Киноповести

АЛЕКСЕЙ КАПЛЕР — СЦЕНАРИСТ

Трудно представить себе теперь, чем было сценарное дело до революции. Описания современников кажутся удивительными. В книге «Первые годы русской кинопромышленности» Ханжонков вспоминает свои попытки привлечь в кино литераторов. Кинопромышленнику удалось заключить несколько договоров; слухи об этом взволновали прессу. «Многие газеты осудили переход писателей на «синематографическую деятельность», — пишет автор. — «Вечернее время» прямо обозвало русских писателей «метрогонами». Газета презрительно относилась к новому виду литературного творчества и упрекала писателей, забывших в пользу Патэ и Ханжонкова «интересы русской литературы»[1].

Появилась особая терминология. Амфитеатров назвал свое киносочинение «двигописью»[2]. Специалисты утверждали: суть этого ремесла в «мимической обработке» сюжета[3].

Письменность началась со связок ракушек, сочетания узлов на шнурах; потом пошли иероглифы на скалах, на папирусе, на черепках… Историю сценарных письмен следовало бы начать со скорописи на полотне. Осмотр музея начинался бы с одного предмета — манжет. Согласно многочисленным рассказам старых кинематографистов технология была связана именно с этой частью мужского туалета. Хозяин фирмы приглашал литератора в ресторан; во время ужина писатель набрасывал на манжете — они тогда туго крахмалились — либретто. И времени и места для записи требовалось, очевидно, немного.

Алексей Каплер написал много сценариев. Шутливо говоря, в старые времена ему пришлось бы загрузить целую прачечную. Теперь это книга. Сценаристы гордятся, когда их сочинения издаются. Очевидно, потомки тех, кто считал их «метрогонами», еще доживают свой век, но работа писателя в кино стала уже давно почетной профессией.

Сценарии А. Я. Каплера не раз публиковались в журналах, выходили отдельными изданиями. Конечно, хорошо, если сценарий напечатан, но еще лучше, когда по нему снят хороший фильм. Сценарии Каплера не только печатные листы, но и множество коробок с катушками пленки. Катушки эти странствовали по миру. Гас свет в театре, оживал экран, и Щукин, игравший Владимира Ильича Ленина, обращался к людям. Это были картины, поставленные Михаилом Роммом по произведениям Каплера.

Герои сценариев «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» говорили на многих языках: их герои обращались к каждому народу на его родном языке. При озвучании менялись слова, обороты фраз, но оставалось неизменным их содержание: правда, которую искали люди, справедливость, за которую они боролись.

Фильмы прошли самую трудную проверку — временем. Нередко после этого испытания то, что считалось бриллиантами, оказывается лишь стекляшками, а денежные знаки с огромными цифрами — простыми бумажками.

Алексей Каплер написал эти сценарии не сразу. Ему пришлось долго и многому учиться; многое узнать про жизнь и про дело, которому он себя посвятил.

…В 1919 году на сцене одного из рабочих клубов Киева визжала и хрипела шарманка. Группа молодежи устанавливала ширмы; остроносый мальчик в цветастой тюбетейке (его звали Сергей Юткевич) играл на шарманке; двое других показывали кукол: одним был Алексей Каплер, другим — автор этой статьи. Потом Первого мая на площади шел «Царь Максимилиан». Заглавную роль играл Каплер. Нам было лет по тринадцать-четырнадцать. Это был обычный путь художественной молодежи тех лет.

Уроки в гимназии часто прерывались из-за обстрела города, из-за перемены власти. На наших глазах входили в Киев части Первой Конной армии, отряды Щорса.

Каплер начал учиться в одной из театральных студий. Их тогда было множество. Преподаватели считали его одаренным комиком. Потом, в ранние двадцатые годы, он стал киноактером. Кинокадр из «Шинели» (1925), где запечатлены Акакий Акакиевич и Значительное лицо в треуголке и николаевской шинели, часто можно увидеть в книгах по истории кинематографии. Будущий сценарист исполнял роль Значительного лица.

Актерская работа не увлекла Каплера. Он начал писать рассказы, выступал на эстраде, странствовал по разным городам. Шло время. Как-то один из украинских режиссеров рассказал мне о привлекшем его внимание молодом человеке, работавшем на студии. Речь идет о Довженко. Александр Петрович ставил тогда «Арсенал»; ассистентом в его группе начал работать Каплер.

Мальчик-артист самодеятельного театра первых лет революции; юноша-киноактер двадцатых годов; ассистент одного из лучших режиссеров — вот школа, которую прошел автор сценариев «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году».

Пусть люди, считающие труд сценариста несложным, задумаются над этой подготовкой. Писатель узнал многие киноспециальности не понаслышке. Вероятно, поэтому образы, сочиненные им, не нужно было дописывать на съемках или складывать монтажом сюжет, отсутствовавший в сценарии (к сожалению, иногда так случается). Актеры Щукин, Ванин, Николай Баталов, Жаров, Марецкая и режиссеры Михаил Ромм, Юткевич, Эрмлер добились немалого, работая с этим писателем-кинематографистом.

Целое племя населяет сценарии Каплера: рабочие, хозяйственники, солдаты, инженеры… всех не перечтешь — от секретаря городского комитета партии до садовника, украденного энтузиастами «озеленения». В этих произведениях отражено множество явлений современной жизни — огромных и крохотных. У автора умный и веселый взгляд; говоря о серьезном, он нередко шутит, о возвышенном говорит просто, о простом — возвышенно. Новое входит в жизнь часто в ярких контрастах; люди оказываются в своеобразных положениях; автор любит людей и рассказывает о них обыденными словами. Кто же будет декламировать о своем друге?

После «Трех товарищей» и «Шахтеров» сценарист перешел к ленинской теме.

Кинематография до этого ограничивалась лишь схожестью с портретами Владимира Ильича. Дальше внешних черт объектив еще не заглядывал. Каплер был одним из первых кинематографистов, создавших уже не портрет, но образ вождя революции. В «Ленине в Октябре» примечательным было единство характеров и народного движения. Искусный живописец в исторической композиции обычно изображает на первом плане не много фигур, — они выписаны подробно, с деталями; за ними, в отдалении, показано еще несколько человек, обозначенных общими контурами, и в глубине лишь ощущается народная сцена — фон действия. У Каплера первый план во всю мощь заняла фигура Ленина, но рядом немало других образов: вспомним Василия, сопровождавшего эшелон хлеба, изнемогая от голода; коменданта Кремля (роль которого отлично играл Ванин) и, что наиболее ценно, не вдали, а выходя вперед, сливаясь с основными образами, полной жизнью жил коллектив рабочих, солдат, моряков — героев революции.

Трудно переоценить значение этих работ: уже много лет все новые поколения смотрят ленинские фильмы.

…Началась Великая Отечественная война. Киностудии были эвакуированы в далекий тыл. В Алма-Ате Каплер заканчивал «Котовского». Комбриг еще раз вскочил на коня и помчался в бой. Котовский звал за собой вперед, на врага, не только свой старый отряд в четыреста сабель, но и зрителей грозных военных лет. Память о славе Красной Армии помогала бойцам Отечественной войны.

В годы войны Каплер, подобно многим писателям, связал свою жизнь с газетой. Он стал военным корреспондентом, много времени проводил на фронте. По заданиям «Правды» и «Красной звезды» летал в фашистский тыл; читатели узнавали из его статей о партизанской земле, о ее героях, об их быте и борьбе. Помимо очерков, опубликованных в «Правде» и «Известиях» о борьбе народных мстителей, Каплер написал сценарий «Товарищ П.», по которому был поставлен фильм «Она защищает Родину».

Фильм этот учил ненависти к врагу. Вера Марецкая играла в нем главную роль, режиссером был Фридрих Эрмлер.

В этот же период Каплером написаны и сценарии документальных фильмов «День войны» и «Моя Москва».

Каплер много работает над композицией своих произведений. Первые его сценарии были во многом родственны пьесам. Новый материал стремительно входил в искусство; очерк теснил драму. В последних работах автор пробует особые приемы кинодраматургии. «Две жизни» строятся не только на контрасте судеб, но и как бы на различии свойств зрения. Речь идет, конечно, не о физическом зрении, но о «ви́дении» мира людьми разных классов. Одни и те же события проходят на экране как бы увиденные по-своему героями фильма.

В «Мечтателях» множество особых средств выражения — итога исканий послевоенных лет: внутренние монологи, непосредственное обращение к зрителю, сплав реальности и мечты героев.

Все эти средства преображения экранного действия, по сути дела, близки литературе; современная кинематография все дальше уходит от театра и приближается к роману, повести или, напротив, к поэтическому строю образов. Внутренние границы между литературой и кино теперь нередко стираются.

Разумеется, Каплер — кинематографист, и так же очевидно, что он является писателем; он — один из поколения людей, строивших советскую кинематографию, искавших наиболее совершенные способы художественного исследования жизни, открытия нового в жизни.

Сколько же веков отделяет все это от «двигописи» или «мимической обработки» сюжета?..

Перечитывая «Киноповести» Каплера, задумываешься не только над развитием сценарного дела.

Искусство ведет летопись времени. Немало страниц написано кинематографией.

Писатель-кинематографист Алексей Каплер трудится, чтобы люди увидели огни костров октябрьской ночи 1917 года; котовцев, мчащихся на врага; шахтеров первой пятилетки; партизан Великой Отечественной войны; бригады коммунистического труда — людей нашей страны, нашего времени.

Григорий Козинцев

САДОВНИК

Платформы, груженные углем, несутся нам навстречу.

В сумраке дождливого вечера блестят груды угля, длиннейшие угольные маршруты пробегают мимо объектива.

Движение замедляется, протяжные гудки паровозов становятся все слышнее. В дожде и сумерках приближаются нехитрые станционные строения, и тускло светящаяся надпись «Долгуши» останавливается в кадре.

Со ступенек вагона на дощатый перрон спрыгивает с чемоданом в руке Семен Примак. Подслеповатые фонари бедно освещают низенький вокзал, отражаясь в иссеченной дождем поверхности огромных луж.

Неистовый ветер треплет полы пальто.

Семен поднимает воротник и идет в здание вокзала.

В захватанное оконце телеграфа Семен протягивает исписанный бланк. Перо кассирши, часто задерживаясь, подчеркивает слова:

СРОЧНАЯ

КИЕВ ПУШКИНСКАЯ 14/2 ВАСИЛЬЕВОЙ

МОЯ ЛЮБИМАЯ зпт МОЯ НЕЖНО ЛЮБИМАЯ ГОЛУБОГЛАЗАЯ ПРИШЛОСЬ УЕХАТЬ НЕ ПОВИДАВ ТЕБЯ тчк ТЕПЕРЬ ЖДУ К СЕБЕ зпт ЖДУ СТРАСТНО зпт ЖДУ НЕЖНО зпт ЖДУ НЕТЕРПЕЛИВО тчк ОБНИМАЮ зпт ЦЕЛУЮ И ЕЩЕ РАЗ ОБНИМАЮ СЕМЕН

— Гражданин, — раздается желчный голос кассирши. — «Голубоглазая» — это два слова. Одно слово «голубо», другое «глазая». Все норовите подешевле. Лучше бы по два раза не писали «моя» и «любимая». Тринадцать шестьдесят. Квитанцию надо?

Семен выходит из вокзала. Тьма обступает его со всех сторон, и только под ногами блестит густая и глубокая жирная грязь, да где-то далеко светятся тусклые огни. Он снова поднимается на крыльцо, спрашивает носильщика:

— Товарищ, как добраться до города?

Носильщик безразлично отворачивается.

— Извозчики-то у вас бывают?

— Когда как… Може, буде, а може, и не буде…

Семен садится за столик в буфете, отворачивает край грязной скатерти, зовет официанта.

— Чаю.

Официант сонно оправляет замызганную салфетку грязной рукой.

За соседним столиком, отделенным от Семена пыльной пальмой, сидят за пивом четыре человека: секретарь парткома шахты Файвужинский, помощник рудоуправляющего Красовский, завкоммунхоза Лошадев и отъезжающий — бывший секретарь горкома Петр Панфилович.

Красовский — молодой и сухопарый — ставит на место кружку. Он нараспев негромко читает стихи:

Чуть ветер, чуть осень — и мы облетаем…

Ф а й в у ж и н с к и й. Куда ж ты теперь, Петр Панфилыч?

Петр Панфилович пожимает плечами.

— В распоряжение ЦК.

Ф а й в у ж и н с к и й. Так… Перетряхнули всех тут здорово. (Кивок в сторону Лошадева.) И его сняли?

Л о ш а д е в (весело). Выговор впаяли.

Официант ставит перед Семеном глубокую тарелку со стаканом чая.

Г о л о с П е т р а П а н ф и л о в и ч а. И секретаря горкома вам теперь нового…

Ф а й в у ж и н с к и й (мрачно). Нового… Только в условиях Донбасса ему все равно не ужиться.

К р а с о в с к и й (декламирует).

Над нами идут трубачи молодые, Над нами сияют созвездья чужие, Мы ржавые листья на мертвых дубах, Чужие знамена над нами шумят…

П е т р П а н ф и л о в и ч. Брось, Красовский, надоело.

Ф а й в у ж и н с к и й. В условиях Донбасса не всякий вытянет. Да и с хозяином, кто знает, сработается ли. Ну и кого же нам, интересно, шлют? Интеллигент?

Прихлебывая чай, Семен слушает разговор за пальмой.

П е т р П а н ф и л о в и ч (мрачно). Говорят, рабочий. Икапист. Только из Узбекистана вернулся… В счет двухсот его посылали.

Ф а й в у ж и н с к и й. Из Узбекистана? Да это не Примак ли?

П е т р П а н ф и л о в и ч. Примак. Верно… Ты его знаешь?

Ф а й в у ж и н с к и й. Да и ты его знаешь. Отсюда. Наш же долгушевский Примак.

П е т р П а н ф и л о в и ч. Постой-ка. Примака еще в двадцатом году убили…

Ф а й в у ж и н с к и й (во рту незажженная папироса, ищет спички в кармане). То старика, а это сын, Семен… Красовский, прикурить.

П е т р П а н ф и л о в и ч. Сынок Примака?.. Этот байстрюк? Ты с ума сошел.

Красовский чиркает зажигалку. Она не работает. Прячет.

Над нами идут трубачи молодые…

Л о ш а д е в. Перестань, Красовский. Сказано тебе.

П е т р П а н ф и л о в и ч. Быть не может!.. Сынок Примака. Это же сопляк, мальчишка…

Ф а й в у ж и н с к и й. Что ж, за двенадцать лет… (Иронически.) Растем ведь… И у тебя нет огня?

П е т р П а н ф и л о в и ч. Нет… Неужели тот самый?

Ф а й в у ж и н с к и й. Точно, точно. Я его хорошо знаю — это такая вредная сволочь выросла… (Поворачивается к Семену.) Разрешите прикурить.

С е м е н. Пожалуйста, товарищ Файвужинский.

Ф а й в у ж и н с к и й (остолбенев). Э… Се… Се… Семен Петрович?!

Н о с и л ь щ и к (Семену). Есть извозчик. Приехал.

С е м е н (встает). Не огорчайся, Файвужинский. Случается… Прикуривать уже не хочешь? Ну, пока. Уходит.

П е т р П а н ф и л о в и ч. В чем дело? Что произошло?

Ф а й в у ж и н с к и й. Это же и есть Примак… Пауза.

Л о ш а д е в. Вот так котлета!..

Маленькая лампочка освещает вывеску «Дом приезжих».

Примак поднимается на крыльцо, входит в дом. Длинный унылый коридор. Множество дверей. На одной, справа, надпись мелом: «Тов. Чуб». Из другой двери, с табличкой «Комендант», выходит навстречу Семену заспанный человек в потрепанной кожанке, наброшенной на плечи. Ночная сорочка не первой свежести открывает волосатую грудь. Босые ступни сунуты в галоши.

Взяв у Семена документы, комендант, не глядя, опускает их в карман. Затем неторопливо ведет его в комнату слева, зажигает там огонь.

Оглядевшись, Семен начинает распаковывать чемодан.

В дверях мрачно стоит комендант. Семен вынимает из чемодана фотографию Любы. Ставит ее на стол. Комендант смотрит на нее и поворачивается к Семену.

— Кобелируешь?

— Это моя жена, — сухо говорит Семен.

— Жена?.. А красивая. Прямо как артистка.

Семен усмехается.

— Она и есть артистка. Певица.

Комендант берется за ручку двери, собираясь уйти, но задерживается: Семен вытащил из чемодана и поставил на стол большой термос.

— Закладываешь? — спрашивает комендант, щелкая по кадыку и подмигивая в сторону термоса.

Семен смотрит на термос, на коменданта и громко смеется.

Борщ — так зовут коменданта — мрачнеет под его взглядом и глухо спрашивает:

— Есть у тебя чего покусать?

— Пожалуйста.

Ставит на стол консервы, ветчину, булку. Комендант подходит к столу. Привычным движением скинув тужурку с плеча на стул, садится и начинает очень быстро и очень сосредоточенно есть.

Семен косится на тужурку, берет ее, вешает на гвоздь.

— У хозяина был? — Борщ кивает головой куда-то в сторону.

— Нет. А кто это хозяин?

Продолжая жевать, Борщ вскидывает на Примака короткий взгляд.

— Как это — кто? Чуб… Сходи.

— Сейчас? (Семен глядит на часы.) В три часа ночи?

— Отчего же, — поднимаясь, говорит Борщ. — Раньше света не ляжет. Зайди.

Уходит, закрыв за собой дверь.

За окном ночь. Семен выходит в коридор. Дверь с надписью «Тов. Чуб» неплотно прикрыта, слышны голоса, виден свет. Семен стучит.

— Войдите!

Голос хриплый, прокуренный, утомленный.

За столом, заваленным бумагами, сидит человек в расстегнутой гимнастерке. Лицо его землисто-бледное. Воспаленные глаза почти целиком скрыты в глубоких впадинах. Потухшая и измятая папироса зажата в углу неспокойных губ. Говорит Чуб отрывисто и резко.

Кроме него за столом еще двое: один рядом, другой напротив. Этот, другой, время от времени засыпает. Когда Чуб обращается к нему, он вскидывается и, подумав, отвечает. Потом его веки начинают снова слипаться и голова клонится к столу.

В дальнем углу на табурете сидит худенькая женщина средних лет. В комнате письменный стол, несколько табуреток и узкая железная кровать. В воздухе стоит густой табачный дым.

На Семена никто не обращает внимания. Он проходит к окну и, оглянувшись, раскрывает его настежь.

Наконец Чуб поднимает голову.

— Я к вам, товарищ Чуб.

Семен протягивает руку.

— Примак.

Ч у б (пожимает руку). А… Будем знакомы. (Указывает на засыпающего.) Это сменный инженер Лебедев, с седьмой капитальной… (Семен здоровается с Лебедевым.) Это завшахтой Крючков…

Семен здоровается с Крючковым и поворачивается в сторону женщины, которая продолжает сидеть не двигаясь.

— А это товарищ один… Тоже наш работник…

О л ь г а. Чего врешь?.. (Семену.) Я с ним живу… Жду, пока окончат. До петухов досидим — факт.

Пауза.

Чуб покосился на Ольгу.

Она резко встает, выходит.

Семен смотрит ей вслед.

Ч у б (уткнулся в бумаги). Так вот, товарищ Примак, если поговорить хочешь, давай заходи через часок.

С е м е н. Через часок я спать буду. Ну ладно, другим разом. Успеется.

Уходит к себе.

Рассвет. Долгуши безлюдны. Это, в сущности, большой город без центра, вернее, со множеством мелких центров — скоплений зданий у шахт, у заводов, разделенных пустырями.

Город спит. Только короткие свистки, поднимающиеся облачка пара и вращение шкивов на шахтных копрах указывают на то, что под землей бодрствуют люди.

Улицы Долгушей широки и бесформенны. Изредка попадаются двух-, трехэтажные здания, иногда группа таких зданий — это новые дома. Но много еще и жалких лачуг, низко сидящих в земле, кривых и убогих.

Первое живое существо, которое мы встречаем, — это большой и важный петух. Он выходит со двора и идет по улице, дергая головой на каждом шагу. У петуха, видимо, намечена определенная цель прогулки. Вот он входит в ворота Дома приезжих. Оглядывается по сторонам, потом поднимает голову, закрывает глаза…

Семен спит, по-детски подложив ладонь под щеку.

Неожиданно раздается пронзительный крик петуха.

Семен вздрагивает, вскакивает с кровати. Смотрит на часы. Половина шестого. Второе «кукареку». Это отвратительный, хриплый, непереносимый крик. Семен подходит к окну.

Птица стоит внизу и, задрав голову, собирается крикнуть в третий раз.

— Пошел отсюда. Кш!.. Кш!.. — кричит Семен и машет руками.

Петух отходит на несколько шагов, вертит головой, затем снова пронзительно орет.

Семен возвращается к постели. Опять раздается крик петуха.

Наскоро засунув ноги в туфли, Семен выбегает из комнаты. Он гонит петуха по двору к воротам, выгоняет его на улицу и, закрыв калитку, возвращается к себе.

Ложится… но не успевает натянуть одеяло, как снова под самым окном раздается петушиный вопль.

Теперь птица орет не переставая, раз за разом, как бы назло. Семен прикрывает ухо подушкой. Но это не помогает.

И он начинает одеваться.

Во дворе стоит ведро, кружка и лохань. В ведре нет воды.

Из глубины двора, ковыряя в носу, выходит мальчишка лет двенадцати. Останавливается, глядя на Семена. Тот поворачивается к нему, просит:

— Товарищ, ты бы воды принес!

— Десять копеек, — деловито бросает Кузьма, берет ведро и исчезает.

Из глубины двора тотчас же появляется второй мальчишка, поменьше. Он с интересом наблюдает за новым жильцом.

— Как звать?

Семен садится перед ним на корточки и протягивает руку, намереваясь погладить малыша по голове.

— Иван Борисович, — глухо отвечает малыш и отводит руку Семена.

Появляется Кузя с ведром воды. Семен платит ему гривенник.

— Слей мне, — говорит он.

Но Кузьма уходит, кивнув в сторону Ивана Борисовича.

— Братишка сольет.

Братишка берет в руки кружку. Не набирая еще воды, он вопросительно поднимает взгляд на Семена.

— Три копейки?

— Сторговались, — смеется Семен.

Сняв пижаму, голый до пояса, он склоняется над лоханью.

С улицы доносится настойчивый гудок автомобиля.

Из дома выходят несколько человек. Впереди — рудоуправляющий. Чуб идет быстро, немного сутулясь, кашляя.

Все исчезают за воротами… Снова гудок, шум отъезжающего автомобиля.

Во дворе остается один Семен. Он идет к крыльцу, на ходу вытираясь мохнатым полотенцем.

Вдруг настороженно останавливается, увидев что-то в одном из окон. В следующее мгновение Семен разбивает окно и прыгает в комнату.

Оттуда доносится вскрик, потом шум борьбы.

Рука Ольги зажата рукой Семена. Ольга извивается, как кошка. Она бьет Семена свободной рукой. Наконец вырывается и, обессиленная, падает на кровать.

Ее рука разжимается. На пол падает маленький браунинг.

Семен поправляет волосы, наклоняется, поднимает браунинг. Рассматривает его. Слышно, как плачет, громко всхлипывая, Ольга.

На браунинге серебряная табличка:

«Красноармейцу О. Бобылевой за борьбу с контрреволюцией. Командование 2-й стр. бригады».

Семен наклоняется над плачущей женщиной.

— Вон!.. Пошел вон, — кричит Ольга и резко поднимается. — Чего лезешь!

И снова падает, всхлипывая.

— Какое… вам… дело…

Ее тело содрогается от рыданий. Семен оглядывается. Подходит к столу, застланному рваной газетой. На нем лежит небольшой листок бумаги:

«Товарищи, никто не виноват в моей смерти, кроме меня самой. Ольга Бобылева».

Это написано неровными, расползающимися в разные стороны буквами. Семен опускает браунинг в карман, затем рвет записку и отдает клочки Ольге.

— На. Выбрось и забудь.

Выйдя в коридор, он сталкивается с отскочившим от двери Красовским.

Замешательство с обеих сторон.

С е м е н. Товарищ Красовский?

К р а с о в с к и й (растерянно). Нет, то есть да… я самый.

С е м е н. Я, кажется, вас ударил?

К р а с о в с к и й (отдергивает руку от ушибленного лба). Нет, что вы… Это у меня так…

С е м е н. Ага… (Пауза. Внимательно смотрит на Красовского.) Ну, товарищ, проводите меня на шахту.

И не оглядываясь идет по коридору, Красовский плетется за ним.

Вдалеке в дымке пара видны высокие копры. Нескончаемые поезда с углем, перерезающие Долгуши, то и дело преграждают нам путь. Слышно, как низкий гудок какой-то дальней шахты подхватывается остальными. Смена заполняет шахтные дворы. Тускло горят на дневном свету шахтерские лампы…

…Уголь сыплется с эстакад.

Жирный, черный уголь мощным потоком падает из бункера на платформы. Уголь поднимается по лентам сортировок, взлетает в лязгающих клетях и разбегается в разные стороны, груженный в маленькие вагонетки.

…Коренной штрек. Проносятся электровозы. Люди сторонятся, уступая им дорогу. Шахтеры, идущие от ствола, с белыми еще лицами и руками, встречаются со сменой, возвращающейся из забоя. У тех на сплошь черных физиономиях блестят только глаза и зубы.

…Уголь плавно поднимается по крутому уклону, а навстречу ему спускаются пустые вагонетки. На нижнем штреке с грохотом несутся партии. Коногоны сидят на вагончиках, низко пригнувшись, щелкают длинными бичами, гикают и свистят.

Все это мы видим вслед за идущим по шахте Семеном, в снятых с движения, наплывающих друг на друга кусках. Семен тоже успел уже стать совершенно черным. Он идет умело, по-шахтерски наклонясь вперед, склонив голову набок.

Проходит мимо лавы. Из нее появляются трое шахтеров. Матвей Бобылев — впереди. Иван и Петр, его братья, два одинаковых гиганта, — следом.

— Сколько? — окликает их кто-то из темноты.

— Девяносто, — с достоинством отвечает Матвей.

— Ого!..

Семен идет рядом и вместе с братьями выходит на коренной штрек.

— Как упряжка? — окликают Бобылевых.

— Девяносто, — самодовольно басит Петр.

Его черная лоснящаяся физиономия расплывается в улыбке. Мимо с грохотом проносятся партии угля.

Братья идут, неторопливо раскачивая свои громоздкие тела. Сложенные желонги — ручки и зубки — они держат в руках.

Возле уклона коногоны отпрягают и заворачивают лошадей.

— Арочь!

Конь послушно поворачивается, волоча за собой длинную цепь.

— Прими!

Лошадь подается назад.

— Ну, орлы, небось вагончиков восемьдесят за упряжку выдали? — спрашивает Бобылевых на уклоне десятник.

— Девяносто, — басит Иван.

— Арочь! Арочь, Макдональд!..

— Прими!

Крики коногонов несутся вслед Бобылевым и Семену, идущему с ними рядом.

Гонка партий на нижнем коренном вдруг прекращается. Слышна ругань. Аппарат проезжает вдоль остановившихся составов угля, вдоль людей, собравшихся кучками и усевшихся на рельсы. За поворотом несколько человек, пыхтя, пытаются поднять забурившуюся «козу» — открытую вагонетку, нагруженную крепежным лесом.

Она тяжела и не поддается. Люди ругают «козу», друг друга, «путя», жизнь. Вагонетку пытаются поднять то с одной, то с другой стороны.

Движение остановлено. Жирный уголь, наваленный в вагончики, недвижим.

Неожиданно разносится шепот:

— Хозяин… Хозяин…

Торопливой походкой, ссутулясь, с яркой технической лампой у пояса, приближается Чуб. Он не отвечает на приветствия шахтеров. Подходит к свалившейся «козе» и, нагнувшись, хватается за нее руками. Немедленно ему на помощь приходят все собравшиеся на повороте штрека.

Братья Бобылевы остановились в сторонке и, ухмыляясь, наблюдают за происходящим. Смотрит и Семен.

— Товарищ рудоуправляющий! — насмешливо говорит Матвей. — Что же вы тут свои руководящие силы надрываете? Вы бы лучше велели путя перестлать.

Чуб зло косится на него. Вмешивается Красовский.

— «Путя»! «Перестлать»! — передразнивает он. — Что вы понимаете в технике?.. Путя!

— Я все понимаю, — зло отвечает Матвей.

Тужась, покрикивая, люди поднимают «козу», но она снова валится набок.

Вспотевший Чуб, с черным блестящим лицом, наваливается плечом еще раз.

Братья Бобылевы хватаются руками за «козу».

Они делают вместе с Чубом еще одно усилие — и «коза» поставлена на место.

Свист бича, грохот — движение возобновилось…

Чуб кашляет, прислонившись плечом к стене. На черном лице Семена иронически поблескивают глаза.

— Вы большой демократ, Чуб…

Чуб уходит к стволу. Семен — вместе с ним.

— А пути все-таки придется менять, — говорит Семен.

Стволовой в блестящем черном плаще, в громадной клеенчатой шляпе с торчащими из-под нее пучками соломы впускает их в клеть.

— Хозяина прокати с ветерком! — кричит ему кто-то, смеясь.

Два сигнала. Клеть взлетает кверху.

— Чуб, — кричит Семен, перекрывая грохот и лязг клети, — ваша жена…

— Какая жена?..

— Эта женщина, которая у вас была…

— Бобылева?

Поток воды обрушивается с крыши клети на их головы.

— Да. Она кто? Член партии?

Грохот.

— Бывший.

— Исключена?

Клеть поднимается в надшахтное здание.

— Завтра утвердим.

С е м е н (неопределенно). А…

Клеть стала на кулаки… Показался дневной свет.

Спокойными наплывами сменяют друг друга снятые с движения сумеречные городские пейзажи. Слышна далекая песня. Поют «Коногона».

За терриконом — гигантской пирамидой породы, накопленной лет за тридцать, — начинается старый шахтерский поселок «Шанхай». Жалкие лачуги выглядят совсем крохотными у подножия громадного террикона. Редкая из них выше человеческого роста. Покосившиеся, с продавленными крышами хибарки подслеповато щурятся на мир грязными окошками с ладонь величиной.

Большим и уродливым лагерем раскинулся возле черного конуса «Шанхай».

Семен останавливается, внимательно всматривается в окружающее, узнавая места. Идет дальше. Сворачивает за угол и подходит к низенькому глиняному домишке с сорванной с петель захватанной дверью.

Веснушчатый мальчишка выходит на стук.

— Кто тут теперь живет? — спрашивает Семен.

— Мы, Федотовы… А тебе на что?

— Можно к вам?

— Входи… — неуверенно говорит мальчишка, пропуская Семена.

В полутьме, в низенькой комнатке с земляным полом, Семена охватывает волнение. Мы видим это по тому, как заблестели его глаза, как осматривает он все вокруг себя.

Печь в углу. Выщербленные старые стены. Закопченный потолок. У стены не гармонирующие с окружающим две новые никелированные кровати и березовый зеркальный шкаф.

— Кого нужно? — недружелюбно окликает Семена пожилой шахтер. Он укладывает в старый деревянный сундук носильные вещи. Его жена снимает с кроватей одеяла и простыни.

— Никого… — отвечает Семен. — Хочу посмотреть дом. Я тут когда-то жил… в детстве…

— Ну что ж, смотри.

Шахтер отворачивается, продолжает укладывать вещи. Семен подходит к стене. Между окнами замечает какую-то ему одному понятную отметину, усмехается.

Парнишка стоит рядом с ним.

— А мы завтра переезжаем, — сообщает он.

— В соцгород? — спрашивает Семен.

— Ага.

Еще раз оглядев комнату, Семен уходит. В дверях он останавливается.

— Как звать?

— Семен, — важно отвечает мальчишка.

— Да ну? Неужели Семен?

— А что ж. Имя обыкновенное.

— Да нет, я вот тоже Семен.

— Подумаешь, мало Семенов…

Примак гладит его вихрастые белесые волосы и выходит из дома. Пройдя несколько шагов, оглядывается.

У дверей лачуги стоит, глядя вслед Семену, второй, маленький Семен. Проходят парни и девушки. Звучит гитара.

Перейдя дорогу, Примак подходит к другой «шанхайской» лачуге.

Он стучит в раму окна. Озабоченное лицо женщины появляется за стеклом.

— Трутнев Павел тут живет?

На лице женщины удивление, она отрицательно качает головой.

— В Москве Пашка давно. Инженером… И мать с ним.

Семен идет дальше.

Завернув за угол, он снова останавливается. Перед ним зажатый меж дырявых и кривых лачуг такой же маленький, но очень аккуратный домик. Он весь увит зеленью, под окнами разбиты клумбы, кругом цветущие кусты сирени, жасмин, кусты роз.

Семен приближается к калитке, возле которой стоит полная краснощекая женщина.

— Кто это у вас цветы развел?

— Муж. Вин садовник.

— А где он сейчас?

Женщина, усмехаясь, машет рукой.

— Далеко. Вин вчора зовсим звидсиль поихав. До Буденновки.

— Совсем? Как же его отпустили?

— А чего ж?.. Тут нема чого робить.

Вдруг из-за угла раздаются крики, с визгом пробегают и скрываются какие-то девушки, бегут пацаны.

— Бобылевы загуляли, — говорит жена садовника, скрываясь в доме.

Улица мгновенно пустеет.

Из-за угла, не спеша, появляются братья Бобылевы. Как и в шахте, Матвей идет впереди, братья следуют за ним. В руках у Петра гармошка. И хоть играет он разухабистую частушку, но идут они молча, все трое мрачные.

У ворот углового дома Иван наклоняется, поднимает булыжник и, проходя, без особой заинтересованности, равнодушно разбивает окно.

Из дверей соседнего дома выходит группа людей, возглавляемая Красовским.

У калитки Матвей останавливается.

— Две подводы сюда будет довольно, — говорит Красовский.

Кто-то записывает распоряжение. Красовский направляется к следующему дому. Это хибара Бобылевых. Матвей с братьями стоит в дверях.

— Нам надо посмотреть, сколько у вас вещей, — говорит Красовский.

— Завтра переселяешь? — мрачно спрашивает Матвей.

— Да. Разрешите пройти.

— Дулю с маслом. Мы в твою казарму не поедем.

Собирается народ. Семен подходит ближе.

— Это вы что, — спрашивает Красовский. — Ради переезда наклюкались? Стоило для таких строить социалистический город…

— Брось заливать! Какой же он к бесу социалистический?.. На том пустыре от тоски подохнешь!

Г о л о с а. Там воды нету!..

— Двери сперва навесьте!

Красовский машет рукой.

— Дайте пройти!

М а т в е й. Сказано — не поедем!

Он легко отстраняет Красовского.

К р а с о в с к и й (вспылив). Ты что же мне кампанию срываешь? Кто на вас, хулиганов, посмотрит?!

Г о л о с а. Так что же — силком их потащат?

— Матвей, не бузи…

С е м е н (за спиной Красовского). Я думаю, товарищ Бобылев прав. Рановато еще переезжать…

Помутневшим взглядом Матвей посмотрел на него.

— Всю жизнь ждал, какая это дура за меня заступится, — говорит он. — Я злой сегодня. Катись отсюдова, пока цел…

Красовский разъярен, он уже ничего не видит и не слышит.

— А ну, посторонись! — делает он резкое движение вперед.

Матвей вдруг хватает его за грудь. Несколько человек, сопровождавших Красовского, наступают на Бобылева.

— Прийми! Прийми! Арочь! — рычат братья и становятся рядом с Матвеем.

Все отодвигаются.

— Хулиган! Мерзавец! — взвизгивает Красовский и вдруг падает на землю, получив от Матвея добрый удар.

— А еще кандидат партии… — кричит он уже с земли. — Ладно, я с тобой посчитаюсь!

Красовский поднимается и ладонью отряхивает брюки.

Сплюнув, Матвей входит в свой дом. Вслед за ним входят братья. Через мгновение оттуда доносится веселая музыка.

Резкий звонок. В комнате полумрак. На белом циферблате стенных часов стрелки показывают половину четвертого. Под часами большая карта Буденновского района.

Снова трескучий звонок. На кровати безмятежно спит человек. Третий звонок. Человек просыпается, не понимая еще, где он, что происходит. Звонок. Человек быстро вскакивает и босиком, под непрерывный уже звон, бежит отворять дверь.

— Телеграмма, — раздается голос. — Ночная молния.

Человек принимает телеграмму и, захлопнув дверь, читает ее:

МОЛНИЯ НОЧНАЯ БУДЕННОВКА СЕКРЕТАРЮ ГОРПАРТКОМА СТУКАЛОВУ КВАРТИРА

ОТДАЙ САДОВНИКА ЗАЧЕМ ПЕРЕМАНИЛ

ПРИМАК

Стукалов плюет и чертыхается.

В Долгушах ночь. Только на востоке, над линией горизонта, изрезанной конусами терриконов и вышками копров, бледная полоска предутреннего неба.

Горят фонари на копрах.

Резкий стук в дверь. Семен поднимает голову с подушки, сонно спрашивает:

— Кто?

— Молния, — отвечают из-за двери.

Семен вскакивает, приоткрывает дверь и протягивает руку за телеграммой. Вскрывает ее.

ДОЛГУШИ ДОМ ПРИЕЗЖИХ ПРИМАКУ

ВЫКУСИ СТУКАЛОВ

Рассвет. Гаснут фонари. Долгушевские улицы безлюдны.

Точно в той же мизансцене, как и в первый раз, идет по улице петух. Сворачивает во двор Дома приезжих, останавливается под окном Семена и начинает кричать.

Семен вскакивает с кровати и бросает в петуха всем, что попадается под руку. Петух подпрыгивает, но не перестает вопить.

Смеясь и увертываясь от снарядов Семена, через двор идет Кузьма. Подходит к окну, снимает с головы свою мохнатую шапку, вынимает из нее бумажку, сложенную вчетверо.

— Вам…

Семен берет бумажку, критически смотрит на Кузьму, кивает на петуха.

— Поймай петуха.

— Его поймаешь!.. Убить — это можно.

— Ну убей… — пряча улыбку, соглашается Семен.

К у з я (подумав). Десять рублей дашь?

С е м е н. Дам. А за живого пятнадцать. Я его лучше сам убью.

К у з я. Ладно, расстараюсь.

И, сразу повернувшись, Кузя бросается на петуха. Но птица взлетает и, закудахтав, благополучно перелетает через забор.

Семен смеется. Разворачивает записку.

Неверным почерком в ней написано:

«Зайдите ко мне, если не жалко время. Ольга Бобылева».

Ольга, согнувшись, сидит на кровати, охватив колени руками. Лицо у нее усталое.

Поодаль на табуретке — Гришка, громоздкий парень с красным потным лицом. Он старается сидеть неподвижно, но хмель колеблет его грузное тело, и он слегка покачивается из стороны в сторону.

Входит Семен — весь в белом, в легкой рубашке, в светлых брюках, в теннисных туфлях. Светлые волосы, как на негативе, подчеркивают загорелое лицо. Закрывает за собой дверь и останавливается.

Гришка медленно поворачивает к нему свою квадратную голову. Взгляд его затуманен злобой и хмелем.

— Нового завела! — хрипло говорит Григорий и поднимается, пошатнувшись. — Сука!..

Неожиданно он бросается на Ольгу.

Но Семен перерезает ему дорогу, хватает его руки и скручивает их назад.

…К крыльцу Дома приезжих подходят братья Бобылевы.

У сидящего на ступеньке Кузи Иван спрашивает:

— Дома сестра?

Кузя утвердительно кивает. Иван вынимает из кармана сверток.

— Разворачивай! — нетерпеливо шепчет Матвей.

Иван развертывает бумагу. В руках у него — пестрый шелковый платок.

Крадучись, подходят братья к Ольгиному окну, заглядывают внутрь и вдруг останавливаются, пораженные.

…В комнате драка. Гришка бьется в руках Примака, как окунь на льду. Бешеный мат и пена рвутся из его рта. Братья бросаются в комнату и, быстро сориентировавшись, «принимают» Гришку из рук Семена. Они выволакивают буяна из комнаты, и Семен затворяет за ними дверь.

Даже не изменив положения, Ольга все так же сидит на кровати.

— Вы меня зачем звали, Бобылева? — спрашивает Семен после паузы.

— Вы взяли мой браунинг. Отдайте… Садитесь, пожалуйста, товарищ Примак, — вдруг быстро и неуверенно говорит Ольга. — Если не брезгуете…

— Нет. Сидеть мне у вас не стоит. Сколько времени вы в партии? Тринадцать лет?

— Зачем так издалека подъезжать, Примак, — грубо отвечает Ольга. — Хочешь спросить, почему я, партизанка, член партии, боевая баба, надумала… Так прямо и спрашивай!

За окном на улице, сначала где-то далеко, а потом все ближе и ближе, поют песню:

Прощай, продольна коренная. Прощай ты, Запад и Восток, Прощай, Маруся-ламповая, И ты, товарищ тормозной.

— Из партии вы меня теперь исключите, мое дело конченое, и нечего обо мне говорить! — кричит Ольга.

Семен ходит по комнате из угла в угол, мимо стола, застланного газетой, мимо комода, подпертого кирпичом.

— У вас стакана чая не найдется? В горле пересохло.

Ольга быстро встает.

— Чаю?.. Можно… Сейчас будем чай пить.

Она подходит к полке, к комоду, роется в ящиках, оглядывает стол. Смущенно подходит к Семену, вертит в руках железную кружку.

— Сахару нет… И вот стакана второго нет, перебились все — не заметила… Чуб хороший, товарищ Примак… Верно, хороший…

Ольга садится на кровать. И вдруг быстро начинает говорить:

— Но трудно так… Хочется, чтобы семья… взяться за руки, поговорить обо всем… Чтобы скатерть белая… Чтобы как у людей… Но ведь не нужно это никому! Вы, наверное, тоже против — разложение, мол, мещанство…

Так говорит Ольга, говорит точно сама с собой, и обводит глазами свою пустую комнату.

— А что это за человек у вас тут был?

Ольга вспыхивает.

— Григорий? Я с ним раньше жила. Давно… Девчонкой еще… Теперь привязывается. (Пауза.) В пивной стаканы тогда мыла. Потом сбежала… В восемнадцатом пошла в партизанский отряд. Потом армия… Потом опять родные места. (Пауза.) И встретился тут один человек. Крепкий большевик. Преданный… Уважала… Полюбила. А жизни не вышло… Все разложиться боялся… Социализм строил. Меня и то счастливой не умел сделать. А как же всю-то страну?..

Семен ходит из угла в угол большими шагами, задерживаясь на поворотах. За окном, теперь уже совсем рядом, поют:

Прощайте, здания большие, Прощай, рудничные края, Прощайте, глазки голубые, Прощайте, все вы, навсегда…

Семен садится на край подоконника.

— Можете заведовать отделом коммунального хозяйства, Бобылева?

Ольга молчит.

— Ну как? — спрашивает Семен. — Ты ведь, кажется, год просишься на работу. Говоришь, скучно.

— Не справлюсь я, — тихо говорит Ольга.

— Не справишься — снимем. Только и делов.

В дверь стучат. Входят Иван, Матвей и Петр Бобылевы. Глядя на них, не позавидуешь Григорию, которого они уволокли.

— На, сеструха, — говорит Иван и бросает Ольге на колени сверток. — Не понравится — выбрось.

Матвей подходит к Семену, мнется.

— Товарищ, — говорит он, стараясь не слишком реветь своим басом. — Интересуемся — как ваша фамилия?

— Примак, — серьезно отвечает Семен.

Матвей молча пожимает ему руку.

— За сеструху… — поясняет Петр.

Комната технического секретаря в горкоме партии. У окна стоит, прислонившись к косяку, Федоров. Входят Файвужинский и Лошадев.

— Ну что?

Федоров пожимает плечами.

— Еще не приходил.

Л о ш а д е в. Ну и тип… Второй день в городе, а уже чувствуется, что это за тип. (Подходит к Федорову.) Ну, чего тебе там в окне видать? Ага, за курками наблюдаешь… трут здорово…

Ф а й в у ж и н с к и й (тоже подходит). И не за курками вовсе, а за нравственностью… Смотри, смотри. Вот, сволочь, чего делает… И куда только дворник смотрит!..

Федоров иронически глядит на Лошадева и Файвужинского, потом снова поворачивается к окну.

— Да, действительно интересно. Из одного окна одновременно три человека видят три совершенно разные вещи.

Л о ш а д е в. А ты на чего смотрел?..

Ф е д о р о в. На радугу.

Л о ш а д е в. Ай, верно, прошляпили. Ух и здоровая, черт!

Ф а й в у ж и н с к и й. Это для Примака триумфальная арка. Долгуши встречают своего нового секретаря.

Он умолкает, увидев вошедшего Примака. Семен проходит в соседнюю комнату, к Денисову.

Тот диктует сидящему перед ним парню:

— «В связи с сегодняшним переселением в соцгород…»

Звонит телефон. Денисов берет трубку.

— Да, я… Макеев? Чего тебе?.. Ручки? Какие ручки?.. Все двери без ручек? Ну, обойдитесь пока… Брось ты паниковать! (Вешает трубку.) Давай дальше… «Переселением в соцгород…» Написал?.. «…предлагается выделить кумача на лозунги сто сорок метров… занарядить духовой оркестр…»

Звонит телефон.

Д е н и с о в. Ну, чего тебе? Слушай, Макеев, вот какая петрушка, ты мне не даешь работать… (Кричит.) Да бес с ними, с плинтусами! Поставишь после! (Покосился на Семена и продолжает солидно.) Нельзя, товарищи, из-за деревьев не видеть леса… (Бросает трубку.) «Для организации торжества заселения…» Написал?

Семен встает и подходит к нему.

— Денисов, подожди пока с этой бумагой. Надо поговорить. Пойдем.

…Федоров, Лошадев и Файвужинский по-прежнему стоят у окна. Входит Семен в сопровождении Денисова.

Д е н и с о в. Знакомьтесь. Товарищ Примак.

Лошадев подходит, протягивает руку.

— Лошадев. Заведующий коммунхозом. А это — Федоров, наша, как бы сказать, знаменитость, лучший бригадир-забойщик, а теперь зампредгорсовета. А это Файвужинский — секретарь парткома… Да вы с ним, кажется… Ай!

Файвужинский наступает ему на ногу. Лошадев шипит:

— Сумасшедший!..

С е м е н (улыбается). Да, с товарищем Файвужинским мы, кажется, уже встречались… А куда это у вас окно выходит? Во двор? (Смотрит в окно.) Фу, черт!

Л о ш а д е в. А что?

С е м е н. М-да… И грязища тут, под самыми окнами горкома!..

Все подошли к окну. Смотрят.

Ф а й в у ж и н с к и й. Да, действительно.

Л о ш а д е в. Верно. Большая грязь. Это мы прошляпили.

Ф а й в у ж и н с к и й (тихо, Лошадеву). Видал размах? Чего замечает! Дворник в мировом масштабе.

Входит Чуб.

— Все в сборе?

С е м е н. Да. Можно начинать бюро. (Направляется к выходу.) Пошли, товарищи.

Среди членов бюро некоторое замешательство.

— Куда?

С е м е н. У нас на повестке переселение в соцгород? Вот и пойдем в соцгород. Будем проводить заседание на марше.

Файвужинский иронически пожимает плечами. Лошадев кидается к телефону.

— Аллё! Гараж!

Семен нажимает пальцем рычаг телефона.

— Нет, зачем машину? Пешком, товарищи, пешком!.. Проделаем ту же дорогу, по которой два раза в день придется ходить шахтеру. На работу и обратно… Поглядим, где он будет жить… Отдыхать… Гулять.

— Это серьезно?

Семен решительно открывает дверь.

— Ах, какой ты демократ, товарищ Примак, — говорит Чуб.

Члены бюро, переглядываясь, выходят следом за Семеном.

Горизонт обложен плотными, темными тучами. Разрываясь и соединяясь вновь, они быстро движутся на аппарат.

Тесной кучкой члены бюро идут по улице.

Невдалеке, вслед за Семеном, в накинутом на плечи платке, шагает Ольга.

С е м е н (маленькому, лысому). Начнем с вас, товарищ Белза. Расскажите нам, сколько уборных на вашем руднике и какой системы.

Б е л з а (удивленно). Чего?

С е м е н. Уборных. Клозетов.

Б е л з а. Уборных? (Иронически.) Не интересовался.

С е м е н. Напрасно. У вас две уборных, по два очка. На семьсот рабочих. Скажите, а каким образом вы думаете выйти из этого положения? Что надо строить? Промывные или непромывные?

Б е л з а (мрачно). Не знаю. Не прорабатывал.

Ф а й в у ж и н с к и й (шепотом, Лошадеву). Как тебе нравится это сортирное заседание?

С е м е н. Так. Товарищ Белза, вы считаетесь хорошим секретарем организации — у вас крупнейшая шахта, программу выполняете… Ответьте же на такой вопрос — как у вас на шахте живет молодежь? Влюбляется?

Б е л з а. Что такое?

Ф е д о р о в. Тебя спрашивают, молодежь у тебя влюбляется, женится?

Б е л з а (багровеет от злости). Это что? Насмешку надо мной строите?

Д е н и с о в. Ничего не насмешку. Разговор серьезный.

Б е л з а. А серьезный, так нечего дурацкие вопросы задавать.

С е м е н. Хорошо. Какая у вас была вчера добыча?

Б е л з а (воспрянув). Тысяча сто сорок семь.

С е м е н. А сколько у вас врубовок в забое и сколько в ремонте?

Б е л з а. Восемь в забое, две в ремонте.

С е м е н. Почему же вы это знаете, а как живет ваш рабочий, не хотите знать?

Ф а й в у ж и н с к и й (тихо, соседу). Типичный левак.

С е м е н. Товарищ Лошадев! Подойдите поближе.

Лошадев, насторожившись, подходит.

— Вот вы заведуете коммунхозом… Скажите нам, в чем нуждаются рабочие?

Л о ш а д е в (быстро). Нужно улучшить условия.

С е м е н. Как?

Л о ш а д е в. Путем постановки вопроса…

Д е н и с о в. Да нет, что конкретно надо делать?..

Л о ш а д е в. Конкретно? Принять решение!

С е м е н. Какое?

Л о ш а д е в (подумав). Сортиры строить?

Ольга смеется.

Л о ш а д е в (сердито). Чего ржешь? Смотри, скоро плакать будешь.

Ч у б (нахмурившись). Товарищ Примак, перейдем к повестке. У меня, без шуток, производственные вопросы.

С е м е н. Минутку. Дадим слово товарищу Файвужинскому.

Ф а й в у ж и н с к и й. Я, товарищ Примак, к докладу не готовился.

С е м е н. Доклада нам и не нужно. Какие мероприятия, по-вашему, нужно провести?

Ф а й в у ж и н с к и й. Я считаю, пришло время вплотную заняться тем, как живет наш рабочий. По-большевистски скажу, мы это дело прошляпили!

С е м е н. Правильно. И начать нужно с нас самих, товарищ Файвужинский. (Подходит к нему вплотную.) Начать с того, что не может партийный руководитель, организатор ходить с грязными руками и ногтями.

Берет руку Файвужинского и показывает остальным.

Файвужинский бледнеет. Раздается громкий смех Ольги.

Ф а й в у ж и н с к и й. Вы не смеете! Я буду ставить вопрос!

С е м е н. Ставьте. Но руки придется все-таки вымыть… И вообще почиститься. Если хотите, можем вынести на бюро специальное постановление… А теперь пошли дальше.

Степь. Открытая со всех сторон, плоская, унылая степь.

Матвей Бобылев ведет под руку свою возлюбленную — красивую, рослую девушку, откатчицу Галку. Они шагают рядом молча, по голой степи. Останавливаются… и снова идут дальше.

— Хоть бы, черти, кусты насадили, что ли, — мрачно басит Матвей.

Девушка молчит.

— Кусты, говорю, насадили б…

Он сердито косится на степь.

— Угу… — уныло соглашается откатчица и останавливается. — Пойдем, Мотя, обратно…

Мотя тоже останавливается и стоит, переминаясь с ноги на ногу.

— Пойдем, черт с ним, обратно.

Поворачивают обратно к городу.

— А то сядем?

Садятся. Матвей лущит семечки, ловко подкидывая их в рот. Пауза.

— Скука какая, — тихо говорит девушка.

Снова пауза.

— Чего бы я хотела… — задумчиво роняет Галка. И вдруг сердито требует: — Мотька, брось лузгать!

Матвей бросает оставшиеся в руках семечки.

— Я бы хотела, — продолжает она, — чтоб меня позвали в ЦК и сказали бы: «Галка, вот ты хорошая откатчица, ты учишься, ты — смена, ты — поколение. Нам интересно, чего ты печальная, Галка. Не хватает тебе чего-нибудь?» Не хватает, я бы им сказала. Скушно мне!

Матвей кладет руку на Галкину талию. Галка опускает голову на его плечо.

— Галочка…

Поцелуй. Руки Матвея крепко обхватили Галку.

— Ай, — вдруг вскрикивает она и пытается оттолкнуть парня.

К ним подходит все бюро городского партийного комитета.

Матвей демонстративно продолжает обнимать Галку.

Лошадев забегает вперед и, стараясь сделать это незаметно для других, показывает Матвею, чтобы тот вел себя приличнее.

Но Матвей сидит в той же позе.

— Котлета! Какая котлета! — хватается за голову Лошадев. — Это же позор, это же бардак в степу!.. Сними руку, балда. Тут новый секретарь!

— Места не нашли? — зло шипит, подходя к Матвею, Файвужинский.

— Не нашли, — мрачно отвечает Матвей. — И катитесь вы ко всем чертям!

— Да это товарищ Бобылев! — улыбается Семен. — Здравствуйте, Матвей.

Протягивает сидящему на земле забойщику руку.

— Извините, что мы вам помешали. А это?..

— Это Галка, моя невеста, — отвечает Матвей и поднимается с земли.

— Вот видите, товарищ Белза, — говорит Семен. — А вы говорите — не влюбляются. (Матвею.) Смотри, не забудь на свадьбу позвать!..

Бюро удаляется, Матвей смотрит вслед Семену, обняв за плечо Галку.

На горизонте возникают какие-то строения.

Тремя спокойными наплывами аппарат приближается к ним. Казарменного вида одинаковые дома выстроились несколькими параллельными улицами. На земле лежат два нестроганых столба и деревянный щит с надписью: «Добро пожаловать в соцгород!»

Рабочие сколачивают из этих элементов подобие триумфальной арки.

Кругом строительный мусор: груды глины, битый кирпич, обрезки досок.

Через огромную лужу, прыгая с камня на камень, перебираются члены бюро.

С е м е н (насмешливо). И сюда кирпичей пожалели! Не знаешь, на какой камень и прыгать.

Л о ш а д е в. Да… Есть еще недостатки.

Поскользнувшись, он шлепается в лужу.

С е м е н. Не смущайтесь, товарищи. Представьте себе, что мы идем в соцгород с шахты. А утром будем топать обратно. Верно, хорошо?

Л о ш а д е в (выбирается из лужи). Вот проведем трамвай, тогда уже поездиют.

С е м е н. Переселять-то вы хотите сегодня, а трамвай когда будет?

Л о ш а д е в. Только начали…

С е м е н. Нет уж! Раньше трамвай, потом переезд. И вообще предлагаю признать работу коммунхоза безобразной!

Д е н и с о в. Правильно!

С е м е н. Мне кажется, следует снять товарища Лошадева и поставить на эту должность толкового, энергичного человека…

У Лошадева вытягивается лицо.

Ч у б (угрюмо). И кого же ты поставишь?

С е м е н. Ольгу Бобылеву.

Ф а й в у ж и н с к и й. А вам известно ее политическое лицо?

Ч у б (тихо, Семену). Я же тебе говорил: ее из партии исключают.

С е м е н (так же тихо). Это мы еще посмотрим. (Ольге.) С чего думаете начать работу?

О л ь г а. А вот с чего… (Кричит рабочим.) Тащите эту музыку сюда!

Рабочие под ее руководством перекидывают через лужу столбы будущей арки и накрывают их щитом с надписью: «Добро пожаловать».

С е м е н. По-моему, разумно. Когда будем переселять людей, мы не такую арку отгрохаем… Веселую! Всю в цветах!.. А пока что переселение предлагаю отложить. Кто «за»?

Первыми поднимают руки Федоров и Денисов. За ними и остальные, кроме Чуба и Файвужинского.

С е м е н. Выходит, принято. Против двух голосов.

Ч у б (тряхнув головой). Вот что, товарищ, я терпел твой спектакль, а теперь послушай, что тебе скажу… Ты дискредитируешь работу местных товарищей… Зарабатываешь дешевый авторитет у отсталых рабочих, у хулиганья!.. Мы построили соцгород. Мы улучшаем бытовые условия — без этого не поднимешь производительность труда. Но партия не требует твоих демагогических цветочков!.. Мы с тобой знаем, что такое шахтер. Шахтеру не нужны твои пейзажи, шахтер наплюет на твои цветочки и затопчет их! Шахтер поставит примус в твоей ванной и посмеется над тобой… Это специфика Донбасса. Ты приехал в угольный район, а не на стройку парка культуры. Здесь всесоюзная кочегарка, и партия с нас требует одно — уголь. Понятно?

Семен в упор смотрит на него.

— Понятно… Понятно, Чуб. Будем драться.

Комната секретаря Буденновского горкома партии Стукалова. За окном ночь. При свете лампы Стукалов и худой человек без пиджака, склонившись над столом, разбирают бумаги.

Звонок.

— Не угадал, — смеясь, говорит Стукалов, идет к двери и принимает телеграмму.

— Кто не угадал? — спрашивает гость.

— Примак, — Стукалов показывает телеграмму. — Депешами каждую ночь меня будит. А вот сегодня он не угадал, не сплю.

Гость читает телеграмму:

ЭТО НАКОНЕЦ СВИНСТВО ОТДАЙ САДОВНИКА ПРИМАК

Гость ухмыляется. Стукалов протягивает ему толстую пачку телеграмм.

— Вот, — говорит он, — я к тебе обращаюсь как к представителю обкома. Это же черт те что!..

Представитель обкома перелистывает телеграммы. С каждой следующей его лицо все больше расплывается в улыбку, пока наконец он не начинает хохотать.

Стукалов, не удержавшись, тоже смеется.

— Ну, ничего, зато его-то сегодня разбудят!..

Долгуши. Ночь. Но в горкоме не спят — там продолжается заседание бюро.

С е м е н. Что еще на повестке?

Д е н и с о в. Вопрос о выполнении плана.

С е м е н. Выполнен?

Ч у б. Перевыполнен.

С е м е н. Естественно. Нечего и ставить вопрос… Дальше?

Чуб неприязненно смотрит на Семена.

Д е н и с о в. Дальше — текущие дела. Утверждение протоколов.

С е м е н. Давайте.

Ф а й в у ж и н с к и й (монотонно читает). «Шахтный партийный комитет второй капитальной постановил объявить строгий выговор с предупреждением Кускову, Трощенко, Дергачу и Краснухину за недисциплинированность. Исключить из рядов партии: Бойченко Павла, крепильщика, — как злостно отлынивающего от партучебы и недисциплинированного. Радько Степана, рабочего поверхности, кандидата партии, — как балласт. Бобылеву Ольгу, члена партии с девятнадцатого года, — как разложенку, Бобылева Матвея, забойщика, кандидата партии, — как балласт и за хулиганство. Просим бюро горкома утвердить». Нет возражений?

Б е л з а. Нет.

О л ь г а. Дайте слово!

С е м е н. Подожди. Сколько всего?

Ф а й в у ж и н с к и й (считает по протоколу). Восемь.

С е м е н. Только?.. Скажите, Файвужинский, что, Радько — брюнет?

Ф а й в у ж и н с к и й (резко). Я вас не понимаю.

Ф е д о р о в. Товарищ Примак интересуется, знаешь ли ты людей, которых исключаешь.

С е м е н. Были у них раньше взыскания? Или, может быть, наоборот — благодарности?

Ф а й в у ж и н с к и й. Сейчас… (Обращается к техническому секретарю.) Найди нам учетные карточки.

Секретарь открывает шкаф и, оставив руку на дверце, окидывает полки критическим взором.

— Учетные карточки… — бормочет он с сомнением. Захлопывает шкаф. В раздумье подходит к своему столу. Собирается открыть один из ящиков, но, видимо, решив, что и там их не может быть, влезает на стул и заглядывает на печку.

— Вот они…

Снимает основательно запыленный ящик без крышки, наполненный бумагами.

Файвужинский дунул на ящик; поднялось целое облако пыли.

— Апчхи! — чихает Файвужинский.

— Апчхи! — вторит Белза.

— Чхи! — Федоров отходит к окну.

Семен раскатисто смеется и вдруг сам чихает громче всех:

— А…пчхи!..

Подойдя к столу, Семен склоняется над ящиком. Улыбка исчезает с его лица. Он достает двумя пальцами из ящика одну запыленную и смятую карточку.

— Вот… например, Бобылев Матвей… Что он, по-вашему, за человек?

Ф а й в у ж и н с к и й. Я могу сказать о… (лицо Файвужинского вдруг морщится.) Ма-а…а… мат… а…апчхи… Я могу сказать о Матвее Бобылеве. Хотя он и ваш близкий знакомый. Он вчера в пьяном виде избил помощника рудоуправляющего! И раньше хулиганил…

С е м е н. А вы знаете, что в Долгушах нет забойщика лучше, чем он?

Файвужинский молчит.

— Так… А Ольгу Бобылеву за что?

О л ь г а. Дайте слово!

С е м е н. Потом. Кто хочет высказаться?

Файвужинский смотрит на Чуба. Тот кивает.

Ф а й в у ж и н с к и й. Кто такая Бобылева? Типичная разложенка. Если мы ее не исключили давным-давно, то это наша ошибка! Недисциплинированна, оскорбляет руководство при беспартийных… В доме у нее беспрерывные скандалы, дебош…

С е м е н. Ясно…

Ч у б. Дай слово!

Шепот среди членов бюро.

С е м е н. Говори.

Ч у б. Об Ольге Бобылевой, как о близком человеке, мне говорить тяжело… Я ее… люблю.

Все насторожились.

Ч у б. Но долг коммуниста заставляет меня сказать: как член партии она больше не существует.

У Ольги дрожат губы.

— Дай слово!

С е м е н. Погоди, Бобылева, ты была на бюро, когда тебя исключали?

О л ь г а. Нет!

С е м е н. Есть предложение протокола не утверждать, за отсутствие воспитательной работы и легкомысленное отношение к вопросам исключения поставить на вид членам бюро парткома… Таких, как Ольга и Матвей Бобылевы, мы от себя не отпустим! Пусть пересмотрят каждого человека еще раз. Кто за это предложение?

Большинство членов бюро поднимают руки.

— У тебя есть возражения, Чуб?

Ч у б. Я тебя понял, Примак… Тебе важно одно: подорвать мой авторитет. Любым способом!

С е м е н (неожиданно добродушно). Много же ты понял, дубовая голова…

На крыльце горкома, освещенный луной, дремлет Матвей. Стукнула дверь — заседание бюро окончено. Встрепенувшись, Матвей поднял голову.

Из дверей выходят Ольга и Чуб.

Ч у б. Ты на меня не в обиде, Ольга?

О л ь г а. Нет. Я же знаю — ты все честно сказал, как думал… Давай руку.

Удивленный Чуб протягивает руку.

— На прощанье.

Ч у б (выдергивает руку). Брось психовать!

О л ь г а. Нет, Васенька… Верно — конец. Насовсем.

Она вдруг обнимает его за шею, быстро целует в губы.

Матвей тактично кашлянул. Чуб вздрогнул и оглянулся.

О л ь г а (грустно). Эх ты… Стыдно стало? Конечно — увидят люди, скажут: член партии, а целуется… И с кем? Прощай, Вася.

Она отворачивается. Чуб, ссутулившись, уходит.

М а т в е й. Оля, ну как? Исключили нас?

О л ь г а. Нет.

Раздается шум голосов. На улицу выходят остальные члены бюро. Семен задерживается возле Матвея, молча смотрит на него.

Матвей широко улыбается.

С е м е н. Рано ты заулыбался. Что же вы творите, братья-разбойники? Окна бьете, на людей кидаетесь… Силу некуда девать?

Матвей смущенно засопел, но улыбаться не перестал.

К ним подходит почтальон, протягивает Семену телеграмму.

— А я-то дома у вас стучу… Думаю — спит крепко.

— Сегодня не разбудили, — улыбается Семен.

Вскрывает телеграмму и читает ее при свете луны, потом с досадой рвет и садится на ступеньки крыльца.

Матвей косится на обрывки телеграммы.

— Чего зажурилися, Семен Петрович?

Семен поднимается.

— Да вот с садовником все… Не отдает Стукалов.

Матвей задумчиво передвигает кепку с затылка на глаза. У него мелькнула какая-то мысль.

— Ну, покедова, — ласково басит он и уходит, видимо, что-то надумав.

Семен берет Ольгу под руку.

— Пойдем, Ольга Ивановна. Нам по дороге.

Большая круглая луна плывет над Долгушевскими терриконами.

— Ольга, — говорит Семен, — я на бюро молчал о твоем поступке…

Ольга опускает голову.

— Я тебе поверил…

Ольга вопросительно взглядывает на него.

— Но от партии скрывать такую вещь нельзя, — продолжает Семен. — Ты должна сама рассказать… И не только о том, что взяла в руки браунинг… Главное, что тебя к этому привело. Об обстановке, о людях, об отношении к людям. Понятно? Тебе запишем, что полагается, но на этом деле мы разобьем всю косность, весь саботаж, всю мерзость, которая тут есть. Поняла?

— Поняла, — тихо отвечает Ольга. — Я все скажу, товарищ Примак.

Комната Файвужинского. Несколько человек расположились вокруг стола. Тут Лошадев, Белза, Красовский.

Ф а й в у ж и н с к и й. Товарищи, готовится разгром. На городском активе. Как это подадут — объяснять нечего, сами умеем такие штуки организовывать. Слушайте. Примак ставит вопрос об исключении нас из партии. Лошадева и меня… (Белзе.) И до тебя очередь дойдет!

Пауза. Лошадев растерянно встает.

— Чего делать-то?..

— Главное — спайка. Все за одного — один за всех… Вот в чем сейчас гвоздь. Я могу сказать это — мы тут все свои…

Б е л з а. Красовский беспартийный.

Ф а й в у ж и н с к и й. Красовский свой! Примак его хочет снять с работы… Теперь дальше. Готовим письмо в ЦК. Коллективное. Пиши план. Политическая часть — Примак уклонист. Зажим самокритики, травля донбасских работников… Лошадева ведь затравил?

Л о ш а д е в. Факт, затравил!..

К р а с о в с к и й. А поощрение хулиганства? Бобылев-то!..

Ф а й в у ж и н с к и й. Верно! Пиши. Поощрение хулиганства, ставка на отсталый элемент… часть личная — обман партии…

— Ну, а факты? Фактов-то… — разводит руками Белза.

— И факты будут, — переглядываясь с Красовским, отвечает Файвужинский.

К р а с о в с к и й. Факты такие. Бобылева Ольга пыталась покончить самоубийством… Примак знает об этом, но никому не говорит…

Ф а й в у ж и н с к и й. Скрывает от партии! Как это назвать? Партийное преступление!..

Лошадев даже присвистнул.

— Вот это котлета!

Ф а й в у ж и н с к и й. Надо использовать этот факт на всю железку. Шутите — секретарь горкома кого покрывает?.. Разложенку, потерянного человека, алкоголика…

Звонок.

— Чуб!

Файвужинский открывает дверь.

Чуб, ни с кем не поздоровавшись, опускается на диван. Сидит, склонившись вперед, упираясь локтями в колени. Прядь волос падает ему на лоб.

Все, выжидая, молчат.

Наконец Чуб поднимает взгляд на Файвужинского.

— Ну?

Файвужинский берет со стола проект письма в ЦК и подает его Чубу. Тот, не меняя позы, проглядывает проект и, отрицательно покачав головой, возвращает Файвужинскому. Встает, проходит по комнате, заложив руки за спину. Останавливается против сидящих за столом.

— В рамках партии, — говорит он, — так не борются. Примак, по-моему, в Донбассе вреден, но он честный большевик и честно отстаивает свои ошибочные позиции. Он…

Ф а й в у ж и н с к и й (перебивая). «Честный большевик»?!. Ты, товарищ Чуб, неисправимый идеалист. Дожил до седых волос, а людей не понимаешь. Этот «честный большевик» слопает тебя с потрохами!

Ч у б (резко). Письма я не подпишу. Красовский, поехали!

Уходит. Вслед за ним уходит Красовский. Оставшиеся молчат.

Ф а й в у ж и н с к и й (с треском хлопнул по проекту письма). Видали Робеспьера?.. Черт с ним. Подпишем без него!

Среди рыжей степи, одинокая в ее просторах, стоит Чулковская роща. Длинные утренние тени деревьев перерезают шоссе и спускаются в ложбину.

По опушке рощи идут Семен, Ольга и Денисов.

— Эта роща будет городским парком, — говорит Семен Денисову. — Только, знаешь, не надо этих широких аллей!.. Пускай останутся тропки… Ну, может быть, на полянках клумбы разобьем.

Д е н и с о в. Нехай будет так.

Ольга легко ступает по траве. Она подставила лицо под свежий лесной ветерок, солнце золотит ее волосы, нарядным узором ложится на платье.

— Какая ты, Ольга Ивановна, сегодня красивая, — любуясь ею, говорит Семен.

Ольга вспыхнула, опустила ресницы.

Раздается цокот копыт, грохот. По дороге летит водовозная двуколка. На козлах стоит, крутя над головой вожжами, Матвей Бобылев.

Он останавливает взмыленную клячу в двух шагах от Семена и обтирает рукавом мокрую физиономию.

— Упарился…

Из бочки доносятся какие-то странные звуки.

— Что это? — спрашивает Семен в недоумении.

— Садовник… — скромно отвечает Матвей.

Все застыли. В тишине раздается тихое.

— Ой!

И, взвизгнув, Ольга разражается безудержным смехом.

Матвей снимает крышку, и из квадратного выреза бочки появляется взлохмаченная голова садовника.

— Я член партии, — кричит он, — а меня в бочку?

Матвей смущенно переминается с ноги на ногу.

С е м е н. А если бы человек у тебя задохся?

М а т в е й. Не… Я затычку вытянул, чтобы ему дышать.

Достает из кармана деревянную втулку и сложенный вчетверо лист бумаги. Втулкой Матвей затыкает бочку, а бумагу подает Семену. Тот разворачивает, читает вслух:

ЗАЯВЛЕНИЕ

От кандидата КП(б)У

Бобылева М.

Я прошу извинить меня и осуждаю свой поступок, что я спрятал в бочку товарища садовника и привез в Долгуши, это я сделал не со зла, а хотел помочь своему городу и думал, что так нужно.

К сему Бобылев М.

— Хитер, — говорит Семен, — Матвей! Дай слово коммуниста, что больше хулиганить не будешь… Даже с хорошими намерениями.

М а т в е й (от всей души). Даю слово коммуниста, вот нехай провалиться мне на этом месте.

Семен поворачивается к садовнику.

— Простите его… Но вы здесь, действительно, очень нужны. Изо всех нас вы, может быть, самый нужный для города человек. (Садовник демонстративно молчит.) Сделайте из этой рощи парк!.. Поглядите, вон дома нового города — соцгорода. Улицы там пыльные и скучные. Украсьте их!.. (Обводит рукой тоскливую степь, подступившую к роще.) Сделайте из этой степи сад!..

Садовник по-прежнему молчит, но слушает очень внимательно.

К ним подходит почтальон.

— Никуда от меня не спрячетесь, товарищ Примак, — смеется он. — Опять вам молния.

С е м е н. Небось тут и молния и гром сразу!..

Д е н и с о в. Думаешь, Стукалов про садовника узнал?

С е м е н. Наверно.

Читает телеграмму, и вдруг лицо его озаряется улыбкой.

Мы видим текст телеграммы:

МИЛЫЙ БУДЬ ДОМА СЕГОДНЯ ШЕСТЬ ЧАСОВ ЗАКАЗАЛА ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР НЕЖНО ЛЮБЛЮ КРЕПКО ЦЕЛУЮ ЛЮБА.

С е м е н (глянув на часы). Товарищи, извините меня, я должен срочно бежать домой… Очень важное дело.

Он уходит, пожав всем руки и сказав на прощанье садовнику:

— А с Матвеем, я надеюсь, вы заключите мир.

Матвей торопливо вытаскивает из кармана пачку хороших папирос, вскрывает ее и протягивает садовнику. Тот, словно не видя, достает свои, явно плохие папиросы и закуривает. Матвею ничего не остается, как взять из своей коробки папиросу. Садовник, не дав ему прикурить, бросает спичку. Матвей прикуривает у Денисова. Денисов подмигивает Ольге.

М а т в е й. Товарищ садовник, ты послухай, чего мы от тебя просим. Дорогу на соцгород видишь?

Садовник молчит.

— Мы рассчитали вот отсюда туда сделать пешеходную тропку… — вмешивается Денисов. — Хай народ гуляет!

— Асфальтовую, — басит Матвей. — Сделаем красивые лавочки, фонари…

— И всю эту дорогу, — заканчивает Ольга, — обсадить розами.

У садовника заблестели глаза, но он по-прежнему не замечает Матвея.

— Беседки надо, — говорит он Денисову. — Скажи ему, что надо тут беседки, виноградные навесы, декоративные растения. Скажи ему, что это ничего… Довольно интересно… Могу взяться.

Он старается говорить сухо. Все улыбаются. Садовник снова вынимает папироску, потом, подумав, кидает ее на землю и поворачивается к Матвею.

— Ладно. Давай закурим.

С готовностью Матвей вытаскивает из кармана свою роскошную коробку. Улыбнувшись друг другу, они закуривают.

И вдруг откуда-то издали доносятся глухие удары топора.

Все насторожились. Удары чаще. Не сговариваясь, все четверо бросаются в ту сторону, где слышится стук топоров.

Они бегут, продираясь сквозь кусты, отгибая ветки деревьев.

Качнулась зеленая крона, и дерево, охнув, повалилось на поляну.

На земле в беспорядке лежат срубленные деревья.

Между пнями колеблется на ветру высокая лесная трава, так непохожая на рыжую поросль лежащей кругом степи.

В дальнем конце поляны жмется кучка детей.

— Рощу убивают… — говорит белобрысый мальчуган.

Ольга, Денисов, Матвей и запыхавшийся садовник выбегают на поляну. Раздается протяжный крик: «Бойся-а!» — и еще одно дерево валится наземь, чуть не задев сучьями Ольгу.

Она перескакивает через ствол, подбегает к рабочим — их человек двадцать. Командует ими пожилой десятник.

— Немедленно прекратите, — говорит она, задыхаясь. — Что же вы делаете!..

— Кто распорядился? — спрашивает подошедший Денисов.

— Как — кто?.. Хозяин… Чуб.

— А я запрещаю! — кричит Ольга.

— Поймите, товарищ заведующая, — пытается уговорить ее десятник. — Мы не получили крепежного леса. День-два — и шахты станут. Знаете, что тогда будет? И мне и вам.

Ольга ему не отвечает, даже не смотрит на него. Она обращается к рабочим.

— Кончайте рубку!.. Идите отдыхайте.

— Но как же… Под чью ответственность? — волнуется десятник.

— Под мою… и Примака, — твердо говорит Ольга.

— А если шахты станут? Тоже под вашу ответственность?

— Кончай базар! — басит Матвей. — Сказано вам!..

Десятник пожимает плечами.

— Пошли, ребята.

Краска радости заливает лицо Ольги. Она смотрит на Денисова и прикладывает ладонь к пылающей щеке.

Усатый рабочий засовывает за пояс топор.

— Ну, хозяйка… — говорит он и разводит руками.

— Идите-идите… Варвары! — торопит его садовник.

…Ольга выходит на шоссе и поворачивает к городу.

Степной ветер дует ей в спину, облегчая путь, он несет мимо нее облако пыли, и белый платок точно парус летит возле ее плеч.

Ольга идет быстро, изредка поворачивая к ветру разгоряченное счастливое лицо.

Она идет все быстрее и быстрее, почти бежит, почти танцует…

Семен у телефона. Он в своей комнате, в Доме приезжих. Положив локти на стол, прижимает трубку к уху и громко кричит:

— Алло! Алло!.. Любушка! Люба! Алло! Я тебя не слышу… Я, я!.. Здравствуй, Люба… Ты здорова? Что случилось?.. Когда приедешь? Алло, Люба!

За окном раздается пронзительный крик петуха.

С е м е н. Любушка, минутку, подожди, я сейчас.

Кладет трубку, подбегает к окну.

Кузя гоняет орущего петуха по двору.

— Ради бога, усмири ты его! — кричит Семен и захлопывает окно.

Петух перелетает через забор.

Кузя кидается следом за ним на улицу.

— Любушка! Алло! Слушаешь?.. Я. Почему ты не приехала? Что случилось? Люба! Алло… Не слышу. Я говорю, по-че-му ты не при-е-ха-ла? Что случилось? Что?.. То есть как — невозможно?.. Опять невозможно?.. А когда? Люба! Алло!..

Бешеный порыв ветра. Распахнулась дверь, окно. Взлетают со стола бумаги и вихрем кружатся по комнате.

С е м е н. Люба, минутку!

Он бросается к окну. Сумасшедший ветер.

Ольга спешит по шоссе к городу.

Ветер почти несет ее над дорогой, подол ее светлого нового платья облепляет ноги, раздувается. Она поддерживает его одной рукой, другой прижимает к груди платок.

— «Какая ты красивая нынче, Ольга Ивановна», — кричит Ольга сквозь свист ветра и счастливо смеется.

Ветер так силен, что Ольга должна остановиться.

Задыхаясь и смеясь от счастья, стоит она, держась обеими руками за столб. Тучи пыли засыпают ей лицо, она смешно встряхивает головой.

Грузовой «форд» едет ей навстречу, замедляет ход.

— Бобылева, что это тебя в такую погоду черти носят? — кричит из кабинки шофер.

Ольга смотрит кругом невидящими глазами, смотрит на грозное небо, на огромную степь, закрытую пеленой пыли.

— Чем плоха?!. — кричит она и бежит дальше.

Окно у Семена снова закрыто.

Семен держит трубку.

— Любушка, ну, неужели всю жизнь — гастроли?.. Хоть на шестидневку бы приехала! Алло! Алло! Барышня, не мешайте… На срочный? Переводите…

В комнату вбегает Ольга; с разлету останавливается у двери.

С е м е н. Слушай, Люба, я хочу спросить у тебя только об одном… Ты меня еще любишь?.. (Он смеется счастливым смехом.) Я тоже… Я даже еще больше!.. Алло! Барышня! Что еще там? Что?.. Да ладно, переводите на сверхсрочный и не мешайте больше.

Ольга стоит неподвижно. Семен ее не видит. Он сидит спиной к ней.

— Любушка! Я очень скучаю. Что? Что? Не понимаю… Повтори… Я тоже! До свиданья, до свиданья… Целую.

Вздохнув, Семен вешает трубку и только теперь замечает Ольгу.

— Оля?.. Заходи, садись.

— Нет… — с трудом выдавливает из себя Ольга. — Я пойду…

— А зачем приходила? — удивляется Семен.

— Там рощу Чулковскую рубили… Чуб велел. Я запретила.

— И правильно сделала… И не волнуйся. А что это ты такая грустная?

Не ответив, Ольга медленно выходит из комнаты.

Петух вопит не переставая. Кузя гонит его теперь по улице. Так они проносятся мимо универмага. Зигзагами пересекают площадь. Кузьма бежит, согнувшись, машет руками, улюлюкает.

Крик петуха несется по городу.

Он слышен в рудоуправлении, где Красовский, мрачный и сосредоточенный, сидит за своим столом и просматривает бумаги. Некоторые он рвет и бросает в корзину.

За дощатой стенкой звонит телефон. Красовский идет в соседнюю комнату, поднимает трубку.

— Алло!.. Бобылева запретила рубить? Ну и что?.. Шахты станут? Пускай станут, разбирайтесь сами… Я уже не помощник рудоуправляющего… А кто я? Никто. Ноль. Нихиль…

Бросает трубку и идет к себе, бормоча нараспев:

Мы ржавые листья на ржавых дубах. Чуть ветер, чуть север — и мы облетаем…

В своей комнате он застает Матвея Бобылева. Тот в новой пиджачной паре. Капельки пота покрывают его лоб. Он сидит на краешке стула.

— Что вам здесь надо, товарищ? — неприязненно говорит Красовский. — Я занят. Сдаю дела.

— А мне сказали принимать их у тебя.

— Ах, вот как?.. Очень приятно…

Над нами гремят трубачи молодые, Чужие знамена над нами шумят…

— Чего? — удивился Матвей.

— Ничего. Знакомьтесь с документами… коллега.

— Слухай, Красовский… А что же с лесом будет? Крепежа-то нема?

— Запоздала доставка. Пробовали мобилизовать местные ресурсы, но ваша сестрица запретила. Так что ждите, — возможно, пришлют лес, а возможно, и нет.

Снова за стенкой зазвонил телефон.

Красовский входит в соседнюю комнату, берет трубку. В комнате никого нет.

— Слушаю…

С улицы доносится крик петуха. Все ближе и ближе.

— Слушаю!

Красовский зажимает ухо.

Кузьма гонит петуха мимо рудоуправления.

Вот он почти схватил его, но птица вдруг поднимается и влетает в окно.

Кузя бросается к дому, прижимается к стеклу.

— Громче! — кричит Красовский в трубку. — Тут куры летают, говорите громче!

Петух успокоился. В рудоуправлении ему нравится. Он сел на письменный стол, спокойно чистит клювом перья.

— Что? — кричит Красовский. — Не слышу… Кто говорит?

В окно всовывается голова Кузьмы. Он оглядывает комнату.

— Кто? Со станции?.. Что? Прибыл лес! А… (Красовский понижает голос.) Так вот что… Переотправьте его в Буденновское рудоуправление… Да, мы им должны. Договорились?.. Всего.

Кузя слушает разговор, наморщив брови.

Красовский, не замечая его, вешает трубку.

Достает папиросу, слегка дрожащими пальцами чиркает зажигалку и прикуривает. Затягивается.

Петух, вдруг встрепенувшись, начинает орать.

Красовский вздрагивает.

— Киш… киш!.. — кричит он.

Петух мечется по комнате.

В дверь входит Кузьма.

— Извиняюсь, — говорит он, — тут моя птичка залетела.

— Гони ее к дьяволу! — И Красовский, хлопнув дверью, выходит из комнаты.

Петух исчезает за окном. Кузя прыгает следом за ним.

Текст телеграммы:

МОЛНИЯ

ДОЛГУШИ ДОМ ПРИЕЗЖИХ ПРИМАКУ

КРАДЕНЫЙ САДОВНИК ТЕБЕ ВПРОК НЕ ПОЙДЕТ СТАВЛЮ ВОПРОС ОБКОМЕ

СТУКАЛОВ

Грустно улыбнувшись, Семен откладывает телеграмму.

Раздается короткий стук в дверь.

Входит, почти вбегает Чуб.

— Почему сняли Красовского? — еле сдерживая бешенство, говорит он.

— Это бездельник и прохвост, — морщится Семен. — Ты слышал, как он с рабочими разговаривает?

— Неправда!.. Ты просто продолжаешь борьбу со мной!

— Башка трещит невозможно, — тихо говорит Семен. — Слушай, Чуб, сядь, посиди спокойно.

Ч у б (растерянно). Позволь…

С е м е н. …С женой получается того… петрушка, как Денисов говорит. Я здесь, она там… У нее тоже работа, без которой она не может!.. Она в опере поет… Как быть?

Чуб, совершенно не знает, как себя держать. Опускается на стул, снова встает, хочет перебить Семена, но не перебивает.

С е м е н. Скажи, имею я право забирать ее сюда? А без нее тоже тоскливо… Ах ты, черт. (Остановился, смотрит на Чуба.) Да и у тебя на этом фронте не лучше. Ну, давай будем сидеть да жалеть друг друга.

Пауза. Семен включает радио. Могучие звуки музыки вдруг заливают комнату. Бетховен.

Чуб вздрогнул, хочет подняться. Семен удерживает его за плечо:

— Ты разве не любишь музыку? Посмотри-ка на меня.

— Примак…

— Размякнуть боишься. А ты не бойся…

Музыка сильнее. Семен трясет Чуба за плечи.

— Слушай, слушай. Та-та-та-ти-та-та… там-там… (Подпевает во весь голос.) Здорово! (Семен вдруг хватает Чуба за руку, волочит за собой.) Едем!

У крыльца открытая машина. Семен вталкивает в нее Чуба, а сам, перебросив ноги через борт, садится за руль.

Мотор заревел. Машина рванулась с места. Молнией проскакивают они перед звенящим трамваем.

Колеса на поворотах отрываются от земли.

Ветер. Пыль.

Вылетают за город. Ветер свистит им навстречу. Ревут провода телеграфа.

— Та-та-та-ти-ти… та-там…

Нас водила молодость в сабельный поход… Нас бросала молодость на кронштадский лед…

Эти строки Семен поет на бетховенский мотив. Ветер с бешеной силой бьет ему в лицо.

Крутой вираж. Чуб хватается рукой за борт машины.

Вой мотора. Мгновенно возникают и исчезают столбы, строения, терриконы. Гигантская туча пыли несется за машиной.

Чуб искоса, с опаской смотрит на Семена. А тот продолжает петь во весь голос, и ему вторит симфонический оркестр…

Скрежет тормозов. Машина стала.

Семен выскакивает на землю и за руку вытаскивает Чуба.

Музыка продолжает звучать.

Они в роще. В той самой Чулковской роще.

Семен подтаскивает Чуба к высокому, наклонно растущему дереву.

— Лезь!

Чуб усмехается.

— Лезь на дерево! — кричит Семен.

Недобрый огонек загорается в его глазах.

Из кармана он вытаскивает наган.

— Ты с ума сошел, — неуверенно говорит Чуб.

— Лезь! — не своим голосом кричит Семен, направляя на него дуло нагана.

Чуб колеблется еще мгновение. Палец Семена взводит курок. Чуб хватается руками за ствол, неловко подпрыгивает и обхватывает дерево ногами. Его брюки лопаются на коленях. Но он лезет все выше и выше…

А снизу несется хохот Семена… Чуб соскальзывает на землю. Он не знает, сердиться ему или смеяться. Наконец подобие смущенной улыбки возникает на его изможденном лице.

…Лужайка. Пруд.

— Купаться! — кричит Семен, срывая с себя рубашку. — Чуб, раздевайся.

Уже совершенно замороченный, Чуб покорно раздевается. Семен толкает его в воду и кидается сам вниз головой. Ныряет, всплывает, кувыркается, фыркает, брызгает водой на Чуба, кричит, поет и, наконец, вытаскивает обалдевшего Чуба на берег. Здесь валится в траву и тянет за собой Чуба. Тот падает рядом.

Семен закидывает руки за голову. Его глаза блестят.

— Дыши! — приказывает он.

Сам он опускает веки. Его ноздри вздрагивают, он с упоением вдыхает лесной воздух.

— Примак, может, перестанем дурить?.. — неуверенно предлагает Чуб.

— Чуб, собирай цветы.

Голос Семена звучит как боевое приказание. Его рука тянется к карману брюк, где лежит наган.

Пожав плечами, Чуб поднимается. Худой, в одних трусах, он собирает цветы.

— Вот этот, этот, тот, — показывает ему Семен.

Наконец в руках Чуба порядочный пучок.

— Теперь нюхай! — командует Семен.

Сам он стоит, загорелый, покрытый блестящими каплями воды, перед ползающим по траве Чубом.

Чуб садится, нюхает цветы.

— Смотри, — говорит Семен и поднимает руку. — Это солнце. Видишь?

Солнце стоит высоко в небе и оттуда посылает свои лучи прямо в руки Семена.

— Это облако.

И облако плывет к его протянутой руке.

— Это дерево.

Сосна склоняется к руке Семена.

— Это трава.

И по траве волной проходит ветерок — она отвечает Семену.

— Это вода, — говорит Семен.

И по спокойной воде пошла блистающая на солнце зыбь.

Не отрываясь, смотрит Чуб на Семена.

— Если мы не сделаем самую лучшую, самую светлую жизнь в мире, — говорит Семен, — грош нам цена!

…Семен и Чуб идут по роще.

— Примак, — говорит Чуб. — Все-таки ты сумасшедший?!

— Нет, — серьезно отвечает Семен.

— Наверно?

— Честное слово.

— Мне про тебя говорили много плохого. Но ты парень ничего… Хоть и чудак. Слушай, давай посидим вон там, на полянке…

Семен усмехается — проняло Чуба!

Они выходят на полянку, и вдруг Чуб останавливается, не веря своим глазам.

Лежат в беспорядке срубленные деревья, белеют пеньки. Здесь начали было рубить рощу и перестали.

— Постой, — испуганно говорит Чуб. — Почему лес не вывезен? (Он прислушивается. Нигде не слышно топора.) Почему не рубят?!

— Потому что мы запретили, — спокойно отвечает Семен. — Эта роща нам нужна.

Хорошее настроение Чуба словно ветром сдуло. Он задыхается от ярости.

— Ты… Ты запретил?!. Ты хочешь сорвать мне добычу? Не выйдет!.. А я-то, болван, развесил уши. Травка… Солнышко… Цветочки!.. Ты нарочно мне глаза отводил!

Семен вздыхает:

— Это ты сумасшедший, а не я.

— Авантюрист! Двурушник! — кричит Чуб. — Ты мне нож в спину воткнул!.. Ладно. Теперь я знаю, как с тобой надо бороться.

Резко поворачивается и, застегивая на ходу гимнастерку, уходит.

Семен ложится на траву. Стебельки колеблются возле его щеки. Глаза Семена открыты. В них отражается небо. В них мелькают два маленьких солнца. Где-то далеко звучит музыка.

Посреди комнаты стоит большой стол, заставленный блюдами и графинами. Кувшины с цветами и зелеными ветками стоят среди яств.

Матвей Бобылев приглашает гостей за стол.

Возле Галки, нарядной, счастливой, загромождая собой полкомнаты, — Петр и Иван Бобылевы. Они одеты во все новое. На тщательно вымытых лицах только глаза по-прежнему обведены черным.

Играет музыка.

Гости рассаживаются. Во главе стола — Матвей с Галкой. По правую руку сажают Семена Примака — выбритого, торжественного, в светлом костюме. По левую руку — дряхлая мать Галки. Рядом с Семеном — Ольга. Она в том же платье, в котором бежала по шоссе к Семену. Глаза тусклые, губы плотно сжаты.

Ольга наливает себе водки и жадно пьет, ничем не закусывая.

На противоположном конце стола, против жениха и невесты, чинно возвышаются две одинаковые фигуры — Петр и Иван.

Вино разлито по бокалам.

Музыка затихает.

Со стаканом в руке встает Матвей Бобылев.

Шепот:

— Мамочки родные, Матвей будет речь говорить!

Смешок.

— Тсс…

— Не робей, Мотя…

Матвей долго стоит молча. Озирается.

— Говорить я не обучен, — тихо произносит он наконец.

— Оно видать…

Капли пота выступают на лбу Матвея. Он вертит в руках стакан.

Смех.

— Присядь, жених, отдохни!

Неожиданно Матвей багровеет от злости.

— Говорить я, говорю, не обучен! — громко произносит он. — Кроме мату, от меня, может, еще никто слова не слыхал.

И вдруг, разом обретя спокойствие и уверенность, говорит нормальным голосом:

— Что было у нас в Долгушах полгода назад, — хочу я вспомнить. Шкивы, ребята, крутились на копрах, как и теперь, и уголек шел на-гора и добыча перевыполнялась. Но эти люди, которые рубали уголь на совесть…

— Горько! — прерывает его кто-то. — Матвей, давай по существу!

— Горько!

Матвей делает паузу, как завзятый оратор. Шум стихает.

— Но эти люди, которые, говорю я, своими руками заработали свою жизнь, — взять эту жизнь не умели, вот что горько. И вот, партия взяла тебя за загривок и тряхнула, и сказала: смотри — вот тебе любовь, уважай ее, вот тебе жизнь — бери ее, вот тебе человек — береги его. Нужно иметь большое понимание к человеку, чтобы взять и выкачать на-гора шпану, хулигана, которого уже за борт жизни кинуть хотели… Взять Бобылева Матвея и разглядеть, что у него в середке. Взять и увидеть, что он болеет за общее дело, но не знает, что еще надо делать, кроме как ладно махать желонгой. (Пауза.) Ну вот, я теперь помощник рудоуправляющего. Большая должность. И что же вы думаете, Матвей подкачает? Обманет доверие партии? Грызть буду зубами, — с неожиданной злостью говорит он, — если кто помешает! Учиться буду, ночи не спать буду, а оправдаю.

Матвей вдруг поворачивается к Семену.

— Позволь мне обнять тебя, товарищ Примак, за себя, и за Галку, и за сеструху, и за всех, кому ты поверил и кто через это сам поверил себе.

Все молчат, ошеломленные этой длинной речью, и, только когда Матвей и Семен, обнявшись, целуются, взрывается громовое «ура».

Гости встают с бокалами в руках.

— Здоровье товарища Примака! — кричит Матвей и опрокидывает свой стакан.

Все чокаются с Семеном — все, кроме Ольги.

Она сидит неподвижно, глядя перед собой хмурыми глазами, потом залпом выпивает стакан водки.

Семен поднимает свой бокал.

— Разрешите ответить.

Все садятся. Наступает торжественная тишина.

— Матвей Иваныч, Галя, поздравляю вас прежде всего с вашим счастливым браком, с вашей прекрасной любовью. Я поднимаю этот бокал, товарищи, за право любить любимую, за право, завоеванное нами вместе с властью в Октябре семнадцатого года…

Ольга тянется к графину и снова наливает себе водки.

— За право на счастливую семью, — продолжает Семен. — За право на веселых детей, за право пройти жизнь рука об руку с тем, кого любишь…

Темная прядь растрепавшихся волос перерезает надвое белый лоб Ольги и бежит к уголку посеревших губ. Рука ее дрожит. Ольга пьет, далеко запрокидывая голову.

Матвей с тревогой смотрит на нее.

Семен высоко поднимает свой стакан.

— Давайте выпьем, товарищи, за право верить друг другу, потому что нам незачем лгать.

Все поднимают бокалы.

Галка, волнуясь, тянет к стакану Семена свой стакан.

Вдруг Ольга резко встает и поворачивается к Матвею.

— Дай-ка мне слово…

Она обводит затуманенными глазами стол и останавливает взгляд на Семене.

— Красиво ты говоришь, драгоценный наш секретарь, Семен Примак, но гроша медного не стоят твои красивые слова…

Ольга пошатнулась, потом тяжело оперлась рукой о стол.

— Потому, что все-то ты врешь.

Наступает неловкая тишина.

— «Выпьем, товарищи, за право верить друг другу, потому что нам незачем лгать», — медленно повторяет Ольга, глядя в лицо Примаку. — Ты мне вот что скажи, Примак. Есть у тебя жена. И ты ее ждешь не дождешься… Верно я говорю? А теперь ответь… Разве ты на меня, как кот на сало, не глядел? За плечи не обнимал? «Что ты такая красивая нынче, Ольга Ивановна…». Было такое? Верно я говорю?.. Зачем же ты это? Чтобы я теперь мучилась?

Поднимается шум. Матвей подходит к Ольге и крепко берет ее за руку.

— Уйди, Ольга, — требует он тихо.

— Что ты, Мотенька, меня гонишь, — жалобно говорит Ольга.

Расплескивая вино на скатерть, она протягивает стакан Семену.

— Выпьем с тобой, Семен Петрович, этого «ерша» за то, что всегда было, есть и останется навечно, — за ложь, за обман, за муку… А, не хочешь?..

Ольга бросает стакан, хватает скатерть за край и сдергивает ее на пол.

Под гром разбивающейся посуды Ольга падает на стул, закрывает лицо ладонями.

Семен, бледный, подходит к ней и, постояв, кладет руку на плечо.

— Эх, Ольга! — говорит он с горечью.

Ольга как-то вся сжимается от его прикосновения, затем медленно поднимает глаза.

Мы видим, как уходит с ее лица хмель, как в глазах возникает понимание происшедшего, как затем это понимание сменяется ужасом и густая краска неожиданно заливает лицо Ольги. Тогда голова снова падает на руки, и Ольга начинает плакать горько и громко.

Вокзал. Буфет. За столиком — Файвужинский, Лошадев и Красовский. Перед ними пиво.

— Лошадев, сколько осталось? — нервно спрашивает Файвужинский.

Лошадев показывает часы.

— Скоро будут.

— Значит, так… — распоряжается Файвужинский. — Как только комиссия выйдет из вагона, делаем устное заявление… Сперва я, потом Лошадев, потом ты — как затравленный беспартийный спец.

— Да, теперь Примаку полная котлета, — с удовольствием констатирует Лошадев. — Материала на него хоть отбавляй.

Красовский поднимает бровь.

— Вы думаете, Бобылева повторит комиссии все, что она болтала на этой красной свадьбе?

— А хоть и не повторит! — хорохорится Лошадев. — Свидетели-то были? Факт!

— Имейте в виду, что у нас появилась тяжелая артиллерия. Чуб решил выступить сам! — говорит Файвужинский.

— Вот это компот! — радуется Лошадев. — Ай, прошляпил товарищ Примак.

Подошел скорый поезд. Из мягкого вагона выходят старик с клочковатой бородой и дородная седая женщина.

Файвужинский уже суетится на перроне. Он подбегает к старику.

— Вы, товарищи, комиссия ЦК? Файвужинский…

— Мы.

— Я хочу сделать заявление… И вот товарищи тоже.

Он показывает на Лошадева и Красовского.

— Да что вы так торопитесь? — брезгливо спрашивает старик. — Встречали… Ишь, даже вспотел!.. Перрон не место для заявлений. На активе поговорим!..

Аплодисменты. Зал, где собрался городской актив, переполнен. Председательствующий — старик с клочковатой бородкой — пережидает, пока кончатся рукоплескания, и говорит:

— Самокритика была и будет основным требованием партии к коммунисту. Я призываю вас, товарищи, в прениях беспощадно вскрывать недостатки работы организации. Первым записался товарищ Файвужинский.

Шум проходит по залу и смолкает.

На трибуне — Файвужинский. Мы еще не видели его таким. Файвужинский как-то подтянут, серьезен, торжествен, он даже кажется выше ростом. Его глаза блестят. У него уверенные движения, в голосе скрытая страстность. Это опытный оратор.

— Владимир Ильич, — говорит он, — учил нас великой правде революции. Освобождая человечество от подлости, лжи, лицемерия, мы, коммунисты, должны быть примером во всем. С этой точки зрения мы должны быть особенно бдительными и неустанно проверять свои ряды. Нет большего преступления, чем обман партии. Нет большего преступления, товарищ Примак!.. Вот ты, казалось бы, открыто критиковал здесь свои мелкие ошибки…

Семен неподвижен.

К Чубу быстро пробирается человек в шахтерке.

— Когда выходит человек и говорит: «Я украл гвоздь», — продолжает Файвужинский, — все умиляются: «Ах, какой честный, ах, как он исправился!» Но никто не знает, что этот же человек, кроме того, убил свою мать, изнасиловал ребенка и сжег деревню…

Примак, прищурившись, смотрит на оратора.

Чуб собирается что-то крикнуть Файвужинскому, но человек в шахтерке наклоняется к нему и тревожно шепчет что-то на ухо. Чуб быстро встает и выходит вместе с ним.

Шахтный двор жужжит, как растревоженный улей. Он полон людей.

Чуба встречают недружелюбным гулом.

— Я не могу приказать им спускаться, — говорит Чубу инженер, — особенно в восточные лавы. Там кровля ни к черту, а креплений нет. Нет лесу!

— Шляпа, — зло цедит сквозь зубы Чуб. — Бойченко, Мухмединов, Свядыш! Давайте свои бригады…

Чуба окружают шахтеры.

— Испугались? Идемте… Я сам спущусь с вами в шахту.

Он вырывает из рук инженера лампу и решительным шагом направляется к надшахтному зданию…

Три бригады во главе с Чубом входят в здание.

Сигналы.

Пошла вниз первая клеть с Чубом.

В зале, где заседает актив, стоит гул. Файвужинский уже не говорит, он кричит. Он теперь непохож на спокойного оратора, уверенно начавшего свою речь. Его все время прерывают репликами.

— Зажим самокритики! Линия на незабудки! И против угля… Срыв добычи! — выкрикивает он.

— Врешь! — кричит ему кто-то.

— А склока? А история с Бобылевой? Разве это не прямой обман партии? Покрыть преступление, выдвинуть на работу, соблазнить к сожительству…

— Гадина! — кричит Ольга со слезами на глазах.

— Товарищ Чуб, скажи свое слово! — Файвужинский поворачивается к президиуму. Чуба нет.

— Все равно. Он скажет потом… Тише, товарищи!.. Продолжаю. Снять помощника рудоуправляющего, чтобы на его место поставить безграмотного хулигана…

Матвей, схватившись за ручки кресла, молча приподымается. Братья хватают его за руки.

— …который заваливает добычу. Ведь крепежного леса нет, шахты работают на гнилье. Каждую минуту грозят завалы…

Гудок, протяжный тревожный гудок. В зале наступает напряженная тишина.

Файвужинский протягивает руку к окну:

— А если сейчас произошло несчастье, — театрально кричит он, — за срыв производства, за человеческие жертвы будешь отвечать ты, Примак, обманувший партию!

Все вскакивают.

Семен выбегает из зала.

За ним несется Матвей.

Крепнет тревожный гудок. Вылетают дежурные со спасательной станции.

Со всех сторон к надшахтному зданию бежит народ.

Кричит женщина.

Воздух дрожит от тревожного гудения. Множество огоньков, множество лампочек мечется по шахтному двору.

— Чуба завалило!..

— Вторая восточная лава…

Паника. Женский плач.

— Не хотели спускаться… Чуб велел… И сам первый пошел, — докладывают на ходу Семену.

— Идиот!

Семен быстро пробирается сквозь мечущуюся толпу к зданию.

Матвея окружают женщины:

— Все из-за тебя!..

— Лесу не было! Не крепили!

— Мурло паршивое!

— Посадили его. Начальство!

— Сажать таких, да не туда.

Женщина с растрепанными волосами визжит, хватая Матвея за руку.

Неподалеку стоит Кузьма. Он слушает вопли разъяренных женщин и что-то мучительно вспоминает.

— Почему крепежа не было? Раззява!.. Вредитель! — кричат Матвею. — Бей его!..

Матвей вырывается из кольца баб и бежит к ламповой. Женщины бросаются за ним. Он вбегает в боковую дверь ламповой и запирает ее изнутри на задвижку. Кидается на скамейку, схватившись за голову.

С другой стороны в окошко ламповой на животе пролезает Кузьма.

— Дядя Матвей, — шепчет он, — слушай. Насчет лесу… Я гонял петуха…

Гудит гудок.

Толпа бьется и бушует у надшахтного здания, как прибой.

Вверху у клети, окруженной плотной группой людей с желонгами и лопатами, — Семен. Он дает последние распоряжения.

С лязгом останавливается на кулаках клеть. Открывается решетка. Снизу доносится рев голосов.

Семен входит в клеть, за ним — Петр и Иван Бобылевы, Денисов, еще пять шахтеров. В здание врывается Ольга. В ее руках лампочка и желонга.

— Останься! — кричит ей Семен. Но Ольга, ничего не слушая, пробирается к клети. Ее хватают за руки Петр и Иван, но она вырывается. Ее глаза лихорадочно горят.

— Пусти! — она входит в клеть.

— Я тебе приказываю остаться! — жестко говорит Семен. — Ясно?

Ольга вздрогнула.

— Успокой женщин. Спустишься потом, со сменой.

Ольга молча кивает и выходит из клети.

Сигнал.

Клеть срывается вниз.

Железнодорожная станция.

В кабинет начальника станции вбегают Матвей, садовник и Кузьма.

Комната пуста. Они выбегают на перрон и замечают начальника на путях. К большому составу, груженному лесом, подцепляется второй паровоз.

— Останови отправку, гад! — набрасывается на начальника Матвей.

Начальник с удивлением смотрит на него.

— Вы откуда сорвались, товарищи?

— Цепляй, говорю, взад свои паровозы, душа с тебя долой! Это наш лес.

Начальник разозлился.

— Ваш? А у меня распоряжение Красовского отправлять.

В отчаянии Матвей хватает начальника за рукав.

— Пойми, дылда… Ой, не могу… Объясни ему, — говорит Матвей садовнику.

— Товарищ, — вежливо говорит садовник, — Красовский уже снят. Понятно? Помощник рудоуправляющего вот — товарищ Бобылев. А переотправка леса — это вредительство со стороны Красовского. Понятно?

— Ничего не понятно, — с безразличным видом отворачивается от них начальник. — Если вредительство, подайте заявление в НКВД. Если товарищ назначен вместо Красовского и имеет право распоряжаться, — привезите мне официальную бумагу. С печатью. С двумя подписями. С номером. С числом. Все!

Начальник отходит от них. Матвей опускается на рельсы.

Паровоз, маневрируя, гудит. Сцепщик с крючком наготове ждет его у состава.

Матвей вскакивает.

— Даешь Красовского! — кричит он и бросается бежать.

Во тьме тускло мерцает лампочка. Семен, Бобылевы, крепильщики и забойщики, все голые до пояса, почерневшие, прорубаются через завал. Громадные сундуки породы образуют причудливые нагромождения.

Крепят штрек. Оттаскивают куски породы.

Вместе с Ольгой работают несколько женщин. Ольга устала, остановилась, опустила желонгу. Тяжко вздыхает.

— Ты что, Ольга Ивановна? — спрашивает Галка, на минутку перестав работать. Она внимательно смотрит на Ольгу.

— Чуба жалко… Пять лет из меня жилы мотал…

— Может, обойдется, тогда помиритесь…

Ольга усмехается. Слезинка скатывается по ее щеке.

— Да нет… Какой мир!.. — Она всем телом налегает на ручку.

Как заправский шахтер работает Семен. По его спине струйками стекает черный от угля пот.

На шахтном дворе тихо. Весь двор заполнен светляками ламп. Женщины и дети сидят на земле или стоят группами. Ждут…

Чуть ветер, чуть осень, И мы облетаем… Пам-пара-бим-па-пам!..

В комнате Красовского все убрано. Пустой стол с выдвинутыми ящиками, пустой открытый шкаф, голая кровать, обрывки бумаги, разбитый ящик, веревки.

Напевая, Красовский затягивает ремень чемодана. Застегивает портфель. Сунув его под мышку, берет чемоданы и идет к двери.

Но дверь отворяется ему навстречу. Красовский останавливается.

В комнату входят Кузьма, Матвей и садовник.

Кулаки Матвея сжаты. Желваки движутся на скулах. Недобрые глаза. Красовский отступает.

— Пошли, — говорит ему Матвей сквозь зубы.

— Никуда я не пойду, — Красовский начинает дрожать и вдруг истерически вскрикивает:

— Никуда я с вами не пойду!

Матвей делает рывок к нему, широко размахивается, но, спохватившись, оглядывается на садовника и отряхивает ладонь о ладонь.

— Эх, была бы у нас водовозная бочка… — задумчиво говорит садовник.

— Ничего. Он сам пойдет. Своим ходом.

Матвей берет Красовского за шиворот и тащит из комнаты.

Тяжело дыша, Семен опускается на глыбу породы, чтобы немного передохнуть.

Галка, черная от угля, обносит всех работающих водой. Дает бутылку Семену. Тот жадно пьет, затем берет желонгу и снова занимает свое место.

Братья Бобылевы рубают четко, как машины. Они взмахивают желонгами и с глубоким выдохом засаживают зубки в породу.

— Стой!..

Кто-то хватает Семена за руку. Все замирают. Прислушиваются. Тишина.

И в этой тишине явственно слышны глухие удары.

— Сюда…

Все бросаются вправо, снова врубаются в породу.

Железнодорожник надувает щеки. Раздается пронзительный свисток отправки.

Но вдруг кто-то вырывает у него изо рта свисток.

Это Кузьма.

Садовник, с неожиданной ловкостью, уцепившись за поручни, карабкается на движущийся паровоз.

Машинист тормозит. Состав останавливается.

Перед изумленным начальником станции стоит Матвей, все еще держа за шиворот Красовского.

— Товарищ Красовский, — говорит Матвей, — отбирает назад свое распоряжение.

— Да? — спрашивает начальник Красовского.

Матвей толкает Красовского кулаком в спину.

— Да-а… — блеет Красовский.

— Пожалуйста, — начальник разводит руками и отходит.

К Матвею приближаются садовник и Кузьма. Матвей оглядывается на них, потом разворачивается и, крикнув: «Все равно пропадать!» — со всего маху бьет Красовского по физиономии.

Рассвет. Толпа перед надшахтным зданием колыхнулась.

На эстакаде появляется человек и поднимает руку.

— Живы! — кричит он во весь голос.

Гул.

На горизонте из-за террикона поднимается солнце.

На эстакаду выходит группа людей. Их трудно узнать — настолько они черны и мокры. Толпа перед зданием снова застыла.

Грязный, измученный, Семен поддерживает пошатывающегося Чуба.

Протянув вперед руку, Семен спрашивает:

— Что это, Чуб?

Чуб смотрит по направлению его руки, щурится, и слабая улыбка появляется на его лице.

— Солнце, — говорит он. — Честное слово, солнце!..

Широко распахнулись кривые двери покинутых лачуг, зияют дыры перекошенных разбитых окон. Страшная архитектура «Шанхая» сейчас, в безлюдье, в трепетном полумраке рассвета выглядит особенно угнетающе.

Издалека доносятся звуки марша. Ветер треплет по буграм улицы какое-то старое тряпье. Катятся обрывки бумаги. Ветер качает на петлях перегнившую калитку.

Марш становится все громче.

В поселок входят люди. Огромное количество людей с топорами, желонгами и лопатами в руках.

Ослепительно сверкают каски пожарных.

Все останавливаются у развалившегося плетня маленького дома. Он так низок, что Примак легким прыжком поднимается на его крышу.

Кто-то подает знак, и оркестр замолкает.

Слепая старуха — бабка Юлия — стоит в толпе. Она напряженно вытягивает шею.

— Товарищи, — доносится до нас голос Семена. — Месяц назад, ночью, из города Мен округа Кептоун в Англии по дороге шел человек. В руках у него было несколько досок. На плече мешок. За ним шла жена с мальчишкой на руках. Они вышли далеко за город и остановились…

Ольга пробирается к самому плетню и садится на камень, не сводя блестящих и беспокойных глаз с Семена.

Бабка Юлия стоит в толпе, подавшись вперед всем телом, и слушает.

— Человек взял лопату и стал рыть землю, — говорит Семен. — Он поставил один столб и стал рыть яму для второго. Огромный город лежал у него за плечами. Гул его стоял над полем, и тысячи огней заревом освещали полнеба. Из нескольких досок и картона человек построил себе дом. Потом он лежал на земляном полу на куче соломы вместе со своим сыном. Он лежал целые дни, чтобы меньше хотелось есть… Я говорю о Джеке Шеффильде, о забойщике шахты «Мери», на которой он проработал тридцать лет. На прошлой неделе его нашли замерзшим в своей убогой хижине…

Ольга вскочила на ноги. Она уже не смотрит на Примака. Она поворачивается к людям и глядит им в лица.

— Для нас это прошлое, — говорит Семен, и голос его становится жестким. — И сегодня мы должны с этим прошлым рассчитаться. Посмотрите, на нас глядят шахтеры Боринажа, шахтеры Глазго и Силезии. Вот они стоят на пороге своих лачуг, таких же, как эти… Крушите, товарищи, к чертовой матери это проклятое гнездо, залитое кровью, слезами и потом!.. Мы переезжаем в новый город, социалистический город… И никакие файвужинские, никакие красовские… никакие проходимцы и карьеристы не смогут помешать нам строить нашу жизнь!

Семен поднимает топор.

Ольга, плечом к плечу с Галкой, бросается вперед. Они срывают с петель дверь лачуги. Потом Ольга берет желонгу и начинает разбивать крышу.

Шахтеры идут от дома к дому. После них не остается ничего. Кузьма помогает: где сорвет оконную раму, где кинется разбивать плетень…

Бабка Юлия ходит между людьми, торопливо ощупывая палкой землю. Останавливается, прислушиваясь к неистовому шуму разрушения.

— Поберегись, бабка, ушибу! — кричат ей с крыши, и тяжелая доска падает к ее ногам. Но она не отходит. Слушает, вытягивает шею. Напряженно смотрит вперед мертвыми глазами.

Оркестр играет громко, но его заглушает шум падающих досок и камней, стук топоров.

На месте первых домов осталась груда трухи.

Ветер гонит и рвет гигантское облако пыли, поднятое над «Шанхаем».

Пожилой пожарный подносит горящий факел к облитой керосином лачуге.

— Эхма, раз в жизни!..

Лачуга ярко вспыхивает. Он отходит в сторону, любуясь огнем, который не надо тушить.

Пожарные поджигают стоящие на отлете хибарки. Высокие столбы пламени вырываются к небу.

Тяжело дыша, Кузьма подходит к бабке Юлии. Он размазывает кулаком грязь по вспотевшему лбу.

— Бабка, а бабка, сейчас Кононенковых крушат, уже крышу сняли, стену бьют.

Лоб бабки Юлии морщится складками.

— Кононенков Павел лежал все, лежал. Восемь лет лежал. Забойщик. Ноги перешибло ему, гнил заживо… Дети из дому ушли. Жена ушла. С голоду умер. А вонь такая из дома шибала, мимо идешь — голову воротишь… Надо все эти доски сжечь. Поди скажи…

Бабка Юлия берет Кузьму за руку. Торопливо идут они по поселку, а кругом адский шум. Носится в воздухе пыль, летят щепки.

— Ого, — кричит Кузя. — От Шагайды одна стенка осталась…

Посреди улицы, на бревне, сидит молодая женщина. Она плачет покачиваясь. Вокруг нее падают куски крыши, щебня, обломки досок. Проносится туча пыли.

— Жалеешь?.. — говорит Ольга, проходя. — Дура, дура ты. Плясать должна.

Ольга бежит дальше. И кажется, что сама, она танцует, так легка ее походка.

Бабка Юлия ходит между грудами обломков и ощупывает все вокруг. Ее лицо потеряло обычную неподвижность. Волнение изменило его черты. Неожиданно она останавливается, касается палкой калитки, стены. Руки ее дрожат.

— Почему Фролова дом не ломаете?.. — кричит она и поднимает свою палку. — Сюда, сюда!..

Несколько человек разом налетают на фроловский дом и разносят его сильными ударами топоров.

— А что, что, бабка? — заглядывает старухе в лицо Кузьма. — Чего тут такое было?

Старуха машет рукой.

— Не надо тебе и знать…

Грохот обвала.

…Посреди пыльного пустыря осталась стоять одна-единственная хибарка. Семен и Матвей приколачивают к ней большую вывеску:

ДОМ-МУЗЕЙ

Снизу помельче:

ТАК ЖИЛИ ШАХТЕРЫ ПРИ КАПИТАЛИЗМЕ

Кругом молча стоят люди.

Ослепительный фейерверк.

Музыка, песни.

Перед нами город, залитый светом. Световые столбы прожекторов убегают в небо, скрещиваются и разбегаются, изредка выхватывая из темноты вышку копра или верхушку террикона.

Разноцветные ракеты взлетают снизу, падают откуда-то из-за облаков, брошенные с аэроплана.

В городе карнавал. Все улицы, скверы, окружающие город, роща заполнены пестрой толпой.

Сквозь толпу, теснясь, пробираются двое.

Это Матвей Бобылев со своей Галкой идут под руку, нежно прижавшись друг к другу. На них сыплется дождь конфетти, их обвивают змеи серпантина.

Над праздничным городом звучит песня: веселый женский голос льется из десятка громкоговорителей.

Вдоль аллеи молодого, совсем еще прозрачного сада выстроились нежные саженцы. На скамейке сидит Семен. Он слушает песню с задумчивой и грустной улыбкой.

Подбегает Кузьма. Мальчик прижимает к груди сонного петуха.

— Поймал!.. — кричит Кузя задыхаясь. — С насеста снял, сонного…

Семен не слышит.

— Поймал! Петуха! — повторяет мальчик.

До Семена доходит наконец смысл Кузиного сообщения.

— А-а!.. Что же, с меня пятнадцать рублей, — говорит он рассеянно.

— Ладно уж… Я бесплатно. Для вас.

— Ну, спасибо. — И Семен снова поворачивается к репродуктору.

Кузя топчется с петухом в руках.

— А что с ним делать будем?

— С кем?.. А! С ним!.. Давай отпустим его. Хорошо?

Кузьма разочарованно опускает петуха на землю.

Закрыв глаза, Семен слушает песню. Мальчик тоже прислушивается.

— Это жена моя поет, Люба… Хорошо поет? — говорит Семен, не открывая глаз.

Кивнув, Кузя отходит.

На другой скамейке сидит Ольга. Кузя подсаживается к ней.

— Это Семен Петровича жена поет, — сообщает он. — Люба. Хорошо поет.

— Счастливая, вот и поет хорошо… Зачем это неправду говорят про коммунизм, — думает вслух Ольга, — что все будут счастливы? Ведь это неправда, выдумка… Если ты любишь так, что голову положить не жаль… А он не любит тебя, ни за что не любит… тогда что? Как тогда?..

Кузьму мало волнуют эти проблемы. Он смотрит на расцвеченное огнями фейерверка небо, на серебристые лучи прожекторов.

— Ольга Ивановна, вот где ты спряталась!..

Скамью окружают несколько человек.

— Вы, конечно, простите, что встреваем… Кажется, вы тово… С кавалером…

Ольга невольно улыбается. Кузя обижен.

— Но мы вас отобьем!

Они уводят Ольгу с собой и растворяются в бурлящей веселой толпе.

Семен по-прежнему один сидит на скамейке.

Над ним, над городом, над громадами терриконов звенит, звенит, не смолкая, песня.

1936 г.

КОТОВСКИЙ

КАНИКУЛЫ!

Весна.

Вывеска:

«СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННАЯ ШКОЛА»

Шумная толпа учеников выбегает на улицу. Возня, драка.

Три друга — Харитонов, Каракозен и Котовский — рвут книги и тетрадки.

Ветер подхватывает обрывки бумаги и несет их по улице.

— До осени! — кричит Котовский.

Навстречу ребятам, наклонив голову, идет бык.

Каракозен запевает:

То-ре-адор, сме-ле-е-е-ее, То-ре-а-дор, то-ре-а-адор…

Котовский подбегает к торговке, срывает с ее головы платок.

Ученики поднимают восторженный рев:

— Плащ, плащ!..

Торговка ругается. А Котовский идет навстречу быку. Он идет, наклонив голову, крепкий, широкоплечий, вихрастый, упрямый. Взмахивает платком. Бык останавливается, сверкнув налившимися кровью глазами, и бросается вперед. Каракозен взбирается на забор. Оттуда кричит:

— Внимание, внимание! Начинается настоящий испанский бой быков. Почтенный публикум! Вы видите перед собой двух быков. Слева бык черный, славится злым нравом, кличка «Фомка», справа бык — шатен, славится упрямством. Кличка «Гришка Котовский». Внимание!

Котовский раздразнил быка.

Бык гонится за ним, бросается на него. Мальчишки орут, визжат, свистят, аплодируют. Изо всех домов выбегают люди.

Котовский, схватив рассвирепевшего быка за рога, валит его на землю, пригибает морду к земле. Покоренный бык тяжело вздымает бока и косит злым глазом. Изящным жестом завзятого матадора Котовский под гром аплодисментов броском возвращает торговке платок.

Вдалеке слышится протяжная песня.

Пейзажи прекрасной Бессарабии проплывают перед нами. Плодородные долины, маленькие быстрые реки, лесистые горы, и виноградники, и баштаны, и луга, и берега Черного моря, и дремучие леса.

Трое юношей — Котовский, Харитонов и Каракозен — стоят на высоком берегу реки. Котовский грызет травинку.

К а р а к о з е н (Харитонову). У меня, Тихоня, все меняется. Папа хотел, чтобы я стал у него управляющим имением, но теперь он передумал. Я еду в Петербург, поступаю в военное училище. (Котовскому.) А ты?.. Гриша!

К о т о в с к и й (помолчав). Не знаю, не знаю еще… Твердо могу сказать только одно: никогда, ни за что не покину Бессарабию. Никогда… Это моя родина. Я останусь здесь. Я буду ее рыцарем.

Х а р и т о н о в. Немного высокопарно, но благородно…

К а р а к о з е н. Рыцарь… К сожалению, это не должность… А может быть, ты пойдешь к моему отцу в агрономы?

К о т о в с к и й. Конечно, пойду. Это прекрасно!..

Песня — протяжная, молдаванская дойна — становится слышнее.

Быстрая смена кадров.

Котовский на виноградниках в имении Каракозена подрезает и подвязывает лозу.

…Скачет по лугу, навстречу бесчисленным стадам Каракозена.

…Показывает девкам, как надо доить корову.

Мы видим его в поле, на уборке урожая, на деревенском празднике. Котовский пьет с молдаванами вино и танцует с девушками «джок». Он возмужал, загорел.

И вот он подъезжает верхом к усадьбе Каракозена. Прислушивается. Останавливает коня.

Двор усадьбы. Посреди двора топчан. К нему привязан бородатый мужик. Его секут слуги князя. В стороне угрюмая толпа крестьян. Слышатся всхлипывания баб.

Котовский дает шпоры коню. Въезжает во двор. Увидев экзекуцию, соскакивает с коня, бросается вперед.

Мы не видим, что делает Котовский, но легко догадываемся о происходящем по реакции крестьян.

Слышны удары, крик, грузное падение тел. Стоящие сзади стараются заглянуть через головы передних.

Котовский развязывает веревки и освобождает мужика.

В стороне, довольно далеко от места экзекуции, лежат на земле слуги. Они со стонами, потирая ушибленные места, поднимаются.

К о т о в с к и й. За что?

С л у г а. За потраву, Григорий Иванович.

К о т о в с к и й. Кто приказал сечь?

С л у г а. Сам князь приказал, Григорий Иванович…

Распахивается двустворчатая резная дверь.

По лестнице замка быстро поднимается Котовский.

Идет… перед ним распахивается еще одна дверь… третья, четвертая…

Из кабинета навстречу выходит князь со своими гостями. Он в охотничьем костюме, с хлыстом в руке.

К н я з ь. Что случилось?

К о т о в с к и й. Крепостное право отменено. Кто вам позволил сечь крестьян?

К н я з ь. Простите, пожалуйста, господин управляющий, я забыл спросить у вас разрешения.

К о т о в с к и й. Пороть людей я не позволю…

К н я з ь. Вон отсюда!

К о т о в с к и й. Пока не прикажете отменить порку — не уйду.

К н я з ь. Вон из замка, мерзавец!

Бьет Котовского хлыстом. Тот сгребает князя, поднимает и швыряет в закрытое окно.

Звон стекла. Гости шарахаются в стороны.

Привязанный толстыми веревками к топчану, лежит Котовский. Слуги Каракозена секут его. Вокруг толпа крестьян. Среди них бородатый мужик, которого спас от порки Котовский. Это — Порфирий Папеску.

В стороне гости князя и пристав Хаджи-Керим. Лицо князя в пластырях и кровоподтеках. Рука на перевязи.

Котовский закусил губу, молчит. Свист плетей, удары.

К н я з ь. Ну вот, теперь подходящая обстановка, чтобы продолжить наш спор, господин Котовский… Итак, вы утверждаете, что я не имею права пороть людей?

Слуги бьют Котовского.

К н я з ь. Но разве происходящее с вами сейчас плохой аргумент для доказательства противного?

Сыплются удары плетей…

К н я з ь. Я не слышу ваших аргументов.

С л у г а. Сто!

К н я з ь (приставу). Господин Хаджи-Керим, теперь вы можете забрать его.

Тюрьма. Общая камера. У окна поет жалостливую блатную песню молодой воришка. В углу играют в карты. Банк держит одноглазый убийца — Загари. Его партнеры — Михальский, Витенька и другие уголовники. Котовский, лежа на нарах, читает.

М и х а л ь с к и й. Еще одну… Довольно… Себе.

З а г а р и. Очко.

М и х а л ь с к и й. Черт! Опять проиграл!

Снимает ботинки, бросает их Загари, который в это время играет с Витенькой.

З а г а р и. Очко.

В и т е н ь к а. Если бы это был не Загари, я бы держал подозрение или он чисто играет.

М и х а л ь с к и й. Восемнадцать.

З а г а р и. Мое.

Загари подмигивает Витеньке. Тот поворачивается к Котовскому.

В и т е н ь к а. Послушайте, научный профессор… господин Загари просил передать, что вы ему не нравитесь.

Котовский продолжает читать.

В и т е н ь к а. Послушайте, Котовский, мы имеем сведения, что вы очень любите справедливость, так мы считаем, что справедливо, чтобы вы каждый день выносили парашу.

Хохочут. Котовский спокойно продолжает читать.

З а г а р и. Эй, болван! Чего молчишь? Отвечай, а то схлопочешь по морде.

Котовский читает.

Подмигивая Загари, Витенька тихо говорит:

— Ничего. Мы его сейчас поймаем на благородство. (Громко.) Имею другое предложение — вон у окна новый фраер… у него штаны вроде подходящие.

З а г а р и. Эй, лилипут, ходи сюда.

В о р и ш к а (перестав петь). Я?

З а г а р и. Нет, ты.

В и т е н ь к а (ударяет воришку по затылку). А ну, делай ногами походку. Тебя атаман зовет.

Воришка робко подходит к Загари. Тот ощупывает его штаны, искоса наблюдая за Котовским.

З а г а р и. Ничего…

В и т е н ь к а. Пойдет?

З а г а р и. Можно.

В и т е н ь к а. Ставлю.

З а г а р и (сдает карты). Ну?

В и т е н ь к а. Еще маленькую…

З а г а р и. Довольно?

В и т е н ь к а. Еще одну из самых маленьких. (Бросает карты.) Черт, перебор.

З а г а р и (воришке). Давай штаны!

В о р и ш к а. Господин Загари, господин атаман… как же я буду ходить… Господин атаман, у меня ведь нету каких-нибудь там кальсонов… Господин начальник…

В и т е н ь к а. Не нуди.

Косясь на Котовского, Загари требует:

— Штаны!

Не откладывая книгу, не поворачиваясь, Котовский спокойно говорит:

— Не троньте его.

Все молчат. Наконец Загари нарочито небрежно спрашивает:

— Витенька, тут в камере сейчас был какой-то шум… Кто-то что-то сказал или мне показалось?

В и т е н ь к а. Вам показалось.

З а г а р и (воришке). Ну, где штаны?

В о р и ш к а. Господин Загари…

В и т е н ь к а (берет его сзади за руки). Хватит разговоров.

М и х а л ь с к и й (начиная расстегивать на воришке брюки). Цыц, не брыкаться.

Котовский откладывает книжку, садится на нарах.

Бандиты замерли.

Котовский встает.

Загари тоже встает, неторопливо приближается к Котовскому.

За атаманом стеной надвигаются уголовники. В двух шагах от Котовского Загари останавливается. Подбоченивается. Прищуривает свой единственный глаз.

— Этому молодому человеку надоела жизнь. Ну что ж!.. Можно ему помочь…

Делает еще шаг к Котовскому, взмахивает рукой, но, получив неожиданный удар в подбородок, взлетает и падает у стены.

Уголовники с воплем бросаются на Котовского, но раздается окрик Загари:

— Стой!

Он поднимается. Кровь льется по его лицу. Загари выхватывает из кармана нож. Засверкали ножи у всех уголовников.

В коридоре к глазку наклоняется начальник тюрьмы. С ним рядом надзиратель.

Н а д з и р а т е л ь. Ваше высокоблагородие… Будет кровопролитие.

Н а ч а л ь н и к т ю р ь м ы. Не вмешивайтесь…

Н а д з и р а т е л ь. Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

Уголовники приближаются.

Котовский поднимает над головой скамейку. И в тот миг, когда уголовники во главе с Загари бросаются вперед, он разворачивается и с треском сшибает скамьей передних. Витенька с зажатым в руке ножом подбирается к Котовскому сзади. Тот не видит этого.

Снова двинулись уголовники вперед, снова Котовский поднял скамейку. За спиной Котовского Витенька замахнулся ножом… Но маленький воришка бросается вперед и вонзает нож в спину Витеньке. Крик. Бандиты расступаются. На полу лежит труп.

К о т о в с к и й (протягивает руку воришке). Как вас зовут?

Смертельно напуганный воришка говорит сиплым голосом:

— Пупсик меня зовут.

К о т о в с к и й. Спасибо, Пупсик. (Тихо.) Сегодня ночью поможешь мне еще в одном деле…

Ночь. Стрельба. Тревожные свистки. Цокот подков. Крики.

С кровати вскакивает начальник тюрьмы. Он в длинной ночной рубахе. В спальню вбегает надзиратель. В одной руке у него наган, в другой шашка.

Н а д з и р а т е л ь. Ваше высокоблагородие… бежал арестант Котовский…

Камера. Выломанная оконная решетка. Выстрелы и свистки все дальше и дальше. Затихает вдали стук подков.

Рассвет. Поют птицы.

К бедной хате Порфирия Папеску, босой, в разорванной рубахе, подходит Котовский. Стучит в окно. Сквозь стекло его разглядывает девушка. Внимательно всматривается. Нос ее расплющен о стекло. На мгновение она скрывается в хате, затем появляется на крыльце.

К о т о в с к и й. Дай воды.

Д е в у ш к а. Может, молока?

К о т о в с к и й. Давай.

Опускается на скамью. Девушка приносит крынку молока. Котовский жадно пьет. Девушка жалостливо смотрит на него. Котовский возвращает крынку.

К о т о в с к и й. Спички есть?

Д е в у ш к а. Чего?

К о т о в с к и й. Сырнышь… Спички.

Д е в у ш к а. Есть.

К о т о в с к и й. Принеси.

Девушка уходит. Котовский поднимается. Смотрит вдаль… Там, на холме, — замок. Над ним плывут утренние облака.

Возвращается девушка.

— Як, еле. Берите.

— Грошей у меня нету. А платить надо, — шутливо говорит Котовский.

Берет девушку за руку, притягивает к себе, целует в губы. Она крепко обвивает его шею двумя руками. Но как только Котовский отпускает ее, говорит без тени упрека:

— Хиба так можно? Я буду батьке жалеться.

Котовский спускается с пригорка. Махнул рукой на прощанье. Девушка с грустью смотрит ему вслед.

У той же хаты стоит девушка, ее отец Порфирий Папеску — бородатый мужик, которого пороли во дворе замка, — и его сосед.

П о р ф и р и й. Она сразу его узнала… бывший наш агроном.

С о с е д. Григорий Иванович?..

П о р ф и р и й. Из тюрьмы утек. Оборванный…

Д е в у ш к а. Босой…

П о р ф и р и й. Молока крынку съел, спичек спросил.

С о с е д. Спичек?

П о р ф и р и й. Спичек.

С о с е д. Гм… не денег спросил, а спичек. Пентрудеши. А для чего?

П о р ф и р и й (девушке). Для чего?

Д е в у ш к а. Не сказал. Взял коробок и… (едва заметная пауза) и сразу пошел.

С о с е д. Гляди! Гляди! Люди добрые!

Над холмом поднимаются клубы дыма. Пылает замок.

Д е в у ш к а (поняла). Ой!..

Порфирий взглянул на нее, на соседа:

— Спичек, говоришь, спросил?

С о с е д (девушке). Молчи!

П о р ф и р и й. Ташере… Молчи…

Девушка закрыла рот рукой.

Пылает замок.

…По пыльной дороге проносится Котовский на неоседланном коне.

Черные дымы на горизонте.

…В обратном направлении проносятся верхом жандармы.

В бричке быстро проезжает исправник.

…Несколько кадров Котовского, мчащегося на коне.

И всюду за ним фон клубящегося черного дыма.

…Пожары. Пожары. Пожары.

Ворота сарая. Вдали видна горящая мельница. Котовский завязывает последний узел. Поднимается.

У его ног лежит аккуратно связанный городовой. Вокруг безучастная толпа крестьян.

Камнем Котовский сбивает замо́к с ворот. Из темноты сарая выходят голодные, избитые мужики.

Труба играет тревогу. Проносится взвод драгун.

Несколько стремительных проездов Котовского. И с каждым разом увеличивается отряд, который скачет вместе с ним.

…Газета: «Бессарабская губерния терроризирована Григорием Котовским».

Другая газета: «Запрос в Государственной думе»…

Третья: «Таинственный атаман Котовский выпустил на свободу крестьян, которые были арестованы за участие в аграрных беспорядках».

Еще одна: «Во всех имениях спешно формируется охрана, заказываются специальные замки́ и оборудуется сигнализация»…

«Котовский неуловим»…

«Гроза богачей»…

«Таинственный атаман»…

…Газета в руках господина Крушицкого. Он в пенсне, стрижен ежиком, на нем визитка. Сидит за карточным столом. Его партнеры — два помещика и тучный священник, сидящий к нам спиной.

Отложив газету, Крушицкий берет свои карты.

К р у ш и ц к и й. Меня раздражают эти преувеличенные страхи. Целая губерния боится одного вора.

П о м е щ и к, с и д я щ и й с п р а в а. Ошибаетесь, Александр Степанович, Котовский не вор. Он все раздает бедным. Это опасный, но достойный человек.

П о м е щ и к, с и д я щ и й с л е в а. Вор, негодяй, бандит. Повесить его. И чем скорее, тем лучше!

К р у ш и ц к и й (священнику). Неужели, батюшка, и у вас в Петербурге говорят об этом разбойнике?

С в я щ е н н и к. Поговаривают.

К р у ш и ц к и й. Ну, пусть он только мне попадется, этот идейный вор. Уж я его угощу на славу.

С в я щ е н н и к. А чем именно, позвольте полюбопытствовать?

К р у ш и ц к и й. Я постоянно ношу с собой два револьвера. (Показывает.) Здесь один. Здесь второй. Кроме того, у меня проведена сигнализация. Кнопки расположены в ножках стола и кресел. Представьте: входит Котовский. Естественно, он кричит: «Руки вверх!» Я поднимаю руки, но в то же время нажимаю ногой маленькую кнопку… И господин Котовский готов.

С в я щ е н н и к. Любопытно…

К р у ш и ц к и й. Не правда ли? Ваш ход, батюшка.

Священник достает из рясы два револьвера и оглушительно кричит:

— Ноги вверх! Я — Котовский!

В окна и двери врываются вооруженные люди. Крушицкий и его два партнера сидят, высоко подняв ноги.

К о т о в с к и й (обыскивает Крушицкого). Эх вы, конспиратор! С таким языком вам никакая сигнализация не поможет. Где, вы говорили, второй револьвер? А это, очевидно, ключи от несгораемого шкафа?

Убогая хата.

В углу под образами сидят Котовский и ребята из его отряда. Перед ними два сундука.

Входят крестьяне, в лохмотьях, худые, несчастные.

Входят женщины с изможденными лицами, с детьми на руках.

Дети побольше — грязные, голодные — шныряют у взрослых под ногами.

Г о л о с а. Здравствуй, Григорий Иванович!

— Здорово, атаман…

— Здравия желаем, Григорий Иванович!

— Буна сара!..

К о т о в с к и й. Крештей маре…

Хозяин хаты, маленький невзрачный старичок, сидит на лавке, болтает ногами:

— Входи, голота! Собирайся, голота… Сюда, сюда, голоштанники… наваливайся, Котовский голозадых скликает! Сюда, у кого зад голый!

К о т о в с к и й. Брось, дед.

Открывает сундук, вынимает бумагу, читает:

— Кто у вас тут Якименко Петр?

Молчание.

К о т о в с к и й. Что, нету тут Якименко?

Г о л о с а. Тут он.

— Вон стоит.

— Дядько, вас кличут.

— Он, Григорий Иванович, на уши слабый.

Трясущегося от страха мужика вытаскивают вперед.

— Самый Якименко…

К о т о в с к и й (отдает ему бумагу). На, бери. (Читает следующую.) Папеску Порфирий…

П о р ф и р и й. То я буду, Григорий Иванович.

Бородатый Порфирий окружен сворой малых ребят. Жена и дочь стоят рядом с ним. Окликнули Порфирия, и пришла в движение вся его семья. Котовский протягивает ему бумагу.

Раздается громкий крик. Все оборачиваются. Якименко, с бумагой в дрожащей руке, оглядывает людей. Он хочет что-то сказать… его взгляд останавливается на Котовском. Вдруг он валится Котовскому в ноги. Тот поднимает его.

П о р ф и р и й (прочитав бумагу). Валяй, думнозео маре!.. Это же наши долговые расписки!

Взрыв восторга, радостные крики, причитанья. Якименко дрожащими пальцами рвет свою расписку на мелкие клочья, сдувает их с руки, крестится.

К о т о в с к и й. Я у князя забрал еще деньги, которые он на ваших горбах нажил. (Открывает второй сундук.) Получайте!

Сундук полон денег. Молчание. Мужики смотрят на деньги. Якименко снова крестится.

П о р ф и р и й (тихо). Как же мы их будем делить?..

К о т о в с к и й. А вот как… У тебя, Порфирий, сколько человек семьи?

П о р ф и р и й. Шестеро.

К о т о в с к и й. Ну вот и получай шесть сотен. Да ну, бери! А у тебя сколько?

К р е с т ь я н и н. Один я…

К о т о в с к и й. Получай сотню.

П о р ф и р и й (вдруг заговорил быстро-быстро). Григорий Иванович, извиняюсь, простите, пожалуйста, я недосчитал: то ведь без меня шестеро-то, а как со мной, то семеро…

Хохот… В хату вбегает мальчишка.

— Батька! Казаки!

К о т о в с к и й. Рассыпайся!.. Сбор в лесу!

Люди выбегают из хаты, прыгают в окна. Стрельба. Крики.

ЧЕТЫРЕ РАЗА ПОЛИЦИЯ АРЕСТОВЫВАЛА КОТОВСКОГО, И ЧЕТЫРЕ РАЗА КОТОВСКИЙ БЕЖАЛ… ОН УБЕГАЛ ИЗ СУДА, ИЗ ТЮРЕМНОЙ БОЛЬНИЦЫ, ИЗ ТЮРЕМНОЙ КАРЕТЫ. И КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА КОТОВСКИЙ БЕЖАЛ, СНОВА ЗАГОРАЛИСЬ ПОМЕЩИЧЬИ УСАДЬБЫ, СНОВА ВСПЫХИВАЛ ГРОЗНЫЙ ТЕРРОР ПРОТИВ БЕССАРАБСКИХ ПОМЕЩИКОВ. ВСЕ СИЛЫ ПОЛИЦИИ БЫЛИ МОБИЛИЗОВАНЫ НА ПОИМКУ КОТОВСКОГО, И, НАКОНЕЦ, ОН СНОВА БЫЛ АРЕСТОВАН.

Перед зданием суда толпа. Конная полиция.

Зал судебных заседаний полон людей.

Котовский на скамье подсудимых между двумя жандармами. Враждебно, исподлобья поглядывает он на суд.

П р е д с е д а т е л ь с у д а. Вы утверждаете, что, не состоя ни в какой политической партии, тем не менее занимались не уголовной, а именно политической деятельностью?

К о т о в с к и й (хмуро). Да.

П р е д с е д а т е л ь с у д а. Значит, вами руководило чувство, ну, что ли, справедливости? Вам казалось несправедливым, что у икс много денег, а у игрек их совсем нет?

К о т о в с к и й. Да.

П р е д с е д а т е л ь. И вы считали, что путем ограбления икс и раздачи его денег игрекам можно изменить существующий порядок?

К о т о в с к и й. Считал.

П р е д с е д а т е л ь. А теперь не считаете?

К о т о в с к и й. Нет.

П р е д с е д а т е л ь. Что же это вы так? Отреклись от своего учения? Или вы думаете, что делали недостаточно для установления на земле царства справедливости?

К о т о в с к и й. Думаю, что недостаточно.

П р е д с е д а т е л ь. Так-так… Как же вы теперь собираетесь бороться?

К о т о в с к и й. Не знаю.

П р е д с е д а т е л ь. Не знаете еще? Интересно… Вы, значит, уже понимаете, чего хотите, но еще не знаете, как этого добиться?

К о т о в с к и й. Да.

Член суда наклоняется к председателю. Шепчет что-то.

П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый, суд интересуется обстоятельствами вашего последнего побега… Если не ошибаюсь, вы бежали из этого же зала судебных заседаний?

К о т о в с к и й. Да.

П р е д с е д а т е л ь. Как же это могло произойти? Вы ведь находились под охраной и потом… Разве можно было отсюда убежать?

К о т о в с к и й. Очевидно, можно было.

П р е д с е д а т е л ь. Расскажите суду, каким образом вам это удалось?

К о т о в с к и й (его осенило вдохновение). Пожалуйста. Могу рассказать. Я стоял тут, на этом самом месте. Охрана находилась за мной — вот так стоял один караульный, — подвиньтесь ближе ко мне, — а вот так за моей спиной стоял другой караульный. Я сделал вначале так (изо всей силы правой рукой ударяет в живот караульного, стоящего справа. Тот падает)… потом так (то же проделывает с левым караульным)…

С у д ь я. Позвольте… позвольте…

К о т о в с к и й. Потом прыгнул сюда, на подоконник. (Прыгает на подоконник.)

П р е д с е д а т е л ь. Позвольте… подсудимый…

К о т о в с к и й. Разбил стекло и выпрыгнул.

Разбивает стекло и прыгает со второго этажа.

Судья. Позвольте… одну минуточку…

Хохот в зале.

Свист. Крики. Паника. Давка. На улице выстрелы. Свистки все дальше, дальше и дальше.

ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ КОТОВСКИЙ БЫЛ СНОВА СХВАЧЕН И ОСУЖДЕН НА ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ КАТОРГИ.

Коридор в тюрьме. Идет врач в сопровождении надзирателя.

Н а д з и р а т е л ь. Сюда, ваше благородие… Я за ним давно наблюдаю. Каждое утро вскочит и давай кому-то кланяться. Кланяется, кланяется, потом попрыгает и опять же кланяется… Ему каторжный приговор, а он кланяется и кланяется. Это неспроста. Вот, ваше благородие…

Заглядывает в глазок.

— Так и есть… Обратите внимание. Полный сумасшедший…

Врач смотрит в глазок.

В камере голый до пояса Котовский с мрачной настойчивостью делает гимнастику. Он приседает, потом ложится на пол и задирает кверху ноги.

В коридоре надзиратель шепчет на ухо врачу:

— Так каждый день, каждый день, часов по пять…

Выпрямившись, врач захлопывает глазок, бросает:

— Дурак.

Н а д з и р а т е л ь. Вот именно…

В р а ч. Ты дурак. Он делает гимнастику, упражняется… Восстанавливает силы…

Н а д з и р а т е л ь (мрачно). Силы… А зачем ему в тюрьме силы?

В р а ч. Для нового побега.

Подходит второй надзиратель с арестантом. Открывает дверь камеры Котовского и, впустив в нее нового заключенного, запирает.

Котовский все еще лежит полуголый на полу, поднимая и опуская ноги.

А р е с т а н т. Здравствуйте.

К о т о в с к и й. Здравствуйте.

Продолжает делать упражнения.

А р е с т а н т. Гриша…

Котовский садится. Не веря своим глазам, смотрит на арестанта. Это Харитонов.

Вскочив, Котовский с радостным криком бросается к другу. Обнимает его, поднимает, подбрасывает, ловит, опять обнимает. Держась за руки, друзья садятся на нары.

— Что же тебе дали?

— Вечную каторгу.

К о т о в с к и й. Ты, Тихоня, и вечная каторга?

Х а р и т о н о в. Представь себе.

К о т о в с к и й (печально). Значит, они считают тебя гораздо опаснее меня… Кто же ты? Я ни разу после школы ничего про тебя даже не слышал…

Х а р и т о н о в. Зато я про тебя много слышал… Громко живешь.

К о т о в с к и й. Некоторые помещики жалуются, что даже слишком громко.

Х а р и т о н о в. Ну, теперь немножко успокоятся.

К о т о в с к и й. Не надолго.

Х а р и т о н о в. По приговору суда — на двенадцать лет все-таки.

К о т о в с к и й (машет рукой). На бумаге…

Дорога в степи. Этап.

Закованные в кандалы, идут рядом Котовский и Харитонов.

Х а р и т о н о в. Хорошо, предположим, что тебе удастся бежать.

К о т о в с к и й. Кончилось тогда помещичье счастье. Они у меня, как зайцы, побегут из имений.

Х а р и т о н о в. Я думал, жизнь тебя научила, что борьба в одиночку бессмысленна… Ну, устроишь ты еще два десятка фейерверков, тебя снова схватят…

К о т о в с к и й. Дудки!.. Дудки! У меня теперь будет тысячный отряд!

Х а р и т о н о в. Все равно, в конце концов…

К о т о в с к и й. С таким отрядом? Никогда! А полицию я куплю.

Х а р и т о н о в. Это как же?

К о т о в с к и й. А так… Возьму в банке полмиллиона и куплю всю нашу бессарабскую полицию.

Х а р и т о н о в. То есть как это — возьмешь в банке полмиллиона?! А дадут тебе?

К о т о в с к и й (сжимает свой огромный кулак). Попрошу!

Х а р и т о н о в. Н-да…

К о т о в с к и й. Ты думаешь, что можно чего-нибудь добиться при помощи каких-то там кружков, лекций, листовок?.. Ерунда!.. Ерунда! Ерунда! Надо знать, что такое наши бессарабские помещики! Огнем и мечом уничтожать их, терроризировать, чтобы они минуты спокойно не жили… гнать с земли эту сволочь! Нет, тут кружками не поможешь! Я тысячу раз из тысячи тюрем убегу, чтобы этих зверей уничтожать…

Х а р и т о н о в. Другие явятся.

К о т о в с к и й. Других уничтожать.

Х а р и т о н о в. Их будет защищать полиция, армия, вся сила государства.

К о т о в с к и й. Все валить к чертовой матери, чтобы камня на камне не осталось.

Х а р и т о н о в. И это с тысячью молдаванских крестьян?.. Подожди-ка, скажи мне, какую ты ставишь себе конечную цель? Понимаешь, не на сегодня, не на завтра, а дальше… О чем ты думаешь?

К о т о в с к и й. О свободе для Бессарабии. А ты?

Х а р и т о н о в. О свободе для всего мира.

К о т о в с к и й. Ого! Для всего мира… Вот, значит, ради чего ты пошел на каторгу?

Х а р и т о н о в. Да. Думаю, что и ты идешь ради этого. Только у нас это пока по-разному называется.

Котовский внимательно взглянул на него.

К о т о в с к и й. Слушай, Тихоня, ты мне ответишь на прямой вопрос?

Х а р и т о н о в. Отвечу.

К о т о в с к и й. Ты большевик?

Х а р и т о н о в. Большевик. И еще могу сказать тебе одну интересную для тебя вещь…

К о т о в с к и й. Скажи.

Х а р и т о н о в. Ты тоже рано или поздно будешь большевиком.

К о т о в с к и й. Я?

Х а р и т о н о в. Не удивляйся. Я понимаю, что ты этого еще не знаешь, ну а я это уже знаю.

Сибирь. Дорога. Медленно идут каторжане.

ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА КОТОВСКИЙ БЕЖАЛ С КАТОРГИ. НО БЫЛ СНОВА СХВАЧЕН.

Суд.

В зале все стоят. Секретарь суда читает приговор.

С е к р е т а р ь с у д а. «…Котовского Григория Ивановича, лишенного всех прав состояния, осужденного на двенадцать лет каторжных работ и второго января прошлого года бежавшего с каторги…»

Котовский окружен сплошным кольцом конвоя. Конвойные стоят с обнаженными шашками.

С е к р е т а р ь. «…к смертной казни через повешение».

Крик в зале суда.

Музыка.

Длинный стол. Во главе стола, с бокалом в руке, Крушицкий. За столом помещики, генералы, дамы, офицеры. Крушицкий встает. Музыка смолкает.

К р у ш и ц к и й. Господа! Сегодня веселится вся Бессарабия — с Котовским покончено. Завтра на рассвете его повесят. И больше мы не позволим никому и никогда нарушать наш покой… (Поднимает бокал.) Господа!..

Дирижер взмахнул палочкой.

В зал вбегает бледный управляющий.

— Александр Степанович…

Тишина. Все поворачиваются.

У п р а в л я ю щ и й. В Петербурге революция!

Растерянный дирижер опускает палочку.

Грянул оркестр на улице города. Распахиваются настежь ворота тюрьмы. Толпа на руках выносит из тюрьмы Котовского. Музыка. Крики.

Вокруг Котовского завихрилась толпа. Его подхватывают, подбрасывают вверх.

К о т о в с к и й. Да здравствует свободная Бессарабия!

Со всех сторон несутся крики «ура», аплодисменты.

— Да здравствует наш молдаванский герой!

— Герою Бессарабии — ура!

— Тэвскэ вероул!

Неожиданно возникает грохот артиллерийской канонады.

В ЯНВАРЕ 1918 ГОДА РУМЫНСКИЕ ВОЙСКА ПЕРЕШЛИ ГРАНИЦЫ И ОККУПИРОВАЛИ БЕССАРАБИЮ. МОЛОДАЯ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ В БЕССАРАБИИ НЕ УСПЕЛА ЕЩЕ НИ ОКРЕПНУТЬ, НИ ВООРУЖИТЬСЯ И НЕ МОГЛА ОКАЗАТЬ СОПРОТИВЛЕНИЯ. ПОМЕЩИКИ ВОЗВРАТИЛИСЬ НА СВОИ ЗЕМЛИ. НАЧАЛСЯ БЕСПОЩАДНЫЙ БЕЛЫЙ ТЕРРОР. ПАРТИЗАНЫ СНОВА СОБРАЛИСЬ ПОД ЗНАМЯ КОТОВСКОГО. ОНИ НАПАДАЛИ НА ОТДЕЛЬНЫЕ ЧАСТИ РУМЫНСКОЙ АРМИИ, НО ЭТА НЕРАВНАЯ БОРЬБА БЫЛА БЕЗНАДЕЖНОЙ. ХОРОШО ВООРУЖЕННАЯ АРМИЯ РАЗБИЛА ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД.

Ночь. Зима. Лес. Ухают разрывы. Слышна ружейная перестрелка. У костра Котовский и бойцы его партизанского отряда. Люди измучены тяжелыми неравными боями. Среди них много раненых. Голова Котовского перевязана.

К о т о в с к и й. …У нас только один выход…

К р е ш ю н. Подаваться за Днестр? Не пойдем.

К о т о в с к и й. Не говори за всех. Ты как?

Д е м б у (помолчав). Я пойду с тобой… но ребята… они от дома не уйдут. Ты их не зови.

С т а р ы й м о л д а в а н и н. Не сердись на нас, батько Григорий Иванович. Послушай меня: народ за атаманом идет, только когда он ведет его туда, куда народу все равно самому надо. А как только наш интерес пошел в разные стороны — конечно… тут уж никакая сила не поможет. Так что ты не думай, что мы тебя мало уважаем…

К р е ш ю н. Просто, Григорий Иванович, нам из Бессарабии идти некуда и незачем. Мы рассыплемся, будем драться в одиночку или совсем спрячемся. Но возле своих домов. А там, за Днестром, у нас нет интереса.

К о т о в с к и й. Вас тут по одному переловят и перевешают… А мне, думаете, легко уходить? Но кто хочет свободы для Бессарабии, тот должен добывать ее только там… в боях за революцию. Победит русская революция — будет и Бессарабия свободной…

К р е ш ю н. Нет, Григорий Иванович… мы останемся.

К о т о в с к и й (встает). Прощайте. Кто со мной?

К Котовскому подходит Дембу, после небольшой паузы присоединяются еще Кабанюк, Мельников… потом еще два партизана.

Ночь. Снежная метель. Берег Днестра.

Со льда на берег взбираются Котовский и пять партизан.

Измученные, раненые, они останавливают на берегу коней. Спешиваются…

По ту сторону Днестра видны пожары, слышна далекая стрельба… доносится чей-то жалобный крик.

Сурово смотрят партизаны на родной берег. Молчат…

К о т о в с к и й. Мы еще вернемся домой…

КОТОВСКИЙ НАПРАВИЛСЯ В ОДЕССУ. НО ОДЕССА БЫЛА ЗАНЯТА ГАЙДАМАКАМИ И АВСТРИЙСКИМИ ОККУПАЦИОННЫМИ ВОЙСКАМИ.

Улица в Одессе. Падает снег. Гуляет нарядная публика. Проходят гайдамаки, проезжает австрийский офицер. Котовский оставляет за углом своих партизан и сворачивает в переулок.

Перед осевшим низеньким домом он задерживает шаг.

Взглянул на номер. Проходит дальше. Незаметно оглядывается. Возвращается. В доме две лавчонки. По обеим сторонам дверей табачной лавки нарисованы пучеглазые турки на корточках, с мундштуками кальяна в зубах.

Над молочной на вывеске толстая корова, которую доит круглолицая девка, а рядом два чудовищных голландских сыра. На вывеске написано: «Молочная «Рио-де-Жанейро». С. Кисляковский».

Открылась дверь. Раздался звонок.

За прилавком появляется хозяин — смуглый одессит в белом переднике и клеенчатых нарукавниках.

Х о з я и н. Доброго здоровья. Что прикажете?

К о т о в с к и й. Видите ли (оглядывается), я хотел у вас узнать…

Х о з я и н. Узнать? Чего?

К о т о в с к и й. Не можете ли вы мне сказать…

В лавку входит женщина.

К о т о в с к и й. …сколько стоит фунт масла?

Х о з я и н. Могу вам предложить высший сорт, ароматичное масло, пожалуйста, понюхайте, вот возьмите, попробуйте, нет, вы попробуйте…

Ж е н щ и н а. Мосье Кисляковский, у вас не будет разменять пять карбованцев?

Х о з я и н. Нет, мадам, извиняюсь, я без мелочи. (Котовскому.) Прикажете завернуть фунт?

К о т о в с к и й. Заверните.

Женщина выходит.

К о т о в с к и й. Слушайте, я хочу узнать у вас, где мне найти Воловика?

Х о з я и н. Кого? Воловика? Какой Воловик? Никакого Воловика я не знаю. Вы что-то ошиблись.

К о т о в с к и й. Слушайте, Кисляковский, вы не таитесь. Я ведь не кто-нибудь, я бывший каторжанин…

Х о з я и н. Молодой человек, вот ваше масло, и я не знаю никаких каторжанинов… Платите.

Дверь захлопывается за Котовским. Хозяин приоткрывает внутреннюю дверь. Тихо что-то говорит.

Два человека входят в лавку. Один быстро подходит к входной двери и в щелку смотрит вслед уходящему Котовскому.

За углом ждут партизаны. Возвращается Котовский.

Д е м б у. Ну, что?

Котовский отдает ему пакет.

Д е м б у. Что это?

К о т о в с к и й (грустно). Фунт масла.

Одесский порт. Из складов движутся цепочки грузчиков. Издалека слышится пьяная песня. Кабанюк о чем-то говорит с хмурым грузчиком. Тот пожимает плечами. Отходит.

…Из кабачка понуро выходит Дембу.

…По улице, вглядываясь во встречных, проходит Котовский.

Бульвар. На скамье сидят Дембу и Мельников. Подходит Котовский, утомленный, сумрачный. Садится рядом.

М е л ь н и к о в. Ни с чем?

Котовский молча покачал головой.

Д е м б у. Вот тебе и большевики. Может быть, их и нет вовсе в Одессе.

Котовский мрачно молчит.

Д е м б у. Спрятались — концов не найдешь…

К о т о в с к и й (мрачно). Радоваться надо. Хорошая конспирация.

Д е м б у. Что же ты не радуешься?

К о т о в с к и й (мрачно). Я радуюсь…

К скамье быстро подходит еще один партизан.

— Григорий Иванович… кто пришел…

К о т о в с к и й. Кто? Говори.

П а р т и з а н. Крешюн.

Д е м б у. Степан?!.

К о т о в с к и й. Где он?

Кафе Фанкони.

За столиками одесситы. Играет румынский оркестр. Сквозь большие зеркальные окна видна улица. В углу, у маленького стола, Крешюн, Кабанюк и другие партизаны.

Оборванный, грязный, голодный Крешюн ест и рассказывает неторопливо, рассудительно, с расстановкой. Кабанюк пододвигает ему еду.

— …Стучит… Ну, хорошо. Я снял щеколду, открываю дверь. Врывается этот проезжий лейтенант. Ты что, кричит, так твою и так и еще так, ты что сховался — давай сейчас же коня, а то мой издох, так его и так и так, а мне в город ехать, так тебя и так и так. Хорошо, думаю, отдам коня — мне без коня помирать, а не отдам коня — он меня убьет, и тогда мне тоже помирать. Нет, думаю, так получается чересчур обидно. Я беру скалку — и раз его по голове. Хорошо. Он упал и лежит. Тогда я беру его и несу и кидаю в Днестр. Если, думаю себе, он мертвый, то ему все равно, что я его в воду кинул, а если он еще живой, тогда еще лучше, значит… Теперь-то он наверняка уж будет мертвый. Хорошо. Теперь, думаю, что же мне делать? Хозяйства я лишаюсь, крестьянствовать больше не приходится… румыны нам жить все равно не дают. Беру я тогда своего коня — и маху через Днестр к Котовскому. Правильно?

К а б а н ю к. Правильно, Степан, очень правильно.

К р е ш ю н. А у вас что?

К а б а н ю к. Без полпуда каши не расскажешь.

В т о р о й п а р т и з а н. Мы теперь очень переменились. Ты нас и не узнаешь.

К р е ш ю н. А что?

К а б а н ю к. У нас теперь курс.

К р е ш ю н. Что?

К а б а н ю к. Курс. Программа. Мы теперь глупостями не занимаемся.

Т р е т и й п а р т и з а н. Держим курс на партию большевиков. Присоединяемся.

К р е ш ю н. А что они хотят?

К а б а н ю к. Хотят-то они вроде хорошее (вздохнул), но много, что не разрешается.

В т о р о й п а р т и з а н. Программа как раз довольно простая — всю землю нашему брату, а помещиков передушить.

К р е ш ю н (подумал). Что же. Очень хорошо. (Еще подумал.) Можно присоединиться.

К а б а н ю к. Будем драться вместе с большевиками. Потом отобьем Бессарабию и заживем дома как люди… Вот верная программа. (Посмотрел в окно.) Наши!

К столику подходят Котовский, Дембу, Мельников.

К р е ш ю н (бросается навстречу). Григорий Иванович!

К о т о в с к и й (крепко пожимает ему руку, говорит тихо). Осторожно. Не надо обращать на себя внимание… Здравствуй, Степан. Как я рад тебя видеть…

Д е м б у (тихо). Ну, что дома? Как там у нас?

М е л ь н и к о в (тихо). Как же ты добрался, Степан?

Усаживаются. Котовский подзывает официанта.

К о т о в с к и й. Дайте нам, пожалуйста, карточку…

Всматривается в официанта и вдруг узнает Харитонова.

Х а р и т о н о в (передает карточку, невозмутимо). Рекомендую бульон с пирожками.

К о т о в с к и й (сдерживая радость, Харитонову). Вы знаете, я когда-то ел прекрасную похлебку из картофельной шелухи. Она воняла болотом. Это было очень далеко отсюда. Может быть, вы случайно знаете вкус этой похлебки?

Взяв обратно карточку, Харитонов говорит, пряча улыбку:

— Знаю.

Ночь. Бульвар. Котовский и Харитонов сидят на засыпанной снегом скамье.

К о т о в с к и й. Можно мне тебя обнять? Один раз?

Х а р и т о н о в (улыбаясь). Ни в коем случае!

Крепко обнимает и целует Котовского. Смотрят друг другу в глаза.

Х а р и т о н о в. Комитет знает, что ты нас разыскиваешь, и комитет согласен, чтобы ты работал с нами.

К о т о в с к и й (вскакивает, хватает друга в объятия). Это очень умно с вашей стороны!.. Вот увидишь!

Х а р и т о н о в. Задушишь. (Усаживает его.) Заводчик Попандопуло выбросил на улицу пятьсот рабочих и объявил локаут. Нужно, чтобы рабочие были взяты обратно. Открыто действовать мы не можем…

К о т о в с к и й. Все понятно.

Кабинет петлюровского коменданта.

В кресле комендант, перед ним могучий старик — Попандопуло.

П о п а н д о п у л о. Это неслыханно! Или мы имеем у себя в Одессе власть, или я должен ликвидировать все свои дела и сейчас же уехать из этого города. Что это такое? А? (Протягивает полковнику бумажку.) Ваша варта не может меня охранять, чтобы я не получал письма от разбойников?

К о м е н д а н т. Успокойтесь, пан Попандопуло. (Читает записку.) «Милостивый государь, господин Попандопуло! До меня дошли слухи о том, что вы уволили пятьсот рабочих. Думаю, что это ошибка. Вам не следовало так необдуманно поступать. Предлагаю вам завтра утром принять всех уволенных обратно. В противном случае я зайду к вам в четыре часа дня лично. Григорий Котовский». М-да… Действительно…

П о п а н д о п у л о. И не подумаю даже брать обратно этих мерзавцев. Сплошные большевики…

К о м е н д а н т. Не волнуйтесь, пан Попандопуло. Мы поставим вам охрану, поставим у вас в кабинете телефон, который будет соединен прямо с моим телефоном. Можете не волноваться. Никакой разбойник к вам не доберется.

В вестибюль шикарного ресторана входит Котовский.

К о т о в с к и й. Подай-ка вон ту шинель.

Ш в е й ц а р. Извиняюсь, ваш номер?

Котовский вынимает из кармана револьвер.

Ш в е й ц а р. Да… Это номер… Конечно… Какую прикажете?

Появляются Дембу, Кабанюк, Мельников и другие партизаны. Окружают Котовского и швейцара. Собирают офицерские шинели и шапки, забирают с собой швейцара и выходят на улицу.

Кабинет Попандопуло. Богато и безвкусно обставленная комната. Часы на камине бьют четыре. Доносится цокот подков.

Попандопуло выглядывает в окно. К подъезду подкатывает лихач. В пролетке — переодетый петлюровским полковником Котовский. Рядом с ним сотник — Кабанюк, а напротив, на откидной скамеечке, Дембу.

Стража у особняка вытягивается по стойке смирно.

К о т о в с к и й. Вольно. Кто здесь старший?

Из подъезда выбегает хорунжий. Берет под козырек.

К о т о в с к и й. Вам известно, что́ здесь ожидается в четыре часа?

Х о р у н ж и й. Так точно, господин полковник.

К о т о в с к и й. Пока все спокойно?

Х о р у н ж и й. Так точно, господин полковник.

К о т о в с к и й. Господин Попандопуло у себя?

Х о р у н ж и й. Точно так, господин полковник.

Котовский проходит вперед. Хорунжий предупредительно распахивает перед ним дверь. Солдаты в передней вскакивают, вытягиваются.

К о т о в с к и й (хорунжему). Можете быть свободны.

Котовский, Дембу и Кабанюк, постучав, входят в кабинет Попандопуло. Дембу и Кабанюк вынимают револьверы.

К о т о в с к и й. Позвольте представиться — я Котовский.

П о п а н д о п у л о. Оч-чень… при… при… при…

К о т о в с к и й. Вы хотите сказать «приятно»? Я тоже очень рад. Садитесь, пожалуйста… Будьте как дома. Ну, а как относительно моей просьбы?.. Берете вы обратно уволенных рабочих?

П о п а н д о п у л о. Беру… Честное слово, беру. Всех до одного.

К о т о в с к и й. Жаловаться властям больше не будете?

П о п а н д о п у л о. Я извиняюсь, господин Котовский.

К о т о в с к и й. Завтра утром рабочие должны приступить к работе.

П о п а н д о п у л о. Можете быть уверены. Как у вас в кармане.

К о т о в с к и й. Смотрите же. Теперь возьмите трубку… нет, эту.

П о п а н д о п у л о. Зачем? Это же…

К о т о в с к и й. Знаю. Снимайте. Звоните.

Дрожащей рукой Попандопуло берет ручку телефона.

К о т о в с к и й. Говорите, пан комендант: у меня Котовский.

П о п а н д о п у л о. У меня Котовский…

Котовский перерезает провод.

Комендант вскакивает, держа телефонную трубку.

К о м е н д а н т. Алло! Алло! Пан Попандопуло! Алло! Что вы сказали? Алло!

Выбегает из кабинета, на ходу отстегивает кобуру, кричит:

— За мной!

Из подъезда выходит Котовский со своими спутниками. Все неторопливо садятся в пролетку.

К о т о в с к и й (хорунжему, который выбежал их провожать). Нам сейчас сообщили по телефону, что Котовского можно ждать с минуты на минуту и что бандиты явятся в вашей форме. Так что вы не стесняйтесь, хорунжий. Патронов не жалейте.

Х о р у н ж и й. Слушаюсь, пан полковник.

Пролетка уезжает. Почти одновременно в другом конце улицы появляется во главе с комендантом петлюровский отряд.

Х о р у н ж и й. Ложись! Беглый огонь!

И свои начинают палить по своим.

Из подъезда большого дома по одному выходят переодевшиеся в штатское Котовский, Дембу и Крешюн.

Расходятся в разные стороны. Котовский сворачивает за угол и на ходу прыгает в проходящий трамвай. Пробирается к передней площадке вагона. Вдруг чувствует чью-то руку в кармане. Толкает вора, тот летит по проходу и падает у ног кондуктора.

К р и к и. Вор!

— Ой, вор!

— Люди!

— Держи вора!

Котовский наклоняется над вором, всматривается.

К о т о в с к и й. Пупсик?!

П у п с и к. Я, Григорий Иванович!

Г о л о с а. Остановите вагон!..

— Вора поймали!..

К о т о в с к и й (помогает Пупсику подняться). Простите, пожалуйста, я ошибся… Приношу извинения…

Публика возмущена:

— Какие могут быть извинения…

— Это же ворюга, он к вам лез в карман, я сам видел вот этими глазами.

К о т о в с к и й. Вам показалось.

П а с с а ж и р. Это нахальство. Вы оказываете вору протекцию.

Трамвай остановился. Котовский пропускает Пупсика вперед и выходит вслед за ним. Вагон трогается с места.

П у п с и к. Григорий Иванович, возьмите меня к себе. Я при вас что хотите буду делать…

К о т о в с к и й. А воровать кто будет?

П у п с и к. Не я. Честное слово, Григорий Иванович, я вам фирму не запачкаю. Возьмите меня, Григорий Иванович.

К о т о в с к и й. Подумаю.

Звякнул дверной колокольчик.

Котовский входит в молочную «Рио-де-Жанейро».

За прилавком снова появляется хозяин в клеенчатых нарукавниках.

Х о з я и н. Опять этот каторжник!

К о т о в с к и й. Здравствуйте.

Х о з я и н. Ну, здравствуйте. Хотите фунт масла?

К о т о в с к и й. Нет, спасибо.

Х о з я и н. Нет? А что вы хотите? Может быть, голландского сыру?

К о т о в с к и й. Нет.

Х о з я и н. Нет?

К о т о в с к и й. Нет. Я хочу, чтобы вы…

Наклоняется через прилавок, шепчет что-то на ухо.

Х о з я и н. Вот оно что… Знаю, конечно. Он меня предупредил. Так вы — Котовский! Почему же вы мне тогда не сказали?!

К о т о в с к и й. А если бы я сказал — мне бы это помогло?

Х о з я и н. Положим, нет, все равно не помогло бы. Ну, идемте.

В маленькой чердачной каморке Харитонов и Котовский.

Х а р и т о н о в. …Он не только восстановил всех на работе, но даже заплатил за прогул.

К о т о в с к и й. Об этом я его не просил.

Х а р и т о н о в. Очевидно, ты на него произвел такое неотразимое впечатление, что он решил сделать даже больше, чем ты просил… Гриша, помнишь, как ты хотел собрать тысячу наших молдаванских дядьков?

К о т о в с к и й. Помню.

Х а р и т о н о в. Нам нужен в тылу у белых отряд…

К о т о в с к и й (встает). Тихоня… В самом деле? Вы мне это доверяете?

Х а р и т о н о в. Да.

К о т о в с к и й. Кавалерийский отряд?

Х а р и т о н о в. Да.

К о т о в с к и й. Подвижная группа, которая будет как молния перебрасываться из одного места в другое… будет громить тылы… разрушать связи между частями…

Х а р и т о н о в. Да-да.

К о т о в с к и й. Боевой, маленький отряд, где каждый человек — герой…

Х а р и т о н о в. Да.

К о т о в с к и й. И ты — комиссар отряда!

Х а р и т о н о в. Да.

Грохот взрыва.

За первым — второй, третий, четвертый. Взлетает на воздух артиллерийский склад.

Быстрая смена кадров:

…Проносится галопом отряд Котовского.

…Летит под откос поезд.

…Как ветер, летит по холмам и долинам, по лесам и лугам конница Котовского. Неудержимо несутся конники… и за ними остаются пожарища, усеянные трупами врагов поля.

И с каждым разом отряд становится все больше и больше.

Стремя в стремя, рядом, дерутся Котовский и Харитонов.

…Петлюровского сотника окружили котовцы, он яростно защищается; великолепный жеребец его встает на дыбы. Мельников в упор целится во всадника из винтовки.

К о т о в с к и й. Не тронь! Не тронь!

Бойцы расступаются, и Котовский вступает в единоборство с сотником. Дерутся на шашках, и Котовский зарубает петлюровца.

…Жеребец тяжело дышит, фыркает, переступает с ноги на ногу.

К р е ш ю н (похлопывает жеребца по шее, говорит с уважением). Животное.

К о т о в с к и й. Будет называться Орлик.

Ставит ногу в стремя, хочет сесть на Орлика, пошатнулся. Рукав гимнастерки темнеет от крови.

Х а р и т о н о в (бежит к нему). Ты ранен?

Нагруженные трофеями, возвращаются котовцы в село. Они привезли возы винтовок, несколько пулеметов, обмундирование, продукты.

Бойцы снимают с возов раненых. Котовского и Харитонова встречает возле хаты Мельников. Он принимает трофейных коней.

Х а р и т о н о в. Мельник, живо, воду, бинт, йод, все, что там есть, Григорий Иванович ранен.

М е л ь н и к о в (бросает коней). Ранен! Котовский ранен! (Убегает.)

Котовский входит в хату. Навстречу ему поднимается со скамьи бородатый унтер Стукалин.

С т у к а л и н. Дозвольте обратиться, господин товарищ, гражданин командир?

К о т о в с к и й. В чем дело?

С т у к а л и н. Я про ваш отряд слышал так, что у вас люди храбрые и самостоятельные. Что деретесь вы будто за бедный народ, даже говорят, что вы будто большевики…

К о т о в с к и й. А кто ты такой?

С т у к а л и н. Старый солдат. Царской чеканки. Вам, может, артиллерия требуется?

К о т о в с к и й. А что?

С т у к а л и н. Дайте десять бойцов. Могу привести пушек пару. Я у белых присмотрел. Хорошие орудия.

К о т о в с к и й. А ты артиллерист?

С т у к а л и н (слегка обидевшись). Кант бачите? (Показывает кант на рейтузах.) А оце бачите? (Достает из кармана горсть георгиевских крестов и медалей.) Четыре креста, четыре медали. Полный бант.

К о т о в с к и й. Бери бойцов.

С т у к а л и н. Покорно благодарим.

Стукалин подходит к двери. Дверь в этот момент с треском распахивается и ударяет его по лбу.

С т у к а л и н. Ой! Как же это так…

Не обращая на него никакого внимания, не замечая его, в хату стремительно входит девушка в кожаной куртке.

Потирая голову, Стукалин выходит. Не останавливаясь, девушка идет прямо на Котовского и на ходу начинает говорить.

О л ь г а. Кто тут командир? Вы, что ли?

К о т о в с к и й. Я…

О л ь г а (наступает на него). Ага! Очень хорошо. Очень, очень хорошо. Я целый день искала вас, чтобы сказать…

К о т о в с к и й. Позвольте…

О л ь г а. Нет. Не позволю. Это вы мне позвольте сказать все, что я про вас думаю…

К о т о в с к и й. Слушайте…

О л ь г а. …Я хочу сказать, что у вас тут творится черт знает что… полное безобразие… абсолютный беспорядок…

К о т о в с к и й. Позвольте, откуда вы взялись? Кто вы такая?

О л ь г а. …Сию же минуту брошу все к черту… Я даю распоряжения, никто меня не слушает… хихикают, пялят на меня глаза. Вот точно так же, как вы… Господи, какая глупая физиономия…

К о т о в с к и й (рассердился). Ну, слушайте…

О л ь г а. Нет! Я не хочу вас слушать!.. Чтобы через час было все, что я потребовала… иначе я не буду ничего делать: чистая хата, стол, полотенца, вода. Понятно? (Всплеснула руками.) Лежат раненые, я говорю: «Товарищи, их надо перенести, принесите воды», — а они толкают друг друга, моргают на меня глазами и хихикают. Что это такое?

К о т о в с к и й. Так вы врач!.. Это вас прислали?

О л ь г а. Чтобы все было сейчас же исполнено… До свиданья.

Ольга идет к двери. Навстречу — Мельников.

М е л ь н и к о в. Вот достал бинты и вату. Скорее давайте руку, Григорий Иванович… (Ольге.) Ты что тут крутишься?.. Иди отседова… Не мешай!

Закатывает рукав гимнастерки Котовского. Ольга видит кровь.

— Вы ранены? Ой, простите меня!

Подбегает, отталкивает Мельникова.

М е л ь н и к о в. В чем дело? Что за барышня?

О л ь г а (Мельникову). Вскипяти воду и принеси сюда.

Мельников медлит, смотрит на нее.

О л ь г а (сердито). Ну?

М е л ь н и к о в. Ого-го! (Бросается исполнять.)

К о т о в с к и й. Послушайте, вы давно на фронте?

О л ь г а (делая перевязку). Вы не сердитесь, что я на вас накричала. Ладно? У вас был очень испуганный вид.

К о т о в с к и й. Ну-ну…

С улицы доносятся вопли, голосят бабы.

К о т о в с к и й (кричит в окно). В чем дело?

Г о л о с. Это погорельцы, товарищ Котовский.

Котовский направляется к двери. Выходя, сталкивается с Харитоновым. С ним пришел высоченный, худой как жердь человек.

Х а р и т о н о в. Знакомьтесь. Это вот начальник штаба, которого нам прислали из дивизии.

Начальник штаба щелкает каблуками. Он в грубой свитке, в смазных сапогах и мерлушковой крестьянской шапке, но в каждом его движении чувствуется выправка офицера.

Н а ч ш т а б а. Очень приятно… Николаев. Николай Николаевич.

К о т о в с к и й. Будем знакомы. Идемте со мной.

Идут по улице, продолжая беседу на ходу.

К о т о в с к и й. Из офицеров?

Н и к о л а е в. Так точно.

К о т о в с к и й. Кавалерист?

Н и к о л а е в. Так точно.

К о т о в с к и й. Ну что же…

Н и к о л а е в. Можете во мне не сомневаться, хотя я и офицер.

К о т о в с к и й. Буду очень рад.

У пожарища Котовский останавливается. Бабы окружили погорельцев, сидящих на своем жалком скарбе. Кто-то голосит.

К о т о в с к и й. Кто спалил?

— Гайдамаки, чтоб им, проклятущим, повылазило!

Котовский подходит к тлеющему остову хаты. Шепчется о чем-то с Харитоновым, возвращается к погорельцам.

К о т о в с к и й. Ну, дядьку, не журиться. Завтра утром вам будет новая хата.

Д я д ь к о (махнул рукой). Что же вы, товарищ, смешки строите?

К о т о в с к и й. Это не смешки. (Николаеву.) Ну, товарищ начальник штаба, первая военная операция, в которой вам придется принять участие, будет строительство хаты.

Н и к о л а е в. Что ж. Очень интересно. Попробуем.

К о т о в с к и й (командует). Бригада!.. Становись!

Х а р и т о н о в. Какая бригада? Восемьдесят человек?

К о т о в с к и й. А что?.. Красиво!.. Бригада… Для страха тоже очень полезно. Пойдет слух про бригаду Котовского. Гайдамаки услышат… Пока они там расчухаются, сколько нас, да что, да как, мы их порубим на котлеты.

Бойцы выстраиваются перед сгоревшей хатой.

Утро. То же место.

С криками, свистом и песнями «бригада» заканчивает работу. Визжат пилы, ухают топоры. Новая хата почти готова. Перед строительством, разинув рот, так и сидит дядько со своей семьей. За ним — все село.

К о т о в с к и й (подходит к погорельцам). Ну, товарищи, вот вам! Получайте подарок от рабоче-крестьянской Красной Армии.

С громом подкатывают два орудия. С передка соскакивает Стукалин.

С т у к а л и н. Господин товарищ, гражданин комбриг! А я вас повсюду шукаю. Позвольте доложить — пушки отбиты. Имеем батарею… Во, каков папаша Стукалин!

Бойцы собираются вокруг орудий. Слышатся восторженные возгласы. К Котовскому подходит дядько, которому отстроили хату. С ним вместе мальчишка лет пятнадцати.

Д я д ь к о. Товарищ командир. Возьмите моего сына к себе в отряд…

Котовский не успевает ему ответить. Подходят еще двое молодых парней.

— Товарищ Котовский, примите меня.

— И меня.

Х а р и т о н о в (Котовскому). Так у нас к вечеру не то что бригада — дивизия наберется.

К о т о в с к и й. Корпус, Тихоня… Что там такое?

У входа в маленький покосившийся домик собираются красноармейцы. Слышны возмущенные возгласы.

Подходит Дембу. Протискивается вперед. На крылечке сидит и плачет старушка.

Д е м б у. Ребята, в чем дело?

Ему не отвечают. Бойцы волнуются, кричат:

— Не может быть этого…

— Расстрелять, да и только…

— Надо сказать Григорию Ивановичу.

— Что ты, спятил? Нельзя ему говорить…

Неожиданно за спинами спорящих раздается голос Котовского:

— Чего мне нельзя говорить?

Бойцы расступаются. Перед Котовским на крыльце старуха.

Комбриг подходит к ней.

Б о е ц. Часы у нее будто забрали. Из наших будто, говорит, кто-то.

К о т о в с к и й. Это правда, бабушка?

Старуха молча кивает головой. Комбриг вдруг резко поворачивается к бойцам. Он едва сдерживает приступ бешенства. От волнения начинает заикаться.

К о т о в с к и й. Клянусь, кто бы это ни был, я… я убью своей рукой этого… этого… это животное… Кто это сделал?

Молчание.

К о т о в с к и й. Бабушка, кто это сделал?

С т а р у х а. Не знаю, голубчик… такой средненький… Я, понимаешь, только захожу домой, за керосином бегала…

К о т о в с к и й (нетерпеливо). Бабушка, кто это сделал?

С т а р у х а. Не знаю, как тебе его рассказать… Имя у него, как у куклы.

К о т о в с к и й. Пупсика сюда!

Пупсика, испуганного, бледного, сейчас же выволакивают откуда-то из толпы.

П у п с и к. Я ничего не знаю, Григорий Иванович.

К о т о в с к и й. Обыскать!

Пупсика обыскивают.

К а б а н ю к. Нету ничего… Говори, куда девал, ворюга!

П у п с и к. Я не брал…

К а б а н ю к. Ты чего неясно говоришь? Ну-ка, открой рот…

Кабанюк открывает Пупсику рот, вытаскивает из-за щеки маленькие часики.

С т а р у х а. Мои! Сменяли на гречку…

К о т о в с к и й. Иди, бабушка!

Старуха уходит, зажимая в руке часы. Но, отойдя немного, останавливается.

П у п с и к. Я извиняюсь, Григорий Иванович, я нечаянно! Я никогда не буду!

К о т о в с к и й. Молчать! (Бойцам.) Построиться.

Бойцы строятся, оставляя Пупсика одного впереди.

К о т о в с к и й. Я только хочу сказать вам, товарищи, что однажды в тюрьме этот человек спас мне жизнь. Потом мы встретились, и он говорит: возьмите меня к себе, я вам, говорит, фирму не запачкаю…

Старуха бросается к Котовскому.

— Сынок! Прости его! Не губи…

Котовский молчит.

С т а р у х а. Будь они прокляты, эти часы… Не губи человека, прости… Сынок…

К о т о в с к и й. Я бы простил, мать… Мне его очень жалко. Но фирма у нас такая — пачкать ее нельзя никому. За это — смерть. Иди, мать, иди.

Стреляет. Пупсик падает замертво.

К о т о в с к и й. Зарыть его, как собаку, и написать: «Мародер»… Можно разойтись.

Запыленный всадник, курносый парнишка Костя осаживает коня.

К о с т я. Кто тут будет Котовский?

К о т о в с к и й. Я.

К о с т я. Получайте. (Передает пакет.) Товарищ Котовский, мне сказали в штабе, что вы меня тут оставите, у себя.

К о т о в с к и й. Оставайся. Поди пообедай.

Вскрывает пакет.

Костя отводит коня, привязывает повод к церковной ограде.

За оградой дымит походная кухня. Возле кухни несколько красноармейцев. Кашевар наполняет котелки. Получив свою долю, красноармейцы расписываются в тетрадке. Подходит всадник.

К о с т я. Здоро́во!

Г о л о с а. Здоро́во!

— Здоро́во!

К а ш е в а р. Новичок?

К о с т я. Ага.

К а ш е в а р (подает ему котелок). Расписывайся!..

Заглядывает в тетрадку, забирает у новичка котелок, выливает еду обратно в котел.

— Под крестики не даю.

К о с т я. Что же, я голодный буду ходить?

К а ш е в а р. Расписуйся. У нас такой приказ. Твоя как фамилия?

К о с т я. Константин Федорович Пролетарский.

К а ш е в а р. Ого. Держись. Фамилию сам придумал?

К о с т я (с достоинством). Сам.

К а ш е в а р. Та-ак… теперь сам учись, как ее писать.

За Костей стоит Мельников. Он протягивает свой котелок кашевару и покровительственно похлопывает Костю по плечу.

М е л ь н и к о в. Ничего, не бузи. Мы тебя тут грамоте враз обучим.

Г о л о с К р е ш ю н а. Мельников!

М е л ь н и к о в. Я, товарищ командир.

К р е ш ю н (сдерживая ярость). Обедать собрался?

М е л ь н и к о в. Ага.

Крешюн. «Ага»! Вот я тебе сейчас оторву голову, тогда посмотрим, как ты будешь обедать!

Но Мельников не пугается, видно, что все привыкли к крешюновской манере выражаться. Спокойно спрашивает:

— Что ж я сделал, Степан Иванович?

К р е ш ю н. Не «сделал», а «не сделал»… именно как раз не сделал того, что должен был сделать.

М е л ь н и к о в. Извиняюсь, Степан Иванович, я что-то не понимаю.

К р е ш ю н. И ты еще извиняешься, боец моего эскадрона!.. Сам пришел за харчами (повышает голос), а бессловесная животная мучается. (Кричит.) Коня кормил?!! Говори — кормил коня? Только про свое пузо думаешь?!!! У, дьявол… Марш к коню, и не попадайся мне на глаза…

Вдруг раздается резкий звук трубы.

Быстро собираются бойцы к Котовскому. Он стоит, окруженный штабом, держа в руках полученный приказ. Комбриг окинул взглядом бойцов.

Наступает тишина.

К о т о в с к и й. Товарищи! Нас окружили. Деникинцы и петлюровцы зажали нас в мешок. Махновцы и другие кулацкие банды нападают на наши части с тыла. Мы получили приказ уходить отсюда, пробиваться на север, к Щорсу. Я не хочу скрывать от вас, что это будет тяжело, что нам предстоит трудный путь, неравные бои. Но другого выхода нет. Мы должны выйти из окружения, сохранив свои силы.

Г о л о с. Товарищ комбриг!..

К о т о в с к и й. Что?

Г о л о с. От Днестра, значит, нам уходить?..

К о т о в с к и й. Да, товарищи, уходить. Верст пятьдесят мы пройдем вверх по реке, а там свернем на Жмеринку. Другой дороги у нас нет, да и эту придется пробивать силой. Готовьтесь, товарищи, утром выступаем.

Ночь. Спит село.

Спят бойцы в хатах, в клунях, во дворах под тачанками. Бесшумно ходят караульные, охраняя лагерь.

Сразу за селом крутой обрыв к реке. Караульный проходит над обрывом и вдруг вскидывает винтовку:

— Кто тут?

На берегу сидит человек. Услышав оклик, поворачивает голову. Это Котовский.

К а р а у л ь н ы й. Не признал вас, товарищ комбриг.

К о т о в с к и й. Молчи. Слушай.

Тишина. Тускло поблескивает Днестр. Темно. Зажегся и погас огонек на том берегу. Издали едва слышно доносится печальная чья-то песня.

К о т о в с к и й (шепотом). Слышишь?

К а р а у л ь н ы й (шепотом). У нас…

Слушают песню. Неожиданно раздается стук подков и голоса:

— Где комбриг?

— Вон там или в штабе.

Котовский поднимается, идет на голоса.

К о т о в с к и й. Я здесь. В чем дело?

Р а з в е д ч и к (соскакивает с коня). У Гнилой реки обнаружен противник. Тысяч больше двух. Сюда, на нас надвигаются.

К о т о в с к и й. Кто такие?

Р а з в е д ч и к. Вот чего не разобрал, того не разобрал, товарищ комбриг. Може, петлюровцы, а може, деникинцы.

К о т о в с к и й. А не Махно?

Р а з в е д ч и к. Може, и Махно. Кто их разберет? Особенно приблизиться не пришлось. Пушки у них есть — не то четыре, не то шесть. Полк кавалерии. Обоз, я вам скажу, большущий.

К о т о в с к и й. Трубите подъем.

Занимается рассвет.

Бригада Котовского останавливается на холме на опушке леса. Впереди расстилаются поля, перерезанные небольшой речкой. На полях, до самого горизонта, скирды хлеба. Вдали на дороге поднимается пыль.

Н и к о л а е в. Вон они. (Смотрит в бинокль.) Да…

Котовский тоже смотрит в бинокль, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону.

— Все-таки хотелось бы когда-нибудь узнать правду — была ли в действительности за тысячу двести лет до рождества Христова Троянская война, или это только легенда.

Н и к о л а е в (опускает бинокль). Почему это вас сейчас заинтересовало?

К о т о в с к и й (продолжая смотреть в бинокль). Я подумал — насколько человеческая мысль долговечнее самого человека. Сколько поколений сменилось за эти три тысячи лет, сколько раз истлевали их кости и превращались в землю, и снова земля рождала пищу для новых поколений, а вот короткая и бесплотная мысль вспыхнула на мгновение в черепной коробке какого-то древнего грека, и эта мысль летит через века, и сегодня она поможет нам, Красной Армии, разбить врага… Бедный грекус, он и не подозревал об этом!

Н и к о л а е в. Троянский конь!

К о т о в с к и й. Правильно, товарищ начальник штаба, троянский конь. Не буквально, конечно, но кое в чем повторим греков…

Х а р и т о н о в. Нет-нет, смотришь, и образование тоже может пригодиться!

Друзья засмеялись.

К о т о в с к и й. А ты думал!

Бригада спешивается. Коноводы отводят лошадей в лес.

К о т о в с к и й. Помните, товарищи, каждый боец — сам себе командир. Каждый будет действовать на свой страх и риск. Противника надо пропустить и потом уничтожить!.. Желаю успеха.

Котовцы спускаются с холма и рассыпаются по полю.

То же поле. Не видно ни души. Солнце стоит уже высоко. К лесу приближаются войска. Полки проходят по дороге, бегущей среди поля.

На поле скирды хлеба. Вдруг раздается оглушительный свист, и со всех сторон, сзади, с флангов и впереди, из скирд выскакивают котовцы и бросаются на растерявшегося противника.

Котовский ведет бойцов в атаку с одной стороны, Крешюн — с другой, Дембу — с третьей. Из-за реки боец поливает из пулемета противника, скапливающегося у перехода, на мостике.

Вдруг боец падает… второй номер, не успев даже заменить его, падает тоже. Пулемет молчит.

Нахлестывая коней, противник начинает перебираться через реку. Харитонов бросается к пулемету, ложится и дает очередь.

На переправе падают убитые.

По Харитонову открывают стрельбу. Вокруг него свистят пули. Но пулемет продолжает отгонять противника от переправы.

Вдруг Харитонов отпускает ручки…

Усеянное трупами поле. Вдалеке маленькие группы котовцев преследуют одиночных всадников.

Бой был тяжелым. Это видно по утомленным, потемневшим лицам, по согнутым спинам, по разодранной в бою одежде, забрызганной и испачканной. Бойцы, едва держась на ногах от усталости, подбирают раненых.

В стороне, толкая друг друга и пробиваясь вперед, толпятся красноармейцы.

Г о л о с а. Ну как?

— В плечо.

— Навылет?

— Пусти.

Над комиссаром вместе с Ольгой склонился Котовский. Ольга разрезает гимнастерку у плеча, над раной. Харитонов открывает глаза.

К о т о в с к и й. Больно, Тихоня?

Х а р и т о н о в. Нет.

К о т о в с к и й. Храбришься?

Х а р и т о н о в. Ну, немножечко больно.

К о т о в с к и й. Ты не думай, я в этих делах понимаю, рана несерьезная.

Х а р и т о н о в. Да я не беспокоюсь.

К о т о в с к и й. Ну, знаешь, это ты не ври. Только я тебе говорю — рана пустяковая. Постойте, Оля, я его отнесу. Бери меня за загривок. Вот так. Поехали.

Бережно поднимает комиссара и несет его к тачанке. Укладывает друга на солому, подкладывает свернутую шинель ему под голову.

Покачиваясь в седлах, молча въезжают котовцы в село. Наглухо закрыты ставни и ворота богатых домов. А из покосившихся бедных хатенок радостно выбегают навстречу мальчишки. Неожиданно из-за угла выскакивают три всадника.

— Стой!

Всадников окружают.

— Кто такие?

Всадники внимательно всматриваются в окружающих их бойцов, и один из них осторожно спрашивает:

— Красные?

— Котовцы, — отвечают им, — а вы кто такие?

— Разведка… сорок четвертой…

Н и к о л а е в. Щорсовцы!

— Ура!.. Ура!

Н и к о л а е в. Кончено, товарищи, мы пробились.

В школе наскоро оборудован лазарет. По классной комнате, в которой сдвинуты в угол парты, вперед-назад ходит Котовский. Он останавливается у двери. Прислушивается, снова ходит, нервничает. Из коридора выходят Николаев и Крешюн.

Н и к о л а е в. Напрасно беспокоитесь, Григорий Иванович. Рана ведь действительно не опасная.

К о т о в с к и й. Безопасных ран не бывает. Загляните-ка…

Н и к о л а е в (посмотрел в щелку). По-моему, можно зайти.

К о т о в с к и й. Спросите.

Н и к о л а е в. Можно нам?

Г о л о с О л ь г и. Да. Входите.

Котовский, Николаев и Крешюн входят в соседний класс, где устроена «операционная». Ольге помогают две медицинские сестры.

К о т о в с к и й (весело). Здравствуй, умирающий.

Х а р и т о н о в. Здравствуй, победитель Трои!

О л ь г а. С кем это вы дрались? С петлюровцами?

К о т о в с к и й. Гм… Кажется, с петлюровцами.

Х а р и т о н о в. А по-моему, это были махновцы.

К о т о в с к и й. Вообще черт с ними. Кто бы они ни были, больше их нет.

О л ь г а. И много их было?

К о т о в с к и й (Николаеву). Тысячи две было?

Н и к о л а е в. С так называемым «гаком». Я думаю, около двух с половиной.

К о т о в с к и й. Это значит, что каждый наш боец тихо-мирно зарубил в среднем по пять штук. «Сам-пять»… Вполне приличный счет.

Ольга прикладывает стетоскоп к груди Харитонова…

О л ь г а. Дышите… Не дышите… Вздохните… Задержите дыхание… Все!.. Можете укрыться.

Х а р и т о н о в. А дыхание так и оставить задержанным?

О л ь г а. Ладно, так и быть, можете выдохнуть!..

К о т о в с к и й. От лица командования благодарю за разрешение.

О л ь г а. Помните — лежать неподвижно. Полный покой. Остальное вам скажет настоящий, правильный, старый доктор, когда мы его достанем.

Х а р и т о н о в. Если вы не настоящий доктор, какое же вы имели право раздевать меня, вынимать из меня какие-то куски железа и прослушивать трубкой мои внутренности?.. Может быть, я хотел их сохранить в секрете.

К о т о в с к и й. Ладно-ладно, лежи тихо. Раненым острить вредно. Пойдемте, товарищи.

Котовский, Крешюн и Николаев выходят. И так как-то получается, что Котовский задерживается в соседнем классе, а Николаев и Крешюн проходят в коридор.

Открывается дверь, входит, снимая халат, Ольга.

К о т о в с к и й. Я хочу с вами поговорить.

О л ь г а. Хорошо. Пойдемте вместе.

Спускаются сумерки. Котовский с Ольгой идут по сельской улице.

О л ь г а. Через несколько дней он будет ходить. Важно только сейчас, пока не затянется рана, чтобы он лежал неподвижно… Вот, хотите, на память…

Ольга протягивает руку. На ладони лежит маленький кусочек металла.

К о т о в с к и й. Пуля?..

О л ь г а. Которую я у него только что извлекла…

Теперь пуля лежит на широкой ладони комбрига… Он как бы взвешивает ее.

К о т о в с к и й. Беспартийная вещь… И смерть, и жизнь, и свобода, и рабство — все тут…

Некоторое время идут молча.

Где-то вздохнула гармонь. Прошли деревенские девушки. Выходят из хат отдохнувшие, отоспавшиеся бойцы.

К о т о в с к и й. Теплый вечер.

О л ь г а. Да. Хорошо. Как быстро темнеет…

К о т о в с к и й. Смотрите-ка, какие тучи, — вот видите — там морда с бородой… Видите? Вот лоб, вот нос — какой толстый… А вот темная бородища…

О л ь г а. Да-да, верно. Я вижу. А ниже — там вон, влево, — замок, видите?

К о т о в с к и й. Замка не вижу.

О л ь г а. Да вот — три башенки, видите? Тут деревья и за ними зубцы, видите?.. И дорога вьется… Может быть, ваша дорога…

К о т о в с к и й. Вижу… Кажется, вижу…

Подходят к обрыву.

Горят костры. Бойцы сидят у костров. Поют тихую песню.

Г о л о с а. Вот кончим воевать, подадимся по домам…

— Хорошо тебе «по домам», а мой дом где?

— Нам домой — в Бессарабию.

— Да… Мой, например, дом в Вилково. Там у нас вместо улиц каналы. Выйдешь из дверей и прямо в лодку садишься. На нас из других стран приезжают смотреть. Говорят люди, еще у итальянцев есть вроде нашего Вилкова местечко — Венеция. Там народ тоже, вроде нас, взял манеру в лодках ездить.

Подходят комбриг и Ольга.

Г о л о с а. Добрый вечер, Григорий Иванович…

— Здравствуйте, товарищ комбриг.

— Буна сара…

К о т о в с к и й (останавливается). Буна сара… Наши? Нына оспенит?

Г о л о с а. Астыз… сегодня…

— Григорий Иванович, папущай оне густа?

К о т о в с к и й. Давай-давай… конечно, давай.

Котовскому передают несколько горячих початков кукурузы и соль в тряпочке. Котовский угощает Ольгу. Привычно посыпает кукурузу солью и, быстро вращая початок, обгрызает его. Встает.

У костров поют молдаванскую дойну.

К о т о в с к и й (подсаживаясь к костру). Ну, рассказывайте, как там у нас… как живут… Из Ганчешт никого нету?

К костру подходит Порфирий Папеску.

П о р ф и р и й. Здравствуйте, Григорий Иванович.

К о т о в с к и й. Порфирий!

Вскакивает, обнимает его.

К о т о в с к и й. Порфирий, как я тебя рад видеть! Ну, что там у нас? Кагальник не высох? Течет еще?

П о р ф и р и й. Течет Кагальник, и ясени стоят зеленые, и грабы, и клены шумят на ветру…

К о т о в с к и й. Эх, Ганчешты…

П о р ф и р и й. Наш народ послал меня сюда. Иди, сказали, шукай Котовского. Расскажи ему, как на грабах, на кленах, на ясенях висят наши братья, наши отцы и матери… как по Кагальнику, в водах Быка и Иколя и Ботни, плывут трупы покалеченных детей…

Все молчат… Только звенит над кострами печальная песня — дойна.

П о р ф и р и й. …Вернулся Каракозен с румынскими войсками, с полицией… Кто тронул его землю — того повесили, и мать того повесили… Ты старого Прилуку помнишь?

К о т о в с к и й. Крестный мой…

П о р ф и р и й. Никого у них не оставили. Потом хату сожгли, а у Сердюков…

К о т о в с к и й. Ну, говори…

П о р ф и р и й. Самого расстреляли, а девчата пропали. И моей бедной доченьки нету в живых… Помнишь, она тебе спички давала, когда ты пришел князя палить… (Встает. Зазвучала музыка.) Пришел наш конец. Кто может бежать — бежит через Днестр. Кто слабый, кто больной, кто умирает, те посылают детей своих и говорят: бегите за Днестр, там Советы, там ищите жизнь, там Котовский — наш заступник. Найдите его. Расскажите, как мучают нас, как истязают, как забирают у нас жизнь… Идите, дети, к Котовскому, пусть он знает… он нас освободит, наш отец, наш дорогой заступник… Пусть он хоть на час придет к нам, пусть отомстит за наши жизни.

Котовский слушает стоя. Его взгляд сверкает гневом. Его рука лежит на рукоятке шашки. Вдруг он вырывает шашку из ножен, клинок сверкнул в свете костров.

Тревожный звук трубы прорезал воздух…

…И вот уж мы видим Котовского, а за ним конницу, скачущую к лесу по ночной дороге.

Догорают брошенные костры.

Раненый Харитонов судорожно схватил за плечо Кабанюка.

Х а р и т о н о в. Ты врешь!

К а б а н ю к. Нехай меня черти возьмут — правда!

Х а р и т о н о в. Не может быть!

Оттолкнув Кабанюка, Харитонов встает и выходит из школы.

Останавливается. Ни души.

Тишина. Догорают костры.

К а б а н ю к. Я вас, товарищ комиссар, обманывать не буду. Раз вы пытаете — я и говорю: посидали на коней и пошли в рейд, до дому, до Бессарабии…

Х а р и т о н о в. Дай коня, живо!

К а б а н ю к. Да вы на себя посмотрите, куда вам…

Х а р и т о н о в (кричит). Кому говорю!

Харитонов и Кабанюк верхами мчатся по лесной тропинке.

…Бригада идет большой дорогой.

…Харитонов и Кабанюк скачут наперерез, по тропинкам, через лес, через речки… все скорее и скорее.

…Близок Днестр…

…Перед Котовским мелькнула широкая полоса воды.

…Из лесу на взмыленных конях вылетают Харитонов и Кабанюк. Конь Харитонова останавливается перед Орликом, преграждая Котовскому путь.

…Харитонов почти падает на шею коня, он дышит хрипло, прерывисто.

Х а р и т о н о в. Поверни… бригаду…

К о т о в с к и й. С ума сошел… Пусти… Пусти, говорю.

Х а р и т о н о в. Именем… революции…

Комиссар пошатнулся, обессиленный падает с коня. Котовский соскакивает, наклоняется над комиссаром.

К о т о в с к и й. Тихоня… Товарищ комиссар…

Харитонова поднимают. Из шинелей и веток сооружают носилки, бережно кладут на них комиссара.

Бригада шагом поворачивает за Котовским. Котовский оглянулся.

…За Днестром лежит освещенное луной село. Он тяжело вздохнул.

…Бойцы несут носилки. На них лежит без сознания Харитонов.

Бригада безмолвно возвращается.

Глухо и печально цокают подковы.

Тишина.

В классе, напряженно прислушиваясь, стоят Котовский, Кабанюк, Николаев, Порфирий и несколько бойцов.

Возле двери в соседнюю комнату, на столе, стоят бутылки с молоком, куски масла, завернутые в капустный лист, белый хлеб.

Неслышно открывается дверь из коридора, и входит в класс папаша Стукалин. Он смотрит пытливо на стоящих в комнате. Никто ничего ему не говорит. Все отворачиваются, молчат. Стукалин подходит к столу, разворачивает пакет, который принес с собой, и кладет на стол вареную курицу. Потом становится рядом со всеми, с ожиданием смотрит на внутреннюю дверь.

Дверь скрипнула, открывается. Входит Ольга. В белом халате, хмурая, неприветливая.

О л ь г а (Котовскому). Зайдите. Он вас зовет. Вы все зайдите.

К о т о в с к и й (шепотом). Ну как…

Не отвечая ему, Ольга отходит к окну.

Неловко переваливаясь на носках, стараясь не шуметь, идет Котовский к двери. Останавливается, откашливается в кулак и входит к Харитонову.

За Котовским, так же переваливаясь, осторожно входят и все остальные.

Харитонов лежит в постели, голова откинута, глаза закрыты.

Х а р и т о н о в (очень тихо, не открывая глаз). Ты?

К о т о в с к и й (шепотом). Я…

Х а р и т о н о в. Еще… кто здесь…

К о т о в с к и й. Еще Кабанюк, папаша, Николаев, Дембу… еще бойцы тут…

Х а р и т о н о в. Очень хорошо…

Долгая пауза.

К о т о в с к и й (забеспокоился, шепчет тревожно). Тихоня… товарищ комиссар…

Х а р и т о н о в. Ничего… постой… мысли собираю…

К о т о в с к и й (мнет шапку в руках). Товарищ комиссар. Я вот что… пожалуйста, прости меня, Тихоня… а?

Х а р и т о н о в. Да… конечно… не то… дай руку…

Котовский поспешно бросается к постели и очень осторожно берет худую, бессильную руку комиссара в свою большую ладонь.

Х а р и т о н о в. Хочу… сказать самое… самое… главное… а в голове много… очень… очень… постой… возьми у меня в сумке… маленькую бумажку…

К о т о в с к и й. Сейчас.

Достает из походной сумки бумажку.

Х а р и т о н о в. Это для тебя… я тебя… моя… рекомендация…

К о т о в с к и й. Тихоня… спасибо…

Х а р и т о н о в. Помни… Гриша… твоя родина… революция… понимаешь?

К о т о в с к и й. Я понял. Не говори, тебе трудно.

Х а р и т о н о в. А Ганчешты… будут…

К о т о в с к и й. Я понимаю.

Х а р и т о н о в. …все равно будут… (Едва слышно.) Прощайте, товарищи…

Рука Харитонова выскользнула из рук комбрига и тихо падает на одеяло. Бойцы снимают фуражки…

Зима. Глубокий снег. По дороге к селу движутся котовцы. Бригада только что вышла из боя. Медленно, понуро идут кони. Бойцы, измученные, окровавленные, опустив головы, дремлют в седлах. Сзади везут раненых и убитых.

Село.

Полузамерзшие бойцы вносят в хату раненых товарищей. Кладут на лавки, на пол, и те, кто принес их, сами тут же засыпают мертвым сном.

Ольга в халате, надетом поверх полушубка, готовится к операции. Дрожащие от холода санитары и медсестра перекладывают раненых, раздевают, отпаивают кипятком, растирают им отмороженные ноги.

В соседней комнате Крешюн склонился над столом и корявым маленьким ножом делит небольшой кусок хлеба на равные четыре части. Рядом примостился Дембу, которому Николаев диктует донесение.

Входит Котовский. Николаев, закутавшись в несколько шинелей, ложится на лавку и продолжает диктовать из-под груды одежды.

Н и к о л а е в. «…бригада вошла в соприкосновение с группой генерала Барановского и полностью ее уничтожила». Пиши. «Очень трудное положение с продовольствием и одеждой. При первой возможности просим выслать». Так… дальше. «Здесь в селе перед нашим приходом деникинцы расстреляли полностью сельсовет и комнезамы. В настоящее время Советская власть восстановлена». Подпись.

Со двора доносятся крики. Распахивается дверь, и вместе с белыми клубами пара в хату вваливаются красноармейцы, держа за руки какого-то маленького человечка в шубе, с заиндевевшим бобровым воротником, в котелке.

Г о л о с а. Буржуя поймали!

— Самый гад чертов и есть.

— Товарищ комбриг, вот он, кровопийца.

— Я ему как дал раз, а он у меня свалился.

К о т о в с к и й. Тише, тише, ребята, не горячитесь. Раздевайся, Кабанюк.

Г о л о с а. Кабанюк?!

— Это Кабанюк?

Кабанюк молча снимает котелок, опускает воротник шубы. Под глазом Кабанюка огромный синяк. Красноармейцы бросаются к Кабанюку, трясут его, пожимают руки.

Г о л о с а. Вот так буржуй.

— Откуда же ты такой взялся?

— Почему ж ты сразу не сказал?

К а б а н ю к (трогает пальцем синяк). Так вы же мне не дали рот раскрыть…

П е р в ы й б о е ц. Это, положим, верно.

В т о р о й б о е ц. Мы его сразу немножко оглоушили.

П е р в ы й б о е ц. Зато теперь он может подтвердить силу нашей классовой ненависти.

Кабанюк грозит ему кулаком.

К о т о в с к и й. Человек в разведку ходил, а вы его отколотили. Нехорошо получилось.

П е р в ы й б о е ц. Ничего, товарищ комбриг, это ему вперед будет. На чем-нибудь заработает, а мы ему засчитаем, что он уже получил свое.

К о т о в с к и й. Ну ладно, товарищи. Можно идти.

Красноармейцы уходят.

К о т о в с к и й (Кабанюку). Рассказывай… Что в Одессе?.. Сколько их там?

К а б а н ю к. Точно сказать не могу, но так, говорят, что в городе их тысяч тридцать.

К о т о в с к и й. Да, примерно так и должно быть. Какое настроение у рабочих?

К а б а н ю к. Я ходил, как вы сказали, в порт и к заводам… Там со мной никто особенно, правда, не говорил… Ходят злые, молчат, как подойдешь. Еще другой и огрызнется.

К о т о в с к и й. Так… Еще что ты видел?

К а б а н ю к. Много ездят с чемоданами.

К о т о в с к и й. Это интересно. У Фанкони не был?

К а б а н ю к. Был. Буржуи какие-то сумасшедшие ходят… Галдят, суетятся, каждый каждому что-то продает.

К о т о в с к и й. Так… Паника.

К а б а н ю к. Там у Фанкони одна драка была…

К о т о в с к и й. Какая драка?

К а б а н ю к. Офицеры с офицерами. Бутылками дрались, потом стрелялись. Их там три штуки вынесли потом, не знаю, или раненые, или совсем готовые.

Н и к о л а е в. Вот как… Слабовато у них с дисциплиной.

К о т о в с к и й. На улицах пьяных много?

К а б а н ю к. До черта!

К о т о в с к и й. И военные?

К а б а н ю к. Конечно. И солдаты пьяные и офицеры пьяные. Так и шатаются по городу…

К о т о в с к и й. Очень интересно…

Распахнулась дверь. Снова с людьми ворвались плотные клубы белого пара.

Б о е ц. Товарищ комбриг, Костька вернулся из штаба дивизии…

Костька Пролетарский, окровавленный, замерзший и засыпающий, снимает окоченевшими, негнущимися пальцами папаху, достает пакет и протягивает его комбригу. Потом прислоняется к стене, оседает и тут же засыпает. Котовский наклоняется над ним, расстегивает шинель, осматривает Костю.

К о т о в с к и й (тихо). Нет, не ранен… Отнесите его к Ольге Петровне. Накормите и уложите спать…

Бойцы поднимают Костю и под руки уводят.

Н и к о л а е в. Молодец… пробился все-таки…

К о т о в с к и й (вскрывает пакет, читает). Приказ… Гм… отходить… остерегаться группы генерала Барановского… которая оперирует в нашем районе… гм…

Н и к о л а е в. Сведения немножко запоздалые у дивизии… там еще не знают, что мы Барановского уже ликвидировали…

К о т о в с к и й. Откуда же им знать… Да… (Продолжает читать.) Так… так… гм… Вот что — ложитесь-ка вы все спать, я вас потом разбужу. Ты, Кабанюк, иди отдохни, потом еще с тобой поговорим.

Заложив руки глубоко в карманы отороченной мехом куртки, Котовский проходит по комнате, раз, другой, останавливается перед замерзшим окном… Снова то быстрее, то медленнее ходит вперед и назад и снова в раздумье останавливается. Садится к столу, но какая-то новая мысль заставляет его подняться. И снова быстро-быстро шагает он из угла в угол… Останавливается, рывком раскрывает дверь и выходит на улицу. Несколько мгновений стоит неподвижно, вдыхая морозный воздух, потом возвращается в хату.

Вокруг стола сидят всклокоченные, только что разбуженные командиры.

На столе карта. Котовский, Николаев, Дембу, Крешюн и Стукалин склонились над ней.

Николаев и Котовский подсчитывают какие-то цифры.

Д е м б у. Ты меня прости, Григорий Иванович, но я скажу, что думаю. Каждая храбрость должна иметь меру, а то она не храбрость…

К о т о в с к и й. …а глупость. Так?

Д е м б у. Вроде того. Можно биться, когда врагов в два раза больше. И в три. И даже в четыре. Мы это показали сами. Но когда нас пятьсот, а их тридцать тысяч…

К о т о в с к и й. Это арифметика. А тут, брат, не арифметика действует, а математическая психология. Это вещи разные. Будем считать так: каждый из наших пятисот силен и вынослив, как чемпион французской борьбы. Каждый воспитан, как герой. Пятьсот таких людей — это уже не пятьсот, а пять тысяч. Так?!. Значит, мы имеем пять тысяч сабель. Какие же силы у нашего противника? Тридцать тысяч. Чего тридцать тысяч? Солдат? Нет, тридцать тысяч разложившейся шпаны. Это уже не тридцать тысяч, а в лучшем случае десять. Теперь дальше. Они нас никак не ждут. Мы свалимся совершенно неожиданно. А что такое неожиданность на войне? Победа! Эх, если б нам такой аэроплан, чтобы поднять всю бригаду и сбросить прямо на противника!.. Так вот, мы считаем, что их десять тысяч, да еще надо накинуть пятьдесят процентов на неожиданность нашего появления. Так сказать, на нахальство…

Н и к о л а е в. На внезапность…

К о т о в с к и й. Да… Выходит, у них уже не десять тысяч, а пять тысяч. Ну, а с нашими пятью неужели против их пяти не справимся? Прибавь еще: рабочие и портовые грузчики на нашу сторону станут? Станут. Вот у нас и прямой перевес. В общем, я считаю, что наш долг ударить на Одессу и взять ее. Как, Николай Николаевич, со стратегической точки зрения — правильно?

Н и к о л а е в. Абсолютно неправильно, но действовать надо, конечно, только так.

К о т о в с к и й. Вот такой начальник штаба нам подходит… Пишите донесение в дивизию. Одесса должна быть взята. Это вопрос жизни республики. Пусть поддержат наш удар. (Проводит резкие линии на карте.) Вот мы пробиваемся сквозь Одессу, отрезаем им отступление, вот и вот, и разбиваем их с тыла… А вообще, товарищ Дембу, выбросьте вы из головы эти глупости, что дважды два — четыре… Какая чепуха!

В отдельный кабинет шикарного одесского ресторана, со стуком распахнув дверь, вбегает бледный, дрожащий поручик.

П о р у ч и к. Ваше превосходительство… Красные…

Г е н е р а л (встает с дивана, на котором спал). Какие красные? Возьмите себя в руки… Откуда им взяться?..

П о р у ч и к. Взялись, ей-богу, честное слово, ваше превосходительство, — взялись!.. Уже тут они… в городе они…

И, как бы в подтверждение слов поручика, на улице раздается взрыв гранаты и мимо окон проносится группа котовцев.

Г е н е р а л. Постойте! Сумасшедший!

Поручик стреляется.

В панике мечется на улицах Одессы нарядная буржуазная публика. Юркие маклеры и расфранченные дамы прячутся в подворотни…

…По улицам мчатся котовцы.

Бросив работу, толпами выходят вооруженные рабочие из заводских ворот.

…Котовцы прорываются в центр города… С боем пробиваются они сквозь центральные кварталы Одессы, потом через узкие улочки пригорода к железной дороге. Здесь не надолго задерживаются, поворачивают орудия, налетают на железнодорожную станцию.

На путях стоят приготовленные к отправлению эшелоны с оружием, боеприпасами, бронепоезда, салон-вагоны…

Взрыв за взрывом гремят на станции. Это котовцы пускают навстречу один другому товарные поезда. Паровозы валятся под откос.

…Обезумев от страха, мечутся солдаты и офицеры по улицам города.

Падают снаряды, вздымая столбы снега.

… Один за другим на станции раздаются потрясающей силы взрывы. Это рвутся снаряды.

На вокзальной площади идет жестокий бой.

Костька пробирается с пулеметом вдоль здания вокзала. Он вжимает голову и наклоняется, когда особенно близко свистят пули.

К о т о в с к и й (подъезжает к нему). У тебя там разве есть знакомые? Чего кланяешься?

К о с т я. Да… вам хорошо… А я не могу привыкнуть, боюсь их, как чертей… пуль-то. Жужжат, главное, вроде пчел. А другие свистят очень страшно.

К о т о в с к и й. Эх ты! Раз только ты слышишь свист — кончено, эта пуля уже не страшна, уж она пролетела. А ты тех бойся, которые еще в дуле сидят, понял? Надо убить врага раньше, чем он в тебя выстрелит. Между прочим, самый безопасный способ.

Пришпорив коня, комбриг бросается на другой конец площади, где закипает горячая схватка.

…Из-за угла выезжает, стреляя, броневик.

…Красноармейцы отступают, падают, оттаскивают раненых. Крешюн бросается навстречу броневику. Он скачет рядом с мчащейся на полном газу машиной и стреляет в смотровые щели.

Пулемет скашивает Крешюна. Он падает на землю, но броневик остановлен. С гранатами в руках влезают в открытый люк красноармейцы.

Котовский подхватывает упавшего Крешюна, перебрасывает через седло и, придерживая его левой рукой, крошит белых всадников, преграждающих ему дорогу.

За железнодорожными путями — батарея. Папаша Стукалин, поглаживая то один, то другой ус, спокойно подает команду.

— Первая. Вторая. Есть. Вдарили. Переносим огонь. Так… Первая, вторая. Есть. Вдарили.

Снаряды падают в лавину отступающих белых.

На улицах города ад кромешный. Смешались части, роды оружия. Сломя голову бегут, мечутся деникинцы.

Бережно снимают с Орлика Степана Крешюна и опускают на землю. Степан медленно открывает глаза.

К р е ш ю н. Кабанюк…

Кабанюк склоняется над Степаном.

К р е ш ю н (шепчет). Миша… чтобы кони… всегда… были… накормленные… смотри… (Пауза. Еще тише.) Григорий Иванович от меня поклон… пускай дома… передаст, когда… доберетесь… Прощайте, дорогие…

Комбриг срывает орден Красного Знамени со своей груди и кладет на грудь мертвого Степана. Потом, пряча лицо, резко поворачивается, взлетает в седло и, подняв Орлика на дыбы, галопом уносится прочь.

Ломая сходни, на последние пароходы взбираются буржуи и не успевшие переодеться генералы.

…Пароходы отваливают и, обогнув Воронцовский маяк, выходят в море.

…К городу подходят красные стрелковые дивизии.

ОДЕССА НАВЕКИ СТАЛА КРАСНЫМ ГОРОДОМ.

Гремит марш. По улицам Одессы проходят части Красной Армии.

Улицы запружены людьми. Народ приветствует бойцов. Радостные крики несутся навстречу Котовскому. Комбриг со своим штабом проезжает вдоль трофейных орудий, вдоль сваленных грудами винтовок, пулеметов, вдоль тысяч и тысяч пленных, которые ждут решения своей участи.

Рядом с Котовским гарцует на коне Дембу.

К о т о в с к и й. Да, совсем забыл, я хотел спросить тебя: сколько дважды два?

Д е м б у. Как когда, товарищ комбриг… Сколько придется!..

К о т о в с к и й. Правильно, товарищ Дембу. Я вижу, вы начинаете усваивать военную арифметику.

К комбригу подъезжает папаша Стукалин.

С т у к а л и н. Григорий Иванович, разрешите сделать наводку по пароходам. Они, черти, болтаются там в море, пользуются, что у нас флота нет. А я по ним из ихних же пушек с берега засмолю. Как подумаю, сколько на этих пароходах генералов и всякой швали, — руки чешутся.

К о т о в с к и й. Правильно, папаша, делай наводку.

Котовский и его штаб подъезжают к железнодорожной станции. Вся площадь перед зданием вокзала завалена брошенным военным имуществом.

Тачанки, легковые автомобили и грузовики, тяжелые орудия и полевые пушки, походные кухни и подводы, груженные штабными делами, — все в невообразимом беспорядке нагромождено перед вокзалом.

Походная кухня. Подходят с котелками бойцы.

К а ш е в а р. Следующий. (Заглядывает в бумажку, которую подает ему Костя.) Так, товарищ Пролетарский, роспись в порядке. Получай. (Насаживает бумажку на штык, наливает черпаком суп, дает коробку консервов.) Следующий. (Заглянул в бумажку.) Эге… ничего с этого не получится.

Б о е ц. Что же вы хочете, товарищ кашевар, я ж расписался ж.

К а ш е в а р. Не ловчи, не ловчи, ничего не поможет, ловчило! Ты что тут накарябал? Одно фамилие. А у нас уже неделю под фамилие не дается. Тебе как объясняли? Надо все полностью: красноармеец такого-то взвода, первой роты, второго эскадрона и полка бригады товарища Котовского Матвей Лукич и тогда только фамилие — Кошкин. А ты просто — «Кошкин». И все. Так не дам же тебе пайка под одного Кошкина… Следующий.

К о с т я (подходит к огорченному Кошкину). Не горюй, Кошкин, люди с этих расписок начали, а теперь, смотри — и читают, и пишут, и подковываются… Здравствуйте, товарищ комбриг.

Котовский подходит, заглядывает через плечо Кошкина, который, тяжело вздыхая, выводит свое полное звание.

К о т о в с к и й. Дай карандаш.

Кошкин подает карандаш комбригу.

К о т о в с к и й (пишет за Кошкина). На, так и быть. Только помни — последний раз. Больше не буду. Иди, получай.

К о ш к и н. Ну, это вы меня прямо выручили, товарищ комбриг. Понимаете, есть охота, а писать неохота.

На станции кипит работа: рабочие восстанавливают пути и ремонтируют захваченные бронепоезда.

В стороне стоит новенький, свежеокрашенный санитарный поезд. Навстречу Котовскому из вагона санитарного поезда выходит сияющая Ольга вместе со своими медицинскими сестрами и санитарами.

О л ь г а. Ну, Григорий Иванович, теперь мы развернем настоящую медицину. Хотите посмотреть наш санитарный поезд?

К о т о в с к и й. Видите ли… Нет, лучше в другой раз. Вы уже свободны?

О л ь г а. Да.

К о т о в с к и й. Пройдемся пешком?

О л ь г а. С удовольствием.

Из города доносится гром оркестров, тарахтенье тачанок, песни марширующих бойцов. Котовский и Ольга идут вдоль путей железной дороги.

К о т о в с к и й. Целый день шум и шум. Крик. Стрельба. Команды. К вечеру все-таки утомляешься, хочется посидеть в тихом месте, помолчать… Оля, а помните, что вы мне сказали, когда увидали в первый раз?

О л ь г а. Нет, не помню.

К о т о в с к и й. Ну, пожалуйста, вспомните…

О л ь г а. Правда, я забыла. Кажется…

К о т о в с к и й. Ну-ну!

О л ь г а. Нет, не помню.

К о т о в с к и й. Хотите, я вам скажу?

О л ь г а. Ой, нет!.. Не надо.

К о т о в с к и й. Значит, помните?

О л ь г а. Нет.

К о т о в с к и й. Вы сказали, что у меня дурацкая рожа.

О л ь г а. Неправда!

К о т о в с к и й. Сказали.

О л ь г а. Нет.

К о т о в с к и й. Да.

О л ь г а. Нет.

К о т о в с к и й (берет ее за плечи). Да.

О л ь г а (не так уверенно). Нет.

К о т о в с к и й (глухо). Как здесь тихо, Оля…

О л ь г а. Да.

Вдруг голос:

— Товарищ комбриг, разрешите доложить.

К о т о в с к и й (резко поворачивается). Ну? В чем дело?

Б о е ц. Командир эскадрона велел у вас спросить, что с попами делать?

К о т о в с к и й. Какие попы?..

Б о е ц. Правильные попы, настоященские. В плен взятые — пять штук военных попов. Хранятся в нашем эскадроне.

К о т о в с к и й. Отпустите их к черту.

Б о е ц. Приказано отпустить попов к черту!

Сгущаются сумерки.

Котовский и Ольга подходят к будке стрелочника.

К о т о в с к и й. …слева, знаете, как спускаешься в долинку, стоит завод, где отец работал. Мимо, если пройти, — подъем в гору. На повороте крест стоит. Чем выше поднимаешься, тем больше из-за холма появляется маленьких домиков, все в зелени…

О л ь г а. Вот, знаете, считается, что мы — интернационалисты там и прочее. А все-таки у каждого человека, очевидно, есть какой-то маленький уголок на земле, для которого в сердце особое место… Что с вами?

К о т о в с к и й. Так… ничего… удивляюсь.

О л ь г а. Чему?

К о т о в с к и й. Вам…

О л ь г а. Прохладно стало к вечеру…

К о т о в с к и й. Нет, правда, никогда не думал, что бывают такие девушки.

О л ь г а. Мы хотели найти тихое местечко…

К о т о в с к и й. Ладно, помолчу…

О л ь г а. Хорошо здесь…

К о т о в с к и й. Хорошо.

Они опускаются на скамейку у глухой стены будки стрелочника. Котовский берет руку Ольги. Вдруг из-за угла раздается женский голос:

— Теперь опять, Васечка, миленький, упрешься ты со своим пузатым Котовским… Когда же я тебя, сердешного, снова увижу…

На другой скамеечке, за углом, сидят, обнявшись, боец и стрелочникова толстая дочка.

Котовский и Ольга встают и уходят.

Темнеет. Комбриг и Ольга подходят к старому кладбищу. Останавливаются.

О л ь г а. Вот здесь, кажется, действительно тихо… Прислушайтесь — ни звука…

К о т о в с к и й. Хорошо… Знаете, Оля… Оленька…

Вдруг громовой бас:

— Стой! Кто идет? Стрелять буду!

— Стой!

— Стой! Кто идет?

Навстречу комбригу из темноты выскакивают четверо красноармейцев, которые стояли в секрете. Они подбегают с винтовками наперевес и останавливаются, узнав комбрига. Да комбриг еще и не один!..

— Григорий Иванович…

— Товарищ комбриг…

— Простите, пожалуйста, товарищ комбриг.

Котовский и Ольга уходят. Комбриг говорит извиняющимся тоном:

— Война…

Берег моря. За молом виднеются огни стоящих на рейде судов.

На берегу устанавливают в ряд шесть крупнокалиберных пушек.

Папаша Стукалин отдает последние распоряжения и начинает делать наводку.

С т у к а л и н. Живей, живей, ребята! Могут удрать и не узнают, что такое есть ураганный, смертоубийственный огонь красной артиллерии… Эх, по первому морю приходится стрелять! Почин дороже денег. Гранатой, отражательной, угломер тридцать ноль-ноль, прицел тридцать…

К берегу подходят комбриг и Ольга.

К о т о в с к и й. Наконец-то… Надо было нам сразу идти к морю.

О л ь г а. Вот здесь действительно тихо… И море, как пруд, тихое…

К о т о в с к и й. Оля!..

О л ь г а. Да?..

К о т о в с к и й. Вы знаете, что я хочу вам сказать?

О л ь г а. Кажется, знаю… Но вы все-таки скажите…

К о т о в с к и й. Какая тишина…

О л ь г а. Вы это хотели сказать?

Котовский бросается к ней, берет за руки, притягивает к себе, обнимает. Поцелуй.

В то же мгновение тишина разрывается артиллерийским залпом. Потом раздаются разрывы снарядов в море.

Но поцелуй длится. Ничто уже не может ему помешать.

Канонада. Грохочут орудия… Поцелуй длится…

Утро. Комната Котовского. Ольга сидит на диване, голова комбрига на ее коленях.

О л ь г а. …и всегда, всегда мы будем вместе…

К о т о в с к и й. Конечно, всегда вместе!

О л ь г а. …И никогда не будем ссориться…

К о т о в с к и й. Никогда, никогда…

О л ь г а. Мне нужно уходить, Гриша.

К о т о в с к и й. Куда?

О л ь г а. Мы сейчас будем приводить в порядок санитарный поезд.

К о т о в с к и й. Видишь ли… Поезд, собственно, мы отдаем.

О л ь г а. Что?

К о т о в с к и й. Штабу армии отдаем, говорю, санитарный поезд.

О л ь г а (встает). То есть как это — отдаем? Что значит «отдаем»?

К о т о в с к и й. Просто — отдаем.

О л ь г а. Ах, вот как! Значит, вам совершенно наплевать, нужно нашей бригаде или не нужно…

К о т о в с к и й. Оля…

О л ь г а. Я вам не Оля, прошу ко мне обращаться только официально.

К о т о в с к и й. Оленька…

О л ь г а. Не смейте меня так называть…

К двери комнаты комбрига подходит Мельников и вдруг замирает.

Из комнаты доносятся крики ссорящихся. Так продолжается несколько мгновений.

Затем оттуда выскакивает Ольга, хлопает изо всей силы дверью и убегает.

К о т о в с к и й (выбегает). Ольга!

Но Ольги нет. Вместо нее Мельников. Котовский уходит обратно, захлопывает дверь.

…Подходит к окну. Окно заклеено по-зимнему. Комбриг рванул за ручку — полетела бумага, песок, стекло. Окно распахивается.

По палисаднику к воротам быстро идет Ольга.

К о т о в с к и й (из окна). Оля!

Она, не отвечая, не оборачиваясь, быстро уходит.

К о т о в с к и й. Товарищ военный врач! Приказываю вам подойти!

Ольга нехотя, медленно возвращается. Останавливается под окном.

К о т о в с к и й. Ближе. Приказываю подойти ближе.

Ольга подходит ближе.

Вдруг Котовский наклоняется из окна, хватает Ольгу, поднимает и уволакивает в комнату. Она успевает только вскрикнуть. Окно захлопывается.

Стоя в дверях дома, все это видит Мельников.

— Ну и нахал Григорий Иванович!

Кабинет командующего. В комнате командующий, член Военного Совета, начальник особого отдела и товарищи из Центра.

К о м а н д у ю щ и й. Садитесь, товарищи. Сейчас должен явиться комбриг Котовский со своим комиссаром. Бригаде дается задание ликвидировать остатки антоновской банды. После разгрома сорокатысячной банды в лесах остались группы, которыми командует Матюхин. Вычесать их из лесов невозможно. Иной раз бандита от крестьянина не сразу отличишь. Как только подойдет наша часть, это — мужик, а пройдем дальше, — он за пулемет.

О р д и н а р е ц (входит). Товарищ командующий, комбриг Котовский и комиссар бригады Васильев.

К о м а н д у ю щ и й. Зови.

Входят Котовский и Васильев. Здороваются.

К о м а н д у ю щ и й. Мы вас слушаем, Григорий Иванович.

К о т о в с к и й. Наша бригада должна исчезнуть!

К о м а н д у ю щ и й. Исчезнуть?

К о т о в с к и й. Вот послушайте…

Несколько красноармейцев сидят кружком на земле.

Кабанюк обучает бойцов. Боец крестится.

К а б а н ю к. Ты какую-то дулю показываешь. Разве так крестятся?

Б о е ц. Разучился, товарищ командир…

К а б а н ю к. Вот я тебе покажу «товарища»! И «командира»! Нету таких слов. Есаул — есть, сотник — есть, станичник — есть. Комбриг Котовский теперь атаман Фролов. Войсковой старшина. Он себе и зубы золотые вставит, как у настоящего атамана Фролова. Помните — мы кубанские казаки. И вести себя надо как полагается: пить самогон, материться, петь похабные песни, словом, как войдем в село, чтобы каждый понял: вот это да, это бандиты! Понятно?

Г о л о с а. Понятно!

— Понятно!

К а б а н ю к. Так. Теперь тебе, например, станичник не угодил. Костя, иди сюда. Вот он тебе не угодил, что ты скажешь?

Б о е ц (строго). Приказываю исполнить, что я приказал…

К а б а н ю к. Эх ты, «приказываю, что приказал»…

Б о е ц. А как?

К а б а н ю к. Выругай его — ив рожу.

К о с т я. Только в рожу не настояще?

К а б а н ю к. Вполне настояще. Надо быть артистом. И надо показать высшую сознательность и организованность. Подумать только, какое мы имеем задание: целой бригаде играть роли похлеще, чем в театре, и ни один боец чтобы ни одним словом виду не подал… Это, товарищи, еще небывалое представление…

Рядом бойцы под гармошку разучивают песню «Эх, Кубань, ты наша родина».

Кабинет зубного врача.

В кресле Котовский. Голова откинута назад, рот открыт. Щуплый врач в белом расстегнутом халате говорит, работая инструментом во рту Котовского.

— Сейчас все будет готово… Ха… Первый раз в жизни ставлю золотые коронки на здоровые зубы! Фантазия… Все. Можно сполоснуть.

Котовский встает. Расплачивается.

В р а ч. Все-таки у вас удивительно знакомое лицо, товарищ военный, где-то я вас видел…

К о т о в с к и й. Вы меня с кем-нибудь путаете… До свиданья… Спасибо…

Уходит.

Входит жена врача с развернутой газетой в руках.

Ж е н а. Ты знаешь, кто это у тебя был?

В р а ч. Ну кто?.. Человек.

Ж е н а. Человек… Стенька Разин у тебя был. Емелька Пугачев у тебя был… Смотри сюда…

Кладет на стол газету, в которой помещен большой портрет Котовского.

Ж е н а. Вот кому ты лазил пальцами в рот! Черту. Тигру. Котовскому ты лазил в рот…

Взглянув на фотографию, врач лишается чувств и падает.

Остановился на станции поезд. Из товарных вагонов выводят коней «фроловцы».

Со свистом, гиканьем, воплями и визгом влетают «фроловцы» в деревню.

Врываются в сельсовет. Первым вбегает чернобородый Порфирий Папеску. Председатель выхватывает наган, но и его и секретаря обезоруживают. Порфирий крепко связывает председателя.

Председатель рвется из рук, плюет в лицо «бандиту».

П р е д с е д а т е л ь. …Все равно вас всех расстреляют, кулачье проклятое, кровопийцы, изверги, сволочи!..

К а б а н ю к (тихо, Котовскому). Может, объяснить ему тихонько?..

К о т о в с к и й (тихо). Молчать!

С е к р е т а р ь (лежит связанный). Господин атаман, прикажите достать у меня в правом кармане бумажку…

Кабанюк берет бумажку, разворачивает ее. Долго и внимательно читает.

К а б а н ю к. Это антоновец, ваше благородие.

К о т о в с к и й. Развяжите его.

П р е д с е д а т е л ь. Ах ты… Вот оно что… Сукин сын, змея проклятая… Подожди же…

С е к р е т а р ь. Я-то могу подождать, но у тебя, Сергей Петрович, боюсь, времени ждать не будет…

Секретаря освободили, и он бросается к председателю:

— У… красная голота…

К а б а н ю к (перехватывает его). Не надо. Мы с ним сами расправимся… Запереть!

Порфирий поднимает председателя и грубо подталкивает к выходу. У двери председатель вдруг выпрямляется, валит Порфирия и, выхватив у него револьвер, стреляет.

П р е д с е д а т е л ь. Кровопийцы!.. Бандиты!.. Изверги!..

К председателю бросаются Кабанюк и Котовский.

К а б а н ю к. Брось! С ума спятил!.. Брось, тебе говорят…

Председателя обезоруживают.

В сельсовет врываются несколько кулаков.

Г о л о с а. Бей его!

— Большевистская зараза…

— К стенке!

— Топчи гада!

— К стенке! К стенке!

На полу лежит мертвый Порфирий Папеску.

Председателя держат несколько человек. У него на губах пена.

К о т о в с к и й. Запереть его! И вон отсюда все!

Люди выходят. Котовский и Кабанюк молча наклоняются, поднимают тело Порфирия, кладут на лавку. Его руки вытянуты вдоль тела. Черная борода лежит на воротнике окровавленной шинели.

К а б а н ю к. Погиб Порфирий… Григорий Иванович, что ж это делается?.. Ведь это же свой, наш человек убил его… герой убил его. А, Григорий Иванович?..

Котовский отворачивается. Сует в карман руку за платком и вдруг застывает.

Медленно вынимает он из кармана руку. На его ладони — пуля. Мгновение комбриг смотрит на нее, потом молча сжимает руку.

ПОПОЛЗЛИ СЛУХИ О БАНДЕ АТАМАНА ФРОЛОВА.

…Перешептываются девки, поглядывают на гуляющих по улицам «фроловцев».

…Собрались бабы у колодца, о чем-то тихо говорят.

…Мальчишки расплющили носы о стекло, смотрят в окна бывшего сельсовета.

…В сельсовете стол завален закусками, четвертями, бутылками самогона. За столом «атаман» и его штаб. Рядом с «атаманом» антоновец — секретарь сельсовета.

Со двора доносится песня. Пьяный секретарь нашептывает Котовскому.

С е к р е т а р ь. …а я, ваше высокоблагородие, отвечаю — ведать не ведаю никакого милиционера… Только они со двора, я в подвал — там он у меня, черт связанный, лежит. Я его на подводу — и прямо в лес к атаману Матюхину. Уж там он попищал — его лично батька между колен поставил и раз ему голову назад вывертывать… вывернул-таки… конечно…

К о т о в с к и й. Молодец.

С е к р е т а р ь. Это да. Батька у нас герой. Борода — во!.. Руки… ноги — во!.. Мужчина!..

К о т о в с к и й. Слушай, человек, тебе можно верить?

С е к р е т а р ь. Вашвысокблаг… зачем сомневаетесь…

К о т о в с к и й. Вот письмо. Скачи к Матюхину, к Ивану Сергеевичу. В лес. Передай ему от Фролова привет. Скажи, что срочно ждут ответа. Понял?

С е к р е т а р ь. Вашвысокблаг… не сомневайтесь…

Секретарь уходит. Котовский смотрит ему вслед.

Сдерживая себя, чтобы не побежать, к сельсовету подходит Мельников. Котовский видит его. Пододвигается к окну. Вполголоса, через окно, разговаривает с ним.

М е л ь н и к о в. Клюнули!

К о т о в с к и й. Говори скорей.

М е л ь н и к о в. Делегат от Матюхина явился… вместе с нашим пришел.

К о т о в с к и й. Не ошибка?

М е л ь н и к о в. Точно. Сейчас сюда явится.

К о т о в с к и й. Где они?

М е л ь н и к о в. Идут по деревне. Делегат ко всему принюхивается, гад.

Уходит. К сельсовету приближаются бедно одетый «крестьянин» и секретарь. Останавливаются, переглядываются. Шепчутся о чем-то. Входят.

В углу на лавке Котовский укладывается «спать». Остальные «бандиты» кричат, пьют, поют, делают вид, что гулянье в разгаре. На столе перевернутые бутылки, беспорядок.

С е к р е т а р ь (входит вместе с делегатом). Здравствуйте.

Г о л о с а. А! Здорово!

— Здорово!

— Кого это ты привел?

С е к р е т а р ь. Где их высокоблагородие?

К о м и с с а р. А на что тебе он?

С е к р е т а р ь (тихо). От Ивана Сергеевича.

К о м и с с а р. Так бы и сказал. Вон он отсыпается. Господа, от Матюхина к нам делегат.

Делегата обступают.

Г о л о с а. Здорово, братец.

— Как батько?

— Что ж вы в лесу прячетесь — свету боитесь?

— Не укусят вас большевики.

— Надо атамана разбудить.

Николаев «будит» Котовского. Тот поднимается, зевая и протирая глаза. И вдруг делегат в ужасе рухнул на скамью.

— Григорий Иванович…

Потом быстро всовывает руку в карман, но его и секретаря хватают, забирают у них оружие.

К о т о в с к и й. Откуда меня знаешь?

Д е л е г а т. В Кишиневе в тюрьме сидел… в тысяча девятьсот десятом году еще, там вас и видел.

К о т о в с к и й. За что сидел?

Д е л е г а т. По крестьянскому делу. По беспорядкам.

К о т о в с к и й. Значит, был человеком. А почему стал бандитом?

Д е л е г а т. Мы не бандиты…

К о т о в с к и й. Конечно. Вы «Союз трудового крестьянства»?

Д е л е г а т. Да.

К о т о в с к и й. Хуже бандитов — кулачье. Что тебе велел передать Матюхин?

Д е л е г а т. Чтобы я привез самого атамана Фролова к нам в лес, тогда он поверит, что вы — фроловцы.

К о т о в с к и й. Так. Кроме тебя меня там кто-нибудь знает?

Д е л е г а т. Откуда?

К о т о в с к и й. Тогда вот что: я с тобой сейчас поеду…

Н и к о л а е в. Григорий Иванович…

К о м и с с а р. Товарищ комбриг…

К о т о в с к и й. Не мешайте… Кабанюк и Мельников поедут со мной. (О секретаре.) А эту сволочь расстрелять.

Глухой лес. Группа всадников выезжает на полянку. Делегат между Котовским и Кабанюком. За ним шаг в шаг едет мрачный Мельников.

Д е л е г а т. Приехали.

К о т о в с к и й. Помни. Одно подозрительное движение…

Навстречу Котовскому идет группа бандитов. Среди них мужчина с большой бородой — Матюхин. Котовский соскакивает с коня и сразу же, издали начинает громко кричать.

К о т о в с к и й. Я буду жаловаться на вас! Мы пришли с Кубани соединяться с армией, а застаем какую-то шайку, которая прячется в лесу и боится показаться на свет… Здравствуйте. Фролов. Нам говорили, что Иван Матюхин народный герой, за которым идут крестьянские массы, а мы застаем напуганных людей, которые оставляют нас одних, подставляют под удар красных!

На мрачной физиономии Матюхина появляется улыбка: он наконец поверил, что перед ним настоящий атаман Фролов.

М а т ю х и н. Правду скажу — я опасался… Проверял, кто вы такие пришли, нет ли тут подвоха…

Мельников и Кабанюк стоят рядом с делегатом, искоса наблюдая за ним.

К о т о в с к и й. Иван Сергеевич, перед нами стоит сейчас дилемма — или распускать людей и прекращать борьбу, или поднимать крестьянство и кончать с большевиками. Если бороться — нужна сильная личность, которая бы возглавила движение, нужен популярный человек, за которым пойдут крестьянские массы…

М а т ю х и н. Что же мы тут говорим… Идемте… Пошлите за вашими частями.

К о т о в с к и й. У нас пушки и тачанки — куда же с ними в лес. Едемте к нам.

М а т ю х и н. Ладно. По коням!

Вечер.

Горланят пьяные.

Страшнейшая какофония. Два оркестра: матюхинский и «фроловский» играют одновременно разные марши.

Вечер. Горланят пьяные.

Матюхинцы обнимаются с «фроловцами». Визжат гармошки. Гульба в разгаре.

В сенях сельсовета шепчутся Николаев и Кабанюк.

Н и к о л а е в. Речи уже заканчивают. Уведи со двора коноводов и дай знать нам… пришли Костьку — это будет сигналом. Передай всем, чтобы были наготове.

Николаев возвращается в дом.

Пьяный гул. За столом, уставленным едой и самогоном, сидят по одну сторону матюхинцы, по другую — «фроловцы».

К о т о в с к и й. Слово имеет представитель московского подпольного штаба.

Комиссар встает и откашливается. Это он — «представитель московского штаба».

Заметив, что делегат сел рядом с Матюхиным, Котовский обнимает его, пересаживает снова к себе, наливает самогону и заставляет выпить. Николаев не спускает глаз с Матюхина.

Комиссар отбрасывает назад волосы и начинает говорить. Он увлекся. Взмахивая кулаками, выкрикивает заготовленную и отрепетированную эсеровскую речь. Матюхин и его штаб внимательно слушают «московского идеолога». И вдруг с «идеологом» происходит скандал:

К о м и с с а р. …мы, социал-революционеры, в вопросе о дальнейшей тактике борьбы с Советской властью прямо ставим вопрос о восстании! Товарищи!..

Матюхин вздрагивает.

Комиссар осекся, понял, что совершил непростительную ошибку. Котовский не шевельнулся, но во всей его фигуре чувствуется огромное напряжение. Комиссар с трудом выходит из положения:

— …Товарищи большевики считают, что у крестьянства не может быть единых интересов, и в этом они заблуждаются. И наша тактика… такая тактика…

Комиссар волнуется, и это волнение заметно. Матюхин переглядывается со своими приближенными.

К о т о в с к и й (комиссару). Слушай, ты что-то заикаешься. Возьми-ка то письмо, что ты мне показывал, от московского штаба и просто прочти его.

К о м и с с а р (достает бумажку, читает). «…мы, эсеры, считаем, что наиболее правильной является тактика открытой борьбы с Советской властью…».

Матюхин о чем-то перешептывается со своими.

Котовцы напряженно наблюдают за бандитами.

Во дворе Кабанюк и Костя уговаривают коноводов.

К а б а н ю к. Идем, ребята, я вам покажу, где овса взять, — пора коней покормить.

К о н о в о д. Не, нам не приказано уходить, пускай подождут кони.

К а б а н ю к. Как хотите. Только мне вас жалко. Все гуляют, а вы тут, как прикованные черти, торчите.

К о с т ь к а. Там девчата танцуют…

К о н о в о д. Скука здесь, конечно. Люди гуляют. А уходить не приказано.

К а б а н ю к. Знаете что, станичники, я вас в такое место приведу, — спасибо скажете.

К о н о в о д. Ну…

К а б а н ю к. Знаешь куда…

Шепчет на ухо. Рожа коновода расплывается в сальной улыбке.

К о н о в о д. Врешь!

К а б а н ю к. Слово!

К о н о в о д. Вяжи коней. Пошли, ребята. Живо.

Кабанюк с Костькой переглядываются.

Сельсовет. Комиссар продолжает читать по бумажке эсеровскую речь. Бандит, с которым Матюхин шептался, встает из-за стола.

К о т о в с к и й. Куда ты…

Б а н д и т. Я сейчас.

Пытается пройти между Котовским и Николаевым.

Котовский шутя обнимает его, старается удержать. Матюхин, понимая игру, приподнимается.

В это время входит Костька.

Увидев его, Котовский вскакивает:

— Довольно ломать комедию! Я Котовский!

Выхватывает револьвер. В упор стреляет в Матюхина, и в то же мгновение Матюхин стреляет в Котовского.

Комбриг падает. Гремят выстрелы.

Тухнет свет…

Комната сельсовета. Открыто окно. На кровати лежит Котовский. На голове у него повязка, на руке повязка. Комбриг спит. Мерно поднимается богатырская грудь.

Открыта дверь в соседнюю комнату. Там телеграфный аппарат, и слышно, как шепотом диктует Николаев.

Н и к о л а е в. …Задание выполнено. Банды Матюхина полностью уничтожены. Пленных не брали. Тамбовщина свободна…

…Орлик топчется возле дома. Тихо ржет. Сначала заглядывает в окно, потом просовывает голову, дотягивается до руки комбрига, свесившейся вниз, и тычется губами в ладонь.

…В комнату входят командующий армией с адъютантом, Кабанюк и Стукалин.

К о м а н д у ю щ и й (Николаеву, тихо). Как комбриг?

Н и к о л а е в (прикрывает дверь). Поправляется. Он спит сейчас.

К о м а н д у ю щ и й. Ладно, потом зайдем к нему… Идемте.

Проходят в помещение, где лежат раненые.

На двух смежных кроватях — выздоравливающие. Это Костя и усатый красноармеец.

К о м а н д у ю щ и й. Здравствуйте, товарищи!

Останавливается у кровати. Весело сверкая глазами, смотрит на него раненый Костька.

Н и к о л а е в. Вот это, товарищ командарм, наш герой, так называемый Костька Пролетарский. Отличился в польской кампании. Ранен при ликвидации антоновщины.

К о м а н д у ю щ и й (берет у адъютанта и кладет на постель Костьки орден). Поздравляю вас. Выздоравливайте скорее.

Папаша Стукалин подмигивает Костьке.

Н и к о л а е в (указывая на соседнюю койку). Этот боец проявил себя преданным красноармейцем. Ранен в ногу.

К о м а н д у ю щ и й (берет у адъютанта и кладет у постели раненого кожаную куртку и брюки). Вы награждаетесь кожаным костюмом. Носите и будьте примерным бойцом.

С т у к а л и н (Костьке). Ты чего?.. Ну, в чем дело?

Тот отвернулся, молчит. Командующий останавливается.

— Что с ним?

Н и к о л а е в. Костька, говори, кто тебя обидел? А?

К о с т я (сквозь слезы). Ему… галифе… с кожанкой… а мне бляшку…

Н и к о л а е в. Что же тебе сменять, может быть?

Костя молчит.

К о м а н д у ю щ и й (рассмеялся). Ладно, добавим.

Кладет ему на кровать кожаный костюм.

К о с т я (просиял). Вот спасибо, товарищ командующий! Вот удружили… вот это да… вот это спасибо, так спасибо!

К сельсовету несется всадник. Он орет во все горло одно только слово.

— Сын! Сын! Сын!

Котовский вскакивает с кровати, лихорадочно набрасывает шинель.

Музыка.

Котовский в своих больших, неловких, загорелых руках держит голого малыша. Потом мальчика берет в руки Кабанюк, потом один за другим пять бойцов.

А Котовский стоит у кровати, смотрит на Ольгу. Ее глаза закрыты, на губах слабая улыбка. Из-под закрытых век катятся счастливые слезы.

Комбриг опускается на колени, осторожно берет руку Ольги, целует.

Акушерка подходит к Кабанюку.

— Обязательно надо кормилицу достать.

Кабанюк переглянулся с бойцами. Вместе с ними выходит. На улице все шестеро вскакивают на коней.

КОРМИЛИЦУ!

И все шестеро, взметнув пыль, исчезают в разных направлениях.

И вот они все шестеро возвращаются. Перед каждым всадником на коне сидит женщина…

Приоткрывается дверь. Кабанюк заглядывает в палату и толстым своим пальцем манит акушерку. Та выходит.

К а б а н ю к. Выбирай!

Стоят в ряд шесть грудастых баб.

Торжественный марш. По улицам Тамбова проходят котовцы. Их засыпают цветами.

ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ.

Берег Днестра. В пешем строю стоят демобилизуемые.

…В руках у бойцов сундучки, корзины, баульчики. Некоторые уже в кепках. Сняты звезды с фуражек.

Перед ними на небольшой трибуне, опустив голову, стоит Котовский.

По другую сторону трибуны в конном строю части нового корпуса Котовского. Молодые бойцы. Юные безусые лица, новенькая блестящая форма. Новые и старые знамена развеваются над корпусом. Дембу, Николаев, Стукалин стоят перед частями — они командуют эскадронами и полками.

Тишина длится несколько мгновений. Котовский медленно поднимает голову:

— Что же вам еще сказать, мои дорогие, бессмертные орлы революции? Больно, очень больно мне расставаться с вами, да и вам — это надо прямо сказать — первое время будет трудновато: без шашки, без коня, без товарищей… Но ничего, вы найдете свое место в новой жизни. Страна оживает, работы много. Хочется на прощанье сказать вам спасибо. Вы бились за царство справедливости — за коммунизм. Тысячи и тысячи врагов вы зарубили своими клинками, и вот итог — шестьсот семьдесят два боевых ордена Красного Знамени на нашу бригаду в четыреста сабель. Вы дрались, пренебрегая смертью. Никто в мире не может похвалиться победой над нашей бригадой. Мы не знали ни одного поражения. Мы с вами голодали и холодали, смотрели по сто раз на дню в глаза смерти, но ни один котовец не дрогнул. А вот сейчас сам ваш командир Котовский стоит тут, побежденный: не хочу и я с вами расставаться, а приходится… Прощайте, герои Революции! Ваш голос был грозой для врагов Советской власти, и ваша шашка была лучшей ее защитой.

Котовский спускается с трибуны. Подходит к первому с фланга бойцу. Обнимает и целует его.

— Прощай, Кабанюк! Подходит к следующему, обнимает и целует его.

— Прощай, Костька…

Подходит к третьему.

Бригада стоит в строю. То здесь, то там слышится подозрительное посапывание.

ПРОШЛА НЕДЕЛЯ.

Столовая в квартире Котовского. В углу на столике полевой телефон. Открыта дверь в детскую. В кроватке спит сын Котовского — Гриша.

Котовский ходит по комнате. Ольга, кутаясь в платок, сидит на диване. Котовский останавливается у кроватки сына, наклоняется. Проходит по комнате. Садится рядом с Ольгой, обнимает ее за плечи.

Оба молчат. Думают об одном и том же.

К о т о в с к и й (тяжело вздохнув). Ах, Оленька… Трудно…

Большая пауза.

Стук в дверь.

К о т о в с к и й. Войдите.

Со смущенным видом входит и останавливается на пороге демобилизованный Костька. В его руке сундучок.

Котовский и Ольга радостно подбегают к нему. Ольга хватает сундучок. Котовский стягивает с Костьки шинель.

К о т о в с к и й. Костька! Вот молодец! Вот хорошо! Ай да Костька! Вернулся-таки!

Его усадили за стол, налили ему чаю, придвинули еду.

К о с т я. Григорий Иванович, не сердись на меня… Никуда я не уйду. Если мне нельзя в корпусе быть — пускай я у тебя буду дрова рубить, печки топить. Я у тебя дворником буду.

К о т о в с к и й. Тихо, тихо, Костя! Оставайся, конечно. Какой там дворник… Живи у меня, как сын родной.

О л ь г а. Конечно, Костя, оставайтесь.

К о с т я. Спасибо, Григорий Иванович… Спасибо, Ольга Петровна.

Снова стук в дверь.

К о т о в с к и й. Войдите.

Входит смущенный Кабанюк, за ним в коридоре виден еще один боец.

К а б а н ю к. Товарищ командир, не гони нас…

Музыка.

Та же столовая. За столом сидят двенадцать бойцов. Посуды не хватает. Стол заставлен котелками. Едят деревянными ложками. Котовский и Ольга, очень довольные, сидят во главе стола.

Ночь. Та же столовая.

На полу, на диване, на стульях, на столах спят бойцы. Их уже много, может быть, сто. Накрылись шинелями, фуражки под головами.

День. Недалеко от берега Днестра — домик Котовского.

Вокруг него на громадном пространстве — лагерь. Вернулась вся бригада. Горят костры.

Из домика выходит Котовский с тремя ромбами в петлицах гимнастерки, с тремя орденами Красного Знамени на груди.

Демобилизованные встают ему навстречу.

К о т о в с к и й. Дорогие мои братья! Нам не нужно расставаться…

Гул голосов.

К о т о в с к и й. …Советское правительство приняло решение — организовать из демобилизованных бойцов нашей бригады сельскохозяйственную коммуну…

Крики: «Ура!»

К о т о в с к и й. Мы станем жить и мирно трудиться на земле… Но боевые наши кони будут всегда напоены и шашки наши всегда навострены — пусть знают это наши друзья, пусть помнят об этом наши враги…

Котовский выхватывает из ножен шашку.

Взлетают клинки котовцев.

Гремит могучее «ура!».

1940 г.

ЛЕНИН В ОКТЯБРЕ

ОТ АВТОРА

В 1937 году, в ознаменование наступающего двадцатилетия Великой Октябрьской социалистической революции, мною был написан сценарий «Восстание». Режиссер М. И. Ромм поставил на студии «Мосфильм» по этому сценарию картину, названную «Ленин в Октябре».

Это изменение названия было не случайным, ибо сценарий и картина действительно рассказывали именно о Владимире Ильиче, о том, как приехал он из Финляндии и стал во главе Великой социалистической революции.

Первая в нашей художественной кинематографии попытка создать произведение о В. И. Ленине была бесконечно тревожной для автора. Как это ни парадоксально на первый взгляд, но самой, быть может, большой трудностью являлась всенародная любовь к Ильичу. Зритель не простил бы, если бы экранный образ не выражал то представление о Ленине, которое сложилось в народе.

Исторические материалы, очевидцы, близкие Владимиру Ильичу люди — все было взято «на вооружение». Нельзя было, конечно, надеяться, что такая первая работа сможет претендовать на сколько-нибудь полное отображение событий Октября и создание «исчерпывающе верного» образа Ленина. Мы, участники этой работы — сценарист, режиссер, замечательный советский артист Б. В. Щукин, — в меру своих сил старались приблизиться к решению этой огромной, важнейшей задачи.

Однако в этой работе были еще и дополнительные, особые сложности, связанные со временем, когда писался сценарий и ставилась картина.

Никогда, быть может, явления культа личности не сказывались так на искусстве, как в 1937—1939 годы.

Для историко-революционных научных трудов, публицистики и художественных произведений к этому времени фактически сложились неписаные, но оттого не менее обязательные правила, согласно которым роль отдельных лиц, а особенно роль И. В. Сталина, в Октябрьской революции значительно преувеличивалась.

В «Ленине в Октябре», а позднее и в «Ленине в 1918 году» отразились эти тенденции. Роль И. В. Сталина была особо подчеркнута в нескольких сценах этих сценариев и картин.

И все-таки, независимо от этого или, вернее, несмотря на это, оба сценария и обе картины, как мне представляется, оставались произведениями о Владимире Ильиче Ленине и именно так были восприняты зрителями.

Для настоящего издания оба сценария заново отредактированы.

7 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА В ПЕТРОГРАД ИЗ ФИНЛЯНДИИ ШЕЛ ПОЕЗД…

Мчится поезд.

На паровозе Ленин и Василий.

Василий напряженно вглядывается в мокрую тьму.

Мелькнули вдали первые огоньки.

Василий наклоняется к Ильичу:

— Владимир Ильич, возьмите браунинг.

— Нет, не возьму. Вам партия поручила доставить меня в полной сохранности. Вот и доставляйте.

Глухо звенит колокол. Маленький петроградский пригородный полустанок Удельная.

Из здания вокзала на мокрый перрон выходит караул.

Прапорщик подходит к дежурному по станции.

— Какой поезд?

— Из Финляндии. Семьдесят пятый.

Слышен гудок паровоза.

Прапорщик поворачивается к юнкерам:

— В наряд! Напоминаю — проверять всех без исключения… Подозрительных задерживать…

Близкий гудок.

— …Юнкер Ляховский, проверьте паровоз и тендер.

Караул рассыпается по пустому перрону.

Грохоча, подходит поезд. Останавливается.

Юнкера бросаются к площадкам.

— Ваши документы…

— Стой!

— Граждане, не спешите: проверка документов…

— Эй, барышня!

— Предъявите документ!

Василий отцепляет паровоз, вскакивает на подножку. Паровоз уходит.

За паровозом бегут юнкера. Свистят.

Далеко на запасных путях паровоз останавливается.

Ильич протягивает руку машинисту:

— Большое спасибо, товарищ.

Ленин и Василий сходят с паровоза и исчезают в темноте.

Вдали слышатся тревожные свистки юнкеров.

Многоэтажный кирпичный дом питерской окраины.

Василий и Ленин входят в подъезд.

Они поднимаются по обшарпанной узкой лестнице.

Василий останавливается.

Два негромких удара кулаком. После паузы еще один. Затем звонок.

Анна Михайловна подходит к двери.

— Кто там?

— Константин Петрович, — отвечает голос, чуть картавя.

Анна Михайловна торопливо открывает дверь.

На пороге — Ильич.

— Слава богу, слава богу, входите.

— Беспокоились, Анна Михайловна? Ну, здравствуйте…

Вслед за Ильичем входит Василий.

— Здравствуйте, Анна Михайловна!

Ильич снимает пальто и, крепко пожав руку Анне Михайловне, обращается к Василию:

— Запомнили все поручения? Да… еще прошу вас узнать, какую резолюцию приняли пулеметчики. Постарайтесь сразу достать материалы, о которых я вам говорил… Нет-нет, не пишите, это тоже нужно держать в голове… Ну, Анна Михайловна, куда прикажете идти?

— Прямо.

Анна Михайловна ведет его по коридору.

ТАК ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ СЕМНАДЦАТОГО ГОДА В ПЕТРОГРАД ИЗ ФИНЛЯНДИИ ПРИЕХАЛ ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН, ЧТОБЫ ПОСТАВИТЬ ВОПРОС О НЕМЕДЛЕННОМ ВООРУЖЕННОМ ВОССТАНИИ.

Улица Петрограда.

С цоколя садовой решетки распинается оратор. Он говорит, эффектно размахивая шляпой, густым, осипшим от выступлений голосом:

— Граждане! Недешево нам досталась свобода! Ценой лишений, ценой голода, ценой крови завоевали мы ее!.. Война!.. Война до победного конца…

Крики:

— Долой!

— Дайте ему говорить!

Шум.

Сквозь толпу к оратору упорно, молча пробирается, расталкивая всех локтями, низкорослый солдат в потрепанной шинели.

— Товарищи, граждане! Война до победного конца нужна свободному народу… — продолжает оратор, стараясь перекрыть шум.

— Сам воюй!

— …Война до победного конца нужна нам как жизнь, как воздух! — надрывается оратор. — Вгрыземся зубами во вражеское тело!..

Солдат взбирается на цоколь, снимает шинель и накидывает ее на плечи оборонцу.

Оратор осекся. Толпа застыла в ожидании.

— Хватит горло драть, показывай пример, — говорит солдат и берет оратора за руку. — Давай на фронт!

Раздаются восхищенные крики:

— Правильно! Тащи его!

— Прямо в эшелон!

Десятки рук хватают оратора, натягивают на него солдатскую шинель, надевают на голову солдатскую папаху.

— Граждане, — отбивается оборонец, — я ж не призывной! Я лично по возрасту не подхожу!..

— Подойдешь!..

— Мы поблажку сделаем, на возраст не посмотрим…

В руки ему всовывают солдатский котелок, деревянную ложку. Стаскивают с решетки.

А на его месте уже стоит матрос.

— Разрешите передать привет от революционного Балтфлота! Долой войну!

Рев восторга.

…Патруль на углу улицы. Офицер пропускает молча одного, другого, третьего прохожего и задерживает четвертого.

— Ваш документ…

Он внимательно всматривается в лицо прохожего и, не глядя на документ, машет рукой.

— Можете идти…

Останавливает следующего:

— Предъявите документ.

Вглядывается в лицо.

— Можете идти…

Солдаты топчутся, скучают.

— Кого ищете-то? — тихо спрашивает солдата прохожий.

— А кто его знает… шпиона какого-то немецкого… Оленина, что ли…

— Ваш документ…

Условный стук.

Анна Михайловна открывает дверь.

Василий входит к Ильичу.

— Здравствуйте, — говорит Ильич. — Ну, в котором часу ЦК?

— В одиннадцать зайду за вами… Вот принес материалы из Петроградского комитета…

— Давайте, давайте…

Ленин вскрывает конверты, просматривает принесенные материалы. Читает.

— Теперь вот что… Завтра открывается съезд Советов Северной области. Узнайте, передано ли мое письмо фракции съезда… (Распечатывает еще один конверт, читает.) Дальше узнайте, какие резолюции приняты вчера в Гельсингфорсе у балтийцев и состоялся ли митинг на Обуховском заводе, на чем решили… И то и другое мне нужно к заседанию ЦК… Затем передайте Надежде Константиновне…

Ильич замолчал, взглянул на Василия.

— Гм… Вы когда спали в последний раз?

Василий морщит лоб, припоминает.

— Вчера.

— Вы что, батенька, выдумываете? Вчера?

— Нет, то есть не вчера, позавчера я спал!

— Спали?

— Ну, как же! Даже сон видал такой… длинный…

— Гм… Даже сон видели… Вот что, даю вам задание выспаться. Сегодня же. Категорически.

— Хорошо, Владимир Ильич.

— На чем я остановился?

— Надежде Константиновне передать…

— Так… Передайте письмо — вот это, скажите» чтобы она не беспокоилась, и пусть сообщит, что сделал Выборгский райком по тому вопросу, о котором я писал. Это статья для «Правды». Потом вот что — достаньте мне «Единство» за четвертое. Это возможно?

— Трудно.

Ильич улыбается.

— Я не спрашиваю, трудно ли, я спрашиваю, возможно ли.

— Достану…

Анна Михайловна входит, ставит перед Ильичем стакан с бесцветной жидкостью.

— Во всем городе чаю нет, — говорит она Василию. — Владимир Ильич крепкий любит, а где его возьмешь?.. Нет и нет нигде…

— Да вы не тревожьтесь, Анна Михайловна, не важно… Спасибо большое…

Ильич прихлебывает кипяток. Анна Михайловна выходит.

— Ну, рассказывайте, что сегодня в городе, что видели?

— Да ничего… Я только на заводе и был.

— Как — ничего?.. «Ничего» не бывает никогда. Рассказывайте!

Василий мнется.

— Тогда давайте иначе, — говорит Ильич. — Вы сюда пешком или на трамвае?

— И так и эдак…

— Перевозок больших не замечали? Эвакуации не чувствуется?

— Нет, не заметно… (Василий помолчал.) Дождь был большой…

— Гм… дождь? А патрули? Их меньше в городе, чем вчера по хорошей погоде?

— Нет, больше, — удивленно отвечает Василий.

— А настроение сегодня какое?

— Владимир Ильич, ведь я один шел, ни с кем не разговаривал…

Ильич хмурится.

— Очереди большие?

— Очереди громадные. За хлебом…

Пауза.

— Ведь вы шли по улицам, — уже сердясь, говорит Ильич, — неужели люди кругом не разговаривали? Разговоры какие-нибудь слышали?

— Не слушал я разговоры… времени нет.

— Напрасно. — Ильич садится за стол, придвигает бумагу… — Поручения не забудете? Повторите.

Василий огорченно:

— Значит, так… Статья, Надежде Константиновне — не беспокоиться и узнать, как выборжцы насчет того, что вы писали, резолюции балтийцев и на Обуховском, и про ваше письмо Северному съезду, и еще «Единство» за четвертое. Все.

— Нет, не все.

Василий встревожился:

— Что я забыл?

— Выспаться.

— Да, выспаться, Владимир Ильич…

— Вот теперь все… Ну, прощайте, до вечера…

Василий, не глядя, идет к двери, большой, сумрачный, медлительный.

Ильич, прищурясь, глядит ему вслед.

Потом придвигает к себе исписанные листы бумаги, углубляется в работу.

Василий возвращается. Мнется, покашливает.

Ильич поднимает голову.

— Вот… я чего слыхал… По Лесному иду, впереди солдаты идут, переговариваются. Слышу — один: «А нас еще вчера отправлять хотели, нашли, говорит, дураков, за империалистов умирать… нас, говорит, на фронт, а тут свободе крышка»; а другой ему: «Большевик, помалкивай, а то морду набью»… Ну, тот, конечно: «Ах ты, соглашатель-предатель, так твою и так», — это второму.

Ильич смеется:

— Не выдумали?

— Что вы, Владимир Ильич… Своими ушами…

Ильич смеется, закинув голову назад и наклонив ее к плечу, сунув пальцы рук за проймы жилета.

— Вот видите, а вы говорите — ничего… Какой части солдаты, не узнали?.. Жалко…

Продолжая посмеиваться, Ильич склоняется над работой.

— До свиданья, Владимир Ильич.

— До вечера…

10 ОКТЯБРЯ СОСТОЯЛОСЬ ЗАСЕДАНИЕ ЦК…

Темный дом.

На углу стоит человек. Немного поодаль — другой.

Из подъезда выходит Василий. Проходит вперед, назад, как будто прогуливаясь. Оглянувшись, вынимает из кармана наган, проверяет.

Стоящий на углу подходит к Василию, нетерпеливо спрашивает:

— Ну что?

— Решают…

— Что так долго?

— Мировой вопрос решают, а тебе «долго»…

Расходятся. Василий скрывается в подъезде. Поднимается по лестнице. Открывает ключом дверь. Входит в прихожую.

Здесь, среди наваленных грудой пальто, шапок, калош, сидит на сундуке пожилой усатый рабочий — третий, охраняющий ЦК.

Из комнаты слышен голос Ленина.

Он стоит, облитый ярким светом лампы, яростный, простой, великий. Огромный лоб, сверкающий взор, правая рука рассекает воздух.

— Я не вижу разницы между предложениями Троцкого и Каменева с Зиновьевым, — говорит Ильич. — Оба предложения означают — ждать. Ждать ли съезда Советов, ждать ли Учредительного собрания — все равно ждать. Но мы не будем ждать, пока буржуазия задушит революцию. Предложения Троцкого и Каменева с Зиновьевым — полный идиотизм или полная измена. Эти печальные пессимисты нас без конца здесь спрашивают: а если, если, если, если… доводы, позволяющие вспомнить изречение: один дурак может вдесятеро больше задать вопросов, чем десять мудрецов способны разрешить… Повторяю, необходимо со всей решительностью ставить вопрос о немедленном вооруженном восстании, о немедленном захвате всей власти Советами. Одновременное, внезапное и быстрое наступление на Питер. Комбинировать наши три главные силы — флот, рабочих и войсковые части. Занять и ценой каких угодно усилий удержать телефон, телеграф, железнодорожные станции и мосты в первую очередь. Такова задача, требующая искусства и тройной смелости…

Василий закрывает дверь, быстро идет к выходу.

Бегом спускается с лестницы. Встревоженный, останавливается в парадном.

По пустой улице галопом проносится отряд. Замирает стук копыт.

Посольство. В креслах гостиной российские миллионеры, министры Временного правительства — Терещенко, Коновалов. На диване развалился слоноподобный Родзянко.

В черном сюртуке, с черной сигарой в сухих пальцах, сидит посол за своим пустым письменным столом. Он говорит по-русски, говорит очень хорошо, но нарочно утрирует иностранный акцент. Он играет акцентом, иногда, как бы примериваясь, делает паузу и ставит ударение на самом неудобном слоге. Рядом с ним — подтянутый, нарядный военный атташе.

— Я хочу говорить ясным языком, — говорит посол. — Россия должна иметь некоторый порядок…

— Святая правда! — ревет Родзянко. — Железный кулак нужен!

— …Порядок, — невозмутимо продолжает посол, — который сделать открыто сейчас не кажется возможным. Но посмотрим народ греки, — как они не могли взять город Троя и как они сделали троянский лошадь, нафаршированный в серединку пехотой. Надо найти такой пустой кобыла.

— Вы хотите сказать — ширму? — спрашивает миллионер Гуколов.

— Ну, ширму, ну, кобылу — в общем, святая правда! — ревет Родзянко.

— …Это есть демократичные партии, — продолжает посол, как бы не слыша, — они имеют остановить беспорядок, а потом вы можете бросать свой пустой кобыла.

Терещенко, министр иностранных дел, приподнимается в кресле:

— Все это верно, господин посол, но вы не даете нам войск, и потому…

Посол поворачивается к нему и вдруг багровеет от ярости:

— И потому Временное правительство, по совету господина Родзянко, решило открыть фронт Германии… (уничтожающий взгляд в сторону Родзянко) отдать столицу, чтобы раздавить большевиков немецкими сапогами? (Посол стучит кулаком по столу.) Вам знакомо, что имеет сказать мое правительство на такое действие?.. (Берет себя в руки.) Я хочу говорить спокойным языком. Войско с фронта мы сейчас снимать не можем. В ваших руках лежит судьба за весь цивилизованный мир…

Родзянко опускает взгляд на свои короткие мясистые руки.

— Вы… обязаны понимать свой роль… Мое правительство (посол встает, за ним встает атташе) поручило мне оказывать любую помощь для установления железного порядка на России и продолжения войны. Я окончил.

Он садится. Садится атташе.

— Святая правда, — смущенно бормочет Родзянко, который, как известно, в это самое время подготовлял сдачу Питера немцам.

Встает Рыжов:

— Вот что… Все это мы слышали десять раз: диктатура — железный кулак, железный кулак — диктатура, ну, теперь еще эта… меньшевистская пустая кобыла… Мы соглашаемся, мы даем деньги… это надоело!

— Надоело давать деньги? — раздается из угла ехидный голос.

Это поручик Кирилин, длиннолицый и сухой. Он сидит в стороне.

Все оборачиваются к нему.

— Нет, слушать надоело, — отвечает Рыжов. — Денег не жалко. Сколько нужно? Миллион? Десять миллионов?..

— Даже сто миллионов, — наставительно вставляет посол.

— Пожалуйста! Отдать пол-России? Давайте! Кавказ англичанам? (Жест в сторону посла.) Ради бога! Украину этим… ну, известно кому!.. Пусть жрут! Мы на все согласны. Но человека дайте! Дайте человека, в которого я бы поверил! Дайте настоящего душителя! Душителя! Вот именно — душителя, вешателя, собаку!!

Глаза Рыжова налились кровью. Он стучит кулаком по ладони.

— Вот уж святая-то правда! — гремит Родзянко.

— Где этот человек? — вдохновенно продолжает Рыжов. — Где эта кровавая рука? Где этот кулак, который сломает вшивой стране хребет?..

К о н о в а л о в. Как считает господин посол — с чего нужно начинать?

Т е р е щ е н к о. Прежде всего нужно разоружить заводы.

К о н о в а л о в. Ну, это легче всего сделать меньшевикам и эсерам.

П о с о л. Я полагал также, нужно принять некоторые меры относительно большевистских лидеров…

— Ленина убить, — ревет Родзянко, — и немедля!

— Я хотел говорить дипломатичным языком, но… господин Родзянко сказал… свою мысль.

Входит секретарь, наклоняется к послу, что-то тихо говорит.

П о с о л. Прошу прощения. Я позволил себе пригласить некоторых представителей демократических партий…

Входят представители эсеров и меньшевиков — Рутковский и Жуков.

П о с о л:

— Вы знакомы, господа?

Молчаливые поклоны.

РЕШЕНИЕ О ВООРУЖЕННОМ ВОССТАНИИ БЫЛО ПРИНЯТО, ЗАСЕДАНИЕ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА ПАРТИИ КОНЧИЛОСЬ ПОД УТРО.

Василий торопливо выходит на лестницу. Сбегает вниз. Осматривает улицу. Возвращается.

В переднюю выходит Дзержинский:

— Товарищи! Расходиться по одному. Подождите, пока уйдет Ильич. Товарищ Василий!..

Два силуэта в полутьме.

— …имейте в виду, без специального решения ЦК Владимир Ильич не должен выходить на улицу…

— Хорошо, товарищ Дзержинский.

— Вы отвечаете перед партией за его жизнь.

— Понимаю.

— Деньги у вас еще есть? Тепло у него? Как он питается? Старайтесь доставать все, что возможно…

К говорящим подходит Свердлов. Он достает из кармана маленький квадратный пакетик, отдает Василию, негромко говорит:

— Возьмите вот это, для него…

В а с и л и й. Чай?!

Ленин у выходной двери. Его нагоняет Дзержинский. Снимает с себя плащ и набрасывает на плечи Ильича.

— Владимир Ильич, сейчас холодно, сыро…

Ленин снимает плащ.

— Нет-нет, ни за что, ни в коем случае, совершенно тепло…

Дзержинский снова накидывает плащ на его плечи:

— Считайте, что ЦК вынес специальное постановление.

Подталкивает Ильича к двери.

Ночь. Дождь. Мелкий, бесконечный петроградский дождь.

— Придется вам переночевать у меня, Владимир Ильич, — говорит Василий, быстро шагая рядом с Ильичем, — затемно до Сампсониевского не дойти…

Мокрые улицы пустынны.

Ильич идет, распахнувшись, несмотря на дождь, не замечая его. Ветер рвет плащ с его плеч. Он идет то быстро, то вдруг вихрь мыслей захлестывает его с такой силой, что он замедляет шаги, почти останавливается. Потом, рывком взмахнув рукой, ускоряет шаг, чуть не бежит. Этот вихрь мыслей то вызывает улыбку на его губах, то слышится удивительное по своей значительности и яркости «гм… гм…». Глаза то прищуриваются, то иронически улыбаются, то сверкает гневом острый и яркий взгляд.

Объятый гигантской мыслительной работой, он то хмурит огромный лоб, то шевелит губами, точно собираясь что-то сказать… но ничего не говорит и только вдруг ускоряет шаг.

Василий идет, поглядывая сбоку на Ильича, боясь хоть чем-нибудь нарушить это значительное молчание.

Поручик Кирилин и Жуков медленно проходят мимо бесконечной хлебной очереди.

— Где же он? Скрывается в провинции? — задумчиво говорит Жуков.

— Ближе.

— Или у моряков в Кронштадте?

— Он здесь, в самом Петрограде. Ручаюсь. Может быть, в этой очереди кто-нибудь стоит для него за хлебом…

Жуков невольно оглядывается на молчаливую, неподвижную очередь.

Навстречу по пустой улице идут Ленин и Василий.

— Но как его найти? — вслух размышляет Жуков.

— Найдем…

Кирилин подходит к Ленину.

— Дайте прикурить.

— Спичек нет, — отвечает Ильич и проходит вперед.

— Пожалуйста, — Василий услужливо протягивает коробок.

Кирилин зажигает спичку, прикуривает, внимательно всматриваясь в лицо Василия.

— Благодарю вас…

Василий нагоняет Ильича.

— А вы хитрый, Владимир Ильич, — посмеиваясь, говорит он, — почему не сказали «не курящий»? Пришлось бы скартавить?

Ильич улыбается. Они поворачивают в переулок.

Маленькая комнатка освещена тусклой лампочкой. Стол накрыт газетой. На нем швейная машинка, куча белого тряпья.

— Входите, — Василий пропускает Ильича вперед. — Вот, Наташа, этот товарищ будет у нас ночевать.

Ильич стоит около двери.

— Здравствуйте, простите, что причиняю хлопоты…

Наташа торопливо встает.

— Садитесь, садитесь, товарищ!..

Она снимает с кастрюли подушку, ставит на стол хлеб, поглядывая искоса на Ильича.

— Чай будете пить?

— Нет-нет, не тревожьтесь. Я не хочу. А вот если у вас есть план Петрограда, товарищ Василий, дайте мне, пожалуйста.

— Нет…

— Ну, ничего не поделаешь.

— Вот что, Наташа, — тихо говорит Василий, — ты постели-ка товарищу постель… Ему нужно выспаться. А мы ляжем на полу.

Ильич садится за стол. Возле чайника лежит распашонка.

— Ах, вот в чем дело?.. — Ильич улыбается, прищурив глаза. — Ну, поздравляю, от души поздравляю, товарищи…

— Ждем сына, — говорит Василий.

Он сидит напротив Ильича, подперев голову кулаками.

Наташа выпрямляется с подушкой в руках.

— Страшно очень, первый… и не время. Голодно, трудно, на четверке хлеба далеко не уедешь… Да и какой он отец? Тюрьмы да ссылки…

— Гм… Погодите, скоро будет все иначе…

Ильич откинулся на спинку стула, прищурив веселые глаза. Вдруг повернулся к постели:

— Вы что это — мне?

— Владимир… Константин Петрович…

— Вот именно — Константин Петрович ляжет на стульях. Здесь. Или прямо на полу. Не спорьте — не поможет. Слушайте, товарищ Василий, а у соседей нельзя достать план Петрограда? Да нет, поздно. Ладно, будем спать. Книги под голову. Товарищ Василий, где у вас еще книги?

Василий передает несколько книжек.

Ильич хмыкает:

— Маловато!

Он кладет книжки на пол возле радиатора. Раскрывает одну:

— Ну нет, это под голову не годится — в ноги ее.

Снимает пиджак, расстилает газеты.

— Василий, — тихо говорит Наташа. — От Петра письмо…

Василий берет письмо.

— Это из деревни, от брата ее…

Ленин подходит ближе.

— Из деревни? Прочтите, если можно.

Василий читает про себя, затем, найдя интересное место, продолжает вслух:

— Вот… вот. «…теперь мы с возвратившимися с фронта ребятами сразу взялись за дело. Скот поразобрали, Терентьевых спалили», так… «только вот не знаем, можем ли сейчас брать землю или выйдет на этот счет какое распоряжение…».

— Брать! — энергично вмешивается Ленин: — Брать! Напишите, чтобы отбирали.

Василий продолжает читать:

— «…И что делать с помещиками…».

— Выгнать. Пусть выгоняют…

— Дальше тут… «Хотели гнать, а потом решили и всех поубивали…».

Л е н и н. Гм… Гм…

— Тут вот еще что… «Не видала ты Ленина? Напиши, какой он. Тут намедни поспорили — говорили, он рыжий да косой. А мы так считаем, что он громадного роста, головастый, представительный мужчина».

— Ну ладно. Спать, спать, — улыбается Ленин.

Василий помогает Ильичу устроить постель на полу. Ленин наклоняется к Василию, шепчет на ухо. Нам слышны только обрывки фраз:

— Товарищ Василий, вам с завтрашнего дня придется…

Василий наклоняет голову, повторяет шепотом:

— Обуховский, Нарвский… оружие…

Ильич тихо:

— …Затем… Петроградский комитет…

— Скажите, товарищ, — вдруг застенчиво спрашивает Наташа, — а вам не приходилось видеть Ленина?

Ильич быстро оборачивается.

— Гм… Приходилось!

— Какой он из себя?

— Ленин?.. — переспрашивает Ильич и беспомощно глядит на Василия. — Гм… гм… товарищ Василий, какой он из себя?

— Ленин?.. — Василий не знает, что сказать.

— Боюсь, мне придется вас разочаровать, — говорит Ильич Наташе.

— Он… он, Наташа, такой… — пытается помочь Василий.

— Маленького роста, — говорит уверенно Ильич.

— Разве? — притворно удивляется Василий.

— Маленького роста. Несколько лысоват.

— Да ну?

— Да, — сокрушенно говорит Ленин, — совершенно лысый. Так что совсем, совсем ничего интересного… Ну, спать… Товарищ Василий, вы мне принесите завтра карту Петрограда.

— Обязательно.

— Спать, спать, спать.

Василий гасит свет, тихонько выходит на лестницу. Прислушивается, закрывает дверь, возвращается. Комната залита серым рассветом. Василий садится, вынимает наган и кладет на стол.

…Тишина. Василий откидывается на спинку стула. Постепенно веки его начинают закрываться. Он заставляет себя переменить позу. Теперь он сидит, поставив локти на стол, положив голову на руки. Через мгновение веки снова начинают слипаться.

Он с усилием встает, стараясь не шуметь, на носках выходит в кухню, открывает кран над раковиной и быстро подставляет голову под ледяную струю.

Вздрогнул от холода, встряхнул головой.

Вода заливает за воротник, мокрые волосы взъерошены.

Возвращается в комнату. Слышится ровное дыхание Ильича.

Василий опускается на сундучок возле Ленина.

Наташа тихо подходит к мужу, кладет руку на его плечо. Едва слышно спрашивает:

— Он?..

Василий отрицательно качает головой.

Но Наташа уже поняла, что это Ленин.

Прижавшись к плечу мужа, она смотрит вместе с ним в угол — туда, где спит человек, имя которого повторяется во всем мире.

Едва слышно тикают часы.

Ильич крепко спит…

ТАК НА ПОЛУ, УКРЫВШИСЬ ЧУЖИМ ПЛАЩОМ, ПОСЛЕ ЗАСЕДАНИЯ, РЕШИВШЕГО СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, СПАЛ ГЕНИЙ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ — ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН.

Шум цеха.

За стеклянной перегородкой цеховой конторы сгрудились рабочие.

— Товарищи большевики! — говорит Матвеев. — Центральный Комитет нашей партии… Но только чтоб тихо, не орать!.. Центральный Комитет нашей партии принял решение о вооруженном восстании… Тихо!.. Вся власть Советам!

Движение. Плотно сгрудившиеся люди, еле сдерживая порыв восторга, сверкая глазами, дрожа, толкают друг друга локтями.

Сияют улыбки.

— Матвеев, можно «ура»?

— Ты что, ошалел?

— Мы тихонько, Матвеев… А?.. Шепотом…

— Ну, ладно, орите, только чтоб тихо…

Люди беззвучно, шепотом кричат «ура».

Матвеев наклоняется к Василию и понижает голос:

— На заседании ЦК был, говорят, Ильич?

— Откуда?.. Что ты!.. — делает удивленное лицо Василий. — Нет, не думаю…

— Тихо, товарищи, тихо! — призывает Матвеев. — Слово имеет представитель Петроградского комитета.

Поднимается невысокий человек в кожаной тужурке.

— Товарищи, значит, речь я вам скажу короткую… В завкоме есть телефон?

— Есть!

— Дежурство установите. Круглые сутки.

— Блинов, Максименко, — говорит Матвеев, — берите людей, занимайте там пост.

Двое рабочих выходят.

— В Смольный для связи послать отряд, — продолжает товарищ из ПК.

— Малышкин, — говорит Матвеев, — набирай любой десяток — будешь старшим.

Малышкин выходит.

— Теперь насчет броневиков…

— Знаю… Белов, Рябинин!.. У вас есть ребята в бронедивизионе?

— Имеются…

— Пойдете со мной агитировать.

— Теперь перевязочный материал.

— Есть… Тимошкин!

Молодой белобрысый парень подается вперед.

— Вот что, Тимошкин, — говорит Матвеев, — пойдешь в аптеку, попросишь ваты…

— На сколько?

— «На сколько»! Сколько есть — всю и бери. И бинтов тоже. И йода бутылку…

— А деньги?

— Дашь расписку, новая власть уплатит…

— А если не дадут без денег? — сомневается дотошный Тимошкин.

— А это — как попросить… Если хорошо попросить (жест кулаком), так дадут… да ты возьми кого-нибудь на подмогу…

— Ладно, — обижается Тимошкин, — я и один.

— Теперь вопрос поважнее, — говорит представитель ПК. — У вас меньшевики и эсеры есть?

— Ну, ясное дело — есть.

— Назначьте агитаторов.

К Василию сквозь толпу пробивается маленький человек в потрепанной солдатской шинели — Пичугин.

— Иди в завком, — говорит он, — дюже спешно, помощник министра приехал.

— Насчет оружия небось, — сердито говорит представитель ПК.

Василий поднимается.

— Ладно, я там с ним поговорю…

— Ну, а мы здесь приготовим встречу… — обещает Матвеев…

В завкоме толчется много народу. У стола стоят двое. Один из них — Рутковский, второй — Жуков, высокий и нескладный, в широкополой, видавшей виды шляпе, с путаной, кудлатой бородой.

За спиной Рутковского два офицера — адъютанты.

— Нам нужен председатель завкома.

— Ну, я за него, я за него… — добродушно говорит Василий и крепко пожимает Рутковскому руку.

Рутковский знакомит его с Жуковым.

— Представитель ЦИК.

Жуков раскланивается и заикаясь представляется:

— Ж-ж-жуков!..

— А это… — показывает Рутковский на двух офицеров.

— Ну да, ну да… понятно.

— Мы должны поговорить, — косясь на толпящийся народ, говорит Рутковский.

— Ну что ж! Сядайте. Мне народ не мешает. Тайн от пролетариата не держим.

Улыбка обегает лица рабочих. Все демонстративно остаются, усаживаются.

Рутковский поморщился, но делать нечего — приходится говорить при всех.

— Говорят, что у ваших рабочих есть оружие. Это верно?

— Что-то как будто есть.

— Этим «что-то, как будто», по нашим сведениям, можно вооружить два батальона солдат. Правильно?..

— Разве два?.. — улыбается Василий. — Впрочем, не знаю, не считал. Оружие ведь у нас частное, у каждого свое.

— Ну так вот, — резко говорит Рутковский, — это частное оружие должно быть сдано для нужд фронта.

Ж у к о в. Д-для защиты д-демократической республики…

Василий скребет затылок.

— Такое дело… Ну что ж, надо с ребятами посовещаться. Это я мигом.

— Хорошо. Полчаса вам будет достаточно?

— Куда столько! Я мигом!

Он выходит из завкома, и вслед за ним гурьбой высыпают рабочие.

В завкоме остаются Рутковский, Жуков и адъютанты.

Снизу, по железной лестнице, поднимаются трое рабочих с винтовками. Они направляются к телефону.

— Посторонитесь, граждане, — вежливо говорит один из них адъютантам.

Рабочие с винтовками становятся по обе стороны телефона.

ПРОШЛО ПОЛЧАСА.

Адъютанты в скучающих позах стоят у стены.

Возле телефона застыли дежурные. Жуков смотрит на часы.

— Полчаса п-прошло…

Рутковский нервно закуривает папиросу.

…ПРОШЛО ЕЩЕ ПОЛЧАСА.

— Еще полчаса прошло, — говорит Жуков.

Рутковский швыряет папиросу, резко встает.

— Вызвать охрану, — бросает он адъютанту и выходит из завкома вместе с Жуковым.

Офицер направляется к телефону.

— Виноват, гражданин, — останавливает его караульный рабочий, — к телефону подходить нельзя… Вам охрану для гражданина помощника министра? Это можно… (Снимает трубку.) Проходную!.. Проходная? Говорит Блинов. Тут у ворот стоят юнкера?.. А?.. Сколько?.. Ну, пропусти их. Пропусти, пусть проходят. Пусть идут…

Вешает трубку.

Цех завода. Почти у всех рабочих оружие. У кого винтовка поставлена к стенке за станком, у кого прислонена к инструментальному ящику. У некоторых надета через плечо, на ремне. У многих на поясах подсумки.

— Идут! — кричит кто-то.

В воротах цеха появляются Рутковский и Жуков в сопровождении адъютантов.

Над тисками склонился Василий.

Пилит.

Взбешенный Рутковский останавливается возле него.

— Вы что, издеваетесь над нами?

— Да что вы, граждане!

— Вы говорили с рабочими?

— Говорил.

— Ну?

— Они говорят — нету у нас никакого оружия.

— То есть как — нет? А это что?

Показывает на цех, на торчащие из-за станков стволы винтовок.

Василий открыто издевается.

— Ну, так и я им говорю: «Ребята, а это что?» Да разве есть у них совесть? Это, говорят, наша частная собственность, и до тебя не касается, — как бы порты или пинжак…

— Вы-вы понимаете, товарищ, что значит отказ сдать оружие? — вмешивается в разговор Жуков.

— Товарищ Жуков, он прекрасно все понимает, — резко обрывает его Рутковский. Поворачивается к рабочим, к цеху и громко спрашивает: — Товарищи! Здесь есть эсеры?

Цех молчит.

Ж у к о в. Или м-меньшевики?

Цех молчит.

— Ну, чего молчите? — откликается молодой рабочий. — Есть у нас такой народ… и эсеры и меньшевики. Пойдем покажу…

Он проходит по цеху и останавливается возле старика токаря:

— Земляки пришли.

Рутковский подходит к старику вместе с Жуковым и адъютантом.

— Вы член партии социалистов-революционеров?

Старик аккуратно останавливает станок, вытирает руки, поправляет очки.

— Записывался, — неохотно отвечает он.

— Я — Рутковский… Как сознательный член партии социалистов-революционеров, вы должны подать вашим товарищам пример. Винтовка вам сейчас не нужна. Она нужна фронту, я предлагаю вам… я прошу вас — сдать винтовку.

Старик молчит. Как можно мягче Рутковский спрашивает:

— Ну, скажите, зачем вам винтовка? Ну, зачем?

— Пригодится… — с мрачной неопределенностью отвечает старик.

Стараясь сдержать охватившее его негодование, Рутковский продолжает:

— Вы Временному правительству подчиняетесь?

— Временному правительству? — Старик оглядывает Рутковского. — Прошу прощения, не так, чтоб очень…

Рутковский бледнеет от негодования. Его сменяет Жуков.

— Но Ц-центральному исполнительному к-комитету вы подчиняетесь? — строго спрашивает он.

— То есть, вам?

— Да…

— Нет… — решительно заявляет старик.

— Виноват, — еле сдерживаясь, говорит Рутковский. — Но тогда выходит, что вы вообще никому не подчиняетесь?

Старик пожимает плечами.

— Почему не подчиняемся? Кому надо, тому подчиняемся.

— Но кому?.. — уже кричит Рутковский. — Кому именно вы подчиняетесь?

Старик молчит.

— Я вас спрашиваю. Кому конкретно?

Старик потерял терпение.

— Вот что… катись ты отсюда! Чего привязался?.. Ребята, чего он ко мне пристал?

Рутковский в бешенстве.

— Господин поручик, возьмите винтовку.

Поручик делает шаг вперед и берет винтовку. Старик с неожиданной яростью толкает его в грудь, поручик летит через проход и падает.

— Сигнал! — приказывает Рутковский.

Второй адъютант свистит. В цех входит отряд юнкеров.

Р у т к о в с к и й. Изъять все оружие.

Офицер подносит руку к козырьку, но неожиданно Матвеев берет его руку и опускает ее вниз:

— Тихо, господа, тихо… — спокойно приказывает он и подает знак.

Раздается пронзительный вой сирены.

Мгновенно со всех сторон поднимаются вооруженные рабочие. Грозный гул прокатывается по цеху. В ворота вбегает еще народ. Окружают отряд юнкеров. Сирена смолкает.

— Вот что, гражданин Временное правительство, — мягко говорит Матвеев. — С оружием в цех входить нельзя. И вообще посторонним здесь быть воспрещается. Народ у нас горячий, работа нервная, могут зашибить вас… до смерти… Так что… вы бы вышли отсюда…

Рутковский несколько секунд стоит молча, потом, оглянувшись и оценив соотношение сил, резко поворачивается и идет к выходу.

— Шагом марш! — торопливо вполголоса командует адъютант, оглядываясь на Матвеева.

Юнкера уходят вслед за Рутковским. Им вслед несется свист. Юнкера ускоряют шаг. Потом бросаются бежать.

Громовой хохот сотрясает цех, отдается под перекрытиями, заглушая все заводские шумы.

Смеется Ильич.

— Так и ушли?

— Так и выкатились, — смеясь, отвечает Василий.

— Гм… очень хорошо… Очень, очень хорошо… Кто был от Петроградского комитета?

— Громов…

Ильич потирает руки.

— Отлично. Чаю не хотите? Напрасно. Посмотрите, какой у нас прекрасный чай… Где только Анна Михайловна его раздобыла. Чудеса!.. Карту давайте. Карту Питера принесли?

Быстро разворачивает карту, поданную ему Василием.

— Владимир Ильич… Подозрительное дело…

— Что?

— Карту-то едва достал. Последняя. Приказчик говорит, сегодня пятьдесят штук продал. Я эту прямо из-под носа у одного дядьки выхватил.

— Наш «дядька»?

— Вот именно, что нет… очень подозрительно.

— Гм… гм… понимаю…

— Тоже готовятся, значит…

Ленин быстро проходит по комнате раз, другой, потом, улыбнувшись, останавливается перед Василием.

— А глаза у вас стали острые… Раньше бы небось сказали: «ничего интересного».

Василий просиял.

— Так, так и надо, товарищ Василий. Теперь вся Россия стала…

И Ленин делает жест, показывая сжатыми кулаками, как сейчас столкнулись лбами два лагеря в стране, расколовшейся в громе классовых битв.

— Все идет правильно. Неясно мне только одно… когда вы будете спать?

Василий смеется:

— Ну сегодня, Владимир Ильич.

— Да, а на Путиловский в ночную смену кто мне обещал зайти?

— Сегодня же зайду, Владимир Ильич, как обещал.

— Что ж вы, батенька, меня обманываете. Как же вы ночью будете спать?

Василий молчит.

— Вот что, — говорит Ильич, — идите-ка спать сейчас в соседнюю комнату. И спите два… нет — два с половиной часа.

— Боюсь, не успею с поручениями…

— Успеете, успеете.

Ильич решительно подталкивает Василия к двери, выводит в коридор, открывает дверь соседней комнаты.

— Вот здесь… два с половиной часа. Я послежу…

Возвращается к себе. Подходит к столу, склоняется над картой.

Дверь приотворяется. Василий тихонько берет свою шапку. Останавливается в дверях, глядя на Ленина. Потом, осторожно ступая, уходит.

Ильич работает над картой Петрограда. Твердыми и стремительными движениями карандаша пишет, чертит, штрихует. Склонившись над городом, распростертым перед ним на столе, он иногда задумывается, низко склоняя над картой огромный лоб.

— Товарищ Василий, вы спите? — спрашивает он.

Ответа нет.

— Спит.

В кабинете Рутковского собралось несколько человек. Троих мы знаем. Это — Рутковский, Жуков и Кирилин. Остальные — деятели эсеровско-меньшевистского типа. Тощий Карнаухов ходит взад-вперед, заложив руки за спину.

— М-да… Пренеприятная история…

Жуков вскакивает с дивана.

— Я отказываюсь. Это… это нечистоплотно… Это, наконец, позорно для революционеров… Вступать в связь с таким типом.

Кирилин усмехается, нетерпеливо кусает губы.

Звонок телефона.

— Подождите, — морщась говорит Рутковский Жукову и снимает трубку.

— Слушаю… Да, я…

— Нет, нет, это не для меня, — продолжает бормотать Жуков. — Филер… Какое падение!..

— Молчите! — вдруг кричит Рутковский, ударяя кулаком по столу. — Вы мне мешаете слушать!

Жуков садится.

— Так, — говорит взволнованно Рутковский. — Дальше… понимаю… спасибо, так, до свиданья.

Он встает, оглядывает присутствующих.

— Поздравляю. Звонили из редакции «Новой жизни». Завтра в их газете будет опубликована статья Каменева. Из нее следует, что ЦК большевиков принял секретное решение о вооруженном восстании. Дождались?

— Черт возьми!..

— Долиберальничались…

Рутковский решительно подходит к Кирилину:

— Николай Николаевич, попросите этого субъекта…

Кирилин выходит.

В передней ожидает филер.

— Войди, — говорит ему Кирилин.

Филер входит.

— Желаю здравствовать…

— Здравствуйте, — не глядя в его сторону, отвечает Рутковский.

Он протягивает руку.

Филер быстро хватает ее, пожимает.

Незаметно Рутковский вынимает носовой платок и вытирает руку под столом. Потом бросает платок в корзину для бумаг.

Филер начинает обходить всех, нарочно здороваясь за руку.

Господа с отвращением жмут потную руку.

Наконец филер подходит к столу и останавливается в выжидательной позе.

— Садитесь, — говорит Рутковский.

— Благодарствую.

Садится. Все молчат.

— Как вас… Как ваша фамилия?

— Фамилия? — усмехается филер. — Ну, называйте просто Филимоновым.

— Вам известно, зачем вас пригласили, — говорит Рутковский. — Так что особенно затягивать беседу смысла не имеет.

— Извольте-с… мне, собственно, желательно только получить от вас подробные сведения об интересующей вас личности. Так сказать, для успеха дела…

Всем противно. Курят, ходят, сидят, не глядя друг на друга.

— Видите ли… — Рутковский откашливается. — Наружность у него самая обыкновенная… таких много… Ну, роста он среднего, ниже среднего… несколько коренастый, рыжеватые волосы.

— Л-лысина, — отвернувшись, говорит Жуков.

Рутковский изумленно взглядывает на него и, ухмыльнувшись, продолжает:

— Да, лысина, глаза (вспоминает) карие… светло-карие… большой лоб… да, огромный лоб… очень подвижное лицо… прищуривается.

— К-картавит… — все так же отвернувшись, произносит Жуков.

— Да, довольно мило картавит.

— Не из евреев? — быстро спрашивает филер.

— Нет, — с досадой отвечает Рутковский.

Карнаухов морщится.

— Одевается просто… — продолжает Рутковский.

— Н-носки ботинок загибаются кверху… — глядя в окно, добавляет Жуков.

— Что вы! Вот никогда не замечал!

— Ну, ему лучше знать, — рядом жили в эмиграции, — иронически говорит Карнаухов.

— Оставьте м-мою эмиграцию в покое…

Филер, скромно кашлянув, спрашивает:

— Уши какие, не изволили заметить?

— Уши… Не знаю… обычные уши… Очень подвижен, ни минуты не остается спокойным…

Жуков, привстав, показывает.

— Л-любит делать так… — Он закладывает большие пальцы за проймы жилета.

Филер вскакивает:

— Ульянов. Владимир Ильич Ленин?

— Да.

— Как же, как же, приходилось… — говорит филер. — Еще бы!..

— Ну ладно, об условиях с вами сговорятся. Действуйте…

Филер встает.

— Счастливо оставаться.

Протягивает руку, но Рутковский на этот раз делает вид, что не замечает ее. Филер отходит от стола, возвращается, мнется. Наконец, ухмыляясь, говорит Рутковскому:

— А я ведь вас знаю, Александр Иванович…

Рутковский недоуменно на него смотрит.

— Извольте вспомнить, когда в девятьсот шестом году вас из Петербурга выслали… Это я-с… Моя работа… Не предполагал, что такая почтенная личность… Прошу прощения.

— Ладно, идите… — брезгливо говорит Рутковский.

Филер с Кирилиным выходят в переднюю.

— Брезгуют… — хихикает филер.

— Иди-иди…

Жуков резко вскакивает:

— К-какая все-таки гадость…

Р у т к о в с к и й. Бросьте, когда дело идет о судьбах русской революции…

Ж у к о в. Будто в помойку окунули… Мы должны остановиться, я требую, чтобы мы остановились…

Вдруг ему в голову пришла какая-то мысль, он задумался, потом говорит:

— А что, если ищейку послать? Есть, говорят, знаменитая собака «Треф»…

Запнулся, смутился. Косится на окружающих:

— А?..

Условный стук. Анна Михайловна подходит к двери.

— Кто там?

— К Константину Петровичу.

В переднюю входит Василий.

— Здравствуйте. Вот принес сухарики. Возьмите.

А н н а М и х а й л о в н а. Вот и хорошо… А то у нас к чаю ничего нет.

Василий идет в комнату Ильича.

— Давайте, давайте… — Ильич берет у него газеты. — Здравствуйте, товарищ Василий. Садитесь. «Единство», «День», «Русские ведомости», «Рабочий путь», «Вечернее время», «Биржевые ведомости», «Новая жизнь». А где же «Маленькая газета»? Почему не принесли?

— Это хулиганская газета. Я думал, вам ее не надо.

Прищурясь, Ильич смотрит на Василия:

— Я не знаю, как вам. А мне надо. Врагов нужно знать. Принесите завтра.

— Хорошо.

Ильич читает газету, поставив ногу на стул. Он проглядывает сначала лист целиком и уже потом, опираясь локтем о стол, читает отдельные статьи.

Потрескивают дрова в печурке. Василий прислонился к стене. Не в силах бороться с усталостью, разморенный теплом, он закрывает воспаленные от бессонницы глаза.

— Слушайте, вы опять не спали?

— Владимир Ильич, вы же сами не спите.

— Я говорю про вас… Так нельзя, товарищ Василий. Вы меня прошлый раз обманули. Ведь обманули? Убежали?

— Сегодня высплюсь, — виновато бормочет Василий.

— Сегодня… гм… да… вот как раз сегодня-то и не придется.

Ленин уже не сердится, он смеется вместе с Василием.

— Ну, ничего, товарищ Василий, скоро мы возьмем власть, и тогда…

— Да, уж тогда… — подхватывает Василий.

— …тогда тем более не придется спать, — неожиданно заканчивает Ленин.

Василий смеется.

Ильич разворачивает одну газету за другой. То и дело слышится характерное «гм… гм…» в бесконечной гамме оттенков: то это осторожность сомнения, то язвительная ирония, то тревога, то удовлетворенность.

Вдруг Ильич застывает над газетным листом:

— Какая подлость!..

Он стоит, низко склонившись над столом. Еще раз пробегает глазами по строчкам.

— Какая безмерная подлость!.. — Он стучит кулаком по столу. — Где же границы бесстыдству! Читайте!

Швыряет Василию газету и начинает в ярости шагать по комнате.

Охваченный беспокойством, Василий идет к столу. Перед ним «Новая жизнь». Читает:

«Л. Каменев. О выступлении… вооруженное восстание обречено на поражение… губительные последствия — шаг отчаяния!»

Подошел Ленин, тычет пальцем в газету.

— Вот полюбуйтесь, товарищ Василий, как эти святоши, эти политические проститутки нас предали. Предали партию, выдали планы ЦК! Бандиты!..

Ярость обострила черты, сжала губы, потушила улыбку в глазах, зажгла их другим, грозным пламенем. Между бровями, на сократовском лбу, ярость прорезала глубокую складку.

— Товарищ Василий, не теряйте ни одной минуты. Бегите к Свердлову, скажите, что мне нужно его видеть. Немедленно. Сейчас же. Идите.

Резко отбрасывает газету, садится писать…

«Письмо к членам партии большевиков».

Он подчеркивает заголовок.

— Низкая, подлая измена… — гневно шепчет Ильич.

Перо его бежит по бумаге.

Номер «Новой жизни», аккуратно раскрытый на той же заметке Каменева, лежит на другом — огромном и пышном — письменном столе.

Непрерывно разными голосами трещат телефоны.

Командующий округом держит трубку.

— Нет у меня охраны… Неоткуда взять. Ничего не могу сделать…

За спиной его стоит адъютант.

В кабинет командующего один за другим входят члены Временного правительства. У многих в руках номера «Новой жизни».

Малянтович складывает газету, обращается к соседу:

— Читали?

— Читал.

Малянтович поворачивается ко второму министру:

— Читали?

— Читал, — зло отвечает тот.

— Читали? — спрашивает Малянтович третьего. — Читайте, читайте!

— Ну что я могу сделать, господин Рыжов, — брюзгливо говорит командующий в трубку. — Нет у меня охраны… Неоткуда, неоткуда взять… Я не комендант города, я командующий округом. Что?.. Конечно, читал!.. Нет-нет, ничего не могу сделать!.. Нет у меня охраны… до свиданья.

Он кладет трубку, ворчит:

— С ума все посходили, всем давай охрану от большевиков… Я даже вот (широкий жест обеими руками) министров охранить не знаю как…

— Н-да, — неопределенно мычит Терещенко.

Министры расселись: Коновалов, Терещенко, Кишкин, Малянтович, Некрасов, Маслов, Прокопович, адмирал Вердеревский. Отдельно в углу сидит Рутковский.

В комнату быстрыми шагами входит Керенский. Ни на кого не глядя, он проходит к столу, с размаху садится, закрывает глаза.

— Выключите телефон! — Приказывает адъютанту командующий, поворачивается к министрам и складывает большие руки на столе.

— Я к вашим услугам, господа, — говорит Керенский.

У него вид человека, не спавшего много ночей. Серое лицо. Он открывает глаза и оглядывает присутствующих, как будто спрашивает: «Зачем я здесь?»

— Кому угодно начать?

— Я хотел бы задать вопрос командующему, — говорит Коновалов. — Разрешите?

Керенский молча наклоняет голову.

— Когда вы ожидаете части, вызванные с фронта?

— Двадцать шестого к утру.

— Вы уверены? Какие это части?

Командующий пожимает плечами.

— Разрешите? — спрашивает Кишкин.

Керенский снова молча наклоняет голову.

— Какими силами вы собираетесь охранять Зимний?

— Вызываю две петергофские школы прапорщиков. Вызваны броневики.

— Позвольте мне, Александр Федорович, — приподнимается Рутковский.

На этот раз Керенский не наклоняет голову. Помолчав, он начинает говорить сам:

— Сегодня утром я вышел из дворца… Я сел в автомобиль, как всегда, на свое место с правой стороны заднего сиденья, в своем полувоенном костюме, к которому так привыкло население и войска…

Рутковский переглядывается с Коноваловым.

Командующий обменивается значительными взглядами с начальником штаба.

К е р е н с к и й (продолжает). …Конечно, вся улица, прохожие и войска узнали меня. Военные вытягивались, я отдавал честь… Нет! (Он встает.) Не верю, не верю!.. Нужно кликнуть клич… Нужно бросить в толпу лозунги!

— Позвольте, Александр Федорович, высказаться, — настойчиво говорит Рутковский.

Керенский сразу потух.

Он опускается в кресло, снова закрывает глаза и молча наклоняет голову.

Р у т к о в с к и й. Господин командующий, я полагаю, что мы должны быть очень благодарны Льву Борисовичу Каменеву за его предупреждение и не оценить его просто не имеем права. Господа, я предлагаю следующее… Первое — кроме офицерства, юнкеров и казачьих частей немедленно вооружить в городе всех, на кого мы еще можем положиться, то есть чиновников, банковских служащих, студенческие отряды. Второе — немедленно отрезать центр от рабочих окраин, для чего развести мосты, поставить на набережных артиллерию. Наконец, третье и самое главное, — не ожидая выступления большевиков, разгромить их в их же собственной крепости, то есть взять Смольный институт, и не позднее двадцать шестого числа сего месяца. Если этого не сделаете вы, то это же самое сделают другие…

Керенский внезапно встает. Глаза его горят решимостью.

— Да. Я согласен. — Он закладывает руки за борт френча. — Двадцать шестого верные Временному правительству войска будут здесь. Я вызову казаков Краснова… Господин адъютант, соедините меня со ставкой… Господин командующий, я приказываю вам немедленно вооружить здесь, в столице, всех, кто идет за мной… Я отрежу центр от окраин. Двадцать шестого октября я разгромлю Смольный институт и уничтожу большевизм физически… Павел Николаевич, а почему до сих пор не пойман Ленин?

Малянтович разводит руками.

— Ищем…

Застекленная цеховая контора набита до отказа. Знакомые лица заводских большевиков. У всех винтовки, некоторые опоясаны пулеметными лентами. Василий читает отпечатанный на машинке листок:

«…Можно ли себе представить поступок более изменнический, более штрейкбрехерский? Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии…».

Движение.

В контору втискивается Тимошкин.

— Тише! Ленина письмо!..

«…Пусть господа Зиновьев и Каменев, — читает Василий, — основывают свою партию с десятками растерявшихся людей или кандидатов в Учредительное собрание. Рабочие в такую партию не пойдут…».

Кронштадт. Военный корабль.

Матрос стоит на баке. В руках у него газета «Рабочий путь». Он читает «Письмо к товарищам».

Напряженным черным кольцом сомкнулись кругом бушлаты. Матрос читает медленно, точно вырубая из камня каждое слово:

«Нет силы на свете, кроме силы победоносной пролетарской революции, чтобы вместо жалоб и просьб и слез перейти к р е в о л ю ц и о н н о м у д е л у. И, чем дольше будет оттянута пролетарская революция, чем дольше отсрочат ее события или колебания колеблющихся и растерявшихся, тем больше жертв она будет стоить…».

Ветер рвет газету из рук матроса.

«Промедление в восстании смерти подобно».

Ветер Балтики разносит слова Ленина.

Фронт. Канонада.

Грязный, обжитый окоп. В грязи и воде стоят и сидят солдаты. Один из них держит в руках мокрый рваный захватанный номер «Рабочего пути».

Пронзительный вой снаряда, разрыв. Потом вдруг наступает тишина, и в этой тишине, на фоне далекой глухой канонады мы слышим голос солдата:

«…Либо сложить ненужные руки на пустой груди и ждать, клянясь «верой» в Учредительное собрание, пока Родзянко и компания сдадут Питер и задушат революцию, — либо восстание. Середины нет…».

Разрыв. Комья грязи летят в окоп. Еще разрыв. Еще и еще.

Ближе придвигаются люди, жадно ловят каждое слово.

Солдат кричит, он старается перекрыть гул орудий, он кричит ленинские слова среди грохота, свиста и воя:

«…мы не вправе ж д а т ь, пока буржуазия задушит революцию…».

«…МЫ НЕ ВПРАВЕ ЖДАТЬ, ПОКА БУРЖУАЗИЯ ЗАДУШИТ РЕВОЛЮЦИЮ. ЛЕНИН».

Телеграфная. Аппарат Морзе.

Офицер диктует:

— Командующему Третьим кавкорпусом генерал-майору Краснову. Приказываю немедленно эшелонами и походным порядком выслать дополнительно в Петроград казачью дивизию в мое распоряжение. Точка. Главковерх Керенский… Ставка. Командующему Севзапфронтом…

Громыхает по мостовой артиллерия. Лошади рысью везут орудия.

Из ворот арсенала выезжает машина, доверху нагруженная винтовками.

Во дворе множество народу, грузовики, мотоциклы, подводы, военные тачанки.

Офицер выкликает:

— От студенческого мотоциклетного отряда есть тут?

— Я.

— Командир? Покажите наряд… Получайте — двадцать наганов, триста патронов.

— Гражданин комендант, вот наш наряд — союзу банковских служащих — сто револьверов, патронов три тысячи…

— Проходите, получите внизу…

Непрерывно сигналя, во двор въезжают грузовики с юнкерами.

— Казачья дивизия, говорят, с фронта прибыла… — слышится в толпе.

— Кто остался? — разглагольствует человек с черной бородкой, в толстом драповом пальто. — Кто может нас защитить? В настоящее время я спрошу — где герои войны? Где Иванов? Он выгнан. Где Плешков? Он выгнан. Где Колчак? Он выгнан. Где граф Келлер? Он убит. Некому твердой рукой задушить большевистскую заразу!

— Не беспокойтесь, — значительно говорит ему студент, несущий охапку винтовок. — Подождите до послезавтра!..

Двор бронедивизиона. Броневики.

Возле шофера стоит унтер-офицер.

Рядом с ним старший шофер Григорий Тимофеев.

Вокруг собрались солдаты.

Шофер дергает ручку. Чиханье. Выхлоп.

Из группы солдат подают иронические советы:

— А ты бы в карбюратор воды подлил, может, там воды мало.

— Коробку скоростей сними, может, легче пойдет…

Шофер дергает ручку.

Чиханье. Выхлоп.

Шофер поднимается, перепачканный, мокрый.

— Ничего не сделаю, господин унтер-офицер, — искра длинна.

В группе солдат кто-то, не сдержавшись, фыркает.

— Я ее и так и эдак, — продолжает шофер, — не укоротишь, длинна искра…

Унтер начинает кричать:

— Ты что дурака валяешь?.. Я поручику Кирилину скажу — он тебе покажет искру… Под расстрел, гад, захотел?

— Ну что вы, господин унтер-офицер, вы сами поглядите — в пол-аршина искра, вот послушайте…

Дернул ручку.

Чиханье. Оглушительный выхлоп.

Унтер беспомощно смотрит на Тимофеева.

— Действительно, — с невозмутимым видом говорит Григорий, — искра длинна, капитальный ремонт нужен.

Унтер плюет, переходит к следующему броневику…

— У тебя что такое?

— Три колеса правильно идут вперед, а четвертое — назад… хоть лопни, назад идет… Причина неизвестна.

— Ты что, ошалел? Ты что мне заливаешь?

— Ей-богу, правда, господин унтер-офицер, поглядите сами!

Быстро заводит мотор, влезает в машину.

Броневик начинает дрожать, раздается адский шум, из-под машины валит черный дым. Она дрожит и подпрыгивает, чуть подвигается вперед, затем начинает ползти назад.

Солдаты стоят вокруг машины, багровые от сдерживаемого смеха.

Сзади, за броневиками, к группе солдат подходит Матвеев.

— Готовы?

— Готовы, — отвечает солдат.

— Сегодня, — значительно говорит Матвеев.

— Порядок…

Броневик все еще дрожит, прыгает и пускает клубы дыма перед взбешенным унтером.

— Под расстрел все пойдете, сукины дети! — кричит он.

Из двери штаба выходит поручик Кирилин. Унтер бежит за ним следом:

— Господин поручик, дозвольте объяснить. Я с ними ничего не могу сделать. Все время обещают и все время обманывают.

Кирилин неожиданно сталкивается с Матвеевым, окруженным солдатами.

К и р и л и н. Что за собрание? Почему посторонние в дивизионе?

С о л д а т. Это, господин поручик, к нам земляк приехал.

— Земляк… Посторонних из дивизиона убрать. Климчуку пять суток. Ерофеева под суд. Ремонт закончить в двадцать четыре часа.

Уходит.

— Ничего, через два часа все пойдут, да не туда, куда тебе надо… — говорит ему вслед солдат.

В завкоме раздают оружие, записывают в отряд.

Звонит телефон. Дежурный снимает трубку.

— Завком слушает… (Записывает телефонограмму.) Так… понятно… Ну и правильно… Блинов принял… Матвеев!

Матвеев подходит.

— Вот, — тихо говорит дежурный, — из Военно-революционного комитета… Быть наготове.

Схватив телефонограмму, Матвеев жадными глазами пробегает по строчкам. Поднимает изменившееся вдруг лицо. Счастливое волнение молодит его суровые черты.

Он быстро выходит.

— Литейщики!.. Строиться у выходной… Механический, вали-ка строиться, — слышится его голос.

Завком быстро пустеет.

К подъезду дома Анны Михайловны подходят двое.

— Останься здесь, — говорит филер Филимонов спутнику в котелке и входит в парадное.

Филер медленно поднимается по лестнице. На каждой площадке по четыре двери.

Третий, четвертый этаж… Дальше — лестница на чердак.

Филер останавливается на чердачной площадке. Приготовился ждать. Облокотясь на перила, смотрит вниз.

Ильич сидит, склонившись над столом. Он стремительно пишет, изредка прихлебывая чай. Стук в дверь.

Ленин встает, идет в переднюю.

Стук повторяется.

Нет, это не условный стук.

Постояв возле двери, Ильич на цыпочках возвращается к себе в комнату.

После паузы стук возобновляется. Теперь он уже очень громкий.

Ленин надевает пиджак, подходит к окну.

Сейчас стучат уже непрерывно, вероятно, обеими руками и носком сапога.

За окном совсем стемнело. Тускло поблескивает вода болота. Протяжно гудит паровоз. Железнодорожная насыпь едва видна на потухающем небе.

Ильич открывает окно.

На площадке сосед Анны Михайловны, без пиджака, в помочах. Он изо всех сил барабанит в дверь. Из смежных квартир выглядывают любопытные и испуганные лица.

По лестнице быстро поднимается Анна Михайловна.

— Что вам надо?

— Мадам, — возбужденно говорит ей человек в помочах, — у вас в квартире кто-то есть…

— В чем дело?

— Понимаете, стучу, — не открывают. А за дверью шаги. Кто-то ходит…

Свесившись через перила, прислушивается филер.

— Что вы скандалите, — сердито говорит Анна Михайловна. — Что вам надо?

— Кто-то ходит…

— А вам-то что надо?

— Примус мне надо… примус хотел попросить.

— Нет у меня примуса!.. Уходите.

Анна Михайловна решительно отодвигает его от двери.

— Очень странно, мадам. Я же у вас брал…

Он спускается вниз, бормоча:

— Поселились тут… ходят…

Шаги его и голос замирают внизу.

Анна Михайловна нарочито долго возится с ключом.

Сверху за ней внимательно наблюдает филер.

Она открывает дверь и, оглянувшись, входит в квартиру. Филер быстро спускается, подходит к двери и, приложив ухо к замочной скважине, слушает.

Глухо доносятся голоса.

Филер выбегает на улицу.

— Поди сюда. Квартира четыре. Смотри, никого не выпускай! — говорит он человеку в котелке и опрометью бросается бежать.

К дому Анны Михайловны подходит Василий.

«Котелок» прячется.

Оглянувшись, Василий входит в парадное…

— Подумайте, собрался уходить. Ведь его убьют… Как хорошо, что вы пришли! — встречает Василия Анна Михайловна.

Ильич стремительно открывает дверь своей комнаты.

— Товарищ Василий, скорей заходите… Что в городе? Откуда вы?

В а с и л и й. Правительство отдало распоряжение разводить мосты…

— Так! Почуяли!.. — Ильич быстро ходит по коридору. — Названия нет предательству этих подлецов. Товарищ Василий, сейчас же ведите меня в Смольный.

— Опасно, Владимир Ильич.

Анна Михайловна стоит в дверях:

— Вы подумайте, товарищ Василий. Он не хочет ждать. Ведь за ним пришлют отряд. Для него приготовлен пропуск в Смольный… Как же можно без всего этого?..

Ленин, не отвечая Анне Михайловне, допрашивает Василия:

— Что у заводов? У казарм? Выступают?

— Да, настроение боевое…

— Вот видите. Идемте, идемте скорей.

Ленин снимает с вешалки пальто, одевается.

— Не пойду и вас не пущу, — твердо говорит Василий. — Подождем отряд.

Ильич всплескивает руками.

— Он с ума сошел! Я должен идти сейчас же… Восстание сегодня. Вы не знали? Так знайте — восстание мы назначили на сегодня!

— Владимир Ильич, я отвечаю за вашу жизнь перед ЦК. Подождем отряд… Хоть полчаса…

Ильич смотрит на Василия, потом машет рукой.

— Пожалуйста!..

Он стремительно входит в комнату и, не снимая пальто и кепки, берет стул, ставит его посреди комнаты и садится.

— Извольте, буду ждать.

— Полчаса, — говорит Василий.

— Пятнадцать минут, — резко отвечает Ленин.

Двор бронедивизиона.

В грузовую машину, торопясь, влезают юнкера.

— Давай, давай! Скорее! — покрикивает старший юнкер.

Около грузовика стоит филер.

С лестницы штаба, запахивая шинель, сбегает Кирилин.

— Поехали! — кричит он на бегу. — Где шофер?

— Григорий! — кричат юнкера. — Тимофеев!..

Григорий неторопливо идет к машине.

— Показывай дорогу! — кричит Кирилин филеру, взбираясь на грузовик.

Филер быстро садится в кабину.

Григорий заводит мотор. Машина, грохоча, выезжает из ворот.

Ветер. Слякоть. Дождь.

Юнкера сидят с поднятыми воротниками, головы вжаты в плечи, винтовки между колен.

Ф и л е р. На Выборгскую… За Лениным едем…

— Врешь?..

Филер самодовольно усмехается.

— Выследил. От меня никто не уйдет… Налево.

Григорий сворачивает налево.

Разбрызгивая грязь, грохоча, несется вперед грузовик.

Управляя одной рукой, другой Григорий достает гаечный ключ и засовывает его под себя.

Машина вылетает на Невский.

— Прямо, — показывает филер.

Григорий сворачивает направо.

— Куда? — тревожно спрашивает филер.

— На Литейном загорожено, — надо объезжать, — мрачно объясняет Григорий.

Филер высовывается из кабины, вглядывается в полутемный Литейный проспект.

— Врешь, гад!..

Григорий быстро достает гаечный ключ и ударяет филера по голове.

Тот валится в сторону. Григорий одной рукой сажает его на место.

Машина вильнула. Кирилин заглядывает через окошко в кабину.

Григорий и филер сидят как будто спокойно.

Машина мчится со страшной быстротой по Старо-Невскому проспекту. Кузов подскакивает, его бросает из стороны в сторону. Грузовик несется, воя и грохоча. Жидкая грязь взлетает из-под колес. Машина мчится все быстрее и быстрее. Мелькнули последние городские огни.

Шоссе.

Кирилин и юнкера мечутся в бессильной ярости. Кирилин вытаскивает наган, стреляет в воздух. Машина продолжает нестись. Тогда он разбивает стекло и стреляет в кабину.

Григорий отклоняется в сторону и неожиданно тормозит.

Люди в кузове падают друг на друга. Григорий выскакивает из кабины, выхватывает из кармана финку и втыкает ее в шину. С шумом вылетает воздух. Григорий бежит к другому колесу. Второй взрыв. Финка застревает в резине.

С наганом в руке Кирилин соскакивает на землю и подбегает к Григорию. Тот поворачивается и неожиданно бьет офицера кулаком в лицо. Кирилин падает.

Юнкера набрасываются на Григория, скручивают ему руки.

— Так нет же… Нет!.. — задыхаясь, хрипит Григорий и вдруг громко кричит: — Да здравствует Ленин!

Его голос звучит одиноко и странно в поле, на грязном шоссе.

Филер приходит в себя. Он медленно поднимает веки и осоловело смотрит перед собой.

Кирилин, пошатываясь, утирает кровь с лица рукавом шинели, поднимает упавший наган и в упор стреляет Григорию в голову. Потом подбегает к филеру, хватает его за грудь.

— Адрес!

Стараясь понять, о чем его спрашивают, филер морщит лоб.

— Адрес… Говори адрес!..

— Сампсониевский, девяносто два… квартира четыре…

Филер хватается рукой за голову, стонет.

Кирилин с юнкерами бежит по шоссе по направлению к городу.

Ильич вскакивает:

— Нет, ни минуты больше ждать не буду!

Василий преграждает ему дорогу.

— Владимир Ильич, надо хотя бы переодеться.

— Да-да, Это верно. Анна Михайловна, поскорей, пожалуйста.

Кирилин бежит по шоссе, придерживая полы шинели.

Идет дождь.

Из-за поворота показывается конный патруль.

Кирилин кричит:

— Стой! Стой!

Он подбегает к первому всаднику и что-то говорит ему, схватив лошадь под уздцы.

Прапорщик сходит на землю. Кирилин вскакивает в седло, поворачивает лошадь и во весь опор мчится к городу. За ним скачут юнкера.

Цокот копыт.

Василий оглядывает Ильича. Тот в потрепанной кепке, с перевязанной щекой.

— Не чересчур? — деловито спрашивает Ленин.

Анна Михайловна осматривает его.

— Нет.

— Хорошо, — подтверждает Василий.

— Пошли.

Владимир Ильич направляется к двери.

Василий проверяет револьвер и опускает его в карман пальто.

Прислушивается у двери.

Тихо.

Оставляет Ильича на лестнице и выходит на улицу один. Оглядывается.

Человек в котелке загораживает ему дорогу, но вдруг падает от страшного удара. Василий отбирает у него наган, открывает дверь, пропускает Владимира Ильича и быстро уходит с ним.

Галопом скачет Кирилин с юнкерами. Несутся по улицам. Редкие прохожие шарахаются, прижимаются к стенам домов, бросаются в подворотни.

Отряд Красной гвардии идет навстречу.

Летит Кирилин.

Свисток. Кирилин не останавливается.

Красногвардеец бросается на мостовую ему наперерез, свистит, поднимает руку.

Кирилин сшибает его с ног и проносится дальше.

Красногвардейцы вскидывают винтовки, стреляют.

Поздно. Улица пуста.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ РУССКОГО КАПИТАЛИЗМА БЫЛА ХОЛОДНА.

Горят костры на площади перед Смольным институтом. Отблески пламени выхватывают из темноты затвор винтовки, ствол пулемета, суровое лицо.

Прибывают броневики, орудия. Подходят все новые отряды солдат и красногвардейцев.

На город спускается туман. Бледными пятнами пробиваются сквозь него фонари. Становится холодно.

Из мрака, грохоча и звеня, подлетает к остановке трамвай. Он пуст. Едва освещен. Задержавшись на мгновение, идет дальше.

Ленин и Василий входят на площадку вагона. Качаясь и подпрыгивая на стыках, отчаянно звеня, трамвай летит по темным улицам Петрограда.

Кондукторша стоит на ступеньках вагона, держась за поручни и всматриваясь в туман. Она молода, курноса, скуласта. Октябрьский ветер рвет с ее головы платок, закручивает вокруг ног юбку.

— Куда идет вагон? — спрашивает Ленин.

Василий дергает его за руку.

— Молчите!..

Глаза Ильича озорно поблескивают:

— Товарищ, куда вы едете?

Кондукторша озабоченно глядит в темноту:

— В парк…

— А почему, ведь еще рано?

— «Куда», «почему»… ты что, с луны свалился?.. Не знаешь, что мы идем сегодня буржуев бить?..

Остановка. Угол Боткинской и Нижегородской.

Ильич и Василий сходят.

Вагон скрывается в темноте.

Сквозь туман пробиваются огни Литейного моста. Другого берега не видно. Мост фантастически исчезает в нескольких шагах.

На мосту — группа солдат и красногвардейцев.

Ругань, крики.

Солдат старается пробиться к будке:

— Приказано развести мост… слышь, ты?

Красногвардеец загораживает дорогу.

— Не бывать этому!..

В т о р о й с о л д а т. А ты кто такой?

К р а с н о г в а р д е е ц. Начальник.

С о л д а т. Чего?

К р а с н о г в а р д е е ц. Всего…

Второй красногвардеец передразнивает солдата:

— …«Приказано», а у самого у тебя котелок-то варит? Эх, ты, орудие капитала…

Перед мостом Василий замедляет шаги.

К р а с н о г в а р д е е ц. Дуйте, дуйте, ребята! Мост не разводится, хоть всю ночь гуляйте.

Ленин улыбается, идет быстрее.

…Длинная пустая улица.

Изредка доносятся выстрелы.

Идут Ленин и Василий.

Издали возникает цокот копыт.

По улице мчится отряд.

— Юнкера!

Кавалькада проскакивает мимо них, но вдруг задерживается.

— Идите вперед… — шепчет Василий и останавливается. Рука сжимает в кармане наган.

— Кто такой? — спрашивает у него Кирилин.

Ильич не спеша идет дальше.

— Эх, барин, лошадка хороша, — икнул, пошатнулся Василий.

— Сволочь пьяная…

Кирилин поворачивает лошадь.

— Господин офицер, — говорит юнкер, — там еще второй пошел…

Кирилин смотрит вслед Ильичу и вдруг круто поворачивает коня. Тогда Василий с пьяным криком бросается на мостовую под ноги лошади и хватает ее под уздцы.

Офицер, пытаясь вырваться, яростно дергает повод. Лошадь поднимается на дыбы.

Василий всем телом с железной силой сдерживает коня. Он хватает Кирилина за шинель, тащит вниз. Тот наотмашь бьет его плеткой по лицу.

За углом раздается стрельба. Кирилин, хлестнув коня, поскакал.

Юнкера несутся следом за ним.

Ильич быстро подходит к Василию. Тот стоит, закрывая рукой лицо.

— Товарищ Василий, дорогой…

У колонн Смольною бушует толпа.

— Как мы пройдем? — шепотом спрашивает Ильич. Держа Ленина за руку, как ребенка, огромный, светлоголовый, без шапки, Василий проталкивается к центру толпы.

— Братцы! — кричит он. — Почему нас не пускают? Не старый режим…

— Почему не пускают? — подхватывают вокруг.

— Даешь дорогу! — кричит Василий.

— Жми! Дави! — подхватывают в толпе.

Ильич смеется. Тоже напирает плечом, кричит:

— Наша берет!

— Наша берет! — кричат вокруг.

Красногвардейцы с трудом сдерживают натиск.

— Товарищи, товарищи… не волыньте, товарищи…

— Пускай… — кричит Василий. — Не задерживай…

— Наша берет!

Прорывают цепь охраняющих, врываются в Смольный.

— Где только наша не берет? — смеясь, говорит Ильич.

Смольный.

Возбужденные люди снуют по коридорам.

Ленин и Василий попадают в водоворот разгоряченных лиц. Их несет человеческий поток вверх по лестнице, от одной двери к другой.

Наконец Ильич садится в коридоре на подоконник.

— Я буду ждать здесь. Найдите, пожалуйста, наших.

Василий успевает только кивнуть головой, — его уносит человеческая волна.

Так сидит Ильич в коридоре Смольного института поздно вечером двадцать четвертого октября. Толпа бурлит вокруг него.

Вот проходит старик в рваных крестьянских лаптях.

Вот идут матросы сомкнутой плотной группой.

Гудящий человеческий поток катится мимо. Возбужденные, разгоряченные лица. Ярким, острым взглядом всматривается Ильич в лицо революционного народа.

— Слышь, товарищ…

Рядом с Ильичем сидит молодой крестьянин в рваной солдатской шинели:

— Слышь, товарищ, ты Ленина не видал?

Л е н и н. Нет, не видал. А что?

— Говорят, он здесь, — доверительно сообщает крестьянин.

— Очень возможная вещь.

— Посмотреть охота.

— Гм…

— А то мы там поспорили с мироедами. Они говорят — рыжий да рябой. А я думаю — не может быть. Я думаю — он такой головастый, большой… представительный мужчина.

— К сожалению, ничего определенного вам сказать не могу.

— Ну да… не видал… — с сожалением смотрит на него крестьянин.

— Не видал.

К Ильичу вместе с Василием быстро подходит несколько человек. Они с трудом пробиваются сквозь толпу.

Крестьянин вглядывается в Василия и вдруг вскакивает:

— Василий Михайлович!

В а с и л и й. Петька! Из деревни?.. — Но, опомнившись, он быстро поворачивается и уходит за Ильичем, крикнув на ходу. — Некогда мне, прощай покуда.

— Ленина не видал? — кричит ему вслед парень.

— Здесь он, — отвечает Василий.

— Где?

— А вон! — Василий указывает в противоположную сторону.

П а р е н ь (жадно). Где? Где?

И ЛЕНИНСКИЙ ПЛАН ВООРУЖЕННОГО ВОССТАНИЯ НАЧАЛ ОСУЩЕСТВЛЯТЬСЯ.

В мечущемся свете костров из-под арки Смольного проносятся автомобили, пешие и конные делегаты спешат к своим частям.

ПО ПРИКАЗУ ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА…

Настежь распахиваются ворота бронедивизиона. С ревом и грохотом выезжают броневики. Все люки закрыты. Стволы пулеметов торчат из башен.

ПО ПРИКАЗУ ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА…

Двинулись солдаты, загремело по мостовой орудие, застучали подковы лошадей.

Выступает рота за ротой, полк за полком.

У проходной завода строятся красногвардейцы.

— Становись!..

Тусклые фонари мотаются на ветру над воротами. Ухнул где-то выстрел, ответил далекий пулемет.

Грохоча и сигналя, подъезжает броневик.

Матвеев поднимается на броневик.

— Товарищи!.. Готовы?

— Готовы, — гремит в ответ.

Матвеев снимает картуз, запевает:

Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов… —

подхватывают все и, вскидывая на плечо винтовки, начинают двигаться. Броневики идут вместе с красногвардейцами.

Гремит «ура».

Голоса удаляются. Мы видим, как двинулся другой, третий отряд красногвардейцев.

— «…Это будет последний…» — слышится издали.

Грозно вырисовываются силуэты кораблей на ночном небе. Рожок играет сбор. Матросы сгрудились на верхней палубе.

Сотни глаз устремлены на оратора.

Немолодой матрос стоит на баке, держа в руке винтовку.

— Товарищи, — говорит он, и черная масса бушлатов становится неподвижной.

Октябрьский ветер рвет полы его бушлата. Октябрьский ветер ревет в вантах за его спиной. Далеко где-то поют «Интернационал».

— Товарищи, мы идем сбросить власть капитала, мы идем творить социальную революцию. Нам на долю выпало счастье осуществить мечты всех угнетенных. Да здравствует власть Советов! Да здравствует Ленин!

Тишина. Ни криков, ни рукоплесканий. Молча люди бросаются в объятия друг друга. На лицах слезы. Где-то далеко поют:

…Лишь мы, работники всемирной Великой армии труда…

Карта Петрограда. Очень далеким фоном слышится «Интернационал». Из города доносится стрельба. На карте Питера карандаш делает пометки. Жирными кружками окаймляет мосты.

ПО ПРИКАЗУ ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА…

Выступает Красная гвардия. Выступают солдаты. Движутся моряки. Поднимается вооруженный народ. Слышатся первые выстрелы. Идут корабли к Петрограду.

Смольный. Комната Военно-революционного комитета.

Держа в руке листок, исписанный стремительным ленинским почерком, человек в военной шинели диктует машинистке:

— Декрет о земле…

За окном ухают выстрелы.

— Помещичья собственность на землю отменяется немедленно и без всякого выкупа…

Василий вертит трубку телефона.

— Станция… Станция… Станция…

— Помещичьи именья, — слышится голос диктующего, — со всем их живым и мертвым инвентарем…

— Станция… Станция… Фу, черт, станция!..

Василий крутит ручку, бьет по рычагу.

Телефонная станция.

Стрельба. С визгом разбегаются телефонистки.

Юнкера отстреливаются, бегут.

Одна из телефонисток падает в обморок.

Крики. Женский визг. Стрельба.

— Станция… Станция… Город!

Рутковский бросает трубку, срывает другую:

— Город! Станция! Станция!

Вокруг него министры Временного правительства. Окна в зале Зимнего дворца закрыты шторами.

— Станция! Станция!

Василий стучит по рычагу.

— Станция! Барышня!.. Станция?!! — уже безнадежно повторяет он, и вдруг лицо его светлеет: — Станция? Один восемь три! Давай Балтийский экипаж…

Телефонная станция. Стрельба.

У коммутатора, запутавшись в бесчисленных шнурах, с наганом в руке, в наушниках, сидит Матвеев. Он кричит в рупор:

— Да я не знаю, куда тут чего втыкать, а барышни все в обмороке валяются… в об-мо-ро-ке!..

Василий поворачивается к Ильичу.

— Владимир Ильич! Телефонная станция наша!

Ленин кивает головой — он и не сомневался, что станция будет взята.

— Так пусть дадут Балтийский экипаж.

Василий снова дует в трубку.

— Слышь, станция! Давай Балтийский экипаж. Один-восемь-три. Ленин будет говорить.

Матвеев беспомощно вертит контакт, оглядывается.

— Погоди, — говорит он, — тут одна вроде отходит…

Он снимает наушники и выволакивает из-за коммутатора телефонную барышню. Барышня рыдает. Матвеев усаживает ее на стул, гладит, успокаивает. Взрыв.

— Слушайте, барышня, ну, успокойтесь! Милая!.. Успокойтесь, барышня. Ну, милая… Соедините с Балтийским экипажем…

Барышня, продолжая всхлипывать, берет контакт.

Из-за коммутатора выбегает юнкер. Матвеев стреляет. Юнкер падает.

— Ой!.. — Барышня в обмороке откидывается на спинку стула.

Матвеев обнимает ее, усаживает.

— Только тихо… тихо… Ничего страшного нет.

Гладит голову барышни рукой, в которой зажат наган.

Барышня наконец приходит в себя.

— Ну, успокойтесь, соедините меня с Балтийским экипажем. (Заметил что-то в глубине зала.) Скорее! Один восемь три. Скорей, скорей соединяйте. (Прячется за коммутатор.) Скорей, скорей!

Барышня соединила.

— Готово!..

Из-за коммутатора, стреляя на ходу, выбегает офицер. Матвеев убивает и его.

— Ой!.. — барышня снова валится без чувств.

— Станция! Станция! — пытается соединиться Рутковский. — Станция!.. — Он бросает трубку.

Малянтович заклеивает конверт и передает Рутковскому.

— Поручик!.. — зовет Рутковский.

К нему подбегает молодой офицер.

— Возьмите этот пакет. Пробейтесь в город. Передайте в посольство. Что бы с вами ни случилось, этого никто не должен прочесть. Поняли?

— Слушаю.

Поручик уходит. Рутковский поворачивается ко второму офицеру.

— Вы отправитесь в Гатчину…

— Каким путем?

— Вот это уж меня не касается!

— Любым путем, — говорит генерал.

— Верхом! На поезде! В телеге! — истерически кричит Малянтович.

— Станция! Станция! Станция!

— Добирайтесь, как хотите, — говорит Рутковский. — Сообщите Керенскому, что мы продержимся до утра. Пусть торопится. К утру войска должны быть здесь. Идите.

Вбегает Кирилин. Его шинель разорвана. Лицо в грязи.

— Что, проморгали Ленина? — злобно встречает его Рутковский.

— Опоздал… — разводит руками Кирилин.

— Шляпа!

Кирилин выпрямляется:

— Господин Рутковский…

— Ну, — бешено орет Рутковский. — Потрудитесь не возражать, когда с вами говорит министр правительства… временного.

Кирилин хочет снова возразить, но Рутковский приказывает:

— В распоряжение Пальчинского!

— Слушаюсь.

Смольный. К Ильичу подходит Дзержинский.

— Владимир Ильич, Николаевский вокзал взят!

Ильич быстро оборачивается.

— Дворец, дворец. Почему до сих пор не взят Зимний дворец? Торопитесь!

Оглушительный выстрел «Авроры».

Из-под арки генерального штаба ринулись на Зимний красногвардейцы.

Ураганным огнем встречает дворец атакующих.

Орудия бьют прямой наводкой. Пулеметы строчат из-за дровяных баррикад.

Кирилин во главе юнкеров бросается в контратаку.

Бой на баррикадах.

На площадь врываются моряки Балтфлота. Со штыками наперевес они несутся в атаку.

Шаг за шагом красногвардейцы продвигаются вперед.

Последняя твердыня русского капитализма — Зимний дворец — с волчьей злобой защищает каждую ступеньку лестницы, каждую дверь.

Смольный.

Василий подходит к Ильичу.

— Владимир Ильич, пора!

Ильич встает. Кто-то протягивает ему парик.

— Не бросайте, Владимир Ильич, может, еще пригодится.

— Нет, батенька, большевикам в России прятаться больше не придется… Власть мы берем всерьез и надолго. Пойдемте!..

К Ильичу пробивается запыхавшийся красногвардеец.

Ильич живо оборачивается к нему.

— Ну как, достали еще винтовки?

— На Сестрорецком заводе… семь тысяч нашли, — отдуваясь, говорит красногвардеец.

— Чудесно! Берите. И скорее, скорее, товарищи!

— Только они не готовы… ложа не полированы…

— Ничего! — отвечает Ильич. — В борьбе отполируем.

В одну из комнат Смольного входят два человека. Лица у них растерянные, галстуки в беспорядке. Один из них — Жуков — вынимает из кармана сверток.

— Хотите закусить? — грустно спрашивает он второго меньшевика.

Разворачивает и раскладывает перед собой на столе бутерброды с колбасой. Берет бутерброд, но вдруг видит…

Распахнулась дверь.

Через комнату проходит Ленин, окруженный соратниками. Ильич идет, веселый, быстрый, задорный.

Останавливается и, прищурясь, глядит на Жукова. За плечами Ильича, рядом с Василием, — огромный детина, матрос с круглым детским лицом.

Жуков бросает булку и, схватив спутника за рукав, быстро выходит из комнаты.

Ильич смеется.

— Мы им еще не так испортим аппетит…

Детина в форменке направляется к булке. Некоторое время смотрит на нее нерешительно, потом берет и, откусывая на ходу большие куски, идет следом за Василием.

Бой в коридорах Зимнего дворца.

Юнкера отстреливаются из-за колонн.

Матвеев прорывается вперед и сталкивается лицом к лицу с Кирилиным. Оба стреляют почти одновременно. Кирилин падает.

В коридор лавиной вливаются красногвардейцы.

Овальный зал в Зимнем дворце.

Вокруг стола угрюмо сидят министры. Слышен близкий разрыв гранаты. Министры вскакивают с мест.

Еще взрыв гранаты.

— Спокойно! — говорит Рутковский.

Взрыв.

— Спокойно! — нервно требует Рутковский.

Доносится грозный гул нарастающего «ура!», топот ног, крики…

— Спокойно! — истерически кричит министрам Рутковский.

Все в панике сбились вокруг стола. Ждут. Гул и крики все ближе, ближе…

Наконец дверь распахивается. В зал врывается толпа красногвардейцев, солдат и матросов. Толпа мгновенно заполняет огромную комнату, плотно окружив министров.

— Тихо, товарищи, тихо! — приказывает Матвеев.

Министры стоят вокруг стола, подняв кверху руки.

Матвеев снимает кепку, кладет ее на стол, поверх нее кладет револьвер, вынимает гребешок, причесывается.

— Граждане министры Временного правительства, — говорит он, — именем Военно-революционного комитета объявляю ваше Временное правительство арестованным… Спокойно, граждане, ничего страшного нет. Происходит пролетарская революция.

Ильич в сопровождении товарищей выходит в коридор Смольного.

Крик:

— Ильич!

Люди бросаются к Ленину.

— Ленин!

— Владимир Ильич!

— Ильич!

Железной живой цепью окружают Ленина красногвардейцы и матросы; держась за руки, они идут по коридору, сдерживая бушующий людской поток.

…В окружении соратников по коридорам Смольного идет Ильич.

Людская волна рокочет за ними.

Грохот «ура!» несется по Смольному и врывается в актовый зал.

Открывается дверь.

Кажется, что произошла катастрофа.

— Ленин! Ленин! Ильич! — кричит стоя весь зал.

Кричат неистово, страстно. Это крик победы. Люди плачут, кричат, аплодируют. Люди в солдатских шинелях, бушлатах, в рабочих ватниках.

— Кто это? Кто это? Кто? — спрашивает какой-то паренек.

Ему никто не отвечает.

— Ильич! Ленин! Ура! — гремит зал.

Часть президиума — меньшевистские и эсеровские лидеры — встает и демонстративно уходит.

…Вбегает мокрый, потный, в сбившейся на затылок папахе, с винтовкой за плечом, крестьянин, земляк Василия. Расталкивая всех локтями, он пробивается вперед, совсем вперед, к самой трибуне, и останавливается, впившись жадным взглядом в Ленина.

Смотрит на Ильича долго-долго, пытаясь разглядеть, какой же, какой он, Ленин. И вдруг восторженно кричит:

— Обыкновенный!

…Кажется, никогда не смолкнет эта овация. Ильич еще несколько раз поднимает руку, но ему не дают говорить.

Внизу, у трибуны, Ленин видит Василия. Протягивает ему руку.

Зал продолжает бушевать. За окнами ухают выстрелы. Ильич улыбается. Он подходит к краю трибуны.

Зал наконец смолкает.

— Товарищи! — говорит Ильич. — Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась…

Притихший было зал взрывается могучим «ура!». Кто-то запел «Интернационал». Все подхватили гимн.

Ленин стоит на трибуне. Гремит «Интернационал».

1937 г.

ЛЕНИН В 1918 ГОДУ

Сценарий написан в 1939 году совместно с Т. ЗЛАТОГОРОВОЙ.

1918 ГОД. ИЮЛЬ.

ТЯЖЕЛО БЫЛО ТОГДА МОЛОДОЙ СОВЕТСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ. АНГЛИЙСКИЕ ИНТЕРВЕНТЫ ВЫСАДИЛИ ДЕСАНТ НА СЕВЕРЕ. ЯПОНСКИЕ ИНТЕРВЕНТЫ ЗАЛИВАЛИ КРОВЬЮ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК. ТУРКИ ЗАХВАТЫВАЛИ НАШИ ЮЖНЫЕ ГОРОДА. ЧЕХОСЛОВАЦКИЙ МЯТЕЖ ВСПЫХНУЛ ЗЛОВЕЩИМ ПОЖАРОМ В ЦЕНТРЕ РЕСПУБЛИКИ, КАЗАЧЬИ ГЕНЕРАЛЫ НАСТУПАЛИ, ИДЯ НА СОЕДИНЕНИЕ С ЧЕХОСЛОВАКАМИ. В СЕРДЦЕ СТРАНЫ, В МОСКВЕ, ПОДНЯЛИ ВОССТАНИЕ «ЛЕВЫЕ ЭСЕРЫ». ГОЛОД ТЯЖЕЛОЙ РУКОЙ ДУШИЛ РЕСПУБЛИКУ, ИСТЕКАЮЩУЮ КРОВЬЮ, ИЗМУЧЕННУЮ ВОЙНОЙ.

Коридор Совнаркома. Вдоль окон столы.

На столах телеграфные аппараты. Стучат ключи.

— «Москва Кремль Совнарком Ленину… — монотонно читает телеграфист секретарю ползущую ленту. — Хлеба выслать не можем ни пуда Комиссар Смирнов ссылаясь ваше распоряжение требует невозможного…».

Рядом у другого аппарата:

— «Восстание подавляйте всей решительностью…».

Стучит телеграфный ключ:

— «…Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин».

Ползет лента на третьем аппарате. Сонный, измученный телеграфист, жуя корку черного хлеба, читает:

— «…Положение на фронте тяжелое. Снарядов нет…».

Глаза телеграфиста смыкаются. Ползет лента, стучит аппарат.

Кабинет Ильича. Из коридора глухо доносится стук телеграфного ключа.

В углу на стуле Максим Горький.

За дверью раздается голос Ленина, и на пороге появляется разгневанный Ильич.

— …Это дурацкий либерализм! — кричит Ильич кому-то, очевидно, идущему за ним. — Пожалуйте, проходите вперед! Входите, входите!

Мимо стоящего в дверях Ленина проходит в кабинет Поляков, красный от смущения.

— Мы с вами на государственной службе, батенька, и к этому пора привыкнуть, — сердито продолжает Ильич, захлопывая дверь и не замечая сидящего в углу Горького.

— Владимир Ильич! — перебивает его Поляков. — Здесь вас ждут…

Ильич резко поворачивается, видит Горького и быстро подходит к нему.

— Алексей Максимович! Здравствуйте! Простите, мы сейчас договорим.

— Меня здесь усадили и просили подождать. Я не мешаю?

— Нет-нет, нисколько, совершенно не мешаете! И вы напрасно надеетесь, товарищ Поляков, что присутствие Горького помешает мне досадить вам до конца… Вы знакомы?.. Товарищ Горький — товарищ Поляков… Так вот, усвойте: никакие революционные заслуги в прошлом, никакой партийный стаж, никакая седая борода не будут нами приниматься во внимание — категорически! — когда речь идет о компрометации Советской власти! И мы никому не позволим, сидя под крылышком добрейшего товарища Полякова, саботировать нашу работу…

— Владимир Ильич, я понимаю…

— Неправда, вы этого не понимаете… — перебивает его Ильич. — А если и впредь не поймете, то мы будем вынуждены покарать вас, и сурово, хотя вы прекрасный человек и старый большевик!

— Я согласен с вами, — говорит багровый от смущения Поляков.

— Ну вот и отлично!

Ленин вдруг улыбнулся открытой, детской улыбкой.

— Вот вам распоряжение — абсолютно строгое. И, пожалуйста, перестаньте с этими господами либеральничать.

— До свиданья, Владимир Ильич! — улыбаясь, говорит Поляков.

Ильич пожимает его руку и быстро подходит к Горькому.

— Рад вас видеть, Алексей Максимович. Я соскучился по вас.

— Вы так умеете отругать человека, — говорит Горький, — что он уходит вполне довольным. Свойство завидное и поучительное.

— Гм, гм… Как вы живете?

— Живу в бесконечных и малополезных хлопотах.

— Так… А я вот слышал — и уверен, что это правда, — будто вы в Петрограде ведете большую, интересную и очень полезную для Советской власти работу.

Горький чуть заметно ухмыляется в усы.

— Вы значительно преувеличиваете мои заслуги, и это… приятно.

Ильич весело смеется.

— Скажите мне, какие у вас нужды, и я скажу, какая у вас работа! Небось пришли просить чего-нибудь?

— Разумеется. Принес даже вот бумагу…

— Давайте…

Ильич берет бумагу, переходит к столу, читает, отмечая какие-то места.

Горький усаживается рядом с ним.

— Тут прежде всего, Владимир Ильич, вот что… Нужно их кормить, а то помрут писатели… и ученые помрут.

Ильич делает пометку на полях горьковской бумаги.

— Кстати, — продолжает Горький, — вчера Иван Петрович Павлов опять отказался ехать за границу. Это он уже шестнадцатое приглашение отвергает. Гениальный и приятно-злой старик… Вот здесь написаны нужды его лаборатории.

Ильич переворачивает страницу. Внимательно читает, одновременно слушает Горького, то и дело вскидывая на него взгляд.

— Затем очень важно это, — продолжает Горький, — вот здесь написано: бумага, типография и — уж простите — обувь; брюки еще прочные у ученых, а ботинки уже сносились. Почти у всех. Много приходится ходить. Очевидно, в поисках хлеба насущного.

Ильич горько улыбается.

Входит уборщица Евдокия Ивановна.

В руках у нее стакан чая и кусок черного хлеба на тарелке.

Ленин освобождает место на столе.

— Спасибо! Поставьте, пожалуйста, сюда. Алексей Максимович, вы обедали?

— Обедал.

— Не сочиняете?

— Свидетели есть — обедал.

— Чаю?

— Нет, благодарю вас.

— Ну что ж, сделаем все, что в наших силах, — Ленин откладывает бумагу Горького. — У вас, чувствую, есть еще что-то?

— Да…

— Кто-нибудь арестован, и вы собираетесь за него просить?

— Вот именно.

— Так я и знал.

— Владимир Ильич! Арестован профессор Баташев. Это хороший человек.

Ленин хмурится. Горький продолжает:

— Это человек науки, и только.

— Таких теперь нет!

— Владимир Ильич! Я человек недобрый и недоверчивый. Тем не менее я готов поручиться за Баташева.

— Ну что ж, — сухо говорит Ленин, — ваше поручительство вещь немалая… — Он пишет записку. — Зайдите к Феликсу Эдмундовичу, поговорите с ним. — Отдает записку Горькому. — Только напрасно вы этим занимаетесь, Алексей Максимович. Вы ведете громадную, нужную работу, а все эти «бывшие» путаются у вас под ногами.

— Я, может быть, старею, но мне тяжело смотреть на страдания людей, — говорит Горький. — Пусть это даже люди из другого лагеря…

Ленин встает, быстро проходит по кабинету из угла в угол.

— Да, им туго пришлось, — говорит он. — Умные из них, конечно, понимают, что их класс вырван с корнем и больше к земле не прирастет…

Горький помолчал.

— Я, Владимир Ильич, не встречал другого человека, который с такой силой любил бы людей, как вы, который так ненавидел бы горе и страдания человечества и презирал бы мерзости нашей жизни… Вы должны меня понять.

Ленин подходит к Горькому, останавливается прямо перед ним.

— Алексей Максимович, — говорит он, глядя Горькому в глаза, — дорогой мой Горький, необыкновенный, большой человек! Вы опутаны цепями жалости… Она отравляет горечью ваше сердце, она застилает слезами ваши глаза, и они начинают хуже различать правду!

Взяв Горького под руку, Ильич ведет его к столу.

— Знаете ли вы, Алексей Максимович, сколько нужно нам хлеба, чтобы накормить одну только Москву? Вот, полюбуйтесь, не угодно ли?..

Он берет со стола бумаги и листая, показывает их Горькому.

— И вот сколько у нас есть. Смотрите, смотрите… Даже если мы дадим людям по восьмушке, по одной восьмой фунта, — у нас через два дня хлеба не будет. Ни крошки. Москва умрет от голода. Форменным образом. И наряду с этим спекулянты и кулаки прячут хлеб. Спекулируют хлебом. В комиссии Дзержинского сидят сейчас двести таких крупнейших мерзавцев. Что прикажете делать? Прощать их?.. Жалеть их?

— Жестокость необходима, — говорит Горький и тоже встает. Он стоит, заложив руки за спину, ссутулясь, глядя сверху на Ленина. — Без нее старый мир не сломать и не переделать. Я это понимаю. Но, может быть, есть где-то у нас жестокость излишняя. Вот это не нужно… и страшно…

— Излишняя жестокость — вещь ужасная. Но как быть, если дерутся два человека, — говорит Ленин, резко выбрасывая вперед указательные пальцы обеих рук. — Как определить, какой удар необходимый, а какой лишний? Если драка не на жизнь, а на смерть?

Звонит телефон.

Ленин снимает трубку.

— Слушаю… Да… Здравствуйте. Простите, Алексей Максимович, — говорит он, прикрывая трубку ладонью. — Да, продолжайте…

Ленин слушает необыкновенно внимательно, склонив голову набок, слегка прищурясь.

— Нет, нет! Его посылать нельзя! — вдруг резко, очевидно, перебивая, говорит он и тут же вскидывает голову к двери: — В чем дело?

В дверях стоит Бобылев, работник секретариата Совнаркома.

— Пришел Коробов. Вы его вызывали?

— Да, просите, пожалуйста… Алексей Максимович, вы не уходите. Это старый питерский пролетарий, чудесный беспокойный человек… (В трубку.) Да, так я говорю — его посылать нельзя. Прежде всего он решительно не умеет никого слушать, а только поучает. Кроме того, он убежден, что умнее всех. Какой же это руководитель? (Входящему Коробову.) Входите, Степан Иванович, здравствуйте, знакомьтесь!..

Коробов, невысокий, сухой старик с живыми, умными глазами, быстро подходит к Горькому.

— Товарищ Максим Горький! Очень приятно познакомиться!

— Мы с вами встречались? — говорит Горький, пожимая Коробову руку.

— К сожалению, нет. Я вас так узнал. Вас далеко видать.

Ильич слушает, переводя веселый, довольный взгляд с Горького на Коробова и продолжает разговор по телефону.

— Вот это другое дело. Теперь вот что. Я прошу вас взять у меня проект об установлении классового пайка. О чем?.. О заградительных отрядах? Дайте — это нужно сделать срочно. Хорошо. До свиданья.

Кладет трубку.

— Ну?.. рассказывайте, — говорит он, всем телом поворачиваясь к Коробову. — У вас всегда что-нибудь очень интересное…

— Вот что, Владимир Ильич, побывал я в деревне, — начинает Коробов. — Положение, скажу я, действительно интересное!

Он говорит страстно и живо, с трудом удерживаясь на месте, все время порываясь вскочить.

— Кулачье, Владимир Ильич, остервенело. Войной пошло! Топоры, винтовки! Пулеметы даже!..

Ленин слушает внимательно, ладонь приложил к уху. Глаза его сверкают. Коробов говорит то самое, что ему важно и нужно знать.

— Так… так, — приговаривает он. — А как с хлебом?

— Хлеб есть! Точно по вашим словам. Но у кого хлеб? У тех же мироедов. Ну, и, конечное дело, нам не дают! Везут в город и по двести рублей за пуд спекулируют. На каждое твое рабочее слово у них про запас десять грязных. Беднота с голоду пухнет, смерть пошла косить. В Питере у нас да и тут у вас, в Москве, ни одно дитя досыту не наедается… А хлеб есть, хлеба в России хватает… Вот какое положение, Владимир Ильич…

— Так!

Хотя Коробов не сообщает ничего веселого, на лице Ленина написано почти удовольствие — настолько ему нравится, что Коробов говорит именно то важное, что он от него ждал.

— Вот дела, Владимир Ильич! Если мы деревне не поможем, — не бывать, извините меня, Советской власти!

— Конечно, конечно! Они вам покажут — кулаки! — подхватывает Ильич.

— Чего же вы смеетесь, Владимир Ильич? Вам ведь первому попадет.

— Ну уж, разумеется! Так что же, по-вашему, делать?

Коробов наклоняется к Ильичу.

— Владимир Ильич… не знаю, как вы посмотрите. Что, если рабочий класс кинуть в деревню? Тысячами? С семьями? А? Собрать там бедноту и вместе с нею нажать на кулаков! Кулак ведь не устоит? А?

— Если середняка к себе перетащите — тогда не устоит.

Коробов вскакивает.

— Ни в какую не устоит! Дайте нам оружие да хорошее благословение, чтоб с кулаками нянькаться поменьше. Будет и хлеб, будет и Советская власть!

Коробов порывисто садится.

— Верно, Степан Иванович, — говорит Ленин, перестав улыбаться. — Вы оценили политическое положение абсолютно правильно, и выводы ваши верны. Мысль о массовом походе рабочих в деревню — мысль замечательная. И мы ее обязательно, немедленно осуществим. Вы когда в Питер?

— Сегодня же.

— Очень кстати. Я вам приготовлю письмо к товарищам питерским рабочим, возьмите его с собой. И давайте действовать не медля. Хорошо?

— Давайте, Владимир Ильич.

Коробов встает.

— Подождите, у меня к вам есть еще один вопрос. — Ильич чуть заметно покосился на Горького. — Как вы смотрите: что нам делать в бою с врагами?

— То есть — как?.. Простите, не понимаю, — тревожно говорит Коробов, очевидно, действительно не понимая, почему его спрашивает об этом Ильич. — Врагов надо бить. Так, кажется?

— Но как бить? Словом, убеждением или силой?

— Виноват, какое же может быть убеждение с волком?! — растерянно говорит Коробов, оглядываясь на Горького и как бы ища у него поддержки. — Ты ему слово, а он тебя за горло клыками. Этак всю революцию прохлопаем.

— Ну да, — Ленин отворачивается, скрывая лукавое сверкание глаз. — А могут ведь и так сказать, раз наша социалистическая революция обязана быть самой гуманной, человечной, то человечность эта должна в том заключаться, чтобы ни на кого не поднимать руку?

— Как же можно в бою не поднимать руку?! Поднять, да так по голове треснуть… Душа из них вон! Так, кажется?

— Видите ли, — упорно продолжает Ленин, — говорят, что наряду с необходимой жестокостью мы иногда проявляем жестокость излишнюю. Ведь вот что говорят!

— Владимир Ильич! — всерьез рассердившись, вспыхивает Коробов. — Да что это с вами сегодня? Вы что, нарочно, что ли?.. Это у нас-то излишняя жестокость?.. Да вы посмотрите, что кругом делается! Ведь под нами земля горит!.. Сотни лет рекой лилась рабочая кровь! А теперь пожалеть какое-нибудь… какую-нибудь дрянь, чтобы все назад повернулось?.. Да еще когда нас душат со всех сторон!.. Да что далеко ходить — вот товарищ Горький, его спросите. Он это хорошо понимает. Он вдоволь хлебнул прежней горькой жизни. Спросите-ка его.

Горький кашляет, покусывает ус.

Ильич, не выдержав, начинает громко смеяться. Он смеется своим удивительным смехом, запрокидываясь на стуле и покачиваясь.

Коробов в недоумении останавливается.

— Что это вы, Владимир Ильич, я не так сказал что-нибудь?

— Нет-нет, Степан Иванович. Вы… вы все абсолютно верно говорите… Но я тут раньше с одним товарищем разговаривал… и вот вспомнил…

Ильич хохочет, вытирает слезу и вдруг, перестав смеяться, поднимается и подходит к Горькому.

— Да, Алексей Максимович, — с глубоким чувством говорит он, — жестокость нашей жизни, вынужденная условиями борьбы, — такая жестокость будет понята и оправдана. Все будет понято. Все.

Звонит телефон. Ильич снимает трубку.

— Я слушаю… Подождите, пожалуйста, минуту… Все будет понято… — повторяет он, прикрывая трубку рукой. — Ну, пожелаю вам всего хорошего.

Коробов и Горький прощаются.

— И не сердитесь на меня, Алексей Максимович, — говорит Ленин, — я ведь любя…

— Действительно, вы умеете так отругать человека, что он уходит от вас довольный.

— Да?.. Гм… гм! Значит, мало ругаю. Учтем! — шутливо отвечает Ильич. — Непременно заходите, когда будете снова в Москве.

— Не приглашайте, все равно зайду…

— Я вас слушаю… — говорит Ленин в трубку.

Горький и Коробов выходят.

В коридоре стучат телеграфные ключи, диктуют телеграммы секретари, телеграфисты читают ленты. И все о хлебе, о хлебе, о восстаниях кулачья, о бесконечных нуждах фронтов. Сюда, в Совнарком, в сердце революционной России, к Ильичу, стекаются надежды, чаяния и мысли борющегося народа.

По коридору идет Василий.

Он входит в кабинет Ленина, закрывает за собой дверь и останавливается. Ильич не видит его, он говорит по телефону:

— …а вы, батенька, издайте-ка распоряжение по вашему ведомству, чтобы во всех типографиях просто реквизировали яти и твердые знаки. Вот и не будут писать по старой орфографии. И вообще разговаривайте с ними весомее, не стесняйтесь, приучайтесь к государственному тону… Теперь вот что: завтра же необходимо опубликовать декрет об отмене частной собственности на недвижимость. Что?.. Вот именно потому, что политическое положение напряженное, и нужно опубликовать завтра же!.. Нет, политиканствовать и вилять в таких делах мы не будем… Всего доброго!

Ильич вешает трубку, снимает другую.

— Я жду сводки с фронтов. Дайте, пожалуйста, сюда как только будут.

Он замечает Василия и быстро идет к нему.

— Товарищ Василий! Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мой!

— Здравствуйте, Владимир Ильич!

— Садитесь сюда, вот здесь, поближе…

Ильич усаживает Василия в кресло, пристально вглядывается в его лицо и вдруг, быстро обойдя вокруг стола, берет свой стакан чая, свой ломоть хлеба и ставит все это перед Василием.

— Ешьте. Обязательно. Немедленно.

— Что вы, Владимир Ильич… я совершенно сыт.

— Ну, тогда рассказывайте скорее, с чем приехали? Привезли хлеб?

— Два маршрута — девяносто вагонов.

— Хорошо. Очень хорошо! Отлично! Рассказывайте, все рассказывайте подробно…

— Не знаю, Владимир Ильич, что и рассказывать… Дали мне восемьдесят тысяч пудов хлеба, сформировали отряд для охраны и отправили.

— Все?

— Все.

— А что это мне говорили, будто вы были ранены, что вас обстреляли в пути кулаки?

— Ну, так ведь не без этого, Владимир Ильич, не в игрушки играем.

Звонок телефона. Ильич снимает трубку.

— Простите, товарищ Василий… Я слушаю!.. Слушаю, Яков Михайлович… Да-да, конечно, вы правы. Так им и скажите: большевики люди упрямые; мы готовы совершить тысячу попыток и после тысячи попыток мы приступим к тысяча первой… Теперь еще вот что, — я хотел вас просить подготовить проект декрета о централизации радиотехнического дела… Что? Уже готов? (Смеется.) Знаете, Яков Михайлович, ваше «уже» скоро войдет в поговорку. Ну, спасибо, спасибо большое!

Ильич кладет трубку. Быстро что-то пишет.

— Вот что, товарищ Василий, необходимо вам взять себе в помощь еще несколько товарищей чекистов и срочно заняться переброской в деревню рабочих отрядов… Как вы на это смотрите?

Ответа нет.

— Товарищ Василий! — тревожно повторяет Ильич.

Василий неподвижно сидит в кресле, голова упала на грудь, руки повисли вдоль колен.

Ленин вскакивает, бросается к нему.

— Товарищ Василий… товарищ Василий, что с вами?.. — Он берет его за плечи. — Боже мой! Что же это? — Бежит к двери, открывает ее. — Кто тут есть? Товарищ Бобылев, — врача! Скорее бегите за врачом! Сию секунду достаньте врача!

Ленин наливает воды в стакан, не знает, что делать с ней, ставит на стол. Он присаживается на корточки перед Василием. Берет его за руку.

Голова Василия безжизненно опущена, веки закрыты, худое, обросшее бородой лицо очень бледно.

…По коридору Совнаркома бежит Бобылев. За ним еле поспевает доктор. Они входят в кабинет.

— Константин Николаевич, пожалуйте сюда! — торопливо подзывает Ленин врача. — Скорее… Что с ним?

Доктор приподымает Василию веко, щупает пульс.

— Не беспокойтесь, Владимир Ильич, ничего страшного, типичный голодный обморок…

— Да?..

Ленин прошел по кабинету, остановился около Василия.

— Этот человек, доктор, только что привез нам девяносто вагонов хлеба…

Василий пошевелился.

Ленин быстро наклоняется к нему.

— Скажите, доктор, можно дать ему сейчас поесть?

— Можно. И хорошо бы горячего чаю.

— Товарищ Бобылев, — говорит Ильич, — попросите срочно дать горячего чаю, и непременно с сахаром.

Бобылев уходит.

Василий приоткрывает глаза. Растерянно смотрит вокруг.

Ленин протягивает ему свой хлеб. Василий хватает его. Жадно ест. Ленин отворачивается, достает носовой платок. Заметив, что в дверях стоит машинистка, сердито машет ей рукой. Машинистка исчезает.

Василий ест хлеб, держа его дрожащими руками.

В комнату вбегает Бобылев с телеграфной лентой.

— Владимир Ильич, — говорит он прерывающимся от волнения голосом. — Муравьев поднял мятеж, повернул фронт на нас…

Ни один мускул не дрогнул на лице Ильича. Он протягивает руку.

— Дайте сюда.

Берет ленту.

Звонит телефон.

Ленин снимает трубку.

— Слушаю!.. Когда пала Тихорецкая? Когда?..

Василий тревожно глядит на Ильича:

— Тихорецкая…

Музыка.

Зал Большого театра. Идет представление «Лебединого озера».

Среди красноармейцев и рабочих кое-где сидят лощеные балетоманы.

…В ложе бенуара английский посол, дипломаты.

Музыка.

Задняя портьера ложи раздвигается. Сидящий рядом с послом Константинов оглядывается, встает и идет в аванложу.

Там, прислонившись к стене, стоит бледный, запыхавшийся человек.

— Почему вы тяжело дышите? — презрительно спрашивает Константинов.

— Бежал. За мной увязались.

Он наклоняется к уху Константинова:

— Пал Симбирск!

— Это не ново, — брезгливо отвечает Константинов и выходит в ложу.

Там он наклоняется к послу.

— Господин посол, у большевиков взят Симбирск.

Посол коротко взглянул на Константинова. Наклонился к соседу. Шепчет.

Музыка. Балет.

Рядом с ложей дипломатов, разложив на алом бархате барьера рваную газету, тихонько закусывают тощей воблой несколько морячков. Они пришли сюда, видимо, прямо с поезда с винтовками и вещевыми мешками.

Балет. Трепещут пачки. Мелькают обнаженные руки.

В глубине дипломатической ложи, рядом, посол и Константинов. Они смотрят на сцену, в руках у них бинокли.

— Что еще нужно, мистер Релтон? — спрашивает посол.

— Господин посол, я имею удовольствие в третий раз напомнить вам, что я не Релтон, а Константинов.

— Так что же еще нужно, мистер Константинов?

— Нужно купить возможность ворваться в Кремль.

— Через кого?

— Через коменданта Кремля… Он откроет ворота.

— Кто войдет в эти ворота?

— Офицерские дружины… У нас три тысячи человек… На днях будет смотр…

— Этот… комендант Кремля взял деньги?

— Возьмет…

— Сколько вы ему даете?

— Если не возражаете, пять миллионов.

— Согласен…

Конец акта. Занавес опускается. Финальные аккорды. Аплодисменты.

Дипломаты встают.

В соседней ложе восторженно аплодируют морячки.

Занавес снова раздвигается. Вместо балерины на авансцене стоит человек в кожаной тужурке, обвешанный гранатами, с маузером на боку. Аплодисменты обрываются. Человек в кожаной тужурке поднимает руку.

— Товарищи и граждане! — громовым басом объявляет он. — Имеются два внеочередных вопроса. Первое: по постановлению Екатеринбургского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов расстрелян бывший царь Николай Романов. Желает кто-нибудь высказаться?

Шум.

— Вопрос ясный! — кричат из зала.

— Какие есть предложения? — спрашивает человек в кожаной тужурке.

— Принять к сведению, — предлагает матрос из ложи.

— Есть предложение принять к сведению. Возражений нет?.. Принято.

Шум. Публика поднимается и идет к выходу.

Но человек в кожаной тужурке вновь поднимает руку.

— Второй вопрос: есть предложение не расходиться… потому что все равно никого не выпустят. Сейчас будет проверка документов.

Сильный шум. Эффект второго сообщения громадный.

В дипломатической ложе из-за портьеры высовывается встревоженная физиономия. Константинов сердито оборачивается. Голова исчезает.

— Кто это? — спрашивает посол.

— Мой человек. За ним гнались.

— Хорошо, пройдет со мной. Когда будет беседа с комендантом Кремля?

— Завтра, господин посол…

Кремль. Комендантская.

Входят комендант Кремля Матвеев и Константинов.

Красноармеец в вылинявшей гимнастерке, еще хранящей темные следы погон на плечах, хлебает деревянной ложкой суп из котелка.

Константинов останавливается в дверях.

— Выдь-ка отсюда, — говорит Матвеев. — Там доешь.

Красноармеец встает.

— Тут и твоя порция, товарищ комендант.

— А мою порцию оставишь. Я потом похлебаю. Садитесь…

Красноармеец выходит.

Константинов садится.

Матвеев рукавом стряхивает крошки со стола.

Константинов поворачивается к нему:

— Ну, вы решились?

— Да как вам сказать… — мнется Матвеев.

— Начало мне не нравится.

— Прямо не знаю, что делать, что делать, — сокрушенно бормочет Матвеев.

— Что вызывает у вас сомнение?

— Видите ли… Будем говорить напрямик. Должность у меня хорошая, харч, правда, так себе, небогатый харч.

— Ну?

— Однако ничего, живу. Почет. Уважение… Наши — большевики то есть — почти целый год просидели, может, и еще продержатся…

— Дальше.

Константинова раздражает наивность коменданта.

— Ну, а ваша-то власть, она из каких будет? — продолжает Матвеев. — Я в смысле надежности. А вдруг да не угадаешь?..

— Вы положение на фронтах знаете? — резко спрашивает Константинов.

— Да, вроде знаю.

— А если знаете, то должны понимать, что все равно большевикам не удержаться.

— Это-то верно, — вздохнул Матвеев, — похоже, не удержаться.

— Дальше. Должность мы вам дадим не хуже. Харч будет, во всяком случае, лучше. А кроме того, господин комендант, мы в крайнем случае обойдемся и без вас. Смотрите, не прогадайте.

— Зачем же сразу сердиться, — примирительно говорит Матвеев. — Я ведь только интересуюсь. Вот, например, интересно, какие партии вас поддерживают или, может быть, государства?

— Интересуетесь? — иронически спрашивает Константинов.

— А как же…

Константинов выдерживает паузу, потом холодно цедит:

— Возьмете деньги, дадите расписку…

— Так…

— Начнете с нами работать…

— Так…

— А вот тогда можете интересоваться.

Матвеев сокрушенно вздыхает.

— Ну, так как?

— А навар какой будет?

— Что?.. — недоумевает Константинов.

— Денег, денег сколько дадите?

— Назовите сумму.

— Виноват. Мой товар — ваш навар…

— Мы не на базаре, господин комендант.

— Ну, да ведь вам виднее! Человек я в таких делах неопытный, продешевить не хочется, а вы-то уж, верно, не впервой… Скажите правду, с кем-нибудь из наших вы уже… (Выразительный жест.)

— Знаете, господин комендант, вы очень хорошо спрашиваете и очень плохо отвечаете. Мне это перестает нравиться. Вы интересуетесь суммой, — пожалуйста: ассигновано два миллиона.

Константинов протягивает руку.

— Согласны?

Но комендант быстро закладывает руки за спину.

— Ну, нет… нет! За два миллиона — не буду. Нет.

Константинов с удивлением смотрит на Матвеева, как будто искренне возмущенного.

— Что такое?

— Нет, это просто несерьезно, — сердито говорит комендант.

Константинов начинает выходить из себя.

— Но позвольте, в чем дело, господин комендант?

Матвеев не слушает его.

— Или дело делать, или дурака валять.

— Что случилось, наконец… Мы, кажется, не на базаре…

Матвеев берет со стола фуражку Константинова и отдает ему.

— Вот что, гражданин… Вы меня не видели, я вас не слышал, и давайте очистим помещение. Давайте-давайте…

— Подождите. Ваша сумма?

Матвеев вдруг решился, наклоняется к самому уху Константинова и отчаянным шепотом выпаливает:

— Два с половиной!

— Пишите расписку.

Матвеев отрывает клочок бумаги, садится писать.

— Миллион рублей получите сейчас, остальное — по выполнении операции, — говорит Константинов.

— Операция… — со вздохом бормочет Матвеев. — Ох, наживаешься ты на мне.

— Господин комендант! Повторяю, мы не на базаре!

— Ну-ну… Только тихо!.. — примирительно говорит Матвеев. — Деньги на бочку…

Константинов начинает выгружать из кармана деньги.

Ленин идет по коридору. Видит — в пустой комнате свет. Заходит, гасит свет, идет дальше.

Столы телеграфистов. Стучат ключи.

Ильич подходит к старшему телеграфисту.

— Есть сводки с фронтов?

Берет сводки.

Откуда-то раздается детский крик.

Из комнаты, смежной с кабинетом Ильича, быстро выходит Рыбакова. Она ведет за руку маленькую, грязную девочку.

— Товарищ, это что такое? — взволнованно и возмущенно говорит она часовому. — Откуда она? Как она попала? Ходит по коридору, залезает в кабинет. Мало того! Крадет у Владимира Ильича сахар! Возмутительное безобразие!

Рыбакова дергает девочку за руку. Рев.

Ильич быстро подходит.

— Оставьте ее, — резко говорит он. — Чья это девочка?

Рыбакова, увидев Ленина, смущенно молчит.

— Приблудная, товарищ Ленин, — отвечает часовой.

Ильич берет девочку за руку.

— Пойдем со мной.

Сразу стихнув, девочка послушно идет за Ильичем.

Ильич ведет ее в кабинет, берет с блюдца сахар, дает ей.

— Если хочешь, побудь тут у меня, будем работать. Ты будешь рисовать, а я буду читать.

Ильич дает ей бумагу, карандаш и углубляется в чтение сводок.

На картах, лежащих на столе, на картах, висящих на стенах, Ленин отмечает флажками перемены по сводкам.

— Тебя как звать? — спрашивает он девочку.

— Наташа.

Наташа деловито рисует, сидя прямо на полу.

— Вот и превосходно.

Ильич звонит.

Входит Бобылев.

— Товарищ Бобылев, подготовьте мне, пожалуйста, прямой провод. С Северным фронтом — десять тридцать. Необходимо связаться сегодня с Фрунзе. В любом часу.

— Хорошо, Владимир Ильич.

Бобылев отмечает в книжечке поручения.

— …И достаньте мне в Румянцевской библиотеке на ночь эти книги, — Ленин передает Бобылеву список. — Скажите, что завтра утром я их обязательно верну.

— Хорошо, Владимир Ильич.

Ленин наклоняется к уху Бобылева и тихо добавляет:

— И изобретите способ покормить эту девочку…

Бобылев кивнул головой, уходит.

Ленин откладывает в сторону сводки, подходит к девочке, заглядывает через ее плечо:

— Ну-ка, ну-ка… что тут у нас получилось?

— Дом…

— Дом? А на небе лягушки ползают.

— Какие лягушки? Птички!

— Ах, птички… — Ленин присаживается на ручку кресла, берет рисунок, поправляет карандашом. — Птичек вот как рисуют…

Он ставит на небе галочки и вдруг замечает, что у девочки разорвано платье.

— Что ж это тебе мама платье не зашьет?..

— У меня мамы нету… — девочка снова начинает рисовать.

— А где она? — осторожно спрашивает Ленин.

— Она умерла с голоду… Они все умерли с голоду… — привычно отвечает девочка.

Ленин берет ее под мышки, поднимает и долго смотрит на худенькое личико. Потом усаживает девочку обратно в кресло. Быстро, на носках проходит по комнате. Раз, другой. Останавливается у стола и снимает трубку телефона.

— Два тридцать восемьдесят семь… Наркомпрос? У товарища Крупской кончилось совещание? Попросите ее, пожалуйста, к телефону… Надя, скажи, кто из наших работников может взять ребенка? Может быть, Гиль возьмет? Или Анна Ильинична? Выясни это, пожалуйста, срочно.

Ильич вешает трубку, снимает другую…

— Феликс Эдмундович, у вас там арестованы спекулянты хлебом. Необходимо их немедленно судить и широко оповестить об этом все население. И впредь каждого спекулянта будем судить как организатора голода.

Вешает трубку и сейчас же снимает ее.

— Еще два слова. Как вы думаете — что, если бы ВЧК взяла на себя заботу о детях? Необходимо немедленно все силы бросить на спасение беспризорных детей… Что?.. Ну вот. Прекрасно!.. Ну, я ведь знал, что вы к этому народу неравнодушны… Значит, отныне ВЧК заботится о ребятах.

Кабинет председателя ВЧК.

Дзержинский у телефона.

— Хорошо, Владимир Ильич. Спасибо, чувствую себя вполне прилично. С чехословацкого фронта?.. Да… плохие вести…

Секретарь открывает дверь.

— Феликс Эдмундович, явился комендант Кремля.

— Просите… Хорошо, Владимир Ильич, до утра! Спокойной ночи!

Входит Матвеев. В руках пакет.

Дзержинский встает навстречу.

— Здравствуйте, товарищ Матвеев, садитесь, пожалуйста. (Секретарю.) Оставьте нас. (Матвееву.) Извините. Минуту. (Снимает трубку.) Четвертый. Говорит Дзержинский. Будьте любезны, займитесь вот каким делом: нужно срочно найти место пока хотя бы для десяти очень больших детских домов… Нет, крайне спешно… Что?.. Откуда у вас такие бюрократические навыки? Можно подумать, что вы заведовали царским департаментом, а не ковали лошадей… То есть, как это нас не касается? ВЧК все касается, что нужно Советской власти. Даю срок до завтра. Мебель мы дадим из буржуазных особняков. Только надо пропустить ее через дезинфекцию, — черт знает какая мразь спала на этих кроватях. (Вешает трубку.) Я вас слушаю, товарищ Матвеев.

Матвеев снимает фуражку, вытирает лоб, кладет на стол пакет.

— Продался, Феликс Эдмундович. Вот миллион.

— Значит, приходил?

— Приходил.

Дзержинский звонит. Входит секретарь с бумагой в руках.

— Не входите и никого не пускайте, пока я не позвоню. Что это у вас? (Секретарь кладет бумагу на стол.) Хорошо, я подпишу. Возьмете потом.

Секретарь уходит. Дзержинский хочет отодвинуть в сторону бумагу, но взгляд его останавливает какая-то фраза.

Дзержинский читает. Бледнеет от гнева. Снимает трубку телефона.

— Тридцать второй. (Матвееву.) Извините. Минуту. (В трубку.) Говорит Дзержинский. Вы что? В своем уме? Что вы мне прислали? Какие у вас основания?.. Это все? И на этом основании вы предлагаете расстрел?..

…Мы видим другой телефон, у телефона чекист Синцов.

— Феликс Эдмундович… — говорит он. — Расстрелять его — и крышка! Это враг! Я печенкой чувствую…

— Печенкой? — отвечает Дзержинский. — Скажите Петрову, что я вас арестовал на трое суток… В другой раз будете думать не печенкой, а головой. До свиданья…

…Дзержинский запирает дверь кабинета.

Возвращается на место, садится.

— Рассказывайте.

— Пришел час назад ко мне, в комендантскую, — говорит Матвеев.

— Назвал себя?..

— Константиновым.

Дзержинский мгновение сосредоточенно подумал.

— Продолжайте.

— Держался на этот раз гораздо определеннее. Я должен нейтрализовать охрану, в назначенную ночь открыть ворота Кремля и впустить какие-то части.

— Ни больше, ни меньше?

— Ни больше, ни меньше. За это я получаю миллион чистоганом — вот он — и полтора по выполнении «операции».

— Щедро! Как вы держались?

— Как мы с вами договорились.

— Какие-нибудь дополнительные сведения от него получили?

— Как ни крутил — ничего. Только сомневаться во мне начал. Хитер!

— Боюсь, что здесь дело не только в Кремлевских воротах, — говорит Дзержинский. — Как у вас условлено с этим Константиновым?

— Я должен явиться тридцатого в пять часов вечера по адресу: Малая Бронная, два, квартира тринадцать, со двора, второй этаж.

Дзержинский записывает.

— Тридцатого в пять вечера явитесь туда, — говорит он. — Я пошлю отряд, дом будет окружен. Поручим это Василию.

— Приехал?

— Но помните, товарищ Матвеев: о заговоре мы знаем еще не все, он может быть гораздо шире, чем мы с вами думаем. И глубже. Смотрите, не спугните их преждевременно.

— Понимаю.

— Держитесь спокойно… и правдоподобно, — говорит Дзержинский.

— Я, Феликс Эдмундович, вахлачка такого изображаю. Жадного такого.

— Но не чересчур.

— Будьте покойны, Феликс Эдмундович.

— Ну хорошо, до свиданья.

Дзержинский отпирает дверь, выпускает Матвеева, возвращается к столу, звонит, перелистывает настольный календарь.

Входит секретарь.

— Попросите ко мне начальников отделов. Всех.

Дзержинский открывает листок календаря: «30 августа. Пятница».

Он делает на листке пометку.

Вечер. Никитский бульвар.

По бульвару сплошным потоком тянется солдатня.

Гармонь. Песня.

В сторонке группа людей в штатском.

В центре группы человек, одетый под мастерового.

Рядом с ним Константинов.

— Третий батальон пошел, — говорит Константинов.

— Кто впереди? — спрашивает «мастеровой».

Мимо проходит, демонстративно нюхая цветок, лощеный приказчик, в канотье, с галстуком-бабочкой.

— Командир батальона подполковник Аристов, — говорит Константинов.

Идут, гуляя парами, четверками, солдаты. У всех шинели нараспашку, у всех бантики на правой стороне груди, все идут в одну сторону.

— Лучший батальон, — говорит Константинов. — Сплошь офицерский состав. Смотрите, как идут.

Проходит солдатня.

— Пошел второй полк, — говорит Константинов. — Командир полка полковник Сахаров. Командир первого батальона капитан Граббе.

Мимо группы проходят под руку путейский инженер с каким-то потрепанным коммерсантом в котелке. У обоих в руках по цветку. Оба одновременно их подчеркнуто нюхают.

За ними вновь идет солдатня.

К группе подходит человек в кожаной тужурке:

— Чего смотрите, граждане, а? Я извиняюсь.

Все молчат. Константинов отвернулся и, сделав вид, что прикуривает, тихо говорит «мастеровому»:

— Похож на чекиста…

— Происшествие какое-нибудь? А? — не унимается человек в кожанке.

— Чего пристал? — грубо отвечает ему Константинов. — Иди своей дорогой.

— Извиняюсь.

Человек отходит.

— Нет, кажется, ничего… — глядя ему вслед, говорит «мастеровой». — На когда назначен сбор?

— Тридцатого, в пять.

Тридцатое августа.

Прихожая в квартире Ленина. В ряд стоит несколько разных кресел. Около кресел — заведующая хозяйством Совнаркома.

Входит Ленин, останавливается.

— Это что такое?

— Для вашего кабинета, Владимир Ильич, выберите, пожалуйста.

Ильич стоит, наклонив голову набок, сунув руки в карманы брюк. Перед ним кресло с резными деревянными львами.

— Гм… Этакими дикими зверями мы, пожалуй, отпугнем всех рабочих и крестьян, которые приходят в Совнарком, — улыбаясь, говорит он. — Скажите: а можно раздобыть обыкновенный человеческий стул на четырех ножках, со спинкой?.. Можно? Ну вот и поставьте его мне…

Ленин входит в кухню.

У плиты возится Евдокия Ивановна.

— Евдокия Ивановна, не приходил ко мне тот товарищ, которого я жду? С Урала?

— Нет, Владимир Ильич, не приходил.

Сидящий в углу человек поднимается, услыхав имя «Владимир Ильич».

Это крестьянин в лаптях, в посконной рубахе, в солдатской шинели без хлястика.

Ленин замечает его.

— Вы, товарищ, ко мне?

— К вашей милости, товарищ Ленин, — смиренно и почтительно говорит крестьянин.

— Земляк мой… — ворчит Евдокия Ивановна, косясь на крестьянина. — Двадцать лет не видались. Пристал: покажи ему Ленина, и все.

— Земляк? — Ильич подходит к крестьянину. — Значит, тамбовский? Садитесь, товарищ. Как там дела в ваших местах?

— Да что же дела, товарищ Ленин… Вот пришел к вам… Правду у вас искать. Мужицкую.

— Мужицкую? А разве есть такая отдельная мужицкая правда?

— Выходит, что есть.

— Мужицкая отдельно, и рабочая отдельно? Это очень интересно.

— А как же, товарищ Ленин? Мужик за Советской властью пошел? Пошел. Сказала Советская власть: «Кончай войну», мужик — штык в землю. Верно?

— Ну дальше!..

— Сказала Советская власть: «Отбирай барскую землю», — мужик отобрал. Правда?

— Нуте-с…

— Собрал мужик с барской земли хлеб… и что же получилось? Пришли рабочие отряды, и хлебушко — фью!.. Вот оно и выходит: рабочая правда отдельно, а мужицкая отдельно.

Ленин внимательным, быстрым взглядом оценивает «земляка».

— А сколько у вас отобрали хлеба?

— Да я не про себя…

— Нет, у вас лично сколько было хлеба? — настойчиво повторяет Ленин.

— Сколько было, столько и сплыло. Не обо мне речь, — глядя в сторону, уклончиво отвечает крестьянин.

— Так вы, значит, не от себя? Вас послал кто-нибудь?

— Мандатов не имеем, а кой-какой народишко за мной стоит.

— Ага, понятно… А все-таки вы не все сказали, что думали. Верно?

«Земляк» молча косится на Евдокию Ивановну.

— Евдокия Ивановна, — говорит Ленин. — Можно вас попросить выйти на минутку?

— У меня молоко на плите, Владимир Ильич, — недовольно ворчит Евдокия Ивановна.

— Ничего, я послежу…

Ленин провожает Евдокию Ивановну до двери, прикрывает за ней дверь и вновь оборачивается к «земляку».

Евдокия Ивановна, выйдя в коридор, подзывает Бобылева и встревоженно указывает ему на дверь кухни.

«Земляк» несколько секунд молча смотрит на Ленина и, вдруг переменив тон, говорит:

— Ну что ж, ладно… — Он встает, подходит к столу, берет кусок хлеба. — Хлебушко кушаете… А кто его сеял? Мужик. Кто потом-кровью полил? Мужик! Кто жал, кто молотил, кто на горбу таскал? Опять же — мужик!..

— Мужика нет, — спокойно перебивает Ленин. — И вы это очень хорошо знаете. Есть бедняк. Есть середняк. Есть кулак.

При слове кулак Ленин как бы случайно указывает пальцем в сторону «земляка».

— Верно?

«Земляк» на мгновение смутился.

— Нет, неверно! Есть мужик справный, хозяин… И есть лодырь.

— Лодырь — это бедняк?

— По-вашему — бедняк, а по-нашему — лодырь!

— По-вашему — хозяин, а по-нашему — кулак, мироед, который эксплуатирует деревню, старается подорвать Советскую власть рабочих и беднейших крестьян. И это у вас — у кулаков — не выйдет.

— Ну что же, гражданин Ленин… Россия — страна мужицкая. Мы и без города проживем. Ситца не дадите — в холстину оденемся. Сапог не дадите — в лаптях проходим!.. Но уж если мужик хлеба не посеет…

— Измором, значит, возьмете?

— Город сам подохнет! — с наглой угрозой отвечает «земляк», не замечая, что в дверях стоят подошедшие во время разговора Свердлов и Бобылев.

— Вы нарисовали страшную картину, — с нарочитой тревогой в голосе говорит Ленин. — Прямо волосы дыбом становятся!.. Значит, вы пришли как бы войну нам объявить?

— Вы — человек ученый. Вам виднее.

— Ну что ж! Запомните и передайте тем, кто вас послал хотя бы и без мандата: Советская власть — штука прочная. Рабочие и крестьяне создали ее не на год и не на десять лет! Назад пути не будет. Никому! Пока вы, кулаки, существуете, — хлеб вы будете отдавать. Пойдете войной — уничтожим. Вот вам и вся правда. Настоящая рабоче-крестьянская правда.

— Запомним… ваше превосходительство, — тихо и угрожающе говорит кулак. Он надевает котомку на плечи.

Ленин улыбается.

— Ну вот и договорились… Товарищ Бобылев, проводите.

Кулак испуганно поворачивается. Только сейчас он заметил, что в комнате есть еще люди. Он берет палку и шапку, низко, с притворным смирением кланяется Ленину.

— Прощеньица просим.

— Прощайте!

Бобылев идет вслед за кулаком.

Ленин быстро подходит к Свердлову.

— Слыхали? — с веселым возбуждением говорит он.

— Как он к вам попал?

— Кулак. Пришел поговорить по душам… прощупать… проведать, а не пойдет ли Советская власть на уступки? Это чрезвычайно любопытное явление.

— Он открыто грозил, — говорит Свердлов.

— Ну, разумеется. И обратите внимание — все лозунги эсеровские: «Бедняки — лодыри», «Россия — страна мужицкая»…

— «Деревня без города проживет», — вставляет Свердлов. — Знакомая фразочка!

— Да-да! И, наконец: «Все крестьянство — едино». Прямо Чернов какой-то переодетый!.. Яков Михайлович, вы что-нибудь понимаете в молоке? Как узнать, что оно кипит?

Свердлов подходит и заглядывает в кастрюлю.

— Не беспокойтесь. Я вас буду консультировать. Во мне пропадает великолепный повар. Еще рано.

— Мы слишком мягки, — говорит Ильич, — наша власть иногда больше похожа… на молоко, чем на железо. Диктатура — это большое слово. Мы сказали это слово… Яков Михайлович, пожалуйте сюда…

Оба внимательно смотрят на молоко.

— Нет, — говорит Свердлов, — еще не скоро.

— При этом кулаке просто случайно не было бомбы или револьвера… Они скоро стрелять в нас начнут… А пузырьки? Это ничего, что пузырьки?

— Не имеет никакого значения, — категорически говорит Свердлов, — поверьте моему опыту.

Оба отворачиваются от плиты. В то же мгновение раздается шипение, и за их спинами взвивается белое облако пара.

Молоко растеклось по плите, дымит, горит.

Свердлов хватает кастрюльку, бьет по плите тряпкой, суетится.

Ильич хохочет. Он смеется безудержно, вытирая набегающие на глаза слезы.

И вдруг смолкает.

На пороге кухни стоит бледный Дзержинский.

Ленин быстро подходит к нему.

— Я должен ехать в Петроград, — говорит Дзержинский.

— Что случилось?

— Убит Урицкий.

Дачный поселок.

Рутковский входит в калитку. Быстро поднимается на террасу и проходит в комнату.

В комнате — Новиков, Соколинский; в углу, сгорбившись, сидит рабочий Петров.

— Урицкий уничтожен, — говорит им Рутковский.

— Уже знаем, — отвечает Новиков.

Рутковский резко поворачивается к нему:

— «Знаем»… — передразнивает он. — А вам что помешало?

— Петров, дайте объяснения, — говорит рабочему Соколинский.

Петров молчит. Рутковский выразительно на него смотрит.

— Вы были на митинге?

— Ну был…

— Почему же вы не стреляли?

Петров молчит.

К нему подходит Новиков.

— Тебя спрашивают, Петров.

— Не мог… — тихо говорит он.

— Почему? — осторожно спрашивает Рутковский.

— Не мог… — тоскливо повторяет Петров. — Я его раньше никогда не видал. Вышел на трибуну… он небольшого роста… Старый такой пиджак… Стал говорить про рабочих… каждое слово — правда… Взять, к примеру, мою жизнь… Не мог я стрелять!.. — с душевной мукой выкрикивает он.

Рутковский мягко кладет ему руку на плечо.

— Голубчик, вам надо отдохнуть, поезжайте-ка вы, милый, домой, успокоитесь. Ну, поезжайте, поезжайте.

Он подводит Петрова к двери.

— Он за рабочих… — убеждает Петров.

— Понимаю… понимаю… — ласково отвечает Рутковский… — Всего хорошего, дружок… отдыхайте…

Петров уходит.

Рутковский резко поворачивается.

— Этот человек опасен… Соколинский, возьмите его на себя.

— Сейчас?

— Да. Только не здесь. Уведите подальше.

Соколинский выходит.

Рутковский быстро проходит по комнате вперед и назад.

— Я говорил: убийство Ленина рабочим — бредовая идея.

— Это произвело бы мировой эффект.

— «Мировой эффект»… Идиоты! Просто провалили дело. Каплан здесь?

— В нашем распоряжении три часа. Я еще должен быть в штабе.

— Вы точно установили, что он сегодня выступает?

— Да. На заводе Михельсона. Пройдемте к Каплан.

Маленькая прокуренная комнатка. Всюду окурки. На кровати, заложив руки за голову, лежит Фанни Каплан. В губах папироса.

В комнату входят Рутковский и Новиков. Каплан, не обращая на них никакого внимания, продолжает курить.

— Фанни Каплан! — окликает ее Рутковский.

— Да… — беззвучно отвечает Каплан.

— Решено.

Каплан молчит.

— Вы назначены исполнителем.

— Когда?

— Сегодня.

Каплан молча курит.

— Встаньте! — резко говорит Рутковский.

Не глядя на него, Каплан медленно садится на постели, берет с ночного столика пузырек, капает лекарство в рюмку.

— Фанни Каплан, — говорит Рутковский, — наступает твой день. Ты прожила двадцать восемь лет, но тебя не знает никто. А завтра твое имя вспыхнет на небосклоне истории…

Каплан продолжает отмеривать лекарство.

— …Тобой будет интересоваться весь мир, Фанни Каплан! Каждый будет знать это имя — Фанни Каплан! Это та женщина, которая подняла руку на грозу всего земного шара — на Ленина.

Каплан выпивает лекарство, морщится.

— Перестаньте разговаривать, — резко говорит она. — Дайте револьвер.

Новиков передает ей револьвер, вынимает обойму, показывает.

— Первые три пули надпилены. Видишь? Они отравлены ядом кураре…

В то же мгновение раздаются два далеких, глухих выстрела. Каплан вздрогнула. Рутковский испуганно оглядывается.

Новиков подходит к окну:

— Это, вероятно, Соколинский.

— Но я же сказал, не здесь. Болван!

Еще один далекий выстрел.

Дом на Малой Бронной.

Сквозь чердачное окно виден пустой двор, во дворе — двухэтажный дом.

На чердаке, из которого мы видим двор, Василий, Матвеев, чекисты. Здесь установлены пулеметы.

— Так помни, Василий, — говорит Матвеев, — если мне не удастся выйти, сигнал — выстрел. По выстрелу сразу давайте.

— Ладно-ладно. Иди. Тебе пора.

Матвеев спускается в чердачный люк.

Василий следит за ним сквозь окошко.

Матвеев проходит по двору, переходит улицу, скрывается в парадном.

Стучит в дверь квартиры.

Ему открывает шпик Филимонов.

— Ярославль, — говорит Матвеев.

— Рыбинск. Проходите.

В дверях столовой Матвеева встречает Константинов.

— Мы вас ждем.

Он вводит его в столовую. Здесь человек двадцать — переодетые офицеры.

Все поворачиваются и разглядывают стоящего в дверях человека в ненавистном для них кожаном костюме.

— Здравствуйте, граждане! — говорит Матвеев.

— Комендант Кремля Матвеев, — представляет его Константинов.

Матвеев галантно щелкает каблуками.

— Очень приятно.

Он начинает обходить стол, пожимая всем руки и внимательно вглядываясь каждому в лицо.

По двору к парадному проходит Рутковский.

— Замкнуть кольцо, — приказывает Василий, увидя его из чердачного окна.

Рабочий побежал вниз исполнять приказ.

Перелезая через заборы, пробегая задними дворами, чекисты окружают штаб заговорщиков.

Матвеев в столовой среди заговорщиков.

Говорит Константинов:

— …Выступление сегодня ночью. Особых сигналов не будет. Сбор частей в полной готовности в час тридцать. Задания известны всем?

Молчание.

— У командиров вопросов нет?.. Прошу сверить часы: сейчас двадцать семь минут шестого.

Все проверяют часы.

— Господин комендант, — обращается Константинов к Матвееву. — В два часа ночи вы откроете ворота Кремля.

— Слушаюсь.

В комнату тихо входит Рутковский и останавливается в дверях за спиной Матвеева.

— А кроме коменданта Кремля у нас есть еще союзники среди большевиков?

— Есть! — отвечает Константинов. — И очень серьезные, но я не могу их назвать раньше времени.

Матвеев бледнеет.

— Помните, господа, действовать надо со всей решительностью. Момент самый удобный: Дзержинского нет, он расследует убийство Урицкого в Петрограде…

— До Петрограда он еще не доехал, — вставляет начальник штаба.

— А когда доедет, — продолжает Константинов, — то вынужден будет немедленно вернуться, потому что в течение ближайшего получаса будет убит Ленин…

Смертельно бледный Матвеев встает и идет к двери.

Рутковский заступает ему дорогу.

— Куда?

— Я… Я забыл в портфеле план кремлевских караулов.

— Вот как?.. — сочувственно говорит Рутковский и вдруг кричит: — Чекист!

Матвеев отталкивает его, вырывает револьвер из кобуры. Но он не успевает выстрелить: Константинов и Рутковский обезоруживают его.

Офицеры вскакивают, выхватывают оружие.

— Не стрелять! — кричит Константинов. — Только не стрелять! Душите его.

Матвеев извивается в руках офицеров. Отбрасывает одного из них ударом ноги. Тот летит под ноги Рутковскому.

— Тихо, господа. Ради бога, тихо!

Шпик стоит в стороне, он не принимает участия в драке, но переживает все ее перипетии.

— Да кто ж так душит?! — стонет он. — За яблочко, за яблочко его! Вот-вот… Ах, да не так… За яблочко.

На Матвеева навалилось слишком много народу. Дерущиеся мешают друг другу. Матвеев вдруг делает какое-то неуловимое движение, ныряет под ноги офицеров и с криком:

— Я вас заставлю стрелять! — вскакивает на подоконник, вышибает стекло.

Раздаются выстрелы. Матвеев ранен.

— Василий! — кричит он и прыгает вниз.

— Вперед! — командует Василий.

Цепи чекистов бросаются к дому.

Пулемет бьет по окнам. Перестрелка.

Матвеев лежит на мостовой.

Чекисты атакуют дом. Стрельба. Взрывы гранат.

Над Матвеевым склонился Василий.

Матвеев открывает глаза, пытается заговорить. Василий обнимает его, помогает приподняться.

— Говори, говори… Я пойму.

Матвеев с трудом набирает воздух:

— Спасай… Ильича… беги… сейчас… скорей… беги…

Василий понял все.

— Блинов! — кричит он. — Принимай команду!

— Есть! Принято! — слышен сквозь стрельбу ответ Блинова.

— Эй, кто здесь есть? — не выпуская из рук Матвеева, зовет Василий. — Синцов!

Подбегает чекист Синцов.

— Синцов, отнеси его в безопасное место… Перевяжи.

Василий осторожно передает Матвеева с рук на руки Синцову и опрометью бросается бежать. Синцов поднимает Матвеева, относит в сторону.

Матвеев лежит на камнях мостовой, голова его на коленях Синцова. Не в силах уже открыть залитые кровью глаза, он шепчет:

— Передай ЦК… измена…

Последним усилием воли удерживая сознание, Матвеев шепчет, припав к уху Синцова.

— …Скажи Феликсу… измена… узнал…

— Тсс!.. Тихо, браток… Тихо… — Синцов гладит голову Матвеева и другой рукой достает из кобуры наган. Быстро оглядывается.

Улица пуста.

Вдруг Синцов приставляет наган к виску Матвеева и спускает курок…

…Стрельба. Чекисты атакуют штаб.

Константинов перепрыгивает через забор.

Он бежит, заворачивает за угол и вдруг натыкается на Синцова. От неожиданности замирает.

Синцов молча делает ему знак рукой: перебегай, мол.

Константинов мгновенно исчезает.

Синцов суетливо всовывает наган в кобуру.

Труп Матвеева лежит на камнях мостовой.

Оглянувшись по сторонам, Синцов скрывается.

На заводе Михельсона.

Гром аплодисментов.

Заводской цех набит людьми до отказа. Люди сидят на скамейках, на длинных столах, стоят в проходах.

На трибуне Ленин. Он пытается жестом восстановить тишину.

Наконец аплодисменты стихают.

— Советская Россия окружена врагами, — продолжает Ильич. — Бежит огоньком с одного конца России на другой полоса контрреволюционных восстаний. Эти восстания питаются денежками империалистов всех стран, они организуются усилиями эсеров и меньшевиков. Империалистические хищники пользуются молодостью и слабостью Республики, чтобы рвать из нее душу. Кулацкие восстания, чехословацкий мятеж, англичане в Мурманске, восстание эсеров, белоказачье наступление, все эти фронты, движущиеся на нас с севера, с востока, с юга, — все это одна война, надвинувшаяся на Советскую Россию! Мы истекаем кровью от этих тяжелых ран…

Ярко, резко и ясно текла его речь. Тысячи глаз ловили каждый жест его, любовались милой фигурой его, тысячи ушей вбирали в себя его родной голос, звучавший на весь мир. Трепет правды бежал по рядам людей, горели лица, сверкали взоры. Не мог Ленин хладнокровно говорить, и не могли Ленина хладнокровно слушать.

В углу цеха сутулый, нервно подергивающийся человек. Он быстро пишет записку и бросает ее в толпу. Записка переходит из рук в руки — к трибуне.

— …Мы переживаем неслыханные трудности, — продолжает Ильич, — мы голодаем. Мы отрезаны от нефти, от угля…

— Хлеба нет, а заградиловки отбирают! — слышится женский голос. — Вон у моего свояка…

— Тише!.. Тсс… Тише, ты!

— На ваш вопрос я позже отвечу… Товарищи! Труднее удержать власть, чем ее взять! Революция идет вперед, развивается и растет. Вместе с нею развивается и растет наша борьба. Чем сложнее и глубже делаются задачи, стоящие перед нами, тем напряженнее, сложнее и ожесточеннее становится борьба!

В этот момент до Ильича доходит брошенная ранее записка. Он разворачивает ее, продолжая говорить:

— Переход от капитализма к социализму есть самая сложная, в высшей степени трудная борьба. Наша революция вызывает содрогание империалистических классов…

Ильич читает записку.

— Вот, товарищи, очень кстати: поступила записка. — Он высоко поднимает записку. — Послушайте, что здесь написано… «Власть вы все равно не удержите. Шкуры ваши натянем на барабаны».

Гул. Рев возмущения.

— Спокойно, товарищи, — говорит Ильич. — Я вижу — это писала не рабочая рука. Вряд ли написавший эту записку осмелится выступить здесь…

Шум. Крик. Голоса:

— Пусть попробует!

Ленин поднимает руку:

— Я думаю, товарищи, что он и не попробует.

Смех.

— Когда происходит революция, — говорит Ленин, — когда умирает целый класс, дело происходит не так, как со смертью отдельного человека, когда умершего можно вынести вон. Когда гибнет старое общество, труп этого буржуазного общества, к величайшему сожалению, нельзя заколотить в гроб и положить в могилу. Он разлагается в нашей среде, этот труп гниет и заражает нас самих!.. Он смердит! — гневно восклицает Ильич, потрясая запиской.

Рев наэлектризованной массы, громовые аплодисменты.

Двор завода. Глухо доносятся аплодисменты. Во дворе машина Ленина. За рулем шофер Гиль.

К машине подходит Каплан.

— Кто выступает? — спрашивает она.

Гиль бросает на нее косой взгляд.

— Не знаю.

— А кого привез?

— Оратора какого-то, почем я знаю…

— Шофер, а не знаешь!

Каплан отходит. У двери цеха ее ждет Новиков:

— Он здесь…

Ильич на трибуне заканчивает речь:

— Тройная бдительность, осторожность и выдержка, товарищи! Все должны быть на своем посту. Не может быть успешной революции без подавления сопротивления эксплуататоров!.. Мы гордимся, что делали и делаем это!..

Каплан и Новиков стоят в задних рядах.

— Как кончит — сразу выходи, — тихо говорит Новиков. — Я постараюсь задержать толпу…

Каплан едва заметно наклоняет голову.

Ильич взмахивает рукой.

— Пусть хнычут дрянные душонки и бесится буржуазия! Удержать Советскую власть, удержать и закрепить победу трудящихся над помещиками и капиталистами можно только при строжайшей железной власти сознательных рабочих! Помните, товарищи рабочие: у нас один выход — победа или смерть!

Загремели овации. Тысячи рук тянулись к Ильичу. Тысячи лиц были обращены к нему.

Ильич взял свою кепку, надел пальто, спустился с трибуны.

Стена аплодирующих рабочих разомкнулась, пропуская его.

Ильич шел по узкому проходу, провожаемый гулом восторга, он глазами отыскивал кого-то.

Вспыхнул «Интернационал».

Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов… —

запели сотни голосов.

— Товарищ! — крикнул Ильич, сквозь гром аплодисментов и звуки гимна обращаясь к женщине, задавшей ему вопрос. — Вы, кажется, спрашивали насчет реквизиции хлеба?

Смущенную женщину подталкивали к Ильичу.

Ильич жестом подозвал ее.

Гремел «Интернационал».

Ильич шел рядом с женщиной, объяснял ей что-то, неслышное за «Интернационалом».

Он наклонил голову, вслушивался в ответ женщины.

Восторженная толпа, смыкаясь, катилась за ними.

Ильич поднялся по узким ступенькам и вышел из цеха.

Вдруг давка, замешательство.

Чей-то крик:

— Не напирай, не напирай, товарищи! Дайте выйти товарищу Ленину!..

Новиков упал, преграждая дорогу толпе.

Веселый Ильич, окруженный группой женщин, шел по двору завода. Он отвечал женщинам. Шутил, смеялся. И милая его улыбка освещала окружающих.

Гиль завел мотор, открыл дверцу машины.

Гремел «Интернационал».

Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем…

Ильич протянул руку. Он прощался с женщинами.

Садилось солнце. Последние его лучи играли на лице Ильича. Он щурился — солнце било прямо в глаза, мешало…

В эту минуту за спиной Ленина, из-за плеча одной из женщин, показалась рука с револьвером.

Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем…

Гремела песня…

Грянул выстрел.

Толпа колыхнулась и замерла.

Раздался крик.

Еще выстрел. Еще.

Гиль выскочил из машины.

Каплан выстрелила четвертый раз почти не целясь, швырнула браунинг под ноги Гилю и бросилась бежать.

Ленин медленно опускался на землю.

Из цеха выбежал Новиков, он кинулся к лежащему Ильичу, выхватывая на бегу револьвер. Из цеха валила толпа.

Гиль своим телом закрыл Ильича.

Новиков резко свернул, бросился к воротам. Рокот ярости и ужаса катился по заводскому двору.

Кричал чей-то голос:

— Убили! Убили Ильича!

…Задыхающийся Василий столкнулся с Новиковым в воротах. Не останавливаясь, на бегу он подставил Новикову подножку. Тот полетел кувырком.

Василий вырвал у него револьвер, навалился на него всем телом.

Подбегали рабочие.

— Держите его! — крикнул Василий.

Новикова схватили.

Василий бросился к машине.

Ее окружила тысячная толпа. Василий пробился к Ленину.

Ильич лежал, окруженный плотным кольцом рабочих.

Василий опустился на колени, нагнулся к Ильичу.

— Владимир Ильич… Владимир Ильич… Владимир Ильич… — шептал Василий.

Кругом стояла мертвая тишина. Зарыдала какая-то женщина, и в этой тишине особенно громко прозвучали ее рыдания.

Губы Ильича дрогнули. Василий приложил ухо к его рту.

— Скажите… — едва слышно произнес Ильич. — Никакой… паники… Пусть… товарищи рабочие… берутся за оружие…

Держа голову Ильича в своих руках и прижимая ее к груди, Василий поднял лицо, искаженное горем.

— Владимир Ильич Ленин передает вам, товарищи, — беритесь за оружие!

Гул прошел по толпе и снова стих.

— …Победа… за нами… — теряя силы, шептал Ильич.

— Победа за нами, товарищи, — громко повторил Василий дрожащими губами.

Солнце село. Легкие летние сумерки начали спускаться на город.

Ильич попытался подняться.

— Товарищ Василий… Я сам… Спасибо…

Он потерял сознание. Василий и Гиль подняли его и на руках понесли к машине.

Толпа загудела.

— Да здравствует Ленин! — крикнул кто-то.

Толпа расступилась. Машина тронулась.

Люди недвижно глядели вслед ей, не смыкаясь, не шевелясь, — казалось, из тела толпы вырвали кусок.

И вдруг откуда-то донесся яростный вопль.

Толпа разом повернулась.

Вели Каплан.

В толпе нарастал грозный гул. Тысячи глаз, горящих слезами и ненавистью, устремились туда, где окруженная тесным кольцом рабочих-коммунистов, защищавших ее от разъяренных людей, шла Каплан.

— Бей ее! Смерть убийцам! Смерть! Смерть!

— Товарищи! Товарищи! — кричали измученные рабочие, из последних сил сдерживая натиск. — Не допускайте самосуда! Ее надо допросить, товарищи!

Вокруг яростно кипела толпа.

— Смерть убийцам!

Какой-то рабочий, с лицом, мокрым от слез, взобравшись на ящик, кричал сквозь гневный рев, высоко подняв сжатую в кулак руку:

— За каждую каплю крови Ильича! За каждую каплю! Они нам ответят… Весь их проклятый мир убийц содрогнется от нашего рабочего ответа! К оружию, товарищи!

ВЕСТЬ О РАНЕНИИ ИЛЬИЧА МГНОВЕННО ОБЛЕТЕЛА ВСЮ СТРАНУ.

Вечер.

Дверь в комнату Ильича закрыта. Из коридора глухо доносятся телефонные звонки и тихие голоса отвечающих по телефону товарищей. Слышно постукивание телеграфного ключа.

У окна Евдокия Ивановна. Старое лицо ее залито слезами. Она стоит, опершись всем телом о косяк, точно сдерживаясь, чтобы не упасть на колени.

За окном темно.

Огромная масса людей залила Красную площадь. Тысячи глаз с тревогой обращены к Кремлю. Двор Кремля, лестницы Совнаркома заполнены молчаливыми толпами людей.

Коридор Совнаркома. Стучит телеграфный ключ.

Шепотом диктует Свердлов.

— …«На покушение, направленное против его вождей, рабочий класс ответит бо́льшим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции. Победа над буржуазией — лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса. Теснее ряды! Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета С в е р д л о в. 30 августа 1918 года. 10 часов 40 минут вечера».

Рядом, у дверей квартиры Ильича, сменяется караул. Тихо подходят курсант и разводящий.

— Еще ничего не известно… Ждут профессора, — шепотом говорит сменяющийся. И, сдав пост, остается стоять тут же у двери.

По коридору быстро проходит Василий с профессором Минцем.

Свердлов стремительно встает, идет навстречу.

— Профессор?

— Да, здравствуйте…

Они вместе идут по коридору.

Свердлова бегом догоняет командир. Худое лицо давно не брито, глаза воспалены.

— Товарищ Свердлов! — шепотом окликает он, идя рядом со Свердловым. — Пала Чита… Сарапул окружен.

— Лихачев?

— Убит.

Минц останавливается.

— Я прошу вас, — резко говорит он, — больному ничего этого не сообщать.

— Да-да, конечно.

К Свердлову подходит Бобылев.

— Взорвали мост через Белую. Продовольственные эшелоны, шедшие в Петроград, сброшены под откос. ЧК арестовала исполнителей.

— Петровск держится?

— Петровск взят англичанами…

— Тише. Все сводки передавайте мне…

Минц и Василий входят в квартиру Ильича.

В проходной комнате Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Минц надевает белый халат. Дверь в комнату Ильича приоткрыта, видны врачи, склонившиеся над постелью.

Минц проходит в комнату Ленина.

У постели три врача — Величкина, Обух и Константин Николаевич.

— Морфий? — спрашивает Минц, войдя в комнату.

— Вспрыснут.

Минц наклоняется над постелью.

Ильич лежит, запрокинув голову на подушки. На лбу его крупные капли пота.

Минц быстрыми и ловкими движениями пальцев ощупывает плечо Ленина.

— Так… Осторожней… Немножко поверните… Осторожно! Так… Здесь, вы думаете?

— Одна здесь, — говорит Обух, — но другая?

Минц на мгновение прекращает осмотр, молча глядит на рану. Потом, объятый мучительным беспокойством, начинает осторожно ощупывать шею.

Вдруг пальцы его останавливаются.

Он коротко взглядывает на врачей.

Врачи мгновенно поняли смертельную опасность. Они переглядываются.

Рядом, в проходной комнате, у двери Ильича, Надежда Константиновна и Василий.

— Не беспокойтесь… — шепчет Василий. — Все будет хорошо…

— Не надо меня утешать, — тихо отвечает Надежда Константиновна.

Минц поднялся. Обух наклонился к нему, шепнул что-то на ухо.

— Да, приготовьте на всякий случай, — ответил Минц и вышел.

Обух знаком подозвал сестру:

— Приготовьте кислородные подушки.

Ильич тихо застонал и приоткрыл веки. Боль затуманила веселые глаза его. Страдание потушило улыбку.

— Доктор… — прошептал он.

Обух наклонился к нему.

— Это конец?

— Что вы, Владимир Ильич!.. С чего вы взяли?

Ильич взглядом останавливает его.

— Вы коммунист?

— Да.

— Вы обязаны понимать… Если это конец… я должен знать… правду… успеть… много дел… успеть…

— Владимир Ильич! Вы будете жить.

— Смотрите же…

— А если нужно будет… я вам скажу.

— Обещайте…

— Даю слово. Постарайтесь заснуть. Пожалуйста…

Обух выходит.

В проходной комнате, в углу, тихо разговаривают Свердлов и Минц. К ним подходит Обух.

— Ваше мнение, профессор? — спрашивает он Минца.

— Плохо. Слабая деятельность сердца, холодный пот… Странно, что так скоро после ранения…

— Нет ли здесь признаков какого-то отравления?

— Не исключаю.

Бобылев приоткрывает дверь.

— Товарищ Свердлов. Прямой провод готов.

Свердлов входит в переговорную.

Телеграфист протягивает ему расшифровку телеграммы.

Свердлов читает. Потом тихо диктует ответ:

— «Пуля повредила легкое. Застряла в правой стороне шеи. Кровоизлияние в плевру. Поврежден ли пищевод, пока неизвестно. Вторая пуля раздробила плечевую кость. Пульс плохой. Положение тяжелое».

Стучит телеграфный ключ. Поползла лента. Телеграфист пишет расшифровку.

Свердлов читает ответ. Потом диктует:

— «Положение на других фронтах тоже тяжелое. От исхода вашего наступления, может быть, зависит его жизнь. Желаю удачи».

УЗНАВ СТРАШНУЮ ВЕСТЬ, ДЗЕРЖИНСКИЙ СПЕШИЛ ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ.

Гудки паровоза. Ночь. Мелькают тусклые огни какой-то станции. Потом снова лес и тьма.

Дзержинский стоит на площадке вагона, запахнувшись в шинель.

Однообразный стук колес.

В нетерпении, в страшной тревоге Дзержинский то высовывается в окно, то открывает дверь, то опять ходит по маленькой тесной площадке, не в силах победить мучительную тревогу.

ЛЕНИН ДОЛЖЕН ЖИТЬ!

Комната в квартире Ильича.

Василий сидит за столом, положив голову на руки. Свердлов ходит из угла в угол.

Светает.

Через комнату к Ильичу быстро проходит сестра, неся в руках подушку с кислородом.

Входит Бобылев, оглядев лица, полные тревоги и горя, садится недалеко от двери.

Из комнаты Ильича выходят профессор, два врача. Все бросаются к ним.

— Остается только ждать… — говорит профессор. — Все средства испробованы… Будем надеяться. Но…

Василий с мольбой смотрит на него.

— Профессор… товарищи доктора… Ну, что… что еще можно сделать? Может, осталось еще что-нибудь, что можно сделать?..

Профессор разводит руками.

— Будем надеяться на силы его могучего организма…

— Хорошие вести?.. — как бы про себя, негромко произносит доктор Обух.

— Да, пожалуй, — поняв его мысль, говорит профессор. — Пусть ему сообщат что-нибудь, что считается у вас хорошим известием.

Василий переглядывается с Обухом.

— Может быть, просто… как бы сказать…

Обух не договаривает.

— Нет-нет. Лгать нельзя, — отвечает Свердлов на недосказанную мысль. — И все равно он не поверит… Пойдемте со мной.

Он выходит с Бобылевым.

Сестра приоткрывает дверь из комнаты Ленина.

— Кровохарканье, — тихо говорит она.

Врачи быстро идут к Ильичу.

Василий подходит к закрывшейся за ними двери и, напряженно вслушиваясь, ждет.

Явственно в мертвой тишине раздается глухой стон.

Не в силах больше сдерживаться, Василий садится, закрывает лицо руками.

Плачет.

В углу Надежда Константиновна. Она сидит молча, выпрямившись, бледная и суровая.

Василий смущенно вытирает слезы.

— Простите… Надежда Константиновна…

Стучат ключи телеграфных аппаратов, ползут узкие белые ленты.

Свердлов и Бобылев на прямом проводе перебирают телеграфные ленты, читают.

Со всех фронтов ежечасно, ежеминутно запрашивают о состоянии здоровья товарища Ленина. Вся великая Красная Армия, ее бойцы, командиры жили в эти дни скупыми строчками бюллетеней.

Свердлов откладывает телеграфные ленты и диктует телеграфисту:

— Передайте всем… Положение очень тяжелой… пульс плохой… Началось кровохарканье…

Тяжело опираясь на стол руками, диктует трагические слова Свердлов.

Стучат, стучат, стучат, перебивая друг друга, телеграфные аппараты…

НА ПОДЛЫЙ ВЫСТРЕЛ ВЗБЕСИВШИХСЯ КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕРОВ, НА РАНЕНИЕ ВОЖДЯ МИРОВОГО ПРОЛЕТАРИАТА, ГЕНИЯ РЕВОЛЮЦИИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА ЛЕНИНА СОВЕТСКИЙ НАРОД ОТВЕТИЛ НАСТУПЛЕНИЕМ НА ВСЕХ ВОЕННЫХ ФРОНТАХ. ИЗМУЧЕННЫЙ ЧЕТЫРЕХЛЕТНЕЙ ВОЙНОЙ, ГОЛОДОМ, ИНТЕРВЕНЦИЕЙ НАРОД ПОДНЯЛСЯ, ГОРЯ ВЕЛИКИМ ГНЕВОМ, И СТРАШЕН БЫЛ ЕГО ГНЕВ.

Ночь. В комнате полумрак. Неяркая лампочка освещает стол, накрытый белым.

Поблескивают хирургические инструменты.

ЛЕНИН БОРОЛСЯ СО СМЕРТЬЮ.

В комнате Надежда Константиновна, доктор, Василий. Он стоит в ногах кровати, не спуская взгляда с Ленина. Лицо Ильича мертвенно бледно, черты обострились. Тяжелая одышка колеблет грудь.

Начинается гроза.

Доносятся далекие раскаты грома.

Ильич на мгновение раскрывает глаза, затуманенные болью.

— Почему… мне не несут… сводки с фронтов? — говорит он, стараясь побороть одышку, но страшная усталость снова опускает его веки.

Пауза.

— …Не говорите Наде ничего… я сейчас встану… Отойдите, Феликс… Эдмундович… Вы видите… Надо быть осторожнее… Отойдите… Не угодно ли вам беречь себя… Они мстят…

Ильич бредит.

Доктор подходит к сестре.

— Камфару…

Близкий удар грома. Яркая молния освещает комнату.

— Нужно как можно… скорее брать Симбирск… хлеб… могут сжечь… пора встать…

Ильич затихает.

Слышно его тяжелое частое дыхание.

Начинается дождь. Он шумит все сильнее и сильнее.

Удары грома становятся глуше. Ветер колотится в окно.

Дверь приоткрывается.

Ленин прислушивается к голосам за дверью.

— Кто это? Кто там пришел?

— Лежи, лежи спокойно… — отвечает Крупская. — Там никого нет.

Ленин слушает.

— Горький пришел. Это Горький. Пустите его. Алексей Максимович… Надя, позови Горького, это его голос.

— Тебе кажется, Володя. Там никого нет. Это дождь.

Ленин пытается подняться.

— Горький… Пусть войдет.

Надежда Константиновна и Василий переглянулись.

Василий выходит.

Тихо открывается дверь.

Горький.

Он подходит к постели Ильича. Садится рядом.

— Где же Алексей Максимович? — шепчет снова в забытьи Ильич. — Почему он не идет…

— Я здесь… — тихо говорит Горький.

Но Ленин не слышит его.

— Почему… он не идет ко мне… Алексей Максимович…

— Владимир Ильич… — Незаметно утирает слезу Горький.

Но вот Ильич открывает глаза. Сознание вернулось к нему. Он видит Горького.

— Алексей Максимович… дорогой Горький… Вот вам и решение нашего спора…

Легкая тень улыбки появляется в усталых глазах Ильича.

— Нет, мы не были суровы — вот мне и досталась пуля…

Горький наклоняется к Ленину.

— К сожалению, меня пустили к вам с условием… Нам придется помолчать… — тихо басит Алексей Максимович.

В глазах Ленина мелькнул лукавый огонек.

— Быть вместе с Горьким — и вдруг молчать… Обидно!

Он протягивает свою ослабевшую руку, опускает ее на руку Горького.

Так лежит Ильич и сидит возле него Горький.

Молчат, держась за руку, два великих человека.

Шумит дождь.

В проходную комнату входит Бобылев.

— Товарищ Василий, — шепчет он. — Вас к телефону товарищ Дзержинский.

— Он разве не здесь?

— Нет, уехал в ВЧК.

Василий у телефона.

— Да, товарищ Дзержинский… Матвеева? Передал его на руки Синцову… Синцову!.. Рядом никого больше не было… Матвеев был ранен… Нет, больше ничего не сообщил… Владимир Ильич?.. Плохо. Бредил… Был у него Горький… Сейчас опять без сознания.

Дзержинский кладет трубку на рычаг.

— Ленин без сознания…

Он закрывает обеими руками лицо, сидит неподвижно.

ПОД ЯРОСТНЫМ УДАРОМ КРАСНОЙ АРМИИ БЕЖАЛИ КАЗАЧЬИ ПОЛКИ. УРАГАННЫМ НАТИСКОМ СОВЕТСКИХ ВОЙСК БЫЛА ВЗЯТА КАЗАНЬ. ВЗЯТ ГРОЗНЫЙ, ВЗЯТ УРАЛЬСК. ИЗ ВОЛЬСКА, ИЗ СИМБИРСКА, ИЗ ХВАЛЫНСКА, ИЗ ЧИСТОПОЛЯ, ИЗ БУИНСКА БЕЖАЛИ БЕЛЫЕ ПОЛКИ, ПРЕСЛЕДУЕМЫЕ И УНИЧТОЖАЕМЫЕ ОГНЕМ ВЕЛИКОЙ КРАСНОЙ АРМИИ.

Гул канонады. Рев снарядов. Разрывы. Взметаются столбы огня.

Бежит белая армия, бежит без оглядки, бросая раненых, бросая орудия и боеприпасы.

Ураганом налетает на врага красная конница.

Гремит «ура!»

Рубка.

Без оглядки летит белая армия к Дону.

Яростной лавиной несутся красные войска и опрокидывают белых казаков в Дон. Снаряды бьют по воде, усеянной людьми. Гремит «ура!».

Коридор Совнаркома.

— Товарищ Василий… — взволнованно шепчет телеграфист. — Смотрите… смотрите…

Василий быстро берет в руки телеграфную ленту. «Немедленно передайте Владимиру Ильичу…».

Рядом с Василием склонился над лентой телеграфа доктор Обух. Читают.

Дрожащей рукой Василий отрывает ленту.

Вместе с доктором они бегут в комнату Ильича.

— Владимир Ильич… — громко шепчет Василий. — Владимир Ильич…

Надежда Константиновна, сидящая у постели Ильича, приложила палец к губам, но Обух успокоительно кивает головой.

Веки Ильича дрогнули. Не открывая глаз, он тихо говорит:

— Я слушаю вас, товарищ Василий.

— Слушайте телеграмму, — громко шепчет Василий. — «Наступление наших войск увенчалось успехом…».

Он читает, торопясь, глотая слова.

— «Противник разбит наголову и отброшен… Положение прочное. Горячий привет товарищу Ленину. Наступление продолжается.

Глаза Ильича открыты. Он смотрит на Василия, затем переводит взгляд на Надежду Константиновну, на доктора.

— Еще раз… прочтите… — говорит он.

Василий еще раз читает телеграмму.

В усталых глазах Ильича появляется улыбка.

— Передайте…

Ильич говорит тихо, с трудом, ему, видимо, много хочется сказать, но произносит он только одно слово:

— Спасибо…

ТРИ РАЗА В ДЕНЬ УЗНАВАЛА СТРАНА О ЗДОРОВЬЕ ИЛЬИЧА.

В цеху толпа рабочих.

— Тише! — кричат в толпе. — Тише!

— Читай.

На возвышении стоит предзавкома. Он держит в руке бюллетень.

Наступает тишина.

— «Официальный бюллетень, — громко читает предзавкома, — о состоянии здоровья председателя Совета Народных Комиссаров товарища Владимира Ильича Ленина».

— Тише! — кричит кто-то, хотя и так стоит тишина.

— «Температура тридцать восемь и две…»

По цеху прокатывается гул огорчения.

— Жар держится, — раздается чей-то голос.

— «Пульс сто двадцать, хорошего наполнения…».

— Как?.. как?

— Наполнения хорошего!

— «Дыхание двадцать четыре».

Тишина. Никто не знает, как это понять.

— «Ночь спал сравнительно спокойно…».

Гул одобрения, где-то сзади раздались отдельные хлопки.

— Спал! — проносится по рядам.

— Сон ему сил прибавит!

— Читай, читай дальше! Тише!

— «Кашля не было…».

Аплодисменты.

— «Чувствует себя бодрее…».

Бурные аплодисменты.

— Идет на поправку Ильич!

— Тише, не мешайте! Давай дальше!..

— «Глотание свободное и безболезненное!»

Громкие аплодисменты, буря восторга, крики «ура!».

— Качать Михеева!

— Качать!..

Предзавкома подхватывают десятки рук. Качают.

На ящик взбирается молодой рабочий.

— Товарищи! — кричит он. — Товарищи! Напишем Ильичу письмо!..

— Верно!

— Напишем письмо!

— Тише!

— Пиши: «Дорогой Владимир Ильич…».

— Нет, не так, — сердито говорит старый рабочий.

— Михеев пусть говорит!

— Верно, не так! Не так!

Михеев взбирается на ящик.

— «Дорогой, любимый наш Ильич…».

— Вот это верно!

— «…весь пролетариат стоит у твоей постели», — продолжает Михеев.

— Правильно, — говорит кто-то в наступившей тишине.

ИЛЬИЧ НАЧАЛ ПОПРАВЛЯТЬСЯ.

Идет по коридору доктор Обух. Навстречу ему бежит Евдокия Ивановна.

— Вышел! Подумайте! Встал и вышел из комнаты!

Доктор вместе с Евдокией Ивановной бросаются в комнату Ильича.

У пустой постели стоит растерянная сестра милосердия.

— Вы почему разрешили ему встать? — кричит ей доктор.

— Я говорила — нельзя. А он: «Ничего, ничего». Не могу же я силой держать вождя мирового пролетариата…

— Он для вас больной, а не вождь и должен вам подчиняться. Где он?

— Не знаю. Вышел в эту дверь.

Ильич в кабинете. Жадно нагнулся над грудой бумаг. Рука на перевязи.

Звонит телефон.

— Слушаю. Ничего, он поправляется, чувствует себя хорошо… Да-да, температура нормальная… Что?.. Да, конечно, лежит в постели. А кто это говорит? Ах, очень удачно, вы-то мне, батенька, и нужны… Да-да… Это Владимир Ильич говорит, представьте себе… И напрасно вы так бурно радуетесь, товарищ Поляков, я вам сейчас снова задам такую головомойку… что… Согласны на любую? Ну, так вот: объявляю вам строгий выговор с предупреждением. Вы думаете, я не знаю, что вы…

Входит доктор. Всплескивает руками.

— Я вам немного попозже позвоню… — тихо говорит Ильич в трубку и вешает ее на рычаг, смотря на доктора с видом виноватым и озорным.

— Это безобразие! — сердито говорит доктор. — В постель сейчас же! Я буду на вас жаловаться!

Ленин идет с ним из кабинета, взяв его под руку.

— Ладно, ладно, доктор, вы не ябедничайте, это нехорошая черта. Воздух Совнаркома мне очень полезен.

Вбегает Евдокия Ивановна.

— Что ж это вы, — с нарочито серьезным упреком говорит ей Ленин, — больного-то проморгали…

Евдокия Ивановна только руками всплескивает.

Комната в комиссариате.

Распахивается дверь, влетает в совершенном восторге Поляков, тот самый, которому досталось от Ильича при Горьком.

— Ура! — кричит он, разбрасывая все вокруг себя.

Один из сидящих за столом поднимает голову.

— Чего ты радуешься?

— Выговор получил!

— Странная причина для веселья.

— От кого, от кого, спроси! От Ильича, дурья голова!

Все вскакивают.

— От Ильича?

— От Ильича! — кричит Поляков, пускаясь в пляс. — Ильич здоров, товарищи! Лично выговор закатил! Строгий! С предупреждением!

Доктор подводит Ленина к постели.

— Ну, ложитесь!

— Позвольте мне посидеть в кресле, — просит Ильич… — Я чуть подремлю…

— Хорошо. Только недолго.

Ильич садится в кресло, закрывает глаза, собираясь спать.

Но доктор, видимо, не слишком верит ему.

— И ни в коем случае не читать, — строго говорит он.

— Это абсолютно исключено.

Врач подходит к постели, перебирает подушки.

— Доктор, вы напрасно ищете, — невинным голосом говорит Владимир Ильич, — у меня все книги забрали.

Из-под подушки врач извлекает большую книгу.

— А… ну, эта случайно осталась…

Врач уходит, унося книгу с собой.

Дверь закрылась. Ленин прислушивается, сует здоровую руку за спину и извлекает из-под подушек кресла еще одну книгу. Оглядывается на дверь, достает карандаш и начинает работать.

Ленин читает, время от времени делая пометки в книге.

Кабинет следователя Чрезвычайной комиссии. За столом Синцов. Перед ним арестованный Новиков.

— Садитесь.

Новиков не спеша садится.

— Фамилия?

Новиков равнодушно называет свою фамилию.

— Имя-отчество?

— Иван Григорьевич…

— Партия?

— Правый эсер, — зевнув, говорит Новиков.

— Признаете ли себя виновным в организации контрреволюционного…

— Признаю, — лениво перебивает следователя Новиков.

Поведение Новикова чем-то настораживает Синцова. Он поднимает голову от протокола, внимательно смотрит на арестованного.

— Вы ведь из Костромы?.. — говорит Новиков.

— Ярославль, — отвечает Синцов.

И сразу из следователя он превращается в сообщника, зажигает спичку, дает Новикову прикурить.

— Харитонова знаете?

— Ага… — отвечает Новиков, прикуривая.

— Ну, как он там?

— Арестован в Царицыне.

Побледнев, Синцов вскакивает:

— Харитонов арестован?..

— Тихо, ты… — грубо говорит Новиков.

— Что же делать?.. — растерянно бормочет Синцов.

— «Что делать»… — передразнивает его Новиков. — Выпей воды, баба.

— Харитонов арестован… — стонет Синцов, дрожащими руками наливая воду в стакан.

— Да перестань ты… — перебивает его Новиков. — Где Рутковский?

— Здесь…

— Что?!

Теперь пришла очередь пугаться Новикову.

— Арестован, да. Да, Иван Григорьевич… — передразнивая Новикова, говорит Синцов.

— В какой он камере? — решая что-то, спрашивает Новиков.

— В шестнадцатой.

— Один?

— Один.

— Посадишь меня к нему, понял?

— Ладно.

— Не ладно, а немедленно! — резко приказывает арестованный следователю. — Сейчас же, пока Дзержинский не приехал. Ну, давай вызывай конвоира.

Так как Синцов все еще колеблется, Новиков сам тянется к кнопке звонка.

Дверь открывается, но вместо конвоира на пороге — Дзержинский. Он холодно приказывает:

— Отправьте арестованного.

— Арестованный, идите, — глухо говорит Синцов.

Новиков выходит.

Дзержинский подходит к столу, садится, молчит.

— Приехали, Феликс Эдмундович! — лепечет Синцов.

— Да. Приехал. Садитесь, — приказывает Дзержинский.

Синцов садится. Дзержинский пристально смотрит на него.

— Вы были на Малой Бронной?

— Так точно, был.

— Где Константинов?

— Бежал.

— Бежал? — резко переспрашивает Дзержинский.

— Скрылся, Феликс Эдмундович… Такая горячка была.

— А остальные?

— А остальных пришлось пустить в расход, Феликс Эдмундович. Оказали отчаянное сопротивление.

— Так… — Дзержинский свертывает самокрутку. — Скажите, Матвеев умер у вас на руках?

Спрашивая, Дзержинский не смотрит на Синцова, заклеивает папироску.

— Так точно, у меня на руках… — не отрывая взгляда от папироски Дзержинского, говорит Синцов.

Дзержинский вскидывает голову, и Синцов, не выдержав взгляда, отворачивается, поднимает с полу упавшую куртку.

— Тяжелая утрата… — бормочет он.

— Да, тяжелая… — медленно повторяет Дзержинский. — Успел он вам что-нибудь сказать перед смертью?

— Успел…

— Что?

Синцов молчит.

— Что именно? — строго спрашивает Дзержинский.

Синцов молчит.

Дзержинский ждет, не спуская с Синцова глаз.

— Да здравствует мировая революция! — говорит наконец Синцов, поднимая глаза и встречаясь с пристальным взглядом Дзержинского.

— И только?.. — спрашивает он. — В глаза! В глаза мне смотрите!

Молчание. Синцов не в силах оторвать взгляда от глаз Дзержинского. И вдруг Дзержинский ударяет кулаком по столу:

— Провокатор! — выкрикивает он.

Отшатнувшись, как от удара, Синцов хватается за револьвер.

— Оружие на стол! — приказывает Дзержинский.

Синцов со страхом смотрит на безоружного Дзержинского, потом кладет револьвер на стол.

— Ну, конечно, предатель… — говорит Дзержинский. — Как я этого раньше не замечал… глаза предателя…

Он начинает кашлять. Мучительный приступ кашля сотрясает все его тело. Дзержинский кашляет все сильнее и сильнее, он вынимает платок, отворачивается.

За его спиной Синцов медленно протягивает руку к револьверу, но не успевает взять его. Дзержинский неожиданно поворачивается. Синцов как ужаленный отдергивает руку, бросается на колени.

— Я не виноват! — кричит он.

— Мерзавцы… Забрались в самое сердце революции… — задыхаясь, говорит Дзержинский.

Синцов ползает у его ног.

— Честное слово чекиста…

— Не смейте называть себя чекистом! — гневно кричит Дзержинский. — Что сказал Матвеев?!

— Не помню, Феликс Эдмундович…

— Вспомните! Вам придется вспомнить! — говорит Дзержинский, отходя к окну.

В то же мгновение Синцов вскакивает, хватает револьвер и стреляет. Пуля пробивает окно рядом с головой Дзержинского.

Дзержинский резко поворачивается. В дверь кабинета вбегает чекист.

Синцов целится в Дзержинского, снова стреляет, но одновременно с этим его вторым выстрелом стреляет и чекист.

Синцов падает убитый.

Дзержинский подходит к нему, осматривает и гневно поворачивается к чекисту:

— Что вы наделали!

— Но он мог убить вас, Феликс Эдмундович…

— Что вы натворили… что вы натворили… Все концы оборваны…

В переднюю ленинской квартиры входит Василий. Он в военной шинели. Евдокия Ивановна с удивлением осматривает его:

— На свадьбу, что ли, собрался?..

— На фронт, Евдокия Ивановна.

— На фронт? Господь с тобой… перекрестить тебя разве… да ведь ты такой…

— Такой, Евдокия Ивановна, такой… Владимир Ильич у себя?..

Осторожно приоткрыв дверь, Василий на цыпочках входит в кабинет Ленина. Ильич спит в кресле. Книга лежит у него на коленях.

Несколько мгновений Василий стоит молча, боясь пошевелиться и смотрит на Владимира Ильича. Наконец, Василий поворачивается и осторожно приоткрывает дверь. Дверь тихонько скрипнула, но этого оказалось достаточно, чтобы Ильич проснулся.

— Товарищ Василий!.. — говорит он. — Как хорошо, что вы зашли проститься… Я уж боялся, что так уедете… Садитесь, дорогой… вот и пришло время расставаться… что делать. Лучшие из лучших идут туда… нас заставляют защищаться… дайте мне вашу руку и помните — я очень хочу вас еще увидеть, очень…

Снова скрипнула дверь. Входит Бобылев.

— У прямого провода ждут…

— Я передам телеграмму… — говорит Ленин. — Посидите, пожалуйста.

Ленин вышел в коридор Совнаркома.

Навстречу ему шел работник Совнаркома. Увидав Ильича, он остановился и вдруг побежал обратно.

И пока Ленин проходил расстояние, отделяющее дверь его квартиры от телеграфного аппарата, отворялись двери и в коридор выбегали совнаркомовские работники.

Когда Ленин остановился у аппарата и оглянулся, весь коридор был заполнен улыбающимися ему людьми.

— Можно, — сказал телеграфист.

— «Военсовет, Командующему фронтом», — начал диктовать Ленин.

Люди смотрели на своего Ильича, вернувшегося к работе. Ленин стоял у телеграфного аппарата.

— «Передайте всем революционным войскам фронта, — продолжал диктовать Ильич, — что Советская Россия с восхищением отмечает их подвиги. Держите красные знамена высоко, несите их вперед бесстрашно, искореняйте контрреволюцию беспощадно…».

Ленин наклонился к телеграфисту.

— «И докажите всему миру, — продиктовал он, — что социалистическая Россия непобедима!»

И, как бы в ответ на слова, Ильича, зазвучала торжественная музыка. Вооруженный народ поднимался на защиту молодой своей республики. Вся Советская земля поднималась в ответ на призыв Ильича.

Смятые страшным ударом, бежали белые полки; бросая оружие, в ужасе и смятении бежали враги.

Великая Красная Армия неудержимо двигалась вперед, чтобы смести с лица Советской земли всех, кто станет на пути народа, кто дерзнет поднять руку на самое дорогое, что есть у народа, — на его свободу!

Неудержимо двигалась вперед Красная Армия!

1938 г.

ДВЕ ЖИЗНИ

Действие сценария «Две жизни» развивается в Петрограде между февралем и октябрем 1917 года.

Но «Две жизни» не историко-революционный сценарий, и автор не ставил перед собой задачи исчерпывающе отобразить в нем исторические события, которые совершались в это насыщенное великими социальными потрясениями время. Задача автора неизмеримо скромнее. Вниманию читателя предлагается кинороман, повествующий о двух человеческих жизнях, о двух судьбах, в которых отразились события великого 1917 года.

Рассказ ведется от имени двух действующих лиц — бывшего солдата, ныне советского генерала в отставке, и бывшего капитана царской армии, аристократа, ныне лакея во французском ресторане.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Французский портовый город. У стенки стоит большой белый теплоход. По трапу спускаются люди.

СЛУЧИЛОСЬ ТАК, ЧТО В ДЕНЬ, КОГДА НАША СТРАНА ПРАЗДНОВАЛА ГОДОВЩИНУ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ, В ЮЖНЫЙ ФРАНЦУЗСКИЙ ГОРОД ПРИБЫЛ СОВЕТСКИЙ ТУРИСТСКИЙ ТЕПЛОХОД.

Четыре пассажира, сойдя с трапа, направляются в город.

В одном из них — старом человеке, — несмотря на штатский костюм, можно угадать военного: чувствуется выработанная десятилетиями выправка. Глаза у старика посажены глубоко, взгляд острый, внимательный, скулы резко выступают. Неровно срослась рассеченная бровь.

— Что будем делать, товарищ генерал? — обращается к нему один из молодых спутников, белобрысый юноша в светлом костюме.

— Такой день нужно отметить как положено, — отвечает генерал. — Зайдемте.

Они входят в небольшой ресторан, расположенный на улице, ведущей круто вверх — в город.

За столиками сидят люди разных национальностей, разных рас — французы, англичане, негры, малайцы.

Русские занимают столик у окна. Отсюда хорошо виден теплоход, стоящий у пристани.

Сутулый старичок гарсон, ловко и элегантно проведя салфеткой по совершенно чистому столу, кладет перед посетителями меню. Все его жесты по-лакейски быстры, ловки, бесшумны, он готов каждое мгновение угодливо-профессионально улыбнуться, но при всем этом сохраняет нечто вроде внутреннего достоинства.

— Что возьмем к обеду? — всматриваясь в меню, спрашивает второй молодой человек.

— Я за шампанское, — отвечает генерал. — А журналисты какого мнения?

— Во Франции, — говорит маленького роста человек с галстуком-бабочкой, — есть шампанское с печальным названием «Вдова Клико»…

Гарсон стоит рядом, немного наклонившись к посетителям, ожидая заказа. Услышав русскую речь, он быстро поднимает глаза на говорящих. И тут же взгляд погашен — лакей стоит по-прежнему вежливый, невозмутимый.

Перелистывая меню, генерал делает заказ. Он говорит по-французски довольно свободно, но с заметным русским акцентом.

Официант исчезает, взмахнув салфеткой, и тотчас снова появляется. Расставляет приборы, приносит бесчисленные бутылки и баночки — горчицу, прованское масло, уксус, соль.

— Вот уж не думал, что Октябрьский праздник будем встречать так далеко от дома, — говорит генерал.

— Воображаю, что сейчас на Невском… — отзывается журналист.

Выстрелила пробка. Официант разливает шампанское.

— Выпьем за наших родных…

— За наше знакомство…

— За вашу супругу… — обращается к генералу журналист. — За Нину Николаевну.

— Несмотря на то, — подхватывает студент, — что она отказалась пойти с нами и симулировала головную боль.

Генерал улыбается.

— Нет, товарищи, сегодня первый тост за нашу великую Родину.

— За Родину!

Все чокаются, пьют.

— Позвольте, товарищ генерал-лейтенант, задать вопрос?

— Я уже докладывал: «генерал-лейтенант в отставке», если уж вам угодно величать меня официально. Теперь вопрос…

— Вот мы изучали события семнадцатого года в школе и в институте, в политкружках и на лекциях, читали книги, смотрели картины… кажется, нет ничего такого, чего бы мы не знали о революции… А все-таки, я думаю, для тех, кто жил тогда… не знаю… мне кажется, у каждого было что-то свое, только для него существующее…

— Да, вы правы… у каждого было свое, глубоко личное — такое, что ни в какие учебники и ни в какие лекции не вошло…

— И у вас?

— И у меня… Пожалуй, у меня еще гораздо более… ну, неправильный, что ли, путь к революции, не типичный, как говорится.

— Расскажите, Семен Иванович… Пожалуйста.

— Гм…

— Расскажите, с чего для вас лично началась революция, — просит журналист.

— С того, что я глупейшим образом влюбился.

— Вот это начало! Вы кем тогда были, Семен Иванович, сорок три года тому назад? Генералом, я думаю, вы еще не были? — усмехается студент.

Генерал задумался:

— Сорок три года тому назад… все-таки быстро пролетела жизнь… я был рядовым. Пулеметчиком… Сорок три года… Это был конец девятьсот шестнадцатого… После трех ранений мне дали отлежаться в лазарете и отправили с фронта в тыл. Так я попал к Петроград, в пулеметный полк…

…Мы видим солдата с подвязанной рукой. Он лежит одетый на койке в казарме. У солдата молодое крестьянское лицо с резко выступающими скулами и глубоко сидящими глазами. На гимнастерке два георгиевских креста.

Г о л о с г е н е р а л а. Два года солдатской муштры, бесправия, зуботычин и издевательств да два с лишним года фронта, грязи, вшей, плена, голода и крови сделали из смирного и глуповатого деревенского паренька озлобленного, все в мире ненавидящего человека. Я не знал, откуда зло, почему несправедливость. Я только видел, что все хорошее — богатым и сильным, а нам — одни побои, голод и обязанность проливать кровь за этих извергов…

Солдат лежит, положив здоровую руку под голову. Думает солдат. Взгляд у него недобрый, колючий.

Г о л о с г е н е р а л а. В нашем районе было много фабрик. Напротив казармы — завод Вольфа «Металлист». Давно уже на фабриках стало неспокойно. То и дело вспыхивали забастовки, но мы оставались в стороне, в политику не лезли. Когда-то в нашем полку было много рабочих, но за годы войны состав изменился. События в Петрограде разворачивались с огромной быстротой, и пришло время, когда оставаться в стороне стало невозможно. Однажды полк был поднят по тревоге…

…Трубит труба. Соскакивают с нар солдаты. Разбирают оружие.

Трубит труба.

Топоча тяжелыми подкованными сапогами, сбегают солдаты с лестницы.

Офицеры, придерживая шашки, пробегают по двору.

Трубит труба.

Оправляя портупеи, сдвигая назад кобуры, поспешно входят офицеры в штаб к командиру полка.

Г о л о с г е н е р а л а. У командира нашего было прозвище «крокодил». Это был черствый, бессердечный, злобный человек, который бил солдат. Его единодушно ненавидел весь полк.

— Господа офицеры, — жестко говорит командир полка, — преступные элементы подняли в Петрограде восстание. Я получил приказ немедленно подавить бунт. Наступил час грозных испытаний. Надеюсь, мне не нужно напоминать вам о долге перед царем и отечеством. Приказываю вывести полк и ждать моих распоряжений. Вы свободны… Прапорщик Бороздин, потрудитесь остаться.

Офицеры выходят. Перед командиром остается Кирилл Бороздин — молодой офицер с ярким румянцем во всю щеку.

— Настроение солдат вам известно?

— В общих чертах, господин полковник.

— Вы со своей командой расположитесь позади наших рот. В случае надобности по моему сигналу откроете огонь из пулеметов.

— По своим?

Кирилл растерянно смотрит на командира.

— Сигнал — мой выстрел из револьвера, — говорит полковник. — Вам все ясно?

— Да… да. Так точно, все ясно.

— Ваше происхождение и воспитание дают мне право рассчитывать на вас, Кирилл Николаевич. Я знаю, вы человек чести. Положение катастрофическое. Волынский полк изменил государю и перешел на сторону бунтовщиков. Россия на краю пропасти. Если наши солдаты проявят колебание, у нас нет иного выхода… С богом, идите, дорогой, идите…

Откозыряв, Кирилл выходит от командира полка.

В коридоре он сталкивается с капитаном Нащекиным.

— Что с тобой случилось? — спрашивает капитан. — На тебе лица нет.

Кирилл, оглянувшись, шепчет что-то на ухо Сергею Нащекину, и тот вдруг начинает хохотать.

— Перестань, — сердится Кирилл, — что тут смешного, не понимаю.

Они идут к выходу. Сергей берет Кирилла под руку.

— Нет, как хочешь, это смешно. Нашел старик кому дать такое поручение…

— Тише… — Кирилл испуганно оглядывается.

— …социалисту-революционеру, будущему вождю народа! — насмешливо говорит Сергей.

— Тише, тише…

— Становись! — слышится команда во дворе.

Во всю ширину улицы, от дома до дома, движется демонстрация. Красные знамена бьются на ветру. Навстречу снегу и ветру наклоняют демонстранты плакаты, с трудом удерживая их за древки: «Хлеба!», «Хлеба!», «Хлеба!», «Земля и воля!», «Долой самодержавие!», «Долой немку!», «Долой кровопийцу царя!», «Алису к Распутину!», «Долой войну!» — и снова «Хлеба!», «Хлеба!», «Хлеба!»

В море барашковых шапок мелькают котелки, картузы, шляпы, студенческие фуражки, темные платки женщин.

Женщины изможденные, худые. В первом ряду семенит курносая курсистка — маленькая, неловкая. Узкая юбка мешает ей идти в ногу. По бокам широко шагают мальчишки, стараясь не отстать от демонстрации. Демонстранты поют «Марсельезу»…

Длинной серой змеей выползает из ворот казармы колонна солдат. Офицеры разводят их на «исходные позиции», перегораживая улицу.

Демонстрация останавливается. Смолкают поющие. Тишина.

Раздается дробный цокот подков — на горячем, часто перебирающем ногами жеребце выезжает полковник.

Разделенные «ничейным» пространством — булыжником площади — стоят друг против друга рабочие и солдаты. Напряженно застыли и солдаты в строю, и офицеры, и демонстранты.

Г о л о с г е н е р а л а. Наискосок от нашей казармы помещалась большая швейная мастерская «Русалка». Работало там этих «русалок» душ пятьдесят.

…Над входом в подвал вывеска: голая, грудастая баба с зеленым чешуйчатым хвостом строчит на швейной машине. Из подвала выходят женщины.

Мастерская оказалась на «ничейной» земле, и швеи останавливаются, увидев застывшую толпу рабочих с одной стороны и застывший строй солдат — с другой.

Г о л о с г е н е р а л а. С «русалками» у нас давно завязалось знакомство. Мы всех их знали, а особенно одну — была у них отчаянная бабенка, грубиянка и известная скандалистка Нюшка Никитина…

…Нюша стоит среди женщин. Она, видимо, работала и выскочила, едва успев одеться. Привычным профессиональным движением закалывает она иголку в жакет и заматывает вокруг нее нитку.

…Полковник незаметно оглядывается. Позади солдатских колонн установлены пулеметы. Кирилл Бороздин застыл на черном коне.

Полковник поворачивается к толпе, и тишина разрывается его хриплым, громким голосом:

— Господа! Предлагаю! Разойтись! Прекратить! Беспорядки!

Он выбрасывает одно за другим отдельные, обрубленные слова, и они летят над замолкнувшей площадью.

— Имею! Приказание! Стрелять! Но! Хочу! Избежать! Кровопролития! Предлагаю! Расходиться!

И вдруг из толпы навстречу солдатам летит истошный крик:

— Товарищи солдаты!..

На возвышение, невесть откуда взявшееся, взлетает молодой парень.

— Товарищи солдаты! — кричит он. — В кого будете стрелять? Народ требует хлеба! Буржуи нажирают толстые рожи, царь лакомится колбасой с шампанским, а мы голодаем…

В другом месте поднимается над толпой рабочий в барашковой шапке:

— Братья солдаты! Мы знаем, как вы томитесь голодные в сырых окопах и проливаете кровь. За кого? За кого, я вас спрошу! За министров-изменников? За распутинскую шлюху — за царицу?.. За кровопийцев царского режима?..

…Полковник побледнел, рука его тянется к кобуре.

Жеребец перебирает ногами.

Петренко, худощавый солдат с непомерно длинными руками и ногами, незаметно выходит из строя и продвигается позади солдатских рядов. Наклоняясь к солдатским затылкам, он негромко говорит:

— Вы, ребята, думайте, думайте, ребята. В кого стрелять? В братьев наших да отцов? Думайте головой, ребята…

Стоит в строю Семен. И мы слышим:

Г о л о с г е н е р а л а. Стою я сам не свой. Что, думаю, делать? Стрелять — погиб и не стрелять — погиб. Не хотелось мне ни за что лезть в политику. Стрельну, думаю, в крайнем случае, в воздух…

…На площадь доносятся какие-то частые тревожные звуки.

Все поворачивают головы.

Звуки все ближе, все громче и беспокойнее.

— Жандармы! — кричит в ужасе женщина. — Жандармы!

Грохот подков превращается в дисгармоническую музыку. В ней слышится лязг железа, свист, крики отчаяния, трагическое звучание смерти.

Из-за угла вылетают на площадь конные жандармы.

Впереди с обнаженной саблей в поднятой руке — жандармский ротмистр.

Толпа шарахается в сторону. Жандармы с ходу врезаются в нее, хлещут людей нагайками, давят лошадьми.

Ротмистр с размаху опускает саблю на женщину с красным флагом… Дрогнул флаг. Падает. Падает женщина под ноги лошади.

…Полковник, холодно отрубая слова, подает команду.

Офицеры повторяют ее.

Солдаты вскидывают винтовки.

Работница с рассеченным нагайкой лицом идет прямо на солдат, разрывая на груди одежду.

— Стреляйте, — кричит она. — Стреляйте в народ, подлецы! Стреляйте, а то жандармы одни не справятся…

…Нюша подталкивает в бок подружку Фросю — курносую, с глупым лицом девку.

— Интересно, ей-богу, интересно! Вот сейчас тут пойдет заваруха.

— Интересно ей, корове, — зло говорит Прасковья, мужеподобная грубая швея. — Тут людей убивают, а ей, видишь, интересно…

— Ну и что? Люблю, когда дерутся.

— Лучше бы удержала проклятых коблов — ты у них свой человек, каждый вечер гуляете.

— А тебе завидно!..

— Огонь! — командует полковник.

Вдруг Прасковья бросается вперед, опережает женщину, идущую на солдатские штыки.

— Стойте! — кричит она. — Не стреляйте!..

— Огонь! Огонь!

Вслед за Прасковьей бегут к солдатам другие швеи. Они хватают руками штыки, стволы винтовок.

И только Нюша и Фрося остаются на месте. Нюша хохочет, глядя на своих товарок.

— Умора, ей-богу, умора. Швейки в политику ударились.

Чернобородый пожилой солдат, выбежав из строя, поворачивается к солдатам:

— Долой самодержавие! Да здравствует свобода! — Он сбрасывает папаху с головы.

Полковник стреляет в него из револьвера. Солдат падает.

И в то же мгновение выскакивает вперед Кирилл Бороздин. Черный конь его поднимается на дыбы, роняя пену с губ.

В руке у Кирилла сверкает сабля.

— Да здравствует свобода! — вскрикивает он, сияя восторгом. — Вперед, товарищи, за мной!

Одно мгновение полковник, потрясенный, смотрит на Бороздина, затем поднимает револьвер…

Г о л о с г е н е р а л а. Меня будто кто-то в руку толкнул. Сам не знаю, как это вышло, что я выстрелил, да еще и неплохо, видно, прицелился.

Семен прицеливается и стреляет. Полковник, точно его сдернули с коня, заваливается и падает на землю.

Кирилл, проносясь мимо Семена, успевает крикнуть ему:

— Спасибо, Востриков!

Солдаты, сбивая строй, двинулись вперед. Офицеры пытаются их остановить.

Капитан Нащекин загораживает дорогу.

— Назад! — кричит он. — Назад! Стой!..

Однако солдатская масса пришла в движение и остановить ее невозможно.

— Стой, стрелять буду!

Рыжий солдат с добродушным, веснушчатым лицом срезает у капитана кобуру.

— Стой!

Сергей судорожно хватается за обрывки ремня.

— Оружие… отдайте оружие! — кричит он и вцепляется в грудь оказавшегося рядом Семена. — Отдай оружие, негодяй!

— Вот тебе оружие! — Семен ударяет его прикладом, и Сергей падает.

На мгновение Семен останавливается над ним.

Г о л о с г е н е р а л а. В сущности, я не испытывал никакой вражды к капитану Нащекину. Просто он стал у нас на дороге, и я его ударил.

Семен, увлекаемый другими солдатами, бежит дальше.

Кирилл Бороздин эффектным жестом вскидывает саблю.

— Кому дорога свобода — за мной!

А солдаты бегут уже через площадь на выручку к рабочим. Открывая на ходу стрельбу, бросаются они на жандармов.

— Ура-а-а-а! — несется над толпой.

…Ротмистра стаскивают с лошади. Он исчезает внизу, в толпе. На мгновение в этом месте образуется завихрение. Толпа движется дальше. Жандармы пытаются спастись бегством, но их перехватывают, сбрасывают с коней.

— Нюшка, Фроська! — кричат солдаты. — Давайте к нам!

Нюша и Фрося идут через площадь к солдатам.

Кажется, что вся площадь теперь кричит «Ура-а-а!». Рабочие братаются с солдатами.

Снова взлетают над толпой красные знамена.

И только часовой у ворот казармы — малорослый солдатик в обмотках на кривых ногах — как стоял все время, так и стоит.

— Пошли, браток, — обращается к нему длиннорукий Петренко, — хватит тебе, настоялся…

— Не подходи! — вскидывает винтовку часовой. — Не приказано!

— Вот дура! Не видишь, что делается…

— Не подходи… — тупо твердит часовой. — Не приказано подходить…

— Тьфу, дура, заладил!.. Ну и стой на здоровье.

Петренко отходит от него и подает команду:

— Становись!..

Кирилл, поднявшись в стременах, поворачивается назад к полку:

— В бой за свободу, шагом марш!

Петренко снизу вверх насмешливо смотрит на восторженного прапорщика.

Нестройно двинулись солдаты.

Перед воротами казармы на снегу трупы полковника и бородатого солдата да упавший ничком капитан Нащекин.

Часовой недоуменно обводит взглядом опустевшую площадь.

А толпа рабочих и солдат буйно движется вперед. Развеваются знамена на ветру. Кричат с плакатов лозунги: «Долой царя!», «Хлеба!», «Долой войну!»

В окнах домов виднеются приплюснутые к стеклу испуганные, недоумевающие лица обывателей.

Жмутся к стенам перетрусившие дворники. Из иных домов выходят жители, присоединяются к демонстрантам.

Все шире, все мощнее людской поток, все сильнее клокочут человеческие водовороты. То стрельба, то звон разбитого стекла, то свисток, то чьи-то крики сопровождают это движение, и каждый раз все покрывается нестройными, но мощными звуками «Марсельезы». А на фоне человеческих голосов звучит многопланово разработанная музыка «Марсельезы» как симфония восстания, как гимн победившей революции.

Мы видим лица, полные ненависти и вдохновенья, счастья и отваги, лица, которые никогда, ни в какое другое время немыслимы такими — освещенные огнем революции, восторженные лица освободившихся от рабства людей.

Может быть, это рабочие и работницы, курсистки, солдаты, студенты или булочники, но в них видится уже нечто большее, чем просто конкретный человек, — очищенные от бытового, частного, они представляются нам образами восставшего революционного народа.

Петроград — бушующий океан революции. Хлещут, взмываются валы океана — нет для него больше берегов.

Г о л о с г е н е р а л а. Невозможно описать чувство, которое охватило наших солдат. Это было соединение счастья свободы со счастьем разрушать, крушить, уничтожать все ненавистное, все, что веками угнетало народ.

Мы видим, как сбивают двуглавых орлов и царские вензеля с домов, с вывесок, с садовых решеток. Как сыплются неожиданно в толпу пулеметные очереди с крыш, как люди вламываются в дома и вытаскивают с чердаков полицейских, как силой отрывают одного из них от пулемета и швыряют с крыши пятиэтажного дома, как разбивают булочную, возле которой стояла длинная очередь, как торопливо, дрожащими руками укладывают вещи в одном буржуазном особняке и вывешивают красные флаги в другом, как носится старенький, восторженный интеллигент в пенсне по улице, целует всех встречных и кричит: «Христос воскресе!», как поджигают охранное отделение и выбрасывают на улицу тучи бумаг, как втыкают два красных флага в каменные руки памятника императрице Екатерине.

— Держи…

Зоркий глаз солдата заметил — у закутанной в платок женщины мелькают из-под юбки сапоги.

— Держи ее!..

И вот уже сорван платок, и из-под него появилась усатая физиономия околоточного.

Так в мундире и женской юбке его и вталкивают в группу городовых — их набралось уже несколько десятков…

— Бей фараонов! — кричат вокруг.

Солдаты образовали кордон вокруг городовых, но толпа рвется сквозь этот кордон. Больше всего свирепствуют женщины. Они плюют в полицейских, и те идут под конвоем, окруженные бушующей ненавистью.

Солдат Петренко взбирается на фонарный столб и, охватив его длинными ногами, срывает свободной рукой фуражку с головы.

— Товарищи! — кричит он. — Идем к тюрьме! Освободим наших братьев из царского застенка!

Его слова встречают криками одобрения. Кирилл подает команду. Солдаты и рабочие поворачивают к мосту.

Бьются на ветру красные флаги. Крепко держат древко обмерзшие, грубые руки старого рабочего.

За мостом к восставшим присоединяется все больше и больше людей. Навстречу идущим высыпают из казарм солдаты. Из переулка выходит демонстрация рабочих — все вливаются в общее движение.

Руки — нервные, худые — судорожно вцепились в тюремную решетку. На запястьях кандалы. Отойдя чуть дальше, мы видим прильнувшего к решетке арестанта — Николая Игнатьева.

С огромным напряжением всматривается он вдаль, стараясь определить источник странного шума.

Закованные в кандалы арестанты сбились за спиной Игнатьева.

— Что это? Что там такое?

— Тише…

— Тише, товарищи…

У арестантов изможденные, обросшие бородами лица. Все объединены общей тревогой, волнением, предчувствием.

— «Марсельеза»! Поют «Марсельезу»! — вскрикивает черноволосый юноша с фанатически горящими глазами.

— Тише…

— Почудилось…

И вдруг с противоположной стороны, из-за двери, из тюремного коридора доносится восторженный крик:

— Революция! Товарищи! Революция!

Все в камере бросаются от окна к двери.

— Ура-а-а!..

— Бей тюрьму!.. — доносится из коридора, и вслед за тем раздается оглушительный грохот.

Игнатьев хватает стол и, как тараном, ударяет им в дверь. Арестанты срывают с места железные койки, табуретки и бьют ими в дверь камеры. Халаты, как темные крылья, развеваются за их спинами. Гремит тюрьма. Крики «ура-а-а-а!», грохот, чей-то истерический смех.

В ворота тюрьмы вламывается с улицы толпа и, вихрясь, заполняет тюремный двор. Двор чернеет от людей.

Дрожащими руками надзиратели отпирают замки, люди заполняют коридоры.

Насмерть перепуганный старик надзиратель никак не может попасть большим тюремным ключом в замочную скважину. А в дверь изнутри колотят с бешеной силой. В коридоре солдаты торопят, ругают надзирателя.

Все мимо и мимо проскакивает ключ. Наконец Семен отталкивает надзирателя в сторону и сам отпирает замок. Он распахивает настежь тяжелую железную дверь и попадает в объятия Игнатьева.

Арестанты вырываются из камеры. Их обнимают, целуют. Игнатьев говорит Семену, прижимая его к себе:

— Брат мой, брат… браток…

Там, где не успевают открыть камеры, где надзиратели, опасаясь расправы, убегают, народ разламывает тяжелые тюремные двери и освобождает арестантов.

Крики, объятия, слезы. Кое-кто пытается тут же сбить кандалы, другие выходят из тюрьмы как были — в арестантских халатах, грохоча железными цепями.

— Товарищи, здесь уголовные! — кричит кто-то. Но двери камер уже открыты, и уголовники выбегают, смешиваясь с толпой. Неторопливо выходит Филька Косой — вор в лихо заломленном картузе.

Игнатьев останавливается в коридоре возле тюремного врача — щуплого человечка, у которого на самом кончике носа чудом держится пенсне в серебряной оправе.

— Хочу сказать вам на прощанье, доктор, — вы порядочный человек! А это исключительная редкость в здешних подлых местах.

— Спасибо.

Доктор пожимает руку Игнатьева. При этом звякают кандалы.

— Вы не поверите, — говорит доктор, — как я взволнован. Ведь и я мечтал в молодые годы о революции, даже ходил на сходки, до некоторой степени примыкал, так сказать… Э, да что там… Вы, голубчик, не забывайте о своем сердце. Если хотите жить — покой, диета и еще раз покой. Никаких волнений. А лучше всего уезжайте-ка в деревню… Ну…

…Все больше арестантов выходит из тюрьмы. Их встречают восторженными криками, поднимают на руки, несут к воротам. А там встречают их стоящие на улице.

Николая качают, подбрасывают. Арестантский халат распахнулся, открыв истощенное тело. Ручные кандалы тяжелой цепью соединены с ножными.

— Пустите, черти, убьете человека… вон он какой слабенький!

Наконец Николая опускают на землю.

— Здравствуй, Пал Иваныч… — говорит он стоящему рядом пожилому рабочему.

Павел Иванович поворачивается и с удивлением смотрит на незнакомого, обросшего бородой арестанта.

— А… и Силыч тут… — обращается Николай к соседу Павла Ивановича, толстяку огромного роста. — Привет великому городошнику!

— Позвольте, а вы меня, собственно говоря, откуда знаете?

Силыч с высоты своего роста подозрительно рассматривает Николая.

— Быть не может… — вглядываясь в Николая, бормочет Павел Иванович. — Неужто… да нет…

— Я самый, Пал Иваныч, не сомневайтесь.

— Колька?!! Колька…

Старик бросается к Николаю, обнимает его.

— Колюшка… родной…

Теперь и Силыч и все окружившие их рабочие кинулись к Николаю.

Мгновенно образовалась толпа.

— Колька Игнатьев!

— Не может быть!

— Товарищи, давайте сюда! Игнатьев Колька нашелся!

Бегут со всех сторон заводские ребята. Каждому хочется увидеть пропавшего друга, обнять его.

— Что там случилось?

— Вольфовцы своего нашли…

— Это большевик, что ли? Из тридцать второй камеры?

— Ну да, Игнатьев.

Кипит народ вокруг Николая.

— Какой стал…

Павел Иванович снимает с себя полушубок и набрасывает его на плечи Николая.

— Досталось тебе, видать, сильно…

— Коленька, без гармошки твоей соскучились…

— За четыре года стариком стал…

— Товарищ Игнатьев! — кричит арестант из окна тюрьмы. — Продовольственный склад громят. Что делать?

— Поставь охрану и раздавай всем поровну, — отвечает Николай и обращается к окружающим его рабочим: — Пойдемте, товарищи, откроем больничный корпус.

Он идет через тюремный двор, не сомневаясь, что другие последуют за ним.

— Какой серьезный стал… — уважительно шепчет Силыч соседу, — в большого партийного, видать, вырос…

— Где же это он набрался?

— «Где»… «где»… известно где — в здешнем университете.

— Ну, товарищи, — нетерпеливо обращается Николай к рабочим, идущим рядом. — Рассказывайте же… где Сараев?

— В Сибири.

— Значит, правда… а Саня?

— Удалось бежать. Говорили, в Женеве, у Ленина. Карла Ивановича, подлюгу, помнишь? Вчера вывезли с завода на тачке.

— Организация на заводе есть?

— Действует.

Откуда-то через головы людей передают гармонику.

— Колюша, тряхни стариной!

Николай смеется, показывает руки в кандалах.

— Ах ты, господи… что ж ото мы… Айда в кузню…

— Ладно, только больных выпустим.

— Коля! Друг! Где он?

Сквозь толпу пробивается долговязый солдат Петренко.

Обнявшись, они стоят несколько мгновений молча, прижимаясь друг к другу.

— Тебя что ж это — давно с завода забрали?

— Два года. Отсидел в Крестах, потом забрили.

— Пулеметчик?

— Да. И, знаешь, я теперь тоже стал старый большевик!

— Правда?

— Уже четыре месяца в партии.

— Ого!

Они подошли к больничному корпусу тюрьмы.

— Ломайте двери!

Рабочие налегают на тяжелую дверь.

…В тюремную канцелярию входит старик — один из освобожденных арестантов.

Здесь все перевернуто — столы валяются кверху ножками, шкафы разбиты. Два солдата выбрасывают в открытое окно ворохи бумаг — тюремные дела.

— Господа солдаты, — обращается к ним старик.

— Не господа, а граждане.

— Граждане, мне бы какое-нибудь свидетельство…

— Чего?

— Бумагу бы мне какую-нибудь, а то ведь ничего не имею.

— Революция, отец. Никаких бумаг больше не надо.

— Э, нет, не скажите, господин-гражданин, чтоб в России да без бумаги? Не-ет…

Солдат поднимает стол, садится за него, берет перо.

— Ну, что писать?

Старик оживляется, диктует:

— Настоящим свидетельствуется, что господин…

— Гражданин.

— Ну гражданин. Гражданин Коробейников Митрофан Иванович… э… мммм… есть действительно господин, то бишь гражданин Коробейников Митрофан Иванович. И что он находился в Царской тюрьме и освобожден на основании… на основании… На каком, собственно, основании я освобожден?

Солдат пишет и говорит:

— Освобожден волею народа. Вот и все основание.

— Очень хорошая бумага. Еще бы печать, и цены ей нет.

Солдат поднимает с полу круглую печать, плюет на нее и припечатывает бумагу.

— Во имя отца, и сына, и святого духа.

Швеи растворились в толпе. То здесь, то там мелькают их платочки. Только Нюша и Фрося держатся в стороне.

— Я, конечно, извиняюсь, мадам… — раздается голос рядом с ними.

Филька Косой останавливается возле Нюши:

— Слухай, красуля, ну их к богу, пойдем переспим. Небось революция. Все теперь нашенское.

— Уйди, кобель поганый! — Нюша вырывает руку.

— Ишь, фря… антиллигентка! — презрительно сплевывает Косой. — Ей ахвицера в кровать подай. Гляди не обмишурься — им нынче не до баб, ахвицерам. — И, наклонившись к уху Нюши, тихо, угрожающе говорит: — Ну ты, зараза! Кому говорю — пойдешь со мной?!

— Катись, пока цел! — зло говорит Нюша, отворачиваясь от него.

В этот миг Николай Игнатьев, пробирающийся сквозь толпу, протискивается между Нюшей и Косым. Его толкают, и он нечаянно тоже толкает Нюшу. Она, не сомневаясь в том, что это прямое продолжение любезностей Фильки Косого, резко поворачивается и изо всех сил ударяет Николая в грудь.

— Уйди! Надоел!

От Нюшиного удара Николай покачнулся. С его плеч падает полушубок, и Нюша видит закованного в кандалы, худого, обросшего бородой человека.

— Ой, простите, ради бога…

Где-то в конце тюремного двора раздается протяжный свист, и Косой уходит.

— Не скучай, девочка, — кричит он издали. — Я тебя найду!

Растерянная, стоит Нюша перед Игнатьевым. Потом быстро наклоняется, поднимает полушубок и осторожно, словно боясь сделать больно Николаю, покрывает его.

— Спасибо, товарищ… — тихо говорит Николай.

Они стоят, глядя в глаза друг другу, посреди бурлящей толпы, среди криков, грохота, выстрелов, возгласов, гиканья, свиста.

Г о л о с г е н е р а л а. Так они встретились — только что освобожденный революцией узник и простая, грубая женщина, которая не знала в жизни ничего, кроме тяжелого труда и побоев.

Николая и Нюшу толкают со всех сторон, но они не замечают этого.

— Игнатьев! — кричит Николаю издали пожилой рабочий. — Куда больных вести?

— Товарищ Николай! — зовут с другой стороны. — Штрюфеля поймали, что с ним делать? Разорвут ведь его.

— Заприте в карцер, — говорит Николай, — и поставьте караул.

Подходит Петренко.

— Пойдем, Коля, нужно людей собрать… А! — кивает он Нюше. — Здорово! — И, обняв Николая, уводя его, добавляет: — Нашенская швейка, боевая, можно сказать, бабенка…

Они исчезают в толпе, а Нюша все стоит, глядя вслед Николаю.

— Что с тобой? — Фрося, вынырнув из толпы, подходит к ней. — Ты что притихла? Не заболела?

Но подруга не слышит ее, она все еще смотрит вслед Николаю.

— Нюша!..

— Эй, товарищи! Девушки! — кричат из колонны арестантов, направляющейся к воротам. — Кто пожертвует красный платок?! Не жалейте на революцию!

Нюша снимает с головы платок и протягивает его проходящим. Фрося с изумлением глядит на нее. Платок передают по рукам в голову колонны, там поднимают его высоко на штыке винтовки. В колонне запевают «Варшавянку». И вот сотни людей в арестантских халатах, закованные в кандалы, выходят на улицу. Они поют «Варшавянку». Впереди бьется на ветру маленький красный флажок.

Пулеметчики и рабочие смешиваются с арестантами, поддерживают ослабевших.

Впереди колонны идет Николай Игнатьев.

Нюша смотрит вслед. Ее непокрытые волосы треплет ветер.

Процессия выходит на набережную. Улица полна движения, улыбок, веселых возгласов, объятий.

Поцелуи… Поздравления.

Свобода!

Вдруг откуда-то сверху раздается пулеметная очередь.

Крик. Толпа шарахается в сторону.

К трехэтажному наглухо закрытому особняку бросаются несколько человек. Навстречу им снова забил пулемет.

— Ложись!

Свалив идущего рядом Семена, Николай бросается на землю. Через мгновение он вскакивает и добегает до парадного входа в особняк.

— Окружай! Заходи в ворота!

Из слухового окна особняка продолжают стрелять. Улица пустеет: все прячутся в переулки или прижимаются к домам, где их не может достать пуля.

Солдаты ломают прикладами дверь, разбивают зеркальные окна первого этажа и врываются в дом.

Топоча сапогами, бегут солдаты по залам особняка. Разбегаются горничные в накрахмаленных наколках. Насмерть испуганный старик — ливрейный швейцар — забился за вешалку и накрылся шубами.

Сшибая на пути то японскую вазу, то обтянутое шелком тонконогое кресло, несутся солдаты.

В буфетной, увидев их, судомойка роняет на пол стопку тарелок, приседает в ужасе и бросается наутек.

Все дрожит от солдатского топота. Подпрыгивают, звеня, подвески хрустальной люстры. Гремит фарфоровая посуда в золоченых горках.

Навстречу Николаю сверху, с чердачной лестницы, солдаты ведут высокую старуху.

— Кто стрелял?

— Пристав полицейский и вот они…

— Да, — говорит старуха, — я стреляла. И, если вы меня отпустите, я снова буду стрелять. Я вас ненавижу. Всех вас ненавижу.

— Княгиня, между прочим, — говорит солдат. — Фамилия Нащекина.

— А пристав где?

Солдат машет рукой — пристава, мол, конечно, больше нет в живых.

— Всех, кого найдете, — обращается Николай к Семену Вострикову, — арестовать. Обыщите дом.

Часть солдат снова поднимается на чердак, другие бросаются в зал, куда ведут раскрытые двери.

Семен проходит мимо просторной ванной комнаты, оттуда видится сверкание бликов — отраженное в воде мраморного бассейна, играет солнце. Его лучи дробятся, ударяют в розовый мрамор стен, в зеркала, хрустальные флаконы и никелированные краны.

Рядом, из-за закрытой двери раздается крик:

— Помогите! Грабят!

Семен распахивает дверь.

— Помоги-те…

Какая-то женщина вырывается из рук солдат.

— Эй, ребята! Что вы тут делаете? Брось, а ну брось, кому говорю!..

Семен отталкивает одного солдата, но второй успевает сорвать ожерелье с шеи женщины. Ожерелье падает на пол.

— Чего это вы надумали безобразничать? — говорит Семен. — Кругом революция, а они вон что…

— Бандиты… — женщина поднимает ожерелье.

— Пойди фараону пожалуйся.

— Кусается… во, гляди… — солдат показывает руку.

— Ладно, — говорит Семен, — кончай эту лавочку. Кто вы такая, гражданка?

— Вас что, собственно, интересует?.. мое имя?

Г о л о с г е н е р а л а. И тут только я увидел ее… Вы знаете, с тех пор прошло больше сорока лет… Тогда я еще думал, что красота человека — это и есть он сам, его сущность. Я еще не знал тогда, что красота может скрывать зло, жестокость. Чувствую, сердце заколотилось так, что вот-вот выскочит. Откуда только взялась у меня выдержка…

— Как ваше имя? — говорит Семен.

— Ирина Александровна Оболенская. Урожденная Нащекина.

— Что вы делаете в этом доме? Вы здесь живете?

— Да, это дом моих родителей.

— А Оболенский кто?

— Мой муж. Генерал.

— Видал? Генеральша… — говорил солдат.

— Отставить. Где ваш муж?

— На фронте. Там, где должны бы находиться и вы, если б не дезертировали, — вызывающе отвечает Ирина.

Г о л о с г е н е р а л а. Я не мог и не хотел ей отвечать на оскорбления и только нашел в себе силы произнести:

— Одевайтесь, гражданка, вы арестованы. — Семен поворачивается к солдатам. — А вы идите отсюда, и поживей. Спасибо скажите, что живы остались. Расстрелять бы вас за мародерство…

— Жалко ему, если солдат попользуется.

— Ладно-ладно, валите.

Солдаты, ворча, уходят.

— Собирайтесь, гражданка.

— Мне надо одеться.

— Одевайтесь. — Семен поворачивается к Ирине спиной.

Пожав плечами, Ирина начинает переодеваться.

Семен стоит лицом к двери. За спиной у него шуршание шелка.

Г о л о с г е н е р а л а. Откровенно говоря, никогда в жизни я не чувствовал себя так скверно. Стою спиной, но ощущаю каждое ее движение. Стою спиной, а будто все время продолжаю ее видеть. Не могу о ней не думать. Стою и чувствую — пропал. Там мои товарищи совершают революцию, там мое место, там мой долг. Хочу бежать, а ноги будто гвоздями пришиты к полу. Да… досталось мне тогда. Может быть, даже наверное, она угадала мое состояние. …Поэтому и одевалась будто нарочно не спеша.

— Ну, готово, что ли? — осипшим голосом спрашивает Семен.

— Да, я готова.

Ирина стоит перед Семеном. Вид у него несчастный до последней степени.

— Господи, какой смешной… — вдруг улыбается она.

Семен открывает дверь, зовет проходящего солдата.

— Сидоров!

Солдат входит.

— Отведешь гражданку. И чтобы без всякого безобразия. Ясно?

За спиной Семена дробно простучали острые каблучки и следом прогрохотали солдатские сапоги. Семен не оборачивается.

…В доме продолжается обыск.

Солдаты останавливаются в передней возле маленькой двери. Рядом с нею лежат упавшие с вешалки шубы. Семен толкает дверь.

— Это куда же ход? — спрашивает он швейцара.

— Так что никуда. Так что во двор…

Семен, подозрительно глянув на дрожащего старика, наклоняется и ныряет в низкую дверку. Следом за Семеном ныряет большеголовый солдат. За дверью заснеженный двор, брошенные сани с медвежьей полостью и слева открытая настежь калитка — выход на улицу.

На свежем снегу следы.

— Ясное дело — кто-то сбежал…

Семен и солдат возвращаются.

— Кто проходил? — строго спрашивает Семен швейцара. — Говори, старик, хуже будет… Я на три аршина в землю вижу.

Старик крестится:

— Вот истинный бог. Никого не видал. Как бог свят, да и нету у нас никого больше. Как бог свят…

…Движутся по улицам толпы людей.

Объятия, улыбки, поцелуи.

Теперь уже много дверей открыто. Обыватели высыпают на улицу, смешиваясь с революционной толпой.

Идут рабочие, идут солдаты, матросы.

Горят на солнце знамена, горят красные банты на шапках, на пальто, на бушлатах матросов…

…Мы снова в ресторане во французском портовом городе.

Генерал умолк, задумался. И так же задумчиво молчат трое его спутников.

Надпись:

ОНИ ДУМАЛИ, ЧТО ЗДЕСЬ, ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ, В ЭТОТ ДЕНЬ ИХ ТОЛЬКО ЧЕТВЕРО, НО ЭТО БЫЛО ОШИБКОЙ. ТУТ БЫЛ ЕЩЕ ОДИН РУССКИЙ…

Мы движемся по залу, между столиками, за которыми пьют, разговаривают, смеются, кричат французы и малайцы, негры и англичане.

…У окошка, соединяющего зал ресторана с кухней, привычно зажав под мышкой салфетку, старенький гарсон принимает тарелки с едой и ставит их на свой поднос.

Пока мы слышим его голос и видим, как он принимает еду и несет поднос, мы можем внимательно рассмотреть этого человека. Ему, по всей вероятности, далеко за шестьдесят. Лицо густо покрыто морщинами. Вокруг лысины редкие седые волосы. Потертый смокинг. Крахмальное белье, галстук бабочкой. На лице застыло профессиональное выражение: «Что угодно, мсье?» Гарсон поднимает поднос и, мягко лавируя между столиками, стремительно несет его к окну, где сидят четверо русских. Он расставляет тарелки на столике.

Г о л о с л а к е я. Никто здесь не помнит о том, что когда-то и я тоже был русским. «Гарсон» — это все, что обо мне знают. Уже тридцать лет я бегаю тут между столиками с салфеткой под мышкой. Тридцать лет я вытираю столы и прислуживаю каждому, кто сюда заходит. «Гарсон»!.. Ни имени, ни родины, ни близких. «Гарсон»… Десять лет понадобилось мне после бегства из России, чтобы докатиться до этого ресторана, и вот уже тридцать лет я принимаю чаевые от матросов, лавочников, солдат и проституток… Никто не знает, кем я был когда-то, как меня звали…

— Удивительно, как ясно все сохранилось у вас в памяти, — говорит генералу журналист.

— Есть вещи, которые не забываются. Я отчетливо помню все, что было в те дни в Петрограде.

Лакей, подав на стол, стоит в стороне. Слушает. По его щеке пробегает короткая судорога.

Г о л о с л а к е я. И я помню. Я тоже помню все, что тогда случилось… Когда я пришел в себя…

Мы видим покрытую снегом площадь перед казармой пулеметного полка. На снегу лежит офицер — Сергей Нащекин. Он медленно приподнимается на локте, оглядывается. Площадь пуста. Слева открытые настежь ворота завода «Металлист» и ни души возле них, дальше жилые дома, швейная мастерская «Русалка»… Нигде никого. Только справа у ворот казармы одинокая фигура Графа — упрямого маленького часового — да невдалеке трупы солдата и командира полка на мостовой.

Г о л о с л а к е я. Когда я пришел в себя, никого вокруг не было. Полк ушел. Они прошли мимо меня, и никто не остановился…

Сергей встает, поднимает папаху, оправляет шинель.

Г о л о с л а к е я. Почему он меня ударил? Я всегда старался хорошо относиться к солдатам, я почти никогда их не наказывал. Я не показывал солдатам то инстинктивное чувство физической брезгливости, которое они во мне вызывали. Мне даже иногда становилось жаль их — я видел их бедность, их зависимость, рабское положение. Почему он меня ударил?

Сергей все еще нерешительно стоит посреди пустынной площади.

Г о л о с л а к е я. Теперь я больше не был офицером — меня ударил солдат. Я был теперь никто… Что мне оставалось делать?

Оглянувшись на казарму, нетвердым шагом капитан идет от нее прочь через снежную площадь.

На одно мгновение он останавливается возле трупа командира полка. Короткая судорога пробегает по щеке Сергея. Он идет дальше. Достает из кармана массивный серебряный портсигар, закуривает.

…Просторный кабинет. Огромный стол, карта во всю стену, широкое окно.

Сергей стоит перед высоким костлявым генералом, который поспешно отпирает ящики своего стола. За окном стрельба.

— Какой рапорт? Какая отставка? — раздраженно говорит генерал Сергею. — Нашли время…

Выстрелы. Крики на площади.

В дверь заглядывает адъютант:

— Простите, ваше превосходительство, нужно торопиться. Литовский замок занят бунтовщиками. Арестанты выпущены на свободу…

За открытой дверью видна паническая суета в коридоре штаба. Несут кипы каких-то папок, пробегают офицеры. Прихрамывающего старичка адмирала торопливо уводят два офицера.

Генерал, отвечая Сергею, поспешно достает бумаги из ящиков стола и рассовывает их по карманам.

— «Отставка»… — зло говорит он. — Оглянитесь, что с Россией… «Отставка»…

Адъютант снова заглядывает в дверь.

— Ваше превосходительство, Морская отрезана.

С треском вылетает зеркальное стекло в окне — с улицы стреляют.

— Иду-иду… «Отставка»…

И генерал быстро выходит из кабинета.

Стрельба усиливается.

…Сергей идет по улице. Все вокруг полно движения. Идут демонстранты. Мчатся легковые автомобили с установленными на них пулеметами и ощетинившиеся штыками грузовики. С пролетки разбрасывают листовки. На углах митингуют.

Г о л о с л а к е я. …И я пошел домой. Возле нашего дома стояла толпа…

Сергей останавливается против темно-серого дома, смотрящего зеркальными окнами на Неву. Перед домом народ. Парадная дверь разбита, окна первого этажа высажены.

Сергей входит в переднюю. Кто-то хватает его за руку и тащит к вешалке.

— Тсс… тише… — шепчет ему на ухо старик швейцар. — Убьют вас, барин Сергей Александрович…

Он заводит Сергея за вешалку.

— Да в чем дело? — Сергей пытается освободиться из цепких рук старика.

— Тсс… молчите… бабушку вашу схватили, Ирину Александровну схватили…

Дом гремит от топота сотен ног. Кто-то сбегает по лестнице, и швейцар вдавливает Сергея в кучу висящих пальто.

— Тут ты искал? — спрашивает чей-то голос.

— Нет, это видать, ход в людскую.

— А ну проходи, посмотрим…

Голоса смолкают.

Швейцар выглядывает — никого.

Он поспешно открывает расположенную за вешалкой маленькую дверку и подталкивает к ней Сергея.

— Бегите…

Наклонившись, Сергей проходит в маленькую дверь. При этом он нечаянно толкает вешалку, и пальто падают на пол.

— Скорее, скорее…

Швейцар закрывает за ним дверь.

Через узкий проход Сергей выходит на заснеженный двор. Здесь стоят брошенные сани с медвежьей полостью, слева калитка. Сергей открывает ее и выходит на улицу. Он смешивается с народом, все еще стоящим перед особняком.

Сергея сдавливают со всех сторон. Вокруг шныряют какие-то подозрительные личности, торговки, лоточники.

— Ведут! Ведут!

Люди приходят в движение.

Сергей видит, как солдаты выводят из дома его бабушку Софью Николаевну. Рядом с ней, держа пистолет наготове, идет низкорослый студентик.

Толпа угрожающе надвигается.

— Сама стреляла! На месте поймали!

— Убить гадину!

Солдаты и вооруженные рабочие сдерживают людей, не подпуская их к машине, в которую садится старая княгиня. Она держится спокойно. Голова высоко поднята. Во взгляде — презрение к окружающим.

Толстая торговка хватает из своего ведра моченое яблоко и запускает им в старуху.

Яблоко, однако, попадает в лицо студента, охраняющего княгиню.

— Эх ты… стрелок… — говорит торговке рабочий. — Разве так целят?

Он берет у нее из ведра другое яблоко.

— Разбойник! Разбойник ты! — кричит торговка, пытаясь схватить его за руку. — Кто платить будет?

— Революция заплатит, тетка…

Рабочий размахивается и запускает яблоко в машину.

И снова — попадание в студента.

В толпе хохот.

— Еще ведут!

— Пустите, братцы!

— А это кто такая?

Из дома под охраной солдата выходит Ирина.

Новый взрыв негодования.

— И эта, видать, стреляла!

— Расстрелять их!

— К стенке!

Сергей окружен этой бушующей ненавистью со всех сторон.

Против старухи садится на откидное сиденье студент с револьвером.

— Можете убрать оружие, — презрительно говорит ему старуха. — Я вас не трону. И потом — у вас рука дрожит.

У студентика растерянный вид. Револьвер действительно дрожит в его руке.

Третье моченое яблоко попадает наконец в цель: оно сбивает старухе шляпу на нос, и с нее мигом слетает все аристократическое благородство. Старуха поправляет шляпу и зло отругивается:

— Хамье!..

Рядом с Софьей Николаевной усаживается Ирина. Против нее и на подножках — охрана.

Автомобиль отъезжает.

Г о л о с л а к е я. Бабушку и сестру схватили и увезли на моих глазах. Все было кончено — у меня больше не было дома…

Сергей поворачивается и, проталкиваясь сквозь толпу, уходит.

Вот он идет уже по другой улице, зажав папиросу в углу рта, глубоко засунув руки в карманы шинели.

Г о л о с л а к е я. Я не узнавал Петрограда. Я шел по незнакомой, враждебной стране, где люди почему-то ходят не по тротуарам, а по мостовым, где нет больше ни закона, ни права. Все было мне ненавистно в этой взбунтовавшейся черни — их грубые голоса, их лица, их одежда, их жесты. Все, все…

Мы видим, как Сергей идет по многолюдным улицам, как сидит он на скамейке в сквере, бредет по загородному шоссе, спит, свернувшись клубочком в деревенском сарае, пьет воду в избе, сидит, задумавшись, на обочине дороги и снова бесцельно бредет дальше.

Г о л о с л а к е я. В одно мгновение исчезло все, что составляло нашу великую империю. Все сдуло злым ветром революции. Ни души вокруг. Я был в каком-то странном, почти бессознательном состоянии. Я шел по улицам, меня толкали, я ничего не замечал. Куда я шел? Где был? Не знаю. Кажется, ушел из города, где-то ночевал, кажется, кто-то накормил меня. Вероятно, я был болен, иначе невозможно объяснить это состояние, эту смесь реальной жизни с каким-то бредом. На второй или на третий день инстинкт привел меня к дому Бороздиных…

У подъезда особняка Бороздиных вывешен красный флаг. Перед домом — несколько экипажей.

Швейцар открывает тяжелую зеркальную дверь, горничная принимает у Сергея шинель, папаху и проходит вперед, чтобы доложить о нем.

Отражаясь в зеркалах, Сергей поднимается по лестнице и входит в гостиную.

Навстречу ему из раскрытых дверей столовой выходит тоненькая светловолосая девушка в платье сестры милосердия — Нина Бороздина.

Сергей обнимает ее, целует.

— Слава богу… — говорит Нина. Мы очень волновались… Ирина ведь у нас — ты знаешь…

— Ее освободили?

— Да. Пойдем, успокойся. Вы будете жить у нас, мы вас никуда не пустим…

Они входят вместе в столовую.

Сергея шумно приветствует хозяин.

— С Ниной рядом садись, с Ниной! — громче, чем нужно, кричит профессор Бороздин.

Холодно кивнув ему, Сергей подходит к сестре.

Ирина целует его в щеку и усаживает между собой и Ниной.

— Бабушку пока не отпустили, — говорит Ирина, — а я, как видишь, не стала жертвой революции.

Сергей наклоняется к Нине.

— Я счастлив, что вижу тебя…

Вдруг он замечает против себя за столом, рядом с хозяином, Семена Вострикова. В первое мгновение Сергей делает невольное движение подняться, но остается на месте.

— Что делает у вас этот человек? Почему он здесь? — спрашивает Сергей.

— Кирилл привел с собой, — тихо отвечает Нина.

— Между прочим, это тот самый «товарищ», который меня арестовал… — громко говорит Ирина.

— Востриков?

— Востриков, — спокойно отвечает Семен, не делая попытки встать.

— Герой революции, — говорит Кирилл.

Г о л о с г е н е р а л а. Все, что происходило вокруг меня, было покрыто каким-то туманом. Сквозь туман я видел только ее лицо, только Ирину, только ее прозрачные глаза, ее руку, поправляющую прическу… Я был счастлив и несчастен оттого, что вижу ее…

Г о л о с л а к е я. А я видел только его, своего смертельного врага. Вся моя ненависть к революции, к черни сосредоточилась на этом солдате. Я с трудом сдерживал себя…

…Профессор Бороздин поднимается, держа в руке бокал:

— Господа, это ведь глубоко символично. Здесь, за этим столом, собрались представители разных слоев общества. Вот, так сказать, наша аристократия… Ирина Александровна, Сергей Александрович… Вот мы, грешные, интеллигенция, так сказать, мыслительный аппарат России, вот с нами простой солдат, серый герой — представитель народа… Разве это не символ новой, свободной России, разве возможно было раньше такое собрание за одним столом? Сбываются наши идеалы, господа… Я предлагаю тост за тех, чей подвиг, так сказать, и так далее, и позвольте мне от лица и прочее облобызать вас…

Все, кроме Сергея, встают, аплодируют, кричат «ура», а хозяин троекратно целует Семена.

Вслед за хозяином то же самое проделывают и остальные. Последней подходит к Семену с бокалом в руке Ирина. Побледнев, Семен отшатывается.

Однако, не замечая или делая вид, что не замечает его состояния, Ирина целует Семена в щеку.

— Видите, я не злопамятна… Смешной…

Один только Сергей мрачно сидит на месте — видно, все происходящее ему противно до крайности.

— А теперь, господа, — говорит Бороздин, — предоставим слово идейному социалисту, новому человеку с большой буквы. Я, конечно, горжусь — так сказать, родной сын… Пусть он нам скажет слово…

Кирилл задумчиво рассматривает на свет вино в своем бокале.

— Я думаю, господа, мы еще не осознали всей глубины того, что произошло в России… И то, что мы видим здесь, в Петрограде, это ведь только малая крупинка метели, которая поднимется в деревнях, по всем необозримым просторам многострадальной нашей родины… Рабы освобождены от рабства… вековая мечта крестьянина о земле, о собственной своей земле, наконец осуществится… Собственный клочок земли… Разве мы способны понять это мужицкое счастье?.. Кончится война, миллионы людей вернутся к своим семьям… какая прекрасная жизнь начнется… Выпьем за народ, за его счастье, господа…

Все поднимают бокалы, чокаются, и снова только Сергей не пьет, да еще Семен Востриков, который слушает Кирилла затаив дыхание.

— Вы не пьете? — спрашивает Семена хозяин.

— Ничего… благодарствую.

— Не пьете вина? Ах ты боже мой! Ведь вот время — капли водки не достать… А может быть, вы употребляете… как это теперь принято, гм… одеколон?

Семен, смущенно улыбнувшись, пожимает плечами.

— Да вы не беспокойтесь…

— Позвольте… такой гость… неужели мы что-нибудь пожалеем…

Николай Иванович наклоняется к жене и говорит шепотом:

— Маша, у тебя там стоит флакон «Лоригана»…

— Коля…

— Тсс… Маша…

— Ты с ума сошел…

— Как тебе не совестно, Маша. Революция требует жертв…

Если раньше нельзя было быть уверенным, всерьез говорит Бороздин или шутит, то теперь это уже ясно по тому, как прыгают искорки смеха у него в глазах.

— Вы для нас в данный момент не конкретная личность, вы олицетворение, так сказать, русского революционного народа. А раз так, не то что одеколон — самые лучшие парижские духи…

Он принимает из рук жены флакон.

— …«Лориган» Коти…

И выливает духи в стакан.

Сидящие за столом наблюдают за тем, как, булькая, переливается драгоценная густо-желтая жидкость из флакона в стакан.

Высоко подняв тонкие брови, Ирина насмешливо смотрит на эту процедуру.

Г о л о с г е н е р а л а. В конце концов, откуда мне было знать, что это за «Лориган Коти»? Я никогда ни о чем подобном не слышал. Конечно, я чувствовал какой-то подвох, чувствовал, что надо мной хотят подшутить. Я подумал — наверно, этот «Лориган» что-то очень крепкое и меня испытывают. Ну и решил: была не была, покажу, на что способен простой солдат…

— Прошу вас. Угощайтесь, — говорит хозяин.

Семен берет стакан.

— Ваше здоровье!

Он подносит стакан ко рту.

Хозяйка с ужасом смотрит, как, нюхнув духи, Семен морщится, делает над собой некоторое усилие и, наконец, опрокидывает жидкость в себя — целый флакон «Лоригана»!

Хозяйке делается дурно — она садится, схватившись рукой за сердце.

— Воды? — спрашивает ее сосед.

Хозяйка молча кивает головой.

А Семен накалывает на вилку хвост селедки и невозмутимо заедает им «Лориган».

Ирина, не выдержав этого зрелища, опускает лицо в ладони.

Ее плечи дрожат от сдерживаемого смеха.

Сергей складывает салфетку.

— Ну, с меня, пожалуй, хватит.

— Оставь, Сергей, — говорит ему Кирилл. — У тебя одни взгляды на вещи, у нас другие…

— Какие уж тут взгляды. Твое поведение имеет совсем другое название.

Сергей уходит.

Нина выбегает за ним в переднюю.

— Сережа… Сережа…

— Прости, но этот спектакль для меня невыносим…

Сергей открывает парадную дверь. Но он не успевает уйти. Из столовой появляется Кирилл.

— Я хочу получить объяснение, Сергей, — говорит он. — Ты, кажется, хотел что-то сказать о моем поведении…

— Да. Для вашего поведения, прапорщик Бороздин, есть название, и я его знаю.

— Я слушаю вас.

— Ради бога, — говорит Нина, — Сережа… Кира… Ради бога.

— Очень короткое название: измена.

Кирилл хватается за кобуру.

Нина бросается к нему, повисает на его руке.

— Вы изменили присяге, Бороздин. Вы забыли, что у нас есть еще государь и Россия еще жива… Еще жива… еще жива…

Сергей дрожит, по его щеке пробегает судорога — точно так же, как в тот миг, когда он увидел мертвого командира полка.

Резко хлопает дверь. Сергей сбегает по лестнице. А вслед за ним бежит Нина, стараясь его остановить.

На лестницу выходит и Кирилл.

— Сережа, — кричит Нина, — разве ты не знаешь, Сережа, ведь государь отрекся… Сережа…

— Остановись, Сергей!

Кирилл перегибается через перила.

— Государя нет, государь отрекся… — кричит Нина, идя за Сергеем.

Вдруг Сергей останавливается. До его сознания, наконец, дошел смысл этих слов.

Сергей хватает девушку за плечи, рывком приближает к себе.

Их лица рядом.

— Что ты сказала? Это ложь!

— Спроси Кирилла, спроси кого хочешь. Как же ты не знаешь? Все это знают, Сережа…

Помертвев, Сергей беспомощно оглядывается.

— Как же ты этого не знаешь? Где ты был? Ведь еще утром сегодня… — говорит, спускаясь с лестницы, Кирилл.

— Боже мой…

Сергей неожиданно опускается на ступеньку лестницы, прижимает лоб к холодным мраморным перилам и плачет, плачет, отвернувшись от всех.

Нина опускается рядом с ним.

— Сережа, не надо, дорогой мой… Сережа…

Но Сергей рыдает все сильнее и сильнее.

— Нельзя же так… Сережа… пойдем отсюда… Пойдем к нам…

Кирилл тоже наклоняется над ним.

— Ну, успокойся, Сергей, что делать…

— Оставьте меня! — Сергей вскакивает и бежит вниз.

Нина выбегает на улицу вслед за ним, зовет его:

— Сережа!

Вдруг Сергей оборачивается, бросается к ней. Он обнимает Нину и, ничего не видя вокруг — ни прохожих, ни ухмыляющихся кучеров, — судорожно целуя Нинины руки, горячо говорит:

— Ты одна осталась у меня… дорогая… все погибло… все… Иди, дорогая, иди…

— Я не могу тебя оставить в таком состоянии…

— Иди, иди. Потом… Я ничего не знаю. Ничего… Иди…

И Сергей уходит.

Рыжебородый, раскормленный кучер, подмигнув другим кучерам, изрекает:

— С жиру бесятся, буржуи.

Сергей идет по улице. Вокруг него бурлит революционная толпа.

Г о л о с л а к е я. Что же мне было делать? Все погибло. России больше не существовало. У меня не было ни дома, ни долга, ни друзей, ничего. Ничего. Мелькнула мысль о самоубийстве. Очевидно, это было единственным выходом… Я не заметил, как очутился перед Таврическим дворцом…

Толпа возле Таврического дворца то сжимает, то относит в сторону Сергея, то повернет боком — он так и идет, сжатый кричащими, возбужденными людьми.

Ко дворцу непрерывно подходят воинские части.

Приближается флотский гвардейский экипаж. Высокий адмирал возглавляет колонну.

— Ах ты, мать честная, Кирилл Владимирович!

— Брат царя с красной тряпкой! — возмущается толстая дама.

— Так он ведь не родной…

— Все равно — великий князь, а признал революцию. Ну что ты скажешь… Конец света!

Над солдатами, стараясь сохранить величавое достоинство, возвышается высокий толстый старик — Родзянко. На бледном его лице застыло глубокое страдание.

— Православные воины! — говорит он. — Свершилось великое дело! Старый строй низвержен. Для управления страной Комитетом Государственной думы только что, по согласию с Советом солдатских и рабочих депутатов, создано Временное правительство во главе с князем Львовым. Братья офицеры и солдаты, германцы, безусловно, захотят воспользоваться нашими беспорядками, чтобы броситься на нас и победить. Неужели мы отдадим им свободную Россию? Да не будет этого! Слушайте своих офицеров. Не допускайте хаоса. И да здравствует святая Русь!

Он говорит, вероятно, сотый раз в этот день, и в громовом его голосе слышится усталость и хрипота. Из-за этого между интонацией и высокими словами которые он произносит, нет связи.

— Какое такое Временное правительство? — слышится чей-то голос рядом с Сергеем. — А как же Михаил? Царь-то в его пользу отрекся!..

— Какой там Михаил!.. Разве сейчас народ допустит царя? Нет, брат, теперь уже все… отцарствовали.

— Сергей Александрович! Сергей Александрович! — к Сергею пробивается маленький изящный офицер в черном романовском полушубке.

— Как удачно, что я вас увидел. Пойдемте, дорогой… Позарез нужны люди, на которых можно положиться… Вы не представляете себе, что здесь творится…

— Позвольте…

Не слушая Сергея, офицер берет его за руку и проталкивается в Таврический дворец.

Коридоры, лестницы, комнаты, залы дворца набиты людьми так, что невозможно ни пройти, ни повернуться. Подчиняясь каким-то непонятным законам, эта человеческая масса по временам начинает двигаться в какую-либо сторону, и только тогда, пользуясь этим всеобщим движением, можно попытаться пройти в нужном направлении.

— Там Совет солдатских и рабочих депутатов, — указывает офицер Сергею на непрерывно открывающуюся и закрывающуюся высокую двустворчатую дверь.

Солдаты, рабочие, дети и взрослые, мастеровые, курсистки, студенты, гимназисты, чиновники — все смешалось в Таврическом дворце. Мелькают белые косынки сестер милосердия, организованные наспех питательные пункты раздают горячую пищу. Голодные люди едят, обжигаясь и торопясь.

В других комнатах перевязывают раненых. За столами кого-то куда-то записывают.

По временам, с трудом пробивая себе дорогу, проходят новые должностные лица.

Сергею и маленькому офицеру с трудом удается наконец выбраться из этого столпотворения и выйти в сад Таврического дворца. Они направляются к министерскому павильону.

У входа в павильон стоит длинная очередь переодетых и даже не переодетых городовых.

— Пришли арестовываться, — кивнув на них, говорит офицер. — Одно спасение — под арест. А вон, видите, — жандармы. Смех, ей-богу, что делается в России…

— Прошу сдать… — говорит интеллигентный господин очередному городовому.

Городовой растерянно хлопает веками и раздувает усы.

— Чего не понимаешь, — снимай селедку, — комментирует стоящий рядом с интеллигентом рабочий.

Городовой охотно, с видимым облегчением, снимает шашку.

— Ваши благородия… — говорит он. — Тут мы, то есть городовые, собрали деньги — двести пятнадцать рублей — на революцию… так сказать, мы тоже этого самого… Куда прикажете?..

— Ладно, проходи, там скажут. Следующий. Ух ты…

Следующим оказывается гигант с огромными подусниками, сизым носом и крохотными злыми глазками. Время от времени он икает.

— Что икаешь, напугался? Как фамилия?

Но вместо ответа гигант только сотрясается от икоты, и, видимо, ничего другого от него не дождаться.

— Ну, как твоя фамилия? Забыл, что ли?

Городовой икает прямо в лицо спрашивающему.

— Ладно, проходи. Там разберутся. Следующий. А, добро пожаловать, господин пристав.

Наступает очередь пристава, переодетого в женскую одежду.

…Комендантская Таврического дворца.

— Капитан Нащекин, — представляет офицер Сергея седому полковнику.

— Очень, очень кстати, голубчик. Милости прошу. Наши преображенцы с ног сбились… Пойдемте, принимайте караул.

— Простите, как же так…

— А вот так, господин капитан. Сейчас рассуждать некогда.

Сергей следует за полковником.

К ним присоединяется прапорщик — начальник караула.

Все комнаты и коридоры министерского павильона полны арестованных.

— Здесь у нас, — говорит полковник, открывая перед Сергеем дверь, — помещаются наиболее, я бы сказал… как видите… Горемыкин, князь Шаховской, князь Голицын, сенатор Белецкий…

Арестованные сановники, заложив руки за спину, молча ходят друг за другом вокруг стола.

— Что это они? — спрашивает Сергей.

— Прогулка. Вставать поодиночке не разрешается. Пожалуйте дальше. В этой комнате, извольте заметить, особая охрана. Тут у нас Щегловитов, Добровольский, генерал Хабалов и сам Протопопов. Явился, между прочим, по собственной инициативе.

Названные комендантом и многие другие сановные лица сидят в креслах и на диване. Перед ними на круглом столе бутерброды и недопитые стаканы чая.

Заметив коменданта, дряхлый, седой сановник поднимает два пальца, как школьник.

— В чем дело? — спрашивает полковник.

— Здесь душно. Я бы попросил открыть форточку.

— Откройте! — приказывает комендант караульному.

— Я уже три раза открывал. Как открою — вон те крик поднимают. Дует им.

— Конечно, дует, — раздраженно говорит второй сановник. — Вы нас хотите нарочно простудить.

— Вот, пожалуйста…

Первый сановник не успокаивается:

— Позвольте, это варварство. Здесь нечем дышать.

— А вы бы потребовали отдельную квартиру, — подает совет старый генерал.

— Господа, господа…

— А что? В самом деле, — генерал повышает голос, — что он воображает? Подумаешь, бывший премьер-министр. Ну и что? Теперь этот господин самый ординарный арестант и должен поднимать два пальца, когда ему хочется в отхожее место…

Третий сановник пытается их успокоить.

— Господа… Постыдитесь, господа…

Но старый генерал разошелся.

— Да я, если хотите знать, плевать хочу на всех этих министров. Это они довели Россию…

— Господа… Господа…

— Что «господа»? Что «господа»?

К генералу подскакивает господин в визитке. Его черная борода трясется от ярости. Ему не сразу удается начать говорить.

— Да как… да как… да как вы смеете так себя вести… Да вы ничем не лучше этих мужиков… да я… да я… да я вам не позволю…

— Что? — поворачивается к нему генерал. — Не позволишь? А я тебе просто по морде дам… понимаешь, по морде…

— Боже мой!

— Господа, успокойте его!

— Какой стыд! — Седой сановник закрывает старческими руками голову.

— Да ты только подойди ко мне!

— Вы неприличный господин!

— Я не могу находиться с такой публикой… переведите меня отсюда…

— Ах ты, сукин ты сын! Подлая твоя рожа!

— Это ужас! Ужас! Ужас!

— Опомнитесь, господа, мы все перед лицом смерти!

— Да плевать я на всех вас хочу!

Комендант пытается утихомирить страсти.

Сергей с ужасом смотрит на эту сцену.

Г о л о с л а к е я. Бедная Россия… Это они, эти люди, правили тобой… Это они погубили государя…

Комендант с Сергеем выходит в коридор.

— Между прочим, — говорит комендант, — арестанты все время обращаются с разными просьбами. Так вы не очень-то… Солдаты в четыре глаза наблюдают за нашим братом. А это дамская половина. Вот, извольте заглянуть.

Не успевает полковник приоткрыть дверь, как из комнаты раздается резкий гортанный голос:

— Господин комендант, я, кажется, ясно сказала вам, чтобы привезли мою горничную, я не могу без горничной.

Комендант поспешно закрывает дверь.

В коридор входит молоденький юнкер.

— Господин полковник, — обращается он к коменданту, — городовым супу не хватает. Просят прибавки.

— Сейчас приду. Разберемся. Принимайте караул, капитан.

Ночь.

Сергей идет по коридорам министерского павильона.

Всюду караульные. В иных местах они стоят по двое.

Сергей достает массивный портсигар, закуривает.

Идет дальше.

Он проходит мимо дамской комнаты. На диване дремлет княгиня Нащекина — бабушка Сергея. В креслах, на сдвинутых стульях, на столах спят дамы. Одна из них — у окна, смотрит в сад.

Фантастическим кажется этот ночной дворец, полный арестованных — они сидят и лежат, спят и бодрствуют.

Одни смирились, другие в страхе ожидают своей участи.

Какой-то до предела худой человек, дергаясь, шагает взад и вперед по крохотной комнатке и без конца повторяет:

— В этот страшный час, ваше императорское величество… в этот страшный час… ваше императорское величество… в этот страшный час… в этот страшный час, ваше императорское величество…

Мы уходим в другие комнаты и останавливаемся перед дряхлым сановником, сидящим в глубоком кресле. Он смотрит перед собой помутневшим взглядом. Медленно опускаются веки.

И вдруг перед нами вспыхивает ослепительная картина царского дворца.

Бал в Зимнем. Сверкание золота, орденов, бриллиантов, расшитых мундиров.

Красивые женщины, элегантные офицеры. Звучит вальс.

Звуки его несколько искажены, фантастичны, как и видимая картина того, что представилось старому сановнику.

Вот и он сам в камергерском мундире перед полковником с небольшой бородкой — Николаем Вторым. За ними кружится, сверкая, бал.

Царь протягивает руку и касается груди сановника.

Видение вспыхивает белым, нестерпимым светом. Раздается звук лопнувшей струны. И сразу наступает тишина. Сановник сидит в своем кресле, опустив тяжелые веки, и рядом кто-то говорит: «Уберите его, он умер».

Сергей заходит в угловую комнату. Здесь все спят, за исключением барона Унгера — пожилого господина в сером пиджачном костюме. Он совершенно спокойно подпиливает ногти маленьким маникюрным напильничком. По временам барон отстраняет от себя руку и, поворачивая ее, рассматривает результаты своей работы, затем снова принимается подпиливать ногти.

При входе Сергея господин в сером бросает на него короткий взгляд и продолжает заниматься своим делом.

Оглядев комнату, Сергей поворачивается, чтобы уйти, но слышит негромкий голос:

— Нащекин, если не ошибаюсь?..

Сергей останавливается, смотрит на господина в сером.

— Не думал, что князь Нащекин станет стражем революции…

Вздрогнув, Сергей хочет что-то сказать, но барон останавливает его.

— Да нет, я все понимаю. Даже больше, чем вы можете предположить…

Он говорит очень тихо.

— …Вы думаете, что все кончено? Ошибка, Нащекин. События только начинаются, и впереди много неожиданностей. Нам нужно сейчас собирать всех, кто остался верен России… Что вы смотрите? Вы думаете, нас тут расстреляют? Глупости. Ничего вы не понимаете. Эти господа родзянки, львовы и керенские ни на что не способны. Все мы скоро будем дома, и я раньше других. Так вот, Нащекин, предстоит жестокая борьба, и нужно выбирать, с кем вы… Насколько мне известны ваши взгляды…

— Я русский офицер, — говорит Сергей.

— Вот именно. Если вы с теми, кто хочет спасти Россию…

— Да, — говорит Сергей, — я с ними, если только эти люди существуют.

— Готовы ли вы в этот тяжелый час отдать жизнь родине, если это понадобится?

— Да, я готов.

— Я в вас не ошибся. Так вот, Нащекин, возвращайтесь в полк.

Сергей хочет возразить.

— Я знаю, я все знаю… И все-таки возвращайтесь. Подавайте руку солдатам, разыгрывайте демократа, делайте что хотите, но дайте нам этот полк. Он нам необходим. Пулеметчики — огромная ударная сила. Вырвите у врага и дайте нам этих солдат, эти пулеметы. Мы вас позовем, когда будет нужно. Слышите, Нащекин, возвращайтесь в полк.

Барон как ни в чем не бывало продолжает неторопливо подпиливать длинный ноготь на мизинце левой руки.

Какой-то генерал всхрапывает во сне.

Г о л о с л а к е я. На следующий день я вернулся в полк. Никто даже не обратил на меня внимания…

Настороженно оглядываясь, Сергей подходит к воротам казармы. Они никем не охраняются.

Во дворе казармы все ходит ходуном. Идет один из тех стихийных мартовских митингов семнадцатого года, которые в то время вспыхивали каждое мгновение всюду — на площадях, в цехах, на перекрестках улиц, в садах, в театрах, в коридорах гимназий, просто во дворах домов.

Шинели у солдат нараспашку, папахи сдвинуты на затылок, под кокардами красные матерчатые кружки, на груди красные банты.

В гущу солдатских шинелей вкраплены там и сям штатские пальто и женские платки.

Г о л о с г е н е р а л а. Мы видели, как вернулся в полк капитан Нащекин. Он, кажется, думал, что его никто не заметил…

Солдат подталкивает под локоть Семена и показывает ему глазами влево.

Семен поворачивается влево и видит стоящего в глубине двора Сергея.

— Явился… — говорит солдат. — Недобитый.

— Долой! Долой! — кричат очередному оратору.

…За столом президиума два солдата, наголо бритый вольноопределяющийся в пенсне, Кирилл Бороздин и Петренко.

Ораторы сменяются с необыкновенной скоростью. Иной успевает только вскочить на помост, крикнуть два-три слова, и его уже стаскивают вниз или отталкивает новый оратор, которому тоже удалось взобраться на возвышение.

В толпе бурно реагируют на все, что говорится. Среди слушателей то и дело возникают перебранки. Столкновения точек зрения иногда переходят в кулачные стычки.

На трибуне молодой солдат.

— …Надо решать, как жить будем, товарищи! Свободу мы завоевали, а что будем с ней делать? Вот мой вопрос.

— Товарищи, товарищи, — говорит председатель, — прошу не отклоняться от повестки. Мы должны выбрать в Совет рабочих и солдатских депутатов одного делегата. Здесь были названы кандидатуры гражданина Бороздина и гражданина Петренко. Прошу высказываться по кандидатурам.

На трибуну взбирается малорослый солдат в обмотках на хилых кривых ногах — тот, что стоял на часах в день восстания полка.

Г о л о с г е н е р а л а. Был у нас в роте солдатик со странной фамилией — Граф. Невозможно было бы придумать для него более неподходящее заглавие.

Граф снимает свою жеваную папаху и, неловко переминаясь, тонким бабьим голосом начинает речь:

— Граждане солдаты, нам говорят «слобода», «слобода». Хорошо — ладно. А как насчет царя? А? Насчет царя как? Что же мы без царя, что ли, жить будем? А?

Свист. Крики: «Долой»!

«Графу без царя, конечно, никак нельзя».

Хохот.

— Я говорю так, граждане солдаты. То мы в хомуте бегали, а теперь пораспряглись, так как бы нам ноги не растерять…

В ответ несутся крики:

— Довольно! Долой! Тащи его оттуда!

Солдатика сдергивают с трибуны, и он исчезает в человеческом море. А на его место уже бойко вскочил черноусый солдат.

— Товарищи солдаты! Наш святой долг послать в Совет такого делегата, чтобы держал одну линию с братьями рабочими…

Из толпы высовывается голова Графа на тонкой шее, и раздается его бабий голос:

— Рабочий нам не модель. Он часы отработал — ему денежки подай. А мы круглые сутки кровь проливаем.

— Долой!.. Правильно!.. Ура!

— А насчет земли как будет?

На трибуну взбирается потертый солдат-фронтовик.

— Дозвольте сказать как прибывшему с фронта. Три года гнием в окопах, и конца этой каторге не видно. Довоевались до ручки. Не хотим мы больше воевать.

— Правильно! Ура! Верно!

Председатель поднимает руку.

— Товарищи, к нам пришел представитель рабочих завода Вольфа. Предоставляю ему слово.

Николай на трибуне.

— Тут товарищи спрашивают — как жить? Вопрос законный. Мы, большевики, решаем его так: бороться за немедленный мир, за землю, за хлеб. Против эксплуататоров, помещиков и капиталистов. Так и жить. (Аплодисменты.) Предлагаю перейти к выборам. Наша кандидатура — товарищ Петренко. Вот он. Все вы его знаете. Пострадал при царском режиме…

— Эсеры у царя тоже по тюрьмам сидели… — раздается голос снизу.

— Кто сидел, а кто и не сидел. Вот вы выдвигаете прапорщика Бороздина. А я думаю, такие барчуки еще себя покажут.

Семен вскакивает на помост, подходит вплотную к Николаю.

— Ты вот что… Ты Кирилла Николаевича не тронь. Мы видели, как он за нашего брата на смерть шел.

— Я не только про него лично, — твердо отвечает Николай. — Я про всех эсеров говорю.

— Эсеры за народ, — горячо говорит Семен. — Они мужику землю дадут.

— Пока что они вместе с меньшевиками дали власть буржуазии. А от нее не дождаться вам земли.

Семен не отступает.

— Мы им верим, они обещаются.

— Правильно, Востриков, мы за эсеров… — раздаются голоса.

— Что ты нас агитируешь? Пришел агитировать тут…

— Тихо, товарищи, тихо!

— Слово предоставляется товарищу Бороздину.

На трибуне Кирилл. Его появление встречается криками восторга.

— Товарищи солдаты! — говорит Кирилл. — Друзья мои! Мы переживаем великий исторический момент. Еще несколько дней тому назад мы были только рабами, а царизм казался всесильным, всемогущим и вечным. И вот он рухнул в грязь. Мы свободны. Здесь называли мою кандидатуру в Совет. Без ложной скромности хочу сказать, что, если вы мне окажете доверие, я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы отстоять ваши интересы. (Бурные аплодисменты.) Я не мыслю себе жизни без народа. Я готов умереть за вас. (Бурные аплодисменты.) Наша партия социалистов-революционеров всегда выступала как выразитель дум и чаяний русского народа. Мы завоюем для народа все: и землю, и мир, и гражданские свободы. Все, все! (Бурные аплодисменты.) Я вам это обещаю. Верите ли вы мне, товарищи?

— Верим! Верим!.

Аплодисменты.

Семен стоит среди солдат и кричит:

— Бороздина! Бороздина!

Г о л о с г е н е р а л а. Вместе со всеми я выкрикивал имя прапорщика Бороздина. Этот человек казался мне воплощенным идеалом революционера. Его смелость, его горячие слова в защиту свободы, даже внешность его — все внушало мне чувство любви и безграничного доверия. За этим человеком я пошел бы в огонь и в воду.

— Бо-роз-ди-на! Бо-роз-ди-на! — кричит Семен.

— Бо-роз-ди-на! — кричат другие солдаты.

— Имеются две кандидатуры, — говорит председатель. — От партии социалистов-революционеров прапорщик Бороздин…

— Бороздина! Правильно! Бо-роз-ди-на!

— Тихо, товарищи, тихо. И от партии большевиков рядовой Петренко.

— Даешь Петренко! Бороздина! Долой! Правильно!

— Голосую. Кто за кандидатуру Бороздина, прошу поднять руку.

Поднимается лес рук. Председатель пытается сосчитать. Крик стоит невообразимый.

— Опустите, опустите руки, — просит председатель. — Кто за кандидатуру Петренко?

— Бороздина! Петренко! Долой! Неправильно! Считай! Ты чего два раза руку тянешь?

Начинается хаос. Собрание вот-вот превратится во всеобщую свалку.

— Товарищи! — слышен голос Николая. — Так у нас толку не будет, — предлагаю голосовать переходом. Кто за большевиков — переходи налево, кто за эсеров — направо.

— Верно! Переходить.

Среди солдат движение.

— Востриков! Семен! Ты за кого?

— Товарищи, все как один…

— Ногу! Ногу отдавили, черти!

— Граждане, будьте сознательные!

— Ну, как там, Востриков?

Семен решительно переходит направо. За ним устремляется большинство солдат.

Часть тех, кто уже стал по левую сторону, заколебалась.

— Что ж это, братцы, — говорит один из них, — Семен туда, а мы сюда… — и переходит направо.

Бурное передвижение заканчивается: справа стоит подавляющее большинство солдат, а слева небольшая группа.

И только кривоногий Граф остался посередине.

— Эй, браток, — кричат ему те, кто за эсеров, — подавайся к нам, видишь, нас сколько!

— Ты же бедняк, — кричат ему слева, — тебе к большевикам.

Граф подается влево, но нерешительно останавливается, идет вправо, но, не дойдя, снова останавливается.

— Ну, чего ты, глупый, — кричат ему, — выбирай.

— Ей-богу, братцы, не знаю, куда верней метнуться. Не обмишуриться бы…

Так он и стоит, растерянный, посередине — ни туда, ни сюда… Вдруг с улицы доносится отчаянный крик:

— Ратуйте! Ой, хлопцы, ратуйте! — захлебываясь, кричит какая-то женщина.

Весь митинг бросается к воротам.

Г о л о с г е н е р а л а. Мы давно привыкли к тому, что у наших соседок, в швейной мастерской, постоянно происходят битвы с хозяйкой — грубой, деспотичной женщиной. Но на сей раз дело обстояло, по-видимому, серьезнее.

На солдат, вышедших на улицу, набрасываются швеи и в десять голосов сразу начинают объяснять, что у них произошло.

Они тянут солдат за собой, кричат им что-то на ходу. Вместе со всеми идут в «Русалку» Семен, Петренко и Николай Игнатьев.

Г о л о с г е н е р а л а. Из сбивчивых слов женщин мы поняли, что не то известная Нюшка Никитина убивает хозяйку, не то, наоборот, хозяйка кончает Нюшку. Ясно было одно — требуется немедленная помощь…

В сводчатом подвале, где стоят длинные столы со множеством швейных машинок и кучками полуготовых солдатских гимнастерок, — сражение в разгаре. Центр этого сражения в глубине мастерской — там, где на больших досках разглаживаются законченные гимнастерки и на плитах накаляются утюги. Над вмазанным в плиту котлом поднимается густой пар — кипит вода.

Хозяйка мастерской — огромная бабища, разъяренная, растрепанная, — хлещет направо и налево по лицам швей свернутой жгутом мокрой гимнастеркой. Швеи кричат и наступают на хозяйку.

В центре нечаянно оказалась кособокая, хилая женщина. Ей достается от хозяйки больше всех, и она только закрывается изуродованными руками с искривленными и распухшими в суставах пальцами. Она не переставая кричит:

— Ратуйте, ратуйте!

Хозяйка, рассыпая удары, выплевывает несвязные слова:

— Дряни… шлюхи… Права… Я вам покажу права… Дрянь такая… подай им права…

На стороне хозяйки, окружая и защищая ее, бьются несколько рослых, сильных женщин.

Нюша вскакивает на бочку.

— Бабы!.. — кричит она хриплым голосом. — Чего смотрите! Довольно она нашу кровь сосала! Бей ее, бабы!

Нюша сверху прыгает на хозяйку, сбивает ее с ног. Они катятся по полу, вцепившись друг другу в волосы.

— Бей кровопивицу! — орет маленькая, отчаянная Фроська и бросается на помощь Нюше.

— Афанасий! Афанасий! — визжит хозяйка.

Из внутренних дверей мастерской входит чернобородый мужик в русской рубахе и в жилете поверх нее.

Появление этого человека вносит на миг смятение в ряды швей — видимо, они не раз испытали на себе силу его ударов.

Хозяйке удается отбросить Нюшу и подняться на ноги.

Афанасий стоит, лениво потягиваясь.

— Ну, чего стоишь столбом?! — кричит хозяйка. — Действуй!

Неторопливо и безразлично берет Афанасий ведро и опускает в бурлящий кипяток.

— Ай, берегись, бабочки, — ошпарит окаянный! — кричит кто-то в толпе женщин.

— Не те времена! Пусть попробует…

— Не смей! Не смей, проклятый!

Фрося пытается оттащить Нюшу в сторону.

— Ай, берегись!.. Берегись!

Афанасий с полным безразличием выплескивает кипяток в толпу женщин.

Раздается многоголосый крик.

Кривобокая женщина падает.

Отбежавшие было назад швеи с ревом бросаются на хозяйку, на Афанасия, и впереди всех — Нюша.

В одно мгновение сминают они защитниц хозяйки. Афанасий успевает выскочить и захлопнуть дверь за собой.

Хозяйку валят, в нее впиваются десятки сильных рук.

— Бей ее! — кричит Нюша.

Но хозяйка вдруг вырывается из рук женщин и падает на колени.

— Ой, родимые, девочки мои бесценные! Помилуйте, помилуйте!..

Она пытается поцеловать Нюшину руку.

— Как же, разжалобила, гадюка, — говорит Нюша, отнимая руку. — Хватай ее, девки!

— Какие такие могут быть жалости, — вторит Фрося. — А ну, взялись!

Хозяйка валится в ноги, цепляется за подолы, целует ноги женщин, целует цементный пол у их ног.

— Спасите, дорогие, спасите!

Она срывает с себя серьги, браслеты и кольца, бросает их перед швеями.

— Все берите, все отдам, девоньки, дорогие, родные, красивые! Не губите душу свою христианскую… Все отдам…

— Нет, Полина Ивановна, не упросишь — дудки! Бери ее! — беспощадно произносит Нюша. — Подымай! Тащи на помойку!

Вместе с другими женщинами Нюша подхватывает хозяйку и волочит ее к выходу.

Полина вопит дурным голосом.

Распахивается дверь с улицы.

Гремя сапогами, по лестнице в мастерскую вбегают солдаты. С ними вместе врываются тяжелые клубы белого морозного пара.

Женщины, которые бегали звать солдат, спускаются вслед за ними.

Солдаты проталкиваются вперед.

— Стой! Стой! — кричат они. — Стойте, черти.

Но остановить разъяренных женщин не так-то просто.

— Женщины, женщины, — рассудительно говорит Петренко, в то время как десяток швей его отталкивают и колотят. — Ну, женщины же, поимейте революционную совесть, женщины, ведь вам за эту гадину отвечать своей головой… Женщины, дорогие… имейте рассуждение, будьте сознательные…

Петренко длиннющими своими руками отбивается от баб, а они наскакивают на него, совсем потеряв ориентировку — кого бить, кто союзник.

— Уйди с дороги, ирод!

— Пусти!

— А ты кто такой?

— Женщины… женщины!

— Пошел отсюда…

— Заступники нашлись…

— А ну, бабы, гони их отсюда…

Наконец Николаю Игнатьеву удается ухватить Нюшу и оторвать ее от хозяйки.

Нюша круто оборачивается и с удесятеренной силой, не видя даже, кто это, набрасывается на Николая.

— Что? Нанялся буржуев защищать? Да? Нанялся, продажная шкура?

Николай, посмеиваясь, защищается от Нюши, но она колотит его беспощадно.

Петренко вступается за Николая.

— Востриков! — кричит он. — На помощь! Граф! Братцы! Уберите вы ее, Христа ради! Она человека убьет.

Семен Востриков и Граф оттаскивают Нюшу от Николая, и она, стряхнув с себя руки солдат, наконец успокаивается.

— Ладно. Пустите… — И вдруг узнает Николая. — Это вы?

— Видите, встретились. И снова деремся.

Ошпаренную кипятком женщину уносят товарки.

Полина Ивановна уходит боком странной, подпрыгивающей походкой.

— «Спасибо» скажи солдатам, — кричит вслед Фрося. — Была бы из тебя сегодня свиная отбивная.

Полина громко, фальшиво смеется.

Нюша, отвернувшись от Николая, не спеша приводит в порядок волосы. Кофта ее превращена в лохмотья, юбка разодрана.

Страсти улеглись, все успокоились в мастерской.

Граф подходит к Нюше, обнимает ее.

— Эх, героическая ты баба, Нюшка, ей-богу, героическая…

— Иди-иди… — И Нюша легонько отталкивает кавалера.

Граф летит через всю мастерскую и ударяется о стену.

— Н-да… это женщина! — констатирует он с уважением. — Давай поженимся, а, Нюшка? У нас хозяйство безлошадное. Как раз будешь и за жену и за лошадь.

— Иди отсюда, — говорит Графу Николай.

И хотя это сказано совсем негромко, Граф, покосившись на Николая, сразу же отходит.

— Вот у тебя, Нюшка, и заступник объявился, — хриплым басом говорит рослая Прасковья, приводя себя в порядок после сражения. — Теперь не пропадешь.

Нюша собралась было пройти мимо Николая, но остановилась, подняла к нему лицо, посмотрела в глаза и осталась на месте.

За ними, в мастерской, движение — уходят солдаты, женщины расходятся по своим местам, а эти двое стоят друг против друга, и идет между ними молчаливый разговор. Глаза глядят в глаза.

Потом Нюша протягивает руку и застегивает пуговку на рубашке Николая.

И вдруг они оба разом улыбнулись друг другу.

— Я буду вас ждать на улице, — говорит Николай, и Нюша глазами отвечает «да».

…Во весь экран на подушке две головы. Прижались щекой друг к другу, глаза закрыты. Нюшина рука гладит растрепанные волосы Николая, пальцы запутываются в вихрах, нежно проводят по ресницам, по носу, по щеке и задерживаются на полураскрытых губах.

Г о л о с г е н е р а л а. Удивительной была любовь этих людей. На наших глазах грубая женщина, от которой никто не слышал ничего, кроме брани и насмешек, превратилась в нежное, трепетное существо. Неузнаваемой стала Нюша. Она постоянно следила взглядом за своим Николаем, за каждым его движением. Она вся светилась своей неожиданной любовью. И Николай, проживший тяжелую жизнь революционера, полную бедствий и тревог, полюбил всем сердцем эту женщину — такую далекую от его жизни, так мало понимающую, чем он живет.

Замерла Нюшина рука на губах Николая. Не открывая глаз, Нюша говорит:

— Грубые, да? Это от иглы. Тебе неприятно?

И, тоже не открывая глаз, Николай прижимает своей ладонью эти огрубевшие пальцы к губам, целует их.

— Глупая…

— Коля…

— Что?

— Напиши мне письмо.

— Какое письмо?

— Ну, просто письмо… Ну, напиши, что любишь.

— Так ведь я это могу сказать.

— А мне хочется письмо получить. И я тебе тоже напишу. Правда, Коля… Я так напишу: «Дорогой мой, любимый Коля, во первых строках моего письма спешу сообщить, что люблю тебя больше жизни»… Я никому еще письма не писала, и мне тоже… никто… Коля…

— Что?

— Ты кушать хочешь?

— Хочу.

Пауза.

— Что же делать?

— Наплевать. Пройдет.

Николай целует ее.

— Коля…

— Что?

— По-моему, там вчера осталась одна картошка. Пусти…

Поцелуй.

— Ну, пусти…

Мы видим теперь только голову Николая. Задумчиво смотрит он куда-то вверх. Слышно, как прошлепала Нюша босыми ногами, как гремит она кастрюльками где-то в углу. Раздается ее голос:

— Коля, я вот думаю-думаю… Откуда это взялись на свете богатые и бедные? Ты все знаешь.

Николай усмехается.

— Все не все, а уж это знаю.

Возвращается Нюша. В руке у нее картошка, сваренная в мундире.

— Видишь, да какая большая. Вот соль.

— Пополам.

— Я не хочу.

Николай ломает картошку пополам.

— Ешь.

— Не хочу.

— Ешь.

— Не хочу.

Они едят картошку. Почему-то им это вдруг начинает казаться смешным. Нюша, а вслед за ней и Николай прыскают.

— А вкусно.

— Вкусно.

— Что может быть на свете вкусней картошки?

Мы видим все еще тот же крупный план. Перед нами только два лица и руки с картошкой. Глаза глядят в другие глаза, полные любви, нежности, веселья. Глаза все время ведут свой диалог.

— Так вот, — говорит Николай. — Ни бога, ни бедных когда-то совсем не было…

Стук в дверь.

Замерли Нюша и Николай. Смотрят в сторону двери.

— Молчи… — шепчет Нюша.

Николай моргает, мол, ладно, помолчим.

Снова стук.

Прижались головы. Озорно блестят глаза.

Голос из-за двери:

— Товарищ Игнатьев! А, товарищ Игнатьев!

— Из райкома, кажется… — шепотом говорит Николай.

Нюша закрывает ему рот ладонью.

Г о л о с и з - з а д в е р и. Игнатьев! Коля! Просыпайся! Дело важнейшее…

Николай вскакивает.

— Погоди! Сейчас!

Приоткрывает дверь.

— Извини, не прибрано у нас…

Разговор идет сквозь щелку.

— Получено известие. Сегодня из-за границы приезжает товарищ Ленин…

— Быть не может! Правда?

— Нужно срочно оповестить народ.

— Понятно.

— Пасха, заводы не работают. Придется идти по домам, по баракам…

— Ясно, ясно…

Посланный дает Николаю бумажку.

— Вот твой район. Извести своих металлистов, пулеметчиков, кого только удастся. Времени нет. Не теряй ни минуты. Явка к Финляндскому вокзалу к десяти вечера. Действуй, товарищ Игнатьев.

— Не сомневайся.

С лихорадочной поспешностью одевается Николай.

— Коля, прямо сейчас уйдешь?

— Конечно.

— Как же так? Ты меня бросишь?

— Нужно же, Нюшенька.

— А говорил — любишь.

— Не понимаешь ты…

— Конечно, откуда мне. Я думала, когда человек любит… Коля, а можно с тобой пойти?

— Если сразу соберешься — идем.

Нюша начинает поспешно одеваться.

— Коля, а кто это приезжает?

— Ты же слышала, Ленин.

— Коля, а кто это Ленин?

Несмотря на спешку, Николай приостанавливается на миг и с изумлением смотрит на Нюшу. А она одевается как ни в чем не бывало. Будто задала самый обыкновенный, будничный вопрос.

— Ну и темнота же ты.

Спохватившись, Николай быстро заканчивает сборы.

— Подай пояс, Нюша. Ну, готова?

— Готова.

— Пошли.

Николай быстро идет к двери, но вдруг останавливается, хватает Нюшу в охапку, целует ее и, отодвинув несколько от себя, держа крепко за плечи, говорит:

— Запомни, глупая дура. Ленин — это самое дорогое, что есть у нас на свете. Запомни. Если нужно будет сто раз отдать за него жизнь — сто раз отдам. Запомни.

— Запомню, — немного испуганно отвечает Нюша, подняв к Николаю лицо.

…И сразу же вступает музыка. Тревога этого весеннего утра и звуки, его наполняющие, и надежды, им разбуженные, и неотвратимая поступь самой истории — все в этой музыке.

Николай идет из улицы в улицу, из дома в дом, от одного двора к другому; он стучит в окна, стучит в двери, спускается в подвалы и поднимается по крутым, шатким ступенькам на чердаки. Рядом с ним, не отставая ни на шаг, — Нюша.

…Вот на полусонном еще лице Павла Ивановича, пожилого рабочего, который встретился с Николаем в тюрьме, вспыхнула радостная улыбка, он хватает Николая за плечи.

— Не может быть!

Бросается в свою каморку и наспех, на ходу накидывая пиджак, бежит вниз, вслед за Николаем, сотрясая каблуками сапог ветхую лесенку.

— На вас — весь переулок и бараки за старой церковью, — напоминает ему Николай.

— Не сомневайся! Будет сделано!

Стучат, стучат руки — грубые, обветренные мужские руки, и руки женщин, и детские ручонки.

Открываются двери, калитки, форточки, открываются тяжелые дубовые ворота.

Бежит весть по рабочей окраине.

— Никуда Володька не пойдет, — зло говорит высокая старуха, загораживая дверь, — отца убили, теперь ребенка отдавай… Революция… Хулиганы вы, и больше никто…

«Ребенок» — громадного роста парень — подает Николаю из-за спины матери знаки, затем, пока старуха еще доругивается, высовывает свои длинные ноги в маленькое окно и, согнувшись в три погибели, вылезает из дома.

— Назад, назад, Володька… — кричит ему вслед старуха. — Ну постой, поганец…

Одно за другим открываются окна на рабочей окраине. Одно за другим, одно за другим. Все больше и больше движения.

По всему Питеру бежит великая весть.

— Ленин едет!

…Идут рабочие.

…Строятся моряки в Кронштадте, на площади.

— Займите все выходы из вокзала… смотрите в оба, товарищи…

Двинулись, пошли четким шагом революционные матросы по направлению к катерам.

…Николая обступили рабочие. Подходят опоздавшие, кто застегивает на ходу ворот косоворотки, кто приглаживает непослушный вихор, заправляя волосы под фуражку. Все необычайно взволнованы, слушают Николая.

— …Задача ясна? Ваша ячейка отвечает за порядок движения…

— Понятно…

Нюша переводит взгляд с Николая на рабочих и снова на Николая — она видит его по-новому и гордится им.

Николай быстро пишет записку и отдает ее стоящему рядом гиганту рабочему.

— Вы, Петр Силыч, к лесснеровцам, там вас знают.

— Небось не забыли…

…И снова стучат, ходят от окна к окну, от двери к двери.

Люди одеваются и, услышав великую весть, идут на улицу или стучат в стену соседям, а сосед ударяет щеткой в потолок следующему.

— Ленин! Ленин едет!

Бежит весть по Петрограду, по рабочим баракам, по солдатским казармам.

Нюша идет рядом с Николаем. Теперь она не спросила бы уже, кто такой Ленин, — имя это летит из уст в уста, оно поднимает усталых рабочих с нар, оно зажигает глаза людей…

…Наступает вечер. Золотой солнечный свет еще лежит на крышах домов, на куполах церквей. А внизу, в пролетах улиц, уже сумеречно. Николай и Нюша все идут и идут. Усталые, веселые — идут, держась за руки. Стучатся к рабочим людям.

— Давай разделимся, Коля. Я ведь теперь знаю, что говорить…

— Ну что ж… Бери левую сторону, а я правую.

…Солнце уже закатилось, а все ходят по лестницам вестники.

— Ильич! Ильич…

— Товарищи, сегодня приезжает Ленин!

И вдруг — недовольное, обрюзгшее лицо:

— Идите к черту…

И обыватель повернулся на перине, лег лицом к стене.

— Ленин едет!

…Собираясь группами, люди начинают двигаться к Выборгской — туда, в сторону Финляндского вокзала. Из переулка в переулок, из улицы в улицу идут и идут, сбиваясь во все более могучую силу. Идут красногвардейцы, соединяются в колонны, мелькают белилами по кумачу выведенные слова: «Привет Ленину!», «Товарищу Ленину — добро пожаловать!»

Идут солдаты, идут матросы.

Едут в толпе броневики.

Идет рабочий Петроград встречать Ленина. Прохожие останавливаются, спрашивают, что случилось.

Одни, услышав ответ, присоединяются к колонне. Другие:

— Ленин? Ну и что? А кто он такой — Ленин? С чего это его встречать? Он даже не член Государственной думы…

Из ворот казармы пулеметного полка выходят Николай с Нюшей, а за ними, во дворе, строится под командою Петренко отряд.

Другие солдаты разгуливают по двору, играют на гармошке, сидят с женщинами на лавочках.

Офицеры собрались в штабе полка возле окон.

— Армия… — горько говорит Сергей Нащекин. — Солдаты идут куда хотят…

— А вы попробуйте запретите, — откликается стоящий рядом поручик.

У другого окна Кирилл Бороздин.

— Ничего. После присяги мы приведем полк в порядок.

А отряд уже выходит из ворот.

— Пойдем с нами, — кричит Семену солдат из последнего ряда. — Цельный день ходишь как дурной.

Семен молча присоединяется к отряду.

— Что только с парнем стало… — говорит идущий за ним солдат.

— Все за той бабой, дурак, убивается… — откликается другой. — Эй, Востриков, не унывай, говорят, новый закон выйдет, чтобы барыни солдат любили!

Солдаты смеются, выходят за ворота.

А там, на улице, идут и идут люди все в одном направлении — к мосту, к Финляндскому вокзалу.

И когда, наконец, Николай, а следом за ним и Нюша, постучав в последнее окно, уже в темноте сами пришли к вокзалу, — все так забито народом, что нечего и мечтать приблизиться даже к краю площади.

— Товарищ Игнатьев! — кричат Николаю из проезжающего броневика. — Давай сюда, скорей, ты нужен…

И, махнув Нюше рукой, Николай уезжает на броневике к вокзалу. Толпа расступается перед броневиком и смыкается за ним снова.

Нюша пробует пробиться поближе, но это оказывается совершенно невозможным, и она остается на месте, стиснутая со всех сторон людьми на одной из примыкающих к площади улиц.

— А… Нюшка… — слышит она дружелюбный оклик — рядом с ней стоят пулеметчики. — И ты пришла…

Неожиданно со стороны вокзала раздаются крики «ура!». Они нарастают, ширятся, захватывают всю площадь.

Через головы стоящих впереди Нюша силится увидеть что-нибудь, но вокзал очень далеко, и площадь погружена во мрак. Рядом с Нюшей стоят грузовики с прожекторами. Солдаты снимают с них чехлы. И вдруг ослепительный свет, пропарывая темноту, ударяет в здание вокзала, выхватывает из темноты броневик и фигуру человека, поднимающегося на него.

«Ленин!», «Ленин!», «Ленин!» — кричит вся площадь. В воздух летят шапки, женские платки. Поднимаются вверх винтовки, взлетают солдатские папахи.

Далеко-далеко, сквозь этот вихрь Нюша видит маленькую фигурку на броневике, высвеченную острым лучом прожектора. Затем все заслоняют спины стоящих впереди людей.

На площади устанавливается тишина.

— Что там?

— Что там случилось? — спрашивают передних стоящие сзади.

— Руку поднял.

— Что?

— Ленин руку поднял. Тише…

И опять напряженные попытки увидеть хоть что-нибудь.

— Ну, что?..

— Не мешайте. Говорит.

— Спроси там, впереди… Слышь…

— Кепку снял. В карман сунул.

— Товарищи, товарищи, не толкайтесь.

— Тише. Говорит… Ленин говорит…

Лица, лица, лица… Лица людей, стоящих тут, далеко, лица тех, кто жаждет услышать Ленина, но кому это недоступно. Лица солдат, матросов, лица рабочих, работниц. Лица, на которых написаны целые жизни, — лица, освещенные великой жаждой, ожиданием того слова, что повернуло бы все по-новому, слова, по которому уйдут из жизни нищета, темнота и муки. И это слово непременно должен сказать Ленин.

Нюша глядит на окружающих ее людей. Она видит, как ловят они все, что передается оттуда, издалека, от Ленина, как сдвинуты их брови, как напряженно устремлены вперед взгляды, как полуоткрылись губы…

— И мой Николай там… — говорит, она соседям.

Но никто не обращает на нее внимания. Все устремлены вперед — туда, где Ленин.

Один только Семен стоит равнодушный, чужой всеобщему подъему и радости.

— Что он сказал?

— Что он говорит?

— Тише.

— Товарищи… тише…

Тишина. Полная тишина. Вдруг аплодисменты. Крики.

— Что, что он сказал?

— Он сказал, что эта революция — еще не полная победа…

— Что? Что? Что?

— Что мы еще не победили.

— Тише. Тише. Говорит.

Снова доносятся аплодисменты.

— Ну что? Что?

— Он выдвинул тезис…

— Да вы не объясняйте, а перескажите точно.

— Товарищи, вы мешаете слушать.

— Друг, а друг, что сказал Ленин?

— Он сказал, что настоящая пролетарская революция еще впереди…

— Еще придется, видать, драться… — говорит Семену сосед. — Снова революцию поднимать.

— Глупости ты болтаешь, — отвечает Семен, — революция уже была…

— Нет, не глупости… а ты мне ответь…

— Тише, не мешайте…

Вдруг, как лавина, обрушиваются рукоплескания, крики, крики, крики.

— Ну что, что? Что он сказал?

— Не разобрал я.

— Товарищи, что он сказал?

А впереди уже гремят оркестры.

— Ленин сказал: «Да здравствует социалистическая революция!»

Оркестры, оркестры, оркестры. Народ двинулся вслед за броневиком. Вся площадь приходит в движение.

— Ну что? — торжествующе кричит Семену сосед. — Слышал, что Ленин сказал!

— Не понимаю, какая еще новая революция… — пожимает плечами Семен и выходит в сторону из всеобщего потока.

Он шагает в обратном направлении, а навстречу все идут и идут люди.

Под несмолкающие крики «ура!», под гром оркестров идут люди за Лениным. В первый раз открыто идут за своим вождем.

Мелькают перед нами снова лица, лица.

Люди кричат, поют, восторженно машут шапками. Сияют глаза.

Идут матросы.

Солдаты.

Рабочие.

Окруженный народом, движется вперед броневик.

Рядом с ним, образуя цепь, держась за руки, идут рабочие, и среди них Николай Игнатьев.

А далеко в толпе провожающих затерялась Нюша.

Броневик уходит все дальше и дальше.

Г о л о с г е н е р а л а. После приезда Владимира Ильича наших полковых большевиков будто подменили — не в том только смысле, что они теперь были постоянно заняты, уверенно и смело вели агитацию, но в них появилось что-то новое, значительное, а у некоторых как будто даже выражение лица изменилось. С вольфовцами у них установились прочные связи…

— Последним попрошу ответить товарища Кузнецова… — говорит Петренко.

Петр Силыч встает со скамьи и, переминаясь, как школьник, с ноги на ногу, отвечает:

— Значит, так… затвор состоит… значит, так… постой-ка… Затвор, значит, имеет в себе стебель, гребень и рукоятку…

Оглушительный бас Петра Силыча и его мощная фигура в сочетании с неуверенным, ученическим выражением лица, с покачиванием с ноги на ногу вызывает общий смех.

Рабочие «Металлиста» — заводской отряд Красной гвардии — разбит на несколько групп. Одни занимаются строем, другие изучают винтовку. В конце двора несколько человек рассматривают полевую карту.

Занятия ведут солдаты-пулеметчики.

— Ну, на сегодня хватит, — говорит Петренко и подает команду. — Кончай занятия!

Пулеметчик Нечеса — широкоплечий, коренастый украинец — распускает свою группу.

Рабочие расходятся по двору, закуривают. Молодежь шумит. У ворот играют в чехарду.

Петренко останавливается возле Графа.

— Покурить у тебя есть?

Граф лезет в карман и достает вместе с кисетом и обрывком газеты книжечку.

— Во… записался, — он показывает Петренко книжечку и, пока тот ее раскрывает и рассматривает, свертывает цигарку.

— Какой же из тебя кадет? — усмехаясь говорит Петренко. — Ну на кой ляд тебе сдался Милюков?

— А хрен его знает, — забирая книжечку и передавая Петренко кисет, отвечает Граф. — Может, и сгодится.

Он прячет в карман гимнастерки книжечку и извлекает оттуда небольшую картонную карточку.

— Я еще и к этим вписался… как их звать… забыл…

Петренко заглядывает в карточку.

— Мать честная! Да ты еще и анархист?

— А кто его знает, каким концом оно повернется… — говорит Граф доверительным шепотом.

— Запасаешься, значит?

— Что, кончили занятия? — спрашивает, выходя из двери с надписью «Заводской комитет», Николай Игнатьев.

— Пошабашили. Иди к нам, Коля.

Игнатьева окружают рабочие.

— Ну, теперь не отвертишься. Ребята, волоките гармонь.

— Не надо, товарищи, не до того…

— Э… да ты, видать, зазнался… — басит Петр Силыч, — я, мол, начальство, мне, мол, не пристало с серыми якшаться…

Николай смеется.

— Пойми, они про твою гармонь только с наших слов знают, молодые. Покажи им, что такое музыка…

С разных сторон слышится:

— Сыграй, товарищ Игнатьев…

— Правда, Коля, давненько ты обещаешь…

Из рук в руки передают гармонь, и вот она доходит до Николая. Он кладет на скамью брезентовый портфель и берет гармонь.

Он принимает ее в руки как нечто свое, привычное и в то же время с какой-то особой бережностью, словно хрупкую драгоценность.

Усевшись на скамью, Николай отстегивает крючки, освобождая мехи́, кладет пальцы на лады и на миг застывает.

По его лицу пробегают какие-то тени — может быть, он вспомнил что-то.

— Сколько лет не держал? — спрашивает старик рабочий.

— Почти пять лет, Пал Иваныч… срок большой. Немудрено разучиться…

— Это ты-то — разучился?

Николай усмехается и вдруг, став серьезным, осторожно берет несколько нот, то ли проверяя гармонь, то ли самого себя. Потом он наклоняет ухо к гармони и начинает тихо играть. Останавливается, закладывает ногу на ногу, берет гармонь поудобней, и вот послышалась музыка.

Замолкли разговоры. Все, кто только был на заводском дворе, постепенно подходят ближе. Люди слушают, как задумчиво поет гармонь, их лица становятся будто похожими — то отражается на них настроение, которое передает гармонь. И в то же время они остаются бесконечно разными — лица крестьян и рабочих, молодые и старые, лица тех, кто прошел через фронт, кто прожил тяжелую трудовую жизнь.

Заслышав гармонь, в ворота входят солдаты, идут «русалки», и Нюша среди них. Все собираются вокруг Николая.

А он закрыл глаза, и вот поднимается высокое синее небо и плывут облака.

И каждому, кто слушает гармонь, видится свое…

Вот пускает дым колечком солдат с добрым крестьянским лицом.

Видится ему ржаное поле и сам он, маленький мальчик, идет по полю, а колосья щекочут его, и он заливисто смеется.

Кому-то привиделась любимая, другой вспомнил фронтового друга, того, что давно убит…

И снова плывут облака в синем небе…

Что делает гармонь с человеческими сердцами!.. Почему заплакала работница, отвернувшись от подруг?

А Нюша глядит на своего дорогого, слушает, как он играет, забыв обо всем на свете.

— Брось грустить, земляк, — говорит Семену солдат, — что ты в самом деле… неужто все об ней?..

— И о ней и так… про своих вспомнил, — отвечает Семен.

Видится ему родная деревня, но почему-то у плетня поджидает его Ирина, а вокруг все порушено войной, и избы сожжены, и клубится, клубится черный дым пожарищ. И снова сквозь этот дым проступают ее глаза…

А солдат говорит Семену:

— Нехорошо, браток… Мы ведь на тебя смотрели — как Востриков? Ты говорил, мы добьемся земли, мы то, мы другое… И вдруг отстал, совсем отстал от людей…

— Да, земляк, ты правду говоришь… сам себя я не узнаю… думаю вот пойти к ней последний раз поглядеть, может быть, очнусь…

Играет гармонь.

Задумались люди.

И вдруг резко оборвал Николай мелодию… и как врежет плясовую…

Один за другим заулыбались люди. Заулыбались, стряхнули грусть.

А гармонь забирает все сильней и сильней. Кто-то притопнул ногой, двинул плечом.

Но Николай снова оборвал мелодию и заиграл кадриль…

— Вот он, Колька, — говорит, улыбаясь, соседу Силыч, — другого такого гармониста в России нет…

— Пожалуй, верно. Я таких мастеров не слыхал.

Два солдата, взявшись за руки, вдруг пускаются в пляс. Один за даму, другой за кавалера. А через мгновение во дворе завода — импровизированный бал. Танцуют все — солдаты и рабочие, парни с «русалками», а кому не досталась дама — те друг с дружкой.

Павел Иванович кружится с маленькой Фросей… Никто не устоял.

Только Семен стоит в стороне. Покуривая папироску, он улыбается, глядя на неожиданно разгоревшийся бал.

Нюша отхватывает с Силычем залихватскую кадриль…

С удивлением заглядывают в ворота прохожие — что случилось на заводе Вольфа?

А во дворе смех, веселые возгласы…

Откалывает среди бела дня рабочий люд кадриль…

В дверях конторы стоят сам господин Вольф и его управляющий.

— Россия сошла с ума…

— И не попросишь их отсюда… — откликается управляющий, немец со вздернутыми под глаза стрелками усов.

— Кто мне объяснит — хозяин я или не хозяин… — говорит господин Вольф.

А кадриль все быстрее, круче, звонче…

И Николай, кажется, счастливей всех…

…Вечер. В гостиной Бороздиных открыты окна. Летний ветер колеблет прозрачные гардины, то вдруг вынося их, как флаги, за окна, то возвращая в комнату.

На маленьких столиках — вино, рюмки, хрустальные вазы с фруктами.

Гости расположились группами в разных концах комнаты.

Одни молча слушают Ирину, играющую на рояле, другие тихо беседуют.

Рядом с Ириной облокотился на рояль с рюмкой вина в руке барон Унгер. Он шепотом говорит:

— Я жду, Ирина Александровна…

Ирина продолжает играть.

Не поворачивая к нему головы, она тихо отвечает:

— С ума сошли… нашли время и место.

— Вы сами виноваты. Я неделю добиваюсь разговора. Вы избегаете меня.

— Странно… Делать предложение замужней женщине.

— Поймите. Все сорвано с мест. Ваш муж либо убит, либо сбежал за границу. Вы мне необходимы. И я вам тоже. Ведь я знаю, за этой неприступностью, за вашими насмешками — просто потерянная, несчастная женщина. Без дома, без положения, без защиты… Я многого не могу сказать сейчас. Не имею права. Но, поверьте, вы будете одной из первых женщин России. Я сделаю вас счастливой… Знаете, я никогда в жизни ни у кого ни о чем не просил…

— Вы мне ни разу не сказали о своих чувствах… — говорит, продолжая играть, Ирина. — Будто речь идет о биржевой сделке.

— Я не умею говорить сентиментальные слова. Они мне кажутся фальшивыми. Я думаю, единая мерка чувств — поступки человека… Знайте только, что вы свяжете жизнь с человеком, который ведет большую игру, и — я буду честен до конца — вы мне нужны не только потому, что я к вам отношусь определенным образом, вы мне нужны и для этой большой игры… мне нужна вот такая красивая светская женщина, готовая на все.

— Вы считаете меня готовой на все?

— Разговор начистоту. Я о вас знаю больше, чем вы думаете. Ставка в нашей игре — Россия, спасение России. Вы истинно русская патриотка. Вы из тех русских женщин, которые способны пожертвовать собой ради спасения родины…

— Слушайте, вы меня принимаете за другого человека…

— Очевидно, я знаю вас больше, чем вы сами. Нам завтра же нужно начинать действовать. Нас немного, но мы знаем, чего хотим, и каждый из нас стоит тысячи. Ваш брат Сергей тоже с нами…

— Что же вы собираетесь делать, если не секрет?

— Секрет, конечно. Но вы имеете право его знать. Прежде всего мы освободим царскую семью и увезем ее за границу. России нужно знамя для борьбы, и этим знаменем будет царь… Ну… ваше слово…

— Да… — тихо отвечает Ирина.

Последний аккорд… Аплодисменты.

Гости окружают Ирину.

В гостиную входит горничная.

— Барыня Ирина Александровна, вас опять спрашивает тот солдат… Я ему давеча сказывала…

— Ну что это, право? — с усмешкой говорит Ирина. — Пусть идет! Скажите, меня нет дома.

— А… знаменитый солдат Ирины Александровны, товарищ Лориган.

— Говорят, он не отходит от вашего дома!

— Как это трогательно — простой солдат…

— Гнать его в шею. Хватит. Побаловались демократизмом. Эти «товарищи» скоро сядут нам на голову.

— Господа, — говорит барон, — а почему бы нам не развлечься? Давайте, господа, оставим его наедине с Ириной Александровной и послушаем из маленькой гостиной, как дитя народа объясняется в любви. А?

— Странная идея.

— Нет, это мысль! Давайте, правда…

— Ирина Александровна, соглашайтесь.

— Мне совсем не хочется обижать этого человека…

Барон говорит горничной:

— Скажи, барыня просит. Идемте, господа, идемте…

Все выходят в соседнюю комнату.

Ирина снова садится за рояль.

Входит Семен.

Останавливается в дверях. Благоговейно слушает музыку.

Г о л о с г е н е р а л а. Каким образом угораздило меня, деревенского дурня, полюбить эту женщину? Она была марсианкой, существом из другого мира, о котором я ничего не знал. Даже теперь, через столько лет, мне стыдно вспомнить, как глупо я себя вел…

Ирина обрывает игру.

— Ну, здравствуйте, что ж вы не входите?

Она протягивает руку. Семен нерешительно подносит к губам ее руку.

— Можно?

Ирина пожимает плечами.

— Пожалуйста.

Семен жадно целует руку.

— Хватит, хватит… Садитесь. Ну, что у вас? Как вы живете?

— Плохо, Ирина Александровна, совсем плохо мое дело.

— А что?

— Да так…

Семен сидит, опустив голову. Пауза.

В щель полуоткрытой двери гости делают Ирине знаки, мол, пусть он говорит, заставьте его объясниться.

— Ну, а все-таки, — спрашивает Ирина, — что же у вас происходит?

Семен молчит.

Ирина притрагивается к его руке.

— Ну, Семен…

— Да вот, извините, из-за вас.

— Любопытно. Возьмите яблоко. Налейте себе вина…

— Благодарствую…

Пауза. Семен снова опускает голову.

— Значит, из-за меня у вас плохое настроение?

— Не шутите, Ирина Александровна, я, конечно, понимаю, какая между нами стена. Понимаю, что я вам должен казаться смешным…

— А я ведь вас и называю «смешной»…

— Нет, это вы так… да я все понимаю, если хотите знать. Понимаю, что мне давно убежать нужно и выбросить все из головы… да вот… не могу. Болезнь это, что ли… Наверно, болезнь… Время такое, а я вот… как сумасшедший…

В щелку смотрят на эту сцену улыбающиеся гости.

…Вестибюль в доме Бороздиных.

Нина Бороздина входит в вестибюль, поддерживая Сергея. Он нетрезв и с трудом держится на ногах.

— Дай, фуражку, — говорит Нина. — Это ужасно, Сережа, я больше не могу, правда…

Сергей, вдруг обмякнув, садится на ступеньку лестницы:

…Когда волнуется желтеющая нива, И свежий лист дрожит при звуке ветерка…

— Сережа…

…И прячется в саду малиновая слива…

— Ну встань, пожалуйста, я тебя прошу…

…Под сенью сладостной зеленого листка…

— Ну и сиди, сиди тут, «под сенью сладостной зеленого листка…».

Оставив Сергея, Нина поднимается по лестнице и входит в маленькую гостиную. Она видит столпившихся у двери гостей.

— Что случилось? — встревоженно спрашивает она. — В чем дело?

— Тсс… — ей делают знаки, чтобы она молчала, и подзывают к двери, приглашая тоже заглянуть в щелку.

Ирина с улыбкой смотрит на Семена.

— У меня урожай сегодня, — говорит она. — Второе объяснение за день. Я, кажется, имею успех.

— Что же тут удивительного. Мимо вас никто спокойно не пройдет.

— Смотрите-ка, вы научились говорить любезности.

Семен порывисто хватает Ирину за руку и горячо, быстро говорит:

— Слушайте, пусть вам это ни к чему, пусть я не должен ничего говорить, но не могу, понимаете — не могу. С ума сошел… Я думал, знаю жизнь… три года смерть вот так, рядом… сколько крови, сколько горя видел… Видел, как герой в труса оборачивался и как трус товарища из огня тащил, видел, как народ обманывали и как революция закипала, думал, все мне ясно — куда идти, зачем, чего искать в жизни… А тут вдруг — вы. И все — к черту. Вдруг нет ничего на свете, кроме вас, кроме этих вот рук ваших, кроме глаз ваших и вашего голоса. Я только ищу, как увидеть вас… И ведь знаю, понимаю; что это глупее глупого, что добром оно для меня не обойдется… все равно, видно, был солдат — кончился…

Во время этого монолога гости тихонько, один за другим, возвращаются в гостиную и рассаживаются на «рококовую» мебель.

Барон ловит взгляд Ирины и, показывая на Семена, делает знак, мол, пусть еще говорит.

— Вы хотите сказать, что любите меня? — говорит Ирина.

Семен закрыл лицо рукой, молчит.

— Да, Семен?

Семен молчит.

Ирина наклоняется совсем близко, шепчет на ухо:

— Ну, говорите. Я хочу, чтобы вы сказали… Хочу…

Глухо, не отнимая от лица руки, говорит Семен:

— Да… люблю…

Кто-то из гостей, не выдержав, произносит:

— Гм…

Семен вскакивает, дико озирается, видит, что гостиная полна людей. Гости сидят спокойно, как ни в чем не бывало.

— Ну, что же вы замолчали? — говорит барон. — Это очень интересно. Продолжайте…

Семен переводит взгляд на Ирину:

— Вот вы как…

В гостиную входит Сергей Нащекин.

— Здравствуйте, господа… сестрица… извините, Николай Иванович… позвольте, а почему здесь воняет революцией? Смазными сапогами так и несет… А… старый знакомый, опять ты у меня на пути… Какого черта ты тут делаешь? Ты к кому пришел? Может быть, к моей невесте? Или к профессору Бороздину на консультацию по спорным проблемам римского права? Ну что ж… присаживайтесь… Вино? Коньяк? Закуривайте… прошу…

Сергей раскрывает массивный серебряный портсигар, предлагает Семену папиросу. Замечает общую неловкость.

— Нет, правда, господа, что тут происходит? Ирина, в чем дело?

— Видите ли, — говорит барон, — этот гражданин только что объяснился в любви вашей сестре, Ирине Александровне.

— Вот как! Это большая честь для Ирины Александровны. Товарищ Востриков, мы польщены. Наша семья благодарит вас, товарищ Востриков, мы глубоко тронуты… Что же вы не курите?..

Сергей продолжает держать перед Семеном раскрытый портсигар.

Нина, наблюдавшая эту сцену с порога гостиной, входит в комнату.

— Сережа, перестань, пожалуйста. Какая гадость! Как тебе не стыдно, Ирина… Это гадко, неблагородно…

— Ну вот, — говорит Сергей, — Нина Николаевна находит, что мы недостаточно благородны…

Он щелкает портсигаром, захлопывая тяжелую крышку, и вдруг швыряет портсигар в лицо Семену.

— Вон отсюда, сволочь!.. Вон! Вон!..

Семен закрывает лицо рукой. Сквозь пальцы льется кровь.

— Что ты делаешь, Сергей! — вскрикивает Ирина.

Профессор Бороздин морщится.

— М-да… Это уже, пожалуй, лишнее…

Наступает молчание.

Держа в руке перехваченный портсигар и закрывая другой рукой лицо, Семен медленно выходит.

Ирина делает движение остановить его:

— Послушайте…

Выйдя за дверь, Семен слышит из гостиной высокий дрожащий голос Нины:

— Это подлость, Сергей, слышишь — это подлость!.. Самая обыкновенная подлость. Я никогда не думала, что ты… И все вы низкие, скверные, жестокие люди… Мне стыдно за вас, стыдно, что я с вами одно…

Горничная в накрахмаленной наколке открывает Семену дверь на улицу и с недоумением смотрит ему вслед.

Семен уходит от дома Бороздиных. Он идет по ночной улице, мимо горланящих пьяную песню хулиганов, мимо извозчика, уснувшего на козлах, мимо проституток, подстерегающих клиентов…

Четким шагом идет навстречу Семену по мостовой матросский патруль.

Г о л о с г е н е р а л а. На всю жизнь запомнил я этот вечер. Все стало на место. Враги были врагами…

Генерал заканчивает эти слова за столиком ресторана, окруженный своими спутниками.

Гарсон бесшумно меняет тарелки. Лицо гарсона бесстрастно. Мы слышим его голос:

— Если бы он знал, кто прислуживает ему… Хорошо, что время так изменило меня… Я тоже помню этот вечер у Бороздиных… Я действительно вел себя по-свински. Я был пьян, я напился с горя… Все, что творилось вокруг, приводило меня в отчаяние, мне было так горько, так хотелось забыться, забыть обо всем, что делается в России… Боже мой, как давно это все было… будто в какой-то другой жизни, с другим человеком…

Пока слышатся эти слова, лакей расставляет горячие тарелки. Он делает все автоматически, с профессиональной ловкостью и легкостью.

И вдруг он слышит, как генерал, обращаясь к спутникам, говорит:

— Этот старый лакей мне все время… Он кажется мне на кого-то похожим. Чушь какая…

— Может быть, он русский? — говорит студент. — Есть же тут всякие эмигранты… Скажите, вы не русский?

Лакей с недоумением слушает его.

— Да ладно… ничего.

Лакей отходит, чтобы взять со служебного столика бутылку вина. Генерал смотрит ему вслед. Он видит согнутую годами спину в лакейском смокинге.

— И больше вы не встречались с этими людьми? — спрашивает журналист.

— Встретились, да при каких еще трагических обстоятельствах…

— Расскажите, пожалуйста… — просят спутники.

Генерал достает из кармана массивный серебряный портсигар, нажимает кнопку, берет папиросу.

— Неужели тот самый? — спрашивает журналист, притрагиваясь к массивной серебряной крышке.

— Да, он самый.

Спутники генерала с интересом рассматривают портсигар.

Лакей продолжает расставлять тарелки. Его глаза провожают переходящий из рук в руки портсигар.

Генерал закуривает папиросу, задумывается на мгновение и говорит:

— Ну что ж, слушайте…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

За столиком ресторана все так же сидят генерал и его спутники.

Лакей раскупоривает бутылку вина, ставит ее на стол. Генерал курит. Выпустив кольцо дыма и задумчиво следя за тем, как оно, деформируясь, тает, говорит:

— Ну, так слушайте…

— …Стой!

— Осторожно! Взяли!

Из мордастых зеленых грузовых «паккардов» выносят раненых. Их укладывают на носилки и несут в госпиталь.

Мрачное трехэтажное здание с колоннадой и широкой каменной лестницей до отказа набито ранеными — они лежат не только в палатах, но и в коридорах, на лестничных площадках, в подвалах.

Обезумевшие от бессонницы санитары в залитых кровью халатах едва успевают таскать носилки, разгружать их и возвращаться к рычащим грузовикам.

На ступеньках лестницы покорно сидят, ожидая своей очереди, легкораненые. Медицинские сестры мечутся из госпиталя к машинам и обратно. Кто-то надрывно кричит в бреду.

Г о л о с г е н е р а л а. Июньское наступление Временного правительства провалилось. Леса деревянных крестов выросли на прифронтовых кладбищах. Эшелоны с ранеными шли в тыл, в Россию…

Несут носилки за носилками. Проплывают лица солдат — изможденные, страдальческие. Мелькнули чьи-то глаза, полные муки.

К госпиталю подходит Семен.

На голове у него свежая повязка. Он похудел, осунулся. На встречных смотрит со злой опаской.

— Посторонись!.. — кричат ему. — Эй, солдат, чего стал?..

Семен ищет, к кому бы обратиться. Останавливает сестру милосердия — усталую пожилую женщину.

— Извините, как мне найти Вострикова, не скажете? Ивана Вострикова…

Сестра смотрит на него, не понимая, не слыша, видимо, вопроса, и идет дальше.

Семен останавливает санитара, несущего пустые носилки, но тот, пожав плечом, проходит мимо.

И вот — подвал, превращенный в палату. Маленькие окна под потолком.

Семен открывает дверь.

Лежащий в углу солдат кричит в лицо сестре милосердия:

— Катись от меня… Искалечили, а теперь микстуры… к черту иди.

Плача, дрожа от злобы, раненый отталкивает сестру, и ложка с лекарством, которую она ему протягивала, падает на пол. Раненый отворачивается к стене.

Сестра наклоняется, поднимает ложку и снова терпеливо наливает в нее лекарство. Теперь мы видим лицо сестры — это Нина Бороздина.

— Успокойтесь, Сапожков, успокойтесь, милый, — говорит она тихо, так, чтобы не слышали окружающие. — Выпейте…

— Уйди, убью!

— Скажите, сестра…

Нина поворачивается. В дверях Семен.

— Вы?.. Что вы здесь делаете?

— Брата ищу. Вострикова Ивана. Не знаете такого?

— Пойдемте.

Дверь в палату открывается.

— В чем дело? Кто здесь кричал? — сердито спрашивает военный врач — высокий, злой старик.

— Не знаю, я не слышала.

— То есть как это, позвольте спросить… Чем же вы занимались, позвольте спросить… Хорошо вы исполняете свои обязанности! Кто-то вопит на весь лазарет, а мадемуазель Бороздина даже не замечает…

— Доктор!.. Иван Николаевич!..

Топоча сапогами, к врачу подбегает запыхавшийся санитар:

— Вас срочно… в четвертую операционную!..

— Черт знает что… — все еще ворчит врач. — Тут жизни человеческие, а у этих барышень в голове ветер… ветер… О господи, за что?

Он уходит.

Строгое внушение, кажется, не произвело на Нину никакого впечатления.

— Пойдемте, — спокойно говорит она Семену.

…В самом конце палаты, у стены, под небольшим окошком, вырезанным почти у потолка, лежит на койке солдат. Он смотрит вверх, на слабый свет, струящийся из мира, который он никогда больше не увидит.

Семен переводит взгляд с брата на Нину и в ее глазах читает правду: никакой надежды нет.

Семен приближается к умирающему.

— Иван… брат…

Раненый услышал, он медленно поворачивает голову, видит Семена и беспомощно улыбается.

— Да ты вроде ничего… — говорит ему Семен, — молодцом как будто…

Иван досадливо морщится.

— Не надо, не надо… Садись.

Семен осторожно усаживается на край койки.

— Значит, жив ты, Сеня, — шепчет Иван. — Жив… А я, правду сказать, не надеялся. Написали — рана у тебя тяжелая… Что ж, слава богу, домой вернешься. Мать мне жаль, Сеня. Очень мне жаль ее. Как они? Что пишут?

— Все по-старому, живы-здоровы, нас дожидаются.

— Да-да, дожидаются… А как в деревне?

— Тоже по-старому.

— Все от Керенского земли ждут?.. Да ты ведь, кажется, тоже к этим пристал? Верно?

— Не знаю, что значит — пристал. Я в партии.

— В керенской?

— Называй так, если хочешь. Я состою в партии социалистов-революционеров. Это наша партия, крестьянская.

— Эх, Сеня, Сеня… И за что только народ гибнет? За что? Для чего нас в огонь гонят? Да если бы у меня силы, если бы мне сейчас жизнь, я бы этих твоих господ… до одного…

Иван закашлялся, закрыл рукой рот.

— Ладно, — говорит он, с трудом переводя дыхание, — наклонись ко мне, — и продолжает шепотом в самое ухо Семену: — Матери скажи, Сеня, скажи, мол, Иван об вас думал, берегся, да не уберегся… Живите, скажи, счастливо…

Он говорит все тише, последние слова произносит едва слышно и вдруг, глядя куда-то мимо брата, начинает бессвязно бормотать:

— Я… что… я не стрелял… Уйди, говорю… А голова у него где…

— Ваня, Ваня, опомнись… — Семен гладит его руку. — Ваня, брат…

И, как бы услышав голос Семена, Иван переводит взгляд на него, и в этом взгляде снова медленно возникает сознание.

— А… это ты… Тяжко, Сеня… И куда же теперь… доказали мне как дважды два, что рая нет и бога нет и даже черта нет… некуда мертвому податься.

И снова Иван кашляет — долго, мучительно. Наконец, он успокаивается и остается лежать с закрытыми глазами, тяжело дыша.

Нина делает Семену знак: пора уходить. Он с тоской глядит на брата, затем, тихо ступая на носки, выходит из палаты.

…Семен прощается с Ниной в приемной — бывшей гостиной особняка.

— Раз уж мы с вами встретились, Семен, я хочу сказать… о том случае, у нас дома, хочу попросить прощения за Сергея и за всех наших.

— Что об этом вспоминать! С ними кончено раз и навсегда. И с нею… Вырвал из себя это…

— Вас это, может быть, не интересует… но и я после того вечера порвала с Сергеем Александровичем.

— Вот как… — недоверчиво говорит Семен.

— Он честный, прямой, но у нас совсем разные взгляды на жизнь. Меня вот эта обстановка, эти люди заставили по-иному взглянуть на все. Мне стыдно вспоминать как я глупо жила… Что вы смотрите на меня так странно?

— Да нет, я ничего…

— Ну, до свидания. Домой я вас не зову, а сюда приходите. Приходите, Семен, я не хочу, чтобы вы думали, будто я и они одно и то же…

— Вам правду ответить?

— Ну конечно.

— Никому из ваших больше не верю. И никогда в жизни… вы не обижайтесь, пожалуйста… Вы, наверно, не можете понять такое чувство…

— Нет, почему же… понять это совсем нетрудно… Господи, сколько на земле ненависти, вражды, лжи и недоверия… Хотите, я тоже скажу вам правду?

— Хочу.

— Мне совсем не безразлично, что вы меня заодно со всеми нашими… ну, не любите, что ли… Что вы и меня считаете такой… Если хотите знать — мне больно это.

Мимо них проходит санитар с пустыми носилками под мышкой.

— Нина Николаевна, к вам капитан Нащекин.

— Опять… боже мой, я ведь ему все сказала… И потом — нельзя, чтобы вы встречались… Скорее, пройдите сюда — в саду никого… Вы сможете уйти через маленькую калитку в самом конце, за беседкой…

…По больничным коридорам стремительно проходит Сергей.

Г о л о с л а к е я. Я шел на важное конспиративное собрание. Мы созвали его в лазарете, в кабинете главного врача. Здесь оно не могло вызвать подозрений. Перед собранием я хотел повидать Нину… Нам нужно было объясниться. Я не понимал, что происходит. Нина все дальше уходила от меня, и я не мог ее удержать. На душе было пусто и тревожно. Только теперь я понял, как она мне дорога…

— Нина! — Быстро входит Сергей.

— Здравствуй, Сережа. Зачем ты пришел?

Сергей порывисто целует ее руку. Нина пережидает поцелуй и отнимает руку.

— Я тебя слушаю.

Он уводит Нину в угол, отделенный от приемной колоннами, к большому зеркальному окну.

— Родная, дорогая моя, опомнись, что случилось? Я не могу без тебя. Сейчас, как никогда, близкие должны быть вместе… Ведь потоп, гибель кругом…

— Мы не близкие, Сережа. Мы совсем разные…

— Но ты говорила…

— Сережа, не нужно… Пожалуйста…

— Ты хочешь, чтобы я забыл Царское, и то облако, и как ты сказала…

— Сергей…

— …И как ты сказала: «пусть будет…».

— Сергей, я тебя прошу…

— И как ты сказала: «теперь я счастлива…».

— Это, наконец, неблагородно…

— Слушай, Нина. Я связан словом и не могу объяснить тебе, что мне предстоит, но поверь…

— Сережа…

— Я вовсе не хочу тебя разжалобить… Я не подозревал, как сильно люблю тебя… Все рушится… не понимаю, как жить без тебя… дорогая… Это так страшно…

— Прости, мне нужно идти…

— Я вернусь завтра. Слышишь, вернусь…

Нина уходит не отвечая.

Семен идет по саду — большому, запущенному, безлюдному.

Задумчиво проходит вдоль больничной стены. Достав из кармана массивный серебряный портсигар — тот самый, что участвовал в столкновении с капитаном Нащекиным, — он раскрывает его: в портсигар насыпана махорка. Семен скручивает цигарку, закуривает.

Г о л о с г е н е р а л а. …Иду я по этому саду, задумался. Подумать было о чем. Правду сказать, очень задели меня слова брата… и жалко было его ужасно. За что умирал он? Что такое делается в мире? Где причина зла?.. Вот так иду, размышляю о жизни, солнышко сквозь листву ко мне пробивается, и вдруг слышу…

Семен остановился, настороженно прислушивается. Из окна, расположенного прямо над ним, раздается голос:

— Господа, почему мы, собственно, не начинаем?

— Недостает капитана Нащекина.

Хлопнула дверь, видимо, кто-то вошел в комнату.

— Ну, вот и Сергей Александрович.

Семен прижимается к стене.

— Прошу, господа, присаживаться. Мы начинаем.

Кабинет главврача госпиталя — большая комната, обставленная массивной мебелью.

Офицеры рассаживаются.

Полный лысый генерал, позвякивая шпорами, проходит к двери, запирает ее на два оборота ключа.

За столом, на председательском месте, барон Унгер.

— Господа, — говорит он, — вы все знаете, зачем мы здесь. Перед нами вопрос жизни России — спасение государя. Вы знаете, что Петроградский Совет уже однажды воспрепятствовал отъезду государя за границу. Поэтому нужна строжайшая конспирация. Константин Анатольевич, ознакомьте господ присутствующих…

Долговязый офицер поднимается из глубокого кожаного кресла. Волосы у него набриолинены и математически точно разделены пробором надвое.

Г о л о с г е н е р а л а. Бывает, что ход больших событий вдруг повернется от простой случайности, от глупой, почти неправдоподобной случайности. Так произошло в тот день… Надо же было мне оказаться здесь в это время и услышать…

— К переезду их величества в Англию все готово, — говорит долговязый офицер, — в Архангельске ждет английский крейсер. Кайзер приказал подводным лодкам пропустить крейсер в Англию. Английский король ждет их величества. Но есть очень тревожная новость — нам сообщили ее вчера в посольстве. В самых влиятельных кругах Англии в настоящее время победило мнение, что отъезд государя вызовет в России новый бунт и страна выйдет из войны. Этого, как известно, союзники боятся больше всего. Англия с часу на час может отказаться принять их величества. Ввиду этого, а также ввиду опасности, которая здесь угрожает царской семье, необходимо их величествам ехать немедленно, сегодня. Иначе будет поздно.

Офицер садится.

Унгер поворачивается к лысому генералу.

— У вас, Александр Иванович, все готово?

— Так точно. Ждем команды.

— У вас, Иннокентий Сергеевич?

— Связь через князя Долгорукого установлена. Наши люди будут пропущены во дворец. Государю план сообщен, и в знак согласия он прислал, как было условлено, икону Николая-угодника.

Иннокентий Сергеевич бережно разворачивает кусок темного бархата и вынимает небольшую икону. Он поднимает ее, и все присутствующие встают. Одни встают стремительно и фанатически крестятся, другие поднимаются неторопливо — кажется, не очень охотно, скорее потому, что неудобно не встать.

Пауза. Тишина.

Сергей Нащекин отделяется от окна и направляется к Иннокентию Сергеевичу. Нащекин идет демонстративно, вызывающе. Останавливается, крестится, целует икону и отходит на место.

И тогда один за другим офицеры подходят к иконе, крестятся и целуют ее.

Только два человека — полковник с прокуренными дожелта усами и штабс-капитан с подвязанной рукой, на груди которого четыре офицерских георгиевских креста, — остаются на месте. Полковник хрипло покашливает и ерзает в кресле, порываясь что-то сказать.

— Итак, — говорит Унгер, — все решено. Каждому известны его обязанности… Вы что-то хотели сказать, Юрий Васильевич? — обращается он к полковнику.

В ответ на приглашение полковник поднимается и грубым, хриплым голосом отрывисто говорит:

— На мое участие убедительно прошу не рассчитывать… Вот так-с.

— Простите, — недоуменно моргает лысый генерал. Толстые веки с белесыми ресницами закрывают и открывают его выпяченные, рачьи глаза, — простите… Я вас не совсем понимаю, Юрий Васильевич…

— Что ж тут понимать, ваше превосходительство. Я лично ни на какую авантюру с Романовыми не пойду. Вот так-с. Отказываюсь…

Ропот возмущения проносится по комнате.

— Спокойствие, господа, — говорит Унгер, — прошу спокойствия. А вас я попросил бы объясниться точнее, — жестко говорит он полковнику. — Мы, если не ошибаюсь, связаны честью и присягой…

Полковник усмехается.

— Присяга? От нее нас освободил сам Романов — отрекся от престола, как эскадрон сдал. Тут, в штабах и кабинетах, может быть, смотрят на это по-иному, но у нас на фронте… Короче — надо было думать раньше, когда Александра Федоровна с Распутиным позорила Россию, когда мы стыдились смотреть в глаза друг другу, когда… да что там говорить… Я больше не слуга Романовым и отказываюсь класть голову ради их спасения.

— Трус! — раздается крик со стороны окна. — Вы просто трус, полковник!

Сергей Нащекин не кричит — он визжит, весь дрожа, побледнев, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на полковника.

— Что?..

Полковник, взревев, поворачивается к Сергею.

— Ради бога… господа… тише…

— Трус! — еще громче и тоньше выкрикивает Сергей.

Выхватив из кобуры револьвер, полковник бросается к нему.

— Застрелю как собаку, — хрипит он.

— Господа… господа…

Офицеры оттаскивают полковника от Сергея. Рука с наганом оказалась поднятой вверх. Раздается выстрел, и стеклянная люстра разлетается вдребезги.

Наступает мертвая тишина.

Осторожно ступая, Константин Анатольевич подходит к двери, отпирает ее и выглядывает в приемную.

— Никого…

Другой офицер смотрит в окно — перед ним пустынный сад. Семена, прижавшегося к стене, он не видит.

Офицер закрывает окно.

…Теперь Семену плохо слышно то, о чем говорят в кабинете. Он поднимается на носки, прислушивается.

…Рядом с полковником, которого удалось наконец успокоить, становится штабс-капитан с подвязанной рукой в лубке и с четырьмя офицерскими георгиевскими крестами.

— Прошу, господин Нащекин, и меня зачислить в трусы. Я полностью согласен с Юрием Васильевичем и прошу на меня также не рассчитывать.

Снова ропот возмущения проносится по комнате.

— …Я думаю, излишне говорить, что мы сохраним тайну. Но пути наши расходятся. Вы идете против народа, а у нас дорога с русским народом одна. Честь имею. Прошу, Юрий Васильевич…

Они уходят.

— Заприте дверь, — угрюмо бросает барон Унгер. — Мы не забудем имена изменников… А сейчас нам нужно торопиться. Сергей Александрович, — обращается он к Нащекину, — успокоились? Доложите, что вами сделано.

Сергей стоит спиной к окну.

Он не видит, как оконная рама медленно приоткрывается — на нее с величайшей осторожностью нажимают пальцы Семена.

И вот ясно слышен голос:

— …мне удалось с согласия полкового комитета вывести сегодня первую и вторую роты на железнодорожную линию в районе Царского Села якобы для того, чтобы не допустить отъезда царской семьи. На самом же деле наши солдаты послужат для охраны линии, и мы пропустим царский поезд…

Семен приник к стене, вжался в нее. Потрясенный тем, что услышал, он оглядывается — нужно бежать, сообщить в полк. Однако малейшее движение может выдать его присутствие…

С величайшей осторожностью Семен пробирается вдоль стены и, дойдя до угла, откуда он уже не может быть виден, бросается бежать.

В кабинете продолжается совещание.

— Отлично, — говорит Сергею барон, — мы приступаем к действию немедленно… Все знают свои обязанности и свои посты. Капитан Нащекин первым отправляется в Царское. Вот пропуск во дворец…

Передает Сергею пакет.

— Ровно в восемь их величества должны быть готовы. Автомобиль будет ждать у ограды с северной стороны и доставит их величества к поезду… Вопросов нет? Сергей Александрович, вам нельзя терять ни минуты. С богом!

Обогнув беседку, Семен подбегает к калитке. Толкнул — она открылась.

Г о л о с г е н е р а л а. Так я узнал о готовящемся предательстве. Нужно было немедленно, пока не поздно, сообщить нашим солдатам, что они обмануты…

Семен выскальзывает из калитки на улицу, оглядывается — никого.

Г о л о с л а к е я. А я в это время, не подозревая, что наш заговор раскрыт, спешил в Царское.

Сергей идет по Царскому Селу.

Мы видим улицу с движения, с точки зрения Сергея.

Надрывается гармошка. Гуляют в обнимку солдаты. На гимнастерках у них красные банты. Фуражки сбиты на затылок.

Никто не уступает Сергею дорогу, никто не отдает ему честь.

Г о л о с л а к е я. Шелуха от семечек шуршала под ногами. Я слышал этот звук всюду, я слышал его даже во сне. Мне казалось, что Россия погибает под горами этой шелухи, как под лавой, извергнутой вулканом.

…Возле решетки Царскосельского дворца толпятся обыватели. У них тоже красные банты — у кого с радости, у кого — со страха.

Кое-кто расположился здесь всерьез — с семьей, с харчами, принесенными из дому, видимо, решив во что бы то ни стало дождаться, когда выйдет гулять бывший российский император.

Часовой сгоняет мальчишек, усевшихся на решетку.

— А тебе жалко, дяденька? Мы только посмотрим.

— Брысь отсюда.

— Дяденька, а скоро царя станут показывать?

— Брысь, поганцы.

Пожилой господин с пышными усами и пышным красным бантом на отвороте пиджака говорит негромко — для ближайшего окружения.

— Все-таки удивительные дела на Руси происходят: господа жиды на свободе ходят, а царь под замком на хлебе и на воде сидит…

— Ах, как вы правильно говорите! — подхватывает дама, у которой на высокой груди тоже прикреплен красный бант. — Нет, вы удивительно верно говорите! И что только он плохого сделал?

— А ну, кто тут контру разводит?!. — раздается грубый голос матроса, стоящего неподалеку. — Что вы там языками треплете?

Дама и пожилой господин спешат скрыться в толпе.

Сергей останавливается — дальше невозможно пробраться. Два солдата выкрикивают под гармонь частушки. Один из них — рябой с болтающимся из-под фуражки чубом — кричит частушки, вскидывая голову, взмахивая руками.

Второй — толстый, краснолицый, накоротко остриженный — поет с полным безразличием высоким, тонким голосом.

— Позвольте пройти, — говорит негромко Сергей, пытаясь пробраться сквозь толпу. На него не обращают внимания.

— Позвольте…

— Куда торопишься, ваше благородие… — говорит молодой солдат с озорными глазами. — Ваше дело теперь отдыхать.

Солдата держит под руку курносая мещаночка.

— А может быть, они на рандеву спешат? — кокетливо произносит она.

Солдат стоит, загораживая Сергею дорогу, улыбается.

Г о л о с л а к е я. Мне стоило нечеловеческих усилий сдержаться. Не знаю, как удалось мне не броситься на него, не ударить эту тварь — пусть бы и меня растерзала толпа… Как я их всех ненавидел… Но я помнил о своей миссии, помнил, куда иду, чего ждут от меня, что должен я совершить для России…

Посмеиваясь, толпа расступается, и Сергей проходит.

— Ишь, волчонок… — говорит ему вслед рыжебородый мещанин. — Даже пятнами пошел. Не нравится ему, видишь…

Взрыв смеха ударяет в спину Сергею.

У входа в Царскосельский дворец — пулеметы, часовые.

Сергей проходит сквозь цепь внешней охраны.

Передает конверт начальнику караула, и его ведут в комендантскую.

Полковник — грузный седой человек с отвисшими, как у бульдога, щеками — читает письмо.

— Я предупрежден, — говорит он, — и готов сделать все. Но положение здесь очень сложное. Мы сами под контролем солдат охраны. Они следят за каждым нашим шагом. А главное — сегодня прибыл новый уполномоченный Временного правительства и это может сломать все планы… Сколько у нас времени?

— Назначено на восемь.

— Я попробую узнать, где он и можно ли его на это время изолировать… Подождите здесь…

Комендант направляется к двери, но она открывается, и входит Кирилл Бороздин.

Растерявшись, полковник останавливается.

— Вот, господин уполномоченный… — говорит он. — Прошу извинить, ко мне приехал племянник…

— Да?.. Не знал я до сих пор, что у Сергея Нащекина есть такой дядя.

Поняв, что попался, полковник стоит ни жив ни мертв.

— Давно мы с тобой не виделись, Сергей, — говорит Кирилл, усаживаясь в кресло. — Пора забыть нашу глупую ссору. Садись, нужно поговорить. И вас прошу не уходить, — обращается он к коменданту…

Полковник садится. Сергей по-прежнему стоит у окна.

— Так вот, господа. Временному правительству о заговоре все известно. И зачем прибыл сюда капитан Нащекин, нам тоже, конечно, известно.

— Я рад, что у вас так хорошо поставлен шпионаж, — резко отвечает Сергей, — но хотелось бы обойтись без этого спектакля. Можете вызывать охрану.

— Очень красиво сказано, — отвечает Кирилл, — немножко театрально, но все-таки красиво. Короче, господа, давайте выясним недоразумение. Временное правительство поддерживает вашу акцию, и я уполномочен об этом заявить. Понятно?

Полковник привстает и снова садится.

— Приняты все меры, — продолжает Кирилл, — чтобы поезд благополучно прошел до Архангельска. Александр Федорович лично занимается этим вопросом… Ну, Сергей, что ты теперь скажешь?

Подойдя к Кириллу, Сергей энергично пожимает ему руку.

— Я очень рад, что мы вместе в этот решающий час. Все забыто, Кирилл.

Комендант вытирает платком мокрый лоб.

— Слава богу, слава тебе господи!

Сергей смотрит на часы.

— Нам нужно торопиться.

— Пойдемте, — говорит комендант.

Бесшумно подходит к Царскосельскому вокзалу поезд: паровоз с тремя салонами и двумя вагонами первого класса.

Белый пар ударяет в землю — поезд останавливается.

К маленькой калитке ограды Царскосельского дворца медленно, один за другим, подкатывают два закрытых черных автомобиля. За рулем — офицеры. По обе стороны машины тоже становятся офицеры.

На углу появляются еще два офицера и останавливаются, настороженно оглядываясь.

Из парадного на улицу выходят несколько офицеров и расходятся в разные стороны. Одни из них подходят к поезду на Царскосельском вокзале.

Другие входят в аппаратную телеграфа.

Третьи снимают внутренний караул у калитки дворца. Солдата, стоявшего на часах, оглушают, оттаскивают в сторону.

Минутная стрелка на больших ручных часах коменданта показывает, что до восьми остается пятнадцать минут.

Комендант ведет Сергея через длинный коридор, потолки и стены которого покрыты лепными украшениями. Оглянувшись, комендант открывает маленькую, потайную дверь и проходит в нее вместе с Сергеем. Они остаются в полной темноте.

— Подождите здесь, — шепчет комендант.

Затем тонкая полоса света ложится на Сергея, и кто-то говорит:

— Этот?

— Да, — отвечает шепотом комендант. — Пропустите его.

И Сергей неожиданно оказывается во внутренних покоях дворца. Дальше его ведет высокая старая дама.

Кроме солдат у дверей, ничто здесь не указывает, что произошла революция. Паркеты сияют, вазы и картины на местах. Дворцовая прислуга бесшумно исполняет свои обязанности. Но стоит посмотреть внимательнее, можно заметить мелькнувший вдруг в глазах приближенных царя страх. При виде постороннего лица все настораживаются.

Дама ведет Сергея по бесчисленным переходам, залам и коридорам.

— Скажите, — тихо говорит Сергей, — как государь?..

Дама вздыхает.

— Не спрашивайте. Это такая боль. Я не могу спокойно смотреть на него…

Они входят в маленький белый зал с золочеными колоннами. Здесь ждут десять офицеров свиты.

— Сергей Александрович Нащекин, — представляет дама.

Офицеры молча раскланиваются.

— Сейчас их величества выйдут, — шепотом сообщает Сергею тонкий высокий офицер. — Государь пожелал зайти в часовню. Она здесь, прямо за этой дверью.

Сергей переводит взгляд на дверь.

Г о л о с л а к е я. Монархия, царь, Россия… были для меня с детских лет такие же ясные, незыблемые понятия, как земля, как солнце, как вода. Можно было сомневаться в чем угодно, даже в существовании бога, но в одном я был убежден навсегда: царь и Россия — это одно и то же. Какое все-таки счастье, думал я, что именно мне предстоит освободить его…

Резная дверь приотворяется, в зал на носках выходит офицер свиты.

— Государь… — говорит он и становится рядом с дверью.

Вдруг все головы поворачиваются в противоположную сторону. Раздаются торопливые шаги по мраморным плитам коридора. Слышен звон шпор.

Дверь распахивается. Быстро входит задыхающийся от волнения и бега комендант.

— Господа… господа…

И больше ничего у него не получается. Он выпучивает испуганные глаза и повторяет:

— Господа… го-спо-да…

Вбегает лысый полковник:

— Несчастье… явилась толпа солдат и рабочих… с винтовками… с пулеметами. Они требуют… они имеют дерзость требовать… чтобы им предъявили государя…

— Неужели узнали? Откуда?

— Все погибло! Все погибло! — бормочет комендант.

— Предъявить царя… Невероятная наглость…

— Что же делать, господа?

— Подумать только — в последнюю минуту…

— Нужно скорее сообщить его величеству.

— Да-да, я иду, иду… — говорит комендант и уходит в часовню.

Пауза.

— Не может же государь исполнить это чудовищное требование!

— А что делать? Их тысячи — они разнесут дворец.

— Пусть государь сам решает.

— Никогда в жизни он не согласится на это унижение, — убежденно говорит Сергей.

— Мы будем драться до последней капли крови.

— Даже если это будет безнадежно. Есть святыни, которыми не жертвуют, — поддерживает Сергей.

— Тогда нужно организовать оборону, нужно действовать. Капитан Нащекин, вы берете это на себя?

— Благодарю за доверие.

Сергей поворачивается, собираясь уйти, но за его спиной раздается голос:

— Государь…

Нащекин останавливается.

Из часовни в сопровождении коменданта выходит Николай Романов.

— Здравствуйте, господа, — говорит он и неторопливым шагом проходит в противоположную дверь.

— Прошу следовать за нами… — шепотом бросает комендант на ходу.

Офицеры идут за Николаем.

— Неужели он согласился… — шепчет один из офицеров.

— Да что вы… — шепотом отвечает Сергей, — тут что-то другое.

— …Стой, стой, говорю!

— Заходи слева!

Петренко с солдатами захватывают приготовленные для бегства Романовых автомобили. Офицеров, сидевших за рулем, выволакивают на улицу.

Стрельба.

…Короткая схватка с офицерами у калитки.

Заговорщики разбегаются со своих постов. Рабочие и солдаты преследуют их.

…На паровоз взбираются солдаты и выбрасывают из будки офицеров и машиниста.

…Перед дворцом кипит вооруженная толпа.

Слышатся крики:

— Упустили! Сбежал Николашка!

— Выпустили! Расстрелять гадов!

В вестибюле дворца, глубоко заложив руки в карманы пиджака, стоит Николай Игнатьев. Вокруг него вооруженные рабочие — вольфовцы и пулеметчики. Среди них Семен.

За широкой стеклянной дверью видна бушующая толпа.

В вестибюле появляется Кирилл Бороздин. Он останавливается в стороне, настороженно глядя на группу рабочих и солдат.

Открывается дверь из внутренних покоев. Сопровождаемый офицерами свиты, выходит Николай Романов.

И вот — два лагеря друг перед другом.

Офицеры готовы каждое мгновение схватиться за оружие — все кобуры расстегнуты.

Взгляды направлены на Николая Игнатьева, который стоит, заложив руки в карманы, прямо перед бывшим царем.

Игнатьев неторопливо вынимает руку из кармана пиджака.

Глаза Романова, глаза офицеров свиты следят за движением Игнатьева, за его рукой.

Однако Игнатьев достает из кармана только папироску.

Карман пиджака по-прежнему оттянут наганом.

Свитские офицеры переглядываются.

Романов делает шаг вперед и протягивает Игнатьеву руку.

— Здравствуйте, господа. Вы хотели меня видеть.

В ужасе смотрит на него Сергей.

Николай Игнатьев не подает руки.

— Ваши руки испачканы народной кровью, гражданин Романов, — говорит он, — а видеть вас мы хотели только потому, что питерские рабочие и солдаты поручили нам проверить, не сбежали ли вы. Все. А теперь — кругом марш!

Пауза.

Николай Романов поворачивается и уходит.

Сергей провожает его взглядом, полным отчаяния.

Г о л о с л а к е я. Теперь все мне было безразлично. Я видел самое страшное — на моих глазах рассыпался в прах идеал, которому я служил всю жизнь. Ничего не осталось, кроме ужаса и пустоты.

Вслед за лысым полковником и другими офицерами Сергей направляется к двери, ведущей во внутренние покои.

Им преграждает путь Семен.

Мгновение Сергей и Семен молча стоят друг против друга. С ненавистью смотрят — глаза в глаза.

— Что, ваше благородие, — тихо говорит Семен, — опять повстречались?

Г о л о с л а к е я. Если бы я мог убить его в эту минуту! Вот когда я понял, что такое классовая ненависть!

Г о л о с г е н е р а л а. Во мне тогда боролись противоречивые чувства. Я не хотел, чтоб мой поступок был понят как личная месть. Но ведь это был не только мой враг. Как упустить такого опасного зверя…

Мы слышим этот диалог на сверхкрупном плане — двух пар глаз.

— Ну, в чем там дело? Потрудитесь пропустить нас! — раздраженно говорит лысый полковник.

Но Семен стоит неподвижно, преграждая винтовкой путь.

Г о л о с г е н е р а л а. Мне не пришлось ничего говорить. Заговорщиков тотчас опознали.

Вокруг задержанных Семеном офицеров собрались солдаты. Слышатся угрожающие выкрики.

— Вы арестованы! — говорит Николай Игнатьев. — Сдайте оружие!

Офицеров окружают солдаты.

Сразу потухнув, с полным безучастием Сергей дает себя обезоружить.

Кирилл Бороздин подходит к Игнатьеву.

— Как уполномоченный Временного правительства я одобряю ваши действия…

Сергей вскидывает на Кирилла взгляд, но тот не смотрит в его сторону.

— Проститутка… — говорит Сергей, в то время как ему связывают ремнем руки за спиной.

— …и от имени Временного правительства благодарю вас, — говорит Игнатьеву Кирилл.

— Ну, тогда я буду спать спокойно, — насмешливо отвечает Игнатьев, — а то я все мучился, не рассердится ли Александр Федорович…

Бороздин делает вид, что не понял насмешки.

— Вот кого благодарите… — указывает Николай на Семена. — Если бы не товарищ Востриков, ехали бы уже их величества за границу…

— Пойдемте, — предлагает Кирилл, — нужно объявить народу.

Они выходят из дворца.

Народ, заполнивший двор, замирает.

— Товарищи! Гражданин Романов никуда не сбежал, он находится здесь — его предъявили вашим представителям!

Выкрикивает, как на митинге, Кирилл Бороздин:

— …Благодаря революционной бдительности рабочих и солдат побег бывшего царя за границу предотвращен!

Николай Игнатьев с иронической улыбкой наблюдает за Кириллом.

— Ура! — кричат в толпе.

— …И вот кому персонально мы обязаны… вот кто предупредил о готовящемся преступлении… — Кирилл протягивает руку Семену. — От имени революции, товарищ Востриков, выражаю вам благодарность.

Кирилл отстегивает со своей гимнастерки офицерский георгиевский крест и прикрепляет его к груди Семена рядом с двумя солдатскими.

— Мы уйдем, а Николай все равно сбежит!.. — кричит бородатый солдат.

— Здесь у него все свои!

— Мы не верим им!

Игнатьев поднимает руку. В толпе устанавливается тишина.

— Изменническая охрана дворца, — говорит он, — снимается. Ее заменяют революционными частями.

— Ура-а-а!..

— Участники монархического заговора арестованы, — продолжает Николай, — и предстанут перед судом народа…

В толпе крики:

— Сейчас судить!

— Расстрелять!

— …Спокойно, товарищи! Никакого самосуда мы не допустим. Революционному народу это не пристало.

— Товарищ Востриков, — обращается Игнатьев к Семену, — принимайте арестованных. Доставьте их в полк. Отвечаете головой.

Семен подходит к группе арестованных офицеров, окруженных конвоем. Среди них Сергей и лысый полковник.

— За мной!

Офицеров ведут сквозь бурлящую толпу. Конвой с трудом сдерживает напирающих со всех сторон людей.

Арестованных вталкивают в грузовик. Заставляют сесть на пол.

Машина уезжает. Вслед ей несутся проклятья.

Мы видим лицо Сергея.

Через борт грузовика он смотрит на бушующую толпу.

…Вдребезги разлетается упавший на пол бокал.

Лакей, очнувшись от воспоминаний, быстро наклоняется и подбирает осколки стекла.

Мы снова во французском ресторане.

— Что с вами сегодня? — говорит лакею, перегнувшись через стойку, месье Борель, хозяин ресторана. — Делаю вам замечание.

За дальним столиком в углу ресторана поднимается огромного роста французский моряк с густыми черными усами.

— Господа! — произносит он раскатистым басом. — Среди нас находятся русские. У них сегодня большой праздник — годовщина революции. Я хочу выпить глоток вина за их здоровье.

В зале поднимается невообразимый шум. Одни посетители бросаются к русским, пожимают им руки, обнимают: другие встают и поднимают свои бокалы.

Месье Борель тоже поднимает стакан вина над стойкой.

Несколько человек, демонстративно отвернувшись, продолжают сидеть на месте.

Французский моряк, держа в одной руке бутылку вина и бокал в другой, вместе с товарищами подходит к столику русских.

— За мир! За дружбу! — поднимая бокалы, отвечают русские.

Все выпивают вино.

— Ну, извините, мы помешали.

— До свидания.

— Привет Москве.

В зале восстанавливается порядок.

Гарсон меняет тарелки.

Генерал достает из портсигара новую папиросу, закуривает.

Сквозь дым папиросы перед нами возникает волнующееся солдатское море. Бурный митинг идет в казарме. Сменяют друг друга ораторы.

Г о л о с г е н е р а л а. Я помню день, который круто повернул мою жизнь… да и для всей России он стал началом больших событий. Со второго на третье июля в полку всю ночь шли митинги. Солдаты требовали немедленного выступления против Временного правительства. Наши большевики удерживали солдат от неподготовленного выступления, но их не слушали. Послали на «Металлист» за Николаем Игнатьевым, который был уже признанным вожаком заводских рабочих. Страсти накалялись все больше и больше.

— Долой министров-капиталистов! — кричит очередной оратор. — Долой Временное правительство! Товарищи! Керенский восстановил смертную казнь! Керенский посылает солдат умирать за международный капитал!.. Доколе нам терпеть, товарищи! Зачем же мы революцию совершали! Для того сбросили мы одного кровопийцу, чтобы другого посадить себе на шею!

Каждое слово оратора вызывает бурю в наэлектризованной аудитории.

В глубине зала наспех сколоченное возвышение — нечто вроде эстрады, на нем президиум. Среди солдатских гимнастерок в президиуме появляется кожаная тужурка Николая Игнатьева.

Новый оратор вскарабкивается на помост.

— Где обещания временных? Нам посулили землю, где она? Пули — вот что мы имеем вместо земли. Моего отца расстреляли каратели за то, что сеял на помещичьей земле. Вот что творят меньшевики и эсеры. Долой Временное правительство! Вся власть Советам!

— Довольно болтать! — кричит следующий оратор. — Бери пулеметы — и айда в город!..

— Товарищи! Товарищи! — старается перекричать солдат Петренко. — Выступать сейчас еще рано. Мы, большевики, считаем, что время для выступления не настало…

Крики толпы перекрывают голос Петренко. Он все-таки продолжает говорить, безуспешно стараясь быть услышанным.

— Долой! — кричат в толпе солдаты. — Долой!

— Выступать! Долой Временное правительство! Ура-а!

Николай Игнатьев, поняв положение дел, быстро подходит к краю помоста на помощь Петренко.

В дверях появляются рабочие с «Металлиста» и швеи из «Русалки». Они смешиваются с солдатской массой.

Нюша, увидев на трибуне Николая, замирает в дверях.

Николай снимает фуражку, кладет на стол.

Толпа стихает. Николая хотят слушать.

— Товарищи солдаты, — говорит он, — политическую обстановку вы оцениваете правильно. Товарищ Ленин ясно доказал, что Временное правительство защищает буржуазию и является злейшим врагом рабочих, солдат и крестьянства…

Взрыв восторга.

Нюша смотрит на Николая сияющими глазами. Ей нравится каждое его слово, каждое движение. Она любуется им.

Вдруг, приняв решение, Нюша присаживается на подоконник, достает из кармана жакетки листок чистой бумаги, карандаш и начинает писать:

«Письмо пущено от Анны Федоровны Никитиной. С приветом к тебе, дорогой Коленька. Хочу сказать, что люблю тебя больше жизни и ты мой любимый, родной, ненаглядный! Мое счастье, Колюшенька, целую тебя бессчетно раз. Твоя дура Нюшка».

Сложив письмецо и написав на нем «Оратору товарищу Игнатьеву», Нюша пускает его по рукам.

Мелькает над солдатскими головами белый квадратик, подвигается к трибуне.

А настроение толпы резко изменилось. Николаю уже свистят, прерывают его речь выкриками.

— …Но большевики призывают вас к выдержке и спокойствию, — говорит Николай. — Выступать сейчас рано, товарищи!

В ответ ему несутся возмущенные крики:

— Долой! Не желаем слушать!

— Лишить слова! Доло-о-ой! Доло-ой! Доло-ой!

Записка доходит до Николая.

Пользуясь вынужденной паузой, он разворачивает ее, читает нахмурившись. В глазах его мелькает улыбка, он складывает, рвет записку и сует обрывки в карман.

— Видели, братцы? — визжит, вскочив на эстраду, маленький солдат Граф. — Измена, братцы! Видели, как он записку рвал. Вот они, большевики, — продался! Говори, продался? Продался буржуям! — подступает он к Николаю.

Раздается рев негодования.

— Измена!

— От контры инструкцию получил!

Часть солдат заступается за Николая, один из них пробует взять слово в его защиту. Но это еще более разжигает страсти. Заступников оттесняют, солдаты вскакивают на подмостки, плотно окружают Николая. Ему угрожают, тыча в грудь винтовками.

— Говори!

— Что за записка?

— Измена!.. — несется крик. — Записка! Записка… Записка…

— Измена!

Нюша пробирается вперед. Она кричит, но ее никто не слышит. Бледная, в сбившейся косынке, разрывает руками путь, но сквозь толпу солдат не пробиться.

— Это я, я… — кричит Нюша. — Товарищи, ради бога! Это я писала!..

Даже стоящие рядом не слышат, не слушают Нюшу. Люди возбуждены… Бурлит негодование.

— Пустите, проклятые!

Царапаясь, кусая солдат, Нюша рвется вперед.

— Черт! Кто тут кусается?

Николай схвачен, его держат десятки рук. Кожаная куртка разорвана.

— Ага! — торжествующе вскрикивает Граф, вытаскивая из кармана куртки Николая куски записки. — Попался! Вот она, братцы, самая инструкция…

— У… гад!.. — кто-то толкает Николая. — Шкура, продался буржуям!

Говорить ему не дают. Все кричат сразу во сто глоток.

Высокий черномазый солдат вырывает из рук Графа обрывки записки и, наклонившись над столом, складывает ее. Несколько болельщиков с горящими ненавистью лицами помогают ему.

— В комитет! — кричат одни.

— К стенке его! — орут другие.

— И второго хватай! Не выпускайте Петренку! Одна шайка-лейка!

Схватывают и Петренко, скручивают ему руки за спиной.

Обоих волокут вниз с трибуны.

Кипение дошло до высшей точки.

Нюша бьет в спины, царапается, плачет, но пробиться вперед не может.

Николая ведут вниз по ступенькам.

И вдруг в группе солдат, наклонившихся над столом, что-то произошло. Смущенный Граф отступает. Раздается смех.

— Стойте, товарищи! — черномазый солдат поднимает руку. — Стойте! Тут ерунда получилась.

Ему трудно успокоить толпу, но постепенно один за другим солдаты начинают прислушиваться.

— Братцы! — надрывается черномазый. — Не губите людей, братцы! Слушайте, что тут писано… Это личная записка, товарищи!

Наконец все успокаиваются, и солдат читает:

— «…люблю тебя больше жизни… ты мой… ненаглядный… целую тебя бессчетно раз… Твоя дура Нюшка». Вот она какая, «инструкция»!

Солдат шлепает по шапке Графа, и тот, опозоренный, исчезает с трибуны.

Смех возникает не сразу — то в одном, то в другом месте, он ширится, растет, и вот уже хохочет весь митинг.

— Ну и здорово!

— Вот так шпиён!

— «Ты мой любимый»! — кричит, смеясь, Николаю белобрысый солдатик. — «Ты мой ненаглядный»!

— Привет Нюшке! — слышится с другой стороны.

Волнами перекатывается по толпе хохот, а посреди этой веселой толпы затерялась маленькая фигурка Нюши. Она плачет, закрывая лицо руками.

— Ура товарищу Игнатьеву! — кричит кто-то.

Мощное «ура» проносится в ответ. Николая поднимают и несут обратно к трибуне те самые солдатские руки, которые только что готовы были растерзать его.

Нюша плачет все сильнее и сильнее.

Гремит «ура!»

Г о л о с г е н е р а л а. О событиях в полку я узнал много позже от товарищей. А в то время я охранял арестованных офицеров.

Семен стоит с винтовкой возле двери, за которой заперты арестованные. Пустая штабная комната, где стоит Семен, выходит окнами во двор казармы. Отсюда видны окна зала и за ними солдатская масса, митинг.

Штаб едва освещен слабым желтым светом угольной лампочки, горящей под потолком.

Но сквозь раскрытое окно в комнату по временам падает яркий свет раскачивающегося уличного фонаря.

Семен, стоящий с винтовкой у двери, то освещается этим светом, то остается в тени. Он прислушивается к тому, что творится за запертой дверью, наклоняется, глядит в замочную скважину.

Несколько офицеров сидят прямо на полу в пустом помещении. Сергей нервно ходит из угла в угол, кусает ногти.

Вдруг, услышав что-то, Семен вскидывает винтовку и поворачивается ко входу.

— Стой, кто идет?

Никто не отвечает, но шаги приближаются.

— Стой, говорю! Кто идет?

Ответа нет. Дверь приоткрывается.

— Стой, стрелять буду!

Щелкает затвор.

В раскрытой двери — Ирина. Семен опускает винтовку.

— Это вы…

Не отвечая, Ирина подходит ближе. Она в темном костюме, затянутом в талии, в маленькой шляпке с сиреневой вуалью.

— Я, как видите… Здравствуйте, Семен, — тихо говорит она.

Несколько мгновений они молча стоят друг против друга. Вокруг — никого. Свет уличного фонаря пробегает по ним, выхватывая из темноты то окаменевший рот Семена, то холодные глаза Ирины.

Г о л о с г е н е р а л а. И как только у меня не разорвалось сердце, когда я ее увидел… А внутренний голос шепчет мне: «Берегись, Семен, это твой враг».

Раскачивается, раскачивается на ветру уличный фонарь, попеременно освещая то Семена, то Ирину.

Она делает еще шаг вперед. Лицо ее теперь рядом с его лицом.

— Я не собираюсь лгать, — говорит жестко Ирина, — я пришла, конечно, не из-за вас…

Г о л о с г е н е р а л а. Она, видно, хотела свидания со своими. Но я твердо решил: что бы она ни говорила, как бы меня ни умоляла — быть железным, и ни в чем ей ни за что не уступать…

— Вы должны выпустить их, — говорит Ирина, — и вы это сделаете. Я так хочу. Слышите?

Г о л о с г е н е р а л а. Вот как! Вот она чего требовала! Ни больше, ни меньше. Ну, думаю, не выйдет. Придется тебе, милая, уйти с чем пришла.

— Вы слышите… Семен! Ну, если хотите, я прошу, я прошу вас… Ведь никто не узнает — сейчас не до них, все о них забыли…

Г о л о с г е н е р а л а. Нет, я твердо, железно решил: не поддамся. Это мой враг.

— …Я умоляю вас, — горячо шепчет Ирина. — Ну, слышите, слышите, я умоляю вас: спасите их, пока не поздно…

Г о л о с г е н е р а л а. Если я что-нибудь решал — всё. Никакими силами невозможно было заставить меня сделать по-другому…

Ирина хватает руку Семена, целует ее. Семен отдергивает руку.

Г о л о с г е н е р а л а. Ни за что, ни за что на свете… Я этого не сделаю, — говорил я себе, — никогда. Ей не заставить меня это сделать.

А между тем он сам идет к двери, отпирает ее, раскрывает.

Ирина бросается в объятия Сергея. Офицеры вскакивают с полу.

Семен стоит в дверях.

— Вы должны его отпустить, — говорит Ирина. — Он никому не причинит вреда… Может же человек просто жить… Он больше никогда не возьмет в руки оружия — пусть все горит… Сережа, подтверди, ну дай слово… Сережа…

— Я даю слово дворянина. Мне действительно нечего больше защищать.

— Слышите… Вы можете его отпустить с чистой совестью. Ну, слышите… ведь о них все забыли… Господа, ведь вы тоже даете слово…

— Конечно. Будь я проклят…

— Даю слово офицера.

— И я, и я…

Г о л о с г е н е р а л а. Нет, я чувствовал, что их нельзя отпускать, ни в коем случае нельзя. Я не хотел их отпускать.

Мимо Семена быстро проходят арестованные офицеры, проходят Сергей с Ириной.

Семен стоит неподвижно.

Его лицо то освещается уличным фонарем, то погружается в тень.

Семен медленно выходит из дома.

Г о л о с г е н е р а л а. Я знал, что мне не миновать расстрела, и ждал, что меня вот-вот схватят…

Навстречу Семену быстро идет Кирилл Бороздин с несколькими офицерами.

Отступив, Семен пытается спрятаться в подъезде дома, из которого вышел.

Но Бороздин успел заметить его.

— Востриков!

Семен выходит навстречу офицерам.

Г о л о с г е н е р а л а. Оказалось, однако, что об арестованных действительно все забыли. Прапорщик Бороздин приказал мне ехать с ним.

Офицеры усаживаются в открытые автомобили. Семен садится перед Бороздиным, рядом с шофером — курносым рязанским пареньком в новой кожаной фуражке с очками на околыше.

Машины выезжают через боковые ворота.

Перед штабом Петроградского военного округа непрерывное движение. Подходят и уходят юнкерские патрули, подъезжают верховые. Отъезжают автомобили, и на их место тотчас являются новые.

Чувствуется чрезвычайная напряженность обстановки.

Отряд Бороздина выстроен рядом с другими отрядами во дворе штаба. Здесь юнкера, офицеры и несколько десятков солдат.

— Граждане офицеры и солдаты! — обращается к отрядам генерал Половцев. — Революция в опасности! Большевики и прочие безответственные элементы подняли контрреволюционный мятеж против Временного правительства. Если они победят, революция погибнет: завтра же немцы захватят всю Россию и восстановят монархию. Я призываю вас…

Мы видим людей, которые слушают Половцева: лицо Кирилла замкнутое, серьезное; лица других офицеров — в одном можно угадать черты жестокости, в другом — лень и равнодушие, в третьем — только готовность исполнять приказы…

Перед нами проходят лица юнкеров и солдат и, если посмотреть на них внимательно, мы узнаем среди них и молодого циника, и обманутого честного юношу, и хитрого кулацкого сынка, и тупицу, который даже не пытается уловить смысл слов, выкрикиваемых оратором.

И вот, наконец, Семен. Он внимательно слушает, изо всех сил стараясь понять происходящее. Брови его круто сдвинуты, в глазах отражение мыслей, быстро сменяющих одна другую.

Г о л о с г е н е р а л а. Сейчас, через сорок лет, все кажется таким простым и ясным. Даже школьник может без запинки рассказать о расстановке классовых сил в июле семнадцатого года. Но тогда, внутри этой бури, мне было бесконечно трудно разобраться в смысле того, что происходило. Я еще верил эсеровским революционным фразам. Помню, иногда появлялась у меня на душе какая-то смутная тревога, но отчего она — не знал…

— Смирна-а! Шаго-ом марш! — раздается команда, и отряды выходят из ворот штаба на улицы Петрограда.

…На площади перед казармой пулеметного полка все ходит ходуном.

Из ворот толпами выходят солдаты.

Навстречу им с завода идут рабочие «Металлиста». Они окружают Николая Игнатьева и о чем-то возбужденно ему рассказывают.

Г о л о с г е н е р а л а. Пока Николай, направленный к нам райкомом, пытался удержать пулеметчиков от выступления, у него самого на заводе произошло то же, что у нас. Рабочие не слушали предупреждений большевиков и выходили на улицу.

Бурлящая, беспорядочная людская масса начинает оформляться в две колонны — солдат и рабочих.

Разворачиваются флаги, появляются плакаты.

«Вся власть Советам!» — написано на одних; «Долой Временное правительство!», «Мира!», «Земли!», «Хлеба!» — на других.

— Как же мы пойдем, если у нас была директива ЦК не допустить выступления?

Петренко растерянно смотрит на Николая, который надевает наспех зашитую Нюшей кожаную куртку.

— А вот так и пойдем, — отвечает Николай. — Наш долг быть с ними вместе и принять все меры, чтобы демонстрация носила мирный характер. Народ у вас в полку сознательный… — Николай, усмехнувшись, притрагивается к шишке, которая у него выскочила на лбу после событий на митинге. — Сейчас одна глупая пуля может вызвать море крови… Задача ясна, товарищ Петренко? Передайте всем большевикам. И торопитесь.

Николай присоединяется к рабочим «Металлиста».

На улице стоит грозный и веселый гул.

Демонстрация начинает двигаться.

…Балагуры, без которых не обходится ни одно массовое выступление, задевают женщин. Мальчишки вертятся под ногами, всем мешая. Солдаты — кто тащит пулемет, кто набивает патроны в ленты, кто выводит лошадей и запрягает повозки.

Два солдата волокут только что изготовленный лозунг. Они на ходу разворачивают полотнище на двух древках: «Берегись, капитал! Булат-пулемет сокрушит тебя!»

Пулеметчики встречают лозунг громкими криками одобрения.

…Из казармы вывозят пулеметы.

Рабочие останавливают дорогой черный легковой автомобиль. Испуганный пассажир выглядывает из окна.

Силыч подступает к нему.

— А ну, гражданин, очистите место!

— Позвольте, для кого это я должен очистить место?

— А вот он — пассажир… Давай, давай его сюда!..

И, открыв дверцу, рабочие втаскивают в машину пулемет.

— Что вы делаете? Это мой автомобиль! Какое вы имеете право?

В другом месте солдаты останавливают извозчиков, ссаживают седоков и, заняв их места, присоединяются к демонстрации.

На улицу выезжают повозки с пулеметами. Лошадиное ржание смешивается с гулом человеческих голосов.

Из ворот «Металлиста» выходит отряд Красной гвардии с повязками, с винтовками на ремнях.

Впереди — Павел Иванович, командир отряда.

Все покрывается мощным гудком завода. Он звучит тревожно, без перерывов.

Из швейной мастерской высыпают на улицу швеи. Застегивая жакетки, повязываясь на ходу платочками, женщины бегут к пулеметчикам, к рабочим. Кое-кто сразу подстраивается к «своему», другие просто присоединяются к отряду.

Николай ставит ногу на колесо грузовика, чтобы подняться в кузов.

— Оставайся, — говорит он Нюше, — сделай одолжение, тебе там делать нечего.

— Я не останусь, Коленька, я с тобой…

Зная, видимо, что спор бесполезен, Николай, вздохнув, помогает ей подняться в кузов.

— Мы вперед поедем, на разведку, — говорит Николай командиру заводского отряда Красной гвардии Павлу Ивановичу и Петренко. — Если не вернемся — значит, путь свободен.

Машина быстро идет по улицам. Людей, стоящих в кузове, швыряет то в одну, то в другую сторону. Раздаются взрывы смеха.

Нюша вцепилась в кожаную тужурку Николая.

— Коля, — говорит она, глядя на Николая снизу вверх, — я тебе что скажу…

Ветер бьет им в лицо. Машина несется все быстрее и быстрее.

— Ну что?

— У нас маленький будет… — шепчет Нюша на ухо Николаю.

— Правда? — Он хватает ее в объятия, прижимает к себе.

В это время машина круто поворачивает, и их вместе, обнявшихся, — резко бросает сначала влево, потом вправо.

Чтобы оградить Нюшу от толчков, Николай ставит ее спиной к движению и прочно упирается в кабину руками.

Нюша прижимается к нему, целует в плечо.

И снова крутой поворот, но теперь падают в грузовике все, кроме Нюши и Николая, — он прочно держится за кабину, и Нюша надежно защищена его руками.

Пулеметчики и рабочие движутся к центру города. Чем дальше, тем больше народу присоединяется к демонстрации. Заводы, воинские части со знаменами, с оркестрами, с лозунгами против Временного правительства, с плакатами «Вся власть Советам!»

Г о л о с г е н е р а л а. Весть о выступлении пулеметчиков молнией разнеслась по Петрограду. Один за другим поднимались заводы, фабрики и полки. Из Кронштадта на катерах мчались на поддержку рабочим и солдатам революционные моряки. Благодаря влиянию большевиков демонстрация проходила мирно.

Грузовики, повозки, легковые автомобили с пулеметами движутся по мосту.

Плывут над головами людей полотнища с лозунгами.

…На набережной толпа обывателей. Они наблюдают за движением демонстрантов. Здесь множество воинственно настроенных буржуа, гимназистов и студентов. Появляются плакаты: «Война до полной победы!», «Да здравствует Временное правительство!»

В толпе шныряют какие-то подозрительные личности.

…Мощной волной выливается демонстрация на площадь и движется дальше, к центру.

Кирилл Бороздин поспешно поднимается по черной лестнице большого дома. Рядом с ним, по-журавлиному высоко поднимая ноги, шагает длинный, нескладный офицер.

— Разрешите представиться, — говорит он. — Ротмистр Красавин. Мой отряд уже здесь, наверху. Мне приказано поступить в ваше распоряжение, Кирилл Николаевич.

…Юнкера из отряда Бороздина тащат вверх по узкой лестнице пулеметы и ящики с пулеметными лентами.

Семен идет замыкающим.

— Востриков! — Пропустив мимо себя последних юнкеров, зовет Кирилл. — Станешь здесь, у двери. И смотри — ни одной живой души…

Семен занимает пост на лестничной площадке, у входа на чердак. Рядом окно с грязными, запыленными стеклами.

На чердаке отряд Бороздина соединяется с другим отрядом, пришедшим сюда ранее.

Кирилл расставляет людей на крыше дома и у слуховых окон чердака.

— Ты здесь? — останавливается он перед Сергеем Нащекиным. — Ты что, в отряде Красавина?

— Да. К несчастью, я здесь. К несчастью, вместе с вами, прапорщик Бороздин. Что делать — у нас общий враг. Но я хочу сказать… — понижает Сергей голос, — после того, что было в Царском, руки я больше вам не подам и не считаю вас порядочным человеком.

Короткая пауза. Кирилл овладевает собой и сухо, тоном приказа говорит:

— Прошу занять позицию у этого слухового окна. Юнкер Харитонов, к капитану, вторым номером…

С помощью юнкера Сергей устанавливает пулемет в окне — отсюда открывается вид на широкий Невский проспект. Наискосок — здание Публичной библиотеки.

— Внимание! — гулко раскатывается по чердаку команда.

Далеко внизу из-за угла показалась колонна демонстрантов. Сергей берется за ручки пулемета.

Мы снова на улице.

Обнаглевшие молодчики приказчицкого вида, студенты, гимназисты, чиновники врываются в ряды демонстрантов и пытаются захватить знамена и плакаты. Иногда им это удается, и тогда слышатся ликующие крики обывателей, но большей частью солдаты и рабочие выжимают этих личностей из своих рядов и идут дальше.

Толпа на тротуарах настроена воинственно. По адресу демонстрантов несутся ругательства. Старик Бороздин сходит на мостовую. Он обращается к обывателям:

— Господа, господа… к чему эта нетерпимость! Господа, я призываю к гражданскому миру… Господа, опомнитесь, это наши братья…

— Какие, к чертовой матери, братья, пошел с дороги… — Толстый буржуа замахивается палкой на Бороздина и вырывается вперед, к демонстрантам.

— Изменники! — кричит он им. — Предатели!..

Мы видим оскаленные зубы, трясущиеся от злобы старческие сизые щеки, грозящие кулаки. Воинственно вздрагивают перья на дамских шляпках, палки и зонтики грозно поднимаются над толпой. Кое-кто из солдат вскидывает винтовку «на руку».

— Не отвечать! Не отвечать, товарищи! — кричит с грузовика Николай Игнатьев. — Спокойствие и выдержка! Не поддавайтесь на провокацию.

Демонстрация движется по Невскому, сдавленная с обеих сторон враждебной толпой, осыпаемая руганью.

— Не отвечать на провокации! — кричит Николай Игнатьев с грузовика.

— Не отвечать на провокации! — кричит Петренко, идя во главе колонны.

— Не отвечать на провокации! — передают из ряда в ряд рабочие.

…Профессор Бороздин семенит рядом с демонстрантами.

— Господа! — обращается он к публике, бушующей на тротуарах. — Товарищи! — кричит он демонстрантам. — Призываю вас к гражданскому миру! Товарищи! Вернитесь в казармы! Подчинитесь своему начальству! Господа! Беспорядки на пользу нашим врагам германцам! Я прошу…

На старика никто не обращает внимания.

И вдруг откуда-то сверху забил пулемет.

Колонна остановилась. Шарахнулись передние. Снова забил пулемет. Раздаются винтовочные выстрелы.

Стрельба ведется сверху, с крыш, из чердачных окон. Спасения нет — на широкой улице негде укрыться. Люди заметались в панике.

— Что вы делаете? Остановитесь! — кричит старик Бороздин, устремляясь навстречу бьющему пулемету.

Не замечая, не понимая опасности, мечется он из стороны в сторону — то к тем, кто стреляет, то к тем, в кого стреляют, и кричит:

— Остановитесь! Товарищи! Господа!

Кто-то, схватив его за ногу, опрокидывает на землю:

— Сумасшедший…

Толпа мечется. Вскрикивают раненые.

Николай пытается собрать людей. Но все беспорядочно бегут, ища укрытия.

Падают убитые.

Семен слышит стрельбу.

Он пытается открыть окно. Рама не поддается. Семен пробует протереть стекло, но очистить многолетнюю грязь невозможно. Еще раз изо всей силы толкает он раму. Окно распахивается.

Внизу видны мечущиеся под пулеметным огнем солдаты, рабочие, женщины.

Из слуховых окон бьют пулеметы.

Падает раненый Петренко.

В панике мечутся люди.

Семен бросается к чердачной двери.

— …Стойте! — кричит он, вбегая на чердак. — Там свои! Не стреляйте, братцы!..

И вдруг в амбразуре слухового окна замечает Сергея Нащекина.

Семен бросается к нему, отрывает от пулемета…

Неловко перепрыгивая через чердачные балки, к Кириллу торопливо подбегает испуганный унтер-офицер.

— Ваше благородие… Там смертоубийство сейчас будет. Их благородие…

Не дослушав унтера, Кирилл, придерживая рукой шашку, бросается в дальний угол чердака.

Там у слухового окна схватились враги.

— …Дворянское слово, подлец… оружие не брать, сволочь… как собаку… в народ стреляешь…

— Пусти, слышишь… — старается вырваться Сергей.

— Что тут происходит? Востриков, что за самосуд? Убрать! — приказывает Кирилл юнкерам.

Семена оттаскивают в сторону.

В бессильной ярости он швыряет в Нащекина пуговицу от френча, которая осталась у него в руке.

Сергей машинально трогает пальцами карман френча, где оторвана пуговица.

Востриков бьется в руках юнкеров.

— Негодяи… Мерзавцы… В кого… в революцию стреляете, гады…

— Дурак… — зло говорит Кирилл, — мы защищаем революцию от врагов, от бунтовщиков… дурак ты, дурак…

— Нет уж… вот вы, оказывается, кто… Пустите, сволочи.

Юнкера подталкивают его к двери.

Улица.

Обывателей как ветром сдуло с тротуаров. Захлопываются окна, двери, ворота домов.

На мостовой стоит ребенок, потерявший родных.

Стрельба стихла.

Слышатся крики, стоны, проклятия.

По улицам Петрограда проносятся конные отряды юнкеров. Хватают, обыскивают прохожих. Ведут арестованных рабочих. Офицеры вламываются в дома.

Николай, оборванный, грязный, с окровавленной щекой, несет на плече тяжело раненного Петренко.

Испуганно оглядываясь, идет за ними Нюшка. Николай стучит в ворота — никто не открывает. Он стучит сильнее и сильнее. Ворота глухие, железные, за ними — никого. Нюша бросается к парадной двери, барабанит в нее кулаками.

— Эй! Кто там есть! Откройте!

За дверью молчание, где-то слышатся свистки. Стрельба приближается.

Схватив с земли камень, Нюша запускает его в окно. Она бросается снова к двери, к окнам, к воротам, кричит:

— Откройте, проклятые! Откройте, ради бога! Раненый же тут! Люди вы или не люди! Откройте, пожалуйста.

Молчание.

На противоположной стороне улицы тихо отворяется дверь, и на пороге показывается старик.

— Уважаемый, пожалуйста, ради бога, спасите! Примите раненого… нам нельзя больше… гонятся они…

Старик молча открывает дверь шире.

— Спасибо, спасибо, родной…

Они вносят раненого в дверь, поддерживая с двух сторон под руки.

— Он мертвый… — говорит старик.

Вдруг раздается крик:

— Здеся!

Из-за угла вырывается толпа громил.

Увидев Николая, они с гиканьем и свистом бросаются к нему.

Старик вталкивает Нюшу в дверь и, перехватив тело Петренко, вносит его в дом.

Николай бежит.

Громилы промчались вслед за ним.

— Пустите! Пустите меня!

Нюша вырывается на улицу.

Издалека слышатся крики преследователей.

Видно, как Николай бежит за трамваем, пытаясь на ходу вскочить в него.

Громилы один за другим отстают.

…Но вот из ворот дома выходит отряд Бороздина.

Кирилл дает приказание, и несколько юнкеров устремляются наперерез Николаю.

Он бежит рядом с трамваем и в последнее мгновение, когда юнкера, кажется, вот-вот схватят его, успевает уцепиться за поручень, вскочить на подножку.

Свистки.

Один из юнкеров упорно продолжает преследование, хватается за поручень, но Николай ударом ноги сбрасывает его на мостовую.

— Что вы смотрите? — кричит господин в котелке, стоящий в дверях вагона. — Это ленинец! Большевик! Остановите трамвай!

Николай хочет спрыгнуть, но погоня еще не отстала.

Господин дергает ремень звонка.

Трамвай останавливается. Юнкера подбегают, окружают Николая и ведут к Кириллу, стоящему у ворот дома.

Собирается толпа. Нюша старается пробиться к Николаю, но обыватели оттесняют ее.

Из ворот выходит Семен. Его гимнастерка разорвана.

Он растерянно оглядывает улицу и вдруг встречается со взглядом Николая.

— И ты… И ты с ними… — с горечью говорит Николай.

Юнкер ударяет его.

— Не разговаривать!

Беснуются обступившие отряд обыватели.

— Попался, подлец!

— Большевик проклятый!

— За сколько Россию продал?

Семен хочет ответить, объяснить Николаю, но не может приблизиться к нему.

Юнкера останавливают грузовик, подсаживают в него Николая, увозят.

Нюша бессильно прислоняется к фонарному столбу.

Семен оглядывается.

Рядом, на мостовой, лежат убитые — солдат в странном положении, как бы мгновенно застывший на бегу, женщина с лицом, повернутым вверх, к небу, старый рабочий, в мертвых руках которого зажато древко красного знамени…

Г о л о с г е н е р а л а. До сих пор я не могу забыть то ужасное чувство непоправимой беды… У меня под ногами словно открылась пропасть… Вот куда меня привели эсеры…

Отряд Бороздина строится.

— Востриков, становись…

Потрясенный всем, что произошло, Семен стоит на месте.

Отряд уходит.

— Так вот ты с кем?.. — слышит он злой шепот. — Я все скажу…

Маленький солдатик Граф вылез из подвала дома, где он прятался.

— Значит, вот кто нас расстреливал… Ладно, Востриков, ладно…

И Граф уходит. Понурил голову Семен.

Юнкера врываются в типографию.

Офицер, стреляя, преследует солдата, который уносит оттиски газеты.

Юнкера разбивают прикладами машины.

— Уничтожить! — приказывает офицер, ткнув шашкой в тюки листовок.

Юнкера рубят тюки, швыряют бумаги в окна, выбрасывают содержимое из шкафов, ящиков письменных столов.

Белые хлопья разлетаются по улице, летят, падают на камни мостовой, на газон скверика.

Последняя бумажка, медленно кружась, опускается на землю.

«Товарищи рабочие и солдаты! Временное правительство вас обманывает. Вам не дали ни мира, ни хлеба, ни земли…».

Крик:

— Э-эй! Поберегись!

…Проезжает колесо «дутика» — пролетки на дутых шинах, сминает, вдавливает листовки в торцы мостовой. В пролетке юнкера с винтовками.

…Дворники смывают кровь с мостовых и тротуаров. Одни делают это кустарно — при помощи ведра и тряпки, другие более современным способом — мощной струей из шланга.

…Обыватели выходят, наблюдают за этой процедурой, за восстановлением порядка.

Все, кого страх загнал в дома, теперь выползают на улицы. Открываются железные шторы магазинных витрин. Появились рысаки с франтоватыми седоками. Улицы расцветают дамскими шляпками, мужскими канотье и панамами. Сверкают офицерские погоны. Вышли на промысел проститутки всех сортов.

…Барышня выводит из парадного собачонку. Швейцар почтительно снимает фуражку с галунами, открывая зеркальную дверь.

— Поздненько сегодня прогуливать изволите…

…Глухо ударяя подковами о торцы мостовой, проскакал отряд юнкеров.

Из открытого окна слышатся звуки рояля.

Нарядная толпа заполняет тротуары.

Кабинет командующего Петроградским военным округом. Генерал Половцев говорит по телефону:

— Все меры приняты, Александр Федорович. Я ручаюсь, что Петроград будет очищен от безответственных элементов. Приказ об аресте Ленина я передал. В конце концов, вся эта история окажется даже полезной…

Улица недалеко от типографии. Мостовая покрыта обрывками листовок.

Нюша идет по улице. Вокруг чужой мир, чужой смех, чужие враждебные лица. На углу толпа. Перезрелая курсистка с пафосом читает стихи:

…О родина моя! Нет для тебя надежды, Голгофа ждет тебя, смерть на ее кресте…

Вокруг кликушествующей девицы собирается все больше и больше слушателей.

Подходит Нюша. С ее появлением возникает трагическая музыка. Она звучит как тревожный аккомпанемент.

…И делят уже твои кровавые одежды Твои же дети в слепоте…

Обыватели аплодируют, кричат, беснуются:

— Браво!

— Позор большевикам!

Рядом с Нюшей стоит инвалид. Он обращается к своему соседу — чиновнику с ехидной лисьей мордочкой:

— Вот, господин-гражданин, хотите — верьте, хотите — нет: мне самому лично Ленин предлагал миллион рублей германским золотом, чтобы я только к ним, в большевики вступил.

— Да ну?

— Вот крест святой. Сам видел. Германские золотые рубли, круглые такие, и Вильгельм нарисован. Ей-богу. Даже усы кверху.

— А как же, — вмешивается старушка. — Недаром их в пломбированном вагоне возили. Меня небось никто не стал пломбировать…

— Самый страшный большевик — Ленин! По-моему, всех большевиков уничтожить надо… Как вы считаете? — повернувшись к Нюше, спрашивает чиновник.

— А… старая знакомая! — К Нюше продвигается Косой. — Чего же ты молчишь? Красный платочек нацепила и молчит.

— Мутят народ, — вмешивается толстая баба, — порчу напускают.

— Я в газете читала. Ленин сам немец и прислан губить русский народ.

— Что же вы молчите? — продолжает приставать к Нюше чиновник. — Вы считаете, что мы неверно говорим?

— Глупости вы говорите, — отвечает Нюша и резко поворачивается, чтобы уйти.

— Глупости? Нет, вы постойте… Это что — глупости? Значит, большевики хорошие и Ленин хороший, а я говорю глупости, да? Глупости? Глупости?

— Смотри, какая политическая, — кривляется Косой.

Подступая к Нюше вплотную, шипит:

— Ты у меня попляшешь сейчас… Запомнишь Фильку Косого…

— Отстаньте вы от меня. — Нюша хочет выбраться из толпы, но вдруг замечает злорадную физиономию своей хозяйки.

— Большевичка она! Я ее знаю! — кричит хозяйка.

— Ах, ты большевичка?! — подступает к Нюше Косой. — Бабы, вот она, большевичка! За Ленина заступается.

— Ты за Ленина? — подскакивает к Нюше злая старуха.

— Уйди, дура! — говорит Нюша.

— Сама дура! Идиотка такая!

— Психическая ты, и больше ничего!

Ругань как ругань. По-бытовому, по-базарному ругаются женщины.

Но в музыке все нарастают патетические, трагедийные звучания.

Хозяйка «Русалки», наступая на Нюшу, с остервенением кричит:

— Сволочь ты! Видали мы твоего Ленина…

— Сама сволочь! — отвечает Нюша. — Темная сволочь! Не смей Ленина имя говорить!

— Бабы, она за Ленина заступается! — кричит Косой.

— Смотрите, бабы, — вопит бочкообразная толстуха, — она и правда за Ленина заступается. А знаешь, кто твой Ленин? Знаешь кто? Знаешь? Знаешь?

— Знаю, — вдруг, вскинув голову, говорит Нюша, — знаю. И вы не смеете его трогать… Ленин святой!

Все вдруг умолкают, а в музыке раздается высочайшего трагизма удар.

Мгновенное молчание вокруг Нюши разрешается всеобщим криком, воплем, визгом баб. На Нюшу кричат, грозят ей кулаками. Ее оттесняют к дому, и она стоит, прижатая к стене, со всех сторон окруженная бешеной ненавистью.

Звучит трагическая музыка.

Все ближе подступает к Нюше разъяренная толпа.

По улице идет Семен. Он замечает в толпе Нину Бороздину в белой косынке с красным крестом.

Нина в ужасе кричит что-то, стараясь пробиться сквозь толпу.

Семен подходит ближе.

Нина, увидев Семена, бросается к нему.

— Они убьют ее…

— А что тут такое? — Семен заглядывает через головы людей. — Да ведь это Нюша, наша Нюшка…

Нина протискивается в гущу толпы.

— Перестаньте, — кричит она, стараясь оттащить людей назад. — Слышите! Не смейте!

Семен бросается вслед за Ниной. Он расталкивает людей, продираясь вперед, ударяет какого-то беснующегося чиновника, оттаскивает вопящую старуху… Но дальше пробиться невозможно.

Вокруг Нюши разъяренная, злобная, звериная стая.

Бабы наскакивают на Нюшу, бьют ее, терзают.

Она стоит у стены, подняв голову, уже не глядя на своих врагов, уже поняв, что всему конец. Прекрасная в это страшное мгновение стоит Нюша, прижав обе руки к животу.

Хозяйка «Русалки» тянется к красному платочку на Нюшиной голове.

Старая хищная рука хватает его и с силой срывает с растрепавшихся русых волос.

Это как бы служит сигналом ко взрыву звериного бешенства. Разъяренная толпа, взвыв, бросается на Нюшу.

Несмотря на музыку, звучащую с колоссальной силой, несмотря на вой толпы, сплетающийся с музыкой, мы ясно слышим то, что тихо, совсем тихо шепчут Нюшины губы:

— Дорогой мой… Родной мой…

Косой изо всей силы ударяет Нюшу огромным своим кулачищем. Нюша падает, и мы видим теперь только водоворот над нею. Видим, как взлетают палки, зонтики, мелькают руки. Мы видим растерзанных баб, отталкивающих друг друга, стремящихся достать, ударить…

Темнота.

В темноте стихает, смолкает музыка. Остается только одна нота, один звук — слабый, протяжный.

Из темноты возникает та же улица. Но теперь здесь нет никого. Серая, бессолнечная улица. Серая стена дома — та самая, к которой прижималась Нюша, стоя перед разъяренной толпой. Ничего, никаких следов трагедии не осталось.

Но если мы внимательно посмотрим, если наш взгляд скользнет вдоль стены, опустится вниз… мы увидим прибитый ветром к водосточной решетке красный платочек. Временами он трепещет под порывами ветра.

…Легкий ветер развевает волосы Нины.

Легкий ветер пробегает по воде канала.

Отражение Нины и Семена то разбивается рябью, то вновь становится устойчивым и зеркально ясным.

Облокотись о перила мостика, они стоят рядом.

— Расстрелять меня мало…

Семен опускает голову на руки.

— Ну, знаете, — говорит Нина, — так убиваться тоже нельзя…

Семен молчит.

— Чем же вы виноваты, в конце концов?

— Виноват… не виноват… А кто же, как не я… Совершенно потерял голову, ничего не понимал. Чему верил? Кому верил? Куда ни взглянешь — обманы, одни обманы… Забрел я, Нина Николаевна, черт знает куда… к врагам своим… Просто презираю себя…

— А мне-то казалось у вас в жизни все так ясно… Я думала, вот наконец человек, который знает, чего хочет.

Семен усмехается.

— Конечно, знаю. Но как этого достигнуть? Вот вопрос. Я хочу справедливости, чтобы не было бедных и голодных, чтобы мужику дали землю. Хочу, чтобы люди не убивали друг друга, вот и все… Просто? А что для этого делать, вы скажете? То-то и оно. Хорошо вам, Нина Николаевна, в конце концов, все эти дела для вас так… вас не касаются. Вы барышня из интеллигентного класса…

— Я не барышня, а ваш товарищ по борьбе. Родители на днях уезжают за границу, а я остаюсь в России навсегда… одна… понимаете, что это значит?.. «Барышня»…

Внимательно, по-новому взглянул Семен на Нину.

— Вот как…

Они стоят теперь, глядя друг другу прямо в лицо.

Нина первая отводит взгляд.

— Пойдемте…

Семен вскидывает ремень винтовки на плечо.

Они идут вдоль канала, по улицам Петрограда, и все, что происходит в городе, и самый город в это время — только нерезкий фон за ними.

— …На фронте, Нина Николаевна, мне вначале все так ясно было. Вот мы, вот немцы. Вот свои, вот враг. А потом пришло время — поняли наконец: не всякий немец враг, не всякий свой — свой. Кажется, простая штука, а через какие муки, через какую кровь народ пришел к этому… И опять как будто все ясно стало. Враг — вот он: царизм, помещики, буржуазия. Свои — вот они: солдаты, рабочие, социалисты… Кирилл Николаевич… да я бы за него не моргнул — голову положил… А теперь что же получается?.. Что получается, скажите… Ведь это наши враги, самые настоящие кровавые враги… а я… Да что там говорить…

Они останавливаются невдалеке от казармы пулеметного полка.

Отряд казаков спешивается на площади.

Открытый автомобиль командующего военным округом останавливается перед воротами казармы.

— Опять что-то недоброе затевают… — хмуро говорит Семен и поворачивается к Нине. — Я должен идти в полк, к своим.

Нина молчит.

— А где я вас найду? Ведь мы еще увидимся?

— Приходите в госпиталь. Я туда перебралась.

Они прощаются.

— Приходите обязательно! — кричит вслед Семену Нина. — Слышите?

Семен подходит к воротам в то время, когда казаки замыкают цепь перед казармой.

— Стой, отходи! — вскидывает винтовку казак.

— Я пулеметчик, мне в казарму…

— Отходи, не велено ни туда, ни оттуда…

…Генерал Половцев выходит из машины и, сопровождаемый адъютантом, приближается к воротам казармы.

В воротах стоит часовой с папиросой в зубах. Он не приветствует проходящего мимо него генерала.

Не приветствуют его и солдаты, находящиеся во дворе. Они заняты своими делами.

— Где полковой комитет? — спрашивает Половцев.

— А вон… — не вынимая рук из кармана, показывает кивком головы солдат.

Делая вид, что не замечает этого враждебного неуважения, Половцев проходит в полковой комитет.

— Мне нужен председатель полкового комитета, — объявляет он.

Солдаты — члены комитета — молчат.

— Кто у вас председатель?

Пулеметчик Нечеса, низкорослый, скуластый солдат, попыхивая козьей ножкой, отвечает:

— Председатель у нас товарищ Петренко.

— Где он?

Сквозь узкие щелки век зло поблескивают глаза солдата Нечесы.

— А вы спытайте про это у тих, що по вашему приказу нас расстреливали… Убит наш председатель.

— Гм… Я здесь, собственно, чтобы объявить вам приказ. От имени Временного правительства предлагаю сдать все имеющееся в полку оружие. Срок — два часа. Пулеметы и винтовки должны быть собраны во дворе, а солдаты отведены в казармы. В случае неподчинения полк будет уничтожен. Сверьте часы…

Генерал достает массивные золотые часы, нажимает на заводную головку. Крышка отскакивает.

— Солдатское жалованье, господин генерал, на покупку часов не рассчитано, — говорит Нечеса.

Генерал раздраженно захлопывает крышку и прячет часы в карман.

В это время раздается перезвон колоколов, затем удары: один, второй, третий…

Половцев указывает на окно — там, за стеной казармы, виднеется башня с часами. Стрелка на десяти.

— Заметьте время, сейчас ровно десять.

Позванивая шпорами, Половцев выходит во двор.

Нечеса идет за ним.

В то время как они идут, часы на башне продолжают бить: семь, восемь, девять…

Во дворе оживление. Солдаты везут пулеметы, устанавливают их на крыше, в окнах казармы.

— Ось, бачите, господин генерал, — говорит Нечеса, — не такое оно простое дело. Як я у них зберу пулеметы? Народ горячий. Возьмут да и жахнут со всех стволов… Вы им пример показывали, а дурные примеры, сами знаете…

Половцев нахмурился, убыстряет шаг.

— Помните, срок — два часа, — говорит он, выходя из ворот.

Автомобиль отъезжает.

Семен угрюмо ходит вдоль забора казармы, ища возможность проникнуть за него.

— Что, солдат, не пускают в казарму?

Рядом с Семеном, прислонясь к фонарному столбу, стоит толстяк огромного роста — Петр Силыч.

К нижней губе его прилип окурок, фуражка надвинута низко на глаза.

— И мне в завод не пройти… — басит он, — разошлись сволочи… контрреволюция…

Силыч зло сплевывает окурок.

— Просто, поверишь, готов башку себе расшибить… Ведь как пели, подлецы…

— Эсеры?..

— Меньшевики да эсеры… вон, гляди, гляди, что делается…

Кивком головы он указывает на ворота «Металлиста». Там — движение. Казаки, охраняющие ворота, расступаются. Под усиленным конвоем с территории завода выводят нескольких арестованных большевиков и среди них Павла Ивановича — начальника Красной гвардии.

— Па-сторонись! Па-сторонись! — выкрикивает казачий офицер. Рабочие смотрят сквозь ворота.

Отворачивается, прячет заплаканное лицо молодая женщина.

— Не падайте духом, товарищи! — кричит один из арестованных. — Дни изменников сочтены! Пролетариат победит!

Группа, конвоируемая казаками, проходит по площади. Павел Иванович, приблизившись к Силычу, взглянул на него, горько усмехнулся и пошел дальше.

Силыч в сердцах срывает фуражку с головы, швыряет ее о землю, сплевывает.

— Убить нас, олухов, мало…

У ворот завода снова движение: рабочие выталкивают сквозь казачью цепь какого-то пожилого человека с бородкой клинышком. Казаки пытаются не пропускать его, но старика просто вышвыривают на площадь.

— Крыса… — зло говорит Силыч.

— Забирайте его себе! — кричат рабочие казакам.

— Эй, старая песочница, беги к Керенскому, жалуйся!..

— Скажи, рабочий класс, мол, повредил мне тыльную сторону. Может, смажете йодом, Александр Федорович?..

— Востриков, — окликает Семена Кирилл Бороздин.

Отряд Бороздина подошел к пулеметному полку.

— Ну, Востриков, остыл? Разобрался, что к чему? — спрашивает Кирилл.

— Разобрался, Кирилл Николаевич, теперь разобрался, — отвечает Семен, не глядя на него.

— Ну, вот и хорошо. Можешь стать в строй.

Кирилл отворачивается.

Семен бросает ему в спину взгляд, полный едва сдерживаемой ненависти.

Перезвон башенных часов — десять часов тридцать минут.

Во дворе полка митинг.

Солдат ораторствует:

— …Без пулеметов мы не пулеметчики, а быдло. Тогда что хочешь, то и делай с нами…

— Верно!

— Тронуть нас они не посмеют. Запугивают… — продолжает оратор.

— Оружие не сдавать!

— Не сдавать!

Среди членов полкового комитета угрюмо стоит солдат Нечеса с козьей ножкой, крепко зажатой в губах.

Слышится снова мелодия часов, затем удары.

…Башенные часы показывают одиннадцать.

…Идут по улицам воинские части.

…Едут казаки.

Г о л о с г е н е р а л а. По приказу Временного правительства войска окружали казармы пулеметного полка.

— Запереть и заложить ворота, — приказывает Нечеса.

Спешно запирают пулеметчики замки, подносят бревна и укладывают их штабелем у ворот.

Приближаются с разных сторон войска. Останавливаются против казармы.

…Рабочие «Металлиста» смотрят на площадь сквозь решетку ворот, охраняемых казаками.

…Из подвала «Русалки» выходят швеи.

…Пулеметчики сбились во дворе.

Митинг продолжается.

— Дело серьезное, братцы. Тут казаки и юнкера.

— Ну и что? Разве они пойдут на пулеметы?

— Черт его знает. Что-то порохом запахло.

Крик у ворот:

— Орудия!

Солдаты бросаются к воротам, смотрят сквозь щели.

По камням мостовой грохочут, приближаясь, артиллерийские упряжки с трехдюймовыми орудиями.

Перезвон часов.

…Башня. Одиннадцать пятнадцать.

Генерал Половцев смотрит на карманные часы: одиннадцать пятнадцать.

Войска расположились лагерем вокруг казармы.

Половцев обращается к Кириллу:

— Пойдите поговорите с ними. Они вас знают. Убедите сдать оружие. Обещайте что угодно. Открывать огонь нам нельзя. Это может иметь последствия, которые даже трудно предвидеть.

Откозыряв, Кирилл идет к воротам казармы.

— Востриков, со мной!

Семен заколебался было, но вскидывает винтовку на ремень и идет за Бороздиным.

Часовой открывает калитку перед прапорщиком, и он проходит с Семеном во двор казармы.

Г о л о с г е н е р а л а. Я хотел таким способом проникнуть в казарму и сказать солдатам, кто такой Бороздин. Но солдаты смотрели на меня как на предателя.

Идя за Бороздиным, Семен проходит сквозь строй враждебных взглядов и восклицаний.

— Гляди, лычки выслуживает.

— Сука…

— Товарищи, — отстав несколько от Бороздина, тихо говорит Семен. — Слушайте меня…

— Пошел вон, предатель.

Кирилл легко поднимается на помост.

— Товарищи пулеметчики! — звонко выкрикивает он. — Темные элементы свили себе гнездо в нашем полку. Не слушайте дурных советчиков. Временное правительство приказало вам сдать оружие, и вы должны подчиниться. Я вам худа не желаю. Гарантирую, что никого из вас пальцем не тронут. Вы меня знаете, я даю вам честное слово…

— Слушайте Кирилла Николаевича, если он обещает…

— Положение у нас тяжелое… — говорят среди солдат…

Г о л о с г е н е р а л а. Меня подмывало крикнуть: братцы, это он вас расстреливал, не верьте ему… но я был окружен солдатской ненавистью. Они не слушали меня.

— Не верьте ему, товарищи… — говорит стоящим рядом солдатам Семен…

— Мы тебе не товарищи, холуйская кровь.

— Это он расстреливал…

— А ну, дай ему по шапке.

— Иуда…

Бороздин спускается с трибуны и уходит. За ним, снова сквозь строй злых солдатских взглядов, проходит Семен.

С новой силой возобновляется беспорядочный, бурный митинг. Ораторов уже не слушают — всюду, во всех концах двора, поминутно возникают новые центры споров.

Заседает полковой комитет. Здесь и офицеры, оставшиеся с полком.

— Выхода нет, товарищи, — говорит Нечеса. — Придется подчиниться. Они не остановятся перед расстрелом полка. Петроградский комитет предлагает спрятать оружие… все, что удастся… Снимай пулеметы! — кричит он в окно.

Перезвон часов — одиннадцать сорок пять.

В казарме и на заднем дворе солдаты лихорадочно разбирают пулеметы и заворачивают детали в тряпье. Швеи из «Русалки» и рабочие помогают выносить задними дворами винтовки и части пулеметов.

Фрося — Нюшина подруга — укладывает в большую корзину снятый со станка пулемет.

Взглянув на карманные часы, Половцев направляется к воротам.

Раздается перезвон часов, и вслед за тем двенадцать неторопливых, глухих ударов.

Ворота казармы открываются. Во дворе сложены пулеметы и винтовки. Солдат нет. Нечеса и несколько офицеров стоят у входа в полковой комитет.

По знаку Половцева во двор въезжают грузовики, и юнкера начинают складывать в них оружие.

В то же время казаки окружают казарму, образуя сплошное кольцо.

Половцев, сопровождаемый своими офицерами, подходит к двери и, раскрыв ее, громко командует:

— Приказываю выходить по одному!

Казаки встречают пулеметчиков пинками и толкают в кольцо охраны.

Нечеса подходит к Половцеву.

— От имени полкового комитета я протестую…

— Взять! — коротко бросает генерал.

Казаки схватывают Нечесу и оттаскивают в сторону.

— Я вам покажу протесты, изменники! — говорит Половцев.

Безоружные пулеметчики стоят в кольце казаков и юнкеров.

— Обманули, мерзавцы!..

— Предали…

Среди юнкеров охраны — Семен.

Прямо перед ним — пленные пулеметчики.

Один из них громко говорит соседу, так, чтобы Семен слышал:

— Интересно, что на них можно купить, на тридцать сребреников?

— Много не укупишь, — принимая игру, отвечает второй, — нынче дороговизна…

— Говорят, — продолжает первый, — бывает такой состав крови — холуйский. Ты и рад бы быть человеком, а кровь не допускает…

И вдруг, повернувшись к Семену, дрожа от негодования, солдат тихо говорит:

— Подлец!

И плюет ему в лицо. Семен продолжает стоять, не вытирая лица.

— Ну, ты… — толкает солдата прикладом юнкер, сосед Семена.

Г о л о с г е н е р а л а. Из песни слова не выкинешь… Так это было, так я вам и рассказываю. Вот только передать, что на душе у меня тогда творилось, не могу. И никому не пожелаю испытать подобное…

В кадре мы все еще видим Семена: он стоит среди юнкеров, стиснув зубы, подняв голову, глядя куда-то поверх людей.

— Ша-гом марш!

Пулеметчиков выводят на улицу. Они идут, окруженные конвоем, через площадь, мимо «Русалки».

Женщины всхлипывают, вытирают слезы.

Рабочие «Металлиста» сквозь ворота из-за цепи казаков провожают процессию угрюмыми взглядами.

— Не робейте, товарищи! — раздается голос из рядов рабочих. — Все равно наша возьмет!

— Назад! — орет казачий офицер, наезжая грудью коня на ворота и замахиваясь плеткой на рабочих.

— Назад!

И снова идут солдаты пулеметного полка по мосту, переброшенному через Неву. Но как не похоже это шествие на бурную демонстрацию третьего июля!

Куда ведут обезоруженный полк? Что ждет их?

Пулеметчики идут молча — кто опустив голову, кто с нарочитой бодростью, заложив руки в карманы, лихо сдвинув фуражку на затылок, кто злобно глядя по сторонам.

Рядом с конвоем на коне едет Кирилл Бороздин.

— Поверили подлецу…

По ту сторону моста пулеметчиков встречает разъяренная толпа.

Она окружает полк и движется дальше вместе с ним, выкрикивая оскорбления. Каждый старается ударить безоружных солдат палкой, зонтиком…

Из раскрытых окон, с балконов барских особняков швыряют гнилые фрукты, льют помои.

Подстрекаемый прилично одетым господином, рыжебородый дворник направляет на пулеметчиков сильную струю воды из шланга.

Так выводят полк к Зимнему дворцу, на гражданскую казнь.

Воинские части, стоявшие на площади, окружают полк вторым кольцом.

Вне этого кольца все пространство заполняется озлобленными обывателями, буржуазной публикой.

Раздается барабанная дробь.

Генерал Половцев подъезжает к полку. Его сопровождает группа верховых офицеров. Среди них — Кирилл Бороздин и Сергей Нащекин. Горячий конь Половцева дергает шеей, идет боком.

Кольца охраны расступаются, пропуская верховых внутрь, к пулеметчикам.

Под звуки барабанной дроби Половцев подъезжает к солдатам.

…Чугунные решетки дворца и Александровского сада усеяны людьми, которые взобрались сюда, чтобы насладиться зрелищем. На одну из решеток взгромоздилась даже дама в большой шляпе с перьями.

На миг смолкает барабанная дробь.

Половцев наклоняется с коня, протягивает руку, срывает погон с плеча ближайшего солдата и ударяет его по лицу.

Взрыв восторга обывателей, крики, аплодисменты.

Снова барабанная дробь.

Группа верховых двинулась дальше по рядам пулеметчиков.

Наезжая мордами коней на солдат, офицеры срывают с них погоны.

Публика на площади беснуется.

…Семен стоит в охране. Он видит, как приближаются верховые. Все громче крики окружающей публики. В тот миг, когда офицерская группа почти вплотную подъехала к Семену, он вдруг бросает на землю свою винтовку и проходит те несколько шагов, которые отделяли его от пленных пулеметчиков.

Подходит к солдату, который плюнул в него, становится рядом и поворачивается лицом к приближающимся офицерам.

Половцев все видел — это произошло прямо перед ним.

Пропустив несколько рядов солдат, генерал направляется к Семену и наезжает на него грудью коня. Но тот стоит не шелохнувшись. Перед ним морда коня. Конь кроваво косит глазом и роняет густую пену с губ.

— Сволочь! — говорит Половцев и зло рвет с плеч Семена один, затем второй погон.

Семен продолжает стоять все так же, не шелохнувшись. Лоскут разорванной гимнастерки свисает с плеча.

Генерал собрался было отъехать, но, взглянув еще раз на Семена, снова поворачивает к нему коня, наклоняется и один за другим срывает с груди Семена георгиевские кресты. Он швыряет эти кресты на камни мостовой и, еще раз бросив: «Сволочь!» — отъезжает.

И вдруг Семен встречается взглядом с полными горя и сочувствия глазами Нины Бороздиной. Она стоит за кольцом охраны. Ее толкают со всех сторон, но она не уходит, не отводит взгляда от Семена.

Юный, чистенький студентик изо всех сил старается выковырять камень из мостовой. Но камни уложены прочно и накрепко вбиты колесами экипажей.

Беснующаяся буржуазная публика пытается пробиться сквозь ряды охраны.

На площадь все время прибывают зрители — чиновники, гимназисты, дамы и господа.

Студенту наконец удалось вытащить камень. Он швыряет его в солдат. Камень попадает в лицо солдату, стоящему рядом с Семеном.

Примеру студента следуют и другие. Хрупкие барышни, в которых никак нельзя было заподозрить такой силы, вырывают камни из мостовой и бросают их в пулеметчиков.

Швыряют камни пожилые господа, толстые чиновники, гимназисты.

Солдаты стараются закрыться, защитить рукой лица.

Г о л о с г е н е р а л а. Это продолжалось сутки. Без пищи, без воды, под градом камней, осыпаемый издевательствами и оскорблениями, стоял наш полк на площади Зимнего дворца, перед резиденцией Временного правительства. На следующий день меня вместе с другими товарищами отправили в тюрьму…

Семена вталкивают в камеру.

В страшной тесноте здесь сбились на полу, на нарах сотни арестованных. Стоны больных и раненых, ругань, махорочный чад.

— А… Востриков… добрался-таки до нас…

Николай Игнатьев стоит посреди этой толпы, как бы образуя ее центр.

Подходит к Семену, кладет ему руки на плечи и очень серьезно говорит:

— Ну, солдат, пора тебе прибиваться к нашему берегу… кое-что тебе Керенский рассказал, а остальное мы доскажем…

— Товарищ Игнатьев, — спрашивает старик рабочий, — пора передавать?

— А вы спросите, можно ли?

Присев на корточки у стены, старик начинает тихонько стучать в соседнюю камеру.

— У кого есть чистый листок бумаги? — спрашивает Николай.

Семен вытаскивает сложенную бумажку, разворачивает. На ней напечатано: «Российская партия социалистов-революционеров. Билет 1575. Фамилия, имя, отчество». И вписано чернилами: «Востриков Семен Иванович».

Разорвав бумагу пополам, он протягивает половину Николаю.

— Годится?

Николай посмотрел, что на обороте, усмехнулся.

— Если чище нет, сойдет.

И наскоро пишет несколько слов.

Дверь камеры снова открывается, и надзиратель впускает того самого старичка — тюремного доктора, которого мы видели в первой части картины.

— Кто жалуется на здоровье? Э… батенька, вам надо в госпиталь.

Врач говорит это солдату, который стоял на площади рядом с Семеном и теперь попал вместе с ним в тюрьму.

— А у вас что это такое? — Он притрагивается к шраму на лице Семена, к рассеченной брови.

— Дело давнее… — говорит Семен.

— Чем это вас так угораздило?

— Портсигаром…

— Чем?

— Ну, папиросницей серебряной… Вот она!

— Гм… очевидно, новый вид оружия. Впрочем, теперь все, кажется, начинает стрелять… Вчера одному человеку дамским зонтиком глаз проткнули… А… старый знакомый…

Врач подходит к Николаю.

— Не воспользовались, значит, моим советом? С вашим здоровьем в деревне жить, коровку доить, молочко попивать. А вы снова за политику… Так-так… Что же это, выходит, вы при старом режиме сидели и теперь сидите?..

— Вот и сделайте вывод, — отвечает Николай, — какой у нас теперь режим.

— Да, странно, странно… Нынче, правда, знаете как — сегодня арестант, завтра министр. Надо быть с вашим братом поосторожнее. Все кувырком пошло…

Николай незаметно всовывает врачу в руку записку.

— Ну… гм… желаю не задерживаться, — пряча записку, говорит врач.

Взяв с собой раненого солдата, он уходит.

— Можно? — спрашивает Николай.

— Еще нет… — отвечает старый рабочий.

— Тогда споем, товарищи…

И Николай тихонько затягивает:

Как будешь большая, Отдам тебя замуж…

Камера так же тихо подхватывает:

В деревню чужую, В деревню глухую… А утром там дождь, дождь… И вечером там дождь, дождь…

Николай подсаживается к Семену.

— Ну, а Нюшу ты не видал?

И вдруг, уловив что-то в лице Семена, он хватает его за руку.

— Что случилось? Говори!

Мы видим поющих арестантов. Их лица полны горя, тоски, отчаяния.

И вот мы возвращаемся к Семену и Николаю. Все уже сказано. Опустил голову на руки Николай. И Семен сидит рядом, положив ему руку на плечо.

Арестанты тихо сводят песню на нет.

— Товарищ Игнатьев… — прислушиваясь к стукам из-за стены, говорит старый рабочий. — Можно передавать… Товарищ Игнатьев…

— Что? — не понимая, чего хотят от него, поднимает голову Николай.

— Передавать можно. Ждут.

Николай встает. Подходит к рабочему. Тихо начинает говорить:

— Товарищи, мы понесли тяжелые утраты…

Рабочий стучит в стену.

— …разгромлены наши партийные организации, погибли многие наши товарищи… дорогие товарищи… но помните, что главный враг революции — отчаяние. Партии удалось спасти товарища Ленина и надежно укрыть его. Партия жива… На место каждого арестованного большевика вступают десятки новых. Питерские рабочие, как никогда, сплотились вокруг партии. Сейчас все стало на свои места. Временное правительство окончательно открыло перед народом свое лицо — это лицо остервенелой контрреволюции. С меньшевиков и эсеров сорваны маски, народ увидел предателей… Помните, час нашей победы близок…

Рабочий стучит костяшками пальцев в стену соседней камеры.

Ресторан во французском портовом городе.

Обед окончен. Перед генералом и его слушателями чашечки с черным кофе.

— Так-то, товарищи… — отхлебнув кофе, говорит генерал. — Вот вам моя, что называется, нетипическая история. Что же делать… Разные пути вели к революции…

Генерал открывает портсигар, закуривает.

— А что это тут внутри? — спрашивает студент. — Какая-то монограмма…

Он берет в руки портсигар.

— «Эс Эн»… Что это значит?

Старик лакей подходит с подносом, заменяет пустые чашки полными.

— «Эс Эн» — это «Сергей Нащекин», — отвечает генерал.

— Красиво.

Лакей бесстрастно убирает одни и ставит другие чашки.

— Да, красивая монограмма… — слышим мы его голос. — Эту монограмму поставила Нина в наши счастливые дни… Как странно… Было это все, или мне приснилась чья-то чужая жизнь?.. Что же реальность — эти ненавистные столики… или Петроград, и Нина, и мой полк?..

— Последняя наша встреча, — говорит генерал, — случилась в канун Октябрьской революции…

— Да-да… — слышим мы голос лакея, — это было в канун октябрьской катастрофы…

Воет ветер на петроградских улицах, рвет одежду на людях, раскачивает из стороны в сторону уличные фонари.

Навстречу ветру идут отряды красногвардейцев.

Ветер раздувает костры, у которых греются солдаты.

Г о л о с г е н е р а л а. Это была историческая ночь перед восстанием, когда железной волей партии большевиков все было подготовлено к выступлению и связано воедино, когда революционные рабочие, солдаты и матросы в своих казармах и на заводах ждали сигнала Военно-революционного комитета… Я давно освободился из тюрьмы и вернулся в полк…

Двор полон солдат: идет собрание.

Председательствующий — пожилой солдат — говорит:

— Вопрос ясен, товарищи. Прения закрыты. Мы и так опоздали — всюду уже месяца два как депутатов переизбрали. Итак, кто за то, чтобы отозвать из Совета эсера Бороздина как изменника и врага и вместо него выбрать большевика товарища Нечесу, прошу отойти налево.

Семен первым без колебаний переходит налево. Солдаты двинулись за ним. Все больше и больше их накапливается слева, все меньше остается в центре.

Наконец, остался только щуплый Граф. Увидев, что он один, Граф потоптался, вздохнул глубоко и тоже перешел налево.

Солдаты аплодируют сами себе, своему единодушию, аплодируют Нечесе, стоящему на трибуне.

— Востриков! — окликает он Семена. — Проверь наружные посты…

И вот Семен, с трудом открыв против ветра калитку, выходит на улицу.

Ветер буйствует вовсю. Дрожит, гремит под его порывами вывеска «Русалки».

Ветер срывает шляпу с головы одинокого прохожего и, подгоняя в спину, заставляет гнаться за ней по мостовой.

Ветер раздувает на площади пламя костра, у которого греется несколько солдат-пулеметчиков. Вдали виднеются другие костры.

Подходит Семен.

— Закурить есть? — спрашивает у него солдат.

Присев рядом на бревна, Семен раскрывает серебряный портсигар.

— А я думал, у тебя там цигары…

— Цигары буржуи докуривают, — отзывается другой солдат.

— Что ж, выходит, снова революция? — говорит третий солдат. — А добьемся мы теперь земли, мира?

— Обязательно добьемся… — раздается рядом чей-то голос.

Солдаты оборачиваются. Возле них стоят два человека. Один с перевязанной щекой, в кепке, в осеннем пальто с поднятым воротником. Второй — высокий, в рабочем бушлате — стоит за его спиной.

— Обязательно добьемся, — повторяет человек в кепке.

Солдаты внимательно смотрят на него. Семен, сидящий рядом на бревнах, смотрит снизу вверх ему в лицо.

— Земли, мира, хлеба добьемся. Фабрики заберем в свои руки, детей пошлем учиться в университеты, уничтожим эксплуатацию, нищету, построим в России социализм — вот наша программа. Она решается сегодня ночью. Люди будут счастливыми, жизнь должна стать радостью… И все это решается сегодня вами. Вы это можете совершить… Среди вас есть большевики?

Семен хочет ответить и, заметив это, человек в кепке обращается к нему:

— Вы партийный?

— До недавнего времени ходил в эсерах.

— Вот как. А теперь?

— А теперь большевик. Навсегда. Никому меня больше не сбить.

Человек в кепке улыбнулся.

— Слыхали? — говорит он своему спутнику.

— Стой! Кто идет? — слышится оклик дозорного.

Солдаты поворачиваются в ту сторону.

— Свои…

Проходит красногвардейский патруль.

А когда Семен оглянулся, ни человека в кепке, ни его спутника уже нет.

— Ребята! А где же он?

Никого.

— Ушел…

Солдаты притихли, задумались.

— Как он сказал, Востриков… А кто же это был?

— Не знаю… человек…

— Осторожно…

Из-за угла вылетает конный отряд юнкеров, проскакал мимо солдатских пикетов.

— Пускай пока поездят, — говорит солдат.

Г о л о с г е н е р а л а. И вскоре мы получили приказ выступать.

Навстречу порывам ветра, низко наклонившись к рулю, мчится мотоциклист в черной кожаной тужурке, в черной фуражке. Резко наклоняя машину, он закладывает вираж по площади и въезжает в ворота казармы.

Нечеса принимает у него пакет, вскрывает и, пробежав глазами, поднимает руку:

— Товарищи, по приказу Военно-революционного комитета выступаем! Первую роту поведет товарищ Востриков. Вторую…

И вот полк готовится к выступлению. Как непохоже все на февраль, на неорганизованную солдатскую массу, — теперь это снова воинская часть, подтянутая, дисциплинированная.

Из потайных мест достают спрятанное оружие, собирают пулеметы, закладывают затворы в винтовки.

Несколько солдат забегают в «Русалку».

Швеи приносят с чердака завернутые в тряпье части пулеметов, винтовки.

Хозяйка «Русалки» в ужасе наблюдает за тем, как из подполья в ее собственной кухне женщины достают пулемет и отдают солдатам.

Из ворот казармы выезжают грузовики и повозки с пулеметами.

Настежь распахнуты ворота «Металлиста».

Вооруженные рабочие выходят на площадь. В первом ряду, крепко держа древко знамени, идет великан Петр Силыч.

Из ворот фабрики, из казарм идут и идут вооруженные отряды.

Ветер бьет в знамена, рвет их из рук.

Ветер относит назад ленточки матросских бескозырок.

Снова видим мы мост через Неву. Мощной лавиной движется по нему революционный народ.

Г о л о с г е н е р а л а. Мы, конечно, не знали тогда в целом великого ленинского плана революции, мы не понимали масштаба гениальной организации ее… Но я помню — мы ясно чувствовали, как наш революционный порыв, наша ненависть к буржуазии мудро направляются именно туда, где это нужнее всего для победы…

Рассеиваются юнкерские пикеты, поспешно отходят, не принимая боя, офицерские части.

Обгоняя пулеметчиков, проезжает санитарная летучка.

— И вы с нами! — кричит Семен, увидев в летучке Нину Бороздину.

Она машет ему рукой, и толпа разъединяет их.

Ветер встречает восставших. Ветер гуляет по Петрограду.

По ту сторону моста рабочие отряды и воинские части района встречает Николай Игнатьев. Он стоит в открытом легковом автомобиле, и командиры подразделений получают от него указания, куда двигаться.

Вольфовцы встречают Николая радостными возгласами.

— Вон она, твоя… узнаешь? — басит Силыч, показывая рукой вперед.

И там, как бы откликаясь, зазвучала гармонь Николая в руках у молодого рабочего паренька.

Под лихую эту кадриль когда-то отплясывали вольфовцы, и теперь под ту же кадриль идут они с винтовками на Октябрьский штурм.

Подходят пулеметчики.

— Востриков, — обращается Николай к Семену и передает бумагу, — вот твоя позиция. Получай.

Семен проходит со своей частью дальше.

…Идут, идут нескончаемым потоком восставшие войска, идут части рабочей Красной гвардии, идут матросы.

Ветер бьет в лицо, свистит в узких улицах.

Вдруг в одном из домов, мимо которого шагает рота Семена, раздается стрельба.

— Помогите, товарищи, — кричит солдат, выбегая из дома. Он бросается к проходящим пулеметчикам. — Товарищ командир, мы тут накрыли тайный штаб… офицерье там… отстреливаются.

— Сергеев, — подзывает пожилого солдата Семен, — прими команду. Я тут проверю…

Взяв с собой нескольких солдат, Семен входит в парадное, оглядывается — да, конечно… это тот самый дом…

В парадном темно. Солдаты поднимаются по лестнице. В зеркалах мелькают их туманные тени.

— Осторожно… — предупреждает солдат. — Тут простреливают…

И, согнувшись, он перебегает опасное место.

Три солдата залегли за поворотом лестницы и стреляют по тяжелой дубовой двери квартиры Бороздиных, из-за которой раздается ответная стрельба.

— Черный ход мы тоже обложили, — объясняет солдат, — вот они и отбиваются.

На мгновение стрельба из-за двери прекращается, и солдат кричит:

— Сдавайтесь, гады! Хуже будет!

В ответ — выстрелы.

— Отходи, — говорит шепотом Семен, снимая с пояса гранату.

Все отползают, прячутся.

Семен бросает гранату.

Взрыв.

— Вперед!

Солдаты наваливаются на поврежденную дверь и врываются в квартиру.

Знакомый Семену коридор.

Офицеры, отстреливаясь, отступают из одной комнаты в другую.

— Сюда… Здесь у них проход…

— А ты откуда знаешь? — шепотом спрашивает солдат.

Вдруг за ними раздаются выстрелы, и солдат падает, убитый наповал.

Семен быстро поворачивается и успевает заметить человека, перебежавшего из одной двери в другую.

Семен бросается вперед, нагоняет его.

Беглец оборачивается — это Сергей Нащекин. Он стреляет в упор в Семена, но патроны в револьвере истрачены, и вместо выстрела раздается сухой щелчок.

Враги стоят друг против друга в гостиной Бороздиных, в той самой, памятной Семену гостиной. Их разделяет рояль, на котором играла Ирина…

В руках Семена винтовка, в руке Сергея разряженный револьвер.

Из соседних комнат доносится стрельба.

Г о л о с г е н е р а л а. Я испытал тогда очень странное чувство. Вдруг ушло куда-то все личное, все, что случилось между мной и этим человеком. Передо мной стоял классовый враг, враг моего класса, и я должен был его расстрелять… Я исполнял свой долг…

Г о л о с л а к е я. Помню, мне не было страшно в ту минуту. Я мгновенно понял, что все кончено и я погиб, но все чувства мои покрыла нечеловеческая ненависть к ним, к нему, к этому грубому, низшему существу, к их силе, к их победе надо мной. Я умирал в отчаянии от своего бессилия… Сколько раз потом, в своих скитаниях по России, в войсках добровольческой армии, в эмиграции я вспоминал это страшное мгновение…

Сергей и Семен стоят молча друг против друга.

Наконец Семен поднимает винтовку.

В комнату вбегает Ирина.

— Сергей, бежим! — кричит она. — Там свободно…

Семен прицеливается… Мушка винтовки поднимается в уровень с грудью Сергея.

— Стойте! Семен! — кричит Ирина и бросается вперед. — Вы не смеете…

Одновременно с ее движением раздается выстрел.

Ирина падает. Она падает, и ее рука задевает клавиатуру рояля. Слышится странный, дисгармоничный пробег звуков.

Семен снова стреляет.

Сергей бросается вон из комнаты.

Через черный ход, где офицерам удалось пробиться, бежит вниз. Преследуя его, Семен выбегает на лестницу. Стреляет. Сергей пошатнулся, хватается за плечо, но бежит дальше. Во дворе он вскакивает в автомобиль, в котором уже сидят барон Унгер с офицерами.

— А Ирина? — кричит барон. — Ирина?..

…Семен еще раз стреляет из окна. Разлетается вдребезги ветровое стекло автомобиля.

…Машина срывается с места. Солдаты, выбегающие из дома, стреляют ей вслед. Семен возвращается в гостиную, останавливается над мертвой Ириной.

…С улицы доносится стрельба, крики, взрывы гранат. Нарастает вал звуков.

— Востриков! Эй, Востриков! Скорее! — кричат солдаты, заглянув в гостиную, и выбегают из квартиры.

А Семен все еще стоит над мертвой Ириной.

Г о л о с л а к е я. Как странно, я почти никогда не вспоминаю Ирину, и вся моя боль о прошлом — одна только Нина. Ведь сестра погибла из-за меня, вместо меня. Честно говоря, я был к ней всегда как-то равнодушен и, в сущности, мало знал ее…

— Востриков!

Семен выходит из гостиной Бороздиных.

И сразу раздается многоголосый крик: «Ура-а-а!»

Тысячи солдат, рабочих и матросов несутся на штурм Зимнего дворца. Семен среди них. Он бежит с винтовкой наперевес, вместе со всеми врывается в дворцовые ворота, перебегает двор, взбегает по лестнице.

«Ударницы», юнкера и офицеры сдаются, бросая оружие, поднимая руки.

Все это мы видим с непрерывного движения, так, как видит Семен.

И только на одно мгновение мы останавливаемся, — когда рядом кто-то, выстрелив себе в висок, падает на сияющий паркет дворцового пола.

Г о л о с г е н е р а л а. Это было мое последнее свидание с Кириллом Николаевичем Бороздиным.

И снова бег, бег через дворцовые залы, лестницы и коридоры, бег под нарастающее многоголосое «ура-а!».

Но вот это «ура» покрывается густым, мощным гудком теплохода.

Мы снова во французском портовом ресторане.

Гудит теплоход.

Посетители смотрят в окна, в сторону порта.

— «Россия», — уважительно произносит седой француз, сидящий за одним из столиков.

— Наш… — говорит генерал. — Нужно собираться. Да и рассказ окончен…

Журналист подзывает лакея.

— Счет.

Лакей выкладывает на стол приготовленный счет. Расплатившись, генерал и его спутники поднимаются.

Взяв деньги, лакей относит их хозяину и, вернувшись, кладет на стол сдачу.

Он собирает на поднос грязную посуду.

— Вы рассказали нам обо всех, кроме Нины, — говорит генералу студент. — Какая же у нее судьба? Вы знаете что-нибудь о ней?

Генерал молча улыбается.

Студент смотрит на него с удивлением.

— Как… неужели Нина Николаевна… ваша жена — это и есть…

Генерал, все так же молча улыбаясь, утвердительно кивнул головой…

Раздается грохот разбитой посуды.

Все поворачивают головы.

У ног лакея валяются черепки.

Из-за буфетной стойки выглядывает месье Борель.

Генерал внимательно смотрит на лакея, который после маленькой паузы наклоняется и собирает на поднос осколки.

— Ну, нам пора домой, товарищи, — говорит генерал.

Оставляет на столе чаевые и уходит со своими спутниками.

Лакей ставит поднос, и вдруг взгляд его останавливается на чем-то…

Он быстро поворачивается — нет, посетители уже ушли. Рядом с чаевыми на столе лежит массивный серебряный портсигар…

Заиграл оркестр в ресторане.

Взяв портсигар, лакей раскрывает его. Внутри золотая монограмма «СН». Так стоит он со своим портсигаром в руке.

Протяжно загудел теплоход «Россия». Раз. Второй. Через открытые окна гудок доносится в ресторан.

Лакей смотрит в окно, в сторону порта.

Г о л о с л а к е я. Боже мой, какая страшная мысль мне приходит иногда в голову… А что, если вся жизнь была ошибкой? Если долг мой был совсем иной? Как страшно…

По трапу теплохода четверо туристов поднимаются на палубу.

Гудит теплоход «Россия», собираясь в путь, на Родину.

1959 г.

МЕЧТАТЕЛИ

А в т о р. Если вы поедете вниз, по течению Волги, то справа на крутом берегу увидите большой, красивый город, растянувшийся на десятки километров. В этом городе есть новые заводы, новая гидростанция, кварталы новых домов. Есть в нашем городе областная комсомольская газета, и, между прочим, я сам являюсь ее сотрудником. Недавно у нас случилось событие, которое взбудоражило весь город, а молодежь только о нем и говорит. Мне поручили познакомиться с делом, и я хочу рассказать о том, что узнал. …Все началось тридцатого июня. Этот день круто повернул Алешкину жизнь…

В голос автора вплетается плеск воды у берега, шелест листьев, пересвист птиц.

Алеша — худенький мальчик, по виду лет шестнадцати, лежит на берегу реки. Он в трусиках. Невдалеке аккуратно сложена его одежда. Сандалии стоят рядом. Два удилища воткнуты в землю и прижаты камнями. Лески заброшены в воду. Покачивается на воде лодка. В ведерке с водой плещутся две верхоплавки.

На траве раскрытая книга. Алеша заложил руки под голову, он смотрит вверх, в сплетение ветвей, сквозь которые проблескивает солнце.

Там, на деревьях, шумя, перелетают с места на место птицы.

Реактивный самолет, напряженно гудя, вычерчивает в небе сложную фигуру. Он оставляет за собой ярко-белый след.

А в т о р. Алеша лежал и думал о том, что вот кончилось детство и завтра он станет совсем взрослым… Какой она будет, его жизнь?.. На душе было тревожно и в то же время как-то хорошо… Ужасно хотелось совершить что-нибудь очень необыкновенное… Вот поехать бы добровольцем на Кубу… Там еще моложе ребята есть — Алеша видел их на фотографиях — с винтовками и пистолетами… а может быть, просто спасти какую-нибудь старую женщину… дом в огне, он бросается прямо в огонь… потом портрет в «Комсомолке»… и тут же мысль: вот видишь, какой ты мещанин… «портрет»… Лезет в голову разная чепуха… презираю себя за это…

Искорки бегают в глазах Алеши, в них отражается движение его мыслей.

Реактивный самолет ввинчивается в небо. Белый след на темно-синем фоне приобретает все более отчетливые очертания.

А в т о р. О многом думал Алеша, мысли бежали, обгоняли одна другую… и вдруг ему показалось таким странным, что вот он лежит здесь на этой полянке и вращается вместе со всей землей, с ее сушами и океанами, с войнами и капиталистами, как частица всего этого сложного мира, где нужно еще найти свое настоящее место!.. А все-таки хотелось бы узнать заранее, как сложится его жизнь, долго ли он проживет, что сумеет совершить…

Алеша смотрит вверх. Самолет ушел, оставив после себя белый в полнеба вопросительный знак.

На этот же вопросительный знак смотрят девушки, которые расположились на палубе маленького пароходика.

Разрезая темную воду реки, пароходик выплывает из-под моста.

Девушки тихо поют. Некоторые из них полулежат в шезлонгах, другие сидят — кто на перилах, кто на бухте каната.

Тут же на перилах сушатся на ветру цветные косынки, купальники и полотенца.

Вдали виднеется величественная плотина и легкое белое здание ГЭС.

По улице Горького — что за походка! — Девчонка плывет, как под парусом лодка… —

напевает Зойка — маленькая, бойкая девушка, сидящая на палубе в шезлонге. Она смотрится в зеркальце и подправляет линию бровей смоченными о кончик языка пальцами.

Прическа что надо и свитер что надо, С лиловым оттенком губная помада…

— Что это? — глядя в небо, задумчиво говорит Нюра. — Почему вопросительный знак?.. А?..

…Идет не стиляжка, девчонка с завода, Девчонка рожденья военного года…

Лиза отводит упавшую на глаза прядь волос:

— Я знаю, что это такое, — глядя в небо, произносит она. — Это вопрос каждому из нас и всем вместе: как думаем жить?..

— Не надо, Лиза, ей-богу, не надо… Ты так хорошо придумала — провести сегодняшний день на реке…

Это говорит Тамара, расчесывая свои длинные, мокрые волосы и собирая их тугим узлом на затылке.

— Нет, — жестко отвечает Лиза, — не выйдет, от разговора не уйдете.

Со смены идет, не судите по виду, Подружку ханжам не дадим мы в обиду… —

продолжает напевать Зойка.

Лиза переводит взгляд с одной девушки на другую. Теперь мы можем рассмотреть Лизу — ее прозрачные глаза, подвижные, темные брови, способные мгновенно выразить сложную смену чувств. В Лизином лице нет ни красоты, ни броскости, но оно освещено мыслью — угадывается человек властный, резкий, требовательный и умный.

— Зоя, — обращается Лиза к маленькой бойкой девушке, сидящей в шезлонге, — речь о тебе…

Зоя занята делом: она достала из сумки туфельки на тончайшем каблучке и собирается надеть их.

В ответ на обращение Лизы Зоя молча посмотрела на нее. В ее взгляде можно прочесть, что разговор на эту тему уже неоднократно велся и что ей совсем не хочется его возобновлять.

И пока нежелательный для Зои разговор все-таки происходит, сидящие рядом с ней подружки по очереди примеряют Зоины туфли на «шпильках».

— Я требую, чтобы ты объяснила свое поведение, — говорит Лиза.

— А что объяснять?

— Сама знаешь что.

Тамара наконец собрала и закрепила на затылке волосы.

— По-моему, — говорит она, — у каждого человека есть такое свое, что никого на свете не касается.

— Молчи, — резко обрывает ее Лиза, — девчонка сбивается, а ты…

— С завтрашнего дня буду подавать вам, товарищ бригадир, рапортички: «Гуляла с товарищем Де Ивановым из кузнечного цеха с восьми тридцати до одиннадцати ноль-ноль. До девяти говорили о литературе. В девять пять сели на скамью в парке и положительно отозвались о последнем симфоническом концерте, причем товарищ Де Иванов поцеловал меня в районе уха. Прошу обсудить мое поведение на собрании бригады. Токарь Зе Парфенова».

— Напрасно ты паясничаешь — разговор серьезный.

— Мне скучно, понимаешь, — скучно…

— Стань на голову.

— Пожалуйста.

Зоя вскакивает и, пройдясь колесом, становится на голову. Ее маленькая стройная фигурка в узких брючках и светлой кофточке кажется мальчишеской.

— Зоя, перестань…

— …Где твоя девичья гордость? — стоя на голове, заканчивает фразу Зоя.

— Никогда с тобой по-человечески не поговорить. Кажется, воспитывали тебя, водили в детсад…

— Меня не в детсад, меня в бомбоубежище водили…

Зоя становится наконец на ноги, порывисто обнимает и целует Лизу, затем бросается снова в шезлонг.

— Я плохая, невоспитанная, а ты деспот. На голове не стой, с Митей не встречайся… Не бригада — домострой.

— Оставь… — говорит Тамара.

— Она меня ненавидит за то, что мальчишки за мной бегают, а за ней нет…

— Девочки, ради бога, только не ссорьтесь, — не поднимая головы от книжки, говорит Маша.

— А ты не вмешивайся. Твое дело — H₂SO₄. Зубри.

— Дай-ка сюда…

Лиза примеряет Зоины туфли и пробует пройтись в них. Но на тонких острых каблучках так неловко. Лиза споткнулась.

— Ну, говори, говори…

— Никто за тобой не будет ухаживать потому, что ты ненормальная, у тебя, наверно, каких-то желез не хватает…

Тамара делает знаки Зое, пытаясь ее остановить, но та разошлась и не обращает на сигналы никакого внимания.

— Ты умрешь старой девой…

Лиза выслушивает Зою молча. Снимает туфли.

— Все? Теперь вернемся к делу.

— Не вернемся… Не хочу об этом говорить, не хочу и не хочу…

Зоя забирает свои туфли.

— А про Митю… не смей говорить. Ты его совсем не знаешь…

Мчится мотоцикл.

За рулем Митя Иванов. Это рослый красивый юноша — гибкий, подвижной, порывистый, иногда грубоватый.

На заднем сиденье Толя Карасев, он в очках.

В коляске — Валетов. На соединительной раме, между мотоциклом и коляской, еще одна личность — небольшого роста тип с лисьей мордочкой — Шурик.

Впереди, на дороге, Митя замечает двух девушек, аккуратно обходящих большую лужу.

Мотоцикл направляется прямо к ним. Из-под колес разлетаются брызги воды.

Девушки, визжа, прижались к забору. Мотоцикл стремительно приближается, но в последнее мгновение Митя резко тормозит и осторожно проезжает по воде мимо девушек. Они улыбаются и слегка разочарованно смотрят вслед Мите.

Свернув с дороги, мотоцикл выезжает на поляну у реки, где лежит Алеша.

— Прекрасно, — выходя из коляски, произносит Валетов, — и даже лодка здесь есть.

— Что это?.. — указывая вверх, спрашивает Митя.

Гигантский вопросительный знак отчетливо виден на темно-синем фоне неба.

— Может быть, какой-нибудь реактивный Гамлет размышляет — быть или не быть, — говорит Карасев.

— Нет, — не то серьезно, не то шутливо отвечает Валетов, — это знак времени. Были когда-то кресты, полумесяцы, свастики, а это символ современного человечества.

Митя с Шуриком выгружают из коляски чемоданчики и пакеты.

Карасев подходит к Алеше, наклоняется, поднимает раскрытую книгу. Смотрит на обложку — это «Дон-Кихот».

— Я думаю, заснешь. Неужели кто-то читает еще эту бодягу?.. Алло.

Алеша лежит — руки за голову и задумчиво смотрит в небо, он все еще никого не замечает.

Карасев хлопает Алешу книгой по плечу.

— А… что? — приподнимается юноша.

Карасев отступает на шаг и замирает по стойке «смирно».

— Разрешите обратиться, товарищ начальник.

Алеша окончательно вернулся из мечтаний на землю.

— Вы мне?..

— Нам нужна ваша лодка, — бросив дурашливый тон, говорит Карасев.

— Моя лодка?

— Дело в том, что с нами, в некотором роде, жених, и мы должны привезти сюда его, в некотором роде, невесту. Вот, пожалуйста, — Митенька Иванов, наша гордость и краса.

— Очень приятно.

— Дай-ка прикурить, — неожиданно, тоном приказа обращается Валетов к Шурику, доставая сигарету.

— У меня, простите, Михаил Петрович, нет спичек…

— Лови!

Валетов достает из кармана коробок спичек и бросает его Шурику.

Алеша внимательно смотрит на него.

Шурик поймал спичечный коробок.

— Зажигай!

Чиркнув спичку, Шурик выжидающе смотрит на Михаила Петровича. Тот неподвижно стоит с сигаретой во рту, не делая никакой попытки приблизить ее к горящей спичке.

— Пожалуйста… — прикрывая ладонями огонек от ветра, Шурик подносит его Валетову.

Однако тот и теперь ни на сантиметр не приближает сигарету к спичке, и Шурику приходится тянуться, чтобы тот смог прикурить. Наконец сигарета зажжена.

— Брось, — приказывает Валетов, и Шурик бросает обгоревшую спичку, едва не опалив пальцы.

Алеша удивленно смотрит на все это.

Решив, что Алеша понял все должным образом, Валетов говорит:

— Итак, молодой человек, мы берем вашу лодку и едем за невестой. Вопросов нет?

— Мальчики, укладывайте багаж, — говорит Карасев.

Все засуетились, собирают вещи.

Алеша бросается к лодке.

— Товарищи, лодка не моя. Мне одолжил приятель.

— Тем более… Мы, следовательно, берем ее не у вас, а у вашего приятеля, — посмеивается Валетов, — и вообще, эти «мое», «не мое» — дремучее собственничество.

Не обращая более внимания на Алешу, компания перетаскивает в лодку магнитофон, свертки, бутылки.

— Товарищи, я обещал лодку никому не давать. Понимаете, я дал слово.

Алеша решительно стал у Мити на дороге и не пускает его.

— А ну, не мешай, малый. — Митя отстраняет Алешу от лодки.

— Я дал честное слово, — решительно говорит Алеша и закрывает собою мотор, ложится на него.

Заминка. Митя не знает, как поступить.

— Подумаешь, Дон-Кихот нашелся, — говорит Толя Карасев, — «честное слово»…

— Честное слово? — Валетов тоже подошел к лодке. — Что это за зверь? Гм… Не слыхал. Мы, ученые, давно доказали относительность таких понятий, как честь, слово, мораль и тому подобное…

Борьба за лодку временно прекратилась. Все слушают Валетова.

— Только безнадежные идеалисты пользуются еще этой архаичной классификацией.

— Вот дает, так дает… — восхищенно произносит Шурик.

— Это в самом деле ученый? — тихо спрашивает Алеша.

— Стираются грани, — отвечает Карасев. — Разве теперь разберешь, где кончается доярка, где начинается доцент?

— Есть идея… — говорит Валетов.

Компания смотрит на Валетова: когда у того является идея — предстоит развлечение.

— А почему, собственно, нам не взять рыцаря печального образа с собой?

— Зачем нам этот детский сад? — спрашивает Митя.

— Нет, не скажи, что-то в нем есть. Чутье мне подсказывает. Почему бы не принять его в члены «Двадцать первого века»? И пусть едет вместе с нами. А?..

— Нет, и что только Михал Петрович не придумает…

— Приступаем к приему. Ваша фамилия?

— Уточкин.

Фамилия показалась Шурику очень смешной.

— Уточкин… Курочкин, Цыпляткин… Яичкин, Желтков…

— Так… — строго говорит Валетов. — Имя?

Алеша молчит.

— Имя? — повторяет Валетов.

— Алексей… — после некоторого колебания отвечает Алеша.

— Занятие?

— Кончил школу…

— И какие планы?

— Поступаю на завод. Я понимаю вашу шутку.

— Слушайте, Уточкин, хотите стать настоящим человеком?

— Я?..

— Мужественным, смелым… чтобы вас уважали… сильным человеком, личностью… Вот, например, как Митя…

— Конечно… Вероятно, каждый бы хотел.

— Тогда вступайте в «Двадцать первый век». Для этого нужно выдержать три испытания. Согласны?

Алеша молчит.

— Первое — на смелость. Ну, например, прыгайте в воду. Живо!

— Я не… здесь глубоко…

— В воду! Мальчики!..

Алешу хватают за руки, за ноги, раскачивают и швыряют в воду. Он захлебывается, взмахивает беспомощно руками и начинает тонуть.

— Весло!

Шурик протягивает Алеше весло.

На берегу Алеша отплевывается, дрожит, кашляет — вода попала в дыхательное горло.

— Вы не обиделись, надеюсь… — говорит Валетов. — Теперь второе испытание: Митя, водки.

Алеша — он не может еще говорить — замахал рукой, замотал головой — он не пьет.

— Наливай!

Митя лихо поддает под дно бутылки и наливает полстакана водки.

— Пейте!

— Я не пьющий…

— Все мы были когда-то непьющими.

— Не могу.

— Все мы когда-то не могли… Ну, будьте мужчиной…

— Да не тронь ты его — не видишь, что за цыпленок… — говорит Митя.

Алеша обиженно смотрит на него.

— Разве он способен?..

— Давайте!

Алеша решительно берет стакан и отпивает глоток. Поперхнулся, закашлялся.

Компания выжидающе, иронически наблюдает.

Покосившись на них, Алеша вдруг залпом выпивает все до дна.

Закрыв ладонью рот, он недоуменно оглядывается по сторонам.

— Нет, вы просто молодец, — говорит Валетов. — Еще? — предупредительно спрашивает он.

Но Алеша с ужасом смотрит на него.

— Тогда третье испытание…

— Пароход! — кричит Шурик, указывая на реку, туда, где показался из-за поворота маленький белый пароходик.

— Ты бы лучше остался… — говорит ему Валетов.

Шурик прижимает руки к груди:

— Михаил Петрович… неужели я не понимаю деликатность…

— Ладно, грузитесь.

— Магнитофон не забудьте, — кричит издали Митя.

— Живо! В лодку! Грузи мальчишку!

Шурик втаскивает Алешу в лодку. Толя Карасев отвязывает ее от дерева.

— Поехали…

— Что за шлюпка? — Тамара заглядывает за борт пароходика.

Компания перебирается из лодки на нижнюю палубу.

Последним, поддерживая Алешу, поднимается Митя.

— Ну вот, явились не запылились! — говорит Нюра.

Ввиду приближения мужчин она поспешно приводит себя в порядок.

Другие девушки тоже забеспокоились — сдергивают развешанные по перилам купальники и трусы.

Одна только Маша продолжает сидеть, уткнувшись в учебник химии.

Митя держится свободно, он здесь в своей стихии, знает себе цену.

— Как съездили?

— Съездили неплохо, — отвечает Нюра, — да вот на обратном пути случилась неприятная встреча.

— А ну, мальчики, — командует Митя, — доставайте!

Из чемоданчиков и портфелей Шурик и Толя достают вино, закуску. Митя запускает магнитофон.

— Мы сейчас же отбудем, — продолжает он, — но желаем поприветствовать прославленную бригаду Елизаветы Васильевны Максимовой…

С верхней палубы пароходика, перегнувшись через перила, за этой сценой наблюдают несколько пассажиров.

— Молодежь… — одобрительно высказывается пожилой гражданин.

С треском вылетает пробка из бутылки с шампанским.

Первую стопку Митя подносит Лизе.

— В знак уважения…

Лиза резким движением закладывает руки за спину.

— Ладно, бог подаст. Подхалимством нас не возьмешь. Говорите — что вам нужно?

Вкрадчиво вступает Валетов.

— Елизавета Васильевна, говорят, недоразумения наделали людям зла больше, чем землетрясения. Мы приехали с самыми лучшими намерениями.

— Между прочим, — говорит Митя, — знакомьтесь — Валетов. Личность, учтите, замечательная. Может, гений.

— Я слышала о вас… — отвечает Лиза, — и удивлена — что может быть общего у серьезного инженера с этой публикой? И вообще — зачем вы все сюда явились?

— Все объяснится, Елизавета Васильевна, все в свое время объяснится.

Шурик зазывает «к столу»:

— Прошу, девушки, а ля фуршет, пожалуйста.

Из-за перил появляется Алеша. Он стоит пошатываясь.

Лиза с удивлением смотрит на странную фигуру в трусах.

— Если хотите посмеяться, — обращается к Лизе Валетов, — интересный экземпляр. Уточкин! Сюда!

Алешу окончательно развезло. Пошатываясь, идет он к Валетову.

— Ой, вы меня замочили! — вскрикивает Маша.

— Да от него водкой разит! — брезгливо отодвигается Тамара.

— Он, видно, потерял свои пеленки… — говорит Зоя.

— Откуда этот зяблик? — с удивлением смотрит на Алешу Нюра.

— Уточкин!

Алеша останавливается перед Валетовым, который, видно, собирается что-то продемонстрировать Лизе.

— Ч-ч-чего?

Валетов швыряет коробок спичек:

— Прикурить!

Но Алеша не ловит коробок — спички падают на палубу.

Пауза. Алеша стоит пошатываясь.

— Ну, я жду, — произносит Валетов.

Алеша вдруг поддает ногой, «зафутболивает» коробок, и тот летит далеко в сторону.

— Вот видите, мы с достоинством… — шутливо говорит Валетов.

Шурик наклоняется, Подхватывает коробок, зажигает спичку и подносит ее Валетову.

— Пожалста, Михал Петрович…

При этом Шурик задевает Алешу, который и так с трудом держится на ногах. Тот плюхается на палубу.

— Что за пьяная фигура? — слышит он и, подняв голову, видит над собой Лизу.

Он видит ее сквозь мелькающие в глазах то сходящиеся, то расходящиеся цветные круги, всю в переливающемся сиянии. Образ девушки прекрасен, но неустойчив. Алеша закрывает и открывает глаза — может быть, это видение исчезнет? Но видение постепенно материализуется, становится все более реальным. Оно произносит:

— Фу, какая мерзость!

И уходит.

Восхищенно смотрит Алеша ей вслед.

Из репродуктора магнитофона слышится музыка.

Митя подходит к Зое.

— Станцуем?

Зоя поднимается, и они начинают танцевать.

Валетов обращается к Лизе.

— Могу я с вами поговорить?

— Раз вы с этой компанией — нам разговаривать не о чем.

Валетов разводит руками.

— Воля ваша, но молниеносные выводы хороши на фронте…

— Ну, а в самом деле — что у вас общего?

— Самое интересное и самое современное, что только есть на свете, Елизавета Васильевна, любовь к технике. Эти ребята занимаются со мной техникой… и, надо сказать, соображают… а в свободное время — почему бы им не подурачиться… не поухаживать за девушками…

— И вы тоже собрались поухаживать? Или вы явились сюда заниматься техникой?

Митя и Зоя, танцуя, разговаривают.

— Ну, как — не раздумала?

Зоя тряхнула головой — нет.

— Подрываем отсюда без шума. Машина на берегу. Прокачу, знаешь, с каким ветерком…

— Митька, Митька, до чего же ты все-таки сумасшедший… — улыбаясь говорит Зоя.

Митя ведет ее к борту.

— Куда это ты собралась? — спрашивает Лиза.

— Мы поедем на лодке.

— Никуда она не поедет.

— Идем, — Митя берет Зою под руку.

— Зоя, я запрещаю.

— Послушайте, девушки, мы… кажется, живем в век спутников и кибернетики… — вмешивается в разговор Валетов.

Лиза берет Зою за руку.

— Иди на место. Иди, я говорю…

Но Митя тоже не отпускает Зоину руку. Нюра воинственно становится рядом с Лизой.

Эта сцена происходит рядом с сидящим на палубе Алешей.

Он поднимается и, пытаясь заступиться за Митю, говорит:

— Вы не знаете. Она его невеста.

— Отстань. Адвокат нашелся.

Нюра отталкивает его, и Алеша шлепается на прежнее место.

Однако он тут же встает и на этот раз говорит Мите:

— А вы зачем ее насильно держите?

Тот отмахивается от него, и Алеша снова садится — на этот раз на бухту каната.

Митя тянет Зою за руку:

— Пошли!

— Не смей! — удерживает ее Лиза.

— Ну, зачем же такая железная диктатура? — насмешливо говорит Валетов. — Девушка сама назначила свидание.

— Это правда? — спрашивает Лиза Зойку. — Ты договорилась?

Зоя не отвечает.

— Зойка!

— Ну, правда, правда!.. Ну и что?

— Потом поговорим. А сейчас иди на место.

Но Митя все еще не отпускает Зою. Рядом с Лизой становятся Тамара и Маша. Они оттесняют Зойку от Мити.

— Если у вас такие вопросы решаются общим собранием… — натянуто улыбаясь, произносит Валетов.

Мгновение он и Лиза смотрят прямо в глаза друг другу. Их лица почти рядом.

Кажется, Лизина злость и спокойная улыбка Валетова искрят, образуют огненную дугу.

— Надеюсь, мы еще встретимся, Елизавета Васильевна. — Он отходит и направляется к лодке.

Визг… Это Шурик ущипнул кого-то из девушек.

— Послушайте… — зовет его издали Валетов.

Но уже поздно. Скандал разгорается.

Магнитофон продолжает передавать танго.

— Хватит, девочки, — раздается спокойный голос Лизы, — выбрасывайте все подряд.

Девушки поднимаются и идут вперед. Летят в воду бутылки, закуски, коробки.

Гражданин с верхней палубы огорченно замечает:

— Ну, это уже лишнее… ребята со всей душой, повеселиться хотели… молодежь же…

Девушки наступают.

В лодку садятся Карасев, Шурик и Митя.

— Скатертью дорога! — кричит Нюра.

— А это что осталось? — Лиза указывает на Алешу.

— Это не из их компании, — говорит Зоя, — он не с ними.

— Нет, я с ними… — протестует Алеша.

— Ах, с ними? А ну, девочки!..

Схватив Алешу, девушки выбрасывают его за борт в лодку, на руки Мите и Шурику.

Девушки снова развешивают свои купальники и трусики.

— Такой день испортили, — говорит Лиза с досадой и останавливается перед Зойкой, которая как ни в чем не бывало смотрится в зеркальце и подкрашивает губы.

— Ну, что с тобой будем делать? Не в свидании дело. Но ведь солгала. Соврала, понимаешь, нам соврала.

Линия не дается Зойке. Она стирает помаду и начинает заново.

— Лиза совершенно права, — откликается Нюра, — не так мы уславливались жить.

Лиза поворачивается к подругам.

— Или вы раздумали, девочки?

— Нет, — говорит Тамара.

— Нет, — говорит Маша.

Лиза садится на перила пароходика.

— Мы поклялись жить чисто, клялись быть честными, принципиальными, смелыми… так?

— Так, — говорит Нюра и подсаживается к Лизе.

— Мы поклялись быть верными в дружбе, быть бескорыстными… так, кажется, девочки?

Остальные девушки тоже подсаживаются к Лизе. И Зойка — последняя.

Теперь они снова вместе, они прижались друг к дружке.

Встречный ветер треплет их волосы.

Портреты этих же девушек на Доске почета, на улице, у заводской проходной.

На фотографиях они улыбаются.

Заложив руки в карманы, останавливается у Доски почета Валетов. Он рассматривает портреты один за другим. Рядом мотоцикл и вся компания. Алеша отстал, он идет, немного пошатываясь.

— До чего же все сознательные девочки, — говорит Валетов, переходя от одной фотографии к другой, — так и светятся новой моралью… трогательно до слез! А если хотите знать — на примере этих девчонок раз плюнуть доказать, что ничего не изменилось… Например, столкнуть их между собой — сразу проснутся нормальные человеческие инстинкты — ревность, зависть, стяжательство… Обыкновенные бабы… Вся эта бригада лопнет в два счета. Между прочим, Митя, я на твоем месте вот бы на кого обратил внимание… — Валетов указывает на портрет Лизы. — Вот это была бы победа… Скажи, что ты давным-давно ее любишь, что с Зоей возился нарочно, чтобы только дразнить Лизу… — Учти — женщина поверит чему угодно, если сказать ей: «Я тебя люблю»…

Из проходной завода появляется вахтер:

— Чего тут околачиваетесь? А ну, давай проходи дальше.

— А может быть, у нас здесь дело? — говорит Карасев, — может быть, мы под твою проходную бомбу подкладываем?

— Давай отсюда, кому говорю… — Вахтер достает свисток и, надув щеки, оглушительно свистит.

— Где бомба? — поворачивается Толя к приятелям, — давайте ее сюда.

Из проходной выходит главный инженер завода Сергей Сергеевич с седым полковником.

— Наш главный, — шепотом говорит Митя и разворачивает мотоцикл.

— Садись! — кричит Митя Алеше. — Живо!

— Эй, ты, Дон-Кихот! Беги! — кричит Карасев.

Компания отъезжает. Вахтер, не переставая свистеть, бросается вслед за ними.

Алеша стоит на пути у Сергея Сергеевича и его спутника.

Те тоже останавливаются.

— Ты что стоишь? — говорит Сергей Сергеевич.

— Вот именно: стою, а не бегу, — с достоинством отвечает Алеша.

— Ну и что?

— А то, что я вас не боюсь.

— Ну и молодец. Сразу видно, что ты герой.

В это время вахтер, от которого удрал мотоцикл, бегом возвращается и хватает Алешу за руку.

— Одного все-таки поймаю…

Но Сергей Сергеевич делает ему знак не трогать мальчика, и вахтер нехотя отпускает Алешину руку.

— Адрес свой хоть помнишь, герой? — спрашивает Сергей Сергеевич.

— Красноармейская тридцать три…

— Ну вот и двигай домой… Пока адрес не забыл…

Сергей Сергеевич уходит со спутником.

— А я никого не боюсь! — гордо говорит Алеша им вслед и уходит в противоположную сторону, распевая песню.

— Ну, с чего он нализался? — спрашивает Сергей Сергеевич, когда они отошли немного.

— Поди их разбери. Молодежь, — отвечает полковник.

— Что ж, дружище, рассказывай — зачем вызвал меня, что за дело… — говорит Сергей Сергеевич.

А в т о р. В эту ночь Сергею Сергеевичу суждено было узнать страшную весть о судьбе своей семьи…

Друзья стоят на бульваре и молчат.

— Что ж делать, — говорит наконец полковник, — шестнадцать лет ты искал напрасно. Я обязан тебе это сказать. Ты должен знать…

Сергей Сергеевич держит в пальцах незажженную папиросу. Полковник протягивает ему горящую зажигалку, но Сергей Сергеевич не замечает этого.

— Когда это было?.. Зимой?

— В ноябре. Кажется, третьего ноября сорок второго… Я сам обнаружил этот список — такой аккуратный немецкий почерк…

Несколько мгновений друзья молчат, не глядя друг на друга.

— Оставь мне папиросу и иди. Поздно, — говорит Сергей Сергеевич.

Полковник уходит.

Сергей Сергеевич сидит, вытянув и скрестив ноги, раскинув руки по спинке скамьи. Рядом — папироса и спички.

Никого вокруг. Ночь. Тишина.

Стараясь не шуметь, на носках, проходит Алеша по комнате. Ему приходится пробираться между обеденным столом, стульями и множеством кроватей и раскладушек, на которых спят его братья и сестры.

— Ну, где ты пропадал, горе мое?

Щелкает выключатель. Мать, приподнявшись в постели, с ужасом смотрит на Алешу.

— Боже мой! Да от тебя водкой несет.

Алеша, пошатываясь, стоит перед матерью.

— Ладно, — вздохнув, говорит она, — ложись. Тебе утром на завод. Господи, что с мальчиком?..

Алеша идет в кухню. Здесь на сундуке его постель. На стене, над сундуком, вырезанные из журнала портреты Фиделя Кастро, смеющегося Лумумбы и маленькая фотография Николая Островского.

Алеша тушит свет и, не раздеваясь, ложится.

Тоненький лучик проникает сквозь дверь из комнаты. Переламываясь, луч рассекает пол, сундук, лицо Алеши и стену над ним.

Алеша лежит с открытыми глазами.

А в т о р. Что же делать, почему все так нелепо получается? Боже мой, что только она подумала!.. И как все кружится, кружится, кружится…

Раздаются глухие удары. Они все громче, все ближе.

Алеша приподнялся, прислушивается. Удары подков совсем близко. Слышно, как конь остановился за дверью, как, бряцая доспехами, кто-то сошел на землю.

Дверь открывается. Наклоняясь под притолокой, в кухню входит Дон-Кихот.

Вероятно, Алеша давно в дружеских отношениях с рыцарем — он нисколько не удивляется его появлению.

— Салют! — говорит Дон-Кихот. — Мечтаешь, как всегда?.. Постой! Что я вижу! Сердечная рана! Как это прекрасно! Я сейчас приготовлю драгоценный бальзам. Берем розмарин, масло, соль и вино…

В руках у Дон-Кихота оказываются какие-то бутылки и пузырьки. Он сливает их содержимое в кастрюлю, зажигает горелку газовой плиты и ставит кастрюлю на огонь.

Алеша садится.

— Я хочу с вами посоветоваться. Понимаете, у меня все время какие-то неприятности. Хочу сделать хорошее, а выходит собачья ерунда. И ребята меня вечно дразнят: «Дон-Кихот», «Дон-Кихот». Мы ведь в школе проходили ваш образ как отрицательный.

— Да что ты? — удивляется Дон-Кихот.

Он подсел на край кровати, уложил Алешу и прикладывает к его груди примочки.

— Честное слово, — подтверждает Алеша, — отрицательный.

— За что же?

— Ну за мельницу, например.

— Разве я с ней плохо сражался?

— Нет, но надо, говорят, искать настоящих противников, понимаете…

— Слушай, Алеша. На свете есть добро и зло, — говорит Дон-Кихот, окуривая Алешу каким-то дымом, — и зла еще очень много — не упускай никогда случая сразиться со злом, заступайся за слабых. Бросайся в бой не задумываясь. Не боясь ничего, никого, никогда. Если враг в тысячу раз сильнее тебя — все равно бросайся в бой. Вот и все. Тогда ты станешь храбрым, ты станешь счастливым и ты покоришь свою Дульцинею… Ведь до сих пор ты ее, кажется, еще не встретил?

— Я… нет…

— А Катя, которую ты в прошлом году провожал до троллейбуса?

— Ну, что вы… детская дружба.

— Гм… странно. А ведь рана глубокая… Э… постой, ты еще что-то от меня скрываешь?

Дон-Кихот наклоняется к Алеше, и вдруг вместо его лица перед Алешей лицо Лизы. Она улыбается, заглядывает в Алешины глаза, за Лизой и сквозь ее лицо видны странные вращающиеся формы — нечто вроде моделей атомов и бегущих по своим орбитам нейтронов и протонов. Они то вспыхивают, то гаснут, образуя фантастический световой мир.

— Я должен так много сказать вам, — говорит Алеша. — Я всегда верил, что где-то есть идеал, где-то есть самая прекрасная, самая чистая, самая гордая. И вот я наконец нашел вас…

Лицо Лизы совсем, совсем близко.

Алеша лежит все так же с открытыми глазами на своем сундучке, смотря вверх, на преломляющийся лучик.

— Тушите свет… — слышится из комнаты голос матери, и полоска света гаснет.

Все так же, не изменив положения, сидит на скамье Сергей Сергеевич. Так же лежат рядом с ним папироса и спички, но уже не ночь, а яркое, солнечное утро. Пересвист птиц. Ветер шевелит листву деревьев.

За спиной Сергея Сергеевича высоко поднимается и падает, рассыпаясь и сверкая на солнце, водяная струя: поливают сквер.

Раздается мощный, неторопливый, густой заводской гудок.

Откликается другой, третий.

Сергей Сергеевич поднимается со скамьи.

Постоял. Пошел.

На тротуаре он сразу попадает в бурную толпу спешащих людей.

У входа в административное здание — Алеша. Он заглядывает в записку, подходит к двери, но войти не решается.

Бегло взглянув на Алешу, проходит Сергей Сергеевич. Взявшись за ручку двери, он останавливается и оглядывается.

Алеша стоит на месте.

Сергей Сергеевич подходит к Алеше, хмуро, исподлобья рассматривает его.

— Новичок?

Алеша утвердительно мотнул головой.

— Сколько лет?

— Семнадцать.

— Вчера, что ли, отпраздновал?

Алеша молчит, смотрит в землю.

— Отец есть?

И не дав ответить, поняв, что отца нет, спрашивает:

— Семья большая?

— Семеро.

Сергей Сергеевич молчит, легонько раскачиваясь с каблуков на носки, все так же хмуро глядя на Алешу.

И вдруг говорит:

— Пошли.

А в т о р. Главного инженера ждали десятки людей в это утро. В три голоса звенели телефоны — прямой, внутренний, городской. Нина, секретарь главного, не успевала отвечать — нет, нет, не приходил, нет, его нет…

Сергей Сергеевич идет по цеху. Он идет неторопливо, глубоко засунув руки в карманы пиджака.

Алеша следует за ним. Он косится на сноп искр, летящих как будто прямо в него, вздрагивает, когда из-под ног вдруг с оглушительным свистом вырывается пар или над самой, кажется, головой проносится огненная болванка… А то полыхнет неожиданно жаром из открывшейся пасти нагревательной печи… Сергей Сергеевич то и дело отвечает на приветствия. С недоумением смотрят рабочие вслед странной паре.

А в т о р. Он рассказывал Алеше о заводе, он видел все, что делается вокруг, и в то же время другой человек в нем говорил: неужели конец… неужели действительно нет на свете ни Машеньки, ни Бориса?.. Но ведь это значит — ничего нет: ни вот этой пылинки на станке, ни неба, ни людей вокруг… Ничего больше для меня не существует…

В кузнечном цехе Сергей Сергеевич останавливается. Алеша с любопытством заглядывает сквозь водяную завесу в огненное чрево печи.

— А ты когда-нибудь задумывался над смыслом всего этого?.. — говорит Сергей Сергеевич.

В цехе стоит грохот, и говорить приходится очень громко.

— Смысл? — переспрашивает Алеша. — Чего?

— Ну, всего… Жизни, того, что люди рождаются, живут…

— Конечно, я об этом думал. Еще в девятом классе.

— Гм… У вас что же, в девятом классе проходили смысл жизни?

— Я просто сам… так… думал…

— Ну, ну… Алеша, у тебя папиросы не найдется?.. Ладно, нет и не надо. Пошли.

А в т о р. И вдруг Сергея Сергеевича почему-то охватила такая жалость к этому мальчишке… Все вокруг показалось дорогим, бесконечно дорогим. Как мог он минуту назад отделять себя от этих людей, от своих товарищей… И этого Алешу, думал он, я не оставлю, ни за что не оставлю…

Алеша удивленно смотрит на главного инженера, который почему-то обнял его за плечи и так идет с ним по заводу.

Вдруг Сергей Сергеевич останавливается. В строгом порядке стоят ящики, наполненные сверкающими шариками.

Сергей Сергеевич берет один из них, и мы видим во весь экран ладонь и покачивающийся на ладони блестящий шарик.

— …Сделать его совсем просто, — звучит голос Сергея Сергеевича, — но, чтобы ответить высоким требованиям, он должен пройти суровую закалку в высоких температурах, потом грубую опиловку, затем шлифовку, затем доводку и еще полировку. Только тогда он выдержит все испытания и будет верно служить людям…

Алеша очень внимательно слушает. Сергей Сергеевич бросает шарик в ящик к сотням таких же блестящих маленьких шаров и идет дальше.

Он идет неторопливо, глубоко засунув руки в карманы пиджака.

— И каждому из нас, брат, — говорит он, — чтобы стать настоящим человеком, тоже… другой раз так пополируют тебя — только держись…

Внимательно слушает Алеша.

…У входа в пятый цех приходится обойти тележку, которую нагружает стружкой старая женщина.

— Доброе утро, Сергей Сергеевич, — говорит она.

— Здравствуйте, тетя Мотя.

Из-под современных токарных автоматов тетя Мотя самыми обыкновенными деревенскими вилами вытаскивает стружку. Она грузит ее, как сено, в тележку. Рядом стоят еще два инструмента тети Моти: метла и лопата.

Алеша прикасается рукой к горе стружки. Она причудливо завивается, играет всеми цветами радуги.

— Как красиво… — говорит Алеша.

Сергей Сергеевич усмехается.

— Половину металла, к сожалению, выбрасываем на эту красоту…

Они останавливаются перед пролетом, над которым развернут кумачовый плакат: «Бригада Максимовой борется за план 1964 года».

— Где бригадир? — спрашивает Сергей Сергеевич девушку в голубой косынке.

Девушка поворачивается, и Алеша узнает Тамару — одну из тех, кто был на пароходе, кто видел его вчерашний позор…

— Скажите Максимовой: товарищ в вашу бригаду. Ну, Алексей, действуй…

— Сергей Сергеевич… — укоризненно разводит руками толстяк, останавливаясь перед главным, инженером, — ведь на девять было назначено инструктивное совещание…

Толстяк, видимо, шел быстро и запыхался. Он вытирает платком лысину и затылок.

Сергей Сергеевич взглянул на часы:

— Ты провел?

— Провел, конечно, но…

— Вот и хорошо. Не забудь галочку поставить, — говорит Сергей Сергеевич.

— Что?

— Галочку, галочку не забудь поставить.

Главного инженера наконец разыскали те, кому он нужен. Окруженный перебивающими друг друга, о чем-то спорящими людьми, Сергей Сергеевич уходит.

— А я надеялась, что вы все вчера утонули… — говорит Тамара. — Смотрите, девочки, какой мы подарок получили.

— С ума сойти.

Алеша стоит, понурив голову, уничтоженный таким приемом.

— Ничего, Лиза сейчас вернется, она его живо наладит.

— Эй, девчата! — кричит рыжий паренек из соседнего пролета. — Зачем вам парня назначили? На развод?

— А ну брось безобразничать! — обрывает шутника молодой рабочий Илья. — Не обращайте внимания на дурака, девчата.

— Ну погоди, придет Лиза — получите.

Лиза входит в кузнечный цех.

Воздух сотрясается от оглушительных ударов гигантских паровоздушных молотов.

А в т о р. Лиза шла к этому человеку, глубоко презирая его, все ей было в нем ненавистно. Он славился тем, что сбивал с пути заводских девчонок. И Лиза считала себя обязанной спасти от него Зойку.

Лиза идет по цеху. Вокруг тяжелое дыхание молотов, как бы набирающих силы для ударов, и удары, удары, удары…

А в т о р. Она была убеждена, что работа человека и его душевные свойства — это нечто единое. А тут — лучший на заводе молотобоец и он же отвратительный, самоуверенный тип…

Лиза останавливается.

Удар.

Митя — воплощение силы, повелитель металлического чудища, повелитель раскаленного металла — стоит перед Лизой. Слитый воедино с могучей машиной, с огнем печей, он кажется поразительно красивым.

Подручный подает заготовку. Бьет молот. При каждом ударе трепещет красный флажок, прикрепленный к станине молота. Митя ловко поворачивает длинными клещами только что образовавшееся огненное кольцо.

Митя перебрасывает кольцо налево в кучу таких же, только что откованных колец, которые горят всеми оттенками красного, оранжевого, малинового цвета. Остывшие чернеют внизу.

И вдруг — задержка. Подручный — могучий, лоснящийся человек — достал из нагревательной печи новую огненную заготовку, но, вместо того чтобы подать ее Мите, на молот, застыл со щипцами в руках, недоуменно глядя на Лизу, стоящую рядом.

Митя свистит, и подручный, опомнившись, подает заготовку.

Не обращая на Лизу внимания, Митя продолжает работать.

Выждав паузу, когда подручный замешкался, вынимая из печи очередную заготовку, Лиза, нахмурившись, обращается к Мите.

— Я пришла предупредить вас…

Митя слушает, не глядя на Лизу. На его лице появляется насмешливая улыбка.

— …если вы не оставите Зою в покое…

Не дав ей закончить фразу, Митя подает знак, и машинист приводит в движение молот. Раздается оглушительный удар.

Лиза невольно вздрагивает. Не поворачиваясь к ней, Митя улыбается.

Удар молота.

— Я не позволю сбивать девчонку с пути!.. — кричит Лиза.

Удар.

— Вы не имеете права!

— А ну, смотайся, привези заготовки… — говорит Митя подручному. — Живо!

И когда тот уходит, Митя обращается к девушке:

— Не сердись, Елизавета Васильевна…

Он подходит к Лизе вплотную, смотрит на нее, недобро усмехаясь:

— Слушай, а что, если я тебя сейчас поцелую?

Лиза испуганно отступает.

— Я ведь давно тебя приметил. Скажи — колючка, недотрога… Думаешь, Зоя? Девчонка. Она мне только нужна — тебя дразнить, злить тебя, понимаешь?

Митя врет вдохновенно.

Он стоит возле Лизы — на две головы выше ее, сильный, красивый. Даже испачкан он как-то декоративно.

А в т о р. Лиза слушала, понимая, что это чепуха, ложь, но все в ней отзывалось на нее так, будто ей были необходимы эти слова, будто она давно ждала их.

Подручный вернулся, подталкивая небольшую тележку холодных заготовок.

— Подавай! — кричит ему Митя. — Минуту, Елизавета Васильевна…

Оставив тележку, подручный достает из печи нагретую заготовку и бросает ее на боек молота.

Несколько мгновений Митя работает. Подчиняясь ему, гигантский молот вздыхает, взмывается вверх «баба» и стремительно падает, нанося точные, короткие удары.

Митя работает длинными кузнечными клещами, как ювелирным инструментом. В каждом его движении виден истинный художник.

Последнее касание молота — и Митя бросает к ногам Лизы откованное из стали огненное сердце.

Оно лежит на железной плите пола как живое.

— Ге… — заржал подручный. — Вот это отковал! В смысле — я вас обожаю!

Лиза резко поворачивается и уходит.

Смех несется ей вслед.

Митя вдруг обрывает подручного:

— Подавай!

Огненная заготовка ложится на боек, но Митя стоит, опираясь на клещи, и смотрит вслед уходящей девушке. Отсветы пламени пробегают по его лицу. И можно заметить смятение в Митином взгляде. На полу остывает стальное сердце. Митя поддевает его клещами и кладет возле себя.

Лиза бежит по заводу — из цеха в цех, через переходы, не замечая ничего вокруг.

Водитель автотягача отчаянно гудит, чуть не наехав на нее. Чертыхается старик рабочий, которого она едва не сбила с ног. Удивленно оглядываются работницы. Сворачивает круто в сторону тележку со стружкой тетя Мотя. Лиза быстро проходит мимо и, с трудом переводя дыхание, останавливается возле своего станка.

Алеша поворачивается и видит Лизу.

Она молча смотрит на него.

— Смотри, какое сокровище нам подбросили. Скажи, что бригада наотрез отказывается… — не замечая состояния Лизы, требует Тамара.

— Что же ты молчишь, Лиза? — хмурится Маша. — Скажи ему — пусть идет.

— Идите, — как-то безразлично говорит Алеше Лиза, — в бригаду мы вас не возьмем…

— Счастливого пути! — зло бросает Маша.

К станку Нюры подходит долговязый Илюша Горский.

— Нюр, а Нюр… — негромко говорит он, протягивая два ярко-зеленых билета, — я на сегодня взял в кино…

Лиза забирает у Нюры билеты, которые Илюша успел ей сунуть в руку, и возвращает ему.

— Иди, иди. Будешь сидеть один на двух стульях. Даже удобней.

— Что-то ты из себя много строишь. С тем не дружи, на того не смотри. Диктаторша… — Илья вдруг разозлился. — За звание бригады комтруда бороться не хотите… У нас, видите ли, более высокие требования… А другие — моль? Только показатели портите. Если хочешь знать — это политическое дело…

— Ха! Убил! Наповал!

— Стали на принцип! А чем вы лучше других? В чем ваши такие обязательства?

— Просто делаем то, что считаем правильным, — отвечает Лиза и поворачивается в сторону Алеши, — вот, например, берем в бригаду его… Хотя это уже испорченный тип. И сделаем из него рабочего. И без никаких обязательств. Ясно?

Алеша потрясенный слушает Лизу, не веря еще этой чудесной перемене в своей судьбе.

— В понедельник с утра станете на стружку. Тетя Мотя, объясните товарищу его обязанности.

Длинный пролет заводского корпуса. Алеша везет железную тележку, нагруженную стружкой.

На высокой куче стружки, отсвечивающей всеми цветами радуги — Алешин инструмент — вилы, лопата, метла.

Навстречу Алеше проезжают автотягачи и автокары, впереди которых на подножке стоят веселые девушки, как фабричные значки автомашин.

Из соседнего пролета тетя Мотя вывозит такую же, как у Алеши, тележку со стружкой и везет ее вслед за ним.

А в т о р. Изо дня в день Алеша возил стружку. В этой работе было что-то бессмысленное. Ну что, в самом деле, с этими вилами — они тут как какие-то ископаемые доисторические животные.

Алеша везет свою тележку со стружками по пролетам цеха мимо новеньких автоматических станков, по переходам заводских корпусов.

А в т о р. Неужели никто ничего не придумал с этой чертовой стружкой?..

— Эй ты, тетя Мотя! — кричит Алеше паренек из соседнего пролета. — Не стыдно тебе за девчонками стружку прибирать?

— Закрой фонтан, хватит, надоело! — обрывает его молодой рабочий Вася.

Алеша выковыривает вилами стружку из-под станков, нагружает тележку и снова везет ее.

А в т о р. Сколько металла, который добывается человеческим трудом, пропадает. И чтобы снять эту стружку, нужен снова напряженный труд, станки, миллионы рабочих… Затем стружку отправляют обратно на металлургический завод, там ее снова превращают в металл, привозят сюда и снова половину выбрасывают в виде стружки… Сумасшествие какое-то… Как же страна терпит это? — думал Алеша. — Почему никто не кричит караул?.. Нужно сказать. А что он мог сказать? Наверно, инженеры сто раз все обсуждали, пробовали… И вдруг у Алеши мелькнула идея…

На этих словах Алеша нечаянно переворачивает тележку, и гора стружки рассыпается во все стороны.

Раздаются гудки автокаров, возмущенные крики, сигналы тягачей.

Алеша ухитрился рассыпать стружку в самом неподходящем месте — на скрещении заводских потоков, там, где соединяются транспортные коридоры корпусов.

Алеша стоит в недоумении. Со всех сторон на него кричат.

А в т о р. И идея безвозвратно выскочила у него из головы… А это была, кажется, хорошая идея.

Гудят автокары, машут руками и сердито кричат рабочие. Растерявшийся Алеша стоит как побитый, не зная, что делать…

Конец смены.

Рабочие останавливают станки. В цехе гремит радио: «Бригады Соловьева и Гутина выполнили сегодня норму на 300 процентов… Бригада Елизаветы Максимовой завершила план 1964 года… Горячо поздравляем товарищей с трудовой победой… Слушайте объявление. Все рабочие завода приглашаются в пятый цех на митинг».

Девушки Лизиной бригады прибирают рабочие места. Кое-кто из них одновременно приводит в порядок прическу, успевает перевязать косынку, попудриться и подкрасить губы.

Рабочие и работницы других пролетов поздравляют девушек.

Возле Лизы стоит смущенный Алеша.

Завязывая на затылке концы голубой косынки, Лиза отчитывает его:

— Не воображайте, товарищ Уточкин, что наш праздник помешает мне сделать вам выговор. Вы задержали на полчаса все движение. Учтите. У вас руки дырявые…

— Я учту, Елизавета Васильевна… Только я хотел поговорить с вами о стружке…

— О чем?

— О стружке. Знаете, это очень неприятная работа возить стружку…

— Лучше бы вы научились делать эту работу, чем на нее жаловаться.

Во время разговора Лизы с Алешей цех заполняется рабочими.

— Вы меня не поняли…

— Поняла. И на другую работу вас не переведу. Ведь вы этого хотите?

— Этого. Только совсем в другом смысле. Я хочу с вами посоветоваться — как бы совсем уничтожить стружку. Вообще. Понимаете?

— Я понимаю, что вам нужно подтянуться, товарищ Уточкин. Иначе мы попрощаемся с вами. Совсем. Вообще. Ясно?..

В цехе накапливается все больше народа.

Ребята из заводской киностудии тянут кабель, устанавливают осветительные приборы.

На возвышение в глубине цеха поднимается несколько человек. Среди них Сергей Сергеевич, Илюша Горский и другие.

Ярко горят осветительные приборы.

Бригада Максимовой кучкой стоит в гуще толпы. Несколько в стороне, убитый своими несчастьями, Алеша.

Вася — по совместительству заводской кинооператор — ищет выигрышную точку, приседает, забирается на возвышение.

— Дорогие товарищи! — говорит Сергей Сергеевич. — Хочу вам сообщить о большом событии… мы с вами как-то немного буднично смотрим на свой труд… Но вот сегодня, простите за громкие слова, ветер великой эпохи врывается в наши цеха… Товарищи, нам оказана большая честь и большое доверие — нам поручен заказ для одной очень ответственной работы. Название ее — «Венера»…

Гул проходит по цеху.

— Понимаете ли вы, что это значит?

Аплодисментами отвечает цех.

— Мы восхищаемся успехами нашей науки в завоевании космоса, но мы с вами никогда не видели ученых, которые этим занимаются. Какие они? Чем отличаются от нас, простых смертных?

Улыбаются незнакомые заводу люди, стоящие рядом с Сергеем Сергеевичем.

— Знакомьтесь, товарищи, трое из этих удивительных людей пришли сегодня к нам… вот они…

Бурей оваций отвечает цех.

— Заказ, который мы получили, — говорит он, не очень велик, это только маленький винтик гигантского механизма, но сами понимаете — какая ответственность за него, какая чистота и точность потребуется от рабочих… И вот мы в дирекции и в парткоме посоветовались и приняли решение — поручить выполнение этого заказа одной бригаде, которая трудится не плохо, и у нас на них большие надежды. Я говорю о бригаде Лизы Максимовой. Как вы считаете, товарищи?

Аплодисменты.

— Выходите, девушки.

— Пошли, — говорит Лиза подругам, стоящим рядом с ней.

Девушки продвигаются вперед. Алеша остается на месте.

— Что же вы? — оглядывается в его сторону Лиза. — Вы пока еще член бригады…

Под аплодисменты всего цеха бригада поднимается на возвышение и выстраивается.

Алеша становится последним, стараясь быть незаметнее, спрятаться за спину Зои.

В толпе стоит Митя. За его спиной Валетов.

— Как с Лизой? — шепчет он. — Подвигается?

— Слово просит наш гость, — говорит Сергей Сергеевич, — товарищ Петров…

И вот Петров делает шаг вперед. Это человек лет сорока — сорока пяти, с гладкой, как шар, наголо выбритой головой, с умными глазами, наполовину спрятавшимися под густыми, мохнатыми черными бровями.

— Дорогие товарищи, здесь говорилось, что вы не видели тех, кто работает над завоеванием космоса — с сегодняшнего дня это вы сами. Не важно, какая доля будет сделана вашим заводом, какая доля тем или иным институтом, ученым… вся страна делает эту работу. И мне хочется сегодня вспомнить об одном из тех, кто начинал ее — об одном друге юности, от которого у меня осталось на память вот это…

Он откалывает прикрепленный к борту пиджака маленький комсомольский значок. Старый значок лежит в раскрытой руке Петрова. На нем три буквы «КИМ».

— Это были времена, когда нашей мечтой был еще только полет в стратосферу… видите, как давно это было… как далеко мы с вами ушли с тех пор…

По мере того как говорит Петров, на лица слушающих наплывают картины последних приготовлений к пуску стратостата. Мы видим прекрасное лицо юноши — стратонавта в шлеме, напоминающем водолазный. Улыбка, добрая, светлая, освещает его.

Взволнованно прощаются с юношей окружающие. Пожимают руки, обнимают. А он отвечает на рукопожатия, и взглядом ищет кого-то, и не находит, и снова светло улыбается товарищам. Щелкают фотоаппараты.

А вдалеке из-за ангара выглядывает девушка — совсем молоденькая, почти девочка. Она закусила платок и смотрит туда, где ей не разрешается быть, где провожают ее любимого.

И вдруг нам слышится, как во всю силу своих инструментов зазвучал симфонический оркестр…

Отделяясь от земли, поднимается в воздух стратостат.

Все головы повернуты кверху.

Выше, выше взлетает стратостат.

…Далеко внизу видна земля. Все более общими становятся очертания ее, все более и более туманными. Вот показались внизу облака и закрыли землю.

С огромной силой звучит музыка.

Тревожно глядит вверх девушка. Ее глаза полны слез.

У приборов наблюдатели. Ищут в небе затерявшуюся точку.

Загораются звезды, летит в бесконечность шар стратостата. Юноша смотрит уже не вниз, на оставленную землю… он видит просторы вселенной вокруг себя…

Обрывается музыка. Мы слышим голос ученого Петрова:

— Никогда больше мы не видели его…

Затаив дыхание слушают рассказ девушки, слушает Алеша. В нем борется интерес к тому, что говорит Петров, с воспоминанием о пережитом позоре.

— …И у меня остался его старый комсомольский значок. Я хочу подарить его одному из вас, одному из тех ребят, которые первыми войдут в новое, коммунистическое общество. Когда станет трудно — пусть вспомнит Николая и всех героев, которые отдавали жизни за нас с вами… за наше будущее…

И тут происходит невероятное: ученый делает шаг вперед и прикрепляет значок к груди… Алеши.

Кто-то хочет что-то сказать, но громовой вал аплодисментов покрывает все.

Алеша стоит ни жив ни мертв.

Ученый обнимает и крепко целует его.

Овация.

Кинооператор Вася судорожно ловит кадр.

Народ начинает расходиться.

Спускаются с возвышения девушки, ученые.

Сергей Сергеевич ободряюще улыбнулся Алеше, который все еще стоит в растерянности.

Алеша подходит к нему.

— Может быть, его в комитет комсомола сдать? Какое же я имею право? Как-то глупо получилось.

— Да… — шутливо говорит Сергей Сергеевич, — положение… Выходит — наградили, а теперь отрабатывай…

— Я серьезно.

— А может быть, и я серьезно… — улыбнулся Сергей Сергеевич.

Его окликнули, и он догоняет ученых, которые ушли далеко вперед.

Держа в руке свернутый чертеж, Валетов подходит к столу начальника конструкторского бюро завода.

Огромный зал со стеклянным потолком сплошь заставлен чертежными досками, по-разному повернутыми и по-разному наклоненными.

Перед каждой доской — человек в белом халате и в нарукавниках.

— Ну, что ж… очень хорошо… — говорит начальник бюро, развернув с помощью Валетова чертеж, так… так… гм…

К столу приближается Сергей Сергеевич. Он останавливается за спиной начальника бюро и вместе с ним наклоняется над чертежом.

Валетов, заложив руки за спину, невозмутимо глядит в сторону.

— Изящное решение… — произносит Сергей Сергеевич.

— Так и оставим, — подписывая чертеж и сворачивая его в трубочку, говорит начальник бюро, — благодарю вас, Михаил Петрович.

Валетов так же невозмутимо принимает свернутый чертеж и уходит.

— Способный инженер… — говорит Сергей Сергеевич, глядя ему вслед.

— Пожалуй, даже талантливый… — отвечает начальник бюро, — между прочим, говорят, организовал у себя дома какой-то технический кружок, что-то там такое с ребятами конструируют…

— Ну, что ж…

Валетов идет по нескончаемо длинному проходу между рядами чертежных досок.

А в т о р. Сослуживцам казалось, что они знают Валетова, но никто здесь даже не подозревал о страстях, которые бушевали в этом человеке… Вокруг говорили: «Время Эдисонов прошло, все теперь создается большими научными коллективами». А он считал себя именно Эдисоном, он был убежден, что всегда были и всегда будут герои и толпа. И, конечно, был убежден, что он неизмеримо выше окружающих, выше этой «толпы»…

Спокойно идет Валетов по проходу конструкторского бюро, то отвечая на приветствия, то останавливаясь, чтобы взять сигарету и закурить.

А в т о р. Валетов посмеивался про себя надо всем — над людьми, над идеалами, к которым мы стремимся, над чувствами людей, над каждой мелочью нашего несовершенного еще быта…

— Но это замечательно… — говорит Валетов, который остановился и рассматривает вместе с другими сотрудниками фотографию голого, пухлого младенца, задравшего толстые ножки.

Эту фотографию, безуспешно стараясь скрыть гордость, демонстрирует маленького роста человек в непомерно большом и длинном белом халате.

— …вылитый Юрий Гагарин… — говорит Валетов, и счастливый отец хлопает его по плечу:

— Ты скажешь…

Решив, видимо, окончательно «добить» молодого отца, Валетов спрашивает:

— Каков вес?

— Пять килограммов двадцать два грамма, — не в силах сдержать сияющей, гордой улыбки, отвечает папаша.

— Молчу… — разводит руками Валетов, — нет слов…

Он идет дальше, поворачивает направо и, протиснувшись между досками, останавливается возле стола, за которым сидит, углубившись в расчеты, молодой человек со стоящими дыбом густо вьющимися волосами. Юноша этот, по прозвищу Альберт Эйнштейн, с отчаянием смотрит то на логарифмическую линейку, то на колонки цифр, покрывающие лист бумаги.

Став сразу озабоченным, Валетов наклоняется над столом.

— Все то же?

Эйнштейн молчанием подтверждает это.

Отложив свернутый рулоном чертеж в сторону, Валетов усаживается рядом и придвигает к себе листы с расчетами.

— Не может быть… не может этого быть… Ну-ка…

Он берет у Эйнштейна логарифмическую линейку и начинает считать.

Сергей Сергеевич выходит из кабинета и в приемной застает Алешу. Он стоит у стола, видимо, что-то доказывая непреклонному секретарю — Нине.

— Что случилось?

— Я к вам, Сергей Сергеевич, говорят — нельзя…

— Заходи.

Вместе с Алешей Сергей Сергеевич возвращается в свой кабинет.

А в т о р. Сергей Сергеевич слушал Алешу не очень внимательно. Он плохо чувствовал себя в тот день. Ныло левое плечо — сердце напоминало о себе. Вспомнились картины прошлого… Машенька с книгой в руке… Берег реки… двугорбое облако… и Маша говорит: «Слушай, а я ведь не верю, что есть на свете Гитлер и фашисты, знаю, но не верю…» — «А что у тебя за книжка?» А она говорит: «Есенин. Хочешь, почитаю?..

Зеленая прическа, Девическая грудь, О тонкая березка, Что загляделась в пруд?

Сергей Сергеевич видел все это, и в то же время продолжал спор о технологии заказа «Венера» — сегодня днем было совещание, и теперь он мысленно продолжал возражать начальнику пятого цеха и слышал Машин голос, как двадцать лет назад… И вдруг он видит — этот паренек все еще здесь, он продолжает горячо что-то говорить…

— Представляете, какой это даст эффект? Разве государство может терпеть, что половина металла уходит в стружку…

А в т о р. Алеша пришел с одним из тех наивных рационализаторских предложений, которые поступают тысячами…

— Видишь ли, старик, — говорит Сергей Сергеевич, — над этой проблемой работают уже три года несколько институтов и наше конструкторское бюро. Дело не такое простое.

— А что мне почитать, чтобы в этом разобраться? — спрашивает Алеша.

Сергей Сергеевич усмехается.

— Чтобы почитать то, что нужно, тебе раньше нужно прочитать еще очень многое… Что ж, давай я тебе напишу для начала список — хочешь?

Алеша кивнул головой, и Сергей Сергеевич, сев за стол, придвигает к себе листок бумаги и начинает писать.

Нина собиралась, видимо, уже домой. На голове у нее смешной беретик, на руках капроновые перчатки.

Она заглядывает в кабинет и с удивлением видит, что шеф сел за стол и что-то пишет для Алеши.

Покачав головой, Нина уходит.

Зазвенел звонок. Конец смены.

Закончив работу, девушки идут по цеху, держась вместе. Они в одинаковых голубых косынках, в одинаковых блузках и комбинезонах. Замыкает бригаду Лиза.

— Алло…

Рядом с ней оказался Митя.

Лиза только взмахнула ресницами в его сторону.

— Привет рабочему классу!

— Здравствуйте, — хмуро говорит Лиза.

— Какие планы на вечер?

Лиза не отвечает.

— Скучно чего-то… Может, проведем время?

— Вы думаете, с вами это интересно?

— Некоторые одобряют, — улыбнулся Митя.

— Вот к ним и обращайтесь. Привет.

Лиза догоняет подруг.

Однако Митя не уходит. На некотором отдалении он следует за Лизой.

— Эй, «Венеры», — окликает девушек работница из соседнего пролета, — опять Новый год встречаете?.. Вот чертенята, который же?

— За два года — четвертый девичник устраиваем.

— Значит, у вас шестьдесят пятый год нынче? Ну, с новым заказом так быстро не пойдет…

Бригада подходит к длинному столу, установленному в проходе, в конце цеха. На столе лежат аккуратно сложенные пачки денег — крупные и мелкие купюры. Рядом ведомость и авторучка.

Каждый рабочий находит свое имя в ведомости, расписывается и берет заработанную и указанную в ведомости сумму.

Рыжий парень заглядывает в ведомость и свистит.

— А девушки-то наши… Вот это «Венера»… деньжат-то теперь поменьше…

— Тебе, конечно, подавай, где больше отломится, — говорит, расписываясь, Илья Горский.

Подошел к столу и Алеша. Стоит. Медлит.

— Берите, — говорит Лиза.

Он расписывается в ведомости, отсчитывает деньги.

Бумажку за бумажкой берет Алеша… и вот в руке — его получка!

А в т о р. Первая получка… Кто не волновался, держа в руке первые заработанные деньги… Все-таки я совсем взрослый человек теперь… — думал Алеша.

Митя стоит в стороне.

Алеша вдруг замечает, что на Митю сзади надвигается по воздуху подвешенная на цепях железная болванка.

— Берегись! — кричит Алеша, бросается вперед и с силой пригибает Митю вниз.

Болванка, однако же, сделав на этом месте обычный поворот по изгибу рельсов, ведущих кран, плавно уплывает в сторону.

Митя поднял голову, огляделся и все понял.

Нелепость «спасения» теперь ясна и Алеше.

— Между прочим, — с нарочитой серьезностью говорит Мите рыжий Вася, кивнув в сторону Алеши, — между прочим, если б не этот малый…

— Отстань, — обрывает его Митя. — А ты чего стоишь? — зло говорит он Алеше. — «Спасибо» ждешь?

— Да нет, что вы…

— А ну, двигай отсюда… «Спаситель»…

Алеша идет вдоль бульвара. Смена расходится по переулкам. Все меньше и меньше рабочих вокруг.

А в т о р. Как получилось, что Алеша остался совсем один? С кем же ему отметить первую получку? Кутнуть бы надо, что ли… Была не была…

Алеша останавливается у киоска.

— Сто грамм «Золотого ключика…»

— И пару пива, — раздается рядом Митин голос.

Как ни в чем не бывало он стоит возле Алеши. Одну кружку пива берет сам, другую придвигает к Алеше.

Подняв кружку ко рту, поверх пушистой белой пены Алеша с восхищением смотрит на Митю. Тот молча выпивает пиво и бросает на стойку деньги.

— Позвольте мне… — говорит Алеша, торопливо доставая из кармана получку.

— Спрячь…

К ним приближаются нагруженные покупками девушки Лизиной бригады.

— А почему парня с собой не берете? Ваш, кажется… — говорит Митя.

— У него уже составилась подходящая компания, куда лучше, — резко отвечает Лиза.

— Странно. Ваш, кажется, член бригады… Подумаешь, девичник… — говорит ей вдогонку Митя.

Лиза оборачивается.

— Обойдемся без алкоголиков.

Девушки засмеялись, пошли дальше. Митя обиженно смотрит им вслед.

— Ладно, — говорит он Алеше, — плевать. Пошли со мной к Валетову.

Мимо киоска проходят отставшие от подруг Зоя и Нюра, нагруженные покупками.

— Зойка… — окликает Митя.

Она замедляет шаг.

— Приходи.

— Шутишь!.. Теперь все. Загрызут, — невесело говорит Зоя и идет дальше.

Алеша и Митя уходят в сторону, противоположную той, куда пошли девушки. Снизу вверх поглядывает Алеша на своего спутника.

Общежитие.

В самой большой комнате, из числа тех, что занимают девушки максимовской бригады, — в комнате Лизы, Зои и Нюры — идут лихорадочные приготовления. Дверь непрерывно открывается и закрывается. Девушки накрывают на стол, бегают на кухню, где жарятся, пекутся и варятся разные вкусные вещи. Слышен смех, шутки, восклицания.

Девушки причесываются, переодеваются. Тамара украшает новогоднюю елку, которая кажется непривычно странной на фоне окон, распахнутых в летний вечерний простор.

Девушки в нарядных платьицах толпятся перед зеркалом. Они веселы, возбуждены, все кажутся сейчас красивыми. Зоя тоже переодевается, как другие, но она задумчива и грустна.

Маша с Нюрой вешают плакат: «С Новым, 1965 годом, товарищи!»

Другие заканчивают приготовление праздничного стола.

А в т о р. Девчонкам хотелось провести этот вечер как-то по-особенному, но никто толком не знал, что нужно делать… На заводе все так ясно и просто, а тут…

— Ну что ты, правда, Зойка, как вареная?

— Так…

— Не ной, Зойка, — подсаживается к ней Нюра, — лучше спой, как там дальше, а?..

Зоя молча отворачивается.

— Ну, Зоя… слышишь? Зойка…

Зоя нехотя тихо запевает:

…Пусть туфли на шпильках, Пусть сумка модерн, Пусть юбка едва достигает колен… Ну, что здесь плохого? В цеху, на заводе Станки перед нею на цыпочках ходят. Недаром комсорг отозвался о ней — Такие девчата дороже парней…

— Дальше, дальше…

По улице Горького — что за походка! — Девчонка плывет, как под парусом лодка… А в сумке модерной впритирку лежат Пельмени, Есенин, рабочий халат. Устала? Крепись! Не показывай виду! Тебя никому не дадим мы в обиду…[4]

Слушая Зою, девушки притихли.

А в т о р. Лиза смотрела на своих девчонок, и у нее сжималось сердце от нежности… Но что же все-таки придумать, чтобы жить совсем-совсем по-новому.

Стук.

— Войдите.

Дверь приоткрывается. В просвете показывается физиономия Ильи Горского.

— Нюра, на минутку…

Лиза захлопывает дверь перед его носом.

— Иди, иди. Сегодня тебе тут нечего делать!

Из-за двери обиженный голос:

— А может быть, у меня деловой вопрос?.. Все-таки я секретарь цеховой комсомольской организации…

И снова стук в дверь.

Лиза, готовая отчитать Илью, резко распахивает дверь.

На пороге Сергей Сергеевич.

— Заходите, Сергей Сергеевич, заходите…

— Спасибо, но к вам, кажется, мужчинам сегодня не того… вход запрещен?

— Ну, что вы… На вас это не распространяется.

— Вот так-так… обидеться мне, что ли?..

Девушки ведут Сергея Сергеевича в комнату, усаживают на диван. Кто-то ставит рядом вазу с фруктами.

— Рай… — говорит Сергей Сергеевич.

Раздается металлический стук — ряд ударов по трубе отопления.

— Это твой, Маша…

Лиза высовывается из окна, говорит вверх:

— Вася, не стучи по отоплению. Бесполезно.

— Он клятву дал, — укрепив звезду на елке и спускаясь со стула, говорит Маша, — ни капли.

— Строгости у вас, — улыбается Сергей Сергеевич.

— Воспитываем друг друга до упаду, — иронически произносит Зойка.

— А что? — проходя мимо, говорит Лиза. — Никто у нас уже в этом не нуждается?..

— Сергей Сергеевич, к столу, к столу…

— Не то обидимся…

— Некогда, девушки…

— Хоть бокал вина…

— Разве один… Теперь слушайте. Сегодня звонили… ну, откуда полагается, ясно? Интересуется, как дела с заказом, не подведем ли?

— А вы?

— Сказал — ручаемся. А товарищ спрашивает — кому поручили?

— А вы?..

— Бригаде Максимовой, говорю, — нашим заводским воспитанницам. Надеетесь, говорит, на них? Передайте, что работа огромной государственной важности, что мы им желаем успеха… Все ясно?

Лиза слушает, строго сдвинув брови.

— Не подведем.

— Знаете, девушки, я не хочу вас агитировать — сами вы все понимаете, но сейчас, как никогда, нужна ваша сплоченность, один — за всех…

— Не подведем… — повторяет Лиза, — а теперь — за вами тост… Без тоста не отпустим.

Медленно вращая между пальцами стоящий перед ним бокал с вином, Сергей Сергеевич задумчиво говорит:

— Зашел я на днях в столовую. На столах тарелки с хлебом. Рядом два юнца. Сидят, рассуждают. И о чем ни заговорят — надо всем посмеиваются. Критические умы!.. Все, видишь ли, у нас не так, все плохо. В общем — мы дикари, только кольца в ноздре не хватает. А я слушаю этих сопляков, смотрю на тарелку с хлебом и думаю: что только перенес наш народ, чтобы поставить вот так бесплатный хлеб на стол… Теперь делайте вывод сами — за кого и против кого мой тост… Ну, будьте счастливы! Хотел я еще вас за одно дело поругать…

— Скажите…

— Выдержим. Мы критику знаете как любим. Без критики жить не можем.

— Если серьезно, — говорит Сергей Сергеевич, — за Алешу.

— Вот еще… — фыркает Нюра, — было бы за кого.

— Мы его и в бригаду взяли только потому, что вы велели.

Сергей Сергеевич нахмурился, крайне огорченный словами девушек.

— Эх вы, психологи!.. — Но, взглянув на ручные часы, заспешил. — И поругать-то вас некогда. Будет за мной… Прощайте.

Алеша и Митя входят к Валетову.

Сегодня — очередная суббота «Двадцать первого века».

В нише, образующей нечто вроде отдельного помещения, все пространство от потолка до пола занимает подобие открытого металлического шкафа. Шкаф заполнен сложными сплетениями проводов, искателей, ламп и различных приборов.

У этой конструкции работают Валетов с помощником Альбертом Эйнштейном.

Стены комнаты занимают книжные полки. Над шкафом и над полками несколько плакатов:

«Человечество относится к себе слишком серьезно».

«Самое вредное для здоровья — много думать. От этого можно умереть, как от всякой другой болезни».

«Заблуждения человека делают его симпатичным».

«Если бы пещерные люди умели смеяться — история сложилась бы иначе».

Повсюду — на столиках, на стульях, на полу — расставлены бутылки, стаканы, рюмки. Несколько юношей и девиц сидят, внимательно наблюдая за работой Валетова.

Время от времени одна из девиц поднимается и обносит гостей блюдом с микроскопическими бутербродами.

Орудуя тончайшими длинными отвертками и игольчатыми электропаяльниками, Валетов с помощником работают над своей конструкцией.

Эйнштейн то и дело незаметно озабоченно поглядывает на шефа. Но Валетов как бы и не замечает этого.

— А… здорово, — приветствует он Алешу, — молодец, что пришел…

— Вам повезло — сегодня пуск «Футурума», — говорит Эйнштейн.

— Чего пуск? — тихо переспрашивает Алеша Митю.

— «Футурума» — вот он… — Митя указывает на заполненный сплетениями проводов металлический шкаф.

— «Футурум»?

— Ну, да, «Футурум», — говорит Альберт Эйнштейн.

Присев на корточки, Митя с интересом следит за каждым движением ловких рук Валетова. Мастер смотрит на мастерство самого высшего класса.

Алеша подходит ближе к шкафу.

— «Футурум», — продолжает Эйнштейн, — это человек двадцать первого века. Вы о кибернетике, конечно, слышали?

Алеша, широко раскрыв глаза, смотрит то на Митю, то на «Футурум», в котором копается Валетов.

— Он будет неизмеримо умнее человека, — говорит Валетов. — Мысли, ассоциации, анализ, обобщение, выводы, все он будет делать в миллионы раз быстрее, чем наш неповоротливый мозг… Он будет свободен от случайностей, от переживаний и настроений, его знания и память будут практически безграничны…

Пока говорит Валетов, от каких-то незаметных касаний его тончайшей отвертки по лампам машины с молниеносной скоростью перебегают световые сигналы, вспыхивают зеленые, синие, красные, белые огоньки, проносятся золотистые молнии.

Валетов на этом фоне похож на волшебника.

Алеша как завороженный стоит перед рождающимся чудом.

— Ну а, например, стихи?.. — говорит он.

— Сколько угодно… стихи, поэмы, драмы, романы… если только их захотят читать люди будущего…

— Сомневаюсь, — вмешивается в разговор Эйнштейн.

— Я тоже так думаю, — откликается девица, которая разносит бутерброды, — как можно совместить современную инженерию, например, с какими-то выдумками писателей… Они смешны рядом с реальной жизнью и гораздо беднее ее…

— И вы думаете, стихи станут не нужны? — робко спрашивает Алеша.

— Конечно. Люди будут смеяться над этой страстью предков… (Читает иронически.)

Ночь как ночь, и улица пустынна. Так всегда! Для кого же ты была невинна И горда? Лишь сырая каплет мгла с карнизов. Я и сам Собираюсь бросить злобный вызов небесам… —

Александра Блока будут считать обыкновенным юродивым.

— А любовь?

— Люди просто перестанут себя дурачить этим непонятным словом. Есть мультипликация — размножение и есть страсть. А любовь…

— Но разве жизнь не станет беднее?

— Наоборот, гораздо богаче. Сколько энергии уходит на эти выдуманные переживания, ужас! Подумайте, сколько гибнет хороших людей… Любовь! Какой-то Мефистофель ее выдумал в насмешку, а все поверили…

— Я никогда не думал с такой стороны, — вежливо говорит Алеша.

— В эту машину, — продолжает Валетов, — вложена большая мысль о том, что человек способен создать себе подобное и даже нечто более совершенное, чем он сам. Зачем? Для того, чтобы сделать людей свободными от разума, от чувств… я хочу раскрепостить человека. К черту разум!.. Вот кто будет думать за нас…

А в т о р. Алеша не мог сразу во всем разобраться, но ему показалось, что во всем этом есть какая-то ошибка…

— Ну, не будем мешать… — говорит Митя и уводит Алешу от «Футурума».

— Минуточку, Дмитрий Иванович…

Митя останавливается. Теперь в нише у машины только он, Валетов и Эйнштейн.

— Что ж ты… — не глядя на Митю, говорит Валетов.

— Верно, совесть мешает… — подхватывает Эйнштейн.

Валетов пожимает плечами:

— Совесть, говорят, это вывеска фирмы «трусость».

— Ну нет, не согласен, насчет трусости Мити… извиняюсь… Но вот с Лизой… (жест, означающий, что с Лизой у Мити почему-то ничего не получается).

— Нужно быть тактичным, — останавливает Эйнштейна Валетов. — Мало ли какие случаются осечки…

— Да вы что меня как маленького подначиваете?! Сказал, с Максимовой будет порядок — и все! Подумаешь, великая проблема…

И хотя говорит Митя небрежно, но почему-то тревога мелькнула в его глазах… Почему-то он нахмурился, отходя, когда его лица уже не видят собеседники.

Входит Толя Карасев.

— Принес…

Он вытаскивает из кармана и протягивает Валетову пачку денег.

Валетов кивает головой в сторону Эйнштейна, и Димка передает ему деньги.

— А скажи, начфин, какие у тебя предложения? — спрашивает Эйнштейн. — Расходы у «Двадцать первого века» — сам знаешь… Михал Петрович и так все свои деньги тратит на проклятые полупроводники.

— Есть одна возможность…

— Только чтобы в рамках законности, — говорит Валетов, — ладно, обсудим позже… а сейчас перекур…

Отложив паяльник, Валетов выходит на кухню и закуривает.

…Эйнштейн, войдя вслед за ним, застает своего шефа в состоянии полного мрака. В нем трудно узнать уверенного в себе, насмешливого человека, которого только что видели собравшиеся в соседней комнате.

— Послушайтесь моего совета, Михаил Петрович, — говорит Эйнштейн.

Валетов молчит, жадно затягиваясь.

— Это единственный сейчас реальный выход…

Смяв папиросу, Валетов зло Швыряет ее в окно.

— Я абсолютно уверен… Он должен выполнять всю программу…

— Михаил Петрович, — перебивает его Эйнштейн, — какое это имеет сейчас значение?.. Нельзя было назначать на сегодня пуск… а теперь все ждут…

— Тысячу раз я проверял монтаж…

— Потом найдете и исправите, а сейчас давайте сделаем по-моему… ничего в этом такого нет… честное пионерское…

…Митя наливает две рюмки водки.

— Ну, Алексей, поехали…

К ним подходит Толя Карасев.

— Без тоста? Не пойдет… — Он наливает и себе рюмку. — Давай за наше, как говорит Валетов, «поколение без лица».

— Ну, я этих ваших штук не понимаю, — отвечает Митя, — мы с Алешкой за собственное здоровье. — И опрокидывает рюмку в рот.

Алеша чуть отхлебнул и, кашляя, закрывая рукой губы, отставляет рюмку.

— Эх ты, слабина… — ухмыляется Митя. — Ну, как же это тебя угораздило в бабскую бригаду попасть? Скажу тебе по секрету — я их презираю…

— Как? Вообще — всех женщин?

— Как одну! — он наливает себе еще водки.

— Дмитрий Иванович, можно вас спросить?

— Валяй. Спрашивай.

— Неужели вы всерьез говорите и верите тому, что вот тут они про любовь?.. Неужели вы сами… не любили никого?

— Да что я — психованный какой-нибудь? Девчонки со мной и так гуляют… Ну, чего молчишь?

— Так…

— О чем думаешь?

— Да не стоит.

— Говори.

— Я думаю — какой вы несчастней.

— Я?

Митя с усмешкой поглядывает на Алешу.

— Что это ты взялся меня жалеть?

— Дмитрий Иванович, клянусь вам… чем хотите… если б вы знали, какое это удивительное чувство…

— Какой я тебе Дмитрий Иванович… Зови Митей…

— Ладно.

— Ну, малый, ты меня на-сме-шил, — обняв Алешу, продолжает Митя. — Если повторить вот этим-то, что ты мне сейчас говоришь… Да они тебе «скорую помощь» вызовут… понял? Карету «скорой помощи»!.. Слушай, Алексей… а если, например, у кого-нибудь, ну у какого-нибудь знакомого, начнет внутри вроде как скрести — что можно сделать?

— Ничего! — уверенно и радостно отвечает Алеша. — От этого нет спасения! Нет!

Митя опасливо косится на него.

Общежитие.

На столе остатки «пиршества». Погашен электрический свет и зажжены несколько свечей. Из радиоприемника слышится негромкая музыка. Две девушки танцуют медленный вальс, другие тихо беседуя, сбились вокруг Лизы. Кто, сбросив туфельки, пристроился на диване, кто уселся на подоконнике. Только Зоя сидит в сторонке, в кресле-качалке.

— Потанцуем? — протягивает ей руки Нюра.

Но Зоя только отводит в сторону скучающий взгляд.

— Не троньте нас. У нас «настроение»… — говорит Лиза.

— А это что такое? — указывает на окно Нюра. Там медленно спускается на веревке большая клетка. Девушки бросаются к окну.

На уровне окна клетка останавливается. В ней голубь и голубка. К клетке прикреплен плакатик: «За мирное сосуществование». Девушки смеются.

— Придумали же…

— Маша, принеси мусорное ведро, — говорит Лиза, отвязывая клетку.

— Ну, Лиза…

— Давай!

Привязав вместо клетки мусорное ведро, девушки дергают веревку. Ведро медленно поднимается.

— Честное слово, — говорит Лиза, — разгоню вас всех и наберу бригаду уродов. Сразу станет тихо.

— Алло! Девушки! — слышатся сверху голоса. — Это безобразие! Пошутили, и хватит… Зовите на девичник…

Лиза захлопывает окно.

— А что, девочки, — говорит она, просовывая голубям сквозь прутья клетки кусок булки, — если бы можно пожелать что-нибудь и оно бы сейчас же, сию минуту исполнилось… вот давайте врасплох — кто чего хочет? Только, чур, не думать, ну… давай, Нюра?..

— Я не знаю, как сказать… Вот ты, Лиза, один раз хорошо говорила…

— Все-таки до чего ярко проявляется Нюркин самостоятельный интеллект, — перебивает ее Зоя. — Гигант мысли!..

— А я знаю, чего хочу, — говорит Маша, — диплом получить.

— И инженерский оклад?

— То есть половину того, что сейчас…

— Ну, девочки, — торопит Лиза, — быстро! Говорите!

— Сейчас услышим: «хочу жить ради будущего»… — покачиваясь в кресле, говорит Зойка.

— Хочу, чтобы мы позвали сейчас ребят.

Смех.

— Вот это хоть реальное желание.

— В самом деле, девочки, скукота, давайте позовем.

— Только прибрать нужно…

И пока одни убирают стол и расставляют чистую посуду, другие продолжают разговор.

— Ну, а ты, Томка, что бы хотела?

— Я?.. Счастья.

— Только и всего? А что это такое? Объясни.

— Вот я чувствую, а объяснить не могу…

— Не знаю, по-моему, это совершенно ясно, — замечает Лиза.

— Тебе все ясно. А я считаю, есть понятия, которые вообще невозможно объяснить…

— Туманно!

— Любовь, например, что это такое?

— Любовь? — Лиза усмехается, откидывает прядь волос, то и дело падающую на лоб.

— Вот никто толком не может объяснить, что это, а она в человеке, по-моему, самое-самое главное. Кто не способен любить, тот, наверное, вообще еще не человек.

— Хватила! — говорит Маша. — Значит, я еще обезьяна?

— Слушай, Тома, а это правда, что ты никогда-никогда ни с кем не целовалась?

— Конечно, правда.

— Никогда, ни с кем?

— Умри, но не целуй без любви… — шутливо декламирует Маша.

— Девочки, а Зойка-то исчезла, — говорит Маша.

— Дайте свет!

Жмурясь от яркого электрического света, Лиза оглядывается.

Зои действительно нет.

Лиза распахивает дверцы шкафа.

— Ну, конечно, так и есть!

— На «шпильках» пошла?

— Ага.

— Ну, тогда ясно…

Лиза берет у Тамары шарф, набрасывает на голову и быстро идет к двери.

— Ты с ума сошла, неужели туда пойдешь?

Не отвечая, Лиза выходит…

— Лиза!..

Ноги Зои в туфельках на тончайшей шпильке следуют за ногами Мити.

— Ну, потанцуем… слышишь…

Но Митя плюхается на диван и хмуро, исподлобья смотрит на Зою.

— Что ты так странно смотришь на меня? — весело говорит Зоя. — Ну, пойдем… правда, я хочу танцевать!

Митя берет ее за руку, усаживает рядом с собой.

— Пользуйся случаем, выпил, буду говорить правду…

— Ну, Митя, ну пойдем…

— …Вот ты гуляешь со мной — роман… Роман? Скажи, роман?

— Ну, роман… ну, пойдем…

— Роман… А ты меня действительно любишь?

— Ну, люблю… ну, пойдем…

Схватив Зою за плечи, Митя рывком приближает ее к себе. Лицо к лицу.

— Я серьезно спрашиваю.

Зоя притихла. Она нежно смотрит в Митины глаза и отвечает почти беззвучно:

— Ты знаешь сам…

Тогда Митя, все так же держа Зою, говорит ей прямо в лицо:

— А я, если честно, нет. Просто подумал: что-то девчонки много из себя строят. Дай, думаю, закручу с одной…

На мгновение в Зоиных глазах мелькнула боль и тотчас погасла. Зоя по-прежнему улыбается.

— До чего ты глупый… Что же тебя остановило?

— А черт его знает… наверно, то, что я человек, понимаешь?.. Теперь один черт подбивает на другую… только дудки, Михаил Петрович!.. Никогда не обижу и никому ее в обиду не дам…

Девушка все еще улыбается, но вдруг улыбка превращается в горькую гримасу. Зоя отворачивается.

— Внимание! Внимание! — Валетов хлопает в ладоши.

Все столпились в дверях, заглядывают в комнату, где установлена машина. Там вот-вот произойдет великое событие: пуск «Футурума».

Он теперь внешне более аккуратно оформлен: металлический шкаф закрыт, сложное сочетание ламп и наружных приборов отдаленно напоминает человеческое лицо. Можно разглядеть нечто вроде двух глаз, неравных по величине, ноздрей, косого рта и даже ушей.

Зрители приготовились к чуду. Алеша заглядывает через головы стоящих перед ним людей.

Неожиданно прекратилась музыка, которая слышалась из радиоприемника, и голос диктора произносит: «Говорит Москва, говорит Москва…»

Валетов выдергивает вилку из штепсельной розетки:

— До чего это радио надоело… — и продолжает: — Друзья мои, наступает торжественный час… Сегодня мы пускаем только первую очередь «Футурума». Но «Футурум» уже может отвечать на любые вопросы, принимать решения, фантазировать. Я предлагаю начать с вопросов. Может быть, начнем с вопроса — что такое любовь? У нас тут была маленькая дискуссия… Вопрос для тебя, Уточкин, — обращается он к Алеше через головы столпившихся людей, — ты, кажется, интересовался проблемой любви…

Смущенный Алеша вспыхивает.

Валетов открывает нечто вроде шкафчика, расположенного в левом «ухе» «Футурума». Наружу выскакивает подобие клавиатуры большой пишущей машинки. Из «Футурума» раздается зловещий металлический голос: «Я вас слушаю, приказывайте. Но помните, скоро я буду приказывать, вы исполнять».

Присутствующие переглядываются.

— Гляди, уже характер проявляется!

— Какой странный голос…

— Мне страшно…

Валетов садится за клавиатуру. Его окружают со всех сторон.

— А как вы будете печатать? Какими-нибудь знаками?

— Это обыкновенная пишущая машинка. «Футурум» сам переведет текст в алгоритмы. Итак, что такое любовь?

Стучит по клавишам… Через мгновение раздается шипение, щелчки, потрескивание. По «Футуруму» то в одном, то в другом месте пробегают разноцветные сигнальные молнии. Загорается и тухнет один «глаз», кажется, что машина подмигивает присутствующим. Потом по всему «Футуруму» пробегает волна световых сигналов, раздается удар. Железный голос объявляет:

— Готово!

Выползает бумажная лента. Валетов отрывает ее и, не рассматривая, отдает Алеше. Тот берет ленту, читает.

— Здесь только одно слово…

— Какое? Что там написано? Какое слово?

— «Ложь».

— Но это же абсолютно точно. Валетов, ты создал гения!.. Можно задавать еще вопросы?

— Конечно.

— Что такое мораль?

Валетов печатает. Происходит та же процедура со светом и звуками. Голос — «готово», и в чьих-то нетерпеливых руках — лента. Удивленный возглас:

— В чем дело?.. Машина испортилась…

— А какой ответ?.. Что там такое?

— Опять «ложь».

— Нет, почему же испортилась?.. Это совершенно точный ответ.

— Можно задать сразу несколько вопросов?

— Пожалуйста…

— Что такое семейная жизнь? — заикаясь, говорит высокий юноша в очках.

— Что такое будущее?

Валетов печатает. Машина заработала, выпустила ленту.

— Ну, товарищи, она просто ничего другого не умеет отвечать. Это же смешно. Тут опять написано: «Ложь, ложь, ложь». Валетов, твоя машина, наверное, не знает ничего, кроме этого слова.

Валетов стоит на фоне подмигивающего красным глазом «Футурума».

— Она просто знает жизнь!

…Митя, пошатываясь, подходит к Алеше.

— Ну, признайся теперь, что все наврал мне… про это самое… сам знаешь… — Митя зло выкручивает Алешину руку. — Скажи — наврал, и я отпущу…

Митя заглядывает в глаза Алеше.

Упрямый огонек в этих глазах. Плотно сжаты Алешины губы.

— Скажи — наврал, — зло требует Митя, — скажи — нет никакой любви… скажи — все обман… скажи…

Но, заглянув в широко открытые Алешины глаза, Митя вздрогнул, отпустил его руку.

— Прости… — говорит он совсем тихо, — прости меня… хочешь, на колени стану?..

— Ничего, — говорит Алеша, — ерунда.

А в т о р. За то, что случилось в этот день, Алеша дал бы отрубить себе руку… Сегодня они с Митей окончательно стали друзьями…

…На балконе сидят Митя с Алешей.

С балкона далеко внизу видна Волга и освещенная набережная.

— Ну, что же ты… — говорит Митя, — давай за дружбу. За настоящую дружбу!.. Знаешь, что это такое?

Алеша кивает головой.

Друзья чокаются. Затем Митя швыряет пустую бутылку за перила балкона и заглядывает вниз. Бутылка летит долго, наконец раздается звон стекла.

— Чем-то ты меня взял, Алешка, — говорит Митя на ухо Алеше, — сам не пойму… теперь мы с тобой вот так… учти… А эти — толкусь, толкусь среди них… и вдруг опомнюсь… что я тут потерял?.. Я рабочий человек… другой раз думаю — разогнать, что ли, всю эту контору?.. Так-то, брат Алеша… У тебя отец есть?

Алеша отрицательно мотнул головой.

— А мой, наверно, живет где-нибудь… Только хорошие люди умирают, а плохие живут…

— Что ты… об отце… — засыпая, бормочет Алеша.

…И вот он уже крепко спит, прижимаясь лбом к балконной решетке.

Долго смотрит на него Митя. Усмехнувшись, подбрасывает пальцем Алешин хохолок.

— Заморился малый…

Куртка на Алеше расстегнулась. Виден прикрепленный слева к рубашке старый комсомольский значок — «КИМ».

Митя забирает из сонной Алешиной руки недопитую рюмку и опрокидывает себе в рот.

На балкон выходит Зоя.

— Митя…

— Иди, — резко говорит Митя, — надоела… все надоело, понимаешь?.. Вот выброшусь с балкона, тогда будешь знать…

— Ну, Митя, — говорит Зоя, — пойдем, пора домой…

— А я говорю — выброшусь…

Он вскакивает и быстро перебрасывает тело через перила балкона. Зоя испуганно вскрикивает.

От ее крика просыпается Алеша.

— Митя! Митя!

Люди выбегают из комнаты на балкон, выглядывают из окон.

Под балконом, на одной руке, висит Митя.

Внизу — темная пропасть, глубиной в семь этажей. При свете фонаря угрюмо поблескивает асфальт.

— Дурак… — сквозь зубы цедит Валетов, — сейчас же поднимайся…

— Вот разожму руку, — отвечает снизу Митя и смеется, — неприятности у вас пойдут…

— Митенька, родной, умоляю тебя… — шепчет Зоя, перегнувшись через перила.

— Митя… что вы делаете… — говорит Алеша, — зачем?..

— А ну, брось ваньку валять, сейчас же поднимайся…

— Митька, не сходи с ума…

Одна из девиц, визжа от страха, запирается в ванной, другая с холодным интересом наблюдает за происходящим.

А в т о р. И в эту страшную минуту раздался стук.

Все смотрят на дверь… Замерли… Стук повторяется.

Тишина… Наконец Валетов спрашивает:

— Кто?

Из-за двери слышится Лизин голос:

— Откройте…

Напряжение спадает — ничего опасного.

Валетов открывает дверь. На пороге Лиза.

— Максимова?!! — проносится шепот.

— Елизавета Васильевна!.. — говорит Валетов. — Вы…

Не здороваясь, Лиза входит в комнату и обводит ее взглядом.

— Зоя, — говорит она, увидев подругу на балконе, — я за тобой! Сейчас же иди домой!.. Где тут у вас Дмитрий Иванов? Я должна с ним поговорить…

Валетов ухмыляется.

— Пожалуйста…

Выйдя на балкон, показывает вниз.

— Вот он, Дмитрий Иванов — общайтесь. Может быть, вы знаете заклинание? Этот самоубийца никого не слушает…

Лиза наклоняется через перила.

Внизу — глубокая пропасть и над нею висящий на одной руке Митя.

— Что вы там делаете?.. — шепотом, боясь вспугнуть его, спрашивает Лиза.

Митя поднимает лицо кверху. Видит звездное небо и испуганное лицо Лизы.

— Вы?

Они смотрят друг на друга.

— Поднимитесь, пожалуйста… я хочу с вами поговорить, — произносит Лиза.

И внезапно Митя, послушно сказав «сейчас», начинает подниматься.

Зоя поражена тем, что Митя так легко подчинился.

Митины плечи поднялись уже до уровня пола балкона, правой рукой он подтягивается все выше, и вдруг рука соскальзывает с железных перил.

Крик.

Митя срывается, но успевает ухватиться за край балконного пола.

Теперь его удерживают только пальцы левой руки — судорожно скрюченные, побелевшие от напряжения.

Лиза схватилась за горло и так застыла.

— Надо звонить в пожарную… у них лестницы… — слышен чей-то шепот.

— Поздно… — шепотом отвечает кто-то другой.

На балконном полу, рядом с пальцами левой руки, появляются пальцы правой и тоже хватаются за край балкона.

Все напряженно следят за этой борьбой.

Через мгновение правая рука отрывается и, быстро поднявшись, хватается за решетку.

Снова повисла напряженная тишина… Затем левая рука проделывает то же, и, наконец, над полом балкона медленно поднимается взлохмаченная голова Мити.

Судорога предельного напряжения свела мышцы Митиного лица, покрытого крупными каплями пота. Он встречается глазами с испуганным взглядом Лизы и пытается улыбнуться.

Наконец, подтянувшись, перелезает через перила балкона.

Один только быстрый, за всем следящий взгляд Валетова замечает, как страдальчески исказилось лицо Зои, которая неотрывно смотрит на Митю и Лизу. Но вот Зоя беспомощно оглянулась — как будто ища помощи — и незаметно ушла в комнату.

— Пить… — просит Митя.

Ему услужливо наливают коньяк, но у Мити даже вид его вызывает отвращение.

Он проходит на кухню, открывает кран и жадно подставляет рот под бьющую струю воды. Долго пьет, потом опускает под струю голову, снова пьет, набирает воду в ладони, ополаскивает лицо и снова пьет.

— Сейчас же иди домой, Зоя, слышишь, — говорит Лиза подруге, и та как-то безвольно выходит.

— А вы что тут делаете?..

Лиза замечает Алешу, который стоит, прислонившись к стене. Его волосы спутаны, рубашка на груди расстегнута. Он смотрит на Лизу и растроганно улыбается.

— Хорош… нечего сказать…

А в т о р. Как хорошо любить, когда об этом никто не подозревает… Как хорошо, что есть на свете — самая прекрасная, самая гордая, самая, самая…

Перед суровой Лизой, которая делает ему выговор, стоит Алеша и почему-то улыбается, улыбается, улыбается.

— Ну, чему вы улыбаетесь? Безобразие… отправляйтесь домой…

Из кухни выходит Митя — трезвый, гладко причесанный, спокойный.

— На минутку…

Валетов задерживает Митю в коридоре.

— Смотри теперь не упусти… сама в руки идет… — Он шепчет что-то еще Мите на ухо.

Митя слушает, но не слышит того, что говорит Валетов.

— Что? Да, да… — невпопад отвечает он.

Замолчав, Валетов с удивлением смотрит на Митю.

— Да, да, — уже уверенно отвечает Митя на его взгляд, — все будет в порядке… — Он подходит к Лизе: — Может быть, мы выйдем отсюда?

— До свиданья, Елизавета Васильевна, — произносит Валетов, — вы не можете себе представить, как я был рад видеть вас в «Двадцать первом веке»… Высокая честь…

Не ответив ему, Лиза проходит мимо.

Валетов смотрит ей вслед.

Но, только закрывшись, дверь резко распахивается.

Лиза вернулась.

— И вот что, Валетов, — говорит она, — можете хоть на голове стоять, но заводских не трогайте — не советую…

— Война? — иронически спрашивает Валетов.

— Война, — совершенно серьезно отвечает Лиза, — именно война, я-то ведь понимаю — кто вы такой… — И, хлопнув дверью, уходит.

— Проиграли… — обнимает Валетова за плечи Карасев, — как пить дать проиграли…

— Эх ты, мыслитель… — отвечает Валетов, — никуда она не денется… у нас великие союзники — природа, физиология… и Митька…

— А шум будет… — говорит Шурик…

Стоя невдалеке, Алеша слышит этот разговор.

А в т о р. Алеша думал, какой он глупый — почему Лиза сразу разгадала Валетова, а он в общем ничего не понял. Что же делать? Бежать предупредить Лизу, Митю… тут целый заговор… Бежать… бежать за ними…

Алеша оглядывается по сторонам, заглядывает через перила балкона. Там далеко внизу, в свете фонаря, видно, как из двери дома появляются две маленькие фигурки — Митя и Лиза. Они пересекают улицу.

Алеша быстро выходит на лестницу и пускается вдогонку за ушедшими.

Лиза и Митя идут по ночным улицам, выходят на набережную, сворачивают на бульвар.

А в т о р. Неожиданно для себя Лиза не стала ни ругать Митю за то, что он сбивает с пути Зою, не угрожать ему, как собиралась. Они просто говорили о самых обыкновенных вещах, но каждое слово, сказанное Митей, и звук ее собственного голоса, и то, что они идут рядом, и то, что вокруг ночь, и то, как блестит вода реки и какая-то музыка слышна издалека, — все непонятно тревожило и волновало ее. И вдруг Лизе показалось, что парень, идущий рядом, глубоко несчастен, что он только старается изо всех сил казаться сильным и независимым.

Митя берет Лизу под руку, желая помочь ей подняться на ступеньки мостика.

Лиза испуганно вырывает руку.

— Вот как вы меня боитесь… — ухмыляется Митя.

— Нисколько.

Тогда Митя уверенно берет ее под руку и помогает подняться на мостик. Наверху оставляет ее, спускается с противоположной стороны, протягивает Лизе руки. Она прыгает и попадает в его объятия.

Алеша на бегу остановился возле дерева. Он увидел Лизу с Митей.

Как только Лиза спрыгнула, Митя сразу же отпускает ее и нервно закуривает папиросу. Они идут дальше.

А в т о р. Алеша не понимал, что с ним происходит. Будто какая-то злая, сильная рука схватила его сердце и сжала. Было трудно дышать…

Лиза и Митя сидят на белой скамейке бульвара. Над ними, сквозь листву, светится круглый матовый шар фонаря.

А в т о р. Митя рассказал ей всю свою жизнь в эту ночь. Лиза узнала, что Митя, как и она, рос сиротой. Во время войны отец бросил их с матерью… Она умерла от голода в оккупации.

М и т я. …чувствую — она стала холодеть, а я не понимаю, все прижимаюсь и прижимаюсь к ней… Ну, а дальше — как положено, бегал из детдома, воровал, бродяжничал… И все думал — может быть, я его когда-нибудь встречу. Посмотрю в глаза и убью. Камень здесь у меня вместо души. Ненавижу!.. Убил бы, наверно, полегчало бы…

Бледный, растерянный стоит невдалеке Алеша.

А в т о р. Алеше было мучительно стыдно, он не имел права оставаться и слушать, но с ним случилось что-то странное — вдруг совсем не стало сил, он буквально не мог сделать ни шага…

Митя бросает папиросу, затаптывает ее.

Отвернувшись от Лизы, глядя в сторону, говорит:

— Ты прости меня, Лиза, за тот случай… в кузнечном… Озоровал я… а вот теперь не знаю, как быть… слова испорчены… не повторишь, а я на самом деле… понимаешь, на самом деле… Просто сам не могу понять, что со мной делается… вот ты сказала подняться — я поднялся, а сказала бы прыгнуть вниз — не задумался бы…

Алеша стоит, закрыв глаза, зажав руками уши.

Митя говорит тихо, в голосе у него недоумение. Он поворачивается к Лизе, берет ее за руку, и она не отнимает руки.

— Ты тоже думала обо мне, скажи — да? да?

— Да…

Алеша открывает глаза и видит… как их силуэты сливаются в объятии.

Не оглядываясь, Алеша убегает.

Силуэты Лизы и Мити. Объятие все еще длится. Шепот.

— А ты не боишься меня?

— Я ничего не боюсь.

— Знаешь, что обо мне говорят?..

— Я ничего не боюсь.

— Ведь я тебя обманывал. Меня один человек подбивал.

— Я ничего не боюсь.

Митя целует Лизину руку.

Как человек, случайно оставшийся живым в мертвом, разрушенном городе, бредет Алеша по ночным улицам. Он проходит по обрыву над Волгой, по самому краю обрыва и только случайно не срывается вниз, даже не заметив этого.

Вот Алеша у реки — он попадает в густой туман. И чем дальше идет, тем гуще белый, надвигающийся волнами туман. Кажется, ничего больше нет на свете, кроме этого тумана вокруг Алеши, кроме отчаяния в его душе.

Вот он входит домой к себе на кухню. На сундуке заботливо разложена постель и отогнут край одеяла, аккуратно подшитого белым пододеяльником.

Присев к кухонному столику, Алеша достает тетрадку и карандаш, вырывает листок бумаги и пишет:

«Уважаемый Сергей Сергеевич!

Я уезжаю. Куда — не знаю сам, но уезжаю утром навсегда, это твердо решено. Может быть, вы подумаете, что я дезертир, но я ничего не могу сделать. Прощайте. Никому не верю. Алешка».

Передернув плечами, подышав на руки и потерев их друг о друга, как это делают при морозе, Алеша складывает вчетверо листочек и надписывает адрес. Отстегивает от рубашки комсомольский значок и кладет его на записку.

Приоткрывает дверь в комнату: видит спокойное, даже чуть улыбающееся во сне лицо матери, видит ребят, раскинувшихся на кроватях и раскладушках.

Но ничто уже не может тронуть Алешино сердце. Он хмурится, закрывает дверь, сняв с гвоздя, бросает поверх одеяла полушубок и, как был, не раздеваясь, в костюме, в ботинках, дрожа, забирается в постель.

Натягивает одеяло, закрывается с головой и сворачивается клубочком. Несколько мгновений длится тишина, подчеркиваемая тиканьем будильника. Затем раздается отчетливый, громкий голос:

— Говорит Москва… говорит Москва…

Алеша пошевелился, но все еще продолжает лежать.

— Говорит Москва… говорит Москва…

Выглянув осторожно из-под одеяла, Алеша видит напряженно склонившиеся над радиоприемником и как бы вырванные из темноты светом его глазка лица молодогвардейцев.

Круто сдвинул брови Олег Кошевой. Уля Громова слушает, широко распахнув ресницы. Туркенич и Ваня Земнухов склонились над тетрадками и приготовились записывать Москву. Никто из них не видит, что сквозь мутное стекло кухонного окна заглядывает гестаповец в черной фуражке.

Алеша вскрикивает, чтобы предупредить ребят, но в тот же миг распахивается дверь и гитлеровцы врываются в кухню.

Вместе со всеми молодогвардейцами Алеша оттеснен в угол… гестаповцы ломают, скручивают им за спиной руки.

А радиоприемник снова повторяет:

— Говорит Москва…

Высокий немец, с низко опущенным тугим животом, с нависшими над воротником толстыми складками шеи — злобно вырывает из розетки вилку.

— Надоело… — произносит он, ломая слово немецким акцентом, и приказывает: — Увести!

Трагически зазвучала музыка.

Удар гонга. Ослепительный сноп света.

— Следующий! Тюленин Сергей!

В луче прожектора окровавленный, истерзанный Сережка Тюленин. И страшное лицо палача, светящееся из темноты.

— Будешь говорить?

Молчание. Удар.

— Будешь… будешь… будешь…

Гонг. «В луче прожектора проходят лица Олега Кошевого, искалеченного, поседевшего, Ули Громовой, Вани Земнухова… Смеющаяся прямо в глаза палачам Любка-артистка…

— Следующий — Уточкин Алексей.

Гонг. Прямо в лицо Алеше направлен слепящий свет прожектора.

Громадная рука с твердыми, железными ногтями на пальцах хватает Алешу за горло.

Раздается шипящий голос:

— Если не выдашь своих… убью…

Рука отталкивает Алешу, и хлыст ударяет его по лицу крест-накрест. На щеках выступают багровые полосы.

Палач склоняется над Алешей.

— Что у вас там за бригада?.. Говори! Кто бригадир?

— Никогда! — вскрикивает Алеша.

Гонг. Алешу швыряют на окровавленный топчан. Два гестаповца держат его. Другие два бьют линьками из скрученного провода.

Офицер с толстой сигарой, зажатой между пальцами, наблюдает за пыткой.

Он наклоняется над Алешей:

— Что за значок у вас на груди? Кто вам его дал?? Что такое «Венера»?..

— Никогда… — хрипит Алеша, — не выдам… никогда…

Еще более сильный удар гонга.

Алеша, со скрученными назад руками, вздернут на дыбу.

— Отрекись! — слышится голос. — Отрекись! Скажи, кто ваша бригадирша! Дурак, она же предала тебя! Она путается с Митькой, а ты ее защищаешь! Выдай ее!..

— Ни за что!.. Никогда!

Удар гонга еще громче, еще выше.

Алеша подвешен вверх ногами под железной перекладиной.

— Признай — нет любви, нет идеалов, нет морали, нет будущего… все ложь, ложь, ложь!..

— Неправда! — кричит Алеша. — Неправда! Все есть!

И самый высокий, самый трагический музыкальный удар.

Молодогвардейцы, и Алеша среди них, стоят полураздетые, искалеченные, поддерживая друг друга на краю шурфа. Свистит сумасшедший ветер.

Рядом с Алешей — Олег Кошевой. Из-под темных, золотящихся ресниц ярко смотрят его глаза.

— Старик!.. — слышится голос Сергея Сергеевича. — Я здесь с тобой…

Со скрученными за спиной руками, истерзанного подводят гестаповцы к краю шурфа Сергея Сергеевича. Его ставят рядом с Алешей, и он говорит:

— Тсс… Я знал, старик, что ты настоящий человек… и все еще будет в жизни…

Гестаповцы сталкивают Сергея Сергеевича в шурф.

Одного за другим сбрасывают они в шурф молодогвардейцев.

И вот Алеша летит в черную бездну, крича:

— Будет! Будет! Будет!

— …Да что с ним? — спрашивает Сергей Сергеевич у Алешиной матери. — Проснись, Алеша.

А Алеша, разметавшись на своем сундучке, бормочет:

— Будет, будет… все будет…

— Алешенька… — мать тормошит спящего Алешу, — проснись, родной, тут пришли…

— А? Кто? За мной?

Алеша вскочил, испуганный. Перед ним Сергей Сергеевич.

— Это вы?..

— Я, старик. Шел мимо, дай, думаю, зайду проведаю — как ты тут живешь…

— Ой, это правда вы! — обрадованно говорит Алеша.

— Да ты не вставай. Я сейчас все равно уйду.

— Что вы! Я мигом!

Схватив полотенце, Алеша убегает, но в дверях останавливается.

— А откуда вы узнали, где мы живем?

Сергей Сергеевич усмехается.

— Как же. Красноармейская тридцать три. Не помнишь? Ты, правда, тогда немножко того… — шепотом, по секрету от матери заканчивает Сергей Сергеевич.

Алеша рассмеялся и выбежал из комнаты.

Мать, как бы извиняясь за него, улыбается:

— Дитенок еще совсем.

Она идет вслед за Алешей. Сергей Сергеевич замечает адресованную ему записку, читает, хмурится.

— …«Прощайте. Никому не верю. Алешка».

— Чайку выпей, Алешенька… — слышится голос матери.

— Потом, — кричит из ванной Алеша, — потом!

Сергей Сергеевич складывает записку и кладет на место, под значок.

Вытирая лицо полотенцем, возвращается Алеша.

Но, вместо того чтобы одеваться, он неожиданно, как бы забыв о присутствии Сергея Сергеевича, останавливается у окна.

Делая вид, что не замечает Алешиного состояния, Сергей Сергеевич перелистывает книгу.

Длится пауза. Алеша молчит. Он стоит, прижавшись лбом к стеклу, с полотенцем в руке.

За окном слетаются голуби. Они усаживаются на карниз и сразу же поднимают возню: дерутся, сталкивают друг друга и вдруг взлетают все вместе, оглушительно хлопая крыльями.

Алеша поворачивается к Сергею Сергеевичу:

— Простите, Сергей Сергеевич, вы торопитесь…

— Да нет… Я, собственно, утром совершенно свободен. А у тебя какие воскресные планы?

Алеша неопределенно пожал плечами.

— Пойдем-ка, старик, «прошвырнемся», как у вас говорят. Ты как? Ну, пошли, пошли.

И, пока Сергей Сергеевич надевает кепку, Алеша, стараясь сделать это незаметно, забирает со стола записку и, скомкав, прячет ее в карман вместе с комсомольским значком.

Алеша и Сергей Сергеевич сидят в ожидании пароходика на пристани, за столиком кафе.

Утренняя воскресная набережная еще немноголюдна.

На пристани накапливаются едущие за город — кто на рыбалку, кто компанией — погулять; появляются стайки школьников, студенты. То зазвучит аккордеон, то гитара, то хором запоют девушки.

Перед Сергеем Сергеевичем останавливается сонная еще официантка — кафе только что открыли.

— По бокалу портвейна и мороженого.

— По сто? По двести?

— Мне сто, товарищу пятьсот.

Удивленно пожав плечом — мол, хотите чудить — дело ваше — официантка отмечает карандашиком заказ.

Алеша ушел в свои мысли, нахмурил брови, кусает ноготь.

— Между прочим, я давно собираюсь спросить, — говорит Сергей Сергеевич, — как там тебе в бригаде?

— Все хорошо.

Однако Сергей Сергеевич уловил в Алешиной интонации нечто, заставившее его переспросить:

— Ну, а все-таки?

— Нет, правда все хорошо.

— Ясно… — с огорчением произносит Сергей Сергеевич, понимая, что Алеша чего-то недоговаривает.

Буксир неторопливо ведет по Волге бесконечно длинный плот.

Подавая густой голос, идет теплоход.

Официантка ставит перед Сергеем Сергеевичем вазочку с мороженым, а перед Алешей появляется большая стеклянная ваза, на которой громоздится множество разноцветных шариков и рядом тоже бокал вина.

— Все мне?

— Ешь. В твоем возрасте я бы ведро мороженого уничтожил, были бы деньги. Ну, старик, выпьем, что ли…

Они чокаются.

— А что, Алеша, у вашей бригады будет какая-нибудь присяга?

— Не знаю.

— Я бы на вашем месте обязательно сочинил.

За соседним столиком компания зеленой молодежи открывает бутылку шампанского.

Выстрел пробки. Смех.

Алеша ест мороженое.

Пристально, напряженно всматривается в него Сергей Сергеевич.

Алеша замечает это. Он чувствует себя неловко под неотрывным, пристальным взглядом.

— Что с вами, Сергей Сергеевич?

Пауза.

— Видишь ли, Алеша, у меня был бы такой мальчик, как ты… если б не война…

— Простите, я не хотел…

— Граждане, на посадку! — объявляет матрос.

Сергей Сергеевич расплачивается.

Алеша незаметно достал из кармана комсомольский значок, подержал его на ладони, затем так же незаметно прикрепил к груди.

Гудок парохода.

Цех завода.

Бригада работает молча — чувствуется общее напряжение. На Лизу никто не смотрит, и она не поднимает головы. Сложную смесь чувств — радость и вину, счастье и стыд за это счастье перед девушками — можно прочесть в ее полуопущенном взгляде.

Рядом за соседним станком — Зоя, — замкнутая, молчаливая.

Несмотря на крайнюю напряженность атмосферы, работа идет, как всегда, быстро, споро.

Тамара демонстративно, как бы в укор Лизе, обучает Алешу обращению со станком.

— Не спеши, не спеши… Так… хорошо… говорю же, пойдет у тебя.

Вероятно, Тамара права, и работа у Алеши пойдет, но пока вид у него растерянный и несчастный — галстук съехал набок, волосы прилипли к вспотевшему лбу. И, несмотря ни на что, он по временам успевает бросить взгляд в сторону Лизы.

Звонок. Конец смены. Как он не похож на прежние, шумные, смешливые уходы бригады с работы! Все молча приводят в порядок свои рабочие места и так же молча идут к выходу из цеха.

Алеша, отстав от всех, проходит по коридору.

А в т о р. Как я был глуп, — думал Алеша, — как мог думать, что любовь — это счастье. Разве может быть в жизни худшая беда, большее несчастье?

— Алеша! Алешка!

Митя машет рукой, догоняет Алешу. Митя в спецовке, весь испачкан, волосы перехвачены узким ремешком, лицо еще горит жаром удачной работы, глаза счастливо сияют.

— Алексей! Друже! Пошли в душ!

Алеша хочет отказаться, но Митя подхватывает, обнимает его и быстро ведет к дверям душевой.

Хлещет горячая вода из душа.

В облаках пара, под струями воды, счастливо хохочет Митя. Волосы закрыли его лицо, он прыгает, как дикарь, выкрикивает на разные лады бессмысленные звукосочетания.

Рядом с ним, под соседним душем, — Алеша. Он покорно подставил плечи под этот дождь. Его худенькая фигурка так резко контрастирует с большим мужественным телом Мити! Мускулы переливаются, играют на руках Мити, на его груди, на спине. Тело блестит от воды и словно бы отражает его радость, веселье, счастье.

— Алеша! — кричит Митя, хлопая изо всех сил по Алешиной спине, — Алешка! Черт полосатый! До чего же это хорошая штука жизнь, Алешка!

Митя барабанит по Алешиной спине, потом подставляет руку под кран и пускает в Алешу яростную струю воды, берет Алешу за плечи, поворачивает к себе.

— Алешка… дружище, ведь это тебе я обязан… это ты, чертенок, открыл мне глаза…

Потоки воды льются на них из душей. Пар поднимается, то закрывая, то открывая их лица.

— …Я был слепым дураком… теперь-то я знаю, какое это счастье настоящая любовь… и что только делается с человеком, Алеша!.. Ты правду сказал — все вокруг начинаешь любить, понимать, ценить… даже пустяк какой-нибудь…

Алеша вдруг вырывается из Митиных рук.

— Оставь меня, пожалуйста, в покое…

Улыбка еще не успела сойти с Митиного лица. Он с удивлением смотрит на приятеля:

— Ты что?..

— Просто у меня плохое настроение… имею я право, в конце концов, не разделять твое телячье состояние?

— Алеша, опомнись… что с тобой?

А в т о р. Алешу понесло. Он будто слышал со стороны то, что говорил, ужасался своей несправедливости, но остановиться не мог…

— «Дружба»… «Дружба», — кричит Алеша, — какая это к черту дружба? Плюю я на такую дружбу… слышишь, плюю… плюю… плюю…

Алеша весь дрожит от возбуждения.

С лица Мити сошла улыбка. Он с тревогой смотрит на Алешу, стараясь понять и не понимая, что с ним происходит.

Вдруг Алеша изо всей силы тычет Митю кулаком в лицо. Тот только притрагивается пальцами к щеке, по которой ударил Алеша, и с беспокойством смотрит на него.

А вода все льется и льется потоками на стоящих друг против друга юношей.

А в т о р. И все-таки они пошли с завода вместе.

Заложив руки в карманы брюк, не разговаривая и не глядя друг на друга, идут по пустынным улицам Алеша и Митя.

Дойдя до угла, они останавливаются и неловко стоят на месте.

— Ну, покуда… — мрачно произносит Митя.

Алеша молча поворачивается.

— Э… — окликает его Митя, — забирай. Прочел…

Он достает из кармана пиджака книжку и отдает Алеше. Друзья расходятся.

А в т о р. Шли дни. Лиза была счастлива. Но даже в самые светлые мгновения в подсознании ее жила тревога. Она теперь лгала каждую минуту своим молчанием. Но она молчала не из трусости, она молчала потому, что боялась разрушить бригаду. Иногда она забывала обо всем, и такая радость ее охватывала. Она думала — неужели оно может быть грехом, ее счастье? Ведь, в конце концов, все, о чем они мечтали, что делали, — все это во имя счастья…

По мере того как говорит автор, перед нами возникает то рассветная улица, по которой идут, взявшись за руки, Лиза и Митя, то кабина «Колеса обозрений», в которой они сидят, а за ними поднимается и опускается парк и гуляющие в нем люди, и отражающая городские огни Волга, то мы видим их в полутьме кинотеатра.

Вот Митя с Лизой проносятся по городу на мотоцикле.

Валетовская компания, увидев их, машет руками.

— Смотрите, какой она хорошенькой стала! — говорит Карасев. — Ну, Михаил Петрович, преклоняюсь. Вы выиграли.

Валетов хмуро смотрит вслед Мите и Лизе.

— Боюсь, что я не выиграл, а проиграл, — говорит он, — и довольно крупно…

Митя лихо ведет машину, обгоняя «Волги», троллейбусы, грузовики.

Лиза сидит в коляске, откинувшись на спинку сиденья. Проносятся последние городские кварталы.

Мотоцикл, выехав за город, развивает бешеную скорость.

Лиза закрывает глаза.

Вдруг Митя резко тормозит, и, когда мотоцикл замедляет ход, он наклоняется к Лизе и целует ее.

Мотоцикл неторопливо съезжает в кювет и опрокидывается. Лиза и Митя вывалились. Они барахтаются, хохочут.

Митя обнял Лизу, прижал к себе.

— Послушай, что это значит, объясни… когда я понял, что люблю тебя, я думал так будет всегда…

— А теперь прошло?

— А теперь я с каждым днем люблю тебя в сто раз сильнее… а ты?

— А я счастлива… — закрыв глаза, говорит Лиза и снова открывает глаза, и мы видим, что она действительно бесконечно счастлива.

Гудок приближающегося автомобиля. Лиза и Митя пригибаются к откосу кювета, озорно блестят их глаза. Наверху с грохотом проносится машина, заполнив кювет облаком пыли.

Митя привлекает девушку к себе, целует и вдруг, отпустив, спрашивает:

— Что с тобой? Что такое?

На глазах у Лизы слезы. Она отворачивается.

— Ну, что случилось, Лиза?..

— Ничего.

— Ну, я прошу тебя.

Лиза плачет все сильней и сильней. Не зная, как быть, что делать, Митя берет ее за плечи и поворачивает к себе лицом. Лиза не сопротивляется, она плачет теперь, уткнувшись в Митино плечо.

А Митя растерян — не знает, чем помочь, и только спрашивает:

— Ну, что ты? что ты?.. Ну, успокойся… Что случилось?..

Наконец, слезы сами иссякают, Лиза всхлипывает реже, реже… и вот — успокоилась.

— Платок.

Митя поспешно достает из кармана платок и отдает ей, довольный, что может быть хоть чем-нибудь полезен.

— Просто не могу девчонкам в глаза смотреть! Нет, Митенька, все погибло!

— Ты с ума сошла! Тогда прав Валетов. И ничего нет. И вы все обыкновенные бабы!

— А главное — нельзя молчать. Я права не имею молчать.

— Ну, скажи. Может быть, правда лучше сказать.

— Ничего не понимаешь… В том-то и дело, что я не могу. Если б они хоть сами спросили…

А в т о р. Но никто из девушек так и не задал Лизе ни одного вопроса.

В комнате девушек темно. Только слабый лунный свет проникает сквозь занавески.

Голова Лизы на подушке. Вверху, на потолке, над нею бродят неясные тени — свет и тени…

Зоя лежит с открытыми глазами. Во взгляде ее застыло страдание.

На третьей кровати спит Нюра, по-детски подложив ладошку под щеку.

Спит Лиза, улыбаясь во сне.

А в т о р. В эту ночь Лиза сладко спала без всяких сновидений. Она совершенно не подозревала о том, что происходило рядом…

Зоя прислушивается, приподнимается на локте, смотрит.

Спит Нюра, спит Лиза.

Зоя встает, выдвигает из-под кровати свой чемоданчик, раскрывает его и начинает лихорадочно укладывать вещи. Как попало засовывает она свои платья… Туфельки на «шпильках» Зоя бросает с особенной досадой — словно они в чем-то виноваты.

Как будто все. Зоя берет зеркальце, оставшееся на столике, но оно выскальзывает из пальцев, падает и разбивается.

Лиза в испуге проснулась, быстро поднимается.

— Что? Что? Что?..

Вскакивает Нюра.

— Кто это? Что случилось?

Включает свет.

Зоя, одетая, стоит возле своей кровати. У ее ног чемодан и разбитое зеркало.

— С ума сошла! — Подбегает к ней босиком Нюра. — Куда собралась?!

Зоя поднимает чемодан.

— Пусти!

— Не пущу! — Нюра вцепилась в чемодан. — Девочки! Лиза!

— Оставь меня!

— Не пущу! Не пущу! — кричит Нюра. — Никуда не пущу! Сумасшедшая!

— Ты не имеешь права, наконец! — в голосе Зои слышатся истерические нотки. — Это моя жизнь! Оставьте меня в покое!

Бросив чемодан, Зоя кидается на кровать и плачет, зарывшись в подушку головой.

Слышны крики в коридоре:

— Где это?

— Что случилось?

В дверь стучат, вбегают девушки из других комнат. В коридоре шум. Бегут с верхних этажей.

Нюра накрывает Зою одеялом.

Как каменная стоит Лиза.

Комната наполнилась девушками и ребятами в пижамах и халатах. Какая-то высокая девица прибежала в длинней ночной сорочке.

— Ребята, ребята… Идите, будьте тактичными…

Нюра вытесняет всех из комнаты и, взглянув на рыдающую Зою, на Лизу, выходит и сама, плотно прикрыв дверь.

Испуганные, притихшие стоят в коридоре девушки бригады Максимовой.

— Что же это, девочки?.. Что у нас делается… — говорит Тамара.

И вдруг прорывается все, что столько времени таилось, о чем не хотели говорить. Перебивая друг друга, шепотом, чтобы не слышно было другим, затараторили девчонки.

— Вот она, Лизкина принципиальность…

— А еще нас «воспитывала»…

— Лично я скажу ей все в глаза…

— К черту! Минуты не останусь в вашей бригаде!

— Тише…

— Постой, что значит «в вашей»?

— А вот то, что я поверила, а мне в душу наплевали…

— Прекрати истерику, — сухо говорит Нюра, — люди кругом…

— Ну и что?.. Пусть слушают!

— И правда, — раздается с лестничной площадки насмешливый голос рыжего парня, — нам тоже интересно, какая она такая, новая мораль…

Стоящий рядом Илюша Горский поворачивает голову в его сторону.

— Я что… — смешавшись, бормочет рыжий, — я так говорю… просто так…

Рядом с ним стоит Клавка — худая, вертлявая девица. Она беспокойно оглядывается. Ее тоже распирает желание высказаться.

— Нет, на самом деле, товарищи, — говорит она, — что же это получается? Целый год весь завод гудит: вот они пример, вот они лучшие, триста процентов… задание для «Венеры»… то да се…

Вокруг молчание. Никто не поддерживает вертлявую девицу, но и не обрывает ее. Не найдя сочувствия, она сама замолкает.

— А ну, пойдемте отсюда, — говорит Нюра, — пошли к Тамаре…

Подруги уходят. Расходятся и остальные.

Кто-то выключил свет. Теперь коридор освещен только маленькой дежурной лампочкой.

— Так вот, девочки, — говорит Нюра, когда они вошли в Тамарину комнату, — все это совсем не так просто…

— Нет, зачем только я экзамены сдавала… заставила меня.

— Дуреха, — обрывает Машу Тамара, — при чем тут твои экзамены?

— А я считаю, Лиза не имела никакого права… — упрямо говорит Маша.

Тамара садится на подоконник.

— Скажите, девочки, — говорит она, — что такое «право», когда речь идет о настоящем чувстве.

— Нет, Томка, по-моему, есть законы, не важно, что они нигде не записаны… Понимаешь — другой раз надо подавить в себе чувство, чтобы остаться человеком…

— А я думаю, бывает так, что нет ни правого, ни виноватого…

— Ах, девочки, а мы-то представляли себе — придет любовь и это будет одна только радость, только счастье…

Зоя утихла. Она лежит с закрытыми глазами, отвернувшись к стенке.

Лиза все еще стоит в противоположном конце комнаты. Вот она делает движение к Зоиной кровати.

По круто сдвинутым бровям, по туго сжатому рту, по страдальческой морщинке на лбу понятно, что Зоя слышит, как подошла подруга.

Постояв, Лиза садится на край кровати. Еще круче сдвигаются брови на лице Зои.

— Зоя… — шепчет Лиза.

Каменное лицо у Зои.

— Зоинька…

Лиза прикасается к Зоиной руке. Рука отдергивается.

Лиза ложится рядом с Зоей, прижимается к ней. Шепчет на ухо…

— Зоинька… всю правду тебе скажу… ты не представляешь, как я мучаюсь. Это оказалось сильнее меня. Я думала, есть выход, ведь мы… ведь если дадим одолеть себя старым чувствам… но теперь вижу — выхода нет. Я должна отказаться от Мити, и я отказываюсь… Не могу так, не могу без вас, без тебя… Я отказываюсь, слышишь?..

А в т о р. Так говорила Лиза, так она искренне думала, но она еще думала: «Я отказываюсь, но разве я смогу жить…»

Лиза шепчет, шепчет, шепчет на ухо Зое. Вначале Зоя лежит с закрытыми глазами, все с тем же каменным лицом. Но вот что-то дрогнуло в нем. Вот прокатилась из-под ресниц слеза. Вот в уголках губ, в сдвиге бровей появилось что-то мягкое, жалостливое.

И вот уже обе девушки, всхлипывая, обнялись и плачут вместе.

— Можешь таскать мои туфли… — сквозь слезы, смеясь, говорит Зоя, — на шпилечках…

— Глупости… — также плача и улыбаясь, отвечает Лиза.

Они обнимаются.

Но вдруг, оттолкнув Лизу, Зоя вскакивает.

— Нет, оставь меня в покое!.. — зло шепчет она. — Ненавижу, ненавижу!..

Блестят глаза Зои, блестят на ее щеках невысохшие слезы.

Схватив чемодан, сверкнув свирепо взглядом в сторону подруги, Зоя выбегает из комнаты, хлопнув дверью.

Лиза бросается за ней.

Вниз по лестнице вместе с Лизой бегут все девочки.

На улице они оглядываются по сторонам — Зои не видно.

Вместо Зои они замечают две унылые фигуры — Митю и Алешу. Они идут, заложив руки в карманы брюк, не разговаривая и не глядя друг на друга.

— Митя! Митенька! — забыв об окружающих, бросается к нему Лиза. — Зойка ушла! Совсем ушла, понимаешь?..

Взволнованные случившимся, девушки окружают Митю и Алешу.

Митя, видимо, хочет задать Лизе какой-то вопрос, но, взглянув на нее, ни о чем не спрашивает.

— С чемоданом ушла… — говорит Маша, — наверно, нужно на вокзал, на пристань…

— Пошли! — Митя быстрым шагом уходит вместе с девушками. Алеша остается на месте.

— Переживает, конечно, — глядя им вслед, говорит вертлявая Клава. — Представляете, что завтра на заводе будет? А им как раз заказ сдавать, представляете? — Заметив Алешин свирепый взгляд, Клава торопливо добавляет: — Нет, я ничего не говорю.

Алеше вдруг пришла в голову какая-то мысль. Он резко поворачивается и быстро уходит.

Звонок.

Шурик выходит в переднюю. Отворяет дверь. На пороге Алеша.

Алеша отодвигает его в сторону и входит.

«Футурум» в глубине комнаты матово поблескивает хромированными деталями. На спинках стульев, на подоконниках сушатся цветные, разрисованные косынки. Одну из них, растянутую на столе, расписывает желто-красными разводами Толя Карасев.

— Тунеядцы за работой… — усмехается Шурик, — помогаем «Двадцать первому веку» зарабатывать хлеб насущный… все законно…

Повсюду видны следы очередной «субботы». В углу на диване сидят два приятеля, видимо, излишне хлебнувшие.

Из соседней комнаты появляется Валетов. Он останавливается перед Алешей.

— Ты что?

— Пустите, — Алеша пытается отстранить Валетова.

— Ты что врываешься? Кто тебя звал, зачем пришел?

— Предупредить, — говорит Алеша, — в открытую.

— И ты войну объявлять?

Алеша хмуро, исподлобья смотрит на него.

— Боже мой! Какой прокурорский взгляд! — иронизирует Валетов. — Подсудимый Валетов, какую цель вы преследовали, сбивая с толку советскую молодежь? Зачем вы отвлекали советского молодого человека от общих собраний и заставляли его задумываться над смыслом жизни? Какая держава платила вам за это окровавленными долларами?.. Вот что… — вдруг меняет Валетов тон, — убирайся-ка вон отсюда!..

Алеша подходит вплотную к Валетову.

— Ну, ну, ну… — Валетов невольно отступает на шаг, — без глупостей!

— Вот что, Валетов, — говорит Алеша, — закрывайте свою лавочку.

— Не пугай.

— Где Зоя?

— Зоя?.. Почему она должна быть здесь? Ищите в своей замечательной бригаде… Там у вас, кажется, интересные дела творятся… в смысле новой морали…

Алеша резко отстраняет Валетова и проходит в соседнюю комнату.

Здесь несколько пар «энтузиастов» слушают музыку, сидя перед радиолой. В углу, в кресле, выпрямившись, сердито сдвинув брови, сидит Зоя.

Алеша подходит к ней.

— Зоя… Зоинька… я за тобой.

Зоя отворачивается, не отвечая.

— Пойдем, прошу тебя…

Зоя не отвечает.

Неожиданно из первой комнаты раздается громкий, металлический голос:

— Говорит «Футурум»! Говорит «Футурум»! С этой минуты я действую сам, по своей воле. Посторонний, подойди ко мне. Прочти свою судьбу…

Не только Алеша, но и все окружающие с недоумением прислушиваются, идут в соседнюю комнату.

По «Футуруму» пробегают световые молнии, загораются и тухнут сигнальные огоньки, кроваво подмигивает правый глаз. Раздается удар, зловещее «готово», выползает бумажная лента.

— Уточкин Алексей, возьми ленту, читай… — произносит железный голос.

Алеша делает шаг к машине, берет ленту, перебирает ее, читает. Не может понять, что в ней написано. «Футурум» перестал работать. Алеша обрывает ленту, читает снова…

«Ты дерьмо, и бригада ваша дерьмо, и Лизка твоя дрянь, не лучше других. Иди отсюда и не возвращайся, а то хуже будет»…

Не веря своим глазам, Алеша еще и еще раз перечитывает текст. Он приходит в бешенство, швыряет ленту на пол, топчет каблуком.

— Подлецы! Негодяи!

Схватив тяжелый стул, изо всех сил ударяет по «Футуруму». Раздается звон стекла, треск, визг.

— Держите его!

Валетов бросается к Алеше, но тот разошелся и продолжает разбивать стулом «великую электронную машину». Все сбегаются в комнату. Алеша продолжает громить «Футурум».

Вдруг из машины раздается отчаянный крик.

— Перестань, убьешь!

Передняя часть «Футурума» отваливается, и все видят, что внутри машины сидит Альберт Эйнштейн, рядом с ним недопитая бутылка коньяка и пишущая машинка, из которой торчит бумажная лента.

Позади Эйнштейна раскрытая дверка из уборной, через которую он, видимо, проникал в машину. Эйнштейн, пострадавший от Алешиной агрессии, держится за голову и стонет.

Все застыли, потрясенные этим открытием. Несколько мгновений в комнате стоит тишина.

Замер и Алеша. Наконец, долговязый парень громко, но как бы для себя, изумленно произносит:

— Вот это так мошенство!.. Высший класс!..

И прыскает от смеха. За ним начинают смеяться и другие.

— Вот так автомат! Вот так электроника!

Смех становится все громче и громче.

— Эй, ты, электрон! Вылезай оттуда! Привет от Кио!

— Ну и жульничество! На уровне современной техники.

Смех.

Валетов собирает разбитые детали.

— Вы глупцы, он просто спьяна забрался в машину.

— А кто нам все время отвечал на вопросы?

— Отвечал «Футурум»… Я исправлю его, и он снова заработает.

— Не заработает, — говорит Алеша, — кончилась ваша лавочка. Зоя, пошли…

Взяв Зою за руку, Алеша уходит.

Алеша и Зоя сидят на скамье.

— Вон она… — говорит Алеша, — видишь, правее того дерева… сейчас, к рассвету, она на востоке, а вечером на западе… древние греки даже считали, что это две разные звезды… все-таки черт знает до чего она, собака, красивая…

Зоя молчит, Алеша покосился на нее, продолжает:

— …когда она удаляется — до нее 260 миллионов километров, а когда приближается — только 40 миллионов — рукой подать… вот такой момент и выбирают для полета… А интересно все-таки, эта штука, которую мы делаем, вдруг пролетит все 40 миллионов километров и окажется там… прямо невероятно… Из ракеты выйдет какой-нибудь комсомолец… что же он увидит? Или кого?.. А ты бы полетела?.. Я бы полетел… подумаешь… 40 миллионов…

— Хороший ты человек, Алеша, — не поворачивая к нему головы, тихо говорит Зоя.

— Пойми… — горячо убеждает Алеша, — ведь это все старье, старые чувства, от которых мы должны быть свободны… Больно… конечно, больно… и может быть, не одной тебе… Только другие переживают молча…

— Хороший ты парень, Алеша… — теперь уже глядя в лицо Алеше, повторяет Зоя.

Вестибюль заводского Дворца культуры… Доносится вальс в исполнении духового оркестра.

Проходят рабочие с женами, девушками. Стайками идут молодые работницы.

Рядом с контролершей, проверяющей билеты, два дружинника.

Музыку заглушает голос из репродуктора:

— …прослушайте сообщение. Новая победа нашего завода. Передовая молодежная бригада Елизаветы Максимовой добилась нового успеха. Досрочно выполнен заказ — «Венера». Во Дворце культуры завода состоится торжественное заседание…

Фойе. В ожидании начала молодежь танцует. Не танцуют только девушки из Лизиной бригады.

Празднично одетые, в модных платьях с торчащими юбочками, красиво причесанные, они сбились в кучку и тревожно поглядывают на входную дверь.

— С ума сойти, — говорит Нюра, — в такой день опаздывать!..

— Чепуха… — весело перебивает Зоя, — занят человек, что ж такого…

Нюра подозрительно смотрит на подругу: в ее повышенно-веселом тоне, так не вяжущемся с тревожным моментом, нетрудно угадать истерическую нотку.

— …руководство часто бывает занято, — продолжает Зоя, — мало ли какие у руководящих товарищей дела…

— Именинницам привет! — кричат им танцующие. — Примите поздравление! А где бригадир?

Лиза и Митя сидят на берегу Волги. Далеко внизу белеет плотина гидростанции. Разговор, видимо, идет уже давно.

— …Все предала, все погибло, — говорит в отчаянии Лиза, — сама их сколачивала, держала… сколько было всякого… Хотела, чтобы мы жили совсем по-новому… А Тамара? А Нюрка — та мне в рот смотрела: скажу — свято. Нет, Митенька, конец, конец…

— Неужели ты не понимаешь, что это просто невозможно?..

Митя заглядывает в Лизины глаза. Она старается улыбнуться. Наклоняется к нему.

— Никогда, — шепчет она, — ни одной нашей минутки не забуду… никогда…

— Ты сумасшедшая! — Митя вскакивает. — Настоящая сумасшедшая. Не будет этого, слышишь, не будет…

Он хватает Лизу за плечи, поворачивает к себе, как бы принуждая опомниться.

— Лиза… Лиза…

Но в ее глазах он читает только отрешенность от любви, непреклонность и щемящую жалобную просьбу — помочь ей, помочь…

— Не мучай меня. Не могу я иначе. Все равно — нет мне счастья без них… сам видишь…

Лиза порывисто прижимается горячей щекой к его плечу и замирает. Слышно, как далеко-далеко загудел пароход…

В этот звук вплетается стук часов, вначале тихий, затем все более громкий, тревожный.

Это стучат часы на Митиной руке. Они у самого уха Лизы.

И вдруг этот звук становится оглушительным, панически громким. Лиза вырывается из объятий, отталкивает Митю, вскакивает, смотрит на часы.

— Опоздала! — кричит она в отчаянии, — я опоздала!.. — И бросается бежать.

Митя следом за ней. Лиза бежит неловко: на ногах у нее туфельки на тончайших шпильках. Она останавливается, зло срывает с ног туфли и, держа их в руке, бежит по шоссе дальше босая.

— Лиза! Все равно не успеть, — кричит Митя.

Но Лиза бежит, бежит, бежит…

Как на грех, машины идут только из города.

Шоферы грузовиков и пассажиры автобусов в свете фар и прожекторов видят девушку, изо всех сил бегущую навстречу.

Лиза бежит против ветра, ее волосы растрепались, платье липнет к телу.

Дворец культуры.

Громкий звонок. Оркестр умолкает. Танцы прекращаются.

— Ну, что делать, что делать, девочки?! — тревожно говорит Тамара.

Публика начинает заходить в зрительный зал.

— Девчата, будьте наготове… — кричит, пробегая, парень, — как вызовут — сразу на сцену…

— Все в порядке! — откликается Нюра. — Что делать… что делать…

— Убить ее мало…

Девушки с тревогой смотрят на двери. Алеша стоит рядом с ними.

Босая, с растрепанными ветром волосами, бежит по дороге Лиза.

Митя, бегущий за ней следом, оборачивается. Идет машина.

— Стой! Стой! Стой!..

Митя становится посреди шоссе и поднимает обе руки навстречу слепящему свету мощных фар.

Визжат тормоза.

Огромный, десятитонный грузовик останавливается. Митя вскакивает на подножку. Кричит шоферу что-то, не слышное нам из-за грохота мотора.

Шофер кивает головой, машина тронулась, догоняет Лизу, приостанавливается. Митя помогает девушке подняться, и машина сразу рванула дальше.

Но в тот миг, когда Лиза, хватаясь за дверку, поднималась на высокую подножку, она обронила туфлю.

Почти падая, обессиленная, на сиденье, задыхаясь, Лиза произносит:

— Туфля…

Сидящий рядом с ней Митя смотрит на зажатую в Лизиной руке единственную туфельку. Беспомощно оглядывается он на убегающее назад темное шоссе и открывает дверку.

— Сумасшедший… — кричит шофер и сбавляет скорость.

Митя прыгает на шоссе и бежит в обратном направлении, а машина мчится вперед, разрезая мощными фарами темноту. Шофер еще и еще прибавляет скорость.

Лиза то оглядывается, то в тревоге смотрит вперед на быстро приближающийся город.

Заседание открыто.

Переполненный зал освещен так же ярко, как сцена.

Ведет заседание Сергей Сергеевич.

— Товарищи, на наше торжество прибыли почетные гости, чтобы приветствовать вместе с нами успехи нескольких наших бригад и в первую очередь успех бригады Елизаветы Максимовой…

Зал аплодирует, а севшие в последнем ряду члены бригады с ужасом переглядываются.

Лиза влетает во Дворец, молнией проносится мимо контролера, взбегает по мраморной лестнице…

— …Бригаду Максимовой прошу подняться на сцену… — говорит Сергей Сергеевич и аплодирует.

Зал подхватывает аплодисменты. Все поворачиваются назад. Растерянные девушки, не зная, что делать, продолжают сидеть на своих местах.

Аплодирует президиум.

— Ура бригаде Максимовой! — раздается молодой голос с балкона.

— Ура-а! — подхватывает молодежь в зале.

Сидящий в президиуме ученый Петров, тот, что передавал заводу заказ, аплодируя, встает. Вслед за ним встают все на сцене и в зрительном зале.

…Распахивается рядом со стоящим в проходе Алешей бархатная портьера, и в зал вбегает Лиза. Девчонки вскакивают, увидев ее.

Лиза стоит возле них, растрепанная, с туфлей в руке. И, несмотря на тревогу, несмотря на весь ужас положения, увидев девушек, Лиза улыбнулась.

Девушки переглядываются… Нюра, стоящая ближе всех к Лизе, отнимает у нее туфлю и бросает под стул.

В кадре босые ноги Лизы на ковровой дорожке. Смешок проходит по рядам. Те, кто ближе к проходу, смотрят на Лизины босые ноги. Другие тянутся через соседей, чтобы посмотреть.

Большая часть зала, не видя этого, продолжает аплодировать.

Алеша стоит чуть позади Лизы.

А в т о р. Она стояла как развенчанная королева. И Алеше так было жаль ее, что даже его собственная боль стала немного глуше…

Лиза растерянно поправляет волосы.

Сергей Сергеевич делает в сторону девушек приглашающий жест. Нюра шепчет что-то стоящей рядом Зое, та тотчас же передает это шепотом Маше, та — Тамаре…

И так, быстро перешепнувшись, девушки наклоняются и делают что-то невидное нам.

Затем они выходят из своего ряда, становятся за Лизой и все вместе, под аплодисменты зала, идут друг за другом по проходу, направляясь на сцену. Замыкает шествие Алеша.

Однако, по мере того как все больше и больше людей замечают, что девушки идут босиком, в зале нарастает смех. Но босые ступни смело шагают по ковровой дорожке. Лица девушек строги, замкнуты. Смех перекатывается, сопровождает движение девушек к сцене. И вот уже хохочет весь зал.

А в т о р. Сердце Лизы готово было разорваться от любви к своим дорогим девчонкам. Ей хотелось тут же, сейчас же, броситься их целовать. Она ничего уже не боялась и только чувствовала счастье и нестерпимое желание тоже расхохотаться…

Идут девушки. Идет Алеша.

А в т о р. А Алеша шел и думал — что может быть прекраснее на свете, чем проявление человеческой солидарности…

Члены президиума с изумлением смотрят на то, как поднимаются по ступенькам и выстраиваются на сцене шесть девушек в красивых вечерних платьях и… босиком. Шесть пар маленьких босых ног стоят в ряд.

Ученый Петров поворачивается к Сергею Сергеевичу, видимо, собираясь спросить, что означает это обстоятельство.

Однако тот делает вид, что не замечает ни странного вида девушек, ни недоуменного взгляда важного гостя. Но вот зал умолкает. Только то здесь, то там еще слышится смешок. Девушки стоят плечом к плечу, как ни в чем не бывало.

И вдруг с балкона раздается снова тот же молодой задорный голос:

— Не теряйтесь, девушки! Да здравствует бригада Максимовой!

Громом аплодисментов отвечает зал.

После торжественней части во Дворце танцы. Пары кружатся под звуки оркестра.

В фойе появляется Митя. Видимо, он прошел длинный, утомительный путь. Зажав в руке подобранную на шоссе злополучную туфельку, он обводит угрюмым взглядом танцующих и вдруг замечает… у стойки буфета весело смеющуюся Лизу. Вокруг нее хохочущие подруги, Алеша рядом. Алеша, которого он привык видеть таким мрачным, смеется вместе со всеми и вместе со всеми пьет шампанское.

— Вот он! — кричит Нюра, заметив стоящего в дверях Митю.

Все оглядываются. Лиза идет навстречу Мите.

Девушки весело глядят ей вслед, и только в Зоином взгляде можно прочесть все еще не утихшую боль.

Лиза подошла, взяла из Митиной руки туфельку.

Он смотрит на Лизу и начинает понимать, что случилось что-то очень, очень хорошее.

Алеша идет к выходу. Зоя посмотрела ему вслед, сделала было движение — остановить, но раздумала…

На площади, перед Дворцом слышна музыка.

Алеша проходит на бульвар. Здесь пустынно сейчас. Он останавливается, смотрит на горящую над горизонтом звезду, идет дальше.

…Вот площадь перед заводом. На стене возле проходной укреплены большие двухметровые полотнища — портреты улыбающихся девушек — бригада Максимовой. На крайнем портрете — сам Алеша.

На освещенном фоне портретов появляются темные силуэты Валетова, Шурика и Карасева.

Все они, видимо, «на взводе». Валетов мрачен. Слегка пошатываясь, останавливается он перед портретом Лизы.

— Нет, что мне особенно нравится в этой девчонке — ее чистота…

Говоря это, Валетов наклоняется, набирает с дороги ком грязи и швыряет в Лизин портрет.

Грязное пятно растекается по улыбающемуся лицу.

— Не смейте, слышите, не смейте… — кричит, подбегая, Алеша.

— А… привет, идальго…

И Валетов снова швыряет ком грязи.

Алеша бросается к нему, но в это время Шурик запускает грязью в другой портрет. Алеша поворачивается, хватает его за руку.

— Не смейте, говорю, слышите, не смейте…

Ком за комом, швыряют грязь в лица девушек Валетов, Карасев и Шурик. Они смеются над Алешей, который мечется от одного к другому, пытаясь остановить их.

Алеша бросается на противников, как разъяренный волчонок. Карасев падает от его удара. Шурик подбирается сзади и скручивает Алеше руки за спиной. Он извивается, стараясь вырваться.

Карасев поднялся, и теперь все трое тесно сдвинулись вокруг Алеши.

— Ну, Алексей, — говорит Валетов, — сейчас мы проведем с тобой маленький педагогический разговор… Ничего особенного, просто мы тебя отучим вмешиваться в чужие дела…

— Слушай, друг… — говорит Шурик, — может, мы с тобой все-таки договоримся?..

— Я вам не друг… — отвечает Алеша, — я вам враг. Ясно? Враг.

— Скажи какой герой!

— Ты, малый, напрасно выслуживаешься. Ордена не дадут. Разве вот такую бляшку… — Карасев срывает с Алешиной курточки комсомольский значок.

Удар музыки.

Алеша бросается на Карасева, вырывает из его руки свой значок.

Звучит музыка.

На фоне подсвеченных снизу портретов, которые как бы наблюдают за происходящим, противники передвигаются то вперед, то назад — вот-вот схватятся. Напряжение нарастает и нарастает.

— Хватай его! — выкрикивает вдруг Карасев и вместе с Шуриком бросается на Алешу.

Схватка.

Алеша наносит удары.

Музыка становится оглушительной.

…Дерущиеся передвигаются, они видны нам то на фоне портрета Тамары, то Зои, то Лизы.

Валетов не ввязывается в драку, но шаг в шаг следует за дерущимися.

— Осторожнее… — время от времени говорит он, — аккуратнее…

На темной площади перед заводом дерущиеся сплелись в один клубок.

Алеша получает и наносит удары, нападает и защищается.

Тревожно звучит музыка.

— Не надо! Не надо! — вдруг кричит Валетов. — Не смей!

Он заметил, что Шурик достал из кармана нож. Но поздно. Одновременно с предостерегающим криком нанесен удар.

Бьют барабаны. Гремит оркестр.

На площади все замирают.

Дрожит рукоятка ножа в груди Алеши… Откинута рука. В пальцах зажат навсегда старый комсомольский значок…

Алешины глаза открыты. Он видит:

…Как оставляя за собой гигантский столб огня, отрывается от земли космический корабль. Его движение кажется медлительным и торжественным.

Далекий гул взрыва сплетается с музыкой.

Алеша видит, как все выше поднимается корабль, как удаляется земля. Она видна уже вся, как шар, как планета. Она становится все меньше.

Несется в мировом пространстве космический корабль к звездам, в бесконечность.

Алеше видится выплывающая из-за туч луна.

Как хороша ночь нашей Родины!

Сказочными кажутся застывшие в лунном свете города. Медленно текут между темно-зеленых холмов тяжелые золотые реки. Спят спокойно люди в эту ночь.

Безмятежно спят дети.

Спят в лунном свете, вытянув хоботы, огромные краны строек. Спят просторные аудитории университетов, спят морские порты, спят птицы на ветвях деревьев. Спит страна.

…И только Алешина мать, отложив книгу, к чему-то беспокойно прислушивается…

…Приходилось ли вам слышать усиленное с помощью радиоламп биение человеческого сердца? Ни один в мире звук не похож на эти грозные, глухие удары.

И сейчас, один за другим, оглушительно бьют они — эти бесконечно тревожные удары.

Бьют с перебоями, то почти останавливаясь, то снова еще и еще… Вот-вот оборвется жизнь, вот-вот замолчит навсегда сердце.

…Лиза — она все еще сидит рядом с Митей, в зале Дворца культуры, — вдруг прислушивается… Что это — кажется ей или в самом деле слышатся эти странные, глухие удары?

…Площадь.

И здесь гремят глухие удары.

Прошло только одно мгновение. Еще дрожит рукоятка ножа.

Еще стоят неподвижно над Алешей убийцы.

— Что натворил… бегите… — шепчет испуганно Валетов. — Скорей!..

И они разбегаются в разные стороны.

Губы Алеши шевельнулись.

Раздается шепот.

— Я вам не друг… я враг…

Сквозь застилающий уже глаза Алеши туман ему видится какой-то человек.

Расплывчатое изображение становится на миг более ясным. Высокий, худой, в старых железных латах стоит Дон-Кихот. Он сложил руки и бесконечно печально глядит на Алешу. Вот юноша-стратонавт, с прекрасным, светлым лицом. Стоят молодогвардейцы — Олег Кошевой и Ульяна Громова.

Вот сбились вместе девушки, объединенные одним горем и одной дружбой на всю жизнь.

Плотно сжаты их губы, но Алеше слышатся слова торжественной клятвы:

— Клянемся быть честными, верными в дружбе и в любви. Клянемся всю жизнь быть в первой шеренге — там, где труднее всего, где опаснее всего…

С повязками на рукавах строго стоят дружинники.

— Клянемся быть смелыми, принципиальными, бескорыстными…

Застыл Сергей Сергеевич.

— Клянемся отдать жизнь за счастье людей…

И вот раздается самый последний, самый глухой удар сердца, и наступает тишина.

…На площади над Алешей склоняются люди, только что подбежавшие к нему.

Кто-то лихорадочно ищет пульс. Но пульса нет. Сердце не бьется. Мертвая тишина.

Подбежала Лиза. Увидела мертвого Алешу и в страхе прижала руки к груди. И вот мы слышим, как взволнованно, как глухо забилось ее сердце. Вот наклонился над Алешей Митя, и мы слышим, как сильные, тревожные удары его сердца вплелись в биение Лизиного сердца.

Тесно окружили Алешу ребята и девушки, все больше и больше их бежит на площадь. Вот уже вся площадь запружена людьми. И мы слышим, как бьются, перебивая друг друга, опережая друг друга, как тревожно бьются человеческие сердца…

А в т о р. Вот все, что я узнал об Алеше, о его любви и ненависти, о его короткой жизни и мужественной смерти. Сколько их, мечтателей, ходит по земле нашей Родины, сколько их ищет своего пути! Сколько юных сердец бьется горячо и взволнованно рядом с нами. Только прислушайтесь, внимательно прислушайтесь…

Гремят глухие удары — бьются человеческие сердца, все сильней и сильней, все громче и громче. Громче и громче…

1961 г.

ФИЛЬМОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

По сценариям Алексея Яковлевича Каплера поставлены фильмы:

«ТРИ ТОВАРИЩА» — киностудия «Ленфильм», 1935 г.[5]

Сценарий этого фильма написан совместно с Т. Златогоровой.

Режиссер-постановщик — С. Тимошенко. Операторы — В. Донашевский, Б. Куликович. Художники — В. Калягин, Н. Суворов. Композитор — И. Дунаевский. Звукооператор — П. Вицинский.

В главных ролях:

Лацис — Н. Баталов, Глинка — А. Горюнов, Зайцев — М. Жаров, Варя — Т. Гурецкая, Ира — В. Полонская.

«ШАХТЕРЫ» — киностудия «Ленфильм», 1937 г.

Литературный сценарий этого фильма называется «САДОВНИК».

Режиссер-постановщик — С. Юткевич. Операторы — И. Мартов, Г. Максимов. Художники — Абидин Дино, О. Пчельникова. Композитор — Е. Гольц. Звукооператор — М. Шер.

В главных ролях:

Семен Примак — Б. Пославский, Чуб — Ю. Толубеев, Ольга Бобылева — Н. Русинова, Лошадев — С. Каюков, Матвей Бобылев — Б. Лукин, Файвужинский — Е. Альтус, Садовник — А. Матов, Галка — З. Федорова, Петр Бобылев — А. Чекаевский, Игнат Бобылев — Н. Назаренко, Красовский — М. Бернес.

«ЛЕНИН В ОКТЯБРЕ» — киностудия «Мосфильм», 1937 г.

Режиссер-постановщик — М. Ромм. Оператор — Б. Волчек. Художник — Б. Дубровский-Эшке. Композитор — А. Александров. Звукооператор — В. Богданович.

В главных ролях:

В. И. Ленин — Б. Щукин, Василий — Н. Охлопков, Матвеев — В. Ванин, Анна Михайловна — Е. Шатрова.

«ЛЕНИН В 1918 ГОДУ» — киностудия «Мосфильм», 1939 г.

Сценарий этого фильма написан совместно с Т. Златогоровой.

Режиссер-постановщик — М. Ромм. Оператор — Б. Волчек. Художники — Б. Дубровский-Эшке, В. Иванов. Композитор — Н. Крюков. Звукооператор — С. Минервин.

В главных ролях:

В. И. Ленин — Б. Щукин, Я. М. Свердлов — Л. Любашевский, Ф. Э. Дзержинский — В. Марков, М. Горький — Н. Черкасов, Василий — Н. Охлопков, Матвеев — В. Ванин, рабочий Коробов — Д. Орлов, кулак — Н. Плотников.

«КОТОВСКИЙ» — Центральная объединенная киностудия в Алма-Ате, 1942 г.

Режиссер-постановщик — А. Файнциммер. Оператор — М. Гиндин. Художник — А. Уткин. Композитор — С. Прокофьев. Звукооператор — В. Попов.

В главных ролях:

Котовский — Н. Мордвинов, Харитонов — В. Ванин, Кабанюк — Н. Крючков, доктор — В. Марецкая, князь Каракозен — М. Астангов, ординарец — К. Сорокин.

«ОНА ЗАЩИЩАЕТ РОДИНУ» — Центральная объединенная киностудия в Алма-Ате, 1943 г.

Литературный сценарий этого фильма называется «ТОВАРИЩ П».

Режиссер-постановщик — Ф. Эрмлер. Оператор — В. Рапопорт. Художник — Н. Суворов. Композитор — Г. Попов. Звукооператор — З. Залкинд.

В главных ролях:

Прасковья Лукьянова — В. Марецкая, Женька — Л. Смирнова, Сенька — П. Алейников.

«ЗА ВИТРИНОЙ УНИВЕРМАГА» — киностудия «Мосфильм», 1955 г.

Режиссер-постановщик — С. Самсонов. Операторы — Ф. Добронравов, В. Монахов. Художники — Б. Чеботарев, Л. Чибисова. Композитор — А. Цфасман. Звукооператор — О. Упеник. Текст песни М. Матусовского.

В главных ролях:

Крылов — И. Дмитриев, Андреева — Н. Медведева, Юля Петрова — М. Дроздовская, Слава Сидоркин — О. Анофриев, Соня Божко — С. Дружинина, лейтенант Малюткин — А. Кузнецов, Сергеева — В. Данчева, Егор Петрович Божко — Б. Тенин, Галина Петровна — Н. Ткачева, Мазченко — М. Трояновский, Бричкина — Н. Яковлева, Маслов — Г. Георгиу.

«ПЕРВЫЕ РАДОСТИ» — киностудия «Мосфильм», 1956 г.

Сценарий написан по одноименному роману К. Федина.

Режиссер-постановщик — В. Басов. Оператор — Т. Лебешев. Художники — С. Воронков, Н. Новодережкин. Композитор — М. Зив. Звукооператор — В. Шарун.

В главных ролях:

Кирилл Извеков — В. Коршунов, Извекова Вера Никандровна — О. Жизнева, Рагозин Петр Петрович — В. Емельянов, Ксения Рагозина — Н. Меньшикова, Лиза Мешкова — Т. Конюхова, Мешков Меркурий Авдеевич — В. Соловьев, Парабукин Тихон Платонович — С. Плотников, Анночка Парабукина — Лора Мураева, Пастухов — М. Названов, Цветухин — В. Дружников, старик — Д. Ильченко, полковник Полотенцев — И. Воронов, Шубников — Б. Новиков.

«НЕОБЫКНОВЕННОЕ ЛЕТО» — киностудия «Мосфильм», 1956 г.

Сценарий написан по одноименному роману К. Федина.

Режиссер-постановщик — В. Басов. Оператор — Т. Лебешев. Художники — С. Воронков, И. Новодережкин, Композитор — М. Зив. Звукооператор — В. Шарун. Текст песен В. Коростылева.

В главных ролях:

Кирилл Извеков — В. Коршунов, Анночка Парабукина — Р. Макагонова, Рагозин — В. Емельянов, Дибич — Ю. Яковлев, Пастухов — М. Названов, Цветухин — В. Дружников, Извекова — О. Жизнева, Иппат — О. Стриженов, Ознобишин — Г. Георгиу, Лиза Мешкова — Т. Конюхова, Пастухова — В. Ушакова, Зубинский — А. Рогозин.

«ДВЕ ЖИЗНИ» — киностудия им. М. Горького, 1961 г.

Режиссер-постановщик — Л. Луков. Оператор — М. Кириллов. Художник — Н. Пашкевич. Композитор — Д. Тер-Татевосян. Звукооператор — Н. Озорнов.

В главных ролях:

Семен Востриков — Н. Рыбников; Сергей Нащекин — В. Тихонов; Ирина Нащекина — М. Володина; старая княгиня Нащекина — Е. Гоголева; Николай Игнатьев — Л. Поляков; Кирилл Бороздин — В. Дружников; его отец, профессор Бороздин — Л. Свердлин; его мать, жена профессора — О. Жизнева; Нюша, швейка — Э. Нечаева.

«ПОЛОСАТЫЙ РЕЙС» — киностудия «Ленфильм», 1961 г.

Сценарий этого фильма написан совместно с В. Конецким.

Режиссер-постановщик — В. Фетин. Оператор — Д. Месхиев. Художник — А. Рудяков. Композитор — А. Баснер. Звукооператор — А. Шаргородский.

Режиссер по дрессировке зверей — К. А. Константиновский.

В главных ролях:

Капитан — А. Грибов, Маришка — М. Назарова, Старпом — И. Дмитриев, Шулейкин — Е. Леонов.