Констатации самых различных случаев нашего отставания от того, что обычно у нас называют цивилизованным миром, уже очень давно стали общим местом в «российском дискурсе». Часто здесь отражаются реальные хронологические соотношения, которые осмысляются в связи с реальной необходимостью нашего вступления в ту или иную техническую, экономическую, правовую или иную нишу «мирового сообщества», иногда эти цифры выступают в роли нужной для обеспечения той или иной политической идеи риторической фигуры. Но в любом случае предполагается, что высказывания такого рода являются некоторым императивом, побуждением к действию, направленному на исправление существующего положения дел. Если говорится, что мы отстали от цивилизованных стран в чем-то лет на 10, это означает, что мы надеемся на скорое «выравнивание», если говорится, что на 20, предполагается, что быстрых результатов ожидать не приходится, а если на 30 — значит речь идет об очень долгосрочном плане «реабилитации», так как история развивается по все более ускоренному сценарию. Пользуясь опытом подобных устойчивых хронологических сопоставлений (опыт, особенно «устойчивый», на то и опыт, чтобы им пользоваться), мы тоже решимся констатировать, что в определенной, притом важнейшей области духовно-гуманитарного образования, которая стала реальностью западной цивилизации уже очень давно, мы умудрились отстать от нее не на 10, 20 или 30 лет, а более, чем на шесть столетий по одним подсчетам и почти на восемь по другим… Речь идет об университетском преподавании теологии или, по-другому, о преподавании богословия в системе высшей светской школы. В том, что сказанное — не риторическая фигура, но историческая информация вполне проверяемая, мы сейчас без труда убедимся.

Французский историк Ж. Ле Гофф правильно заметил, что XIII в. стал веком университетов потому, что он был веком корпораций — организаций ремесленников любых профессий, объединявшихся для защиты своих интересов[1]. Ученые преподаватели, которых называли магистрами, были такими же ремесленниками, как и прочие, и их объединения ради защиты своих интересов и обеспечения монополии на свой вид деятельности и привели со временем к появлению такой корпорации, как университет. Одним из частных магистров теологии был еще Петр Абеляр, который около 1120 г. начал без лицензии преподавать этот предмет в одной из мирской школ, а с 1136 г. открыл собственную школу на холме св. Женевьевы, другим — его ученик Петр Ломабардский, в том же году начавший преподавать богословие в кафедральной школе Нотр-Дама, и они упоминают также о других. Начальная стадия формирования Парижского университета, в рамках которого осуществлялось «магистерство», относится к 1150–1170 гг. Но корпорация становилась законной, когда у нее появлялись права и обязанности, и уже к 1194 г. относится сообщение о том, что папа Целестин III даровал парижской университетской корпорации первые привилегии, а в 1215 г. кардинал и легат Григория IX Робер де Курсон дал ей первые официальные уставы[2]. Члены университетской корпорации магистры-клирики, среди которых выделялись прежде всего теологи, стала окончательно узаконенным сообществом, а новый средневековый цех — цех образованности — новой реальностью средневекового общества. По крайней мере к 1213 г. относится первое упоминание о структуре этого нового цеха, ставшей канонической на века для последовавших университетских корпораций как во Франции, так и практически во всей Европе. Каждый факультет этого «ученого цеха» был организован иерархически — ученики (scholares) подчинялись подмастерьям науки (baccalaurei), а те — мастерам (doctores), из состава которых выбирались мэтры-регенты, а из последних — декан, возглавлявший весь «цех». Факультетов же всего было четыре: низший, «артистический» (где преподавались «свободные искусства»[3]) и три высших — теологический, юридический и медицинский. Другой древнейший университет, Болонский[4], славился своими юристами, Парижский же — теологами, и именно сюда съезжались для изучения, а затем и преподавания богословия студенты со всей Европы. Выпускники теологического факультета Сорбонны известны каждому, кто хоть когда-либо заглядывал в учебники по истории философии. Среди них были Альберт Великий, Фома Аквинский, Раймунд Луллий, Роджер Бэкон, Иоанн Дунс Скот, Уильям Оккам (не упоминая о прочих). Среди французских университетов XIII в., в которых теология (по примеру Сорбонны) была приоритетной, можно назвать университет в Тулузе (основан в 1229 г.), теологический факультет которого был организован Григорием IX с целью противодействия альбигойцам[5], и в Анжере.

Как и всякий ремесленный цех, университетский следовал правилам четко организованной деятельности. Преподавание богословия (как и других наук) включало два ясно определенных формата: лекции и диспуты (практическое выяснение степени рецептивности студентов). Студент-теолог прослушивал лекционный курс по чтению Библии с комментариями, а затем «Сентенции» Петра Ломбардского (1155–1157), представлявшие собой свод речений Отцов Церкви, распределенных по четырем главам — «О тайне Св. Троицы», «О творении и формировании материальных и духовных существ и о многом другом, к этому относящемся», «О воплощении Слова» и «О Таинствах». Комментарии к Библии опирались на концепцию средневековой герменевтики, согласно которой каждый библейский текст имеет четыре уровня смыслов (буквальный, типологический, нравственный и аллегорический), «Сентенции» же представляли собой свод всего католического вероучения, который комментировало в течение всего средневековья не менее 300 схоластов, в их числе и все самые крупные (именно в ходе комментирования «Сентенций» ставились и решались основные проблемы, составившие «золотой фонд» средневековой философии). В ходе диспутов (которые частично сопоставимы с современными семинарами) студент должен был точно «установить» (determinare), обосновать (arguere) и защитить (disputare) конкретное истолкование библейского текста или вероучение — подобно тому, как на других факультетах он должен был проделать все то же самое с конкретным положением медицины или юриспруденции (dogmata scientirum). От этих учебных диспутов следует отличать праздничные (можно сказать даже «карнавальные») университетские диалектические турниры, в которых один мэтр бросал перчатку другим и в которых принимали участие не только «рыцари»-магистры, но и их «оруженосцы»-бакалавры[6].

Деятельность английских теологов прошла те же стадии, что и становление парижского «теологического цеха». В 1133 г. Роберт Пуллен начал читать (как частный магистр) лекции по толкованию Библии, и очень скоро его коллеги составили теологический факультет Оксфордского университета (первые статуты получил уже в 1214 г.) и Кембриджского (1231–1233). В обоих случаях методы преподавания вполне сходились с парижскими, и потому нас не должно, например, удивлять, что основными текстами Дунса Скота остались парижские и оксфордские комментарии к «Сентенциям».

Не следует думать, что учреждение университетской теологии проходило везде без проблем. Если в некоторых случаях папы (ставшие со временем основными патронами университетов, обеспечивавшими им защиту от других «корпораций», но требовавшие за это «преданности») охотно поддерживали теологические факультеты (см. выше в связи с Тулузой, иногда целью пап при этом была поддержка монастырей той или иной области или другие мотивы), то в иных они, в соответствии с ситуацией, и препятствовали их организации. Начавшая чуть позже контролировать университеты светская (королевская, герцогская и прочая) власть также в каждом случае, где это было в пределах ее возможности, решала вопрос, быть таковым факультетам в таком-то университете или не быть (нередко исходя из своих отношениях с властью папской). Тем не менее география университетского преподавания теологии неизменно расширялась. С 1343 г. она преподается в Пизе, с 1348 — в Праге, с 1349 — во Флоренции, с 1362 — в Болонье, с 1363 по инициативе Урбана V — в Падуе, с 1385 — в Гейдельберге, с 1388 — в Кельне, с 1409 — в Эксе (Франция), с 1418 по личному распоряжению Мартина V — в Валладолиде (Испания), с 1426 — в Лувене, с 1443 — в Ростоке, с 1453 — в Глазго, с 1477 — в Тюбингене, с 1502 — в Виттенберге.

С последним из названных университетов был связан самый крупный поворот в истории христианства со времен великой схизмы 1053 г. — эпоха Реформации, которая началась с опубликования в 1517 г. 95 антикатолических тезисов профессором теологического факультета Виттенбергского университета Мартином Лютером. Но и она не внесла в основной формат преподавания теологии, сложившийся триста лет назад, структурных изменений. Преподавание Библии сохранило все свое значение (и даже приобрело большее), с той только разницей, что ее изучали и толковали уже не по латинской Вульгате, а по немецкому лютеровскому переводу, а «Сентенции» были замещены «Общими положениями теологических предметов» Меланхтона (1521). Правда, реформаторы, в соответствии со своим догматом о боговдохновенности только Библии, уделяли значительно меньшее внимание прочим авторитетам, а «школьный» метод изучения богословия, равно как и привлечение к этому изучению философской рационализации, временно были отвергнуты. Но постепенно философская рациональность восстанавливает и у реформаторов свои права, и формируется разветвленная лютеранская схоластика (со временем начавшая вызывать протесты у пиетистов). Более того, Реформация только способствовала открытию теологических факультетов, так как теперь они стали ареной соперничества реформаторов и контрреформаторов. Само первенствующее положении теологии в системе четырех основных университетских факультетов сохраняется в Европе вплоть до XIX в. В университетскую систему образования Америки теология вводится уже с 1636 г., с учреждением первой североамериканской высшей школы — конгрегационалистского[7] Гарвардского колледжа в Новой Англии.

Университетская теология сумела выжить в условиях кровавых гугенотских войн во Франции[8], тридцатилетней войны в Германии, гражданской войны в Англии, агрессивной агитации вольтерьянства, в огне Французской революции 1789–1793 гг., провозгласившей новую «религию разума», оказавшуюся пародией на римское язычество. Она смогла спокойно проигнорировать иронические колкости влиятельнейших «просветителей»[9], а затем новую «религию разума» О. Конта, оказавшуюся на сей раз пародией на сам разум[10], и ряд других атеистических квазирелигий. В XX столетии университетская теология спокойно выживает в двух мировых войнах, выдерживает давление новой квазирелигии коммунистической идеократии в Восточной Европе[11] и все углублявшийся процесс секуляризации социума в современном «обществе потребления». Имена выдающихся философов, которые были студентами теологических факультетов в новое и новейшее время, могли бы стать предметом самостоятельного размышления. В их числе имена Гегеля и Шеллинга (Тюбингенский университет), Киркегора (Копенгагенский), Брентано (Мюнхенский и Вюрцбургский), Хайдеггера (Фрайбургский). Причина подобной устойчивости и результативности открыта для самого широкого спектра толкований в зависимости от мировоззренческого уровня толкователя. Атеист увидит ее в привязанности человечества к своему «детству», в силе «архаических пережитков прошлого», тот, кто предпочитает называть себя модным именем «агностик» — в значимости религии для культуры и цивилизации, а верующий вспомнит слова равви Гамалиила, сказавшего в синедрионе противникам христианства, что если это предприятие и это дело — от человеков, то оно разрушится. А если от Бога, то вы не можете разрушить его (Деян 5:38–39).

В России идея введения богословия в университетскую программу, которая должна была представляться казалось бы сама собой разумеющейся ввиду канонической четырехчастной структуры европейских университетов, начала посещать умы уже со времени создания первого, Московского университета в 1755 г. Она, однако, не смогла преодолеть сопротивления Св. Синода, который видел в светской теологии покушение на свои приоритеты, а использование ее потенциала в целях противодействия атеизму и в качестве духовно-стабилизирующей силы казалось ему не очень значительной выгодой, поскольку гарантом религиозного порядка в России было не богословие, но государственная власть. При этом никого не смутила и та очевидная асимметрия, при которой в духовных академиях изучались все без исключения «светские» предметы, что позволяло их выпускникам впоследствии преподавать и в университетах[12].

К началу XX в. в России действовали 9 университетов, из которых теологический факультет был только в двух «неправославных» — в Туртуском (Дерптский, Юрьевский — основан в 1802 г.) и в Варшавском (основан в 1869 г.). Правда, в 1835 г. очередной университетский устав определил богословие и историю церкви (наряду с действовавшим правом) в качестве обязательных предметов для всех факультетов. Однако даже при министерстве народного образования гр. С.А. Уварова, сформировавшего знаменитый тезис, по которому православие, самодержавие и народность суть «те главные начала, которые надлежало включить в систему общественного образования»[13], первое из «главных начал» по европейским стандартам в нашу университетскую структуру не прошло. Теологический факультет не был предусмотрен ни в 1835 г., ни в 1869, ни в уставе 1884[14]. Поэтому правильнее говорить об отдельных «вкраплениях» духовно-академического богословия в российскую университетскую систему[15], чем об университетской теологии в реальном смысле[16].

В советский период, когда атеизм стал государственной религией и до 1944 г. были закрыты даже все духовные учебные учреждения, идея университетского преподавания богословия была бы осуществима не более, чем строительство моста, соединяющего Беломорканал с Панамским каналом. Сама идея подобного внедрения «опиума для народа» в университетское образование даже во времена «оттепели» гарантировала бы ее возможному (точнее, «невозможному») автору в лучшем случае насильственное психлечение.

И только после отказа от атеистической идеократии «движение за теологию» начало постепенно преодолевать сопротивление тех «научных атеистов», которые приняли более соответствующее духу времени именование религиоведов (некоторые из них называют себя, видимо, по старой памяти, «научными религиоведами»). Отдельные опыты чтения богословских спецкурсов в отдельных вузах Российской Федерации датируются с начала 1990-х годов[17], и это начальное и вполне «светское» движение получило признание в появлении в 1993 г. «теологии» в новом классификаторе государственных образовательных направлений и специальностей, и как следствие появился образовательный стандарт для подготовки бакалавров теологии. В 1994 г. данное движение получило всестороннюю поддержку, когда Предстоятель Русской Православной Церкви (РПЦ) Алексий II (обнаруживший здесь значительно более широкое мышление в сравнении с первоиерархами синодального периода), ряд членов Российской Академии наук и ректор МГУ обратились в Комитет по науке Российской Федерации в связи с необходимостью открытия теологических специальностей и образовательных направлений в высшей школе. В 1999 г. потребовалась повторная апелляция Патриарха, президентов Российской Академии наук и Российской Академии образования и вузовских ректоров, в результате которой РПЦ и Министерство образования формируют для решения проблемы Координационный совет. В 2000 г. направление Теология с подготовкой бакалавров и магистров включается в государственный классификатор. В 2001 г. утверждается госстандарт по направлению Теология для бакалавров (четырехгодичная подготовка) и магистров (двухгодичная подготовка)[18].

При этом в госстандарте подчеркивается, что «изучение теологии в системе высшего профессионального образования носит светский характер… Образование магистров-теологов не преследует целей подготовки священнослужителей». В настоящее время параллельно с данной схемой разрабатывается и другая, предполагающая специальность Теология (что, в свою очередь, предполагает возможность защиты диссертаций по теологии и соответствующую аспирантуру), которая, однако, еще остается делом будущего.

К настоящему времени в России известны уже несколько форм институциализации богословия. В Омском государственном университете учреждено отделение теологии, в университетах Алтайском, Дальневосточном и Рязанском — факультеты, в Тверском и Тульском педагогическом — межфакультетские кафедры. Москва, в которой позиции «научно-атеистического религиоведения» сильнее, чем в регионах[19], пока еще не превзошла уровень отдельных лекционных курсов (читались в МГУ, Физтехе и некоторых других вузах). Автор этих строк полагает, что более солидная институциализация теологии в университетах российской столицы (в систему которых входит и Государственный университет гуманитарных наук) является делом недалекого будущего. Можно выразить надежду, что и настоящее учебно-методическое пособие (составляющее конспект учебного пособия) также будет содействовать решению этой задачи, значимость которой для духовно-культурного возрождения нашей родины, традиции которой однозначно укоренены в христианстве, представляется самоочевидной.

Задача настоящего пособия состоит в том, чтобы ввести студентов-гуманитариев, специализирующихся в философии и политологии, в начальное представление о теологическом знании и об основных теологических дисциплинах, с различными «разночтениями» принимаемых основными христианскими конфессиями. Автор убежден в том, что именно выяснение дисциплинарной идентичности направлений богословской рефлексии является оптимальным базисом для любого богословского образования — подобно тому как таковым для образования философского должно быть начальное ознакомление студента не с тем, что тот или иной преподаватель думает о природе, обществе, содержании религиозной веры и других мировоззренческих проблемах (а именно по этому принципу строится подавляющее большинство наших «введений в философию»), а с тем, что такое теория познания, онтология, этика и другие базовые философские дисциплины и что составляет их предметный и проблемный фонд. Показательно, что параллельное отсутствие внимания к богословской пропедевтике является достаточно характерным для преподавания богословия в отечественных духовных институциях[20].

Обозначенная задача объясняет структуру курса. Первый его блок (Лекции 1–3) составляют «пролегомены», в коих выясняется само значение понятия теология (вначале теоретически, затем исторически), а затем ее параллели с религиоведением и философией религии и сущностное отличие от них. Второй блок (Лекции 4–5) включает историю становления и осмысления самой дисциплинарной системы теологии (как на Западе, так и в России), а также попытку ее оптимальной структуризации — при которой, по мнению автора, должны различаться «предметы богословского образования» и «богословские дисциплины» в собственном смысле (что, как правило, смешивается). Наконец, блок третий и последний охватывает основные составляющие этой системы в их логической последовательности; специальное осмысление получает «вековечный» вопрос о корреляциях определяющей богословской дисциплины — догматического богословия — и философии (Лекции 6-10). Заключение посвящено осмыслению теологического и теоретического статуса и значимости тех проблем и задач богословской мысли, которые обычно включаются в широкие области «практического» и «сравнительного» богословия. Поскольку главная задача состояла в том, чтобы при начальном ознакомлении секулярных студентов с богословским знанием представить им богословские дисциплины в системе, а не в детализации (такова задача уже не начального курса), некоторые дисциплины, сами по себе заслуживающие несравненно большей конкретизации (таковы, прежде всего, источниковедческая библиология, патрология и история церкви), были изложены кратко, как «дисциплины предварительные» (терминология митрополита Макария [Булгакова]). С целью же фиксирования внимания на системности в самом изложении материала, автор в каждой лекции неоднократно ссылался на сказанное в предыдущих, предполагая, что развитие «логического внимания» студентов компенсирует определенную пестроту этих автореференций.

Будучи убежденным в том, что даже вводное преподавание такой области теоретического дискурса, каковой является теология, должно с необходимостью сопровождаться (как и в случае с философией) самостоятельной работой студентов над определенными текстами, автор пособия включает в него тексты для семинарских занятий. Поскольку, как было выяснено, мы делаем лишь первые, «младенческие» шаги в университетском освоении теологии, автор, осознавая экспериментальный характер своей деятельности в данном направлении, счел себя в выборе этих текстов вполне свободным. Предлагаемые тексты для семинарских занятий, наряду с темами для экзаменов и рефератов, а также со списком рекомендуемой литературы составляют Приложение к настоящему пособию.

Придерживаясь твердой убежденности в том, что то, что сближает основные христианские конфессии, неизмеримо больше того, что их разделяет, и считая распространенные настроения, опирающиеся на взгляд противоположный, «богословским сектантством», противоречащим самому духу христианства, автор без всяких оговорок привлекал мнения инославных авторов наряду с православными в тех случаях, где позиции практически или теоретически совпадают. Эта «экуменическая» позиция не противоречит, однако, тому, что парадигмальной он считает именно православную точку отсчета (как наиболее адекватно выражающую христианский традиционализм, а потому и Святоотеческое и Апостольское Предание). Сказанное выразилось не только в отдельных конкретных указаниях в тексте, но и в преобладающей цитируемости представителей русской богословской школы.

«Философия духа» и «философия тела». Основные этапы становления «философии тела» — натуралистическая философская антропология XX века (Г. Плеснер «Ступени органического и человек. Введение в философскую антропологию» (1928); А. Гелен «Человек. Его природа и положение в мире» (1940), «О систематике антропологии» (1963); частично Э. Ротхакер); антропологическая феноменология (Мерло-Понти М. «Око и дух» (1960) и другие авторы); постструктурализм («замещения» человеческой личности психо-соматическими функциями — Ж. Делез, Ж. Лакан, Ю. Кристева и др.); отечественная «феноменология тела» (В.А. Подорога). Логическая проблематичность всех версий «философии тела» — современный аргумент в пользу «философии духа».

«Задания», оставленные материалом предыдущей лекции. Переход от теологии a priori к теологии в реальной истории или, вновь обращаясь к языку Гегеля, от логического к историческому. Необходимость для выяснения вопроса о том, где теология была и где ее не было и как она формировалась там, где была, выявления того, в каких религиозно-культурных регионах и в каком объеме мы имеем дело 1) с функционированием самого понятия «теология» 2) с наличием самой «теологической деятельности»[35] и 3) с разработкой соответствующих текстов.

Определение теологии a posteriori и возможность уточнения границ теологии и «смежных» областей знания и форматов мысли. Основные составляющие полученного ориентирующего определения теологии [Лекция 2.2]: 1) выражение содержания наличной уже веры; 2) соответствие этой веры церковной конфессиональности; 3) разработка ее и средствами рационального дискурса; 4) обращение к «ресурсам культуры» с целью решения «вопросов, поставленных временем» (задачи апологетические и духовно-просветительские) как критерии разграничения.

Различительный признак теологии, отделяющий ее от любой нетеологической формы теоретизирования по поводу религии [Лекция 3.3] — наличие специфической предметно-дисциплинарной структуры. Характеристика теологической рефлексии как теоретической [Лекция 1.1] — исходный пункт для периодизации истории теологии как теоретической дисциплины знания.

4.1.

Прямые аналогии с историей становления философских дисциплин. Единичность случаев совпадения начала соответствующего философского дискурса с его «самоосознанием» и дисциплинарной идентификацией (этика). Норма — наличие многих промежуточных стадий. Онтологический дискурс начиная с Парменида и «онтология» как результат структуризации метафизики в XVII в., эстетические воззрения начиная с Аристотеля и «эстетика» в вольфианской систематизации философии XVIII в., аксиологические идеи начиная со стоиков и «аксиология» как философская специализация с начала XX вв. (ср. «философско-религиозные» воззрения начиная с античности и «философия религии» со второй половины XVIII в. [Лекции 1.1, 3.2]). Закономерная стадиальность авторефлексии теологии в систематизации теологических дисциплин в аналогичной исторической последовательности[67]. Первая стадия: III–XVII вв.

Начальные школы преподавания богословия. Александрийская школа при Клименте: первый опыт тематизированного преподавания богословия. Четыре ступени богословских дисциплин — то, что соответствует апологии христианского учения и жизни («Протрептик»), христианской этике («Педагог»), догматике («Строматы») и библеистике, каждая из которых преподавалась на своем курсе [Лекция 2.2]. Концепция этой последовательности: восхождение по ступеням христианского познания истины (Педагог 1.1). Сходный «богословский состав» в сочинениях Оригена: «Истинное слово» против Цельса и апологетика, «О началах» и догматика, сочинение по аскетике, библейская текстология («Гекзаплы»)[68], экзегеза книг Ветхого и Нового Заветов (схолии, гомилии, комментарии)[69]. Предварение пастырского богословия в школе бл. Августина и библейской герменевтики в школах Антиохийской и Каролингских.

Петр Абеляр (1079–1142): первый опыт разработки теологии как «рациональной дисциплины», содержащей дифференциацию методов богопознания. Задачи теологии до Абеляра — апологетическая и «положительная», после Абеляра — также логическая (обоснование системы богословского знания и ее «дедуцирование») и критическая[70]. Этика и логика как методологические стадии богопознания. Первый опыт «Введения в теологию» (introductio ad theologiam). Догматические проблемы — «О единстве и троичности Бога», «Теология высшего блага», «Христианская теология»; этические — «Этика или познай самого себя» (с начальным различением этической теории и практики); пастырско-канонические — «Любому ли настоятелю принадлежит право связывать и разрешать?» (ср. экзегетические — схолии к книге Пророка Иеремии и т. д.).

«Стертая» предметная структура в основных средневековых компендиумах. Четыре книги «Сентенций» Петра Ломбардского (ок.1100–1160), обобщающие результаты святоотеческого богословия под углом зрения католической доктрины. «О таинстве Троицы» и «О творении и формировании материальных и духовных существ и о многом другом»— догматическая тематика (о Боге-Троице, троичной терминологии, о творении мира невидимого и видимого и о человеческой душе как образе и подобии Божием, о грехопадении человека, свободе воли и благодати). «О воплощении Слова» — догматическо-этическая (христология, основные христианские добродетели и заповеди). «О таинствах» — догматическо-эсхатологическая. Догматическая, этическая и апологетическая проблематика у Фомы Аквинского в «Сумме против язычников» (1259–1264). «Сумма теологии» (1265–1273): о Боге как таковом, о Св. Троице, о Божественном действии в мире (догматическая проблематика), об антропологии и этике (нравственно-богословская), о Воплощении, Искуплении, церковных таинствах (догматическая).

Основные предметы теологии в немецких университетах к началу XVII в.: богословие «схоластическое», полемическое, нравоучительное. Логическая обоснованность трехчастного куррикулума преподавания теологии — основные задачи богословия как апология и распространение христианской истины, ее раскрытие и «разработка» ее применения в жизни. Необходимость реконструировать соответствующие богословские протодисциплины — основной признак стадий, предшествующих научной авторефлексии теологии[71].

4.2.

Новый период (с XVII в.): эксплицитная научно-критическая дисциплинарная идентификация предметностей богословского дискурса с целью создания системы богословских наук. Три основных стимула: 1) успехи в отделении метафизики от богословия и в структуризации предметов самой метафизики, в которую включается и «естественная» теология во второй схоластике (ср. грандиозные «Метафизические рассуждения» (1597) Ф. Суареса[72]) и в университетской немецкой философии XVII в.; 2) претензии религиозных рационалистов на построение теологии «в пределах одного только разума» (ср. «естественная религия»)[73], побуждавшие противопоставить им научно построенную теологию, «основывающуюся на Откровении»; 3) конкуренция протестантской и католической теологии. Наиболее убедительные способы деления предметов метафизики у немецких философов. Р. Гоклений (1613): рациональная натурфилософия, онтология, рациональная теология (theologia rationis); И. Микраэлий (1653): метафизика общая (онтология) и метафизика специальная (рациональная теология, пневматология и антропология) — схема, популярная и в XVIII в.; И.Б. дю Хальде (1678): онтология, этиология[74], естественная теология (theologia naturalis)[75].

Начальная инициатива лютеранских богословов в структуризации «богословской теологии» как системы научно организованного знания. Георг Калликст (1586–1656), последователь Мелахтона, впервые четко отделивший «теологию» от «веры», и его «Конспекты нравственного богословия» (1634) — различение theologia dogmatica как исследование положений вероучения и theologia moralis как исследование христианской нравственности[76] (христианская этика как объединяющий фактор, призванный сбалансировать конфессиональные конфронтации). Г. Альтинг, автор «Исторического богословия» (1635): постановка вопроса о целесообразности различения теологии догматической и исторической (богословское осмысление Св. Писания и истории Церкви). Л.Ф. Рейнхарт, автор «Свода христианского догматического богословия» (1659): выяснение предметности догматического богословия как важнейшей из богословских наук наряду с богословием «церковным» (дидактическое, «положительное»), истолковательным, историческим и апологетическим. Появление к этому же времени деления на «теоретическую теологию» и «практическую науку». Иезуит Дионисий Петавий, автор «О богословских догматах» (1644–1650): систематизация догматов Церкви как предмет догматического богословия. Основной итог классификационной работы — отделение систематической теологии от исторической, а в рамках систематической различение догматического и нравственного богословия.

Устойчивость этих принципов деления до критики их «рационализма» Ф. Шлейермахером (1768–1834) с позиций христианской «философии жизни» [см. Лекция 1.1], а также экклезионизма — рассмотрения теологического знания в перспективе задач и функций Церкви (не «преподавния христианской религии»)[77]. Последователи Шлейермахера. А. Неандер (1789–1850), «отец новейшей церковной истории»: задача богословского образования — образование христианской жизни (Lebensgestaltung) в человеке, поскольку он формируется в Церкви, а не просто усвоение определенных истин (ср. Баумгартен-Крузий). Конкретный результат данной тенденции — введение в круг теологических дисциплин осмысления и организации «правил церковных искусств» (praktische Theologie). Противоположная тенденция (не без влияния немецкой классической философии) — стремление ввести в теологию «христианскую философию», прежде всего христианскую философию истории и культуры (spekulative Theologie). Попытки синтеза обеих тенденций.

«Синтетическая» классификация теологических дисциплин у Л. Пельта (1848, 1862). Предмет теологии — научное самосознание Церкви как осознание ею своего самосозидания, отсюда «приоритет в последовательности» за исторической теологией.

Историческая теология: 1) «Библейская теология Ветхого и Нового Завета» (каноника — изучение сложения корпуса библейских текстов, исагогика — введение в библейские книги, герменевтика — их филологическо-богословское истолкование), 2) «Историко-церковная теология» (история церкви; история догматов; история церковной нравственности, литературы и искусства; источниковедение, церковная география и хронология[78]); 3) «Церковная статистика» (изучение образовавшихся конфессий и деноминаций и их сложившихся символов веры, а также их географии). Переход от «церковной статистики» к систематической теологии.

Систематическая теология: 1) «Теологическое учения об первопринципах или основах» образовавшихся форм христианства (учение о церковном предании; «систематическая символика»[79]; полемика — учение об этических и догматических искажениях в истории церкви); 2) «Тетическая теология» как наука о догматическом и этическом содержании этих принципов (догматика — изучение основной истины Царства Божия, этика — изучение осуществления ее в христианской жизни); 3) «Христианская философия» — система знаний о Боге и божественном в контексте целостного человеческого знания (спекулятивная теология, которая зарождается в мистике, эксплицируется в тео-софии, утверждается в «критике», оформляется в «умозрении», прежде всего в философии истории, представляя христианство как высшую религию, научную систему и завершение культуры). Переход от систематики к практической теологии: осуществление «спекулятивного» идеала в жизни церкви.

Практическая теология: 1) «Принципы практической теологии» (от раскрытия того, как человек приходит к Богу через Самого Бога до обоснования церковной организации как условия этого процесса); 2) «Церковное право и церковное управление» (церковная «политика» и душепопечительство); 3) «Теории церковных искусств» (искусство богослужения — литургика, искусство проповеди — гомилетика, искусства педагогики, катехизации, миссионерской деятельности и христианского образования)[80].

Некоторые методологические тенденции, характерные для немецкой систематизации богословских дисциплин в XIX в. Обобщение самой классификации богословских наук (в контексте определения задач теологии как таковой) в специальную пропедевтическую метадисциплину «теологическая энциклопедия» — иногда со статусом третьей систематической дисциплины (наряду с догматикой и этикой)[81]; специальное место, уделяемое «спекулятивной теологии» (см. выше) и «теологии христианских памятников» (всестороннее изучение памятников христианской архитектуры и искусства и их богословское осмысление). Общая западная тенденция к рубежу XIX–XX вв.: потребность включать в систему богословских дисциплин также «естественную теологию» [Лекция 3.2] (сохранявшуюся и в составе философской метафизики — см. 4.1) в качестве апологетики, основного богословия, «фундаментального богословия». Дискуссии относительно целесообразности этого новшества и способов его инкорпорирования в систему богословских дисциплин.

Основные способы деления теоретических дисциплин в русском богословии, опиравшиеся на немецкий преимущественно опыт в преподавании введения в богословские науки[82]. «Учебный» принцип деления митрополита Макария (Булгакова):

[83]

С.С. Глаголев: принцип деления исходя из трех основных вопросов (и «запросов») богословия. Вопрос «Как следует верить?» — богословие теоретическое (догматическое и «основное» — почему надо верить? и как надо верить? включая «сравнительное» — сопоставление вероучительных и духовно-практических «разночтений» православия, католицизма и протестантизма); вопрос «Как верили и верят?» — богословие историческое (библейская и церковная история включая патристику); вопрос «Что нужно делать, чтобы жить по вере и приводить к ней других?» — богословие практическое (нравственное, литургическое, церковное право, пастырское, гомилетика, аскетика)[84].

Деление теологии на исторические, систематические и практические дисциплины — основной итог «метатеологии» XIX в. Основная тенденция XX в. — дальнейшие модификации той же трехчастной структуры с новыми акцентировками, «прочтениями» и частными расхождениями.

Протестантские редакции. «Очерк догматики» К. Барта (1947): церковный евангелический традиционализм. Основные акценты: субъект богословия — сама Церковь, задача ее — постоянный «отчет перед самой собою соответственно достигнутому в тот или иной момент уровню познания»[85], неотделимость нравственного богословия от догматического. «Систематическая теология» П. Тиллиха (1951–1959): синтез традиционализма и экзистенциалистского прочтения теологии. Диалектика взаимопроникновения систематической теологии (апологетика, догматика, этика — как «экзистенциальная» теология) и исторической (библиология, история церкви), особое место теологии практической — способы актуализации деятельности Церкви (учение о функциях Церкви и ее институтов). Проект «радикально теологичной интерпретации истории религии и культуры с точки зрения нашей предельной заботы». Практическая теология как «связующее звено между христианской Вестью и человеческой ситуацией»[86]. Дискуссии по «естественной теологии». Э. Бруннер в «Природе и благодати» (1935): необходимость христианской theologia naturalis. К. Барт: последняя как выражение претензий рацио на подчинение библейского Откровения критериям философии должна быть «безжалостно отброшена». Р. Бультман в «Вере и понимании» (1964): «естественная теология» не может быть «фундаментом догматики», так как ее «критический масштаб» — вне- или дохристианские трактовки Божества, и потому в ней не может быть выражена «исключительность христианского откровения». П. Тиллих: «естественная теология» как апологетика законна, но сама «вездесущесть» апологетики отрицает целесообразность ее выделения в отдельную богословскую дисциплину.

Католические схемы. Безоговорочное признание «естественной теологии» начиная уже с I Ватиканского собора вплоть до монографий Г. Бека «Естественная теология» (1986) и Г. Крауса (1987). Неочевидность ее места в дисциплинарной структуре. Внимание скорее к функциям, чем к предметам теологии после II Ватиканского собора (1962–1965). И. Конгар: теология «позитивная» (усвоение истины) и «спекулятивная» (ее коммуникация). Р. Бродерик и другие (1986). Методы изложения: «позитивный», «схоластический» (раскрытие истины в системе), синтетический. Позитивная теология: «библейская» (раскрытие истины в Св. Писании) и «историческая» (раскрытие истины в Писании и Предании и передача учения Христа и Апостолов в Церкви). Систематическая теология: догматическая (включая аскетическую — «методы совершенства» и мистическую — «экстраординарные методы и дары совершенства»[87]) и нравственная. «Практические применения» теологии: литургика, апологетика и пастырская теология (изучение церковных канонов, гомилетика, катехетика, «рубрики» — преимущественно обоснования и анализ богослужебных реформ)[88].

Маргинальное место классификации дисциплин в русском богословии XX в. Одна из причин — борьба со «схоластикой» под знаменем «опытного богословия».

5.1.

Некоторые возможные оценки нормативной схемы классификации теологических дисциплин и ее модификаций в XX в. Бесспорные точки отсчета, сохраняющие всю значимость и в настоящее время: 1) церковный этос богословского знания («открытый» Ф. Шлейермахером), определяющий его задачи как церковного дискурса и, соответственно, дисциплинарную структуру; 2) сам принцип опирающейся на данный этос трехчастной структуры в виде теологии исторической (церковная авторефлексия в ретроспективном контексте), систематической (в системе) и практической (в перспективистском контексте), обоснованный у Л. Пельта и других систематизаторов XIX в.; 3) признание догматического и нравственного богословия в качестве основных систематических дисциплин (приоритетные задачи богословия связаны с трансляцией истины и ее реализацией в жизни) и признание статуса таковых также за литургическим и каноническим (у митрополита Макария); 4) правомерность включения «библейского богословия» в «историческое богословие» (признание Библии как части истории Церкви); 5) разграничение конкретных «положительных» богословских дисциплин (образующих составляющие установленной «трехчастной структуры»), с одной стороны, и «естественной теологии» и апологетики — с другой[89]. Позиции ошибочные и «недоработанные»: 1) безосновательное введение в протестантском богословии XIX в. в качестве отдельного слоя систематического богословия «христианской философии» (с дальнейшими подразделениями на «мистику» и т. п.) и в католическом XX в. «аскетики» и «мистики» — в догматику[90]; 2) недооценка «неоднородности» богословских дисциплин и того, что дисциплины «практические» суть по большей части скорее стратегические «теологические искусства», чем теологические науки с соответствующими теоретическими проблемами (каковы дисциплины систематические); 3) недооценка «неоднородности» и в рамках дисциплин исторических, в которых далеко не все «слои» имеют собственно богословское содержание.

Необходимость отказа от игнорирования значимости предметной систематизации богословского знания в русской мысли XX в., чреватого значительными потерями в «богословском разуме». Ориентировочная схема структуры теологических дисциплин с учетом всего вышесказанного.

Учебное обоснование предложенной классификации. Дисциплины пропедевтические как, пользуясь выражениями митр. Макария, лишь «предварительно богословские», но необходимые для изучения системообразующих. «Амбивалентный» характер дисциплин прикладных, включающих разнородные направления теоретической и практической рефлексии, «подготовляемые» в изучении системообразующих. Основополагающая дисциплина — догматическое богословие, имеющее определяющее значение для всех остальных системообразующих и отчасти в них «развиваемое», «предваряемое» в пропедевтических дисциплинах (поскольку они изучаются под углом зрения христианского дискурса) и «применяемое» в прикладных.

5.2.

Причины устойчивых расхождений мнений относительно причастности «естественной теологии» и «основного богословия» к системе богословских дисциплин — «рыхлость» границ с философией и неэксплицированная конфессиональность. Большая причастность теологическому дискурсу «христианского теизма» и «христианской апологетики». Отличие «христианского теизма» от религиозно-философской «философии религии» [см. Лекция 3.3] — конфессиональная ориентация, отличие «апологетики» от «рациональной теологии» [см. Лекция 3.2] — направленность на актуальный полемический диалог. Двуединство конфессиональности и полемичности — причина возможности включения рассматриваемого направления дискурса в богословие. «Предваряющий» характер апологетики в формате преподавания богословия со времен Александрийской школы [см. Лекции 2.2, 4.1] — одно из оснований включения ее в богословскую пропедевтику (при справедливости мнения о ее «участии» и в системообразующих дисциплинах).

Содержание христианской апологетики — полемика с оппонентами в конкретном мировоззренческом «месте», в конкретный момент времени, с использованием всех ресурсов рациональности [см. Лекция 3.0]. Наиболее общие и «активные» альтернативы христианскому теизму, представленные в XX в. Основные разновидности атеизма. 1) Общий эволюционизм (теория «естественного прогресса» в мироздании от частиц к веществам, от веществ к организмам и от организмов к людям) и его противоречие космологии, термодинамике, геологии, генетике[91]. Основные логические аргументы христианского креационизма (учение о творении мира) сегодня: невозможность восстановления сущностно необходимых для эволюционизма «промежуточных звеньев» между формами существования космоса, живым и неживым, человеком и другими организмами; актуальность еще античной философской аргументации против атеизма (заставлявшего признать своих адептов возможность составления поэм из спонтанного «вихря букв»)[92]. 2) Натуралистическая антропология, эволюционировавшая от «научного учения о человеке», претендовавшего на «освобождение» человека от духа, к философии тела, «освобождавшей» дух от его атрибутов путем наделения им тела [см. Лекция 1.1]. Основные контраргументы: эпистемологическая наивность апелляции к «объективно-научному подходу» в антропологии и алогичность экстраполяции свойств «мыслящей субстанции» на «протяженную»[93]. 3) Атеистическая «философия» религии, претендовавшая на объяснение ее сущности, происхождения и духовного опыта и контраргументы против нее [см. Лекции 1.1, 3.1]. Основные разновидности квазирелигий (термин П. Тиллиха). Тот же 1) эволюционизм (псевдовера), а также 2) марксизм (псевдовера, псевдоэсхатология, «псевдописание», «псевдопредание», «псевдоцерковь») и 3) фрейдизм (имитации всего перечисленного, за исключением эсхатологии, а также «псевдоисповедь» и «псевдостарчество»)[94]. Контраргументация: пародийные имитации традиционной религии даже в тех формах «общественного сознания», которые открыто претендуют на ее замещение, как доказательство ее безальтернативности. Основные разновидности религиозного релятивизма. 1) Идея «практической» равнозначности всех существующих религий начиная с шаманистских культов и кончая мировыми религиями. Контраргументация — от неравнозначности самих «практик». 2) Концепция единства мистического опыта всех «развитых» религий при вторичности их вероучительных и обрядовых различий (Контраргументация: невозможность изолирования одной из интегральных составляющих религии от остальных [см. Лекция 1.2]. 3) Теория «радикального религиозного плюрализма» Дж. Хика и его последователей: религии как ограниченные «линзы», односторонне отражающие свет единой, «анонимной» Реальности. Контр-аргументация: во-первых, множественность «линз» еще не обеспечивает их одинаковую исправность; во-вторых, подобный «плюрализм» равнозначен своему отрицанию. Реальная антихристианская подоплека всех версий религиозного релятивизма при внешнем стремлении к «консенсусу религий»[95].

5.3.

Библиологическое, патрологическое и историко-церковное источниковедение как «материальная» база всех системообразующих богословских дисциплин. Традиционные направления историко-филологической библиологии. Библейская текстология — наиболее результативная область библиологического источниковедения XX в.

Текстология Ветхого Завета. Многовековой период устной трансляции текстов, поздняя и постепенная письменная фиксация, отсутствие ранних рукописей. Современная классификация основных письменных версий.

1) Древнееврейские тексты. 1.1) «Масоретская Библия»: периоды с X в. до н. э. по II в. н. э. (окончательное установление состава всего корпуса) и со II по VI–IX вв. (окончание редактирование масоретами — иудейскими «хранителями традиции»). К настоящему времени — до 1300 единиц рукописей (X–XVI вв.), единственная полная — каирская 1008 г. (из собрания публичной библиотеки в Санкт-Петербурге), ставшая основой научного издания Biblia Hebraica Stuttgartensia Р. Киттеля и его последователей (первое издание — 1907, последнее, четвертое — 1990). Авторитетность текста вследствие его стабильности и сохранности на языке оригинала. 1.2) Кумранские тексты, хранившиеся в пещерах близ Мертвого моря общиной ессеев, оппозиционной официальному иудаизму (раскопки с 1947 г.). Основное достоинство: древность рукописей (некоторые датируются IV в. до н. э.), недостаток — фрагментарная сохранность текстов. 1.3) Самарянское Пятикнижие (текст североиудейских «раскольников»). Достоинство — сохранение некоторых чтений, более древних в сравнению с масоретскими, недостаток — наличие тенденциозных вставок.

2) Древнегреческие тексты. 2.1) Септуагинта («перевод семидесяти») — александрийский греческий перевод недошедшего до нас древнееврейского оригинала, предназначавшийся для синагогального пользования иудеями диаспоры (время составления перевода III–II вв. до н. э.). Около 2000 рукописей — со II по XVI вв. Критическое геттингенское издание А. Ральфса (начатое в 1908), основывающееся преимущественно на рукописях IV–V вв. (издано уже 20 томов). Значительные расхождения с Масоретским Текстом: в наличии целых книг, отсутствующих во втором (книги Иисуса Сирахова, Иудифь, Товит, Варух, Премудрости Соломоновой); в объемах текстов некоторых «общих» книг; в частных разночтениях самого различного объема. Достоинства: древность и полнота, недостатки — наличие «сглаживаний» трудных мест, стертость языковой экспрессии и суггестивности оригинала. 2.2) Другие иудейские греческие переводы после II в., создававшиеся в противовес Септуагинте — «Библии христиан»: переводы Аквилы, Феодотиона и Симмаха. Буквалистские воспроизведения еврейского оригинала.

3) Арамейские переводы-парафразы — палестинские Таргумы (наиболее известна парафраза Пятикнижия), записанные в первые века новой эры.

4) Латинский перевод «Вульгата» («простая»), вытеснивший раннюю «Италу» (сохранившуюся лишь в отдельных цитатах), сделанный в 390–415 гг. бл. Иеронимом в Вифлееме и основывавшийся преимущественно на Масоретском Тексте с учетом Септуагинты и отчасти Таргумов — официальная Библия римо-католической церкви.

5) Сирийский Перевод «Пешитта» (древнейшая рукопись датируется ок. 460). Оригинал перевода близок Масоретскому Тексту, но не совпадает с ним[96]. Основные перспективы.

Текстология Нового Завета. Наличие большого количества греческих рукописей (к настоящему времени насчитывается более 5300), из которых многие максимально близки к оригинальному тексту (предельный случай — рукопись отрывка из Евангелия от Иоанна (папирус № 52), датируемая 125 г., т. е. отделенная лишь поколением от времени деятельности Евангелиста). Критическое издание новозаветного текста Э. Нестле — К. Аланда (первое издание — 1898, 27-е — 1993), основывающееся на новооткрываемых рукописях (ср. критическое издание Г. фон Зодена 1902–1913, основывавшееся на 1100 рукописей). Новое критическое многотомное издание Нового Завета, осуществляемое институтом К. Аланда в Мюнстере (с 1997). Три основных группы рукописей греческого новозаветного текста, выявленные в 1881 г. Ф. Хортом: 1) «нейтральный текст» из Александрии, 2) «западный текст» из Палестины, Северной Африки и Италии, 3) «византийский текст», соответствующий Александрийскому кодексу (80 % рукописей), занявший господствующее место в IV–V вв. после официального признания христианства (на нем основывалось издание Эразма Роттердамского (1516 г.), ставший «общепринятым» и оригиналом для большинства известных переводов на новоевропейские языки[97]. Основные перспективы сегодняшней текстологии Нового Завета: подготовка «исторического издания», в котором (в отличие от критического, направленного на реконструкцию оригинала) были бы прослежены все стадии развития текста, привлечение богослужебных новозаветных версий, учет многочисленных «неканонических» цитат у раннехристианских авторов.

Библейская текстология как историко-филологическая основа других библиологических дисциплин.

Библейский перевод — изучение текстологических, коммуникативных и богословских проблем, связанных с переводами библейских текстов на новоевропейские и неевропейские языки (к 1994 г. насчитывалось порядка 2066 библейских переводов, в том числе 341 полный[98]).

Каноника — изучение истории сложения канонического корпуса Ветхого и Нового Завета (в обоих случаях — книги законодательного, исторического, учительного и пророческого жанров[99]) и его формальных, тематических и жанровых делений с привлечением истолковательных традиций и внешних источников.

Исагогика — введение в отдельные библейские книги (или их группы): исследование авторства, датировки, времени и способов включения их в канон, исторических связей и адресата, а также основного керигматического (проповеднического) содержания.

Критика — исследование композиции и содержания библейских книг с точки зрения исторической науки, с привлечением филологических методов и материала всех возможных письменных и археологических памятников. Богословские задачи в рамках библейского источниковедения — уточнение возможностей нашего понимания рецепции Откровения, божественной «благой вести» в человеческой истории, в конкретной этно-культурной среде.

Патрологическое источниковедение — изучение наследия Отцов Церкви, осуществляющееся в изданиях святоотеческих памятников, их переводах и комментировании. Патрологическое источниковедение как база для «монографических» исследований жизни, творчества и богословских учений отдельных церковных авторов, целых периодов святоотеческой письменности, сквозных тем в различные периоды патристической мысли, развития богословской терминологии.

Историко-церковное источниковедение — изучение письменных (помимо патристической литературы, сочинения церковных историков, деяния и каноны церковных соборов — как вселенских, так и поместных, агиографическая и другая письменность) и «монументальных» источников (памятники архитектуры и искусства). Историко-церковное источниковедение как база для исследования отдельных периодов истории отдельных местных церквей, отдельных периодов истории церкви, всей истории церкви.

Мистический опыт и догматы у «среднестатистического религиоведа» (опыт — объединяет, догматы — разъединяют; первый — глубинное, вторые — работа «теологов»; первый — область сущего, вторые — область слов). Иная оценка тех, кто причастен действительному мистическому опыту. Догматы и то, что они обозначают: карта и ландшафт, границы и объем, икона и первообраз. Догматическое богословие — богословская дисциплина, предмет которой системные, канонические и исторические измерения христианских догматов.

Уникальность христианства как «догматической» религии. Отсутствие церковности как основного «формального» параметра христианских догматов во всех остальных религиях [Лекция 2.3]. Значительно меньшая консистенция сверхразумности как «материального» параметра догматов в основоположениях других религий. Ислам: обсуждение основных вероучительных проблем (вопрос о предопределении или об атрибутах Божества) и принципов (Бог справедлив, воздает праведным, наказует грешников и т. д.) в истории калама (с VIII в.), относящихся скорее к области «рациональной теологии» [см. Лекция 3.3], чем к сверхразумным истинам, подобным учению о Св. Троице [Лекция 6.2]. Буддизм: сознательное отрицание веры в Бога, которая «замещается» в махаяне философическими спекуляциями в духе панэнтеизма; рационально-умозрительный характер трех «аксиом» всех буддийских школ в виде положений о всеобщности страдания, преходящести всего сущего и отсутствии «я». Индуизм: совместимость в рамках даже традиционализма взаимоисключающих мировоззрений (от квазитеизма до «атеизма»)[121] при аналогах буддийским, чисто рационально-умозрительным доктринам в некоторых философских школах[122]. Стратификация в буддизме и адвайта-веданте двух уровней истины — «практической» и конечной — как антипод догматического сознания.

Возможность «законного гражданства» философской рациональности в сверхразумном царстве христианских догматов — постоянная проблема христианской рефлексии. Две экстремальных тенденции (в теории и на практике) и сбалансированные способы ее решения в истории церкви[123].

Возможность синергии догматики и философии [Лекция 7.3] при различии в их основной интенциональности — теоретико-исследовательские задачи философии и духовно-практические богословия. Тексты Нового Завета: цель познания истины дабы вы… соделалисъ причастниками Божеского естества (2 Петр 1:4). Альберт Великий (XIII в.): теология рассматривает вещи с точки зрения их благо-творности (res ut beatificabilis), тогда как философия изучает вещи сами по себе (res in se). В.Н. Лосский в «Мистическом богословии» (1944): «вся сложная борьба за догматы, которую в течение столетий вела Церковь, представляется нам, если посмотреть на нее с чисто духовной точки зрения, прежде всего неустанной заботой Церкви в каждой исторической эпохе обеспечить христианам возможность достижения полноты мистического соединения с Богом. И действительно, Церковь борется против гностиков для того, чтобы защитить саму идею обóжения как вселенского завершения: „Бог стал человеком для того, чтобы человек мог стать богом“. Она утверждает догмат Единосущной Троицы против ариан, ибо именно Слово, Логос открывает нам путь к единению с Божеством, и если воплотившееся Слово не той же сущности, что Отец, если Оно — не истинный Бог, то наше обóжение невозможно. Церковь осуждает учение несториан, чтобы сокрушить средостение, которым в Самом Христе хотели отделить человека от Бога. Она восстает против учения Аполлинария и монофизитов, чтобы показать: поскольку истинная природа человека во всей ее полноте была взята на Себя Словом, постольку наша природа во всей ее целостности должна войти в единение с Богом. Оно борется с монофелитами, ибо вне соединения двух воль во Христе — воли Божественной и воли человеческой, невозможно человеку достигнуть обóжения: „Бог создал человека Своей единой волею, но Он не может спасти его без содействия воли человеческой“. Церковь торжествует в борьбе за иконопочитание, утверждая возможность выражать божественные реальности в материи как символ и залог нашего обóжения. В вопросах, последовательно возникающих в дальнейшем — о Святом Духе, о благодати, о самой Церкви — догматический вопрос, поставленный нашим временем, — главной заботой Церкви и залогом ее борьбы всегда являются утверждение и указание возможности, модуса и способов единения человека с Богом»[137].

Науки о церковном богослужении и законодательстве как систематические дисциплины, раскрывающие богословские измерения литургического и правового аспектов существования Церкви. Различие между догматической экклезиологией, с одной стороны [см. Лекция 6.2], и литургической и канонической — с другой. Процесс богословской синергии догматики с литургикой и каноникой: последние опираются на первую, которая, в свою очередь, также раскрывается через них. Подобные отношения между ними и нравственным богословием или теотетикой [см. Лекция 8.1]. Значительная историческая составляющая этих дисциплин в сравнении с предыдущими.

9.1.

Литургическое богословие — теологическая дисциплина, предметом которой является раскрытие богословского смысла богослужения. Прот. А. Шмеман: «задача литургического богословия состоит в том, чтобы дать объяснению богослужения и всего литургического предания Церкви богословский статут»; три его основные назначения: 1) найти и определить основные категории, способные выразить полноту литургического опыта Церкви, 2) связать их с той понятийной системой, в которой истолковывается вера и учение Церкви, 3) представить отдельные составляющие литургического опыта в виде связного целого — как «закона молитвы», соприродного «закону веры»[149].

Структура предметов литургического богословия на классификационно-описательном уровне (по митр. Макарию[150]):

[151][152][153][154][155][156][157][158]

Возможности догматической и сотериологической экзегезы священнодействий и их «принадлежностей» на описательном уровне: таинственно-символическое и духовно-дидактическое значение составных частей Литургии (проскомидия, литургия оглашенных и литургия верных), вечерни и утрени, таинства крещения, облачений. Архетип: последование Литургии как последовательность богослужебного изображения событий земной жизни Иисуса Христа[159].

Историческая литургика (бывшая «церковная археология») — богословская рефлексия на предмет исторического развития отдельных составляющих христианского богослужения. Метод: от генетического осмысления богослужения к его общему смыслу, от исторического анализа — к богословскому синтезу. Один из примеров: исследование первоначальных литургических связей между праздником Пасхи и таинством Крещения. Богословское осмысление происхождения и эволюции христианских праздников (примеры — исторические разделения праздников Рождества и Богоявления, Пасхи страданий и Пасхи Воскресения и др.), истолкование стихир, канонов[160] и других частей соответствующих служб как отдельная область историко-литургического богословия. Значимость исторического исследования самих Служебника и Требника, других памятников литургической письменности, календаря. Историко-богословское осмысление структуры храма как литургически-архитектурного целого, иконографии, гимнографии.

«Богословие иконы» Л.А. Успенского как иконографическое прочтение Воплощения. Икона — не «портрет», но изображение плоти преображенной, облагодатственной, плоти будущего века. Иконография Преображения — символика апофатического богословия и триадологии. Иконография «Спаса в Силах» — символика эсхатологического богословия[161].

Мистические измерения православного богословского осмысления богослужения. Евхаристия как вечная актуализация Церкви как Тела Христова (ср. 1 Кор 12:27: Вы — тело Христово, а порознь — члены). Рассмотрение всех священнодействий Литургии под углом зрения ноуменальной соборности и реалистического символизма — установления реальной связи между символом и трансцендентной реальностью[162]. Перспективы обращения к святоотеческому наследию с целью осмысления глубинного смысла богослужения[163].

9.2.

Каноническое и церковное право. Некорректные отождествления. «Христианское управление» как обобщение этих двух «правовых юрисдикций». Н.Н. Глубоковский: «каноническое право ограничивается областью „канонических“ или собственно церковных (по происхождению и природе) норм, относящихся всецело к церковной сфере, тогда как „церковное право“ теоретически предполагает всю совокупность правовых прерогатив, какими Церковь обладает и какие может реализовать по всем направлениям своей жизнедеятельности в мире по достоинству „юридического лица“»[164]. Каноническое право как богословская дисциплина — наука о церковных канонах, их статусе и применении.

Термин κανών — «норма», «правило» как поведения, так и веры и истины (ср. Гал 6:16; Филип 3:16; 1 послание Климента 7:2). С IV в. каноны — церковные постановления. В православной церкви каноны — «основные церковные законы, которые составляют фундамент действующего в Церкви права, причем одинаково во всех православных Поместных Церквах во все века церковной истории»[165]. Трулльский VI Вселенский собор 692 г. — первая канонизация 85 церковных правил. Дальнейшие дополнения до 879 г. Несколько опытов систематизации канонов. Окончательное завершение сложения канонического корпуса в 883 г. — Номоканон (Кормчая книга) патриарха Фотия (в 14 титулах): никаких дальнейших прибавлений или сокращений. Степень авторитетности канонического корпуса (практически сопоставлялся со статусом Св. Писания) и неприкосновенность для изменений. В России — «Книга правил св. апостолов, св. соборов вселенских и поместных и св. отцов» (с 1839).

Основные области христианской жизни, на которые распространяются действия правил Номоканона. Правила, касающиеся общения с еретиками, раскольниками, иноверными и их обращения; дифференциация степени удаленности от Церкви нецерковных общин. Уставные правила, касающиеся совершения таинств Крещения и Евхаристии, празднования воскресного дня, праздников (Рождество, Богоявление, Пасха), Великого поста и отдельных постных дней; руководства относительно храма и алтаря. Установления, касающиеся церковных соборов — вселенских и поместных (их определения, время созыва, инициатива созыва, состав, задачи). Правила, регулирующие все уровни иерархического строя Церкви, положение, обязанности, взаимообязанности, имущество митрополитов, епископов (в т. ч. избрание и рукоположение, границы их власти), хорепископов (уполномоченные епископа), священников, диаконов, чтецов, клира в целом, мирян. Положение монастырей, обязанности настоятелей, имущество и образ жизни монахов. Институт брака (его нерушимость, вступление в него, обязанности супругов, повторные браки и т. д.), положение вдов, дев и т. д. Церковный суд (общие положения, свидетели и истцы против епископа и клириков, порядок судопроизводства). Основные грехи (отречение от веры, волшебство, убийство — с различением намеренного, полунамеренного, ненамеренного, — прелюбодеяние, извращения, воровство, святотатство и др.) и подробные правила эпитимии, налагаемой за них (с учетом физического и нравственного состояния кающихся). Взаимоотношения церкви с гражданскими властями.

Ранняя история разработки канонического права: чтение с пояснениями (глоссы), попытки устранения противоречий между ними, выработка основных понятий («церковный обычай» и т. д.). Деятельность трех основных византийских комментаторов в XII в.: Аристина (буквалистская трактовка), Зонары («метаправила»: канон позднейший предпочитается более раннему, канон апостольский имеет преимущество перед соборным, соборный — перед «отеческим», среди соборных «вселенский» — перед «невселенским») и Вальсамона (разработка дальнейших критериев предпочтений).

Области рассмотрения канонов у теоретиков церковного права: источники светского и церковного права, соотношение между ними и их реальное взаимодействие, обоснование канонического строя каждой Поместной Церкви в его соотношении с юрисдикцией светской власти. Богословские проблемы — в теории канонического права. Основная из них — осмысление «онтологического» и исторического измерений церковных канонов как таковых и в их практическом применении. Каноны как приложения основ христианского нравственного учения и экклезиологической догматики к естественно меняющейся церковной жизни. Богословские обоснования применимости канонов, сложившихся в ранние эпохи истории церкви, к ее современной жизни. Каноны как критерий церковного законодательства, фундаментальная основа церковного правового сознания и ключ к правильной ориентации в конкретных ситуациях, но не легалистски действующие «законы». Неприкосновенность канонов и одновременное отсутствие необходимости ригоризма в их интерпретации (и даже случаи запретов на него). Неизменность канонов и одновременное отсутствие неизменности в установленных в них правовых нормах (пример: признание икономии, т. е. учета обстоятельств, в трактовке необходимости для епископов каждой области собираться на соборы два раза в год). Буквальное значение канонов и аналогические способы их интерпретации (примеры: возможность применения канона об исчезнувшем институте диаконисс к другим видам женского церковного служения; возможность применения прецедента с одним из епископов к общему запрету поставления епископов на занятые уже кафедры[166]).

9.3.

Некоторые дискуссионные проблемы литургического богословия как теологической науки. Как распределяются сферы догматики и литургики в «евхаристическом богословии» (о сакраментологии см. [Лекция 6.2])? Правомерно ли считать, что только историческая литургика может иметь статус богословской дисциплины, в то время как дескриптивная систематизация составляющих богослужения относится лишь к уставу?[167] Является ли изобразительно-символическое восприятие Евхаристии ее безальтернативной рецепцией, и если является, то что означает ее оценка как «мистериального перерождения литургического благочестия»?[168] Можно ли считать, с точки зрения веры в Боговоплощение, оправданным противопоставление сакрального и профанного языков богослужения или это противопоставление было бы более органично для нехристианских религий?[169] Допустимо ли в экклезиологической перспективе реформирование сложившегося богослужебного устава?

Некоторые дискуссионные проблемы канонического права. Оправданно ли представление о том, что церковные каноны имеют статус «святых догматов веры, применяемых в деятельной жизни христианина»?[170] Могут ли быть выдвинуты серьезные богословские возражения против идеи о том, что каноны могут меняться или отменяться (вопрос, поставленный перед созывом Поместного собора Русской Православной Церкви 1917–1918 гг.) и является ли решающим здесь свидетельство самих канонов о себе (2-е правило VI Вселенского Собора)? Существуют ли экклезиологические критерии различения среди канонов безусловных и временных?[171] Возможно и оправданно ли появление новых канонов в связи с расхождениями канонического и светского законодательства? Предмет специального осмысления: соотношение церковного и светского «юридизма» (ср. догматика и философия в целом, теэтетика и этика — [см. Лекции 7.3, 8.3]). Позиции крайние (некоторые протестанстские богословы, славянофилы и другие) и позиция «сбалансированная».

Общий вектор богословской рефлексии в рамках обеих исторически ориентированных богословских дисциплин: необходимость дифференциации вечного и временного, непреходящего и исторического, божественных истин и культурных форм их воплощения.

Обоснованность разграничения источниковедческих и истолковательных исследований в традиционных рамках библиологии и патрологии, намеченного частично уже в раннехристианской традиции (ср. текстологические и истолковательные изыскания у Оригена — см. [Лекция 4.1]). Критерий «теологичности» истолковательной библиологии — связь с догматической рефлексией (прежде всего с догматом о двуединстве природы Воплотившегося Слова — см. [Лекция 6.2]). Многовековая разработанность библиологической герменевтики и новаторский характер отдельных «герменевтических прозрений» в осмыслении наследия Отцов Церкви в православном богословии XX в. Уточнение исходных понятий. Митр. Макарий (Булгаков): герменевтика — общие принципы истолкования текстов Св. Писания, экзегеза — применение их к истолкованию конкретных текстов и контекстов[172]. Применимость этого разграничения и к патрологии.

Задача настоящего курса — введение студентов-гуманитариев в теологическое знание и теологические дисциплины — не была бы выполнена, если бы мы не перечислили хотя бы некоторые точки применения богословской рефлексии к тем проблемам, которые призвана решать Церковь в начале нового тысячелетия. Подчеркивая, что речь идет лишь о некоторых из них, имеем в виду, что этих «точек применения» на деле бесчисленное множество — в соответствии с полиморфизмом жизнепроявлений «постсовременного» мира, с коим Церковь связана неисчислимыми связями, и ее собственных, так как вся христианская жизнь есть (в своей норме) жизнь не внешне-обрядовая, а богословски осмысливаемая. Эти «точки применения», которые не просто не только проанализировать, но даже перечислить, объединяются одним общим признаком. А именно, в них осуществляется контекстное приложение тех базовых богословских дискурсов, которые разрабатываются непосредственно в основных, системообразующих богословских дисциплинах (коим и были посвящены пять последних лекций). Потому эти дискурсы соотносятся с системообразующими дисциплинами примерно таким же образом, как прикладные направления любой науки с ее фундаментальным ядром, так как их задача состоит в разработке «богословской стратегии» при решении конкретных духовно-практических вопросов. Поэтому обозначая эти дискурсы как «практические» (как то имело место в Германии) или «прикладные» (как то предпочитали в России) мы не ошибемся значительно, но второе обозначение имеет, на наш взгляд, преимущество в связи с тем, что богословское знание как таковое является духовно-практическим, даже когда речь идет о его фундаментальных дисциплинах.

Упорядочить эти «точки применения» богословской рефлексии для любой христианской конфессии можно по-разному, но удобнее — графически, как расположенные на окружностях ряда концентрических кругов. Круги эти также можно представить по-разному, но пользуясь длительным и (с необходимыми оговорками) оправданным обращением средневековой теологии к перипатетическим моделям, можно воспользоваться одной из самых простых схем аристотелевского «науковедения». В «Политике» Аристотель различает три уровня общественного существования человека (который является существом общественным по самой своей природе): жизнь личная, семейная и государственная (1253 а 15–20). Это деление нашло отражение в античной доксографической литературе[193], а впоследствии было активно усвоено схоластической «практической философией» — как различение «этики», «домохозяйства» и «политики»[194]. В применении к прикладным богословским дискурсам принятие этой схемы означает, что мы можем самым условным образом различить те из них, которые касаются внутренней жизни той или иной христианской конфессии (соответствует уровню «этики»), ее диалога с другими христианскими конфессиями (соответствует уровню «семейных отношений») и, наконец, ее позиций по отношению к внешнему ее окружению, миру инорелигиозному (соответствует «политике»)[195]. Такое распределение прикладных богословских дискурсов по указанным концентрическим кругам позволит в какой-то мере систематизировать хотя бы некоторый аспект их многообразия. Точкой же отсчета и расчетов этих концентрических кругов мы, в соответствии с нашими начальными установками, будем считать Православие как догматическо-каноническо-евхаристическое единство поместных православных церквей.

На уровне «внутриличностном» востребованными являются те богословские дискурсы, которые касаются осмысления и решения проблем жизни самой православной церкви и которые снова будет удобно рассматривать в виде концентрических кругов. Самый внутренний из них — дискурс, обращенный к внутренней же духовной жизни каждого православного христианина. Сюда относится прежде всего то, что можно условно обозначить в качестве «богословия молитвы» и что в общем виде уже входило в содержание теотетики, в рамках которой каждый сознательный христианин может рассматриваться как «священнослужитель» [Лекция 8.1][196]. Второй концентрический круг составляют церковные отношения, главными из которых являются отношения пастырей и пасомых, и здесь богословские дискурсы отчасти совпадают с традиционными дисциплинами «пастырское богословие» и «гомилетика» (искусство проповеди), к которым приложимы несколько уточнений. Во-первых, вторая из них относится к первой не как параллельная линия, но как часть к целому. Во-вторых, вследствие того, что клирономия[197] как принципиальная позиция (не как психологическая установка) в богословской мысли XX века неуклонно и заслуженно преодолевалась (ср. концепция «апостолата мирян»), пастырское богословие необходимо должно балансироваться дискурсом типа «богословия для мирян». В-третьих, оба этих дискурса, как дальнейшие «применения» теотетики, не должны включать в себя то, что «остается» от основных богословских дисциплин (а опосредованно они связаны со всеми ними), но содержать именно актуальную для них проблематику, которая, с другой стороны, не должна совпадать с соответствующими «практическими советами» или «технологиями» (рекомендации по риторическому аспекту проповеди и т. д.). Наконец, круг, внешний по отношению к двум предшествовавшим, составят богословские дискурсы, обращенные к актуальным общецерковным проблемам, связанным, прежде всего, с обсуждаемыми реформами — официального церковного перевода Св. Писания, церковного календаря[198], богослужебного и канонического устава[199]. Соответственно и здесь речь должна идти о рассмотрении богословских именно аспектов соответствующих проблем, а не той «апелляции к традиции», которая, как было окончательно выяснено прот. Георгием Флоровским, сама по себе Апостольскому и Святоотеческому Преданию еще не соответствует [см. Лекция 10.3].

Уровню «семейных отношений» соответствует диалог единства православных поместных церквей с инославными христианскими конфессиями. Если «практические» задачи только что обозначенных богословских дискурсов связаны с улучшением положения дел в различных измерениях внутрицерковной жизни, то здесь они направлены на улучшение межхристианского взаимопонимания, плодотворного взаимообмена в опыте «домостроения» духовной жизни и, в конечном счете, к созиданию условий для преодоления разделения христиан, которое становится особо востребованным ввиду все более всестороннего и беззастенчивого наступления на христианский мир самых многообразных антихиристианских сил (как «видимых», так и «невидимых»). Рассматриваемые дискурсы отчасти перекрываются традиционной дисциплиной «сравнительное богословие», которая, однако, в настоящем виде в качестве отдельной дисциплины (иногда она считается, хотя и неоправданно, даже одной из основных) нуждается в значительных «ограничениях». Во-первых, с собственно теологической точки зрения она является «применением» экклезиологии как одного из направлений догматики [см. Лекция 6.2]. Во-вторых, ее основное содержание перекрывается изучением истории церкви под углом зрения «символогии» [см. Лекция 4.2, 3]. Имея, таким образом, все основания для перевода данного компаративистского дискурса в область «прикладного богословия», несмотря на огромную важность решаемых им «практических» задач, можно предположить, что наиболее правильным было бы «распространение» его предмета за границы «сравнительной догматики» в области сравнительно-исторической литургики, каноники, аскетики и мистики для всестороннего сопоставления разделившихся христианских конфессий под православным углом зрения. Понять все многообразие факторов, приведших христиан конца XX столетия к новому уровню разделений, и тенденцию к дальнейшей «атомизации», различать среди них показатели действительной эрозии и проявления «личных особенностей» отдельных конфессий, связанных с особенностями национально-культурными (персоналистическая христианская экклезиология никак не может считать безусловным идеалом «глобализацию» как таковую), и рассмотреть конкретные перспективные «точки сближения» христиан в рамках всех перечисленных факторов — таковы основные задачи современного сравнительного богословия. Его практическая результативность предполагает размежевание с обеими крайностями — как конфессионального релятивизма (при котором богословский дискурс может стать практически неотличимым от религиоведения), так и «фальшивого конфессионализма» (В.В. Болотов), при котором все «свое» хорошо по определению как «свое», а все «не-свое» рассматривается с «презумпцией виновности»[200]. Для православного христианина не может быть безразлично современное влечение многих западных христиан (испытывающих в эпоху своего «постмодерна» и неуклонных адаптаций к обезбоженному миру[201] тягу к христианской аутентичности) к православной иконографии, гимнографии и восточнохристианской святоотеческой литературе, в том числе не только древней, но и новой [см. Лекция 10.3], и он должен делать все от него зависящее, чтобы это целительное стремление поддерживать. В то же время он не может не признать, что в целом ряде случаев (организация приходской жизни, дел милосердия, самого богословского образования, бережное отношение к церковным памятникам и архивам и многое другое) ему есть что заимствовать у западных христиан и что это понимание должно предполагать и практические выводы.

В отличие от «родственного» характера диалога православия с христианским инославием (при котором православие выступает как член семьи, который смог сохранить «семейное наследство» в большей сохранности, чем прочие), его коммуникация с инорелигиозным миром может быть только «политической». Традиционной богословской дисциплины, касающейся «внешней политики» христианства, к настоящему времени не существует, но некоторые аспекты возможных изысканий в области «теологического сравнительного религиоведения» вполне могли бы составить содержание одного из современных богословских дискурсов. Поскольку и в секулярной политике имеет место различение между государствами легитимными и «незаконными режимами», то и в области религиозной различение между традиционными нехристианскими религиями и «новоделами» в виде деструктивных тоталитарных сект также представляется по аналогии оправданным (и практика этих разграничений является реальностью религиозной политики даже наиболее секуляризированных стран[202]). Поэтому невозможность любого диалога с «религиозным терроризмом» никак не противоречит возможности такового с традиционными религиями, который, однако, не может иметь ничего общего с современным «суперэкуменизмом», являющимся законным и все более актуальным объектом критического внимания со стороны христианской апологетики [см. Лекции 5.2, 7.1]. Христианство — религия двух основных догматов о Св. Троице и Боговоплощении — не может иметь собственно «религиозного общения» с теми, для которых Иисус Христос, в Котором вся полнота Божества обитает телесно (Кол 2:9), может быть только одной из бесчисленных манифестаций безличного «космического Будды», одной из многочисленных воплощений Вишну, являющегося, в свою очередь, также одной из ограниченных форм «анонимного» Брахмана, одним из пророков Аллаха как предшественником последнего или одним из лжепророков для тех, кто ждут «истинного» мессию. Собственно религиозный диалог с нехристианскими религиями может иметь только одну направленность — миссиологическую, так как в данном случае общая позиция, не противоречащая истине, может реализоваться с христианской точки зрения только в обращении последователей нехристианских религий в христианскую веру[203]. Тем не менее, здесь нужен диалог по гуманитарным проблемам, вызванным необходимостью выживания в условиях все более опасных вторжений «человека постиндуистриального времени»[204], которые не могут не беспокоить всех людей, придерживающихся хотя бы элементарных традиционных ценностей (каковы последователи традиционных религий), и разработка такового есть дело еще одного прикладного богословского дискурса.

Разумеется, здесь были перечислены только некоторые возможности приложения богословских дискурсов. Сферы и границы их применения в осмыслении самого широкого спектра политических, экономических, социальных, правовых, культурно-образовательных и прочих процессов современности, как представляется, вполне выходят за рамки начального курса по введению в богословские дисциплины для студентов-гуманитариев.

Святитель Григорий Богослов. Пять слов о Богословии. М., Храм свв. Косьмы и Дамиана на Маросейке, 2000.

Аврелий Августин. Исповедь Блаженного Августина, епископа Гиппонского. Изд. подгот. А.А. Столяров. М., Renaissance,1991.

Фома Аквинский. Онтология и теория познания (фрагменты сочинений). Перевод, вступит. статья, коммент. В.П. Гайденко. М., ИФ РАН, 2001.

Честертон Г.К. Вечный человек. Пер. с англ. М., Издательство политической литературы, 1991.

Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., Центр СЭИ, 1991.

[Прот.] Георгий Флоровский. Из прошлого русской мысли. М., Аграф, 1998.

Прот. Александр Шмеман. За жизнь мира. Электросталь, Полиграмм, 2001.

1. Университетское преподавание теологии на Западе и в России (сравнительные хронологические вехи).

2. Содержание предмета теологии исходя из ее этимологического и теоретического определения.

3. Определения-характеристики религии: основные типы.

4. Содержание предмета теологии исходя из интегралистской трактовки религии.

5. Объемы понятия «богословие» в христианстве к завершению «золотого века» патристики.

6. Основные виды богословской деятельности и богословских текстов к завершению «золотого века» патристики.

7. Определение теологии у И. Конгара; степени применимости понятия «теология» к нехристианским религиям.

8. Теология и религиоведение.

9. Теология и философия религии.

10. Теология и «религиозная философия»; теология и «христианская философия».

11. Основные стадии формирования теологии как теоретического дискурса.

12. Опыты предметной структуризации теологии в Европе и в России в XIX в.

13. Общий итог предметной структуризации теологии в XIX в. начиная с богословской деятельности Ф. Шлейермахера и ее развитие в XX в.

14. Достоинства и недостатки основной предметной структуризации теологии, и новый опыт ее осмысления.

15. Наиболее актуальные направления христианской апологетики к концу XX в.

16. Источниковедческие пропедевтические богословские дисциплины.

17. Объемы понятия «догматы» и их реконструируемое определение к концу «золотого века» патристики.

18. Основные христианские догматы и направления догматической рефлексии.

19. Основные общие характеристики христианских догматов.

20. Основные дискуссионные проблемы догматического богословия.

21. Два «экстремистских» подхода в истории мысли к проблеме: христианские догматы и философская рациональность.

22. Опыты «сбалансированного» решения проблемы: христианские догматы и философская рациональность в истории церкви.

23. Предмет нравственного богословия как теотетика и его проблемный круг.

24. Нравственное богословие как теотетика и философская этика.

25. Предмет литургического богословия и его проблемный круг.

26. Предмет канонического богословия и его проблемный круг.

27. Библейская герменевтика и библейское источниковедение.

28. Основные исторические направления библейской герменевтики.

29. Патрологическая герменевтика прот. Г. Флоровского.

30. Основные прикладные богословские дискурсы.

Макарий, Митрополит. Московский и Коломенский. Введение в православное богословие (Издание 5-е). СПб., 1884.

Честертон Г.К. Вечный человек. Пер. с англ. М., 1991.

Моррис Г. Сотворение мира: научный подход. Сан-Диего, 1981. Пространный христианский катехизис православной кафолической Восточной Церкви. Составлен митрополитом Филаретом (Дроздовым). Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2000.

Прот. Иоанн Мейендорф. Введение в святоотеческое богословие (Конспекты лекций). Пер. с англ. Л. Волохонской. Вильнюс-М., 1992.

Глубоковский Н.Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. М., 1992.

Фельми X.К. Введение в современное православное богословие. Перевод с нем. проф. Е.М. Верещагина. М., 1999.

Богословская конференция Русской Православной Церкви. Православное богословие на пороге третьего тысячелетия. Москва, 7–9 февраля 2000 г. Материалы. М., 2000.

Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991.

Прот. Ливерий Воронов. Догматическое богословие. Лекции. СПб., 1994.

Прот. Александр Шмеман. За жизнь мира. Электросталь, 2001. Успенский Л.А. Богословие иконы Православной Церкви. М., 1994. Прот. Георгий Флоровский. Догмат и история. М., 1998.

Прот. Георгий Флоровский. Восточные отцы IV века. М., 1992. Прот. Георгий Флоровский. Византийские отцы V–VIII веков. М., 1992.