Избранные газели

Мауланэ Шейхзаде Атаи

Атаи жил и творил в. XV веке, в период правления Шахруха, Улугбека и его сына Абдуллятифа. Атаи был одним из талантливых тюркоязычных поэтов своего времени. Алишер Навои высоко отзывается о нем в своих трудах "Маджалис ан-Нафаис" и "Мухакамат ан-Лугатайн".

Атаи был лирическим поэтом, писавшим в основном газели. Воспевая любовь к человеку, он относится нетерпимо к двуличным представителям мусульманского духовенства — шейхам, извращающим закон, муфтиям, факихам, мухтасибам, судьям, мударрисам медресе[1], занятым бесполезными спорами и словопрениями.

Отдельные строки газелей Атаи звучат в унисон с четверостишиями Омара Хайяма, восстающего против средневекового невежества:

Атаи, медресе и ханаку забудь ты, Правды там не найдешь, там лишь ложь громогласна.

Поэт разоблачает суфиев-невежд, показывает всю нелогичность и бессмысленность учения дервишей. Он едко высмеивает знатоков мусульманского богословия, которые написали тысячи книг о том, "что такое дух и как он возникет", и не пришли ни к какому полезному для человека выводу.

Трудно людям красноречья разгадать, где корни духа, Я ж узнал от уст любимой, где истоки бытия.

Высмеивая приверженцев суфизма, он говорит, что самые термины науки о "пути" суфия и познании им бога, можно понять, постигнув смысл слов "родинка" или "локон возлюбленной":

Ставят шейхи задачу себе — смысл найти всех таинственных слов; Только родинки смысл и кудрей недоступен для мудрых наук...

Атаи — певец земных радостей, любви. В его стихах, как и в четверостишиях Омара Хайяма и газелях Хафиза, вино — символ жизни, а любовь — смысл жизни. Любовь дороже и золота и пышных дворцов:

Атаи, дай место у порога милой, Вот его дворец — и светлей не нужно. Разве может быть возлюбленный златом, серебром прельщен? Лишь свиданья ждет он в горе, света радостного дня.

В возлюбленной поэт ценит не только красоту, но и благородство души. Горе человеку, если его возлюбленная неверна и зла:

Я понял тебя, ты неверной, дурной оказалась, Для сердца печального злою бедой оказалась. Ах, сколько же душ ты похитила и погубила — Прекрасная ликом, ты черной душой оказалась!

Социальные мотивы не занимают в творчестве Атаи значительного места. Однако в его газелях находим осуждение несправедливости царей, сочувствие бедным людям, что позволяет считать Атаи одним из передовых, человеколюбивых представителей узбекской литературы XV века:

О здоровье бедняка царь не станет узнавать — Люди узнают о тех, кто судьбой взнесен высоко.

По простоте и ясности языка газели Атаи принадлежат к лучшим образцам узбекской поэзии XV века. В стихах Атаи — много народных выражений, пословиц и поговорок, до сих пор бытующих среди узбеков, таджиков, татар, киргизов: "Кто держит мед, тот облизывает свои пальцы"; "Ищущие находят"; "Бешеной собаке не нужен псарь"; "Будь подальше от плохих глаз" и др.

На заимствование их из народной речи указывают такие слова поэта, как "есть пословица", "говорят". В газелях Атаи встречаются образы, заимствованные из народных сказок, например, "водяная дева";

На речном берегу, видишь, дева кротка и нежна — Ты б с водою ее проглотил — так прозрачна она. Видно, гурия в зеркало вод поглядеться решила, Тихоструйным Ковсаром красавица привлечена, Рук не моет красавица в чистом прохладном потоке — Моет воду о руку, становится чище волна. Я не верил в русалок, а ныне русалку увидел, — Эта честь лишь немногим была в этом мире дана.

Сказочные образы, мастерски использованные поэтом и искусно введенные в газели, еще более возвышают и обогащают лирику Атаи, делают ее еще изящней и привлекательней. Газели Атаи близки к народной поэзии и по ритмике. Из 260 его газелей 109 написаны размером рамаль восьмистопный. Алишер Навои в произведении "Мизан аль-авзан" указывает, что размер народной песни "тюрки", очень распространенной в XV веке среди обитателей Хорасана и -раннахра, соответствует этому размеру аруза.

По простоте языка газели Атаи напоминают "хик-маты" Ахмеда Яссави.

Произведения Атаи очень богаты каламбурами, воспринятыми из устного народного творчества.

Следуя восточной традиции составления диванов, Атаи, вероятно, писал, кроме газелей, также четверостишия, туюги и кыт'а, но до нас дошел только один его сборник, состоящий из двухсот шестидесяти газелей. Этот сборник в настоящее время хранится в секторе рукописей Ленинградского отделения Института востоковедения Академии наук СССР. Год переписки рукописи и имя переписчика неизвестны. Судя по встречающимся в рукописи азербайджанским начертаниям некоторых слов, сборник, вероятно, переписан азербайджанским писцом, жившим в XVI веке в эпоху Сефевидов. Это предположение подтверждается еще тем, что данная рукопись принадлежала азербайджанскому бегляр-беги Фатхали-хану. Рукопись была впервые описана А. Н. Самойловичем в 1927 году; в статье А. Н. Самойловича были также опубликованы 17 газелей Атаи (см. А. Самойлович. Чагатайский поэт XV века Атаи. Записки коллегии востоковедов, II, вып. 2, Ленинград, 1927, стр. 257 — 274).

В 1928 г. проф. Фитрат напечатал 15 газелей, изданных Самойловичем в первом томе "Образцов узбекской литературы" (см. стр. 151 первого тома "Образцов узбекской литературы", Ташкент, 1928 г.). Эти газели вошли также в хрестоматию по истории узбекской литературы, напечатанную в 1941 году.

В 1948 году 88 газелей Атаи были помещены в сборнике "Современники Навои" (на узбекском языке), составленном X. Зарифовым. Это издание не свободно от текстологических ошибок и погрешностей. Поэтому, работая над настоящей публикацией, мы обратились непосредственно к ленинградской рукописи дивана Атаи. При составлении данного сборника и предисловия к нему нам оказали большую помощь труды члена-корреспондента Академии наук СССР проф. Е. Э. Бертельса. Во многом помогли нам также исследования А. Н. Самойловича и издание газелей, вышедшее под редакцией проф. Фитрата.

Сборник газелей Атаи на русском языке издается впервые. Нет сомнения, что данный сборник в переводе поэта А. Старостина, который имел возможность узнать стихи Атаи в подлиннике, вызовет большой интерес у русского читателя к творчеству узбекского поэта-классика.

Э. Рустамов

Газели

* * * Я бы сгинул от разлуки! Мне спасенье — образ твой И надежда на свиданье благодатное с тобой. Солнце и луна хотели спорить с красотой твоей, Но, твои увидев кудри, вмиг поникли головой. Лишь тебя любили б люди, если б верили тебе. Ты ведь верности не знаешь — это скажет нам любой. Красота твоя — царица всех планет небес любви; Чтоб заката ты не знала, к богу я иду с мольбой. Человеком даже ангел ввек тебя не назовет, И тебе не страшен грозный Исрафил с его трубой. Коль расстанешься ты с пери, сердце, — выжить ли тебе? Человек снести не может этой скорби огневой. Ты не видишь уст любимой, Атаи, очей ее, А без них познанье правды будет только похвальбой. * * * Красоту моей любимой я воспел средь цветника; Покраснели от смятенья щеки каждого цветка. С той поры, как сердцу видеть удалось твои уста, Унесла его куда-то неизвестности река. Ты души моей дороже, дорогая, для меня, Без тебя с душою в теле все равно царит тоска. Рай загробный мне не нужен. Как оденусь в саван я, Пыль порога милой будет для меня, как рай, сладка. О Юсуф прекрасный! Что же ты уходишь от меня, В доме скорби оставляешь ты Якуба-бедняка. Ты опутала мне сердце сеткою волос тугой, Я к следам твоим прижался, извини же смельчака. Все стремятся к власти, к сану. Атаи всегда влечет Стан, стройнее кипариса, тоньше, гибче тростника. * * * Мне утром ветер весть доставил о веянье твоих кудрей — И душу сделал благовонной, дал сердцу радость, чудодей. Лицом к ее ногам приник я, глаза к ее следам прижал, Сказал: "Души моей подруга! Приди, мне в душу свет пролей!" Бутоном стал я, окровавлен от горя, с милой разлучась, Сорочка сердца, словно роза, разорвалась от злых скорбей. "Нун" — брови, кудри — "джим" хотели "джан" — душу у меня отнять; Лишь стан — "алиф", став между ними, спас душу милостью своей[2]. Тюльпан себя сравнил с любимой — иного от него не жди — Он поднялся себе на горе — и сердце стало туч черней. О, как недружелюбно небо и как ты жестока ко мне! И небо, и тоска по милой терзают, кто из них сильней? Соломинку на платье милой в пути увидел Лтаи, Он завистью проникся лютой, став даже янтаря желтей. * * * Вздохи скорби жестокой моей выше неба летят по ночам, Но не знает — что делать! — о них та царица отрад по ночам. Разрывается желчный пузырь в час, как вздоха разлуки стрела Прямо к небу из сердца летит — и не знает преград — по ночам. Я с любимой моей разлучен; ныне только с печалью дружу; Собеседник мой — это печаль; злое горе — мне брат по ночам. Уст пурпурных дыханье весь день — как вино, как закуска к вину, Но, тоскуя по лалам, не знал я похмелья услад по ночам. Совершают разлуки войска в ночь набеги на душу мою, Прахом, поднятым в сердце моем, свет весь белый чернят по ночам. Шаловливые вспомнив глаза той разбойницы дерзкой, — увы, Я теряю непрочный покой, низвергаюсь я в ад по ночам. Если, как Атаи, я умру, по любимым тоскуя кудрям, То могилу мою весь народ посещать будет рад по ночам. * * * Жизнь моя бесплодно истощилась в горести глубокой и печали, — Я давно не вижу глаз волшебных, что меня всечасно истязали. Кто, скажите, мог бы уподобить лик ее луне иль даже солнцу? Солнце и луна лишь отражают блеск ее лица в своем зерцале! Стан прекрасен дорогой, но все же он в глазах моих стократ красивей — Ведь всегда прекрасней кипарисы, если воды корни их лобзали! Отнимают сердце эти очи, родинка — клеймо на душу ставит. Мусульмане, что с гяуркой делать? Я прошу, чтоб вы мне подсказали! Это камнесердая проходит и смеется, сколько бы ни плакал Атаи кровавыми слезами о скорбях, что душу истерзали. * * * Мои зрачки, что любят лик твой — он счастье, радость им принес, — Считают мускус только тенью твоих агатовых волос. Твой стан зовут все кипарисом, но можно ль с этим колдуном Сравнить и дерево, что гордо в саду Ирема поднялось? Храня любовь и верность, стала ты шахом царства красоты, От справедливого правленья высоко царство вознеслось. Стремлюсь к глазам твоим лукавым — ведь смотрят иногда они Тайком на бедного страдальца, пролившего так много слез. Увы, безвинно он скончался от гнета розоликих дев; Друзья, об Атаи припомнив, вина испейте цвета роз. * * * Как же так? Из-под михраба, о любимая моя, Богомольца убивают очи, злобу затая? Думает луна: "Когда же нагляжусь и я досыта На лицо ее!" — и смотрит у окна всю ночь, как я! Водолаз в Омане — жемчуг, на твои похожий зубы, Не нашел, хоть посетила много берегов ладья. Запер дверь я дома сердца, но всегда проходит гордо Образ локонов любимой внутрь закрытого жилья. Трудно людям красноречья разгадать, где корни духа, Я ж узнал от уст любимой, где истоки бытия. У тебя ресницы — стрелы, сердцу страшны их удары, Но еще опасней взгляды, бьют они острей копья. Атаи склонился низко пред тобой, увидев бога, А неверный чтит кумиров — что ж, он в вере не судья. * * * Ты лучше пери красотою стана, Пленительна, стройна, благоуханна. Тебе век Ноя, мне Иова стойкость Дай бог в моей печали постоянной. Пусть не исполнятся мои желанья, Когда иная станет мне желанной. Я плачу,- ты сияешь красотою; Якуб я,- ты Юсуф мой несказанный. Скорбь, радость Атаи всегда приемлет От милой, красотою осиянной. * * * Прядь волос на лицо не спускай — нас смущает твоя красота. Эта прядь — что в исламе зуннар, люди видят в ней образ креста[3]. Пусть Юсуфом тебя назовут, скажут нам — ты Мессия, Хабиб, Ты прелестнее всех, милый друг, полны сладости эти уста. Без тебя потеряет покой сердце даже в раю навсегда, Если роза в саду не цветет, то скорбит соловей-сирота. Если ты меня хочешь убить, то не мешкай, скорей приходи, Мне разлука с тобой тяжела, а с тобою и смерть как мечта. Отрубив мою голову, вниз брось ее, словно пряди свои, — Если будет душа хоть на миг не тобой, а другой занята. Крепко в душу запала мою скорбь любви, неизбывной навек, Мне из мертвых, соперник, не встать, и напрасна твоя суета. Говорят: "Атаи, ты не смей милой душу свою отдавать!" Отняла она душу души, где меж нею и мною черта? * * * Без тебя я на свете живу, как в пустыне безлюдной, мой друг, Изобнлье земли для меня стало житницей скудной, мой друг, Ты не хочешь меня одарить щедрой милостью, счастье мне дать, Ну и что ж, если благостью стал гнет твой неправосудный, мой друг! Как был рад я тебя лицезреть! Как я плакал в разлуке с тобой! Все мне мало и большего жду я в тоске непробудной, мой друг! Сердце отдал тебе я давно, ты же хмуришься все на меня; Ах, доколе ж я буду терпеть этот гнев безрассудный, мой друг! С человеком сравню ли тебя? Дивной пери прекраснее ты! И гранат твоих щек для меня — сад невиданно чудный, мой друг! О Джамшиде оставь разговор — я за царство его ни отдам На мгновение данный тобой твой фиал изумрудный, мой друг; Жизнь отдам я за сладкий твой рот, что с улыбкою мне говорит: "Атаи, существую ли я? Вот вопрос очень трудный, мой друг!" * * * Милый лик твой — что свиток красы, точка родинки — благостный стих, И для верных свет ясных очей — это светоч стремлений благих. Чудо мира! Не гурия ль ты? Или ангел, слетевший с небес? Красота безгранична твоя. То — предел всех мечтаний земных. Ты Юсуфа затмила красой; не жалея, отрежь мне язык, Коль скажу о Юсуфе, забыв о бровях и очах дорогих. Из засады бьют очи твои, кудри помощь спешат им подать — Да, китайцы помогут всегда покушеньям кяфиров лихих[4]. Если жизнь с дорогою душой в мире духов окажутся вдруг, Животворные губы твои избавленье отыщут для них. Все, что может желать человек, из пленительных уст обретет, И зачем нам дыханье Исы, проповедник, в реченьях твоих? Ты любезна ль, жестока ль со мной — благодарен за все Атаи, Гнет любимой он примет всегда без роптанья, покорен и тих. * * * Предо мной свой лик, царица, ты хоть раз открой, Дай хоть миг полюбоваться милой красотой. От очей твоих коварных как оборонюсь? Каждый миг берет за сердце взор лукавый твой. Выходи в сорочке тонкой в свой прекрасный сад, Пусть там ветер с алой розой тешится игрой. Спорить вздумала фиалка с локоном твоим — Ей пришлось согнуться: ветер ей воздал с лихвой! Гиацинт приблизь ты к розе хоть на краткий миг, И навеки мир утратит счастье и покой. Чернокудрая поближе подошла ко мне, — Убегай скорей, терпенье,- трудно мне с тобой! Атаи глаза газельи полюбил теперь, Взгляд раскосых глаз страдальца не сразит стрелой. * * * Солнце утром горит на востоке не в твоих ли, о радость, лучах? Словно солнце красы ты восходишь, сея взглядом влюбленность в сердцах. Появились разбойничьи очи, губы дерзкий свершают набег — Видно, кровь проливать ныне можно, разрешил винопитье аллах. Да, вино всех влюбленных отрада, и недаром арабы вино Называют "покоем", высоко поднимая фиал на пирах. Уверяют притворно захиды, что высокий им страшен господь; Раб, навеки плененный тобою, пред красавицей падает в прах. Увидавши твой стан и походку, муэдзин оставляет мечеть, Благодать на земле он вкушает — не гулять ему в райских садах! О царица красавиц! Едва лишь собираешь ты войско кудрей, Всех людей постигает смятенье, в их сердцах и греховность и страх! Коль певец заведет средь собранья сладкозвучную песнь Атаи, То Зухра заиграет на чанге, — солнце будет сиять в небесах. * * * Приходи, о кумир, наступили весна и праздник, Снова людям красавица стала нужна и праздник. На мгновенье откинь покрывало с лица, откройся, Пусть тюльпаны и розы увидит страна- и праздник. Я от жажды страдаю. Дай влагу мне уст студеных В этот день, чтобы слились отрада вина и праздник Проиграю я -душу за очи твои — две Кабы, Ведь от предков далеких игра нам дана — и праздник. Я душою молю — не заставь Атаи ждать долго, Пост ужасен; с душою лишь радость дружна — и праздник. * * * Губ твоих вино, о дорогая,-это не Ковсар ли полноводный? Тонкий стан, стройнее кипариса, как прекрасен он, с тубою сходный! Взглянешь ты лишь раз — и разрушаешь тысячу сердец одним набегом, Эти очи — так я разумею — с нечестивцами Хейбара сродны. Горе голове моей несчастной! Черный день наступит для бедняжки Из-за сердца, что стремится к амбре локонов прекрасных сумасбродно. Ты кинжал повесила на пояс, но не обнажай его, не надо — Взгляд лукавых глаз сразит вернее, он опасней чем булат холодный. Это просто клевета невежды, что в Оманском море-чистый жемчуг. Нет, зубов твоих блестящих перлы — настоящий жемчуг благородный. Ты меня всечасно притесняешь; я умру, стремясь к тебе единой, Ибо тот, кто угнетает, даст ли в руки то, что для души угодно? Беден я, безвестен, ты богата красотой своею ненаглядной, Если у богатых дара просит, — невиновен в том бедняк голодный. От красавиц верности с любовью, полагаю я, никто не видел; Как и красной серы, над которой трудятся алхимики бесплодно. Атаи, уйди от всех желаний, если ты идешь к своей любимой; То, чего ты хочешь, недоступно, но не можешь ты хотеть свободно. * * * Создавая человека в черной мгле небытия, Бог хотел, чтобы явилась миру красота твоя. Богословы говорят нам,- рот не существует твой. Стан зовут несотворенным горней мудрости друзья. Если ты меня, больного, все же навестить придешь — Ты убытка не потерпишь, хоть и выгадаю я. Я б сгорел в огне гранатов щек твоих, меня спасло Яблоко — твой подбородок: жизни скрыта в нем струя. Если бы пушок Аяза не любил султан Махмуд, То для "Шах-намэ", конечно, был бы лучший он судья[5]. Кравчий, принеси скорее розоцветного огня, Утром, под напевы лютни он — источник забытья. Пусть состарится с любимой Атаи — не упрекай: Он путем единобожья шел, от боли вопия. * * * Из лика твоего Ирема сад возник, Из уст твоих возник живой воды родник, Рассказ о красоте Юсуфа-ханаанца Из книг красы твоей, что всех прекрасней книг. Твою красу, мой друг, предчувствовали раньше, И все ж такой, как ты, не видел мир-старик. В предвечности из уст твоих упала капля, К ней, как к душе миров, теперь весь мир приник. На пальцах у тебя я хну иль кровь увидел? Нет, то не хна, то — кровь влюбленных горемык. Забравшись под михраб бровей твой взгляд неверный Лежит всегда хмельной... Тархана он достиг! В собольей шубе ты подобно ночи стала, Зухрою светит взгляд, луною — ясный лик. Прекрасны все твои черты, хвала аллаху, И мир, смотря на них, издал восторга крик. Так долго Атаи мечтал о луноликих, Что стал, как небосвод, вращаться каждый миг. * * * О приди, ведь покоя у сердца давно, жаркой страстью к тебе опаленного, нет. Сил разлуку терпеть, ожидать день и ночь у меня, злой тоской угнетенного,- нет. Мой Мессия, спроси о недуге моем и о том, как измучено сердце мое, А не то, кроме смерти от тяжких скорбей, мне спасенья от горя бездонного нет. Слабой жизни дыханье в печальной груди я отдам за индуса любимых кудрей. Ведь другого товара в торговле с тобой у бедняги, удачи лишенного, нет. До какой же поры ты, подобно врагам, будешь прахом дороги меня почитать? Богу ведомо: в сердце печальном моем праха черного, ветром взметенного, нет. Видят псы твои, как я стою у ворот — и зовут меня громко, и нет в том стыда, Кто жалеет на свете меня, кроме псов? Друга сердца, ко мне благосклонного, нет! Что ты мне говоришь — "Не смотри каждый миг на лицо мое! Бойся злословья людей." Иль не ведаешь ты, что бессилен я здесь, ибо воли у страстно влюбленного нет. От разлуки с тобой, камнесердый кумир, истомился, погиб наконец Атаи, Не сказала ни разу ты: "Где ж он пропал? Что ж несчастного, в прах превращенного, нет?" * * * Черные очи, подобно газели, ищут повсюду забав и проказ. Цель найдена и, не зная ошибки, вдаль их коварства стрела понеслась. Не было в мире оружья такого для истребления душ и сердец! Что же страшнее бровей твоих тонких, сердце и ум восхищающих глаз? Сколько б ни рыскал ты между красавиц, ты не видал меж пленительных дев Этой походки и тонкого стана, взгляда, что манит, горя и лучась. Слава аллаху! Сегодня с любимой мы наконец-то увиделись вновь — Раньше я думал, что в рай лучезарный верных ведет воскресения час. О, как мечты Атаи бесполезны: зная неверность красавиц, у них Ищет любви он и верности снова, и до сих пор его пыл не угас. * * * Красота твоя — чудесный райский сад, А уста — источник жизни и отрад. Гиацинты — кудри, стан твой — кипарис, Аргаван — ланиты, как стрела — твой взгляд. Стан, уста любимой тонки как мечта. Кто поймет загадку, что они таят? Что ты так сурова? Хочешь душу? На! Без тебя, измучен, буду смерти рад! Что ты плавишь душу в тигле смертных бед? Ведь тебе от века отдан сердца клад! Ты другою стала, но не Атаи, Он одной лишь верен много лет подряд. * * * Разлучился я с милой моей, охватил мое сердце недуг, Стало сердце наперсником бед, собеседником горя и мук. Несомненно, сегодня умру я в разлуке с любимой моей, Ибо жизнь без души на земле — это просто бессмысленный звук. Говорят, естг Ирем и Ковсар, есть и райское древо Туба, Не влюбленный тогда лишь в раю, если рядом единственный друг. Лик Юсуфа у милой моей, эта ямочка — кладезь его, Хызр — пушок, а уста — это ключ, орошающий поле и луг. Ставят шейхи задачу себе — смысл найти всех таинственных слов; Только родинки смысл и кудрей недоступен для мудрых наук. Что такое любовь, не узнал многомудрый муфтий в медресе. Там ведут разговоры одни, в цель не может попасть этот лук. Чтоб не сгинуть в обители бед, как несчастный погиб Атаи, Ты сближения с ней не ищи, ведь свидания горше разлук. * * * Темный пушок на лице дорогой — то у источника жизни трава, Бабочкой вьется душа вкруг нее, все оживляет она существа. Скажешь ты, что окрыляет пером всадница стрелы в колчане своем? — Срезали крылья у птицы души, бедная при смерти, дышит едва. Если живой ты воды не испил из упоительных губ дорогой, — Трупом ты стал, а "живым" назовут — это одни лишь пустые слова. Искоса взгляд только бросив один, в плен забирает узбечка меня; Род свой откуда та ханша ведет? В чем же истоки ее удальства? Взглядом одним одари Атаи, ты, что владеешь богатством красы, Коль не уплатишь закят с красоты — будешь пред господом ты неправа. * * * Госпожа, твое лицо я вижу или это солнце и луна? Госпожа, твое ли слово слышу, или чашу с медом пью до дна? Если уголком посмотришь глаза искоса на бедного меня, Это меч, что жилу жизни рубит, или взгляд, чья сила всем страшна? Ветер утра, что душе приносит запах сладостный твоих волос, — Не удод ли от царицы Савской? Добрая им весть принесена![6] Локон твой, благоуханней амбры, в ночь глухую скрывшийся из глаз — Ворон ли на стройном кипарисе, мускус ли? Не знаю — ночь черна. Может быть, стонать мне меньше надо? Славный сторож, правду мне скажи! Голова у псов не разболелась? Им все ночи жалоба слышна! Я сказал: "Уйду я от мечтаний о твоих рубиновых устах!" Но уйти от жизни драгоценной — человеку сила не дана. Хоть бы раз спросила ты, царица, как живет бедняга Атаи! Жалость к беднякам во имя бога неужель, ты думаешь, грешна? * * * Двум прекрасным луноликим край наш воздает почет. Леденец — одна; другая — словно сахар, словно мед. У одной ланиты — солнце, освещающее мир, У другой глаза — хейбарцы, кто их ярый пыл уймет? Родинка одной и кудри — это сети и зерно, Стан другой — сосна прямая, кипариса стройный взлет. Губы у одной — как алый яхонт, блещущий красой, Зубы у другой — как частый жемчуг, все наперечет. Как серебряное яблоко подбородок у одной, У другой — как две миндалины, каждая к себе влечет. Коль одну зовем султаншей края дивной красоты, То другую мир кейсаром края прелести зовет. Взгляд одной лукаво-нежен, он острей ножа врача, У другой кинжал-ресница беспощадно насмерть бьет. У одной крутые брови сходны с молодой луной, А лицо другой — как праздник, счастья радостный восход. При одной рабом послушным вечно служит Атаи, — При другой — слугой, взвалившим на себя весь груз забот. * * * И Юсуфу в удел, я скажу, не досталось такой красоты, Как Якуб, я все плачу по ней, утеряв дорогие черты. Хоть горит, изнывая, душа в ожиданье любимой моей — Все же лучше в тоске ожидать, но другим не отдать чистоты. Почему хочешь взглядом убить, дорогая, раба твоего? Без тебя эта бренная жизнь — воплощенье стыда и тщеты. В судный день похваляется пусть благочестьем примерным народ — Буду я восхвалять лишь любовь, весь во власти нетленной мечты. Ты на бога надежды полна, я же всякой надежды лишен. Как же ты мне надежды не дашь, что достигну твоей высоты? Упрекаете душу мою: "Ты гяурку зачем полюбил?" Мусульмане, душа ни при чем, это сердце сожгло все мосты. В горе выйдет душа Атаи из несчастного тела, когда, Похищая сердца всех людей, плавным шагом прошествуешь ты. * * * Влюбленных кыбла — лицо прекрасной, все говорят, А брови — "кыбла михраба" — страстно все говорят. Влюбленный жаждет твоих желанных коснуться уст; Лицо любимой — тюльпан, согласно все говорят. Пушок и родинка — то отблеск чистой души твоей, Китайский мускус — так ежечасно все говорят. По серебристой душистой коже тоскую я... "Ты ртутью плачешь, томясь напрасно!" — все говорят. Для глаз монгольских твоих — что лужи озера слез Моих печальных — так громогласно все говорят, Уста любимой — шербет уннаба, сказали мне, И потому я в тоске, злосчастный, все говорят. Твои ворота открою плачем я пред собой — "Открой ворота в дождь, в день ненастный", — все говорят. Монету сердца отнимет сразу твой первый взгляд — Ведь он обманщик, колдун опасный — все говорят. "Ты раб мой верный,- луна сказала, — о Атаи!" "Дается имя на небе!"- ясно все говорят. * * * Меня одним ты наградила — ярмом страданий и забот; Твоя любовь — всегда жестокость, твое великодушье — гнет. О, как жестока ты к влюбленным, хотя за ними нет вины! Тебе не кажется, что славы тебе твой гнет не принесет? О, как мне трудно, дорогая, существованье без тебя! А жизнь твоя во все мгновенья спокойно без меня течет. Ты мне давала обещанья и мучала меня всегда, — Жизнь близится к концу; когда же исполнить их пора придет? О, как всегда мне не хватает очей, кудрей и уст твоих! И бытие мое отныне небытием зовет народ. С тобою разлучась, живу я,- великий в том проступок мой, Но сердце грешное и ныне прощенья от любимой ждет. Пусть Атаи на той дороге — ничтожество, взметенный прах, — Он ждет: красавица однажды по праху этому пройдет. * * * Почему посмела красотою состязаться с милою луна? Ведь любимая и солнца краше — будет здесь луна посрамлена. Увидав, что никогда сравниться не удастся ей с твоим лицом, Гурия в раю скрываться будет, и по судный день пристыжена. Если ты среди игры любовной бросишь на людей лукавый взгляд, Задрожат ресницы шаловливо — люди скажут, ты опьянена. Много есть в стране красавиц дивных, похищающих сердца людей, Но моим владеть навеки сердцем — эта власть одной тебе дана! Искушение над искушеньем — брови над очами дорогой, А лицо над станом — свет над светом, этим светом даль напоена! С лика твоего сниму, рыдая, покрывало черное кудрей, — Вечером распустится ли роза, если ливнем не орошена? В красоте любимой видит бога Атаи, коленопреклонен; Что дивиться, если лицезреньем слабая душа исцелена? * * * Я некой дивной пери увлечен, Которой даже ангел восхищен. Зухра любуется ее глазами, А утро — Муштари — ей шлет поклон. Сравню я кудри с войском Сулеймана, Юсуф лицом прекрасной посрамлен. Ее прекрасный стан сравню с душою: Она идет — и мертвый воскрешен. Пушок, как мускус, родинка, как амбра, Благоуханьем вашим я пленен! За капли слез моих из уст-рубинов Я леденцами слова награжден! Тот кипарис на Атаи не смотрит — Бурьяном быть навек он обречен. * * * Верно служу тебе я. В чем же вина моя? Уж на последней черте я. В чем же вина моя? Ты мне давала обеты, был я тобой обнадежен, — Гонишь теперь, как злодея. В чем же вина моя? Вижу я, ты изменилась, я же служу, как прежде, Мысль о тебе лелея. В чем же вина моя? Знаешь: я друг твой верный, что же врагом зовешь ты? Где же есть раб вернее? В чем же вина моя? Ты Атаи обвиняешь, будто я очень назойлив, — Жду я свиданья, немея.... В чем же вина моя? * * * Твой стан, красавица, стройнее, чем самшит, И всех счастливей тот, кто по тебе скорбит. Пусть молится другой и день и ночь в мечети: В моих мечтах всегда огонь твоих ланит, Ах, твой лукавый взгляд — чудесный, быстрый кречет, И птицу сердца он мгновенно закогтит. Я на путях любви свободней кипариса, Когда мрасавица меня поработит. Коль дунет ветерок от улицы любимой, То Сулеймана трон на ветер полетит. Влюбленный не живет без милой и мгновенья, Пусть вечен он, как Хызр,- в могиле он лежит. Средь нищих Атаи несчастьями прославлен, — Царицы гнет жесток — о том молва трубит! * * * Я тоскую по очам твоим, и тоски подобной в мире нет, Нет души печальнее моей, сердца — пленника несчастных бед. В день, когда по лугу ты прошла, погуляла и ушла опять, Ворот разорвал себе нарцисс, и потух в глазах у розы свет. Сотню раз, стремясь увидеть рай, из могилы встали б мертвецы, Если б так стройна была туба и могла ходить тебе вослед. Не могу я в этом мире жить, не ища свидания с тобой, — Бог тебя желанной сотворил, мне же дал искать тебя совет. Что на долю выпадет мою? Скорбь, тоска иль бедствия времен? Иль суровость милой, иль беда, что несет завистливый сосед? Хоть, вино пригубив в полночь, я и вздыхаю громко на весь мир, Тайн моих не ведает никто, будь он даже высший тайновед. В сад не выйдет бедный Атаи, луг его без милой не влечет, Жаждущему встречи скорбь несет рай, лишенный радости примет. * * * На лицо из глаз моих течет слез живых печальная река, Приходи скорей, мой кипарис, ты не сыщешь лучше уголка. Ты царица края красоты, и в садах дыхание твое Раскрывает розы лепестки, словно дуновеньем ветерка. Печень стала от тоски водой; сделай же добро — и в воду брось, Что посеешь, то же и пожнешь; верно, мудрость предков глубока. Губ твоих отведав вкус, теперь наслаждаюсь жизнью я своей, — "Лижет пальцы тот, кто тронет мед!" — говорит народ, а ты сладка. В небо устремлен пытливый взгляд о тебе мечтающих рабов, Узнаем мы-это ты идешь, если заалели облака! О твоих расспрашивал устах и искал их я — найти не мог; Говоря: "Кто ищет, тот найдет!" — были ль правы прежние века? Пусть опять на волосы твои взглянет Атаи. Что дива в том? "Сладости отведав,- говорят, ты привыкнешь к ней наверняка"! * * * Уста любимой — что Ковсар прохладный; Как розы рая — щеки ненаглядной. Глаза — нарциссы, кудри — гиацинты, Расцветшие в Иреме в час отрадный. И соловей души поет от века В саду красы подруги беспощадной. То ветер в завитках волос любимой, Иль джиннов рой, что души ловит жадно? Ты Атаи продать, аскет, стремишься? Он раб красавиц, продавай же, ладно. * * * На речном берегу, видишь, дева, кротка и нежна — Ты б с водою ее проглотил — так прозрачна она. Видно, гурия в зеркало вод поглядеться решила, Тихоструйным Ковсаром красавица привлечена. Рук не моет красавица в чистом прохладном потоке — Моет воду о руку, становится чище волна. Я не верил в русалок, а ныне русалку увидел, — Эта честь лишь немногим была в этом мире дана. Увидал Атаи лук бровей ненаглядной и милой И читает в михрабе "ясин" — пьет он счастье до дна. * * * Иса может вздохом и труп оживить. Что ж губы твои меня жаждут убить? От двери любимой уйти на мгновенье — Не значит ли, друг мой, любовь оскорбить? Меня убивай, только прочь не гони ты — Я раб твой, зачем же беднягу губить? Нет мне никогда не добиться свиданья, — Но дело влюбленных искать и любить. К рабу Атаи позабыла ты милость, — Дочь бека, зачем озлобленье копить? * * * Волосы твэи, что Кадра ночь, истинное утро — милый лик, К этой ночи, к утру день и ночь я стремиться всей душой привык. Пусть наряд изящества надев, хвастают красавицы, но я Вижу — лишь тебе подходит он, а другим то узок, то велик. Без тебя, любимой, как мне жить? Я скорей согласен умереть; В этой муке, дорогая, знай, однозвучны сердце и язык. Без меня тебе и горя нет — тысячи ведь есть таких, как я; Но, с Азрой расставшись, день и ночь и рыдает и скорбит Вамик. Если только хочешь ты любви, неповиновение оставь. Должен приучиться ты сносить бремя бед и тяжесть их вериг. О свиданье с милой позабыв, лишь о рае думает аскет; Золото за день грядущий дал этот нерасчетливый старик. Атаи, от мира уходи, связи с миром навсегда порви, Отреченье — вот что всех молитв лучше для влюбленных горемык. * * * Вам нигде периликой прекрасной такой не найти, Схожей с гурией станом, дыханьем с Исой — не найти. Что за капельки пота на этих прекрасных щеках? И на розе росы столь же чистой, живой не найти. О, стремись же скорей наслажденье найти в красоте, Ведь пословица есть: "Дней былых со свечой не найти!" Будь же верной всегда — ныне свеж твоей юности сад, А потом он исчезнет, его за горой не найти. Сколько я ни смотрю, изнывая и ночью и днем, Но лекарства от горя разлуки с тобой — не найти. Хочет близости, о дорогая, с тобой Атаи, — Царства Джама тому, кто рожден сиротой, не найти. * * * Нет тебя — и мне души моей не нужно, Гурий мне и рая светлых дней не нужно. Я с тобой в разлуке слезы лью все время, Облаков апрельских и дождей не нужно. Локоны с лица коль ночью уберешь ты, То и ясных лунных мне лучей не нужно. Стройный кипарис — твой стан, нарциссы — очи Роза — лик; и сада мне милей не нужно. Если ты захочешь океан увидеть — В очи глянь мои, тогда морей не нужно. Пес я бешеный. К сопернику пойду ли? Он — собачник. Мне его камней не нужно. Атаи, дай место у порога милой, Вот его дворец — и светлей не нужно. * * * Мысли этой розоликой вечно прочь от верного раба спешат. От любви избавила — убила б — этому я был бы только рад! На горе скорбей я отдал душу за ее рубин. Что пользы в том? Пусть она Ширин прекрасной слаще, горе ль ей, что мучусь я — Фархад? Ветерок дыханье обретает от кудрей душистых дорогой, Потому не хочет он на ветер жизнь пускать, лишенную услад. Увидав лицо твое, о роза, разлучился с родиною глаз — Так Навруз, лишь Гуль свою увидел, родину свою забыл — Навшад. Пусть аллах ее избавит сердце от скорбей великих и тревог, Хоть она тоскующую душу не наполнит сладостью отрад. Нет обид, жестокости и гнета, нет такой печали на земле, Что бы мне не причиняла пери, вечно льющая мне в сердце яд. От обид властительницы сердца, Атаи, лица не отвращай, Знаешь ты, от гнета луноликих в мире все влюбленные скорбят! * * * Уст любимой хмельное вино и Ковсара святого отрадней, Пальма стана стройнее сосны, кипариса прямого отрадней. Щек страницы, что роз лепестки, точка родинки амбры нежней; Что мне мускус! Ведь родинка та у моей чернобровой отрадней! На мгновенье уста приоткрой и скажи только несколько слов. Люди любят и сахар, и мед, по возлюбленной слово — отрадней. Замесили водой красоты, дорогая подруга, тебя. У других украшения есть, у тебя же основа отрадней. Расчеши свои кудри, мой друг, на лицо горделиво набрось — Покрывало на розах ланит гиацинта любого отрадней. Весь свой век я напрасно искал друга в скорби, и что ж — не нашел. А меж тем, среди тяжких скорбей друг напитка хмельного отрадней. В день разлуки до неба дойдут стоны горя. Ты прав, Атаи. С милой ты разлучен, а ее нет средь мира земного отрадней. * * * Если душу взять мою захочет ненасытная твоя алчба, Искоса разбойными глазами погляди на бедного раба. Я с кудрями милой разлучился и не вижу я ее лица; Черного и белого не вижу — и напрасна слезная мольба. Кто михраб твоих бровей увидит и чудесный выгнутый их свод, Пред чертогами небес высоких никогда уже не склонит лба. Лучше всех плодов, растущих гордо на деревьях в благостном раю, Тот гранат, что на щеках любимой вырастила щедрая судьба. На меня взглянув лукавым взглядом, девом сделала меня любовь; Почему ж ты прячешься, как пери, иль не надоела ворожба? Если бог мне райский сад подарит, но тебя не будет в том раю, Я скажу, что без восьмого рая радость ненавистна иль слаба. Разве с этой кипарисостанной можешь ты сравниться, Атаи? Не достанешь! Что же тянешь руку? Ведь с судьбой бессмысленна борьба. * * * Нет у солнца востока красы этой ясной, — Есть для солнца закат, час туманный, ненастный. На Хотанской земле нет газели подобной И нарциссами глаз над влюбленными властной, Пред лицом твоим месяц — что раб абиссинский, Полумесяцу с бровью тягаться напрасно. Коль скажу: "За свиданье возьми мою душу!" Забирай — нет обмана в мольбе этой страстной. Об устах и о стане твоем помышленья Полнят ум лишь мечтой бесконечно прекрасной. Нет влюбленных несчастней меня и вернее, Нет убийцы влюбленных, как ты, всем опасной. Атаи, медресе и ханаку забудь ты, Правды там не найдешь, там лишь ложь громогласна. * * * О подруга, нет на этом свете у меня возлюбленной, как ты, И в загробном мире не забуду я твоей бессмертной красоты! Сколько я ни думаю, несчастный, о свиданье радостном с тобой, Вижу: лишь твое великодушье принесет спасенье от тщеты! По кудрям твоим тоскую ночью, к твоему лицу стремлюсь я днем — И никто не делит скорбь со мною, кроме вздохов вечной маяты. На пути любви к тебе пылает сердце безотрадное мое, Но утешить некому страдальца в море безоглядной темноты. Ты зачем в вину упорно ставишь вздохи бесконечные мои? Ах, уже давно иссякли силы опаленного огнем мечты! О павлин, бродивший по лужайке, красотою вечною гордясь, Улетел ты... У меня нет крыльев, как твоей достигну высоты? С той поры, как томными очами я пленен, подобно Атаи, Голову и ноги потерял я, а язык во власти немоты! * * * Ах, меня убивает разлука, я от милой моей вдалеке, От подруги, что краше тюльпана, кипариса стройней, вдалеке. О влюбленные, меньше браните за печальные стоны меня: Соловей я несчастный, стенаю от тюльпанных полей вдалеке. Предпочел я Луну-этой жизни, сладкой жизни в обоих мирах, Только небо сулило иначе-я от радостных дней вдалеке. Очень хочется, вижу, аскету увести меня в старый Ирем, Но без новой весны — моей милой, буду ль я от скорбей вдалеке? Я сдружился с терпеньем, с покоем, был со мною рассудок и ум, — Но любовь принесла мне несчастье, я от этих друзей вдалеке. Пусть сто раз я убит буду небом — я об этом не буду тужить; Грустно то, что умру я, бессчастный, от любимых очей вдалеке. Если тем кипарисом плененный, я умру, как бедняк Атаи, В день суда милость бога не будет от могильных камней вдалеке. * * * Кипарис с походкой плавной — вот твой стан, душе приятный; На меня взгляни ты мельком — счастье будет необъятно. Зубы милой я сравнил бы с каплями росы жемчужной — Как идут они бутону уст, что дышат ароматно. Образу любимой в сердце жизнь свою готов отдать я — Нужен дорогой подарок, если гость приходит знатный. Сердце — вечная обитель красоты твоей бессмертной, Клад ищи среди развалин — всем та истина понятна. Пусть я лишь несчастный нищий, но на свете нет другого, Кто б был более достоин милостыни благодатной. Ты меня своим леченьем истерзал, о врач-невежда, Нет лекарства от недуга для погибших безвозвратно. О царица, в царстве неги, слово Атаи послушай — Ведь султан всегда в подарок получает жемчуг скатный. * * * Вкруг свечи твоего лица я влюбленным кружусь мотыльком, Я в цепях твоих черных кудрей стал безумным, несчастным рабом, От живущей в сердце тоски по сокровищу встречи с тобой Стало бедное сердце теперь разоренным, сожженным дворцом. Если кто решит хоть на миг о твоих глазах помечтать, Никогда уж не сможет он в погребке напиться вином. Видя ныне лицо твое, и простые, и знать говорят, Что Юсуфа дастан устарел и давно уж порос быльем. Я был издавна близок тебе, ты меня считала своим, Но теперь для тебя я чужой, нет мне места в сердце твоем. Соловей моей бедной души нынче пленник в твоем саду, Ты в силки поймала его черной родинкой, как зерном. Тот обет, что принес Атаи, до сих пор стоит нерушим, Хоть разбила ты свой обет, словно чашу с хмельным питьем. * * * Ликом ты подобна розе, кипариса тоньше станом, За тебя отдам я душу и пребуду бездыханным. За короткие мгновенья, что с тобой провел я, был я Старцем Нухом долголетним и всесильным Сулейманом. Нагляжусь ли я на кудри? Пусть мне голову ты срубишь, Все равно — стремиться буду к ним я взглядом неустанным. Можем мы догадки строить об изящном стане милой, Но догадки приложимы ль и к устам благоуханным? Для аята совершенства в книге прелести великой Толкование любое будет, право, даже странным. С милою моей разлука выжгла мне клеймо на сердце, И меня всегда узнают — мечен я клеймом багряным! Атаи, в твой лик влюбленный отдал душу безвозвратно, Ты ни разу не сказала: "Умер тот, что был желанным..." * * * Скажешь ты: "Пожертвуй жизнью: я хочу, мой Атаи!" Что ж, я здесь, стреляй вернее, только гнева не таи! Если хочешь, сердце, душу ты себе навек оставь, А не хочешь, продавай их — все равно, они твои! Красоты вином, я вижу, ты совсем опьянена, Верности вина отведай — нет живительней струи! Бренна эта жизнь, и людям только на пять дней дана; На лицо луны смотреть я буду в кратком забытьи. Выше неба запущу я стрелы быстрые любви, Если только скажешь: "Где же ты пропал, мой Атаи?" * * * В разлуке с моей госпожою "ах" скажу и потом умру... Царица моя! О твоих очах скажу и потом умру. И если в час смерти спросят меня, во что же верую я — "Одна лишь она живет в мечтах!" — скажу и потом умру. А спросит ангел у райских врат — "Ты гурий хочешь в раю?" — "Нет, к милой пусть стремится мой прах!" — скажу и потом умру. О роза роз, ты вечно живи, а если мне умирать — "Обо мне хоть изредка вспомни в слезах!" — скажу и потом умру. Красавицам трудно выполнить то, что им завещают друзья, Но я — "вспоминайте о прежних днях!" — скажу и потом умру. Гибнет от страсти к тебе Атаи. "Пусть будет его душа Спутником милой в загробных краях!" — скажу и потом умру! * * * К сладкоустой устремившись, вечной жаждою богат, — Не хотел живой воды я, мне Ковсар не нес услад. В небеса бежал навеки, спрятался от нас Мессия, На уста моей любимой бросив пристыженный взгляд Ты богата красотою — я лишь нищий пред тобой; Взгляд один за эти годы подари мне, как закят. Я томлюсь в степи разлуки, полон жажды беспримерной; Что с того, что слез потоки полноводней, чем Ефрат! При свидании открою я любовь мою любимой И навеки в мир живущих будет мне закрыт возврат. Нерадивость — преступленье на путях любви, о сердце, Пустяки в делах любовных много трудностей таят. Раз уделом недостойных стал Герат, так скинь халат свой, Атаи, одень лохмотья и навек покинь Герат. * * * Навек к любимой сердце прикипело, Она дороже мне души и тела. К свиданию с тобой оно стремится, До прочего ему давно нет дела. Пишу, мечтая об устах любимой — Кровь каплет с букв, терзаньям нет предела. Султан любви едва махнул рукою — И войско сердца сразу ослабело. Пусть Ханаан богат людьми — к Юсуфу Всегда Якуб стремится престарелый. Пора стать мудрым, мударрис, ужели Внимать рассудку время не приспело? Из уст ее узнал ты тайну бога, Рви, Атаи, с фатой закрытым смело! * * * Как ни жжет огнем разлуки милая моя меня, Я терплю, тот гнет жестокий даже в мыслях не кляня. Миср любви не уважает, как Зулейха, тех людей, Что Юсуфа не полюбят, честь и стыд не сохраня. Я кровавыми слезами плачу от очей твоих, Весел я: твоя жестокость — для любви твоей броня. Райский сад, прнсноблаженство, гурии — на что они? Миг свиданья предпочту я, все в одном соединя. Разве может быть влюбленный златом, серебром прельщен? Лишь свиданья ждет он в горе, света радостного дня. Весть о локонах любимой ветерок в Китай донес — Не везут китайцы мускус к нам, свою судьбу браня. Коль от Атаи попросишь, ты свидетельства любви, Он стрелу — твою ресницу — вынет из груди, стеня. * * * Тоска по любимой — души собеседник; печально то сердце, в котором тоски нет, Тебе ль о тоске говорить моей стану? Скажу я тоске — этот друг не остынет. О вере, неверье коран говорит нам, но темны нам эти слова и неясны; Белок и зрачок твоих глаз изучивши, искатель дороги искомой не минет. Немало красавиц есть в мире подлунном, и ранят жестоко лукавые взгляды, Но полной соблазна, коварства и неги — такой не ищите, такой и ровни нет. Ты хочешь убить мою бедную душу, из лука бровей поразить хитроумно, Во всех уголках мне готовит засаду твой взгляд — из груди он и сердце мне вынет. Коль я от разлуки с тобой беспокоен, меня ты упреками все же не мучай, Для немощных и нетерпенье — терпенье, и кто из них путь беспокойства отринет? Теперь, когда я опьянен постоянно от мысли о нежных устах луноликой, В вине и в воде я живой не нуждаюсь, мне нужны уста, пусть все прочее сгинет! Советчик, ты мне предлагаешь напрасно: "Оставь же печаль, Атаи, по любимой!" Но разве достоин тот быть человеком, кто старого, верного друга покинет? * * * Я понял тебя, ты неверной, дурной оказалась. Для сердца печального злою бедой оказалась. Ах, сколько же душ ты похитила и погубила — Прекрасная ликом, ты черной душой оказалась! Какой совершило в предвечности грех ты, о сердце, Что из-за красавиц в печали такой оказалось? Ногой на лицо мое вставши, смеется: "Мне больно! Лицо твое, знаешь, циновкой плохой оказалось!" Глядел на нее Атаи и услышал бедняга: "Ты низок, и алчность владеет тобой, — оказалось!" * * * Ланиты ль то, иль сад благоуханный, Уста ль, бутон ли, солнцем осиянный? Глаза ее разбойничьи увидев, Ты скажешь: "Вот так плут из Туркестана!" Когда она кокетливо проходит, Ты скажешь: ангел, что поет "Осанна"! Над миром красоты, как царь, ты правишь, Ты — наших дней Юсуф из Ханаана. На розовых щеках твоих пылинки Или поля цветущие райхана? То шар серебряный, иль подбородок, То локон иль клюшка для човгана? Увидя Атаи, она смеется: "Опять он здесь, скиталец этот странный!" * * * От любимой и прекрасной я терплю злой гнет всегда, Голос сладкий, но отраву он мне в сердце льет всегда. Солнце алое востока, что из дома бродит в дом, Ищет света щек любимой, и за ним идет всегда. Лук бровей не напрягая, стрел не мечет из очей — Все же птиц бессильных сердца, не прицелясь, бьет всегда. Вечно яростно ревнуя к веянью ее кудрей, Амбра к пламени стремится, смерть свою зовет всегда. В верность кипарисостанных вовсе веру потеряв, Сердце, словно лист, трепещет от ветров невзгод всегда. Как красавица жестока — тех, кто полюбил ее, Отягчает, не любя их, тяжестью забот всегда. В час, как славит губы милой в дивных песнях Атаи, Он и сахару, бесспорно, сладость придает всегда. * * * Мускусный пушок на щечках, что с душой чудесной в дружбе, Это Хызр — вода живая с Хызром, всем известно, в дружбе. Слез я пролил дождь весенний, облаком те слезы стали, Это облако отныне с той луной небесной в дружбе. Чернота очей любимой и белок — вот дивный образ: Здесь неверье выступает с истой верой в лестной дружбе. Образ твой моим стал гостем — молви, разве было б плохо, Если б с настоящей встречей был тот гость прелестный в дружбе. Коль метнешь ты стрелы взгляда, сердце разорвешь на части, — Но со стрелами, однако, сердцу быть уместно в дружбе, Врач, не спрашивай беднягу, как он мучится от боли, Страстью раненный не хочет быть с лекарством в тесной дружбе. Атаи в руках держал бы век златое стремя милой — С муравьями Сулеймана ныне безызвестный в дружбе[7] . * * * Наступила весна! Выходи, розоликая, в сад, Пусть все розы твоей красоты отраженьем блестят. Коль в лицо твое взглянет бесстыдно нарцисс, прикажи: И разбойника лилии сразу мечом поразят. Алой розы рубашка покроется потом стыда, Отвернется она, коль цветник твои взгляды почтят. Сыплют золото и серебро алых роз лепестки, Ветры, словно дервиши, скорей подобрать их спешат. Видя розу, я буду рыдать, вспомнив милой лицо, Пожалей меня, как соловья, что лишь горем богат. Лучший в мире "макам" — погребок, песня в ладе хиджаз, Порицаний не слушай чужих, только песне будь рад. Небосвод, притесняешь ты злобно всегда Атаи, Но луны не забудет он, этой царицы отрад. * * * Кто подобную этой красавицу ждет, Пыль дороги ее светом ока сочтет. Пусть вполне совершенна твоя красота, Будет лучше, коль рядом с ней милость пойдет. Пусть неверная будет и гурий стройней — Но открыт ли пред ней в царство горнее вход? Если кто сребротелой не любит, поверь, Нищий он, тут и пояс златой не спасет. Ты известна жестокостью всем на земле, Между тем, Атаи вечно верность блюдет. * * * Боже, ты меня с тем кипарисом, стройным и прямым, не разлучай, Соловья с цветущим этим садом, что тобой храним, не разлучай. Убивать влюбленного не надо, а разлука с милой — смерть ему; Тело, полное тоски, с душою манием одним не разлучай. О Меджнуне, в пламени горящем, расскажи ты племени Лейли, А глаза Якуба ты с Юсуфом, сыном дорогим, не разлучай. Обо мне, больном, она мечтает, ставши всех влюбленных образцом, Ты меня с тем рудником алмазов, щедрым и благим, не разлучай. Небосвод! Коль ты к тому стремишься, чтоб меня, несчастного убить, То убей меня, но с той, к которой страстью я томим, не разлучай. Хочешь взять ты жизнь мою, разлука, видно, ненавистен я тебе, — Разлучи меня с моею жизнью, с другом лишь моим не разлучай. Атаи, коль просишь ты у бога счастья и спокойствия души, То покорно гнущуюся шею с локоном витым не разлучай. * * * Меня убить решила ты — и кудри черные наслала... О, сколько бед еще терпеть меня заставишь, как бывало? Ты взглянешь искоса лишь раз — и тысячу сердец убьешь ты; О черноглазая моя, где столько козней ты узнала? По морю глаз моих всегда плывет пленительный твой образ, Из щепочек ресниц связал я челн тебе, чтоб не устала. Чтоб видеть сахар уст твоих, на миг не складывая крыльев, Души летает попугай. Ужель его ты не видала? На власть, богатство не глядит свободный человек, который Из рук возлюбленной своей вкусил от полного фиала. Когда б факих способен был на волосок любовь постигнуть, То к расщепленью волосков охота б у него пропала. Раб Атаи вот-вот умрет, разлукой тяжкой утомленный; Хотя б спросила госпожа: "Что, милый друг, с тобою стало?" * * * Сердце ты мое взяла, исчезаешь почему? И жестокости предел преступаешь почему? Ты соперникам моим улыбаешься с охотой. Бессердечно кровь мою проливаешь почему? В склянке сердца моего лишь вино любви таится; Камни гордости в нее ты бросаешь почему? Рукавом не закрывай уст своих ты на прогулке; Нет их вовсе, ты же их закрываешь почему? Атаи, ее кудрей ветер не рассыпал наземь! Оземь голову свою разбиваешь почему? * * * Неверная, что ж ты забыла, бедой окружила меня? С безмерной печалью разлуки зачем подружила меня? В обоих мирах я желаю, чтоб, изредка хоть проходя, Углом только глаза взглянула и тем оживила меня. Тебя полюбившее сердце прямым было, словно стрела, Зачем ты, свой лук натянувши, разлукой сразила меня? Указано было от века мне с чистым сдружиться вином, Зачем же твоя укоризна, о старец, пронзила меня? Соперника душу от тела пускай отрешил бы господь — Ведь хитрость его от любимой навек отрешила меня. Кто может, скажите, отречься от жизни своей навсегда? Так значит, то господа воля с тобой разлучила меня? Собака любимой ночами рычит, Атаи невзлюбя: "Дай, нищий, поспать, ибо дерзость твоя разбудила меня!" * * * Мир покинуло глупое сердце. Что ж, похвален от мира уход, — О кудрях твоих думает сердце, мысль о них его вечно влечет, Цели в райском саду невозможна будет близость с любимой моей, То, ей-богу, мне ад будет лучше этих райских далеких высот. Я не видел прекраснее лика, уст медвяней, чернее очей. В Руме, Мисре и Чине подобных ни один человек не найдет. Я не знаю охотников, равных этим ясным лучистым очам, — Всюду луки бровей настигают и стрела беспощадная бьет. Если, синее платье надевши, выйдешь ты прогуляться, Луна, В этот миг по щекам моим скорбным синий Нил, не стыдясь, потечет. Если эти монгольские очи войско Чина на бой поведут, Джагатаев весь край и узбеков разгромит удалой их налет. Ты избранником мнишь себя ныне, Атаи, тайну добрых храни, Ибо, верь мне, противен безмерно шум людской у раскрытых ворот. * * * Разум и рассудок, как безумцы, в цепь волос закованы твоих. Повесть о Лейли теперь замолкла, звук цепей Меджнуна скромно стих. Налетел поток разлуки грозной и сравнял безжалостно с землей Сердца одинокого руины с кладом их мечтаний золотых. Многие страдальцы притязают на любовь к свече красы твоей, Но, как я, горел ли кто на свете? Знаю я, нет мотыльков таких. Тот индус — зерно на щечке милой — бесконечно счастлив, что сидит В цветнике лица твоем отрадном, между роз пленительно-живых. Говорят, любить тебя — безумство; я охотно верю — может быть. Но тебя и любят лишь безумцы, чуждые обычаев людских. Красоты вином ты загордилась — я тебя прошу, остерегись, Небо поднесет иную чашу и хлебнешь ты горестей лихих. Перешел границы униженья, молит о вниманье Атаи Дорогую, что ему дороже сердца и души, друзей, родных. * * * Праздник наступил, о госпожа, приходи, молю я неустанно, Пусть на площади, как я гляжу, глянут все сквозь пелену тумана... Жертвы к празднику приносят все, вот и я, в чьем сердце лишь недуг, Душу приношу свою тебе, в жертву чистой, милой и желанной. Вечный бог не создал ничего лучше этих сводчатых бровей — Своды вышних девяти небес! Вот для вас образчик долгожданный! Мысль о вере, о вселенной мысль больше в сердце не живут моем, — Правит в царстве сердца образ твой, он мощнее всякого султана. Свой правдивый сделала обет ложным эта дивная краса; Как тут верить мускусу кудрей? Нет доверья кипарису стана! Ясная весенняя пора... Что же я от милой так далек? Как, печальный, выйду я теперь погулять в цветник благоуханный? Словно мяч, бедняга Атаи мечется, не зная сам, куда, Ведь кудрями всадница его гонит наподобие човгана. * * * Как болит мое сердце! Меня дорогая забыла, Горе, скорбь неутешной души презирая, забыла. Не дивись, если к небу вознесся мой вздох. Не меня ли Та Зухра луноликая, вечно терзая, забыла? Где же друг, чтоб сказать обо мне ненаглядной царице? О дервише несчастном владычица края забыла. Было время — и милостей дождь на раба изливался; За какую вину его милость святая забыла? Иль он сбился с пути? Почему же нежданно скитальца Сердцу, бедной душе бесконечно родная забыла? Словно к четкам в разлуке теперь я к словам возвращаюсь: "Ах, забыла меня эта гурия рая, — забыла!" В царстве небытия, Атаи, свой шатер разбивай ты, Во дворце о тебе эта пери земная забыла! * * * В саду ожидаю тебя, дорогая; уже для гуляния время пришло. И розы раскрылись и сладостно пахнут — для благоухания время пришло. Я горько заплачу, едва лишь увижу, подобное розе, любимой лицо. Весна. Соловей свою песню заводит — уже для стенания время пришло. Я как соловей среди листьев зеленых; ты станешь прекрасною розой его; Мы тайной любви предадимся с тобою, для счастья свидания время пришло. Пора в опьяненье разбрасывать розы, чтоб ими усыпать дорожки садов... Петь песни, желая всем розам отрады; веселья, дерзания время пришло... Влюбленному — пленнику бед и несчастья, — как розе, пора изорвать воротник И стать пред возлюбленной, в очи ей глядя, любви и страдания время пришло. Петь тысячи разных печальных напевов подобно поющим в саду соловьям Певцам беспечальным пора наступила, тоски и рыдания время пришло. Настала пора, когда роза готова явить свою милость певцу-соловью; Воспрянь, Атаи, преисполнен надежды — для благодеяния время пришло. * * * Милая, схожая с солнцем, с луною! Что же случилось? Что же случилось? Блещешь ты дивных зубов белизною! Что же случилось? Что же случилось? Сердце горит... В этой горести лютой я об одном лишь молю: расскажи мне — Мир ты несла; что ж идешь ты войною? Что же случилось? Что же случилось? Ты есть на СЕете! Взгляну ль на другую? Лучше глаза потеряю навеки. Пусть и не ведают люди, — со мною что же случилось? Что же случилось? Хочешь, жестокостью, хочешь, лукавством — ах, убивай меня, нет мне спасенья! Бездна ты, тянешь меня глубиною... Что же случилось? Что же случилось? Ты — что Ширин для меня, дорогая; миру известно, что бедным Фархадом Стал я отныне с душою больною. Что же случилось? Что же случилось? Жизнь я потратил, как раб бессловесный, вечно служа дорогому чертогу, Ты же обходишь меня стороною. Что же случилось? Что же случилось? Даже частицу малейшую слова ты Атаи подарить не желаешь... Сахарноустая! Как я открою, что же случилось? Что же случилось? * * * Для тебя лишь я живу, светлой радости истока. Коль не на тебя взгляну, пусть мое ослепнет око. Между губ твоих тростник, видно, сахар увидал — Сахар меж узлами он спрятал, устыдясь глубоко. Кто, любимая, тебя с солнцем на небе сравнил? С нищим он царя сравнил — и достоин он упрека. О здоровье бедняка царь не станет узнавать — Люди узнают о тех, кто судьбой взнесен высоко. Не стыжусь я, что склонил стан, тоскуя по тебе, — Трудно даже льву любить, и в печали нет порока. И соперник и аскет вздохом сожжены моим, — Жжет все влажное огонь, жжет сухое он жестоко. Больше жизни Атаи полюбил твой стройный стан, Любит истинный прямых,- видно, это воля рока.

Словарь

Аргаван — иудино, или козловое дерево. Ствол его теряет кору и приобретает яркий, красный цвет.

Аруз — арабская система стихосложения, заимствованная иранскими и тюркскими народами.

Аят — стих "Корана".

Бегляр-беги — князь князей (титул).

Вамик и Азра — герои широко распространенной на Востоке любовно-романтической поэмы "Вамик и Азра". Сюжет этой поэмы, вероятно, заимствован восточными авторами у древних греков. Написал поэму с тем же названием поэт-одописец Унсури (умер в 1039 году). Он был главой придворных поэтов ("Малик аш-шуара") Махмуда Газневидского.

Герат — один из культурных центров средневекового Востока в Балхе (на территории современного Афганистана), один из политических и культурных центров Хорасана и Мавераннахра в период правления Шахруха и Султан-Хусейна Байкара (XV в.).

Гуль и Навруз — герои поэмы Лутфи "Гуль и Нав-руз". До Лутфи на эту тему написали поэмы таджикско-персидские поэты Хаджу Кирмани (XVI в.) и Джалал Табиб (XIV в.).

Гурии (арабск.- черноокие)- вечно юные девы, красавицы, обитательницы мусульманского рая.

Дастан — сказание, поэма.

Дев — злой дух; безумец.

Джам — сокращенное от Джамшида — мифического царя древнего Ирана, в царствование которого люди не знали ни болезней, ни смерти. Джамшид возгордился и Ормузд дал власть над ним царю-тирану Заххаку, который распилил его пополам.

Закят (закат) — подать, взносы с имущества богатых в пользу бедных. У Атаи красавица сравнивается с состоятельным человеком, который должен преподнести взносы в пользу бедного влюбленного.

Захид — аскет, отшельник, подвижник.

Зулейха — возлюбленная Юсуфа — Иосифа Прекрасного.

Зухра — планета Венера — покровительница музыки. На миниатюрах она изображается с музыкальным инструментом в руках.

Иов — мифический "праведник", главное действующее лицо одной из библейских книг, так называемой "Книги Иова", которая представляет собой своеобразный религиозно-философский трактат, написанный неизвестным автором в форме художественного произведения.

Ирем — райский сад. Он упоминается в "Коране", где назван "Ирем, обладающий колоннами". По преданию, Ирем был создан мифическим царем Шеддадом, который, имея могучую власть над людьми и духами, решил устроить на земле ад и рай. По легенде Шеддад умер, не успев войти в свой рай.

Иса (Иисус) — по мусульманскому преданию Иисус оживлял своим дыханием мертвых.

Исрафил — архангел, который звуком трубы должен возвестить начало Страшного суда.

Кааба (Ка'ба)- главное мусульманское святилище в Мекке — мечеть с черным камнем. Паломничество в Мекку (в определенное время года) входило в число религиозных обязанностей каждого совершеннолетнего мусульманина, имеющего для этого путешествия достаточно материальных средств.

Ковсар — название одного из райских источников.

Кадра ночь (в "Коране" "лайлат ал-кадр") — ночь предопределения.

Кыбла — сторона, в которую обращаются мусульмане во время молитвы.

Кыт'а (буквально "отрывок") — особая стихотворная форма, отличающаяся от газели отсутствием парной рифмовки в первых двух строках. В кыт'а поэт выражает свое мнение о каком-нибудь событии.

Макам (маком) — в прошлом термин, обозначающий определенный лад, в настоящее время под термином "маком" подразумеваются крупные инструментально-вокальные пьесы, сложившиеся в течение столетий и дошедшие до нас преимущественно в изустной традиции.

Медресе — религиозное мусульманское учебное заведение.

Мессия (от древнееврейского "машиах" — помазанник)- в иудаизме "спаситель", который якобы должен быть послан богом с целью уничтожения зла на земле и установления "царства небесного". Представления о Мессии появились среди древних евреев в 586 — 538 гг. до нашей эры. В "Коране" — синоним Исы (Иисуса).

Миср — Египет.

Михраб — свод в мечети, указывающий направление к мекканскому храму. Во время молитвы лицо молящегося должно быть обращено к михрабу. В восточной классической поэзии с михрабом сравниваются брови красавицы.

Мударрис — преподаватель медресе.

Муштари — планета Юпитер, второе значение этого слова — покупатель.

Муфти — законовед, главный судья по закону шариата, выносящий решения, называемые "фатва" ("фет-ва").

Мухтасиб — базарный надзиратель, а также надзиратель, следящий за соблюдением религиозных обрядов и правил.

Муэдзин — проповедник, призывающий мусульман на молитву в мечеть.

Навшад — название страны, в которой правил отец Навруза (по поэме Лутфи).

Нух — библейский "патриарх" Ной, который, по преданию, славился долголетием.

Осанна! (от еврейского слова "хошианна!" — "Спаси же!")-молитвенный возглас древних евреев и христиан; в переносном смысле — восхваление, превозношение кого-нибудь.

Пери — райская дева.

Рамаль — один из стихотворных размеров аруза.

Райхан — базилик, ароматная трава.

Рум — Византия.

Сулейман — библейский царь Соломон, включенный исламом в число пророков, бывших до Мухаммеда. По преданию, Соломон был одним из самых могущественных царей на земле; ему были покорны не только люди, но и звери, и духи, которые носили его на ковре-самолете по всему его беспредельному царству.

Тархан — землевладелец, имеющий тарханную грамоту. Владельцы этого типа земельных поощрений освобождались от всяких обязательств, а обыкновенные земледельцы платили все налоги, исполняли все повинности в пользу тархана. Выдача тарханных грамот широко практиковалась в период тимуридов.

Туба — легендарное дерево, растущее в райском саду.

Туюг — стихотворная форма, состоящая из четырех строк. Туюг как поэтический жанр первоначально принадлежал устному творчеству тюркоязычных народов. Узбекские поэты в заключительной части дивана (сборника стихотворений) после четверостишия (рубай) добавляли еще "туюги". Добавление "тую-гов" было характерно только для диванов тюркоязычных поэтов. Туюг от четверостишия отличается тем, что рифмой в нем являются омонимы.

Уннаб — ягода дерева ююба, приятная на вкус, ценилась как лекарственное средство; с уннабом сравнивался рот, уста красавиц.

Факих — знаток "фикха"- мусульманского законоведения.

Фата — накидка, покрывало.

Хабиб — друг, любимый (эпитет Авраама и Мухаммеда).

Ханаан — город, из которого происходил Иосиф Прекрасный.

Ханака (ханаках) — место прибытия дервишей; обитель для бедных пришлых людей; молельня — внутренняя часть мечети.

Хейбер (Хайбар) — еврейское селение близ Медины, жители которого насильственно были обращены в ислам.

Хиджаз — название мелодии.

Хотан — город в восточном Туркестане, славившийся своими красавицами.

Хызр — мифическое существо в зеленых одеждах, оно тайно передвигается по всей вселенной и дарит счастье людям. По преданию, Хызр нашел источник живой воды и, испив из него, обрел бессмертие.

Чанг — струнный музыкальный инструмент, напоминающий арфу.

Чин — Китай, точнее его северо-западная часть, — Синьцзян.

Човган — вид поло: играющие верхом на конях особыми клюшками отбивают шар у противной стороны. Човган — также название этой клюшки.

Шейх — святой (буквально "старец").

Юсуф — библейский Иосиф Прекрасный. У мусульман он причисляется к пророкам, жившим до Мухаммеда.

Якуб — библейский Иаков, отец Иосифа Прекрасного, который по преданию, ослеп от слез после разлуки с сыном.

Ясин (Иасин) — название тридцать шестой суры (главы "Корана").

При составлении данных примечаний мы пользовались частично комментариями, сделанными Е. Э. Бертельсом к русскому изданию перевода "Пятерицы" Низами Ганджеви и к отдельному изданию на русском языке его поэмы "Хосров и Ширин" (см. Низами. Пять поэм. Редакция Е. Э. Бертельса и В. В. Гольцева, Гослитиздат, М., 1946, стр. 643 — 682; "Хосров и Ширин", Гослитиздат, М., 1948, стр. 437 — 464).