Уже долгое время интерес вызывают совершенные с невероятной жестокостью и крайней беспощадностью преступления (убийства и поджоги), которые осуществлялись нежными созданиями, юными и добросердечными, находящимися еще в детском возрасте девочками. Противоречие между преступлением и преступницей, отсутствие мотивов или недостаточная мотивированность и поэтому загадочность и необъяснимость событий вызывали сочувствие или отвращение.

С давних пор часть этих индивидов единодушно признавали слабоумными и/или нравственными идиотами. Вызванные незначительными поводами аффекты или слепые импульсы приводили их к преступлению. Более ста лет назад наряду с этим в качестве собственно причины уже рассматривали ностальгию. Благодаря труду Вильманнса «Ностальгия и импульсивный психоз» снова был поднят на долгое время забытый вопрос о значении этого состояния для совершения преступления и его психиатрической оценки. Так как одни утверждения противоречат другим, хотя суть этих случаев вообще в целом не была ясна, представляется уместным провести обобщающую обработку имеющегося в наличии скудного фактического материала в этой области, который мог бы внести некоторую ясность в эти вопросы, хотя, конечно, не в состоянии решить их.

С этой целью сначала было проведено историческое исследование тех взглядов на ностальгию и ее значение, которые господствовали доныне. Эта часть приобрела определенный самостоятельный интерес. Нам показалось, что не будет излишним провести в этой совсем небольшой области предварительную работу для будущих историков психиатрии, тем более, что стало ясно, что ностальгия раньше имела в представлении врачей намного большее значение, чем сегодня.

Далее была сделана попытка свести все описанные до сих пор случаи преступлений, вызванных ностальгией, часть которых разбросана по труднодоступным сочинениям. И хотя описания большей частью, конечно же, не соответствуют требованиям современной психиатрии — вряд ли есть хоть один случай, по поводу которого не возникли бы вопросы, касающиеся фактически происшедшего,— тем не менее они представляют единственный фактический материал по нашей проблеме. Кроме того, они настолько интересны благодаря своей специфичности и редкости, что не заслуживают совершенного забвения. В связи со скудностью наблюдений, а также историческим интересом, приведены также и давние случаи, о которых сообщалось только очень кратко.

Происшествия такого рода встречаются, конечно же, и сегодня, о чем свидетельствуют два случая, наблюдавшиеся несколько лет назад в Гейдельбергской клинике. Первый был уже описан Вильманнсом, второй найдет свое место в этом сочинении, наряду с другими, которые могут быть воспроизведены только по судебным делам. Дать в руки по возможности полно материал для сравнения с подобными случаями в будущем и осветить точки зрения, которые принимаются в соображение при их осмыслении,— главная цель этой работы.

Выражаю мою благодарность господину доктору Вильманнсу за импульс и поддержку в работе. Он обратил мое внимание на большую часть литературы и предоставил мне свое заключение об Аполлонии С. В особенности же мнение, что имеются расстройства на почве тоски по дому, ведущие к преступлениям, хотя виновницы и не являются интеллектуально или нравственно слабоумными, исходит от него.

Благодарю господина профессора Ниссла за то, что он дал мне разрешение работать в своей клинике и использовать ее вспомогательные средства, и господина Лонгарда за любезное предоставление двух заключений, которые воспроизведены в следующей работе.

Слово «Heimweh»¹ (тоска по родине, по дому — прим, пер.) возникло в швейцарском диалекте 17-го века, когда оно впервые было введено специальной медицинской литературой в письменный язык, но, несмотря на это, оставалось швейцарским диалектным словом и лишь во времена романтизма перешло в

¹ Ср. Клуге (Список литературы).

общенемецкий языковой обиход. Не только благодаря возникновению этого слова история учения о тоске по родине в истоках тесно связана с общей историей литературы. Наряду с медицинскими работами в 18-м веке, идя навстречу сентиментальным наклонностям времени, возникло также множество популярных описаний болезни тоски по родине, которые, со своей стороны, оказали обратное действие на первых, так что в дальнейшем поэтическое творчество смешалось с медицинскими наблюдениями и критикой, что представляется интересным с исторической точки зрения, но для нашей специальной научной цели оказывается довольно неблагоприятным.

В 17-м веке была открыта болезнь тоски по родине как ностальгия. Вскоре она стала излюбленной темой, которая вызвала к жизни бесчисленные работы, в особенности диссертации. В учении о болезнях она приобрела, по-видимому, чрезвычайное распространение. Всюду она упоминается как тяжелое, часто смертельное страдание. Даже Ауенбруггер, открыватель перкуссии, указывает для ностальгии особое состояние. Во многих общемедицинских учебниках — психиатрических тогда еще не было — она нашла свое место, когда еще отсутствовали судебные наблюдения.

В этой форме ностальгия была проработана во французской литературе в целом ряде сочинений вплоть до последней работы Бенуа. Подробно излагаются этнографические ракурсы, значение климата, телесные проявления, роль ностальгии у военных. Из судебных случаев во французских исследованиях найти ничего нельзя (о Марке см. ниже).

Иначе обстоят дела в Германии. В то время как во Франции ностальгическая литература, несмотря на ее объем за 100 лет, находится на том же уровне, в Германии движение вперед связано с исследованием судебного значения совершенных из-за тоски по родине преступлений. Возникли ясные постановки вопроса, противоположные, противоборствующие мнения, следствием которых стало формирование концепции большинства психиатров первой половины 19-го века. Затем интерес к тоске по родине стал угасать все больше и больше. В судебно-психиатрических трудах она все еще кратко упоминается. Состояния, которые раньше причислялись к ней, благодаря развитию науки были отграничены, пока к нашему времени они не были преданы почти забвению.

После этого общего обзора перейдем к специальному изображению развития учения о ностальгии. Сначала речь пойдет о литературе по тоске по родине в том полном объеме, который она обрела благодаря распространению понятия ностальгии на много других болезней, затем о реферировании французских работ и, наконец, о развитии судебной точки зрения. Такое деление на три части обосновано, так как отдельные области оказывают друг на друга лишь небольшое влияние; французские и немецкие работы почти совсем не имеют точек соприкосновения. На судебное изыскание подействовало, вероятно, старое учение о болезни ностальгии, но оно развивалось совершенно независимо и самостоятельно.

В 1678 г. Иоан. Хофер¹ издал под руководством своего учителя Иоан. Як. Хардера в Базеле в качестве диссертации маленькую работу на латинском языке, в которой он обратился к «новой теме», которая еще не была описана ни одним врачом. Речь идет о болезни, называемой в швейцарском диалекте Heimweh, во Франции mal du pays. Он дает этому меткое название — ностальгия. В 12 тезисах он приводит в точной форме свои воззрения, которые по методу и результату являются выражением тогдашнего научного медицинского способа работы.

От «людей, достойных доверия», он узнал два случая, которые наряду с другими реминисценциями предоставили ему опытную базу для работы.

Один молодой студент из Берна заболел в Базеле: его лихорадило, охватывало состояние страха, добавились тяжелые симптомы — и уже ожидали его смерти, когда аптекарь, который хотел сделать по предписанию врача клизму, узнал это состояние, определил его как тоску по родине и заявил, что нет никакого другого средства, кроме возвращения на родину. Прямо на глазах этому мужчине стало лучше, в дороге ему стало совсем хорошо, и в Берн он прибыл здоровым.

Второй случай касается молодой девушки, которая, доставленная больной в больницу, в ответ на все вопросы, на все попытки лечения все время только произносили слова «я хочу домой, я хочу домой».

¹ Античному миру чувства тоски по родине не были чужды. Ими мучается Одиссей и, несмотря на внешнее благополучие, гоним (по свету — пер.) в поисках Итаки. В Греции, в особенности в Афинах, ссылка считалась самым большим наказанием. Овидий нашел позднее много слов для жалоб на свою тоску по Риму (desiderium patriae). Изгнанные евреи плакали у вод Бабилона, поминая Сион. Даже если здесь речь и шла о сложных душевных состояниях, тоска по родине в нашем смысле все же играла при этом определенную роль. Несмотря на это, слово и дело отсутствуют как при Гиппократе, так и при Галене (Клуге). Данте в своей «Божественной комедии» говорит о вечернем часе, когда сердце моряка, полное ностальгических порывов, становится мягким. Однако только с Хофера начинается настоящая литература о тоске по родине.

Дома она выздоровела за несколько дней, без применения лекарственных средств.

Хофер отмечает, что ностальгии подвержены прежде всего молодые люди, в особенности те, которые жили дома со своими родными и никогда «не ходили в люди». Они не могли привыкнуть к чужим нравам, когда покидали дом. Они не могли обходиться без родных корней, день и ночь тосковали по дому, и, если их стремление домой не осуществлялось, они заболевали.

Предшествующие другие болезни, изменившийся образ жизни, изменение атмосферы и чужие обычаи способствуют вспышке ностальгии. В качестве признаков, которые дают основание опасаться ее появления, он называет антипатию к чужим обычаям, склонность к меланхолии из предрасположенности, сильное волнение из-за маленьких шуток в их адрес, отстраненность от чужих развлечений. Симптомами вспыхнувшей ностальгии являются: устойчивая печаль, мысли только о родине, нарушенный сон или длительное бодрствование, упадок сил, понижение аппетита и жажды, чувство страха, учащенное дыхание, оцепенение, непрерывная и интермитгирующая лихорадка.

Интерес представляет взгляды, которые развивает Хофер на этиологию, патогенез и местонахождение тоски по родине. В качестве местонахождения он рассматривает самую внутреннюю часть мозга, которая состоит из бесчисленных нервных волокон, в которых жизненные силы (spiritus animales) постоянно приливают и отступают. Сущность болезни состоит в расстроенной силе воображения; причем жизненные силы переходят через «полосатый» холм, в котором находится идея отечества, и таким образом пробуждают в душе только эту идею. От этого они становятся в конце концов уставшими, истощенными, запутанными и действуют неумело, так что вызывают игру воображения. Это почти постоянное сотрясение (vibratio) жизненных сил в волокнах белого вещества головного мозга, в которых отпечатались следы мыслей об отечестве, имеет следствием то, что если это происходит, занятая мыслями об отечестве душа не обращает на это внимания. Симптомы ностальгии возникают потому, что скованные жизненные силы больше не попадают в другие части мозга и не могут поддержать их естественные функции. Аппетит больше не возбуждается, желудочный сок теряет способность растворять пищу, пищевая кашица проникает в кровь в более сыром состоянии, в более густой сыворотке крови возникает меньше, чем прежде, жизненных сил, и те немногие, что есть, из-за длительного экстаза духа в мозгу истощаются. От этого иссякают произвольные и рефлекторные движения, циркуляция крови замедляется, более густая кровь вызывает замедленное сердцебиение, растягивает сосуды и вызывает страх. Так в конце концов наступает смерть. Со словами: «...все это может произойти лишь из-за силы воображения», Хофер заканчивает этот абзац.

Прогноз ориентируется на то, можно ли больного вернуть на родину или нет. Терапия направлена на улучшение расстроенной силы воображения и ослабление симптомов. В отношении первой, если она еще не пустила прочных корней, он рекомендует слабительное, благодаря чему выводится балласт непереваренных веществ из пищеварительного тракта. Для ослабления симптомов он превозносит разные микстуры.

Вслед за этой работой Хофера со временем появилось несколько диссертаций, которые, насколько об этом можно судить по рефератам, не содержат ничего существенно нового (Верхо-витц, 1703; Такиус, 1707). Цвингер в 1710 г. издал работу Хофера в расширенном виде и дополнил ее некоторыми кратко изложенными случаями. Он подчеркивает, что причина тоски по родине чисто психологическая и вызывается часто случайностями, такими, как слушание песен альпийских пастухов. С тех пор пастушеская песня играет большую роль в ностальгической литературе *.

Своеобразно сочинение «О тоске по родине», которое написал знаменитый своим предполагаемым homo diluvii testis Шойхцер в своей «Естественной истории Швейцарии». Настоящей причиной тоски по родине является, по его мненйю, изменение атмосферного давления. Швейцарцы живут в горах на нежном, легком воздухе. Их еда и напитки привносят в тело этот легкий воздух. Попав на равнину, тонкие волокна кожи сжимаются, кровь гонится в направлении против сердца и мозга, ее циркуляция замедляется и, если сопротивляемость человека не ликвидирует наносимый вред, появляется страх и тоска по родине. То, что заболевают в особенности молодые люди с нежной кожей и такие, которые питаются молоком, служит ему опорой в его мнении. Для лечения он рекомендует, опираясь на свою точку зрения, наряду с психическим воздействием, перемещение на

¹ Также в переписке между Гете и Шиллером тоска по родине обсуждается в связи с тем местом в Телле, ще Аттинггаузен Руденс предупреждает, что когда-нибудь он будет с «горькими слезами» тосковать «по тому простому пастушескому напеву» (Клуге).

более высокие горы и прием веществ, которые «содержат спрессованный воздух», чтобы повысить с их помощью давление в теле, такие, как селитра, порошок, молодое вино. В приложении он говорит о тоске по родине китов, которые заболевают этим недугом в южных водах также вследствие изменения давления.

В более поздней статье он с иронией выступает против профессора из Ростока Детхардинга. В работе Disp, de Aere Rostockiano (1705) он пишет о швейцарском воздухе, который своим нездоровье^ и грубостью, якобы, делает души жителей глупыми. Якобы, именно по этой причине швейцарцев охватывает тоска по родине, поскольку они не могут переносить более чистый и здоровый воздух, «подобно тому дикому хмелю, который, привыкнув к зловонному навозу, не может легко прибавлять в росте где-либо в другом месте».

На это расхождение во мнениях между Шойхцером и Дет-хардингом еще раз обращает внимание Цедлер в 1735 г., но и этого недостаточно: в 1781 г. в Энциклопедии Крюнитцена старый спорный вопрос еще раз обсуждается в обширном сочинении, чтобы затем окончательно обрести покой (по Клуге, так же и следующее).

Вслед за Хофером, Шойхцером, Цвингером появляются теперь многочисленные популярные описания. В 1716 г. в Бреслау опубликовано сочинение о ностальгии или так называемой тоске по родине. В 1740 г. Кайсслер говорит в описании путешествия о так называемой тоске по родине, которой особенно подвержены бернцы.

В 1755 г. в одном лейпцигском еженедельнике можно было прочитать «моральные мысли о тоске по родине» длиною в 32 страницы. Появившиеся в конце века труды Штиллингера («Тоска по родине», роман) и Ут. фон Залиса («Картинная галерея больных тоской по родине») посвящены небесной тоске по родине и подобному, параллелизация предположительно сходных или даже идентичных чувств, которые, иногда используемые поэтами, играют заметную роль и в новейшей брошюре Маака «Тоска по родине и преступления».

В медицинской литературе ностальгия становится снова и снова упоминаемым и описываемым понятием болезни, которое на долгое время занимает свое законное место в нозологической системе: Халлер (1754), Линней: Genera morborem (1763). Последний приводит под классом «morbi mentales» des ordo «pat-hetici» род «ностальгия» das genus «Nostalgia»¹. Он создает шведский перевод Hems juka. Ван Свитен объявил тоску по родине причиной меланхолии и цинги, которая возникает, якобы, из-за изменения черной желчи¹. Выдающиеся медики конца 18-ш века, по-видимому, регулярно упоминали ее, так, например, Куллен (Эдинбург) упоминал ее как вид меланхолии, Соваж (Монпелье) так же, Загар (Вена) — как род vesaniae. Последний рассказывает о самом себе (Syst. morb. sympt. S 732 zit. nach Vogel), что он страдал ностальгией, сопровождаемой отвращением к еде, запором, водянкой, бессонницей и слабостью. Как только он вернулся в свое отечество, то поправился без лекарств. Соваж установил четыре симптома: «morositas, pervigilio, anorexia, asthenia»² Рот (1768), Медицинская справочная энциклопедия (1782).

Снова и снова появлялись также самостоятельные работы (Pensees d’un allemand sur la nostalgie, 1754; Хюбер, 1775), именитые врачи подробно рассматривают эту болезнь. Знаменитый Ауенбруггер в своем «Inventum novum etc.» (1761) находит изменение перкуторного звука у больных тоской по родине (sonitus obscurus), с одной стороны, и постоянно опадение и нагноение легких, обнаруженные при вскрытии. Несколько лет назад болезнь часто наблюдалась в австрийской армии, теперь реже с тех пор, как солдатам было дано обещание, что по истечении срока службы они смогут вернуться в свои родные края.

Й. Б. Циммерман (1774) подчеркивает, что, хотя тоска по родине швейцарцами приписывается только самим себе, она встречается и во многих других местах. Ее можно наблюдать у бургундских солдат и нередко у шотландцев. Особенно часто она наблюдается у сопротивляющихся насильной вербовке солдат в Англии. Едва они возвращаются на родину, их силой тащат на другой корабль,— и тысячи умирают от ностальгии. Внезапное возвращение в отечество творит терапевтические чудеса. Циммерман рассказывает случай, который повторяется еще иногда позже.

«Одному студенту медицины в Геттингене, уроженцу Берна, в тоске по родине взбрело в голову, что у него лопнет самая большая в теле артерия. Поэтому он почти совсем не отваживался больше покидать свою комнату. Однако в тот день, когда его отец позвал обратно домой, он с триумфом обегал весь Геттинген, попрощался

² Цит. по Хеттиху.

¹ Цит. по Бенуа.

² Цит. по Бенуа.

³ Тот, что известен в истории литературы своими трудами по одиночеству.

со всеми знакомыми и на третий день чрезвычайно бодрым сел в зимнюю повозку в Касселе. Тогда как два дня назад он при виде самой маленькой лестницы выпускал воздух из живота. Позже в другом месте он еще раз заболел ностальгией. Только дома он бодр и здоров».

Картхойзер (1771) считает объяснение Шойхцера ностальгии изменением атмосферного давления очень убедительным, однако только этого недостаточно. Также одни и те же психические влияния могли бы и вызвать, и вылечить ностальгию.

Наконец в 1783 г. геттингенский профессор Блуменбах на основании поездки в Швейцарию сделал пространные заметки о тоске по родине. Без малейших сомнений он считает ясным, что это настоящая душевная болезнь, которая имеет основу во внутренних чувствах, а не, как считал имеющий заслуги в других отношениях Шойхцер, в недостаточном горном воздухе. Некоторые кантоны, и как раз самые горные, не подвержены тоске по родине, например, Гларус. Сильнее всех страдают от нее аппенцельцы, исключительно кочевой народ. Причина ностальгии лежит в присущем всем людям предпочтении dulce natale solum. Достаточно чувствительного контакта, чтобы вызвать сначала одиночество, тоску, уныние и в конце концов безумие. Быстро появляется отсутствие аппетита и прострация, но так же невероятно быстро и выздоровление. Кажется, как будто в таких состояниях, как и вообще при безумии, тело, как часы, равномерно приостанавливает ход, чтобы впоследствии снова прийти в движение. Блуменбах отмечает, что швейцарцев охватывает тоска по родине и в сердце Швейцарии. В заключение он рассказывает некоторые часто повторяемые истории:

Несколько жителей Энтлибуха устроили в Париже высокогорную сыроварню. Когда работа прекратилась, они впали в тоску по родине. Аналогично обстояли дела с лапландцами и их северными оленями в Мадриде. Звери не выдержали и подохли. После этого заболели люди. Гренландцы в 1656 г. из Копенгагена отправились в полной отчаяния тоске по родине на байдарках в Америку, при этом большинство погибло. Оставшиеся умерли от ностальгии.

Северяне и швейцарцы более подвержены этому заболеванию. В качестве причины может рассматриваться привычка к великолепным впечатлениям природы и простота нравов.

После публикации Блуменбаха появляется еще одна статья Дица в немецкой энциклопедии 1790 Г. Последний присоединяется к мнению Ауенбруггера, но считает, что особенно часто подвержены этому заболеванию швейцарцы. Это Халлер относит на счет государственной конституции и обычая вращаться и жениться только среди своих. В общей энциклопедии Эрша и Грубера (1828) в статье «Тоска по родине» повторяются давние точки зрения и к тому же рассказывается, что в 1813 г. при осаде Майнца свирепствовала эпидемия тифа в сочетании с тоской по родине, которая значительно усугублялась последней.

Кроме этих кратких статей десятилетия после публикаций Блуменбаха в Германии не появлялось сочинений о тоске по родине. Во Франции, напротив, появляются диссертации по этому предмету. Большинство их недоступно изучению. Для полноты материала они приводятся в библиографии. Только в 1821 г. появилась многократно упоминаемая работа известного врача Наполеона Ларрея «О местонахождении и последствиях болезни тоски по родине», которая благодаря двукратному переводу на немецкий язык снова подняла тему ностальгии.

Ларрей собрал свой материал во время многочисленных кампаний Наполеона, в особенности, во время русского похода. Из его историй болезни нашему зрению представляется слабое отражение огромных страданий, жертвами которых пало тогда бесчисленное количество людей. Ларрей утверждает, что как у всех сумасшедших, так и у больных тоской по родине появлялись отклонения от норм сначала психических функций, затем функций чувств и произвольных движений. На пике психического помешательства больные видят на чужбине восхитительные картины родины, какими бы суровыми они на самом деле ни были. По их высказываниям, их родные и друзья предстают в богатых платьях и с самыми приветливыми выражениями лиц. Болезнь протекает в три стадии: первая — возбуждение, повышение тепла в голове, учащенный пульс, беспорядочные движения, покраснение конъюнктивы, блуждающий взгляд, торопливый и небрежный разговор, зевание, вздохи, запор, опоясывающая боль; вторая — тяжесть и чувство гнета во всех органах, желудок и диафрагма испытывают определенную слабость, симптомы желудочно-кишечного воспаления, усиливается лихорадка; третья — слабость, общий упадок сил, печаль, стоны, слезотечение, отвращение к продуктам питания и чистой воде, постепенное угасание жизненной силы или самоубийство. Таким образом Ларрей видел при отступлении из Москвы кончину большого числа своих спутников. В результате вскрытия он обнаружил: поверхность мозга, мягкая и паутинная оболочки мозга воспалены, покрыты гноем, мозговая субстанция отекла и тверже, чем обычно. Артерии заполнены черной жидкой кровью. В качестве вторичных признаков он рассматривает переполнение легких, расширение сердца, растяжение желудочно-кишечного тракта газом и покраснение слизистой. В той же работе он описывает некоторые ранения головы и находит сходство между их последствиями и болезнью тоски по родине.

Свой период работы Ларрея в журнале Фридриха (1830) Амелунг сопровождает некоторыми критическими замечаниями. По его мнению, тоска по родине, по Ларрею, может полностью раствориться в двух болезнях: нервной лихорадке и меланхолии. Это, якобы, причины этих болезней так же, как и другие огорчительные аффекты, например, муки любви, а не собственно болезнь. Кроме того, тоска по родине может являться симптомом любой другой болезни. «Каждый, кто уже однажды заболевал серьезно на чужбине, согласится со мной, что никогда не ощущаешь большей тоски по родине, чем когда себя плохо чувствуешь, и что такая тоска усиливается в той мере, в какой тяжелее болезнь, в то время как в дни хорошего самочувствия она, возможно, совсем незнакома». То есть тоску по родине нужно рассматривать не как Moubes genuinus, а только или как причину, или как симптом нервной болезни.

Мнения Амелунга придерживается Жорж (1831). Тоска по родине — не болезнь, а только причина различных аффектов, лечение которых даже может быть независимым от того обстоятельства, которое дало повод для их возникновения.

Примечательную противоположность таким критическим замечаниям составляет взгляд Фридрайха, относящийся примерно к тому же времени (Handbuch der gerichtl. Psychologie. Leipzig, 1835). При объяснении склонности к поджигательству он считает, что и ностальгия имеет сходную природу. Обитатель гор, который преимущественно подвержен тоске по родине, является моральным и духовно более сильным человеком, которым он становится благодаря преобладающему влиянию света и кислорода в горах. Перемещенный в долину, он разом вырывается из своих идейных потенций господствующей световой среды, и таким образом тоска по родине представляет собой не что иное, как тоску по родному свету. Отсюда и многие поджоги вследствие ностальгии.

В последующее время появляются три большие обобщающие работы: Шлегеля (1935), Цангерля (1-е издание — 1820, 2-е — 1840) и Ессена (1841). Собраны многие сведения более ранних авторов, добавлены некоторые новые, однако не всегда достаточно критично. Существенный прогресс этих работ, видимо, можно рассматривать в том, что они делают серьезную попытку по.!гучить

более обстоятельное, детальное психологическое понимание состояния тоски по родине.

Сочинение Шлегеля переполнено поэтическими местами, он подробно занимался тоской по родине различных народов¹ и солдат². Он освещает также и судебные вопросы. Новое, что он предлагает,— попытка психологического взгляда на это. После некоторых замечаний, что врач никогда не поднимется над общим уровнем, если неустанно не исследует психологию в тесной связи с физиологией как основополагающей наукой его обучения, он подчеркивает, что причина болезни тоски по родине единственно в том эмоциональном состоянии души, которое мы называем тоской, и не может заключаться в недостатке привычного горного воздуха и инстинктивном предпочтении родины. Воздействие на тело является воздействием неудовлетворенной тоски вообще, но не все люди имеют склонность впадать в состояние тоски. «Как же теперь объяснить истоки любви к родине, тогда как она не является настоящим инстинктом, так же как и одним плодом привычки, еще меньше следствием размышления? Любовь к родине имеет свои первые зародыши в первых чувствах и представлениях в юношеском возрасте. Так же, как в это время все окружение оказывает на нежный нрав, на ранимое чувство, на оживленную силу воображения более глубокое, более неизгладимое впечатление, чем в более поздние годы, так опять-таки молодой человек как бы вживается более глубоко и искренне во все свои окружения. Он оживляет все, даже неживое, своим воображением. Он играючи заключает дружбу как с игрушками, так и с кустарником, жилищами, горами и другими уголками природы. У каждого времени суток, каждого времени года, каждого занятия дома и вне дома он подслушивает их внутреннюю природу, их нежнейшую привлекательность, которая взрослыми едва ощутима. Подобно одухотворенному растению, он своей

¹ Бугенвиль рассказывает об одном стахайтце, которого охватило восхищение при виде хлебного дерева в ботаническом саду в Париже, и он не мог успокоиться, пока не дождался возвращения домой. Ностальгия народов Сибири описывается по материалам путешествия некоего француза Делапорта. По заметкам Фрорие (1832) люди народа орах на Мадагаскаре становятся меланхоличными, когда они на какое-то время покидают дом. Многие берут с собой в путешествие горсть родной земли и умоляют богов, чтобы им было позволено вернуть ее опять на место. Индейцы Южной Америки «процветают» в лесах, терпя голод и лишения, но умирают в миссиях при регулярном питании.

² В 1745/46 гг. в Филиппвилле разразилась эпидемия ностальгии целого батальона нижнебретонцев. Люди умирали массами, оставшихся вынуждены были вернуть на родину.

душой пускает корни и усы во все и вокруг всех вещей своего юного мира. Он растет в известной степени вместе с тем, что его окружает, и становится с ним единым целым. Поскольку все его существо ластится ко всему нежнейшим образом, все здесь также полностью созвучно его существу. Но чем старше становится человек, тем больше он «оттесняется» к себе подобным: у него появляются знакомые и друзья, теперь он ближе с ними, чем с мертвыми неодушевленными предметами, временами и обстоятельствами. Он не может больше предаваться играм и мечтам, у него много забот, которые делают его равнодушным к окружающей его природе. Он не замечает многого, во что ребенок детально вникает и наблюдает; то, что его окружает, производит менее глубокое впечатление. Но первые впечатления более раннего времени еще не угасли и не гаснут, даже если и тускнеют. Они не могут совсем исчезнуть, так как имели самое богатое последствиями влияние на остающееся душевное состояние и последующее направление духа, и взрослый вырастает только таким, каким он становится в нежном начале жизни и первой собственной инициативы. Поэтому у него остается и в более поздние годы, часто без его ведома, пристрастие к тому, что ему глубоко нравилось в самый ранний период жизни. Поэтому он может найти в последующие годы на чужбине более привлекательную, красивую природу, но она захватывает его меньше, чем природа родины, с которой слито все его существо. Так мы объясняем себе, почему у стариков сильная тоска по местам их детских игр, и у людей при виде местности, где они провели свою юность, возникает чувство, которое не поддается описанию и не может сравниться ни с одним другим чувством».

В своей книге Цангерль (была доступна мне только в дополненном издании 1840 г.) не отказывается от поэтических толкований и дополнений, но он в этом существенно сдержаннее Шлегеля.

Юные чувствительные индивиды особенно предрасположены к ностальгии. Эту болезнь он не относит, как большинство авторов, к меланхолии, а рассматривает ее как нечто особенное и из-за вида объекта печальной страсти, и из-за ужасной силы и ее разрушительного влияния на здоровье.

Он противопоставляет ностальгию аподемиальгии (охоте к перемене мест).

Ностальгию можно подразделить на первоначальную (возникшую у здоровых) и производную (вытекшую из других болезней), на психическую и соматическую и сложную, на очевидную, скрытую и симулированную.

В качестве предвестника простой очевидной тоски по родине может выступать лунатизм. Тирольцы видели при лунатизме родину и тремя месяцами позже попадали в больницу с ностальгией. (То же наблюдалось по данным Ессена Айсфердинком.)

Симптомы развиваются следующим образом: больной охотно говорит о своей родине или, наоборот, скуп на слова, серьезен, задумчив и печален. Сначала он едва решается признаться самому себе в причине своих страданий и старается всерьез совладать с ними. Ему представляется, что он снова узнает голоса любимых в голосах окружающих его людей. Он страдает бессонницей. Если же он засыпает, ему видится во сне его семья, и он переживает счастливые дни прошлого, чтобы при пробуждении погрузиться в еще более глубокое море печали. Он становится чувствительным, с неудовольствием терпит мелкие насмешки и неприятности. Он ищет одиночества, все остальное ему безразлично. Его молчание только иногда прерывается глубоким вздохом и стоном.

К психическим симптомам давно присоединились телесные. Они протекают в три стадии. В первой можно заметить печальный взгляд, бледные щеки, но психические симптомы заметны все же больше. Во второй — понижается аппетит, наблюдается изнуренный вид, мучительное и плохое пищеварение; секреция и экскреция нарушены; вялый пульс, пульсирующее ускоренное сердцебиение, понижение температуры, похудание, общий упадок сил. В третьей стадии появляются изнурительная лихорадка, истощение и понос. Потом водянка часто приводит к смерти. И даже при смерти больной думает о своей горячо желанной родине.

Цангерль кратко, согласно своей классификации, описывает другие виды тоски по родине, рекомендует, например, при скрытой ностальгии наблюдение, при симулированной — напоминает слова Сенеки «curae leves loquuntur, ingentes stupent». При сложной он отмечает, что болезненная тоска по родине отличается от нервной лихорадки невероятно быстрым выздоровлением, которое наступает при появлении надежды вернуться на родину.

По Цангерлю, возникновение ностальгии лежит в духе истинно интеллектуальной психологии: сначала затрагивается сила во

ображения, через нее — чувственная сфера, наконец — сила желаний. Больной становится сначала задумчивым, сравнивает свое сегодняшнее положение с прежним, на родине, и приходит к заключению, что это предпочтительнее того. Вследствие такого представления и неприятных впечатлений, которые он получает на чужбине, пробуждается сила чувств: он чувствует, что всего, что было дорого его сердцу и давало пишу, теперь недостает,— и отсюда затем возникает горячее желание вернуться в свое прежнее родное счастье. Если это желание не находит удовлетворения, следуют физические страдания.

Если больной однажды признал преимущества родины перед чужбиной, то работа силы воображения приобретает более одностороннее направление: воспроизводятся только те картины, которые имеют отношение к отечеству. Из-за этого заболевания он становится как бы недоступным для всех других физических и душевных впечатлений. Рассудок заторможен. Эта односторонние представления, имеющие такую природу, постепенно вызывают душевное состояние, в котором больной расстроен, печален, угрюм, у него осталось только лишь чувство родины, он не принимает участия ни в каких удовольствиях, ищет одиночества.

Вся деятельность силы желаний побуждается только доминирующим представлением и силой господствующих чувств и направлена на исполнение единственного желания, а именно: вернуться домой, даже если ему грозят смерть или вечное заточение.

Вторично затрагивается тело. Из-за беспрестанно односторонней работы души появляются бессонница, усиленное мечтание, приливы крови к голове, головные боли. Из-за силы подавляющих чувств снижается жизненная сила всей сосудистой и нервной системы. «Чем больше сила воображения своей напряженной работой притягивает к себе нервную силу, тем больше последняя антагонистично оттягивается от более крупных нервных сплетений нижней часта живота, этим также приводятся в беспорядок все_гдела репродукции».

Другие взгляды на возникновение ностальгии (Хофер, Шой-хцер, Ларрей) он отвергает.

В дальнейшем Цангерль перечисляет некоторые возбуждающие причины, так как тоска по родине нередко дремлет, как огонь под пеплом, и невероятно, какого малейшего повода часто бывает достаточно, чтобы она загорелась ярким пламенем. Такими возбуждающими моментами являются неожиданные впечатления, которые будят воспоминания о родине, письмо, встреча с земляками, вид национальной одежды, животных его родины. «Но ни одна из возбуждающих причин не действует с таким магическим волшебством, как музыка отечества». У швейцарцев это — альпийская песня, у тирольцев — пение с переливами и коровьи колокольчики, у жителей г. Штайера — антифонное пение в горах, у шотландцев — волынка.

Тот факт, что северные и горные народы больше всех подвержены ностальгии, снова дает повод для психологического толкования. «Психическая причина лежит в неодинаковом развитии душевной деятельности этих народов. Каждый человек испытывает потребность психической деятельности. Его душа требует пшци. Если его рассудок развит, его душе никогда не недостает нового материала для работы с наибольшим наслаждением. Также у его силы воображения, если она развита и удовлетворяется в надлежащем направлении, имеется в распоряжении необъятное поле для все новых соблазнов и наслаждений. Но теперь мы видим, что разум жителей северных местностей и высоких гор, в общем, не развит в том направлении, чтобы найти привлекательность в более высоком занятии ума. В противоположность этому в самой ранней юности для него чувства — главное наслаждение жизни. Он живет особняком, и его сердце привязано только к его семье, его стадам, лугам и Альпам, этим единственным предметам его любви, внимания и доверия. Они образуют исключительный круг его представлений, ощущений и желаний. Они неизгладимо отпечатываются в его ограниченном воображении и образуют сумму незаменимого наслаждения жизнью.

Когда человек такого рода вырывается из маленького круга своей семьи, из лона одинокой и простой жизни, он не в состоянии вжиться в новые отношения, понять и переработать чужие реалии. С другой стороны, он лишен всего, что дорого его сердцу и его воображению, всего, что было для него главным источником наслаждения, и не находит для невероятной потери никакой замены. Так, его душе не хватает пищи для работы. Для того, что могло бы привести в возбуждение разум и силу воображения, отсутствует восприимчивость, а для того, что могло бы быть пищей для сердца, отсутствует материал. Следствием этого состояния является ужасная пустота, непреодолимая скука, за которой вскоре следует тоска по родине. Все другие представления и ощущения угасают, и вся сила души загоняется в единственное чувство тоски по дому».

Сходные взгляды высказывал уже Алиберт (Physiologie des passions, Tome II. Brussel, 1825, p. 223,— цит. по Ессену), очевидно, независимо от Цангерля: любовь к родине проявляется с наибольшей энергией у совсем нецивилизованных народов. Образ жизни дикаря вполне подходит для того, чтобы усиливать его первые связи, которые делают для него сладкую привычку дороже, чем его жизнь. Инстинкт, который его постоянно возвращает к природе, не позволяет ему видеть в мире ничего, кроме местности, где он добывал себе пищу, ручья, который утолял его жажду, мха, на котором он отдыхал, хижины, в которой он спал. Неоднократное восприятие этих предметов тем сильнее, чем меньше они менялись, идентифицирует его с ними и образует незаметно нерушимые и трогательные узы, которые приковывают нецивилизованные народы к их родине.

Затем у Цангерля следует подробное рассмотрение тоски по родине у разных народов, потом — некоторые замечания о продолжительности и исходе болезни. Она может привести к выздоровлению или к другим болезням (Melancholia attonita, туберкулез, рак, аборт, нервная лихорадка), или к смерти через саму болезнь или через самоубийство. Наконец, она может стать также причиной преступлений.

Вскрытие трупа приносит мало ясности, выявленные результаты осмотра (Ларрей, Ауенбруггер, Эбель, Дево) объясняются осложнениями.

Автором третьей крупной работы является П. Ессен. Он обобщает данные более ранних авторов еще раз с определенной критикой. Он повторяет рассказы об удивительном поведении из-за тоски по родине негров, отагайтца и т. д., в особенности он дает очень подробный перечень симптомов тоски по родине, на которые ссылались в судебных делах.

Потребность в родине или (поскольку это встречается и при перемене места жительства) в прежних условиях вызывает неудовлетворенность настоящим. Человек становится унылым, подавленным, безучастным, равнодушным. Нежелание работать скоро усиливается до неспособности. Нервная система становится болезненно чувствительной. Угрюмому больному отвратительны чужие обычаи, он выносит шутки, насмешки и малейшие неприятности лишь с крайним неудовольствием.

В то время, как истинная причина расстройства скрывается из-за стыда, пациент отговаривается другими недугами. Тихий, ушедший в себя, односложный, молчаливый, недовольный, он ищет одиночества и во время прогулок в полях и лесах предается своим чувствам тоски и мечтам своего воображения.

Во взгляде, выражении лица и осанке выражается недовольство, уныние. Цвет лица бледный, глаз — тусклый, часто глаза слезятся, больной с трудом держит их открытыми. Дыхание тяжелое, прерывистое, сопровождающееся частыми глубокими вздохами, пульс неровный. При самом легком напряжении, малейшем движении души стучит сердце. Пропадает аппетит, нарушаются пищеварение и питание, секреция и экскреция. При приливе крови к голове и груди появляются бледность, ощущение

холода, утомление, похудание, изнеможение. Из органе« особенно страдает желудок. Также угасает половое влечение.

Бессонница прерывается легкой дремотой со снами о родине. Встречается лунатизм, при котором больной ощущает себя перенесенным на родину. В дальнейшем появляются горячечный бред, галлюцинации, притупление чувств, общая нечувствительность. Добавляется изнурительная лихорадка. «Смерть наступает от полного истощения, маразма и Tabes nervosa».

Смертельный исход, видимо, является нормой при развитой ностальгии. Также наблюдается внезапная смерть, к примеру, от асфиксии (у солдат, которые умирали в тот же день, как им было отказано в возвращении домой).

Непреодолимые и слепые порывы возникают у человека с ностальгией, чтобы вырваться из трагического положения. Они совершают самоубийства, подвергают себя наибольшим трудностям и опасностям, доходят до актов насилия, поджогов и других преступлений.

Вслед за Алибертом и Цангерлем Ессен находит главную причину тоски по родине в узости горизонта. Тот, кто пробужден к духовно свободной самодеятельной жизни, в состоянии везде в мире привести свое собственное существование в согласие с окружением. Кто не достиг такой собственной инициативы, остается как бы сросшимся с окружающим его внешним миром, все чувства и мысли укоренились в нем и направлены только на ближайшее окружение, жилье, сад, ремесло, семью. Удаление от родины связано тогда не с утратой внешних вещей, а с отрывом от всего, в чем человек жил до сих пор, и вместе со своей родиной он как бы теряет половину своего Я. По этой причине отдаление от родины наиболее болезненно затрагивает детей и молодых людей, особенно таких, чье воспитание и учеба были запущены.

Вспышка ностальгии происходит тем легче, чем больше контраст новых условий со старыми, чем более вынужденным является отдаление от родины и чем меньше надежда на возвращение. Она усугубляется разного рода невзгодами, лишениями, неудачей, в особенности же физической болезнью.

В отношении существа ностальгии Ессен критикует взгляды Хофера, Фридрайха, Ларрея, Бруссе (который в 1828 г. объявил поражение мозга при ностальгии следствием первичного гастрического воспаления) и Амелунга. Сам он считает особенно поразительным, что ностальгия так быстро и наверняка убивает, тогда как меланхолия редко угрожает жизни, что при ностальгии в противоположность меланхолии повреждаются все органы и их жизненные силы иссякают, и наконец, что ностальгия так быстро и уверенно может быть выпечена устранением причины болезни, тоща как меланхолия продолжается долго. Отсюда он заключает, что при ностальгии затрагиваются преимущественно Medulla oblongata и спинной мозг как носители инстинктивной жизни души, тогда как при меланхолии мозг как место сознательной деятельности души представляет собой locus morbi. Из этой теории он выводит предрасположенность некультурных людей и молодых индивидов с преимущественно неосознанной душевной жизнью к возможности «дремоты» ностальгии, которая потом может быть не только неожиданно разбужена, но и оттеснена в бессознательное, лунатизм и последующие симптомы. Он считает правильным мнение Хофера, чьи жизненные силы, напрасно забытые, представляют бессознательную жизнь души, что, хотя она и находится в разнообразных отношениях к сознанию, однако может вести и самостоятельное существование.

С течением времени наряду с этими крупными трудами появился ряд диссертаций по ностальгии, которые при частичном повторении старых сведений набрасывают схематичную картину болезни с этиологией, симптоматологией, диагностикой, прогнозом, терапией; однако при этом нельзя говорить об их собственной ценности (Андрессе, Грундманн, Маттай, Шателен).

Кажется, что, несмотря на многочисленные работы по тоске по родине и на то, что ностальгия была кратко отмечена почти во всех учебниках, понятие этой болезни в середине века бычо предано изрядному забвению, по меньшей мере Л. Майер¹ (1855) считает, что тоска по родине еще меньше, чем в клиниках, учитывается в клинических справочниках; после чего в своем реферате работы Майера обобщение литературы делает Дамеров и добавляет, что с устранением причин тоски по родине из-за изменившихся условий путешествий и жизни и взглядов сократилась также и литература о ней, как это случается при некоторых других видах болезней, получивших наименования по более близким или отдаленным причинам.

Майер же публикует в 1855 г. пять случаев помешательства из-за тоски по родине.

Одна тихая, медлительная, нерасторопная девушка 24 лет поступает после долгих уговоров на службу, переехав из Брауншвейга в Берлин. Она впервые покидала родительский дом, с трудом занима-

¹ Позднее профессор в Геттингене.

лась подготовкой к отъезду и еще в день отъезда очень боялась. В Берлине в первое время ее развлекало посещение находившегося там жениха и радовало приветливое обхождение, но страх не отступал и спустя многие недели. Она так же плохо справлялась с работой, как и в первые дни. Часто она мечтательно сидела в углу и плакала. У нее снизился аппетит, она плохо выглядела. «У нее была такая тяжесть во всех членах, что ей приходилось принуждать себя к любой работе. Она была печальна, не зная причины. Все представлялось ей чужим. Потом ей снова показалось, будто она окружена только знакомыми, что в любой момент могут войти мать или сестра. Голоса других людей она принимала за голоса знакомых с родины, пока не убеждалась в ошибке. Однажды ночью она увидела, как вокруг нее ходили мать и сестра. На следующую ночь это повторилось. Она встала, чтобы дать сестре деньги на обратный путь, и действительно, была возвращена в постель с несколькими талерами в руке. Однажды она осталась в постели, у нее болели суставы, голова, все тело, она говорила мало, ничего не ела, через несколько дней очень обессилела, чувствовала себя слишком слабой, чтобы подняться, но встала ночью и фантазировала. При обследовании — застывший взгляд, ослабленный вид, болезненное выражение лица, невыразимая тяжесть без боли в голове и конечностях. Давление на сердце, так что захватывает дух. Запор. При обследовании становится более оживленной и бодрой. В течение 10 дней дружеским подбадриванием окружающих удавалось все больше выводить ее из оцепенения. Временами еще страх, легкий плач. Она, видимо, полностью преодолеет ностальгию, считает Майер, так что ее болезнь можно рассматривать как кризис акклиматизации.

По описанию наиболее вероятным представляется, что в этом случае с девушкой речь шла о циклотимной депрессии, возможно, ускоренной тоской по родине.

Второй случай касается девушки, которая во время продолжавшейся два месяца депрессии видела близких, думала, что ее отравили, и слышала оскорбления. Ничего нет типичнее психоза тоски по родине. Остальные пациенты, вероятно, страдали ностальгией с манией преследования, экстатической манией, галлюцинациями; при этом не наблюдалось выздоровления.

Уже Дамеров подчеркивает, что случаи в целом сомнительны. Возможно, что более подробно изложенный случай близок к тем редким происшествиям, когда молодые девушки, в первый раз покинувшие дом, сначала испытывают тоску по родине, затем развивающуюся в психоз, который и при возвращении их домой не излечивается, а начинает идти, самостоятельным ходом по типу циклотимной депрессии. Однако принадлежность таких случаев к маниакально-депрессивному психозу в узком смысле сомнительна, они, возможно, могли бы попасть в переходную область между этой болезнью и дегенеративными реакциями.

Наряду с историями болезни Майер предлагает маленькое забавное сочинение о ностальгии. Мечтательное представление о тоске по родине швейцарцев избавляется от поэзии благодаря знанию, что убогие обитатели одиноких островов Северного моря, а также эскимосы страдают этим недугом, зависящим от определенного состояния общества и все более исчезающем с распространением и развитием культуры.

В клиниках, ще любят четко выраженные симптомы и ясные случаи, ностальгия, по его мнению, наблюдается редко. Но за это пренебрежение «нежный гость», для овладения которым больше необходим богатый воображением охват целого, чем проницательнее наблюдение и классификация деталей, нередко мстит, как забавный дух, опытному практику, запутывает ему учение о пульсе, ускользает с помощью различных превращений. Такую чертовщину пережил Майер под руководством своего учителя Маркуса в медицинской клинике в Вюрцбурге.

Последний представил 16-летнего довольно крепкого парня, уроженца одной деревни Шварцвальда, который четыре недели прожил в Вюрцбурге, чтобы изучить ремесло. Он был так опасно болен, что из-за нервной лихорадки его доставили *в больницу. Несколько дней перед поступлением он ничего не ел, чувствовал ломоту в суставах, вынужден был лежать, жаловался на головные боли. Теперь больной казался очень слабым, лежал без движения на спине с открытыми глазами и ртом, отвечал только на повторный вопрос и очень неполно. Он не требовал ни еды, ни питья, и ел только, если ему подносили ложку к губам. Объективные симптомы были менее тревожными, голова не была слишком горячей, небольшой мягкий пульс нормальной частоты. После различных дебатов сошлись во мнении рассматривать явления как умеренные предвестники тифа. Некоторые уже предлагали методы купирования, когда неожиданно Маркус с улыбкой похлопал больного по щеке и энергично заговорил с ним: «Паренек, если ты хочешь хорошенько поесть и выпить бокал вина, тогда завтра повозка доставит тебя домой». «Когда в полдень я вошел в зал, тифозный больной весело прогуливался, опустошил свой бокал и съел немалую порцию еды, но еще чувствовал немного голод».

В учебниках ностальгия, якобы, получила еще худшую славу, чем в клиниках, она лишь кратко упоминается и неопределенно описывается. Ее протекание из-за разрушительного воздействия на все функции может иметь летальный исход. Может быть также преодолена первая стадия настоящей болезни настроения или также могут развиться, как при всех душевных болезнях (lypemanie systématisée), соответствующие образы воображения в более или менее определенные комплексы. Ностальгия превращается тогда в манию преследования, экстатическое буйное помешательство, ипохондрическую меланхолию и т. д.

Но ностальгию нельзя путать с активной тоской сознательного энергичного духа, с которой она не имеет сходства. «Отчаяние сосланного, которого победа враждебной партии лишает отечества, трагические песни Овидия, даже жалобные послания Цицерона из ссылки, не имеют ничего общего с абсолютной беспомощностью страдающего ностальгией. Выше мы уже коснулись смехотворности рассматривать тоску по дому как тоску нежной души по возвышенной обстановке и идиллической жизни родной природа. Ограниченный уровень образования и, в большинстве случаев, ленивая натура страдающего от ностальгии меньше всего подходят для такого эстетического взгляда. Если, таким образом, поэзия использует тоску по родине в этом отношении как сюжет для изображений, то ощущения, которые пробуждают эти представления, меньше всего соответствуют ощущениям тоски по родине. Тоска по родине — пассивная астеническая душевная болезнь, ее симптомы — это симптомы индивидуального недостатка, симптомы слабости. В своих первых проявлениях она больше кажется реакцией души на беспомощность слабого и лишенного своей привычной опоры ума. Это — “testimonium paupertatis”». Поэтому причина ностальгии лежит в ограниченных местных условиях и занятиях. Речь идет в большинстве случаев о стабильном, вращающемся в кругу одних и тех же занятий населении, в котором склонность к тоске по родине возникает наиболее массово. Изолированная жизнь, предрасположенность к тупоумию. Этому соответствуют наблюдения у военных. В гвардейском полку вестфальская рота интенсивно и экстенсивно отличается своей ностальгией. В Вестфалии живут люди также в изолированных крестьянских домах за деревьями и изгородями с очень ограниченным горизонтом. Такие, ставшие под влиянием тех же однотонных форм ограниченными, индивиды впадают в своего рода наркоз, когда их неожиданно переводят в совсем новый мир. Остается удивляться, что это не происходит чаще. «Насколько мало их вкус может преодолеть отвращение к чужой еде, настолько же мало их мозг в состоянии осилить большую массу чужеродных объектов».

Что касается названных пяти случаев, то речь идет о служанках, которые в первый раз покинули свою родину, чтобы преуспеть в Берлине. Все они были, как говорится, приветливыми, склонными к трогательным сердечным излияниям особами. Из-за резко контрастирующей обстановки и начинающихся недоразумений, которые частично, видимо, уже были симптомами болезни, у них произошла вспышка, настоящая причина которой скрывалась от всех или которую они, возможно, даже и не осознавали. Так происходит у всех меланхоликов, они, скорее, сообщают обо всем другом, чем о поводе к их болезни. Ведь уже в нормальной душевной жизни самые глубокие боли — это те, причину, которых забывают. В конце концов у всех пяти пациенток были галлюцинации или видения родителей, братьев и сестер или других ближайших знакомых.

Это был Майер. Несмотря на то, что он пытался рассмотреть тему с масштабных точек зрения, в особенности, отношение патологической тоски по родине к психологической ограниченности горизонта, как признавал Цангерль, его работа все же не смогла установить самостоятельный психоз тоски по родине. В Германии после него не появилось ни одной более крупной работы о ностальгии. Период расцвета ностальгической литературы с изданием трех самых крупных трудов Цангерля, Шлегеля и Ессена миновал. Она еще упоминалась то тут, то там, но в более широких кругах все больше забывалась. Литература по тоске по родине почти совсем исчезла, и вопросы ограничились судебной областью.

Все же интересно отметить также некоторые места у выдающихся психиатров, где ностальгия еще влачила какое-то существование.

Уже давно она нашла свое место в учебниках. Эсквайрол упоминает самоубийство из-за тоски по родине. В немецких учебниках ностальгия чаще всего перечисляется как подвид (низшая форма — прим, пер.) меланхолии. Буцорини (1832) отличает тоску по родине, даже очень сильную (но которая пропадает с устранением причины), от самостоятельных болезней, возникающих из-за ностальгии. Берд (1836) обращает внимание на ностальгию как на выразительный пример воздействия души на тело, но, впрочем, не отводит ей самостоятельного места, а рассматривает как специфическую форму меланхолии. Так же и Гислэйн, который упоминает ее появление в армии во время войны, у путешествующих, в монастырях и тюрьмах. Сам он в Бельгии ее не наблюдал. В учебнике Грисинджера она также находит место во всех изданиях как подвид меланхолии. В особенности он останавливается на судебной оценке. Эммингхауз приводит ностальгию как обусловленное специфическими психическими причинами душевное расстройство, которое по симптомам относится к группе меланхолии. Она встречается особенно у молодых сельских особ женского пола и может сообразно этому принимать формы простого расстройства с навязчивыми идеями, унынием и страхом, обманами чувств, бредовыми идеями, меланхолией с разрушительными импульсами. В последнем случае она ведет к насильственным действиям, поджогам и убийству находящихся под опекой детей. Недостаток аппетита, бессонница, боязнь и страх ночью являются частыми симптомами. У Арндта (1883) появляется Melancholia nostalgica. Майнерт (1890) говорит о ностальгии, что она, как особая причина, может сочетаться с помешательством, и еще Мендель в своей статье о меланхолии в Ойленбургской Естественной энциклопедии предлагает старую картину ностальгии как разновидности меланхолии, при которой возникают активные галлюцинации о родине, страх, вздохи, жар головы, ускорение пульса, отказ от еды, похудание, и после меланхолического бреда следует смерть от истощения или самоубийство. Келлогг (1897) пишет, что ностальгия заслуживает особого места среди Melancholia simplex. Она встречается в армиях эпидемически, пациент теряет в весе, у него возникают видения родины, он в отчаянии, совершает поджог, убийство или самоубийство или умирает в угнетенном состоянии и маразме.

Французская литература идет своими собственными, обособленными от немецкой, путями. Ее работы опираются в большинстве своем, как и немецкие, на первого автора по ностальгии Хофера, но не учитывают более поздние немецкие труды. В особенности, для них остается совсем чуждой судебная сторона вопроса тоски по родине, за исключением Марка. Последний излагает в своем труде «Душевная болезнь в отношении к правосудию» взгляды Масиуса весьма условно, не добавляя чего-либо нового. В остальном французские работы отличаются большой поэтичностью, искусным живым изображением, но также и односторонностью и отсутствием критики.

После длинного ряда мелких сочинений, которые в течение столетия появлялись чаще всего в виде тезисов, в 70-х годах были опубликованы две объемные работы Аспеля и Бенуа, которые достаточно отличным способом обобщают детали прежних работ. Будет достаточно, если мы после краткого обзора более давних работ изложим эти две работы несколько более подробно, чтобы получить картину французских исследований. Полное обсуждение всех работ также едва ли возможно из-за Недоступности большинства их.

Пинель, как сообщается, освещает ностальгию в собственной работе. Ее упоминает Эскироль. После многих мелких сочинений начала века в 1821 г. появилась часто цитируемая работа Ларрея, которая нашла также распространение в Германии благодаря двукратному переводу, содержание которой уже излагалось. Многие дальнейшие сочинения можно найти в библиографии. В 1856 г. Бриер де Буамон 13 раз констатирует ностальгию как причину самоубийства. В 1858 г. Легран дю Соль пишет исследование о ностальгии, эстетическая привлекательность которого не может быть передана в кратком реферате, впрочем, научное значение которого не велико. Первые впечатления нежного юношеского возраста являются, вероятно, очень живыми и сильно присущими душе, так что самые прекрасные места в мире не могут вычеркнуть из памяти тех скромных мест, где мы впервые открыли глаза. В этой тоске, которая является источником чистых и сладких радостей, лежит также зародыш трагической душевной аффектации, от которой мы страдаем в разной степени, но от которой никто не свободен полностью. «Никакое другое время года так не благоприятствует развитию тоски по дому, как осень. Листопад, пустынная глушь мест, короткое время, в течение которого солнце освещает горизонт, непрекращаюгцийся дождь, переменчивая погода и сырой холод действительно часто фиксируют наш ум на меланхолических мыслях. Временем суток, которое чаще всего дает повод к возвращению мысли к излюбленным предметам, является заход солнца, тот момент, в который человек испытывает своего рода совершенно особую усталость, недомогание и совсем неподдающееся толкованию одиночество». Настоящая ностальгия встречается особенно в «возрасте иллюзий». Молодой студент или рекрут страдает от этого. Типичное течение описывается по Мюссе в три стадии вплоть до смерти. Как растение, пересаженное в чужую землю, пациент увядает. Легран дю Соль требует нежной терапии, чтобы дойти до сердца пациента и добиться его доверия. Ни в коем случае нельзя действовать в лоб. Душевнобольной человек восстает против

здравого смысла, если тот подступает к нему с высоко поднятой головой, строго и величественно.

Работы Петровича, Жансена, Декэна снова, как и прежде, содержат наблюдения болезней, при которых встречается тоска по родине и которые затем просто причисляются к ностальгии (истощение, тиф, желтуха у Жансена) и у Петровича в качестве следствий тоски по родине устанавливаются наряду с телесными разрушениями вплоть до смерти, наряду с иллюзиями и галлюцинациями всевозможные мономании, периодический запой и т. д.

Вивье в своей монографии о меланхолии присоединяется к старой точке зрения, что ностальгия является подвидом этой болезни. Он перечисляет симптомы: сдержанное и молчаливое поведение, удлиненные, морщинистые черты лица, выпадение волос, истощение, небольшая лихорадка, отсутствие аппетита, сухой кашель, потеря сил, постельный режим, немота, разговор с самим собой, бессвязность, высокая температура, часто приводящие к смерти. Ностальгия встречается в войсках, у нецивилизованных народностей и при лишении свободы.

Обе работы Аспеля и Бенуа появились в ответ на вопрос конкурсной анкеты Академии в 1873 г. Поскольку Бенуа представляется ушедшим дальше вперед, мы обсудим сначала Аспеля.

Он опубликовал на основе 40-летнего опыта в качестве военного врача и очень тщательной проработки французской литературы снабженный многочисленными собственными наблюдениями труд, который, видимо, самый объемный из тех, что были написаны о тоске по родине.

Он считает ностальгию очень часто встречающейся болезнью, даже если она и стала реже, благодаря современным средствам транспорта и сглажиганием различий стран и обычаев. Он жалуется, что ее не заметили за изучением физических последствий; тоску по родине, настоящую причину, даже считали вторичной. Отсюда четко определяется точка зрения автора. Там, где он вообще находит тоску по родине, он считает ее настоящей болезнью. То, что когда-либо описывалось как совпадающее с тоской по родине, он собирает воедино и с намерением учесть все формы проявления описывает наряду с «простой ностальгией без осложнений со стороны органов тела» «острую церебральную ностальгию» (к ней он относит случаи Ларрея) с конвульсиями, потерей сознания и т. д., «хроническую церебральную ностальгию» и далее «острую» и «хроническую гастрокишечную». Он констатирует ее неблагоприятное влияние на течение легочных и плевральных поражений, в особенности на чахотку, при которой

еще Ланнек подчеркивал воздействие начальных движений души. Далее, по его словам, от ностальгии возникают поражения сердца, даже порок сердечного клапана и аневризма. Корвисар видел сердечные явления после огорчений и присоединяется к его призыву не пренебрегать «нравственным человеком». Наконец, имеется еще и «лихорадочная ностальгия». В заключение тоска по родине имеет отношение к течению эпидемических болезней, которые из-за нее сильно обостряются.

Все эти отдельные группы подробно и обширно описываются Аспелем. Вплетены многие «наблюдения». Они кратки, без описания метода исследования, для современных целей неприменимы. Тем не менее, он хочет дополнить ими «мало точные наблюдения врачей первой империи» (Ларрей, Дежанет, Бруссе, Лоран и Перси).

Предисловие, которым Бенуа де ла Грандье открывает свою книгу, вызывает доверие. По его словам, он дает не литературную, а медицинскую картину болезни и заменяет цитаты из поэтов наблюдениями врачей, но эти наблюдения ни в каком отношении не лучше, чем у его предшественников; они многочисленны, но все выдержаны настолько обобщенно и новеллисгнчно, что не вызывают убеждения, что имеет место болезнь, или, если это так, она проистекает от тоски по родине. Он обобщает то, что написали его предшественники: тоску по родине у разных народов, ее причины в возрасте, поле, воспитании, социальном положении. Он гибко описывает симптомы психического возбуждения, избегает причисления всех возможных болезней к ностальгии, рассматривает их скорее как случайные осложнения. То, что тоске по родине соответствует патологически-анатомическое состояние, он оспаривает, рассматривает ее как невроз той области центральной нервной системы, вде находится сила воображения. Довольно подробно он касается истории учения о тоске по родине. Тоска по родине как причина преступления ему неизвестна.

Книга Бенуа нашла признание и в Германии. Она подробно прореферирована в общем журнале по психиатрии и приведена недавно даже в учебнике Циена.

По Бенуа, ностальгия не забыта во французской психиатрии, Дагоне (Traite des maladies mentales, 1876. P. 218) описывает ее подробно, реферируя взгляды Пинеля, Ларрея, Бенуа, подробно как lypemanie nostalgigue.

Проаль¹ считает тоску по родине у детей причиной самоубийства. При возвращении воспитанников в лицей после каникул иногда возникает печаль вплоть до пресыщения жизнью. Он приводит Ренана, который в «Souvenirs d’enfance» рассказывает, что он заболел в лицее и был близок к тому, чтобы умереть от тоски по родине. Особенно боязливые и нежные натуры, которые не переносят обращения с чужими людьми, подвержены этому. Также Ламартин, как известно, так сильно страдал от тоски по родине, что думал о том, чтобы лишить себя жизни.

Во французской литературе преимущественный интерес вызвала тоска по родине солдат, ведь этой темой особенно занимались военные врачи. Представляется, что и на самом деле она играет в войске большую роль. Все, что на сегодняшний день об этом может быть сказано, можно найти у Штира². По его мнению, ностальгия считается во французской и итальянской армиях еще и сегодня самостоятельной, даже частой, болезнью, которая во Франции в качестве Nostalgie persistante даже дает право освобождения от службы.

История судебной литературы по тоске по родине тесно связана с учением о пиромании. С начала 18-го века осознанно велись наблюдения загадочных поведения и поступков детей и индивидов в период полового созревания, которые не страдали ни одним из известных и названных психических расстройств. Такие случаи тогда, следуя склонности времени к загадочному и редкому, были опубликованы в довольно большом количестве. И вскоре врачи и психиатры начали на основе таких наблюдений создавать понятия, которые привели к продолжительным разногласиям, пока снова не были преданы забвению.

Тот факт, что некоторые преступления молодых лишены какой-либо понятной мотивировки и что при их тщательном обследовании впоследствии все же не обнаруживалось более никаких психических расстройств, привел Платнер к установлению его Amentia occulta. Он не мог решиться на то, чтобы считать этих людей вменяемыми и здоровыми, но не знал болезни,

¹ L’éducation et le suicide des infants. Paris, 1907. P.55.

² Fahnenflucht und unerlaubte Entfernung. Halle, 1905. P.13 ff.

к которой мог бы их отнести, так что он установил дилемму, что предполагаемое расстройство нераспознаваемо, это болезнь Amentai occulta.

Тот же Платнер выразил также еще тот факт, что эти юные преступники находятся еще в периоде развития, и им недостает психической зрелости. Он констатировал «Fatuitas puerilis» и признал за обвиняемым «venia aetatis».

Его Amentia occulta встретила сильные возражения и вскоре исчезла из литературы. Вместо нее Хенке из 20 случаев, которые он собрал из анналов Плашера и Клайна, сделал вывод, что у молодых людей в период полового созревания часто встречается склонность к поджигательству, а Меккель сделал из этого тягу к поджигательству. Отдельный симптом был превращен в болезнь.

К этому подходили понятия, которые развивались во Франции с Эскироля, Monomanie raisonnante и Monomanie instinctive. Под первым обозначением болезни понимались личности, которые производили на наблюдателя разумное впечатление, но страдали «частичным помешательством», под последним же те, которые производили необъяснимые инстинктивные действия. Сейчас Monomanie instinctive стала импульсивным психозом. В прежние времена она находила, как сейчас при случае этот психоз, очень заманчивое применение в отношении странных юных поджигателей, и Марк создал для этого особого случая Monomanie instinctive обозначение пиромания.

Считая, что разобрались в существовании тяги к поджигательству, они предполагали причиной инстинктивное удовольствие от огня. Вскоре появились и соответствующие наблюдения. В радости молодых людей от огня и блестящих вещей, при которой было нередким дающее наслаждение созерцание огня, была открыта болезненная, связанная с периодом полового созревания тяга к огню (например, Фридрайх). Однако безукоризненное наблюдение такого рода, как представляется, отсутствует¹. Так, неверное образование понятия соединилось с фальсифицированным наблюдением в ставшую огромной в истории психиатрии ошибку.

¹ Ср., впрочем, Эммингхауза, который отмечает страсть к огню присущей многим детям. Здоровые дети легко отвыкают от этого алчного баловства. Однако он называет также болезненную страсть к огню, когда, несмотря на все наказания, сохраняется тяга к поджиганию. Эту тягу детей Эммингхауз, однако, не использует для объяснения поджогов.

Но в Германии критика заволновалась рано. Флемминг (1830), Майн, Рихтер, Каспер вели борьбу с учением о пиромании, и они одержали победу.

Во время этого растянувшегося на десятилетия спора развилась казуистика, и особенно вскрылись факторы, о которых идет речь в случаях криминальных действий в период полового созревания. Были установлены оттенки между проступком, детским или болезненным аффектом, умственной слабостью, легким помешательством и полной несвободой (Рихтер). Были попытки внести ясность в ряд аффектов, которые в этом содействуют: мстительность, злоба, ненависть, зависть, озорство, стремление добиться признания своей личности. Было обнаружено участие дурного настроения, беспокойства и, наконец, в ряде случаев подчеркнуто решающее значение тоски по родине. В дальнейшем мы более подробно займемся только этой последней стороной вопросов.

Впервые тоска по родине упоминается как содействующая преступлениям в анналах Клайна 1795 г. «Большинство поджогов совершается девочками, которых отдают из отеческого дома на службу в чужой дом». Также уже отмечается значение молодости, наивности и даются рекомендации священникам для наставления молодой прислуги.

Но настоящее обоснование учения о тоске по родине в уголовном отношении принадлежит Платнеру. В заключение об одной юной поджигательнице¹ он останавливается на факторах, которые способствовали совершению преступления. Он обнаруживает в большей мере характер детской наивности, чем характер злобы, не гнев и мстительность, а только стремление получить освобождение от службы при возникшем в доме хозяев переполохе, чтобы вернуться к родителям. Он описывает эту сложившуюся из беспомощности и боязливости привязанность к родительскому дому, которая, связанная с антипатией к жизни среди чужих людей, является в детях, особенно женского пола, как раз самой сильной и поистине также самой естественной страстью, которая очень часто даже в обычно храбрых мальчиках, если их посылали на чужбину в иногороднюю школу или для изучения коммерции, обычно переходит то в сильнейшую печаль, то в решительное упрямство. Он отличает эту тоску по родине от швейцарской тоски по родине, ностальгии, в ее научном медицинском толковании.

Ср. случай Росвайн.

Наряду с тоской по родине он подчеркивает влияние полового развития, периода, в который сумасбродная голова, вместе с возникающими из-за этого иногда отчаянными решениями и отважными действиями, чаще проистекает из тайных тревог нервов и мозга, чем из нравственно злого характера.

В качестве главного фактора он рассматривает, однако, психическое и нравственное детство, детскую наивность. Обвиняемая не в состоянии побороть тоску по родине, эту переплетенную со всей природой и видом чувств ребенка и особенно девочки, страсть. При бездумном выборе средства она думала только о себе одной и о желании остаться у своих родителей, а не о том несчастье, которое могло произойти из-за этого с другими. Она думала не о законах естественной и христианской этики, которые мопш бы подавить возникновение такой бессмысленной идеи. Как неопытный и неразумный ребенок, она не была способна принять во внимание лежащие вне ее плана случайные последствие поджога, несчастье пострадавших от этого людей; для этого требовалось бы, с одной стороны, большее знание ценностей временных благ, большее внимание к радостям и бедствиям мира и к различающемуся в зависимости от этого состоянию людей, с другой стороны, большая степень нравственного соображения и самостоятельности. Такие дети часто доводят малейшие затеи до сильнейших аффектов и реализуют их в силу свойственной им бездумной односторонности, пускаясь в самые смелые рискованные предприятия, с опасностью для себя и без злого умысла с опасностью для других. Так и обвиняемая настолько же мало приняла во внимание собственное горе, как и горе других.

В заключение Платнер считает, что страдающие тоской по дому дети, как иногда и слабоумные и дураки, чувствуют в себе непреодолимую тягу через сильное чувственное возбуждение, вызываемое вспышкой яркого пламени, побороть гнетущее чувство подавленности.

После того как Хенке (Ежегодник Коппса, 1817), как отмечалось, на примере 20 случаев доказал особую склонность к поджогам у мальчиков и девочек в возрасте полового созревания; причем наряду с главной причиной процессов развития играют роль различные мотивы, среди прочего также и тоска по родине; в 1820 г. Меккель и в 1822 г. Мазиус, правда, с одной стороны, вывели из этого особую тягу к поджогам, однако отделили от случаев, в которых она имеет место, те, в которых проявляются злоба, гнев, досада, месть, тоска по родине. По мнению Меккеля, достаточно одного состояния тоски по родине, чтобы доказать именно возникшую из-за этого болезнь — невменяемость юных поджигателей; тогда как Мазиус обусловливает невменяемость не тоской по родине как таковой, а выросшими на ее почве болезненными состояниями. Таковых он различает два.

Во-первых, тоска по родине может производить граничащее с меланхолией унылое состояние с тревожными чувствами; при этом мысль побороть внутренний страх созерцанием яркого пламени может превратиться в невольное влечение и перейти в несвободное действие. Дети тогда не убегали, однако чувствовали себя, по их словам, освобожденными от сильнейшего страха. С другой стороны, по мнению Мазиуса, у ребенка, действующего еще без надлежащей вдумчивости, тоска по родине может вызвать сильно раздраженное душевное состояние с гневом и упрямством и, таким образом, породить идею поджога как средства вырваться из ненавистной службы, которая затем претворяется в раздраженном, по меньшей мере, граничащем с зависимостью, состоянии.

Но Мазиус подчеркивает, что тоска по родине далеко не всегда оказывает такое воздействие на душу, а представляется детской наивной душе часто только как средство, чтобы иметь возможность убежать со службы и вернуться к родителям. Также тоску по родине иногда приводят в оправдание там, где истинными причинами были жажда мести и т. п.

На сходной позиции, как оба вышеуказанных автора, стоит Фогель (1825). Он также приводит, наряду с тягой к поджогам, в особенности тоску по родине, как причину невменяемости. Он особенно подчеркивает, что тоска по родине может иметь самые различные степени, что не каждая потребность в родине извиняет противоправное действие, как это, напротив, имеет место при настоящей тоске по родине, ностальгии, если она поднимается до ужасных высот, до неистового помешательства или до глубочайшей депрессии.

Флемминг (1830, Homs Arch. I. Bd. P. 256 ff., zit. nach Hettig) оспаривает мнение Мазиуса, что поджог может приводить к развязке состояния страха при тоске по родине. Он считает ее, скорее, всегда средством вернуться домой, что следует из мысли, что вместе с разрушением домашних устоев хозяев прекратится и служба. Флемминг вообще оспаривает существование пиромании и не оставляет места этой мнимой болезни также при поджоге из-за тоски по родине.

То, что пиромания, даже если она вообще встречается, не играет роли при преступлениях из-за тоски по родине, доказывал Хеттих (1840). Поскольку не только поджоги, но также и убийство, и поджог тем же индивидом или только убийство совершаются из-за тоски по родине, то причина этого лежит не в пиромании, а именно только в самой тоске по родине, неважно, имеют ли место действительные преступления для того, чтобы вернуться домой, или выросшие на почве тоски по родине невменяемые состояния. Хеттиг выдвигает оба тезиса: 1. Тоска по родине, как все возбуждающие и угнетающие аффекты и страсти, такие, как любовь, гнев, горе и т. д., может просто побуждать к совершению преступлений, которые служат средствами избавления от неприятного положения, т. е. осуществляются в эгоистических целях, так же мало обусловливая этим вменяемость, как те состояния. 2. Тоска по родине, однако, может сама по себе либо в сочетании с другими обстоятельствами (молодость, период полового развития, прежние или имеющиеся в настоящее время болезни) производить изменение, которое проявляется как настоящее помешательство или, по меньшей мере, как его первая стадия (Mania affectiva, folie raisonnante, moral insanity), и этим обусловливает полное или частичное снятие вменяемости.

При оценке случаев тоски по родине Хеттих советует обращать внимание на наследственность, возраст, пол (преобладает женский), лимфатическую конституцию. В качестве негативных признаков не должны приниматься во внимание особый темперамент, перемещение в лучшие условия жизни и незначительное удаление от родных мест.

В справочниках по судебной психиатрии регулярно упоминается ностальгия, сама по себе или в связи с пироманией. Менде, например, повторяет, что непреодолимое стремление освободиться с помощью чрезвычайного происшествия от невыносимого чувства сильного недомогания играет определяющую роль. Он описывает, как тоска по родине вызывает это недомогание, как она создает постоянное душевное беспокойство и глубокую печаль, которая делает пациента равнодушным ко всему окружающему. Способность воображения ослабевает, мысли путаются. В этом состоянии всемогущественным становится почти слепое стремление вырваться из своего теперешнего положения и порыв вернуться в прежние условия. Для удовлетворения этого порыва, без малейшего учета остального, так как утрачена всякая способность к оценке, прибегают к самым безобразным средствам, которые самого больного и других ввергают в большую опасность и даже губят. Менде подчеркивает, что при таких действиях из-за тоски по родине не может идти речи о злобе.

Фридрайх в главе о вменяемости больных тоской по родине излагает взгляды Цангерля, Платнера, Менде и Меккеля. Он

требует учета степени тоски по родине при заключении о вменяемости.

Марк приводит только взгляды Мазиуса о тоске по родине.

Гризингер для вывода о наличии несвободы воли также требует такой степени тоски по родине, при которой имеются общие признаки психической болезни.

Вильбрандт (1757) говорит о тоске по родине, что ее, как полностью выраженную форму болезни, нужно отнести к психозам, а именно к меланхолии. Сколь мало, однако, каждая хандра может рассматриваться как душевное расстройство, столь же мало — и каждая тоска по родине. И то и другое ведет при усилении к душевной болезни. Но поскольку тоска по родине высокой степени полностью исключает вменяемость, ее низкие степени, при которых причину вины нужно искать в меньшей мере в злом умысле, чем в тоске по родине, могут давать основание для смягчения наказания.

Флемминг (Allgem. Ztschr. f. Psychiatrie, 1855) придерживается мнения, что тоска по родине даже самой высокой степени не исключает наказания, что нужно скорее доказать, что тоска по родине стала причиной настоящего душевного расстройства.

Рихтер очень часто обнаруживает у своих поджигателей желание уйти со службы и тоску по родине. Но он приводит только немного случаев, когда она находится на переднем плане. В них он вслед за Платнером отличает аффект тоски по родине от болезни ностальгии и швейцарской тоски по дому. Последняя делает уверенным, первая — часто невменяемым.

В противоположность критической и непредвзятой манере Рихтера Каспер в своем сочинении «Призрак так называемой тяги к поджигательству» очень односторонне стремится к тому, чтобы представить все ранее причисленные к пиромании поступки как психологически вполне понятные преступления. Тоска по родине, как известно, выдается молодыми преступниками очень часто за повод к преступлению. Истинную ностальгию с характерными симптомами он при этом не принял во внимание. Настроения тоски по дому встречаются, но до ностальгических душевных расстройств едва ли доходит в детском и юношеском возрасте, который не допускает стойких впечатлений. Речь, по его мнению, чаще всего идет о лени и уклонении от работы, об отвращении к тяжелой службе, о стремлении к свободе и независимости. Тогда поджог совсем не представляется ему нецелесообразным, он не находит ничего из бессмыслицы и невменяемости. Речь идет об озорстве ленивых, легкомысленных, непослушных и невоспитанных девочек и мальчиков. Тоску по

родине и желание уйти со службы он объявляет в отношении поджигательства почти совсем идентичными.

Образцово критически обобщив сведения о юных поджигателях, Ессен (1860) упомянул тоску по родине, которая, наряду с мстительностью, страхом, неудовлетворенностью и озорством, относится им к аффектам, вызывающим это преступление. Он указывает на то, что тоской по родине можно назвать только чистый аффект, что он наступает как в нормальных, так и в ненормальных душевных состояниях и сам по себе не имеет патогиомичного значения. Указание на то, что поступок совершается из-за тоски по родине, не доказывает ни здоровья, ни болезни носителя действия. Впрочем, представляется, что тоска по родине совсем не является одним из наиболее частых побуждений к поджогам, как это утверждается. На примере четырех описанных случаев (по Цангерлю, Рихтеру и Хонбауму) он доказывает постепенный переход аффекта тоски по родине в психоз. Отсюда он заключает, что тоска по родине может встречаться как в нормальном состоянии, так и как симптом психических расстройств, которые находятся между ней и выраженной меланхолией. Тоска по родине часто возникает из сердечной тоски, особенно сильно она приближается к желанию оставить службу, от которого ее все же нужно принципиально отделить.

Также и в новейшие судебно-психиатрические труды перешло преступление из-за тоски по родине. Кирн (Maschkas Handb. IV. Bd., 1882. Р.260) упоминает при своеобразной меланхолии, встречающейся в период полового созревания, что она не так редко наступает в сочетании с хлорозом у юных девушек в услужении. Она проявляется тогда содержательно как тоска по родине (ностальгия) и ведет, если остается без внимания, к непреодолимым навязчивым поступкам, особенно к поджогам.

Крафг-Эбинг приводит под группой страдающих психической депрессией больных тоской по родине, которые из простого болезненного расстройства, из чувства страха и навязчивых идей совершали преступные действия.

Для Мёнкемёллера тоска по родине является только симптомом. Он пишет: «Если половое развитие нарушено телесными аномалиями, чаще всего тяжелой степенью анемии, тогда легко возникают психические расстройства, которые протекают с мучительным страхом и невероятным внутренним гнетом. Это давящее чувство находит разрядку нередко в инстинктивных действиях. Именно в это время психика, находящаяся под болезненным давлением, особенно охотно отводит душу в поджогах.

Тоска по родине, которую у молодых больных нужно считать симптомом этих болезненных расстройств и которая имеет определенное сходство с меланхолией, гонит с места нахождения и в этом случае превратно истолковывается как злостный уход со службы, как бродяжничество». Далее Мёнкемёллер считает, что тоска по родине чаще всего встречается у слабоумных, наконец, что она часто фальсифицируется.

Для полной картины нужно еще упомянуть маленькую брошюру Маака «Тоска по родине и преступления». Это популярное сочинение, которое можно принять только полусерьезно, считает тоску по родине внушенным состоянием, в котором благодаря повышенной психической восприимчивости мысли о преступных действиях легче приводятся в исполнение. Но не только больные тоской по родине девочки в период полового созревания, но и в известной мере каждый человек вследствие небесной тоски по родине находится в таком состоянии самовнушения.

В новейших учебниках по судебной психиатрии Крамера и Хохе ничего нельзя найти о тоске по родине.

Напротив, в криминально-психологических трудах есть достойные внимания изложения.

Крауз, в основном, реферирует Ессена. Он не сомневается в том, что истинная тоска по родине может стать причиной преступления при наличии душевного здоровья, даже если такой случай и не встречался в его собственной практике, и в случаях Ессена не могут быть исключены, по его мнению, соматические источники. Тоску по родине трудно полностью отделить от желания оставить службу.

Гросс, ссылаясь на Меккеля, считает преступления из-за тоски по родине чрезвычайно частыми. «О тоске по родине следует думать во всех случаях, когда нельзя найти настоящий мотив преступления, и где в качестве виновника подозревают человека с вышеназванными качествами (люди из мест, отдаленных от центров культуры, которые пошли в услужение)». Такие ностальгические больные, по его опыту, легко признаются в преступлении, но никогда в мотиве тоски по дому, так как они, видимо, и сами его не сознают. По его мнению, в каждом случае нужно спросить врача, если как причину преступления подозревают тоску по дому.

Тонкие замечания можно найти также у Штаде в работе «Женские типы из тюремной жизни». Ему известна одна юная поджигательница из-за тоски по родине. Для некоторых мягких, недоразвитых, возможно, также недостаточно воспитанных людей слишком резкой является перемена, когда они сразу после окончания школы покидают родительский дом, чтобы пойти в услужение. Разрыв всех прежних связей вызывает чувство отсутствия опоры и самой горькой тоски по родине, состояние, которое в конце концов может приобрести характер чего-то патологического. Мучительная тоска по родине такой силы приводит юное существо в своего рода почти навязчивое состояние. Страх перед плохим приемом в родительском доме, стыд и тщеславие из-за быстрого отказа от места препятствуют тому, чтобы просто оставить свою службу. Поджог представляется самой удобной уловкой. Дом сгорел — значит и со службой покончено. Штаде считает преступниц отнюдь не психически ограниченными, он находит в преступлениях свойства женского поведения, проступки из-за избытка чувств, из простых душевных импульсов и моментальных настроений.

Мы дошли до конца нашего исторического реферата. История тоски по родине — это больше история заблуждений, чем история устойчивых взглядов, которые каким-либо образом были бы прочно обоснованы. В ранней литературе тоска по родине иногда рассматривалась в самом широком смысле. Чувства, которые приковывают каждого человека всю его жизнь к родине, своеобразные движения души, которые переполняют каждого после длительного отсутствия при возвращении в отечество, тоска по родине нецивилизованных народов, психозы, при которых выражалась тоска по родине, телесные болезни, при которых происходило то же самое, наконец, беспомощность молодых людей, находящихся еще почти в детском возрасте, когда они отправляются на чужбину и т. д., все это излагалось вместе, несмотря на то, что иногда не имелось никакого другого сходства, только то, что было выбрано во всех случаях для обозначения одно и то же слово. В то время, как эта литература окончательно забылась, учение о тоске по родине продолжало жизнь в судебных работах, которые ограничили круг своего рассмотрения расстройствами из-за тоски по родине молодых людей, которые, рано попав в услужение, иногда принуждаются этим расстройством к преступлению. Под этим уже не подразумевается любое состояние, которое в языке называется тоской по родине, а только те характерные расстройства юных существ, которые попадают на службу вдали от дома. Этим мы и будем заниматься в дальнейшем.

Потребность в объяснении состояния человеческой души с тех пор, как стали писать на эту тему, пыталась также сразу выдвинуть «теории» о сущности тоски по родине. Возможно, представляет интерес еще раз повторить здесь эти, такие наивные для нашего восприятия, взгляды, отстающие от нас не так уж далеко по времени. Хофер видел сущность тоски по родине в ограничении жизненных сил путями, проводящими в белом веществе головного мозга идеи отечества, Шойхцер объяснял ее измененным атмосферным давлением, сжатием кожных волокон и т. д., Ларрей — растяжением мозга, Бруссе — первичными гастрическими нарушениями, следствием которых было поражение мозга. Фридрайх рассматривал ностальгию как тоску по свету и кислороду при повышенной венозности крови, что делает понятными поджоги. Наконец, Ессен, которому импонируют душевные силы Хофера как выражение бессознательной душевной жизни, переносит тоску по родине как бессознательное состояние в низшие нервные центры (Medulla oblongata и спинной мозг) в противоположность меланхолии, которая как сознательное душевное состояние возникает в коре головного мозга.

Несмотря на эти частично запутанные мысли, у ранних авторов можно найти хорошие, особенно психологические замечания (например, у Цангерля, Ессена и особенно много — в судебной литературе).

Примечательным представляется также, что уже давно высказывались совершенно правильные критические мнения, которые отвергают все бессмысленное. Мы, видимо, можем расценивать учение о тоске по родине в 19-м веке, не считая судебного и, в особенности, французского, как проповедь устаревших идейных направлений, которые еще иногда усваиваются некоторыми, в то время как более развитая критика давно покончила с ними.

Прежде чем мы коснемся теперь судебных случаев, пусть в следующей главе найдет место то немногое, что мы можем сообщить о нормальной или также стоящей на границе психопатического тоске по родине, которая не приводила к насильственным действиям.

Несмотря на то, что о тоске по родине написано так много, опубликованные случаи касаются почти исключительно таких, которые вели к преступлению и при которых процессы исследовались и оценивались ретроспективно. У Ессена (статья

«Ностальгия») можно найти описание короткого случая, который не привел к разрядке через преступление.

«Родившуюся в Шлезвиге и плохо воспитанную приемными родителями девочку охватила тоска по родине, когда она по достижении 15-летнего возраста пошла в том же городе в услужение к одной праведной, добродушной и снисходительной госпоже. Несмотря на то, что она ни на что не жаловалась и у нее не было повода к недовольству, она стала тихой, погруженной в себя, односложной, замкнутой, работала с неохотой, много плакала, искала одиночества, потеряла аппетит. Казалось, она сама не знает, чего ей не хватает, но не могла оставаться в услужении и снова стала здоровой, как только вернулась к своим опекунам».

В медицинских трудах я не нашел ни одного другого случая тоски по дому. Зато мы имеем авторское описание Ратцеля¹ такого тонкого психологического изображения, что его подробное воспроизведение в этой связи представляется правомерным, несмотря на то, что медицинское наблюдение в узком смысле слова отсутствует. Поскольку Ратцель был отличным исследователем в других областях, его изложение приобретает несколько большую ценность, чем любого другого неподготовленного человека. Желательно было бы иметь медицинское дополнение, которое распространялось бы на конституцию и свойства человека в целом. Но и без этого можно предположить, что мы имеем составленное им описание нормальной, но интенсивной тоски по дому.

Ратцель впервые отправился из своего родного дома в отдаленную деревню обучаться в аптеку, куда он был приведен родителями. Находясь в комнате среди чужих людей, он чувствовал, что разлука угрожающе надвигается. Во время еды «куски были так странно тяжелы, их сладость так навязчива, почти отвратительна, и, казалось, они росли во рту». Несмотря на то, что его здоровая натура не утратила радости от творожного пирога, его болезненное расстройство сконцентрировалось в «видение исключительно в высоту».

«Оклеенная серыми обоями комната, в которой я стоял, потеряла свой потолок, ее стены выросли невероятно высоко вверх, голубые волнистые линии на них извивались в бесконечность вверх и, наконец, обрывались голые, как проволока, в воздухе. Мне казалось, что я в дымовой трубе, незаконченной наверху, и, правда, теперь сюда заглядывали с совсем далекой высоты еще и звезды, о которых

¹ Напечатано в 1904 г. в «Пограничных вестниках» и повторно в 1905 г. в «Островах счастья и мечтах». Статья «Тоска по родине».

я читал, что их можно увидеть днем через дымовую трубу. Чем выше становилась комната, тем более замедлялись дела с творожным пирогом. Это видение сдавило все мое Я и вместе с ним, конечно, и мое горло. Было ли чудом, что неожиданно у меня побежали две горячие слезы по щекам, так как я чувствовал, что становлюсь все более длинным и худым. Теперь еще мне на грудь и тело легла странная тяжесть».

Повозка с его родителями покатилась по шоссе прочь. Был заход солнца. Настроение природы взяло его в плен: «Я не смог бы сказать сегодня, что в нем гармонировало с настроением в глубине моей души. Горячим глазам и щекам, видимо, пошел на пользу тихий вечерний воздух, который постепенно становился прохладнее, и то, что ночь пришла так нерешительно, ощущалось как замедление дня, так как день, приходящий завтра, был ведь “первым на чужбине”.

Первый вечер в чужом доме относится для юной души к самым таинственным переживаниям. Чего только не вбирает эта тьма! Если эта юная душа ранена, нет ничего более обезболивающего, чем пелена, в которую вечером укутывается чужой мир, так как он воздвигает стену вокруг души. Чужбина остается снаружи, она меня больше не трогает, она оставляет меня, наконец, наедине с собой. Как охлаждаются глаза, когда смотришь широко открытыми во тьму, как исчезают расстояния, которые разделяют меня с дорогими, когда пропало все ближайшее и близкое, что обычно находится между нами!

Тоска по родине! Кто тебя не знает, не может познать глубину боли, которую ты приносишь. Ему невозможно получить о тебе представление, так же как никто не может вообразить любовь, которую он не пережил. Сегодня, когда тоска по дому далеко-далеко позади, почти погребенная под многими другими переживаниями, я радуюсь, что прошел и через это страдание. Правда, эта радость — не гордая радость, поскольку, говоря откровенно, я не победил тоску по родине. Она просто оставила меня однажды в один прекрасный день, когда она высосала мою душу, как вампир. Но этот день светит, как вечный восход солнца, в моей жизни, и радостный свет воспоминания о нем никогда не померкнет во мне.

Я никогда не был слезливым, но только небу известно, как случилось, что у меня тогда при сухих глазах постоянно было чувство, что я плачу, но этот плач шел внутрь, и все мое существо было как бы заплаканным. Мои глаза смотрели вокруг пасмурно: мир лежал передо мной таким странно-голубоватым, таким однообразным и одноцветным, он был мне так безразличен, я казался себе посаженным в воду. Когда мне случалось говорить, мое горло словно охватывалось железным кольцом. Я все же мог действовать, и поскольку меня принуждала к этому моя новая профессия, я, к счастью, с каждым мгновением убеждался, что я еще человек из плоти и крови, а не пропитанный слезами призрак. Я устроил мою жизнь так, что она с утра до вечера протекала в тех же рамках и тех же временных отрезках, как жизнь моих родных на родине. Насколько это было возможно, я мысленно сопровождал их во всех удовольствиях и трудах повседневной жизни, вставал с ними, садился с ними за стол, как бы находился в их комнатах и бродил в их саду. Я ничего не начинал без того, чтобы не спросить их мысленно, и не завершал ничего — чтобы не передать им это мысленно и не порадоваться их оценке. Если что-то слышалось с запада, это звучало для меня как привет. Я целый день прислушивался в этом направлении и отправлял мысль за мыслью вверх в вечернее небо. И летел грохот железной дороги, на локомотивах которой раскачивались мои мысли, чтобы снова и снова отправлять их в сторону дома, как цепь усталых порывов ветра, неохотно, высоко сквозь воздух, и каждый крик хищной птицы звучал, как стон. Пища для меня! Ниточке чужеродности и одиночества не было конца. Я продолжал прясть ее в каждый спокойный час, мрачное удовольствие было прекрасно в этом непланомерном фантазировании, которое все глубже оплетало меня самого и оставляло всех окружающих людей снаружи, в то время как те же нити, которые я обмотал вокруг головы, затягивали и притягивали ко мне деревья и растения, облака и звезды. Это произвольное отторжение близкого и притяжение далекого, это обобществление и завязывание дружбы с далеким богатым миром было, в сущности, все же только скрашивающей экипировкой желанного одиночества».

«Это была странная двойная жизнь, о которой, правда, я довольно хорошо чувствовал, что ей, как всему с двойной душой, не суждено было продолжаться долго, но в которую я на тот момент стремился вплестись все глубже. Это было в высшей степени недешевым, даже неумным разделением моего нутра: лучшее — вдали, мрачный остаток — вблизи. В этом возрасте чувство дома развито слабо, иначе оно должно было бы сопротивляться такому делению. Но так случилось, что я сохранил все глубокое чувствование и все совместное мышление и сопереживание с душевным участием родины, потчевал мое ближайшее окружение механическим поведением, ремесленничеством, всем выученным наизусть. Вся любовь уходила на воспоминания, так что для повседневных действий больше ничего не оставалось».

«Это “кто не ел свой хлеб со слезами” охватывает меня, когда я это читаю или слышу, сегодня, как в первый день, и никогда не утратит своего воздействия. Но я думаю, если бы поэт воспел горестное чувство, которое заставляет нас бояться дневного света, которое заставляет нас проклинать утро и благословлять ночь, которое заставляет нас поэтому бояться покинуть постель, как выход из теплой защищающей хижины в бушующий лес превратностей и опасностей, он бы выразил из глубин намного большего сердца и был бы понят еще намного больше. Там висят платья — не надевай их: ты отказался от встреч с другими людьми! Здесь лежит начатая работа — не трогай этот Сизифов камень: он покатится обратно, как только ты его сдвинешь! Нет другого блага кроме постели, где ты предоставляешь судьбе наименьшее поле для наступления; это моменты, когда ты даже не осмеливаешься вытянуться; лежать,

свернувшись, натянув одеяло на глаза,— это дает последнее ощущение безопасности».

В таком продолжительном своеобразном расстройстве дошло до попытки самоубийства, психологическое возникновение которой изображено мастерски.

«Я чувствовал себя вправе в душе путешествовать и надеялся со временем дойти до того, чтобы оставить здесь одну мою смертную оболочку и пребывать душою там, куда ее манило. Работа с ядовитыми веществами в аптеке очень подходила для размышлений о смертельных или лишь усыпляющих средствах. Ничего мне больше не казалось таким внезапным и неподготовленным, как то, что мы называем умиранием. Всегда ли умирание с необходимостью является смертью? Что мы вообще знаем о смерти? Умирание само по себе неминуемо, о смерти, которая за этим стоит, мы не знаем ничего. Как будто освободившаяся душа возносится и летит к милым сердцу местам, где и так пребывают мои мысли. Тогда смерть была бы самым прекрасным, что можно вообразить. Телесно я на четыре года привязан к этому месту, духовно же мир для меня открыт. Почему бы мне не попробовать полететь? Здесь, в каменных кувшинах стоит лавровишня лекарственная, содержащая синильную кислоту, острый запах которой имеет что-то элегантное. Череп над старомодно украшенной “Aqua laurocerasi” не пугает меня, содержание синильной кислоты дистиллята не очень сильное, возможно, ее действие только усыпляющее. Мечта и возвращение, возможно, правда, и умирание. Что мне за разница! Большой глоток и еще один — мне кажется, что при втором я чувствую уже дрожание рук, но я ставлю кувшин, как положено, на свое место и, как во сне, поднимаюсь по подвальной лестнице вверх.

Я пробуждаюсь из своего долгого сна, весь разбитый, голова тупая, но с несомненным чувством жизни». Вокруг него собрались люди, письма лежат здесь. «Первая мысль, которая стала мне сколько-нибудь ясной,— это соображение, что есть еще люди, которым не безразлично мое существование». Но счастливое чувство выздоровления ему еще не дано было испытать. «Разве не я кощунственно накликал эту болезнь? Я начинаю смотреть на свой поступок, как на чужой, и стыжусь его перед чужими, я желал бы, чтобы он остался в тайне». Его охватило столь сильное чувство раскаяния, что он хотел бы убежать от самого себя, и плакал от стыда горькими слезами.

Эти переживания Ратцеля, несомненно, имеют точки соприкосновения с состояниями тоски по родине наших преступниц, с которыми мы познакомимся позже. Однако имеются и значительные различия. Богатые задатки Ратцеля привели к дифференциации движений души, чего мы не найдем позднее. Его наблюдательный ум, его энергия не дали ему погибнуть. Возникновение попытки самоубийства, наполовину желаемого, наполовину нежелаемого, с по-детски наивными размышлениями, очень сходно с аналогично незрелыми ходами мыслей преступниц из-за тоски по родине. Позже мы еще иногда будем возвращаться к описаниям Ратцеля.

Вслед за этим можно привести некоторые места из одного письма, написанного молодой девушкой о своей тоске по дому во время пребывания в пансионе.

«Я вспоминаю, что в первое утро я не могла проглотить даже рогалик, и что мне давалось это с трудом на протяжении всего времени». «Я чувствовала себя такой скованной, что даже стеснялась что-то съесть. Кофе после обеда всегда был для меня самым вкусным, тогда я чувствовала себя относительно лучше всего». «Я чувствовала себя всегда подавленной, считала себя совсем неспособной, чувствовала, что была абсолютно слабее всех пансионерок во всех отношениях, и все же чувствовала, освободись я от того гнета, было бы по-другому». «Собственно, было так, что я опустилась до скотского существа из-за обстоятельств, которые были так смешны. И я ничего не могла с этим поделать». «Спала я всегда хорошо, только просыпалась утром чаще всего до времени, чтобы писать письма. Люди, с которыми я там общалась, оставались мне, в сущности, чужими, поскольку я была совершенно некомпетентна и знала только, что не хочу там быть. Я была мертвым существом, это я чувствовала, только дома была для меня жизнь. Я была эгоисткой в том плане, что чувствовала только себя, оплакивала и презирала только себя».

Девушка, которая дала описание своей тоски по родине, находилась тогда еще на детской ступени развития, была физически здоровой, но очень нежной, духовно интересной, но мало работоспособной. Она раньше с неохотой ходила в школу, иногда убегала из школы домой из-за тоски по матери, иногда даже симулировала, несмотря на безупречный характер, болезнь, чтобы остаться дома. После того, как она вернулась из пансиона, она чувствовала себя много лучше, но осталась робкой и мало уверенной в себе. Невестой она перенесла, несмотря на в целом очень счастливые обстоятельства, из-за некоторых неприятностей длительное легкое состояние депрессии, при котором она много спала, но неохотно одна, утром была иногда боязливой, иногда боялась стать душевнобольной. Возникавшая утром при пробуждении боязливость, озабоченное или безнадежное настроение, которое пропадает уже при одевании, возникало у нее иногда и позднее. Гипоманическое состояние никогда не наблюдалось, она — чувствительное, душевно мягкое создание, в практической жизни думающее трезво и реально, душевно малоактивное, но с многосторонними интересами и более чем средней способностью к чувствованию. В настоящее время она физически и душевно совершенно здорова, хотя, в целом, немного слабовата.

Жаль, что о тоске по родине известно так мало фактического. Наблюдались врачами и были опубликованы, как говорилось, только те случаи, которые требовали того из-за разрядки в преступлении. Вероятно, бесчисленные случаи тяжелой тоски по родине, несказанно мучавшей пораженных ею, при которых также иногда встречаются преступные или же безнравственные, контрастирующие с сущностью больного импульсы, до сих пор ускользали от общественности. Возможно, что некоторые юные существа в тоске по родине сильно испуганы такими импульсами, но очень вероятно, что многие страдают отупением чувств ко всему, что не касается родины и родительского дома. Слова «я была мертвым существом, я презирала себя» представляются очень показательными. Почти каждый испытывал однажды тоску по родине, даже если и в небольшой степени. Некоторые должны были перенести ее как болезнь. Это случается так часто, что легко можно позволить себе рассказывать в кругу своих знакомых о случаях, в которых тоска по родине принимала странный образ, имела следствием чрезмерные извержения чувств, внезапные поездки и т. д. К сожалению, мне не удалось добыть такие случаи. Их публикация с возможно подробным описанием была бы очень важна для прояснения таких судебных случаев.

Сначала мы расскажем об одном, еще не опубликованном случае¹. Поскольку его наблюдения проводились наилучшим образом до сегодняшнего дня, и он имеет наибольшее число свидетельских показаний, подробность его изложения представляется правомерной.

¹ Следующее описание произведено по заключению Вильманнса, собранным после этого многократным свидетельским показаниям и более поздним наблюдениям в клинике. Детали были расположены в хронологическом порядке, без того, чтобы был назван соответствующий источник каждой. Каково происхождение отдельных данных, явствует приблизительно из контекста. Самое важное исходит от самой преступницы во время допросов, остальное — от многочисленных свидетелей, имя каждого из которых не имело бы смысла. Что из этого прибавлено в качестве предположения? — Впрочем, только немногое, что легко распознать как таковое.

Аполлония С, третий ребенок в семье каменотеса, родилась в 1892 г. У нее восемь братьев и сестер возрастом от полутора до 18 лет. Родители живут в большой бедности ежедневным заработком. Отец, говорят, иногда немного пьет, мать однажды совершила кражу, однако больше о них нельзя сказать ничего плохого. Жена с давних пор перестала быть нечестной, муж не является по-настоящему пьющим и выполняет свои обязанности. Воспитание детей определяется все-таки как неудовлетворительное.

Аполлония прошла все классы школы. Данные учителей и священников несколько различаются. Одни ее считают достаточно хорошей ученицей со средними способностями, другие — со способностями выше средних, третьи (например, викарий) — причисляют к худшим. Но все многократно жалуются на недостаточное прилежание, даже лень, однако учитель, который учил ее семь лет, говорит: «Девочка всегда была прилежной, и я мог все время быть ею доволен».

Ее поведение всегда было стеснительным и сдержанным, при наказании она легко обижалась и упрямилась, при порицании была очень чувствительной и дольше, чем другие дети, недоступной и недовольной. Однако о своенравии и упрямстве речи не было.

В последние годы школы она присматривала за младшими братьями и сестрами, которые были к ней очень привязаны. В конце концов она вела домашнее хозяйство, по существу, одна, поскольку ее родители чаще всего были на заработках. Она единогласно называется родителями и близкими тихой и скромной, старательной и послушной, склонности ко лжи, нечестности, к жестокости или мучениям в отношении братьев и сестер никогда не замечалось.

Когда в 14-летнем возрасте Аполлония оставила школу, нищета родного дома вынудила ее сразу же идти в услужение к чужим людям. Шла она охотно и радовалась месту. Супруги Антон были состоятельными людьми, которые обращались с ней хорошо. Пища и кров были значительно лучше, чем она привыкла. Трое детей были к ней дружелюбны и относились с доверием. Обязанностей у нее было не больше, чем в родительском доме.

Несмотря на все это, с первых дней службы ее охватила сильная тоска по дому, она тосковала по своим родителям и даже бедности. Когда мать, которая ее привела, ушла, она разрыдалась, и все последующие дни ее видели плачущей.

Вскоре она срочно потребовала отпустить ее домой. Супружеская пара, на которую она производила хорошее впечатление, делала все, чтобы ее пребывание было приятным. С ней обращались по-хорошему, жена пыталась порадовать ее пирогами, муж обещал ей пару новых ботинок, если она будет вести себя порядочно. Но в ответ на каждое обращение она начинала плакать или же не изменяла своего поведения и не отвечала.

Вскоре ее работа ухудшилась. Она пренебрегала работой, не заботилась о детях, стала угрюмой, неприветливой, относилась ко всему с отвращением. Правда, она делала то, что ей было поручено, но иногда приходилось говорить ей об этом много раз, она никогда не делала этого с радостью, и ей недоставало необходимой точности. Она не проявляла интереса к детям, не играла с ними, ее никогда не видели смеющейся или отпускающей шутки в общении с ними. Когда она оставалась без присмотра, она становилась совсем бездеятельной.

Ее аппетит был слабым; иногда случалось, когда садились за стол, что она, плача, стояла в стороне и отказывалась съесть что-нибудь. Иногда ее заставляли сесть и что-нибудь съесть. В отдельных случаях она совсем ничего не ела и ела только, если жена давала ей позже что-нибудь с собой.

Во время своей службы она посещала среднюю профессиональную школу. Здесь она не бросалась в глаза учителю как печальная и несчастная. Одной однокласснице она показалась печальной; после школы она также не искала общества остальных. Другая считает Ап. наглой: она якобы много смеялась и дразнила ее из-за ошибки при письме.

В первое воскресенье (22 апреля) после заступления на службу (17 апреля) она пошла домой. Когда ее хозяйка разрешила ей это, она была очень обрадована и засмеялась, что позже едва ли еще случалось. Когда она пришла домой, она была чрезвычайно рада, целовала и прижимала к сердцу своего младшего братишку, потом она начала плакать, и когда выплакалась, сказала, что она никак не может освоиться и умоляюще просила мать не отправлять ее обратно. Мать сразу отказала ей в этом, отец также, и Ап., памятуя порку, которую получал ее брат Евгений, когда он многократно убегал со службы из-за тоски по дому, подчинилась неотвратимому. Она прекратила плакать и, не попрощавшись, ушла. Мать еще проводила ее часть пути.

Вечером она услышала от супруги Антон, что в лекарстве для маленького мальчика содержится яд. Аптекарь, якобы, сказал, что ребенку нужно давать не больше одной ложки; если он примет две ложки, он уже больше не встанет. В следующую среду (25 апреля) до обеда вся семья была на насыпных работах в поле. Она была одна дома. Снова ее охватила сильнейшая тоска по дому. Тогда ей в голову пришла мысль: «Если я сейчас дам «А. больше чем две ложки, он умрет, и мне разрешат опять пойти домой». Чтобы не поставить пятен ребенку на платье, она подложила ему под подбородок тряпки и потом дала ему несколько столовых ложек лекарства. Испачканные расплескавшейся жидкостью платки и бутылку она старательно спрятала. Однако ее намерение убить ребенка не осуществилось. Лекарство, очевидно, не повредило.

Госпожа уже заметила, что Ап. стала намного печальнее после первого посещения дома, и поэтому сказала ей, если она не может прижиться, то может идти домой. То же она повторила несколькими днями позже. В обоих случаях она не получила ответа.

В следующее воскресенье (29 апреля) Ап. окликнула одного чужого мужчину, который шел в направлении ее родных мест, и попросила передать, чтобы один из ее родителей навещал ее каждое воскресенье. В тот же день пришла ее сестра Текла (санитарка) навестить ее, уговаривала ее и утешала: она сама тоже рано должна была уйти из дома, каждый должен привыкнуть к своей службе. После этого Ап. была несомненно более бодрой,.но это продолжалось недолго.

В следующее воскресенье (6 мая) ей было отказано в требовании пойти домой. Было заметно, что она жалеет об этом, но она молчала и не жаловалась. Ее настроение по-прежнему было мрачным и печальным. Однажды она попросила взять ее с собой на поле, так как одна дома она испытывает слишком сильную тоску по дому.

В то время как внешне в следующие недели ее состояние скорее улучшилось, когда тоска по дому стала безнадежной, внезапно снова появилась мысль избавиться от младшего ребенка, чтобы, став таким образом ненужной, она была отправлена домой. В убеждении, что и в следующее воскресенье она не получит отпуска, она решила в субботу вечером следующей ночью бросить ребенка в реку, чтобы в воскресенье иметь возможность беспрепятственно пойти домой.

С этой мыслью она в половине девятого пошла спать и скоро заснула. Она проснулась, когда уже стало светло. Тотчас она поднялась с намерением исполнить задуманное, надела нижнюю юбку, рабочую блузу, верхнюю юбку и чулки и проскользнула осторожно и тихо вниз по лестнице через кухню и чулан в спальню ее хозяев. Не разбудив их, она подняла мальчика из детской коляски и выбралась через чулан и кухню, через «супружеские аппартаменты», умывальную комнату, хлев и кормовой склад на улицу. Все двери она оставила открытыми; она говорит, что ребенок не спал, глаза его были открыты, и он не кричал. Она быстро побежала с ним к реке, по мосту на другой, менее крутой, берег и бросила его там в воду. Не оглядываясь больше, она поспешила тем же путем обратно, разделась и легла в постель.

Четверть часа спустя ее господин взбежал по лестнице вверх и закричал, что ребенок пропал. Она снова оделась, приняла участие в поисках ребенка, была спокойна и ничем не выдала своей вины. Сразу же ранним утром в три четверти четвертого отец ребенка оказался у полицейского и сообщил, что этой ночью похищен его младший сын. Поскольку при ближайшем расследовании подозрение ни на кого не пало, предположили, что один из родителей избавился от ребенка, и на следующий день обоих схватили как наиболее вероятных подозреваемых. При их аресте остающаяся Ап. разразилась слезами. Убийство вызвало в деревне самое большое волнение, священник в церкви молился о раскрытии преступника.

Но только спустя три дня при повторном допросе Ап. созналась, показав то, что только что было рассказано. Она добавила: «Я знаю, что совершила большую несправедливость и что своей ложью отправила в тюрьму своих хозяев. Я призналась бы в преступлении сразу, в понедельник, но боялась, что меня посадят в тюрьму. Я вполне сознавала, что ребенок найдет в реке свою смерть, но я ведь любой ценой хотела домой. То, что нельзя убивать людей, знаю, мне известны 10 заповедей. То, что меня за это приговорят к смерти, не знала, знала только то, что посадят». Попытку отравления она сначала отрицала и придумала историю, что проткнула штопальной иглой стакан, так что лекарство вытекло, его она вытерла платком. Позднее она призналась и в этом поступке.

Супруги Антон сразу были освобождены, Ап. арестована. Труп маленького мальчика был тем временем найден в реке.

Тоска по дому, которая, очевидно, была отодвинута на задний план ужасом перед гибельностью поступка, несчастьем, которое она накликала, страхом обнаружения и, наконец, отправкой ее в тюрьму, постепенно развилась снова, не достигнув, однако, отчаянной тяжести. В первое время пребывания в тюрьме она была очень подавленной и много плакала. Когда спрашивали о причине, она говорила: «Я хочу домой». Больше она ничего не говорила. Вскоре ей стало лучше. Она выполняла прилежно, послушно и услужливо вмененные ей обязанности.

Загадочность случая, противоречие между ее добродушным характером, детским нравом и жестокостью преступления были причиной запроса заключения сначала окружного врача и, по его запросу, Психиатрической клиники Гейдельберга.

Наблюдение клиники: физическое обследование — 14-летняя маг ленькая, хрупкого сложения девочка хорошей упитанности. Еще детские формы, грудь мало развита, лобковые волосы скудные, подмышечные волосы едва намечены. Менструация еще не наступила.

Ап. проявила себя как чрезвычайно застенчивый и робкий ребенок. Первые дни, когда ее еще держали в постели, она вообще не разговаривала по собственному побуждению. Ее настроение казалось печальным и боязливым, она много плакала. Ее нельзя было склонить к ответу даже на самый простой вопрос. Сама по себе она не искала никакого общения с другими и избегала любого сближения. При этом она, однако, не была недружелюбна и недоступна, а, напротив, следовала каждому требованию, которое ей предъявлялось, и выполняла возложенные на нее небольшие работы не только к полному удовольствию, но проявляла необычное для своего возраста прилежание и выдержку. При попытках обследования она, наконец, после долгих настояний вымолвила, полуплача, тихим голосом несколько слов; если на нее резко нападали, она разражалась слезами и ничего нельзя было добиться. При этом никогда не было впечатления, что это поведение по злому умыслу, из упрямства или ожесточенности, а, скорее, из чрезмерной детской застенчивости, стеснения и боязливости. Подтверждается это предположение высказыванием обвиняемой в адрес воспитательницы, к которой она постепенно прониклась большим доверием и в отношении которой она некоторым образом преодолела свою робость. В ответ на ее упрек, что Ап. должна быть более откровенной с врачами, она сказала: «Когда врачи меня спрашивают, у меня ком подкатывает к горлу, так что я уже ничего больше не могу вымолвить». В течение шести недель Ап. частично преодолела свою робость и давала, наконец, более подробные связные ответы. О преступлении она под громкие всхлипывания дает те же показания, что и прежде. В качестве мотива она опять указала, что у нее была такая страшная тоска по дому, что она больше не знала, что ей делать; если бы она убежала домой, отец ее только бы избил и отправил обратно, как он это делал с Евгением, который несколько раз убегал из тоски по родине и дому со службы. Наконец, она думала, если один из детей умрет, ей можно будет домой, поэтому она подняла руку на ребенка. Она надеялась, что ничего не выйдет наружу, но когда ее хозяева попали в тюрьму, она во всем призналась. По требованию она написала о ходе дела ясным почерком орфографически правильно следующее:

«Моя мать сказала, я должна пойти в услужение к Антонам. Я пошла туда с охотой. Моя мать уложила мои вещи и пошла со мной в Н. Дети не сразу пошли ко мне. На второй день я почувствовала тоску по дому, в белое воскресенье я пошла домой. Когда я пришла домой, моя мать была в церкви. В полдень я пошла с моей матерью в Г. По дороге я сказала ей, мне хорошо у Антонов, но у меня тоска по дому, я хотела бы опять домой. Мать сказала, что дома я ей не нужна. В 4 часа я опять одна вернулась в Н., но у меня все еще была тоска по дому. В воскресенье после белого воскресенья меня навестила моя сестра. Я сказала ей, что у меня тоска по дому. Она сказала, что тоже должна была идти к чужим людям. Я должна хорошо молиться и быть прилежной и послушной, тогда тоска по дому пройдет. Когда ей нужно было уходить, я шла с ней до Ф. Когда мы расстались, меня опять охватила тоска по дому. Спустя 8 дней я сказала Антонам, они должны отпустить меня как-нибудь домой, они сказали, что берут детей тоже не каждый божий день, я должна остаться здесь и уже поздно. В другое воскресенье мне пришла мысль убить младшего ребенка. Я думала, если ребенка не будет, тогда мне можно будет домой. Утром в воскресенье в 3 часа я забрала ребенка и бросила его в реку и потом я опять пошла обратно в дом. Только три дня спустя я сказала, что убила ребенка. Я потому не сразу сказала это, что думала, меня посадят. Сразу после этого полицейский отвел меня в тюрьму. После этого я очень раскаивалась, что сделала это. Спустя 10 недель полицейский привел меня сюда».

Знания девочки в общем вполне соответствуют ее возрасту и ее подготовке. В счете ее знания и способности очень значительно превосходят обычный уровень. Ее знания в других областях скудны, о войне 1870/71 гг. она не знает ничего, кроме Германии она может назвать только Италию и Францию и после долгой заминки Силезию в качестве страны Европы. В ее более близкой родине она разбирается лучше. Она называет притоки Некара, знает Катценбукель, число жителей деревни, называет много деревень и городов по соседству, она знает части света, меру и вес, календарь, религиозные церемонии, она знает, что возделывают на пашне. По требованию написать сочинение о пасхе, она предоставляет следующую рукопись:

«На пасху я была с сестрой в Т. Там было очень хорошо. Погода тоже была очень хорошей. Мы также видели множество прекрасных вещей. Там были и многие другие из нашей деревни. Мы были также в церкви. Господин пастор проповедовал очень хорошо. Природа была очень красивой. Деревья и цветы цвели. Нам очень понравилось. Мы были очень усталыми, когда вернулись домой. Гейдельберг, 31 августа 1906 г. Ап. С.»

Также обычные нравственные понятия не чужды обвиняемой. Она знает, что нужно любить своих врагов, что нельзя лгать и красть и т. д. Вопросы, которые вызывают в ее памяти ее теперешнее положение, как, например, о ее родине, ее родителях, братьях и сестрах или те, которые каким-то образом имеют отношение к ее преступлению, вызывают каждый раз новый поток слез. Однако ее аффект раскаяния, хотя и очень глубокий в настоящий момент, но поверхностный и непродолжительный. О настоящем, глубоком раскаянии, основывающемся на полном представлении о последствиях и значении поступка, не может быть и речи. Признаки ужасных свойств характера в клинике никогда не проявлялись. Даже когда она оставила свой робкий нрав, она осталась послушной и скромной. Никогда она не пыталась вызвать интерес рассказами о преступлении, а пыталась держать их боязливо в тайне от других больных. Когда одна из санитарок упомянула по приказанию врача эти вещи, она сразу разразилась слезами. У нее были хорошие отношения с больными, она была уступчива и податлива. Несмотря на много поводов к ссорам, она никогда в них не участвовала; только однажды она пожаловалась справедливо на враждебность одной нравственно очень низко стоящей девушки. Вообще она правильно оценивала окружение, присоединялась предпочтительно к благоразумно работающим больным и помогала им без принуждения.

Ее настроение, которое поначалу было таким подавленным, постепенно несколько улучшилось. Горестные расстройства стали реже и возникали преимущественно вечером, когда она также часто отказывалась от пищи, шла натощак спать и часами плакала наедине с собой. Она тогда регулярно жаловалась на тоску по дому. Постепенно это полностью прошло. Хотя у нее сразу катилась слеза по щеке, как только упоминали ее родину, но предоставленная самой себе, особенно, когда она была вместе с санитарками и больными, она становилась веселой и свежей. Временами она даже могла весело болтать.

Также она размышляла о своем будущем. Врач объяснил ей при случае, что даже если судья ее оправдает, она не сможет все же после этих событий оставаться на свободе. Матери она не будет нужна из-за бедности, а на службу судья вряд ли ее пустит. Спустя несколько дней она заявила воспитательнице, что если ей снова нельзя домой, то она охотно осталась бы здесь и помогала бы на кухне.

За исключением названного, аппетит и сон не нарушались, она прибавила в весе с 76 до 80 фунтов, чтобы потом вес упал до 79 фунтов. Каких-либо признаков, позволяющих говорить об эпилепсии или истерии, не наблюдалось.

Экспертиза констатировала наличие ностальгической меланхолии, которую нужно рассматривать как болезненное нарушение психической деятельности в соответствии с § 51 уголовного кодекса.

Интерес для восприятия нашего случая представляют возражения прокурора, которые были заявлены по поводу заключения. Он выделяет как показательное для характера преступницы то, что она совсем не добровольно сделала признание, а только после продолжительных душевных воздействий, при которых ей ставилось в упрек, что она совершает большую несправедливость, отправив своей ложью своих хозяев в тюрьму.— При допросе Ап. ни в коем случае не была тихой и робкой, а давала точные ответы. Она отрицала быстро и решительно, только при признании она стала медлительней и сдержанней.— Не принимается во внимание то основанное на фактах обстоятельство, что тоска по дому Ап. была такой сильной, что отказали действующие обычно у психически полноценного человека психические тормоза, и этим она была обречена на совершение преступления. Конечно, жестокость преступления не имеет никакого отношения к мотиву. Последний объясняется ограниченным кругозором юной преступницы.

Вследствие этих возражений была запрошена экспертиза другого авторитета. Ап. была переведена в административную тюрьму нового места пребывания. Здесь она непрерывно плакала, отказывалась часто от пищи, ничего не говорила, из нее можно было вытянуть только «да» или «нет» или «я не знаю».

Новый эксперт полностью присоединяется к мнению своего предшественника. Он предполагает количественно очень сильную тоску по дому, которая представляет собой психически ненормальное состояние типа меланхолической депрессии такой большой интенсивности, что свободное волеопределение в соответствии с § 51 УК исключено.

На основе этого нового заключения дело было прекращено, и Ап. попала по совету Вильманнса служанкой в психиатрическую клинику Гейдельберга 6.11.06, где она находится и в настоящее время.

Почти всегда она выполняла свою работу аккуратно, была прилежной и услужливой в отношении своих начальников. После того, как сначала она еще была очень застенчивой и частенько жаловалась на тоску по дому, вскоре оживилась; при случае даже козыряла: «Я не дам себя санитаркам в обиду».

Временами она была угрюмой, не работала больше так много, стояла без дела и жаловалась на тоску по дому. Однажды она лежала в постели, у нее не было аппетита, она жаловалась на боли в груди. Объективно никакие признаки заболевания не обнаруживались, температура была нормальной. На следующий день она без разрешения встала, сказала, что чувствует себя хорошо и уже может снова работать.

Иногда ее находят плачущей: она плачет полдня, не называя причин; например, однажды она сказала, что пастор проповедовал о винограднике, это ее так тронуло. Одна особо усердная санитарка, которая была ей ближе других и в отношении которой она в противоположность к остальным также никогда не позволяет себе противоречить, показала, что Ап. ей иногда намекала, из-за чего она так плачет. Она думает о своем преступлении, которое она не может забыть. Много раз она также говорила, что если она выйдет из клиники, то что-нибудь сделает с собой. Другим Ап. никогда не делала таких намеков.

С течением времени Ап. стала считать, что не хочет больше оставаться служанкой, а хочет учиться шитью. Последнее она с мастерством делала у одной няни.

В апреле 1907 г. в первый раз наступила менструация. Она была очень усталой, но вообще-то нормальной.

В июне она иногда была очень раздраженной, громко хлопала дверями, много болтала с персоналом, давала санитаркам «вызывающие ответы», когда она должна была выполнить работу или когда ее о чем-то спрашивали. Один день она почти ничего не ела, сказав, что в еду что-то положили, из-за чего она почти ничего не видит. Позже она об этом говорила: она думала, что ей подсыпали снотворный порошок, чтобы ее разозлить (она часто видела, что пациенты получают медикаменты во время еды).

О своих расстройствах, которые иногда наступали каждую неделю, она говорила, что они продолжаются полдня или целый день, она плачет, не думает ни о чем: она только печальна, страха при этом нет. Последние дни перед недомоганием она чаще всего была раздражительна. «Тогда я ничего не хочу слушать». Она замечала тогда, что снова начинается менструация. В первый день менструации она печальна, менее раздражительна, на второй — опять совсем здорова.

Она всегда, не считая упомянутого, вела себя удовлетворительно. Санитарки высказывались о ней очень положительно, все считали хорошей по характеру, только случайно она бывает несколько раздраженной и упрямой. В отношении врачей все еще сохраняется застенчивость, правда, она разговаривает с ними, но всегда чувствуется скованность. В отношении других девушек она бойкая.

Недавно Аполлония написала несколько раздраженных и сентиментальных писем своей сестре. Такие высказывания, тип расстройств, ее вызывающие ответы, идея отравления и т. д. напоминают то, что называют истеричным характером, поскольку эта ненормальность часто встречается у истеричных. Конечно, это далеко от того, чтобы основывать на этом диагноз «истерия». Речь идет об общепсихопатических особенностях, которые часто встречаются и за пределами ограниченного круга истерии.

Аналогичный, но не такой ясный случай опубликовал Виль-маннс. Поскольку его легко можно найти в оригинале, здесь он излагается в нескольких тезисах.

Ева Б. 13-ти с половиной лет. О характере и учебе говорится только положительное. Родители, учителя, начальник тюрьмы хвалят ее единогласно. Репутация семьи безукоризненна. Хорошее воспитание. В пасху она в первый раз на несколько часов пошла из родных мест на службу. На троицу она со слезами умоляла мать разрешить ей остаться дома. 14 дней спустя первая попытка убить доверенного ей ребенка. Спустя 4 недели — вторая попытка, которая срывается из-за раннего пробуждения другого ребенка. Планомерное совершение поступков. Ранее жалобы на боли в груди и колотье в спине, возможно симулированные. После преступления она производит отчаянно беспомощное впечатление. Позднее .стеснительная, но спокойно-веселый нрав и по-детски беззаботное настроение. Недостаток продолжительного раскаяния. При допросах много противоречий, но ее показание, что она при любых обстоятельствах хотела оставить службу, остается всегда неизменным. Только короткое время отрицания, скорое признание¹.

Заключение Вильманнса предполагало, что Ева Б. находилась в безвольном состоянии вследствие тоски по дому.

Прокурора² обоснование этого взгляда не убедило. Было затребовано другое заключение и, наконец, главное заключение третьего лица. Оба сочли преступницу вменяемой. Однако было установлено нежелание служить. Из ничтожных мотивов, из-за пары кружек пива взрослыми совершаются клятвопреступления и убийства, поэтому вполне допустимо, чтобы и Ева Б. действовала из преступных намерений. В особенности выделялось, что патологическая тоска по дому должна была выдавать себя симптомами: потеря аппетита, нарушение сна и т. д.

В обоснованиях суда среди прочего было указано: заключения которые предполагают вменяемость, не могут дать достаточного психологического объяснения. «По признанному тезису о достаточных обоснованиях применительно к человеческим поступкам обоснования поступка должны быть достаточно тяжкими, чтобы у нравственно и умственно нормального человека уравновесить противостоящие решению сомнения». Для объяснения вопиющего противоречия между мотивом и тяжестью поступка еще незрелого нравственного и умственного развития преступницы недостаточно. Случаи, при которых преступления совершаются по ничтожным причинам, относятся к настоящим преступным натурам. О таковой в случае с Евой Б. по многочисленным свидетельским показаниям речь не идет. Мнение Вильманнса — преступление является выплеском усилившегося до беспомощности порыва тоски по родине — представлялось приемлемым. На основании положения в dubio pro гео, которое действительно и при § 51 УК, суд вынес оправдательный приговор.’

¹ Этот случай, который Вильманнс исследовал подробно, видел также Ашаффенбург (Gaup’s CBL. 1908. Р.354). Он не смог убедиться в том, что ребенок не слабоумный. Однако он обследовал ее только в течение получаса. Для стеснительного ребенка этого недостаточно, чтобы дать компетентную оценку.

² Высказанные на протяжении процесса взгляды могут быть кратко приведены, поскольку знание их, возможно, будет иметь ценность в будущих делах.

Ева Б. после того, как она некоторое время провела дома, уже долгое время снова работает служанкой. О ней не слышно ничего неблагоприятного, она прилежно работает.

Чтобы, насколько позволяют известные до сих пор истории болезни, иметь возможность отличать при этих ностальгических состояниях типичное от индивидуального, должно сначала быть представлено несколько случаев, которые совпадают со случаями с Ап. и Евой Б. в том, что интеллектуальная или моральная неполноценность не доказана и невероятна. Следующий случай имеет некоторое сходство со случаем с Евой Б.

Шпитта: Практические труды по судебно-медицинской психологии. Росток и Шверин, 1855. С. 25. Тоска по родине. Меланхолия. Убийство.

Р., дочь пастуха, на пасху 1850 г. по достижении 13-ти лет по желанию родителей начала работу в качестве детской няни у чабана.

Через 14 дней она навестила своих родителей. Вечером она вернулась обратно. Чабан утверждает, что всегда был ею доволен. У нее также всегда был хороший аппетит и здоровый сон. Печали и слез он не замечал. Но уже на следующий день по возвращении она потребовала снова отпустить ее к родителям, потому что у нее якобы болит желудок. Посещение ей не разрешили. Поэтому она тайно ушла домой, надев свои лучшие вещи, но оставив остальные.

На следующий день она вернулась в сопровождении тети к своим хозяевам обратно, но заявила, что ни в коем случае не останется там дольше. Поскольку и хозяин больше не возражал, служба прекратилась.

Уже 17 апреля она снова начала службы у жены поденщика Г. в С. Сперва она была довольна и, казалось, охотно туда шла. В понедельник 22 апреля она посетила своих родителей, чтобы сменить белье, оставалась там только короткое время и говорила, что довольна.

25 мая она передала своему отцу просьбу, чтобы он встретился с ней, потому что она хочет поговорить с ним. «Мать, которая об этом ничего не сказала мужу, в предположении, что ее дочь вернется домой, поставила палку для ее наказания. Действительно, дочь появилась уже вечером, и когда она не сразу ответила на вопрос матери о ее намерениях, а вместо этого в ответ на слова, что она снова хочет убежать со службы, начала плакать, мать сильно побила ее палкой и отправила опять в С.» Обвиняемая заявила, что уже тогда она лелеяла надежду снова вернуться домой, что она хотела сообщить отцу, что больше совсем не может выносить пребывание там, и просить, чтобы он опять взял ее домой. Г. она солгала, сказав, что отец попросил ее вечером, когда он пойдет за дровами, выйти немного ему навстречу, чтобы поговорить с ней.

Ее живое стремление в родительский дом бросилось в глаза хозяевам. Часто вечером и в течение дня она вставала, выбегала из дома и ходила у торфяного сарая туда-сюда, поглядывая в направлении ее родной деревни. Однажды она сказала, там все-таки лучше. В ответ на наводящие вопросы она сказала только, что дома там красивее. Побужденные такими наблюдениями, супруги часто спрашивали девочку, нравится ли ей и у них тоже, что она всегда подтверждала и добавляла: еда и питье еще лучше, чем дома. Когда ее спрашивали о том, почему она внезапно иногда убегает, она говорила, что у нее понос. Обычно, как показывает муж, Р. хорошо ела и спала, не была заметно печальной и не плакала. Она всегда хорошо вела себя, была аккуратной, послушной и работящей. Жене показалось между тем, а именно вечером 27 апреля, как будто Р. плакала. Но обвиняемая отрицала это, свалила слезы на дым и заявила, что вполне довольна своим положением. Сама Р. свидетельствует, что вечерами она не могла заснуть, иногда также страдала пугающими снами, по утрам, однако, сон был хороший.

В следующее воскресенье, 28 апреля, она опять была дома, и ей даже разрешили остаться там на ночь. Снова она заявила, что не сможет больше выдержать на своей службе, и попросила, чтобы ей разрешили снова стеречь стадо гусей. Но мать была против. По ее приказу, хотя и явно неохотно, она снова отправилась в С. Мать на расстоянии шла следом до находящегося на дороге пруда, потому что ей было необъяснимо страшно, что дочь может с собой что-то сделать.

Когда она в понедельник, 29 апреля, утром снова была у своих хозяев, ей передали детей для присмотра, но она уже больше не интересовалась делом: когда однажды двухлетний мальчик упал, она беспечно оставила его лежать и была за это наказана.

Через некоторое время она пришла в сад и сказала, ребеночек лежит в колыбели и стонет, она совсем не знает, что у него болит, она ничего ему не сделала. Ребенок вскоре умер. Взволнованная мать дала ей понять, что она может идти прочь. Теперь она ей больше не нужна.

Несмотря на то, что ребенок давно был похоронен, усиливалось подозрение несчастной матери, что в этом повинна няня. Было начато судебное разбирательство, и после многократного отрицания вины преступница наконец созналась.

22 мая она еще утверждала, что благодаря случаю, который она подробно описывает, она опрокинула колыббль. 30 мая она заявила с плачем и уверением, что хочет сказать правду, что она думала, если она будет плохо обращаться с ребенком, ее отпустят, тогда она несколько раз бросила его на землю.

Наконец, она пришла к следующим показаниям, при которых она, в основном, и осталась. В то утро желание уйти внезапно возникло в ней очень живо; она ударила ребенка около 10 раз кулаком по голове, в лицо, в нос и рот, после этого она взяла его из колыбели и дважды ударила затылком о землю. Поскольку ребенок наделал под себя, она очистила его и взяла новую рубашку. Вскоре она еще раз ударила ребенка в лицо; зажимала ему рот, а также схватила ребенка вокруг ребер и трясла его в колыбели. Неоднократно она высказывалась, что ее намерением было убийство ребенка, так как это казалось ей самым надежным средством уйти со службы.

В течение времени в тюрьме она высказывала все больше жалоб на своих хозяев и на обращение их с ней, которые находятся в противоречии с ее собственными ранними показаниями и показаниями самих хозяев. Снова и снова она высказывала свою тоску по родительскому дому. Когда судебный служитель отводил ее в тюрьму, она сделала тщетную попытку убежать от него. Однажды она попросила разрешить ей выучить одну песнь из книги песнопений, которую она декламировала судьям, чтобы выйти опять на свободу. Свое преступление она видела в том, что била ребенка. Она проливала слезы, но, очевидно, больше из-за неприятности ареста, чем из раскаяния. Когда ее упрекнули в большой несправедливости, она заявила, плача, что признает это, пообещав никогда не сходить с праведного пути, и попросила, чтобы ей простили неправедность и большой грех.

Она произвела на судебный персонал впечатление находящейся совсем в детском возрасте девочки с хорошими душевными задатками. Ее ответы были быстрыми и точными. Она продемонстрировала хороший и быстрый рассудок. Как только речь зашла о ее неправедности, она начала плакать, однако до настоящего раскаяния, казалось, дело не дошло.

О ее характере отец говорил, что она при случае проявляла склонность к строптивости, но никогда не лгала, жила со своей младшей сестрой всегда в мире и, предоставленная самой себе, проявляла веселый нрав. Мать называет ее добродушной и правдивой. Она была прилежна и послушна. То же подтвердили другие.

Учитель сказал, она выказала мало прилежания, внимания и сообразительности, виной чему является ее глуховатость. Она всегда была тихой и самой по себе, со своими одноклассницами жила в мире и согласии, но во время молитвы проявляла мало внимания. Неправду она никогда не говорила.

Нежное создание с юности частенько страдала желудком. Пять лет назад у нее был гнойник головы, который стал причиной глуховатости, и еще теперь вызывал выделение из уха.

Экспертиза исключает врожденное слабоумие. Обвиняемая была признана невменяемой на момент преступления вследствие сильной тоски по дому при физической болезни и детской ступени развития. Приговор не сообщается.

Детская сущность преступницы очень бросается в глаза. В этом отношении она близка двум маленьким детям (девять с половиной и десять лет), о которых позже будет рассказано. Недостаток в том, что Шпитта проводил экспертизу преступницы

только по документам, без обследования ее психиатром или хотя бы врачом.

Этот случай был Флеммингом (Allg. Zeitschr. f. Psychiatrie. S. 470 ff. 1855) подвергнут критике, содержание которой имеет удивительное сходство с взглядами некоторых из экспертов Евы Б. Он не считает четко выраженным ни одного из симптомов, которые считаются характерными для тоски по дому. Обвиняемая вообще не была больной в доме ее хозяев, ела вместе со всеми и хорошо спала. Из угнетенности, печали, плача ничего не было замечено. Отсюда мнение, что имеет место более высокая степень тоски по дому, из-за которой сильно скована свобода самоопределения, зиждется на очень сомнительной основе.

Хеттих, 1840. 7-м случай. Убийство из ностальгии¹.

Мари Катарина М., 16-ти лет, была физически слабой, издавна страдала золотушными недугами, болезнью глаз, насморком, опуханием верхней губы и т. д. В 14 лет в течение полугода у нее почти ежедневно была рвота. Часто она заболевала носовыми кровотечениями с распуханием и закупоркой носа. Одновременно она чувствовала тогда жар в голове, давление в висках и во лбу и холод в ногах. У нее еще не было менструаций, и вообще она находилась в заторможенном состоянии развития.

В родительском доме она всегда была бодрой и веселой, часто расположенной к болтовне, но прилежной и послушной. Бросалась в глаза ее выраженная склонность к религии.

От управления прихода она получила свидетельство хороших способностей и хороших успехов. Она проявила внимательность и восприимчивость, судебный врач приходит после обследования к заключению, «что круг ее представлений и ее сообразительность ни в чем не выходит за обычный для старших деревенских школьниц, и что самоанализ, оценка и расчетливый ум развиты у нее только в малой степени».

За два года до преступления она уже однажды в течение полугода находилась в услужении в своем родном месте у хозяина О. Тот хвалил ее как ловкую, прилежную, услужливую. Для него она готова была прыгнуть в огонь.

После того, как она более года опять была дома, в марте 1836 г. она поступила на службу в находящемся только в нескольких часах от ее родного места главном административном городе к виноградарю Бр. Здесь ей была доверена забота об обоих детях одного и шести лет.

По свидетельству супругов Бр., она проявляла себя на службе всегда готовой к работе, без возражения, всегда хотела сделать

¹ Из-за большой редкости диссертации Хеттиха и хорошего изложения истории этот случай воспроизводится подробно, в большинстве случаев дословно.

больше, чем ей было приказано, была душевной к обоим детям и любима ими. Ее хозяйка не замечала в ней никаких плохих наклонностей и не могла на нее нарадоваться. В качестве доказательства ее детской сущности приводится, что она на этой службе пугалась приходящего в дом трубочиста и так же, как шестилетний ребенок, за которым она должна была смотреть, убегала от него.

Сразу в первые дни ее пребывания в городе ее охватила тоска по дому, и она увеличивалась день ото дня. В качестве моментов, способствующих возникновению тоски по родине, можно назвать изменения в ее психических и внешних обстоятельствах жизни в марте и апреле, а именно «ее переезд со свободного воздуха деревни в замкнутый город, из подвижной жизни родного дома среди многочисленных братьев и сестер и, чаще всего на поле среди людей, в комнату виноградаря Бр., в которой приходилось пребывать почти постоянно и очень часто одной с двумя маленькими детьми, и сидеть и прясть у колыбели младшего ребенка, где она только редко выходила из комнаты и не общалась с другими девочками, кроме ее землячки Ш.»

На второй день ее пребывания в городе она говорит служанке В., что страдает тоской по дому и говорит с ней первое время много и печально о своей родине. Служанке Каролине, которой бросился в глаза ее печальный вид, она признается в том же. На восьмой или девятый день она попадается своей хозяйке с красными от слез глазами, с потоком слез она рассказывает выдуманную историю. На 14-й день она разражается при приходе и уходе ее сестры громким сильным плачем. С того первого раза, когда она была одна, в мыслях носилась, где угодно, и часто думала, как ей сделать, чтобы вернуться домой. Многие служанки видели ее, когда она носила молоко от своей хозяйки в соответствующие дома, всегда мрачной, молчаливой и погруженной в себя. Врачу, который часто посещал этот дом, бросилась в глаза ее мрачная погруженность в себя, безучастность ко всему.

В страстную неделю (предпоследнюю перед ее преступлением) в период тяжелого приступа болезни одного ребенка она сказала служанке В. (которой она обычно всегда говорила, что она так любит того ребенка, он такой унный): ее ребенок так болен, у ее хозяйки уже два ребенка быстро умерли от прорезывания зубов. Если теперь и этот ребенок умрет, то ей можно будет уйти домой. Последнее она говорила в последнюю неделю часто, обычно два раза в день ее землячке Ш., также однажды Маргар. П. Характерный признак тоски по дому, стремление больного скрыть свое страдание, выражался у М. в следующих обстоятельствах: в день перед преступлением, после обеда, снова с покрасневшими от слез глазами ее встретила возвращающаяся с поля хозяйка; причем она отрицала, что плакала. Она частенько отрицала тоску по родине при расспросах, представала перед своей хозяйкой или другими лицами веселой, стремление подавить свое чувство еще усилилось из-за боязни быть высмеянной, как ей предрекали ее хозяйка и подруги детства. Тем сильнее это чувство овладевало ею, когда она была одна. Спрошенная

хозяйкой из-за ее печального выражения лица, она опять смеялась. Так же, при гостях с ее родных мест, охваченная тоской по дому, она попеременно смеялась и плакала.

Упоминается, что она поразительно мало ела.

Муки страданий М. усиливались еще и тем, что возвращение домой, который она покинула против воли родителей, отчасти по моральному принуждению, отчасти из страха перед тем, чтобы быть плохо встреченной и сразу отправленной обратно ее очень строгим и скорым на расправу отцом, было ей как бы отрезано. После того как она, несмотря на это, сделала попытку скрыться, пытаясь оправдать это простодушной ложью, ее хозяйка забрала ключ от кладовки, где хранились платья девочки, и теперь она совсем не решалась вернуться на родину без одежды и платы.

Ее страдания продолжались так несколько недель, пока для нее не забрезжил луч надежды в связи с тем, что в середине марта она заболела, и особенно с возникшим в страстную пятницу чрезвычайно опасным приступом болезни младшего ребенка, присмотр и уход за которым составляли ее основную работу (из-за которого она, собственно, и была принята на службу). Высказанное многим лицам и подтвержденное ею на допросах желание, чтобы ребенок умер от этой болезни, и основанная на этом надежда сразу же вернуться домой питались еще продолжительной очевидной и констатированной также врачебно слабостью ребенка, так же как известным ей обстоятельством, что раньше двое детей супругов Бр. в том же возрасте умерли от прорезания зубов.

2 и 3 апреля, в эти дни она многократно ходила в церковь, хозяйке особенно бросились в глаза ее частые вздохи во время работы. По объяснениям М., это было следствием постоянных мыслей о матери и о том, как та хотела, чтобы она осталась дома, но она сама не последовала ее желанию.

В то время как до пасхального понедельника она спала в жилой комнате ее хозяев в одной кровати со старшим ребенком, с этого времени она должна была спать одна в каморке на чердаке, оконные отверстия которой не были снабжены ни стеклами, ни ставнями. Здесь страх и холод действовали на нее еще более отрицательно. «Далее на эти дни пришли значительные движения и колебания в атмосфере».

В четверг 7 апреля утром при пробуждении ее особенно сильно охватила тоска по дому, и в первый раз ей в голову пришла мысль об умертвлении ребенка. Ей пришло на ум, что однажды она слышала на родине, что можно умереть от серной кислоты, и хотела дать ее ребенку. Серная кислота пришла ей на память только из смутного, неопределенного воспоминания, она ни в коей мере не знала о ней подробно, она ей представлялась средством, от которого ребенок спокойно заснет и умрет. Обе эти мысли одновременно легли ей на душу. Все время до полудня она боролась с этими мыслями и, по ее последующим высказываниям, у нее рождались с этих пор эти идеи. Она думала, что это пройдет, но не могла выбросить из головы. О том, что ее намерение — грех, она тоже думала. Однако о наказании за это у нее были совсем смутные, путаные представления. Также ей было жаль ребенка, но по приведенным выше причинам она рассматривала его и без того как обреченного на смерть, и ей приходило снова и снова на ум: «Теперь уже не может быть иначе». Она не могла себе помочь иначе. Никакого другого чувства в ней не возникало, только мысль о возвращении домой сейчас же. Также ей приходила мысль: возможно, ее мать скоро придет забрать ее; но это вызывало все более сильный приступ тоски по дому и, особенно теперь, при наметившемся приближении весны, воспоминания, как бы она теперь, если бы была дома, могла бы работать со своими в поле.

После обеда, когда супруги Бр. опять пошли в поле, и она, оставшись одна с детьми, сидела у колыбели, тоска по дому охватила ее самым мучительным образом, она беспрерывно плакала, беспрерывно думала, что если она не вернется домой до воскресенья, то умрет. Наконец, ей пришло в голову сразу: «Я все же это сделаю». Она пошла купить серную кислоту в аптеку. Ей было в этом отказано, потому что это нечто дурное. Но мысль купить серную кислоту больше не оставляла ее. Как только она была одна, то плакала от тоски по дому и думала, должна ли она это сделать или нет. И ей снова и снова приходило на ум: «Теперь уже не может быть иначе». Когда поздним вечером она должна была отнести молоко в некоторые дома, то подумала, что сейчас могла бы взять серную кислоту с собой. Она получила ее в другой аптеке и при возвращении домой поставила колбочку в угол на скамейке в кухне. Она поужинала со своими людьми и после этого еще пряла. Пока Бр. читал вечернюю молитву, она думала, что должна это оставить.

После того, как с 21.30 до 24 часов она спала, с этого времени и до утра она бодрствовала и плакала от сильнейшей тоски по дому. Когда она встала в пятницу, то ей пришла мысль: «Ты это все же сделаешь, тогда тебе можно будет домой». Спустившись в 5.30 из своей каморки в жилую комнату, она нашла детей еще в постели. Обоих родителей не было дома. Младший ребенок еще спал. Старший опять заснул, пока она одевалась. Она пошла забрать колбочку из кухни. В этот момент маленький ребенок начал плакать. Она возвращается с колбочкой, подходит прямо к колыбели и вливает ребенку глоток серной кислоты в рот.

Сразу после того, как она влила ребенку серную кислоту, и хотела вытереть вытекшее со рта и подбородка громко кричащего ребенка, и его было не вытереть, ее охватили раскаяние и плач. Когда она увидела распространяющееся разрушительное действие серной кислоты на губах, подбородке, шее ребенка, на платке и подушке, она уже ничем не могла помочь себе от горя. Проснулось живое сострадание к ребенку и его матери, до сих пор абсолютно отсутствовавшее в ней. Она стала звать жильцов дома, соседей, чтобы они помогли, если это было возможно. Одновременно в ней просыпался также страх, что подозрение падет на нее. На вопрос, давала ли она что-нибудь ребенку, она отвечала отрицательно с кажущимся спокойствием, но уверяла при этом, что была с ребенком совершенно одна. При заявлении хирурга, что ребенок умрет, и что нужно известить судебного врача, она испугалась, стенала и плакала, однако снова взяла себя в руки. Врачу она показалась, как обычно, мрачной, погруженной в себя.

К своей землячке Ш. она пришла между 7 и 8 часами в настоящем страхе, так что почти не могла вымолвить ни слова. Впрочем, она еще выполнила работу, например, в хлеву, у колодца, пока не прибыл судья. О своем продолжавшемся в то утро и также на утро следующего дня наивном отрицании знания всего хода смерти ребенка, о попытке затем во второй половине следующего дня и, хотя и с большим трудом, еще и на третий день наполовину правдивого, наполовину выдуманного изображения хода событий, а именно, что она из чистого незнания, только чтобы успокоить его плач, дала ему в рот немного купленной для сапожной ваксы серной кислоты, она сказала позднее: она надеялась помочь себе такими показаниями. Она, якобы, поначалу так настойчиво отрицала свой поступок, поскольку так сильно стыдилась, и из-за греха.

Когда позднее М. была отправлена в Штуттгарт, чтобы пройти обследование делегации Королевской медицинской коллегии, она сообщила ее членам: с момента умерщвления ребенка тоска по родине оставила ее, потому что она постоянно думала о том, что сделала. Она уверяла, что у нее больше нет того чувства тоски по дому. При этом было чрезвычайно поразительно, что при назывании ее родного места или ее родного дома, или ее матери во время беседы из ее глаз лился поток слез. Чувство тоски по дому казалось находящимся частично в конфликте, частично в связи с меланхоличным страхом перед родиной из-за случившегося.

Заключение. Психическое состояние М. было при совершении преступления находящимся на крайней грани перехода к помешательству; состояние, которое в своем действии, при наличии болезненного чувства и стремления спасти себя, крайне ограниченной способности правильно представить и оценить взятое для этого средство, можно расценить как почти идентичное настоящему помешательству.

Приговор суда: «С учетом очень уменьшенной вменяемости 4 года работ в исправительном доме».

Особенно примечательным представляется, что наличие тоски по дому в этом случае вне всяких сомнений, что осуществление преступного деяния изображается подобным навязчивому действию на почве тоски по родине (в 1840 г., когда еще не знали навязчивых действий), и что после преступления тоска по дому сразу совсем исчезает, оттесненная раскаянием и другими движениями души. Существенен иной следующий опубликованный Рихтером случай.

Рихтер, 1884. О юных поджигателях.

Юлиане Вильгельмине Кребс было 14 лет. Из 7 братьев и сестер одна сестра была хромой, один брат глухонемой и полностью парализованный. Перед ее рождением мать пережила сильный ужас при нападении собаки, так что должна была слечь. С ранних пор девочка была маленькой и слабой, золотушной конституции. Вытянутое, бледное лицо, вспученный низ живота, обложенный язык. До 8 лет Enuresis nosturna. С детства болезненная: частые головные боли, особенно после физических усилий. Она часто страдала увеличением шейных желез, резью и шумом в ушах, ушными выделениями. В школе частенько замечали в ней нервную раздражительность и прилив крови к голове. Головные боли часто препятствовали посещению школы. Ее физическое развитие во время совершения преступления находилось еще на детской ступени: отсутствие срамных и подмышечных волос, неразвитые грудные железы, отсутствие менструации.

Ее родители — хорошие, прилежные люди, которые были озабочены ее воспитанием. Из-за бедности ей недоставало лечения врача. Последние два лета перед поступлением на службу она пасла коров.

Она, любимица родителей, братьев и сестер, описывается как миролюбивая, кроткая и послушная, помогающая родителям, незлобивая. Школьные учителя и священники единогласно хвалят ее. Ее умственные способности нормальные. У нее есть необходимые школьные знания, но ее разум не особенно развит. В умственном отношении она большой ребенок.

За 4 дня до преступления она поступила на службу в качестве няни, в часе ходьбы от ее родной деревни, в унылом настроении, но все-таки с охотой. Она впервые покинула родительский дом, вскоре почувствовала себя у чужих людей иначе: с ней обращаются менее дружелюбно и более сурово, чем дома, ее подгоняют «делать живо». Со своей склонностью выговариваться и болтать она не находит отклика у хозяйки, ее резко останавливают. К тому же чужие люди вскоре после поступления на службу наговорили ей, что она пошла на плохое место. Наконец, она совсем не привыкла быть одной: раньше она целыми днями была с большим числом братьев и сестер и ночью спала вместе с одной из сестер в одной кровати. Вследствие всех этих вещей она была напугана, ей стало страшно, и она тосковала по дому. Она боялась, что заметят это состояние боязливости и тоски по дому. Но если она была одна, когда ходила за водой, вечером в кровати, тогда ей нужно было выплакаться. Чтобы скрыть это, она после этого мыла глаза холодной водой. Она потеряла аппетит. В день перед пожаром она ела так мало, что хозяйка заметила: она, видимо, боится. Ее характерным ответом было: «Нет, мне не страшно, на воскресенье я хочу сходить домой». Позднее она показала, что ей, конечно, было очень страшно, но она стыдилась сказать об этом. Сразу после этого ей нужно было выйти и выплакаться. Свидетели, которые четко замечали отдельные симптомы расстройства и показывают это, при прямом вопросе о тоске по дому утверждают, что ничего такого не замечали.

В день преступления, на 4-й день после начала службы, девочка ожидала свою мать, которая должна была принести ей ларь для вещей. Когда она упоминала об этом своей хозяйке, то ей резко ответили, что это ей совсем ни к чему. В ожидании этого в полдень она пошла одна за водой, когда неожиданно четко услышала голос матери. Она остановилась и оглянулась. Когда она поняла, что ошиблась, то разразилась сильным плачем. В таком настроении еще в тот же день ей внезапно пришла мысль разжечь огонь. Она также знала сразу, как это сделать, не думая ни о чем другом. Ее гнало чувство страха, она не знала, как иначе помочь себе. Эта мысль не оставляла ее, через 3 часа она привела ее в исполнение. Она бросила горящий уголек на землю, где, как она знала, лежал горючий корм для скота. Потом она вроде бы подумала: «Загорится или нет, в последнем случае это тоже ничего не будет значить». О возможных последствиях, о преступном характере поступка, об опасности для лежащего в верхней комнате ребенка она не думала..

После этого поступка она занималась домашней работой. Когда поднялся шум из-за пожара, она помогала спасать. При расспросах она отрицала, что устроила пожар. Когда она, сразу уволенная хозяйкой после пожара, прибыла домой, то заболела. Она совсем потеряла аппетит, жаловалась на боли в голове и в суставах и должна была несколько дней лежать в постели, хотя в последнее время перед началом службы и во время ее она не чувствовала себя больной.

Расспрошенная жандармом, после упорного отрицания она созналась в преступлении. После ее ареста из-за ее плохого самочувствия допрос неоднократно задерживался: у нее был сильный шум в ушах, «как будто гроза». Соседка по камере рассказывала, что она однажды подпрыгнула и закричала: «Вот они бегают вокруг, сволочи». В другой раз: «Господи, что это был за треск у меня в ушах?» Прежний страх и тоску в тюрьме она больше не ощущала. Она проявляла раскаяние. Уже при вспышке огня она была испугана и чувствовала угрызения совести. Позднее она показала, что это был плохой, очень плохой поступок, она никогда больше в жизни не совершит такого.

Речь вдет о намного более тяжелом патологическом случае, чем предыдущий. Поступок отчетливо импульсивный. Склонность к усилению нормальных расстройств до психотического проявляется также в намеке на психоз заключения.

Более кратко рассказывает Кауплер о следующем преступлении (Friedreichs Blatter f. gerichtl. Medizin, 1886).

Дочь портного M. X._f 13-ти с половиной лет, три раза устраивала поджог.

Родители живут в стесненных обстоятельствах, однако пользуются самой лучшей репутацией. Восемь братьев и сестер, из которых ни один не умер. Учитель описывает X. как послушную, хорошую девочку, со средними успехами и хорошими способностями. Нравственное поведение — 1-е место, место в классе — 13-е- из 32-х. М. X. была замкнута, очень легко возбудима, у нее не было подруг, она всегда оставалась дома. Она должна была присматривать за младшими братьями и сестрами также и ночью. По показаниям родителей, она была, в общем, здорова, но ночью очень беспокойна, часто вставала, ходила вокруг, а утром просыпалась только при окрике. В последнее время наблюдались частые носовые кровотечения.

Физическое обследование: рост 136 см, худая, общительная, увеличена щитовидная железа, грудные железы мало развиты, подмышечных и срамных волос нет, сильные толчки сердца, ощутимые в большем объеме; при первом тоне шум, тоны клапана сильно звучащие; у нее еще не было менструации; жалобы на давление в области сердца, слабый аппетит, задержка стула.

Этот ребенок ушел 25 мая в первый раз из родительского дома к своему дяде Б., очевидно, в близкую деревню. Бездетная супружеская пара была состоятельной, самой лучшей репутации, и охотно оставила бы девочку у себя. Дядя показывает, что М. X. мало ела, ночью была очень беспокойной, и у нее была тоска по дому. При таких обстоятельствах она 27, 28 и 31 мая поджигала в жилище своих родственников солому, хворост и сено. Все пожары были устроены днем, сразу обнаружены и погашены при возникновении. Сначала она отрицала поджог, потом призналась. Для злобы и мести не было ни малейшей причины, она сама говорит, что была из-за долго продолжавшихся болей в груди в волнении, у нее не было ясного рассудка, была тоска по детям, и она во что бы то ни стало захотела домой. Боли в груди подтвердило обследование, тоску по дому — дядя.

Наконец, сюда нужно присоединить, с небольшими изменениями, еще одно заключение о юной поджигательнице 90-х гг.¹ Оно своей загадочностью, неясными данными относительно тоски по родине и отсутствием болезненных симптомов близко к случаю с Евой Б. и к случаю Шпитты.

Магдалена Рюш с апреля по сентябрь 1895 г. в первый раз находилась в услужении. Она показывает, что совсем не могла там выдержать, и у нее часто была тоска по дому. С декабря 95 по апрель 96 гг. она была дома, затем она снова пошла в услужение. Несмотря на то, что ей здесь было очень хорошо, 5 мая она в четырех различных местах развела огонь, а именно: в платяном шкафу, на складе, там же в корзине с бельем, в ящике и, наконец,

Оно было любезно предоставлено для этой работы г-ном д-ром Лонгардом.

у соломенного мешка своей кровати. На следующий день она бросила в почтовый ящик одного из жильцов дома угрожающие письма, которые вызвали впечатление, что в поджоге задействованы разные лица. В первые дни Рюш отрицала преступление, позднее она созналась. Перед преступлением ничего особенного в девочке не бросалось в глаза, прямо после преступления она поспешила вниз и сообщила об огне, который был погашен. После преступления Рюш вела себя совершенно незаметно и спокойно.

Причину поджога Рюш не могла указать, она говорит, что ей было хорошо у хозяйки, но она не хотела больше служить, хотела домой, у нее была тоска по дому, и она хотела пожаром получить возможность вернуться домой. Угрожающие письма она написала, чтобы отвести от себя подозрения.

Хозяйка дает о Рюш положительный отзыв, она была верной и прилежной и не обращала ни на кого внимания, у нее часто была тоска по дому, но она никогда не жаловалась на недовольство и не высказывала желание уйти домой. Пастор ее родного места дает ей превосходный отзыв. Она всегда была послушна и прилежна и могла считаться образцом для своих соучениц. И после школы он слышал о ней только хорошее, родители — весьма порядочные люди. Такой же превосходный отзыв дает ей учительница: она отличилась прилежанием и особыми успехами, а также хорошим поведением во всех отношениях. То же показывают бургомистр родного места и ее отец. Для всех загадка, как обвиняемая дошла до преступления, и они могут только предполагать, что она совершила преступление в состоянии помешательства.

Обвиняемая, 16-ти лет, пропорционально сложенная девушка. Внутренние органы здоровы. Признаки органического нервного расстройства отсутствуют. Признаков беременности не имеется. Девственная плева дольчатая без шрама и разрывов с широким отверстием. Рюш ожидала цикл в дни заключения, он не наступил. Также его не было в середине этого месяца. До этого менструация, якобы, была регулярной, по ее словам, у нее никогда не было половой связи.

Рюш производит спокойное, тихое и скромное впечатление. Надсмотрщица сообщает, что она проявляет превосходное поведение и отличается своим поведением перед всеми заключенными. Она читает, пишет и считает хорошо, на все вопросы дает немедленные и осмысленные ответы. У нее хорошая память, как и способность оценки. У нее нет болезненных меланхолических идей. Свое окружение и положение, в котором она находится, оценивает правильно. Ее ответы, ее поведение, ее действия и поступки не дают ни малейшего основания предполагать, что сегодня она душевно не совсем нормальна.

Во время первых трех посещений она упорно отрицала, что ее прежние показания о том, что она развела огонь, чтобы вернуться домой, основаны на правде. Она, якобы, дала запугать себя полицейскому комиссару и сказала это также потому, что надеялась, что после этого признания ее не будут держать в предварительном заключении, тогда ей разрешат вернуться к родителям. Она настойчиво отрицала умышленность содеянного и особенно выделяет это слово. Очевидно, она заучила понятие и отговорку. Она все время представляла дело так, будто она постоянно боялась, что к ней кто-то првдет, потому что пропал ключ от ее спальни. Она из-за этого ежедневно светила под кроватью, при этом загорелся соломенный мешок. Из. складского помещения наверху она, якобы, хотела что-то забрать из шкафа, и при этом загорелась одежда в шкафу. Как огонь попал в бельевую корзину, она не может сказать. Записки с угрозами она написала, чтобы отвести от себя подозрение. Что последнее так плохо, она не знала, а услышала только от своей матери. Тоски по родине у нее, по ее словам, не было. При 4-м и 5-м посещениях она частично призналась в поджоге, у нее, якобы, часто была сильная тоска по дому, также и в упомянутый вечер. За день до этого она была дома, спала тоже дома. Тогда вечером ее опять охватила тоска по дому, и она подожгла одежду, чтобы хозяйка отослала ее как негодную домой. Она не хотела вызвать опасный пожар, поэтому она сразу пошла за помощью.

Она говорит, что всегда была здорова. Судорожных состояний у нее не бывает, также она никогда не испытывает замешательства.

В упомянутый вечер она была тоже в здравом уме. В предварительном заключении она оказалась совсем сбитой с толку, постоянно думает о деле и ломает голову, что ей сказать, она сама этого не знает.

Заключение гласит: Магдалена Р., очевидно порядочная девушка безукоризненного поведения, мотивы поступка отсутствуют полностью или неизвестны. Вынуждены рассматривать тоску по родине как мотив. Магдалена: 1) в настоящее время душевно полностью здорова; 2) имеется, однако, возможность, что на момент совершения преступления она не обладала ясным рассудком и свободным волеопределением.

Дело было прекращено.

Катамнестические дознания остались безуспешными¹.

¹ К рассказанным до сих пор случаям примыкает захватывающее изображение Курца «Бледная Аполлония» (Das Arcanum und andere Novellen. Reclam Nr. 4175). По указаниям Изольды Курц, в написанной ею биографии писателя ему представилось действительное событие, которое он пережил в своей юности. Его отец был на процессе судьей. Рассказ можно изложить кратко.

Девушка странно трогательной бледности, «бледное яблочко», выросла в равнодушно прохладном окружении, ребенком пасла овец, имела склонность к одиночеству, часто плакала без причины. В 15 лет она пошла на службу няней. Несмотря на то, что она находилась всего в часе ходьбы от дома, ее охватила сильнейшая тоска по дому, она забыла бедненький домишко, плохую еду, грубое поведение своих. Родной дом стал страной фей ее мыслей. От решения сбежать она отказалась из-за страха перед отцом. Печаль днем и бессонные ночи подорвали ее здоровье. Тогда она пришла к мысли: если ребенок умрет, ее как ненужную отошлют домой. Случайно она услышала в трактире, как люди болтали, что от серной кислоты умирают. У нее не осталось ни мыслей, ни

Рассмотрим теперь рассказанные до сих пор семь случаев вместе. Это единственные из известных до сегодняшнего дня случаев, при которых интеллектуальное и моральное слабоумие с преобладающей вероятностью может быть исключено.

Нужно иметь в виду различие между слабоумием и детской ступенью развития, первое — непоправимый дефект, последнее — нормальный этап в процессе развития человеческой психики. Он наверняка будет преодолен, однако может получить нечто ненормальное из-за замедленного развития. Причиной этого торможения может быть ограниченность душевных влияний, узость среды — физиологическое торможение развития — или дегенеративная предрасположенность. В отдельном случае, вероятно, иногда трудно провести прогностически такое важное разделение между слабоумием и детской ступенью развития. В сомнительных случаях это может решать только ход событий. Но представляется справедливым требование, что у молодых девушек от 13 до 16 лет, о которых здесь у нас идет речь, нужно сначала доказать слабоумие,— как это произошло в случаях, которые будут изложены позже,— наличие детской ступени развития должно, в противоположность этому, рассматриваться как более вероятное. Детское состояние духовной жизни в это время или само собой разумеется, или, если к тому же еще доказуем физический инфантилизм, его легко распознать как торможение развития. Тогда нельзя сразу делать вывод о слабоумии, особенно если оценка учителей и священников и других наблюдателей не показывает очень низкого уровня школьных успехов и умственных способностей, а психиатрическая проверка умственного развития не может оказать бросающихся в глаза дефектов. Образ жизни, отношения мотивов, являющиеся в последующей жизни, возможно, одним из важнейших средств распознания слабоумия, в детском возрасте еще не может применяться всегда в этом смысле. Было бы догматичным констатировать легкое слабоумие по виду преступления и его исполнения без другого основания. Этот диагноз неопровержим и недоказуем, в любом случае он тормозит тщательный анализ случаев. Легкое чувств, только смутное влечение владело ею, только какой-то голос постоянно кричал ей в ухо, что «она должна это сделать». После совершенного преступления оцепенение ее души ослабло. Стоя на коленях, она всхлипывала и на все вопросы давала только один ответ: «Домой». Вскоре с ней произошло полное превращение: она не проявляла отвращения к заключению и камере, никакой больше тоски по своим. Она умерла на эшафоте.

слабоумие — вообще термин_г из-за которого можно впасть в бесконечные споры. Ясно дефинированным состоянием оно не является, по меньшей мере для того, кто подводит под него всех наших преступников на почве тоски по дому, поскольку некоторые слабоумны. Ведь тогда получилось, что он даст такое определение подавляющему большинству людей.

В то время как мы, таким образом, считаем, что о слабоумии в этих семи случаях не может идти речь, наличие детской ступени душевной жизни, разумеется, является характерным. Уже Платнер установил детскую наивность «Fatuitas pueiilis» в относящихся сюда случаях. Позднее она часто упоминается как определяющая для развития некоторых преступлений. Смешение со слабоумием означало бы шаг назад, который мог бы привести к забвению уже полученных дифференциаций. Склонность во всем предполагать слабоумие вредна для концепции преступлений на почве тоски по родине.

Уже все-таки продвинутая ступень детской душевной жизни, в которой живут преступницы на почве ностальгии, характерна преобладанием жизни души над жизнью разума. Аффектная возбудимость сильнее, аффектные колебания больше, чем в более поздние годы. Несмотря на то, что мыслительные процессы, понимание общих Понятий уже играют роль, их эмоциональность все же еще слишком мала, чтобы обеспечить им во что бы то ни стало эффективность в поступках, которая подобает им в более поздние годы. Если даже при случае живы альтруистские чувства, в особенности сочувствие, правда, без того, чтобы иметь продолжительное действие, эгоистические стремления все же преобладают. Для достижения чувств удовольствия или изгнания чувств отвращения совершаются легко импульсивные действия, при которых удивительным образом проявляется неспособность предвидеть успех. При нормальных, равномерных отношениях ребенок на границе полового созревания проявляет, вероятно, уже подобное взрослому этическое развитие, сходное с развитием взрослого. Но под влиянием мощных аффектов неожиданно, чаще всего совершенно загадочно для окружающих, выступают описанные странности. Обида, запугивание, отчаяние, особенно тоска по дому, могут иметь такое влияние.

Узкие социальные отношения: жизнь в деревне, далеко от жизни культурных центров,— вероятно, дольше сохраняют детское состояние души. Насколько об этом имеются данные, наши преступники на почве ностальгии — сельские девушки, дети бедных родителей. Но примечательно, что, где это как-то отмечено, родители пользуются хорошей репутацией, и что детям было предоставлено хорошее воспитание. Только у Аполлонии с этим было хуже. При рассмотрении случаев можно заметить еще многочисленные признаки детской душевной жизни; так, например, естественную боязливость, боязнь одиночества, сна одной, темноты, далее детскую стеснительность и смущение. Кроме того, находятся еще некоторые черты: склонность ко лжи, злорадство, склонность к клевете, маленькие хищения, которые также свойственны детцкой душе¹ и которые, если они встречаются порой без того, чтобы имелись более веские причины, не могут говорить о моральной неполноценности.

Возраст колеблется между 13 и 16 годами. Пятеро из семи еще не имели менструации, в остальном тоже не проявляли признаков полового развития. У одной (Рюш) уже были месячные. У других едва ли могут быть сомнения, что речь идет о настоящих детях. Возможно, у некоторых развитие задержалось ненормальным образом. Где начинается ненормальное, сказать трудно. Как видно, речь идет только о девушках. Также и последующие случаи касаются только их. Преступления на почве ностальгии у мальчиков еще не описаны².

У Рюш менструальный цикл имелся уже до преступления, затем временно пропал. Она, без сомнения, находится в периоде полового созревания. Вполне возможно, что и у некоторых остальных он уже начинается. По годам этого можно было бы уже ожидать. Возможно, отсюда вытекает порой своеобразная

¹ Ср. Эммингхауз.

² Уже позже мне стал известен от г-на д-ра Вильманнса случай с юным поджигателем на почве тоски по дому, 17-летним юношей. Из заключения может быть приведено: физически нежный и слабый, задержанный в развитии. Срамные волосы отсутствуют. Очень недостаточное умственное развитие. Лживый, внушаемый, добродушный и хитрый одновременно. Ночные моторные явления возбуждения (кручение головой, катание, крики), о чем не помнит, гипальгезия (пониженная чувствительность к боли). Никаких признаков эпилепсии или истерии. Этот юноша на службе дважды устраивал импульсивным образом пожар: один раз, когда он вечером пришел домой и ему пришло в голову, что не надо будет больше вертеть жгуты из соломы, если он подожжет солому в сарае; второй раз, когда его во второй половине дня охватила тоска по дому. Он думал, что сможет вернуться домой, если сгорит дом. После этого — отрицание вины, никакого раскаяния, только потоки слез в ответ на первые слова. Во время обследования в клинике — беззаботный, склонный к шалостям, без осознания своего безутешного положения. Этот случай стоит в ряду тех, что будут упомянуты позже, при которых тоска по дому отходит назад на фоне слабоумной импульсивности.

комбинация детской сущности с начинающимися психическими изменениями периода зрелости. Так как это также во многих последующих случаях должно быть привлечено для объяснения, значение этого может быть удостоено краткой оценки. В ранней литературе нарушения периода полового развития, позднее наступление его и т. д. были очень распространены как объяснение загадочных преступлений, в особенности поджогов. Ведь для некоторых пиромания уже была несомненна, когда обнаруживалась нерегулярность менструации. В противоположность этому уже Иделер обращает внимание на то, что она встречается очень часто без какого-либо разрушительного влияния на душевную деятельность и является только тоща важным симптомом, если представляет собой звено в целой цепи препятствий развития, которые противостоят как душевной, так и физической жизни. Наконец, душевная конституция, в нашей терминологии, дегенеративная диспозиция (предрасположенность), имеет решающее значение, вторгаются ли эти разрушения в свободное самосознание или нет. Авторы (например, Эммингхауз, Крафг-Эбинг, Крэпелин) единодушны в том, что период полового созревания является временем сильнейшего действия наследственного вырождения, и у индивидуумов женского пола еще и больше, чем мужского. У них (по мнению Крафг-Эбинга и Эммингхауза) наследственная нагрузка вообще имеет большее значение, период эволюции глубже проникает во все существование, чем у мужчины, и, наконец, часто осложняется дистрофиями (анемия, хлороз).

Обычно в этот период развития уже проявляется (Шюле, Крафг-Эбинг, Крэпелин) оживленная деятельность силы воображения со склонностью к мечтательности и чувствительности. При большей психической возбудимости и становящейся заметной раздражительности перепады настроения становятся часто могущественными, и возникают необдуманные, импульсивные действия. То, что период полового созревания в отношении свободного волеопределения означает иногда шаг назад, считает Иделер (1857), в детской душе рассудок, нравственная способность распознавания часто выступают сильнее, чем во время бурь и страстей, которые впервые прорываются в эпоху полового созревания. В юности развитие души почти всегда существенно опережает развитие ума, и этим объясняет те многие опрометчивые поступки, которыми даже мальчишка не дает увлечь себя в том же объеме.

Уже подчеркивалось, что период полового созревания особенно сильно отражается на дегенеративных индивидуумах. Хотя о наследственной нагрузке речь идет только у Юлианы Кребс, но у других можно, право, по их поведению заключить о принадлежности к группе психопатических детей. У одной упоминаются нервная раздражительность, приливы крови к голове, слабость, у других — сомнамбулические состояния, беспокойство по ночам и т. д. Известно, что такие дегенераты склонны к ненормально долго продолжающимся расстройствам, которые могут растянуться до кратковременных психозов. При повышенной психической заболеваемости особенно действуют депрессивные движения души, такие как испуг, страх или тоска по дому.

Именно у дегенерированных действуют также телесные болезни часто на психику больше, чем у нормальных, 4 из 7 случаев решительно болезненные (Кребс, Хеттих I, Шпитта, Кауплер). Такие индивидуумы, без сомнения, менее выносливы, особенно если на службе выдвигались требования, превышающие их силы. Моро («Помешательство в детском возрасте») обращает внимание на чрезвычайно повышенную чувствительность, которая отличает хлоротичных детей. У этих слабых существ наблюдается несоответствие между их чувствительностью и их психическими силами. Их нервная система переживает потрясения, непропорциональные общему состоянию, и непрерывно поддерживает их в своего рода перенапряженности духа, из которой потом развивается определенная нервозность.

Перечислением этих четырех моментов (детского типа душевной жизни, преобразования начинающегося развития половой зрелости, психопатической предрасположенности и физической болезни) мы, очевидно, затронули самое важное — то, что в одном случае больше, в другом меньше предрасполагает к возникновению расстройства на почве тоски по дому. Мы придерживаемся мнения, что этих моментов также достаточно в отдельных случаях, чтобы вызвать тяжелые степени ностальгии, которые ведут к преступным действиям. В дальнейшем мы остановимся на случаях, при которых в качестве существенной основы дня возникновения преступления может быть слабоумие или более тяжелое конституциональное расстройство, или имеет место простая моральная неполноценность. В предыдущих случаях мы надеемся обойтись упомянутыми пунктами, если мы ищем в личности в целом причины поступка. Предполагать здесь слабоумие представляется нам натянутым и догматичным.

После того, как мы прояснили важнейшие психиатрические точки зрения для типичных случаев, теперь стоит задача проверить их применимость в других случаях, проследить видоизменения ностальгии и ее осложнения. Мы увидим, как значение тоски по дому отходит назад по сравнению с другими пунктами, не утрачиваясь полностью, и, наконец, что имеются также случаи, которые внешне чрезвычайно схожи с тоской по дому, ще все же едва ли можно найти хотя бы ее след. Все следующие истории болезни отличаются от предыдущих тем, что индивидуумы, вероятно, или интеллектуально, или морально неполноценны. Дефект, однако, иногда может быть мал, и отграничение от прежних случаев не резкое.

Сначала следует реферат впечатляющего заключения Хонба-ума (Henckes Ztschr. f. Staatsarzneik. 1837, 24. Erg. Heft, p.55). Преступница нравственно несомненно безупречна, однако в интеллектуальном отношении, по-видимому, существует легкий дефект.

К. Ф. X., 16-ти с половиной лет. Один дедушка после десятинедельной беспричинной меланхолии покончил собой, отец нервно-, временами — душевнобольной.

Ее духовное развитие слабое, писать она опять разучилась, ее способности были низкими, по-настоящему больной она не была никогда, не считая шести кровяных нарывов на волосистой части головы, слабенькая и легко утомляющаяся. У нее было соответствующее ее возрасту хорошо пропорциональное телосложение, мягкие черты и бледный цвет лица. Менструация еще не началась. Иногда бывали носовые кровотечения.

Танцы являлись постоянно причиной нескольких дней страха и жара. Общалась она только с немногими одноклассницами. Другой дружеской симпатии, кроме них и ее родственников, она не испытывала. Чаще всего она была дома, редко выходила и только трижды на танцы. Она, говорят, всегда была трусливой и боязливой, и у нее была слабая память. Она была тихой и мирной и никогда ни с кем не ссорилась; гнева, мстительности, злобы никогда не замечали.

В первый раз она пошла в услужение в июле к жене лесничего в Р. Она нашла хороший прием, и вначале ей там понравилось. Но уже через восемь дней она почувствовала себя плохо и несколько дней была у своих родителей. Когда она снова вернулась к хозяйке, несмотря на все усилия, не могла унять тоску по дому. У нее часто появлялись внезапный страх, жжение и давление, поднимающиеся от желудка к голове; это появлялось каждые три-четыре часа и продолжалось полчаса-час. Так плохо ей еще никогда не было, но время от времени возникало уже с год. Работу она выполняла охотно, но при этом всегда чувствовала себя одинокой, потихоньку плакала, вследствие своей тоски она иногда становилась угрюмой и сердитой, позже стала также небрежнее в работе. Когда она была на празднике урожая у своих родителей, то сказала матери, что лучше умрет, чем пойдет опять в Р. Она была вынуждена вернуться, и теперь каждый час у чужих людей стал ей в тягость. Она заявила хозяйке, что если не уйдет раньше, то уйдет на сретенье. Та пригрозила ей, что вернет ее снова насильно.

Из страха девушка попросила, чтобы ей разрешили спать не одной в жуткой комнате на чердаке, а с детьми: дома она всегда спала в кровати матери. Ей было отказано; якобы, «ей нужно только ложиться спать с заботами, тогда уж она сможет спать в каморке». Одну ночь, с 3 на 4 октября, она спала с одной поденщицей, тогда она спала спокойнее. 4 октября загорелось в конюшне. Огонь был погашен (она, вероятно, в этом неповинна). Это ей легло на сердце, как центнер, она дрожала всем телом и едва могла передвигать ноги, целый день она не могла есть и чувствовала себя смертельно больной. 6 октября, после того как ночью ей снился пожар, вечером накануне она была обижена Демуазель П. (X. для нее, якобы, слишком плоха, чтобы с ней разговаривать), и после того как весь предыдущий день была смертельно больна и до вечера ничего не ела, она совершила преступление. Рано утром ей нужно было встать, чтобы справить нужду, при этом ей стало совсем плохо, как до сих пор не было. Ей, должно быть, сжало сердце, однако она ничего об этом не сказала, потому что это всегда приписывали тоске и ругали ее. Вскоре она опять легла и потом устроила пожар. Почему она это сделала, она сказать не может, так же как и то, была ли у нее при этом какая-нибудь идея. У нее голова шла кругом, думала ли она о том, что дом лесничего сгорит, она не может сказать, но она считает по-детски откровенно, что не могла думать ни о чем другом. Еще раз спрошенная о мотиве своего поступка, говорит, что не отдавала себе отчет в том, что делала, затем сказала, что думала, она сможет после того, как сгорит дом лесничего, снова вернуться домой, так как она очень тосковала по дому, и ей казалось, что ей больше не выдержать у чужих людей. Сознание вернулось к ней только в тот момент, когда она, спускаясь по лестнице, увидела горящий огонь и услышала треск.

Только одна мысль владела теперь ею — она действовала отвратительно и преступно. На первом допросе она не признавалась из боязни наказания. Вскоре она созналась. Ее мыслью было: Бог все же простит это тебе опять, ты же не сделала ничего плохого. Врач, обследовавший ее, показывает, она проявляла себя мягкой, тихой, работящей, послушной, далее она представилась слабой на голову, она боязлива, набожна, откровенна, заботится о своей чести, ребячлива, неиспорчена и чувствует отвращение к преступлению.

В отношении момента преступления эксперт говорит: ужасные боли в то утро, обусловленная этим физическая и душевная слабость, темнота ночи, холод воздуха, тишина и уединенность дома, разве все это не было в состоянии лишить физически больную, глубоко

потрясенную в душе, близкую к отчаянию девушку 17-ти лет на несколько мгновений сознания? Оценка: Mania acutissima.

Второй эксперт: из-за болезненной склонности к поджогам под воздействием тоски по дому невменяема.

Важнейшие пункты: бросающаяся в глаза задержка в развитии, физически слабое создание с отягощенной наследственностью и психопатическими явлениями в детстве. Издавна боязлива и мучима кратковременными состояниями страха. После начала службы тоска по дому, переход депрессивных явлений в психотические, в которых тоска по дому, хотя и является существенной, но в решающий момент преступления, которое она совершила в состоянии умопомрачения, вытесняется беспредметным страхом. У нее видны детская наивность, детский страх перед одиночеством, боязнь высказаться.

При ее расстройстве отчетлива комбинация внешних побуждений связанных с тоской по дому, с эндогенным страхом. Поступок явно импульсивный, обусловленный приступом страха со спутанными мыслями и неясными воспоминаниями. К сожалению, о дальнейшем протекании заболевания ничего не сообщается, и, как во всех случаях ностальгии, точный окончательный диагноз невозможен.

Если в этом случае тоска по дому — только один момент, способствующий развитию расстройства и страха, то имеются также такие, которые внешними обстоятельствами сходны с преступлениями на почве тоски по дому, но преимущественно представляют собой эндогенные состояния страха, которые, видимо, подкрепляются неблагоприятными условиями в услужении, однако без того, чтобы тоска по дому шрала при этом какую-то роль. Таким случаем у одной душевно и физически отставшей девушки является следующий¹.

Роза Б., 16-ти лет, девочка на побегушках, обвиняется в том, что она в два разных дня в первом этаже дома своих хозяев подожгла мешок с бумагой и ящик.

Обследование девушки дало следующий результат: мать говорит, что, насколько ей известно, в семье не встречалось душевных и нервных заболеваний. Из семи ее детей шесть абсолютно нормальные, только обвиняемая Роза проявляла странное поведение, которое она не может себе объяснить. Хотя в школе она училась довольно хорошо, однако сейчас, на службе, она малосмышленая и неловкая.

¹ Заключение г-на д-ра Лонгарда с очень небольшими изменениями.

Люди жалуются, что ей, якобы, трудно что-то втолковать, физически она отстала; менструация еще не началась. По характеру она тоже ребенок. Она играет с маленькими детьми, дурашлива, много смеется без причины, много думает. Она ужасно робка и пуглива, с полугодовалого возраста очень нервозна. Она часто пугается, и тогда у нее вздрагивают конечности. Тогда ее нужно успокаивать. Во время пребывания у хозяев она часто жаловалась на сильный страх, особенно на то, что все время слышит рычание, бормотание. В подвале, якобы, какой-то парень.

Роза Б. слабенькая, плохо развитая девушка, которая выглядит решительно младше своих лет. Строение ее черепа несколько маленькое и узкое. Явления паралича отсутствуют. Особо нужно подчеркнуть, что у нее были не очень выраженные, но отчетливые движения, подобные пляске святого Витта — подергивания мускулатуры лица и рук. Она производит детское, неопытное впечатление. Вопрос, была ли у нее уже менструация, кровь, она не понимает. Между тем, ее школьные знания довольно сносные. Она хорошо считает и хорошо дает сведения о своей семье и своем прошлом. В ответ на вопрос она говорит, что всегда очень боязлива. Ночью она иногда видит свет и думает, что в комнате призрак. Тогда она зовет мать. У своих хозяев она всегда очень боялась, когда должна была в первом этаже мелко колоть дрова. Когда она оставалась одна, как только она прекращала колоть дрова, то слышала какое-то рычание и бормотание. Она всегда думала, что в подвале какой-то парень, тогда ее охватывал ужасный страх. В таком страхе она устроила пожар. Она надеялась, что тогда ей не нужно будет больше идти в подвал. Она очень хорошо знает, что за такой поступок могут наказать по суду, однако знает об этом только с тех пор, как ее мать после преступления частенько ставила ей это в упрек. Она обещает ничего подобного больше не делать.

Заключение. Здесь мы имеем дело с несомненно неполноценным, физически и также душевно отсталым существом, развитие которого находится на детском уровне. В особенности, последнее имеет отношение к ее склонностям, мышлению, ощущениям, оценочной способности. Она болезненным образом раздражительна, нервозна, что и внешне находит выражение в пляске святого Витта (Chorea).

Рука об руку с этой отсталостью и нервозным состоянием идет большая боязливость, какая часто встречается у детей. У нее детская и болезненная фантазия, которая вызывает в ней на пути иллюзий состояния страха и боязненные идеи, которые не подвержены влиянию спокойно взвешивающего проясненного рассудка и не могут быть правильно поставлены. Девочка слишком рано оставила родительский дом и слишком рано поступила в услужение, в котором она должна была трудиться без присмотра. Эти иллюзии и состояния страха привели девушку к преступлению, за которое она сейчас должна отвечать. Обвиняемая, однако, имеет такое свойство, что можно ожидать, что в будущем еще сейчас имеющее место состояние душевной слабости будет проявляться меньше. Для настоящего случая вероятно, что на момент преступления она находилась в болезненном

состоянии душевной деятельности согласно § 51 УК. Также здесь можно было бы применить § 56 УК.

Дело было прекращено.

В аналогичном направлении, что и случай Хонбаума, от типичной тоски по дому отклоняется И. С. Филипп, однако у нее к интеллектуальной слабости, возможно, добавляется также меньшая нравственная сопротивляемость. Рихтер («Юные поджигатели») рассказывает о ней.

Иоганна Софи Филипп, 14-ти лет, деревенская девушка, ребенком была болезненной, сейчас слабой и золотушной конституции, долговязая. Узкое строение груди, сколиоз, увеличение щитовидной железы и левого века. У нее аскариды. Уже в течение продолжительного времени жалуется на слабость, чувство усталости, головную боль, особенно рано утром, когда встает; причем и всегда ей было «плохо и кружилась голова». Она была очень сонной, засыпала рано вечером и не могла утром встать.

Менструация еще не началась. Срамные волосы начинают расти. Вокруг сосков несколько выпуклостей.

Прежде она, якобы, была оживленной и веселой. С момента преступления она полностью утратила это настроение. Некоторыми она описывается как неаккуратная, чувствительная, легко вспыльчивая, склонная к приукрашиваниям и мелкой лжи, а другими — как послушная, прилежная, уживчивая, спокойная, свободная от злобы и мстительности, благонравная, но со слабым характером. В школе она проявила слабые задатки и мало мыслительных способностей, однако получила по окончании хорошие оценки. Родители — порядочные люди, она получила хорошее воспитание.

Примерно за три недели до преступления она в первый раз поступила в услужение. У нее была тоска по дому в высокой степени; много плакала, убегала домой без разрешения, но послушно давала вернуть себя. Позднее, казалось, прижилась, особенно, когда она приходила из дома, она была в хорошем настроении. «Ей, якобы, было сразу хорошо, когда она побывала дома». В отношении серьезных уговоров и угроз выражение тоски по дому в последние дни уменьшилось.

В воскресенье (1 мая) у нее на душе было особенно тяжело. Вечером ее отругали за тайное посещение родителей. В тот же вечер она решилась на поджог и с этой целью взяла с собой горшочек. Разбуженная утром в воскресенье в 6 часов, она чувствовала себя слабой, и у нее кружилась голова. Она оделась, принесла и положила в горшочек горящие угли и подожгла сено в сарае. О своих собственных вещах она не думала. Несмотря на то, что она легко могла бы их спасти, они сгорели.

Поначалу она отрицала преступление. Только через несколько дней она полностью признала свою вину. На вопрос о мотивах поступка она заявила: «Я не знаю причины, почему я это сделала. Моя хозяйка ничего плохого мне не делала. Уже в субботу у меня было ощущение, как будто кто-то стоит рядом со мной и говорит мне, что я должна устроить пожар. И в этот вечер мне было очень плохо и кружилась голова. В этом состоянии я взяла горшочек с намерением разжечь огонь». На следующее утро было так же. Раньше у нее никогда не было такой мысли. Врачу она призналась, что знала о наказуемости преступления. Она призналась, что надеялась благодаря пожару вернуться домой, что до последнего времени она втайне испытывала тоску по дому и испытывает ее еще и сейчас. Позднее она отрицает, что испытывала тоску по дому в утро поджога или лелеяла надежду благодаря такому поступку снова вернуться домой, у нее в то утро только кружилась голова. Как она пришла к преступной мысли, она не знает.

Она была приговорена к наказанию и доставлена в исправительное заведение. Оттуда сообщается, что она стала подавленной и невеселой. Очевидно, она испытывает раскаяние, кажется стеснительной и послушной, старательной и добропорядочной и проявляет скудные интеллектуальные силы. Она рвется на родину, но без болезненных симптомов. О мотивах поступка она дает те же показания, что и раньше. Дирекции кажется, что во время и непосредственно после преступления ее оставило представление о грехе, который она совершает. Врач учреждения показывает, что она подавлена, у нее периодические приступы угрызения совести, хорошее поведение, мягкость воли сменяется детской возбудимостью. Физически она здорова после того, как были выведены глисты, только обнаружилась гиперемия в голове и груди, проявившаяся через сердцебиение, учащение пульса и покраснение лица. Отсутствуют все симптомы психического заболевания.

У этой преступницы, в отличие от предыдущих, проявляется большая планомерность в выполнении преступления, без того, чтобы могла идти речь о борьбе мотивов. Возможно, это обстоятельство в сочетании с некоторыми из свидетельских показаний дает основание предполагать в ее характере низкую нравственную ступень развития, однако нужно подчеркнуть, что планомерность в действиях встречается также у совсем интактных индивидуумов под влиянием очень дурного расположения духа (например, Аполлония, Рюш, Хеттих I).

Депрессивное состояние, как в случае Хонбаума, большей частью эндогенно, оно протекает в колебаниях, продолжается в тюрьме и проявляется как периодическое пробуждение совести. В остальном у нее также имеют место опять телесная болезненность, психопатические черты, детские качества, при отсутствующей менструации первые признаки полового развития.

Ближе к предьщущим случаям стоит М. Белпинг, о котором рассказывает Петерсен (Pfaffs Mitteil. 1833, S.532). Она морально и интеллектуально не на высоте. Можно ли говорить о дефекте в психиатрическом смысле, однако, сомнительно.

Маргарета Беллинг из Кохендорфа, дворянского имения Винде-бю, 23 декабря 1832 г. и 8 января 1833 г. устроила поджог у своих хозяев в Бонерте, оба раза огонь своевременно потушили. Три недели назад она начала здесь работать детской няней на службе у Хуфнера Томса.

После отрицания в первое время и притворного плача она призналась в процессе судебного разбирательства с большим самообладанием, чем можно было бы ожццать в ее возрасте, что оба раза устраивала поджог, не имея иной причины, чем та, что она не хотела там быть, так как ее никто к этому не побуждал и она также думала о размере опасности для ее кормильцев. Она не может пожаловаться ни на X. Томса, ни на его жену: с ней хорошо обращались; просто она очень тосковала по дому и не надеялась уйти, если она в этом признается.

Прошлым летом сгорел дом вблизи имения Виндбю, где в то время служила та самая М. Б. Подозрения на нее не пало. Здесь она служила детской няней два лета 1931 и 1932 гт. Хозяева были очень довольны, никогда не имели повода для жалоб.

Во время второго допроса она показывает, что она в одно из воскресений, примерно спустя 8 дней после начала работы лишь разожгла огонь, потому что у нее была ностальгия, и она думала, что сможет уйти домой после этого. После повторных уговоров она сказала, что уже в первую ночь после прибытия в Бонерт ей приснился огонь в кровати мальчика-слуги, и эта мысль, даже если она ни с кем ею не поделилась, очень занимала ее весь день и позднее. К этому на следующий день добавилась сильная тоска по дому, из-за чего в нее, якобы, вселилась мысль устроить пожар, чтобы дом сгорел, и она могла снова вернуться к своей матери и бабушке в Кохендорф, а также в школу; при этом ей снилось еще однажды ночью, до преступления, что ее бабушка умерла, и ее мать плакала из-за этого. Она не чувствовала себя плохо перед преступлением и не ощущала никакого особого удовольствия от огня.

С предварительно сформировавшимся намерением поджечь огнем из плиты кровать мальчика-слуги она вышла из комнаты, справила сначала свою нужду и затем, вернувшись в дом, углем устроила пожар. При этом она не заметила никакого особого беспокойства. Ужас и опасность своего преступления она не представляла себе, так как в ее намерения входили последствия, а именно сожжение дома. Когда горел огонь, она почувствовала внутреннее беспокойство.

Ее хозяйка заметила, что она в первые дни после пожара не ела хлеба, и спросила, очень ли она тоскует по дому, что она отрицала. Далее хозяйка показывает, что она не замечала за обвиняемой ничего болезненного, что она всегда казалась бодрой и довольной, в течение всего дня преступления также не проявляла беспокойства или других душевных движений. При втором поджоге хозяйка также ничего не заметила. То же показывает служанка Кар. Кайзен, которая спала вместе с М. Б. За исключением того, что та ей однажды рассказала, как ей снилось, что мать звала ее в школу. М. Б. спала крепко, ночью одна не вставала.

При новых допросах она снова и снова говорила о ностальгии. Решение о последнем преступлении она приняла уже утром до обеда, чтобы в полдень его выполнить.

Школьный учитель рассказывает, что она посещала школу, если не была больна или не была в услужении, однако при определенном равнодушии и поверхностности в знаниях продвинулась не намного. Пастор Боннекамп говорит: «Ее религиозные познания были только неудовлетворительными, в чтении у нее был достаточный навык, но, казалось, ей трудно понять содержание прочитанного и пересказать. Вообще-то у нее наверняка нет недостатка в задатках, но ее мыслительная сила мало тренирована, и ее моральное чувство, видимо, еще дремлет. Легкомыслие и опрометчивость, определенно, отличительные черты в ее характере. Из настоящей испорченности, злобности и злорадства я ничего не заметил. Но скрытность и боязнь проявлялись в ее характере. Она не сознавалась, что по злому умыслу, чтобы причинить другим людям вред, устроила пожар. Вероятно, она сама не отдавала себе отчета в побудительных причинах своего поступка, а только лелеяла вероятную надежду, что сможет таким образом высвободиться из своего теперешнего положения, которое ее не устраивало. В чувстве у нее, собственно, недостатка нет. Когда она читала отрывок из сборника церковных песен, который я ей дал, при словах “И вечным будет наказание” она разразилась сильным плачем. Мои увещевания, видимо, произвели на нее впечатление, поэтому я лелею надежду, что она еще сможет когда-нибудь, когда проснется ее моральное и религиозное чувство, стать годным членом человеческого общества, поскольку у нее нет недостатка в хороших душевных задатках, и она физически и душевно здорова».

К тому же результату приходит Петерсен. Его обследование дает следующие результаты: «Менструация еще не началась, рост тела существенно продвинут, однако больше в длину. Никаких следов рахита. Никогда не была болезненной. Упитана, цветущий цвет лица. Признаки, рано для этого возраста (13 лет), начинающегося периода полового развития: пробиваются волосы в Regio pubica, уже заметное набухание грудей, бедер и наружных половых органов. Ее душевные силы неразвиты, при этом недостаточное возбуждение и большая инертность. Различным образом и в разное время исследовал на Causa facinoris. На настойчивые вопросы о настоящей причине ее неоднократных попыток поджога я получил ответ, что она и сама не знает. Она совсем об этом не думала. Она тосковала по дому и по школе, у нее была ностальгия. Мать звала ее много раз. Она видела яркий огонь в кровати мальчика-слуги. Она никому не хотела причинить вред. Следов преступных мотивов, злобы, гнева, ненависти, мстительности, злобности, раздражительности ни в чем не было заметно. Частенько также казалось, и особенно в последнее время, как будто она больше не может ясно представить себе состояние, в котором она находилась перед, во время и после преступления. В ночь перед первым поджогом она дважды просыпалась из-за позывов к мочеиспусканию и будила спящую с ней девушку, чтобы пойти вместе, потому что одной в темноте ей было боязно. Утром 23 декабря 1832 г. при пробуждении она думала, ее зовет мать, чтобы она вставала и шла в школу. Она сидела в то утро у колыбели и качала ребенка, была подавлена, и у нее было не так хорошо на душе, как обычно. Мысль устроить пожар возникла тут внезапно. Хозяйка тем временем кормила ребенка грудью, затем она вышла почистить картошку. Потом она снова вошла и ухаживала за ребенком. У девочки был позыв к мочеиспусканию, и она сказала об этом хозяйке. Та разрешила ей выйти. Когда она шла по прихожей, почувствовала дрожь и тянущую боль в бедрах и ногах, потом помочилась. При возвращении она в спешке схватила каминными щипцами горящий уголь, которого в достатке лежало на плите, и быстро, чтобы другие этого не видели, положила в кровать. Она ничем больше не могла себе помочь. Подавленность и страх после этого исчезли. Потом она больше об этом не думала и вошла снова, и села за стол есть, и еда ей понравилась. Когда из кровати вспыхнуло яркое пламя, у нее задрожали ноги. Ей стало страшно, что сгорит дом, она пошла за водой. Она с охотой тушила огонь. Вечером подавленность исчезла, когда она заметила, что огонь потух. Она дальше не думала о том, что могло бы случиться большое несчастье, также не знала, что совершила неправедный поступок и зло. Когда она во второй раз устроила пожар, ей ничего не снилось, и казалось, будто первоначально возникшая внезапно при физическом нездоровье мысль устроить пожар теперь же, при полусонной жизни была единственной, которая ее, при своем таком большом безразличии и инертности, еще занимала и которая через это постепенно выросла в навязчивую идею. Она рассказывает: утром, на рассвете 8 января, когда она готовила завтрак, у нее дрожали ноги и на душе было нехорошо. Она все время думала о школе и о своей матери, и также о совершении поджога, чтобы вернуться домой. Также она думала о хозяйке и о том, что та не отпускает ее. Целое утро ее занимала эта мысль, и она тряслась, потому что боялась, что ее раскроют. Первый раз у нее не было этого страха. Она не хотела причинить вред, однако думала, что жильцы могут пострадать, она думала, видимо, загорится, и была рада, когда огонь был погашен.

Это незначительный и, по моему мнению, настоящий результат, к которому я пришел только после многократных, длящихся часами мучительных бесед с М. Б. Она показалась мне во время обследования диковатым, инертным, неосмотрительным и легкомысленным, однако при этом, в сущности, хорошим ребенком».

В своем заключении Петерсен предполагает, что она устроила пожар, без сомнения, в состоянии оцепенения и бессознательного сна наяву, которое вызвано процессами периода развития и ностальгией наряду с однообразной жизнью. Вменяемость им отрицается. О процессах, которые привели к преступлению, он пишет: «Все утро перед преступлением она путала сон с действительностью, думая, что мать действительно ее зовет. В таком сонном состоянии она берет, во власти навязчивой идеи и инстинктивной тяги к поджогам, лежащий под рукой горящий уголь и кладет его в кровать мальчика-слуги, где фантазия ее души показала яркий огонь в сновидении. После этого она чувствует себя освобожденной от внутреннего страха. Вскоре, однако, она чувствует беспокойство о своем поступке, но беспокойство было временным и не оставило следа. Прежнее состояние возвращается, снова она не может сопротивляться тяготению и бросает уголь на сеновал».

По годам и своим душевным качествам она совсем ребенок, но у преступницы сказывается уже начинающийся период полового созревания. Болезненные состояния, кроме времени службы, не упоминаются. Ностальгическое расстройство, очевидно, очень высокой степени, ведущее периодически под влиянием страха к снам и иллюзиям. В таком состоянии страха она первый раз импульсивно устраивает поджог, второй раз, по-видимому, после того, как мысль об этом засела в ее голове дольше, она даже, в отличие от первого преступления, предварительно боялась разоблачения. Важен тип ее высказываний. Она, видимо, сама не имеет представления о мотивах.

Более кратко излагается третий случай Хеттиха; он находится, возможно, на сходной ступени нравственного и интеллектуального развития.

Ева Барбара Ш., 15-ти с тремя четвертями лет, дочь столяра, находилась на момент совершения преступления на рубеже наступающего периода полового созревания и имела болезненный вид. При относительно маленькой голове с плоским затылком у нее была стройная фигура, ловкость тела, изящные кисти рук. Трое ее братьев и сестер были придурковаты. Полуторагодовалый брат для своего возраста нормальный.

Многие свидетели называют ее толковой, но нерадивой, неосмотрительной, невдумчивой и частенько рассеянной. Пастор и школьный учитель высказываются в своих свидетельствах о малых интеллектуальных способностях и образовании Ш., не ставя под сомнение ее способность оценить совершенное ею преступление.

Медицинская коллегия после личного наблюдения указывает: ее психический habitus находится, в целом (особенно с претензией на более высокие душевные способности), на низкой культурной ступени. При выборе средств для достижения ее целей она проявляет не только ловкость рук, но и дар выдумки и воображение; но одновременно очевидна низкая способность оценивать преимущества и недостатки своих действий, а также налицо влияние этого на определение ее волевой способности. Ощущения вызванного ее внешним положением недомогания в сочетании с обоснованной этим, хотя бы частично, ностальгией и позднее отодвигали чувство раскаяния на задний план.

Среди сестер и братьев она рассматривалась как самая благородная, ее больше щадили и к ней относились с вниманием, она могла меньше работать.

В своей родной деревне Ш. была дважды в услужении, первый раз 4 недели, второй раз 14 дней. После этого она также дважды, первый раз за два года, второй раз за год до преступления, была в услужении в Р., в нескольких часах езды от ее родной деревни. Каждый раз ее сразу же охватывала тоска по дому, и в первые несколько дней она опять бежала домой.

Когда она в конце концов поступила на службу в семью слесаря Ш. в приходскую деревню Й., также недалеко от ее родных мест, где в ее обязанности входили, главным образом, присмотр и уход за ребенком нескольких недель отроду, она и здесь сразу и в сильной степени впала в ностальгию. Действующими причинами этого недуга могли быть: переезд из тихой и отдаленной деревни в очень оживленный и лежащий на проселочной дороге Й., хорошее обращение дома, в сравнении с обращением очень суровой и, по описаниям, сварливой хозяйки, в сочетании с напряженной работой, когда она иногда до полуночи должна была бодрствовать из-за кричащего ребенка. То, что она действительно страдала ностальгией, констатировано многими свидетельскими показаниями.

Из физических болезней к тому времени обнаруживались только давление и боли в груди, колотье в сердце, которое у нее было уже давно и порою усиливалось болезненным давлением в нижней части живота.

С одной стороны, обуреваемая тоской по дому, с другой, в страхе перед своим отцом, если она приедет домой, быть обруганной и побитой и высмеянной девушками в О., Ш. пришла к мысли (после того, как она решила устроить своей хозяйке «коварство») убить того ребенка. Многие свидетельские показания говорят о том, что она была дружелюбна с детьми и любила их.

План умерщвления ребенка она пыталась выполнить поочередно многими способами. Сначала швейной иглой. После этой первой попытки ее посетил отец, который сказал ей, что «ему беспокойно за нее», из-за чего, вероятно, ее ностальгия еще усилилась. Отец призывал ее к хорошему поведению, что, однако, не вызвало в ней ощущения раскаяния, тогда она шла к своей второй попытке убийства. Она пробовала с горячим маслом, пыталась ввести дрожжи, наконец, на третий день, после трех первых попыток, ошпарила ребенка кипящим кофе, после чего он ночью умер.

Заключение. На момент совершения преступления она страдала от сильного, в значительной степени ограничивающего ее обвинительную способность, приступа болезненной ностальгии и была ею спровоцирована на противоестественный поступок; причем низкий

уровень ее душевного развития и ее тогдашний период жизни (переход к половой зрелости) имел немалое влияние.

Наказание: из-за пониженной вменяемости два года пребывания в исправительном доме.

Преступница, об интеллектуальном состоянии которой существуют различные мнения, нежная девушка в период полового созревания. После того, как она за несколько лет дважды сразу в начале службы убегала из-за ностальгии, в третий раз убивает доверенного ей ребенка из страха перед бранью отца и высмеиванием девушек, если она просто так вернется. Совершение преступления растягивается в тщетных попытках на несколько дней и предполагало значительную бесчувственность, если депрессия была не очень сильной.

Довольно кратко рассказан в журнале Хенке случай Шпитты (Ztschr. f. Staatsarzneik. Bd. XXII, 1831. S. 355).

P. родилась в 1815 г., дочь законных поденщиков, умелая в домашней работе, но очень отставшая в умственном развитии. Читать она может только по буквам. Не обучившись в школе, она в 12 лет поступает на службу. Несмотря на то, что с ней хорошо обращались, она уже через четыре дня оставила службу после того, как обратила в пепел дом своих кормильцев (призналась в этом лишь годы спустя). Она снова вернулась домой и год оставалась у своих родителей, занятая домашней работой и уроками чтения. Затем она поступила снова на службу к тем же людям, что и прежде. Однако уже через 14 дней, когда она сделала неудавшуюся попытку поджога, она вернулась в родительский дом, сославшись на предполагаемую болезнь матери. Снова она оставалась здесь примерно год и потом отправилась к другим людям как «маленькая девочка». Хотя ей, по ее собственному свидетельству, было там довольно хорошо, уже в первую неделю она подожгла дом. На сей раз ее разоблачили.

В суде первой инстанции она призналась в содеянном, улыбаясь, оставалась равнодушной и не раскаивалась, но у нее выступили слезы на глазах тотчас, когда была упомянута ее мать и то, что она сказала о происшедшем. «Здесь нам предоставляется ключ к ее душе. Самая теплая привязанность к родительскому дому и особенно к матери поглощает все прочие чувства и соображения, и ностальгия оказывается единственным мощным звуком в ее душе, который заглушает любой другой голос. Она рассказывает, как, отданная в услужение, она очень не хотела уходить из дома, как хотела бы быть у родителей и нигде больше. Она поджигает в Б. дом и во время вспыхнувшего пожара бросается в объятия матери, прося о возвращении домой. В тюрьме Б. она часто говорит о своих детских играх, но больше и охотнее всего о матери, и при этом плачет и

мечтает о ней и уверяет, что, если бы ее родители и рассердились на нее, они все же всегда останутся ее дорогими родителями».

Хотя имела место ностальгия, она поначалу приводила ложные мотивы своего поступка, чтобы оправдаться. Ее, якобы, отругали, не давали ей сытно есть и т. д. После преступления она проявляла «самое большое спокойствие, детскость, сочувствие и участие ко всему “человечно хорошему”». Когда не затрагивается та сторона ее души, которая наполнена ностальгией, она кажется веселой и спокойной, добродушной и послушной, с хорошим рассудком и хорошей памятью.

Физически она детского хабитуса, еще не было менструации. Она болела малярией и много страдала головной болью.

В заключении отвергается пиромания на базе наступления полового созревания.

Вероятно, в любом случае речь идет об имбецильном, однако лишенном какого-либо душевного развития создании. Интересно, что однажды ей удался поджог, она не была раскрыта, и что она таким образом достигла своей цели. Это находится в противоречии с утверждением, что преступления страдающих ностальгией девушек абсолютно бессмысленны.

В отношении развития разума и морали ввиду краткости не совсем ясна, но, по-видимому, не имбецильна и в некоторых чертах очень характерна 14-летняя Глория, о которой сообщает Крафт-Эбинг со слов Шревенца (Gerichtl. Psychopathologie. P. 59, 3 Aufl.).

5 декабря 14-летняя Глория показала пучок соломы, который она, якобы, нашла загоревшимся в сарае, и когда не придали этому случаю значения, Г. разразилась слезами и сказала: «Кажется, будто думают, что я хотела устроить пожар, а ведь это же большое преступление». 6 декабря вечером горела усадьба. Г. собрала свои вещи, ушла и вернулась только на следующее утро, плача и говоря, что чувствует себя больной. Вначале она отрицала, позже призналась в своем преступлении с мотивировкой, что работа была для нее слишком тяжела, она все время чувствовала себя больной и не имела другого средства, чтобы вернуться домой к родителям. Г. только 14 дней была на этой службе. Прежде она несколько месяцев служила в другом месте, но не могла там оставаться из-за болезненного состояния.

Г. в возрасте полового созревания. За 8 дней до преступления у нее в первый раз была менструация, которая с тех пор не повторялась. Она болезненна уже в течение ряда лет (рвота, головная боль), в 7 лет страдала конвульсиями. Тогда она болела тифом, который оставил невропатическое, болезненное состояние. За несколько месяцев до поджога она пережила сильный испуг. Наследственному предрасположению не подвержена. Душевно отстала и находится на детской ступени развития. Абстрактно она знает, что поджигание — тяжкое преступление, но собственный случай таковым не считала. Она больше этого не сделает. Ее должны отпустить домой! Она простодушно призналась в содеянном только тогда, когда ей пообещали, что ей ничего не будет.

Заключение доказывает сначала, что здесь имеют место не психическое заболевание или слабоумие, а замедленное умственное развитие, которое ставит Г. на детскую ступень. Тяжелая работа, болезненность делали службу у чужих людей невыносимой для нее. У нее было только одно стремление — вернуться домой. Боязливый ребенок, каким она была, не осмелился бежать без причины. Она все надеялась на счастливый случай, который сделал бы возможным ее уход со службы. Однажды у нее в голове промелькнула мысль самой вызвать этот случай. Она боролась с этой мыслью, но та становилась все сильней. «Меня тянуло устроить пожар». В первый раз она его потушила еще сама, в конце концов она уже не могла оказывать сопротивление. Она думала при этом только об уходе, а не о возможных последствиях этого поступка. Часто она плакала в тюрьме: «Да, если бы обо всем этом подумала, я бы этого не сделала».

Эксперт справедливо подчеркивает относительно вопроса вины возраст, отставшее умственное развитие, ностальгию, процессы полового созревания с их обратным воздействием на психическую жизнь, вдвойне значимые там, где речь идет о болезненном невропатическом индивидууме, принуждаемом органической властью, поддерживаемом активными чувствами неудовольствия (ностальгии) и невропатическим истерическим состоянием преступной цдеи. Такое состояние сделало Г. неспособной действовать по доброй воле и морально безответственной за совершенное преступление. Приговор не сообщается.

Детскую душевную жизнь мы наблюдали у всех преступниц, но все они все же были в конце детского периода. Имеются два случая в литературе, где речь идет о малолетних детях, которые изложены кратко, но важны ввиду редкости.

Цангерлъ, 1840 г., с.74.

Девочка 9-ти с половиной лет, была отдана в услужение в качестве детской няни в находящийся в одном часе ходьбы от родных мест Эрнстбрунн.

Вскоре после этого, измученная ностальгией, она попросила хозяйку об увольнении, а поскольку в этом ей было отказано, она побежала к матери и заявила ей, что умрет с тоски по дому.

Мать отослала дочь, которая не могла пожаловаться ни на службу, ни на хозяйку, обратно с указанием, что ей можно будет вернуться домой только в том случае, если доверенный ей ребенок умрет.

Спустя несколько дней доверенный маленькой няне ребенок умер в судорогах. На следующее утро няня связала свой узелок и хотела идти домой, чего, однако не позволила хозяйка. Затем в Эрнстбрунн пришла мать девочки и приказала дочери еще и дальше оставаться в том доме для присмотра за другим трехлетним мальчиком, несмотря на то, что она плакала, жаловалась и упрекала мать, что та не сдержала слова. Это происходило в воскресенье, а в понедельник рано утром в находящемся в нескольких шагах от жилища сарае загорелся огонь, который скоро был потушен. Во вторник до полудня в дом срочно вызвали врача, и тот нашел трехлетнего мальчика совсем синим и лежащим на кровати мертвым. Мать рассказала, что час назад оставила мальчика совсем здоровым и нашла по возвращении девочку сидящей спокойно за столом с раскрытым катехизисом. На вопрос о ребенке девочка указала на кровать и сказала: «Я Йоханну ничего не сделала». При этих подозрительных словах мать поспешила к кровати и нашла ребенка полностью укрытого подушками, без признаков жизни. Все попытки спасения были тщетными. Он задохнулся, по тогдашнему предположению, из-за неопытности девочки, которая, еще сама ребенок, возможно, из хороших побуждений хотела хорошенько укрыть мальчика. Однако мать, движимая правильным предчувствием, догадывалась об умысле и, охваченная болью, набросилась с таким неистовством на девочку, что врачу только с трудом удалось защитить ту.

Преданная суду, маленькая арестантка высказала следующее: «В Эрнстбрунне мне не нравилось, я тосковала по моим родителям, я знала, что после смерти маленького ребенка мне разрешат вернуться домой, поэтому я душила его платком, пока он совсем не посинел, но мне стало ребенка жалко, и я опять сняла платок, но у него начались судороги, и он умер. Поскольку меня не отпустили домой, я устроила пожар в сарае рядом с нашим домом в надежде, что этим людям, если дом и ребенок сгорят, больше не нужна будет няня. Поскольку и этим я не достигла цели, то положила маленького мальчика в кровать, накрыла его лицо подушками и села на них, пока он не перестал шевелиться».

Эта девочка, которая за 5 дней убила двоих детей и один раз устроила пожар, не проявляла ни малейшего раскаяния, вела себя на допросе и при аресте так непринужденно и по-детски, как будто она просто свернула шею воробью, только все время спрашивала, почему ее не отпускают к родителям, имела от хозяйки лучший отзыв с учетом ее сердечного отношения к детям, однако проявляла в своих выражениях и в том, как правильно она рассчитала успех своих стараний, острейшее суждение и необычный для своего возраста талант.

Это преступление достигло ушей нашего монарха, который распорядился о детальном расследовании всех обстоятельств. Выяснилось, что маленькую преступницу очень редко посылали в школу, поэтому она совсем отстала в учебе. Ее приговорили к 10 ударам розг в присутствии всех учеников школы и затем ее передали родителям под особый надзор. Только наш всемилостивейший монарх, желая самого лучшего этому несчастному созданию, принял ее с разрешения родителей в сиротский дом в Вене, где она, однако, вскоре после этого умерла от нервной лихорадки.

О втором ребенке сообщается в анналах Клайна, т. VII.

Мария Луиза Зумпф, 10-летняя служанка, 1 июня 1790 г. в 10 часов утра вошла в комнату хозяев и закричала: «Дом горит!» Он выгорел полностью, и три человека погибли. То, что она сама виновница пожара, она сначала отрицала, пыталась перевести подозрение на одну нищенку, пока не призналась некой фрау Ральм, которая ей сказала, что ей ничего не будет. До этого она в страхе кричала: «Пальмше, они меня сожгут!»

Уже давно она проявляла нежелание продолжать службу и высказывала относящиеся к этому опасные суждения. Дочери пономаря Белитца она сказала, что хочет дать ребенку своих хозяев проглотить иголку, чтобы ребенок умер и ее служба закончилась. Но это не было ее серьезным намерением, а она думала, если она так скажет, ее уволят со службы.

На хозяев у нее не было жалоб, она только была недовольна одной служанкой, с которой она спала в одной кровати.

В качестве причины своего поступка она каждый раз указывала тоску по дому. Ее наличие было также известно окружающим. Кроме того, она первоначально утверждала, что ее дедушка посоветовал ей это, позже — что он только сказал: она должна устраивать глупые проказы, чтобы ее отпустили со службы. В день накануне преступления она сказала отцу, что очень хочет вернуться. Тот избил ее за это до синяков.

Ей сначала пришло в голову освободиться от службы тем, чтобы поджечь дом хозяев. Это она сначала собиралась осуществить с помощью принесенного во двор горящего угля. Поскольку это не удалось, она принесла две лучины, зажгла их на плите, забралась с ними по стоящей рядом с задней дверью лестнице, где подожгла горящими лучинами соломенную крышу на чердаке. Она вполне себе представляла, что дом сгорит, но не думала, что ущерб будет таким большим и при этом погибнут люди. Для нее не было неизвестным, что она заслуживает за это преступление наказания, но не знала, какого. Неописуемая тоска по дому побудила ее на это преступление. Впрочем, она оправдывала преступление юностью, просила о сострадании и обещала исправиться.

Несчастными последствиями своего поступка и особенно вызванной этим смертью людей она, казалось, была очень тронута. После преступления она заламывала руки и кричала: «Ах, наш дом сгорел», — обхватила колени свидетельнице и кричала: «Ах, я в этом не виновата». Объятие было таким крепким, что свидетельница не могла высвободиться.

Ее родители были поденщиками, которые питались скудно. Она только немного училась читать, на лето она должна была идти в услужение, пока зимой снова не начиналась школа.

О характере обвиняемой мать дает отзыв, что она, кроме некоторых детских шалостей, никогда не совершала ничего дурного, а вела себя всегда прилежно и порядочно. Но она мучила курицу, которая неслась, до тех пор, пока у той не оборвались кишки. Органист, к которому она ходила в школу, считает, что она была вздорной и у нее была коварная душа.

Заключение подчеркивает силу ностальгии, которая сопровождалась своего рода страхом, неблагоприятное воздействие порки отца. Защитник обращает внимание на несовершеннолетие и детский нрав.

Наказание: 6 лет каторжной тюрьмы, «вместо теплого приема пороть там розгами, также во время срока наказания ежегодно 1 июня, как в день поджога, то же и при освобождении».

У последнего ребенка нравственная неполноценность, кажется, отчетливо выступает вперед и является тем более поразительной, что мы находили особенно хороший, кроткий, далекий от любой злобности характер. Этот ребенок отличается, видимо, от других наших типичных случаев в том направлении, которое ведет к морально стоящим на низкой ступени существам, совершающим без аффекта, с невероятным безразличием самые жестокие убийства и другие преступления. О степени расстройства у этой Зумпф нельзя получить хорошего представления; возможно, у нее нежелание работать существенно перевешивало ностальгию.

От случаев, в которых ностальгия является решающим моментом, перейдем к тем, которые совершили преступление лишь из-за недовольства службой. «Понятным образом недовольство сочетается часто с ностальгией, но оба аффекта все-таки, даже если порою сливаются, в своих крайностях отчетливо различаются. Родители из более низких сословий нередко мучимы тем, что неудавшиеся сыновья неоднократно сбегают с учебы; если бы каждый раз предполагалась ностальгия, то это противоречило бы опыту» (Ессен). Правда, у рассматриваемых индивидуумов имеются жалобы на ностальгию, но они все же отличаются от настоящих преступниц по причине ностальгии. Ряд соответствующих случаев можно найти у Ессена в главе «Недовольство службой». Описание другого (отрывок из дела) дано ниже.

Мари Г. с 7 до 10 лет в период вдовства ее матери была воспитанницей в исправительном доме. После нового замужества

матери она вернулась к ней и до 14 лет посещала восьми летнюю школу, которую оставила во втором классе.

Уроженка города, она противилась тому, чтобы пойти в услужение в деревне, однако в 14 с половиной лет впервые поступила на службу. Спустя 14 дней во время посещения домашних она говорила, что довольна. На троицу она говорила уже другое, что останется там самое большее до ноября.

Она сама показывает, что с ней хорошо обращались, только 5-летний ребенок, за которым она присматривала, был не очень расположен к ней, так что иногда бывали неприятные сцены. Так, ребенок 16 мая после обеда в поле не хотел брать от нее бутылку с молоком, в то время как от матери взял сразу. Г. за это отругали, сказав, что она может отправляться домой. Она подумала, что может уйти со службы, собрала свои вещи и поехала к матери. Та совсем не была довольна и на следующий день, в который дошло до рокового убийства, вернула ее обратно.

Когда утром накануне преступления ее повела мать, она была молчалива. По дороге она встала у одного рва, как будто хотела туда прыгнуть. Мать рассердилась и сказала: «Ты, видно, хочешь утопиться»,— на что она ответила: «Теперь я этого тем более не сделаю». В ответ на слова: «Ты бы, видно, хотела больше, чтобы твоя мать умерла»,— она сказала: «Я была бы рада, если бы ты умерла».

В полдень она была на месте и начала уход за ребенком. Когда она, как ей было приказано, хотела его одеть, он закричал, сильно запротивился и поцарапал ее. «Тогда я пришла из-за того, что случалось уже и прежде, в такое возбуждение, что решилась причинить ребенку вред. Левой рукой я закрыла ребенку рот, в то время как правой давила на горло. Как долго продолжалась ситуация, не мшу сказать, так как пребывала в волнении. Я отпустила ребенка только тогда, когда он перестал сопротивляться руками». Мысль убить ребенка пришла к ней только непосредственно перед преступлением, только когда ребенок оказал сопротивление при одевании. Она тогда подумала, что ее положение никогда не улучшится, так как она снова и снова получала упреки. Из отчаяния она решилась на преступление, в котором теперь горько раскаивается.

Позже преступница показала, что уже. вечером 16-го, когда мать потребовала ее возвращения на службу, у нее созрел план убить ребенка. Она хотела выполнить его в течение следующего вечера посредством удушения. Этот способ наименее заметен. Она могла бы вечером вернуться с матерью, которая до того времени оставалась в деревне. Из-за сопротивления ребенка при одевании и вызванной этим ярости она еще раньше пошла на убийство. Она осталась при таких показаниях и дополнила их еще словами: «Я решилась на это преступление потому, что у меня была тоска по дому, и я непременно хотела уйти прочь из К. к матери».

О ее характере учителями и пастором даются примечательные показания. Пастор исправительного дома показывает: «Она очень плохо вела себя и проявляла себя как чрезвычайно упрямая и скрытная. Ей была свойственна пренебрегающая любыми соображениями вспыльчивость, одной женщине Мари прыгнула в гневе на спину, чтобы поранить ей голову. Когда ее должны были запереть, она разорвала передник и часовую цепочку сестры. Временами у нее были настоящие вспышки ярости, когда же переставала буянить, то была мягкой и полной раскаяния». Учитель рассказывает: «Она была очень ленивой и почти всегда была в классе одной из самых последних. У нее был скрытный нрав, она была односложна, погружена в себя и угрюма, недоступна дружеским словам. К замечаниям она сначала относилась открыто строптиво. Позднее она принимала их, пожимая плечами. Она слушалась всегда только с неохотой. Свою хозяйку она сразу после упреков оскорбила и сочла упрямой, однако была на службе старательной и прилежной, только не могла справиться с маленьким мальчиком. Собственная мать объявляет ее упрямой, неуступчивой, порою от нее нельзя было добиться ответа.

В устном заключении судебный врач заявил, что преступница находилась в состоянии наивысшего возбуждения и действовала в запальчивости, но не находилась в состоянии бессознательности, которое исключает свободное волеопределение. Она была приговорена за убийство к 6 годам и 6 месяцам тюрьмы.

Такие случаи, как этот, где речь идет о морально неполноценных, аффективно возбудимых, однако не страдающих moral insanity созданиях, нужно, видимо, еще отнести к обычным преступлениям. Ностальгия упоминается только однажды, она, очевидно, уходит далеко на задний план в сравнении с недовольством, злобой, гневом и яростью, которые у нравственно слабого человека ведут к преступлению.

Несколько изолированно среди случаев преступлений из-за ностальгии стоит один неясный случай, который встречается в диссертации Хеттиха. Речь идет о 22-летней девушке, которая с детства имела отклонения от нормы.

Хеттих, 1840. 2-й случай. Убийство ребенка.

Марианна Шм. с детства часто страдала головной болью, которая обычно продолжалась 2-3 дня и сочеталась с покраснением глаз и головы. После того, как между 14-м и 15-м годами жизни началась всегда регулярная менструация, головная боль каждый раз во время этого была сильнее.

Она посещала в своем родном городке ремесленную и воскресную школу, позже была в услужении в разных местах и, видимо, везде подвергалась ностальгии. Она, по ее собственным словам, частенько путалась с мужчинами, первый раз между 15-ю и 16-ю годами и один раз была беременна.

_w Наконец, в возрасте 22 лет она поступила на службу к крестьянину Йох. В. в X., по соседству с городом М., где ее основной работой

был присмотр и уход за ребенком нескольких недель. На этой службе ее особенно сильно охватила тоска по дому. Она показала, что приступы ее были особенно сильными, когда она посещала свой родной городок и когда крестьянин и крестьянка были на поле, а она одна дома. Тогда она все время плакала (чего, однако, никто не замечал), и тогда ей всегда приходила в голову мысль сбежать оттуда. Часто случалось, что она должна была оставаться одна дома с ребенком, и тогда ностальгия, ей самой неизвестно, почему, всегда была наисильнейшей. Тогда ей пришла в голову мысль: «Теперь оставь ребенка лежать и беги отсюда».

Наконец ей пришло в голову убить ребенка, чтобы уйти со службы и вернуться домой. Эта мысль занимала ее два дня, при этом у нее все время крутилось в голове: «Сделай так, сделай так». Эта мысль у нее вызрела, когда однажды утром ее послали на маслобойню в ее родной городок. При такой возможности она посетила свою мать и спросила о том, можно ли ей будет вернуться домой после смерти ребенка, но была той отправлена к отчиму, к которому она не пошла, а сразу после этого купила мышьяк и дала его в подходящий момент, когда все были на поле, ребенку в две дозы с промежутком от четверти часа до часа и в конце, когда ожидаемая смерть ребенка все не наступала, засунула ему палец в горло, чтобы его задушить, что в скором времени и произошло.

После смерти ребенка Шм. плакалась соседке об этом происшествии, правда, неясно, то ли в намерении отвести от себя подозрение, то ли потому, что уже тогда раскаивалась в своем преступлении. У судьи она оправдывала его тем, что тогда она не до конца осознала дело.

По словам различных властей и свидетелей, у нее беспокойный, не расположенный к какой-либо привязанности, серьезному занятию и постоянному напряжению нрав, в то время как она, кажется, находила удовольствие в глупых проделках. Кроме того, к наиболее характерным чертам, очевидно, относятся легкомыслие, неосмотрительность и бесхарактерность, по причине которых она увлекалась в словах и поступках каждым следующим впечатлением, не задумываясь о последствиях, и в особенности, казалось, она пыталась избавиться во что бы то ни стало от каждого неприятного впечатления в настоящий момент.

В школе она была невнимательной и неприлежной, уклонялась от работы. Также вне школы она порхала от одной проделки к другой, сделала себе собственное дело из того, чтобы развлекать различными дурачествами своих сверстниц, которые пользовались ею как паяцем. Она пыталась развеселить своих детских подруг то растрепанными, разлетающимися волосами, играя сумасшедшую, то плачем и рыданием, то безудержным смехом, всевозможными гримасами, закатыванием глаз, то тем, что танцевала перед ними с поднятыми юбками.

Ее мать говорила про нее, что она неохотно работала и охотнее «валяла дурака» и вообще была таким «мотовилом». Порою она, однако, сидела, уставившись задумчиво в пол. Впрочем, она могла в течение четверти часа смеяться и плакать, и если она думала, что кого-нибудь обидела, то могла со слезами просить его о прощении. Глупой она была всегда, делая все необдуманно и часто неосмотрительно выбалтывая, в чем она после частенько раскаивалась. Непослушной и строптивой она бывала часто, но в жестокости ее нельзя было упрекнуть. В деревне издавна считали, что у нее «не все в порядке с головой».

Возросшее легкомыслие обнаружилось позже во все более увеличивающейся тяге к мужскому полу. Свою жестокость она обнаруживала ужасными заклятиями и проклятиями. Говорят, она иногда рвала себе волосы на голове. Она сделала о себе признание, что «с юности была злой бабой».

В отношении ее физического и психического состояния во время ее последней службы никто не заметил чего-либо бросающегося в глаза.

В качестве характерных черт из времени ее обследования можно еще привести, что она хотела сократить ставший ей скучным дальнейший допрос любой ценой, даже ценой жизни или ценой более длительного заключения, а также, что она обнаруживала свои необузданные склонности самыми бесстыдными речами, а свою досаду от невозможности их удовлетворения — разбиванием окон.

Ее физическое состояние было здоровым и сильным, телесное развитие правильным и на момент преступления, по меньшей мере в главном, уже завершенным.

Поскольку причиной преступления была, по ее собственным словам, ностальгия, возможно установить следующее: 1) недостаток какой-либо другой побудительной причины (причем не была установлена мстительность в отношении хозяев и жестокость в отношении убитого ребенка или вообще детей, за которыми она преданно ухаживала в прежних местах службы); 2) что ее на всех местах службы и также еще в тюрьме преследовала тоска по дому; в тюрьме, пока у нее была собеседница, она была избавлена от ностальгии, после ее ухода ее снова так сильно охватывала тоска по дому, что она билась головой об стену и значительно повреждала голову. Также ностальгия снова становилась сильной, когда она на допросах (спустя долгое время) снова видела свою мать; 3) обстоятельство, что она проявила в остальном в течение всего обследования самую большую беззаботность и безразличие относительно выискивания смягчающих и оправдательных причин преступления.

Заключение. Пониженная вменяемость на почве ностальгии высокой степени.

Наказание: 10 лет каторжной тюрьмы.

Самое вероятное — у преступницы раздражительная имбецильность.

Она приводила ее в расстроенное из-за ностальгии состояние, к которому она часто была склонна, делала неспособной сопротивляться преступным импульсам. Этот случай существенно отличается от всех предшествующих. Бросается в глаза уже возраст. Период полового созревания, видимо, закончен. Физически она здорова, однако душевно, очевидно, в более узком психиатрическом смысле длительное время больна.

В заключение мы перечислим еще несколько кратко изложенных случаев, которые частью имели историческое значение, но для классификации слишком скудны.

Платнер. «Quaestiones», 1824. Заключение 1801 г.

Йоханна Фридерика Рос ваш совершила два поджога в 14 и в 15 лет. Она была воспитанной в строгости деревенской девушкой, но которую родители часто били. В 14 лет ее отдали в услужение. Хотя она плакала и сопротивлялась с криком, ее вынудили силой идти. С первого дня у чужих людей она плакала, наконец притворилась больной и была отослана обратно домой. Принятая нелюбезно, она сразу была отправлена на новую службу. Но сразу в первый день она устроила там пожар; поскольку ее не раскрыли, ее цель в тот же вечер вернуться снова домой была достигнута. Однако отец снова сразу же находит новое место, поскольку хотел, чтобы дочь сама зарабатывала себе на хлеб и привыкала к труду и послушанию. Постепенно она, как казалось, привыкла и была уже 6 месяцев вне дома, когда, уволенная со своей службы, была послана в услужение в другой округ. Спустя немного дней после того, как она сюда прибыла, она снова устроила пожар. Причиной обоих преступлений она назвала тоску по дому, которую не могла вынести. Она не могла добиться возвращения домой никаким другим способом, как поджогом. Она призналась во втором преступлении на первом допросе, а затем по собственной инициативе и в первом, в котором ее совсем не подозревали. В ненависти и мстительности ее нельзя было подозревать.

Платнер объявил ее за первый поджог невиновной, за второй — виновной. Она была приговорена к смерти.

Этот случай, несмотря на его краткое изложение, все же довольно типичен. Заключение на него Платнер а было дано в исторической части. Как в случае Шпитта из журнала Хенке, мы и здесь находим достижение цели вернуться благодаря поджогу домой, не будучи раскрытой. Интересно появление ностальгии после новой смены места работы. То, что такое существо еще 100 лет назад было приговорено к смертной казни, демонстрирует значительный прогресс судебной оценки этих преступлений.

Анналы Клайна XIV. 1795, с. 19.

Анна Регина Дрэгер, 16-ти лет, 6 лет прослужила у крестьянина Паше (до этого постоянно была с родителями, которые теперь не могли больше ее кормить), когда подожгла солому в хлеву. Огонь был скоро потушен. В ответ на обращение по-хорошему вскоре призналась, что позволила сатане себя ослепить и устроила пожар. Ее намерением было, чтобы загорелась сначала солома, после этого хлев и, наконец, дом ее хозяев: этим хотела повлиять на то, чтобы ее отпустили со службы, и она могла бы вернуться к своим родителям. Ей, собственно, совсем не понравилось у Паше, в особенности, что его жена частенько ругала ее, «как будто она была мошенницей». Этим ее уже пробудившаяся неприязнь к хозяевам только усиливалась. Так, она, например, 8 апреля, когда встала, решила поджечь дом, чтобы освободиться от службы. Она думала, что после пожара Паше больше не нужна будет служанка. Она уже не могла больше противиться пришедшей ей утром идее поджога и исполнила ее около 6 часов утра того же дня, поскольку находилась дома совсем одна. Когда она вышла в боковую дверь к сараю с повозками и обратила взгляд на конюшню, с крыши уже поднимался дым, и туда побежал хозяин. Это ее очень испугало, потому что она ведь не думала, что огонь разгорится так быстро. Она поэтому закричала и быстро побежала вслед за Паше. Что огонь снова был потушен, вполне ее устраивало, так как она теперь вполне признает, что это могло бы быть очень опасным, о чем она прежде не думала. Она очень сожалеет, что предприняла такую опасную вещь. Она знала, что это наказуемо, но не знала, какое за это положено наказание. В свою защиту она может привести то, что она еще очень юна и неопытна, неправильно представляла себе дело, также никогда больше этого не сделает и, в конце концов, у нее ведь была большая тоска по дому, по родителям.

О характере и интеллекте преступницы ничего не сообщается. Кажется, будто недовольство службой сыграло решающую роль, о ностальгии почти ничего ясного не сообщается. Аналогичными случаями, которые в более поздней литературе, несмотря на это, приводятся как случаи ностальгии, являются:

Катарина Шульцен, Анн. Клайна VII. 1791. С. 55.

Мария Кастор, Анн. Клайна XIII. С. 176.

Анн. Хитцига. Берлин 1830. С. 37.

Там же. С. 54.

Рихтер, 9-й случай.

Ностальгия во всех этих сообщениях проявляется неотчетливо, однако вполне очевидна нравственная слабость индивидуумов. В остальном оценка и распределение этих случаев едва ли возможны из-за краткости.

Мы рассмотрели некоторые известные случаи тоски по дому. В то время, как в первых ностальгия представлялась решающей для расстройства и преступления (причем детская ступень развития, половое созревание, физические болезни и психопатичес

ки

кая предрасположенность были предопределены), в подавляющем большинстве других случаев должны были быть привлечены другие причины. Мы находили случаи, в которых ностальгия отодвигалась перед другими формами психопатии, эндогенного расстройства неизвестного вида, слабоумием и перед моральным слабоумием, наконец, перед простой нравственной неполноценностью, которая находила уже достаточную мотивировку для совершения преступления из-за недовольства службой и желания ее оставить. Если эти случаи должны были быть приведены, чтобы до определенной степени разобраться в месте ностальгии по отношению к родственным состояниям, то они предоставляют также и материал для нашего узкого вопроса. Механизм возникновения ностальгии, вероятно, всегда сходный, и является ли наступившее расстройство слабым или сильным, в своих последствиях значительным или отступающим, ее возникновение происходит, вероятно, в целом сходным образом. Ее течение и ее действие зависят тогда решительно от личности и усугубляющих состояний.

Этот механизм возникновения ностальгии, обстоятельства, которые этому способствуют, способы ее проявления и ее протекание нам нужно теперь рассмотреть несколько ближе на примере нескольких случаев. При этом, очевидно, также станут ясными различия.

Уже Шлегель, Цангерль и Ессен великолепным образом описали психологическое развитие ностальгии. Ребенок, как дитя природы, полностью един со своей средой. Он единственный приспособился к ней, но полностью. Не душевные переживания, которые возникают из собственного мышления, внутренних переживаний и переработки, заполняют его, а эмоции, которые исходят от впечатлений окружающего. Эго окружение (в первую очередь, семья) еще обязательно относится к его личности, он абсолютно несамостоятелен и не имеет опоры, когда его изымают из этого окружения. Он тогда «как растение, которое вырвали из почвы, в которую оно проросло всеми корнями».

Когда ребенка, находящегося на этой стадии развития, когда индивидуум еще образует единство со средой, без перехода, как это происходило в большинстве случаев, неожиданно отрывали от родителей и отправляли в услужение к чужим людям¹, он

¹ В редких случаях ностальгия наступала только во время второй службы или при смене места службы (например, случаи Петерсен, Рюш). Или и в первый раз имелась сильная ностальгия, которая только не привела к преступлению, или детскому существу удалось на одной службе, например, в родной естественным образом теряет какую-либо опору. Его близкие, родная деревня — это его мир. Вся его жизнь основывается на чувствах, которые это окружение в нем пробуждает. Они единственные, развившиеся в нем. В его душу еще ничего не проникло, кроме любви к родителям, братьям и сестрам; другие люди, как и чужое окружение, полностью лишены для него ценности. Поэтому он может, при соответствующих импульсах, легко убить ребенка, который не может вызвать в нем никаких чувств, поджечь дом, который для него ничто. Он вполне был бы в состоянии, если бы в рамках прежней среды ему встретилось новое, ассимилировать его. При обилии нового и совершенном отрыве от старого он теперь совсем беспомощен, лишен какой-либо опоры, все самосознание, которое имело опору в связи с окружением, утрачено им. Новое не вызывает в юном существе никаких чувств, все ему безразлично. Им овладевает чувство, как будто он все потерял. Его охватывает безутешная печаль, которую он считает непреодолимой. Так возникают состояния, полностью сходные с циклотимными. Ратцель дает хорошее описание этого: «Все его существо стало заплаканным, мир был таким однообразным и одноцветным, таким безразличным. Это — сопровождающие депрессивные расстройства явления, притупление чувств. Безразличие к окружающему усиливается, его преодоление вследствие депрессии становится совсем невозможным. Хотя ребенок дома обрел бы снова свою прежнюю жизнь чувств, здесь он, не считая тоску и всего, что наполняет его в мыслях о родине, душевно бесчувственен. Аполл. была равнодушна к детям, не играла с ними. Ева Б. не проявляла настоящего интереса к ним и т. д. Однако в первом случае Хеттихом сообщается, что она очень любила обоих детей, и те ее любили; доказательство того, что представленное схематическое описание применимо отнюдь не ко всем случаям, а в отдельных случаях допускает некоторые отклонения.

Печаль и уныние больных ностальгией девушек разряжается в частом плаче. Это упоминается во многих случаях. Аполл. плачет много, при прощании с матерью и часто одна. Кребс необходимо выплакаться тайком, и она, чтобы никто этого не видел, потом моет холодной водой глаза. О Хонбаум Филипп сообщается аналогичное.

деревне, вжиться и при смене места на чужую местность возникли сходные с ностальгией состояния беспомощности и расстройства.

Ранними авторами многократно отмечается, что при ностальгии возникают чувствительность, дурное настроение, недовольство. Аполл. описывается так же как угрюмая, недружелюбная, относящаяся во время состояния тоски по дому ко всему с отвращением; Хонбаум была брюзгливой и сердитой; о других об этом нет данных. Вероятно, речь идет об индивидуальной реакции на депрессивные душевные движения, которые не всегда сопровождает ностальгия.

Происходит ли, как считают и ранние авторы, подавление настроения, очень сомнительно. Данные об этом отсутствуют. А Ратцель сам признается в рассказе о своей ностальгии: «Победить тоску по родине я не победил, она просто оставила меня в один прекрасный день, когда она высосала мою душу, как вампир».

Регулярное явление при депрессивных состояниях, торможение, имеет место и при ностальгии. Частенько отмечаются нежелание работать, наконец, неспособность к этому. Хотя этот симптом свойственен ленивым, недовольным службой индивидуумам и не может быть применен без проверки. Аполл. пренебрегала работой после того, как поначалу работала хорошо. В одиночестве она была совсем бездеятельна. Хонбаум позже становится небрежной в работе. Однако в 1-м случае Хетгиха работа выполнялась с охотой и даже с желанием делать больше, чем было поручено. И Ратцель рассказывает о себе, что он мог работать, и при этом замечал, что он еще человек из плоти и крови, а не заплаканный призрак. Однако его расстройство в конце концов стало таким сильным, что он думал: «Не надевай одежду, ты перестал встречать других людей. Здесь лежит начатая работа, не трогай камень Сизифа, он покатится обратно, как только ты его двинешь». Также и языковое торможение часто отчетливо. Дети становятся тихими, обращенными в себя, замкнутыми, молчаливыми, например Аполл. часто совсем не отвечает. Если ей отказывали в посещении дома, она оставалась немой и не жаловалась. Замкнутость бросается также в глаза в 1-м случае Хетгиха.

Часто больные ностальгией пребывают в своей фантазии и своих мечтах о родине. Случай Шпиттьг: часто убегала из дома и смотрела в направлении ее родной деревни. Ратцель строил свою жизнь в тех же временных отрезках, что и у своих дорогих на родине. Он в мыслях сопровождал их целый день и ничего не предпринимал, не получив мысленно их оценки. Все глубокие чувства и все совместное мышление и сопереживание он предназначал родине. Окружение довольствовалось механическим

действием. «Вся любовь в воспоминаниях и мыслях, так что для повседневной жизни ничего больше не оставалось».

Из физических нарушений в ранней литературе называются многочисленные: особенно бледность, истощение, сердцебиение, нарушение пищеварения и сна, лунатизм и т. д. О сне указывается у Аполл., что он был хорошим. Частые вздохи бросались в глаза в 1-м случае Хетгиха. Часто указывается только потеря аппетита. Аполл. иногда стояла, плача, в стороне от стола и ничего не ела. В 1-м случае Хеттиха и Кребса ели поразительно мало.

Часто молодые девушки поступают в услужение и уходят из дома только против воли. Это может иметь неблагоприятное влияние. Но именно у детей при ностальгии бывало иногда по-другому. Аполл. охотно пошла на службу. Ева Б., хотя и плакала при расставании, однако сама была полностью согласна и радовалась новому. Однако расстройству может способствовать безнадежность, которая возникает, если после страстно желаемого возвращения домой время службы представляется необозримо долгим. Это подействовало на Еву Б. в этом смысле, когда ее мать считала возможным ее возвращение через три месяца, в то время как хозяйка пообещала ей по меньшей мере один год.

Удаление от родной деревни играет небольшую роль для возникновения ностальгии. Еще Блуменбах упоминает, что она может возникать при самом небольшом удалении от дома. Аполл., Ева Б., 1-й случай Хеттиха были на расстоянии нескольких часов, Кресс только на расстоянии часа ходьбы от дома.

Можно было бы предположить, что контраст старых и новых условий играет большую роль. В вышеназванном смысле наверняка, но новые условия ни в коем случае не должны быть менее благоприятными. Аполл. из своего бедного родительского дома попала в значительно лучшие условия, Ева Б. в любом случае в хорошие. При ностальгии условия на родине, даже будь они такими плохими, при всех обстоятельствах кажутся счастливыми. У других девушек, очевидно, и недружелюбное обращение способствовало депрессии. Кребс чувствует, что с ней обращаются более грубо, чем дома, ее заставляют работать быстро, она вынуждена чаще всего быть одной, не может выговориться. Последний момент встречается также у Евы Б., которая страдала, потому что не могла быть выслушана хозяйкой и никому не могла выговориться.

В ее случае действовали еще некоторые другие обстоятельства. Она боялась врача потому, что он всегда громко кричал во время приема. Дети сердили ее. Когда она разбила стекло керосиновой лампы, мальчик пригрозил ей, что она должна за него заплатить, из-за чего она совсем потеряла мужество. Так, вероятно, некоторые события, незначительные сами по себе, могут способствовать ностальгическому расстройству. Иногда ностальгия, возможно, только пробуждается при таких случаях. Ведь в таких лабильных состояниях они уязвимы даже при маленьких психически вредных воздействиях. Сюда относятся также физические болезни. Они, вероятно, действуют у предрасположенных общим ослаблением на психику, но также многими поводами к чувству неудовольствия, которое они приносят с собой. При случаях ностальгии мы находим физическую слабость или болезнь поразительно часто (Кребс, Кауплер, Шпитта, 1-й случай Хетгиха, Филипп; хилые Хонбаум, Ева Б.). Когда такое нежное существо попадает на службу и должно работать сверх своих сил, у него появляется столько безрадостных чувств, что возникновение ностальгии, по всей видимости, очень стимулируется.

Имеются данные, что при ностальгии индивидуумы сами не отдают себе отчет в своем состоянии. Это нужно непременно учитывать и, возможно, этим объясняются некоторые из вышеупомянутых неясных случаев, но, видимо, иногда это, возможно, только слово, которое они как раз не могут найти. Так, Ева Б., которая обычно обнаруживает много противоречий в своих высказываниях, постоянно утверждает, что совершила преступление, чтобы уйти со службы, в то время как по типу преступницы и по положению вещей речь могла идти только о ностальгии. В конце концов она призналась психиатрам в ностальгии. Другие же высказываются совершенно ясно. Аполл., например, до и после преступления указывала спонтанно ностальгию.

Характеристикой ностальгии служил стыд говорить о ней. Ностальгия скрывалась, другие недуги симулировались. Часто это соответствует действительности. Кребс отвечает на вопрос, боится ли она: «Нет, на воскресенье я пойду домой». Она стыдилась признаться в ностальгии, но сразу после этого ей нужно было выплакаться. В 1-м случае Хетгиха в разговоре со служанкой М. признается в ностальгии, но хозяйке, которая встречает ее с покрасневшими от слез глазами, она рассказывает вымышленную историю, даже смеется, когда с ней заговаривают о ностальгии. Аполл. не скрывает свою ностальгию, она открыто признается в ней своим родителям. У ее хозяев она нема. Ева Б. отговаривается грудной болью, однако не просто чтобы скрыть ностальгию, а скорее для того, чтобы благодаря этому получить разрешение остаться у родителей. Такая ложь встречается ни в коей мере не у нравственно неполноценных детей, например у молодых девушек, которые вымышляют болезни, чтобы не идти в школу. У них также, возможно, есть свое основание в недомоганиях, в горле, шее и груди, которые сопровождают печальные и тем более боязненные расстройства, и иногда, вероятно, при таких историях речь едва ли идет о лжи. Такое состояние, когда жалуются на болезнь, не имея возможности получить объективные результаты обследования, появлялось у Апалл. в связи с расстройством в клинике. В любом случае нужно быть осторожным при высказываниях такого рода с предположением симуляции.

Различно действие, которое имеют у страдающих ностальгией детей воспоминание о доме, посещения близких и т. д. Аполл. внешне весела, когда ее навещала сестра. Филипп чувствует себя хорошо каждый раз, когда бывала дома. Однако в 1-м случае Хеттиха М. при каждом посещении разражается слезами. Мы вспоминаем, что в более ранней литературе большую роль играют альпийская пастушеская песня и другие воспоминания о родине. В наших случаях у нас для этого не так много оснований, но на это следует обратить внимание.

Течение ностальгии очень различное. Оно может складываться продолжительно, равномерно, с временными обострениями после безрадостных переживаний, возможно, также после воспоминаний о доме. Эти вспышки могут, с другой стороны, стать единственно проявляющимися, в то время как продолжительное ностальгическое настроение, как легкая печаль, совсем уходит на задний план или в конце концов совсем исчезает. Тогда мы имеем случаи, как их описывает Кох (Psychopathische Minderwertigkeiten, 1891). Он упоминает два случая врожденной психопатической диспозиции: «18-летняя девушка при посещении ее на чужбине внезапно в состоянии неожиданно вспыхнувшей ностальгии по матери разражается слезами. Другая девушка впала при посещении матери в неожиданном всепоглощающем приступе ностальгии в сильнейшее возбуждение и думала, что не сможет больше жить, если мать уйдет без нее. Однако после ее ухода это состояние быстро прошло». Далее ностальгия может возникать в момент расставания или она может развиваться медленно. Она может пройти сама по себе, через короткое или долгое время. Она может также продолжаться очень долго и вновь возникать при каждой перемене места жительства (например, Аполл.). Наконец, она может также принимать все более эндогенное периодическое течение, проявляясь иногда как оживленное расстройство, причину которого прямо нельзя было бы найти (Аполл. в клинике).

При шобом расстройстве играют роль внешние влияния и эндогенные моменты. Депрессии образуют длинную линию, в которой, как представляется, на одной стороне речь идет только о первых, на другой стороне — только о последних. Между ними располагаются все переходы. Схематично можно было бы различить три этапа:

1. Со сменой внешних обстоятельств наступает тоска по дому как тяжелое расстройство. С исчезновением причины сразу наступает исцеление.

2. В том же случае, когда депрессия возникает по внешнему поводу, она все же продолжается после исчезновения причины и принимает собственное развитие.

3. Вообще не существует никакой новой причины, а появляется абсолютно эндогенное расстройство, которое проецируется вовне как ностальгия.

Второй и третий этапы мы вполне можем причислить к психозам. Для второго этапа я ссылаюсь на случай Майера в исторической главе, для третьего может быть кратко упомянут следующий случай.

37-летняя девушка, уже много раз страдавшая простой депрессией со страхом, лежит с новым приступом в клинике. Знает о болезни. Она пишет следующее письмо: «Дорогой отец! Кратко сообщаю тебе, что ужасно тоскую по тебе, Е. и С., короче, тоска по дому, по моим дорогим так велика, что я не могу этого выразить письменно. Напишите же мне несколько строчек, пожалуйста, пусть кто-нибудь придет навестить меня, чтобы я смогла высказаться, каково мне на сердце. Посылает тебе... Пожалуйста, принесите мне несколько газет с моей любимой родины». После этого ее снова находят плачущей и полной страха в кровати. На вопрос о ностальгии она отвечает совсем спонтанно: «Теперь я опять хочу домой, когда я была дома, мне хотелось сюда... Ах, господин доктор, мое настроение меняется каждую минуту, каждую минуту иначе, так непостоянно».

Далее здесь можно еще упомянуть об эпилептоидных расстройствах, которые так часто представляются, как ностальгия. Правда, до сих пор неизвестен ни один случай, когда с началом службы у девушки встретился настоящий маниакально-депрессивный приступ или эпилептическое расстройство и так, возможно, мог бы вызвать внешний способ проявления наших ностальгических состояний. Однако это само по себе возможно, и в отдельном случае об этом нужно думать.

Наши случаи относятся к 1-му этапу или лежат между 1-м и 2-м. Так, у Аполл. в более поздних кратковременных легких ностальгических настроениях отчетливо проявляется эндогенный момент. Между тем, они совсем вытеснены периодическими, продолжающимися от половины до целого дня состояниями беспредметной печали или также раздраженности. У Филипп сообщается о продолжающемся дурном настроении и периодических порывах совести в тюрьме.

На другой стороне ностальгия часто исчезала с момента преступления окончательно (Ева Б., 1-й случай Хеттиха, Рюш). И у Кребс она прекратилась, но в заключении на ее месте появился, по-видимому, психоз ареста. Характерное совпадение! Ведь психоз заключения, как психоз ностальгии,— патологические реакции на впечатляющие переживания, которые даже у здоровых вызывают оживленные душевные переживания. Исчезновение ностальгии после преступления, возможно, сравнимо с исчезновением пгпохондрического расстройства у психопатов из-за сильно эмоционально окрашенных переживаний. Душа так наполнена новыми событиями, что не остается места для старого расстройства.

Как же отличается патологическое ностальгическое расстройство от нормальной ностальгии? Границы, конечно, очень зыбкие, и поскольку речь вообще идет о пограничных состояниях, вопрос, болезненная или не болезненная, довольно несущественен в сравнении с другим: что происходит на самом деле? Все-таки, вероятно, можно привести в качестве патологического признака силу расстройства, его продолжительность, его соматические вторичные явления (потерю аппетита, нарушения сна, телесную локализацию страха), его действие на все поведение и, наконец, его склонность к эндогенным добавкам.

Охваченные ностальгией обычно часто делают попытки вернуться домой естественным образом. Аполл. обращает много просьб к родителям с разрешением ей остаться дома; в 1-м случае Хеттиха М. пробовала сбежать и использовала вынужденную ложь; Шпитта убежала домой и побоями была принуждена вернуться обратно; Ева Б. умоляла в слезах мать разрешить ей не возвращаться на место; Хонбаум делала то же самое. Однако такие попытки иногда малы, или их прекращают, или они совсем отсутствуют. Опасность быть плохо принятой дома, получить порку (1-й случай Хеттиха, Аполл.) и боязнь быть высмеянной, если служба через короткое время будет оставлена без причины, играют здесь роль. Иногда до совершения уголовного преступления доходят еще прежде, чем исчерпаны все правовые средства, но в большинстве случаев это произошло.

Помогло ли рассмотрение ностальгии нам понять загадочные преступления, которые из-за нее возникают? Единодушное едва ли. У слабоумных или у незрелых детей мы понимаем, что желание уйти со службы (с или без ностальгии) пробуждает данный ход мыслей: «Если дом сгорит, если ребенок умрет, я буду лишней, тогда я смогу уйти»,— и что это становится мотивом преступного деяния. Мы можем также предположить, что такие мысли играют роль в большинстве случаев, в некоторых (Кребс) у нас нет для этого оснований. Насколько, напротив, вообще даны точные описания мотивировки преступления и последних психических процессов перед ним, мы находим, что поступки довольно разного рода и ностальгия, видимо, создали подходящую почву, чтобы привести в действие многообразные волевые процессы. Чтобы сразу это предвосхитить, мы видим как импульсивные, так и подобные принудительным действиям процессы и поступки, выполненные в состоянии страха, и переход к затмениям сознания и планомерные насильственные действия.

То, что царит многообразие, представляется совершенно понятным. Шпитта говорит: «Для кого однажды мука ностальгии становилась собственным ощущением, у кого осталось в памяти, в какой путанице блуждали чувство и мысли, полусны наполняли как день, так и ночь, тот может засвидетельствовать, способны ли парализованная сила воли (особенно неопытной детской) и свет слабого разума противопоставить хотя бы какой-нибудь заслон натиску необузданно бушующих инстинктивных принуждающих чувств. Там все обман чувств, все оттесненная скрытая страстность. Только одной цели добивается душевная и физическая натура — старой сладкой привычки быть вместе с родными лицами и предметами». То, что в такой депрессивной беспомощности могут встречаться психологически самые разнообразные поступки, можно очень хорошо прочувствовать.

Крэпелин (ср. Вильманнс), по его словам, считает преступления молодых девушек, больных ностальгией, проявлением импульсивного психоза, который наступает с желанием изменения настоящего положения, иногда с темным чувством тоски по дому. Существование таких случаев вполне возможно. Выше мы сообщали об одном случае состояния страха, при котором, вероятно, отсутствовала какая-либо подобная ностальгии окраска. Однако для типичных случаев такая трактовка едва ли верна. Прежде всего нужно отметить, что от импульсивного психоза как клинической картины, видимо, отказались (cp. Förster und Aschaffenburg, Centralblatt f. Nervenheilk. und Psychiatrie. 1908. S. 350 ff.). Речь может идти только о симптоматическом обозначении «импульсивное действие от расстройства». Если Крэпелин рассматривает при таких расстройствах ностальгию только как несущественную форму выражения, то все же по известным случаям вероятно, что возникшая по соответствующему поводу усилившаяся ностальгия в некоторых случаях создает необходимую почву, на которой доходит до импульсивных действий. Типично импульсивное действие — преступление Кребс. У нее наверняка ностальгия, которая началась со дня поступления на службу и уже на 4-й день достигла страшной силы, когда ей в безутешном настроении неожиданно пришла в голову мысль устроить пожар. Она также сразу знала, как ей это сделать, не думая ни о чем другом. Ее заставляла боязливость, и она ничем не могла себе помочь. Мысль не оставляла ее. Через три часа она ее осуществила. Когда она бросала горящие угли в корм для скота, она думала нечто вроде: «Будет гореть или не будет, в последнем случае это также ничего не будет значить».

От импульсивных действий ведут, видимо, переходы к планомерным действиям, в отношении которых сомневаются, насколько их можно назвать импульсивными. Аполл. осуществила оба своих преступления с тщательностью и осторожностью; второй раз она приняла вечером решение, чтобы осуществить его утром, после ночи сна. Загадочный процесс, который трудно понять!

Импульсивные действия — это инстинктивные действия (Вундт), которые на основе мотива без предшествующего акта выбора слепо претворяются в жизнь (ср. Hoche, Gerichtl. Psychiatrie. S. 503 ff.). В этом смысле преступление Аполл. едва ли можно причислить к импульсивным. Оно является переходным случаем между волевыми и инстинктивными действиями. Продуманный вечером план имеет отношение к первым, отсутствие каких-либо встречных мотивов — к последним. Это поступок, который можно понять только у стоящего на границе детского возраста существа. Хохе отмечает возникновение импульсивных действий из отклоняющихся от нормы чувств и настроений при одновременной интеллектуальной слабости. Она заменяется у Аполл. детским уровнем развития, которого при имеющей место безнадежной печали достаточно, чтобы исключить на некоторое время все более высокие этические точки зрения.

У Евы Б. имеет место, возможно, даже тонко разработанная планомерность, однако мотивировка у нее особенно неясная.

В любом случае представляется, что эти случаи показывают, что не только чисто импульсивные, но также и продуманные преступления, которым, однако, нельзя отказать совсем в импульсивности, могут возникать у морально и интеллектуально интактных, но находящихся в детском душевном состоянии девушек из-за ностальгического расстройства.

Импульсивным противостоят навязчивые действия. Если при первых без сопротивления импульс переходит в поступок, у последних направление воли приобретает по какой-нибудь патологической причине такую силу, что ее нормальным образом с помощью контрмотивов победить больше нельзя. После тяжелой, мучительной борьбы личность с ее нормальными мотивами уступает этому навязчивому импульсу. К возникновению таких навязчивых действий относится, видимо, всегда определенное развитие душевной жизни. Наверняка для восприятия и воспроизведения этих процессов требуется определенная зрелость. Возможно, поэтому редко, что больные ностальгией дети сообщают таким образом. Крафт-Эбинг (Gerichtl. Psychiatrie. S. 103) объявляет случай Хонбаум поступком из навязчивого представления, возможно, потому, что преступница, по-видимому, пришла к преступлению благодаря случайно пережитому пожару. Но у нее преобладает разрядка страха так сильно, и сведения о действии представления о пожаре так неточны, что с Крафт-Эбингом нельзя согласиться. Больше сходства с навязчивым действием имеет 1-й случай Хеттиха. Этой девочке внезапно приходит в голову идея убить ребенка. В течение нескольких дней она сопротивляется этому. Снова ей приходит мысль, она должна это оставить, затем опять, что она должна это сделать, пока преступление не было совершено. С тем же правом, как сказано выше об импульсивном психозе, здесь можно было бы, возможно, говорить о навязчивом психозе. Те же размышления должны были быть повторены. Фактом представляется только то, что на почве ностальгии могут происходить напоминающие навязчивые действия поступки. Что мешает причислить их к настоящим навязчивым действиям — это мало выступлений критики, преимущественное значение расстройства, схожесть процессов с нормальной борьбой мотивов.

Важную роль играют возникающие при ностальгии состояния страха. Кауплер чувствует давление на сердце, Кребс боязно, у Петерсен дрожат колени, временами страх кажется таким сильным, что возникает легкое помутнение сознания. Преступницы сообщают, что у них не было ясного сознания, что они были в замешательстве. Хонбаум даже не может сказать, что она думала и чего хотела. Это были, возможно, те состояния (они сообщали Платнер, Мекель и Мазиус), при которых возникал недобровольный позыв победить внутренний страх большим пламенем; при этом после совершения преступления индивидуумы были освобождены от сильнейшего страха. Это мнение было много раз повторено и, наконец, объяснено Гроссом. Он считает, что больные ностальгией хотят побороть «давящее чувство угнетенности сильным чувственным раздражением. Они поджигают дом или в случае необходимости убивают кого-нибудь, короче, это требует взрывообразного заряда». Это мнение, возможно, действительно для некоторых случаев (Кребс, Хонбаум, у М. Беллинг указывается, что страх после преступления прошел), однако это очень сомнительно. Именно планомерные действия преступниц совершаются, видимо, менее всего для того, чтобы привести к «моторной разрядке» свое чувство неудовольствия. Скольких их в безутешном состоянии и несказанной печали, которая омрачает рассудок, сужает мотивы, делает их представления зависимыми только единственно от одной цели, а остальные вытесняет, ведет непреодолимая тяга к родителям и мысль таким образом добиться возвращения?

Весьма возможно, что, аналогично меланхолическим состояниям более поздней жизни, у больных ностальгией также можно ожидать самоубийства наряду с насильственными действиями вовне. В более ранней литературе часто приводятся также случаи самоубийства от ностальгии, однако для его совершения, кроме этих утверждений и некоторых намеков во французской литературе о самоубийствах у детей, нет оснований. Самоописание Ратцеля, возможно, относится сюда, но его душевная жизнь ко времени попытки суицида так сложна, что о самоубийстве только из-за ностальгии едва ли можно говорить.

После преступления поведение девушек чаще всего незаметное, скромное. Рюш сразу сообщает о пожаре. Филипп, 1-й случай Хеттиха работает еще, Петерсен ест с хорошим аппетитом, Аполл. снова ложится в постель, Кребс чувствует себя больной и ложится дома в кровать.

В общих чертах, видимо, преступницы поначалу отрицают свое преступление. Единственные, кто сразу признается, это и так неполноценная Мари Г. и случай Плашера.

После более или менее упорного сопротивления они затем признаются. Здесь бросается в глаза, как часто сведения неясны и противоречивы. Уровень развития девушек не позволяет им еще делать хоть в какой-то мере ясные самонаблюдения. Это одна из главных сложностей для оценки. При подверженности влиянию молодой души суггестивные вопросы действуют еще совсем иначе, чем у взрослых. Чувство правды еще не совсем выражено, и некоторое беспокойство, некоторый страх совращает их на неверные показания. Тоща они надеются лучше оправдаться, если они, не зная никакого мотива, обвиняют себя в нежелании службы, в качестве мотива указывают шев, плохое обращение, плохую еду и т. д. (случай Шпитты в журнале Хенке Ева Б.). Гросс часто слышал от ностальгических преступниц: «Не знаю, почему я должна была так действовать». Они, вероятно, говорили правду, также М. Беллинп «Она сама этого не знает».

Конечно, существует также опасность вопросами внушить юным преступницам ностальгию там, где ее не было. Однако с учетом личности и всех обстоятельств преступления эта опасность представляется не чрезмерно большой. Даже Еве Б., которая заговорила о ностальгии только в ответ на вопросы врача, можно в этом поверить. Per exclusionem приходят к этому, если предпочитают не предложение абсолютной загадки. Ошибки в таких случаях возможны, и их оценка часто не остается без сомнений.

Отмечается, впрочем, много раз не просто отрицание преступления, а даже ложь, и именно также у обычно нравственно не неполноценных. Аполл. сочиняет историю, что она опрокинула бутылочку с лекарством штопальной иглой. Ева Б. притворяется, возможно, больной. 1-й случай Хеттиха утверждает, что дала дымящуюся серную кислоту из лучших побуждений. Рюш, якобы, случайно устроила пожар и даже пишет угрожающие письма, которыми она хочет отвести от себя подозрение. Все впоследствии исправляют эти ложные показания. Видимо, в природе детской души не принимать точно правду в страхе и боязни. Я еще раз напоминаю о девушке, которая из тоски остаться у матери и из боязни школы симулировала физическую болезнь(?).

Примечательно поведение раскаяния. Отдельные индивиды охватываются им сразу после преступления (Хонбаум, 1-й случай Хеттиха), другие — и их, видимо, большинство — склонны к кратким приступам раскаяния, причем оно не является продолжительным и не оказывает глубокого влияния на душу (Аполл., Ева Б.). Некоторые не испытывают никакого раскаяния (Шпитта в журнале Хенке). По показаниям преступницы представляется, что с увеличением умственного развития мысль о совершенном убийстве все тяжелее тяготела над Аполл. Еще не соответствует детской психике был» мучимым продолжительными угрызениями совести, тем более, что некоторые преступницы от ностальгии, поскольку у них нет чувства быть побежденной злым побуждением, с которым они боролись, вероятно, едва ли чувствовали вину.

На важный вопрос, что выйдет из преступниц от ностальгии, к сожалению, еще нельзя ответить. От них ожидают по праву, что они, в противоположность нравственно неполноценным поджигательницам, оказываются социальными, но также, что они, вероятно, в своей жизни еще проявят кое-какой психопатический симптом. Дольше всех после преступления наблюдаются до сих оба гейдельбергских случая. Они обе развивались очень благоприятно, правда, Аполл. в безопасности жизни в лечебнице. Ева Б., однако, выказывает в месте службы полную удовлетворенность и не допускает никаких проступков.

Перед тем, как мы остановимся на кратком уголовном рассмотрении, могут быть позволены еще некоторые разъяснения о нозологическом месте ностальгии. Утверждать, что ностальгия представляет собой особую разновидность болезни, непременно противоречило бы современным психиатрическим взглядам. Еще Дамеров утверждает, что это одно из многих названий болезни, которые выбираются по более близким или более отдаленным поводам.

Но никто не будет сомневаться в том, что в типичных случаях, которые остаются при попытке распределения по известным картинам болезни, ностальгия симптоматологически является самым отличительным признаком того, что внешний повод — удаление из родительского дома — всегда тот же, что и остальные симптомы, и сопровождающие обстоятельства имеют многократное сходство, так что обобщение этих состояний под симпто-матологическим понятием «психоз тоски по родине», «ностальгия» правомерно.

После выделения всех случаев, которые, несомненно, эллиптичны, маниакально-депрессивны, оставшиеся случаи, выходящие за пределы симптоматологического, имеют, однако, по существу, обоснованную связь. Патологическая ностальгия — это не особый психоз, а типичная реакция, наряду со многими другими, у конституционально слабых индивидов. Как мы в широкой области дегенеративного психоза вообще не можем установить никаких отграниченных картин болезни, а различаем типы личностей, с одной стороны, и типы реакций на внешние влияния, с другой (например, псевдолошсты, с конституциональными расстройствами, возбужденные, безудержные и т. д. — с одной стороны, тюремные психозы, психозы менструаций — с другой), так мы не можем также трактовать ностальгию как особую болезнь, только как характерную реакцию, например, аналогично психозу заключения¹.

Индивиды, которые охвачены ностальгией, могут быть различного вида, что у них есть общего, так это психопатическая конституция. Это могут быть слабоумные и одаренные, морально неполноценные и нравственно высоко стоящие индивиды. Характерная, чистая, типичная ностальгия обнаруживается, однако, не у слабоумных и не у морально дегенерированных индивидов. Если при ностальгическом преступлении встречается слабоумие или moral insanity, то это осложнение, которое имеет с ностальгией только ту связь, что они представляют собой дегенеративное состояние, в то время как ностальгия является дегенеративной реакцией¹.

Но если мы также слабоумие или моральную неполноценность не рассматриваем как необходимое для ностальгического преступления, то все же, как мы видим, всегда имеется предварительное условие — относительно детская ступень развития. Это также является причиной, некоторые в стремлении подвести случаи под употребительную схему относят их к разряду слабоумия. Это не слабоумие, а оставшийся узким из-за воспитания и окружения горизонт, не отсутствие морали, а ограниченность чувств на детские области жизни, которые обнаруживаются у ностальгических преступниц.

Во главу уголовного рассмотрения можно, видимо, поставить тезис Гросса: «Врача нужно постоянно спрашивать, если предполагают ностальгию в качестве причины преступления». Граница болезненного в таких случаях всегда близка, и дело психиатра оценить, где ее преступили. Это нелегкая задача. Требуется, естественно, подробное обследование всей личности и всех обстоятельств преступления. Затем нужно тщательно выяснить, насколько играют роль ностальгия, неудовольсгвие и нежелание служить. Ведь первое — это нравственно индифферентное, не обосновывающее вину расстройство, в то время как последнее представляет собой мотивы, сразу же расцениваемые как нравственные. Чем больше на первый план выходит неудовольствие, которое, видимо, едва ли может стать болезненным аффектом, тем больше можно предполагать нормальную, аморальную мотивировку и вменяемость.

⁴ Ср. разработки Вильманнса в его «Gefangnispsychosen». Halle, 1908.

¹ Однако нельзя, несмотря на эту схематическую трактовку, всех людей с повышенной ностальгией считать дегенерированными. Именно при ностальгии большую роль играют условия среды, как, правда, при всех психопатических явлениях. Мы подчеркиваем узкий горизонт, сельское происхождение, низкую образовательную ступень в качестве значимых факторов.

Если в конце концов остается одна ностальгия, то нужно принять во внимание ее силу. Возможно, что при низкой степени ностальгии подвержены нравственно слабые натуры, после того как позади остается приближенная к нормальной борьба мотивов. Чем меньше они были, тем более вменяемой была ностальгия. Но такие случаи до сих пор неизвестны. Если нравственная неполноценность играла определяющую роль, то наряду с ностальгией существенными факторами были нежелание, неудовлетворенность, мстительность, гнев и т. д. Отсюда правомерен прежде всего тезис: если в качестве единственной причины преступления у интеллектуально и морально к тому моменту интактных индивидов имеет место ностальгия, то преступление с преимущественной вероятностью несвободно.

Такие чистые случаи более редки. Чаще преступницы от ностальгии обнаруживают многие черты, которые должны быть оценены серьезно: слабоумие, низкий уровень, различные аффекты и т. д. Тогда в отдельном случае нужно будет разрабатывать непременно индивидуальную картину и отдавать себе отчет, что переходы между этически оцениваемым действием и действием несвободной воли расплывчаты. Тогда имеют дело с пограничными случаями, которые нужно оценивать обычными принципами, которые не нужно здесь повторять. Но всегда представляется правомерным с уверенностью констатированной ностальгии придать преимущественное значение в сторону невменяемости.

Особенно осложняет оценку преступниц от ностальгии в некоторых случаях (Ева Б., Рюш, Шпитта) тот факт, что иногда отсутствует основа расстройства в цельной личности, и понимание с помощью анамнеза и Status praesens невозможно. Обнаруживают умственно и нравственно не отклоняющихся от нормы индивидов, которые вскоре после начала службы совершают преступление, ясную мотивировку которого они впоследствии не могут дать. Какой-либо объяснимый аффект в качестве причины отсутствовал: никаких мстительности, гнева, зависти. Ко времени наблюдения они кажутся совершенно психически здоровыми. От ностальгии позже не заметно и следа, и их показания о ней не однозначны и ясны. Их хороший характер делает преступление совсем непонятным в глазах окружающих. Случаи при всех обстоятельствах загадочны. Вильманнс уточнил точку зрения, которую в таких случаях можно принять с некоторым правом: «Если преступление не объяснимо ни душевной и нравственной предрасположенностью преступницы, ни мощными побудительными мотивами, тогда оно — психологическая загадка. Тогда я все-таки не могу рассматривать его как физиологическое, но по крайней мере могу высказать подозрение, что оно болезненного происхождения». Юношеская ступень развития психиатрического познания не позволяет предполагать в этих случаях с определенностью вменяемость.

Если в таком случае обнаруживают некоторым образом постоянные данные, которые указывают на ностальгию, даже если этот термин, возможно, не употребляется, то тогда есть основание приблизить к пониманию до тех пор абсолютно неясное. Существует же опасность объяснить ностальгией то, что имеет совсем иные причины. Но также существует опасность отрицать ностальгию там, где она имела место, потому что имеющие к этому отношение наверняка временами не могли сказать об этом ничего ясного.

Психиатр, вероятно, иногда видит себя вынужденным высказать non liquet. Чем больше, однако, все подходит к настоящим случаям ностальгии, тем больше он будет высказывать преобладающую возможность, что имеется действие несвободной воли, как это сделал Вильманнс¹ в опубликованном им заключении. Однако дело при теперешнем уровне психиатрических методов будет всегда сомнительным.

Конечно, нужно задуматься, что случаи Евы Б. и Аполл., даже если они во многом совпадают, все же довольно различны.

¹ В критике заключения Вильманнса Бумке (Gaupps Centralbl. 1906. S.118) утверждает, как будто Вильманнс сделал следующий ошибочный вывод: преступление загадочно. Психиатрия молодая наука, которая еще не может понять некоторые загадочные поступки. Значит, загадочные преступления с наивысшей вероятностью нельзя вменить в вину. В то время, как в словах Вильманнса все же ясно проявляется, что он, благодаря предпосылкам, видит себя вправе иметь подозрение о наличии состояния несвободной воли, что потом далее показания Евы Б., что у нее была ностальгия, представляются ему правдоподобными, и поэтому он с учетом аналогичных случаев с вероятностью предполагает болезненное расстройство психической деятельности.

Кроме того, Бумке подчеркивает общепризнанное правило, что подтверждение психического расстройства в духе § 51 УК должно было быть выведено из анализа цельной психической личности. То, что это в случаях, подобных Еве Б. (также Шпитта, Рюш), не может произойти, уже отмечалось. Поэтому здесь также никогда не может идти речь о подтверждении психического расстройства, а только о подтверждении его вероятности. Это позволительно, поскольку эти случаи следуют за более безукоризненными, как они собраны в этом труде. Если бы здесь захотели отказаться от этого пути, то психиатры и судьи сразу остановились бы в нерешительности. Так, однако, по меньшей мере найдено возможное понимание, и можно, как у Евы Б., действовать по принципу in dubio pro гео.

Вид расстройства может быть довольно отличным, у Евы Б. основывается к тому же на других причинах, а не на чистой ностальгии. Вначале, пока не имеется более богатая казуистика, такие случаи можно временно объединить. Мы далеки от того, чтобы окончательно объяснить их. Однако возможно, что их соотнесенность лежит в природе вещей.

Возможно, утверждается, что определяющим является в меньшей степени патологическая ностальгия (что, к тому же, иногда под вопросом), чем незрелое состояние развития. Тогда в таких случаях, если вообще могло бы производиться оправдание на основе § 56, это было бы теоретически полностью оправданным, поскольку детская душевная жизнь является предпосылкой ностальгических преступлений. Однако в судебном отношении это не имело бы значения, так как всегда имеется знание о наказуемости поступка, которую требует закон. Если бы было возможно оправдание на основании детской ступени не только жизни разума, но и жизни чувств и воли, тогда этот путь был бы, возможно, предпочтительнее. Так, несвободу воли нужно обосновывать выделением психопатического расстройства с привлечением детского вида душевной жизни, не только одной последней.

1. Joh. Hoferus praes. Hardero: diss. de Nostalgia Basel 1678. Auch in A. Haller, Coll, disputât. Tom. I. p. 181.

2. Joh. Verhovitz: Doss, de Nostalgia Vienn. 1703. Auch in Diss. med. in univers. Vindobon. Habit, ed. Eyerel, Vienn. 1790. Vol. III. p. 205.

3. Tackius: Dissert, exhibens aegrum Nostalgia laborantem. Giessen 1707.

4. Th. Zwinger: Dissert, de Pathopatridalgia Basil 1690. In Zwingers Fase. V. diss. select. Basil 1710.

5. J. J. Sheuchzer: Seltsamer Naturgeschichten des Schweizerlandes wöchentliche Erzählung. 1705. Nr. 15. «Vom Heimweh».

6. J. J. Scheuchezer: Beschreibung der Naturgeschichte des Schweizerlandes. I. Tail, Zürich 1706, p. 56. II. Teil, Zürich 1716, p.ll.

7. J. J. Scheuchzer: Dissertatio de Nostalgia Helvetorum 1731 (in den Comment. Acad. Bonon. I, 307 ff.).— Übersetzt 1753 im Leipziger Allg. Magaz. der Natur, Kunst und Wissenschaft.

8. Algr. V. Haller: Onomatologia Medica 1754. I. 1072.

9. Linné: Genera morborum 1763.

10. J. P. Roth: Lexicon Chirurgicum. 1768. S. 47.

11. Medizinisches Handlexicon. Augsburg 1782. I. S. 488.

12. Pensees d’un allemand sur la Nostalgie. Jena 1754.

13. Hueber: Diss. de Nostalgia. Wirceb. 1755.

14. J. G. Zimmenmann: Von der Erfahrung in der Arzneikunst. Zürich 1764. S. 483.

15. J. Fr. Cartheuser: De mortis endemiis übellus. Frankfurt a. d. O. 1771. Nostalgia p. 35.

16. Blumenbach: Medizinische Bibliothek. Göttingen 1783. Bd. I. S. 732.

17. Deutsche Enzyklopädie oder allgemeines Realwörterbuch aller Künste und Wissenschaften. Frankfurt 1790. Bd. 15. Heimweh von Diez.

18. Amelung: In Friedrichs Magazin für Seelendunde. 1830, p. 125. 1833, p. 269.

19. Meissner: Enzyklopädie der med. Wissenschaften. Leipzig 1831. 6. Bd. S. 110. Art. Heimweh von Georget.

20. Schlegel: Heimweh und Selbstmord. Hildburghausen 1835.

21. Jos. Zangerl: Über das Heimweh. Wien 1840. (I. Aufl. 1820.)

22. Jessen. Artikel: Nostalgie im enzyklopad. Wörterbuch d. med. Wissenschaften. 25. Bd. Berlin 1841.

23. G. A. Andresse: Nostalgiae adumbratio Patholigica. Diss. Berlin ca. 1822 (ohne Zeitangabe).

24. Grundtmann: De Nostalgia. Berlin ca. 1839 (jhne Zeitangabe).

25. Ed. Matthaei: De Nostalgia. Diss. Halle ca. 1844 (ohne Zeitangabe).

26. Châtelain: Einige Betrachtungen über die Nostalgie. Diss. Würzburg 1860.

27. Göschen: Deutsche Klinik 1855. Dr. L. Meyer: Der Wahnsinn aus Heimweh. Nr. 1, p. 7. Nr. 2, p. 20. Nr. 3, p. 31.

28. Pinel: Artikel Nostalgie in Encyclop. methodol.

29. Guerbois: Essai sur la Nostalgie. Paris 1803.

30. Castelnau: Considerations sur la Nostalgie. Paris 1806. Biblioth. medic. Tom. XIV.

31. Therrin: Essai sur la Nostalgie. Paris 1815.

32. Pauquet: Diss. sur la Nostalgie. Paris 1815.

33. Percy und Laurent: Art. Nostalgie in: Diction, des Sciences medicales. Paris 1819. T. 36. p. 265.

34. J. Larrey: Über den Sitz und die Folgen der Haimwehkran-kheit. Aus dessen Recueil de Mémoires de Chirurgie. Paris 1821. Übersetzt in Nasses Zeitschrift f. psych. Ärzte. 1822. p. 153 ff.

35. Masson de Neuf-Maison: Dissertation sur la Nostalgie. Paris 1825.

36. Maury: De la nostalgie dans Гагтее. Strassburg 1826.

37. M. Moreau de Saint-Apre: Considerations sur la Nostalgie.

Paris 1829. ^

38. Béguin: Article Nostalgie in Diction, de me'd. et de chir. prat. Paris 1829—1836. Тот. XII. p. 76.

39. Robillard: Coup d’oeil sur la Nostalgie. Paris 1833.

40. Eug. Paisson: Diss. sur la Nostalgie. Paris 1833.

41. Calmel: Diss. sur la Nostalgie. Pariss 1836.

42. Justin Santi: De la nostalgie a bord des navires de guerre. (Annales d’hygiene publique et de medecine legale.) 1836.

43. Roche de Vemeuil: Diss. sur le mal du pays. Paris 1839.

44. Eugene Pilen: Diss. sur la Nostalgie. Paris 1844.

45. M. Leroy Dupre': Diss. sur la Nostalgie. Paris 1846.

46. Nutel: Diss sur la Nostalgie. Nontpellier 1849.

47. Malaper du Peux: Diss. sur la Nostalgie. Paris 1853.

48. Brierre de Boismont: Du Suicide. 1856. p. 141.

49. Legrand du Saulle: Érude sur la nostalgie. In Annales medicopsychol. Paris 1858. p. 430.

50. E. du Vivier: De la Melancholie. Paris 1864. S. 89.

51. Petrovitch: De la nostomanie. Thèse de Paris 1866.

52. Decaisne: Observations de nostalgie recueillies pendant le siege de Paris. Gaz. des hopit. 1870. Nr. 134.

53. Aug. Jansen: Consideration sur la Nostalgie. In Annales et bulletin de la société' de Méd. de Gand. 35. Jahrg. 1871.

54. Aug. Haspel: De la nostalgie in Mémoires de l’acad. de med. Тот. XXX Paris 1871. p.466—628.

55. A. Benoist de la Grandiere: De la Nostalgie ou mal du pays. Paris 1873.

56. Dagonet: Traite des maladies mentales. 1876. p. 218.

57. Proal: L’éducation et le suicide des infants. Paris 1907. p. 56.

58. Klein: Annalen des Gesetzgebung und Rechtsgelehrsamkeit in den preussischen Staaten. Bd. 7, p. 37 u. 55. Bd. XIII, p. 176. Bd. XIV, p.19.

59. E. Platner: Quaest. medico-forenses et. Choulant. Lips. 1824. p. 101 und 311.

60. G. R. Masius: Handb. der gerichtl. Arzneiwissensch. I. B. II. Abt. Stendal 1822. p. 593 ff.

61. Mende: Handbuch der gerichtl. Medizin. Leipzig 1819—1832. 4,. Teil. p. 184.

62. Albr. Meckel: Beiträge zur gerichtl. Psycholigie. I. Heft. 1820. p. 111 ff.

63. Albr. Meckel: Lehrb. der gerichtl. Medizin. 1820. § 376.

64. S. G. Vogel: Beitr. z. d. gerichtsärztl. Lehre von der Zurechnongsfahigkeit. 2. Aufl. Stendal 1825. p. 163.

65. Hitzig: Annalen der deutschen und ausländ, krim Rechtspflege. Heft 13. Berlin 1830. p. 37 und 54.

66. Henke: Zeitschr. f. Staatsarzneikunde. 1831. Bd. 22. p. 355. 1837. 24. Ergänz.-Heft. p. 55.

67. Pfaff: Mitteilungen aus dem Gebite der Medizin, Chirurg, und Pharm. 1833. II. Jahrg. p. 532.

68. Friedreich: Systemat. Handbuch der gerichtlichen Psychol. Leipzig 1835. p. 636.

69. Hettich: Über das Heimweh, Hauptsächlich in seinen Beziehungen zur Staatsarzneikunde. Diss. Tübingen 1840.

70. Marc: Die Geisteskrankheiten in Beziehung zur Rechtspflege. Deutsch von Ideler. Berlin 1844. Bd. I. p. 251 u. 271.

71. M. E. Richter: Über jugendliche Brandstifter. Leipzig 1844. p. 54, 69, 91.

72. J. L. Casper: Denkwürdigkeiten zur medizin. Statistik und Staatsameikunde. Berlin 1846. Das Gespenst des sog. Brandstiftungstriebes.

73. R. Spitta: Praktische Beiträge zur gerichtsärztl. Psycholigie. Rostock und Schwerin 1855.

74. Flemming: Ztschr. f. Psychiatrie. XII. p. 468 ff. 1855. Referat und Kritik des Spittaschen Falles.

75. J.Wilbrand: Lehrbuch der gerichtlichen psychologie. Erlangen 1858. p. 289.

76. Willers Jessen: Die Brandstiftung in Affekten und Geistesstörungen. Kiel 1860. p. 114.

77. A. Krauss: Die Psychologie des Verbrechens. Tubingen 1884.

p. 288.

78. Friedreich: Blätter f. gerichtl. Med. 1886. p. 331.

79. v. Krafft-Ebing: Gerichtliche Psychopathologie. 1892. p. 59. u. 102.

80. Ferd. Maack: Heimweh und Verbrechen. Berlin ca. 1894 (ohne Zeitangabe).

81. Mönckemöller: Geistesstörung und Verbrechen im Kindesalter. Berlin 1903. p. 24, 26, 72 und 68.

82. Reinh. Stade: Frauentypen aus dem Gefängnisleben. Leipzig 1903. p. 203.

83. Hans Gross: «Kriminalpsychologie». Aufl. Leipzig 1905. p. 91.

84. Hans Gross: «Hdb. für Untersuchungsrichter». 5. Aufl. München 1908. p. 981.

85. Wilmaims: Heimweh oder impulsives Irresein. In Monatsschrift für Kriminalpsychol. und Strafrechtsreform. 3. Jahrg. 1906.

86. F. Kluge: Heimweh. Ein wortgesdhichtlicher Versuch. Programm. Freiburg 1901.

В представленной работе можно найти переплетение трех вещей. Во-первых: ряд важных для вопросов паранойи, частично растягивающихся во всю жизнь, историй болезни ревнивцев, которые наверняка не могут рассматриваться как алкогольные или сразу же ни как маниакально-депрессивные, ни как относящиеся к Dementia praecox. Во-вторых: симптоматологичес-кий обзор образов бреда ревности. И в-третьих: нозологические рассуждения о толковании представленных, во многом сходных друг с другом, случаев; при этом мы должны будем высказаться о понятиях «процесс» и «развитие личности». Наше желание при этом придерживаться по возможности ясных понятий, однако не давать распределение и толкование случаев в мнимо окончательной форме. Мы хотели бы не утратить и здесь сознание неисчерпаемости и загадочности каждого отдельного душевнобольного человека, которое мы должны иметь в отношении кажущихся самыми будничными случаев.

Я считаю возможным — особенно учитывая длину первых двух и важнейших историй болезни — предпослать некоторые замечания о публикации историй болезни вообще и разработку моих (историй болезни — пер.), чтобы показать их цель. В психиатрии нельзя понять друг друга без описания отдельных случаев. Они являются краеугольными камнями, без которых наши понятийные образования рушатся. Это проявляется в бездейственности некоторых прежних работ, которые, поскольку случаи общеизвестны, отказываются от этого часто педантичного и излишнего, к тому же много требующего места добавления. Рассуждения можно, естественно, основывать на историях болезни, которые изложены в литературе, но там, где они недостаточны или недостаточно ясны автору, он должен соизволить привести собственные случаи, даже если ему грозит опасность давать только «известное». «Известно» то, что изложено в литературе, все остальное неизвестно, даже если и имеет широкое распространение благодаря личному обмену мнениями. Их, естественно, тем более нельзя основывать на общих описаниях в учебниках, которые имеют в высшей мере эфемерное значение, поскольку в описаниях «картин болезни» общее описание состояний вошло друг в друга из отдельных случаев, которые должны представляться дальнейшему исследованию достаточно часто как различные по существу. Несмотря на большой казуистический материал, который накоплен в психиатрических журналах и архивах, в большинстве случаев недостаточно материала, когда теоретически занимаются психопатологическим вопросом или ищут параллельные случаи для сравнения с собственными наблюдениями. Не обилие материала может помочь. В большинстве случаев, к сожалению, наблюдения проводились слишком кратко или о них сообщается недостаточно. Отдельный психиатр видит чаще всего свои случаи только короткое время; они не остаются под его присмотром, или его жизни не хватает для завершения собственного наблюдения. Здесь нам помогают находящиеся в архивах клиник старые истории болезни и, в особенности, — к сожалению, почти исключительно в случаях, когда имели дело с судами — в судебных делах (уголовных делах, делах процессов, делах бракоразводных процессов, делах о признании недееспособным, личные дела и т. д.). Использование такого материала дел первый раз было осуществлено Вильман-нсом в его книге о бродягах. Добывание целых биографий, как того всегда требовал Крэпелин, стало с тех. пор основой эмпи-рически-клинического исследования. По сегодняшнему состоянию наших взглядов нам обязательно нужны биографии, даже если материал должен быть применим не только для временной поддержки собственных тезисов, но также и для других, сообщение симптомов in extenso, насколько их можно было наблюдать и об этом узнать. Очевидно, что получение хороших биографий — дело неповседневное; в бесчисленных случаях мы остаемся ограниченными слишком скудными сведениями. Далее, очевидно, что если такая биография однажды появляется, она должна превзойти обычную длину историй болезни. Эта длина определяется, однако, естественно, совсем другими причинами, чем длины тех, которые из-за удобства или из-за некоторой «псевдоточности» печатаются непосредственно так, как они первоначально были написаны. Для биографий в нашем смысле мы обычно владеем значительно большим материалом, чем тот, который мы публикуем. Отбор по возможности существенного, обобщения, подходящее расположение и т. д. делают возможным сжатие, и, если после этого все еще остается значительная длина, то нам представляется это именно преимуществом в сравнении с прежними, иногда короткими, публикациями от которых толку мало. Мы надеемся также, что, даже если изменятся все взгляды, этот материал сохранит свою ценность. В противоположность нередкому пренебрежению более длинными историями болезни мы видим в их разработке не недостаток в овладении материалом или даже определенную примитивность, а добывание основополагающего для всех размышлений материала. Короткие истории болезни представляются в большинстве случаев совсем не имеющими ценность и ненужными.

Что же касается в отдельном случае расположения материала, то неполнота, разный вид источников и т. п. всегда влекут за собой то, что следование принципу классификации для всех случаев и тем более достижение гладкой читабельности невозможно. Во многих отношениях было бы, возможно, самым лучшим, предоставить по образцу историков гладкий читабельный текст с примечаниями, которые содержат материал; однако потому, что примечания едва ли читаются, а конкретный материал важен именно психиатрически, мы ограничились обобщением в конце отдельных историй болезни. В расположении материала в отдельном случае многократно перекрещивалась точка зрения излагать в хронологическом порядке с точкой зрения поставить рядом друг с другом сравниваемые детали и с точкой зрения выдвинуть вперед происхождение сведений. Хотя было бы бесцельным давать точные данные источников по типу историков, но общий тип источников должен все же быть показан.

Еще мы настоятельно отмечаем, что истории болезни ни в каком отношении не подгоняются под последующие теоретические замечания. В большей мере мы преследуем цель представить независимо от них в историях болезни объективный материал, который могли бы по возможности использовать и другие. Мы хотели бы, чтобы в качестве преимущества рассматривали, что истории болезни не являются иллюстрациями определенной точки зрения. В большей мере они разработаны в соответствии со словами Крэпелина: «Добросовестное расщепление форм на их мельчайшие и кажущиеся незначительными видоизменения является неотъемлемой предварительной ступенью для получения действительно целостных, соответствующих природе картин болезни».

Перед тем, как будут рассказаны истории жизни первых двух случаев, мы хотели бы в сжатой форме дать обзор современного учения о бреде ревности, как оно представляется по обычным наблюдениям и чтению авторов ¹. Нужно помнить эти скучные в своей краткости и частично само собой разумеющиеся разграничения, чтобы иметь для своеобразия конкретного случая ревности совершенно независимо от диагностических соображений достаточно четкую точку зрения. Мы обсуждаем последовательно симптоматологические разграничения, затем прямое и косвенное отношение к соматическим условиям и, наконец, его существование при определенных формах в системе психозов.

С симптоматологической точки зрения мы имеем, с одной стороны, меняющиеся, то здесь, то там получающие пищу идеи ревности, то забытые, то вновь образованные, обоснованные то одним, то другим образом. В противоположность этому мы находим в других случаях более медленно или быстро развитую систему ревности с удерживаемыми годами основаниями для доказательства, которые едва ли забываются, только тут и там умножаются. Таким образом, мы можем отличить от психологической ревности и болезненной ревности (имеющей и не имеющей причину, всегда с более или менее далеко идущей критической оценкой), бредовую (маниакальную) ревность (всюду возникающие соответствующие идеи, наблюдения, забытые и вновь образованные, как указано выше, без малейшей критики) и бред ревности. (Систематический бред. Не всегда при этом устойчивое душевное состояние ревности.)

Мы обнаруживаем далее в одном случае возникающее подозрение, которое при критическом рассмотрении в конце концов воспринимается как обоснованное, а в другом случае с возникновением фантазии немедленное установление «факта».

В соответствии с этим одни пытаются установить наблюдения с желанием и с надеждой опровергнуть подозрение с усилением депрессии и страха, если это не удается, в то время как другие только с определенным удовлетворением подтверждают наблюдениями установленное.

Что касается генезиса бреда ревности, то он, естественно, имеет связь со всеми только возможными психотическими сим-

¹ Важнейшими более ранними работами являются работы Крафт-Эбинга (Ежегодник по псих. 10); Вернера (Ежегодник по псих. 11); Шюллера (Ежегодник по псих. 20). Очень важным шагом вперед явилась работа Бриза (Psych, neun Wochenschr. 1900/1901); Валерт (Zur Kasuistik des Eifersüchte wahn, Diss. Greifswald. 1903) приводит 4 совсем разных случая этого бреда. Наконец, Тёббен (Monatsschr. f. Psych. 19) занимался этой темой. В последних трех работах можно найти более позднюю литературу.

птомами, в зависимости от картины болезни, при которой он встречается. Для случаев, в которых бред ревности не скрывается во множестве остальных симптомов, мы берем как важный комбинаторный генезис участие обманов чувств и обманов памяти. Особенно характерен часто вид комбинаторного возникновения или правильного приведения доказательств. Самые безобидные происшествия, изменения в поведении, случайные встречи на улице, «встреча взглядов в воздухе», подозрительные шумы, беспорядок в комнате, покраснение и неуверенность жены, визиты и т. д. служат достаточными основаниями для самых далекоидущих выводов. Очевидно, что эти события не были поводом к ревности, а уже имеющаяся ревность искала основания и нашла их. Несмотря на это, скрытая ревность может из-за случайных «наблюдений» такого рода разгореться вновь.

Если действительные происшествия истолковываются таким образом, то обычно чаще всего также добавляются иллюзорные фальсификации восприятия. Видят и слышат больше, чем случайный треск дров, не имеющие значения пятна, всегда встречающиеся тени и т. п. Этим иллюзиям не требуется выходить за рамки того, что происходит с каждым при оживленном аффекте, при ожидании или усталости, — это ведь иллюзорные обманы чувств. От них нужно полностью отделить настоящие голоса, видения, переживания в бреду. Особая разновидность имеется еще в сочетании ревности с сексуальными галлюцинациями¹

¹ Таковые ведь абсолютно характерны для Dementia praecox. Классический в отношении этого симптома следующий случай: Фрау Беренс заболела на 38-м году жизни идеями ревности. В то же время она была зла в отношении половых сношений. Она заметила, что у ее мужа связь с женой соседа. Играли роль обычные подозрительные моменты: оба слишком часто были вместе, они объяснялись взглядами, супружеские отношения с мужем стали другими. Он, якобы, всегда хотел, чтобы она вышла, ему всегда в ней что-то не нравилось, он был так груб. У нее тогда были «свои подозрения». Ко всему прочему добавилось следующее: если муж выходил из дома и встречал жену соседа, она чувствовала, как чувство любви как луч, оттягивается от нее и переносится на другую женщину. Когда муж смотрел на эту женщину с вожделением, ее саму охватывало неприятное чувство, как будто ее муж был у нее. Потом к ней, якобы, пришел ядовитый луч. Любовь была у нее вырвана и направлена на ту женщину, с которой муж имел дело. Она думала, далее, что в ее мужа и жену соседа вселился злой дух. Этот дух они, якобы, могли вколдовать в пациентку. Она четко заметила, что у них обоих хорошо на душе, когда ей плохо. Тогда дух в ней. Оба могли, якобы, также сделать так, чтобы дух влиял на то, что она думает и т. д., и т. п. Сходный случай у Крафт-Эбинга (Lehrbuch, 4. Aufl., S. 458, Beobacht. 44).

Легко спутать с рассказом о видениях или бредовых переживаниях и часто, к сожалению, трудно отличить обманы памяти, которые имеют большое значение, как основа бреда ревности. По-новому истолковываются и приукрашиваются не только не имеющие значения события из прежних времен, но возникают и воспоминания о вообще даже ни в малейших чертах не действительных переживаниях. У людей как будто «пелена с глаз» спадает. Они видели, как жена отдавалась бесчисленному количеству мужчин, прогоняли мужчину из постели, чувствовали его рядом с собой в то время, как жена их обманывала, видели через замочную скважину невероятнейшие сцены. Во всех этих обманах памяти обращает на себя внимание то, что, несмотря на отвратительное положение, в котором находились эти люди, они никогда не предприняли даже ни малейшего вмешательства, если только оно, чаще всего безобидное, не появляется в том же обмане памяти. Эти галлюцинации памяти встречаются у людей, которые обычно совсем не внушаемы, к тому, чтобы воспроизвести свои однажды представленные переживания всегда одинаковым образом; в то время как, напротив, те ревнивцы, которые находят все новые толкования, приукрашивают действительные переживания, меняющиеся все время при новом изложении, создают себе основу, не нуждаются в галлюцинациях памяти.

Сходны с ними (однако их необходимо отличать) своеобразные переживания ревнивых, которые появляются во время и после сна. При пробуждении у них возникает ощущение, как будто ночью кто-то здесь был; они так крепко спали, вероятно, им дали снотворное, чтобы они не мешали жене; они чувствуют, как будто кто-то ночью провел им по лицу, положил на него платок, даже чувствовали, что кто-то лежал рядом. Здесь начинается путаница с действительными галлюцинациями памяти.

Видимо, едва ли есть необходимость подчеркивать, что для нас истинное возникновение бреда ревности, конечно, является полной загадкой. То, что он появляется абсолютно непонятным нам образом, и является безумством. Все наше генетическое рассмотрение констатирует только феноменолошческие отношения, которые существуют между переживаниями.

Неодинаково, наконец, поведение ревнивых. Одни живут, твердо убежденные в истине их бреда, занимаются судебными действиями, но не пытаются проводить дальнейшие наблюдения. Другие действуют самым изощренным образом, чтобы «изобличить» супруга. Посыпается песок, ставятся знаки на дверь, неожиданно возвращаются домой и т. д. Жены всюду преследуют своих мужей, ждут перед конторой, используют для наблюдения служанок. Обе группы на основе бреда могут прибегнуть к насилию. Опять же другие полагаются на свою судьбу, они угнетены, часто сомневаются, только ли это глупые мысли или их ревность является типичной навязчивой идеей. Наконец, некоторым удается полностью диссимулировать свою ревность, если они видели, что ее выражение ведет к неприятным последствиям. Случайности показывают еще долго после этого, что бред сохранялся неизменным.

По опыту авторов, который частично подтвержден статистически, бред ревности имеет отношение к определенным физическим процессам, а именно: к психофизической системе генитального аппарата и к определенным периодам жизни женщины. Что касается первого, Крафт-Эбингом объяснено, «что психически и физически неудовлетворительный коитус при активном либидо является мощным источником бреда ревности у алкоголиков». Также и вообще у ревнивых многократно обнаруживалась импотенция, будь то психопатическая или органическая, например, при начинающейся сухотке спинного мозга, далее анатомические аномалии гениталий.

У женщин говорится о бреде ревности в период лактации (Шюллер отмечал шесть случаев бреда ревности при острых психозах — все случаи «бреда ревности в период лактации»), о менструальном, климактерическом, старческом бреде ревности. Крафг-Эбинг описывает, как сознание исчезающей привлекательности и чувство уменьшившейся склонности со стороны мужа является мощным источником климактерической ревности.

Бред ревности, как, вероятно, все психологически обозначенные, так и общие симптомы, встречается при всех видах психозов и психопатических личностей. Частотой появления он характерен для определенных состояний. Но и особый вид его образования так же, как представляется, может быть характерным.

Начиная с Нассе, известен обоснованный Крафт-Эбиигом в еще и сегодня действительном описании бред ревности алкоголиков. Он обнаруживал его у 80% еще находящихся в сексуальных отношениях пьющих и объяснял его связь с физическими и душевными последствиями злоупотребления алкоголем (усиление либидо при снижающейся потенции, грубость, семейные ссоры, возникающее отвращение жены и т. д.). На этой основе он возникает чаще всего комбинаторно, с использованием многочисленных безобидных самих по себе наблюдений или иногда поддержанный иллюзорными и бредовыми процессами. Он отличается при сочетании с душевной незрелостью и деменцией

алкоголиков особой непристойностью и некритичным обоснованием. По той же причине — даже если он иногда упрямо удерживается — он может принимать самые изменчивые формы и пренебрегать системой. Далее, он при отказе от алкоголя может быть излечен, или же это может привести к далекоидущему улучшению, которое прерывается только интеркуррентной вспышкой бреда.

Ни для какого другого психотического состояния возникновение бреда ревности как такового не характерно своей частотой, как для алкоголизма. Нет необходимости поэтому перечислять все случаи, где он встречается. Мы хотели бы указать только на то, что он появляется при органических психозах, как при параличе и старческой деменции¹, в основном в начальных стадиях, что он нередко образует частичное проявление группы Dementia praecox ^z и может иметь здесь встречающееся только при них сексуально-галлюцинаторное обоснование и, наконец, что он встречается в разнообразных видах у психопатических личностей: 1) в сочетании с истерическими симптомами, причем обоснованное разнообразнейшими способами подозрение получает новую пищу в обманах памяти и псевдологических процессах (ср. Шюллер, случай 6); 2) встречаясь в виде навязчивых фантазий, которые временно приобретают бредовый характер (ср. Шюллер, случай 9, климактерический невроз с навязчивыми фантазиями) ; 3) при периодических расстройствах психопатов, в особенности, менструальных (Шюллер, случай 7); 4) как своеобразные черты характера, которые усиливаются в возрасте до бреда ревности (Крафт-Эбинг, с. 229, наблюдение 14). Вопрос о том, нужно ли рассматривать это усиление как начало старческого слабоумия или как отклоняющееся от нормы психопатическое выражение нормальной фазы развития, не поддается решению.

Бред ревности у психопатических личностей с чередованием и в сочетании с другими, уже названными и прочими симптомами, основываете* сознательно на предположениях, часто является только подозрением, допускает еще сомнения, может быть, ве-

¹ Хорош второй случай Валерта. Затем второй случай Тёббена.

² Третий случай Тёббена.

³ Здесь нужно упомянуть новую работу Бехтерева (О навязчивой ревности. Ежемесячный журнал по псих, и невр. 26. 501. 1909). Правда, в его интересных случаях речь идет только отчасти о навязчивых фантазиях. Некоторые страдают вполне оправданной, только по интенсивности, форме проявления и ее воздействию отклоняющейся от нормы ревностью.

роятно, подтвержден иллюзорно сфальсифицированными наблюдениями или превратными толкованиями, никогда не является для критики окончательно и постоянно недоступным; таким образом, не обобщается в основывающийся на определенных процессах систематический и удержанный в своей системе бред. Обратимся теперь к нашему первому больному.

Юлиус Клуг, катол., женатый часовщик, 1838 г. рождения, в 1895 г. был направлен земельным судом в Гейдельбергскую клинику на освидетельствование, так как его поведение (ревность, многочисленные оскорбления, угрозы, жалобы в суд) вызывали подозрение на психическое расстройство. Его дела развивались следующим образом:

В 1892 г. он ходатайствовал перед прокуратурой о наказании его жены, а также ряда мужчин за прелюбодеяние. В результате разбирательства была установлена необоснованность его иска, а также выражено подозрение о душевной болезни. Поскольку некоторые угрозы К. представляли опасность для общества, дело было передано окружной администрации по месту жительства. Та поручила окружному врачу дать заключение о его психическом состоянии. Он встретился с К. в его мастерской, побеседовал там с ним и дал свое заключение о том, что, хотя К. психически нездоров, его помещение в соответствующее заведение все-таки не представляется необходимым, однако рекомендуется надзор со стороны местных властей.

Одновременно с упомянутым заявлением о наказании К. подал ходатайство о разводе в суд первой инстанции. Еще в 1892 г. состоялось в присутствии главного судьи этого суда безуспешное слушание этого дела с попыткой примирения.

В отчете от 1893 г., который по заявлению К. был затребован министерством, главный судья суда первой инстанции докладывал, что во время слушания дела он доброжелательно заметил К., что тот размышляет и ломает голову о своих астрономических часах, над которыми он работает уже в течение 16 лет, слишком много, что возбуждает его нервы; в таком состоянии ему, вероятно, представляются вещи, которых на самом деле не было.

В то же время в руки К. попала предназначенная его жене бумага о судебных сборах относительно «Психического состояния Юлиуса Клуга».

Из совокупности замечания главного судьи, обследования окружным врачом и найденной записки в К. выросло убеждение, что его «официально объявляют сумасшедшим», а именно по настоянию его жены опровергают обвинение в прелюбодействе. Заверения в обратном остались безуспешными. В многочисленных заявлениях он обращался к властям вплоть до правителя земли с требованием отмены «объявления в сумасшествии». В пересмотре дела, о котором он многократно ходатайствовал, с учетом заключения окружного врача ему было отказано.

В 1895 г. в прокуратуру поступила жалоба муниципального советника Леманна из родного села К. на угрозы жизни советника со стороны К. Он излагал, что К. подозревает его и еще двух других безвинных граждан уже в течение двух лет в половой связи с его женой. Несмотря на то, что это высказанное в самых общих выражениях обвинение не имеет ни малейшего основания, с учетом характера К. он не обратил бы на него никакого внимания, если бы К. не пригрозил ему в одном письме, что застрелит его. Поскольку К. действительно многократно приходил домой с заряженным пистолетом, выполнение угрозы не исключено. Он просит прокуратуру, поскольку он напрасно пытался найти защиту в окружных управлении и суде, о принятии соответствующих мер безопасности. Прокуратура после ознакомления с делом решила, что уголовное преследование не может состояться, и оставила на усмотрение окружного управления принятие дальнейших мер безопасности.

Вскоре после этого (1895 г.) К. направил в прокуратуру письмо на 4-х листах, в котором он просил о судебной помощи и правовой защите: от его жены из-за добытого ею «объявления сумасшедшим», от главного судьи суда первой инстанции из-за того, что тот ей это посоветовал сделать, и из-за клеветнического оскорбления, от -окружного врача из-за противоречащего правде освидетельствования и от окружного управления из-за издания основанного на ложных данных указа об «объявлении сумасшедшим». После поступления этого объемного сочинения, которое изобиловало тяжелейшими обвинениями и оскорблениями названных лиц, все обстоятельства и безосновательность его обвинений были подробно обсуждены с К. Безуспешно, так как несколькими днями позже К. направил в прокуратуру «Заключение в этом жутко страшном деле». Он писал: «Вера в факты тверда»; назвал обращение с ним «юридическим убийством» и пригрозил довести дело до социал-демократической прессы.

Затребованное от другого окружного врача заключение после двухкратного обследования говорило, что К. нельзя так сразу объявить душевнобольным. Главный судья суда первой инстанции снова сообщил о многочисленных письмах грубейшего содержания, которые он получил от К., но проигнорировал их. Проведенные по желанию окружного врача жандармерией новые и повторные расследования супружеской неверности жены К. показали, что все опрошенные назвали все обвинения К. выдуманными. Был сделан вывод, что обследование К. в психиатрической больнице с целью затребования заключения неизбежно. Чтобы сделать это возможным, министерство внесло предложение о применении наказания в отношении К. за оскорбление главного судьи суда первой инстанции в отношении выполнения им его служебных обязанностей. Земельный суд постановил по заявлению врача перевод в психиатрическую клинику Гейдельберга. Однако К. десятью днями раньше неизвестно куда скрылся. В Страсбурге, где он находился у одного из своих сыновей, он был наконец схвачен и в декабре 1895 г. доставлен в Гейдельбергскую психиатрическую клинику.

От фрау К. был получен следующий анамнез: она знает своего мужа со времени службы в армии. Он всегда был очень быстро возбудим. «Мне нельзя было много говорить, и мое слово ничего не значило; все “должно было идти по его”». Раньше они всегда хорошо ладили друг сдругом. Именно жена всегда уступала.

Но три года назад «на него нашло». Он стал ревновать к часовому мастеру соседнего местечка, больше не хотел, чтобы она, как обычно, носила туда часы. Он позвал ее в свою мастерскую чтобы объявить ей, что в трактире он слышал сплетни о том, что у него и у другого часовщика одна жена на двоих. Вскоре он нашел еще трех других мужчин, с которыми она, якобы, прелюбодействовала. Даже лежала рядом с ним в кровати вместе с ними. Он, будто бы, отчетливо чувствовал, как на него давили; ему завязали глаза.

О детях он говорил, что они «дети проститутки». Они, якобы, должны убираться к своему «сукиному отцу». Сначала по крайней мере двое старших детей были его, позже он утверждал, что и те не от него. Старший, якобы, сын хозяина, у которого они бывали женихом и невестой, у него тот же взгляд, что у этого трактирщика. Даже одного полевого сторожа, который приносил часы в ремонт, она, якобы, допустила к коитусу. Постоянно он требовал от жены, чтобы та созналась. «Мне придется жаловаться, если ты не признаешься». И физически ей доставалось от него: часто он ее бил, даже рейкой, и кричал: «Я тебя объявлю сумасшедшей». Хуже всего было ночью, он часто вскидывался во сне и кричал: «Ты разве ничего не слышала, ведь что-то двигалось?» Если ему встречался один из подозреваемых мужчин, он убегал. Многие люди пытались его отговорить, но он не давал это сделать. Он это просто утверждал и все. Жена не смела даже пытаться отрицать. При этом наряду с текущей работой он день и ночь трудился над своими художественными часами. Жена часто отговаривала его.

Совсем в ином свете представляются вещи, как он сам о них говорит. Мы сначала приводим только то, что он говорил тогда, в 1895 г., в Гейдельберге, но мы хотим сразу предпослать замечание, что он об этом времени в течение последующих 15 лет давал отчасти те же, отчасти совершенно новые показания, соотношение между которыми может проявиться только при их раздельном воспроизведении, что мы и предпочли сделать, несмотря на длину сплошного соединения, одного с другим.

В 1892 г. он, якобы, услышал в первый раз в трактире слухи о неверности своей жены. Двое людей спросили, правда ли, что в Г. у одной жены часовщика двое мужей. На это трактирщик ответил: «Этот мужчина здесь и есть часовщик». И мужчины объяснили, что они могут клятвенно подтвердить это. «Я выпил свой стакан и ушел прочь, потому что стыдился».

На вопрос, делал ли он еще до 1892 г. наблюдения, он рассказал целое множество, только в то время он неверно их истолковывал. Он никогда не сомневался в верности своей жены, пока в 1892 г. не понял своей ошибки. Уже с 1890 г. ему бросалось в глаза, что разные мужчины бывают у него в доме без того, чтобы ему была полностью ясна цель. Эти люди часто смеялись над ним, потому что общались с его женой. Это ему было сообщено Ф. В 1889 г. он, якобы, сам слышал, как Леманн спрашивал его жену, можно ли ему спать с ней, и она согласилась. Он не верил: «Я все еще рассчитывал на верность моей жены, но это было глупо». Между Леманном и Ф. всегда были перешептывания и смешки. У Ф. была задача «блокировать» его, пока Леманн общался с его женой. Однажды он в темноте зашел в спальню, когда его жена лежала в постели, тогда она сказала: «Когда же ты оставишь меня в покое, перед этим в кухне и теперь уже снова?» Позже у него как пелена упала с глаз.

О том же случае он пишет спустя три месяца в защитительном письме: «В послеобеденное время этого вечера мне что-то нужно было в нашей спальне, и при этом я оставил на оконном карнизе напильник. Случайно он понадобился мне именно сейчас, и я хотел его забрать. Те двое все еще смеялись как сумасшедшие. Поскольку я точно знал, где искать, то вошел в комнату, не взяв с собой света, однако мне нужно было наклониться над кроватью моей жены, которую считал спящей, чтобы добраться до того, что искал. Моя жена, видимо, почувствовала мое прикосновение к кровати, и тихо, но вполне четко я услышал, как она сказала: “Ха, опять ты пришел? Ты, думаю, не в себе. Сначала ты морочил мне голову в кухне, потом ты вошел сюда и чуть не угробил меня, и теперь ты снова здесь! Столько мне не выдержать!” — “Ай, ай, — сказал я, — что за ерунду ты там болтаешь?” “Что это значит? Да кто ты такой?” — тогда спросила она и провела мне по лицу рукой, ощупывая. Кто я такой? Когда я ей сказал, кто такой, она сказала, что ей снилась такая чепуха, и когда я спросил, что все это значит, она сказала: “Я действительно что-то говорила? Тогда это, должно быть, было во сне”. Я поверил ей, однако только позднее мне пришло в голову, что ведь между говорением во сне и обычным говорением существует громадная разница».

«Еще много слухов я слышал раньше, в которые я не вдавался. В 1889 г. мне говорили, что моя лавка — лавка для мужчин, и моя жена пассия Блума». Это имелось в виду отношение жены к Блуму. О нем его предупреждал еще кто-то другой» кто ему советовал прилюдно назвать этого Блума подлецом и отлупить его, не называя причин этого вызова, которые, очевидно, были связаны с прелюбодеянием с его женой. Также один лейтенант предостерегал его от того же человека. Однажды он слышал, как лейтенант сказал С.: «Ты хороший друг не К., а жене К.» Другой заявлял, жена К. ходит в X. в определенный дом и за определенные вещи получает 1 марку. Даже его обвиняли в том, что он получает выгоду из распутного поведения своей жены. На вопрос, откуда он это знает, отвечает: «У меня подозрения, что такое говорят; делались замечания, которые позволяют это заключить». Он не сразу выступил против этого, потому что такие вещи обсуждаются не в трактире.

Когда его внимание обратили на то, что он сам, якобы, присутствовал, когда его жена имела половое сношение с другим, он сначала долго не мог вымолвить ни слова, наконец, все же соглашается описать происшедшее: «Это было 19 марта 1892 г., в пятницу. Певческий союз собирался в трактире “У короны”. Хотя я и не его член, меня пригласили. Моя жена хотела остаться дома, но настойчиво хотела, чтобы я туда пошел. Тогда мы вместе пошли в “Корону”. Тут зашла одна женщина за стаканом вина. Она сказала: “Терез, — так зовут мою жену, — выйди ненадолго”. Тогда моя жена сказала: “Кому от меня что-то надо, пусть сам зайдет”. С этого момента она больше ничего не пила, все время только говорила, что хочет домой. Тогда я сказал, когда будет 9 часлв, мы вместе пойдем домой. В 9 часов мы пошли домой. Там я пошел в уборную, а моя жена в сад. Тут я услышал, как кто-то говорит: “О, о!” и сразу после этого открылась дверь в козий хлев. Когда я спросил, не надо ли принести свет, она сказала: “Нет, нет”. Затем сначала я лег в кровать, а потом жена. Мы лежали потом довольно долго в постели, когда я что-то услышал, но поклясться в этом не могу. Мне показалось, как будто открывается дверь комнаты. Позже я услышал хлопок, как будто хлопают платком. Что это, я не знал и до сих пор не знаю. Сперва я думал, что это на улице. Прошло совсем немного времени, как я почувствовал руку, которая проводит мне по лицу. Чего-либо подобного не бывало с моей женой за 30 лет нашей совместной жизни. Сразу после этого я почувствовал, как мне на лицо положили платок. Я стянул платок и дальше ничего не сказал. Я лежал так еще некоторое время, основание кровати стало покачиваться странным образом. Тогда я сказал: “Ради Бога, что это с кроватью?” Тогда она сказала: “Моя нога, моя нога!” Немного позже я услышал что-то, похожее на поцелуй. Позднее я услышал шепот. Поскольку все это продолжалось, я вскочил и сказал, что хочу все же посмотреть, что там случилось. Тогда я зажег свет, и тут моя жена вышла из комнаты, и ее больше не было в кровати. Я спрашиваю ее: “Зачем ты вылезла из постели?” На это она ничего не ответила. Потом она вышла за дверь и опять вошла и легла ко мне в кровать. Прошло довольно много времени, четверть часа, когда закрылась входная дверь дома. “Это правда, это не сон, для сна слишком отчетливые впечатления”. На вопрос, почему же он просто не схватил, чтобы убедиться, он не может дать удовлетворительный ответ. “Я видимо, наполовину спал”». И на вопрос, как он мог заметить, что это Блум, ведь, по его собственным показаниям, ни зги не было видно, он не знает ответа. Соседи, видимо, потому ничего не заметили, что «ночью не видно так далеко».

Это было задолго до того, как он вообще стал думать о прелюбодеянии жены. Только позднее, когда распространились истории, до него дошло, что они означают. Когда его подозрение стало серьезным, он, несмотря ни на что, по-доброму разговаривал с женой из-за детей и чтобы избежать общественного скаццала. Он просил ее сознаться, тогда он все простит ей. Она ответила, лучше пойдет к черту, чем сознается. То, что упреки неверны, она не осмелилась утверждать. То, что он жестоко обращался с женой, он решительно отрицает.

Так все и продолжалось до октября 1892 г., когда он в отчаянии поехал в Швейцарию к своему старшему сыну. Оттуда он подал жалобу прокурору. Он скоро вернулся обратно, потому что не мог там работать и не понимал людей. Тогда он решил удостовериться и устроить жене проверку. Он пришел домой ночью и постучал монетой в окно. Не прошло и минуты, как окно открыли и его жена крикнула: «Кто там?» Тогда он измененным голосом ответил: «Хороший друг, открывай скорее, я хорошо плачу». После этого она еще раз спросила его имя, но он его не назвал. Несмотря на это, жена открыла дверь и стояла там в одной рубашке. Когда она его узнала, то закричала, «как дикий зверь». То, что жена узнала его, несмотря на измененный голос, он признавать не хочет.

Теперь у него уже не оставалось сомнений. Он подал прошение о разводе. После этого главный судья суда первой инстанции, якобы, посоветовал его жене сделать так, чтобы его объявили сумасшедшим. В тот момент, когда жена ему это сообщила, и он был в сильнейшем возбуждении, пришли бургомистр и окружной врач, чтобы изложить «объявление сумасшедшим». В заключение главный судья сказал: «Вот так бывает (с высокомерием!). Хотят изобрести Perpetuum mobile, хотят быть умнее других людей, это не удивительно, когда в голове “шарики за ролики заходят”». (Ср. выше действительные высказывания главного судьи).

С тех пор его дело и его доходы снизились до минимальных. Об этом он пишет 3 месяца спустя в защитительном обращении: «Настоящее обвинение в угрозах и т. д. имеют своей первоосновой наблюдавшиеся мною, а также другими лицами на протяжении лет причиненные истцом в нашей семье и в отношении нашей семьи факты, которые, естественно, должны были привести и привели к краху нашей прежде счастливой семейной жизни, нашего семейного мира, моей чести и хорошей репутации, моего кредита и, наконец, выведенным на сцену объявлением меня сумасшедшим, которое нужно рассматривать так же как одно, даже если и не прямое, но следствие тех фактов, также к краху моего прежде процветавшего дела и из-за этого также к потере моего долгими годами честного труда накопленного состояния». Далее: «На 16 ноября 1892 г. я и моя жена были вызваны повторно в суд, предположительно для попытки примирения, при этом в пристутствии жены мне было сказано, что меня сейчас объявляют сумасшедшим. Слух об этом распространился, как пожар в ... и окрестностях, и если прежде, даже за 1892 г. имел годовой доход в 10Q0 и более марок, доход последующих лет не составлял и 100 марок в год, чем, разумеется, невозможно покрыть необходимые расходы. Объявленному сумасшедшим часовщику ни один разумный человек больше не доверит работу. Нужда и нищета пришли к нам в никогда прежде невиданном обличье, и несмотря на то, что я должен был рассматривать мою жену и ее соблазнителей как наипервейших виновников этого несчастья, мне никогда не приходило в голову мстить им...» Он обращался за правовой защитой к властям вплоть до министерства. Если при этом он использовал слишком резкие выражения, то это объясняется его отчаянным положением. «Во всем виноват главный судья из-за “объявления сумасшедшим”. Действительно ли его официально объявили душевнобольным, безразлично, во всяком случае, судья при исполнении обязанностей сказал это третьим лицам». На все его многочисленные обращения он не получил ответ. Вместо этого ему была предложена поддержка со стороны главного судьи (верно), от которой он все же отказался, поскольку рассматривал ее в своем тогдашнем положении как компенсацию за «объявление сумасшедшим».

Все эти показания К. дал совершенно спокойным, упорядоченным образом. Возражения он пытался, насколько это было для него возможным, опровергать, не впадая в особо страстное возбуждение. Его манера говорить была очень искусна. Он обладал определенной склонностью к несколько изысканным, высокопарным словам.

Его поведение в клинике с первого часа было полностью корректным. С врачами, пациентами и санитарами он был вежлив и дружелюбен. Охотно участвовал в работе отделения. Во время визита врача он не навязывался, но и не отстранялся бросающимся в глаза образом. Его настроение было равномерным, свободным от депрессивного или экспансивного аффекта. Его интеллект не был расстроен. С большим мастерством он обычно демонстрировал чертеж своих астрономических часов. Для человека его сословия он демонстрировал достаточно многостороннее образование. Кроме чертежа часов, когда врач проявил интерес к одному из написанных им стихотворений, он запросил из дома целую книгу, в которой была собрана поэтическая продукция. Даже если они и являются рифмовками, не имеющими объективной художественной ценности, все же они выдают недюжинные способности. Несколько навязчиво в них выступает на первый план сентиментальность; опасные ситуации, имеющие трогательный конец, — его любимый материал. «Бог не оставляет своих» — характерное заглавие более длинного произведения.

Его поэтические склонности, как и стремление к созданию сложных астрономических часовых механизмов, проявились в нем уже в молодые годы и оказали решающее влияние на его жизнь. О ней он рассказывает следующее — насколько можно проверить, правильно: он родился в 1838 г. в семье рабочего. В школе ему было трудно учиться. Тем лучше запоминалось тогда выученное. «Только письмо не хотело мне даваться к удовольствию моих учителей, сколько бы я ни прикладывал усилий. Некий г-н X., который очень заботился об этой учебной дисциплине, считал, что должен весь период своей работы в должности каждодневно наказывать меня за письменные работы». По окончании школы сначала он был занят по дому (1852—1856 гг.), работал некоторое время поденщиком и затем стал ткачом, как его отец. В период с 1859 по 1861 гг. служил пехотинцем, не совершив никакой провинности. После этого работал сначала опять ткачом, затем (1864 г.) основал собственное дело. В 1865 г. женился на 26-летней женщине. Они вели порядочную супружескую жизнь. Редкими были ссоры; также он был в хороших отношениях с жителями деревни. В 1866 г. родился первый ребенок, за которым последовало девять других. Еще с начала семейной жизни он занимался между делом ремонтом часов, за счет чего приобрел определенную популярность. Вскоре он сам начал делать часовые механизмы и в первый раз продал один из них в 1868 г. за 75 гульденов. В 1874 г. ему в ремонт передали башенные часы. В 1877 г. он продал астрономические часы за 800 гульденов. В течение многих лет он работает над новыми астрономическими мастерскими часами. Без помех жизнь шла до 1892 г., года, в котором начались события, о которых подробно рассказывалось.

Раньше он, по его словам, никогда не был ревнивым. В одной биографии говорится; «Моя жена была в определенном отношении в высшей степени сдержанной по отношению ко мне. Из этого факта я черпал непоколебимую уверенность в ее чести и верности. Ревность или подобные чувства были мне чужды».

Чтобы понаблюдать его реакцию, в 1895 г., в клинике ему устроили очную ставку в присутствии врача с женой, фрау К., которая производила вполне приличное скромное впечатление, была просто и чисто одета. Увидев жену, он делает очень официальное, серьезное лицо, нерешительно протягивает ей руку. Сначала оба сидят молча напротив друг друга, жена довольно смущенно. (Разве Вы не хотите спросить о своих детях?) «Ах, зачем, что-то хорошее я не могу услышать». Разговор переводится потом врачом на предполагаемую неверность жены, причем К. впадает во все более оживленный аффект. Он энергично упрекает жену в «объявлении сумасшедшим», хотя у нее было только намерение избежать судебного разбирательства. Уже одно это доказывает ему ее вину. Если бы она была невиновна, то должна была бы сделать все, чтобы ее невиновность была юридически удостоверена. Показания людей, собранные жандармом, ничего ему не доказывают, тогда редко говорили правду, только чтобы не быть замешанным в дело. Но если бы тот или иной был вынужден поклястся, что ничего не имел с его женой, тогда бы он сказал, что не может это сделать. «Есть еще и свидетели, которые могли бы дать особенно важные показания; их я назвал только в последний момент». «Теперь я их больше совсем не назову. Это ведь не имеет больше значения. Я ведь теперь погублен». Он настойчиво жалуется на примененную к нему меру. Если один другого обругает «ослом», то тот найдет свое право в суде. Он же не только не нашел защиты, но к тому же еще ему угрожают самым суровым образом, посадив его в сумасшедший дом. «Есть много вещей, вместе образующих цепь». Тогда К. подробно разъясняют бессмысленность его подозрения, однако безуспешно. Он непоколебимо твердо уверен в правдивости своих показаний. В конце концов он становится все раздражительнее и грубо агрессивным в отношении жены, так что беседа прерывается. После ухода жены К. в сильнейшем возбуждении должен лечь в постель. Все его тело болит от волнения. Сразу же он опять начинает сильно ругаться: «Негодяйка, такой наглости я от нее не ожидал! Что она так будет врать! Она явилась только для того, чтобы выставить меня плохим, чтобы я оставался здесь дольше и чтобы она могла без помех проворачивать свои дела...» «Да еще позволить оплатить себе поездку!» Когда ему возражают, что жена приехала только по желанию врача, что врач сам сообщил ему об этом несколько дней назад, он признает это без разговоров. Несмотря на это, он остается при своем убеждении, что жена только затем приехала в Гейдельберг, чтобы способствовать его более длительному заключению.

Особого упоминания требуют еще его многочисленные рукописи, находящиеся в деле. В них бросается в глаза определенная однотипность содержания, совпадение часто дословное, внешняя форма характеризуется многочисленными знаками препинания, подчеркиваниями, использованием красных чернил. Из содержания можно привести еще некоторые моменты, отсутствующие в предыдущих описаниях. В 1892 г. он пишет: «Даже самое ужасное убийство не так ужасно, не так мучительно и болезненно». В показаниях прокурору через семь лет пишет, что он, «принимая во внимание свое ужасное положение впадает в отчаяние». Он обвиняет «осуществляемое годами с изощренной наглостью прелюбодеяние», «Коварнейшим и лицемернейшим образом делаются постыднейшие вещи». «Из этих злодеяний произросло много детей». Если необходимо, он готов предоставить все свое имущество, если за эти «неслыханные совершенные подлости» будет назначено заслуженное наказание. В 1893 г. он сообщает о посещении окружного врача: «Как молния, пронзила меня мысль, так теперь все ясно! Чистой женщине поручили ввести тебя в состояние волнения и пришли, чтобы объявить тебя сумасшедшим». Врач пришел «с улыбкой, которую можно назвать дьявольской». Далее: «Именно упорный отказ показать мне дело дает мне доказательство, что там, возможно, накручено еще больше, чем я узнал». Его чувство собственного достоинства проявляется характерно: «Так где же тот, среди тех, кто объявил меня сумасшедшим, кто сможет мне подражать? Думаю, что смею предположить, что будет недостаточно, даже если сложить разум и знания и твердость всех моих врагов». Он называет себя «человеком, чьи знания и навыки равны чуду, выходят далеко за пределы нашей родины».

Когда истрачены все деньги, тогда «в конце концов остается только еще пуля». Он заканчивает словами: «Перед судом вечного и всемогущего Бога я обрету ясность, но также и положительную справедливость. Это мое утешение и моя уверенность». В 1894 г. он пишет: «Всюду, куда бы я ни пришел, люди встречали меня смущенными, боязливыми взглядами и избегали меня». Обличительные письма в адрес главного судьи содержат значительно более необузданные выражения: «Я спрашиваю Вас, Вы, лицемерный притворщик, который, как моя жена, издевается над Богом и Всесвятейшим, который, после того, как он полностью погубил безвинных людей, выдает себя за набожного христианина, разве это по-христиански?» В 1895 г. он заявил, что главный судья совершил преступление «без причины, только по дьявольской злобе», он приписывает ему намерение довести его до самоубийства. Он преследуется «судьей и его сообщниками», каждый шаг, который он делает, они наблюдают через «шпионов и соглядатаев», «нарушают клятву», выдумывают «дьявольскую ложь», все только для того, чтобы его «полностью морально уничтожить». У него возникает предположение, что причиной таких деяний является его верность вере. «Если бы я не был ультрамонтаном, не возникло бы “объявление сумасшедшим”».

Телесный осмотр дал следующие результаты: маленький, в меру упитанный мужчина со слабой мускулатурой. Цвет кожи бледный, в лице желтоватый. Редкие волосы. Заостренный, довольно маленький череп, почти нет затылка. Своеобразно морщинистое, перекошенное лицо, узкие щелочки глаз, мясистый, выступающий нос, поразительно маленький подбородок. Глубокая носогубная складка. Рот сжатый, широкий. Стереотипная улыбка. Внутренние органы в норме. Коленный сухожильный рефлекс повышен, иногда клонус. В остальном неврологическое состояние хорошее.

Гейдельбергская экспертиза поставила диагноз «паранойя». На вопрос об общественной опасности она отвечает, что хотя у таких больных не исключены насильственные действия, но у К., который к тому же отрицал свои угрозы как несерьезные, вероятность этого довольно мала, поскольку он больше слабая, чем энергичная натура. Продолжительное незаметное наблюдение, однако, необходимо.

Несмотря на это, К. был сначала на несколько дней переведен в тюрьму и затем в земельную клинику. В первые дни его пребывания там он написал объемную автобиографию, из которой приведены предложения, относящиеся к последним событиям (Земельный суд решил передать его для наблюдения психиатрической клинике): «Чтобы избежать именно этого, самого ужасного, я отправился в Швейцарию к сыну и надеялся там, в изгнании, закончить мои часы. Но это было невозможно, из-за поведения сына мое пребывание стало невозможным, я не хотел быть ему в тягость; позже отправился к брату в Страсбург, где меня арестовали и отправили в сумасшедший дом. Я прибыл туда скорее мертвый, чем живой. Сердечная болезнь, о которой я говорил вначале, усиленная, наверное, грустью, печалью и тоской по дому, становится все более заметной. 28 января меня оттуда забрали и содержали в заключении в тюрьме в К. 10 дней. И здесь я почувствовал дальнейшее усиление этого недуга: так что в первые три ночи несколько раз думал, что задохнусь или со мной случится сердечный удар. Оттуда я был переведен в больницу и спустя восемь дней, транспортирован в Й., где я теперь, как настоящий сумасшедший, смотрю навстречу довольно печальной, но, к сожалению, неизвестной Богу, поэтому еще более огорчительной, судьбе. Каждодневно, даже ежечасно молю дорогого Бога о возможно скорейшем избавлении. Я чувствую ежедневно, вследствие грусти, печали и несказанной тоски по бедным малышам, как все больше иссякают мои силы. Мои, изготовленные с таким невыразимым трудом, усилием и затратами часы, завершение которых могло бы спасти всю семью, по крайней мере в денежном отношении, видимо, окончательно обречены на гибель, на незавершение. Отрезанный и покинутый Богом и людьми, как заключенный, знать о нужде и нищете бедных безвинных детей и, к сожалению, несмотря на обязанность и совесть, несмотря на все желание, не иметь возможности ничем абсолютно помочь, это больше, чем я, бедный слабый человек, был в силах вынести. Часто уже я считал от этого, что нужно бояться, что печаль и тоска по дому сведут меня с ума, доведут до настоящего помещательства».

В тюрьме, госпитале и в больнице для неизлечимых больных К. вел себя спокойно, благоразумно, никогда не сопротивлялся. В любое время он был полностью собран, в курсе всего. Он никогда не считал себя больным, болезненно переживал, как его обвели вокруг пальца и явно подавлял большое внутреннее возбуждение. Он вел себя в последующем развитии дела образцово, никогда не навязывался, но охотно рассказывал о своих часах, если его об этом спрашивали. Он с благодарностью принимал, что ему предлагали, проводил свое время за чтением и кроме упомянутой автобиографии написал длинное защитительное послание. Он охотно занимался ремонтом часов. По настроению он чаще всего был глубоко печален. Интернирование он переносил только с болью, не видел конца нищете, считал, что его сердечная болезнь ужесточилась в последнее время вследствие горя, и ему придется умереть еще в клинике. Несколько раз он жаловался снова на ночные приступы чувства стеснения.

При выписке (23 мая 1896 г.) он опять уверял в своем душевном здоровье. Но именно для него, якобы, на этом свете нет больше справедливости. Он знает, если он опять скажет слово, его снова посадят в сумасшедший дом, так как у него 100 соглядатаев.

С того времени К. постоянно пребывал в своей родной деревне и работал часовым мастером, живет там и теперь. В целом у него все было хорошо, он кормил себя и свою семью, у него больше не было серьезных конфликтов, но без беспокойств все же не обходилось. Свои бредовые идеи он не забывал никогда, как покажет наш дальнейший рассказ. 16 ноября 1898 г. совет общины жалуется, что К. сильно порочит репутацию бургомистра во всей округе, беспрестанно утверждая, что тот раньше постоянно вставал ему поперек дороги, мешая при изготовлении часов, и способствовал его заключению во вторую клинику. В 1899 г. К. неоднократно упоминается в газетах за свое мастерство и из-за вызывающих интерес теперь уже законченных больших астрономических часов.

16 февраля 1899 г. К. подает ходатайство в окружное управление о предоставлении ему права знакомства с делом. По его словам, он с большими усилиями и жертвами завершил работу над своими часами и, конечно, очень хочет продать их. Часто он вел переговоры, «но всегда, еще прежде, чем доходило до завершения, дело почти необъяснимым образом превращалось в ничто». Один торговый агент имел с этими часами такой же опыт и, наконец, как он, заметил, «что, вероятно, принятое “объявление сумасшедшим” или слухи о нем лишали тех покупателей необходимого для покупки такого дорогого предмета доверия». Он обратился поэтому, чтобы правдиво описать свои переживания, чтобы опровергнуть эти слухи. Однако в его голове не сохранились даты, и он хотел бы поэтому сориентироваться по делу. Если ему в этом будет отказано, ему придется писать из головы и заполнять пробелы по возможности обоснованными предположениями. Окружное управление объясняет ему, что «объявления сумасшедшим не было, поэтому это не может препятствовать ему при продаже часов. Оно выражает готовность помочь ему при финансовой утилизации его часов, о завершении которых оно услышало с радостью.

Поэтому поводу окружное управление высказало (6ноября 1901 г.) следующее суждение: «Не пройдя обучения в профессиональной школе, он приобрел в области производства часов прямо-таки удивительное мастерство. Доказательство своих выдающихся способностей К. предоставил изготовлением настоящего шедевра, астрономических часов. Для обеспечения возможности исполнения этого произведения он многократно получал поддержку правительства, поскольку его имущественное положение довольно скромное».

В 1902 г. бургомистр сообщает, что дела К. идут довольно хорошо, однако, он еще, как и раньше, при любом случае сразу становится возбужденным и очень раздражительным. У него еще те же навязчивые идеи.

Многократно высшие государственные власти серьезно занимались вопросом покупки этого произведения музеем или т. п. Вероятно, больше можно объяснить случайными обстоятельствами, а не недостаточной ценностью часов, что этого не произошло.

В 1905 г. К. снова сделал запрос в высшую инстанцию о снятии «объявления сумасшедшим». Возражения, что такового не существует, на него не действовали. Сказано: «Больной производит сегодня снова впечатление по меньшей мере душевно ненормального человека, которого невозможно разубедить в однажды сформировавшемся мнении, несмотря на постоянные опровержения. Неблагоприятное влияние на его состояние оказывает его домашнее окружение и его пребывание в месте, жители которого не умеют оценить по достоинству или хотя бы уважать его несомненно значительные знания и умения, а видят в нем только душевно ненормального человека и, возможно, иногда и дают ему это понять... Продажу произведения его жизни, астрономических часов, государству, музею или в частные руки в любом случае можно было бы ему только искренне пожелать».

Тяжелая судьба и неудачи побудили К., у которого никогда не было недостатка самолюбия, уже в 1896 г. оглянуться на свое прошлое и заняться своей собственной жизнью. Теперь он решился (вероятно, в надежде достичь этим скорее продажи своих календарных часов) отдать историю своей жизни в печать. В 1906 г. появилось «Правдивое описание жизни человека, которого из-за создания великолепных астрономических календарных часов официально объявили сумасшедшим, лишили гражданских прав и заперли на 159

дней в сумасшедший дом». Начало образует стихотворение длиною во много страниц, в котором говорят часы, например:

«Тебе возвестить славу творца, —

Это цель существования моего!

Его всемогущества творения: красоту,

мудрость, доброту, я возвещаю Тебе!»

Во второй части стихотворения речь вдет об «объявлении сумасшедшим». Затем следует рассказ о жизни, в форме, как будто говорится о значительном человеке. Это самоуверенное патетическое описание — как будто описание благородного преследуемого. Он всегда «мастер». Он не может довольствоваться изображением «прямо-таки неслыханной судьбы» «бедного человека». При этом он многократно демонстрирует склонность к логическим тонкостям, к остроумным мыслям. Он начинает: «Маленький Юлиус уже в ранней юности проявил тягу к знаниям и к учению». Он рано начал читать книги, рано узнал горькие испытания. Но «верующую детскую набожную душу» он сохранял всегда. Во второй главе, озаглавленной «Змея под цветами», он рассказывает, как в 1892 г. слухи о неверности его жены и последствия превратили его жизнь, когда он находился в «кульминационном моменте» жизни, в муку. В следующем разделе «Разоблачение» мы узнаем в неизменном ввде о сцене, когда К. ночью пришел как предполагаемый чужак домой, чтобы указать жене на ее прелюбодеяние. Об этих событиях, посещении окружного врача, слушании дела для примирения, «объявлении сумасшедшим», безуспешных попытках аннулировать его, обо всем этом К. рассказывает здесь вплоть до деталей так, как в 1895 г.

Зато мы неожиданным образом узнаем теперь об одном событии, которое до сих пор никогда, ни единым словом не упоминалось им ни при обследовании в Гейдельберге, ни в многочисленных сочинениях. Это событие теперь датируется 6 ноября 1895 г., то есть несколькими неделями раньше до перевода в Гейдельберг. При таких обстоятельствах можно думать о возможности полной фальсификации воспоминаний (обмана памяти). Он рассказывает: «В тот день трактирщица Б. подала ему — он завтракал не дома — кофе. Наливали странно долго. Кусочек бумаги, в котором, видимо, был порошок, полетел на пол. У кофе был несколько странный вкус. Однако он не хотел доставлять людям неприятностей, ничего не сказал и мужественно выпил всю чашку. Тут как раз пришла его жена и хотела уговорить его еще на одну чашку. Часом позже ему вдруг стало плохо. Все тело было как парализовано. Он опустился со стула на пол, почувствовал острую боль и жжение в конечностях, ужасные боли, колики, жгучую жажду. Перед глазами он видел огненные всполохи, слышал журчание, как водных потоков. Его разум оставался при этом ясным. Неподвижно лежал он с осоловелым взглядом, не мог сдвинуться с места и пошевелить хотя бы пальцем. В любое мгновение ждал смерти. Сильнейшая тошнота безуспешно

мучила его. Вечером еще было худо, но лучше». О дальнейшем протекании болезни он не сообщает.

Далее он рассказывает снова без изменений о своем побеге в Швейцарию, аресте и переводе в Гейдельберг «в дом ужасов». Здесь он жалуется: «Три дня и три ночи Клуг должен был лежать в кровати в коридоре, в который выходят все комнаты полностью безумных. Голые, полуголые, частично прикрытые только платком, подушкой или ковром в самых различных драпировках, они выходили из своих комнат и танцевали, вопя, горланя, крича по-петушиному, жужжа на все лады, вокруг постели в страхе молящего Бога о милосердном избавлении. Они рычали: “Убейте его”. Санитары держались в стороне, так как туда, где только собираются 3—4 тяжелобольных, не сунется ни один санитар. Они справляются только с отдельными и ведут их на место».

Во время чтения дела он был назван и представлен как «один из опаснейших кляузников». Драматично рассказывает он детали в главе «Das Delitum». Также он вспоминает об упомянутой выше конфронтации с женой, однако некоторые вещи изменяет, в особенности, утверждает, что жена при случае признавалась, что говорила неправду. Следует перевод в новую клинику. Эта, в противоположность Гейдельбергской клинике, удостаивается его особой похвалы. С воодушевлением он рассказывает, как предупредительно с ним обращались, его поддерживали, наблюдали и вскоре отпустили. После освобождения его многократно обременяло наблюдение жандармов. В 1898 г. «творение было завершено». С гордостью он рассказывает о большом притоке людей, которые пришли посмотреть часы и услышать его пояснения к ним. Также многие слышали «о жутком романе» и спрашивали его, правда ли это. За несколько месяцев там побывало более 45000 посетителей. Появились сотни газетных статей. В 1903 г. его часы побывали на Шварцвальдской промышленной выставке. Здесь постоянный надзор над ним, якобы, повредил успеху. Вообще клеветой враги добились того, что он не мог полностью использовать свое произведение. Его по этой причине снова выдвинутые просьбы о снятии «объявления сумасшедшим» остались безуспешными, ему все время отвечали, что такого объявления, якобы, не было.

На запрошенную теперь (1910 г.) справку о состоянии К. последовал ответ бургомистра, что К. все еще очень возбудим и быстро раздражим, при любой возможности (по любому предоставленному ему случаю) злобно и несдержанно высказывается о властях из-за предполагаемого «объявления сумасшедшим» и не слушает никаких других доводов. Он работает над ремонтом часов.

К. сам написал в ответ на наши запросы два подробных письма (1910 г.). Он сердечно рад, «что о бедном, отлученном от Бога и мира К. все-таки еще думают», но так как он всю свою жизнь почитал святую правду, и теперь просит разрешения без опаски говорить истинную правду. Он распространяется философски, даже утонченно остроумно: «Я же ведь знаю, что в настоящее время повсюду принято, там, где предполагается выгода, говорить только то, что кажется полезным, и что пословица “Дети и дураки говорят правду” всех друзей правды сразу клеймит дураками, что в высшей степени неприятно и, например, именно в отношении меня могло бы быть использовано как доказательство». Мы снова в неизменном виде узнаем об «объявлении сумасшедшим», — его борьбе против этого, об аресте, его письме, в котором он высказывал угрозы, и о пребывании в «Доме ужаса». Он описывает представление в клинике: «Господин директор Крэппелин перед собравшимися слушателями в лице господ служащих клиники, волонтеров, господ студентов и санитаров, приказав мне стоять на возвышении, сказал дословно: “Этот мошенник — самый большой плут в нашем заведении. Он опаснейший кляузник!” И когда я стал защищаться от лжи, вычитанной из дела, он закричал мне: “Если Вы сию же минуту не заткнетесь, я сейчас же отправлю Вас под душ”. И, обратившись к слушателям, он сказал: “Именно то, что он всегда умеет изысканно выражаться, и характеризует плутовское и опасное в этом мошеннике”».

Нечто совсем новое, что случалось с ним в клинике, мы узнаем в дальнейшем: он говорит о телесном обследовании, что ему нужно было раздеться до гола. «Затем я должен был лежать на полу, и он стучал деревянным молотком по груди, животу, коленям и локтям. Затем я должен был перевернуться, и этот изверг в человеческом обличье, чего бы я раньше никогда не подумал, произвел со мной операцию, которая в любой момент может быть установлена в судебном порядке, которую я, однако, из соображений приличия не смею назвать; последствия ее, однако, проявляются так ужасно мучительно и постыдно с того момента и по сегодня без какого-либо малейшего перерыва самым отвратительным образом. Занесен ли этот акт в дело или нет, я не знаю. Знаю наверняка, что дьявол в человеческом обличье после каждого опыта, который он проводил, чиркал на бумаге. Мне и сегодня, несмотря на различные тайные изыскания, не удалось выяснить, производилась ли эта процедура по приказу из Карлсруэ или только директора или еще откуда-нибудь, или О. по собственной инициативе произвел надо мной эту отвратительную шалость. Если при этом было намерение обеспечить мне на всю жизнь муку, горе и позор, то виновные, к сожалению, достигли своей цели полностью». Сходные плохие последствия он приписывает «лечению ядом брома». Вся пища доставляла ему боль. «Если я как-нибудь соберусь в поездку, вследствие перенесенного лечения, то есть лечения ядом брома и операции, я должен за день до того и в день поездки просто совсем голодать, чтобы иметь возможность без слишком больших тягот в теле делать свои покупки». История с отравлением датируется теперь 5 ноября 1895 г. С гордостью он рассказывает о своих астрономических часах. «Часы уже 11 лет и 9 месяцев в постоянной работе, еще ни разу не показывали неправильно солнечное или лунное затмение». Но, как известно, он не мог их продать. «Итак, после 19-летней напряженной работы имеется в наличии блестящий успех, однако вследствие этого ужасного юридического убийства не может быть использован. Это

произведение, которое стоит минимум 20—25 тысяч. марок». По воскресеньям регулярно приходят посетители посмотреть на них.

О том, что ему пришлось претерпеть от людей в течение лет, он рассказывает некоторые детали: муниципальный советник приходил к нему и поручал ему работу. Если он раздумывал, ему говорили: «Да, если ты не сделаешь это, то бургомистр отправит в окружное управление донесение, что ты уклоняешься от работы, тогда ты снова попадешь туда, где был». И К. добавляет: «Хорошо зная, что эти люди в таких делах охотно держат слово, и им почти ничего не стоит пойти на клятвопреступление,., я выполнял работу и писал к этому злое письмо». Но они мне, конечно, не платили. Далее: «В то время, как я работал над часами, еженедельно от двух до трех раз в мой огороженный двор приходили служащие Жандармерии Великого герцога, не здороваясь, целых четверть часа смотрели через окно на мою работу». На выставке часов присутствие полицейского в людях вызывало страх передо мной. «Это был именно полицейский надзор за объявленным сумасшедшим».

Представления о прелюбодеяниях его жены неизменны. Но он не хотел бы рассказывать все еще раз. «Как это может помочь, если я еще раз повторю все те невероятные гнусности?» Он приводит имена людей, у которых можно спросить. «Жене в настоящее время 69 лет, и она ужасна и больна. В соответствии с поговоркой она поздно стала святошей». «Вы хотите знать, какие у меня сегодня с ней отношения? Это трудно сказать. Представьте себя самих в этом положении, и Вы получите ответ. Когда я вернулся домой, там было еще два невинных бедных ребенка. Теперь я был погублен. Морально, профессионально и в финансовом отношении. Я был самым бедным в деревне. Она, жена, была еще беднее, она познала со своими детьми голод и нужду, и они превратились в скелеты. Я работал, чтобы раздобыть самое необходимое, однако сказал жене, что от всего сердца желал бы, чтобы она поискала себе пристанище в другом месте. С тех пор я говорил ей об этом уже сотни раз, тогда она плачет, но не уходит. Силу применять я не хотел бы, во-первых, по христиански-религиозным причинам, и потом я бы хотел полностью избежать любого шума. Она идет своим путем, я — своим, не заботясь о ней. Свое имущество она использует исключительно для себя, я от нее ничего не принимаю, ничего не имею с ней общего».

К. подчеркивает, что привык строго соблюдать свои обязанности христианина-католика и заканчивает письмо: «Но пред судом всемогущего Господа эта история наверняка будет осуждена явно и также справедливо».

Заключение. Издавна своенравный, но до времени не ревнивый К. на 54-м году жизни без видимого повода начинает выдавать прямо-таки абсурдные бредовые идеи ревности. Он описывает наглядные акты прелюбодеяния и одного отравления. Вмешательство полиции он истолковывает как «объявление сумасшедшим», снять которое юридическими средствами он старается снова и снова в течение двух десятилетий. Его бредовые идеи постоянны и общеизвестны. Со своей супругой он, однако, живет до сих пор в том же доме, правда, не общаясь с ней. Частенько он высказывает ей желание, что было бы лучше, если бы они расстались. Его работоспособность не пострадала. Об идиотии в каком-либо направлении не может идти речи. Новые бредовые идеи не появляются, однако в отношении относительно короткого критического периода жизни и позднее еще порождаются новые выразительные обманы памяти.

Макс Мор, 1860 г. рождения, католического вероисповедания, учитель. Предположительно никакой наследственности, всегда здоров, из детских лет ничего не известно. О его биографии из личного дела следует, что он в 1881 и 1884 гг. без помех выдержал два экзамена на право работать учителем. В 1884 г. главный учитель сообщает, что М. намеренно избегает общения с ним, здоровается с ним только неучтивым образом, однако общается с одним мужчиной, которого знает как явного врага главного учителя, и позволяет ему себя натравливать. Хотя М. прилежен, однако отношения с ним невыносимые. Позже, из других источников, стало известно о том, что М. организует «скандальную оппозицию».

В том же 1884 г. М. обручился. Свадьба состоялась в 1888 г. От брака родилось 5 детей: в 1890 и 1891 г. — дочери; в 1893 г. — сын; в 1896 и 1903 г. — дочери. Вскоре после свадьбы М. был приговорен к денежному штрафу в размере 3 марок за то, что после долгих взаимных оскорблений он дал пощечину жене пограничного смотрителя, которая стирала ему белье. Окончательное определение на должность было отложено. Вскоре после того, как это произошло (в 1889 г.), он опять впутался в ссоры, особенно, с бургомистром деревни. Последний жаловался на М., что тот использует детей для личных услуг, плохо справляется с делами общинной канцелярии и т. п. М. читал эти жалобы вслух классу. За оскорбление бургомистра он снова был приговорен к денежному штрафу в 3 марки. Отношения стали совсем невыносимыми; школьный инспектор говорит о грубых бестактностях, и что М. очень вспыльчив по натуре. Он был потом переведен (в 1890 г.) на новое место, где пробыл 3 года, там ничего не происходило. Когда в 1893 г. он снова был переведен в Ц., здесь вскоре снова начался беспорядок. С половиной общины он перессорился. Бургомистр жалуется первым: М. говорит в школе презрительно о воспитательнице, позволяет себе о ней выражения, которые нельзя воспроизвести, допускает, что мальчишки-школьники в его присутствии кричат ей вслед ругательства. Свои обязанности общинного писаря он также очень плохо исправляет; где он может вызвать беспорядок, он это делает, на него нельзя положиться. Вскоре присоединяется жалоба пастора: воспитание школьников достойно сожаления, деревня еще никогда не была такой разобщенной и такой взволнованной, во всем виноват учитель М. Он, например, неожиданно, в последний момент, демонстративно, из конкуренции с другими устроил рождественский праздник и не пригласил представителей власти (бургомистра, пастора и т. п.). Желанный всеми сторонами перевод вскоре состоялся. В новом круге деятельности состояние было противоположное. Всюду царила удовлетворенность, даже существовавшие прежде раздоры исчезли с прибытием нового учителя. Самые различные свидетельства со всех сторон подтверждают ему позже, что он пользовался всеобщей любовью, является верным своему долгу учителем, хорошим органистом и старательным общинным писарем, что он сверх своих обязанностей брал на себя особые работы, отличался большим усердием и непрерывной работой. Так идет без изменений целых восемь лет, с 1895 по 1903 г.

В последнее время (как далеко это отстоит по времени, было, к сожалению, не выяснить) М. был очень ревнивым. Последующие расследования жандармерии указывают (май 1903 г.): «М. был постоянно ревнивым, и его жене нельзя было разговаривать одной ни с одним мужчиной, чтобы избежать домашнего скандала. Супруга постоянно вела себя образцово». Один поденщик, который за это позже был посажен в тюрьму, сказал М. что якобы видел, как Лустиг и двое других имели половое сношение с его женой. В начале мая 1903 г. М. обвинил этого Лустига в предполагаемом прелюбодеянии с его женой. Лустиг пожаловался школьному инспектору и пригрозил жалобой на М. В тот же день — четверг — тот сам появился у инспектора, обвинил свою жену в прелюбодеянии, заявил, что он обсуждал с адвокатом возбуждение дела о разводе и лично передал прокурору иск к прелюбодею. Он рассказал среди прочего невероятную историю отравления, которая, якобы, произошла еще до 1897 г. Целью его визита было прошение о переводе. В пятницу инспектор получил письмо от пастора, что отношения между супругами превратились в невыносимые. Поэтому он сам поехал в ту же пятницу в деревню, навел справки и узнал, что жену М. нельзя ни в чем упрекнуть, что М., однако, уже долгое время ревнует и даже бил свою жену. Все были на стороне жены. М., вызванный инспектором, пообещал, что наступит перемена. Инспектор предполагал бредовые представления, в данные момент ничего не предпринимая.

Поведение М. стало все больше бросаться в глаза и возросло в ночь с субботы на воскресенье до психотического состояния. Последующие совпадающие показания свидетелей установили, что он стоял у открытого окна, точил и угрожающе поднимал топор; что он в 11 часов вечера и снова в час ночи звонил в школьный колокольчик. Его жена, которая через несколько дней должны была родить, заперлась в одной из верхних комнат. На следующий день он выгнал ее вон из дома. Ее принял бургомистр, он поручил сторожу и еще одному мужчине всю ночь оставаться у М., чтобы не произошло несчастье. Имеется срочное письмо, которое в эту ночь М. написал школьному инспектору¹:

Письмо намеренно напечатано точно с ошибками.

«Господин инспектор! Сейчас, когда я пишу эти строки, 12 часов ночи. Мне было сообщено, что сегодня вечером или утром 2 залезут в дом, чтобы меня убить.

Я писал в общинном зале. В 11 часов со стороны Лустига послышался шум.

Я отправился туда со светом и услышал, что 2 лежат внизу, они смеялись и один свистел моей жене; она должна была открыть, но не знала, что я еще пишу.

Только когда я дважды ударил в набатный колокол, эти 2 ушли прочь.

Я обвиняю бургомистра в соучастии; он должен был видеть этих 2, они остановились у его дома. Также Лустиг пришел домой и его тесть, который незадолго до того открыл дверь. Вальтер Кюн и еще один также дома. Вальтер чихнул. Целью моего письма является, подать ходатайство господину окружному директору, чтобы моя жена была отправлена в больницу для разрешения от бремени¹. Она велела старшей девочке открыть кухонное окно, которое я незадолго до того закрыл. О попытке убийства мне было сообщено сегодня, бургомистр Вайх также занимался прелюбодеянием с моей женой, отсюда его интерес, чтобы сделать меня безопасным. Печальные дела! Я теперь всю ночь не буду спать. Извините мой почерк. С совершенным почтением Ваш покорнейший слуга Мор».

В воскресенье утром М. получил телеграмму от инспектора, которая разминулась с этим письмом. Инспектор писал, что обдумал это дело, он даст М. отпуск и приглашает его в понедельник зайти к нему и к школьному советнику в соседнем большом городе. М. до того времени регулярно вел занятия в школе. Он поехал в город. Здесь он пишет в понедельник письмо жандарму (почерк, как и в предыдущем письме, неровный, увеличивающийся и показывает чрезвычайно переменчивое положение при письме в сравнении с его обычной старательной учительской манерой письма).

«X. ... 18. у Мартина Лютера ² Глубокоуважаемый Жандарм! Я хотел, прошло 14 дней, так как после всего перенесенного, такой подлец-прелюбодей добавляет еще одно бесстыдство; меня выдают за помешанного или т. п., также пытаются замять дело. Я нижайше прошу Вас предпринять шаги в этом деле у господина прокурора, чтобы разоблачить эту низость. Само собой разумеется, я измучен. 2) Позаботьтесь о том, чтобы мои дети были удалены от этой женщины. На свет выцдут ужасные вещи, поэтому такое усердие сделать меня неопасным. Сегодня я говорил с господином главным государственным советником; предоставил себя сюда в распоряжение. Через 14 дней меня здесь примут на службу. Господин Р. ...! Вы и я верим, что имеет место грех. Сообщите мне срочно, где дети; В Л. распорядитесь на почте, чтобы мои письма доставлялись сюда в

¹ Его жена, которая уже была на сносях, разрешилась от бремени несколькими Днями позже.

² Гостиница.

Мартин Лютер. 3) Позаботьтесь о том, чтобы кормили моих птиц, ухаживали за курами. Это позорно так обращаться со мной. Все выйдет на свет. Наилучшие пожелания. Мор, учитель».

М. беседовал в тот же день со школьным инспектором, на следующий день, во вторник, 19 мая появился в прокуратуре и дал показания для протокола: он живет со своей женой, начиная с прошлой недели, в состоянии бракоразводного процесса, поскольку та имела половые сношения с восьмью выявленными мужчинами, с двумя из них еще до 1895 г. «С прошлой недели я сделал открытие, что меня хотят сжить со света, а именно ядом. В прошлый четверг (14 мая), когда я лег спать, почувствовал от моего одеяла сильный запах яда. Я предположил дурное и убрал одеяло с груди. На следующее утро у меня был грязный, беловатый клейкий, вязкий приступ с рвотой и кашлем. На следующую субботу (16 мая), когда я вечером хотел поужинать, моя жена уже накрыла на стол, то есть я хочу сказать, уже положила мне на тарелку... У меня закралось подозрение, поскольку еда моих детей — это были фаршированные блины — выглядела в сравнении с моей свежей, в то время, как моя выглядела более старой и имела крапинки. После того, как я попробовал первый кусок, я заметил горький вкус, я оставил блины и съел только несколько ложек салата». В качестве злоумышленников под подозрение попали, кроме жены и прелюбодеев, еще одна прачка, которая дала жене совет, чтобы та сожгла коробочку с порошками, «что я сам услышал в воскресенье, 17 мая в 5 часов вечера». Остатки этой сожженной коробки он сохранил. Он указал место, где это находится. Распоряжения жандармерии были переданы по телеграфу, и коробочка была наццена. в указанном месте. Дело было вскоре прекращено, так как по распоряжению администрации М. был доставлен в больницу, откуда последовал перевод в психиатрическую лечебницу (20 мая 1903 г. в среду).

Как в больнице, так и при переводе он вел себя спокойно, заметил своим сопровождающим, что хочет показать, что он не сумасшедший. В лечебнице он уверял в своем здоровье, был несколько взволновал доставкой туда, грозил обратиться к министру. Он давал точные и правильные биографические сведения. Громким голосом он сразу рассказывал, не обращая внимания на присутствие больных и санитаров, о поведении своей жены, которая ему, якобы, неверна в течение многих лет.

События последних дней он привел в логическую связь. Поскольку на него за плохое отношение к жене подали жалобу его начальству (верно, см. выше), он решился со своей стороны все раскрыть и подал 15 мая иск о разводе. С тех пор его хотят убрать, чтобы не разоблачить себя. Бургомистр также продолжал прелюбодействовать с его женой, на его стороне его друг, школьный инспектор, в свою очередь, влияет на окружного врача, чтобы тот объявил его душевнобольным, поэтому он ничего не может предпринять против бургомистра. У него, однако, отобрали не только возможность судебного установления правды, но и многократно предпринимали попытку его убрать. Он рассказывает упомянутую историю отравления. Ночью на

него пытались напасть, он слышал, как они вошли, подошли к окну, шумели в доме. Из-за этого преследования он вооружился.

В лечебнице он содержал себя в порядке, был рассудительным, хорошо ориетировался. Его рассказы были обстоятельными. Он останавливался на деталях, не теряя, однако, нити рассказа. В физическом отношении, кроме повышенных рефлексов, ничего нельзя было обнаружить.

Здесь я прерываю хронологическое изложение, чтобы дать обзор того, как события этих дней и показания о попытке отравления и прелюбодействии, которые теперь частично только должны быть рассказаны, позднее были использованы М. Предвосхищая это, замечу, что позже М. не нашел никаких новых точек соприкосновения для бредовых образований, что значительно больше все его мышление до настоящего времени вращается вокруг только частично законченных тогдашних событий и идей, и что далее новые психотические состояния, аналогично состоянию той многозначительной ночи, больше не возникали.

Эта ночь, между субботой и воскресеньем (16—17 мая), в которую он звонил в колокольчик, писал письмо и т. д., играет в более поздних сочинениях и высказываниях большую роль. Его показания об этом остаются непротиворечиво одинаковыми, только дополняются многократно цитатами. Являются ли они позже сочиненными или позже приведенными, конечно, невозможно различить. 21 июля 1903 г. он пишет инспектору: «В субботу, 16 мая, Лустиг хвастался на улице перед толпой детей, взрослых и моей женой, всем тем, что он у Вас наговорил». 23 марта 1904 г. он восклицает в одном послании: «Что случилось в ночь с 16 на 17 мая!» Далее говорится: «В связи с ночью ужасов с 16 на 17 мая хочу кратко упомянуть, что, выпив глоток смородинового сока, я был ближе к смерти, чем к жизни. Холоднымиобмываниями я спас себе жизнь. Мокрую одежду видели свидетели». «Ни в словах, ни в делах нельзя было усмотреть душевное расстройство (он правильно ссылается на различные обследования). Правда, употребление вышеупомянутого яда сделало меня нервным. Мой пульс был высоким. Нервный — не сумасшедший». 18 февраля 1907 г. он считает, что «расследование происшедшего с 16 на 17 мая» было бы ему вполне благоприятно. 20 октября 1907 г. он ходатайствует перед прокуратурой при сохранении своих показаний «расследования событий 16—17 мая 1903 г.», а 19 ноября 1907 г. пишет инспектору: «Позвольте мне еще осведомиться, почему с Вашей стороны расследование моего направленного Вам с нарочным письма о событиях в ночь с 16/17 мая 1903 г. еще не возбуждено расследование?» — Видно, что его воспоминание осталось очень точным, и что те события еще сохранили для него логическую связь.

Истории отравления, которые были приведены в жалобе прокурору и инспектору, были рассказаны им в лечебнице без изменений. Подобных покушений на свою жизнь он рассказал позже множество. 23 марта 1904 г. он утверждал: «Всю зиму (1902/03 гг.) мне подмешивали отвары осеннего бессмертника», а 17 января он рассказывает врачу, что его жена добавляла ему в еду различные медикаменты, которые чрезвычайно его ослабляли. Он нашел у нее кубики бессмертника. Тому же врачу он рассказывает, что заметил в 1895 г., что его жена добавила ему в глинтвейн вещество. Она отказывалась пить, он выпил четверть литра, после чего всю ночь катался по полу и его рвало. Когда он хотел отнести рвотную массу для обследования в аптеку, его жена ее выбросила.

Прелюбодеяния со всеми деталями ситуации были рассказаны им сразу при первом приеме в лечебницу. Уже в 1894 г. он выгнал из кровати своей жены одного дессинатора по имени Шмидт. Как и другие события, это часто повторяется. В 1907 г. он подробно рассказывает это дело одному психиатру: в 1894 г. он впервые уличил свою жену in flagranti. Это было одним воскресным утром. Жена знала, что ее муж в трактире, там он услышал, что у нее Шмидт. Он пошел туда. Дверь была закрыта. Он велел открыть и нашел обоих в кровати. На Шмидте была вся одежда, кроме рабочей блузы. Жена велела ему принести воды, для этого он пошел в кухню. Когда он вернулся, его жена держала в руке палку. Другой скрылся.

Когда в 1895 г. он был переведен, жена на новом месте сразу связалась с другими. Уже в августе случилось следующее: во время праздничного обеда певческого хора, которым он дирижировал в помещении школы, в конце объявили: мужчины должны по одиночке выходить в кухню, у фрау М. для каждого сюрприз. Один за другим во главе с бургомистром, они после этого выходили, всего 12. В конце она позвала его самого, отдалась ему и призналась ему, что и с остальными делала то же. На возражение, что это невероятно, он отвечает дополнением все новых подробностей, что 12-летняя девочка, имя которой он называет, вызывала по одному, что после ее признания он схватил жену за шею, что он был абсолютно мокрым и т. д. Так он рассказывал в мае 1903 г. И эта история оставалась неизменной. В 1907 г. он рассказал ее врачу и добавил, что двух последних он еще застал в кухне. В тот же год он использует эту историю в обвинительном акте, только здесь говорится, что подобное происходило частенько. 22 ноября 1907 г. он ходатайствует о допросе 12-летней девочки по имени X., которая, якобы, по одному звала певцов в кухню, далее о допросе одного певца, который тогда отказался. В тот же год он показывает совсем новое, что церковный певчий Коль угрожал ему после торжества, что если М. не будет молчать, они объединятся и отправят его в психиатрическую больницу. Его, Коля дядя также был там.

Далее при приеме в лечебницу М. показывает: однажды он проснулся ночью и услышал, что у его жены в постели на другой стороне комнаты кто-то есть. Прежде, чем он смог подойти, тот уже выскользнул из комнаты в чулках, как тень.

Прелюбодеяние с бургомистром, Лустигом и остальными в последние месяцы также «сидит» прочно. В 1907 г. он многократно обвиняет этих людей одинаковым образом. В 1907 г. добавляется, что он уже 27 июля 1896 г. в 11 ч. утра прогнал Лустига из кровати жены, о том же он сообщает спонтанно в 1909 г.

На вопрос, как он ко всему этому относился, М. заявил, что все эти чудовищные вещи долго выносил молча. Правда, ему становилось больно, но в такой маленькой деревеньке нужно вести себя тихо, также это место хорошее, и он не желал перевода, в конце концов его положение из-за поведения жены стало невозможным. Так же он считает в 1909 г., в несколько других словах, то, что он так долго тянул при постыдном поведении с принятием решительных мер, связано с особым положением, в котором находится учитель. Он не мог так просто выгнать свою жену. То, что он ходатайствовал о своем переводе, было первым шагом.

Жена, «сатанинская женщина», все время все отрицала, ругала его в страшных выражениях, называла тряпкой и т. п. То, что другие люди тогда за его спиной говорили злобные и презрительные слова, он подтверждает в последующие годы, это были как раз те, кто в лицо был к нему очень дружелюбен, например, бургомистр, который написал о нем хороший отзыв, но прелюбодействовал с его женой, и который в конце концов распорядился о его помещении в психиатрическую лечебницу. В 1907 г. М. распространяется также долгое время об общих чертах характера своей жены и представляет, будто она с самого начала превратила его жизнь в ад. «Поведение в супружестве ни в коем случае не было поведением преданной в любви и верности жены. Ее взгляды исходили из того, будто жена может действовать, как ей заблагорассудится, как она хочет; так она говорила неоднократно, если я предостерегающе и увещевающе повышал голос: это, якобы, меня не касается, она может делать, что хочет; или: ты для меня недостаточно умен, я тебя не за грош продам. Все ее поведение и отношение было поведением капризной, избалованной, лицемерной, хитрой и “непримиримой бабы”. Если меня бранили на все лады, то после этого я должен был еще говорить хорошие слова, чтобы обрести мир и покой. Жена зашла во всем своем поведении так далеко, что утратила всякое чувство стыда и уважения перед положением учителя. Она демонстрировала такие качества, которые я наблюдал только у тяжелобольных лиц в лечебнице, такие, как проклятия, буйство, хлопанье дверями, порча вещей. Если я сообщу Вам, господин доктор, что мне приходилось каждое утро вставать, чтобы сварить кофе для семьи, также вынужден был помогать ей по-разному в работе, наряду со школой, канцелярскими работами общины, службой органистом, с работами в саду управлялся совсем один, учил детей игре на скрипке и пианино, и тем не менее величался этой женщиной ленивым X. или Шт., тогда каждый придет к убеждению, что эта “баба” чрезвычайно злобная».

С течением лет стал богаче и инвентарь отдельных авантюрных обвинений. 25 октября 1907 г. он рассказывает, очевидно, в первый раз, в одном письме в суд первой инстанции относительно допроса свидетелей, примерно следующее: в январе 1903 г. для ремонта желобка сливной трубы был приглашен Кох. Жена нарочно подошла туда, несмотря на то, что у нее еще были дела на кухне. В ответ на его выговор он был грубо обруган. «Мне стало стыдно, и я пошел в общинный зал работать». У кухонного окна между его женой и

Кохом развивался теперь следующий диалог, в то время, как тот (Кох) был снаружи на стремянке (М., по его словам, подслушивал снаружи, куда его привело его недоверие.) Кох: «Вы красивая женщина, если бы у меня была такая». Жена: «Найдите себе такую!» К: «Где мне ее искать?» Жена: «Вот стоит одна такая». К.: «Можно мне войти?» Жена: «Да!» К. залез в окно, М. хотел их накрыть, но кухонная дверь была заперта. На требование открыть жена ответила: «Подожди, пока я буду готова». Потом М. отослал Коха прочь, хотя работа не была закончена. Это событие обсуждали между собой двое людей 9 января 1903 г., при этом М. подслушивал. Он так рассказывает. Обвиненный им К. был допрошен (в 1907 г.) и показал, что он вообще прибыл в деревню только в июне 1903 г. после исполнения воинской повинности, правда, тогда ремонтировал печные трубы в помещении школы. С обвиняемым он никогда не имел дел, только обменялся с ним несколькими словами. Обвинение ему абсолютно непонятно. После этого М. обвинил Коха в клятвопреступлении, как будет сообщено позже.

В январе 1907 г. в одном сочинении говорится: «В дальнейшем я хотел бы привести еще некоторые факты, которые я еще не использовал. 1) В зимние вечера я долго не замечал, что жена регулярно в 8 ч. выходила в уборную, при этом до восьми она смотрела на часы. В то же время было слышно, как закрывалась дверь дома соседа Лустига. Поскольку она однажды сказала, что ей в 8 ч. нужно вниз, то мне это тогда показалось странным, и я прокрался за ней, жена и Л. были в домике. Также поднялся наверх один из моих детей, который спускался позже, и сказал: “Л. у мамы”. На мой выговор он сказал, что искал собаку. 28 января 1903 г. я застал Л., когда он был с ней в зале общины. Здесь он сказал, что, якобы, хочет дать написать транспарант». Далее: «То, что именно по субботам, когда я пел в помещении школы, певцы тайно посещали жену, это известный факт. У меня есть доказательства, что не происходило ничего хорошего. Так, однажды Альфонс Вилле сказал Карлу Кёнигу, который спустился и рассказывал другим, что был наверху: “Паренек, у этого будет плохой конец”. Так, однажды вошел также Р. с замечанием, что бургомистр еще наверху у нее. Дважды я бежал за одним из них, чтобы накрыть. Этот Р. в моем присутствии рассказывал об этих случаях теперешнему пастору Лин-днеру, который был в курсе дела. Он тоже делал все возможное, чтобы замолчать дело». «Я мог бы сообщить еще об одном случае с Кохом (подробно см. выше), о двух — 2 мая 1903 г., об одном веселом заседании совета общины во время вечерней службы весной 1903 г.». Тогда (в 1907 г.) М. также рассказал, что уже в первый день супружества в 1888 г. было не все в порядке. Жена подозрительным образом в свадебный вечер спустилась вниз с одним мужчиной. Наконец, 20 октября 1907 г. М. подает в суд на Карла Кёнига за преступление против нравственности в отношении обеих дочерей М. Ирмы и Клары, 13 и 12 лет. «9/10 января 1903 г. тот спустился в школьный зал и рассказывал Р.: “Теперь у нас скоро будет трое, с Ирмой уже идет, я пробовал!” При этом он рассказал, что получил от моей жены деньги, чтобы он до того выпил кружку». «1 июня 1903 г. жена велела дочурке Кларе ничего не выдавать, иначе ей и Карлу Кёнигу будет плохо». Случайно мы находим эту историю упомянутой им еще в письме в июле 1903 г., которое он писал своей жене; основание, чтобы быть осторожными с принятием более поздних открытий.

В остальном изучение дела и обследование пациента показали, что с течением времени всплывают истории, о которых он раньше не говорил. Они, хотя и соответствуют по общему типу более ранним, только по особому содержанию новы. Конечно, невозможно с абсолютной уверенностью различить, опустил ли их М. раньше, как в последнем случае, или они, действительно, всплыли в его сознании как новые. В любом случае, вполне достоверно, что существенного преобразования старых историй не происходило. Они сохранялись такими, какими были однажды созданы, или на их месте появлялись новые.

После того, как получен обзор бредовых образований, я продолжаю рассказ в хронологическом порядке, который был прерван в мае 1905 г. Его поведение оставалось вполне упорядоченным, он хорошо спал, ел с аппетитом, уверял, что чувствует себя хорошо. В первые дни в психиатрической лечебнице он частенько возбужденно требовал освобождения. Якобы, окружной врач находится под влиянием инспектора, инспектор — под влиянием бургомистра. В угоду последнему жертвуют им. По всей округе пойдет крик, когда он раскроет дело.

28 мая записано: всегда немного возвышен и эйфоричен, рано идет в школу, пишет в стороне от других больных пробы красивого, правильного почерка и исторические даты на доске, которые с гордостью демонстрирует. Свыкся с пребыванием здесь. Теперь с ним, якобы, обращаются с уважением, видят, что он не болен. В первый же день, однако, один санитар катался по стене, когда он проходил мимо, чтобы этим его передразнить, будто у него падучая болезнь. Также он, якобы, слышал, как тот при этом сказал: «Говорят, у того учителя падучая болезнь». Уже несколькими днями позже ему была предоставлена большая свобода. Он пообещал не сбежать. Он хочет выйти с честью.

26 июня он вспоминает, плача, о своих бедных детях, просит жену сообщить новости о них и одновременно пишет, что прощает ее. За бредовые идеи он держится неизменно крепко. Его поведение всегда вежливое и дружелюбное.

По желанию его жены, которой дело теперь представлялось более безобидным, 29 июня он был отпущен. Однако уже 2 июля жена просила в телеграмме забрать ее мужа снова. После прибытия он сразу стал ей угрожать, так что она должна была от него бежать. Сразу же посланные санитары его уже не застали, он уехал в свою родную деревню, находящуюся далеко от его местожительства, к свояку. До этого он еще лично 3 июля 1903 г. попросил отпуск на июль для укрепления своего здоровья. Он, якобы, хочет провести время в своих родных местах. Школьный инспектор замечает, что он в его поведении и речи не усмотрел никакого волнения. Отпуск был ему предоставлен.

21 июля 1903 г. он просит о переводе в другое место. В письме говорится среди прочего: «К моей семье принадлежат две девочки 13 и 12 лет и 10-летний сыночек, я даю им уроки игры на скрипке и пианино, кроме того, они обучаются французскому языку и сыночек латинскому языку для поступления в гимназию». Он просит при переводе принять во внимание «эти обстоятельства».

24 июля 1903 г. он предоставляет медицинское свидетельство врача, который наблюдал его в его родной деревне; В тот же день фрау М. просит, чтобы ее муж снова был отправлен в психиатрическую лечебницу. Как ей видно из одного его письма, он еще нездоров. В этом письме говорится среди прочего: «Продолжают плести паутину лжи». «Я тебя отдам под надзор полиции». «Ты хочешь денег? Иди к бургомистру, которому ты давала, чтобы он

перед этим выпил кружку, чтобы лучше тебя......Теперь тебе скоро

хватит твоей верности? И Ирму уже совратили... Ты потаскуха для всей деревни... Распутное дело процветает... С этим нужно покончить... Я должен работать, а меня еще мучают, отравляют, убивают и преследуют... Вот уж он (М.) вырвется в провинцию к будет чистить».

30 июля 1903 г. М. написал в прокуратуру и 31 июля появился в Шмерцингене у своей жены. Та с детьми убежала от него. На следующий день он был препровожден санитарами в лечебницу. Он сам, как говорится ъ одном из его сочинений, в дни начала и конца июля был в Шмерцингене, снова заметил много поразительного. Бегство его жены, факт, что его дочери ночевали у бургомистра, были им истолкованы в духе его бредового представления о сексуальных преступлениях. В недели между этим, когда он пребывал в своей родной деревне, не произошло ничего особенного, не считая того, что он написал упомянутое письмо жене.

В лечебнице он вскоре попросил о новом освобождении. Он давал обещания, что все простит и вытерпит, ничего не будет говорить. В третий раз он не попадает в лечебницу. 17 августа записано: не хочу на виллу, где скучно. Занимается чтением, после обеда идет в павильон, где ему разрешено играть на пианино. Относительно его дела: он говорит как Христос, Господи, прости им. Совсем неблагоразумный, но полных хороших намерений, он будет владеть собой и все вынесет. При разговоре в легком возбуждении, хотя обычно внешне спокоен и в порядке. 25 сентября: проявляет в своем письменном обращении к жене много участия в благополучии и воспитании детей, настаивает, чтобы жена опять помогла ему выйти на свободу. 14 октября: жалуется, возбужденный после вызванной насмешками ссоры с другим больным. 30 декабря: был все время спокойным и собранным, постоянно проявлял дружелюбный и скромный нрав. После того, как сегодня совсем неожиданно разрушил верные надежды больного на отпуск, возбуждение высокой степени. Из-за подозрения в бегстве (хотел занять у другого больного деньги) смущен. Он еще говорил, что его жена на последних месяцах беременности. Он, якобы, заметил это, когда она была здесь, поэтому она хотела к нему, чтобы вынудить к сожительству, чтобы потом говорить, будто он отец ребенка; 2 января 1904 г.: в последние дни несколько сдержанный, внезапно приходит сегодня, он, якобы, ошибся, его жена все-таки не беременна.

Против решения об его отправке в отставку он подает протест в длинном заявлении 23 марта 1904 г. Он сожалеет, что в ответ на его заявление от 14 и 19 мая 1903 г. еще не состоялось никакого расследования, чем было бы выявлено его несправедливое интернирование. «Поэтому с большим удовлетворением я пользуюсь возможностью пресечь в корне существующую, причиненную мне несправедливость». «Это дело нужно прояснить». Он говорил о своем «настоящем небесном терпении», с которым он выносил долго «продолжающиеся оскорбления». В конце концов он должен был предпринять меры. «Это могло быть достигнуто только переводом из этого места. Это шаг был для меня достаточно тяжелым». Через это были разоблачены лица, у которых был интерес сорвать это. 2 июля 1903 г. ему пришлось по случаю просмотра дела в мэрии к своему удивлению прочитать: «Мор сумасшедший». Он излагает, почему об этом не может быть и речи, и патетически восклицает: «Разве можно лишать детей их кормильца из-за фанатичной сатанинской бабы, которая хотела подготовить гибель своего мужа и не чурается средств в достижении этого?» Он просит об освобождении, судебном расследовании и т. д.

Несмотря на это, после обстоятельного процесса последовала его отправка на пенсию по причине психического заболевания. 8 июля 1905 г. к нему был приставлен санитар. Однако 15 ноября 1905 г. по его настоянию — он был тогда снова на свободе — присмотр был отменен.

В лечебнице он в дальнейшем вел себя собранно, в соответствии с нормой, и не говорил спонтанно о своих бредовых идеях. 28 апреля 1904 г. он написал письмо своей жене, в котором просил о прощении и выражал желание, чтобы она снова попробовала с ним жить. Частенько во время ее визитов он говорил, что научился здесь многому, его пребывание здесь будет ему наукой на всю жизнь. 30 ноября 1904 г.: прочитал несколько дней назад в газете, что назван его преемник в должности учителя. Временно очень раздражен. В 1905 г.: много ходит в церковь; постоянно дружелюбен, предупредителен, податлив. Никогда не злоупотреблял предоставленной ему большей свободой. В январе 1906 г. строил планы получить гражданское место и с остальным содержанием поддерживать своих детей. Он работает прилежно в бюро.

22 февраля 1906 г. ему предоставили отпуск. Следующие месяцы он жил у своего зятя. Он пытается добиться окончательного освобождения из клиники и восстановления в должности в школе. Он предъявлял свидетельства от председателя и члена совета общины, от врача, что он здоров. Местный пастор подтвердил ему, что усердным посещением церкви он подает «утешительный пример». Из деталей, которые показывают его упорядоченные действия, мы перечислим: после предоставления ему отпуска М. просит вскоре о новом приеме на школьную службу (27 апреля 1906 г.), просит школьного инспектора о хранящихся у него обвинительных заявлениях Лустига и его жены против него самого (28 мая 1906 г.), которых на самом деле не существует, и о свидетельствах пастора и бургомистра. 28 июня он подает заявление о снятии опеки адвокатом, единственное судебное действие, в котором он имеет успех, пытается (31 декабря 1906 г.) с помощью адвоката добиться своего восстановления на школьной службе (так как процедура его отправки на пенсию была проведена не в соответствии с правилами) естественно, без успеха. 28 февраля 1907 г. он требует нового расследования событий 16/17 мая 1903 г.: «Печальные обстоятельства, при которых я потерял мое место, требуют прояснения». Вся вина лежит, якобы, на его жене.

В отношении ее он 22 марта 1907 г. подает иск о разводе. Процесс заканчивается после длительных и многочисленных допросов свидетелей, которые не показали ничего порочащего его жену, отклонением заявителя. Во время процесса он пишет письмо школьному инспектору: «Поскольку все мои попытки восстановления тщетны, мне не остается ничего другого, как разоблачить ложных обвинителей. По этой причине против жены ведется бракоразводный процесс. Мой адвокат выдвинет против бургомистра жалобу по поводу клятвопреступления» и т. д.

20 октября 1907 г. к прокурору поступает новое заявление по делам частного обвинения. В нем: «Все усилия по восстановлению в должности в школе, все просьбы к школьному управлению о расследовании ложно выдвинутых против меня обвинений остались безуспешными. Поэтому я посылаю Вам, высокоуважаемый г-н прокурор, обвинение против бургомистра Вайха из Шмерцингена, так как тот обвинил меня опасным для общины и посадил меня в психиатрическую лечебницу». Следуют точные сведения и изложения свидетелей, далее, новые обвинения против соблазнителей его малолетних дочерей, против жены и директора психиатрической лечебницы. Он выражает свое сожаление, что Клайн (тот, как упоминалось, который из-за него оклеветал Лустига, обвинив того в прелюбодеянии) из-за него безвинно осужден, подчеркивает свое полное душевное здоровье и заключает: «Уже год я живу здесь и даю частные уроки. Надежду, что моя невинность когда-нибудь выйдет на свет, я еще не оставил, хотя уже скоро 4 года, как я лишен места».

Заявление о применении наказания за клятвопреступление следует 11 ноября 1907 г. против «прелюбодея» Коха, который под клятвой отрицал свою вину (подробности см. выше). М. было сообщено, что расследование показало, что обвиняемому нельзя вменить в вину ничего наказуемого, и поэтому дело прекращено.

19 ноября 1907 г. датировано наглое письмо инспектору. Неудачи его, очевидно, возбудили. Он срочно требует направленное против него самого письменное обвинение Лустига. Требует ревизии расследований. «Мой материал привлечет всеобщее внимание. Судебное разбирательство внесет ясность».

Спокойнее он пишет «» ноября 1907 г. в ходатайстве о допросе других свидетелей в земельный суд: «Высокие судебные власти прошу еще раз покорнейше не лишать меня предоставления доказательств правдивости моих сведений о моей невиновности, о моем душевном здоровье».

28 июля 1909 г. он делает следующее заявление о клятвопреступлении в отношении нескольких свидетелей, допрос которых во время бракоразводного процесса не дал ничего в отношении его бредовых фантазий.

Во всех обвинениях М. пускается в самоуверенный, уверенный в победе, даже если по форме и корректный, и скромный тон. Неоднократно он просит о конфронтации со своими противниками, чтобы он смог доказать свою невиновность и о побуждении этих противников, со своей стороны, выдвинуть против него предложение о применении наказания. Его действия все время соответствовали нормам и делу. Каждый раз перед началом процесса он испрашивал права на освобождение от уплаты судебных расходов по бедности и ничего не упускал.

Во время бракоразводного процесса в 1907 г. и повторно в 1909 г. М. неподнократно посещал местную психиатрическую клинику с намерением получить свидетельство о состоянии здоровья. 17 января 1907 г. он по желанию отдал составленную им биографию своей жене, «хотя мне и тяжело снова выносить это грязное белье на свет Божий». Он заканчивает сведения, которые уже были использованы выше, словами: «В высшей степени нужно сожалеть, что ни у одного человека нет мужества выступить в мою защиту, я имею в виду граждан из Шмерцингена».

Поведение М. было все время в соответствии с нормами, осмотрительно и естественно. Он проявлял оживленное поведение, рассказывал подробно с большим аффектом при сильной жестикуляции. Его настроение было, если не прямо гневно возбужденным, эйфо-ричным и оптимистичным. Скоро он, якобы, все выведет на свет Божий. Несмотря на его неудачи в течение более 6 лет, его оптимистический характер не изменился. Он проявлял себя очень чувствительным к сомнениям в истинности его показаний, был склонен сразу прервать беседу, если замечал подобное, и во всяком случае становился много сдержаннее в своих показаниях. Наконец, он прекратил визиты в клинику. В октябре 1907 г. он послал свою визитную карточку со следующей надписью: «Так как вчера у меня была возможность, благодаря ознакомлению с моим делом, узнать взгляды господина психиатра, я отказываюсь от каких-либо дальнейших бесед. Мне удастся, так хочет Бог, доказать правдивость моих показаний. Сожалею! С глубоким уважением. Макс Мор».

Его уверенность в себе была непоколебима. Когда он рассказывал о своей жизни, то с гордостью обращал внимание на свои хорошие успехи в качестве учителя. Он охотно упоминал, что его встречали с уважением. Каких-либо оснований для мании величия не могло быть. Обследование по поводу других бредовых идей, которые группируются вокруг ревности, прошло безрезультатно. Об идеях отношения ничего нельзя было узнать, кроме жалобы с его стороны, что на балу были, якобы, сделаны наглые замечания в его адрес. Один сказал: «Дама танцует с душевнобольным». Есть люди, которые здесь о нем все знают. Но он добавил, что это все болтовня, без злого умысла. Расследование также показало, что один писарь, у которого была возможность что-то узнать о М., действительно, мог что-то сказать. Плохое обращение, заявил он, он чувствовал только в зажиме его дела, ни в чем другом. На вопрос о виновнике и причине зажима, он отвечает (1909 г.): «Уж, это я знаю, но не скажу об этом. За мысли не платят пошлину. Можно было бы найти в этом зацепку». Его нельзя заставить говорить. Предположительно речь идет ни о чем другом, как о старых идеях, что люди, которые занимались с его женой прелюбодеянием, являются виновниками зажима, чтобы самим остаться в тени. Давая отдельные сведения, М. вынимает всегда свой блокнот и читает номера дел, даты и т. п., которые имеют отношение к его рассказу.

Вне клиники Мор сам зарабатывал себе на жизнь частными уроками, и достаточно. Его пенсию получают жена и дети. Очевидно, благодаря своему умению он имеет в уроках успех. Одежда и поведение человека, который живет в хороших условиях. Его живое, энергичное выражение лица, его бойкие движения дают понять, что он сознает трудности свободной жизни и активно борется с ними.

О колебаниях настроения, галлюцинациях и других психопатических расстройствах не было ничего известно.

Заключение. Учитель, который раньше в разное, возможно, ограниченное время раздражительным самосознанием и агрессивным поведением при большой возбудимости многократно приводил свою деревню в замешательство, затем снова, напротив, получал похвалу как изрядный, миролюбивый педагог, на 43 году жизни создает сложное образование бреда ревности и связанные с ним логично вдеи преследования. Он дает пластические описания невероятных прелюбодеяний своей жены, тяжелых состояний отравления, при полностью соответствующем нормам поведении, которое самое большее одну ночь в кульминационный момент его расстройства производит впечатление острого психоза. Бредовые идеи удерживаются устойчиво, частично дополняются, и он ведет себя в соответствии с ними сообразно делу и последовательно теперь уже в течение 7 лет. Новые основания не обнаруживаются. Он живет отдельно от своей жены, в своем образе жизни соответствует нормам и имеет успех, несмотря на то, что уволенный со школьной службы, кормит себя частными уроками.

Если поставить две человеческие жизни в их полном психическом развитии рядом, едва ли найдутся совсем совпадающие случаи, что скорее удалось бы найти при кратковременных психозах. Несмотря на то, что в обеих биографиях, которые мы рассказали, кое-что совершенно различно, мы все же считаем, что общее в обеих является для нас болеее важным. В этом общем мы хотели бы сначала выделить следующее.

1. Оба изначально немного обращают на себя внимание, своенравные, раздражительные, легко возбудимые люди, но не могут в этом отличаться от тысяч таких же.

2. В среднем возрасте (одному 43, другому 54 года) в относительно короткий промежуток времени, который ни в одну сторону не может быть четко отграничен, во всяком случае в течение года, появляется систематическое образование бреда (ревности с последующей манией преследования).

3. Это образование бреда происходит в сопровождении разнообразных симптомов: беспокойства («ты ничего не слышала?»), бред наблюдения («шепчутся и насмехаются»), обман памяти («как пелена спадает с таз»), соматические явления с толкованиями (головокружение, головная боль, расстройства функции кишечника).

4. Оба очень гибким образом умеют рассказывать об отравлениях и сопутствующих ужасных состояниях; Клуг лишь поздно, Мор вскоре после этого. Нужно подчеркнуть, что для обоих не было отправных точек для галлюцинаций, если только можно диагностировать галлюцинации той критической оценкой, которой они так редко подвергаются.

5. Вызывающей внешней причины (какое-нибудь изменение условий жизни или также только самое незначительное событие) для всего процесса не существует.

6. В дальнейшем течении жизни (в одном случае прослеживается 7, в другом — 18 лет) не находится новых точек соприкосновения для бредовых образований, однако старые бредовые идеи удерживаются, не забываются, скорее содержание рассматривается как существенная предопределенность собственной жизни, в соответствии с делом за этим следуют дальнейшие действия. Возможно или вероятно, бредовые идеи дополняются, однако всегда с переносом датирования на осносительно короткий роковой период и предшествующее время, и так, что добавляется только некоторое новое содержание, ничего нового по типу. Попыток диссимуляции в обоих случаях не было.

7. Личность остается, насколько об этом вообще можно судить, неизменной, не говоря уже о том, что кое-где можно было бы говорить только о тени идиотии. Произошло бредовое помешательство, которое в известной степени понятно в одном пункте, и с которым прежняя личность работает теперь аналогично со старыми чувствами и склонностями.

8. Личности представляют комплекс симптомов, сравнимый с гипоманическим: никогда не отказывающая уверенность в себе, возбудимость, склонность к гневу или к оптимизму с переходом при случае в противоположность, продолжительная деятельность, предприимчивость.

Обе эти истории болезни, очевидно, доказывают то, что часто оспаривалось, что есть случаи, к которым подходит определение Крэпелина понятия паранойи, что «медленно “развивается” устойчивая система бреда при полном сохранении разумности и упорядоченности хода мыслей». Если Зимерлинг (учебник Бин-свангера и Зимерлинга, с. 140) считает эту дефиницию неприменимой, так как в такой формулировке ей не соответствует полностью ни один случай, то наши случаи могли бы образовать эмпирическое опровержение. Но давайте сравним наши случаи с той паранойей, как ее типично представляет мания сутяжничества: сущность этой паранойи состоит в прогрессировании бредовых образований. Сутяжник никогда не довольствуется малым; там, где у него неудача, ему сразу помогают новые бредовые идеи, которые так же устойчивы и некорректируемы, как прежние, и со своей стороны образуют исходную точку для происходящего в дальнейшем. Совсем иначе в наших случаях. Бредовые идеи образованы в относительно короткое время, вероятные более поздние дополнения несущественны для вытекающих отсюда действий. После того, как, по сути дела, оправданные судебные возможности исчерпаны, наши пациенты удовлетворяются этим, хотя и внутренне возмущены и не забывают перенесенную обиду, но в своем поведении едва ли отличны от людей, которые на основе сходных действительных результатов, здесь они были бредовыми, должны были пережить сходные невзгоды. Образование бреда происходит, таким образом, не снова и снова вслед за новыми результатами реактивным образом, а в относительно короткий период жизни абсолютно эндогенно, не обусловленно никаким переживанием как реакцией.

Общим с бредом сутяжничества у наших случаев является внутренняя связь образования бреда, понятная логика, «метод». Если бредовые идеи так уж невероятны, все же они всегда включаются в последовательную связь. После того, как они однажды образованы, между ними негде вклиниться чему-либо совсем чуждому, несвязанному, непонятному. Следствием этого является то, что как у сутяжников, так и у наших параноиков, дилетант на первый взгляд может быть склонен принять все за правду и отклонить предположение душевной болезни.

И особое сравнение с бредом сутяжничества мы не хотим прежде всего развивать дальше, а чтобы сначала подвести своеобразие случаев по возможности под несколько четких понятий, разрешим себе некоторые логические рассуждения.

Мы расчленяем психические явления, с одной стороны, на «элементы», с другой стороны, обобщаем их в «единства» большей или меньшей сложности под разными ушами зрения, так что, таким образом, элементы и понятия единств, не располагаются в ряд, а распадаются в зависимости от точек зрения на различные ряды. Такое единство связи в явлениях самих или только в форме мы подразумеваем под такими понятиями, как «бредовое состояние», «развитие личности», «форма течения», «процесс», «реакция» и т. д. Кроме этих чисто психологических понятий единств, мы образуем этиологические — к примеру, если мы обобщим все, что является или может быть следствием для жизни души введенного в организм алкоголя — и другие «единства». Самые обширные понятия единств при всех обстоятельствах — это наши единства болезней, в идеальной форме которых этиология, симптоматология, форма течения, исход и состояние мозга должны соединиться определенным, закономерным образом.

С этими самыми большими понятиями единств мы не имеем здесь дела. Мы хотим попытаться выделить понятийно по возможности ясно только некоторые простые, повседневно находящиеся в психиатрическом употреблении, как они нам служат при рассмотрении наших случаев. Речь идет о понятиях «развитие личности» и «процесс», употребление которых принято в подобных случаях.

Когда мы рассматриваем жизнь души, у нас есть два пути: мы представляем себя на месте другого, проникаем в его внутренний мир, «понимаем», если мы рассматриваем отдельные элемента явлений (которые, впрочем, сами по себе как психологические снова и снова рассматриваются также одновременно «изнутри») в их связи и последовательности как данные, без того, чтобы «понимать» Э1у связь как внутреннюю, через представления себя на месте другого. Мы «понимаем» только так, как мы понимаем связи физического мира, представляя себе объективный лежащий в основе процесс, «физический» или «неосознанный», в чьей сути лежит причина того, что мы не можем представить себя на месте другого. Оба эти пути мы должны проследить теперь точнее. Первый дает нам понятие развитая личности, второй — понятие процесса.

В первом случае, представлении себя на месте другого, мы можем опять же «понимать» двояким образом. Если мы, к примеру, знаем цель человека и знаем, какими он обладал знаниями необходимых для ее достижения средств, мы можем его действия, к примеру, в судебном процессе, насколько они по уровню его знаний были целесообразными, «рационально» понять по этой цели. Упомянутое лицо должно было действовать так не по психологическим законам природы, а при знании определенных причинных отношений со своей стороны по логическим нормам, если он хотел достичь своей цели. Это поведение мы понимаем полностью как рациональное. Где мы имеем такую связь представлений, решений, поступков, там перед нами единство особого рода, которое, естественно, при данных болезненных предпосылках является как целесообразное при всех обстоятельствах «здоровым». Это единство, которое также при всех логических выводах выводится из здоровых или болезненных предпосылок, мы называем в дальнейшем «рациональной связью». От этого нужно отличать второй вид представления себя на месте другого и понимания. Если, к примеру, кто-нибудь узнает, что возлюбленная неверна, и после этого теряет самообладание, впадает в беспомощное отчаяние, думает о самоубийстве, то мы имеем не рациональную связь. Ни одна цель не должна быть достигнута, ни одно средство не привлекается для этого разумно, и все же мы все понимаем благодаря проникновению во внутренний мир этого человека. При определенных обстоятельствах мы можем до мельчайших нюансов следить за мимикой и чувствами, и, если мы «пробежимся» по этим бесчисленным качествам, ни одно из них не будет нам непонятным. Все собираются в единство, которое в таких случаях, вероятно, называется реакцией, но у которого здесь его корень и удерживающая вместе связь содержатся в одном чувстве обманутой любви с его разветвленными отношениями и частично обусловливающими, частично побуждающими инстинктами. Это единство определимо не целью и средствами, также объяснимо не ссыпкой на любовь и «реакцией», а описываемо и неисчерпаемо, в особенности для каждого отдельного случая. Весь вид таких единств очень характерен для личности. Мы обычно подводим их под типы, не имея права хвастаться, что имеем какие-то более точные понятия таких типов. Для наших психопатологических целей нам нужно описать такие единства по обстоятельствам существенных пунктов по большей части всегда как-то индивидуально. Мы хотим такие единства прочувствованного

вида назвать «психологическими связями» или «прочувствованными связями».

Дефинированным здесь двум видам «понимания» через представление себя на месте другого мы противопоставили «постижение» связей аналогично причинным связям природы. Если, например, при развитии душевной жизни, душевном росте, в определенные периоды происходит ускоренное, в другие — медленное движение вперед, то оно так же мало выводимо прочувствованно, как вообще при последовательности стадий развития последующее выводимо из предыдущего. Там, где это для нас возможно, перед нами не подразумевающийся душевный рост, а психологические связи, которые, как единства, могут быть знаком определенного периода развития, но не самим душевным ростом в предполагаемом смысле. Таких связей, для которых душевный рост является примером, психология открыла много. Я напоминаю о правилах обретения и утраты следов в памяти, явлениях утомления и т. д. И здесь мы имеем единства, или причинные ряды, что редко, или ре1улярно возвращающиеся относительно замкнутые в себе последствия явлений. Такие единства мы хотим назвать «объективированными психологическими связями». В то время, как при рациональных связях, так же, как и при психологических связях, мы имели дело с представлением самого себя на месте другого, здесь мы все время имеем только явления, «симптомы» задуманного как основополагающей причинной связи, имеется ли в виду она как физическая или неосознанно психическая, или как и то, и другое. Противопоставление можно также выразить так, что объективированные психические связи мы «объясняем», но не «понимаем», другие можем только «понимать», «объяснять» только в лучшем случае в существовании их общей связи вообще. Для объясняющей психопатологии понимаемые единства можно бы в этом отношении рассматривать как «элементы».

В психических заболеваниях обычно понимаемые элементы ограничены в пользу нуждающихся в объективировании непонятных психических связей. Будь то, когда число прочувствованных психических связей уменьшается (тип параноика) или когда рациональные исчезают, прочувствованные еще в большем количестве проявляются (тип душевнобольного) и т. д.

Во-вторых, при психических заболеваниях объективированные психические связи нормальной жизни обычно претерпевают глубокое преобразование. У нормального человека мы, предполагая законченное знание его жизни и его нрава, «понимаем» всегда только отдельные связи, стремления, склонности, эмоции должны быть приняты как нечто данное, из чего мы затем выводим соответствующие связи прочувствованно или рационально. Принятой нами как данная и только объясняемой, не понимаемой, является также по большей части последовательность явлений на протяжении всей жизни, появление склонностей и способностей, их расхождение, исчезновение. Мы имеем в определенной мере «объективированную связь», в которую уложены в большом количестве «понимаемые единства». По меньшей мере до этого только доходят наши понятия. В непосредственном восприятии индивидуума мы, однако, идем дальше, и поскольку мы используем это психиатрически, несмотря на отсутствие понятия, на это нужно указать. Мы воспринимаем всего человека, его сущность, его развитие и его гибель как «личность», мы воспринимаем в ней при точном знании человека единство, которое мы не дефинируем, а можем только пережить. Там, где мы находим эту личность, это единство, она является для нас существенным признаком, который позволяет нам выявить индивида из узкой группы психозов. При таких случаях, видимо, приняты неоднократно психологические рассуждения, почему эта личность существует как единство, почему не вторгся процесс как цечто чуждое, Но все эти рассуждения в действительности имеют целью только привести к названному восприятию, даже если тот, кто хочет убедить, ничего, якобы, об этом не знает. Если у нас будут завершенные психологические знания, мы станем ближе к понятийному обозначению единства. Мы бы могли выявить тысячи отношений психологических явлений друг к другу, их целесообразное соединение, их противоречия как следствия развития, и, таким образом, у нас было бы телеологическое единство личности как понятийное образование. Этого у нас нет и следа, несмотря на то, что мы работаем и должны работать с названным понятием личности, если мы в противоположность «процессу»¹, говорим ² о «развитии личности».

Если бы мы хотели все же попробовать с помощью понятий закрепить это восприятие личности, мы могли бы, в противоположность только что сделанному утверждению, что при всей психической жизни в непонятную, только «объяснимую» объек-

¹ Процесс мы берем здесь сначала без постулированного отношения к физическому процессу головного мозга, которое эмпирически достаточно часто недоказуемо и не может, таким образом, считаться эмпирическим критерием, после того как должно бы быть обосновано или отвергнуто подведение одного случая под понятие.

² Cp. Vgl. Wilmanns. Über Gefängnispsychosen. 1908. S. 49 ff. und a. a. О.

тивированную психическую связь уложены способные к чувствованию и рациональные элементы, считать, что при восприятии личности эта объективированная связь бесследно распадается на такие объективированные единства. Это верно тогда, когда мы всюду, где объективированные предпосылки являются только таковыми, какие даны и в нас, не спрашиваем о них, а принимаем их как само собой разумеющееся и считаем, что все «понимаем». То, что объективированная связь, которая задумана как лежащая в основе паталогического развития личности, также дана и в нас, если и в различном оформлении, было бы тогда критерием, по которому мы воспринимаем личность как единство и говорим о развитии в противоположность «процессу».

Напоминаем о том, что слово «развитие» служит для обозначения различных понятий, из которых нами принимаются во внимание только два. Развитие — это просто-напросто или становление и изменение, или «к понятию прибавляется рад изменений мыслей, так что разные части вместе реализуют целое, и через это возникает всеобъемлющее телеологическое понятие развития» (Риккерт). Это понятие мы подразумеваем, например, при развитии организма. Только это понятие мы можем также предполагать при «развитии личности», если мы противопоставляем ее «процессу» и подразумеваем под этим последним простое изменение. Конечно, также и рациональные и прочувствованные психологические связи, которые входят как низшие единства в целостную личность, являются «развитиями». При таких единствах обоснованное использование понятия развития более или менее ясно понятийно выявляемо. При единстве целой личности этого не происходит, здесь мы скорее — и это слабое место этого так часто применяемого в психиатрии понятия — предоставлены нашему непосредственному восприятию. Если теперь говорится в общем о развитии личности, то это может означать именно только то, что процессы, которые по каким-либо причинам называются болезненными, в этом случае мы можем понять и объяснить из игры друг в друга психологических и рациональных связей, которые уложены в единую, при всей дисгармонии и неустойчивости, изначально заложенную, объективированную психическую связь развития. Перед нами, возможно, экстремальная вариация, но единство личности в ее особом виде роста вплоть до гибели, как нам кажется, сохранилось. Где нам не удается единое восприятие развития личности, там мы устанавливаем нечто новое, нечто гетерогенное ее изначальной предрасположенности, нечто, что выпадает из развития, чтоявляется не «развитием», а «процессом»¹.

Но мы опять-таки не каждый раз называем это новое «процессом», например при приступах маниакально-депрессивного психоза или при психозах заключения. Здесь перед нами нечто, что «впрыскивается» развитию личности как что-то чуждое, не говоря при этом о «процессе». Мы называем процесс в разных случаях «приступом» или «реакцией». Далеко завело бы нас и не относится к делу рассмотрение особого взгляда на эти приступы как на повышение интенсивности нормальных периодических процессов, которые только при пересечении определенной границы интенсивности и при изолированном существовании противятся включению в «развитие» и рассматриваются как новое, чуждое, именно как приступ, и отнесения части психозов заключения к прочувствованным или рациональным реакциям, отклоняющегося от нормы типа и т. п. Мы должны здесь только констатировать, что процессом мы называем не все психические болезненные процессы, а только ведущие к устойчивому неизлечимому изменению. Личности должно быть внесено нечто гетерогенное, от которого она не может избавиться и которое по возможности может рассматриваться как основа новой личности, и она теперь «развивается», возможно, аналогично первоначальной.

Здесь возникает вопрос, как относятся процессы к изначальной личности, и тем самым точка зрения различать процессы между

¹ Легко вызывает недоразумение использование слова «развитие» Бильман-нсом в двояком смысле. (Zur klinischer Stellung der Paranoia Centralbl. f. Nerv, u. Pzych. 1910, 207). Он говорит о бреде сутяжничества, который следует рассматривать не «как заболевание в собственном смысле», «а как сильно зависимое и психологически вполне понятное развитие особой душевной предрасположенности». Если тоща по внешнему поводу возникают непонятные мании величия или душевная слабость, то это по праву представляется ему несовместимым с понятным развитием психопата. Однако он и здесь говорит о «патологическом развитии», которое только потому прогрессирует, что сохраняются неблагоприятные влияния среды. Несмотря на использование того же слова «развитие», здесь имеет место фундаментальное различие, так как возникающие симптомы в нашей терминологии не могут быть поняты ни рационально, ни прочувствованно. Если более четкая трактовка понятия «развитие личности» представляется правомерной, то правильность рассуждений Вильманнса нацелилась бы на то, нужно ли понимать те бросающиеся в таза симптомы третьим, этим, к сожалению, растяжимым, способом «восприятия» всей личности. С установкой Вильманнса можно было бы согласиться, если бы это было так. Из трудности и необязательности этого критерия в пограничных случаях получается, что решение почти невозможно. Поэтому постановку вопроса обойти все же нельзя.

собой. При процессе, с одной стороны, прежняя личность может полностью исчезать, только элементы ее «предметного сознания» (знания и т. д.) переходят в новое психическое бытие, так к примеру, происходит при тяжелых гебефренных заболеваниях (психотические процессы в узком смысле). С другой стороны, процесс может в определенной мере только один раз вызвать невыводимый из развития поворот, который вводит в личность, в остальном остающуюся неизменной, совсем гетерогенный новый момент (оба наших случая). Это вмешательство «процесса» можно было бы считать размноженным, и так был бы найден переход к психотическому процессу в узком смысле. Как вне рамок этого примитивного деления могут психологически различаться и осмысляться виды процессов, исследовать это — задача столь же трудная, сколь и важная, психопатологического анализа, в который мы не можем вдаваться здесь больше. Обобщенно мы можем теперь дефинироватъ процессы — неизлечимые, гетерогенные для прежней личности изменения психологической жизни, которые проникают в нее либо однократно и изолированно, либо неоднократно и обобщенно и в виде переходов между этими возможностями.

До сих пор мы полностью игнорировали, что все эти процессы представляются в отношении к процессу головного мозга, при этом последний представляет собой настоящий болезненный процесс. Это отношение подчеркивается здесь больше, чем при всех иных психических процессах, которые, однако, так же хорошо представляются обусловленными физически. Эти процессы причисляют, видимо, сразу к «органическим» психозам, т. е. таким, при которых может быть выявлено какое-нибудь состояние мозга, рассматриваемое как причина психического заболевания или как ее характерный коррелят, безразлично, удалось ли это уже или ожидается как в принципе возможное при теперешних вспомогательных средствах. В других случаях к этому опять не относятся точно и говорят о «функциональных» психозах, если имеют в виду маниакально-депрессивный психоз и Dementia praecox.

Чтобы по возможности освободить здесь наше понятие «процесса» от неясностей, нам нужно взвесить некоторые самые общие мыслительные возможности об отношениях между мозговыми процессами и психическими явлениями. Первоначально понятие «процесса» было получено из чисто психологических формальных признаке®, как мы видели, из признака неизлечивош изменения, особенно, из признака идиотии. Дефиниров анное и ограниченное таким образом понятие процесса можно применять к отдельным случаям с определенной уверенностью, если к этому прибавляется отношение к основополагающему мозговому процессу, то понятие отягощается очень гипотетическим, на опыте во многих случаях не проявляемым признаком.

Там, где такие процессы головного мозга, действительно, найдены (везде ссылаются на паралич как образцовый пример), мы говорим также о «процессах», но должны иметь в виду, что теперь понятие имеет совсем другое содержание, что оно выводит признаки и ограничения только из состояния мозга, и что все психически болезненные процессы, которые при нем встречаются, относятся к нему. Опыт учит, что везде, где найдены такие дефинируемые процессы головного мозга, при них встречаются все возможные психопатические и психотические симптомы, что общим в психической области является только образование дефектов, в то время как другие симптомы в лучшем случае могут быть более или менее характерными только по статистически определяемой частотности. Ни один из психических симптомов (настроения, бредовые идеи, импульсы и т. д.) не может иметь отношение к какой-нибудь определенной стороне или определенному месту процесса головного мозга. Назовем эти относящиеся к дефинированному процессу головного мозга психические последствия симптомов физико-психотическими процессами (например, паралич, атеросклероз), тогда нам можно будет назвать те процессы, которые характеризуются только психологическими признаками симптомов или течения, в отличие от этого, к примеру, психическими процессами Как относятся тогда эти гетерогенные — исходящие то от физической, то от психической стороны — понятия процесса друг к другу?

Если мы поставим себя на принятую точку зрения психо-физического параллелизма¹, то, возможно, можно было бы сказать: «Там, где я имею определенный процесс головного мозга, я должен также наблюдать определенные психические последствия симптомов к параллели, и наоборот, там, где я имею определенные психические формы течения, я должен также однажды констатировать определенные процессы головного мозга. Психические процессы или физико-психошческие процессы должны совпадать». Если мы, напротив, думаем дальше по принципу параллелей, то мы должны прежде всего установить, что в настоящее время мы нигде не знаем прямого параллельного процесса к

¹ С точки зрения взаимодействия, выражаясь иначе, для наших целей, было бы, видимо, достигнуто то же самое.

психическому процессу. В поиске физических условий нашего сознания исследование перешло со всего тела на нервную систему, со всей нервной системы на центральные ганглии, желудочек мозга и т. д., наконец, на кору головного мозга. Но к постулированным прямым параллельным процессам только приблизились, их не достигли. И в отношении эмпирического подтверждения параллелизма в принципе безразлично, говорю ли я, что сознание привязано к организму или к коре головного мозга. В обоих случаях мы обозначаем только субстрат, в который мы считаем уложенными особые физические процессы, идущие параллельно психическим. То, что мы этот субстрат сужаем с сознанием, что, вероятно, во внимание принимается одна кора головного мозга, ничего не меняет в том, что настоящих параллельных процессов, мы называли их «прямыми параллельными процессами», мы не знаем, а только постулируем. В соответствии с этим нас учат гистологи, что известные нам по нашим представлениям элементы коры головного мозга могут быть обнаружены с тяжелейшими изменениями, не наблюдая при этом в психической жизни ничего отклоняющегося от нормы, и что, наоборот, известные нам и представляющиеся существенными элемента могут восприниматься такими нормальными, что тяжелые психические нарушения кажутся непостижимыми. В двух случаях только по состоянию мозга мы можем сделать уверенный вывод в отношении психической жизни: во-первых, если нервные элемента просто разрушены и исчезли. Это, впрочем, не означает ничего другого, как то, что я могу утверждать, что психическая жизнь больше не существует, когда я нахожу весь организм мертвым. И во-вторых, фундаментальным открытием в психиатрии является то, что, например, при параличе всегда выявляется определенное состояние мозга, и что такое состояние мозга в других случаях не встречается. Из этого можно заключить, когда выявляется это состояние, что имелись психические нарушения вообще. Но даже в этом классическом случае больше нельзя, никогда нельзя, делать вывод об определенных психических нарушениях, будь они еще такого обобщенного вида, как состояния возбуждения, бредовые образования или простая деменция. Эти особые психические нарушения имеют в качестве сопровождения именно не то, что обнаруживается в мозгу, а, естественно, прямые параллельные процессы, которые никогда не обнаруживаются. Мы тогда представляем себе, что мозговой процесс, который дефинируется гистологически как паралитический, имеет способность всегда как-то воздействовать на прямые параллельные процессы (механически, химически, рефлекторно и т. д.). Далее, мы представляем себе, что кажущиеся глазу «трудными» мозговые процессы не должны иметь эту способность, и так толкуем наличие интактной душевной жизни при обращающем на себя внимание состоянии мозга. И наконец, мы можем представить себе глубокие изменения прямых параллельных процессов без охвата доступных нам элементов и таким образом толкуем тяжелые психические нарушения при нормальном состоянии.

Теперь мы можем ответить на вопрос, как можно представить себе отношения между физико-психотическими и психическими процессами. При физических процессах, при которых мы сейчас и на необозримое время знаем только субстрат, в который мы представляем себе уложенными прямые параллельные процессы, эти прямые процессы и тем самым психическая жизнь охватываются вторично. Случайным, без выбора и смысла, является то, где и как часто и какого вида происходит нарушающее и разрушающее вторжение как-нибудь иначе вызванного и находящегося в совершенно гетерогенной связи физического мозгового процесса в психическую жизнь. Правда, мы можем представить себе эти вторжения в элементарные процессы расчлененно и при каждом элементарном изменении запустить психический процесс в нашем смысле, но при этих физических процессах такое разложение пока невыполнимо (оно должно было бы, естественно, опять-таки произойти как с физической, так и с психической стороны, без того, чтобы между обоими видами разложений пока существовали отношения). Мы наблюдаем такую бессмысленную путаницу, такую неисчислимую серию психических феноменов при гистологически и этиологически полностью однообразном процессе, что здесь вначале мы не можем идти дальше. Но мы можем поискать в массе душевнобольних случаи, где мы находим процессы в нашем смысле, но где эти процессы по возможности проста и прозрачны. Здесь мы можем надеяться натолкнуться на психологические единства, т. е. типы процессов, которые распространяются все дальше и дальше и, наконец, заставляют нас внести порядок даже в бессмысленное множество явлений, к примеру, при паралитических процессах также с психологической точки зрения.

С этой психологической потребностью теперь благоприятно совйадает возможность осмысления, которая возникает из предыдущих параллелистических соображений. Встает вопрос: возможно, имеются прогрессивные (прогредиентные), ведущие либо к слабоумию, либо к неизлечимому преобразованию, причина которых не в более отдаленных, либо мозговых, либо органных процессах, а в жизненном процессе представляющихся чрезвычайно сложными прямых параллельных процессах самой психической жизни, особенно в так называемых диспозициях (предрасположенностях) и именно вследствие врожденной способности сравнимых, например, опухолях в телесной области. Сравнение с этими телесными процессами, вытекающими из предрасположенности, потому возможно лишь с трудом, что мы всегда имеем здесь дело с относительно грубыми, химическими или механическими процессами, в то время как при психическом бытие вершины биолош-химической жизни органов, настолько сложной, что это трудно себе представить, образуют основу, которая у других органов, если бы они вообще имелись, не играет роли из-за относительно грубой деятельности этих органов, при осуществлении которой обеспечена жизнь. Все-таки сравнение с телесными процессами из предрасположенности — единственно возможное, если мы хотим посмотреть в нозологической области вообще насчет сравнений. Там нам предоставлялось для сравнения, например, развитие опухолей. При этих заболеваниях речь идет о вытекающих из предрасположенности процессах, которые не вызываются внешними условиями, а в лучшем случае вспыхивают. Сходным образом имеются также грубые процессы головного мозга, которые вторично, как следствие психических проявлений влекут за собой: опухоль мозга, формы идиотии. Все процессы головного мозга, которые сопоставимы с этими, являются именно только процессами головного мозга, и то, что психически возникает как следствие, вторично, как при параличе.

В противоположность этому мы можем представить себе начинающиеся в определенное время процессы в прямых параллельных процессах. Мы можем представить их себе как доброкачественные и как недоброкачественные, как ведущие к однократному легкому преобразованию или при устойчивом прогрессировании к идиотии. Эти процессы всегда были бы в противоположность «развитиям» «процессами» в определенном нами ранее смысле. Эти процессы совпали бы в «прямых» параллельных процессах с нашими ранее дефинированными «психическими процессами». Поэтому мы можем, несмотря на то, что они теперь установлены только с физической стороны, назвать их так же, тем более, что мы знаем их только с психической стороны.

Теперь мы определили, противопоставив другу другу три понятия: «развитие личности», «психический процесс», «физико-психотический процесс»¹. Мы представим их еще раз обозримо, схематично:

¹ Само собой разумеется, что здесь идет речь о предварительных, эвристических понятиях, что эти понятия не могут по-настоящему исчерпывающе определить отдельный случай, что между ними существуют переходные случаи.

Применим теперь наши понятия к обоим случаям: у Клуга и Мора мы находим, по обстоятельствам, обширную рациональную связь: образование бреда ревности со всеми вытекающими из него последствиями (ср. выше пп. 2, 5, 6). Эта рациональная связь распространялась на всю их жизнь с определенного момента. В этот момент, однако, происхождение этого рационального единства нельзя понять ни рационально, ни эмоционально (сразу вслед за событием «понятным» образом), ни из личности, а оно начинается без связи с прежними проявлениями, как нечто новое. Выступает ли это новое как «импульсивная бредовая идея» (Фридманн), как обман памяти, как галлюцинация переживания или как еще что-то другое (ср. пп. 3, 4), вначале безразлично. Высказанные больными в дальнейшем идеи у Мора все можно понять рационально из происхождения, например, утверждение о клятвопреступлении, попытки замять дело и т. д., у Клуга некоторые к тому же можно трактовать как эмоциональные развития, например, настаивание на «объявлении его сумасшедшим». У обоих мы имеем, кроме того, возможно, новое появление сложных обманов памяти, которые указывают на устойчивое «изменение». Но также открытое настаивание на бреде, несмотря на представленные доказательства против, и дальнейшее последовательное поведение, очевидно, означают устойчивое изменение в сопоставлении с параноидально «развившимися» психопатами (легкая паранойя Фридманна), которые реагируют понятным образом на внешнее событие бредовыми образованиями, и эти бредовые образования, если не корректируют, то все же забывают.

В наших обоих случаях говорить об отношении к процессу головного мозга было бы в настоящее время совершенно бессмысленно. Только с психической стороны мы что-то знаем об этих явлениях. Но поскольку нечто новое, гетерогенное, возникает без повода и совершенно непонятно ведет к устойчивому изменению, т. е. не вылечивается, то перед нами, по нашей терминологии, «психические процессы». В этом понятии лежит, конечно, не процесс «процессирования», так же как Demetia praecox не должна устойчиво процессировать, а только процесс неизлечимого изменения. Также этим, конечно, не исключается, что «психический процесс» вызывается физическим процессом в прежнем смысле тем, что он только однажды влияет на прямые параллельные процессы, последние, однако, в дальнейшем оставим в покое. Только вот о таком физическом процессе, который от этого однократного воздействия на прямые параллельные процессы сделался бы совершенно незаметным, мы ничего не знаем.

Ранее в п. 7 мы высказали мнение, что «личность», насколько об этом можно судить, остается интактной. Представляется, что это находится в противоречии с утверждением, что имеет место «процесс». Это представление основывается на двойном смысле слова личность¹. Оно может подразумевать теоретически совокупность константных мотивов со всеми диспозициональными содержаниями сознания или только эмпирический хабитус человека, все его поведение во всех делах жизни. Говоря об «изменении личности», мы имеем ее в виду в последнем смысле, и если мы говорим, что оно отсутствует, то подразумеваем, что оно во всяком случае недостаточно грубое, чтобы его можно было эмпирически констатировать. Этому не противоречит, что та теоретическая личность при имеющемся частичном бредовом заполнении сознания, естественно, должна быть измененной. Мы выводим из этого правомерность говорить об «имеющем четкие границы» «процессе», что для нашего анализа должно быть позволено так же, как было бы недопустимо видеть в нем высказывание о «сущности» расстройства. Мы представляем себе под этим углом зрения, что скопление таких процессов ведет к изменению личности, которое мы обнаруживаем вплоть до каждой детали поведения. Мы надеемся, что таким способом выражения ближе всего остаемся к своеобразию случаев, как мы их наблюдаем. Мы находим мало обширных психологических или рациональных связей или только одну, которая может быть сведена к множеству переживаний, происхождение которых лежит по ту сторону психологического рассмотрения.

Невероятно, что все сопровождающие явления фазы возникновения этих переживаний, в обоих следующих случаях это было иначе, без остатка объяснимы как психологические следствия аффектов. Мы в них находим указание на то, что бред, хотя и самый бросающийся в глаза и на поверку единственный признак «процесса», является только явлением «неосознанного» процесса, который можно представить себе как лежащий в его основе и который одновременно документируется в тех сопутствующих явлениях, которые мы можем только констатировать. Относительная простота и редкость этих необъяснимых, гетерогенных, именно «сумасшедших» переживаний при полностью сохранившейся дальнейшей связи психических явлений была для нас поводом применить здесь более узкое понятие психического процесса. Всегда появляется преимущество, когда где-нибудь можно дифференцировать явления и нужно попробовать поня-тийно зафиксировать эти дифференциации, которые чаще всего намного понятнее непосредственному, к сожалению, непереда-

¹ На анализе понятий личности вообще мы не можем здесь останавливаться.

ваемому чувству, несмотря на всегда возможные возражения, которые могли бы быть полностью учтены только в продуманной до конца системе психопатологии, и, несмотря на это, все такие понятия всегда только временны, всегда «неверны». Если они побуждают к анализу или разграничению, они выполнили свою функцию.

Наконец, под п. 8 мы обнаружили, что Клуг и Мор проявляют черта, которые вполне могут быть названы гипоманическими. Из этого можно было бы заключить, по аналогии со Шпехтом, что случаи, таким образом, относятся к маниакально-депрессивному психозу. Тот, для кого наличие этих симптомов является решающим, может это сделать. Мы только не можем понять, какое значение имеет тогда еще результирующее понятие маниакально-депрессивного психоза, так как из гипоманического комплекса симптомов вид имеющегося бредообразования нельзя ни в малейшей степени понять рационально или прочувствованно.

Думая, что случаи Клуга и Мора мы можем относительно однозначно рассматривать как «психические процессы» в нашем смысле, теперь мы хотим рассказать о двух случаях бреда ревности, которые понимаются нами сходно как «развитие личности», чтобы затем обсудить некоторые возражения и под конец представить некоторые менее типичные случаи.

Клара Фишер, родилась в 1851 г., жена банковского директора; прием в 1897 г. Отец был филологом-классиком, во втором браке разведен. У него был бред ревности, он обвинял свою жену в неверности. Судебный развод закончился констатацией невиновности жены. На полах комнат он проводил мелом линии, на точках пересечения должны были стоять ножки стульев. Он велел похоронить себя в меховом сюртуке.

Пациентка была средне одаренным ребенком. Сначала она прошла обычный путь получения образования. В 16 лет она пошла на сцену. Годами она находилась в Амстердаме. Фотографии того времени поражают позой и своеобразным взглядом. В 26 лет она вышла замуж. У нее трое детей: 15, 13 и 9 лет. Абортов не было. Роды протекали без каких-либо нарушений. С давних пор она была несколько эксцентрична; всегда «внезапна», в суждениях скора. Она не терпела возражений. Как хозяйка дома она всегда была на своем посту, даже при том, что все делалось очень шаблонно. Ее восприятие жизни было несколько странным, так что она никогда не могла продолжительное время быть в хороших отношениях с другими. Она всегда была убеждена в непогрешимости своих взглядов и никогда не уступала. За детьми всегда ухаживала с большой заботливостью, однако и при этом у нее была своя система, от которой она не отклонялась.

С начала супружества она была ревнива. 1,5 года назад, по другим сведениям, 5 лет назад, эта ревность существенно усилилась. Она страдает опухолью кости, которая преграждает вагину, из-за чего муж избегает полового акта. По этой причине она часто плакала и делала ему упреки. Она находится в климактерическом периоде. Последние менструации были в октябре 1896 и в мае 1897 г. Еще раз появились в январе 1898 г. Ревность привела к возникновению бредовых идей; она упрекала мужа, что он сношается со всеми возможными женщинами; при этом она всегда думала, что его совращают. Каждая девушка, которая проходит мимо банка, проходит только из-за ее мужа. Она точно видит, как «взгляд девушки перекрещивается со взглядом мужа», так как у нее острое зрение, это она унаследовала от отца, тот тоже мог «заглядывать за угол». В электричке она наблюдала, как муж вынул газету, чтобы вступить в сношение за ней с сидящей рядом с ним дамой. То с той, то с другой он обменивается взглядами; она точно знает, что позже у него с ними свидания. С госпожой д-р Й. и госпожой д-р К., «рыжей», у ее мужа, якобы, связь. Если муж возражал, она требовала, чтобы муж представил доказательство, что он не неверен. Она рылась в корзинах для бумаг и из найденных обрывков комбинировала дела.

Она очень завидовала юным дамам, она плакалась, что становится старой и безобразной; она охотно становилась патетичной: муж только и ждет ее смерти. В другой раз она снова жаловалась на пренебрежение в vita sexualis со стороны ее отца и считала себя хорошенькой, сильной, молодой женщиной. Все, что она говорила, в конце концов сводилось к сексуальным вещам и ее ревности.

При этом она стала очень активной. Она пошла в полицию, чтобы девушек поставили на контроль, поручила домашнему врачу выследить мужа и выяснить, с кем у него связи. Она посылала за ним в гостиницу прислугу, просила следить за ним родственников и нанимала сыщиков. Со всеми она говорила о своих ревнивых историях. Она обвиняла мужа в неразрешенных связях с институтскими подругами своей дочери и передала через прислугу в институте, что все ученицы плохие. В саду санатория она громко ругала «еврейских баб», в то время как за столом сидели еврейские дамы, и утверждала, что те дают ее мужу авансы. В более многочисленном обществе господ и дам ее муж был настолько неосторожен, что предложил из корзины цветов сначала букет жене одного друга. Г-жа Ф. схватила корзину, швырнула содержимое на пол и убежала прочь. Во время развития этого отношенния усилилась старая несовместимость; из-за каждой мелочи она колоссально возбуждалась. Она порола свою 15-летнюю дочь. Муж считает, что и при этом идея ревности играла роль. Ее настроение было неравномерным. Она все еще могла быть веселой, но только когда ее веселили, не сама по себе. У нее были также дни, в которые она всегда была удрученной и печальной. Часто она просыпалась по утрам угнетенной. Ее настроение легко поддавалось влиянию одного слова. Интеллект не потерпел никакого ущерба. Она всегда оставалась добросовестной, старательной, аккуратной домохозяйкой.

Из-за многократных общественных скандалов, в результате которых возникали судебные трудности, положение мужа, который до тех пор все терпеливо сносил, было поставлено под угрозу настолько, что потребовалось помещение жены в Гейдельбергскую психиатрическую клинику (с 25 ноября по 4 декабря 1897 г.). Во время поездки ее ревность сразу нашла новое основание: в Гейдельберге вместе с ними вышла одна дама; она сказала, это странно, та ведь также и раньше с ними села, муж для себя, якобы, ее вызвал сюда. Под предлогом врачебного обследования ее сначала доставили сюда; когда она узнала, что должна здесь остаться, то очень взволновалась. Она желала сначала привести в порядок свое домашнее хозяйство и забрать для себе необходимую одежду и белье. С обещанием вернуться добровольно ее, наконец, отпустили, и она точно явилась снова. Она проявляла себя полностью ориентированной, благоразумной и аккуратной. У нее было очень веселое настроение, и она была чрезвычайно болтлива. Имело место четкое возбуждение, которое проявлялось в постоянном беспокойстве, в оживленной мимике, блестящих глазах. Бросалась в глаза определенная слабость суждений и эйфория. Предоставленным свободным выходом она никогда не злоупотребляла. Свои идеи ревности она отрицала. Она постоянно их здесь диссимулировала.

Из-за опухоли кости она попала в женскую клинику (инопера-бельная остеосаркома). Здесь у нее вскоре возникло подозрение к сестрам; так как они всегда так разряжались, когда муж приходил ее навещать. Ему она написала из женской клиники два харктерных письма, первое 3 января 1898 г.: она проявляет большой интерес к деталям домашнего хозяйства и семейной жизни, дает указания, распространяется о психологии служанок и, наконец, выражает «сердечную просьбу» — муж не должен, когда он бывает в Маннгейме, заезжать на Штарнбергское озеро, чтобы навестить семью аптекаря, с которой он мимоходом познакомился три года назад во время поездки, поскольку «клянусь Богом, я считаю эту женщину отнюдь не такой, которая заботится о своей женской гордости,., так как иначе она тогда не написала бы письмо таким фамильярным, навязчивым образом, я считаю ее совсем бессердечной особой... Будь открытым и откровенным со мной и скажи же мне (как-нибудь) открыто, не писала ли эта особа тебе частенько за истекшее время?.. Я обращаюсь к твоей совести, будь откровенным — может быть это было для тебя причиной, почему ты запретил почтальону приносить твои письма в квартиру?.. Если мне такое приходит в голову, то мне очень тяжело на сердце, и я иногда плачу... Обычно я, клянусь Богом, никогда не была без причины недоверчивой. Я прошу тебя поэтому настоятельно, будь по крайней мере сейчас откровенным со мной, переписывался ли ты с того времени в тайне с той женщиной?» Спустя 8 дней она пишет: «Это письмо могло бы быть последним, которое я тебе пишу, поскольку как моя особа, так и мои письма тебе стали безразличны. Причины этого тебе, наверняка, известны: если мужчине добровольно предлагает себя другая особа... На твоем лице я это отчетливо прочитала: 1) ты не мог спокойно и открыто смотреть на меня; 2) я нашла, что ты выглядел переночевавшим у кого-то и проведшим там время. Твое лицо сразу бросилось мне в глаза. Ты выглядешь уже не таким свежим и чистым и здоровым, как три недели назад». В дальнейшем она жалуется на свою покинутость, что она теперь нигде не дома и т. д.

Из Гейдельберга фрау Ф. теперь уже без трудностей перевели в Франкфуртскую психиатрическую лечебницу (с 15 января по 30 и1оля 1898 г.). И здесь она всегда была совершенно в ясном уме и ориентирована. Поведение и настроение были переменчивыми. Она могла быть оживленной, очень разговорчивой, в веселом настроении, самоуверенной. В другое время она плакала и жаловалась, что должна жить в разлуке со своей семьей. Она очень страдала из-за своего интернирования. Многократно она мешала склонностью к сплетням и козням. Другим больным она давала с собой письма для отправки. В отношении врачей она всегда была дружелюбна и заискивающа. В многочисленных письмах различным лицам она делала попытки добиться освобождения. Она не воздерживалась от заверений и лести. Каждый был непременно ее спасителем. Ее стремление к свободе от месяца к месяцу становилось все живее. Наконец, она сделала неудавшиеся попытки бегства. В письмах к мужу она давно стала настойчивой, энергичной, требовательной. Наконец, она была в порядке пробы отпущена домой.

В течение полугодового пребывания во Франкфурте она не отказалась от своих бредовых идей. Никогда она не проявляла даже следа болезненного чувства. Она всегда считала, что ее содержали только из-за козней ее мужа. Она так же невинна, как салфетка на столе. Обвинения в ревности она находила «слишком глупыми». Она в положении жены и матери должна была иногда противиться своему мужу, это нечто совсем другое. От всего она пыталась отговориться. Утверждать, что она, якобы, просила врача последить за мужем, является возмутительной наглостью, для этого она слишком горда. Служанка, правда, следила за мужем, потому что научилась этому на прежнем месте. Она терпела это только, чтобы доказать девушке, что ее муж порядочный человек. Она возмущена, что ее муж пересказывает «такие мелочи» (что она должна была написать письмо, чтобы попросить прощения). Это были сплетни служанок, о которых не стоит и говорить. Она пытается все представить безобидным. Мужу должно быть стыдно рассказывать вещи, которые как супругу положено скрывать.

В той же беседе, в которой она все представляет таким безобидным, она в волнении опять приходит к своим старым утверждениям: «Мой муж также кажется мне в последнее время намного другим, его взгляд больше не был таким свободным, он не выглядел таким чистым. Я была так чиста, так глупа в таких делах, но я тоже страстная, и у меня прелестное тело. Он также всегда приходил ко мне до сентября 1896 г., тогда он начал вести себя совсем странно, воздерживаться. Вам я скажу все, пусть отсохнет мой язык...» Она рассказывает затем дальше о своих подозрениях в электричке. Она, якобы, точно замечала, смотрит ли какая-нибудь особа на ее мужа прилично или неприлично. По этому наблюдению у нее вообще-то было самое четкое доказательство. «В 3 часа дня звонок: “Можно поговорить с господином Ф.?” (подражает голосу девушки). “Г-на Ф. нет, что я могу ему передать?” “Нет, я првду тогда сама”. Что вы теперь скажете об этом, может идти речь о ревности?» По поводу показаний врача она утверждает, что того подкупил ее муж. «Санитарки в Гейдельберге мне даже говорили, что глаза моего мужа слишком много танцуют вокруг, такой мужчина должен иметь наслаждение, это бонвиван». На вопрос, разве ее физическое состояние не препятствует супружеским отношениям: «Д-р К. (гинеколог) меня полностью вылечил, он сказал только, что у меня болезнь, которой еще не было, вероятно, сломана кость. Он сказал, что это связано с подавленной страстью. Когда я ушла, он сказал: “Вы совершенно здоровы; Вы крепкая, здоровая, цветущая, сильная женщина, у которой ничего нет. Вашему мужу не нужно никаких отговорок насчет Вас”».

При таких рассказах она углубляется в бесконечные мелочи, не теряя, однако, отправной точки. Оживленные проявления аффекта прерывают ход мыслей. Каждое мгновение она хочет клясться, заверяет всеми святыми в правдивости своих показаний. Она проклянет самое себя, если сказала хоть одно лживое слово. «Пусть сгниет мой язык» и т. д. Одно мгновение она в отчаянии ломает руки, плачет и рыдает, потом опять вспрыгивает, смеется, принимает самоуверенную вызывающую позу, рассыпается в похвалах своей личности. Один раз ее муж является верхом всего плохого, потом она считает опыть, что это недоразумение, он, видимо, все же чист, она тоже никогда не думала о нем ничего дурного. Все время она говорит о скрытности, никому она, якобы, не рассказывала о своих супружеских ссорах. На том же дыхании она сообщает, что служанки, врачи, те или иные подруги подтвердили ее правоту и рассказывает также о других женщинах, что те поведали ей о своих мужьях. Каждому больному она рассказывала те же вещи. Кроме того, она осведомлялась у санитарок, как живет со своей женой директор, сообщает об отношениях ее гинеколога со своей женой, о чем она знает от гейдельбергских сестер. Каждый день во время обхода она отзывает в сторону врача и, не будучи спрошенной, рассказывает ему о своих супружеских историях. Ее любимым чтением является простой бульварный роман, который она принесла с собой в клинику. Через некоторое время она утверждает, во всем виноват ее домашний врач, он подкупил мужа, не наоборот, муж всегда был хорошим. Вскоре меняется и это мнение.

Однажды она сообщает, что чувствует себя беременной, утром часто рвота, задержка стула, ощущение тяжести в животе. Гинекологическое обследование показало, что местами теперь мягкая на ощупь опухоль заполнила весь малый таз.

Как только предстоит освобождение, она обещает, что теперь она все оставит в покое и не будет больше доставлять своему мужу трудности. Однако уже по дороге из лечебницы у нее была с ним ссора. О дальнейшем ходе нам сообщает домашний врач: «С появлением тяжелых костных страданий идеи ревности отошли на задний план. Боли (остеосаркома таза) были такими сильными, что внимание пациентки сконцентрировалось на этом. Дошло до ихорозного распада кости, с фистулой лобковой кости и ее нисходящих ветвей с гнойным выделением. Смерть наступила в сентябре 1900 г. от сепсиса. Пациентка переносила болезненные страдания чрезвычайно героически. Из идей ревности она на больничной койке уже больше ничего не высказывала».

Заключение. С детства странная, с начала замужества ревнива; климактерический период, когда из-за опухоли таза (саркомы) половое сношение становится невозможным, полностью охвачена ревностью, которая ведет к массовым бредовым идеям и активным действиям. Ее сексуальная потребность проявляется в склонности к разговорам о сексуальных вещах, в подчеркивании, что у нее крепкое тело и т. д. С ростом саркомы и усилением страданий идеи ревности полностью отходят на задний план.

Киприан Кнопф, пастор, родился в 1845 г.¹ Одна сестра страдала периодической манией (5 приступов), больше никакой наследственности. В 20 лет получил аттестат зрелости. Изучал теологию. В 1870 г. первый теологический экзамен. Потом был частным учителем. В 1872 г, второй экзамен. Потом викарий, в 1876 г. пастор. Уже кандидатом он бросался в глаза странностью. Он узнал с удивлением, что дочка в доме, куда его пригласили в качестве домашнего учителя и которой он интересовался, уже была помолвлена с одним его другом. Тот, который знал его со школы, пишет о его реакции на это: «Он пришел однажды утром... и заявил об уходе с места. Он при этом вел всякие курьезные речи; повторял их позже также пастору в Ф. и одному двоюродному брату, так что все пришли к мнению, что К., видимо, сошел с ума. Из страха перед ним дамы в доме потом ночью заперлись. Это, однако, длилось недолго, поскольку К. вскоре должен был оставить место».

В 1878 г. он женился на дочери фермера. Та в 1882 г. покончила с собой. «К., как позже стало известно, обращался с первой женой так же, как с теперешнею. Но это было тихое, скромное существо, которое никогда не жаловалось, а несло тихо свой крест. Однажды утром ее нашли утонувшей в небольшом пруду». (Показания того же друга.) В противоположность этому К. теперь утверждал, что жил с этой женой в счастливом браке.

В 1884 г. — второй брак. Перед свадьбой он проявил необоснованную неприязнь к дяде невесты, которому он написал анонимное

¹ Я обязан 1^ну проф. Даннеманну из Гиссена и 1^ну д-ру Вильманнсу за то, что они позволили мне использовать их заключение. Кроме того, из дела были получены еще некоторые материалы. Уголовными вопросами в этом, так же как и в других случаях, я пренебрег.

письмо о том, что тот должен держаться подальше от венчания. То же поведение он проявил в отношении деверя первой жены, которому он писал, что произойдет несчастье, если он придет на венчание в церковь. В отношении своей 18-летней жены он вел себя со дня свадьбы очень поразительно. За свадебным столом он вел себя странно, говорил по-латински, бросил стакан под стол. Он поехал со своей женой в X., но оставил ее, вместо того, чтобы посвятить себя ей, сразу после прибытия, якобы, чтобы навестить друзей. Когда он вернулся, то выразил сомнение в ее девственности. Через несколько дней изощренными мучениями он выманил у нее полные приключений «признания» о ее предшествующей сексуальной жизни. Она изложила на бумаге, несмотря на сознание, что ничего не совершала, сведения о совершенных безнравственных поступках невероятного рода: она, якобы, вступала в половую связь с 8—10 знакомыми, забеременела от одного суперинтенданта в летах, ребенок был вытравлен женой того и т. д. Молодая женщина все больше впадала в отчаяние и обратилась к своим родителям. Вследствие этого по распоряжению окружной администрации было сделано врачебное заключение. К. придерживался, вопреки всем возражениям, убеждения в порочности своей жены до брака. Он проявлял еще другие странности: его жена должна была однажды ночью обыскивать с ним дом, потому что он боялся, что в дом проникли чужие. Одного старого собрата по службе, с которым супруги ехали в купе поезда, он обвинил, что тот с развратным намерением терся около его жены. Из-за неисправимости идей эксперт пришел к выводу, что К. страдает безумием, мнение, которое было подтверждено медицинской коллегией. В противоположность этому К. раздобыл целый ряд свидетельств о состоянии здоровья от практикующих врачей, районного врача, университетского профессора и одного ассистента. Подробное заключение одного окружного врача также говорило в пользу психического здоровья К. Ходатайство о взятии под опеку его жены было, таким образом, отклонено. Вскоре после этого К. подал иск о разводе (1887 г.), на которое сразу последовал ответ в виде встречного иска. Суд встал на сторону жены. Брак был расторгнут. Его жена, которая юной девушкой обращала на себя внимание «недовольством, недостатком детской непосредственности и невинности», стала позже душевнобольной и находится в одной лечебнице как слабоумная.

В последующие годы К. был всеми глубоко уважаем, трудился как хороший пастор. Он был популярен и его ценили. Его заслуги были признаны в социальной области. Его домашнее хозяйство последовательно велось многими дамами. Одна из экономок показала, что у него постоянно было большое недоверие и склонность незначительные происшествия связывать со своей особой. Далее утверждается, что К. оспаривает, одну даму, которой он, якобы, обещал жениться, запирал, когда уходил.

В 1896 г. — третий брак, с 24-летней девушкой, и этот брак с самого начала был несчастливым. Его показания (исковое письмо 1905 г.) следующие: уже во время свадебного путешествия у него с женой были расхождения. Она была, якобы, своенравной, у нее был злобный характер, она постоянно искала ссоры и брани, при случае она даже жестоко обращалась с ним, позорила его на людях. Ее продолжающемуся прелюбодеянию он пытался воспрепятствовать с помощью замков на дверях и окнах, переходом в другой приход. Но жена опять снимала замки. Наконец, она даже пыталась одурманить его во сне хлороформом. В Гейдельберге он изложил все еще подробнее: для ревности у него уже давно были причины; он мог бы привести большое количество примеров. Его жена наносила и принимала визиты без его ведома. Когда он однажды вернулся из одной поездки и спросил, скучала ли она, она сказала: «Нет, я довольно хорошо развлекалась». Когда однажды случайно остался дома в такое время, когда его обычно не было, пришел один господин. Когда он его спросил: «Чем могу служить?», — тот очень смутился, стал заикаться и не знал, что сказать. Было очевидно, что он пришел к его жене. Он согласен, все это не доказательства: но есть причины для подозрений. Однако произошли еще более отягощающие вещи: однажды была найдена лестница, прислоненная к ее спальне. Также частенько у него по утрам было смутное воспоминание, как будто ночью его жена выходила из дома; поэтому он велел насыпать на пороге песок. Когда он после этого проверил чулки жены, то нашел, как и ожидалось в них песок. По всем этим причинам он нанял мужчину охранять дом ночью. Тот, конечно, утверждал, что не заметил ничего необычного, но это, конечно, не доказательство, что ничего не произошло. К. признался, что часто не спал с 21 до 1 часа и прислушивался, крался в доме со спичками, готовый зажечь одну, чтобы посветить в лицо кому-нибудь, кто выйдет от его жены. Свидетели показывают, чтобы установить правду, К. нанял дозорных, которые должны были ночью давать знать, не крадется ли кто-нибудь к его жене. Он спрашивал служанку, не замечала ли она чего-нибудь из прелюбодеяний жены.

Фрау К. подтверждает совершенно невыносимое напряженное отношение суцруга; однако вина во всем только мужа из-за его необоснованной подозрительности. Он подозревал ее без малейшей причины, что она отдается каждому, также мужчинам из низших социальных слоев. При свидетелях он высказывал в отношении ее самые низкие ругательства; также он жестоко обращался с ней физически. Далее фрау К. пишет: «Мой муж, несмотря на импотенцию, очень чувственно предрасположен, все его мышление и действие связаны с сексом». Он, якобы, хотел совратить малолетних девочек. «Однажды днем я зашла в его учебную комнату, там у него была 7-летняя девочка. Я сказала, что это ведь странная поза, на что он смутился и ответил мне, что ребенок упал ему на колени». «По его словам, он все время давал обеты, что не прикоснется ко мне 4—5 месяцев; если у меня будет ребенок, он будет ни при чем. О наших сношениях он вел также точные записи». «Мой муж утверждает, что я нимфоманка; если у меня каждую ночь не кто-нибудь другой, тогда я, якобы, недовольна». «Мой муж сделал рисунок нашего приходского дома со многими дорогами, которыми, якобы, ходили мои соответствующие любовники». «Пастор К., как утверждают, неоднократно заявлял своей жене, что он не в состоянии произвести ребенка и жил в постоянном страхе, что его жена беременна» (адвокат).

Пастор К. сначала почти 10 лет не предпринимал никаких судебных шагов. Но в 1905 г., непосредственно после того, как он вышел на пенсию, он подал против своей жены иск о разводе. Он обвинял ее в том, что она больше года имела половые сношения ночью с кузнецом Р.; затем последовал кузнец-жестянщик К., потом сапожник Л., затем подмастерье каменщика М., затем землепашец Ф. В первый или второй день после переезда в Ц. она, якобы, прелюбодействовала в гостинице со старшим официантом.

Допрос свидетелей не дал ни малейшего основания для утверждений пастора, так же, как вообще не могло быть установлено ничего в пользу прелюбодейских поступков или также только склонностей его трех супруг. В отличие от этого было установлено, что вся деревня знала о том, что К. обвинял свою жену в неверности таким невероятным образом, и что никто в это не верил. При негативном характере свидетельских показаний К. назвал четырех других мужчин, с которыми у его жены, якобы, была связь, и потребовал их допросить. Этот запрос он, правда, после этого забрал обратно. Его жена, между тем, подала ходатайство об объявлении его недееспособным.

Поскольку он показался судьям срочно нуждающимся в проверке подозрения на психическое заболевание, он был отправлен для наблюдения в психиатрическую клинику в Гйссене. Здесь он добросовестно придерживался распорядка, представлялся чрезвычайно обходительным, был вежливым в отношении персонала и заботился о том, чтобы с помощью чаевых показать себя признательным за обслуживание; при этом он не утаивал, что пребывание в клинике ему неприятно. По-разномиу он проявлял себя очень недоверчивым и склонным образовывать из пустяков комбинаций, в верности которых он мало сомневался. Он, например, рассказывал: при его поступлении в клинику он насторожился, когда референт попросил его сначала все же написать curriculum vitae. Он твердо уверен, что слышал, что референт еще добавил: «Ваш periculum vitae», как будто он хотел этим сказать: здесь уже для некоторых его curriculum стал periculum". Несмотря на то, что об этом, конечно, не было и речи, и пытались его в этом разубедить, пастор К. непоколебимо придерживался того, что слышал это. Намеки подобного рода он, по его мнению, замечал еще многократно. Также он был склонен придавать каким-нибудь происшествиям (например, отсутствию ответа на письмо или получению письма только через 4 дня) значение в том смысле, что происходит что-то невыгодное для него. Также проявлялись прямые обманы памяти, например, в показании, что адвокат ему что-то сказал, что тому на самом деле никогда не приходило в голову. Пастор К. отказывался изложить что-нибудь о себе в письменном виде. «Дай мне чью-нибудь строчку, и я приведу его на эшафот», — говорил он в этом случае.

После того, как показания свидетелей и заключение врачей оказались не в его пользу, пастор К. заявил, что он уже в прошлое лето пришел к убеждению, что подозрительные моменты в отношении его жены отсутствуют, и что он также придерживается мнения, что прежнее подозрение против нее, которое побудило его подать иск о разводе, необосновано, после того, как он выслушал свидетельские показания, однако в то же самое время он делал в отношении врача такие высказывания, которые указывали на то, что он продолжает придерживаться своих идей. Эту диссимуляцию, которую он поддерживал под впечатлением неблагоприятной ситуации с хитроумной логикой некоторое время, он снова прекратил в Гейдельберге. В своих многократных посланиях, особенно в своем «Чествовании Заключения» он проявляет большое искусство в логической обработке ситуации в свою пользу. Когда читаешь длинное изложение, можно в какой-то момент склониться к тому — и тем более дилетанту, чтобы признать его правоту. Только противоречие с другими высказываниями с его стороны, которое он в состоянии полностью забыть, проясняло при более основательном размышлении неустойчивость всех оценок и выводов. Эта поразительная нелогичность, которая как подходящий инструмент в зависимости от потребности ситуации может быть использована так или так, — черта, которую можно обнаружить у многих психопатов, у К. была особенно выражена. Этих общих замечаний, видимо, достаточно, чтобы не включать в публикацию все те «доказательства» и хитроумности К., которые могли бы заполнить целую книгу. В них отсутствуют какие-либо новые симптомы, своеобразные бредовые идеи, а только та кажущаяся логика, которая достигает противоположности своей собственной цели.

Недоверие К. к психиатрам привело еще ко второй экспертизе, результаты которой полностью совпадают клинически с первой, и частично уже использовались. Личность К. описывается Вильман-нсом: «Его внешнее поведение естественно и аккуратно, в соответствии с положением. Он владеет внешними формами, ловок и любезен в общении и постоянно готов пуститься в разговоры, ответить на заданные вопросы. Его настроение было в то время, когда он находился у нас в клинике, в общем веселым; он рассматривал все свое положение с несомненным оптимизмом. Как в его посланиях, так и в беседах проявляется сильное самолюбие, которое особенно охотно заставляет его задерживаться на оценке своих успехов и способностей. Вопросы он схватывает быстро и незамедлительно и отвечает на них метко и ловко. Во время длительных бесед еще больше, чем в его сочинениях, проявляется определенная рассеянность: он легко теряет нить, задерживается на незначительных деталях и только всевозможными кружными путями приходит к цели. Несмотря на это, он проявляет, без сомнения, искусную диалектику и особенно, способность обойти во время беседы неприятные для него подробности и дать ей желательное для него направление. Его наблюдательность не нарушена. Его память очень объемна, разумеется, часто за счет достоверности и надежности. В то время, как он способен вспомнить многие, часто сами по себе незначительные детали, нередко допускаются обманы памяти и фальсификации, особенно в областях, которые состоят с его “Я” в каких-либо эмоционально окрашенных отношениях. При хорошей восприимчивости, живом темпераменте и интересе и хорошей наблюдательности его знания разнообразны и в отдельных областях также довольно глубоки. Он производит впечатление человека, который много с хорошей пользой видел, слышал й читал. О своем имущественном положении он проявляет себя полностью ориентированным. Поскольку я до последнего воздерживался от моего мнения о его психическом состоянии и следил за его изложениями с видимой верой, он сохранял в отношении меня определенную открытость и высказывался откровенно. Только, когда в один из последних дней перед освобождением я открыл ему, что тоже считаю его душевнобольным, на его лице появилось разочарование и глубокое недоверие.

Уже через год пастор К. умер после оперативного вмешательства.

Заключение. Личность, которая с давних пор была недоверчивой, склонной к концентрации на собственной личности и легко возбудимой, но толковой и разумной, всегда обладала высоким самосознанием, оптимизмом и предприимчивостью, в сексуальной области, в которой, очевидно, имеются отклонения от нормы, приходит к тяжелым психопатическим расстройствам. Молодым мужчиной он в результате обманутых сексуальных надежд впадает в странное возбужденное состояние, во втором браке он постоянно мучает свою жену упреком в полных приключений сексуальных проступках, в которых та, якобы, провинилась до брака, мучения, которые, наконец, приводят к разводу. В третьем браке у него появляются выходящие за все границы возможного бредовые идеи ревности о предполагаемой продолжительной супружеской неверности жены. К сожалению, не могло быть установлено, возникали ли абсурдные бредовые идеи уже с начала брака (1895 г,) или только в последние годы. Поскольку жена и другие никогда не говорили о начале болезни, все же вероятно, что она была всегда, только, наконец, проявилась больше и сделала его активнее, тем более что у него были сходные невероятные фантазии о сексуальных проступках жены уже в прежнем браке. Генезиз бреда обязательно удерживается в границах комбинаторного толкования. Он ничего не видел и не слышал, что могло бы показаться объективному судье непосредственно обличительным, если бы это было правдой. Только одно примечательно в сравнении с фрау Фишер. Он утверждает, что его жена пыталась одурманить

хлороформом, и частенько «по утрам у него было смутное воспоминание, как будто его жена ночью выходила из дома».

Мы считаем возможным оба эти случая опять-таки объединить как сходные и противопоставить двум первым. Общим является:

1. Медленное развитие из устойчивых свойств и стремлений личности (среди прочего сексуальное отклонение от нормы пастора).

2. Вспышка тяжелых бредовых образований, понятным образом и неоднократно повторяясь, примыкает к новым поводам: все новые сексуальные отношения пастора, климактерическое увядание и, особенно, отсутствие полового сношения из-за опухоли таза у фрау Фишер. В обоих случаях порой была попытка полной диссимуляции.

3. В противоположность двум первым случаям отсутствуют зачатки идей преследования, полное беспокойство, возбужденные, боязненные состояния, которые возникали у всех, правда, только однажды в относительно ограниченном промежутке времени. Отсутствуют попытки отравления и пластические описания предположительно пережитых событий.

4. Не обнаруживается ограниченный промежуток времени, в который в сопровождении других явлений (предполагаемые состояния отравления, беспокойство, идеи преследования и т. д.) происходит образование бреда, который затем остается постоянным. А бредовые образования придерживаются определенных переживаний и не удерживаются с такой точностью. Далее обнаруживаются все новые основания для них.

Напрашивается провести сравнение наших случаев бреда ревности с единственной группой заболеваний, которая обозначается «содержательно», с бредом сутяжничества. Составляя совсем кратко по литературе виды сутяжников, мы получаем схематично следующие.

1. Люди, сутяжничающие из раздражительного, возбужденного, активного, самоуверенного нрава — псевдосутяжники Крэпелина:

а) скандалисты (отчасти «маниакальные» по Шпехту);

б) сутяжники по действительной или воображаемой несправедливости (отчасти случаи у Лёви, Gaupps Centralbl. 1910).

При обоих возникают заблуждения от аффектов и желаний. Они усилением неисправимости могут переходить в бредовые идеи. При этом:

2. Усиление этих процессов до бредовых образований, которые теперь становятся самостоятельной причиной дальнейшего поведения: «развитие личности» (например, случай у Пфистера А. z. f. Psych.: Bd. 59. 1-й случай Хеттиха). Существует психологическая связь с прежней жизнью. Каждая отдельная идея «может быть понята» из желаний, правовых требований, самосознания, гнева как образованная «целесообразно». Начальной формой является та, когда только фаза жизни, например, возраст, с ее изменениями образует основу, на которой предрасположенность к сутяжничеству достигает развития. (Случай Фрезе, Yur. Psych. Grenzfragen. 1909.)

3. При начальном развитии, как при п. 2 «понятные» связи покидаются. Развиваются совершенно несвязанные бредовые идеи или даже психическая слабость. Вильманнс (Centralbl. f. Neurol, u. Psych. 1910) установил этот тип и привел кратко один случай. «Развитие личности» второго вида или «процесс»?

4. В определенный момент жизни возникает бредообразовательный процесс, случайным содержанием которого является правовое ущемление. Объяснение предрасположенностью характера невозможно.

Из этого обзора в сравнении с предшествующим заключением случаев Кнопф и Фишер получается, что мы считаем оба последних полностью аналогичными типам 1-й и 2-й мании сутяжничества. 4-й тип, однако, при мании сутяжничества нами только конструируется. Мы не смогли найти соответствующие случаи в литературе. Этот тип мы, однако, подразумевали (что ясно и так) при наших двух первых случаях Клуг и Мор, которые мы объявили «психическими процессами». Для них, таким образом, не существует, как представляется, до определенного предела, никакой аналогии при мании сутяжничества. Правда, у обоих был бред правовой ущемленности, но только как необходимое логическое следствие из лежащего в основе бреда ревности. Они, собственно, также никогда не вели себя как сутяжники, а всегда, когда правовые средства были исчерпаны, даже если и затаив злобу, довольствовались этим. Образованием новых бредовых идей в целях судебного следствия они никогда себе не помогали.

Из потребности подчинить новый материал обычным понятиям будут, как я предполагаю, считать, что эти случаи бреда ревности все без исключения являются ясными случаями «имеющей повышенное значение идеи», или, наоборот, некоторые случаи (Мор и Клуг) будут изъяты и их истолкуют как Dementia praecox.

Я ничего не могу возразить против обоих мнений, но считаю широкое распространение обоих понятий «имеющая повышенное значение идея» и «Dementia praecox», так что они одновременно могут быть применены для того же случая, по меньшей мере нецелесообразным. Если каждый «процесс» будет называться в ранее дефинированном смысле Dementia praecox, то, однако, случаи Мор и Клуг — больные Dementia praecox¹. Если, напротив, все случаи «ограниченного самопсихоза» (Вернике) основываются на «имеющей повышенное значение идее», то Мор и Клуг относятся сюда.

«Имеющая повышенное значение идея» в психиатрическом словоупотреблении, однако, не меньше чем однозначна. Создатель этого понятия, Вернике², в своем очерке (2-е издание, с. 78 и 141 и след.) разъясняет, что он под средней нормой представлений понимает «совсем определенную градацию условий возбудимости», которая в определенной мере обусловливает «различия в степени» среди представлений. Они основываются, во-первых, на области аффекта, который «присущ» группе представлений и, во-вторых, на частоте использования этих групп представлений. «Различие характеров существенно определяется разной ценностью тех представлений, от которых зависит их поведение при данных обстоятельствах». Настолько рассмотрение ясно. Теперь Вернике продолжает с невероятной быстротой мысли: «Мы должны уже в норме считаться с тем, что такие имеющие

¹ Более трудный вопрос, различаются или нет наши ревнивицы и ревнивцы начинающейся Dementia praecox с самого начала. Поначалу мое мнение было, что они неразличимы. Я, однако, не нашел ни одного случая (о котором я читал или который я видел), при котором такое различение было бы невозможно. При Dementia praecox с самого начала или имелась дальнейшая симптоматология, или ревность была такой несистематичной, рассеянной и т. д., что вполне была возможна путаница с развитием личности, но не с психическими процессами. История болезни несомненной Dementia praecox, которая от начала в течение продолжительного времени имела только симптоматологию наших случаев с систематичностью, активностью и т. д., до сих пор неизвестна.

По Вернике его «ограниченный самопсихоз» может на основе «имеющей повышенное значение идеи», которой мы в последующем занимаемся, иметь прогрессивное течение. Его случай (Fehrb. р. 454), однако, в первой «обычно обязательно чистой стадии» ограниченной эротомании «обращал на себя внимание» тем, что он слышал многочисленные голоса на «языке сердца». Значит, стадия вовсе не была «чистой»!

² Дальнейшие публикации по «имеющей повышенное значение идее»: Friedmann, Beiträge zur Lehre von der Parannoia, Monatsschr. f. Psych, u. Neurol. 17; Pfeiffer, Über das Krankheitsbild der «circumscripten Autopsychose» auf Grund einer überwertigen Idee.

повышенное значение представления трудно доступны корректировке противоположными представлениями, и в зависимости от обстоятельств становятся безусловными предпосылками для действия». «Здесь сразу же рассмотрена аффективная оценка представления и оценка реальности». При одинаковом представлении, содержание которого объективно и субъективно реально, аффективная оценка может быть очень различной. Среднюю норму в этом отношении Вернике подразумевает в первых предложениях. Также при одинаковой аффективной оценке содержание представления может независимо от объективной реальности субъективно быть рассмотрено как реальное. В этом случае говорят, если выполнены определенные другие условия, о бредовых идеях. Теперь, однако, — и это, видимо, нужно рассматривать как точку отправления того, что считает Вернике, — имеется связь между эмоциональной окраской и оценкой реальности. Наиболее глубоко эта связь изображена у Липпса¹, у которого сильное доставление удовольствия и неудовольствия представлений, желаемое или то, чего опасаются, их содержания является одним фактором среди других, который повышает «энергию» представления, тем самым усиливает отделение от противоположного представления и дает свободу тенденции, первоначально свойственной, по Липпсу, каждому представлению, считаться реальным. Полное отделение с невозможностью коррекции может быть понято только на основе особой «диссоциабельнос-ти». Более подробно интересующийся этим читатель должен прочесть у Липпса. Если мы вернемся к Вернике, то тот назвал бы таким образом такие ложные оценки действительности имеющими повышенное значение идеями, которые на основе эмоциональной окраски претерпело то отделение от противоположного представления. В соответствии с этим он требует «переживания» в качестве причины. Теперь мы должны подумать, что эмоциональной окраски одной никогда не достаточно для того, чтобы образовать бредовую идею, что скорее этот механизм, который мы обозначили ссылкой на Липпса и который подразумевает Вернике, обычно не ведет к бредовым идеям в смысле некорригируемости. Если мы будем искать пример имеющей повышенное значение идеи благодаря эмоциональной окраске, то мы много найдем в повседневной жизни (здесь, однако, всегда доступные критике и корригируемые). Совершенной особенно

¹ Leitfaden der Psychol., 1. Aufl. 1903. — Vom Fühlen, Wollen und Denken. 2. Aufl. 1907.

подходящей для возникновения имеющих повышенное значение идей должна быть, однако, эмоциональная окраска в периодических состояниях. Один пример циклотомии с такими идеями мы могли недавно наблюдать. Особое содержание ревности, которое совпадает с нашими остальными случаями, делает сравнение с ними особенно легким.

Эмиль Хазе, женатый художник-декоратор, 36 лет. Его мать всегда была «недоверчивой, склонной к долгим раздумиям». С давних пор легко возбудимый характер. Всегда серьезен. Никогда не мог смеяться по-настоящему сердечно. Легко становится растроганным. При чтении одной газетной статьи об одном несчастье у него на глаза выступили слезы. «Предрасположен к долгим раздумиям». Насколько можно узнать, никаких обращающих на себя внимание колебаний настроения. Толковый, разумный мужчина. Напряженная деятельность.

Он сам рассказывает (июнь 1909 г.): в январе 1909 г. он пошел со своей женой на маскарад, к которому он рисовал декорации. В толкучке он потерял свою жену из вида. Одна знакомая дама, которую он спросил, высказала мнение: «Жена с двумя господами в ресторане.— И сказала в шутку.— Я наблюдала за вашей женой, она прекрасно послонялась». С этого момента, считает пациент, датируется его недоверчивость. Он, по его словам, считая это необоснованным, не может, однако, до сих пор овладеть своей недоверчивостью. Все время она навязывает ему ту идею. У него при этом сдавливает грудь, часто страх поднимается по горло. Это приходит в виде приступов. Тогда ему еще больше пришло в голову: перед свадьбой с ним заговорил один господин: «Я хотел бы сказать вам кое-что о вашей невесте. Но жениться вы все же можете». По случайности до этой беседы дело не дошло. Он опасается, что мог бы узнать от этого госоподина что-то важное. Однажды на одной художественной репродукции, на которой, как он знал, раньше не было пятен, нашел подчищенное место. Он думает, что жена, видимо, уронила ее на пол. Несмотря на то, что она это отрицала, все же возможно, что она прибегла к вынужденной лжи. Для него это ужасная мысль.

Пациент считает себя неизлечимым. Он не может освободиться от своих мыслей. Возможно, он мог бы, если бы много об этом думал, в конце концов ее прогнать. В любое время суток может прийти страх, но по утрам он чаще всего расстроен больше. Ему также приходила в голову мысль лишить себя и свою жену жизни. Через несколько дней его, по его мнению, выздоровевшим, отпустили.

В феврале 1909 г. пациент объявился снова. Он казался очень недоверчивым, чувствительным, отчетливо проявлял депрессивное настроение. Часто у него на глазах выступали слезы. Он желал «душевного лечения». Ему, якобы, совсем плохо. Он изложил почти все циклотимные жалобы. Об идеях ревности он едва ли еще думает, несмотря на то, что он месяцами верил в их правдивость. Он думал о том, что в брачную ночь у жены не было крови, и считал, что тогда у нее, вероятно, уже была связь с мужчиной. Это еще очень его мучало, но теперь это преодолено. Однако, несмотря на отступление этих мыслей, его состояние только ухудшилось. С последнего лета ему периодически по дням было лучше и хуже. Теперь шестую неделю совсем плохо. Его тело также болит. У него тяжесть на груди и плечах. «Ноги как будто отбиты, так же, как голова, которую постоянно сжимает обруч». Он часто такой безразличный, не может больше чувствовать как раньше, при этом у него часто страх, такой тяжелый страх, что у него проступает пот. Он боится будущего, считает возможным, что сойдет с ума. Он всегда работал и хочет и дальше работать.

То, что все время вдет критика, что аффект опасения перед возможностью, что содержание фантазии может быть правдой, временно ведет к твердой вере в правдивость, в то время как после этого идея исчезает совсем, это представляется характерным, представляется также полностью соответствующим имеющим повышенное значение идеям повседневной жизни.

Мы должны осознавать, что сохранение идеи с ложной оценкой реальности после исчезновения аффекта из того психологического механизма, который позволял установить имеющую повышенную значимость идею, не может быть объяснено. Мы имеем здесь нечто новое. Но мы могли бы, поскольку мы знаем действительную связь с аффективным возникновением, также, если мы должны предположить добавочный момент, это удержание противопоставить в качестве второй подформы, имеющей повышенное значение идеи, ее первой подформе.

Если, однако, тоща мы не хотим попасть в бездонную пропасть, мы должны непременно требовать необходимое для возникновения переживания, без которого эта форма имеющей повышенное значение идеи не возникла. Там, где мы не можем это доказать и ще у нас из всех обстоятельств нет оснований предполагать это, мы не можем больше с уверенностью говорить об идее повышенной значимости.

К этому более ограниченному толкованию идеи повышенной значимости не могут теперь быть отнесены такие случаи, как Мора и Клуга. Напротив, в случаях Фишер и Кнопфа, которые мы трактуем как «развитие личности», отдельные бредовые идеи вполне мы можем толковать как идеи повышенной значимости второго вида. Здесь нам представляется теперь имеющим значение также в отношении Мора и Клуга, что Кнопф и Фишер при случае корригируют, изменяют, критикуют, в то время как у

Клуга и Мора не появляется никогда ни следа критики, никогда ни следа корректуры.

В качестве третьей формы «идеи повышенной значимости», которая встречается в языковом употреблении, мы должны, однако, установить еще одно понятие. Вернике говорил об «ограниченном» автопсихозе — идее повышенной значимости (с. 164, Очерк) и диагностировал его также в случаях, где он не может найти лежащее в основе событие, даже если он и предполагает его как, наверняка, имеющееся (с. 144). Здесь мы имеем, таким образом, идею повышенной значимости, которая не характеризуется ни признаком аффективной повышенной значимости, ни возникшей из этого некорригируемой, неверной оценкой реальности, а признаком «имеющего четкие границы». В этом смысле наши случаи Клуг и Мор были бы случаями «идеи повышенной значимости» третьего вида, только с существенным отличием от Вернике: мы не предполагаем события, которое достаточно для адекватного объяснения тем способом, как при первом и втором виде идеи повышенной значимости. Что, наконец, касается признака, «имеющего четкие границы», то он непременно относителен. Четкие границы сохраняет и самый обширный бред, насколько, например, не каждое восприятие дает повод для бреда отношения и т. д. Количество единиц бреда или связей бреда, правда, чаще всего такое большое, что подсчет не имел бы смысла. При наших случаях объем сжимается почти до одной единицы, но в этих ограниченных образованиях мы находим, как при совсем простых пограничных случаях, признаки «процесса»¹.

^сли мы соединим формы «идеи повышенной значимости», которые в языковом обиходе подразумеваются вслед за Вернике, то мы получим следующую схему.

1. Идея повышенной значимости:

а) = отклоняющаяся от нормы высокая эмоциональная окраска одной идеи, одной группы фантазий и т. д., независимо от того, реально или нереально содержание;

б) = благодаря эмоциональной окраске принимаемые ошибочно по содержанию за реальные идеи, которые с затиханием аффекта корригируются. (Для иллюзии на основе идеи повышенной значимости Вернике сам подчеркивает корригируемость. Очерк, с. 220.)

2. Идея повышенной значимости, возникшая по пути первой формы, но устойчиво удерживаемая, также после затихания аффекта не корригируемая, по содержанию ошибочно принимаемая за реальную идею.

3. Идея повышенной значимости — =безразлично, каким образом возникшее имеющее четкие границы бредовое образование. Теоретически многократно, не будучи обоснованным, постулируется при каждом имеющем четкие границы образовании бреда возникновение путем первой и второй формы.

До сих пор мы противопоставляли случаи как «процесс» и «развитие личности». Мы, однако, не мощи ожидать, что все отдельные случаи без остатка могут быть отнесены к таким понятиям, которые, как все понятия, являются абстракциями и не являются действительностью. Это было неприемлемо также уже в 4-х изложенных до сих пор относительно простых случаях.

Теперь мы хотели бы рассказать об одном больном, который, видимо, также подпадает под понятие процесса, но вде процесс долго затягивается в фазе возникновения, в то время, как за два года до возникновения бредовых образований уже предшествуют легкие расстройства другого рода.

Михаель Бауер, родился в 1849 г., католик, женат с 1876 г., поступил в 1901 г. Никакой наследственности. Физически всегда здоров. Семь здоровых детей. Равномерный и упорядоченный, довольно напряженный образ жизни в качестве фермера (по его желанию засвидетельствовано пастором). Никакого злоупотребления алкоголем. В юности имелась тенденция к длительному размышлению и легкая возбудимость к гневу.

С 49-го года жизни он страдал бессонницей и мрачными мыслями. Два года спустя (за полгода до поступления в клинику) у него возникла бредовая идея, что его жена ему неверна. Старший сын, якобы, не его родной сын. Идея затем изменилась: старший сын — его, однако второй сын — не его. Также предпочтение одного из его детей чередовалось с настоящим отвращением к ним (врачебный отчет). Его жена подтверждает наличие легких расстройств (недостаток сна, жалобы на беспокойство) в течение трех лет. Душевная болезнь датируется временем полгода назад. Она началась довольно неожиданно возбуждением и бессонницей, однако он не говорил путанно. Из-за беспокойства он однажды получил снотворное. После этого он примерно 10 минут громко пел и утверждает, что снотворное свело его с ума. Декан тоже дал ему снотворное. Об этом Б. утверждает, что оно забрало его природу, с тех пор он едва может иметь половые сношения с женой. Постоянно он опасался, что его жена водится с другими. Он теперь не просто думает, что его жена, кроме него, имеет еще одного или двух любовников, нет, вся деревня знает ее. Постоянно он преследует ее, она не может сходить в уборную без того, чтобы он не преследовал ее. Ночью он сам запирал двери дома и брал ключ себе. Он высказался, что она, якобы, хочет его убить, поэтому он спит один. В последние полгода порой доходило также до жестокого обращения, в то время как раньше он был лучшим мужчиной.

Обследование в клинике нашло постаревшего раньше времени, тугослышащего, в остальном физически здорового мужчину. Он проявил себя ориентированным во всех отношениях, был полностью рассудительным, хорошо схватывал, был внимательным и оживленным, давал подробные, ясные и деловые справки. Его поведение было непременно естественным. Он энергично оспаривал, что душевнобольной. Весной этого года у него было нервное потрясение, о природе которого нельзя было получить точных данных. Он не мог спать, поскольку сердился на свою жену, которая водилась с другими мужчинами. Его ей недостаточно. Вскоре после свадьбы у нее был второй мужчина, в течение многих лет третий, он на нее не донес, поскольку у него нет свидетелей его наблюдений. Одного, с которым у нее связь уже в течение 29 лет, зовут Вилле, со вторым, Хофманном, он застал свою жену в отхожем месте еще 7 лет назад, потом оба также вместе лежали в постели. То, что Хофманн ходит к его жене, знает пастор из исповедальни, но также сосед и его жена могли бы свидетельствовать перед судом, что он входил и выходил. Однажды он обнаружил ночью окно нижнего этажа дома снятым с петель. Также его жена, якобы, не хочет больше спать у него, а спит у старшей дочери. Энергично он оспаривал, что когда-либо утверждал, что его старший сын не от него. Если он вообще когда-либо и утверждал это, то это могло быть только во время его расшатывания нервной системы, вследствие приема снотворного, которое совсем помутило его голову. Его дети все от него самого.

Несмотря на бред ревности в отношении жены, он потребовал снова отпустить его к ней. Когда его внимание обратили на 9to противоречие, он сказал, что его жена душевнобольная и потребовал, чтобы ее покйзания, так же, как его, занесли в протокол. Она, якобы, наделала много глупостей; давала животным пить карболовую кислоту, которой нужно было смазать свинарник от «рожи» свиней, так что 13 свиней от этого сдохли. У одной цыганки она купила порошок против заболевания домашних животных, который состоял из муки и сажи, и подобное. Она, должно быть, душевнобольная. Пациент не обнаружил ослабления памяти. Знания были ограниченными, но соответствовали его сословию и интересам. Он считал бегло и правильно.

Спустя 5 дней он в разговоре с врачом диссимулировал, что, якобы, осознал, что его идеи только болезнь; он видел, что его жена все же хорошо к нему относится. В разговоре с другими он, однако, придерживался своих бредовых идей; например, студенту-практиканту он прежним образом рассказывал о прелюбодеяниях своей жены. При этом он описывал все подробности с большой оживленностью, наглядностью и обстоятельностью. Он точно видел, как Вилле уже много лет назад имел половые сношения с его женой; он видел, как тот пошел с его женой в крольчатник, и как они это делали, стоя; другой раз видел, что Хофманн пошел с его женой в уборную. Из его детей двое, о которых он не мог бы поклясться, что они от него.

В те 14 дней, которые он еще был в клинике, он много ходил гулять в сад, не выражал жалоб, при виде врача смеялся и отвечал на вопрос «как дела?» несколько натянутым образом: «Какими могут быть дела? Я ведь теперь совсем здоров». Если его расспрашивали о бредовых идеях, он их отклонял; все это было ведь болезнью, он же это знает; слишком глупо думать что-то такое. С тех пор, как он увидел свою жену здесь, ему ясно, что она не могла бы сделать ничего такого. При этом он изучающе смотрел на врачей, как будто пытался прочесть что-то на их лицах. Его могли бы теперь отпустить, он теперь проверен. Если бы он вышел, то устроил бы праздник; на него он приглашает тогда господ докторов. Несмотря на то, что он и спонтанно все время объявлял себя совершенно здоровым, он иногда делал замечания, которые указывали на диссимуляцию: «Я не один виноват в моей болезни». На вопрос: «Кто же еще?»,— он быстро переходил на что-нибудь другое. Если его спрашивали, не был ли он все же болен при поступлении, он торопился подтвердить это. Теперь же он здоров, он все осознает. Жене и детям он писал письма, в которых он внешне обрадованно сообщал, что его болезнь вылечена, и что его теперь можно забрать; «этот день оставит нам память, так как я теперь совсем здоров и у меня больше нет фантазий в голове, также у меня твердое убеждение, что в нашем браке больше не будет никаких неприятностей». Он просил жену о прощении, расхваливал клинику. В одном более позднем письме сходно: «Дорогая жена. Я прощу тебя еще раз, забери меня и не удручайся из-за рецидива, с 9 сентября моя левая грудь больше не дрожала, и я твердо уверен, что рецидива не будет, также у меня больше нет желания приезжать в Гейдельберг». Он оставался без изменений, все время был естественным, общительным, постоянно дружелюбным. В последнее время он оживленно настаивал на освобождении, которое было ему предоставлено после 18-дневного пребывания.

Месяц спустя его жена написала: «Что болезнь моего мужа не намного улучшилась в Гейдельберге, и тот еще так же ревнив, как прежде, только стало лучше в том отношении, что он не так сильно обременяет меня надзором; он говорит, что отказался от этой фантазии по совету одного санитара только до того времени, как был отпущен из Гейдельберга. По его словам, господа тоже считают меня виновной, и поэтому я все же хочу попросить об одном: возможно, господа могли бы как-нибудь при случае справиться обо мне. Не из-за моей собственной персоны, так как в Гейдельберге меня никто не знает, но для других подобных случаев это, возможно, было бы на пользу». По прошествии следующих 5 месяцев дочь сообщила, что состояние ее отца все еще такое же. «Поскольку он в своем безумии все время хотел жаловаться, то мы попытались, чтобы сберечь имущество, воспрепятствовать этому с помощью объявления его недееспособным, как только он это заметил, он все забрал обратно и с тех пор вообще стал несколько спокойнее. Поэтому мы хотим прекратить его дело, чтобы предотвратить любое дальнейшее волнение». Катамнез от 1907 г. показал, что Б. умер 22 мая 1905 г. Теперь мы больше не могли узнать о нем ничего больше.

Заключение. После двухлетних легких расстройств до того времени здоровый мужчина на 51-м году жизни стал образовывать бредовые идеи ревности, которые он не корригировал, но поначалу

временно, позднее длительно диссимулировал. Профессирование идей или появление других симптомов болезни не наблюдалось.

В отношении долгой продромальной стадии так же, как и в отношении более глубокого возраста, этому случаю аналогичен первый случай Брие¹.

Брие, случай I (цит. соч., с. 275). Заболевание на 59 году жизни (женат 30 лет). Брак счастливый до заболевания. Семеро детей. Два года назад стал более раздражительным и возбужденным, страдал головными болями и бессоницей. Год назад он стал упрекать свою жену в супружеской неверности, преследовал ее на каждом шагу, подумал, когда нашел муку, что она водится с помощником кондитера. Затем он предполагал также связь с другими. Дети, якобы, не от него. Он ругал жену, постоянно мучал ее, также бил ее. Когда он спал крепко, то думал, что жена дала ему снотворное. Взгляд жены, ее уклончивые ответы служили ему отягчающими моментами. Уже давно она доставляет ему трудности при половом сношении. В лечебнице аккуратен, протестовал против интернирования, иногда хотел все забыть и жить со своей женой в мире, потом снова прежним образом высказывал бредовые идеи (Отрывок из работы Брие, см. более точно там).

История болезни лечебницы, в которую был переведен пациент, показывает: 1902 г. Ведет себя все время спокойно и аккуратно, занимается, работает, наконец, в бюро. Придерживается своих бредовых идей. Но однажды пишет жене, она должна взять его домой, он хочет простить ей прошлое; если теперь больше ничего не произойдет, они могли бы очень хорошо жить вместе. Через несколько месяцев он думает, что его письма, которые он написал детям с просьбой навестить его, не были отосланы. Возможно, однако, и жена против этих посещений. Он высказывал в дальнейшем всевозможные ипохондрические жалобы, что у него, якобы, боли в печени, в желудке и в селезенке. Эти жалобы он подробно сообщает в одном письме к сыну. В 1902 г. он ведет себя все время спокойно, «мало вылезает вперед, скорее имеет отрицательное отношение». В 1903 г. он становится очень недоверчивым в отношении врачей. Перед рождеством он написал письмо своему сыну, в котором он просил его о различных вещах. Несмотря на то, что он их получил по большей части к рождеству, он все же утверждал, что письмо было утаено лечебницей, она, якобы, сама написала сыну о необходимых вещах. Несмотря на то, что все его письма былы отправлены, он твердо придерживался своего мнения и из-за этого впадал иногда

¹ Я смог получить об обоих ценных случаях Брие (цит. соч.) довольно подробный катамнез и таким образом восполнить данные Брие. В изложении данные, которые уже можно найти у Брие, воспроизводятся только кратко по существу.

в возбуждение. Однажды он показывает одно письмо дочери и утверждает, что почерк изменен, письмо фальсифицировано и написано здесь, несмотря на то, что рядом с датой было напечатано слово Эльберфельд. Такое уже, якобы, делалось, тогда помог случай. Главе земельного правительства он передает несколько писем для пересылки, но сомневается и здесь сразу в том, что это произойдет, впадает в возбуждение и ругается, что из-за неверности и распутства его жены он попал сюда. Так попирается справедливость и поощряется несправедливость. Его жена теперь без помех может распутничать дальше. Заключает: «И так в народе должна сохраняться религия!» В 1904 г. он поразительно дружелюбен и вежлив в отношении нового врача, но не может подавить при случае едкие выпады против врачей. Он становится бездеятельным, иногда он скандалит, несмотря на внешнюю вежливость, натравливает втайне больных и конспирирует. Все время он недоволен, не желает признавать свои ошибки, угрожает судом, хвалит свое душевное здоровье. Директора он ругает за невыполнение своих обязанностей, поскольку тот больше верит жене, чем его правдивости. То, что письма не отправляются, остается его постоянной жалобой. 28 сентября 1904 г. неожиданно апоплексия. Смерть через 2 дня¹.

Примечательно в этом случае, что после двухлетних продромальных явлений наряду с бредом ревности появляются ги-похондрические жалобы (возраст?), что также без корректировки он придерживается и других идей, и что при случае поведение типично сутяжническое.

Если эти случаи называют пресенилъными или старческими, то это ничего не означает, если этим должна быть названа только возрастная ступень. Если этим, однако, хотят соотнести их со старческим мозговым процессом или даже с атеросклерозом, то это предположение из-за недостатка других симптомов полностью висит в воздухе. Но даже, если бы они находились в связи с такими мозговыми процессами, они бы психологически проявляли особое своеобразие и внутреннюю связь, которая проявила бы их представленную здесь трактовку все еще более «симптома-тологически», чем правомерно.

Если оба последних случая кажутся нам обладающими верными свойствами «процесса», в который через возрастную ступень получает определенные свойства, то в заключение мы оказываемся в отношении второго случая Брие сначала в тяжелом положении. Этот больной, 30-летний мужчина, имеет, правда, преимущест-

¹ Эта восполненная история болезни случая Брие показывает, что мнение Брие о том, что в этих случаях вообще не образуются бредовые представления, кроме как в направлении ревности, не подтверждается.

венно признаки процесса случаев Клуг и Мор, но все же ведет себя в некоторых моментах по-другому.

Брие, случай II (цит. соч., с. 273). 35-летний кондитер, евангелического вероисповедания. Никакой наследственности. Вырос в благоприятной среде. Живет в хороших условиях. Работящ и трезв. Толков в деле. О его характере наблюдающий его годами домашний врач показывает: «Очень возбудимый и вспыльчивый мужчина». «Он по характеру — очень набожно расположенная натура, который любит употреблять высказывания из Библии, и также очень проникнут уважением к самому себе как к христианину. Он не боялся делать выговоры самим священникам, считая, что и их еще можно исправить». Его жена: «Со служащими он чаще всего был очень вспыльчив и только с трудом мог выносить людей (1892 г.) в деле».

Женат с 1887 г. Трое здоровых детей. Он сообщает, у него всегда было много ссор дома, так как жена хотела командовать. Часто случалось, что она неаккуратно делала уборку и что она также пренебрегала своими обязанностями. Жена объявляет его с давних пор взволнованным и вспыльчивым, ей много пришлось выстрадать, он ее даже бил и под конец пнул ногой.

По показаниям жены ее муж издавна был ревнивым. Многолетний домашний врач знает об этом, однако, только с 1897 г. (Он до этого лечил мужа от воспаления легких и иногда от желудочных недомоганий.) С тех пор жена жалуется, что ее муж стал к ней агрессивным и ругает ее в выражениях, которые претят ее женской чести. Жена рассказывает, что ее муж, в то время как раньше он упрекал ее, что она плохо себя ведет, на троицу 1898 г. дошел до того, что утверждал — второй ребенок, якобы, не от него. В 1899 г. он даже назвал определенное лицо, двоюродного брата, в качестве отца и указал время, в которое его жена с ним водилась. Летом 1899 г. он однажды бросил ей в голову кольцо, хотел окатить ее ведром воды, «чтобы она облагоразумилась» и т. п. Жена сбежала.. В октябре 1899 г. он ночью пришел неожиданно в большое волнение, вытащил жену из кровати и бил ее, говоря, он уж выбьет из нее распутство. Из страха жена убежала на несколько дней к свояченице. Когда она после уговоров пастора вернулась к своему мужу, тот сначала принял ее дружелюбно, но вскоре снова начал свои подозрения. Снова дошло до рукоприкладства. Его постоянным выражением было то, что его жена всегда была для него больше знаком вопроса, только теперь у него прояснилось в голове. Когда он услышал, что она была у пастора, стал утверждать, что у нее с ним были непозволительные отношения. Он угрожал прокуратурой, если она не сознается. Эти показания жены дополняются домашним врачом: «Примерно с сентября 1899 г. постепенно появились болезненные явления: К. страдал бессонницей, в течение дня был чрезвычайно возбужден, страдал расстройствами пищеварения. Его поведение в отношении жены было переменчивым, чаще всего он ругал ее развратницей и т. д., применял также и силу. Затем он снова сближался с ней и имел частую тягу к половому сношению. В последнюю неделю ухудшение. Обвинял пастора в половой связи с женой. Он, якобы, узнал об этом по разорванности половых органов жены. Его знание людей не может его обмануть. У пастора, якобы, нечистая сыпь на лбу. Он пошел к полицейским властям, чтобы возбудить дело против пастора. Его жена, якобы, постоянно была ему неверна, двое его детей не от него. От врача он пытался получить врачебное свидетельство, чтобы иметь возможность подать в суд на пастора. При этом он и физически осунулся, чаще всего страдал бессонницей. Никаких телесных симптомов (точное обследование), также никаких заболеваний гениталий.

В декабре 1899 г. его приняли в психиатрическую лечебницу. Он был в редуцированном состоянии упитанности, легко возбудим, имел повышенные рефлексы, плохо спал. Ориентирован, аккуратен. Подробные сведения о своем бреде ревности (подробно у Брие). Особенно подозрительным ему было то, что «половые органы были вытянуты», что пастор сказал: «У вас ведь такая милая жена»,— и что жена рассказывала, пастор сказал: «О, люби так долго, как ты сможешь любить» и т. п. Постепенно он стал спокойнее, «отошел телесно», прибавил 10 фунтов. Сон стал регулярным. В то время, как он был в лечебнице, его жена, по его мнению, продолжала свой блуд, признаки чего он, якобы, находил при посещениях. Ходатайство о признании недееспособным побудило его к большому количеству сочинений с противоречивыми данными. Он становился все неопределеннее в своих утверждениях, говорил о возможностях, полностью диссимулировал, писал снова своей «дорогой жене», чтобы внезапно снова все утверждать по-старому. От интернирования очень страдал. Своему брату он писал: он представляется себе как зверь в клетке. Грязные и подлые выражения, безнравственные и непристойные жесты вынужден он слушать и смотреть. Его дух очень страдал в лечебнице. Человеком он вообще больше себя не чувствует. Из веры и доверия со стороны врачей он ничего не замечает. С самого начала в отношении него проявляли насмешки и издевательства. Когда его жена хотела его забрать, он отказывался идти с ней. Он, по его словам, не хочет к ней, а хочет искать себе место.

В октябре 1900 г. он был переведен в другое заведение. Здесь он изображал из себя безобидного и удивленного, что он теперь оказался здесь, говорил что-нибудь насмешливое или самоиронизи-ровал. Он утверждал, что попал -в заведение потому, что в возбуждении из-за беспорядка жены разбил несколько картин, но после добавил, что может ошибаться, и сразу после этого написал письмо, что он действительно придерживается мнения, что, возможно, ошибается, он обдумал возможность. В отношении жены, когда она его навещала, он был очень дружелюбен, писал ей все время «дорогая Франциска». Много раз он был очень возбужден и разъярен из-за интернирования, особенно на рождество. Он остался при том, что всегда говорил только о «подозрении», что он многократно подчеркивал в обращениях к суду, заявил, что у него теперь больше нет подозрений, но не признал болезни. В апреле 1901 г. он был отпущен с улучшением. Несколько месяцев спустя он написал директору видовую почтовую открытку с безобидным приветом, за которую он извинился на следующий день; он бы не написал ее, если бы не был навеселе.

Поскольку ходатайство о признании недееспособным было отложено, так как не могли решиться ни высказать, ни отклонить его, в конце февраля 1901 г. возобновились допросы (жена, брат), которые показали, что он живет со своей женой в одном доме, что он стал намного спокойнее, не говорит больше о своих идеях, не упрекает жену в неверности и редко говорит ей что-то в резком тоне. В 1903 г. братья показывают, что пациент, по их мнению, снова как прежде здоров, он правда, очень замкнут и тих, но спокоен и больше не говорит о своих идеях ревности. Он сам утверждает, он больше не помнит, что упрекал свою жену в неверности, в особенности он, якобы, ничего не знает об упреках в запретном общении с пастором: «Я убежден, что моя жена мне.верна и тогда также была мне верна». Допрашивающий судья замечает, что К. не производит необычного впечатления, только ответы, которые обычно звучали быстро и определенно, относительно супружеской верности его жены следовали только после некоторого колебания. Тот же домашний врач, что и раньше, составляет еще одно заключение (1903 г.), из которого нужно привести несколько очень примечательных мест. Жена сказала, что ее муж замкнут, иногда по незначительным поводам кипятится и ругается, не оскорбляя прежним образом ее женскую честь. Но у него нет и никаких знаков любви к ней. Половых сношений в течение двух лет, что он снова дома, он с ней не имел. У него своя спальня. Со своими детьми он обращается хорошо, в деле прилежен. К. сам хвалит свое самочувствие, он больше не страдает желудочными недомоганиями, как прежде, у него нет головной боли, и он хорошо спит. О своем отношении к своей жене он говорит мало. На вопрос, почему у него больше нет половых сношений с женой, ответ гласит: «К этому у меня нет потребности». Он, однако, признает, что ночью у него временами эрекция. При вопросе о его идеях ревности он говорит, что не может вспомнить, когда упрекал жену в супружеской неверности. На вопрос, думает ли он теперь, что его жена всегда была ему верна, он отвечает один раз «да», другой раз — «я, может быть, при обвинении в неверности был несправедливым или ошибался». Ответы были ясными, быстрыми и определенными. Когда его однажды спросили, не считал ли он до сих пор необходимым жену или пастора попросить о прощении за тяжелое подозрение, которое он высказал против них, он только заявил: «Дело закончено». Рассуждения были ему неприятны.

Теперь, семь лет спустя, в 1910 г., домашний врач дал нам сведения, «что у пациента Курца не наступило выздоровления, осознания, скорее ухудшение. Он постоянно недоверчив в отношении своей жены, своих детей и персонала, упрекает свою жену, когда она выходит из дома ненадолго, что она путается с мужчинами, годами не имел с ней больше половых сношений. Имеет ли он где-то связь, не поддается установлению. В отношении своих продавщиц — у него кондитерская — он вспыльчив, и о них утверждает, что они путаются, склонны к распутству и т. д., так что жене с трудом удается удерживать в доме обязательно необходимый мужской и женский персонал. Обращает на себя внимание то, что он охотно предпринимает большие поездки. Так, некоторое время назад он без повода поехал в Америку, в Швейцарию, потратив значительные денежные средства. Дома, однако, он скупится. Он не алкоголик. С охотой он цитирует высказывания из Библии и утверждает также, что прав, говоря в отношении своей прислуги о распутстве, потому что и в Библии часто об этом идет речь».

Скорее всего этот случай представляется сходным с легкой паранойей Фридманна. Только и здесь не обнаруживается никакого настоящего «повода». Отдельные поводы (пастор) используются, но не могут быть рассмотрены как побудительные. От случаев Клуга и Мора он отличается тем, что те никогда не имели сомнений в истинности своих идей и при вопросах никогда их не отрицали, в то время как этот случай, возможно, сам иногда сомневается, во всяком случае полностью и продолжительно диссимулирует. Те сделали логические выводы по всем направлениям. Теперешний случай, вероятно, тоже, поскольку никогда снова не имел сексуальных сношений со своей женой, но он не так ясен, активен и последователен, как те. Похоже, как будто он чувствует себя неуверенно. Наконец, он показывает медленное развитие и, очевидно, был с давних пор ревнивым.

Так значит, кажется, как будто критерии бреда ревности как «развитие личности» и как «процесс» здесь смешиваются с перевесом последних. Это, в сущности, не может нас особенно удивлять. Поскольку мы же видели, что каждое развитие жизни является «процессом», в который внедрены эмоциональные и рациональные связи, что, однако, «процесс» нормальной жизни может быть интерпретирован как «развитие», поскольку интуитивно в нем воспринимается единство личности. Мы видели субъективность высокой степени этой интуиции и должны сказать, что то «новое», что выступает как свойственное единству личности в определенные фазы жизни, и то «новое», что противостоит ему как гетерогенное, допускают переходы. Поэтому мы находим между психическими процессами и развитиями постепенные различия, в соответствии с фактом, что, стоя на психологической точке зрения, вообще нельзя провести резких разграничительных линий (причина все снова всплывающей теории единого психоза), в то время как эти разграничительные линии можно провести абсолютно в определенных местах физического действия. Случаи Клуг и Фишер — конечные точки ряда, в то время как, к примеру, паралич и атеросклероз беспереходно являются стоящими рядом видами «процессов»¹.

¹ После завершения рукописи этой работы появились: Е. Meyer, Beitrage zur Kenntnis des Eifersuchtswahns mit Bemerkungen zur Paranoiafrage. Archiv f. Psychiatrie 1910. Его материал и его рассуждения не дают мне повода что-либо добавить к моим. Его случаи касаются алкоголизма (случаи 1—8), отравления свинцом (9. Dementia praecox?), старческого слабоумия (10—11), Dementia praecox (12—15). Случаи 16—21 велись как паранойя. Насколько по относительно кратким и не дающим о важнейших моментах (побудительные события, время бракосочетания и т. д.) никаких четких сведений историям болезни можно позволить себе оценку, мы считаем случай 18 Dementia praecox (голоса, обонятельные галлюцинации). Случай 16 не умел говорить по-немецки, был слабоумным, значит, было трудно обследовать, подпадает, возможно, однако, под наши случаи «развития личности», так же сюда, вероятно, относится описанный лучше всего случай 21. Случай 17 можно заподозрить в начинающейся Dementia praecox. Случай 19 опять-таки имеет некоторые точки соприкосновения с нашим случаем Кнопф, однако мы не получили о нем четкого представления.

Когда психиатр в психопатологической области говорит об исследовательских «методах», его нередко охватывает чувство недостаточности и безразличия, как только он сравнивает свои методы с методами соматического исследования. «Точность» и количественный способ химических и физиологических исследований, обозримость, «фотографируемость» и невозможность усомниться в гистологических результатах обследования представляются ему, вероятно, идеалом «объективных» научных определений. Сравнивая с ними свои элементарные, лишенные какого-либо айпарата, основывающиеся, в основном, на наблюдениях во время бесед психопатологические методы, он не устает жаловаться, что не может исключить «субъективное», и что мы, видимо, еще находимся на примитивной позиции в нашей специальной области. Из такого стремления к «объективному», заключается ли оно в многочисленных определениях или в каким-то образом «воспринимаемом», возник большой ряд современных психопатологических методов, которые работают с аппаратами, измерениями, подсчетами, «тождеством раздражителей» и т. д. Им мы обязаны ценнейшими достижениями, которые наша эпоха добавила к старому инвентарю нового. Также в области методов проверки интеллекта мы могли бы сообщить о некоторых таких результатах.

Когда же первый восторг от достоверности результатов, которые можно получить таким путем — кого могло бы оставить равнодушным чтение вводной статьи к психологическим работам Крэппелина! — остался позади, следует разочарование: осознание, что на этом пути создано бесчисленное множество бесплодных, безразличных работ, и что стремление к «объективному» в восхождении к определенной твердолобости, которая хочет допустить только «объективное», как раз действует парализующе на цели познания, которые предполагались, когда первоначально обратились к психопатологии. При всем восхищении «объективным» это начальное намерение познания восстает против порабощения им же; оно осознает, что эти объективные методы составляют только одно, даже и весьма ценное вспомогательное средство для психопатологии, но они не в состоянии образовать эту науку. С определенным избавлением отсюда вытекает понимание, что имеется еще второй ряд методов, которые всегда использовались, но не потому, что речь идет о примитивной позиции науки, а потому, что они имеют основу в существе дела. Это методы «понимания» и понятийной переработки наших «переживаний чувствования», тех переживаний, которые образуют своеобразную основу психологического и психопатологического исследования, когда оно полностью лежит в собственной области. Можно было бы сравнить способность к переживаниям чувствования как особый орган наблюдения психопатолога с органами чувств, которые являются средством химических, гистологических и других наблюдений. Восприятия органов чувств нуждаются в сравнении между собой и в критике, так же и переживания чувствования; и то, и другое требует создания благоприятных условий для их действенности, органы чувств — особых физических условий, аппаратов и т. д., чувствование — методов побуждения больного к, по возможности, многообразным подходящим для него, понятным высказываниям. Здесь развивается второй ряд методов проверки интеллекта. Эти методы приводят к «объективным» данным, не из-за них самих, а только если они подходят для «понимания»; их сущность не в измерении приборами и т. п., а, с одной стороны, в развитиях понятий, которые делают «понимание» и «чувствование» насколько возможно передаваемыми, и, с другой стороны, рекомендации по планомерному общению с больным в постановке вопросов и заданий. Для таких исследований понятие «объективности» имеет иное значение, чем для первых. Оно состоит не в чувственно воспринимаемом, измеренном или подсчитанном, а в «правильности» определенного «чувствования» или определенного «понимания». Предполагая наличие органа способности к чувство-

¹ Ригер (Описание расстройств интеллекта вследствие травмы мозга вместе с проектом общеупотребительного метода проверки интеллекта. Verhandl. d. phys.-med. Gesellsch. in Würzburg. 1888) приводит в своей прекрасной основополагающей работе одно место из Лейбница. Тот говорит «об определенном искусстве спрашивать, при тех случаях, когда можно видеть и говорить о странных вещах или лицах, о которых нужно многое узнать; для того, чтобы, собственно, использовать такое мимолетное и невозвратимое стечение обстоятельств и после этого не быть злым на самого себя, что то или иное не спросил и не наблюдал». И Лейбниц считает, что даже плохая голова «с дополнительными преимуществами», а именно установленным методом опроеа, могла бы превзойти лучшую.

ванию (как для гистолога должен предполагаться глаз), эмпирическое решение об этой правильности с помощью сравнения и критики «переживаний чувствования» в принципе достигается так же хорошо, как для восприятия органами чувств.

Эти общие и необязательные замечания, которые для обоснования их правильности наверняка нуждаются в подробном логическом рассуждении и дальнейшем анализе, должны только наметить основные направления, в которых мы хотам рассмотреть область нашего реферата.

Работы и взгляды, которые касаются нашей темы, мы расположим таким образом, что сначала мы изложим отдельные методы исследования вместе с их результатами и под конец общее понятие деменции. Однако это разделение нельзя провести резко, ввиду природы реферата, так как уже методы по необходимости дают повод рассмотреть отдельные стороны понятия интеллекта¹. Это членение материала (1 — отдельные методы, 2 — получение понятий) зарекомендовало себя в противоположность другим возможностям; можно было бы действовать дедуктивно, исходя из определенного понятия деменции, отграничйвая его, анализируя и возводя здание из форм, в которое тогда были бы включены методы в качестве проверок отдельных частичных функций. Так, например, Циен сообщил о проверках интеллекта; позже мы увидим, с каким успехом. Или можно было бы, наоборот, имея в виду определенное и ясное понятие деменции, сообщить о методах и отдельных работах, отбросив у них все, что сюда не относится, и так шаг за шагом вести читателя все ближе к конечной цели изначально крепкого понятия. Оба эти пути имели бы то преимущество, что позволяют возникнуть единому прозрачному сообщению, но у них был бы недостаток, что произошло бы субъективное насилие над материалом, что во всяком случае не принято в реферате. Так как понятие интеллекта является, собственно, не понятием, а смелым обобщением, под которым объединяется множество психических результатов и функций, в большую область, из которой каждый раз, когда дается определение понятия интеллекта или деменции, отделяются только части. Это примерно так, как будто сильно расчлененная страна (интеллект) из-за введения смотровых башен (точек зрения) подвергалась бы рассмотрению с многих сторон, однако так, что рассмотрения не объединяются еще в единое

¹ Интеллект и деменция, естественно, являются корреспондирующими понятиями. Тот, кто определяет одно, имплицитно определяет при этом и другое.

воззрение. Мы могли бы в соответствии с этим в качестве третьего вида распределить материал так, чтобы противопоставить эти точки зрения и включить в них методические работы. Но и это не получается без принуждения. Методы не раз не просто возникали из точек зрения проверки интеллекта, точки зрения ясны не сразу же, и рубрикация методической работы под такую точку зрения, которая референту представляется вполне убедительной, была бы, однако, довольно необязательной, и поэтому доставила бы автору не меньше принуждения, чем ранее упомянутые виды распределения материала. Поскольку точки зрения сами по себе не ясны и сами собой не разумеются, и, хотя землемер имеет определенное знание о том, где стоят его башни, психопатолог должен сначала точки зрения, которые были применены неосознанно, довести до сознания. Он подвергается при этом опасностям ошибки так же, как при всех научных усилиях. Если, напротив, просто перечисляют методы, при этом не делают никаких других разделений, чем вполне известные, и при этом пытаются при каждой из соответствующих работ произвести впечатление, скорее всего обретают путь объективного реферата, насколько это вообще возможно, в котором сообщение отделяется от критики, в то время как в других случаях само расположение уже содержит в себе такую высокую степень критики, которая позволительна только тому, кто легитимирует себя гениальностью. Если же поэтому реферат в выбранном расположении производит впечатление хаотичного, то это верное выражение положения вещей. Я надеюсь, что знаток литературы, несмотря на это, признал бы стремление к выяснению.

Везде в различных способах выражения делалось различие между умственным состоянием владения, инвентарем, с одной стороны, и способностью использовать собственность, с другой стороны. Из-за различий объектов разошлись в соответствии с этим методы проверки обоих. Проверка знаний (опись инвентаря) противопоставилась настоящей проверке интеллекта. С полной ясностью это разделение осуществил Роденвальдт¹. Он поставил себе задачей принять «за масштаб проверки недостатков у больных» умственный инвентарь здоровых. Он обследовал в методически абсолютно прозрачной работе 174 рекрута одного силезского полка, в основном сельских жителей, о происхождении, среде, профессии, алкоголизме и т. д. которых приводятся точные

¹ Rodenwaldt, Aufnahmen des geistigen Tnventars Gesinder als Massstab für Defertpriifungen bei Kranken. Mon. f. Psych. U. Neur. 17, Ergänz. 17. 1905.

данные, которые могли бы быть ценными для возможного сравнения со сходными исследованиями из других областей или кругов (культурных кругов). Образование у всех — народная школа; они «учились в общем по одинаковым учебным планам, обязательно в школах от восьмилетней до однолетней». «При выборе вопросов определяющим было желание из всех областей знаний, которые можно было бы предположить в общем достоянии народа, сделать выборку, чтобы таким образом достичь возможно более высокого общего результата, который представляют собой истинный средний уровень инвентаря и который можно ожидать». Поэтому Роденвальдт отклонился от употребительных схем Зоммера и Циена, которые содержали для него слишком много, ограничившись вопросами, выявляющими владение представлениями. И эти вопросы он отобрал, в отличие от них, не по психологическим, а по тематическим точкам зрения, как это и представляется единственно правильным для целей описи “инвентаря. Он спрашивал о: а) местных условиях; б) школьных знаниях (1 — арифметические задачи, 2 — география, 3 — религия); в) социальной ориентации; г) известных исторических событиях; д) актуальных событиях; е) естественнонаучных знаниях. Среди вопросов отдельные соответствовали и очень низкому уровню знаний; другие давали повод знающим особенно много показать свои знания. Это были преимущественно вопросы из «школьного багажа», но и определенное число из «житейских знаний». Не совсем в соответствии с начальным планом Роденвальдт прибавил к этой основной массе (155 вопросов) еще небольшое число (11) вопросов на различение и дефиниции, которые больше подходили для того, чтобы сформировать суждение об интеллекте, для чего также давало основание общее отношение к другим вопросам. Результат его исследований был очень удивительным. Уровень общих знаний был так низок, как никто не ожидал. «Полное отсутствие социальной ориентации, незнание политических прав, даже социального законодательства» не было чем-то необычным; исторический и географический горизонт оказался невероятно узким. Больше половины не могли правильно сказать, кем был Бисмарк; на расстоянии нескольких миль от родной деревни прекращалась ориентация. Из знаний нельзя ожидать «почти ничего». «Все недостатки встречаются и у здоровых». Интересно знать, на какие из 174 вопросов ответили правильно; только на следующие: счет от 1 до 20, перечисление месяцев, дней недели, любых рек и газет, называние следующей от родной деревни железнодорожной станции. Все утверждали также, что слышали о Бисмарке, только 72 знали, кем он был. Далее, 172 знали части света, 171 — продолжительность месяцев, 170 — имя кайзера, 169 — столицу Германии, 166 правильно сосчитали 20+38, 164 знали времена года и т. д. Роденвальдт далее записывал каждый раз при проверке общее время исследования и обнаружил при составлении, что всегда большие недостатки совпадают с длительным временем исследования. У тех, которые имели самые впечатляющие недостатки и самое продолжительное время исследования, он каждый раз узнавал, что их также и на службе считали глупыми. Он заключает из этого, что, если даже не укладываются знания и способности, все-таки по низшим точкам происходит совпадение. В одной таблице он сопоставляет все случаи таким образом, что можно увидеть связь продолжительности времени обследования с недостатком знаний. В каждом случае, однако, записано, гласила ли оценка начальника через год «хорошо», «средне» или «плохо». Из всех 174 случаев 85 были названы хорошими (48%); из 78 случаев с более продолжительным временем обследования и наибольшим недостатком 31 (39%) названы хорошими. Значит, здесь больше не подтверждается подчеркнутое Роденвальдтом для совсем плохих случаев совпадение практической способности, недостатка в знаниях и времени обследования.

Для оценки настоящего интеллекта Роденвальдт, наконец, придает вес поведению при ответе. Быстрый ответ «я не знаю» он рассматривает как ориентацию в собственных недостатках и как признак способности в сравнении со случаями, когда минутами стоят, уставившись в пустоту, не отвечая. В особом разделе Роденвальдт выясняет источники ошибок своих исследований. Большинство (усталость, вялость, действие инструктивного часа), очевидно, не принимаются во внимание. Но Роденвальдт отмечает один фактор, который еще больше, чем это делал он, надо принять в расчет: «Стеснительность в отношении начальника играет у некоторых заметную роль». Не исключено, что, как считает Блойлер, эта стеснительность частенько была близка к эмоциональному отупению (Юнг), которая, как известно, воздействует на результаты такой проверки, как доказывает любой опыт экзаменов, самым неблагоприятным образом. Плохие результаты, которые дала опись инвентаря, возможно, частично обусловлены этим. То, что мы в настоящее время не в состоянии оценить размер этого источника ошибок, делает нас несколько неуверенными в примирении с результатами. Если Роденвальдт считает, что стеснительность одинаковым образом проявляется в жизни и при аналогичных обследованиях, то мы хотели бы, напротив, думать, что эта стеснительность совсем различна в различных обстоятельствах (например, в клинике иначе, чем у военных, меняется в зависимости от личности проверяющего и т. д.) и что она абсолютно независимо от состоятельности и интеллекта является выражением характера, который вызывает у одного при одном, у другого при другом случае тормозящее аффективное действие. Предположению, что это воздействует на результаты Роденвальдта, противостоит его собственное высказывание: «У меня не создалось впечатление, что кто-либо из боязливости произвел меньше того, чем он владеет, напротив, что каждый действительно стремился к достижению максимального результата».

Достойное внимания возражение против Роденвальдта сделал Берце¹. Берце отличает знания, которые предполагаются как общераспространенные (А), от тех, которыми владеет индивид (X). Инвентарь складывается из А + X, и, в зависимости от вида профессии, X больше, а А меньше. Роденвальдт просто принял «относящийся к общему образованию умственный инвентарь здоровых», который ни в коем случае не является масштабом всего инвентаря. Это возражение предвидел и Роденвальдт. Он считает: «Некоторым людям с наибольшими недостатками, насколько было возможным, я задавал вопросы об их профессии и нашел, что они и там знали меньше, чем любой образованный, например, в сельском хозяйстве. Поэтому я думаю, что также указания по проверкам недостатков, по которым нужно проверять всех людей в соответствии с их профессиями, не дают существенно более благоприятного результата». Отсюда, однако, следует, что выдвинутый Берце вопрос еще остается открытым и что тот, кто стал бы проводить подобные исследования, должен обратить внимание именно на этот момент, тем более, что мнение Берце по обычным жизненным представлениям более очевидно, чем мнение Роденвальдта.

Во второй работе² Роденвальдт провел те же исследования у солдат третьего года службы, чтобы получить мнение о влиянии военного воспитания. Обнаружилось, что инвентарь только в тех областях, которые допускали наглядный урок, увеличился. Особенно то, что было пережито во время полевой службы и маневров, обогащало знания. В остальном они оставались такими

¹ Berze, Über das Verhältnis des geistigen Inventars zur Zurechnongs- und Geschaftsfahigkaet. Jurist, psych. Grenzfragen 1908, 53 ff.

² Rodenwaldt, Der Einfluss der militärischen Ausbildung auf das gestige Inventar der Soldaten. Mon. f. Psych, u. Neur. 19, 67 u. 179. 1906.

же или даже снижались (в социальной ориентации). Напротив, обнаружилось как существенное отличие от прежних исследований Снижение общего времени обследования (в среднем 53 минуты) на четверть часа. Это основывалось на том, что люди быстрее отвечали, в особенности, быстрее говорили «я не знаю», если они не могли дать ответ. Роденвальдт придает этому успеху военной муштры большое значение для интеллекта. Здесь, по его мнению, выработаны «формы мышления», «инструменты духа», которые значат больше, чем материал знаний. В противоположность этому хотелось бы думать, что эти формальные свойства: быть всегда нацеленными на вопрос и желание начальника, быстро решать или-или, быть точным в выполнении заданий,— хотя и являются ценными для практического использования человеком, имеют, однако, не много общего с его интеллектом, если под интеллектом понимают способность к оценке, спонтанности, оригинальности. Эта переоценка муштры, внешней точности и бойкости в ущерб собственному интеллекту встречается в повседневной жизни не слишком редко.

С результатами Роденвальдта совпадают опубликованные только вкратце исследования Шультце и Рюса¹. Они, кроме проверки инвентаря, проверяли интеллект. Они предлагают хорошую схему из 55 вопросов. Их результата в сравнении с Роденвальдтом не привносят ничего нового и при краткости ничего обязующего.

Схему Шультце в несколько модифицированной форме использовал Клинебергер² для обследования учеников народной и гражданской школы и студентов. Он приводит для большого количества вопросов число правильных, неправильных, для некоторых — неточных ответов. Средние результата, естественно, улучшаются от учащихся народных школ к учащимся гражданских школ (только на немного) до студентов. Но и часть студентов не смогли ответить на простейшие вопросы, часть даже неправильно выполнила простой тест Эббингхауза. Особое значение Клинбергер придает продолжительности всего обследования и получения отдельного результата. Он находит далеко идущий параллелизм между краткостью и интеллектом, не обосновывая это в краткой публикации прозрачным образом, как это делает Роденвальдт. Интеллект и навык и другие факторы, определяющие

¹ Schultze und Ruhs, Intelligenzprufung von Rekruten und alteren Mannschaften. Deutsche med. Wochenschr. 1906, 1273.

² Klieneberger, Intelligenzprufung von Schülern und Studenten. Deutsche med. Wochenschr. 1907, 1813.

различие в успехах таких различных по уровню образования классов четко не различаются.

Чему мы научились на проверках знаний¹. Это то, что определение инвентаря как такового для психиатрических целей не допускает окончания. Инвентарь может быть большим и может быть очень маленьким, без того, чтобы его обладателей нужно было различать в психиатрическом смысле. Только сравнение состояния инвентаря с другими моментами имеет значение, а именно сравнение с происхождением, средой, образованием, далее, сравнение с дееспособностью функций интеллекта, которые пробуют установить другим способом, и сравнение с состоянием инвентаря в другие периоды той же индивидуальной жизни. Высказывание Роденвальдта наверняка преувеличено лишь ненамного: «В психиатрии во всяком случае чистая проверка недостатка знаний может дать неприменимые результаты, так как любой недостаток можно ожидать и у здорового».

При названных сравнениях имеет значение тот момент, что именно наличие состояния инвентаря позволяет заключить, что способность овладеть им есть или была, в то время как из отсутствия умственного запаса еще нельзя заключить об отсутствии этой способности, если точно неизвестно образование индивида. Для оценки этих способностей умственный инвентарь не является однообразной, способной только к квантитативной оценке массой, а является областью предметов, для осмысления которых необходимые различные способности, которые мы еще не можем четко разграничивать, но постулируем уже в наших повседневных оценках. Есть многое, чего не может понять каждый. Но что понято, может при надежной памяти почти механически быть репродуцировано как инвентарь, даже если это сложнейшая мысль. Отсюда к инвентарю причисляются также понятия вообще, насколько они являются репродуцируемым владением. Мы считаем возможным указать здесь на одно словоупотребление современных психологов, которые совершенно в общем говорят о «предметном сознании». «Предметы», по вульгарному словоупотреблению, хотя и являются только вещами чувственного мира, но при расширении понятия для психологических целей под «предметом» понимается все, что противостоит индивиду как нечто чуждое, как нечто, «о чем он знает», «что имеется в виду», будь это чуждое восприятием, воображением

¹ Многочисленные подходящие вопросы об инвентаре приводятся, кроме Роденвальдта, Шультце и Рюса, например, у Крэпелина, Allg. Psych. 8. Aufl., S. 482 ff.

памяти, фантазии или будь это отношением, мыслью¹, понятием. От предметного сознания определенного момента, имеющего всегда ограниченный объем (узость сознания, естественно, нужно отличать предметное сознание, которое в форме диспозиций готово в индивиде к обновлению. Это последнее должно быть подвергнуто исследованию при описи инвентаря. Оно образует в каждом индивиде в любое время маленькую часть предметного сознания современного человечества, в то время как последнее опять-таки является только частью предметного осознания, вообще как идеал совершенного знания и осознания всего сущего и всех действующих норм. Мы можем различать, таким образом, моменталъно-диспозиционное, общее и идеальное предметное сознание. Моментальное предметное сознание может в своих формальных свойствах (внимание, репродуктивная способность, выделение аффекта и т. д.) соответствовать постоянному состоянию соответствующего индивида, если мы хотим при описи инвентаря исследовать с помощью него самого диспозиционное предметное сознание. Диспозиционное предметное сознание соответствующего индивида мы измеряем по тому общему, правда, не человечества, а круга, из которого он происходит. Идеальное предметное сознание, в конце концов, нас не касается. Вероятно, общепризнано, что для овладения различными категориями предметного сознания необходимы различные способности. Мы же не обладаем классификацией таких категорий, которые основывались бы на этой способности, а только логическими классификациямикоторые, поскольку нет ничего лучшего, временно взяли для расстановки различных представлений и понятий, чтобы разработать общую схему, которая в описи инвентаря выходит за рамки исследованного Роденвальдтом общего школьного и житейского знания². Мы должны, конечно, отличать проверку инвентаря с вопросом, представлены ли все требуемые категории в умственном состоянии инвентаря, от проверки способности понимать в отдельных категориях вновь предложенные мысли или в ответ на сами вопросы в первый раз думать что-то определенное. Вопросы последнего рода считаются не вопросами инвентаря, а средствами исследовать собственно интеллект.

Если при описи инвентаря вопросы были по возможности такими, которые при нормальном внимании и репродуктивной

¹ Слово «мысль» используется для двух совершенно различных понятий: 1) мысль — то, о чем думают, и 2) мысль (мышление) — психологический процесс, при котором о чем-то думают.

² Ср. схемы Диена и Зоммера.

способности делают возможным преимущественно механический ответ без дальнейшей умственной работы, то все же очевидно, что такие вопросы тем более предъявляют требования к новой умственной работе, чем более необычна форма, в которой должны быть воспроизведены знания. Допустимы вопросы, которые для ответа требуют не только знаний, но и функции выбора, собирания для определенных вопросов. Эти вопросы подходят, в соответствии с этим, меньше для записи инвентаря, но были давно высоко оценены как намного более подходящие для оценки интеллекта. О таких вопросах не имеется никаких точных исследований относительно встречающихся типичных видов ответа на них, тем более не об отношении таких ответов к среднему интеллекту, к особым способностям и т. д.¹

Это в большей степени непосредственное впечатление трудности таких вопросов и такого рода последующих ответов, которое по личному опыту дает возможность более или мепее убедительного ответа. Так, Вернике (Очерк Grundriss, с. 523) подчеркивает, какими подходящими являются вопросы на различение² для демонстрации мелких дефектов интеллекта. Вернике считает, что неправильные, неудачные, странные ответы на такие вопросы представляют собой самый яркий симптом слабоумия. Хотя он считает, что недостаточная способность различения понятий позволяет узнать количественные потери по содержанию сознания. Он, однако, отличает обсуждение таких явлений от обсуждения дефектов знаний, не выделяя особо это разграничение, которое для него, очевидно, было само собой разумеющимся. Но поскольку и знания, и распознавание понятий относятся к предметному сознанию (содержание сознания, Вернике), мы можем здесь, так как наличие обоих, по общему мнению, так по-разному оценивается для интеллекта, противопоставить чувственное восприятие, воспоминание об этом и общие представления сознанию отношений или логическому сознанию, из которых последняя категория выходит на свет (принимается в соображения) при «различиях». Кто-то может, иметь большое «содержание сознания», что касается отдельных представлений, а также общих представлений, не имея, однако, возможности уточнить отличия, и наоборот. С общими представлениями мы все продолжаем работать, не сводя их все время к одному

¹ Попытка этого только у Шультце и Рюса и Клинебергера цит. соч.

² Он приводит, например, в качестве вопросов: различение народа, нации, государства; религии, веры и убеждения; Пруссии и Германии, озера и пруда и т. п.

понятию. Образованный в состоянии только каждое мгновение с некоторым размышлением, если это зависит от определенной точки, довести до своего сознания существенные для него признаки смутного общего представления, благодаря чему только он овладевает понятием, в котором даже в противоположность общему представлению все должно быть ясно, четко продумано. Здесь вопросы на различение потому являются такими подходящими, что они могут быть поставлены так, что упомянутые общие представления наверняка находятся во владении испытуемого, тем самым при этом практически отпадает проверка знаний. Поэтому все зависит не от особого содержания вопросов на различение, а, скорее, от того, что они выбираются из наличествующего богатства общих представлений. Наверняка каждый знает, например, лестницу (между этажами) и лестницу-стремянку, вопрос о различии между ними требует, однако, умственной работы, по результату которой можно судить о способности образовывать понятия¹. Но, к сожалению, тоже не сразу. Циен², который подробно высказывается о методе вопросов на различение и дает заслуживающие внимания отдельные рекомендации, подчеркивает, как сильно это зависит от красноречия. Искусно сформулированные дефиниции не являются, по его мнению, решающими, это зависит от того, привиделось ли индивиду частичное представление. (Мы бы сказали: существенный признак, поскольку не всегда речь может идти о представлениях, но и об отношениях, в определенной степени даже всегда должна идти речь, так как частичное представление «существенно» только через отношение к какой-либо точке зрения.) Циен предлагает, если различие не найдено, действовать наоборот и, например, при вопросе о лжи и ошибке дать примеры обеих и попросить ответить, что это. Это представляется очень целесообразным. Благодаря этому устанавливается, если собственно образование понятия не удается, присутствуют ли соответствующие общие представления. Кроме красноречия, нужно, вероятно, предположить также особый дар таких логических формулировок, который может отсутствовать без того, чтобы соответствующее лицо было поэтому слабоумным. Решающим является, выступают

¹ Естественно, не по одному вопросу. В большей степени само собой разумеется, что такие вопросы, по возможности приспособленные к соответствующим индивидам, в течение беседы ставятся в большем количестве, насколько именно возможно их включить.

² Ziehen, Die Prinzipien und Methoden der Intelligenzprufung. Berlin 1908, S. 27 ff.

ли с уверенностью правильным образом соответствующие ясно осознанным понятиям общие представления, если предоставляется случай их использования. Дать появиться таким случаям является тоща задачей беседы, в которой должно проверяться умственное развитие. Поэтому отсутствие ответа на различительные вопросы или отказ отвечать трудно использовать, бездумный (шупый) ответ, напротив, очень весом, и отказ от задания в духе Циена, возможно, является основанием предположить отсутствие соответствующего общего представления.

Аналогично вопросам на различение было еще придумано много вопросов, которые также обращаются не к знаниям, а к интеллекту. Эти вопросы возникли из психологической системы, из теории. Но те же, которые распространились как пригодные, достигли этого только благодаря тому, что с первого взгляда было ясно, как ответы на них особенно четко раскрывают либо интеллект, либо слабоумие. Анализа таких вопросов также здесь нище не имеется, количественного определения и т. д. не произошло так же, как при вопросах на различение. Совершенно сходные требования, как эти, предъявляют, например, вопросы на дефиницию (что такое неблагодарность? и т. д.). Они, поскольку менее четко ставят перед испытуемым задачу и оставляют его многократно еще более беспомощным, применяются реже, чем те, так как они, как кажется, не учат ничему новому. Очень охотно задается вопрос: «Трое рабочих тратят на выполнение работы три дня, сколько дней нужно одному рабочему?» Сходные требования предъявляют задания на уравнение Циена (я задумываю число, которое Вы должны отгадать. Если я прибавлю 8, получится 17. Какое это число? и т. п.). Очень приняты арифметические задачи, при которых просто механические задачи (для ответа на них достаточно репродукции) непременно нужно отличать от задач, требующих новой работы. Одна несколько более трудная задача, как, например, 117—29, избавляет проверяющего, если ответ правильный, от дальнейшей проверки. Циен дает перечислить в обратном порядке известные ряды (месяцы, числа) и считает также этим охваченной одну сторону интеллекта. Он считает этот метод даже «интегрирующим членом каждой проверки умственного развития». Масселон указал в качестве также излюбленного метода задание образовать предложение из трех заданных слов. Таких вопросов могло бы быть перечислено еще несколько. Важно уяснить себе, что мы далеки от того, можно ли и насколько широко можно такими вопросами обследовать различные стороны интеллекта, что систематические исследования отношений видов вопросов друг к другу полностью отсутствуют, что мы скорее обладаем только прежде всего ценным конгломератом заданий для повседневных исследований, ответ на которые, вероятно, часто оценивается исключительно по «здравому смыслу».

Иначе обстоят дела с рядом новых методов исследования, отчасти проводимых систематически, отчасти только разработанных как план, которые ставят перед собой задачу не только создать диагностически применимые методы, но и служить для научного анализа форм деменции или интеллекта. Здесь нужно назвать: комбинационный метод Эббингхауза, ассоциативные опыты, опыты высказываний, метод картин и подобные.

Первым Эббиигхауз указал такой метод, какой он применял при массовых обследованиях школьников. Он желал наряду с опытами на счет и на память применить настоящие проверки интеллекта и пришел к своему методу через следующий ход мыслей: сущность интеллекта (поясняя на примерах врача, генерала и т. д.) «состоит в том, что на большее множество независимо сосуществующих друг с другом впечатлений, самих по себе способных пробудить совсем гетерогенные и отчасти прямо противоположные ассоциации, отвечают представлениям, которые все же одновременно подходят К ним всем, их всех объединяют в единое, осмысленное или в каком-либо отношении целесообразное целое. Интеллектуальная умственная работа состоит в переработке имеющего каким-то образом ценность и значение целого благодаря взаимной связи, коррекции и дополнения близких через многочисленные различные впечатления ассоциаций». Эббингхауз называет эту настоящую деятельность интеллекта вслед за Ригером (цит. соч.) комбинационной деятельностью. Чтобы постичь ее не в ее наивысших достижениях, а вообще как-нибудь, Эббингхауз придумал как очень простую и требующую мало времени, зато подходящую для массовых опытов задачу: заполнить пробелы текста, неполного из-за пропусков, по возможности быстро, содержательно и с учетом требуемого количества слогов (намеченных черточками). Здесь нужно иметь в виду одновременно множество вещей: предписанное количество слогов и особенно смысл предшествующего и последующего текста, не только последних слов, но и дальнейшей связи. Результаты опыта подтвердили, насколько возможно, предположение Эббингхауза. В отличие от опытов на счет и на память, при таких комбинационных опытах различия в умственной зрелости следующих друг за другом классов разошлись более значительно. И при распределении отдельных классов в три группы по порядку проявилось значительное снижение количественного результата и увеличение ошибок по направлению вниз. Два замечания делает, однако, здесь Эббингхауз, которые для нас важны. 1) Разница между третями классов уменьшается от младших к старшим классам, так что в старших результаты становятся все более сходными. Это основывается, по всей вероятности, на том, что с восхождением к старшим классам тот же текст становится все легче для всех учащихся. «Требуется все меньше настоящего, с затратой времени и в какой-то мере интенсивного размышления, чтобы найти правильные комбинации. Но если в этом достигнута определенная граница, любому приходит каждая комбинация, так сказать, сразу в голову, как он ее увидел, тоща и более умственно развитый и хороший для школы ученик не имеет больше преимуществ перед более слабым». 2) Теряется соответствие между результатом комбинации и местом в классе, когда распределением результатов доходят до слишком маленьких групп или даже принимают во внимание только отдельных индивидов. Причина этого в двух факторах, которые не имеют непременной связи с интеллектом. Во-первых, здесь, как при каждом методе, при котором дается в распоряжение только ограниченное время, дело зависит от быстроты восприятия, которая не связана с осторожным и дельным мышлением; и затем «большую роль при комбинировании играет чисто формальное умение во владении родным языком. Мы можем вывести отсюда, прежде всего, урок для наших целей, что мы далеки от того, чтобы производить методом Эббишхауза чистую проверку комбинации, которая дает нам возможность квантитативной оценки в отдельном случае, что метод, по мнению Эббингхауза, оправдывал себя, скорее, только при массовых обследованиях в средних величинах. И далее: что комбинационная проверка происходит тем в меньшей степени, чем легче текст для обследуемого индивида. Эта легкость зависит, собственно, не только от интеллекта, но и от формального красноречия и полученного образования.

Метод Эббингхауза применил в клинике Циена Век¹ к 75-ти душевнобольным. Он брал опубликованные Эббингхаузом тексты и подсчитывал дополнения больных следующим образом: затянутое заполнение и пропуски отмечаются как «затруднение»; бессмысленное заполнение как «недочет». Затруднение устанавливается количественно делением нормального числа заполнен-

¹ Weck, Die Intelligenzprüfung nach der Ebbinghausschen Methode. Diss. Berlin, 1905.

ных за минуту слогов (для этого текста установлено шесть) на число слогов, заполненных за минуту больным. «Недочет» получается через соотношение бессмысленных заполнений к заполнениям вообще, выраженное в процентах. Так, Век обнаружил в среднем, например, у паралитиков 3 (затруднения) — 15, Н (недочет) — 22, при Dementia senilis H 3 — 123, H — 10, при гебефрении 3 — 18, H — 39. Обозначения «затруднение» и «недочет» представляются здесь довольно нецелесообразными; под затруднением подразумевается нечто совсем иное, чем под клиническим понятием затруднения. Затянутое заполнение с заключительным успехом вообще ведь нельзя поставить на одну ступень с полной неспособностью к заполнению. Сравните, например, «затруднение» Dementia senilis. Подсчеты затруднений оказываются, тем самым, совсем не имеющими ценности. Но если случаи выбираются так, что отпадают случаи с обычно так называемым затруднением, что, действительно, проверке подвергаются только длительные состояния, то предложенное Веком исчисление пропусков, при котором учитывается продолжительность опыта, оказывается пригодным, так же как его процентные исчисления противоречащих здравому смыслу заполнений, но только что ему не нужно было обозначать их недочетом там, где все же собственное название много выразительнее. Это разграничение обоих подсчетов для психиатрических целей, очевидно, лучше, чем общий подсчет «ошибок», как его проводит Эббингхауз. В работе Века можно найти напечатанными все дополнения текстов и получить хороший обзор вйда ошибок. Но числовые результаты представляются недостаточно имеющими смысл, если их просто соотносят с большими диагностическими группами. Эббингхаузу при его здоровом и поэтому относительно едином школьном материале было легче с психологическим анализом, без которого цифры как таковые не имеют ведь смысла. Он обошелся предположением добавляющихся факторов «быстрое восприятие», «формальное красноречие» и «ступень класса» для объяснения числовых различий. Желая сделать эти цифровые исчисления плодотворными, нужно было бы учитывать, кроме этих моментов, например, образовательную ступень, отношение к другим результатам интеллекта, которые нужно было бы специализировать, к другим нарушениям психических функций — всегда при условии, что на момент проверки наблюдается не острое, а продолжительное состояние, прежде чем позже можно думать, возможно, об отношениях к болезненным группам. Эти обследования, однако, выполняются не быстро и требуют, как все психопатологические обследования, психологического мышления, без которого все методы, все подсчеты не имеют смысла. Далее такие обследования по опыту Эббингхауза, что с возрастающей легкостью метод восполнения больше не является комбинационным методом, нельзя проводить с одним текстом, а нужно применять серию текстов с возрастающей трудностью. Сначала подсчет в таком случае является только указанием для будущих обследований. В настоящее время для практического обследования метод Эббингхауза имеет лишь ту ценность, что и наши другие вопросы на интеллект: впечатление и возможный немедленно психологический анализ делают его применимым без чисел.

Если при завершении предложений целью обследования является проверка определенной функции, комбинаторной способности, которая должна проявиться в одном определенном, довольно специальном задании, то уже многие годы используется опыт ассоциаций, чтобы получить много более общее представление о богатстве представлений (по определенной аналогии с записью) инвентаря и особенно о виде связей представлений, которые свойственны соответствующему индивиду. Качество и многосторонность ассоциативных связей представляется основой комбинаторной деятельности, которая тем увереннее приобретает из тех возможностей правильную для своей определенной задачи, чем богаче и совершеннее они развиты. И ассоциативный опыт, как кажется, имеет преимущество не исключать из решения ограниченной задачи наличие таких связей, а исследовать в общем основу комбинаторной деятельности, ассоциативных направлений, которые имеются в распоряжении индивида.

При ассоциативном опыте, самом распространенном и служащем многообразнейшим целям эксперименте психопатологии, испытуемому предлагаются, как известно, раздражители (чаще всего обращенные к нему слова) и записывается языковая реакция на них наряду с их продолжительностью. В конце, по обстоятельствам, испытуемого опрашивают по отдельным ассоциациям или, чтобы установить репродукцию (в конце всей опытной серии), или чтобы получить еще дальнейшие высказывания о проходящих при этом психологических процессах после каждой реакции. Кроме продолжительности реакций и их репродуктивной способности, для использования ее служит распределение по категориям и количественное определение распределения отдельных ассоциаций по этим категориям. Разработано много таких классификаций, однако ни одна не пользуется всеобщим признанием. Это должно быть так естественным образом, так как на поверхности лежит, что в зависимости от особой постановки вопроса имеет право на существование собственная группировка, которая пригодна именно для этого. Так были образованы как логические категории, так и грамматикализованные и психологические группы. В последнем случае говорится об опосредованных, об эгоцентрических, о лингвомоторных ассоциациях и т. д., при этом сразу ясно, что каждый раз определяющим становился новый принцип. Та же самая ассоциация может подпадать под логическую категорию и психологическую группу, по обстоятельствам она может в одно и то же время быть опосредованной и эгоцентрической. Для нашего реферата во внимание принимаются многочисленные ценные результаты этих опытов и их количественная оценка только постольку, поскольку они выявляют точки зрения для оценки интеллекта¹.

Для всех известных ассоциативных опытов действительно положение, что при них происходит не наблюдение естественного течения представлений у соответствующего испытуемого, а, скорее, каждый такой опыт является постановкой задачи, прежде всего только совершенно обобщенно задачи: «как-нибудь реагировать». Достаточно лишь один раз принять участие в ассоциативном опыте в качестве испытуемого, чтобы познать принуждение, которое означает эта общая задача в противоположность естественному предоставлению свободы действий хода представлений. Что наблюдается при этом естественном ходе в ответ на новые раздражения, частично описано у Вундта (цит. соч.). Тогда возникают не просто оптические, акустические и другие наглядные картины, не просто более или менее бледные представления,

¹ Об основополагающих для всех дальнейших исследований работах Вундта и его учеников см.: Wundt, Phys. 3, 544 ff. Первая большая работа в психиатрии: Aschaffenburg, Psychol. Arb. v. Kraepelin 1, 2 u. 4. Новейший обобщающий реферат: Isserlin, Die diagnostische Bedeutung der Assoziationsversuche, Münch, med. Wochenschr. 1907, 1322 ff.— Для особого использования ассоциативных опытов для исследования слабоумия: Sommer, Lehrb. d. psychopathol. Untersuchungsmethoden 1899, 326 ff., 345 ff. Wreschner, Eine experimentelle Studie über die Assoziationen in einem Fall von Idiotie, Allg. Zeit. f. Psych. 57, 241 ff. 1900. Fuhrmann, Analyse des Vorstellungsmaterials bei epileptischem Schwachsinn in Sommers Beitragen zur Psychiatrischen Klinik 1902, 65. Wehrlin, Die Assoziationen von Imbezillen und Idioten, Joum. f. Psych, u. Neur. 4, 109 ff. 1905. Jung, Analyse der Assoziationen eines Epileptikers, ibd. 5, 73 ff. 1905. Scholl, Versuche ïber die Einfihrung von Komplexen in die Assoziationen von Gesunden und Geisteskranken, Klin. f. Psych, u. nerv. Krankh. 3, 197. 1908.— Об ассоциациях стариков: Ranschburg und Baling, Allg. Zeitschr. f. Psych. 57.— Об использовании ассоциаций для обследования дарований детей, обобщенно Meumann, Vorlesungen zur Einfihrung in die experimentelle Pidagogik I, 211 ff., 399 ff. 1907. Эта книга содержит также материал для других вопросов проверки умственного развития.

не просто мысли в разнообразных логических категориях, а также чувства, бледные, быстро исчезающие, или более сильные, чье относящееся к нему содержание представлений остается незаметным или доходит до сознания впоследствии и т. д. Если при всех обстоятельствах реагируют одним словом, то это означает «детерминирующую тенденцию» уже в отношении выбора возникающих содержаний сознания по пригодности для словесной реакции. Испытуемый может, однако, легко поставить себе более специальную задачу, не желая этого особо целеустремленно, например, просто реагировать по языковым связям (феномен установки Блойлера). Тоща, чем больше следуют таким задачам, тем более чуждым будет результат естественному течению представлений испытуемого. И с самого начала возможно, что испытуемый, богатый возможностями соединений вследствие своей простой незамеченной постановки задачи дает качественно малоценные результаты. Поэтому психолога организовали ассоциативные опыты также уже так, что эти задачи передали не случайному незаметному выбору испытуемого, а сразу, со своей стороны, поставили в начало опыта. Новые работы по психологии мышления основываются многократно на таких опытах, при которых все зависит тогда от точного описания переживаний со стороны испытуемого. Таким образом, естественно, нельзя экспериментировать для исследования слабоумия, поскольку только психологически подготовленные испытуемые доставляют пригодные самонаблюдения. Но постановки задач при ассоциативных опытах не кажутся невозможными. Они еще едва были испробованы. Мойманн (цит. соч. том I, с. 400) ставил эксперименты с меняющимся заданием по возможности быстро или сколь угодно медленно реагировать и нашел, что у некоторых благодаря последней инструкции повышалось качество ассоциаций, у других оставалось таким же. Он использовал результаты для выявления типов, которые реагируют быстро и поверхностно, медленно и старательно, быстро и старательно.

Получить масштаб, как для всего богатства представлений, так и для склонности к новым ассциациям, ожидалось, во-первых, от «метода повторения». У нормальных было установлено, что при повторении тех же слов-раздражителей сразу после первой попытки точно повторяются почти все реакции, и что число повторений сокращается тоща с увеличением промежуточного времени. Если таким образом проводится обследование в определенных относительно долгах промежутках, число повторений может сравниваться у различных индивидов. Так действовал Фурманн. Ашаффенбург, уже высказавшись, что «частое возвращение того же ответа» может быть рассмотрено «как выражение более или менее высокого уровня бедности мыслей», пытался методом повторения создать «шкалу ассоциативной способности вообще и тем самым экстенсивности всей жизни представлений индивида». Он повторил самое позднее через 4 недели те же 146 слов-раздражителей схемы Зоммера. При этом были сосчитаны вновь возникающие ассоциации и выражено их соотношение со всеми ассоциациями в процентах. Это количество процентов — «диапазон ассоциаций» — Фурманн установил у здоровых колеблющимся между 75 и 95 % (количество попыток не сообщается), 80—85 % он считает средним количеством у нормальных и при значении ниже 60 % не сомневается в патологическом значении. У трех эпилептиков он нашел диапазон ассоциаций в 44, 62 и 87 %, у двух слабоумных — в 40 и 46 %.

Во-вторых, сравнивалось общее своеобразие реакций слабоумных с реакциями здоровых, и были найдены совпадения (Берлин, Юнг): первое — слабоумные чаще всего реагируют не одним словом, а несколькими или целыми предложениями, что объясняется тем, что они воспринимают слово-раздражитель всегда как вопрос; второе — главным признаком ассоциаций слабоумных является тенденция к дефинициям, тенденция к объяснению слов-раздражителей (например, тюрьма — состоит из камер).

В-третьих, как качества слов-раздражителей, так и качества реакций распределены по категориям, чтобы сравнить их соотношение. Врешнер нашел у одного слабоумного, когда сравнивал число звуковых и число содержательных ассоциаций и соотносил их с тремя видами слов-раздражителей своего варианта схемы Зоммера (чувственно-физиологические имена прилагательные, конкретные, абстрактные существительные), что качество реакции было тем менее полноценным, чем выше поднималось качество слов-раздражителей. Когда Врешнер подсчитывал среди реакций прилагательные, существительные и глаголы, то находил соотношение 5:2:1. Если он среди слов-раздражителей считал прилагательные и сравнивал их с соотношением звуковых и содержательных реакций, которые следовали на них и на существительные и на глаголы, он нашел, что реакции на прилагательные имели самое высокое качество. Из того и другого он заключил, что богатство представлений его слабоумного преимущественно складывалось из прилагательных. Такое значение прилагательных, и в особенности чувственных качественных слов, для качества реакций привело Врешнера к понятию «субъективного качества» слова-раздражителя, которое состоит в степени доверительности и употребительности слова-раздражителя, которая опять же основывается на количестве его ассоциативных связей. Одно и то же слово означает, таким образом, для различных индивидов совсем не одинаковое раздражение. Это субъективное качество слов-раздражителей представлялось ему также по продолжительности реакции следующим образом: в каждом из трех разделов слов-раздражителей содержательные реакции продолжались дольше, чем звуковые, соответственно их большей трудности. Но продолжительность реакции не просто увеличивалась с их качеством, а при одинаковом качестве зависела от слова-раздражителя, на которое она следовала. Продолжительность реакций была вообще самой короткой на прилагательные, самой длительной на абстрактные существительные, и средняя продолжительность содержательных ассоциаций на прилагательные была существенно меньше, чем звуковых ассоциаций на абстрактные существительные. Врешнер сделал свои заключения только на одном единственном случае слабоумия. Обобщения поэтому исключаются. Его объемный материал мог бы иметь существенное значение только для сравнения со сходными исследованиями. В остальном его работа ценна для развития методики.

Если внутренние и внешние ассоциации подсчитывались среди реакций, то получалось, что необразованные всегда имели больше внутренних ассоциаций, чем образованные (Раншбург, Юнг), и что то же наблюдается у слабоумных. Юнг объясняет различие как психологическое: образованные воспринимают эксперимент на ассоциации больше в плане языковой ассоциации, они воспринимают дело легче; у необразованных, напротив, происходит намного большее участие остальных областей, они воспринимают опыты больше как задания. Своеобразный результат должен говорить против использования результатов ассоциативных опытов для оценки богатства представлений и направлений ассоциаций, и тем самым интеллекта особенно осторожно.

В-четвертых, методика ассоциативных опытов в целях проверки умственного развития была обогащена Шоллем. Среди парных слов ассоциативных опытов Шолль различает «застывшие суждения и языковые привычки» от таких, которые противостоят нам «как живое, возможно, подготавливающее суждение выражение свежих и часто сильных, затрагивающих чувство переживаний». Он напоминает нам о характерном признаке умственного недостатка Dementia praecox, который при приобретенном обладании старыми знаниями состоит в неспособности к новым суждениям и считает, что ассоциативные опыты, в реакциях которых может быть сделано указанное различие, были бы особенно пригодны для обследования этого вида глупости. Он развивает для этой цели ясным образом метод, при котором испытуемым давался «материал для новых ассоциаций» с помощью экспозиции картины до начала опыта. В зависимости от того, должны ли были испытуемые перед каждым словом-раздражителем еще раз наглядно представить себе картину, этот материал мог быть введен более или менее навязчиво. Слова-раздражители находились в каком-нибудь возможном отношении к содержанию картины. Те же самые слова-раздражители были в нескольких опытах повторены с экспозицией различных картинок, чтобы так охватить отношение фиксации реакции (с увеличением повторов) к вновь образованным реакциям (через материал картинки). Работа замыслена как «вклад в психологическую основу этого метода». Опыты, проведенные с нормальными и душевнобольными, еще также не дали никакого достойного упоминания результата для исследования деменции, только очень небольшой для других исследовательских целей. Автор считает успех «при последовательном повышении качества этого вида обследования» «возможным». Он предполагает дальнейшую публикацию. Против пригодности метода, если он имеет что-то собственное в сравнении с другими ассоциативными опытами, в целях исследования умственной неразвитости возникает опасение, что ассоциации с содержанием картин чрезвычайно малоценны в качестве интеллектуальных результатов. Возникают ли они в большем количестве, вероятно, зависит преимущественно от внимательности, с которой испытуемый представляет себе картину между двумя реакциями. Если далее подумать, что «живое, возможно, подготавливающее суждение выражение свежих переживаний» происходит не прямо каждые несколько секунд и по команде, то можно склониться к мнению, которое высказал Ригер в своей основополагающей работе: «Оригинальные мысли, тонкие и остроумные оценки имеют, как известно, нечто такое спонтанное, приходят так неожиданно, что они не подвергаются принуждению обследования. В отношении всего этого приходится обходиться именно обычным неметодическим наблюдением». Естественно, окончательная оценка значимости сравнения количества реакций на картину и фиксированных реакций для оценивания умственного развития возможна только на основе успеха, успеха, который только еще можно ожидать.

В противоположность этим четырем главным путям применения ассоциативных опытов для проверки умственного развития работа Раншбурга и Балинта не означает ничего методически своеобразного. Она должна привести только к особому восприятию интеллекта или деменции стариков. Нас здесь интересует меньше констатация, что при всех видах опытов на реакцию продолжительность у стариков была больше, чем у молодых людей (было обследовано 12 стариков одной больницы для престарелых и 10 санитаров), сколько один только результат ассоциативных опытов в качественном отношении. При классификации по схеме Ашаффенбурга получилось: 1. Число внутренних ассоциаций было у стариков на 11,8% больше, чем у молодых. Раншбург заключает из этого перевеса понятийно родственных связей и уменьшению ассоциаций по локальному и временному сосуществованию, что у стариков «объединяющая сила представлений не в состоянии вырваться из круга исходного понятия, предпринимает менее далекие прыжки, одним словом, что гибкость деятельности воображения в старческом возрасте снижается и в качественном отношении». 2. Реакции, в которых использовалось не значение слова, а только звуковой образ слова, составили у стариков только 2 %, у молодых — 6,7 %. 3. Проценты, которые показывали, сколько различных слов в сериях отдельных испытуемых приходится на 100 реакций, у стариков, в среднем, ненамного уступали молодым (52 к 56 %). Минимальный результат составлял у санитаров 53, у стариков 36 %. 4. При классификациях была образована особая категория для «целеопределяющих ассоциаций» (например, яблоко — для еды, одеяло — для сна). Такие ассоциации встречались у стариков в 21,8, у молодых — в 0,1%. Целеопределяющие ассоциации претендуют поэтому на пятую часть мыслительных связей стариков, в то время как у санитаров они почти не встречались. Это, вероятно, является в меньшей степени выражением одной стороны интеллекта, сколько выражением особых склонностей и интересов стариков.

Использование ассоциативных опытов для обследования развития интеллекта у детей и разновидностей их способностей обозримо прореферировано у Мойманна (цит. соч.). Циен (Мыслительные ассоциации у детей) создал здесь основополагающую работу.

Наконец, опыт ассоциаций был использован для анализа особого слабоумия при эпилепсии Фурманном и Юнгом. Они здесь снова нашли особые признаки эпилепсии, не открыв при этом ничего нового: тяжелый и трудный характер, эгоцентрический склад, полные чувств отношения религиозного и морального вида,— все это проявлялось в ассоциациях. Неосознанные реакции, которые Фурманн считает свойственными для эпилепсии, Юнг объясняет эмоциональной тупостью и поэтому нехарактерными.

Опыт высказывания был введен в психологию Вильямом Штерном. Предназначенный первоначально для определения верности воспоминаний и надежности, из-за многократной практической важности высказывания этот опыт оказался вскоре годным служить «средством познания многочисленных психологических проблем». Выяснилось, что этот опыт «производит своего рода поперечный срез умственной способности испытуемого». Мы сообщаем о проверке этих умственных результатов, поскольку в них, без сомнения, содержатся факторы интеллекта, насколько это представляется имеющим место¹.

Опыты проводятся, таким образом, что показывает картинка, после чего испытуемого просят составить сообщение об увиденном, которое далее дополняется допросом. За каждое позитивное указание засчитывается 1, очко получают за общий спонтанный результат, результат допроса и общий результат. Если число правильных данных соотносится со всеми вообще сделанными данными, то получают очко за верность высказывания. Количество сведений в сообщении в отношении ко всем сведениям в сообщении и при допросе дает оценку спонтанности знания. При распределении содержания высказывания по понятийным категориям (предметы, лица, деятельность, локальные данные, свойства, цвета, количественные данные) распределение сведений в отдельном случае дает оценку спонтанности интереса. Пересыпание многих наводящих вопросов об отсутствующих вещах делает возможной проверку внушаемости. Штерн развил все эти виды подсчетов и понятия, которые здесь могли быть только грубо перечислены, в своей прекрасной работе. Его опыты проводились над школьниками самых различных возрастных классов и обоих полов. Его подсчеты затрагивают только средние величины и группы, а не индивидуальные различия. Вторая работа, в которой он предполагал их осветить, насколько я вижу, до сих пор еще не вышла. Его результаты о возрастных успехах, половых различиях и т. д., как слишком отдаленные, не могут быть здесь изложены. Отношение результатов к уровню школь-

¹ Важнейшими работами являются: W. Stern, Die Aussage als geistige Leistung und als Verhörsprodukt. Beitr. z. Psych, d. Auss. I. Rodenwaldt, Über Soldatenaussagen, ebenda 2. Roemer, Das Aussageexperiment als psychopathologische Untersuchungsmethode. Klinik f. psych, u. nerv. Krankheiten 3. Baerwald, Experimentelle Untersuchungen über Urteilsvorsicht und Selbständigkeit. Zeitschr. f. angew. Psychol. 2.

ников дало ему только один результат, что надежность спонтанного сообщения является функцией общей работоспособности. В остальном числа были неравномерными, что он относит за счет малого числа школьников. В своих подробных психологических пояснениях об условиях, от которых зависит качество высказывания, Штерн выявляет три группы: 1 — от формы высказывания (сообщение, допрос, суггестия); 2 — от содержания, к которому оно относится (лица или предметы); 3 — от качества лиц, которые его производят (возраст, пол, индивидуальность). Последний фактор, индивидуальность, рассматриваемый здесь со стороны интеллекта, является тем, во имя чего эти опыты принимаются во внимание для целей нашего реферата. Поскольку Штерн хочет опубликовать результаты своих опытов для познания индивидуальности только позже, мы не можем здесь сообщить ничего более.

В точном следовании опыту Штерна Роденвальдт обследовал 50 солдат. Полученные обоими «нормальные числа» использовал Рёмер в качестве сравнения при обследовании четырех больных. Он видит в опыте высказывания с его большой жизненностью,, в противоположность старым проверкам элементарных функций (восприятие, способность замечать, память, ассоциация), ценную проверку более комплексных функций, систематическое обследование которых могло бы образовать основу клинических проверок интеллекта. Чтобы содействовать необходимому для этого массовому эксперименту на здоровых с помощью предварительного обследования аналогично Штерну и Роденвальдту, он предпринял свои проверки больных. «Подобно высказываниям солдат, предварительное применение к патологическим состояниям рассудка могло бы дать точки зрения, учет которых при окончательном построении опыта мог бы иметь значение для психопатологической применимости запланированных обширных изысканий». Его случаями были: эпилепсия, дегенеративное помешательство, психогенное слабоумие и психоз Корсакова. Привлекая экспериментальные проверки элементарных функций, он разграничивал следующие результаты при эксперименте высказывания: внимательность, восприятие, приметливость, спонтанность высказывания, вид спонтанного сообщения, внушаемость, внешняя форма и скорость ответов при допросе. Он надеялся получить, в особенности с помощью вида, как распределяются значения этих достижений, подтверждение различения имбецильных и инфантильных.

Бэрвальд использовал опыты высказываний, которые, однако, не придерживались предписаний Штерна, для получения оценки «осмотрительности в суждениях». Он давал задание подчеркнуть в письменных высказываниях все сведения, в которых испытуемые не были полностью уверены, прибавлял их к спонтанным встречающимся в тексте выражениям сомнения и делил это число на количество ошибок. Эти частные сомнения — ошибки в качестве меры осторожности в суждениях — он выводит убедительным и ясным образом. Он применяет его для сравнения высказываний женщин и мужчин, регулярно находя при этом большую осторожность в суждениях у последних. В борьбе с осторожностью в суждениях лежит, по Бэрвальду, «самодеятельность». Он находит ее в предположениях, толкованиях и везде там, где испытуемый каким-то образом выходит за рамки простого описания данного. При подсчете количества высказываний от первого лица в тексте Бэрвальд находил его параллельным количеству самодеятельности. Эта связь между выделением «Я» и спонтанностью выхода за рамки данного была постоянной, но связь с осторожностью в суждениях была переменной. Наилучшие результаты он находил там, где эта осторожность в суждениях сочеталась с высказываниями от первого лица и спонтанностью, в то время как обычно самодеятельность и осторожность в суждениях находились в противоположном отношении друг к другу. Эти характерологические отношения волевой стороны интеллекта мы приводим здесь из-за того, что они интересны, но должны добавить, что цифры Бэрвальда их не доказывают, а только допускают их в качестве возможных.

По аналогии с методом дополнения предложений Эббингхауза Хайлброннер¹ показывал больным картинки, при этом один и тот же объект первоначально был на серии листков только намечен немногими неполными штрихами, затем был изображен более четко. Метод, который оказался пригодным особенно при острых состояниях, нашел также применение при исследовании состояний деменции. Хайлброннер считал, что при врожденном слабоумии только добавление достаточного числа признаков делает возможным его распознавание. У уже ставших дефектными гебефренов он нередко находил «нормальные результаты» и считает, что наименования картин более других средств подходят для того, чтобы остатки работоспособности у гебефренов с затратой терпения сделать доступными в некоторой степени систематическому обследованию. В противоположность этому

¹ Heilbronner, Zur klinisch, psychol. Untersuchungstechnik. Monatsschr. f. Psych, u. Neur. 17, 105. 1905.

эпилептики, которые представляются намного менее дефектными и к тому же прилагают к этому большие усилия, могли показывать только плохие результаты. В отношении комбинации Хайлброн-нер наблюдал два крайних типа: при первом считались только штрихи и указывались простейшие формы, в противоположном случае при всех обстоятельствах толковались. Метод, между тем, как вытекает из попутных замечаний в некоторых работах, многократно использовался. Новые результаты, как представляется, до сих пор не получены. От Рёмера мы узнаем в одном попутном замечании, что он дал ему слишком мало сравнимые результаты.

Результативность обследования с картинками показывает работа ф. Шукманна¹. Он показал пяти больным, которые не страдали острыми явлениями, три вида серий картинок: 1) вслед за сериями Хайлброннера, которые изображали тот же предмет с повышенной четкостью; 2) две серии, которые показывали те же предметы то цветными, то черно-белыми; 3) серию картинок, которые изображали самые разнообразные предметы с возрастающей сложностью. Он рассматривал, прежде всего, форму реакции. Его примеры, как и примеры Хайлброннера, показывают, насколько характерно проявляются деловитость, обстоятельность, многословие, эгоцентричность, склонность к оценочным суждениям, к индивидуализации и т. д. Главным образом, однако, он обращался к содержанию реакции с вопросом, идет ли пробуждаемое оптической стороной содержание сознания параллельно редукции общего содержания, «пропорциональна ли степень — sit venia verbo — оптической идиотии степени общей идиотии». Следующие в ответ на простой вопрос «Что это?» реакции просто, хотя и суммарно, оценивались так, что предполагаемое нормальное наименование оценивалось в 2, реакция, в которой имелась по меньшей мере половина существенного, в 1, остальные — в 0. На вопрос, какое значение имеет вид картинки для содержания реакции, отвечали таким способом цифрами в том плане, что вырисованные картинки давали лучшие результаты, чем невырисованные, цветные — лучшие, чем нецветные, и что предметы на картинках могли быть выстроены в один ряд, который давал ухудшающиеся по возрастающей результаты; причем для толкования привлекаются незнакомство с объектом (черепаха, слон и т. д.) или трудность обобщающего наименования

¹ V. Schuckmann. Vergleichende Untersuchung einiger Psychosen mittels der Bildchenbenennungsmethode. Monatsschr. f. Psych, u. Neur. 21, 320 ff.

(письменные принадлежности, крытые декорации и т. д.). «Содержание реакции тем больше сокращается, чем сложнее и богаче особыми отдельными изображениями становится картинка-раздражитель ». По вопросу о пропорциональности оптической и общей идиотии Шукман выяснил, что содержание реакции отдельных пяти психозов возрастало в следующем порядке: Корсаков, гебефрения, деменция, меланхолия, паралич. Шукманн отмечает, что больная с синдромом Корсакова ни в коем случае не была слабоумной, в то время как больная с параличом была в высшей степени слабоумной, и значит, у нее оптическое содержание явно находилось в обратном отношении к общей идиотии. Ясная постановка вопросов и подсчеты Шукманна допускают критику лишь в отношении выводов, а именно, что он обозначает результат своих реакций как оптическую идиотию и рассматривает их, так сказать, как часть общей идиотии, с которой ее можно соотнести. Он не различает между массой инвентаря представлений и способностью комбинирующего и оценивающего осмысления. Далее, для оценки недостает проверки на нормальных. Его нормальные цифры такие, какими ойи ожидаются у «здоровых». Метод исследования — отчасти опись инвентаря, отчасти — проверка интеллекта. Обилие реакций и изобилие раздражителей, которые едва ли могут быть достигнуты языковым путем, позволяют воспринимать метод как плодотворный¹. Особенно ценными представляются точки зрения Вине, который для описания картинки или предмета — т. е. не просто наименования, как у Хайлерброннера и ф. Шукманна — установил типы. Он различал описывающий, наблюдающий, эмоциональный и ученый тип².

Повод для выдвижения «пословичного метода» дала работа Финкха³. Он дает хорошее наставление по ведению беседы вслед за объяснением пословицы для распознавания оценочной способности обследуемого. Ключевой момент лежит на ведении обследования, на виде постановки вопроса, который во всяком случае должен быть другим и только в общих чертах может

¹ Хеннеберг (Zur Methodik der Intelligenzprüfung. Allg. Zeitschr. f. Psych. 64, 400 ff.) также указал на метод показа картинок.

² Binet, La description d’un object. Annee psychol. 1896. Cp. Stem, Psychologie der individuellen Differenzen. 1900, 73 ff. Важный анализ «описывающего» типа дает Бэрвальд, Zeitschr. f. angew. Psychol. 2, 379 ff.

³ Finckh, Zur Frage der Intelligenzprüfung. Centrallbl. f. Nerv. u. Psych. 1906, 945.

быть подчинен схеме (объяснение пословицы, приведение примера, мораль, которая может быть отсюда выведена, и т. д.). Представляется необоснованным говорить на базе этой работы о методе пословиц, так как не объяснение пословицы с помощью некоторых абстрактных вопросов, а подробная, индивидуально подобранная беседа кажется автору главным.

Гантер¹ обследовал 12 здоровых и 37 больных эпилепсией, показывая им пять шуток с вопросом, что смешного они в этом находят. Распределяя ответы на правильные и неправильные, он обнаружил ошибочных среди больных женщин 89 %, среди здоровых санитарок — 80 %, у больных мужчин — 79 %; у здоровых санитаров — 50 %. Далее, он распределил ответы по рубрикам: упущена соль, уход в широту, сочинение, параноидальные симптомы и т. д. Можно, конечно, видеть в понимании шутки характерное свойство человека, но при проверке интеллекта едва ли следует использовать негативный результат. Гантер сам говорит о «разгадывании» шутки, чем обозначается определенное сходство с разгадыванием загадок. Отсюда рассуждения Эббингхауза о пригодности загадок для проверки интеллекта вполне переносимы на шутки. Он подчеркивает, что именно в каждой умственной комбинационной деятельности имеет место «гадание» и что поэтому ее можно проверить только тем, что дают что-то отгадать. Совсем иным дело становится только, «если думают об отгадывании в узком смысле, а именно об отгадывании специально сочиненных загадок. Эта загадка является искусственной формой. Конечно, она также побуждает раскрепощение комбинаторной психической деятельности, но с совсем определенным намерением, а именно: радовать этим эстетически. Чтобы этого достичь, намеренно усложняется осуществление комбинации (по причинам, которые здесь не интересны), мысли направляются, с одной стороны, на предмет, а с другой — прочь от него и по ложному пути. Имеющая искусственный характер загадка является «кривым зеркалом остроумия» (Кёстлин). Ее разгадывание, хотя и требует определенного интеллекта, но одновременно также способности дать мыслям несколько, как говорится, покататься наобум. Для настоящей проверки интеллекта она поэтому совершенно не подходит.

¹ Ganter, Intelligenzprüflingen bei Epileptischen und Normalen mit der Witzmethode. Allg. Zeitschr. f. Psych. 64, 957.

Общим признанием пользуется метод рассказа больными истории¹. И действительно, таким образом часто получают довольно наглядное впечатление об их умственной деятельности. Количественные результаты получить таким образом еще не пытались. Проведение метода организуется по аналогии с методом опытов высказывания по картинкам (чтение вслух или про себя, спонтанное сообщение, допрос, по возможности, наводящие вопросы и вопросы относительно оценки).

До сих пор не развиты методы проверки интеллекта с помощью того, что больным предлагают не какие-либо конкретные объекты, как картинки и процессы, а ходы мыслей, чтобы посмотреть, насколько они таковые понимают. (Например, объяснение наступления дня и ночи, лета и зимы. Такие примеры должны, конечно, очень варьироваться и подходить индивиду.) Такого рода проверка на легкое слабоумие на практике, видимо, уже с успехом используется, поскольку положительные результата при сомнениях могут очень ясно демонстрировать сохраняющийся интеллект.

В только что появившейся работе Беккер² собрал задания, «которые предъявляют по возможности небольшие требования к памяти, к словарному запасу, к случайной готовности многих ассоциаций, но тем большие — к деятельности сознания, к оценочным ассоциациям». Он давал образованным пациентам в контрольной работе восемь задач для письменного решения. Эти задачи, однако, являются преимущественно загадками, так, например, на вопрос, кого изображает портрет молодого человека, одна дама отвечает: «Мать этого молодого человека была единственной дочерью моей матери». В каком родственном отношении находилась эта дама с молодым человеком? Или: один почтальон идет по гололеду так, что, делая один шаг, скользит на два шага, и все-таки прекрасно приходит к своей цели. Как он это делал? — Десятилетиями бальные параноики превосходно справлялись с такими задачами.

¹ Он исходит из Мюллера. Über Intelligenzprüfungen, ein Beitrag zur Diagnostik des Schwachsinns. Diss. 1897, рекомендовано, среди прочего, Циеном.— Sommers Klinik für psych, u. nerv. Krankh. I, 44, 138.— Напоследок Кёппен и Кутцинский, Systematische Beobachtungen über die Wiedergabe kleiner Erzählungen durch Geisteskranke, Berlin 1910, обследовали все формы острых и хронических психических заболеваний этим методом. Среди их большого материала обнаруживаются протоколы, которые можно рассматривать как изложение проверок интеллекта в нашем смысле.

² Becker, Zu den Methoden der Intelligenzprüfungen. Sommers Klinik f. psych, u. nerv. Krankheiten 5, I.

Если все предшествующие методы вместе с тем имели цель, возможно, каким-то образом быть применимыми практически, диагностически, то чисто теоретические намерения преследовали некоторые работы, которые занимались вопросом закономерной связи различных умственных функциональных способностей. Вопрос в том, существуют ли такие закономерные связи или же различные способности, так сказать, случайно сцепляются. В вульгарной психологии обозначением «интеллигентный» («разумный») выражают не только оценку предшествующих результатов, но и «ожидание», что индивид при существенно иных, чем при ранее проверенных результатах так же себя более или менее проявит. Научная психология, напротив, противостоит таким общим связям чрезвычайно сдержанно и даже многократно решительно отвергая; для довольно многих психологов «интеллект» является только названием случайного сосуществования многих благоприятных предрасположенностей. Эта противоположность образует проблему в высшей степени интересной работа Крюгера и Спирмана¹. Они использовали точное обследование и цифровую количественную и качественную оценку некоторых умственных способностей (различение высота звука, комбинационный метод Эббингхауза, проверку тактильного пространственного порога, деление простых чисел, выучивание наизусть цифровых рядов) для применения полученной Бравэ (1846) формулы для вычисления «корреляционного коэффициента». Он (т. е. коэффициент — прим, пер.) имеет свойство при совершенной пропорциональности двух сопоставляемых друг с другом рядов оценок = 1, при совершенно обратной пропорциональности = —1 и при полной независимости = 0. Зависимости между различными способностями, естественно, не являются абсолютными. «Действительно встречается называемый интеллигентным индивид в некоторых отношениях способен умственно лишь на немногое. Вероятно, можно будет самое большее выявить, что одна способность имеет большую или меньшую тенденцию сопутствовать другой». Для вычисления степени этой частичной связи служит формула Бравэ. Критиковать эту формулу и дальнейшие способы вычисления с помощью «дополнительной формулы» для компенсации случайных ошибок и «корректирующей формулы» для элиминирования постоянных мешающих факторов я не в состоянии. Нужно сослаться на рассуждения оригинала

¹ Krueger und Spearman, Die Korrelation zwischen verschiedenen geistigen Leistungsfähigkeiten. Zeitschr. f. Psychol. 44, 50. 1906.

и, особенно, на цитируемые там более ранние работы Спирмана в американском журнале по психологии. Достигнутые с помощью такого вычисления из экспериментально полученных на 11 испытуемых данных результаты, которые они подкрепляют, используя по тому же методу числа Оернса (в его работе об «Индивидуальной психологии» в психологических работах Крэпелина, том I) для вычисления корреляций и получая при этом те же результаты, очень значительны. Между всеми проверенными способностями, за исключением выучивания наизусть, существуют высокие и постоянные корреляции. «По числовым отношениям всех этих корреляций представляется оправданным рассматривать их как воздействия одного общего “центрального фактора”». Этим центральным фактором не является, к примеру, усердие испытуемого или его сиюминутная предрасположенность, или его способность к привыканию к условиям опыта, так как тогда он (фактор) должен был бы присутствовать и при заучивании наизусть. _/

Д ля оценки центрального фактора нужно применить в большей мере два важных указания: «Во-первых, получается странная противоположность между новообразованием некоторых произвольных сочетаний чисел — заучивание наизусть — с одной стороны, где центральный фактор не оказывает почти никакого влияния и, с другой,— функционированием ранее выученных и комплексно связанных цифровых ассоциаций — деление,— где центральный фактор представляется доминирующим. Во-вторых, бросается в таза удивительная психологическая гетерогенность результатов, которые все же обнаружили теснейшую функциональную связь»: большие «центральные оценки» «как при так называемой сенсорной способности различения звуков, так и при моторной, почти рефлекторной работе быстрого письма» и при проверке комбинационной способности Эббингхауза. Со всей сдержанностью Крюгер и Спирман выдвигают предположение, что здесь речь идет о лежащем в основе общем психологическом качестве нервной системы, чей принцип действия нужно рассматривать как «пластическую функцию». «Нервная система повышенной пластической функции отличалась бы не тем, что ее проводящие пути быстрее вступали бы в любые новые связи, что было бы необходимо, к примеру, для просто более быстрого образования каких-либо случайных ассоциаций (например, при заучивании наизусть бессмысленных рядов)». Однако она вполне была бы в состоянии оформлять во всех психофизиологических областях со временем более тонкие и прочные проводящие комплексы и, соответственно, функционировать более точно и постоянно (в смысле систематической регулярности), что, глав-

ным образом, выразилось бы в большей скорости и одновременно точности нормальных выученных очень хорошо функциональных способностей. Крюгером и Спирманом подчеркивается, что центральный фактор настоящей интеллектуальности в высоком смысле слова отстоит еще довольно далеко. Поскольку результатом этой работы является для нас опять-таки только опознать то, что не относится к интеллекту и что при определенных проверках умственной функциональной способности, которые для нас являются проверками интеллекта, как, например, комбинационный метод Эббингхауза, по меньшей мере, у имеющих высшее образование преимущественно обследуется нечто другое. Это не исключает, что этот метод для необразованных, с которыми мы преимущественно имеем дело в клиниках, является все-таки проверкой интеллекта совсем в другой степени. Важный обновленный установленный факт, что заучивание наизусть является способностью самой по себе, не находится в противоречии с остальными исследованиями о далеко идущей пропорциональности между памятью и интеллектом. При заучивании наизусть рядов чисел, которые принимались во внимание только в работе Крюгера и Спирмана, проверяется не память вообще, а только совсем особая функция «импрессивной», «механической» памяти без помощи апперцептивного или логического вида. Об этой импрессивной памяти мы знаем, однако, благодаря менее точному опыту, что она, наиболее сильно развитая в детстве, позже снижается, и что она индивидуально различна; при этом в большой мере независима от других свойств. С памятью вообще ее путать нельзя. Точная методика работы Крюгера и Спирмана непроизвольно побуждает к подражанию. Напрашивается вопрос, не поддаются ли также вычислению «корреляции» между всеми возможными другими психическими способностями. В противоположность этому нужно, однако, к сожалению, указать на большую сложность выполнить предварительные условия таких вычислений, которых требует Крюгер и Спирман, с критикой, которая отличает их работу. Нужно здесь «поставить вопрос с еще большей остротой, чем это обычно происходило до сих пор, т. е. нужно с самого начала по возможности однозначно определить обстоятельства дела, между которыми должна существовать исследуемая связь. Из этого требования следует, во-вторых, что никогда не надо пытаться установить корреляцию, до тех пор, пока не посчитают выявленными с помощью тщательного предварительного исследования все не относящиеся сюда факторы, которые, однако, могут оказать существенное влияние на сравниваемые признаки. Связь ни в коем случае, таким образом, нельзя установить просто механическим подсчетом корреляционных коэффициентов. Хотя математическими вспомогательными

средствами нужно владеть, но, кроме этого, и основательным знанием соответствующих факторов»¹.

Вслед за этой работой Крюгера и Спирмана Фёрстер и Грегор задались вопросом, существуют ли между способностями интеллектуально ущербных индивидов — они выбрали паралитиков — также такие корреляции, снижаются ли состоящие в корреляции функции вместе, а не состоящие — независимо друг от друга, так что в последнем случае произошел бы неравномерный, в первом — равномерный спад результатов. Выполненные с мерами предосторожности и критикой опыты на 11 паралитиках дали в действительности те же корреляции, что и у нормальных, и показали, что не состоящие в корреляциях функции независимо друг от друга могут быть недостаточными (дефектными). Проверка различения высоты звука была в дальнейшем оставлена как невыполнимая, вместо этого осуществлена «проверка восприятия» в опытах на реакцию. Относительно вида оценки и подсчета результатов, который (т. е. вид) точно следовал за Крюгером и Спирманом, нужно смотреть в оригинале. Фёрстер и Грегор получили следующую таблицу, в которой коэффициент корреляции, как указано выше, означает, что имеется тем более тесная связь между функциями, чем ближе коэффициент к 1:

Корреляции между разными Коффициент

психическими функциями

¹ Применение, которое нашел метод подсчета связей между свойствами характера у Хейманса (Über einige psychische Korrelationen, Zeitschr. f. angew. Psychol. 1, 313) лежит слишком далеко за рамками нашего реферата.

² Foerster und Gregor, Über die Zusammenhänge von psychischen Funktionen bei der progressiven Paralyse. I. Mitteilung. Monatysschr. f. Psych, u. Neur. 26, Erg.-Heft 42. 1909.

Примечательно высокое значение корреляции между сложением и комбинированием. Обе функции почти всегда равноценно снижены или равноценно сохраняются. Напротив, наблюдался один случай, который наряду с другими соответствующими норме результатами показал сильное расстройство способности к учению, и другой, который опять-таки проявил изрядную способность к учению при других очень плохих результатах.

Кто-нибудь мог бы возразить против этой работы, что при всех усилиях все-таки едва ли получены результаты, которые не были бы давно известны (например, уже описаны случаи, при которых в качестве первого и единственного симптома паралича выступала полная утрата наблюдательности). Это возражение было бы очень несправедливым. Ценность данной работы состоит в новом использовании метода, который позволяет установить точные, не оспоримые более факты. Если эти установленные факты затрагивают что-то уже известное клиническому опыту, то нужно думать, что тому же самому клиническому опыту известно многое, что неверно или недоказуемо, и что такое точное подтверждение всегда означает результат. Далее можно было бы возразить, что результаты не обязывают: число случаев слишком мало для вычислений корреляций, там играют роль случайности, оценка и вычисление результатов допускали сомнение и т. п. Если в этом и есть что-то правильное, дальнейшие подобные опыты это прояснят. Такие установленные факты требуют ведь всегда подтверждения. Совпадение их результатов с результатами Крюгера и Спирмана придает им уже значительную достоверность. Если, наконец, сочтут произвольным то, какие используются методы, то все же именно преимуществом этого «корреляционного метода» представляется то, что он означает путь, который с течением времени может привести к познанию действительно элементарных функций, при том, что при таких сначала произвольных проверках недостаток одной корреляции, если он необъясним условиями опыта, всегда указывает на что-то различное в функциях.

Многочисленные методы проверки интеллекта вместе взятые почти не имеют связи. В руководстве по психиатрическому исследованию (например, у Цимбала) иногда все до сих пор принятые методы просто приводятся один за другим, без критической оценки и без указания их значения. Тем самым дело, естественно, не улучшается. С другой стороны, в психологическую систему привнесены различные функции интеллекта, и методы в этой системе распределяются для проверки определенных отдельных функций. Так, например, у Циенна. На практике, напротив, обычно не применяют все методы механически, не следуют такой системе, а довольствуются тем, что, если каким-то образом получили представление об интеллекте, если это представление достаточно для цели, для которой оно именно и требуется (будь это для какой-либо диагностической цели, будь это для судебной, будь это для оценки трудоспособности, годности для определенной деятельности и т. д.). Применяемые методы при этом более или менее случайны¹.

Большое преимущество психолого-систематического построения исследовательских схем имеет проект Циена². К этому, однако, он имеет два недостатка. Во-первых, система построена на базе ассоциативной психологии и обладает в сравнении с современными психологическими взглядами большой односторонностью. Обосновывать это здесь не место, об этом можно сориентироваться в психологических трудах. Во-вторых, редко очевидно, что указанный метод проверки служит именно для установленной функции. Схема строится следующим образом: сначала проверяются память и наблюдательность, затем «развитие представлений и дифференциация представлений», которая осуществляется в «изоляции, комплекции и генерализации», после этого «репродукция», которую нужно отделить от ретенции; наконец, «комбинация». Отдельные методы, которые указываются, чаще всего общеупотребительные, для которых Циен, однако, всегда указывает специальные собственные формы (так, для вопросов на различия, для рассказов историй, для слов-раздражителей к ассоциациям и т. д.), которые неоднократно представляются очень целесообразными, так что даже для противника общих психологических взглядов чтение поучительно. Не то, что он разрабатывает психологическую систему для интеллекта, а то, что он это делает с помощью слишком простых устаревших психологических понятий, ставится Циену в упрек. Владеть психологической системой всегда будет увлекательным, несмотря на то, что она, вероятно, всегда будет неверной, но мы должны признаться, что для психиатрической проверки интеллекта мы

¹ Схемы для полной проверки интеллекта можно найти среди прочего у Зоммера: Psychopathologische Untersuchungsmethoden; Seiffer, Archiv f. Psychiatrie 40. Более ранние схемы у Ригера и у Циена, новейшие работы по общей патологии недостатка интеллекта. Результаты Общей патологии Лубарша и Остертага 4. 1897.

² Ziehen, Die Prinzipien und Methoden der Intelligenzprüfungen, Berlin. 1908.— После завершения данного реферата в «Сообщениях» Журнала по прикладной психологии появился «Обзор клинических методов психологической проверки душевнобольных» (3, 346 и след.). В нем Роде сообщает об одном случае проведенного обследования по схеме Циена.

на сегодняшний день еще не имеем ничего лучшего, чем схема Циена. Разработать лучшую и использовать в ней более глубокие психологические взгляды современной психологии было бы столь ценной, сколь и трудной задачей. Можно было бы себе представить, что была бы получена система, которая основывалась бы не на психологическом анализе обычного опыта, а которая возникла бы на основе экспериментальных и статистических результатов, например, о корреляциях, благодаря тому, что проверке подвергли бы действительно независимые друг от друга отдельные функции и получили бы для связанных друг с другом функциональных комплексов диагностические признаки их исследования. Это прежде всего еще полностью утопическое желание.

Чего может достичь психологическая схема Циена, можно видеть, среди прочего, по исследованиям Редепеннинга¹. Реде-пеннинг подчеркивает значительное преимущество, что схема Циена по психологическим точкам зрения поэтапно продвигается от самого простого к самому трудному. Я должен, однако, признаться, что из общих описаний, которые Редепеннинг предпосылает этой методической проверке, я получил лучшую картину интеллекта его больных, чем из результатов этой проверки. И что же он делает с тем большим числом ответов на вопросы схемы? У него заметно желание и стремление конденсировать то обилие материала, который накопился из-за всех этих отдельных вопросов, чтобы «не утомить» и выделить существенное. Именно в том, что он получил, лучше всего проявляется малая пригодность метода. Данные показывают, чем они более сжатые и общие, тем более плохую картину интеллекта пациента; только там, где даны полные ответа, снова проявляется выразительность, которую можно как-то использовать. Но и тогда нужно реконструировать для себя картину пациента из материала его ответов — не намного иначе, чем из прочих высказываний, например, из писем и т. п., которые были ими написаны. Рубрикация по индивидуальньгм представлениям, общим представлениям 1-й и 2-й степеней, связи представлений, далее локальным, временным, причинным и т. д. подразделениям не способствует более четкому восприятию отдельных случаев, и также не принесла нам ничего, что привело бы к различениям разных типов, к дифференциации сторон слабоумия. Система избыточна. Результатом является тогда также неприменимый материал восьми случаев, за которым следуют некоторые интересные замечания, которые благодаря

¹ Redepenning, Der geistige Besitzstand von sogenannten Dementen. Monatsschr. f. Psych, u. Neur. 23, Erg.— Heft, 139. 1908.

этому балансу не становятся лучше. То, что индивиды могут иметь ущерб в наблюдательности, знаниях и т. д., не будучи, по нашему определению, в жизни социальной общности слабоумными, Редепеннинг мог бы с таким же успехом заключить из изучения уже имеющегося материала. Его общие пояснения о понятии слабоумия совершенно независимы от его собственного материала.

Особенно обширную область литературы образуют обобщающие схемы обследования умственного развития ребенка и степень детского слабоумия. Ведущим специалистом в этой области является Вине¹. Наблюдается стремление найти ряд тестов, которые должны с помощью возрастающей сложности в этом ряду представить «меру степени интеллекта». К этим попыткам отношение, видимо, довольно скептическое. Они уже привели к странным извращениям. Сайте де Санктис обходится шестью тестами, чтобы установить степень слабоумия, и «индивид, который справляется со всей серией тестов корректно и с нормальной быстротой, не является душевнобольным». Все же к концу Сайте де Санктис признается, что «эти штудии еще не завершены». Тот, кто хочет «насладиться» тем, какой вид принимает наивная и одновременно патетическая радость от простого обследования слабоумных детей при отсутствии метода, может прочитать Годдара.

Ценную схему по систематическому описанию личности в целом разрабатывает Институт прикладной психологии. Фрагмент этой «психографической схемы» опубликован⁴. Особые методы, в представлении этой схемы, не разработаны. Дается указание по точному анамнезу и описанию. Разделы, которые для интеллекта, прежде всего, принимаются во внимание (фантазия, мышление, суждение, самонаблюдение и т. д.), еще не появились.

Если мы оглядываемся на весь ряд методов проверки интеллекта, то нам полностью очевидно первоначальное разделение проверок знаний (инвентаря) и способностей. Проверка инвентаря, от которой мы вообще ожидали немного, особенно перестала иметь значение после результатов Роденвальдта. Мы в ней устанавливаем только то, что приобретено, не получая возможности проникнуть в какой-то психологический механизм. Как бы интересны ни были такие выявления инвентаря для социо-

¹ О его многочисленных работах основательный реферат О.Бобертага в Zeitschr. f. angew. Psychol. 3, 230 ff.: «Binets Arbeiten über die intellektuelle Entwicklung des Schulkindes (1894—1909)».

² Eos 2, 97. 1906.

³ Eos 5, 177. 1909.

⁴ Zeitschr. f. angew. Psychol. 3, 191 ff. 1909.

логических целей, нам они дают мало. Насколько мало, однако, их значение д ля установления универсальных тезисов, причинных связей и объяснений, настолько велико оно все же для оценки отдельного случая. Хотя и здесь знание инвентаря само по себе значит мало, но это основа, на которой мы только понимаем психические жизненные проявления индивида. Что значит сравнение величины и качества инвентаря с другими факторами, мы упоминали раньше. Вопросы инвентаря, естественно, можно растянуть in infinitum, а общецелесообразных вопросов здесь нет. Все-таки некоторые зарекомендовали себя по той причине, что они касаются самых известных знаний. Такие обнаруживаются в распространенных везде анкетах и в процитированных местах.

Совсем другие требования мы должны предъявить к вопросам о способностях и к заданиям. Мы надеемся с помощью этого метода проверить особые стороны интеллекта. Если некоторые вопросы инвентаря нам в большей или меньшей степени неважны, то при новых заданиях мы спрашиваем, особенно если они требуют больших затрат времени, что же, собственно, они могут дать? Этот вопрос мы особенно поднимаем, если находим в инструкциях по практическим обследованиям простое перечисление этих методов. Если в таких схемах обследования от меня требуют установить те или иные рефлексы, те или иные формы чувствительности, те или иные виды галлюцинаций, то я знаю, что эти обследования могут по обстоятельствам означать. Но если от меня требуют дать задание назвать картинку, рассказать истории, побудить к высказываниям, дать задание объяснить пословицы, установить понимание шутки, разве я тоща знаю, для чего все это? Я должен у каждого пациента исследовать галлюцинации: иметь представление о наблюдательности в каждом случае, в каждом случае я должен также выяснять понимание анекдотов? Вполне само собой разумеется, что все эти задания задуманы не как самоцель, а чтобы как можно различным, в зависимости от случая подходящим образом, сориентироваться в наблюдательности, так что эти задания должны дать только возможность понять интеллект. Но справляются ли они с этим? Чтобы несправедливо не снизить значимость отдельных работ, мы должны отличать продуктивность таких заданий для теоретических целей от их пригодности для повседневного использования. Тогда мы можем сразу установить, что ни одно из этих новых заданий, несмотря на их сложность, в настоящее время не может дать больше для оценки интеллекта в отдельном случае, чем искусно проведенная беседа с соответствующими постановками вопросов. Это не мешает тому, что те сложные обследования пробуждают в нас надежду получить однажды также более подходящие дня повседневных целей методы. Но если эти методы уже теперь приводятся в инструкциях по диагностике, то это, по нашему мнению, преждевременный перенос теоретически полуготовых результатов на практику. Сколько усилий, вероятно, потрачено впустую такими экспериментами с высказываниями, проверками ассоциаций и т. п.! Потому что они преподают как теперь диагностически для отдельного случая, так и для понимания не более, чем обычные вопросы, которым они часто, разумеется, равны по функциональной способности. Иногда даже удается неожиданно осветить ими одну сторону для понимания, как это также неожиданно удается при ответе на вопросы, которые до тех пор не ставились. Но потом подсчет этих опытов, что, собственно, и является утомительным, не имеет смысла, так как этот подсчет в настоящее время еще не поддерживается. Но без него едва ли можно рассматривать это как особый метод. Если там читают: метод басни, метод пословиц, метод картинок, метод анекдотов,— то думают, что можно и дальше продолжать по-всякому: метод карикатуры, метод загадок, метод фонографа, метод кинематографа и т. д. Что мы достигаем всеми этими вопросами, так это только то, что мы воспринимаем в непосредственном понимании, и насколько это понимание удается с помощью одного или другого вопроса, зависимо для нас в отдельном случае еще в высокой степени от случайности, и в выборе вопросов для отдельного случая в целях демонстрации его особенностей проявляется особое интуитивное дарование психиатра, которое, к сожалению, теперь идет еще дальше, чем все те особые «методы».

Совсем иначе мы должны смотреть на эти методы, если мы рассматриваем не их ценность для обычного диагностического обследования, а в целях теоретического прояснения связей между различными умственными функциональными способностями и выявление, при каких методах, к примеру, затрагиваются особые стороны. Следующая цель здесь всегда теоретическая, а именно та, чтобы найти такие связи, проанализировать психические процессы и приобрести знания, которые потом также могут способствовать оценке обычных высказываний в беседе. Но, правда, также их отдаленная цель найти более точные методы обследования, в которых психологические измерения, то есть подсчета, могут быть ценными и для отдельного случая. Именно создатели методов, однако, очень осторожны в оценке своих результатов в обоих отношениях. Они всегда подчеркивают временность своих построений. Все это только предварительные

¹ Недавно действительно предложен одним автором для проверки интеллекта.

работы вли даже только предложения (Роденвальдт, Штерн, Рёмер. Хайлброннер, Шолль).

Если мы себя спрашиваем, чего вообще может достигнуть обследование состояния интеллекта, и поскольку оно для нас всегда ограничено, то вполне еще теперь актуальны почти спустя 50 лет слова Шпильманна (Diagnostik der Geisteskrankheiten, 1855, S. 314): «Врач не может в настоящее состояние в данный момент сознания любыми побуждениями ни внести так много содержания, сколько ему нужно, проверять и заменять его, чтобы принудить все направления его к анализу, ни сделать справедливый вывод из действительно признанных содержаний представления, чувствования и волнения, как ведут себя эти три системы всегда и при всех побуждениях; еще меньше, однако, как они вели себя до сих пор, если об этом не говорят факты. У слабоумных отсутствуют побуждения, которые были бы в состоянии привести в наибольшее для него по возможности движение во все стороны вялую жизнь. Только течение лет способно на это, и у отдельных даже необходима история целой жизни, чтобы дать проявиться всем видам психических явлений у слабоумного, насколько они для него возможны».

Еще одно общее замечание нам хотелось бы вплести о различии и противоположности психологически ясных и твердых понятий и описания хабитуса (Фридманн). Часто оба используются вперемешку. Один автор начинает объяснение деменции с резкого разграничения понятий, и внезапно он преподносит пространные описания и вводит понятия, которые ничего общего не имеют с представляющимися ему, очевидно, во введении основополагающими. Психологические понятия асбтрагируются четким образом; что под ними подразумевается, в высшей степени универсально. Описание хабитуса абстрагируется по возможности мало; его функция состоит преимущественно в восприятии индивидуального. Теперь описание хабитуса имеет свою высокую ценность, даже, возможно, оно было самым значимым в развитии психиатрии. Но от методического учения требуется, чтобы оно давало сознание, о чем идет речь, чего можно достичь, и на что нельзя претендовать. И в той мере, как психологическое формирование понятий шагает вперед, требуется также их применение в психопатологии, но резко отлично от описания хабитуса, цель которого — наглядная передача знаний тем, которые еще не видели предмета их,— не может быть достигнута через эти понятия. Для психолога описания хабитуса являются предпосылкой.

В сущности описания хабитуса лежит, что оно работает с неясно определенными, нечеткими понятиями. Его понятия по возможности менее абстрактные, по возможности — наглядные.

Смысл его никогда не образуется из одного только использованного слова, но из всего контекста описания. Описание не может быть сделано и выучено по определенному рецепту, несмотря на то, что определенный план, диспозиция неотъемлемы, а требует определенного художественного и языкового дарования. Разбираться в характеристиках явления, его точной передаче у психиатрического автора описания хабитуса — это те свойства, которые проявляет хороший писатель-новеллист в образности, выразительности и краткости. Эти качества, однако, редки, и именно эти художественные качества некоторых психиатров (Гри-зингер, Шюле) приобретением богатства выражений и способов описания способствовали больше нашему движению вперед, чем некоторые чисто научные исследовательские работы¹.

Если мы попробуем обобщающе рассмотреть, какие результаты принесли особые методы исследований психологических связей, какие выигрыши в психологических анализах, то мы думаем, что лучше всего этого можно достигнуть, включая их в контекст обсуждения работ и мнений о понятиях интеллекта и деменции, то есть понятиях объектов, исследованию которых должны были служить все те методы.

Здесь нам бы хотелось на первом месте сказать несколько слов не о самом понятии деменции, а об одном признаке его, признаке «продолжительного» нарушения, который поразительным образом одними также принимается как само собой разумеющийся, а другими простодушно игнорируется. Если хотят различать отдельные психические функции или относительно отграниченные области функции, то самый целесообразный путь — изучать эти функции на примере случаев, которые показывают их нарушенными в самой возможной изолированности и чистоте, без чего общее изменение всей психики осложняет дифференциацию. Если отсюда хотят познакомиться с нарушениями «интеллекта», это не приведет к дальнейшему изучению их на примере острых. состояний в сочетании с нарушениями из-за аффектов, усталости и т. п. В большей степени уместно выискать такие случаи, где функции интеллекта не нарушены, как там, в то же время другими психическими аномалиями, а там, где они первично нарушены в самих себе. Эти относительно изолированные нарушения интеллекта, если их с уверенностью воспринимают как таковые, встречаются, по нашему теперешнему представлению, только как устойчивые

¹ Это описание хабитуса с его особыми задачами вообще-то свойственно не одной только нашей науке. Кто хочет увидеть, какое значение оно имеет в естествознании и географии и каково участие в этом деятелей искусства, может прочитать Ratzel, Uber Naturschilderung. 1906.

состояния. Мы не говорим сегодня о заторможенном или запутавшемся, что он страдает нарушением интеллекта.

Это не исключает, что те же методы, которые служат проверке интеллекта, также годятся для обследования этих острых нарушений. Задания на описание историй так же, как показ каргинок Хайлброннера, как обычные ориентировочные вопросы или ассоциативные опыты и многие другие, могут привести к четкому проявлению психопатических симптомов. Этим, однако, мы не хотим заниматься. Мы хотим только обратить внимание на то, что многие психиатры десятилетиями учат, что хорошо не говорить здесь ни о деменции, ни о проверке интеллекта. Если первоначально это представлялось также только терминологическим вопросом, то с течением размышлений ясность в понятиях все же тесно связана с терминологической ясностью.

Настоящей причиной отграничения нарушений интеллекта от всех острых аффектаций, не говоря уже о его методологической целесообразности, является та, что мы в принципе понимаем под интеллектом сумму предрасположенностей, на существовании которых основывается возможность деятельности, под расстройством интеллекта — утрату таких предрасположенностей, что под острыми расстройствами мы, напротив, понимаем вновь добавляющиеся причины, которые по-своему диспозиции используют, тормозят и в конце концов могут уничтожить. Что, однако, действительно уничтожено, что, по-видимому, исчезло только при острых явлениях, мы можем пока различать только в спокойных устойчивых состояниях. A priori немыслимым, конечно, не является то, что также первично в диспозициях, которые называют интеллектом, и исключительно в них возникает расстройство, которое было бы отлично от прочих нарушений интеллекта только моментом излечимости. Однако мы до сих пор с уверенностью не знаем таких расстройств. Но нельзя забывать, что особенно при органических болезнях бывают состояния, которые по аналогии с другими называют деменцией, которые, однако, могут еще излечиваться и ремитировать. Примером для многих является ремиссия паралича. Наоборот, могли бы, действительно, иметься в наличии дефекта (у неизлечимых маниакально-депрессивных), которые не называются деменцией, поскольку по теперешним взглядам предрасположенности интеллекта сохраняются и в принципе могут еще раз снова стать актуальными. Эти практические трудности предостерегают нас от того, чтобы возводить признак «длительного» расстройства в догму.

Если мы теперь оглянемся на дефиницию деменции, которая соответствует повседневному, такому великодушному употреблению слова, то очень метким представляется определение Крэ-пелина (Lehrbuch, 8. Aufl., S. 521): «Под этим обозначением обобщили все состояния, при которых начиналась слабость памяти, суждений, бедность мысли, добродушная идиотия и утрата самостоятельности в мышлении и поступках»¹.

Как видно, каждый вид функциональной способности, не важно, в каком плане, называют деменцией. Понятие настолько широко, что мы можем причислить его в расплывчатости к тем общим понятиям, которые, чем больше они охватывают, тем они менее содержательны. Но не к тем общим понятиям, которые являются ценнейшим результатом всех научных усилий, поскольку в них отразился долгий путь разработки (как, к примеру, понятие атома), а к тем в меньшей степени обобщенным понятиям, чем обобщенные представления, которые возникают дня первоначальной ориентации. Если понятие деменции хотят сохранить в этом объеме и все же остаться при нескончаемом перечислении деталей, относящихся к деменции, понятие, видимо, определяют как устойчивый дефект в какой-либо области психических функций и способностей. Это, однако, тогда опять слишком широко, так как, вероятно, каждый страдает тяжелейшими неизлечимыми дефектами в какой-нибудь области человеческой деятельности, и обозначением деменция хотят затронуть все же не отдельное свойство, а всего человека. Если отсюда определение как «дефект какого-либо вида» было телеологическим определением² по различным встречающимся у человека,

¹ Соответствующим образом звучит более ранняя дефиниция Крэпелина (Über psychische Schwäche, Archiv f. Psych. 1882): Психическая слабость — это «не элементарное расстройство, как например, обманы чувств или бредовые идеи, а ее надо трактовать как своеобразную модификацию всей психической личности; она не является симптомом, а только из симптомов опознается». Короткое перечисление черт слабоумия в плане описания хабитуса, однако полное психологических понятий и в более позднее время едва ли сделанное лучше, можно найти у Эммингхауза, Allg. Psychopath. S. 267. Эти «описания хабитуса» слабоумия, конечно, можно невероятно варьировать, границу устанавливает только языковой фонд. Если перечисляют отдельные обозначения из таких описаний, то возникает необозримая путаница, как это иногда можно прочесть в литературе. Такое перечисление не приближает к ясности о деменции. Если такой обзор хорош, то он, конечно, пригоден как ссылка на все, что сюда причисляется. В этом отношении можно порекомендовать Tuczek, Über Begriff und Bedeutung der Demenz, Monatsschr. f. Psych, u. Neun 14.

²Телеологическая сторона понятия деменции может быть еще уточнена следующим: так же, как понятие болезни в сравнении с понятием здоровья определяется телеологическим понятием «расстройство» целесообразной связи, так и те обобщения психопатических симптомов, которые для противоположности имеют понятие из области здоровья, будут телеологическими, как в нашем случае противостоят друг другу слабоумный и в здравом уме, дементный и разумный. Мы, таким образом, если хотим найти для деменции дефиницию, которая является всеобъемлющей, но все же не вбирает в себя почти все болезненные расстройства, будем искать особую целевую связь, которая при деменции «нарушена». Если такое отграничение и не является, конечно, никогда осознанием причины, то его как средство упорядочения нашего материала все же с необходимостью нужно рассматривать как научное. Познание способствует этой чисто мыслительной деятельности постольку, поскольку оно доводит до полного сознания целевые связи, которые имеются в действительности, с нарушением которых мы имеем дело и о которых мы все время думаем. И лучше, так как это происходит везде неясным образом, сознательно содействовать этому как телеологическому образованию понятия наряду с нашим причинным познанием.

Чтобы обозначить особые целевые связи, которые нарушены при деменции, нам нужно начать несколько издалека. Имеются логические связи, которые «считаются» «предметами» нашего сознания, так как имеются предметы наших чувств. Независимо от нашего эмпирического отдельного субъекта вещи внешнего мира существуют так же, как логические связи. Оба не являются «законами» нашей душевной жизни, а одни воспринимаются нами с помощью органов чувств, другие думаются в нашем мышлении. Мышление протекает не по логическим, а по психологическим законам, в действительности нашего мышления мыслятся логические связи, которые в своей значимости от этого полностью независимы. Психологические причинные связи, однако, не всегда благоприятствуют той возможности, что мышление думает правильно. Если психологические закономерности протекают так, что мыслят совершенно правильно, то цель этой стороны нашего сознания достигнута идеально. Мы знаем, что это происходит очень редко. Как едва ли существует идеально целесообразный, полностью здоровый человеческий организм, так редко или никогда не существует психической организации, которая при мышлении всегда ведет к правильному мышлению.

Теперь стоит задача исследовать, какие закономерные связи ведут к нарушениям правильного мышления. Эта психологическая и психопатологическая задача определена, таким образом, в своем ограничении телеологически, в то время как содержательно она имеет задачу причинного познания. Эти каузальные связи распределяются по следующим группам: 1) расстройства из-за острых процессов, будь это простое утомление или циклотимная депрессия, или сумеречное состояние и т. д.; 2) расстройства, обоснованные устойчивой конституцией. Здесь отличают снова процессы, которые ведут к бредовым идеям, конфабуляциям, патологической лжи и т. д. от процессов, которые подпадают под понятие деменции. Если здесь хотят выявить коренную противоположность между деменцией и всем прочим, то она состоит в том, что последним процессам всегда свойственна какая-нибудь продуктивность, в то время как деменция всегда состоит в том, что не выполняется что-то, что необходимо для правильного мышления.

Так мы, наконец, приходим к негативному определению понятия деменции. Правильное мышление, цель этой стороны психической организации, может устойчиво быть расстроено процессами бредообразования, конфабуляции, патологической лжи и т. д. Это власть создающего свойства, психического ряда, которая в этих случаях также в сравнении с полным интеллектом ведет к неправильному мышлению. Везде, где выпадение какого-либо необходимого элемента или необходимой способности является условием неправильного мышления, мы говорим о деменции.

Телеологические точки зрения и другого рода снова и снова встречаются нам при объяснениях слабоумия.

целесообразным для деятельности функциональным связям, то сейчас, видимо, ищут специальное телеологическое понятие для деменции, в котором человек предполагается как единство, как целое.

Поучительно, к примеру, определение понятие Редепеннинга: общим у слабоумных является то, что они «понесли утрату тех элементов, наличие которых является существенным условием того, что мы в движении социальной общности приобретаем и сохраняем соответствующее нашей функциональной способности положение». Если форма определения кажется слишком деловой, то нужно все же настоятельно заметить, что Редепеннинг не в состоянии сообщить ничего о «тех элементах». Он только устанавливает, что это не вообще дефекты памяти, определенная аффективная слабость или слабость суждений. «Можно спокойно страдать тем или иным дефектом» и все же не быть по вышеприведенному определению понятия дементным, даже если и не быть здоровым. Но если общим для слабоумных является только социальная непригодность, то любой вид психического предрасположения или развития, который вызывает эту непригодность, является деменцией. Видно, что и таким образом понятие не ограничивается более ясно.

То, что человек может быть слабоумным только как целое, не по частям, такой' взгляд играл также большую роль в дискуссиях о «moral insanity»¹.

Одни утверждали, что можно быть слабоумным специально в области нравственного ощущения, другие, напротив, что это только более сильное проявление этой стороны при общей дефектной предрасположенности. Эта противоположность проходит, впрочем, через всю психопатологию. Одни подчеркивают, что душа по своей сути единство, каждое нарушение должно поэтому затрагивать это единство как целое, другие опять-таки утверждают, душа может быть расстроена по частям². Насколько этот спор, как мы считаем, может быть разрешен простым логическим сознанием, насколько обе части правы и неправы, это мы сможем увидеть только в ходе дальнейшего изложения нашего сообщения. Здесь мы только перечислили прежде всего

¹ Ср. новейшую работу об этом Longard, Archiv f. Psych. 43. Там же литература.

² Тилинг (Uber den Schwachsinn, Zentralbl. f. N. u. Ps. 1910, 2) утверждает, что «душа является только одной и той же силой, она заболевает значит также in toto. С этой точки зрения мы должны рассматривать психические расстройства и слабоумие».

некоторые понятия деменции, чтобы установить, что мы, плохо или хорошо, должны начать с самых общих связей в душевной жизни, если мы хотим сделать попытку внести вклад в выяснение.

Психические процессы образуют то же своеобразное един-ство, которое в физической области имеют организмы. Каждый член обусловлен целым и сам опять-таки обусловливает целое. Ни одна часть не может претерпеть изменений без того, чтобы это изменение не вызвало за собой изменение целого. Анализ этого, названного логиками телеологическим, единства может, естественно, происходить по различным точкам зрения, которые пересекаются, не взаимоисключая друг друга. Задача методологии точки зрения анализа, который вначале применялся неосознанно, довести до сознания и подвергнуть строгому разграничению . Это необходимо и в отношении психологических классификаций, которые являются основой различных понятий деменции и различных частичных функций интеллекта, которые представляются обособленно пониженными и должны раздельно проверяться.

«Особый метод» состоит в том, чтобы проводить такие анализы и составлять такие типы. Что таким образом получают, не является «правильным» в смысле отраженного воспроизведения действительности, а только пригодно как система мыслительных образований, в возникновении которых хотя и участвует, с одной стороны, наблюдение, по которым, с другой стороны, опять-таки измеряется отдельное наблюдение. Такие анализы и конструкции мы находим везде, даже если это и признается редко, в работах об интеллекте и деменции. Систематическое проведение таких работ, если бы это не было простым нагромождением уже проведенных опытов, а выявлением их отношений, так что проступила бы система, не в смысле полноты — она имела бы очень много лакун — а в смысле, что ничего не стоит вне связи рядом с другим, такое систематическое исследование было бы собственным методом развития понятий деменции и ценным вспомогательным средством при восприятии результатов проверок интеллекта.

При любом психологическом анализе нужно иметь в виду естественное, но фундаментальное отличие от любого анализа в

¹ Этим сказано, что речь, в сущности, идет о «вещах, само собой разумеющихся», т. е. о вещах, которые «можно себе представить», для которых не требуется никакого нового выявления фактов. Тот, кто все, что для него убедительно, считает само собой разумеющимся, что ему не ясно считает бессмыслицей, и самое большое из гетерогенной симпатии удовлетворен работой, которая не приносит экспериментально установленных данных или цифр, может поэтому пропустить остаток этого реферата, так как здесь может идти речь только о наброске, а не об изложении.

физической области, что именно в последней элементы Moiyr быть разделены пространственно, в то время как в психологической области имеется только двойная возможность: или наблюдать временные разделения, когда тот же индивид в разное время предлагает разные психические явления, или сравнивать разные индивиды. В остальном анализ происходит на никоим образом реально не разделимом едином общем потоке сознания. Если эту противоположность не иметь в виду, то легко можно прийти к тому, чтобы ставить непомерные требования психологическому анализу или отрицательно критиковать результата такого анализа, потому что его сравнивают, не замечая этого и несправедливо, с разграничениями в физической области.

Рассмотрим с этой точки зрения понятие частичного психического расстройства. В телесной области патолог найдет частичные заболевания. Он найдет, например, кавернозную гемангиому печени. Она пагубна для некоторых клеток печени, которые заболевают или гибнут. Но остальная печень и тем более организм остаются полностью интактными. Или он находит больную с косметической точки зрения кожу, которая не влияет на здоровье организма, и т. д. Полностью аналогичные частичные «заболевания» в психической области кое-кто, возможно, хотел бы добавить, например, недостаток абсолютной звуковой памяти, отсутствие определенных цветовых ощущений и т. п. Теперь может также заболеть вся печень. То, что тем не менее страдает остальное тело, вполне понятно как следствие этого заболевания печени. Если спрашивают о частичных психических нарушениях, то это чаще всего именно вопрос, может ли соответственно заболеть психическая функция, так что все явления будут восприниматься и пониматься как следствие этого заболевания, или заболеет ли душа как целое, и только это заболевание больше выступит в одном направлении. Для вопроса «moral insanity» или «слабоумие» альтернатива гласит: дефектна ли эмоциональная жизнь, и отсюда вытекает все остальное, или душа как целое, чем она является по своей сути, изменена, и дефекты жизни чувств есть только самые броские явления? Противопоставление заболевания печени позволяет нам своеобразие этого вопроса сразу выдвинуть в том направлении, что заболевание печени мы можем ограничить пространственно, а психическую функцию не можем. Мы можем далее наблюдать, как печень была поражена и еще не появились никакие последствия, и можем это продемонстрировать на секционном столе. С пространственным разделением мы можем провести здесь и временное. Совсем иначе при нашем психологическом вопросе. Общие расстройства и эмоциональные дефекты даны одновременно, и тем более их нельзя разделить пространственно. Их анализ происходит на одном общем явлении, отсюда утверждение об изолированном расстройстве в психической области должно иметь другой смысл. Если понятие локализованного телесного заболевания имеет признаки пространственно изолированного и предшествующего по времени, то понятие локализованных изменений имеет значение психологической абстракции, которая не требует ни пространственного, ни временного отделения ее образования от целого. Она только означает: если я представляю себе это изолированное дефектное образование, то я, исходя из этого, воспринимаю все остальное. Если бы образование дефекта происходило в определенное время, то я бы воспринял другое как следствие. И если теперь приходит другой психиатр и говорит: «Значит, всегда охвачено целое души, так как локализированное психическое расстройство является ведь только чем-то выдуманным», то он также прав; только первый применил своеобразный метод, с которым через дифференциацию психических явлений можно пойти дальше, в то время как второй не выходит за рамки своего общего утверждения, с которым всегда соглашаются. Если второй, однако, хочет утверждать даже, что он лучше понял «сущность» болезненных психических состояний, которому противоречит частичная расстроенность, то ему нужно возразить, что мы знаем о «существе» каких-либо вещей только как метафизики, как ученые, однако,— только об отношениях абстрагированных предметов. Существо дела лучше знает здесь тот, кто знает все его связи. Абстракция в физической области может использовать пространственное разделение, психологическое имеет особое преимущество — иметь возможность осуществить разделение «пониманием» связей. Нужно разбираться в особом роде психологически абстрагированных предметов, если неверным переносом точек зрения с физической области не хотят закрыть себе восприятие психологического образования понятий. Кто поэтому все время остается при утверждении души как целого, что и правильно,— на практике он обычно использует, все же не зная этого, психологический анализ,— остается при том общем размытом понятии деменции. Если мы в нашем реферате хотим отметить достижения, которые сделаны, чтобы разрешить его, мы должны приложить усилия, чтобы понять этот психологический анализ в его своеобразии. Поэтому мы останавливаемся прежде всего на самых общих разделениях, которые нам нужны для сообщения о том, что называют деменцией.

При анализе душевной жизни всегда находят двойную точку зрения: психические процессы трактуют по аналогии с механическим действием, и это механическое действие видят в определенной мере как инструмент в руках личности. Механическое протекание и активность противопоставлены друг другу, но не как отдельные сущности, а во взаимном тесном переплетении. Активность действует на механическое действие, и механическое действие имеет последствия для активности. Речь идет не о различных функциях, а о различных точках зрения, применение которых, разумеется, требуется больше или меньше, в зависимости от вида психического действия. Ход фантазийных представлений рассматривается, к примеру, больше механически, целенаправленное волевое действие больше с точки зрения активности. Однако это не мешает ничуть также и рассматривать последние механически, и искать в первом момента активности. Из-за гетерогенности обеих точек зрения, которая вызывается психической жизнью, не существует, естественно, никакого перехода между обеими. Однако каждый психический процесс дает повод применять обе, только в различной степени. Инструмент и воля, материал и личность для нашего рассмотрения всегда противопоставляются. В наших описаниях хабитуса обеим позволительно перемешиваться, при наших понятийных размышлениях мы должны сделать попытку разграничить обеих.

Если мы делаем попытку для интеллекта, то мы, с точки зрения механически работающих инструментов, наталкиваемся прежде всего на ряд предварительных условий интеллекта, которые мы можем здесь только перечислить, настолько они важны: степень утомляемости, способность к учению и другие психические «основополагающие свойства» Крэпелина, наблюдательность, интактностъ речевого аппарата¹, предполагаемая Крюгером и Спирманом «пластическая функция», та сторона внимания, которая состоит не в активности, а в изменении сознания предметов в отношении ясности, четкости и интенсивности. Такие «предварительные условия» можно было бы перечислять и дальше.

¹ Липман (Über die Funktion des Balkens beim Handeln und die Beziehungen von Aphasie und Apraxie zur Intelligenz. Drei Abhandlungen aud dem Apraxiegebiet 1908, 66 ff.) описал, какой прогресс дает «исключение афазии, так же как и апраксии, из недифференцированной слизи понятия деменции». Афазических в прежние времена принимали за слабоумных.

Мы уже подходим ближе к интеллекту с рассмотрением ассоциации . Чтобы довольно четко представить здесь точку зрения инструмента, нам нужно сравнение. Если я хочу взять в руки предмет, то это желание становится поводом для того, чтобы произошло в высшей степени сложное механическое действие, в данном случае в нервно-мышечной системе, которое более или менее точно соответствует моим намерениям. Аналогично протекают процессы с психическим успехом, вызванные волевыми импульсами. Если я, например, думаю о средствах для достижения желаемой цели, к примеру, поставить диагноз, мне приходит в голову побужденный сознанием цели ряд видов обследования, которые в случае, если я обладаю необходимым для этого «интеллектом» и нужными диспозициями памяти, имеют определенную степень целесообразности. Здесь приведен в действие психологический процесс аналогично процессу мускульной иннервации, который служит мне как инструмент так же хорошо, как и мои мускулы, и который должен функционировать целесообразно, если я хочу достигнуть своей цели. Это целесообразное функционирование, однако, здесь так же вне сферы моей воли, как и мускулы. Если инструмент в действии, воля может работать, если нет, ему не помогут никакие усилия. Откуда идет целесообразность инструмента, мы не знаем и здесь не спрашиваем. Мы только констатируем ее и пытаемся понять ее компоненты. В случае размышления ассоциативный психолог нам отвечает, что все происходит, конечно, по законам связи понятий, по сосуществованию и последовательности, по подобию и контрасту и т. д. при участии конъюнктуры, которая обусловлена именно задачей. С этим мы ненамного продвинемся вперед. Проблема остается существовать и только облачена в слова: как получается, что из бесконечного числа возможных ассоциаций конъюнктура актуализирует целесообразные? Мы можем только повторить, что это врожденный и развитый тренировкой целевой механизм, на котором в этом случае основывается интеллект. Мы можем различать в этом механизме три вещи: массу имеющихся в предрасположенностях памяти представлений и понятий (например, проверенная в описи инвентаря), массу возможных ассоциаций² (частично обследованная в ассоциативных опытах)

¹ Для Циена сущность деменции состоит в «диффузном недостатке понятий и связей представлений».

² Здесь, как нам представляется, находится истинное зерно учения Тилинга (цит. соч.). Он различает два вида слабоумия по поведению над- и подсознания. Если последнее выключено, возникает пустой автомат, если оно продуктивно болезненным образом, бессвязная идиотия.— В объяснении бессвязных продуктов Тилинг полностью присоединяется к фрейдистской школе. Рассуждения относительно этого выходят за рамки нашей темы.

и способность выбора именно целесообразных ассоциаций (которая проявляется при имеющейся задаче в каждом результате интеллекта и, например, должна была подвергаться количественному выявлению в комбинационных опытах). Во всех трех компонентах могут иметься самые большие индивидуальные колебания. Масса понятийного материала зависит от среды и обучаемости. Множество возможных связей варьируется чрезмерно, здесь говорят о фантазии, которой означается, естественно, также еще и другое. Идет ли все по наезженной колее или каждое мгновение готовы возникнуть новые связи, обусловливает значительные различия. От этого опять-таки отграничиваемая способность целесообразного возникновения определенных ассоциаций из возможных является настоящим интеллектом с точки зрения механизма.

Получается, что полностью свободные ассоциативные опыты, насколько они возможны, способны проверить при случае вообще возможные связи понятий, их многообразие и статистическую частоту видов, что, напротив, каждая задача функционирования обследует этот целесообразно работающий аппарат выбора. Об этом целесообразном аппарате мы не знаем в деталях, как многократно говорилось, совсем ничего; мы открываем его только по результатам. Мы пытаемся установить виды функций, образуем идеальные или средние значения их целесообразности и оцениваем по ним результаты как разумные или дементные. Отсюда получается возможность анализа интеллекта по объективным целям, которые ею достигаются. Он может использоваться многократно (теоретический и практический интеллект, технический интеллект и т. д.).

Проведенным до сих пор рассмотрениям определенных, аналогичных механическому протеканйю инструментов, противостоит рассмотрение личности, воли, активности. Лучший нервно-мускульный аппарат остается бездеятельным без волевого импульса, самые совершенные инструменты интеллекта остаются неиспользованными, если их не использует личность, или они используются только тогда, когда их призывают цели личности. Правда, существует также и обратное отношение: способности вызывают склонности из-за желания любой работы, которая что-то дает. Это мы не хотим здесь рассматривать, а спрашиваем, что означает анализ этой стороны личности для интеллекта. Здесь сделаны следующие расстановки: 1 — установлено добродушное слабоумие¹ как приобретенное изменение; 2 — пред-

¹ Отличное описание уже у Шпильманна, Diagnostik der geisteskrankheiten, S. 280 ff. См., впрочем, учебник Крэпелина.

полагается дефект в эмоциональной сфере при moral insanity (см. выше); 3 — найдено различие между относительным постоянством мотивов и постоянно меняющимися целеустановками; 4 — подчеркивается сильное проявление отдельных побуждений в человеке, в то время как другие отсутствуют или подавляются¹. Во всех этих случаях говорили о слабоумии. 1 и 2 основываются на способе выражения атомистической психологии, которая представляется полностью исчерпанной в своих возможностях и поэтому неудовлетворительна. 3 и 4 указывают на основу того, что уже так^ке подразумевалось в предыдущих пунктах, «системы импульсов»². Они, задуманные как предрасположенности (в определенной мере как функциональные, в сравнении с содержательными материалами памяти), закладывающие основу соответствующих актуальных желаний, означают активную сторону жизни души, в чьей руке инструменты только приходят в движение. Эта «система импульсов» образует одно направление анализа активной стороны. Бесчисленны выражения, которые в описаниях хабитуса указывают на эту область. Отдельные импульсы называются, или пускается в ход фундаментальное различие общего наличия или отсутствия побуждений (последнее является целью, на которую направляется «добродушное слабоумие». Там, где имеются побуждения, они, прежде чем сказываются, дают о себе знать потребностями раздражения, интересами, инициативой и т. д. Чем сложнее и развитее побуждения, тем многообразнее потребность раздражения. Можно представить себе при всех этих различиях «инструменты» интеллекта постоянными; что ими достигается, зависит, однако, от побуждений. Если при известных условиях хотят говорить здесь о слабоумии, то против этого ничего нельзя возразить, нужно только не забывать гетерогенность этого понятия от понятия слабоумия, которое получено со стороны механизма³. В противоположность

¹ Более подробное изложение можно найти во всех описаниях психопатологических личностей.

² Мёбиус, Рибот, X. Майер.

³ Возникающих из инстинктивных основ чувств, которые являются симптомом действенности первых, касается сочинение Чиша об интеллектуальных чувствах у психических больных. Monatsschr. f. Psych, u. Neur., Erg.-Yeft, 26, 335. 1909. Опираясь на учебники психологии Кюльпе, Салли, Лэдд и Дэвис, он различает два вида интеллектуальных чувств: друг другу противостоят динамические, которые сопровождают интеллектуальную деятельность, и статические, которые вызываются наличием или отсутствием правды в результатах интеллектуальной деятельности. В соответствии с этим нужно различать жажду знаний (чувства, которые связаны с умственной деятельностью) и правдолюбие (чувства, которые привязаны к результатам). «Обе 1руппы интеллектуальных чувств имеют немаловажное значение в жизни сегодняшнего человека(!)». Эти чувства, по его анализу инстинктивных основ, подробное изложение которых сюда не относится, второй вид анализа стороны активности движется в направлении целей, предназначений, величин, которые устанавливаются. Правда, это произошло не систематически; но при рассуждениях о «moral insanity» размышления такого рода играют большую роль. Подчеркивают, например, непоследовательность геройских преступников, противоречащую их собственным желаниям в их действиях, и используют это в смысле оценки как слабоумия. Чтобы при таких обсуждениях не обманываться насчет вида образования понятия, нужно отдавать себе отчет, что покидают собственно психологическое рассмотрение и переходят к тому, чтобы измерить реальные связи действий последовательно продуманными системами ценностей, полностью аналогично тому, как реальный умственный инвентарь измеряют требуемым, вынесенные суждения логическими нормами, чтобы вывести из несоответствия дефект. Чтобы методически понять вид этого действия, мы можем сделать такое сравнение: как мы можем представить себе наше «предметное сознание» развитым в свободную от противоречий системы, в то время как даже самый умственно развитый человек никогда не одолевает противоречия, и как мы измеряем предметное сознание каждого относительно произвольным масштабом, который мы принимаем за среднюю величину его среды, когда мы обследуем его умственные способности, так мы можем представить себе склонности, действия, цели человека объединенными в одну свободную от противоречий последовательную систему, осуществление которой образует его жизнь, в которой все цели подразделены в одну систему под последнюю цель и т. д. Мы можем тогда сразу установить, что даже самый целеустремленный человек с характером никогда не достигает этой последовательности и что мы также здесь снова относительно произвольно предполагаем средний уровень, чтобы установить отклонения вниз.

мнению, ослаблены при всех психических болезнях, иногда пациенты осознают эти изменения, чаще всего не осознают. Также при усталости и хронических телесных болезнях они несли потери. Исследование их трудно, поскольку этот симптом в большинстве случаев исчезает среди других более грубых. Автор долго распространяется об их поведении при атеросклерозе и начинающемся параличе, при слабоумии и moral insanity у фантастических лжецов и параноиков. Его данные не дают по делу ничего нового, они также никак не ведут к дальнейшему пониманию наших понятий и к систематическому прослеживанию их всеми формами проявления психозов. Он непременно застревает в обычных описаниях хабитуса, к которым он не в состоянии добавить ничего собственного. Об «интеллектуальных чувствах» см. в остальном ясные изложения Вундта, Physiol. Psychol. 3, 624 ff.

По психологическому анализу непоследовательность может, однако, иметь две причины: недостаточная работа инструментов интеллекта или особенная предрасположенность инстинктивных основ. Можем ли мы и в последнем случае говорить о слабоумии, является, если понятийное различие ясно, опять-таки только терминологически.

От оценки последовательности нужно отличать встречающуюся при случае оценку определенных целеустановок и целей из-за их своеобразия как слабоумных. Это имеет следующую правомерную причину: цели выстраиваются в ряд возрастающей высоты от таких, которые достижимы в любой момент и только всегда могут быть достигнуты еще раз, через те, которых достигнуть трудно, до идеальных целей, которых можно только добиваться, но которые недостижимы, как, к примеру, полная последовательность поведения или полная правильность предметного осознания. Чем ниже последние цели человека, тем он оценивается как более слабоумный. Так, к примеру, морально идиотичный преступник, который, хотя и совершает кражу и убийство с изощренным интеллектом или невероятной смелостью, только чтобы иметь средства для удовлетворения своих животных инстинктов, сколь долго ему это удается, и затем использует в каторжной тюрьме доступные ему еще средства для сходных целей, не думая о дальнейшем. Если, однако, такой преступник преследует выходящие за повседневно достижимое цели, то оценка слабоумия зависит не от содержания целей, находит ли другой их безнравственными, чудовищными, а только от объема подчиненных цели действий, и идеальность такой цели в том смысле, что вся его жизнь направлена на нее, не имея возможности достигнуть ее грубо материальным образом. Так, например, случай Л. у Лонгарда не представляется нам слабоумным ни в узком интеллектуальном, ни в вышеобозначенном смысле, поскольку средний уровень людей работает не более последовательно и не с идеальными целями в вышеопределенном смысле¹.

Совершенно очевидно, что ранее перечисленные методы проверки интеллекта никогда не служили исследованию кратко изложенного здесь вида слабоумия, который лежит на стороне

¹ При этом случае можно было бы, например, привести, что у него перед тазами находится более сложный идеал личности, которой он хотел бы быть. («Перед каждым витает образ того, кем он должен быть».) Шпильманн, цит. раб., с. 305, выражает это так, что слабоумные, видимо, обладают эмпирическим, но не идеальным «Я». Такие отдельные размышления, конечно, могут делаться в большом количестве, в зависимости от случая, который перед вами. Это приведено только как пример для целого направления подразумевающегося здесь образования понятия.

воли. В лучшем случае могли бы быть, к примеру, при суждениях о рассказанных историях или при объяснениях картинок, сделаны относящиеся сюда наблюдения. В остальном выявление всех видов нравственного слабоумия основывается на случайном наблюдении или на знании истории жизни индивида¹.

До сих пор мы противопоставляли друг другу инструмент и волю и наметили направления проведенного в обе стороны анализа. Мы при этом едва еще затронули собственное мышление. Целесообразное механическое возникновение понятий, вызванных целью, было той точкой, у которой мы были ближе всего к мышлению, не воспринимая этого. Эго с рассмотрением ассоциации вообще невозможно. Чтобы продвинуться здесь вперед, нам нужно усвоить совсем другое противопоставление, которое, среди прочего, было развито Вюрцбургской школой психологов в новейшее время². Это противоположность «ощущений» и «действий». Если атомистически думающая «ассоциативная психология» преследует цель понять все содержания сознания из комбинаций конечных элементов, простых ощущений и их эмоциональных звуков, то эта «функциональная психология» признает, что в качестве дальше несводимого элемента лежит в каждом восприятии «акт» «подразумевания» предмета, «внутренняя направленность», «интенция» на предмет. Этим действием хаос ощущений в определенной мере одушевляется, в то время как именно ощущения есть то, что придает предмету интенции наглядность. Также ощущение может быть предметом подразумевания, но чаще всего только у психолога, обычно при восприятиях подразумеваются не комплексы ощущений, а предмета. Так же высказывается Штумпф: ощущения являются «явлениями», они лежат, собственно, вне сферы психологии, которая

¹ С последними рассуждениями совпадает еще иноща принятое различение. Если цели, по которым производится разделение, являются последними ценностями, которые поставило перед собой человеческое сознание, ценностями правды, этическими и эстетическими ценностями, то, видимо, была сделана попытка говорить об интеллектуальной, этической и эстетической идиотии (слабоумии). Этим, конечно, достигается немного, так как здесь психологическое восприятие вообще не играет больше никакой роли. Если его опять вводили, то обнаруживали, что этические и эстетические достижения основывались на «чувствах», и что поэтому нужно было противопоставить интеллектуальное слабоумие слабоумию чувств. Это противопоставление, которое в данной форме довольно неплодотворно, мы обсуждали в том плане, что противопоставляли друг другу инструменты и волю. Само собой разумеется, что при всех интеллектуальных достижениях чувства играли роль так же, как при этических и эстетических.

² Ср. совершенно ясную книгу Мессера Empfindung und Denken, Leipzig 1908, которая обобщает результаты оригинальных работ с относящимися сюда результатами Гуссерля.

имеет де^пю с «функциями», которые соответствуют «действиям» Мессера¹. Установить виды актов и проанализировать их подробнее является задачей психологии. Можно, видимо, надеяться, что она даст нам в руки в этом направлении еще раз естественную классификацию функций интеллекта. Уже сейчас мы с ее помощью можем четко понять, что чувствовал каждый, что принятая классификация проверки интеллекта по областям чувств совершенно бессмысленна, поскольку эта классификация вообще не затрагивает интеллект, а только средства, в «одушевлении» которых через акты он подтверждается. Далее мы признаем, что уже при приеме инвентаря мы не просто проверяем представления как комплексы ощущений, а также акты. И если иногда рассуждения о приемах инвентаря производят как будто впечатление, хота элемента инвентаря различны, задача, однако, состоит только в установлении количества имеющихся, то новые понятия дают нам понять, что означает, когда психиатры все время подчеркивают, что дело не в количестве представлений, а в ясности и четкости², в их «разобранности» (Берце) и т. д. Это особенности актов как настоящих достижений интеллекта, что здесь подразумевается. Все те рассуждения о видах понятий, которые, возможно, отсутствуют, и об оценках в их специфике у слабоумных, чем полезнее они представляются читателю, тем больше занимаются действиями. То, что при чтении чувствовалось нечетко, представляется понятийно ясным с помощью этой новой психологии мышления³. То, что, впрочем, логики давно имели ясное представление в этом плане также о психологическом своеобразии мышления в сравнении с комплексами ощущений, показывает следующее место из Риккерта (Zur Lehre von der

¹ Невозможно прореферировать основополагающее учение в кратких словах понятным образом. Каждого, кто более не удовлетворен исчерпавшейся ассоциативной психологией, нужно отослать к чтению Мессера, у которого он найдет оригиналы цитированными.

² Шпильман (с. 295) подчеркивает нечеткость восприятий и представлений при слабоумии.

³ Я привожу здесь только малое, так как дела ведь совершенно привычны: говорят об отсутствии логических понятий, об отсутствии абстрагированных понятий, об оценках, которые, хотя и выучены, но не поняты, о соединениях представлений по качеству и содержанию в противоположность соединениям по случайному соседству в сознании, о недостатке различительной способности, о применении общих обозначений, которые возникли из этого недостатка, не их генерализации, так что разговор, состоящий из общих рассуждений, может указывать на слабоумие и т. д. Штёрринг, Vorlesungen über Psychopathologie, S. 392, приводит «прелестный» эксперимент на слабоумных, которым он давал для различения одну холодную и одну теплую пробирку. Он мог доказать, что с помощью ассоциативных процессов при определенных условиях был достигнут правильный результат, в то время как оценки не происходило.

Definition, 1888, S. 51): «Мы должны поэтому совершенно освободиться от представления, как будто понятие как таковое имеет хотя бы самое малое отношение к какому-либо мысленному образу, и в большей мере довести до своего сознания, что мы только тогда по-настоящему поняли дело, когда мы можем отказаться от этого взгляда».

Наконец, нам представляется, что здесь имеет место новая точка зрения для понимания агнозий и афазий. Здесь, начиная с Майнерта и Вернике, для толкования фактов предполагается потеря владения памятью, которая идентифицируется с владением понятиями, и прерывание ассоциаций между объемом памяти различных областей чувств. Недавно Липманн (Neurol. Centralbl. 1908, S. 609 ff.) предположил в сравнении с последними (дис-солюторными, т. е. разъединительными) прерываниями «в определенной мере» «стоящие вертикально» к ним разделительные. В то время, как первые происходят между различными качествами чувств, с последними это происходит между признаками понятия, его связями и ассоциациями, Липманн подчеркивает, что эти «идеаторические» (разделительные) расстройства не локализуемы, а основываются на диффузных процессах, как диссолютор-ные (очаговые) расстройства. Мы можем, значит, констатировать, что локализованы только такие расстройства, которые относятся к ощущениям или «явлениям», в этом случае в их «вторичной» (репродуцированной) форме, т. е. к материалу, который «одушевляется» только действиями. О локализации действий, понятий, оценок, которая с давних пор казалась психологам довольно бессмысленной, не может сообразно с этим идти речь. Состав элементов ощущений репродуцируемого вида и их ассоциации между собой и с другими областями чувств является, разумеется, таким важным предварительным условием интеллекта, что с его разрушением становятся невозможными и действия, и отсюда прекращается познание и понимание. Но понимание и познание состоит не в ассоциациях первичных и вторичных элементов ощущений. Идентификация состава памяти по таким элементам с владением понятиями является фундаментальной ошибкой. Насколько чисто психологический анализ Липманна распада понятий, при котором не имеется никакой связи даже к только возможной локализации, применим для специальных целей понимания тяжелых состояний деменции при параличе, старческом слабоумии и атеросклерозе, для которых он создан, мы не беремся судить. В любом случае только разъединительный распад затрагивает признанную функциональную связь, которая является предварительным условием интеллекта и не нуждается в том, чтобы мы ее касались дальше. Ее «разделительный распад» затрагивает, однако, сам интеллект и имел бы, если бы его признали, большое значение в пользу атомистической ассоциа-швной психологии. Теперь Липманн сам различает персистиру-ющий и транзиторный разделительный распад. Его примеры, насколько я вижу, все должны рассматриваться как транзиторный распад. Он является тогда, поскольку ведь распада, собственно, совсем нет, только удобным способом выражения для логического обозначения ошибочного результата при проверках больных. Персистирующий разделительный распад в принципе довольно невероятен и Липманном не доказан. Подумать только, в примере Липманна: понятие «собака» распадается «разделительно» на голову, туловище, ноги, далее на внутренности, мех и мускулы, они снова дальше, затем на пространственные и временные, причинные и целевые отношения, на стократные ассоциации и т. д. Нужно сразу сознаться, что полученные таким образом элементы бесконечны числом уже в примитивном сознании, и тогда в определенных местах, к примеру, между туловищем и головой должен наступить персистирующий распад? Все же вероятно, что толкования ошибок с помощью такого анализа бесконечно нуждающимся в продолжении образом только по одному принципу распада логических признаков едва ли будут передавать больше познаний, чем толкование с помощью обозначенных Липманном как «прежние рубрики» понятий нарушения внимательности и памяти. Можно было бы пожелать, чтобы психология действий когда-нибудь принесла здесь прогресс.

Не имеет смысла останавливаться дальше на очень важных вюрцбургских взглядах, поскольку мы едва ли могли бы разъяснить их, не распространяясь широко. В рамках этого реферата мы вынуждены ограничиться ссылкой на литературу.

Еще мы хотели бы указать на возможность рассматривать способность действий, которые ведь полностью отличаются от того, что называют волей, как инструмент в прежнем смысле, так как соответствующие понятия встречаются в наших описаниях хабитуса. Существует странный антагонизм между спонтанными, инстинктивными, интуитивными сериями понятий и мыслительными процессами с разложенными понятиями и выводами (в обоих, конечно, «действия»). Оба состоят в интимном отношении двоякого вида: то, что, к примеру, врач чисто понятийно выст-роенно выучил и продумал, и что он должен при постановке диагноза вначале шаг за шагом приобретать в процессе мышления заново, это позже приходит ему в голову без усилий, полностью инстинктивно. Он может, однако, потом развить результат более или менее легко снова для кого-то другого в процессе мышления. С другой стороны, однако, некоторым людям приходят на ум потоки представлений, мысли, которые невозможно было бы объяснить генетически как механизированное, ставшее неосознанным мышление. Так же как, к примеру, один от природы обладает грацией, другой с усилием может научиться нескольким грациозным движениям, так и более для нас необратимая способность органического, здесь психического к целесообразным образованиям привносит, что в душе одного эти целесообразные (для познания или для практических задач) мыслительные образования возникают сами по себе, в душе же другого они едва появляются и только по необходимости замещаются выученными, частично механизированными мыслительными связями. Несмотря на это, в том спонтанном, инстинктивном собрании представлений перед нами еще нет настоящего мышления, если мы хотим отличить простые действия от осознанных, оформленных до сообщаемых понятий. В продолжение наших прежних рассуждений об ассоциациях мы можем различать: 1 — богатство понятий; 2 — целесообразное схождение понятий для практической или теоретической цели; 3 — мыслящий выплеск, развитие и понятийная фиксация мыслей до только теперь передаваемых мыслей; 4 — механизация мыслей. После этого мы можем выдвинуть в качестве особого типа слабоумного «мыслительно» механизированного, который не обладает ни идеями (2), ira мыслительными способностями (3), однако внешне, насколько хватает механизации выученного в благоприятной среде («ошибкой нашего времени является то, что каждый дурак чему-то учился») имеет идеи и внешне думает, когда репродуцирует выученное или механизированное.

С давних времен было двойное стремление установить степени и типы слабоумия. При сложном составе того, что называется слабоумием, очевидно, что можно найти степени не для всего, а только для отдельных функций, для подвергшихся анализу сторон интеллекта. Некоторыми методами, как мы видели, делается попытка определить степень даже количественно¹.

Типы слабоумия ищут, в то время как степень всегда можно определить только с чисто психологических точек зрения, двумя путями, психологическим и клиническим, различие между кото-

¹ Для всего состояния функциональной способности тоже, несмотря на это, пытались отграничить степени тем, что проводили сравнение со стадиями развития ребенка. Эти попытки собственно не удались и не вышли за рамки общей точки зрения, которая лежит в ее основе. Еще Золлер (Der Idiot und der Imbezille) справедливо подчеркивал, что взрослые слабоумные являются не остановившимся в развитии детьми, а «монстрами». Новейшие попытки отграничить особые виды слабоумия или же функциональной способности от имбецильности как инфантилизма (Di Gaspero, Arch. f. Psych.) уводят слишком далеко в клиническую область, чтобы они могли нас здесь заинтересовать. Для отдельных функций оказались подходящими для разграничения типов разделения, которые проявляются в процессе развития, так например, у Штерна языковое развитие в стадии субстанции, действия и отношения, которые пригодны для типов высказываний при опыте с картинками.

рыми сначала нужно четко подчеркнуть, в то время как оба, возможно, приведут когда-нибудь к одному и тому же результату. Различие состоит в том, что психологическое членение слабоумия на типы основывается на особой изоляции одной точки зрения, в то время как клиническая классификация, кроме нее, оперирует к тому же этиологическими, прогностическими и другими отношениями и привлекает всю симптоматологию, в которой стоит слабоумие, к установлению типов. Так, получены клинические описания хабитуса типов деменции, которые известны всем (слабоумие при прогрессивном параличе): паралитическая, алкоголическая, эпилептическая, старческая деменция,— типы конечных состояний, которые описывает Крэпелин и т. д.

Также использовались методы проверок интеллекта, чтобы точнее исследовать эти клинические формы деменции¹. Можно вполне утверждать, что эти работы относительно получения более точного анализа форм слабоумия закончились безрезультатно. Насколько они имеют ценность², они выполняют не больше, скорее, меньше, чем описания хабитуса при обычном наблюдении. Точность благодаря схеме только мнимая. Никаких проблем, собственно, при этом не выдвигается, ни на какой вопрос не дается ответа. Получают в распоряжение материал с ответами на соответствующие вопросы по интеллекту, не зная, что с этим делать. То, что считают, сколько пациентов, к примеру, правильно выдержали проверку Масселона, не улучшает дела. Нам кажется, что неудача этих опытов частично состоит в том, что цель слишком рано была задана слишком высоко. Мы владеем методами, оценка которых нам еще по большей части неясна. Эти методы не могут быть достаточны, чтобы сразу анализировать клинические формы деменции. Необходимо промежуточное звено: знание и методическое установление психологических типов интеллекта, которые могут приобрести только симптома-тологическое значение и которые, как фундамент, могут служить развитию клинических типов деменции, которые вбирают в себя больше, чем только симптомы слабоумия. Здесь представляются близколежагцими исследования корреляций, которые могут сна-

¹ Seiffer, Über psychische, insbesondere Intelligenzstörungen bei multipler Sklerose, Archiv f. Psych. 40.— Wukf, Der Intelligenzdefekt bei chronischem Alkoholismuis, Diss., 1905.— Noack, Intelligenzprüfvungen bei epileptischem Schwachsinn, Diss., 1905.— Все работы из клиники Циена.

² Работу Зайффера здесь позволительно нам привлекать, насколько она касается анализа интеллекта. Впрочем, она ценна подробной схемой и описанием всего психического хабитуса больного с множественным склерозом.

чала не учитывать клинический диагноз отдельного случая, если случай соответствует только определенным общим условиям.

Теперь у нас еще задача кратко привести, какие типы интеллекта установили нам психологи. На протяжении нашего сообщения нам многократно встречались типы для функций при отдельных исследовательских методах, например, типы при описании картинок. Сходно были разработаны типы по восприятию, по представлениям, по памяти и т. д. ¹ Для настоящего интеллекта можно найти, например, у Вундта (Phys. Psych. 3, 636) «основные формы предрасположений интеллекта». Он различает наблюдательный, изобретательный, аналитический и умозрительный талант. Негативное всегда могло бы соответствовать типу деменции. Или Мойманн² противопоставляет комбинирующему разуму аналитический. На те или иные разграничения нужно только указать, не имея возможности сказать, что мы могли бы эти типы уже использовать. Кто занимается проверками интеллекта, должен их во всяком случае знать.

Мы подошли к концу. Несомненно, сообщения об отдельных путях анализа недостатка интеллекта нигде не привели нас к систематическому окончанию. Это цель, которую мы не могли, да и не хотели достичь. Мы в большей мере преследуем намерение — в соответствии с задачей реферата — следовать за ходом мыслей авторов настолько хорошо, насколько мы были в состоянии, и по возможности выдвинуть проблемы, как они есть, и не дать их выбросить за борт в пользу системы как мнимо решенные. Тем самым была удовлетворена и наша научная потребность, которая, хотя и стремится к систематическому окончанию, не может, однако, выносить какую-либо готовую систему, потому что она ведь несостоятельна, и если она принимается как правильная, действует убийственно.

¹ Ср. об этом подборку у Мойманна цит. соч. 10 лекция «Wissenschaftliche Begabungslehre».

² Meumann, Intelligenz und Wille, Leipzig 1908. Кроме того, нужно указать между прочим на Лёвенфельдта (Über die Dummheit, Wiesbaden 1909), который основываясь на богатом опыте и рационалистическом образе мыслей, неоднократно в беззаботном тоне делает «обзор в области человеческой недостаточности».

Одна пациентка в Гейдельбергской клинике, будучи в полном рассудке и нормально ориентируясь в пространстве, что позволило ей зарисовать ведения, наблюдала на стене и как бы «вышитыми» на одеяле головы людей и животных, большей частью бесцветные. Солнечные блики на стене казались ей гримасничающими физиономиями. Подобные вещи она видела в течение многих лет и знала, что все это заблуждения. Однажды она сообщила: «В каж- дом углублении и выпуклости глаз различает лицо. В начале апреля я видела живую голову моего отца. В видения я не верю, но мои глаза видели это; я не спала и очень испугалась. В глазах была угроза. Физиономии плоские и не движутся. Они смотрят на меня. Когда я отвожу взгляд, все меняется, и появляется другая голова, больше обычных размеров. Эго может быть голова женщины или мужчины. Выражение лица, в основном, равнодушное. Объяснить себе это я не могу. Цели в этом не вижу. За этим никто не стоит».

Утхофф (Месячник по психиатрии и неврологии, 5, с. 242) описывает больную, страдающую застарелым центральным хориоидитом. После того, как она почти в течение 20 лет не наблюдала ничего подобного, однажды вдруг, «выглядывая из окна, увидела на булыжнике двора листья виноградной лозы, которые шевелились и менялись в размерах. Это продолжалось в течение нескольких дней. Затем листва превратилась в дерево с набухшими почками. Во время прогулки она видела, как среди настоящих кустов, как будто из тумана, возникало это дерево». «При движении глаз явления перемещаются тоже, и именно это перемещение наводит

пациентку на мысль, что это не реальные объекты, которые остаются неподвижными».

Один мой знакомый психиатр описал случай, произошедший с ним в детстве. «На Троицу 1886 г. умер Людвиг П Баварский. Это был праздничный день, первый или второй — уже не помню. Мы хотели всей семьей во второй половине дня отправиться на прогулку. По Р.-Гассе мы направились к площади С. Там продавали экстренный выпуск газеты. Насколько я помню, это было в первый раз, когда я испытал нечто подобное. Тогда мне было 13 лет. На улице были толпы народу. Говорили, что Людвиг П был отравлен своим врачом Гудденом. Здесь была какая-то тайна. Мы все были очень напуганы, когда отец прочел нам сообщение. Мой отец, которому часто приходилось видеть короля, в большом волнении рассказывал о нем. Я думаю, что вряд ли что-нибудь еще интересовало меня в этот день. Состоялась ли прогулка в тот день или нет, тоже уже не помню. На следующий день газеты были полны новыми подробностями. Черные ленты на флагах, цветы у портретов, фотографий, бюстов. Разговоры не утихали и на второй день. В тот день, вечером, когда уже смеркалось, я сидел один в столовой, мне было страшно. На фоне большой двустворчатой двери я вдруг увидел некое явление у представляющее собой короля Людвига. Это был его бюст, больше натуральной величины, он тихо парил в воздухе, оставаясь при этом на месте. Он был черно-белым, как рисунок в газете, но “телесно” — как гипсовый бюст. Контуры были четкие. Я видел печальные черты, пустые глазницы, не такие, как обычно у скульптурных изображений, а пустые, “размытые”, без взгляда. Хотя мне стало жутко, я все же не мог не смотреть туда. Я попытался смотреть в сторону, читать, делать уроки — в это время явления я не видел, как и когда смотрел на Сикстинскую мадонну или семейные фотографии на стене, или просто поверх рояля. Видение было только около двери. Я не решался ни взглянуть туда, ни выйти из комнаты. Но я с самого начала знал, что это не было реальностью. Когда я поворачивал голову, явление оставалось на месте, когда я отводил взгляд, оно исчезало из моего поля зрения, когда я смотрел на прежнее место, оно снова было там. Я не мог ни разу вызвать его произвольно, и, насколько я помню, оно оставалось неизменным. Когда включили свет, явление исчезло, но я не мог не поглядывать украдкой на дверь, туда, где оно прежде было. Я никому ничего не сказал, так как боялся, что меня либо поднимут на смех, либо произойдет что-нибудь неприятное, например, вдруг меня заставят встать там, у двери, где было видение. Днем я и сам проделывал это, и ничего не произошло. Явления я не видел. Вечером оно так же отчетливо возникло на прежнем месте. Следующие несколько дней прошли в страхе. Насколько я помню, волнение улеглось, лишь когда видение больше не возникало. Все это длилось, наверное, 3 или 4 дня. Позже ничего подобного мне испытывать не приходилось»¹.

Совершенно аналогичное наблюдение опубликовал Левенфельд (Навязчивые явления в психике. Висбаден, 904. С. 204).

Четырнадцатилетняя девочка в течение некоторого времени, засыпая и просыпаясь, каждый раз видела над своей кроватью руку. Рука была как настоящая, только больше натуральной величины, на пальце было кольцо. О возникновении этой странной галлюцинации пациентка сперва ничего сказать не могла. После расспросов, не читала ли она или не слышала о чем-либо подобном, она сказала, что читала роман Крукера «Прелестная мисс Невилл», в котором рассказывалось о появлении таинственной руки. Девочка не могла не думать об этом и некоторое время спустя ночью увидела руку. Галлюцинация скоро прошла.

Подобные наблюдения не единичны, в литературе они описаны довольно часто. Особенно при острых психозах, патологических состояниях сознания, а также у делирантов нередки достоверные оптические галлюцинации одновременно с реальными восприятиями. Феномены, появляющиеся в этих случаях, охарактеризовать гораздо сложнее, чем когда они имеют место при ясном сознании. Еще один пример. 36-летняя пациентка (диагноз: паралич, неврозы, люмбаго, нарушения внимания и памяти высокой степени, эйфорическое слабоумие, чередующееся с депрессиями) в течение нескольких дней испытывала галлюцинации. Боится. Очень возбуждена. Она слышала, что придет человек и отрежет ей ноги. Она рассказывает, что стояла у окна и разговаривала с этим человеком. «Он был там, на улице, с ним был еще один, это произошло сегодня утром». Вдруг, все еще продолжая рассказывать, в страхе съеживается, пристально смотрит на окошко над дверью, выходящее в коридор, шепчет: «Видите, вот они снова пришли, видите конец лестницы — и вон баллон, они пустят газ в комнату, чтобы отравить меня». Она ни за что не хочет выйти в коридор и посмотреть. На следующий день подобные галлюцинации повторяются, затем исчезают.

Гораздо труднее, чем при зрительных галлюцинациях, понять пространственные свойства других чувств. Пространственность

Возражение, что здесь идет речь о фальсификациях воспоминаний, нельзя опровергнуть доказательно, но при аналогии этого переживания другим, известным, оно не так уж сомнительно.

зрения и осязания признается всеми психологами. Звуковое пространство большей частью отрицается. Акустическая локализация производится всегда при привлечении зрительных и осязательных представлений.

Существуют сомнения, что кроме этой вторичной простран-ственности акустических восприятий существует еще одна, первичная. То, что зрительные образы появляются всегда при локализованных слуховых восприятиях, усложняет наблюдение. Так что этот вопрос нельзя назвать решенным. Осязание в чистом виде мы также не сможем получить, так как у зрячего человека его место занимает зрительное пространство. Звуковое пространство даже приблизительно не может иметь такую точность и разнообразие локализации, как осязательное и зрительное пространства, но в нем возможны такие локализации, как «близко» и «далеко», «сбоку», «спереди», «сзади». Тем не менее, все эти слова вызывают в нашем сознании зрительные представления.

Так как пространственные представления кажутся всегда зависимыми от двух разных свойств ощущений, то здесь возможно сочетание элементов акустических ощущений с двигательными ощущениями мускулатуры тела. Этим мы лишь хотим подчеркнуть, что утверждение отсутствия собственного звукового пространства не является окончательным. Описания, сделанные больными, которые одновременно испытывали акустические галлюцинации и псевдогаллюцинации, наводят нас на мысль, что здесь, как и при оптических восприятиях, достоверность связана с переживанием, происходящем в объективном и субъективном пространстве. За такими больными велось весьма разностороннее наблюдение, в то время как те, которые испытывали галлюцинации и псевдогаллюцинации в оптической области, до сих пор, насколько я вижу, были описаны лишь Кандинским.

Здесь мы можем указать на различие двух видов голосов, которые слышала госпожа Краус. См. с. 231 данной работы.

«Мой пациент Перевалов различает в своих субъективных слуховых восприятиях: а) “непосредственную речь” (слуховые галлюцинации) двоякого рода... (громкое и тихое)... Больной полагает, что эти звуки и слова произносят электрики, и они достигают его уха самым обычным путем (например, через отверстия в стенах); б) говорение при помощи особого “тока”, причем этот “ток”, направленный в голову больного, заставляет последнего слышать те или иные слова в соответствии с желанием производящего этот “ток”. Слуховое восприятие в этом случае лишено характера объективности, не локализовано ни в какой точке внешнего мира, неизменно однообразно: больной не замечает разницы в тембре; в) навязчивое мышление без внутреннего слышания...» Похожие случаи неоднократно наблюдались Белларже и Kenne.

Перевалов утверждает, что голоса не локализованы ни в какой точке внешнего мира. Такое отрицание объективной простран-ственности часто встречается при псевдогаллюцинаторных голосах. Имеет ли здесь место субъективная пространственность или происходит непространственное слышание, неясно. Но в аналогичных случаях внутренние голоса могут быть локализованы в субъективном пространстве. Такие больные сообщают, что воспринимают голоса как будто из далекого города, находящегося за пределами физически возможного слухового восприятия. Такие галлюцинации описаны как экстр акампинные галлюцинации¹. Здесь имеет место акустическая локализация, как всегда объединенная со зрительным представлением. К представлениям, но не к восприятиям, относится также зрительное представление находящегося позади и вокруг нас в настоящий момент реального пространства. Акустические псевдогаллюцинации, возможно, могут быть локализованы и в этом зрительном восприятии². С другой стороны, достоверные акустические восприятия, которые достигают нашего уха сзади и сбоку, мы постоянно локализуем в этом представляемом зрительном пространстве. Локализация акустических псевдогаллюцинаций в достоверном зрительном пространстве, напротив, не наблюдается.

Таковы данные о пространственной локализации акустических восприятий и псевдогаллюцинаций. Кажется, их трудно объединить. Скорее всего, объединение было бы возможным при существовании первичного звукового пространства (что тем не менее должно быть подтверждено непосредственным наблюдением). Если бы вся пространственность акустических восприятий была бы вторичной, то тогда при акустических восприятиях

Блойлер. Экстракампинные галлюцинации. Еженедельник по психиатрии и неврологии. 1903. № 25.

Ср. случаи Гессе и Вебера (с. 236 и 239 данной работы) и замечания по локализации (с. 238, 241 и далее).

было бы безразлично, является ли эта вторичная пространствен-ностъ объективной или субъективной. Тоща акустическая псевдогаллюцинация была бы локализована в достоверном зрительном пространстве, чего тем не менее, как показывают наблюдения, не происходит. Если существует собственное звуковое пространство, то становится ясно, что достоверное оптическое пространство может объединяться только с достоверным акустическим пространством, но не с субъективным акустическим пространством, так как между объективным и субъективным пространством существует абсолютная прерывность.

Тоща можно объяснить и остальное: мы реально окружены как достоверным, так и находящимся позади нас и объектов представляемым оптическим пространством, но только одним достоверным акустическим пространством. Причина этого в строении наших органов чувств. Отсюда между представляемым пространством, поскольку оно является непосредственным продолжением объективного, и этим последним непрерывности в физической области не существует. Поэтому представляемое как непосредственное продолжение оптическое пространство может локализаторно объединиться с достоверными акустическими восприятиями. Таким образом объясняется факт, что в представляемом позади нас оптическом пространстве могут быть локализованы как достоверные, так и псевдогаллюцинаторные акустические восприятия. Это пространство как непосредственное продолжение достоверного оптического пространства способно локализовать акустические восприятия; как представляемое пространство, оно в то же время способно указать локализацию соответствующих представлениям чувственных образований, таких как акустические псевдогаллюцинации.

Эти немногие замечания скорее являют трудности, вызванные разнообразием фактов о пространственной локализации акустических восприятий, чем дают решение. Так как мы придаем большое значение разъяснению постановки вопросов, то дальнейшее рассмотрение второстепенных сторон освещаемых здесь проблем заняло бы слишком много места и отвлекло нас от цели.

Существование особого осязательного пространства признается всеми. Мы тоже признаем непосредственную разницу объективного и субъективного осязательного пространства, того, в котором мы производим достоверные осязательные восприятия и в котором формируются наши осязательные представления, например, округлость шара, но существует большое различие между субъективным зрительным и субъективным осязательным пространством. Оно состоит в том, что мы можем представить себе осязание в непосредственной близости от нашего тела. Оно происходит всегда «на теле», в то время как объекты зрительных представлений могут быть удалены на очень большое расстояние. Может быть, на этом основании соответствующее различие между галлюцинациями и псевдогаллюцинациями зрения и слуха, в области осязания не наблюдалось. Не обнаружено оно и до сих пор. Я, впрочем, не сомневаюсь, что при благоприятных обстоятельствах способные к наблюдениям больные могут установить это различие.

Представим себе еще раз все, что является «достоверным». Достоверными являются объекта нормального восприятия, достоверной — наклонность линий в примере Цельнера, достоверны последовательные образы, слабый свет и самый тихий шорох, достоверны истинные ложные восприятия, голоса, иллюзии и т. п. Все эти феномены могут быть различными как в генетическом, так и во всех других отношениях, общим для них является достоверность. Мы уже видели и ниже рассмотрим подробней, что достоверность и реальность — не одно и то же, и что между констатацией достоверности и оценкой реальности имеется существенное отличие.

В чем заключается «достоверность», нам еще не стало ясно. Для сознания это нечто данное, в противоположность образности. Но тем не менее мы хотим знать, как она связана с элементами, которые мы таким же образом анализируем в восприятиях и представлениях. Мы не знаем, являются ли элементы ощущений в обоих случаях различными. В отношении пространственных свойств мы обнаружили, что пространственность разделена на объективное и субъективное пространство, что все достоверное имеет место в объективном пространстве, и что между обоими пространственностями существует прерывность.

Итак, мы подходим к третьему элементу, действиям. Из ощущений объекта получаются путем «подразумевания» и противопоставления. Способы этого противопоставления различны.

Различают действия «устанавливающее» (все действительные или признаваемые действительными) и «не устанавливающие», только «подразумевающие» (оставляющие открытым вопрос о реальности или истинности предмета или обстоятельства), действия, которые подразумевают предмет как имеющийся в наличии или отсутствующий и т. д. Можем ли мы таким образом обнаружить противопоставление достоверности и образности в различии действий? Кажется, что это так. Что касается материала восприятий, мы можем усомниться в существовании принципиального отличия, рассматривать оговоренную пространственностъ как нечто недостаточное для понимания достоверности, виды мнения наверняка принципиально различны; существуют виды «мнения», когда мы подразумеваем как нечто достоверное, или же как представление, образ, как внутреннее представление или, предположим, псевдогаллюцинацию. Кроме действий, подразумевающих предмет как реально присутствующий, отсутствующий или вообще нереальный, есть действия, которые, независимо от того, какое из только что перечисленных действий основывается на них, подразумевают предмет как достоверный или представляемый. С другой стороны, при как таковых ощущениях и как таковой пространственности, прежде чем они путем действий станут объектами — если мы попытаемся представить себе невозможное — не имеет смысла говорить о достоверности. Во-первых, нам должен быть дан предмет, он сразу будет либо достоверным, либо образным.

Этого взгляда, кажется, придерживается Гуссерль'. Этому противопоставлена точка зрения Мессера², которая характеризует

См. с. 364, прим.: «Дискусия об отношении между представлениями восприятий и фантазий не мота бы привести при недостатке надлежащим образом подготовленной феноменологической основы и следующего из этого недостатка четких понятий и постановок вопросов к какому-нибудь правильному результату. Я считаю, что можно, вне всякого сомнения, доказать, что характер действий с обеих сторон различен, что с образностью каждая новая существенная интенция становится переживанием». Содержание дополнения: «Если мы это ясно себе представляем, то вряд ли решимся на на то, чтобы ненужным образом устанавливать еще одно существенное различие между ощущениями и фантазиями (как чувственное основание восприятия в образности фантазий)»,— в первых высказываниях не должно быть необходимо признано.

Мессер. Ощущение и мышление. Лейпциг, 1908. С. 59.

восприятие как «устанавливающий» объективирующее действие¹ и согласно которой присутствие и достоверности предмета в восприятии основывается на составных частях ощущения. Наши рассуждения могли бы подвергнуть сомнению последнее, равно как и то, что «устанавливающее» действие, соответствующее нашему суждению о реальности, не относится к восприятию, даже если имеется в большинстве нормальных восприятий. В своих рассуждениях Мессер ограничивается областью нормальных восприятий, что послужило поводом для вполне устойчивого определения. «Подразумевание достоверности» имеет много разных способов выражения. Это может быть «устанавливающее» и «не устанавливающее» подразумевание, в последнем случае при оптических восприятиях это может быть подразумевание отражения, иллюзии, образа, света, галлюцинации. Все это имеет отношение к исследованию оценки реальности.

В характере объективности в противоположность характеру субъективности и достоверности в противоположность образности различие действий кажется нам очевидным. «Подразумевание» одного и того же объекта как достоверного или образного лежит в этом противопоставлении. Вопрос о том, исчерпывается ли этим различие или нет, мы оставляем нерешенным. Не исключено, что свойства ощущений и пространственные свойства являются неразделимыми, всегда связаны с достоверностью или образностью и должны быть тогда признаны их необходимым элементом. Характер объективности является пока что общим словом для непосредственно данного феномена, о котором мы не знаем окончательно, описан ли он с достаточной полнотой, если его признают видом действий, способом предметного мышления. Мы разъяснили, какие проблемы здесь содержатся. Хотя мы не открыли ничего существенно нового, зато разграничили некоторые весьма запутанные вопросы и выработали структуру.

Даже если в достоверности содержится особое качество элементов ощущения или нечто другое — дело не в том, что в сознании «подразумевание достоверности» выводится из других элементов. Генезис характера объективности лежит вне сознания.

«Объективирующими действиями» называют действия интеллектуальной сферы в противоположность действиям воли и чувств.

Этот характер — нечто данное, не подвергнутое оценке, что можно довести до сознания, но нельзя постичь.

Мы подошли к вопросу о генезисе дескриптивно конечного характера объективности. Как происходит, что ощущения получают их особые свойства, что восприятия обладают объективной пространственностыо и что предметность, которая для нашего сознания всегда является либо достоверной, либо обратной, приобретает свою достоверность. Какова причина и комплекс причин достоверности, комплекс, который обычно обусловлен более отдаленными причинами внешних раздражителей, в случае патологии — другими процессами? Мы сразу можем установить, что ничего об этом не знаем. Мы думаем, что на данный момент даже нет метода, который помог бы нам. Но необходимо охарактеризовать несколько точек зрения. Имеются три пути объяснения через внесознательные процессы, что мы хотим показать тремя типами объяснения характера объективности.

1. Путем экспериментального установления связи с соматическими процессами. Точка зрения Кандинского, что условием характера объективности является раздражение субкортикальных ганглиев, это лишь предположение, а не опыт. Утверждение, что достоверность возникает путем раздражения чувственной поверхности коры головного мозга, звучит неконкретно и очень мало значит. Этому нет опытного подтверждения.

2. Теория внесознательного психического события. Липпс¹ считает, что все представления имеют тенденцию становиться полными переживаниями, это значит, достоверными галлюцинациями. Если бы не обычные противодействия, так бы и происходило всегда. Сюда же относятся взгляды Фрейда о генезисе галлюцинаций. Различие между галлюцинациями и псевдогаллюцинациями либо не всем известно, либо ему мало придают значения. Поэтому данные теории рассматривают характер объективности в узком смысле, не учитывая детальность представлений или независимость от воли.

3. Путем допущения каузальных отношений между элементами, которые существуют в сознании отдельно друг от друга, чьи каузальные отношения, правда, непонятны, но лежат вне сознания и поэтому гипотетичны. Особенно важны для этого

Липпс. О чувстве, воле, мышлении. 2-е изд. С. 103.

вида объяснения ощущения органов. По Вернике, в их наличии лежит разница между восприятием и представлением, их существование имеет следствием объективный характер. Критика значения ощущений органов представлена у Гольдштейна (с. 60), к которой я не могу добавить ничего существенного.

Анализ достоверности ложных восприятий и нормальных восприятий по сравнению с образностью представлений дает в итоге нечто само собой разумеющееся, что не является возражением против правильности анализа. Об этих «простых» вещах часто забывают, но при настоящем положении учения об обманах чувств их необходимо выделить. Если будет обнаружено сперва упущенное из виду основополагающее разделение характера достоверности и оценки реальности, то обособление псевдогаллюцинаций Кандинского как патологических представлений, которое все еще не пользуется признанием, будет снова подтверждено. Наконец, сознание этих само собой разумеющихся различий является базой для дальнейшего исследования, особенно оценки реальности.

Мы всегда отличали мнение о достоверности предметов от мнения об их реальном существовании.

Это различие для нормальной жизни кажется искусственным, так как оба обычно совпадают. Обман чувств, как в случае Цельнера, а до этого и ложные восприятия наводили нас на мысль о разделении этого единства. Единство состоит в том, что любая достоверность убеждает нас в реальности объектов. Если мы рассматриваем обманы чувств как таковые и не рассуждаем о них на основе ранее имевшегося опыта, то критерием их реальности будет достоверность.

Но достоверность — это не единственный критерий. Сознание реальности может иметь гораздо более широкую основу. От недифференцированного состояния, при котором каждая достоверность опрометчиво, без критического подхода принимается за реальность, когда вообще не встает вопрос о реальности, до рассуждений о реальности и ее исследования ведет долгий ряд иерархических психических процессов, которые предшествуют сознанию реальности.

В недифференцированных состояниях, характерных для низкой ступени развития, при помрачении сознания, при недостатке внимания по отношению к безразличным объектам надо рас-

смотреть характер действительности объектов. К этому мы перейдем после того, как рассмотрим дифференцированные процессы оценки реальности.

Если после того, как будет поднят вопрос о реальности, характер реальности будет вытеснен определенным суждением о реальности, то имеет место непосредственная оценка реальности, если она опирается исключительно на переживаемую в этот момент достоверность; опосредованная оценка опирается на более широкий базис воспоминаний и других суждений.

Непосредственно суждение о реальности выступает по отношению к любой достоверности с некой психологической неизбежностью. То, что Земля — диск, что Солнце и звезды всходят и заходят и день за днем вращаются вокруг нас, воспринимается так достоверно, что должно считаться за действительное, пока обстоятельные и сложные рассуждения на основе плановых восприятий не привели нас к опосредованной оценке реальности: на самом деле Земля — шар и вращается вокруг самой себя и вокруг Солнца.

Принцип, в соответствии с которым идет поиск истины в опосредованных оценках реальности, состоит в требовании непротиворечивой связи между различными восприятиями. Если одни и те же линии в случае Цельнера мы можем видеть то параллельными, то под углом, то только одно восприятие может быть правильным. Привлечение дальнейших восприятий, например, измерения, подтверждает одну из имеющихся возможностей. Воспоминание имевшихся ранее восприятий и логически очевидные суждения приводятся так, чтобы подвести к опосредованной оценке реальности, которая отвечает требованиям критики. Никогда критический разум не будет уверен в отдельно взятом суждении, отдельно взятом воспоминании или восприятии, для него существует лишь их непротиворечивое согласование, которое, будучи проверенным с самых разных сторон, даст ему эту уверенность.

Критическое обоснование опосредованных оценок реальности, как видим, едва ли имеет завершение. Всегда можно найти новый материал для размышлений. Уверенность никогда не бывает окончательной. Кого однажды охватило сомнение, что он такими окольными путями может прийти к верному суждению о реальности, того не оставит скепсис в отношении правильности отдельного результата. Разум как инструмент, как способность мыслить, и личность с ее более или менее живой критической потребностью являются каждый в своем роде условием того, насколько далеко по этому пути может продвинуться индивид, опираясь на объективные рассуждения.

Объективные суждения не являются единственным источником опосредованной оценки реальности. Лишь единицы задумывались и пытались проверить, почему Земля вращается вокруг своей оси и вокруг Солнца. Большинство судит на основании общепризнанного мнения. Уровень образования, культуры и круг общения влияют на нашу опосредованную оценку реальности. Так, мы можем противопоставить понимаемую и принятую на веру оценку реальности.

В непосредственной оценке мы находим соответствующее противопоставление. Объективные непосредственные оценки реальности выражают реальность объектов восприятия на основе достоверности восприятий. Напротив, непосредственная оценка реальности, не будучи обоснована объективно, возникает из желаний, надежд, опасений. Одна больная, которая правильно оценивает все свои псевдогаллюцинации, считает псевдогаллюцинаторное явление Бога очень значительным и непосредственно чувствует реальность, которую выражает в суждении, в то время как она объективно противостоит всем прочим псевдогаллюцинациям¹. В таких случаях опосредованная оценка выносится позже, как и всевозможные основания, которые должны быть объективны, придут позже. Но первое суждение о реальности было все же непосредственным, и через это усложнение становится только вторичным по отношению к опосредованному.

Схематично представим все обобщения:

I. Недифференцированное состояние. Всего лишь характер действительности объектов.

II. Дифференцированное состояние. Определенные суждения.

А. Непосредственные оценки реальности.

1) На основании достоверности.

2) Обусловленные желаниями, надеждами, опасениями.

Б. Опосредованные оценки реальности.

Ср. Фрау Краус (с. 231). Ср., кроме того, случай Вебера и наши замечания по поводу «сверхзначимости» иллюзий (с. 241).

1) Опосредованные критическими рассуждениями на основе опыта и логической очевидности.

2) Опосредованные верой в выученные и общепризнанные суждения.

Какой вид оценки реальности имеет место, зависит:

1) от культурной среды, в которой живет индивид,

2) от интеллекта и развития личности,

3) от состояния сознания и направленности внимания.

В этом обзоре требует пояснения понятие «характер действительности». В характере действительности содержатся как бы само собой разумеющаяся оценка, положительная значимость по отношению к недействительности. Существует опасность, что мы при интерпретации задним числом присовокупим очевидное логическое переживание, говоря о его объективном значении. Это логическое переживание мы обнаруживаем только после того, как, стимулированная сомнением, будет вынесена позитивная или негативная оценка реальности. Положительное суждение о реальности, которое по своему значению совпадает с характером действительности объекта первоначального восприятия, мы должны психологически отделить от этого, так же как и отрицательную оценку реальности. Любое переживание характера действительности своеобразно пропадает с суждением, оно становится осознанным, более сложным, поднимается на другую высоту, в то время как характер объективности остается одинаковым во всех случаях. Во сне, где редко идет речь о противопоставлении реально—нереально, переживается только характер действительности, не суждения о реальности, так же во всей полноте наших обычных непроверенных восприятий. О характере действительности имеет смысл говорить лишь при определенных низших ступенях психической жизни, находящихся в связи либо с состоянием сознания, либо с направлением внимания. «Характер действительности» должен быть признаком состояния не дифференцированности. По значению, которое можно логически интерпретировать, это либо верное, либо неверное суждение. Поэтому он может быть исправлен и как психотическое переживание может исчезнуть. Это отличает его от характера объективности, который, как внелогичный, ни правильный, ни неправильный элемент, остается одинаковым и не может быть исправлен, да и не нуждается в этом.

Оба направления, основанных на понимании анализа, а именно вид оценок и их происхождения, применимы ко всем бредовым идеям и ко всем, ложным суждениям, не только к таким, которые возникают на основе ложных восприятий¹. Мы используем это понимание, чтобы прийти к непонятному как к элементарному симптому, например, к элементарным бредовым идеям или здесь к ложным восприятиям. Поскольку, применяя вышеописанные методы, мы можем сделать понятными для нас идеи больного из его ложных представлений без помощи дальнейших «непонятных» условий, то эти идеи уже не становятся непосредственными проявлениями болезни. Если таким образом все бредовые идеи стали понятными, то ложные представления являются единственным симптомом.

Если мы хотим понять неправильные суждения о реальности, сделанные больным на основе ложного восприятия, то мы должны прежде всего знать, как получены ложные восприятия, как они наступают, какое содержание имеют. Само собой разумеется, что оценка реальности зависит от вида ложных восприятий. Мы их должны сперва установить, если хотим понять суждение больных о реальности или обнаружить, что они непонятны.

Как непосредственное суждение в восприятии основывается на достоверности, так и все остальное мышление основывается на предельных очевидных переживаниях, которые мы не можем рационально проследить обратно. Эту очевидность мы можем «понимать» или, если мы считаем ее ложной, пытаемся «прочувствовать» через среду и личность, или, если это невозможно, просто принять ее как нечто непостижимое, так же как и ошибочную достоверность. Идеи, которые служат для больных выражением очевидности в последнем смысле, являются собственно бредовыми идеями, если мы рассматриваем это понятие в очень определенном и узком смысле, противопоставляем его заблуждениям, помешательствам, суевериям, бредовым толкованиям, понятным бредовым идеям психопатов и многочисленным следующим явлениям, которые выступают в системе на основе такой непонятной очевидности. Идет ли речь в области нечувственной очевидности о таком же едином поле, как очевидность восприятий, ще общее состоит в достоверности, существует ли нечто подобное и в этой области мышления, что одна очевидность может быть скорректирована другой, но тем не менее в ее очевидности переживается как ведущая к заблуждению, так же как она сродни и достоверности ложных восприятий,— это вопросы, которые только могут быть обозначены здесь, так как они выходят за рамки поставленных перед нами задач и относятся к общей патологии бреда и так как суждения о реальности, основывающиеся на такого рода процессах, и прочие, на том же основании, не являются предметами нашего исследования.

Прежде всего, истинные ложные восприятия достоверны; только патологические представления, которые Кандинский описал как псевдогаллюцинации и которые даже сейчас часто причисляются больными и психиатрами к истинным галлюцинациям, лишены этой достоверности. Далее все зависит от того, обладают ли достоверные ложные восприятия теми же качествами, что и действительные восприятия, или им присущи какие-либо особенности — прозрачность или «телесность», у акустических восприятий это может быть особый призвук и т. д. Тогда важно, обладают ли они устойчивой локализацией в пространстве или движутся, и зависят ли они тогда от субъекта. Далее — наступают ли ложные восприятия всегда одним и тем же образом, связаны ли от по содержанию, которое может казаться больному неслучайным, сочетаются ли они с прежним опытом, и, наконец, является ли само содержание абсурдным или возможным, важным или безразличным. Этот неполный обзор должен был бы в виде примера показать, чем определяется вопрос о видах ложных восприятий. Некоторые пункты нам надо будет обсудить на основании конкретных случаев. Впрочем, эту область нужно описывать специальным изображением ложных восприятий.

Если мы хорошо представляем себе все имеющееся ложные восприятия и суждения о реальности, то интересно рассмотреть виды реальности, подразумеваемые больными. Липман¹ различает у делирантов три вида суждений о реальности. Больные либо знают, что это заблуждение, либо принимают его за реальность, либо за некий спектакль. Другие больные думают, что испытали сверхъестественное воздействие, допускают существование двух различных миров действительности². Возникают самые сложные идеи о каузальных связях между этими переживаниями, за которыми больные не в состоянии ни признать реальность, ни отрицать ее.

Наш обзор при анализе суждения о реальности показывает, что в каждом направлении существует множество возможностей. Бесполезно, так как это не дает ничего нового, систематически разрабатывать все эти возможности и снабжать примерами. Вместо этого мы приведем ряд случаев, которые продемонстрируют,

Липман. Делирии алкоголиков. Дисс. Берлин, 1895. С. 21 и далее. Ср. случай Вейнгартнера, с. 242 данной работы.

как бывает представлено суждение о реальности. Эти случаи требуют доработки. Дело не в том, чтобы накопить как можно больше материала, сколько найти характерные случаи, в которых психические связи, насколько это возможно, просматриваются, чтобы можно было отделить ясное развитие мыслей от неясных элементарно-патологических исходных пунктов. Скорее всего, это случаи интеллектуальных и образованных больных¹.

Различие психозов при различном интеллектуальном уровне и различной ступени образования и культуры в литературе редко подчеркивается. Для систематического исследования этих различии наука едва ли созрела, так как мы находимся в большом затруднении, если должны с уверенностью сказать, какие феномены, собственно, являются «теми же самыми». Общая психопатология, во всяком случае наибольшее количество сведений, получает от стоящих на более высоком уровне развития индивидов и образованных людей. Только когда общие психопатологические исследования покажут нам, в каких формах в дифференцированных состояниях наступают различные феномены, мы сможем распознать недифференцированные и классифицировать их. В то же время анализ дифференцированных индивидов знакомит нас с более важной проблемой — проблемой, в какой степени психозы или психопатологические симптомы, которые мы рассматриваем как типы, во всем их существовании зависят от определенных ступеней культуры. Это можно пояснить несколькими примерами. Безразлично, что за человек страдает параличом. Мы узнаем и идентифицируем паралич. Идет ли речь о готтентоте, или об образованном европейце. Но как обстоит дело с циклотомией? Эта болезнь, которую прямо-таки можно было бы назвать болезнью образованных, культурной болезнью, так как почти все пораженные ею обычно производят особо дифференцированное впечатление, характеризующееся прежде всего субъективными симптомами. Только чуткие, способные к наблюдению и изложению своих мыслей люди мшут дать характерную симптоматику. Менее восприимчивые, не рефлектирующие натуры едва ли имеют подобные жалобы, но имеют периодические расстройства, которые нужно объективно констатировать. Диагноз в этом случае затруднителен. Идет ли речь вообще о том же самом процессе? — Другой случай: при диагнозе Dementia praecox, кроме установления известных элементарных симптомов, большую роль играет поведение всей личности, вопрос, имеет ли место «сумасшествие» или нет.

Неестественность, чудачества, странности и все то, что вместе можно назвать неясностью, и замкнутость в характере этих людей в некоторых случаях является решающей. Людей с развитым интеллектом и вместе с тем образованных людей, которые мшут довести до нас, до нашего чувственного понимания свои переживания, чьи жизненные интересы и чувства стоят ближе к нашим, мы с гораздо меньшей легкостью рассматриваем как непонятных, неестественных и странных. Параноинальные формы Dementia praecox — не только гебефрени-чески-кататонические — мы диагностируем гораздо труднее у образованных, чем у людей без образования. В силу нашего сочувственного понимания мы гораздо более склонны предполагать дегенеративные психозы странного вида. Эти более редкие случаи, напротив, не кажутся нам странными, а только

В нашем исследовании мы иногда, особенно если оно касается особых видов обмана чувств, с трудом можем прийти к ясному результату. Эта трудность характерна для всей психопатологии, так как непосредственными наблюдателями являемся не мы, а больные. Мы можем стимулировать их наблюдение только с помощью вопросов, сделать их способ выражения более четким и менее допускающим ложное толкование, удостовериться, что, собственно, они имеют в виду¹. Мы опасаемся либо навязывания больному своими вопросами четкого различия, либо боимся не увидеть эти важные различия в его переживаниях, если больной сам не подходит к этому. Это подтверждается особенно в отношении ложных восприятий. Насколько трудно получить точные и надежные сведения о свойствах обмана чувств, узнал и сам Фехнер, несмотря на то, что он опрашивал только здоровых и образованных людей, чтобы получить сведения о картинах воспоминаний, последовательных образах и т. д. Он говорит, что очень трудно даже самому получить надежные данные и найти для них правильный способ выражения. «Тщательное и неоднократное самонаблюдение с “удерживанием” обманов чувств, определенная постановка вопроса при работе с другими, боязнь вложить в их уста ожидаемые ответы — все это должно быть непременным условием. В отношении некоторых пунктов едва ли может быть дана объективная гарантия, что, опрашивая других, мы были верно поняты и правильно понимали сами, и что внутри наблюдения имели место сравнимые обстоятельства»². Мы отдифференцированными. Мне кажется, они предназначены показать нам, как в дифференцированном состоянии проявляют себя процессы, которые мы видим в большом количестве и за недостатком хорошего наблюдения и описания неясных форм при всех тех параноидальных процессах, каких много наблюдается в лечебницах.

Похожим образом дело обстоит с ложными восприятиями и суждениями о них. Мы знакомимся с ними не посредством наблюдения по возможности многих случаев, а с помощью по возможности подробного исследования больных, обладающих интеллектом и пониманием. Знания, полученные от немногих, научат нас распознавать только грубо обозначенные феномены у большого числа пациентов.

Например, больные иногда обозначают псевдогаллюцинации как «внутренние голоса», или они называют этим несколько символическим выражением навязчивые мысли, «сделанные» мысли или же свои чувства и побуждения.

Фехнер. Элементы психофизики II. С. 477.

носимся к больному как экспериментатор к участнику эксперимента, как это происходит в некоторых современных психологических экспериментах, которые придают особое значение последующим описаниям переживаний испытуемыми. Но мы лишены всех преимуществ тех экспериментов. Мы не можем сами быть участниками эксперимента, мы имеем лишь очень скудный материал по гипнотическим галлюцинациям и иллюзорным переживаниям из собственной жизни. Мы почти никогда не можем далее варьировать условия наступления интересующих нас явлений. И наконец, мы можем лишь очень редко наблюдать больных в то время, как они непосредственно испытывают обман чувств. При острых психозах больные менее склонны по нашей просьбе приступить к самонаблюдению, а в большинстве случаев неспособны к этому. Только исследование по окончании психоза показывает нам, что испытывал больной. У хроников обманы чувств тоже не бывают настолько часты, что мы можем уловить момент их наступления и присутствовать при этом. Так объясняется факт, что вся казуистика получается результатом исследований постфактум.

Те суждения, которые высказываются не о реальности, а о собственных переживаниях, мы называем психологическими суждениями. Рассматриваемые нами психологические суждения таковы: я переживаю тот или иной факт, я уверен, что вижу или слышу это достоверно, воспринимаю этот процесс. Соответствующие суждения о реальности звучали бы следующим образом: я уверен, что этот предмет существует, что он реален, что этот процесс происходит на самом деле.

Психологическое суждение является определяющим в вопросе, являются ли чувственные переживания достоверными или они похожи на представления. Из психологического суждения мы узнаем не только то, что фактически переживает больной, но и сам больной может впасть в заблуждение, если его психологическое суждение было ошибочным¹. Особый случай, если процесс, подвергаемый суждению, существует только в воспоминании,

«Быть убежденным в том, что испытываешь ощущение, или испытывать его в действительности — это не всегда одно и то же. Человек, никогда не испытывавший сенсорную галлюцинацию, с легкостью принимает так называемую психическую галлюцинацию за реальную» (Кандинский, с. 9).

а не в моментальном переживании. Очень часто о воспоминаниях судят неправильно, особенно если явление длилось очень короткое время. Мы сами можем наблюдать перед сном, как мимолетность образов делает невозможным суждение о том, находились ли они в субъективном пространстве или в темном фоне, возникающем при закрывании таз. Если бы явление было более стабильным, мы могли бы скорее судить о нем. Психологическое суждение о достоверности в присутствии явлений (а не воспоминаний) и при ясном состоянии сознания не будет ошибочным, если вопрос, побуждающий к наблюдению, будет поставлен правильно.

Мы переходим к описанию отдельных случаев, которые покажут нам действенность и значение психологического суждения¹.

Доктору медицины Штраусу², род. в 1870 г., было 36 лет, когда он стал хроническим морфинистом и кокаинистом, и именно к этому году относится первый объективный отчет, которым мы располагаем. В течение ряда лет он лечился от наркомании, но затем снова и снова случались рецидивы. Каждый раз новый рецидив приводил к интоксикационному психозу с бредом и галлюцинациями. В марте 1906 г. он снова находился в состоянии галлюциноза. Он подозревал, что его жена и отец с помощью «колдовства» пытаются привести его в то состояние, при котором он принужден будет отправиться в лечебницу. Он отличал кокаиновые галлюцинации от, по его твердому убеждению, действительных, таинственных и пугающих явлений, которые давали повод для бредовых идей. Он поменял жилье, чтобы не испытывать более подобного. Но в первую же ночь он сломал всю мебель й в смирительной рубашке был доставлен в лечебницу. Врач замечает, что еще до того, как он стал употреблять кокаин, у него были проявления мании преследования, иногда он был твердо в них убежден, а порой признавал патологическими.

С марта по август 1906 г. он находился в закрытой лечебнице. Там он успешно освободился от морфиновой и кокаиновой зависимости. Но его психоз не прошел. Он все время слышал голоса, высказывал бредовые идеи против жены и отца, врачей и выдающихся личностей, которые якобы преследовали его, обнаруживал следы мании величия: он не просто врач, медициной должен был заниматься просто ради куска хлеба, всю жизнь против него затевались козни и интриги; таинственно намекает на связь с австрийским эрцгерцогом.

Его состояние часто менялось. То он лежал с неподвижным и напряженным лицом, не отвлекаясь от своего общения с голосами

См. с. 233, 235, 239 и 241.

Имена лиц и названия мест изменены.

(непонимание, основанное на иллюзии), то будучи, напротив, в ясном рассудке, извинялся за свои нелепые речи, то был радостно возбужден или глубоко подавлен. Голоса он почти всегда принимал за достоверную реальность. «Это никакие не галлюцинации. Кто это утверждает, просто негодяй». Кроме прочих, он слышал голос отца, на который отвечал бранью. Особенно когда было тихо, голоса внушали ему что-то. Тогда он пытался отвлечься в чьем-нибудь обществе. Он слышал критические замечания в ответ на свои слова, часто таким образом его слова превращались в полную противоположность. Голоса называли его «Ваше императорское высочество», и он откликался на это и тоже называл себя так. Во время чтения, при любом другом занятии голоса мешали ему. Он иногда признавал патологическое происхождение части голосов. Наконец, он стал считать, что это — всего лишь искусный прием, что врачи пытались влиять на него внушением.

О периоде с 1906 по 1910 гг. нет никаких сведений. В 1910 и 1911 гг. Штраус находился на повторном лечении в Гейдельбергской клинике. Порой он полностью воздерживался от употребления кокаина, а иногда должен был заново отвыкать от него. Он рассказывал, что все время слышал голоса. На исследования он соглашался только крайне неохотно, иногда отказывался отвечать на многие вопросы. В январе 1911 г. он признался одному врачу, что у него все еще есть «нарушения слуха». Это, наряду с другими обстоятельствами, послужило причиной нового рецидива злоупотребления морфием. «Теперь я примирился с этим и снова достиг внутреннего равновесия. Мы уже говорили об этом. Вы, должно быть, принимаете меня за сумасшедшего, да и я, расскажи Вы мне подобное, также считал бы Вас сумасшедшим. Я сам врач, я часто вижу таких же людей у X. (врача, которому он иногда ассистировал в одном неврологическом санатории). У меня, вне всякого сомнения, был психоз, и я знаю, что это такое. Вопреки всему, я не могу решиться признать голоса галлюцинациями, по крайней мере, в те моменты, когда их испытываю. Как естествоиспытатель, я говорю себе, что эти голоса имеют естественную природу и поэтому должны быть, как и все остальное, чем-то обусловлены. Но они находятся определенно вне меня, так что я, чтобы объяснить их, предпочел бы выдвигать все возможные теории, которые соответствуют нашим познаниям о природе, чем признать, что они основаны только лишь на воображении. Так, я пришел к мысли о беспроволочном телеграфе. Вы наверняка знаете о нем. Конечно, я понимаю, что все мои предположения бессмысленны, и что речь идет о галлюцинациях. Что касается галлюцинаций, то я знаю средство заставить голоса замолчать. Это происходит, если я отвлекаю внимание. В таких случаях я обычно читаю “Отче наш”. Я могу отвлечь себя говорением, я просто должен нарушить тишину». «Как я уже говорил, я примирился со своей судьбой. Я знаю, что меня не успокоит никакое объяснение. Подобные вещи

необъяснимы. Поэтому я не заставляю себя искать объяснения. Это значит, что сейчас мне нужно заставлять себя делать это».

Одна «попытка объяснения» была связана с аудиенцией у министра императорского дома фон У., которой он добивался, чтобы заявить о том, что он подвергается преследованиям. Эти идеи возникли вследствие злоупотребления морфием. Он считал, что кайзер или министр фон У. каким-то образом заинтересованы в том, чтобы состояние его здоровья улучшилось, возможно, сочувствуют ему, а может, хотят наказать его в воспитательных целях. «Я не знаю, как это лучше выразить, но я приписываю голосам положительное влияние, несмотря на то, что они часто внушали мне страх».

Несколько недель спустя он объявил о своей готовности к дальнейшему исследованию. Он еще раз откровенно признает, что 5 лет назад у него был острый психоз, объективно описанный выше. Из него постепенно развилось его теперешнее состояние, в котором он слышит голоса. В первой фазе он первые четыре дня испытывал живейшие оптические явления. Позднее он смог представить себе все еще более отчетливо, например, целую шахматную доску с фигурами для игры вслепую. Теперь, к сожалению, наблюдать подобное он уже не может. В течение четырех дней он видел церковные кладбища, открытые могилы, видел «ужасные события», в императорских склепах общался с живыми мумиями. Крыша склепа разверзлась, он увидел каменные руины, звездное небо. О дальнейших подробностях он говорить не захотел. Видения сексуального характера испытывал лишь однажды. Иногда не узнавал окружающие предметы, например, шкаф принимал за постовую будку, откуда за ним наблюдали. Однажды он по собственной воле захотел вновь увидеть императорские склепы и был уже близок к этому, но вдруг раздался возглас «Браво!», всегда означавший, что он находился на ложном пути. После этого свои попытки он прекратил. В первое время, когда он начал слышать голоса, он был возбужден и взволнован, полагая, что их слышат все. Поэтому он требовал от врача снотворное.

О голосах он говорит, что в них сперва не было смысла, они лишь повторяли бессвязные вещи. Со времени упомянутой аудиенции голоса стали осмысленными. «Они произносили все так же достоверно, как и Ваш голос, так же реально». Можно было различить пять или шесть голосов, среди них женский голос. Они приходили извне, были всегда устойчиво локализованы в пространстве, или, особенно часто, где-то под крышкой черепной коробки. Они раздавались в разных местах.

Голоса отдавали ему приказы, и он был вынужден подчиняться им. В начале психоза у него было состояние слабости, он чувствовал себя вялым, мог двигаться лишь с трудом. Голоса приказывали: правую ногу вынести вперед на полметра, опустить пальцы правой ноги вниз и т. д. Он должен был проделывать это, и оказалось, что, подчиняясь этим полезным приказам, он улучшил свое состояние.

Голоса говорили чрезвычайно энергично. За ними стояла какая-то личность, которую он не отождествлял с собой, что еще более убеждало его в реальности голоса.

Голоса в течение лет становились реже и тише. Они прекратили приказывать. Теперь он может их слышать, если особо прислушивается. Он слышал голоса птиц во время прогулок. Птицы щебетали слова, это было словно в сказке. Он был счастлив прежде всего потому, что все, что ни говорилось, было связано с хорошим к нему отношением. Он чувствовал себя среди друзей. Каждый шум автомобиля или железной дороги казался ему голосом. Он полагал, что все шумы и щебет птиц имели влияние на головной мозг. Штраус еще раз говорит о том, что чтение «Отче наш» отвлекало его. После двукратного чтения молитвы голоса обычно исчезали. При этом любая религиозность ему не свойственна. Если бы он произносил строки из «Илиады», это имело бы тот же эффект.

Часто он не мог сомневаться в реальности голосов при их достоверности. В словах был смысл. Сам бы он никогда не смог так сказать. Он думал о том, что раньше учил в гимназии о волнах Герца, возможно, что подобным образом однажды будет произведено влияние на мысли человека против его воли. Кортиев орган приспособлен для приема таких колебаний. Он не мог отделаться от мысли, что что-либо подобное существует и что он подвергается подобным влияниям. Как это происходит, может знать только изобретатель.

С другой стороны, он видит, что голоса становятся реже и тише. Он предполагает, они, возможно, исчезнут совсем, и это, скорее, говорит о том, что имело место заболевание. Все же нужно признать, если такие вещи и можно прочесть в каждом учебнике по психиатрии, то это не поможет избавиться от голосов. «Если бы Гете говорил о беспроволочном телеграфе, то его тоже посчитали бы сумасшедшим». Иногда он даже убежден, что за этими голосами нет реальности. Но теперь он снова и снова сомневается в этом. «Иногда я преодолеваю это, но затем все же не могу считать голоса галлюцинациями. Надеюсь, что мне удастся это преодолеть».

Влияние на тело никогда не производилось, хотя раньше он подобным образом объяснял ишиас.

В поведении мужчины нет никаких странностей. Он любезен, говорит отчетливо, понятно. Манера выражать свои мысли свидетельствует об интеллекте и образованности. Он очень чувствителен, и когда ему задают вопросы о содержании его галлюцинаций, отвечает очень сдержанно. Он стесняется быть объектом наблюдения.

Этот случай показывает нам, как трудно, даже умному и образованному человеку, находящемуся в ясном сознании и способному к размышлениям, рассматривать подобные феномены как чисто ложные восприятия. Личность врача, насколько можно судить, полностью интактна. Последние годы он был ассистентом в лечебном учреждении. Его мышление не отличается от мышления здорового человека. Он ведет себя — не в начальной стадии острого психоза, но в последние годы — нередко как наблюдатель и естествоиспытатель по отношению к феноменам. Он знает, что у него был психоз, он перечисляет основания, которые с преимущественной вероятностью говорят за то, что он переживал не реальности, а ложные восприятия (голоса стали реже и тише, стало возможным отвлечение, наступление их только после острого психоза, необходимость прислушиваться), но он не может упускать из виду контраргументы: достоверность голосов, их появление независимо от его воли, содержание, независимое от его мыслей, голоса полны смысла, полезны для него.

В тоне и содержании голосов и в их власти над ним он чувствует личность, которая сильнее, чем он, которая — не он сам, которая преследует свои цели, «работая» с ним. По меньшей мере, содержание голосов имеет для него некую связь. Все это врач ясно представляет себе. Временами, когда он слышит голоса редко, он полагает, что речь идет о галлюцинациях. Если голоса появляются достоверно снова, он бывает убежден в обратном. Его колебания не прекращаются. Он, наконец, приходит к результату: «Я знаю, что не успокоюсь ни при каком объяснении. Эти явления необъяснимы».

Оказывается, что для нашего понимания последнее «необъяснимое» является не идеей врача, а его ложными восприятиями. Мы понимаем, что это отношение нормального мышления. Если мы ищем элементарные симптомы патологии, то они говорят о ложных восприятиях, а не о бредовых идеях, изменениях личности или сознания.

Вид ложных восприятий определяется достоверностью, смыслом и ощутимой за ними личностью, по сравнению с достоверными, но «безразличными», бессмысленными и лишенными понятной связи голосами в псевдогаллюцинациях¹.

Интеллигентные больные сообщают, что определенные феномены не могут быть просто патологическими, за ними стоит «метод». Или что содержание для нее является совершенно «чужим» и поэтому не могло возникнуть в ее голове.

Последнее противопоставление не является принципиальным, это различие, связанное переходами. Если связь содержания голосов незначительна, бессмысленность перевешивает, мы понимаем, как, наверное, больной, который в остальном имеет те же феномены, приходит к постоянной правильной точке зрения. Сюда, мне кажется, относится стоящий несколько отдельно случай, описанный Пробстом¹.

Одна 62-летняя женщина в течение шести лет иногда слышит голоса, последние два года постоянно. Все ее мысли, также все, что она думает при чтении или письме, повторяются. Часто голоса приходят безо всякой связи с мышлением и, на первый взгляд, имеют странное содержание, которое больная объясняет себе полузабытыми воспоминаниями молодости. Во время еды голоса говорят, что перед ней «яд» или «жаба». Больная с трудом преодолевает отвращение и продолжает есть дальше, думая, что это обман чувств. Голоса повторяют одно и то же предложение, произносят молитвы, считают, рассказывают стихотворения, имитируют ругань других больных. Она не знает, кому принадлежат эти голоса, но один из них — это голос девочки примерно восьми лет. Голоса бывают далекими, близкими, громкими, приглушенными. Приходят всегда извне. Ее слух стал более тонким, чем до болезни. Она слышит все шумы громче. Если она слышала музыку, то затем мелодия повторяется в ложном восприятии. Она «слышит» шум трамвая, стук снега в окно кухни. Голоса иногда выдают себя за людей. Или предвещают несчастье, например, пожар. Сперва больная пугалась, затем перестала, так как знала, что это заблуждение. Но голоса продолжали быть назойливыми, мучительными. Если она не верила тому, что ей говорили, голоса обещали: «Мы не оставим тебя до последнего мгновения твоей жизни, мы будем говорить тебе на ухо».

Вначале голоса занимали больную. Она даже прислушивалась, чтобы расслышать как можно больше (теперь же она пытается отвлечься, разговаривая с кем-нибудь). Она полагала, что это говорят люди в подвале, но вскоре заметила, что везде «носит» голоса с собой. Решив, что в ее организме есть какое-то нарушение, она обратилась к ларингологу. Она хотела забыть о существовании голосов, чтобы жить с людьми, а не с голосами. Свое пребывание в лечебнице она считала целесообразным для выздоровления. Если ей суждено умереть, она желает, чтобы ее мозг был вскрыт с целью обнаружения патологии, вызывавшей голоса.

Пробст. О мыслях вслух и о галлюцинациях без бредовых идей. Месячник по психиатрии, 13, 401, 1903.

Голоса для нее были достоверны¹. Она сперва принимала их за действительность. Лишь не обнаружив причину происхождения голосов и заметив, что голоса повсюду сопровождают ее, заключила, что это не так. Бессмысленность, абсурдность и бессвязность содержания голосов не давали ей предположить, что за этим стоит некая личность, сила, цель. В этом ей мешали ее первоначальные выводы, на основании которых она пришла затем к установлению нереальности голосов. Эго очень редкий случай. Нужно обладать зрелым, критически развитым умом, чтобы понять это достижение. Во всяком случае, ясно, что патологический элементарный симптом находится не в изменении сознания, не в бредовых идеях, а, скорее, в ложных представлениях.

Примечательно, как начальный характер действительности голосов, установившийся на основе достоверности — из-за чего голоса сильно пугали женщину — наконец исчез на основании размышлений и выводов, которые убедили ее в нереальности голосов. Этим они потеряли всякое воздействие, кроме того, что остались тягостны и мучительны. Следует заметить также, как сильно такие голоса, если с ними считаться, имеют тенденцию завладевать личностью. Больная сказала, что хочет жить не среди голосов, а среди людей.

В большинстве случаев достоверность голосов, даже если в них мало смысла, как в данном случае, склоняют нас к допущению некоторой реальности. Мы можем иногда понять суть некоторых достоверных голосов, но если они постоянно возвращаются и становятся содержанием каждодневных восприятий, то едва ли кто-нибудь устоит против веры в их реальность. Следующий случай иллюстрирует это.

Иоганн Хагеман, 24 года, коммерсант. В июле 1909 г. посетил поликлинику. Уже восемь месяцев он слышит речи типа: «Вы знаете его, это сумасшедший Хагеман», «Располагайтесь удобнее, ведь у Вас болит спина», «Вы не должны так быстро ходить, ведь у Вас не в порядке спинной мозг», «Теперь он снова здоров, с этим человеком просто не знаешь, как быть», «Теперь он это слышал, посмотрим, что он будет делать, у него совсем нет гордости», «Но ведь он услышал это снова, а еще говорил, что туговат на ухо»,

Хотя больная не наблюдалась специально для того, чтобы посмотреть, не идет ли, возможно, речь о псевдогаллюцинациях (Кандинский). Но все описание не дает сомневаться в этом направлении.

«Давайте улыбнемся ему, чтобы он видел, что мы не так уж плохо к нему относимся», «Ну-ка, плюньте на его новые брюки», «Что он говорит? Ах, до меня дошло, он говорит, что не хочет в психушку. Ах, Иоганн, да тебя и не спросят, ты уже с начала ноября находишься под опекой господина Шт.», «Ну, надо оставить его в покое, он уже почти плачет», «Сумасшедший, а еще подыскивает себе новое место, а то и покончит с собой», «Бедняга, да скажите же Вы о своей болезни, Вы же все время разговариваете сам с собой», «Он заставляет свою экономку хватать себя за гениталии». Кроме подобных высказываний он слышит, как люди повторяют то, что он думает.

Все это он слышал на улице, в магазине, в железнодорожном вагоне, в ресторане. Голоса окликали его, заговаривали с ним, в большинстве случаев довольно тихо, но очень отчетливо и подчеркнуто. Если вблизи нет людей, голосов он не слышит. Он рассуждает об этом следующим образом: «Ошибка здесь полностью исключена. Я говорю себе, это не могут быть галлюцинации, так как если никого нет вблизи, я не слышу ничьего разговора». Это объяснение приводит его к врачу. Он говорит, «У меня, должно быть, болезнь, при которой мои произносительные мускулы работают сами собой, когда я думаю. Я не слышу, что я думаю, но люди слышат это, так как они повторяют это за мной. Все в магазине участвуют в этом. Я не могу на это обижаться, так как для людей должно быть отвратительно все время слышать то, что я думаю. Они повторяют это, чтобы вылечить меня». При этом он видит движения чужих губ. «Мысли вслух» он полностью исключает.

После кори, перенесенной в детстве, он глуховат. Испытывает состояния головокружения без потери сознания. Снижение работоспособности из-за растущей утомляемости. Головные боли. Ухудшилась способность к концентрации. Течение его мысли нарушают внезапные вдеи, цитаты и т. д. Уже давно он живет уединенно. Несмотря на это, продолжает работу в магазине. Его умственные способности не ухудшились. Только думает он иногда медленнее из-за мешающих ему «промежуточных» мыслей и утомляемости. Его понимание деловых вопросов, память не пострадали. Его поведение совершенно естественно и уравновешенно. Он говорит понятно и по существу.

Два года спустя Хагеман снова пришел в поликлинику и рассказал, что после визита к врачу он на несколько недель взял отпуск по болезни, но затем 16 сентября возобновил работу в прежнем магазине. Он снова слышал ту же речь, повторение своих мыслей. Он говорил себе: «Пусть люди говорят, что хотят, мне нет до этого дела». Но ничего не получилось. При этом он продолжал испытывать страх. Однажды он попросил одного сослуживца объяснить ему это. Тот все отрицал. Затем сказал, что он сошел с ума. В конце концов он не мог больше выдержать. Он долго сопротивлялся, прежде чем

покинул фирму. Ему было непросто скинуть со счетов будущее. 25 ноября 1909 года он оставил фирму.

Вскоре он подумал, что все было бы, может быть, опять хорошо, найди он другое место. К нему отнеслись бы менее предвзято, и не станут повторять за ним. Может быть, наоборот, ему помогут в его болезни именно предполагаемым непроизвольным проговарива-нием того, что он думал. Так он поехал в Ф. и пробыл там с января по февраль 1910 г. Но все повторилось. На улице смеялись ему ему вслед. Принимали его за пьяного. Он приехал из Ф. еще более удрученным и взволнованным, чем когда уезжал туда.

Он выработал новый план. Когда он находился один в комнате, никто не мог слышать, что он думает, и, следовательно, повторять за ним. Если бы он оставался в комнате долгое время один, то, возможно, смог бы, таким было его мнение, забыть все это и через несколько лет с новыми силами начать все заново. Поэтому с 15 февраля 1910 г. и до сего дня (апрель 1911 г.) он больше не покидал свою комнату. В комнате вначале ему казалось, что он слышит, как на улице произносят его имя, но убедил себя, что это кричит торговец картофелем о своем товаре. Кроме того, он слышал, как рассыльный, который приходил собирать взносы для общества, в котором он состоял, сказал: «Что он говорит?» Кроме этого, в течение всего времени он ничего не слышал. Когда он по настоянию хозяев, которые боялись, что он покончит с собой, в апреле 1911 г. пришел в больницу, то он снова стал слышать голоса, но неясно и расплывчато. Он намеренно не обращал на это внимание. Если он обеими руками затыкал уши, то ничего уже не слышал.

В течение года, проведенного им в одиночестве в комнате, он часто скучал. Особенно летом ему очень хотелось выйти, он боялся снова услышать прежние голоса. Он занимал себя чтением романов, прошел курс бухгалтерского дела. Его хозяйка заботилась о еде, приносила ему книги и делала вместо него все необходимые визиты. Однажды он попросил принести себе печатную машинку, чтобы с ее помощью заработать деньги. Но заказов было мало, иначе он мог бы прокормить себя, не нарушая плана своего выздоровления. Он зарос бородой. Волосы стриг сам, как мог. Каждое воскресенье мыл все тело. Производит, впрочем, впечатление чистоплотного человека. Но в комнате дела у него шли не слишком хорошо. Хотя голоса исчезли, он страдал старой неспособностью к концентрации, иногда головокружением и рвотой, нелепыми мыслями, мучившими его, онемением ног. Но в целом он остался прежним. Он общителен, охотно высказывается, размышляет о будущем, справедливо жалуется на то, что он с трудом скопил деньги, чтобы однажды стать самостоятельным, и что ему тут помешала болезнь. При этом в его лице и жестах есть нечто по-детски беспомощное. Ему не хватает энергии взять себя в руки. Он говорит о здоровой пище, о курортах, которые бы ему, возможно, помогли. Привычка привязала его к прежней хозяйке, так что он думает, что только там он хорошо питался.

Отношение к реальности и к возниковению разговоров людей осталось прежним. Он рассказывает, что в первые недели, как это началось, он часто хватался за голову и говорил себе, что это невозможно, но он слышал это снова и снова, и, наконец, действительность уже не могла подвергаться сомнению. «Я знаю,— говорит он,— что я думаю, и тут же это говорят другие. Это могло возникнуть только из-за того,— продолжает он,— чтобы я говорил то, о чем думаю, сам того не замечая».

Все врачи говорили ему, что это иллюзия. Многие сами кричали ему нечто в этом роде. Это признавали обманом чувств, чтобы вылечить его, так как, собственно, нет средства против его болезни, и что для него определенно хорошо, если он совершенно не обращает внимания на речи других. Он сперва хотел загипнотизировать сам себя и внушить себе, что это иллюзия. Но голоса приходили снова и снова, тем самым подтверждая свою реальность. Когда я объяснил ему, как можно было бы представить себе, что все это обман чувств и возникает в его голове, он, наконец, заключил: «Я не могу этому поверить. Они ведь делают это снова и снова. От того, поверю ли я, зависит мое существование. Если бы я мог поверить, я был бы рад». Врачи и люди, у которых он требовал ответа, все отрицали, только врачи — чтобы вылечить его. «Я думаю, что в моем мозгу есть какое-то больное место, но врачи не могут подобраться к мозгу. Они могут повлиять лишь словами. Если бы вылечили мой мозг, все было бы тогда в порядке».

В этом случае также наблюдается достоверность ложных восприятий, как и в двух предыдущих. Содержание ложных восприятий, правда, чаще абсурдно, бессмысленно и бессвязно, как в случае Пробста. Несмотря на это, больному не удается постоянно делать из этого соответствующие выводы. Достоверность каждый раз заново убеждает больного и не позволяет ему продолжать сомневаться, как он это делал вначале. Он в состоянии перенести в реальность только один смысл, предполагая, что его хотят вылечить, разозлить, или что люди хотят защититься от его неосознанного тягостного для них говорения, что он принимает за единственно возможную причину для этих процессов. Это невероятное предположение показывает, как интенсивно возобновляющееся изо дня в день восприятие стремится быть приведенным в соответствие с прежним опытом.

В чем состоит различие между этим случаем и случаем, описанным Пробстом? Это чисто психолого-аналитический вопрос. Какие-нибудь теоретические представления о «протяженности» или «степени» процесса нас здесь не интересуют. Мы хотим знать соотношение между тем, что мы «понимаем», и непонимаемым элементарно-психологическим симптомом. Повлияет ли этот патологический процесс на интеллект? Или первичное помешательство требует признания реальности голосов? Это неясно. Такие причины можно было бы вывести единственно только из ошибочного суждения о реальности. Интеллект больного оказывается в остальном вполне интактным, он судит осмысленно, его выводы из неправильного суждения о реальности совершенно понятны. Нельзя было обнаружить ничего от бредовых идей, которые овладевали им. Все его мысли и устремления направлены на реальные вещи, как профессия и зарабатывание денег, на реальное будущее. Разве это не следует объяснить скорее неправильной оценкой реальности новыми, присоединяющимися к ложным восприятиям патологическими элементами психики, чем причинами, относящимися первоначально к личности пациента. Мы склонны рассматривать такое отношение к массовым константным ложным восприятиям считать средним. Случай Пробста касался выдающейся личности.

В следующем случае мы увидим, как необходимость принимать достоверные восприятия за реальные соединяется с необходимостью, вытекающей из бредовых идей, из самой разнообразной группировки симптомов. Если предыдущие случаи были довольно простыми, то следующий представляет собой комплекс, анализ которого потребовал бы дальнейших вспомогательных средств.

Фрейлейн Шустер. Медленно развивавшийся параноидальный процесс с изменением личности. Считала, что полиция оклеветала и преследует ее, чувствует себя несвободной, чувствует за собой наблюдение и т. д., как будто она совершила тяжкие преступления, из-за которых должна будет предстать перед судом. Из всех многочисленных симптомов нас здесь интересуют только следующие: если она раньше ввдела очень мало снов, то теперь ей снятся кошмары. Она ввдит отца, точнее, его труп, который вскрывает ее брат, врач. Также и при бодрствовании непонятным образом ей являются такие же отвратительные картины. Она знает сама, что этого нет, но картины «сами» «навязываются» ей: она видит церковное кладбище с наполовину открытыми могилами, видит блуждающие фигуры без голов, и тому подобное. Эти картины очень мучительны для нее. «У меня никогда раньше не было ничего подобного». Только энергично переключая внимание на окружающие предметы, она может заставить картины исчезнуть.

Часто она просыпается от чего-то неприятного. Она не может это описать четко. Ей ужасно не по себе. Когда из-за таких пробуждений и сновидений ей задали вопрос об аппаратах (о каких аппаратах идет речь, в тексте не указано, поэтому непонятно что имеется в виду.— Прим, пер.), она, глубоко задетая, пристально смотрела на меня. Мне редко приходилось видеть такое испуганное лицо. После продолжительной паузы она отвечает коротко и уверенно: «Нет, в подобное я не верю». Позже, во время разговора она снова возвращается к этой теме. «Ведь это не аппараты? — спрашивает она с пронзительным, одновременно вопрошающим и недоверчивым взглядом.— Это ведь невозможно!» Кажется, что она на данный момент действительно не верит в существование аппаратов. В Другое время она высказывается: «В такое верят лиш£ сумасшедшие, а я не сумасшедшая». Казалось, что ее разум видел эти обе ужасные возможности одновременно: быть подвергнутой воздействию незнакомых аппаратов — эта мысль, очевидно, напрашивалась и внушала опасения, и понимание того, что если она верит в это, то должна быть сумасшедшей.

Еще много раз она высказывалась по этому поводу. Однажды утром она сообщила, что плохо спала ночью и испытывала чувство несвободы. Она чувствовала, что за ней наблюдают, утверждала, что раньше такого чувства она не испытывала. Она не могла описать это подробней. Оно прекратилось вместе с ударом по ноге, как будто палкой. Она считает, что это не было заблуждением. Думала, что ее уволокут и свяжут. Закричала. Тут сиделка, спавшая рядом с ней, спросила, что произошло.

Особенно о душевной болезни она высказывалась ежедневно: «Больной я считать себя не могу»; «Иногда мне кажется, что я, должно быть, сошла с ума, но я в полном сознании»; «Я сама не знаю, что я должна об этом думать». Она говорит, что была совсем другой, что у нее «Моральное похмелье»; «У меня такое чувство, будто я выжила из ума». У нее в голове сбивчивые предложения и отрывочные бессвязные слова. Затем она предполагает, что действительно сходит с ума. Если же она действительно выживет из ума, то будет неизлечима, и ничто не убедит ее в обратном. Причину всего видит в своем пребывании в больнице и в своей несчастливой судьбе. Голоса являются реальностью. Она считает, что не больна, а у нее только местные нарушения. «Тот, кто меня считает сумасшедшей, тот сам буйнопомешанный. Если позволите, то голоса — это реальность. У меня очень тонкий слух. Я только удивляюсь, что вы уже не убедились давно в моем психическом здоровье». В течение недель ее постоянным вопросом было: «Я ведь не сумасшедшая, господин доктор?»; «Я хотела бы лучше иметь аневризму, хотела бы умереть хоть завтра, только сумасшедшей быть не хочу». Далее снова: «Вы все время говорите о болезни — это слишком простое объяснение (преследование полиции, голоса и т. д.). Я же здорова»;

«Я вижу, господа, что вы все того же мнения. Но я не могу поверить, что я больна».

Ее суждения колеблются. Она становилась все менее склонной к высказываниям, все больше скрывала свою болезнь, как большинство подобных больных. По тому, как она высказывалась, можно проследить развитие ее бредовых суждений, если не об аппаратах, то о влиянии действием и преследовании, и суждения о болезни от моментального сомнения до твердой уверенности в своем психическом здоровье.

Она слышит голоса, поначалу лишь голоса медицинской сестры, других сестер, доктора, которые приходят ежедневно в ее отделение. Но содержание голосов позволяет узнать, что она может иметь невозможно реальное восприятие. Она утверждает: «Я слышу голоса так же отчетливо, как и ваш. Я ведь не могу сомневаться в вашем голосе. Факт, что все это говорилось». При этом всегда называлось ее имя. «Мое имя жужжит у меня в ушах». Говорится: «Позор», «Стыд» (т. е. это фрейлейн Шустер), «что подобное происходит в Германии» (т. е, преступления, ошибочно вменяемые ей в вину), «Все должно быть продезинфицировано». Она «притча во языцех всей клиники», это значит, что все время говорят только о ней. Доктор В. говорил о прокуроре. Он произнес «Бедный брат» (т. е. фрейлейн Шустер). Она слышала также голос полицейского, который всегда произносил ее имя. Она пришла ненадолго в состояние сильного возбуждения, когда услыхала голос, утверждавший, что она убила свою мать.

В этом случае для больной несомненна реальность восприятий, особенно голосов, несмотря на то, что они появлялись редко. Здесь содержание голосов является только подтверждением существовавших ранее бредовых идей. Все сходится. Серьезное сомнение возникнуть не могло. Достоверность привела к непосредственному суждению о реальности, которое нельзя было бы объяснить только на основе ложных восприятий.

Далее в этом случае мы видим, что существует уже преодоленная тенденция увидеть за псевдогаллюцинациями реальность, восприятие, которое при очень многих параноидальных процессах, наконец, выступает с тем же убеждением, что и убеждение о реальности истинных ложных восприятий. Каким-то образом «делается», что больные должны видеть картины, это отражение или индукция, или как может звучать специальное толкование. Псевдогаллюцинации становятся здесь в один ряд с определенными мыслями, с нормальными восприятиями, со всеми возможными психическими переживаниями, которые таким параноикам больше не кажутся естественными, а что-либо означают, преследуют какую-либо цель, кем-то «сделаны». Суждения о реальности этих псевдогаллюцинаций основываются, как мы можем предположить по аналогии с нижеследующими, на независимости от воли и детальности, которая свойственна псевдогаллюцинациям, в отличие от представлений, как постепенное различие. Исходя из главного, оно должно пониматься в ссылке на то общее изменение психической жизни параноика, анализ чего к нашей теме не относится.

Случай Шустер дает нам наконец повод перейти к рассмотрению, как соотносится оценка реальности ложных восприятий и признание болезни. Правильное суждение о реальности в отношении ложных восприятий означает часть того, что объединяют в понятии «признание болезни»¹. Признание болезни означает правильную оценку всех феноменов, как объективно незначительных, не только ложных восприятий, не обусловленными внешними причинами, но и голосов — немотивированными, бредовых идей — необоснованными, патологических волевых импульсов — нецелесообразными и т. д. Признание болезни означает также суждение об этих феноменах, как относящихся к болезни, и зависит от культурного уровня, от взгляда на то, что есть болезнь, каковы ее причины и т. д. Этими в высшей степени сложными вещами мы здесь не занимаемся, мы только пытаемся провести предварительную работу для анализа признания болезни путем анализа оценки реальности ложных восприятий, ставшему возможным при искусственной изоляции. Приведенные высказывания фрейлейн Шустер показывают, насколько признание болезни является более сложным образованием по сравнению с простым суждением о реальности ложных восприятий. Суждения о собственной болезни являются комплексным мыслительным построением, которое развивается различными путями при различных точках зрения и по различным мотивам. Высказывания фрейлейн Шустер позволяют узнать лишь некоторые из них. Их анализ не вменяется нам в обязанность.

Об этом: Пик. Осознание болезни в психических заболеваниях. Архив психиатрии. 13, 5518; Меркпин. Об отношении к сознанию болезни при паранойе. Общий журнал по психиатрии, 57, 579; Позже Гейльброннер. О признании болезни. Общий журнал по психиатрии, 58, 608.

Следующий случай показывает еще один тип развития суждения о реальности. Он также представляет собой комплекс. Кроме того, что здесь играют роль бредовые идеи, добавляется изменение личности, которое объясняет нам скачкообразное, лишенное тщательной продуманности суждение о реальности. Личность, обладая чрезвычайным умом и находясь в ясном сознании, без собственного внутреннего участия, является безразличной. Она обладает хорошим психологическим суждением, если ее спрашивают о ее переживаниях, но она не дает себе труда прийти к ясному суждению о реальности, в этом суждении опирается на сиюминутную ситуацию.

Фрау Краус, 36 лет, 17 лет замужем. Год назад начала испытывать недоверие к соседям. Это поначалу оправданная подозрительность возрастала. Самые незначительные процессы она относила к себе. Наконец она стала слышать, что говорят соседи, как будто звуки проникали сквозь стены. Внезапно она стала выказывать дикую ревность, предприняла попытку самоубийства и была доставлена в больницу. Здесь она находилась в ясном сознании и ориентации. Вначале отказывалась, но вскоре была готова говорить о себе.

Когда ее спросили о памяти, она рассказала, что обладает живой и странной памятью. Уже давно все, что она слышала или видела, вставало у нее в памяти с необычайной живостью. Чувственная живость в последнее время еще более возросла. При этом у нее как будто было две памяти (собственно формулировка пациентки). Иногда она может, как другие люди, вспоминать обо всем, что задумано. С другой стороны, в ее сознание приходят совершенно непроизвольно живые картины воспоминаний, в особенности, внутренние голоса и внутренние образы. Если ей что-то не приходит в голову, ей подсказывает это внутренний голос. Она зависит от него, поскольку эта вторая память выступает в форме внутреннего голоса. Внутренние голоса разнообразны, в них она узнает, особенно по манере высказываться, определенных знакомых людей, но все, что говорится, не произносится ими в действительности, а является только воспоминанием из той обширной памяти, которая ей неподвластна. С внутренними голосами она разговаривает. Она говорит внутренне и получает ответ. Например, вчера она читала о польском вопросе и о том, почему у поляков нет собственного королевства. После этого она разговаривала и спорила с голосом, который она не связала ни с каким-либо определенным человеком. Отдельные высказывания голоса она больше не может привести дословно. Такие разговоры часто забываются. Она слышит голоса не непосредственно. Это ощущение. Но голоса говорят целыми предложениями. Также вчера она читала об утреннем спектакле в Маннгейме. Давали Толстого.

У нее сразу возникла живая картина, как выглядел зал и все вокруг. Вдруг перед ее глазами живо предстала комната, как на картине Израэльса, так, собственно, должно было бы выглядеть все вокруг. Картины и голоса опирались, как она сказала, на действительные переживания, которые были у нее раньше, а не выдуманы. Были только два исключения: несколько раз она видела вдруг груды развороченной земли, потоки лавы и прорывающиеся языки пламени. Это было для нее мучительно и ужасно (в противоположность обычным внутренним картинам). Она быстро переключала внимание на что-либо другое, чтобы отделаться от таких картин. Подобного она никогда не видела в действительности. Во-вторых, «Я боюсь, Вы поднимете меня на смех. Я близка к Господу Богу. Но я вовсе не святоша». Уже много лет не ходит в церковь. Внутренним взором она часто видела дорогого Господа Бога — старика с серебряной бородой. Он разговаривал с ней через внутренний голос. Это делало ее очень счастливой. Это давало ей опору (было ли это больше, чем память, или чем-то, что происходило в ее душе?) — «Я не знаю».

Когда ее спрашивают о голосах, она отвечает: «Я слышу два рода голосов». Во-первых, те, о которых только что шла речь, и, во-вторых, действительно человеческие голоса, которые приходят извне. Голоса такие же, как ее голос, как голоса других людей, которые разговаривают с ней. Эти голоса она слышала последние две недели перед помещением ее в клинику. Это произошло так: с апреля 1910 г. она стала замечать, что соседи говорят о ней, наговаривают на нее и ругают. Это она слышала, когда была; на улице. Она тогда видела, хотя и нечетко из-за близорукости, людей, которые говорили эти слова. Позднее она слышала голоса с улицы и, наконец, голоса стали говорить с ней, когда она никого не видела. Весь день она слышала оклики. Все ее действия, но никогда мысли и чувства, сопровождались замечаниями. Это было, как будто люди могли видеть сквозь стены. Для этого они должны были бы проделать отверстия в стенах. Голоса раздавались вне всякого сомнения, извне, только приглушенно, как через стену. Они были отчетливыми, она узнавала по ним людей. Она не понимала, как можно целый день заниматься только ею, что все объединились против одного человека, и именно против нее. Лучше бы они занялись чем-нибудь другим. Эти голоса ужасно мучали ее. Она хотела покончить с собой, так как не могла больше выносить этого.

Здесь нет навязчивых мыслей, надуманных мыслей и т. д. Нет страха, только вначале ощущение грусти, затем раздражение, наконец, гнев. Теперь она не знает, что должно произойти дальше, и ждет этого. В клинике она не слышала голосов, которые проходили бы сквозь стены, как дома. Она вовсе не хотела отрицать патологическую природу голосов. Она хотела узнать, прекратится это или нет, когда она вернется домой в Ф. Если голоса прекратятся, то это будет означать, что она выздоровела. В своих суждениях о реальности голосов она не всегда одинакова. Обобщу некоторые высказывания, относящиеся к различным дням: «Голоса в Ф. принадлежали скорее чему-то духовному, но не людям»; «Воздух в Ф. такой чистый, и слова так хорошо слышны, что я понимаю все слова, даже сказанные тихим голосом»; «Не думаю, что это плод моего воображения, я все слышала слишком отчетливо». Она хотела исследовать голоса, те, которые пришли сквозь стену и могли возникнуть вследствие чрезмерного раздражения, но не те, при которых она одновременно видела людей. В другой раз она полагает, что в действительности она видела людей, а голоса были обманом.

В этом случае суждения о реальности вынесены с колебаниями более резко. Женщина не производила впечатления, что она много размышляла над этим. Скорее, на переднем плане стоит ее недоверие и ревность. В остром состоянии — если так можно назвать последние полные волнений дни перед направлением в клинику — суждения о реальности целиком и полностью зависят от этих бредовых идей. Позже, кажется, суждение о реальности стало для нее безразличным. Она не испытывает ужаса, подобно другим больным, не задумывается о загадочности происходящего. Эту сдержанность и безразличие по отношению к голосам мы не понимаем. Имеются отклонения личности от нормы, которые мы можем рассматривать как следствие болезни. Таким образом, нам станет ясен этот, по сравнению с предыдущими случаями, совсем другой тип отношения к реальности ложных восприятий.

При этом больная очень разумна и изощренна в мыслях и в их словесном выражении. Она совершенно спонтанно находила формулировки для наблюдений, которые не даются многим больным. Ее описание двоякой памяти и двоякого вида голосов является типичным основанием для разделения подлинных галлюцинаций и псевдогаллюцинаций. Психологическое суждение больной было более ясным и точным, чем во многих подобных случаях. По сравнению с трудностью оценки реальности ложных восприятий, которую испытывали все упомянутые выше больные, даже при особом интеллекте, при отсутствии изменения личности и при отсутствии бредовых идей, тем более, если эти моменты присоединялись, то в следующем случае мы заметим, с какой уверенностью сразу же в первый момент выносятся суждения о реальности иллюзий.

Фрейлейн Мерк, 41 год, горничная. Нелюдимая, нервная и легко ранимая. Болезненно переживает все, с ней трудно общаться. Быстро утомляется, но работает на совесть. Почти всегда у нее нет аппетита, охотнее ест что-нибудь жидкое. Будучи в дурном настроении, часто говорит о смерти: «Если бы я только могла умереть!» Плачет из-за каждого пустяка. С некоторого времени стала бояться увольнения. Уже десять лет она работает на одном и том же месте и очень добросовестно исполняет свои обязанности. Когда недавно в доме поселилась племянница хозяйки, она почувствовала к ней антипатию и ревность и утверждала, что та хочет уволить ее. «Что же будет со мной потом, если я уйду от Вас,— жаловалась она хозяйке.— Лучше уж мне тогда умереть». Часто она уставала и плакала больше, чем раньше. Часто ее находили плачущей в темной кухне. Наконец, днем она удалилась в свою комнату, легла на кровать и плакала. Случайно услыхав насвистывание племянницы, решила, что та издевается над ней. Ее состояние стало, наконец, таким, что ее доставили в клинику, где она, отдохнув, пришла в нормальное состояние духа и вполне объективно судила о своем поведении, которое она, однако, считала вполне оправданным. Эта фрейлейн рассказывала об обманах чувств, которые она порой испытывала. Это, очевидно, насторожило ее хозяйку и явилось поводом помещения ее в клинику.

Год назад она часто ночами слышала «стоны» — перед сном, когда она только ложилась в постель. Позже она уже знала, что это повторится. Когда она садилась в постели, «стоны» исчезали, когда ложилась, начинались снова. Это были жалобные стоны, характерные для тяжелобольных. Звуки же не отличались громкостью. Создавалось такое впечатление, что больной лежит под кроватью. Она долго не могла заснуть, но потом все же засыпала, так как знала, что в комнате, кроме нее, никого нет.

Недавно вечером она сидела за столом и вдруг услышала колокольный звон. Звон раздавался издалека, но очень отчетливо. Она понимала, что этого не может быть и что колокола не звонят в половине десятого. Когда она открыла окно, чтобы проверить себя, то убедилась, что на самом деле ничего не происходит. Явление исчезло. Это случилось лишь однажды, и она не испытывала ни страха, ни беспокойства.

Две недели назад вечером, в половине десятого она сидела со своей хозяйкой за столом. Вдруг она услышала му зыку, напоминающую по звучанию хорал, исполняемый на одном инструменте, не очень громко, будто откуда-то с улицы. После случая с колоколами она уже хорошо знала, что «такое с ней бывает». Она рассказала об этом хозяйке, и та попыталась ее успокоить. Явление продолжалось 2—3 минуты и больше не повторялось. Это была очень красивая музыка.

Год назад она, лежа вечером в кровати, вдруг услышала, что кто-то будто комкает бумагу. Иногда она просыпалась оттого, что

хозяйка звала ее по имени. Потом выяснялось, что та ее не звала вовсе.

Когда она ложилась спать, у нее было такое чувство, будто кто-то очень тихо подходит к кровати.

Несколько недель назад она видела, ложась в постель, какие-то фигуры, перемещающиеся от стены к кровати. Это были существа высокого роста. Она видела их очень нечетко, ей даже не удалось разглядеть головы. Она полагает, что одновременно с фигурами видела комнату и стену, от которой они отделялись. Она знала, что это обман, и быстро отвернулась к стене. Страх покинул пациентку, и она быстро заснула. Однажды она услышала как будто ворчание старого человека, но это были не слова. И здесь ее суждение оказалось правильным.

Следует отметить, что эта больная при ложных восприятиях сразу делала правильное заключение относительно их реальности. Если содержание ложных восприятий не является сразу невозможным, как при некоторых из переживаемых больными, то моментальное исправление без дальнейших испытаний понятно лишь тогда, когда либо ложные восприятия не были действительными, а лишь псевдогаллюцинациями, либо, если при их достоверности, им было присуще другое своеобразие, которое отличало их от всех нормальных восприятий. Я не думаю, что в случаях, как те, с которыми мы имели дело, можно сделать уверенное заключение, если не встретился психолог, который сам испытал эти феномены и наблюдал за ними. В этом смысле нам могло бы помочь автобиографическое описание Кандинского. Эти феномены часто просто объявляются галлюцинациями, очень часто в области психической симптоматики уверенностью. Чтобы подчеркнуть проблематичность этих процессов, попробуем понять их, как псевдогаллюцинации, возможно, со слишком большой уверенностью с нашей стороны. В одних из описанных ложных восприятий идет речь о странных феноменах в полусне, при которых очень трудно ответить на вопрос, галлюцинации это или псевдогаллюцинации из-за затемненного состояния сознания.

Размышления, которые больная приводит как подтверждение ее правильного суждения о реальности, могли бы иметь место, но мне не кажется, что она на основе этих размышлений правильно узнала достоверные галлюцинации. Она даже открывала окно, если я правильно поставил себя на место больной, не с чувством, что она услышит звон колоколов яснее, а потому, что рассудила: «У меня галлюцинация, и я должна проверить, действительно ли это так». Она уже заранее знала, что она констатирует.

Об особом своеобразии галлюцинаций больная не может больше ничего сообщить. Маловероятно, что кто-то примет достоверную галлюцинацию все же сразу за обман, если, кроме того, ее содержание вполне возможно. В этом случае сюда присоединяется вид и причина галлюцинаций, чтобы привести к точке зрения, что больная заблуждалась в своем психологическом суждении о реальности. Она рассудила, что это достоверные галлюцинации, так как эти галлюцинации наступают со всей отчетливостью, независимо от воли. Недостаток достоверности был, не будучи замеченным с ее стороны, понятной причиной для ее моментального правильного суждения о реальности.

Кандинский, который во время психоза, длившегося два года, познакомился с истинными галлюцинациями во всех областях чувств и, кроме того, часто имел псевдогаллюцинации, мог из собственного опыта хорошо различить обе. Он описывает акустическую псевдогаллюцинацию, аналогичную той, что описывает фрейлейн Мерк, следующим образом:

«Я, очень склонный к зрительным псевдогаллюцинациям, не имел до последнего времени слуховых псевдогаллюцинаций. У меня всегда был довольно хороший музыкальный слух, но слышанные музыкальные произведения или фрагменты из них воспроизводились прежде в моем мозгу, всегда в форме слуховых воспоминаний, но не в форме псевдогаллюцинаций. Некоторое время назад я начал играть на цитре и, очевидно, под влиянием этих упражнений, появились слуховые псевдогаллюцинации. 17 февраля 1884 г., после того как я вечером закончил мои обычные занятия, я примерно с час развлекался игрой на цитре. Когда я лег в кровать, я не мог заснуть сразу. Незадолго до наступления сна я услышал внезапно внутренним слухом начало одной из игранных мною пьес. Две первые короткие фразы этой пьесы раздались с такой отчетливостью, что можно было даже очень хорошо различить своеобразное звучание цитры. В следующем пассаже отдельные звуки последовали друг за другом с нарастающей скоростью, но с уменьшенной интенсивностью, так что мелодия, едва начавшись, уже умирала. Я сразу попытался тщательно воспроизвести в моем представлении хорошо знакомую мелодию, вызвать это субъективное явление еще раз, но оно не повторилось — осталось только музыкальное воспоминание, простое акустическое представление, не ставшее псевдогаллюцинацией» (см. с. 87).

Люди, никогда не имевшие галлюцинаций, и в первый раз испытавшие псевдогаллюцинации, не испытав никогда на себе переходные формы между этими и обычными представлениями, должны, понятно, при отсутствии знания рассматриваемой разницы, прийти к ошибочному психологическому суждению, что речь идет о настоящих галлюцинациях и обусловливается независимостью от воли, совершенная отчетливость и, по сравнению с представлениями, далеко идущая адекватность элементов ощущения этих чувственных элементов.

Суждение о реальности в том смысле, что псевдогаллюцинаторные предмета восприятия полностью аналогичны нормальным, вряд ли когда будет вынесено. Суждение о реальности бывает в таких случаях правильным сразу. Только при ненормальных состояниях сознания, также при полной концентрации внимания на содержании псевдогаллюцинаций и при отсутствии выраженного суждения, реальность расплывается в индифферентном характере действительности. Рассмотрение псевдогаллюцинаций при затемнении сознания выходит за рамки нашей темы, которая ограничивается анализом переживаний у людей, находящихся в ясном сознании, способных к суждениям без изменений в сознании.

Далее мы познакомимся со случаем, при котором имеют место как подобные псевдогаллюцинаторные переживания при изменениях сознания (сны наяву), так и изолированные псевдогаллюцинации. Психологическое суждение, как и суждение о реальности, представляет собой интерес.

Адам Гессе, коммерсант, 50 лет, женат, посетил в марте 1911 г. клинику, так как в течение некоторого времени имел фантазии с обманом чувств. 15 января на празднике он оказался в неприятной ситуации, и с тех пор спит беспокойно, видит много снов, испытывает «ощущение теплоты в затылке» и эти фантазии.

16 лет назад он уже испытал подобное. Он хотел жениться, но ничего не вышло, так как у него не хватило денег. Когда в конце концов ничего не получилось, он в течение нескольких дней испытывал фантазии, которые затем пропали сами собой.

Внезапно он начинает видеть и слышать те вещи, которых нет. Он видит своих знакомых, сосед-коммерсант и учитель являются действующими лицами в этих переживаниях, но всегда порознь. Внезапно появляется один из них. Гессе сильно пугается — вот на стуле сццит учитель с книгой, вскакивает, грозит ему кулаком,

одновременно ругаясь про себя: «Негодник сыграл со мной хорошую шутку!»

Вчера в комнате около окна он услышал голос учителя, который произнес: «Посмотрите на бургомистра Лауэргейма!» (он добавил, что никогда не думал о таком). Голос был очень отчетлив, раздавался как будто сзади, совсем издалека. «Он шел из воздуха». Я проделал это шепотом и спросил, был ли голос громче или тише. Он подчеркивал всегда, что еще тише, несмотря на то, что я говорил почти неслышно.

Потом он пришел в себя и сказал себе, что этого не может быть. Все это может продолжаться минуту, несколько минут или до получаса. Он видит и слышит одновременно, сам принимает участие в этом «бреде», отвечает и ведет внутренние разговоры с этими голосами. Однажды он внутренне сурово отчитал учителя, когда ему все это надоело. Сегодня после обеда на главной улице Гейдельберга перед витриной этого началось снова. Голоса говорили, что он выбран в городской совет, должен принять участие в городских мероприятиях. Он видел похожие на тени очертания определенных людей. Наконец, он быстро отвернулся, чтобы положить этому конец, и все пропало.

Сегодня во второй половине дня во время этого «бреда» он был все время в себе. Обычно при этом он совсем «отсутствовал», его мысли были далеко. Но получилось так, что люди в его магазине это заметили. Он показывал кому-то товар, и внезапно его охватила фантазия, и он стоял, погруженный в мечты. Через мгновение все закончилось, и он стал обслуживать покупателей дальше. Всегда он противился этим явлениям, боролся с ними. Но все это вызывало известное беспокойство. В отсутствующих состояниях всегда была связь событий, эта была некая сцена. Совсем бессвязные слова «летали», при полном сознании, вокруг его ушей. Быстро, как молния, появляясь и исчезая, приходили снова и снова фигуры. Его представления при этом были такими же, как прежде, у него нет произвольной пластичной силы воображения. Все феномены приходили незванно и нежеланно.

Все время речь идет об одном и том же содержательном комплексе — учитель упрекает его, что он не хочет посвятить себя общественным делам. Другой угрожает, что будет презирать его, если он не заявит о своей готовности принять в этом участие и т. п. Ночные сновидения отличаются такой живостью, что ему кажется, что все происходило на самом деле. Однако жена сказала ему, что он крепко спал и храпел во сне. Частота фантазий меняется. Если он бывает на людях, а также среди знакомых людей, фантазии становятся чаще. Как человек, он отличается от прочих. Он «одиночка», охотно предается своим мечтам. В большой компании он всегда тих. С женой и детьми счастлив. У него положительный жизненный настрой, ему чужда подавленность, у него есть склонность к всемирной любви.

Он не умеет толком преподносить информацию, его постоянно нужно спрашивать. При всем том говорит много. Постоянно улыбается. В состоянии возбуждения для него характерна односторонняя лицевая судорога. Он смущен и стесняется своих фантазий. Он обеспокоен, что заг этим что-то скрывается. Иногда он испытывает страх перед душевной болезнью. Ему думается, что, возможно, могло бы существовать что-то вроде «насаждения» мыслей. Иногда у него возникает такое чувство, будто его мысли поражают сердца и души всех людей в Лауэргейме, будто молния. Это его страшно волнует: «Такого ведь не бывает, господин доктор?» Ощущение того, что его мысли словно бы вырываются наружу, похоже, связано с тем, что тени людей возникают перед его глазами, если мысли его заняты ими. Но он сам толком не может описать, как именно это происходит.

На него чрезвычайно успокаивающе действует убеждение самого себя в том, что все это не может быть основано на каких-то реальных процессах. Благотворно воздействует на него и надежда на скорое выздоровление. То, что другие навязывают ему эти явления — эту идею он не принимает всерьез, во всяком случае в настоящий момент он далек от этого. Но однажды случилось нечто странное, что заставило его снова подумать о передаче мыслей. На одной танцевальной вечеринке он подумал со злостью: «Был бы у меня динамит, вся эта компания взлетела бы на воздух!» Буквально через несколько минут к нему подошел один из мужчин и сказал, как ему показалось, с издевкой, показывая на что-то: «Это динамит, господа!» В тот момент ему снова показалось, что это чистой воды воплощение мыслей в действии. Сейчас он’в это уже не верит. Во всяком случае, то, что врач подтвердил невозможность подобного, подействовало на него весьма успокоительно.

Переживания при изменении сознания мы не затрагиваем¹.

Галлюцинации могут наступать вместе и образовывать связные события, как в первом из описанных случаев. Содержание галлюцинаций такого рода может быть связано по смыслу с восприятием или внутри себя. Эти процессы являются переживаниями в том смысле, в каком выступают все восприятия и в нормальной жизни. Напротив, мы хотим зарезервировать слово «переживание» для связей, оторванных от обычного переживания, которые наполняют душу реальным восприятием либо при полной отрешенности, либо при странном переплетении с реальным восприятием при изменении сознания. Эти переживания — нечто большее, чем просто связные галлюцинации. Галлюцинации в них — только элемент. Эти переживания нуждаются в особом изучении, что не относится к нашей теме. Суждение о реальности ложных восприятий как во время этих переживаний, так и по их окончании может быть проанализировано в достаточной степени, если мы знаем формы переживания. Суждение о реальности по истечении переживаний было предметом изучения при алкогольном бреде. Последним об этом писал Штерц (Президуальное помешательство у

Изолированные ложные восприятия были, по нашему мнению, псевдогаллюцинациями. Он не связывал их с моментальными реальными восприятиями. Он принимал их за галлюцинации, за исключением тех кратких моментов, когда они все же казались ему реальностью. Когда я спрашивал его, насколько громкими были голоса, приглушая свой голос до шепота, он все время говорил, что голоса звучали еще тише. Объясняется это только тем, что под «громкостью» он подразумевал достоверность. На самом деле произнесенные слова, даже если они произнесены очень тихо, все же реальны. Его голоса не были реальностью, если даже звучали для него гораздо более отчетливо, чем тихий шепот. Поэтому больной и говорил, что голоса были еще тише, ибо он все время чувствовал, что они, собственно, были совсем другими, что они, если здесь уместно употребить прилагательное «громкий» вместо «достоверный», вообще не были громкими. Это были достоверные, детальные, не зависящие от волевого усилия, внезапно приходящие и уходящие представления. Так как больной вследствие этих их свойств не признавал их «своими», его психологическое суждение о реальности было неустойчивым или неверным, ибо, введенный в заблуждение, он пытался установить их объективную пространственную локализацию. Ему казалось, что он слышит голоса «позади голоса», «совсем далеко». Это неправильное восприятие фактов при произвольных и пластических представлениях вполне обычно.

алкогольных делирантов. Общий журнал по психиатрии, 17, 1910). Поправка «понимается» из ощущения противоположности при совершенно разных состояниях сознания при бреде и нормальном состоянии, далее — из абсурдности содержания многих галлюцинаторных переживаний. Наоборот понимают остаточный бред — это значит, оттянутая, запаздывающая или отсутствующая корректировка — уменьшение противоречия между обоими состояниями (небольшие потемнения сознания, литический исход бреда), из ошибочных рациональных рассуждений больного до систематизирующих бредовых объяснений при незначительном потемнении сознания, причем осознание — признание здесь противопоставлено не просто похожему на сон переживанию, но другому, неправильному осознанию, или, наконец, от недостатка инициативы и энергии к критической деятельности мысли как часть явления ступорозного и эйфорического состояния слабости. Штерц подчеркивает, что нельзя путать это состояние слабости и недостаток интеллекта. При недостатке интеллекта, даже если он в высокой степени, после бреда наступает корректировка. Все эти связи, которые становятся очевидно «понятными», Штерц подкрепляет несколькими историями болезни, которые демонстрируют разнообразие и смену отношений в индивидуальной действительности.

Мы говорим также об оптическом представлении. В этом случае, задавая нужные вопросы, намного легче определить различие при дифференцированном оптическом пространственном восприятии. При акустическом это всегда более сложно, если человеку не свойственны истинно ложные восприятия и псевдогаллюцинации одновременно. Один писатель рассказал мне, какой психологический ход он использовал во время написания одной из своих драм. По его словам, он слышал абсолютно четко, что говорят действующие лица, и только записывал услышанное. Это была очень тихая речь, доносящаяся словно откуда-то из далекой комнаты. Но он слышал ее очень отчетливо, хотя и слушал пассивно, разглядывая при этом отверстие, проделанное червяком в старом дереве столешницы. Если принять во внимание дальнейшие обстоятельства, становится совершенно ясно, что речь идет о достоверных непроизвольных представлениях (как говорят многие поэта, «это не они пишут стихи, а стихи им как бы “пишутся”), т. е. не о галлюцинациях. Но в данном случае это происходит с человеком, имеющим опыт употребления абстрактных понятий, он указывает на локализацию представлений во внешнем объективном пространстве или, скорее, думает, что они локализованы, тогда как в действительности их локализация иная.

Необходимо напомнить о том, что при неясных акустических восприятиях относительно легко произвольно локализовать их. Иногда можно слышать шумы попеременно, справа, слева или сзади. Эта иллюзия может быть довольно достоверна. Вполне понятно, что с представлениями, имеющими свойства псевдогаллюцинаций, поступают подобным же образом. Акустические псевдогаллюцинации локализуются в оптическом представляемом непосредственном окружающем пространстве. Можно представить себе ближайшую комнату и предположить, что голос слышен оттуда. То, что здесь действительное окружение, несмотря на его одновременную реальность, все же функционирует в этом переживании как представляемое, ускользает от психологически нетренированного взгляда.

Следующий случай разъяснит нам пространственную локализацию акустических восприятий и представлений¹. Нам важно

Ср. примечания о локализации в субъективном и объективном звуковом пространстве на с. 210 и т. д. В нашу задачу не входит разрешение проблем, которые принадлежат к акустической области чувств в особенности. Для этого нам не хватает достаточного материала самонаблюдений больных в отношении ложных восприятий в этой области. Нам достаточно изложения принципов анализа и вопросов, которые еще остаются открытыми.

показать, что психологическое суждение является фактором, принятие которого во внимание делает возможным, с одной стороны, прийти к установлению фактов чувственных феноменов, с другой — к пониманию суждения о реальности.

Суждение о реальности в этом случае не обладает той абсолютной уверенностью, как в предыдущем случае с фрейлейн Мерк. Наш больной был осторожен. Он констатировал «странные вещи» и опасался, что может существовать подобное, с его точки зрения, кошмарное явление — передачи мыслей. Возможно, это ужасное, нагонявшее страх, могло одновременно привлекать и раздражать такую личность. Во всяком случае, он успокаивался, получая от врача заверение, что такого не существует.

Несмотря на колебания, этот больной производил впечатление, что ему с самого начала была ясна нереальность всех его ложных восприятий, и что его сомнения не воспринимались серьезно. Он производил впечатление, отличное от того впечатления, которое производят больные, говорящие о своих голосах рассудительно, и по которым заметно, что они в конечном счете все же убеждены в действительности существования голосов. Если те в какой-то мере и размышляют о нереальности для них очевидно реальных голосов, то наш больной подумывал о реальности для него очевидно нереальных восприятий. И то, что они так непосредственно признавались нереальными, зависит, вероятно, от того, что больной в выраженной психологической оценке реальности не заметил их характера псевдогаллюцинаторности. То, что он не заметил их, могло одновременно вызвать локализацию в объективном пространстве и те не совсем серьезно воспринимаемые размышления о реальности.

Фридрих Вебер, 48-летний бродяга, уже несколько недель после несчастного случая испытывает беспокойство и депрессию. Раньше он никогда не испытывал подобного. Он слышал голоса призраков, которые были осведомлены обо всей его прежней жизни и упрекали его за все, что он когда-либо натворил, что он, якобы, предавался скотоложеству, воровству и т. д. Во всем, по его мнению, они были правы. Все люди также знали о его злодеяниях. В отчаянии он пытался повеситься, но веревка оборвалась. Он отделался только небольшим кровотечением.

В январе 1911 г. его доставили в клинику. Он был в состоянии ориентации и ясном сознании. Выражение его лица было глубоко озабоченным. Все умственные процессы заторможены. Говорил тихо, делая долгие паузы. Обнаружил готовность дать информацию. Жаловался на гнетущее состояние, беспокойство; говорил, что лучше бы он умер. Будучи среди людей, каждый раз боялся, что те прогонят его из-за того, что много грешил. Голоса призраков он слышал днем и ночью в течение нескольких недель. Часто они были неотчетливыми, особенно если мешал шум вокруг. Только ночью, когда все спят, он слышит их четче. Голоса были очень тихими, гораздо тише, чем мой голос, гораздо тише самого тихого шепота. Голоса были дальше, чем мой шепот. На вопрос, слышат ли голоса другие, он отвечает, что такое случается, и что вследствие этого все знают о его проступках. Другой раз он утверждает обратное, так как голоса слишком тихие.

Голоса идут сверху и больше справа. Он часто смотрел туда, но никого не обнаруживал. Однако голоса были так близко, что они не могли исходить от людей и проникать сквозь потолок, это были голоса духов. Голоса обвиняли его во всех его прегрешениях и никогда не ошибались. Он не знал, были ли это злые или добрые духи. Ему казалось, что люди, мимо которых он проходит, кричали ему вслед: «Мерзавец! Подлец! Свинья!» Он считает голоса действительными, что они идут извне, а не из его головы. Никаких образов, мучительных представлений, неприятных вкусовых и обонятельных ощущений он не испытывал. В течение многих недель, проведенных им в постели, он много размышлял. Иногда с печалью думал: «Если бы я жил по-другому!» или «Что было, того не вернешь».

Он слышит одни и те же голоса. Среди них есть всеведущий, который знает даже, сколько он зарабатывал денег. Содержание голосов разнообразно, но в их основе лежат депрессивные комплексы. Они говорят, что он — дитя дьявола, у него под кроватью полно денег, что он должен только подписать договор, тогда он вернется к дьяволу. Голоса говорят, что он всю жизнь проведет в лечебницах, что голоса не покинут его. Иногда он не мог удержаться от смеха, когда голос кричал, «Иди, дай-ка этому подлецу раз пять-шесть! Ну, еще, еще раз!» Или раздавалась команда: «Принести одежду!» Теперь он освободился от страха, а вначале боялся и нервничал так, что даже отказывался от еды.

О степени громкости голосов он сообщил, что они тише нашей беседы, но все же довольно громкие. Он не знал, где находятся голоса, откуда они говорят. Они находятся недалеко, иначе он бы не смог их услышать. Он полагает, что они приходят сверху, из-под подушки или сзади. Голоса различны. Среди них есть хриплый голос. Это не голоса конкретных людей. Громкость их различна. Предложения всегда тише, чем отдельные слова. Пробуя продемонстрировать, насколько громкими были голоса, он лишь беззвучно шевелит губами, затем спрашивает, понял ли его господин доктор.

Он видит яркие сны о чистилище и аде. Такие сны мучают его, так как он не знает, есть ли ад на самом деле.

Депрессия начала понемногу спадать. Он не думает, что болен, полагает, что может работать. «Если бы у меня не было “голосов”, я был бы такой, как все». Под влиянием голосов он стал глупее, но он во всем отдает себе отчет. Выражение лица и поведение, характерные для депрессии, сохраняются.

В этом случае также весьма вероятно, что речь идет о псевдогаллюцинациях. Громкость голосов снова, как и в предыдущем случае, такова, что невозможно произнести что-либо достаточно тихо, чтобы сравнить это произнесение с той громкостью голосов, которую изображает больной, беззвучно шевеля губами.

Снова характерна неясная локализация. То, что локализация указывается во внешнем пространстве, объединяет этот случай с обоими предыдущими. Основанием, мы предполагаем, является неясность психологического суждения и отсутствие осознанного наблюдения. В последнем случае при исследовании нам бросилось в глаза, что больной совершенно не может представить себе, какими именно были голоса. Такая постановка вопроса и такое наблюдение ему несвойственны, он все время начинает говорить о содержании голосов, которые для него гораздо важнее и которые его мучают. Так как обвинения были, по его мнению, справедливы, он всегда рассуждает об этом.

В отношении пространственной локализации остается вопрос, была ли она переживаема в действительности или закрепилась после в неправильном психологическом суждении. В последнем случае мы выводим неправильное суждение о локализации из неправильного восприятия всех психологических фактов. В первом случае речь идет либо об ошибочной локализации, хотя в одновременно действительном окружающем пространстве, функционирующем в настоящий момент как оптическое представление, или о психологически действительной достоверности. При такой достоверности речь не могла бы идти о псевдогаллюцинации. Я, правда, думаю, что больной, не ориентированный психологически, будет всегда легко заблуждаться относительно суждения о локализации, и что в нашем случае факта, приводимые в пользу псевдогаллюцинаций, весомее, чем ошибочное суждение больного, который никогда не понимал психологической стороны вопроса.

Суждение о реальности мало занимало нашего больного, были ли это голоса призраков или нечто другое, для него не имеет значения. Главным для него является содержание, упреки, разговор о его прежнем образе жизни. Рассматривать их как продукты патологии он не может, так как в своем депрессивном состоянии сознания едва ли сможет так много размышлять. Он, правда, слушает, когда ему объясняют это, но без интереса. О таинственных голосах он тем не менее продолжает говорить, как будто ему ничего ранее не сообщалось об этом. Они для него имеют характер действительности, в ответ на вопрос он дает непосредственное суждение о реальности, если его спрашивают дальше и загоняют в тупик, он объясняет, что не знает сам, что это за голоса.

Это характерно для больного в последнем наблюдаемом состоянии. В начале психоза это было нечто другое. Он испытывал страх и ужас перед голосами; Вследствие такого душевного состояния угрожающие явления имеют характер непосредственной действительности. Он соответствует характеру действительности иллюзий, который им присущ в аффектах страха. Даже если кто-то в таком состоянии приходит к тому, чтобы путем правильных размышлений найти правильное суждение о реальности, он не может сделать это суждение действенным. Можно говорить об имеющих чрезвычайно важное значение псевдогаллюцинациях и таких же иллюзиях, если нам необходимо определить этот чрезвычайный характер реальности на основе аффектов¹.

Во всех предыдущих случаях мы прежде всего рассматривали настоящие достоверные галлюцинации и следующую за ними правильную или неправильную оценку реальности и увидели, какие, например, симптомы могут в неясных случаях привести нас к мнению о том, что речь идет о псевдогаллюцинациях, о которых больные судят психологически неправильно. В этих трех случаях оценка реальности в отличие от более ранних случаев либо непосредственно была правильной, либо, если имелась склонность к вынесению неправильной оценки, то эта склонность не казалась достаточно серьезной, либо, наконец,

Эти исключительно важные псевдогаллюцинации соответствуют сверхценным идеям в пункте I моей схемы (см. с. 132 и 134, прим.).

вопрос о реальности был при депрессивном состоянии сознания безразличен, так что об этом не велось серьезных размышлений.

Наконец, рассмотрим еще один случай, в котором мы хоть и не сможем разъяснить факты галлюцинаций или переживаний, но который дает нам возможность увидеть, как больной воспринимает два различных вида реальности, и какие вопросы это ставит перед нами.

Аугуст Вейнгартен, род. в 1863 г., не женат, прожил всю свою жизнь в Маннгейме. После окончания вечерней школы долгое время был рабочим в транспортном агентстве. В феврале 1908 г. в окружном ведомстве он делал несколько раз заявления о том, что подвергается преследованиям. Он был доставлен в больницу, а оттуда в психиатрическую лечебницу.

В клинике он ориентирован, в ясном сознании, имеет правильное восприятие, отвечает на вопросы по существу. Он кажется безучастным, но не равнодушным. Поведение естественно, без чудачеств.

Он очень сожалеет о заявлениях, сделанных им в полиции. Он должен был привести доказательства, а их у него нет, хотя все является фактом. Люди всегда убегали от него. «Я стою теперь тут как дурак. Лучше бы я не доносил!»

Его мучения начались в 1901 г. В то время делали из него льва или вселяли льва в него. Несмотря на это, он мог продолжать работу, так как лев приходил лишь иногда, особенно ночью. Затем он примерно в течение четверти часа должен был бегать на четвереньках и рычать. В 1903 г. лев выпрыгнул у него из груди и больше не появлялся.

Большинство людей обращались с ним плохо. У них были научные книги, и они действуют как в романе. Из книг они научились добираться до него каким-то странным образом, чего он сам не мог проделать. Их целью было извлечь как можно больше выгоды, например, они пробили дырку у него в затылке и доставали оттуда деньги. Все свои страдания они сваливают на него. Эти люди могут превращаться, проникать сквозь стену, быть под землей. Эти люди «из превращения» насели на него. Он их тоже видел. Одни из них как гномы, полметра высотой, другие естественных размеров, некоторые голые, некоторые одетые. Он пытался схватить их, но они легко ускользали. В большинстве случаев они убегали, если он хотел схватить их и отвести в полицию. Одному из них он дал на улице пощечину. Другого схватил и собирался отвести его в полицейский участок, но тот успел снова ускользнуть. Поэтому у него нет доказательств. Однако у него есть определенные подозрения. Мясник и кондитер, а еще люди с виноградника — преступники, но также и другие.

Есть люди в «превращении», которые хорошо относятся к нему, но их мало. Они кладут ему деньги в затылок с обещанием забрать их снова, тогда он будет богатым человеком, но «злые» просверлили ему до этого затылок и забрали деньги.

В то время, когда начались удары судьбы, его считали ангелом, этого не хотели «злые» превращенные. Ему много раз говорили, что наступят еще худшие времена, и это значило, что ему ночью вскроют череп и выцарапают все так, что у него будут невыносимые боли. Ночью ему подложат женщин, которые лишат его естества. Кроме того, ему затолкнут мужские и женские гениталии в рот, так что в животе у него начнутся колики. Через затылок и седалищную область, которые он затем показывает врачу как доступные осмотру предполагаемые места воздействия, натолкают кусочков красной бумаги, и он чувствует это во всем черепе, как это давит, и все вплоть до левой ноги набито до отказа.

Больной видел также ведьм, как они всей толпой танцевали. Они были очень маленькими, приблизительно полметра в высоту, но могли уложить любого, вынуть из тела дух, затем сунуть его обратно. Ему они еще ничего не сделали. Потом он снова объясняет: «Это было для меня все равно».

Многочисленные обманы слуха. Повсюду вокруг клиники бегают люди и что-то кричат. Они кричат, что он должен нести свой крест, он может передать лишь немногое из содержания голосов.

У него так и не сложилось законченного впечатления о том, что такое «роман». Так как нас интересует эта сторона симптома, мы приводим дальнейшие высказывания, сделанные им в течение нескольких недель. Он рассказывает: «С детства я должен был расплачиваться за все в “романе”». «Роман — это превращение людей, самая большая чепуха и идиотизм». Когда ему было 7 лет, он пережил удар. Это длилось два часа. Вдруг он оказался снова в Маннгейме и не знал, каким образом он туда попал. У него было такое ощущение, будто он находился в чужом теле. Однажды он свалился в Некар. Одна женщина схватила его и спасла. Это было не в романе, а с ним. В романе он ничего не мог бы сделать. Поэтому вся история не подходила к нему (налицо явно чувство пассивного переживания). В «романе» он чувствовал бы себя по-другому, но это он себе не воображает. Он не сдержан в словах, болтлив, говорит о ничтожных «важных господах» в «романе», он ничего не мог с этим поделать. Если бы я мог что-нибудь сделать, я б помог себе. В «романе» люди почти не видны, бестелесные, не имеют устойчивой формы, четко их не увидишь. Он пытается показать различие и рисует настоящего человека более жирными линиями, придавая ему четкие контуры, человека из превращения рисует слабыми линиями, расплывчато. В «романе» монет меньше, и кошелек тоже меньше. Нормальные предметы остаются без изменений, только «превращенные» имеют меньшие размеры. О своем отношении больной говорит, что люди в «превращении» и голоса его больше не заботят. Он не обращает на это внимания, для него это просто неважно. Он не может ничего с этим поделать, и врач ничего не может тоже, так что придется с этим примириться. Здесь, в клинике, все то же самое, что и снаружи. Человек из «превращения» сидел у него недавно на шее. «Роман всюду в Маннгейме и вообще».

Интеллект у него в порядке. Он в курсе последних событий, может говорить р русско-японской войне и хорошо ориентируется в этом вопросе. На заявление, что он сумасшедший, отвечает: «Сумасшествие сумасшествию рознь». Его волнует, что, кажется, ему никто не верит: «Я возьму свои слова обратно, если Вы не верите, но я-то знаю, что это правда».

Из этого сообщения невозможно отчетливо понять, чем являются у этого больного изолированные ложные восприятия, чем переживания при изменениях сознания, чем искажения воспоминаний, чем подлинные галлюцинации и псевдогаллюцинации. Его нельзя было подвести к лучшему описанию и более точному разделению. Мы видим, что у него есть точка зрения, что некоторые естественные люди имеют способность жить в другой реальности, в «превращении», в «романе», и что он должен испытать пассивным образом в романе все удары судьбы, которые он испытал по их вине. Если бы мужчина был готов к подробному отчету и психологическому наблюдению, то мы могли бы установить, лежит ли в основании его теории романа единый класс действительных феноменов, таких как псевдогаллюцинаторные восприятия, частично изолированные, частично в отрешенном состоянии, или же особый род достоверных восприятий, которые отличаются от других восприятий определенными признаками (недостаток устойчивости, прозрачность) или это были различного рода феномены, которые он единообразно объясняет своей идеей романа. Мы тогда установили бы, как протекали возможные отдельные переживания, какие отношения они имеют к изолированным явлениям и т. д. К сожалению, в данном и в большинстве подобных случаев это не было возможным.

Описанные нами случаи, в особенности последние, взяты каждый сам по себе, мало доказательны, неясны, ставят больше вопросов, чем могут дать ответов на них. Если мы привели эти случаи, то потому, что на сегодняшний день нет лучших, и так как это выражает состояние нашей науки, которая выдвигает различные точки зрения, опираясь на имеющийся материал. Так мы можем содействовать тому, что тот, кому посчастливилось наблюдать больных, способных к хорошему психологическому самонаблюдению и готовых дать необходимую информацию, яснее видит, чего недостает общей психопатологии, и что она, кроме прочего, должна анализировать в области ложных восприятий, так как мы убеждены в том, что только единичные, редкие, хорошо наблюдающие за собой больные могут действительно продвинуть общую психопатологию в том, что касается ее материала.

Может быть, нам возразят, что исследование суждений о реальности обманов чувств путем понимания бесполезно: душевнобольные, имеющие ложные восприятия, больны и без того, и каждое неправильное суждение о реальности галлюцинации уже является бредовой идеей. Нормальное сознание всегда бы распознало их.

Напротив, мы полагаем, что это имеет смысл, во-первых, чтобы выявить понятные связи в суждении о реальности, чтобы на этом пути, как везде, так и здесь, прийти к последним непонятным элементам, к собственно патологическим элементам соответствующих явлений. Понимание является для нас всегда важным методом не только потому, что нас интересует «понятное», но и от «понятного» к «ненормальному», которое в некоторых случаях, на первый взгляд обнаруживающий обширнейшую симптоматику и самые многочисленные идеи, может свестись к немногому.

И во-вторых, мы придерживаемся взгляда, что даже совершенно нормальное сознание, если оно затронуто исключительно ложными восприятиями, можно ввести в заблуждение, и что пути заблуждения и корректировки (частичной, полностью отсутствующей или совершенной) доступны пониманию. Очень интересны опыты Кюльпе со здоровыми людьми¹. Почти всех людей можно поставить в условия, когда энтоптические субъективные чувственные процессы (туман, мерцание, пятна, полосы, лента), которые при нормальных условиях из-за их слабой

Кюльпе, Освальд. Об объективизации и субъективизации чувственных впечатлений. Философские исследования, изданные Вундтом. Т. 19. 1902. Из этой работы мы приводим лишь очень немногое, что, нам кажется, относится к теме. В частности, мы не включили сюда точку зрения Кюльпе, связанную с теорией познания.

интенсивности вообще не замечаются, имеют ту же значимость, что и внешние восприятия. Нужно в абсолютно темном помещении попытаться увидеть световые явления, по уровню интенсивности соответствующие энтоптическим феноменам. Находящимся в темной комнате участникам эксперимента предлагают с расстояния в 1/2 метра рассмотреть очень слабый луч света, проецируемый на стену в темной комнате. Проекция луча имеет форму квадрата. В ходе эксперимента варьировалась величина квадрата, яркость и временная длительность проекции (от 1 до 20 секунд). Перед испытуемыми стояла задача каждый раз описать увиденное.

Оказалось, что субъективные световые явления были признаны за объективные, иногда наоборот, и что часто возникали сомнения, был ли феномен объективным или субъективным. Чем больше испытуемые склонялись к признанию феноменов субъективными, тем больше было ошибок и сомнений. Далее это зависело от склонности участников эксперимента к осторожности и сомнению. Но премущественно наблюдалась тенденция к объективизации. Мотивы объективизации и субъекшвизации скрыты частично в отдельных феноменах (большая яркость, длительность, внезапность появления и исчезновения), частично в отношениях к другим феноменам (например, когда наступали последовательные образы, наблюдалась тенденция к объективизации; далее — зависимость от движения и закрывания глаз). Выше определенной границы яркости суждение о реальности без исключения было правильным.

Кюльпе противопоставляет объективизацию и субъективиза-цию. Он не делает двойного различия достоверность—образность и правильное—неправильное суждение о реальности. Теперь на основании прежних наших размышлений мы можем заключить, что у Кюльпе идет речь не об исследовании «непонятного» внесознательного генезиса достоверности (характера объективности) и ее противоположности, а о «понятном», имеющем место в сознании генезисе суждения о реальности. Сравниваемые в ходе эксперимента энтоптические и реальные световые восприятия — достоверные явления, различно лишь суждение об объективном или субъективном возникновении феноменов.

Какие результаты опытов Кюльпе мы можем использовать для наших целей? Мы хотим рассмотреть сперва сходства, а затем различия между суждением участников эксперимента и суждением о реальности, сделанным душевнобольными. Становится ясной невозможность прийти к определенному суждению о реальности в каждом случае, когда реальные и субъективные феномены почти идентичны по форме и содержанию. Мы пытались прийти к правильному выводу на основе простого опыта. Мы наблюдали у участников эксперимента тот зародыш страха, который испытывают больные в отношении подлинных ложных восприятий, когда они больше не могут доверять своим чувствам¹. Один испытуемый (см. с. 519) после завершения эксперимента, состоящего из почти 35 наблюдений, заявил, что он стал подозрительным, у него возникает неприятное чувство оттого, что он не знает, что происходит. Он теперь даже думает, что в ходе эксперимента ему вообще не предлагали раздражители.

Опыты не годятся для дальнейших выводов из-за различия обстоятельств эксперимента и настоящих ложных восприятий. Субъективные феномены являются здесь энтошическими и легко узнаваемы по следованию за движениями глаза, существованию при закрытых глазах. Речь идет о безличных по содержанию явлениях, имеющих едва ли характер «вещи», только луча света. Как и последовательные образы, эти энтоптические явления, хотя и можно сравнить при определенных точках зрения с ложными восприятиями, но нельзя с ними идентифицировать. Кроме достоверности, они почти во всем полностью отличны от истинных ложных восприятий и также, естественно, от псевдогаллюцинаций. Пути развития суждения о реальности в этих условиях важны и интересны, но суждение о реальности вообще определяется совсем другими мотивами и идет более сложными путями.

«Каждый действительный обман чувств (если он вообще признается как таковой, т. е. нет ошибки в суждении) в первое мгновение потрясает как здорового, так и душевнобольного, при этом совершенно независимо от содержания, а просто фактом своего появления: при таком лишенном объекта восприятии, которое при этом имеет характер объективности, человек чувствует себя на грани бездны, где нет различия между тем, что кажется, и тем, что существует, и когда единственные посредники между мыслящим Я и реальным миром, чувства обнаруживают себя коварными обманщиками» (Кандинский, с. 56).

Осуществленное нами двойное противопоставление достоверности—образности и правильного—неправильного суждения о реальности и связанные с ним методы «понимания» и «объяснения» должно оправдать себя по отношению к точкам зрения Пика¹ об оценке реальности, выдвинутым им в ссылке на Гольдштейна. В пользу взгляда Гольдштейна Пик приводил до сих пор неизвестные в психиатрии опыты Страттона как experimentum crucis. Пик описывает эти опыты следующим образом: «Страттон искал порядок проведения экспериментов, чтобы при помощи линз на ретине появлялось перевернутое на 180° изображение окружающего. Один глаз был завязан, другой в течение 21 часа подвергался воздействию специального аппарата. Возникавшее изображение было перевернуто вверх ногами. Руки, которые должны были возникать внизу зрительного поля, оказывались опускаемыми сверху, и, соответственно, возникали нарушения в исполнении движений, которыми руководит зрение. Нас интересуют наблюдения именно этого, первого этапа эксперимента. Несмотря на ясность и отчетливость, возникающие изображения не казались нормальными вещами как при нормальном зрении, а представляли собой сдвинутые, неправильные и иллюзорные картины между наблюдателем и объектами или самими изображениями, так как сохранившись от нормального зрения, продолжают и дальше быть образцом и критерием действительности. Настоящие восприятия как бы непроизвольно заменили собой нормальное зрение и являются лишь знаками для определения, где и когда Появился бы объект, если бы он воспринимался нормальным зрением. Предметы виделись и мыслились по-разному. Части собственного тела ощущались там, где им положено быть, но виделись совсем иначе, однако прежняя тактильная и визуальная локализация была все еще реальной». Далее Страттон пишет: «Затем связь между тактильной и оптической перцепцией начала постепенно подавлять локализацию, присущую нормальному зрению; виденные картины становились реальными; наконец, я стал чувствовать, что мои ноги опираются на видимый мной пол, несмотря на то, что он находится в противоположной стороне зрительного поля, в противополож-

Пик А. Замечания к суждению о реальности галлюцинаций. Неврологический центральный журнал. 1909, 66.

ность тому, куда в начале эксперимента я поместил эти тактильные ощущения».

Гольдштейн подчеркивал, что критерием оценки реальности является сознание соответствия отдельного восприятия и общего поля восприятия, и для сознания этого соответствия необходимо сознание пространственной непрерывности психического единичного феномена с общим полем восприятия. Это, полагает Пик, подтверждается опытами Страттона.

В понимании этих опытов возникает некая путаница. Вера в нереальность реальных вещей не является суждением. Участник эксперимента судил очень определенно: все окружающие предметы с помощью аппарата перевернуты вверх ногами, я вижу действительные вещи, только в перевернутом виде. Но факты были иными, чем при нормальном восприятии. Понятие чувства реальности мы должны оговорить: это не то чувство реальности, что, например, испытывают больные в случае Пробста, слыша голоса, и которое возникает на основании прежнего опыта и суждений. Это не есть полученное путем прежних выраженных суждений «понятное» как чувство нереальности сокращенное суждение.

Если это не чувство нереальности, то, может быть, субъективный характер представлений, которым они обладают по сравнению с достоверностью ложных восприятий? Но и это не так. Все виденное испытуемым сквозь линзу было так же достоверно, как и другие восприятия. «Чувство нереальности» должно соответствовать особой группе восприятий, которые достоверны. Мы можем воспринимать даже предметы, нарисованные картины, рисунки, отражения. Во всех этих случаях мы воспринимаем все достоверно, но несколько по-иному. Объяснить себе эту переживаемую нами другую достоверность мы можем только на основе ассоциаций. Пик указывает на пространственную прерывность между зрительными и осязательными восприятиями. Прерывность как средство объяснения лежит не в сознании, но ее наличие приводит к отсутствию определенных ассоциативных слияний и вместе с этим воздействий, которые осознаются как различные виды достоверности.

Но эта пространственная прерывность является совершенно иной, чем при восприятии, представлении или псевдогаллюцинации. Возможность обозначения этих обоих феноменов одним и тем же словом, к чему склоняется Гольдштейн, кажется нам сомнительной. Чтобы уяснить себе разницу в обоих видах прерывности, возьмем другой пример. В опытах Страттона существовала прерывность между пространственностью различных областей чувств. Для сравнения нужен случай, где этот тип прерывности имеется в одной и той же области чувств. Это довольно легко сделать. Если одним глазом смотреть в бинокль, то одним тазом мы увидим реальное окружение, а другим — круглый вырез. Ограниченную этим кругом часть окружающего пространства мы видим в увеличении или уменьшении. Видимое через бинокль изображение «плавает» на фоне другого.

Но эта непрерывность существует внутри того же объективного пространства, которое, в противоположность пространству представления, прерывно. Пространство представления и пространство объективное нельзя объединить в одном поле восприятия, но только что описанные прерывные пространственности можно очень хорошо наблюдать в объективном пространстве. Если испытуемый у Страттона двигает рукой, то он видит это движение в объективном пространстве, но таким образом, который не подходит к привычным ассоциациям. Если испытуемый протягивает руку к своим фантазмам, то он вообще не достает до пространства, к которому принадлежат фантазмьг, он хватает пустоту. Если мы уясним себе эти отношения, то увидим чисто дескриптивное различие прерывностей.

Интерпретация опытов Страттона выходит за рамки нашей работы; иначе нам пришлось бы вдаваться в теорию ассоциативных процессов. Интерпретация Пика, не учитывающая сделанные нами различия, не является опровержением выдвинутых нами положений (различие между достоверностью и суждением о реальности). Так как обнаружилось, что опыты Кгольпе привели исключительно к пониманию суждения о реальности, а не к генетическому или дескриптивному признанию достоверности и ее противоположности, мы могли бы сказать, что опыты Страттона не вносят ничего нового в понимание суждения о реальности, а обогащают наши знания о непосредственно пережитых, неоцененных видах достоверности. Мотивы суждения можно понять только тогда, когда в течении психического процесса для субъекта существует неясность, которая объясняется затем в суждении. Для испытуемого в опыте Стратона суждение о ре-алыюсти должно было быть ясным с самого начала. Для анализа Гольдштейна experimentum crucis не годится. Если бы это было так, то описанный вид пространственной прерывности должен был бы вести к неправильному суждению о реальности. Об этом в опыте Страттона речь не идет.

Так, называемая Пиком поправка («видимые вещи становились реальными», в то время как испытуемый чувствовал,, что его ноги опираются на пол, который он видел вверху) — это поправка не суждением, а путем ассоциативных упражнений, если слово «поправка» нам вообще нужно.

Выдвинутые Пиком положения должны служить подтверждением взглядов Гольдштейна об оценке реальности. Работа Гольдштейна уже не раз подвергалась критике, но мы не будем на этом останавливаться.

Гольдштейн приводил различие между галлюцинациями как психическим фактом и суждением о реальности. Мы в нашей работе преследуем ту же цель и полагаем, что продвинемся по пути, на который вступил Гольдштейн. С одной стороны, Гольдштейн исследует галлюцинации как психические факты и исследует соматические отношения. С другой стороны, он обращается к зависимости суждений о реальности от ощущений органов, интенсивности ощущений и т. д., затем о коинциденции восприятия и всего поля ощущений. Пропасть между соматическими отношениями, ощущениями органов и т. д. и суждением о реальности слишком велика. Гольдштейн оставляет без внимания некоторые промежуточные вопросы, связанные с достоверностью, которые мы сделали темой нашей работы. Гольдштейн обладает первым схематичным анализом в стиле Вернике. Но вместе с этим игнорирует тонкий психологический анализ.

Мы попытались уточнить некоторые не совсем устойчивые понятия, обнаруженные нами у Гольдштейна. Этим мы подтвердили его основное противоречие, но, с одной стороны, должны были убрать границу между суждением о реальности и психическим фактом галлюцинаций, причисляя достоверность Кандинского к психическому факту, с другой — пытались лишить ее неустойчивого характера.

В психологии есть одно средство объяснения, которое, если его неправильно применять, сделает расплывчатыми все разделения в области психики. Эти «неосознанные выводы», подкрепленные, к несчастью, авторитетом Гельмгольца, часто даже у Гольдштейна¹ служат само собой разумеющимся средством объяснения. Если эти неосознанные выводы мы примем за суждение о реальности, то оно коснется и ложных восприятий; в особенности достоверность тотчас станет таким неосознанным суждением о реальности.

Мы не можем здесь более подробно рассматривать психологическую причинность, а удовольствуемся тем, что определим здесь в форме тезисов нашу позицию. Нельзя отрицать, что результат вынесенных при полном сознании суждений без нового сознательного генезиса снова станет актуальным. Такие не обоснованные заново суждения мы можем рассматривать как возникшие путем «неосознанных выводов». Они имеют признак, что всегда могут быть сознательно сделаны постфактум. Если результат оказывается неправильным, то он может быть исправлен. Критерием для наличия «неосознанных выводов» должна быть возможность корректировки их неправильного результата. Достоверно наклонные линии Цельнера не могут быть подвергнуты корректировке, следовательно, они не могут возникнуть вследствие неправильных суждений. Таким же образом обстоит дело с достоверностью при обманах чувств. Напротив, мы признаем, что недифференцированный характер действительности, возникший путем неосознанных суждений, может быть интерпретирован. Поэтому также доступен корректировке; причем неосознанные суждения признаются осознанными и признаются неправильными. Линии, которые в недифференцированном состоянии виделись наклонными, после корректировки уже не считаются реально наклонными, но достоверно наклонными видятся.

Об интересных экспериментах о том, как у здоровых людей из-за ложных восприятий возникают неправильные суждения о реальности и их последствиях сообщает Розе². Он исследовал изменения восприятия при отравлении сантоном. Мы приводим наблюдения, касающиеся суждения о реальности. Розе пишет:

См. с. 609 и далее.

2

Розе, Эдмунд. О галлюцинациях при отравлении сантоном. Архив Вирхова 28. 1863.

«В одном из моих первых опытов по изучению ведения в желтом цвете один мой коллега, страдавший этим, полагая, что все уже прошло (т. е. он просто привык к этому), обедал в ресторане. Эксперимент был закончен и забыт; за столом царит непринужденная атмосфера. Наконец официант приносит желтый яичный суп. Моему коллеге показалось, что у супа был довольно своеобразный запах, а кроме того, он был красным. В возмущении он отослал суп обратно на кухню. Он упорно отказывался верить обратному и стал посмешищем всех сидевших за столом друзей. Он спорил с ними, затем в негодовании покинул ресторан. Никакого сомнения, что официант принял его за сумасшедшего. Теперь мы знаем, что это было первым признаком обонятельной галлюцинации и ведения в фиолетовом, о котором тогда никто не подозревал. Коллеге тоже не пришло в голову отнести это к последствиям эксперимента».

«Однажды две сестры, принявшие одна за другой сантоновую кислоту, стали спорить по поводу цвета пиджака одного из присутствовавших мужчин. Одна считала, что сукно было желтым, другая — фиолетовым. Господин, чей пиджак был серого цвета, не знал, что одна из споривших могла видеть все в фиолетовом цвете, а другая — нет, только удивленно смотрел на обеих. Они в пылу тоже забыли, что было причиной их спора».

Если бы в этих случаях им напомнили об отравлении Сайгоном и объяснили этим все происшедшее, неправильное суждение о реальности тотчас бы исчезло. Объяснение подобной связи, как в этом случае, мы не могли бы, например, дать пациенту доктору Штраусу, так как мы сами не знаем причину его обманов чувств. Изобилие его ложных восприятий и их особые свойства показывают, насколько тяжело в этом случае прийти к правильному суждению. Это мы должны всегда учитывать, особенно при констатации параноидальных изменений сознания. Неправильное суждение об обманах чувств еще не означает паранойю.

Не все содержание нашей работы, а только лишь важнейшие ее положения мы приведем в заключительных тезисах:

1. Кроме истинных ложных восприятий существуют патологические представления, которые очень подробны и не зависят от воли (псевдогаллюцинации Кандинского). Между ними не существует перехода.

2. Противоположность достоверности (характер объективности) и образности (субъективный характер, характер представлений) необходимо отделить от противоположности верного и неверного суждения о реальности. Первое — различие между чувственными феноменами, второе — суждение о них.

3. Достоверность — это нечто данное, «объясняемое» внесознательными процессами, суждение о реальности — нечто, возникающее в сознании, которое можно «понять» на основании его мотивов.

4. От суждения о реальности нужно отличать «психологическое суждение» больных. В первом — мы судим о внешней действительности, во втором — они судят, верно или неверно, о том, что они пережили сами.

5. Выводимое из обмана чувств «понятное» правильное суждение о реальности нужно отличать от «непонятного» суждения о реальности. Последнее имеет параноидальный характер.