Каковы отличительные черты «лавкрафтианского» рассказа? Вопрос только кажется простым; на самом деле за ним скрывается множество неясностей, двусмысленных толкований и парадоксов. Термин «лавкрафтианский» может охватывать широкий круг произведений — от самых откровенных подражаний, пытающихся (как правило, безуспешно) имитировать плотную, вычурную прозу Лавкрафта и банально использующих его богов, персонажей и места действия, до оригинальных историй, лишь частично основанных на лавкрафтовских темах и образах, и вплоть до пародий, как вполне уважительных («К Аркхему и звездам» Фрица Лейбера), так и не лишенных сарказма («Хребты бессветия» Артура Кларка). В серии «Черных крыльев» я поставил себе целью всячески избегать первых, при этом продвигая вторые и, уже в меньшей степени, третьи из вышеупомянутых типов произведений. Давно прошли времена, когда Август Дерлет или Брайан Ламли могли придумать нового бога или запретную книгу, заявляя, что «работают в лавкрафтовской традиции». Что требуется сейчас, так это более изобретательное и глубокое внедрение лавкрафтианских элементов в текст, чтобы они органично сочетались с собственным стилем и мыслями автора.

С учетом вышесказанного для авторов и читателей в равной степени важно понимание как сущности вселенной Лавкрафта, так и литературных приемов, которые он использовал при изложении своих эстетических и философских принципов. Одним из главных успехов современных исследователей творчества Лавкрафта стала убедительная демонстрация того факта, что Лавкрафт был чрезвычайно серьезным писателем, который — согласно его письмам и очеркам — постоянно обращался к ключевым вопросам философии и пытался найти ответы на них средствами литературы ужасов. Каково наше место в макрокосмосе? Существует ли бог — или боги? Какая судьба в конечном счете ждет человечество? Эти и другие «большие» вопросы неизменно поднимаются Лавкрафтом в манере, свойственной для его «космического» мировосприятия, выверенными штрихами он передает мимолетность и хрупкость человеческого бытия в беспредельной вселенной, которой, в свою очередь, недостает ясной цели и предназначения. При этом сильная привязанность Лавкрафта к родным местам сделала его своего рода регионалистом, оживляющим историю и топографию Провиденса, Род-Айленда и Новой Англии в целом, чтобы на фундаменте этой незыблемой реальности воздвигать свои космические умопостроения.

То, каким образом современные авторы используют эти и другие идеи и темы Лавкрафта в своем творчестве, мы можем видеть на примере произведений из данного сборника. Космических масштабов безразличие заложено в основу рассказа Мелани Тем «Георгины», и здесь для передачи эффекта не требуются какие-то ужасные или сверхъестественные подробности. Уникальный в своем роде топографический — даже археологический — хоррор, какой мы наблюдали в «Хребтах безумия», отчетливо присутствует в рассказах Ричарда Гэвина «Обитель падших» и Дональда Тайсона «Безликий». Том Флетчер при работе над вызывающим чувство тревоги «Видом» вполне мог вдохновляться клаустрофобным ужасом лавкрафтовских «Снов в ведьмином доме». «Другой» Николаса Ройла предлагает изысканно-жутковатый подход к теме идентичности — теме, присутствующей в таких произведениях Лавкрафта, как «Изгой» и «За гранью времен».

Многие истории Лавкрафта связаны со вмешательством чужеродных сил в жизнь обычных людей, и эту сложную тему — очень по-разному, но равно увлекательно — подхватывают Джон Лэнган («Расцвет») и Джонатан Томас («Хозяин Котовьих топей»). Рассказ Томаса по характеру и обстановке перекликается с «Зовом Ктулху», как и — на свой лад — произведения Джейсона Экхарта «Тогда отдало море мертвых…» и Брайана Эвенсона «Неликвид Уилкокса». «Невеста гончей» Кейтлин Р. Кирнан отдает дань уважения лавкрафтовскому «Псу», а рассказ Ника Маматоса «Мертвые носители» сюжетно связан с «Шепчущим во тьме». Однако во всех этих случаях проработка персонажей заметно отличается от собственно лавкрафтовской, что поднимает их над уровнем обычных подражаний и стилизаций. Разрыв материи вселенной в рассказе Даррелла Швейцера «Часовой Король, Стеклянная Королева и Человек с Сотней Ножей» подается как слияние фэнтези и хоррора, тогда как «Ожидание в мотеле „Перекресток“» Стива Резника Тема сливает воедино место действия и образ главного героя на общем фоне, который иначе как «лавкрафтианским» и не назовешь.

Одно из самых интересных явлений последних лет, видимо порожденное массой новых сведений о повседневной жизни и характере Лавкрафта, которые стали общедоступными после публикации его переписки, — это все более частое появление самого писателя на страницах художественных произведений в качестве персонажа или даже культовой фигуры. Джон Ширли в «Рождении через смерть» и Рик Дакан в «Связуя несовместное» для создания мрачной и таинственной атмосферы обращаются — каждый по-своему — к индивидуальным особенностям личности Лавкрафта. Все более активное использование лавкрафтовской тематики в кино и на телевидении подсказало сюжеты для «Кастинга» Дона Уэбба и «Так предназначено» Чета Уильямсона — произведений, которые балансируют на грани пародии, притом оставаясь пугающими и тревожными. Джейсон В. Брок напрямую обращается к эпистолярному наследию Лавкрафта в истории, где недосказанное значит куда больше сказанного.

Тот факт, что столь непохожие писатели так или иначе соприкасаются с творчеством Лавкрафта, является свидетельством нетленности и востребованности его главных идей и тем. Здесь будет уместным вспомнить его высказывание: «Мы живем на мирном островке счастливого неведения посреди черных вод бесконечности, и самой судьбой нам заказано покидать его и пускаться в дальние плавания»[1]. Но ведь авторам художественных произведений как раз и назначено судьбой в своем воображении покидать пределы этого мирного островка; и зачастую результатом этого оказывается ужасающее осознание нашей пагубной отстраненности от грандиозных процессов, происходящих во вселенной. Лавкрафт потратил всю свою жизнь на поиски выхода за границы обычного человеческого восприятия, в космическую бесконечность, и сейчас мы видим, что все больше новых авторов готово вступить на этот путь вслед за ним.

— Доктор, кто-то вломился в дом.

Федор не заметил и тени страха в серых глазах Леа. Впрочем, он никогда не видел ее испуганной, хотя она проработала бок о бок с ним без малого восемь лет — с тех пор, как Федор окончил интернатуру и открыл психиатрическую практику. Леа откинула каштановую прядь с бледного лба, поправила очки и продолжила:

— В вашем кабинете на окне сломана защелка. И мне кажется, я слышала, как кто-то ходит внизу, в подвале.

— Вы вызвали полицию? — спросил Федор, не сводя глаз с двери в подвал. Во рту у него пересохло.

Они стояли в прихожей старого дома перед аркой, ведущей в приемную.

— Да, конечно. Я как раз собиралась вам звонить, но вы уже появились.

Довольно долго они простояли, не проронив ни звука, прислушиваясь. Слабые лучи зимнего солнца проникали через эркерные окна приемной и отбрасывали на плетеный ковер причудливые тени тюлевых занавесок. Дальше по улице брехала собака, завывала противотуманная сирена — привычные звуки для городка Провиденс, что в штате Род-Айленд.

Внезапно прямо из-под паркетного пола раздался взрыв радостного смеха. И оборвался столь же внезапно, как начался, так что Федор даже засомневался, а не послышалось ли ему.

— Мне показалось или вы тоже слышали… смех?

— Да. — Леа глянула в окно и прибавила: — Полиция что-то не торопится.

— Леа, вам бы лучше подождать на улице.

Федор решил, что стоит пойти проверить, как бы незваные гости (кем бы они ни оказались) не устроили пожар и не причинили большого ущерба. Он как раз вел переговоры о покупке всего этого здания, чтобы устроить в нем лечебницу, оказывающую разные виды медицинских услуг, так что появление вандалов было сейчас особенно некстати. Дом, построенный в 1825 году, был огромен, и в настоящее время большинство его помещений не использовалось. Расположенный на первом этаже кабинет идеально подходил для работы с пациентами, а гостиная, примыкающая к парадному входу, была переоборудована в приемную.

Федор шагнул через арку, и в этот момент дверь подвала с шумом распахнулась. На пороге, всего в нескольких шагах от Федора, стоял субтильного сложения молодой человек с бутылкой вина в руке. Широкая улыбка быстро сползла с его лица.

— Ох! Я, кажется, совсем потерял счет времени. Как это неблагоразумно с моей стороны, — сказал неизвестный с акцентом уроженца южных штатов.

Он был одет в опрятный темный костюм, немного старомодную фланелевую куртку, накрахмаленную белую рубашку с узким синим галстуком и до блеска начищенные черные ботинки. Довершали картину серебряные запонки, ухоженные ногти и аккуратно зачесанные назад прямые черные волосы. Все это Федор отметил с профессиональной бесстрастностью, но в то же время он был слегка удивлен: в его представлении взломщик должен был выглядеть не элегантным джентльменом, а кем-то вроде тех угрюмых юнцов, которых он иногда осматривал в центре для содержания несовершеннолетних преступников. Темно-карие глаза незнакомца смотрели прямо на него — взгляд был искренним, улыбка казалась неподдельной, и тем не менее прямо-таки маниакальная аккуратность могла свидетельствовать о наличии определенного расстройства личности.

— Вы, похоже, заблудились, — заметил Федор, в то же время сигнализируя Леа выйти на улицу. Инстинктивно он пытался защитить женщину, но в случае с Леа это было неуместно: она имела атлетическое телосложение и, вероятно, лучше его сумела бы постоять за себя в драке. — Собственно говоря, молодой человек, вы, кажется, сбились с пути и попали в наш дом прямиком через окно…

— О да! — На его губах дрогнула улыбка. — Но только посмотрите, что я для вас нашел, доктор Чески! — С этими словами он помахал пыльной бутылкой. Она была старая на вид, без этикетки. — Я прежде не имел обыкновения пить. Мне захотелось взять эту бутылку, захотелось начать с чего-то старинного и прекрасного. Я хочу начать новую жизнь. Мечтаю, чтобы все пошло по-другому. Жить! Бьюсь об заклад, вы и не догадывались, что внизу есть вино.

Федор моргнул:

— Ну… на самом деле…

По правде говоря, он никогда не думал, что в подвале может быть вино.

Завыла сирена, звук ее становился все громче, а потом резко оборвался. Громкие голоса перемежались треском раций, по дорожке перед домом затопали тяжелые башмаки. Молодой человек, вздохнув, аккуратно поставил бутылку на пол, прошел мимо замершего на месте Федора к двери и распахнул ее. Взмахом руки радушно приветствовал полицейских:

— Джентльмены, полагаю, вы явились за мной. Говорят, мое имя Роман Карл Боксер.

— Один холл чего стоит, — сказал Нил. — Посмотри на перила, на плитку, на этот простор.

Холл производил сильное впечатление. Пол был отделан отполированной до блеска белой и черной плиткой, выложенной в шахматном порядке. Перила винтовой лестницы выглядели массивно. Темное, твердое дерево. Тоже хорошо отполированное.

И пространство — шахматный пол казался таким обширным, что в дальнем конце комнаты плитки уменьшались до неразличимости.

— Как будто мы в картине, — сказал Нил.

Они и правда как будто вошли в картину.

Память подводит, мгновения наплывают одно на другое, сливаются, разбегаются в стороны и снова смешиваются. Дождь стекает по стеклу мутными реками, бегущими к морю, или кровью, текущей к стоку по полу скотобойни. Я по-прежнему уверена, было время, когда все это можно было рассказать как вполне обычную сказку, которая началась с более или менее случайного, но, вероятно, ставшего исходным момента: со дня моего знакомства с Изобель Эндекотт, с вечера, когда я села в поезд из Саванны в Бостон или когда, перелистывая хрупкие, пожелтевшие страницы гримуара чернокнижника, наткнулась на гравюру с нефритовым идолом. Но теперь я уже вышла далеко за пределы удобства и условностей хронологии и сюжетов, спустилась в некое место, куда до меня попадало столь мало (и все же так много) женщин. В этом не больше сказки, чем вина в хрустальном кубке, разбившемся о мраморный пол. Меня вот так же сбросили с огромной высоты, и я разбилась о мрамор. Возможно, меня не сбрасывали. Возможно, я всего лишь упала, но сейчас это вряд ли имеет значение. Кроме того, меня могли подтолкнуть. И вполне вероятно, что меня одновременно и сбросили, и подтолкнули, и я упала сама — ни одно из этих событий не исключает остальные. Я ничем не отличаюсь от разбитого бокала, осколкам которого не слишком интересно, как именно они перестали быть единым целым.

Память подводит. Я падаю. По всем причинам сразу. Лечу, кувыркаясь, сквозь грубые, затхлые тени гробниц. Лежу в собственной могиле, вырытой моими собственными руками, и прислушиваюсь к голодным жукам-навозникам и личинкам, занятым уничтожением моей плоти. Меня ведут к алтарю на высоком помосте в Храме Звездной Мудрости, где я возлягу, удостоюсь поклонения и потом истеку кровью до последней капли. Я смотрю из ямы, вырытой в земле, и вижу разбухшую луну. Эти события невозможно упорядочить, как бы я ни пыталась. Даже если бы я очень постаралась. Они либо уже произошли, либо я все еще к ним приближаюсь. В них прошлое, настоящее и будущее; случившееся и неосуществленное; вообразимое и немыслимое. Я была бы проклятой дурой, если бы заботилась о таких мелочах. Уж лучше я буду только проклятой.

— Он пропал, — говорит мне Изобель. — Исчез на долгие годы. Ходили слухи, что в начале пятнадцатого века он оказался в Голландии, где был похоронен вместе с тем, кто носил его всю жизнь. По другим слухам, в тысяча девятьсот двадцатых его выкрали из могилы и перевезли в Англию.

Пока она рассказывает, я прихлебываю кофе.

— Все это завязано на иронии судьбы и совпадениях, и на самом деле я подобным россказням не слишком доверяю, — продолжает она. — Кое-кто заявляет, что голландец, которого похоронили вместе с божком, при жизни грабил могилы и воображал себя настоящим упырем. Очаровательный парень, ничего не скажешь, а затем, пятьсот лет спустя, появляются эти два британских выродка — кажется, откуда-то из Йоркшира. Предполагают, что они раскопали могилу и украли божка, висевшего на шее у мертвеца.

— А до этого… в смысле до голландца, где он мог быть? — спрашиваю я, и Изобель улыбается.

Ее улыбка может растопить лед или заморозить кровь, в зависимости от точки зрения и склонности к гиперболам и метафорам. Изобель пожимает плечами и ставит кофейную чашку на кухонный стол. Мы сидим в ее лофте на Атлантик-авеню. Здание построили в 1890-х годах как холодный склад для мехов. Толстые, прочные стены надежно оберегают наши секреты.

Она закуривает сигарету и смотрит на меня.

Мой поезд прибывает на Южный вокзал, я никогда прежде не бывала в Бостоне и уже никогда его не покину. День дождливый, и мне обещали, что Изобель будет ждать меня на платформе.

— Ну, до Голландии — при условии, конечно, что он хоть когда-нибудь был в Голландии, — как мне рассказывал один человек, божок некоторое время провел в Греции, спрятанный в монастыре Святой Троицы в Метеоре, но монастырь построили после тысяча четыреста семьдесят пятого года, так что это действительно не вяжется с историей голландского гробокопателя. Конечно, еще гончая упоминается в «Аль-Азифе»^{4}. Но это тебе известно.

И тогда разговор переходит от нефритового божка к археологии в Дамаске, затем в Йемене и, наконец, на руинах Вавилона. Среди прочего я слушаю, как Изобель описывает голубые изразцы ворот Иштар с их золотыми барельефами львов, быков-аурохов и странных, похожих на драконов, сиррушей. Она видела реконструированную часть ворот в Пергамском музее, когда много лет назад была в Берлине.

— В Германии я была еще молода, — говорит она, глядя в окно на городские огни, массачусетскую ночь и небо, отсвечивающее желто-оранжевым, ведь никто не должен слишком пристально смотреть на звезды.

Это ночь новолуния, и Изобель становится на колени и омывает мои ноги. Я обнажена, лишь нефритовый божок на серебряной цепочке висит на моей шее. Храм Звездной Мудрости пахнет ладаном, гальбаном, шалфеем, гвоздикой, миррой и шафраном, тлеющими в железных жаровнях, которые подвешены к высоким потолочным балкам. Ее золотисто-русые волосы зачесаны назад и собраны в аккуратный шиньон. У ее мантии цвет сырого мяса. Я не хочу, чтобы она смотрела мне в глаза, и все же не могу представить, как поднимусь по гранитной лестнице на помост без ее ненавязчивого, привычного подбадривания. Со всех сторон теснятся темные фигуры в одеждах полдюжины других оттенков красного, черного и серого. Цвета их мантий обозначают ранги. Я закрываю глаза, хотя мне это запрещено.

— Вот наша дочь, — лающе выкрикивает Верховная жрица, старуха, припавшая к земле у основания алтаря. В ее голосе мокрота и треск сломанных шестеренок, диссонанс и волнение. — По своей воле идет она, по своей воле и воле Безымянных Богов свершает она путь.

И даже в это мгновение — здесь, в конце моей жизни и в начале моего бытия, — я не могу не улыбнуться выбору слов Верховной жрицей, она по привычке называет Безымянными Богами тех, кому мы тысячелетиями давали имена.

— Она увидит то, чего мы не сможем, — воет Верховная жрица. — Она будет свободно ходить там, куда никогда не ступят наши ноги. Она познает их лица и объятия. Она будет страдать от огня, наводнений и холода пустошей и будет обедать с Матерью и Отцом. Она займет место за их столом. Она познает их кровь, как они познают ее кровь. Она упадет и заснет, восстанет и пойдет.

Я въезжаю на Южный вокзал.

Я пью кофе с Изобель.

Мне, девятнадцатилетней, снятся голландский погост и оскверненные могилы. Мой сон наполнен шелестом кожистых крыльев и скорбным лаем какого-то огромного невидимого зверя. Я чувствую запах раскопанной земли. Небо смотрит на мир своим единственным, изрытым кратерами глазом, который человечество в своем невежестве ошибочно принимает за полную осеннюю луну. Здесь двое мужчин с лопатами и кирками. Я зачарованно наблюдаю за их зловещей и целеустремленной работой — чудовищной кражей, совершенной за шестьдесят три года до моего рождения. Я слышу, как лопата царапает камень и дерево.

В храме Изобель поднимается и целует меня. Это не более чем бледный призрак всех тех поцелуев, которыми мы обменивались, занимаясь любовью долгими ночами и изучая тела, желания и самые запретные фантазии друг друга днем и по утрам.

Отшельник передает нефритовую чашу Верховному жрецу, который, в свою очередь, передает ее Изобель. Хотя в этом месте и в этот час Изобель вовсе не Изобель Эндекотт. Она — Императрица, а меня здесь зовут Колесом Фортуны. До сих пор я ни разу не видела этой чаши, но прекрасно знаю, что она была вырезана за тысячи лет до сегодняшней ночи и из того же матово-зеленого жадеита, что и кулон, который ношу на шее. Безумный арабский автор «Аль-Азифа» считал, что нефрит появился с плато Ленг, и, возможно, он был прав. Императрица прижимает край чаши к моим губам, и я пью. Горькая коричневатая настойка обжигает и распаляет огонь в груди и животе. Я знаю, что это пламя обратит меня во прах, из которого я восстану подобно фениксу.

— Она стоит у порога, — рычит Верховная жрица, — и вскоре войдет в Зал Матери и Отца.

Толпа бормочет благословения и богохульства. Изящные пальцы Изобель ласкают мое лицо, и я вижу тоску в ее голубых глазах, но Верховная жрица не сможет поцеловать меня снова, не в этой жизни.

— Я буду ждать, — шепчет Изобель.

Мой поезд покидает Саванну.

— Ты скучаешь по Джорджии? — спрашивает меня Изобель через неделю после моего приезда в Бостон, и я отвечаю, что да, иногда скучаю.

— Но это всегда проходит, — добавляю я, и она улыбается.

Мне почти двадцать, я стою в одиночестве на широком белом пляже там, где темные воды реки Тайби впадают в Атлантический океан, и наблюдаю, как к берегу движется воронка урагана. Самые дальние струи дождя секут поверхность моря, но еще не добрались до пляжа. Песок вокруг меня завален мертвой рыбой и акулами, крабами и кальмарами. 5 февраля 1958 года в 7200 футах над этим местом в воздухе столкнулись В-47 и истребитель F-86 «Сейбр», и экипаж В-47 был вынужден сбросить водородную бомбу Mark-15, которую нес на борту. «Бомбу Тайби» так никогда и не нашли, она погребена где-то в иле и тине под солоноватыми водами залива Уоссо, в шести или семи милях к юго-западу от того места, где стою я. Я рисую линию в песке, соединяющую одно мгновение с другим, а ураган стенает.

Мне шестнадцать, и учитель английского средней школы говорит мне, что если в начале истории появляется ружье, то в конце оно должно выстрелить. А если это бомба, добросовестный автор должен позаботиться о том, чтобы она взорвалась, и оправдать ожидания читателей. Все это звучит очень глупо, и я привожу несколько примеров обратного. Учитель хмурится и меняет тему.

В Храме Звездной Мудрости я прохожу сквозь пламя, пожирающее мою душу и занимаю свое место на алтаре.

Душный день в конце августа 20… и я иду от тенистой зелени Тэлфер-сквер на север вдоль Барнард-стрит. Попыталась бы описать жжение алебастрового солнца, висевшего в тот день высоко над Саванной, но знаю, что никогда не приближусь к тому, чтобы запечатлеть словами всю его злобу и ярость. Небо выцвело до той же мертвенной бледности, что и бетонный тротуар и беленая кирпичная кладка по обеим сторонам улицы. Я прохожу место, которое более века назад, когда Старый Юг не стал еще Новым Югом, было складом хлопка и зерна. Здание «перепрофилировали» под лофты, бутики и модный ресторан соул-фуда^{5}. Я иду, и в тишине летнего полдня мои шаги звучат почти так же громко, как раскаты грома. Чувствую, как начинает болеть голова; хочется пепси или оранжада, чего-нибудь ледяного в запотевшей бутылке. Я заглядываю в кондиционированные святилища по ту сторону витринных стекол, но нигде не останавливаюсь и не захожу внутрь.

Позавчера ночью мне приснился сон, о котором я никому не стану рассказывать, пока спустя два года не встречу Изобель Эндекотт. Мне снилось голландское кладбище и лающая гончая, а проснувшись, я обнаружила адрес на Уэст-Бротон, нацарапанный на бумажной обложке книги, которую читала перед сном. Почерк, бесспорно, был моим, хотя я и не помнила, как брала с тумбочки шариковую ручку и записывала адрес. Я не могла заснуть до рассвета, а позже мне снова снилось то кладбище, шпиль собора и двое мужчин, увлеченно орудующих своими кирками и лопатами.

Я смотрю прямо на солнце, позволяя ему ослепить меня.

— Ты знала, куда идти, — говорит Изобель, и в мой первый бостонский вечер, в мой первый вечер с ней мне уже кажется, что я знаю ее всю жизнь. — Пришло время, и тебя избрали. Даже представить не могу такую честь.

Уже конец августа, я потею и иду на север, пока не добираюсь до перекрестка с Уэст-Бротон-стрит. В левой руке я сжимаю томик «Авессалом, Авессалом!»^{6} и притормаживаю, чтобы снова прочесть адрес. Затем сворачиваю налево, а значит, отправляюсь на запад.

— Звезды были правы, — произносит она и снова подливает мне бренди, — что есть всего лишь еще один способ сказать: события не могут произойти, пока не наступит их время. Что есть верная последовательность.

Я иду на запад по Уэст-Бротон, пока не добираюсь до адреса, который спящей записала на книге Фолкнера. Это магазинчик (именующий себя «торговым центром»), который специализируется на антикварных украшениях, фарфоровых статуэтках и «восточных» сувенирах. Пыльная тьма внутри после палящего солнца кажется почти ледяной. В витрине рядом с каталогом я нахожу то, что искала, сама того не подозревая. Это одна из самых отвратительных вещиц, которые я когда-либо видела, и одновременно одна из самых прекрасных. Полагаю, что сделана она из нефрита, но это лишь моя догадка. Я почти ничего не знаю о драгоценных камнях и гранильном искусстве. В тот день я даже не знаю слова гранильный. И не выучу его до тех пор, пока не начну задавать вопросы о кулоне.

За стойкой на табурете сидит мужчина средних лет. Он наблюдает за мной сквозь очки. В нем есть некая жеманная разборчивость. Я замечаю родинку над его левой бровью и очень коротко подстриженные чистые ногти. Замечаю волосок, растущий из родинки. Мама всегда говорила, что глаз у меня наметанный.

— Могу я вам что-то предложить? — интересуется мужчина, и я лишь секунду колеблюсь, прежде чем кивнуть и указать на нефритовый кулон.

— Весьма своеобразная вещица. — Он наклоняется вперед, отодвигает дверцу позади шкафчика и вынимает кулон и цепочку на фетровой подложке. Фетр бледно-бордовый.

Продавец снова садится и через прилавок передает мне кулон. Тот оказывается неожиданно тяжелым и скользит в моих пальцах, словно покрыт маслом или воском.

— Приобрел его на распродаже имущества несколько лет назад, — говорит искушенный антиквар. — Мне самому никогда не нравилась эта вещь, но, как говорится, на вкус и на цвет… Если бы я держал на складе лишь то, что нравится мне, то не особенно заработал бы на жизнь, не так ли?

— Да, — отвечаю я, — думаю, не заработали бы.

Я стою одна на пляже южной оконечности острова Тайби, наблюдая за приближением урагана. Я пришла сюда, чтобы утопиться. Однако уже понимаю, что этого не случится, и осознание этого сопровождается легкой досадой.

— Он из старого дома в Стивенс-Уорде, — произносит мужчина за стойкой. — На Ист-Холл-стрит, если память мне не изменяет. Много лет назад там жила весьма странная компания женщин, но однажды в июне все они внезапно снялись и уехали. В том доме они жили вдевятером, и, ну вы понимаете, люди разное болтают.

— Да, — говорю я, — люди болтают.

— Было бы лучше, если б все мы занимались своими делами и позволяли то же самое другим.

Мужчина наблюдает за мной, пока я изучаю нефритовый кулон. Тот немного похож на крадущуюся собаку, если бы не крылья, а еще он напоминает мне сфинкса. Его зубы оскалены. На моей ладони лежит вырезанная из камня морда каждого оголодавшего, измученного животного, которое когда-либо жило на свете, лицо каждого безумца, чистое зло, которому придали форму. Меня трясет, но ощущения не то чтобы совсем неприятные. Я понимаю, что возбуждаюсь, что я взмокла. У основания фигурки начертаны буквы какого-то алфавита, который я не узнаю, а снизу выгравирован стилизованный череп. Кулон совершенно отвратительный, но я знаю, что не смогу покинуть магазин без него. Мне приходит в голову, что я способна убить, чтобы завладеть этой вещью.

— Полагаю, что так и есть, — отвечаю я, — было бы лучше, если бы все мы занимались своими делами.

— Тем не менее мы не можем изменить человеческую природу, — говорит мужчина.

— Да, мы не можем, — соглашаюсь я.

Поезд прибывает на Южный Вокзал.

Ураган набрасывается на остров Тайби.

А мне всего лишь одиннадцать, и я стою у кованых ворот в кирпичной стене, которая окружает обветшалый особняк на Ист-Холл-стрит. Стена желтая, но не потому, что ее так окрасили, а потому, что при ее постройке использовались кирпичи, глазурованные в цвет золотарника. В жаркий майский полдень они мерцают. С другой стороны ворот находится женщина по имени Мэдди (она говорит, это сокращение от Мадлен). Иногда, как сегодня, я прохожу мимо и вижу, что Мэдди словно поджидает меня. Она никогда не открывает ворота, мы разговариваем только через решетку, в прохладной тени вечнозеленого виргинского дуба и испанского мха. Иногда она читает мою судьбу по картам Таро. Иногда мы говорим о книгах. В этот день, однако, она рассказывает мне о владелице их дома, которую зовут Арамат — имя, какого я, без сомнений, никогда прежде не слышала.

— Разве это не гора, куда, по Библии, причалил ковчег Ноя после потопа? — спрашиваю я.

— Нет, дорогая. То гора Арарат.

— Ну, звучат они очень похоже — Арарат и Арамат, — произношу я, а Мэдди пристально на меня смотрит. Уверена, она думает о разных вещах, которые не собирается произносить вслух, о вещах, которые я не должна услышать.

А потом Мэдди почти шепчет:

— Когда-нибудь напиши ее имя задом наперед. Очень часто то, что кажется необычным, становится совершенно обыденным, если взглянуть под другим углом.

Она смотрит через плечо и говорит, что ей нужно идти, да и мне уже пора.

Мне двадцать три, и это день, когда я нашла кулон в антикварном магазине на Уэст-Бротон-стрит. Я спрашиваю у мужчины за прилавком, сколько он просит за вещицу, а после ответа интересуюсь, нефрит ли это или только похоже.

— Выглядит как настоящий нефрит, — отвечает он, и по выражению его лица я понимаю, что вопрос оскорбил продавца. — Не стекло или пластик, если вы об этом. Я не продаю бижутерию, мисс. Цепочка из чистого серебра. Если вы его желаете, я скину десять баксов от цены на бирке. Честно говоря, от этой штуки у меня мурашки бегут, и я буду счастлив избавиться от нее.

Я плачу ему двадцать пять долларов наличными, он кладет кулон в маленький пакетик из коричневой бумаги, и я возвращаюсь под палящее солнце.

Мне снится кладбище в Голландии и октябрьское небо, наполненное летучими мышами. Хлопки еще одних крыльев раздаются в холодном ночном воздухе, и этот звук издает что угодно, но только не летучая мышь.

— Вот эта карта, — говорит Мэдди, — Верховная жрица. У нее много значений, в зависимости…

— В зависимости от чего? — хочу узнать я.

— В зависимости от множества вещей, — говорит Мэдди и улыбается.

Карты Таро разложены на поросшей мхом брусчатке с ее стороны черных железных ворот. Она стучит указательным пальцем по «Верховной жрице»:

— В этом случае я предполагаю будущее, которому еще предстоит проявиться, и двойственность, и скрытое влияние на твою жизнь.

— Не уверена, что понимаю, что означает двойственность, — признаюсь я, поэтому она объясняет.

— Властительница сидит на троне, а по обе стороны от нее — колонны. Некоторые говорят, что это два столпа из храма Соломона — царя израильтян и могущественного мистика. А другие говорят, что женщина на троне — папесса Иоанна.

— Не знала, что была женщина-папа, — произношу я.

— Вероятно, и не было. Это просто средневековая легенда. — Мэдди убирает прядь волос, упавшую ей на глаза, прежде чем вернуться к объяснению двойственности и символики карты. — По правую руку от Верховной жрицы — темный столб, который называется Боаз. Он олицетворяет отрицательный принцип жизни. Слева от нее — белый столб, Иахин, который олицетворяет положительный принцип жизни. Положительный и отрицательный — это двойственность, а поскольку она восседает между ними, мы понимаем, что Властительница символизирует собой равновесие.

Мэдди кладет другую карту — «Колесо Фортуны», но та перевернута вверх ногами.

Мне двадцать пять, и Изобель Эндекотт спит в кровати, которую мы делим в ее лофте на Атлантик-авеню. Я лежу без сна, прислушиваясь к ее дыханию и множеству звуков с улицы тремя этажами ниже. Четыре минуты четвертого, и я мимолетно задумываюсь о снотворном. Но спать не хочется. Правда. У меня осталось так мало времени, и я бы предпочла не тратить его на сон. Все ближе и ближе ночь, когда Звездная Мудрость соберется в мою честь — из-за того, что я привезла с собой из Саванны. И той ночью я ускользну из этого бренного мира (или меня вытолкнут — одно, или другое, или то и другое вместе), и будет достаточно времени на сон, когда я мертвая лягу в свою могилу, или после того, что последует за моим воскрешением.

Я нахожу карандаш и блокнот. Вверху каждой его страницы напечатано название юридической фирмы, на которую работает Изобель: «Джексон, Монк & Роу», с амперсандом вместо «и». Я даже не затрудняю себя тем, чтобы накинуть халат. Иду в ванную в одних лишь трусиках, встаю перед большим зеркалом, висящим над раковиной, и несколько минут смотрю на свое отражение. Никогда не считала себя красивой и до сих пор не считаю. Сегодня я выгляжу как человек, который очень долго не спал. Мои карие глаза кажутся скорее зелеными, чем коричневыми, хотя обычно все наоборот. Татуировка между моими грудями уже начала заживать, чернила на кожу наносил худой, нервный мужчина — Туз Пентаклей, как обозначила его Верховная жрица Храма Звездной Мудрости.

Я пишу в блокноте «Арамат» и подношу надпись к зеркалу. Читаю ее вслух, едва слово появляется в стекле, а затем делаю то же самое с именем Изобель Эндекотт, произнося полную чушь тихим голосом, чтобы не разбудить Изобель. В зеркале нефритовый амулет проделывает свой невероятный трюк, который я впервые заметила через несколько ночей после того, как купила его у искушенного антиквара в магазине на Уэст-Бротон-стрит. В отражении буквы, вырезанные вокруг основания, под когтями похожего на пса чудовища, имеют тот же вид, что и при взгляде прямо на них. Зеркало их не изменяет. Еще не нашлось такое, у которого бы это вышло. Я отворачиваюсь от раковины и гляжу в темноту, обрамленную дверью ванной.

Я стою на пляже.

Я, одиннадцатилетняя, сижу на тротуаре, а женщина по имени Мэдди передает мне «Колесо Фортуны» между створками железных ворот.

Память подводит, и мои мысли превращаются в беспорядочный бурный поток. Я — покойница, вспоминающая события жизни, которую оставила, жизни, которую отвергла. Я сижу в этом кресле за этим столом и держу эту ручку в руке, поскольку меня попросила Изобель, а не потому, что сама хотела бы высказаться обо всех мгновениях, которые привели меня сюда. Я не в силах отказать ей, поэтому не стала спрашивать, зачем она заставляет меня писать все это. Я почти задала вопрос, почему она не просила об этом раньше, пока я была живой и связанной ощущением времени, которое выстраивает человеческие воспоминания в более привычный порядок. Но потом случилось прозрение — или что-то вроде прозрения, — и я догадалась, не спрашивая. Ни одна линейная последовательность не удовлетворила бы паству Храма Звездной Мудрости, поскольку они ищут более оккультные узоры, менее интуитивные пути, какое-то альтернативное восприятие отношений между прошлым и настоящим, между одним моментом и следующим (или, если на то пошло, между первым мгновением и последним). Причина и следствие не то чтобы отвергнуты, но найдены крайне нежелательными.

— Это ты, — говорит Мадлен, передавая мне карту Таро. — Ты — «Колесо Фортуны», аватар Тюхе, богини судьбы.

— Я не понимаю, — с неохотой беру карту, и то лишь потому, что мне нравится компания Мэдди и не хочется показаться грубой.

— Со временем это, возможно, обретет смысл, — произносит она, собирает свою колоду и спешит обратно в полуразрушенный дом на Ист-Холл-стрит, надежно спрятавшись от мира за его разваливающимися стенами из желтого кирпича.

Пылая, я ложусь на холодный гранит алтаря. Вскоре моя возлюбленная, Императрица, взбирается на меня сверху — оседлав мои бедра, — а дряхлая Верховная жрица рычит свои заклинания, пока Старшие и Младшие Арканы и все члены Четырех Мастей (Пентакли, Кубки, Мечи и Жезлы) повторяют заклинания, позаимствованные из «Аль-Азифа».

«Асела Экспресс» гремит, качается и ныряет, спеша со мной через Коннектикут, а затем Род-Айленд, по моему пути к Южному вокзалу. «Коль я за смертью не зашла, она пришла за мной…»^{7} Женщина, сидящая рядом, читает книгу автора, о котором я никогда не слышала, а мужчина через проход уткнулся в свой ноутбук.

Я просыпаюсь в промозглых объятиях глинистой почвы, которая заполняет мою могилу. Она давит с поразительной, неожиданной тяжестью, желая навечно пригвоздить меня к этому месту. В конце концов, я мерзость и изгой в глазах биологии. Я сжульничала. Паромщик ждет пассажира, который никогда не пересечет реку, или его переправа отложена на неопределенный срок. Все еще без движения, я лежу здесь и поражаюсь каждому неудобству, сдавленным легким и грязи, забившей мой рот и горло. Мне даже не позволили такой роскоши, как гроб.

— Гробы оскорбляют Мать и Отца, — сказала Верховная жрица. — Какая польза от подношения, к которому они не могут прикоснуться?

Я дрейфую в тумане боли и непроницаемой ночи. Не могу открыть придавленные землей глаза. Но даже сейчас, в этой агонии и сумбуре, ощущаю нефритовый кулон, ледяной в сравнении с татуировкой на моей груди.

Я просыпаюсь в своей постели, в доме матери, через несколько ночей после ее похорон. Лежу неподвижно, слушая свое сердцебиение и успокаивающие звуки, которые издают старые дома, когда думают, что никто их не слышит. Я лежу, прислушиваясь к звуку, который донесся до моего сна о голландском погосте и вернул меня обратно в реальность — к скорбному лаю чудовищной гончей.

На алтаре под этими дымящимися жаровнями Императрица начинает очищать мое тело от слизи, грязи и личинок. Жрица бормочет заунывные заклинания, призывая тех самых безымянных богов, обремененных бесчисленными именами. Прихожане монотонно поют. Я брежу, тону в лихорадке, которая поражает воскресших, и мне интересно: познал ли ее Лазарь? Или Осирис? Страдает ли от нее Персефона каждую весну? Я не уверена, ночь ли это моего воскрешения, ночь ли моей смерти. Возможно, это вовсе не два отдельных события, а лишь одно — змея, вечно закрученная в кольцо, с хвостом, крепко зажатым между ядовитыми челюстями. Я изо всех сил пытаюсь говорить, но мои голосовые связки не вполне зажили, чтобы выдавить из себя больше, чем бессвязное, гортанное кваканье.

— Тише, тише, — говорит Императрица, вытирая землю и голодных личинок с моего лица. — Слова придут, милая моя. Потерпи, и слова к тебе вернутся. Ты не для того проползла сквозь ад и выбралась, чтобы остаться немой. Тише.

Я понимаю, что Изобель Эндекотт пытается утешить меня, но еще слышу страх, сомнение и недоумение в ее голосе.

— Тише, — говорит она.

Вокруг меня на песке мертвая рыба и крабы, тушки чаек и пеликанов.

Лето в Саванне, и с просторной веранды дома на Ист-Холл-стрит пожилая женщина зовет Мэдди, приказывая ей вернуться внутрь. Та оставляет меня с той одинокой картой, моей картой, а я еще полчаса сижу на тротуаре, пристально вглядываясь в изображение, пытаясь понять его и то, что сказала Мэдди. Синий сфинкс присел на вершину Колеса Фортуны, а внизу — обнаженная фигура человека с красной кожей и собачьей головой.

— Долго возишься! — рявкает Верховная жрица, а Изобель резко отвечает на французском.

Я не говорю по-французски, но не настолько невежественна, чтобы не распознать этот язык по звучанию. Мне немного интересно, что же сказала Изобель, и я обожаю ее за порыв, за безрассудство, за дерзость. Начинаю подозревать, что с ритуалом что-то пошло не так, но эта мысль меня не пугает. Хотя я до сих пор наполовину слепа, и глаза мои все еще кровоточат и слезятся, я отчаянно силюсь лучше рассмотреть Изобель. В этот миг во всем мире мне нужна лишь она, иных желаний я и представить не могу.

Субботнее утро через несколько недель после моего десятого дня рождения. Я сижу на качелях на заднем крыльце. Моя мать только что вошла на кухню, разговаривая с кем-то по телефону. Я совершенно ясно слышу ее голос. Это теплый день в конце февраля, и небо над нашим домом безупречного и, кажется, не способного померкнуть оттенка синего. Я витаю в облаках, грежу, глядя в небо за провисающим карнизом крыльца, когда слышу какой-то звук и замечаю в нескольких ярдах от себя большого черного пса. Он стоит в засыпанном гравием проулке, что отделяет наш крошечный двор от соседнего дома. Не знаю, как долго пес стоял там. Я слежу за ним, а он — за мной. У зверя яркие янтарные глаза, и на нем нет ни ошейника, ни жетона. Я никогда раньше не видела улыбку у собак, но этот пес улыбается. Примерно через пять минут он тихонько рычит, затем поворачивается и убегает прочь. Я решаю не рассказывать маме об улыбчивой собаке. Ведь она, вероятно, все равно мне не поверит.

— Что ты сказала ей? — спрашиваю я Изобель через несколько ночей после моего воскрешения.

Мы вместе сидим на полу ее лофта на Атлантик-авеню, а на проигрывателе крутится пластинка «Битлз».

— Что я сказала кому? — хочет знать она.

— Верховной жрице. Ты что-то сказала ей по-французски, пока я была на алтаре. Я не вспоминала об этом до сегодняшнего утра. Твой голос звучал гневно. Я не понимаю французского, поэтому не знаю, что же ты сказала.

— На самом деле не имеет значения что, — отвечает она, разглядывая обложку альбома «Hey Jude». — Важно, что я ей возразила. Старуха труслива…

Где-то в Северной Каролине перестук колес поезда убаюкивает меня. Мне снятся заброшенное голландское кладбище и амулет, ураганы и улыбчивые черные псы. Мэдди тоже есть в моих снах, она предсказывает судьбу на ярмарке. Я чувствую запах опилок и сахарной ваты, навоза и потных тел. Мэдди сидит на табурете для дойки, внутри палатки, под холщовой растяжкой, украшенной словами: «Спешите! Смотрите! Удивительное шоу Высекателя огня & З. Б. Предвестника!», которые написаны жирным малиновым шрифтом пятифутовой высоты.

Она переворачивает следующую карту, это «Колесо Фортуны».

Я лежу в могиле в сознании, но неподвижная, неспособная собраться с духом или с силами, чтобы начать выбираться на поверхность в шести футах надо мной. Я лежу, думая о Мэдди и нефритовом кулоне. Я лежу, размышляя в глумливом уединении места моего погребения, что же происходит. Не означает ли это, что я вернулась, не ощущая внутри абсолютно никакого знания о пережитом после смерти? За какими бы тайнами ни отправляла меня Звездная Мудрость, они остались тайнами. После всех этих опасностей и лишений я не смогу принести откровений своим собратьям. Они зададут вопросы, а у меня не будет ответов. Меня это должно расстраивать, но ничего подобного.

Теперь я слышу шаги на крыше моего узкого обиталища. Кто-то расхаживает туда и обратно, обнюхивает недавно потревоженную землю, в которую меня посадили, словно луковицу тюльпана, словно желудь, словно семя, что раскроется, но, наверное, никогда не прорастет.

«Оно ходит на четырех ногах, — думаю я, — а не на двух».

Гончая лает.

Мне интересно, не будет ли так добр этот неугомонный визитер откопать меня? А еще я задумываюсь о слухах про тех, кто носил нефритовый кулон до меня, и об их судьбах. Например, та парочка омерзительных англичан из тысяча девятьсот двадцать второго года, они занимают мой воскресший разум. Как и отрывок из печально известного гримуара Франсуа-Оноре Бальфура «Культы упырей»^{9}, и несколько случайных строк из «Аль-Азифа». Мой посетитель неожиданно перестает ходить и начинает царапать мягкую грязь, принуждая меня пошевелиться.

В храме, когда моя возлюбленная берет меня за руку и ведет к каменному алтарю сквозь огонь, пожирающий меня изнутри, Верховная жрица Звездной Мудрости напоминает всем, что лишь раз в тысячу лет гончая выбирает себе невесту. Только раз в тысячелетие живой женщине предоставляется эта привилегия.

Мой поезд въезжает в депо где-то в южной части Род-Айленда и с ворчанием медленно останавливается, а мои сны прерывает суета остальных пассажиров, которые достают свои сумки и дипломаты и слишком громко разговаривают. Или меня будит тот простой факт, что поезд больше не движется.

После секса я лежу в постели с Изобель, а комнату освещает лишь телевизор у противоположной стены. Звук отключен, поэтому черно-белый мир, запертый внутри этой коробки, существует в дивной зернистой тишине. Я пытаюсь рассказать о том, что случилось со мной в ночь пробуждения. Пытаюсь описать сопение носа и шевеление земли под острыми когтями. Но Изобель только хмурится и снисходительно качает головой.

— Нет, — настаивает она. — Гончая — не что иное, как метафора. Мы не собирались воспринимать ее буквально. Что бы ты ни услышала в ту ночь, ты это вообразила, вот и все. Ты слышала то, что какая-то часть тебя ожидала, или даже стремилась услышать. Но гончая — это суеверие, а мы не суеверные люди.

— Изобель, я, черт возьми, умерла, — говорю я и, стараясь не засмеяться, гляжу поверх ее живота в телевизор. — И вернулась из мертвых. Голыми руками откопалась из своей могилы, слепая в одиночку нашла дорогу в храм. Моя плоть уже гнила, а теперь как новенькая. Это на самом деле со мной случилось, и ты в этом не сомневаешься? Ты сама практикуешь некромантию и при этом хочешь, чтобы я считала себя суеверной, раз верю, что гончая реальна?

Она долго молчит. Наконец произносит:

— Я беспокоюсь о тебе, вот и все. Ты так дорога мне, всем нам, ты уже через многое прошла, — и ее рука крепко обхватывает амулет, все еще украшающий мою шею.

В душный августовский день в Саванне искушенный торговец старинными украшениями и китайским фарфором не пытается скрыть облегчения, когда я говорю, что решила купить нефритовый кулон. Пробивая чек, он спрашивает, хорошая ли я христианка. Рассказывает о Пятидесятнице, затем признается, что будет рад, если кулон уйдет из его магазина.

Я стою на пляже.

Я сажусь на поезд.

Мэдди переворачивает следующую карту.

А на алтаре Храма Звездной Мудрости я делаю глубокий, прерывистый вдох. Чувствую запах ладана и слышу голоса практически всех собравшихся ради моего возвращения. Мое сердце — кузнечный молот, бьющийся в груди, и я бы закричала, но не могу даже говорить. Изобель Эндекотт садится на меня верхом, и ее правая рука тянется к моему влагалищу. Пальцами она выскребает липкую пробку из земли и мельчайших ростков грибницы, которые заполнили мои половые органы за полторы недели, проведенные в могиле. Когда подушечка ее большого пальца касается моего клитора, каждая тень и полупрозрачный силуэт, которые различают мои израненные глаза, словно вспыхивают, как будто мое вожделение заразительно, как будто свет и тьма стали благосклонны ко мне. Я бросаюсь к ней, мои челюсти щелкают, как челюсти любого оголодавшего существа; в ее глазах появляются слезы, когда меня хватают Солнце и Луна, а Повешенный засовывает кожаный ремень между моих зубов.

«Звездный ветер приносит безумие…»^{10}

— Тише, — шепчет Изобель. — Тише, тише, — шепчет Императрица. — Это пройдет.

День, когда я в последний раз покидаю Саванну. В спальне дома, в котором выросла, я упаковываю несколько вещей, все еще важных для меня. Среди них фотоальбом, а внутри его спрятана карта Таро, что дала мне женщина по имени Мадлен.

Изобель следит за мной с другой стороны столовой. Она следила почти час, пока я писала, и теперь интересуется:

— Чем это заканчивается? Ты хоть представляешь себе?

— Может быть, это не закончится, — отвечаю я. — Я даже думаю, что это и не начиналось.

— Тогда как ты поймешь, когда остановиться? — спрашивает она. Страх сквозит в каждом ее слове, в каждом слоге.

— Не думаю, что остановлюсь, — высказываю я мысль, впервые меня посетившую.

Она кивает, затем встает и выходит из комнаты, и тогда меня охватывает радость. Не могу отрицать, ее отсутствие приносит некоторое успокоение. Я стараюсь не смотреть в глаза Изобель слишком пристально. Мне больше не нравится то, что я там вижу…

Прежде чем включить систему полива газона, Дуайт выглянул из-за шторы гостиной, чтобы проверить, убрались ли садовники. Садовников он не заметил, а вот тщедушный старик, несмотря на изнуряющую июльскую жару уже давно меривший шагами дорожку перед домом, никуда не делся. Старик напоминал бродячую собаку, привлеченную заманчивым запахом. Он то и дело поглядывал яркими, с медным отливом, глазами в сторону дома — зачем? Дуайт никак не мог понять, был ли взгляд старика оценивающим, вопрошающим или презрительным. Если он задумал кражу — на ограбление он вряд ли был способен физически, — то ему не помешало бы вести себя чуть более скрытно. По правде говоря, Дуайт был удивлен, что никто из соседей до сих пор не сообщил об этом откровенно «подозрительном типе» в полицию.

Из-за плеча Дуайта выглянула Эдит, отодвинув штору еще на дюйм, чтобы посмотреть, чем так увлекся муж. Дуайт подскочил от неожиданности.

— Может, ему в туалет захотелось? — предположила Эдит. — Или позвонить. А вдруг его мучит жажда?

— Шел бы он мучиться в другое место. — Дуайт вовсе не считал себя жестоким или высокомерным, но свое высказывание казалось ему вполне справедливым.

— Нельзя, чтобы он и дальше шатался у нашего дома. Что мы будем делать, если его хватит солнечный удар?

Эдит обладала невероятным даром указывать Дуайту, что делать, за мгновение до того, как он решался на это сам. Однако то, что она лишь высказывала его собственные мысли вслух, ничуть не мешало ему чувствовать себя направляемым чужой рукой шариком для пинбола. На всякий случай убрав свои золотые запонки в комод, Дуайт вышел в коридор, по пути споткнувшись о выставленный в ожидании такси багаж. Открыв дверь, он шагнул в сорокаградусную жару и тут же пожелал вернуться обратно в прекрасно кондиционируемое помещение. Потратив несколько секунд на то, чтобы прийти в себя, Дуайт окликнул старика:

— Вам нужна помощь?

К этому моменту старик дошаркал уже до середины асфальтовой подъездной дорожки. Не моргая, он уставился блестящими глазами на Дуайта и облизнул растрескавшиеся губы, прежде чем ответить. Волевой взгляд старика разительно контрастировал с его внешней немощью. Остеопороз скрючил его так, что сушеный стручок фасоли в сравнении с ним был образцом свежести. Смуглая, малокровная кожа старика напоминала Дуайту ядро грецкого ореха — такое же гладкое и морщинистое.

Дуайт совершенно не умел определять на глаз этническую принадлежность людей и даже в упор не мог понять, был старик испанцем, итальянцем или сирийцем. В итоге Дуайт остановился на том, что у старика «средиземноморские» черты лица. Одет он был по-простецки, в застегнутую на все пуговицы белую рубашку с длинным рукавом, свободные брюки цвета хаки и сандалии. Пожалуй, слишком закрытая одежда для такой парилки. Вероятно, у него были проблемы с кровообращением.

— Прошу прощения. Я вернулся на родину после долгого, очень долгого отсутствия, — прокряхтел старик. — Я не вор.

Преисполненное мольбы морщинистое лицо обратилось к Дуайту, но в то же время тон старика был таким, будто хозяин дома ему должен. Дуайту стало не по себе. По акценту старика по-прежнему нельзя было понять, откуда он. Каджун^{11}? Португалец? Мексиканец? Дуайт был в растерянности. Да скажи ты хоть что-нибудь!

— Вы работали на прежних хозяев?

— Я владел этой землей! Здесь осталось кое-что, принадлежащее мне!

Черт! Похоже, Дуайт уязвил самолюбие фасолевого стручка. Хозяйский тон незнакомца окончательно сбил его с толку, но уличить старика во лжи Дуайт не мог, пусть и не понимал, как тот мог владеть землей в этом оплоте неоколониализма, в этой цитадели белого человека в Восточном Провиденсе, где испокон веков жили исключительно сливки общества.

Воспользовавшись замешательством Дуайта, старикашка проскользнул мимо него в дом, как нить в игольное ушко. Дуайт бы и не заметил этого, если бы не удивленный вскрик Эдит, заставивший его поспешить внутрь.

Как этот незваный гость, едва передвигавший ноги, мог так быстро очутиться в гостиной? Дуайт услышал его мяукающий голос:

— Извините, я всего лишь Кастро. Вернулся кое-что забрать.

Эдит по-прежнему стояла у окна, и, судя по ее раскрасневшимся щекам, вздернутым бровям и закушенной губе, этот «Кастро», воздевший руки в старомодном успокоительном жесте, успел вторгнуться в ее зону комфорта. Зажатая между бежевых штор, Эдит отодвинулась от лепечущего незнакомца на расстояние чуть больше вытянутой руки. Дуайт прекрасно понимал ее пусть и чрезмерный испуг. В глазах жены он прочитал: «Я хотела, чтобы ты узнал, что ему нужно, а не приглашал его в дом!» Да уж, с этим вышла промашка, за которую будет не оправдаться, пока Эдит сама не успокоится.

Поэтому Дуайт решил сперва утихомирить Кастро. Дряхлый старикан, должно быть, совсем выжил из ума, если рассчитывает найти здесь что-нибудь, принадлежащее ему!

— Мистер Кастро, присядьте, пожалуйста. Мы сию минуту все уладим.

Недоверчиво, будто ожидая подвоха, взглянув на Дуайта, Кастро отстранился от Эдит, оценил окружающую обстановку и плюхнулся на дорогущее мягкое кресло напротив плазменного телевизора. Дуайт присел на край пухлого дивана напротив заднего панорамного окна, откуда мог видеть собеседника под небольшим углом. Кастро чуть наклонился, чтобы смотреть Дуайту в глаза, отчего тот напрягся.

Несмотря на перенесенный стресс, Эдит натянула на лицо улыбку и отступила от окна, желая внести свой посильный вклад в разрешение неловкой ситуации.

— Желаете что-нибудь выпить? Влажность на улице высокая. — Не глядя на Кастро и не дожидаясь ответа, она прошагала на кухню.

Второпях она очень сильно качала бедрами. Прежде, еще до женитьбы, Дуайт находил это очень привлекательным, лишь впоследствии узнав, что такая походка была у Эдит от природы и она вовсе не собиралась таким образом его соблазнять. Вряд ли Эдит хотела как можно скорее утолить жажду Кастро; скорее, искала повод скрыться.

Кастро проводил ее взглядом, который Дуайт предпочел расценить как благодарный. На морщинистой коже старика было не больше влаги, чем на окаменелом дереве, словно его потовые железы с годами атрофировались. Он наверняка хотел пить, пусть и не поблагодарил Эдит, заметив лишь:

— У вас красивая жена.

Дуайт не нашелся, что на это ответить. Кастро ответа и не ждал, принявшись разглядывать комнату. Он переводил взгляд с японских гравюр то на коринфский пьедестал с бюстом работы Эрте^{12}, то на камин с бронзовыми статуэтками из Бенина. Неужели он все-таки собирался обнести дом, несмотря на уверения в обратном? В голове Дуайта вырос целый список фраз, но он так и не попытался его сократить, озвучив хоть одну из них. Ушлый старикашка наверняка заметил чемоданы в коридоре. Теперь все две недели отпуска в Коста-Рике Дуайту с женой придется волноваться! Кстати, куда там запропастилась Эдит с напитками?

— А вот и я! — нараспев произнесла жена, входя в гостиную с голубой пластмассовой кружкой, наполненной колой.

Она умела выбрать момент. Кастро взял кружку и, задумчиво поджав губы, принюхался к ее содержимому. Когда пена спала, он попробовал напиток на вкус и пренебрежительно поморщился.

— Добавьте-ка сюда хорошего рома, — потребовал он. — Доброго кубинского рома!

Дуайт и Эдит растерянно переглянулись. Их и без того не радовало присутствие в доме чудаковатого незнакомца, а если он еще и напьется? Вдобавок Дуайта смущало то, что Кастро как будто знал о подаренной начальником литровой бутылке «Эдмундо Дантеса», нелегально ввезенной в страну через канадскую границу. Бутылка была надежно заперта в серванте эпохи второго ампира в столовой, дожидаясь особого случая, чтобы быть раскупоренной. Откуда Кастро о ней знать? Он что, ясновидящий? Или его подослал начальник Дуайта, чтобы подшутить? В любом случае отказ почти наверняка грозил обернуться скандалом, ведь Кастро уже успел продемонстрировать всю несдержанность своего нрава.

Эдит с радостью воспользовалась новой возможностью улизнуть. Дуайт услышал, как она шарит в дорогой миске с шоколадными конфетами «Линдт», где был спрятан ключ от серванта. Вскоре раздался щелчок открываемого замка. Чуть склонив голову, Кастро также внимательно слушал. Новый щелчок, царапанье стекла по стеклу и дереву, а затем — скрип и хлопок выдернутой пробки.

Эдит вернулась танцующей походкой и все с той же притворной улыбкой на лице, которая, возможно, могла сбить с толку Кастро, но уж точно не Дуайта. Кастро протянул кружку навстречу бутылке. Эдит держала бутылку на вытянутой руке, и Дуайт в очередной раз подивился ее умению не приближаться к неприятным ей вещам больше, чем было необходимо.

— Скажите, когда будет достаточно!

Улыбка сходила с лица Эдит по мере того, как уровень жидкости в кружке рос и поднялся весьма значительно, прежде чем Кастро сдержанно кивнул. Попробовав баснословно дорогой коктейль, незваный гость довольно причмокнул. Дуайту этот звук напомнил клацанье жвал опасного насекомого.

Черт побери, из-за всей этой суматохи с напитками Дуайт едва не забыл, зачем Кастро проник в дом. Старик окончательно расслабился и наслаждался ромом с колой. Чуть приподнявшись с дивана, Дуайт обратился к нему самым твердым и уверенным тоном, на какой был способен:

— Мистер Кастро, когда мы приобрели этот дом, на чердаке было пусто, в подвале было пусто и во всех кладовках и шкафах тоже было пусто. Что бы вы ни забыли, этого здесь нет — если только мы не пропустили какой-то тайник.

— Забыл? — презрительно фыркнул Кастро.

Угнездившись поудобнее в бордовом кожаном кресле, он сделал еще глоток и блаженно улыбнулся.

— Прошу вас, миссис Никерсон, присядьте. — Вытянув руку в направлении дивана, Кастро несколько раз крутанул пальцем в воздухе.

Вздохнув, Эдит решила пойти у него на поводу. Ей еще удавалось скрывать раздражение, но улыбка окончательно сошла с ее лица. Дуайт гадал, кто сорвется первым — хозяйка или гость. Чем-чем, а терпением Эдит не отличалась. Подождите-ка, а откуда Кастро узнал их фамилию? Дуайт всполошился, но тут же успокоился. Если позволить старику себя запугать, тот станет хозяином положения. В конце концов, на их почтовом ящике написано «Никерсон». А если Кастро и вправду владел этим домом, то мог где угодно выяснить, как зовут новых хозяев.

— Эти дома вокруг, эти улицы, тротуары и земля под ногами кажутся такими прочными и надежными, будто они всегда были и будут здесь, — начал Кастро. — Но совсем недавно все было иначе.

— Не понимаю, какое отношение это имеет к делу.

Дуайт не хотел выслушивать лекции. Неужели он слишком многое позволил старикашке?

Словно в подтверждение этого, Кастро раздражающе медленно, причмокнув, отпил из кружки.

— Взять хотя бы тот участок земли, на котором стоят эти большие дома с садами. Тысячи лет на этом месте было болото — рассадник болезней и опасных насекомых. Еще каких-то сто лет назад здесь оставались заболоченные участки. Первые поселенцы, англичане, прозвали эти места Котовьими топями, а улица, ныне известная как Олни, звалась Котовьей тропой и вела прямиком к болоту. Теперь болото засыпано, но кто сказал, что оно исчезло навсегда?

— Впервые об этом слышу. Да и какая разница, было тут болото или нет? — огрызнулся Дуайт, разозленный тем, что Кастро сравнил его элитный район с рассадником малярии. — Почему мы вообще должны вам верить?

Кастро равнодушно пожал плечами:

— Многие люди даже не знают, какие тайны хранит их собственный задний двор.

— Кажется, я понимаю, о чем вы, — вмешалась Эдит. — Я слышала, что на месте Элтон-стрит раньше был овраг. Но как это связано с принадлежащей вам вещью?

— Овраг? Абсолютно никак не связан, — хитро подмигнул Кастро.

Разумеется, старик лишь строил из себя чудака. Можно подумать, что его паясничанье кого-то обманет!

— Хорошо. В таком случае объясните, — продолжил Дуайт, не в силах остановиться, пусть и чувствовал, что все глубже заглатывает наживку, — почему здешние топи были названы Котовьими?

Кастро многозначительно поднял указательный палец и поводил им туда-сюда, словно говоря: «Всему свое время, сынок».

— Мне пришлось потратить некоторое время, чтобы убедиться, что мое сокровище по-прежнему у вас. Чтобы объяснить, как это сокровище здесь оказалось, понадобится еще время.

«Боже, ну выкладывай ты!» Дуайт был готов вспылить и уже сожалел о том, что вообще выглянул из окна. Эдит, очевидно, переживала те же эмоции.

— Все началось с гонений на веру, но это лишь одна из причин моего появления здесь. — Кастро жадно отхлебнул из кружки. — В стародавние времена, в Андалусии люди свободно поклонялись любым богам. Но после изгнания мавров те, кто не следовал христианским канонам, подверглись преследованиям и больше не могли там оставаться.

«О нет, — простонал про себя Дуайт, — неужели он собирается пересказывать нам историю начиная с тысяча четыреста девяносто второго года?»

Кастро определенно собирался, и Дуайт наверняка бы нервно заерзал, если бы непрерывная болтовня старика не вгоняла его в сон.

— Инквизиция и войны на религиозной почве распространились по всей Европе. Самым надежным способом спастись было присоединиться к португальским мореплавателям и отправиться в земли, где еще не ступала нога христианина и где не обитали завистливые божества. Пусть португальцы и построили на месте нынешнего Ньюпорта форт и церковь, чтобы обращать в свою веру индейцев-ниантиков, здесь, на территории современной Новой Англии, было безопаснее всего. Прошло лишь несколько лет, и, как и ожидалось, священники с солдатами перебрались из этих краев к месторождениям золота и серебра, туда, где процветала торговля. Пилигримы, оставшиеся в форте переживать шторма и ураганы, были вскоре позабыты. Прошло время, и о португальском присутствии остались напоминать лишь видимые с моря развалины церкви, ставшие для картографов ориентиром задолго до появления первых протестантских колоний.

Необъяснимо, но чем больше Кастро пил, тем четче становилась его дикция. Он рассказывал грамотно, с выражением, что нельзя было объяснить простой любовью к теме повествования.

— Таким образом, вместо католических догм здесь прижились другие. Безо всякого вмешательства извне они процветали, привлекая как коренное население, так и последователей из Старого Света, решившихся искать приют на американских берегах. Во избежание конфликтов с вождями и шаманами местных племен новоприбывшие обосновались на землях, имевших дурную славу, — болоте к северу от бухты. Там они спокойно предавались возлияниям и совершали тайные обряды во имя божественных сил земли, моря и звезд. Индейские вожди не трогали болотных жителей, не желая навлечь на себя гнев этих незнакомых богов.

Осушив кружку до дна, Кастро аккуратно поставил ее на пол у кресла. В глазах Дуайта он успел превратиться из слабоумного старика в настоящего безумца, и это был еще не конец. Сбежать и незаметно вызвать полицию казалось наилучшим решением, но тут Кастро продолжил лекцию, и Дуайт решил подождать следующей паузы, чтобы лишний раз не сердить и без того вспыльчивого гостя.

— В те времена единственными англичанами на этих берегах были приезжавшие на лето рыбаки. Их интересовали только выпивка и индейские женщины. Именно эти рыбаки, а отнюдь не прибывшие спустя столетие переселенцы дали Котовьим топям их имя. Позднее считалось, что своим названием болота были обязаны завезенному сюда котовнику или обитавшим в округе многочисленным рысям, но всему виной были кошки рыбаков, охотившиеся на болоте на мышей и насекомых. — Кастро тихо сложил руки, направив пальцы на Дуайта. — Вот и ответ на ваш вопрос, мистер Никерсон.

Дуайт не придумал ничего лучше, кроме как беспомощно кивнуть. Его словно уносило бурным, опасным потоком, и все его силы уходили на то, чтобы держать голову над водой. Был ли рассказ старика всего лишь потоком слов?

Эдит выглядела такой же отрешенной, как и он сам.

— Болотные жители не мешали кошкам плодиться, ведь животные были достойным подношением их всемогущим, алчущим поклонения божествам. Еще более достойным подношением считалась человеческая кровь, источником которой были рыбаки — либо пьяные и потерявшие всякую осторожность, либо пойманные взбешенной родней поруганных ими индейских девушек. Голыми и связанными их приносили на болото. Даже когда рыбаки пропадали целыми экипажами, мало кто о них вспоминал, а те, кто вспоминал, во всем винили жестокие воды Атлантики.

Дуайт убеждал себя, что безумная история — лишь плод воображения старого болвана. Наверняка его подослал начальник, чтобы разыграть Дуайта перед отпуском. Это вполне в его духе. В любую минуту Кастро, сам начальник или кто-то еще раскроют карты.

— Миссис Никерсон, вас заметно взволновали последние подробности моей истории. Позвольте успокоить вас: в те времена многие были рыбаками, насильниками и работорговцами в одном лице.

Кастро продолжил рассказ, не дожидаясь реакции Эдит:

— Как и мы когда-то, первые английские поселенцы прибыли сюда, спасаясь от гонений. Они расселились вокруг бухты, иной раз в пределах слышимости от алтарей, на которых мы приносили в жертву кошек, но в таких случаях притворялись глухими, ведь репутация этих животных в те времена была, мягко говоря, сомнительной. Миссис Никерсон, я вижу, что вы вновь потрясены, но ничего не поделаешь — ваших предков действительно не волновала судьба бедных котиков.

Руки Кастро по-прежнему были сложены, но теперь двигались будто по собственной воле. Они неритмично дергались то назад, то вперед, то вверх, то вниз, словно их притягивали неведомые полюса. Это вконец взбесило Дуайта, но он так и не нашел слов, чтобы заставить старика остановиться. По крайней мере Эдит, благослови ее Господь, собралась с духом, чтобы съязвить:

— Мистер Кастро, вы всерьез считаете, что мы поверим россказням о том, что Провиденс основали ведьмы?

— Ну что вы, миссис Никерсон, — спокойно поправил ее старик, — ведьмы любят кошек. Большинство ваших предков допускали ту же ошибку, что и вы, и никто даже не пытался осознать всю глубину пропасти, отделяющей мои верования от ваших дурацких суеверий. Однако число ваших предков неукротимо множилось, и со временем они стали селиться все дальше от берега. То, что творилось за Котовьей тропой, стало понемногу их беспокоить, и они решили выгнать болотных жителей из их векового пристанища. В спешном бегстве жертвы ненависти рассеялись кто по необжитым лесам, кто по далеким портам, где никто их не знал и не ведал о путях, ведущих к бессмертным сущностям, способным преумножить людскую мудрость и сделать человека неуязвимым как для ему подобных, так и для самого времени.

Дуайт решил, что теперь самое время для появления кукловода, если таковой существовал. Но черные настенные часы равнодушно тикали, и никто не появлялся.

— Между тем ваши невежественные предки яро стремились прогнать мой народ не только с обжитых земель, но и из памяти. Тогда мы считали это величайшим оскорблением, но время показало, что так было к лучшему. Среди этих лицемерных очевидцев нашего существования лишь Уильям Блэкстон сохранил дневник, в котором упоминалось о нас. Этот дневник сгорел вместе со всей библиотекой Блэкстона через несколько дней после его смерти.

— И это никому не показалось подозрительным? — осмелился спросить Дуайт.

— Уильям Блэкстон умер от вполне естественных причин. — Если это и было так, кривая усмешка Кастро вовсе не выглядела невинной, будто он все равно скрывал правду за завесой таинственности. — По слухам, шифрованные заметки о моем народе сохранились также у Роджера Уильямса, но их так никогда и не расшифровали. А возможно, он просто любил клеветать на всех своих соседей. Вы знаете, что его останки превратились в яблоневый корень?

Что? Дуайт опешил настолько, что даже не чувствовал под собой дивана, будто его ноги отнялись, а дух покинул тело.

— Мистер Кастро, вы действительно убеждены, что в нашем доме находится нечто принадлежащее вам? — спросил он. — Вас не затруднит сказать хотя бы, что это? Желательно уложившись в одно простое предложение.

Губы Кастро расплылись в блаженной улыбке. Или снисходительной? Его медные глаза, напротив, потеряли всякое выражение, став похожими на змеиные.

— Величайшие наставники моей религии скрывались в дебрях Катая^{13}. Новообращенным не хватило бы и трех жизней, чтобы сравниться с ними в мудрости.

Руки Кастро продолжали двигаться сами по себе, будто плетя «кошкину люльку» без веревки. Вот только формы, которые чертили пальцы старика, расплывающиеся и по спирали устремляющиеся одна к другой, не соединяясь, вызывали у Дуайта тошноту. Он чувствовал приближение беды, но у него все равно не хватало духа отвести взгляд.

— Наставников, в совершенстве овладевших секретными искусствами Катая, не могло быть слишком много — это неминуемо привело бы к бессмысленному и беспощадному конфликту, — и потому, познав главные таинства, я отправился странствовать и наконец осел в Луизиане. Там, на новом болоте, я несколько десятилетий учил новых последователей, пока очередные недоумки, возомнившие себя представителями закона, снова не прогнали нас. Меня поймали и уже готовы были казнить, но я прикинулся слабоумным метисом и обманул их. Стоило моим тюремщикам на секунду расслабиться, как я воспользовался своими религиозными знаниями и сбежал. «Разыграл расовую карту»^{14} — так, кажется, это теперь называется?

Кастро недовольно скривился. Его руки продолжали свою нечестивую пляску.

— Когда это было?

Эдит крепко сжимала бутылку «Эдмундо Дантеса», не выпуская ее из рук с того самого момента, как села на диван. С ее стороны было наивным считать, что после всех увиливаний Кастро даст ей прямой ответ.

— В те времена ваш прекрасный ром, да и любой другой алкоголь, был вне закона, — ответил Кастро.

— Хотите сказать, что вы жили еще в тысяча девятьсот двадцатых?

Врет и не краснеет! Сколько же ему тогда лет? Больше ста?

Кастро презрительно нахмурился, разочарованный тупостью Дуайта.

— Сколько лет назад вы жили в этом доме? — спросила Эдит, не дождавшись ответа на вопрос мужа. В ее тоне не было ни капли любопытства, будто она держала в себе куда более волнующие вопросы. Неужели она настолько превосходила Дуайта умом?

— Я никогда не жил в этом доме.

Судя по тому, как Эдит побледнела, Кастро, сам того не ведая, ответил на другой ее вопрос — тот, что она боялась задать. Бешеный танец старческих пальцев не прекращался ни на секунду. Почему Эдит не настаивала на том, чтобы старик покинул их дом? Дуайт и сам бы это сделал, если бы смог сосредоточиться.

— Давайте расставим все по местам, — осторожно предложила Эдит. — В начале вашего эпического повествования вы намекали, что прибыли сюда с переселенцами из Европы и поселились на болоте, которое якобы здесь было. Таким образом, выходит, что вам больше четырехсот лет?

— Нет, что вы, мне не четыреста лет.

С толикой ревности Дуайт заметил, что Кастро был куда более снисходителен, когда неверные предположения высказывала «красивая» Эдит. Раз она так понравилась старику, то, может, ей стоило бы попросить его прекратить эти игры руками?

Медные глаза Кастро сверкнули, словно потешаясь над молчаливым негодованием Дуайта.

— Во время моего пребывания в Катае я бродил по горам Сычуаня, любуясь реликтовыми метасеквойями. — Кастро принялся говорить нараспев, еле слышно, и Дуайту пришлось вытянуть шею и напрячь слух. Чтобы раскрыть свой возраст, старик вновь избрал витиеватый путь. — Эти деревья заставили меня размышлять о природе хищных растений. Иногда я замечал, что мухи и пчелы, садившиеся на мягкие зеленые предпобеги, буквально растворялись в них, оставляя после себя лишь блестящую бескрылую оболочку. Я предположил, что в хвое содержатся некие соки, способные переварить насекомое. Химический состав растения и уязвимость к нему насекомых предопределили то, что секвойя стала, по сути, хищником^{15}, нуждающимся в животном белке.

Дуайт лишь растерянно сидел, едва вникая в суть лекции. Полоумный сектант теперь изображал из себя ботаника с сомнительными постулатами. Мало того, его акцент практически исчез. Убрать еще пару дифтонгов, и старик спокойно сможет вести вечерние новости.

— Я понял, что те деревья, которые питались соком жертв, были способны размножаться куда эффективнее остальных. Таким образом, некоторые плотоядные виды смогли полностью вытеснить своих сородичей вплоть до полного их исчезновения.

Кем же на самом деле был Кастро? Эту загадку не могла решить даже Эдит, а о Дуайте и говорить нечего. Выбирая между двумя крайностями — опасным психопатом и безумным гением, Дуайт склонялся к первому. В его понимании Кастро был невероятно красноречивым, но безнадежным социопатом. Дуайт привык судить о людях по одежке и избегать неприятных личностей и потому решил считать научные заключения старика лишь бредовым отступлением от его столь же бредовых исторических фантазий.

— Ранним плотоядным растениям требовалось умение обездвиживать жертву, как это делают пауки или другие хищники, при этом не сдвигаясь с места.

Кастро замолк, будто его рассказ подошел к логическому концу. Его руки, столь настойчивые в своем колдовском кружении, обмякли и опустились на колени.

Блеск в глазах Кастро стал еще ярче и, казалось, осветил даже морщины на его лице. Теперь на Эдит и Дуайта смотрела торжествующая маска. Вдобавок в ноздри Дуайту ударил запах мускуса, будто Кастро, неподвижный, словно окаменелое дерево, от возбуждения выпустил этот аромат не из атрофировавшихся потовых желез, а из какого-то другого места. К запаху примешалась вонь застарелой мочи и грибка с примесью тухлятины и тлена — так пахло тело старого соседа, которое Дуайту как-то пришлось опознавать в холодном морге. Дуайт попытался отодвинуться подальше от этой мерзости, но не смог и пальцем пошевелить. Он был словно муха на предпобеге древней метасеквойи, словно жертва гипноза — или чего-то иного, сотканного неугомонными руками Кастро.

— Пришла пора, — возобновил рассказ Кастро, — открыть вам истину, о которой вы и сами догадываетесь. В те мрачные времена, когда не было ни этих домов, ни дорог, эти места принадлежали мне. Воды и грязь Котовьих топей скрывают священный для меня предмет, поспешно спрятанный от недругов. У меня было множество последователей, мне приносили жертвы, под моим руководством проводили ритуалы, и когда всемогущие силы, что бушевали на земле до начала времен, вернутся, чтобы положить конец ходу истории, я восторжествую. В будущем, когда звезды сойдутся, я обрету истинное величие — я, кто в стародавние времена звался Хозяином Котовьих топей.

— А с нами что будет? — Прежде низкий, протяжный голос Эдит стал глухим, напряженным, словно ее голосовые связки распухли и перекрыли дыхательные пути. — Почему мы не можем пошевелиться?

Кастро с удивительным проворством вскочил, отряхнул невидимую пыль с рубашки и развел руками. В его осанке не осталось ни намека на остеопороз.

— Вы, по вашим собственным словам, на своем законном месте. Зачем вам его покидать?

Безмятежная улыбка Кастро никак не сочеталась с беспощадным взглядом его медных глаз.

— Мы ведь вам ничего не сделали! — Дуайт вложил все силы в произнесение слов, но его голос все равно был неестественным и булькающим.

— Мистер и миссис Никерсон, вы ведь гордитесь своей безупречной родословной? Вашими предками, что выстроили города на месте дикой природы, или, как вы любите говорить, «нанесли их на чистый лист»? Как ни взгляни, вы ничем не отличаетесь от тех, кто истреблял коренное население, и тех, кто истреблял нас. То, что я пришел получить, — лишь малая толика того, что я потерял по вашей вине.

— Но мы не имеем отношения к тому, что делали наши предки! — Дуайт давился каждым слогом, но Кастро прекрасно его понял.

— Пусть так, но вы их прямые наследники. Верно? — Улыбка Кастро стала такой же мрачной, как и взгляд. — Будете это отрицать? Встанете и оспорите это утверждение? Нет? Так я и думал.

— Умоляю, позвольте нам помочь. Что бы вы ни искали, мы отыщем это для вас. — Сдавленная мольба Эдит свидетельствовала о том, что она паникует не меньше Дуайта. Кастро наверняка задумал навсегда оставить их неподвижными. — Все, что угодно!

— Люди всегда готовы продать душу дьяволу, — заметил Кастро. — Но не стоит приплетать его сюда и усложнять ситуацию. Я веду дела не с ним.

Шагнув к Эдит, Кастро вырвал бутылку «Эдмундо Дантеса» из ее рук, словно пробку штопором. Пальцы Эдит остались сжимать воздух.

— Позвольте еще раз поблагодарить вас за угощение. Порадовали старика. Если помните, я не уточнял, когда именно мне понадобится ром. В любом случае вам он теперь без надобности.

Дуайт услышал, как сандалии Кастро шлепают по кухонному линолеуму. Следом раздался скрип двери, ведущей во вторую гостиную, а спустя еще мгновение массивная задняя дверь распахнулась с таким грохотом, что дом содрогнулся. Сквозь панорамное окно Дуайт мог следить за тем, что Кастро делал на заднем дворе. Раздобыв в гараже лопату, старик ожесточенно копал землю в тени — какое совпадение — молодой метасеквойи, подаренной Дуайту на новоселье начальником. Тут на Дуайта снизошло озарение, которое можно было в равной степени считать первым признаком психоза. Насколько хорошо он знал своего начальника? В частности, его религиозные убеждения?

Несмотря на ужасающую жару, Кастро пахал как вол. Время от времени он оставлял лопату в земле и прикладывался к бутылке рома, причмокивая толстыми губами. Дуайт ухмыльнулся бы, но не мог. Был еще шанс, что последнее слово останется не за Кастро. Лишь час назад садовники обработали траву химикатами, которые остаются токсичными трое суток. Что, если доза современных технологий свалит древнего демона? Но, глядя на неиссякаемую энергию демона, надеяться на это не приходилось, и Дуайт все больше падал духом. Галлон пестицидов был Кастро нипочем. Но может, он копает не в том месте? В таком случае поделом ему. С чего он вообще решил уничтожить именно этот участок ненаглядной Дуайтовой лужайки?

Кастро уже по грудь углубился в яму, окруженный горами песка и глины. Нагнувшись, он пропал из вида, но тут же выпрямился. Черт побери, у него в руках что-то было! Нечто размером с небольшую табуретку или пуфик. Кастро аккуратно, нежно поставил предмет на присыпанную землей траву. Чутье, приведшее его к дому Никерсонов, не подвело его и на этот раз. Он благоговейно протер артефакт носовым платком, очистив от земли и корней, и Дуайт смог разглядеть, что предмет был сделан из зеленоватого камня. Понять, что именно представлял собой артефакт, было невозможно. Подумать только: эта штуковина была зарыта на его лужайке почти четыреста лет назад!

Опершись на траву, Кастро подтянулся и выбрался из ямы. Стряхнув с себя грязь и не возымевшие действия пестициды, он осушил до дна «Эдмундо Дантеса» и одной лишь узловатой рукой поднял и прижал к груди свой увесистый трофей. Не выказывая ни малейшего желания прибрать за собой, Кастро прошагал к задней двери и вновь исчез из поля зрения Дуайта. Он лишь мельком увидел зеленую массу, расчерченную пополам белым рукавом рубахи, но так и не понял, что же изображал артефакт — приземистое каменное изваяние непонятно кого. Дуайту показалось, что он заметил переплетенные крылья, когти, щупальца и глаза — все несвязное, непропорциональное, напоминающее то ли оптическую иллюзию, воплощенную в неведомом минерале, то ли кучу отходов на полу какой-то жуткой мясницкой лавки перед самым закрытием.

Когда Кастро скрылся, Дуайт попробовал сопоставить друг с другом две разрозненные части изваяния. Звук закрывшейся автомобильной дверцы привел его в чувство. Перед домом завелся двигатель и вскоре умолк. Вот черт, похоже на «форд-эксплорер» босса. Спохватившись, Дуайт покосился в сторону и обнаружил, что Эдит исчезла.

Ему вспомнилась забавная сцена из фильма, который он видел, будучи студентом. Это был старый — пусть и не настолько старый, как Кастро, — немой немецкий фильм. В той запоминающейся сцене вампир выбирался из гроба, вскидывал его себе на плечо и расхаживал с ним. Каким бы смешным это ни казалось, но Кастро превзошел немецкого кровососа, за раз прихватив и статую, и жену Дуайта. Безусловно, Дуайту было тревожно за судьбу жены, но за свою он тревожился куда сильнее.

Они с Эдит собирались в отпуск. Доставку почты отменили, садовники приехали и уехали, а коллеги и соседи были предупреждены, что в ближайшие две недели Никерсоны будут отдыхать на райских пляжах. Никто о них не вспомнит. Никто не побеспокоится и не позвонит в дверь.

Тянулись дни и ночи. Поначалу Дуайт испражнялся под себя, но вскоре от голода и жажды перестал. Голод и жажда довольно быстро отпустили его, оставив дрожать под кондиционером. В конце концов Дуайт перестал что-либо чувствовать. Боль ушла, все чувства атрофировались, как потовые железы Кастро много столетий назад. Ушли и гнев, и негодование по поводу того, что каменная глыба Кастро оказалась на его, Дуайта, лужайке, а не во дворе кого-нибудь из его соседей, в равной степени заслуживавших медленной смерти на бывших Котовьих топях. Дуайт больше не злился на Эдит за то, что по ее вине он впустил Кастро в дом. Лишь одна мысль осталась в его голове, да и та возникала все реже: рано или поздно жажда и голод его доконают.

Дуайт уже не мог оценить ту иронию судьбы, по которой через беспечно оставленную Кастро открытой заднюю дверь в дом пробрался бродячий кот и принялся по-хозяйски драть занавески и обивку мебели. Не услышал он и грохот, с которым кот повалил бюст Эрте с пьедестала.

В Мискатоникском университете, как и в большинстве гуманитарных вузов, никогда ничего не выбрасывают, но и почти ничего не кладут на место. Линор Райкл училась на третьем курсе и знала, где что искать, но на этот раз требовалась помощь — нужен был настоящий фонограф. Для этого пришлось обратиться к Уолту Макдональду, студенту, который подрабатывал в аудиовизуальном кабинете и всегда сидел там. Ответное молчание можно было понять двояко: то ли Уолт не хочет вставать с кресла, то ли он просто глуп и не знает, что такое фонограф. Линор перегнулась через стол и показала немного декольте и почти все зубы. Блеснула пирсингом. Постучала об пол носком тяжелого ботинка. Это на две секунды отвлекло Уолта от «Фейсбука».

— Слушай, я не знаю, — сказал он. — В прошлом году я сам составлял каталог. Теперь у всего есть штрихкод, а кода на фонограф нет.

— Если на что-то нет кода, это не значит, что его не существует, — возразила Линор.

В прошлом семестре они с Уолтом пересекались на курсе лекций по семиологии, где приходилось просматривать очень много рекламных роликов. Они не дружили. Да и знакомы-то были едва. Даже не кивали друг другу при встрече в университетском дворе, но Линор спокойно могла называть его по имени.

— Уолт, — продолжила она, — если нет означающего, это не значит, что нет и означаемого.

Уолт отвечал за работу видеопроектора и не раз спасал ситуацию на семиологии.

— Ну же, — сказала Линор.

Она облизнула губы. Не столько кокетливо, сколько беспокойно.

Уолт снова посмотрел на экран, но скорее на свое отражение, чем на обновления в статусах виртуальных друзей. В Аркхеме друзей у него почти не было. Мало кому из черных ребят удавалось поступить в Мискатоникский университет, а тех, у кого получалось, нередко подспудно травили и подозревали в таких прегрешениях, как мелкое воровство, привилегированный статус «потомков угнетенных» и баскетбольный талант.

Уолт был слишком толст для баскетбола, слишком толст для Линор. Но все же не настолько толст, чтобы делать девушкам с фиолетовыми волосами особые одолжения без видимых причин.

— Зачем может понадобиться фонограф? — спросил он скорее себя, чем Линор.

— Хороший вопрос, — сказала она и полезла в сумку на ремне.

Это была сумка со Странной Эмили^{16}, и то, что оттуда появилось, тоже оказалось весьма странным. Маленький цилиндр, завернутый в пожелтевшую бумагу.

— Это то, что я думаю? — спросил Уолт.

— Да! Это цилиндр, цилиндр Уилмарта. Из Братлборо. Таинственная запись так называемого «бостонца» и Ми-Го^{17}. И мне нужен фонограф, чтобы проиграть ее, услышать голоса. Это первичный исторический источник.

— О, — сказал Уолт.

Он снова посмотрел в монитор:

— Я думал, у тебя что-то другое. В общем, да, это круто, но ведь все есть на эм-пэ-три, так что зачем напрягаться?

— То, что у нас есть, — это эм-пэ-три с кассет DAT, переписанных с обычных кассет, переписанных с катушек, переписанных с грампластинок, переписанных с этого цилиндра. К счастью, я люблю винил, поэтому разобралась с мертвыми носителями — такие вещи неизбежно выходят из употребления с каждым новым поколением. Эта запись — все равно что рассказ из первых уст. Понимаешь, ее изменили.

Теперь Уолту стало интересно. Он пододвинулся, протянул руку за свертком и осторожно снял часть бумаги и крышку, чтобы рассмотреть восковой цилиндр под ней.

— Ладно, но ты идешь со мной. Одна голова хорошо, а две лучше.

Аудиовизуальный архив располагался в пыльном арочном ангаре отдельно от библиотеки и был набит мертвыми и умирающими аппаратами: там были видеомагнитофоны, потолочные проекторы — старые аналоговые, с циклопическими линзами на вытянутых шеях, — а еще целые полки со слайд-проекторами, и это только по сторонам от широкого и высокого входа. Уолт щелкнул выключателем, и Линор увидела, в чем проблема. С пола до потолка громоздились парты, сломанные телевизоры и рваные картонные коробки, из которых выпирали коаксиальные кабели, свернувшиеся кольцами, словно змеи. Все было покрыто пылью, и если в этом хранилище и присутствовала какая-то логика, то очень простая — самые старые вещи лежали в глубине.

— Фонографы, если они вообще у нас имеются, на другой стороне. Так что давай убирать добро с дороги. В том углу есть тележка, плюс можно использовать телевизионные стойки, у которых еще осталось по четыре колеса.

Линор особо не помогала. На ней было длинное, как выразился бы Уолт, «придурочное» кружевное платье, поэтому ей приходилось все время придерживать подол одной рукой. Но елки-палки, сколько же она говорила.

— Я знаю, это все уровень обычной курсовой. Но так называемая «черная коза лесов» — это отдельная фигура от Шуб-Ниггурат или нет?

Уолт отодвинул пару старых черно-белых мониторов, освобождая проход, и наклонился к Линор, чтобы она увидела, как он закатывает глаза.

— О чем ты говоришь, — сказал он. — Никто не знает. Поэтому и выходит тема для курсовой — можно приводить аргументы за и против, и всем известны и эти аргументы, и возражения на них, и все такое прочее. На данный момент это религиозный спор, а не настоящая задача для исследования. По крайней мере, задача не для студентов. Уилмарт сам не смог понять, что записал на воск, и я не представляю, какое исследование ты запланировала, чтобы это выяснить… через восемьдесят лет.

— Полевое… — сказала Линор, робко роняя слово с языка, — исследование.

Уолт не знал, что ответить. Но уже через секунду нашел аппарат.

Край света был уже близко, а она так и не нашла что сказать. Джип свернул на обрывистую горную дорогу, и Петра машинально обхватила живот, словно оберегая, но, осознав бессмысленность жеста, обмякла и убрала руки.

— Зараза! — заорал Тед, подпрыгнув на очередном ухабе.

За головокружительным поворотом начинался крутой подъем; Тед лихорадочно дернул рычаг, переключился сначала на вторую, потом на первую передачу и вдавил педаль газа в пол.

— Сделай одолжение, набери Чарли и спроси, долго еще. Боюсь, эта колымага рассыплется раньше, чем мы доедем.

Петра принялась рыться в сумочке в поисках мобильника.

«Алло» на том конце провода потонуло в реве двигателя, доносившемся и снаружи — через открытые окна кабины.

— Чарли, привет! — прокричала Петра. — Далеко еще? Тед слегка нервничает. — Она прижала телефон к уху. — Чарли советует тебе остыть. — Петра постаралась не перебрать с нарочито радостным тоном: так, лишь чуть-чуть поддразнить и без того злющего Теда. — И докладывает, что конец близок.

Захлопывая телефон-раскладушку, она услышала, как Тед грязно выругался себе под нос.

— Сначала перелет из Провиденса в Ванкувер, — ворчал он, плавно взмахивая свободной рукой, точно примадонна. — Потом четыре часа трястись по серпантину. Да, с твоими друзьями не соскучишься.

У Петры на языке вертелось с десяток ответов, от остроумных до откровенно ехидных, однако все они не годились, поэтому она отвернулась и стала молча смотреть, как за окном дребезжащей машины серо-зелеными пятнами проносятся платаны и тисы.

— С ума сойти! Все-таки добрались! — Чарли вытаскивал из своего джипа походный изотермический контейнер, пока Дуглас возился с застежками огромного рюкзака.

— За это спасибо не тебе, — откликнулся Тед, выбираясь из второго джипа, — и уж точно не твоей колымаге.

— Эй, полегче с ласточкой! — возмутился Чарли. — Ей здорово досталось, когда мы с Дугом гоняли по «Дурным землям» пару лет назад. И вообще, чем ты недоволен? Доехали же.

— Чудом.

Петра пересекла импровизированную парковку у обочины, слыша, как под кроссовками скрипит гравий. Чарли явно преувеличивал, описывая пункт назначения как нечто «сногсшибательное», «не от мира сего». Впереди высился самый обычный лес из вездесущих канадских елей. Ветви, сплетаясь, образовывали подобие паучьего кокона или савана.

Петра вытянула шею и заслонила ладонью глаза. Сквозь кроны просматривались редкие участки неба. Зря только тащила с собой любительский телескоп в дешевой пластиковой тубе.

— Это оно и есть? — Тед упер руки в боки, губы кривились в досадливой гримасе.

Дуглас помотал головой:

— Нет. Мы сейчас у входа в Штольню. До Края света еще часа два.

— Два часа! — воскликнул Тед.

— Может, и меньше. Зависит от того, как будем идти.

— А доехать нельзя?

— Чтобы ехать, нужна дорога, — пояснил Дуг и с ухмылкой добавил: — Начало Штольни — это ближайшее к Краю света место, до которого можно добраться на машине.

Он переступил через ржавую цепь, натянутую поперек узкой тропинки. Выцветший знак гласил: ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН. ИДЕТ ЕСТЕСТВЕННАЯ РЕГЕНЕРАЦИЯ. ДЕПАРТАМЕНТ АГРОЛЕСНОГО ХОЗЯЙСТВА. Однако буквы почти стерлись, поэтому надпись не возымела действия.

Два года назад Петра жила одна и горбатилась за гроши в частном книжном магазинчике Провиденса. Тед наведывался в магазинчик регулярно — офис его фирмы по финансовому планированию находился прямо напротив, и три-четыре раза в неделю он выкраивал часок, чтобы купить газету или детектив в бумажной обложке. Его робость не бросалась в глаза и потому очаровывала.

Спустя четыре месяца выразительных взглядов и ни к чему не обязывающей болтовни состоялось их первое свидание. Инициатива принадлежала Петре. Они отправились в театр Колумба, смотреть «Пикник на Висячей скале», потом выпили кофе в старомодном баре, обставленном в стиле ар-деко, где каждый четверг выступало живое джаз-трио. К Рождеству они съехались.

Однако лодка семейной жизни быстро дала течь, а поскольку свадьбу они не играли, у Петры не осталось даже воспоминаний о моменте совместного счастья, после которого все покатилось под гору.

Вскоре Тед получил повышение и, как следствие, стал подолгу засиживаться в офисе. Денег теперь хватало с лихвой, поэтому Петра уволилась. Тед купил дом, где Петра бесцельно слонялась из угла в угол, гонимая страхом превратиться в собственную мать, чья жизнь напоминала истошный крик, постоянно подавляемый на протяжении трех десятилетий.

Единственным спасением было валяться в гостиной на диване и предаваться праздным мечтам. Мечтам о детской на втором этаже с колыбелью, ярким креслом-качалкой и целым зоопарком мультяшных зверушек на карусельке под потолком.

Как-то вечером, разомлев, Петра поделилась своими фантазиями с Тедом, а в ответ услышала, что о детях они поговорят, когда придет время. Время значило для него все — всегда.

Та ночь положила начало беспросветной череде кошмаров. Варьировался сюжет, но не суть, где Петру неотступно преследовало прошлое. Иногда ей снилось, будто на вечеринке ее осаждают бывшие бойфренды, которые с явным удовольствием передают друг другу телефон и рассказывают Теду обо всех ее ошибках и постыдных проступках. Иногда снился родительский дом — ветхая развалина, где поселился измученный призрак матери. Но самым страшным было, когда отец, страдающий чем-то вроде приступов бешенства, гнался за ней по бесконечным лестницам с криком: «Беги! Беги! Кто не спрятался, я не виноват!» Петра просыпалась в холодном поту и потом еще долго не могла уснуть.

Штольня оказалась извилистой тропой под куполом, свитым из толстых лоз и буйной зелени. Заросли были очень густыми, без единого просвета, и в результате складывалось впечатление, будто шагаешь по узкому душному тоннелю. Своды нависали так низко, что глупцам, отважившимся сунуться в Штольню, приходилось одолевать крутой подъем в полусогнутом состоянии. Чарли и Дуглас возглавляли процессию с огромными рюкзаками на спинах, волоком перемещая контейнер. Оба явно поднаторели в походах, в отличие от Петры, которая прилагала все силы, чтобы не упустить их из виду. Тед плелся в хвосте. Петра покосилась на его мокрое от пота, раскрасневшееся лицо, гадая, чем вызвана такая метаморфоза: тяготами путешествия или злостью.

— Приближаемся к вершине, поэтому смотреть в оба! — крикнул Чарли. — Спуск очень крутой, приготовьтесь бежать.

— Бежать? — взвыл Тед. — Да вы издеваетесь!

— Можешь скатиться кубарем, — предложил Дуглас, не оборачиваясь.

Петра не утерпела и украдкой глянула на Теда — тот побагровел от беспомощной ярости пополам с уязвленным самолюбием.

Остаток пути проделали молча. Наконец Чарли воскликнул:

— Мы на месте. Спускаемся!

Они с Дугласом вскарабкались на вершину и растворились в зеленом тоннеле.

Добравшись до узкого выступа, Петра словно очутилась в эхокамере. Приглушенный топот шагов по склону контрастировал с громким гулом, какой бывает, если припасть ухом к морской раковине.

— Шевелись! — рявкнул Тед, подойдя ближе.

Миновав гребень, Петра ринулась вниз. На мгновение почудилось, будто мир сместился с оси и бешено завертелся — все вокруг устремилось вперед, в пропасть. Зеленые своды буквально пригибали к земле, тоннель превратился в трубу, куда не проникал воздух. Почва под ногами вспучивалась, торчащие лозы и булыжники напоминали минное поле. От страха споткнуться и сломать шею Петра начала кричать. За спиной раздался смех.

Пару секунд спустя в конце тоннеля возник заветный свет. Вспыхнув, словно спичка, солнечные лучи озарили выход из Штольни. Топот шагов смолк, а может, потонул в оглушительном рокоте.

Последний рывок — и Петра пулей выскочила на площадку, сложенную из гладких каменных плит. В глаза ударил ослепительный свет — на долю секунды почудилось, будто мир охватили языки белого пламени. Петра невольно сощурилась, но продолжала бежать. Каждый шаг звоном отдавался в голове, однако Петра не могла остановиться. Казалось, забег будет длиться вечно, но внезапно на пути возникла невидимая преграда. Удар пришелся в живот. Из легких словно выкачали весь воздух. Петра покачнулась, открыла глаза и увидела Чарли. Он крепко держал ее за талию, в темных блюдцах солнцезащитных очков отразилась ее перекошенная, в красных пятнах физиономия, пряди волос слиплись от пота.

— Осторожно, — предупредил Чарли. — Дальше обрыв.

Сквозь ослепительную световую завесу постепенно проступили окрестности. Внизу простирался безбрежный океан, солнечные блики на его поверхности вспыхивали мириадами бриллиантовых искр.

— Правда, завораживает? — раздался за спиной голос Дугласа.

Петра не слышала, как он подошел, и вздрогнула от неожиданности.

— Да, перед таким зрелищем трудно устоять.

— Ты уж постарайся. Тут лететь вниз почти километр.

— Глазомер у меня неважный, поэтому поверю на слово. С ума сойти… здесь так…

— Очень круто, согласен. Первое время после переезда я наведывался сюда регулярно. Чарли дал наводку. Он с ранних лет мотается на Край света. Не потусить, конечно, а так, побыть наедине с природой, подумать.

— Неудивительно. Вряд ли найдется много желающих попить пивка над таким обрывом.

— Или никто из них просто не выжил, чтобы о том рассказать.

Дуглас сопроводил последние слова улыбкой, однако фраза все равно прозвучала зловеще. Петра поежилась. Словно почувствовав ее настроение, Дуглас сменил тему:

— Если встать спиной к склону, сразу понимаешь, почему это место прозвали Краем света. Есть только вода, небо и ничего больше. Вглядись на секундочку. Где еще такое увидишь?

Петра уставилась вдаль, стараясь абстрагироваться от каменистого пейзажа в обрамлении густых зарослей. Дуглас не соврал: отсюда мир казался неосязаемым, зыбким, как горячечный бред. Как будто паришь в бесчисленных оттенках синевы между бескрайним небом и глубокими водами.

Однако в следующий миг небесный свод утратил свое безмятежное очарование.

В нем воплотилась бесконечная пустота и холод космоса. Темный океан с мертвенно-бледными бурунами напоминал бездонную яму, до краев заполненную душами грешников.

Все исчезло, кануло в небытие.

Впечатление было ярким, всепоглощающим. Петра достигла конечной точки и теперь не знала, сумеет ли вернуться к обычной, земной жизни.

Однако при более пристальном рассмотрении незыблемое царство синевы нарушило темное пятнышко на горизонте.

Пронзая волны Тихого океана, точно первобытное копье или гранитный фаллос, вдалеке высилась скала. Лишь немногим ниже утеса, венчавшего Край света, скала значительно уступала ему в объеме и больше смахивала на острый шпиль, рождавший ассоциации со сталагмитом.

— А это еще что? — пробормотала Петра.

— Это, — горделиво начал Чарли, — отдельная история.

При всех своих размерах и многообразии, мир не мог (или не хотел) найти местечка для Петры. Начиная с раннего детства, проведенного в захолустном Данвиче, и заканчивая самостоятельной жизнью в Провиденсе, она неизменно оставалась чужаком, аутсайдером. Теряясь в догадках относительно своей неприкаянности, Петра старательно растравляла бурные детские переживания в попытке оградиться от беспросветной, унылой рутины школы и дома.

С Дугласом они познакомились на первом курсе Брауновского университета, где постигали премудрости английской литературы. Петра мечтала защитить диплом, Дуглас же учился на инженера, а литературные курсы посещал для души. Как выяснилось, он тоже отчаялся найти свое место в мире.

— В моем случае, — любил повторять Дуглас, — чтобы двигаться вперед, нужно прислушиваться к инстинктам и действовать строго наоборот. Разве не дикость?

Два аутсайдера мгновенно подружились.

Дважды они пытались перевести свои отношения в романтическое русло, но оба раза все сводилось к смущенному смеху и обоюдной неловкости, завершаясь тем, что они просто лежали рядышком и делились секретами под покровом тьмы.

На летних каникулах перед вторым курсом Дуглас смирился со своей гомосексуальностью. Петре он признался во время затяжной прогулки по пляжу. Стоя на мокром песке под холодной луной, она искренне радовалась за друга и огорчалась за себя. Очевидно, Дуглас обрел свой путь, ей же предстояло и дальше страдать в одиночестве.

Потом Дуглас отправился отдыхать в Британскую Колумбию и там встретил Чарли. С тех пор его жизнь резко пошла в гору. Чарли ухитрился пристроить возлюбленного в ту же ванкуверскую проектную фирму, куда ранее получил направление сам. Вскоре парочка перебралась на запад Канады, не дожидаясь, пока Дуглас окончит институт. С Петрой он поддерживал общение по электронке, регулярно зазывал посетить Западное побережье, но та воспринимала эти приглашения как банальную вежливость.

В апреле она послала ему длинный мейл, где как можно подробней и оптимистичней описала свои отношения с Тедом. Пылкий ответ не заставил себя долго ждать, а неделю спустя от Дугласа пришло очаровательное в своей настойчивости сообщение:

Тед ехать не хотел. Совсем. Однако после очередной серии кошмаров и драмы минувших недель он решил уступить — но с условием, что по возвращении Петра обратится к специалисту за помощью.

Она согласилась и заказала билеты на самолет.

— Это место называется «Обитель падших». — Чарли сделал паузу, выудил из контейнера две бутылки «Короны», откупорил их и протянул одну Петре. — Возникло оно задолго до появления палеоиндейцев. Легенда гласит, будто Создатель, сотворивший наш мир, ранее успел породить тысячу планет. Безучастный к своим детищам, он мог уничтожить их просто из прихоти, однако, прежде чем взяться за новое начинание, он посылал на готовую планету четырех Хранителей, чтобы те присматривали за местными формами жизни.

Всеведущие и вездесущие, Хранители витали над землей, наблюдая, как жалкие людишки карабкаются по пищевой цепи — словом, для высших существ тоска смертная. Наконец, устав от кочевничества, первобытные племена решили остепениться и пустить корни. Тысячелетиями Хранители лицезрели одну и ту же картину: весной люди возделывали поля, осенью собирали урожай, плодились и учили потомство извечному ритуалу. И так повторялось снова и снова.

Но вот один из Хранителей взбунтовался. Ему хотелось, чтобы люди обратили взор к звездам. Хотелось показать, насколько в действительности глубока эта «кроличья нора», поэтому, презрев правила, он спустился на землю и обосновался в недрах одинокой горы.

Чарли качнул головой в сторону Обители падших и пристально глянул на Петру, словно проверяя, достаточно ли сильный эффект произвел его рассказ.

— Из своего убежища Хранитель посылал людям странные сны о других мирах и жутких городах, сотворенных Создателем и брошенных на произвол судьбы.

Многие первобытные люди не придавали значения этим грезам или не понимали их. Но нашелся человек, который стал так одержим видениями, что не смог больше существовать среди сородичей. Он решил податься в отшельники и, естественно, избрал для затворничества самую далекую гору, где и повстречал Хранителя.

Хранитель вознамерился обучить человека тайной науке и выполнил задуманное. Отныне человек мог путешествовать в царство снов, общаться с душами умерших во всех разрушенных и затерянных городах далеко-далеко отсюда. Для ученика все складывалось относительно неплохо — в зависимости от того, что понимать под этим словом, — пока однажды Хранитель не потребовал взаимной услуги. Если человек отныне тяготел к неземному, то Хранитель, напротив, обратился к бренному.

Он задумал изменить людей, наделить их запретными силами. Однако ему понадобились женщины для… хм… продолжения рода. Он хотел вывести расу с телом человека и душой монстра. Расу, которая вберет в себя лучшее от обоих миров: существ с душой, способной воспарить к звездам, и полноценным телом с отстоящими большими пальцами, вкусовыми рецепторами, чувствами и прочим.

Ученик повиновался и стал приводить женщин, скорее всего насильно. Вскоре в пещере возникла колония полулюдей-полухранителей.

Но оставшиеся Хранители, обеспокоенные судьбой брата, от которого давно не получали вестей, разыскали его в уединенной пещере. Увидев выводок странных существ, они немедленно донесли о случившемся Создателю. А тот в ярости отсек скалу от прочего мира и заполнил брешь водой, чем обрек павшего Хранителя и его отродье на вечное изгнание вдали от людей. Напоследок Создатель обратил всех обитателей пещеры в гулей — внушающих трепет чудищ.

В ту ночь Он нарек здешний утес Краем света, а гору посреди океана — Обителью падших, адом, где и поныне томятся отступники. Он поклялся не уничтожать планету, но отнюдь не из человеколюбия, а из желания продлить кару для пленников Обители.

— Прямо тысяча и одна ночь, — протянул Тед.

Чарли фыркнул:

— Обычная страшилка, не парься. Ну, кто хочет выпить?

Над Краем света уже сгустились сумерки. Компания расстелила одеяла на холодных сырых камнях. Вино, мясные сэндвичи, бри, яблоки поглощались в мгновение ока.

В ореоле первых звезд над острым шпилем Обители засиял месяц.

За пару недель до того, как Петра получила приглашение Дугласа, они с Тедом отправились ужинать в английский паб на Хоуп-стрит. Тед, по обыкновению, заказал две порции виски с имбирным элем, но в последний момент Петра легонько взяла официантку за локоть и попросила себе только эль.

Тед моментально сообразил, в чем дело. Моментально. Он долго смотрел на нее, не произнося ни слова, однако первая же его фраза («Мы это исправим») вынудила Петру вскочить и выплеснуть напиток ему в лицо. Совершенно дикая, несвойственная ей выходка, какие встречаются только в кино.

Петра бросилась прочь из ресторана, в суетливую толпу на тротуаре. Внезапно мир утратил очертания. Провиденс потускнел, выцвел до зыбкой серой дымки. Все вокруг точно застыло. Разговоры и шум доносились как сквозь вату.

Так продолжалось некоторое время. Петра жила как в тумане и в этом состоянии умудрилась помириться с Тедом, поразмыслила над его словами и позволила уговорить себя «исправить» положение.

Поскольку проблема только назревала, врачи управились с ней за день. По завершении Тед явился с букетом белых орхидей. Петра много спала, стараясь не думать о том, что ее давняя мечта обрести место в жизни и произвести на свет кого-то себе подобного так и не осуществилась.

Практически сразу вернулись кошмары, беспрецедентно неумолимые и жестокие. Лестница, по которой сбегала Петра, таяла, словно сахар в стакане, а отец кричал на каком-то странном языке («Н’гаи, н’гха’гхаа, баггшоггог, й’хах…»).

Ночь за ночью отец настигал Петру. Ночь за ночью ее хватали, душили. Душили нечеловеческие руки.

Неизвестно, годился ли детский телескоп для наблюдений за звездами, зато в него отлично просматривалась запретная гора. Сгущающиеся сумерки не позволяли разглядеть детали, но, припав к окуляру, Петра отчетливо видела острые скалы в обрамлении выцветших на солнце водорослей. Затхлая дождевая вода в изломах рождала ассоциации с кувшинами плакальщиц. Голая неприступная Обитель напоминала чужую планету. Петра подняла телескоп выше и ахнула при виде пещеры. В гранитном провале царила кромешная, чудовищная тьма. Несмотря на отвратительный глазомер, Петра буквально кожей чувствовала исполинские масштабы зияющей бездны. Она почти поняла, откуда взялась легенда о падших Хранителях и первобытных культах. Почти.

— Затмение лучше наблюдать с помощью вот этого, — послышался голос Чарли.

Опустив трубу, Петра обернулась. Чарли сидел на контейнере и что-то мастерил из картона.

— С этой штукой безопаснее, — пояснил он.

— Глупости, — фыркнул Тед. Устроившись под тополем на опушке, он ни на секунду не отрывался от судоку в своем «блэкберри». — Опасно смотреть только на солнечные затмения.

— Лучше все же перестраховаться, верно? — Дуглас, по обыкновению, выступил миротворцем. За это Петра его и обожала.

Она взяла протянутый Дугласом стаканчик с белым вином.

— Скоро начнется.

— Ага. Кстати, если отойти чуть подальше, открывается дивный вид на границу леса.

Едва они очутились вне поля слышимости, Дуглас потребовал:

— Рассказывай, что стряслось.

Петра поначалу отнекивалась, однако фраза «Не понимаю, о чем ты» прозвучала так фальшиво, что даже она не поверила. А Дуглас продолжал смотреть на нее своим теплым, сочувственным взглядом, каким Тед не смотрел никогда. Петра зажала ладонью рот, пытаясь заглушить рвущиеся наружу рыдания.

— Прости. — Всхлипнув, она прижалась к нему и повторила: — Прости. Не знаю, что на меня нашло. Взяла и испортила всем вечер.

— Плевать на вечер. — Дуглас ласково приобнял ее за плечи. — Рассказывай.

— Я бы рада, но… Сама не понимаю, что со мной творится. Даже не знаю, с чего начать.

— Начни с середины.

— Мне одиноко, — выпалила Петра и сама поразилась словам, сказанным как будто нарочно, чтобы Дуглас отстал. Мысль об одиночестве раньше не приходила ей в голову. Все-таки они с Тедом жили вместе. Однако и эти два слова звучали правдиво: в них воплотилась вся суть ее душевных терзаний.

— Заметно, — откликнулся Дуглас.

Ее так и подмывало рассказать остальное: про аборт и пустоту, поселившуюся в сердце с тех пор, про желание свести счеты с жизнью, про череду невыносимых кошмаров. Ей так много хотелось рассказать.

— Эй, вы, двое! — крикнул Чарли. — Пора!

Запрокинув голову, Петра увидела, как тень закрывает лунный диск.

Чернильное пятно двигалось мучительно медленно. Петра еле сдерживалась, чтобы не закричать от нетерпения. Затмение ползло, словно краб по белым пескам пустыни. Стоя на Краю света, компания наблюдала, как черная короста заволакивает лунный свет. Улучив минутку, Петра взглянула на Обитель падших, но ее уже поглотила тьма. Она подняла фонарик и обомлела: насколько слабым, беспомощным казался луч. Костлявым пальцем он устремился в разверзнутую бездну космоса, но, едва добравшись до края утеса, сгинул во мраке.

В самый разгар затмения Петра невольно залюбовалась многообразием оттенков ночи, многообразием теней и полутонов. Будничное ли это явление или редкий дар небес, Петра не знала, однако ее завораживала красота палитры. И звуки.

Поначалу она не придала им значения, списав на отдаленный лесной гомон. А может, то был пьяный вскрик Дугласа или Чарли, которые размахивали пустыми бутылками из-под вина, как клюшками. Тед тоже отпадал — в свете фонарика его лицо выражало лишь смертную скуку.

Звук нарастал, и Петра вдруг поняла, как сильно ошибалась: кричали не животные и не друзья. Слабые рыдания доносились из простирающейся впереди темноты.

Дальнейшие попытки отыскать источник звука не увенчались успехом, но теперь Петра не на шутку перепугалась и запаниковала. Во мраке ночи, под погребенной луной и мертвыми звездами, чей свет не мог пробиться сквозь толщу облаков, плакал ребенок. Невероятно, непостижимо, но где-то там, в непроглядной мгле, надрывался младенец. У Петры упало сердце. В душераздирающем плаче воплотилось все отчаяние брошенного, неприкаянного существа.

Она не заметила, как переступила край утеса, — лишь чернильная пустота под ногами напомнила о происходящем. Смерть это или сон? Но если смерть, то волнующе прекрасная. Петра ощущала себя свободной и необъятной, как сама ночь.

Она двинулась вперед по мягким, пушистым, как грозовые облака, теням. Возможно, ей почудилось, но с каждым шагом незримый младенец успокаивался. Петра брела во тьме по сотканному из мрака мосту, гадая, на что похож сброшенный с утеса ребенок. В голову настойчиво лез образ крылатой, словно летучая мышь, колыбельки у адского огня, извергающего клубы дыма и языки пламени.

За спиной раздавались пронзительные крики, но Петра ничего не слышала, целиком погрузившись в свои мысли.

Наконец она вскинула глаза и увидела.

Тед ни словом не обмолвился о своем намерении вернуться в Британскую Колумбию. Да, близких друзей, с кем можно поделиться, у него не было, но даже договариваясь с начальником о недельном отгуле в конце августа, он сослался на срочный ремонт — благовидный предлог, ибо после гибели Петры дом действительно пришел в упадок.

Раньше он не осознавал, какой уют и оживление привносила туда Петра. С ее исчезновением дом опустел, стал грязным и гулким, как заброшенный склад или разрытая гробница.

В день отлета стояла чудная погода, будто сама природа всячески способствовала встрече с тем, чего он некогда так стремился избежать.

Первую ночь Тед провел в мотеле, стараясь не думать ни про близкий Край света, ни про Обитель, ни про водную могилу Петры.

Утро выдалось дождливым и хмурым. В глубине души Тед лелеял надежду, что арендованный автомобиль сорвется с обрыва. Перед глазами всплывали картины бездыханного тела, пригвожденного к дереву. Однако, поплутав по серпантину, он очутился перед заброшенным входом в Штольню. Пугала перспектива увидеть на обочине джип Дугласа. Как знать, вдруг им с Чарли тоже взбредет в голову почтить таким образом память покойной. Но импровизированная стоянка пустовала, как и прошлым летом — как, наверное, и всегда.

Небо заволокло серыми тучами; сумерки казались вечерними, хотя до вечера было еще далеко. Сгорбившись, Тед смотрел, как капли дождя амебовидными шлепками разбиваются о лобовое стекло. Стряхнув оцепенение, он достал из бардачка револьвер, сунул его за пояс джинсов и, выбравшись из машины, второй раз в жизни проигнорировал табличку «ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН».

Штольня зеленым всполохом промелькнула перед глазами. Впереди постоянно чудился силуэт Петры — снова и снова она спешила навстречу смерти под затемненной луной.

У подножия Края света бушевал океан, исполинские волны бились о камни. Все вокруг тонуло в дымке. Обитель чернильной точкой маячила на горизонте.

От одного взгляда с обрыва мысли бросились вспять. Тед не хотел воскрешать в памяти ту роковую ночь, особенно в таких отчетливых, невыносимых подробностях, но погребенные воспоминания упорно лезли наружу.

Он опять стоит под темной луной, раскачиваясь от выпитого вина и пива, как игрок перед подачей. Рядом два гомика болтают и хихикают, словно школьницы. Петра замерла на обрыве, направив луч фонарика в темноту. Потом наклонилась, заслонив глаза ладонью, точно силилась разглядеть что-то.

Но что?

Вопрос терзал Теда на протяжении года. По ночам, в редкие моменты забытья, события того вечера с беспощадной яркостью проступали сквозь серую дымку Морфея, обрекая на исступленную, мучительную бессонницу. Вот Петра делает роковой шаг в пропасть и мгновенно исчезает во тьме.

Неужели он сам подтолкнул ее к краю? Вынудил так легко и непринужденно расстаться с жизнью?

Тед вытащил из-за пояса револьвер, опустил глаза и вдруг зарыдал. Впервые он оплакивал Петру.

Едва кромешная тьма рассеялась и снова засиял месяц, на место прибыла спасательная группа. Разбирательства затянулись до утра. Тед держался молодцом, зябко кутаясь в казенное серое одеяло. Дугласу пришлось вколоть успокоительное. Всхлипывая и размазывая сопли, Чарли твердил, что понятия не имеет, как все случилось.

Целых три дня поисковые катера неустанно бороздили океан. Они прочесывали один и тот же квадрат, но безрезультатно. Теда предупредили, что шансов отыскать тело в таком месте практически нет.

В глубине души Тед, возможно, немного лукавил: несколько раз он подносил револьвер к виску, но не отважился спустить курок и продолжал сидеть под промозглым проливным дождем, свесив ноги с утеса. Блуждающий взгляд наткнулся на Обитель. Внезапно Теду почудилось, будто за ним наблюдают.

Ливень почти прекратился, но кругом было темно, хоть глаз выколи.

— Петра… — прошептал он почти беззвучно. От всепоглощающей усталости губы едва шевелились, с них сорвался сдавленный всхлип.

Похоже, на нервной почве у него начались галлюцинации: туман вдруг свернулся воронкой, и в образовавшемся просвете проступили ясные очертания Обители.

В недрах огромной пещеры полыхал огонь, — во всяком случае, так ему показалось. Тед отполз подальше от края и встал. Огоньки летели в разные стороны, точно искры от костра, и мерцали в древней тьме. В ярких отблесках устье пещеры стремительно деформировалось. Каменные своды расширились, обнажив…

Зубы.

Пещера преобразилась в кривой оскал. Из камней сложилось мучнисто-бледное лицо с мутными озерами глаз.

Перед его взором все поплыло, затрепетало. Утес под ногами стал мягкий, как пудинг. Тед оцепенело наблюдал, как из Обители выпросталась рука, потом другая. Стряхнув с себя коросту зимней спячки, исполин расправил гигантские крылья. В следующую секунду свет померк, тонкий полумесяц скрылся за черным оперением со свисающими клочьями гнили. Чешуйчатая грудь взымалась, наполняя воздух зловонным смрадом и искрами.

От чудовищного вопля Край света содрогнулся, вынудив Теда упасть на колени.

Хранитель обратил мертвенный взор к утесу и вытянул руку, словно намереваясь обхватить весь склон. Губы Теда лихорадочно шевелились в безмолвных мольбах.

Петра тоже это видела…

И вдруг из тьмы возникла она.

Казалось, Петра идет прямо по воздуху, но, присмотревшись, Тед различил над водой исполинское крыло, мостом соединявшее царство мертвых с миром живых. Уступы облепили фигуры, похожие на людей; да и сама Обитель походила на гору лишь размерами, но не содержанием.

Одичавшая, измазанная копотью, но величественная в своем безумии, Петра брела по пернатому мосту. На иссохшем теле выделялся набухший живот.

В грязных худых руках она держало нечто.

Нечто ерзало и скулило.

Потом она опустила это нечто на мост.

И оно на бешеной скорости устремилось к Краю света.

Тварь быстро перебирала бесчисленными дряблыми отростками. Глаза торчали, как присоски на щупальцах обитателей морских глубин. Рот был до отказа заполнен огромным языком.

Тед молил лишь об одном: успеть выстрелить.

Солнечным июльским днем Розмари Фарбер очнулась то ли ото сна, то ли от дремы, то ли от видения на кушетке в доме, куда перебралась вместе с мужем сразу после Второй мировой; дом стоял на глухой улочке маленького городка у подножия Скалистых гор — городок давно считался частью пригорода, но не утратил уединенного очарования сельской глубинки. Очнулась с ясным осознанием — что-то грядет. Она являлась целью либо жертвой грядущего не больше и не меньше, чем придорожный кустарник или лисица, однако Розмари не сомневалась: оно вот-вот настигнет ее, что, в принципе, не так уж и плохо.

Нина Шерер сбилась с ног. Дел было невпроворот: договориться о встрече с клиентом в обед, нарвать во дворе огромных пушистых георгинов, сложить в пакет приготовленное еще с вечера куриное рагу и печенье с шоколадной крошкой, проверить, когда и куда вести сына на репетицию, а дочь на карате, посмотреть, осталось ли молоко в холодильнике, — и все это одновременно. В разгар этой суматохи она краем глаза отметила неуловимые перемены на лугу между бабушкиным домом и рекой. Нечто странное чудилось в высокой траве, колыхавшейся на ветру. Впечатление окончательно оформилось, только когда Нина взбежала на крыльцо, но оборачиваться и проверять лишний раз не хотелось.

Позвонив, она распахнула дверь. Бабушка Розмари, по обыкновению, лежала на кушетке под пледом. Она выглядела на свои девяносто один, однако на осунувшемся старческом лице не было ни тени тревоги, боли или раздражения. Напротив, оно излучало покой, какого Нина не знала давно.

— Привет, бабуль! — Она поставила цветы на кофейный столик, закинула продукты на кухню и наклонилась поцеловать пожилую женщину, такую родную и любимую. Однако с каждым днем Розмари все больше отдалялась от нее, увлекаемая куда-то — точнее, в никуда, — и Нина не могла, а главное, не хотела отправиться за ней следом. Не хотела ни в коем случае. Хотя небольшая передышка не повредила бы.

Розали повернула голову:

— Красивые.

— Засуха жуткая. Счета за воду взлетели до небес, а саду все мало.

— Такие большие, яркие, — продолжала Розмари.

— Для тебя старались. — Проглотив комок, Нина с усилием улыбнулась.

— Это вряд ли. Мы с георгинами просто сосуществуем в едином пространстве и времени. Ничего личного. Боюсь, они нужны мне больше, чем я им. — Розмари не сдержала смешок.

Загудел мобильный. Глянув на дисплей, Нина скрепя сердце решила — подождет. Однако нескольких секунд, пока звонок переключался на голосовую почту, хватило, чтобы раскаяться в своем решении. Мысль об этом прочно засела в голове, рождая неусыпную тревогу. Среди коллег бытовала перефразированная пословица: вызов пропустил, деньги потерял. Как позже выяснилось, ни звонок, ни последующее СМС, ни сообщение по электронной почте не содержали ничего существенного, хотя клиент, разумеется, думал иначе.

Один из котов проскользнул с кушетки на столик и умилительно, с этакой поистине нечеловеческой грацией принялся розовым язычком лакать воду из вазы. Лишь бы в георгинах не оказалось ничего опасного для котов. Отложив телефон, Нина снова сосредоточилась на бабушке:

— Ну как ты?

— Что-то надвигается и скоро заберет меня. Недолго осталось.

Если Розмари впадала в такое настроение, спешкой уже не отделаться. Однако у Нины было всего минут сорок, максимум пятьдесят. Потом нужно срочно бежать в офис на совещание. Она прекрасно понимала, что будет жалеть о несостоявшемся разговоре — единственной отраде для пожилой женщины. В прежние годы слушать ее было сплошным удовольствием. Рассказчица от бога, Розмари делилась семейными историями, корнями уходившими во времена Гражданской войны, экспромтом сочиняла стихи и точно витала сразу в нескольких мирах. Еще в детстве летние месяцы, проведенные в этом домике, сильно влияли на Нину, хотя она толком не осознавала, как именно. Здесь она училась — пусть и без особого успеха — проще относиться к себе в этой жизни. Однако тогда же родилась привычка суетиться, заполнять время до отказа и в постоянном движении ощущать свою значимость.

В тот день надо было уделить внимание Розмари: что-нибудь поведать ей, что-то услышать от нее. Конечно, это не изменило бы ход событий — ведь чему быть, того не миновать, — но пообщаться все равно стоило. Однако Нина предпочла другой вариант.

— Бабуля, не говори так, — укорила она и ласково провела ладонью по редким седым волосам.

Розмари снисходительно улыбнулась:

— Хорошо, сменим тему. Что нового?

Качалка накренилась вперед и замерла, когда Нина осторожно присела на краешек сиденья, гадая, как ответить на довольно простой вопрос.

— Да ничего особенного. Все как обычно.

— Как дети? Как Кен?

— Отлично. Крутятся как белки в колесе.

— Поцелуй их за меня.

— Непременно. Кстати, тебе от них привет.

В действительности приветов никто не передавал, но Нина оправдывала домашних забывчивостью. Вспомни они про старушку, может, и передали бы — хотя вряд ли.

Любая неосторожная фраза грозила перерасти в серьезный разговор — совершенно неуместный и ненужный. Бабушка и внучка обменивались банальными фразами, хотя пустая болтовня коробила и подавляла обеих. Свое раздражение Розмари списывала на всепоглощающую, бесконечную усталость, а Нина — на неотложные дела.

За окном колыхался луг, трава волнами блестела на солнце, сгибаясь под тяжестью живого веса, поднявшегося с реки и подбирающегося все ближе к дому, но ни к кому конкретно. Розмари чувствовала его приближение. Нина еще нет.

— Хочешь перекусить? — предприняла она очередную попытку.

— У меня давно нет аппетита, да и откуда ему взяться.

— Бабуль, надо поесть.

Диалог повторялся в каждый приход Нины, но обычно Розмари не отвечала со столь убийственной прямотой.

— Надо? А зачем?

— В смысле, зачем? Едят, чтобы жить.

У Нины поджимало время. У Розмари тоже, но оставшиеся крохи больше не играли роли.

Уговоры внучки возымели действие. Старушка проглотила пару ложек рагу, половинку печенья, отпила молока. Всякий раз кусок застревал в горле — проклятая старость притупляла вкусовые рецепторы, не позволяя наслаждаться едой. Нина, напротив, ела быстро и много, но скорее из желания оценить собственное кулинарное мастерство. Однако, прожевав последний кусок, нашла, что чего-то не хватает. Розмари похвалила завтрак, ведь к нему прилагалась приятная компания, забота, ну и обилие шоколадной крошки. Казалось, это не печенье с шоколадом, а наоборот, шоколад с редкими вкраплениями теста.

Постепенно завязался разговор. Говорила в основном Нина о вещах, некогда пробуждавших в старушке живой интерес: о детях, экономике, войне, религии, семейных историях. Розмари вспоминала, как в прежние времена дамы со всего квартала устраивали посиделки в кофейне и за шитьем обсуждали всякие мелочи — вынесенные на всеобщий суд, они сразу приобретали серьезный оборот. Конечно, повторяла она, не все было гладко — периодически всплывали или замалчивались истории про педофилию, супружеские измены, болезни, катастрофы, похищение детей. В тот день Розмари завершила рассказ словами:

— Мы не были друзьями в буквальном смысле, но эти совместные сборища связывали нас прочными узами. Теперь никого не осталось. Одни переехали, и связь с ними прервалась. Другие умерли. Месяц назад Франсину Поллак забрали в дом престарелых. Я — единственный пережиток тех дней, одинокая, как остров в бушующем океане.

— Сочувствую, бабуль. Жуткое ощущение, должно быть.

— Так устроен мир.

— К сожалению.

— К сожалению или к счастью — не важно.

Розмари не упомянула незримый тягучий прилив, с завидной регулярностью накрывавший окрестности. Этот поток принес и затем рано отнял любовь всей ее жизни, это он вызвал пожар в доме Клингманов, и он же питал влагой их дивные розы. Подхваченный этим бурным течением, Марк Эбернети пропал без вести во Вьетнаме, а Шерил Рейнс стала врачом в Африке; из-за него целый квартал самостроя снесли ради торгового комплекса и разбили прелестный парк на месте покосившихся хибар; ему же Франсина Поллак была обязана своим быстрым угасанием, а сама она — долгой счастливой жизнью. Розмари понятия не имела, вызвал ли поток эти события, обусловил или просто-напросто обнажил, однако его откровенная безучастность внушала отчаяние и надежду.

— Давай пройдемся, — предложила она и, кряхтя, начала подниматься с кушетки.

В отчаянии Нина бросила выразительный взгляд на часы:

— Бабуль, ну куда… Время поджимает… Думаешь, это хорошая… — Она осеклась и подхватила шаткие ходунки, на которые опиралась старушка.

Они неспешно двинулись к задней двери. Лето выдалось сухим и жарким, петуньи чахли в своих горшках.

— Интересно, если помолиться о дожде, поможет? — прохрипела Розмари, но одышка и напряжение заглушили саркастический тон.

Нина же молилась, чтобы бабушка не упала, молилась, чтобы не опоздать на встречу и чтобы хватило бензина на все предстоящие сегодня поездки. Неизвестно, верила ли она в силу молитвы или бормотала ее механически, как считалочку, с какими девчонки прыгают через скакалку, но лихорадочные просьбы к небесам рождали иллюзию покоя, хотя в действительности лишь усугубляли тревогу. Изнемогая от жары, на пятисантиметровых каблуках, с разрывающимся от пропущенных звонков мобильным Нина сумела выдавить только «наверное».

— Богу, или кто там всем заправляет, нет никакого дела ни до моих чахлых петуний, ни до твоих вялых георгинов, — тяжело дыша, пробормотала Розмари.

— Думаешь, Бог или вселенная нас ненавидят? — Нина не знала, как поступить: взять бабушку за локоть, обнять за талию или вообще не вмешиваться.

— Думаю, ему плевать. Бездушное существо.

— Смешно, бабуль.

— Нет, не смешно. — Она покачнулась, однако Нина успела подхватить ее под руку. — Но и не грустно. Нейтрально, как есть.

— Бабуля, ты упадешь. На улице жарко. Давай не пойдем.

Розмари буквально видела, чувствовала или осязала, как по лугу разливается ослепительный свет. Нина ничего не замечала — до поры, — а может, просто не отдавала себе отчета. Мерцание плескалось вокруг яблони, под старыми качелями. Яблоня наверняка протянет еще пару лет, ее мелкие твердые плоды сгодятся в пищу воронью и белкам, а вот качели окончательно заржавеют осенью. Осознав, что ее попытки помочь только мешают, Нина перестала поддерживать старушку, но пристально следила за каждым ее шагом.

У Нины самой случались приступы головокружения, от боли ломило в висках. Пару раз перед глазами вставала пелена, периодически немели два пальца на правой руке. Скорее всего, от стресса. Времени ходить по врачам не было, поэтому Нина ограничивалась тем, что всегда носила в сумочке полный пузырек ибупрофена. С недавних пор ее беспокоило неприятное покалывание в левой ноге, но она ни словом не обмолвилась ни Розмари, ни домашним. Мысли о недомогании отступили перед более насущными вещами — в частности, перед тем, как медленно и с какой одержимостью бабушка бредет к двери.

— Ну и куда мы?

— Просто прогуляемся по лугу, — ответила Розмари.

Настал ее черед; для всех он настанет рано или поздно. Пожалуй, лучше встретить неизбежное с гордо поднятой головой и посмотреть, что случится потом.

— Не волнуйся, это ненадолго, — успокоила она внучку.

Розмари не ошиблась в расчетах, даже не подозревая, что недолго осталось именно Нине.

Хрупкая старушка вывела их через патио на задний двор. Для этого пришлось преодолеть три ступени и открыть заевшую дверь-купе. Нина с силой рванула створку, рискуя потерять равновесие и опрокинуть бабушку. С гор, предвестников погоды, надвигались тучи.

— Ради нас могли бы и подождать, — проворчала Нина.

Влажный спертый воздух словно грозил дождем — а впрочем, какая угроза в дожде, пусть себе льет, если что. Хотя как раз на этой неделе осадков не ожидалось, так что впору было задействовать поливные системы в садах и на лужайках.

Розмари луг казался вымокшим. Для Нины, которая пыталась сосредоточиться на бабушке, но была куда больше поглощена неотложными делами, поджидавшими ее дома и на работе, он смотрелся просто большим. Может, трава и впрямь чуть колыхалась, или то был редкий случай, когда обман зрения становится предвестником беды.

— Бабуль, сразу говорю, к реке не пойдем.

— Нет смысла, — тихонько ответила Розмари.

Нина не поняла, о чем речь, но не стала допытываться. Розмари же подразумевала примерно следующее:

— Не важно, спустимся ли мы к реке, останемся здесь или вернемся в дом и запрем все двери. Нет смысла что-либо предпринимать.

Впрочем, даже задай Нина вопрос, Розмари не сумела бы сформулировать ответ.

Почва под ногами была неровной — в разное время здесь ездили верхом, играли в бейсбол, устраивали вечеринки, выгуливали собак, разбивали, забрасывали и заново возделывали сады. Споткнувшись, Нина подумала, что провалилась каблуком в яму или зацепилась за бугорок. Однако в действительности в ее голове лопнул сосуд, слабый и давно уже набухавший без ведома хозяйки. Вероятно, Нина испытала целую гамму чувств — боль, панику из-за неоконченных дел, сожаление и вину перед Кеном и детьми. Она могла ощутить и поток некой наделенной сознанием субстанции, мимоходом ее накрывший. Но скорее всего, она ничего не успела почувствовать.

Розмари наблюдала за происходящим. Наблюдала, как слизистый прилив хлынул на луг, забрал жизнь ее внучки и без промедления устремился далее. С огромным усилием и опаской она наклонилась, взяла Нину за руку, пощупала пульс и коснулась мокрой щеки. Потом спешно, насколько позволял возраст, направилась в дом. Ходунки громко дребезжали, тело отказывалось повиноваться отчаянным командам. После продолжительной возни ей удалось открыть дверь в патио и отыскать телефон на кофейном столике рядом с великолепными, безучастными георгинами и котом, который не обратил на нее внимания, продолжая все так же, на свой чуждый людям манер, лакать воду из вазы.

— Взгляни-ка, что это там?

Рик начал тормозить, одновременно включив аварийный сигнал. Конни отвернулась от испещренного струйками воды окна, в которое смотрела последние полчаса. Заметив впереди какой-то предмет, ее муж направил машину влево, к разделительной полосе. Проследив его взгляд, Конни увидела у отбойника, в десяти ярдах перед автомобилем, небольшой красно-белый контейнер.

— Что? — спросила она. — Мини-холодильник?

— Нет, — останавливая «форестер», ответил Рик. Он еще не отошел после недавней перебранки, и его голос звучал резко.

— Что ты… — Не договорив, Конни все поняла сама. — Боже, неужели это…

— Холодильник, — ответил Рик, — но весьма специфический.

Поставив машину на ручной тормоз, Рик открыл дверцу быстрее, чем Конни задала следующий вопрос.

— Откуда он здесь взялся?

— Понятия не имею, — ответил муж, вылезая из машины.

Конни вытянула шею, наблюдая, как он подбежал к красно-белому пластмассовому ящику с красным крестом. Ящик был невероятно похож на мини-холодильник, в котором они с подружками по общежитию хранили вино: у него даже была такая же островерхая крышка, которая сдвигалась, когда ты нажимал кнопки по бокам от нее. Рик обошел ящик по часовой стрелке, затем против часовой и присел рядом. На нем были джинсовые шорты и застиранная зеленая футболка с Микки-Маусом, которую он не позволял выбросить, даже несмотря на то, что она истерлась почти до дыр (Рик надевал эту футболку каждый раз, когда они навещали его отца). Похоже, он читал что-то на крышке. Поднявшись, он посмотрел по сторонам. Магистраль была пуста. Выдохнув и взъерошив рукой волосы — так он делал всегда, когда притворялся, что обдумывает решение, с которым уже определился, — он нагнулся, обхватил холодильник руками и поднял. Оказавшись легче, чем Рик ожидал, холодильник буквально взмыл в воздух. Быстрым шагом Рик донес контейнер до машины.

Конни ждала, что он отдаст его ей, но Рик направился прямиком к багажнику. Повернув зеркало заднего вида, Конни могла видеть, как муж поставил холодильник на бедро и открыл багажник. Когда он захлопнул крышку, в его руках уже ничего не было. Ответ на возникший у Конни вопрос был настолько очевиден, что она даже не хотела спрашивать, но, как только Рик вернулся за руль и пристегнул ремень, она не удержалась.

— И что ты собираешься делать?

— Нельзя оставлять его здесь, — ответил он, не глядя.

— Мы могли бы позвонить по девять-один-один, если бы телефон был заряжен.

— Конни…

— Я ни на что не намекаю. Ты спрашивал, почему так важно было зарядить телефон, — вот тебе и ответ.

— Ты… — Рик оглянулся, убеждаясь, что дорога свободна. Поддав газу, он сказал: — Знаешь, ты права. Если бы я послушался тебя и зарядил вчера вечером телефон, то мы могли бы вызвать по девять-один-один полицейского, который забрал бы у нас холодильник. С этим не поспоришь. Но раз наш телефон отключен, нам нужно придумать что-нибудь другое. До дома ехать минут сорок — сорок пять. Как доберемся — сразу обзвоним ближайшие больницы. Возможно, содержимое холодильника предназначалось кому-то из их пациентов. А если нет — они выяснят, куда его отправить.

— Разве в Уилтвике выполняют операции по пересадке органов?

— Не знаю. Возможно. В Пенроузе точно должны.

— Может, лучше заедем в ближайший полицейский участок?

— Ближайший находится после съезда с магистрали на шоссе двести девять. До дома быстрее.

— Ты уверен, что внутри что-то есть?

— Внутрь я не заглядывал, но слышал, как там шуршит лед.

— Мне показалось, что контейнер совсем легкий.

— Да, но я не знаю, сколько весит сердце или почка. Должно быть, не слишком много.

— Как скажешь. Я просто… — Конни оглянулась. — Боже, как он вообще оказался посреди скоростной магистрали? Это просто уму непостижимо!

Рик пожал плечами:

— Перевозкой не всегда занимаются профессионалы. Наверное, плохо кузов пикапа закрыл или резко вильнул, чтобы не сбить оленя. Вот холодильник и вывалился.

— Бред какой-то.

— Предложи свою версию, раз такая умная.

Угроза новой ссоры нависла над ними. Конни сказала:

— А на крышке ничего не написано? Мне показалось, ты что-то читал?

— Там есть наклейка, но надпись вся расплылась. Видимо, недавним ливнем смыло.

— Долго же он тут провалялся.

— Похоже на то. Наверно, пикап занесло на мокрой дороге, и контейнер выпал.

— Почему водитель не остановился, раз вез такой важный груз, от которого может зависеть чья-то жизнь?

— Если он в тот момент старался не врезаться в отбойник, то мог и не заметить, что случилось позади.

Такой сценарий казался вполне вероятным, если допустить, что перевозку свежих донорских органов действительно могли поручить дилетантам. Чем больше Конни думала, тем правдоподобнее казалась ей эта версия. Как ни прискорбно, миром правит корысть.

— Что, если они направлялись на север, в Олбани?

— Думаю, времени достаточно, даже если водителю придется вернуться.

— Они могут прислать вертолет. В Пенроузе ведь есть вертолет?

— Вроде бы.

Конни готова была согласиться с планом Рика. Какая разница, обзвонят они больницы из дома или из полицейского участка? Если бы мобильный телефон работал, они и сами могли бы доставить содержимое холодильника бригаде хирургов, в эту самую минуту ожидающей доставки. Конни так и представляла, как они с Риком входят в реанимационное отделение больницы Уилтвика. Рик несет контейнер под мышкой, а врач в зеленом халате уже протягивает к нему руки в перчатках. Без телефона им не остается ничего, кроме как поспешить домой. Учитывая, сколько раз их уже останавливали за превышение скорости, им, возможно, придется потерять драгоценное время, объясняя сотрудникам дорожной полиции всю серьезность ситуации. Не факт, что те, кому предназначался контейнер, могут позволить себе столько ждать.

«Ничего не случится, — подумала Конни. — Ты прекрасно знаешь, что все обойдется. Ты просто злишься из-за того, что твой муж вечно превышает установленную скорость на десяток миль в час как минимум». Она окончательно приняла план Рика, тем самым поддержав его стремление стать важным действующим лицом в истории — случайным незнакомцем, без помощи которого не вышло бы вытащить другого человека из черных врат смерти. Все потому… все потому, что ей самой было интересно участвовать в такой истории и внести в нее свой весомый вклад.

Стрелка спидометра перевалила за восемьдесят пять^{22}.

Конни протянула левую руку и легонько сжала бедро Рика. Тот обеими руками вцепился в руль.

Спустя четыре часа Рик и Конни сидели за кухонным столом и разглядывали холодильник. Покрытие контейнера было из термопластика, но Конни сомневалась, помогает ли оно сохранять внутри низкую температуру. Красный крест на крышке был блеклым, чуть светлее, чем цвет нижней половины контейнера, и частично стертым. Он не был похож на привычный символ Красного Креста. Поперечины сужались к центру, а их концы, напротив, расширялись и были закруглены, как лезвия топоров. Конни встречался такой или подобный крест. Когда-то она снимала жилье вместе с девушкой по имени Алекса, которая была набожнее самого папы римского и среди прочей религиозной символики хранила такой крест. Мальтийский? Тамплиерский? Что-то из двух. Конни помнила, что крест старой подруги был вдобавок украшен какими-то небольшими изображениями. По правде говоря, крест на холодильнике мало напоминал религиозный символ — скорее абстрактный цветок или вычурную замочную скважину. На долю секунды красные расширяющиеся полосы показались Конни зрачком чудовищного глаза, но она посмеялась над своей глупой выдумкой.

О том, откуда взялся этот символ на холодильнике, стоящем на бледной деревянной столешнице, Конни могла лишь гадать. Быть может, у Красного Креста были подразделения или локальные филиалы с такой эмблемой? Конни никогда о них не слышала, но она была простым менеджером в сети супермаркетов «Таргет» и не слишком-то интересовалась медициной.

Тут Рик произнес:

— А что, если он принадлежит мафии?

— Что-что?

Рик выпрямился:

— Вдруг в холодильнике часть тела кого-то, кто перешел дорогу мафии? Или кого-то, кого им заказали убить.

— Например, палец?

— Палец или кисть руки — любое доказательство того, что заказ выполнен.

— Шутишь?

Рик пожал плечами:

— Все возможно.

— Сомневаюсь.

— В чем?

— Не знаю… в том, что мафия перевозит в холодильнике отрубленные части тела? Серьезно? По-моему, мы в кино такое видели.

— Правда?

— Уверена. Вместе смотрели то ли на Ти-эн-ти, то ли на Ти-би-эс. Там Джо Пеши играл наемного убийцу, у которого в сумке были головы…

— «Восемь голов в одной сумке»?

— Точно!

— Раз это было в фильме, то почему не может случиться на самом деле?

— Просто…

— А может, тут замешан черный рынок. Нелегальные аукционы по торговле почками.

— Это же байки!

— Не бывает дыма без огня.

— Но я…

— Послушай, мы уже проверили все логичные версии. Пора проверить другие, вот и все.

Конни перевела дух:

— Согласна. Но мы даже не знаем, что внутри холодильника. Вдруг он вообще пустой?

— Ты сама сказала, что мы не должны его открывать.

— Помню. Если там что-то есть, нужно быть осторожными, чтобы не занести внутрь грязь и микробов.

— Ты сама-то понимаешь, что говоришь? «Мы не знаем, есть ли что-нибудь внутри, так что не стоит сильно волноваться, но открывать холодильник тоже не надо, на случай, если там что-то есть». Так что нам делать?

Не дожидаясь ответа, Рик поднялся со стула и открыл их собственный холодильник. Зазвенели бутылки. Конни едва сдержалась, чтобы не отругать мужа. Вместо этого она встала и вновь принялась разглядывать квадратную этикетку на крышке контейнера. На этикетке не было никаких опознавательных знаков, названий больниц, транспортных служб или хотя бы штрихкода. В эпоху глобальной компьютеризации последнее казалось ей наиболее странным. Вместо этого на этикетке были четыре или пять строчек размазанных чернил. Различить можно было лишь два слова: первым, по обоюдному согласию Рика и Конни, было «Говард», а вторым, по мнению Рика, была «орхидея», хотя Конни четко видела лишь первую «о». Присматриваясь к расплывчатым письменам, Конни подозревала, что слова на этикетке вовсе не были английскими. Буквы были ей незнакомы. Даже сильно искаженные, слова казались написанными на неизвестном алфавите и могли превратиться в «Говарда» и «орхидею» совершенно случайно.

«Боже, ты еще хуже Рика».

Конни села обратно на стул. Рик вернулся с открытой бутылкой «Мэджик Хэт» в руке. Не то чтобы Конни хотелось пить, но раз муж не поинтересовался на этот счет, то она сходит сама. Черт, сидр кончился. Конни собиралась по пути домой заскочить в «Ханнафорд», но история с холодильником нарушила все планы. Молоко и масло тоже были на исходе. Не имея другого выбора, кроме как взять и себе бутылку «Мэджик Хэт», Конни захлопнула дверцу.

Поставив пиво на стол, Рик повернулся к жене спиной и, чуть нагнувшись, ухватился за контейнер.

— Рик? — подозрительно окликнула его Конни. — Что ты задумал?

— Разве непонятно?

— Очень смешно, — ответила Конни, подходя к мужу. Тот так буравил контейнер взглядом, будто хотел сквозь корпус разглядеть содержимое.

— Мы должны его открыть, — сказал он.

— Но если там что-то важное…

— Знаю, знаю, но выбора у нас нет. Мы звонили в Уилтвик — это не их холодильник. В Пенроузе, Олбани и Вестчестере тоже ничего о нем не знают. Транспортные компании не теряли подобных грузов. В одной даже сказали, что давно не пользуются такими контейнерами. От полиции ничего не добиться. Тот парень из офиса шерифа вообще решил, что это чей-то совершенно обычный холодильник. Если не заглянем внутрь, то точно не узнаем, кому он предназначался.

— А вдруг тут и правда замешана мафия?

— Ты всерьез в это веришь?

— Нет, но что нам делать, если это так?

— Избавимся от контейнера. Сожжем его. Не думаю, что нас как-то можно будет выследить.

К удивлению мужа, Конни сказала:

— Хорошо. Открывай.

Рик не стал спрашивать, уверена ли она. Нажав на кнопки по краям, он сдвинул крышку и придвинул холодильник поближе, чтобы Конни могла заглянуть внутрь. Холодильник сдвинулся со скрипом, его содержимое зашуршало, словно гравий под колесами автомобиля. Конни ожидала почувствовать сильный запах и увидеть алое полнокровное мясо, но вместо этого на нее пахнуло морозным воздухом с легкой примесью йода. Рука мужа загораживала обзор, и Конни подтолкнула его:

— Что там?

— Не знаю.

— Дай взглянуть.

Рик отошел вправо. Холодильник был доверху набит льдом, отдельные осколки которого складывались в сверкающие горки вокруг… вокруг…

Сперва Конни бросился в глаза цвет — темно-фиолетовый, как у зрелого баклажана, с чуть более светлыми, сиреневыми или, скорее, голубоватыми прожилками. Диаметром предмет был не больше мелкой тарелки, и в середине был чуть толще, чем с зубчатых боков. По краям виднелись пять — нет, шесть морщинистых пятен, окаймленных кольцами насыщенного розового цвета. Поверхность непонятного предмета была бороздчатой, почти зернистой.

— Что за фигня?

— Если б я знал.

— Рик, что это, по-твоему?

— Плацента?

— Нет, не плацента.

— Будто ты хоть раз плаценту видела.

— Вообще-то, видела. Я как-то смотрела передачу на «Лайфтайме», не помню названия, — там показывали роды во всех подробностях. Так что я повидала кучу плацент, и это совершенно точно не она.

— Хорошо, раз это не плацента, то что тогда?

— А это вообще что-то человеческое?

— Что? Хочешь сказать, это животное?

— Не знаю. Похоже на какую-то медузу.

— Для медузы оно слишком плотное. К тому же разве медуз не полагается держать в воде?

— Наверное.

Рик сунул руку в контейнер, но Конни перехватила ее:

— Боже, что ты делаешь?!

— Я хотел вытащить эту штуку и рассмотреть поближе.

Он освободил руку.

— Ты же не знаешь, что это.

— Уж точно не чья-то почка.

— Это понятно, но нельзя просто так… вдруг эта штука ядовита?

— Да ну.

— Есть животные, кожа которых ядовита. Слышал о лягушках-древолазах?

— Ох. — Рик отдернул руку и отступил от холодильника. — Ты права. Что же это, по-твоему, радость моя?

— Пока что мы можем лишь исключить неподходящие варианты. Я не думаю, что эта штука может кому-то спасти жизнь, и она совершенно точно не была частью тела жертвы какого-нибудь мафиози. Она также не использовалась для питания каких-либо эмбрионов. Остается один вариант: это черт знает что. Возможно, какое-то животное.

— Не похоже.

Конни развела руками:

— Мир велик. Кто знает, какие твари живут на дне океанов или под землей. Может, это недавно открытое животное, которое везли в музей.

Рик простонал:

— Ладно. Предположим, эту штуку везли какому-то заждавшемуся ученому. И что нам теперь делать?

— Полагаю, садиться обратно за телефон.

— Начнешь сама, пока я готовлю ужин?

Конни не была голодна, но согласилась:

— Идет.

Рик потянулся к контейнеру.

— Успокойся, — сказал он, почувствовав, как жена напряглась, готовая вновь схватить его за руку. Придерживая холодильник левой рукой, правой Рик задвинул крышку. Та со щелчком закрылась.

Неудивительно, что ночью Конни приснилась штука из холодильника. Ей снилось, что она в комнате отца Рика в доме престарелых (даже во сне Конни не звала его ни «Гари», ни «мистер Уилсон», ни тем более «папа»). Отец Рика сидел в зеленом кожаном кресле у окна, подставив лицо солнцу. Его поза напомнила Конни тянущиеся к свету растения. Сходство подчеркивал зеленый спортивный костюм с эмблемой «Нью-Йорк Джетс». Глаза отца Рика были закрыты, губы беззвучно шевелились, управляемые болезнью Альцгеймера, стремившейся подавить все, что осталось от его прежней личности. В лучах солнца он выглядел куда моложе своих пятидесяти восьми: его можно было бы принять за молодого дядю Рика, но не за отца. И он уж точно был недостаточно стар для своей болезни, которая поглощала его с терпеливым упорством питона, переваривающего добычу.

Конни стояла спиной к массивному комоду, на котором грудой лежали орхидеи с фиолетовыми и розовыми цветами. В воздухе стоял едва уловимый запах поджаривающихся на солнце водорослей — так пахли эти цветы. Конни не заметила, как в комнате появился Рик. Он склонился перед отцом и протянул к нему руки, будто отдавая подарок. В его ладонях была штука из холодильника, ее края свисали, и в ярком свете она казалась еще темнее и отчетливее. Если бы сцена перед глазами Конни была фотографией, то неизвестную штуковину можно было бы принять за чернильную кляксу.

— Возьми, — сказал Рик отцу. — Это тебе.

Отец не ответил, и Рик окликнул его:

— Папа?

Открыв глаза, отец повернулся к сыну. Конни была уверена, что он даже не заметил «подарка». Он прохрипел:

— Цвети.

— Смотри, какая красота, — сказал Рик.

Отец прищурился и взглянул на Конни. Он рыдал, по щекам бежали ручьи слез, в лучах солнца казавшиеся потоками лавы.

— Цвети, — повторил он.

Конни вскочила с кровати еще до того, как проснулась. Ей казалось, что она проспала до глубокой ночи, когда люди бодрствуют лишь в случае какой-то семейной трагедии, но электронные часы показывали только две минуты первого. Она спала всего час.

Обернувшись, Конни увидела, что Рика в постели нет. Волноваться не было причин: муж часто засиживался допоздна, смотря ночные новости или шоу Чарли Роуза. Они знали друг друга семь лет, и Рик всегда плохо спал. Его бессонница стала только хуже, когда заболел отец. Поначалу Конни всегда проверяла, не случилось ли чего, но потом, свыкшись с привычками мужа, перестала вылезать из постели, не найдя его рядом. Обычно она находила Рика грызущим домашний попкорн на диване у телевизора. В этот раз она ожидала застать его там же, но в гостиной было темно, и Конни занервничала.

— Рик? — позвала она. — Дорогой?

Он оказался на кухне. Конни заметила его краем глаза в то же мгновение, когда он ответил:

— Я здесь.

Рик сидел за кухонным столом, слабо освещенный пробившимся сквозь окно светом уличного фонаря. На нем были лишь трусы и футболка. Он активно стучал по клавишам отцовского ноутбука. Найденный ими контейнер был отодвинут на край стола, его крышка была закрыта (данное обстоятельство почему-то сразу успокоило Конни). Она подошла к мужу.

— Не спится? — спросила она.

— Угу, — не отвлекаясь от экрана, ответил Рик.

— Ты никогда не спишь после поездок к отцу.

— Правда? Возможно.

Конни погладила его по спине:

— Ты делаешь для него все возможное. Место там хорошее.

— Ага.

На экране Конни заметила изображение красноватого шара на фоне звезд. Эту картину она видела на сайте НАСА, как и следующую, открытую Риком: изображение пустыни под звездным небом, посреди которого мультяшные стрелки обозначали маленькие светящиеся точки как Солнце и планеты Солнечной системы. На третьей картинке восемь зеленых кругов очерчивали яркую точку, расположенную с края огромного красного эллипса.

Следом Конни увидела фотографию громадного каменного монумента, представляющего собой поставленные друг на друга в виде буквы «Т» прямоугольные плиты. Верхний камень от правого верхнего угла почти до нижнего левого прочерчивала широкая полоса. Внизу она снова изгибалась вверх; на ней было изображено какое-то крадущееся четвероногое животное, которое Конни не могла опознать. На следующей картинке были нарисованы три кольцевые постройки у подножия высокого холма. Поперек каждой постройки проходила массивная стена, а внутри их располагались такие же, как на предыдущем фото, Т-образные монументы.

Рик пролистал еще десяток изображений и страниц с бесконечными уравнениями, куда более сложными, чем Конни решала в математическом колледже. Половина символов в уравнениях напоминала греческие, но уверена Конни не была. Дойдя до какого-то списка вопросов, Рик остановился, и Конни смогла прочитать первые строчки.

«Цикл в 12 000 лет совпадает с постройкой Гебекли-Тепе; строительство предвосхищало засевание или, наоборот, возвещало о его окончании?»

«Боже», — подумала Конни.

— Пойдем спать, — предложила она.

— Иди, я еще немного посижу.

— Мне не хочется, чтобы ты полночи страдал и винил себя.

Рик задумался, после чего ответил:

— Вина здесь ни при чем.

— Правда? А в чем тогда дело?

— Я видел сон. — Рик покачал головой.

У Конни тут же пересохло во рту.

— И?..

Рик кивнул:

— Мы с папой сидели за этим столом. На нас обоих были смокинги; стол был накрыт как для званого обеда — белая скатерть, свечи, фарфоровые тарелки и тому подобное. Кажется, было раннее утро — солнечный свет заливал всю кухню. Тарелки, приборы и бокалы так и сверкали. Долгое время мы просто сидели там, то есть здесь, пока я не заметил, что папа взял вилку и нож и принялся резать что-то, что лежало на тарелке. Это была та самая штука. — Рик кивнул в сторону контейнера. — Папа держал приборы неуклюже, будто забыв, как ими пользоваться. Нож постоянно соскальзывал и царапал тарелку. Эта штука оказалась на редкость жесткой, и ему приходилось пилить ее изо всех сил. Она издавала непонятный звук — пронзительный, как у скрипки. Из нее текла то ли кровь, то ли какой-то черный сок, заливший тарелку, приборы, скатерть, папину рубашку. Наконец он отрезал кусок и попытался отправить его в рот. Его губы дрожали как обычно, когда он беззвучно бормочет, и он не смог попасть вилкой в рот. Кусок упал на стол. Нахмурившись, папа ткнул его вилкой и попробовал снова — безуспешно. На третий раз кусок отскочил от стола на пол. Папа рассердился, бросил приборы, взял тарелку руками и поднес ко рту. Он был буквально одержим. Облизнув губы, он откусил большой кусок. Ему пришлось отложить остатки и тщательно пережевать откушенное. Звук был такой, будто что-то с треском рвалось. Кровь этой штуки заливала ему губы, зубы и язык. Его рот стал похож на черную дыру.

Конни ждала продолжения, но его не последовало. Тогда она спросила:

— И?..

— Это все. Я проснулся и спустился сюда. По телевизору не было ничего интересного, так что я взял папин ноутбук и… понимаешь, так я чувствую с ним связь. Когда я смотрю на его работу, то вспоминаю о прошлом. Да, когда папа писал это, он уже плохо себя чувствовал, но, по крайней мере, еще был дома.

— Гм. — Конни хотела было рассказать о своем сне, но вместо этого спросила: — Думаешь, твой сон что-то означает?

— Не знаю. Мне часто снится папа, но в этот раз…

— А ты…

— Что, если эта штука с другой планеты?

— Что?

— Вдруг сон — это послание?

— Я не…

— Это объясняет, почему ни в больницах, ни в музеях ничего не слышали о контейнере.

— Чепуха какая-то, — ответила Конни. — Если бы эта штука была инопланетной, то о ней раструбили бы во всех новостях.

— А если она опасна — или потенциально опасна?

— И потому ее упрятали в обычный переносной холодильник?

— Может, они просто не хотели привлекать лишнего внимания.

— Сомневаюсь. Как-то это совсем за уши притянуто.

— Вдруг ее нашли охотники или рыбаки и решили положить в контейнер, где хранили пиво?

— Откуда тогда на нем красный крест и наклейка?

— Совпадение. Они могли раздобыть контейнер где угодно.

— Я могла бы… ладно, предположим, что пара охотников нашли эту штуку, свалившуюся с метеорита, и пожертвовали содержимым своего странно украшенного холодильника, чтобы войти в историю как первые земляне, обнаружившие внеземную жизнь, — нам-то что теперь делать?

— Можно позвонить в НАСА.

— И что они сделают? Пришлют Людей в черном?

— Хватит шутить! — Рик почти сорвался на крик. — Это серьезно! Боже, мы ведь можем… почему ты не воспринимаешь это всерьез? — Он гневно уставился на жену.

— Рик…

— Хватит мне «рикать»!

У Конни перехватило дух.

— Дорогой, уже поздно. Мы оба устали. Давай прекратим споры, ладно? Прости, что не воспринимаю это всерьез. День был тяжелым. Чем бы эта штуковина ни была, она подождет до утра. Если хочешь, позвоним в НАСА утром, как только встанем. Так и сделаем, обещаю.

— Я… — Конни была готова услышать продолжение гневной тирады, но Рик лишь сказал: — Ты права. День был тяжелым.

— Очень. Ума не приложу, как ты не устал.

— Еще как устал. Едва на ногах держусь. Просто эта штука…

— Я понимаю. Честно. Пойдем спать. Стоит тебе прилечь…

— Ладно. Иди в спальню, а я еще минутку посижу.

«Зачем?» — хотела спросить Конни, но вместо этого обняла мужа за плечи и прижалась щекой к его шее.

— Я люблю тебя, — произнесла она.

— И я тебя.

Успокоившееся совсем недавно сердце Конни вновь пустилось в галоп, пока она поднималась по лестнице в спальню. Вид уставившегося в экран Рика только сильнее ее растревожил. Конни улеглась в постель и накрылась одеялом, но и это не помогло — напротив, сердце принялось скакать с энергией чистокровного жеребца. Она вглядывалась в потолок, чувствуя, как под ней содрогается матрас. Паническая атака? «Не думай об этом, — сказала она себе. — Поразмышляй о чем-то другом».

Рик. О ком еще было думать? Он сидел за столом, обхватив ноутбук, и изучал последний труд своего отца. Его поведение было необычным, но это случалось регулярно. После каждого ежемесячного паломничества к отцу Рик весь день не находил себе места, а порой и весь следующий день тоже. Сколько бы Конни ни повторяла, что его отец в надежных руках (к тому же расходы на его содержание полностью покрывала страховка), и сколько бы раз Рик ни отвечал: «Ты права, ты абсолютно права», ей было ясно, что муж с этим не согласен. Прежде она ругалась с ним, полагая, что гнев сможет убедить его в том, что он страдает от чувства вины, но это привело к обратному эффекту — Рик стал замыкаться в себе. Конни предложила навещать его отца чаще и готова была даже скорректировать рабочий график, чтобы совершать поездки дважды, а то и трижды в месяц. В конце концов, в чем прок работать менеджером в магазине, если при этом не пользоваться служебным положением? До Олбани совсем недалеко, и там есть неплохие рестораны. Можно было бы так спланировать день, чтобы посетить отца Рика, а потом поужинать вдвоем.

«Нет, нет и нет», — возражал Рик. Незачем ей мучиться, перекраивая свой график (это непростое занятие вызывало у Конни ассоциацию с цирковым клоуном, который жонглирует тарелками, проезжая по тросу на одноколесном велосипеде), тем более что отец все равно не почувствует разницу.

«Он-то, может, и не почувствует, — ответила тогда Конни, — а вот ты — вполне».

Она так ничего и не добилась. Рик все решил еще до того, как выслушал ее аргументы. Он никогда этого не признавал, но Конни была уверена, что мужа сильно травмировали последние несколько месяцев, когда его отец еще пребывал в здравом уме — если это можно было так назвать, учитывая, из-за какой ерунды он постоянно орал на Рика. Гари Уилсон был астрономом, посвятившим последние труды изучению карликовых планет, обнаруженных за орбитой Нептуна в первое десятилетие двадцать первого века. Три названия Конни помнила: Эрида, Седна и Орк. Насколько ей было известно, отец Рика считался ведущим экспертом по исследованию условий на поверхности этих планет и участвовал в разработке программы для космического зонда, который собирались к ним отправить. Сколько раз они с Риком заезжали за ним, чтобы где-нибудь вместе поужинать, и находили его за рабочим столом, разглядывающим изображения этих карликовых планет! В эти моменты казалось, что отец Рика находится за миллионы миль от дома, среди далеких сфер. Задним умом можно было догадаться, что уже тогда он страдал от ранних симптомов Альцгеймера, но стоило Рику встряхнуть отца и сказать: «Папа, это мы», как приступы проходили, и можно было легко поверить в то, что отец всего лишь замечтался.

Лишь когда поведение отца Рика стало совсем непредсказуемым, до них дошло, что с ним что-то не так. Несколько месяцев подряд он не думал ни о чем, кроме одной из карликовых планет — Седны. Как-то раз, когда Конни сидела рядом с ним в закусочной «Плаза», он перевернул бумажную подстилку под посуду и нарисовал посередине звездочку, окаймленную цепочкой концентрических кругов, помещенных в овал. «Это орбита Седны, — сказал он, тыча ручкой в овал. — Один оборот — двенадцать тысяч лет, плюс-минус пару сотен. За всю историю она не была так близко к Земле, как будет в ближайшие два столетия. Когда она в прошлый раз так приблизилась…» — «Что случилось?» — спросил Рик. «Увидишь», — ответил ему отец.

Они так и не увидели. По крайней мере, не воочию. Один из коллег отца Рика позвонил после его выступления в университете, когда недуг Гари Уилсона проявился во всей красе. Конни не раз прослушала ту самую лекцию, как вживую, так и по телефону; а еще у нее сохранилась длинная и довольно сумбурная запись голосовой почты. Она считала себя достаточно образованной, чтобы с успехом участвовать в викторинах, но исследование отца Рика выходило за рамки ее понимания.

Около тринадцати тысяч лет назад над Великими озерами пронеслась комета — спорное утверждение, но как иначе объяснить высокое содержание в них иридия и наноалмазов? В то время ледники уже отступали, и если мерить веками, тысячелетиями, то момент был подходящим — как раз в это время исчезла комета Кловис, то ли уничтоженная, то ли поглощенная чем-то. Кто бы мог подумать, что камни могут указывать на угрозу? Наскальные рисунки в пещере Ласко… впрочем, не о них сейчас речь. Куда важнее то, что произошло в Гебекли-Тепе. Кому-нибудь приходило в голову сопоставить линии на каменных монументах с орбитой Седны? Результаты… что касается формы монументов, этих гигантских «Т», — это насесты для посыльных.

И так далее. Удивительным было то, что, излагая свои бредовые умозаключения, отец Рика казался разумнее и добрее, чем когда бы то ни было. Возможно, потому, что Конни не возражала ему столь же рьяно, как Рик, не говорила, что его идеи безумны и что вся его карьера может пойти коту под хвост. Постоянно сталкиваясь с неверием сына, Гари злился и впадал в ярость. Конни знала его семь лет, и с каждым годом он становился все более неистовым. Он требовал, чтобы Конни отвозила его домой, а по приезде принимался звонить Рику и часами изводить его, пока тот не вскипал и не бросал трубку.

Развязка наступила стремительно. Конни даже удивилась, с какой легкостью отец Рика согласился выйти на пенсию и отправиться в дом престарелых. Временами у него случались периоды просветления, когда он несколько дней — обычно меньше недели — напоминал себя прежнего. Он подписал все необходимые документы, согласно которым его отставка из университета и переселение в «Моррисон-Хиллс» вступали в силу. Он спокойно говорил с Риком и Конни, почти не упоминая грядущее возвращение Седны.

Спустя всего лишь два дня после переезда в новые апартаменты, которые были значительно меньше прежних, в голове Гари произошло нечто разрушительное. Подозрения на инсульт томография не подтвердила, и событие осталось для врачей загадкой. Чем бы это ни было, отец Рика перешел в состояние, близкое к ступору, и возвращался в сознание лишь периодически, ведя себя при этом рассеянно и неадекватно.

Разговоры о дальнейшем исследовании его состояния, привлечении новых специалистов и обследованиях в больницах других штатов так и остались разговорами. Конни сомневалась, что ситуация изменится. В доме престарелых хватало жильцов, способных доходчиво высказать свои жалобы при любой подвернувшейся возможности, а на то, чтобы возиться с человеком, чей язык был, образно выражаясь, связан, персонала не хватало.

Столь стремительное ухудшение здоровья отца Рика было шокирующим, но Конни в глубине души даже радовалась тому, что этот процесс не затянулся. Из разговоров с персоналом «Моррисона» она знала, что порой семья больного годами не может понять, что их пожилому родителю требуется помощь. В то же время Рик всегда испытывал в отношении дома престарелых двойственные чувства. Отец вполне мог остаться жить у них с Конни, места хватало. На первом этаже была свободная комната и отдельный туалет. Но ни у кого из них не было времени — а по правде говоря, и желания — ухаживать за ним. Рик согласился отправить отца в дом престарелых с одним условием: через полгода они с Конни заново оценят ситуацию. Этот договор потерял силу, когда с Гари случился тот необъяснимый приступ, доведший его до состояния, требующего более профессиональной помощи, нежели могли предложить Рик и Конни. Каким бы глупым это ни казалось, Конни знала, что муж принял новое несчастье как вселенскую кару за отказ лично ухаживать за отцом.

Конни не поняла, что уснула, пока не заметила, что вместо потолка и стен спальни ее теперь окружает звездное небо. Ее кровать стояла посреди широкой равнины, залитой тусклым звездным светом. Красно-коричневая почва — выщербленная, изрытая и покрытая расщелинами, напоминавшими пересохшие русла рек, — с виду походила на застывшую грязь. Она почувствовала холод. Пусть кожа его и не ощущала, Конни чувствовала, что от такого холода могла бы замерзнуть на месте. Кровь должна была в прямом смысле застыть в жилах, а внутренние органы — превратиться в осколки льда.

Слева по равнине шагала неясная фигура, похожая на одетого в черное человека. Определить точнее было невозможно. Через каждые несколько шагов человек останавливался и разглядывал почву под ногами, изредка нагибаясь и трогая ее рукой. Конни наблюдала за ним настолько долго, что потеряла счет времени. Тут она заметила, что ее постель покрыта фиолетовыми и розовыми цветами орхидей. Скинув одеяло, Конни решилась ступить на красноватую землю и направилась к незнакомцу.

Она ожидала, что грязь будет леденисто-твердой, но, несмотря на плотность, она слегка пружинила под ногами. Конни не понимала, как такое возможно. Оглянувшись, она увидела, что кровать с кучей цветов никуда не делась. До незнакомца было еще далеко, но Конни уже могла различить на нем смокинг. Это был отец Рика. Неудивительно.

В отличие от прошлого сна, нынешний Гари Уилсон держался прямо и сосредоточенно. Он следовал вдоль вереницы углублений в поверхности земли, каждое из которых представляло собой вогнутую впадину глубиной около фута. Расстояние между впадинами составляло порядка шести футов. На дне каждой ямки сквозь красную грязь блестело что-то темное. Потрогав неизвестный объект, отец Рика всегда облизывал палец. Он заметил Конни задолго до того, как она приблизилась, но не подал голоса, пока она не подошла вплотную и не обратилась к нему сама:

— Где это мы?

— Ну что такое, — разочарованно протянул отец Рика. — Ты и сама должна знать.

Конни знала:

— На Седне.

Отец Рика кивнул:

— В инкубаторе.

— Для вот этих штук? — Конни указала на ближайшую к ним ямку.

— Именно.

— Что это?

— Эмбрионы. — Щека Гари самопроизвольно дернулась.

— А точнее?

— Сюда. — Повернувшись влево, он зашагал к соседнему ряду углублений.

Рядом с ближайшей ямкой стоял небольшой красно-белый контейнер — мини-холодильник с открытой крышкой. У каждого углубления стояли термосы, коробки для ланчей, холодильники чуть больше первого и даже один полноразмерный. Опустившись на колени, отец Рика пошарил рукой в земле, пока не ухватил то, что было там закопано. Вытащив неизвестный предмет, он свободной рукой очистил его от грязи.

— Вот, — сказал он, протягивая Конни точную копию штуковины, найденной на шоссе. Ее поверхность была темнее межзвездного пространства.

— Это и есть эмбрион? — спросила Конни.

— Точнее не объяснить.

Склонившись перед открытым холодильником, отец Рика осторожно положил эмбрион туда и защелкнул крышку.

— Скоро за ним прибудет посыльный, — произнес он, облизывая пальцы.

— Я не… — начала было Конни, но тут перед ее глазами яростным черным вихрем затрепыхались крылья или что-то похожее на крылья. Конни закрылась от них руками, но не успела она и глазом моргнуть, как крылья исчезли, а с ними и контейнер.

— Что это было?

— Сперва нужно подготовить почву, — сказал отец Рика. — Удобрить ее. Хотелось бы иметь для этого больше времени, но Тунгусский метеорит упал уже давно. По правде говоря, раннее начало — не проблема.

Шагнув к следующей ямке, отец Рика повторил уже привычные манипуляции.

— Но… зачем это все? — спросила Конни, пока тот запихивал эмбрион в стоящий рядом термос.

— Как бы сказать… — Отец Рика махнул рукой в сторону термоса, на котором был изображен знакомый, сужающийся к центру крест с закругленными концами. — Ты ведь и так знаешь.

— Не знаю.

Гари Уилсон развел руками. Его лицо тоже сдвинулось — сначала вверх, затем вниз, словно плоть была отделена от кости. Волоски на шее и руках Конни встали дыбом. Когда отец Рика вновь свернул влево, к новому ряду углублений, следовать за ним ей уже не хотелось, но выбора не было. За спиной опять раздалось биение крыльев, тут же сменившееся мертвой тишиной.

Перед Конни тянулась длинная, уходящая за горизонт в обе стороны расселина. Она была достаточно узкой, чтобы перепрыгнуть, но вот ее глубину Конни оценить не могла — мешала темнота. Со дна что-то поднялось, но недостаточно высоко, чтобы распознать. Конни видела лишь огромную темную массу.

— Здесь слишком холодно, — прокомментировал отец Рика. — Они становятся малоподвижными. Их развитие, — он взмахнул руками, — замедляется. Сдерживается.

В расселине было несколько таких существ. Нечто в их силуэтах заставило Конни порадоваться, что она не видит их во всех деталях.

— Забавно, — заметил отец Рика. — Они вынуждены проводить детство здесь, а чтобы повзрослеть, должны отправиться на вашу планету. Во всей Вселенной не сыскать другого столь же прихотливого вида.

— Что они такое?

— Полагаю, их можно назвать… богами? Пожалуй, именно так. Orchidaceae deus?[2] Они цветут.

— Что-что?

— Цветут.

Позади дома был небольшой, кустарно построенный балкон — огражденные кривыми перилами полдесятка грубых досок на нескольких толстых сваях. К нему поднималась не менее кривая лесенка. Дверь с балкона вела в домашнюю прачечную; Конни очень нравилось, что та находилась на втором этаже. Во многом поэтому они и сняли дом два года назад, когда Конни добилась повышения до должности менеджера и стала зарабатывать достаточно, чтобы съехать из прежней квартиры на цокольном этаже — настоящего рассадника плесени. В те дни, когда Конни не нужно было рано утром открывать магазин, а Рик успевал отдохнуть после вчерашней смены, они любили пить кофе на балконе. Конни предпочитала просто стоять с кружкой в руках, а Рик весьма рискованно опирался на шаткие перила. Иногда они разговаривали, но обычно просто молчали, слушая утреннее пение птиц и наблюдая, как по верхним ветвям деревьев, пустивших корни в холмике позади дома, гоняются друг за другом белки.

Во время ранних заморозков балкон и лестница покрывались инеем. Когда солнце выходило из-за крон дубов и кленов на холме, иней испарялся, но сейчас о грядущем рассвете напоминал лишь алый отблеск среди темной гущи деревьев. «Небо красно поутру»^{23}, — вспомнилось Конни.

Она сидела на верхней ступеньке лестницы, завернувшись в бело-зеленое одеяло, которое взяла из прачечной несколько часов назад. В ее руках была уже почти пустая бутылка «Столичной», но Конни чувствовала себя абсолютно трезвой. Более того — сосредоточенной, как никогда. Бороздки в коре высоких дубов напоминали овраги, окруженные горными кряжами. Клубящийся вокруг воздух был тяжелым и влажным. Вязкая земля, в которой переплетались древесные корни, пахла заплесневелыми, гниющими листьями и сырым дерном. Конни будто бы находилась в лучах прожектора: ей было негде спрятаться, но в то же время все окрестности открывались перед ней как на ладони.

После сна об отце Рика она очнулась в абсолютной тишине, столь глубокой, что каждый ее вдох грохотом раздавался в ушах. Вторая половина кровати оставалась холодной. Вполне естественным было бы вновь попробовать уснуть, но второй непонятный сон за одну ночь не давал Конни покоя, и она, встряхнувшись, в очередной раз спустилась на первый этаж в поисках Рика. В окутавшей дом тишине скрип ступенек под ногами звучал громко, как в фильмах ужасов.

Не будучи уверенной, где искать, Конни прошла мимо гостиной. Но тут она краем глаза что-то заметила и вернулась на несколько шагов назад. В маленькой комнате с окнами на крыльцо, которую они с Риком называли гостиной, было темно. Ночь была здесь ни при чем (благодаря уличным фонарям ночи никогда не бывали слишком темными). В гостиной стояла кромешная мгла. Дело было не в недостатке света; напротив, это густая чернильная тьма поглощала все, заполнив комнату, как вода цистерну. Конни протянула руку, чтобы прикоснуться к ней, но в последний миг остановилась, решив, что это плохая идея. Опустив руку, она отступила в столовую.

Не дойдя шага до столовой, Конни остановилась у открытой двери в подвал, откуда доносился сильный солоноватый запах. Пахло чем-то вроде водорослей и останков морской живности, под солнцем разлагающихся на берегу; запах казался знакомым, но Конни не понимала, где и когда чувствовала его. Потянувшись к выключателю, она включила свет и заглянула в дверной проем. Внизу лестницы ей в глаза бросился какой-то неразличимый с первого взгляда предмет. Спускаться в подвал она не собиралась — за эту ночь и без того случилось достаточно необычного, чтобы совать нос в столь стереотипно жуткое место. Но любопытство взяло верх, и Конни, спустившись на пару ступенек вниз, присела и заглянула за перила.

Конни увидела целое море цветов — орхидей с фиолетовыми и розовыми лепестками. Цветы полностью покрывали бетонный пол. На таком расстоянии морской запах стал настолько сильным, что его буквально можно было попробовать на вкус. Орхидеи были неподвижны, но Конни показалось, что они вот-вот сдвинутся с места. Ей хотелось думать, что она спит и видит продолжение предыдущего сна, но аромат соли и гнили был совершенно реален. Выпрямившись, Конни поднялась обратно.

К счастью, хотя бы в столовой ничего не изменилось. Стол, стулья и буфет озарялись рыжим светом уличного фонаря. Все было на своих местах, кроме мини-холодильника. Тот пропал со стола, и Конни была уверена, что, где бы он ни находился, его крышка была открыта, а содержимое исчезло. Рик оставил отцовский ноутбук на прежнем месте. Экран был черным. Конни включила его, и в прямоугольнике возникла фотография знакомого Т-образного монумента, поперек которого были изображены три птицы, будто спускающиеся из верхнего левого угла к правому нижнему. В самом низу находился некто, похожий на человека, только без головы. На вертикальной плите был также высечен кабан с невероятно большими клыками.

Подумав, что Рик мог лечь в гостевой спальне, Конни подошла к двери в длинную просторную комнату, которой они до сих пор не нашли применения. По правую руку от нее воздух колебался, будто Конни смотрела сквозь бегущую воду. Комната то надвигалась на нее, то уплывала назад. В замешательстве Конни увидела… непонятно что. Казалось, эта часть дома превратилась в своеобразную перегородку, сдерживавшую нечто огромное, что толкало ее. Об очертаниях неизвестного существа можно было судить лишь по искажению этой перегородки. От колебаний у Конни заболели глаза и голова, к горлу подступила тошнота, но страха она не испытывала. Вне всякого сомнения, из дома нужно было бежать — хватать ключи от машины и гнать куда глаза глядят, пока не кончится бензин.

Тут она вспомнила о Рике. Нельзя было бросить его среди этого. Опустив голову, Конни шагнула в заднюю комнату, прижимаясь спиной к левой стене. На первый взгляд ничто не преграждало ей путь к гостевой спальне, и Конни двинулась вдоль стены настолько быстро, насколько могла переставлять ноги. Волна страха за Рика, оставшегося один на один с кошмаром, накатила на нее. На душе будто повис камень. Конни попыталась окликнуть мужа с порога гостевой спальни, но слова застряли в горле. Откашлявшись, она произнесла:

— Рик? Дорогой?

Слова нарушили тишину, словно удар гонга, и Конни вздрогнула — настолько громко прозвучал ее собственный голос.

Конни никак не ожидала, что Рик, будто поджидая ее, в тот же миг выйдет из комнаты. Завопив, она отскочила. Рик поднял руки, успокаивая ее, но даже в полумраке Конни заметила, что они были бледными, в темных подтеках, напоминавших смолу. Испачканы были и рот Рика, и подбородок. Муж шагнул к ней, но Конни отстранилась.

— Милая, — произнес он, но ласковое слово прозвучало неправильно, уродливо, словно Рик потерял способность к артикуляции.

— Рик, что случилось? — спросила Конни.

Губы мужа разомкнулись, но слов не прозвучало.

— Весь дом… ты…

— Все… хорошо. Папа… показал мне.

— Твой отец? Что он тебе показал?

Не опуская рук, Рик указал на свой рот.

— О боже. Ты же не…

Рик кивнул. Именно это он и сделал.

— Ты спятил? Ты хоть представляешь, что… ты ведь даже не знаешь, что это за штуковина! Она наверняка ядовита!

— Все хорошо, — повторил Рик. — Мне… хорошо. Гораздо лучше, чем было.

— Что?

— Папа мне показал.

Чем бы ни было содержимое контейнера, Конни опасалась, что эффект от его поглощения уже необратим. Но, несмотря на нарушения речи, взгляд Рика оставался осмысленным. Размахивая руками, он произнес:

— Все… то же самое. Это часть… — Из его глотки вырвался утробный, не поддающийся пониманию звук, который Конни было больно слышать.

— Рик, — сказала она, — нам нужно уезжать. Тебе необходимо показаться врачу. Идем.

Решительно повернувшись к двери в столовую, Конни задумалась, найдется ли в Уилтвике нужное противоядие. Все остальное — тьма, орхидеи, угол комнаты — могло подождать. Визит к врачу откладывать было нельзя.

— Нет. — Уверенность, с которой Рик отказался, остановила Конни. — Смотри.

— Куда?.. — Конни обернулась и увидела… нечто неописуемое.

Даже несколькими часами позже, когда водка успокоила ее разбушевавшиеся нервы, она так и не смогла понять, что именно увидела. Заново проигрывая сцену в голове, она видела Рика, его лицо и грудь, распахнутую изнутри множеством орхидей с фиолетовыми и розовыми цветами. Орхидеи и Рик колыхались, словно под водой, и в конце концов взорвались облаком непроницаемой тьмы, которая навсегда скрыла силуэт Рика. Конни полагала, что это лишь приблизительное и отнюдь не точное описание того, чему она на самом деле стала свидетелем. С тем же успехом можно было сказать, что все события наложились одно на другое, как на передержанном фото, и что она видела свободно парящий красный крест с крышки холодильника.

Недолго думая, Конни бросилась бежать по лестнице в прачечную. Она и сама понимала, что это довольно неудачный выбор для укрытия, но парадный и боковой выходы располагались слишком близко к областям, захваченным странными сущностями. У двери на балкон поджидала бутылка «Столичной», наверняка забытая после недавней вечеринки. Конни нашла вполне естественным открыть ее и жадно хлебнуть огненного содержимого; ничего другого ей просто не пришло в голову. Она прислушивалась к тишине, к наполнившему дом безмолвию, от которого по коже бегали невыносимые мурашки. Наконец Конни схватила из шкафа одеяло и вышла на балкон. Укутавшись в одеяло, она уселась на верхней ступеньке лестницы.

Сказать, что она испытала потрясение, было бы значительным преуменьшением; потрясение осталось маленьким городком, покинутым ею много миль назад, теперь же Конни находилась в мегаполисе душераздирающих чувств и почти экстатического благоговения, где вопросы вроде «Как помочь Рику?» или «Куда бежать?» теряли всякий смысл. С балкона она видела их «субару», припаркованный в каких-то пятнадцати футах от лестницы. В гараже, под перевернутым цветочным горшком, были запасные ключи. Все эти очевидные вещи сейчас были разделены пропастями, через которые можно было перебраться лишь по извилистому серпантину. Над головой Конни сменялись созвездия, небо из черно-синего стало темно-голубым, но она так и не сдвинулась с места. Изо рта вырывались облачка пара; Конни еще плотнее укуталась и, пока иней незаметно покрывал балкон и лестничные ступени, мелкими глотками пила водку.

Когда небо на востоке побледнело настолько, что стало почти белым, Конни заметила внизу чей-то силуэт. Сперва она решила, что это Рик, и подскочила от радости, но тут же поняла, что это его отец. На нем был тот же смокинг, что во сне, брюки на коленях и манжеты рубашки покрывала засохшая бурая грязь. Его появление заставило Конни заговорить.

— Вы правда отец Рика или нечто иное? — спросила она, садясь обратно.

— Правда.

— Круто. Может, расскажете тогда, что случилось с моим мужем?

— Он принял в себя семя.

— Ту штуку из холодильника?

— Он расцвел.

— Я не… — Конни помотала головой. — Зачем? Почему? Почему именно с ним это произошло?

Отец Рика пожал плечами. Конни изо всех сил старалась не замечать, как при движении шевелится его лицо. Она вздохнула:

— И что теперь?

— Ему понадобится партнер.

— Что-что?

— Партнер. Для размножения.

Конни и не думала, что может так хохотать.

— Да вы, мать вашу, шутите!

— Процесс уже запущен.

— С чего вы взяли?

— Взгляни на бутылку.

— Эту? — Конни взяла бутылку. — Это водка.

— Верно. Он решил, что это поможет.

— На что вы… — В стекле отразился луч фонаря, и Конни заметила. Поднеся бутылку к глазам, она перевернула ее набок. В оранжевом свете Конни увидела плавающие в водке крошечные черные хлопья — их были десятки, сотни. — О боже. Как же так? Нет, нет!

— Так процесс займет больше времени, но он считает, что лишнее время тебе не помешает.

— Кто «он»? Рик? Рик это сделал?

— Чтобы привлечь тебя к тому, чем он стал.

— Привлечь меня?..

— Для расцвета.

— Ну уж… нет. Нет-нет-нет. — Конни замахнулась, чтобы швырнуть бутылку в отца Рика, но не смогла разжать пальцев. — Рик на такое не способен. Кто угодно, только не он.

Отец Рика не спорил; он просто исчез в тот самый миг, когда Конни произнесла последнюю фразу.

Прошло не так много времени. Занималась заря, и Конни почувствовала, как покидает заманивший ее ночными огнями город благоговейного страха и отправляется к необъятному серому океану, где бушуют шторма. Она покосилась на бутылку «Столичной», где в остатках водки плавали черные хлопья. Неужели Рик и правда оказался способен на такое, чтобы она стала его партнером для спаривания? Учитывая все ночные события, удивляться чему-либо не приходилось, но… Конни могла понять и даже представить, как появление отца убедило ее мужа съесть непонятную штуку из холодильника. Но поверить в то, что Рик додумался за компанию заразить ее, было непросто.

В сущности, такое поведение было вполне типичным для Рика. Пока они были вместе, любое решение было для него сродни прыжку с «тарзанки». Он слепо верил, что трос, к которому он привязан (то есть Конни), никогда не позволит ему удариться об острые камни внизу. Он бросил аспирантуру, потеряв при этом отсрочку для выплаты шестидесяти тысяч долларов студенческого кредита. Будучи безработным, он никак не мог по нему расплатиться. Он записывался на дорогие тренинги и пытался овладеть самыми разными профессиями, к которым быстро терял интерес. Он заказывал еду в ресторанах, когда дома был полный холодильник, и в итоге опустошил их общий банковский счет. Из-за своей безответственности он никак не мог получить ипотечный кредит — он даже чертов телефон зарядить не мог! И в результате он… Конни не смогла подобрать нужных слов, чтобы обозначить его последнюю провинность.

Небо за деревьями наливалось красками, бледно-розовые тона сменились багровыми. Стволы и ветви напоминали неизвестные Конни иероглифы. Солнечные лучи придали румянца коже, окрасили в рыжий цвет бутылку, адским пламенем заплясали на покрытых инеем ступеньках. Конни безотрывно смотрела сквозь деревья на поднимающееся солнце, пока не перестала замечать все остальное.

Фотоны низвергались на ее листья, пробуждая их к жизни.

(Что?!)

Она сложилась под прямым углом, и солнечный свет раздробился.

(Ох)

Чернота.

(Боже)

Конни вскочила.

Дрожь корней. Чернота, все шире. Холод под ногами. Схватив бутылку за горлышко, Конни ударила ею о перила. Бутылка разбилась только с третьего удара. Остатки водки выплеснулись на доски. Глазам Конни предстали сотни крошечных черных — как там их называл отец Рика? — эмбрионов, пронзительно вопящих, осознавая, что она видит и слышит их.

Чернота. Стебель изгибается. Стекло на коже. Конни взглянула на отбитое горлышко бутылки. Неплохое импровизированное оружие, пусть у нее и было чувство, что она с пращой идет на ядерную войну.

Утренний воздух наполнил шум хлопающих кожистых крыльев. Конни почти видела летающих вокруг дома существ, чувствовала, как они искажают пространство. Уронив одеяло на доски, она подошла к незапертой двери в прачечную. Думала, что будет иначе? Крепко сжав стеклянный кинжал, Конни открыла дверь и шагнула внутрь.

В 2004 году историков и естествоиспытателей равно взволновала новость о том, что обнаружены судовые журналы британского натуралиста Маргейта Таунсенда. Небольшие, переплетенные в акулью кожу томики в восьмую долю листа всплыли в лондонском аукционном зале Беркли и Дайтона в составе анонимного лота и были приобретены представителями факультета естествознания Мискатоникского университета. Значимость этого документа — как отчета очевидца о второй великой исследовательской экспедиции капитана Джеймса Кука (1772–1775) с участием официальных корабельных «природоведов» Иоганна Рейнгольда Форстера и его сына Георга — не подлежит сомнению. Настоящий кладезь информации о тихоокеанской флоре, фауне и туземных обычаях окажется бесценен для будущих историков, антропологов и биологов.

Но этими немалыми достоинствами важность документа отнюдь не исчерпывается. В частности, он может раз и навсегда разрешить долгий спор о том, почему Кук в январе 1774 года, отступая от антарктических паковых льдов, внезапно поменял направление примерно на 47° южной широты и, снова взяв курс на юг, достиг 71° 10′ южной широты — той легендарной крайней точки, «дальше которой, как мне кажется, человеку пути нет».

В журналах Таунсенда этот период датирован 5–11 января 1774 года. Ученые не преминут тут же отметить множество расхождений между рассказом Таунсенда и содержанием других дневников, которые велись на борту «Резолюшн» (в том числе и за авторством неустрашимого Кука). Но на основании целого ряда внутритекстовых свидетельств у Таунсенда, вкупе с тем, что его записи вполне согласуются с прочими судовыми хрониками в отношении всех других подробностей путешествия, многие приходят к заключению, что отчет Таунсенда более достоверен; более того, что остальные участники экспедиции договорились молчать относительно всего обнаруженного в ходе тех пропущенных дней. Почему — станет ясно по прочтении. Именно с целью продолжить дискуссию и подтолкнуть научное сообщество к новым изысканиям нижеследующий текст ныне опубликован и впервые представлен широкой публике благодаря финансовой поддержке Исследовательского фонда Френсиса Виланда Терстона^{24}.

Первое, что подумал Феликс Рамирес при виде картины: какой ужас! Не ужас в смысле «какое дурновкусие» или «что за бездарная мазня». Вообще-то, и это тоже. Цвета, пожалуй, чересчур кричащие. Могильная земля как-то слишком отдает в аспидно-голубой. Песья морда вурдалака показалась Феликсу непропорционально вытянутой. Феликс попытался вспомнить художника, который позволял себе такое, но имя Амедео Модильяни^{30} позабылось напрочь, невзирая на прослушанный два года назад курс «История искусств Западной Европы». Зато ему тотчас же пришла на ум роспись Гойи, «Сатурн, пожирающий своего сына»^{31}. Обагренная кровью вурдалачья пасть, впившаяся в бедро обнаженной фигуры, широко, плотоядно ухмылялась. Феликс видел, как Род и его дюжий бессловесный датчанин пялились на картину. Феликс решил, Роду такой образ здорово понравится. Отчасти потому, что вытаращенные глаза придавали вурдалаку изрядное сходство с Ричардом Никсоном, а Род, «сердитый молодой человек из Голливуда», мечтал наказать Никсона за войну. Феликсу ужасно хотелось подойти к Роду и представиться, но в Эн-би-си с директорами студий так просто не знакомятся. Феликс среди прочей шелупени ждал очереди на съемках кинопроб. Но он отчетливо слышал, как Серлинг сказал что-то насчет «Модели Пикмана» и выразил сожаление. И тут перед великим человеком открылись двери лифта, и Род вместе со своим телохранителем вошел внутрь.

На дворе стоял 1971 год^{32}: время грандиозных событий. Восемнадцатилеткам теперь дозволялось не только умирать за свою страну, но еще и голосовать. Мы дважды слетали на Луну. Несколько недель назад открылся Всемирный торговый центр; в Новом Орлеане началось строительство «Супердоума»^{33}. У Феликса Рамиреса был план. Он вознамерился стать одним из первых раскрученных актеров-чикано^{34}. Ведь ясно же, куда ветер дует. Запустили новое шоу «В кругу семьи»^{35}. Зарубили «Иа-иа»^{36}, «Зеленые просторы»^{37}, «Мэйберри: бесплатная доставка» и «Беверли-Хиллбиллиз»^{38}. «Шоу Лоренса Велка»^{39} заменили на «Комедийный час Сонни и Шер»^{40}. А чего вы еще не видели? Мексиканцев! Феликс точно знал: в какой-то момент мексиканцы внезапно окажутся всем интересны. Так что вот вам и план: сперва монстры, затем злодеи, затем герои своего народа и, наконец, серьезная роль. Он сделает это ради мамы. Мама умерла в ту же неделю, когда был убит Кеннеди, так что смерти ее никто особо и не заметил, даже монахини в школе. Наверное, тогда, в ноябре, Феликс и возненавидел весь мир.

Его двоюродный брат Гильермо позвонил Феликсу из Мехико и посоветовал попробоваться в «Ночной галерее». Он все продумал: кому какое дело, если монстр в свободное от работы время питается энчиладами^{41}. Оттуда лишь один шаг до злодеев, а когда мексиканцы наконец впишутся в тренд, он уже будет под рукой.

Проблема великого плана состояла в том, что Феликса ужасы не то чтобы привлекали (в отличие от Гильермо). Он попробовал взять за образец Карлоффа^{42}: как он выделывается во «Франкенштейне». Попытался сымитировать румынский акцент, в подражание Лугоши^{43}. Нет, увы, ну не вызывает он страха. А вот картина над столом у охранника — еще как. Прям мороз по коже.

Феликсу перезвонили — его-де рассматривают на роль вурдалака. Он решил взять картину за образец. И едва ли не бегом кинулся к столу охранника. Скучающий афроамериканец читал книгу комиксов «Люди вечности»^{44}. Картина исчезла.

— Прошу прощения, сэр, — начал было Феликс.

— Ну?

— Тут картина висела.

— Было дело.

— Вы не знаете, куда она делась?

Охранник поднял голову. Феликс заметил, что один из супергероев — чернокожий, а все остальные здорово смахивают на хиппи. Вот тебе и знак. Мы живем в новом веке.

— За ней пришла художница. И забрала, — сообщил охранник. — Во всяком случае, она назвалась художницей. А что?

В голосе его послышалось беспокойство; возможно, охранник осознал, что надо было спросить у «художницы» какое-никакое удостоверение личности. Но, с другой стороны, кому еще могло понадобиться это безобразие, висящее над диваном?

— Мне она показалась по-настоящему жуткой. Мне хотелось ее изучить. Для своей новой роли.

— А, вы актер. Ну, насчет жуткости я тут с вами полностью соглашусь. От этой штуки меня прям в дрожь бросало. Она напротив моего стола провисела с неделю, не меньше. На ночь я ее к стене разворачивал. — Он указал жестом в нужном направлении. — Да сюда многие свои нетленки притаскивают. Думают, Серлинг покупает картины для телепередачи. В течение первого сезона мы не разрешали ничего здесь оставлять. А теперь он все просматривает. Небось, чтоб позлить штатного художника. Он порою та еще задница.

— Но что-нибудь он все-таки покупает?

— Да он даже передачу не ведет. Ведущий — Лэрд. Серлингу осточертело работать с Си-би-эс.

— Так чего же он ищет?

— Он занимается своим делом, я — своим. — Охранник уже взялся было за комикс.

— Мне позарез нужно пообщаться с этой художницей. Может, она мне по гриму что-нить подскажет, — настаивал Феликс.

Охранник пошарил в мусорной корзинке:

— Я тут как раз ее телефончик в архив сдал.

И вручил Феликсу надорванный конверт.

Девица оказалась мексиканкой. Работала горничной. И один из ее долбанутых клиентов был обладателем самой обширной в мире коллекции научной фантастики, ужасов и тому подобного дерьма. Проживал он в фешенебельном голливудском районе Лос-Фелис. Звали художницу Карлотта Ротос; первая их с Феликсом встреча состоялась на подъездной аллее под указателем: «Голлижуть, Карлоффония». Карлотта быстро затараторила по-испански. Она-де попросила его приехать сюда, потому что не хотела сразу приглашать его в свой крошечный домишко. Босс подсказал ей попробовать предложить картину для передачи. Он, конечно, человек не без странностей.

Девушка, очаровательная смуглянка, действительно была одета как горничная.

Суперэнергичный тип представился как Форрест Дж. Акерман^{45}. Спросил Феликса, что того интересует; Карлотта ответила: «Лавкрафт». Феликс понятия не имел, кто такой этот Лавкрафт. Акерман пригласил его в дом — в «Акермандию». Уже в дверях он указал на строение выше по склону, изрядно смахивающее на храм индейцев майя.

— «Дом майя» Фрэнка Ллойда Райта^{46} — он послужил декорацией для «Дома на холме призраков»^{47}. В главной роли — Винсент Прайс. Многие находят, будто я на него здорово похож. Лавкрафт, значит? У меня от него открытка есть.

Акерман метнулся к захламленному столу. Не нашел. Зато вручил Феликсу экземпляр «Дракулы».

— С автографом. Но это не редкость; таких существует пять штук. А вы гляньте на следующую страницу.

Страница была вся испещрена подписями, от Белы Лугоши до Кристофера Ли^{48}. Здесь расписались все, кто когда-либо играл графа Дракулу.

На протяжении последующих двух часов на гостя обрушилась целая лавина теле- и кинореквизита — и книги, книги, книги. И журналы. И еще журналы. В какой-то момент Акерман показал ему экземпляр «Странных историй»^{49}.

— Это мой самый первый. Я их все покупал и покупал. Матушка даже сказала, у меня, чего доброго, целая сотня накопится к тому времени, как я вырасту. — Акерман маниакально захохотал: любой сумасшедший ученый прямо обзавидовался бы. Обложку «Уникального журнала» украшал египетский пейзаж: смуглый мужчина и мальчик перебирались через каменный завал, направляясь к грубой работы сфинксу, а на заднем плане маячили пирамиды. «Погребенный с фараонами», за авторством ГУДИНИ^{50}. Сенсация! Тайна! Приключение!

Когда Феликс вновь вышел в сумерки Лос-Фелиса, у него слегка кружилась голова. Открытку Акерман так и не нашел.

— Да здесь вечно все пропадает. — Он объяснил Феликсу, что «Модель Пикмана» — это такой рассказ Лавкрафта. Когда он услышал, что Эн-би-си собирается снимать по нему фильм, он посоветовал Карлотте попробовать предложить свою картину.

— У меня есть несколько вещиц, прежде принадлежавших Лавкрафту.

При этих его словах вид у Карлотты сделался ужасно виноватый. Акерман гордо продемонстрировал экземпляр «Короля в желтом»^{51} с пометками Лавкрафта. Феликс изобразил благоговейное изумление: он видел, что именно этого от него ждут. Он же актер, в конце концов. Под конец экскурсии Акерман снова указал на «Дом майя».

— Это зданьице — прямо двойник самого Фрэнка Белнэпа Лонга^{52}. Углы все вкривь и вкось. И несчастье приносит. Фрэнк Ллойд Райт как раз наводил в нем последний лоск, когда один из его слуг в Талиесине с катушек съехал и порешил семерых^{53}. Говорят, дом проклят. Райт построил его для некоего обувного магната, но тут настала Великая депрессия, и бедняга вылетел в трубу. У следующего владельца жена бросилась с парапета. Гончие псы Тиндала^{54} в стиле чихуахуа, я бы так сказал. Про все про это у меня тоже книга где-то завалялась. Мексиканцы про него знают. За сорок четыре года в доме шесть владельцев сменилось.

Казалось, Карлотта вот-вот расплачется. Провожая гостя к машине, она дала ему свой адрес в восточном Лос-Анджелесе.

Девушка жила в четырехэтажном доме, покрытом коричневой штукатуркой, — совсем с другой планеты, нежели Акермандия. Но на той же планете — планете под названием Баррио^{55} — вырос и Феликс. На углу близ винного магазина маячила припаркованная полицейская машина. Был вторник, плотность тумана высокая, жара адская. Феликс позвонил, Карлотта нажала кнопку домофона, дверь открылась. Ее комната находилась на третьем этаже. Стены снизу доверху были увешаны фантастическими эскизами вурдалаков — жуть да и только! Сцены из жизни Египта и Рима; и тут же — современные декорации. На мольберте стоял почти законченный набросок — вурдалаки совершали над человеком обряд инициации на Форест-Лон^{56}. Двое упырей расписывали обнаженное тело мужчины сине-зеленой краской. Упыриха с рядами маленьких грудей, точно у собаки, разлеглась на могильном камне, держа в руках раздробленный человеческий череп. Она плотоядно пялилась на новопосвященного; по губам ее стекала кровь. Лицо ее было лицом Карлотты.

— Я не сумасшедшая, мистер Феликс, — заверила девушка. — Раньше я писала нормальные картины.

И она показала на два небольших полотна в углу комнаты: репродукцию «Подсолнухов» Ван Гога и довольно невыразительный морской пейзаж.

— Это все из-за моего брата и книги.

Так Феликс узнал историю Хуана.

Мать Карлотты работала горничной. Отец был хулиганом-стилягой. Плохим парнем — пачуко^{57}. Мать работала на голливудских предприимчивых дельцов. Отец то и дело попадал в тюрягу. Отец был героем в глазах Хуана: парень всей душой ненавидел англо-американскую культурную модель. Отец был злодеем в глазах Карлотты — пьяница, распутник и дебошир, нарушитель спокойствия. Мама — День благодарения, отец — Cinco de Mayo^{58}. Отца пырнули в бок ножом, матери однажды доверили протереть от пыли «Оскара». Мама целыми днями работала не покладая рук; мама воплощала в себе реальный мир. А отец был миром Хуана.

Еще подростком Хуан тусовался в дворовых бандах. Сочувствовал чернокожим: у нас-де общие цели. Шесть лет назад участвовал в Уоттских беспорядках^{59}. А потом вдруг изменился. Засучил рукава и взялся за дело. Пошел в школу.

Хуан Ротос хотел всего того, чего хочет любой американец: золота и знаний. В школу идут, чтобы подучиться и получить хорошую работу, comprende?[4] Все хорошие американцы мечтают о сделке Фауста. Перуанец Карлос Кастанеда^{60} сделал мечту былью. Карлос был из Лос-Анджелеса. Пару лет назад он опубликовал «Учение дона Хуана: Путь знания индейцев-яки». Дон Хуан был «нагуаль» — это слово происходит от слова nahualli из языка науатль и означает того, кто способен принимать обличье злобного зверя в магических целях. Кастанеда на своих книгах хороший куш сорвал. В ацтекской мифологии бог Тескатлипока был покровителем нагуализма, поскольку именно он наделял богатством и силой черной магии. Хуан обнаружил, что вскорости после Завоевания некий монах-доминиканец Томас де Кастро описал эту магию в своем труде: «Dioses Malvados del Laberintho»[5], В книге содержался заговор, призывающий Тескатлипоку в его разных ипостасях, как то: Кетль, Ночной Топор; Хуэмак, Двойник; Эйхорт, Демон Лабиринта; Ньярлатхотеп-Метцли, Посланник Луны. Далее разъяснялось, как нужно наносить на тело те или иные наркотические смеси на кладбищах; как выдирать зубы и как с помощью определенных ритуалов сексуальной магии сделаться нагуалем, или Brujo Negro[6].

Хуан решил, что книга Кастро станет для него неплохой кормушкой. Англичашкам секс и наркота ух до чего понравятся — а господствующие культуры всегда зациклены на магических системах завоеванных ими народов. Если Кастанеда на этом деле зарабатывает миллионы, то он-то, Хуан, чем хуже? Как выяснилось, произведение нехорошего монаха исчезло бесследно, так что Хуан начал было ваять подложную рукопись. И тут ему попалась статейка про книги, послужившие источником вдохновения для писателя ужасов по имени Г. Ф. Лавкрафт. Упоминался там и труд де Кастро «Dioses Malvados del Laberintho». Один его экземпляр хранился в Лос-Анджелесе, в Акермандии.

Хуан попросил Карлотту выкрасть книгу. Ну или одолжить, пока Хуан не сделает копию.

Да что в том дурного-то? Хуан заработает миллионы. Она возьмет книгу на время, а потом, как только брат ее скопирует, вернет том на место. Хуан не станет уголовником, как отец; начнет зарабатывать хорошие деньги на безбедную старость для мамы. Мистер Акерман этой книги даже не хватится.

И тут Хуан решил, что это все по-настоящему.

Заговоры, чары, видения, сила. Хуан передумал возвращать книгу. Хуан решил стать одним из Них. Оборотнем. Пожирателем плоти. Вполне возможно, что вурдалаки, о которых писал мистер Лавкрафт, — это авангард Революции. Хуану попался в руки отчет Э. Д. Эйрза о «зут»-беспорядках^{61}. Того самого хмыря, которого департамент полиции Лос-Анджелеса привлек в качестве судебного эксперта против отца и других пачуко. Хуан скотчем прилепил эту вырезку к зеркалу:

Большую часть этой истории остается лишь домысливать, потому что во многом это лишь предположения плюс изрядная порция лжи. Я не видел, как все было. Меня там не было.

Признаю, что встретил Реджинальда Грэма в колледже в начале своего первого семестра. Он был на два года старше, и да, я превозносил его сверх меры и, видимо, действительно, как тогда утверждали зубоскалы, таскался за ним следом, как щенок, но нет, любовниками мы не были, никакого гомосексуализма, все было совсем не так. Ненавижу, когда люди мыслят исключительно такими вот клише и совершенно не способны хоть чуточку пошевелить своими крошечными мозгами. Когда юноша вступает в подобные отношения с человеком постарше, это скорее попытки Вагнера найти своего Фауста, сделаться подлинным учеником чародея, ассистентом безумного ученого, мелким прислужником. Чтобы получить эту роль, не обязательно даже быть горбуном. Юноша жаждет мудрости и наставлений, жаждет найти свой путь в жизни и отчаянно цепляется за того, кто, по его мнению, может все это дать. Возможно, это и правда свидетельствует о некоторой слабости характера или даже незрелости. Вы когда-нибудь спрашивали себя, а что же в конце концов сталось с беднягой Вагнером? Да всем плевать. Сами прочтите.

Основную-то часть все знают:

и т. д. и т. п.

Быть может, я действительно искал отца и гуру в одном лице и был бесхребетным слабаком, но уж точно не голубым, так что даже не думайте.

Какой я после этого сумасшедший? Слушайте же! И обратите внимание, сколь здраво, сколь рассудительно могу я рассказать все от начала и до конца.^{67}

Я таскался за Реджи Грэмом, потому что считал его гением. В ту пору он намеревался стать гениальным поэтом, следующим Т. С. Элиотом или Эзрой Паундом, а если слова его частенько и казались бессмыслицей, то лишь из-за своей глубины. Могло ли быть иначе? Ведь он декламировал их с такой страстной убежденностью. Да, конечно, определенную роль тут играли физические данные (Реджи был крупным, широкоплечим малым с ярко-рыжей шевелюрой, густой бородой и громовым голосом) и актерский талант (при желании он великолепно и без труда имитировал британский акцент), но сам голос звучал правильно. В нем, как в голосе пророка, чувствовалась власть. И Реджи действительно был гением.

Именно тогда он впервые прозрачно намекнул мне на то, что позднее гораздо более легкомысленный писатель окрестил «жизнь, вселенная и все остальное»^{68}. Как-то поздно ночью мы возвращались на машине не помню откуда, ехали по пустынной загородной дороге и забрались так далеко от цивилизации, что даже на горизонте не было отсвета городских огней. Показывая на темнеющие вокруг поля, Реджи спросил:

— Генри, ты когда-нибудь серьезно задумывался об этом? О тьме? Достаточно чуточку углубиться в поля, отойти от дороги и ближайших фермерских домов всего на несколько сотен ярдов, и ты словно окажешься на другой планете. Там может происходить что угодно, и никто этого не увидит и не услышит. Если там кого-нибудь убивают, насилуют или… — Он засмеялся и закончил зловещим голосом Бориса Карлоффа: — Едят заживо каннибалы, эти огни, весь мир, цивилизация, спасение — все это будет безнадежно далеко, недосягаемо, словно звезды, и никто никогда не узнает.

— Но утром найдут тела. Слетятся стервятники.

— Но, Генри, в утреннем свете мир становится совсем другим, не таким, как во тьме, совсем не таким. При свете дня это обычное поле. Чья-нибудь частная собственность, повсюду грязь и кукуруза. Но ночью во тьме это поле далеко от всего, словно дно морское.

— И что же там можно найти? — спросил я.

— Что-нибудь ужасное. Или прекрасное. Или и то и другое сразу.

Рискну предположить, что к тому моменту Реджи уже устраивал свои ночные вылазки в фермерские поля, но я тогда этого не знал (и сейчас не знаю), потому что сразу после той поездки он бросил колледж. Реджи был так гениален, что авангардная труппа из Филадельфии поставила одну из его стихотворных пьес. Я был на премьере. Она проходила в длинном коридоре, вдоль которого был натянут огромный экран из двойной полиэтиленовой пленки — с одной стороны его сидели на полу зрители, а с другой играли актеры. Представление состояло из пронзительных криков, малопонятных реплик, какофонии музыкальных инструментов и сцен насилия в виде театра теней. Костюмы вызывали ассоциации с шахматными фигурами. «Угарный трэш», как говаривали в те времена. «Если накинуть еще четвертак, это потянет на чашечку кофе», — съязвил один критик из колледжа. Что до Реджи Грэма, то в итоге он не потянул учебу, потому что родители настаивали на получении им экономической или бухгалтерской специальности, чтобы найти потом нормальную работу. Спору нет, подобное романтичное бунтарство как нельзя более подходит такому гению, но когда тебе урезают финансы, в дело вмешивается проза жизни.

Каждое утро начиналось одинаково: жена Грэма принималась ворочаться, потом выбиралась из кровати, и в это время просыпался он сам. Сара шла в ванную. Пока она занималась там водными процедурами, Грэм принимал сидячее положение, разворачивал корпус и спускал ноги с кровати — прямиком в китайские домашние туфли. Затем вставал, медленно и с усилием (от недели к неделе усилие требовалось все большее), подходил к двери, снимал с крючка халат, надевал. Взбирался по лестнице на третий этаж (легко или с трудом — это все больше зависело от того, во сколько он лег накануне), чистил зубы, справлял нужду и спускался обратно. Под дверью в ванную обычно виднелась полоска света — значит жена еще не вышла. Грэм отправлялся на первый этаж, выключал сигнализацию, шел в кухню, заваривал две чашки чая и относил их наверх. К тому моменту жена уже выбиралась из ванной, и он вручал ей одну чашку. Сара брала ее со словами благодарности и принималась за свой туалет.

И вот одним прекрасным утром, пока жена еще была в ванной, Грэм сложил на своей половине кровати две подушки — свою и Сарину, — прибавил еще пару диванных, закрыл все это одеялом и на цыпочках прокрался на третий этаж. Время он рассчитал неправильно — вернулся вниз как раз тогда, когда Сара выходила из ванной, — и потому незаметно проскользнул в спальню и убрал подушки.

На следующее утро снова сложил их, накрыл одеялом и отправился на третий этаж, ступая осторожно, чтобы не скрипели ступеньки. Когда Грэм спустился, Сара как раз закончила мыться. Он слышал, как она разговаривает в спальне. Грэм заглянул в щелочку. Жена сидела на краю кровати и вытирала волосы полотенцем. На мгновение она смолкла, будто бы ожидая ответа от укрытых одеялом подушек.

Грэм тихонько отошел от двери и спустился на первый этаж. Быстро отключил сигнализацию и плотно закрыл дверь кухни, чтобы жена не слышала чайник. Он стоял, глядя в окно, и ждал, когда вода закипит. За окном была мокрая лужайка, голые деревья, серое небо — те же самые, что и вчера, и позавчера. Чайник выключился со щелчком.

Грэм на цыпочках взобрался по лестнице и остановился перед дверью спальни, прислушиваясь к доносившимся оттуда голосам. Казалось, что разговаривает не только Сара.

На лестничной площадке стоял книжный шкаф, и Грэм поставил на него чашки с чаем и приник к щелке. Сары не было видно: наверное, отошла вправо, стоит сейчас, опершись на комод, где лежат ее украшения и косметика, и смотрит на себя в зеркало. На той стороне кровати, где обычно спал Грэм, одеяло было откинуто, и там белело нечто, напоминающее поставленную ребром подушку. Нечто чуть подалось вперед, а потом начало разворачиваться, и горло у Грэма перехватило.

Он отступил от двери. В мозг от глаз поступила информация о том, чего никак не могло быть: сверху на подушке была прицеплена маска — черно-белый набросок лица.

Грэм снова приник к щели. Из спальни доносился голос Сары:

— Ну, кое-кому из нас нужно ехать на работу.

Он слышал, как по-деловому позвякивают подвески на ее браслете.

Нечто, сидевшее на его стороне кровати, поднялось и, оборотившись лицом к двери, потянулось своими недоруками. Ростом и формой это нечто более-менее напоминало человека. Оно развернулось, и Грэм услышал голос — не Сарин голос:

— Хорошего тебе дня, дорогая.

Именно так обычно говорил сам Грэм, но ему показалось, что слова прозвучали фальшиво. В маске чернела щель наподобие рта, и эта маска менялась прямо на глазах, все больше и больше напоминая человеческое лицо. Но неужели Сара не видит, что перед ней не он, не Грэм, и даже вообще не человек? Двигалось нечто очень неестественно, и пропорции тела были слегка нарушены. Но только слегка. И с каждой секундой неправильностей становилось все меньше, движения делались все натуральнее. Глаза уже не так походили на пуговицы. Нечто обошло кровать, и Грэм с неохотой вынужден был признать, что оно похоже на него, как отражение в зеркале. Нечто скрылось из вида, звякнул Сарин браслет. Грэм представил себе, как они обнимаются, услышал звук поцелуя. Потом зашуршало платье — это Сара направилась к двери. Грэм на цыпочках, стараясь не шуметь, взбежал по лестнице на третий этаж.

В просвет между балясинами он видел, как жена и тот, другой мужчина вместе вышли из спальни. На мужчине была одежда Грэма.

— Пока! — прокричала Сара уже с первого этажа.

— Пока, — тихо пробормотал Грэм, и в то же самое время Другой тоже сказал: «Пока», только громче — так, чтобы услышала Сара, которая как раз открыла входную дверь.

Грэм так и остался сидеть на корточках возле перил на третьем этаже.

Не происходило ничего особенного. Другой мужчина спустился на первый этаж, и Грэму уже не было его слышно. Тогда он прокрался на второй этаж и проскользнул в спальню. Быстро оделся, двигаясь уже гораздо увереннее; спустился — не крадучись, но и не обычным шагом. Остановился на нижней ступеньке, прислушался. Другой возился на кухне. Грэм слышал, как сыплются в миску кукурузные хлопья, как Другой ставит коробку обратно в буфет, достает молоко из холодильника и ложку из ящика. Со скрипом царапнули по деревянному полу ножки стула — Другой отодвинул его и уселся за стол. Грэм прислушался: как он будет жевать? Вспомнил, как однажды сестра пожаловалась, что он слишком громко хрустит хлопьями за завтраком. Грэм тогда обиделся, но с тех пор приучил себя следить за манерами. Насколько он слышал, Другой жевал аккуратно, не размыкая губ. Время от времени звякала о край миски ложка. Наконец раздался последний «дзиньк» и еле слышный прихлебывающий звук. Снова скрипнули ножки стула. Когда Другой поставил миску в посудомойку и направился к двери, Грэм метнулся через коридор в гостиную. Затаил дыхание, но ничего не случилось. Заскрипели ступеньки. Когда Грэм убедился, что Другой, судя по звукам, дошел до третьего этажа или хотя бы миновал второй, он вернулся в коридор и зашел в кухню. Открыл посудомойку. На верхнем уровне лежала грязная миска Другого, на нижнем — ложка. Грэм всегда так их и клал. Он закрыл машину, взял коробку с хлопьями, но, стоя посреди кухни с коробкой в руках, вдруг понял, что есть не хочет. Всем нужно есть, но у него пропал аппетит, так что Грэм поставил хлопья на место.

Стоя на первой ступеньке лестницы, он глянул наверх. Потолок в коридоре скрипел — было слышно, как Другой идет наверху в ванную. Вдруг послышались шаги снаружи — на улице. Звякнула крышка на щели для писем, и на пол в коридоре опустился конверт. Тремя быстрыми широкими шагами Грэм пересек коридор, подобрал письмо (на нем значилось его имя) и засунул его в задний карман, а потом вернулся к лестнице. Тихо и торопливо взбираясь наверх, он по звукам из ванной комнаты догадался, что Другой справляет нужду. Грэм добрался до второго этажа, ступил на площадку и заглянул в ванную. Другой оставил дверь приоткрытой. Грэм тоже так делал, но только если был дома один. Мужчина стоял перед унитазом и мочился, глядя в окно, выходящее на задний садик и фасады за ним. Струя уменьшилась, моча закапала, ненадолго иссякла, потекла снова, закончилась совсем. На мгновение ноги Другого слегка согнулись в коленях. Грэм отступил на лестницу, ведущую вверх. Ему удалось не попасться на глаза Другому, когда тот вымыл руки и повернулся.

Грэм рискнул выглянуть из-за стойки перил. На ковре в центре лестничной площадки что-то белело. Он ощупал свой задний карман — письма там не было. Другой как раз вышел из ванной. На глазах у Грэма он ступил на площадку, остановился, глядя на ковер, потом нагнулся и подобрал письмо. Прочитал адрес на конверте, перевернул его, открыл, достал письмо — лист бумаги, сложенный втрое, — развернул, прочел, снова сложил, убрал в конверт и направился в спальню. Грэм слышал, как он ходит там, открывает и закрывает ящики комода. Через пару минут тот, другой вышел из спальни и спустился на первый этаж. Грэм слышал, как закрылась сначала дверь гостиной, потом кухни, а потом Другой включил сигнализацию и вышел из дома, заперев на два оборота входную дверь.

Выждав минуту, Грэм спустился. Сигнализация начала тихо попискивать, но он ввел код, и она замолкла. В кухне ключей Грэма на обычном месте не оказалось, но он нашел запасные и закрыл за собой дверь кухни. Снял куртку с вешалки, ввел код сигнализации, подошел ко входной двери. Повернул ключ в замке, открыл дверь и шагнул в свежее весеннее утро.

На остановке никого не было. Грэм сидел там и ждал свой автобус. Потом в автобусе смотрел в окно. Сначала мимо медленно проплывал студенческий квартал, потом замелькали многочисленные рестораны азиатской кухни. Когда автобус почти подъехал к центру, Грэм встал и нажал на кнопку остановки. Водитель затормозил, Грэм поблагодарил его и вышел. Чуть-чуть пройдя пешком, вошел в здание, в котором работал. Пересек атриум и взобрался по витой лестнице. На третьем этаже заглянул в комнату с ксероксом, проверил свой ящик для корреспонденции (там ничего не оказалось) и направился по коридору в свой кабинет.

Взявшись за ручку, Грэм посмотрел внутрь через дверное стекло. За его рабочим столом сидел Другой и вскрывал какой-то конверт, сунув палец под клапан. Он повернулся, взглянул на дверь, и Грэм отпрянул. Прижался спиной к стене (колени слегка подгибались) и сполз вниз, но тут услышал, как дверь кабинета открывается, вскочил и зашагал прочь по коридору. Грэм не оглянулся, чтобы узнать, открыл ли дверь Другой или кто-нибудь из его коллег, сидевших в том же кабинете. Толчком распахнув двустворчатые двери в конце коридора и оказавшись на лестнице, он бегом припустил вниз.

Добравшись до первого этажа, Грэм пересек атриум и вышел через вращающуюся дверь. На улице он остановился, чтобы отдышаться, но вокруг толпились курильщики, и он двинулся дальше.

Путь домой пролегал мимо Сариной работы. Грэм подошел ко входу, и двери перед ним автоматически открылись, но он отпрянул и пару минут расхаживал взад-вперед по мостовой. Достал из кармана мобильник, посмотрел на экран, нашел в адресной книге номер Сары. Палец завис над кнопкой вызова, но Грэм сбросил номер и убрал телефон в карман.

Он дошел до дома, остановился, посмотрел наверх. Сверился с часами, выждал мгновение и пошел дальше — мимо магазинов, через жилой микрорайон, мимо регби-клуба, мимо садиков, — пока наконец не добрался до реки. Дождя не было уже несколько дней, и вода опустилась низко. Грэм шел по дорожке, извивающейся вдоль русла. Судя по часам, пора было обедать, но он не хотел есть, хотя утром не завтракал.

Ближе к вечеру Грэм вернулся домой. Зашел, отключил сигнализацию, поднялся наверх и уселся ждать в гостевой спальне, откуда хорошо просматривалась улица. Из дома поблизости вышла соседка и положила мусорный мешок в зеленый контейнер для пищевых отходов. Потом подобрала валявшийся на дорожке фантик, бросила его в обычный мусорный бак, вернулась в дом и закрыла дверь.

На дороге показался Другой. Приблизился. Грэм медленно отступил от окна в центр комнаты. Внизу открылась входная дверь. Грэм замер, звук собственного дыхания внезапно показался ему чересчур громким. Он забыл включить сигнализацию перед тем, как подняться по лестнице. Грэм стоял неподвижно и прислушивался. Другой зашел в кухню, а потом прошелся по комнатам на первом этаже.

Грэм сел, опираясь спиной о стену. Снова открылась входная дверь, и он встал.

— При-и-ивет, — пропела Сара, и ее каблуки застучали по деревянному полу в коридоре.

Грэм услышал, как тот мужчина ответил. Видимо, сейчас предложит заварить ей чашку чая. Стараясь двигаться бесшумно, Грэм спустился на площадку второго этажа и уселся на верхней ступеньке. Лестница заворачивала под углом в сто восемьдесят градусов, поэтому снизу его не было видно. Он слышал: они рассказывают друг другу, как прошел день. Как-то механически, безучастно, монотонно. Потом слышал, как готовят еду, разливают вино, пересказывают новости.

Когда Сара начала подниматься наверх, Грэм сбежал на третий этаж. Наблюдал из-за стойки, как жена зашла в ванную. Слушал, как она справляет нужду. Сара вышла и на мгновение замерла на площадке. Выглядела она усталой. Может, пыталась вспомнить, зачем пошла наверх — только в туалет или еще за чем-то. Лицо у нее было напряженное, но потом черты разгладились, и жена направилась к лестнице. Грэм выждал несколько секунд, встал и шагнул было следом, но затем остановился, глядя на то место, где только что стояла Сара. Поднял руки, провел ладонями по выбритой голове. А потом развернулся и взобрался по лестнице на третий этаж. Там зашел в гостевую спальню и калачиком свернулся на кровати.

Уокер никогда не считал себя выдающимся человеком, но он знал, что, по крайней мере, тело ему досталось что надо. Если тело говорило ему не есть что-то, он так и поступал. Если говорило: «Не иди туда-то и туда-то», Уокера туда никакими коврижками было не заманить. Когда же оно, напротив, хотело оказаться в определенном месте, он позволял ему отвести себя туда. Уокер полагал, что подобным телом обязан отцу, которого он, впрочем, никогда не видел, но твердо знал, что тот был фигурой незаурядной, поскольку тело Уокера проявляло удивительные способности.

«Это в тебе говорит голос крови», — говаривала его мать практически в любой ситуации, когда требовалось принять важное решение. Постепенно Уокер понял, что это высказывание относится к тому знанию, которое он унаследовал от отца, которое несла в себе его кровь и которое подсказывало телу, как поступать. Его удивительному телу. Кровь Уокера никогда не подавала громкий голос — она нашептывала свои секреты так тихо, что он едва мог их услышать. Однако он чувствовал, как кровь толкает его в том или ином направлении. Именно следуя этому внутреннему компасу, они и оказались здесь.

Мотель был маленьким — всего один этаж, представляющий собой ряд одинаковых дверей и квадратных окошек вдоль внутренней стены здания в форме буквы «Г». Перед зданием располагалась пыльная парковка. Бассейна не было. Уокер слышал, что прежде здесь имелся бассейн, но из-за проблем с поддержанием должной чистоты воды владелец предпочел засыпать его песком. Теперь на этом запущенном прямоугольнике росло несколько кактусов и колючих кустарников, — впрочем, они явно чувствовали себя здесь неуютно.

Горничная, сморщенная старушка лет семидесяти пяти, не меньше, с первого же дня приезда Уокера прониклась к нему доверием и без устали повторяла: «Здесь с землей что-то не то, и вода тоже никогда не была хороша. Покудова вы здесь, покупайте воду в бутылках для вашей семьи, особливо для детишек». Но Уокер заставлял всех своих пить прямо из ржавых кранов, потому что именно этой воды требовало его тело. Его кровь.

Пожалуй, нигде за последние годы Уокер не чувствовал себя так комфортно, как в «Перекрестке». Он с удовольствием пил воду и вдыхал сухой воздух пустыни, позволяя ему наполнить легкие до отказа, пока не ощущал едва уловимый, но безошибочно узнаваемый запах упадка, который — он всегда это знал — витает в этой местности. По ночам он бродил босиком вокруг мотеля и наслаждался тем, как идущий от земли холод проникает глубоко-глубоко под кожу. Он бродил босиком вокруг мотеля и в самые жаркие дневные часы, хотя раскаленный песок так больно жалил подошвы, что из глаз в конце концов начинали течь слезы.

У Энджи вошло в привычку каждый день донимать его вопросами, сколько им еще придется торчать в «Перекрестке». Уокеру это надоело, и как-то он дал ей легкую пощечину. Ему на самом деле не хотелось этого делать (впрочем, нельзя сказать, чтобы ему не хотелось этого не делать), но такой поступок казался необходимым, а Уокер всегда делал то, что считало необходимым его тело.

В этом был весь Уокер — он мог принимать людей, а мог их отталкивать от себя. Энджи не являлась исключением. Тело подсказывало, когда наступало время заняться с ней сексом, и оно же говорило ему спрятать ее таблетки, чтобы можно было зачать ребенка. Самому Уокеру все, что касалось супружеских отношений и отцовства, было безразлично.

— Мы четверо останемся здесь, в «Перекрестке», до тех пор, пока мне не сообщат о новой работе. Я разослал резюме и теперь получаю хорошие отзывы.

Она ни разу даже не поинтересовалась, каким образом он мог «получать хорошие отзывы», торча в этой богом забытой дыре. Он никогда никому не звонил. Но Энджи и не думала расспросить его подробнее. Она была тупая как корова.

Каким-то образом Уокеру удалось убедить ее, что мотель «Перекресток» является для них сейчас самым подходящим местом обитания. Отсюда они могли направиться в Нью-Мексико, Аризону или Юту, а могли развернуться и двинуть назад в Денвер. Можно было бы даже вернуться домой, в Вайоминг, если бы вдруг возникла острая необходимость снова оказаться в этом штате. Правда, для того чтобы поехать хоть куда-нибудь, пришлось бы приобрести новую машину — их старая еле-еле доползла до «Перекрестка», после чего буквально развалилась на части. «Но у нас есть масса вариантов» — так он говорил Энджи. Лгал, конечно. Она была глупой коровой и самую глупую вещь в своей жизни совершила, когда влюбилась в Уокера.

На четвертый день их пребывания в «Перекрестке» Уокер сделал интересное открытие. Он постоянно что-то вырезал ножом из дерева. Не потому что питал к этому занятию любовь — просто всегда так делал. В этот раз он отыскал подходящую деревяшку и отправился на тот прямоугольный участок, где росли кактусы и где прежде находился плавательный бассейн. Уокер называл его «невидимый плавательный бассейн», а иногда — просто «бассейн». Там он уселся на песок, скрестил ноги и принялся обрабатывать деревяшку, не обращая внимания на палящее солнце, лучи которого нещадно жгли ему голову, точно к ней поднесли раскаленный утюг. Он уже наполовину вырезал фигурку — голова в форме банана с неглубокими впадинами глаз и рваной раной рта, — когда рука его вдруг дрогнула, нож соскользнул с дерева и распорол ладонь. Движение это было неторопливым, явно преднамеренным и безразличным к последствиям.

Некоторое время Уокер просто смотрел, как кровь сначала медленно капает с руки, а потом уже льется струей на песок, и только тогда остановил кровотечение, оторвав кусок ткани от подола рубашки. Кровь тем временем сгустилась, почернела и разделилась на четыре рукава, текущих в разных направлениях. Затем каждый из этих потоков затвердел, сократился в размерах, они одновременно оторвались от земли и превратились в карикатурные четыре ноги, пытающиеся нести округлое, образованное из крови тело. Вот оно попыталось вырастить себе голову со сверкающими глазами, но внезапно вся эта масса рухнула и расплылась на песке в бесформенное пятно.

«Пока недостаточно сильное, — подумал он, — но все еще переменится».

Большую часть последующих нескольких дней Уокер провел, сидя в старом шезлонге, который он поставил позади здания мотеля. Обшивка шезлонга выгорела со временем и во множестве мест зияла прорехами — через них наружу вылезала потерявшая первоначальный цвет набивка, напоминая внутренние органы раздувшегося трупа утопленника. Пахла эта штуковина гниющими морскими водорослями — что удивительно, ведь здесь было так сухо, а самыми большими «водоемами» были лужи, остающиеся после мытья автомобиля, — но Уокер всегда находил этот аромат приятным. Ему он казался самым древним запахом на Земле, тем запахом, который, должно быть, учуяли ящерицы, когда впервые выбрались из океана на сушу.

Он установил шезлонг таким образом, чтобы можно было наблюдать пустыню, которая раскинулась позади мотеля, вдаль от шоссе, проходящего через юго-западные районы штата Колорадо и убегающего дальше на запад. Пустыня была такой же ровной и однообразной и такой же безукоризненно светлой или безукоризненно темной, как океан, — зависело это от времени суток и от местоположения солнца и луны. Столь многое зависело от этих факторов, а также от тех тварей, что ждали за пределом, — намного больше, чем подавляющей части человеческих существ суждено когда-либо узнать.

Где-то там, в глубине этой пустыни, на самых дальних ее рубежах, которых только мог достичь самый острый человеческий взор, лежали затененные песчаные дюны и вышедшие на поверхность пласты каменистых пород, древние конусы пепла и меса — высящиеся на фоне неба холмы с плоской вершиной. Уокеру никогда не доводилось бывать в подобном месте, но именно оно преследовало его в снах большую часть жизни.

Каждый день Уокер садился в шезлонг, используя карнизные свесы крыши мотеля в качестве мало-мальского укрытия от палящего солнца, клал на колени блокнот, ставил перед собой переносной синий холодильник, полный пива, и созерцал те далекие, едва различимые ландшафты в ожидании каких-то изменений, или чьего-то явления, или хотя бы просто перемен в своем собственном восприятии. «Я строю планы на будущее, прикидываю наши финансовые возможности» — так он объяснял Энджи, и, разумеется, она верила. Если бы только она бросила взгляд на блокнот Уокера, она бы увидела в нем грубые наброски людей и животных — их пожирали мерзкие твари, чьей единственной целью в жизни было пожирать других, — или длинные письма, обращенные неизвестно кому и написанные языком, который могли бы воспроизвести лишь единицы из ныне живущих. Впрочем, в любом случае она бы, конечно же, ничего не поняла из увиденного. Имей Уокер чувство юмора, он мог бы сказать ей: «Это письмо от моего отца». Но он так не говорил, потому что никогда не видел смысла в шутках.

Энджи ни разу не задала вопрос, зачем им понадобилось уезжать в такую даль, чтобы сидеть здесь и дожидаться ответов на его резюме, — особенно если учесть, что никакой работы ни в «Перекрестке», ни где-либо в радиусе ближайших ста миль не было и в помине. Уокер даже не озаботился тем, чтобы состряпать какую-нибудь убедительную историю, так как был абсолютно уверен: она не спросит. Эта женщина пробуждала в нем лень.

Пару раз он прямо в лицо заявлял Энджи, какая она тупая. Вид у нее при этом был такой, будто она сейчас развалится. Часть его пыталась сожалеть по поводу произнесенных грубых слов. Другая часть жаждала узнать: каково это — ощущать, что твое лицо сейчас распадется. Но у него не было таких способностей. Уокер всегда полагал, что некоторые люди изначально рождаются жертвами. А другие люди рождаются похожими на него. «Хищник» — по его мнению, это было наиболее подходящее определение для таких людей, как он. И на этой планете существовало великое множество хищников.

Двое их детей от скуки лезли на стену. Не в буквальном смысле, разумеется, но так определяла их состояние Энджи. Единственным местом, в котором они должны были играть, являлась парковка перед мотелем. По мнению Уокера, детям следовало предоставить полную свободу — они вполне могли самостоятельно выучить несколько уроков, как позаботиться о себе. Если, например, они видят приближающийся автомобиль, пусть сами узнают, что нужно отойти с дороги. Но Энджи такого не позволит. Конечно, он был их отцом, и в жилах детей текла его мудрая кровь. Он мог бы настоять на своем. Просто иногда стоит оставить последнее слово за матерью, когда дело касается присмотра за детьми.

Самому Уокеру исполнилось шесть лет, когда мать разрешила ему гулять и играть где вздумается. Таковы были ее взгляды на воспитание. Это не означало, что мать совсем не проявляла о нем заботу. По правде сказать, Уокер понятия не имел, что было у нее на уме, чувствовала она что-либо по отношению к нему или нет. Просто она так жила.

Отца своего он никогда не встречал, но у него было такое ощущение, будто он его знает, он определенно мог его чувствовать. Мать переспала с доброй сотней мужчин, так что отцом Уокера мог оказаться кто угодно… или что угодно, так он сам считал. Но Уокер не сомневался: он узнает отца, если вдруг его увидит, в каком бы обличье тот ни проявил себя. Он никогда не заморачивался этим. И если ему все же доведется увидеть это существо, своего отца… он не был даже уверен, что скажет ему: привет! Но у него могут возникнуть вопросы. Он может захотеть взглянуть, какого цвета кровь у его отца. Может захотеть посмотреть, что случится, если он прольет кровь отца на песок рядом с «Перекрестком».

Мальчик — они дали ему имя Джек — швырнул что-то в девочку. Ее звали Джиллиан или Джинджер, в зависимости от дня недели. Уокер так для себя и не определился, какое из имен ему больше нравится; он даже не помнил толком, в какой день как ее следует называть. Он не знал, что именно кинул в нее Джек, — он никогда ничего не видел. Конечно, он не следил, чем сейчас занимались дети. Спрашивать их тоже не имело никакого смысла, поскольку оба росли маленькими лгунишками. Для Уокера это не было проблемой — на собственном опыте он убедился, что большинство человеческих особей в основном не воспринимает правду. Для этих детей, пожалуй, и лучше было лгать.

Но Энджи смотрела на вещи иначе.

«Они вырастут настоящими чудовищами! Оба! Джек поднимает на нее руку, а Джиллиан пинает его ногами! И такая фигня происходит каждый день! Тебе вообще есть дело до того, в кого они могут превратиться?»

На это он спокойно солгал: «Конечно есть».

Для него было бы совсем некстати, если бы Энджи в полной мере осознала его истинное отношение к детям. Он не мог допустить, чтобы Энджи попыталась забрать детей и уехать отсюда прежде, чем здесь будут улажены все дела.

«Хорошо, я поговорю с ними», — ответил Уокер и едва сдержал улыбку, увидев, как она с облегчением вздохнула.

Дети смотрели на него угрюмо и с явным вызовом. Уокеру это понравилось, так как большинство ребятишек его по-настоящему боялись.

— Джек, что ты бросил в нее?

— Это был камень, — ответила Джиллиан. Или Джинджер.

Уокер наотмашь ударил ее по лицу, так что маленькая головка девочки дернулась, точно у тряпичной куклы.

— Я спрашивал Джека, — пояснил он.

Девочка не заплакала, а просто стояла и смотрела на него. Из разбитого носа вытекла капелька крови.

— Это был камень, — тихо произнес Джек.

Уокер внимательно разглядывал лицо сына. Что-то темное и чужеродное, казалось, плескалось в его светло-зеленых глазах. У Энджи глаза были такого же цвета, но Уокер никогда не видел в них проявления жизни.

— Ты бы испытывал жалость, если бы действительно сделал ей больно? — спросил Уокер.

Джек отрешенно глядел на отца. Затем повернулся к сестре, и они посмотрели друг на друга. Потом оба вновь уставились на Уокера.

— Я не знаю, — ответил наконец Джек.

— Если ты будешь и дальше вести себя подобным образом там, где тебя могут увидеть другие люди, рано или поздно дело кончится тем, что тебя арестуют и посадят в тюрьму. Решать, конечно, тебе, но тут есть над чем призадуматься. Конкретно сейчас вы огорчаете свою мать. А вы же не хотите этого делать. Вы огорчаете ее, а она из-за этого становится проблемой для меня. Но вы же этого не хотите, вы меня понимаете? — (Мальчик и девочка кивнули.) — Отлично. А теперь пойдите и поиграйте некоторое время спокойно. И не попадайтесь мне на глаза!

После того как дети ушли, Уокер обнаружил, что из разбитого носа дочери упало несколько капель крови. Вытянув ногу, он присыпал их песком.

Когда они только заселились, мотель был практически пуст — в нем проживала лишь пожилая пара, съехавшая уже на следующий день. Однако за последующие дни «Перекресток» обрел новых постояльцев, которые прибывали как поодиночке, так и целыми семьями. Первое время их почти не было заметно, так как по большей части появлялись они ночью, но в последнюю пару дней в мотель хлынул настоящий поток, и к концу недели в «Перекрестке» яблоку было негде упасть. Впрочем, еще большее число людей останавливалось прямо на парковке или же на свободных участках вокруг здания. Одни приходили пешком с рюкзаками за спиной и ставили палатки — от одноместных до больших армейских, другие приезжали на машинах и в них же ночевали. Новые постояльцы мотеля, невзирая на многочисленность, вели себя достаточно тихо и большую часть времени оставались кто в своих комнатах, кто в палатках. Иногда они как бы невзначай собирались небольшими группками и вели меж собой негромкие беседы. Многие, казалось, не имели какой-то особой цели, однако некоторые из пришельцев часами глядели на раскинувшуюся позади мотеля пустыню, на дрожащие в горячем мареве едва угадываемые очертания далеких дюн и меса.

— Почему они все собрались здесь? — решилась наконец задать вопрос Энджи.

— Они принадлежат к какой-то странствующей религиозной секте. Здесь они недолго передохнут и отправятся дальше. Так мне говорили.

В первый раз на ее лице появилась тень сомнения в правдивости очередной импровизации Уокера, но вслух Энджи ничего не сказала.

По мере того как в «Перекресток» прибывало все больше народу, сын и дочь Уокера становились все более подавленными и в конце концов превратились лишь в жалкие тени прежних самих себя. Медленно бродили они в толпе вновь прибывших и внимательно разглядывали каждого, но ни с кем не заговаривали, даже если кто-нибудь обращался к ним с вопросом.

Так продолжалось день или два, и, хотя Уокер примечал среди пришельцев повышенную нервозность, постоянные беспокойные телодвижения и бессмысленные перешептывания; хотя от ощущения огромной энергии, сконцентрированной, точно в закупоренной бутылке, в «Перекрестке», его собственные нервы неожиданно для него тоже расшатались, взрыва не происходило, так же как не было и заметных проявлений насилия. Некоторые казались буквально парализованными. Один молодой человек с темной бородкой простоял два дня, прислонившись к стене мотеля, и — Уокер готов был в этом поклясться — ни разу за все это время не пошевелился. Щеки его сделались ярко-красного цвета и покрылись волдырями.

Уокер обратил внимание, что чем дольше люди находятся здесь, чем больше общаются между собой и словно бы впитывают в себя частички другого человека, тем больше они кажутся похожими друг на друга, на него и на его детей, будто в «Перекрестке» собралась после длительной разлуки большая семья. Уокер гадал: если он нанесет одному из постояльцев мотеля ранение, будет ли его кровь так же двигаться, как его собственная? И он почти не сомневался, что будет.

Этим утром он совершал свою обычную прогулку босиком возле «невидимого бассейна». Почему, несмотря на палящий зной, на его ступнях не появлялись ожоги, Уокер не представлял — ему это было даже неинтересно. По пути он повстречал пожилую женщину, припавшую к земле, будто большая обезьяна. Сначала ему показалось, что женщина напевает про себя, но, приблизившись, он понял: она что-то говорит низким голосом, быстро и практически нечленораздельно. Похоже было на немецкий, однако Уокер подозревал, что, кроме самой старухи, никто другой этого языка понять не сможет.

Вскоре Уокер осознал, что уже некоторое время ощущает висящую в сухом, горячем воздухе тошнотворную вонь. Оглядевшись по сторонам, он увидел, что те постояльцы «Перекрестка», которые решили остановиться не в убогих номерах, а на улице, все находятся на ногах и медленно бродят вокруг. Когда он приблизился к ним, то сразу же понял, что они-то и являются источником ужасного запаха.

К Уокеру подошла высокая женщина с длинными черными волосами.

— Вы мне кажетесь знакомым, — еле слышно произнесла она и подняла руку, словно намеревалась дотронуться до его лица.

Уокер проворно отступил назад, и не столько из-за того — как он разглядел вблизи, — что одна щека во всем остальном красивого лица женщины частично казалась точно оплавленной, а потому что вообще избегал физических контактов с чужими людьми. Он понимал, что это глупо, так как всегда был одиночкой среди чужаков. С его точки зрения, Энджи, конечно, относилась к чужакам, да и его дети, Джек и как-там-зовут-эту-девчонку, тоже.

Внезапно за спиной женщины появился мужчина в годах и с ним мальчик, вся кожа которого пузырилась, пораженная каким-то недугом. Уокер бросился бежать от них и угодил в самую гущу толпы. Его окружил лес рук с искривленными пальцами, которые пытались вцепиться в него; волдыри лопались на их огрубевшей, будто бы обожженной коже. Он все же сумел ужом проскользнуть мимо всех этих людей, но при этом перепачкался в их выделениях.

Уокер пришел в замешательство от своей брезгливости. Неужели он так уж отличается от них? В их глазах, заметил он, мелькают знакомые мрачные образы — как отражения вечно видоизменяющихся жизненных форм. Несомненно, он больше не был одинок в этом мире. Во всех этих людях Уокер наблюдал не просто знакомые, но — он мог бы в этом поклясться — родственные черты. Осознание этого факта пробуждало в нем чувство тревоги, даже приводило в смятение.

Сам Уокер был полукровкой, результатом скрещения двух несхожих биологических видов, но и все эти постояльцы мотеля были такими же. Он сомневался, знал ли кто-нибудь из них своего отца. Его собственные дети были им кровной родней, но они, по крайней мере, знали, кто их отец.

Двое знакомых детей вышли из толпы и уставились на Уокера. Лица их претерпели трансформацию с той поры, когда он видел их последний раз. Внезапно он испытал чувство непостижимой утраты, понял, как ему будет не хватать близости этих мальчика и девочки (хотя они и не были никогда особо близки), не будет хватать привычного человеческого мира пикников солнечным воскресным днем, — теперь это навсегда осталось в прошлом.

Следом появилась Энджи — забрать детей назад. Она издавала глухое, немелодичное мычание — точь-в-точь обезумевшая корова, — и Уокер нанес ей несколько ударов, молча, хладнокровно, вмиг налившимися свинцовой тяжестью кулаками. Энджи оставалась его единственной надеждой, последней дверью, через которую можно было вернуться в привычный человеческий мир, и он захлопнул ее, решительно и бесповоротно. Ее дети взирали на происходящее с бесстрастностью каменных истуканов.

И вот они явились из самого сердца пустыни, с тех далеких меса на горизонте, явились на своих ужасающих крыльях, явились о тысяче ног. Пасти их были распахнуты, и они гудели, и гудение их напоминало жужжание десятков тысяч возбужденных близкой жертвой насекомых, рев многоголовой стаи диких зверей, еле сдерживающих инстинкт убивать, бурление горячей крови, рвущейся на волю из ставших тесными вен, — крови, которая объединила всех, кто собрался сейчас в мотеле «Перекресток», всех, для кого завершилась долгая-долгая ночь.

И далекий горизонт исторг из себя их, и в мгновение ока они преодолели дрожащее марево раскаленного воздуха над пустыней — Отцы, явившиеся вернуть своих детей, хранителей их черной крови. И Уокер вынужден был пасть на колени пред этими Древними Отцами, которые вышли прямиком из полных отчаяния и безнадежности ночных кошмаров, которые не подчиняются физическим законам нашей Вселенной. И эти Отцы, эти жестокие Отцы поглотили их…

Не так давно, когда я навещал тетушку на другом конце Провиденса, в том месте, которое сама она называет домом отдыха, но которое на самом-то деле, как свидетельствует табличка на входе, является психоневрологической лечебницей (еще несколько десятилетий назад называлось оно, просто и без обиняков, Батлеровским домом умалишенных), меня взял за пуговицу какой-то тип, которого я поначалу принял за санитара. И доверительно зашептал, что хочет-де кое-что мне сообщить. Подумав, что речь пойдет о моей тетушке и о ее стремительно ухудшающемся состоянии, я согласился. По мере того как речь незнакомца убыстрялась и делалась все более бессвязной, а жестикуляция — все более беспорядочной, я осознал свою ошибку. Однако, опасаясь спровоцировать его на агрессию, я изобразил внимание и не делал резких движений до того самого момента, когда появились трое настоящих санитаров и после короткой борьбы обездвижили и потащили вопящего пациента прочь.

Лишь ближе к концу этого эпизода, когда я заметил, как человек вытащил из кармана острый осколок стекла, с одной стороны неаккуратно обмотанный тряпкой, и с его помощью какое-то время удерживал санитаров на расстоянии, я осознал, какой опасности подвергался. После того как пациент был обездвижен, ему попытались перевязать изрезанную ладонь, а у меня подкосились ноги, и я вынужден был прислониться к стене. Должно быть, я побелел как полотно, потому что один из санитаров, уводивших больного, отошел от своих спутников и вернулся удостовериться, все ли со мной в порядке. Убедившись, что я отчасти пришел в себя, он повел меня не к выходу, но в кабинет директора. Он вручил мне пластиковый стаканчик с водой, заставил присесть и взял с меня слово подождать там, пока мне не станет лучше.

— Мистер Янновиц, кто предложил обратиться к произведениям Лавкрафта для тестирования?

— Использовать письма Г. Ф. Лавкрафта было моей идеей.

Доктор Мейсон, как обычно, работал за компьютером в своем университетском кабинете и, хоть и обращался ко мне, даже головы в мою сторону не повернул. Обронил: «Не слышал о нем, — и, так и не оторвав взгляда от экрана, набрал в строке поиска незнакомую фамилию.

— Писатель ужасов… Нет, не подойдет».

«Речь не о его рассказах, — возразил я и глянул на список, который предварительно составил в мобильном приложении на телефоне: мне не хотелось снова напортачить с объяснениями, — а о письмах. Он их тысячи написал».

Вместо ответа доктор Мейсон молча продолжал работать на компьютере. Он не любил, когда тишину кабинета нарушало что-то помимо стука клавиш и звука его собственного голоса. Когда факультет и университет отказались приобрести для него звукоизоляционные панели, он оплатил их из собственного кармана и среди прочего закрыл даже встроенные книжные шкафы и окно, оставив на виду лишь люминесцентные лампы на потолке, потрепанный дубовый стол, три кресла и четыре плоскоэкранных монитора. По опыту я уже хорошо знал, что соберись прямо во дворе хоть тысяча человек на фестиваль африканской культуры с традиционными барабанами наперевес, здесь, в кабинете, не будет слышно ни звука.

Доктор Мейсон закончил изучать экран своего компьютера. Раздался щелчок, за которым последовал стук клавиш и еле слышимый звук прокручиваемого колесика мыши. Я поерзал в кресле, тоже специальной модели: его цельнометаллическая конструкция была обложена поролоном и обшита немаркой синей тканью. Чтобы никакого там треска в стыках или скрипучей кожи.

«Оцифровано всего ничего, — сказал он. — Есть еще кто-нибудь?»

Почерпнув смелости из своих заранее подготовленных заметок, я продолжил:

«Зато все есть в печатном виде. Как раз в прошлом месяце вышел двадцать пятый том его „Собрания писем“».

Доктор Мейсон читал что-то на экране, скорее всего письмо, но я знал, что он меня услышал. Я также знал, что он ждет, пока я перейду к главному, поэтому решил отклониться от своих записей и добавил:

«Я бы мог их отсканировать».

И в надежде затаил дыхание.

«Это займет по меньшей мере недели три», — ответил он, бросая взгляд на монитор справа, где компилировалась последняя версия программы. Готовность на тот момент составляла 32 процента.

«Можно привлечь студентов. Тогда и за неделю управимся», — выпалил я на одном дыхании. Сосредоточь доктор Мейсон на мне все свое внимание, мое смятение не осталось бы незамеченным.

Он глянул на меня, слегка прищурив левый глаз. В бледном мерцании монитора игра светотени на его лице придала ему сходство с изображениями на гравюрах.

«Что именно заставило вас остановиться на нем?» — поинтересовался он.

Ответ на этот вопрос был у меня уже готов. Я знал, что Мейсону дела нет до того, почему я считал Лавкрафта самой подходящей кандидатурой. Его интересовала моя оценка неврологических процессов, которые позволили исключить другие варианты. Я бросил взгляд на свои заметки и объяснил:

«С Лавкрафтом я познакомился совсем ребенком благодаря брату. Наши пути тогда еще не разошлись. Лавкрафт возвращает меня в старые добрые времена, и я неплохо разбираюсь в его творчестве. Именно поэтому, по причинам личного характера, мне интересны его письма, и я бы хотел узнать о нем побольше».

Я понимал, это не совсем то, что интересовало доктора Мейсона, но мне все равно хотелось объясниться. Он же просто смотрел на меня, возможно пытаясь понять, что у меня на уме. Пробежав еще одним, последним взглядом по своим запискам, я сказал то, что он хотел услышать:

«Многократность воздействия, в сочетании с базовой человеческой потребностью в разрешении противоречий и хорошим знакомством с данным предметом, склонили меня в пользу решения, которое я уже про себя признал лучшим, одновременно исключив из рассмотрения другие варианты равного или более выдающегося достоинства. Вдобавок Лавкрафт писал о чудовищах, а это круто».

Уголки его губ слегка растянулись в полуулыбке, а в глазах вспыхнул огонек.

«Крутизна — весомый фактор», — заметил он и одобрительно кивнул.

Его почти незаметная улыбка отразилась в моих глазах и, скользнув ниже, переродилась в широкую ухмылку уже на моем лице.

«Я зайду в систему межбиблиотечного абонемента и размещу соответствующие заявки», — объявил я с таким видом, будто этого еще не сделал, и, закрыв ноутбук, молча выскользнул из кабинета.

Боковое стекло «уазика-452» покрывал такой плотный слой пыли, что Говард Амундсон с трудом отличал кирпичного цвета пустыню от безоблачного синего неба над плоским горизонтом. Не то чтобы из окна тряского, дребезжащего микроавтобуса открывались такие уж интересные виды, по правде сказать. За последние десять часов травянистая равнина на окраинах Мандалгови^{75} сменилась красным грунтом с редкими проплешинами зелени, свидетельствовавшими, что среди этого запустения еще теплится жизнь.

Амундсон был твердо уверен, что ничего тоскливее пустыни Гоби он в жизни своей не видел. Сама ее унылая безотрадность заключала в себе странное величие. Она совершенно не походила на пустыни голливудских фильмов с их холмистыми песчаными дюнами. Пустыню Гоби ковром устилали камни. Они валялись повсюду, самой разной величины — от гальки до валунов размером с «фольксваген». По большей части голая пустошь была плоской, как стол, но тут и там однообразие нарушали невысокие хребты.

Машину тряхнуло — Амундсона подбросило на сиденье, он лязгнул зубами, прикусив кончик языка. Ощутил во рту вкус крови, выругался. Водитель выбрал дорогу настолько ухабистую и изрытую, что даже русский уазик задевал днищем, невзирая на свой знаменитый дорожный просвет.

Монгол на переднем сиденье обернулся, ухмыльнулся, что-то сказал водителю, тот бросил взгляд на Амундсона и рассмеялся. Никто из них английского не знал; говорить с ними было бессмысленно. Их наняли, чтобы доставить пассажира в место под названием Кел-тепу, и, со всей очевидностью, им было глубоко плевать, в каком состоянии тот доберется до места.

Амундсон поморщился. Внутри уазика разило машинным маслом, потом и верблюжьей мочой. Одному Господу известно, что эта машина возила до того, как в нее погрузили «Бэби Хьюи». Извернувшись на сиденье, Амундсон пригляделся к ремням, фиксирующим канареечно-желтую коробку с мультиспектральным электромагнитным томографом на грузовой платформе. Только ради этого аппарата его в треклятую пустыню и занесло. Когда Алан Хендрикс, исполняющий обязанности декана в Массачусетском технологическом институте, предложил ему провести полевые испытания, Амундсон ухватился за такую возможность обеими руками. Если тестирование пройдет успешно — штатная должность, которую он пробивает вот уже больше двух лет, почитай что у него в кармане.

Лишь много позже Амундсон задумался о том, во что обойдется перетащить «Бэби Хьюи» на другой конец света, в самую задницу мира. Сам прибор настолько легок и компактен, насколько способна современная электроника, но все равно, чтобы электромагнитные волны проникли сквозь твердый камень, энергии понадобится немерено; а «Хьюи» потянет на четверть тонны. Тут же притулился генератор, затребованный у монгольских властей. Амундсон категорически заявил, что не повезет «Хьюи» в пустыню без автономного источника питания. Правительство на его требование согласилось. Монголам не меньше Амундсона хотелось, чтобы испытания прошли успешно.

«Лучше б я сейчас в институте сидел, курсовые проверял, — думал про себя Амундсон, хмуро уставившись в заляпанное окно. — Если эта штуковина засбоит и все накроется медным тазом, идиотом буду выглядеть я, а переложить вину не на кого. Я тут один как перст — ни тебе ассистентов, ни коллег, никто мне тыл не прикроет».

Эта мысль утешения не принесла. Эскизный проект разработки «Хьюи» Амундсон, не моргнув и глазом, приписал себе, хотя автором идеи был один из его аспирантов, смышленый китаец по имени Юнь. Аспирант держал язык за зубами — он работал над докторской диссертацией, и у него хватало ума не пытаться нарушить университетский естественный порядок вещей. Но это лишь означало, что, если «Хьюи» не сработает, вся вина ляжет на плечи Амундсона.

Уазик резко накренился, завибрировал и остановился — водитель заглушил мотор. Приподнявшись, Амундсон сквозь противоположное окно микроавтобуса увидел неподалеку скопление походных палаток цвета хаки. Рядом были припаркованы несколько грузовиков.

— Никак приехали? — спросил он у водителя.

Монгол широко усмехнулся и залопотал что-то на своем языке. Распахнул боковую дверь и жестом дал понять долговязому инженеру, чтоб выходил. В кондиционируемый салон ворвался горячий воздух пустыни. Амундсон с трудом расправил затекшие члены. Он так долго просидел скрючившись на неудобном сиденье, что, казалось, у него даже кости одеревенели.

Полог самой вместительной из палаток был отдернут: оттуда вышли несколько человек европейского вида и один-единственный монгол. Седой бородатый толстяк — похоже, он тут всем заправлял — протянул руку. Ростом он был по плечо Амундсону: чтобы встретиться взглядом с серыми глазами инженера, ему пришлось запрокинуть голову.

— Вы, должно быть, Амундсон из МИТа, — произнес он зычным голосом. — Я Джозеф Ласки, и я правлю в этом аду. — Он расхохотался над собственной шуткой.

Амундсон пожал мозолистую руку с грязными ногтями, удивляясь ее силе.

— Это моя жена Анна, мой помощник Джеймс Сайкс, профессор Цахиа Ганцориг из Монгольского национального исторического музея в Улан-Баторе, и староста американской аспирантской группы Лютер Уайт.

— Из Питтсбурга, — усмехнувшись, уточнил атлетически сложенный чернокожий парень. — С остальными аспирантами вы познакомитесь за обедом.

— За ужином, — поправила Анна Ласки, улыбнувшись краем губ. — Мы за стол садимся поздно.

— Жалко даром терять световой день, — пояснил муж.

— Очень рад знакомству, — промолвил Сайкс, узкоплечий коротышка с залысиной на темени. — До смерти охота поглазеть на этот ваш агрегат.

— Да вы англичанин, — удивился Амундсон.

— Урожденный кокни, но я уж лет двадцать как при смитсоновцах.

Именно Смитсоновский институт выступил основным спонсором раскопок в Кел-тепу, названном так в честь какой-то местной детали рельефа. Спутниковые снимки выявили смутный контур подземных руин на древнем шелковом пути. С земли эти руины были не видны, но сверху выглядели достаточно многообещающе, чтобы смитсоновцы организовали археологическую экспедицию. Все аспиранты числились волонтерами на бесплатной основе, понятное дело, — как оно обычно бывает. Они вкалывали ради бесценного опыта участия в важной экспедиции — и для пополнения своего резюме. Судя по тому, что Амундсон прочел о находке в Кел-тепу, все они вытянули счастливый билет.

Громкое «бабах!» из открытого багажника микроавтобуса заставило его обернуться. Он виновато улыбнулся Ласки и обогнул машину.

— Вы с этой штукой поосторожнее! — раздраженно прикрикнул он.

Оба монгола, склонившись над томографом, с помощью какой-то отвертки ослабляли пряжки на тугих ремнях, фиксирующих аппарат на грузовой платформе. Очередной ремень отстегнулся — и хлестнул по стенке машины.

Ганцориг обогнул дверцу и тихо заговорил о чем-то со своими соотечественниками. Те разом перестали ухмыляться и серьезно закивали.

— Я уверен, они будут осторожны, — заверил он Амундсона. — Я им объяснил, насколько ценно для экспедиции это оборудование.

— Спасибо, — поблагодарил инженер. — Если калибровка нарушится, у меня неделя уйдет на то, чтобы снова его отладить.

Подошел Ласки. Остальные уже снова скрылись в палатке.

— Давайте я покажу вам место раскопок, — предложил он, беря Амундсона за плечо.

Тот позволил археологу увести себя за палатки, где на некотором расстоянии от лагеря земля была изрыта рвами и ямами. Издалека все это напоминало колонию сусликов.

— А ведь в жизни не догадаешься, что здесь речная долина, правда? — по-свойски заметил Ласки. — Рельеф совершенно ровный. И все-таки спутниковые снимки и топографические данные подтверждают, что некогда здесь протекала древняя река — очень близко от раскопа. Она пересохла пятьдесят-шестьдесят тысяч лет назад.

Они остановились перед брезентовой загородкой, натянутой по периметру прямоугольника ярдов десяти шириной и сорок в длину.

— Мы держим наше сокровище за заграждением — защищаем от наносов пыли и местного зверья. Вы не поверите, сколько в пустыне водится всяких тварей. Говорят, даже волки есть.

Откинув клапан в ближнем конце заграждения, археолог жестом поманил Амундсона внутрь и сам вошел следом. Инженер застыл как вкопанный, потрясенно глядя перед собой.

— Ничего себе зрелище, а? — с сухим смешком обронил Ласки. — Люблю наблюдать за первой реакцией новоприбывших.

Внутри заграждения почти все пространство занимал раскоп — от первозданной поверхности пустыни осталась лишь узкая полоска в несколько футов шириной по периметру. А дальше зияла протяженная яма — но не пустая. На дне ее покоилась статуя из черного камня. Амундсону она слегка напомнила идолов острова Пасхи, и все-таки ничего подобного он в жизни не видел. Примитивное изваяние дышало грубой силой. Статуя была антропоморфна — притом что пропорции ее явственно отличались от человеческих. Гигантский эрегированный фаллос, ровно лежащий внизу живота, со всей очевидностью человеческим не являлся. Статуя, невесть почему, наводила на мысль об обитателе водных глубин, — может статься, из-за массивной и толстой шеи или из-за перепонок между невероятно длинными пальцами.

Под покровом почвы все острые выступы каменного изваяния сохранились неповрежденными — за одним-единственным исключением. Лицо статуи представляло собою лишенную выражения маску. Не осталось никаких следов носа, губ или глазниц, если они когда-то и были.

— Вы определили, что это за камень? — полюбопытствовал инженер.

— Какая-то разновидность базальта, — откликнулся Ласки. — Если честно, мы пока еще не вполне уверены, что это. Камень распознаванию не поддается.

— То есть вы хотите сказать, что он не местный, — промолвил Амундсон, неспешно двинувшись в обход раскопа.

— Нет, точно не местный.

— Выходит, статую изваяли не здесь?

— Господи милосердный, нет, конечно. Камень пустыни слишком хрупкий и растрескавшийся, чтобы изваять из него фигуру такого размера. Я бы сказал, она изрядно смахивает на поваленные статуи острова Пасхи.

— Мне эта мысль тоже приходила в голову, — пробормотал Амундсон. И наклонился поближе рассмотреть поверхность головы.

— Нет, невозможно. Эту статую привезли сюда издалека — откуда именно, мы даже гадать не беремся, но такого камня нет вокруг на сотни миль. Она, кстати, некогда стояла стоймя — мы нашли постамент, погребенный у подножия. В какой-то момент ее сбросили с основания в яму и засыпали землей.

Науке были известны случаи погребения древних каменных изваяний и культовых сооружений. Амундсон вспомнил, что читал об одном таком месте.

— То есть как Гебекли-Тепе?

Гебекли-Тепе, храмовый комплекс двенадцатитысячелетней давности в Турции, состоял из каменных монолитов и других сооружений: в какой-то момент их долгой истории все они были полностью погребены в земле, но во всех других отношениях ничуть не повреждены.

— Да, — кивнул Ласки, явно довольный отсылкой. — Что-то в таком духе.

Инженер присел на корточки, перегнулся через край раскопа как можно ниже и дотянулся рукой до гладкого лица исполина.

— А вы уверены, что погребен он был не лицом вниз?

— Совершенно уверены, — подтвердил Ласки. — Положение рук и ладоней, не говоря уже о фаллосе, явственно показывают, что лежит он на спине и смотрит в небо. Как бы то ни было, мы раскопали землю под его головой. На той стороне никакого лица нет.

— Кажется, я вижу следы зубила, — пробормотал Амундсон, легонько касаясь черного камня подушечками пальцев.

— Лучше всего их видно рано поутру. Когда солнце светит под низким углом.

Амундсон внимательно разглядывал загадочную безликую маску; археолог молча ждал. Наконец инженер встал на ноги и обернулся. В светло-серых глазах заплясали нетерпеливые искорки.

— Все получится, я уверен.

Ласки хлопнул его по плечу:

— Превосходно! Завтра и начнем.

Обед, точнее, ужин превзошел все ожидания. Стряпней занимался Сайкс, причем по собственному желанию, объяснила Амундсону Анна Ласки. По части готовки коротышка-кокни оказался настоящим мастером. На археологических раскопках обычно едят местную кухню, но в Кел-тепу здешним землекопам посчастливилось отведать экзотическую для них пищу — ростбиф, пудинг, клецки, рыбу с жареным картофелем, пирожки с мясом, рагу, сосиски с картофельным пюре.

— В первый же вечер на раскопе повар из местных, назначенный Гани, приготовил хорхог и хушур^{76} — козлятину и обжаренные клецки, — рассказала Анна. — На мой вкус, вышло не так уж и плохо, но Сайкс себя не помнил от возмущения. Чуть не на коленях умолил Джо приставить его к кухне.

Разговор вокруг длинного обеденного стола в общем шатре тек живо и непринужденно, безо всякой напряженности, зачастую присущей собраниям людей науки. Отчасти благодаря яркой личности профессора Ласки — его энтузиазм и благодушие оказались просто-таки заразительны. А отчасти — благодаря его любезной супруге, которая исполняла за столом обязанности хозяйки. Но главным образом — благодаря общему ощущению триумфа, что распространялось на всю группу. Участники раскопок знали: они творят историю и в то же время содействуют будущему успеху собственной академической карьеры. Так что жаловаться было не на что.

Через стол одновременно велось сразу два разговора, один — на английском, среди американцев, второй — на монгольском, среди местных землекопов. Гани, так Анна Ласки называла Цахиа Ганцорига, работал переводчиком в те редкие моменты, когда представителю одной группы хотелось сказать что-то представителю другой.

Амундсон заметил, что некоторые монголы вертят в руках маленькие резные каменные диски размером с серебряный доллар. Когда представилась возможность, он повернулся к девушке, сидящей справа, — светловолосой аспирантке из Университета Южной Калифорнии по имени Люс Хендерс.

— Вы не скажете, что это за штуки такие? — шепнул он.

Задержав вилку у губ, девушка проследила за направлением его взгляда и улыбнулась.

— А, вы про наши талисманы? Так их профессор Ласки называет. Мы их здесь в могилах повсюду находим.

— В могилах?

Люс одновременно жевала и кивала.

— Весь этот участок на самом деле — одно большое кладбище. Повсюду вокруг колосса — так мы статую называем — сплошь могилы. Сотни могил, может, даже тысячи. Кости не сохранились, но при раскопках мы находим каменные костницы, а внутри — вот эти резные диски.

— А с костями что случилось?

— Их поглотило время. Много тысяч лет назад здесь была влажная речная долина. Кости в таких условиях не сохраняются — если не окаменеют.

— А амулеты сделаны из того же камня, что и колосс?

— Мы в этом практически уверены, — отозвалась девушка. — Камень не местный.

— А можно мне один такой? — сконфуженно спросил Амундсон. — Я с его помощью настрою проектор, прежде чем его устанавливать.

— Почему бы и нет; у нас их тут десятки. У каждого такой есть. Одну минутку.

Она встала и вышла из палатки. Амундсон налег на еду.

Спустя несколько минут девушка вернулась и, улыбаясь, вложила ему в руку нечто холодное и твердое. Инженер внимательно рассмотрел подарок.

Черный камень оказался на удивление тяжелым и не то чтобы идеально круглым, но скорее овальным, дюйма два в длину и примерно в полдюйма толщиной. Края обкатанные, как у гальки на пляже. С одной стороны была глубоко врезана примитивная геометрическая фигура. Что-то вроде спирали с четырьмя отходящими от нее лучами. Амундсон понял, что перед ним — первобытный вариант солнечного колеса или свастики.

— Спасибо, — поблагодарил он Люс Хендерс. — Мне оно очень пригодится.

Один из аспирантов, рыжий ирландец из Бостонского колледжа по имени Джимми Долан, заметил черный камень и указал на него вилкой через весь стол.

— Вижу, и вы примкнули к культу Око-боко, — откомментировал он.

Несколько студентов рассмеялись, включая Люс.

— Когда мы впервые стали находить эти камни, мы заметили, что они то и дело пропадают, — объяснила девушка инженеру. — Профессор Ласки очень расстроился: он решил, что в лагере завелся вор. Они с Гани допросили всех и каждого, и оказалось, что землекопы-монголы берут их как талисманы на удачу. По местным поверьям, эта долина приносит несчастье или что-то в этом роде, и монголы верят, будто камни защитят их от зла, уж в чем бы оно ни заключалось. Когда профессор попытался отобрать у них камни, они здорово разволновались, так что он решил оставить монголам их амулеты, а не то, чего доброго, вспыхнет бунт и работа встанет. Как бы то ни было, Гани заставил всех местных землекопов пообещать, что по окончании раскопок они вернут камни. К вам это тоже относится.

Амундсон опустил камень в карман рубашки и накрыл его ладонью.

— Торжественно обещаю вернуть в целости и сохранности, — заверил он.

Люс рассмеялась. В ее синих глазах зажглись искорки — и явно не от столового вина. А ведь жизнь налаживается, подумал про себя Амундсон, жизнь со всей определенностью налаживается.

Техническая проблема решалась легко. Томограф требовалось расположить точно над лицом колосса и на расстоянии не более трех футов. Поскольку сдвинуть статую возможным не представлялось, необходимо было надстроить поддерживающую платформу для аппарата прямо над ней.

Амундсон упомянул о проблеме Сайксу, коротышка-англичанин заявил, что у него как раз есть ровно то, что нужно, и вернулся с двумя приставными алюминиевыми лестницами. Эти стремянки отлично перекрыли котлован, на дне которого лежала статуя. Оставалось укрепить их снизу диагональными подпорками, чтобы лестницы не прогнулись под тяжестью «Бэби Хьюи», но это труда не составило.

Не прошло и часа, как несущая конструкция была готова, и компактный желтый аппарат уже ждал у ямы. Накануне вечером Амундсон настроил датчики на плотность черного камня — во всех отношениях идентичного камню статуи. Передвинуть томограф вдоль по лестницам как по рельсам оказалось на удивление легко, а установить его точно над лицом изваяния с помощью встроенной видеокамеры — лишь немногим труднее.

Ласки был прав, думал про себя Амундсон, глядя на изображение безликой «маски», выдаваемое камерой на монитор. Статуя действительно лежала головой на запад, лучи утреннего солнца скользили по камню, высвечивая отметины от зубила, с помощью которого некогда были сколоты черты лица. Инженер лениво размышлял, что за странная причина вынудила первобытный народ низвергнуть статую и так ее изуродовать. Возможно, племена воевали друг с другом и думали, что тем самым одерживают победу над божеством своих врагов. Амундсон пожал плечами. Он — инженер, не археолог. Охота была забивать голову такими вопросами, на которые небось и ответа-то нет!

Как ни странно, Амундсон нервничал куда меньше, чем ожидал, учитывая, что вся его будущая карьера в МИТе зависела от того, как покажет себя томограф. Он улыбнулся про себя. Не вся минувшая ночь была потрачена на работу. Вторую часть вечера он расслаблялся, «зондируя» (так сказать) Люс Хендерс. Само собою, девушка заинтересовалась им только потому, что он был первым незнакомым мужчиной, появившимся в лагере за много месяцев, — но удовольствия это нисколько не умаляло.

Зачем усложнять себе жизнь, если можно жить проще? Таков был его личный девиз. Он хорошо служил Амундсону на протяжении первой половины жизни; так почему бы не послужить и дальше?

Наутро Люс покинула лагерь вместе с Ласки и его женой, Гани и большинством археологов: они раскапывали искусственный проход, обнаруженный среди могил. Нашли его по чистой случайности, когда рыли разведочные шурфы. Туннель был наглухо завален булыжником, а вход в него засыпан землей. Ласки медленно очищал коридор от битого камня, чтобы не пропустить никаких потенциальных находок. А аспирантов приставил просеивать землю и гравий, что выносили из туннеля землекопы.

По другую сторону котлована Амундсон заметил Лютера Уайта. Поймав на себе его взгляд, чернокожий аспирант отвернулся. Все утро он глядел букой и даже не ответил на приветствие Амундсона за завтраком. По-видимому, в таком маленьком лагере все тайное мгновенно становилось явным. Интересно, а Люс вообще пыталась скрыть свой полуночный визит в его палатку? Или, может, с извращенным удовольствием пересказала Лютеру все пикантные подробности?

Послонявшись минуту-другую вокруг, Уайт обошел раскоп и приблизился к Амундсону. От его вчерашнего дружелюбия и следа не осталось.

— Держись подальше от Люс, — тихо предупредил он.

— Что? — Инженер обезоруживающе улыбнулся. — Что вы такое говорите?

— Ты меня слышал, — прорычал Уайт. — Дважды повторять не буду. Люс моя, не твоя.

И зашагал прочь, прежде чем Амундсон нашелся с ответом. Сайкс, работавший тут же, рядом, с проводами, подсоединяющими томограф к блоку обработки данных, сделал вид, что пропустил перепалку мимо ушей, хотя наверняка слышал каждое слово.

— Можно включать, — ровным голосом сказал Амундсон англичанину.

Сайкс кивнул. Дернув стартер, запустил генератор. На втором рывке генератор завелся и размеренно заурчал. Держа лэптоп на коленях, Амундсон включил «Бэби Хьюи» — пришла пора проверить его в деле. Сканер размеренно гудел, останавливался в конце каждого прохода, медленно ползал туда-сюда, точно плуг по полю. Луч его оставался невидим, но красная точка лазера, перемещаясь по камню, служила своего рода ориентиром.

Сзади подошел Сайкс и заглянул инженеру через плечо.

— Может, расскажете, как эта штукенция работает? — спросил он.

Рассказать Амундсон был не прочь. Времени-то хоть отбавляй. После того как параметры заданы, сканирующее устройство работало по большей части в автоматическом режиме.

— Вы ведь знаете, как можно восстановить серийный номер оружия, если он полностью спилен?

Сайкс кивнул:

— Да, с помощью кислоты. Под маркировкой металл прочнее, поэтому кислота быстрее разъедает все то, что вокруг, и твердые цифры проступают вроде как барельефом.

Амундсон кивнул:

— С камнем происходит ровно то же самое. Когда по камню режут с помощью зубила, при многократных ударах лезвия молекулы камня как бы состыковываются между собой. Чем сильнее удары, тем крепче стыковка, или чем чаще удары, тем крепче стыковка — не важно, степень напряжения определяется воздействием на камень в целом.

— Стал-быть, несколько сильных ударов дают тот же эффект, что и много мелких, — отозвался Сайкс.

— Верно. Так вот, эта машина проецирует энергию внутрь камня, а затем считывает резонанс, который энергия порождает в состыкованных молекулах. Чем крепче сцепление, тем сильнее резонанс. А компьютер преобразует информацию в графическое изображение.

— Получается вроде как георадар, — кивнул Сайкс.

— Здесь используется совершенно иная зона проецируемой энергии, но общий принцип примерно такой же.

— То есть с помощью этой машины можно восстановить любое изображение, когда-либо запечатленное на любой каменной поверхности, даже после того, как оно совсем сотрется в результате выветривания?

— В теории — да, — кивнул Амундсон. — На практике все не так просто. Случается, изображения вырезают, используя постоянное давление, а не ударные молотки. Одни виды камня подходят лучше, другие хуже — обычно более твердый камень дает лучшие результаты.

— А почему графическое изображение не искажается за счет ударов зубила, сколовшего черты лица?

Амундсон поднял брови и оглянулся через плечо на Сайкса. А этот коротышка далеко не дурак!

— Потому что они все более-менее однородны. Сканер их, безусловно, улавливает, но скорее как завесу фонового шума. Компьютер сможет — должен смочь — убрать эту завесу и обнаружить то, что скрывается под нею.

— Что за зрелище нас ждет, — промолвил Сайкс, завороженно глядя на крохотную красную точку лазера, бегающую по каменному лицу туда-сюда. — Мы первыми за тысячи и тысячи лет увидим, как оно выглядело.

Амундсон пожал плечами. Его занимала техническая проблема: как восстановить четкое изображение. А так-то лицо — оно лицо и есть. Наверняка топорное и грубое, как у большинства произведений первобытного искусства, но по большому-то счету какая разница? В мире полным-полно древних статуй, и у каждой — свои, неповторимые черты. Одной больше, одной меньше — что с того? Оставалось только надеяться, что изображение окажется достаточно гротескным, чтобы привлечь внимание публики, когда снимки появятся в газетах.

— А много времени потребуется? — не отставал Сайкс.

— Часа два на сканирование. Затем компьютер еще часа четыре будет преобразовывать информацию в четкий графический образ. Ближе к вечеру, надеюсь, получим готовый результат.

— Прям жду не дождусь, — чистосердечно заверил Сайкс.

«Вот и я тоже», — подумал Амундсон. От итогов этих испытаний зависела вся его дальнейшая жизнь. Если ничего не получится, он всегда сможет запустить прибор еще несколько раз, но про себя инженер знал: томограф либо выдаст результат при первом же сканировании, либо хорошего результата не даст никогда. Условия-то идеальны.

— Еще секунда, и мы все узнаем, — заверил Амундсон.

Он загодя перенес свой компьютер в общий шатер и установил его, расчистив обеденный стол. Почти все, кто был в лагере, с нетерпением ждали, когда же наконец на экране монитора появится графическое изображение. За спиной инженера стоял Ласки, с обеих сторон к нему придвинулись жена и Гани. Дальше теснились аспиранты, а монголы скучились по другую сторону длинного стола: в лицах их читалась странная настороженность. Многие вертели в руках маленькие каменные диски, эти свои защитные амулеты. У Амундсона сложилось впечатление, что, будь на то воля суеверных землекопов, ему бы в жизни не позволили продемонстрировать изображение лица.

— Картинка будет черно-белая, — сообщил он тем, кто стоял за его стулом.

В недрах компьютера завибрировал звуковой сигнал.

— Вот, сейчас, — промолвил инженер срывающимся голосом.

На мониторе горизонтальными полосами проступало изображение — через весь экран, сверху донизу. Когда экран заполнился где-то на одну пятую, Амундсон выдохнул — до сих пор он непроизвольно задерживал дыхание. Сведенные мышцы живота расслабились. Все получится. Что именно отсканировалось, он еще не видел, зато видел, что изображение ясное и четкое, а ведь для него важно только это. Тестирование прошло успешно. Фотографической четкости недоставало, ну так он такого качества и не ждал.

Все молча ждали, пока на экране одна за другой проступали серые полосы.

— Да это же человек, — заявил Гани.

— И впрямь так, — взволнованно воскликнул Ласки. — Я ожидал чего-то чудовищного, а лицо вполне себе человеческое.

— Похоже, женское, — пробормотала Анна Ласки.

— Да нет, мужское, — возразил Сайкс.

— По мне, так женское, — заявила Люс.

Амундсон недоумевал, что она такое видит. Лицо проступило на экране уже более чем наполовину — и да, оно явно мужское. Причем просто-таки поражающее своей заурядностью. С тем же успехом это мог быть современный моментальный снимок любого из присутствующих в шатре. Более того, чем дольше смотрел на него Амундсон, тем более знакомым казалось ему это лицо. Интересно, где он мог его видеть прежде?

Люс нервно хихикнула:

— Это шутка, да?

Амундсон развернулся к ней вместе со стулом.

— Что такое? — не понял Ласки.

— Да вы глаза-то протрите. Это шутка такая, вот и все. Вы меня подловили, профессор Амундсон. Я купилась как дура, ребята, в самом деле купилась. Я-то думала, это взаправду тестирование.

— О чем вы? — призвал ее к ответу Амундсон.

Девушка вытаращилась на него широко открытыми синими глазами; усмешка словно застыла на ее губах. Она обвела взглядом остальных.

— Да ладно, ребята, пошутили, посмеялись, и довольно.

Все недоуменно пялились на нее. Люс указала на экран:

— Вы мою фотографию использовали. Здорово вышло, даже я купилась. А теперь выключите уже.

Ласки скользнул взглядом по экрану и вновь оглянулся на белокурую аспирантку.

— Люс, ты хорошо себя чувствуешь? Пошла б ты к себе в палатку, прилегла бы ненадолго.

— Это мое лицо, — громко повторила она. — Вы что, думаете, я собственного лица не узнаю?

— Боже мой, — охнула Анна Ласки, поднося пальцы к губам. — Боже мой.

Амундсон перевел взгляд на экран. Лицо уже почти полностью оформилось в оттенках серого цвета. Получился очень реалистичный портрет мужчины средних лет с коротко подстриженными волосами.

— Боже мой, — громче повторила Анна Ласки, попятившись от экрана.

— О господи, вот теперь и я вижу, — заявил Сайкс.

— Что ты видишь? — рявкнул Ласки. Он обернулся к жене. — Анна, что ты такое видишь?

— Это же мое лицо, — прошептала она. — Я не сразу его узнала, но… это мое лицо.

Ее муж вгляделся в изображение:

— Дорогая, это мужское лицо. Ты могла бы понять это хотя бы по бороде.

— Посмотрите еще раз, — еле слышно подсказал ему Сайкс. — Посмотрите повнимательнее.

Да что на них на всех нашло, гадал Амундсон. Они что, все разом спятили? Конечно, это мужское лицо — но гладко выбритое. И ощущается в нем нечто до боли знакомое.

— Профессор, вы сказали, что видите бороду? — уточнил Сайкс.

— Ну да, коротенькая такая, вроде моей.

— Я никакой бороды не вижу, — настаивал Сайкс.

— Что за чушь, — фыркнул Ласки. — Вот же она. Гани, ты-то ее видишь?

Монгол покачал головой. Он, как ни странно, молчал, но в его глазах плескался страх. Тот же самый страх, что отражался в лицах его соотечественников по другую сторону стола. В шатре воцарилось безмолвие.

— Это мое лицо, — невыразительным голосом промолвил Джозеф Ласки.

— Это все наши лица, — подвел итог Гани.

Амундсон уставился в экран. Его наконец-то осенило — как он только мог не заметить? Изображение на экране — это же его собственное лицо: он смотрит на самого себя глаза в глаза. Как будто в зеркало глядится или, скорее, как будто видит перед собою свою же собственную черно-белую фотографию. Зеркало меняет местами право и лево — он давным-давно привык видеть свое отражение именно таким. Вот поэтому он сразу себя и не узнал.

— Это никак не могут быть все наши лица сразу, — возразил он, и голос его прозвучал безжизненно даже для него самого. — Я не сканировал никого из нас. В любом случае изображение только одно — оно не может представлять собой все наши лица одновременно.

— Тем не менее это так, — промолвил Сайкс.

Один из монголов-землекопов залопотал на своем тарабарском языке, обращаясь к Гани; тот, судя по умиротворяющему тону, попытался его успокоить, но землекоп униматься не желал. Собравшись с духом, он стремительно обошел вокруг стола и уставился в монитор. На несколько секунд он словно окаменел. А затем завизжал и заорал что-то остальным землекопам. Гани тронул его рукой за плечо; монгол дернулся, словно его обожгло раскаленным железом. Попятился от монитора, не в состоянии оторвать глаз от изображения, пока не уперся спиной в стену шатра. От прикосновения брезентовой ткани его словно током ударило. Он душераздирающе завопил — и выбежал наружу. Остальные монголы-землекопы быстро последовали за ним; за столом остались только археологи.

— Должно же быть какое-то научное объяснение, — промолвил Амундсон, завороженно глядя в монитор.

— Массовая галлюцинация, — предположила Люс.

— Я сидел на ЛСД, я знаю, как это бывает, — помотал рыжей головой Долан. — Это не галлюцинация.

— Но как же возникает это изображение? — недоумевал Амундсон. — С какой стати оно разное для всех нас?

— Может, это вообще не изображение, — предположил Сайкс. — Может, это что-то такое, что создает образ в нашем сознании, пока мы на него смотрим.

Амундсон склонился над одним из устройств, расставленных на столе.

— Вы что делаете? — полюбопытствовал Сайкс.

— На принтер вывожу, — пробормотал инженер. — Хочу посмотреть, будет ли тот же эффект в распечатке, что и с монитора.

Секунда-другая — и принтер выплюнул черно-белую распечатку. Амундсон снял ее с приемного лотка и поднял повыше, на всеобщее обозрение. Археологи непроизвольно отпрянули на шаг.

— Это по-прежнему мое лицо, — промолвила Люс.

— И мое, — согласилась Анна.

— И мое тоже, — подтвердил Сайкс.

Амундсон глядел на коллег, с трудом сдерживая радостное возбуждение.

— Вы понимаете, что это значит?

Ответом ему были недоуменные взгляды.

— Это значит, что мы все прославимся.

Снаружи что-то загремело и загрохотало. Археологи разом отвлеклись от распечатки.

— Пойду гляну, что там такое, — сказал Гани, обращаясь к Ласки.

И вышел из палатки. Спустя минуту или около того послышались возбужденные крики на монгольском — и один-единственный выстрел. Все кинулись к выходу — как раз вовремя, чтобы увидеть, как три лагерных грузовика на полной скорости уносятся в пустыню, веером вздымая тучи пыли.

— Они забрали все наши грузовики, — потрясенно проговорила Люс.

Из коммуникационной палатки вывалился Гани. На его левом бедре расплывалось красное пятно.

— Эти подонки в него стреляли! — воскликнул Сайкс. Он кинулся к археологу и поддержал его, подхватив под руку.

— Они разбили рацию, — сообщил Гани начальнику экспедиции. В голосе его звенела боль. — Я не смог помешать им.

— Ну что ж, они все сбежали, — подвел итог Ласки.

На то, чтобы осознать свое положение, потребовалось некоторое время. Без рации невозможно связаться с Мандалговью и сообщить о происшедшем; без грузовиков невозможно покинуть лагерь. Пройдет не один день, прежде чем в городе надумают послать грузовик и выяснить, отчего пропала радиосвязь. Но есть и положительные стороны: в лагере нет недостатка ни в воде, ни в пище. Беспокоились в первую очередь из-за Гани. Кровотечение удалось остановить, но пулевая рана оказалась серьезной. Профессора необходимо было госпитализировать.

Анна Ласки уступила раненому постель в своей палатке — все ж таки пошире, чем походные раскладушки. И приставила к нему сиделкой одну из аспиранток, очкастую тихоню по имени Мария Стрива. Выбравшись из коммуникационной палатки, он почти сразу потерял сознание, и теперь то приходил в себя, то снова погружался в беспамятство, но от боли, или шока, или от потери крови, никто не мог сказать доподлинно: медиков в лагере не было.

Смеркалось; все прочие вернулись в общий шатер и расселись вокруг стола, с Ласки во главе. Пока шло совещание, Сайкс молча разливал всем кофе.

— Нам стоит продолжать работу, — заявил археолог аспирантам. — Эти раскопки слишком важны, чтобы отказаться от них из-за одного досадного инцидента. В любом случае мы мало чем еще можем заняться.

— Без землекопов придется трудно, — напомнил Уайт.

Ласки кивнул:

— Вот поэтому мы станем продвигаться неспешно. Мы же не хотим что-либо упустить, и упаси нас боже от несчастного случая. Как вы все знаете, мы почти расчистили туннель от щебня и камня. Георадары показывают, что за ним — значительного размера камера. Завтра мы наверняка до нее доберемся, даже без землекопов.

Уайт кивнул и оглядел остальных аспирантов, пытаясь понять общий настрой.

— Мы только за, — подтвердил он.

— Отлично. — Ласки обернулся к Амундсону: тот сидел за столом, положив перед собой распечатку отсканированного изображения лицевой стороной вниз.

— Сделайте еще один скан, — велел он.

— Результат будет тем же самым, — заверил Амундсон.

— Все равно просканируйте еще раз. Мы должны быть абсолютно уверены, что это не какие-то случайные помехи изображения, порожденные самим устройством.

Амундсон спорить не стал. Распоряжение имело смысл. В любом случае надо же как-то убить время? Он не профессиональный археолог; следовательно, на раскопках помочь ничем не сможет, даже будь он склонен предложить свои услуги в качестве землекопа.

— Боюсь, завтра вам придется работать в одиночестве, — заявил Ласки. — Все остальные нужны мне в туннеле.

— Теперь, когда томограф уже установлен, это не проблема.

Час спустя он перепроверял результаты тестирования в палатке, когда вошла Люс, одетая лишь в желтый шелковый халатик, завязанный у пояса. Ее короткие белокурые волосы были в идеальном порядке, но пудра на щеке не могла полностью скрыть синяка.

Амундсон изумленно вытаращился на нее, не вставая со стула. Он никак не ждал ответного визита, учитывая напряженность обстановки. Сегодня ночью секс в его списке приоритетов занимал не самое высокое место.

— Он тебя ударил?

Люс легонько дотронулась до щеки и поморщилась:

— Какая разница? Я делаю, что хочу и когда хочу.

Она подошла к столу, взяла в руки распечатку, перевернула ее и завороженно уставилась на изображение — словно загипнотизированная змеей.

— Что это значит? — чуть слышно спросила она.

— Это значит, что мы все прославимся — и с вероятностью разбогатеем. Подобных открытий еще никто не совершал.

Девушка досадливо покачала головой:

— Но значит-то это что? Почему наши собственные лица?

— Понятия не имею, — отозвался Амундсон, мечтая про себя, чтобы она просто-напросто развернулась и вышла из палатки, дав ему возможность спокойно закончить работу. — Это вам, археологам, предстоит выяснить. Я всего-навсего инженер.

— Как думаешь, а изначальное лицо колосса, до того как его стесали зубилом, производило такой же эффект? И люди, глядя на статую, видели в ней самих себя?

— Да, наверное, — согласился Амундсон. — Мой томограф в точности воспроизвел подлинное лицо статуи. Не вижу, с какой стати эффект был бы иным.

— Вот поэтому лицо и уничтожили, — убежденно пробормотала девушка. — Видеть самих себя людям было невыносимо, так что они повалили статую и, стесав лицо, зарыли ее в землю.

— Наверное, ты права, — согласился Амундсон, перебирая распечатки полученных данных. — Послушай, Люс, на самом деле я сейчас страшно занят, и…

Не успел он докончить фразы, как девушка уже уселась к нему на колени, обхватила ногами бедра, руками обняла за плечи и просунула язык ему в рот. Халатик ее распахнулся, напрягшиеся соски тугих юных грудей вжались в его рубашку. Люс выгнулась, приподнялась и качнула грудями из стороны в сторону над его лицом. Сладострастно застонав, запустила руку ему между ног.

…Люс лежала, вытянувшись наискось на его раскладушке; Амундсон жадно вонзался в нее. А что было перед тем? Где-то на задворках разума трепыхалось осознание того, что девушка совершенно нага, а на нем лишь расстегнутая рубашка. Но он напрочь не помнил, как дошел до постели и снял штаны. Он раздраженно стряхнул с себя рубашку, наслаждаясь новообретенной свободой. Его переполняла жизненная сила — точно некий могучий зверь пробудился от долгого сна. Люс куснула его в плечо, и Амундсон ударил ее по лицу, один раз, второй, третий, пока не разбил ей верхнюю губу, и на оскаленных белых зубах не заалела кровь.

Только когда он сполна утолил свою похоть и, тяжело дыша, раскинулся поверх нее, Люс оттолкнула любовника и встала с раскладушки. Скользнула по нему беспокойным, ищущим взглядом, как будто он более не представлял для нее интереса. Оба молчали. Губа девушки сочилась кровью, и Амундсона захлестнул стыд пополам с раскаянием. Он, конечно, не ангел, но он сроду не поднимал руки на женщину. Люс нагнулась, подобрала шелковый халатик, влезла в рукава, запахнулась, резким рывком затянула пояс. И, не оглянувшись, вышла из палатки.

Амундсон остался лежать поперек раскладушки нагишом, вслушиваясь в звуки собственного дыхания. Что, черт подери, на него нашло? В одно-единственное краткое мгновение скучающее безразличие сменилось жаркой похотью и неистовством. Это он при виде крови на девичьем лице так возбудился. Прежде такого не случалось. Секс всегда бывал для него приятен, но в разумных пределах, никакого экстрима. Нынешняя вспышка страсти совершенно его обессилила. Внезапно веки его отяжелели, глаза закрывались сами собой. Амундсон устроился на раскладушке поудобнее и провалился в забытье до утра.

Он вышел из палатки: солнце уже поднялось высоко над восточным горизонтом; валуны, разбросанные тут и там по каменистой земле, успели согреться в его лучах. Амундсон почти обрадовался, обнаружив, что проспал и что все археологи, за исключением Сайкса, к тому времени ушли раскапывать туннель. В общем шатре Сайкс накормил инженера яичницей с гренками и напоил черным кофе. Амундсон благодарно потягивал горьковатый напиток. В висках пульсировала головная боль, перед глазами все расплывалось.

У Сайкса, по всей видимости, тоже выдалась тяжелая ночь. Коротышка-англичанин на удивление попритих и свои кухонные обязанности исполнял в отрешенной задумчивости. Убрав со стола тарелки и столовые приборы, он объявил Амундсону, что уходит помогать на раскопках.

Инженер рассеянно кивнул и даже головы не повернул ему вслед. Ему не давал покоя вопрос, заданный Люс накануне вечером. Почему наши собственные лица? Что это значит — увидеть самого себя, выставить на всеобщее обозрение свою сущность?

Амундсон захватил распечатку с собой в столовую. Теперь она лежала рядом с кофейной чашкой, изображением вниз. Инженер перевернул лист и, держа его прямо перед собой, внимательно рассмотрел. С распечатки на него глядело лицо, которое, со всей очевидностью, принадлежало ему самому, и никому другому. В уголках губ притаилась усмешка — или это ему только кажется? Чем дольше Амундсон смотрел в черно-белые глаза, тем больше менялось выражение этого лица: от иронически-насмешливого до надменного… а вот теперь рот скривился в презрительной ухмылке. Губы чуть подрагивали, словно изображение пыталось заговорить с ним.

Амундсон отложил бумажный лист в сторону и протер глаза большим и указательным пальцем. Неудивительно, что воображение у него шутки шутит, учитывая, в каком стрессе он пребывает последние несколько дней.

Инженер снова взял распечатку в руки и пристально изучил ее, пытаясь посмотреть на изображение отстраненным взглядом. Это никакое не лицо. Это наверняка какой-то код — последовательность символов, рассчитанная на то, чтобы воздействовать на человеческий разум на самом глубинном уровне и вызвать одну и ту же иллюзию у любого смотрящего. Он видит не код, он воспринимает лишь воздействие этого кода, а вот на бумаге наверняка пропечатан сам код как таковой — и он же был запечатлен в каменном лице колосса много тысяч лет назад.

У исполняемого кода, который самовоспроизводится от одного носителя к другому, есть бытовое название. Вирус. То, на что он смотрит на бумаге, на самом деле не будучи в состоянии увидеть, — это, должно быть, какая-то разновидность ментального вируса, передаваемого посредством зрения.

Амундсон перевернул лист лицевой стороной вниз; руки его дрожали. При одной мысли о сверхразуме, необходимом для создания такого кода, мороз подирал по коже. Никакая древняя человеческая культура не смогла бы породить ничего подобного или по крайней мере ни одна из культур, науке известных. Разве что код был создан чисто интуитивно — или передан извне, из некоего внешнего источника, находящегося на более высокой ступени развития. Может, если разделить код на составляющие, удастся его проанализировать, не подпав под его влияние.

Инженер хлопнул ладонью по столу и рывком поднялся на ноги. При отсутствии информации строить предположения бессмысленно. Он просканирует статую еще раз, изменив параметры, и посмотрит, будут ли отличаться результаты. Наверное, стоит провести целую серию сканирований, по возможности в самых разных условиях.

Амундсон вышел из общего шатра; перед глазами у него заплясали яркие пятна света. Он забрал из своей палатки компьютер для обработки данных и лэптоп, оттащил их к брезентовому заграждению вокруг колосса, а там принялся подсоединять провода и готовиться к сканированию. Но думал он не о работе.

Если опубликовать это лицо в крупных газетах и показать в ночных теленовостях по всему миру, за одни-единственные сутки оно запечатлеется в сознании примерно миллиарда людей. Эта мысль отрезвила Амундсона. Прежде чем делиться открытием с прессой, необходимо будет сперва убедиться, что код изображения безвреден.

Пока что ничего страшного не произошло. Он до сих пор в ясном сознании. Что за нелепая идея — скрыть результаты тестирования от средств массовой информации! — ведь как только они будут обнародованы, его, Амундсона, ждут слава и процветание. Он напишет книгу; книга станет бестселлером. Он удивился — да как ему только в голову могло прийти утаить результаты! — и рассмеялся про себя. Заслышал жутковатое хихиканье, вздрогнул — и тут же понял, что исходит оно из его же собственных уст.

Этим утром пустыню заполнили странные звуки. По ту сторону брезентового заграждения послышался отдаленный лай. А следом — затяжной вой, и еще, и еще — волки, не иначе. Амундсон лениво размышлял: а водятся ли в пустыне Гоби волки? Еще не хватало, чтобы археологи, возвратившись в лагерь к вечеру, обнаружили его обглоданный труп. Нет, такого допускать нельзя. А оружие какое-никакое в лагере есть? Надо бы поискать нож, или ружье, или хотя бы дубинку покрепче.

Амундсон вышел из-за заграждения — призраки уже поджидали его. Безмолвные, недвижные, они заполонили все открытое пространство — и следили за ним мертвыми глазами. Их прозрачные, бесцветные тела облекались в старинные одежды, подобных которым он в жизни не видел. Тут были и солдаты, и жрецы, и торговцы, и рабы, и девушки, и замужние матроны, и шлюхи. Были даже дети; они глядели так же бесстрастно, как и все прочие.

Амундсон ощущал на себе мертвые взгляды как некую физическую силу, принуждающую его что-то сделать — вот только знать бы, что именно. Мышцы внизу живота неприятно скрутило. В придачу накатила головная боль; все это, вместе взятое, раздражало до крайности.

— Не знаю, чего вам надо, — пробормотал инженер. — Скажите яснее, я вас не понимаю.

И он зашагал сквозь призрачную толпу к палатке Ласки. Необходимо было разжиться каким-никаким оружием, прежде чем волки нагрянут в лагерь и разорвут его на куски. Прикосновение мертвецов к коже ощущалось как прохладный шелк. Призраки не пытались остановить его: просто оглядывались и смотрели с немым укором.

Внутри палатки Ласки в лицо Амундсону ударил сладковато-тошнотворный запах свежей крови. Он заморгал: глаза привыкали к полумраку. Монгол-археолог лежал на кровати навзничь, с вырванной глоткой. Треклятые волки, подумал инженер. На груди профессора скорчилась застенчивая аспирантка Мария Стрива, голышом, вся в крови. Она свирепо зыркнула на вошедшего; в зубах у нее застряли ошметки плоти, нос, уголки губ и подбородок — в алых потеках. Налитые кровью глаза расширены так, что белки видны по всей окружности карих радужных оболочек. Ни искры разума в этих глазах не осталось.

Какой-то частью своего сознания Амундсон понял, что она превратилась в волка. Пустыня кишмя кишела волками. Почему монголы до сих пор не перебили этих хищников? Если позволять волкам рыскать на воле беспрепятственно, рано или поздно они сожрут всех.

Женщина спрыгнула с кровати, ее окровавленные пальцы, словно когти, потянулись к его горлу, но тут она зацепилась ногой за ногу и тяжело повалилась ничком, впечатавшись в пол лицом и грудью — у нее аж дыхание перехватило. Мария пронзительно взвизгнула. Амундсон невозмутимо переступил через тело и подобрал кирку с короткой ручкой, что лежала рядом с дорожным чемоданом. Женщина приподнялась на руках, и Амундсон раскроил ей череп киркой. Она рухнула мертвой.

Одним волком меньше, с удовлетворением подумал инженер. Он вспомнил, что привело его в палатку, и пошарил в чемодане. На самом дне отыскался револьвер. Амундсон вышел из палатки; призраки удовлетворенно покачали головами.

Амундсон подстрелил одного из призраков — просто эксперимента ради. Револьверный выстрел эхом раскатился по пустыне и затих на пыльном ветру. Как и следовало ожидать, пуля оказалась бессильна. Призрак просто поулыбался ему, а прозрачная голова превратилась в голый ухмыляющийся череп. Этого и следовало ожидать; но он же научный работник, в конце-то концов, а что толку в бездоказательных гипотезах? В дальнейшем Амундсон не обращал внимания на призраков, хотя они и следовали за ним до самого входа в туннель.

Инженер сразу опознал два трупа, лежащие рядом с отвалом неподалеку от черной дыры в земле: тела гротескно скорчились в предсмертной агонии. Один — рыжий аспирант, Джимми Долан, а второй — Сайкс. Склонив голову набок, Амундсон с интересом изучал живописную картину. По всей видимости, Долан ударил Сайкса в спину колышком от палатки, а Сайкс — вот ведь прыткий коротышка! — уже умирая, раскроил Долану череп камнем. Еще двумя волками меньше, подумал инженер удовлетворенно.

Амундсон спустился по алюминиевой лестнице в яму и вошел в пологий коридор, уводящий в горную породу под уклоном примерно в двадцать градусов. Свет вскорости померк за его спиной, но инженер различал впереди крохотный яркий квадратик в конце длинного прямого туннеля и продолжал идти, придерживаясь левой рукой за стену. Камень под его пальцами казался гладким, почти как отполированный мрамор.

Ближе к концу Амундсону пришлось осторожно пробираться через завалы щебня. Здесь было проделано отверстие — достаточно большое, чтобы сквозь него протиснуться внутрь. Инженер оказался в сводчатом зале с массивными прямоугольными колоннами. Часть помещения, у самого входа в туннель, была подсвечена мерцающим ореолом пропановой лампы. Уголком глаза Амундсон разглядел изваяния, напоминающие животных и антропоморфных чудовищ. Они одобрительно закивали вошедшему, но тот почти не обратил внимания.

На расчищенном участке пола распростерлись чудовищно изувеченные тела Ласки и его жены. Между ними, поперек трупа Люс Хендерс, растянулся нагой Лютер Уайт; его мускулистое темное тело поблескивало от пота. Люс, тоже в чем мать родила, лежала ничком на невысокой платформе из полированного камня. С беспристрастностью истинного ученого Амундсон отметил, что у девушки недостает головы. Он оглянулся, но пропажи так и не обнаружил.

Уайт сосредоточенно вонзался напрягшимся членом между бледных, залитых кровью ягодиц мертвой девушки и даже не заметил вошедшего. С каждым толчком он всхрапывал: «Ух-ух-ух!» — а безголовое тело судорожно подергивалось на алтаре, словно оживший зомби. Из темноты за пределами досягаемости лампы постепенно появлялись призраки. Амундсон запрокинул голову и завыл.

— Она моя! — зарычал Уайт. — Ты ее не получишь.

Он оторвался от трупа девушки и выпрямился, все еще впечатляюще возбужденный, с окровавленным удом. Между ягодицами безголового трупа просматривалась лишь бесформенная масса изжеванной плоти — ни дать ни взять отбитая говядина. Уайт, резко дернув головой из стороны в сторону, оглянулся, прянул вперед и схватил лопату с короткой D-образной ручкой. И, занеся ее как топор, крадучись двинулся к инженеру.

Амундсон выстрелил негру в грудь. Уайт долго рассматривал пулевое отверстие, пока из него не начала сочиться кровь, затем расхохотался.

— Пули меня не берут, — прокричал он. На губах его запеклась кровь.

Амундсон снова взвыл и выстрелил в Уайта еще дважды. Вторая пуля попала в сердце. Чернокожий аспирант сложился, как марионетка, если обрезать ниточки. Призраки подступили ближе и закивали, их прозрачные глаза сияли в свете лампы, точно жемчуг.

Инженер засунул револьвер за пояс. Резкий привкус пороха перебил приторную вонь крови. Амундсон ощущал в себе небывалую мощь — он был могуч и силен, как никогда прежде. Голова ясная, мысли упорядочены и в высшей степени рациональны… Он почувствовал, как его собственный мужской орган наливается кровью, и оценивающе покосился на безголовый труп.

— Нет, моя, — пробормотал он себе под нос и захихикал.

Его направляло нечто более властное, чем похоть. Он чувствовал: в темноте за пределами круга света таится обширное пространство, уходящее вниз, точно перевернутый купол звездных небес. Вот что пытались сказать ему призраки. Эту бездну надо исследовать. Такова его судьба; только ради этого он и родился на свет. Он прислушался; теперь он почти слышал перешептывания призраков. Если он останется здесь, в темноте, вместе с ними, то очень скоро они начнут разговаривать с ним и учить его. Он сможет пробыть тут долго, очень долго. Еды с лихвой хватит. Это его собственные мысли или мысли призраков?

Амундсон шагнул вперед, поскользнулся в крови Уайта и тяжело упал на пол, ударившись затылком о полированный камень. Что-то покатилось под его рукой, когда он попытался приподняться. Инженер заморгал и поднес предмет к свету. Только тогда пришло узнавание: это же тот самый овальный черный камень, что он положил в карман рубашки и напрочь о нем позабыл.

Он поднял камень повыше — над толпой мертвецов пронесся вроде как вздох. Действуя по наитию, без раздумий, Амундсон ткнул камнем в сторону призраков. Бледные тени отступили — точно туман от языков огня. Инженер заморгал и помотал головой. Что он тут делает, в этой темной пещере? В голове возникло смутное воспоминание о том, как он ушел из лагеря и спустился вниз, в туннель. Он снова попытался подняться на ноги, выругался и пополз к лампе, крепко сжимая камень в левой руке.

Сознание возвращалось урывками, перемежаясь провалами забытья. Он был в туннеле. Он, спотыкаясь, брел по каменистой пустыне. Он проталкивался сквозь толпу призраков; те даже не пытались воспротивиться. А потом он сидел за столом в общем шатре. Все было в норме. Он взялся за недопитую чашку с кофе: она казалась чуть теплой на ощупь — или, может, ему просто почудилось. Распечатка с изображением лица статуи лежала перед ним на столе. Он перевернул лист нужной стороной вверх и посмотрел на него еще раз. Слава. Богатство. Престиж. Успех. Признание.

Он разжал пальцы — лист выскользнул из руки и спланировал под стол. Амундсон с удивлением осознал, что до сих пор сжимает в левом кулаке овальный талисман, и осторожно положил его на стол. Посидел немного, неотрывно глядя на вход в палатку. Сквозь проем было видно, как древние призраки расхаживают туда-сюда вековечной процессией проклятых душ.

Быстрыми, скупыми движениями он извлек револьвер, поставил на взвод, вложил дуло в рот — и спустил курок.

Генерал Гоппик с отвращением оглядел труп американца. Кровь и мозги забрызгали стену палатки вокруг дыры, проделанной пулей. Светлые глаза слепо глядели в никуда: в сухом пустынном воздухе они уже начали сморщиваться. Генерал подобрал со стола черный камень, с любопытством рассмотрел его резную поверхность и спрятал в карман. Сынишке в подарок, подумал он.

Трупы валялись повсюду. Чем дольше искали его солдаты, тем больше мертвых тел находили. По-видимому, эти иностранцы все скопом посходили с ума и с извращенной жестокостью поубивали друг друга — все, кроме одного, который сам свел счеты с жизнью. Назревал пропагандистский кошмар. Западная пресса шум поднимет — мало не покажется. Археологические раскопки в Кел-тепу придется прикрыть, понятное дело. А что еще делать-то? Весь участок надо будет зачистить и придумать какое-нибудь объяснение этой кровавой бойне. Например, террористы. Да, на террористов что угодно списать можно.

Генерал заметил под столом на полу листок бумаги, нагнулся, подобрал его. Это оказалась компьютерная распечатка черно-белой фотографии какого-то монгола, довольно смазанная, если на то пошло. Генерал нахмурился и, сощурившись, всмотрелся в изображение. Лицо показалось ему смутно знакомым. Где-то он его уже видел — может, в подборке «Их разыскивает полиция» у какого-нибудь прохиндея.

Равнодушно хмыкнув, генерал уже собирался было смять бумажонку, но, передумав, расправил на столе, аккуратно сложил и убрал во внутренний жилетный карман. Пустяковина, понятное дело, но какая-никакая, а все-таки улика с места преступления. Он возьмет распечатку с собой в Улан-Батор. Если опубликовать это лицо в газетах, может, кто-нибудь его да опознает.

Когда редактор попросил меня написать что-нибудь для этой антологии (той самой, что вы сейчас держите в руках), я знал, что мне придется здорово потрудиться. Началась бурная переписка: когда книга должна выйти? кто издатель? заявлена ли тема? есть ли ограничения по объему? — и т. д.

Редактор, как обычно, был вежлив, ответствен и немногословен. Да, чуть не забыл: еще и педантичен. Как бы то ни было, стоило мне хорошенько все обдумать, и я совершенно отчетливо понял: мне нечего ему предложить! Ну и незадача! Мне действительно хотелось поучаствовать в создании этой книги, но я ума не мог приложить, о чем писать.

Последовали недели, наполненные душевными муками, неудачными вступлениями, приступами раздражительности и чувством тревоги. Срок сдачи неумолимо близился, и я вернулся к привычному сценарию — моей стратегии выживания в такие времена:

1. Просмотрел все свои заметки и записные книжки в надежде наткнуться на перспективную задумку, которую нужно было бы лишь немного доработать (сомнительная затея, доложу я вам).

2. Казнил себя за леность (хотя был полностью занят другим делом, о нем расскажу чуть позже).

3. Слушал громкую музыку (моя обычная, пусть и вредная, привычка).

4. Не ложился допоздна, мучаясь бессонницей (еще одна привычка, от которой я не могу избавиться).

Наконец, несколькими месяцами позже, когда оставалась всего пара недель до сдачи рукописи, я поинтересовался у моего (чрезвычайно терпеливого) редактора, не примет ли он работу в научно-документальном жанре, и в ответ получил: «Конечно! Только поторопитесь». Мне тут же полегчало — у меня как раз была задумка, над которой я корпел уже довольно давно, но не был уверен, во что она выльется. Я надеялся, что статья подойдет, поскольку чувствовал немалую вину за то, что часами возился с ней, наводил справки, рыская по разным библиотекам, книжным магазинам и интернет-ресурсам, вместо того чтобы работать над рассказом для антологии, за который я должен был взяться несколько месяцев тому назад.

Краткое пояснение: занимаясь исследованием в рамках проекта, не имеющего отношения к данной теме, я наткнулся на старую копию классического труда Жоржа Батая[9] «Histoire de l’oeil»[10] в «Городе книг Пауэлла»[11] в Портленде, штат Орегон. Когда я перебирал пальцами крошащиеся страницы книги, из нее что-то вылетело и спланировало на пол — письмо. Все в пятнах, истрепанное и пожелтевшее от времени, оно было плотно сложено. Я поднял его. То, что я прочитал, наполнило меня удивительным беспокойством; с трудом разбирая затейливый, убористый почерк, я утратил всякий интерес к сочинению Батая и, хоть и понимал, что поступаю некрасиво, не смог удержаться и оставил письмо себе.

Ниже излагается содержание этого странного послания; примечания были составлены мной на основе изысканий, которые, как я уже отметил, заняли больше полугода и отвлекали меня от других дел, все сильнее завладевая моим временем и вниманием.

Дорогая моя[12].

К тому времени как ты прочтешь это, меня[13] уже не будет в живых; скорее всего, и тебе останется недолго[14]. Ввиду этого, перед самой смертью, я хотел бы вернуться к вопросу, который ты мне как-то задала, а я на него так и не ответил…

Помнишь, ты спросила, было ли в моей жизни событие, которое совершенно вывело меня из равновесия? Я еще посмеялся над самой идеей чего-то подобного и заявил, что далек от таких банальностей; на самом деле мне не хотелось воскрешать его в памяти. Но я забегаю вперед: позволь мне, так сказать, начать с азов…

Это произошло около восьми лет назад[15]. Стоял ничем не примечательный унылый осенний полдень, и я прогуливался по старому Еврейскому торговому кварталу[16], когда вдруг увидел его. Меня только от одного воспоминания в дрожь бросает! Как бы то ни было, переходя улицу, я поднял глаза и уперся взглядом прямо в этот ужасный предмет, красующийся — вот уж верх непристойности! — в витрине торговца старинными книгами и антикварными редкостями[17].

Хотя я уже много месяцев чувствовал недомогание — меня то и дело лихорадило[18], и мой лечащий врач советовал избегать лишних волнений, — я спешно пересек бульвар и прижал ладони к холодному стеклу витрины.

Меня обуял ужас оттого, что жизнь вокруг продолжалась, как если бы на свете не было ничего более естественного. Внимание мое сузилось до предела и сейчас было сосредоточено на этой самой секунде, на этом мгновении, пронизанном отвращением и осознанием, которые пробудила эта вещица. Небо на миг помрачнело. На меня накатила дурнота, в желудке неприятно засосало. Я оторвался от витрины. В этот момент мне показалось, будто из мира исчезли все краски, а холодный воздух стал спертым, словно дыхание великана. Тут какой-то налетевший на меня прохожий выругался и тем самым вернул меня к реальности. Я вытер проступивший на лице пот, поправил галстук и решил зайти в лавку.

Перешагнув узорчатый порог под невыносимо громкое для моих обостренных чувств звяканье старинного дверного колокольчика, я оказался внутри, где затхлая атмосфера сочеталась с нешуточным — даже по сравнению с промозглой поздней осенью снаружи — холодом. Внутри у меня все заледенело: колючий воздух здесь казался живым, и куда бы я ни посмотрел, взгляд мой наталкивался на что-то неописуемо омерзительное. Из каждого уголка этой на удивление просторной лавки выглядывали жуткие гравюры и сумрачные портреты, а тускло освещенный торговый зал, казалось, едва мог вместить все objets d’art, которые владелец насобирал за многие годы. Отовсюду так несло гнилью старой мебели и еще более старых книг, что у меня защипало в носу. Я окинул взором бутыли с хранящимися в мутной зеленой жидкости эмбрионами-уродцами, обтянутые шершавой кожей засушенные головы с пустыми глазами, разноцветные куклы вуду с Карибских островов, диковинные кожаные фолианты, видимо с арабского[19] Востока, корешки которых были украшены надписями на санскрите…

Когда мой взгляд вновь обратился к витрине, на которую я глазел всего минуту назад, за спиной с ужасающей бесповоротностью захлопнулась тяжелая дверь, и я ощутил, как горло у меня сжалось. Напрасно я во все это ввязался. Я уже было решил развернуться, уйти прочь и попытаться забыть об этой безумной кунсткамере, но не успел…

— Mon Dieu![20] Вы вернулись, как я погляжу, — раздался голос владельца лавки откуда-то из глубины комнаты.

В последнее время я испытывал серьезные приступы дежавю; и по мере того как хозяин, сутулый, весь покрытый морщинами, шаркая, подходил ко мне все ближе, неприятное чувство в очередной раз накрыло меня мощной, вызвавшей головокружение волной.

— Au contraire, Monsieur[21]. Я совершенно уверен, что не имел еще удовольствия посетить ваше славное заведение… Может, это был мой брат-близнец?

Моя неуклюжая попытка пошутить была встречена непроницаемым молчанием старика, который стоял теперь прямо передо мной, опираясь на узловатую деревянную трость, увенчанную набалдашником в виде серебряного черепа, задумчиво поглаживал белую бороду и внимательно рассматривал меня, прищурив пронзительно-голубые глаза за толстыми очками в проволочной оправе. Выждав немного, он расправил покрытые шалью плечи и сверкнул улыбкой.

— Oui, довольно занятный двойник. Чем могу служить? — Старик помолчал, затем наклонился вперед и с заговорщицким взглядом поверх очков тихо, но внятно продолжил: — Позвольте выдвинуть предположение — вещица в витрине, угадал?

На мгновение мне показалось, что мир крутнулся вокруг своей оси. Я еще раз оглядел тесное помещение, заполненное укутанными пылью диковинками и редкостями со всех концов света, масками из неизведанных уголков Африки, амулетами племен каннибалов из Папуа — Новой Гвинеи, магическими побрякушками дикарей Южной Америки и азиатских фанатиков.

— Да, — выдавил я наконец, — в витрине.

Наши взгляды скрестились, и я вдруг понял, что не слышу больше шума улицы; в ушах раздавались только скрип деревянных полок и прерывистое, свистящее дыхание владельца лавки. Я снова вытер пот со лба, хотя в темной комнате было настолько холодно, что от моего дыхания шел пар. Быть может, лихорадка вернулась. Или дело было в чем-то еще.

Хозяин кивнул:

— Я так и подумал. Ровно как и вчера, как и все дни до этого…

Я пытался было снова ему возразить, но он уже отвел свой ледяной взгляд, разорвав установившуюся между нами связь.

Здесь необходимо сделать отступление. Хотя старый лавочник и настаивал на том, что мы уже встречались, я знаю, что это не так. Его намек на мой «вчерашний» визит не мог иметь под собой никаких оснований, поскольку в тот день я находился в соседнем городе, на похоронах моего бедного брата Штефана[22], который все-таки скончался от полученных ран[23], и даже нес его гроб вместе с Эрнстом, Алистером и Айзеком. Учитывая значительное расстояние между городами и мое плохое самочувствие, я никак не мог присутствовать на похоронах и посетить данное заведение в один и тот же [неразборчиво].

— Oui, oui, припоминаю. Вы здесь впервые.

Легонько постукивая пальцем по виску, старик направился в сторону витрины. Я последовал за ним, лавируя между забитыми полками и какими-то непонятными, подвешенными к потолку предметами. В облачке пыли, потревоженной нашими шагами, странное, докучливое ощущение дежавю нисколько не растворилось; все происходящее носило причудливый характер, более свойственный горячечному бреду.

Стекла старых эркерных окон-витрин задребезжали от внезапно налетевшего порыва ветра. Давление резко упало, и в висках начало глухо стучать: обычное дело для прибрежного городка перед штормом. Устье гавани на противоположной стороне залива[24], ясно просматривающееся через затянутые тонкой пленкой грязи окна, озарялось всполохами слабеющего оранжевого солнца. Потрепанная черепица над антикварной лавкой постанывала под ударами ветра. На улице не было ни души; булыжная мостовая блестела от дождя, а в лужах отражалось зловещее мерцание газовых фонарей[25]. Пока я наблюдал за тем, как город погружается в сумерки, меня густым туманом обволакивал ужас. В этой части порта я бывал лишь изредка, еще реже оказывался вне дома так поздно, особенно в это время года, когда вечерами тьма столь безоговорочно сменяет свет. У меня сжалось горло, пересохло во рту, а челюсти свело судорогой, от чего головная боль еще усилилась.

— Надвигается гроза, — заметил хозяин, всматриваясь в воды залива.

В порту раздался штормовой сигнал. К этой секунде напряжение стало для меня невыносимым, и я понял, что должен уйти оттуда — [неразборчиво] и начисто забыть об этой жуткой лавке и ее содержимом.

— [Неразборчиво], — произнес он наконец, протиснулся к витрине и запустил внутрь руку.

Я в который раз вытер пот со лба. К головной боли теперь добавились спазмы в желудке.

— Быть может, если вас это слишком затруднит… — Мой сиплый голос перешел в шепот.

— Нет-нет, одну секундочку; это всегда занимает не больше секунды [неразборчиво]…

Еще одно загадочное замечание торговца. Я уже начал задаваться вопросом, не теряет ли старик чувство реальности[26]. Ветер усилился. На улице теперь стало совершенно темно. Всполох молнии разрезал ночь, следом низко пророкотал гром. Мой взгляд выхватил нескольких горожан, что шли, пошатываясь, под шквальными порывами крепнувшего ветра, — они казались мне странноватыми, болезненными созданиями, скрытыми от посторонних глаз коконом из потрепанных пальто и замусоленных перчаток. Борясь с ветром, они упрямо держали путь на открытие Церемонии[27], движимые, без сомнения, давней традицией Ритуалов[28]. Я и в самом деле забыл о возвращении сего возмутительного, варварского, длящегося пять лет действа[29]. Отсталые селения вроде этого так глубоко погребены под гнетом своих традиций, настолько закостенели в своих порядках, что, кажется, теряют все [неразборчиво] и здравомыслие, когда речь заходит о подобных «укоренившихся в истории» доводах в защиту срежиссированных бесчинств. Хлестая по витринам, буря облепляет гнилыми листьями подрагивающие в оконных переплетах стекла, а свет в магазине, и так приглушенный, тускнеет. Наконец я отворачиваюсь, снова во власти тревожного ощущения, что проживаю кошмарный сон, хотя и знаю, что это не так. А хозяин лавки уже стоит рядом со мной, демонстрируя мерзкую вещицу, которую он достал из витрины[30].

— Вы это искали? — скорее объявил, чем спросил он и сунул это бесстыдство мне в руки.

Тонкая кожа старика была прохладной и влажной на ощупь и смутно напомнила мне чешую. Я был в ужасе от близости этого предмета и на мгновение замер, уперев взгляд в холодные, слезящиеся глаза его владельца.

— Ну давайте же, — скомандовал он, голос его звучал тягуче, будто издалека, и подтолкнул артефакт ко мне поближе. — Держите. Второго такого во всем мире не сыщете.

Я держал его в руках, не понимая до конца, настоящий он или воображаемый, живой или мертвый, только чувствовал, как между моих пальцев струится его темная энергия… Столько боли… Столько скверны… Столько силы и вселенской мудрости… Столько власти. Мне почему-то казалось, что он все живо воспринимает, даже осознает. И вновь мир вокруг начал заваливаться набок…

— Откуда… откуда у вас… это?

Я поглаживал пальцами твердые гладкие округлости и изгибы, разглядывал причудливые руны и глифы, которые украшали эту кошмарную вещицу, взвешивал ее в руке, а между тем во мне боролись два противоположных желания: одна часть хотела уничтожить ее, разбить на мелкие кусочки, другая же страстно желала, чтобы я пал на колени, внутренне содрогаясь от одновременно нахлынувших чувств омерзения и преклонения перед ее красотой.

— Mon Dieu, и правда хороший вопрос.

Улыбка старика вышла мрачной, зловещей, словно кровоподтек на лице невесты, и совершенно не вязалась с происходящим. Я глянул на свои руки — они были залиты чем-то похожим на кровь: предмет сочился вязкой красной жидкостью; он будто немного обмяк и теперь казался податливым на ощупь, и от него исходило покалывание.

— К сожалению, — начал торговец, — ответа на него не существует: он из вчерашнего дня и из завтрашнего. Мне он явился давным-давно во сне…

Порыв ветра с воем ударил в окна, свет отключился: неожиданно к подернутому льдом витринному стеклу прижалась чья-то отвратительная, перекошенная физиономия. Назойливый, похожий на жалобное хныканье шум перекрыл гул ветра. У лавки начала собираться устрашающего вида толпа.

Хозяин у меня за спиной рассмеялся, [неразборчиво] я оцепенел, не в силах пошевелиться. Перед глазами все поплыло, и я подумал, что тут происходит наистраннейшая вещь… самая ужасная вещь в мире… И вот божок у меня в руках начал подергиваться… в родильных корчах…

Темно. Я очнулся в темноте продуваемой всеми ветрами улицы: руки в багровых подтеках, ладони обожжены и болят, и не единого воспоминания о том, как я там оказался. Лавку найти я так и не смог, и артефакт пропал без следа…

— Боженьки, с каждым годом он выглядит все старше.

— Так он и становится старше с каждым годом. И мы тоже.

— Ага, но ты ж понимаешь, о чем я. Мы хоть пытаемся это чуток оттянуть. А ему как будто стало вообще плевать. Только посмотри.

И Сибил Медоуз внимательно посмотрела: зрелище было не просто печальным — перед ней, что еще печальнее, возможно, предстало ее собственное будущее. И так погано, что в шестьдесят с хвостиком приходилось сидеть на, прости господи, четвертом «Адовом конвенте» и торговать своими снимками по двадцатке за карточку. И что еще поганее, рядом сидела Гленда Гаррисон.

Гленда держалась вполне дружелюбно, хотя временами бывала настоящей стервой. Величайшим ее достижением стали несколько фильмов категории «Б», в которых Гленда снималась, пока ей не стукнуло сорок и грудь не обвисла так, что она уже не могла, на радость подросткам, блистать в сценах с обнаженкой. Тогда Гленде посчастливилось заполучить роль второго плана и сыграть мать главного героя в одном из сериалов Джосса Уидона. Продержался сериал меньше года, но теперь она разъезжала по конвентам, и на житье-бытье ей хватало.

Если Сибил вполне довольствовалась двадцаткой за свои подписанные фото в образе героини британского сериала «Темная Донна», то Гленда вела себя как настоящая бизнес-акула: двадцать баксов за фото и еще двадцать за автограф (на самом фото или любой вещице, которую притаскивал фанат). К тому же она торговала номерами «Плейбоя» со своим изображением на развороте (она и правда развернулась там вовсю) по тридцать баксов за штуку и расписывалась прямо на своем бюсте на первой странице (и за это, разумеется, брала еще двадцатку).

Уэсли Крэнфорд, за которым Сибил как раз наблюдала, подобно ей самой, не слишком заламывал цену за фотки и автографы. Сейчас он медленно и скрупулезно раскладывал на столике снимки и DVD-диски. Конечно, оба они, и Уэсли, и Сибил, в отличие от Гленды, не делали карьеру, снимаясь голышом. Насколько знала Сибил, ее соотечественник-британец прославился благодаря лишь одному фильму, но зато этот фильм запал в душу сразу нескольким поколениям любителей ужастиков.

В 1963 году Крэнфорд сыграл Роберта Блейка в малобюджетной экранизации «Скитальца тьмы» Г. Ф. Лавкрафта. Изначально фильм едва окупился, но с годами превратился в культовый и затмил все последующие работы Уэсли (тот в основном снимался в главных ролях для мелких кинокомпаний и на втором плане в фильмах категории «Б» да время от времени мелькал в сериалах). Сибил встречала его на разных конвентах, где собирались любители крови и расчлененки. На трех предыдущих «Адовых конвентах» Крэнфорд тоже был. Два года назад Уэсли даже приударил за Сибил, ненавязчиво — так, что она сумела притвориться, что ничего не поняла, и мягко его отшила. Крэнфорд, настоящий джентльмен, второй раз пытаться не стал.

Но Гленда была совершенно права. Вид Уэсли Крэнфорд имел печальный и несколько потасканный: волосы расчесаны небрежно, по подбородку кое-где забыла пройтись бритва, на аккуратно повязанном галстуке жирное пятно, ботинки износились так, что никакие обувные мази не могли этого скрыть. Уэсли походил на бедняка, почему-то возомнившего себя богачом, или, по крайней мере, на бедняка, изображающего богача и пускающего всем пыль в глаза. Держался Крэнфорд, безусловно, как джентльмен, хотя Сибил и подозревала, что он слишком много пьет.

Словно почувствовав ее взгляд, актер поднял голову, улыбнулся и сделал приветственный жест. Сибил помахала в ответ, а потом продолжила раскладывать фотографии, готовясь к появлению фанатов.