Знаете, чем пахнет степь? Полынью, донником и еще чем-то. Словом, степь издает тысячу запахов. Но возле моря она пахнет морем.

Я шел следом за бабушкой и мамой, приглядываясь к сусликам. Какие же они прыткие! Сидит, чертенок, на задних лапках, смотрит на тебя, а как только приблизишься — мгновенно шасть! — и будто сквозь землю провалился. Главное, что вокруг ни щели, ни норы, а его словно ветром сдувает.

Может быть, я и отыскал бы сусликовую нору, если б не портфель. Мама набила его до отказа книгами и тетрадями. Так уж я — и буду читать да писать у моря! Все говорила: отдыхать поедем, Даня, отдыхать… И — на тебе! — книги да тетради. Тащи теперь, как ишак, этот ненавистный портфель, натирай себе плечи. А попробуешь отдохнуть или заинтересуешься чем-нибудь в пути, как сразу же услышишь:

— Даня! Иди быстрей! Плетешься как мертвый.

Им-то что! Взяли по чемодану да по кошелке и идут. Идут и не останавливаются. Все им нипочем в степи: и донник, и полынь, и суслики, и коршун, что в небе кружит.

Море где-то за деревьями скрылось — будто и нет его поблизости. Только морские чайки порой проплывают над горизонтом, издали напоминая хищных коршунов.

Шагаем напрямик, полем, по узенькой тропе. Долго шагаем. И я мысленно проклинаю шофера-морячка: ведь на машине мгновенно проскочили бы к бабушке.

Наконец приближаемся к какой-то ограде. Она здесь особенная: из ноздреватого ракушечника. Это настоящая стена, на такую вряд ли сумеешь вскарабкаться. Я намеревался посмотреть, что там, за стеной, но мама догадалась и пристыдила меня перед бабушкой.

И вот мы подошли к высоким, выкованным из железа, ржавым воротам, остановились у калитки. Нас встретил дед. И какой дед! Подобных я еще никогда не видел. Борода короткая, колючая, усы длинные-предлинные, словно два веника, а нос, как слива, синий.

Он в шутку загородил нам дорогу:

— Не впущу без ста граммов.

Бабушка рассердилась:

— У тебя, Вакулович, только сто граммов на уме. Перестал бы ты стограммить, а то и так нос как баклажан.

Дед безнадежно вздохнул. Как видно, он уже давно рукой махнул на свой нос: пей не пей, все равно не побелеет. И все же бабушкины слова, должно быть, укололи его. Он уже другим тоном произнес, пропуская нас в калитку:

— Дождались, значит.

— Дождались, дождались, Вакулович. И дочурки дождались, и внучек приехал. Приехало мое золотко, приехало мое счастье…

— Ну что ж, приду к вам вечером. А как же — хоть рюмочкой угостите.

Теперь я окончательно убедился, что этот дед вовсе не мой дедушка. Стало легче. Кому охота иметь деда-пьяницу?

Сначала мы шли по широкой аллее, а затем свернули на тропку. Тут было очень красиво. Вокруг столько цветов, что в глазах рябит. И птицы щебечут. Где-то здесь, наверное, их гнездышки. Может быть, и птенцы уже есть?

Но я не успел ничего разглядеть: все время меня будто в шею гнали.

— Иди быстрее, внучек, а то дедушка уже заждался дома и сердится небось. Ему же в море надо. Хотя пользы нынче с рыбальства, как с козла молока. Но какой же рыбак выдержит на берегу? Куда там!..

Я только и заметил в тени, на раскладушках, каких-то старух и женщин, стариков и мужчин. Лежали они тихо, прикрыв лица газетами. Не знаю, читали газеты или просто дремали.

— Это санаторий или дом отдыха? — спросила мама бабушку.

— Дом, дом, доченька. Как-то он называется? И говорил же мне батя, да я не уразумела.

Вскоре мы добрались до крутого обрыва, и я даже вскрикнул от неожиданности: перед нами раскинулось безбрежное море.

Высоко в небе, почти над головой, сверкало солнце. Море переливалось миллионами мигающих огней, словно там трепетали крылышки золотых мотыльков. Все море испещрили белые, зеркальные полосы, и оно было голубое, как небо, нет, еще голубее, потому что чуть затуманившееся небо заметно отличалось от моря на горизонте.

Внизу, под высоким утесом, расстилалась широкая поляна, на ней поселок, а дальше — еще один утес, за которым играли, набегая на берег, морские волны.

К морю тянулась неширокая деревянная лестница. По ней мы быстро спустились вниз, в поселок, и очутились на узенькой улице. По обеим сторонам стояли небольшие рыбачьи домики, зеленели виноград и акация. Здесь пахло рыбой, мокрыми сетями и морем.

На нас с любопытством смотрела через заборы детвора. Нам вслед лаяли две собаки: одна — маленькая, черная, с белым пятнышком на лбу, а вторая — овчарка. Какой-то мальчуган поощрял собак:

— Тузик! Тузик! Рекс! Взять его, взять!

У собак, по-видимому, не было особого желания трогать меня. Они лаяли, но ближе подбежать боялись.

И вот мы в бабушкином дворе. Едва ступив за калитку, бабушка всплеснула руками:

— Так и знала! Уже его понесло. Он уже в море. Не мог хоть минутку еще обождать. И что это за человек? И что за демон такой?

— Да хватит уж, — просит мама. — Им же на работу нужно.

Как видно, моя мама и дедушку, и бабушку жалела.

— Ну да, ему нужно. Все ему нужно!

Пройдя маленький дворик, мы вышли на еще более крошечную открытую веранду. И только поставили свои вещи на пол, как с моря донесся громовой голос:

— Ге-гей! Здравствуй, Оксана!

Это уже дедушка с мамой здоровается.

Посмотрел я на море, а там — лодка. Такая большая-большая! Мотор ее стрекочет, вода за кормой бурлит, пенится. А в самой лодке — мой дедушка: высокий, усатый, в широкополой шляпе. Стоит и рукой машет:

— Будь здоров, Даня!

— Здравствуйте, дедушка! — кричу я в море.

Кричу громко: так, что чайки от испуга взлетают в небо.

— Вечером вернусь! — доносится дедушкин голос с моря.

— Возвращайтесь, дедушка!

Лодка удаляется, а я, скинув майку и брюки, мчусь к морю.

Море спит. Точь-в-точь, как человек. Высоко вздымает грудь, похрапывает сонно, лениво.

Так и кажется: станешь возле него, крикнешь во весь голос, и оно мигом проснется.

Но так только кажется. Когда море спит, уже никакая сила не разбудит его.

Пускай хоть тысяча человек горланит на берегу, его это не тревожит. Спит себе, и все. Хлюпает волнами у камней, плещется тихо, дремотно, разнеженно.

Я не очень долго присматривался, как оно спит. Постоял немного и — бултых в воду. Просто с головой, на самое дно. Даже колени о камень ушиб.

Если б вы знали, что за чудо — морская вода в июле! Солнце палит нестерпимо, даже дышать невозможно; пот с тебя льется рекой, спина зудит, и просто кажется, что ты не по земле ходишь, а по раскаленному железу ползешь. И вдруг тебя с головы до ног обдаст бархатистая, прозрачная и прохладная морская вода. Красота! Красота неописуемая! Кажется, что так всю жизнь можно плескаться в воде, не вылезая на берег.

Воображаю, как хорошо живется рыбам в воде! Потому-то они и не выплывают на берег. Вот только если кто-нибудь крючком зацепит и насильно вытащит.

Купаюсь я себе и купаюсь, не слышу даже, что мама окликает меня. А она предупреждает, чтобы не заплывал далеко.

— Смотри в Турцию не заплыви! — шутит она.

А на кой леший мне Турция? Капиталисты мне нужны, что ли? Еще начнут эксплуатировать меня с самого детства.

— Не нуждаюсь я ни в какой Турции, — кричу я маме. — Мне и здесь не тесно.

Плавал я до тех пор, пока не устал. А плаваю я хорошо. Руками гребу, ногами болтаю, да так, что брызги в небо летят. Там, дома, в Белоруссии, у нас речушка есть, Птич называется. Я ее вмиг переплываю. Ну, а море все равно не переплывешь, поэтому я далеко и не плыву, мне и возле берега неплохо. Закрою уши и нос руками да как нырну в воду! Это дело я уже как следует освоил. Нырну и либо сижу под водой, либо ногами болтаю — плыву.

Долго я так нырял, пока воды не наглотался. Затем вылез на берег и начал разглядывать море. Далеко-далеко, в том самом месте, где море с небом сливается, плыл какой-то пароход. Маленький-маленький. Я сначала подумал, что это дедушкин баркас. Когда же пригляделся получше, увидел, что на пароходе настоящая труба и дым позади стелется. Тогда я схватил камушек и бросил в пароход, хотя знал, что это напрасная затея. Как же может камушек долететь до него, если он так далеко? И все же я не переставал бросать камушки в море. Было интересно соревноваться с самим собой: брошу камушек, замечу, где упал, а затем второй стараюсь еще дальше забросить.

Я увлекся камушками. Бросал, бросал их и вдруг заметил, что вместо одного два камня бултыхнулись в воду. Что за оказия? Тут как раз за спиной раздался ленивый голос:

— Давай кто дальше!

Оглянувшись, я увидел мальчика. Тоже, наверное, шестиклассник, только чересчур толстый. Ростом, как я, но втрое шире меня. Круглолицый, курносый и такой рыжий, будто обожгли ему волосы. Да и ресницы у него рыжие, и крапинки на щеках тоже рыжие.

Я ничего не ответил. Бросил камушек в море. Он шлепнулся в воду, брызнув серебром.

— А я дальше, — сказал толстяк.

Подпрыгнув на одной ноге, он размахнулся, изо всех сил швырнул камень в море. Его камень в самом деле упал гораздо дальше. Это мне очень не понравилось, и я, выбрав круглый камушек, тоже подпрыгнул на одной ноге, изо всех сил размахнулся и бросил далеко в море. Пускай теперь потягается со мной этот хвастун!

Так мы бросали камушки, может быть, с полчаса. И то он меня побеждал, то я его. По правде сказать, я уж начал было думать, что это пустое занятие. Бесполезный труд. А мне хочется делать что-нибудь настоящее. Что именно — не знаю, но хочу. Иначе какой же из меня человек получится?

В то время как я так размышлял, позади нас раздался испуганный и вместе с тем сердитый голос:

— Асик!

На обрыве стояла толстая женщина.

— Это моя мама, — сказал мне мальчик.

Но если бы он и не пояснил этого, я все равно догадался бы, кто она такая, эта рыжая толстуха.

— Что ты там делаешь, сынуля? Боже, ты камни бросаешь, Асик?! Да разве можно с таким здоровьем камни швырять? А кушать кто будет?

— Я не хочу кушать! — завопил Асик, да так, словно его резали. — Я уже поел все, что ты мне давала.

Покачиваясь, словно жирная утка, толстуха лениво спустилась с обрыва к морю. В руке она держала что-то завернутое в бумагу.

— Когда это ты поел? Я привезла тебя сюда не для того, чтобы морить голодом. Скоро ног таскать не сможешь.

— Смогу! — заорал Асик. — А руки у меня еще сильнее. Вон я камни бросаю дальше, чем этот мальчик.

— Я тебе побросаю! Тебе же нельзя никакие движения делать. Надо слушаться маму.

— Не буду! — сердито крикнул Асик убегая.

Мать погналась за ним.

— Асинька! Не будь дурачком. На маму нельзя сердиться. Мама тебе добра желает. Вот скушай бутерброд с маслом. Иди поешь, не вынуждай маму бегать за тобой. У мамы тоже печень больная.

Отбежав подальше, Асик начал переговоры:

— А велосипед с мотором купишь?

— Все куплю: и велосипед, и мотоцикл. И с мотором, и без мотора. Только поешь!

— Не обманешь?

— Ну, когда же я тебя обманывала, Асинька?

— Смотри… Но я только половинку съем.

— Хоть половинку… Хоть половинку, Асинька.

Расположившись на морской гальке, они заговорили так тихо, что я ничего не слышал. «Вот так и делают из нас обжор, — с ужасом подумал я. — Нет, так жить нельзя. Но чем же мне заняться у моря, где все бездельничают?..»

Тут я самого себя поправил: разве дедушка здесь не работает? Ого, еще как трудится. Ведь бабушка говорит, что море нынче скупое. Нелегко, значит, добывать рыбу.

Размышляя, я шел по берегу. И вдруг еще одного мальчика встретил. Этот совсем не похож на Асика. Высокий, темный от загара, как негритенок, черноглазый, в соломенной шляпе, с удочкой в одной руке и связкой бычков, что волочились по камням, в другой. Он насмешливо смотрел на Асика и его маму.

— Твой друг? — спросил он презрительным тоном.

— Почему мой? — возмутился я.

— А я видел, как вы вместе камни бросали.

Я промолчал. Пусть так: бросали. Выходит, если ты с кем-нибудь бросишь камушек, он уже твой друг?

Рыболов, как видно, не собирался уходить.

— А ты тоже дикарь?

— Почему это я дикарь? — насторожился я.

Этот мальчишка уже заинтересовал меня. И не так он сам, как его удочка. Хорошо бы познакомиться с таким да порыбачить вместе.

— Значит, ты оттуда? — кивнул он головой на пригорок, где стоял дом отдыха.

— И вовсе нет, — отвечаю, а самому уже смешно становится: вот ведь и не угадает, откуда я.

— Так откуда же ты? — округляет глаза рыболов.

— А оттуда, — отвечаю загадочно.

Незнакомец совсем сбит с толку. Он смотрит на меня, как баран на новые ворота, а я посмеиваюсь: попробуй, мол, отгадать, кто я такой.

Между тем Асик опять поссорился с матерью. Он вдруг захныкал, а мама закричала:

— Фигу получишь, а не велосипед! Разве так кушают? Масло как золото, на привозном рынке покупала, а он — соленое. Сам ты соленый, дрянной мальчишка!

Схватив сына за руку, мать потащила его за собой.

— Пойдем домой! Я тебя сегодня совсем не пущу к морю, раз ты такой непослушный.

Асик упирался, как бык на веревке, однако шел следом за матерью. Что поделаешь? Я хорошо наших мам знаю. Раз уж возьмет тебя за руку и потащит за собой, поневоле пойдешь. Пошел и Асик. Сначала по берегу, затем на пригорок и, наконец, в поселок. Не помогли ему ни просьбы, ни хныканье…

— А этот Аскольд и его мама — дикари, — сказал рыболов.

— Почему Аскольд? — удивился я.

— Потому что так его назвали. Вроде того, как меня Коськой… А тебя как?

— Ну, Даня.

— А Даня — это Богдан?

— Какой там Богдан? Данила, а не Богдан.

— А я, думаешь, Коська? Я — Константин. Костя, значит, а меня Коськой… Ну, пускай будет так — какая мне разница? А вот Асик — по-настоящему Аскольд. Говорят, что в Киеве есть такая могила.

— Но почему они дикари?

Коська, презрительно шмыгнув носом, ответил с пренебрежением:

— Потому что диким способом отдыхают. Приехали, сняли комнату у моей бабушки, а мы — на чердаке…

И, хотя Асик и его мама переселили Коську с его бабушкой на чердак, я все равно не мог понять, почему они дикари. Ведь о дикарях только в старых книгах говорится. А нынче дикарей, как заверял меня папа, даже в Африке не найдешь.

Я спросил Коську:

— А зачем вы на чердак полезли? Надо было Асику туда лезть.

— Как бы не так! — с присвистом воскликнул Коська. — А кто деньги будет платить?

— А… Ну, если деньги…

Почему же все-таки они — Асик и его мама — дикари, если у них даже деньги есть? Я терялся в догадках. А расспрашивать не стал, как-то неловко было.

Коська опять спросил:

— А ты где живешь?

— У деда Козьмы.

— У Козьмы Иваныча?

— А где же еще? — Помолчав, я спросил Коську: — Бычков сам наловил?

Он презрительно оттопырил губу:

— Разве это бычки? Мелюзга. Вот мы с Козьмой Иванычем, бывало, наловим, так уж то бычки! А он, Козьма Иваныч-то, кем тебе приходится?

— Ну, дедушкой. Моя мама — дочка дедушкина. А моя бабушка — мамина мама.

Только теперь Коська посмотрел на меня с уважением и пробормотал виноватым голосом:

— А я думал, что и ты, как Асик, — дикарь…

С озабоченным видом оглянувшись, он протянул мне свою удочку:

— Хочешь поудить? Знаешь, какая это счастливая удочка!

Сердце мое радостно забилось. Неужто Коська и в самом деле даст мне удочку?

— А я тебе… Я тебе патронную гильзу дам. Хочешь?

— Ага, — кивнул головой Коська. — И давай вместе удить. По рукам?

— По рукам!

Мы крепко пожали друг другу руки.

— А я знаю, где удить. Вот если б нам на тот камень пробраться, — сказал Коська, указывая рукой на море.

Только теперь я заметил, что в море, на некотором расстоянии от нас, чернел огромный камень. Присмотревшись, я увидел, что он похож на гигантского, купающегося в море слона.

— А это так далеко? — спросил я.

— Да нет… Но там Робинзон с Пятницей. И они никого туда не пускают.

— Какой Робинзон?

Коська не успел ответить. Из-за камня сначала показалась кудлатая голова, а затем и фигура высокого мальчика. На плечах у него лежало что-то рыжее, напоминающее лисью или собачью шкуру. В руках он держал охотничий лук и стрелы.

— Вот тебе и Робинзон, — небрежно указал рукой на незнакомца Коська.

Из-за камня высунулось еще одно лицо — совсем черное и круглое.

— А это — Пятница.

Я, будто зачарованный, смотрел то на Робинзона и Пятницу, то на худощавого Коську.

Досталось и мне от моей бабушки. Сначала позвала с обрыва:

— Даня, обедать! А ну, быстренько иди! Иди, дитятко!

Я решил спрятаться под обрывом, но бабушка все же и там заметила меня и Коську. Глядя вниз, она всплеснула руками:

— Уже снюхались? А ну ты, сорвиголова, — это уже Коське — убирайся отсюда, пока я не взяла лозину!

Коська, растерявшись, виновато посмотрел исподлобья, шмыгнул носом.

— Верни мне кошку, лоботряс! Верни, а то я тебе так всыплю!

— Да разве я… И для чего она мне, бабушка?

Коська пожимал плечами, переступая с ноги на ногу.

— Видал какой? — не унималась бабушка. — Для чего ему кошка! Да разве я знаю, для чего они тебе понадобились, те несчастные кошки? Кто тебя знает, что ты с ними вытворяешь? Наказание божье, да и только. Только где появится кошка, так он ее сразу: цап! И поминай, как звали…

Коська, как видно, не собирался спорить с бабушкой. Молча, отступив за каменный выступ, он потащил за собой длинную связку рыбы. А я вынужден был пойти домой. Бабушка и дома продолжала поучать меня:

— Не водись ты с тем сорвиголовой, с тем придурковатым Коськой. Оно ж не дитя, а котолуп настоящий, уркаган из тех, что в катакомбах лазят. Вот кто он такой.

— А чей же он? — полюбопытствовала мама.

— Внук старой Бузаментихи. Папа на флотилиях плавает, за китами охотится или, хвороба его знает, где он, а дитя такое беспризорное, без мамы. Умерла ж его мама, а папа все в море… все в море… А оно при бабушке осталось. Ну, а Бузаментиха с самой весны дачников в свой дом пускает, сама на чердаке ютится. Сварит там чего-нибудь или не сварит, а мальчуган-то уже большой, кушать хочется… Вот он и промышляет. У кого кота стащит в поселке, у кого собаку. И зачем они ему? Один бог знает. Тащит и тащит. У нас был котик, уж такой красавец, что ни пером описать, ни в сказке сказать. И до чего же умный! Бывало, возвращается мой с моря, а он только услышит мотор, как задерет хвост и — на берег! Мяукает… мяукает — рыбы просит. Уж очень рыбу любил наш Гладун. Так надо же было такому случиться! Коська утащил котика. Теперь отбоя нет от мышей. Так осмелели, что прямо не то что в хату, а на голову лезут, окаянные…

Бабушка все говорила, говорила. Я уже и пообедал, а она все еще про своего Гладуна рассказывает да Коську во всех падежах склоняет…

Обедал я возле домика, за небольшим столом, затененным густыми зарослями дикого винограда. Отсюда и море видно, и тот камень, на котором обитают Робинзон и Пятница, и далекие маленькие корабли, что смело бороздили синий простор. Бабушка тараторила безумолчно, а я все слова ее пропускал мимо ушей, смотрел вдаль и думал о своем. Какое мне дело до того, что Коська вылавливает чужих кошек?

Зато как мне нравится Коськин папа, хотя я и не знаком с ним! Ведь это — настоящий моряк! Да и сам Коська — славный паренек. С ним можно рыбу удить. Красота!

Море все сильнее влекло меня. Я видел, как над его волнами летали чайки. То одна, то пара, то тройка, а то и целая стая… Большие и маленькие. От поры до времени какая-нибудь из них, сложив крылья, камнем падала вниз, как пикирующий самолет, выхватывала что-то из воды, взмахивала крыльями и через минуту присоединялась к стае. Мне очень хотелось посмотреть на этих птиц с близкого расстояния, поймать хотя бы одну, подержать в руках. Вот если б можно было вернуться домой, в нашу воинскую часть с настоящей морской чайкой. Ну, и удивил бы я всех в школе! Ведь мои белорусы еще никогда не видели настоящей морской чайки…

Думая об этом, я уже совершенно не слышу воркотни бабушки. А чайки между тем целой стаей летят к берегу, как бы интересуясь: что там на камне делают Робинзон и Пятница?

Мне и самому, между прочим, захотелось познакомиться с ними. Мигом справившись с обедом и забыв даже поблагодарить бабушку, я устремился к берегу.

Вот они! Решив, должно быть, покинуть «необитаемый остров», Робинзон и Пятница использовали для этой цели самый современный транспорт. Робинзон оседлал надутую автомобильную камеру, а Пятница, плывя за ним, толкал это огромное резиновое колесо вперед. Я успел разглядеть их. Робинзоном оказался белобрысый мальчуган моего возраста, не стриженный, как видно, еще с прошлого года. На плече его в самом деле висело что-то рыжее, напоминавшее звериную шкуру.

Черная голова Пятницы лишь изредка выглядывала из-за камеры. Он пыхтел и тяжело дышал, однако с большим рвением исполнял свои обязанности.

Приблизившись к самой воде, я внимательно наблюдал за ними. Они двигались медленно, но уверенно; похожий на слона камень остался далеко позади. Заметив меня, Робинзон громко обратился к своему приятелю:

— Погляди-ка, Пятница, что там на берегу торчит? Не из вражеского ли племени туземец?

Голова Пятницы приподнялась над водой. На меня взглянули большие серые глаза, белки которых особенно четко выделились на совершенно черном лице. Смотрел он долго и пристально. И вдруг закричал:

— Робинзон! С берега летит вражеская разведка!

Подняв голову, я увидел, что прямо надо мной летит целая стая морских чаек. Они действительно напоминали идущие на посадку самолеты.

Робинзон задвигался на своем колесе, схватил рогатку и начал целиться. А чайки медленно летели над морем, не обращая на него никакого внимания.

Внезапно вся стая как бы встрепенулась и шмыгнула в сторону. Только одна чайка как-то неестественно взмахнула на месте крыльями и полетела вниз. Не успел я опомниться, как она с поникшим крылом упала на берег метрах в двадцати от меня. Встав на длинные желтые ноги, она растерянно огляделась вокруг и заковыляла по гальке. Сердце в моей груди забилось быстро-быстро. Я только подумал о чайке — и она вдруг сама упала с неба, чтобы я мог взять ее в свои руки.

Я немедленно погнался за чайкой. Она удирала стремительно, изредка взмахивая правым, здоровым крылом. Левое бессильно болталось.

Догоняя чайку, я слышал только, как под ногами шуршит галька, а позади смеются Робинзон и Пятница.

Долго я гонялся за чайкой и, наконец, загнав в ущелье, схватил ее. Тут же я почувствовал, как два острых гвоздя впились в мою руку. То чайка ударила меня своим длинным клювом, да так, что я чуть было не вскрикнул от боли. И все же я не выпустил ее из рук. Пальцы мои ощущали мягкое, сизоголубое оперение птицы; мне передались дрожание и тепло ее большого костлявого тела, и сердце мое забилось так же учащенно, испуганно, как и сердечко раненой чайки.

— Ге-ей! — услышал я. — Отдай-ка мне мой трофей!

Кричал Робинзон. Он, держа Пятницу под руку, выходил с ним из воды. Пятница пропищал:

— Верни мой ужин!

Представив себе, как дикарь Пятница будет пожирать эту бедную перепуганную птицу, я решительно взобрался на кручу.

— Сто-ой! Не удирай! Уплати сперва за альбатроса! — орал Робинзон. — Все равно не удерешь!

Я не оглядывался. Никто, никакая сила теперь не могла вырвать из моих рук подбитую птицу. Я никому не позволю измываться над беднягой. Я сам вылечу ее. Я сам буду ее кормить.

Что бы ни случилось, но я не отдам раненую птицу этим разбойникам.

В одно мгновение я очутился в дедушкином дворе, разыскал ход на чердак его рыбацкой мазанки и нырнул в затканный паутиной полумрак.

Вечером вернулся с моря дедушка.

Я просто испугался. Только начал слезать с чердака, еще и ноги не спустил вниз, а тут кто-то как схватит меня за руки. Оторвал от лестницы и поднял еще выше.

— Так вот какой ты у меня казачище!

Оглянувшись, я увидел дедушкино лицо. И первое, что мне бросилось в глаза, — это его усы. Ах, какие усы у моего дедушки! Каждый с полметра. И толстые — прямо как беличьи хвосты. Только не рыжие, а седые, почти серебристые. А вот бороды совсем нет. Все лицо бронзовое, иссеченное глубокими морщинами. А глаза — мамины. Ведь у моей мамы глаза точь-в-точь такие же, как у дедушки.

Дедушка подержал меня какое-то время на руках и, оглядев со всех сторон, поставил на землю. Рядом с ним я почувствовал себя маленькой букашкой. Это же не просто дед, а великан; даже стоять возле него неудобно. В громадных сапожищах, поднимающихся выше колен, в кожаном фартуке и кожаных брюках, он казался бронированным. На голове у него соломенная шляпа, под мышкой длинное дубовое весло. Ну, ясно же, разве может быть рыбак без весла?

— Так что приехал, внучек?

Полагалось тут же подтвердить, что я действительно его внук и что я в самом деле приехал, но у меня язык, как прилип к нёбу, так и не шевельнулся. Вот я и молчу. Рассматриваю носки гигантских дедушкиных сапог.

Выручила меня мама. Порывисто выбежав из комнаты, она с ходу бросилась на шею дедушке и целовала его в морщинистые щеки, в лоб, в усы… Мне показалось вдруг, что это и не мама вовсе, а какая-то девочка. Дедушка только щурился от удовольствия и все хотел поцеловать маму, но никак не мог попасть своими губами в ее щеку.

— Ага, коза-дереза, все-таки приехала! Вспомнила все же про старика. Уж я тебе надеру уши, коза-дереза.

Дедушка и впрямь схватил маму за уши, но тут же поцеловал ее в щеки и в лоб. Затем ласково отстранил ее, смахнул слезу с ресниц и только рукой махнул.

— Как была, так и осталась козой-дерезой. Ничуть не изменилась.

А на пороге уже бабушка показалась. Маленькая — пожалуй, не дотянется до дедушкиного локтя головой. А как накинулась на него, продолжая вытирать тарелку полотенцем!

— Ну, иди, иди, старый хрен! Называется, гостей дождался. Гости в дом, а он, как тот дельфин, хвостом мотнул и — в море! Хорошо, что хотя бы к ночи показал свои бесстыжие глаза. Думала, что и заночуешь на своем баркасе.

Дедушка словно не слышал этих упреков. Неторопливо сняв фартук, он свернул его и положил на крышу. Затем, присев на деревянный табурет, начал стаскивать со своих ног громадные сапоги. При этом он ласково поглядывал то на маму, то на меня. А то вдруг, тряхнув головой, подмигнул бабушке. Казалось, он хочет сказать: «Смотрите, как меня старуха-то пробирает!» Наконец он сказал:

— Ну, хватит, старая, хватит. Лучше бы ужин скорей подала, ради таких гостей.

— Ишь какой! Ужин ему скорей подавай. Где ходишь, где бродишь, а кушаешь дома все-таки. Глупая баба готовит и на стол подает.

Я никак не мог понять: всерьез ли бабушка отчитывает своего «старого хрена» или шутит? Ведь говорила она без всякой злости, как бы между прочим, и дедушка тоже совсем не сердился, только пофыркивал, посмеивался да подмигивал то мне, то моей маме.

— Укротись, старая, и давай ужинать. Кто ж на голодный желудок твои молитвы станет выслушивать?

Бабушка, однако, не умолкала. Прямо как сверчок. Уж он как начнет стрекотать под печкой, не остановишь. И все у него такое однозвучное, однообразное…

А дедушку я пожалел. Такой громадный, сильный и такой беспомощный. Изредка огрызнется, возразит бабушке и опять слушает ее неумолчное стрекотание.

Ужинали мы на веранде, в тени зеленого винограда. Бабушка и за ужином ни на минуту не умолкала:

— Где же твой улов, рыбалка ты расчудесный? Уж, наверное, сети полны, раз, и с дочкой не повидавшись, поперся в море. Видно, столько той рыбы наловили, что и до берега не дотащили. А может, туркам ее продали? Или нашу рыббазу всю как есть завалили?.. Не протухнет ли, не дай бог? Хотя б сказал вовремя, мы бы все гуртом пошли потрошить ее, не пропадать же добру!..

Дедушка долго и терпеливо слушал все это, наконец переспросил:

— Рыба, говоришь? А где ж ей быть, рыбе? В воде, конечно…

— То-то и есть, что в воде. Вот дура, не хочет сама лезть на берег, не прыгает к вам в баркас, не ложится на стол жареной. А вы, лежебоки, там, в море, животы парите на солнце, спите, наверное, как соленые зайцы, а план Фомка выполняет. Вот вам и план, вот вам и сверхплан…

Дедушка не возражал. Только за ухом, возле лысины, почесывал да смешливо глазами помаргивал:

— Вот если б тебя, старая, морской царицей какой дьявол назначил, то, может, ты и нагоняла б нам рыбу в сети…

— Ого! Чего захотел! Да если б я морской царицей стала, ты б и хвоста рыбьего не поймал в свои сети…

— Так, наверное, твоя заместительница там сидит. Всю рыбу в Черном море распужала. Ну, за твое здоровье, Даня! И за тебя, Оксана! Да ты закусывай, доченька, все равно не дождешься, пока твоя мама умолкнет.

На столе — полно еды. И все — рыба: жареные бычки, печеная скумбрия, уха, селедки, пирожки с рыбьей начинкой. Не напрасно ли бабушка стыдит старого рыбака?

Заметив, что дедушка, отложив ложку, потянулся в карман за кисетом, бабушка даже подпрыгнула:

— Что это с тобой? Уже наелся? Или, не дай бог, кушать нечего? Ох, и намучилась я с тобой? Всю жизнь нянчусь, будто с дитем непослушным. Мужчина, а кушает, как младенец. Вот уже и за трубку опять… Целый день дымит, дымит, как тот завод, что на рыббазе. Только и знает, что пыхкает, пыхкает тем вонючим зельем. Он мне, доченька, жизнь лет на тридцать укоротил своим куреньем. А ну, сейчас же возьми ложку да ухи поешь. Она же такая вкусная — и с перчиком, и с лавровым листом, и не малосольная, и не пересоленная. Брось, говорю, свою трубку к бесу!

Бабушка так и обжигала дедушку взглядом, так и лезла ему в глаза осой, пока все-таки не завладела зловредной трубкой.

— Ешь, говорю, старый хрен, а то в другой раз я тебе черта лысого зажарю да и подсуну под самый нос.

Изумленно повертев головой, дедушка налил себе в большую чарку перцовки и придвинул поближе миску с ухой.

— О, уже за перцовку принялся! — без всякой злости пробормотала бабушка, ища глазами, где можно было бы положить его трубку. — Если не табак, то водка… Все-таки, как малое дитя, забавляешься…

Дедушка не спеша выпил, крякнул от удовольствия, затем с важным видом вытер усы, разгладил их и только тогда взял со стола ложку.

Бабушка сунула трубку под крышу, брезгливо вытерла руки полотенцем:

— И как это он берет в рот такую погань? Тут с минуту подержишь ее в руках, так целую неделю вся гарью пахнешь. Поглядели бы вы, как он зимой чадит в нашей халупе…

— Да не говори лишнего, старая, я же во двор выхожу…

— Выходишь! Станешь ты каждый раз выходить. Тебе лень даже про новую хату подумать…

Бабушка говорила так потому, что в огороде, под самой кручей, стоял просторный, но еще не достроенный дом. И стены были, выложенные из ноздреватого ракушечника, и крыша была черепичная, но вместо окон и дверей — пустые, темные прямоугольники.

— А почему же вы дом не достраиваете? — поинтересовалась мама.

Дедушка опять отложил ложку, вздохнул:

— Хозяйку мою спроси. Уже пять лет прошло, как поставил я этот дом, а она не позволяет его кончать… Не позволяет, да и только…

Бабушка не давала говорить деду:

— «Не позволяет»… А как же я тебе позволю, если ты под самой горой строишься. Да разве ты не видишь, что эта окаянная круча так и дышит, так и качается вся… Да ты только войдешь в новую хату, а она тебя тут же и накроет… Чего ты на меня так уставился? Наелся уже? И не шарь где попало. Вон твоя трубка, бери и закуривай, только не здесь — к морю иди, там и чади… Море обкуришь, так, может, рыба сама из воды выплеснется. Ты ж и рыбу можешь задушить своей трубкой, чтоб ее черти сгрызли!

Бабушка с мамой начинают убирать со стола, а мы с дедушкой идем к морю. Тут совсем близко. Сделаешь несколько шагов от веранды и — уже на круче. Посмотришь вниз, а там — галька и веселые волны плещутся.

Дедушка садится на камень; большие босые ноги повисают над морем. Он курит трубку, глядя в темноту, туда, где дышит море и подмигивают друг другу красные и зеленые огни пароходов. В небе мерцают звезды. Чудесно в такое время у моря — прохладно, тихо.

— Так ты в какой перешел? — спрашивает дедушка.

— В шестой.

Дедушка удовлетворенно кивает головой, посасывая трубку. Я жду, о чем он еще спросит. Но дедушка молчит, глядя на море. Тогда я хвастаюсь:

— А я морскую чайку поймал.

— Да что ты?! — удивляется дед.

— Ее ребята из рогатки подбили, крыло поранили, а я подобрал.

— Вот разбойники! — басит дедушка. — Разве можно обижать чаек? Это же санитары морские. Они всякую падаль собирают, хворую рыбу вылавливают…

— А я лечить ее буду.

— Молодец! — Дедушка кладет мне на голову свою большую, добрую руку. — Посади ее на чердак и лечи. А как же…

— Я ее уже посадил.

— В новом доме на чердаке. Понял? Там и просторнее, и безопаснее. А то на старой хате провалиться можешь. Тут у нас все на честном слове держится.

Возможно, мы еще долго сидели бы у моря, считая проплывающие вдали пароходы, но нас неожиданно позвала бабушка:

— А ну, рыбаки, хватит вам обкуривать море. Домой идите, спать пора.

Мы с дедушкой покорно вернулись домой.

Проснулся я на рассвете. Дома я никогда в такое время не просыпался. Спали мы с дедушкой на веранде: он — на деревянном топчане, а я — на самодельной раскладушке.

И хорошо же спать на морском берегу! И не холодно тебе, и не жарко; море всю ночь шумит, а ты спишь, спишь и никак не можешь отоспаться.

Дедушки уже не было на веранде. Как видно, он еще раньше отправился в рыболовецкий стан. Ведь мой дедушка, к вашему сведению, не простой рыбак, а бригадир.

Вскочил я с постели, взбежал на кручу и хотел было сделать физкультурную зарядку, но вдруг увидел море и вмиг забыл обо всем. Да и с кем бы это не случилось при виде такой красоты? Ведь насколько глаз хватает — все море и море. Си-нее-синее, нежное-нежное, и не видно ни конца ни края. Смотришь, смотришь и никак не можешь понять: то ли там, за морем, небо поднимается ввысь, то ли и само небо уже морем стало. А по морю полосы стелются — зеленая, серебряная, золотистая. На самом горизонте — пароход. Белый-белый, как лебедь. И не поймешь: движется он или застыл на месте, чтоб полюбоваться необозримым простором моря.

А над водой неутомимо вьются чайки. Увидел я их и вдруг заволновался: ведь моя чайка сидит на чердаке голодная и скучает одна. Как я мог забыть о ней?

Опрометью бросился я на чердак. Здесь темно, солнце еще не взошло. Смотрю, смотрю — нет моей чайки. Начал я по углам шарить, а бабушка уже кричит:

— Кого там нечистая по чердаку гоняет? Тьфу! Мелом глаза запорошило. Это ты, Данило? А ну убирайся оттуда!

Я замер. Сижу на чердаке так тихо, словно и нет меня здесь. Затем начинаю озираться. И, когда глаза немного привыкли к темноте, увидел я свою чайку. Залезла она в угол, притаилась. И я про бабушку забыл — быстрее к чайке. А она меня, должно быть, не узнала. И как долбанет своим длинным клювом в лицо — будто мне два гвоздя вбили в щеку и лоб. Хорошо, что не в глаз.

— Ну и глупая ты, чайка, — говорю. — Это ж я, Даня, спаситель твой.

Схватив ее руками, я быстро слез с чердака старой хаты. Меня нынче привлекала дедушкина новостройка. Не было здесь ни окон, ни дверей, но потолок-то уже существовал. И взобрался я по лестнице на новый чердак. Здесь просторно, хотя всюду валяются старые сети, морская трава, дрова и стружки. Сквозь единственное маленькое окошко скупо просачивался дневной свет, и все же не было так темно, как на старом чердаке. Словом, это помещение мне очень понравилось. Я выпустил из рук чайку, и она, взмахнув здоровым крылом, начала прогуливаться под черепичной крышей.

Примостившись на пахнущих морем и сушеной рыбой сетях, я долго наблюдал за чайкой. Она остановилась в углу — высокая, серо-синяя, головастая — и начала длинным клювом перебирать перышки на больном крыле. Должно быть, оно сильно болело.

Я смотрел на птицу, и мне очень жалко было ее. Какой злой этот Робинзон, если он так относится к птицам! А как скучно, наверное, сидеть бедной одинокой чаечке на чердаке — без пищи и воды!

Подумав о том, что чайке нужны пища и вода, я мгновенно слез с чердака. Надо было в первую очередь добыть какую-нибудь посудину и принести чайке свежей морской воды. А тогда уже и о еде для нее смогу позаботиться…

Возле старой хаты я обнаружил котелок. Наверное, в нем бабушка часто варила что-нибудь, так как он весь почернел от копоти и сажи. Я пришел к выводу, что лучшей посудины для моей чайки и не найти.

Стоило мне, однако, схватить в руку проволочную дужку котелка, как в дверях показалась бабушка.

— Видишь, как он спит, дай ему бог здоровья. Я ж говорю, что это он по чердаку бегает, а ты мне: кот… кот… Вот тебе и кот… Посмотри на него… — Затем бабушка ласково обратилась ко мне: — И чего ты не спишь, Даня? Наверное, тебя тот басурман разбудил? Как начнет кашлять, да ворочаться, да трубкой своей чадить… Кто ж выдержит? Но ты ложись еще, дитятко… Спи, спи, внучек. Сейчас же еще только пять часов.

Еще и солнце из моря не всплыло…

— Бабушка, а этот котелок можно взять?

— Вот тебе и раз! Да зачем он тебе? Это же в нем дед уху варит. Вернется вечером, так вдвоем будете варить.

Я рассказал бабушке о чайке. Она поохала, поайкала, поругала сорвиголову Робинзона, а затем сходила в дом и вынесла мне какой-то старый щербатый горшок.

— А такая посуда подойдет тебе?

Мне любая посудина подойдет, лишь бы вода из нее не вытекала. Не дослушав бабушку, начавшую давать мне советы, я сбегал к морю, набрал воды в горшок, проверил, не протекает ли такая древняя посудина, и поспешил на чердак.

Чайка никак не могла догадаться, что в этой посудине морская вода. Я гнал ее к горшку, она обходила его, словно и не видела. Я даже сам пил морскую воду, схлебывая ее с ладони, хотя долго плевался после этого. Но чайка все равно не проявляла никакого интереса к моей посудине. Я вынужден был поймать несообразительную птицу, поднести к горшку и сунуть ее клюв в воду. Однако она и теперь лишь вертела головой и вырывалась из рук. Как видно, она не хотела пить. И вот, наконец, я догадался, почему она равнодушна к воде, — ей кушать хочется. Кто же пьет воду на пустой желудок?

Да, неплохое занятие я себе нашел. Ведь надо же добывать пищу для птицы! А где ее найдешь? Может быть, бабушка даст немного ухи или жареных бычков, если я хорошенько попрошу ее? Но будет ли чайка есть то, что люди едят?

Озабоченный новым для меня делом, я взобрался на кручу, откуда так хорошо было видно море. Вдруг донесся пронзительный свист. Я посмотрел на раскинувшийся внизу берег и увидел Коську. Он таинственно помахивал рукой, подзывая меня к себе. А мне, собственно говоря, ничего больше и не надо. Я понял, что Коська обязательно скажет мне, чем кормить чайку, и даже поможет раздобыть для нее пищу.

— Ты уже не спишь? — спросил меня Коська.

— Я уже давно не сплю.

— А я думаю: свистать или не свистать. Я б даже зашел к тебе, если б не бабушка. Она очень сердится на меня за кота…

Меня мало интересовала история с бабушкиным котом, — тоже мне событие, подумаешь! Вот у меня чайка голодная на чердаке.

Коська между тем объяснял с виноватым видом:

— Мне эти коты для научного опыта нужны. Думаешь, что их легко прокормить? Они такие жадные, что черта слопали бы. Бычков для них не успеваешь ловить.

— А чайка любит бычки?

— Еще как! Да она любую рыбу жрет. Ей хоть и дельфина дай — проглотит. Ну, так будем рыбу удить или тебе это не интересно?

Меня очень обрадовало Коськино предложение. Мне лично бычки крайне необходимы. А Коська и удочку смастерил для меня, и рачков на поживу дал, и научил, как ловить рыбу.

И вот мы с Коськой рыбачим.

Я стою на камне, Коська — рядом, по колени в воде. У Коськи удочка с коротеньким удилищем, а у меня удилище длинное, бамбуковое. Он мне лучшую удочку дал, — вот какой хороший товарищ! Поплавки у нас одинаковые: красные с одной стороны, круглые. У каждого из нас на боку бечевка болтается. На конце бечевки — пробка. На ту бечевку нанизывается выловленная рыба, а называется вся эта штука — кукан.

Все у нас одинаковое потому, что мы с Коськой оба — рыболовы. У меня даже сердце замирает от радости. Что бы ни говорила бабушка о Коське, как бы ни сердилась на него за какого-то Гладуна, но Коська — парень что надо, в общем — настоящий друг! А за хорошего друга я всегда готов в огонь и воду…

Да, у нас все было одинаковое. Пожалуй, у меня даже более красивое удилище. А вот бычки клевали не одинаково. Стоит Коське закинуть свою удочку, как поплавок уже и потонул. Словно он никак не хочет на воде держаться. Дернет Коська, вытащит удочку, а на крючке уже головастый бычок болтается. Между тем мой поплавок словно примерз к воде, не шевельнется. Коська уже нанизывает бычков на свой кукан, а у меня от зависти слюнки текут. Не ловятся, да и только.

У Коськи уже более десяти бычков плещется в воде, а моя бечевка все еще на боку без всякой надобности болтается.

— Ну, поймал что-нибудь? — спрашивает Коська.

— Да… не клюет что-то…

Коська бредет к моему камню, вынимает из воды мою удочку, что-то измеряет да примеряет, передвигая поплавок, затем надевает свежего рачка на крючок, трижды сплевывает на поживу и забрасывает в воду. Только закинул — уже и утонул поплавок. Дернул, а на крючке — бычок. Серый, головастый, он растопыривает свои плавники, упирается.

— Ага, — говорю, — заарканили одного.

Опять удим. И опять Коська бычка за бычком вытаскивает, а мне просто плакать хочется от досады. Какой-нибудь паршивый бычишка клюнет, и снова, поплавок надолго прилипает к поверхности моря.

— Наверное, тут место плохое, — говорю я хмурясь.

— Вполне может быть, — соглашается Коська. — Тут бычки не очень активные, а вон там, у того камня, где Робинзон и Пятница обитают, сильно клюют. И возле рыббазы добрый улов бывает. После обеда на рыббазу пойдем, ладно?

Я согласен куда угодно идти, только бы бычки клевали.

Ведь у Коськи уже целая связка, а я десятка не поймал. А у меня морская чайка на чердаке голодает…

Я уже не жалуюсь Коське на то, что плохо клюет. Терпеливо жду, когда поплавок вздрогнет. А тем временем спрашиваю:

— А Робинзон, кто он такой?

— Да так — зазнайка, — отмахнулся Коська. А сам уже нового бычка на кукан нанизывает. — Мама у него артистка, та, что в цирке на руках ходит. А он любит, чтоб ему все подчинялись и чтоб все его слушались. В общем, командовать любит. А ребята не хотят, чтобы он ими командовал. Так он прочитал книгу про Робинзона, которую мама в день рождения подарила ему, и строит из себя Робинзона. Подговорил одного третьеклассника, чтоб тот Пятницей стал. Заставил мальчугана смолой себя вымазать. Ну, а Павлик такой… он послушный. Вымазался. Вот и сидят они на том камне, будто на острове. Робинзон командует, а Пятница, как ученый щенок, все исполняет.

Мне очень захотелось познакомиться и с Робинзоном и с Пятницей, но я ничего не сказал Коське.

Из моря уже давно выплыло веселое, красное-красное, словно вымытое, солнце. Оно быстро поднималось вверх, а море играло, переливалось. К берегу катились, легонькие волны, шуршала мелкая галька, и пенились на зеленых водорослях белые пузыри.

Мы рыбачили до самого завтрака. Мало-помалу и на моем кукане начала трепыхаться рыба. У Коськи, правда, уже большая связка была. И в то время, как мне попадались мелкие, серые бычки, он ловил только черных и больших, точь-в-точь как те, которых вчера жарила для нас бабушка. Наконец Коська, взглянув прищуренным глазом на солнце, сказал:

— Пора кормить кошек…

Все же мы решили сперва накормить морскую чайку. Крадучись за огородом, чтобы бабушка не увидела, мы пробрались в недостроенный дом, влезли на чердак, Коська внизу оставил свой кукан, а я весь улов с собой захватил. Ого, здесь было столько рыбы, что, как мне казалось, чайке и на три дня могло хватить.

Я показал ее чайке. Она насторожилась и отошла, даже посмотреть на моих бычков не пожелала. Тогда мы с Коськой загнали ее в угол, поймали и поднесли к рыбе. Чайка вырвалась из рук и не стала есть.

— Ишь какая! — укорял ее Коська. — К скумбрийке да ставридке привыкла, селедочку да хамсу тебе подавай, а бычки тебе не по вкусу! Костлявые они и черные… Врешь, голубка, проголодаешься, так не только простых бычков, но и собак[1] будешь есть. Даже от камбалы не откажешься…

Я осторожно, чтобы не ущемить раненое крыло, держал чайку в руках. А Коська, взяв на палочку серого бычка, поднес его к самому клюву птицы. Она немного поколебалась, словно принюхиваясь к рыбке, а затем, неожиданно раскрыв свой длинный клюв, схватила бычка и мгновенно проглотила его.

В течение какой-нибудь минуты Коська отдал чайке всех бычков. Она глотала их, не разжевывая; неизвестно, как они и поместились в ней. По всему было видно, что она продолжала бы есть, но на моем кукане не осталось ни одной рыбки.

— Ого, она такая обжора, что, сколько ей ни давай, все будет глотать, — сказал Коська.

Я поднес чайку к горшку с водой. Но она только пополоскала в нем клюв и начала вырываться из рук. Я отпустил ее.

Чайка встрепенулась, уронила из хвоста перышко и начала прогуливаться по чердаку.

— Ну, одного нахлебника спасли от голодной смерти, — сказал, смеясь, Коська. — Теперь пойдем моих обжор покормим. До сих пор, наверное, на все голоса мяукают…

Незаметно покинув чердак, мы, крадучись, устремились к Коськиному двору.

Коська жил в другом конце поселка. Но это не так далеко от моего дедушки. Ведь в поселке не более двух десятков домов! Поэтому мы быстро добрались.

Здесь нас встретил толстяк Асик. Он, кажется, обрадовался, что мы пришли, однако тут же прошипел:

— Тише… тише, ребята. Мама уснула.

— Ну и пускай себе спит, — недружелюбно откликнулся Коська, направляясь в дом.

— А я твоих кошек уже покормил, — подлизывался Асик, присоединяясь к нам.

— Нужна твоя кормежка…

— Только не говори маме. Она мне дала две котлеты и цыпленка, а я все это твоим котам…

Коська дружелюбнее взглянул на Асика. Но через минуту опять нахмурился, пробормотал недовольным тоном:

— Нужны мне твои котлеты. Если твоя мама узнает и скажет бабушке — кому из нас нахлобучка будет?

— А я так, что мама и не узнает. А кошек не пришлось упрашивать. Ух, и мурлыкали…

Мы вошли в крохотный дворик. Как видно, Коська немало поработал: были здесь чистота и порядок. Не успели мы заняться кошками, как послышался знакомый строгий голос:

— Асик! Асинька! Где ты, дитятко?

— Я тут, мама.

— Ты цыпленка скушал?

— Съел, мама. И котлеты тоже.

— Молодчина! А почему ты там бродишь? А ну, иди ко мне.

Иди полежи часок. После завтрака полагается мертвый час.

— Я не хо-о-чу!

Коська взял Асика за рукав:

— Иди, когда зовут. Вот еще — прилипала. Куда мы, туда и он. Иди, а то сейчас мама твоя прибежит и опять крик поднимет.

Асик стушевался. Коська закрыл за ним калитку да еще и крючок накинул.

— Нужен он мне! Липнет как смола, а его мама ругается: «Не ходи с теми разбойниками». Так на что он мне, такое хныкало?

Слышно было, как мать поучала Асика:

— Я тебе говорю: сиди с мамой. Мама тебе только добра желает. А к тем разбойникам не ходи. Они все равно побьют тебя или что-нибудь отнимут.

В маленьком Коськином дворике — целое хозяйство. В деревянных клетках — кролики. Большие, серые, ушастые. А белые — красноглазые. Есть и совсем крошечные, словно пушинки. Сидят, едят, похрустывая, бурьян, прыгают, смешно отбрасывая задние лапки.

А на сарайчике — голубятник. Шестеро голубей — красноватых и белохвостых — важно прохаживаются по крыше, воркуют. В углу — коза с двумя рябыми забавными козлятами. Здесь же рядом, в тесном курятнике, сделанном из редкой проволочной сетки, — куры: старая курица и маленькие цыплята копошатся в песке, попискивают.

Я смотрел на все это с удивлением.

— Это кто же хозяйничает здесь — бабушка?

— Нет, бабушка только козу доит. А я за всем присматриваю.

— И курятник сделал?

Коська смешно хмыкнул:

— А что ж, буду просить кого?..

— И клетку для кроликов?

— Что это за клетка? Вот когда у меня доски будут!..

— А голубятник?

— Какой там голубятник! Мне ребята пообещали шалевку дать, вот тогда я голубятник сделаю. Пар на десять, честное пионерское.

Я с восторгом смотрел на Коську. Зря моя бабушка недолюбливает его. Видно, она и не подозревает, какой он мастер на все руки. Если так, я ей непременно расскажу…

Тем временем Коська снял свою рыбу с кукана, ссыпал ее в деревянное корыто.

— Этих пускай бабушка жарит, — сказал он, отбрасывая в сторону более крупных бычков. — А эту мелюзгу — котам.

Собрав «мелюзгу» в какой-то черепок, Коська осторожно оглянулся и молча подмигнул мне: пошли, дескать.

В следующую минуту мы с ним залезли на чердак сарайчика. Здесь в больших ящиках, хищно поблескивая зеленоватыми глазами, сидели коты.

— Это у меня астронавты, — сказал Коська.

Я ничего не понял и только глазами заморгал. Коська между тем сунул бычка в дырку. Один из котов мгновенно схватил рыбку и замурлыкал сердито-сердито.

— Тише вы, забияки! — поучал Коська, продолжая кормить котов.

Когда он накормил бычками всех котов, я спросил:

— А почему ты их так называешь?

Коська поднял на меня удивленные глаза.

— Ты что — не знаешь, кого астронавтами называют? Слышал, Лайку в спутнике в небо отправили? И, по-моему, не только собак будут сажать в спутник. Коты лучше. Знаешь, какие они живучие? Кота можно на Луну забросить, так он и там не издохнет.

Я с удивлением и даже страхом взглянул на Коську. Похоже было на то, что у него не хватает какого-то винтика в голове.

— Уж не думаешь ли ты собственноручно запустить спутник?

На этот раз Коська посмотрел на меня как на умалишенного.

— Чепуху порешь. Я их выдрессирую, научу, как в ракете летать, а после ученым передам. Думаешь, откажутся?

Может быть, и не откажутся, но все-таки это было какое-то не настоящее дело. Зачем силы зря тратить? Я вот чайку выхаживаю — она полезная птица. Это уже всем известно. А такая затея с котами показалась мне просто бессмысленной. Но я не хотел расстраивать Коську своими сомнениями и лишь спросил:

— Кто тебя надоумил?

— Никто. — Посопев носом, Коська прибавил с нескрываемой злостью — В доме отдыха один пижон — Ивом его зовут — говорил, что мы, поселковые ребята, ничего не стоим. Вот я и хочу ему нос утереть…

— А зачем?

— Как — зачем? Чтоб не зазнавался. Он думает, если я маленький, так и ничего не умею. А у меня… Вот посмотри, что у меня…

Сказав котам, что они ради науки должны вести себя хорошо, Коська пригласил меня в сарайчик. Тут я уже не только удивлялся, но и завидовал Коське. Да ведь у него настоящая столярная мастерская. Деревянный станок — такой я видел только в нашей школе, — разные рубанки, фуганки, молотки, стамески, пилки, долото, шило… В углу стояли оструганные доски и бруски, на станке лежал какой-то неоконченный ящик.

— Видишь, это я спутник строю! — пояснил Коська. — Не настоящий, конечно, но и в нем будет темно-темно, как в том, что в космос запущен. Пускай коты постепенно к темноте привыкают. А тогда они и летать не побоятся. Хочешь, будем вместе мастерить?

Как я мог отказаться от такого предложения!

После мы с Коськой взобрались по крутой тропинке на самую высокую гору, сбегали в поле, где можно было рвать полынь, донник, разную траву и бурьян. Все это мы связали в снопы, которые еле дотащили домой.

В Коськином дворе мы встретили его бабушку. Она совсем не похожа на мою. Высокая, черная, как цыганка. Моя — сердитая, а эта… эта просто лютая…

— Где ты бродишь? — прохрипела она, обращаясь к Коське.

Но, увидев, что мы принесли корм для коз и кроликов, старуха сразу же подобрела.

— Ну, молодец! А я уж думала, что придется шкуру с тебя спустить. Солнце-то уже за обед перевалило, а козы голодные. Ну, а этот белоголовый — чей такой?

— Этот к Козьме Иванычу приехал, бабушка, — охотно пояснил Коська.

— Так ты Оксанин будешь, что ли? — спросила меня бабушка.

— Ага, — говорю.

Старуха долго сверлила меня своими черными глазами, затем погладила по голове:

— Значит, и мама приехала?

— Ага, — киваю я головой.

— Ну, молодец. Идите себе, гуляйте. Да зайдите на кухню, рыбки отведайте. Как раз нажарила.

Вначале Коськина бабушка показалась мне очень неприятной, но теперь понравилась. Мы охотно поели жареных бычков, затем опять вооружились удочками и устремились к морю.

Не успели мы и ста шагов пройти, как послышались голоса:

— Сана, иди обедать!

— Сейчас, мама!

— Сколько же раз ты будешь повторять это дурацкое «сейчас»?

— Одну минуточку, мама!

— Да какая же это минуточка, если я тебя уже полчаса зову!

— Полминуточки, мама! Сейчас его поймают.

— Кого?

— Да того шпиона, мама.

Мы подошли к невысокой ограде и здесь, в тени ветвистой черешни, увидели девочку. Она с ногами сидела на столе, словно прикипев к книжке. На ней был красный в белую горошину сарафан, на голове торчали две русые косички, с носа сползали огромные роговые очки.

— Здравствуй, Оксана! — поздоровался с девочкой Коська.

Она, не отрывая глаз от книги, неохотно помахала рукой, приветствуя его.

— Пойдем купаться, Оксана!

Только теперь девочка подняла голову, чтобы взглянуть на нас.

— А?

Она была костлявая, худенькая, и бледная. Только большие серые глаза умно поблескивали из-за круглых стеклышек. Было ясно, что она не поняла, что именно ей предлагает Коська. И вдруг как бы проснулась, спрыгнула со стола.

— Коська? Это ты, Коська? Ах, если бы ты знал, что я читаю!

Через минуту девочка уже была возле нас. Она не сводила с меня пристальных глаз и, захлебываясь, рассказывала:

— Книжечка тоненькая, даже и совсем не толстая, «Снежная бабочка» называется. А я уже много разных бабочек читала. Думала, что опять такая же бабочка, а оказывается, не такая. Эта интересная. Здесь знаешь о чем? Рассказать?

Не дождавшись Коськиного ответа, девочка затараторила быстро-быстро, как швейная машинка:

— Тут знаешь о чем? Нет, ты не знаешь, потому что я и сама не знаю о чем. Тут и о том, как… Ну, ты сам знаешь, как в земле роются и все ищут, и о прошлом там есть, и о теперешнем, но все это совсем не интересно. Главное, что про шпионов пишется. Одного уже укокошили, а второй еще жив, его милиция все ищет, ищет и никак не может найти. Вот-вот, кажется, найдет и все-таки не находит. А я знаю, который из них шпион. Вот увидишь, это сам профессор или тот, второй, что раскопками занимается… Но я не хочу, чтоб профессор, потому что он такой добрый-добрый… И почему, скажи мне, Коська, всегда эти, которые сначала добрые, в шпионов превращаются? Это, наверное, для того, чтобы нельзя было сразу разобраться и чтобы интересно было. А вот при чем тут снежная бабочка, я никак не пойму…

И совершенно неожиданно девочка обратилась ко мне:

— А вы к нам надолго приехали?

Коська с достоинством объяснил, кто я, к кому приехал и куда мы идем.

— У Дани морская чайка есть, — неизвестно для чего сообщил под конец Коська.

— Ой! — всплеснула руками девочка. — Морская чайка! Толстая? Это про шпионов? Или о разведчиках?

— Да не книга, — поморщившись, с досадой возразил Коська. — Обыкновенная морская чайка. Альбатрос, который вон над морем летает. Робинзон ранил его, а Даня лечит…

— А-а!.. — разочарованно протянула Оксана. — А я думала — ненастоящая чайка. А интересной книги вы не привезли? Говорят, будто есть такая книжка, в которой рассказывается, как шпион прячется в спичечной коробке. Вот это интересно! Я еще никогда ничего такого не вычитывала…

Я вспомнил, что в моем портфеле есть разные книжки. Но ни в одной из них я не читал про шпиона в коробке из-под спичек.

— Про шпиона, — говорю, — нет. А вообще у меня много книг.

— Ой! — обрадовалась Оксана. — Так вы мне дайте! Может, у вас «Медная пуговица» есть? Или «Моль»? Говорят, это очень интересные книги…

— Сана, иди обедать!

Это опять мама Оксаны.

— Сейчас, сейчас, мама! Я вот только с Коськой и Даней поговорю. Даня мне книжку даст. Интересную-интересную!

На пороге показалась Оксанина мать. Это была еще молодая женщина, почти как моя мама. Она начала пристально разглядывать нас. Я ожидал, что она упрекнет Коську за кота. Но она ничего про кота не сказала, только спросила:

— Это какой же Даня здесь объявился?

Коська охотно пояснил:

— Это, тетя Надя, внук Козьмы Иваныча.

Тетя Надя, неизвестно для чего, всплеснула руками и заторопилась к нам. Когда тетя Надя приблизилась, я увидел, что она совсем не похожа на Оксану. Дочка ее бледная, худенькая, а она сама плотная, крепкая и с хорошим загаром.

— Так ты, мальчик, Оксанин сынок?

— Ага, — подтвердил Коська.

— Значит, и мама приехала?

— Угу, — на этот раз подтвердил я.

У тети Нади еще больше загорелись глаза. Она вся просто засияла от удовольствия.

— Ты смотри! Ах, и давно я не виделась с твоей мамой! Еще когда девушками были, мы с ней дружили.

Тетя Надя на ходу сняла с себя фартук и, накинув на плечи Оксане, приказала:

— Иди, Сана, обедай без меня, а я сбегаю. Ах, и соскучилась я по твоей маме, Даня!

Тетя Надя выбежала на улицу и устремилась к дедушкиной хате, а мы еще немного постояли около Оксаниного двора, да и пошагали к морю.

— Даня! Не забудь же про книжку, — как старому знакомому, напомнила Оксана.

Я пообещал не забыть.

И вот мы осторожно спускаемся с обрыва к морю. Затем идем напрямик к рыббазе. По дороге Коська рассказывает:

— Эта Сана с причудами… Лучшая ученица в классе, а легкомысленная — просто ужас! В прошлом году она ботаникой увлекалась. Сколько тогда у них цветов было в огороде! А сколько маленьких деревьев росло! Это же все она сама сажала и сама за ними ухаживала. Ее мама работает. Когда рано утром уходит, — Сана дома; вечером вернется — Сана опять дома. И ей не скучно. Ведь у нее такое интересное занятие было… А теперь ты видишь, что происходит? Все цветы засохли, пропали, можно сказать… А деревца пожелтели раньше времени, даже смотреть на них жалко…

Я и сам видел, что в Оксанином дворе только одна черешня зеленеет. Все остальные деревья совершенно увяли.

— А она все приключениями увлекается, — сказал Коська сердито. — Все ищет ту книгу, где рассказывается про шпиона в спичечной коробке.

Мне даже грустно стало. Жалость во мне вызывали и те пожелтевшие деревца, и заброшенные цветы, и сама бледная, худощавая девочка с ее причудами.

Вы, наверное, думаете, что рыббаза очень большая? Как фабрика или завод? Ничего подобного! Это обыкновенное деревянное строение, похожее на колхозную ферму, только стоит оно у моря и возле него не телята и поросята греются, а лежат горы разных бочек. И пахнет оно рыбой. Тут вообще так пахнет рыбой, что когда нанюхаешься этого воздуха, так уже и от самой рыбы откажешься.

От рыббазы в море тянется деревянный мостик на толстых, почерневших сваях. К этому мостику пристают рыбацкие моторки и баркасы. А еще с того мостика очень удобно удить в море рыбу. Ляжешь вот так животом на теплые доски, смотришь вниз на поплавок, и забота у тебя только одна — тащи удочку!

А рыбачили мы в тот день исключительно удачно. Может быть, бычки умышленно собирались возле рыббазы, чтобы разыскать тех родственников, которые уже попались на удочки; возможно, что и на-разведку приплывали, но, как бы там ни было, они толпами устремлялись к нам и клевали отлично. Только забросишь удочку и даже сесть не успеешь, как начинает тянуть поплавок. Дернешь — глядь! — бычок уже на крючке.

Вот так мы с Коськой и дергали, пока на мостике не появился Жорка-одессит.

Мы с ним познакомились еще в тот момент, когда пришли на рыббазу. Он как раз вылез из воды и натягивал на свои черные-пречерные плечи настоящую морскую тельняшку.

Я не мог насмотреться на эту тельняшку, тем более что она так шла к морским брюкам. А к тому же на гальке лежала и совершенно новая форменная фуражка. Словом, я понял, что вижу перед собой подлинного и, как видно, бывалого моряка.

— Это Жорка-одессит, — шепнул мне Коська.

И я еще больше убедился, что этот Жорка — личность незаурядная.

Жорке-одесситу было лет двадцать с лишком. Невысокого роста, сухощавый, он все время посапывал крючковатым носом и лукаво помаргивал левым глазом. Надев тельняшку, он взял в руки фуражку и солидно нахлобучил ее на маленькую голову с школярским ежиком. Фуражка была великовата для него и, пожалуй, сползла бы на плечи, если бы не зацепилась за круглые, хрящеватые уши.

— Удить топаем? — подмигнув, спросил Жорка.

— Удить, — подтвердили мы.

— Шьо тут удить? — неуважительно оттопырил губу и закрыл глаза Жорка. — Шьо тут удить,? Вот в Индийском океане ужение — шьо твой первый сорт.

Эти слова навели меня на мысль, что Жорка, как видно, бывалый моряк. И я не ошибся. В следующую минуту он начал рассказывать:

— Шьо? Разве это море? Это — лужа, мокрое пятно, и не больше. Вот ежели взять Атлантический океан или Средиземное море, это вам шьо — шутки? То — вещь, там есть, где развернуться. Бывало, идем в морском торговом флоте. Эх, мама моя: ни конца ни края! Широта, долгота, простор и такое прочее. Ни берега… Да шьо берега! Земли нигде не видать… Плывешь три дня, неделю… Да шьо неделю? Месяц! Два месяца! И хотя бы тебе остров или островок какой. Только летучие рыбы да киты… Шьо киты? Огромаднейшие акулы! Идут так аккуратно около корабля, словно те дамочки, что на Дерибасовской прогуливаются: культурные такие, вежливые, а попробуй бросить им человека за борт, так они же его в один миг слопают. Курева у вас, младенцы, нет?

С такой странной просьбой морячок обратился почему-то ко мне. И я сразу же догадался, в чем тут дело: он хотел выведать, курю ли я. Подумаешь! Так уж я нуждаюсь в курении! Разве я не знаю, что оно жизнь укорачивает?

Конечно, нам было интересно послушать бывалого моряка, но мы не стали возле него задерживаться. Коська заторопился на мостик, а я не хотел от него отставать.

И вот теперь Жорка-одессит сам подошел к нам.

— Шьо, клюет или только спрашивает?

— Немного клюет, — ответил Коська.

Жорка-одессит приблизился к нам, оперся локтем на столб и смачно сплюнул сквозь зубы в море.

— Шьо это за улов? Мелочь! — Он скосил взгляд на Коськин кукан. — Вот я когда-то удил в Индийском океане. Не помню уже где — то ли в Бомбее, то ли в Сан-Франциске стал наш пароход под уголь. Ну, капитан и говорит: «Жорка, подразни рыб». А мне шьо? Можно и подразнить…

Я забыл про поплавок. До чего же люблю слушать разные истории! Особенно когда рассказывают о далеких краях, о морских путешествиях или о рыбной ловле. И теперь я не сводил глаз с Жорки. А он между тем глядел куда-то в море, туда, где играют золотыми переливами отблески солнца, которое уже утонуло в море. В черных, искрящихся глазах Жоры было столько мечтательности, столько печали, что мне казалось: стоит заглянуть в них, и увидишь и Бомбей, и Сан-Франциско, и все те сказочные края, все моря и океаны, которые посчастливилось проплыть этому храброму морячку.

— Закидываю я себе удочку и закидываю. А на крючок, шьо думаете, — бычки? Черта с два! Вот такие угри берутся.

Вы когда-нибудь видели угрей, младенцы? Это ж змей! В руках не удержишь!

Жорка вдруг завертелся волчком, задергался, сжал кулаки и начал делать руками такие движения, словно он поймал лютую, извивающуюся, готовую ужалить гадюку. У меня даже мороз прошел по спине.

— Шьо твои головастики, — презрительно взглянул он на Коськин улов. — Я угрей нанизал на кукан, да такую уйму, что домой донести не мог. А как-то, откуда ни возьмись, — летучая рыба. Она как ухватила крючок, и — в воздух, над самой водой — лети-и-ит! И шьо ты думаешь? Унесла мою удочку…

Жорка удивленно крутит головой. По всему видно, что он до сих пор и досадует и готов рассмеяться оттого, что когда-то в Индийском океане летучая рыба нахально украла у него удочку. Но это воспоминание ненадолго завладело его воображением. Уже через минуту он рассказывал совсем о другом:

— А то еще есть черепашки. Шьо такое против них наши черепашки? Сплошное недоразумение! А вот в Индийском океане черепашки! Как две, спаянные в одно, тарелки. Раскроешь, а там брульянты. Обыкновенная тебе эта самая… перламутра, одним словом. И есть такие, как куриное яйцо. Шьо не брульянт, так и миллион. Ну, такие экземпляры, ясное дело, очень редко встречаются, из-за них там настоящая давка, как на привозном рынке. А добывают их в море пацаны вроде вас. Может, и еще меньше. Нырнет и никак дна не достанет. Сам черный-черный. Одним словом, негритянской национальности, из тех, которых в кино показывают. Ныряют, ныряют, а я с берега наблюдаю. А ну, думаю: достанут или не достанут? И шьо вы думаете? Не достают, бедняжки. Задыхаются, язычки повысовывают, как собаки в жару, плачут вот такими слезами… Ведь жить им, значит, не на что; вокруг — капиталистический мир, эксплуатация и такое прочее. Так шьо вы думаете они делают? Плачут-плачут бедняги, а после ко мне: «Дядя Жора, вы передовой человек, достаньте брульянт! Достаньте, иначе нас ждет вечная голодовка». Посмотришь-посмотришь, прикинешь себе в уме, жалко станет, ну и полезешь в море-океан. Нырнешь на самое дно, метров сто под воду, и шьо? Вытащишь самую большую черепашку с огромаднейшим брульянтом, А шьо ж делать? Не пропадать же бедному негритенку с голоду? На, бери, бедный Том, да помни Жору из Одессы. Вот как!

Жорка задумчиво щурит глаза. По всему видно, что он очень доволен своими благородными поступками. А может быть, он вспоминает своих маленьких друзей-негров. О, как мне самому хочется побывать в тех далеких краях, познакомиться с маленькими неграми, вытащить им со дна морского хотя бы одну черепашку с драгоценной жемчужиной! Ведь я неплохо ныряю. Вот только надо будет научиться нырять, не закрывая нос и уши руками. Иначе, чем же я буду тащить со дна те черепашки?

— Дядя Жора, — спрашиваю я, — а почему вы сейчас не на корабле?

Дядя Жора тяжко вздыхает. Опускает голову. Наклоняется. Сгибает ноги в коленях. В общем, он очень грустит…

— Жизнь, младенец, похожа на бескрайний архипелаг подводных камней. Вот шьо такое жизнь, — отвечает он как-то непонятно и печально. — Ты стараешься сманеврировать по самому фарватеру, а тебя на мель бросает. У моряка лукавая судьба, братцы. То измеряешь все широты, то сидишь на мели. Вот и я вынужден временно нести береговую службу. Но шьо вы думаете — это все зря? У меня есть свои стремления, и я все равно своего добьюсь.

Оказалось, что Жорка во что бы то ни стало хочет поступить в гарпунеры на китобойную флотилию «Слава», но какие-то злые «бурократы» мешают ему. И вот он ждет «своего», умышленно не желая идти работать ни на какой корабль, хотя «отбоя нет» от разных капитанов и старпомов…

— Шьо за вопрос — каждому хотелось бы иметь на корабле такого моряка, как я. Ведь я все моря и океаны знаю, как свои пять пальцев. Ты меня спроси: где я только не плавал и где я не бывал? На каких только кораблях не служил? И на военном, и на торговом. И в подводном флоте. Вот только в морской авиации не летал. Чего не было, того не было…

Выясняется, что и на рыббазе дядя Жора неспроста служит.

— Вот наша база, к примеру. Посмотрит на нее какой-нибудь болван, который без понятия в голове, и ничего не увидит. А на самом деле — это же такой важный участок! Потому шьо у нас — суда. Рыбацкие суда. Но не в том дело, шьо рыбацкие, а в том, где они стоят. Они же на самой границе, где всякая сволочь может захотеть заползти на нашу территорию, как последний гад. То-то и око! Тут и требуется, чтобы было надежное и бдительное око, опытный, так сказать, страж. Вот меня и уговорили. Специально из Москвы приезжали… А шьо вы думаете? Это же не такой, как может кому показаться, простой вопрос. Так и сказали: «Жорка, ты единственный человек ка всю Одессу, кому можно такой пост доверить». А я шьо? Раз надо, так надо. Вот и того… Да ты тащи удочку, бычку уже надоело сидеть на крючке…

Я схватил удочку и начал тащить рыбу из воды, а Жорка-одессит прямо надрывался со смеху. Развеселил его бычок, которому из-за нашего интересного разговора пришлось почти целый час болтаться на крючке.

На море незаметно надвинулись сумерки.

Я не сразу сообразил, что к нам издалека направляется рыбацкая моторка. Она мчалась к рыббазе с такой неимоверной быстротой, что, казалось, либо выбросится на берег, либо врежется в наш мостик.

— Фомка, сзывай девчат! — еще издали крикнул дедушка. — Пускай рыбу принимают!

— Счас! — отозвался Жорка-одессит.

Вот тогда я и узнал, что Жорку, кроме всего, зовут Фомкой.

Вильнув в сторону, моторка швырнула в воздух целый каскад брызг и тут же притихла, медленно пристала к мостику. Жорка-одессит побежал на базу.

На корме, выпрямившись, словно великан, стоял мой дедушка в высоких рыбацких сапогах. Я смотрел на него, и во мне пробудилось сильное желание постоять с ним рядом.

Захотелось ощутить, как в лицо ударяет своими крыльями ветер, пытаясь сорвать с головы соломенную шляпу. Пофыркивая мотором, суденышко вздрагивало около мостика. Его крепко привязали толстыми просмоленными канатами к высоким сваям.

— Так это и ты здесь рыбалишь, Данило? — удивился дедушка.

— Мы с Коськой рыбачим.

— Смотри, внучек, как бы нас бабуся не взяла, как бычков, на крючок.

Судя по голосу, дедушка не очень-то боится бабушки. А если ему не страшно, то почему я должен бояться ее?

Я взглянул в дедушкину моторку. И просто в глазах зарябило. Почудилось, будто кто серебряных денег насыпал сюда — так блестел улов, отражая розовое небо. Приглядевшись, я увидел, как на дне судна шевелятся серебристые рыбки. Белые-белые, с зеленоватыми спинками. И совсем-совсем мелкие.

— Ого! — только и мог я воскликнуть.

— Какое там «ого»! — выпрыгнув на мостик, весело усмехнулся дедушка. — Самая обыкновенная хамса. Ты когда-либо ел маринованную тюльку?

— Мама часто покупает, чтоб с картошкой кушать.

— Вот-вот! А мы ее живую у моря одалживаем. Мелкая, но вкусная. Слабо идет в сети, но ничего не поделаешь. Море не скупое: что имеет, тем и делится.

Увидев мой улов на кукане, дед удивился:

— Ого! Да у тебя же целая связка. Ну, если так, не падай духом, с голоду во всяком случае не помрем. На славу порыбачили.

— Это для чайки, — сказал я сконфузившись.

А дедушка набил табаком трубку, посмотрел пристально в море, туда, где в разных направлениях двигались красные, желтые и зеленые огоньки, затем сказал с задумчивым видом:

— Ничего, ребятки, вот послезавтра уже воскресенье. Выедем с вами в море, порыбачим. Бычков, камбалы, глости наловим.

С рыббазы прислали несколько женщин с корзинами на плечах.

— Ну, где тут ваша рыба? До утра успеем выгрузить?

— Успеете, — сказал дедушка и вздохнул. — Сами знаете, что сейчас не рыбный сезон.

Смеясь и пошучивая с рыбаками, женщины залезли в баркас и начали сгребать рыбу в корзины. Я смотрел на плывущее живое серебро, а сам уже мечтал о том, как мы послезавтра выедем в море. Вот хорошо будет! Дедушка заведет моторку, даст полный газ, и… только светлая полоса ляжет за нами. А мама и бабушка будут смотреть с кручи и вздыхать.

А толстый Асик лопнет от зависти, и Сана бросит свои книги о приключениях и тоже будет на нас смотреть.

— Дедушка, а вы Коську возьмете? — спрашиваю я.

— Еще бы. Без твоего дружка мы не поймаем ни одного бычка.

Я понимаю, что дедушка шутит, но все равно очень доволен. И Коська тоже. Он с достоинством заявляет:

— А мы часто ездим на рыбалку. Я еще таких кнутов[2] вытаскиваю, что ого-го! Прямо как дельфины!

На мостике появился Жорка-одессит. Он громко шмыгал носом, поблескивал глазами, нахлобучивал на лоб слишком большую фуражку.

— Так ты, Фомка, смотри тут, — обратился к нему дедушка. — А то я уже домой иду.

— Шьо вы беспокоитесь, Козьма Иваныч! — немного даже с обидой произнес Жорка. — Будет порядок в танковых частях. Шьо, вы меня первый день знаете?

И вот мы возвращаемся с рыбной ловли домой. Впереди — дедушка в высоких и тяжелых рыбацких сапогах, в кожаном фартуке, с веслом на плече. Он попыхивает своей трубкой. Идет медленно, ступает твердо. За ним семенит, повесив через плечо связку бычков, Коська. Он такой маленький, такой тоненький, что отличается от дедушки, как лозинка от дуба. А я иду за ними. Я тоже хочу шагать твердо, вразвалку, как дедушка, но по этим острым камням не легко так идти. Вот если б и у меня были сапоги, как у дедушки, и еще такое же весло и такой же фартук, я бы тоже ходил, как настоящий рыбак. До чего же мне захотелось стать рыбаком, чтобы рано утром, еще до восхода солнца, спешить к морю, а вечером, когда в небе загорятся яркие одесские звезды, возвращаться домой. Вот как вырасту — обязательно рыбаком стану…

Когда подошли к поселку, Коська шепнул мне:

— Зайду домой, а тогда уж к тебе. Помогу чайку накормить.

Меня так тронули эти слова друга! Тут же я вспомнил, что бабушка не любит Коську. Но ведь он замечательный парень! А Гладуна мы обязательно вернем бабушке, пускай только подрессирует его немного Коська.

Коська побежал домой, а мы с дедушкой направились к нашей хате. Бабушки не было видно, а мама сидела на веранде с тетей Надей. Они о чем-то говорили и, судя по всему, никак не могли наговориться.

— О, рыбаки прибыли! — недовольным тоном произносит мама. Я понимаю, что не на дедушку она сердится, — на этот раз мне достанется на орехи. — Где же ты бегаешь целый день, рыбачок, что и домой не являешься?

— А я дедушку встречал. Мы рыбу удили…

— А кушать кто за тебя будет?

— Да кушал я… Кушал… Нам Коськина бабушка бычков нажарила. Я столько их съел, что чуть не лопнул…

Мама немного успокаивается. У меня вообще хорошая мама. Она никогда не старается набивать мне, как Асику, живот едой. И никогда долго не сердится. Немного пожурит и умолкнет.

Тётя Надя спрашивает маму, имея в виду меня, конечно:

— Учится-то он как?

— Как будто ничего… Ленится только немного.

Я молчу. Но этот разговор очень задевает меня. Ленится.

Ленится… Когда же я ленился? Домашние задания всегда выполняю, в дневнике — одни пятерки. Ну, бывает, что и четверка влезет туда; случается, что и тройка мелькнет… Но разве я виноват? Если бы учитель лучше спрашивал меня, так я бы всегда отвечал на пятерку. А то даже не успеет спросить как следует, не выслушает до конца и влепит тройку.

Мама тоже не разбирается во мне. Вот Оксанина мама, например, даже расхваливает свою дочку:

— Моя Сана просто золото, а не девочка. Такая уж старательная… такая старательная… От книги за уши не оттащишь. Все читает и читает. Не прикрикнешь на нее, так и к еде не прикоснется — весь день будет читать.

Тут я вынужден сдерживать смех. Я же хорошо знаю, какими «науками» увлекается Сана. Все бы ей про шпионов да снежных бабочек читать. Она шпиона в спичечной коробке ищет…

— Уж если чем увлечется моя Сана, — продолжала между тем тетя Надя, — то прямо как репей прилипает. Увлеклась было цветами да деревцами и столько насажала их в огороде! Я даже сердилась… Ведь и в руки книжек не брала. А теперь забросила ботанику и все читает… все читает, бедняжка. Даже исхудала вся, глазки совсем испортила, но от книжки никак не оторвешь ее.

— Читает, — пробубнил в усы дедушка. — А ты, к примеру, знаешь, чем она нынче увлекается? Книжки-то разные бывают.

Я уж и не знаю, как тетя Надя ответила на эти слова. За огородом раздался Коськин свист, и я мгновенно, схватив связку бычков, отправился к себе, чтобы заняться кормлением чайки. В этом состояла нынче моя первейшая обязанность, и этим делом я по-настоящему увлекся.

На другой день, когда мы шли рыбачить, Коська спросил меня:

— А в кино сегодня пойдем?

Я даже вздрогнул. Только теперь сообразил, чего мне все это время не хватало. Я очень люблю кино. День и ночь готов смотреть на экран. Меня привлекают и художественные, и документальные, и даже научно-технические фильмы. Мама говорит: «Тебе, Даня, лишь бы перед глазами мелькало, содержание тебя не интересует»., Но как раз содержание мне интересно. Люблю смотреть и как коров доят, и как кукурузу сеют, и как сталь выплавляют. В кино всегда много увлекательного.

Поначалу мне даже взгрустнулось, когда я оглядел поселок. Показалось, что здесь нет кинотеатра. Но выяснилось, что и сюда, на край земли, привозят кинокартины.

— Их в доме отдыха показывают, — сказал мне Коська. — Но мы и туда ходим.

Выходит, что в поселке на самом деле нет своего кинотеатра, раз приходится ходить в дом отдыха, что стоит на горе.

— А билеты почем? — спрашиваю.

Коська презрительно усмехается:

— Какие там билеты? И без них хорошо видно.

Я не стал расспрашивать — пусть будет без билетов. Так даже лучше. А то попросишь у мамы денег, а она как начнет тебя экзаменовать: сколько, да зачем, да куда.

— А какая картина? — полюбопытствовал я.

— Ну, о том, как его… Что когда-то его на огне живьем сожгли. Вот еще гады были!

— Про Джордано Бруно?

— Ага. Именно о нем. Я его уже три раза видел. Здесь почему-то каждый месяц этот фильм показывают.

И вот вечером, когда еще и не совсем стемнело, мы уже были возле кинотеатра.

Здесь он какой-то особенный, не похожий на все прочие, какие мне приходилось видеть. Это — обыкновенная дощатая ограда, одна стена которой приспособлена под киноэкран. Сбоку — калитка, возле нее — дырочка. В эту дырочку зрители просовывают деньги, а кассир — билеты. Если у тебя уже есть билет, можешь войти внутрь, занять свое место.

Но мы не нуждались в этом. Мне ребята показали, где мое место. И, хотя оно не очень устраивало меня, все же не пришлось возражать. Ведь Коська будет рядом сидеть.

Здесь я познакомился с Робинзоном — и Пятницей. Робинзон явился без своего лука и лисьей шкуры. А Пятница, как видно, и не собирался смывать со своего лица смолу. Он оставался все таким же черным-черным, даже чуть полосатым. Благодаря этому я и узнал его. А Робинзона мог бы и не узнать.

Когда Коська познакомил нас, Робинзон спросил:

— Так это ты схватил мою чайку?

— Мы ее лечим, — пояснил Коська.

— Ну, лечите. Если так, я могу еще сотню подбить.

— Робинзон может. Он такой! — не без гордости подтвердил Пятница. — Глаз у него — наметанный.

Пришли в кино и Асик с мамой. Мама покупала билеты, а Асик стоял в стороне и ковырял пальцем в носу.

— Аскольд! — позвал его Коська. — Иди к нам! С неба виднее.

Асик уже зашагал к нашей компании, но мама вовремя схватила его за руку и потащила за собой.

Поскольку мы не брали билетов, нам достались свободные места на старых абрикосах и черешнях. Хотя и неудобно было сидеть, зато экран был на уровне глаз. Глядя вниз, Коська не мог скрыть свое удивление. Что за странные люди? Зачем они покупали билеты, чтобы сидеть за оградой на скрипящих скамейках, если на деревьях такое раздолье? Здесь не жарко и не холодно, а главное — смотришь фильм совершенно бесплатно. Конечно, женщинам не легко вскарабкаться на деревья, но ведь для мужчин это не так трудно…

Экран внезапно вспыхнул; добрая минута понадобилась киномеханику, чтобы навести на фокус. И вот по белому полотнищу побежали буквы. Мы хором — все, кто сидел на деревьях, — громко, перебивая друг друга, прочли название фильма. Теперь я готов был забыть обо всем на свете, но все же надо было помнить, что сидишь на дереве и следует крепче держаться за его ствол, чтоб не свалиться на землю. Ведь что ни говорите, а мое место было намного выше уровня моря.

Между тем Джордано Бруно смело шел по земле и упрямо боролся против попов. А они, те проклятые инквизиторы, прямо зубами скрежетали: так им хотелось поймать его. И в конце концов эти мерзавцы поймали героя. Привели они его в свое судилище и, начали допрашивать.

Неожиданно, как раз в тот момент, когда на экране началось самое интересное, кто-то заорал:

— Летит! Летит! Вон! Вон! Посмотрите!

Я вспомнил, что сегодня над Одессой должен пролететь спутник. (Об этом еще утром дедушка говорил.) Пришлось задрать голову.

Небо было синее-синее, как море, и столько в нем звезд сияло, что казалось — это огни стоящих у причала кораблей. Внезапно бросилась в глаза одна яркая-яркая звездочка. Она летела, как метеор, то разгораясь вдруг, то угасая. Я чуть было не сорвался с дерева — такой восторг охватил меня в эту минуту.

Так вот какой он, спутник! Сколько я слышал о нем, но еще ни разу не приходилось видеть. Даже не верилось, что это именно он летит. Но это не был сон — это летел именно спутник… Наш советский спутник! Летел он быстро-быстро и высоко-высоко. И сиял он в небе ярко-ярко…

Все зрители замерли, зачарованными глазами наблюдая, как по небу плывет эта необыкновенная звездочка. А она, прочертив пунктиром все необъятное небо, исчезла за высокими липами. Только после этого я опять посмотрел на экран.

Оказалось, что и инквизиторы, испуганно разинув рты и вытаращив глаза, смотрели в эту минуту на спутник.

Но вот киномеханик опомнился, оторвал свой изумленный взгляд от неба и опять пустил аппарат. Инквизиторы задвигались, защелкали по-волчьи зубами и в злобном исступлении так закричали, что их голоса, наверное, слышал весь черноморский берег.

Мне пришлось сидеть рядом с Пятницей. Я с одной стороны прижался к стволу полусухой черешни, а он с другой. Он был очень цепкий, этот Пятница. Низенький крепыш с тонкими черными руками, он, как морской краб, ухватился за дерево, будто прилип к нему. Да ему и нетрудно было прилипнуть к чему-нибудь. Чтоб походить на африканца, он, по совету Робинзона, густо вымазал себя той самой смолой, которой мажут днища баркасов. Коська рассказывал, что и влетело же Пятнице за это. Мать чуть было не прогнала его из дому. Целый день он и в морской воде отмывался, и песком обтирался, а после и мать в десяти водах его мыла — ничего не помогало. Будто и на самом деле сын уборщицы из дома отдыха Павлик превратился в смуглого Пятницу.

От него так несло дегтем, что просто неприятно было сидеть рядом. И все же этот черномазый Павлик с невероятно слипшимися, похожими на смоляной ком волосами оказался довольно хорошим товарищем. Он совсем не сердился за то, что я тогда из-под носа выхватил у него морскую чайку.

— Ты ремнем привяжи себя к стволу, — советовал он мне, поблескивая верными, с синеватыми белками глазищами.

На его круглом темном лице глаза казались особенно большими. А сидел он в одних основательно полинявших трусиках. У меня был ремень, но я не послушался доброго совета — уж очень хитро поблескивали неспокойные глаза Пятницы.

— А ты надолго к нам? — поинтересовался он погодя.

Узнав, что я у дедушки все лето пробуду, он посоветовал:

— Так ты тоже будь Пятницей у Робинзона. Тогда две Пятницы получится. А что ж, разве так нельзя? Моя мама часто говорит: «У тебя, Павлик, две пятницы на неделе».

Я охотно стал бы Пятницей, только настоящим, а не вымазанным мазутом. Поэтому я и не стал отвечать на такое предложение.

— А у Робинзона есть настоящая лисья шкура, — хвастается чужим добром Пятница.

Я сомневаюсь в этом. Ну где Робинзон возьмет настоящую лисью шкуру?

— А его мама — циркачка. И она там, в цирке, ого-го какие сальто-моральто выкидывает. Позапрошлый год она и в Одессе выступала. Два раза была у Робинзона дома. Один раз сама, а второй — с дядей Максом. Дядя Макс вроде папы у Робинзона. И главное — он умеет с собаками разговаривать. Хоть верь, хоть не верь, но он, как щенок, знает собачий язык. У него целая стая собачек: больших, маленьких, совсем малюсеньких. И главное — все они его слушаются и такое вытворяют!..

— А почему он Робинзону не даст хотя бы одну собачку? — полюбопытствовал я.

— Потому, что они самому дяде Максу нужны. А Робинзона он не хочет брать к себе. Он так и сказал Робинзоновой маме: не люблю детей.

У меня мороз по спине прошел.

— Хороший папаша у Робинзона! — говорю я с возмущением.

— Да он же у него не настоящий. Робинзон при бабушке и дедушке живет. Думаешь, ему хуже при них?

Я согласился, что и при дедушке можно жить. Но тут же подумал, что я лично все равно не смог бы так. Ну, как же можно жить без мамы и папы? Вот ведь совсем недавно поселился я у дедушки, возле моря, а уже как по папе соскучился!

— Но Робинзонова мама и книги ему присылает. Да еще какие! Например, про Робинзона недавно прислала. А когда приезжала, то настоящий лук и стрелы привезла. А еще была у нее настоящая лисица. Вот Робинзон и отрезал тайком хвост у той лисицы. Три дня он тогда у нас ночевал, домой не возвращался. Пока мама не уехала… Ну, она ту бесхвостую лисицу Робинзону оставила. Вот он теперь и носит ее. Точнехонько, как Робинзон на необитаемом острове.

Быть может, еще немало всяких историй рассказал бы мне Пятница, но на экране такие интересные события развернулись, что он тут же забыл обо всем: о Робинзоне, настоящем Пятнице и о том необитаемом острове, где они охотились… Не мигая, смотрел он на экран и то громко смеялся, то вскрикивал, то свистел, да так, что барабанные перепонки в ушах трещали. Пятница смеялся даже тогда, когда совсем не надо было смеяться. Сами посудите: Джордано как раз к столбу привязали, огонь разжигают, а Пятница заливается смехом, как маленький.

— Что же тут смешного? — спрашиваю.

Он посмотрел на меня с недоумением:

— Так они же выдумщики! Показывают, будто сожгли его, но я ведь того Дружникова недавно в Черноморке видел. Это же он, Дружников, его роль играет!

Тут же, заметив, что у киномеханика немного сползла с экрана рамка, Пятница опять засвистел, да так, что у меня в ушах затрещало.

Когда сеанс окончился, мы все вместе пошли домой. Робинзон шагал с важным видом, и был он, как вообще все Робинзоны, немногословен. От поры до времени обменивался словом с Коськой. Выяснилось, что они соседи. А Пятница жил недалеко от моего дедушки.

Вот и получилось так, что мы, проводив Коську и Робинзона домой, опять остались вдвоем с Пятницей.

— А тебе в самом деле нравится быть Пятницей? — спросил я.

— Ага! — весело откликнулся Пятница. — Разве не интересно? Ведь так и было когда-то. Робинзон попал на необитаемый остров. Жил один-одинешенек, как палец. После отбил у людоедов Пятницу. Чуть было не поймали те гады бедного Пятницу. А то правда, что на далеких островах до сих пор живут людоеды?

— Выдумки, — говорю я уверенно.

Пятница хмыкнул с недовольным видом:

— Много ты знаешь! Если б не было, так и в книгах не писали б. Вот когда я вырасту, а Жора станет капитаном какого-нибудь корабля, так возьмет он меня и Робинзона в матросы, и поедем мы в Африку или на какие-нибудь необитаемые острова. Подружимся с людоедами и вдолбим им в головы, что Пятниц кушать живьем не надо.

Я пытался убедить Пятницу, что все это выдумки, что негры такие же, как и мы, люди и что они никого не едят.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросил Пятница.

— У меня папа военный, и он все знает. Он мне рассказывал, что это капиталисты такое про негров выдумали, чтоб земли их захватить, а из самих негров рабов сделать.

Пятница слушал внимательно, потом еще долго расспрашивал про негров и все не отпускал меня домой.

— Вот гады! — изо всех сил ругал он капиталистов. — Нам учительница рассказывала, как они на рынке продают маленьких негритенков. Таких, как мы с тобой.

Выразив свой гнев и недовольство, Пятница полюбопытствовал: бывал ли мой папа на необитаемых островах?

— Мы в Германии были, — сказал я. — Я тоже был. И мама…

— Выдумываешь! — не поверил Пятница. — В самой настоящей Германии? А скажи, как там люди говорят?

— По-немецки. Вот так: гутен таг, гуте нахт…

— Гуте нахт… гуте нахт… — повторил, стараясь поддразнить меня, Пятница. — А ты понимал то, что они говорят?

— А на что мне? Они говорили по-своему, а мы по-своему.

Пятница задумался. Вздохнул:

— А я дальше Одессы нигде не бывал.

— Ты здесь все время живешь?

— А где ж еще? Мы тут с мамой. Она в доме отдыха работает, а папы у меня нет вовсе. Он, когда я был еще совсем маленьким, умер. Вернулся с войны и умер. Его там аж три раза ранили, вот он и помер. А медали его остались. Хочешь — я покажу. Приходи завтра. И вообще, давай дружить будем, а?

— Но ты же с Робинзоном…

— А мне с ним надоело. Да еще, если то все враки… Я думал, и вправду есть людоеды, а если это просто так… Да и Робинзон тоже хорош! Все Пятница да Пятница. Как тот канализатор, или как там его…

— Колонизатор, может? — сказал я.

— Пускай будет так, — согласился Пятница.

Условившись, что мы завтра сходим в дом отдыха, я пошел домой.

Над головой мерцали крупные звезды. Море тяжело дышало, хлюпало в темноте.

Далеко на горизонте перемигивались зеленые и красные огни.

— О, уже явился наш гуляка, — ласково проворчала бабушка, встречая меня. — Где это ты гулял, парняга?

Ну и бабушка! Хотел было сказать, что в кино ходил, но она так сконфузила меня, что я промолчал. Скоренько сбросил с себя рубашку да и нырнул в постель. Даже от ужина отказался.

Спал я или не спал? Кажется, только-только задремал, как тут же меня начал будить дедушка:

— Вставай, Даня! Или ты забыл, что сегодня воскресенье?

Я сижу в постели, сердито тру глаза кулаками. Вот еще люди! Пускай будет воскресенье — что из того? Какое мне дело до этого, если я еще не выспался!

Дедушка кашляет так, что, наверное, весь морской берег слышит. При этом он набивает табаком свою трубку. Я снова зарываюсь головой в подушку. Она такая мягкая, такая теплая, такая ласковая…

— Вот тебе и на! — трунит надо мной дедушка. — Я думал, ты — настоящий рыбак, а ты — соня!..

Только теперь я вспомнил, что мы с дедушкой уговорились пойти сегодня в море рыбу ловить. В один миг я спрыгнул с постели, натянул на плечи майку, глянул, что там делается на морском просторе.

До настоящего утра было еще далеко. Вокруг только чуть посветлело, но море было такое ясное, такое синее и такое переливчатое, что я тут же забыл и про сон, и про теплую мягкую подушку. Мне почему-то захотелось петь, танцевать, немедленно сесть в баркас и плыть вон туда, где море сливается с небом, где розовеет едва заметная полоска, указывая, что именно там взойдет веселое летнее солнце.

Дедушка молча берет удочки, весло, натягивает на голову широкополую шляпу и, попыхивая трубкой, идет со двора. Я мгновенно опережаю его. Мне хочется позвать за собой и Коську, и Пятницу.

Но Пятница с Робинзоном уже переправляются с помощью все той же автомобильной камеры на облюбованный ими необитаемый остров. Я намеревался позвать Пятницу, а после передумал: зачем звать человека, у которого нет никакой самостоятельности? Ведь только вчера он говорил, что больше не будет водиться с Робинзоном и подружится со мной, а сегодня чуть свет отправился на необитаемый остров.

Мы опустились на берег моря, не спеша прошли к рыболовецкой базе. К моему удивлению, Коська уже сидел в баркасе и все закидывал свою удочку в тихое море. На его кукане болталось с полдесятка серых бычков.

Около рыббазы дедушку встретил Жорка-одессит.

— Здравжлав, Козьма Иваныч! — по-военному козырнул он.

— Здорово, моряк! — откликнулся дедушка.

— Моторка под полными парусами. А шьо вы думаете: сегодня может клевать! И кнут пойдет, и камбала, того и гляди, может клюнуть по своей глупости.

Жорка-одессит снял со столба веревку, при помощи которой баркас был привязан к причалу, а дедушка молча оттолкнулся веслом от берега. Мы с Коськой примостились наносу.

Баркас медленно отошел от причала. Я смотрел через борт в воду. Она была так прозрачна, так чиста, что все морское дно, покрытое камнями и зелеными водорослями, просвечивало, как сквозь стекло. Я заметил на дне громадного краба. Неуклюже переставляя свои рыжие клешни, он карабкался на большой камень.

Внезапно рявкнул мотор, наш баркас задрожал, накренился на одну сторону и рывком устремился вперед. За кормой пенилась, пузырилась зеленоватая вода, оставался широкий след. Берег начал быстро отдаляться. Стоявший на мостике Жорка-одессит усердно махал в воздухе фуражкой и что-то кричал нам вслед. Мы все равно ничего не слышали, так как мотор рокотал безумолчно…

Берег просто убегал от нас. Я уже видел перед собой высокую кручу, на вершине которой одиноко стоял побуревший от зноя каштан. За ним, словно в зеленом кустарнике, виднелся окруженный черешнями и акациями красный дом. А ниже, под самой кручей, раскинулся рыбацкий поселок. Вскоре я разглядел и дедушкину хату. Мне даже почудилось, что на маленькой веранде, увитой диким виноградом, стоит моя мама. И она машет рукой, как бы приветствуя нас.

Мне вдруг стало неловко, что я не разбудил ее. Ведь и она могла поехать с нами в море, полюбоваться этой необыкновенной красотой. Но тут я вспомнил, как дедушка говорил, что рыболовство — не женское дело, и сразу же успокоился.

Я огляделся. Насколько глаз хватает — вода и вода. Прозрачная, зеленоватая, переливчатая. Так и хотелось во весь рост выпрямиться, раскинуть руки и прыгнуть в бездонное море вниз головой.

Мы все быстрее отдалялись от берега. Уже не было видно морское дно, далеко позади остался и необитаемый остров, на котором букашками казались Робинзон и Пятница…

В море, там, где по зеленому полю стлались неширокие серебристые полосы, стояли на приколе рыбацкие лодки. Коська говорил, что там, где неподвижно стоят в море лодки, лучше всего рыба клюет. Рыбаки не станут где попало забрасывать удочки. Они знают такие места, где рыба собирается косяками.

На востоке все больше и больше краснело небо. Вокруг становилось светлее и светлее. Приближался новый жаркий день.

Наконец мы отъехали далеко от берега, развернулись и оказались среди лодок и баркасов. Дедушка выключил мотор. Баркас еще немного пробежал и завертелся на месте. Дедушка вытащил из баркаса большой, покрытый ржавчиной якорь на длинной веревке и, размахнувшись, бросил его в море. Взметнулись в воздух брызги, вдруг вспыхнувшие в солнечных лучах, как золотая россыпь. Оглянувшись, я увидел, что из моря показался красный диск солнца.

Баркас, немного повертевшись, остановился. Дедушка между тем перекликался с рыбаками, сидевшими в соседних лодках.

— Берет?

— Берет, да не отпускает, Козьма Иваныч.

Оказалось, что не так просто удить в открытом море. Дедушка взял в руки удочку, на которую был намотан целый клубок конского волоса, прицепил тяжелое грузило к концу, где болтались не один, а три или четыре крючка, и бросил грузило за борт. Оно потащило за собой лесу, а та, разматываясь, быстро исчезла в морской глубине. Мне стало не по себе: ведь здесь, где мы остановились, должно быть, и дна нет. Но вот леса перестала разматываться. Дедушка, неизвестно зачем, подергал ее и только после этого начал вытаскивать ее обратно, на борт баркаса.

— Ого, — сказал он, — метров четырнадцать будет.

Надев поживу на крючки, дедушка забросил удочку в море и передал ее мне.

— Теперь, Даня, прислушивайся. Как только дернет, мотай наверх.

Дедушка — начал прилаживать свою удочку, а я, держа в руках удилище, прислушивался: когда же дернет? Коська, еще раньше закинувший свою удочку, неожиданно начал быстро и ловко перебирать руками. Я, позабыв, что в моих руках такая же лес^, ждал, что там у Коськи получится. Казалось, что его леса бесконечная. Но вот в воде блеснула рыба, и у меня даже дух захватило. Коська вытащил такого огромного бычка, каких я за свою жизнь еще и не видел.

— Вот это кнут так кнут! — хвастался он. — А дернул легонько. Я думал, что самый обыкновенный бычок, а тут такая громадина. Посмотрите, дедушка.

Большой, головастый, черный, как. Пятница, бычок сердито всплескивал хвостом, прыгал на дне баркаса. Озабоченный Коська, блестя голубыми глазами, опять надевал поживу на крючок. А у меня не дергало, и я сидел молча. Я чувствовал, что мне никогда не удастся поймать такого бычка. Дедушка похвалил Коську, закинул свою удочку и только тогда обратился ко мне:

— А у тебя как, Даня, не дергает?

— Не дергает, — говорю потупившись.

Дедушка взял из моих рук удочку и начал выбирать лесу.

Она не желала выходить на поверхность моря.

— Ого! — озабоченно воскликнул дедушка. — Зацепилось, что ли?

Но вот леса начала поддаваться. Дедушка, загадочно взглянув на меня, быстро заработал руками. Я смотрел в морскую глубину, туда, где таяла моя леса, и ждал, что произойдет какое-то чудо. И оно в самом деле произошло. Поначалу мне померещилось, что в морской глубине волчком завертелась дедушкина широкополая шляпа. Потом я сообразил, что то блеснула серебряным брюхом огромная рыба. Я закричал на весь морской простор «ура», а дедушка между тем бросил на дно баркаса большую серую и плоскую, как блин, камбалу. И, хотя дедушка, а не я сам вытащил эту рыбу, все равно моей радости не было границ. Я вдруг почувствовал себя настоящим рыбаком — таким, которого удача сама ищет.

Теперь я ничего не слышал и не видел вокруг себя. Держал в руках свою удочку и прислушивался: а ну, замечу ли сам, когда дернет? Слух мой был до такой степени напряжен, что в ушах звенело.

На баркас, хлюпая, лениво набегали маленькие волны, а мне казалось, что море бушует, как во время шторма; это мешало мне следить за своей удочкой. И все же я ощутил, что рыба легонько ударилась о лесу. Словно электрический ток пронзил мне руку, я сразу понял, что рыба уже на крючке.

— Клюнуло! — воскликнул я и быстро начал тащить из воды свою лесу.

Сердце мое трепетало, я переживал самые счастливые минуты в своей жизни. Удочка шла тяжело; мне казалось, будто я поймал такую рыбу, что и баркаса для нее не хватит.

— Не торопись, Даня, — советовал дедушка, — а то удочку запутаешь.

И вот, наконец, в воде блеснула рыба. Она в самом деле была такой огромной, что я даже испугался. Но, когда я подтащил ее ближе, оказалось, что это не одна рыба, а два бычка вцепились в удочку. Теперь на моем кукане, за бортом баркаса, плавали уже три рыбы. Значит, морская чайка будет сыта. Можно было только в одном сомневаться: сумеет ли она проглотить похожую на сковороду, круглую, как дедушкина шляпа, камбалу?

Время шло незаметно. Солнце уже поднялось довольно высоко и разлилось золотой тропой посреди моря; в морской синеве кружились и мелькали золотые мотыльки. Но я не замечал всего этого. Некогда было. Бычки и камбала, словно соперничая, то и дело атаковали мою удочку. Надо было только успевать вытаскивать их из воды.

Тут уж дело пошло! Если не я, то дедушка, если не дедушка, то Коська, но кто-нибудь обязательно вытаскивал рыб из морской глубины. Правда, мне и Коське почему-то попадались мелкие бычки, а к дедушке как бы сами напрашивались головастые, чернобокие кнуты.

— Дедушка, а почему у вас такие большие?

— Ха! — фыркал дедушка. — Так я и сам, поди, не маленький!

— Нет, наверное, потому, что вы рыбак?

— А ты что думал? Бычки, они своих знают.

И мне так хотелось поскорее вырасти, стать таким, как дедушка, рыбаком, чтоб ежедневно выезжать в море и привозить на базу полный баркас трепещущей рыбы.

— А вы с детства рыбачите, дедушка?

— Еще с пеленок, как только ходить научился, — шутил дедушка, сохраняя при-этом вполне серьезное выражение на лице. — Усадит, бывало, отец в лодку, и — в море, чтоб дома кушать не просил и матери не мешал. Вот так целый день и качаешься на волнах. Качаешься, качаешься да и уснешь. А то как же: тогда по-настоящему к делу приучали, не так, как теперь. Есть у нас нынче такие, что и в двадцать лет за холодную воду не берутся, только без штанов пляшут, как тот чубастый, что в доме отдыха баклуши бьет.

Мы с Коськой рассмеялись. Нетрудно было угадать, о ком именно говорил дедушка. Известно, что весь поселок высмеивает короткоштанного Ива, причислившего себя к иностранным туристам.

Неожиданно дедушка прервал наш смех:

— Смеетесь, а ведь никто из вас не знает, каким он сам вырастет…

Я понял: дедушка в мой огород камушки бросает. Ведь о Коське не скажешь так: он и кроликов кормит, и козу доит, и что-то мастерит в сарае. А я действительно бездельничаю. Все в школу да в школу. Моя мама так и говорит: «Твое дело, Даня, — учеба, дело у тебя одно — школа». Но я не хочу только в школу ходить. Я тоже буду рыбаком, как дедушка.

Спасибо чайке — это она надоумила меня заняться рыбной ловлей.

— Дедушка, я теперь каждый день буду вам помогать, — пообещал я.

Дедушка загадочно улыбнулся, разгладил усы:

— Да ведь надо очень рано вставать, рыбачок.

Пятница не обманул меня.

После обеда я отобрал в корыте связку самых мелких бычков и пошел кормить чайку. Наверное, она уже проголодалась, — ведь мы почти до часу дня рыбачили.

Как раз в то время, когда я собирался залезть на чердак, послышался знакомый голос:

— Даня! А я ищу тебя.

Увидев Пятницу, я поначалу растерялся и не знал, что делать: показывать или не показывать ему чайку?

Он спросил:

— Пойдем к моей маме?

И я понял: он пришел вовсе не потому, что интересуется моей чайкой.

— Обожди немного, — сказал я ему, — покормлю чайку, и тогда пойдем.

Пятница не только согласился, но и решил мне помочь.

Взобравшись на чердак, я подумал, что чайка очень обрадуется моему приходу и побежит мне навстречу. Но вдруг она отступила в угол, будто узнала Пятницу.

— Это тебя она испугалась, — говорю я ему. — Наверное, запомнила, кто ей крыло перебил.

— А я крыльев не перебиваю, — с обидой в голосе возразил Пятница. — Это Робинзон из рогатки. А мне зачем? Не видал я чаек, что ли?

После этого я отдал бычки Пятнице, а сам поймал чайку.

У нее, должно быть, болело крыло, так как она все время вырывалась и хотела ударить Пятницу своим длинным клювом.

Рыбу она проглотила молниеносно и осталась довольна, однако отошла в сторону и недружелюбно взглянула на Пятницу.

— Ты в самом деле хочешь ее вылечить? — спросил он.

— Конечно! Вот увидишь, как она полетит над морем.

— Мало ли их летает… Хватит и тех…

Меня смущало пренебрежительное отношение Пятницы к этим чудесным птицам. — Но у меня не было никакого желания спорить. Я сказал миролюбиво:

— А я ее вылечу и повезу в Белоруссию. Тамошние ребята еще никогда не видели настоящей морской чайки.

Пятница пообещал:

— Когда будешь возвращаться домой, мы с Робинзоном сколько хочешь чаек тебе добудем.

Мы не стали задерживаться на чердаке. Пятница все напоминал, что ему уже пора идти к маме. Он спешил к обеду.

На высокую кручу вели деревянные ступени лестницы, по обе стороны которой росли высоченный бурьян и кусты колючего боярышника. В бурьяне шуршали длиннохвостые зеленые ящерицы. Порой они даже выбегали на ступени и, тяжело дыша, грелись на солнце.

От нечего делать мы с Пятницей начали считать ступени. Их было много. Частенько попадались и поломанные. Мы их предусмотрительно переступали, но считать не забывали. Когда мы насчитали их свыше ста, с кручи послышались голоса. Мы уже приблизились к пожелтевшему раньше времени каштану, который стоял над самым обрывом, и, перестав считать, устремились наверх.

Надо было спешить к Павликовой маме. Она ожидала сына в столовой.

— Ой, Павлик, дитягко мое, — запричитала она. — Ты, наверное, кушать хочешь. Почему ты так поздно? Уже ничего не осталось…

Павлик обиженно фыркнул. Мать, подумав, пообещала:

— Постой, я сейчас вернусь.

Она и в самом деле скоро вернулась и сунула сыну в руку что-то завернутое в газету.

— Покушай, сынок. Да смотри на ужин не опоздай…

— Ладно, — пообещал Пятница, схватив сверток.

Мы спрятались в кустах около дома и сели на траву. Пятница развернул газету и жадными глазами уставился на куски хлеба и холодную котлету.

— Угу, — мычал он, уплетая бутерброд. — Видишь, как их кормят. Котлеты едят и еще недовольны!..

Мы притаились, так как вблизи послышались чьи-то шаги и долетели слова:

— Стиляги, говорите? А по-моему, нужно их проще назвать. Паразиты! — говорил кто-то сердитым голосом. — Привыкли за чужой счет жить. И у таких другие подростки учатся. Так разве это не язва на теле народа? Посудите сами: молодой, здоровый, энергичный человек… Такому только работать да работать… А он уже в дома отдыха стремится… И здесь под какую-то идиотскую музыку пляшет…

Я догадался, что отдыхающие опять говорят про Ива.

— Родители… родители во всем виноваты… — послышался певучий женский голос.

— Да, и родители виноваты, — согласился первый голос. — Но с этим злом все общество должно бороться. Надо окружить паразитов всеобщим презрением и гневом.

Раздвинув густые кусты, я поглядел на тропу. Там стояли пожилые отдыхающие.

— Я знаю отца этого Ива, — продолжал солидного возраста мужчина. — И никакой он не Ив — в метрике Иваном значится. Окончил десять классов и бездельничает. Отец — кандидат наук, ему дали путевку, а этот наглец вместо больного отца поехал в дом отдыха. Надо же ему где-нибудь забавляться. А мы все сквозь пальцы смотрим…

Отдыхающие, разговаривая, удалились, шаги их затихли. Только первый голос еще раз донесся издалека:

— Как бурьян, надо таких выпалывать…

Павлик доел котлету, облизал губы и вдруг громко рассмеялся:

— Так вот кто он такой, этот Ив. А еще задается… Ишь какой! — Посмотрев на меня уже серьезно, Павлик горячо добавил: — А я никогда не стану паразитом. Никогда!

Вы тоже любите слушать разговоры старших? Я очень люблю. Особенно когда рассказывают о войне, о разных приключениях. И я до полуночи готов слушать дедушку и бабушку, когда они вспоминают, как тяжело жилось людям когда-то, до революции. Но не всегда мне нравятся разговоры взрослых.

Вот хотя бы и сегодня. Только мы с Пятницей вернулись из дома отдыха, как меня тут же позвала мама. Я хотел незаметно взять свою удочку и улепетнуть к морю, а она остановила меня во дворе:

— Иди-ка сюда, Да-ня!

— Ну, что там еще? — спрашиваю. — Говорите, я и отсюда услышу.

— Без разговоров!

Мамин голос становится похожим на папин, и я уже знаю: лучше идти, когда зовут по-хорошему.

Неохотно подхожу к веранде. На пороге сидит тоненькая, как былинка, Сана. Надвинув очки на нос, она и не смотрит на меня — читает. За столом расположилась ее мама.

— Ну, что там? — спрашиваю хмурясь.

— Ты с тетей Надей здоровался?

— Здравствуйте!

— А с Оксанкой? Видишь, какая она? Все читает… читает…

С Оксанкой я не поздоровался. Еще чего не хватало — с девчонками здороваться!

Мама, как видно, рассердилась на меня, так как сразу же накинулась:

— И где ты только бегаешь, непоседа? Да ты погляди на самого себя. Один нос торчит да скулы выпирают.

И уже к тете Наде:

— И как только он на белом свете еще держится, этот мальчуган? Не ест, не пьет… Проглотит одну-две ложки чего-нибудь и опять к морю. Спит час-два, не больше. Вчера лег спать после двенадцати — уже кино нашел, пролаза такой! — а проснулся вместе с дедушкой, до восхода солнца. Везла его к морю, думала, что отдохнет, окрепнет хотя бы немного, — ведь дохлый, прямо как засушенная тарань, — а он тут совсем развинтился.

Такие разговоры взрослых никак мне не нравятся. Поэтому я и молчу. Но вы не знаете, какая у меня мама. Уж если она что-нибудь затеет — непременно своего добьется.

— А ну, иди поешь да полежи хоть с часок, отдохни.

Такой отдых, да еще в самое горячее для меня время, хуже горькой редьки. И кто выдумал эти часы отдыха? Кто подсказал матерям, что именно в то время, когда человек лежит, он поправляется и укрепляет свое здоровье?

— Не буду я есть! Не буду спать!

— Будешь!

— Сказал — не буду!

Мама выпрямляется во весь рост. В глазах — знакомые молнии. Я знаю: это — предвестники настоящей бури.

— И выдумают такое: спать… кушать… — разочарованно бормочу я, а сам между тем уже направляюсь к столу.

Мама, подавая мне блины со сметаной, требует, чтобы я съел все до одного… Затем она поворачивается к тете Наде.

И начинается более интересный разговор, чем предыдущий.

— Ох, и не люблю я мальчиков! — сердито говорит мама. — Разбойники они, да и только. Девочки — совсем другое дело. Вон твоя Сана уже часа три сидит, словом не обмолвится. Все читает… все читает…

«Ну так и бери себе Сану», — думаю я, а сам в сердцах все уплетаю блины со сметаной. Ну и вкусные же они! Наверное, я все блины съел бы, если бы вдруг не подумал, что они и чайке могут понравиться. И я с полтарелки оставил для своей птицы. Вначале хотел украдкой пробраться на чердак, но затем отбросил эту мысль. Если мама заметит, достанется мне на орехи. Я, правда, не очень боялся, что мама начнет ругаться, — просто стыдно было перед Саной. Пришлось пойти в комнату и лечь в постель. Но я твердо решил не спать.

Впрочем, если бы я и хотел спать, разве уснешь, когда две мамы рядом? Им кажется, что они тихо беседуют, почти шепотом, но ведь я-то все слышу.

Тетя Надя очень довольна тем, что мама хвалит ее Сану.

— О да, она у меня хорошая девочка. Я так рада… так рада… так счастлива. Что в нашей жизни самое дорогое? Дети. Каждому хочется своего ребенка в люди вывести. Взять хотя бы меня. Временами божьего света не вижу. И работаешь, и за доченькой смотришь, чтоб она и покушала вовремя, и аккуратненькой была, и училась не хуже других…

— Но они же не хотят учиться… они же не хотят… Если б я не сидела возле своего с лозиной, так, наверное, не вылезал бы из двоек.

Ну и мама! Ну и выдумщица! Двойки! Для чего они мне, те двойки?

Тетя Надя будто и не слышит, что мама говорит. Она все хвалит свою Сану:

— Я свою ничем не нагружаю, только бы училась. В прошлом году увлеклась она разными цветами да деревцами. Все копошится… копошится в том огороде. Уж я ее и просила, и покрикивала на нее, а она знай свое: «Это нам по ботанике». А к чему она, та ботаника, если ребенку приходится с малолетства в земле копаться? Ведь никто не хочет своих детей к работе приучать. Вон там у нас, по соседству, одна киевлянка отдыхает. Может, заметила — такая толстая, и мальчик у нее как подушка пуховая… Сана! Как зовут того толстячка, что у Бузаментихи остановился?

Сана оторвала свои очки от книги:

— Чего?

— Как того мальчика звать?

— Ой, мама, да здесь же нет никакого мальчика! Здесь о том, как один шпион прямо под снегом пролез на нашу территорию. Но его вот-вот уже найдут. До чего же интересно, мама!

Тетя Надя оставила Сану в покое.

— Да уж читай! — И опять моей маме: —Так вот эта толстая киевлянка хочет музыканта сделать из своего бутуза. Ежедневно заставляет его петь. Сама тянет, и он за ней. Голоса никакого, мяукает, мяукает, как котенок, а все-таки тянет… И что ж ты думаешь — выучит! Непременно певцом станет.

— Чего-чего, а безголосых артистов хватает, — говорит мама.

А я кричу из комнаты:

— И вовсе не певцом будет Асик, а музыкантом. На скрипке будет играть!

— Да уж спи! — прикрикнула на меня мама. — Пускай у тебя не болит голова за Асика. Кем будет, тем и будет.

Я умолкаю. В самом деле, почему я должен из-за какого-то Асика с мамой ссориться! Пусть он хоть на контрабасе играет.

Спустя некоторое время тетя Надя опять рассказывает о своей Санке:

— Я так рада… так рада… Как принялась Сана за книжки, я будто заново родилась. Думаю: может, она хотя бы учительницей станет или какой-нибудь секретаршей. И не будет натирать мозоли на ладонях.

Мне просто смешно становится. Ну и разбирается же тетя Надя в таких делах! Она думает, что учительницей легко работать. Ого, пускай справится с нашим братом. Пусть только наши тетради почитает. Мы же так пишем, что после и сами не можем прочесть. А учительнице волей-неволей приходится проверять наши тетради.

А моя мама обо мне говорит, вздыхая:

— Мой муж хотел Даню в военное училище отдать, чтоб офицером стал. Но я — ни в какую! Хватит того, что муж офицер. А еще чтоб и сын? Да ни за что! Это же анафемская работа. Во-первых, офицер, как перекати-поле: сегодня тут, а завтра там… Во-вторых, офицер будто заводная машина: чуть свет встает и в полночь ложится. Да все в поле… да все с солдатами… А если война? Даже подумать страшно. И чтобы я, имея всего одного ребенка, сознательно делала из него военного? Дудки! Пускай учится. Пока есть возможность, пусть учится. Сначала в десятилетке, затем в институте или университете… Так и проучится до двадцати двух или трех. А там вырастет, возмужает, окрепнет, выберет себе работу по вкусу.

Во мне так все и забурлило. Что ж это, и я, как Сана, буду всю жизнь корпеть над книгами? Дедушка будет рыбу ловить, папа солдат обучать, а я буду сидеть без дела? Разве это жизнь?

Нет, не хочу я так жить!

Я чувствую, что ни мама, ни тетя Надя уже ничего интересного не скажут. А солнце склоняется к западу. В такое время хорошо бычки клюют.

— Мама, я уже выспался! — кричу.

— Выспался? — удивляется она.

Я выхожу из комнаты, протирая глаза кулаками:

— Выспался. Мне даже папа приснился.

— Ну иди поиграй с Саной.

— А я не хочу играть. Мне надо чайку кормить.

— Далась она тебе. Сколько труда, сколько сил тебе это стоит. Лучше б книги, как Сана, читал.

Я уже смеюсь:

— Это для меня самое интересное. Я же ее, как доктор, лечу, как повар, кормлю. Мне даже ребята завидуют…

Мама задумывается на минуту.

— Ну иди корми, только не бегай… Ведь до того похудел, что папа тебя и не узнает…

Схватив удочку, я, как теленок, бегу, брыкаясь, к морю. Пускай мама и тетя Надя спорят о том, кем я буду, когда вырасту. А пока что я заядлый рыбак. И у меня свои заботы…

Я научился вставать рано, одновременно с солнцем. Теперь уже я и ложился, и просыпался, как дедушка. Стоит ему открыть глаза и потянуться к трубке, как я уже на йогах.

Сегодня дедушка сказал, чтобы я сам нес весло к баркасу. Это мне было по душе. Вот я и взялся за весло, а дедушка взвалил себе на плечи целую охапку пожелтевших сетей.

Мы пришли на рыббазу так рано, что даже Жорка-одессит еще спал. Дедушка бросил сети в баркас, присел на борт и вытащил из широкого кармана трубку.

— Ну как, Даня, полюбилось тебе море?

Еще как! Вот только сказать, как оно мне полюбилось, не могу. Я все время про море думал и, казалось, столько мог сказать о нем, а когда дедушка спросил, все слова разлетелись, как вспугнутая мошкара. И ничего толком не сказал в ответ, только головой покивал: полюбилось, мол, полюбилось…

Да, море мне очень и очень понравилось. Ведь оно такое синее-синее, такое безграничное, веселое… Я даже и не знаю, с чем можно сравнить этот чудесный простор. Вот смотрю на море и думаю: почему такая несправедливость существует на свете? В одном месте столько моря, что и конца-края не видно; прямо-таки чересчур много. А в других местах не найдешь даже залива морского. Если бы хоть немного этого моря — ну хотя бы как до того белоснежного корабля — перелить в белорусские леса! Эх, и обрадовались бы мои друзья-белорусы, и удивились бы!

— Так, может, ты у нас навсегда останешься? — допытывался дедушка.

Я молчу. Над этим надо подумать. Конечно, остаться у дедушки совсем не плохо. Правда, бабушка слишком придирчива, и она, наверное, стала бы мне больше читать нравоучений, чем дедушка. Зато какой дедушка у меня! Рыбак!

А какое море! А Коська! А кино бесплатное на сучьях старой черешни! А морская чайка! Все это такое, что от него трудно отказаться. Но ведь там, в Белоруссии, в военной части мой папа. И мама туда уедет. Разве она может бросить папу одного? Что он без нее будет делать?

Учтя все это, я решил:

— Я лучше буду каждое лето к вам приезжать.

Дедушка будто и не слышит. Молча сосет свою трубку. Только глаза отводит в сторону, словно что-то интересное увидел там, в море. Я понимаю — не понравился мой ответ дедушке. И я добавляю:

— Папа же один там остался.

Дедушка улыбается:

— Это хорошо, что за отца беспокоишься. Молодчина!

Я готов засмеяться от удовольствия: о ком же еще мне беспокоиться?

— Кем же ты собираешься стать, когда вырастешь? — снова спрашивает дедушка.

Вот так вопрос! Что тут ответишь?

Помнится, когда я был еще совсем-совсем маленький, мама купила мне матросский костюм. Синяя рубашка и брючки. И еще настоящая бескозырка. А на ней надпись «Шалун». Я не знал тогда, что это слово написано на моей бескозырке, и очень сердился, если меня называли шалуном.

«Неправда, я — моряк! Я — моряк!» — возражал я.

Еще тогда я решил, что, когда вырасту, непременно стану моряком и буду водить корабли в море.

Позднее, когда уже немного подрос, я побывал в гостях у своего второго дедушки — папиного папы. Тот мой дедушка совсем не похож на этого. Этот рыбак, а тот — конюх в колхозе. Этот великан, а тот маленький-маленький. Даже странно, что он папин папа. Мой папа высокий, широкоплечий, а дедушка тоненький, худущий. Может быть, потому, что ему все некогда. Днем и ночью он ухаживает за лошадьми. Он и меня водил на конюшню. Тогда я впервые увидел маленьких жеребят. Я не знал, как их называют, но очень обрадовался и, захлопав в ладоши, крикнул:

— Смотрите, дедушка, какие у лошади дети!

И, пока мы были в селе у дедушки, я каждый день ходил с ним на конюшню. Если меня кто спрашивал: «Кем будешь, Даня?» — я отвечал, не задумываясь: «Конюхом!»

Но конюхом я был недолго. Однажды папа повез меня и маму на прогулку в настоящем автомобиле. Я сидел рядом с шофером и держался одной рукой за руль. И не было границ моей радости. Я понял, что нет ничего лучше на всем свете, чем такие поездки в автомашине. И что может быть лучше работы шофера? Представьте себе — всю жизнь, изо дня в день, шофер водит машину; зимой и летом он путешествует из города в город или от села до села. Это же не работа, а беспрерывная прогулка.

— Буду шофером! — с гордостью говорил я всем, кто интересовался, кем я буду.

Какое-то время я был и танкистом, и летчиком. Это после того, как папа показал мне настоящие танки и самолеты. А когда подрос, все променял на работу киномеханика. Я так полюбил кино, что, казалось, днем и ночью смотрел бы картины. И я решил: вырасту, так обязательно стану киномехаником. Только киномехаником! Шутка сказать: всю жизнь бесплатно смотришь кинофильмы.

Вскоре я и от этого отрекся. Я с большой охотой смотрел фильмы, но у меня не было особого желания возиться с киноаппаратом. Пускай другим кричат: «Рамку!» или «Сапожник!» В это время я, по правде сказать, и вовсе не задумывался над тем, кем мне быть. Как получится, так и будет. Разве обязательно кем-нибудь быть? Но получается так, что обязательно. Дедушка спросил и ждет ответа. И надо же отвечать.

Я успел полюбить дедушкину работу, поэтому готов был ответить, что стану рыбаком. Но было страшно: что, если дедушка высмеет меня? И я сказал неуверенно:

— Да кто его знает!..

Дедушка с удивлением взглянул на меня. В его серых глазах загорелся лукавый огонек.

— Вот тебе и раз! А я думал, что ты на генеральский мундир нацелился.

— Генералы все сплошь старые, — как бы оправдываясь, ответил я дедушке.

— Это верно, — согласился он. — До генеральского чина безусому не дотянуться. Генералом станешь, только когда поседеешь.

Покуривая трубку, дедушка начал рассказывать:

— А я в твои годы уже хорошо знал, кем буду. И папа мой, и дедушка мой рыбу ловили. Я им стал помогать, как только первые штанишки надел. Так и вырос я, внучек, на воде; на воде, как видно, и помру. Но главное — я не жалею, что стал рыбаком. Если б дали мне еще одну жизнь, я бы и ее прорыбачил. Ни на какую другую работу я это дело не променяю.

Я слушал дедушку с интересом. Ведь и мне нравится море. Не знаю, смогу ли я, подобно Жорке-одесситу, плавать на кораблях, но рыбу ловить сумею.

Дедушка между тем продолжал:

— А разве прежде так ловили рыбу, как теперь? Правда, когда-то рыбы больше было, но попробуй взять ее один, да к тому же и голыми руками. Бывало, ходишь-ходишь за ней, на уху наловишь, а на хлеб — бог даст… На пояс уторгуешь, а на рубашку уже и не получается. Это не то что теперь, когда и сети фабричные, и сейнеры есть, и баркасы моторные. Да еще и самолеты в море разведку ведут. Только пошла скумбрия или ставрида или, скажем, кефаль вышла из лиманов — сразу же тебе шифровочку. А ну, мол, Козьма Иваныч, собирай свою бригаду, изволь рыбку ловить. Ого, есть у нас теперь чем ловить. Да и умеем ловить — было бы только что…

Я слушал дедушку затаив дыхание, словно он сказку рассказывал. Вот если б и мне пойти с дедушкой в море, где по-настоящему рыбу ловят. Я бы и скумбрию, и кефаль ловил.

Да я смог бы стать первейшим помощником у своего дедушки.

И я решился:

— Дедушка, а вы возьмете меня с собой в море?

Дедушка замолчал. Вытряхнул пепел из трубки и долго вдаль смотрел, хотя там не было ничего интересного.

— В море, говоришь? Эх, не любит теперь молодежь моря. Куда угодно рвется, а рыбку ловить не хочет. Простая, мол, работа, без этого самого… как оно называется…

Мне стало неловко за всех, кто не любит моря. Из-за них и меня дедушка, как видно, не решается брать на рыбную ловлю. Но мне же так хочется в море!

— Ну что ж, — сказал, наконец, дедушка. — Если сильно хочешь — возьму. Кто знает, может, и твое счастье тут… на Черном море?

Взрослые часто говорят: забот — полон рот. Я раньше думал: как же это так получается? У меня хоть и уроков бывало много, а все-таки частенько не знал, чем заняться. И мне непонятно было, почему у бабушки и мамы столько забот. Теперь я знаю, что это значит. Вы только подумайте, сколько у меня самого забот прибавилось! На чердаке ждет раненая чайка. Коська возится со своим спутником, и я обещал ему помочь. Пятница зовет меня в дом отдыха, потому что одному не хочется идти к маме. И надо узнать, какой кинофильм будут показывать. А тут дедушка уже определенно решил взять меня с собой на рыбную ловлю. Прямо хоть разорвись на части.

Я уже готов был сразу, бросив все на произвол судьбы, сесть в баркас да и умчаться с дедушкой в открытое море. Но дедушка, дождавшись своих помощников, отправил меня домой.

— Когда понадобится — позову, — сказал он.

Вернувшись домой, я увидел, что бабушка и мама уже проснулись.

— Что это тебе не спится, Даня? — удивилась мама.

— А я дедушке помогал.

И мне было так радостно оттого, что я, как настоящий рыбак, помогал дедушке. Я гордился тем, что не проспал восход солнца.

Но моя бабушка совсем иначе это расценивала:

— Ох, этот анафемский дед, ему уже не терпится, он посреди ночи ребенка будит! Сам, как оборотень, чуть подремлет да и спешит в море. И ребенка к этому беспокойному житью приучает. Ну я и отчитаю его за это; уж я намну ему чуб…

Мне стало жалко дедушку: ведь напрасно на него бабушка нападает. Я говорю:

— Да меня дедушка и не будил вовсе. Я сам проснулся. И сам весло к баркасу отнес.

— Вот так и поверю, что сам. Уж коли твой дедушка закурит трубку да начнет бродить, кашлять, то и мертвый может проснуться.

Я пришел к выводу, что бабушка не скоро замолчит, и, стараясь удивить ее чем-нибудь, сказал:

— А я, когда вырасту, тоже рыбаком буду.

Мама рассмеялась:

— А конюхом уже не хочешь?

Смеясь, она начала рассказывать бабушке про «лошадиных детей».

Но бабушка не выслушала ее до конца. Она, как видно, сама еще не наговорилась.

— Вот… вот… Если не конюх, то рыбак. Пускай уж он, старый башмак, коли за всю жизнь ничему другому не научился, заманивает ту рыбу. А тебе, внучек, не о том надо думать. Тебе учиться нужно, хорошо учиться, чтоб грамотным стать. И, когда вырастешь, большим человеком будешь. Самим директором, а то хотя бы заведующим каким.

Я невольно фыркнул. Ну и смешная у меня бабушка! У нее так и получается, что мой дедушка — такой великан! — маленький человек, а тот лысый директор из дома отдыха — большой!

— А ты не смейся, Данило, — накинулась на меня бабушка, — да послушай лучше, что старый человек говорит. Уж я знаю… уж я кое-что повидала на своем веку… я понимаю… Да ты хоть кушай побольше, а то уже ребра торчат из-под рубашки. Как же ты вырастешь? Или хочешь быть таким, как Фомка-пустомеля, которого и не видно из-под картуза?

Говоря так, бабушка поставила на стол розовые, пахучие и просто кипящие в масле пирожки, жареную ставриду.

— А ну-ка, придвинься поближе к столу да порадуй бабушку. Что ж, я напрасно пекла тебе да жарила?

И хотя я совсем не собирался стать похожим на кругленького директора, однако же пожадничал: съел, не успев опомниться, все пирожки, так как они очень вкусные были, и тут же принялся за рыбу.

— Ешь, ешь рыбку, — уговаривала бабушка. — А то в рыбаки просишься, а рыбу кушать не любишь.

Пока я завтракал, мама ушла к морю. Увидев, что она купается, я и сам бросил жареную рыбу, схватил удочку и убежал на берег.

Мама плавала в море. О, как она хорошо плавает саженками! Надела на голову зеленую резиновую шапочку и начала, как настоящий моряк, резвиться в воде. Ах, если бы и мне так научиться! Попрошу маму, пускай научит меня… А пока надо немного рыбы наловить для чайки.

Бычки клюют, сами на крючок лезут. На моем кукане уже добрый десяток бычков, охота еще поудить, но мама зовет меня:

— Брось удочку, Даня, плыви ко мне!

— Сейчас, мама!

Видимо, ей надоело плавать одной. Вышла на берег, легла на гальке и наблюдает за поплавком.

— Как твоя чайка, Даня?

— Ест рыбу так, что любо смотреть.

— Значит, поправится.

— А как же!

Мама немигающими глазами смотрит в море и о чем-то думает. Мне очень хочется знать, что у нее на уме, но некогда спрашивать — бычки клюют. Мама сама говорит:

¦— Я когда-то тоже хотела рыбачкой стать.

Я с удивлением смотрю ей в глаза. Не шутит ли?

Нет, мама не шутила. В ее больших серых глазах сквозили задумчивость, нежность; в зрачках ласково отражалось море…

— Почему же ты не стала?

Мне вдруг захотелось, чтоб и моя мама рыбачила. Тогда уж наверняка никто не оторвал бы меня от моря. Я, как дедушка, с детских лет ходил бы в море, помогал бы маме…

Мама вздохнула:

— Во всем твой папа виноват. Увез меня… Увез далеко-далеко от моря…

И странно — мама неожиданно рассмеялась. Затем схватила меня и, подбросив, усадила на плечи. Я выпустил из рук удочку и завизжал. Она, не обращая внимания на мой визг, отнесла меня в море и погрузила с головой в воду.

— А ну, плавай, рыбачок, плавай! — воскликнула она. — Рыбак должен хорошо плавать, а ты по-собачьи плаваешь. Вот так моряк. А ну, вместе со мной плыви!

И я забыл обо всем. Пусть поголодает немного чайка, пускай подождет Коська. Я должен научиться плавать. И я буду плавать, как мама, как Жорка-одессит, что измерил уже саженками все моря и океаны.

Я весело взмахивал руками, двигал ногами, выплевывал изо рта соленую воду. И плыл. Плыл не хуже мамы. Вот честное пионерское — не хуже!

Примостившись на старых сетях, я пристально слежу за чайкой. Она до сих пор еще не привыкла ко мне. А ведь знает, проказница, что именно я кормлю ее, не даю помереть от голода. И все же удирает. Только появишься на чердаке — она отступает, оглядываясь, в угол, словно я пришел не со связкой бычков, а с острым ножом в руках.

Посреди чердака лежат бычки. Я жду, подойдет ли к ним чайка. Сижу неподвижно, не сводя глаз с птицы. Она долго стоит в полутемном углу, неторопливо перебирает клювом свои перья. Затем, как бы крадучись, выходит из угла. У меня даже сердце замирает, когда я смотрю на нее. Какая же она красивая, эта морская чайка! Высокая, на своих длинных, трехпалых желтых ножках с утиными перепонками. У нее большая белая голова, толстая шея, круглые, словно черные бусинки, и к тому же умные, любознательные и очень добрые глаза. Мне кажется, что чайка что-то хочет сказать, только не умеет. И я поневоле сам начинаю с ней разговаривать:

— Глупенькая ты, чаечка! Не бойся, иди ближе. Разве ты не понимаешь, что я твой лучший друг? Друг — понимаешь? Тебя Робинзон из рогатки бах-бах! А я тебя лечу. Пятница хотел тебя живьем своему Тузику отдать, а я тебя спас. Ну что? Кто, по-твоему, лучше — Даня или Робинзон?

Чайка ничего не отвечает, только смотрит на меня пристально. Должно быть, она все-таки понимает, кто из нас лучше. И она меня не боится, только не решается подойти ближе. Она даже вышла на свет, я вижу ее серые глаза, голубоватые крылья, на которых как бы застыли капли морской воды. Кончики крыльев у нее черные, острые. А клюв большой, крепкий, похожий на турецкую саблю, которую я как-то видел в музее. Он совсем желтый, только внизу виднеются красные наросты.

— Чаечка, чаечка, чай… — зову я ее нежно-нежно. — Иди ко мне, я тебе рыбки дам. А потом я тебя научу, кланяться публике, приседать на одно колено, да еще и реверанс делать крылом. Это ничего, что у тебя крыло перебито, оно быстро заживет, я его вылечу. И будем мы тогда с тобой выступать в цирке. Ты понимаешь, чайка? Ты видела когда-нибудь цирк?

Я очень люблю цирк. Когда мы были за границей, я часто ходил в цирк с папой. Приезжали артисты и к нам, в воинскую часть, расположенную в Белоруссии. А как-то, когда из-за границы вернулись, побывал я в московском цирке. Там я Дурова с его зверьками видел. Как интересно! И чего только не вытворяют его звери и птицы! У него даже пеликаны есть. А морской чайки все же нет.

Я смотрел на тех зверьков, а сам думал: вырасту и обязательно дрессировщиком стану. Затем я долго дрессировал нашего кота Дорофеича. Он у нас особенный кот. Огромный, в медвежьей шубе и ленивый-ленивый. Мама говорит, что он сибирский. Но все равно, у меня ничего не получилось, как у дрессировщика. Дорофеич совсем не слушался. Я приказываю ему прыгнуть через палку, а он будто и не слышит. Тогда я сделал из лозы колесо, думал, что Дорофеич сквозь него будет прыгать. А он и на этот раз поленился. Я, рассердившись, взял в библиотеке книжку и начал читать о том, как дрессируют зверей. Оказывается, дедушка Дуров учил, что со всеми зверями надо обращаться ласково. Я уже ласково, не жалея времени, уговаривал Дорофеича, как вот сейчас уговариваю чайку. Но Дорофеич — вот лодырь! — не слушал меня и, закрыв глаза, прикидывался спящим.

Пробовал я гладить его по спине. Он еще крепче смыкал глаза и только мурлыкал от удовольствия. Он решительно не хотел прыгать.

Хотел я научить его стоять на задних лапах. Пока держишь крепко за передние лапы — он действительно стоит на задних. Но стоит выпустить его передние лапы из рук, как он тут же падает ка все четыре и… прыгает на диван.

Учил я его ходить на двух ногах. И вот, пока я веду его за передние, идет, а как только выпущу их из своих рук — сам, дескать, иди! — никак не хочет идти. Я уж и мясом приманивал его — не помогало. Если поднесу котлету к самому носу, непременно схватит. Если же подвешу ее к потолку, чтоб сам поднялся на задние лапы и достал, будет целый день голодать, бездельник, но и с места не сдвинется. Только сердито мяукает: сними, мол, котлету с бечевки.

Вот тогда я и решил проверить, как повлияет на Дорофеича та дрессировка, которую не признавал Дуров. По примеру других дрессировщиков, я взял в руки прутик. Взял и говорю Дорофеичу сурово: «Эй ты, лодырь! Если не хочешь быть битым, поднимайся быстрее на задние лапы и хватай котлету зубами. Схватишь, так в награду еще две получишь. Как премию. А если ты, котюга поганый, не исполнишь мой приказ, я этим прутом спущу с тебя медвежью шубу». Что же вы думаете? Повлияло это на него? Точь-в-точь как на лодыря-двоечника просьба или объяснение учителя. Сощурился он, отвернул свою морду и даже не посмотрел на прутик.

Ну я все-таки угостил его прутиком. Сжался он в ком, уши прижал к голове, глаза сомкнул крепко-крепко и словно врос в пол. Я его «дрессирую», а он — ни звука! Решил, наверное, испытать мои нервы. Ну и ничего не вышло у меня. Дорофеич выпрыгнул в окно и до самого вечера не появлялся. Я убедился, что дедушка Дуров писал правду, и понял, что дрессировщик из меня не получится.

Только я не сразу прекратил дрессировку. На следующий день я из бумаги и лоскутков старой материи изготовил для Дорофеича генеральскую форму. Надел я на него узенькие брючки с желтыми лампасами, на плечи натянул красный китель с круглыми парчовыми погонами и желтой бахромой, а на голову — высокую-высокую шапку из бумаги. Поставил Дорофеича на задние лапы — не кот, а настоящий тебе Наполеон, только с усами. А усы роскошные: седые, как у старого гренадера из тех, которых я видел в кино. Ну и смешной же был Дорофеич в своей форме. Я водил его по дому, а он стеснялся. Закрывал глаза, отворачивался и, судя по всему, не хотел быть военным. Но, хотя Дорофеич и не пожелал маршировать по доброй воле, я все равно показывал его и маме, и папе, и многим другим. Все весело смеялись, а Дорофеич продолжал смущаться. А когда вырвался из моих рук, то утащил на чердак всю форму, да и растерял где-то и свой китель, и брюки, и высокую-высокую гренадерскую шапку.

С тех пор я навсегда отказался от дрессировки зверей. И вот теперь — морская чайка. Ну скажите, пожалуйста, разве не интересно было бы, если б эта чайка в благодарность за то, что я ее лечу, выполняла мои приказы?

— Чайка, чаечка, иди, я тебе дам рыбки!

Не идет. Я зову еще и еще, — будто и не слышит. Ну зря ты думаешь, что я тоже поленюсь, — я тебя сам поймаю!

Чайка бегает быстро — ноги-то у нее длинные. То в один угол, то в другой. Я даже шишку на лбу набил, наткнувшись на стропило. Кое-как все-таки поймал ее в одном углу. А когда поймал, она уже не вырывалась, сидела в руках тихо, знала, что буду кормить.

Как же быстро съела она всех бычков! И, кажется, не наелась. Но я умышленно так сделал. Я не выкладывал перед ней всю рыбу. Добрая половина осталась у меня. Когда я выпустил ее из рук, она побежала в угол. Тогда я достал остальную рыбу из-под сетки, показал ее чайке:

— Чаечка, вот еще рыба. Иди, глупенькая, поешь!

Она жадно смотрит на бычков, но не подходит. До чего же несообразительная птица! Можно ли такую дрессировать?

Держа рыбу на кукане перед собой, я начал приближаться к чайке. Она поглядывает на рыбу и в то же время удирает. Нет, без дедушки Дурова я с этим делом не справлюсь. А может быть, чайки вообще не поддаются дрессировке?

Я оставил рыбу около котелка с водой, а сам опять уселся на старых сетях. Спустя некоторое время чайка вышла из темного угла, приблизилась к воде. С минуту постояла она возле бычков, посмотрела на них довольно внимательно, но есть не стала. Я заметил, что она почему-то не берет бычков, лежащих на чердаке. А воткнешь рыбу в клюв, она перевернет ее с боку на бок и проглотит. Не поднесешь к самому носу — не возьмет сама. Уж очень она дисциплинированная.

Воду, однако, сама пила. Остановилась возле котелка, ткнула свою кривую саблю в морскую воду, набрала ее полный рот, как курица, запрокинула голову и проглотила. Это продолжалось долго. Должно быть, ей нравилась морская вода, и она смаковала ее. Но скорее всего, ей просто было жарко, как и мне, на чердаке,

Вздохнув, я встал. Нет, наверное, ничего не выйдет из такой моей дрессировки. Не получится из меня дедушка Дуров.

Я вспомнил, что Коська ждет меня. Сегодня он столярничает в своей мастерской. И я, махнув рукой на свою непослушную чайку, побежал в гости к Коське.

У Коськи, как видно, дела не клеились. Он был сердит.

— Не мог позднее прийти? Или и твоя мама, как Асикова, только то и делает, что кормит сынка?

Коська возился со своим «спутником».

Я долго рассматривал ящик, похожий на маленький голубятник. Наконец спросил:

— А почему без окошка?

Коська насмешливо фыркнул:

— Разве бывают окошки в ракетах? Там же все герметически закрывается. Туда, брат, как попадешь, так разве только по телевизору увидишь, что делается снаружи. Я читал в одной книге. Но для кота нет смысла ставить телевизор.. — Все равно он ничего не поймет. А если и поймёт что-нибудь, то не расскажет.

Я согласился, что действительно коты-астронавты не нуждаются ни в окошках, ни в телевизорах.

Коська продолжал мастерить «спутник», а коты смотрели на него укоряюще-сердитыми глазами. Мне стало жалко ни в чем не повинных животных. И я сказал:

— Они могли б мышей ловить… гулять… Жалко же…

Коська обиделся:

— Жалко… Что ж, я их режу, что ли? Это же для науки, понимаешь? Да у меня они вообще лучше, чем дома, живут. Там им еще мышей надо ловить, чтоб кормиться, а у меня они как в доме отдыха. Сиди себе, отдыхай и ешь свежих бычков. И живут они тут в коллективе, а так, сам знаешь, всегда веселее. Ого! Да они здесь нисколечко не скучают…

— Но все равно они как в тюрьме, — неуверенно возразил я.

— Подумаешь! В зоопарке не какие-нибудь кошки, сами львы, да и тигры в клетках сидят. И не жалуются… А тут коты, да еще для такого дела. Я же их для ученых готовлю…

— Ничего у тебя не выйдет, — сказал я. — Брось ты этот «спутник», лучше голубятник сделаем.

Коська рассердился:

— Болтаешь! Лучше иди помогай.

Об этом я только и мечтал. Пока Коська строгал бруски, я по его указанию должен был отпилить доску.

— Да смотри мне, — сурово предупредил меня Коська. — Испортить доску нетрудно, а достать ее у нас труднее, чем стопудовый камень с морского дна. Так что получше меряй. Слышал такую поговорку: «Семь раз отмерь, один раз отрежь».

Я часто слышал эту поговорку. И отмерял даже не семь, а десять раз. А когда отпилил доску, оказалось, что она на два пальца короче, чем надо. По-моему, это не такая большая беда — можно брусочком надставить. Но Коська так рассердился, что даже лицо его потемнело.

— Эх ты, мастер-ломастер! — ругнул он меня. — Теперь где хочешь доставай доску!

Я растерялся. Где же я достану доску, если здесь, куда ни посмотришь, все степь да море. Даже заборы везде каменные, не то что у нас, в Белоруссии. Вот оттуда, где папа служит, я мог бы целый грузовик досок привезти. Если бы мне туда смотаться…

— Туда… туда… Ты мне тут доставай! — Коська уже совсем забыл, что мы друзья. Он прибавил еще более недовольным тоном: — Понаезжают сюда всякие… Только вещи портят…

— Так я же не нарочно…

— А мне что до того? Где хочешь, там и доставай доску. У своего дедушки на чердаке поищи, там, наверное, есть.

Я вспомнил, что на дедушкином чердаке действительно валяются доски. И, как видно, они совсем не нужны ему.

— Ладно, — говорю, — я у дедушки выпрошу. Дедушка мне не откажет.

Коська еще больше рассердился:

— Вот еще, балда-балдович! Он выпросит! Да что он, твой дед, маленький, что ли? Так он и дал доску. Смотри, он тебе так даст, что до старости будешь помнить. Тайком надо взять!

И в самом деле, для чего просить? Еще неизвестно, даст дедушка доску или не даст, а незаметно взять проще всего.

— Ладно, — говорю, — можно и так добыть. Только вместе пойдем. Я достану, а ты отнесешь.

Коська немного поворчал, но все же согласился.

— Понаезжают всякие… — бормотал он всю дорогу. — А ты страдай… И ходи за ними следом, как жеребенок за кобылой…

Я полез на чердак, а Коська спрятался за домом. Я должен был в окошко, что в крыше, выбросить ему доску. На чердаке и впрямь нашлась самая подходящая. Я ее спустил на землю. И как раз в ту минуту, когда я подумал, что уже все в порядке, случилось непредвиденное: Коську заметила моя бабушка.

— Ах ты, чертенок! — закричала она. — Мало тебе кота, так ты еще и доски у нас воруешь! Я тебе, ворюга, ноги переломаю! Сейчас же брось доску!

Я так и замер на чердаке. Вижу: Коська выбежал на улицу и улепетывает. Он так и не решился захватить с собой дедушкину доску. Оглянувшись, он издали увидел меня и погрозился кулаком. А бабушка между тем орала на весь поселок:

— Ах, ты мне еще и кулаки показываешь?! Ты мне еще и грозишься? Коли так, пойду я к твоей бабушке. Уж она проучит тебя!

Я сел на кучу старых сетей, сжав голову кулаками. На меня с сочувствием смотрела чайка. Ах, чайка, если бы ты знала, как трудно человеку на этом свете! Особенно когда хочешь сделать что-нибудь как можно лучше, а получается совсем-совсем плохо. Беда, да и только…

Чайка молчала. А бабушка смотрела в окно и уже улыбалась.

Моторка мчится по морской лазури. Дедушка, держа трубку в зубах, сидит на корме, управляет посудиной. Рыбаки сидят на перекладинах, смотрят в море. Я же устроился на носу и кажусь самому себе капитаном корабля дальнего плавания.

Я ведь и домой не заходил, боясь с бабушкой встретиться. Слез с чердака и — на рыббазу. А тут как раз дедушка в море собрался.

— А, пришел все-таки, не опоздал!

— Пришел, дедушка.

— Ну, садись, внучек, в баркас, коли так. Вижу, что ты не зря к нашему делу тянешься. Сейчас к ставникам пойдем.

И вот мы направляемся к ставникам.

Я их видел издалека. Еще удивлялся: что за такая диковина в море? Столбы, столбы, опутанные веревками и проволокой, а в конце какое-то сооружение из бечевки. Правда, я догадался сразу: это для рыбы. Но как она там ловится, та рыба, никак не мог сообразить.

Сегодня выдался чудесный день. Над головой знойное солнце, а с севера дует прохладный ветер. Хотя он и не сильный, но такой свежий, что невозможно выдержать в тени, — так и тянет на солнышко.

Море синее-синее, почти черное, и кажется отрезанным от неба. А небо безоблачное и чуть розовое над горизонтом. Наша моторка мчится туда, где посреди синего морского простора лежит широкая зеленая полоса. Вот мы вошли в эту полосу, и я увидел, что вода здесь чистая-чистая, как небо ранней весной… Сквозь воду видно морское дно, и кажется, что, если бы моторка остановилась, можно было бы сосчитать все камни, в беспорядке разбросанные по дну морскому…

На баркас легко набегают маленькие волны, плещутся, булькают, словно играя с моторкой. Вода такая заманчивая, такая ласковая, что хочется сунуть в нее руку по самый локоть и бороздить ее, бороздить… Я, пожалуй, так и сделал бы, но в тот момент, когда мне пришла такая мысль в голову, дедушка проговорил:

— Вот это и есть наш ставник. Нехитрая штука, а, смотри, рыба, какая поглупее, и ловится.

Я, забыв обо всем, смотрел, как навстречу нам бежит таинственный рыбачий ставник.

— Это же все, внучек, требует огорожи. И скот держат за огорожей, чтоб не разбегался или чтоб волк не утащил. Вот и рыбу в огорожу ловим.

Мы очень близко подошли к толстым деревянным столбам. Они были крепко вбиты в морское дно да еще укреплены с двух сторон красно-желтой от ржавчины проволокой. На столбы была натянута густая сеть, точь-в-точь как та, что кучей лежит у деда на чердаке. Она как бы делила море на две части и спускалась к самому дну.

Дедушка объясняет, и я постепенно начинаю соображать, в чем тут дело. Оказывается, такая сеть тянется от берега далеко в море, а в конце, на большой глубине, имеется сетяной мешок — этакая все-таки хитрая штуковина. Рыба идет вдоль берега, натыкается на преграду, поворачивает под сетью в море и неминуемо попадает в мешок. А вход в него узенький, и рыба, пройдя особую горловину, уже никак не может выбраться из такого мешка. Тогда приезжают сюда рыбаки и вытаскивают наполненный рыбой мешок из воды.

Пока дедушка рассказывал мне об этом, баркас подошел к мешку. Мотор утих. Баркас завертелся, закачался на волнах. Кто-то из рыбаков уже ухватился руками за деревянный столб.

Я внимательно смотрел на сеть, исчезавшую где-то в черной морской бездне, пытался разглядеть там дно, проверить, есть ли в мешке рыба, но ничего не мог обнаружить. Рыбаки называли этот мешок «котлом», хотя он совсем не похож на котелок, в котором бабушка варит вкусную уху.

Дедушка с другими рыбаками, перевалившись через борт баркаса, начал вынимать из моря сеть. Она шла вверх тяжело, будто там, в морской бездне, кто-то вцепился в нее кривыми когтями. А может быть, в «котле» так много рыбы?

Некоторое время я наблюдал за работой рыбаков, а затем и сам ухватился обеими руками за мокрую сеть. Она начала подниматься быстрее. Я уже мог постигнуть, как сделан «котел». Со всех четырех сторон — до самого морского дна — стены из сети, а дно тоже застлано крепкой сетью. Зайдя в «котел», рыба попадает в огромную ловушку. Теперь мы дно «котла» тянули вверх. Но рыбы, видимо, не было, потому что я, глядя в воду, ничего не видел.

И вдруг я просто встрепенулся от радости: в глазке сети застряла крохотная рыбка — килька, точно такая же, как та, которую мама подавала мне и папе вместе с горячей белорусской картошкой. Совсем маленькая рыбка; на нее дедушка и рыбаки даже не посмотрели, а я так обрадовался, точно акула или огромный сом попал в наши сети.

— Рыба! Рыба, дедушка! — закричал я.

Дедушка, сощурив глаза, мельком взглянул на кильку.

— О, если так, то мы с тобой не зря вышли в море.

И не поймешь моего дедушку, шутит он или говорит всерьез. Впрочем, у меня не было времени размышлять. Потянувшись немного в сторону, я вытащил из глазка сети рыбку. Она была широкоспинной, упругой, зеленой сверху и серебристой с боков.

— Это будет моей чайке, — сказал я дедушке.

— Для твоей чайки, может, и вытащим, — равнодушно пообещал дедушка.

А в это время на стенах сети живым серебром затрепетали новые рыбки. Поглядев в воду, я увидел множество зеленых спинок, — «котел» как бы закипел от этой кильки.

— Смотри, что-то, кажется, и попало! — с удивлением произнес дедушка.

— Похоже на то, что попало, — согласился кто-то из рыбаков.

Затаив дыхание я смотрел, как из воды поднималась сеть, как все тревожнее суетились в «котле» мелкие рыбки, как все больше и больше рыбок запутывалось в густых глазках сети и как вся эта мелюзга безнадежно трепыхалась, пытаясь освободиться.

Прошло еще несколько минут, и вода в сети покрылась пузырьками, как во время дождя; казалось, кто-то насыпал в сеть несметное количество серебряных монет и перемывает их в зеленой морской воде. Рыбаки неторопливо приблизили к сети борт баркаса; умело вывалили рыбу на дно судна. Рыбки пружинисто запрыгали в баркасе, да так, что в глазах зарябило.

— Смотри, и впрямь килька пошла, — сказал дедушка.

— Может, и скумбрия да ставрида появятся, — с надеждой в голосе отозвался один рыбак.

— А что ж, может и появиться, — согласился дедушка.

Снова опустив сеть на дно моря, дедушка включил мотор. Наш баркас, быстро обойдя вокруг «котла», подошел к сети с другой стороны. Здесь был точно такой же «котел». Теперь я уже разбирался в рыбацком деле и сразу же ухватился за сеть, помогая рыбакам вытаскивать ее из моря. Меня уже не удивляла первая запутавшаяся в сети рыбка. Напротив, хотя теперь было вдоволь кильки, мне показалось, что ее не так уж и много. Могло быть гораздо больше. И я, точно так же, как и дедушка и другие рыбаки, молча опускал сеть на морское дно, не выражая своего восхищения уловом. Подумаешь, вытащили несколько центнеров кильки! Вот если бы это была скумбрия или хотя бы ставрида — тогда другое дело. И я уже жил надеждой, что вслед за мелкой килькой пойдет стремительная, веселая, как свет радуги, скумбрия, а за ней еще более крупная, головастая ставрида. Дедушка говорил мне, что скумбрия мчится в море с бешеной скоростью, потому что на нее охотится хищная пеламида.

Вынув рыбу из второго «котла», мы поплыли вдоль берега туда, где виднелся еще один ставник. Теперь я чувствовал себя уже настоящим рыбаком, уже ничему не удивлялся, молча сидел на носу баркаса и старался во всем походить на дедушку и его друзей. Я уже знал: рыбаки хотя и веселые, шумливые люди, но во время рыбной ловли они немногословны. Быть может, они боятся распугать рыбу в море? Или каждый из них, так же, как и я, мечтает о том, что вот вдруг вытащит из моря «котел», в котором окажется не мелкая килька, а скумбрия, да еще в огромном количестве? А то еще интересно было бы поймать черноспинного дельфина. Я уже не раз видел, как дельфины играли в море, прыгая с волны на волну, словно становясь на цыпочки, чтобы взглянуть, что там делается на берегу.

Но и в третьем «котле» — лишь килька, да еще попало штук десять крупных ставрид. И ни одного дельфина.

Наш баркас заметно осел в воде. А когда вытряхнули и третий «котел», в баркасе оказалось столько рыбы, что из четвертого она и не поместилась бы у нас. Да, наверное, четвертого ставника и не было.

Солнце давно зашло, на море упали вечерние сумерки, и дедушка решительно направил нашу моторку к берегу.

На рыббазу вернулись поздно. Здесь нас встретили работницы с плетенными из лозы корзинами. Они начали разгружать баркас, а мы с дедушкой, усталые и счастливые, побрели домой. Дедушка нес весло, а я в мешочке из старой сетки — кильку моей чайке на завтрак.

Только тогда, когда мы подошли к дедушкиной хате, я, взглянув на высокую кручу, где светились окна дома отдыха, вспомнил, что там уже закончилась демонстрация кинофильма. И мне совсем не было жалко, что я пропустил его. Ведь я не какой-нибудь бездельник, а настоящий рыбак. И, как рыбак, я должен быть человеком степенным, рассудительным. Незачем часто бегать в кино, да еще сидеть на старых черешнях. Тем более, что того самого «Мистера Икса», которого сегодня показывали в доме отдыха, я уже не раз видел… Следовательно, надо идти спать… Спать!

Правду сказал однажды папа: нет в мире ничего постоянного. И в самом деле, собрался утром в море — надо было чайке бычков на обед наловить, — а навстречу Робинзон и Пятница. Только Робинзон уже не Робинзон. Без лисы, без лука и стрел, даже без рогатки, но зато с черной повязкой на глазах. За ним шел унылый Пятница, вытирая кулаками слезы.

— Я даже голову смолою намазал…

— Дурак, потому и намазал.

Увидев меня, Робинзон и Пятница перестали спорить.

— Ага, это хорошо, что я тебя встретил, — сказал Робинзон таким тоном, словно он только и мечтал об этой встрече.

Я ждал, что он еще скажет.

— Будешь моим двойником, — заявил Робинзон, вообразив, как видно, что я запляшу от радости, услышав эти слова.

— Каким двойником?

— Я уже не Робинзон. К черту Робинзонов — это же старая песня. Я теперь мистер Икс. Видишь, какая у меня маска?

Маска действительно была как настоящая. Из дырок, проделанных в черной шелковой ленте, выглядывали серые блестящие глаза Робинзона, а ниже виднелся короткий, облупленный нос.

— Быть все время в маске — такова моя судьба, — затянул Робинзон. — Ты понимаешь: я буду тренироваться, а потом попрошу маму повести меня в настоящий цирк. Думаешь, что не смогу? Да я по канату буду ходить, на стуле буду сидеть под куполом. И все время в маске. А ты будешь моим двойником. А ну, подойди ко мне, встань рядом. Вот видишь: мы одинакового роста и похожи друг на друга. Итак, получай маску.

Говоря так, мистер Икс вынул из кармана черную ленту с прорезями для глаз и мгновенно натянул на мое лицо.

— А ну посмотри, Пятница, есть у нас сходство?

Пятница с завистью смотрел исподлобья, ковырял в носу и молчал.

— Язык себе откусил? — прикрикнул на него Робинзон.

— Похожи, — со вздохом, но послушно ответил Пятница.

— Как две капли воды?

— Как две…

Мистер Икс остался доволен:

— Ну вот и хорошо. Значит, так: когда я буду чем-нибудь занят, вместо меня будешь появляться ты, Даня. Понял?

Пятница жалобно поморщился.

Я решительно снял маску со своего лица.

— Не хочу быть двойником. И вообще, некогда мне с вами играть. Я теперь рыбак.

Мистер Икс даже рот разинул от изумления:

— Как это — рыбак? Да я же тоже… Если хочешь, вместе пойдем в море.

Тут Пятница отозвался с надеждой в голосе:

— Слава, возьми меня в двойники. Я пойду, куда только прикажешь…

Мистер Икс, казалось, не слышал его. Он меня уговаривал:

— Да это же не обязательно тебе все время в маске ходить. Это только когда я буду занят.

— Все равно не хочу, — упрямо заявил я.

В отверстиях маски злобно блеснули глаза новоявленного мистера:

— Ну и ладно! Подумаешь, еще и нос задирает! Другого двойника найдем.

Пятница все еще не терял надежды:

— Ну возьми меня! Я все время буду в маске ходить.

— Отстань от меня! — озверел мистер Икс. — Побыл Пятницей, и хватит. Пойди смолу со своей морды смой. Тоже мне красавец!

Мистер Икс отправился в поселок, играя черной запасной маской. Растерянный Пятница чуть было не расплакался. Мне стало жалко мальчишку. Судя по всему, Павлик высоко ценил дружбу. Ведь он готов был заплакать оттого, что потерял ее.

— А ты не унывай, Павлик, — сказал я Пятнице, зная, что его роль окончена. — Пойдем лучше со мной рыбу ловить.

Бывший Пятница приободрился:

— Я сейчас… сейчас… только за удочкой сбегаю.

— Давай вместе пойдем.

Павлик снова почувствовал себя счастливым. Заглядывая мне в глаза, он не мог успокоиться.

— Славка — хороший мальчик, — восторгался он своим неблагодарным другом, — только очень шальной.

— Какой?

— Это моя мама так называет его. Он такой, что у него сегодня одно, а завтра другое. То он Робинзоном был, а теперь уже тем… как его… А то он был еще и тем, что по деревьям лазит… Ну, Тарзаном… И телефон мы с ним проводили от кручи до самого моря. Он такое вытворяет, что ого-го!

— Он с тобой дружит только тогда, когда ему помощник нужен.

Я хотел было сказать: «Холуй нужен», но не стал обижать Павлика.

Он мне очень нравится. Робинзон тяжко оскорбил товарища, но Павлик все же верен прежней дружбе. Да и то надо учесть, что не каждый из нас согласился бы вымазать себя с ног до головы липкой смолой лишь для того, чтобы угодить Робинзону.

Павлик уныло смотрел в землю. Он понимал свою роль в той, прежней, дружбе и начинал испытывать стыд.

— Но мне и самому было интересно. Разве так плохо быть Пятницей? — сказал он наконец.

Павлик жил в маленьком домике посреди поселка. Должно быть, в поселке не было воров, а скорее всего мама Павлика была уверена, что на ее имущество никто не польстится, и никогда не запирала дом.

Павлик затащил меня к себе. Мы вошли в низенькую, но очень чистую комнатку, стены которой были оклеены яркими плакатами, рекламирующими кинофильмы. Здесь была и Анна Каренина в длинном черном платье, с густой черной вуалью на лице, и тореадор, дразнящий красным плащом страшного быка, и Гулливер, между ног которого, как под огромной аркой, проходили парадно одетые войска короля лилипутов…

— Это я все на память себе взял, — похвалился Павлик.

В углу стояла широкая кровать, застланная белоснежным покрывалом, а над ней висел портрет смуглого моряка.

— Это мой папа, — гордо произнес Павел.

Схватив свою удочку, он вышел из комнаты. Мы, не раздумывая, вдвоем отправились к морю.

— Ты в самом деле хочешь со мной дружить? — дрожащим голосом спросил меня Павлик.

— А почему бы и нет?

— Но ты еще с Коськой дружишь.

— А разве нельзя еще с кем-нибудь дружить?

Павлик опустил голову.

— Это потому, что я маленький?

— Да что ты! Мы все должны дружить. Понимаешь? И ты, и я, и Коська, и даже мистер Икс.

— Мистер Икс не любит дружить со всеми.

— Ну, это не по-пионерски. Пионеры должны дружить.

— А я еще не пионер, — глухо произнес Павлик. — Я только в третий перешел. Но не думай, что я маленький. И я очень сильный. А смелый — так это просто ужас! Я ничего не боюсь, вот увидишь. И если хочешь, то мы и рыбу будем вместе ловить, и чайку кормить. Ты не думай, что я взаправду хотел ее собаке отдать. Да ни за что на свете! Я сам не люблю, когда какую пташку обижают. Но Робинзон — ты же знаешь, какой он шальной! — решил поохотиться. Вот так и случилось. А ты увидишь, что я не такой, как он. И вовсе не маленький…

Павлик заикался, давился словами; как видно, он хотел убедить меня, что может быть искренним и верным другом. Он, должно быть, больше всего боялся одиночества. Поэтому так ценил дружбу и не мог жить без нее…

Мы подошли к морю.

— Ладно, — сказал я. — Мы будем все время дружить. И чайку будем вместе кормить. До тех пор, пока не вылечим.

Черное, вымазанное смолой лицо Павлика расплылось в счастливой улыбке.

И вот мы снова идем с дедушкой в море. Теперь я уже настоящий рыбак. Мне все ясно, что будем делать и как будем делать.

Со мной, на носу баркаса, Павлик. Ах, и славный же он мальчуган! Он так подружился со мной, что и на шаг не отступает от меня. Куда я, туда и Павлик. А главное — моя бабушка довольна нашей дружбой. «Павлик — хороший мальчик, — говорит она. — Он ни кошек, ни собак не обижает, и такой вежливый. Поздоровается, если встретишь на улице, да еще и фуражку снимет». Ей не нравилось только то, что он такой черный. Узнав, что он вымазался смолой, превратившей круглолицего, чубатого Павлика в Пятницу, бабушка долго бубнила, ругая Робинзона, а затем начала отмывать мнимого «дикаря» теплой водой. При этом бабушка говорила: «У твоей мамы столько работы, что некогда ей, бедняге, даже за сынком посмотреть. Да и то сказать, нелегко одинокой женщине жить»…

Затем мы с ним ходили в дом отдыха, и Павликова мама прикинулась, что не узнала сына. (А может быть, и в самом деле не узнала?) «Кто же тебя надоумил, Павлик, помыться? Или ты, как Пятница, уже разжалован?»

— А ну его, этого Пятницу, — махнул рукой Павлик. — Я уже не дружу с Робинзоном. Он уже не Робинзон, а этот… Скажи, Даня, кто теперь Робинзон?

Когда мы с дедушкой собрались в море, Павлик тоже попросился в баркас. Дедушка сначала не хотел его брать, но Павлик так просил и смотрел на дедушку такими умоляющими глазами, что даже мне стало его жалко. И я поддержал его:

— Дедушка, Павлик хороший! Он очень любит рыбачить, и он все время один. Возьмите его, дедушка.

Дедушка улыбнулся, неизвестно для чего потеребил усы:

— Ишь какая круговая порука! Вы что ж, подружились, или как? Ну, молодцы. Это правильно — надо поддерживать товарища, помогать ему. А то какой же ты, к примеру, друг, если товарища в беде оставляешь?

И вот Павлик сидит рядом со мной, расцветая от счастья. Прищуренными глазами смотрит он в морскую даль и ни на минуту не умолкает:

— А у меня нет дедушки. И бабушки нет. Никого нет. Вот если бы и мне такого дедушку, как у тебя.

— У меня и еще один дедушка есть, — похвастался я.

Павлик вздохнул.

Мы не успели опомниться, как к нашему баркасу подлетел настоящий военный катер. За рулем сидел молодой моряк, а рядом с ним — пограничники в зеленых фуражках.

Я знал, что мы с мамой живем теперь у самой границы. И уже не раз видел, как то вечером, то утром проходят пограничники с автоматами. Часто их сопровождает большая собака — очень умная и дрессированная. Я всегда завидовал: мне бы такого щенка!

На катере был не простой пограничник, а офицер. Я сразу же — по звездочкам — определил: старший лейтенант. Чернявый, загорелый, он стоял посреди катера, вытянувшись, как часовой, и ни разу не пошатнулся. Тут же, как и офицер, застыл солдат-пограничник.

Только когда катер подошел совсем близко к нашей моторке, старший лейтенант, подавая через борт руку моему дедушке, поздоровался и спросил, улыбаясь:

— Как улов, Козьма Иванович?

— Ничего, не жалуемся, товарищ Малимонов. Вчера немного взяли и сегодня думаем кое-что взять. Надеемся, что скумбрия пойдет, — понизив голос, как бы для того, чтобы не услышало море, с таинственным видом ответил дедушка.

— Да, уже пора и скумбрии появиться, — согласился старший лейтенант. — Закурим?

— Спасибо, у меня свой — крепенький.

— А вы попробуйте наших флотских.

— Разве что для интереса…

И к портсигару старшего лейтенанта потянулись руки рыбаков. Он щедро одарил всех. Катер и наш баркас между тем вертелись на месте.

— А у вас как? — Дедушка пристально взглянул из-под тяжелых бровей на старшего лейтенанта.

Офицер глубоко затянулся папиросой, окинул прищуренным взглядом горизонт, сказал неторопливо:

— У нас, как всегда, Козьма Иванович: стоим на страже, смотрим в оба…

— Дело такое, — согласились рыбаки. — Надо смотреть…

Старший лейтенант немного помолчал, подумал. Я почувствовал, что не зря, совсем не зря он к нам подъехал. Он почему-то волнуется, хотя и не выдает своего волнения. Что, если враги хотят на наш берег выползти?

И я сам внимательнее посмотрел в море: нет ли там чего-нибудь подозрительного? А старший лейтенант и на самом деле сказал дедушке:

— Посматривайте и вы, Козьма Иванович!

Глаза дедушки стали суровыми:

— Тревожно?

— Ничего такого особенного, но почему-то вертятся поблизости. Одним словом, есть подозрения.

— Добре, товарищ Малимонов. Мы не дремлем.

Старший лейтенант сказал что-то мотористу, и военный катер внезапно вздрогнул, запыхтел, зарокотал, взволновав позади себя воду. Дедушка оттолкнулся веслом от катера. Старший лейтенант откозырял.

— Желаю здоровья! — крикнул он.

— Будьте и вы здоровы! — так же громко ответил дедушка, глядя вслед удаляющемуся катеру.

Катер помчался в синее море, а мы с Павликом переглянулись. Павлик, наверное, тоже понял, о чем шел разговор.

— Слышал? — спросил я тихо.

— Ты про нарушителей? — переспросил Павлик. Оказалось, что он не такой уж и простак. — У нас не пройдут! У нас их сразу возьмут за жабры.

Я не знал, что это значит — «возьмут за жабры», но догадался, что речь идет о нарушителях границы, которым здесь не поздоровится, если они не уймутся.

— Уже скольких шпионов он поймал, — подмигнул Павлик в сторону моего дедушки. — Сам министр ему благодарность прислал.

Я слушал, разинув рот. Так вот какой у меня дедушка! Я думал, что он обыкновенный рыбак, а он у меня герой. И, смотри ты, не признается!

И я пристал к дедушке:

— Дедушка, расскажите!

— О чем тебе рассказать, внучек?

— Ну… как вы шпионов поймали.

— Шпионов? — удивляется дед.

— Ага!

— Есть о чем говорить… Да разве я сам? То мы все вместе. А как же… Известно, внучек, что кто к нам с мечом, тот от меча и того… Понял? Уже все знают: пойдет к нам враг, так назад не вернется.

Эх, не то говорит дедушка, не то… «Все вместе»… Но почему же, если так, Павлик подмигивает? Не хочет, мол, дедушка рассказывать о себе.

Наша моторка в это время уже приблизилась к первому ставнику. Ну, ничего, я еще упрошу дедушку. Ночью, когда спать ляжем, он мне все расскажет. В этом я нисколько не сомневаюсь…

На этот раз в «котлах» было еще больше рыбы. А в одном из них — кроме кильки, много ставриды.

— Значит, пошла рыба! — весело перекликались друг с другом рыбаки.

Когда мы возвратились на базу, дедушке сказали, что его уже ждет радостное сообщение.

— Шьо я вам говорил? — тараторил Жорка-одессит. — Телеграмма получена! Целый табун рыбы идет, а вы рассуждаете…

Мой дедушка как бы помолодел даже, получив такую телеграмму.

В эту ночь никто в нашей хате не сомкнул глаз. Как только мы с дедушкой вернулись домой, бабушка тут же накинулась:

— О, уже притащились! Посмотрите на них, порадуйтесь!

— А что такое, старая? Какая тебя муха укусила?

Бабушка всплеснула руками:

— Вы слышали такое? Еще меня и муха укусила! Сам изо дня в день тащит ребенка в море, морит голодом, истощает, а меня еще и муха укусила! Скоро мальчик ноги протянет, а ему хоть бы что…

— Да что вы, бабушка! Я же совсем не устал.

— Еще бы — силач этакой! Одни кости торчат.

— Что вы, бабушка! Это же у меня мускулы! Вот попробуйте.

Я воинственно сжал кулак, согнул правую руку. Мой мускул стал твердым как камень. Но бабушка не пожелала испробовать мою силу. Дедушка ошарашил ее своим приказом:

— Хватит ораторствовать, готовь сумку. В море идем. Рыба пошла…

Бабушка даже присела от удивления:

— Скумбрия?

— Ясно, что не кефаль.

Дедушка по-настоящему сердился на бабушку. Даже не смотрел ей в глаза.

— Значит, надолго уйдешь? — спросила она.

— Разве я знаю, какой улов будет?

Бабушка немного помолчала, а затем опять пристала к дедушке.

— Ну и привычка у человека! Как ветер влетел, и готовь ему сумку. Не мог дня за три предупредить. А теперь как я буду ту сумку готовить?

— Не ворчи, старая. Откуда ж я мог знать, что рыба пойдет?

— Смотри на него! — еще больше загорелись серые бабушкины глаза. — Ты не знал. А я загодя должна все знать и обо всем подумать?

Дедушка равнодушно махнул большой мозолистой рукой:

— А ты не думай, не заботь себе голову. Нечего в сумку положить — и так обойдемся. В море идем, не в пустыню.

Но бабушка не могла угомониться: ее, как видно, на кривой не объедешь.

— Ты мне, старый башмак, не напускай туману в глаза и не задирай нос. Ишь какой, уже и слова ему сказать нельзя, уже он и надулся, как индюк!

Затем бабушка обращается к маме:

— Ох, Оксанка, и намучилась же я с ним! Ох, и нагоревалась. Уже я и молчу, уже и воды набираю в рот, — все равно хоть круть-верть, хоть верть-круть, а он выведет тебя из терпения.

Моя мама только улыбается: она-то хорошо знает, кому из них невтерпеж стало…

— А вы не беспокойтесь, мамуся, я сейчас соберу папе все, что ему надо..

Только теперь я сообразил, что дедушка надолго отправляется в море и что начнется настоящая рыбная ловля. И мне так захотелось пойти вместе с ним, тем более что я уже рыбак, потому что дважды вытаскивал рыбу из «котлов», да и пообещал дедушке, что стану рыбаком.

— Мама, — говорю я решительно, — я тоже поеду с дедушкой.

Мама удивленно взглянула на меня. И ответила она сурово, как всегда в таких случаях, когда надо было в чем-то решительно отказывать:

— Товарищ Даня! Вы, кажется, беретесь не за свое дело. Вам что, на берегу тесно?

— Вот и тесно! — говорю я. — Вот и тесно! И все равно я пойду с дедушкой. Правда, дедушка?

Дедушка будто и не слышал меня. Я понял: он не возражает, но, как видно, не хочет ссориться с бабушкой и мамой. И я начал отстаивать свое право:

— Что я, гулять сюда приехал, что ли? Что я, на берегу должен отлеживаться да бутербродики кушать? Я не хочу, как Асик, я хочу дедушке помогать. Все равно я поеду с дедушкой.

— Ишь какой рыбак! — улыбнулась мама.

А бабушка опять напустилась на дедушку:

— Вот до чего доводит твоя наука. «Садись в баркас, внучек», — передразнила она дедушку. — Разбаловал мальчугана! И когда уже ты, старый, начнешь думать над тем, что делаешь…

Я чуть не заплакал. Я уже понял, чем это может кончиться. Дедушка готов был взять меня, но что он может сделать, если бабушка и мама не разрешают?

— А кто ж твою чайку будет кормить? — спросила, явно колеблясь, мама. — Она же помрет с голоду.

Я на минутку задумался. Чайка и впрямь может погибнуть… Но ведь у меня есть друзья…

— Павлик за чайкой посмотрит.

Как тут возразишь? Мама растерялась и сказала дедушке:

— В самом деле, папа, возьмите и меня с Даней. Я сама так давно уже не была в море.

Дедушка радостно улыбнулся в усы, а бабушка всплеснула руками:

— Ты в своем уме, Оксана? Приехала к маме погостить, да и катнула в море!

— А разве она только к маме приехала? Может, она и к папе?

Бабушка и сердилась, и дедушку отчитывала, и маму отговаривала, но ничего не помогло: мы твердо решили отправиться с дедушкой в море. Тогда бабушка сказала:

— Ну, то пускай хотя бы Даня дома останется.

— Ни за что! — запротестовал я.

Бабушка, что-то бормоча, начала готовить нам еду в дорогу, а я побежал к Павлику.

Он еще не спал. Как раз вернулась с работы его мама, и он вместе с ней ужинал. Я сказал ему, что иду с дедушкой в море.

— Я с тобой! — с готовностью откликнулся Павлик.

Тогда я немного схитрил:

— Я просил дедушку, чтобы он и тебя взял, но он отказался, сказал — в другой раз.

Павлик захныкал:

— Всегда так… Если только что-нибудь, так Павлику и нельзя…

Мне стало жалко друга. И я сказал ему:

— Но мы все равно не могли бы вместе уехать.

Павлик вопросительно взглянул на меня исподлобья:

— Почему так?

— Потому что чайка помрет с голоду. Ее же кормить надо!

Павлик на минуту задумался.

— Что верно, то верно, — согласился он наконец. — Чайку кормить надо.

И, глубоко вздохнув, добавил решительно:

— В таком случае — езжай, я присмотрю за чайкой.

— Ты настоящий друг, Павка. Этого я никогда не забуду, — горячо поблагодарил я его.

Павлик не мог уснуть. Он пришел на берег моря, к рыббазе, откуда почти в полночь отчалил наш баркас. Он энергично махал мне рукой. Но мы так быстро отдалились от берега, что маленькая фигурка Павлика скоро потерялась, растаяла в темноте.

Вам приходилось когда-либо путешествовать морем? Посреди ночи, далеко от берега, на настоящем рыбацком моторном баркасе. Когда и берега не видно, и нет поблизости никаких судов, и лишь далекие-далекие огоньки в темноте напоминают о том, что где-то позади остались земля, сонный поселок и ворчливая бабушка.

Я крепко прижался к маме. Она прикрыла меня платком, привлекла к себе, и мне было так тепло-тепло и так хорошо. Я вижу дедушку — не дедушку, а только его крупную фигуру на корме, заслонившую собой чуть ли не половину небосвода. Над дедушкиной головой мерцают звезды, синеет высокое небо.

За бортом плещут и ударяются о дно баркаса морские волны, за кормой шипит вода, воздух пропитан терпким запахом моря, рыбы и водорослей. Баркас мелко дрожит, покачиваясь на волнах, и летит вперед, в ту таинственную даль, где небо сливается с морем, где даже самые большие морские корабли кажутся игрушечными. А каким маленьким будет казаться завтра днем, если кто посмотрит с берега, наш небольшой рыбацкий баркасик! Наверное, бабушка, при всей зоркости ее взгляда, не сумеет разглядеть нас на таком расстоянии в море.

И все же я ничего не боюсь! Со мной дедушка и мама. И я прижимаюсь к маме не потому, что мне страшно, а потому, что очень приятно ощущать, как нежно она привлекает меня к себе. Она меня очень любит — я это знаю. Хотя она об этом и не говорит, но я все равно знаю. Она любит меня даже тогда, когда рассердится, когда гонит от себя и говорит: «Убирайся вон, скверный, непослушный мальчишка»… Добрая она у меня и очень ласковая…

И сейчас я забываю обо всем на свете, потому что моя мама Оксана рядом. Я слушаю, как плещется море, дышу пахучим морским воздухом и смотрю в небо. Я читаю его, как книгу. Этому тоже научила меня мама. И я знаю, что семь больших ярких звезд называются Большой Медведицей. Если через две крайние звездочки провести ровную линию, то она укажет на яркую Полярную звезду. Мама говорит, что Полярная звезда всегда стоит на одном месте и поэтому мы знаем, где север.

— Дедушка, мы на восток идем? — спрашиваю я.

— А ты не спишь, Данило? Ишь какой рыбак. Спи, внучек, спи!

Мне совсем не хочется спать, но я умолкаю. Пускай дедушка думает, что я сплю. Но я не буду спать. Ведь я впервые так далеко от берега. Разве можно спать? Вот приеду к себе в Белоруссию, приду в школу и начну рассказывать о своем ночном путешествии. Мне будут задавать вопросы. И что же я отвечу? Скажу, что спал все время?

Нет, этого со мной не случится.

Мы с мамой сидим посреди баркаса на широкой скамье. Рыбаки приютились на дне и о чем-то тихо беседуют. Они, наверное, курят, так как попахивает табачным дымком.

Мама тоже не спит — сидит тихо, думает. Я знаю, о ком она думает. О папе… И я не ошибаюсь. Через минуту она обращается к дедушке:

— Саша опять написал.

Саша — мой отец. Он пишет маме и мне если не ежедневно, то во всяком случае через день.

— А-а… — тянет дедушка, прикидываясь равнодушным. — И что ж он там пишет? В гости к тестю не собирается?

— Как видно, не собирается, — со вздохом отвечает мама.

За бортом по-прежнему плещет море, сердито ударяясь о дно баркаса.

— Да сейчас и не до гостей, — спустя некоторое время продолжает дедушка. — Нелегко им, нашим воинам. В Африке какая заваруха продолжается. Да и повсюду человек из неволи рвется, а колонизаторы не хотят ему свободу дать. Читал я, да и по радио слышал, что капиталисты никак не хотят угомониться. Значит, и нам всем нужно быть начеку…

Сердце у меня наполняется гордостью. Вот я еду морем. Вместе с дедушкой, с мамой. А бабушка на берегу осталась. Второй мой дедушка — тот, что в колхозе, — за лошадьми ухаживает. И везде у нас так тихо и так хорошо. Такое ясное и высокое небо. И такие ясные, ласково мигающие звезды. И эту тишину, этот покой оберегает мой папа. И еще тот старший лейтенант Малимонов, которого мы с дедушкой встретили в море.

— Мама, — шепнул я, — а ты знаешь, что морем шпионы к нам пробираются?

Мама вздрогнула.

— Это ты спросонья, Даня?

— Нет, мама, я не сплю. Спроси дедушку.

И мне вдруг захотелось послушать о том, какой герой наш дедушка и как он уже не одного шпиона в море выловил.

— Расспроси дедушку, — подсказал я маме, — пускай он про шпионов расскажет.

Однако дедушка не стал рассказывать; более того — он даже рассердился на меня:

— Спи уж, внучек. Ишь какой выдумщик!

— Но вас же предупреждал старший лейтенант.

— Меня же предупреждал, не тебя…

Я замолчал. Ведь это же правда, что мне старший лейтенант ничего не говорил.

На востоке, там, где небо обнимается с морем, стало светлее. Зарделось высокое небо, а звезды стали еще крупнее, и мигали они чаще. Я вспомнил, что как раз в такое время, наверное, где-то в небе мчится спутник, и начал пристально смотреть вверх. Порой мне чудилось, что звезды срываются со своих мест и летят нам навстречу. Но тут же я сообразил, что это баркас покачивается на воде, оттого и звезды закачались…

Мама, должно быть, подумала, что я уснул, крепче прижала меня к себе, укутала мои ноги платком.

— Уснул рыбак…

Я чуть было не прыснул со смеху. Однако сдержался.

Пусть думают, что я сплю. А я все равно не буду спать, я все-таки еще раз увижу спутника в небе.

— Боюсь я, папа, — вдруг сказала мама, обращаясь к дедушке, — за Даню боюсь.

Я так и замер от неожиданности. Вот тебе и раз! Почему это мама боится за меня? Один я, что ли, в море вышел?

— Я никогда не забуду, как фашисты убивали детей… — говорит мама.

— Ну, это уже не повторится, — уверенно отвечает дедушка. — Не позволят теперь им разгуляться. Да и у нас силы хватит. Самую горячую голову остудим.

У меня на сердце все спокойнее становится… все спокойнее. Я вполне согласен с дедушкой. Да и мой папа убежден, что никому теперь не позволят новую войну начать…

— Наши спутники вон вокруг Земли летают, — говорит дедушка.

Я порывисто поднимаю голову:

— Где спутники?

Мама кладет мне на голову теплую руку.

— Спи, сынок, спи спокойно. Сегодня спутник не будет лететь над Одессой.

И я вспоминаю: в газете, в самом деле, ничего не говорилось о спутнике. Значит, я напрасно жду его. А небо тем временем совсем посветлело, на море стало еще виднее; должно быть, короткая летняя ночь заканчивалась. И, поняв, что наступает конец ночи, я вдруг почувствовал, как что-то легло мне на глаза, сомкнуло веки. Это утренний сон одолевал меня. И я уже не стал сопротивляться. Напротив, я с удовольствием поплыл ему навстречу. Через минуту мне почудилось, что я вовсе не в рыбацком баркасе, а сам, как корабль, разрезаю грудью высокие морские волны. Не знаю, сколько я мог бы так плыть и куда бы заплыл, если бы вдруг не налетел на подводный камень. Я весь затрясся, почувствовав, что столкнулся с какой-то твердью.

Проснувшись, я увидел, что наступило утро; солнце уже всходило, а наш баркас пристал в это время к берегу.

Перед нами возвышалась крутая каменистая гора.

Ловить в море рыбу не очень трудно. Достаточно только пожелать, и каждый может стать рыбаком.

Вот хотя бы и мы с мамой. Я никогда не был рыбаком, а мама выходила с дедушкой в море еще когда была маленькой, как я теперь… Но вот мы с мамой уже стали настоящими рыбаками.

Я думал, что мы будем ловить рыбу посреди моря, там, откуда не видно земли, где видишь только небо. Мне даже хотелось попасть в открытое море, в такое место, где только вода и вода… Но мы рыбачили у берега.

Мы остановились в конце узкого мыса, что далеко выступил в море. Морские волны подмыли крутой берег, высокая круча висела над самой водой. Если взобраться на ту кручу, наверное, покажется, что пристали мы к небольшому, вклинившемуся в морской простор полуострову.

У подножия кручи, почти у самого берега, рыбаки соорудили огромный сетяной «котел». Он очень похож на те «котлы», которые находятся недалеко от поселка, только этот совсем-совсем возле кручи.

Не верилось, что в этот подводный загон попадет хотя бы одна рыба. Да разве же она так глупа, что и не заметит ловушки? Рыба хорошо видит, а вода в море чистая. Кроме того, море безграничное, простор для рыбы необозримый, вот и жди, пока она наведается в эти места! Но, когда я высказал свои сомнения дедушке, он уверенно проговорил:

— Море большое, а все-таки наш котел рыба не обойдет.

Дедушка долго объяснял мне, почему рыба добровольно придет в нашу ловушку. Рыба ходит в море большими табунами, от которых отделяются табуны поменьше. Они, как разведчики, мотаются по всему морю и подходят близко к берегам. Этот полуостров, выходя далеко в море, преграждает путь рыбе. Море тут глубокое, и рыба совсем близко подходит к берегу, поэтому ставник и делают не вдали от него, а просто под кручей.

Я верил дедушке, но все еще сомневался: что, если разведчики не захотят подойти к нашему берегу?

До чего же удивительна рыбная ловля! Ночью мы с мамой спали в баркасе. Дедушка с рыбаками залез на самую вершину кручи. Утром мама готовила в большом черном котле рыбацкую уху. Мы наспех завтракали. Все мы ожидали появления рыбы, а ее все не было.

После завтрака мы с мамой тоже взобрались на кручу. Здесь, в удобном, исхоженном людьми ущелье, сидел кто-то из рыбаков. Он пристально смотрел вниз, в воду. Дедушка говорил, что отсюда можно увидеть, когда в «котел» войдет рыба. Я не знал, шутит дедушка или правду говорит. Но это было похоже на правду, иначе зачем на круче дежурят рыбаки, не отрывая глаз от воды?

Я сам долго смотрел в море. Оно лежало внизу тихое, спокойное, иногда чуть-чуть вздыхало, бросая на берег маленькие волны. Ближе, возле берега, море было черное, бездонное, наверное, здесь на самом деле была неизмеримая глубина, а немного дальше переливались зеленые и серебристые полосы. Они то расширялись, то сужались, незаметно меняя цвета. Я уже успел заметить и убедиться, что морской простор никогда не бывает одинаковым. Посмотришь на море через час, и оно уже совсем не такое, как раньше было… Я смотрел с кручи в воду и удивлялся: неужели отсюда можно увидеть рыбу? Да еще и на большой глубине!.. Нет, дедушка, наверное, подшутил надо мной.

И, посидев с полчаса в рыбацком «гнезде», я пошел по отмели в степь. От меня не отставала и мама.

Отмель была каменистая. Ранней весной, говорил дедушка, здесь росла трава, но к середине лета она уже успевала высохнуть. И только дальше, там, откуда уже почти не было видно моря, встречались полынь, донник и еще какие-то суховатые цветы без запаха. Мама собирала лучшие из них, а я присматривался к норкам сусликов. Здесь их очень много. Суслик такой комичный! Желтый, полосатый или серый, он встанет на задние лапки, как столбик, и смотрит. Смотрит, да еще и посвистывает. А начнешь приближаться, он моментально нырнет в норку, как рыба в воду. Я пытался представить себе, какую ловушку можно поставить для этих сусликов.

Мысли мои разогнала мама. Она собрала большой букет полевых цветов, села на камень и запела. Нежно, нежно пела она про казака, что уехал за Десну. Я знаю: она по папе тосковала. Она всегда так: только начнет думать о папе, так и запоет. Мне очень хочется слушать мамину песню, но я не люблю, когда она грустит.

— Гей, гей, мама! — зову я ее. — Давай не будем грустить.

Мама все же допела свою песню, затем немного подумала и сказала:

— А что там наш Саша делает?

Моего папу вообще зовут Александр Степанович, а мама называет его Сашей. Я и сам называл его Сашей, пока был маленьким, а теперь стесняюсь.

— А что делает, — отвечаю, — танки по танкодрому гоняет! Разве ты не знаешь, что папа делает?

Мама вздохнула, понюхала колючие полевые цветы, немного помолчала и проговорила:

— Гоняет, Даня. А наверное, и ему хотелось бы вот так в степи погулять или рыбу половить.

С далекого берега долетел до нас голос. Мы с мамой сразу заметили: нам сигналят шляпой. Зовут, значит. Я знал — не напрасно зовут. Покинув маму, я пулей полетел к морю. Из-под моих ног разбегались во все стороны толстые суслики.

Прибежав на кручу, я увидел, что около «котла» суетятся рыбаки. Дедушка что-то кричал, одна моторка уже подходила к «котлу». Приглядевшись, я увидел, что «котел» закрыт. Я знал со слов дедушки, что закрывают выход из «котла», поднимая опущенную на морское дно сеть, только тогда, когда в него зайдет рыба. Но рыбы я не видел.

Чуть не разбившись на крутом каменном спуске, я сбежал к морю. Волны нежно плескались о камень, шипели, пенились.

— Дедушка, что случилось?

Дедушка озабочен, суров, но, вижу, радостно взволнован, потому что глаза его блестят и смеются:

— Ничего особенного, внучек. Смотри лучше — сам увидишь.

Моторки приблизились к «котлу»; рыбаки, выключив моторы, перевалились через борт и начали вытаскивать наверх густую, мокрую сеть. Я стоял над самой водой и пристально смотрел в глубину. Мне казалось, что вода в глубине все время меняется: то светлеет, то темнеет, как будто куда-то течет.

Старательные рыбаки торопливо поднимали сеть, но пока не было никаких признаков того, что в «котле» есть рыба. И я, разочаровавшись, уже готов был отойти от берега. «Так она и заберется в „котел“, — думал я про рыбу. — Нашли дуру! Должно быть, кому-нибудь почудилось, когда с кручи смотрели».

Но вдруг на воде всплеснулась рыба. Она мелькнула серебряным боком, как молния. И теперь я уж ни в чем не сомневался. Мне захотелось обнять своего дедушку, расцеловать за то, что он у меня такой мудрый.

Теперь я видел, что рыба просто кишела в «котле». И не какая-нибудь мелкая килька, а большая, настоящая рыба. Она вертелась в огромном сетяном мешке; как видно, искала выхода и, не находя его, с отчаяния то бросалась в морскую глубину, то всплывала на поверхность. Казалось, что-то гигантское, сердитое и опасное попало в наши тенета.

Рыбаки, время от времени перекликаясь между собой, изо всех сил тащили вверх мокрые сети. Дедушка все подавал им команду. Подошла мама. Вместе со мной она зачарованно смотрела на рыбаков.

И вот стало невозможно дальше вытаскивать сеть — в «котле» было столько рыбы, что она тащила его на дно. Рыба уже не суетилась, она просто встряхивалась, вздымая густые брызги, отчего казалось, что вода кипит. Рыбаки вооружились большими, сделанными из сетки черпаками и начали быстро вынимать ими из воды рыбу. Каждый раз они до самых краев наполняли черпаки серебристой рыбой. Она сопротивлялась, блестела в воздухе, летела на дно баркаса. Мне начала помогать мама. Мы быстро вычерпали всю рыбу и нагрузили ею целых три баркаса.

Это была ставрида. Вся, как на подбор, зеленоспинная, серебристобокая. Она смотрела на меня сердито выпученными глазами и прыгала, прыгала….

Когда один из баркасов приблизился к берегу, я, не задумываясь, и сам, взяв свободный черпак, начал выхватывать рыбу из кипящей воды.

Когда сеть опять опустили на морское дно, дедушка приказал:

— А ну, Оксана, собери рыбы на уху. Остальную — на базу!

Мама занялась ухой; баркасы с рыбой отошли в море, а мы с дедушкой взобрались на кручу, в рыбачье «гнездо», чтобы следить, не появится ли, на наше счастье, новый косяк ставриды.

Вы видели, как в море идет табун рыбы? Не видели? А я видел.

В тот день уже ни одна рыба не зашла в наш ставник. Как я ни всматривался в море — оно меняло цвета, но рыбы не посылало. Оно становилось то синее, то светлее, зеленые полосы то сужались, то ширились вдали. И едва заметные белые гребешки то появлялись, то исчезали, и все море то сливалось с небом на горизонте, то отделялось от неба тонкой голубой полоской.

Мы сидели в рыбацком «гнезде», и дедушка объяснял мне:

— Когда косяк рыбы будет идти с моря, то обязательно натолкнется на этот каменный выступ. Начнет обходить его и попадет в котел.

— А как мы увидим?

— Увидим. Лишь бы только пошла рыба.

— Да разве видно на такой глубине?

— Увидишь.

Дедушка загадочно улыбался, не сводя глаз с моря. Но время шло; мама успела сварить уху и принести нам на кручу; прошел обед, полдень, а рыба не появлялась. Солнце склонилось к западу, зажгло золотым заревом море, с полей подул ветерок, с моря повеяло запахами водорослей. На горизонте появился белоснежный великан-корабль. Он, казалось, застыл на одном месте, но я все-таки заметил, что он увеличивается, а крохотные черные точечки на его боках превращаются в круглые оконца.

Дедушка разговорился. Он рассказывал о море. О том, какое оно нежное, ласковое. Как оно умеет приласкать человека, накормить и убаюкать на своих волнах. Но не всегда оно так ласково. Оно бывает и сердитое, недоступное, безжалостное и скупое. Тогда не будь дураком, не рвись в открытое море. Оно ничего не даст, а забрать может даже последнее — то, что человеку дороже всего, без чего он и не человек…

— Море, как и жизнь, — словно с самим собой рассуждал дедушка, дымя трубкой и не отводя глаз от моря. — Оно разными сторонами поворачивается к человеку. Вот посмотри: живем тихо, спокойно, небо у нас чистое, звездное, спутник вокруг Земли летает… А что нас ждет впереди? Ты — маленький и только из книг кое-что знаешь, а мне, Данило, самому пришлось не раз беду испытать…

Дедушка до самого захода солнца, а затем уже, пока совсем не стемнело, рассказывал мне о своей жизни. И о том, как он воевал с врагами еще во время гражданской войны, в отряде Железняка, — того самого матроса Железняка, о котором в песне поется; и о том, как после разрухи рыболовецкий промысел в Черном море налаживал; и как в Отечественную войну партизанил в одесских катакомбах. Я слушал дедушку затаив дыхание.

— А вы, дедушка, самого Железняка видели?

— Вот как тебя, внучек.

Я немало книг прочел о партизанах. И не раз снилось мне, что я, обвешанный гранатами и патронами, ходил с партизанами непролазными лесами, прокладывал в пущах тропы и дороги. Я слышал во сне, как надо мной шептались вековые сосны, видел, как над моим лесным шалашом склоняли густую листву ветвистые дубы. Но я, хотя и читал об этом, все же не мог себе представить, как это партизанят под землей. А выходит, что дедушка и под землей партизанил.

— Испортили мы крови фашистам, во веки веков не забудут, — говорил дедушка. — Ни днем, ни ночью покоя им не давали. Они сверху, на земле, сидят, а мы под землей. Ого, попробуй тут, фашист проклятый, спокойно спать, если под самой твоей кроватью, может, партизан сидит. А мы всегда появлялись, когда нас не ждали. И, бывало, такой шум поднимем в городе, что небу жарко.

Дедушка задумчиво щурит глаза, смотрит куда-то в морскую даль.

— А фашисты боялись ходить в катакомбы?

— Ходили, мерзавцы. Со страхом божьим, с оглядкой, но ходили. Заваливали выходы, выкуривать нас пробовали, даже ядовитые газы пускали. Да ведь катакомбы без конца и начала, все выходы не завалишь и всех партизан не перебьешь. Одного убивали, а пятеро новых приходило. Вот так, внучек, жизнь к нам самой плохой стороной поворачивалась.

Солнце — красное, круглое, большое — начало тонуть в море. Я смотрю на дедушку, вижу, как у него золотятся большие длинные усы, как бьется на смуглом виске синяя жилка, как задумчиво светятся дедушкины глаза, и не смею перевести дыхание. Так вот какой у меня дедушка! Друг матроса Железняка, партизан Отечественной войны и знаменитый рыболов. Кто еще может похвастать таким дедушкой? Ах, если бы и мне таким, как дедушка, вырасти! Чтобы и рыбаком, и таким храбрым. Тут я вспомнил, что дедушка к тому же и шпионов вылавливает — тех тайных врагов, что ползут, как гадюки, на нашу землю.

— Дедушка, расскажите, как вы шпиона поймали.

Дедушка рассказывает. Он не торопится. Рассказывает совсем не так интересно, как в книгах пишут о шпионах, — без всяких ужасов.

— Да это обыкновенное дело, — говорит дедушка. — Кто же должен смотреть за тем, чтоб разная погань не лезла на нашу землю? Мы сами. Вот и смотрим. А если все будем смотреть, к тому же внимательно, то и никакая злая личина не пролезет…

— Так и я могу на шпиона наскочить?

Дедушка смеется:

— А что ж… Только смотри, чтоб лишней паники не наделал…

Я так и не понял, для чего он это сказал. А дедушка не стал объяснять. Солнце уже давно зашло, ночь залила землю тьмой, и мы пошли вниз — к костру.

Всю ночь мне снились партизаны, я блуждал в каком-то подземелье, называвшемся катакомбами, хотел выйти оттуда и все время натыкался на каменную стену. А когда проснулся, очень обрадовался, что это был всего лишь сон.

Еще и солнце не всходило, когда я забрался в рыбацкое «гнездо» на горе. Дедушка уже был там и пристально смотрел в море. Я молча начал помогать ему тем, что тоже высматривал, не идет ли ставрида.

Солнце, вынырнув из морской сини, быстро поднималось над водой и уже сильно пригревало. С каждой минутой зной становился все ощутимей. Мне очень хотелось сбежать вниз, к морю, искупаться и порезвиться в прохладных утренних волнах, но я боялся пропустить появление рыбы. И очень хорошо сделал, что не кинул рыбацкое «гнездо», — как раз в то время, когда мама принесла нам очень вкусную уху, дедушка вдруг насторожился. Он решительно отодвинул от себя миску, сказал маме:

— Постой, постой, Оксана! А ну, у тебя глаза помоложе, — глянь вон туда!

Дедушка указал пальцем на море. Мы с мамой забыли о вареной рыбе. Мы искали глазами живую, ту, что гуляла в прозрачной морской воде.

Я был уверен, что рыба придет. Мне очень хотелось раньше всех увидеть ее, но никаких признаков приближения рыбы я не обнаруживал. Только чайки большой стаей летели над морем, то устремляясь вниз, то взмывая в небо и все время приближаясь к нашему берегу. И еще я заметил, как на море легла еле уловимая тень, как ползла она по морской глади.

У дедушки задрожал голос:

— Ну, смотри, Даня. На твое счастье… Идет! Идет ставрида!

Глаза дедушкины вспыхнули. Он упал на колени и крикнул вниз:

— Эге-гей, ребята! Караульте там у лебедки!

Рыбаки радостно зашумели в ответ. Как видно, дедушкины ребята готовы были исполнить его приказ.

Я снова посмотрел в море и ничего не увидел. Только чайки кружились в воздухе, — но ведь они каждый день охотятся в море! — да легкая тень, как прежде, едва заметно скользила по морской равнине.

— Ну, теперь видишь, Данило? — спросил меня дедушка.

Хотя и стыдно было оттого, что я ничего не вижу, все же я признался:

— Ничего не видно, дедушка.

— Вот те и раз. А еще рыбак! А ты, Оксана, видишь?

— Да и у меня что-то вроде куриной слепоты, — пошутила мама.

Дедушка загадочно улыбнулся, продолжая всматриваться в море.

— А как чайки вьются, видите? То-то и есть. Они, как маяки, указывают путь рыбы. Присмотритесь как следует, внимательнее присмотритесь к морю. Видите, словно тень ползет!..

Я взглянул вверх, на солнце. Оно светило ярко, ослепляюще; в синем необозримом небе — ни одного облачка. Значит, никакой тени не могло быть в море! И я закричал на весь берег:

— Вижу! Вижу! Она, как тень от облака, по воде идет!

Дедушка был доволен:

— Ну вот… вот… Выйдет из тебя рыбак, Данило, обязательно выйдет!

Теперь и мама увидела рыбу.

Мы все трое не отрывали глаз от моря. А большой косяк рыбы, словно тень от облака, двигался в сторону берега, к тому месту, где стояла наша ловушка. Мы молчали. Я тревожился: заплывет ли тень в наш «котел» или обойдет его?

Вот уже потемнело море у самого мыса, и тень потянулась вдоль скалистого берега, прямо к «котлу».

— Эге-гей! Будьте там начеку! — кричит дедушка вниз.

Оттуда отвечают:

— Уже готовы!

А рыба тем временем приблизилась к ставнику, начала заполнять «котел». У меня даже дыхание сперло… Что, если вся эта рыба залезет в «котел» да разорвет сети? Ведь ее так много!

Однако я не решался сказать дедушке о том, что меня так встревожило. А тень уже надвинулась на наш ставник и полностью закрыла его. Я увидел, что и мимо ставника немало рыбы двигалось. Как видно, ее столько в Черном море, что и за всю жизнь не выловишь.

Дедушка вдруг прокричал рыбакам:

— Тащи канат! Закрывайте котел. Быстрее, быстрее, ребята!

«Ребята» — они были, быть может, только чуть-чуть моложе дедушки — начали быстро вращать лебедку. Я знал, что о-ни сейчас закроют выход из «котла»; та рыба;* что попала в него, окажется в ловушке.

Мы покинули свое рыбацкое «гнездо» и поспешили вниз. Я прибежал первым. Мне очень хотелось посмотреть, как закрывают «котел».

Однако я опоздал: рыбаки уже перестали вращать лебедку. Стирая пот с лиц и радостно поблескивая глазами, они заторопились к моторкам.

Через минуту зафыркали моторы, забурлила вода; баркасы отошли от берега, спеша к «котлу». Дедушка снял с головы шляпу, обтер рукавом широкий лоб и приказал поднимать сети.

Я прыгнул в один из баркасов и ухватился за мокрую веревку.

Целую неделю трудились мы, вынимая из «котла» — порой даже два раза в день — рыбу. Моторные баркасы, до краев нагруженные рыбой, тяжело фыркая, отправлялись на рыббазу. Оттуда они мчались порожняком, весело вздымая белые гребни на синей глади воды.

В эти дни я стал настоящим рыбаком. Часто я раньше всех, наблюдая за чайками, извещал о приближении рыбы. Я первый различал едва заметную тень в море.

Наконец рыба перестала идти к нашему берегу. Мы еще один день просидели в рыбацком «гнезде», но больше никакой тени в море не появлялось. И чайки исчезли; как видно, им нечего было делать в этих местах. И теперь, когда удача повернулась к нам спиной, я вспомнил о своей чайке, вспомнил о Павлике, Коське, бабушке и загрустил. Мне очень захотелось увидеть их всех, особенно бабушку. Хотя она и ворчит все время, но это же родная бабушка! Видно, характер у нее такой, раз она помолчать не может.

И еще потянуло меня на старую черешню возле той огорожи, где показывают кинофильмы. Ведь там ребята все время картины смотрят, а я часами гляжу только на широкий экран моря, где вот уже третий день ни одна рыбка не появляется.

Погода тем временем испортилась. С севера подул холодный ветер, в море разгулялись густые волны с белыми гребнями. Смотришь на море, и тебе кажется, будто там тысячи чаек, пристав к волнам, взмахивают крыльями, хотят подняться вверх и никак не могут оторваться от воды. Море зеленое-зеленое, такое, каким я не видел его еще никогда, и только вдали, там, около горизонта, — оно синее, василькового цвета. По небу мчатся лоскутья седых рваных туч, торопятся куда-то, стараясь обогнать друг друга.

У меня приупало настроение. Словно почувствовав это, дедушка проговорил:

— Ну что ж, Оксана, отвезем, пожалуй, Даню домой. Поработал он на славу, вся база рыбой завалена, можно и отдохнуть.

Я искренне обрадовался, хотя и виду не подавал, что хочу домой. Но дедушка, должно быть, и так все понял, потому что приказал дяде Семену снарядить в дорогу моторку.

В дедушкиной бригаде, много рыбаков. За эту неделю я со всеми познакомился, подружился. Но больше всего мне понравился дядя Семен. Он самый молодой в бригаде. Ему уже за тридцать, но он живет одиноко, в рыбацкой хате, на краю поселка. Молчаливый, неповоротливый, он всегда хмурится. Сила у него спортсменская: как схватит сеть, так просто канаты трещат, а слова лишнего от него не услышишь.

Дядя Семен был очень дисциплинированным: только дедушка прикажет — немедленно все исполнит. Он в течение нескольких минут приготовился в дорогу.

И вот наш баркас выходит в море. На корме — дедушка, мы с мамой впереди, Семен посреди баркаса, возле рыбы. Широкоплечий, головастый, он хмуро поблескивает своими сердитыми серыми глазами из-под тяжелых бровей. Он за время, пока мы ловили рыбу, ни разу не брился и весь оброс серой, колючей щетиной.

Остальные рыбаки остались около «котла», потому что дедушка сказал: «А может, еще ставрида пойдет?»

Чем дальше от берега, тем неспокойнее море. Наш баркас то приподнимается на волнах, то падает вниз. Мне такое путешествие не очень нравится, но я молчу. Мама, видно, думает о чем-то своем, смотрит в морскую даль, щурит глаза. Острый мыс, возле которого находится наш ставник и где среди голых камней осталось наше рыбацкое «гнездо», быстро уходит и уже не кажется выступом в море, а сливается со всем берегом. Здесь, в открытом море, повеяло холодом, я продрог и невольно прижался к маме. Мне захотелось как можно скорее очутиться дома.

Но я понимал, что это не близко и не так просто попасть сейчас домой.

— Зря в море вышли, — пробормотал Семен. — Того и гляди, заштормует.

Дедушка ничего не ответил, только суровее сдвинул брови над переносицей, а мама тревожно заблестевшими глазами взглянула на Семена. И я утратил покой. Я еще никогда не видел морского шторма. Но мне не раз приходилось видеть его в кино, о нем рассказывал мне Коська… Даже бывалый моряк Жорка-одессит с ужасом рассказывал, как шторм, бывало, застигал его в открытом море или океане.

Тело мое невольно пробирала дрожь. Конечно же, мне хотелось самому убедиться, что испытывает человек во время шторма, но я и подумать боялся о том, как на нас обрушатся десятибалльные валы.

Я еще крепче прижимаюсь к маме. Кто же, если не она, защитит меня от шторма, от разбушевавшегося моря, от всех ужасов? И у меня на душе становится спокойнее. Мне уже как будто и не страшно. Почему я должен бояться, если рядом мама, дедушка?.. А тем более, что шторм вот так сразу и не налетает, — мы успеем своевременно возвратиться в поселок!

Далекий берег, где мы столько дней ловили рыбу, никак не может удержаться на месте — то поднимается вверх, то опускается вниз, а то и совсем исчезает.

Время тянулось скучно и медленно, как эти надоедливые волны с белоснежными гребнями. Вода плескалась о стены баркаса, изредка белые брызги неожиданно обжигали мои босые ноги. Пахло морем, рыбой и дедушкиной трубкой. Дядя Семен, согнувшись на своем сиденье, сладко дремал и вздрагивал, когда в него попадали ощутительные брызги. Только дедушка уверенно смотрел вперед, спокойный, неутомимый, уже одним своим видом помогая мне одолевать свой страх.

Я и сам не заметил, когда вздремнул, согревшись под боком у мамы. Но и во сне я помнил, что мы плывем морем. Я слышал, как волны качают нашу моторку. Меня, спящего, донимал неприятный бензинный перегар в то время, когда ветер заходил со стороны кормы.

Не знаю, сколько времени я дремал, но проснулся от какого-то треска и гула. Тут я сразу увидел, что уже наступил вечер. И еще увидел, что вокруг нас все кипит и пенится, что какая-то страшная сила бросает нашу моторку с волны на волну, как легонькую щепку. Дядя Семен уже не спал, а ловко вычерпывал ковшиком воду со дна баркаса. Мама с ужасом смотрела на волны. И только дедушка, стиснув зубами давно погасшую трубку, спокойно держал в руках руль и смело смотрел вперед.

— А, проснулся, моряк! — улыбнулся дедушка, взглянув на меня. — Ну, вот тебе и настоящий шторм, парень, да еще и с грозой.

Только теперь я увидел: стало темно вокруг не оттого, что наступали сумерки, а потому, что с берега надвинулась на море тяжелая черная туча. И, как бы для того, чтобы подтвердить дедушкины слова, тучу вдруг пронзила, извиваясь, огненная змея. Над нами что-то треснуло, ухнуло, а затем покатилось-покатилось, как бы рассыпаясь обломками по разбушевавшемуся морю. Мама так стиснула меня, что я чуть не закричал от боли. Я знал: мама всегда боялась грозы.

Стало жалко ее. Надо же было случиться такому: гроза, да еще и на море. Я начал успокаивать ее:

— Ты думаешь, мама, что если гром стукнет, то обязательно и попадет? Пусть попробует! Волны, смотри, какие, а наш баркас совсем маленький. Нас и не заметишь в море.

Мама, ничего не ответив, еще крепче прижала меня к себе.

На море вдруг воцарилась тишина. Только тяжелые тучи все надвигаются, да молнии раскалывают небо. Ни малейшего дуновения ветерка. Я удивляюсь: почему же так кипит и бушует море, если вокруг такая тишь? Я даже хотел спросить об этом дедушку, но как раз в этот момент налетел такой порывистый, бешеный ветер, что наша моторка чуть было не опрокинулась. А вслед за тем хлынул дождь — густой, колючий. В один миг он скрыл от наших глаз все: и далекий горизонт, и высокие волны.

Дедушка что-то прокричал дяде Семену; тот быстро вынул откуда-то тяжелый брезент и набросил его нам на головы. Мне показалось, что как-то разом утихли порывы холодного ветра и словно бы прекратился дождь, и в одно мгновение наше суденышко перестало прыгать с волны на волну…

А дедушка, чтобы успокоить нас, кричал на все море:

— Ничего, детки, ничего! Не в таких перепалках бывали, не пугайтесь только. Слышишь, Оксана?

Голос его будто с неба долетал к нам. Слышались страшные удары грома и дикое шипение дождя, беспрерывно секшего наш брезент. Вскоре на дно моторки потекли по брезенту густые струи, и мы очутились в воде. Тогда мама схватила пустую консервную баночку и начала помогать дяде Семену вычерпывать воду. Мне захотелось присоединиться к ним, но, не найдя подходящей посудины, я просто пригоршней стал выплескивать воду за борт.

А гроза бушевала, море кипело, бесилось. Я видел через борт высокие гребни зеленопенных волн и ждал: вот-вот какая-нибудь из них мгновенно накроет и меня, и маму, и дедушку, и дядю Семена. Тогда наше суденышко пойдет ко дну. Только теперь я понял: наша моторка слишком мала, чтобы выдержать такой шторм.

Но время шло, море ревело, гроза постепенно отступала, и ни одна волна не посмела опрокинуть наше суденышко. Тогда я понял и то, что никакое море не страшно, если баркасом управляет такой опытный рыбак, как мой дедушка. И я решительно сбросил с головы брезент.

Я опять видел дедушку, любовался им. Весь мокрый, с обвислыми длинными усами, с которых струилась дождевая вода, с трубкой в зубах, он крепко держал в руках руль, играя сильными мускулами рук, плотно обтянутых рукавами влажной рубахи. Заметив меня, дедушка улыбнулся одними глазами, лицо его словно озарил солнечный луч. Мне стало ясно: пока я с дедушкой, нечего бояться. И я громко спросил:

— Дедушка! А сколько баллов?

— Го-го! — откликнулся дедушка будто с другого конца моря.

— Сколько баллов, спрашиваю.

— Баллов?

— Ага!

— Не проверял!

И дедушка рассмеялся. Я почувствовал — никакие баллы не страшны дедушке, пускай их хотя бы и сто будет. Пусть закипит море, как вода в котле, все равно дедушка смело переплывет его на своей легкой рыбацкой моторке.

И я сам смелее посмотрел в морскую даль. Море между тем продолжало кипеть, пузыриться; даль его ревела и свистела, угрожая и запугивая меня, но мне совсем не страшно было… Я почувствовал себя моряком, человеком, которому в будущем придется не раз водить баркасы в штормы по всему морю, как сейчас ведет эту моторку мой бесстрашный дедушка.

И в самом деле, через какой-нибудь час, а может быть, и больше, мы увидели знакомый берег, пожелтевший каштан на круче и нашу хату. Приглядевшись, я заметил на берегу бабушку. Маленькая, седоволосая, она стояла на круче, приставив козырьком руку к глазам, и смотрела на нас. И мне так захотелось крикнуть ей, чтобы даже отсюда услышала она, что мы прибыли благополучно, что с нами даже в самый большой шторм и бурю никогда ничего не случится.

А когда мы сошли на берег, дедушка обнял меня за плечи, затем крепко взял под мышки, поднял вверх, поцеловал в обе щеки и сказал:

— Ну, Даня, ты у меня уже настоящий рыбак!

Ну, теперь достанется дедушке от бабушки. Уж она будет грызть его за то, что он повез нас в море во время шторма. Мне даже жалко стало дедушку, и я решил смело защищать его в этой схватке с бабушкой.

Но я ошибся. Бабушка и словом не обмолвилась насчет бури. Подала на стол еду, пригласила всех поужинать и только после этого атаковала дедушку:

— У тебя, старый, уже совсем высохло в голове? Забрал детей и потащил их на целую неделю в море! Вместо того чтобы отдохнуть, хотя бы и той же Оксане, она должна была рыбу тебе варить. И ребенка с собой потащил. Людские дети то в кино, то на концерты, а нашего ты в баркасе морил. Уж если чего надумаешь, ничего не поможет: хоть танцуй, хоть умирай. Да ешь, ешь, чего носом крутишь и на посудник, как тот Беззубка, посматриваешь. Нету, ничего нету, поужинаешь и без выпивки.

— А ты не выдумывай, старая, бог знает чего, — сказал дедушка. — Да сама ешь, ведь разговором не насытишься.

Мама, должно быть, для того чтобы переменить тему разговора, сказала:

— Ох, и переволновалась же я! Такой шторм, сколько живу на свете, еще не приходилось видеть. Да еще и гроза — с молниями и громом.

Бабушка успокоила маму:

— А чего там тебе бояться? Что ему, — бабушка кивнула в сторону дедушки, — впервые? Эге! Да он, бывало, и не в такой шторм в море блуждал… И что тот летний шторм? Забава! Вот когда осенью начнет дуть да бунтовать! Даже на берегу страшно сидеть. Так и кажется, что обвалится эта круча, да и полетит в пропасть. А он в море. Что та щепочка, баркас на волнах летает: то, как чайка, в самое небо поднимается, то до самого дна вниз нырнет. Ого, если б наш дед боялся тех штормов, его уже давно крабы съели бы…

Бабуся незаметно добавила еды в дедушкину тарелку.

— Да ешь, старый, веселее, а то лижешь, как тот котенок. Такой мужчина, а будто младенец кушает…

С этих пор я уже никогда не тревожился за дедушку. Убедился, что хотя бабушка и донимает его славами, но не дает в обиду.

Не успели мы и поужинать, как послышался знакомый свист с улицы. То был Павлик. Бабушка также сразу узнала его.

— О, уже твой приятель появился. Тут ни днем, ни ночью не давал покою. Где Даня да где Даня? Чайке твоей все бычков носил на чердак. Говорю: «Ты мне еще хату там спалишь». А он клянется, пакостник: «Я и спичек с собой не ношу, я только Данину чайку кормлю».

Наскоро поужинав, я выбежал на улицу. Павлик ожидал меня возле калитки. Я даже и не узнал его поначалу: как видно, мама постаралась и совсем смыла с него смолу. Был черномазым, а теперь стал розоволицым. Он очень обрадовался, увидев меня, и не знал, чем в первую очередь похвалиться.

— А сегодня идет новая картина. Интересная-интересная. Ну, знаешь, про войну, а называется… Забыл… Пойдем?

Что за странный вопрос? Да я в море больше всего соскучился по кино. Но я сейчас спрашиваю о другом:

— А как чайка?

У Павлика глаза засияли.

— Ого! Уже обоими крыльями машет, а бычков ест… Ну будто не ест их, а за себя бросает…

Мне тут же захотелось поглядеть на свою чайку. Тем более, что у меня для нее была приготовлена целая связка ставриды. Я на минутку забежал в дом, схватил рыбу, свой фонарик и опять помчался на улицу.

На дворе смеркалось. Тропинки уже немного просохли, и мы, выбирая, где посуше, пробрались к дедушкиному дому. Вмиг очутились на чердаке. Здесь было уже совсем темно. Я зажег свой, электрический фонарик. Яркий сноп света с зеленой полоской обежал чердак, вырывая из темноты то желтые сосновые стропила, то кучу старых сетей, то запыленные доски, и, наконец, остановился на удивленной чайке. Она стояла, высоко подняв голову, вообразив, наверное, что это корабль в море светит своим прожектором.

Освещая чайку, я осторожно подкрался к ней, схватил за шею. Она начала вырываться. Тогда я погасил фонарик. Чердак залила непроглядная тьма, и чайка замерла в моих руках. Я вынес ее на середину чердака, сел на старые сети и только тогда опять зажег свет. Чайка изумленно вертела головой.

— Павлик, давай рыбу!

Павлик не замешкался, он сразу же сунул чайке под самый нос довольно большую ставриду. Чайка, поколебавшись с минуту, взяла рыбу в клюв, подбросила ее вверх, схватила за голову и в один миг проглотила.

— Она так и акулу проглотит, — с гордостью за чайку произнес Павлик.

Когда чайка наелась, я внимательно осмотрел ее раненое крыло. В самом деле, за эти дни оно почти совсем зажило. Только струп еще оставался в том месте, куда угодил камушек.

— Скоро уже летать начнет, — сказал я, отпустив чайку.

Встрепенувшись, а затем взмахнув обоими крыльями, она ушла в угол. Чайка хотела спать, и мы, чтобы не мешать ей, покинули чердак.

Затем Павлик рассказывал мне новости. Оказывается, здесь чуть было не утонул Асик. Удрав от мамы, он сам пришел на берег моря, залез в воду и начал плавать. Плавает он плохо и только тогда, когда руками и ногами держится за землю. А тут, немного наловчившись, он так осмелел, что начал даже метров на пять отплывать в море. И как раз в то время, когда он плыл над ямой, появилась на берегу его мама. Она подняла крик. Асик перепугался да и пошел ко дну.

Что тут делалось! Асикова мама потеряла сознание, а он, хотя и достал дна ногами, но, стоя по шею в воде, орал на весь берег: «Спасите!» Как раз поблизости удил Коська, вот он и вытащил Асика на берег. Придя в себя, мама схватила Асика за руку. И что она только с ним творила тогда! То поцелует, то шлепнет, то опять ухватится руками за шею и прижмет к себе, то снова шлепает. И сама то смеется, то плачет. Коське пять рублей на конфеты дала, а Асику велела и близко к воде не подходить.

Коська достраивал свой «спутник». Павлик достоверно знал об этом, так как добывал для него доску в доме отдыха. В знак благодарности Коська впускал Павлика в свою мастерскую и даже разрешал ему держать доски, которые он сколачивал.

— Сегодня Коська красил «спутник». Смешной!

Рассказывая о Коськиной выдумке, Павлик смешливо пофыркивал.

— Нечем заняться Коське, вот он и мудрит, — сказал я.

— А Коська вообще выдумщик, — согласился Павлик. — Они со Славкой соревнуются, у кого интереснее получится.

Пока Павлик сообщал мне береговые новости, мы взобрались на высокую кручу, туда, где желтеет одинокий каштан, и подошли к кинотеатру. Тут уже все собрались: и Коська, и мистер Икс с черной маской на лице, и все наши знакомые.

Увидев Коську, я насторожился: что он мне скажет? Но он, как видно, забыл про доску. Он даже порадовался нашей встрече.

— Тебе, говорят, повезло, Даня?

Я заморгал глазами. В чем это мне так повезло?

— Я сам видел: всю рыббазу рыбой завалили.

Вот оно что! Коська считает, что это при моем участии столько рыбы выловлено в море. И я отвечаю глухо:

— Да, немного поймали.

Коська лукаво подмигивает:

— Если б почаще случалось такое «немного».

На экране вспыхнул слепящий сноп света. Киномеханик гонялся за фокусом. В течение одной минуты мы заняли свои места на черешнях. Мне и Коське довелось сидеть на одном дереве. И, когда на экране запрыгали буквы, Коська доверительно шепнул мне:

— Приходи завтра, будем «спутник» испытывать.

До чего же я не люблю в гости ходить! В гостях всегда чувствуешь себя скованным. А до этого тебя так оденут, что ты вынужден все время сидеть на одном месте. Ведь стоит влезть на дерево или поваляться на траве, и уже все твои локти и колени прорваны или окрашены в зеленый цвет. Кроме того, в гостях неудобно бегать, а сидеть все время неподвижно чересчур скучно.

Опять наступило воскресенье. На этот раз я проснулся уже тогда, когда солнце поднялось довольно высоко. Море лежало спокойно, тихо, словно и не было вчерашнего шторма с молниями и громом. Только частые волны шли по морской равнине и нежно пели, набегая на теплый берег.

Мама уже была на ногах. Она нарядилась в свое белое платье, обула туфельки на высоких каблучках. Сидя перед зеркалом, мама расчесывала волосы, завивала их в красивые русые кольца. Я очень люблю мамину прическу, но знаю, что она не случайно завивается. Поэтому решил не мешать маме. Однако она сама позвала меня:

— Даня! Ты уже проснулся?

— Да, наверное, проснулся, — говорю неохотно, понимая, что тут ничего другого не скажешь, когда уже стоишь на ногах и моргаешь заспанными глазами.

— Ну и хорошо! Надевай вот чистенький костюмчик и пойдем в гости.

Так и знал! Нужны мне эти гости! Дома, я еще понимаю, — там мы ходили к папиным друзьям. А какие здесь могут быть гости? Да еще и в такое время, когда меня тянуло к Коське, а главное — надо было кормить чайку! И кто же для бедной птицы бычков наловит?

Я молчу и не двигаюсь с места. Ведь сразу же не скажешь маме, что тебе совсем не хочется идти в гости.

— Ты слышал, Даня?

— Мама! Иди лучше сама. Вот честное слово, мне так некогда, так некогда…

Мама окидывает меня вопросительным взглядом:

— Уж не собираетесь ли в море с дедушкой?

Дедушка сегодня не шел в море, умаялся за неделю. Он еще лежал в постели, читал газету. Читал и почему-то ругался.

Я говорю:

— Мне надо чайку кормить.

— Так иди накорми, да побыстрее!

— А где же бычки? Надо же их наловить.

— А вон та ставрида для кого?

Я в самом деле столько рыбы заготовил для своей чайки, что, безусловно, и на сегодня хватит. Поэтому я стоял и думал: как же все-таки выкрутиться?

Мама закончила выкладывать свою прическу. Она была такой красивой, такой высокой и стройной, что я невольно подошел к ней и прижался щекой к ее руке. Я очень люблю свою маму! А когда она еще вот так оденется, у меня просто дух захватывает. Мама погладила меня по голове, и мне стало так тепло, так хорошо! Я уже был согласен не только в гости, а хоть на край света отправиться со своей мамой.

— И волосы у тебя, как у ежа. А шея! Я думала, что загар, а это грязь. А может, смола, как у Пятницы? А ну, голубь, снимай свою кольчугу — будем мыться.

«Кольчугой» мама называет мою майку.

Мне очень не хотелось мыться.

— Да я же только вчера мылся, — говорю.

— То-то видно…

— Я в море…

— Возьми вот мыло, иди под душ. Да уши хорошенько помой и волосы. Ведь на тебя и смотреть страшно.

И вот, уже помытый, причесанный, в белой рубашечке и парусиновых коротких брючках, я иду с мамой в гости. И, пройдя ворота, я вспоминаю, что надо же поинтересоваться, куда мы идем. К кому.

— К тете Наде, — сообщает мне мама.

У меня опять пропало желание идти в гости. Это же надо будет следить, чтобы не запачкать брюки — я их очень не любил! — да и поговорить у тети Нади не с кем. Не стану же я разговаривать с той очкастой Саной!

— А что же я буду делать в гостях? — спрашиваю кисло.

Мама удивляется:

— Как это — что? Будешь сидеть и слушать старших. С Оксанкой поиграешь.

— Нужна она мне…

Мама останавливается, сурово смотрит мне в глаза:

— Как это — нужна? Она что, не такая, как и ты? Что это за высокомерное отношение к друзьям?

— А она мне вовсе не друг… — пожимаю я плечами.

— Санина мама — моя подруга. Значит, Санка — твоя подруга.

Я опускаю голову. Так и быть: пускай будет подруга. Раз мама приказывает — что ж, посижу в доме, но играть с ней все равно не стану. И разговаривать не буду. Еще чего не хватало — с девчонками разговоры вести!

А мама поучает:

— С тетей Надей будь вежливым. А когда к столу пригласят, не хватай ничего руками, помни, что на столе лежат ложки и вилки. И ешь не торопясь, разжевывай все хорошенько. А то ты всегда будто куда спешишь.

— «Спешишь-спешишь»! Ты меня, как Асика, муштруешь.

— Не муштрую, а учу…

Пришлось прекратить спор, так как мы подошли к дому тети Нади. Я тут же увидел и Сану. Она, согнувшись, сидела на столе в беседке и что-то читала. Она не подняла голову даже и тогда, когда мы, стукнув калиткой, вошли во двор.

— Здравствуй, Сана! — поздоровалась с ней мама.

— Здравствуйте! Мама в комнате, — все еще глядя в книгу, пропищала Оксанка.

Взглянув на маму, я чуть было не рассмеялся. «Как раз поиграешь с Саной», — говорил я ей глазами.

А навстречу нам уже выбежала тетя Надя:

— Оксана! Вот спасибо тебе! А я поглядываю на улицу и все думаю: придет или не придет?

Теперь и Санка оторвалась от книги.

— Тетя Оксана! Даня! Здравствуйте!

— Сана! Поиграй с Даней! — приказывает тетя Надя.

Сана неохотно слезла со стола и, прижав к груди книжку, близорукими глазами посмотрела сквозь стекла очков на меня.

— Ты хочешь играть? А может, лучше почитаем книжку?

— Мне все равно — можно и почитать.

— Или я тебе покажу свои книги. Хочешь?

— Ну, показывай, — согласился я и с этим предложением.

Мы вошли в дом. Здесь были две просторные комнаты и кухня. В самой большой комнате, в одном из углов, стояла этажерка, заставленная книгами.

— Посмотри, сколько их у меня. И я уже трижды прочла каждую…

Все это были сплошные приключения. Я их тоже когда-то читал, а после перестал ими увлекаться.

— Все это выдумка, — говорю Сане.

Она с испугом взглянула на меня:

— Какие выдумки? Разве в книге могут быть выдумки? Знаешь, какие хитрые шпионы бывают? Они как угодно могут маскироваться…

— Даже в спичечной коробке?

— Даже в коробке, — не задумываясь, кивнула головой Сана. Затем подумала-подумала и добавила: — Конечно, тут немного, наверное, выдумано, но все равно интересно.

Дальше не о чем было говорить, и я начал прислушиваться к разговору тети Нади с мамой. Тетя Надя и в этот раз расхваливала свою Сану.

— Уже и не знаю, что из нее получится. Профессор какой-нибудь, не меньше! От книг за уши не оттащишь. Правда, я иногда и сержусь: ведь к венику не притронется, хоть сору будет вокруг нее до колен. И тарелку тоже не вымоет. Другие девочки вышивают, а она даже иголку не умеет держать в руках. Спрашиваю: «Что ты, Сана, будешь делать, когда вырастешь? Кто тебе будет пищу готовить? Кто тебе будет комнату подметать?» А она отвечает: «У меня домашняя работница будет». Ты слышала, Оксана, что-нибудь подобное?

Тетя Надя и мама смеются. Сана словно и не слышала ничего — роется в книгах.

— А мой не очень увлекается книгами, — это уже мама обо мне заговорила. — Зато трудиться любит. Что поручу — все сделает. И вот целую неделю с дедушкой рыбу ловил.

Ах, эта мама! Обязательно надо меня в краску вогнать. Вот сейчас Сана начнет расспрашивать, как я рыбачил. Однако Сана, как видно, не очень интересовалась рыбой.

— А у вас в школе есть библиотека?

— Есть.

— А книг там много?

— Каких?

— Ну таких, которые с приключениями.

— Не знаю. Я больше читаю исторические… Да еще стихи.

Сана презрительно оттопырила губу:

— Фи! Стихи. Нечего мне больше делать! А исторические — скучные.

Мне самому было невероятно скучно с Санкой. И я начал просить маму:

— Мама, я пойду погуляю.

Мама ничего не сказала, а тетя Надя начала стыдить меня:

— Вот так гость! Только в дом, и уже стрекача задать готов. Разве у нас тебя принуждают работать? Гуляй себе на здоровье. Сана! Ты почему не занимаешь гостя?

— А он приключений не любит, — пояснила Сана.

Тогда тетя Надя посоветовала мне:

— Это плохо, Данило. Читать надо много. И вообще — учиться надо, большим человеком станешь. А если не будешь читать, вырастешь таким, как тот Фомка, что на рыббазе.

Я только фыркнул. Ого! Как Фомка. Разве может кто-нибудь сравниться с Фомкой? Ведь он все моря и океаны знает, как свои пять пальцев.

Затем тетя Надя усадила нас за стол. Угощали жареной скумбрией и варениками. От рыбы я отказался — она мне уже в горло не лезла, — а вареники ел охотно. Оксанка тоже ела вареники и в то же время заглядывала в книгу. При этом она измазалась сметаной, словно ей кто приклеил белые усы и бороду. Я взглянул на нее и прыснул со смеху. Тогда тетя Надя сказала:

— Эх ты, красавица! Поди хоть умойся, а то вон парни над тобой смеются.

Оксана, сконфузившись, пошла умываться. А я тихонько вылез из-за стола, незаметно подошел к порогу и — в дверь!

Выскочил в коридор, а из коридора во двор. Обошел дом, перепрыгнул через ограду и попал на улицу. А там уже и к Коське рукой подать.

Коська и Павлик кормили козу, кроликов. Они, как видно, только что притащили с поля две охапки травы и теперь распределяли ее по клеткам. Возле них с унылым видом стоял Асик.

— Вам хорошо, вы остаетесь.

Увидев меня, Павлик очень обрадовался, закричал на весь двор:

— Вот он! Смотри, Коська, Даня пришел! А я уже весь поселок обшарил — искал тебя.

Коська неодобрительно взглянул на меня, проворчал:

— Забыл про испытание?

Я объяснил, что меня мама в гости водила.

— А я тоже в гости пойду, — похвастался Асик. — Мы даже у профессора Соль-Смычковского в гостях были. Еще мама ему подарок сделала: большую-большую корзину, всю сплошь из шоколада.

Коська и Павлик не поверили.

— Так-таки из шоколада? Выдумываешь!

— Спроси маму… Профессор-то из музыкального. Он подарок принял, а меня нет. Но вы думаете, что мне хочется в музыкальное? Я лучше б с вами кроликов кормил…

На минуту все замолчали. Что ни говори, а все-таки жалко этого неуклюжего Асика.

— Пойдем искупаемся, — предложил вдруг Коська.

Я понял: он не хотел свой «спутник» испытывать в присутствии «музыкального» Асика.

Солнце уже высоко поднялось; море, испаряясь, лениво гнало мелкие волны к берегу. В такое время остается только сидеть в морской воде. И мы зашагали к морю. Коська шел впереди, я — за ним, Павлик — за мной, а совсем позади утиной походкой — Асик. Он так и не научился сходить с горы. Мы сбегаем, а он задом наперед, ползет, как рак. Ползет-ползет, оглянется — далеко ли до моря? — и опять ползет. Мы уже раздеться успели, а он все еще ползет…

Купаемся мы долго и с удовольствием. Плаваем и ныряем. Только Асик боится отплывать далеко от берега. Он лежит как раз там, где плещут, ударяясь о берег, спокойные, ласковые волны. Он даже сопит от удовольствия и все повторяет с завистью:

— Вам хорошо, вы остаетесь.

Намочит ноги в воде, посопит-посопит и опять:

— Вам хорошо! Вы будете купаться в море, а мне в музыкальное надо…

— Так ты же гений! — смеется Коська.

Асику не смешно.

— Вам хорошо! Вы смеетесь, а меня мама домой увезет.

Мы вылезаем на берег. Молчим. Наверное, и Коська, и Павлик думают про Асика. И им жалко его. В самом деле: был он у моря и не был. Мама его и на минуту от себя не отпускала. Вот и сейчас она уже вопит с кручи:

— Асик! Аскольд! Кто тебе позволил на улицу выходить? Вот наказание божье! Видели вы такого вредного ребенка?

Мы взбираемся на кручу. Асик хнычет где-то позади. А его мама налетает на нас:

— Ах вы, хулиганы! Зачем вы моего ребенка в море тащите? Утопить хотите?!

Коська, как видно, хотел сказать Асиковой маме что-то неприятное. Да и у меня самого было желание надерзить ей. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не вмешался Павлик. Но он вдруг заговорил так вежливо и убедительно, что даже сердитая Асикова мама замолчала.

— Тетенька, а ваш Асик вовсе и не купался. Он только на берегу сидел и на море смотрел. Мы шли купаться, а он захотел с морем попрощаться.

Асикова мама растроганно замигала глазами:

— Ты прощался с морем? Но ты же мог это сделать вместе со своей мамочкой. Бедный мой мальчик…

На глазах Асиковой мамы заблестели слезы. Она привлекла к себе сына, погладила его по голове и вдруг закричала, словно ее оса ужалила:

— Ты не купался? Ты, враль этакой, не купался?

— Нет, — просопел Асик.

— А почему же у тебя волосы мокрые?

Обмануть Асикову маму невозможно. Но Павлик и на этот раз вмешался:

— Ему жарко было, вот он и намочил голову.

— Я намочил голову, — эхом отозвался Асик.

Мама, должно быть, растерялась и не знала, верить или не верить.

— Все равно, я тебе одному запретила ходить к морю.

Аскольда увели домой, а мы направились к Коськиному двору. Коза и козлята уже съели всю траву и, забравшись в тень, дремали. А кролики еще ели. Кролик очень смешно ест: возьмет стебелек в рот и жует его, будто трубит в дудочку…

Зашли в сарай. Здесь стоял свежеокрашенный «спутник». Коська с гордостью похлопал его по крышке. На его руках появились зеленые полосы.

— Вот он! — с довольным видом подмигнул мне Коська.

Он открыл дверцу «спутника». Теперь оставалось затолкать туда кошек, чтобы они там привыкали к темноте. Но кошки так мяукали и царапались, что пришлось нам прекратить это «испытание».

— Ну и затея! — насмешливо произнес Павлик.

Не успел Коська ответить ему, как возле сарая появилась его бабушка.

— Коз покорми и за домом посмотри, — приказала она. — А я пойду на собрание. Для чего-то сзывали.

— А какое собрание, бабушка?

— Не знаю. Сзывают, вот я и иду.

Бабушка заторопилась на улицу. А нас теперь тем более не привлекал Коськин сарайчик — в поселке собрание! Уж, наверное, там что-нибудь интересное скажут.

— А как же с испытанием «спутника»? — уныло, точь-в-точь как Асик, спросил Коська.

Но мы с Павликом уже шагали туда, где начиналось собрание. Коська вздохнул и поплелся вслед за нами.

Взрослые в общем-то довольно странные люди. Все они о чем-то говорят, говорят, все спорят. И главное — спорят даже тогда, когда все понятно и нет никакого смысла спорить.

Вот и сегодня. Забежал я домой пообедать. Даже не пообедать, а просто немного закусить, так как очень захотелось есть, пока играл с ребятами. Зашли мы вдвоем с Павликом, — не бежать же ему ради этого на гору, в дом отдыха? Правда, Павлик отказывался, убеждал меня, что совсем не хочет есть, но разве я не знал, что он голоден, как волк?

Павлик — мальчик сдержанный и очень застенчивый. Как ни звал я его в дом — не вошел. Сел во дворе на скамью, затененную диким виноградом, и не идет. Тогда я попросил бабушку, чтоб она его позвала.

Бабушка наполнила миску макаронами с творогом и маслом — такими вкусными, что просто объедение! — и поставила на стол. Только после этого она обратилась к Павлику.

— Ну, а где тут молотник? Иди, голубь, иди, не стесняйся, поддержи нашего Даню, а то у него совсем аппетит пропал. И не ест, а, как котенок, лижет.

Павлик начал отказываться:

— Да я же недавно завтракал.

— Завтракал? Вот и хорошо. А теперь садись да получше пообедай.

Павлик вылез из-под винограда, молча зашел на веранду и с застенчивым видом взял ложку.

Ах, какой он смешной, этот Павлик! Говорил, что не голоден, отказывался, а когда подсел к миске, то и впрямь не ел, а «молотил».

В это время дедушка сидел возле хаты, на скамье, и читал газету. Он так любит читать газеты!

Когда бабушка подала нам еще одну миску с макаронами, во дворе появились мама и тетя Надя. Дедушка как будто только и ждал, когда они придут:

— А, молодые матери причалили! Идите, идите, милые, тут вот для вас некоторые новости имеются.

— А что там, папочка? — бросилась к нему мама. — Может быть, письмо?

Она все время ждет писем от папы. И, хотя письма приходят почти ежедневно, она почему-то все время сердится на папу за то, что он якобы мало пишет. И каждому свежему письму радуется, как маленькая.

— Да тут кое-что поважнее-письма… — хитровато говорит дедушка.

Я чуть не подавился макаронами. Может быть, дедушка расскажет что-нибудь о нарушителях границы? Я даже Павлика схватил за руку: успеешь, мол, поесть. Послушай, что дедушка говорит.

— Про школу вот здесь написано, — продолжал между тем дедушка. — О том, что отстает наша школа от жизни, девчата. Умно написано.

— Да как же отстает, если дети учатся, — с сомнением произнесла тетя Надя.

— Не в том дело, Надежда, — возразил дедушка. — Пишут о том, что школы наши от жизни оторвались и белоручек из наших детей делают, к труду их не приучают.

— Вырастут, так и сами научатся, — сказала тетя Надя. — Нас тоже в школах ничему не учили, а рыбу потрошим как следует.

Дедушка вскочил и сердито заговорил, размахивая газетой:

— Да не о том речь идет. Нужна школа, которая не только знания давала бы, но и к какой-то работе склоняла. Уже и трудовое обучение вводят, разные мастерские, связь с заводами и колхозами. Вот о чем пишут в газете. А ты — «сами научатся»… Многому они научаются. Кончит десятилетку парень, руки — в брюки и ходит, посвистывая. А еще и такие бывают, как тот придурковатый Фомка…

Тетя Надя все же не соглашалась с дедушкой:

— Кому какое дело до наших детей. Пускай родители о своих детях заботятся. Я не хочу, чтобы мой ребенок еще и в школе работал. Я своей Санке и дома работать не разрешаю. Пускай учится. В науку ребенок тянется — и пускай тянется.

Тут уже и мама отозвалась:

— Ты не права, Надежда. Нельзя так, чтоб ребенок и за холодную воду не брался.

— А мне виднее, чем мой ребенок должен заниматься, — сердито сказала тетя Надя.

— А ты не сердись, Надежда. Мой Даня тоже без дела бегает. Какая же польза от этого? А когда он несколько дней с рыбаками прожил да посмотрел, как люди работают, тут — я сама вижу — мой Даня как будто повзрослел. А ты плохо поступаешь, когда свою Оксану даже к домашней работе не хочешь приучить.

Не знаю, чем бы окончился этот разговор, если б не вмешалась моя бабушка. А вы же знаете: когда моя бабушка заговорит, то уже никому не удастся и слова сказать. Она сама за всех все скажет.

— А то ты, старый, правду в газете вычитал. Нельзя — я уже давно о том говорю, — нельзя так детей выращивать. Разве это дело, что они с малолетства к безделью привыкают? И когда это было, чтобы простые люди своих детей баклуши бить приучали? Это ж только господа своих детей, как поросят, выхаживали да выкармливали. А рабочий человек должен работать. На то он и есть рабочий человек. А чтоб работать — с малых лет его приучай. Вот пускай моя Оксана скажет, потакала я ей с детства или не потакала? Да ни за что на свете! Она у меня все делала — все, все! Так разве теперь ей плохо от этого? Она у меня такая, что ко всему приучена, на какую угодно работу способна…

Мы с Павликом уже пообедали, слушаем.

— А то, что ж получается! Взять хотя бы и Фомку. Он и школу кончил, и на художника учился, и в моряки собирался, проплыл даже где-то до Сочи или Евпатории и назад вернулся. А теперь сторожем на рыббазе, потому что ни к какому другому делу не приспособлен…

Я даже рот разинул от изумления. Ведь Фомка — это Жорка-одессит. Знаменитый моряк, который якобы прошел все моря и океаны, плавал на всех, самых больших, пароходах. Нет, это, наверное, не о нем; наверное, еще есть какой-то Фомка. Тем более, что Жорка-одессит не обыкновенный сторож на рыббазе, — он служит в береговой охране и еще какими-то секретными делами занимается.

Но в это время появилась чем-то очень встревоженная Асикова мама. Выяснилось, что она уже «весь поселок обегала». И сейчас была красная-красная, и пот с нее просто струился. Она вытирала лицо батистовым платочком и громко стонала.

— Ох, и жара! Еще никогда так не пекло, как сегодня, — пожаловалась она, едва поздоровавшись.

Я удивился: ведь сегодня было ничуть не жарче, чем в предыдущие дни. И мне не верилось, что она пришла лишь для того, чтобы поговорить о погоде.

Опустившись на завалинку, где была тень, Асикова мама продолжала стонать:

— Боже мой, в какую глушь я забралась! Спешу домой, в Киев, и вот представьте себе, никак не могу выбраться отсюда. Договорились с шофером дома отдыха, чтоб отвез нас на станцию, но кто ж вещи вынесет на гору? Такое впечатление, будто во всем поселке нет ни одного мужчины…

Дедушка углубился в чтение газеты. Но именно к нему обращалась Асикова мама:

— Як вам, дедушка. Вынесите мои чемоданы на кручу. Я заплачу, хорошо заплачу.

Дедушка не успел ответить, — его бабушка опередила:

— А что ж это вы удираете? Лето только в пору свою вступило, виноград вот-вот появится.

Асикова мама вздохнула.

— Да разве наши дети дадут нам возможность отдохнуть?

Разве мы, матери, можем думать о собственном отдыхе, о своих интересах, когда речь идет о судьбе наших детей? Нет, я вам откровенно скажу, — только недальновидные люди связываются с детьми. Ох, детки, детки… Вы газету читали? Как вам нравится?

— Это вы насчет школы? — бросил на нее взгляд дедушка.

— Ну да.

— А что ж, очень правильно написано, — сказал дедушка.

— И я так думаю. Вполне правильно, что будут школы для одаренных детей. Это очень-очень правильно.

И Асикову маму словно прорвало. Она заговорила так, что даже моя бабушка при всем ее желании не могла вставить ни одного слова.

— Вот у меня сынок! Аскольд мой. Очень и очень одаренный ребенок. Просто, если пользоваться научной терминологией, — гениальный ребенок. У него же слух! Ну, не слух, а просто шедевр, просто исключительный слух! Я, как мать, — а кто же лучше матери знает своего ребенка? — как мать, знаю, на что способен мой Аскольд. Из него получится блестящий музыкант, дирижер, в крайнем случае — музыковед. Я знаю: мой мальчик совсем не приспособлен к физическому труду. Такой труд, если хотите, просто противопоказан ему. Он — мальчик болезненный, ну, словом, он такой особенный, исключительный, как и все талантливое и гениальное. Он совсем не похож на других. Он даже играть не может, как другие дети играют. Он если и играет, то так, знаете, ответственно, с чувством собственного достоинства…

Моя мама и тетя Надя, переглянувшись, вышли из комнаты. Асикова мама не придала этому значения. Она обращалась только к моей бабушке:

— И я вам скажу… простите, не знаю, как вас зовут… я вам скажу, что очень рада, очень рада, что для таких детей будут специальные школы. Это меня вполне устраивает.

Бабушка, как видно, не знала, как и разговаривать с такой гостьей.

— Но меня одно тревожит, — продолжала Асикова мама. — То, что таких одаренных детей немало, а школ, видать по всему, будет немного. А кроме того, найдутся такие невежды, что без всякого основания будут считать своих детей одаренными и начнут пропихивать их в те школы. Будут такие, честное слово, будут, — уж я это хорошо знаю. Вот и приходится спешить. Еще можно было бы и у моря посидеть, бархатный сезон только начинается. Но я должна ехать. Должна! А то прозеваешь, — а прозевать легко, это я тоже знаю, — и окажется твой одаренный ребенок за бортом. А я не имею права допускать такую оплошность. Это было бы преступление с моей стороны. Одаренные дети принадлежат не родителям, а всему народу. Как видите, мне не до отдыха, не до моря, моя милая, — с огорчением прибавила Асикова мама и, обращаясь уже к дедушке, проговорила: — Так я вас очень прошу — помогите мне вынести вещи на гору.

Дедушка поморщился, отложил в сторону газету.

— Да я б и того… Но… — Дедушка взглянул на солнце: — Времени нету. Сейчас надо в море идти. Мы, мадам, люди занятые, рабочие.

Тут начала давать советы бабушка:

— А вы попросите деда Беззубку. Того, что на воротах сидит, — швейцаром или как там он у них прозывается. Дадите тому старому пьянице на сто грамм, так он вам не то что на гору, — в самую Одессу, на самую станцию отнесет ваши вещи.

— Была я и там! — трагическим голосом произнесла Асикова мама. — Лежит этот Беззубка с синим носом в холодочке и спит. Уже успел налимониться. Я вас очень прошу! — снова обратилась Асикова мама к дедушке.

Дедушка начал собираться в море:

— К сожалению, не могу.

У Асиковой мамы — слезы на глазах. Она поднялась и, тяжело ступая, пошла со двора. Павлик с жалостью смотрел на нее.

— Нигде не встречала таких бессердечных людей, — хныкала она.

Павлик схватил меня за руку:

— Давай поможем! Соберем всех ребят и вынесем.

Мне очень понравилось Павликово предложение. Мы догнали Асикову маму за калиткой.

— Тетя, мы вам поможем. Не волнуйтесь…

Асикова мама не сразу сообразила, о чем мы говорим. Наконец поняв, в чем дело, проговорила взволнованно:

— Ах, какие хорошие мальчики! Ах, какие милые детки! Да я вам на конфеты… я вам на мороженое! Вы меня просто спасете.

— А мы и без конфет, — сказал я. — По-дружески.

И мы с Павликом начали собирать своих ребят.,

Мы со Славиком несем на толстой палке тяжелый чемодан. Славик уже без черной ленты на глазах. Он шел молча, а потом заявил:

— А ну его, мистера Икса. Неинтересно. Если б настоящего нарушителя границы удалось задержать, — вот это было бы дело!

Пот с нас уже просто струится, а мы еще и половины лестницы не одолели. Солнце палит немилосердно. Особенно донимает оно Асикову маму. Она, вся разомлев, несет позади всех разбухшую корзину с персиками и яблоками. При этом она покрикивает на Асика:

— Ты почему идешь словно чужими ногами?

— Жарко.

— Всем жарко! Думаешь, мне холодно?

— Да тяжело мне. Нагрузила меня, как ишака.

Асик еле тащит сумку с книгами и нотами. И зачем он брал с собой столько книг?

— Я тебя нагрузила? — возмущается Асикова мама. — Разве это мои книжки? Свои несешь. Да и сколько их, тех книжек?

— Нужны они мне, — с недовольным видом бормочет Асик. — «Бери… бери — будешь читать»! А я их читал?

— Но кто тебе мешал? Почему ты не читал? У тебя в голове игры да разные глупости. А ноты кто будет изучать?

Асик садится на ступеньку, словно и не видит, как мать волнуется. Она еще больше возмущается:

— Да иди же, иди, а то на автобус опоздаем! Если только опоздаем, сама уеду, а тебя здесь оставлю, упрямая твоя душа.

У Асиковой мамы столько вещей, что нам пришлось по-настоящему потрудиться. Шестеро ребят едва доволокли три чемодана. Павлик, словно паук, тащил на себе целый шар: завернутые в простыни подушки. Чемоданы были такие тяжелые, что я уже начал подозревать, не набил ли их Асик камнями, чтобы поиздеваться над ребятами.

Ну и вспотели же мы, пока взобрались на кручу! Сразу же поставили чемоданы в тени, под каштаном, а сами повалились на землю. Я отдыхал и смотрел на каштан. Еще где осень, а листья на нем уже пожелтели, свернулись. Это солнце их обожгло. И они пожелтели не совсем, а только на кончиках; некоторые листочки наполовину, а некоторые чуть-…

Наконец взобрался на гору и Асик. Вошел в тень, упал на землю и тут же захныкал:

— Вам хорошо, вы остаетесь!

Он жадно посмотрел на море. Море было очень красивое. Отсюда, с высокой кручи, оно казалось еще больше, не морем, а настоящим океаном. И было синее-синее, синее неба. Далекий горизонт едва проглядывал сквозь легкую ткань тумана. По воде шли маленькие-маленькие, как сетка на телевизионном экране, волны, а над ними седыми нитями поднимался пар. Даже солнце как бы окуталось нежной, прозрачной тканью, хотя нам от этого не становилось прохладнее; напротив, зной ощущался сильнее, словно ты попал в жарко натопленную баню.

А ведь Асик не без основания жаловался. Немало дней прожил он возле моря, но по-настоящему так и не видел его. Лежал в тени на раскладушке, а к морю ходил только под вечер, в сопровождении мамы. И мама строго следила только за тем, чтобы он не перегрелся или не перекупался.

Но вот и она сама. Тяжело пыхтя, она позже всех взобралась на кручу и, оглядев широко открытыми глазами свои чемоданы, вздохнула с облегчением.

— Поспешим, поспешим, мои мальчики, — нежно сказала она. — Асик, ты почему расселся? Будешь знать, если прозеваем автобус.

— «Автобус, автобус»! — сердится Асик. — Этот ранец до крови натер мне плечи. Ты камней сюда набросала, что ли?

Тащим чемоданы дальше. Здесь идти легче: и дорога ровная, и тени хватает.

В доме отдыха, как всегда, все идет своим чередом. В тени прохлаждаются дедушки и бабушки. Одни из них, вооружась очками, нацеливаются на газеты и книги, другие предпочитают дремать.

— Асик, да иди же ногами, ногами, противный мальчишка! — все время подстегивает Асика мама.

— Да что я тебе — бежать буду? — огрызается Асик. — Подумаешь, автобус удерет! Пускай удирает, я от этого только выиграю. Еще хоть немного у моря побуду.

К его несчастью, автобус еще стоял на месте. Кого-то ожидали. Пассажиры сидели в автобусе, обливаясь потом, и кого-то ругали за то, что заставляет ожидать.

В одну минуту автобус проглотил тяжелые чемоданы. Асикова мама суетилась, совсем позабыв о своих носильщиках. Асик уже сидел в автобусе и, высунув голову в открытое окно, по-прежнему хныкал:

— Вам хорошо, вы остаетесь!

Его круглое, покрасневшее лицо выражало страшное горе, рот был перекошен, на глазах выступили слезы. Наконец и Асикова мама исчезла в автобусе. И только тогда она вспомнила о нас.

— Вот вам на мороженое, — сказала она, выбрасывая в окно пять рублей.

Их на лету подхватил Павлик. Я хотел вернуть их Асиковой маме, но она сурово возразила:

— Не хочу ни перед кем в долгу оставаться!

Наконец пришел и тот, кого ожидали. Автобус рявкнул мотором, пахнул едким дымом, трижды просигналил и вышел за ворота. Еще раз мелькнуло в окне кислое лицо Асика, который, вместо того чтобы попрощаться, снова жалобно воскликнул: «Вам хорошо, вы остаетесь!» Через минуту автобус свернул за угол и исчез.

Немного постояв ка месте и поспорив о том, что делать с деньгами, мы зашагали к лавке, которую здесь почему-то называли «Голубым Дунаем», хотя она была не голубой, а зеленой, да еще и облупленной.

Еще раз поспорили, прицениваясь, что купить на пять рублей. Мороженого не было. И хорошо, что не было, потому что за пять рублей не купишь его на всех.

— Скупая мама у Асика, — ворчал Павлик. — Деду Беззубке, наверное, с полсотни отдала б за такой груз, а нам — пятерку…

Продавщица решила помочь нам выйти из затруднительного положения.

— Берите две кружки пива и не торгуйтесь, — предложила она. — А то не столько денег, сколько споров.

Мы взяли две бутылки лимонада. Устроились возле лавки за столиком, где пьют — правда, не лимонад — почтенные клиенты. Здесь был и Жорка-одессит. Обращаясь к продавщице, предлагавшей ему только пиво, Жорка говорил сердито:

— Барышня, вы шьо? Кто ж пьет пиво без ста грамм?

Мы решили немедленно уйти. Тем более, что лимонад невозможно было пить, так как он оказался даже не теплым, а горячим. Хотели вылить его под куст, но Павлик запротестовал:

— Я выпью, — сказал он. — Я люблю лимонад!

Но и он только немного выпил, остальное пришлось все-таки выплеснуть под кусты.

Уходя, Коська еще раз посмотрел на Жорку-одессита.

— Я думал, что Жора умный, — сказал он разочарованным голосом. — Он меня уму-разуму научил, а сам, видите, какой… Я хотел, чтоб он признавал меня, а выходит… — Коська вздохнул. — Выходит, что и я глупый. Ну ничего, ребята. Если так, я отпущу кошек. Согласен, Даня?

Перед заходом солнца, наловив бычков, мы всей компанией вернулись с моря.

Сначала накормили кошек, так как Коська не хотел отпускать их по домам голодными. Затем я и Павлик пошли кормить чайку, а Коська с ребятами остался в сарайчике. Как видно, он еще колебался. Впрочем, он, может быть, хотел выпустить кошек из ящика, когда стемнеет.

Пока что у нас с Павликом было свое неотложное дело. Направляясь к дедушкиному домику, мы повстречались с Саной. На этот раз она ничего не читала и была в каком-то приподнятом настроении.

— Даня! Куда ты? И я с тобой!

Мне не очень понравилось такое панибратство, но я промолчал.

Что поделаешь, если человек не знает чувства меры и сам навязывается в компанию, когда ему не очень-то и рады. Я не решился дать отпор Санке, потому что моя мама очень уважает тетю Надю. Сана пошла с нами, при этом она всю дорогу тараторила.

— Я только что одну книгу дочитала. Такая книга, такая книга, я просто в восторге. И так переживаю, так переживаю! Там до последней страницы не знаешь, кто же настоящий шпион. А я не люблю заглядывать в конец книги. У меня есть подруга Лиза — она где-то в пионерском лагере отдыхает, — так она как читает? Слово здесь, слово там… А затем прочтет конец и уже хвастает, что первая прочитала. Она не может выдержать и сразу же заглядывает в конец книги. А я терпеливая. Я до конца читаю…

Нет, эта Санка, как видно, помешалась на шпионах и приключениях! Но все же мы с Павликом молча слушали ее болтовню.

— До последней страницы я даже не подозревала, кто именно шпион. И кто же, вы думаете, оказался шпионом? Мария Ивановна! Представьте себе, что шпион оделся, как женщина, и выдавал себя за такую веселую девушку-официантку, которая работала в столовой, где часто обедал изобретатель Акоилафонтов. Нет, вы только подумайте: он изображал из себя веселую беззаботную девушку!

Сану страшно возмущало такое коварство шпиона. Я решил пересадить ее с облаков на землю и столкнуть лицом к лицу с настоящей действительностью.

— Э, — говорю, — все это выдумки. Выдумывают, чтоб лучше читались книги. А на самом деле такого не бывает.

— Нет, бывает! Бывает! — капризно прокричала Санка.

Мы приблизились к дедушкиному двору. Я думал, что Санка отстанет от нас, но она и на чердак забралась вслед за нами.

Чайка, должно быть, проголодалась, потому что не удирала, стала вдруг ручной и очень жадно глотала бычков. Павлик подносил их к самому клюву чайки, а Сана хлопала в ладоши и орала от удовольствия:

— Смотрите, смотрите, как она ест! Ой, как интересно!

А где ты ее взял, Даня?

— Робинзон подбил, — сурово пояснил Павлик.

— Робинзон? — Глаза Саны округлились от удивления. — Да что вы мне голову морочите? Снова какое-то приключение?

Я объяснил Санке, что тут нет никаких приключений, что это обыкновеннейшая чайка и сидит она, как в этом легко убедиться, просто на чердаке у меня, будто в госпитале, лечит свое раненое крыло.

— Но ведь крылья у нее совсем не повреждены!

— Ясно, что не повреждены! Когда столько бычков съела.

Чайка, взмахивая длинными крыльями, прошлась по чердаку, затем подошла к котелку с водой. Санка смотрела на нее зачарованно и при этом восклицала:

— Ах, какая же она красавица! Неужто точно такие же чайки летают над морем? Она очень похожа на гусыню. Правда же, Даня, она на гусыню похожа? Ты посмотри только, какие у нее лапы! А клюв какой! А какие красивые глаза! Ну точь-в-точь гусыня. Правда же, Павлик?

— Она так же похожа на гусыню, как коза на верблюда, — строго хмуря брови, сказал Павлик. — Тоже мне придумала. Гусыня какая, а чайка какая! Что ты, чаек над морем не видала?

— Но они же очень высоко, а эта близко-близко…

Сана приблизилась к чайке и, протянув руки, начала звать ее:

— Чаечка! Чаечка! Иди ко мне, глупенькая, я тебя на руках поношу.

— Так она и согласится — на руках! — ворчал Павлик. — Что она тебе, кошка, что ли?

Санка вздохнула:

— У меня была очень хорошая киска. Она всегда спала со мной на моей кровати. И вдруг куда-то исчезла. Будто в воду канула.

Выглянув в слуховое оконце с чердака, я увидел Коську и других ребят. Они тащили, огибая огороды, ящик с кошками. Я понял, что Коська окончательно решил распрощаться со своими «подопытными животными». Павлик, которого вообще смешила Коськина затея, сказал Санке, хитро усмехаясь:

— Наверное, тут и твоя киска. Но зачем — жалеть ее? Может, она на Луну полетит? У нее, может, большое будущее?

Коська и Славик поставили ящик в кустах. Им, как видно, хотелось поторжественнее обставить это освобождение кошек чуть ли не всего поселка. Заметив, что с нами и Санка пришла, Коська неожиданно рассердился:

— А тебя кто сюда приглашал? Чего тебе здесь надо? Иди к своим девчонкам! Подумаешь, взяла моду: где мальчики, туда и она свой нос тычет!

Я заступился за Санку. Какая разница, мальчик она или девочка? Ведь в школе-то вместе учимся!

— Ну, ты не очень защищай ее, — озверел Коська. — Ты знаешь ее, а мы не знаем? Сразу же побежит и маме своей пожалуется…

— Вот и не побегу! Вот и не побегу! — отбивалась Санка.

— Не побежишь, так из-за киски своей белугой заревешь.

Знаю я таких… тонкослезых.

— А вот и не зареву… Я уже забыла свою киску.

— Забыла… — с недовольным видом проворчал Коська.

Только теперь я догадался, почему Коська так жесток по отношению к своей соседке Санке, — он наверняка и ее кошку упрятал в свой ящик.

Солнце спряталось за горизонт. На западе золотилось небо. Море было нежно-синеватое, словно половину горизонта кто-то застлал голубым шелком. Было прохладно, и чувствовался такой необъятный простор!

На круче одиноко стоял каштан. Сейчас, в предвечернее время, он казался огромным и вовсе не желтым, а зеленым.

— До луны далеко, — вздохнул Коська, — техника у меня слабая, так что пускай они по; земле; бегают.

Пока Коська открывал ящик, мы трижды прокричали «ура» и при этом буквально падали со смеху. В это время как раз и появилась моя бабушка. Раньше всех заметил ее Коська. Беспомощно оглянувшись, он отступил в кусты. А бабушка между тем подбоченилась, словно собиралась плясать, и вдруг обошла ящик, укоризненно покачивая головой:

— Так и есть — кошки! Я же слышала, как мой Гладун замяукал. Вот до чего довели этого сорванца Коську безделье и глупость.

К бабушке подошла Санка. Коська, выглянув из-за кустов, погрозил кулаком.

— Можешь не грозить, — сказала Санка. — Бабушка сама пришла, я ей ничего не говорила.

Ругая «лукавого Коську», бабушка еще раз обошла ящик и вдруг начала решительно ломать его. Во все стороны полетели обломки досок, щепки. Наконец показались сгорбленные кошачьи спины.

— Моя Мурка! Моя Мурка! — радостно пропищала Санка.

Бабушка разрушила все Коськино сооружение, не подозревая даже, что он и сам, раскаявшись, хотел выпустить кошек на свободу. В один миг кошки, выпрыгнув из ящика, разбежались во всех направлениях. Даже Санка не успела поймать свою Мурку.

На землю уже упали сумерки. Словно призраки, прыгали и прокрадывались в разные стороны напуганные кошки. Санка бежала за одной из них и нежно звала:

— Мурка! Мурочка! Киса, киса… Кис-кис!

Все-таки Коська хороший! Поняв свою ошибку, он не только исправил ее, но и сказал нам, своим товарищам:

— Рыбу удить — не хитрое дело. Давайте шпионов ловить. Мы же тоже можем засаду на них устроить.

И я поддался. Очень хотелось и мне что-то такое сделать, чтоб можно было сказать взрослым: «Вот мы какие!»

Ночью мы с Павликом вдвоем сидели в засаде. Вокруг — тихая ночь, только слышно, как шепчутся морские волны, как шипят и шуршат они, накатываясь на мелкую гальку. Пахнет землей и йодом, степной полынью и солью. Над головой яркие мигающие звезды.

Они так чудесны, что просто невозможно ими налюбоваться.

Над самым морем — ослепляющая, голубоватая звезда. Дедушка называет ее Вечерней звездой, а папа говорил, что это Венера.

Марс — красноватый, яркий и тоже, говорят, заметный, но, как ни всматривался я в небо, нигде не мог обнаружить его. Наверное, он спрятался за горизонт.

Где-то в степи, там, где комбайны оставили длинные покосы золотой пшеницы, кузнечики распевают свои веселые песенки и время от времени долетает тоскливый крик степной совы. Однако нам совсем не страшно.

Я смотрю в небо, любуюсь его невыразимой красотой и думаю о том, как хорошо быть пограничником.

Когда вырасту и призовут меня в армию, непременно попрошусь в пограничные войска. И чтобы обязательно служить в приморской части. Ведь за это время я так горячо полюбил море. Оно даже ночью напоминает безграничное небо. В море, как в небе, сияют звезды — белые, зеленые, красные; в нем, как бы с самого дна, поднимается ослепительно яркая красавица Венера.

Тут я вспомнил, что мы пришли сюда не для того, чтобы звездами любоваться. Надо нарушителя границы выслеживать! И с этой минуты я уже не обращал внимания на звезды. Я смотрел то в морскую даль, то на берег, что серой полосой лежал внизу, прислушивался к тихому шепоту волн, стараясь расслышать подозрительный шорох или разглядеть крадущуюся, неясную тень.

Я знаю, что в эту ночь многие ребята не спят. Где-то поблизости, спрятавшись в ущельях, сидят за камнями и Коська, и Славик, и все наши мальчишки. Вспоминаю Санку и улыбаюсь. Она наверняка не выдержит до двенадцати часов, уснет. Ну и смеяться же мы будем завтра! Уж лучше бы она книги читала о шпионах.

В эту ночь и рыбаки дежурят. Это я точно знаю, так как дедушка ушел из дому, как только наступили сумерки. И хитрый же у меня дедушка! Только я вошел в дом, он сразу же: «Даня, спать!» Мне еще хотелось с котом Гладуном поиграть, а он меня — в постель. Гладун — бабушке на радость! — вернулся домой, ходил по комнате, терся о ноги. Должно быть, он сильно соскучился по бабушке и все время мяукал: кушать просил, жаловался на Коську. Бабушка никак не могла его накормить.

— Видишь, как проголодался, бедный котик. Наверное, целого кабана съел бы. Уж он натерпелся у того поганца Коськи.

Дедушка не дал далее дослушать бабушку, заставил лечь в постель. И сам лег. Лежит, но я-то слышу, что он не спит и все прислушивается, уснул ли я. Тогда я умышленно тихонько захрапел, прикидываясь спящим. Дедушка тихо спросил: «Спишь, Даня?» Хотел было ответить, что сплю, но вовремя опомнился и еще громче засвистел носом. А дедушка тихонечко поднялся с постели, оделся и вышел на цыпочках из комнаты. Я обождал немного и — за свои штаны.

Вышел во двор, смотрю: дедушка зашагал прямо к морю. Я — на кручу, а дедушка уже берегом идет, шуршит галькой. Слышу: кто-то окликнул его. Я узнал по голосу дядю Семена. Постояли, пошептались о чем-то и пошли к рыббазе. Тогда и я вприпрыжку к месту нашей засады — туда, где мы и сидим сейчас с Павликом. Павлик пришел раньше и весь дрожал. Не знаю, от страха или от холода.

Мы легли между двух огромных камней — горячих, как натопленная печь; прижались друг к другу, и Павлик, быстро согревшись, перестал дрожать.

Время шло медленно, незаметно. Казалось, что оно и вовсе не шло. Вокруг стояла полупрозрачная тьма, небо синело и светилось множеством звезд, устремившихся куда-то по белоснежному Млечному Пути, а море плескалось, чуть волнуясь, и убаюкивало…

Павлик не мог молча лежать. Он тихо посвистывал носом, думал о чем-то своем и время от времени спрашивал:

— А шпионы, они непременно с оружием ходят?

Я ничего определенного не мог ответить. Ясно, что лучше будет, если они без оружия. Пока что я шипел в Павликово ухо:

— Тихо. Молчи.

А сам думал: что, если и в самом деле выползет из моря шпион с автоматом или пулеметом в руках? Что тогда делать?

Холодная дрожь пробегала по моей спине. Я уж пожалел, что не надел свою куртку и вышел в одной рубахе. Старался отогнать назойливую мысль, а она все лезла и лезла в голову. Что, если появится с автоматом или хотя бы с пистолетом? В самом деле, не такой уж он дурак, этот нарушитель. И если станет пробираться к нам через границу, то наверняка с оружием. Да еще, может быть, и не один появится?

Степной ветер становился все холоднее и холоднее.

Помолчав несколько минут, Павлик снова начинал допытываться:

— А шпион и убить может? Правда?

— Да замолчи ты! — уже сержусь я, но мне самому все холоднее становится.

Что ни говорите, но все же не легко ловить шпионов, сидя посреди ночи на морском берегу. Пускай даже не больше двух или хотя бы и один наткнется на нас — что тогда делать? У нас же ничего нет, мы же в засаде сидим с голыми руками. Разве мы сумеем задержать вооруженного нарушителя?

Я начинаю понимать, что наша засада, в сущности, бесполезна. Тогда зачем же мы здесь сидим? Разве для того только, чтобы поднять крик, когда враг покажется? Ну, что ж… Пусть только появится, мы с Павликом так заорем, что он и про свое оружие забудет, и автомат от страха бросит. Да и наутек…

Мне уже не так холодно, наоборот, даже жарко становится. И я не могу понять: это камни источают дневное тепло или с полей подул теплый ветер?

А Павлик опять шепчет мне на ухо:

— А что мы будем делать, если он вдруг появится?

— Будем кричать, — отвечаю тихо.

Павлик забывает об осторожности, спрашивает уже вполголоса:

— А если он удерет? Тогда ж его пограничники не поймают. И что они нам скажут на это?

Я задумываюсь. Это правда: вместо того чтобы помочь, мы можем только помешать пограничникам. Получится даже так, будто мы своим криком умышленно предупредили нарушителя.

— А мы не будем кричать, — говорю я, — мы его камнями забросаем.

— Так у нас и камней нету.

Ну и въедлив же этот Павлик! Но он прав: у нас в самом деле не было ни одного камня, хотя сидели мы на каменной горе. Надо было запастись камушками. На всякий случай. И я, оставив Павлика в засаде, осторожно пополз к морю. На берегу множество отшлифованных морскими волнами камней. Настороженно оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, я быстро набрал за пазуху — сколько можно было унести — увесистых камушков и начал карабкаться на кручу. Камни тянули меня вниз, они были такие тяжелые, что я едва донес их до того места, где сидел Павлик. Теперь мы стали значительно спокойнее. Что ни говорите, но мы все же были вооружены; мы могли забросать врага камнями, как гранатами.

— Если наскочит, так я отбиваться буду, а ты в поселок побежишь, людей разбудишь, — приказываю я Павлику.

— Я сразу же всех разбужу, — пообещал Павлик.

Из моря выплыла огромная красная луна. Небо и море запылали, загорелись, ночь отступила куда-то в степь, звезды будто вдруг поднялись еще выше, а самая высокая круча и поселок стали видны, словно днем. Одинокий каштан на горе опять казался великаном, заслонял полнеба.

В море, где-то далеко-далеко, перемигивались красные и зеленые огоньки, в небе проплывали красные звезды и слышались громовые голоса самолетов. Морской простор пересекла широкая золотистая дорожка. Она шла от берега до самой луны.

— А как они из моря вылезают? — опять спрашивает Павлик.

— Кто вылезает?

— Да шпионы ж!

— Ну тебя! Разве я знаю, как они вылезают оттуда?

Смешной этот Павлик! Он, наверное, думает, что я не впервые сижу у моря и высматриваю нарушителя; ему кажется, что я уже не раз задерживал их и в этом деле накопил большой опыт. Как будто мне самому не хотелось знать, как именно появляется ненавистный враг: то ли он подплывает в резиновой, то ли в подводной лодке! А может быть, на моторном баркасе или просто так — в трусах и майке? Лучше всего было бы, конечно, если б появился в одних трусах и с голыми руками. Тогда бы мы с Павликом забросали его камнями, положили бы на гальку и взяли бы в плен.

Павлик никак не умеет молчать.

— А то говорят, будто они просто выходят из воды. В водолазных костюмах.

Вообразив такого посланца моря, я невольно вздрагиваю. Такое чудовище не только не задержишь, но, чего доброго, так еще перепугаешься, что и с места не сдвинешься.

— А помнишь, как Черномор выводил из моря тридцать три богатыря? Я в кино видел. Ух, интересно! Море волнуется, волнуется, а они идут, идут…

— Тише, ты! Нашел время сказки рассказывать. Смотри лучше на море и молчи. Тоже мне пограничник!

Павлик послушно умолкает и смотрит немигающими глазами в море, тихо посвистывая носом.

И в поселке, и на горе, в доме отдыха, порой лают собаки. Они лают лениво, то в одиночку, то хором, так, от нечего делать, лишь бы напомнить о своем существовании да показать хозяевам, что они не спят, а охраняют покой людей. Полаяв еще и еще, они утихают. Теперь ты начинаешь сомневаться: лаяли они на самом деле или не лаяли?

Внезапно подняли шум петухи. Начал один — каким-то старым и простуженным голосом. К нему присоединились другие. И то кукарекали звонкими голосами, то срывались; некоторые, должно быть, совсем молоденькие петушки, не могли вытянуть не только ноту, но и половину ноты.

Море в это время почему-то становится все темнее, темнее. И звезды уже не только мерцают, но и поют. Поют по-петушиному, некоторые даже басом, как бабушкин Гладун. Неожиданно он оказывается подле меня. Только почему-то он похож на нашего кота Дорофеича, которого я пытался дрессировать. Я сердито кричу на него, Гладун в один миг исчезает. А Павлик смешливо спрашивает:

— Даня, тебе кошка приснилась?

— «Приснилась»! — передразниваю я Павлика. — Что я, сплю, что ли? Как бы ты сам не задремал. Смотри в оба. Знаешь, как раз в такое время, когда петухи поют, шпионы только и вылезают из моря.

— Не беспокойся, — с некоторым зазнайством отвечает Павлик.

И опять тихо посвистывает носом.

А я все гляжу и гляжу в море. Оно серебрится под луной, катит маленькие волны и о чем-то шепчет тихо, задумчиво. Даже огоньки исчезли в морской дали — ни красных, ни зеленых. Только оттуда, от далекого горизонта, где море сливается с небом, катится что-то тяжелое, черное, косматое. С тревогой всматриваюсь в таинственную лавину и вдруг замечаю, что это катится огромный океанский вал. Он такой высокий и грозный, что если достигнет берега, то затопит всю кручу, снесет весь рыбацкий поселок и, чего доброго, заденет даже дом отдыха. Не пора ли поднять тревогу? Может быть, следует предупредить бабушку, маму, дедушку и всех, всех, кто живет в поселке, — пускай удирают!

Но вал на моих глазах начинает постепенно оседать. Вот он становится все ниже, ниже. Кажется, что сейчас ударится о берег, разобьется о камни и гальку и отпрянет назад. Но откуда он взялся — этот удивительный вал? Страшная догадка вдруг осветила мой мозг, и я даже вскочил от изумления. Да это же кто-то умышленно послал к берегу этот вал, чтобы отвлечь наше внимание и помочь шпиону выбраться на берег. Я не успел даже сообщить о своей догадке Павлику, как вдруг увидел, что из бурлящего моря, из белых соленых волн, показалась чья-то страшная голова в стальном шлеме. На шлеме блеснуло лунное отражение, из длинной бороды иноземца заструилась, журча, вода. Теперь мне стало ясно: из моря вышел сам дядька Черномор. Я даже рот разинул от изумления, хотел было закричать, но голос мой застрял где-то в горле.

Вслед за Черномором, один за другим, начали появляться богатыри. На их шлемах играл лунный свет, с позолоченных кольчуг скатывались серебристо-зеленые капли воды. Богатыри построились в колонну и замерли по команде «Смирно!». Старый Черномор, отплевавшись, оглядел колонну, вынул из тяжелых ножен широкий серебряный меч и подал команду. Богатыри, как один, сделали шаг, затем второй… И зашагали в сторону кручи, прямо на нас с Павликом. Я ужаснулся, увидев, что земля под ними выравнивается и мы лежим уже не за камнями, а просто на тропе, по которой должны пройти эти необычные морские гости.

Теперь я понял, что это вовсе не те сказочные богатыри, а самые обыкновенные шпионы, только они маскируются с помощью старинных шлемов и кольчуг. Я оглянулся, поискал глазами: где мои камушки? Но их нигде не было. Не было возле меня и Павлика. Тут я заметил, что он сидит на каменной скале и, неизвестно зачем, прячет за пазуху круглые камушки. Он смотрит на меня и лукаво усмехается. Я понял: Павлик изменил мне…

А шпионы уже совсем близко; земля стонет под их ногами. Вот один из них уже наступает мне ногой на грудь… Я не в состоянии дышать, не могу даже пошевельнуться… Я с ужасом жду смерти.

И вдруг слышится чей-то тоненький голосок: «Вот где они, голубчики. Спят, как кролики».

Открыв глаза, я увидел синее-синее небо. На моей груди лежала Павликова голова, она-то и давила и не давала мне дышать. А над нами стояла Санка и с укором качала головой:

— Эх вы, соньки! Они, видите ли, шпионов выслеживают. Я из-за вас всю ночь напрасно просидела у моря.

Она обиженно оттопырила губу и ушла в поселок.

Мы с Павликом, стараясь не глядеть друг на друга, почесали затылки, огляделись. Солнце еще не всходило, но уже было видно. Дедушкина моторка пофыркивала около самого «котла». Мы молча поднялись, постояли с минуту, затем побежали к морю. На рассвете лучше всего ловятся бычки. А ведь пора чайку кормить.

Море дремало. И такая тишина царила вокруг, что даже чуть слышный плеск почти совсем незаметных волн казался гулким.

Вода чистая-чистая, и все дно морское просвечивается; видны самые маленькие камушки, даже песчинки. Зеленые косы водорослей извиваются, словно их кто-то расчесал и теперь делает локоны. По морскому дну неуклюже ползают бледно-розовые крабы; огромные, чуть поменьше и совсем маленькие. Если попристальнее всмотреться, можно увидеть табунчики быстрых рыбок, шныряющих среди водорослей, ищущих поживы. На дне лежат ленивые бычки: черные, головастые. Должно быть, и они дремлют на рассвете.

Из моря показывается солнце. Оно красное-красное и такое большое, что даже не верится, будто в полдень оно будет совсем маленьким. По зеленой морской воде, трепеща крылышками, скользят от берега навстречу солнцу золотые мотыльки. Солнце появляется из воды просто на наших глазах: сначала огненная вспышка, затем золотая полоска, а там — смотришь — уже половина красного круга… Еще через минутку оно уже отрывается от земли и, круглое, сказочно красивое, постепенно обретающее золотую окраску, пламенеет и искрится над морской гладью.

На берегу моря собрались все ребята. Кое-кто удил, кое-кто купался в утренней прохладной воде. Даже Санка примостилась — правда, немного в сторонке — на береговой гальке и время от времени вставляла слово в наш разговор.

Я побаивался, что она расскажет о том, как мы с Павликом уснули на посту. Это портило мне настроение. Я сердился и на самого себя: ну как это случилось, что я уснул? Сердился и на Павлика: тоже мне герой! Говорил: «Ни за что не усну», а уснул, как суслик. Сердился и на Сану: не сиделось ей на месте, вот и шаталась по берегу, пока не заметила нас — сонных.

Но Санка не стала изобличать меня и Павлика, она убеждала:

— Думаете, что шпион такой дурак? Ого, я уже знаю. Читала. Они очень хитрые — шпионы. Он сегодня не вылезет, завтра не вылезет, а как только перестанем дежурить и ляжем спать — тут он и вылезет…

— Все равно его пограничники укокошат, — говорит Павлик.

Мы все умолкли. Я понимаю: не в свое дело мы вмешиваемся. Разве пограничники сами, без нашей помощи, не справятся со шпионами?

На моем кукане болтается не больше десяти бычков. Сегодня они почему-то плохо ловятся. Взглянув на свой улов, я вспомнил про чайку. И невольная тревога закралась в мое сердце. Ведь в бабушкин дом вернулся здоровенный кот Гладун. Он очень изголодался в плену у Коськи и, чего доброго, может пробраться к моей чайке. А такой, как Гладун, не то что чайку, но и быка может сожрать. Представив себе, как этот хищный котище расправляется с беззащитной чайкой, я начинаю собираться домой.

— Немного половим, а тогда и пойдем, — отговаривает меня Павлик.

— Как раз время птицу кормить, — говорю я.

— Отпусти уже на свободу ее, — советует Коська. — Я же своих кошек отпустил.

Хороший советчик нашелся! Во-первых, коты у него были не его, а во-вторых, он же не без вмешательства моей бабушки выпустил их. И, наконец, кошка все-таки не чайка! У меня же совсем другое дело: я спас птицу от гибели. И мне очень хотелось увезти ее в Белоруссию, показать своим.

Коську поддержали другие.

— А и в самом деле, для чего держать ее на чердаке? — хмыкнул Славик. — Крыло у нее зажило, вот пускай и летает.

«Смотри, какой добряк выискался: тогда — камнем из рогатки, а теперь — пускай летает». Но я только подумал так, вслух я этого не сказал.

— Надо выпустить чайку, — сказала и Санка. — Она же истоскуется в неволе и погибнет. Чайки свободу любят.

Я оглядел морской простор и почувствовал, как что-то заныло у меня в груди. И правда, моей чайке, должно быть, очень скучно одной сидеть на чердаке в то время, когда ее зовут морские волны, зовут стай других чаек, манит соленый, приятный запах моря. Может быть, и в самом деле выпустить птицу? А то что же получится — завезу я ее в Белоруссию и там выпущу на волю? Но разве она сможет жить на нашем маленьком озере? Там даже луговые чайки не хотят жить — как же приспособиться этой, морской? Ведь она привыкла к простору, к морской стихии, к одиннадцатибалльным штормам и бешеным бурям. Да она же захиреет, истоскуется, одинокая, на чужбине и погибнет! И как ей найти путь к морю, если даже я, хотя и географию знаю, и умею отыскивать реки на географических картах, не сумел бы сам найти дорогу от моря до нашей воинской части.

— Пойдем, ребята, чайку выпускать, — предлагает Коська.

Я не в состоянии больше отмалчиваться.

— Надо проверить, сможет ли она летать, — говорю я.

А сам тешу себя надеждой, что она не сможет летать. Если полетит — что ж, пускай летает, пускай радуется своему выздоровлению. А не сможет — я опять буду ухаживать за ней, калекой. Буду, как прежде, кормить ее. А затем увезу в Белоруссию. Там у нас есть живой уголок при школе, в нем и для моей чайки найдется местечко.

Не желая навлекать на себя бабушкин гнев, я иду за чайкой только с Павликом. Остальные ждут на берегу. У меня почему-то защемило сердце. Я не тороплюсь. Взбираюсь на кручу, оглядываюсь на море. Там гулко рокочет моторка. Это дедушка со своими рыбаками возвращается на базу.

В поселке тихо. Только дымки вьются над домиками и приятно пахнет жареной рыбой. Где-то кудахчут куры и молодой петух пробует звонкий голосок, выкрикивая свое «кукареку».

Около нашего порога лежит Гладун, похожий сейчас на большую серую шапку. Он дремлет. Как видно, он всем доволен и счастлив. А может быть, он только что закусил моей чайкой и поэтому так развалился у порога?

Я ускоряю шаги. Павлик едва поспевает за мной. Однако он не жалуется. Я заметил, что Павлик вообще никогда и ни на что не жалуется. Он бежит за мной вприпрыжку. А на бечевке болтаются бычки.

Вот и недостроенный дедушкин домик, вот и лестница, ведущая на чердак. Мы всегда взбираемся по ней тихо, крадучись. Мне интересно захватить чайку врасплох, посмотреть, что она там делает. Поднимаюсь все выше, выше и, наконец, просовываю голову в прямоугольное отверстие. Слышу только, как позади меня посвистывает носом Павлик.

На чердаке достаточно светло, только по углам сумерки. Я ищу глазами свою чайку и нигде не нахожу ее. Сердце стучит тревожно: значит, ее съел все-таки ненасытный котище?

Я уже собирался в один миг прыгнуть на чердак, как вдруг мой взгляд упал на кучу старых сетей. Я чуть было не закричал от ужаса. Там кто-то лежал, покрывшись сетью, была видна только рука с пистолетом. На пистолете играл солнечный зайчик, а дуло было нацелено прямо мне в голову. Я едва успел спрятаться.

Лестница, казалось, шатается под моими ногами. Я замер, чувствуя, что вот-вот свалюсь прямо на Павлика. Мой лоб мгновенно покрылся холодным потом. Сердце начало стучать еще громче, чаще… Я подумал: что, если незнакомец уже выпутался из сетей и устремился вслед за мной! Толкнув ногой Павлика, я указал ему глазами на пол. У меня, наверное, был очень встревоженный вид, потому что и Павлик насторожился и пополз вниз. Словно испуганные кошки, мы мгновенно очутились на земле.

«Что там?» — одними глазами допытывался Павлик.

Я хорошо знал, что там и кто там. Не было никакого сомнения, что на нашем чердаке, в старых сетях, прячется шпион. Тот самый, которого мы с Павликом проспали ночью. В самом деле, разве может быть укрытие лучше этого? Шпион забрался на чужой чердак, закутался в старые сети и отдыхает, ожидая ночи, когда можно будет тихонько улепетнуть на кручу. А там — в степь, а там… От такой догадки я весь задрожал, застучал зубами и чуть было не закричал от ужаса: ведь он мог меня в один миг застрелить. Как чайка с подбитым крылом, полетел бы я вниз и уже больше никогда не сумел бы встать на ноги…

Однако почему он не стрелял? Почему он даже не пошевельнулся? Может быть, он спит? Немного опомнившись, я подал знак Павлику, чтобы он молчал, а сам начал прислушиваться: не доносятся ли какие звуки с чердака? Павлик тоже слушал, не мигая, весь какой-то встревоженный и покорный. Со временем я-уже догадался, почему шпион молчал. Он, наверное, решил, что я его не видел, и не стал выдавать себя. Ну конечно же, так и случилось. А вот сейчас, кажется, слышится его сопение. Это услышал даже Павлик, и он с испугом взглянул на меня.

Теперь надо действовать. Нельзя терять зря ни одной минуты. Наклонив к себе Павликову голову, я прижался губами к его уху, прошептал:

— Там шпион… С пистолетом. Беги скорее к ребятам, пускай известят заставу.

Павлик уже порывался бежать. Я его придержал на ми-кутку:

— И дедушке скажи. Только тихо, без паники.

Павлик кивнул головой, мигнул строгими глазами — не беспокойся, мол, все понял, все сделаю! — и в один миг выскользнул на улицу.

Я никуда не собирался удирать. Раз я уже обнаружил шпиона, то надо сделать все, чтобы задержать его. Вот если б у меня был папин пистолет, я бы знал тогда, что делать. Я бы потихоньку забрался на чердак, направил бы пистолет на незнакомца, что лежит в сетях, и — руки вверх! Но у меня не было никакого оружия, а враг держал пистолет наготове.

Оглянувшись, я начал действовать. Прежде всего я потихоньку убрал лестницу. Пускай теперь посидит он в ловушке, пока прибегут пограничники и схватят тепленького. Раз я сам не могу взять его, надо сделать так, чтобы от других он не ушел.

Затем я отыскал среди камней, кирпича и старых досок надежную толстую палку и вооружился ею. На всякий случай. Пускай только спрыгнет нарушитель вниз, я тут же его палкой по голове, — оглушу и заставлю сдаться. Притаившись у стены, я начал ждать.

Время шло медленно. Между прочим, я вам скажу: не простое дело ожидать, что на тебя вот-вот прыгнет с чердака враг или, чего доброго, стрельнет из пистолета. В окно я вижу поселок, в дверь — море.

В море замерли черными пятнышками десятки баркасов. Должно быть, рыбаки в это время вытаскивают из моря бычков и камбалу. В поселке спокойно, нигде ни одного человека — ведь сегодня воскресенье, люди не спешат на улицу. Мне от этого не легче. Вынужден дежурить и дрожать. Но все равно я не отступлю, не испугаюсь. Хоть и дрожу весь, хотя и щемит сердце, но я не боюсь того, кто лежит на чердаке. И я его ни за что не выпущу оттуда.

С чердака послышался храп. У меня сильнее застучало сердце. В ту же минуту я сообразил, что даже лучше, если нарушитель уснул.

Пускай спит, а тем временем придут пограничники, появится дедушка. Я настолько осмелел, что подошел к окну, посмотрел на дедушкин двор и весь встрепенулся от радости. Увидел дедушку, а вместе с ним и других рыбаков. Они о чем-то советовались, каждый держал палку в руках. Дедушка все время посматривал на свою недостроенную хату и о чем-то расспрашивал Павлика. Затем они направились ко мне. Шли не толпой, а врассыпную, делая полукруг. Так они окружали хату со всех сторон. Вскоре я заметил и Коську, и наших ребят. Они точно так же, держа в руках камни и палки, прокрадывались ко мне.

Я прислушивался к чердаку. Неизвестный тихо похрапывал. Тогда я на цыпочках подошел к дверям и начал подавать дедушке знаки, чтобы он шел быстрее.

Дедушка приближался ко мне не торопясь, и это меня очень беспокоило. Что, если шпион проснется и увидит дедушку? Ведь он с одного выстрела может убить его.

Дедушка, был встревожен. Однако я, взглянув на него, увидел: дедушка не очень верит в то, что я обнаружил нарушителя. Тогда я сказал дедушке шепотом:

— Он в старых сетях, с пистолетом. Спит, вот послушайте…

Дедушка, держа наготове ржавый лом, прислушался… Какое-то время на чердаке было тихо, а затем раздался храп.

Дедушка вздрогнул от неожиданности, встревоженно заморгал глазами. Видно, он колебался, не знал, что делать.

Подумав, дедушка подал мне знак: «Молчи, Даня!» — а сам тихонько поднял с земли лестницу, неслышно приставил ее к отверстию, ведущему на чердак. Держа в правой руке лом, дедушка начал осторожно подниматься наверх. Я стоял внизу и страшно волновался. Мне и самому захотелось полезть на чердак, но дедушка велел стоять на месте.

Долго, очень долго дедушка поднимался наверх. А может быть, мне так казалось. Наконец он заглянул в чердачное отверстие и вдруг замер. Очевидно, он увидел нацеленный на него пистолет. Дедушка опять заколебался. Что ему делать: спускаться вниз или лезть на чердак? Затем он все-таки решился и очень тихо, медленно начал влезать на чердак.

Когда дедушка исчез на чердаке, я не выдержал и в один миг поднялся по той же лестнице. Попав на чердак, я прежде всего увидел чайку. Она стояла посреди чердака, возле котелка, и выжидающе смотрела на дедушку. Должно быть, она очень проголодалась.

В старых сетях спал человек. Крадучись, буквально на цыпочках, дедушка подошел к нему. С минуту приглядывался, а затем, подняв лом над головой, громко закричал:

— Ни с места!

Неизвестный, всхлипнув спросонья, начал барахтаться в сетях, но дедушка вмиг прижал его ногой. Из руки неизвестного выпала черная бутылка, и только теперь я догадался, что именно эту бутылку я принял за дуло пистолета.

На чердаке появились другие рыбаки. Первым среди них оказался дядя Семен. Он подбежал к шпиону и, схватив его за руку, начал таскать по чердаку, чтобы выпутать из сетей. Показались взъерошенные волосы, запестрела морская тельняшка, и неизвестный крикнул знакомым голосом:

— Шьо такое? Какая сволочь мешает спать?

Это был Жорка-одессит. Дедушка сплюнул с досады.

— Вишь, где он, чертяка! Моторы — без охраны, а он пьяный спит на чердаке!

Услышав дедушкин голос, Жорка сразу же пришел в себя. Он вскочил на ноги и начал покашливать, виновато пряча глаза.

— Шьо такое? Сам не понимаю, как я тут очутился.

— Водка тебя к самому черту в зубы заведет, — проворчал дядя Семен, спускаясь вниз.

Вот как я влип! Это же я вместо настоящего шпиона отыскал в старых сетях Жорку. Мне так стыдно стало, что я готов был убежать на край света.

— Ну что ж, Фомка, — сурово произнес дедушка. — Довольно с тобой нянчиться. Иди хоть и ко всем чертям, чтобы я тебя больше не видел.

Сердито сплевывая, дедушка вслед за Семеном покинул чердак. За ним последовали остальные.

А во дворе мы встретились с пограничниками. Их привел Славик. Старший лейтенант, смеясь, пожимал руку дедушке. Я решил спрятаться подальше, чтобы не краснеть перед пограничниками.

Слез с чердака и Жорка. Ударив несколько раз своей измятой фуражкой по колену, чтобы выбить из нее пыль, он нерешительно подошел к дедушке:

— Козьма Иваныч! Ну шьо, разве человек не может споткнуться? Я же не за свои…

После обеда мы торжественно отпускали морскую чайку на свободу.

В последние дни, обычно после завтрака, просыпался ветер. Он как бы приноровился к восьмичасовому рабочему дню и работал честно, неутомимо. Дул до самого вечера, а ночью и рано утром спал. Особенно добросовестно трудился он после обеда. С севера на юг катил по морю гривастые волны, гнал воду от берега. Даже удивительно было: шли волны по морю, а на берег не надвигались.

Чем дальше в море, тем выше волны, тем синее и тем крупнее валы. Они то появляются, то исчезают. Словно там несметное множество морских чаек играет на воде, то раскрывая, то складывая на спине белоснежные крылья.

Ближе к берегу, где валы не велики, где море волнуется густо и покрывается белыми пузырьками, оно напоминает громадный, кишащий рыбой «котел». Так и кажется, что там всполошенные язи и щуки с быстротой молнии бьют хвостами, пенят и волнуют воду.

Над морем, высоко в небе, вьется стайка голубей. Белокрылые, красногрудые, а один совсем черный, только с белым хвостом, они подобно молниям мелькают в воздухе, то снижаясь над водой, то стремительно взмывая в небесную лазурь. Они словно присматриваются к белогривым валам, чтобы проверить, что там такое: запенившиеся волны или, быть может, тысячи таких же машущих легкими крыльями голубей.

Покружившись несколько минут, голуби улетели в сторону пионерского лагеря: там их жилище.

По небу, с севера на юг, мчатся беленькие облачка, легкие и подвижные, а над морем прозрачной дымкой висит едва заметный туман. Чуть проглядывают сквозь него стройные мачты далеких кораблей.

До последнего времени я и не знал, что в поселке так много детей. Я знал Коську, Павлика, Славика, Оксанку и еще кое-кого, а сейчас пришли к морю, чтобы взглянуть на мою чайку, десятка два мальчиков и девочек. Они все знакомы друг с другом, все живут в поселке, и мне даже странным кажется, что я их до сих пор не видел.

Пришли, чтобы посмотреть на чайку, и некоторые взрослые.

В последний раз кормили мы ее рыбой. Она глотала бычков жадно, молниеносно, а мы не торопились, не отдавали ей всех сразу. Мне так приятно было держать в руках морскую птицу с мягким голубоватым оперением, смотреть на большую круглую голову с длинным кривым клювом! Мне было жалко ее. Я привык к этой птице и не представлял себе, как я буду жить без забот о ней. Уже завтра не надо будет просыпаться до восхода солнца, бежать к морю, ловить бычков и затем спешить на чердак. И еще жалко мне было своих школьных товарищей. Конечно, я им расскажу об этой удивительной птице, но показать ее никак не смогу.

Правда, в моем сердце еще жила надежда: может быть, чайка и не полетит. Возможно, что у нее еще не совсем зажило крыло; быть может, она разучилась за это время летать или просто не захочет расставаться со мной. В самом деле, разве ей плохо живется на чердаке? Тихо, спокойно, на всем готовом. Разве она сумеет за день натаскать себе одним клювом столько рыбы, сколько я вылавливаю удочкой? А я ведь все, что поймаю, чайке отдаю, ни одной рыбки не беру себе.

Вот и надеялся я, что чайка не захочет жить в море; что она, немного полетав, вернется в наш двор и попросит у меня рыбы. Или залетит просто на чердак и не захочет никуда улетать оттуда. Тогда я непременно увезу ее в Белоруссию. Мы и там наловим для нее рыбы: и карасей, и вьюнов, — только бы она прижилась у нас.

Пока я так размышлял, чайка всех бычков съела.

— Пойдем уже, — сказал Павлик. — Привыкла она жить на всем готовом, пускай теперь сама ловит рыбу в море.

Я осторожно слезал на землю, нежно обнимая чайку. Она сидела спокойно, только вертела головой, рассматривая все вокруг своими круглыми черными бусинками. Быть может, она узнавала знакомые места? Или удивлялась, что покидает свой уютный чердак?

— А может, еще рано ее отпускать? — говорю я неуверенно.

— Почему рано? Думаешь, Славик сильно поранил ее тогда? Так, ушиб немного крыло, вот она и опустилась на землю.

— А может, ей все-таки лучше будет на чердаке?

Павлик и слышать об этом не желал:

— Почему это лучше? Разве она узник? Она на волю хочет, а ты ее будто в тюрьме держишь.

Когда мы подошли к толпе, все — и ребята, и взрослые — начали рассматривать морскую чайку так, будто никогда и не видали подобных птиц.

— Смотри, она совсем ручной стала, — заговорила бабушка — Да и почему же ей не приручиться? Уж они так ее кормили, так в нее напихивали. Одних только бычков она пудов десять перемолотила.

— Ну, выпускай уже! — потребовал Славик.

Мне не хотелось выпускать чайку из рук. Я вдруг почувствовал: выпущу и уже никогда больше не поймаю. И жалко было ее, как близкого человека. Вместе с тем хотелось убедиться: полетит или не полетит.

— А ну, отойдите! — попросил я.

— В сторону! В сторону! — заорали Павлик и Славик.

Все отошли от кручи, стали рядышком, а я с чайкой очутился впереди. Погладив птицу по большой круглой голове, я вздохнул и опустил ее на землю.

Чайка и не думала лететь. Она, вытягивая, словно гусыня, шею, бегала по берегу, заглядывала вниз, туда, где пузырилось море, взмахивала крыльями и все же не улетала.

— Не полетит! Не полетит! — захлопала в ладоши Санка.

Я торжествовал. Не летит — ну и пусть! Сейчас я ее поймаю и опять отнесу на чердак. Радостно взволнованный, я бросился к своей чайке. Она отскочила в сторону. Тогда за ней побежал Павлик. Чайка от испуга расправила крылья, подбежала к круче и… — к моему ужасу! — шарахнулась вниз. Я подумал, что она сейчас разобьется о камни.

Но чайка внезапно взмахнула крыльями, — правда, вначале как-то неуверенно, даже неумело, словно собиралась приземлиться у самой воды. Она даже замерла на какое-то мгновение на одном месте, будто размышляла, садиться или не садиться, а затем энергично замахала крыльями, поднялась в воздух, но медленно и как-то неохотно улетела в море.

Она поднималась все выше и выше, взмахивала крыльями твердо, привычно, и я теперь понял, что вижу свою чайку в последний раз. В глазах, помимо моей воли, что-то защекотало, и, если бы не было вокруг меня людей, я непременно заплакал бы…

Описав большой круг над морем, чайка начала постепенно снижаться, поворачивать к берегу. У меня радостно встрепенулось сердце: может быть, ей надоело летать, она учла, где ей лучше жить, и сейчас вернется на берег, сама добровольно придет ко мне в руки?

Но чайка не захотела лететь к берегу. Она метнулась вниз и как бы упала на морские волны, — наверное, соскучилась по ним, по бескрайнему морскому простору.

Все, кто стоял на берегу, не сводили глаз с чайки. А она, словно догадываясь, что ею любуются, что за нее радуются, весело купалась в море, трепеща крыльями; должно быть, она наверстывала то время, что отсидела в одиночестве на нашем чердаке.

…Я все смотрел и смотрел на море. Там бушевали высокие белогривые волны, и мне казалось, что все море покрылось чайками, которые пытаются взлететь в небо и не имеют сил, чтобы оторваться от кипящей воды. Я не сразу отыскал свою чайку глазами — она за это время успела далеко отплыть. Она и сейчас радостно махала крыльями и никак не могла накупаться в бушующем море.

А из дымчатой дали медленно плыл табун альбатросов. Они пристально всматривались в морскую стихию, словно искали там свою потерянную подругу. Не мигая я следил за табуном: найдут ли они мою чайку или не найдут?

Они нашли ее. Приблизившись к тому месту, где купалась одинокая чайка, они разом заволновались, завертелись на месте, некоторые даже спикировали к самой воде. Но моя чайка не спешила к ним навстречу. Быть может, она и вовсе не поднимется?

Покружив над чайкой, табун полетел дальше, куда-то в сторону. Как видно, им некогда было рассматривать купающуюся в море. Они, наверное, еще не лакомились сегодня бычками, как моя чайка, им нужно было искать и искать для себя поживу. И уже тогда, когда табун был далековато, с больших волн поднялась в воздух моя чайка. Она быстро догнала табун. В одну минуту она затерялась среди своих крылатых сестер, и, когда я, нечаянно мигнув, опять посмотрел на табун, уже любую чайку можно было принять за мою. Ведь они все круглоголовые и чернокрылые, у каждой желтый клюв и голубоватое, под цвет морской волны, оперение.

И тихая грусть, и радость, и какое-то раскаяние томили мое сердце. Я радовался за свою чайку — пусть летает над морским простором, — и я тосковал по ней. Ведь я уже никогда больше не увижу ее.

Не знаю, сколько времени я еще стоял бы на круче, глядя в море, если бы меня не позвали ребята. Но я подошел к ним не сразу, а лишь тогда, когда веселый табунок неутомимых альбатросов улетел далеко-далеко и скрылся за крутым, высоким выступом.

Санка по-прежнему увлекалась книгами. Но вот вместо приключенческого романа ей дали первый том сочинений Аркадия Гайдара. Прочтя его, она все время ахала от восхищения и спрашивала, сколько еще томов он написал. Читала она теперь не дома, а недалеко от площадки, где мы играли в волейбол. Изредка она отрывалась от книги, чтобы принять участие в наших ожесточенных спорах. Без них, как известно, просто немыслима такая игра.

Случилось так, что мы, поиграв вдоволь, отошли в сторону от спортивной площадки и, будто сговорившись, уселись полукругом под старой липой.

Тогда Санка и предложила:

— Вот послушайте рассказ Гайдара.

Коська с грустью посмотрел на толстый том, а Славик сказал равнодушно:

— Ладно, читай!

Санка начала читать. Выразительно, с чувством, с каким-то внутренним волнением. И все слушали ее очень внимательно. Лишь иногда кто-нибудь прерывал чтение смехом.

— Как… как там написано?

— «Снял брюки и ходит, как барин».

Мы и не заметили, когда Санка дочитала рассказ.

— Еще читать?

— Пускай уже завтра.

Наверное, все думали о том, что было написано в книге. И в самом деле, разве можно было не думать? Уж очень правдиво и красиво рассказывал писатель. А может быть, и не о том думали мои друзья? Быть может, им было просто грустно, потому что одна игра надоедала, а другая, более интересная, еще не была найдена. Не потому ли Коська подумал вслух:

— Вот так и гуляем, и сидим без дела. Вышел из школы и делай сам, что хочешь…

Славик лениво сплюнул сквозь зубы:

— А ты хотел, чтобы тебя и летом к доске вызывали?

В то время, когда мы так беседовали, подле кручи появился Жорка-одессит. Он плелся устало, словно побитый пес; его морской клеш еле держался на бедрах, а фуражка совсем надвинулась на уши и на нос. Время от времени Жорка сердито сдвигал ее на затылок.

Увидев его, Коська крикнул:

— Как дела, Жора?

Жорка будто и не слышал вопроса. Славик толкнул Коську в бок:

— Ну чего пристаешь к человеку? Разве не знаешь, что его с работы уволили?

— За что? — испугался Павлик.

— За то, что пьянствовал…

Даже не взглянув в нашу сторону, Жорка подошел к лестнице и начал медленно подниматься по ступеням на кручу. За его спиной болтались убогие пожитки. В эту минуту я подумал, что он по моей вине лишился заработка. И, для того чтобы успокоить себя, я сказал:

— На кораблях будет плавать. Ведь он же все моря и океаны прошел…

Все весело рассмеялись.

Жорка-одессит тем временем взобрался на кручу и на минуту остановился возле пожелтевшего каштана. Сердито сдвинув на затылок фуражку, он посмотрел в море, как бы прощаясь с ним, затем повернулся и опять поплелся неизвестно куда…

А мы все сидели, и каждый думал о чем-то своем. Неожиданно Коська сказал:

— А уже и школа не за горами…

Мы переглянулись. В самом деле, уже недолго осталось нам баклуши бить у моря. И я вдруг почувствовал, что соскучился по школе, что уже и сегодня готов переступить ее порог.

Санка перепугалась:

— Ой, а у меня ж еще ни одного учебника!

Оказалось, что об учебниках никто из нас в течение всего лета и не подумал.

— Пошли в город, в книжный магазин, — предложил Славик.

И всем это предложение понравилось.

Обгоняя друг друга, мы поднимаемся к пожелтевшему каштану, мчимся по тропе мимо дома отдыха, проскакиваем в ворота, где, как обычно, дежурит Беззубка. Дед даже глаз не поднял на нас; он сидит грустный, опустив чуть ли не до колен свой синий, как перезревший баклажан, нос. Должно быть, этот нос уже до самой смерти не посветлеет. Не это ли так печалит деда Беззубку?

Затем мы выходим в привольную степь, шагаем напрямую вдоль моря в город, что скрывается за темнеющей полоской низкорослых акаций. С поля дует горячий ветер, дыша приятным запахом пшеницы и полыни. В небе он куда-то гонит табуны белых пушистых облаков. На дороге снуют полосатые суслики, бегают тонконогие хохлатые жаворонки. Где-то в степи, там, где в беспорядке разбросаны кучи соломы, поскрипывает неугомонный коростель.

Мы идем долго, не чувствуя никакой усталости. Как хорошо все-таки жить на этом свете, особенно когда с правой стороны от тебя синеет беспредельное, ласковое море; слева такая же широкая и необозримая, как море, наполненная всевозможными запахами степь, а над головой высокое и прекрасное, нежно поющее, летнее небо! И хорошо, что все это есть и что ты сам живешь в этом чудесном мире. И еще хорошо, что ты неутомим, что ты знаешь, куда и за чем идешь, знаешь, к чему стремишься.

С моря медленно, преодолевая встречные порывы ветра, плывет табун морских чаек. Они как будто и не машут крыльями, а просто так летят против ветра… У меня дрогнуло сердце. Может быть, среди них и моя чайка?

Табун поворачивает в степь, затем, словно передумав, летит нам навстречу.

Я даже остановился и, задрав голову, посмотрел на чаек. В этот миг мне показалось, что они, поравнявшись с нами, замедлили свой полет, чтобы отыскать меня среди ребят. Одна из них, скользнув вниз, будто поздоровалась со мной и опять стрелой умчалась в небо, исчезла среди других чаек. Я не сомневался, что это была моя чайка. Да, это она приветствовала меня. Как я мог сомневаться, если и мои друзья в один голос воскликнули:

— Даня! Ты видел свою чайку? Это она с тобой здоровалась!

Постояв немного, все пошли дальше. Только я не имел сил оторвать взгляд от улетавших чаек. И мне самому захотелось иметь крылья, чтобы взлететь над землей, подняться над морем и никогда с ним не расставаться. Я вдруг почувствовал, что навсегда, на всю жизнь полюбил море, полюбил всей душой, всем сердцем и всеми чувствами, полюбил так, как до сих пор любил и как продолжаю любить ясное солнце, свою маму и весь беспредельный солнечный мир.

На этом и окончилась история моей морской чайки. Сейчас я далеко от моря, далеко от своих друзей, от дедушки и бабушки. Однако и море, и необозримая степь, и несметное множество морских чаек каждую ночь появляются в моей комнате, снятся мне и зовут, зовут к себе. Каждое утро я просыпаюсь взволнованный, радостный, веселый. И тут же вспоминаю море, домик у моря и дедушку, смело направляющего свою моторку против сердитых и высоких, как горы, волн. Вспоминаю бабушку, беспрерывно разговаривающую со своим ленивым котом Гладуном, и так мне хочется прижаться к ней, ощутить на своей голове ее сухонькую, теплую руку!

И еще я всегда помню свою морскую чайку. Где она? Над какими волнами, над какими морями летает? Вспоминает ли она меня или уже давно забыла того, кто, прерывая сладкий сон по утрам, удил бычков и носил ей на чердак…

Кто знает, может быть, забыла, а может быть, и помнит! Но я ее никогда не забуду. Я никогда не забуду те дни, когда мы с дедушкой вынимали из «котлов» мелкую кильку, когда наполняли глубокие баркасы серебристой рыбой.

Позавтракав, я спешу в школу. Там у нас есть чудесная мастерская. Мы изучаем моторы, обтачиваем на станках разные вещи, пробуем столярничать. Мне очень хочется как можно скорее изучить мотор и научиться им управлять. Ведь скоро наступит лето и я снова поеду к дедушке, буду жить у моря. Представляете себе, как здорово получится, если я сяду возле мотора, возьму руль в руки и поведу моторку в море? Прямо туда, где небо сливается с водой, куда протянулась бесконечная солнечная дорожка!

Когда я вырасту, а дедушка станет совсем-совсем стареньким, я заменю его в рыболовецкой бригаде и так же, как он, буду ежедневно приводить на рыббазу баркасы, наполненные серебристой скумбрией и кефалью.

А в небе, как всегда, будут летать неугомонные морские чайки. Они будут приветствовать меня на рассвете и прощаться со мной в поздние вечера. Быть может, среди них мелькнет и та незабвенная, милая моему сердцу морская чайка, которая неотступно живет в моей памяти и властно зовет к морю, в необозримые морские просторы.

Да, я еще вернусь к тебе, мое безбрежное море!