те снадобья, которые готовила.

Продажа порошков и мазей, которые она готовила, увеличивали доход мужа. Были и неприятные случаи — однажды его сильно побили палками, когда у нескольких человек на месте мозолей, которые должна была убрать мазь, появились язвы.

Отношение третьего мужа к ней постепенно стало ухудшаться. Он уже не обращался к ней по имени, а, не стесняясь, звал ведьмой. Она пыталась объяснить — ссылаясь на небольшую книгу о ведьмах, которая была у неё — что ведьмой быть не может. Ведьма, как было описано в той книге, уродлива, имеет крючковатый нос, неподвижные веки и бесцветные глаза. Она же остаётся красивой, жмурится от яркого света и имеет прелестные миниатюрные губки. Купец возражал — учёные люди говорят, что есть ведьмы от дьявола — о таковых в её глупой книжке и написано, а есть ведьмы от учёности. Где же это видно, чтобы женщина на пяти языках говорила? Умела писать и рисовать? Такие женщины нужны только дьяволу! Ум женщины занятый книгами, а не молитвами и благочестием, удобен для дьявола.

Доходы от продажи лечебных порошков и снадобий, эликсиров и мазей росли, и потому купец не выгонял её.

Но в Малаге они продали приворотного зелья благородной донне. Та дала зелье возлюбленному и тот немедленно — по принятию зелья — околел. Купец охрип, доказывая, что помер бедняга не от зелья, а от винного удара, ибо зелье донна подмешала в вино, которого тот выпил изрядно. Не помогло. Купца долго били плетьми, а потом засадили в тюрьму.

Меридиана бежала, прихватив книги, и с тех пор жила одна, время от времени переезжая с места на место. Так она оказалась в Кордове.

— У меня есть ещё одна книга, которую ты не видел. Я прочитала несколько страниц и испугалась. Может быть, у тебя хватит мужества прочесть.

Она полезла в тайник и спустя минуты вытащила завёрнутую в плотную ткань книгу. Положила на стол. Зажгла две свечи и поставила их слева и справа от книги. Сама раскрыла её и монах увидел название:

«Magicae Nigrae» (Чёрная магия)

Мы начали учить иностранные языки. Мне достался хинди. Нам специально давали языки, не похожие на европейские, чтобы усложнить процесс. Началось — как всегда — с азов: гласные буквы, согласные буквы, дополнительные согласные, прочие символы. Грамматика, временные формы, падежи. Я быстро выучил буквы — хотя их гораздо больше, чем в любом из европейских языков — и научился выводить на бумаге эти похожие на завитушки знаки. Учитель — пожилой индус, еще в детстве покинувший родную страну восхищался скоростью, с какой я осваиваю язык, и сокрушался, слыша мое произношение. Меня там не поймут, — вздыхает он.

Учитель пытается выжать из меня правильное произношение согласных, а аналитики и программисты пытаются понять, какие области мозга отвечают за умение произносить звуки, отсутствующие в родном языке.

Необычная особенность искусства овладения кристаллами — это то, что мы можем передавать накопленный опыт друг другу. Мозг формирует и оставляет в биоэлектронной памяти нечто вроде маленьких программ, выполняющих конкретные мыслительные функции. Мы их называем торрентами или биоторрентами. Положим, один из нас научился делать в мозгу сложные арифметические операции. Стал ходячим калькулятором. Программисты сканируют его биоэлектронную память и находят этот мыслительный калькулятор — очередной торрент. Аккуратно копируют его в наш ИВЦ. После анализа и проверки другие получают эту “программку”.

Она начинает работать не сразу. Мозг должен “изучить” её, осмотреть, попробовать. Мы этого практически не чувствуем. Но через час или через в день вдруг обнаруживаем, что у нас появился дополнительный талант.

В один прекрасный день — прошло уже восемь месяцев с начала эксперимента — у нас появилась большая группа девушек. Практикантки. Будут заниматься тестами.

Первое ощущение было, что начали сравнивать наше поведение с поведением обычных людей. Странно то, что отобрали для этого только девушек, лишь недавно окончивших университет.

Нас делили на пары и закрывали в звукоизолированных кабинках. Лицом к лицу, по разные стороны стола. Перед каждым дисплей. Я не вижу, что на ее дисплее, а она — что на моем. На экране появляется картинка — портрет какой-то знаменитости. Нас просят дать ей характеристику на основе альтернативных свойств: хороший — плохой. Максимальный положительный ответ — цифра 5. Максимальный отрицательный -0. Умный — глупый. Красивый — уродливый. Длинная дихтомия. Потом мы сверяем результаты. И начинаем обсуждение тех параметров, по которым оценки не совпали. Напарница спорит ожесточенно и не собирается уступать ни по одному пункту. Несомненно, девушек готовили к этому тесту.

После небольшого перерыва следующий тест я прохожу уже с другой напарницей.

То же происходит и у моих коллег. От опыта к опыту мы отстаиваем свое мнение все более настойчиво и агрессивно. Но и девушки совершенствуют свое мастерство спора, так что неясно, кого изучают больше. За полтора дня два круга — с каждой из практиканток.

Практикантки приходят каждый день. Тесты, которые мы проходим — один страннее другого. Просят построить из крупного лего нарисованное на картинке сооружение. Пикантность ситуации — деталей меньше, чем надо. Чем-то надо жертвовать. Наши размышления по этому поводу и фиксируют исследователи. Они знают, что девушкам велено спорить, и проверяют нашу терпимость и гибкость.

Марафон с тестами длится неделю. В субботу и воскресенье тихо, но в понедельник практикантки появляются опять, их осталось только пять. У каждого из нас теперь есть постоянная напарница для работы. Моей напарницей становится приятная девушка по имени Майя. Мы понимаем, подбирали, кто кому лучше подходит по данным тестов прошлой недели.

Снова уткнулись носом в экраны. У меня на экране картинка — комикс. Незадачливый мужчина падает вместе со стремянкой. Он пытался прибить подкову над дверью — чтобы счастье не забыло дорогу в его дом, но промахнулся и попал молотком по пальцу. Дернулся — и теперь плохо установленная лестница падает вместе с ним. Я должен отвечать на вопросы по картинке, но обязан обманывать — говорить наоборот. Если названный ею предмет есть на картинке — я должен говорить — «нет». Если на картинке день, я должен говорить «ночь». И так далее. Ее задача — поймать меня на нарушении логики. Или разгадать — что на картинке. Один из вариантов теста Тьюринга. Проверяют — чего в нам больше: человеческого или машинного?

Задача оказалась сложнее, чем полагал вначале. В первой попытке она поймала меня на восьмом вопросе — Майя оказалась более хитрой и внимательной, чем я полагал. Она внимательна и сосредоточена. Вопросы и мои ответы записывает. Теперь я все тщательно запоминаю, а ответы взвешиваю. Ей помогает компьютер, а мне — моя дополнительная память. Игра затягивается, мне все сложнее противостоять.

Вечером с нами беседуют аналитики. Они довольны результатами тестов, которые мы делали с практикантками. Мы должны запустить механизм блокировки памяти. Мало выстроить мост между памятью живой и искусственной. Нудно уметь его запирать. Любая информация, поступающая в мозг, должна контролироваться. Если мы на уровне подсознания научимся контролировать входящую информацию, то получим доступ к интернету. Мы с легкостью сможем получать напрямую, без всяких приборов, любую информацию. И будем защищены от того, чтобы информация из нашего мозга не попала бы в сеть. Алгоритм уже разработан. В ближайшие дни начнем испытывать.

Мы смеемся — они тогда теряют контроль над нами. Хенк пожимает плечами: это — предпоследний пункт программы. Последним пунктом — интернет. Научимся пользоваться интернетом — эксперименту конец.

Практикантки еще неделю терзают нас тестами, стараясь загнать «в угол». С каждым разом им все сложнее делать это. Девушкам, конечно, помогают, но мы делаем вид, что не догадываемся об этом.

Однажды вечером мы одновременно пробуем заблокировать доступ к нашему мозгу. Ждём — что будет? Через десять минут прибегают техники — редкие гости — в нашем блоке на четверном этаже корпуса «F» — и с виноватым видом объясняют, что сильные помехи на линии. Мы изображаем невинность и наблюдаем, как они копаются в комнатке связи. В какой-то момент переглядываемся и…

Техникам звонят, что все в порядке. Они растеряно объясняют, что ничего не нашли, но раз все в порядке…

В один из следующих дней нашу гостинцу расширяют. Готовят еще комнаты для новых постояльцев. Это стало для нас событием номер один. Приходит замена — мы начинаем чувствовать, что скоро домой.

От коменданта узнаем, что в понедельник заселяются четыре человека. Кто и что — он или не знает, или ему приказано молчать. Мы готовимся ощутить себя «морскими волками», прошедшими сквозь огонь, воду и медные трубы.

Наш очередной понедельник начинается с медицинской комиссии. Проверяют, насколько мы изменились за время эксперимента. К обеду возвращаемся в свой корпус — и тут наш ждет сюрприз. Заселились те самые девушки-практикантки, которые помогали нам в минувшем месяце.

Вокруг них хлопочет доктор Анна. Рассказывает, что эти девушки — кандидаты на имплантацию кристаллов памяти. Они поживут с нами, будут участвовать во всех экспериментах. За этот месяц им предстоит решать для себя главный вопрос — готовы ли они пойти по такому пути?

Мы поражены. Наше отношение к этим девушкам немедленно изменилось, ранее мы их не воспринимали серьезно. Они видели, что здесь твориться, но все равно готовы во имя науки вывернуть себя наизнанку. Жить многие месяцы, зная что все твои мысли, желания, мечтания фиксируются на магнитных носителях в вычислительном центре и рассматриваются многими людьми.

Анна поясняет, что во время работы со второй группой они будут учитывать опыт, приобретенный в работе с нами. Женский организм отличается от мужского не только физиологически. Другая психология. Другая шкала ценностей. Другое соотношение эмоционального и рационального. Они надеются, что тот путь, который мы прошли почти за год, девушки пройдут гораздо быстрее — они будут использовать наработанный нами опыт.

Ее рассказ о предстоящей работе занимает целый час. В конце просит, чтобы бы взяли шефство над девушками и помогли бы им обустроиться. И просит относиться к ним, как к полноправным участникам эксперимента без всяких скидок на пол.

Девушки поражены не меньше нашего — но совсем другим. Они слышали, что четвертый этаж корпуса «F» переоборудован под гостиницу, но не подозревали, что это переоборудование условное — основное отличие в том, что в палатах оставили по одной кровати, добавили письменный стол и маленький пластмассовый шкаф. Во время прошлой работы — несколько недель назад — сюда их не пускали.

Девушки смотрят на все с таким видом, словно их обманули. Самая энергичная и деловая из них — Даша — девушка крупного телосложения, с красивыми длинными волосами. Перед операцией всех обстригут наголо, это уже сейчас вызывает грусть. Она в меру цинична, что полезно в наших условиях.

Из четырех девушек лишь одна — Инбар — заранее подстриглась — у нее короткая стрижка «под мальчика». С учетом маленького роста и хрупкого телосложения, выглядит как подросток.

— Девочки, — громко резюмирует Даша, — Это, кончено не пять звездочек, на которые мы рассчитывали. Будем приспосабливаться.

Мы вспоминаем, что восприняли почти год назад нам даже не пришло в голову обсуждать это помещение. Что есть, то есть. Неужели их не предупредили, что предстоит жить в больничном блоке?

Девушки с кислыми выражениями на лице осматривают комнаты. Почему нельзя запереть дверь?

Двери в наших комнатах на двухсторонних петлях, открываются в любую сторону, между косяком дверной рамы и дверью маленький зазор — для того, чтобы не стучала, когда кто-то заходит. Именно это девушкам не нравится.

— Здесь не бывает посторонних, — пытается развеять их опасения Оскар. — Даже не все сотрудники лаборатории имеют сюда доступ. Пару недель после имплантации тут будет круглосуточный пост дежурной медсестры.

На пути желающих попасть в нашу гостиницу две двери с электронными замками. Контроль — по отпечаткам пальцев.

— Это раньше не было посторонних, — пытается парировать Даша.

Что-то из того, что им не нравится, девушки пытаются сходу изменить. Туалеты в концах коридора? Значит в левой части будет для "девочек", в правой — для "мальчиков".

Показываем уголок, в котором стиральная и сушильная машины. Короб, в который мы бросаем грязное белье. Девочки тут же говорят, что нужен отдельный короб для их белья. Мы смеемся, они не понимают почему. Появляется доктор Анна. Мы просим ее подтвердить наше умение стирать дамское белье. Она кивает головой — подтверждает сказанное.

— Почему вы вспомнили об этом?

Мы показываем на короб для грязного белья, а одна из девочек — Сабина — поясняет, что обсуждали заказ второго короба.

— Что вы еще обсуждали?

Анна говорит резко, видно, что она не в настроении. Поругалась с кем-то? Она словно «набирает обороты» и начинает объяснять, еле сдерживая раздражение, что клиника — это не курорт на Канарских островах, Никаких туалетов «для мужчин» и «для женщин». Кабинки изолированы и даже запираются. Когда при вас будут ваши мысли и сновидения анализировать — под стол полезете? В душе стеклянные дверцы не прозрачны и потому не запираются — прекрасно видно, есть кто-то внутри, или нет. Стирка, приготовление ужина, равно и любые другие мелкие обязанности — по очереди, как это и было до сих пор. Никакой косметики, никакой синтетики. Простая одежда, в гостинице — обычное спортивное трико или шорты с кофточкой. Если кому-то вдруг станет холодно — можно свитер. Если ногам станет холодно — носки или гольфы из шерсти или хлопка. Выходить из блока только в белом халате. И делает резкий выпад — мы видим, что она с трудом сдерживается, чтобы не сорваться на крик.

— Вам что, не говорили об этом десять раз? Запомните — здесь все вывернуто наизнанку. Опыт предыдущей вашей жизни неприменим!

Лео пытается потихонечку смыться. Доктор Анна замечает это и шипит:

— То, что я говорю, касается всех!

Она еще говорит о высочайшей ответственности и самодисциплине, без которой здесь делать нечего и много других общих слов. Исчезает также внезапно, как и появилась, пообещав на прощание прийти вечером и проверить.

Мы мобилизуем все силы на то, чтобы успокоить перепуганных насмерть девушек. Наперебой уверяем их, что мы впервые видим ее в таком состоянии. Решаем не обращать на нее внимания и устроить маленький торжественный ужин по поводу расширения семьи испытателей.

Я заказываю в кондитерской большой слоеный торт — с доставкой. Подобное мы делаем часто. Посыльной оставляет заказ на проходной корпуса «С», а кто-либо из лаборантов — по нашей просьбе — приносит его в наш блок. Нам на проходной появляться запрещено.

Появляется Ирена из группы аналитиков.

— Что у вас случилось? Общий стресс, откуда эта эмоциональная встряска?

— Анна заходила, — задумчиво говорит Рон.

— Она и здесь была???

На следующий день мы узнаем, что доктор Анна заболела. Мы подозреваем нервный срыв и жалеем ее. Она полностью отдает себя работе, каждую свободную минуту здесь. И ее силам есть предел.

Герберт начал с пустяков. Как почувствовать приближение другого человека? Как узнать последнего хозяина предмета, который он держит в руках? Сколько точек на верхней грани игральной кости под перевёрнутой чашкой?

Заклинания усложнялись по мере продвижения вперёд. Герберт самостоятельно стал делить их на группы. Узнавание скрытого. Освобождение от чар и сглаза. Подглядывание за людьми и за судьбой. Умножение собственной силы.

Именно в этом разделе он нашёл удивительные заклинания, обещавшие улучшение и усиление любого собственного свойства. Можно улучшить память. Можно внушать окружающим симпатию. Можно ускорить овладение любой наукой и ремеслом.

Разучивать эти заклинания было не просто. Это только глупые и необразованные считают, что достаточно произнести требуемый текст. Нет, сначала нужно сосредоточиться и отрешиться от всего мира. И лишь когда уже перестанешь что-либо видеть, слышать, ощущать — и останешься наедине с собой, можно приступать к произношению заклинания. Надо чётко представлять каждое слово, действие, которое оно производит и направленность. Не надо даже произносить эти слова вслух, достаточно прошептать их. Или произнести беззвучно, шевеля лишь губами.

Спустя неделю Герберт рискнул применить полученные знания.

В трактире, где он часто обедал, временами собирались игроки в кости. Игра была не для него, он старался не замечать криков и азарта игроков.

Но в тот раз он специально сел за стол возле играющих и начал наблюдать за ними. Он словно вдыхал воздух, произнося в уме заклятие. И тогда кружка, в которой кости перемешивали, а затем с шумом, энергичным и резким движением опускали на стол дном вверх, становилась прозрачной. Его это забавляло и он следил за игрой не с меньшим азартом, чем участники.

Это не осталось незамеченным.

— Святой отец, не желаете ли разок сыграть с нами?

Герберт удивился такому неожиданному предложению.

— Я? Сыграть?

— Разок не грех. А если и грех, то такой малый, что вам одной молитвы хватит его искупить.

Пока Герберт размышлял — принять предложение или не принять, многие подвинулись к нему поближе — понаблюдать любопытную картину — как монах в кости играть будет. И он решился.

— Один раз, — объявил он и положил на стол монетку.

Ни за одной игрой в тот вечер не следило такое количество глаз.

Первый раз были брошены кости для него. Кружку описала в воздухе небольшую дугу и коснулась стола днищем вверх, как и полагается.

Герберт видел, или чувствовал — непонятно, что точнее, что там две тройки.

— Пас, — сказал он.

На втором круге ему самому доверили перемешать кости и опрокинуть кружку на стол. Он видел, он чувствовал, что выпали тройка и шестёрка. Открыл кости.

— Девять, закричали вокруг стола. — Хорошее начало, святой отец.

Это придало ему уверенности. Третий круг, четвёртый. Он говорил «Пас», когда чувствовал, что сумма меньше восьми, и открывал чашку, когда сумма была восемь или более. Ошибся один раз всего — ему представилось, что выпали две четвёрки, но когда открыл кружку, оказалось, что две двойки.

Он выиграл. Сгрёб монетки — свой выигрыш — и встал и поклонился другим игроам.

— Не гневайтесь, если расстроил или огорчил. Да будет утешением вам то, что деньги эти я монастырю отдам, дабы было чем накормить калек и убогих, которые к монастырю идут по нужде великой. И в том вижу смысл главный, ибо нет лучшего применения деньгам, чем пустить их на заботу о ближнем.

Он поблагодарил короткими репликами каждого из тех, у кого выиграл и обещал всем присутствующим, что Господь их молитвы услышит.

Через несколько дней епископ Ато сказал Герберту, что пора собираться назад, в Барселону. И снова Герберт прибегнул к заклинанию. Он сделал свой голос столь убедительным, что епископ не посмел отказать в просьбе задержаться на две недели. Герберт убедил его также не дожидаться, когда монах закончит работу в библиотеке Халифа, а ехать одному, тем более, что можно присоединиться к обозу купцов, направлявшихся в Барселону.

Герберт ощущал, как с каждым днём растёт его умение, его искусство использовать взятые из книги заклинания. Он не превращался в сказочного джина, которому подвластно всё, но ощущал, способность делать и достигать того, что ещё вчера была ему неподвластно.

Он ещё дважды садился играть в кости, и оба раза побеждал без малейших проблем. Однажды пришёл в небольшую церквушку в Трассиере и выступил с проповедью о любви к ближнему, впечатлившую не только два десятка собравшихся прихожан, но и местного священника.

Вечером его встретила хмурая Меридиана.

— Что опечалило тебя? — мягко спросил монах.

— Ты. Чем более ты читаешь эту книгу, тем более отдаляешься от меня. Становишься чужим настолько, что я начинаю бояться тебя.

— Ты чувствуешь разлуку. И я её чувствую. Но мы выражаем эти чувства по-разному, поэтому тебе и кажется, что мы отдаляемся.

— Я не буду больше давать тебе эту книгу.

Герберту такое не понравилось, но он решил не подавать виду.

— Я согласен с твоим решением. Твоя книга и тебе решать, когда и на какое время давать её. Жаль только, что ты не предупредила меня об этом заранее, хотя бы за один день — я бы уточнил некоторые детали, но это не столь страшно, да и виноват в этом я и только я. К чтению подобных книг нужно относиться, как к жизни — нам неведомо, когда она прервётся.

Его речь лилась спокойно и неторопливо. Раскаяние и уважение к Меридиане сочились из каждого предложения.

Меридиана почувствовала себя виноватой. Первый раз она не знала — её возлюбленный искренен, или это замаскированное лицемерие?

— Возьми и посмотри, — наконец сказала она. — После ужина я эту книгу спрячу в таком месте, в каком её никто не найдёт. Это опасная книга.

Герберт сразу заглянул в конец книги. Там была страница с заклинанием без названия.

Заклинания, из которых состояла книга, он делил на три части. Первая часть — реальные заклинания. Узнавание близкого будущего, совершенствование собственных сил и способностей, освобождений от чар и иллюзий.

Другая часть — заклинания глупые. Как заставить собаку летать? Как сделать, чтобы луна исчезла с небосвода? Как сделать, чтобы огонь был холодным? Всё это более походило на шарлатанство.

Кому нужна летающая собака? Для шутов на ярмарке? Даже если после этого заклинания у собаки вырастут крылья — разве это означает, что она будет уметь или пользоваться? Для кого луна исчезнет с небосвода. Луна — творение божественное, как оно может подчиниться воле какого-то глупца? Кому нужен холодный огонь? У холодного огня моно погреться? На холодном огне можно приготовить еду?

Герберт с усмешкой пропускал эти заклинания.

Третья группа — заклинания непонятные. Как сделаться бесчувственным? Зачем это нужно? Как избавиться от мышей? Если бы он не вчитывался внимательно в текст, то ответил бы просто — кошку завести в доме проще будет. Но вчитался и понял — не об обычных серых мышках в заклинании говориться. Фраза из заклинания: «Прежде убедись, что дырке в стене или в камне мышью прогрызена» поставила его в тупик. Мыши камни грызть не могут. Ошибка? Но спустя несколько строк снова встретилось упоминание о камне.

Заклинание без названия было из непонятных. «Один раз в жизни тебе дано не увидеть судьбу свою, но создать её. Но если книга эта непонятна тебе — не берись. Ошибёшься — падение твоё будет более возвышения, о котором судьбу просишь».

Герберт трижды перечел заклинание, чтобы не упустить ничего из мелочей. Он не боится. Книгу он понял: глупые заклинания для того и включены в книгу, чтобы не понимающие и не сведущие оставили её в сторону. Главное, чему учит книга — не делай того, что тебе не по силам и в тебе нет надобности.

Он хотел подчинить себе судьбу, а не быть игрушкой в её руках.

Утром, по дороге от Меридианы в Кордову, он сошёл с тропинки и отыскал в лесу удобную полянку. Разжёг маленький костёр и присел на плоский камень шагах в десяти.

У нас «новая мода». Мы надели ошейники. Аналитики — в первую очередь, женщины — уверяет нас, что это аналог традиционного женского украшения, называемого чокером. Что-то среднее между косыночкой на шею и бусами. Разумеется, наши «ошейники» или «чокеры» набиты электроникой. Они меняют частоту и модуляцию обычного Wi-Fi сигнала так, чтобы наши кристаллы могли их воспринимать. Чтобы перевести машинный радиосигнал в биологический, понятный мозгу, мы должны создать в мозгу специальную программу. Программисты пытаются помочь, но подсознательные процессы им пока неподвластны. Мы сами должны составить такую программу, опираясь на уже приобретенное искусство переводить отдельные мыслительные процессы из биологического мозга в биоэлектронный.

Со стороны это выглядит смешно. Человек сидит перед двойным экраном и… ничего не делает. Потом вдруг начинает говорить сам с собой. Злится и радуется, машет руками, иногда подскакивает. Затем хватает клавиатуру, и добавляет какое-то цифры и символы, а то и обычный текст к потоку символов на левом экране. На правом экране неподготовленный человек увидит лишь фантасмагорию из цветов и красок. Разумеется, все эти цвета и краски — отображение по определенному алгоритму эмоциональных и логических процессов в мозгу. Специалисту они понятны. Точно так же музыкант в мозгу может проиграть мелодию, ноты которой он видит. Лаборанты тихонечко сидят в стороне — бояться помешать.

Перед обедом играем в настольный теннис. Разрядка, лекарство от неизбежной при нашей работе гиподинамии, поддержание тонуса.

В четыре часа характер моих занятий меняется. Теперь я наставник Майи — готовлю ее к предстоявшей операции.

Я открываю дневник, который вел на лэптопе с момента имплантации биочипов. Я начал этот дневник на следующий день после операции. Время от времени добавлял в дневник фотографии.

— Читай, что я писал тогда, а я буду добавлять и комментировать написанное с позиций сегодняшнего дня.

Она читает, виновато поглядывая на меня. Первые страницы, охватывающие несколько послеоперационных дней, не описывают ничего, кроме разочарований — я не чувствую этих кристаллов в голове, чувствую только, что сильно чешется место разреза. На третью ночь я не мог уснуть. К болям и бессоннице добавились постоянные позывы к мочеиспусканию, которые пропадали, стоило мне дойти до туалета. Медсестра спала на кушетке, мне не хотелось ее будить. В какой-то момент она проснулась от моего хождения. Я тут же попросил снотворное. Конечно, отказала. Любые таблетки по предписанию врача. Если уж очень надо — она позвонит и разбудит врача. Я ушел злой, рассерженный тем, что в отделении три человека после операций, причем экспериментальных, а на дежурство оставили медсестру, которая может лишь позвонить врачу, если что-то случится… Уснул к пяти часам, а в половине седьмого — пораньше — прибежал врач и разбудил — узнать, как я себя чувствую. Далее было записано, что я подумал о разбудившем меня в половине седьмого враче.

Майя снова виновато смотрит на меня. Я не понимаю ее странного взгляда.

— Мне неудобно читать твой дневник. Ты его писал только для себя…

Я улыбаюсь.

— Майя, ты входишь в мир, живущий по другим законам. Привыкай, выворачивай себя наизнанку, и все станет на свои места.

Это выражение — «мир, вывернутый наизнанку», придуманное мною через месяц после начала эксперимента, прочно вошло в обиход. Его использует вся лаборатория.

Я показываю рисунки, сделанные в то время. Мы полагали, что владение искусством живописи поможет выразить то, что не удается выразить словами. Не подтвердилось. От Майи и ее подруг уже не требовали умения рисовать.

Нас всячески оберегали от излишних эмоций. Боялись перегрузок.

Воюют два подхода — одни считают, что недостаток впечатлений — частичная сенсорная депривация — стимулирует поиск дополнительных раздражителей, в качестве которых и выступает имплантат. Другие уверяли, что при эмоциональной перегрузке мозг пытается сбросить избыток эмоциональной энергии любому, кто готов его принять. Тут-то и оказывается «к месту» биоэлектронная память.

Майя слушает затаив дыхание. Она, кстати, не биолог, а химик. Я излагаю ей доводы сторонников каждой из гипотез, и объясняю, почему поддерживаю предположение о решающем значении эмоциональной перегрузки.

— Эмоциональная перегрузка не может остаться без последствий, — пытаюсь я подвести хоть какой-то итог затянувшейся лекции. — Осталось только научится предвидеть направленность этих последствий.

Нас зовут на ужин, я спохватываюсь, что не следил за временем. Майя нисколько не сердится, пытается уверить, что ей было очень интересно.

Через несколько дней возвращается доктор Анна. Она появляется у нас во время ужина — посвежевшая и довольная — и выставляет на стол угощения собственного приготовления. Пытается вести себя свободно и непринужденно, расспрашивает о наших успехах и напоминает, что как только мы научимся пользоваться интернетом, с нас снимут мониторинг.

Мы понимаем, что Анна хочет, чтобы мы забыли о ее предыдущем визите. Мы не злопамятны. Знаем, что она одинока, семье ее давно распалась, а сын, которому уже 28 лет, живет за тридевять земель и приезжает раз в год.

Анна рассказывает, что провела короткий — всего неделю — отпуск на курорте Абано-Терме в Италии. Бассейны с минеральной водой, гидромассаж и даже омолаживающие процедуры!

В один из дней в моей голове возникают образы бушующего океана. Волны вздымаются, превращаясь в громады нависших надомной утесов. Затем они обрушиваются вниз, порождая закрывающий горизонт фонтан брызг, ни одна из которых не попадает на меня. Эти видения мучают меня на протяжении дня. Аналитики не видят эти водяные утесы — значит, работает подсознание.

К вечеру возникает странное напряжение усиливается. Я на пороге чего-то. И это что-то не может прорваться и выйти наружу.

В какой-то момент рождается понимание — что надо делать.

Я стремительно вхожу в комнату Майи. Она что-то делала за компьютером. Внимательно посмотрела на меня и с удивлением вскочила:

— Что с тобой?

— Я потом объясню. Раздевайся.

— Как это? — Майя смотрит на меня с испугом и беспомощно озирается по сторонам, словно ищет поддержки. Я делаю жест рукой — ну давай же!

Она медленно стаскивает с себя через голову свитер и бросает его на кровать. Расстегивает и снимает бюстгальтер, он падает на пол. Затем стаскивает с себя шортики и остается в миниатюрных трусиках в голубую полоску.

Теплая волна поднимается откуда-то снизу и поглощает меня. Майя и комната исчезают.

Я нахожусь около невероятных размеров аквариума — он простирается влево и вправо до горизонта. Глубина его — по сравнению с другими размерами невелика: два или три моих роста. Сквозь прозрачную воду, имеющую голубо-зеленый оттенок — как и полагается морской воде — я вижу бурлящую и пенящуюся поверхность. Волн на ней нет.

Я прикасаюсь к стеклу этого гигантского океанариума и неожиданно для себя ощущаю, что прикоснулся к воде, а не к стеклу. Что же удерживает воду ровной вертикальной стенкой?

Я всматриваюсь в воду и вдруг понимаю, что она состоит не из мельчайших частичек воды, а из цифр, букв, иероглифов, кусочков картинок и обрывков звуков в виде нот, цепляющихся за обрывки нотных станов.

Это — океан информации. Я прикоснулся к нему. Я удерживаю себя подле этот океан силой своей воли, силой сознания и разума, и не даю ему поглотить меня.

Ощущение могущества пьянит меня и возникает острое желание что-то приказать этому океану, чтобы убедиться во власти над ним.

Я хочу узнать о памятниках собакам.

Вода в океане забурлила и в ней образовался бурлящий жгут — наподобие маленького горизонтального смерча. Он крутится, выгибается, я замечаю множество собак которые мелькают в этом водовороте. Собаки появляются передо мной и исчезают быстрее, чем я успеваю узнать о них что-то. Меня это сердит, и я приказываю им упорядочиться по возрасту. Теперь я могу разобрать, какая собака первая.

Это памятник собаке Павлова — выдающегося русского физиолога. Ученый был инициатором создания такого памятника в дань признания заслуг собак в развитии наук о человеке. Памятник сооружен в 1935 году в Ленинграде.

Памятник работы скульптора Безпалова изображает собаку, сидящую на высоком постаменте. По верхнему периметру постамента установлены восемь маскаронов в виде собачьих голов — фонтан.

Я не успеваю изучить этот памятник. Меня трясут за плечо. Океан информации быстро сжимается до размеров обычного аквариума, и я снова вижу комнату и Майю, трясущую меня за плечо.

— Ты в порядке?

Я смотрю на нее или сквозь нее и киваю.

— Ты белый как мел! Сядь!

Я присаживаюсь на стул, который она подвинула ко мне. Я не без усилий отрываю взгляд от ее груди и смотрю ей в глаза.

— Получилось. Прости меня. Оденься.

Она несколько секунд смотрит на меня, затем поворачивается, берет свитер с кровати и быстро натягивает на себя. Бюстгальтер запихивает под подушку. Надевает шортики.

— Ты можешь объяснить, что произошло?

Я киваю головой и путано начинаю объяснение.

— Я весь день ощущал, что в моей голове происходит формирование нового процесса. Программист, чтобы написать программу использует объекты того или иного языка программирования, а также другие, ранее написанные программы. А мы, чтобы установить новую дорожку между биологической и биоэлектронной памятью используем то, что удается вытащить из подсознания или сформировать с помощью эмоций. Но это очень сложный процесс, и не всегда удается сразу достичь требуемого. Повторяем еще раз, и еще, и еще. Каждый раз что-то меняем — авось получится. Мы это уже научились делать подсознательно. Но иногда не проходит — хоть лопни. Как в шкаф, который не лезет в узкую дверь. Кажется, еще чуть-чуть, и прошел бы! Или как компьютер, который не успевает решить поставленную задачу в отведенное время. Ему еще чуток добавить быстродействия — и успел бы. Так было у меня сегодня — весь день на грани — и не могу переступить. И тогда я решил прибегнуть к старому способу — сильный эмоциональный всплеск. Эустресс — мощный выброс положительных эмоций. Ты же представляешь, какой воздействие на мужчину оказывает вид раздевающейся женщины…

Я кисло улыбаюсь.

— А какое влияние на женщину оказывает просьба немедленно раздеться!

По голосу я понимаю, что она еще не пришла в себя, но интонаций обиды не замечаю. Более возмущение. Я рассказываю, что чувствовал и видел в глубине своей памяти. Майя садится к компьютеру и находит описание памятника собаке Павлова в Петербурге. Я рассказываю, что вытащил из океана информации, а она сверяет мой рассказ с заметкой, которую нашла через поисковик.

— Точно. Полное совпадение. Так ты теперь можешь черпать любую информацию из интернета напрямую?

Я кивнул. На лице у Майи перемешались обширная гамма эмоций — от восхищения до страха.

— Если бы вчера мне кто-нибудь сказал, что ко мне просто так зайдет мужчина и попросит раздеться, и я тут же разденусь — я бы сочла его … по крайне мере, сумасшедшим.

— Я не какой-то — это раз. А во-вторых, уже не раз говорили, что мы живем в мире, вывернутом наизнанку.

— Очень хорошо чувствую. Что ты будешь делать завтра?

— Завтра, когда приду в себя, пойду к аналитикам, чтобы они проанализировали, какие изменения произошли у меня в мозгу. Их нужно будет формализовать, чтобы они приняли форму загружаемого в память торента. Если все пройдет без проблем, то послезавтра ребята загрузят этот торрент в свою память.

— Вы так помогаете друг другу? — с восхищением спросила Майя.

— Ты только сейчас это поняла?

Майя задумалась.

— Они сразу сумеют воспользоваться этим модулем?

— Как получится. Может быть, сразу. Возможно, кому-то потребуются предпринять дополнительные усилия. Все мы разные.

Майя задумалась. Лицо ее стало напряженным.

— И они пойдут ко мне за эмоциональным допингом? Что б я еще раздевалась?

Я рассмеялся. Непредсказуемый логический зигзаг.

— Я пришел сюда только потому, что отношусь к тебе с глубочайшей симпатией.

Получилось, как объяснение в любви. Особенно, с учетом того, сколь сильно я выделил слово «глубочайшей».

Майя опустила голову. Не хотела, чтобы я видел улыбку, прорвавшуюся на ее лицо.

Затянувшуюся паузу прервал стук в дверь. Майя крикнула «входите» и в комнате появился Оскар.

— Есть интересный вопрос… — начал он, но Майя не дала ему договорить. Повернулась ко мне и с улыбкой во весь рот сказала:

— Вот! Другие стучат в дверь, прежде, чем зайти!

Оскар повернулся ко мне и театрально развел руками:

— Ты вошел к даме, не постучавшись? Не узнаю тебя, мой друг! А если бы дама в этот момент переодевалась?

— Дама как раз меняла лифчик!

Майя проворно вытащила из-под подушки лифчик и помахала им, как вещественным доказательством.

Оскар оценил ситуацию мгновенно. Театрально ударил себя по лбу «Я же забыл!» и исчез за дверью.

А Майя залилась громким смехом. Очень громким. Я подошел и крепко прижал ее к себе — чтобы успокоилась. Так и сидели в обнимку, пока она не вновь не овладела собой.

Вечером я долго не мог заснуть, пытаясь понять, как это у меня хватило наглости обратиться к Майе с подобной просьбой, как она согласилась, как эустресс помог преодолеть барьер. Стоило мне провалиться в спасительную негу, как почувствовал, что кто-то теребит меня за плечо. Открыл глаза и в полумраке увидел Майю.

— Подвинься, — прошептала она.

Я подвинулся, и она залезла ко мне под одеяло.

— Я не могу уснуть, — пояснила она и прижалась ко мне.

Утром она исчезла еще до того, как я проснулся.

С 9 часов все столпились у рабочего стола Грега — одного из наших программистов. Выглядел он для своей профессии необычно — красное, обветренное лицо, редкие волосы торчат в разные стороны — словно пытаются держать подальше от лысины, украшающей макушку. Любой, кто бросал взгляд на него, тотчас приходил к выводу, что этот человек весь день работает на холодном ветру — независимо от погоды…

Справа от Грега устроилась Ирена, я занял место слева. На столе Грега три экрана, центральный работает только в текстовом режиме. На правом экране трехмерными графиками отображается мое состояние.

— Ты был очень напряжен весь день, — сокрушается Ирена. — Теперь нужно чистить и чистить поток, смотри сколько пиков!

Я всматриваюсь в синюю полосу, бегущую по экрану.

— Пики повторяются. Отличия незначительны. Это поток информации из кристалла стучится в мой биологический мозг, но тот не понимает, что от него хотят, и игнорирует. Надо искать резко отличающиеся пики.

Таких находят всего восемь. Грег копирует их — для анализа.

— В четверть девятого сильный эмоциональный всплеск и после этого три, нет четыре, графика сильно изменились, — Ирена добралась до нужного нам фрагмента записи.

— Вот здесь и ищите. Этот всплеск как бы расширил ворота, и запрос из кристалла проскочил.

Ирена отбирает у Грега мышь и увеличивает график моего эмоционального пика.

— Ты терял сознание? Смотри… 27 секунд зрительная информация отсутствует. По нулям. Ты отключился.

Я снова рассказываю об образе океана информации, который заставил забыть обо всем.

К этому рассказу я возвращаюсь в течение дня много раз. Слух о прорыве распространился по лаборатории в считанные минуты и каждый желает услышать мой рассказ о том, как это произошло. Несколько раз демонстрирую подключение к интернету.

Усаживаюсь на стул напротив стойки аналитиков. Мне задают вопрос — и я, вместе с остальными, вижу, как на экране отображается работа моего мозга. Видны этапы: подключаюсь, формулирую вопрос, ожидаю ответа. На экране отображается степень загрузки биологического мозга — цветными диаграммами, и кристаллического — плоскими графиками.

Работники лаборатории смеются, что я сейчас — самый эрудированный человек в мире. Могу в минуту ответить на любой вопрос. Профессор Хенк сердится и требует, чтобы я не перегружал себя.

После обеда меня приглашают к начальнику лаборатории. Профессор Гроссман сиял так, словно это была исключительно его заслуга. Каждые пять или десять минут он повторял в полголоса или даже в полный голос «Все цели, поставленные перед началом эксперимента, достигнуты. Понимаете?».

Герберт произнёс заклинание и стал ждать, что произойдёт.

Ничего однако не менялось — сучья всё так же потрескивали в костре, нахальная ворона, наблюдавшая за ним с ветви высокого дерева, оставалась неподвижной, говоря тем самым, что ничто не происходит.

— Я могу присесть?

Герберт обернулся на голос. Сзади стоял невысокий, немного полный мужчина в чёрном кожаном плаще с серебряными пряжками. Ноги его были чёрные арабские сапожки, обшитые жемчугом и тёмно-красные чулки. Голову украшала шляпа со страусовым пером.

Герберт и незнакомец долго смотрели друг на друга пронизывающим взглядом. Наконец, Герберт кивнул. Говорить он не мог — во рту пересохло.

— Надеюсь, поняли, кто я? Или представиться? — поинтересовался незнакомец в чёрном плаще.

Герберт отрицательно покачал головой — представляться не надо. И начал делать судорожные движения языком — чтобы слюна вернулась в рот, и он мог бы говорить.

— Право, не ожидал увидеть монаха, — сознался незнакомец. — Что ж, жизнь полна сюрпризов. Итак, вы хотите устроить свою судьбу?

Герберт кивнул. И вспомнил предостережение из заклинания, остававшееся до этой секунды непонятным «В руке иметь вино». Он не пренебрёг этим предупреждением и держал в руке маленький кувшин с кислым вином. Он быстрым движением поднёс кувшин ко рту и сделал глоток. Сразу стало легче.

— Хотите глоток вина? — он протянул маленький кувшин незнакомцу в чёрном.

— Нет, благодарю вас. Мне незачем себя подбадривать — не впервой. После целебного глотка вы — я вижу — в порядке. Поэтому объясняю, как вы можете добиться того, чего желаете. Мы сыграем в кости. Вы выиграете или проиграете. Если проиграете — я забираю вашу бессмертную душу. Ну а если выиграете…

Он широко развёл руками и улыбнулся.

— Нет такого, что мне не по силам. Впрочем, если вы боитесь, то пока ещё можно отказаться. После того, как первый раз упадут кости — отказаться уже будет невозможно.

Герберт застыл. Настал момент истины. Он оказался на тонкой грани, отделяющей свет от тьмы. И понял, что если отступит, то никогда себе этого не простит.

Отказаться — признать собственную слабость и нерешительность.

Отказаться — признать, что был слишком глуп для чтения той книги.

Отказаться — признать, что ты такой же, как и тысячи других.

— Сколько костей в игре?

— Разумеется, три, — отвечал незнакомец в чёрном плаще.

— Какие кости?

— На выбор: агат, янтарь, или если хотите — золото.

Герберт покачал головой.

— Нет. Прошу самые обычные, которыми простой народ играет в трактирах Кордовы. Я ещё не заслужил золотых.

— Кто знает?

На плоском камне появились три кости. Герберт на секунду закрыл глаза. Кости были тёплыми и приятными. Точно такое же действие производили на него те кости, которыми он выигрывал на прошлой неделе. Первый рубеж взят.

— Верни потом кости тем, у кого ты их взял, — попросил Герберт. Незнакомец развёл руками — стоит ли беспокоиться о таких пустяках!

— Стакан также обычный?

— Разумеется — обычный, глиняный!

— Я хотел предложить оникс или нефрит. Но… повинуюсь.

Не камне появился стакан из грубой обожжённой глины. Герберт взял его в руги и тихонечко постучал по стакану ногтем — как ремесленники стучат по стеклу, чтобы проверить — нет ли трещин на изделии. По крайней мере, так должно было показаться незнакомцу. На самом деле Герберт проверил, что стакан не скроет состояние костей.

— Целый, целый, — засмеялся незнакомец. — Я вижу, ты тщателен в любом деле.

— Иначе бы мы не встретились. Можно начинать.

Они расположились у плоского камня — по разные стороны от него и договорились о правилах.

Первым кости метал Герберт. Он видел — выпали один, три и четыре. Не много, но пусть будет так. Не надо тревожить соперника с первой минуты. Самоуверенность губит.

Игра продолжалась не менее четверти часа. Впереди попеременно оказывались то один, то другой. Потом у Герберта пошли неудачные варианты. Один, три, два. И он говорил «пас» пропускает. И снова — два, два, три. Опять «пас», хотя два паса — это опасно. Соперник может уйти вперёд. И в третий раз выпали плохие кости — один, один, четыре.

— Три паса подряд — это много. Ты рискуешь, — напомнил незнакомец.

Герберт кивнул. Но он прикидывал в уме варианты, и потому был уверен — возможность для рывка вперёд сохраняется.

И вновь — в свою очередь — Герберт бросает кости в стакане на плоский камень.

И вновь перехватило дыхание.

И вновь он почувствовал свою силу и избранность.

Он поднимет стакан медленно и осторожно — словно тот был сделан из самого хрупкого вещества на земле.

Три шестёрки.

— Игра сделана, — с нескрываемым удовольствием объявляет Герберт. Три шестёрки — символ досрочной победы.

Незнакомец в чёрном плаще багровеет. Потом его лицо, искажённое жуткой гримасой, приобретает зеленоватый оттенок. Потом фиолетовый. Он плюёт на землю — ядовитая слюна тотчас прожигает углубление.

— Что? — цедит он сквозь зубы.

— Папство, — одним словом ответил Герберт. Нет большего удовольствия, чем у князя тьмы просить самую высокую должность в царстве света.

— Молод больно…

— Готов подождать.

- Будет тебе папство…

В ту же секунду князь тьмы исчез вместе со стаканом и тремя игральными костями.

Мне предлагают по окончанию опыта продолжить работу в этом институте. Начальник говорит это так, словно преподносит сюрприз. Под солнцем нет больше места для секретов. Еще несколько месяцев назад поползли слухи, что троим из нас предложат работу в этом институте. Ожидаемо. Очень удобно — сами себя будем исследовать. Ну а кто… Выбор не велик. Рупер отпадает сразу — он вернется в тот исследовательский центр, где работал до эксперимента. Они его не забывали и строят грандиозные планы на его счет. Остаются четверо. Но в этой четверке есть слабое звено — Рон. Он устал быть подопытным кроликом с докторской степенью в кармане. Профессором Павловым и собакой Павлова в одном лице. Он хочет жениться на подружке, с которой он уже четыре года и хочет иметь детей. Так что будущее Лео и Оскара мне понятно.

Перед экспериментом я съехал со съемной квартиры, на которой жил. Брахло отвёз к отцу. Весь год мне шла отличная зарплата с множеством надбавок, полагающихся испытуемым. Деньги во время эксперимента тратить особо некуда было — разве что на подарки родным и друзьям, да иногда на заказы. Плюс солидная сумма выходного бонуса. Плюс сбережения. Можно считать, что уже накопилась достаточная сумма для покупки квартиры, чем и займусь во время отпуска.

Меня останавливает доктор Анна и мое витание в облаках заканчивается. Она хочет, чтобы я поучаствовал в составлении дальнейшего графика работ. До окончания эксперимента всего две-три недели и нужно успеть многое.

В ее маленьком кабинете мы намечаем три встречи — я, она и Хенк. Прикидываем направления исследований. Со мной ей работать легче, чем с вечной спорщицей Хенк и Анна старается, чтобы наши позиции совпадали или были бы близки. Так легче противостоять. Я уже собираюсь уйти, когда она жестом останавливает меня и — что за странность — глядя как-то мимо меня спрашивает:

— Майя ночевала у тебя?

Я киваю.

Анна несколько секунд молчит и потом тихо говорит:

— Я бы просила откладывать ваши ночные встречи на конец недели. До конца эксперимента остались буквально считанные недели, упала работоспособность, людям сложнее концентрировать свое внимание. И тут вы — у всех на глазах — ныряете в омут совсем других отношений. Это может подействовать на твоих товарищей. В выходные это не так заметно, полно народу.

Я молчу, хотя мог бы сказать, что это глупость. Работоспособность действительно упала, но причиной этому — усталость. Мы почти год находимся в стрессовой ситуации. К этому нельзя привыкнуть. Год жизни здесь — это год непрерывной борьбы с разного вида стрессами, вызванными нашей работой. Во-вторых, почти год жизни в условиях, когда не только хлеб, но и мысли и эмоции делились между нами, позволяет мне безошибочно сказать, что их реакция будет — скажем для краткости — положительной. В-третьих, я бы стал называть наши отношения омутом.

Но говорю другое.

— Анна, ты знаешь меня от а до я. Мое внешнее, мое внутреннее. Мои симпатии, мои антипатии. Мое сознание, мое подсознание. Ты неплохо вычислила, какая девушка мне должна понравится. Сколько кандидатур ты перебрала — боюсь даже спрашивать. Тем более, что дополнительным требованием было согласие на участие в эксперименте. На последнем этапе ты привела сюда одиннадцать девушек, для окончательного отбора. Нашла. Но как ты ее уговорила? То, что она понравилась мне, вовсе не означает, что я ей понравлюсь. У нее своя история, свое представление о спутнике жизни.

Анна вспыхивает:

— Я подбирала тебе коллегу по работе, а не по постели! Она тебе неприятна?

Я рассказываю Анне о событиях вчерашнего вечера. Этот рассказ звучит, как примирение.

— Не обижайся, Анна. Мы с тобой в одной упряжке, — говорю я для окончательного примирения. И добавляю:

— Ты с ней беседовала обо мне?

Анна красноречиво молчит. Наверное, пытается понять, как это я разгадал её замысел.

— Ты хороший человек. Умный, целеустремлённый, решительный. Что ещё надо?

— У меня есть и недостатки…

Анна смеётся:

— Это я заметила! И тем не менее, я надеюсь, что из вас получится хорошая пара. И в личном плане, и в научном. Если я и вмешиваюсь в твою личную жизнь, то только ради науки. У нас все перемешалось и вывернулось на изнанку — ты сам знаешь.

Первая часть эксперимента, длившаяся десять с половиной месяцев, закончилась. Остались девушки и мы с Оскаром.

Оскара по окончанию эксперимента ждал неприятный сюрприз. Его подружка, с которой он прожил несколько лет, ушла. Точнее, выставила его. Оказывается, она ещё пол года назад нашла себе другого. И тем не менее, приходила к Оскару каждую субботу, оставалась у него, когда это было можно. За неделю до окончания эксперимента она появилась в последний раз, чтобы рассказать об этом, и о том, что его вещи в городской камере хранения. Она заплатила за месяц вперёд, он может забрать их, когда захочет.

Мы сидим в маленьком кафе напротив клиники. Более всего Оскар поражается тому, что она продолжала по выходным приезжать к нему даже тогда, когда у неё появился другой мужчина.

Можно было, конечно, сказать, что это не отличается от классического случая, когда у женщины есть муж и любовник, но я предпочитаю обходиться без банальностей.

— Ты знаешь, я прежде был женат, и в последний год семейной жизни у меня была подружка на стороне.

Оскар смотрит на меня с интересом.

— Ты об этом не рассказывал.

— Не пришлось. Я встречался с подружкой раз в месяц. Она работала в смежной организации, куда мне приходилось ездить раз в месяц на три-четыре дня. Сначала останавливался в маленькой гостинице, а потом у неё.

— Из-за этого ты и развёлся?

— Нет, наоборот. Я завёл себе подружку от безысходности. Семья разваливалась. Мы ругались и конфликтовали по любому поводу. Сейчас я не понимаю, почему мы тянули с разводом, хотя регулярно говорили об этом. На что надеялись? А там… Отдыхал душой.

— И ты не женился на той подружке?

— Нет. На следующий день после развода я позвонил ей, чтобы обрадовать и сообщить, что приеду в конце недели. И вдруг услышал — “Не приезжай ко мне больше. Я выхожу замуж”.

— Значит, у неё был ещё кто-то, кроме тебя.

Мы сидим молча. Я размышляю о сюрреализме происходящего. Двое мужчин обсуждают крушение семейной жизни — самое болезненное, что может произойти — а на столе ни капли спиртного. Мы неожиданно обнаружили неприязнь к спиртному. Я не выдерживаю, и говорю об этом Оскару.

— Неожиданное последствие эксперимента. Гроссман и Анна говорили, что за эти десять месяцев мы стали гораздо реже прибегать к мысленному использованию крепких выражений. Мы теперь можем и без виски.

Нам с Оскаром разрешили остаться на месяц. Он подыскивает квартирку, а я — по официальной версии — ухаживаю за девушками, которым сделали имплантацию. Разумеется, все знают, что остался из-за Майи. Я могу в любой момент переселиться к отцу, но не тороплюсь.

— Если один, — сказал отец, как только я появился у него дома по окончанию эксперимента, — То милости просим. Но без всяких девушек.

Больше всего отец боится, что в доме появится особа, которая тотчас же разрушит установленный отцом порядок. После семидесяти он стал педантичным.

— Мочалка для посуды должна быть здесь, — он указывает на место в тридцати сантиметрах от того, куда я положил её. Приходится исправлять оплошность.

У отца я ночую два-три раза в неделю. Остальные дни — в клинике.

Майю я застаю в палате, у зеркала.

— У меня были такие красивые волосы… — вздыхает она.

— Снявши голову по волосам не плачут, — вспоминаю я поговорку и задумываюсь — насколько она подходит к ситуации.

Я целую Майю и убегаю в лабораторию номер шесть, где меня ждут Оскар и Лео.

Несколько месяцев назад Оскар — так же, как и я — изучал иностранный язык. Ему достался грузинский. Лео изучал иврит. Теперь мы пытаемся обменяться знаниями.

Мои знания хинди локализованы в биоэлектронной памяти. Теперь, когда я имею доступ к интернету, нет необходимости в электродах, подключённых к кристаллам. Я пытаюсь сконцентрировать своё внимание на языке — буквах, словах, грамматических правилах. В океане информации, пользоваться которым я уже научился — есть моя область, мой островок, помеченный несколькими символами — четыре котика и слон. Это определённая область на одном из компьютеров нашего ИВЦ. Я научился пересылать информацию из кристалла в свою область на компьютере ИВЦ. Мозг легко пересылает слова, правила после пересылки переплетаются и напоминают комок спутавшихся верёвок.

Мы ищем причины этой лингвистической запутанности. Каждый из нас сосредотачивается на выбранном участке проблемы.

В конце рабочего дня я иду к доктору Анне. Прошу пройти её в кабинет и тщательно закрываю за собой дверь.

— Сугубо конфиденциальный разговор, — поясняю я с улыбкой.

— Что-то новое! Я внимательно слушаю.

Я усаживаюсь на стул напротив Анны, и стараюсь говорить как можно мягче.

— Ты бы не могла поговорить с Дашей?

— С Дашей? О чём?

Я смотрю ей в глаза.

— Об Оскаре.

Анна смотрит на меня с изумлением. Спустя секунду её осеняет догадка и она начинает смеяться:

— Ты за кого меня принимаешь?!

— За человека, который может очень многое.

Я не тороплюсь, даю ей возможность высмеяться, прийти в себя.

— Ты считаешь, что им обоим это пойдёт на пользу?

— Если бы у меня были хоть какие-то сомнения, то я бы с тобой о них не говорил.

Анна смотрит на меня с восторгом. Не ожидала от меня такого, но не сердится. Значит, сделает.

— Скоро профиль нашей лаборатории придётся менять! Мне ещё подготовиться к беседам с Инбар и Сабиной?

Я развожу руками. Конечно, она намекает, что Лео пока “свободен”. Но он ни на кого из наших девушек не посматривает. У него свои планы на будущее.

— Твоя недоработка, — смеётся Анна, и на том мы прощаемся.

На то, чтобы объяснить мозгу назначение неведомых ему прежде биоэлектронных чипов, ушло у нас месяц. Мы очень хотим, чтобы у девушек это получилось быстрее. Наши учёные предсказывали, что тот путь обучения у них будет вдвое короче. Но ошиблись. Пока мозг не знаком с биоэлектронными кристаллами — нет смысла вносить в эти кристаллы информацию и программные блоки — они не смогут ничего передать мозгу.

Мы сидим — по очереди — с каждой из девушек. Делимся накопленным опытом, и рассказываем, как сумели — каждый в своё время преодолеть этот барьер. Девушки реагируют по-разному. Дашу бы я назвал легкомысленной — она старается, но никаких следов огорчений я у неё не замечаю. Не получилось так, попробуем иначе. Они видит цветные эмоциональные сны, пока плохо поддающиеся формализации. На экране цветные пятна, силуэты, легко перескакивает с одного сюжета на другой.

Майя ведёт себя иначе. Она ведёт себя так, словно пытается взять крепость измором. Штурмы следуют один за другим. Неудачи злят её, и я вижу, как во сне она повторяет попытки штурма. Эмоциональная напряжённость снов скачет, от сильных переживаний она просыпается. Напрягается, если я в разговоре упоминаю о том, что видел в её снах — боится, что ей приснится что-либо слишком откровенное. Сама свои сны почти не помнит.

Инбар штурмует крепость совсем иначе. Она пробует зайти с одной стороны, с другой стороны — словно ищет слабину у противника. Я шёл примерно таким же путём. Очень спокойно реагирует на упоминания об отдельных эпизодах своих снов. Иногда мне кажется, что закончившийся сон для неё почти тоже, что сон другого. Она с удовольствием выслушивает рассказы о том, что в её снах удаётся формализовать, расспрашивает — узнаваемы ли образы людей, которых она видит во сне. Эмоциональность снов меняется в небольших пределах.

Сабина очень боится, что у неё не получится. Она более других открыта для сотрудничества, и готова немедленно опробовать любые рекомендации. Видит странные сны — в них она постоянно карабкается или, наоборот, спускается по лестницам. Что за лестницы — не понятно, детализировать картинку не удаётся. Её дорога часто преграждаются заборами, через которые она боится перелезать. Как правило, в конечном итоге оказывается по ту сторону забора, но как непонятно — или нашла дырку в заборе, или обошла, или сделала подкоп. В её снах почти нет других людей — это нас настораживает. Мы склонны считать её замкнутой, но Анна не согласна, полагает, что в снах Сабины отражаются очень высокие требования к себе и другим.

Половину дня мы занимаемся с девушками, вторую половину пытаемся разобраться в собственных мыслях. В конце концов мне копируют всю информацию по грузинскому языку, которую удалось выделить из мозга Оскара.

На следующий день я обнаруживаю, что знаю буквы грузинского алфавита и немалое количество слов.

Занимаюсь по нескольким учебникам грузинского языка и в конце дня Оскар проверяет мои успехи.

Лео точно также осваивает хинди, а Оскар — иврит. Времени ни на что не хватает, бывают дни, что задерживаюсь в лаборатории до восьми или девяти вечера. Тогда я не еду домой, а ночую в гостинице корпуса “F”. Впрочем, остаюсь и из-за Майи.

Через две недели занятий вторым языком мы обнаруживаем, что наши знания сравнялись. Я знаю грузинский на уровне Оскара, Лео знает хинди, а Оскар — иврит.

Несколько раз я как бы между прочим рассказывал Оскару, что Даша видит его во сне, и это её очень смущает. Просил быть деликатным.

Теперь я всё чаще вижу их вдвоём.

Оскар снял двухкомнатную мебелированную квартиру неподалёку от клиники. Один из выходных мы с Лео потратили, чтобы помочь ему обустроить жильё. Цена оказалась выше той, какую обычно просят за квартиру таких размеров. Оскар объяснил, что это из-за того, что договор на съём помесячный — он в любой момент может объявить, что далее снимать эту квартиру не планирует и съехать. Если бы он заключил договор на год, то цена была бы ниже.

Мы немедленно сделали вывод, что у него есть какие-то планы, в которые он нас не посвятил.

Мы продолжили изучение иностранных языков. Третий язык давался значительно легче, чем второй. Всего неделю потребовалась нам, чтобы освоить новый язык. Для меня третим языком стал иврит, для Оскара — хинди, для Лео — грузинский.

У девушек первые успехи. В один день Даша и Инбар пробиваются сквозь природные заслоны к биоэлктронной памяти, спустя день это же удаётся и Майе. Сабина тяжело переживает, но старается не показывать виду.

Мы продолжаем быть исследователями и исследуемыми одновременно. Как говорил Рон — быть профессором Павловым и его собакой в одном лице. Аналитики обращают внимание — нашу сознание работает очень интенсивно. Спустя год наш головной мозг не только смирился с появлением у него “конкурента”, но и наоборот, стал активно его использовать.

Аналитики предполагают, что идёт активная перекачка информации, чувств и эмоций из биологического мозга, в биоэлектронный. Скорее всего, что мозг рассудил просто — всё, что можно — перебросить в биоэлектронный мозг.

Новый эксперимент мы обсуждаем втроём, без наших учёных. Последняя проверка показала, что наш IQ выше, чем кого-либо из них. Мы достигли уровня 160–170, и это при условии, что тесты, которые мы используем, ориентированы на людей с биоэлектронной памятью. Время на тестирование, например, сокращено в полтора раза.

Впервые прибегаем к жребию. Одному из нас быть донором, другому — реципиентом.

Первым жребий тащит Оскар. Ему выпадает пустая бумажка. Мне выпадает бумажка, на которой красуется буква “Д” — донор. Лео — реципиент.

На следующий день содержимое моей биоэлектронной памяти полностью перекачиваем Лео.

В один из дней ноября к аббатству святого Колумбана, что в Ломбардии подъезжала повозка, запряжённая двумя лошадьми. Ночью намело снега на три пальца, и повозку постоянно заносило на скользкой дороге.

Герберт Аврилакский подъезжал к новому месту службы. Он получил место аббата в этом старинном монастыре, основанном ещё в седьмом веке. Трудно было назвать это место привлекательным. Конечно, настоятель монастыря — это не шуточная должность. Но аббатство находилось в стороне от дорог и вдали от городов. От Генуи или Милана до аббатства было два дня дороги, от Турина — три. У него был выбор. Но он принял это назначение с радостью потому, что слышал о библиотеке аббатства, насчитывающей сотни уникальных книг.

Восьмиугольное сооружение сбоку выглядело четырехугольником. Южные грани возвышались над площадью аббатства, а северные росли из склона горы и отважно повисали над бездной. Снизу, с некоторых точек, казалось, будто не постройка, а сама каменная скала громоздится до неба и, не меняя ни материала, ни цвета, переходит в сторожевую башню: произведение гигантов, родственных и земле, и небу. Три пояса окон сообщали тройной ритм ее вертикали, так что, оставаясь на земле физическим квадратом, в небе здание образовывало спиритуальный треугольник.

Братия уже высыпала во двор — повозка была заметна издалека. Один из иноков подбежал к повозке и помог Герберту выбраться.

— Как вы перенесли эту утомительную дорогу, Монсеньор? Желаете отдохнуть, или прежде хотите утолить голод?

— Я отдыхал в дороге. Прежде мы должны обсудить дела. Вы получили послание от архиепископа Адальберона?

Инок, чьё имя было Стефан, кивнул.

— Значит, у нас две задачи. Первая — мы должны приложить все возможные усилия, чтобы Боббио оставалось в составе империи Оттона. Здесь политика и вера неразделимы. А второе — я бы хотел, чтобы здешняя библиотека была приведена в порядок. Я говорил об этом с его святейшеством Бенедиктом VI и получил подробнейшие инструкции.

— Мне несколько странно, что вы считаете эти задачи равнозначными, — осторожно заметил Стефан. — Особенно, при условии, что у Бенедикта VI слишком много врагов.

— Считайте, что это я счёл задачи близкими по значимости.

Они направились к входу.

— Может быть, — вставил Стефан, — Сначала немного сыра с орехами и стакан вина? Заодно я вам представлю всех.

Герберт кивнул головой в знак согласия.

В трапезной прошла церемония знакомства. Стефан представлял Герберту каждого из монахов, которые тут же получали благословление от аббата.

После стакана вина аббат отпустил всех, кроме инока Вильгельма — библиотекаря аббатства.

— У тебя есть полный список книг, хранящихся в библиотеке?

— Нет, монсеньор. Никто никогда не интересовался всеми книгами.

— Завтра ты начнёшь составлять этот список.

— Это невозможно, монсеньор.

— Почему?

— Там есть книги, которые нельзя брать в руки, ибо к ним прикасался дьявол.

Герберт задумался.

— Ты знаешь эти книги? То есть, ты их отличаешь от других?

Монах кивнул.

— Ты сможешь пометить их крестами?

Монах удивлённо посмотрел на аббата.

— Я дам тебе необходимое количество серебряных крестиков, и ты прикрепишь их к корешкам этих книг. А потом мы сделаем так, чтобы они исчезли из библиотеки.

— Вы собираетесь предать их огню?

Герберт внутренне усмехнулся — он не столь глуп. Но вслух сказал другое:

— Вполне возможно, что все они или часть из них будут преданы огню. Мы подумаем. Но из библиотеки их нужно удалить, дабы люди не боялись читать книги.

А про себя подумал, что ради этих книг он и приехал в глухое аббатство.

Лео расслабился в кресле, и ждёт новых ощущений. Ему сложнее всех. Мне-то что — мои знания, эмоции, чувства никуда не делись.

— Как будто фильм посмотрел, — спустя час говорит Лео и поворачивается ко мне. — Даже не про тебя, а про то, как ты жизнь воспринимаешь.

Приборы показывают очень высокий уровень эмоциональной активности у Лео. Мы ночуем втроём в одной комнате. Девушки поняли, что что-то происходит, но мы уклоняемся от объяснений.

Утром Лео весел и энергичен, как обычно. На меня смотрит с улыбкой.

— Я теперь про тебя всё знаю…

— Ты уверен, что всё?

— Смеюсь, конечно…

Лео делится впечатлениями. Он ожидал иного, но и получившееся чудестно. Теперь в его мозгу живут словно два человека — он сам, и гость, в роли которого выступаю я. Ничего не смешивается, он чётко сознаёт, где его личные воспоминания и эмоции, а где мои. Посмотреть на мир моими глазами? Свободно! Даже занятно.

Спустя несколько часов Лео подходит ко мне и словно по секрету — говорит:

— В твоих рассуждениях есть немало привлекательного… И знаешь, что мне кажется? Если бы не Майя, ты бы влюбился в Дашу. Так что тебе по сердцу тот роман, который сейчас крутят Даша и Оскар. А вот хочу ли я последовать вашему примеру? Есть “за”, есть “против”. Обсудим как-нибудь. И, самое необычное, что для этого мне не нужно сидеть с тобой. Ты у меня в голове…

Он стучит пальцем по своей голове, и меня охватывает трепетное чувство. Где я? Там или здесь?

На второй день наши профессора замечают, что наше поведение изменилось. Эмоциональная активность Лео гораздо выше нашей. Словно его мозг продолжает изучать и обрабатывать то, что он получил от меня. Мы рассказываем полуправду — вытащили из моей памяти связанный пакт эмоций и перекачали его Лео. Гроссман сердится:

— Не боитесь, что у него будет истощение нервной системы? Или, того хуже, начнётся раздвоение личности?

Мы сознаёмся, что боимся. Потому и эксперимент. Если бы последствия были с высокой надёжностью прогнозируемыми, то необходимости в эксперименте не было бы.

Лео ходит невероятно довольный, часто улыбается, что для него было не типично.

— Ребята, вы не представляете, как интересно! Я смотрю на мир, на всё, что происходит вокруг словно в четыре глаза. Замечаю то, на то, чего прежде не замечал. Ощущаю то, что прежде не ощущал.

Мы терпеливо ждём. Договорились, дать ему не менее недели на привыкание к новому состоянию. И только потом решим, что далее.

Вместе с программистами мы создали на ИВЦ область, помеченную четырьмя котиками и попугаем. Это совместное для меня и Лео хранилище информации. Мы можем обмениваться через него чем угодно. Это позволяет нам общаться, как телепатам. Не нужно ничего говорить — достаточно подумать, и попавшая в общую область мысль становится доступной товарищу.

Я нахожу, что раньше в моём мозгу крутилось огромное количество обрывочных и недодуманных до конца мыслей. Самому с собой разговаривать несложно, хватает и намёка. Из-за этого мысли часто бывают нечёткими и непоследовательными, перескакивают с предмета на предмет. Именно поэтому нам часто бывает сложно выразить словами то, что мы отлично представляем в памяти.

В пятницу вечером Лео уезжает домой — несмотря на наши возражения. Мы хотели бы, чтобы он оставался на наших глазах и под нашим присмотром — мало ли что может произойти. Но Лео уверен в себе как никогда.

К моему изумлению, в субботу он появляется снова, и не один, а со своей сестрой Лизой. Мы знакомы с ней, так как в минувшем году она иногда навещала Лео. На моё удивленное приветствие поясняет:

— Мы к Сабине.

И вдвоём исчезают в её комнате.

Сабине тяжело. Ей не удаётся продвинуться вперёд. Остальные девушки уже две недели, как научились направлять информационные потоки в биокристаллическую память, а Сабине это не даётся. Она нервничает, плохо ест, раздражается, её эмоциональный фон прыгает.

Лео что-то задумал, но делиться планами не хочет.

— Иногда лучше не знать, — отшучивается он. Нам лишь остаётся гадать, о чём целый час беседуют Сабина и Лиза, которая о нашей работе имеет самое поверхностное представление.

Во вторник Лео и Лиза появляются с несколькими огромными коробками. Замечаем, что Сабина ждёт их с нетерпением. Они заперлись в одной из комнат третьего этажа, что только усилило наше любопытство. Анна знает, что происходит за запертой дверью и просит набраться терпения.

Наконец, дверь распахивается, и оттуда выходит Сабина. Мы застываем от изумления.

Сабина одета в невероятной красоты бальное платье. Ассиметричный подол украшен кружевами и голубыми цветами. Лиф составлен из многих слоёв тончайшей ткани с цветными вставками, так что при движении платье начинает играть красками. Голые плечи и чокер из жемчуга. Поверх чепчика она ухитрилась натянуть красивый парик — каштановые волосы с рыжинкой.

Лео также переоделся — теперь он во фраке и цилиндре.

В этих нарядах они хорошо смотрелись бы на балу в Букингемском дворце или в Бельведере, но в лаборатории это выглядит дико. Мы следуем за ними, зорко наблюдая, чтобы волочащийся по полу подол платья не зацепился бы за мебель нашей эпохи.

Сабина напряжена. Она сознаёт, что восхитительна в этом платье. Она сознаёт, что внимание всех приковано только к ней. Она сознаёт, что всё это ради того, чтобы помочь ей преодолеть полосу неудач.

После обхода лаборатории Лео с Сабиной устраиваются поудобней у рабочего стола аналитиков. Вместо стула приносят банкетку — Сабине в таком платье на стул не усесться.

Мы потихонечку следим за Сабиной. Через час начинаем понимать, что трюк Лео удался. Никогда ещё Сабина столь продолжительное время не находилась на таком высоком эмоциональном уровне. Она ощущает эмпатию окружающих и это усиливает воздействие. У неё высокий пульс и учащённое дыхание.

Они работают почти без перерывов. Лео соглашается на короткие перерывы раз в два часа. Мы озадачены, ещё не забылось, как сами сидели напротив этих станций и пытались убедить своё сознание вместе с подсознанием пробиться к биоэлектронной памяти.

Результатов необычного эксперимента ждёт вся лаборатория. Никто не уходит домой. Большинство потихонечку курсируют между залом аналитиков — чтобы украдкой взглянуть на необычную пару — и контрольным центром, на экранах которого отображается состояние Сабины.

Анна подходит ко мне и делится опасениями.

— Посмотри на её состояние! Она в отчаянии. Или грохнется в обморок, или истерика.

Я готов согласиться, но осторожно напоминаю — Лео следит за её состоянием. Мы смотрим издалека, а он рядом.

Увожу Анну пить кофе. Спустя пять минут возвращаемся и застаём необычайную картину — Лео и Сабина посреди зала аналитиков, который имеет осень скромные размеры, пытаются танцевать, Возможно вальс. Оба двигаются ужасно. Лео — из-за того, что боится наступить на подол платья, а Сабина потому, что танец — это последнее, что интересует её в эту минуту. У неё измученный, но довольный вид. Через несколько секунд танец заканчивается, народ начинает расходится, шумно обсуждая произошедшее. Я не могу понять — каковы результаты. Подбегаю к Лео.

— Всё в порядке. Я был уверен, что получится.

— Получилось? — Анна подскакивает к нам. У неё обиженный вид, мы пропустили самое главное, пока пили кофе.

— Как это получилось? Неужели из-за платья?

— Доктор Анна, — снисходительно говорит Лео. — Платье тут не при чем. Отвлекающий маневр. Приманка для легковерных. Из-за этого платья вся лаборатория, затаив дыхание, наблюдала за ней и гадала — сработает — не сработает. Сабина очень эмпатична. Сопереживания окружающих для неё невероятно важны. И когда она увидела, что все остались из-за неё, что все проживают за неё, то сделала требуемый рывок.

— Платье откуда?

— С киностудии. Одолжили на пару дней — во имя науки. Пора возвращать.

Он звонит Лизе — чтобы приходила, и отправляется вслед за Сабиной — собирать платье.

Следующий день посвящен Лео. О его опыте с Сабиной вспоминают мало. Более пытаются понять, как в его голове уживаются две личности. Утром проверили его IQ и получили сенсационное значение — 190! Лео очень доволен и потихонечку пытается взять руководство исследованиями в свои руки. Спокойно, и даже с некоторым удовольствием, он отстаивает абсолютную безопасность тех опытов, которые предлагает провести.

— Никаких намеков на раздвоение личности или на перегрузку сознания. Эмоциональный фон стабилен. Мое сознание остается доминирующим. Я могу переключаться на загруженное сознание, это примерно тоже самое, что говорить на другом языке. Есть родной язык, на котором я говорю свободно, могу выразить любые мысли, в состоянии вести длительную беседу. Есть языки, которые я выучил. В среде этих языков не чувствую себя так же свободно, как и среде родного языка, могу практически все.

Лео просят продолжить выступать как бы от моего имени. Он кивает и продолжает развивать начатую тему. Теперь он говорит несколько иначе, стал использовать больше сравнений. Я напряженно вслушиваюсь, пытаясь узнать собственную манеру говорить. Это сложно, я же никогда себя со стороны не видел. Но замечаю, что на меня стали посматривать чаще — сравнивают, узнают.

Выступление Лео продолжается более часа. Я замечаю новые штрихи и особенности в его повелении. Он стал более уверенным и настойчивым. Ему сложно возражать, у него появился талант несколькими словами уменьшать значимость задаваемого вопроса, превращать сказанное другими во второстепенное.

В конце выступление он предлагает повторить опыт — имплантировать в его мозг, в его биоэлектронную часть, содержимое биоэлектронного мозга Оскара.

— Буду триедин, как христианский бог, — смеется он. — И тогда — к радости христиан всего мира — мы сможем говорить, что нас вдохновило Святое писание…

Меня передёрнуло от этих слов. Другие отнеслись к ним, как к шутке. Может быть, неудачной, но шутке. Но я понимал, Лео не шутил.

Мы с Оскаром поддержали Лео, и через два дня состоялось ещё одно копирование разума.

Тот вечер я провёл с Майей. Она была неожиданно задумчива и, казалось, напугана этим экспериментом. Я понимал, что её пугало, но старался обходить эту тему. Ждал, пока она сама начнёт. И дождался.

— Что знает Лео обо мне? Всё, что знаешь ты?

— Знать мало. Есть разница между знаниями и убеждениями. Он знает, что я люблю тебя. Именно, знает. Его сердце не будет учащённо биться при твоём появлении. Вопрос, что будет с тобой через три месяца его волнует не более, чем, что будет с Сабиной или Дашей через эти самые три месяца. К тому же, в отношении той части его разума, которая связана со мной, есть только прошлое. В ней нет будущего. Моя копия не знает, что я сейчас у тебя. И не узнает.

— Лео ей расскажет, — кисло улыбается Майя. — Тебе не становится жутко от того, что часть твоей души — это и часть его души?

Я стараюсь не акцентировать своё внимание на этом. Я не рассказываю Майе, что помимо копией биоэлектронной части моей души, у нас с Лео общая область внешней памяти, помеченной четырьмя котиками и попугаем. Что если я не включу мысленную блокировку, то он будет слышать наш разговор. Впрочем, можно и иначе. Я снимаю электронный чокер и щёлкаю расположенным на нём выключателем. Теперь ко мне никто подключиться не сумеет.

— Почему ты раньше этого не сделал? — Майя чуть не подскакивает. — Снимай сразу же, как только приходишь ко мне! Я не хочу быть объектом изучения!

Я качаю головой.

— Не удастся. Так или иначе — будешь. Чокер я могу снять, а вот вытащить электроды ты не можешь… Терпи.

Майя вздыхает и сознаётся, что жить в мире, вывернутом наизнанку, гораздо тяжелее, чем она предполагала. А я в очередной раз поражаюсь, что меня не так уж сильно беспокоит, что копия моей души — или части её — находится в голове Лео.

Первые дни после имплантации содержимого биоэлектронной памяти Оскара, Лео был осторожен. Нагрузка на его биологический мозг возросла, он это хорошо чувствовал. Легче всего ему было в полумраке. Обрадовал нас сообщением, что мы с Оскаром — очень разные люди. На третий день он покинул гостиничный блок и отправился в лабораторию сам. Выразил готовность пройти все требуемые тесты и предупредил, чтобы не относились к нему, как к больному. Сознался, что быстро устаёт и хотел бы сделать после обеда перерыв на отдых.

Мы старались не нагружать его расспросами, предоставляя ему возможность самому выбрать темы для рассказов.

Мы перенесли центр нашего внимания на девушек. Они успешно используют торренты, созданные нами. Продолжительность этапов обучения сократилась в два-три раза. Особенно поражает Сабина — она стремительно вырвалась в лидеры и схватывает всё “на лету”. Мы готовим им специальные программы по обучению точным наукам. Отдельные разделы математики, физики и химии. Потом они будут делиться полученными знаниями.

Доктор Анна и профессор Гроссман озабочены.

— Неужели вы не замечаете, что Лео стал другим? — спрашивает она в очередной раз. — У меня такое ощущение, что он делает одолжение, когда говорит со мной. Словно вознёсся в небо, а мы для него остались где-то далеко внизу, на грешной земле.

Мы с Оскаром пытаемся убедить её, что это не так. Хотя я не уверен, что такие ощущения — это дым без огня.

— Я осваиваю новую для себя манеру говорить, — сознаётся Лео. — Меня спрашивают о чём-то. Если бы я был только Лео — тот старый, знакомый вам парень — то ответил бы просто и честно — как думаю. Но сейчас я сверяю — а как бы ответили вы? И нахожу, что не всегда наши мнения совпадают. Пытаюсь привести их к общему знаменателю, найти золотую середину, выбрать наиболее подходящий и правильный ответ — и лишь затем говорю. Это секунда — не более. Неужели заметно?

— А говорить только от своего имени ты ещё можешь?

— Могу, но это не так интересно.

Я представляю, что мне имплантируют души Оскара и Лео. Не полностью, а те части, которые связаны с биоэлектронным мозгом. Тоже самое сделает и Оскар. И тогда мы будет триедины. Мы будем пользоваться одной и той же областью внешней памяти на ИВЦ, помеченной четырьмя котиками и попугаем. Мы будем обмениваться всем новым, что будет происходить с нами. Даже тем, что касается сугубо личного и интимного. Это было парадоксально — я не чувствовал проблемы поделиться с ними чем-то сокровенным, что, например, касалось моих отношений с Майей. У Оскара не будет проблем поделиться теми счастливыми минутами, которые вносит в его жизнь Даша. И Лео когда-нибудь найдёт себе свою половину. У каждого из нас будет по любимой женщине и по две виртуальные любовницы. Хотя нет, это слово здесь не подходит. Потом разберёмся.

Я затаил дыхание. Будет проходить время, годы, и в нашем сознании останется только то, что будет для нас общим. Мозг будет заниматься физиологией организма, а душа станет для нас общей. Мы не будем мешать друг другу. Мы станем существом с шестью руками, с шестью глазами, с шестью ушами. Уже сейчас IQ Лео перевалил за 200. А что будет через года?

Что будет, если кто-то из нас умрёт? Оставшиеся подберут нового кандидата на имплантацию души. Небольшая операция, неделя-другая на усвоение и привыкание — и я воссоздаюсь в другом физическом теле.

Мы прикасаемся к бессмертию. Область общей памяти, помеченная четырьмя котиками и попугаем легко копируется с компьютера на компьютер — что такое сотня-другая терабайт для нашего времени!

Мы сможем всё. Геракл — полубог-получеловек — когда-то делал то, что было не под силу людям. К нам так же будут обращаться с просьбами — сделать то, что другим не под силу. Мы умеет осваивать новое со скоростью, какая не дана обычным людям. Мы сможем решать такие проблемы, перед которыми обычный биологический ум бессилен.

Лео и Оскар не спорят со мной. Они соглашаются и добавляют детали. Возможно, малозначимые, возможно — критические. Будущее покажет.

— Я не чувствую, с какого момента мы стали отличаться от других? — размышляет вслух Оскар.

— Когда мы обнаружили, что между нами гораздо больше общего, чем между нами и другими людьми? Мы стали словно братья. Меня, например, нисколечко не смущает, что ты узнал о моих отношениях с Дашей такое, что я никогда бы сам не рассказал.

— И я не расскажу, — смеётся Лео. — Я чувствую, чем ты готов поделиться, а чем нет. И если ты не хочешь, не считаешь нужным, делиться этим, то и я считаю точно также.

— Сколько людей пойдут вслед за нами? — пытается представить Лео.

— Если много, — то это уже будет абсолютно другое человечество. Через сотни лет сольёмся в один единый мозг. Будет нечто вроде большого муравейника. Каждый по отдельности — ничто, что-то вроде живой машины, выполняющей те или иные функции по указанию центрального мозга, который рассредоточен по всем особям. Каждый всё, и каждый — ничто. Или, иначе — люди разобьются на отдельные группы. Но муравейников- человейников будет много, ибо нельзя представить муравейник с миллиардами особей. Лет через триста — будешь идти по лесу — человейник. Прошёл ещё десяток километров — другой.

— Будем войной друг на друга ходить, — смеётся Оскар.

— Делить будет нечего…

— А что с теми, кто не захочет имплантировать биоэлектронику?

— На галеры, — бессердечно высказывается Лео. — У людей того времени будут две даты рождения — первая — физическое рождение от отца и матери, второе — день имплатации биочипов… В книгах того времени будут писать — мне повезло второй раз родиться…

— А умирать? Если никто не будет умирать, то скоро не останется места для людей…

— Мыслишь по-старому. Физические существа, называемые Homo Sapiens, будут умирать, а их сознание…

Мы запутываемся. Ощущаем, что подошли к границе изведанного, к границе понимания. Лео продолжает делиться своими предположениями о будущем устройстве мира, но нам всё сложнее угнаться за ходом его мыслей.

— Погоди, закончим круг обмена душами, — говорю я. — Тогда продолжим. У меня предчувствие, что мы тогда будем на некоторые вещи, а может, и на многие, смотреть иначе.

— Главное, сохраните отношение к своим девушкам, — смеётся Лео.

— Ты откуда знаешь наше отношение к… — Оскар делает недоумённый вид.

— Так уж получилось, — в тон ему отвечает Лео. — Но более ни слова.

— Сам-то когда подружку найдёшь?

Лео смеётся, сводя всё к шутке.

— Главное в сказанном тобой предложение — “найдёшь”. Как только найду — так сразу.

— Сабина и Инбар тебя не привлекают?

Лео вспоминает старый анекдот:

— Господь подводит к Адаму Еву и говорит — выбирай себе жену…

— Инбар тебе не нравится?

— Взрывоопасна. Гремучая смесь: отец — еврей, мать — японка. Непредсказуема.

Мы наперебой уверяем Лео, что непредсказуемость — неотъемлемая черта всех девушек. Отговорка не принимается.

— А Сабина?

— Сабина меня просто пугает. С ней что-то не то. Она сейчас всё схватывает “на лету”, но у меня такое ощущение, что это кончится кризисом. Не могу понять, откуда у меня это предчувствие, я стараюсь её не нагружать в последние дни.

Накаркал. На следующий день с Сабиной случился приступ. Она сидела у аналитиков, с ней занималась Анна. Неожиданно схватилась за голову:

— Словно кто-то по затылку ударил…

Анна велела расслабиться и закрыть глаза. На экране контроля тем временем появились признаки резкого изменения состояния мозга. Через пол минуты Анна вскочила. В это же мгновение у Сабины началась рвота.

Через десять минут магнито-резонансная томография показала, что у Сабины в голове лопнул кровеносный сосуд. А ещё через час срочно прибывший в клинику специалист по эндоваскулярной хирургии зашил лопнувший сосуд. Сабину перевели в реанимацию.

Случившееся произвело на всех жуткое впечатление. Был объявлен перерыв — до особого объявления — на все занятия и тесты. Из уст в уста передавали одну и ту же, простую, но нелепую по форме фразу — “хорошо, что это случилось в клинике”. Суровая реальность этой фразы всем была понятна: в домашних условиях можно упустить время, и тогда исход болезни был бы не прогнозируем. Летальность при таком заболевании достигает двадцати процентов.

Вечером мы решили — срочно переходим к следующему этапу, иначе всё могут сдвинуть на много дней, а то и недель — пока не выяснят, почему у Сабины лопнул крупный сосуд головного мозга.

Утром мы с Оскаром обменялись содержимым биолектронной памяти.

Я удобно устроился в кресле и изучаю фрагменты души Оскара. Делаю это не спеша, стараясь н напрягать себя.

Знакомлюсь с тем, как Оскар относится к другим людям. Это странное и увлекательное путешествие по запечатлённым в памяти образам. Я концентрирую вниманию на Гроссмане, и получаю цепочку запомнившихся высказываний профессора, обрывки разговоров, и даже недосказанные реплики. Проскальзывают старые оценки чьи-то — пока не могу понять, чьи — высказывания о нём.

Я пробираюсь сквозь чащу образов, как через лес. Некоторые образы — в первую очередь, себя — оставляю “на потом”. Путь к общему лежит через детали. Мелочи помогают понять главное.

Даша занимает в мыслях Оскара менее значимое место, чем я полагал. Он коротает время с Дашей, но сквозь пелену воспоминаний постоянно пробивается его прежняя подруга. Я понимаю — полученная рана гораздо глубже, чем я полагал. Оскар уговаривает себя, пытается забыть, но это не удаётся.

Много образов, которые мне не знакомы, или не удаётся узнать. Предстоит ещё понять, насколько они важны Оскару.

Большую часть дня я провожу в своей комнате, в гостиничном блоке. Доступ к памяти я блокировал, оставив лазейку только для Лео — чтобы мог проконтролировать. Лео устроился на стуле в коридоре, и никого в наши комнаты не пускает. Я слышу, как он объясняет Майе и Даше, что нас не надо беспокоить.

Утром всех нас вызывают к Шефу — профессору Шварцу. У него уже большая часть нашего руководства — Гроссман, Хенк, доктор Анна. Они не скрывают своего возмущения тем, что мы вчера самостоятельно провели сложный опыт, хотя было чёткое указание — временно прекратить эксперименты.

Лео с изяществом объясняет, что именно поэтому и был выполнен этот небольшой и уже проверенный опыт. Мы остались на несколько дней без работы. Значит, для двоих участников опыта никакой эмоциональной, а равно любой другой нагрузки не предвидится. Степень новизны опыта уже не столь велика — это третье и четвёртое копирование.

Шварц ухитряется остановить изящную логически безупречную речь Лео и напоминает, что все мы — сотрудники его лаборатории и обязаны работать в соответствии с принятыми в лаборатории правилами.

Лео соглашается и предлагает — для того, чтобы такое недопонимание более не возникало — создать новую группу из трёх человек, которая будет обладать безусловной самостоятельностью в проведении экспериментов.

Эти три человека — мы.

Лео продолжает развивать идею. Группа сможет привлекать к работе других специалистов — если в этом возникнет необходимость. Готова заниматься и другими проблемами, выходящими за рамки обычных научных исследований, если такая необходимость возникнет. Например, поисками источников финансирования.

Я слежу за Лео с восхищением. Если это выступление оценивать, как образец ораторского искусства, то у него все шансы войдёт в десятку лучших выступления столетия. С изяществом Великого Мастера он даёт понять присутствующим, что с этой минуты мы может продолжить и без них. Для нас не станет проблемой самим найти источники финансирования. В мире достаточно научных центров — не хуже нашего — которые будут счастливы предоставить нам карт-бланш на продолжение исследований. Но мы любим и уважаем всех присутствующих в этом кабинете, поэтому будем рады, если они сумеют создать нам условия, позволяющие продолжить работу в коллективе, к которому мы привыкли.

Я вспоминаю, что пару месяцев назад Лео настоял на небольших изменениях в контрактах, которые нам предложили подписать перед приёмом на работу. Казалось — мелочи: например, предложил связать нашу “открытость”, то есть наше согласие на проведение любых тестов, не угрожающих на прямую состоянию здоровья — с последовательной поддержкой наших инициатив, касающихся научных исследований. Теперь эта мелочь может дать повод для расторжения договора. Конечно, они могут прибегнуть к помощи адвокатов, но закон обычно становится на сторону работника, а не работодателя. К тому же, никто не отнимал у нас права подать классическое заявление об увольнении и через месяц стать совершенно свободными. Будут издержки при таком увольнении — наши зоны памяти, помеченные на ИВЦ пятью символами, станут недоступны. Но мы в состоянии их восстановить, хотя это и займёт время. Впрочем, тема столь щекотливая, что прибегать к помощи адвоката — последнее, на что они пойдут.

Мы с Оскаром восхищаемся Лео. Этого никто не видит, мы обмениваемся мнениями через электронные чокеры. Слава богу, им не пришло в голову попросить нас снять эти чокеры перед совещанием.

Шеф молчит. Он прекрасно понимает, как не просто спорить с тем, у кого IQ перевалил за двести.

— Мне вспомнилась фраза, — наконец говорит профессор Шварц, — если тень станет человеком, человек станет тенью. Не помню откуда она, кажется из какой-то сказки.

Лео расплывается в улыбке.

— Абсолютно точно, это из сказки вашего однофамильца, известного русского сказочника прошлого века — Евгения Шварца. Я рад, что вы вспомнили эту сказку. В её конце один из героев высказывает замечательную и очень точную мысль: станет тень нашим другом или врагом — зависит только от нас.

— Мы уже перешли на уровень друзей и врагов? — возмущается доктор Анна.

Я отрицательно качаю головой.

— Лео всего лишь цитировал старую сказку. В те времена понятия добра и зла отличались от нынешних и взаимоотношения между людьми были другими. В одной из сказок братьев Гримм отец отводит детей в лес на съедение волкам. Не надо цепляться за слова, лучше обратим наше внимание на то, что заключено в словесной оболочке.

Шеф обещает подумать над предложением Лео и просит нас вернуться на рабочие места.

Мы победили.

В тот же день я случайно слышу обрывок разговора доктора Анны с Шефом.

— Профессор, у меня такое ощущение, что мы выпустили джинна из бутылки, — говорит Анна.

Профессор Шварц смеётся.

— Не принимайте этого близко к сердцу. Это случилось давным-давно, в ту минуту, когда люди решили заняться наукой..

Император Священной Римской империи стремительно вошёл в залу, где его ожидал начальник тайной службы — невысокий мужчина, одетый в чёрный кожаный плащ и ботинки с серебряными пряжками — .

— Он умер своей смертью?

— Императора не должны беспокоить такие мелочи.

— Ему всего тридцать лет. В народе могут появиться слухи…

— Слухи появляются всегда. Самое благоразумное — не обращать на них внимание.

— А этот, — он кивнул в сторону соседнего зала, — не побоится? В минувшем году его предшественнику отрезали язык, выкололи глаза, вырвали ноздри и переломали все пальцы на руках, чтобы он не мог написать более не слова. А затем посадили на ослицу задом наперёд и возили по Риму на поругание.

Начальник тайной службы не ответил. Лишь кивнул в сторону соседнего зала:

— Архиепископ ожидает встречи с вами.

На лице императора изобразилось сомнение. Слишком многое связывало его с Гербертом Аврилакским, или, как чаще говорят сейчас — Гербертом Реймским. На время его архиехпкскопства в Реймсе пришёлся пик борьбы между динстиямиями Каролингов и Капетингов со Святым престолом. Святой престол вышел победителем из этой борьбы за жемчужину южной Франции только благодаря архиепископу. Но главным было другое. С детских лет Оттон знал, что является императором, и что все, кто вступают в его покои — слуги, призванные исполнять его волю. Герберт был его учителем и наставником. Он поражал молодого императора глубиной своих знаний и стройностью логических построений. Не было вопроса, на который бы Оттон не получал в детстве исчерпывающих и понятных ответов от своего учителя. Не было ситуации, в которой бы учитель не мог бы дать полезного совета. Не было случая, чтобы учитель ошибся. Оттон был готов смотреть на него снизу вверх и преклоняться перед ним — если бы не императорская корона. И вот теперь его учитель, его слуга становился на один уровень с ним. Нет, пусть он узнает о решении Священного Синода от кого-то другого.

— Я встречусь с ним позже. Пригласи его и передай наше решение.

Начальник тайной службы склонился в поклоне и оставался в таком положении до тех пор, пока император не вышел. Как только император скрылся за дверью, начальник тайной охраны подозвал стоявшего поодаль слугу:

— Пригласи сюда архиепископа Равенны и более в зал не возвращайся.

Через минуту в зале появился архиепископ. Он глянул на стоявшего перед ним человека в чёрном кожаном плаще и лицо его вытянулось в изумлении. Он даже отступил на шаг.

— Вы необычайно похожи на….

Начальник тайной службы знаком остановил его.

— Мне приятно сообщить вам, что Его Императорское величество рекомендовал Священному Синоду вашу кандидатуру на должность папы Римского. Священный Синод признал эту рекомендацию мудрой и единственно верной. Никакие другие кандидатуры не выдвигались и не рассматривались. Через час мы вместе с Его Имераторским величеством направимся в базилику святого Петра, где будет объявлено решение Священного Синода. Там же вам будет предложено выбрать новое имя.

Начальник тайной стражи отвесил архиепископу Равенны глубокий поклон. Архиепископ стоял не шелохнувшись.

— И всё-таки, это вы…

Начальник тайной службы кивнул.

— Я рад, что вы меня узнали.

— Но как вы… Здесь… В Риме…

— Ваше преосвященство! Я говорил вам однажды, что нет того, что было бы мне не по силам. Оставим это. Вы знали, зачем вас вызвали из Равенны. Позвольте полюбопытствовать — с чего вы начнёте свою деятельность в качестве папы?

Архиепископ Равенны словно обрадовался этому вопросу. Об этом он размышлял всю дорогу до Рима.

— Первым делом я введу в Европе арабские цифры. Это даст толчок развитию арифметики и счёта.

— А вторым делом?

— Реформирую систему просвещения. Сейчас учителя на способных и думающих учеников пишут доносы — обвиняя в ереси — и так избавляются от тех, кто имеет пытливый ум. Я напомню им, что если овца отбилась от стада, то спрашивают не с овцы, но с пастуха. Учителя перестанут писать доносы на учеников. Наоборот, будут скрывать все, что происходит в классах. Плохие учителя убегут, а хорошие будут искать среди учеников единомышленников и продолжателей.

— А третье?

— Открою школы наук, дабы желающие и способные на то, изучали астрономию, навигацию, картографию… Дам вольности каменщикам, чтобы строили больше…

Начальник тайной службы прервал его:

— Позвольте маленький совет?

Герберт смотрел на него с недоумением и любопытством.

— Пожалуйста, не забывайте, что вы служите Богу, а не он — Вам.

Я стою на маленьком балкончике гостиничного блока корпуса “F”. На дверях блока по-прежнему красуется табличка “Нейроинфекционное отделение”, которая воспринимается, как часть интерьера.

Завтра содержимое биоэлектронной памяти нашей тройки будет выравнено. В каждом из нас живут ещё двое. Каждый из нас привык делиться всеми радостями и огорчениями, находками и потерями, светлым и тёмным. Братья-близнецы не столь близки друг к другу, как мы.

На базе нашей лаборатории создаётся центр изучения глобальных проблем. Я вспоминаю, что-то когда-то давно, похожий центр существовал в Древней Греции.

В том центре работал всего один получеловек-полубог — Геракл. К нему шли с просьбами — сделать то, что людям не под силу. Убить немейского льва, чью каменную шкуру не могло пронзить ни одно копьё, ни один нож. Убить лернейскую гидру, обладательницу многих голов. Стоило срубить одну из голов, как на её месте появлялась несколько новых. И не связанные с кровопролитием проблемы. Вывести из царства мёртвых Аклесту, невестку царя Ферского. Вытащить Прометея с каторги и помирить с Зевсом.

Другие времена — другие задачи.

Чем более мы будем работать вместе, тем менее мы будем зависеть от наших бренных тел, которые можно будет менять по мере необходимости. Это — бессмертие.

Мы планируем назвать наш центр «Сабина» — в честь той, которая поскользнулась первой на тернистом пути в бессмертие. Она не сумела восстановить связь своего мозга с биоэлектронными кристаллами и ей была сделана операция по удалению имплантатов. После операции у неё произошла частичная потеря памяти, она стала инвалидом. Дома она сидеть не хотела, и в клинике для неё подыскали простенькую работу.

В своей комнате я держу картинку, восстановленную из моей памяти и обработанную специальной программой для повышения качества. Майя в голубых трусиках — как она запомнилась мне в тот вечер, когда я впервые сумел подключиться к океану знаний. Наши отношения не сложились, Майя не сумела выдержать того, что ещё два человека осведомлены во всех подробностях наших отношений. Что ж, по дороге к бессмертию шипы встречаются чаще, чем розы. Каждый, вступающий на эту узкую дорожку должен быть готов к этому. Но я уже сделал достаточно шагов, чтобы быть уверенным в том, что завтра я стану богом.