Когда прошли равнины Польши и придвинулись к границе еще недавно далекой Чехословакии, полузабытый довоенный зеленый мир юности приблизился вдруг, стал сниться нам в глухие осенние ночи под мрачный скрип сосен, под стук пулеметных очередей на высотах. Тогда преследовали меня одни и те же сны — в них все было «когда-то».

Просыпаясь в сыром от росы окопе, засыпанном опавшими листьями, я чувствовал, как рассветным холодом несло от ледяных вершин Карпат, как холодела под туманом земля, исчерненная воронками. И, глядя на спящих возле орудий солдат, с усилием вспоминал сон: в теплой траве горячо трещали кузнечики, парная июльская духота стояла в окутанном паутиной ельнике, ветер из-под пронизанной солнцем тучи тянул по вершинам шелестящих берез, потом с громом и легкими молниями обрушивалась лавина короткого дождя; затем — на сочно зеленевшей поляне намокшая волейбольная сетка, в воздухе свежесть теплого ливня, за изгородями отяжелевшие влагой ветви и синий дымок самоваров на даче под Москвой.

И как бы несовместимо с этим другой сон — крупный снег, медленно падающий вокруг белых фонарей около заборов в тихих переулках Замоскворечья, мохнатый снег на воротнике у нее, имя которой я забыл, белеет на бровях, на ресницах, я вижу внимательно поднятое замершее лицо; в руках у нас обоих коньки. Мы только что вернулись с катка. Мы стоим на углу, и я знаю: через несколько минут надо расстаться.

Эти несвязные видения не были законченными снами, это была непроходящая и болезненная тоска по России, по Родине, чувство, равное самому сильному чувству любви к женщине, к жене, к детям. И это чувство, как отблеск, возникало в самые отчаянные, самые опасные минуты боя, когда мы глохли от разрывов снарядов, режущего визга осколков, автоматных очередей, когда ничего не существовало, кроме железного гула, скрежета ползущих на орудия немецких танков, раскаленных до фиолетового свечения стволов, черных от пороховой гари, потных лиц солдат, ссутуленной спины наводчика, приникшего к резиновому наглазнику панорамы, осиплых команд, темного дыма горящей травы вблизи огневой.

Удаляясь, уходя от дома, мы упорно и трудно шли к нему. Чем ближе была Германия, тем ближе был дом, тем быстрее мы возвращались в свою оборванную войной юность, которую, представлялось нам, можно еще продолжить потом.

Нам было тогда и по двадцать лет, и по сорок одновременно.

Мы мечтали вернуться в тот солнечный довоенный мир, из которого ушли, запомнив его прекрасную утреннюю яркость и тишину. Солнце казалось нам праздничным солнцем, встающим над землей каждый день по своей непреложной закономерности: трава была травой, предназначенной для того, чтобы расти, быть зеленой; фонари — для того, чтобы освещать сухой апрельский тротуар возле парков, где гремела музыка, вечернюю толпу гуляющих, в которой идешь и ты, восемнадцатилетний, загорелый, сильный. Все ливни тогда проходили над твоей головой, и ты был только рад блеску молний, пушечным раскатам грома и теплой влаге на губах; все улыбки в этом мире предназначались только тебе, дружба была простой и ясной, все смерти и слезы были чужими, все ненаписанные стихи должны были быть легко написаны, все несозданные картины ждали только холста, все непостроенные машины — времени. Весь мир, теплый, мягкий, прозрачно-лучезарный, лежал у твоих ног ранним голубым апрелем, обогревая добротой, радостью, ожиданием любви, — там, позади, не было ожесточенной непримиримости и ненависти, везде была разлита зеленовато-светлая акварель в воздухе; и не было жестких черных красок боли и утрат.

За долгие четыре года войны, каждый час чувствуя возле своего плеча огненное дыхание смерти, молча проходя мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на дощечках, мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, что этих лет хватило бы на жизнь двум поколениям.

Мы узнали, что мир и прочен, и зыбок. Мы узнали, что солнце может не взойти утром, потому что его блеск, его тепло может уничтожить бомбежка, тогда горизонт утонет в черно-багровой завесе дыма. Порой мы ненавидели солнце — оно обещало летную погоду и, значит, косяки пикирующих на траншеи «юнкерсов». Мы узнали, что солнце может ласково согревать не только летом, но и поздней осенью, и в жесточайшие январские морозы, но вместе с тем равнодушно и беспощадно обнажать своим светом во всех деталях недавнюю картину боя, развороченные прямыми попаданиями орудия, тела убитых, которых ты только что называл по имени. Оно, солнце, могло быть и гигантским микроскопом, выдавшим твои слезы на первой щетине щек.

Мы узнавали мир вместе с человеческим подвигом и страданиями.

Кто из нас мог сказать раньше, что зеленая трава может быть фиолетовой, потом аспидно-черной и закручиваться спиралью, вянуть от разрывов танковых снарядов? Кто мог представить, что когда-нибудь увидит на белых женственных ромашках, этих символах любви, капли крови твоего друга, убитого автоматной очередью?

Мы входили в разрушенные, безлюдные города, дико зияющие черными пустотами окон, провалами подъездов; поваленные фонари с разбитыми стеклами не освещали толпы гуляющих на израненных воронками тротуарах, и не было слышно смеха, не звучала музыка, не загорались веселые огоньки папирос под обугленно-черными тополями пустых парков.

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения — Освенцим, этот фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью, окрест него весь воздух пахнул жирным запахом человеческого пепла.

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и маслено-черную. Середины не было. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Мы стреляли по траурно-черным танкам и бронетранспортерам, по черным крестам самолетов, по черной свастике, по средневеково-черным готическим городам, превращенным в крепости.

Война была жестокой и грубой школой, мы сидели не за партами, не в аудиториях, а в мерзлых окопах, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых, элементарных вещей, которые приходят к человеку в будничной мирной жизни, — мы не знали, в какой руке держать вилку, и забывали обыденные нормы поведения, мы скрывали нежность и доброту. Слова «книги», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите, пожалуйста», «покой», «усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке.

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались — ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей возникли в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами — и мы зачарованно смотрели на их медленное движение, угадывая их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим косякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.

Неиссякаемое чувство ненависти в наших душах было тем ожесточеннее, чем чище, яснее, ранимее было ощущение зеленого, юного и солнечного мира великих ожиданий.

Наше поколение — те, что остались в живых, — вернулось с войны, сумев сохранить, пронести в себе через огонь этот чистый, лучезарный мир, веру и надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена большой кровью. И вместе с тем четыре года войны мы сохраняли в себе тепло ушедшей юности, мягкий блеск фонарей в новогодних сумерках и вечерний снегопад…

Война уже стала историей. Но так ли это?

Для меня ясно одно: главные участники истории — это Люди и Время. Не забывать Время — это значит не забывать Людей, не забывать Людей — это значит не забывать Время. Быть историчным — это быть современным. Количество дивизий, участвовавших в том или ином сражении, со скрупулезной точностью подсчитывают историки. Да, они подсчитывают количество потерь, определяют вехи Времени. Но они не смогут подслушать разговор в окопе перед танковой атакой, увидеть страдание и слезы на глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме полуразрушенного блиндажа, вокруг которого гудят прорвавшиеся немецкие танки, ощутить треск пулеметной очереди, убивающей жизнь.

В нашей крови пульсируют токи тех людей, что жили в Истории. Они не знали и не могли знать то, что знаем мы, но они чувствовали то, что уже не чувствуем мы…

И в городе падал лист. С лип — желтый, с тополей — зеленый. Липовый легкий лист разметало по улицам и тротуарам, а тополевый лежал кругами возле деревьев, серея шершавой изнанкой.

И в городе, несмотря на шум, суету, многолюдство, тоже сквозила печаль, хотя было ясно по-осеннему и пригревало.

Сергей Митрофанович шел по тротуару и слышал, как громко стучала его деревяшка в шумном, но в то же время будто и притихшем городе. Шел он медленно, старался деревяшку ставить на листья, но она все равно стучала.

Каждую осень его вызывали из лесного поселка в город, на врачебную комиссию, и с каждым годом разрасталась в его душе обида. Чем прибранней становился город, чем больше замечал он в нем хороших перемен, наряднее одетых горожан, тем больше чувствовал униженность и обиду. Дело дошло до того, что, молча терпевший с сорок четвертого года все эти никому не нужные выслушивания, выстукивания и осмотры, Сергей Митрофанович сегодня спросил у врача, холодными пальцами тискавшего тупую, внахлест зашитую култышку:

— Не отросла еще?

Врач поднял голову и с пробуждающимся недовольством глянул на него:

— Что вы сказали?

И, непривычно распаляясь от давно копившегося негодования, Сергей Митрофанович повторил громче, с вызовом:

— Нога, говорю, не отросла еще?

Врачи и медсестра, заполнявшая карточки, подняли головы, но тут же вспомнили о деле, усерднее принялись выстукивать и выслушивать груди и спины инвалидов, а медсестра подозрительно уставилась на Сергея Митрофановича, всем своим видом давая понять, что место здесь тихое, и если он, ранбольной, выпивший или просто так побуянить вздумал, она поднимет трубку телефона, наберет 02 — и будь здоров! Нынче милиция не церемонится, она тебя, голубчика, моментом острижет и дело оформит. Нынче смирно себя вести полагается.

Но медсестра не подняла трубку, не набрала 02, хотя сделала бы это с охотою, чтоб все эти хмурые, ворчливые инвалиды почувствовали, к какой должности она приставлена и какие у нее права, да и монотонность писчебумажной работы, глядишь, встряхнуло бы.

Она шевельнула коком, сбитым наподобие петушиного гребня, заметив, что инвалид тут же сник, не знает, куда глаза и дрожащие руки деть. И взглядом победителя обвела приемную залу, напоминавшую скудный базаришко, потому как вешалка была на пять крючков и пациенты складывали одежду на стулья и на пол.

— Можете одеваться, — сказал Сергею Митрофановичу врач. Он снял очки с переутомленных глаз и начал протирать стекла полой халата.

Деревяшка и одежда Сергея Митрофановича лежали в углу, он попрыгал туда. Пустая кальсонина болталась, стегая тесемками по стульям и выношенной ковровой дорожке, разостланной меж столов.

Так он и попрыгал меж столов, будто сквозь строй, а кальсонина все болталась, болталась. Телу непривычно было без деревяшки, и Сергей Митрофанович, лишившись противовеса, боялся — не шатнуло бы его и не повалил бы он чего-нибудь, не облил бы чернилами белый халат врача или полированный стол.

До угла он добрался благополучно, опустился на стул и глянул в залу. Врачи занимались своим делом. Он понял, что все это им привычно и никто ему в спину не смотрел, кальсонины не заметил. Врач, последним осматривавший его, что-то быстро писал, уткнувшись в бумагу.

И когда Сергей Митрофанович облачился, приладил деревяшку и подошел к столу за справкой, врач все еще писал. Он оторвался только на секунду, кивнул на стул и даже ногою пододвинул его поближе к Сергею Митрофановичу. Но садиться Сергею Митрофановичу не захотелось. Тянуло скорее выйти отсюда и закурить.

Он стоял и думал о том, что год от года меньше и меньше встречается на комиссии старых знакомых инвалидов — вымирают инвалиды, исчезает боль и укор прошлых дней, а распорядки все те же. И сколько отнято дней и без того укороченной жизни инвалидов такими вот комиссиями, осмотрами и ожиданиями в разных очередях.

Врач поставил точку, промокнул голубой промокашкой написанное и поднял глаза.

— Что ж вы стоите? — И тут же извиняющимся тоном доверительно пробормотал: — Писанины этой, писанины…

Сергей Митрофанович принял справку, свернул ее вчетверо и поместил в бумажник, неловко держа при этом под мышкой новую, по случаю поездки в город надетую, кепку. Он засунул бумажник со справкой в пиджак, надел кепку, потом торопливо стянул ее и молча поклонился.

Врач редкозубо улыбнулся ему, развел руками — что, мол, я могу поделать? Такой закон. Догадавшись, что он привел в замешательство близорукого молодого врача, Сергей Митрофанович тоже вымученно улыбнулся, как бы сочувствуя врачу, вздохнул протяжно и пошел из залы, стараясь ставить деревяшку на невыношенный ворс дорожки, чтобы поменьше брякало, и радуясь тому, что все кончилось до следующей осени.

А до следующего года всегда казалось далеко и думалось о переменах в жизни.

На улице он закурил. Жадно истянув папироску «Прибой», зажег другую и, уже неторопливо куря, попенял самому себе за срыв свой и за дальнейшее свое поведение. «Уж если поднял голос, так не пасуй! Закон такой! Ты, да другой, да третий, да все мы вместе сказали где надо — и переменили бы закон. Он что, из камня, что ли, закон-то? Гора он, что ли? Так и горы сносят. Рвут!..» До поезда оставалось еще много времени. Сергей Митрофанович зашел в кафе «Спутник», купил две порции сосисок, киселя стакан и устроился за столом без клеенки, но чистым и гладким, в паутине светлых клеточек и полосок.

В кафе кормилась молодежь. За одним столом с Сергеем Митрофановичем сидела патлатая девчонка, тоже ела сосиски и читала толстую книгу с линейками, треугольниками, разными значками и нерусскими буквами. Она читала не отрываясь и в то же время намазывала горчицей сосиску, орудовала ножом и вилкой, припивала чай из стакана и ничего не опрокидывала на столе. «Ишь, как у нее все ловко выходит!» — подивился Сергей Митрофанович. Сам он ножом не владел.

Девушка не замечала его неумелости в еде. Он радовался этому.

С потолка свисали полосатые фонарики. Стены были голубыми, и по голубому так и сяк проведены полосы, а на окнах легкие шторы — тоже в полосках. Голубой, мягкий полумрак кругом. Шторки шевелило ветром и разбивало кухонный чад.

«Красиво как! Прямо загляденье!» — отметил Сергей Митрофанович и поднялся.

— Приятно вам кушать, девушка! — сказал он. Девушка оторвалась от книжки, мутно посмотрела на него.

— Ах, да-да, спасибо! Спасибо! — и прибавила еще: — Всего вам наилучшего! — Она тут же снова уткнулась в книжку, шаря вилкой по пустой уже тарелке.

«Так, под книжку, ты и вола съешь, не заметишь!» — с улыбкой заключил Сергей Митрофанович.

Дверь в кафе стеклянная и узкая. Два парня, в одинаковых светлых, не по-осеннему легких пиджаках, открыли перед Сергеем Митрофановичем дверь. Он засуетился, заспешил, не успел поблагодарить ребят, подосадовал на себя.

А по улице все кружило и кружило легкий желтый лист липы и отвесно, с угрюмым шорохом опадал тополиный. Бегали молчаливые машины, мягко колыхались троллейбусы с еще по-летнему открытыми окнами, и ребятишки шли с сумками из школы, распинывая листья и гомоня.

За полдень устало приковылял Сергей Митрофанович на вокзал, купил себе билет и устроился на старой тяжелой скамье с закрашенными, но все еще видными буквами МПС.

С пригородной электрички вывалила толпа парней и девчонок с корзинами, с модными сумками и кошелками. Все в штанах, в одинаковых куртках заграничного покроя, стрижены коротко, и где парни, где девки — не разобрать сразу.

В корзинах у кого с десяток грибов, а у кого и меньше. Зато все наломали охапки рябины, и у всех были от черемухи темные рты. Навалился на мороженое молодняк.

«И мне мороженого купить, что ли? А может, выпить маленько?» — подумал Сергей Митрофанович, но мороженое он есть боялся — все ангина мучает, а потом сердце, или почки, или печень — уж бог знает что — болеть начинает.

«Война это, война, Митрофанович, по тебе ходит», — говорит ему жена и облегчить в делах пытается.

При воспоминании о жене Сергей Митрофанович, как всегда, помягчал душою и незаметно от людей пощупал карман. В кармане пиджака, в целлофановом пакете, персики с рыжими подпалинами. Жене его, Пане, любая покупка в удовольствие. Любому подарку рада. А тут персики! Она и не пробовала их сроду. «Экая диковина! — скажет. — Из-за моря небось привезли?» Спрячет их, а потом ему же и скормит.

В вокзале прибавилось народу. Разом, и опять же толпою, во главе с пожилым капитаном пришли на вокзал стриженые парни в сопровождении девчат и заняли свободные скамейки. Сергей Митрофанович пододвинулся к краю, освобождая место подле себя.

Парни швырнули на скамейку тощий рюкзачишко, сумочку с лямками. Вроде немецкого военного ранца сумка, только неукладистей и нарядней. Сверху всего багажа спортивный мешок на коричневом шнурке бросили.

Трое парней устроились возле Сергея Митрофановича. Один высокий, будто из кедра тесанный. Он в шерстяном спортивном костюме. Второй — как вылупленный из яйца желток: круглый, яркий. Он все время потряхивал головой и хватался за нее: видно, чуба ему недоставало. Третий небольшого роста, головастый, смирный. Он в серой туристской куртке, за которую держалась зареванная, кудреватенькая девчонка в короткой юбке с прорехою на боку.

Первого, как потом выяснилось, звали Володей, он с гитарой был и, видать, верховодил среди парней. С ним тоже пришла девушка, хорошо кормленная, в голубых брюках, в толстом свитере, до средины бедер спускавшемся. У свитера воротник что хомут, и на воротник этот ниспадали отбеленные, гладко зачесанные волосы. У рыжего, которого все звали Еськой, а он заставлял звать его Евсеем, было сразу четыре девчонки: одна из них, догадался по масти Сергей Митрофанович, сестра Еськина, а остальные — ее подруги. Еськину сестру ребята называли «транзистором» — должно быть, за болтливость и непоседливость. Имя третьего паренька узнать труда не составляло. Девушка в тонкой розовой кофточке, под которой острились титчонки, не отпускалась от него и, как в забытьи, по делу и без дела твердила: «Славик! Славик!..» Среди этих парней, видимо из одного дома, а может, из одной группы техникума, вертелся потасканный паренек в клетчатой кепке и в рубашке с одной медной запонкой. Остался у него еще малинового цвета шарф, одним концом заброшенный за спину. Лицо у парня переменчивое, юркое, кепочка надвинута на смышленые цепкие глаза, и Сергей Митрофанович сразу определил — это блатняшка, без которого ну ни одна компания российских людей обойтись не может почему-то.

Капитан как привел свою команду, так и примолк на дальней скамейке, выбрав такую позицию, чтоб можно было все видеть, а самому оставаться незаметным.

Родителей пришло на вокзал мало, и они потерянно жались в углах, втихомолку смахивая слезы, а ребята были не очень подпитые, но вели себя шумно, хамовато.

— Новобранцы? — на всякий случай поинтересовался Сергей Митрофанович.

— Они самые! Некруты! — ответил за всех Еська-Евсей и махнул товарищу с гитарой: — Володя, давай!

Володя ударил по всем струнам пятерней, и парни с девчонками грянули:

И по всему залу вразнобой подхватили:

«Вот окаянные! — покачал головой Сергей Митрофанович. — И без того песня — погань, а они еще больше ее поганят!»

Не пели только Славик и его девушка. Он виновато улыбался, а девушка залезла к нему под куртку и притаилась.

К «коту», с усмешками правда, присоединились и родители, а «Последний нонешний денечек» не ревел никто. Гармошек не было, не голосили бабы, как в проводины прежних лет. Мужики не лезли в драку, не пластали на себе рубахи и не грозились расщепать любого врага и диверсанта.

Ребята и девчонки перешли на какую-то вовсе несуразную дрыгалку. Володя самозабвенно дубасил по гитаре, девки заперебирали ногами, парни запритопывали.

Слов уж не понять было и музыки никакой не улавливалось. Но ребятам и девчонкам хорошо от этой песни, изверченной наподобие проволочного заграждения. Все смеялись, разговаривали, выкрикивали. Даже Володина ядреная деваха стучала туфелькой о туфельку, и когда волосы ее, гладкие, стеклянно отблескивающие, сползали городьбою на глаза, откидывала их нетерпеливым движением головы за плечо.

Капитан ел помидоры с хлебом, расстелив газету на коленях, и ни во что не встревал. Не подал он голоса протеста и тогда, когда парни вынули поллитровку из рюкзака и принялись пить из горлышка. Первым, конечно, приложился тот, в кепке. Пить из горлышка умел только он один, а остальные больше дурачились, болтали поллитровку, делали ужасные глаза. Еська-Евсей, приложившись к горлышку, сразу же бросился к вокзальной емкой мусорнице, а у Славика от питья покатились слезы. Он разозлился и начал совать своей девушке бутылку.

— На!

Девушка глядела на него со щенячьей преданностью и не понимала, чего от нее требуется.

— На! — настойчиво совал ей Славик поллитровку.

— Ой, Славик!.. Ой, ты же знаешь… — залепетала девушка, — я не умею без стакана.

— Дама требует стакан! — подскочил Еська-Евсей, вытирая слезы с разом посеревшего лица. — Будет стакан! А ну! — подал он команду блатняшке.

Тот послушно метнулся к ранцу Еськи-Евсея и вынул из него белый стаканчик с румяной женщиной на крышке. Эта нарисованная на сыре «Виола» женщина походила на кого-то или на нее кто-то походил? Сергей Митрофанович засек глазами Володину деваху. Она!

— Сыр съесть! — отдал приказание Еська-Евсей. — Тару отдать даме! Поскольку она…

Этим ребятам все равно, что петь и как петь.

Володя дубасил по гитаре, но сам веселился как-то натужно и, делая вид, что не замечает своей барышни, все-таки отыскивал ее глазами и тут же изображал безразличие на лице.

— Ску-у-усна-а! — завопил блатняшка. Громко чавкая, обсасывал он сыр с пальца, выпачкал шарф и понес все на свете.

— Ну, ты! — обернулся к нему разом взъерошившийся Славик.

— Славик! Славик! — застучала в грудь Славика его девушка — и он отвернулся, заметив, что капитан, хмурясь, поглядывает в их сторону.

Блатняшка будто ничего не видел и не замечал.

— Хохма, братва! Хохма! — Когда поутихло, блатняшка, вперед всех смеясь, начал рассказывать: — Этот сыр, ха-ха, банку такую же в родилку принесли, ха-ха!.. Передачку, значит… Жинки, новорожденные которые, глядят — на крышке баба баская, и решили — крем это! И нама-а-азалися-а-а!..

Парни и девчонки повалились на скамейки, даже Володина барышня колыхнула ядрами грудей, и молнии пошли по ее свитеру, а хомут воротника заколотился под накипевшим подбородком.

— А ты-то, ты-то чё в родилке делал? — продираясь сквозь смех, выговорил Еська-Евсей.

— Знамо чё, — потупился блатняшка. — Аборт!

Девчата покраснели, а Славик опять начал подниматься со скамейки, но девушка уцепилась за полу его куртки.

— Славик! Ну, Славик!.. Он же шутит…

Славик снова оплыл и уставился в зал поверх головы своей девушки, проворно и ловко порхнувшей под его куртку, будто под птичье крыло.

Стаканчик меж тем освободился и пошел по кругу.

Володя выпил половину стаканчика и откусил от шоколадной конфеты, которую успела сунуть ему Еськина пламенно-яркая сестра. Затем Володя молча держал стаканчик у носа своей барышни. Она жеманно морщилась:

— Ты же знаешь, я не могу водку…

Володя держал протянутый стаканчик, и скулы у него все больше твердели, а брови, черные и прямые, поползли к переносью.

— Серьезно, Володенька… Ну, честное пионерское!..

Он не убирал стаканчик, и деваха приняла его двумя длинными музыкальными пальцами.

— Мне же плохо будет…

Володя никак не отозвался на эти слова. Девушка сердито вылила водку в крашеный рот. Девчонки захлопали в ладони. Сеструха Еськина взвизгнула от восторга, а Володя сунул в растворенный рот своей барышни остаток конфеты, сунул, как кляп, и озверело задубасил по гитаре.

«Э-э, парень, не баские твои дела… Она небось на коньяках выросла, а ты водкой неволишь…»

Сергея Митрофановича потянули за рукав и отвлекли. Славкина девушка поднесла ему стаканчик и робко попросила:

— Выпейте, пожалуйста, за наших ребят… И… за все, за все! — Она закрыла лицо руками и, как подрубленная, пала на грудь своего Славика. Он упрятал ее под куртку и, забывшись, стал баюкать и раскачивать, будто ребенка.

«Ах ты птичка-трясогузка!» — загоревал Сергей Митрофанович и поднялся со скамьи. Стянув кепку с головы, он сунул ее под мышку.

Володя прижал струны гитары. Еська-Евсей, совсем осоловелый, обхватил руками сестру и всех ее подруг. Такие всегда со всеми дружат, но неосновательно, балуясь, а придет время, схватит Еську-Евсея какая-нибудь жох-баба и всю жизнь потом будет шпынять, считая, что спасла его от беспутства и гибели.

— Что ж, ребята, — начал Сергей Митрофанович и прокашлялся. — Что ж, ребята… Чтоб дети грому не боялись! Так, что ли?.. — И, пересиливая себя, выпил водку из стаканчика, в котором белели и плавали остатки сыра. Он даже крякнул якобы от удовольствия, чем привел блатняшку в восхищение:

— Во дает! Это боец! — и доверительно, по-свойски кивнул на деревяшку: — Ногу-то где оттяпало?

— На войне, ребята, на войне, — ответил Сергей Митрофанович и опустился обратно на скамью.

Он не любил вспоминать и рассказывать о том, как и где оторвало ему ногу, а потому обрадовался, что объявили посадку.

Капитан поднялся с дальней скамьи и знаками приказал следовать за ним.

— Айда и вы с нами, батя! — крикнул Еська-Евсей. — Веселяя будет! — дурачился он, употребляя простонародный уральский выговор. — Отцы и дети! Как утверждает современная литература, конфликта промеж нами нету!..

«Грамотные, холеры! Языкастые! С такими нашему хохлу-старшине не управиться было бы. Они его одним юмором до припадков довели бы…»

Уже как следует, без кривляния пели ребята и девушки, за которыми тащился Сергей Митрофанович. Все шли обнявшись. Лишь модная барышня отчужденно шествовала в сторонке, помахивая Володиным спортивным мешком на шнурке, и чувствовал Сергей Митрофанович — если б приличия позволяли, она бы с радостью не пошла в вагон и поскорее распрощалась бы со всеми.

Володя грохал по гитаре и на барышню совсем не смотрел.

Сергей Митрофанович узрел на перроне киоск, застучал деревяшкой, метнувшись к нему.

— Куда же вы, батя! — крикнул Еська-Евсей, и знакомцы его приостановились. Сергей Митрофанович помаячил: мол, идите, идите, я сейчас.

В киоске он купил две бутылки заграничного вермута — другого вина никакого не оказалось, кроме шампанского, а трату денег на шампанское он считал бесполезной.

Он поднялся в вагон. От дыма, гвалта, песен и смеха оторопел было, но заметил капитана, и вид его подействовал на бывшего солдата успокоительно. Капитан сидел у вагонного самовара, шевелил пальцами газету и опять просматривал весь вагон и ни во что не встревал.

— Крепка солдатская дружба! — гаркнули в проходе стриженые парни, выпив водки, и захохотали.

— Крепка, да немножко продолговата!

— А-а-а, цалу-уете-есть! Но-очь коротка! Не хватило-о-о!

И тут же запели щемяще-родное:

«Никакой вы службы не знаете, соколики! — грустно подумал Сергей Митрофанович. — Ничего еще не знаете. Погодите до места! Это он тут, капитан-то, вольничать дает. А там гайку вам закрутит! До последней резьбы». Но старая фронтовая песня стронула с места его думы и никак не давала сосредоточиться на одной мысли.

— Володя! Еська! Славик! Где-ка вы? — Сергей Митрофанович приостановился, будто в лесу, прислушался.

— Тута! Тута! — раздалось из-за полок, с середины вагона.

— А моей Марфуты нету тута? — спросил Сергей Митрофанович, протискиваясь в тесно запруженное купе.

— Вашей, к сожалению, нет, — отозвался Володя. Он поугрюмел еще больше и не скрывал уже своего худого настроения.

— Вот, солдатики! Это от меня, на проводины… — с пристуком поставил бутылку вермута на столик Сергей Митрофанович и прислушался, но в вагоне уже не пели, а выкрикивали кто чего и хохотали, бренчали на гитарах.

— Зачем же вы расходовались? — разом запротестовали ребята и девчонки, все, кроме блатняшки, который конечно же устроился в переднем углу у окна, успел когда-то еще добавить, и кепчонка совсем сползла на его глаза, а шарф висел на крючке, утверждая собою, что это место занято.

— Во дает! — одобрил он поступок Сергея Митрофановича и цапнул бутылку. — Сейчас мы ее раскур-р-рочим!..

— Штопор у кого? — перешибая шум, крикнула Еськина сестра.

— Да на кой штопор?! Пережитки, — подмигнул ей блатняшка. Он, как белка скорлупу с орешка, содрал зубами позолоченную нахлобучку, пальцем просунул пробку в бутылку. — Вот и все! А ты, дура, боялась! — Довольный собою, оглядел он компанию и еще раз подмигнул Еськиной сестре. Он лип к этой девке, но она с плохо скрытой брезгливостью отстранялась от него. И когда он все же щипнул ее, обрезала:

— А ну, убери немытые лапы!

И он убрал, однако значения ее словам не придал и как бы ненароком то на колено ей руку клал, то повыше, и она пересела подальше.

На перроне объявили: «До отправления поезда номер пятьдесят четыре остается пять минут. Просьба пассажирам…»

Сергея Митрофановича и приблудного парня оттиснули за столик разом повскакавшие ребята и девчонки. Еська-Евсей обхватил сеструху и ее подруг, стукнул их друг о дружку. Они плакали, смеялись. Еська-Евсей тоже плакал и смеялся. Девушка в розовой кофточке намертво вцепилась в Славика, повисла на нем и вроде бы отпускаться не собиралась. Слезы быстро катились по ее и без того размытому лицу, падали на кофточку, оставляя на ней серые полоски, потому как у этой девчонки глаза были излажены под японочку и краску слезами отъело.

— Не реви ты, не реви! — бубнил сдавленным голосом Славик и даже тряс девушку за плечо, желая привести в чувство. — Ведь слово же давала! Не реветь буду…

— Ла-адно-о, не бу… лады-но-о-о, — соглашалась девушка и захлебывалась слезами.

— Во дают! — хохотнул блатняшка, чувствуя себя отторгнутым от компании. — Небось вплотную дружили… Мокнет теперьча. Засвербило…

Но Сергей Митрофанович не слушал его. Он наблюдал за Володей и барышней, и все больше жаль ему делалось Володю. Барышня притронулась крашеными губами к Володиной щеке:

— Служи, Володя. Храни Родину… — и стояла, не зная, что делать, часто и нервно откидывала белые волосы за плечо.

Володя, бросив на вторую полку руки, глядел в окно вагона.

— Ты пиши мне, Вова, когда желание появится, — играя подведенными глазами, сказала барышня и обернулась на публику, толпящуюся в проходе вагона: — Шуму-то, шуму!.. И сивухой отовсюду прет!..

— Все! — разжал губы Володя. Он повернул свою барышню и повел из вагона, крикнув через плечо:

— Все, парни!

Ребята с девушками двинулись из вагона, а Славикова подружка вдруг села на скамейку:

— Я не пойду-у-у…

— Ты чё?! Ты чё?! — коршуном налетел на нее Славик. — Позоришь, да?! Позоришь?..

— И пу-у-у-у-у-усть…

— Обрюхатела! Точно! — ерзнул за столиком блатняшка. — Жди, Славик, солдата! А может, солдатку!..

— Доченька! Доченька! — потряс за плечо совсем ослабевшую девушку Сергей Митрофанович. — Пойди, милая, пойди, попрощайся ладом. А то потом жалеть будешь, проревешь дорогие-то минутки.

Славик благодарно глянул на Сергея Митрофановича и, как больную, повел девушку из вагона.

«Во все времена повторяется одно и то же, одно и то же, — подпершись руками, горестно думал Сергей Митрофанович. — Разлуки да слезы, разлуки да слезы… Цветущие свои годы в казарму…»

— Может, трахнем, пока нету стиляг? — предложил блатняшка и потер руки, изготавливаясь.

— Выпьем, так все вместе, — отрезал Сергей Митрофанович.

Поезд тронулся. Девчата шли следом за ним. Прибежал Славик, взгромоздился на столик, просунул большую свою голову в узкий притвор окна.

Поезд убыстрял ход, и, как в прошлые времена, бежали за ним девушки, женщины, матери, махали отцы и деды с платформы, а поезд все набирал ход. Спешила за поездом Еськина сеструха — с разметавшимися рыжими волосами и что-то кричала, кричала на ходу. Летела нарядной птичкой девушка в розовой кофточке, а Володина барышня немножко прошла рядом с вагоном и остановилась, плавно, будто лебяжьим крылом, помахивая рукою. Она не забывала при этом откидывать за плечо волосы натренированным движением головы.

Дальше всех гналась за поездом девушка Славика. Платформа кончилась. Она спрыгнула на междупутье. Узкая юбка мешала ей бежать, она спотыкалась. Задохнувшаяся, с остановившимися, зачерненными краской глазами, она все бежала, бежала и все пыталась поймать руку Славика.

— Не бежи, упадешь! Не бежи, упадешь! — кричал он ей в окно. Поезд дрогнул на выходных стрелках, изогнулся дугой, и девушка розовогрудой птичкой улетела за поворот.

Славик мешком повис на окне. Спина его мальчишески обвисла, руки вывалились за окно и болтались, голову колотило о толстую раму.

Ребята сидели потерянные, смирные, совсем не те, что были на вокзале. Даже блатняшка притих и не ерзал за столом, хотя перед ним стояла непочатая бутылка.

Жужжала электродуга над потолком. По вагону пошла проводница с веником, начала подметать и ругаться. Густо плыл в открытые окна табачный дым. Вот и ребра моста пересчитали вагонные колеса. Проехали реку. Начался дачный пригород и незаметно растворился в лесах и перелесках. Поезд пошел без рывков и гудков, на одной скорости, и не шел он, а ровно бы летел уже низко над землею с деловитым перестуком, настраивающим людей на долгую дорогу.

Еська-Евсей не выдержал:

— Славка! Слав!.. — потянул товарища за штаны. — Так и будешь торчать до места назначения?

Изворачиваясь шеей, Славик вынул из окна голову, втиснулся в угол за Сергея Митрофановича и натянул на ухо куртку.

Сергей Митрофанович встряхнулся, взял бутылку вермута и сказал, отыскивая глазами стаканчик из-под сыра:

— Что ж вы, черти, приуныли?! На смерть разве едете? На войну? Давайте-ка лучше выпьем, поговорим, споем, может. «Кота» я вашего не знаю, а вот свою любимую выведу.

— В самом деле! — зашевелился Еська-Евсей и потянул со Славика куртку. — Слав, ну ты чё? Ребята! Человек же предлагает… Пожилой, без ноги…

«Парень ты, парень! — глядя на Славика, вздохнул Сергей Митрофанович. — Ничего, все перегорит, все пеплом обратится. Не то горе, что позади, а то, что впереди…»

— Его не троньте пока, — сказал он Еське-Евсею и громче добавил, отыскавши измятый, уже треснутый с одного края, парафиновый стаканчик: — Пусть вам хороший старшина попадется!

— Постойте! — остановил его, очнувшись, Володя. — У нас ведь кружки, ложки, закусь — все есть. Это мы на вокзале пофасонили, — усмехнулся он совсем трезво. — Давайте как люди.

Выпивали и разговаривали теперь как люди. Горе, пережитое при расставании, сделало ребят проще, доступней.

— Давайте и мне! — высунулся из угла Славик. Расплескивая вино, захлебываясь им, выпил, с сердцем отбросил стаканчик и снова спрятался в уголке, натянув на ухо куртку.

Опять пристали ребята насчет ноги. Дорожа их дружелюбием и расположением, стал рассказывать Сергей Митрофанович о том, как, застигнутые внезапной танковой атакой противника в лесу, не успели изготовиться артиллеристы к бою. Сосняк стеною вздымался на гору, высокий, прикарпатский, сектор обстрела выпиливали во время боя. Два расчета из батареи пилили, а два разворачивали гаубицы. С наблюдательного пункта, выкинутого на опушку леса, торопили. Но сосны были так толсты, а пилы всего две и топора всего четыре. Работали без рубах, мылом покрылись, несмотря на холод. С наблюдательного пункта по телефону матерились, грозились и наконец завопили:

«Танки рядом! Сомнут! Огонь на пределе!»

Нельзя было вести огонь и на пределе. Надо было свалить еще пяток-другой сосен впереди орудий. Но на войне часто приходится переступать через нельзя.

Повели беглый огонь.

Снаряд из того орудия, которым командовал Сергей Митрофанович, ударился о сосну, расчет накрыло опрокинувшейся от близкого разрыва кургузой гаубицей, а командира орудия, стоявшего поодаль, подняло и бросило на землю.

Очнулся он уже в госпитале, без ноги, оглохший, с отнявшимся языком.

— Вот так и отвоевался я, ребята, — глухо закончил Сергей Митрофанович.

— Скажи, как бывает! А мы-то думали… — начал Еська-Евсей.

Славик высунул нос из воротника куртки и изумленно таращился на Сергея Митрофановича. Глаза у него ввалились, опухли от слез, голова почему-то казалась еще больше.

— А вы думали, я ногой-то амбразуру затыкал?! — подхватил с усмешкой Сергей Митрофанович.

— А жена? Жена вас встретила нормально? — подал голос Володя. — После ранения, я имею в виду.

— А как же? Приехала за мной в госпиталь, забрала. Все честь честью. Как же иначе-то? — Сергей Митрофанович пристально поглядел на Володю. Большого ума не требовалось, чтоб догадаться, почему парень задал такой вопрос.

Ему-то и в голову не приходило, чтобы Паня не приняла его. Да и в госпитале он не слышал чего-то о таких случаях. Самовары — без рук, без ног инвалиды — и те ничего такого не говорили. Может, таились? Правда, от баб поселковых он потом слышал всякие там повествования о том, что такая-то курва отказалась от такого-то мужа-калеки. Да не очень он вникал в бабьи рассказы. В книжках читывал о том же, но книжка, что она? Бумага стерпит, как говорится.

— Баба, наша русская баба не может, бросить мужа в увечье. Здорового — может, сгульнуть, если невтерпеж, — может, а калеку и сироту спокинуть — нет! Потому как баба наша во веки веков — человек! И вы, молодцы, худо про них не думайте. А твоя вот, твоя, — обратился он к Славику, — да она в огонь и в воду за тобой…

— Дайте я вас поцелую!.. — пьяненько взревел Славик и притиснулся к Сергею Митрофановичу. А ему захотелось погладить Славика по голове, да не решился он это сделать и лишь растроганно пробормотал:

— Ребятишки вы, ребятишки! Так споем, что ли, орел? — обратился он к Володе. — Детишек в вагоне нету?

— Нету, нету, — загалдели новобранцы. — Почти весь вагон нашими занят. Давай, батя!

По голосам и улыбкам ребят Сергей Митрофанович догадался, что они его считают совсем уж захмелевшим и ждут, как он сейчас затянет: «Ой, рябина, рябинушка» или «Я пулеметчиком родился и пулеметчиком помру!».

Он едва заметно улыбнулся, поглядев сбоку на парней, и мягко начал грудным, глубоким голосом, так и не испетым в запасном полку на морозе и ветру, где он был ротным запевалой.

Снисходительные улыбки, насмешливые взгляды — все это разом стерлось с лиц парней. Замешательство, пробуждающееся внимание и даже удивленность появились на них. Все так же доверительно, ровно бы расходясь в беседе, Сергей Митрофанович повел дальше:

На этом месте он полуприкрыл глаза, и, не откидываясь, со сложенными в коленях руками, сидел, чуть ссутулившись, раскачиваясь вместе с бегущим вагоном, и совсем уж тихо, на натянутой какой-то струне, притушив готовый вырваться из груди крик, закончил вступление:

Стучали разбежавшиеся колеса, припадая на одну ногу, жужжало над крышей вагона, и в голосе его, без пьяной мужицкой дикости, но и без лощености, угадывался весь характер, вся его душа — приветная и уступчивая. Он давал рассмотреть всего себя оттого, что не было в нем хлама, темени, потайных закоулков. Полуприщуренный взгляд его, смягченный временем, усталостью и тем пониманием жизни, которое дается людям, познавшим ожесточение и смерть, пробуждал в людях светлую печаль, снимал с сердца горькую накипь житейских будней. Слушая Сергея Митрофановича, человек переставал быть одиноким, ощущал потребность в братстве, хотел, чтоб его любили и он бы любил кого-то.

Не было уже перед ребятами инвалида с осиновою деревяшкой, в суконном старомодном пиджаке, в синей косоворотке, застегнутой на все пуговицы. Залысины, седые виски, морщины, так не идущие к его моложавому лицу, и руки в царапинах и темных проколах — уже не замечались.

Молодой, бравый командир орудия, с орденами и медалями на груди, виделся ребятам.

Да и сам он, стоило ему запеть эту песню, невесть когда слышанную на пластинке и переиначенную им в словах и в мотиве, видел себя там, в семье своего расчета, молодого, здорового, чубатого, уважаемого не только за песни и за покладистый характер.

Еще ребята, слушавшие Сергея Митрофановича, изумлялись, думали о том, что надо бы с таким голосом и умением петь ему не здесь. Они бывали в оперном театре своего города, слышали там перестарок-женщин и пузатеньких мужчин с жидкими, перегорелыми голосами. Иные артисты не имели вовсе никаких способностей к пению, но как-то попали в оперу и зарабатывали себе хлеб, хотя зарабатывать его им надо было совсем в другом месте.

Но в искусстве, как в солдатской бане, — пустых скамеек не бывает! Вот и поет где-то вместо Сергея Митрофановича безголосый, тугой на ухо человек. Он же все, что не трудом добыто, ценить не научен, стыдливо относится к дару своему и поет, когда сердце просит или когда людям край подходит и они нуждаются в песне больше, чем в хлебе, поет, не закабаляя своего дара и не забавляясь им.

Никто не разбрасывается своими талантами так, как русские люди. Сколько их, наших соловьев, испелось на ямщицком облучке, в солдатском строю, в пьяном застолье, в таежном одиночестве позатерялось в российской глухомани? Кто сочтет?

Только случай, только слепая удача зачерпнет иной раз из моря русских талантов одну-другую каплю…

…Незадолго до того, как погибнуть расчету Сергея Митрофановича, по гаубичной батарее шарился лейтенантик с бакенбардами — искал таланты. В сорок четвертом году войско наше уже набрало силу — подпятило немцев к границе, и все большие соединения начали обзаводиться ансамблями. Повсюду смотры проходили. Попал на смотр и Сергей Митрофанович, тогда еще просто Сергей, просто товарищ сержант, прошедший служебную лестницу от хоботного до хозяина орудия.

Смотр проводился в западноукраинском большом селе, в церкви, утонувшей в темных тополях, старых грушах и ореховых деревьях.

На передней скамье сидели генералы и полковники. Среди них был и командир бригады, в которой воевал Сергей Митрофанович.

Когда сержант в начищенных сапогах напряженно вышел к алтарю, командир бригады что-то шепнул на ухо командиру корпуса. Тот важно кивнул в ответ и с интересом поглядел на молодецкого вида сержанта с двумя орденами Славы и медалями на груди.

Сергей Митрофанович пел хуже, чем при своих солдатах, очень уж волновался — народу много набилось в церковь, и голос гулко, ровно бы в доте, разносился под сводами церкви. Однако после популярных фронтовых песенок: «Встретились ребята в лазарете, койки рядом, но привстать нельзя, оба молодые, оба Пети…» или «Потеряю я свою кубанку со своей удалой головой», — после всех этих песенок его «Ясным ли днем» прозвучала так неожиданно, так всех растрогала, что сам командир корпуса, а следом за ним генералы и полковники хлопали, не жалея ладоней.

«Поздравляю! Поздравляю!» — тоже хлопая и пятясь в алтарь, восторженно частил лейтенантик с бакенбардами, главный заводила всего этого смотра фронтовых талантов.

Быть бы в корпусном ансамбле Сергею Митрофановичу, быть бы с ногой, быть бы живу-здорову, детишек иметь и не таскаться на врачебные комиссии, работать бы ему по специальности, а не пилоправом.

Да к массовому культурному мероприятию высшее начальство решило приурочить еще мероприятие воспитательное: в обеденный перерыв на площади возле церкви вешали человека — тайного агента гестапо, как было оповещено с паперти тем же лейтенантом с бакенбардами.

Народ запрудил площадь. Гражданские и военные перемешались меж собою. Большинству фронтовиков-окопников не доводилось видеть, как вешают людей — суды и расправы свершались позади них, на отвоеванной земле.

Зафыркал ЗИС, новый, маскировочно окрашенный в зеленые полосы. Народ пугливо расступился перед радиатором машины, целившейся под старую срубленную грушу, на которой осталась макушка с плодами и толстый сук. К суку привязана веревочная петля.

…Груша вздрогнула, сук изогнулся, и все поймали взглядом этот сук.

Он выдержал.

Только сыпанулись сверху плоды. Ударяясь о ствол дерева и о голову дергающегося человека, упали груши на старый булыжник и разбились кляксами…

Ни командир орудия, ни заряжающий обедать не смогли. И вообще у корпусной кухни народу оказалось не густо, хотя от нее разносило по округе вкусные запахи. Военные молча курили, а гражданские все куда-то попрятались.

— Что ж, товарищ сержант, потопали, пожалуй, до дому, — предложил Прокопьев, когда они накурились до одури.

— А чечетка? Тебе ж еще чечетку бить, — не сразу отозвался Сергей Митрофанович.

— Бог с ней, с чечеткой, — махнул рукой Прокопьев. — Наше дело не танцы танцевать…

— Пойдем скажемся.

…Лейтенант с бакенбардами взвыл, театрально воздевая руки к ангелам, нарисованным под куполом церкви, когда артиллеристы явились в алтарь и стали проситься «домой».

— Испортили! Все испортили! Никто не хочет петь и плясать! Из кого, скажите на милость, из кого создавать ансамбль?!

— Это уж ваше дело, — угрюмо заметил Сергей Митрофанович. И уже настойчивей добавил: — Наше дело — доложиться. Извиняйте, товарищ лейтенант…

Лейтенант понимающе глянул на артиллериста и покачал головой.

— Как жаль! Как жаль… С таким голосом… Может, подумаете, а? Если надумаете, позвоните, — уже вдогонку крикнул лейтенант.

Артиллеристы поскорее подались из церкви: тут, чего доброго, и застопорят. Скажет генерал: «Приказываю!» — и запоешь, не пикнешь.

На последнем вздыхе с паперти кто-то из военных тоскливо кричал про черные ресницы и черные глаза.

К вечеру на попутных машинах они добрались до передовой и ночью явились на батарею.

— Не забрали! — обрадовался командир батареи.

— А мы бы и не пошли, — заверил его хитрый Прокопьев.

— Правильно! Самим нужны! Где-то тут ужин оставался в котелке? Эй, Горячих! — дернул командир батареи за ногу храпевшего ординарца. — Дрыхнешь, в душу тебя и в печенки, а тут ребята прибыли, голодные, с искусства.

Отлегло. Дома, опять дома, и ничего не было, никаких смотров, песен — ничего-ничего.

…Постукивали колеса, и все припадал вагон на одну ногу. Солдат-инвалид сидел в той же позе, вытянув деревяшку под столик, и руки в заусеницах и царапинах, совсем не похожие на его голос, покоились все так же, меж колен. Лишь бледнее сделалось его лицо и видно стало непробритое под нижней губой, да глаза его были где-то далеко-далеко.

— Да-а! — протянул Еська-Евсей и тряхнул головою, ровно бы отбрасывая чуб. Рыжие, они все больше кучерявые бывают.

Заметив, что в разговор собирается вступить блатняшка, и заранее зная, чего он скажет: «У нас, между прочим, в тюряге один кореш тоже законно пел, про разлуку и про любовь», Сергей Митрофанович хлопнул себя ладонями по коленям:

— Что ж, молодцы. — Он глянул в окно, зашевелился, вынимая деревяшку из-под стола. — Я ведь подъезжаю. — И застенчиво улыбнулся: — С песнями да разговорами скоро доехалось. Давайте прощаться. — Сергей Митрофанович поднялся со скамьи, почувствовал, как тянет полу пиджака, спохватился: — У меня ведь еще одна бутылка! Может, раздавите? Я-то больше не хочу. — Он полез за бутылкой, но Славик проворно высунулся из угла и придержал его руку:

— Не надо! У нас есть. И деньги есть, и вино. Лучше попотчуйте жену.

— Дело ваше. Только ведь я…

— Нет-нет, спасибо, — поддержал Славика Володя. — Привет от нас жене передайте. Правильная она у вас, видать, женщина.

— Худых не держим, — простодушно ответил Сергей Митрофанович и, чтоб наладить ребятам настроение, добавил: — В нашей артели мужик один на распарке дерева работает, так он все хвалится: «Ить я какой человек? Я вот пяту жену додерживаю и единой не обиживал…»

Ребята засмеялись, пошли за Сергеем Митрофановичем следом. В тамбуре все закурили. Поезд пшикнул тормозами и остановился на небольшой станции, вокруг которой клубился дымчатый пихтовник, а платформы не было.

Сергей Митрофанович осторожно спустился с подножки, утвердился на притоптанной, мазутной земле, из которой выступал камешник, и, когда поезд, словно бы того и дожидавшийся, почти незаметно для глаза двинулся, он приподнял кепку:

— Мирной вам службы, ребята!

Они стояли тесно и смотрели на него, а поезд все убыстрял ход, электровоз уже глухо стучал колесами в пихтаче, за станцией; вагоны один за другим уныривали в лес, и скоро электродуга плыла уже над лесочком, высекая синие огоньки из отсыревших проводов. Когда последний вагон прострочил пулеметом по стрелке, Сергей Митрофанович совсем уж тихо повторил:

— Мирной вам службы!

В глазах ребят он так и остался одинокий, на деревяшке, с обнаженной, побитой сединою головой, в длинном пиджаке, оттянутом с одного боку, а за спиной его маленькая станция с тихим названием «Пихтовка». Станция и в самом деле была пихтовая. Пихты росли за станцией, в скверике, возле колодца, и даже в огороде одна подсеченная пихта стояла, а к ней привязан конь, сонный, губатый.

Наносило от этой станции старым, пахотным миром и святым ладанным праздником.

Телеграмма была «срочная». Содержание личное, не служебное, но генерал разрешил снять майора Лобачева с боевого дежурства.

За годы своей уже не малой службы в ракетных войсках Алексей Лобачев еще не знал случая, чтобы кого-то до срока сменяли с боевого дежурства. «Что там стряслось?» — думал майор, поднимаясь в небольшом металлическом лифте из глубины земли. Лифт клацал на стыках и быстро несся вверх. Как это было уже много раз прежде, Алексей все явственнее ощущал приближение наземной жизни. Это ощущение рождалось от удаляющейся мертвой тишины. Она оставалась там, в глубине. А ближе к поверхности появлялись не только различные звуки, но и охватывало совсем другое, уютное наземное тепло.

Пройдя гулкими галереями, где стук каблуков отлетал от бетонных стен с щелканьем бильярдных шаров, майор несколько раз останавливался перед массивными железными дверями-люками и устройством, похожим на самый обыкновенный телефонный диск, набирал известный ему шифр. Тяжелые двери, словно в фильме-сказке, медленно и покорно раскрывались перед ним и закрывались за его спиной.

Выйдя на поверхность, майор сощурился от дневного света и вдохнул полной грудью вкусный живой воздух. Это была не стерильная смесь для дыхания, которую вырабатывают там, внизу, кондиционеры, а плотный, пропитанный земным ароматом, полный жизни настоящий воздух. Явственнее других проступал дух прошлогодней опавшей хвои, нагретой теплом земли, а поверх этого духа, оттесняя его, тек терпкий, смолянистый запах свежей хвои, той, что жила на деревьях и млела в солнечном согреве. А внизу, не смешиваясь с этим хвойным настоем, тянул сладковатый душок гниющих пней, павших деревьев и грибов, которые прятались где-то здесь же, в травах.

Лобачев окинул взором знакомые поля и тайгу, и его слух уловил неслышную тем, кто постоянно живет здесь, на поверхности, музыку земной жизни. Какой-нибудь горожанин назвал бы эти места глухоманью, царством тишины, а для майора, вышедшего из недр, эта тишина состояла из множества очень ясных и громких звуков: дышал ветер, шелестели листвой ближние деревья, причем каждое по-своему — березка шелковисто, дубы словно кожу перебирали, а весь лес гудел глухим могучим гулом. Рассекая воздух крыльями, пролетали птицы. Рядом жужжали комары, чуть подальше плескалась в ручье вода, а совсем далеко — но после подземной тишины для майора казалось просто оглушительно, словно деревянной колотушкой, — долбил дерево дятел. Все эти звуки Лобачев слышал будто усиленными какой-то невидимой стереосистемой.

В штабе вручили телеграмму. Всего четыре слова: «Приезжай отец умирает мама».

И сразу будто все сорвалось с мест и закружилось, майор не ходил шагом — бегал. Когда человек умирает, надо к нему непременно успеть. Все это понимают. Рапорт командиру части. Тот быстро наискось резолюцию: «Разрешаю». Сказал одно слово: «Езжайте!» Штабные тоже все бегом: «В два мига соорудим, товарищ майор!» Отстучали отпускной билет на машинке, учинили подпись, печать — все готово. На квартире, пока бросал в чемоданчик какие-то вещи, объяснил жене, Ане, куда и почему спешит. «Ох, как же так неожиданно!» А смерть всегда приходит неожиданно.

В вертолете отдышался. Пролетая над деревьями, которые сверху были похожи на зеленые одуванчики, над бездорожными холмами и болотами, Алексей подумал: «Хорошо, что у нас такой транспорт, каким-нибудь старым — лошадьми или автомашиной — с «точки» домой добрался бы уже после похорон. Хотя и сейчас успею ли?»

Так неожиданно и стремительно началась эта поездка…

И вот, после всей этой спешки, девять долгих, однообразных дней Алексей дома. Отец — Кузьма Петрович — лежит совсем непохожий на умирающего, лицо будто с курортным загаром, глаза живые, полные беспокойного света. Алексей знал, отец ни разу не был в санатории у моря, это в своем цеху он так прокалился.

Мать, Алексей и все, кто приходит навещать, ступают осторожно, на цыпочках, говорят шепотом. Только сам отец кричит из комнаты, где его кровать, громким твердым голосом:

— Чего вы там шушукаетесь? Живой я. Говорите, как при живом говорят!

Алексею и горе и радость. Хорошо, конечно, что отец не умирает, но и отпуск кончился — всего десять дней дали, как положено в таких случаях.

Отец в порядках и делах военных тоже разбирается, всю войну отшагал в артиллерии, да еще после победы года три прихватил. Как он сам говорит, «закреплял позиции».

Странное чувство охватило Алексея дома — с одной стороны, приятно, все вокруг родное, близкое с детства, с другой — неотвратимое горе, которое уже проникло в эту уютную, теплую квартиру и вот-вот ударит.

Мать и отец жили в пятиэтажном доме. Двухкомнатная квартира была оборудована умелыми руками отца, все делал сам — оклеивал обоями, циклевал полы, книжные полки навешивал, белой плиткой туалет и ванную облицевал. А одухотворила жилье мама, она наполнила квартиру домовитым теплом, запахом пирогов, всяких приправ к ним — корицы, ванили и еще чего-то, ведомого только ей. В этой квартире поселились знакомые Алексею с малых лет вещи — комод, старомодный зеркальный шифоньер, большой дубовый стол, который сначала хотели выбросить — полкомнаты занимал, но мать не позволила: пусть стоит, дедам служил и нам еще послужит. Вся эта мебель стояла в бревенчатом пятистеннике, где Лобачевы и их предки жили прежде. Домик снесли, построили на том месте новый, этажный, но квартиру взамен Лобачевым дали не в этом новом, а в другом, готовом к дням сноса. Так что на старом месте не осталось и следа от лобачевского жилья, только некоторое время стояли между высокими домами ободранные бульдозерами яблони да вишни, но и они вскоре зачахли. Теперь прошлое Алексею почему-то больше всего напоминали старинные, почерневшие от времени резные часы с медным маятником. Они висели на стене и безотказно мерили время вот уже много-много десятилетий. Они служили еще деду и бабке, которых Алексей совсем не помнил: умерли, когда ему было три года. Вот в этих часах тикала мягко и плавно еще та далекая жизнь, которая была при дедах, в деревянном домике, как отец говорил, «при проклятом капитализме». На десятый день вечером отец подозвал Алексея, сказал:

— Садись. Посиди возле меня. Попрощаемся. И поезжай. Тебе в часть пора.

— Так как же… — попытался возразить Алексей.

— А вот так. Попрощаешься со мной с живым. Ну, какой толк прощаться, когда я ничего слышать уже не буду? Ну труп и труп. Для вас это невидаль, а я этих трупов на фронте нагляделся — счету нет! Сперва тоже шарахался, замирал. А потом привык. И вообще, странно у нас, у живых людей, получается. Вот пока человек говорит, дышит — к нему одно отношение, а замолк, глаза закрыл, остыл — уже другое! Какой-то страх перед ним. Живой когда, он тебе всякие гадости может наделать — не страшен. А помер, никому никаких бед причинить не может — страх от него идет. Почему так?

— Кто же знает? — замялся Алексей. — Ты больно тему грустную затронул. Давай о чем-нибудь другом.

Отец засмеялся хорошим, бодрым смехом, будто он и не был больной, а тем более умирающий:

— Тема эта, Алеша, для меня самая что ни на есть актуальная. Как говорится, вопрос номер один на повестке дня. И никуда от него не спрячешься! Уходить мне от вас не хочется. Тепло у вас здесь, на земле, солнечно, красиво. Кому охота в сырость и мрак ложиться?

— Пап, ну чего ты взялся жилы тянуть? — вдруг рассердился Алексей. — Ты же не баба.

— Верно, сынок. Но я не для жалости это тебе говорю. А к тому, что ехать тебе надо. И попрощаться с таким, какой я сейчас, даже сподручней. Я в своем уме. Я тебя, ты меня — услышим. Простимся, и поезжай. Дела тебя ждут. Дела ого какие! Мир охраняешь. Шутка ли!

Алексей не знал, как себя вести. Что делать? Что говорить? И вообще, старик придумал такое, о чем Алексей даже не слыхал раньше! Попрощаться с живым и уехать, оставить его на самом пороге жизни и смерти? Все происходящее выглядело как-то неестественно: отец совсем не похож на умирающего. Врач сказал: «Он на своем характере держится».

Да, характер у отца действительно прочнейший! На фронте его прекрасно показал — вся грудь в медалях и даже два ордена. Как он сам гордо говорил, все должности прошел — от самой малой до самой большой: подносчик снарядов, заряжающий, замковый и, наконец, наводчик — главнейшее лицо при орудии, и поэтому даже официально во всех документах называется — первый номер. Очень гордился отец этой должностью: «Первый, он первый и есть, все на нем — и попадание по врагу, и жизнь расчета: ты не будешь попадать — противник попадет, и всему расчету каюк».

Кузьма Петрович и после войны прошел хороший путь — от рабочего до начальника цеха. Институт заочно окончил, хотя и шутил по этому поводу: «Я с цехом и без диплома управлялся. Для престижу надо было эти корочки получить. Ну и получил. Хотя и нелегко было».

Алексей знал, мало что изменил институт, отец по-прежнему писал с ошибками, не всегда правильно произносил слова, может быть, там, на заводе, это образование как-то сказывалось, а в доме, для своих, он вроде бы каким был, таким и остался. И вот этот цвет лица — керамический, совсем не инженерный, тоже на всю жизнь. Алексей и мать между собой полушутя, а больше уважительно называли отца «рабочий класс». «Ну как, не задерживается сегодня наш рабочий класс?», «Что сказал рабочий класс насчет нового телевизора?»

В жизни у Кузьмы Петровича и до института во всем была полная ясность, хоть в делах внутренних, хоть в международных. Никаких сомнений или колебаний. Он о своих руководителях и о зарубежных деятелях точно знал и предсказывал, кто какую линию «гнуть будет». Алексей никогда этому не придавал значения, ну говорит «рабочий класс» — и пусть говорит. Но как это ни странно, при всей далекости от высоких руководящих сфер и всяких особых источников информации, Кузьма Петрович в конечном счете оказывался прав! Что он предсказывал тому или иному деятелю, то и сбывалось. А видел он их за свою семидесятилетнюю жизнь немало.

На смертном одре отец был тверд духом, никакой в нем сломленности. «Какая несправедливость! — подумал Алексей. — Человек набрал мудрости, знает, что есть в жизни добро и зло, в нем кипит душа. Ему бы жить да жить с этой вот своей твердой верой и убежденностью — ее еще на один век хватит, ан нет, тянут его из жизни какие-то таинственные силы, которые еще никому не удалось ни познать, ни одолеть».

— Посиди, посиди, я тебе чего-нибудь расскажу, — успокаивал между тем отец Алексея, понимая, как ему нелегко. — Надо бы в таком случае что-то очень важное рассказать. От стариков всегда мудрости ждут. А я вот никакой особой мудрости и не нажил. Хочется мне почему-то рассказать тебе про натянутый шнур. Не знаю почему. Может, я в себе этот натянутый шнур всю жизнь ощущаю?

Алексей насторожился, думал, отец опять насчет близкой смерти поведет разговор. Но он стал говорить о другом.

— Однажды на Курской дуге пошли разведчики за «языком», или, как тогда говорили, «в поиск». Ну это только так называется, вроде бы они ищут «языка», а на самом деле у них все давно высмотрено, рассчитано, распределено, кто что делать должен. В общем, все как по нотам разыгрывается. Мы, артиллеристы, в этих нотах тоже свою партию играли. Причем очень важную. К нам даже сами разведчики пришли и объяснили. Начальство, конечно, задачу поставило. И мы ее выполнили бы. Но разведчики пришли и сказали: «От вас, братцы артиллеристы, наши жизни зависят. У нас там расстояния короткие — несколько десятков метров от немецкой проволоки до их же траншей. И если нас в этом промежутке застукают, назад все скопом мы в проход в колючке не выскочим. А если затопчемся около прохода, нас побьют за секунды. Сколько летит ваш снаряд отсюда до них? Секунд пять. Вот этого нам уже под завязку. За пять, секунд сколько можно дать очередей из автомата или пулемета? Ну, скажем, несколько. В общем, всех нас не побьют за эти секунды, тем более что мы будем гранатами да ответным огнем отбиваться. Но если нас застукают, а вы будете в блиндаже чай пить, да пока прибежите к орудиям, да наведете, да зарядите, нам уже, как говорится, капут будет. Похоронки надо писать. Вот и просим мы вас, дорогие боги войны: наведите, зарядите, да еще и шнур внатяжку держите в руке, и как мы сигнал ракетой дадим — тут уж за шнуры вы и дерните! Вот тогда мы, может быть, выберемся! Только так все произойдет мигом — дернул шнур, бахнул выстрел, долгие — ох, долгие секунды полета снаряда! — и, наконец, желанный разрыв. Ну, если по нам не попадете, то по фашистам уж точно придется! Для снаряда десять метров туда, десять метров сюда — это не расстояние. Главное, пальните вовремя! Мы там в кутерьме не растеряемся!

Кузьма Петрович помолчал, лицо его от волнения зарумянилось, глаза заблестели беспокойным блеском. «Ему бы закурить сейчас», — сочувственно подумал Алексей. И отец действительно привычным жестом потянулся к стулу, приставленному к кровати, где, когда он был здоров, обычно лежали папиросы «Беломор». Он сделал это движение подсознательно, зная, что папирос на стуле давно нет, поэтому и жест его остался незавершенным, рука сначала быстро выпрямилась, а потом, едва коснувшись стула, зависла, будто в задумчивости, и вернулась на грудь.

— Ну, договорились мы с разведчиками обо всем. И ночью, когда они позвонили из первой траншеи, что «работа началась», мы встали к заряженным орудиям, и я, натянув шнур, держал его наготове. А у них там дело делается не быстро. Осторожность большая нужна. И час и два прошло. У меня аж руки занемели. Я то одной, то другой рукой шнур держу. Казалось бы, ерундовое дело — шнур держать, а вот, поди ж ты, нелегко получается. Раньше, при обычной стрельбе, снаряд в канал, замок щелкнул, команда «Огонь!», и я шнур дергаю. А тут стоишь, в груди вроде бы пружина сильная закручена, а руки, ну, будто совсем без костей, из одного мяса, не хотят держаться на весу, так и падают вниз. Но я держал! Одной рукой смолю цигарку из махры, другой шнур держу. И вдруг — ракета красная во тьме. Командир не успел «Огонь!» докричать, я уже шнур рванул. Звуки разрывов еще не прилетели, а мы всей батареей опять зарядили и бабахнули. Что там у разведчиков было, мы не видели, но огонька дали мигом! Очень они потом нас благодарили. «Если бы не вы — хана бы нам всем». И «языка» приволокли… — Кузьма Петрович вдруг хватился: — Погоди, зачем это я начал рассказывать?

Алексей напомнил:

— Ты говорил, старики — мудрый народ. Наверное, хотел под этот случай какую-то базу подвести.

Отец оживился.

— Вот-вот! — Потом внимательно посмотрел Алексею в глаза, как-то значительно выдержал паузу и молвил: — Мудрость из этого складывается, Алеша, не моя, а твоя. Я ухожу. Мне уже ничего не надо. А при шнуре натянутом остаешься ты. У вас там все на кнопках. Но шнур тот натянутый есть, ты о нем всегда помни. При современном оружии, как тогда у наших разведчиков, все будет решаться в секунды. Так что держите шнур всегда натянутым!

— Не беспокойся, пап, не оплошаем, — сказал Алексей.

— Вот и хорошо. Я тебе верю. Нам этот мир большой кровью достался. Как это странно — за мир надо кровью платить! За все платят деньгами, золотом, а за мир, вот выходит, смертями. Да что я говорю — мертвяки ничего не стоят. Жизнями платили — жизнями живых людей! Ох, сколько же я их видел только моими вот этими двумя глазами! А сколько тех, которых я не видел? Представляешь? И какие люди были…

Он долго молчал, разглядывая сына добрыми, любящими глазами. Алексей не чувствовал неловкости от этого пристального взгляда. Понимал, отец хочет наглядеться перед расставанием, сын-то один-единственный. Но вдруг Кузьма Петрович заговорил совсем не о том, что подразумевал Алексей.

— Честно признаться, я ведь толком тебя и не знаю. Чего стоит человек — узнают по поступкам. А какие у тебя поступки? Я их не помню. Маленький был, мать конфетами начала баловать. Я с нее стружку снял за это. Перестала. А ты поплакал и забыл про конфеты. Ну и дальше я тебя в строгости держал. Так это мой, а не твой поступок. — Отец помолчал. — Был и у тебя первый самостоятельный поступок. Помню его. Очень ты меня тогда обидел! Это надо же, первый раз самостоятельность показал и навек оскорбил отца!

— Что же я сделал? — удивленно и виновато спросил Алексей. — Не помню такого… — Сын не кривил душой, он действительно уважал отца, не перечил ему в детстве. Да и потом, став офицером, встретив на службе нескольких командиров-наставников, которых полюбил всей душой, старался им подражать, но отца никогда даже вровень с ними не ставил: отец — это отец, пусть даже он был всего сержантом на фронте. Отец всегда был для Алексея самым высшим авторитетом. Не по грамотности, не по боевым военным делам, Алексей и сам, пожалуй, не мог бы точно сказать, чем именно, однако определенно знал: отец его самый чистый, честный, трудолюбивый человек на свете. Он и правду-матку любому в глаза скажет, и в беде не оставит.

— Прости, если что было, — попросил Алексей.

— Ох и крепко ты меня тогда обидел. Раз в жизни, но крепко! Ничего тебе тогда я не сказал. Это был первый поступок. Ломать тебя не хотел.

— Что же я сделал?

— Сказал, не хочешь быть рабочим, в офицеры пойдешь!

Алексей хотел сгладить обиду.

— А может быть, я на тебя фронтового хотел быть похожим… Ты же сам много про бои, про товарищей рассказывал.

— Не виляй! Не надо! Я потомственный рабочий, и это главнее всего. В общем, обидел. Ну, а потом ушел в училище. Офицером стал. Служил в разных краях. Может, и добрые дела делал, но я-то их не видел, не свидетель я им. Вот и получается, ни одного большого поступка твоего, настоящего, чтоб личность из тебя ярко проглянула, я пока не знаю. Вот ты майор, звание большое. На фронте я таких вблизи редко видел, у нас командиры батареи старшие лейтенанты были. Один, правда, до капитана додержался, но только звездочку четвертую прикрепил, в первом же бою руку оторвало. Опять старшой на его место пришел. Я это к тому, что ты вот майор, а я в тебе и майора не чувствую. Какой-то ты не фронтовой, не боевой майор. Как-то мне неспокойно таких майоров нонче видеть.

— Наверное, потому, что я тебе сын. Какой же я тебе майор? И полковником стану, все равно ты меня за Алешку считать будешь. Это как для матери: хоть министр, хоть генерал — все равно ее дитя.

— Это правильно, сынок. Служишь ты хорошо. Это мы с матерью знаем. Но мне, как отцу, хочется прочность твою увидеть. Увериться в ней.

— Ты бы не волновался, нельзя тебе, — попросил Алексей.

— Теперь мне, Алеша, все можно. Все. Вышел я, как говорится, на последний свой рубеж. Странно, пока жизнь впереди, то нельзя, это нельзя. А когда один шаг до конца остался — все можно, даже правду сказать. И как это, оказывается, важно для человека — высказать правду! Вот хотя бы ты и я — отец и сын — нет ближе людей. А вот я тебе сейчас могу сказать все, а ты мне не можешь.

— Почему? И я тебе все могу сказать.

Кузьма Петрович хитренько прищурился, лучики морщин так и брызнули от глаз по вискам.

— Ну вот скажи мне: куда твои ракеты нацелены? Кого ты в случае чего шандарахнешь?

Алексей даже слегка отпрянул — не ожидал он такого вопроса. Взял себя в руки, стараясь выглядеть, как и прежде, спокойным, ответил:

— Это, отец, не правда, а тайна.

— Ну и что ж. Я ее не разглашу. Унесу туда. — Он потыкал пальцем в пол. — И присягу я принимал, умею хранить военные тайны.

— Не могу я тебе этого сказать. Не положено. Сам понимаешь, — сказал после долгого молчания Алексей.

Отец вдруг засмеялся, всплеснул руками:

— Вот молодец! Вот обрадовал! Ну, спасибо тебе, сынок! Уж если отцу перед смертью не сказал — значит, никому не скажешь! Так и держи! Тайну, если б сказал, я вправду с собой унес бы. Но был бы не спокоен. Все же ты ее мне сказал! А теперь я глаза закрою с улыбкой. Очень ты меня, Алеша, обрадовал. Спасибо тебе!

Алексей был еще больше озадачен этим отцовским признанием и испытанием, смущенно улыбаясь, крутнул головой:

— Ну, папа, ты даешь! Разве можно такую проверку устраивать!

— Можно! Я же тебе говорил, мне на последнем рубеже все можно. К тому же я этот разговор завел не для себя. А опять же для тебя, для людей добра желаючи. Насторожить всех вас хочу. Ну, ладно, прости, коли обидел. Ты и вправду, сынок, поезжай. Нечего тебе тут крутиться. Мы с тобой хорошо попрощались — душа моя теперь спокойна. Дай обниму тебя напоследок.

Не зная еще, действительно ли он уедет или останется, Алексей склонился к отцу. Тот бережно обнял его, прижался колючей щекой к гладкой, пахнущей одеколоном щеке сына. Задержал его в своих руках минуту-другую. Алексей тоже обхватил плечи отца, почувствовал, какой он стал легкий, усохшийся, поразился, куда делась былая налитая сила в этом теле! От отца шел теплый, родной, только его, памятный Алексею с детства, запах табака, хоть, заболев, уже давно отец не курил. «Надо же, как просмолился!» — подумал Алексей. Потом они отпустили друг друга, и оба прятали глаза, пытаясь скрыть набежавшую на них влагу.

— Ну, а теперь иди. Не будем мучить друг друга, — глухо сказал отец, не переводя на сына взор. Алексей не уходил, стоял у кровати, не зная, как поступить.

— Иди, иди. Мы с тобой солдаты, нечего нам сырость разводить. Запомни меня живого. Не хочу, чтоб покойником видел. Уезжай сегодня же. И не забывай, о чем на прощание говорили.

Алексей сделал несколько шагов назад, не отворачиваясь от отца. Кузьма Петрович так и не посмотрел в его сторону. Только когда сын повернулся спиной и пошел к двери, отец вскинулся с подушки, жадным взором устремился за ним вслед. Но теперь уже сын не оглянулся, он аккуратно, без стука прикрыл за собой дверь.

«Может быть, он прав, — думал Алексей, — лучше, если так вот живым останется в памяти. Да и выхода другого нет: отпуск кончается. Дать телеграмму, просить, чтоб продлили? Но отец, дай бог ему здоровья, вроде бы еще некоторое время протянет. Надо ехать. В крайнем случае опять прилечу, когда это случится».

Майор съездил в аэропорт за билетом. Рейс был ночной. Алексей вернулся домой, посидел с матерью на кухне, тихо пошептался с ней до самого отъезда, но в комнату, где лежал отец, больше не заходил. Только когда взял чемоданчик, мать, беззвучно заплакав, тихо спросила:

— Так и уйдешь?

— Мы попрощались. Он все сказал. Просил больше не мучить его. Ты же знаешь, как он меня любит.

— Уж это я знаю, — прошептала мать.

Алексей подошел к двери, осторожно приоткрыл ее, заглянул в щель. Отец лежал с закрытыми глазами, небритый подбородок торчал вверх. «Уж не умер ли?» Майор испуганно прикрыл дверь. Испугался не смерти отца, а что не выполнил его наказ, увидел мертвым. Испугавшись, заторопился:

— Пойду я, мам, мне пора.

— Ну, поезжай, мы уж здесь как-нибудь сами.

Но Алексей не уходил, все стоял и думал: «Как же я уйду? Зачем тогда, спрашивается, приезжал?»

И в это время отец за дверью закашлялся скрипучим кашлем старого курильщика. Прерывая и сдерживая кашель, крикнул:

— Надя! Уехал, что ли, Алексей-то?

Мать вскинула глаза на сына, а он опустил веки, подсказывая ей ответ, и крадучись пошел к выходу.

— Уехал, уехал, — ответила мать и сама ступала на цыпочках вслед за Алешей, чтоб закрыть за ним дверь…

Когда майор возвратился в часть, домой, его ждала заплаканная жена. Подала телеграмму. На этот раз в ней было всего два слова: «Папа скончался».

— Ты успел? — спросила жена.

— Что успел? — Алексей думал, что она спрашивает, успел ли похоронить.

— Застал его живым?

— А, ты об этом… Повидались.

Он не сказал, что не дождался смерти отца. И рапорт еще об одном краткосрочном отпуске писать не стал. «Пусть думают, что я успел его схоронить».

Майор вздохнул тяжело и печально. Очень жаль было отца. Жене сказал:

— Ладно, Аня, потом поплачешь, помоги мне собраться… И вот что… Может быть, ты съездишь к маме? Побудь с ней, поддержи неделю-другую. А может, согласится, вези ее сюда. Пусть с нами поживет.

Жена уехала.

Перед заступлением на дежурство подразделения выстроились на плацу. Под звуки марша вынесли знамя. В наступившей тишине перед уходом под землю Алексей попытался уловить запахи и звуки, которые его обычно встречали на поверхности после дежурства. Но, как он ни старался, не ощущал ни аромата хвои, ни шелеста ветра. Не улавливал даже дыхания сотен людей рядом в строю. Все они стояли в полном молчании. А он сам, все его думы, внимание, чувства были направлены совсем на другое — что-то очень большое и величественное.

Теперь казалось: не звуки и запахи заполняли землю, а только вот эта глубокая, полная тишина. Все замерло перед значительностью происходящего. И в этой затаившейся то ли от восторга, то ли от страха жизни вдруг громко и властно прозвучали слова генерала:

— Для защиты нашей Родины, Союза Советских Социалистических Республик, первой смене на боевое дежурство заступить!

Через некоторое время, опускаясь в лифте все глубже в полную тишину, майор с грустью думал, опять вспоминая отца: «Вот и я под землей. Я даже глубже тебя. Я живой, а ты мертвый. Выходит, под землю мы теперь укрываем не только смерть, но и жизнь. Земля — самый надежный хранитель. Ну что же, батя, буду держать, как и обещал тебе, шнур натянутым, чтобы охранять миллионы жизней, чтобы сдерживать миллионы смертей…»

Майор сел к пульту. Светящиеся лампочки, рычажки, кнопки, стрелки в различных приборах знакомой россыпью раскинулись перед ним на панели. «И шнур во мне…» — подумал Алексей, окончательно отрешаясь от всего земного. А точнее, от всего своего личного и как бы превращаясь в пульс того огромного и страшного, что скрыто здесь под землей.

По громкой связи объявили часовую готовность.

Командный пункт заливал яркий свет дневных ламп, веяло влажной приятной прохладой, и Янов, сидя за центральным пультом, нет-нет да и ловил себя на непрошеной мысли: неужели все это на многометровой глубине в толще земли? Неужели такое в Шантарске, а не в благодатной лесной тиши среднерусской полосы? Центральный пульт растянулся просторно, длинной скобой, отливает мягкой муаровой рябью, многочисленные табло поблескивают разноцветными стеклами — красными, зелеными, белыми; на вертикальной и горизонтальной панелях скобы — приборы, индикаторы, переключатели с темными эбонитовыми ручками, ряды тумблеров и разномастных кнопок — все объединено, сгруппировано по известным разумным принципам, и теперь он, Янов, окидывая взглядом панели, стремился постичь, что здесь к чему. На горизонтальной панели обособленной группой размещались коробки телефонов, динамики громкой связи, селекторное переговорное устройство с баянным многорядьем рычажков, кнопок и сигнальных глазков.

Народу много, но каждый, кто находился здесь, видно, понимал значение момента, потому и переговаривались редко, лишь по необходимости, негромко, не заглушая притушенного, точно шмелиного, гудения вентиляторов. Кося взглядом из-под нависших век, Янов видел сразу почти всех, и знал он тоже всех: главный конструктор Умнов, застывший в напряженной строгости, смаргивал под очками; министр Звягинцев, все больше полнеющий с возрастом, рассеянная улыбка блуждала на полном, тугом и чистом лице; два-три других представителя министерства, управления «Спецмонтаж»; конструкторы комплексов и систем «Меркурия»; генералы Министерства обороны; генерал Бондарин, будто в предельном спокойствии куривший, сухо морщил волевое острое лицо; полигонное начальство — Сергеев, Фурашов, Моренов, начальники некоторых полигонных служб… Видел Янов в центре пульта, в кресле с черной низкой спинкой, и генерал-лейтенанта Купрасова — председатель государственной комиссии крутолоб, с большими залысинами, словно сбит из одних жил, энергичен и подвижен, и Янову порой кажется, что Купрасов даже сдерживает себя, свою энергию. Что ж, пусть включается. И председателем госкомиссии ему быть с руки: пусть-ка и видит, и принимает то, чем придется «владеть»…

Янов сидел у пульта не в центре, а левее от генерала Купрасова, так что в центре, как бы олицетворяя главенство роли и всю ответственность за предстоящее событие, оказывались Умнов и генерал Купрасов. Словно чтоб подчеркнуть свою уже несущественную, второстепенную здесь роль, Янов вел себя не по обстановке просто, не сосредоточенно, как многие другие, поворачивался, посматривал на панели пульта, на сигнальные табло с каким-то игривым настроением, и в глазах его под набрякшими складками-веками вспыхивали хитро-веселые чертики — сдавалось, он вот обернется, обведет взглядом всех, кто собрался на командном пункте, спросит со смешком: «А чего вы так нахохлились, строгие и суровые? Берите пример с меня — я знаю, верю, будет все в порядке!»

Чертики в глазах Янова, однако, гасли, и своего вопроса, всех этих слов он не произносил: обстановка серьезная, и люди, собравшиеся возле пульта управления, правы в своей строгости и сосредоточенности, потому что далеко еще не ясно, что будет, пусть ты и настроен оптимистически, но дело-то трудное, не зависит от твоего настроения, встретят ли антиракеты те, другие, баллистические ракеты… Твое настроение — внутренний барометр твоих дел, вот того решения, которое ты наконец принял: уходишь, оставляешь службу, переходишь в «райскую группу», откуда, как говорят шутники, дорога только в рай… Но ты же приехал сюда не только, чтоб ввести в курс генерала Купрасова, хотя и это важно; приехал с тайной мыслью — и ты ее никому не откроешь, ни с кем ею не поделишься, — приехал посмотреть: какое же оно в окончательном виде, оружие? Устоит ли оно против наступательных ракет, против тех, о которых теперь шумят, на которые делают ставку в гонке вооружений? Какая в нем сила? Конечно, ты далек от тщеславия, что, мол, вот в твое время все было другим, все было лучше, надежнее, весомее, — есть, есть у стариков такое представление, но тобой движет иное, ты просто хочешь увериться, понять, все ли на верном пути, убедиться и успокоиться. Да, убедиться и успокоиться.

Он сейчас вспомнил, что объявил свое решение об уходе сначала дома — в воскресный день, во время ужина. Невестка, жена сына Аркадия, чернявая, мягкая и добрая, подстриженная коротко, «под польку», раза два перед тем заглядывала в дверь его домашнего кабинета и тихо прикрывала ее, ничего не говоря; и он понимал с легкой раздраженностью, что надо оставить рапорт, идти к столу, там все накрыто, там Аркадий и внучка. Он как раз начал рапорт и не хотел отрываться, полагая: вот прервется — и тотчас утратятся и настрой, и накал, изменятся движущие им чувства. А они были сложными: Янов испытывал в душе и удовлетворение от того, что принял такое решение, и грусть — все, теперь будешь не у дел, начнешь «райскую жизнь» (смешно — райскую!), — и вместе обиду, не очень ясную, неотчетливую, но она нет-нет и накатывала кипятком. Уже порвал три или четыре варианта рапорта — не нравились. Что-то в них, когда прочитывал, было не то и не так: то казалось неубедительно, то жестко, по-канцелярски, то, напротив, вроде рассиропленно, слезливо, и он безжалостно на мелкие клочки рвал написанный рапорт и принимался за новый. В конце концов написал коротко:

Да, в этом последнем варианте не было уже ничего такого, что ему хотелось и что он пытался сказать в предыдущих — о выполненном им долге, о пройденном в армии за сорок с лишним лет пути от рядового конноартиллерийского дивизиона до маршала артиллерии, — теперь все без эмоций, жестко и лаконично, но он остался доволен написанным.

Утром в понедельник он явился на службу в свое обычное время, как всегда оставив ЗИМ на площади и пройдя положенные двести метров пешком. Часового у входных дубовых дверей миновал без пяти минут девять, поднялся к себе. Вставшему из-за стола в приемной подполковнику Скрипнику сказал, чтоб доложил, когда появится у себя главком. Да, все в это утро было обычным, совершалось по заведенному кругу, и Скрипник, проницательный, изучивший, кажется, за эти годы все до единой привычки Янова — он мог каким-то чутьем угадывать его настроение, сглаживать углы, тактично, без подобострастия, что нравилось Янову, — Скрипник, однако, ничего не заметил. И Янов, отдав приказание и в ответ услышав «есть», с неожиданной грустью подумал: «Вот и вы, товарищ Скрипник, хоть и аккуратист, все на вас ладно, подогнанно, а вот и вы погрузнели, морщинки у глаз, и зачес волос вон как просвечивает».

К главкому он явился, выждав после скрипниковского сообщения минут пять: пусть тот сядет за стол, выслушает доклад дежурного генерала, а уж тогда… Янов удивился, даже испытал некую неловкость, когда тот, против обыкновения, встретил приветливо и даже дружелюбно — удлиненное лицо чуть разгладилось от морщин, было мягче, — спросил о самочувствии, настроении. Главком стал говорить о том, что предложено составить государственную комиссию по приему «Меркурия».

— Надо подработать состав от военных. Возьмитесь, Дмитрий Николаевич, подготовьте предложения. Кстати, председателем комиссии, возможно, вы? Есть опыт, не одну систему приняли…

— Думаю, нецелесообразно вести речь обо мне, — сказал Янов и почувствовал, что говорит спокойно, до странности спокойно, хотя чуть раньше, выйдя из своего кабинета и направляясь к главкому, ощутил скованность, свинцовую тяжесть в ногах — как все произойдет, как вручит рапорт? И, ощущая это спокойствие, удивляясь и радуясь ему, повторил: — Нецелесообразно по двум причинам. Во-первых, есть генерал Купрасов, ему и карты в руки. Его — председателем комиссии… Во-вторых… — Раскрыв папку, Янов подал лист лощеной бумаги главкому, тот вздернулся, смотрел секунду-другую на Янова, словно решая, брать или не брать бумагу, глаза настороженно щурились. — Вот мой рапорт, — все так же спокойно пояснил Янов.

Какой-то огонек, короткий, точно вспышка спички в сыром темном месте, мелькнул в глазах главкома, он как бы нехотя — вот, мол, смотри, без желания беру — взял рапорт, вздев очки, долго читал единственную фразу, и Янов, напряженно вглядываясь в узкое резкое лицо, стараясь хоть что-то отметить на нем, как бы вслед за главкомом мысленно повторял слова рапорта: «Прошу освободить меня от занимаемой должности…»

Наконец главком отложил рапорт на край широкого полированного стола, не глядя на Янова, мрачновато сказал:

— Министру доложу. Мне за вас в свое время мораль читал — кадры опытные беречь… Пока оставайтесь и исполняйте обязанности.

— Хорошо. А что касается генерала Купрасова, готов ввести его в курс дела, даже поехать на полигон, на предстоящее испытание «Меркурия».

— Да-да, знаю. Было бы неплохо осуществить. Я — за. Пожалуйста.

Слушая главкома, Янов вновь, однако с поднявшейся откуда-то из глубины горечью думал, как бы в такт словам главкома: «Да-да, сорок с лишним лет отслужил, а точнее, сорок четыре и ухожу, а у тебя ни участия, ни хотя бы формального сожаления». Вслух же спокойно сказал:

— Ясно, все сделаю. — И мысленно, уже про себя, сурово добавил: «Сделаю по долгу и совести». Ему казалось, что тем самым он проявляет твердость перед этим человеком, он всегда и везде всю свою жизнь только так и поступал, поступит и теперь; и вместе теми словами — «по долгу и совести» — он пресекал свою горечь и обиду, как бы отделял просьбу этого человека от того убеждения, по которому он все будет делать…

Больше говорить было не о чем, и, испытывая неодолимое желание остаться одному, побыть наедине с самим собой, Янов, попросив разрешения, ушел.

Даже то малое движение, те малые разговоры, какие еще возникали на командном пункте, разом прекратились; мягко, с легким щелчком включились динамики громкой связи, их далекий, едва уловимый шорох, словно принесенный из глубин Вселенной, наложился на приглушенное гудение вентиляционной системы, и голос, размеренный и четкий, голос Фурашова, руководителя испытаний, разнесся густо, чеканно:

— Внимание! Обнаружен запуск стратегических ракет, идет непрерывное слежение за ними. Все системы комплекса «Меркурий» автоматически введены в режим боевой работы. Товарищ председатель государственной комиссии, товарищи члены государственной комиссии, сигнализация пульта готовности, доклады руководителей систем комплекса подтверждают: «Меркурий» в полной готовности к действию.

Тотчас Янов отметил, как высветился пульт управления, загорелись матово-белым светом ряды лампочек слева; одно за другим, в какой-то своей закономерности, вспыхивали квадратные табло — их тут десятки, разноцветных, самой разной величины, — ровным светом сияли вертикальные стойки с монограммами, графиками, системой пространственных координат; аппаратные блоки, загромождавшие стены командного пункта, тоже словно бы высветились — там заработали, перемигиваясь, бесчисленные сигнальные лампочки. На командном пункте стало заметно светлее.

Все, кто находился здесь, словно прониклись сознанием значительности момента: через считанные минуты по воле умных и тонких машин начнут стартовать антиракеты, одна за другой будут соскальзывать со стартовых установок, устремляться в небо, в бескрайнюю голубизну, навстречу тем ракетам, траектории которых выписывают сейчас невидимые перья — голубоватые дужки прочерчиваются, ложатся на табло вертикальных стоек. И хотя отдаленное гудение вентиляторов, комариный зуд ламп, легкое потрескивание разрядников, шорох в каналах громкой связи — все вливалось в чуть слышную симфонию звуков, однако теперь, после мощного, усиленного голоса Фурашова, все точно оборвалось, отрезалось; гулкая, взрывчатая тишина спрессовалась на командном пункте. И тишина эта, подчеркнутая негромкой металлически-отсечной работой метронома — он с маятниковой неумолимостью отсчитывает медленное время, — казалась особенно чуткой, настороженной.

Несколько пообвыкнув после всплеснувшегося беспокойства и все же еще чувствуя внутреннее напряжение, которое — Янов знал — теперь уж не отпустит, напротив, будет лишь усиливаться, маршал, торопясь, будто в этом было что-то важное, будто это могло относиться к нынешнему испытанию, подумал уже без горечи и обиды, усмехнувшись в душе над собой, о тех своих днях после вручения рапорта. Тогда он испытывал странную потерянность; казалось, с таким его шагом кончалось все: дела, постоянная забота, думы, поиски, кончалась сама жизнь, он как рыба, выброшенная внезапной волной прибоя на берег, — обратно в родную стихию возврата нет… Так думалось и представлялось ему тогда, и была такая тоска, такой безрадостный мрак на душе, что сдавалось, ничем уже свое состояние он не развеет, не просветлит; перерезана, отсечена пуповина жизни. Это было самое страшное, чего можно было ждать и о чем он никогда не думал, чего никогда не представлял. Другие рядом уходили в запас, в отставку, а у него, думалось, будет всю жизнь так — работа, занятость «под завязку»; и если уж когда и являлась мысль, что жизнь не бесконечна, придет и его черед, то соображалось: в делах, на ходу он встретит смерть, как говорится, раз — и нету… Ан вышло все не так. Не так! Что ж, теперь дело сделано. Конечно же еще пройдет какое-то время, пока его рапорт будет гулять по инстанциям. Главком — этот в душе рад, доволен, хотя и не выказал ни в момент вручения рапорта, ни после своих истинных чувств, а вот когда дойдет рапорт до министра… Что скажет?

На командном пункте спрессовавшуюся напряженную тишину вдруг прорезал голос Умнова. Янов, вскинув голову, увидел главного конструктора, тот, стоя, чуть склонившись к сетчатому шару микрофона, говорил по селектору, рука, лежавшая на черной блестящей панели с многорядьем кнопок, заметно подрагивала, но голос, хотя и был жестковатым, звучал негромко, ровно:

— На «Крабе»? Как по пункту третьему программы? Понял. Обратите внимание на восьмой пункт… Установите контроль за горячим резервом. Ну, хорошо… «Крыша»? «Крыша»? Эдуард Иванович? Как ведут себя семьдесят первые блоки? Сбоев нет? Та-ак… Наша ночная эпопея оправдывается? Ну вот… Не зря бдели! Следите! Думаю, цепочку демпфирующую надо поставить, но после. Задача вам ясна… Пока! «Омар»? Контрольная аппаратура по пункту пятнадцатому в норме?

Слушая голос Умнова, стараясь вникнуть в технические термины и фразы, которыми обменивались сейчас, в эти последние минуты, главный со своими помощниками на местах, далеко не все представляя себе из этих переговоров, Янов сидел в кресле возле пульта управления с рассеянной улыбкой, и ему казалось, что во всем происходящем сейчас тут кроется пока что некая большая тайна, но что вот пройдут какие-то еще минуты в бесконечном необратимом времени — и всем им, и ему, Янову, откроется что-то значительное, явится непременно важное постижение. Это ощущение вошло в него, Янов жил им, был сейчас весь в этом ожидании.

Вновь мягко звякнули, включаясь, динамики, и один за другим посыпались доклады, перекрывая разговор главного по селектору:

— Есть автоматическое сопровождение целей!

— Вычислительные средства ведут расчет траектории!

— Старт вышел на режим подготовки!

Вскользь, сознанием, заполненным теперь всецело тем ожиданием, в котором он находился, Янов отметил, что и без докладов вся обстановка ясна: состояние многочисленной аппаратуры комплекса «Меркурий», разбросанной за десятки километров отсюда, от командного пункта, и приведенной теперь в состояние единой готовности, единого напряжения, точно перед гигантским рывком, отражалось на индикаторных стойках, на табло, вспыхивавших, перемигивавшихся или горевших ровным спокойным светом, на экранах, больших и круглых, высвечивавшихся вслед за разверткой молочно-белым клубящимся пространством. И на миг в обостренном до крайности, как бы опаленном воображении Янову предстало огромное, бесконечное небо, оно где-то чистое, безбрежно голубое, где-то клубится молочно-белыми облаками, где-то извергает бурю, грозу, льет тропическим дождем, пылит белой снежной пургой; оно, как бы в одном охвате, моментально высвеченное, открылось ему, и это небо, бесконечное пространство, прошивали скоростью ракеты — они пока были лишь белыми точками, чертили следы-дужки на экранах, на индикаторных стойках…

В воображении, теперь как бы раздвинувшем всю толщу тверди, лежавшую над бункером, Янов увидел и другое: на стартовом комплексе «Меркурия» ощетинились ракеты, медленно, точно в царственной сосредоточенности и строгости, поворачиваясь на пусковых установках, поворачиваясь в синхронной четкости, нацеливаясь на незримые точки в далеком и бесконечном пространстве. Сомкнув веки, Янов мысленно даже считал ракеты на установках — губы его, бледные, бескровные, непроизвольно шевелились: одна, две… пять… семь…

Он вздрогнул: в динамиках громкой связи объявили трехминутную готовность, и Янов, возвращаясь к реальности, покосил глазами из-под тяжелых, налитых век — не заметил ли кто его старческой слабости, причуды? Еще чего, шептуном стал! Но успокоился: на него, кажется, не обращали внимания, и он уже пооткрытее взглянул на все, что теперь делалось здесь. Под потолком вспыхнули пронзительно красные буквы: «Идет боевая работа», багряный отблеск лег на лица людей, столпившихся у скобы пульта плотно, в молчаливой сосредоточенности — вспыхнувшее под потолком табло и только что объявленная по громкой связи готовность действовали магически. Багряный отблеск делал суровее и жестче лица всех, кто сгрудился возле пульта. Многие стояли; кроме Янова сидели в креслах лишь генерал Купрасов, Умнов, министр Звягинцев и генерал Бондарин. Взгляд Янова, скользнувший сейчас коротко по лицам, точно в моментальной фотографии, зафиксировал: генерал Купрасов, подобравшись, вздернул плечи, весь застыл в напряжении, супил светло-пшеничные брови, бугристый лоб сморщился двумя короткими складками; лицо Умнова бледновато-мраморное, с отхлынувшей кровью, но глаза под очками пронзительные, и в них — порыв и работа разума; министр Звягинцев сохраняет спокойствие, но оно лишь кажущееся — Янову легко догадаться, что значит и для Звягинцева этот день: вместе они стояли за «Меркурий» в том споре со «Щитом», — чуть приметная теперь сухость в глазах, короткие складки в уголках губ выдают напряжение и ожидание… Аскетическое темное лицо генерала Бондарина словно больше сжалось, кожа натянулась на скулах, утончилась, блестит, он уже не курит, руки на кромке панели, подрагивают тонкие пальцы.

Янов успел подумать, что три минуты будут длиться долго, целую вечность, и хотя ему представлялось, что он человек уже посторонний, все, что делается здесь, касается его постольку, поскольку — еще неизвестно, потребуется ли его мнение, возникнет ли такая нужда, — он, однако, ощутил: общее напряжение сжало его тисками, сломав, выходит, его прежнюю хрупкую защитительную преграду… Он стал думать о программе испытания, она была напряженной и жесткой, те ракеты, которые сейчас точками медленно двигались по экрану, — лишь первая волна, предполагаются разные сложные варианты налетов; и Янов вновь с удовлетворением отметил: такого испытания потребовал генерал Купрасов… «Что ж, проявил настойчивость, понимание и, выходит… зрелость. Так что сомнения твои…»

— До пуска одна минута! До пуска одна минута!

Нет, он недовершил мысли: сейчас будто разом с этим веским докладом, с зажегшимся на вертикальной панели зеленым табло каким-то моментальным ураганом из сознания Янова вымело все; он нечего не испытывал, лишь видел зеленое, точно циклопический глаз, табло, видел, как тонкая секундная стрелка на круглых часах пульта, подрагивая, скользила по кругу циферблата, и, кажется, где-то в самой голове, резонируя, металлически отстукивал метроном…

— Пуск! Пуск! Пуск!

Поворачиваясь всем корпусом к экранам, Янов передвинул и отечные, затяжелевшие ноги; по круглому выпуклому полю бежали, прочерчивая белые траектории, точки, они бежали стремительно навстречу тем другим, которые Янов видел раньше, и сантиметры на экране, разделявшие их, убывали на глазах катастрофически. Сейчас Янова занимали лишь вот эти сокращавшиеся, съедавшиеся сантиметры — они таили в себе все: удачу, беду, успех, поражение…

Точно изолировавшись от всего, не зная и не представляя, что делали теперь другие на КП, Янов ждал момента, когда точки встретятся, сольются, — это будет тот самый момент, которого они ждут, ради которого они сидят тут, ради которого многие годы люди трудились, горели в поисках, терпели лишения. И он, как ни напрягался, как ни ждал мига, как ни старался увидеть это слияние и мысленно подталкивал, подстегивал время, он все же его не заметил; Янова заставили вздрогнуть доклады, взметнувшиеся один за другим:

— Первая — встреча! Вторая — встреча!

Он уже не слышал иных докладов, не видел экрана — все растеклось перед глазами, и, оглушенный наплывшими чувствами, щемящей и щекотной теплотой, сдавившей горло, не желая, чтоб видели его, как он думал, старческие проявления, ругая себя в душе, Янов поднялся, не замеченный никем — а может, ему так только показалось, — пошел за штору, на выход из командного пункта.

Медь оркестра заполняет все вокруг величавой мелодией «Интернационала». «И если гром великий грянет…» — громово взывают трубы, и я чувствую, как твердеет рука, поднятая к фуражке. Память рисует белое снежное поле с темными пятнами свежих воронок, траншею, в которой мы стоим, готовые к атаке, яростный грохот батарей позади, только что начавших артподготовку, а где-то в глубине моего существа, в самой сокровенной глубине, звучит: «Это есть наш последний…»

Митинг окончен, но мы не уходим с трибуны: праздник продолжается. Сегодня — годовщина освобождения города от фашистов.

Рядом со мной стоит, чуть сутулясь, полноватый человек в форме полковника. На его висках — серебро седины, на кителе — широкая колодка орденских планок. Это бывший командир дивизии, освободившей город. Рядом с ним несколько пожилых людей в штатском — ветераны дивизии. Они приехали на праздник из разных мест.

В мелодию оркестра вплетаются поющие молодые голоса. Люди заполнили небольшую площадь при въезде в городок — в нем центр начинается близ окраины, где в крутых скалистых берегах лихо, в пене, скачет по камням бегущая с гор речка.

Где-то здесь, в толпе, мой сын Володька. В начале митинга я видел его — он стоял рядом со своей подругой Фаей, особой весьма серьезной, и друзьями-одноклассниками. Все они две недели назад окончили десятилетку.

Становится немного грустно от мысли о скорой разлуке с Володькой. Грустно и тревожно: сын, не без моего влияния давно решивший стать военным и готовившийся поступать в училище, по окончании школы вдруг заколебался. Сумеет ли сделать правильный выбор?

Человек не может разделиться в своих чувствах. Тайная досада, что гложет меня теперь, — не только досада отца. Политработник имеет дело с людьми. Помогать им лучше, целесообразнее устраивать жизнь — такая уж наша профессия. Иное слово твое, сказанное тоном дружеского убеждения, всю судьбу человеческую повернет. Боевые офицеры с седыми висками ищут у тебя совета, а вот с семнадцатилетним парнем, собственным сыном, осечка получается. И начинает точить душу сомнение: а что, полковник Демин, если на других действует не всегда только логика твоя и правота, а и положение, власть начальника политотдела?.. Ох, Володька, задаешь ты отцу задачу…

— Слава нашим героям-партизанам! — гремит усиленный репродуктором голос.

С главной улицы, к мосту, приближается колонна пожилых людей, одетых по-походному. Представляю, как громко бьются сейчас сердца в этой колонне, как застилает людям глаза светлая слеза воспоминаний. Партизаны отбили у гитлеровцев мост, ведущий в город, и удерживали его до подхода наших войск…

На той стороне реки из-за одетого лесом холма взлетают разноцветные ракеты. Еще не погасли в небе последние искры, а на шоссе за рекой возникают бронетранспортеры, на головном плещется большой красный флаг. Бронетранспортеры тормозят, не дойдя до моста, с них резво спрыгивают солдаты в касках, с автоматами в руках, бегут к мосту — полное впечатление атаки…

Кто-то трогает меня за локоть. Я оборачиваюсь: наш комдив.

— Дело есть, срочное! — вполголоса говорит он. — Извинитесь, и поехали…

Через минуту мы сидим в «Волге» комдива. Он, оказывается, только что из штаба округа, куда его вызывали. Зная, где я нахожусь, заехал по пути.

Комдив молчит, — выходит, дело серьезное, если не говорит при шофере. Лишь в кабинете, послав за начальником штаба, объявляет мне:

— Иван Васильевич, приказано быть в готовности к учениям. Могут поднять в любой час. Так что оповестите своих политотдельцев…

Лейтенант Юрий Левашов поправил воротник нового полушубка, красную повязку на рукаве, ремень и поднял глаза к ясному зимнему небу, к редким, подсвеченным луной облакам, к близким причудливым снежным кружевам на кронах деревьев.

Даже здесь, в лесу, от снега было светло, и черные тени деревьев на опушках казались еще чернее из-за этой щекастой луны.

Какая ясная ночь!

А еще накануне, когда он прилетел к своему новому месту службы (солиднее звучит «к новому месту службы», будто было другое, старое, а не всего лишь училище), погода была совсем иной.

Его доставил сюда попутный вертолет, в котором летели на учения два полковника: одного он знал, тот был кадровиком, дававшим ему назначение, другой — представитель медицинской службы. Кадровик был высокий, представительный, и в душе Левашов слегка робел перед ним, а врач — небольшой, чернявый, очень веселый. Он все время поддразнивал своего попутчика и сам же заразительно хохотал над своими шутками. Левашов каждый раз смущался, не зная, как реагировать: посмеяться, кадровик еще обидится, не посмеяться — обидишь врача.

В конце концов он пересел в дальний угол вертолета, облокотился на столик, в который бесполезно упирались опоры для отсутствующего пулемета, и стал глядеть в окно.

Внизу неторопливо пробегала земля. Совсем близко. Левашов не привык к вертолетам — летал-то в них раза два, не больше. И сейчас ему казалось странным лететь так низко и так медленно.

А низко летели потому, что тяжелые, набитые снегом тучи нависли до горизонта. Оттого все кругом — земля, лес, редкие поля, деревушки — отсвечивало свинцом, казалось мрачноватым и застывшим.

Местами лес был густым, и под снежными шапками, укрывающими деревья, ничего нельзя было разглядеть, местами редел, перемежался буреломом, вырубками, кустарником. Там ветер сдул с ветвей снег, и стволы выглядели голыми, скучными, одинокими. Порой под вертолетом возникали поляны, и Левашов со своим острым, удивлявшим даже медкомиссии зрением легко различал следы — заячьи, даже птичьи…

Попадались болотца с уцелевшей высокой травой — кончики-метелки ее подрагивали над сугробами.

И вдруг меж деревьев мелькнула большая тень, затем она вздрогнула, замерла на мгновение и скачками понеслась дальше, в лесную гущу.

— Ой, лось! — не удержался Левашов и оглянулся — не потревожил ли полковников.

Но те сами прижались к окнам, громогласно сожалея об отсутствии ружья, словно могли стрелять из вертолета или приземлиться для охоты.

Лось скрылся в лесу, а на смену ему по-блошиному, так казалось с высоты, стремительно проскакали зайцы — один, другой, третий… Потом показался еще один лось. Этот не спешил, вышагивал медленно и величаво, не обращая внимания на грохочущий вертолет над головой. А позже попалось целое семейство — лоси спокойно лежали на опушке. И снова смыкались ветви деревьев, снова пухлые белые шапки укрывали таинственную лесную глушь.

Белые дороги сливались с белыми полями и просеками, и непонятно было: как же добираться до этих деревень из двух-трех десятков домов, приютившихся в лесных чащобах? Над трубами стояли дымы, соревнуясь по высоте с деревьями, подрагивали причудливые телевизионные антенны, редкие прохожие даже не задирали вверх голову — к вертолетам в этих местах давно привыкли.

Лесные края, мирные пейзажи, тихая жизнь…

Но что это? Зоркий взгляд Левашова различил за коричневыми стволами дальнего леса необычную прозелень, плотные многотонные тела геометрических форм. Вертолет пролетел мимо, оставив позади укрытую под деревьями танковую колонну. Танки застыли таясь, не было видно людей, не чувствовалось движения, словно экипажи, поставив на прикол свои машины, ушли куда-то далеко или спали под бронированными колпаками.

Было что-то невыразимо давящее, грозное в этой неподвижности, в этой затаенности боевых машин, которые по первому знаку могли залить огнем все вокруг, превратив вековой лес в гигантский костер, наполнить окрестности чудовищным шумом и лязгом, промчаться сокрушительной стальной волной вперед, все сметая на пути, оставляя за собой лишь безлюдную, мертвую землю.

А чуть дальше, на опушке, выстроились ракетные установки, а еще поодаль, еле различимые, занимали позиции орудия — только и видно что сизый дымок над походными кухнями.

Потом вертолет пролетел над лесной дорогой. Насколько хватало глаз, протянулась по ней колонна мотопехоты. Наверное, внизу грохотали моторы и сотрясалась земля, но здесь, наверху, из-за шума вертолетного двигателя ничего не было слышно, и казалось, все эти тяжелые машины движутся бесшумно, возникая из-за горизонта и за горизонтом же исчезая. Это шли «южные», они накапливали силы, чтобы перейти в наступление.

Но Левашов знал, что пока наступали «северные», действия которых обеспечивали специально выделенные силы, в том числе и саперная рота, в которой ему предстояло отныне служить заместителем командира по политчасти.

То, что к месту службы он направлялся не на постоянные квартиры, а прямо в район учений, где сейчас находилась его рота, тревожило и волновало Левашова. Можно сказать, из училища прямо… не на фронт, конечно, нет, а все-таки прямо в дело.

«С воздуха в бой», — вспомнил он название когда-то виденного учебного фильма и усмехнулся. С воздуха-то с воздуха, только не с парашютом, а на вертолете. И не в «бой». Рота его в «сражениях» в прямом смысле не участвовала. Она занималась инженерным обеспечением учений, точнее, одного тактического эпизода — высадки десанта. Это было ответственным и трудным делом, хотя все же не «боем». Сражались другие — сражались десантники одного из лучших гвардейских полков.

Но для начала и это неплохо. Настоящая работа, можно показать себя во всем блеске или… с треском провалиться. Одно дело — окончить с отличием училище, совсем другое — держать экзамены здесь, в этих снежных полях, не перед лицом членов экзаменационной комиссии, а перед другими экзаменаторами — солдатами и офицерами своей роты. На том, училищном экзамене он и не помышлял о провале. Его заботило лишь одно: сдать все на «отлично». А сейчас он вдруг почувствовал гнетущее беспокойство. Начни он свою службу в нормальных условиях, в гарнизонном городке, не спеша присматриваясь к людям и делам, все было бы в порядке, он не сомневался. Но здесь, когда рота выполняет трудное задание и необходимо проявить себя с первого шага, совсем иное дело…

«Ну и что! — успокаивал он себя. — Вот проверим, каков вы в деле, лейтенант Левашов».

Вертолет приземлился, взметая вихри снега.

У трапа остановился «газик».

— Садись — подвезем! — предложил полковник-медик. — А то к вечеру не доберешься! — пошутил он. — Тут, брат, шагать да шагать…

Погода изменилась. Тучи неохотно раздвинулись, потеснились, и солнце, ворвавшись в промоину между ними, стало стремительно расширять ее. Нестерпимо засверкал снег, заиграла березовая роща, заголубел дальний хвойный лес.

Между деревьями разместились штабные палатки, машины, кухни, радиостанции. Там островком разбил свой лагерь медсанбат, чуть поодаль — связисты. Получился настоящий городок с улицами, переулками, площадями, тщательно утрамбованными, обсаженными лапником.

Белым затейливым кружевом переплелись тонкие ветви берез, и в ветвях, вдоль нежных стволов, протянулись полевые телефонные провода.

А на опушки выдвинулись артиллерийские позиции, наблюдательные пункты, автопарк. Сразу и не разглядишь — все замаскировано плотными снежными кирпичиками — целые архитектурные ансамбли вписались в окружающий ландшафт.

Левашов это оценил как специалист и тут же подумал, что вообще-то особой нужды в маскировке нет: здесь ведь «центр обеспечения руководства учениями», выражаясь военным языком. Тут нет ни «южных», ни «северных», и сколько бы ни кипели вокруг «бои», какие бы бешеные «атаки» и «артналеты» ни бушевали где-то, этого лесного городка они не коснутся. Зато все происходящее здесь решающим образом повлияет на успехи и неудачи «воюющих» сторон.

В большой палатке в центре городка находится сейчас командующий. Он прилетел накануне — и сразу же все заходило ходуном. Бегали посыльные, поднимались и опускались вертолеты, взметая снег, мчались во всех направлениях машины. Прибывали офицеры, суетились адъютанты. Из отведенного под корпункт штабного прицепа вылез корреспондент центральной газеты и неуклюже зашагал в больших, не по размеру, валенках, в штатской меховой кепке.

Левашов довольно быстро нашел расположение своей роты. «Своей» — так мысленно он уже называл ее, хотя не видел еще ни одного своего солдата.

Вот и командирская палатка.

На минуту он остановился на пороге, привычным движением проверил ремень, шапку. Потом огляделся — вокруг белели снега, ветер колыхал верхушки берез, куда-то бежал солдат, без шинели, с ведром; совсем близко неутомимо тарахтел движок, издалека доносился рокот самолета, пахло снегом, соляркой, зимним лесом и горячими моторами…

Вот сейчас он сделает шаг, всего один короткий шаг, но какой важный шажище в его жизни! Все это время — с того момента, когда сел за парту первоклассником, до вчерашнего дня — он учился, готовился к профессии офицера.

До этого шага, который он сейчас сделает, учили его, теперь он будет учить других — своих солдат. Впрочем, учиться придется всегда. Но то будет уже другая, командирская учеба…

Левашов приподнял полог палатки и решительно шагнул вперед.

Высокий старший лейтенант надевал шинель, видимо, готовился выйти.

Левашов щелкнул каблуками, приложил руку к шапке:

— Товарищ гвардии старший лейтенант, лейтенант Левашов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы!

Старший лейтенант внимательно выслушал доклад, пожал ему руку, потом сел на койку. Указав рукой на другую койку, сказал:

— Садись, Левашов. Ты новый замполит, так? А я заместитель командира роты. Это официально. Русанов моя фамилия. Сейчас — за командира роты. В госпитале он — аппендицит. Так что будем без него командовать. Ел? — спросил он неожиданно.

— Нет, — ответил Левашов.

— Тогда пошли, я как раз в столовую собрался. Там введу в курс дела.

Они вышли из палатки.

— Минутку. Пойдем представлю, — сказал Русанов.

Невдалеке строилась на обед рота. Солдаты держали в руках котелки. Худощавый офицер в пригнанном по талии полушубке подавал команды. Увидев подходивших, он подал команду:

— Рота, сми-и-рно! Равнение на середину! — и, печатая шаг, пошел навстречу.

— Вольно, вольно, — поморщился Русанов, давая понять, что все эти команды и доклады ему в тягость.

— Во-о-о-льно! — скомандовал офицер.

Солдаты внимательно разглядывали Левашова, уже догадываясь, кто он, пытаясь определить, каким он будет.

— Гвардейцы, — не повышая голоса, заговорил Русанов, — представляю вам лейтенанта Левашова… — Он обернулся и тихо спросил: — Как звать-то? — И, снова повернувшись к солдатам, продолжал: — Юрия Александровича, прибывшего из Донецкого военно-политического училища. Он назначен заместителем командира роты по политчасти. — Потом, помолчав, добавил: — Вопросы есть?

Вопросов не было. Русанов взял Левашова под локоть и повел в столовую.

— Рота, равняйсь! Сми-и-рно! — раздалось сзади. — Правое плечо вперед! Шагом марш!

И послышался глухой топот ног по утрамбованному снегу.

В офицерской столовой за длинными непокрытыми столами сидели пять человек. На учениях все были заняты с утра до вечера, а потому приходили есть в самое разное время. И частенько один из сотрапезников только завтракал, в то время как другой ужинал.

Русанов познакомил новичка с офицерами и принялся за обед. Ел он молча, сосредоточенно и необыкновенно быстро. Левашов не успел покончить с борщом, а Русанов уже залпом проглотил компот и уставился на него, словно говоря: «И долго ты еще собираешься тут прохлаждаться?»

Левашов торопливо доел свой обед и поднялся.

— Куда побежал? — неожиданно остановил его Русанов. — Давай еще по компоту хлопнем. Заодно и поговорим. В курс дела введу.

И, прихлебывая компот, он неторопливо и немногословно рассказал Левашову о тактическом фоне учений.

«Северные», в расчет сил которых входят десантники, наступают. Разведка сообщила о наличии на этом участке наступления ракетных установок противника. Принято решение выбросить десант с задачей захватить район и активными боевыми действиями уничтожить ракетные установки «южных». Выполнив эту ближайшую задачу, десант приступает к последующей — совершает маневр в новый район. Обороняя этот район, не допускает отхода противника с фронта и занятие им промежуточного рубежа…

— А мы? — нетерпеливо спросил Левашов.

— А мы, как всегда, осуществляем инженерное обеспечение. Вот так. — Помолчав, Русанов продолжал: — Во-первых, — он загнул палец, — утюжка. Бомбардировщики обработают площадку, кстати, она немаленькая — несколько квадратных километров. Да ты ее видел — вертолет на краю садился. Во-вторых, — и Русанов загнул второй палец, — «южные» будут бить по команде обеспечения, по отряду захвата, по главным силам. В-третьих, огневые точки — тоже наша забота. Наконец, в-четвертых, десантники будут взрывать ракетные установки. — Он опять помолчал, затем добавил: — В общем, огневую имитацию делаем мы. Только ты-то на готовенькое прибыл, все заряды уже заложены, провода проведены. Но проверить лишний раз свежим глазом не мешает. — И он испытующе глянул на Левашова.

«Ну что ж, — мысленно подвел Левашов итог разговору с комбатом, — хоть это и не политическая работа и можно отказаться, докажем, что и замполитов делу обучают, и они в нем разбираются».

— Хорошо, я проверю. — Левашов решительно поднялся. — Прямо сейчас пойду. Возьму командира второго взвода — и пойду.

— Ну-ну, давай! — Русанов тоже встал, неопределенно потоптался на месте, потом все же спросил: — Ты, вообще-то, знаком с этим делом? А?

— Знаком, товарищ гвардии старший лейтенант, в училище теоретически изучил, — Левашов с некоторым вызовом посмотрел в глаза Русанову, — теперь вот начну изучать на практике.

— Ну-ну, — Русанов усмехнулся, — смотри, будь поосторожней.

Командиром второго взвода оказался лейтенант Гоцелидзе, тот самый офицер, что вел роту на обед. Глядя на его высокую, статную фигуру, на красивое лицо с ниткой черных усиков, слушая его безупречное «так точно» и «слушаюсь», Левашов подумал: «Ему бы почетным караулом командовать, а не мины ставить». И тут же одернул себя: «Ведь говорил Парнов в училище, втолковывал: «Никогда не судите о подчиненных, кстати и о начальниках, по внешности, по манерам, по речи, посмотрите их в деле. Боритесь с предвзятостью, не бойтесь менять свое мнение о людях, если увидите, что ошиблись, не подгоняйте человека под свою оценку». Полковник Парнов преподавал педагогику и пользовался среди курсантов большим уважением.

Левашов действительно хорошо представлял себе, в чем заключается инженерное обеспечение учений. Прибыв на место, рота построила землянки, наблюдательные пункты, в том числе и главный, с которого руководители учений будут следить за ходом боя; проложила дороги, подготовила площадку для вертолетов. Все это требовало немалых усилий и умения, но было далеко не главным. А главным была подготовка самого «поля боя» — в данном случае площадки приземления десанта.

Перед высадкой над площадкой промчатся бомбардировщики «северных» — они нанесут бомбовый удар, подавляя огневые средства и живую силу противника, облегчая задачу десанта. Но что значит наносить бомбовый удар в условиях учений? Это значит, что саперы предварительно заложат в заранее намеченных местах взрывчатку и будут подрывать ее по сигналу, имитируя взрывы бомб. Это делается, когда людей на площадке еще нет. Но потом будет выброшен десант, по которому «южные» откроют огонь из орудий, и «взрывы» снарядов уже будут происходить на поле с приземлившимися солдатами, а там заработает и артиллерия десантников, затем начнут «взлетать на воздух» ракетные установки «южных»…

Все эти «снаряды» и «мины» должны быть заранее уложены, ограждены, к ним надо подвести провода, их надо взорвать так, чтобы поблизости не было людей, силу взрыва и радиус действия следует точно рассчитать.

Это как во время киносъемок: сыплются бомбы, взрываются снаряды; столбы огня, земли и дыма взлетают к небесам. С командного пункта учений открывается картина подлинного сражения, и никто в этот момент не задумывается о саперах, о командире инженерно-саперного батальона — руководителе всей имитации, о его помощниках, отвечающих за имитацию на отдельных огневых рубежах, о том огромном напряжении, какое переживают они возле кнопок и ручек подрывных машинок, когда следят за сигналами, прижимая наушники к потной на жестоком морозе голове.

Почему-то не взорвалась «авиабомба», а через несколько минут с неба начнут опускаться десантники, и кто знает, не занесет ли капризный ветер одного из них на этот имитационный заряд?.. Увлеченные атакой, не заметят солдаты, как свалят или затопчут хрупкое сигнальное ограждение, и те, что бегут за ними, уже не будут сторониться опасной зоны…

Мало ли что может приключиться! Но случиться ничего не должно! Есть старая поговорка: «Сапер ошибается только один раз». Неточная она, эта поговорка. Один раз — если речь о нем самом, тогда наказан за ошибку будет лишь он. А если он ошибется в отношении других? С ним-то тогда ничего не случится, а вот что будет с его товарищами?

Левашов неторопливо шел в своих выходных, не приспособленных к этому глубокому снегу сапогах по сугробистому полю, сверяясь с планом расстановки имитационных средств.

Тихий вечер опускался на землю. Дальние леса уже стали лиловыми, те, что поближе, — синими. Тени телеграфных столбов удлинялись все больше и больше, и размытые верхушки их терялись где-то, сливаясь с густой тенью придорожных сугробов.

Небо, освещенное невидимым уже закатным солнцем, густо синело над головой, кое-где по краям прихваченное краснотой. Ни ветерка, ни звука. Только еле слышно ровное тарахтение движка.

Левашов подходил к очередной указке — фанерному треугольнику с буквой «ф» на прочно воткнутой в снег палке, перешагивал через «волчатник» — веревочку с красными лоскутками, натянутую на низких колышках, осторожно осматривал заряд, иногда раскапывал в снегу провода, ставил крестик в синем плане и шел дальше.

Неожиданно он остановился, всмотрелся в план, потом перевел взгляд на указку с буквой «ф», полускрытую жестким оголенным кустарником. Вправо убегала бечевка с красными, неподвижно повисшими на безветрии лоскутами. А левая сторона опасной зоны была открыта.

Левашов медленно пошел вправо вдоль «волчатника», обошел кусты, миновал небольшой овраг и еще один кустарник, за которым исчезала бечевка с лоскутками. Зайдя с другой стороны, он не увидел продолжения сигнального ограждения. Оно вновь начиналось лишь над овражком — метрах в пятнадцати.

Лейтенант посмотрел на сопровождавшего его Гоцелидзе.

— Почему нет ограждения? — спросил он и сам не узнал своего голоса, резкого, крикливого.

Его спутник был смущен. Он развел руками, внимательно вгляделся в снег, словно надеялся обнаружить за плотной белой массой исчезнувшие флажки, пожал плечами.

— Я вас спрашиваю, — на этот раз Левашов говорил спокойно, — где ограждение?

— Не могу знать, товарищ гвардии лейтенант! — Гоцелидзе вытянулся по стойке «смирно». — Разрешите взглянуть на план?! Ставило отделение сержанта Копытко, — сказал он, заглянув в бумагу. — Неплохое отделение, толковый сержант…

Левашов молча спустился в овражек и, к удивлению Гоцелидзе, лег в снег, огляделся, прополз по-пластунски несколько метров и снова огляделся. Потом встал, отряхнул снег и произнес будничным тоном, словно вызывал дневального из соседнего помещения:

— Позовите сержанта. Я подожду здесь.

Гоцелидзе постоял в нерешительности — отсюда до расположения и обратно бегом-то минут сорок, а пехом — весь час. Да к тому же скоро совсем стемнеет. Но приказ есть приказ, и он торопливо зашагал к лагерю.

Копытко прибежал через час — запыхавшийся, испуганный, весь в поту, со съехавшей набок шапкой, коренастый, светлочубый паренек, курносый и сероглазый.

— Товарищ… гвардии… лейтенант! Сержант…

— А где командир взвода? — перебил его Левашов.

— Остался… в расположении!

— Вы ставили сигнальное ограждение? — спросил Левашов.

— Так точно! Мое отделение!

Левашов с трудом сдерживал раздражение. Он замерз в своих тонких сапогах, пока топтался здесь битый час по вине этого самого Копытко, а значит, и лейтенанта Гоцелидзе, который даже не счел нужным вернуться. Ему не понравился сержант — хитрый парень; Левашов сразу приметил в ответе Копытко попытку увильнуть: не я сам, мол, а мое отделение…

— Что значит отделение? Вы отвечаете за это ограждение или не вы?

— Так точно, я! Только…

— Тогда почему с этой стороны оно не поставлено?

Копытко молчал.

— Я спрашиваю, почему с этой стороны не поставлено ограждение? — совсем тихо повторил свой вопрос Левашов.

— Так тут, товарищ лейтенант, так получилось…

— Как получилось? — еще тише спросил Левашов.

— Да вот, бечевки не хватило. Что ж, за ней в лагерь бежать? А все одно, с какой стороны ни подойди, видно, что ограждено. Место-то открытое, мы учли, что оно открытое…

— «Учли»? «Видно»? «С какой стороны ни подойди»? Так? — Левашов говорил, не скрывая ехидства. — Пойдемте.

Они обошли кусты, спустились в овражек.

— Вот… видите, товарищ лейтенант, вот, все видно. И с правой стороны, и с левой, куда ни глянь…

— Ложись! — скомандовал Левашов.

Копытко растерянно смотрел на него.

— Ложись! — закричал Левашов.

Копытко плюхнулся в снег и так лежал, нелепо разбросав руки, задрав голову и вытаращив глаза на офицера.

— Вперед!

Придя в себя, Копытко быстро и ловко пополз по-пластунски.

— Стой! Ну как, видно?

Копытко огляделся по сторонам, как делал это раньше Левашов, промолчал.

— Вперед! Стой! Видно?

Копытко прополз еще несколько метров, опять огляделся, на этот раз медленно, обреченно — он уже понял, что ограждения и указки не увидит.

— Встать! — равнодушным голосом произнес Левашов. Он повернулся и, не оглядываясь, направился к лагерю. Его вдруг охватила усталость. К чему весь этот час морозного ожидания, эти дешевые эффекты с растерянным, ошарашенным Копытко? Он, наверное, выглядел смешным в глазах Гоцелидзе — эдакий едва оперившийся выпускничок. Не успел приехать, уже проявляет служебное рвение, придрался к пустякам, взбудоражил всех…

Сумерки уже сгустились по-настоящему. Лес сплошной черной стеной почти сливался с темнотой. Кое-где мелькали огоньки, вдали над невидимой дорогой проплывали золотистые купола — свет автомобильных фар.

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант! — донесся до него из-за спины голос. — Виноват, товарищ лейтенант…

И тут сержант Копытко, командир первого отделения, услышал слова, которые за два года службы ему не доводилось слышать ни от одного офицера.

— Виноват, говорите? А может, кто-то другой виноват?

Копытко опешил. В голосе лейтенанта не было издевки, скорее раздумье.

— Как же так, товарищ лейтенант, ограждение-то мое отделение не поставило… Значит, виноват, думал — видно, а вы верно приметили: поползет гвардеец — и не увидит. Зачем ему в рост-то шагать? Вы верно приметили. Недоглядел я… Как командир отделения должен отвечать…

Копытко говорил и говорил, страшась паузы. Наконец замолчал. Молчал и лейтенант.

— Скажите, Копытко, вы комсомолец? — неожиданно задал вопрос Левашов.

— А как же, товарищ лейтенант, мы все в роте комсомольцы!

— Ну вот, вы попробуйте ответить как комсомолец, — сказал Левашов. — Попробуйте. И отчитайтесь не передо мной, а перед своей комсомольской совестью. Ведь на девяносто девять и девять десятых процента ничего бы не произошло. Так? Ну вот, а вы об одной десятой подумайте и о своем товарище, на чью долю эта десятая досталась бы. А теперь — кругом марш! Чтобы завтра утром все было сделано как следует.

Левашову уже было не так важно, как оценит его работу замкомроты Русанов, сейчас речь шла о более важном: о чувстве ответственности, о воинском долге, и замполит понимал, что работа его ждет большая. И работа эта не завтрашнего или еще более позднего дня, она началась со знакомства с командиром роты старшим лейтенантом Русановым, щеголем Гоцелидзе и, хотелось надеяться, неплохим комсомольцем и командиром отделения сержантом Копытко.

Шальной ветер несется вскачь над степными увалами. Заиндевелые хрусткие травы гнутся до самой земли. Быстро взошло солнце, словно его кто-то подбросил там, за горизонтом. На небе ни облачка. Светлая синева его, кажется, тоже трепещет и полощется на ветру и веет на тебя холодной и радостной свежестью.

— Славный денек будет! — говорит, выпрямляясь во весь свой саженный рост, ефрейтор Калабин. Он глядит на меня, приветливо улыбается и легким движением смахивает капельки пота с широкого смуглого лба.

— Ну как, не видно «противника»?

— Нет, ничего не видно.

— «Противник» не дурак!..

Калабин опускается на дно траншеи и снова начинает стучать лопатой о твердый суглинок.

А я вглядываюсь в даль, туда, где огромным красным шаром катится по гребню холма торопливое зимнее солнце. Передо мной — ручной пулемет, мое оружие. Я наблюдаю за местностью и охраняю своих товарищей, пока они зарываются в землю.

Идут вторые сутки, как мы живем в открытой степи. Вчера добрую половину дня мы исходили вдоль и поперек всю окрестность — совершали марш-броски, ползали по-пластунски, стремительно перебегали, кричали «ура» и шли в атаку. А к вечеру заняли оборону.

Весь день пронзительно свистел ветер, морозный, обжигающий огнем, неуемный. Командир нашего отделения сержант Белецкий даже охрип, голос надорвал — надо же было пересилить, перекричать буревей, который стремительно пролетал у самой земли, завывая на сотни голосов. Он лихо подхватывал слова команды, рвал их на клочки и уносил от нас с разбойным присвистом, с бесшабашной удалью. Мне казалось, что он даже хохотал над нами, когда мы, увлеченные атакой, забегали слишком далеко, ничего не слыша, что там кричал наш сержант.

Но вот вечером, усталые и остывшие, мы собрались вокруг полевой кухни в реденьких кустиках молодой лесопосадки. И здесь я почувствовал, что ветер может свободно пробиться сквозь шинель и острым холодком пронизать до самых костей. И в свисте его появились какие-то шипящие, злые, устрашающие нотки. Сидя над котелком пшенной каши, я с тревогой думал о приближающейся ночи.

— Где будем спать? Такой холод — душу замораживает!

Занятые едой, мои товарищи — молодые солдаты — ничего не ответили. И что тут можно было сказать? Где прикажет командир — там и будут отдыхать.

Ефрейтор Калабин сидел тут же.

— А если и не поспим ночку-другую? — ответил он вопросом на мой вопрос. — Ничего с нами не приключится!

«Ишь ты, бодрячок-самоучка!» — подумал я и отвернулся в сторону, чтобы не видеть его на диво спокойное лицо. Мне вспомнилось, как выступал он на комсомольском собрании, как говорил, что трудности надо преодолевать мужественно. Затем все читали его заметку в стенной газете. Калабин заверял в ней, что будет действовать в поле как в бою, в полную силу, и помогать товарищам словом и делом, особенно молодым солдатам. «Черт возьми! — подумал тогда я. — А мне не нужна твоя помощь! И вообще все это позерство, одни слова».

И вот вчера вечером, когда был отдан приказ занять оборону и располагаться на ночь, Калабин посоветовал мне оборудовать огневую позицию в старом, полуобвалившемся окопе. Это меня сильно обидело. Окоп приметил я сам, с него открывался широкий обзор местности, все подступы к обороне отделения хорошо простреливались.

— Прошу вас, — сказал я сухо Калабину, — оставьте ваши советы при себе.

Я уже представлял себе, что по возвращении с тактических занятий Калабин обязательно выступит на каком-нибудь собрании или напишет в газете о том, как он помог молодому солдату Запорожченко выбрать огневую позицию, как вдохновлял его личным примером и призывным словом и те де и те пе. А мне все это ни к чему. Я не хочу ходить на помочах. Пусть я и молодой солдат, но то, чему меня учили, я усвоил хорошо, а большего с меня не спросят.

— Зачем же злиться? — удивленно пожал плечами Калабин, заметив, должно быть, мой хмурый взгляд и недовольство, которое достаточно ясно было написано на моем лице.

— А я и не злюсь. Я только хочу сказать вам, что в настоящем бою у вас не будет времени, а может, и желания давать мне или кому-либо другому свои правильные советы.

— Почему вы так думаете?

— Да вы бы сами захватили этот окоп, потому что это уже почти готовое укрытие и конечно же своя-то жизнь дороже.

— И вы серьезно так думаете?

— Тут и думать нечего!..

Калабин пристально посмотрел на меня и как-то неловко, точно он был в чем-то виноват, улыбнулся. Ничего не сказав, он отошел шагов на десять и стал долбить лопатой мерзлую землю. После этого разговора и особенно после странной улыбки Калабина мне стало не по себе. Показалось, что словно я обидел его, хотя у меня и в помыслах такого не было. Я просто высказал свои мысли, и его воля понимать их так или иначе. Чтобы не думать обо всем этом, я с яростью взялся за оборудование своей огневой позиции. Это удалось мне сделать быстрее других. Усталый, я уселся на дне окопа, наконец укрывшись от ветра, который к ночи разбушевался еще сильнее.

Уже стемнело, когда над собою я услышал голос Калабина:

— Ну, что? Не спится?

— Нет, не спится, — ответил я, не попадая зуб на зуб.

— Ээ, да ты, никак, дрожишь!

Калабин спрыгнул ко мне в окоп.

— Что же ты, голова садовая, сидишь на голой земле? — разозлился он, пошарив вокруг руками.

— А где же я возьму матрац или перину? — попробовал я невесело отшутиться, чтобы хоть немного сгладить неприятное впечатление, которое наверняка осталось у него после недавнего разговора.

— А вот сейчас я покажу тебе и матрац и перину!

Калабин выскочил из окопа и скрылся в темноте. Через минуты две-три он вернулся с охапкой сухой травы.

— А ну, посторонись!

Трава полетела на дно окопа.

— Расстели ее так, чтобы и стены были покрыты! — приказал он довольно сурово. — Накрывайся палаткой и спи!..

«Вот и попался, — подумалось мне, — вот и помощь, оказанная молодому солдату, — охапка сухой травы! Эх ты, раззява! — укорял я себя. — Не мог додуматься до этого сам. Да про это, помнится, и сержант говорил перед выездом в поле, а ты позабыл. И почему? Много думаешь о себе… А если я выброшу эту траву? Что же, можно, но тогда придется замерзнуть. Это факт, как дважды два — четыре. И потом — это было бы чрезвычайно глупо… И мерзко… Это еще, пожалуй, хуже, чем если бы я плюнул в лицо человеку…»

С такими мыслями я и уснул, сжавшись в комок, на дне своего окопа. И спал так, как никогда еще не спал в своей жизни!..

И вот настал новый день. Я гляжу вдаль и думаю о человеке, который сейчас пробивает ко мне траншею от своей ячейки. Я думаю о ефрейторе Калабине, пытаюсь понять его. Внешне это симпатичный парень — широкое, открытое лицо, светлые глаза, улыбчивый и, должно быть, добрый по натуре. Конечно же добрый! Злой человек плюнул бы на тебя в твоем окопе — живой ты там или уже окоченелый. А он подошел, спросил и помог!

Да, помог! Почему я боюсь этого слова? Ведь не себя же, не свою выгоду имел он в виду, когда вчера побежал за травой…

Идет четвертый месяц моего пребывания в армии. Теперь-то я пообвыкся и после этих полевых занятий смогу уже сказать, что и я стреляный воробей. Ну, а поначалу все у меня не клеилось, все казалось необычным — и общая побудка, и властные команды сержантов, и строго, по минутам, расписанное время, и то, что даже в магазин, который находится тут же, в городке, нельзя отлучиться без разрешения командира. И самое необычное, что бросилось в глаза, — это построения, начиная с самого раннего утра и до отбоя — на физзарядку, на утренний осмотр, на занятия, в столовую…

— Похоже, — как-то заметил я, искренне недоумевая, — что в армии и шагу нельзя ступить без строя.

— Да, дорогой товарищ, — ответил мне ефрейтор Калабин, — в армии без строя не обойтись. И надо полюбить строй. А раз полюбишь — дело пойдет на лад! Что касается меня, то я думаю, что нет ничего лучше на свете, когда вы идете вперед и чувствуете локоть рядом идущего с вами товарища. Тогда — вы сами это скоро увидите — силы ваши как бы удваиваются, и вам не страшны никакие преграды!..

Хорошо сказал! И я теперь вижу, что много правды в этих словах. А тогда я не поверил ему. У меня была своя теория. Смысл ее сводился к тому, что мы, мол, и сами с усами. По правде сказать, я и сейчас верен ей. Тем более что она нисколько не противоречит тому, что говорил Калабин. В самом деле, хорошо помогать тому, кто сам что-то умеет! И радостно идти в строю с таким товарищем, который не хуже тебя знает свое дело. Вот тогда-то и удваиваются силы!..

Стучат и стучат лопаты. Слева углубляет траншею Калабин, справа — Глухов. Твердая глинистая земля с трудом поддается лопате. Но я вижу, как ефрейтор действует, словно заправский землекоп. Нельзя не залюбоваться его работой! Вот он сильно нажимает на заступ, врезает лопату в землю, но не всем нижним ребром лотка, а только одним углом и наискосок. Я вижу, что так она заходит значительно глубже и, конечно, больше захватывает грунта. А я-то не имел этой сноровки, и дело у меня шло не так споро, как у Калабина. Конечно же в другой раз я буду копать так, как Калабин. Вот он и еще раз помог мне, о чем даже сам не подозревает.

Мерно стучат лопаты. С каждой минутой все глубже окоп. А солнце поднимается все выше и выше. Из края в край идет оно над нашей страной и глядит на ее горы и долины, на реки и моря, на величавые леса и, конечно, на эту степь, где мы ползаем и роем как кроты…

— Э-эх! — вырывается из груди Калабина. Он бросает последнюю лопату грунта на бруствер и выскакивает из траншеи. Расправив плечи, окидывает необозримую даль и восторженно восклицает: — Красота-то какая!..

Красота? А я не вижу ничего особенного. Неужели у него другие глаза и он замечает такое, что недоступно моему взгляду?

— Где? Какая красота?

— А небо! Небо-то какое! — говорит он, не обращая внимания на мой вопрос.

Гляжу на небо и я. Оно высокое-высокое, и в чистой синеве его столько простора и света, что начинает кружиться голова… Переведя взгляд на землю, я вижу в своей полосе наблюдения, вдали, у самого горизонта, зеленый массив. Это всходы озимых посевов переливаются светлыми волнами. А ближе поднимается по изволоку молодая лесная поросль. Тоненькие и стройные акации и приземистые парубки-дубки пока робко, но уже напористо становятся лицом к ветру, и он пробирается сквозь их строй с недовольным шипеньем. А еще ближе к нам пробегает с юга на север шоссейная дорога, и я слышу, как там гудят и гудят телеграфные провода.

— Да, брат, все это надо понимать!..

С этими словами Калабин подходит ко мне, присаживается на корточки и закуривает.

— Вот и окопались! Еще замаскироваться надо, но это уже полегче будет… А знаешь, сколько тебе за всю твою службу придется перевернуть земли? — вдруг спрашивает он и прижмуривается с добродушной хитрецой.

— Сколько же?

— Про пирамиду Хеопса слыхал?

— Слыхал.

— Вот таку гору наворочаешь!

Заметив, должно быть, в моих глазах сомнение, он говорит:

— Ну, может, и меньше, потому что никто еще не замерял в точности…

Я не заметил, когда он начал обращаться ко мне на «ты». Случись это вчера, я бы осадил его, а сегодня мне кажется, что так и надо, хотя сам назвать его на «ты» не решаюсь.

Потом Калабин говорит, что молодые солдаты, ничего себе ребята, начинают понимать службу.

— А вообще-то, смешно на вас было глядеть в первые дни — ну, ровно цыплята. Ты только не обижайся, сам был таким, так что это вроде бы и самокритика. Я, например, сразу узнаю молодого солдата. И не потому, что шинель на нем не обносилась и что шапку-ушанку он носит еще на гражданский лад. Это, конечно, всем видно. Но главное в новичке — это, понимаешь, его взгляд, удивленный, вопрошающий. И, конечно, есть чему удивляться, есть о чем спрашивать…

Калабин делает несколько затяжек подряд, пока огонек сигареты не доходит до самых пальцев, потом отшвыривает окурок далеко за бруствер. Широко улыбаясь, он продолжает:

— Да-а, у каждого свое. У тебя вот, к примеру, шапка всегда набекрень. А вот твой сосед справа, знаешь, о чем он меня вчера спросил? Скажите, говорит, товарищ Калабин, а как можно стать ефрейтором?

— Ну и что?

— Я ответил, что вы им станете, товарищ Глухов, определенно станете, у меня на это верный глаз. Службу вы начали хорошо, и старание у вас есть… Смотри, смотри, он уже маскироваться начал, а я тут с тобой тары-бары развожу!..

Калабин резко поднялся, перепрыгнул через траншею и побежал в тыл за травой…

Еще вчера я наверняка крепко обиделся бы на Калабина за эту самую «шапку набекрень» и попросил бы его, чтобы он смотрел лучше за собой. Но сейчас у меня нет никакой обиды. Я вижу, что шапка тут только намек, за нею следует усматривать некий другой смысл. Неужели он хочет этим сказать мне, что я очень доволен собой, что порою бываю заносчив и даже груб с товарищами, что никаких особых стремлений и желаний здесь, в армии, у меня нет? Что же, если он все это имеет в виду, то это правда. Если Глухов хочет стать ефрейтором — в добрый час, а у меня нет такого желания. И в отличники я тоже не особенно стремлюсь, хотя и отставать не намерен.

И все-таки семя сомнения в правильности моего поведения в армии было заронено. Эта «шапка набекрень» весь день не давала мне покоя. А почему, собственно, спрашивал я себя, ты должен задирать голову и посматривать на других свысока? Оттого ли, что у тебя среднее образование, а у других — случается, восемь классов? Но это же не твоя заслуга, это твое преимущество. Почему ты еще вчера считал Калабина позером и болтуном? В сущности, это славный парень, и тебе он желает только добра. И можно ли топтаться на месте, если вся рота устремлена вперед, как говорится, к новым рубежам? А где твой собственный рубеж? Никакого рубежа у меня не было…

Весь день мы просидели в обороне. Впрочем, «просидели» — не то слово. Мы по-прежнему зарывались в землю: оборудовали запасные огневые позиции, строили подбрустверные ровики, рыли ходы сообщения. Делали все надежно, прочно, словно собирались пробыть здесь самое малое неделю, ожидая появления загадочного «противника», который так и не показывался на протяжении всего дня. А вечером все это мы оставили. Мне жалко было покидать свой окоп, такой насиженный, обжитый и по-своему уютный. Тут бы в самый раз после дня напряженной работы и соснуть под темным пологом ночи, но приказ есть приказ: на бронетранспортер и — в путь…

От настывшей стали машины несло леденящим холодом. Ехали с полной светомаскировкой. Как-то случилось, что я сел рядом с Калабиным.

В детстве я страшился темноты, и сейчас, скажу по совести, ночь — мое нелюбимое время суток. А тут нас скоро охватила со всех сторон черная и густая, как деготь, темень. Мы ехали по глубокой балке. Здесь было немного тише, но необъяснимой жути побольше. К самой дороге подступал молодой дубняк. Впрочем, может быть, там росли и другие деревья. Но если верить Калабину, то это были дубки. Он сказал мне, что даже слышит, как шелестит на ветвях их ржавая, жестеподобная листва. Но я ничего не слышал. Я с тревогой поглядывал по сторонам, стараясь различить хоть что-нибудь, но все поглощала, все скрывала от меня ночная тьма. И небо было мглистое — по нему непрерывной чередой неслись уж чересчур низкие и тяжелые тучи. А потом эти тучи стали сеять на нас, на всю землю сначала мелкий и редкий, а затем крупный и густой снег.

Я удивлялся — каким чутьем водитель машины угадывал дорогу, ведь он видел из своей кабины еще меньше моего. Было очень холодно, и мне хотелось говорить, чтобы хоть таким способом на время забыть о стуже.

— Почему мы едем без света? — спросил я Калабина, не подумав о том, какой это глупый вопрос. Ведь мы же шли в головном дозоре, а впереди ожидалась встреча с «противником».

Конечно, я не увидел, а скорее почувствовал, как ефрейтор улыбнулся и, нагнувшись ко мне, ответил:

— Спортивный интерес. Водитель поспорил, что он проведет сегодня машину в полной темноте.

«По вопросу и ответ», — подумалось мне, но вслух я сказал:

— Вы шутите.

— В такой темени шутки плохи, — озабоченно промолвил Калабин, всматриваясь вперед, — сержант назначил его наблюдателем.

Потом я уже ничего больше не спрашивал, хотя мне очень хотелось услышать его спокойный, уверенный голос. Я сидел на своем месте и силился задремать, ибо это было самое лучшее в моем положении. Вдруг Калабин наклонился ко мне:

— Ничего, старина, все будет как в сказке!

И снова стал смотреть вперед.

А снег все шел и шел — обильный, пушистый, сухой, да ветер шумел в вершинах деревьев.

От слов Калабина я встрепенулся, прогнал дремоту и так же, как он, стал смотреть вперед.

Но, видно, глаза у него зорче. Я ничего не видел, кроме снежной мглы, а он вскоре доложил:

— Впереди свет.

Остановили машину, прислушались. Сквозь шум ветра явственно доносился приглушенный рокот идущего нам навстречу бронетранспортера. Это и был «противник».

— Отделение, к бою! — тихо скомандовал сержант Белецкий.

Мы быстро и бесшумно выскочили из машины и развернулись в цепь. Затем прошли немного вперед и заняли выгодный рубеж для ведения огня. Через некоторое время подтянулись и наши главные силы, предупрежденные по радио о встрече с «противником».

Вскоре можно было четко различить среди редких деревьев медленно ползущий «вражеский» бронетранспортер. И тут-то раздалась команда:

— Огонь!

Я лежал в цепи неподалеку от Калабина и стрелял вместе со всеми. Еще ни разу не изведанное чувство боя полнило душу. Это был мой первый «бой», хотя и учебный, но все-таки бой!

Конечно, я знал, что за «противника» действует другая рота, что это такие же солдаты, как и я сам. Но все же сердце наполнялось радостью: все-таки мы, а не они первыми открыли огонь.

Когда после нашего дружного, а главное, неожиданно открытого огня «противник» поспешил отойти назад, я восторженно сказал Калабину:

— Ну, что? Наша взяла!

— Да, здесь нам запишут успех, — промолвил он спокойно, и если бы я не знал, то никогда и не подумал бы, услышав его ответ, что этот успех одержан именно благодаря ему. Ведь если бы Калабин не заметил какой-то огонек на бронетранспортере «противника», могло бы случиться так, что мы сами попали бы в незавидное положение.

И вот мы снова на машине. На сей раз мы уже не в дозоре, а в ротной колонне. Начался ночной марш — преследование «противника». Теперь я был сравнительно спокоен — рядом со мной сидел Калабин, а с ним не пропадешь. Я даже вздремнул немного и был немало удивлен, когда, проснувшись, увидел, что и ефрейтор спит, прислонившись лицом к моему плечу. А мне почему-то думалось, что он всю ночь будет глядеть вперед, не смыкая глаз. Но нет. Он не из стали и не из камня. Он такой же, как все мы. Только опытнее. Я долго сидел, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить его, дать ему поспать подольше, а потом и сам задремал…

Рабочий день майора Дроздова, замполита учебного батальона, кончился. Машину он уже вызвал, а теперь укладывал в портфель бумаги и книги, которые надлежало прочесть в электричке, на пути к дому. Слишком много накапливалось дел, и выбрасывать из суток три часа, уходящие на дорогу домой и обратно, было для Дроздова роскошью непозволительной.

Майор щелкнул замками большого желтой кожи портфеля — это был предмет его тайной гордости, — рассеянным взглядом обвел кабинет: не забыто ли что — и принялся наводить порядок на столе. Небольшие белые руки его, ловко орудуя деревянной линейкой, как скребком, очистили зеленое сукно от набежавшего за день мусора и разложили на столе книги, тетради, письменный прибор в том холодном академическом порядке, который был так по душе майору; но держалась эта геометрическая строгость вещей лишь тогда, когда кабинет был на замке, а днем приходили люди, имеющие скверную привычку при разговоре хватать руками что попало, а на место не класть.

За окном прогудела машина, майор, надев фуражку, пошел из кабинета.

А навстречу ему по пустынному коридору штаба бежал высокий сержант.

— Товарищ майор, разрешите доложить?

— Что случилось?

— Курсант у меня сбежал. Курсант Никитин…

— Куда сбежал? Как?

— Просился сегодня в увольнение. Он здешний. Жена здесь живет и мать. Я его и так в этом месяце дважды пускал. Ну, объяснил ему, как положено, что часто не имею права пускать, и отправил на занятия. Минут через десять прихожу в класс — его нет. «Где?» — спрашиваю. «Не приходил», — говорят. Я в казарму — нет. Поднял взвод, обыскали всю часть — не нашли. Сбегал до автобусной остановки; людей послал по железной дороге, в лесу искали — нигде нет. И вот я к вам.

— У него дома все в порядке? Может, болен кто?

— Все в порядке, позавчера только жена приезжала.

— Да-а-а… — задумался майор. — Адрес его домашний есть?

— Так точно.

— Вызвать ко мне старшину. Роту с занятий сними. Искать. Руководить будешь ты. В части офицеров никого нет?

— На КПП сказали, что вы один остались.

— Да-а-а… Ну, иди.

— Есть!

Четко повернувшись, сержант побежал, гулко топая сапогами.

— Дудкин! — крикнул ему вдогонку майор. — Шоферу скажи, чтобы взял путевки, в Москву поедет.

— Хорошо, — кивнул на бегу сержант.

Майор задумчиво почесал свой породистый нос, невесть откуда взявшийся на круглом простом лице, сдвинул на затылок фуражку, громко сказал:

— Вакханалия! — Так, что дневальный по штабу, дремавший у телефона, вздрогнул, вытянулся в струнку, ожидая нахлобучки за какой-то замеченный майором непорядок.

— Вакханалия, — еще раз бормотнул Дроздов и, пройдя в кабинет, взялся за телефон. Он мучительно поморщился, снял трубку медленно и так же, словно нехотя, набрал номер.

— Аня! Это ты, Аня! — нарочито бодрым голосом начал он, но тотчас устыдился своей неискренности: «Кого обмануть хочу», — вздохнул он. — Понимаешь, Аня, опять не смогу я сегодня приехать. Никак нельзя уехать. Никого из офицеров нет, я один. Не беспокойся, Аня. А завтра уж я обязательно приеду, — заторопился он. — Пусть хоть пожар. И в институт не поеду, провались он совсем, — убеждал он ее.

Дроздов проговорил все это в трубку залпом, почти не останавливаясь, потому что им овладело всегдашнее чувство неловкости и вины перед женой и детьми, которым в жизни его как-то невольно доставалась вторая роль. Он спросил ее о здоровье, о домашних новостях и пожалел, что спросил, как всегда случалось с ним при этом, потому что в такие минуты он отчетливо понимал: в своей семье он — гость, коли нужно рассказывать ему о том, что Надюшке новое платье сшили, а Витя снова тройку принес за диктант — словом, те вещи, которые в своей семье и без рассказов известны.

— Кто там дома, Виктор? — поспешил сказать он, чтобы не слышать больше голоса жены, спокойного, ровного. — Позови-ка его. — И начал строго: — Ты что же там? А? Что это еще за мода тройки получать?

Сын начал длинно оправдываться, говорил, что не он виноват, это какое-то правило в учебнике путаное.

На мгновение забыв, что сын не вот здесь, рядом, а далеко, он хотел сказать: «Ну-ка неси учебник, разберемся…» — но вовремя спохватился, сконфузился и, скомкав конец разговора, положил трубку.

Во всех комендатурах, куда он звонил, ответили лаконично: «Нет, не задержан». И майор ту же самую фразу повторил старшине:

— Нет. Не задержан. Так что давай бери машину и поезжай к нему домой. Выясни все подробно. И меня держи в курсе дела. Звони. Людей с собой возьми два человека. Мало ли что…

— Не беспокойтесь, товарищ майор, все будет сделано, — козырнул старшина и вышел.

«Не беспокойтесь, — подумал майор. — Ишь, успокоил… Вакханалию развели в роте, а теперь не беспокойтесь. Ну, ничего, я до вас доберусь. Я сниму стружку и с Дудкина, и с тебя, и с командира роты. Люди у них уже начали убегать, а командиру и дела нет. Пять часов, а его уже и в части нет».

И размашисто написал на завтрашнем листке календаря: «На парт. б. о парт.-п. раб. 3 р. засл. к-ра», что означало: «На партийном бюро: о партийно-политической работе в 3-й роте, заслушать командира роты». И коли уж календарь под руку попался, Дроздов просмотрел заметки предыдущих дней: не осталось ли каких невыполненных дел, и, встретив запись: «Ляшко. Поговорить. Решить», подосадовал: «Как же это я забыл… Вчера бы еще надо…»

Когда Ляшко вошел в кабинет, майор поднялся ему навстречу и, не дав раскрыть рта, усадил, сказал в свое оправдание:

— Я вас обещал вчера вызвать, но не мог. Занят был, а ведь с вами надо поговорить обстоятельнее. Правильно?

— Так точно, товарищ майор, дело такое…

— Ну, рассказывайте.

Он не очень внимательно слушал солдата, потому что знал уже, о чем речь. Знакомая история: ушел в армию, а девушка беременной осталась, теперь ей скоро рожать. Он верил парню, потому что командир взвода приносил ему письма девушки и матери. Все было понятно.

А солдат глядел на майора и, по взгляду его чувствуя, что тот невнимателен, боялся, как бы замполит не подумал чего дурного.

— Поехать расписаться во как надо, — жарко говорил он, чиркая себя по горлу ребром ладони. — Расписаться, и пусть она к моим переходит. Пускай живут.

А увидев, что майор опустил голову и принялся рисовать на листе бумаги, совсем растерялся, вспотел и онемел, ожидая с секунды на секунду услышать слова отказа.

— Никак нельзя ее оставить, — поднялся он со стула и шагнул к майору, — никак нельзя, товарищ майор, оставить. Старики ее пилят, из дома не высунешься, каждый пальцем тыкает. Разве же так можно жить? А распишемся, все по закону будет…

И он говорил что-то еще, крупно потея и растирая по широкому лицу пот большой жесткой ладонью.

Майор же и вправду слушал его вполуха. Ему все было ясно и без рассказа. Еще в тот день, когда принес командир взвода ему письма, он решил: «Надо отпускать. Ничего не поделаешь».

Теперь же он думал о том, что, наверное, и у Никитина была какая-то причина, чтобы убежать из части. «Не мог же он уйти просто так, прогуляться. Наверное, что-то было, но не захотел или побоялся рассказать. А никто не заметил, не расспросил. Командиру взвода надо по шее дать, не знает людей. Ну, ничего. Я с него стружку сниму», — решил он и, подняв голову, с удивлением заметил, что Ляшко не сидит на стуле, а стоит возле стола и молчит, время от времени вытирая лицо пилоткой.

— Ну что ж, — вздохнул майор, — завтра доложу командиру. Думаю, что сумеем тебя отпустить. Езжай, устраивай свои семейные дела, раз так неловко получилось.

— Спасибо, товарищ майор! — и, забыв отдать честь, солдат бросился из кабинета, словно поезд уже ждал его где-то рядом.

Майор рассмеялся и, проговорив негромко:

— Молодежь, молодежь… — принялся вынимать из портфеля то, что складывал туда полчаса назад. «Значит, так, — подумал он, — сегодня еще успею английский перевести. Хорошо, черт побери, — усмехнулся он, — когда не надо ехать. Сколько времени. Все можно успеть».

— Разрешите, товарищ майор?

— Заходи, заходи, Дудкин. Что нового?

— Ничего, товарищ майор. Нет нигде.

— Лучше искать. Пройти по всем классам и казармам. Может, он к другу какому ушел. Проверить все котельные, сушилки и прочие темные углы. Ясно?

— Так точно, товарищ майор. Разрешите идти?

— Иди.

И снова стук в дверь.

— Разрешите, товарищ майор?

— Да.

— Товарищ майор, старший сержант Волков дежурство по батальону сдал.

— Товарищ майор, старший сержант Лыньков дежурство по батальону принял.

— Все в порядке?

— Так точно.

— Меняйтесь.

Зазвонил телефон, майор взял трубку, услышав голос старшины, проговорил:

— Слушаю, майор Дроздов. Слушаю, слушаю тебя, старшина.

— Товарищ майор, я из его квартиры звоню. Вот соседи тут подсказывают, был он дома. Только что. Прибежал, переоделся «по гражданке» и ушел. А куда — неизвестно. Думаю остаться здесь, мамашу подождать или жену. Расспросить их. А может, он и сам заявится.

— Хорошо, старшина. Так и действуй. Только с дипломатией смотри, с дипломатией. Чтоб мать не перепугалась очень. Понял? Действуй.

«Чертов день, — сокрушался майор. — Как завтра в политотдел докладывать…»

— Ой-ей-ей-ей, — устало вздохнул он, приглаживая остатки волос.

— Разрешите, товарищ майор?

В кабинет вошел старшина Ляпушев, грузный, сутулый, с красным морщинистым лицом. Мундир на нем сидел мешковато, а обшлага рукавов на кителе, галстук, ворот рубашки были засалены.

— Докладываю, товарищ майор, все, что вы велели сделать, сделано. Покрасили сцену, как вы велели. Полный ажур. Пойдемте посмотрим, чтоб не было разговору.

— Это порядок, — улыбнулся Дроздов. — Молодец, Михаил Михалыч. Хвалю. Вот как с тебя стружку снимешь, так ты вертишься как молодой.

Майор вышел из-за стола, похлопал старшину по плечу. Ляпушев обиженно забубнил:

— Стружку, стружку… По-человечески надо… Все объяснить… Разве мне краски жалко… Когда в дело, не жалко. Хоть всю заберите. Вот могу и ключи отдать, — позвенел он в кармане ключами, но не вынул их.

Говорил старшина быстро, сглатывая концы слов так, что непривычное ухо не сразу бы и поняло, о чем разговор, слышало бы одно: «Бу-бу-бу… Бу-бу-бу», да и только.

— Пойдемте посмотрим. Может, замечания будут. Устраню, — не отставал старшина, но по тому, как сморщилось лицо его в улыбке, стягивая в щелочки небольшие глаза, было ясно, что не замечания он ждет, а похвалы.

Понял это майор и сдался:

— Пойдем, ты же не отстанешь. Сейчас я погляжу, как ты там выкрасил. Может, еще и хвоста накручу.

— Пошли, пошли, — счастливо бубнил старшина. — Сейчас увидим.

Из штаба они двинулись бетонкой к клубу. Старшина только из кабинета вышел, руки заложил за спину, еще больше сгорбился и что-то бубнил под нос ему одному понятное и поминутно сплевывал, словно прилипло на губу ему табачное волокно и никак не мог он от него избавиться.

— Полянский! Полянский! — закричал майор, увидев секретаря комитета комсомола батальона. Тот шел из библиотеки, нагруженный кипой книг.

— Иди-ка сюда, Полянский. Пошли, комсомол, посмотрим, как Ляпушев нам сцену наконец выкрасил.

— По этому поводу салют надо дать. Хотя бы десятью залпами, — усмехнулся Полянский.

— Молчи, балабон. Молодой еще, — пробормотал Ляпушев, топнув ногой.

— Да, товарищ майор, — проговорил Полянский, — у меня на завтра билет в театр. Отпускной нужно выписать.

— В какой еще театр?

— Моссовета.

— Да-аа? В театр? Ты слышишь, Михаил Михалыч, он, значит, по театрам будет ездить, а мы с тобой работать за него.

— Салага еще, — довольно буркнул Ляпушев.

«Никак папа не может без «левых» номеров обойтись, — усмехнулся про себя Полянский. — Сейчас что-нибудь придумает».

У майора и вправду была такая привычка: если просят о чем, так соглашаться не сразу, пусть человек почувствует, что он в армии, а не дома.

«Парень ты, конечно, хороший, — думал Дроздов, оглядывая рыжеволосого секретаря. — Но и за тобой глаз да глаз нужен».

Он уважал Полянского и даже гордился, что именно он отыскал и выдвинул его, и в политотделе всегда хвастался: «Комсомол у меня — во! Парень что надо!» Но сам перед собой майор признавался, что ему жилось бы спокойнее и легче, будь Полянский немного пожиже. Слишком часто чувствовал Дроздов, как то в одном деле, то в другом выпирает превосходство Полянского над ним. И книг тот читает больше, говорит — не захочешь, так слушать будешь, и вот по театрам ездит чуть не каждую неделю. Выставка ни одна без него не обходится; а он — Дроздов — за пять лет, что в Москве служит, только однажды во Дворец съездов выбрался. Вот и получается: с одной стороны, хорошо Полянского под рукой иметь, в любую дырку сунь — не подведет; а с другой — ходи да оглядывайся, как бы этот умник не отчубучил, чтоб потом волосы на голове не рвать. Конечно, он — секретарь, но солдат срочной службы он и есть солдат.

Вот и старался майор, когда возможность была, показать Полянскому, что конец веревочки от него все же он, майор, в руках держит. Захочет — послабит, а захочет — натянет. Чего заслужишь.

— Как, товарищ майор, с театром быть? — спросил Полянский.

— Как! Как! Как! — разозлился майор. — Как! Да никак! — замахал он руками и головой закивал, будто хотел взлететь и клюнуть Полянского крючковатым носом. — А вот так! — каркнул. — Р-работать надо! Р-работать! Конкретными делами заниматься! С людьми работать. Вон Никитин комсомолец, наверное?

— Комсомолец, — вздохнул Полянский.

— Вот. Комсомолец, а совершил самовольную отлучку. А может, и дезертирство. А ты в театр! Моссовета! Горсовета! Никак дома не сидишь!

Полянский молчал, выставив вперед круглую, «ежиком» подстриженную рыжую голову, словно хотел боднуть майора.

— А насчет театра… Тебе когда надо?

— Завтра.

— Вот завтра и решим.

Полянский быстро пошел к штабу, а майор поглядел ему вслед, спросил Ляпушева:

— А вот ты, Михаил Михалыч, когда последний раз в театре был?

— В театре? На прошлой неделе курсантов возил. Сорок человек. Все без происшествий было. Порядок.

— Так то тебя посылали, по службе. А чтоб сам, по потребности. Чтоб с женой, культурно. И разу, наверное, не ходил.

Ляпушев задумался, уставив в небо маленькие глаза, шевелил губами, мучительно припоминая, и вдруг засмеялся обрадованно, глазки его потонули в морщинах.

— Был, — облегченно сплюнул он. — Ей-богу, был. С Клавдией ансамбль цыган смотрели. Черные все. Не припомню, в прошлом или в позапрошлом году. С гитарами все.

— А-а-а… Цыгане. Я про настоящий театр. — Майор неторопливо пошел по бетонке, мечтательно проговорил, закидывая голову: — Я вот, Михаил Михалыч, как-то во Дворце съездов был. Балет с женой смотрели. Красота, — причмокнул он губами. — Времени вот нету, а то каждый день бы ездил.

В клуб майор вошел с заднего хода. Из коридора одна дверь вела на сцену, другая в комнату для оркестра, а третья — в тесный закуток, где царствовал Миша Петренко — художник батальона и почтальон по совместительству.

На двери закутка висел плакат:

Майор не вытерпел, сорвал с двери плакат, ворвался в комнатушку.

— Вакханалию развел!! Базар! Вакханалия!

Миша Петренко, маленький, остроносый, тощий парнишка, невозмутимо склонился над листом бумаги, не замечая ни майора, ни старшины.

Майор застыл, наливаясь яростью. Старшина беззвучно смеялся в рукав, а Миша фальшиво-истово голосил: «Полем вдоль берега крутого, ми-имо-о хат!» — резво работал кистью, отпрыгивая в сторону, любовался сделанным и снова бросался к листу, словно в атаку, вопя: «Ше-е-ел солдат, слуга отчизны!!» — и вдруг, взглянув на часы, схватился за голову.

— Ой-ей-ей как время идет! Опоздал! — и бросился к двери. Но на пути стоял майор, и не заметить его не было никакой возможности.

— Товарищ майор?! Вы? А я и не заметил, заработался совсем. Голова кругом идет. Здравия желаю! — и поднес ладонь-лодочку к большущей, сползающей на лоб пилотке.

— Вакханалию развел! — закричал майор. — Болтовней занимаешься! Ни черта не делаешь! Укрылся здесь! Окопался!

— Да-а? — оскорбился Миша и запричитал пронзительно: — Днем и ночью! Днем и ночью работаю! Кожа да кости остались! — провел он ладонью по худому лицу. — Пилотке уже не на чем держаться, — и поелозил пилоткой по голове.

Майор раскрыл рот, хотел сказать что-то, но Миша не останавливался.

— Плакаты рисуй! Схемы подполковнику черти! — загибал он один за другим тонкие, измазанные краской пальцы. — Объявления пиши! И партбюро, и комитету, и в роту. Почта лежит на мне, — согнулся он, демонстрируя тяжесть лежащей на нем почты. — И я ничего не делаю! Да я дыхнуть времени не имею!

— Да? — ехидно спросил майор, подходя к Мише вплотную. — Я знаю. Я все знаю. И ты мне истерику не закатывай. Вот что ты сегодня конкретно сделал? Вот конкретно! Конкретно. А? — осклабился майор.

— Почту собрал.

— Собрал.

— Рас-с-сор-тировал.

— Рассортировал.

— Отштемпелевал! — повысил Миша голос, и рука его затряслась, штемпелюя невидимые письма.

— Отштемпеле… — начал было и не докончил майор. — Тьфу, ну тебя к черту. Начнешь каждый шаг считать. Считаем конкретно: почта — раз, — загнул он палец. — Одно конкретное дело.

— Да? — спросил Миша. — Одно, — и поднял руки вверх, — тогда я ничего не делаю. Я целый день сижу и сплю. Вот какой я жирный сделался, — надул он щеки. — Все! Я больше так работать не буду. Прогоняйте меня! Сажайте меня! Но я больше не буду работать! Р-р-работаешь, р-р-работаешь, — слезливо проговорил он, — и ни слова благодарности. — Голова его повисла на тонком стебле шеи.

— Ну, почему, — сдержанно пожал плечами майор. — Я знаю тебя и ценю. Но… вакханалию не надо разводить. Конкретными, надо делами заниматься. Вот с завтрашнего дня, — совсем уже размягчившись, майор присел на табурет, — с утра буду вас собирать на совещание. Весь политаппарат. И буду каждому давать задание. А то ходите…

— Так точно, товарищ майор! — подмигнул Миша. — Будем все делать кон-кр-ретно. Ох и закипит работа, — потер он руки.

— Вот так. А сейчас пойдем посмотрим, как нам Михаил Михалыч сцену покрасил.

— Исключительно! — прижал руки к груди Миша. — Я еще такой покраски в жизни не видел.

— Ну?

— Ей-богу.

Старшина удовлетворенно сопел, счастливо посмеивался, чаще обычного сплевывал.

Сцена и в самом деле оказалась выкрашенной на славу.

— Я какой человек, — бормотал старшина, — мне сказали. Раз надо — значит надо. Я и сделал. Вот пожалуйста. Если плохо, ругайте. Замечания есть — устраним, — великодушно добавил он.

— Молодец, — похвалил майор. — Молодец, Михаил Михалыч.

Старшина побагровел, нагнул голову, забубнил что-то и вовсе невразумительное.

— Эх, а время-то, — спохватился майор, — может быть, звонили уже о Никитине. — И заторопился в штаб.

Но телефон молчал. Майор сел. «Надо завтра с командиром поговорить, — подумал он. — О Ляпушеве. Конечно, недостатки у него есть. Но нельзя же так тыркать человека. Взыскание за взысканием. Они на него и действовать перестали. А поговори с ним уважительно, он в доску расшибется, а сделает. Конечно, строевик из него никудышный, да и грамотешка подкачала, но хозяин — какого не вдруг найдешь. Похвали его, поддержи — и будет стараться вовсю. А затыркать кого хочешь можно».

Дроздов потянулся к настольному календарю, написал «командиру о Мих. Мих» и поморщился, представляя себе этот неприятный разговор, и тотчас почувствовал, как вонзилось ему в бок что-то острое и горячее, не позволяя шевельнуться. Боль постепенно утихала, но майор сидел неподвижно: он знал, что боль сейчас перекатилась к груди и притаилась там и стоит ему глубоко или резко вздохнуть, она вцепится вновь. Дроздов дышал осторожно, в четверть вздоха, и думал с тоской: «Ни черта они не понимают, эти врачи. Лечат, лечат, а все без толку. Как бы опять зимой не слечь. Тогда прощай институт, все позавалю. И так два экзамена на шее сидят. Нет, зимой болеть нельзя». Он осторожно взял телефонную трубку, негромко попросил санчасть.

— Майор Дроздов говорит, — едва слышно сказал он в трубку, боясь возвращения боли.

— Вам плохо, товарищ майор? Я сейчас прибегу.

— Это ты, Федоров? Доктора нет?

— Нет. Но я знаю, что надо делать.

— С чего ты взял, что мне плохо, — сказал майор громче, с тревогой прислушиваясь, не проснулась ли боль в груди.

— Я же по голосу слышу.

— Ладно, хватит зря болтать! Ты мне лучше вот что скажи, уважаемый фельдшер. Чем Петренко болен? Миша?

— Миша, — засмеялся фельдшер, — футболом.

— А без шуток? Почему он такой тощий? И цвет лица какой-то прямо зеленый. Ну-ка сходи посмотри в его медицинскую книжку. Что там записано?

— Вот они, книжки. Сейчас найду, товарищ майор. Павло… Палкин… Ага, вот Петренко. — В трубке зашелестели страницы. — Вот, товарищ майор, результаты осмотра. Месяц назад проходил.

— Что вот-вот! — разозлился майор. — Я что, по проводу вижу?

— Все у него в пределах нормы. А цвет лица, наверное, оттого, что в комнате все время сидит.

— Ну, ладно. Скажи доктору, пусть направит его в госпиталь на проверку. На тщательную проверку. Ясно? И поставьте его на диету или усиленное питание. Можно ведь одного человека откормить. А то угробим парня, а потом будем охать. Ох да ах да осмотр проходил. Развели там бюрократию! Вакханалию! Я до вас доберусь! Подсыплю в штаны горячей картошки. Чтоб лучше вертелись! Вот так! Будь здоров!

— Разрешите, товарищ майор?

— Что скажешь, Дудкин?

— Все обыскали, товарищ майор. Нигде нет.

— Ладно. Прекращайте поиски. Он уже в Москве. Там есть кому без тебя скомандовать?

— Так точно.

— Передай. А сам сиди здесь.

Майор посмотрел на Дудкина. Ему нравился этот сержант: высокий, сухопарый, гимнастерка, и шаровары, и сапоги ловко обливают тело. Настоящий военный. Дроздов открыл было рот, хотел заметить Дудкину, что брюки у него слишком обужены, того и гляди лопнут, а гимнастерка коротка. Но зазвонил телефон.

— Майор Дроздов слушает. Ага… Давай, давай, старшина. Ну? Ты смотри. Это уже новость. Так, так, так. Давай, Старшина. Давай по горячему следу. Ищи, ищи. Действуй. Добро. Звони.

— Что, товарищ майор? Наклевывается?

— Тебе хорошая головомойка. Это я тебе обещаю.

Сержант принялся тщательно разглаживать пилотку на колене.

— Поёшь мне: все у него в порядке, жена позавчера приезжала, — скривился майор, — ни черта ты о своих людях не знаешь.

— Товарищ майор, но я же ее сам видел. Сам к ней отпускал. Они на КПП сидели.

— Садовая твоя голова… Вон старшина звонит, что она позавчера приходила затем, чтобы сказать ему, что она с ним больше жить не будет. Вот. Ясно? Мать рассказала. Понял, садовая голова? Хахаля она себе нашла. И сегодня с ним уезжает.

— Так чего же, дурной, не сказал? — недоуменно всплеснул руками Дудкин. — Отпустили бы разобраться в таких делах.

— Эх, Дудкин, Дудкин, — вздохнул майор, — два года служишь, а надо бы еще лет пять. Чтоб по глазам мог душу человека видеть! — тонко и незло вскрикнул он. — По глазам! Я вот на тебя смотрю и вижу, что тебе сейчас к Тоньке хочется.

— К какой Тоньке? Что вы, товарищ майор! — искренне возмутился и обиделся сержант.

Майор вытянул шею, нагнулся над столом, почти касаясь подбородком зеленого сукна.

— А! Не знаю? Не знаю, да?! — вскочил он со стула и подбежал к сержанту, мягко сгибая ноги в коленях, погрозил ему пальцем. — Все-е-е знаю! К Тоньке-продавщице ходишь. Возле КПП она живет. Хитрый, черт. Выбрал, чтоб через забор — и там.

— Никак нет, товарищ майор. Никуда не хожу, — набычился Дудкин.

— Еще бы… Ты признаешься, — вернулся майор к столу. — Но подожди, вот я тебя прихвачу. И вот тогда я тебе такого фитиля вставлю, — проговорил Дроздов с жестоким наслаждением. — Век помнить будешь. Ве-е-ек. И демобилизую тебя тридцать первого декабря после вечерней поверки. Вот тогда узнаешь. Развел вакханалию.

Дудкин сидел, опустив голову, зажав ладони между коленями, молчал, а майор, успокаиваясь, прошелся по кабинету.

— А как думаешь, Дудкин, неужели хватит у него дури за ней уехать? А? Ведь ты его знаешь?

— Может хватить… Горячий парень.

— Ой-ей-ей… Молодежь, молодежь, — сморщился майор, вытягивая нижнюю губу. — Сами себя губите. Ну, ладно. Иди, Дудкин. Но то, что я сказал тебе, помни. И больше занимайся людьми. Конкретно каждым человеком. Конкретно! Иди.

Он прислушался к затихавшим твердым шагам Дудкина, подумал: «Вот бы кого на сверхсрочную оставить. Крепкий бы получился командир. А что по бабам бегает, это ничего. Это жизнь. Перебродит, успокоится».

В комнате быстро темнело. Еще можно было различить книги на столе, и белел ключ, торчащий в дверце сейфа, но дальше, за ключом, лежала темнота, и потому казалось, что белый ключ висит в воздухе.

Майор потянулся к лампе, но вдруг замер, принюхался. В кабинете пахло чем-то незнакомым. Дроздов прошелся по комнате, втягивая воздух большим носом. Пахло где-то возле двери. По-прежнему не зажигая света, он обнюхал один угол, другой. И наконец руки его нащупали листья, а потом и всю веточку. Он поднес ее к лицу, сладко втянул терпкий холодящий запах и только потом зажег свет. В руках его была желтолистая березовая ветка. «Кто-то оставил, — подумал майор, — мало ли людей заходит».

В ламповом свете листья нежно золотились.

«Золотая осень, — подумал майор. — «В багрец и золото одетые леса…» Эх, возьму я в воскресенье своих, и пойдем мы в лес. Черт с ним, с институтом, из-за одного дня ничего не случится. Точно пойду, — решил он. — Будь что будет, а пойду».

— «В багрец и золото одетые леса», — пропел он, и вдруг рука сама потянулась к телефону, чтобы немедленно рассказать о будущем воскресенье, о походе в лес Ане и детям. Но Дроздов сдержал себя, подумав: «Пусть это будет сюрпризом».

Он вернулся к столу, поправил уже нарушенный академический строй книг и бумаг на зеленом сукне, взглянув на отчет, который так и замер на двух строчках, вздохнул: «Ох, бумаги, бумаги… Сколько же вас исписывать приходится. И нужных и пустых. А попробуй не напиши? Приедут, спросят: «А что ты, Дроздов, сделал? Ну-ка покажи?» И начнут бумаги читать. Ошибки по бумагам искать. Хвалить тоже за бумаги. Не напиши — значит, ничего не делал. Выходит, надо писать». И взялся за отчет.

Писал он быстро, крупным, размашистым почерком, иногда замирая на полуслове, но не от мыслей, которые ложились на бумагу: те были выверены годами и трафаретны. «Надо бы сразу на вокзал позвонить, — думал он, — прямо на перроне и взял бы его патруль. Хотя он же в гражданское одет».

И несколько спустя: «Но ведь мать знает, в какой одежде он ушел, догадался ли старшина спросить».

И, вспомнив о матери Никитина, сидел в раздумье минуту-другую, пока не успокоил себя мыслью: «Найдется. Не сегодня, Так завтра найдется, и все успокоится, и мать успокоится».

А через какое-то время вновь споткнулось перо. «Почему же никто не знал, что Никитина бросает жена? — подумал он. — Ведь она была здесь». И позвонил в третью роту.

— Сержанта Дудкина. Дудкин? Кто беседовал с женой Никитина, когда она приходила в часть? Никто! Та-а-ак. А тебе известен мой приказ по этому поводу? Известен. Так в чем же дело? Что многого?! — хлопнул майор ладонью по зеленому сукну. — Приказы нужно выполнять, сержант Дудкин! Получите за это взыскание. Ясно? — И уже мягче: — Ведь поговори кто с ней, и уже держали бы ухо востро. Ведь так? Вот то-то и оно, садовая голова. Ты что же думаешь, Дроздов от нечего делать приказы выдумывает? Хорошо хоть сейчас понял. Нет. Не звонил.

И снова ложились на бумагу размашистые строчки, а когда через час, перед вечерней прогулкой, заглянул в кабинет Полянский, он застал майора за необычным делом: руки Дроздова были подняты над головой, пальцы белых рук сжимались, а губы шевелились, бормоча что-то.

— А-а-а… Полянский… Заходи, комсомол. Зарядку делаю. Еще в школе учительница научила. В первом классе.

Здорово помогает.

За окном грянула песня: батальон вышел на вечернюю прогулку.

— Пойдем, комсомол, — встрепенулся майор. — Распорядок для всех один, разговор — на потом. Не срочно?

Шли роты. Словно не сотни людей, а несколько великанов вразнобой хлопали огромными сапожищами по бетонке: «Трах! Трах! Трах!» Гулкое эхо металось между казармами: «Трах! Трах! Трах!» Песни перекрывали одна другую.

— «Стоял над Волгоградом черный дым!» — отчаянно тянули запевалы, и в ту секунду, когда казалось, что «сорвутся» и замолкнут голоса, их поддерживала рота:

А навстречу от ворот разворачивалось неторопливое, но мощное:

И в короткой тишине шаг — словно выстрел. Трах-трах!

И вечное, залихватское, с присвистом:

Майор вернулся к себе взбодренным, хоть и песен не пел и строевым не топал, но даже от соприкосновения с молодыми людьми, у которых солдатский день не смог вычерпать до дна их энергии, сил и веселости, так что ее хватило и на песню, и на крепкий строевой шаг, и про запас еще, верно, осталось; даже от сознания общности с этими людьми майор почувствовал себя моложе, энергичнее.

«Сейчас, — весело думал он, — еще пару часиков, и я донесение закончу. Останется время и институтское кое-что подчитать, и посплю»…

Большая голова, подпертая маленькой белой рукой, низко склонилась над столом, замерла, а на стену легла расплывчатая тень: профиль гигантской птицы с огромным крючковатым носом. Казалось, что майор пригрелся у лампы и задремал, и первый телефонный звонок не смог его разбудить. Телефон залился настойчивее, и Дроздов нехотя, еще не возвратившись к сиюминутному бытию, протянул руку.

— Майор Дроздов слушает, — проговорил он, не открывая глаз. — Ты, старшина? Так, так. Ясно. Понял. Вагона не знаешь? Ну, все равно. Заяви в комендатуру, сообщи его приметы. Они снимут его в пути. Сделал уже? Молодец. Возвращайся, жду. — Майор хотел было положить трубку, но потом снова поднес ее к уху, открыл глаза. — Старшина, надо заехать к матери, рассказать ей: так, мол, и так. Успокой там ее подипломатичнее. Можешь даже соврать, что они у нас каждый день убегают. Или что-нибудь еще, у меня голова уже не варит. В общем, для успокоения. И номер телефона запиши. Все. Приезжай. Приезжай, — повторил он, когда трубка замерла в своем ложе.

Из коридора доносились гулкие шаги дневального. День кончился. Еще один день кончился. И какая-то непонятная горечь подкралась к душе. Сегодняшний день прожил он, как и все остальные, стремясь положить в него как можно больше дел. И не в чем было майору упрекнуть себя: ни от одной заботы он не отстранился, не отмахнулся ни от одного человека, а если и обидел кого, то не из-за личной неприязни, а ради общей правды, которую, ему думалось, он понимал верно. Но если так, почему же едет куда-то, ломая к худу собственную жизнь, солдат Никитин? И разве же он, майор Дроздов, виноват, что сейчас где-то там, в веселой Москве, женщина, мать, сидит, уставив пустые от горя глаза в стену, а услужливое воображение подсовывает ей картины завтрашнего дня — одну страшней другой?

Так было, когда сын Дроздова Витька убежал из дому и только на пятые сутки его нашли.

Виновато скрипнула дверь, и старшина Ляпушев заглянул в кабинет, глазами спрашивая: можно ли?

— Заходи, заходи, старшина! — обрадовался живому человеку майор.

— Сейчас, докурю папироску.

— Ладно, заходи, кури, — поторопился майор, боясь, что старшина раздумает и уйдет совсем и снова придется быть одному.

Счастливый от такого нечастого гостеприимства, старшина заморщился в улыбке и, усаживаясь, расстегнул китель.

— Значит, так, товарищ майор, — любуясь собственной деловитостью, проговорил он. — Значит, все в роте в порядке. Проверка, отбой, все спят, — мотал он в воздухе красной вялой ладошкой, — наряд службу несет. Все лично сам проверял. Сам беседовал с личным составом перед отбоем. Разъяснял, чтоб не вздумали в казарме курить. Предупредил.

— Правильно, Михаил Михалыч. Чаще с людьми беседуй. Привыкай выступать. И вот что еще, старшина. В твоей роте есть курсант Ляшко. Завтра или послезавтра он поедет домой оформлять брак. Невеста у него беременная. Я с утра командиру скажу. А ты начинай ему документы оформлять.

— А не получится, товарищ майор, как с Токаревым? Съездит, прокатается, а девке своей дулю покажет.

— Да не должен, парень вроде надежный. А поди узнай, что у него на душе.

— Мне домой надо, товарищ майор, жена ругать будет.

— Иди отдыхай, старшина. Привет от меня Клавдии Максимовне передавай, — проводил майор Ляпушева до двери и принялся за работу.

Он просидел за донесением почти до двух часов ночи и закончил его. Он поговорил со старшиной, приехавшим из Москвы, и проводил его до КПП, а сам пошел обходить батальон, прихватив с собой дежурного по части. Дежурный ежился, зевал, думал лениво: «И какой черт тебя по ночам носит. Спал бы и спал».

А майор шагал легкой утиной походочкой, иногда замирал на месте, вытягивал вперед голову. «Нюхает папа, — усмехался про себя дежурный. — Носом водит». Услышав говор возле казармы, майор нырнул в тень и двинулся вперед осторожно, мягко сгибая ноги в коленях. Но разговаривали дежурный и дневальный.

Окунувшись в сладковатую духоту казармы, майор зажег свет и пересчитал людей по головам. Сначала недоставало трех человек, а во втором счете их стало на двух больше, и только на четвертый раз, когда начали считать чуть ли не хором майор, дежурный и дневальный, вышло все правильно.

Сержант — помощник дежурного по части — дремал, прислонившись к стене. Он не злился, потому что уже привык к майору, и приготовился к бессонной ночи, и очень бы удивился, если бы майор поступил по-иному.

Но повод к таким размышлениям не представлялся. Дроздов шел от казармы к казарме, медленно проходил возле кроватей спящих. «Вот оно, золотое времечко, — думал он. — Все видно, как на ладони. Где порядок, а где вакханалия. Не укроешь». И низко наклонялся к аккуратно разложенному обмундированию, строчил что-то неразборчиво в блокноте.

«Завтра опять разгон будет», — вздыхал сержант-дежурный.

А потом майор шел от поста к посту, уходил в кабинет и вновь неожиданно появлялся там, где его не ждали. И прокрутилась эта карусель далеко за полночь.

И улегся он тут же, в кабинете, на сдвинутых стульях, прикрывшись шинелькой, приказав себе: «Спать!» И успокаивал себя: «Утро вечера мудренее». Но покой не приходил, и с тоской думал майор, что не все нужное в нынешнем дне он сделал и не все сделал верно, поддавшись раздражению, усталости. И многое завтра придется передумывать на свежую голову.

Спи, майор, спи.

Стрелять по бегущим должны были из положения лежа. Батарея в полном составе, исключая сержанта Нестерова, прибыла на огневой рубеж. Но стрельбу не начинали: пошел дождь. Чтоб не ложиться на сырую землю, послали за брезентом.

Ефрейтор Гончар, отпуск которого зависел от сегодняшних стрельб, был назначен дежурным на вышку корректирования.

— Вот это и глупость, — говорил Гончар, давая сигарету солдату, сидевшему у пульта управления целями. — И тебе покоя нет, круглые сутки пальба, и нас в воскресенье погнали.

Солдат, равнодушно слушая, кивнул и спросил:

— Долго проходят?

— Что проходят?

— За подстилками, говорю, долго будут ходить?

— Как идти, — ответил Гончар, поглядывая на дорогу, — да каптенармуса не найдешь, да подстилки пожалеет. И то, говорю, что бы завтра не стрелять? Ни свет ни заря шум, крик.

Солдат снял один сапог, задрал ногу на сиденье и стал перематывать портянку.

— Мне вот отпуск.

Солдат поднял голову:

— По семейным обстоятельствам?

— За службу, — обрадовался вопросу Гончар. — А главное, что обидно. Я на отлично отстреляюсь, а если расчет не на первом месте, то и отпуска мне не видать. Чтоб каждый за всех. Политика у комбата.

Солдат намотал портянку, засунул ногу в сапог, попинал носком сапога в стенку.

— Ты откуда?

— Кривой Рог, — ответил Гончар. — О! Дивчины там! Я вам доложу!

Солдат оживился.

— Что там! На Львовщине, вот да! Мы сопровождали груз, день стояли. А они ходят, они ходят одна к одной! Тебя как?

— Микола.

— Коля! — солдат расправил грудь. — Я заболел! А ты говоришь — Кривой Рог.

— Да хоть и Львовщина, — быстро согласился Гончар, — хоть какое место, мне главное отпуск.

Внизу у бруствера перед солдатами стоял старшина батареи прапорщик Лялин, недавно перешедший на сверхсрочную службу.

— Меня спрашивают, — говорил он, поправляя под погоном ремень портупеи и дергая плечом, — меня спрашивают, повторяю, встаньте как положено. Первый расчет, в чем дело?

Сержант Борис Фандеев, стоявший рядом с Лялиным (это на его расчет прикрикнул старшина), негромко, только для Лялина, заметил:

— Брось, старшина.

— Не действуй под локоть, — тоже тихо огрызнулся Лялин и повысил голос: — Первый расчет! Фандеев, наведите порядок.

— Кто разрешил курить в строю? — спросил Фандеев.

— Прапорщик, — ответили из строя.

— Я разрешил, — пояснил Лялин, — но строй ломать не имеете права. Меня, повторяю, спрашивают, почему стреляем одиночными? А потому, — и он стал повторять слышанные от комбата слова, — а потому, что очередью бегущую мишень подобьет и Сидоров. Это условно говоря. А если вокруг Сидорова враги и патроны на исходе? Вам не довелось быть на войне…

«Тебе довелось», — подумал Фандеев, отошел и сел на ящик из-под снаряжения для учебной наводки. Взял в руки кусочек коры и стал медленно крошить.

Борис и его друг Леонид Нестеров собирались вчера вместе в увольнение. Но из-за стрельб комбат отпустил только Леонида. Борис и так часто ходил в увольнение.

Лялин, кончив урок, подошел и миролюбиво сказал, имея в виду портупею:

— Жмет, — и подергал плечом.

— Притрется. — Фандеев встал.

Лялин обиженно произнес:

— Мы ж без подчиненных можем быть как друзья. Конечно, вы с Леней дружки-приятели. Но я тебе, Фандеев, скажу, что, во-первых, вы мне препятствия в колеса не чините, а наоборот, на первых порах надо помочь в авторитете, а если говорить во-вторых, то в этом плане ты меня не осуждай.

— Я не осуждаю, — ответил Фандеев, — у каждого свое, — отошел и крикнул, глядя на вышку: — Гончар! Как там?

— Несут! — откликнулся Гончар, высовываясь.

— Ты чего там, куришь?

— Никак нет! Я слезу, товарищ сержант, отстреляюсь первым — и снова дежурить!

— Давай, — разрешил Фандеев и пошел к машине комбата.

Комбат читал газету.

— Принесли! — крикнул Фандеев.

Комбат открыл дверцу кабины и ступил хромовым сапогом на мокрую траву.

— Эх, — крякнул он. Согнулся, разогнулся. — Наслаждаюсь! — сказал он. — Хорошо, Фандеев!

Слабый ветер оттянул со стрельбища запах пороха, неназойливо висела в воздухе неслышная изморось, пробовали щелкать птицы, но негромко, таясь в березах за тяжело обвисшими ветвями. Вдали маячили мишени, похожие на начинающих движение людей.

— Убрать, — показал на них комбат. — Чем занимается личный состав?

— Прапорщик Лялин объясняет, почему стреляем по бегущим одиночными. — Фандеев посмотрел на комбата. — На случай, если у Сидорова останется мало боеприпасов.

Комбат усмехнулся. Получалось, как будто Фандеев посмеялся над Лялиным. Фандеев, заминая неловкость, закричал:

— Солдат! Эй, на вышке! Рядовой.

Солдат, отвечающий за управление мишенями, высунулся:

— Чего?

— Приготовить бегущие, — приказал Фандеев.

Мы все его вот так звали — Николай, давай закурим. Смешно, нелепо, но именно так…

Служил он на должности оператора станции наведения ракет. По тревоге прибегал в кабину первым, докладывал стреляющему о готовности системы и спокойно садился на стул-вертушку. Если возникала какая-то неисправность, Кондаков моментально устранял ее. Работая, он напевал одну и ту же частушку, которую где-то слышал:

Частушка была «женская», пелась от женского имени. И когда на это указывали Кондакову, он не спорил, не возражал, лишь разводил руками — что, мол, я поделаю, коль частушка такой попалась, и без всякого приглашения своим ровным глуховатым баском выдавал другую частушку:

После этого Кондаков замолкал, и никто из операторов не мог вытянуть из него и слова. Сидел неподвижно, будто неизвестно как попавший в кабину валун. Лицо его, подсвеченное голубоватым светом, было угрюмым и некрасивым из-за большого, расширенного в основании носа, похожего на кедровую шишку, из-за густых, сросшихся бровей, которыми он умел грозно шевелить, вытягивая их в прямую линию или, наоборот, изгибая в добродушно-смешливые вопросительные знаки. Узкие серые глаза казались на удивление бесцветными и равнодушными. Все, даже руки, которые он постоянно держал как боксер, приготовившийся к атаке, должно было настораживать при общении с ним, а может быть, даже и отталкивать солдат от этого парня. Чего стоила одна походка вне строя: резкий неровный шаг, угловатые неловкие движения плечами — пройтись с ним и спокойно побеседовать было трудно, он то отставал, то обгонял собеседника, при этом задевал длинными, как клешни, руками, словно старался приноровить шаг товарища к своему, крупному, широкому, беспокойному. Издали можно было подумать, что Кондаков — сержант, а его товарищ — молодой солдат из «карантина» и бравый сержант обучает сослуживца строевому шагу, парадному, походному одновременно, по какой-то своей, сержантской, методике, обучает обстоятельно, толково, быстро, по сокращенной программе. Но Кондаков был рядовым, даже не ефрейтором, никого он не обучал, просто прогуливался, такая у него была походка, которую он менял лишь в строю, приноравливая под общий темп, четкий ритм солдатской колонны.

Да, мало было во внешнем облике Кондакова черт, которые в гражданском обиходе называются — обаянием, внешним обаянием. Но происходило удивительное: не успевал Кондаков в свободный солдатский час, который в армии зовется «личным временем», появиться на «пятачке», как ему на широкой, с литыми чугунными ножками скамейке освобождали место. Скамейку на свалке городского парка присмотрел Кондаков. Уговорил старшину, погрузили в машину, привезли на «точку». Отремонтировал Кондаков «городскую» скамейку, покрасил, установил на «пятачке», и стала с тех пор обыкновеннейшая скамейка притягательным центром, куда тянулись свободные от службы солдаты покурить, просто посидеть, побалагурить, даже помолчать. Раньше этого уголка под раскидистыми карагачами вроде бы и не существовало, не замечали его. А вот привез Кондаков скамейку, посыпал «пятачок» чистым речным песочком, клумбу прополол, отчего на ней сразу заалели «жарки», и стал обычный угол военного городка не просто «пятачком», а местом, куда тянуло. Будто магнит необыкновенной силы поставил тут Кондаков!

В «старшинский день», в субботу, рабочий по бане, назначенный из бывалых «старичков», еще утром на весь городок кричал: «Кондаков, тебе кальсоны какой размер оставить?!» Кондаков служил всего лишь год, чуток перевалило на второй — и чтобы так «старик», солдат, которому вот-вот уходить в запас, заботливо интересовался насчет не очень красивой, но необходимой солдатской амуниции для сослуживца, который был заметно его моложе… Это было тоже необычным. Кальсоны рабочий по бане приносил Кондакову обязательно с завязками, с целыми пуговицами, вручал торжественно, будто ценный подарок в день большого юбилея. В парилке Кондакова ждал свежий березовый веник. От сухого пара горели глаза, а Кондаков не уходил с полка́. Парился хлестко, отчаянно, молча. Рабочий подбрасывал в топку сухих березовых плашек, заглядывал в парилку, будто хотел удостовериться — живой ли Кондаков, ухал от струи обжигающего пара, от которого начинали трещать волосы на голове, быстро захлопывал дверь, ложился на пол, чуть приоткрывал и в притвор тихо спрашивал: «Николай, а закурить найдется?» Кондаков махал рукой: там, мол, в кармане брюк, сам возьми, чего лезешь с простым вопросом в такую сложную минуту. Удивительно, но у Кондакова всегда было курево, хоть и получал он обычные солдатские три восемьдесят и из дому его посылками не жаловали. Рабочий закуривал, подбрасывал еще дровец и снова заглядывал в парилку: «Николай, а котел не разлетится?!» Кондаков снова махал рукой: мол, не лопнет. Топка, трубы и котел выдерживали. Строил и устанавливал все это Кондаков. До него парилки в дивизионе не было. Ее место занимала городская ванна, красивая, но неудобная для «точки»: один блаженствует, десятеро стоят, ждут очереди. А еще «старик» в ванной заклинится?! Поди стронь его! А вдруг в самый разгар тревога засвербит? Не-ет, ванна — это ванна, а парилка — совсем другое. Потому когда выбросили из бани красивую ванну, никто и не прослезился, кроме разве нескольких «стариков», которые любили «заклиниваться». Командир тихо приветствовал: он любил баню с паром. Старшина сделал вид, что ничего не произошло: на самом деле налицо был факт нарушения инструкции штаба: положено на «точке» по «раскладке» иметь ванну, имей! Фельдшер, сержант сверхсрочной службы, не скрывал радости: пар семь болезней правит. Хоть и не болели солдаты и фельдшер изнывал от «отсутствия контингента», но все же, все же… Еще в Древнем Риме при встрече граждане-товарищи интересовались друг у друга: «Простите, как вы потеете?» Еще Петр Первый… Впрочем, не надо было никому ничего доказывать — баню с паром приняли все.

Первый, испытательный, заход в баню сделал Кондаков, сам автор печки, каменки, необычной заглушки для пара, полка́, разновысокого, годного для банных «асов» и для новичков. Топку кочегарили — кубометр березовых дров ушел. Кондаков вошел в парилку осторожно, но без робости. Даже частушку глухим баском пропел. Он, наверное, знал их бесконечное множество. А может, и сам сочинял. Частушка была такая:

Вообще Кондаков любил частушки от женского имени. Вот и напарился до малинового свечения, едва выполз из парилки, хлебнул кружку квасу с мятой, который сам же и приготовил в большом бочонке, и проговорил — на пение не было сил и голоса:

К нему кинулись с вопросами: что да как? А он лишь вяло проговорил: «Слышали частушку? Слышали. Вперед и выше! Пар — аж живица из плах течет!»

До военной службы Кондаков работал лесником. Говорили, что в военкомате на вопрос: «В какие войска вы бы хотели попасть?» — он ответил коротко: «Если можно, в партизаны». Для партизанского отряда Кондаков был бы идеальным бойцом. В лесу он отлично ориентировался не только по муравейникам, пням и кроне деревьев, что умеют делать многие, даже школьники, но и по расположению грибных куреней, по полету птиц. Разжигал костер одной спичкой. А если не было спички, то доставал из кармана кремень, сухой трут, аккуратно завернутые в целлофан. Несколько метких ударов — и трут начинал тлеть. Кондаков мог хранить огонь всю ночь без костра. Для этого у него были припасены туго свитые льняные жгутики, пропитанные смолой, варом, сосновой живицей, еще бог знает какими веществами, известными только ему, леснику Кондакову. Если хотелось пить и не было рядом воды, Кондаков срезал несколько тальниковых или березовых веток, осиновые не любил из-за горечи, тщательно ошкуривал их, а потом раскладывал по муравейникам. Через несколько минут, жмуря от удовольствия глаза, сосал утоляющий жажду муравьиный сок. Друзья удивлялись и опасались одновременно: а не помрет от муравьиного «напитка»? Нет, не умирал. Лишь глухо мурлыкал какую-то очередную частушку, которую, видимо, все же составлял сам. Весной Кондаков собирал сахаристые гачки — сосновую тонкую кожицу, ел эти гачки, вполне серьезно уверяя старшину, что может после них несколько дней обойтись без хлеба, борща и каши. Старшина не верил, но тоже удивлялся. Проверить старшина не мог — фельдшер строго-настрого запретил «голодный» эксперимент, опасаясь последствий и выговора от начальства. В озеринках, на дне, Кондаков среди ила и тины находил корни камыша, тщательно промывал, очищал от черной шершавой кожицы, ел сам и угощал желающих белой мучнистой массой, которую так и называл — мука́. Правда, желающих отведать муки́ было мало, хоть корешки и чуть сластили, а по виду напоминали волокнистый тощий банан. «Бананы местного значения», — говорил Кондаков о корешках, уплетая их с завидным аппетитом. Сослуживцы молча наблюдали, гадая, помрет или нет? А может, хоть «медвежья болезнь» прохватит. Ничего подобного! Кондаков ходил, мурлыкал про себя частушки и всех уверял, что в муке́ очень много витамина «памяти». Что такое витамин «памяти», никто, кроме Кондакова, не знал не ведал.

Только Кондаков, единственный на «точке», мог отыскать в ближнем лесу дупло и взять из него дикий мед.

Служил Кондаков как-то неторопливо и уверенно. Он не был отличником. Его фамилия редко упоминалась в докладах, донесениях и рапортах. Поощрений у него за год было всего два: одно за изготовление хлебного кваса, который так и звали — «кондаковский квас», другое — за оборудование парилки в дивизионной баньке.

Шли маневры. После оглушительного марша танки вот уже несколько суток тупо дремали в березовой роще меж двух маленьких, затерявшихся в тихих полях деревенек.

Была осень. Печально светились последние дни сентября, и роща на закате томилась застенчивым торжественным светом. Поля были убраны, над деревеньками тянулись к югу журавлиные клинья, в золотой стерне грустно трубили им вслед разжиревшие гуси, и сумятный ветер метался по сыплющим желтым дождем перелескам, до снега торопился обтрясти их.

От деревеньки к деревеньке по ту сторону речки вилась проселочная дорога, иногда она пряталась в лощинах или за одинокими, сгорбленными временем и ветрами ветлами и снова выскакивала на желтые пригорки. Было тихо, светло и уютно на уставшей за год земле.

По дороге изредка тянулись телеги с соломой да раз в день неслышно пилил старенький почтовый грузовик. Пешком же ходили тропой по эту сторону речки, совсем рядом с березовой рощей, в которой теперь затаились угрюмые танки, бог весть откуда нагрянувшие ветреной ночью, и деревеньки от этого тревожного соседства стали еще тише.

Только у мальчишек был праздник. Неожиданно привалило счастье, да такое, что и во сне не всегда приснится: в березовой роще, которую они знали до самого последнего кустика, прятались танки, самые настоящие танки! Мальчишки из меньшей деревеньки в школу бегали в деревеньку, что побольше. И из дому они выходили теперь совсем рано, чтобы перед уроками успеть поторчать около рощи, которая вдруг стала недоступной, а потому вдвое таинственной. Но неразговорчивые часовые и близко не подпускали к ней. Мальчишки собирались в кучу и, восторженно перешептываясь, глазели издалека на замаскированные молодыми березками боевые машины. В полдень они бежали обратно, и теперь были готовы торчать около рощи до ночи, пока не приходил с хворостиной кто-нибудь из родителей. Или, грозно насупившись, с автоматным ножом на поясе, к мальчишкам начинал спускаться усатый старшина Довгулов, и они, подхватив портфели и ранцы, обращались в молчаливое бегство.

Торопливо проходили женщины с хозяйственными сумками — в магазин. Боязливо косясь, семенили старушки. Обиженно-независимо шли мужчины и старики. В первый же день многие из них, особенно ежели кто навеселе, после работы чинно потянулись к роще: побалагурить с солдатами, помусолить с ними махорку. Ведь почти все бывшие солдаты или даже фронтовики, а некоторые и танкисты — а танкисту с танкистом всегда есть о чем поговорить. К тому же у многих сейчас сыновья в солдатах. Но снисходительно-неприступные часовые еще издалека сурово и равнодушно гасили эти душевные солдатские и отцовские чувства, отчего в сердцах зарождалась обида. И может быть, поэтому, а может, просто по случаю окончания уборки мужики чаще стали заглядывать в сельповскую лавку, потом собирались кучками на чьих-нибудь бревнах, вспоминали войну, много вздыхали, а вернувшись домой, отыскивали в сундуках свои солдатские награды, старые фотографии не вернувшихся с войны сыновей, братьев.

А вечером, уже в сумерках, в сторону меньшей деревеньки проходил нарядный тракторист с баяном. Обратно он возвращался обычно только перед рассветом и будил неуютно спавших под осенними березами солдат залихватским перебором. Проходя мимо рощи, он неизменно начинал драть «Трех танкистов». На холодную броню сыпались вспугнутые листья, солдаты со сна хмуро ругались, грозили хорошенько отдуть счастливого тракториста, но даже этого не могли сделать, так как не имели права выйти за линию часовых.

Но как-то командир первого взвода лейтенант Горохов подкараулил тракториста.

— Слушай, парень, — сказал он дружелюбно, они были почти ровесники, — счастье из тебя так и прет. Это хорошо. Но не буди ночью, не зли моих ребят. Не трави, ради тебя же прошу. Иначе они тебе как-нибудь шею свернут.

Тракторист независимо усмехнулся, небрежным поворотом плеча сбросил руку Горохова и, вызывающе громко раздирая мехи, пошел своей дорогой.

А еще — утром и в полдень — то в одно время с ребятишками, то чуть позже их — мимо рощи проходила тоненькая девушка со стопкой тетрадей под мышкой. Шла девушка быстро, пепельные пряди развевались на ветру, закрывала глаза, мягким взмахом она отбрасывала их назад, волосы снова спадали на лоб, все это, видимо, очень нравилось ей, и она улыбалась. Но как только подходила к роще, легкий шаг путался, девушка низко опускала голову и, ни разу не посмотрев в сторону рощи, напряженно и как-то неловко, почти бегом, проходила мимо.

Каждый раз лейтенант Горохов старался понять, почему ему так больно смотреть ей вслед. Ведь он ничего о ней не знает. И даже не знает, как ее зовут.

Ее испуг, когда Горохов первый раз столкнулся с ней на тропе, был совсем детским, но уже в следующую секунду она смотрела на него чуть ли не по-матерински скорбно.

Откуда это чувство, словно он знает ее давным-давно и ему больно за все, что с ней будет? Откуда все это? Ведь он увидел ее первый раз всего три дня назад, а может, уже через час опять протрубят тревогу — и опять, уже в который раз, останутся за плечами в грохочущей пыли и эта сентиментальная, теперь искромсанная танками роща, и крошечные, притихшие в недобром ожидании деревеньки.

Горохов снова и снова вспоминал первое утро в этой роще… Танк словно споткнулся, уткнувшись в огромный трухлявый пень, замер — и в уши ворвалась, оказывается, еще существующая на свете тишина. Горохов знал, но все еще не верилось, что этот оглушительный марш в неизвестность окончен. Хоть ненадолго, но окончен. Горохов продолжал сидеть с закрытыми глазами, пока его не толкнули. Тогда он открыл люк — в глаза, подобно взрывной волне, ударило рассветное небо, вовнутрь хлынул запах прелой, чуть подмерзшей за ночь листвы.

Горохов зажмурился от ослепительной синевы и перебросил затекшее и отяжелевшее от усталости тело через край люка. Земля качнулась под ногами, и Горохов торопливо прислонился к березке рядом с танком. Было тихо. Было до того тихо, что густо шумело в ушах. Лишь где-то за холмами чуть слышно стрекотали тракторы, и только теперь, вслушиваясь в их спокойное, даже добродушное ворчанье, Горохов наконец поверил, что это всего-навсего очередные маневры и на земле ничего не случилось.

Изнурительный марш был неожиданно прерван, в неподготовленном к этому мозгу внезапно образовался какой-то вакуум, и Горохов только сейчас понял, как он устал. Он стоял, прислонившись к дереву, и не замечал вокруг себя ровно ничего: ни торжественной красоты осеннего утра, ни сжатых полей, ни деревенек. Его немигающие глаза словно блуждали в тумане. Вдруг зацепились за сверкающую ленту воды под пригорком: надо же, он ее сразу и не заметил. Горохов с трудом оторвался от дерева — на плечи с жестяным шорохом посыпались листья. Машинально выполнял приказы, столь же машинально отдавал свои, а перед невидящими глазами все это время качалась прохладная лента воды. Как только был отдан последний приказ, заткнул за пояс рядом с пистолетом полотенце и, медленно переставляя непослушные, онемевшие ноги, стал спускаться к речке. Вдруг ошеломленно остановился. По тропинке навстречу, как в его частых юношеских снах, улыбаясь, шла девушка, смотрела себе под ноги и ворошила листья.

В голове еще тонко звенели моторы, и он ничего не мог понять. Странное видение счастливо смеющейся девушки никак не вязалось со всем тем, чем он жил последние дни. Как она очутилась здесь, среди танков, в самой гуще военной игры? Может, это уже сон?

Горохов рукавом провел по глазам, но девушка по-прежнему шла навстречу. Нагнувшись, подобрала с земли что-то желтое и, повернувшись к Горохову спиной, стала рассматривать это желтое на солнце. Горохов невидяще смотрел на нее, старался понять, что у нее в руках. Наконец догадался: это был обыкновенный кленовый лист.

Она была уже совсем рядом, но все еще не заметила Горохова. Снова присела на корточки, подняла еще один лист, засмеялась, вскочила — и чуть не столкнулась с Гороховым. От неожиданности вскрикнула, тетради вместе с листьями посыпались в ноги Горохову. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу — кого оставят равнодушным застигнутые врасплох глаза восемнадцати- или девятнадцатилетней девчонки?! Потом она бросилась подбирать тетради, Горохов растерянно смотрел сверху.

Девушка поднялась, и Горохов почувствовал, что бледнеет. Испуг и растерянность в ее глазах неожиданно сменились какой-то пронзительной болью. Так смотрела на него в детстве мать, когда он тяжело болел.

Горохов не смог выдержать этого взгляда.

— Девушка, здесь ходить пока нельзя, — сказал он неожиданно для себя сухо и глухо, хотя хотел сказать как можно мягче.

Но она все еще смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными синей, совсем не девичьей боли.

— Рощей ходить пока нельзя. Вам придется пройти вдоль реки, — сам не зная почему, повторил Горохов еще суше. Настроение у него совсем испортилось. Он проклинал себя за свою суровость и по-прежнему смотрел поверх нее в пустые поля.

Девушка резко повернулась и, неловко опустив худенькие плечи и как-то вся сжавшись, быстро пошла к реке. Горохов шел следом. Слыша за спиной его тяжелые шаги, девушка горбилась еще больше — и Горохов, смотря на нее, вдруг почувствовал странную горечь, похожую на жалость к самому себе.

А девушка бежала тропинкой вдоль речки и никак не могла успокоиться. Не успокоилась и когда начался урок, и после уроков. Что-то случилось. Но она еще не могла понять, что именно. Она пыталась убедить себя, что ей просто жалко рощу. Но почему-то вспоминались воспаленные и тяжелые глаза лейтенанта.

«Ну и что? — пыталась успокоить себя. — Просто солдат. Просто не спавший несколько суток и потому уставший солдат».

И она замирала от мучительного предчувствия…

Она училась в пединституте и сюда приехала на практику. Она была совсем еще девчонка, и все ей нравилось здесь: и спрятанные по перелескам то ли богом, то ли чертом деревеньки, синие и звонкие от первых утренников рассветы, и осенний крик грачей в сжатых полях, и застенчивые ребятишки с непричесанными овсяными волосами, и смешной баянист, почти все ночи напролет проводящий под ее окном. Особенно ей нравилась роща, по ней вилась мшистая тропинка, она ходила по этой тропинке в школу, с каждым утром роща становилась все светлей и печальней, и редкие крупные капли, словно слезы, шуршали в опавших листьях.

Она хорошо знала все тайны маленькой рощи, но смутно представляла, что творится в большом человеческом мире, потому что слишком была увлечена своим. Конечно же она читала и слышала по радио об идущих где-то войнах, о сожженных напалмом детях, растерянно недоумевала: ну, как это можно — убивать друг друга, когда мир так прекрасен?! Неужели на земле еще есть люди, что способны поднять руку на ребенка, и как такие вообще появляются на свете?

А газетные статьи и сводки об убитых и раненых на этих войнах, о завоеванных и отвоеванных землях тоже были привычными и больше походили не на явь, а на отрывки из книг о прошлой большой войне.

Та война не дошла до здешних мест, но увела за собой всех здоровых мужчин, и мало кто вернулся назад. Одни одинокими безымянными горбами лежали у дорог, у полей чуть ли не всей Европы. Другие черным дымом из труб концлагерей рассеялись над планетой. Третьи аккуратно выстроились в ряды на жутковато-чистеньких военных кладбищах за тысячи километров от родных погостов: солдаты и после смерти строятся в ряды — на кладбищах, на которые редко кто приходит. Но она не видела таких кладбищ — дальше областного города ей никуда не приходилось ездить. Вернулись лишь немногие, со странным блеском в глазах. Такой блеск она иногда замечала у отца, особенно когда он смотрел на играющих в войну мальчишек, но она никогда не задумывалась над причиной этого.

И вдруг в ее рощу, в ее жизнь ворвались танки. Шумным грачиным утром она бежала в школу, уже подходила к роще, как неожиданно лицом к лицу столкнулась со странным солдатом.

— Девушка, здесь ходить пока нельзя. Пройдите вон там вдоль реки, — равнодушно, устало и холодно сказал он.

И только тут она увидела танки. Неясными кучами они темнели под березами. Любимая тропинка была искромсана стальными гусеницами, на березах кое-где тоже были видны рваные раны, словно из-под содранной кожи торчали кости. Часть подлеска была вырублена, умирающие березки лежали на холодной броне и светились каким-то особенно чистым светом.

Она растерянно стояла перед солдатом. Конечно же не первый раз в жизни она видела солдат, но те, приезжающие на побывку или демобилизованные, были бодры, розовощеки, чисто выбриты, на парадном мундире — ряды играющих солнцем значков. А этот был страшно усталый, заросший щетиной, с большой ссадиной на лбу, в пыльной, пропитанной потом и маслом гимнастерке. До сегодняшнего дня таких солдат она видела только в кинофильмах о войне. Сначала она приняла его за часового, но часовой с автоматом стоял немного в стороне, ближе к роще, и, присмотревшись, девушка увидела на странном солдате офицерские погоны с двумя маленькими звездочками.

В закопченных руках лейтенант держал мыло, за широкий ремень было заткнуто полотенце. Он был, наверное, не намного старше ее и ровесник многих ее однокурсников, но в его губах таилась какая-то тяжелая и грустная усмешка, и ей стало не по себе, словно этот солдат знает о ней и о себе какую-то горькую правду-тайну, о которой даже не догадывается она.

— Девушка, здесь ходить пока нельзя, — повторил лейтенант устало, и синий свет совсем потух в его глазах.

Ночью она не могла уснуть. Она боялась себе признаться, что ей были приятны, но в то же время и страшили прилипчиво-грустные взгляды солдат. Она не знала почему, но ей было жалко их, молодых, с виду веселых парней, особенно же этого странного лейтенанта с тяжелыми печальными глазами, который уже четвертое утро встречается на перекрестке тропинок около речки и молча уступает дорогу.

При выброске задержка получилась минуты на две с половиной. Следовательно, до площадки сбора километров семнадцать-восемнадцать. К тому же ночь, дождь, сопки… И это на полковых учениях… Эх Корнышев, Корнышев, сопляк…

Сержанта Гурьева уже несколько минут волокло по земле мощным горизонтальным потоком, он уже дважды пытался погасить купол, натягивая передние лямки, и оба раза ветер вырывал их у него из рук, обжигая ладони. Гурьева швыряло с кочки на кочку, с камня на камень, темнота вокруг чавкала и трещала, комбинезон раздирали колючки. «Главное, не перевернуться на спину, удержаться на груди… Тьфу… черт!» На запаске, на которой, словно на санках, тащило Гурьева, скопился целый ком грязи. От очередного толчка приличная порция земли и колючек влепилась в широко раскрытый рот, забила нос, глаза.

Вдруг Гурьев почувствовал, что скорость ослабевает. Он резко дернул на себя передние лямки подвесной системы: «Тпру», вскочил, сделал два больших прыжка и всем телом рухнул на гаснущий купол. Ветер рвал под ним уже далеко не белоснежные складки парашютного шелка, но дождь довел дело до конца. Купол сдался.

«Только бы никто из ребят не заблудился», — думал Гурьев, заталкивая парашют в сумку. Он расчехлил автомат, примкнул магазин и сделал одиночный холостой выстрел, сигнал сбора отделения…

Бежать с тяжелым мокрым парашютом на спине было не очень приятно. При каждом шаге тугая парашютная сумка подпрыгивала и ударяла в спину. Такие дожди в этих краях бывают очень редко. И надо же, чтобы во время учений так некстати разверзлись хляби небесные… Ну, Корнышев…

С воздуха было все как на ладони, виден даже мутный абрис гор, а здесь темень непроглядная. Где же эта высота Песчаная? Гурьев посветил фонариком на компас. «Так… север справа… Значит, идти нужно вон на ту сопку». Он, тяжело дыша, бежал по дну высохшей речки и неожиданно на повороте русла услышал возню и голоса.

— Эй, тут кто?

— Дед Пихто. Иди помогай. Корячкин ногу подвернул.

Гурьев застонал. Три мокрых парашюта… Арифметика простая: «Марюгин тащит Корячкина, а я — три парашюта… Шестнадцать километров по пересеченной местности…»

— Как же ты, Корячкин: пять месяцев служишь и приземляться не научился? Ножки надо вместе держать.

— Да я, товарищ сержант, в дырку провалился.

— Дырка у тебя в голове, Корячкин. А на площадке приземления неровности почвы. Вперед, рысью.

Теперь они бежали вдвоем. С момента их выброски прошло минут пятнадцать. Корячкин весь напрягся и сцепил зубы, чтобы не стонать от боли, словно этим помогал Марюгину.

— Володь, — сказал он жалобно, — может, я сам, а?

— Сиди… Ух-ха, ту-зе-мец, ух! Дома… маслом рассчитаемся.

Гурьев бежал впереди. Подъем был крутой, сапоги скользили по мокрой глине. «Как во сне, — подумал он. — Бежишь во всю мочь, а все на месте. Бред какой-то». Потом к ним присоединились еще трое, потом еще двое. К Песчаной они вышли ввосьмером.

— Огонь, товарищ сержант! — заорал Корячкин.

— Че орешь? — ухмыляясь, спросил Гурьев. Он уже секунд сорок видел костер, обозначавший угол площадки сбора. Забрасывая в кузов машины сумки с парашютами, он не чувствовал боли в онемевших пальцах. Корячкина увезли на санитарной машине.

— Первая рота, ко мне! — Голос старшего лейтенанта Хмеля, резкий, хриплый, ускорил движение на площадке Гурьев различал в темноте знакомые лица. Вся эта беготня могла показаться хаотичной, но Гурьев знал — через считанные секунды рота построится в линию взводных колонн.

Яркий свет фар резанул по первой шеренге. Гурьев зажмурился и открыл глаза, лишь расслышав сквозь фырканье «уазика» голоса ротного и комбата.

— Первая рота, смирно! Отставить. Все знаю. — Комбат был крепок, невысок. Из-под капюшона плащ-палатки поблескивали насмешливые цепкие глаза. — В бою смоете позор свой. Думаю, что не подведете. Офицеров прошу подойти ко мне.

Комбат любил в «войну» играть всерьез, хотя и делал это с усмешкой. На стрельбах он командовал: «По ненавистному врагу…» Замполита называл комиссаром.

Гурьев видел, как комбат расстегнул планшет и что-то показывал на карте, над которой лейтенант Бруев держал фонарик. «Самое время покурить», — послышался за спиной Гурьева голос Кошкина, пулеметчика из второго отделения. Гурьев знал, что комбат не курит, а «сытый голодному не товарищ»…

Он не успел додумать. Ротный скомандовал: «Бегом, марш!» «И-и… аллюр «три креста». Десантник — три минуты орел, остальное время лошадь», — вспомнил Гурьев популярную поговорку. Ремень на нем был затянут настолько, чтобы не тер, не давил, но и не болтался. Ремень десантника — это целый багаж. На нем — шлем, штык-нож, подсумок с магазинами и гранатами, саперная лопатка, котелок и фляга с водой.

Бежать было легко и весело. Бег согревал промокших и озябших солдат. Дождь уже прекратился, над горами наметился белый шрам рассвета.

Уже два месяца Гурьев занимал должность замкомвзвода. Звание сержанта ему присвоили второго августа, в День воздушно-десантных войск. Должность не обременяла. Гурьев любил своих парней. И сейчас, чувствуя за собой дыхание двух десятков разгоряченных глоток, внутренне радовался, потому что верил в каждого из своих товарищей.

— Сербин, Кутузов — дозорные. Туз, Кошкин — наблюдатели за воздухом!

Рота выбежала на сопку, усыпанную маками. Их багряные, усеянные росой лепестки еще не совсем распустились, и тяжелые сапоги десантников безжалостно давили эту кровавую красоту. Кто-то на бегу срывал мокрые цветки и втыкал под кокарду. «Красное на голубом. Красиво, — подумалось. — Тут бы упасть да подышать, но ротный скуп на передышки. А сейчас, после задержки, их и вовсе не жди. Эх, Корнышев, Корнышев, из-за одного «храбреца» вся рота отдувается».

Гурьев прислушивался к хриплому дыханию бегущих. Оглянулся и осмотрел взвод. Кошкин на бегу подтягивал ремень, Марюгин поправлял лопатку, нещадно колотившую по бедру. Березовский судорожными глотками пил из фляги отвар верблюжьей колючки. Гурьев приостановился, вырвал у него флягу.

— Я же предупреждал, как, когда и сколько нужно пить на марш-броске… Сейчас свалишься, и кто тебя тащить будет… Бегом марш!

Солнце поднималось и уже стало напоминать о своем азиатском коварстве. Пот градом лил со смуглых физиономий. На комбинезонах проступали темные маслянистые пятна, а сапоги покрывались белой, как мука, пылью. «Парни выдержат. На разведвыходе и не то выдерживали. Вот только молодняк: Паршин, Березовский, Колесников, Саидов. Пока бегут, хоть и дышат неровно. Но к полудню жара будет не меньше пятидесяти, что тогда? В нашем деле главное привычка. Вот Туз — еще и анекдоты травит».

— …едет… по пустыне ух-ху… пески-и… ух-ха… навстречу бедуин. «Товарищ бедуин, отсюда до моря далеко?» Ух-ха! «Километров шестьсот…» Ух! «Ничего себе… пляжик отгрохали…»

— Туз, отставить баланду! — твердо, но без строгости приказал лейтенант Бруев. Он знает, что шутка сейчас нужна. Люди бегут уже километров семнадцать-девятнадцать, устали, юмор поднимает настроение.

— Ша-а-гом! — слышится команда ротного. — Командирам взводов выделить личный состав на подмогу четвертому взводу и радисту.

Никто не возмущается, все понимают, что труднее всего приходится четвертому взводу — они тащат гранатометы на станках, да и радисту с радиостанцией несладко.

Хмель собирает офицеров и сержантов, объясняет им боевую задачу, развернув карту, указывает маршрут движения роты. Говорит, что времени на передышки нет. При этом значительно поглядывает на Гурьева и лейтенанта Бруева. Губы ротного нервно подергиваются. Черные цыганские глаза смотрят весело, с жестким прищуром. Он лихо заламывает берет на затылок и выкрикивает глухо, хрипло, будто сквозь платок:

— Что приуныли, гвардия! Бе-е-е-гом! — И с оттяжкой на самой высокой ноте: — Марш! — словно клацнул затвором.

Гурьев заметил: чем выше поднималось солнце, тем больше становились белые буруны под ногами. Идти еще километров тридцать пять — сорок. И ведь как идти. Почти все время бегом по пересеченной местности. До чего же она, эта местность, пересеченная: с сопки на сопку, с горки на горку, через высохшие русла. А солнышко не жалеет, жарит во всю мочь. Градусов сорок пять, не меньше. «Что делать, — говорит в таких случаях Славка Туз. — Приятель Азия — это вам не пляж Ланжерон». Да, верно, не пляж, но ребята мокрые, как тридцать три богатыря. У мощного сибиряка Паршина вокруг рта белая корка.

Саидов бежал позади всех и прихрамывал, при каждом шаге подтягивая ремень гранатомета. Это заметил и лейтенант Бруев. А он знал самое лучшее лекарство для тех, кто отстанет:

— Гранатометчик Саидов ранен в ногу. На руки!

Кошкин и Туз тут же сняли с Саидова гранатомет, сплели руки и, несмотря на то что он упирался, понесли.

— Ну-у, теперь твоя совсем бай, у тебя даже есть свой конь, ух-ха… — прошипел Туз.

— Сам, сам! — вырвался Саидов и побежал, уже не отставая.

— Товарищ лейтенант, ух-ха, Саидов… уже совсем здоров… и может вернуться в строй.

«Честолюбие — хорошая черта; оно лечит слабых духом, а физически Саидов не слабее других, — думал Гурьев. — Ничего, привыкнет, а вот Корнышева, пожалуй, уже ничто не исправит. Эх, Корнышев… Ведь земляк». Вспомнилась худосочная фигура в неподогнанном «хабэ», смуглое лицо, тонкие вытянутые губы, тонкий с горбинкой нос…

В десяти километрах от городка — скромная речка, что протекает возле танкового парка, приняв в себя несколько бурных подружек, раздается в берегах, становится вполне солидной рекой. Сюда с низовья уже заходят небольшие пассажирские пароходики и закоптелые деловитые буксиры. В этом месте голый песчаный остров делит реку на два равных рукава.

Оттуда, где я стою, до острова метров двести. Сегодня всякое движение по этому рукаву реки закрыто. На входе и выходе из него дежурят спасательные катера, на мачтах полощутся по два зеленых флага. Такие же флаги над автомобилями «амфибиями», урчащими в прибрежном песке, на высоких береговых флагштоках.

Идущие по второму рукаву пароходики, заметив необычные флаги, сбавляют ход и опасливо жмутся в сторону. Любопытные пассажиры засыпают капитана вопросами: «Что там происходит?», «Кто это?»

«Водолазные работы», — коротко отвечает капитан, зорко посматривая по сторонам.

— Начинайте экзамен! — приказывает председатель экзаменационной водолазной комиссии подполковник Реутов, заместитель командира полка.

— Подготовить водолазов к спуску! — тотчас отдает команду капитан Селиванов.

— Надеть гидрокостюм! — мой обеспечивающий сегодня командир взвода старший лейтенант Сасин.

В гидрокостюме жарко. Солнце, минуту назад такое ласковое на утреннем ветерке, быстро нагревает резиновый наряд.

— Промывки не забывай делать, — в который раз напоминает Сасин, закручивая «аппендикс» моего гидрокостюма резиновым жгутом.

Незаметно подкрадывается волнение. И тревога. А ведь кажется, что проще: пробежать под водой полторы сотни метров, держась руками за трос, натянутый по дну реки. Это последний элемент экзамена на звание «легководолаз».

— Включиться в аппарат! — приказывает обеспечивающий.

На секунду оглядываюсь. Рядом, одетые в гидрокостюмы, стоят солдаты. Сейчас их уже нельзя узнать, по я знаю: первым за мной идет Тропников, за ним Константин Салынский, Александр Истомин, братья Ивановы… Замыкает взвод сержант Белов. Он самый опытный в полку водолаз.

Включаюсь в аппарат.

— Трехкратную промывку, — теперь уже шепотом подсказывает Валентин Сасин.

Киваю головой. На суше промывку дыхательного мешка кислородом делать не забываю, а вот под водой… Под водой из-за этой забывчивости потерял однажды сознание. Вытащили тогда из воды на сигнальном конце. Но сегодня нельзя надеяться даже на сигнальный конец, его не будет. Сегодня автономное хождение под водой.

Ртом глубоко втягиваю в себя воздух из дыхательного мешка и, задержав дыхание, подаю в мешок чистый кислород, носом делаю выдох в шлем-маску. И так трижды. Это — трехкратная промывка, без которой не уходит под воду ни один водолаз в легком кислородном снаряжении.

Заканчиваю промывку, поднимаю согнутую в локте руку.

— Водолаз номер один к спуску готов! — громко докладывает мой обеспечивающий руководителю спусками капитану Селиванову.

Глухо доносятся доклады остальных обеспечивающих.

— Пошел! — звучит команда.

Держась руками за трос, сбегающий с песчаного берега в глубину, медленно вхожу в воду. Нагретый солнцем гидрокостюм вздувается на спине пузырем. Резиновые лепестки травящих клапанов, до этого безжизненно лежавшие на плечах, оживают, раскрываются крошечные черные ротики и, выпуская воздух, шипят, словно рассерженные змеи. Гидрокостюм с освежающей прохладой обжимает тело.

Поначалу идти легко. Сквозь желтоватый туман взбаламученной воды вижу дно и ускользающий куда-то в сторону трос. С каждым шагом вода темнеет, дно удаляется, а затем исчезает вовсе. Меня окутывает грязно-серый полумрак. Как-то непривычно, неуютно без сигнального конца. Сегодня я не услышу по нему мягкий строгий рывок — немой вопрос: «Как чувствуешь себя, водолаз?» Сколько бодрости, уверенности придает под водой этот рывок «сигнала». Сегодня к моему поясу привязан лишь сигнальный буек — поплавок из пенопласта, за которым сейчас внимательно следят мой обеспечивающий Валентин Сасин, капитан Селиванов, члены экзаменационной комиссии, спасатели на дежурных катерах. Сегодня никто не напомнит мне по сигнальному концу о злополучных промывках.

Предспусковое волнение улеглось, но тревога — неясная, непонятная, подсознательная — осталась. Будто что-то забыл, недоделал, уходя под воду.

Идти все труднее. Тяжестью наваливается на плечи течение. Глыбы воды, словно живые, то толкают из стороны в сторону, то вдруг рывком норовят оторвать от троса.

Наклоняю голову, выгибаюсь весь навстречу несущейся водяной лавине, чтобы хоть как-нибудь ослабить напор воды. Начинают уставать руки. Мягкая и тяжелая глыба вдруг резко бьет в грудь, в бок. Дно вылетает из-под ног. Вцепившись в трос, болтаюсь на нем, словно тряпка на ветру.

Что делать?

Пытаюсь зацепиться тупыми носами калош за упругий песок. Ничего не получается: дно подо мной будто мчится куда-то и удержаться на нем нет никакой возможности. Руки слабеют. Неосторожно делаю выдох носом под шлем-маску. И сразу — удушье. Дыхательный мешок пуст.

Отпускаю трос, хватаюсь за кнопку байпаса. Словно невидимый великан шлепком подбрасывает меня вверх. Кручусь, переворачиваюсь в каких-то немыслимых кульбитах и, не переставая давить на кнопку байпаса, жадно глотаю, захлебываюсь кислородом.

Еще один мощный шлепок водоворота, и, отброшенный в сторону, я плавно опускаюсь на дно. Распластавшись всем телом на плотном, отутюженном течением песке, хватаюсь за него руками, пытаюсь зацепиться. Нет, не удержаться. Меня разворачивает, тащит вниз по течению все быстрее и быстрее.

Неужели всплывать?!

Но с каким видом предстану я перед экзаменационной комиссией, перед солдатами взвода. Ведь солдаты где-то здесь, рядом, им нисколько не легче моего.

Но зацепиться не за что. Дно будто смазано маслом. И вдруг… «Нож! Как я мог забыть про него!»

Выхватываю из ножен огромный, похожий на кавказский кинжал водолазный нож и с силой вонзаю его в песок.

Ну вот, теперь другое дело! Теперь можно и передохнуть, обдумать положение. Что необходимо сделать прежде всего? Конечно же — промывку. Потом? Потом — к тросу. Только бы добраться до него, ухватиться…

Подтягиваюсь к рукоятке и, быстро выхватив нож, вонзаю его на несколько сантиметров вперед. Вновь подтягиваюсь. Получается неплохо. Так, скачками, продвигаюсь против течения метр за метром.

На трос наткнулся раньше, чем ожидал. Онемевшими пальцами хватаюсь за тонкую стальную нить. Теперь никакой водоворот, никакая сила не оторвет меня от него.

Пристраиваюсь поудобнее, отдыхаю. Вновь подкрадывается тревога. Оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь. Впереди, в ржавом полумраке мелькают какие-то тени, пляшут, кувыркаются. А вот… Неужели?!

Еще не веря в случившееся, медленно, совсем медленно делаю легкий глубокий вдох.

На спине, в аппарате, слышен хрип с бульканьем.

Еще вдох, посильнее — и в рот летят водяные брызги.

Мгновенно становится жарко. Вода! В дыхательном мешке вода! Вот она, расплата за беспечность. Ушел под воду, не проверив дыхательного мешка на герметичность, понадеялся на вчерашнюю проверку. Не зря томило меня недоброе предчувствие. Сейчас надо немедленно выходить на поверхность, каждый вдох может стать роковым.

Добавляю в мешок кислорода, прислушиваюсь, хрипы в мешке уменьшились, брызг нет. Сколько еще осталось до берега? Может быть, успею, добегу?

Перебирая трос руками, мчусь вперед.

Течение валит, сбивает с ног, бросает из стороны в сторону, но я уже не обращаю на это внимания. Только к дыханию прислушиваюсь тревожно, в мешке вновь булькает.

Непонятно почему, но трос все туже и туже прижимается ко дну. Останавливаюсь, осматриваюсь. Вокруг уже светло. Прямо на меня уставилось что-то черное, похожее на ствол пушки. Приглядываюсь, ощупываю — громадный сук дерева, а дальше, впершись корнями в песок, дыбится здоровенный коряжистый пень. В лесу под такими пнями медведи устраивают себе берлоги. Трос убегает под его растопыренные лапы.

Пробую обойти пень. Не удается. Течение валит с ног, за скользкие сучья не удержаться.

Пробую перелезть через пень — того хуже, едва не сорвался.

В мешке хрипы с бульканьем все громче и громче.

А ведь берег, наверное, совсем уже рядом? Совсем рядом!

Опускаюсь на колени и решительно проталкиваюсь за тросом под корягу. И тотчас понимаю, что допустил ошибку. Острые окаменевшие сучья, словно пиками, сжали со всех сторон. Пячусь назад, пытаюсь выбраться, но скользкие пики врезаются под ребра, намертво схватывают аппарат.

Я в ловушке!

Холодок ужаса змейками течет по телу. Хочется рвануться, закричать, сбросить навалившуюся тяжесть. Еще мгновение, и самообладание ускользнет от меня.

Неимоверным усилием пытаюсь собрать волю, сжать ее, вытеснить наползающий ужас. Мысли мечутся, разбегаются, их не остановить, не удержать. Уже не брызгами — струйками бьет в рот вода, в висках стучит.

Только бы удержать себя в руках, только бы не потерять над собой контроля!

Негромкий щелчок приводит меня в себя. Это сработал указатель минимального давления. Кислород в баллоне кончается. Его осталось на несколько вдохов.

Страх исчез, мысли четкие, обостренные.

Несколько вдохов! Это так много — несколько вдохов!

Ножом разрезаю ремни поясных грузов.

Несколько вдохов!

Обрезаю шнур сигнального поплавка.

Сразу над головой застучали моторы. Это катера, заметив неладное, спешат на помощь.

Кажется, последний вдох.

Прикрыв рот языком, медленно высасываю из булькающего мешка последние воздушные крохи.

Все, больше вдоха не будет.

Нащупываю на спасательном поясе кольцо. Резко поворачиваю его. Глухой щелчок. Резиновый пояс шипит, раздувается…

Спиной упираюсь в пень. Слышен треск ломающегося аппарата.

Вдоха не будет!

Медленно, очень медленно коряга вылезает из песка. Руки дрожат от напряжения, подламываются.

Над головой стучат моторы.

Еще, еще немного!

В глазах плывут белые блюдца.

Вдоха не будет.

Вырываюсь из плена. Толчок ногой в дно и… понимаю, что это конец. Ремни поясных грузов зацепились за аппарат и намертво приковали меня к подводной коряге. Я беспомощно повис над ней на раздувшемся спасательном поясе.

Эти короткие секунды я запомнил потом надолго. И вспоминаю их всегда с внутренним удовлетворением. Черт возьми, я выдержал этот экзамен на самообладание, не дал заполнить себя черному ужасу, не потерял контроля над своими действиями. Я боролся до последнего мгновения.

Вот почему Тропникова я считаю своим спасителем наполовину. Когда сверкнул его водолазный нож и сильные руки швырнули меня вверх, из груди моей вырвался последний выдох. Но, мне кажется, не подоспей Алексей, я еще поборолся бы, поупирался бы…

За этот экзамен по автономному хождению под водой я единственный получил тогда оценку «плохо».

Он один знал, что дошел до предела, до мертвой точки, за которой и пространство, и время теряли всякий смысл. Пройденное им только что пространство и покоренное с таким трудом время. Теперь время как бы в отместку само покоряло его, и видимое впереди пространство сокращалось до пяти, максимум десяти последних жалких шагов, которые Чупров еще в состоянии был одолеть. Дальше был мрак, темнота, неизвестность.

Лейтенант Апраксин и остальные солдаты все так же, не сбавляя темпа, бежали следом, Чупров слышал за спиной частый топот их сапог, на который земля отзывалась внятным протяжным гудом. Но дробный этот, сам по себе энергичный звук уже не подхлестывал солдата, как прежде, не торопил вперед, словно был услышан кем-то другим и относился к кому-то другому, постороннему, случайно оказавшемуся на границе в момент преследования нарушителя.

Устремляясь вперед уже по инерции, а не усилием воли, Чупров лишь боялся, что упадет у всех на виду, так и не дотянув до цели, и эта вынужденная задержка из-за возни с ним смажет все предыдущее, остановит, а то и сведет на нет так хорошо начавшийся темп погони.

Ныла онемевшая кисть руки, туго захлестнутая ременной петлей собачьего поводка — Цеза работала на совесть; ноги жестоко сводило судорогой, будто Чупров стоял не на раскаленном солнцем каменистом гребне, а плыл в ледяной воде. А в голове, пробиваясь сквозь охватившую тело боль, жило и вырастало позорное, унизительное: «Все… Больше не могу… Ноги… Подъем не осилю».

До его слуха еще доносился, впрочем мало волнуя, злой рокот стиснутой камнями реки, целиком терявшей себя в карстовой пещере с бездонным озером, которое Чупрову доводилось видеть прежде. Этот погоняемый ветром и множимый горным эхом отдаленный ворчливый грохот перекрывал, заглушая совсем, близкий противный скрежет попадавшихся под ноги острых скальных обломков гранита. Стронутые с места, обломки срывались в ущелье, по пути вздымая душную пыль и образуя опасные текучие осыпи, способные увлечь за собой и человека.

Солдат интуитивно отпрянул в сторону, и осыпь сползла уже у него за спиной, не задела.

Из всего разнообразия звуков Чупров ясно слышал только один — сдавленный звук собственного дыхания, больше похожий на свист дырявой гармони, тугое шипенье, словно горло перехватили веревкой. Окружающее теряло первоначальные свои очертания, расплывалось и уходило вовсе, сужая мир до крошечного каменистого пятачка, на котором существовали лишь он да преданная ему розыскная собака Цеза, вместе с Чупровым проделавшая столь долгий, изнурительный путь.

Все-таки его вовлекло, затянуло в новую осыпь, опрокинуло. Уже падая, физически ощущая неотвратимую близость земли, ее жесткую твердь и пыль, Чупров по-прежнему не верил, что все это происходило именно с ним: что в какой-то момент заложило уши, вокруг образовалась пустота, тугая и равнодушная, ноги подломились, будто соломенные, и он провалился в эту пустоту, как в бездонный душный колодец…

Его снесло на гребне осыпи недалеко, развернуло и прижало к выщербленному прохладному валуну. А Чупрову казалось, что это он достиг наконец желанного колодезного дна, прервавшего его тягучий безвольный полет.

Почему внезапно ему подумалось про весну и даже как будто навеяло свежие ее запахи? Этого он не знал. Бочком притиснутый к валуну, беспамятно и спокойно лежа в его углублении, словно и впрямь на дне колодца, Чупров пристальней пригляделся к порхающим вокруг существам и с удивлением вдруг признал, обнаружил в них настоящих пчел, теплых и мохнатых. Он протянул руку, чтобы для большей достоверности потрогать одну из них, однако вместо руки у него из-под куртки простерлось невесомое слюдяное крылышко, затрепетавшее на слабом ветру, потом выпросталось второе, и Чупрова, вмиг странно уменьшившегося, подхватило этим легким ласковым ветерком, подняло над удушливым срубом колодца, а опустило далеко-далеко отсюда, в маленьком солнечном городке под Калининградом, на диво напоминавшем его родной приграничный Багратионовск, где Чупров рос, — опустило как раз перед бюстом великого полководца, на площади…

Плотный мрак по-прежнему окружал Чупрова. И так продолжалось долго. Но потом впереди прояснилось, и в светлом прогале высветилось до боли знакомое лицо запыхавшегося начальника заставы лейтенанта Апраксина, и Чупров потянулся было к низко склоненному над ним озабоченному лицу офицера, будто услышал знакомую короткую команду «Подъем!..» и немедленно готов был ее исполнить. Однако уже через мгновение молочный туман скрыл от глаз отчетливое это видение. Но оставался крепкой связью с реальным миром встревоженный голос Апраксина:

— Саша, что ты?.. Саша…

Чупров медленно, через неохоту разнял тяжелые веки, в которые словно сыпанули песку, шевельнул губами, давая знать, что все слышит и понимает. Лейтенант же, напротив, не понял, а может, не расслышал, потому что, не переспрашивая, крикнул куда-то через плечо:

— Лыгарев! Быстро вниз, к муравейнику.

Радист Лыгарев расторопно бросился к муравьиной куче, захлопал обеими руками по живому холму, объятому встревоженной беготней, потом сцепил ладони ковшиком, бережно донес до Чупрова жгучий муравьиный запах, дал вдохнуть, будто из пузырька с широким горлом. Пальцы у него были длинные, под ногтями чернела тонкими серпиками грязь.

— Дыши, вояка! Тяни в себя глубже.

Кислота ударила в нос, вышибла слезы, как от нашатыря. На языке, толстом от жажды, не умещавшемся во рту, стал ощутим давний, почти забытый привкус муравьиного уксуса, которым он лакомился когда-то, слизывая кислоту с ошкуренного прутика, каким ворошил муравейник. И тотчас, едва им овладело это пришедшее из детства ощущение, к горлу подступила теплая удушливая волна. Чупров до боли прикусил губу: не хотел, чтобы его минутную слабость видели ни начальник заставы, ни досадливо хмурившийся на происшествие радист Лыгарев, ни старший наряда сержант Данилин, — оттого и гасил в себе спазму, кусал губы. Безразличие и тоска вползали в душу взамен разом иссякнувших сил, и Чупров вяло подумал, что, должно быть, лейтенант, с досадой отмечая бесполезно уходящее время, наверняка сейчас осуждает его и называет хиляком. И чтобы не видеть грустного лейтенантского лица, не раздражать Апраксина своим беспомощным видом, Чупров вновь закрыл глаза, с этого момента ощущая лишь одного себя…

Лейтенант же думал не только и не столько о Чупрове. Всего какой-то час назад еще не было ни поиска нарушителя, ни этого досадного горного недомогания солдата. Свободный от дежурства, Апраксин с утра писал письмо жене на Урал, когда радист соединил его с начальником отряда. Поинтересовавшись делами заставы и обстановкой на участке, начальник предупредил Апраксина, чтобы тот был готов к приезду представителя из округа. Конечно, письмо пришлось отложить и, несмотря на законный выходной, идти на заставу, готовиться к встрече. А там и часовой с вышки доложил, что к развилке дорог на ближайшее селение и границу приблизилась «Волга» — машина нового куратора заставы подполковника Невьянова.

Неприязнь и раздражение вызвал в нем поначалу сам облик подполковника Невьянова, непривычные его манеры. Царапнули по сердцу Апраксина первые же слова старшего офицера, когда тот буквально на полуслове прервал его доклад по обстановке:

— Подождите, лейтенант, о службе. Успеется. С дороги бы полагалось умыться…

И Апраксин умолк, будто с размаху налетел на барьер. В нерешительности он топтался рядом, пока гость, распахнув тесноватый, будто с чужого плеча, китель, неспешно обозревал сиреневый, в мареве, горизонт, пока долго и глубоко, с наслаждением вдыхал горьковатый полуденный воздух, насквозь пропеченный неистовым южным солнцем.

От перегревшегося мотора запыленной «Волги» нестерпимо несло бензиновой вонью, а Невьянов, будто не замечая этого тошнотворного запаха, сосредоточенно принюхивался к сладковатому древесному дыму и неодобрительно посматривал на жидкий костерок в глубине хоздвора, где дежурный повар, ни на кого не обращая внимания, сжигал промасленные дощечки ящиков из-под консервов с тушенкой. Наконец Невьянов шевельнулся, с ленцой махнул пухлой рукой шоферу в щегольски расклешенных парадных брюках и распорядился:

— Загони-ка «лошадку» в стойло. Все бока намял, понимаешь, где только тебе права выдавали… Что, лейтенант, приглашай! Давненько я тут не бывал, давненько…

В беспощадных лучах неистового солнца отчетливо выделялся восковой, какой-то безрадостный цвет лица Невьянова, его слегка наметившееся брюшко, и Апраксину стоило большого труда не придавать особого значения ни внешнему виду, ни глуховатому, маловыразительному голосу подполковника, ни его манере ступать осторожно, будто дорога от ворот до казармы была сплошь утыкана гвоздями или залита грязью. Даже то, с каким тщанием он принялся вынимать из добротного дорожного чемодана и попеременно раскладывать на столе махровое полотенце, мыльницу с легкомысленным голубым цветком на пластмассовой крышке, обернутый целлофаном шерстяной спортивный костюм, как долго правил, намереваясь бриться, допотопную опасную бритву «Золинген» с полустертым лезвием, рождало в душе Апраксина усмешку и непонятный даже для него самого протест.

Сам Апраксин еще с курсантской поры брился электрической бритвой. У него была надежная, почти бесшумная «Агидель» с плавающими ножами, и всех владельцев «скребков» он заочно числил людьми чуть ли не прошлого столетия, которые почти поголовно напрочь отвергают синтетику и наверняка сами набивают папиросные гильзы насыпным табаком. Апраксин ничуть бы не удивился, увидев у Невьянова хитроумную машинку для снаряжения папирос и музейное кресало или, в лучшем случае, фитильную бензинку из стреляного винтовочного патрона образца «…надцатого» года.

Однако больше всего задело самолюбие лейтенанта то, что к нему прибыл не представитель штаба округа, загодя ожидаемый, а технарь, наверняка забывший тонкости службы у рубежа… Но какой бы огонь ни бушевал в груди лейтенанта, Апраксин давно и четко усвоил, что приказы командования не обсуждаются, что в армии любой — от солдата до маршала — живет по уставам, и поэтому заранее настраивался принимать все как должное, хотя истинные чувства и перевешивали, брали свое.

Задержавшись перед входом в казарму, Невьянов поковырял тупым носком сшитых на заказ сапог щербатую ступеньку крыльца, и Апраксина, давно отдававшего старшине распоряжение сменить негодную доску, немало удивило: и как только заметил?.. А когда подполковник совсем уже было занес ногу над порогом, из распахнутых настежь ворот аппаратной недорезанным поросенком заголосил на высокой ноте до этого молчавший дизель. Невьянов повернул удивленное лицо к Апраксину, видимо, ждал объяснений, но тот молчал — он и сам не знал, почему дизелисту пришло в голову опробовать двигатель в столь неурочный час.

Трумкая что-то себе под нос, ведя какую-то безголосую занудливую мелодию, Невьянов повернул от казармы к аппаратной. Апраксин покорно шел следом, в душе кляня судьбу, что послала ему нежданный «подарок».

— Дизелист у тебя молодой? — спросил Невьянов, разом обрывая свою неясную песнь. Голос его не предвещал ничего хорошего; во всяком случае, Апраксин не уловил в нем веселых или ободряющих нот.

— Никак нет, — по-уставному выдавил Апраксин, заранее готовый к разносу. — Специалист. Механик второго класса.

— Ага, — согласился Невьянов мало что выражающим тоном, а когда их обоих — Невьянова и Апраксина — окутал горячий сумрак выложенной из кирпича аппаратной, подполковник спросил у солдата:

— Что ж ты дизель-то рвешь, сынок? Ведь тебя на «губу» надо за такое обращение, понимаешь…

Это обязательное невьяновское «понимаешь», произнесенное дважды или трижды, уже коробило Апраксина, резало слух, как прежде всегда резали слух разные там «кубыть», «надысь»… Ничего не поделаешь, настраивал себя Апраксин, придется терпеть. И потому молчал, глубоко, до ломоты стискивая зубы.

Такое состояние владело Апраксиным долго. И лишь в умывальнике, когда Невьянов начал плескаться под тугой струей из-под крана, широко, враскорячку расставив ноги, чтобы не забрызгать сапоги, Апраксина обдало ознобом. Под лопаткой Невьянова обнаружилась глубокая треугольная вмятина, провал, затянутый грубой бугристой кожей.

— Плесни-ка, лейтенант, на спину, — разорвал его оцепенение голос Невьянова.

Лейтенант не вдруг сообразил, что от него требуется.

— Краны тут низкие, никак, понимаешь, не подлезешь. Прежде-то на улице умывались, из ведра.

Апраксин направил струю на покатую спину подполковника, стараясь, чтобы ледяная вода не достигла ужасной вмятины. Однако подполковник крутился под напором и струйки все равно набегали на рубцы, должно быть, неприятно холодя.

— Ух, дьявол, хорошо!.. — Невьянов даже зарычал от удовольствия, закряхтел. — Да сливай, сливай, лейтенант, не бойся. Ах ты! Прямо по нервам!

Как завороженный Апраксин смотрел на загадочную мету. Старался представить себе возможное происхождение этого шрама, но ничего героического и мало-мальски похожего на геройство в облике грузного подполковника не угадывалось, а спросить Невьянова напрямую лейтенант постеснялся.

Свежий после мытья, гладко выбритый, Невьянов наконец принял обстоятельный доклад начальника заставы. В скудно обставленной канцелярии, без намека на малейшие излишества, какой-либо посторонней вещицы, довольно прозаично звучали все эти цифровые данные, которые начальник заставы перечислял без запинки, а Невьянов все равно слушал Апраксина с удовольствием, будто внимал стихам.

Нравилось подполковнику, что по ходу рассказа Апраксин, не глядя на ряды переключателей, щелкал нужными тумблерами, и на электрифицированной схеме участка заставы попеременно обозначались крошечными лампочками то рубежи прикрытия, то линия границы, то изгибы дорог.

Незаметно подошло время обеда, старшина уже приглашал к столу. Но от обеда, не объясняя причин, Невьянов отказался, попросил себе только чайку да сахару. За ранним чаем, младенчески зарозовев и поминутно отпыхиваясь, подполковник говорил с Апраксиным об отвлеченном, словно намеренно не хотел раньше времени касаться вопросов службы. Спросил между прочим о семье лейтенанта, но так мельком, необязательно, что Апраксин, нахмурясь, сказал, лишь бы длинно не распространяться: жена с дочерью уехали на Урал, к теще. Другие мысли занимали начальника заставы, и посторонним, не относящимся к службе, места не было. Да и Невьянова, кажется, такой ответ удовлетворил. Не делая попытки продолжить разговор, он в задумчивости, набычась, прихлебывал горячий чай и глядел, не мигая, в одну точку.

Старшина, прапорщик Деев, маячил неподалеку от канцелярии, где Невьянов пил чай, глаза и уши держал начеку, потому что по опыту знал — если начальство отказывается от еды, хорошего не жди, голодные — они непокладистые.

Апраксин метнул на старшину осуждающий взгляд: вместо того чтобы дефилировать перед дверью и угадывать настроение начальства, лучше бы ступеньку на крыльце заменил! И пулеулавливатель на месте заряжания оружия тоже давно следовало бы покрасить, а то вмятина от случайного выстрела уже поползла ржой, портит безобразным пятном весь вид. И дизелист этот, как на грех, некстати припустил обороты на всю катушку, что только на него нашло…

— Лейтенант, можете покуда идти, — вдруг разрешил Невьянов. — Меня пасти да опекать не надо. Я займусь документами. Позже и поговорим. Ну и на границу выедем — само собой…

Ненадолго, но с явным облегчением оставив Невьянова одного, Апраксин поставил задачу и отдал приказ на охрану границы очередному наряду, идущему дозором на левый фланг. На обратном пути, перебирая в памяти подробности встречи и первых разговоров с Невьяновым, лейтенант резко выговорил дежурному, не обеспечившему должного порядка в комнате постовой одежды, дал необходимые указания старшине, явно истомившемуся в неведении, а потом, вернувшись к Невьянову, сам молча выслушал незначительные замечания подполковника по ведению документов и ознакомился с короткой записью проверяющего, не столько вникая в суть написанного, сколько удивляясь почерку немолодого уже офицера. Каллиграфия у Невьянова оказалась отменной.

— Ну, пошли знакомиться с заставой, — полувопросительно сказал Невьянов, отодвигая от себя стопку толстых служебных журналов в потрескавшемся коленкоре. — Посмотрим, где размещаются твои орлы.

Апраксин, томясь, сопровождал дотошного гостя по обоим этажам недавно выстроенной казармы, еще густо струившей непобедимый запах свежей краски. Но мало-помалу «экскурсия» завершалась, и Невьянов заметно добрел…

Зашли в ленинскую комнату. По телевизору как раз передавали дневной выпуск новостей, и Невьянов сначала задержался на пороге, равнодушно косясь на изображение, а затем бочком-бочком протиснулся в просторное помещение, прочно устроился в кресле, буквально впился глазами в цветной экран. Показывали какой-то подмосковный тепличный комплекс, начиненный последними чудесами агротехники, где среди серебристых алюминиевых конструкций ловко, будто по воздуху, сновали юные феи в крахмальных, немыслимо высоких тюрбанах и белоснежных халатах. Появившиеся на экране зеленые огурцы вперемежку с крутобокими помидорами отбрасывали блики, словно игрушки на новогодней елке.

— А неплохо бы на заставе иметь теплицу, — вдруг высказался Невьянов, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Для солдата, понимаешь, фрукт и овощ — ценная вещь…

Апраксин сдержанно помолчал, потому что не знал, каких слов ждал от него этот странный подполковник. Он уже намеревался отпроситься у Невьянова, поскольку пора было составлять план охраны границы на следующие сутки, но в этот момент, опережая Апраксина, в коридоре казармы ожил динамик. Резкие, толчками, сигналы зуммера как бы выговаривали на тревожно высокой ноте: «В ружье! В ружье…» Дежурный, будто отрабатывая за полученный от начальника заставы разгон, зычно скомандовал: «Тревожная группа, на выезд!» И вскоре предстал перед офицерами, выговорил одним духом:

— Товарищ подполковник, сработал пятый правый. Дозор оповещен. Тревожная группа на выезд готова!

Магия, всемогущая магия хлестких слов побуждала к действию! Не дожидаясь каких-либо приказаний, Апраксин уже перепоясал себя портупеей с нацепленной кобурой, застегнул широкий кожаный ремень чуть ли не на последнюю дырочку, резким щелчком замкнул сейф с документами и приложил горячую ладонь к козырьку фуражки:

— Разрешите выехать на участок?

Невьянов не то улыбнулся, не то у него непроизвольно дернулись уголки губ, и он коротко бросил:

— Действуйте!

Подполковник вышел на крыльцо вслед за начальником заставы, вновь усмехнулся, заметив новую, еще не окрашенную ступеньку, белевшую среди остальных, словно высушенная солнцем кость.

Готовый к выезду «газик» урчал мотором, мелко подрагивал. Апраксин быстро сел рядом с шофером, хлопнул дверцей машины так, что Цеза вскочила с пола, подала резкий голос.

На заставском дворе все шло своим чередом: выкатывался из гаража мощный вездеход с брезентовым верхом, осторожно разворачивался полукругом, чтобы ненароком не зацепить сияющую глянцем начальственную «Волгу». Замполит без суеты, деловито выстраивал солдат заслона, толково, помогая себе жестами, отдавал необходимые распоряжения, которые выполнялись незамедлительно. А в ушах Апраксина все еще звучало невьяновское «действуйте», сказанное им словно бы нехотя, — из милости, как понял Апраксин.

— Поехали! — обрывая себя, не желая больше копаться в собственных чувствах, приказал Апраксин шоферу. — На пятый участок.

Дорога повела через невысокие перевальчики, постепенно захватила примелькавшейся, десятки раз виденной новизной. Она всегда отвлекала от дурных мыслей, никчемных обид и переживаний, потому Апраксин и любил долгие ее километры, особую ее власть… А потом началась работа, «газик» дальше не шел, его не пускало ущелье, — стало вовсе не до посторонних ощущений. Собака сразу взяла след, пошла цепко, безостановочно… И вот теперь, когда, преследуя нарушителя, шли буквально по его пятам, первогодок Чупров не выдержал бешеной скорости погони, упал…

В свое последнее армейское утро Ганин проснулся задолго до подъема.

Сквозь ветви берез в окна казармы било свежее утреннее солнце, на неподвижные койки, на одеяла, прикрывающие спящих ребят, проецировались темные узоры мелкой березовой листвы, и Ганин, щурясь от света, представил, как должно быть сейчас холодно и росисто во дворе.

Он тихо, стараясь не скрипеть пружинами, сел на койке, опустил ноги на пол и потянулся к «хабэ» на табурете. Быстро оделся и, сдерживая радость — как-никак «старик» и почти гражданский человек, так что не пристало прыгать ошалевшим теленком на глазах у дневального, который и так уже удивленно уставился на тебя, — не торопясь, вразвалочку направился к выходу из казармы.

Подвернувшийся дежурный по батарее понимающе спросил:

— Не спится?

— Какое там! — неожиданно весело ответил Ганин и махнул рукой.

Во дворе действительно было ярко, росисто и холодно. В гуще мокрых деревьев по-утреннему радостно пели птицы, в голубое высокое небо поднимался невесомый дымок над котельной.

Ганин ознобисто передернул плечами. «Хорошо! — подумал он. И от прохлады, от солнца, от радости бодро и беспорядочно принялся размахивать руками. — Отлично! Превосходно!..»

Был конец мая, всего лишь неделя прошла с тех пор, как началась настоящая весна. А раньше, вплоть до самых праздников, по обочинам бетонки холодных здешних мест лежали ноздреватые льдистые сугробы, и солнечные майские дни в резком, пронизывающем ветре с моря перемежались неопрятным, быстро падающим с плоского низкого неба снегом. В такие дни не верилось, что когда-то можно будет снять шинель, а робкие иголки травинок на южных склонах сопок казались недоразумением.

Ганину представлялось, что эти травинки — нежные пальцы всего растущего, осторожно высунувшегося из уютных недр земли и спрашивающего чистыми голосами: «Ну, как здесь у вас?.. Уже можно?..»

Но потом наступало то, во что не верилось. Окрепшее солнце до основания слизывало сугробы, прогревало землю, будило в ней дремлющие силы, — и устремлялись буйные соки к верхушкам белостволых берез, и дымились березы цыплячьей зеленью раскрывающихся почек… Эти мгновения весны Ганин любил больше всего. Было в них что-то от робости и доверчивости бледного ребенка, и ему вспоминалось детство и младший брат Дима, тяжело переболевший скарлатиной и тянущийся слабой рукой к солнечному лучу на стене.

Ганин слегка стеснялся своей впечатлительности, но все равно никогда не ходил, как другие парни из батареи, собирать березовый сок. Он читал, что и у деревьев есть что-то вроде нервной системы, а раз так — значит, березам бывает больно. Мишка Вахрамеев, земляк, с которым они вместе прослужили два года, посмеивался:

— Ты, Леха, как из пансиона благородных девиц! Все бы тебе сантименты. Витамины организму вот так нужны! В березовом соке их навалом, понимать должен. — Он подмигивал ребятам и добавлял, надеясь поддеть непохожего на себя человека: — Зря, вообще-то, ты из писарей ушел. Точно, зря!..

Судя по грубоватому, с тяжелым подбородком лицу Мишки Вахрамеева, он не должен бы знать таких слов, как «сантименты» и «пансион благородных девиц», но даже и за эти язвительные насмешки Ганин на него не обижался. Он знал, что Вахрамеев в общем-то неплохой парень, в тяжелую минуту не подведет, а это главное.

…— Лихо, Ганин, лихо!

Леша так увлекся зарядкой, что совершенно не заметил, как со стороны КПП подошел капитан Асабин. Он встал было «смирно», но командир батареи мягко махнул рукой.

— Вольно, вольно, Ганин… Продолжайте.

— Денек-то какой, товарищ капитан, а?! Как по заказу! — не выдержал Ганин. И, чувствуя, что губы сами собой растягиваются в улыбку, выпалил: — На всю ведь жизнь этот день запомнится!..

Капитан помолчал, усмехаясь и пристально глядя на него. Казалось, он не очень-то одобрял Ганина.

— Сегодня, значит, домой? И по такому случаю — зарядка за полчаса до подъема?

— Так точно! — весело отозвался Ганин, не обращая внимания на усмешку капитана. — Не спится!..

В руках у командира он заметил этюдник и быстро сообразил: «На этюды ходил. До восхода, наверное, поднялся. Это ведь как любить надо!..»

— Мундир готов? Лычки на месте, товарищ ефрейтор? — поинтересовался, все так же щуря глаза, капитан.

— Еще бы! — немного даже удивился Ганин. — Они у меня всегда на месте! А вы восход писать ходили, товарищ капитан?

Командир батареи уже направлялся к казарме.

— Любознательный ты человек, Ганин, — сказал он, и по тону было ясно, что говорит капитан с улыбкой. — Обо всем-то тебе доложи.

«Конечно же восход писал!» — отчего-то с восторгом подумал Леша. И ему вспомнилось, как он впервые увидел капитана на этюдах.

Тогда — случилось это в самом начале службы, когда Ганин, робкий салажонок, только что прибывший из «карантина», стал батарейным писарем, — как раз тогда капитана Асабина неожиданно (было воскресенье) вызвали в штаб части. Старшина батареи прапорщик Паливода сказал своему новому писарю, критически оглядывая его топорщащееся «хабэ» и всю нескладную фигуру:

— Хоздвор знаете где? Как раз за ним, в лесочке на поляне, и найдете капитана… И чтоб мигом. Одна нога здесь, другая… Выправки, выправки больше, вы ж солдат, а не мокрая курица!

Ганину можно было и не говорить насчет расторопности — он и так был рад вырваться из душной канцелярии, от всех этих списков личного состава, от ведомостей и расписаний. И сейчас он еще помнит, как бежал к хоздвору, и даже мысли свои тогдашние помнит. А мысли были невеселые.

Нет, совсем не такой представлял себе Леша службу! До армии он учился в культпросветтехникуме и, находясь все время среди девчонок, чувствовал томящую необходимость быть настоящим мужчиной. Он стал заниматься боксом, однако его нос оказался слишком слабым для таких испытаний, и из секции пришлось уйти. Даже если бы этого не случилось, Ганину вскоре надоела бы условность спорта. Душа его жаждала настоящих трудностей. И все надежды он возлагал на службу в армии. Его дед был офицером в отставке, фронтовиком, и Леша с детства наслышался рассказов о форсировании Днепра, о взятии Будапешта и о других, далеко не столь известных, но не менее трудных боях. Ему и его младшему брату Диме эти рассказы казались чудесней сказок. Вот поэтому-то, видимо, и появилось стремление проверить себя как человека армией. Хотелось знать, чего ты стоишь.

Но в подразделении Ганина назначили писарем. «Везет человеку, — поговаривал кое-кто из ребят, которые вместе с ним призывались. — Мы — в поле, мерзнуть и мокнуть, а он — транспаранты писать!»

Однако сам Леша не считал, что ему повезло. Наоборот. Рушилась его мечта о трудных, но очень нужных переходах, о точном выстреле на полигоне, от которого радостно распирает грудь, о кружке воды, вынесенной ему, усталому и пропыленному, миловидной застенчивой девушкой где-нибудь в деревушке, через которую будет проходить полк… Попробовал было обратиться к командиру батареи, но капитан Асабин, выслушав, покачал головой и посмотрел укоризненно. «За прихоть счел! — с обидой решил Ганин. — Не понял!»

Поляна открылась неожиданно. Только метров за двадцать до нее замелькали меж прямых сумрачных сосен зелень травы, яркие пятна солнца, бойкая пестрота цветов. И воздух здесь был особый: неподвижный, теплый, пахучий.

Почти в центре поляны спиной к Ганину сидел капитан Асабин и, пристально поглядывая перед собой, писал пейзаж. Он не слышал, как подошел Леша — трава глушила шаги, — и продолжал работать. Леша рассмотрел почти готовую акварель с краем леса, что напротив, и частью поляны перед ним. Лес был темен и строг, а солнечная поляна на его фоне выглядела безмятежной, светлой, и цветы в траве светились ярко и празднично… И казалось, что не быть поляне такой умиротворенной, если лес не будет суров и молчалив.

Ганин сам немного рисовал и потому сразу понял, что перед ним настоящая работа. Он забыл о том, зачем его сюда прислали, и стоял, подавшись вперед, к акварели.

— Здо́рово! — вырвалось у него.

Капитан оглянулся.

— А что здесь делает батарейный Нестор?

В неслужебное время капитан бывал весел и слегка ироничен в обращении.

— Товарищ капитан!.. — восторженно начал Ганин, но тут же вспомнил, зачем он здесь, старшинское «чтоб мигом», и упавшим голосом закончил: — Вас в штаб вызывают…

— М-м… Жаль! — Капитан откинулся и, прежде чем встать, еще раз искоса взглянул на этюдник. — Весьма сожалительно! Полчасика бы еще…

— Товарищ капитан, — спросил Ганин, — а вы давно живописью увлекаетесь?

— Ну как… С детства, наверно.

— Почему же пошли в военное училище? Вам ведь в Суриковское надо.

Капитан закрыл этюдник. Помолчал.

— С сорок первого по сорок четвертый год наша семья жила в Белоруссии, — сказал он наконец.

Ганин ждал, что последует дальше, но капитан молчал.

— Ну и что?

— А вы подумайте, — негромко ответил капитан.

«Ладно, — размышлял Ганин, шагая чуть позади капитана и неся его складной стульчик. — Ладно, жила семья Асабиных в Белоруссии, и как раз во время войны. Натерпелись от фашистов. Конечно, понятно желание, чтобы никогда такое не повторилось. Ну так что же, из-за этого нельзя становиться художником?.. Неужели нет людей, которым не надо ничем жертвовать и которые будут прекрасными офицерами? Зачем самому-то, когда у тебя талант?!»

Они шли мимо хоздвора, и добродушная буренка пялила из-за ограды на них глаза. Ганин глянул на ее бестолковую морду и опять почувствовал обиду.

— Товарищ капитан! — обратился он к командиру. — Переведите меня в расчет. В любой. Кем угодно!.. — Он умоляюще смотрел на капитана.

Капитан все так же размеренно шагал впереди.

— Рядовой Ганин, у кого в батарее лучше всех почерк?

Леша опустил голову и нехотя, будто его уличали в чем-то недостойном, буркнул:

— Ну, у меня…

— Рядовой Ганин, кто за несколько недель научился хорошо вести документацию? Кто освободил нас со старшиной от многих хлопотных дел?

Ганин еще ниже склонил голову.

— Кем доволен наш строгий старшина?.. Несмотря, так сказать, на отдельные замечания.

Ганин молчал.

— Вот видишь, — сказал капитан. — Писарь — это тоже серьезно. Писарю автомат полагается, и на учениях он вместе со всеми… Орудийным номером служить проще, поверь мне.

Шагая за капитаном, Леша думал, что стать художником тоже, наверно, труднее, чем артиллерийским офицером… Обида не проходила.

Сейчас, в последний день службы, он улыбнулся своим давним мыслям. Что он понимал тогда… Думал о том, куда хочется. Где нужнее — не спрашивал.

Нет ничего тягостнее этих минут ожидания падения. Оно неизбежно. Самолет вздыблен вверх, поставлен в небо «крестом», тяги никакой — сектор газа убран до упора, — скорость падает, безнадежно падает до критической…

Никто не видит сейчас лица Николая. Он один в кабине. И хорошо, что над ним только нежная синь мая, словно небо склонилось в светлой улыбке. Ничего этого Николай не замечает.

Взгляни на него сейчас Леся — она бы не узнала! Что сталось с ее любовью! Куда девалось ощущение его молодой удали, где оно, надежное мужское плечо, к которому ей так нравилось тихонько прикоснуться щекой.

В кабине, поникнув, сидел еще совсем юноша, весь в испарине, напухлив губы, ничем не похожий на отважного рыцаря девичьего воображения.

Она привыкла видеть его уверенным в себе, с ярким румянцем на щеках, но сейчас его побледневшее лицо было серым и неподвижным, как маска; взгляд загипнотизирован медленным движением указателя скорости на циферблате прибора. Да, на земле перед девчонкой можно пройтись гоголем — не всякому дано в восемнадцать лет держаться за ручку управления легкокрылой машины, но в небе — другое дело.

— Вот смотри, скорость уменьша-а-а-ется, — нараспев говорит инструктор, будто ему этот факт доставляет удовольствие.

Капитан Хохлов сидит в задней кабине, отгороженный от Николая Одинцова плексигласовой переборкой, и видит через мутное окошко лишь тыльную часть шлемофона курсанта.

Николай отнюдь не в восторге от сообщения инструктора. Он еще замечает, как бессильно шелестит винт в потоке, как, тяжелея, «вспухает» под ним машина. Все это признаки близкого срыва, и холодок страха растекается по его груди, подступает к горлу. Однако он не сдается, крепится духом, тянет ручку управления, удерживая самолет от клевка вниз. Главное сейчас для Одинцова, чтобы инструктор не заметил его страха, не заметил слабеющей воли. Надо держаться, держаться до конца, пока хватает сил. Отступать некуда! Сейчас, именно в этом полете, решится для него: пилотом быть или готовить самолеты другим.

Не все становятся летчиками. Вон Андрей Верхогляд уже укладывает чемоданчик — так и сказали: списан по «нелетной». И еще четырех ждет то же самое. Может, и ему, Николаю Одинцову, пришла пора собираться домой. Попробовал, как оно в небе, — оказывается, не только приятные ощущения, но и тяжелый труд, — и теперь, может, самое время кончать это дело, тихонько отойти в сторону. И утешение для себя есть: держался сколько мог, терпел до последнего…

Но ведь и ему тогда, как Андрею, скажет кто-нибудь из однокурсников, панибратски хлопнув по плечу: «Не горюй, дружище, рожденный ползать летать не может!» В шутку скажет, вроде для утешения, но обидно будет до слез. Нет, не такой он, Николай Одинцов, чтобы сдаваться без боя, характер у него настырный. А гордости — так этого добра на двоих хватит. Главное сейчас, чтобы инструктор ничего не заметил. А то развернет самолет на аэродром и после посадки вышвырнет из кабины. Или скажет: гуляй, парень! Нам нужны орлы, а не цыпленки. Так рассуждал курсант Одинцов. А капитан Хохлов рассуждал по-другому.

— На какой скорости будем вводить в штопор? — будто издалека слышит Николай вопрос инструктора.

— Сто двадцать, — отвечает он.

— Отлично!

Капитан Хохлов знал, что можно легко напугать молодого человека. Бросит он, инструктор, сейчас машину в пикирование, заложит глубокий крен, а затем из виража сорвет в штопор да придержит подольше, чтобы вывести в сотне метров от земли — и, кто знает, может, это отобьет у парня охоту к небу если не навсегда, то надолго. Молодежь в опасность надо вводить с чуткостью, осторожно.

— Так, скорость ввода подходит, — Хохлов прекрасно понимает состояние курсанта и постоянно вызывает его на разговор. — Не забыл, какая последовательность выполнения? Рассказывай…

Одинцов тянет ручку управления на себя, хотя все его существо восстает против этого. Человек привык чувствовать под ногами землю и очень чутко реагирует на малейшее изменение равновесия. Чуть где поведет — и рука уже на опоре. А тут никаких опор, ты, почти полулежа, запрокинут на сиденье, чувствуешь его спинку, а перед твоим лицом только голубая пустота. И вдруг ты проваливаешься куда-то вниз.

— Надо дать педаль до упора, а затем ручку на себя, — отвечает он инструктору. Казалось бы, к чему такие испытания, летит же самолет отлично, как ему и положено, и пусть себе летит тихонечко, зачем ему мешать, вгонять в беспорядочное падение? А надо! Надо для жизни. Никогда курсанта не выпустят лететь самостоятельно, пока он не научится выводить самолет из штопора. В полете он будет один, всякое может случиться. Засмотрится, к примеру, на землю, перетянет ручку на себя и кувырнется. Кого потом звать на помощь, если сам не научен? Там некого…

— Все правильно! Начинаем! Какой будем делать: правый, левый?

«Правый, левый?» Да какая разница Одинцову, куда сыпаться, но инструктор его — душа-человек, «правый, левый», — еще и выбирать дает. Определенно Николаю он нравится. Другой бы уже давно на него наорал.

— Лучше левый! — наугад решает Николай.

— Отлично, запоминай ориентир. Видишь деревеньку, на нее будешь выводить. Левую педаль до упора!

Одинцов видит впереди внизу, за обрезом капота, нечто вроде детских кубиков, расставленных в шахматном порядке, не сразу понимая, что это и есть его главный ориентир.

— Ну, что сидишь, милый? Работать надо!

Николай робко подает левую ногу вперед, давит на педаль, пересиливая себя, будто наступает своим ботинком на что-то хрупкое.

— Смелее, смелее! — подбадривает его инструктор.

А у Одинцова нет больше сил давить, установилось критическое равновесие.

— Смелее! Вот так, — и Хохлов сам дожимает педаль.

Одинцов икнул, будто его опустили в купель с ледяной водой. Самолет куда-то провалился левым крылом, потащило его вниз, одновременно опрокидывая вверх колесами.

— Ручку, ручку на себя, — подсказывает капитан Хохлов, но куда там, разве Одинцову сейчас до этой ручки управления.

— Вот так, чувствуешь? — инструктор сам добрал ее, несколько раз поддернул до верхнего упора. — Чувствуешь, ответь мне!

— Чувствую, — не очень внятно подал голос по переговорному устройству Одинцов.

Как не чувствовать, если на их самолете управление спаренное и любое движение в одной кабине дублируется в другой. Все чувствовал Одинцов, поскольку левая его рука, как приклеенная, лежала на секторе газа, а правой он держал ручку. Однако сейчас он самому себе казался распростертым над далекой землей, вроде падал с разведенными в стороны руками, и будто он вне кабины, вне самолета, а так, свистит вниз даже без парашюта. В первый момент у него даже дыхание перехватило, и он никак не мог сделать выдох. Земля кружилась перед глазами каруселью, была ровной и сочно-яркой. В едином хороводе потянулись аккуратные, прямоугольные лоскуты полей, островки березовых рощ, осколком сверкнул пруд. И в этом установившемся вращении Одинцов начал медленно отходить от испуга. «Так же летишь, только лицом вниз», — отметил он, чувствуя тяжесть своего тела на плечевых лямках парашюта. Николай уже смог перевести взгляд с земли на приборную доску, отсчитать потерянные метры по высотомеру.

— Видишь ориентир? Выполнили первый виток, — убедившись в его способности к восприятию, заговорил инструктор.

Им по заданию полагалось выполнить два витка, два скоротечных оборота, а затем повторить все сначала. Не успел Одинцов разобраться, где же эта деревенька, а инструктор уже дал отсчет:

— Второй виток, выводи!

Теперь от Одинцова требовались точные и быстрые действия. Однако он все еще не мог до конца преодолеть состояние растерянности, мобилизоваться. Больше всего он боялся сейчас ошибиться, лихорадочно вспоминая последовательность движений согласно инструкции — то, о чем он так хорошо рассказывал на земле. И еще где-то в уголке сознания тлела малодушная надежда, что инструктор сам выведет самолет из штопора. Раз мог ввести, значит, должен хотя бы начать выводить…

— Третий виток! — оказывается, Хохлов не собирался и пальцем пошевелить, чтобы помочь. — Выводи!

Одинцов поспешно, не давая себе отчета, двинул вперед правую педаль, а следом ручку управления.

— Ох, мать моя родная! — только и вздохнул инструктор. И еще сказал что-то неразборчиво.

Одинцов действовал не самым лучшим образом. Получилось, что он остановил вращение на полувитке, и самолет продолжал снижение в перевернутом положении, так что летчики оказались вниз головами.

— Слушай, хватит, а? — попросил его Хохлов. Было очевидно, что такой полет не доставлял ему большой радости.

Но Одинцов уже взял себя в руки. Теперь он знал, что делать. Собственно, знать-то ничего особенного не надо было: тяни ручку на себя да смотри за перегрузкой, а то и самолет развалить можно, сложатся крылья, как у бабочки.

— Энергичней, не теряй много высоты, — легонько поддернул Хохлов ручку управления.

Николай послушно увеличил усилие, самолет маятником прошел положение отвесного пикирования, по крутой дуге выровнялся в горизонтальный полет и вновь взмыл в небо.

Одинцов торжествовал. «Только и всего? — с легкостью, которая приходит после тяжелых минут опасности, думал он о штопоре. — Да там же делать нечего!» Ему стало радостно и свободно в этом теплом небе, он готов был ринуться вприпрыжку по зарождающимся внизу редким островкам кучевых облаков.

«Разве это фигура — штопор? Семечки! Зря только страху нагоняли! Да я вам его сейчас повторю! Запросто!»

Теперь все, что несколько минут назад происходило в воздухе, казалось делом его рук и воли. Он радостно смотрел вниз, на землю, вправо-влево, будто открывал небо заново, лишь теперь замечая высокую голубизну майского утра.

Он в небе — уже не чужом, пустом и страшном. Теперь он знал точно: отныне и навсегда оно — его дом. Как там поется в песне? «Небо наш, небо наш родимый дом!..»

Одинцов праздновал победу, наивно полагая, что это только его личная победа. И, упиваясь ею, он, кажется, увлекся немного с набором высоты.

— Тяни, тяни, — вернул его к действительности насмешливый голос Хохлова в наушниках шлемофона. — Газ не дал, а тянешь. Сейчас без скорости сковырнешься в другую сторону…

«Нет уже, не выйдет», — немного рисуясь перед собой, одним движением установил Одинцов мотору номинальный режим работы.

— Ну что, повторим? — не без скрытой улыбки спросил Хохлов.

— Так точно! — с готовностью отозвался Николай. — Разрешите набирать высоту?

— Набирай, набирай!

Хохлов снял руки с органов управления, расслабленно откинулся на спинку сиденья, предоставляя курсанту полную свободу действий. Теперь инструктор был спокоен.

И, словно сбросив с себя путы опеки, Одинцов уверенно увеличил угол атаки, твердо зная, что вот сейчас он пошел в набор своей высоты.

Он был счастлив, но не знал, что не меньше его счастлив и капитан Хохлов — летчик родился!

Выждав, когда самолет, плавно качнув носом, прекратит движение по рулежной дорожке, Алексей Раскатов вытянул кнопку стояночного тормоза, отпустил педали и откинулся на спинку пилотского кресла. Ждал, пока осмотрят самолет, пока освободится взлетная полоса.

Со стороны летчик, небрежно облокотившийся о планку подлокотника, в своей расслабленной позе мог бы сойти за автолюбителя, возвращающегося с загородной прогулки и ожидающего, когда откроют переезд. Это со стороны. Но мысль Алексея уже работала в характерном полетном ритме: образ этого полета жил в нем в сотне повторений. В конечном счете все зависит от того, насколько и когда ты сумеешь перевоплотиться в другого человека, живущего в скорости и высоте, слиться воедино с самолетом, без чего самолет будет всего лишь неодушевленной железкой, а ты сам — бескрылым манипулятором.

С началом взлета самолета-заправщика, громадная махина которого долго разгонялась, прежде чем оторваться от бетонной полосы, Алексей отпустил тормоза и напомнил:

— Включил секундомер, штурман?

— Засек, командир!

— Хорошо, штурман!

— Тридцать секунд осталось, командир! — доложил штурман, когда Раскатов подрулил к исполнительному старту.

Через положенный после взлета самолета-заправщика интервал Раскатов доложил о готовности к полету.

Двигатели, выведенные бортинженером на полную мощность, сотрясали самолет, их могучий гром уже раскатился эхом далеко окрест. Мощь взлетного режима водопадом нарастающей крылатой силы вливалась, казалось, в самого Алексея.

— Экипаж, взлетаем! — подал команду капитан Раскатов, отпуская тормоза.

Взлет короток, но за эти секунды многое надо успеть. И мысль и действие — все должно уложиться в отведенные мгновения. Линия горизонта стремительно отодвигается вниз и вдаль — все нормально! «Колеса в воздухе!» — так говорят летчики.

После отрыва Алексей осмотрелся. Самолет-заправщик уверенно карабкался вверх по облачной круче. Теперь главное — не потерять его в этих облаках…

Взгляд, брошенный на высотомер, отметил: три тысячи. Самолет Раскатова уже пробил облачный слой. После разворота — пристраивание.

— Пристраиваюсь! — предупредил Алексей командира самолета-заправщика. — Полста-первый! Как слышите? Пристраиваюсь!

— Отвечаю… Пристраивайтесь!

Никто не расставит в небе верстовых столбов. Здесь — только глазомер. Дистанция, скорость сближения — это только на глаз. Навскидку. Сначала Раскатов подошел к самолету-заправщику на интервале в полтораста метров справа и на той же дистанции. Уравнял скорость со скоростью заправщика, стараясь делать все, как учил его в контрольном полете инструктор, подполковник Довгань. «Как, батько, правильно я делаю?» — мысленно посоветовался летчик с инструктором. Довганя, командира первой эскадрильи, летчики не называли между собой иначе. Батькой его величали давно и уважительно. Может, оттого, что многие из них еще под стол пешком ходили, когда Довгань уже крутил в небе петли и иммельманы, может, за украинский выговор и простецкое добродушие, с которым опытный летчик нес свое командирское старшинство.

Потом Алексей примерялся минуты две, набрасывая невидимые линии в пространстве между двумя воздушными кораблями.

— Ну что, Гриша! — окликнул он правого летчика. — Будем переходить в кильватер!

— Я готов! — спокойно прогудел по переговорному устройству бас Гриши Зацепы.

— Берись за газы́ и смотри в оба. Без команды не трогай, — предупредил Раскатов и накренил самолет влево.

«Чего «смотри»?! — проворчал про себя Зацепа. — Ясное дело — в случае чего загремим вместе…» И Довгань о том же предупреждал его: «Смотри в оба, Гриша: командир молодой, главное — не допускай излишне быстрого сближения!» С капитаном Раскатовым Зацепа в одном экипаже сравнительно недолго, но он уже заметил, что летает тот неплохо, держится в воздухе уверенно, есть у него хватка и на заправку пороху хватит. «Комэску виднее, — подумал Зацепа, — да я сам соображаю, что значит первая сцепка для молодого командира…»

Силуэт заправщика, спроецированный на остеклении кабины, пополз вправо. Сейчас это выглядело так, будто самолет Раскатова стоит на месте, а чья-то невидимая рука стаскивает самолет, летящий впереди, на одну линию с самолетом Раскатова. За Полста-первым тянулся белый след инверсии, как свежая лыжня по целине, — это облегчало задачу пристраивания в кильватер.

— Теперь вперед, Гриша! — скомандовал Алексей. — Хорошо… Не так резко… Хо-ро-шо!

Пятьдесят метров. Конус, раскачивающийся на шланге за самолетом-заправщиком, увеличивается в размерах. Кажется, что он несется в воздухе независимо от самолета-танкера, но нельзя терять из виду и самого заправщика. «Хорошо сейчас Полста-первому, — подумал Алексей, — включил автопилот, самолет идет себе, как утюг. Где это я читал, что заправка в воздухе — это все равно что двум бешено мчащимся навстречу водителям успеть дать прикурить друг другу в момент встречи. Точнее будет — прикуриваем одни мы…»

Тридцать метров. «А было время — с одного планера на другой бутерброды передавали. Да, конус — это вам не бутерброд, это больше похоже на бублик, только с очень маленькой дыркой…»

Командир огневых установок с заправщика начал монотонный отсчет расстояния между конусом и штангой.

— Десять… восемь… шесть…

«Ишь ты, дикция — будто секунды до космического старта отсчитывает», — одобрительно подумал Алексей о человеке с другого воздушного корабля. Он ничего не знал о нем и попытался представить себе, каков он. Вышло у него — маленький крепыш с серьезным лицом.

На расстоянии двух метров от конуса Гриша уравнял скорость. Сближение прекратилось. Удерживая самолет на шланг-конус, Раскатов попытался успокоиться и осмотреться. Конус теперь был прямо перед ним. Конус жил своей жизнью: он тоже летел, изворачивался и, видимо, тоже решал какую-то свою задачу, в которую не входило намерение садиться на штангу так просто, за здорово живешь, до конца не испытав летчиков. От струй воздуха, стекающих с конуса, кабину сотрясало мелкой дрожью, такой, какая сотрясает самолет при стрельбе из носовой пушки.

«Можно начинать!» — скомандовал себе Раскатов.

— Вперед, Гриша!

Зацепа аккуратно подвинул рычаги двигателей вперед, затем прибрал их на полхода назад. Работа газами здесь ювелирная.

Полметра. Алексей взял штурвал чуть-чуть на себя. Таким движением, которому инструкторы учат: «Не взял, а только подумал». Можно стрелять! Но в этот момент конус хитро увильнул влево. «Как плащ тореадора… — Алексей весело усмехнулся этому странно пришедшему на ум сравнению. — Скажи так Довганю, покажет тебе батько бой быков… Понятно. Конус имеет свой норов, характер, и, видимо, в каждом полете иной. Надо постараться предвидеть, что следует ожидать от него в каждое новое мгновение, уметь предвычислить орбиту его вращения, идти на контакт с упреждением!»

— Иду на контакт! — скомандовал Раскатов перед повторной попыткой. Уверенность в нем возросла. Прикинув воображаемую точку прицеливания, летчик, не выпуская из поля зрения конус, поправил педалями рыскание самолета, оставив только небольшое боковое движение для упреждения. «Теперь-то обязательно насажу его на штангу», — думал Алексей; в нем проснулся горячий азарт, сопутствующий любому трудному и рисковому делу.

Конус ушел вправо. И не только в этом было дело. Раскатов, сбитый с темпа неудачей, непростительно поздно заметил, что конус, обогнув нос самолета справа, как голова кобры, зачарованной музыкой факира, потянулся в сторону третьего двигателя. Первым заметил опасность правый летчик и резко стянул газы до нуля. «Умница, Зацепа!» — одобрил его действия про себя Раскатов. Конус остановился, будто в недоумении, и нехотя попятился назад от сверкающего на солнце веера винтов.

Холодок в кончиках пальцев, сжимающих штурвал, сменился теплом облегчения.

— Командир, прямая кончается! — предупредил штурман. — Отставай, готовься к развороту!

За время, что они летают вместе, Алексей успел хорошо узнать своего штурмана и сдружиться с ним, как это водится в слетанных экипажах. Штурман, Петр Караев, уравновешенный, добросовестный, отлично подходил по характеру командиру. В беде всегда был готов подставить плечо. Страстный охотник и рыбак, Петр часто брал Алексея в тайгу, на горную речку, и это тоже сближало их. Нередко заворачивали после удачной вылазки к Петру домой.

«Нам с командиром чего-нибудь существенного бы, умаялись», — басил штурман с порога жене Валентине — миловидной, неизменно приветливой. Она быстро накрывала на стол, несмотря на поздний час. «Славная все-таки семья у Петра, — думал Алексей о штурмане. — Нам бы так с Людмилой… И тогда все заправки нам — семечки».

Сейчас голос штурмана был буднично спокоен. Словно он и не заметил того, в каком опасном соседстве с конусом была его штурманская кабина, похожая на хрупкий стеклянный фонарь.

«Штурман хочет, чтобы я успокоился, — понял Алексей, — мол, охолонь, командир. Понятно, так и сделаем».

— Я — Полста-первый, курс сто восемьдесят! — доложил командир заправщика.

Можно начинать все сначала. Из-под шлема по виску скатилась струйка пота.

— Гриша, работай газа́ми! Идем на сближение!

— Работаю, командир! — в голосе правого летчика звучала спокойная бодрость.

Снова монотонный отсчет. Работая одним рулем направления, Алексей старался точнее держаться в кильватере. Работа педалями утомляла ноги, стоило их только расслабить, как от ступней и до колен пробегали волны дрожи. «А мог бы отказаться от заправки, — вкрадчиво подобрались к Алексею непрошеные мысли. — Сказать, не потяну. И все! Но выбор остановлен на тебе. Значит, обязан мочь. Право летать утверждается всей жизнью: каждой минутой, каждым полетом, каждым шагом на земле и в воздухе».

Алексей внутренне подобрался. Конус, по-прежнему такой безобидный с виду, болтался между брюхом заправщика и размытой линией горизонта. Алексей поймал себя на мысли, что сейчас в этот конус втиснуты все его желания, все стремления и цели — большие и маленькие. И все, что прежде казалось таким значительным, измельчало в поле тяготения этих отливающих шлифованным блеском концентрических кругов неугомонного конуса. Пустяком показалась и затянувшаяся размолвка с женой. Холодок непонимания, первым заморозком выпавший между ними, тяготил его все время. Обычно Людмила провожала и встречала его с полетов, отогревала его светлой милой улыбкой от злых аэродромных ветров. А теперь придешь домой — не взглянет!

И причиной размолвки была эта самая заправка. Алексею был запланирован отпуск летом, в июле. «Золотое время — солнце светит и палит», — говорят обычно с завистью счастливцам те, кому выпадало отдыхать хмурой осенью. И о путевке в санаторий на Черное море он позаботился заблаговременно. О семейной, вдвоем с Людмилой. Сколько было уже переговорено об этом отпуске! И вдруг за неделю до отъезда Алексей объявил:

— Должен тебя огорчить, Люда. Отпуск отменяется.

— Это еще почему? — не поверила сначала жена.

— Еду в командировку, осваивать дозаправку в воздухе.

— Значит, ты все-таки согласился?

— Пойми, я не мог иначе.

— Но ты мог отказаться.

— Считай, что не мог.

Людмила взяла путевки, лежавшие на крышке пианино.

— А с ними что будем делать?

Еще вчера за ними зримо угадывались пальмы, золотой песок, голубое море под щедрым южным солнцем. А теперь…

— Придется сдать, — сказал Алексей невозмутимо. Он уже твердо знал, что моря не будет, а будет прозаический степной простор аэродрома, раскаленная кабина самолета.

— Сдашь только свою, — сказала Людмила как о решенном. — А мою оставь, я все-таки поеду в санаторий.

— Одна? — переспросил Алексей.

— Да, одна! — отрезала Людмила.

Конечно, Людмила одна в санаторий ехать не отважилась. Но отчуждение, появившееся в ней после того разговора, уже не исчезало.

…На миг Раскатову показалось, что он недостаточно сбалансировал самолет. Когда до конуса осталось не далее полуметра, он резко снял нагрузку с руля, затем легонько взял штурвал на себя, пошел на контакт. Но излишняя резкость маневра вызвала задирание носа машины — конус провалился вниз.

И внезапно по рулям ударило чем-то упругим, словно некто, сидящий на верхотуре, колотил по ним тяжелыми резиновыми палками, вроде тех, которые техники мастерят из обрезков шланга, чтобы отбивать лед с крыла на стоянке. «Струя», — успел сообразить Алексей — едва ли не самое худшее, что может случиться с экипажем, выполняющим заправку, то, от чего летчиков предупреждают беречься, как от огня.

На самолет Раскатова обрушились смерчи, стекающие с концов крыла летящего впереди заправщика. Плотно закрученные воздушные жгуты туго пеленали крылатую машину, корежили направление ее полета. Самолет, опустив нос, с глубоким креном пошел влево и вниз.

Штурман, почувствовав, как его тело отдирает от кресла, бросил тревожный взгляд вперед — ни конуса, ни самолета-заправщика не было на прежних местах. Петр обернулся к летчикам — их натужные позы с руками почти крест-накрест на штурвалах, выкрученных до упора, рогами вниз, показались неестественными. Предельное напряжение мышц угадывалось даже под глянцевой кожей курток.

«Давайте, ребятки!» — мысленно подбодрил летчиков штурман. Непреодолимо было желание протащить отяжелевшее от перегрузок тело в узкий проход, отделявший его от кабины летчиков, помочь додавить штурвал, отдать всю свою недюжинную силу, лишь бы предотвратить сваливание самолета.

Через несколько долгих, неповоротливых секунд самолет медленно, как борец-тяжеловес, уже положенный на одну лопатку, но сбросивший с себя готового торжествовать противника, выровнялся, и все стало на свои места: самолет — горизонт — конус.

«…Не соблюдены правила игры. Я подверг экипаж ненужной опасности. Но мои товарищи знают не хуже меня, что порой мы вместе подвергаемся риску, как альпинисты в связке». Для Алексея суждение экипажа было важным. Но и комэск, подполковник Довгань, узнай он, какую «пенку» допустил молодой летчик, не похвалил бы. Это он, Довгань, давал Раскатову первые провозные полеты строем, он же контролировал его перед самостоятельным полетом на сцепку. Подполковник Довгань — удачливый, способный летчик, а что касается заправки — считается докой.

Как педагог, как инструктор действует вроде бы по старинке, без всяких там методических новшеств, по надежному принципу: «Делай, как я!» Тем не менее ребята улавливали все, что следовало, а батько одобрительно хлопал их по плечам, как при посвящении в рыцари, и говорил: «В гору пошел, человеком будешь!» В случае чего не ругался нудно, а повторял: «Я вам трактую, трактую, а вы не гармонируете!»

— Командир! — разорвал тягостную тишину в экипаже голос штурмана. — Осталось время еще на одну попытку!

«Штурман настроен попытаться еще… Спасибо тебе, Петр, за веру в командира! Только стоит ли делать эту попытку?» — подумал Раскатов невесело. Навалилась усталость, вызывающая безразличие. «Завтра разберемся, что к чему. Завтра Довгань скажет: «Я тебе трактую, трактую…» — и даст еще один провозной. Научимся в конце концов. Лиха беда начало…»

Вместо ответа Алексей резко убрал газ — самолет стал быстро отставать от заправщика. Передал управление Зацепе:

— Лети, Гриша.

Сам подтянул ноги к чашке сиденья и, опершись о колени, стал перебирать причины неудачи. «Вроде бы все делал, как с Довганем. Комэск даже хвалил в контрольном полете. Но чем-то картина этого полета не похожа не предыдущую. Так ведь самостоятельный полет тем и отличается от контрольного, что картину эту создаешь ты сам… А если? Да, пожалуй, так! — Алексея даже передернуло от этой мысли. — Довгань шел на контакт со скоростью сближения несколько большей, так что конус не успевал уходить из прицельной точки. И с предвычислением орбиты я тоже намудрил. Все гораздо проще — надо выждать момент, когда амплитуда колебаний конуса будет минимальной, дать ему успокоиться».

— Разрешите убрать конус? — запросил Полста-первый.

— Отставить! — раскатился в эфире властный голос Алексея.

Штурман, занятый уточнением расчетов на возвращение, оторвался от карты. Он уже по одной манере пилотирования умел определять настроение командира. Бывало, если командир начинал волынить на посадочном курсе, штурману стоило подзадорить его фразой вроде: «Так и промазать недолго», и командир серией быстрых точных движений штурвалом и педалями вгонял самолет в створ посадочной полосы. «Еще одна попытка!» — определил штурман.

Самолет энергично шел на сближение с конусом. Машина нервно отзывалась на искусно рассчитанные, короткие, властные движения рулей, вписываясь в единственно возможную для данного варианта траекторию.

«Нет! — отрезал про себя Раскатов. — В правилах неба есть только одно правило — игра без проигрышей! А в воздушном бою? Если тебя перехитрили на вираже, ты не будешь думать: мол, завтра все будет иначе — противник тем временем всадит заряд тебе в хвост. Ни один полет не должен разрушать уверенности летчика в себе. Летчику нужны только победы!»

— Шесть! Пять! Четыре! — снова повели отсчет с заправщика.

«Шалишь, малыш! — Раскатов дружески подмигнул воображаемому крепышу. Этот малый, должно быть, успел уже сменить выражение лица с симпатичной серьезности на язвительное. — Ничего, я тебя прощаю, крепыш… Дудки! Ты уже успел записать счет не в мою пользу. Нет, сейчас будет «мяч на игру»!»

Конус тоже будто оробел от неожиданной напористости летчиков. На какое-то время он замер перед штангой озадаченной круглолицей физиономией. Конус репетировал роль, отведенную ему в картине, которую создавал Алексей по своему сценарию.

В корпусе самолета отдался дробный грохот выстреливаемой штанги. Штанга сверкнула короткой хромированной молнией и легко вошла своим наконечником в жерло конуса.

Еще некоторое время Раскатов держался в строю заправки и только в конце прямой скомандовал:

— Расцеп! Полста-первый, следуйте самостоятельно. На сегодня — конец!

Над аэродромом клубились высокие облака. Пилотировал Зацепа. Он одной рукой флегматично двигал штурвал. Алексей обозревал землю и облака — отдыхал. «Надо бы показать все это Людмиле, — спокойно думал Алексей, — согласилась бы, что этим стоит жить. Стоит любить. Пусть съездит домой. Так надо, наверное. А из сложного положения семью придется выводить все-таки тебе — на то ты и летчик. Уходя в полет, нельзя оставлять на земле непонимание. Везде должна быть ясность — и на земле, и в воздухе».

Далеко на юге намечалась гроза, но на подходе к аэродрому облака еще не успели налиться опасной синевой. Стоило задержать на них взгляд, и снова чудились в них фигуры и лица. «Ишь, деды собрались, бороды в кулак!» — весело заметил про себя Алексей.

В разрывах облаков показалась посадочная полоса. После дождя она была похожа на спину спокойной реки.

Задание — отработка парной слетанности на маршруте. Но сам маршрут! До сих пор новичков не допускали к границе, теперь Баталину предстояло приблизиться к ней и довольно долго идти вдоль на восток. Ему сказали, что он идет в паре с Логиновым, которому этот маршрут хорошо знаком.

У Алексея было чувство какого-то открытия, радостной неожиданности. Из всех новичков его первого посылают по этому маршруту.

Алексей рассчитал полет, Логинов пришел на СКП, проверил и сказал:

— Приемлемо, елки-палки, лес густой. Хорошо считаешь, где только учили.

Подшучивая, он по-своему создавал «мажор», проводил ту самую целевую психологическую подготовку, которая должна была настроить Баталина на полет, вселить в него уверенность, мобилизовать его, как говорится, духовные и физические возможности. Баталин заулыбался. Командир звена подписал полетный лист и велел идти осматривать машину.

Солнце уже заметно клонилось к западу, и Попов не задержал их с вылетом. Взлетев, описали над аэродромом круг, пошли к югу, затем начали постепенно доворачивать к востоку. При подходе к границе Логинов приказал Алексею перейти из правого пеленга в левый, то есть внутренний по отношению к изломанной пограничной линии. Алексей приподнял нос, чтобы ненароком, при случайном проседании истребителя, не попасть в спутную струю командирской машины — это всегда гибель! — и благополучно выполнил маневр. Теперь машина Логинова была справа и чуть ниже, в таком положении должен был видеть ее Баталин до самого подхода к аэродрому.

Справа и слева по борту тягуче двигались назад скалистые громады с глубокими бороздами, расходящимися от вершин, почти всегда заснеженных. С высоты казалось, будто вершины только слегка припорошены снегом, на самом деле он лежал многометровым слоем. В узких и глубоких разломах ущелий царила темнота, поэтому не проблескивали речки, лишь пороги и водопады выдавали себя пеной.

В целом, если не придавать значения деталям, горы были похожи на внезапно застывшее штормовое море. Сходство дополнялось тем, что снег лежал в основном на северных пологих склонах, тогда как южные обрывались круто, и вершины напоминали собой белые гребешки. Были тут свои четвертые и девятые валы, под ними — наиболее широкие долины, подернутые голубоватым туманом.

— Внимание, пятнадцатый! — неожиданно нарушил режим радиомолчания Логинов. — Справа «соседи»!

Алексей глянул вправо: на фоне грязновато-серой полосы, что громадным обручем висит на больших высотах чуть выше наблюдателя, двигались параллельным курсом две серебристые сигарки, за ними тянулись белые ниточки инверсии. Впрочем, сказать «двигались» — не совсем точно, ибо по отношению к Баталину они оставались неподвижными — скорость была одна и та же.

Здесь участок границы был наименее изломан. Вскоре Алексей усмотрел, как «сигарки» стали укорачиваться и при этом вспухать: пошли на сближение. Он напрягся, следя за ними и одновременно за Логиновым, затем включил радиолокационный прицел. Экран остался чистым, засветок на нем не было. Значит, «соседи» либо не имели на борту систему помех, чтобы забивать аппаратуру противника, либо не включали ее. Скорее всего, не имели: система помех громоздка для их типа истребителей, она — для бомбардировщиков и не уступающих им по размерам спецсамолетов.

Ну, долго, они еще будут сближаться?

Машины уже видны во всех деталях: носы как у акул, сильно скошенные назад стабилизаторы, похожие на ракеты подвесные баки, а ракеты по сравнению с ними кажутся малютками. Блеснули фонари. Солнечные блики сместились по ним назад — «соседи» перестали сближаться и пошли параллельным курсом. Зрение у Алексея было превосходное: с установившегося расстояния он различил желтоватое пятно лица пилота ближней машины. Почудилось, будто и выражение лица уловил: настороженность, недружелюбный интерес.

Чего ради они подошли так близко? Припугнуть захотели? Держите карман! Может, решили продемонстрировать машины: дескать, у нас они не хуже, не отстаем. Утешайтесь! Ведь мы всех возможностей своих машин вам не показываем.

Пришла в голову нелепая мысль: вдруг эти ринутся в атаку, как быть? Принимать бой или уходить, не скрывая преимуществ в скорости и маневренности машин? И штурман наведения молчит, хотя должен видеть не только нашу, но и чужую пару. Впрочем, горная же местность. На таком расстоянии он может не видеть даже своих. Молчит и Логинов, по-прежнему строго выдерживая курс.

— Пятнадцатый, сбавь обороты до семидесяти.

Алексей выполнил команду раньше, чем успел подумать: «Вот и Логинов».

«Соседи» проскочили вперед. Баталин сразу расслабился: они с командиром звена оказались в выгодном положении, могли следить за действиями чужой пары.

— Пятнадцатый, влево девяносто. Форсаж!

Алексей выполнил разворот, выровнял машину и с удовлетворением увидел самолет Логинова в том же положении впереди снизу. Дал форсаж, и через минуту обе машины легли курсом на аэродром. Алексей усмехнулся, представив, как мечется за пограничной чертой пара «соседей», пытаясь найти внезапно исчезнувшие советские самолеты.

Перед высоким хребтом попали в зону сильной турбулентности. Истребители неслись, глиссируя на невидимых волнах, и Баталин ощущал быстро изматывающую беспорядочную качку. Временами перегрузки были такими, что рябило в глазах. Болтанка кончилась так же неожиданно, как и началась, но Алексей, напряженный, сжатый, словно пружина, расслабился не сразу, ожидая встречи с новой вихревой зоной.

Наконец — ущелье, что выходит в долину, и сама долина, и узкая лента бетонки, и городок. Логинов прав: вернулись будто из командировки, дней вроде бы пять не были дома. Странное ощущение времени…

Командир звена начал заходить на посадку, Алексей пошел на новый круг. Видел, как машина Логинова с белым куполом тормозного парашюта мелькнула на полосе, и тогда послышалась команда Попова:

— Пятнадцатый, посадку разрешаю.

Действуя крайне осмотрительно, Баталин начал заход по знакам, после третьего разворота выпустил шасси, почувствовал, как тряхнуло машину. Взглядом привычно скользнул по приборной панели: на ней горели только две зеленые лампочки, третья не зажглась. Поначалу не сообразил, что случилось, а когда сообразил, то между лопаток побежал холод: не вышла передняя стойка.

По возвращении из отпуска Юрий Баляба получил у баталера новые погоны с двумя поперечными лычками: ему присвоили звание старшины второй статьи. Вскоре демобилизовался и уехал домой насовсем Калачев. И на его место старшиной команды торпедистов был назначен Баляба.

Первым поздравил Юрия Владлен Курчавин. Он подал руку:

— Держи, начальник! Только чур-чура не задаваться и хвост торчмя не ставить!

— Сочиняй, сочиняй…

— А что, я вашего брата, мелкого начальника, знаю. Чуть выбьется — и ну подчиненным салазки заламывать.

В разговор вмешался Назар Пазуха:

— Хочешь сказать: не так паны, як паненята?

— А что?

— Юрко не такой.

— Зажмет вязы промеж колен, узнаешь.

— Будешь нерадивым, зажму, — прищуркой улыбнулся Баляба.

— Во, слыхал! Так мы теряем лучших друзей, — то ли смеялся, то ли говорил всерьез. Поймешь ли Курчавина?

В атлантический поход Юрий Баляба уходил уже старшиной команды. Там впервые он и ощутил явную возможность военной провокации. Американские самолеты пролетали над плавбазой «Лу́га» на бреющем, обдавали лицо горячими тугими ударами воздуха, оглушали ревом двигателей.

Из похода вернулся, завидуя ребятам, которые пошли на лодках с задачей опоясать земную окружность. Он мысленно прикидывал курс, сожалея, что не пересечет пролив Дрейка, не пройдет мимо мыса Горн у самой оконечности Южной Америки. Правда, наверняка тех диковинных земель никто не увидит: лодки весь путь покроют в подводном состоянии, но все же. Одно сознание, что ты находишься так невероятно далеко, в тех местах, о которых знал только из учебника географии, большим теплом греет. И это же на всю жизнь останется такое завидное чувство: «Я там был!» Утешал себя тем, что поход не последний и что, может быть, еще придется увидеть многое за годы службы.

Юрий все время ловил себя на том, что переполнен радостью. Глаза жадно светились, губы то и дело тончились в улыбке. Спохватываясь, пытался хмуриться, ходить со сдвинутыми бровями. Но из этого ничего не получалось. Стоило на время забыться, как брови сами пружинисто раздвигались, зубы оскаливались синеватой ясностью. «Словно копейку нашел!» — укорял себя, испытывая стыдливую неловкость. И еще ловил себя на том, что глядит на мир не только своими глазами. Рядом теперь находилась Нина. Он как бы мыслил за двоих, ощущал за двоих. Думал о том, чтобы его радость была их общей радостью. Он чувствовал Нинину руку у своего локтя. Ощущал сладковато-терпкий запах любистка, слышал суховатый шелест шелкового полотна, из которого сшито ее белое платье. Она так и стояла перед ним в белом, словно бы и не переодевалась после свадьбы. На самом деле он уже на второе утро видел ее в домашней кремовой кофтенке и в будней серой юбке. Нина схватилась рано, кинулась было в сарай задать корму корове, в саж накормить кабана. Но, не обнаружив скота, растерянно развела руками, спрашивая свекруху Паню:

— Як же вы живете?

— Так и живем. К скоту бегаем на ферму, за мясом — в ларек.

— В ларьке не всегда случается.

— Курицу режем.

— Ой-ой!.. — Нине такое не в привычку. У Терновых дома своя ферма. Бегать до ларька не приходится.

Словно бы и не расставался с Ниной. Хотя пришлось расстаться еще до своего отъезда. Перед началом занятий в институте подался с ней на автобусе в Бердянск. Носил ее широкий чемодан из фибры, набитый всяким добром. Сперва зашли в институт. Затем побывали в общежитии — окно ее комнаты как раз напротив центрального входа в парк имени Шмидта. Подумал тогда: «Может, перевестись Нине в Ленинград? Все-таки ближе будет!..»

Нина с ним всегда. Только до свадьбы ему казалось, что она все время от него убегает, хоронится. Теперь же — тулится к нему. Хотя они и не вместе, но все равно она при нем. Он чувствует ее тепло, видит широко раскрытые темные глаза, замечает подрагивание розовых тонких крыльев носа, густой устойчивый румянец на смуглых щеках. Нина все время как бы торопится куда-то, жадно ловит каждый взгляд, каждое движение Юрия.

— Тебе хорошо? — то и дело спрашивает он ее.

— Да! — обеспокоенно соглашается она. И все чего-то ждет, о чем-то думает, в чем-то сомневается.

— Что с тобой?

— Боязно как-то!

— Отчего?

— Не знаю.

— Мы вместе. Что же еще?

— Не верится… Не могу прийти в себя.

— Чего боишься?

— Ты уедешь.

— Снова приеду.

— Дождусь ли?.. Все кажется так непрочно, не насовсем. Лучше бы нам было пожениться после твоей службы.

Нинины опасения, Нинина тревога не передались Юрию. Так славно у него на душе, так ровно. И все время приподнятость, переполненность. Такое ощущение, будто находишься на могучем поплавке и он тебя держит на самой поверхности, у всех на виду.

Письмо из дома пришло три месяца назад, еще в июне. Сильно изменившимся, неровным почерком Нина сообщала о событии радостном и значительном: у Юрия родился сын, назвали его Андреем. Так решено было заранее по обоюдному согласию молодоженов: если дочка — Нюра, если сын — Андрейка. Нина писала из больницы, еще не оправившись. Получилось не письмо, а коротенькая, косо оторванная записка, стоящая, впрочем, многих дорогих писем.

Что-то новое появилось и в характере, и в облике Юрия за последний год. Вместо суматошной поспешности пришла к нему расчетливая уверенность. Стал он строже и спокойней. Лицо возмужало, потемнело, черты огрубели. Корабль с его бытом, с его интересами занял сознание Юрия целиком. Юрий словно бы слился с кораблем в единое целое, не мыслил себя вне корабля. Ему казалось, он и родился только затем, чтобы попасть на подводный атомоход, найти на нем свое место. Вернее сказать, он об этом так прямо не задумывался и специально себя не настраивал. Вышло все само собою. Процесс был длительным и трудным. Вначале сознание противилось, воля не подчинялась рассудку. Но пришло время — три года срок не малый, — и все образовалось, нашло свои места. Правду говорят: поживется — слюбится. Но и то правда, что противное душе не станет близким, не прирастет к ней, будет отторгнуто как инородное тело.

Корабль и флотская служба с самого начала не были ему чуждыми. Он ведь еще с детства думал о море, настраивался, как говорил отец, «огребать тяжелую, долгую флотскую полундру». И снова видна справедливость другой народной погудки: с кем поведешься, от того и наберешься. Конечно, не по воле отца Юрия зачислили в подводный флот. Не отец выбирал ему службу на новейших атомных лодках. Но не будь именно такого отца, не будь его опыта, кто знает, как бы сложилось у сына вхождение в нелегкий, необычный мир.

К новому пополнению я всегда выхожу в парадной тужурке. Чтобы молодым морякам надолго запомнилась первая встреча с командиром, чтобы светлее и праздничнее стало у каждого из них на душе.

Вот и тогда я на мгновение задержался около настенного зеркала в коридоре, поправил серебристую лодочку на правой стороне груди, потянул вниз козырек фуражки — словом, принял внушительный командирский вид.

Новички выстроились в одну шеренгу на пирсе. Чуть в стороне аккуратно уложены чемоданы и вещмешки.

— Здравия желаем, товарищ капитан третьего ранга! — негромко, но дружно ответили они на мое приветствие.

Я прошелся вдоль строя. Матросы по-уставному называли свои фамилии, легонько, словно опасаясь повредить, жали мою руку и снова принимали положение «смирно».

Только левофланговому я сам осторожно пожал руку. Невысокий, с острыми мальчишескими ключицами, он показался мне пацаном, случайно затесавшимся в этот строй богатырей.

— Матрос Яров, — чуть слышно произнес он и залился румянцем.

После церемонии представления полагается «тронная» командирская речь. Тоже очень серьезный момент, ведь народ на флот приходит грамотный, техникумом теперь никого не удивишь, нередко даже институтский ромбик на матросской форменке, авторитет у них надо завоевывать с первого слова.

— Товарищи матросы! — сказал я. — Приветствую вас на пороге вашего нового дома. Приветствую и лично сам, и от имени старожилов этого дома — отныне ваших боевых товарищей. Конечно, у каждого из вас где-то остался собственный дом, который вы временно покинули. Но в нем вы отвечали сами за себя, теперь же ваша жизнь будет идти по незыблемому закону морского братства: один за всех и все за одного! В новом доме у вас вместо крыши — многометровая толща воды. Но это не менее надежное жилище, чем то, которое вы оставили на земле. И залогом его надежности будут служить ваше мастерство, ваша смекалка и боевая выучка. Так входите же в этот дом не гостями, а хозяевами!

Возможно, не шибко складной получилась моя «тронная» речь, но мне показалось, что на новичков она произвела впечатление. Я заметил, как посерьезнело лицо у левофлангового. Непроизвольно я все время смотрел на него.

Потом мы провели молодых матросов к причалу, возле которого стояла наша, с белой вязью бортового номера, подводная лодка. Поочередно они поднимались на ее неширокую палубу, отдавая честь кормовому флагу.

Настроение и у меня самого было приподнятым. Но перед обедом мне его испортил наш боцман мичман Великий.

— Чуете, товарищ командир, — возмущенно запыхтел он, — какой «кадр» подсунули нам комплектовщики? Тот шкет с левого фланга, Яров его фамилия, оказывается, рулевой-сигнальщик!

— Ну и что?

— Да разве высидит он вахту в «орлином гнезде» на ветру и в сырости? Сразу сто хвороб схватит! Ему, наверное, батька с мамкой калоши не дозволяли самому надевать. Может, переведем в вестовые, товарищ командир?

— Да что вы, боцман, как сорока, до срока лес будоражите? — строго заметил я. — Тяжело будет матросу верхнюю вахту нести — переведем вниз. А пока не имеем права его обижать.

— Чует моя душа, — не унимался мичман Великий, — смухлевал он чегой-то в метриках, годок себе прибросил…

— Постой, постой, — с усмешкой взглянул я на него. — А сам разве в сорок четвертом два года себе не приписал?

— Вспомнили тоже!.. Тогда была война!

— Война не война, а в своих грехах других подозревать не следует.

— Как же я ему штормовой комплект подберу? — продолжал свое боцман. — Где сапоги тридцать пятого размера достану, бушлат ему под стать?

— А вы берите ему бушлат на вырост, боцман.

В круговерти лодочных будней вопрос о необычном новичке вскоре утратил свою остроту, но я все же старался не упускать парнишку из виду.

— Ну, как, обмундировали сигнальщика, боцман? — спросил я Великого несколькими днями спустя.

— С грехом пополам, товарищ командир. На ноги полкилометра портянок наворачивает, а рукава штормовки в три шлага закрутил.

— А если серьезно, каков он в деле?

— Старается, товарищ командир. Только ершист больно. Как-то спрашивает его один из ребят: «Неужто ты в самом деле до службы на заводе токарил?» А Яров ему в ответ: «Не все же такие, как ты, токаря по мягкому металлу — по хлебу и салу».

— Что ж, значит, есть у парня характер. Только сильно зарываться ему не давайте.

— В моей команде языкастые не в почете, товарищ командир.

Спустя время боцман принес мне на утверждение расписание сигнальных вахт и, помявшись, предложил:

— Может, пожалеем Ярова, товарищ командир, через сутки будем ставить? Боюсь, не вытянуть ему трехсменки…

— Он сам вас просил об этом?

— Нет, не просил. Я по собственному разумению. А то такие шплинты, как он, нос выше головы задирают.

— Вот и проверим в море, гордыня у него или настоящая гордость…

Поздно ночью мы отошли от пирса. Мимо неторопливо проплывала темная полоска боковых заграждений. Рейдовый буксир просигналил нам вслед: «Счастливого плавания».

Утром следующего дня встали на якорь на внешнем рейде. Было до удивительности тихо, только чуть колыхалось серое, как расплавленный свинец, море.

Я стоял на мостике.

— Гляньте, товарищ командир, — сказал мне мичман Великий, махнув рукой в сторону гор. — Чтой-то небо хмурится! Не иначе ураган идет!

В душе я посмеялся над страхами боцмана: был полный штиль, из рваных ватных облаков, лениво ползущих по небу, сеялся мелкий снежок.

Но все же так, на всякий случай, я приказал каждые полчаса докладывать об усилении ветра. А сам спустился вниз, в свою каюту.

Я не дождался даже первого доклада. Лодку резко тряхнуло и повело в сторону.

Через минуту я уже был наверху и, глянув вокруг, не поверил своим глазам. Обстановка изменилась, словно картинка в калейдоскопе. Все вокруг приняло мрачную окраску. Пронзительно свистел ветер, было видно, как он мчался от берега, срывая пенные клочья с ощетинившегося гигантским ершом моря.

Через пару минут лодку по рубку начали окатывать короткие, крутобокие волны, их пенные языки лизали мостик. Натягиваясь струной, резко хлестала по корпусу выбираемая якорная цепь.

У переговорной трубы стоял мичман Великий.

— Товарищ командир, это вахтенный офицер дал команду сниматься с якоря! — прокричал он мне на ухо. — Надо уходить мористее, не то выбросит на камни! Такое здесь бывало не раз!

Я не успел ответить, как в носовой надстройке что-то хрястнуло.

— Застопорена выборка якорь-цепи… — поступил тревожный доклад из носового отсека.

— Я мигом… выясню, в чем дело! — крикнул боцман и на одних руках съехал вниз по поручням вертикального трапа.

Вскоре, взъерошенный и озабоченный, он появился наверху.

— Цепь накручивается на брашпиль! — доложил он.

— Приготовиться расклепать! — приказал я ему.

— Есть! — Великий ринулся на палубу.

Накатившийся вал сбил его с ног, но боцман успел схватиться за стальной трос ограждения.

— Пошлите ко мне матроса Ярова! — Мичман пытался перекричать свист ветра и клекот волн. — Ярова сюда!

В нервном напряжении я не сразу понял, почему именно новичка Ярова требует к себе в помощники боцман. Стало ясно, когда увидел наверху его щупленькую фигурку, обвязанную бросательным концом.

Двое людей, разные, будто Пат и Паташон, поддерживая друг друга, возились возле самого форштевня. Многотонные громады волн, готовые смять все на своем пути, обрушивались на них с таким шумом, что у нас, стоящих на мостике, замирали сердца. Но скатывалась вода, люди подымались — и мерный стук кувалды вновь сотрясал палубу. Наконец стальная лючина вскинулась на гребне волны и скрылась в пучине.

А боцман с Яровым уже были в надстройке. И только когда загромыхала, задергалась якорная цепь, я понял замысел мичмана Великого. Он решил спасти лодочный якорь, с помощью ломика вручную направляя звенья якорь-цепи в горло цистерны. Втиснуться в узкую полость между палубой и цистерной мог только человек комплекции Ярова.

Я представил себе, как он лежит сейчас на боку, вытянув в мучительном напряжении руки, жидкая грязь стекает на него, а он не может даже вытереть лицо. Разве под силу такому, как он, выдержать эту нечеловеческую нагрузку? Ослабнут руки, вывернется ломик, и… Я даже закрыл глаза, чтобы отогнать непрошеную мысль.

Тем временем боцман и Яров почти разом вынырнули из люка, по лееру добрались до рубки. Мы подняли их на мостик на руках, мокрых, облепленных илом.

Чем дальше отходили мы от берега, тем ощутимей становилась качка. Ледяная корка, покрывшая надстройку, увеличивалась в размерах, разбухала, трещины молниями пронизывали ее. Отвалившиеся куски льда со звоном обрушивались на палубу, а на их месте тотчас же появлялась новая сизая пленка.

Цепляясь закоченевшими руками за скользкие перекладины трапа, я стал спускаться внутрь лодки. Вода ворвалась в колодец рубочного люка, догнала меня, могучим шлепком поддала мне в спину, швырнула вниз на железный настил центрального отсека.

От неожиданности и боли я несколько секунд ничего не осознавал. Потом пришел в себя, огляделся вокруг, и обыденность обстановки на боевых постах заставила меня улыбнуться. Словно и не свирепствовал наверху восьмибалльный шторм! Спокойно и деловито работали у механизмов люди, только при резких кренах придерживались руками за какую-либо опору. Было тут и несколько новичков; они отличались от всех остальных чуть заметным зеленоватым оттенком кожи.

«Видно, трудно вам, — подумалось мне, — но раз-другой примете вы соленую купель — и уйдет прочь страх перед болтанкой, появится уверенность в себе. Ведь моряками не рождаются, ими становятся…»

— Гляньте, товарищ командир, какие коленца выкидывает нынче кренометр! — сказал мне рулевой, указывая глазами на темную шкалу, вдоль которой моталась остроносая стрелка.

— Попляшет да перестанет, — подал голос боцман Великий.

Он успел уже переодеться в сухое и наблюдал за работой своих подчиненных.

— Где же Яров? — спросил я у него.

— В старшинской каюте. Спит, — улыбнулся мичман. — Уснул сразу, как ребенок.

Я прошел в четвертый отсек. Яров лежал, свернувшись калачиком, на диване в чьем-то большущем комбинезоне. Сверху его заботливо укрыли теплой курткой с подвернутыми рукавами.

За плечом я услышал осторожное дыхание. Рядом стоял мичман Великий.

— Ну как? — прищурился я. — Будем переводить матроса в вестовые?

— Коль кроме него некому будет щи подавать, то придется мне тряхнуть стариной и надеть фартук, — серьезно ответил боцман.

— Вот и я тоже чую, что есть в этом парне настоящая морская косточка. Придет время — и сменит нас с вами на мостике. И теперешний бушлат станет ему очень скоро тесен…

Извержение началось за полночь, а точнее в ноль часов двенадцать минут — именно так было зафиксировано в вахтенном журнале дежурного по части. Катастрофа произошла в тридцати пяти милях, на соседнем острове. Заработал вдруг вулкан, который давно считался недействующим и молчал ровно сто шестьдесят лет. Лава ударила не в старый закупоренный кратер, четким конусом которого привыкли любоваться курильчане, а несколькими сотнями метров ниже, в бок, с восточной, повернутой к океану стороны, образовав два новых маара — неглубоких плоских углубления. Сначала был мощный залп, всколыхнувший землю и сопровождавшийся утробным тревожным гулом, а потом началась канонада, и в ночной вязкий от сырости воздух полетели камни и пепел. В образовавшиеся после взрыва трещины хлынула раскаленная лава. Густо поросшие кедрачом склоны вулкана моментально вспыхнули, и начался пожар, зарево от которого было видно далеко в море. Оно было замечено на рыбацких судах, ведущих ночной лов сайры, постами наблюдения и пограничными нарядами.

Десятью минутами позже, поднятый по тревоге командир пограничного корабля капитан 3-го ранга Лебедев был уже на ногах. Ни он сам, ни его жена не знали еще причины этого ночного вызова, хотя и привыкли к подобному за три года службы здесь, на островах.

Натыкаясь в темноте на вещи и вполголоса чертыхаясь, Лебедев вслепую передвигался по комнате. Накануне вечером у него с женой случился «крупный» разговор. Дело дошло до того, что жена стала сгоряча собирать свои вещи и объявила ему, что первым же рейсовым пароходом уйдет на материк и никогда больше сюда не вернется. Вот среди этих жениных вещей — сумок, коробок и чемоданов — капитан 3-го ранга и пытался отыскать свой походный, видавший виды портфель.

Собственно, конфликт возник из ничего. Поздно вечером они вернулись из клуба, где были в кино, и Люда сама затеяла этот разговор.

Месяца три-четыре назад в их части появился новый медик, старший лейтенант Масловский, — высокий, картинно-красивый юноша, к тому же холостяк. Разумеется, женская половина поселка сразу же нацелила на него свой заинтересованный взгляд. Медик при всей своей смазливой внешности не то чтобы был повеса, но покрасоваться и быть на виду любил и потому всячески поддерживал раздуваемые вокруг него слухи о былых его победах на материке, где он до этого служил и откуда был якобы «сослан» на острова опять же по причине рискованных любовных похождений с женами большого начальства.

Этот самый Масловский, конечно, не мог не обратить внимания на Люду Лебедеву — женщину привлекательную, умную, веселую. Раза два-три он приглашал ее танцевать, пока Лебедев сражался в бильярдной. А однажды проводил от клуба до дома после какого-то праздничного вечера, когда большинство офицеров плавсостава, в том числе и Лебедев, были в море и несли усиленную охрану границы. И пополз по поселку, где «доброжелатель» или завистник всегда найдутся, слушок, что у Масловского с Лебедевой роман. Люда, женщина гордая, независимая, посчитала ниже своего достоинства эти слухи опровергать или комментировать, и все это, конечно, вскоре дошло до ушей ее мужа.

Лебедев, как и следовало того ожидать, не придал этому никакого значения. Он слишком хорошо знал свою жену, ее все еще по-девичьи пылкую любовь к нему и целиком доверял ей. К тому же он неплохо узнал и Масловского, с которым служба вплотную столкнула его во время карантина, и, веря своему опыту разбираться в людях, составил о нем мнение, как о человеке легкомысленном, изрядном пустозвоне, хотя и неплохом специалисте.

Но Люду такая реакция мужа почему-то задела. Уязвленная, она сама не раз заводила разговор на эту тему, словно намеренно пытаясь обострить ситуацию. И вот вчера был, как говорится, финал.

— Нет, нет и нет, — с обидой твердила она. — Ты поверил этой сплетне. Я же вижу, не слепая…

Лебедев сидел в кресле у торшера и пытался сосредоточиться над раскрытой книгой. Его не то чтобы не раздражал этот разговор, но и не глубоко трогал, поскольку и раньше случалось так, что Люда устраивала ему небольшие «сцены» по поводу того, что он якобы охладел к ней и старается больше проводить времени на своем корабле, нежели в ее обществе. Он не обижался и не осуждал ее, понимал, как ей одиноко и тоскливо здесь, когда он все в море и в море. И в то же время не настаивал, чтобы у них наконец появился ребенок, зная ее страстное желание непременно закончить сначала институт.

— …Поверил и великодушно простил мне это, да? — продолжала Люда свой монолог, пытаясь вывести из равновесия мужа. — Только не нужно мне твоего прощения, как подаяния, понял?

Лебедев оторвался от книги и посмотрел на жену тем спокойным, испытывающим взглядом, который всегда действовал на нее гипнотически, хотела она того или нет.

— Знаешь, — сказал он спокойно, но твердо, — делай так, как решила. Хочешь уехать — так и скажи. Сплетни тут ни при чем. Точнее, предлог. Для тебя. Для меня — это пустой звук. Ты знаешь…

Сам же Лебедев знал, что истинная причина их конфликта назревала давно, из глубины и совсем по другому поводу…

Наблюдая теперь, как Лебедев искал в темноте свой портфель, Люда с чувством неутоленной обиды и скверным осадком от вчерашнего разговора думала о том, что Лебедев вновь, как и прежде, оказался и благородней, и сдержанней, а она снова опустилась до «кухонного» диалога, который сама же всегда осуждала в поведении знакомых ей женщин, которые мелко, а главное, необоснованно придирались к своим благоверным.

— Зажги свет. Я не сплю, — сказала она.

Свет торшера высветил первобытный хаос в их квартире, частично саму Люду, возлежавшую на персональном диване, и злополучный портфель, оттиснутый в самый угол комнаты.

Лебедев схватил портфель, проверил его содержимое, взглянул на часы и стал одеваться.

Он снова спешил на свой корабль, снова на свой «Опал». О, как она ревновала его к этому стальному чудовищу! Гораздо сильнее, чем к любой женщине, которая обращала на него внимание. А он умел быть и галантным, и веселым, и щедрым, и остроумным. Она это знала не хуже других, недаром же их дом всегда открыт для гостей.

А еще он был лучшим командиром в части. И корабль его тоже был лучшим. Вот уже три года подряд. И Люда понимала, что это не приходит само собой, а требует больших усилий, адского терпения, самоотдачи, времени, таланта, наконец. И все это он щедро отдавал своему кораблю. Конечно, и ей тоже, но кораблю больше.

Сама человек незаурядный, она ревновала его не только к кораблю, но и к его успеху. Ей казалось, что стремительно шагая вверх по служебной лестнице, он так же стремительно удаляется и от нее. Иногда ей даже приходило в голову, что было бы гораздо лучше, а главное спокойней для нее, если бы он не был первым. И она даже тайно желала, чтобы у него на корабле что-нибудь случилось, не очень серьезное, но ЧП. Но, к счастью для корабля, ничего не случалось, и Лебедев продолжал быть первым.

И тогда Люда стала одержима другой идеей. Она решила для себя: он — лучший командир, она — должна быть лучшей из жен. Самой-самой. Красивой, веселой, талантливой, умной. Благо, все это было, как говорится, при ней. Надо было только приложить немного усилий. И она приложила. Первым делом она серьезно взялась за гарнизонную самодеятельность и вскоре подняла ее на небывалую высоту — стали лауреатами областного смотра. Потом списалась с какими-то шефскими организациями в Москве, и их библиотека пополнилась интересным книжным фондом. Кончилось все тем, что она сама основательно засела за книги по кино и киноведению. Писала рефераты, печатала рецензии на фильмы в газетах, а осенью укатила в Москву и поступила в киноинститут на заочное отделение киноведческого факультета. Приехала радостная, гордая, ошалевшая от успеха. Было это два года назад…

Заметив, что он уже у порога и застегивает штормкуртку, она окликнула его:

— Так ничего и не скажешь на прощанье?

Он подошел к дивану, склонился над ней, поцеловал в щеку, прикоснулся своей широкой теплой ладонью к ее руке, лежавшей поверх одеяла, и выпрямился:

— Прощай. Счастливой дороги.

И быстро, не оглядываясь, вышел, крепко, по-хозяйски притворив за собой дверь.

Он спускался в невидимой кромешной тьме, по осязаемо знакомой каждой своей неровностью тропинке с сопки, куда на безопасную высоту был вознесен на случай цунами их жилой поселок, вниз к штабу и пирсу, у стенки которого отдыхали корабли. Он чувствовал знакомое дыхание моря, хотя оно и было далеко внизу, и угадывал привычное очертание бухты, хотя по-прежнему ничего нельзя было разглядеть и в двух шагах, а по направлению и силе ветра он мог безошибочно судить, каким фарватером следует выходить сейчас из бухты и какое волнение моря в баллах. Все это он фиксировал автоматически, потому что мысли его были заняты другим. Чувство горечи не покидало-его ни на секунду, потому как он не только был привязан к жене, он любил ее, может, с годами даже и больше, и сильнее. Хотя и не выражал открыто, напоказ, как нередко делают другие, демонстрируя свою верность, а оказавшись где-нибудь в командировке, первыми же смотрят на сторону. Лебедев был однолюб. Хотя, впрочем, нет. Еще он любил море и свой корабль и без этого не представлял своей жизни. Но и без Люды он жизни своей не представлял. Он знал ее сильный, решительный характер и не питал надежд, что, вернувшись, отыщет ее в своей квартире. И хотя подспудно его занимали сейчас и предстоящий выход в море, и боевая задача, которую уготовила людям эта ночь, невольно он вновь и вновь возвращался мыслями к жене и пытался понять, почему все так случилось и когда это началось?..

Весь штаб был уже на ногах.

Собрав командиров, комбриг капитан 1-го ранга Добротин коротко доложил обстановку. Лебедев, который сидел первым за приставным столом по правую руку от комбрига, видел бугры желваков на чисто выбритом добротинском лице, нечастую сигарету в его руке, и одно это уже говорило ему, что обстановка была действительно крайне серьезной.

Добротин продолжал, обернувшись к карте:

— В зоне интенсивного извержения вулкана оказались четыре пограничные заставы, пост технического наблюдения, персонал маяка и бригада рыболовецкого колхоза «Родина». В особенно угрожающем положении заставы, условно именуемые «Кавказ» и «Колхида», — указка в руке комбрига поочередно замерла на карте в этих двух точках. — Быстро распространяющийся к побережью пожар и лавовые потоки уже перерезали, а быть может, в ближайшее время перережут оба перевала — справа и слева — и захлопнут всему живому выход из опасной зоны… Отсюда следует, что людей можно спасти только со стороны побережья, и эта миссия, товарищи, ложится на нас…

Поставив далее задачу вспомогательным силам, Добротин обратился непосредственно к Лебедеву и его соседу справа капитану 3-го ранга Ковалеву:

— На ваши плечи ложится выполнение основной задачи. Лебедев идет на выручку «Кавказа», Ковалев спасает людей с «Колхиды». — Добротин снова обернулся к карте. — Штабом пограничного отряда намечена и уже передана по радио на места новая дислокация этих двух застав, поскольку прежняя стала небезопасной. Для «Кавказа» — это озеро Круглое, для «Колхиды» — мыс Песчаный. Но прошу учесть, товарищи, многие пограничные наряды, потерявшие связь с заставами, об этом не знают. Стало быть, надо действовать по обстановке. И последнее… — Добротин сделал паузу и обвел внимательным взглядом лица командиров, остановив его в конце почему-то на Лебедеве. — Скрывать не буду, и вы не скрывайте это от личного состава, — выполнение задачи связано с большим риском. Но поступить по-другому мы не можем — там люди…

На пирсе у трапа Лебедева, как всегда, первым встретил его замполит капитан-лейтенант Лимонов. После рапорта и рукопожатия он, по обыкновению с улыбкой, спросил: «Командир в порядке?» Обычно Лебедев в тон ему отвечал: «Командир всегда в порядке». На этот же раз он просто кивнул и отдал приказ сниматься со швартовов.

Уже на «Опале» была сыграна боевая тревога, и он готов был к походу и бою, уже в стальной его утробе гулко и мерно перестукивали дизеля, передавая через толщу палубы и брони нервную, нетерпеливую дрожь исполина, готового ринуться в жестокую схватку с морем. И это нетерпение и беспрекословная готовность стального друга успокаивающе подействовали на Лебедева, оставив там, за бортом, тяжелые его мысли и безответные вопросы.

Лимонов насторожился. Обычно он чутко улавливал малейшие перемены в настроении командира. Впрочем, лишних вопросов он никогда не задавал, хотя и слыл в части самым общительным человеком.

Вместе они плавали год, хотя обоим казалось сейчас, что знакомы и дружны уже давным-давно. У них сразу же обнаружилась редкая совместимость. Лебедев, так тот почему-то часто с улыбкой вспоминал первую их встречу, когда Лимонов пришел к нему на корабль представляться по случаю назначения.

— Замполит вверенного вам корабля капитан-лейтенант Лимонов Евгений Федорович, одессит, — сказал Лимонов звонким тенорком.

Лебедев поднял глаза повыше. Перед ним стоял очень высокий, — под метр девяносто, — молодой человек с узким продолговатым лицом на тонкой длинной шее, с косой челкой, заметной даже из-под козырька флотской фуражки, и со смешной рыжей щеточкой усов.

— Одессит — это что, профессия? — спросил Лебедев с самым серьезным видом.

— Нет, национальность, — так же серьезно, не моргнув глазом, ответил замполит.

— Добро, — сказал Лебедев, а про себя подумал: сработаемся. Он сам любил юмор, шутку и уважал тех людей, кто это чувствовал, а главное — умел. Где-где, а у них на флоте, где однообразие и незыблемость стихии бывают временами просто невыносимы, юмор — это необходимое, золотое качество.

И Лимонов оправдал надежды Лебедева. И не только по части юмора. Лебедев уважал его за веселый, оптимистичный нрав и предельную самоотдачу в работе. Лучшего замполита и желать было нельзя. Воздействие Лимонова на личный состав было тонизирующим. Стоило ему где-то появиться на корабле и только начать говорить — уже все смотрели ему в рот. Так же, на одном дыхании, он умел проводить и политзанятия. Он быстро во все вник, он все знал на корабле. Его команды всегда исполнялись мгновенно и безропотно.

Но Лебедев знал: ох не прост был Лимонов, ох не прост. И кто считал его рубахой-парнем, тот глубоко заблуждался. Однажды, когда они были вдвоем в каюте командира и тот его в шутку попрекнул за излишества в командирском лексиконе, Лимонов вдруг спросил у Лебедева: «Вы знаете, Игорь Анатольевич, что такое юмор? Одесский юмор? — И, сделав паузу, продолжал: — Нет, вы не знаете. Вы думаете, что все это хохмочки, а это не хохмочки. Юмор — это чувство дистанции. Да-да. И вы, пожалуйста, не смейтесь. Если мне, допустим, не нравится человек или чем-нибудь неприятен, я ему такую шутку скажу, что он ко мне ближе чем на десять метров никогда не приблизится. А если человек симпатичен, я опять же так стараюсь пошутить, чтобы ему тоже приятно было со мной рядом находиться. Вот так, как мы с вами сейчас».

— Ох, Лимонов, страшный вы человек. И давно вы такую вредную для замполита философию исповедуете? — помнится, сказал тогда Лебедев.

— С тех пор, как живу, товарищ командир.

— Ну-ну. То-то от вас старший лейтенант Масловский шарахается и обходит по борту за милю.

— Пусть обходит. Ему это только на пользу…

«Опал» между тем покинул базу, вышел из бухты и лег на заданный курс. Ночь была на редкость темная для июля, море относительно спокойным, два-три балла, ветер попутный.

Лебедев приказал собрать свободную от вахты команду и лично довел приказ командира бригады, подробно обрисовав обстановку в районе предстоящих действий. Отдав команду вахтенному штурману двигаться по курсу самым форсированным ходом, он прошел в свою каюту переодеться. В запасе у него было еще час-полтора относительно спокойного времени.

На мостике рядом со штурманом и рулевым остался капитан-лейтенант Лимонов. Заметив еще на пирсе, что командир чем-то расстроен, хотя и старается это скрыть, Лимонов понимал сейчас свою ответственность и свой долг в том, чтобы все на корабле в этом походе было четким и отлаженным и не досаждало капитану 3-го ранга. Хотя и понимал, что покоем душу не лечат.

Переодевшись, Лебедев присел к столу и задумался.

Обычно почти во всех командирских каютах, да и не только командирских, на почетном месте можно увидеть фотографии самых дорогих и близких — жены, детей. Была такая фотография и в каюте Лебедева. Но опять же в отличие от других он не выставлял ее напоказ, а держал в ящике стола. Сначала Лебедев решил не прикасаться к ящику и вообще на время похода забыть, выбросить все из головы. Но оказавшись в каюте и присев на минуту к столу, понял, что на сей раз ему это не удастся, как бы он того не хотел. Чтобы не заниматься впустую самоистязанием, он решительно отодвинул ящик и достал фотографию Люды в простенькой рамке из карельской березы, сработанной когда-то на материке им же самим. Фотография была пятилетней давности. Снимок был сделан вскоре после того, как они поженились. Было это на Балтике, в Ленинграде, где он тогда служил.

С фотографии на Лебедева пытливо смотрела двадцатилетняя очень серьезная женщина. Только видно было сразу, что серьезность эта напускная, а живет в этой привлекательной женщине-подростке эдакий бесенок, способный кого угодно запутать, закружить и свести с ума. Конечно, Люда сейчас не такая — возмужала, развилась, похорошела, но главное, стержневое в ее характере, так обезоруживающе обнаженное на этой фотографии, осталось и поныне.

Лебедев внимательно всматривался в эти дорогие ему черты и мысленно возвращался к старым, терзавшим его вопросам. И вновь спрашивал себя, а заодно и эту девочку на фотографии: «Так когда же это началось?»

А началось это, пожалуй, после зимней сессии этого года. Он сразу ощутил в ней перемену, как только она вернулась из Москвы. Нет, не в чувствах к нему, не в привязанности. А в поведении, настроении, характере.

Раньше ее жизнь здесь, на острове, была ясной, звонкой и веселой. Ей был чужд дух накопительства, и их дом всегда был полон гостей, в котором она царила и любящей женой, и прекрасной хозяйкой, и душой компании — остроумной, озорной, большой выдумщицей. Она и станцевать могла, и спеть, как никто другой в поселке. Самодеятельность, библиотечные дела, девичники, коллективные походы за ягодой в сопки, зимние заготовки и конечно же ожидание, тот сладостный и желанный для нее миг, когда у входа в бухту мелькнет знакомый силуэт корабля, — все это до краев наполняло ее существование, в котором было счастье, любовь, муж и она, необходимый ему человек.

С нынешней зимы многое переменилось. Знакомых она стала сторониться, частые гости ее раздражали, самодеятельность больше не занимала. Она как-то отдалилась от всех, отгородилась своими делами, своей учебой в институте, сосредоточилась в себе.

И эта история с Масловским. Его назойливое ухаживание конечно же нисколько ее не тронуло, не пробудило никакого интереса, не заинтриговало, даже чисто по-женски, поскольку легкий флирт, кокетство даже ради простого озорства, до которого она была прежде большой мастерицей, теперь ей абсолютно чужды. Тем более странным выглядело то, что ее так глубоко тронула и разобидела спокойная реакция Лебедева на этот счет. Скорее всего, в ту минуту в ней наконец взбунтовалось и выплеснулось наружу то, что ее тайно все время мучило и с чем она никак не могла сладить.

Иногда и раньше в ней прорывалось то самое, что не устраивало ее больше в нынешней ее жизни. Лебедев замечал это.

— Ну, как, скажи, я могу написать курсовую работу о творчестве Николая Баталова, — сокрушалась она, — когда я не видела ни «Аэлиты», ни «Третьей Мещанской», ни «Земли в плену»? И почти никакой справочной литературы под рукой. Разве можно здесь серьезно по-настоящему работать?

— Это лишнее доказательство того, что к выбору профессии надо подходить серьезно, — ответил он, пытаясь свести все к шутке.

— Значит, ты считаешь, что киноведение для меня блажь, а я ни на что не способна?

— Нет, я так не считаю. При твоих способностях и характере ты могла бы многого добиться в любом деле, за какое бы ни взялась. Вопрос в другом: зачем надо было выбирать такую профессию?

— Какую?

— Столичную. Элитарную, как теперь говорят. Ты же знаешь наперед, что в столице служить я никогда не буду. И хорошо осведомлена — почему? Там нет моря…

Раздражение ее гасло так же быстро, как и возникало, она затихала, как будто оттаивала на время. Окружала его заботой и вниманием, была ласковой и покладистой, как провинившийся ребенок. Потом серьезно бралась за свои курсовые, рефераты и работала неистово, изнуряя себя, до лихорадочного блеска в глазах. Она словно пыталась самой себе доказать, что способна на нечто большее, чем рецензия в областной газете. Он видел, что в душе у нее идет какая-то борьба. Потому что приливы неистовой нежности к нему и обожания сменялись вдруг холодной отчужденностью и равнодушием. Он смутно догадывался, что новый мир, тот огромный, загадочный, блестящий мир, в который она вдруг окунулась, поступив в институт, тайно и неудержимо манит ее к себе, пытаясь отнять ее у него, и ей все сложнее и труднее сопротивляться, бороться с этим постоянным искушением…

Неожиданно включившаяся громкоговорящая связь отвлекла Лебедева от его мыслей, и он услышал в динамике взволнованный голос своего замполита: «Товарищ командир, прямо по курсу наблюдается извержение вулкана… Ясно вижу зарево пожара и очаги выброса…»

— Иду! — ответил Лебедев.

Оставшись одна в опустевшей квартире среди беспорядка и разбросанных повсюду вещей, словно олицетворявших безвозвратно сломавшийся быт этого дома, Люда вместе с горечью и раскаянием почувствовала нечто вроде облегчения. Пытка, которую она устроила и себе, и Лебедеву, отняла у нее много нервов и сил. Ей было мучительно стыдно и больно за то, что она причинила столько огорчений, а может, и страданий любимому, обожаемому ею человеку, к тому же совершенно ни в чем не повинному…

Поступив в институт, пройдя там все мыслимые и немыслимые конкурсы и вернувшись к себе на остров по-настоящему счастливой, она и не подозревала тогда, чем это для нее обернется.

Поначалу все складывалось отлично. Сполна удовлетворив свою гордыню и честолюбие, она успокоилась. Ревность ее утихла и к кораблю мужа, и к его успеху. Она стала больше интересоваться его делами, вникать в них. И конечно же сразу серьезно взялась за учебу, сулившую ей столько всего нового и интересного, поражая Лебедева усидчивостью и терпением, которые он раньше в ней и не подозревал. Она съездила в Москву один раз, второй, третий, и в ней пробудился вкус к серьезной киноведческой работе. Особенно после того, как на курсе похвалили ее курсовую, и молодая, но уже известная в мире кино кандидат искусствоведения Альбина Юрьевна Шергина, преподававшая на их факультете специальность, нашла, что Лебедева интересно и нешаблонно мыслит и что при серьезной работе из нее со временем может выйти толк. После этого последовало совсем неожиданное их сближение с Шергиной, и та даже стала опекать Людмилу и однажды вдруг предложила свое содействие в переводе ее, в порядке исключения, на очное отделение.

Подобно капле, которая точит камень, слова Шергиной заронили в ее душу зерно искушения, которое со временем вызрело и проклюнулось. Конечно, она знала, что без Лебедева ей жизни нет и что никого и никогда она больше не полюбит. Да у нее и в мыслях не было уходить от него навсегда. Просто она хотела попробовать, хотя бы самую малость вкусить настоящей серьезной работы, когда все под боком: институт, библиотека, киностудия, Дом кино. Ну, что было в этом преступного?

И вот все свершилось. Самый тяжелый в ее жизни разговор позади. Сегодня утром придет рейсовый пароход и… Душа у нее болела и рвалась на части. Неужели она это сделает? Так вот просто возьмет и уедет от своего Лебедева? Нет, это невозможно вынести! И за что мне бог послал такую муку, думала она, пряча в подушку мокрое от слез лицо.

Ну, что она могла поделать с собой, если искушение было так велико! Ну, что она могла поделать, такая сильная и такая слабая женщина?..

Картина извержения с подходящего со стороны моря «Опала» была ошеломляющей. Все, кто находился на мостике рядом с командиром, были потрясены и захвачены этим невиданным зрелищем.

Огромная, почти двухкилометровая гора, наполовину скрытая в клубах дыма и газов, закрывала серый рассветный горизонт. По всему фронту на многие километры склоны вулкана были охвачены огнем. Этот огненный пояс, словно яркое ожерелье, обуздал вулкан в средней его части. Обезглавленный исполин угрожающе грохотал, выбрасывая в воздух тучи пепла, камней и раскаленных газов. В бинокль можно было заметить и очаги выброса — по огненно-ярким мощным фонтанам, вздымавшимся время от времени из клубов дыма и моря огня на значительную высоту. «Опал» еще только приближался к острову, а его палуба и надстройки уже пятнились от пепла. Густой черный дождь как бы волнами накатывался на корабль, донося горячее дыхание разбушевавшейся стихии.

— Так и засыпет, чего доброго, — пожаловался Лимонов, счищая с себя серые крупинки пепла. — Обкалываться придется. А, командир?

Сбросив скорость, «Опал» шел к берегу, имея строго по курсу расплывчатые, скрытые в вихрях пеплового дождя и дыма очертания «Кавказа». В окулярах командирского бинокля пограничная застава казалась покинутой, вымершей, хотя на мачте по-прежнему трепетал красный флаг. С тыла на нее неотвратимо надвигалась огненная полоса пожара, а вся акватория океана перед ней буквально вскипала от вулканических бомб, камней, мелкого шлака и еще светящейся в воздухе неостывшей пемзы.

То, что не удалось сделать более восьмидесяти лет назад адмиралу Рожественскому, спешившему на помощь гибнувшим русским кораблям Первой Тихоокеанской эскадры, решил осуществить сейчас капитан 3-го ранга Лебедев. Замысел его сводился к тому, чтобы в первую очередь прорваться к блокированной заставе и спасти тех людей, которые не знали о новой дислокации и вернулись с границы на прежнее место, а уж потом идти в район озера Круглого, где в относительной безопасности должны были сосредоточиться основные силы «Кавказа».

Словно подтверждая правильность этого решения, со стороны заставы в сторону океана взлетели одна за другой три красные ракеты. Там были люди.

— Кораблю — боевая тревога! — скомандовал Лебедев. — Верхней команде и десантной группе надеть каски!

— Есть боевая тревога! — козырнул вахтенный офицер и нажал педаль звонковой сигнализации. И тотчас по всему кораблю, сверху донизу, по всем его боевым частям, службам и командам, раздалось подстегивающе торопливое и требовательное: та-та-та-та…

Вахтенным офицером был лейтенант Тюльков, первый год после окончания училища плавающий на «Опале» штурманом. Это был думающий, интеллигентный, но несколько робкий молодой человек. У Лебедева же на корабле действовал девиз «Делай, как я!», который исповедовали все командиры от капитана 3-го ранга до старшин. Поэтому в бригаде наиболее удачные действия других экипажей нередко оценивались однозначно: сработал по-лебедевски, и в этом звучала высшая похвала. Вообще кредо командира «Опала» сводилось к тому, что в пограничном флоте нет времени на раскачку, тут каждую минуту ты должен быть готов на все двести процентов.

Сыграв тревогу, Тюльков продублировал команду голосом по переговорному устройству, и Лебедев заметил, как у лейтенанта от волнения порозовели уши и проступили на худощавой шее острые позвонки. «Волнуется, это хорошо, — подумал он, — я тоже волнуюсь, и боцман Клюев, должно быть, волнуется, хотя и плавает тридцать лет. Какой же моряк не волнуется перед сражением?» А что сражение им предстоит нелегкое, он уже знал и чувствовал это всем своим командирским опытом и интуицией моряка. «Опал» входил в зону интенсивного извержения…

Каждые тридцать секунд радиометрист выдавал замеры глубины и расстояния до берега.

Лебедев внимательно следил за обстановкой. На палубу вместе с пеплом уже стали залетать куски шлака и камни поувесистей, и капитан 3-го ранга приказал убрать вниз всю верхнюю команду. На какое расстояние подходить к берегу — тут перед ним стояла дилемма: подойдешь ближе — облегчишь задачу десантной группы, но рискуешь кораблем; удержишь на безопасном расстоянии корабль — поставишь под двойной удар десантную группу и тех людей на берегу. Ситуация была непростая. Лебедев принял соломоново решение: идти к берегу, пока позволит осадка корабля. Это был рискованный шаг, но на то он и был Лебедевым, что рисковал чаще других, и комбриг знал, кому доверить это дело.

«Глубина — пять с половиной метров, до берега полтора кабельтовых», — докладывал радиометрист. Уже хорошо были видны люди на берегу, пять человек, которые перемещались по кромке прибоя, прикрывая чем-то головы.

— Что там у них на головах, никак не пойму? — Лебедев опустил бинокль и передал его Лимонову. — На, взгляни!

— Пустые ящики, — сразу же определил замполит. — Находчивые ребята! — Но тут же осекся, натолкнувшись на суровый взгляд командира.

— Приготовить к спуску левый вельбот! Приготовиться десантной группе! — скомандовал Лебедев.

Продублировав команду, лейтенант Тюльков повернулся к командиру и, сделав два шага строевым, вскинул руку к козырьку:

— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите идти с десантной группой?

Лебедев был приятно поражен, он молча испытующе смотрел на штурмана, и пауза затянулась. Ему хотелось сказать: «Вот это по-нашенски, лейтенант, молодчина!» Но произнес другое, лаконичное:

— Готовьтесь!

— Есть! — лицо Тюлькова просияло, и он тут же исчез с мостика.

Лимонов проводил его завистливым взглядом.

Заметив состояние своего замполита, Лебедев подлил масла в огонь:

— Да-да, молодежь, она такая…

Вельбот выходил к берегу, лавируя и удачно уклоняясь от камневой шрапнели, которой, не уставая, вот уже несколько часов подряд обстреливал округу разбушевавшийся вулкан. «Опал», чтобы не быть неподвижной мишенью, медленно барражировал вдоль берега на границе предельных для его осадки глубин, и с него с напряжением и беспокойством следили за своими, радуясь каждому удачному их маневру. Сам корабль уже получил несколько чувствительных ударов по корпусу, но все пока обошлось.

Неожиданно продвижение вельбота застопорилось.

— Что там у них? — забеспокоился Лебедев.

— Кажется, размолотило движок, — отозвался Лимонов.

Так оно, по всей видимости, и было, потому как вскоре там замелькали над водой весла. Тюльков намеревался идти дальше на веслах, хотя до берега оставалась еще добрая половина пути.

— Нет! — отрезал Лебедев. — Просигнальте: пусть возвращаются. Потеряв маневр, они дважды уязвимы. — И повернулся к мичману Клюеву: — Боцман, правый вельбот на воду! А заодно и шесть смельчаков!

Лимонов оживился:

— Разрешите мне, товарищ командир. Я везучий.

— Нет, капитан-лейтенант, вторым в этой очереди был я, — сказал Лебедев и стал надевать свою каску…

И снова уже другой вельбот, лавируя и уклоняясь от ударов, упрямо шел к берегу, теперь уже ведомый твердой рукой командира. Море кипело вокруг, по штормкурткам и каскам барабанили камни, на зубах скрипело от пыли, от копоти, от пепла, дым и газы ели глаза. Лебедев поймал на лету кусок шлака и ощутил на ладони глубинное, еще не выстывшее тепло земных недр.

Все ближе и ближе берег. Уже можно различить лица тех пятерых парней, которые мыкали там на кромке прибоя свою нелегкую удачу. «Лево руля! Право руля!» — громко командовал Лебедев, зорко следя за камнепадом. Где-то в этом мире давно уже рассвело, думал он, и начался новый день, и рейсовый пароход, должно быть, встал уже под погрузку в их бухте, принимая на борт пассажиров на материк. И там среди них сейчас Люда… Здесь же по-прежнему было тускло, серо, как в сумерках, угрюмо и тоскливо на душе. Вдруг вельбот качнуло и обдало брызгами от сильного удара и всплеска, и кто-то даже сказал: «Пронесло». А в следующее мгновение Лебедев увидел, как прямо на них, вращаясь волчком, несется что-то большое и стремительное. Ни предупредить, ни скорректировать маневр вельбота он не успел. Он лишь успел встать на ноги и принять удар на себя…

На корабль его доставили без сознания. Когда его переносили в каюту, он пришел в себя, обвел помутневшим, тусклым взглядом склонившихся над ним людей, будто искал кого-то. Увидев Лимонова, он остановил на нем свой взгляд и с усилием произнес:

— Приказываю спасти людей с «Кавказа»… Прошу выполнить мой приказ…

Третьим рейсом вельбот, ведомый капитан-лейтенантом Лимоновым, достиг наконец берега и с пятеркой спасенных пограничников благополучно вернулся к борту «Опала».

Состояние Лебедева внушало серьезное опасение. Санинструктор старшина второй статьи Середин, осмотревший его, нашел, что у командира серьезно повреждена правая височная кость, сломаны левая рука и предплечье. Удар увесистой каменной глыбы пришелся Лебедеву в голову и руку, которую он успел поднять. Силой удара его выбросило из вельбота. И тотчас без промедления за ним бросились в море Бычихин и боцман Клюев, которым он мгновение назад фактически спас жизнь. Вельбот сильно качнуло, он зачерпнул воды, но остался на плаву. Лебедева выловили, подняли на вельбот. Каска командира смягчила удар, но не спасла его от тяжелого ранения. С двумя глубокими вмятинами она лежала теперь тут же в каюте командира. Сам он то терял сознание, то вновь приходил в себя и всякий раз, вернувшись из забытья, звал к себе Лимонова.

Когда тот наконец появился и доложил, что приказ выполнен, люди спасены, Лебедев потребовал, не теряя времени, идти к озеру Круглому и продолжать выполнение задачи. Лимонов попробовал возразить, он принял решение связаться прежде с базой, доложить о случившемся, а уж потом действовать по команде.

— Властью, мне данной, приказываю вам… — выдохнул Лебедев и бессильно откинулся на подушку. — Там люди… — чуть слышно прошептал он бескровными губами.

«Опал» взял курс на озеро Круглое…

Спустя полтора часа Лимонов уже докладывал на базу о выполнении поставленной задачи, а заодно и о происшествии — тяжелом ранении командира. На связи был сам комбриг.

— Когда это случилось? — сухое покашливание Добротина выдавало волнение.

Лимонов с точностью до минуты назвал время.

— Почему сразу не доложили? — сорвался комбриг.

— Выполнял последний приказ, — ответил Лимонов.

— Какой еще приказ?

— Командира…

— Сможете принять вертолет с врачом на борту? — уже спокойней спросил Добротин.

— Боюсь, что нет, товарищ комбриг, волнение моря шесть баллов, мы только потеряем время.

— Так. — Добротин умолк, и была продолжительная пауза в эфире. — Мы ждем вас на базе, капитан-лейтенант Лимонов. — Голос комбрига был чуть слышным, глухим. — Ждем и надеемся…

На полпути к базе им встретился рейсовый пароход. Тот возвращался обратно на материк. На палубе было людно. Почти все прихлынули к левому борту, должно быть, в надежде хотя бы издали увидеть вулкан, наделавший столько переполоха.

«Загружен под завязку, — подумал Лимонов, стоявший в этот момент на мостике «Опала». — То-то вулкан панику у нас навел…» И почему-то без всякой связи вспомнил вдруг, как командир, стоя утром здесь, на мостике, спросил у штурмана, когда рейсовый пойдет обратно, и что голос его при этом выдал волнение. «Почему его интересовало это? — подумал он. — И нет ли тут связи?»

Неожиданно капитан-лейтенанта вызвали в каюту командира.

Минуту назад к Лебедеву вернулось сознание, и он тотчас поинтересовался рейсовым. Когда Лимонов вошел, он лежал высоко на подушках с перебинтованной головой и встретил его с нетерпением.

— Рейсовый прошел?

— Да, несколько минут назад.

Наступила пауза. Лебедев прикрыл глаза и затих, он будто сожалел о чем-то.

— Там Люда, жена моя… — заговорил он снова, не поднимая век. — Женя (впервые на корабле он назвал Лимонова по имени), не сообщай ей сразу. Не надо ее волновать…

— Хорошо, Игорь Анатольевич. Я сделаю, как вы хотите, — Лимонов прикоснулся к его руке. — Только не надо вам говорить, вам трудно.

Да, ему действительно было трудно. Дыхание его было прерывистым, тяжелым. Лицо залила бледность. Черты заострились.

— Ну, добро, — Лебедев открыл глаза и ободряюще посмотрел на Лимонова. — Да ты не переживай, замполит. Я еще поборюсь…

От командира Лимонов спустился в машинное отделение. Он хотел поторопить механиков, попросить поддать еще газку, но увидел, что все приборы и без того, как любил говорить стармех, зашкаливают, молча повернул к выходу. Его заметила и окружила вахта: «Товарищ капитан-лейтенант, как командир?» — «Обещал продержаться», — ответил он.

«Опал» шел, напрягаясь всей мощью своих машин. Он спешил, он, как живое существо, чувствовал, что надо торопиться, что время дорого.

Уже был хорошо виден остров, поселок, вознесенный на сопку, маяк и узкий вход в бухту, когда за спиной Лимонова безмолвно выросла фигура санинструктора. Лимонов резко обернулся. Лицо у Середина было белым, как полотно, голос прозвучал глухо:

— Товарищ капитан-лейтенант, командир… — слова застряли в горле санинструктора.

— Что?! — тонко, фальцетом выкрикнул Лимонов, и палуба под его ногами покачнулась.

«Опал» входил в родную бухту с приспущенным флагом.

Бухта была полна судов, сбежавшихся сюда с районов лова, поскольку с началом извержения рыба вдруг пропала, ушла куда-то. Но на «Опале» не знали этого, как не знали и того, что пепел буквально запорошил поселок и сопки и что на рейсовый отбоя не было от желающих уйти на материк.

Где-то на гражданском пирсе нелепо для данной минуты гремел медью оркестр. И это почему-то еще более усиливало душевную боль тех, кто был на «Опале», их человеческое бессилие что-либо поправить, изменить в том, что произошло.

Лимонов стоял на мостике, на командирском месте и затуманенным от слез взором всматривался в родной поселок, корабли с зеленым пограничным флагом, пирс, переполненный народом. И видел на пирсе знакомые лица — Добротина, офицеров, матросов, женские. Женщины, все как одна, почему-то были повязаны темными платками и на один манер: глухо, так, что белели только узкие треугольники лиц. Конечно, он не мог знать, что так женщины поселка оберегали свои лица от вулканического пепла, и ему чудилась в этом сейчас общая боль и скорбь утраты.

И совсем неожиданно он приметил среди этих скорбных треугольников лицо Люды Лебедевой. Нет, он не мог ошибиться. Он выделил ее лицо из многих и больше уже не выпускал из виду. И он вел на него лебедевский «Опал», как на маяк. И пока корабль подходил к пирсу, и пока швартовался у стенки, он все смотрел и видел только одно это лицо…

— Рота, подъем!..

Команда дневального взрывает сон. Только что крылья грез носили тебя далеко-далеко отсюда, за тысячи верст — и вдруг… Однако и на прощание с грезами времени не отпущено. Пятьдесят пять секунд дает неулыбчивый мичман Шедогубов. Всего пятьдесят пять секунд. Откинуть одеяло, выпрыгнуть из кровати, натянуть тельняшку, темно-синие полотняные брюки, голландку, сапоги, предварительно намотав на ноги портянки.

— Приготовиться на построение… Строиться!

— Рота, в колонну по четыре становись! На выход шагом марш!..

День начинается. Физзарядка, умывание, осмотр… Одно слово — служба. Спрашивается, — разве может быть какое-то сравнение между жизнью человека, проходящего курс молодого матроса, и студенческим привольным бытием? Как небо и земля? Не то сравненьице. Небеса ближе. И речь не о том, где и какие преимущества. Впрочем, если уж быть объективным, то для вчерашнего студента, еще совсем недавно решавшего вопрос — жаркое, бутерброд или бутылка кефира будет ужином — в зависимости от числа дней, остающихся до стипендии, отсутствие забот о житейских проблемах (всегда накормят, напоят и спать уложат) вовсе не такая мелочь. Зато и привычного приволья здесь поменьше. Если, разумеется, под словом «поменьше» понимать практически полное его отсутствие.

И хотя науки необременительные — уставы, строевой шаг, противогаз и автомат (мелкий горох для человека с дипломом!), — Виктор Заливин не мог дождаться окончания, пожалуй, самого нелегкого периода в службе. Периода, именуемого курсом молодого матроса.

Да, науки нехитры, зато какими дозами отпущены! После строевых занятий подошвы ног словно горячей сковородкой припекает. И сами ноги гудят. Скорее бы кончался этот курс, что ли. Все же небезынтересно знать, — где придется служить. И кем. Флот — понятие объемное. И где там может приложить силы преподаватель географии?

В этом томлении у Виктора много союзников. Вся временная учебная рота. А лейтенант — командир роты — любопытствующих утешает одним-единственным словом:

— Узнаете.

Что следовало понимать как совет набраться терпения.

Свою дальнейшую судьбу каждый узнал через два дня после окончания «молодежного» курса. В роту прибыла группа офицеров и мичманов — представителей части. Двоих новичков — слесаря и токаря — лейтенант со шрамом через всю левую щеку увел на плавмастерскую. Повар ресторана попал на плавказарму. Остальных развели, в основном, по кораблям.

Виктора Заливина забрал высокий, сухопарый мичман. По всему видать, не очень разговорчивый. Сказал кратко — отведет на торпедолов. Интересно, что за чудо техники — торпедолов? Крейсер — да, подводная лодка, ракетный катер — тоже понятие знакомые. А торпедолов?! О таком корабле Виктор что-то не слыхивал.

Мичман завел Виктора на самый дальний причал, куда раньше молодым матросам и заглядывать не доводилось.

— Ну, вот и пришли.

Куда пришли? Виктор растерянно огляделся. Надо полагать — на корабль, но где он?

— По трапу, вниз, — хмуро скомандовал мичман.

Теперь Виктору только и придется слышать команды. Ему будут не рекомендовать, не советовать, даже не давать распоряжения. Им будут только командовать.

Внизу, у самой причальной стенки действительно что-то такое плескалось на воде. Этим «что-то» было крохотное, совсем несолидное, попросту невзрачное суденышко.

— Сюда? — не поверил Виктор.

— Сюда, сюда, — мичмана, видимо, покоробило простодушно-удивленное разочарование новичка. — Осторожней, трап скользкий. У нас запасных ребер нету.

Был полный отлив, и трап спускался на палубу суденышка почти вертикально. Перекинув лямки вещевого мешка через плечо, Виктор начал осторожно переступать по обледенелым балясинам. Вахтенный в полушубке подал руку:

— Смелее ножками! Топ-топ. А честь флагу кто будет отдавать? Дядя? Ну, прямо не знаешь, что с этой зеленой молодежью делать!

Тьфу ты, черт! С первого шага и так опростоволоситься! Как будто впервые в жизни услышал о флаге. И до чего противно звучит насмешливо-снисходительный голос вахтенного!

— Ай-ай-ай, Куликов, — мичман спустился следом. — Сам всего полгода на катере! И подумать только, — «старик» уже! Ну, петушо-ок! Ладно, ладно. Каяться потом будете. Литвинов вернулся из штаба?

Спасибо, мичман. Хоть тут поддержал.

— Так точно, вернулся, — насмешливую снисходительность у Куликова словно ветром выдуло. — Дополнительные занятия проводит. Согласно распорядку дня.

В крошечном кубрике, куда надлежало спуститься по крутому трапику, вокруг стола — группа матросов. Лица скучные. Похоже, изучаемая тема изъезжена вдоль и поперек. Однако расписание есть расписание и надо честно отсиживать отведенное время. Словом, человеку с педагогической подготовкой картина абсолютно ясная: профессионализм, куда от него денешься.

Ага, а вот этого и следовало ожидать: в народе оживление. Все понятно, как в учебнике: вмешался посторонний фактор в образе незнакомого матроса. То есть в образе его, Виктора Заливина. И сейчас мысли экипажа на «законном» основании отключились от занятий, если вообще они включались в них. Или он, Виктор Заливин, за психологию имеет совершенно зряшную пятерку.

Старшина 1-й статьи оглянулся, вскочил:

— Смирно!

— Вольно, — негромко ответил мичман. — Принимайте, Литвинов, нового торпедиста. Устройте. А я на бербазу — аттестаты его сдам.

Виктор уже знал, что «бербазой» именуют береговую базу — организацию, ведающую обеспечением кораблей всем, что нужно для жизни, учебы и плаваний. Мичман вышел, а на Виктора обрушился шквал вопросов. Тоже понятно. Новенького всегда и всюду теребят. Интересно же, что за человек прибыл. Откуда, парень, призывался? Где зарабатывал трудовые мозоли? Женатик или свободный сокол пока?

— Стоп, вопросы потом, — старшина 1-й статьи разом осадил «шквал». — Всем повторять обязанности дневального. Через час спрошу.

И враз наступила тишина. Только зашелестели страницы брошюр и тетрадей. Да, голос старшины — не пустой звук на торпедолове. Однако неуверенная непреклонность голоса заинтересовала Виктора. Очень уж знакомым показалось это широкое, добродушное лицо. Очень знакомым. Где же он видел эту россыпь веснушек, белесые брови?.. Случайное совпадение? Похожих лиц на земле не так уж и мало. Да, но и старшина что-то к нему приглядывается. Тоже усмотрел с кем-то сходство? Это уже любопытно.

— Послушай, ты сказал — пермский? — Литвинов слегка наклонил голову, и снова было что-то знакомое в этом наклоне. — В какой школе учился?.. Не у Надежды Ивановны? О, тогда все понятно. Витя Заливин, да? Вот, значит, где довелось встретиться. Прямо как в сказке. Помнишь Левшина? «Друг мой, знаний у вас на единицу с плюсом. Но я поставлю просто единицу. Чтоб не разбаловать».

Старшина бесподобно скопировал проникновенно-язвительный тон преподавателя математики Левшина, которого «камчадалы» в отместку за двойки прозвали «лешим». Стоп, а как же зовут самого Литвинова? Прозывали-то его Слезой, это точно. Ага, Гришуня-слезка. Сам же Виктор и прозвал. Вырвалось словцо ненароком, а прилипло тогда к парнишке намертво.

А вчера старший матрос Гуйдо отколол очередной номер. Вышел на вахту в бушлате, на рукаве которого желтели не три, а четыре годичных нашивки. Лейтенант Веденеев глазам не поверил, пересчитал взглядом — точно четыре, как в старое доброе время, когда на флоте служили на год больше, чем ныне.

— Гуйдо, что за маскарад?

— А чо? — губы рулевого сложились в осторожную усмешку. — Все по закону, товарищ лейтенант! Приказ министра об увольнении в запас неделю назад вышел… По четвертому году служим…

Старший лейтенант Макаров, штурман и непосредственный командир Гуйдо, оторвался от карты и с интересом воззрился на замполита. «Ну, что, — играло у него в глазах. — Каков гусь?! Я же вам говорил… Попробуйте сами ему доказать, что земля круглая, море соленое, а Гуйдо — не прав…»

Газеты с приказом министра обороны пришли на сторожевик, когда тот накручивал на лаг предпоследнюю сотню океанских миль. Через сколько-то ходовых суток старший матрос запаса навсегда выйдет за ворота вольным человеком… А пока стоять ему вахты и чтить Корабельный устав. Именно это хотел сказать Николай Веденеев, как можно короче и спокойнее. Не успел. Вмешался командир — капитан-лейтенант Ухналев.

— Гуйдо! Нашивку снять! Отставить разговоры на руле!

Последнее лейтенант Веденеев принял и на свой счет. Тоже, мол, нашел время формой одежды заниматься. Вахта на руле святое дело. Тем более что погода портится с каждым часом. Синоптики обещают нешуточный циклон.

Гуйдо с треском отодрал злополучную нашивку. Штурман разочарованно — сцены не вышло — взялся за измеритель. А Веденеев вышел на крыло мостика. В лицо ударил ветер с брызгами. «Канадка» вмиг обросла ледяным горохом…

После Киевского политического лейтенантская судьба — Веденеев ничуть не кривил душой — сложилась превосходно: распределился на Северный флот — самый лучший из флотов, попал на плавающее соединение, назначен сразу — не «комсомольцем», не замполитом в БЧ — заместителем командира корабля. Пусть не крейсера, не ВПК, большого противолодочного корабля, всего-навсего номерного сторожевика, но Николаю нравились эти крутоносые, цвета грозового неба кораблики, готовые драться и с самолетами, и с подводными лодками, и с себе подобными. Недаром Ухналев не без гордости называл их «крейсерами в миниатюре». С командиром тоже сошлись характерами. Василий Ухналев немолодой уже капитан-лейтенант (тридцать один, разве молодой? — искренне полагал Николай) пришел на корабль из береговой артиллерии. Переход, переаттестация, оморячивание, классы достались ему нелегко, и Ухналев страшно дорожил «командирским телеграфом». Как бы стыдясь «сухопутного прошлого», блюл на корабле морскую культуру с тщанием ярого боцмана. Нигде не было таких роскошных обвесов на сходнях, как на «двадцатьчетверке», такого хитроплетеного рындабулиня, такой чистой, всегда свежеподкрашенной палубы. Никто на СКР № 24 не смел присесть на кнехт или облокотиться на леер. И начальник штаба, старый морской волк, ничуть не подозревая об убийственности для Ухналева своей похвалы, поставил его в пример На совещании офицеров: «Вот капитан-лейтенант Ухналев, береговой человек, а навел на своем корабле первостатейный морской порядок».

Веденеев знал об этом командирском «комплексе морской неполноценности», посмеивался в душе, но вслух никаких шуток себе не позволял. Дай бог каждому «заму» такого командира: толковый, въедливый, вечно в корабельных делах и заботах.

«Это ограниченность», — судили об Ухналеве веденеевские коллеги. «Это органичность!» — спорил Николай. Кто-кто, а он хорошо знал, как остр бывает на язык командир «двадцатьчетверки», какие великолепные книги подобраны у него в каюте… Кроме всего прочего, Веденеев был несказанно благодарен ему за то, что тот принял его, зеленого лейтенанта, без начальницкого превосходства, «не давя погоном», легко и просто — на равных. И если давал на первых порах «предметные уроки», то делал это весьма деликатно, как бы походя, и не упрека ради, а чтобы ввести в курс дела. Разве забудешь историю с тем же Гуйдо?!

Корабль стоял тогда в доке, и команда жила на плавказарме. Веденеев на второй месяц службы остался обеспечивающим в воскресный день. Осмотрев куцый строй увольняемых в город, он порадовался за своих орлов: черношинельная шеренга сияла золотом блях, пуговиц, «крабов»; бравые лица, аршинные плечи. Рота почетного караула, да и только.

«Рота» ушла за шлагбаум, а минут через десять в каюту «зама» постучали. Вошел старший матрос Гуйдо, а за ним капитан-лейтенант Ухналев.

— Вот, Николай Петрович, полюбуйтесь на молодца. Наглядное пособие для комендантской службы. Одиннадцать нарушений в форме одежды!.. Гуйдо, назовите сами!

— Есть назвать! — вскинул дерзкие очи рулевой. — Нарушение первое — каблуки скошены, второе — рант обрезан, третье — бляха на ремне обпилена, четвертое — литеры на погонах пластмассовые. Из мыльницы…

— Дай-ка «беску»!

Донышко бескозырки было выстлано картинкой из «Огонька». Глаза красавицы Лопухиной с портрета Боровиковского печально смотрели из недр обмятого головного убора.

— Небось и гюйс белый нацепил?

Под шинелью и в самом деле оказался синий воротник с белым исподом — от летней форменки.

— Ну, что ты на меня так смотришь, Гуйдо?

— Глаз у вас, товарищ командир, рентгеновский!

— Ах ты зелень подкильная! — деланно рассердился Ухналев. — Молод еще мне комплименты говорить… Ты вот лучше объясни нам с товарищем лейтенантом, зачем тебе понадобилось уродовать благородную морскую форму?!

— А чтоб красивше была!

— И это говорит человек, обремененный килограммом золота на погонах?! Возьмешь у заместителя учебник по эстетике — к концу докования сдашь мне зачет. А пока две недели без берега!

— Есть две недели…

От дерзкой веселости рулевого не осталось и следа. На скулах заиграли желваки.

— Р-ршите идти?

— Погоди… Это ты к Татьяне так настропалился?

— Так точно.

— Значит, так. Час на устранение замечаний. Затем к товарищу лейтенанту за увольнительной запиской. Объяснишь Татьяне, за что тебе прервали связь с берегом.

— Есть!

Гуйдо вылетел за дверь, не теряя драгоценных секунд.

— Хороший парень… — заметил вдруг командир ему вслед.

«Такой должности на флоте нет», — чуть не сорвалось у Веденеева с языка.

— Отличный рулевой, — поправился Ухналев. — Но… с мотыльком в голове. Правда с Татьяной — есть тут учетчица с девочкой — у них серьезно.

— Что, на свадьбу пригласил? — не выдержал, а съязвил Николай.

— На свадьбу не на свадьбу, а вот стиральную машину ей купил. Это уже кое-что… Ну, счастливого дежурства, Николай Петрович!

Перед выходом кораблей в океан приезжал в заполярный городок вице-адмирал из Москвы.

— Не молод для такого похода? — кивнул он на розовощекого лейтенанта.

— А вот мы у его командира спросим! — сказал начальник политотдела, поднимая взглядом капитан-лейтенанта Ухналева. Конференц-зал — командиры кораблей, помощники, заместители — притих.

— На лейтенанта Веденеева, товарищ капитан первого ранга, как на самого себя… — отрубил Ухналев.

А когда сел, Веденеев незаметно за спинкой стула пожал ему пальцы, тощие и длинные, как пучок спиц.

Сработались они с Ухналевым крепко. Их неразлучную пару так и прозвали — «капитан с лейтенантом». И никто не удивился, когда к концу года на крыле мостика «двадцатьчетверки» заалела большая звезда с литерой «А» в середке — знак первенства в артиллерийской стрельбе.

Словом, все складывалось как нельзя лучше, если бы не «дурное наследство» от прежнего «зама» в виде старшего матроса Гуйдо. Еще в первую встречу, Веденеев только-только знакомился с командой, Гуйдо смерил лейтенанта в новехоньком кителе непочтительным взглядом и криво усмехнулся. В усмешке этой явственно читалось: «Ну что, литер? Думаешь, лыко на рукав повесил и уже мореман?» Николай выдержал поединок глазами. Только стоячий воротничок кителя больно врезался в скулы…

Гуйдо оказался намного старше остальных матросов и на целый год — замполита. На флот его призвали после нескольких отсрочек: батя Гуйдо утонул на лесосплаве, когда Тимоха кончал десятый. Так он и стал, как определили в военкомате, «единственным кормильцем» большой семьи из хворой матери, двух сестренок и младшего брательника. Работал на Онеге рулевым буксира, пока не подрос младший… Знал парень, почем фунт лиха, потому и смотрел на «учителя жизни» в лейтенантских погонах свысока… Однако и Веденеев не считал себя хлюпиком. Правда, «единственным кормильцем» семьи он не был: папа — профессор философии, а мама преподавала в Киевском университете зарубежную литературу. Но в выпускном году золотой медалист поразил всех — уехал на шахту бойцом горноспасательного отряда. После тушения одного подземного пожара выскочил у Николая клок седых волос. Жаль, что за ухом — в самом невидном месте… Север его не страшил. А тут появилось и личное важное обстоятельство считать жизнь в Заполярье вполне удавшейся: Леночка — стройная библиотекарша из Дома офицеров флота. Веденеев, пожалуй, был единственным читателем, которого строгая хозяйка книжных сокровищ впускала в лабиринт стеллажей.

Кроме этого закутка, встречаться им было негде. Леночка жила в общежитии, а Николай — на корабле. Как холостяку, квартира ему не полагалась. Городок мал: лишний раз вместе не покажешься. Правда, в отпуск они решили ехать вместе. Вначале в Ленинград, к Лениной маме, потом вниз по Волге на пароходе, как Даша и Телегин из «Хождения по мукам». Но в тот день, когда были куплены билеты, пришел приказ: «двадцатьчетверке» — в поход!

Жестокое слово — боеготовность. Готовность по первому звонку, по первой сирене, по первому «петушиному слову», в какую бы сокровенную минуту оно тебя не застало, все отстранить — надолго, на ощутимую часть жизни, а быть может, и навсегда; готовность выйти в море, готовность принять бой, готовность победить…

И что бы Веденеев ни делал — выступал ли на комсомольском собрании или проверял обустройство кубриков, проводил ли ленинский урок или организовывал соревнование комендоров, писал ли письма родителям нерадивого матроса или торжественно вручал своим морякам знаки классности — все это в конце концов сводилось к одному: чтобы «двадцатьчетверка» была готова к бою и походу в любое время суток и в любую непогоду, стояла ли она в ремонте или на параде, в отсутствие командира или с неполным экипажем… Боеготовность — главная доблесть корабля в мирное время.

Из всех своих многочисленных обязанностей, помеченных в Корабельном уставе, Веденееву больше всего нравилась одна:

Веденеев не знал еще, как именно он будет пресекать «проявления трусости», но был уверен — обстановка подскажет, а уж он, как-никак по-старому комиссар, не спасует.

Море зыбилось, и волны завивались в папирусные свитки. Сторожевик по клюзы зарывался во взбеленную воду. А в ходовой рубке благоухало «Золотым руном», лимоном и черным кофе. Ухналев, упершись в подножку командирского кресла, курил ароматизированную сигарету, прихлебывая из фарфоровой чашечки. Веденеев усмехнулся: «Шикует командир. Линкоровские порядки заводит». Благородные запахи в главном командном посту Ухналев считал старой флотской традицией. А от граненого чайного стакана отказался после того, как увидел в севастопольском музее хрупкую кофейную чашечку адмирала Нахимова.

Опять же, по-морскому обычаю, у каждого командира должно быть маленькое чудачество. Ухналев выбрал себе самое безобидное — голубую чашечку…

— На румбе?

— На румбе — семьдесят пять! — четко отвечал Гуйдо. Просторная роба не скрывала ладного хищного его тела, и Веденеев с неприязнью подумал, что у девушек Гуйдо наверняка пользуется особым успехом.

— Есть семьдесят пять. Вправо не ходи!

Да что у девушек, сам командир души в нем не чает. И чего нашел в этом охламоне? Ну, хороший рулевой, так ведь это же не все… И замполит вспомнил некстати, что вчера обнаружил диафильмы без баночек. В баночках Гуйдо догадался хранить новенькие матросские ленты.

— Штурман, график давления и ветра ведется?

— Давление падает, товарищ командир. Ветер до тридцати метров в секунду.

— Есть.

Ухналев вынул микрофон из переговорной трубы.

— Вниманию экипажа! Выход наверх категорически запрещен!

Сторожевик с полупустыми топливными цистернами изрядно пошвыривало. Гуйдо едва успевал перекладывать руль.

«Качка — это не обстоятельство. Качка — это состояние», — с тоской подумал Веденеев, прислушиваясь, как противно легчает в низу живота. Все запахи в качку искажаются: потухшая сигарета смердила отвратным дымком, в рубке воняло кофейной жижей.

— Пройду по боевым постам, — предупредил Веденеев командира.

— Добро, — согласился Ухналев.

Прихватываясь за горячие поручни, Николай спустился в машинное отделение. Свирепый грохот дизелей заложил уши больно и колко, словно стекловатой. Мотористам в шторм хуже всех. Лица побледнели, и следы мазута в желтом свете плафонов казались вдвойне чернее.

— Как жизнь, орлы?! — прокричал Веденеев старшине 2-й статьи Постельному, комсоргу смены и совсем позеленевшему ученику-мотористу Серебрякову.

— Жизнь известно какая… — невесело отшутился Постельный. — Завтрак съешь сам, обед отдай морю, а ужин — врагу.

Он не договорил — в отсеке раздался металлизированный динамиком голос командира.

— Вниманию экипажа! Ветер продолжает усиливаться. Мы входим в полосу сильного шторма. У кого на качелях кружится голова — разрешаю… сойти на берег. Остальные должны напрячь все силы.

Матросы заулыбались. Позеленевший Серебряков расплылся до ушей. Не сдержал улыбки и Веденеев. Он всегда завидовал умению Ухналева общаться с командой просто и весело.

— …Проверить крепление имущества по-штормовому, — продолжал командир. — Проверить готовность аварийно-спасательных средств. Усилить наблюдение за герметичностью корпуса!

Побывав у комендоров и радиотелеграфистов, Николай заглянул к себе. Оба иллюминатора то и дело уходили в воду, наполняя каюту зеленовато-тусклым подводным светом. Из-под неплотных задраек сбегали водяные струйки и расползались по палубе как змеи или гады. Веденеев поджал гайки-«барашки», вставил железный диск — «броняшку», но прижать крышкой не успел. Переборка вдруг стала дыбом, руки схватили воздух — лейтенант кубарем влетел в койку, треснул деревянный фальшбортик, увесистая «броняшка» плясала в ногах, сыпались с полок книги, пузырьки с тушью, бахнула лопнувшая кинолампа…

«Самое страшное, — мелькнула мысль, — застать гибель корабля в одиночестве». Крен не отходил. Сторожевик валился на борт все круче и круче. «Градусов сорок пять, а то и все полста…» — считал Николай обескровленными губами. В следующую секунду вещи ринулись в обратную сторону, а вместе с ними всевластная сила швырнула и Веденеева, но удалось зацепиться за рундук.

«Что стряслось? Пробоина? Столкновение?..»

Наверху, по коридору, тяжело пробухали чьи-то ботинки. Не дожидаясь очередного навала, Николай выбрался из каюты-ловушки: прямо на него мчался Гуйдо.

— Что случилось?

— Рулевое заклинило, — бросил на бегу матрос. — Приказано перейти на ручное!

Он рванул дверь с красной надписью «В шторм не выходить!» и исчез в белом кусте водяного взрыва. Дверь захлопнулась — заплеснувшая вода лизнула веденеевские ботинки.

Пост ручного управления рулями находился в самой корме — в румпельном отделений. Чтобы туда попасть, надо было пробежать по открытой палубе метров двадцать, обогнуть орудийную башню, отдраить горловину люка и нырнуть прежде, чем семишквальная волна смоет тебя за борт. Поразмыслив с минуту, Веденеев решил, что его комиссарский долг быть сейчас там, где труднее: опустил с тыльной стороны околыша ветровой ремешок, запахнул поплотнее «канадку» и двинулся к двери, за которой скрылся Гуйдо. Море ярилось и пенилось.

Ему удалось довольно легко пробежать на ют, если не считать полупадения возле башни, когда каблуки предательски скользнули по мокрой перекошенной палубе. Веденеев задраил за собой квадратную горловину люка, набрав полные рукава воды. Гуйдо и матрос Джафаров стояли по разные стороны большого рулевого колеса и дружно налегали то вправо, то влево, стараясь держать стрелку указателя на курсе, форштевнем против волны.

Здесь, в кормовой оконечности, не качало, а подбрасывало, так что приходилось цепляться за трубопроводы, за кабельные трассы, за контакторные коробки. Винты обнажались и, бешено вращаясь, сотрясали корму с кузнечным грохотом.

— Дай-ка я, — сказал Веденеев Джафарову, и матрос охотно уступил место.

— Осторожнее, товарищ лейтенант, — ухмыльнулся Гуйдо, — зашибить может!

Веденеев пропустил насмешку мимо ушей. Но тут штурвал действительно рвануло из рук так, что чуть не вывихнуло плечи. Это Гуйдо, доказывая справедливость предупреждения, приослабил малость напор, а в перо руля поддало волной. А все-таки приятно было сознавать, что ты перемогаешь океан один на один, как древние кормчие: веслом и мускулом. Рулевое дело Веденеев немного знал — училище давало диплом штурмана-политработника; на учебном судне Николай отстоял не одну вахту. Но разве могли они идти в сравнение с этой?!

— Ну все, Джафар! — кричал Гуйдо сквозь грохот винтов. — Заместитель за тебя вахту стоит. Мешком урюка не отделаешься!

— Урюк нет! — скалил белые зубы Джафаров. — Миндаль есть!

— Годится! — улыбался в ответ Веденеев. В промозглом железе румпельной стало жарко — сбросил «канадку».

Вот уж недаром говорится: одна беда не приходит. Веденеев ощутил вдруг, что топчется в воде, что черпнул в ботинок жидкого льда.

— Джафаров! — крикнул он. — Посмотри, откуда топит!

Словно вчера было: в класс вошла старшая пионервожатая и спросила, кто хочет переписываться с польскими пионерами — харцерами.

— Тулин, — сказала она, — у тебя нет ни одного корреспондента, вот адрес, и завтра напиши письмо.

Александру понравилось имя — Ежи. Ершистое и в то же время вроде бы даже девчоночье. А фамилия, как имя, — Дащик. Сел писать, а с чего начинать, не знает. Саша хорошо понимал, что письмо он посылал не только от себя лично, но как бы от всей страны.

— Да не мудри ты, Сашок, — посочувствовала мать, — Опиши про школу, про город наш. Похвалиться, слава богу, есть чем.

Саша сидел у окна и слушал, как натужно гудят пароходы. Дом, в котором они жили, стоял на высоком берегу Камы. А Кама… Это не просто река. Это еще и сказочно красивые берега. Картину «Утро в сосновом лесу» Шишкин подсмотрел здесь, на камских берегах.

В городе пахнет нефтью. Но не той, что в цистернах на станции. У нефти, которую день и ночь качают вышки из-под земли, совсем другой запах — свежий, бодрящий. И потому весь город как будто в рабочем комбинезоне.

Строчка за строчкой ложились на тетрадный лист — о молодом городе на высоком берегу Камы, о городе, удивительно похожем на отца, когда тот приходит с работы в спецовке, пахнущей нефтью.

Утренний поезд увез письмо в Варшаву. А через две недели почтальон вручил Сашке конверт с разноцветными заграничными марками. Ежи писал по-русски, крупными буквами, как наши первоклашки. И, наверно, потому, что ему еще не хватало слов, письмо было коротким. Ежи сообщал, что сразу нашел на карте Каму и что Висла, на которой стоит Варшава, тоже очень красивая река. В этом Саша может убедиться по открыткам. Действительно, в конверте оказалось несколько открыток с видами старой и новой Варшавы. На берегу голубой реки — нарядные остроконечные домики. Восемнадцатый век. А вот Варшава сегодня — широкие, как в Москве, проспекты, высокие дома.

Пришел с работы Сашин отец и тоже с любопытством начал рассматривать открытки. Взял одну с видами новостроек и обрадовался, как будто от родных весточку получил.

— Смотри, сколько понастроили!

И весь вечер рассказывал про Варшаву. Но не про ту, что на открытках, а про ту, что осталась у него на старой выцветшей фотографии. Возле развалин дома в обнимку стоят два бойца. С автоматами на груди. Слева — курносый в каске, лихо сдвинутой набекрень, — Сашин отец. Справа…

— Справа в фуражке польский жолнеж, — пояснил отец.

— Как, говоришь, его звали? — переспросил Сашка.

— Звали его Стефан, а жолнеж по-польски — солдат. Мы с жолнежами потом до Берлина дошли…

Саша с уважением посмотрел на улыбающегося польского солдата. А отец включил проигрыватель и несколько раз подряд заводил одну и ту же пластинку: «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой…»

В следующем письме Ежи прислал фотографию. На лесной поляне возле костра тесным полукругом сидели харцеры. Снимок вышел нечетким, и Саша долго вглядывался в расплывчатые пятна. «У дерево малчик с котелок в рука — это я», — писал Ежи. Он и впрямь был похож на девчонку — тоненький, с вьющимися волосами.

Прошел месяц, другой, третий…

Однажды в дом на берегу Камы почтальон принес бандероль, Саша нетерпеливо распутывал шпагат, развертывал обертку за оберткой — семь одежек и все без застежек: бандероль становилась все тоньше и тоньше.

Саша развернул совсем уже легкий пакетик, и между пальцами прохладно заструился алый шелк. Пионерский галстук! Красный с белой полосой. Из галстука выпорхнула записка.

Саша тут же пошел на почту и послал Ежи советский пионерский галстук. В десять оберток-одежек завернул.

…Все это было в пятом классе — целую вечность назад. Но если считать по календарю, то прошло всего-навсего шесть лет. И вот уже больше года курсант Александр Тулин не знал, где Ежи, что у него и как. Ох уж эта мальчишеская неосмотрительность! Сначала сразу не ответил — замотали экзамены. Потом написал в Варшаву — Ежи не ответил, может быть, и его закружили срочные дела. А тут разнарядка в училище подоспела и — «Прощай, труба зовет!» И не до детской наивной мечты — в самом заветном ящике шкафа рядом с отцовскими орденами остался лежать в целлофановом пакетике галстук Ежи.

На встречу с юным польским другом Александр, конечно, уже не надеялся. Оставалось только верить случаю. Кто же мог знать, что этот случай представится гораздо раньше, чем можно было загадывать. Осенью часть, в которой проходил стажировку Александр, направлялась на военные учения. И в ту минуту, когда это стало известно, вопрос, заданный курсантом Тулиным командиру, прозвучал довольно неожиданно:

— А поляки будут участвовать?

— Все будут, — уклончиво ответил удивленный командир. — Вам-то что до поляков?

Александр просиял. Конечно, радоваться рано, но чем черт не шутит? Вот уж удивил, наверное, Александр мать, когда попросил срочно прислать пионерский галстук Ежи!

А рассуждал Александр вполне логично. С Ежи они одногодки. Значит, по всем статьям парень тоже должен служить в армии. И хоть один шанс из ста на встречу все же был. Да какой там один — все девяносто девять шансов оказались на стороне курсанта Тулина, когда, прибыв на место учений, он узнал, что всего в километре от их мотострелкового подразделения расположилась танковая часть Войска Польского.

В дни учений установилась добрая традиция — между «боями» солдаты братских армий выкраивали часок-другой, чтобы наведаться друг к другу в гости.

…К полякам Александр шел как на праздник. Что-то екнуло в груди, и тишина, окружавшая палаточный городок, зазвенела пионерским горном. Как огромные пионерские галстуки развевались на мачтах советский и польский флаги.

— Здравствуйте, милости просим! — на чистейшем русском сказал с улыбкой моложавый, но уже с проседью на висках польский офицер.

Оглядывая столпившихся вокруг польских танкистов, Сашка понял, что узнать Ежи — легкомысленное желание. Перед ним стояли статные плечистые солдаты — один к одному. И любой из них был похож на харцера Ежи не больше, чем высокая бронзовая сосна на вихорчатый зеленоиглый саженец.

Офицер подвел советских солдат к стенду и начал рассказывать о боевом пути Войска Польского.

Что-то давно позабытое, но родное и близкое увидел Александр на стенде. Вот он, польский жолнеж, в обнимку с русским солдатом, почти как на отцовской фронтовой фотографии. Подбоченился по-молодецки, смеется. А час назад пригибался под пулями. А через час, может, чуть-чуть опоздает пригнуться…

Спросить про Ежи или подождать?

Александр смотрел то на стенд, то на солдат и все время вертел головой.

Офицер придвинулся к стенду, что-то отыскивая.

— Вот! — сказал он с гордостью, словно показал нечто уникальное. — Символическая фотография. По Шарлоттенштрассе на броне советских танков въезжают в Берлин польские жолнежи!

До чего же вот тот без каски похож на друга отца!

И тут Александр почувствовал, как спадает с него скованность, которая мешала, пока ходили по городку, по комнате боевой славы. Кругом свои, а он… Увидел офицера с аксельбантами и оробел. А почему бы сразу не спросить, служит, мол, у вас Ежи. Тот, который Дащик.

— Скажите, товарищ, — решился наконец Александр. И тут же прикусил язык: он же не знает польских воинских званий!

— Скажите, пожалуйста, товарищ, — Александр сделал паузу, ведь «товарищ», можно считать, звание пролетарское, международное. — Не служит ли у вас Ежи? Из Варшавы он…

— Ежи из Варшавы есть? — спросил офицер.

Поднялось пять рук.

— Пожалуйста, — засмеялся офицер, — можем даже парад устроить. Парад Ежи из Варшавы.

— Дащик его фамилия! — спохватился Александр.

И солдат по фамилии Дащик оказалось трое. Но совсем не тех Дащиков. Не было среди них харцера — друга детства. Солдаты смотрели на Александра с недоумением, выжидательно. Отступать было поздно. Тулин расстегнул кармашек гимнастерки и достал галстук.

— Галстук харцеров? — изумился офицер.

Солдаты оживились, обступая Александра.

— Да, галстук ваших пионеров, — смущенно сказал Александр. — Договорились с Ежи, Дащиком. А у него мой галстук. Понимаете? Пароль…

Офицер переводил, и польские солдаты после каждой его фразы понимающе кивали и с такой нежностью смотрели на галстук, словно каждый узнавал в нем свой.

И вдруг один из солдат с щегольскими усиками шагнул к Александру, хлопнул его по плечу и с возгласом «Момент, момент!» кинулся в палатку.

Наверно, минуты не прошло, как, откинув полог, он вылетел из палатки.

— Проше, пана, — сказал он и развернул перед обомлевшим Александром красный пионерский галстук.

— Откуда? — спросил Александр, ничего не понимая.

Офицер перебросился с солдатами несколькими фразами и тут же перевел:

— У них в школе полкласса имеют советские пионерские галстуки. Тоже обменялись на память.

— Памят, памят! — закивал, сияя, польский солдат. И прижал галстук к груди.

— Вот вам и пароль… — улыбнулся польский офицер.

В сумеречной палатке от поднятых в руках алых галстуков стало светлее.

К полудню танковая колонна достигла перевала. От перегретых двигателей шел пар, они гудели и, казалось, были готовы взорваться.

Лейтенант технической службы Николай Лаптев машинально глянул на часы, прикинул: марш длится уже несколько часов. Неплохо было бы передохнуть немного, да и машины поостынут.

Его мысли словно подслушало начальство. Вдруг что-то затрещало, зашумело, и прозвучал громкий голос комбата:

— «Волга-два», я — «Волга», привал, я — «Волга». Прием.

Николай усмехнулся, радостно повел густой черной бровью: вот так совпадение. Не успел подумать, и на тебе — привал. Не дожидаясь команды ротного, он стянул с головы горячий, пропотевший шлемофон, пригладил мокрые волосы и устало сказал механику-водителю тягача:

— Вот и приехали, дорогой товарищ.

Механик-водитель, худенький паренек с удивленными голубыми глазами, оглохший от рева двигателя и лязга гусениц по каменистой дороге, не понял Лаптева, но слабо улыбнулся.

Лаптеву нравился этот тихий паренек, он заприметил его, когда тот только пришел в роту и в один паркохозяйственныи день удивил своих новых товарищей тем, что по звуку работающего двигателя определил довольно хитрую неисправность. Тогда-то зампотех взял его к себе, на этот тягач. И еще ни разу об этом не пожалел. Игорь Сычов — так звали солдата — оказался парнем с технической жилкой, которую кое-кто громко называл прирожденным талантом.

Передние танки начали останавливаться. Сычов сразу понял, в чем дело, потянул правый рычаг на себя, и тяжелый тягач, скрипнув торсионами, качнулся и застыл на обочине неширокой горной дороги. Механик-водитель секунду сидел неподвижно, словно прислушиваясь к наступившей тишине, от которой уже успел отвыкнуть, потом тихо опустил голову на руки. И только тут Лаптев заметил, как заострился нос солдата, ввалились глаза. Марш оказался не из легких для всех, а для водителей в особенности.

Отставших машин в колонне не было, неисправности все мелкие — их устраняли на ходу. И Лаптев решил особенно не беспокоить своих ремонтников, как он называл экипаж тягача. Он вылез из люка, спрыгнул на землю и чуть было не вскрикнул от резкой боли в пояснице — так сильно затекло тело.

Лейтенант огляделся. Колонна машин стояла у обочины, прижавшись к рыжим громоздким скалам. В горах было тихо. В расщелинах плавали клочья тумана, похожие на табачный дым. Низкое, тяжелое небо повисло на вершинах дубов и грабов, сгрудившихся слева от дороги.

Стоял конец апреля. Но весна в этом году надолго задержалась где-то за Карпатами и никак не могла перевалить в Венгрию. Даже в долинах до сих пор свистели ветры и лили холодные нудные дожди. А в горах несколько дней назад выпал снег и теперь белыми пятнами лежал в лесу.

Лаптев пошел вдоль колонны, прислушиваясь, как под ногами перекатывались камешки. Танкисты проводили контрольный осмотр, и надо было приглядеть за ними. Посмотрел. Все шло как надо, и, задумавшись, он незаметно углубился в голый черный лес. Под ногами зашуршали листья. Пахло старой землей, прелью. От этих запахов щекотало в горле.

Лес слабо шумел, покачиваясь от ветра-верховика. Николаю вдруг показалось, что он ушел очень далеко и, может, даже заблудился. Но сквозь редкие деревья все виднелась дорога, разбуженная солдатским привалом. Там сновали люди, их голоса доносились и сюда, горьковатый запах походных костров сползал вниз по крутизне.

Ко всем этим звукам примешивался тонкий прозрачный звон, словно звон хрустального колокольчика. Лаптев остановился. Звон не исчезал, он точно исходил из глубины земли. Николай по-детски, чуть изумленно, улыбнулся, отчего лицо его, суровое, шершавое от ветров и непогод, сделалось озорным и очень молодым. Придерживаясь за тонкие твердые стволы, поскальзываясь на влажной земле, он стал спускаться в расщелину, из которой, как ему казалось, доносился звон.

Внизу, в тумане, прыгал по камням кипящий ручей. В суженном месте стеклянная струя упруго била с налета в крутой валун, зеленый от старости, и превращалась в мельчайшую пыль, издавая при этом мелодичный звук. На каменистых берегах ручья среди старого мха и прелых листьев то тут, то там робко светились бледно-голубые цветы с желтыми тычинками.

Лаптев сорвал один, поднес к лицу. От цветка исходил еле заметный свежий запах, похожий на запах первого снега. «Должно быть, это местный подснежник, — подумал Николай. — Была бы со мной Танюша. Я бы привез с учений букет вот этих горных цветов. Они стояли бы на столе и напоминали о суровом перевале и горном ручье с хрустальными колокольчиками». В ручейке, под поваленным деревом, вода бурлила особенно яростно, швыряя на камни, поросшие ядовито-зеленым лишайником, белые клочья пены. Николай вспомнил себя босоногим веснушчатым пацаном, узкую речонку на краю села, через которую мальчишки перебирались по нескольку раз в день, бегая в окрестные леса по грибы, по ягоды. Через ту безобидную тихую речку, видать смеха ради названную Буйной, перекинуты вот такие же кругляки. Они шатались под ногами, и было жутко, что вот-вот оступишься и бултыхнешься в теплую воду, полную лягушек и головастиков.

— Эх, была не была, — решительно сказал Лаптев, сбил шлемофон на затылок и ступил на ствол дерева. Тот запружинил под ногами. «Упаду», — подумал Николай, а сам уже, мелко-мелко перебирая ногами, балансируя руками, бежал к другому берегу. На земле он отдышался и сказал про себя: «Вот бы увидел ротный… Наверняка не похвалил бы за такие выходки».

На дорогу зампотех Лаптев вышел спокойным и чуть мрачноватым, каким привыкли видеть его солдаты. Из кармана комбинезона виднелся голубой цветок с горной речки.

У ближнего танка хлопотали солдаты — осматривали ходовую часть.

— Все в порядке? — спросил Лаптев чумазого механика-водителя.

Тот улыбнулся белозубо:

— Порядок, товарищ лейтенант. Машина надежная.

Николай на всякий случай приложил руку к ступице опорного катка. Нагрева не чувствовалось. Гусеницы были натянуты в самый раз — с нужным в горах провисом. Значит, уводить в сторону не будет, что в горах, на узких дорогах, совсем немаловажно.

Только он решил похвалить механика-водителя за усердие, как заметил командира роты, и поспешил ему навстречу.

Капитан Филатов, маленький, сухощавый, остановился, поджидая своего заместителя. Глаза его горячо поблескивали, обветренная кожа туго обтягивала скулы. Чистый, почти новенький комбинезон сидел на нем с каким-то особым щегольством. Лаптев пытался даже подражать в этом капитану, но как-то не получалось — начиналось вождение на танкодроме, и он тут же умудрялся выпачкаться.

Подходя к Филатову, Николай встретил его упорный, вроде даже недоуменный взгляд. Обычно ротный имел привычку смотреть в лицо тому, с кем разговаривает, а тут смотрел на грудь. Лейтенант наконец и сам глянул на грудь и покраснел: из кармана комбинезона торчал цветок. Он осторожно засунул его в карман поглубже. И еще больше покраснел.

Ротный сделал вид, что ничего не заметил, суховато сказал:

— А я вас ищу. Почему по рации не отвечали?

Лаптев промолчал: он просто поспешил выключиться из сети.

Переспрашивать капитан не стал, только чуть поморщился. Впрочем, тут же смягчился:

— Однако марш идет хорошо. Техника не подводит. — И безо всякого перехода добавил: — Впереди по нашему маршруту стоит венгерский танк. У них какая-то неисправность: комбат по радио не понял, что там стряслось. Надо помочь.

— Есть помочь, — ответил Лаптев привычно и с грустью подумал, что отдохнуть ему и Сычову не придется. Когда лейтенант подошел к тягачу, его механик-водитель занимался шприцовкой опорных катков.

— Конечно, надо помочь. Вместе воюем, одного «противника» бьем, — горячо поддержал Сычов.

Тягач зарокотал, плавно взял с места и пошел по дороге, принимая влево, мимо притихшей роты, мимо капитана Филатова, стоящего возле корявого куста у обочины. Николай помахал ротному рукой.

Скалы, изрезанные морщинами, как лицо старика, исчезли, двигались теперь среди голого унылого леса. Пошел снег крупными редкими хлопьями. Николай сверился по карте: скоро должен показаться венгерский танк. «Что там у них приключилось? И удастся ли помочь?»

Дорога круто повернула. Сычов вдруг рванул рычаги на себя, так что зампотех клюнул носом. Прямо перед ними, метрах в десяти, стоял танк. Пушка его была опущена к земле, и от этого он казался каким-то усталым. Рядом с танком скучал плотный танкист в комбинезоне. Увидев советских солдат, он возбужденно замахал руками.

Выбравшись из тягача, Лаптев пожал венгру руку, сказал: «Йо напот киванок» — добрый день, — и подумал, как бы не напутать с произношением.

— Добрый день, — довольно чисто ответил на его приветствие венгерский офицер и так тряхнул руку, что Николай чуть не ойкнул. Крупное грубоватое лицо венгра — про такие лица говорят, что они будто топором сработаны, — светилось добродушной улыбкой.

— Лайош, — сказал он громко и даже стукнул несильно кулаком по груди. — Капитан Лайош Эрдей.

Лаптев назвал себя. Сычов тоже пожал руку. Оба они — и офицер и солдат — чувствовали себя не совсем ловко. В Венгрии оба служат недавно и вот так близко встречаются с венграми впервые. Но тотчас же смущение прошло, заговорили о деле.

— Стартер не работает, — посетовал Лайош. — А сжатый воздух весь израсходован. Дорога горная, водитель молодой. Да и сам я не техник, в тонкостях не разбираюсь.

Черные, чуть навыкате глаза венгра блестели, он то и дело трогал Лаптева за рукав. Видать, натерпелся один на дороге и обрадовался подоспевшей помощи. Николай глядел на него и все удивлялся, как хорошо он говорит по-русски. Раза два даже хотел спросить, где так научился, но как-то не решился.

— Твое мнение, инженер? — шутливо обратился Лаптев к Сычову, а сам уже быстро перебирал возможные варианты неисправности.

Игорь покраснел от удовольствия, что его мнение тут играет не последнюю роль.

— Может, контакт пропал в цепи от аккумуляторов до стартера? — предложил он.

Лайош безнадежно махнул рукой:

— Проверяли. Контакт есть. Цепь хорошая.

— Гадать не будем, — решил Лаптев. — Проверим еще разок для верности цепь. А там основательно возьмемся за стартер.

Сычов принес отвертки, контрольные лампочки и другие инструменты, без которых ремонтнику не обойтись, расстелил на земле кусок брезента. Забрались в привычно тесный танк, где новичок постоянно задевает за что-то, цепляется комбинезоном и чувствует себя как в переполненном трамвае, и принялись за дело. Лайош и его механик-водитель старались хоть чем-то помочь советским друзьям — то подавали инструмент, то светили переноской.

Проверка цепи заняла немало времени, но ничего не дала — контрольная лампочка исправно загоралась насмешливым огоньком на каждом участке. Лаптев и Сычов только молчаливо переглядывались, а Лайош громко вздыхал, выражая таким способом свое сочувствие.

— Будем снимать стартер, — сказал Лаптев, с сожалением поглядев на часы: скоро колонна батальона пройдет мимо, тогда придется в одиночку догонять ее по незнакомым горным дорогам.

— Извините, из-за нас у вас будут неприятности, — снова чисто, даже с каким-то московским выговором сказал Лайош.

— Нет-нет, это мелочи, — поспешно отозвался Николай. — У нас говорят: друга выручать в беде — это высшая честь. А вы — наши боевые друзья. — И чтобы перевести разговор на другое, спросил: — Откуда русский язык знаете?

Венгр заулыбался, как человек, которому напомнили о приятном, о чем и сам он любит вспоминать.

— Я четыре года учился в России. В академии. Во время отпусков был туристом, ездил, смотрел…

Танкисты вскрыли жалюзи, сняли стартер и, расположившись на обочине, стали копаться в его внутренностях, приглядываясь к щеткам, коллектору, контактам, ко всем тем небольшим и капризным деталям, от которых зависит — оживет или нет вот эта броневая глыба.

Чуть заметно потемнело, очертания гор и близкого леса стали терять резкость. Снег прекратился, но резче и злее задул ветер, от него заметно поламывало скулы. Лаптев, орудовавший отверткой, изредка дышал на посиневшие пальцы.

— А во мне, между прочим, — старательно выговаривая слова, вдруг сказал Лайош, — русская кровь течет. — Он принес из танка термос с горячим чаем и теперь наливал его в пластмассовый стаканчик, что служит одновременно и крышкой. — Тэшек. — И он подал чай Лаптеву.

— Как — русская кровь? — переспросил Николай, понимая, что не то спрашивает.

— Пейте, остынет чай, — подсказал Сычов, заменявший стершиеся щетки.

— Пейте, — поддержал и Лайош. — А кровь мне дали в одном городе на Волге. Был там туристом. Несчастный случай. Пришлось переливать кровь.

Лаптев не допил обжигающий губы чай. Голоса вдруг стали доноситься до него как бы издалека, точно кто-то уменьшил громкость всех окружающих звуков, а перед глазами всплыла картина того последнего вечера его, Николая, отпуска.

…Вечер этот не удался. Как у каждого отпускника, на последний день было множество планов. Но неожиданно Танина сменщица по работе в больнице заболела, и Тане надо было с десяти вечера заступать на дежурство. В их распоряжении оставалось два часа.

— Идем на реку, — предложила Таня и взяла его под руку.

Он промолчал, потому что чувствовал себя немного обиженным: не могла попросить перенести дежурство в последний день его отпуска. И хотя понимал, что не прав, все же легкая обида не проходила.

Они пошли по длинной пустынной улице. Редкие фонари роняли на асфальт желтые пятна света. Под ногами неожиданно весело потрескивали пересохшие листья. Казалось, что этот треск в без-людности и тишине улицы слышен на другом конце города.

В холодном осеннем небе висели колючие маленькие звезды. Николай упорно глядел на них, не зная, как начать разговор. Он всегда удивлялся тому, что летом, в теплые парные ночи, звезды кажутся крупнее и ярче, точно ради любопытства приближаются к земле и пристально разглядывают ее, цветущую и ласковую. А вот к зиме они удаляются, становятся мелкими и колючими, словно недовольны наступившими холодами.

Таня молчала. Николай чувствовал, как она крепко держит его под руку. У нее влажно поблескивали глаза. И у Николая тоскливо и больно сжалось сердце. Вот и пришла пора расставаться — Тане надо почти целый год отработать в клинике, чтобы получить диплом врача. Кто-то сказал, что разлука для любви что ветер для огня — маленький огонь тушит, а большой раздувает сильнее. Но все же лучше бы без этой жестокой проверки. Лучше бы уехать вместе к новому месту службы — вдвоем легче переносить любые трудности.

Таня как будто догадалась, о чем думает Николай. Она плотнее прижалась к его плечу и прошептала:

— Я буду ждать тебя, Коля. И не сердись. Я не могла отказаться.

Они свернули на узенькую, ведущую к реке улицу со смешным и милым названием Бабушкин взвоз. Весной здесь — они знали — буйно цвела акация, и ее пряным запахом, казалось, пропитались маленькие деревянные домики, что выглядывали из застаревших садов. Теперь улица была голой и мрачной.

В конце Бабушкиного взвоза, у самой набережной, стоял белый двухэтажный дом с широкими окнами. В нем была больница для инвалидов Отечественной войны, и прежде каждый раз, когда Лаптев и Таня проходили мимо, они замолкали, точно боялись потревожить старые раны ветеранов, лежащих в тихих палатах. А вот теперь нежданно-негаданно Таня попала в эту больницу на практику и стала здесь своим человеком.

Николай еще ни разу не видел ее в медицинском «обмундировании», как он шутливо называл белые до синевы, накрахмаленные халат и шапочку, и не представлял, как она выглядит в них. Он сказал об этом Тане. Она тихо засмеялась и предложила:

— Зайдем сейчас в больницу, посмотришь.

Она решительно потянула Николая в подъезд и провела его по длинному белому коридору, мимо одинаковых дверей, в комнату для дежурных. Сама куда-то ушла, предупредив, что скоро вернется.

Комната была небольшая, все в ней выкрашено белой краской — потолок, топчан, шкафчик с лекарствами.

Николай стал разглядывать плакат, поясняющий, как оказывать первую помощь пострадавшему при переломе.

Наконец в коридоре послышались торопливые шаги. В комнату почти вбежала Таня вся в белом — халат и шапочка очень шли к ее отливающим рыжиной волосам и темным глазам. Лаптев хотел сказать ей об этом, но она явно была чем-то взволнована.

— Извини, Коля, — быстро сказала она. — Мне некогда. Несчастный случай, понимаешь. Венгра к нам привезли… Большая потеря крови. А у него четвертая группа, редкая группа… У нас есть, но мало… Что делать?

Она волновалась, на ее дежурстве впервые такой непредвиденный случай.

— Что делать? — повторила она, теребя поясок халата. — Я пойду, ладно?

В первую минуту Николай понял только то, что последний вечер отпуска окончательно испорчен. Он так много хотел сказать Татьяне, а теперь ничего не выйдет, остается рассчитывать лишь на письма. Потом мелькнула мысль: «Венгр, она сказала? Но как он здесь оказался? — И еще: — А ведь мне в Венгрию ехать служить».

Таня повернулась резко, выбежала в коридор. Лаптев еще несколько мгновений стоял в дежурке, затем вышел вслед.

— Подожди, Таня, подожди!.. Ведь у меня четвертая группа!

…Лаптев машинально допил чай, с трудом стряхнул оцепенение. Хотел о чем-то спросить Лайоша, но промолчал. Вернее, не успел, потому что Сычов торжествующе воскликнул:

— Нашел, товарищ лейтенант. Провод отпаялся.

Они вместе разом склонились над стартером, разглядывая с недоумением тот самый маленький проводок, из-за которого возникло столько неприятностей. Затем, немного суетясь от радостного возбуждения, что причина нашлась, разыскали нужный инструмент — паяльник, канифоль, олово — и принялись устранять неполадку.

Издалека — вначале слабо, а потом все явственней — послышался тяжелый гул. Он приближался, накатываясь волной, сотрясая землю. Из-за поворота вынырнул один танк, за ним другой, третий… Они прошли мимо, обдавая людей, стоящих у обочины, гарью, живым теплом разогретой брони. Лаптев разогнул спину, помахал колонне вслед.

— Ваши прошли, — сказал Лайош. В голосе его слышалась восторженность стремительным, неудержимым движением танков.

— Мы их скоро догоним, — отозвался Николай. — Работы теперь уже немного.

Вскоре, минут через десять, ремонтники установили стартер на место, проверили, нет ли перекоса или еще каких изъянов. Только тогда Лаптев дал команду венгерскому механику-водителю заводить. Стартер завыл бодро, двигатель чихнул раза два, захолодав на ветру, и заработал ровно и четко. Лаптев и Сычов стояли у танка, смотрели, как из выхлопной трубы вырывается сизый дым, улыбались.

Погода еще раз (в который уже за этот день!) изменилась. Низко мчались рваные облака. Холодный сырой ветер свистел в лесу, гнул стволы. Колючие снежинки били в лицо.

— Очень нехорошая погода, — сказал Лайош озабоченно. — Тяжелое будет учение, сил надо много. Солдаты устанут.

Лаптев задумчиво смотрел на облака, снова припоминая моменты последнего вечера своего отпуска. «Как же я не догадался тогда спросить имя венгра, с которым поделился своей кровью и вроде бы даже породнился?»

— Лайош, я хочу вас спросить… — начал он, волнуясь, не зная, как лучше, попонятнее сказать.

Но докончить не успел. Сычов, уже забравшийся в свой тягач, высунулся из люка и крикнул:

— Товарищ лейтенант, по радио передали приказ быстрее догонять колонну.

Николай виновато развел руками: «Ну вот. Тянул-тянул, да так и не успел объясниться».

— Пора, — сказал он. — Висонтлаташра. До свидания.

Ему было жаль расставаться с этим жизнерадостным венгерским капитаном, у которого в жилах течет русская кровь.

А Лайош крепко стиснул Лаптеву руку. В его черных глазах тоже светилась грусть расставания.

— Спасибо, друг. Как это у вас говорится, до новых встреч, да?

Лаптев побежал по каменистой дороге, на ходу оправляя комбинезон. Под ногами скрипели мелкие камешки. Зарокотал двигатель тягача, эхо отдалось в горах. Лаптев оглянулся. Лайош и его механик-водитель стояли у своего танка, прощально подняв руки.

В натужном, словно спрессованном, гуле винтов, в нервной дрожи корпуса, в пугливом мерцании индикаторов на приборном щитке капитан Лагунов ощущал непривычную тяжесть машины. По просьбе афганских друзей экипаж доставлял в далекий аул водяные насосы, горючее, продовольствие и книги для школы. В последнюю минуту перед вылетом стало известно: в ауле есть больные, среди них — дети, и тогда командир распорядился взять врача. Лагунов только охнул, увидев шестипудового гиганта с громадной сумкой, набитой инструментом и лекарствами. И как он втиснулся в десантную кабину между бочками, ящиками и тюками, да еще без всякой подсказки и помощи умудрился включиться в бортовую связь? Видно, такие оказии ему не впервой. Непритязательность великана понравилась Лагунову, но теперь, над скальной пустыней высокогорья, он всерьез пожалел, что не прислали доктора полегче.

Крутизна гор увеличивалась. Красноватые облака как будто передали свой цвет скалам, над сизыми провалами ущелий, над серо-желтыми лоскутами долин текли красно-коричневые хребты, ребристо блестели багровинкой почти отвесные склоны. Знакомая по прежним полетам в горах тревога усиливалась в душе Лагунова, и он до рези в глазах всматривался в каждый распадок, в каждый ближний хребет. Интуиция все-таки не обманула. Вблизи перевала, когда вертолет, свинцово-тяжелый в разреженном воздухе, полз вверх над изрезанным склоном, где в коричневых морщинах распадков белел снег, Лагунов вдруг услышал — будто сухим горохом осыпало правый борт, и тут же увидел впереди, сбоку, над рваным гребнем рыжего песчаника, вспышки винтовочных и автоматных выстрелов, а потом — грязные чалмы и халаты басмачей. «Не выдай, родимый», — шепнул, доводя обороты двигателя до предела, и вертолет послушно вздыбился под ливнем свинца, отщелкивая броней искры пуль, перевалил гребень, повис над бездонной дымчато-сизой падью. Успокоительно пели винты, и Лагунову в избытке чувств вдруг захотелось благодарно погладить машину. А как там, в десантной кабине?

— Жив, доктор?

— Доктора умирают последними, — рокотнул в наушниках нервный басок. — Вы не меня, вы себя берегите… Однако знали бы эти сволочи, в кого стреляют!

Лагунов промолчал, лишь усмехнулся: уж басмачам-то хорошо известно, что советские летчики несут в горы жизнь. Он работал в здешнем краю в самую, пожалуй, нелегкую и героическую зиму, когда враги Апрельской революции объявили народной власти открытую войну, избрав голод едва ли не главным оружием. Банды бывших помещиков, уголовников и наемного отребья из-за рубежа, «братьев-мусульман», которых афганцы метко окрестили «братьями шайтана», грабили селения, жгли хлеб, угоняли и уничтожали скот, рассчитывая, что голод и бедствия вызовут общее недовольство населения провинции Народно-демократической партией и новым, революционным правительством, которому пришлось устранять тяжелые последствия кровавой диктатуры Амина. Приглашенные в Афганистан советские войска не были в стороне от борьбы. Но не горелым порохом пропах вертолет Лагунова, тогда еще старшего лейтенанта, он пропах теплым хлебом. И теперь в кабине аромат хлебного поля, его не выветрили горные сквозняки, не заглушили тяжелые запахи горючего и разогретых металлов. Или его рождает память об опасных полетах в незнакомых ущельях с мешками муки на борту, память о встречах с людьми, чьи глаза и сегодня жгут душу? Оробелые и недоверчивые поначалу, глаза эти наполнялись слезами изумления: люди, обреченные со своими детьми на голодную смерть басмачами, плача, целовали хлеб. «Тот, кто дает хлеб, не бывает врагом. Враг тот, кто отбирает хлеб». Лагунов потом не раз слышал эту фразу. И часто бывало так, что сами афганские крестьяне указывали советским пилотам безопасные маршруты, предупреждали о возможных засадах бандитов на скалах, близ которых ожидался пролет советских машин. А главное, простые афганцы сами все чаще брались за оружие, чтобы защитить от басмачей себя и свои дома.

Однажды экипаж Лагунова спас трех горцев. Басмачи нагрянули на пастбище внезапно, связали чабанов, отделили маток от отары и стали «добывать» драгоценный афганский каракуль: прикладами и сапогами били овец по животам, пока те не скидывали плод — самая ценная шкурка у еще не родившегося ягненка. Видно, они заодно хотели извести все стадо. Молодой чабан не выдержал, закричал на бандитов, тогда его ударили прикладом в лицо…

Советский вертолет, случайно пролетавший над пастбищем, спугнул басмачей, — видимо, они приняли его за боевую машину Народной армии. Летчики заметили связанных людей и покалеченных животных; рискуя попасть в засаду, приземлились, освободили чабанов от веревок, помогли раненому.

Через несколько дней дежурный по части вызвал Лагунова на КПП. Его поджидала группа вооруженных старыми винтовками горцев, среди которых он узнал спасенного летчиками парня с перевязанным лицом. Поодаль, с головой закутанная в чадру, стояла девушка. Пожилой афганец с проседью в смоляной бороде заговорил, сержант-таджик переводил его мерную речь, хотя Лагунов уже понимал сам:

— Здесь мои братья, сыновья и дочь. Наш род не хотел вмешиваться в нынешние дела, мы — мирные дехкане, дело которых пасти скот, выращивать виноград и дыни да охотиться в горах на диких зверей. Но душманы убили моего соседа только за то, что он пошел строить канал, по которому на наши поля придет вода. Теперь они подняли руку на моего сына. Душманы говорят, что сражаются против правительства коммунистов и безбожной власти, а стреляют в нас. Но если в нас стреляют, мы должны защищаться…

Осторожно, словно тяжелые камни, ронял слова суровый горец — непросто постигал ум пастуха и охотника великую правду революции. Брат его заговорил горячо и сбивчиво:

— Мы знаем, кто посылает душманов на разбой. Абдулла-хан, бывший хозяин этих гор. Он никогда не смирится, что народная власть уничтожила долговые книги, по которым все мы были его рабами. Он снова хочет брать дань за то, что мы пасем скот на его бывших пастбищах, обрабатываем землю, отнятую у него и разделенную по справедливости. Этот кровавый пес, видно, забыл, что мужчины нашего рода умеют постоять за себя и свои права. Мы создали дружину самообороны. Завтра с отрядом войск мы пойдем по следам душманов, которых Абдулла привел с той стороны. А сегодня пришли поклониться тебе за спасение его сына, моего племянника, и двух других пастухов нашего аула.

Тронутый Лагунов стиснул сухую, жилистую ладонь седобородого горца, пожал руки его братьев и сыновей, перед девушкой на миг задержался, и этот миг имел последствия. Отец что-то отрывисто сказал, девушка откинула край чадры, смущенно блеснув темными глазами, протянула летчику тонкую смуглую ладонь. Он бережно пожал ее и вдруг понял, какой непростой жест сделала сейчас юная горянка. В порыве чувства снял комсомольский значок, протянул девушке.

— Ленин…

Молодые афганцы подошли, долго рассматривали профиль человека на маленьком значке.

…В напряженной работе происшествие стало забываться, как вдруг о нем напомнили. Вызванный однажды к политработнику, Лагунов застал в его палатке активиста провинциальной организации Народно-демократической партии. Летчики хорошо знали этого человека — он не раз летал с ними в далекие селения. Гость спросил:

— Вы помните дочь Алладада, которой дарили значок?

— Помню, — улыбнулся Лагунов.

— Она ударила себя ножом.

— Что случилось?.. Почему?!

— Кто-то пустил слух, будто аллах лишил ее разума за прикосновение к «неверному».

Лагунов переводил взгляд на политработника.

— Не казнись, товарищ. Мы разобрались. Во всем виноваты душманы. Мы тоже, — сказал афганец.

— Вы?..

— Да. Мы плохо берегли девушку, которая два года назад первой записалась в школу, потом первой в ауле сняла паранджу, а недавно вступила в Демократическую организацию молодежи… Это не все. Отцу предложили за нее богатый калым. Но Алладад теперь в партии, как и его брат, он спросил свою дочь. Девушка отказалась быть проданной, к тому же у нее, оказывается, есть на примете другой жених, из небогатых. Понимаете ли, что все это значит для местной пуштунки! Даже мы недооценили. Зато враг оценил. — Партиец помолчал, глядя мимо Лагунова, негромко добавил: — Ее хотели украсть, когда Алладад с сыновьями уходил в горы охотиться, а братья его пасли скот и тоже находились далеко. Она успела схватить нож…

— Жива?

— Иначе бы мы не узнали всей правды. Я был у нее, она попросила значок с Лениным, чтобы носить его открыто. Мы обыскали дом, но значок пропал. Может быть, у вас найдется другой такой же?

— Найдется, товарищ.

— Это вам от нее. — И гость положил на стол пакет.

В пакете оказалась широкая красная лента. Гость сдержанно улыбнулся и снова посуровел.

— В дни Апреля я видел Кабул в красном огне. Оттуда, из Кабула, я привез моей дочери такую же ленту. Я подобрал ее на улице после того, как душманы стреляли из автоматов в толпу девушек-студенток, вышедших на митинг с открытыми лицами.

Когда афганец ушел, политработник собрал летчиков и долго говорил о том, насколько осторожными надо быть, работая здесь.

С тех пор, вылетая на задания, Лагунов привязывал красную ленту к скобе внутри кабины, она полыхала для него негасимым сигналом тревоги и, казалось, таила в себе охранную силу. В туманах и моросящих дождях, над змееподобными руслами рек, где винты машины проносятся вблизи скал, с которых грозит очередь в упор, над ледяными хребтами и раскаленными песками экипаж летал без происшествий.

Баян умолк. И костяшки домино не стучат. В ленинской комнате все стихло. Солдаты склонились над листками. Письма пишут. И те, кто не любит писать, — пишет. Новостей-то! У старослужащих в письмах больше вопросов. Что нового дома, в колхозе, на заводе. Им важно знать, что их ждет дома.

Молодые вопросов не задают. Они недавно из дому, с завода, из колхоза. Для них здесь каждый новый день — новость, каждый час — открытие.

За окном ночь. Слышно, как в темные стекла осторожно царапается голыми ветками клен. Тишина…

«Недавно ездили на Волжскую ГЭС, на экскурсию. Совсем не та здесь Волга, что возле нашего села Карпушки. Помнишь, Ромка, первоклашками еще переплывали ее? А потом вброд переходили — вода тихая, прозрачная, как стекло. Раки по дну ползают. У нас Волга — речушка тихая, задумчивая, а здесь — море, даже зимой не замерзает, потому что бушует. Горбатые волны рождаются где-то далеко-далеко, и несутся белые гребни, как белые корабли, с ходу врезаются в бетонный берег и рассыпаются в дождь.

Помнишь, Ромка, сколько летом приезжает к нам в Карпушки художников? У нас Волга — натурщица, а здесь — работница. Давит на плотину, крутит турбины и срывается с огромной высоты десятками водопадов. У самой плотины бурлит вода, крутится на одном месте, будто приходит в себя, и, отдохнув малость, медленно течет дальше.

Труженица Волга. Где силы она берет? Там, где и наша карпушинская Волга? У горы Каменик на Валдае?

«Были в колхозе у шефов. Везде одинаковые люди. И ребята такие же, как у нас в Сосняках, и девчата. Хотя…

Не в обиду Соснякам нашим, девчата здесь не такие. Есть тут… Эх, Степка. Честно. Не видел я у нас в Сосняках такой дивчины. Анюткой зовут. Стройная, как лозинка, а глаза — небо васильковое. Смотрел бы, смотрел…

Нет, Степка, такой Анютки в наших Сосняках. Как хочешь, так и думай. Я не хотел ей о том говорить, да вышло так. Провожал домой ее и молчал всю дорогу. О чем говорить-то? О службе? Боялся, вдруг тайну какую выдам. Только она говорила, говорила. У нее-то нет военной тайны. Про колхоз, про телят своих. Скажешь, нашла о чем? Погоди. У самого дома глянула на меня так, что… «Знаешь, — говорит, — много хлопцев у нас в деревне, а таких, как ты, нет. Только не зазнавайся дюже. Знаю, всех вас там дома невесты ждут». Нет, говорю, у меня никакой невесты. А потом письмо ей написал. В стихах. Смеешься? Если бы ты видел Анютку! А стихи простые, как умел:

Письмо отослал, а сам боюсь: засмеет, как ты, небось. А мне нельзя, чтобы Анютка надо мною смеялась. Потому, что нет такой девушки в Сосняках.

А может, нигде, на целой земле нет такой Анюты! А? Степа?»

«У нас в казарме стоит кровать. Всегда аккуратно заправленная. А на стене — портрет парторга батальона капитана Петра Ивановича Сизова. Это — герой. В 1943 году он ценою своей жизни обеспечил успех наступления целому батальону. Каждый день на вечерней поверке старшина называет его фамилию и я, как правофланговый, отвечаю: «Герой Советского Союза капитан Сизов пал смертью храбрых в бою за свободу и независимость нашей Родины».

А завтра снова поверка и снова произносится перед строем эта фамилия. И так будет всегда. Потому, что герой навечно занесен в списки нашей роты.

Я отслужу, вернусь домой. Придут на мое место другие. И у них будут вечерние поверки. И они будут слышать фамилию героя. Так будет вечно.

Вечно? Я спросил у командира роты:

— Почему вечно? Наступит день, когда распустят армии. И нашу роту распустят. Не будет больше вечерних поверок. Списки с именами героев передадут в музей.

Капитан Яресько задумчиво ответил мне:

— Когда-нибудь наступит такой день. Обязательно! Но гораздо раньше отслужите вы свой срок и уйдете в запас. Списки в ротной канцелярии останутся, а в сердце у вас — имена героев. В сердце — навечно.

Верно. Мы их в сердце вписали навечно».

…Взрыв вскинул его, швырнув на выступ скалы. Осколок остро и горячо скользнул по виску и, цокнув по камню, завизжал в рассвет. Он осел: слабость, туман, страх, но в следующее мгновение продолжал бег, и горизонт косо запрокидывался ему навстречу.

…Семен Калиткин открыл глаза и какое-то время лежал в темноте — весь напряженность, весь бросок. Затем опустил ноги с кровати, нащупал выключатель. Лампочка залила светом голые стены номера. Калиткин стал делать успокаивающее дыхание по системе йогов: вдох левой ноздрей на четыре такта, восемь тактов задержки, выдох правой ноздрей на четыре такта, вдох правой… Он сидел на взбаламученной кошмаром кровати, тощий, длиннорукий, строго по инструкции держал спину прямо, взгляд вперед. Ноздри хрящеватого носа яростно и поочередно вздувались в усердии ритмического дыхания.

Тьма за окном была плотна. С той стороны шел неумолчный шифрованный стук — ночная летучая живность билась о стекла. Калиткин вынул из рюкзака чайник, маленький электрокипятильник. Шнур кипятильника не доставал до стола. Калиткин пристроил чайник на подоконнике, а сам уткнулся носом в стекло. Тьма стояла — режь ножом, ковыряй фрезой. И все бились прямо напротив лица мягкие и упругие тела насекомых. Калиткин цепко держался за подоконник, ждал. Вода в чайнике закипела неожиданно быстро. «Высота. Закипает ранее ста градусов по шкале Цельсия», — сообразил Калиткин. Он дернул за шнур кипятильника, проскочила искра, щелкнуло, и в тот же миг припадок снова поймал его.

…Прогрохотала автоматная очередь. «Лоп-лоп-лоп!» — ударили пули, и две фигуры бежали по косому горизонту.

— Отставить! — лежа на полу гостиницы, подал команду Калиткин.

Он долго переливал заварку из чайника в пиалу, из пиалы в чайник. Руки дрожали. Потом Калиткин накрыл чайник фланелевой чистой портянкой и, ожидая, пока заварка настоится, зашагал по комнате. Тень его в длинных, до колен, трусах моталась за ним. Калиткин ждал утра.

…Городок был чистый, белый и строгий, как вымытый с мылом мальчик. Асфальт был влажным, и в нем отражалось рыжее солнце, которое пока еще набирало силу. Горы, нависшие над городком, также были рыжими, как бы начиненными изнутри грозной взрывчаткой.

Перед каменным забором Калиткин подтянулся. Часовой вышагнул из будки, преградил путь. Калиткин извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник с очень большим числом отделений и, внушительно оттопырив нижнюю губу, протянул часовому пропуск. Часовой козырнул, как показалось Калиткину, с насмешкой над его штатским видом. Калиткин даже набрал в грудь воздуха, чтобы съязвить, но тут заметил в будке раскрытую потрепанную книгу, лежавшую рядом с телефоном. И потому лишь мысленно произнес свое любимое: «Итого…» В данном случае «итого» означало жалостливое презрение к часовому. Читать? На посту!

К штабу он шел уже вольной походкой человека, знающего свою роль и вес. Но перед каменным столбом с государственным гербом опять все-таки подтянулся и даже припечатал шаг. Солдат, пробегавший мимо, задержался в недоумении. Штатский в пыльных брезентовых сапогах, колхозном пиджаке и без фуражки тянет нос перед столбом, символизирующим мощь государства и незыблемость его границ. Смехота! Умора!

В комнате дежурного офицера пахло свежевымытым полом. В окно лезли листики молодых тополей. Дежурный офицер был выбрит, румян и очень уравновешен. Калиткин с удовольствием протянул ему пропуск для регистрации.

— А! Медицина! — уважительно протянул лейтенант, рассмотрев командировочное предписание Калиткина. Он открыл ящик стола, но вдруг поскучнел. — Кто вам пропуск давал?

— Соответствующий орган по месту жительства, — разъяснил Калиткин.

— Допуск в зону закрыт! — отрубил лейтенант, захлопнув книгу.

— Задачи медицины требуют, — возразил Калиткин.

— Какая медицина? Зона закрыта для посторонних! При чем тут медицина, а, товарищ?

— Выявление ресурсов местной природы, — высокомерно вздернул голову Калиткин.

— Закрыта зона. Ясно? — Лейтенант стал смотреть на плакат, где солдат, очень здоровый и румяный, растирался снегом рядом с умывальником на двенадцать сосков.

«Наверное, в жару на этот плакат смотреть хорошо», — подумал Калиткин и нутряным голосом спросил:

— Разрешите прибегнуть к каналу связи?

— Что-что? Какие такие каналы связи?

— Полковнику Сякину Ивану Григорьевичу…

— А ну-ка, товарищ, — встрепенулся лейтенант, — подождите меня в коридоре. Сейчас я…

— Не разрешите, вызову по обычному телеграфу, — пробурчал Калиткин от двери.

— Стой!

Рефлекс у Калиткина сработал. Он приставил ногу и четко развернулся через левое плечо. Лейтенант что-то начал понимать.

— Ты полковника Сякина лично знаешь?

— Так точно.

— А он тебя?

— Вне сомнения. — Голова у Калиткина надменно дернулась. Не снимая руки с телефона, лейтенант быстро решал задачу.

Он жестом спросил Калиткина: а не попадет ли ему по шее за вызов грозного полковника Сякина? Калиткин жестом его успокоил.

— Пошли! — Лейтенант прошел к комнате связи. — Подожди тут. — Он исчез за железной дверью. Через минуту выглянул и с изумлением пригласил Калиткина в комнату.

— Калиткин? Ну как ты там, Калиткин? — донесся из тысячекилометрового отдаления знакомый голос Сякина.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — прокричал Калиткин.

— Не кричи. Все слышу. Что у тебя, Калиткин?

— Прошу пропуск в пограничную зону. Задачи медицины, товарищ полковник.

— Тебе отдыхать надо, Калиткин. Ты отдыхаешь, что ли?

— Отдыхаю, участвуя в активном строительстве жизни. Ищу мумие, эликсир жизни. Командирован научным учреждением, товарищ полковник.

Полковник долго молчал.

— …Потому что в рядах, — сиплым голосом добавил Калиткин.

Полковник снова молчал, и Калиткин даже представил мысленно всю широту земли, отделяющую Среднюю Азию от московского кабинета полковника Сякина.

— Иди отдыхай, Калиткин. Примем решение. Отбой, — сказал полковник.

Наверное, жену свою он будет любить и помнить всегда. Даже когда умрет — и то перед ним будет вставать из ничего, блазниться из пустоты Инна, высокая, выше его, с простым русским лицом, загорелым до латунного оттенка, с васильковыми глазами, с порыжевшими от солнечного жара и морозных ветров бровями и ресницами, полноногая, с круглыми коленями и трогательно тонкими изящными щиколотками. (Тут создатель, видно, промахнулся, ноги в старости будут, наверное, отекать.) Но какое дело до старости старшему лейтенанту железнодорожных войск Николаю Бойцову, когда ему всего-навсего двадцать четыре года от роду, он жизнелюб в силу своей молодости, и ему кажется, что молодость — это состояние непреходящее, двадцать четыре года будут у него, что называется, на вечном счету, он навсегда останется таким вот молодым и донельзя здоровым. И какое дело до старости его жене Инне, которой и того меньше — двадцать одна зима и двадцать одно лето, она окончила медицинское училище в ткацком «бабьем» городишке под Москвой и, не оглядываясь, не раскаиваясь, побрела за своим Колькой в тайгу, на край краев землицы нашей, на строительство железной дороги.

А тут «прелестей» будь здоров сколько! Например, комары, особая порода, крупная стать — желтые длинноносые гады, которые приступают к разбою в апреле, едва стает снег и сквозь засохшую прошлогоднюю клюкву с мятыми дробинками ягод начинают лезть наверх зеленые травяные былки, и не прекращают своих атак до конца сентября, когда на сырую, насквозь пропитанную мозглотной влагой землю снова ляжет снеговое одеяло, — только тогда они делают передышку на зиму и закапываются в снег, словно муравьи.

А зимой другая «прелесть» на подмену — мороз. Да такой, что даже зубы крошатся от перепада температуры. Вон в январе зажал мороз-трескотун — минус пятьдесят пять и две недели не отпускал. Вся отопительная система в поселке замерзла, трубы полопались, люди лишились тепла. В домах стужа — минус двадцать пять.

Но едва морозы отпустят и солнце начнет на небе малость задерживаться, как из-под снега уже ползут, продираются наверх синехонькие цветы, похожие на нерастаявшие ледышки, мохнатые, с длинным жестким ворсом, с белесой середкой, похожей на картонку солнца. И чтобы увидеть этот цветок-ледышку, стоит, честное слово, жить в тайге, стоит бросить юг со всеми его фруктами-овощами, эмалево-голубым морем и пальмами, что в Сибири живут только в кадушках, и приехать сюда, в тайгу, на Север, в зону вечной мерзлоты.

В общем, Инна не жалеет, что переместилась в эти края вслед за Колькой Бойцовым. И никогда жалеть не станет.