Его Преосвященству, легату и капеллану, святейшему отцу дону Хуану де Сумаррага, недавно назначенному епископом Мексики, что в Новой Испании, шлем Мы Наше высочайшее повеление.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

Далее следует изустный рассказ-хроника пожилого индейца из племени, обычно именуемого ацтеками (чье повествование обращено было к его преосвященству епископу Мексики Хуану де Сумаррага), записанный verbatim ab origine[9]

братом Гаспаром де Гайана,

братом Торибио Вега де Аранхес,

братом Херонимо Муньос

и братом Доминго Виллегас-и-Ибарра,

interpres[10] Алонсо де Молина.

Мой господин!

Прошу прощения, мой господин, за то, что не ведаю, как именно следует обращаться к столь важной особе, но думаю, что подобное обращение вас не обидит. Поскольку вы человек, а ни один из встречавшихся мне в жизни людей не возражал против того, чтобы его так именовали. Итак, мой господин...

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

Я вижу, господа мои писцы, его преосвященство не присутствует сегодня? Следует ли мне продолжать? А, понятно. Он прочтет ваши записи моего рассказа на досуге.

Хорошо. В таком случае позвольте мне отвлечься от слишком уж личных воспоминаний, касающихся моей семьи и меня самого, и, дабы у вас не сложилось впечатления, будто мы жили, словно какие-то отшельники, в стороне от всех, предоставить вам более широкий обзор тогдашних событий. Можно сказать, что я мысленно отступлю, отойду назад и как бы в сторонку, после чего попытаюсь обрисовать вам наше отношение к окружающему. К тому миру, который мы именовали Кем-Анауак, или Сей Мир.

Ваши исследователи уже давно обнаружили, что он расположен между двумя безбрежными океанами, омывающими его с востока и с запада. У берегов обоих океанов находятся влажные Жаркие Земли, но в глубь суши они простираются не так уж далеко. Земля, начиная от берегов, постепенно поднимается к подножиям вздымающихся горных кряжей, между которыми расположено высокое, находящееся так близко к небу, что воздух там разреженный, чистый, сверкающий и прозрачный, плато. Климат здесь почти круглый год, даже в сезон дождей, по-весеннему мягкий, и лишь с наступлением сухой зимы бог Тацитль, повелитель самых коротких дней в году, делает некоторые из этих дней прохладными, а иногда даже по-настоящему холодными.

Самой густонаселенной частью Сего Мира является огромная чаша или ложбина в этом плато, которую вы теперь называете долиной Мехико, по-нашему – Мешико. Здесь сосредоточены озера, которые и сделали этот край столь привлекательным для людей. То есть на самом деле там находится только одно, огромное озеро, но, поскольку в него в двух местах глубоко вдаются высокогорья, получается, что оно как бы разделено перемычками на три отдельные части, три водных массива, соединяющихся узкими проливами. Самое маленькое и самое южное озеро, где я провел свое детство, отличается красноватой соленой водой, ибо почва по его берегам богата солью. Центральное озеро Тескоко по размеру больше, чем два остальных, вместе взятые. Пресная и соленая воды в нем смешиваются, и на вкус его вода лишь слегка солоновата.

Несмотря на то что на самом деле в этом краю всего одно озеро, мы всегда делили его на пять отдельных частей: каждое из них имело свое название, причем, за исключением окрашенного тиной Тескоко, у остальных озер их было даже несколько. Так, южное и самое прозрачное озеро в верхней своей части называется Шочимилько, или Цветущий Сад, потому что на его берегу лучше всего всходят и плодоносят прекраснейшие растения. В своей нижней части это же озеро называется Чалько, по имени обитающего неподалеку племени чалька. Самое северное озеро также имеет два названия. Люди, которые живут на Сумпанго, или Острове-в-Форме-Черепа, называют его верхнюю половину озером Сумпанго, а народ с Шалтокана, моего родного острова Полевой Мыши, и эту часть озера именует Шалтокан.

В каком-то смысле я мог бы уподобить эти озера нашим богам – то есть, конечно, нашим бывшим богам. Я слышал, как вы, христиане, порицаете нас за «многобожие», за поклонение множеству богов и богинь, властвующих над различными силами природы и сторонами человеческой жизни: испанцы частенько жалуются, что в столь обширном и запутанном пантеоне решительно невозможно разобраться. Однако я произвел вычисления, сопоставил одно с другим и пришел к выводу, что если принять во внимание Святую Троицу, Пресвятую Деву, а также всех прочих высших существ, которых вы называете ангелами, апостолами или святыми, причем каждый из них является покровителем той или иной грани существования вашего мира, вашей жизни, вашего тональтин, то еще неизвестно, кого из нас следует обвинять в многобожии. Это ведь не в нашем, а в вашем календаре каждый день посвящен особому высшему существу. Кроме того, по моему разумению, мы зачастую почитали одно и то же божество в разных его проявлениях и под разными именами, точно так же как у нас был разнобой с названиями озер. Для землеописателя здесь, в долине, существует только одно озеро, а для лодочника, который, усердно работая веслами, перегоняет свой акали через пролив с одного широкого водного пространства на другое, их три. Людям, живущим на побережье или на островах, эти озера известны под пятью различными именами. Так же обстоит дело и с нашими богами. Ни один бог, ни одна богиня не имеет только одно лицо, одно имя, одно-единственное предназначение. Подобно тому как наше озеро состоит из трех озер, так и один наш бог способен быть единым в трех лицах.

Вы хмуритесь, почтенные братья? Ну хорошо, пусть един в трех лицах будет только ваш Бог. А наш может быть един в двух. Или в пяти. Или в двадцати. В зависимости от времени года: влажный сезон на дворе или сухой, длинные дни стоят или короткие, пришло время посадки или наступила пора сбора урожая. В зависимости от обстоятельств: военное время или мирное, изобилие или голод, добрые правители нам достались или жестокие. С учетом всего этого круг обязанностей одного и того же бога может изменяться, а это, соответственно, влияет и на его отношение к нам, и на те способы, которыми мы демонстрируем этому богу свое поклонение и почитание. Если посмотреть на это иначе, с другой стороны, то наша жизнь, наши урожаи, победы и поражения на поле боя, возможно, зависят от переменчивого настроения бога. Он может быть таким же разным, как и вода в трех озерах, может быть горьким или сладким или, если ему заблагорассудится, останется откровенно равнодушным.

Между тем как и само настроение бога, так и зависящие от него повседневные события, происходящие в нашем мире, разными почитателями одного и того же бога могут восприниматься по-разному. Разве победа одной армии не является поражением другой? Таким образом, те или иные бог или богиня могут одновременно рассматриваться как награждающие и как карающие, как дарующие и как отнимающие, как любящие и как грозные. Когда вы поймете, как причудливо переплетаются обстоятельства, вам станет ясно и разнообразие свойств, приписывавшихся нами каждому богу, и образов, которые он принимает, и даже еще большее разнообразие титулований, каковые ему подобают. Например: чтимый, восхваляемый, благословенный, могучий, грозный и так далее.

Впрочем, довольно об этом. Позвольте мне от вопросов мистических перейти к делам сугубо житейским. Я буду говорить о вещах, доступных познанию с помощью не высокой мудрости, но обычных пяти чувств, которыми обладают даже дикие звери.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

В то время, когда меня прозвали Кротом, я еще учился в школе. Каждый вечер после окончания рабочего дня я, как и другие дети старше семи лет со всего Шалтокана, отправлялся либо в Дом Созидания Силы, предназначавшийся только для мальчиков, либо в Дом Обучения Обычаям, который мальчики и девочки посещали совместно. В Доме Силы нас, мальчишек, заставляли выполнять тяжелые физические упражнения, закаляя мускулы и волю. Мы учились игре в мяч, тлачтли и получали первые навыки владения боевым оружием. В Доме Обычаев детей нашего возраста кратко знакомили с историей Мешико и других земель, несколько более подробно рассказывали о наших богах и о посвященных им многочисленных праздниках, обучали искусству обрядового пения, танцев и игры на музыкальных инструментах, которыми сопровождались все эти религиозные церемонии.

Только в этих телпочкалтин, или низших школах, мы, простолюдины, смешивались как равные с отпрысками знати и даже с несколькими детьми рабов, которые явно выделялись своими способностями. Считалось, что этого начального образования, в котором упор делался на воспитании вежливости, почтительности к родителям и достижении изящества и физической ловкости, для детей рядовых членов общины более чем достаточно, а уж для горстки детей рабов, которых сочли достойными обучения, такая возможность и вовсе была редким отличием и высокой честью.

Лишь немногие мальчики из простонародья могли рассчитывать на дальнейшее обучение в Домах Обычаев и Силы, совершенно недоступное для мальчиков-рабов и для всех девочек, будь они даже самого знатного рода. Чтобы продолжить учение в калмекактин, сыновья знатных родителей обычно покидали остров, поскольку на Шалтокане такой школы не было. Преподавали в подобных заведениях принадлежавшие к особому ордену жрецы, а учившиеся там по завершении обучения сами становились жрецами, правительственными чиновниками, писцами, историками, художниками, целителями и занимались другими, столь же почитаемыми занятиями. Поступление в калмекактин не было запрещено любому рожденному свободным юноше, но посещение его и проживание там обходились так дорого, что большинству простых людей такие траты было не осилить. Исключение составляли юноши, за время учебы в низшей школе проявившие исключительные способности, – таких обучали бесплатно.

Должен признаться, что я ни в Доме Созидания Силы, ни в Доме Обучения Обычаям ничем особенно себя не проявил. Помнится, когда я впервые появился в музыкальном классе, наставник мальчиков попросил меня спеть что-нибудь, чтобы он мог оценить мой голос. А когда я спел, он сказал:

– Звуки забавные, но пением бы я их не назвал. Может, попробовать научить тебя играть на каком-нибудь инструменте?

Увы, вскоре выяснилось, что я столь же неспособен извлечь мелодию из флейты с четырьмя дырочками или подобрать ритм хоть на одном из множества звучавших в разной тональности барабанов. В конце концов потерявший терпение наставник отправил меня в группу, осваивавшую простейший танец для начинающих, танец Громовой Змеи. Каждый танцор, притопнув, делал маленький прыжок вперед, совершал полный оборот кругом, припадал на одно колено и, вернувшись в исходную позицию, повторял все с начала. Когда мальчики и девочки, выстроившиеся в длинную колонну, последовательно, один за другим, проделывают эти движения, слышится непрерывный грохот, а их строй со стороны и впрямь производит впечатление извивающейся змеи. Или, во всяком случае, должен производить.

– Это первая в моей жизни Громовая Змея, которую мне приходится выстраивать с таким чудиком! – воскликнула наставница девочек.

– А ну выйди из этого ряда, Малинкуи! – вскричал следом за ней наставник мальчиков.

И с этого времени я стал для него Малинкуи, то есть Чудиком. С тех пор всякий раз, когда на острове, на площади перед пирамидой проводили церемонии и ученики нашей школы публично исполняли ритуальный танец, мое участие в празднестве сводилось к битью в барабан из черепашьего панциря парой маленьких оленьих рогов или к выбиванию ритма зажатыми в каждой руке клешнями краба. К счастью, честь нашей семьи на таких мероприятиях всегда поддерживала сестра: она выступала с сольным танцем, который пользовался неизменным успехом. Тцитци могла танцевать вообще без музыкального сопровождения, причем у зрителей создавалось впечатление, будто она слышит какую-то особую, звучащую лишь для нее одной музыку.

А вот мне начинало казаться, будто у меня нет собственного лица либо, напротив, их так много, что я не в силах разобраться, какое же из них настоящее. Дома я был Микстли, Туча, соседи чаще называли меня Тоцани, Кротом, в Доме Обычаев кликали Малинкуи, Чудиком. Ну а в Доме Созидания Силы я вскоре заслужил еще одно прозвище: Пойяутла, Связанный Туманом.

К счастью, с мускулами мне повезло больше, чем с музыкальными способностями, ибо я унаследовал рост, стать и силу моего отца. К четырнадцати годам я перерос многих учеников, бывших старше меня на два года, ну а прыгать, бегать и поднимать тяжести может, по моему разумению, даже слепец. Во всяком случае, наставник не находил изъянов в выполнении мною физических упражнений, пока дело не доходило до командной игры. Если бы в игре тлачтли допускалось использование рук и стоп, я играл бы лучше, ибо человек действует ими почти инстинктивно, однако удары по твердому мячу оли разрешалось наносить только локтями, коленями и ягодицами, да и сам этот мяч, когда мне вообще удалось его заметить, виделся лишь как смутная клякса. Соответственно, хотя на время игры мы надевали шлемы, набедренники, наколенники и налокотники из толстой кожи, а торс мой защищала толстая хлопковая безрукавка, я постоянно получал синяки и ссадины от ударов мяча.

Хуже того, я редко мог отличить своих товарищей по команде от игроков противника. А если уж мне, пусть и нечасто, удавалось попасть по мячу коленом или бедром, я вполне мог отправить его не в те ворота – приземистые каменные арки по колено высотой, которые, согласно сложным правилам этой игры, в ходе ее переносятся с места на место по краям игровой площадки. Что же до того, чтобы закинуть мяч в одно из вертикальных каменных колец, укрепленных высоко вдоль линии схождения двух окружавших площадку стен (это приносило победу вне зависимости от очков, набранных до этого каждой командой), то такой бросок и опытным-то игрокам с отменным зрением удавался лишь изредка, можно сказать, по счастливой случайности. Ну а для меня, видевшего все сквозь пелену тумана, это было бы настоящим чудом.

Вскоре наставник перестал привлекать меня к игре, и мое участие с тех пор сводилось к тому, чтобы следить за кувшином с водой и черпаком, а также колючками для уколов и сосательными тростинками, с помощью которых школьный целитель возвращал подвижность онемевшим мышцам игроков, отворяя в местах кровоподтеков густую черную кровь.

Кроме того, нас обучали действиям в боевом строю и владению оружием. Наставником по боевым искусствам был немолодой, покрытый шрамами куачик, «старый орел», каковой титул давался человеку, на деле доказавшему свою воинскую доблесть. Звали его Икстли-Куани, или Пожиратель Крови, и ему, надо полагать, было хорошо за сорок. Носить перья на голове и прочие знаки отличия настоящих воинов нам, мальчишкам, не разрешалось, однако у нас были деревянные или плетеные и обтянутые кожей щиты и сделанные по нашему росту боевые доспехи. Последние представляли собой стеганые одеяния из вымоченного в рассоле и затвердевшего хлопка, защищавшие все тело, от шеи до запястий и лодыжек. Эти доспехи предоставляли некоторую свободу движений и служили защитой от стрел, во всяком случае выпущенных с дальнего расстояния, но – аййя! – как же в них было жарко! Они царапали тело, и, пробыв в них совсем недолго, человек исходил потом.

– Первым делом, – заявил Пожиратель Крови, – вы должны научиться издавать боевые кличи. Конечно, в настоящий бой вы пойдете под трубные звуки раковин, гром барабанов и треск трещоток. Но не помешает добавить к этому шуму и ваши собственные голоса, призывающие убивать, а также удары ваших кулаков или оружия по щитам. Уж я-то знаю по собственному опыту: оглушительный шум сам по себе может служить оружием. Он может поколебать сознание человека, разбавить водой его кровь, ослабить его мускулы, может даже опустошить его мочевой пузырь и кишки. Но если этот шум производите вы сами, то на вас он подействует совсем по-другому: укрепит вашу решимость и поднимет боевой дух.

Таким образом, несколько недель подряд, не получив даже учебного оружия, мы учились во весь голос подражать резкому клекоту орла, рычанию ягуара, протяжному уханью совы и пронзительным крикам попугая. Мы учились скакать и неистовствовать в притворном боевом рвении, делать угрожающие жесты и корчить угрожающие гримасы, учились с такой силой стучать по щитам, что они окрашивались кровью наших разбитых кулаков.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

Другая сторона холма оказалась еще прекраснее той, что выходила на озеро Тескоко. Склон был пологим, ухоженные сады и пестрящие цветами лужайки с купами деревьев сбегали вниз, мягкими волнами, а на поросших сочной травой прогалинах паслись ручные олени. То здесь, то там, в стороне от тенистых рощиц, виднелись деревья и кусты, искусно подстриженные в форме животных и птиц. А у подножия холма красовалось множество строений, больших и малых, но обладавших одинаково гармоничными пропорциями и расположенных на удобном расстоянии друг от друга. Мне даже показалось, что я различил на дорожках между зданиями прогуливавшихся людей в богатых одеждах, хотя, конечно, сверху были видны только яркие переливающиеся точки. Шалтоканский дворец господина Красной Цапли был удобным и достаточно внушительным зданием, но резиденция юй-тлатоани Несауальпилли представляла собой целый город, загадочный, но содержащий в себе все необходимое.

Вершина холма, где я стоял, поросла «старейшими из старых» кипарисовыми деревьями, иные из которых имели стволы настолько толстые, что, пожалуй, их не могли бы обхватить и двенадцать человек, и настолько высокие, что серо-зеленая перистая листва деревьев сливалась с лазурным небосводом. Оглядевшись по сторонам, я приметил искусно замаскированные кустами толстые глиняные трубы, по которым подавалась вода для орошения садов и снабжения раскинувшегося внизу города. Насколько мне удалось разглядеть, трубы эти тянулись издалека, с вершины еще более высокой горы, где, надо думать, и находился чистый источник.

Я был настолько очарован, что не раз и не два останавливался, чтобы полюбоваться разнообразными садами и парками, через которые пролегал мой путь, так что добраться до подножия холма мне удалось лишь ближе к закату. Там по дорожкам, усыпанным белым гравием, прогуливались богато одетые знатные мужчины и женщины, благородные воины в головных уборах из перьев и благообразные старцы. Каждый из них приветствовал меня кивком или любезным словом как своего, но мне было неловко беспокоить этих важных особ расспросами насчет того, куда именно в этом удивительном месте мне надлежит явиться. Потом я приметил юношу примерно моих лет, который, по-видимому, не был занят каким-либо неотложным делом. Стоя рядом с молодым оленем, который только что начал отращивать рога, он праздно почесывал бугорки между его ушами. Уж не знаю, чешутся ли только что проклюнувшиеся рожки, но оленю, похоже, подобное внимание доставляло удовольствие.

– Микспанцинко, брат, – приветствовал меня молодой человек, и я предположил, что это один из многочисленных отпрысков Несауальпилли, принявший меня за очередного внебрачного сына правителя. Но потом он заметил мою вместительную корзину и сказал: – Ты, наверное, новичок по имени Микстли?

Я подтвердил это, поприветствовав его в свою очередь.

– Меня зовут Уишкоцин, – представился мой новый знакомый. (Имя это означает Ива.) – Знаешь, у нас тут уже не меньше трех Микстли, так что для тебя, видимо, надо будет придумать другое прозвание.

Не ощущая особой нужды в еще одном имени, я сменил тему:

– Слушай, я в жизни не видел, чтобы олени разгуливали свободно, без всяких вольеров, и не боялись людей.

– Они попадают к нам еще детенышами: обычно охотники подбирают их, если самка убита, и доставляют сюда. Ну а здесь для них всегда находят кормилицу, которая выкармливает их своим молоком. Оленята растут среди людей и, видимо, себя тоже считают людьми. А ты, Микстли, наверное, только что приплыл? Проголодался? Устал?

На все три вопроса я ответил утвердительно:

– Да, да и да. Только я ничего не знаю: ни чем мне здесь предстоит заниматься, ни даже, куда нужно идти.

– Кто все знает, так это первая супруга моего отца, – промолвил юноша. – Пойдем, я отведу тебя к ней.

– Спасибо тебе, господин Ива, – поблагодарил я его. Выходит, я не ошибся, этот юноша действительно был одним из сыновей правителя.

Пока мы с ним шли по территории, прилегающей к дворцу (олень тоже увязался за нами), молодой принц рассказывал мне о самых примечательных сооружениях, мимо которых пролегал наш путь. Показав на огромное, с трех сторон обступавшее цветущий внутренний двор двухэтажное строение, Ива пояснил, что в левом крыле расположены его собственные покои и комнаты всех остальных детей правителя, в правом размещаются сорок наложниц юй-тлатоани, а помещения центрального флигеля отведены советникам Чтимого Глашатая – мудрецам, неотлучно его сопровождающим, находится ли он в городе или в загородном дворце. Там живут также поэты, художники и ученые, которым владыка покровительствует. Вокруг здания красовалось множество окруженных садами уютных беседок с мраморными колоннами. Там мудрецы могли без помех предаваться размышлениям и творчеству, прозревать будущее или медитировать.

Сам дворец властелина Тескоко ни размером, ни пышностью убранства не уступал дворцам Теночтитлана. Длина фасада этого двухэтажного здания составляла самое меньшее тысячу шагов. Здесь находились тронный зал, палаты Совета, залы для придворных увеселений, караульные помещения и так называемый зал правосудия, где юй-тлатоани регулярно принимал своих подданных, дабы выслушать их жалобы или прошения. Тут же размещались личные покои Несауальпилли и покои его жен.

– Там целых три сотни комнат, – сказал принц, а потом с ухмылкой добавил: – Соединенных между собой множеством тайных ходов и лестниц. Таким образом, мой отец может посещать любую жену, не вызывая при этом зависти остальных.

Когда, оставив оленя, мы вошли в центральные ворота, стоявшие по обе их стороны часовые (а это, разумеется, были не простые воины) вытянулись в струнку, держа свои копья остриями вверх. Ива провел меня через просторный зал, увешанный гобеленами из перьев, после чего по широкой, устланной тростниковыми циновками лестнице мы поднялись к изысканным покоям его мачехи. Вот так и получилось, что вторым человеком, с которым я познакомился на новом месте, оказалась госпожа Толлана-Текиуапиль, та самая первая и любимейшая супруга правителя и благороднейшая из знатных женщин аколхуа, о которой старик упоминал на холме. Когда мы появились на пороге, эта высокая красавица разговаривала с каким-то угрюмого вида молодым человеком, но одарила нас улыбкой и жестом пригласила войти.

Принц Ива представил ей меня, и я наклонился, чтобы совершить обряд целования земли. Госпожа Толлана, однако, собственноручно подняла меня с колен и в свою очередь представила молодому человеку с нависавшими бровями:

– Мой старший сын, Иштлильшочитль.

Я снова преклонил колени, ибо в данный момент передо мною находился сам принц Черный Цветок, официально провозглашенный наследником титула и трона Несауальпилли, правителя Тескоко. У меня начала слегка кружиться голова, и не только оттого, что мне без конца приходилось то преклонять колени, то подниматься. Ведь как-никак нечасто бывает, чтобы сын простого каменотеса за один день познакомился сразу с тремя столь знатными особами. Черный Цветок кивнул мне, слегка приподняв черные брови, после чего он и его сводный брат покинули комнату.

Первая супруга осмотрела меня с ног до головы, а я тем временем украдкой и сам разглядывал ее. Возраст госпожи мне определить не удалось, хотя, надо думать, она уже достигла средних лет. Судя по облику принца Черного Цветка, ей было никак не меньше сорока, но на прелестном добром лице госпожи я не углядел ни морщинки.

– Микстли, верно? – промолвила она. – Право же, у нас тут многовато юношей, которых так зовут. А полные имена я плохо запоминаю.

– Некоторые зовут меня Тоцани, госпожа.

– Ну нет, ты гораздо больше крота. Ты и сейчас уже высокий юноша, а ведь тебе еще расти и расти. Я буду звать тебя Кивун.

– Как будет угодно моей госпоже, – отозвался я, в душе облегченно вздохнув. – Такое же прозвище и у моего отца.

– Раз так, нам обоим будет нетрудно его запомнить, верно? Ну что ж, пойдем, я покажу тебе твои покои.

Должно быть, госпожа Толлана дернула за веревочку колокольчика или чего-то в этом роде, поскольку, когда мы вышли из комнаты, ее уже ждали два рослых сильных раба с креслом-носилками. Они поставили паланкин на пол, а когда она уселась, подняли и бережно, не допуская ни малейшего наклона, спустили его вниз по лестнице и понесли за ворота дворца, в сгущавшиеся сумерки. Третий раб бежал перед паланкином со смолистым сосновым факелом, а четвертый нес позади особое знамя, свидетельствовавшее о высоком ранге госпожи. Я рысил рядом с носилками, остановившимися у того самого здания с тремя флигелями, которое уже показывал мне Ива. Госпожа Толлана завела меня внутрь: мы поднялись по лестнице и после нескольких поворотов оказались в дальней части левого крыла.

– Заходи, – пригласила она, открывая дверь, сделанную из кожи, натянутой на деревянную раму и покрытой для прочности лаком. Раб внес факел внутрь, чтобы осветить мне путь, но я замешкался и лишь засунул внутрь голову, неуверенно пробормотав:

– Здесь, кажется, пусто, моя госпожа.

– Разумеется. Эту комнату специально освободили для тебя.

– Я думал, что в калмекактин всех учеников селят в общих спальнях.

– Наверное, так оно и есть, но тебе предстоит жить в этой пристройке. Мой супруг и господин не особенно любит эти школы и жрецов, которые в них преподают. Ты приехал сюда не затем, чтобы посещать калмекактин.

– Как не за этим, моя госпожа? А я-то думал, что мне предстоит учиться!..

– Это действительно так, причем тебе придется постараться: ты будешь учиться вместе с отпрысками самого Несауальпилли и его придворных. Наших детей учат не немытые фанатичные жрецы, а избранные самим господином моим супругом мудрецы, каждый из которых преуспел в той области знаний, которую он преподает. Здесь, Кивун, тебе не придется без конца зубрить молитвы и заклинания, у тебя появится возможность получить настоящие, полезные знания.

Если до сего момента я, по крайней мере, не таращился на нее разинув рот, то теперь, когда рабы, обходя помещения, залегли вставленные в настенные канделябры свечи из пчелиного воска, меня охватило настоящее изумление. Мало того что мне предназначалось отдельное помещение, но в дальней стене еще и находилась арка, а за ней – следующая комната! Неужели мне одному – целых две комнаты?!

– Моя госпожа, как же так? Здесь столько же места, сколько было во всем нашем доме?!

– Ты привыкнешь к удобствам, – с улыбкой промолвила она, чуть ли не силой затолкнув меня внутрь. – В первой комнате ты будешь заниматься, та, дальняя, твоя спальня, а за ней находится еще и умывальня. Наверняка с дороги ты захочешь умыться и привести себя в порядок. Если понадобится помощь, дерни за веревочку, и сюда явится твой слуга. Как следует поешь и хорошенько выспись, Кивун. Скоро мы увидимся с тобой снова.

Раб проследовал за ней из комнаты и закрыл дверь. Мне было жаль видеть, как уходит столь добрая госпожа, но, с другой стороны, меня радовала возможность обойти свои новые покои и, подобно настоящему кроту, осмотреть их, близоруко вглядываясь в предметы обстановки. В комнате для занятий находились низенький стол, икпали, приземистое сиденье с подушками, плетеный сундучок, в котором я мог хранить свою одежду и книги, каменный очаг, куда уже положили поленья, подсвечники со свечами, в количестве, достаточном для того, чтобы я мог продолжать занятия после наступления темноты, и зеркало из полированного тецкаля, редкого кристаллического минерала, позволяющего видеть не смутные очертания лица, а настоящее, четкое отражение. Окно занавешивалось шторой из расщепленного тростника, которую можно было, свернув в рулон, поднять или опустить с помощью шнуров.

Вместо обычного, сплетенного из тростника тюфяка в спальне на плоскую приподнятую над полом лежанку было брошено штук десять, а то и целая дюжина стеганых и, видимо, набитых пухом одеял. Мягчайшие на ощупь, они все вместе были похожи на пуховое облако. Устраиваясь отдохнуть, я мог забраться на это ложе между одеялами на любом уровне, в зависимости от того, насколько мягким хотелось мне чувствовать его под собой и сколько тепла мне хотелось получить сверху. А вот оценить все возможности и достоинства умывального помещения мне удалось далеко не с такой легкостью. Зайдя туда, я обнаружил в полу выложенное плитками углубление, куда, видимо, следовало сесть, чтобы помыться, но ни кувшинов, ни каких-либо иных емкостей с водой в помещении не было. Зато имелся горшок, явно предназначавшийся для отправления естественных надобностей, только вот он почему-то был намертво приделан к полу, и я решительно не понимал, как же его опорожняют после использования. Правда, и в ванной, и в верхней части горшка имелись любопытной формы выступы с отверстиями, но если то и были трубы, то вода из них не текла, так что какой от них толк, оставалось для меня тайной. До этого дня я и представить себе не мог, что буду нуждаться в наставлениях по поводу того, как мне умыться и опорожнить желудок, однако, уразумев, что самому мне в этих мудреных приспособлениях не разобраться, сдался. Я вернулся в первую комнату, подергал за шнурок колокольчика и не без смущения стал ждать, когда появится приставленный ко мне тлакотли.

– Меня зовут Коцатль, мой господин, – объявил с порога явившийся на мой зов бодрый румяный мальчуган. – Мне девять лет, и на меня возложена обязанность служить тем шести молодым господам, покои которых находятся в конце этого коридора.

Коцатль означает Драгоценное Ожерелье – имя, пожалуй, слишком высокопарное для прислужника, но смеяться над ним я не стал. В конце концов, ни один дающий имена тональпокуи не стал бы сверяться со своими пророческими книгами, дабы наречь младенца, рожденного в рабстве, даже имейся у его родителей средства, чтобы оплатить услуги. Взрослые имена таких детей не записывались ни в какие книги. Рабы называли своих отпрысков как угодно, порой давая им (как это было в случае с Даром Богов) совершенно неподходящие прозвания. Однако для мальчика-раба Коцатль выглядел упитанным, не имел следов побоев, держался без подобострастия и помимо обычной для рабов мужского пола набедренной повязки носил короткую, безупречной белизны накидку. Все это заставило меня предположить, что в стране аколхуа или, всяком случае, во дворце правителя с низшими обращаются хорошо.

Обеими руками мальчик нес огромный глиняный сосуд с горячей водой, от которой поднимался пар, поэтому я поскорей посторонился, дав рабу возможность пройти в умывальню и вылить воду в выложенную плиткой лохань. Даже если Коцатль принял меня за настоящего выходца из знати, он с полным на то основанием мог предположить, что сын провинциального вождя едва ли знаком с подобной роскошью. Во всяком случае, мальчик, не дожидаясь с моей стороны вопроса, пояснил:

– Мой господин, ты можешь охладить воду в купальной лохани до нужного тебе состояния. Вот так.

Он указал на выступавшую из стенки глиняную трубу, в которую, ближе к концу, был сверху вставлен обрезок другой трубы, покороче. Прислужник всего-то и сделал, что повернул эту торчавшую вертикально трубку, и из отверстия полилась струя чистой холодной воды.

– Длинная труба подводит воду из главного потока, снабжающего весь дом. Короткая трубка имеет с одной стороны отверстие, и, поворачивая ее так, чтобы отверстие было обращено внутрь, к длинной трубе, ты позволяешь воде выливаться наружу, в лохань. Повернешь в обратную сторону, поток перекроется. А когда ты закончишь мыться, мой господин, вытащи из донышка ванны вот эту оли, затычку. Грязная вода убежит вниз, в сливную трубу.

Потом он указал на прикрепленный к полу сосуд для отправления нужды и добавил:

– Ашикатль используют примерно так же. Когда ты облегчишься в него, подкрути вон ту трубку, и струя воды смоет все через дырку в днище.

Я, до сих пор даже не замечавший это отверстие, в невежественном испуге спросил:

– Как, неужели испражнения упадут в нижнюю комнату?

– Нет-нет, мой господин. Как и вода из ванной, они попадут в трубу, которая вынесет их прочь из дома. Все отходы отводятся в специальный пруд, выгребную яму, откуда их доставляют на поля как удобрение. А сейчас я велю приготовить для моего господина ужин, так что, когда он кончит мыться, его уже будет ждать еда.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

Маленький раб Коцатль приветствовал мое возвращение в Тескоко с неподдельным восторгом и облегчением, потому что, как выяснилось, Жадеитовая Куколка была чрезвычайно раздосадована моим отъездом и все свое дурное настроение выплескивала на него. Хотя у молодой госпожи имелся внушительный штат служанок, она в мое отсутствие задействовала и Коцатля, причем то взваливала на мальчика тяжелую и нудную работу, то просто заставляла его бегать рысцой, а то и без всякой причины подвергала порке.

Коцатль намекнул, что ему приходилось выполнять без меня поручения самого низкого свойства, а когда я поднажал на него как следует, поведал, что женщина по имени Сама Утонченность во время очередного визита к госпоже выпила яд и скончалась в страшных мучениях, с пеной у рта. С тех пор Жадеитовой Куколке приходилось довольствоваться любовниками, которых находили для нее Коцатль и служанки, которым, как я понял, это удавалось хуже, чем мне. Однако госпожа не стала немедленно по прибытии давать мне какие-либо поручения, не прислала ко мне раба с приветствием и вообще никак не дала понять, что знает о моем возвращении и что это ее интересует. Жадеитовая Куколка была занята в церемонии Очпанитцили, проводившейся, разумеется, не только в Мешико.

А вскоре после праздников во дворец, как и было запланировано, прибыли Тлатли с Чимальи, и госпожа занялась их обустройством. Она лично проследила за тем, чтобы мастерская художника и скульптора была обеспечена всеми необходимыми инструментами и материалами, и подробно объяснила обоим, чем им предстоит заниматься. Я намеренно не встречал своих земляков и не помогал им обустраиваться на новом месте, а когда через день или два мы случайно столкнулись в дворцовом саду, отделался кратким приветствием. Они что-то смущенно и растерянно пробормотали в ответ.

Потом я встречал обоих довольно часто, поскольку их мастерская была расположена в подвале, как раз под тем крылом дворца, где находились покои Жадеитовой Куколки, но всякий раз ограничивался кивком. К тому времени Чимальи и Тлатли уже успели несколько раз побеседовать со своей покровительницей и энтузиазм их порядком поостыл. Вид у юношей был скорее испуганный; они понимали, что влипли, и с удовольствием посоветовались бы со мной, однако я упорно не шел на сближение.

В ожидании, когда госпожа наконец призовет меня к себе, я готовил один рисунок, намереваясь преподнести его Жадеитовой Куколке. Задача оказалась нелегкой, поскольку требовалось изобразить одного хорошо знакомого мне молодого человека так, чтобы он был похож на себя, но при этом сделать его настолько привлекательным, чтобы перед его красотой было невозможно устоять. Я порвал множество показавшихся мне неудачными набросков, пока не добился наконец удовлетворительного результата, но и после этого потратил еще уйму времени на доработку. Однако получившийся в результате портрет, как я надеялся, должен был пленить юную госпожу. Так оно и вышло.

– Ого, да это просто красавец! – воскликнула она, когда я вручил ей рисунок, а приглядевшись повнимательнее, пробормотала: – Родись этот парень женщиной, быть бы ему Жадеитовой Куколкой. – В устах молодой госпожи то была высшая похвала. – Как его зовут?

– Весельчак.

– Аййо, подходящее имя! Где ты его откопал?

– Пактли – сын и наследник правителя моего родного острова, госпожа. Его отец, владыка Красная Цапля, наместник Шалтокана.

– И, увидев его дома на празднике, ты вспомнил обо мне и сделал зарисовку? Как это мило с твоей стороны, Выполняй. Я почти готова простить тебе долгую отлучку. А теперь отправляйся и привези его мне.

– Боюсь, госпожа, – правдиво ответил я, – что по моей просьбе он не явится. Мы с Пактли не слишком-то любим друг друга. Однако...

– Значит, ты делаешь это не ради его блага, – прервала девушка. – Интересно, с чего это ты решил побеспокоиться обо мне? – Ее бездонные глаза впились в меня с подозрением. – Правда, лично тебе я никогда не делала ничего плохого, но особой любви ко мне ты раньше все равно не испытывал. Откуда вдруг эта неожиданная забота?

– Я стараюсь предвидеть желания и повеления моей госпожи.

Никак не отреагировав на последние слова, Жадеитовая Куколка дернула за веревочку и велела прибежавшей на звон колокольчика служанке немедленно привести Чимальи и Тлатли. Когда оба они, трепеща, предстали перед ее очами, госпожа показала им мой рисунок.

– Вы оба родом с Шалтокана. Вам знаком этот молодой человек?

Тлатли воскликнул:

– Пактли!

А Чимальи сказал:

– Да, госпожа, это господин Весельчак, но...

Я бросил на юношу взгляд, который заставил его заткнуться; наверняка он хотел добавить, что в жизни Весельчак никогда не выглядел столь привлекательно и благородно. Ну а на то, что Жадеитовая Куколка перехватила мой взгляд, мне было наплевать.

– Все ясно, – сказала она так лукаво, как будто уличила меня. – Вы двое можете идти.

Когда мои земляки покинули комнату, юная госпожа продолжила:

– Говоришь, вы друг друга недолюбливаете? Не иначе, тут замешана девушка: полагаю, этот красивый знатный юноша перешел тебе дорогу. Поэтому ты коварно устраиваешь для него свидание, зная, чем все может закончиться.

Бросив выразительный взгляд на сделанные мастером Пицкуитлем изваяния гонца Йейак-Нецтлина и садовника Ксали-Отли, я заговорщически улыбнулся и сказал:

– Мне бы хотелось думать, что я оказываю услугу всем троим: моей госпоже, моему господину Пактли и самому себе.

Жадеитовая Куколка весело рассмеялась.

– Ну, значит, так тому и быть. Я не против, но тебе придется самому устроить, чтобы он прибыл сюда.

– Я взял на себя смелость приготовить письмо – на самой лучшей, выделанной оленьей коже. Там все указано, как обычно: полночь, восточные ворота. Не сомневаюсь, что, если моя госпожа поставит на этом письме свое имя и вложит в него перстень, Пактли прибудет сюда на той же лодке, которая доставит ему послание.

– Ты просто умница, Выполняй! – сказала она и отнесла письмо на низенький столик, где стояли горшочек с краской и камышинка для письма.

Поскольку в Мешико не принято давать девушкам образование, Жадеитовая Куколка, разумеется, не умела ни читать, ни писать, но, будучи особой высокого происхождения, могла по крайней мере изобразить символы своего имени.

– Сейчас пойдешь на причал и отыщешь мой акали. Отдашь послание кормчему и скажешь, чтобы отправлялся на рассвете. Я хочу, чтобы господин Весельчак был здесь уже завтра ночью.

Тлатли и Чимальи, как оказалось, поджидали меня снаружи, в коридоре, желая предостеречь.

– Ты хоть понимаешь, что затеял, Крот? – спросил Тлатли дрожащим голосом.

– Хочешь увидеть, что ждет господина Пактли? – сказал Чимальи чуть более спокойно. – Пойдем, посмотришь.

Я последовал за ними по каменной лестнице. Мастерская была прекрасно оборудована, но поскольку находилась в подвале, и днем и ночью освещалась плошками и факелами, отчего сильно смахивала на темницу. Статуй оказалось несколько, но две из них я мгновенно узнал. Статуя раба по имени Я Обрету Величие была уже вылеплена в полный рост, и Чимальи начал раскрашивать глину специально смешанными красками.

– Ну просто один к одному, – сказал я, не покривив душой. – Госпожа Жадеитовая Куколка наверняка будет довольна.

– Ну, уловить сходство не составило труда, – скромно ответил Тлатли. – Тем паче что я мог работать на основе твоего превосходного рисунка и лепить глину, имея под рукой настоящий череп.

– Но мои наброски черно-белые, – заметил я, – и даже такой мастер, как Пицкуитль, не сумел найти нужные краски. Чимальи, я восхищаюсь твоим талантом.

И вновь я говорил вполне искренне. Изваяния Пицкуитля были раскрашены традиционно: для открытых частей тела неизменно цвета меди, волосы – черные, и так далее.

У Чимальи же оттенки кожи варьировались, как это бывает у живого человека: нос и уши самую малость потемнее, чем остальное лицо, щеки чуть более розовые, даже черные волосы переливались, приобретая каштановый оттенок.

– После обжига в печи цвета сольются и все будет выглядеть еще лучше, – сказал Чимальи. – Взгляни-ка сюда, Крот. – Он обвел меня вокруг статуи раба и показал вытисненный внизу символ сокола – знак Тлатли. А под ним красовался отпечаток кровавой ладони Чимальи.

– Да уж, тут не ошибешься, – промолвил я равнодушным тоном и перешел к следующей статуе. – А это, наверное, будет Сама Утонченность?

– Думаю, Крот, тебе лучше не называть вслух имена... э... моделей, – натянуто отозвался Тлатли.

– Это было больше, чем просто имя, – сказал я.

Пока что полностью были готовы лишь голова и плечи женщины. Они прикреплялись к шесту на той же самой высоте, что и при жизни, ибо опорой им служил собственный скелет несчастной красавицы.

– С этой особой у меня возникают затруднения, – заявил Тлатли. Он говорил равнодушно и профессионально, словно не знал, что создает изображение недавно погибшего человека. И достал мой первый набросок, сделанный на рыночной площади: – Твоего рисунка, вкупе с черепом, вполне достаточно для работы над головой. Ну а колотль, каркас, дает мне представление об основных пропорциях тела, но...

– Значит, это каркас? – поинтересовался я. – Ты это так называешь?

– Видишь ли, любая скульптура из глины или воска должна обязательно поддерживаться изнутри каркасом, подобно тому, как мякоть кактуса поддерживает древесная основа. Ну а что может быть лучшим каркасом для статуи человека, чем его собственный скелет?

– Да уж, – только и смог сказать я. – А если не секрет, откуда ты их берешь, эти скелеты?

– Их присылает нам госпожа Жадеитовая Куколка, – ответил Чимальи. – Со своей личной кухни.

– Откуда?

Чимальи отвел взгляд.

– Не спрашивай меня, как госпожа убедила делать это своих поваров и кухонных рабов. Но они снимают кожу, извлекают внутренности и срезают плоть с... с модели... не расчленяя ее. Потом они вываривают оставшееся в больших чанах с известковой водой. Чтобы скелет не рассыпался, варку прекращают еще до того, как растворятся связки. Поэтому на костях все равно остаются ошметки мяса, которые нам приходится соскребать. Но зато мы получаем целый скелет. Бывает, конечно, что повредят ребро или фалангу пальца, но это ерунда. Вот только...

– Вот только, к сожалению, – подхватил Тлатли, – даже полностью сохранившийся скелет не дает мне полного представления об особенностях строения тела – всех его изгибах, выпуклостях и впадинах. Насчет мужской фигуры строить догадки проще, но женская – это совсем другое дело. Нужно знать, как выглядели при жизни ее грудь, бедра и ягодицы.

– Они были великолепны, – пробормотал я, вспомнив Саму Утонченность. – Пойдем в мои покои, у меня там есть другой рисунок. Такой, который даст тебе полное представление о модели.

Я велел Коцатлю приготовить для гостей шоколад. Тлатли и Чимальи обошли все три комнаты, громко восхищаясь роскошным убранством, в то время как я подбирал для них рисунки с изображением Самой Утонченности.

– А, совершенно обнаженная! – обрадовался Тлатли. – Идеально подходит для моих целей.

Сказано это было так, словно речь шла об образце хорошей глины.

Чимальи тоже посмотрел на изображение погибшей женщины и заметил:

– Честно скажу, Крот, тебе здорово удаются детали. Если бы ты не ограничивался рисунками, а научился работать с красками, светом и тенью, из тебя мог бы получиться настоящий художник. И ты мог бы дарить миру красоту.

Я грубовато рассмеялся:

– Вроде статуй, каркасами которых служат вываренные скелеты?

Тлатли, пивший шоколад, принялся оправдываться:

– Мы же не убивали этих людей, Крот. И мы не знаем, зачем молодой госпоже понадобились статуи. По-твоему, было бы лучше, если бы погибших просто похоронили или сожгли, обратив в пепел? Мы, по крайней мере, увековечиваем их образы. И прилагаем все старания к тому, чтобы эти образы стали настоящими произведениями искусства.

– Ничего себе искусство! Нет уж, лучше быть писцом. Я, по крайней мере, просто описываю мир и делаю это честно, ничего не приукрашивая.

Тлатли взял в руки изображение Самой Утонченности.

– А по-моему, ты неплохо отображаешь прекрасное.

– Отныне я не буду рисовать ничего, кроме словесных символов. Мой последний портрет уже написан.

– Портрет господина Весельчака, – догадался Чимальи. Он огляделся по сторонам и, убедившись, что мой раб не может нас слышать, добавил: – Ты ведь понимаешь, что подвергаешь Пактли риску угодить в кухонный чан?

– Очень на это надеюсь, – признался я. – Ибо не собираюсь оставлять смерть своей сестры безнаказанной. Это, – я бросил в лицо Чимальи его собственные слова, – было бы слабостью, пятнающей наши чувства.

Оба смутились и некоторое время молчали, опустив головы. Потом Тлатли заговорил:

– Крот, но ты подвергаешь всех нас опасности разоблачения.

– Ну, мне такая опасность угрожает уже давно. А что касается вас... Я мог бы предостеречь старых друзей, но разве вы поверили бы моему рассказу? Пактли не первый!

– Но до него были всего лишь рабы и простые горожане, – возразил Чимальи. – Возможно, их никогда и не хватятся. А господин Весельчак – человек знатный, наследник правителя Шалтокана.

Я покачал головой.

– Говорят, муж той женщины, изображенной на рисунке, совсем помешался, пытаясь узнать, что случилось с его любимой женой. Рассудок никогда к нему не вернется. И даже рабы не исчезают просто так, ни с того ни с сего. Чтимый Глашатай уже поручил своим стражникам расследовать таинственное исчезновение нескольких человек. Так что разоблачение неминуемо, это лишь вопрос времени. И не исключено, что все произойдет уже следующей ночью, если Пактли не станет мешкать...

На лбу Тлатли выступил пот.

– Крот, имей в виду, мы не допустим, чтобы ты...

– Вы не можете остановить меня. А если попробуете сбежать, предупредить Пактли или остеречь Жадеитовую Куколку, я немедленно об этом узнаю и прямиком отправлюсь к юй-тлатоани.

– Он не пощадит тебя, – сказал Чимальи. – Ты поплатишься жизнью вместе со всеми. Зачем ты хочешь погубить меня и Тлатли, Крот? Зачем ты губишь себя?

– В гибели моей сестры виноват не только Пактли, – заявил я. – К этому причастны также и мы трое. Я готов, если таков мой тонали, искупить вину ценой собственной жизни, а у вас остаются кое-какие возможности спастись.

– Не говори ерунду! – Чимальи всплеснул руками. – Какие уж тут могут быть возможности?

– Ну, мало ли какие. Я думаю, что госпожа Жадеитовая Куколка достаточно умна, чтобы не убивать столь знатного юношу. Скорее всего, она позабавится с ним некоторое время, не исключено, что довольно долго. А потом отошлет Пактли домой, взяв с него слово молчать о случившемся.

– Да, – задумчиво протянул Чимальи, – может быть, она и убийца, но никак не самоубийца. – Он повернулся к Тлатли: – А пока любовники развлекаются, мы с тобой успеем закончить уже заказанные нам статуи и, сославшись на неотложное дело в другом месте...

Тлатли залпом допил остатки шоколада.

– Точно! Будем работать днем и ночью. Мы должны побыстрее закончить свою работу, чтобы успеть попросить у госпожи разрешения отлучиться, прежде чем ей надоест сын нашего правителя.

Порешив на этом, они бегом бросились в мастерскую.

Меня нельзя упрекнуть во лжи, я лишь утаил от них одну деталь своих приготовлений. Я действительно думал, что Жадеитовая Куколка вряд ли решится убить сына правителя, и именно по этой причине внес в письменное приглашение одно небольшое изменение. Пактли должен был заплатить за смерть Тцитцитлини.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

Мне кажется, что я помню каждое отдельно взятое событие каждого отдельно взятого дня того моего первого путешествия, причем на протяжении всего пути – как туда, так и обратно. Позднее, в следующих своих странствиях, я уже перестал обращать внимание на мелкие, да и не только мелкие, но и весьма ощутимые неприятности: томительную жару и пробирающий до костей холод, волдыри и мозоли на руках и ногах, нездоровую пищу и грязную воду, а порой и на полное отсутствие воды и пищи вообще. Подобно жрецам, которые впадают в транс, накурившись дурманящего дыма, я научился становиться бесчувственным и, в то время как ноги несли меня все вперед и вперед, совершенно не замечал окружающей местности, к которой не испытывал ни малейшего интереса. Но в том, первом путешествии, именно потому, что оно было для меня первым, меня интересовало решительно все, вплоть до самых незначительных мелочей, и все эти мелочи, как радостные, так и досадные, я добросовестно отражал в своих записях. Вернувшись, я представил полный и подробный письменный отчет Чтимому Глашатаю Ауицотлю, хотя эти бумаги, надо полагать, и были трудноваты для чтения, поскольку отчасти, попав под дождь или же во время преодоления водных преград, пострадали от влаги, а отчасти пропитались моим собственным потом. К тому же Ауицотль был гораздо более опытным путешественником, чем в то время я, и он, наверное, не раз улыбался, читая те места моих рассказов, где наивно выпячивалось нечто заурядное и старательно разъяснялось очевидное.

Однако те дальние чужие земли уже начали меняться даже в ту пору, ибо неутомимые почтека и другие исследователи приносили тамошним народам вместе с товарами обычаи, понятия и слова, неведомые тем прежде. Ну а в наше время, когда теми путями двинулись испанские солдаты, поселенцы и миссионеры, жизнь туземцев наверняка изменилась до неузнаваемости. Так что как ни крути, но мне приятно осознавать, что благодаря моим описаниям будущие ученые смогут узнать, как раньше выглядели те земли и как тогда жили тамошние народы, в ту пору мало известные Сему Миру.

Если, почтенные господа, что-то в моем описании этого первого путешествия покажется вам недостаточно четким и подробным, то виной тому мое слабое зрение. Если же, с другой стороны, какие-то детали будут описаны с необычайной яркостью, это объясняется тем, что мне еще не раз доводилось путешествовать по тому же самому маршруту позднее, когда я уже обрел способность и возможность смотреть на мир более пристально и видеть вещи более четко.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

Стало быть, ваше преосвященство сегодня присоединится к нам, чтобы послушать о моей семейной жизни?

Мне кажется, вы найдете этот рассказ не столь изобилующим происшествиями, как истории, касающиеся бурного периода моего возмужания, однако, хочу надеяться, и не столь задевающим ваши чувства. Хотя я и должен с сожалением сообщить, что сама церемония моей свадьбы была омрачена штормом и грозой, но зато могу добавить, что, к счастью, большая часть последовавшей за этим семейной жизни оказалась солнечной и безмятежной. Только, пожалуйста, не подумайте, что она была скучной или монотонной. Напротив, живя с Цьяньей, я испытал множество приключений, и само ее существование наполняло каждый мой день радостным волнением. К тому же в годы, последовавшие за нашим бракосочетанием, жизнь в Мешико, находившемся на вершине своего могущества, была необычайно бурной, и мне довелось лично участвовать в событиях, которые, как я теперь понимаю, были не столь уж и значимыми, но в ту пору и нам с женой, и большинству наших соотечественников представлялись великими и судьбоносными. Пусть наши победы и радости не были эпохальными и не повлекли за собой выдающихся последствий, но ведь, в конце концов, именно из них и складывалась наша жизнь.

Кроме того, простому человеку могло показаться важным то, что не имело значения ни для кого другого, например, интимная сторона брака. Помню, еще в самом начале нашей совместной жизни я спросил Цьянью, как ей удается сжимать колечко мускулов в своей промежности, делая наш акт любви столь возбуждающим. Она, покраснев от удовольствия и смущения, тихонько ответила:

– С тем же успехом ты мог бы спросить, как мне удается моргать или дышать. Это получается само собой, когда у меня возникает желание. А разве у всех других женщин иначе?

– Я не имел дела со всеми другими женщинами, а теперь, когда я заполучил лучшую из них, остальные меня совершенно не волнуют.

Но ваше преосвященство, разумеется, не интересуют подобные тривиальные детали. Думаю, что лучше всего я мог бы объяснить вам, какой была моя супруга, сравнив ее с растением, которое мы называем метль, хотя, конечно, это растение не настолько красиво, как Цьянья и оно не умеет любить, говорить или смеяться.

Метль, ваше преосвященство, это зеленое или голубое растение высотой с человека – красивое, полезное, нужное и растущее повсюду. Вы называете его агавой. Так вот, длинные, изогнутые листья агавы можно, нарезав, разложить так, чтобы они перекрывали друг друга, и получится прекрасная водонепроницаемая кровля. Те же самые листья, если размолоть их, отжать и высушить, дают бумагу, а если разделить на волокна – материал, из которого делают нити и веревки и плетут канаты. Из волокон агавы можно изготовить грубую, но зато прочную ткань. Острые шипы, окаймляющие каждый лист, служат иголками, булавками и гвоздями, а наши жрецы применяли их еще и для умерщвления плоти.

Молодые побеги, растущие возле самой земли, имеют нежную, очень вкусную мякоть и идут на приготовление сластей, а высушенные листья являются превосходным – экономным и не дающим дыма – топливом. Мало того, сгорев, они оставляют белый пепел, которым отбеливают бумагу и который применяют при изготовлении мыла. Если срезать центральные листья агавы и удалить из них сердцевину, то в выемке постепенно накопится прозрачный сок. Он вкусный и питательный, но пригоден не только для питья. Наши женщины втирают его в кожу, чтобы избавиться от морщин, сыпи и пятен, а мужчины дают ему перебродить и получают пьянящий напиток октли или, как называете его вы, пульке. Ну а детишки просто обожают сваренный из этого сока сироп – густой и сладкий, как мед.

Короче говоря, агава сторицей воздает тому, кто выращивает ее и за ней ухаживает, именно в этом и заключается смысл сравнения с ней моей несравненной Цьяньи. Моя жена была хороша не в каком-то одном смысле, а решительно во всех отношениях, во всех своих делах и поступках, причем касавшихся не только меня. Хотя мне, конечно, доставалось все самое лучшее, я ни разу не встретил человека, который бы не любил ее, не ценил и не восхищался ею. Имя Цьянья означает «всегда», но она была еще и всем.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству, императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю.

Его царственному и грозному Величеству, наиславнейшему нашему королю из города Мехико, столицы. Новой Испании, в день св. мученика Пафнутия, в год от Рождества Христова одна тысяча пятьсот тридцатый, шлем мы наш нижайший поклон.

В последнем своем послании Его Величество, с присущими Ему добротой и сочувствием, выражает сострадание по поводу затруднений, с коими нам, Защитнику Индейцев, каждодневно приходится сталкиваться, исполняя свои обязанности, и простит сообщить Ему о вышеупомянутых сложностях и препонах более подробно.

Во исполнение сего повеления довожу, в частности, до сведения Вашего Величества, что у испанцев, получивших в здешних краях владения, вошло в обычай присваивать вместе с землей в собственность и искони проживавших там индейцев и клеймить их щеки буквой «G», первой буквой слова «guerra», то есть «война», дабы, объявив их военнопленными, на этом основании подвергать самому жестокому обращению. Правда, со временем нам удалось добиться признания того, что индейца нельзя обрекать на рабский труд, если только он не признан светскими либо церковными властями виновным в совершении какого-либо преступления. Добились мы и более строгого применения здесь закона Матери-Испании, провозглашающего всякого принявшего Святое Крещение (как еврея в Старой Испании, так и индейца в Новой) имеющим те же права, что и исконный христианин-испанец. Из этого следует, что ни один крещеный индеец не может быть осужден за какое-либо преступление без проведения подобающего расследования, слушания дела в суде и вынесения приговора. Но, конечно, показания туземцев, как и показания евреев (даже обращенных в христианскую веру), не могут иметь тот же вес, что и показания благочестивых, уже рожденных христианами испанцев. Следовательно, если испанец пожелает получить в рабство какого-нибудь крепкого индейца или привлекательную краснокожую женщину, ему требуется лишь выдвинуть против этого человека более или менее правдоподобное обвинение, которое ему хватит ума измыслить.

Поскольку мы были свидетелями осуждения многих индейцев по обвинениям, являвшимся, в лучшем случае, спорными, и поскольку мы испытываем опасения за души наших соотечественников, которые открыто расширяли свои владения и увеличивали число подвластных им людей самыми изощренными способами, недостойными христианина, мы опечалились и почувствовали необходимость принять меры. Благодаря своему титулу Защитника Индейцев нам удалось убедить судей, что все случаи клеймения туземцев должны впредь согласовываться с нашей канцелярией. Поэтому железа для клеймения отныне хранятся запертыми в ларь, который будет открываться двумя ключами, один из коих находится в нашем ведении.

Поскольку теперь ни один индеец не может быть заклеймен без нашего ведома, мы упорно отказываемся давать свое согласие в тех случаях, где имеет место явное, вопиющее попрание справедливости, так что судам приходится отменять приговоры. Столь ревностное исполнение Вашим епископом возложенных на него обязанностей Защитника Индейцев навлекло на нас ненависть со стороны многих соотечественников, но мы способны сносить это невозмутимо, ибо сознаем, что действуем во имя конечного блага всех, кто к сему причастен, включая и считающих себя ущемленными. Однако мы отдаем себе отчет в том, что процветание Новой Испании (дающей пятую часть доходов Короны) зиждется, как и благополучие иных колоний, на использовании рабского труда, в связи с чем полный отказ от такового нежелателен и невозможен. Так что теперь, когда испанец желает приобрести индейца в качестве подневольного работника, он не обращается к светской власти, но обвиняет туземца в том, что оный, будучи новообращенным, совершил некий lapsus fidei[1], и апеллирует к нам как к Защитнику Веры. А поелику сия наша обязанность главенствует над всеми прочими, мы в таких случаях не отказываемся от применения клейма.

Таким образом, мы способствуем одновременному достижению трех благих целей, каковые, по нашему разумению, должны снискать одобрение Вашего Величества. Primus[2], мы весьма действенно препятствуем злоупотреблению властью со стороны светского правосудия. Secuncdus[3], мы неуклонно придерживаемся требования догматов Святой Церкви в отношении новообращенных отступников. Tertius[4], мы не ставим препон на пути должного обеспечения владений, пожалованных нашим монархом его верным и благочестивым подданным, необходимой рабочей силой.

Рад сообщить Вашему Величеству, что в качестве клейма на щеке осужденного не используется более унизительная буква «G», означающая позор военного поражения. Теперь мы выжигаем там инициалы владельца раба (если только осужденной не является привлекательная женщина, внешность которой хозяин предпочел бы не портить). Помимо того, что клеймо является знаком собственности, затрудняющим побеги, оно, в конечном счете, отмечает и тех рабов, которые в силу своей неискоренимой склонности к бунтарству не годятся для работы. Многие такие неисправимые смутьяны, сменив нескольких хозяев, теперь носят на своих лицах многочисленные и накладывающиеся друг на друга инициалы прежних владельцев, как если бы их кожа представляла собой манускрипт, текст коего написан поверх иного, более раннего.

В последнем письме Вашего Сострадательного Величества содержится еще одно доказательство Вашей безмерной доброты, ибо, говоря о переживаниях нашего хрониста-ацтека, лишившегося жены, Вы указываете, что он «хоть и принадлежит к низшей расе, но, по-видимому, обладает вполне человеческими чувствами и способен переживать моменты счастья или горя столь же остро, как и мы». Ваше сочувствие нам понятно, ибо всему христианскому миру ведомы верная и пламенная любовь Вашего Величества к Его царственной супруге юной королеве Изабелле и наследнику престола малолетнему сыну Филиппу. Однако мы почтительно рекомендуем Вашему Величеству не распространять безмерно свое сочувствие на лиц, коих наш монарх не может знать так хорошо, как мы, а особливо на тех, кто, подобно вышеупомянутому дикарю, снова и снова показывает себя не заслуживающим доброго отношения. Не дерзая спорить с Вашим Величеством, мы признаем, что порою и он способен испытывать чувства, достойные белого человека. Однако от проницательного взора Вашего Величества, разумеется, не укроется, что, хотя этот старый осел и полагает себя христианином, он высказывает непоколебимую уверенность в том, что его покойная супруга продолжает до сих пор блуждать по свету. И почему? Да потому, что в момент смерти у нее, оказывается, не было при себе языческого амулета! Наверняка также заметит Ваше Величество и то обстоятельство, что ацтек сей недолго предавался скорби в связи со своей утратой. На последующих страницах этого повествования он снова встает на дыбы злонравия и ведет себя в своей прежней, привычной для закоренелого грешника манере.

Не так давно слышали мы, о великий государь, как некий превосходящий нас мудростью священник говорил, что ни одного человека нельзя неумеренно превозносить, пока тот еще не умер и плавает по непредсказуемым морям жизни. Ибо никому не дано знать, преодолеет ли он все эти осаждающие человека бури, подстерегающие его рифы и отвлекающие песни сирен и доберется ли он наконец до надежной гавани. Похвалы достоин лишь тот, кто, попечением Всевышнего, прокладывает свой курс в житейских морях так, чтобы в конце дней своих бросить якорь в порту Спасения, ибо лишь по достижении оного мы можем воспеть Славу душе, достойно завершившей свое жизненное странствие.

И да пребудут вечно милость и благоволение Господа Бога, указующего путь нам, грешным, с Вашим Императорским Величеством, к ногам коего смиренно припадает

Ваш верный капеллан и слуга

дон Хуан де Сумаррага (в чем он и подписывается собственноручно).

Стоит ли удивляться, что моя личная трагедия заслонила от меня все остальные беды мира. Однако, так или иначе, я вскоре узнал, что напасти, причиненные Мешико тем страшным наводнением, не ограничились разрушением нашей столицы. Судорожная и довольно нехарактерная для Ауицотля просьба о помощи, обращенная к Несауальпилли во время потопа, оказалась последним поступком, совершенным этим человеком в качестве юй-тлатоани нашего народа. Когда дворец его обрушился, правитель находился внутри и, хотя и остался в живых, наверное, будь у него выбор, предпочел бы гибель. Упавшая балка сильно ударила Ауицотля по голове, и он (как мне рассказывали, ибо сам я более его живым не видел) лишился рассудка. С тех пор некогда великий воин и владыка бесцельно болтался по дворцу, бормоча бессвязные речи, а сопровождавший его слуга то и дело менял безумцу запачканную набедренную повязку.

Традиция запрещала лишать Ауицотля титула Чтимого Глашатая, пока тот жив, даже если речи его представляли собой невнятный лепет и чтить его можно было не более чем комнатное растение. Однако титул титулом, но Изрекающему Совету пришлось озаботиться вопросом о выборе человека, которого вы назвали бы регентом, то есть подыскать того, кто будет править народом якобы от имени безумного владыки. Поскольку двух членов этого Совета Ауицотль убил во время паники на дамбе, старейшины не питали к нему добрых чувств, а потому кандидатура, казалось бы, самого вероятного преемника Ауицотля, его старшего сына Куаутемока даже не рассматривалась. Совет провозгласил регентом племянника владыки, Мотекусому-младшего, ибо, как было объявлено, он уже доказал свою способность к правлению, имел опыт жреца, военачальника и наместника ряда провинций, а также хорошо знал не только столицу, но и самые отдаленные окраины державы.

Вспомнив, как Ауицотль в ярости вскричал, что ни за что не допустит восхождения на престол «пустого барабана», я подумал, что ему, пожалуй, и вправду лучше было лишиться ума, чем узнать, что свершилось именно то, чего он так не хотел. Погибни Ауицотль во время наводнения, он наверняка выбрался бы из самой мрачной пропасти Миктлана и усадил на трон свой труп, лишь бы не пускать туда Мотекусому. Я, конечно, выражаюсь образно, но, как показали развернувшиеся вслед за этим события, возможно, даже покойник оказался бы для Мешико лучшим правителем, чем Мотекусома. Труп, по крайней мере, не меняет без конца свою позицию.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю.

Его Высочайшему и Августейшему Величеству из города Мехико, столицы Новой Испании, в день св. Амвросия в год от Рождества Христова одна тысяча пятьсот тридцатый, шлем мы наш нижайший поклон.

Как известно нашему высокочтимому государю, в последних своих письмах мы подробно останавливались на исполнении обязанностей Защитника Индейцев. Позвольте же теперь поведать о главной нашей задаче, ибо как епископ Мексики мы призваны в первую очередь распространять среди вышеупомянутых индейцев Истинную Веру. Как станет ясно Вашему Вникающему Во Все Величеству из прилагаемых хроник нашего ацтека, его народ всегда отличался достойными презрения суевериями, усматривая знаки и знамения не только там, где видят их разумные люди, — например, в солнечном затмении, — но даже в самых обычных совпадениях. Легковерность индейцев и склонность их к суевериям в чем-то упрощает, но в чем-то и усложняет нашу задачу по отвращению сих несчастных от поклонения дьяволу и обращению их к Христу.

Испанские конкистадорыι, в первом своем стремительном броске через эти земли, совершили восхитительное, благое и богоугодное дело, снеся главные языческие храмы и изваяния языческих идолов и водрузив на их месте Святые Распятия и статуи Девы Марии.

Мы, как и все прочие служители Бога, всячески поощряем и поддерживаем сооружение христианских храмов или часовен в местах, ранее бывшими усыпальницами либо капищами языческих демонов и демонесс, ибо индейцы, упорно предпочитают собираться в старых, привычных для них местах почитания. Так пусть же они, являясь туда, находят на месте своих кровожадных языческих истуканов вроде Уицилопочтли и Тлалока изображения Распятого Иисуса и его Благословенной Матери.

Случаев таких множество, но приведу лишь несколько примеров. Так, в Тлашкале, на вершине гигантской, словно гора, пирамиды Чолула, напоминающей Вавилонскую башню и служившей прежде местом почитания Пернатого Змея Кецалькоатля, строится ныне церковь Пресвятой Девы. А в городе Мехико, столице Новой Испании, почти полностью завершенный нами кафедральный собор Св. Франциска намеренно расположен (таковое указание получил от нас архитектор Гарсия Браво) на том месте, где некогда находилась Великая Пирамида ацтеков. Я думаю, что в кладке церковных стен можно найти даже некоторые камни из того низвергнутого памятника дьявольской жестокости. На месте земли, именуемой Тепеяк, к северу отсюда, на том берегу озера, где еще совсем недавно индейцы поклонялись некой Тонатцин, своего рода богине-матери, мы, возвели храм, получивший по пожеланию генерал-капитана Кортеса то же имя, что и святилище Матери Божьей Гваделупской, которое находится в его родной провинции Эстремадура в Испании.

Возможно, кому-то покажется неправильным возводить христианские церкви на руинах языческих капищ, сами развалины коих пропитаны кровью, пролитой во время нечестивых жертвоприношений. Однако в действительности мы лишь подражаем первым проповедникам христианства, помещавшим свои алтари на местах языческих святилищ, дабы изгнать этих демонов прочь Святым Распятием, чтобы земли сии, ранее оскверненные мерзостью и идолопоклонством, могли стать местами очищения, куда пастыри Истинной Веры легко привлекают своих прихожан для принесения даров и восхваления Вседержителя и Сына Его.

Так что в определенном смысле, великий государь, мы даже используем суеверия индейцев ради благих целей. Но сие возможно не всегда, ибо грешники эти не только связаны своими суевериями, но и лицемерны, как фарисеи. Многие из новообращенных, хоть и клянутся в приверженности Святой Христианской Вере, все еще живут в суеверном страхе перед своими старыми демонами. Дикари сии вполне серьезно полагают, что, почитая наряду с Господом Нашим своего мерзкого Уицилопочтли и всю его бесовскую орду, они проявляют благоразумие, предусмотрительно избегая мести со стороны старых богов за вероотступничество.

Мы уже упоминали об успехе, достигнутом в первый год нашего пребывания в Новой Испании, когда нам удалось уничтожить тысячи идолов, которых проглядели конкистадоры. Но даже после того, как на виду истуканов не осталось, а индейцы клялись проверяющим их инквизиторам, что даже из самых укромных мест откопать более нечего, мы продолжали подозревать их в тайном поклонении древним языческим божествам. А потому стремились сами (и повелевали делать то же всем подчиненным нам священникам) добиться того, чтобы нигде не осталось более ни одного, пусть даже самого мелкого и незначительного идола или иного предмета языческого почитания, включая и разукрашенные амулеты.

Наши подозрения оправдались: когда на этих дикарей поднажали как следует, индейцы во множестве стали приносить нам глиняные статуэтки, отрекаясь от них в нашем присутствии и разламывая их на мелкие кусочки.

Мы испытали немалое удовлетворение, дополнительно обнаружив и уничтожив столько языческих предметов, однако спустя некоторое время узнали, что индейцы проделывали сие намеренно, стремясь то ли успокоить нас, то ли посмеяться над нами. Разница невелика, поскольку в любом случае мы полагаем подобный обман возмутительным. По-видимому, наши суровые проповеди подвигли местных ремесленников на производство огромного количества этих фигурок ради одной-единственной цели: якобы показать нам своих идолов и разбить их на наших глазах, демонстрируя сим показное подчинение нашим увещеваниям.

Но еще больше нас огорчило и оскорбило то, что, как мы, узнали, настоящие, если можно так выразиться, «античные» идолы тщательно скрывались от проводивших поиски наших благочестивых братьев. Вашему Величеству даже не придет в голову, где туземцы прятали своих языческих истуканов. В подвалах и фундаментах церквей, колоколен, часовен и прочих христианских строений, воздвигнутых по нашему повелению работниками-индейцами. Вероломные и лживые дикари, укрывая столь нечестивые предметы в священных местах, полагали, что смогут спокойно продолжать поклоняться этим спрятанным чудовищам, делая при этом вид, будто почитают Деву Марию или кого-либо из христианских святых.

Наше негодование по поводу этих неприятных открытий лишь в некоторой степени смягчило то удовлетворение, которое мы получили, рассказав собравшимся язычникам, что сам дьявол и все слуги его, то есть враги Бога Истинного, испытывают невыразимые муки, находясь в близости от Святого Креста или иного воплощения Католической Веры. Мы увидели, как во время этой нашей проповеди ложные христиане ежатся от страха. Благодаря этому индейцы-строители без дальнейших понуканий с нашей стороны откопали спрятанных идолов, которых оказалось больше, чем можно было предположить.

Учитывая столь многочисленные и веские свидетельства того, что, несмотря на все старания, как наши, так и других проповедников, лишь немногие из индейцев очнулись от сна невежества и прозрели для света Истины, мы полагаем, что сим язычникам требуется потрясение, подобное тому, что испытал Саул у стен Дамаска. Пожалуй, их легче было бы склонить к спасению с помощью какого-нибудь небольшого чуда, вроде того, что еще в давние времена даровало Небесную Покровительницу владениям Вашего Величества в Каталонии. Я имею в виду чудесное явление лика Святой Девы Монсерратской, любовно прозванной в народе смуглянкой, в Арагоне, менее чем в ста лигах от того места, где родились мы сами. Но, конечно, мы не можем просить, чтобы Благословенная Мария сотворила новое чудо или хотя бы повторила то, в котором она уже однажды, явила Себя…

А теперь я подхожу к тому моменту нашей истории, когда мы, мешикатль, на протяжении многих и многих вязанок лет восходившие на гору величия, наконец достигли ее вершины, после чего, как известно, неминуемо должен последовать спуск.

Возвращаясь домой, я провел еще несколько месяцев в бесцельных скитаниях по западу, остановившись однажды в маленьком симпатичном городке Толокане, расположенном на вершине горы в землях матлацинков, одного из мелких племен, подвластных Союзу Трех.

Я занял комнату на постоялом дворе, вымылся, пообедал и отправился на рынок, чтобы купить к возвращению новую одежду для себя и подарок для своей дочурки. И вот, как раз когда я выбирал покупки, через рыночную площадь пробежал примчавшийся со стороны Теночтитлана гонец-скороход. На нем было две накидки — белая (траурная, ибо это цвет запада, куда удаляются умершие) и зеленая, цвета ликования, — поэтому меня ничуть не удивило, когда правитель Толокана публично объявил своим подданным, что Чтимый Глашатай Ауицотль, вот уже два года мертвый умом, скончался телесно, в связи с чем владыка-регент Мотекусома провозглашен Изрекающим Советом новым юй-тлатоани Мешико.

Поначалу это известие пробудило во мне желание вновь повернуться спиной к Теночтитлану и продолжить странствия по неизведанным землям. В своей жизни мне не раз доводилось совершать опрометчивые поступки и противиться властям, но я не всегда вел себя как глупец или как смутьян. В конце концов, куда бы ни заводили меня скитания, я оставался мешикатль, а следовательно, подданным юй-тлатоани. Более того, я был благородным воителем-Орлом, принесшим клятву верности Чтимому Глашатаю, и не важно, что я не слишком уважал нового владыку. Хотя я ни разу лично не встречался с этим человеком, но испытывал неприязнь и недоверие к Мотекусоме Шокойцину, ибо в прошлом он пытался расстроить союз Ауицотля с сапотеками, не говоря уж о его неблаговидном поведении по отношению к Бью Рибе, сестре моей жены. Однако сам Мотекусома, вероятно, никогда про меня даже не слышал, так что взаимно испытывать подобные чувства у него не было ни малейших оснований. И только последний глупец дал бы ему такие основания, открыто показав свое отношение к новому правителю. Предпочтительнее всего было вообще не напоминать лишний раз о себе, но как раз для этого и следовало появиться в столице. Ведь вздумай правитель проверить, кто из благородных воителей присутствует на церемонии его вступления в должность, а кто нет, он мог бы узнать, что не хватает воителя-Орла по имени Темная Туча, и счесть это непростительным оскорблением.

Поэтому я свернул на восток от Толокана, направившись вниз по крутому склону, который вел в наш озерный край. Прибыв в Теночтитлан, я сразу пошел домой, где меня с ликованием встретили мои рабы Бирюза и Звездный Певец, а также мой друг Коцатль. Жена его, Смешинка, не проявила при виде меня такого восторга, а со слезами на глазах сказала:

— Теперь ты отнимешь у нас нашу любимую малышку Кокотон.

— Кекелмики, — возразили, — девочка будет любить тебя по-прежнему, и видеться с ней ты сможешь, сколько угодно и когда захочешь.

— Но это не то же самое, что растить ее самой.

— Попроси малышку спуститься вниз, — велел я Бирюзе. — Скажи ей, что вернулся отец.

Они спустились, держась за руки. Кокотон, будучи всего лишь четырех лет от роду, находилась еще в том возрасте, когда дети дома ходят нагишом, а потому я сразу мог заметить, насколько дочка изменилась за время моего отсутствия. Я обрадовался, увидев, что малышка, как и предсказывала ее мать, невероятно похорошела, причем сходство ее личика с лицом Цьяньи стало еще более заметным. При этом девочка больше не была пухленьким, бесформенным младенцем с коротенькими ножками. Теперь передо мной стояло миниатюрное человеческое существо с настоящими, пропорциональными размеру тела руками и ногами. Я отсутствовал два года — отрезок времени для человека лет тридцати не столь уж заметный. Но то была половина всего срока, прожитого Кокотон, и за это время она превратилась из младенца в очаровательную маленькую девочку. Неожиданно я пожалел о том, что не видел, как растет и расцветает моя Хлебная Крошка: наверняка это было бы не менее увлекательно, чем наблюдать за распускающейся в сумерках водяной лилией. Но я сам лишил себя подобной радости, и мне оставалось лишь мысленно поклясться, что впредь уже никогда не допущу такой промашки.

— Моя маленькая госпожа Ке-Малинали, называемая Кокотон, — торжественно представила мне малышку Бирюза. — А это твой тете Микстли, который наконец вернулся. Поприветствуй его, как тебя учили, ну-ка!

Я был приятно удивлен, увидев, что Кокотон изящно опустилась на колени, чтобы совершить перед отцом жест целования земли, и скромно не поднимала глаз, пока я не назвал ее по имени. Потом я поманил дочку, и она, подарив мне улыбку с ямочками, бросилась мне в объятия, смущенно чмокнула и сказала:

— Тете, я очень рада, что ты наконец вернулся из своего путешествия.

— А я очень рад узнать, что дома меня дожидалась такая отменно воспитанная, обученная хорошим манерам маленькая госпожа, — промолвил я и, обратившись к Смешинке, добавил: — Спасибо тебе за то, что ты выполнила свое обещание — не позволила малышке забыть отца.

Кокотон выскользнула из моих объятий и, оглядевшись по сторонам, заявила:

— Я не забыла и свою тене. Можно мне поприветствовать и ее тоже?

Все присутствующие разом перестали улыбаться и смущенно отвели глаза. Я глубоко вздохнул:

— Девочка моя, я должен с прискорбием сообщить тебе, что богам на небесах потребовалась помощь нашей мамы. Они призвали ее к себе, но меня вместе с ней не пустили. Это очень далеко, так что вернуться домой маме уже не удастся. А если боги о чем-то просят, то отказать им нельзя, так что нам с тобой теперь придется жить без нее. Но ты все равно не должна забывать свою тене.

— Конечно, я ее не забуду, — серьезно ответила девочка.

— А чтобы дочка всегда помнила свою маму, тене прислала тебе на память подарок.

И я достал бусы, купленные в Толокане, — двадцать маленьких самоцветов, нанизанных на тонкую серебряную проволочку. Кокотон немного повертела подарок в ручонках, поворковала над ним и немедленно пристроила украшение на своей стройной шейке. У меня вид голенькой малышки, стоящей в одном опаловом ожерелье, вызвал лишь улыбку, но женщины дружно ахнули от восторга, и Бирюза побежала за тецатль — за зеркальцем.

— Кокотон, — сказал я, — каждый из этих камешков сверкает красотой, как некогда блистала твоя мать. Ежегодно в день твоего рождения мы станем добавлять к ожерелью по одному камню, каждый раз все большего размера. Пусть же их сияющая красота будет постоянно напоминать тебе твою тене Цьянью.

— Малышка так и так ее не забудет, — заметил Коцатль, указывая на любовавшуюся собой в зеркальце девочку. — Если Ке-Малинали захочется увидеть мать, ей достаточно взглянуть на свое отражение. А тебе, Микстли, стоит лишь посмотреть на Кокотон. — Тут он смутился, прокашлялся и, уже обращаясь к Смешинке, пробормотал: — Думаю, временным родителям сейчас лучше уйти…

Я прекрасно понимал, что Коцатлю не терпится переехать из моего дома в свой собственный, заново отстроенный, где ему удобнее будет руководить школой для слуг. Однако я заметил также, что Смешинка стала испытывать к Кокотон материнское чувство, что и неудивительно для бездетной женщины. Так что вырывать крошку из ее объятий пришлось чуть ли не силой. В последующие дни Коцатль, Смешинка и их носильщики постоянно заходили к нам, чтобы забрать свои вещи, но всякий раз вещами занимался один Коцатль. Для его жены каждый такой поход был лишь поводом побыть «еще один последний разочек» вместе с Кокотон.

Даже после того, как супруги обосновались в собственном доме, Смешинка, хоть и должна была помогать мужу в управлении школой, по-прежнему ухитрялась изобретать предлоги, позволявшие ей постоянно заглядывать к нам и видеться с моей дочуркой. Я относился к этому с сочувствием, ибо сам стремился завоевать любовь девочки и понимал, что привыкнуть к разлуке с ней не так-то просто.

Я старался изо всех сил, чтобы ребенок признал своим отцом практически чужого, почти незнакомого человека, и как же мне было не сочувствовать Смешинке: ведь ей приходилось отвыкать от роли приемной матери, к которой она за эти два года так привыкла.

Хвала богам, что тогда меня не отвлекали никакие посторонние обязанности, и я мог посвящать все свое время налаживанию родственных отношений с дочерью.

Хотя Чтимый Глашатай Ауицотль умер за два дня до моего возвращения, его похороны, как и коронация Мотекусомы, естественно, не могли быть проведены в отсутствие всех остальных правителей Союза Трех, вождей соседних народов, представителей знати и прочих значимых персон Сего Мира. Некоторым из них, чтобы попасть в Теночтитлан, требовалось проделать долгий путь, поэтому все то время, пока участники церемонии собирались в столице, тело Ауицотля сохранялось в снегу, новые порции которого постоянно доставлялись скороходами со склонов вулканов.

Наконец наступил день похорон, и я в полном облачении воителя-Орла явился на заполненную народом площадь, куда, для его последнего путешествия по верхнему миру, доставили на носилках тело покойного юй-тлатоани. Казалось, весь остров содрогался от горестных воплей и стенаний. Мертвый Ауицотль восседал на носилках, прижав колени к груди и обхватив их руками. Чтобы удержать его в таком положении, первая вдова и младшие вдовы Чтимого Глашатая обмыли тело правителя настоями клевера и иных ароматных трав и надушили его копали. Жрецы обрядили покойного в семнадцать накидок, но все они были из столь тонкого хлопка, что труп не превратился в громоздкий комок. Поверх этих ритуальных одеяний на Ауицотле были еще маска и мантия, придававшие ему облик Уицилопочтли — бога войны и покровителя Мешико. Поскольку отличительным цветом Уицилопочтли считался голубой, таким же было и одеяние Ауицотля, причем вместо рисунков и символов его усеивали Жадеиты, однако не обычные, зеленые, а голубоватого оттенка. Черты лица на маске были искусно очерчены мозаикой из кусочков оправленной в золото бирюзы, глаза обозначались обсидианом и перламутром, а губы подчеркивались гелиотропами.

Все участники процессии, выстроившись в порядке старшинства, несколько раз обошли кругом Сердце Сего Мира, а приглушенный звук барабанов тихо вторил погребальной песне, которую мы при этом распевали. Ауицотль — покойного несли на носилках под стенания толпы — возглавлял шествие, сбоку шел его племянник Мотекусома. Как и подобало на траурной церемонии, он брел босым, понурившись и опустив голову, и облачен был не в роскошный наряд правителя, а в черные лохмотья, какие носил еще жрецом. Его нечесаные волосы спутались и сбились в колтуны, а глаза покраснели и слезились от известковой пыли.

Далее шествовали прибывшие на похороны правители других народов, среди которых оказалось несколько моих старых знакомых: Несауальпилли из Тескоко, Коси Йюела из Уаксьякака и Цимцичу из Мичоакана, представлявший здесь своего отца Йокуингаре, который был слишком стар для столь дальнего путешествия. По той же самой причине престарелый и слепой Шикотенкатль из Тлашкалы послал на церемонию своего сына и наследника Шикотенкатля-младшего. И Мичоакан, и Тлашкала, как вы знаете, издавна были соперниками и врагами Теночтитлана, но смерть правителя любой страны по традиции знаменовалась перемирием, и все остальные властители публично оплакивали умершего, пусть даже их сердца радовались его уходу в мир иной. И, разумеется, все правители, так же как и знатные люди, составлявшие их свиту, могли свободно войти в город и покинуть его, ибо враждебные действия во время похорон были немыслимы.

Позади иноземных вождей следовала родня усопшего: первая вдова с детьми, младшие вдовы и их дети, многочисленные наложницы и столь же многочисленные отпрыски от этих наложниц. Старший сын Ауицотля Куаутемок вел на золотой цепочке маленькую собачку, которой предстояло сопровождать мертвого человека в его путешествии в загробный мир. Остальные дети несли другие предметы, которые могли потребоваться Ауицотлю: его знамена, жезлы, головные уборы из перьев и прочие регалии сана, включая огромное количество драгоценных украшений, боевые доспехи, оружие и щиты правителя, а также некоторые иные предметы, не ритуальные, но дорогие ему лично. К их числу относились также устрашающая шкура и голова гризли, украшавшие трон Чтимого Глашатая на протяжении многих лет.

Позади семейства шествовали старейшины Изрекающего Совета и придворные мудрецы, а также колдуны, провидцы и предсказатели. За ними двигались воины дворцовой стражи Ауицотля, старые солдаты, которые служили с ним еще до того, как он стал юй-тлатоани, некоторые из его любимых дворцовых слуг и рабов и, конечно, три отряда благородных воителей: Орлы, Ягуары и Стрелы. Я устроил так, что Коцатль и Смешинка заняли место в первом ряду среди зрителей и смогли взять с собой Кокотон; мне хотелось, чтобы девочка увидела своего отца в полном парадном облачении, участвующим в шествии среди столь важных особ. Когда я проходил мимо них, посреди гомона, барабанного боя и скорбных песнопений вдруг раздался восторженный детский писк и радостный возглас:

— Это мой тете Микстли!

Скорбному кортежу предстояло пересечь озеро, ибо было решено, что Ауицотль будет покоиться у подножия Чапультепека, прямо под тем местом, где в скале было высечено его колоссальное изображение. Почти все имеющиеся в Теночтитлане акали, от элегантных суденышек придворных и до простецких лодок, принадлежавших перевозчикам, птицеловам и рыбакам, собрали в тот день, чтобы перевезти нас, Участников похоронной процессии, так что простым людям последовать за нами было просто не на чем. Однако когда мы добрались до материка, то увидели почти такую же огромную толпу жителей из Тлакопана, Койоакана и других городов, которые собрались, чтобы воздать покойному последние почести. Мы прошествовали к уже вырытой могиле у подножия Чапультепека, где и остановились, страшно потея в своих громоздких церемониальных облачениях, в то время как жрецы бубнили длинные наставления, которые должны были помочь Ауицотлю проделать путь по запретной местности, разделяющей наш и загробный миры.

В последние годы мне частенько доводилось слышать, как его преосвященство сеньор епископ и многие другие святые отцы осуждают в своих проповедях наш варварский похоронный обычай — по смерти важной особы убивать на могиле умершего его жен, слуг и прочих, кто мог бы сопровождать усопшего и служить ему в загробном мире. Меня такого рода порицания озадачивают. Я тоже считаю, что подобная практика по справедливости заслуживает самого сурового осуждения, но мне очень хотелось бы знать, где именно святые отцы наблюдали столь жестокий и неразумный обычай? За свою жизнь мне пришлось посетить многие земли Сего Мира и ознакомиться с обычаями множества народов, но нигде я не сталкивался ни с чем подобным. Ауицотль был самым знатным и могущественным человеком, на похоронах которого мне довелось лично присутствовать, но если бы какая-то другая персона хоть раз взяла с собой в мир иной жен или свиту, наверняка об этом сразу же стало бы известно. И я видел места погребений других народов — могилы в покинутых городах майя, древние крипты народа Туч в Льиобаане. Ни в одном из многочисленных захоронений, насколько мне известно, не покоилось никого, кроме их законных обитателей. Конечно, каждый из усопших забирал с собой знаки своего высокого положения, атрибуты сана и власти. Но мертвые жены и рабы? Нет. Подобный обычай представляется мне не просто жестоким, но и на редкость глупым. Ведь хотя умирающий владыка и мог бы пожелать не расставаться с семьей и слугами, он никогда бы не отдал бы указ об их умерщвлении, ибо всем прекрасно известно, что люди, бывшие при жизни менее значительными, после смерти отправляются в совершенно иной загробный мир.

Единственное существо, которое умерло у могилы Ауицотля в тот день, была маленькая собачка, приведенная принцем Куаутемоком, но и на это тривиальное убийство имелась своя причина. Первым препятствием в загробном мире — по крайней мере так нам об этом рассказывали — является черная река, протекающая по черной местности, причем умерший человек всегда попадает туда в самый глухой час темной ночи. Перебраться через нее можно, только держась за собаку, способную учуять противоположный берег и выплыть прямо к нему. Причем собака должна быть не белой (такая откажется плыть со словами: «Хозяин, я и так чистая от долгого пребывания в воде и снова купаться не буду!») и не черной (та заявила бы, что боится потеряться во мраке ночи). Вот почему Куаутемок привел собаку рыжевато-золотистой окраски, почти того же цвета, что и золотая цепочка, на которой он ее вел.

За этой черной рекой Ауицотля поджидали и другие многочисленные препятствия, которые ему предстояло преодолеть уже собственными силами. Например, пройти между двумя огромными горами, которые постоянно то расходились, то сближались и терлись одна о другую. Он должен был взобраться еще на одну гору, сплошь состоявшую из острейших осколков, а затем пройти сквозь густой лес флагштоков, полоскавшиеся на которых знамена преграждали путь и наотмашь хлестали по лицу, ослепляя путника и сбивая его с толку. Далее следовал край непрекращающегося дождя, причем каждая дождевая капля представляла там собой наконечник стрелы. Ну а в промежутках между основными препятствиями Ауицотлю предстояло еще и отбиваться или увертываться от змей, аллигаторов и ягуаров, стремящихся вырвать и сожрать его сердце.

И лишь пройдя с честью через все эти испытания, покойный мог приблизиться к Миктлану, чтобы при встрече с владыкой и владычицей этого мира вынуть изо рта и предъявить им жадеит, с которым его предали земле. Поэтому очень важно не проявить по дороге трусости, чтобы не вскрикнуть и не выронить его изо рта. Когда усопший вручит камешек Миктлантекутли и Миктланкуатль, они приветственно улыбнутся и укажут ему тот загробный мир, который он заслужил, дабы пребывать там вечно, в роскоши и блаженстве.

Когда жрецы закончили свои наставления и прощальные молитвы, Ауицотля вместе с рыжей собакой посадили в могилу. Могилу засыпали землей, утрамбовали и положили сверху простой камень. К тому времени стоял уже поздний вечер, так что в Теночтитлан наша флотилия воротилась в темноте. На острове мы вновь выстроились по ранжиру и снова двинулись к Сердцу Сего Мира. Толпа к тому времени уже разошлась, площадь опустела, но нам, участникам церемонии, надлежало оставаться на своих местах, пока жрецы произносили на вершине освещенной факелами Великой Пирамиды новые молитвы, возжигали благовония и торжественно сопровождали все еще босого, одетого в рваные жреческие одежды Мотекусому в храм богаТескатлипоки — Дымящегося Зеркала.

Должен упомянуть, что в каком именно храме произойдет следующая церемония, не имело особого значения. Хотя в Тескоко и некоторых других землях Тескатлипока считался верховным божеством, в Теночтитлане его чтили гораздо меньше. Просто так вышло, что этот храм был единственным на площади, у которого имелся собственный, окруженный стенами внутренний двор. Как только Мотекусома вошел в этот двор, жрецы закрыли за ним дверь. Избранному Чтимому Глашатаю предстояло на протяжении четырех дней и ночей оставаться там, не вкушая пищи, томясь от жажды, снося палящий зной или ливень (в зависимости от того, какую погоду будет угодно ниспослать богам), спать на голых камнях, предаваться благочестивым размышлениям и лишь со строго оговоренными промежутками заходить под крышу храма и молить богов ниспослать ему мудрость и покровительство, когда он начнет исправлять свою новую должность. После этого все уставшие участники церемонии разошлись — по домам, по дворцам, по казармам или постоялым дворам, радуясь тому, что в течение нескольких дней, пока Мотекусома не выйдет из храма, им не придется потеть в тяжелых парадных облачениях.

Едва волоча ноги в сандалиях с когтями, я поднялся по парадным ступеням своего дома, чувствуя себя настолько усталым, что когда дверь мне открыла не Бирюза, а Смешинка, даже не особенно удивился. В прихожей горела одна-единственная лампа.

— Время позднее, Кокотон уже наверняка крепко спит, — сказал я. — Почему вы с Коцатлем до сих пор не ушли домой? И где Бирюза?

— Коцатль отправился в Тескоко по делам школы. Он нанял первый же освободившийся после похорон акали, чтобы отплыть туда. А я обрадовалась возможности провести лишнюю минутку со своей… с твоей дочкой. А Бирюза готовит для тебя парилку и ванну.

— Вот и прекрасно, — ответил я. — Тогда сейчас кликну Звездного Певца, чтобы он проводил тебя с факелом до дому, а сам помоюсь да лягу спать. Да и слугам уже пора на боковую.

— Погоди, — нервно пробормотала Смешинка. — Я не хочу уходить. — Ее лицо, обычно имевшее цвет светлой меди, раскраснелось так, словно освещавшая комнату фитильная лампа находилась не позади женщины, а внутри ее головы. — Коцатль вернется домой только завтра вечером, никак не раньше. А сегодня, Микстли, я хотела бы, чтобы ты взял меня к себе в постель.

— Что такое? — буркнул я, делая вид, будто не понял. — Да в чем, наконец, дело, Смешинка?

— Ты и сам это прекрасно знаешь! — Она покраснела еще пуще. — Мне уже пошел двадцать седьмой год. Я замужем более пяти лет, но до сих пор не знаю мужчины!

— Коцатль такой же мужчина, как и всякий другой, — возразил я.

— Пожалуйста, Микстли, не притворяйся тупым! Ты прекрасно знаешь, чего именно я не испытала.

— Если тебе от этого будет легче, — проворчал я, — то у меня есть все основания полагать, что наш новый Чтимый Глашатай покалечен почти так же серьезно, как и твой муж.

— В это трудно поверить, — сказала она. — Как только Мотекусому назначили регентом, он сразу взял двух жен.

— Возможно, что он удовлетворяет обеих тем же способом, что и Коцатль тебя.

Смешинка раздраженно покачала головой.

— Очевидно, правитель как-то справляется с обязанностями мужа, раз ему удалось заронить семя в своих жен. У каждой из них уже родилось по младенцу. А мне на это надеяться не приходится. Ах, если бы я могла, по крайней мере, как и они, родить ребенка. Но о чем мы говорим, Микстли? Мне вообще нет никакого дела до жен Мотекусомы!

— Мне тоже! — отрезал я. — Но могу похвалить этих женщин за то, что они чтут свое супружеское ложе и не посягают на мою постель!

— Не будь жестоким, Микстли, — попросила Смешинка. — Если бы ты только знал, что мне пришлось пережить. Пять лет, ты только представь! Целых пять лет я покорялась судьбе и притворялась удовлетворенной. Я молилась и делала подношения Хочикецаль, выпрашивая у нее, чтобы она помогла мне удовлетвориться знаками внимания со стороны моего мужа. Но все бесполезно! Все это время я страдаю от любопытства. Как это бывает на самом деле, у настоящих мужа и жены? Я гадала, мучилась, робела, терзалась и вот наконец решилась попросить об этом тебя.

— Ты хоть понимаешь, что ты просишь меня предать своего лучшего друга? А заодно и подвергнуть нас обоих риску быть преданными удушению?

— Я прошу тебя именно потому, что ты его друг. Ты никогда не допустишь никаких сплетен и намеков, какие мог бы сделать любой другой мужчина. Даже если Коцатль каким-то образом и узнает, он слишком любит нас обоих, чтобы предать это огласке. — Помолчав, она добавила: — Если ты не согласишься, то этим окажешь своему лучшему другу очень дурную услугу. Скажу тебе правду: в таком случае я не стану больше унижаться, обращаясь к кому-то из наших знакомых, а просто куплю себе мужчину на одну ночь. Подцеплю какого-нибудь незнакомца на постоялом дворе. Подумай о том, каково это будет для Коцатля.

Я подумал. И вспомнил, как мой друг сказал как-то раз, что если эта женщина не захочет его, он сведет счеты с жизнью. Я поверил ему тогда и не сомневался, что сейчас, узнав о моем предательстве, Коцатль поступит точно так же.

— Хорошо, давай отбросим все другие соображения, Смешинка, — промолвил я. — Но все равно прямо сейчас я настолько устал, что не мог бы доставить удовольствие ни тебе, ни любой другой женщине. Ты ждала пять лет, так что, наверное, сможешь подождать, пока я вымоюсь и высплюсь. Тем более что, как ты сама говоришь, у нас в запасе еще целый день. Так что иди сейчас домой и, пока есть время, последний раз хорошенько обо всем подумай. Ну а коли не утратишь решимости…

— Я не передумаю, Микстли. И завтра непременно сюда приду.

Я позвал Звездного Певца, и тот, взяв факел, удалился со Смешинкой в ночь. Я уже разделся и лежал в ванной, когда услышал, как он вернулся. Сон едва не сморил меня прямо там, но вода остыла, и холод заставил меня вылезти. Пошатываясь, я добрел до спальни, рухнул в постель, накрылся одеялом и заснул, не потрудившись даже погасить зажженную Бирюзой лампу.

Но даже в этом тяжелом сне я, должно быть, опасался и страшился неожиданного возвращения нетерпеливой Смешинки, ибо глаза мои мгновенно раскрылись, едва только скрипнула дверь спальни. Лампа горела совсем слабо, но за окном уже занимался рассвет, и когда я увидел, кто вошел, волосы у меня на голове встали дыбом.

Я не слышал внизу никакого шума, а ведь и Бирюза со Звездным Певцом наверняка всполошились бы, проникни в дом посторонний. Значит, то мог быть только призрак. Предо мной стояла женщина в дорожной одежде, в теплой накидке из кроличьих шкурок и с наброшенной на голову шалью. И хотя свет лампы был тусклый, а рука моя, подносившая к глазу топаз, дрожала, я узнал ее. Узнал свою Цьянью.

— Цаа… — выдохнула она шепотом, в котором чувствовалась радость, и я узнал голос жены. — Ты не спишь, Цаа?

А я и сам не знал, сплю или нет. В жизни я видел немало удивительного, но такого со мной еще никогда не бывало. Даже во сне.

— Я хотела только глянуть одним глазком, вовсе не собиралась беспокоить тебя, — сказала она все еще шепотом, не повышая голоса, наверное, чтобы смягчить мое потрясение.

Я попытался заговорить, но не смог, поэтому решил, что точно вижу сон.

— Я пойду в другую комнату, — заявила женщина-призрак и начала разматывать шаль так медленно и устало, словно проделала перед этим невероятно длинный путь.

Я сразу вспомнил о многочисленных препятствиях — обо всех этих черных реках да сдвигающихся горах — и содрогнулся.

— Надеюсь, — продолжала она, — это не известие о моем прибытии лишило тебя сна? — Смысл этого вопроса дошел до меня, когда гостья наконец сняла шаль и я увидел черные волосы, без отчетливой белой пряди. Бью Рибе продолжила: — Хотя, конечно, мне было бы лестно думать, что подобное известие взволновало тебя настолько, что ты потерял сон. Было бы приятно узнать, что тебе не терпелось меня увидеть.

Наконец мне удалось сладить с голосом и прохрипеть:

— Я не получал никаких известий! Как ты смеешь являться в мой дом посреди ночи? Как ты смеешь выдавать себя за… — Я осекся, сообразив, что говорю чушь. Нельзя же было и вправду обвинить Бью Рибе в том, что она так похожа на свою покойную сестру.

Кажется, гостью удивил и напугал такой прием, потому что она сбивчиво заговорила:

— Я посылала к тебе мальчонку… Дала ему боб какао, чтобы он отнес тебе весточку. Значит, мальчишка меня обманул? Но внизу… когда я постучалась, Звездный Певец сердечно меня приветствовал. Я поднялась к тебе: вижу, ты не спишь, Цаа. Вот и решила, что ты меня ждешь…

— Как-то, помнится, Звездный Певец просил меня прибить его, — прорычал я. — Похоже, пришло время выполнить его просьбу.

Повисло молчание. Я ждал, когда уймется бешеное биение моего сердца, а Бью, похоже, испытывала смущение, упрекая себя за столь неожиданное вторжение. Наконец она почти смиренным, столь не характерным для нее тоном промолвила:

— Пожалуй, я пойду и лягу в той комнате, которую занимала раньше. Может быть, завтра… ты не будешь так сердиться на меня за неожиданное вторжение.

И она ушла, прежде чем я успел что-то сказать в ответ. У меня невольно возникло ощущение, что меня просто осаждают женщины.

Лишь утром, за завтраком, мне на короткое время удалось остаться в одиночестве, не считая прислуживавших рабов, на которых я и сорвал свою злость.

— Я очень не люблю сюрпризы, особенно под утро! — прорычал я.

— Сюрпризы? Под утро? — Бирюза явно ничего не понимала.

— Я имею в виду, что госпожа Бью заявилась к нам в дом сегодня на рассвете…

— Госпожа Бью? Она здесь? Неужели наконец приехала?

— Да, — подал голос Звездный Певец. — Я и сам удивился, но решил, что ты, господин, просто забыл сказать нам, что ждешь ее сегодня ночью.

Выяснилось, что парнишка, посланный Бью, так и не явился, поэтому Звездный Певец был очень удивлен, услышав в такой час стук во входную дверь. Бирюза так и вовсе спала и ничего не слышала, а вот он впустил гостью, которая велела ему не беспокоить меня.

— Поскольку госпожа Ждущая Луна прибыла в сопровождении носильщиков, — пояснил он, — я решил, что ты все знаешь.

Теперь понятно, почему слуга в отличие от меня не принял гостью за призрак Цьяньи.

— Госпожа сказала, чтобы я не будил тебя и не поднимал шума, что она сама знает путь наверх. А ее носильщики, мой господин, принесли немало поклажи. Я велел сложить все эти корзины и тюки в передней комнате.

Что ж, по крайней мере, хорошо уже то, что ни он, ни Бирюза не видели моего смятения при неожиданном появлении Бью и что Кокотон не проснулась и не испугалась. Поэтому я перестал ворчать и налег на завтрак. Но успокоился я, как выяснилось, ненадолго.

Вскоре Звездный Певец, чувствуя, что с утра я не в духе, робко доложил, что ко мне явилась посетительница, но он без моего приказа не позволил ей пройти дальше входной двери. Зная, кто это может быть, я вздохнул, допил свой шоколад и направился ко входу.

— Неужели никто даже не пригласит меня в дом? — язвительно поинтересовалась Смешинка. — Не можем же мы с тобой, Микстли, прямо на лестнице…

— Нам вообще лучше забыть о вчерашнем разговоре, — прервал ее я. — Ко мне в гости приехала сестра покойной жены. Ты помнишь Бью Рибе?

Смешинка если и смутилась, то ненадолго.

— Ну что ж, здесь, пожалуй, и вправду было бы неловко. Тогда пойдем в наш дом.

— Но, моя дорогая, — попытался возразить я, — мы не виделись с Бью целых три года. С моей стороны было бы чрезвычайно неучтиво оставить ее одну. И как мне объяснить свое отсутствие?

— Но Коцатль вернется домой сегодня вечером! — застонала Смешинка.

— Выходит, мы упустили эту возможность.

— Значит, надо использовать другую, — решительно заявила она. — Когда мы сможем это сделать, Микстли?

— Вероятно, теперь уже никогда, — ответил я, испытывая смешанные чувства: не знаю даже, что перевешивало — сожаление или облегчение от того, что столь деликатная ситуация разрешилась сама собой. — Отныне тут будет слишком много чужих глаз и ушей, от всех нам не спрятаться. Тебе лучше всего забыть…

— Ты знал, что она приедет! — вспылила Смешинка. — Вчера ночью ты только делал вид, будто устал, чтобы спровадить меня и дождаться, когда у тебя появится настоящая отговорка.

— Думай, как хочешь, — отозвался я с непритворной усталостью. — Так или иначе, теперь из твоей затеи ничего не получится.

Смешинка сникла, словно из нее выпустили воздух, и, отведя глаза, тихо сказала:

— Долгое время ты был мне другом, Микстли, а еще дольше дружил с моим мужем. А теперь ты предал нас обоих. — С этими словами она медленно спустилась по лестнице и медленно побрела по улице прочь.

Когда я вернулся в дом, Кокотон завтракала, поэтому я нашел Звездного Певца, придумал для него совершенно ненужное поручение на рынке Тлателолько и велел ему взять с собой девочку. Как только малышка поела, они ушли, а я без особой радости стал ждать появления Бью. Объяснение со Смешинкой далось мне нелегко, но оно по крайней мере было непродолжительным. А вот от Ждущей Луны так быстро не отделаться. Гостья встала и спустилась вниз только в Полдень, с опухшим заспанным лицом. Я присел напротив нее за обеденный стол и, когда Бирюза подала нам еду и удалилась на кухню, сказал:

— Прости, что так сурово встретил тебя, сестра Бью. Я не привык к визитам под утро и хорошие манеры приобретаю только после рассвета. К тому же я меньше всего ожидал, что ты нагрянешь к нам в гости. Можно поинтересоваться, что привело тебя сюда?

Она воззрилась на меня с изумлением.

— И ты еще спрашиваешь, Цаа? У нас, народа Туч, семейные узы прочны и святы. Разве могла я бросить безутешного вдовца, мужа родной сестры, и осиротевшую племянницу?

— Что касается безутешного вдовца, — отозвался я, — то я все равно находился в отлучке с самой смерти Цьяньи и вплоть до недавнего времени и вроде бы уже потихоньку оправился от утраты. А за осиротевшей Кокотон последние два года присматривали и наилучшим образом ухаживали мои друзья Коцатль и Кекелмики, заменившие ей любящих родителей. А вот ты, наоборот, все это время не проявляла к племяннице абсолютно никакого интереса.

— И кто в этом виноват? — горячо возразила Бью. — Разве ты не мог сразу же послать ко мне скорохода и немедленно сообщить о несчастье? Так нет же, лишь через год мне случайно занес твое скомканное послание какой-то торговец. Я сразу стала собираться в дорогу, но мне потребовался почти год, чтобы найти покупателя на свой постоялый двор, заключить сделку и подготовиться к тому, чтобы насовсем перебраться в Теночтитлан. Потом до нас дошло известие, что Чтимый Глашатай Ауицотль при смерти, из чего следовало, что наш бишосу Коси Йюела вскоре отправится сюда, чтобы присутствовать при погребении. Поэтому я дождалась возможности отправиться вместе с его свитой — так намного безопасней, — но, поскольку народу в Теночтитлан понаехало видимо-невидимо, по дороге остановилась в Койоакане. Ну а к тебе, чтобы предупредить о своем прибытии, послала мальчишку, не пожалела целый боб. Ну и наконец мне полночи пришлось искать носильщиков, чтобы доставить кладь. Прости, конечно, что я заявилась под утро, да еще так неожиданно, но…

Тут ей пришлось сделать паузу, чтобы перевести дыхание, и я, воспользовавшись моментом, совершенно искренне сказал:

— Это я должен извиниться, Бью. Ты появилась как нельзя вовремя. Друзьям, которые заменяли Кокотон родителей, пока я был в отлучке, пришлось вернуться к собственным делам. Так что у малышки есть лишь такой неопытный отец, как я. Поверь, я говорю, что тебе здесь рады, не из простой вежливости. Заменив моей дочери мать, ты, безусловно, станешь для меня самым важным человеком после Цьяньи.

— После Цьяньи… — повторила она без особого восторга.

— И я очень надеюсь, — продолжил я, — что ты сможешь научить ее говорить на лучи так же бегло, как она говорит на науатль. Сможешь привить девочке хорошие манеры, сделать ее по-настоящему воспитанным ребенком, помню, я в свое время восхищался детьми народа Туч. Если вдуматься, то ты единственный человек, способный дать Кокотон все то, чем обладала Цьянья. Ты посвятишь свою жизнь очень доброму делу: наш мир станет гораздо лучше, если в нем появится вторая Цьянья.

— Вторая Цьянья? Понимаю.

— Отныне и навсегда, — заключил я, — ты должна считать этот дом своим. Ты будешь заботиться о ребенке и распоряжаться рабами. Я прикажу, чтобы твою комнату немедленно освободили, вымыли до блеска и обставили по твоему вкусу. Если тебе что-то потребуется, сестра Бью, только скажи — все будет исполнено.

Она, похоже, немедленно захотела чего-то попросить, но передумала.

Ну а сейчас, — сказал я, — сейчас придет с рынка сама Паша малышка Хлебная Крошечка.

И действительно, вскоре моя дочка в ярко-голубой накидке вошла в комнату. Она долго смотрела на Бью Рибе и даже наклонила головку, словно пытаясь вспомнить, где могла видеть это лицо раньше. Уж не знаю, сообразила ли малышка, что часто видела его в зеркале.

— Ты ничего мне не скажешь? — спросила Бью, и голос ее чуть дрогнул. — Я так долго ждала…

— Тене? — робко, едва дыша, вымолвила Кокотон.

— О, моя дорогая! — воскликнула Ждущая Луна, и слезы полились из ее глаз, когда она опустилась на колени и протянула вперед руки, а девочка радостно бросилась в объятия гостьи.

— Смерть! — громогласно возгласил верховный жрец Уицилопочтли с вершины Великой Пирамиды. — Именно смерть возложила мантию Чтимого Глашатая на твои плечи, владыка Мотекусома Шокойцин! Но в положенный час и тебе придется дать богам отчет в том, был ли ты достоин сей мантии, равно как и своего высокого сана…

Он долго еще продолжал в том же духе, с обычным для жрецов пренебрежением к терпению слушателей, в то время как я, мои собратья — благородные воители, иностранные сановники и многие знатные мешикатль изнемогали от духоты в своих перьях, шкурах, шлемах, доспехах и прочих великолепных парадных нарядах. А вот несколько тысяч простых мешикатль, заполнивших Сердце Сего Мира, были в тот день облачены всего лишь в простые хлопковые накидки и, полагаю, получили от торжественной церемонии гораздо большее удовольствие.

— Мотекусома Шокойцин, — вещал жрец, — с этого дня твое сердце должно стать сердцем старца, чуждым легкомыслию и исполненным мудрости. Ибо ведай, владыка, что трон юй-тлатоани — не мягкая подушка, на которой можно развалиться в неге и удовольствии. Это место тяжких трудов, скорби и боли.

Я сомневаюсь, что Мотекусома тогда вспотел, как мы, хотя на нем было две мантии — черная и голубая, обе расшитые изображениями черепов и прочих символов смерти, своего рода напоминание о том, что даже Чтимый Глашатай должен когда-нибудь умереть. Сомневаюсь, чтобы Мотекусома вообще когда-нибудь потел. Конечно, я никогда в жизни не дотрагивался пальцами до его кожи, но она всегда казалась холодной и сухой.

— С этого дня, владыка, — гнул свое жрец, — ты должен стать раскидистым тенистым древом, дабы великое множество людей смогло укрыться под твоей сенью и опереться на мощь твоего ствола.

Хотя событие было, безусловно, торжественным и достаточно впечатляющим, оно, наверное, слегка уступало в этом отношении другим таким же церемониям, хотя сам я за свою жизнь присутствовал только на одной из них. В отличие от Ашаякатля, Тисока или Ауицотля Мотекусома был просто утвержден в должности, которую он если не формально, то фактически занимал последние два года.

— Отныне, владыка, — продолжал жрец, — ты должен справедливо править своим народом и быть его защитником. Ты должен поправлять оступившихся и карать неисправимых. Ты должен последовательно и неукоснительно вести необходимые для блага Мешико войны. Ты должен внимать пожеланиям богов, дабы их храмы и жрецы не испытывали недостатка в дарах и жертвоприношениях. И тогда боги одарят тебя и твой народ благословением, ниспослав тебе великую славу, а Мешико — благоденствие и процветание.

С того места, где я стоял, казалось, будто мягко колыхавшиеся знамена из перьев, в море которых тонуло подножие Великой Пирамиды, устремлялись к ее вершине, словно стрела. Наконечник этой «стрелы» указывал на вознесшиеся над народом далекие фигурки нашего новоиспеченного Чтимого Глашатая и пожилого жреца, который только что возложил на его чело инкрустированный драгоценными камнями красный кожаный венец. После этого жрец наконец умолк, и заговорил Мотекусома:

— О великий и уважаемый жрец, твои слова, которые мог бы произнести сам могущественный Уицилопочтли, станут для меня поводом к серьезным размышлениям. Хочу надеяться, что я смогу достойно последовать полученным от тебя мудрым советам. Благодарю тебя за пыл, вложенный в твою речь, и заверяю, что ценю твою заботу о благе Мешико. Если мне суждено стать таким человеком, каким мой народ желал бы меня видеть, я должен навеки запомнить твои мудрые слова, предупреждения и наставления…

Поскольку по окончании речи Мотекусомы жрецам надлежало потрясти сами небеса, они подняли свои раковины-трубы, а музыканты взяли барабанные палочки и поднесли к губам флейты.

— Я горжусь тем, что возвращаю на трон Мешико достойное имя моего почитаемого деда, — заявил виновник торжества. — Для меня высокая честь именоваться Мотекусомой-младшим. И дабы воздать надлежащую честь народу, который мне предстоит возглавить, народу, ныне еще более великому, чем во времена моего деда, я возглашаю, что глава его отныне будет именоваться не просто юй-тлатоани Мешико, но получит более подобающий титул. — Тут он повернулся лицом к битком набитой площади, воздел посох из золота и красного дерева и объявил: — Отныне, мой народ, вами будет управлять, защищать вас и вести к еще большим высотам Мотекусома Шокойцин, юй-тлатоани Кем-Анауака.

Даже если бы продолжавшиеся полдня речи жрецов погрузили всю площадь в дрему, мы мигом бы пробудились от грома, который грянул в следующую секунду. Трубы, флейты и два десятка разрывающих сердца барабанов издали громоподобный звук, от которого содрогнулся весь остров. Но даже если бы музыканты спали, а их инструменты сломались, то все мы как один разом встрепенулись бы от одних лишь заключительных слов Мотекусомы.

Я и другие воители-Орлы украдкой переглянулись, и от меня не укрылось, что то же самое, причем с весьма сердитым и угрюмым видом, сделали многочисленные иностранные правители и их сановники. Думаю, даже некоторые простолюдины были потрясены услышанным: вряд ли заносчивость нового владыки хоть кому-то пришлась по нраву. За всю историю нашего народа его правители всегда довольствовались титулом юй-тлатоани Мешико. Но Мотекусоме, расширившему свои владения до самых дальних пределов, этого уже показалось мало.

Он провозгласил себя Чтимым Глашатаем Сего Мира.

Когда я ближе к ночи, еле волоча ноги, притащился домой, снова, как и в прошлый раз, не чая снять свое оперение и погрузиться в очищающее облако пара, моя дочурка, вместо того, чтобы броситься отцу на шею и повиснуть на нем, как это бывало обычно, лишь помахала ручкой: она была очень занята. Сидя на полу голышом и в весьма неудобной позе, Кокотон держала перед собой тецатль и изгибалась, старясь рассмотреть свою голую спину. Это занятие увлекло девочку настолько, что она почти не обратила внимания на мой приход. Я нашел в соседней комнате Бью и спросил ее, что делает Кокотон.

— Девочка в том возрасте, когда задают вопросы.

— О зеркалах?

— О своем теле, — ответила Бью и неодобрительно добавила: — Смешинка, заменявшая ей тене, давала на некоторые из этих вопросов совершенно нелепые ответы. Только представь, что Кокотон спросила ее как-то, почему у нее нет такой же маленькой болтающейся спереди штучки, как у мальчика, который живет по соседству, ее любимого товарища по играм? И знаешь, что сказала ей Смешинка? Что если Кокотон будет хорошей девочкой в этом мире, то в следующей своей жизни она в награду возродится мальчиком.

Я был настолько вымотан и сердит, что лишь буркнул:

— Для меня всегда было загадкой, почему многие женщины воображают, будто быть мужчиной — это награда.

— Вот-вот, именно это я и сказала девочке, — самодовольно заявила Бью. — Я дала ей понять, что женщины вообще лучше мужчин, да и тела их более совершенны. Поэтому-то у них и нет всяких болтающихся штуковин.

— Она, случайно, не пытается вместо этого отрастить сзади хвост? — спросил я, указав на девчушку, которая все еще старалась с помощью зеркала рассмотреть свою спину.

— Нет. Сегодня она заметила, что у каждого из ее товарищей по играм имеется тлачиуицтли, и спросила меня, что это такое. А когда узнала, что и у нее самой есть то же самое, решила во что бы то ни стало рассмотреть.

Полагаю, что поскольку почтенные писцы совсем недавно прибыли из Испании, то они вряд ли знакомы со знаком тлачиуицтли, ибо, как я понимаю, ничего подобного у белых детей нет. А если что-то подобное и встречается на телах чернокожих, то у них этого все равно не разглядеть. Но все наши младенцы рождаются с темным пятном, похожим на синяк, пониже спины. Оно бывает разного размера — большим, как тарелка, или маленьким, всего с ноготок, и, похоже, не имеет никакого предназначения, поскольку постепенно уменьшается, бледнеет и примерно годам к десяти совсем исчезает.

— Я сказала Кокотон, — продолжила Бью, — что, когда пятно совсем пропадет, она поймет, что уже стала настоящей молодой женщиной.

— Женщина в десять лет? Что за глупости?

— Не глупее того, что подчас норовишь внушить ей ты, Цаа.

— Я? Но я ничего не внушаю девочке, а просто стараюсь честно отвечать на все ее вопросы.

— Да неужели? А Кокотон рассказала мне, как однажды ты взял ее на прогулку в новый парк возле Чапультепека, и когда она спросила, почему трава зеленая, ты объяснил, что это делается для того, чтобы люди не принялись по ошибке гулять по небу.

— А, — сказал я. — Что ж, это был самый честный ответ, который я смог придумать. А ты бы на моем месте как ответила?

— Трава зеленая, — наставительно промолвила Бью, — потому что боги решили, что она должна быть зеленой.

— Аййа, об этом-то я и не подумал. Ты права.

Бью улыбнулась, довольная тем, что я признал ее ум.

— Но скажи мне, — продолжил я, — почему боги избрали именно зеленый цвет, а не красный, желтый или какой-нибудь другой?

Ваше преосвященство желает просветить меня по этому вопросу? Когда, вы говорите, это было? На третий День Творения? И вы можете привести точные слова Господа Нашего: «…Да произрастит земля зелень — траву, сеющую семя…» Ну, с этим не поспоришь. То, что трава зеленая, очевидно даже для язычника, и, конечно, мы, христиане, знаем, что это так, ибо такова воля Господа. Но я все равно не перестаю гадать — хотя с тех пор, как дочка спросила меня об этом, прошло много лет, — почему наш Господь Бог сделал ее зеленой, а не другого какого-нибудь цвета?..

Что? Лучше бы я рассказал, каким был Мотекусома?

Да, понимаю, ваше преосвященство интересуют важные вопросы, и его справедливо раздражает, когда я отвлекаюсь на несущественные мелочи вроде цвета травы или вспоминаю какие-нибудь дорогие сердцу подробности и те давние времена. Однако позвольте заметить, что сейчас великий владыка Мотекусома уже наверняка полностью разложился в своей безвестной могиле, и разве что трава над ней, будучи свежее и зеленее, чем в других местах, указывает на погребение. Сдается мне, для Господа Нашего важнее сохранять свежей траву, нежели память о великих правителях.

Да-да, ваше преосвященство. Я прекращаю свои бесполезные рассуждения и обращаюсь к воспоминаниям другого рода, способным удовлетворить ваше любопытство относительно человека по имени Мотекусома Шокойцин.

Прежде всего скажу, что это был самый обычный человек. Как я уже говорил, Мотекусома был примерно на год старше меня, а стало быть, ему исполнилось тридцать пять лет, когда он занял трон Мешико или, как считал он сам, Сего Мира. Среднего для мешикатль роста, он был строен, но имел непропорционально крупную голову, из-за чего казался чуть ниже. Кожа его имела цвет светлой меди, а глаза были холодными и яркими. Пожалуй, этого человека можно было бы назвать красивым, если бы не слегка приплюснутый нос, делавший ноздри слишком широкими.

На церемонию принятия сана Мотекусома явился в черной и голубой накидках, символизирующих смирение и покорность, однако, короновавшись, стал носить одеяния, потрясающие своим великолепием. Причем перед подданными этот владыка всегда появлялся в новых, никогда не надевая наряд дважды. Однако, различаясь в деталях, все они по пышности походили на одеяние, которое я сейчас опишу.

Итак, Мотекусома обычно носил макстлатль из красной кожи или искусно расшитого хлопка, спускающийся ниже колен. Подозреваю, что правитель предпочитал столь просторную набедренную повязку из-за повреждения гениталий, о котором уже упоминалось в моем рассказе. Сандалии Мотекусомы были из золоченой кожи, а подошвы их, в тех случаях, когда ему приходилось не расхаживать в процессиях, а лишь восседать на престоле, изготовлялись из чистого золота. Как правило, большую часть его груди закрывало роскошное золотое ожерелье, а в нижней губе красовалась хрустальная вставка с пером птицы-рыболова. Уши украшали серьги с жадеитами, нос — кольцо с бирюзой, голову венчала либо корона, либо золотая, украшенная перьями диадема, либо плюмаж из перьев птицы кецаль тото в человеческую руку длиной. Но самой примечательной особенностью наряда нашего владыки была мантия — длинная, всегда ниспадавшая до самых лодыжек, изумительная, созданная кропотливым трудом мантия из самых красивых перьев редчайших и драгоценнейших птиц. У Мотекусомы имелись мантии, изготовленные только из алых перьев или только из желтых, целиком из голубых или из зеленых, а были и мантии, сделанные из перьев различных цветов. Но особенно мне запомнилась одна, полностью созданная из переливающихся всеми цветами радуги перьев колибри. Напомню вам, что самое большое перо этой птички едва ли больше крохотного мотылька, так что ваше преосвященство может представить себе, какое мастерство и трудолюбие потребовались для изготовления столь удивительного наряда. А уж какова стоимость подобного произведения искусства — это и вовсе выходит за пределы моего воображения.

Самое интересное, что все те два года, что он был регентом при полуживом Ауицотле, Мотекусома не выказывал ни малейшего пристрастия к роскоши. Вместе с двумя своими женами он занимал всего лишь несколько угловых комнат в старом и к тому времени уже довольно запущенном дворце, выстроенном еще его дедом, Мотекусомой-старшим. В ту пору он одевался непритязательно, избегал шума и помпезности, а полномочиями регента пользовался весьма осторожно: не издавал новых законов, не основывал пограничных поселений и не затевал войн. В ту пору он занимался только текущими, повседневными делами, не требующими принятия важных решений.

Однако, став полноправным Чтимым Глашатаем, Мотекусома тут же сбросил мрачные черно-голубые одежды, а вместе с ними — и все свое смирение. Думаю, лучше всего вы поймете, что это был за человек, если я расскажу вам о своей первой встрече с ним, случившейся спустя несколько месяцев по восшествии его на престол. Под предлогом того, что желает лично познакомиться с представителями знати и благородными воителями, которых он доселе знал лишь по именам в списках, Чтимый Глашатай стал приглашать их по одному к себе на аудиенцию. Полагаю, действительное его намерение было иным: внушить своим подданным трепет и подавить их видом своего величия. Так или иначе, но после сановников, придворных мудрецов, жрецов, прорицателей и колдунов очередь дошла и до благородных воителей, в том числе и до меня. Мне было приказано явиться во дворец утром, к определенному часу, что я и сделал, облачившись по такому случаю в страшно неудобный, но соответствовавший моему рангу наряд из перьев. Однако перед входом в тронный зал дворцовый управляющий вежливо, но настойчиво предложил мне снять орлиные доспехи.

Когда же я отказался, проворчав, что мне стоило немалых трудов их натянуть, он, явно смущаясь и испытывая неловкость, заявил, что таково требование самого Чтимого Глашатая. И предложил мне вместо пернатого панциря, орлиной головы и сандалий с когтями какое-то рванье.

Вид этого рубища, годного разве что на мешки, вызывал у меня возмущение, но слуга, взмолился, ломая руки:

— Прошу тебя, мой господин! Ты не первый возмущаешься этим. Но новый закон гласит, что все появляющиеся перед Чтимым Глашатаем должны приходить к нему босыми и в нищенском облачении. Я не осмелюсь впустить тебя в другом виде, потому что не хочу распрощаться с жизнью.

— Что за вздор, — проворчал я, но, чтобы не губить ни в чем не повинного человека, снял шлем, щит и верхнюю одежду и сам натянул мешковину.

— Так вот, когда ты войдешь… — начал говорить управляющий.

— Спасибо, — оборвал я его, — но я сам знаю, как вести себя в присутствии высоких особ.

— Придворный церемониал несколько изменился, — сказал этот бедняга. — Я умоляю тебя, мой господин, не навлекать неудовольствие владыки ни на себя, ни на меня. Я ведь просто передаю тебе приказ Чтимого Глашатая.

— Рассказывай, — процедил я сквозь зубы.

— На полу между дверью и троном ты увидишь три меловые отметки. Первая отметка как раз прямо за порогом. Там ты склонишься и сделаешь жест тлалкуалицтли — коснешься пальцами пола и губ, произнеся «господин». У второй отметки проделаешь то же самое, но уже со словами «мой господин», а у третьей — «мой великий господин». Не поднимайся, пока он сам не разрешит, и не приближайся к его персоне, ни в коем случае нельзя переступать третью меловую отметку.

— Невероятно! — выдохнул я.

Управитель, избегая моего взгляда, продолжил:

— Говорить в присутствии Чтимого Глашатая можно, лишь когда он сам обратится с вопросом, требующим ответа. Голос твой при этом должен звучать почтительно и негромко, но четко. Беседа закончится, когда об этом скажет владыка. Тогда ты снова совершишь тлалкуалицтли на том месте, где стоишь, попятишься…

— Это безумие!

— …к выходу, ни в коем случае не поворачиваясь к трону спиной и целуя землю возле каждой меловой отметки, пока не выйдешь за дверь и снова не окажешься в этом коридоре. Только тогда ты можешь вернуть себе свое облачение и…

— И свое человеческое достоинство, — съязвил я.

— Аййа, я заклинаю тебя, мой господин! — воскликнул этот перепуганный кролик. — Не допускай никаких подобных шуток там, в его присутствии. Иначе ты не выйдешь сам спиной вперед, а тебя вынесут по частям.

Когда я приблизился к трону в предписанной унизительной манере, произнеся в положенных местах: «Господин… мой господин… мой великий господин», Мотекусома заставил меня еще некоторое время оставаться согбенным, пока наконец не снизошел до того, чтобы неспешно произнести:

— Ты можешь подняться, воитель-Орел Чикоме-Ксочитль Тлилектик-Микстли.

За его троном стояли пожилые старейшины Изрекающего Совета. По большей части они вошли в его состав еще при прошлых правителях, но было среди них два или три новых лица, в том числе и новый Змей-Женщина Тлакоцин. Все эти люди были босыми и вместо обычных желтых накидок советников облачились в точно такую же мешковину, что и я.

Судя по лицам присутствующих, и радовало их это не больше, чем меня. Трон Чтимого Глашатая представлял собой простенький невысокий топали (он даже не стоял на помосте), но зато роскошь его наряда — особенно по контрасту с одеяниями всех остальных — противоречила моему представлению о скромности. На коленях Мотекусома держал ворох бумаг, которые свешивались на пол с другой стороны: видимо, в одном из свитков он и вычитал мое полное имя. Уже на моих глазах правитель нарочито сверился еще с какими-то записями и произнес:

— Похоже, воитель Микстли, мой дядя Ауицотль лелеял мысль ввести тебя со временем в Совет Старейшин. Я такого намерения не имею.

— Благодарю тебя, владыка Глашатай, — отозвался я, ничуть не покривив душой. — Честно говоря, меня и самого никогда не привлекало…

— Ты будешь говорить, только когда я задам тебе вопрос, — резко оборвал меня он.

— Да, мой господин.

— Этот ответ тоже не требовался. Покорность не нуждается в подтверждении словами, она воспринимается как должное.

Правитель снова принялся рыться в бумагах, а я стоял молча, хотя внутри у меня все кипело от гнева. Когда-то мне казалась вычурно-помпезной манера Ауицотля говорить о себе «мы», но теперь, в сравнении с его надменным племянником, прошлый правитель выглядел не капризным самодуром, а человеком в высшей степени добродушным и приветливым.

— Твои карты и путевые дневники весьма недурны, воитель Микстли. Карты Тлашкалы пригодятся в очень скором времени, ибо я планирую новую войну, которая навсегда положит конец непокорности этих дерзких тлашкалтеков. Есть у меня и твои планы южных путей, ведущих в страну майя. Планы подробные, со множеством деталей. Действительно очень хорошая работа. — Он сделал паузу, потом бросил на меня холодный взгляд. — Ты можешь сказать «спасибо», когда твой Чтимый Глашатай удостаивает тебя похвалы.

— Благодарю, мой господин, — послушно сказал я, и Мотекусома продолжил:

— Не сомневаюсь, что с тех пор, как ты передал эти карты моему дяде, ты совершил и другие путешествия. — Он подождал и, поскольку я молчал, рявкнул: — Говори!

— Мне не было задано вопроса, мой господин.

Мотекусома угрюмо усмехнулся и высказался точнее:

— Во время последующих своих путешествий ты делал заметки? Составлял карты?

— Да, владыка Глашатай, я делал это либо по дороге, либо по возвращении домой, пока все еще было свежо в памяти.

— Ты доставишь эти карты ко мне во дворец. Я найду им применение, когда с Тлашкалой будет покончено и настанет время завоевывать другие земли.

Я промолчал, ведь повиновение принимается как само собой разумеющееся.

Он продолжил:

— Я так понимаю, что ты прекрасно владеешь языками многих наших провинций.

Правитель сделал паузу.

— Благодарю, мой господин, — сказал я.

— Это не похвала.

— Прекрасно сказано, мой господин.

Некоторые из членов Совета закатили глаза, другие, напротив, зажмурились.

— Прекрати дерзить! На каких языках ты говоришь? Отвечай!

— Что касается науатль, то я одинаково владею и ученым, и простонародным его наречиями, распространенными в Теночтитлане. Знакомы мне и утонченный науатль Тескоко, и грубые диалекты, какими пользуются в чужих землях вроде Тлашкалы… — Мотекусома нетерпеливо побарабанил пальцами по колену. — Я бегло изъясняюсь на лучи, языке сапотеков, и несколько хуже говорю на многих диалектах поре — языка Мичоакана. Мне под силу объясниться на языке миштеков, на нескольких наречиях ольмеков, на языке майя и на многочисленных родственных ему говорах. Имею я также некоторое представление и об отомите и…

— Довольно, — резко сказал Мотекусома. — Вполне возможно, что я предоставлю тебе возможность проявить свои таланты, когда пойду войной на какой-нибудь народ и мне потребуется, чтобы кто-нибудь перевел слова его вождей: «Мы сдаемся». Но пока хватит и твоих карт. Поторопись доставить их.

Я промолчал, ведь покорность воспринимается как должное. Некоторые из старейшин беззвучно шевелили губами, словно желая мне что-то подсказать, но пока я пытался сообразить, в чем тут дело, правитель рявкнул:

— Ты можешь уйти, воитель Микстли.

Я, следуя предписанию, попятился с поклонами из тронного зала, а уже в коридоре, снимая нищенскую мешковину, сказал управителю:

— Этот человек безумец. Не пойму только, талуеле он или просто ксолопитли?

В науатль существуют два слова для обозначения умалишенного: первым называют опасного сумасшедшего, а вторым — безобидного дурачка. Мое заявление повергло трусливого кролика в дрожь.

— Потише, мой господин, — взмолился он и почти шепотом пробормотал: — Тем, что ты видел, его странности не исчерпываются. Чтимый Глашатай, например, ест лишь единожды в сутки, по вечерам, но приказывает всякий раз готовить десятки, если не сотни блюд, из которых за трапезой съедает только одно, да еще пробует от силы два-три.

— А все остальное выбрасывают? — спросил я.

— Нет, что ты! На каждую трапезу он приглашает всех своих приближенных и знатных особ, находящихся в пределах досягаемости его гонцов. И они являются — десятками, если не сотнями, оставляя собственные семьи, чтобы только вкусить здесь блюда, отвергнутые юй-тлатоани.

— Просто удивительно, — пробормотал я. — А мне показалось, что Мотекусома не из тех, кому нравится большая компания, пусть даже за обедом.

— Так оно и есть, господин. Да, знатные гости вкушают трапезу в большом пиршественном зале, но все разговоры при этом запрещены, и они даже мельком не видят Чтимого Глашатая. Угол зала отгораживается высокой ширмой, так что никто не знает, действительно ли владыка присутствует в помещении. Узнают об этом, лишь когда он посылает особо понравившееся ему блюдо в зал, чтобы все, по кругу, его отведали.

— Похоже, не такой уж он безумец, — заметил я. — Помнишь, ходили слухи, что юй-тлатоани Тисок умер от яда? То, что ты только что описал, выглядит, что и говорить, необычно, но, возможно, таким странным способом Мотекусома старается избежать повторения участи своего дяди Тисока.

Антипатия по отношению к Мотекусоме зародилась у меня еще задолго до личной встречи с ним, а если после посещения дворца к этому добавилось какое-либо новое чувство, то разве что оттенок жалости. Да, жалости. Мне всегда казалось, что правитель должен вызывать у подданных желание восславить его своими деяниями, а вовсе не заниматься самовосхвалением. На мой взгляд, все эти сложные ритуалы и показное великолепие производили впечатление не подлинного величия, но едва ли не жалкой претенциозности, все равно что плохо сшитый наряд из дешевенькой ткани увешать для блеска всевозможной мишурой. Кроме того, все это свидетельствовало об отсутствии у Чтимого Глашатая уверенности в себе: Мотекусома, похоже, и сам сомневался, что как личность соответствует своему титулу и высокому положению.

Вернувшись домой, я узнал, что Коцатль ждет меня, чтобы поделиться последними новостями о своей школе. Пока я стягивал с себя наряд Орла и переодевался в более удобное платье, он, в возбуждении потирая руки, объявил:

— Чтимый Глашатай Мотекусома поручил мне заняться обучением всех его дворцовых слуг и рабов — от высших управителей и до кухонной прислуги.

Новость и вправду была важная, так что я, кликнув Бирюзу, велел ей подать кувшин октли, чтобы это отметить. Звездный Певец принес и разжег для каждого из нас покуитль.

— Знаешь, — сказал я Коцатлю, — я сам только что вернулся из дворца, и у меня создалось впечатление, что слуги Мотекусомы уже обучены, по крайней мере, пресмыкаться. Как, впрочем, и старейшины Изрекающего Совета, да все, кто имеет хоть какое-то отношение к его двору.

— Это ты верно подметил, — сказал Коцатль, затянувшись и выдув колечко дыма. — Но Мотекусома хочет, чтобы они приобрели лоск и изысканные манеры, как те, кто обслуживает дворец Несауальпилли в Тескоко.

— Похоже, — · заметил я, — наш Чтимый Глашатай настолько завидует владельцу великолепного дворца и вышколенных слуг, что зависть его становится настоящей враждебностью. Сегодня Мотекусома сказал мне, что намерен начать новую войну против Тлашкалы. Думаю, эта новость никого не удивит. Вот только он умолчал о том (это я услышал уже от других), что первоначально собирался отправить на эту войну армию, состоящую в основном из аколхуа, во главе с самим Несауальпилли. Слышал я также, что Несауальпилли самым решительным образом отклонил подобную честь, чему я, признаться, очень рад. В конце концов, он уже не молод, да и Мотекусома, похоже, хотел сделать то же самое, что проделал в свое время Ауицотль: добиться того, чтобы аколхуа понесли тяжкие потери. Полагаю, больше всего его обрадовало бы, если бы сам Несауальпилли пал в бою.

— А может быть, Микстли, — предположил Коцатль, — Мотекусома хотел сделать это по той же самой причине, что и когда-то Ауицотль?

Я отхлебнул глоток октли и уточнил:

— Ты имеешь в виду ту старую историю с Жадеитовой Куколкой?

Коцатль кивнул.

— Да. Ведь юная жена Несауальпилли, имя которой больше не упоминается, доводилась Мотекусоме двоюродной сестрой и, может быть, была для него не просто кузиной. Что бы за этим ни крылось, но именно после того, как ее казнили, Мотекусома надел черные жреческие одежды и принес обет безбрачия.

— Что ж, такое совпадение и впрямь наводит на размышления, — отозвался я, опустошив свою чашу. — Но, так или иначе, он давно отрекся от жреческого сана, имеет двух жен и, надо думать, постепенно обзаведется и другими. Будем надеяться, что в конце концов он изменит свое отношение к Несауальпилли. Самое главное, чтобы Мотекусома никогда не узнал о той роли, которую мы сыграли в гибели его сестры…

— Не переживай, — благодушно отозвался Коцатль. — Благородный Несауальпилли и в былые времена хранил молчание насчет того, что мы оба к этому причастны. Ауицотль никогда не связывал нас с этим делом, да и Мотекусома тоже вряд ли о чем-то подозревает, иначе он вряд ли стал бы покровительствовать моей школе.

— Наверное, ты прав, — промолвил я и, рассмеявшись, добавил: — Похоже, тебе удается не только успокаивать волнения сердца, но и не замечать боли. Не боишься, что дело кончится серьезным ожогом?

Я указал на его покуитль, ибо Коцатль совершенно не заметил, что, увлекшись беседой, опустил курительную трубку прямо на свою руку. После моих слов он отдернул покуитль, бросил сердитый взгляд на покрасневшую кожу и пробормотал:

— Бывает, я настолько чем-нибудь увлекусь, что совершенно не замечаю таких пустяков.

— Ничего себе пустяки! Да такой ожог наверняка болит, как место осиного укуса. Дай-ка я велю Бирюзе принести мазь.

— Спасибо, не стоит. Я почти ничего не чувствую, — отказался мой друг и встал. — Пока, Микстли.

В дверях он столкнулся с Бью Рибе, которая как раз вернулась с прогулки. Коцатль приветствовал ее с обычной теплотой, но вот ответная улыбка Бью показалась мне натянутой. А как только мой друг удалился, она сказала:

— Я встретила его жену на улице, и мы обменялись парой слов. Кекелмики наверняка известно, что я в курсе истории Коцатля, его раны и особенностей их брака. Тем не менее мне показалось, что она смотрела на меня с вызовом, как будто подталкивая отпустить замечание.

Слегка сонным голосом, ибо мы хорошо выпили октли, я поинтересовался:

— Насчет чего?

— Да насчет того, что Смешинка беременна. Я сразу заметила.

— Ты, наверное, ошиблась! — воскликнул я. — Сама ведь знаешь, это невозможно.

Бью бросила на меня раздраженный взгляд.

— Возможно это или нет, но ошибиться я не могла. Женщину не обманешь. Даже старая дева и та поняла бы, что к чему. И в скором времени муж тоже все сообразит. Что тогда?

Ответа на этот вопрос у меня не было. Бью ушла, а я сидел в одиночестве, размышляя об услышанном. С самого начала мне стоило бы догадаться, что Смешинка, добиваясь от меня того, чего не мог дать ей муж, стремилась не столько к полноценному плотскому совокуплению, сколько к чему-то гораздо большему. К счастью материнства. Ей нестерпимо хотелось обзавестись собственной Кокотон, а кто подходил для этого лучше, чем отец так полюбившейся ей малышки? Наверняка она явилась ко мне, вкусив мяса лисицы или травы киуапатли — снадобий, которые, по нашим поверьям, обеспечивали зачатие. А ведь я чуть было не поддался на ее мольбы, и лишь неожиданное прибытие Бью дало мне повод отказаться. Теперь, во всяком случае, можно было с уверенностью сказать, что будущий ребенок не мой. И не Коцатля. Но чей же? Я ясно вспомнил, что сказала мне Смешинка, покидая наш дом в то утро. А ведь Коцатль должен был тогда приехать только вечером…

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю Наимудрейшему и проницательнейшему из государей из города Мехико, столицы Новой Испании, на следующий день после праздника Очищения Девы Марии, в год от Рождества Христова одна тысяча пятьсот тридцатый, шлем мы наш нижайший поклон.

Позвольте высказать самое глубокое и искреннее восхищение основательностью и смелостью познаний и суждений Вашего Величества в области умозрительной агиологии[7] в связи с высказанной нашим монархом в последнем письме блестящей догадкой, viz.[8]: о том, что самое любимое божество индейцев, столь часто поминаемый нашим ацтеком Кецалькоатль мог быть в действительности не кем иным, как апостолом Фомой, посетившим здешние земли пятнадцать столетий тому назад с высокой целью принести туземным язычникам Свет Евангелия.

Разумеется, государь, даже мы, будучи епископом Мексики, не можем придать столь смелой гипотезе официальное звучание, не обсудив ее предварительно в кругу светил теологии и иерархов Святой Церкви. Однако мы можем с полным на то основанием утверждать, что располагаем рядом сведений, свидетельствующих в пользу теоретического допущения, высказанного Вашим Величеством.

Primus[9]. Так называемый Пернатый Змей был неким сверхъестественным существом, почитаемым всеми народами, населяющими Новую Испанию, вне зависимости от того, каким бы еще ложным богам они ни поклонялись. Имя его при этом звучит по разному: Кецалькоатль среди говорящих на науатль, Кукулъкан среди говорящих на майя, Гукумац среди народов, обитающих дальше к югу, et cetera[10].

Secundus[11]. При этом все вышеупомянутые народы утверждают, что первоначально Кецалькоатль был смертным человеком или, во всяком случае, был воплощен в смертном (короле или императоре), каковой, претерпев Преображение, обрел качества нематериального и бессмертного божества. Поскольку календарь индейцев раздражающе бесполезен, а книг, даже по их мифической истории, более не существует, мы едва ли в состоянии достоверно датировать время предполагаемого земного правления Кецалькоатля. Следовательно, он вполне мог быть современником св. Фомы.

Tertius[12]. Все эти народы одинаково сходятся на том, что Кецалькоатль был не столько правителем — или тираном, каковыми в большинстве своем являлись их владыки, — но наставником и проповедником, а также придерживался, по религиозному убеждению, обета безбрачия. Кецалькоатлю, кроме того, приписывают изобретение или введение в обиход многочисленных искусств, ремесел, обычаев, верований, et cetera, которые существуют и по сей день.

Quartus[13]. Среди бесчисленных божеств этих земель Кецалъкоатлъ был одним из немногих, кто никогда не требовал человеческих жертвоприношений. Ему всегда предлагались лишь невинные дары: птицы, бабочки, цветы и тому подобное.

Quintus[14]. Церковь утверждает, что св. Фома действительно совершил плавание на Восток, в Индию, где и обратил в христианство множество языческих народов. «Разве неразумно предположить, — вопрошает Ваше Величество, — что Святой Апостол делал то же самое и в неизвестных прежде Европе Индиях Запада?» Нечестивый материалист вполне способен заметить, что до Ост-Индии благословенный Фома вполне мог добраться и по суше, преодолевая не столь уж значительные водные преграды, тогда как возможность пересечь Море-океан пятнадцать столетий назад, когда люди еще не умели строить современные каравеллы, представляется весьма сомнительной. Однако если бы мы проявили скепсис в отношении способностей одного из Двенадцати Апостолов, то тем самым повторили бы ошибку самого св. Фомы, вложившего персты свои в раны Господни и укоренного за сомнение воскресшим Иисусом.

Sextus et mirabile dictu[15]. Простой испанский солдат по фамилии Диас, имеющий обыкновение в свободное время из праздного любопытства изучать окрестные руины, недавно побывал в заброшенном городе Толлане, или Туле. Он почитаем ацтеками как бывшее место обитания легендарного народа, именуемого тольтеками, а также прославлен своим древним правителем, который впоследствии и стал божеством Кецалькоатлем. Среди корней дерева, произрастающего в расщелине одной из старинных каменных стен, Диас нашел изготовленную местными жителями резную шкатулку из оникса, возраст которой определить затруднительно. В этой шкатулке он обнаружил несколько белых облаток — то были образцы хлеба, совершенно не похожего на выпекаемый здешними индейцами. Диас сразу понял, что именно он нашел, а когда принес находку нам, то мы подтвердили: это, несомненно, гостии, или просвирки. Как эти священные облатки попали в древнюю языческую столицу, как оказались они в изготовленной туземцами дарохранительнице, сколько веков они, возможно, тайно пробыли там и как за столь долгий срок не высохли, не раскрошились и не погибли — этого не ведает никто. У нас нет на сей счет даже никаких предположений. Возможно, ответ даст Ваше Многосведущее Величество? Не являются ли сии атрибуты Святого Причастия знаком, оставленным нам апостолом Фомой?

В настоящее время мы, воздавая должное вдохновенному вкладу Вашего Величества, собираемся передать все эти сведения в распоряжение Конгрегации пропаганды веры, после чего будем с нетерпением дожидаться заключения теологов из Рима, несомненно гораздо более сведущих, нежели мы сами.

Да не оставит Господь своею милостью и благоволением все начинания Вашего Величества, неизменно вызывающие подобающее почтительное восхищение, каковое выражают все Ваши подданные и не в последнюю очередь Вашего Священного Императорского и Католического Величества капеллан и верный слуга

дон Хуан де Сумаррага (в чем он и подписывается собственноручно).

— А почему не на юг? Я думала, ты меня отведешь в Теуантепек!

— Там у тебя нет дома, — сказал я. — Нет семьи и, скорее всего, уже не осталось друзей. Ведь сколько лет прошло с тех пор, как ты покинула те места? Восемь?

— А что у меня есть в Теночтитлане?

«Крыша над головой», — мог бы ответить я, но, понимая, что Бью на самом деле имела в виду, сказал просто:

— То же самое, что и у меня, Ждущая Луна. Воспоминания.

— Не очень приятные, Цаа.

— Мне ли этого не знать? — отозвался я без особого сочувствия. — Такие же, как и у меня. Но нам от них все равно никуда не деться. Они останутся с нами, куда бы мы ни пошли и какое бы место ни назвали своим домом. В Теночтитлане у тебя по крайней мере будет возможность предаваться скорби и оплакивать свои потери, не заботясь о пище и крове. Впрочем, я вовсе не хочу тебя принуждать. Ты вольна идти тем путем, каким сама захочешь.

Сказав это, я зашагал дальше, больше не оглядываясь, и поэтому не знаю, сколько времени потребовалось Ждущей Луне, чтобы принять решение. Но когда я в следующий раз оторвался от мыслей и видений, Бью снова шла рядом со мной.

А второй разговор состоялся у меня с Сердитым на Всех. Много дней солдаты почтительно предоставляли мне возможность страдать и скорбеть в одиночестве, но однажды старый солдат поравнялся со мной и сказал:

— Прости мне мое вмешательство, друг Микстли. Мы уважаем твою печаль, но до дома совсем недалеко, и есть вещи, которые необходимо обсудить. Мы, четверо старых друзей, обсудили кое-что между собой, но теперь хотим узнать и твое мнение. Речь идет о выдуманной истории, которую мы заставили затвердить всех текпанеков. История следующая. Когда все мы — ты, мы, твоя сестра и солдаты — убыли с посольством ко двору Теоуакана, то есть находились в отлучке по уважительной причине, поселение подверглось нападению разбойников, которые ограбили его и вырезали всех жителей. По возвращении в Йанкуитлан мы, естественно, возмутились и долго рыскали в поисках мародеров, но тех и след простыл. Стрел, по оперению которых можно бы-

ло бы определить принадлежность нападавших к тому или иному племени, не нашлось. Отсутствие уверенности в том, кем именно были нападавшие, не позволит Мотекусоме немедленно объявить войну ни в чем не повинным теоуакекам.

Я кивнул и ответил:

— Хорошая история, Куаланкуи. Ее-то я и расскажу.

Он прокашлялся и сказал:

— Может, история и неплохая, но только не годится, чтобы ее рассказывал ты, Микстли, перед лицом Мотекусомы. С нас-то какой спрос, а вот тебя, даже угоразди его поверить каждому слову нашей выдумки, он все равно обвинит в том, что ты не выполнил его задание. А это означает либо удушение цветочной гирляндой, либо, окажись правитель случайно в хорошем настроении, приказ завершить начатое. Иными словами, даже при самом невероятном стечении обстоятельств тебя опять отправят в такую же несусветную глушь во главе нового каравана переселенцев.

Я покачал головой.

— Для меня это невозможно.

— Знаю, — сказал Сердитый на Всех. — Кроме того, правда все равно обязательно выйдет наружу, рано или поздно. Не может быть, чтобы ни один из этих солдат-текпанеков по возвращении в Тлакопан, налакавшись октли, не принялся похваляться своим участием в этакой забаве. Он расскажет о насилии, резне, убийстве детей, жрецов — не важно кого. Поползут слухи, а когда они дойдут до ушей Мотекусомы, Чтимый Глашатай обвинит тебя во лжи и придумает что-нибудь похуже удушающей гирлянды. Полагаю, тебе лучше предоставить преподнести это вранье нам, старикам, мы ведь не того поля ягоды, чтобы Мотекусома обращал на нас внимание, а значит, и риску для нас меньше. Что же до тебя, то подумай, стоит ли тебе, во всяком случае до поры до времени, вообще совать нос в Теночтитлан. Ближайшее будущее сулит тебе небогатый выбор между казнью и новой высылкой в очередной Йанкуитлан.

Я снова кивнул.

— Ты прав. Я оплакивал мрачные дни и дороги, оставшиеся позади, но совершенно позабыл о тех, что ждут меня впереди. Есть старая поговорка, которую ты наверняка знаешь, что мы рождены, чтобы страдать и терпеть. Раньше я размышлял о страданиях, но пришла пора подумать о терпении, разве не так? Спасибо тебе, Куаланкуи, мой добрый друг и мудрый советчик. Я подумаю над тем, что ты предложил.

Когда мы пришли в Куаунауак и остановились на постоялом дворе, я приказал подать обед отдельно для меня, Бью и четверых старых товарищей, а когда мы поели, то достал кожаный мешочек с золотым порошком и сказал:

— Вот плата за ваши услуги, мои друзья.

— Многовато будет, — заметил Сердитый на Всех.

— За то, что вы для меня сделали, этого еще и мало. К тому же не думайте, что я отдаю вам последнее. У меня остался мешочек с бобами какао и кусочками меди: вполне достаточно для того, чем я займусь теперь.

— Займешься теперь? — эхом отозвался один из стариков.

— С сегодняшнего вечера я снимаю с себя командование, так что это мои последние распоряжения. Друзья-командиры, вы должны достичь границы озерного края, чтобы отвести отряд текпанеков в Тлакопан. Оттуда вы перейдете по дамбе в Теночтитлан, доставите госпожу Бью в мой дом и только потом явитесь с докладом к Чтимому Глашатаю. Расскажете ему ту самую историю, которую придумали, добавив только, что я сам определил себе наказание за провал задания и добровольно отправился в изгнание.

— Будет исполнено, друг Микстли, — пообещал Сердитый на Всех, а остальные старики кивнули в знак согласия.

Только Бью задала вопрос:

— Куда же ты собрался, Цаа?

— На поиски легенды, — ответил я и повторил им историю, подслушанную не так давно, когда Несауальпилли поведал ее Мотекусоме. В заключение я сказал: — Мне предстоит проделать в обратном направлении долгий путь, который прошли наши предки в то время, когда еще называли себя ацтеками. Я направлюсь на север, следуя их маршрутом, насколько смогу восстановить его и насколько смогу проследить… до самой нашей прародины Ацтлана, если такое место еще существует или вообще когда-то существовало. И если эти скитальцы действительно оставляли по пути следования склады оружия и хранилища с припасами, то я найду их и нанесу на карту. Для военных планов Мотекусомы такая карта может представлять большую ценность, так что, друг Куаланкуи, когда явишься к нему с докладом, нажимай на это. — Я печально улыбнулся. — Кто знает, может быть, когда я вернусь, он встретит меня не цветочной удавкой, а настоящими цветами.

— Если вернешься, — сказала Бью.

— Похоже, мой тонали всегда вынуждает меня возвращаться, правда, всякий раз чуть более одиноким, — молвил я, не сдержав улыбки, а потом, помолчав, процедил сквозь зубы: — Когда-нибудь, где-нибудь я повстречаю бога и спрошу у него: почему, если я заслужил немилость их братии, они не обрушили свой удар на меня? Почему всякий раз они карают тех, кто ничем не провинился, а просто был близок и дорог мне?

Было видно, что от такого поворота разговора четырем старикам стало малость не по себе, и они, кажется, почувствовали облегчение, когда Бью сказала:

— Старые друзья, могу ли я попросить вас дать нам с Цаа возможность поговорить с глазу на глаз?

Ветераны встали, бегло исполнили жест целования земли и удалились. Едва они ушли, я резко произнес:

— Бью, если ты хочешь просить разрешения пойти со мной, то даже и не думай.

Просить Бью не стала. Довольно долгое время она молчала, опустив глаза на нервно переплетающиеся пальцы, а когда заговорила, то ее первые слова показались мне совершенно не имеющими отношения к делу.

— Когда мне исполнилось семь лет, меня назвали Ждущей Луной. Раньше я задавалась вопросом: почему мне дали такое имя? Но потом поняла, ответ я знаю уже давно, но сейчас думаю, что Ждущая Луна и так уже прождала слишком долго. — Она подняла свои красивые глаза, встретилась со мной взглядом и не насмешливо, как обычно, а умоляюще (на ее щеках даже появилось нечто похожее на девичий румянец) промолвила: — Давай наконец поженимся, Цаа.

«Так вот в чем дело!» — сказал я себе, вспомнив, как она тайком собирала землю, увлажненную моей мочой. Мне как-то раз пришло в голову, что она могла сделать мою куклу, чтобы навлечь беду, я даже гадал, уж не из-за этого ли лишился Ночипы. Но я тут же прогнал это постыдное подозрение, ибо прекрасно знал, что мою дочку Бью любила всем сердцем и, оплакивая ее, скорбела так же глубоко, как скорбел, только без слез, и я сам. Теперь все встало на свои места: если Бью и изготовила колдовскую куклу, то не для порчи, а для приворота, чтобы я не отверг ее вроде бы импульсивное, но на самом деле давно готовившееся предложение.

Я ответил не сразу: ждал, когда она приведет свои тщательно продуманные доводы.

— Минуту тому назад, Цаа, ты заметил, что становишься все более и более одиноким. То же самое относится и ко мне. Ты и сам это прекрасно знаешь. Теперь мы оба одиноки. У нас не осталось никого, кроме друг друга. Пока я жила с тобой, воспитывая твою осиротевшую дочь как самая ее близкая родственница, это было вполне уместно. Но теперь, когда Ночипа… когда я больше не тетушка-пестунья, когда мы с тобой просто взрослые одинокие мужчина и женщина, нам не пристало жить под одним кровом. — Румянец ее стал еще гуще. — Конечно, никто и ничто не сможет заменить нам Ночипу. Но может быть… Я еще не слишком стара…

Тут она умолкла, прекрасно сыграв замешательство и неспособность говорить дальше. Я помолчал, не отводя глаз, пока ее лицо не заблестело, словно разогретая медь, а потом сказал:

— Тебе не стоило утруждаться колдовством и хитростями, Бью. Я и сам собирался предложить тебе то же самое, причем именно сегодня. Поскольку ты вроде бы согласна, завтра и поженимся, с утра пораньше, как только я смогу разбудить жреца.

— Что? — едва слышно выдохнула она.

— Как ты мне напомнила, я теперь совершенно одинок, а поскольку состояние у меня приличное, то в случае моей смерти все отойдет в государственную казну. А ни малейшего желания обогащать за свой счет Мотекусому у меня нет. Поэтому завтра жрец составит документ, по которому ты будешь признана моей женой и законной наследницей.

Бью медленно поднялась на ноги и, глядя на меня, с запинкой проговорила:

— Это не то, что… я никогда не помышляла… Цаа… я хотела сказать…

— Вижу, я испортил тебе все представление, — сказал я с ухмылкой. — Все твое притворство, все уловки оказались напрасными, вполне можно было обойтись и без них. Но, возможно, полученные навыки пригодятся тебе в будущем, когда ты станешь богатой вдовой.

— Прекрати, Цаа! — воскликнула она. — Ты не хочешь выслушать то, в чем я честно хочу тебе признаться. А это и без того трудно, потому что женщине не подобает произносить такие вещи…

— Прости, Бью, но я все равно тебе не поверю, — сказал я, поморщившись. — Мы слишком долго жили под одной крышей, и неприязнь наша давняя, застарелая. Начни мы сейчас обмениваться нежными словами, это, пожалуй, насмешило бы всех богов. Но по крайней мере с завтрашнего дня наше неприятие друг друга будет освящено официально, и мы в этом смысле не станем отличаться от большинства супружеских пар…

— До чего же ты жестокий! — прервала она меня. — Тебя не проймешь никакими нежными чувствами, ты оставляешь без внимания протянутую тебе руку.

— Бью, мне частенько приходилось чувствовать, какой жесткой может быть твоя нежная ладошка. И разве мне не предстоит ощутить это снова? Разве ты не собралась посмеяться надо мной, сказав, что весь твой разговор о замужестве был всего лишь очередной унизительной шуткой?

— Нет, — сказала она. — Я говорила вполне серьезно. А ты?

— И я тоже, — ответил я, высоко поднимая свой бокал октли. — Да смилуются боги над нами обоими!

— Да уж, — заметила она, — предложение руки и сердца хоть куда! Но я принимаю его, Цаа. Завтра я стану твоей женой. — И она убежала в свою комнату.

Я остался сидеть, уныло попивая маленькими глотками октли и поглядывая на других постояльцев, по большей части почтека, возвращавшихся в Теночтитлан и отмечавших благополучное возвращение из своих прибыльных, но опасных путешествий изрядными возлияниями, в каковом занятии их и поощряли многочисленные состоявшие при постоялом дворе женщины. Хозяин гостиницы, будучи уже в курсе того, что я заказал для Бью отдельную комнату, и заметив, что она ушла одна, бочком подошел ко мне и спросил:

— Не угодно ли господину Орлу закончить трапезу сладким? Не прислать ли к нему одну из наших очаровательных маатиме?

Я хмыкнул:

— Мало кто из них выглядит так уж очаровательно.

— Ну, внешность это еще далеко не все. Моему господину это, надо думать, и самому известно, ибо его спутница, по-настоящему красивая, похоже, к нему холодна. Очарование может таиться в чем-то ином, нежели лицо и фигура. Например, взгляни-ка вон на ту женщину.

И он указал на особу, казавшуюся самой непривлекательной во всем заведении. Щеки ее и груди провисали, словно были вылеплены из влажной глины, а волосы, видимо из-за того, что часто обесцвечивались и перекрашивались, походили на клочковатое пересушенное сено.

Я поморщился, а хозяин гостиницы рассмеялся и сказал:

— Знаю-знаю. Посмотришь на нее и предпочтешь мальчика. На первый взгляд эту красотку можно принять за бабушку, но я точно знаю, что ей нет еще и тридцати. И поверишь ли, господин Орел? Каждый мужчина, который хоть раз попробовал Куекуельеуа, при следующем посещении всегда требует только ее. Все они начинают постоянно к ней ходить и не согласятся променять ни на какую красавицу. Врать не стану, сам не пробовал, но все в один голос утверждают, что ей ведомо множество невероятных способов доставить мужчине удовольствие.

Я поднял топаз, устремив еще один, более пристальный взгляд на неряху с тусклыми глазенками и грязными волосами, и пришел к выводу, что она заражена болезнью нанауа, а этот женоподобный сводник, содержатель постоялого двора, навязывает ее гостям лишь в силу гнусности натуры.

— В темноте, мой господин, все женщины выглядят одинаково, разве нет? В общем, юноши, конечно, тоже. Ну так что, надумал? Скорее всего кто-нибудь уже заказал Куекуельеуа на эту ночь, но, разумеется, она предпочтет воителя-Орла простому почтека. Позвать ее для тебя?

— Куекуельеуа, — повторил я, и это имя всколыхнуло во мне воспоминание. — Когда-то я знал весьма красивую девушку по имени Кекелмики.

— Смешинку? — переспросил хозяин гостиницы и хихикнул. — Судя по имени, она, должно быть, была неплохой любовницей. Но наверняка ей далеко до моей Куекуельеуа, Щекотки.

Чувствуя, как у меня заныло сердце, я сказал:

— Спасибо за заботу, но мне никто не нужен. — А затем, запив эти слова большим глотком октли, спросил: — Скажи, а кто та худенькая девушка, что тихонько сидит в уголке одна?

— Туманный Дождь? — равнодушно сказал хозяин гостиницы. — Девчонку так прозвали из-за того, что когда ее… э-э-э… используют, она без конца плачет. Новенькая, но, как мне говорили, в дело вполне годится.

— Как только напьюсь и отправлюсь к себе в комнату, пришли мне ее туда, — распорядился я.

— Как будет угодно господину благородному воителю. Вообще-то мне нет никакого дела до предпочтений уважаемых гостей, но порой у меня возникает легкое любопытство. Могу я поинтересоваться, почему господин выбрал именно Туманный Дождь?

— Только потому, — ответил я, — что она ничем не напоминает мне ни одну из тех женщин, которых я знал.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю Наивысочайшему и превосходнейшему из государей из города Мехико, столицы Новой Испании, накануне праздника Тела Христова, в лето Господне одна тысяча пятьсот тридцать первое, шлем мы наш нижайший поклон.

С превеликой печалью и сожалением, равно как с раскаянием и гневом пишем мы сии строки. В прошлом своем послании мы выразили восхищение мудрыми замечаниями нашего Государя относительно возможного — нет, неопровержимого — сходства между языческим божеством Кецалькоатлем и нашим христианским апостолом св. Фомой. Увы, ныне мы с превеликим смущением должны сообщить Его Величеству безрадостную новость.

Прежде всего следует отметить, что даже малейшая тень сомнения не коснулась блестящей теории Вашего Наиобразованнейшего Величества per se[17], тогда как Ваш преданный капеллан проявил излишнюю поспешность, приводя доказательства в ее поддержку.

То, что представлялось нам непреложным практическим подтверждением догадки Вашего Благословенного Величества, а именно присутствие гостий в изготовленной местными жителями шкатулке-дарохранительнице, найденной в древнем городе Туле, оказалось, как уяснит Ваше Величество из прилагаемых хроник (мы сами лишь недавно уразумели сие из рассказа нашего ацтека), не более чем актом суеверия индейцев, совершенным всего только несколько лет тому назад. Хуже того, актом, совершенным с попустительства и по подстрекательству несостоявшегося испанского священника, презренного отступника, впавшего в святотатственный грех воровства. О чем мы с прискорбием и отписали в Конгрегацию пропаганды веры, признавшись в нашем легковерии и попросив исключить данный пункт из числа заслуживающих внимания доказательств. Поскольку же все прочие свидетельства связи между св. Фомой и мифическим Пернатым Змеем исключительно умозрительны и базируются на предположениях и допущениях, следует ожидать, что Конгрегация, по крайней мере до поступления более весомых доводов, сочтет не имеющим твердого обоснования допущение Вашего Величества о том, что индейское божество может быть в действительности св. Фомой, каковой в ходе своего апостольского служения побывал с проповедью Евангелия в Новом Свете.

Сколь ни прискорбен для нас столь обескураживающий вывод, но мы, однако, придерживаемся того мнения, что виной сему отнюдь не наше стремление сделать более очевидной проницательность Вашего, Достойного Наивысшего Восхищения Величества.

Нет, вся вина полностью лежит на этой обезьяне — ацтеке!

Ему ведь было прекрасно известно, что к нам попала дарохранительница, содержащая Святые Дары, сохранявшиеся, как нам показалось, в целости и сохранности на протяжении пятнадцати столетий. Он знал, в сколь трепетное благоговение повергла сия находка нас, равно как и всех прочих христиан в здешних землях, и вполне мог бы заранее объяснить, как этот предмет оказался там, где он был найден. Индеец вполне мог предотвратить наши преждевременные высказывания по поводу этой находки, равно как и множество церковных служб, состоявшихся в ее честь; он был в силах помешать нам воздать тому, что мы сочли священной реликвией, столь высокие почести. И главное, он мог воспрепятствовать тому, чтобы мы выставили себя на посмешище, столь поспешно и ошибочно доложив о своих скоропалительных выводах в Рим.

Но нет! Сей презренный ацтек, несомненно, наблюдал за всей этой суматохой с ликованием и тайным злорадством, он не вымолвил ни слова, чтобы отвратить нас от беспричинной радости и открыть нам истину. Мы узнали ее лишь из очередной порции его россказней, увы, слишком поздно для того, чтобы исправить ошибку, тем паче что и там он лишь походя упоминает о действительном происхождении поминавшихся облаток из Тулы. Разумеется, мы испытываем скорбь и боль при мысли о том, как высшие иерархи нашей Святой Церкви в Риме воспримут тот факт, что нас сделали жертвой нечестивой мистификации. Но еще более мы сокрушаемся из-за того, что в своем продиктованном нам лучшими побуждениями стремлении уведомить Конгрегацию о находке мы, по-видимому, дали повод заподозрить в подобной же недальновидности и нашего безмерно почитаемого государя, императора и короля.

Мы молим и надеемся, что Ваше Величество сочтет уместным возложить вину за произошедшее на истинного его виновника, а именно на злокозненного и коварного индейца, чье молчание, как теперь стало очевидно, может быть столь же возмутительным, как и некоторые из его высказываний. (На следующих страницах, если Ваше Величество снизойдет до их чтения, Вы. увидите, что сей нечестивец использует благородный кастильский язык как предлог для произнесения слов, каковые никогда прежде не оскверняли слух ни одного другого епископа!)

Может быть, наш суверен заметит, что, бесстыдно выставив на осмеяние викария Вашего Величества, это существо тем самым также подвергает насмешкам и самого всемогущего государя, причем делает это умышленно. Очень надеюсь, что хотя бы после этого Ваше Величество соблаговолит отказаться от услуг сего никчемного старого дикаря, чье нежелательное присутствие и нездоровые откровения мы терпим уже более полутора лет.

Мы приносим глубочайшие извинения по поводу краткости, равно как, возможно, и некоторой резкости и сумбурности этого послания, однако надеемся, что наше искреннее и глубокое огорчение послужит тому в глазах Вашего Величества достаточным извинением. Пусть же сияние благодати и добродетели, исходящей от Вашего Лучезарного Величества, продолжит и впредь освещать наш грешный мир, о чем неустанно молит Всевышнего верный (хотя и оступившийся) капеллан Вашего Священного Императорского Католического Величества

Хуан де Сумаррага (в чем и подписывается собственноручно).

Аййо! Его преосвященство столь долгое время совершенно не интересовался моим рассказом, а теперь вновь соблаговолил к нам присоединиться. Осмелюсь предположить, что знаю причину. Речь сегодня пойдет об этих новоприбывших богах, а боги — это ведь как раз то, что в первую очередь должно заинтересовать служителя Церкви. Для меня, господин епископ, ваше присутствие большая честь, и, чтобы не занимать слишком много драгоценного времени вашего преосвященства, я ускорю свой рассказ о встрече с этими богами. Позволю себе лишь слегка отклониться от темы, упомянув о случившейся по дороге встрече с особой вроде бы малозначительной, но которую, как оказалось впоследствии, не стоило недооценивать.

Я покинул Теночтитлан уже на следующий день после моего возвращения туда, и покинул его с помпой. Поскольку наводящая страх дымящаяся звезда не была видна в дневное время, улицы заполонили толпы зевак, глазевших на мое торжественное отбытие.

На мне был шлем со свирепым клювом, отделанные оперением доспехи благородного воителя-Орла, а в руке щит с символами моего имени. Однако сразу по пересечении дамбы я доверил все эти регалии рабу, который уже нес мой флаг, а сам надел одежду попроще, поудобнее и более подходящую для путешествия. Впоследствии я облачался в свой пышный наряд, лишь приближаясь к более или менее значительному населенному пункту, когда хотел произвести впечатление на местного правителя.

Юй-тлатоани предоставил мне позолоченные, инкрустированные самоцветами носилки, на которых меня несли, когда я уставал от ходьбы, и еще одни, полные даров, каковые предстояло преподнести богам. Если, конечно, они окажутся богами и в этом случае не погнушаются подобными подношениями. Помимо носильщиков, которые несли не только носилки, но и необходимый запас провизии, меня сопровождал внушительный отряд самых крепких и рослых, весьма грозно выглядевших придворных стражников, великолепно вооруженных и снаряженных.

Вряд ли мне стоит пояснять, что никакие разбойники или грабители не представляли для такой процессии ни малейшей угрозы, равно как и описывать почет и гостеприимство, с какими нас принимали, привечали и угощали во всех расположенных вдоль нашего пути поселениях. Я расскажу только о том, что случилось, когда мы остановились на ночь в торговом городишке Коацакоалькосе, стоявшем на северном побережье узенького перешейка между двумя большими морями.

Мы прибыли туда перед самым закатом и потому не направились прямо в центр, чтобы нас разместили как почетных гостей, а просто разбили лагерь в поле, где точно так же останавливались и другие припозднившиеся путники. Рядом с нами расположился на ночлег караван работорговца, который вел на рынок изрядное количество мужчин, женщин и детей. После того как наша компания поужинала, я заглянул в лагерь рабов, отчасти надеясь найти замену своему покойному слуге Звездному Певцу и полагая, что смогу выгадать, если куплю одного из мужчин прямо сейчас, а не завтра, когда их выставят на торги на городском рынке.

Почтека сказал мне, что набрал свое человеческое стадо, приобретая по одному-два человека на материке у таких племен ольмеков, как коатликамаки и капильки. Его рабы мужского пола были связкой в буквальном смысле этого слова, ибо все они передвигались, отдыхали, ели и даже спали, связанные длинной веревкой, пропущенной через проткнутые носовые перегородки. Женщины и девочки, однако, передвигались свободно, занимаясь работой по обустройству лагеря: разведением костров, приготовлением пищи, принесением воды, сбором валежника и тому подобным. Когда я праздно прогуливался, присматриваясь к товару, одна молоденькая девушка с кувшином и тыквенным черпаком робко подошла ко мне и нежным голоском спросила:

— Не угодно ли благородному воителю-Орлу освежиться прохладной водой? На дальней стороне поля есть чистая река, текущая к морю, и я набрала воды достаточно давно, чтобы вся взвесь осела.

Попивая воду маленькими глоточками, я поверх тыквы рассматривал девушку. Она явно происходила из глухомани: невысокая, худенькая, не очень чистая, одетая в грубый, длиной до колен балахон из мешковины. Но черты ее лица были не слишком грубыми, а кожа — не слишком темной, так что в известном смысле ее можно было даже назвать хорошенькой. В отличие от подавляющего большинства своих соплеменниц она не жевала циктли и, очевидно, оказалась не настолько невежественной, как можно было ожидать.

— Ты обратилась ко мне на науатль, — сказал я. — Где ты научилась на нем говорить?

— Когда тебя без конца продают и покупают, — печально ответила девушка, — поневоле выучишь разные языки. Приходится перебираться с места на место, а это дает своего рода образование. Языком моего детства, мой господин, был коатликамак, но потом я выучила несколько диалектов майя и торговый язык науатль.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Ке-Малинали, мой господин.

— Первая Травка? Но ведь это лишь календарная дата, а значит, только половина имени.

— Да! — Она трагически вздохнула. — Даже дети, родившиеся от рабов, получают, когда им исполняется семь лет, личное имя, но мне его так и не дали. Я хуже рабыни, рожденной от рабов, господин благородный воитель. Я сирота от рождения.

И она объяснила, что ее мать, проститутка из племени коатликамаков, забеременела от кого-то из многочисленных пользовавшихся ею мужчин. Она родила дитя в поле, с той же легкостью, с какой облегчила бы желудок, и оставила новорожденную на земле, как оставила бы там и свои испражнения. Какая-то другая женщина, менее бессердечная, а может быть, просто бездетная, нашла брошенную малютку прежде, чем та погибла, отнесла ее домой и выходила.

— Но кто была эта добрая спасительница, я уже не помню, — промолвила Ке-Малинали. — Я была еще ребенком, когда она продала меня… чтобы купить маиса… и с тех пор я постоянно перехожу от одного хозяина к другому. — Все это девушка рассказала мне с видом человека, много страдавшего, но умеющего терпеть невзгоды. — Я только и знаю, что родилась в день Первой Травы в год Пятого Дома.

— Да это же тот самый день и год, когда в Теночтитлане родилась моя дочь! — воскликнули. — Она тоже была Ке-Малинали, пока в семь лет не стала зваться Цьянья-Ночипа. Ты такая маленькая для своих лет, дитя, неужели тебе столько же лет, сколько…

— Тогда, — взволнованно перебила меня рабыня, — может быть, ты купишь меня, благородный воитель, чтобы я стала личной служанкой юной госпожи, твоей дочери?

— Аййа! — печально произнес я. — Та, другая Ке-Малиаали умерла… почти три года тому назад…

— Тогда купи меня, чтобы я прислуживала в твоем доме, — не отставала девушка. — Чтобы я ухаживала за тобой, как это делала бы твоя дочь. Возьми меня с собой, когда будешь возвращаться в Теночтитлан. Я стану делать любую работу и, — она скромно потупила взгляд, — окажу любые, совсем даже не дочерние услуги, какие только пожелает мой господин.

От неожиданности я поперхнулся водой, которую пил из ковша, и рабыня поспешно добавила:

— Ну а если моего господина уже не привлекают такого рода утехи, он всегда может продать меня в Теночтитлане.

— Нахальная маленькая сучка! — рявкнул я. — Мне пока еще не приходится покупать женщин, которых я желаю!

Она, однако, ничуть не смутилась при этих словах и смело сказала:

— А я бы и не хотела, чтобы меня купили только ради моего тела, благородный воитель. У меня, я это знаю, есть и другие качества, и мне хотелось бы получить возможность их проявить. — И девушка сжала мою руку, словно желая придать своей просьбе большую убедительность. — Я хочу оказаться там, где меня смогут оценить по достоинству как человека, а не просто как молоденькую девушку. Хочу попробовать удачи в каком-нибудь большом городе. У меня есть свои стремления и мечты, мой господин. Но все это будет напрасным, если мне придется вечно прозябать рабыней в унылом захолустье.

— Рабыня и в Теночтитлане остается рабыней, — заметил я.

— Не обязательно навсегда, — упорствовала она. — В городе, где полно цивилизованных мужчин, меня вполне могли бы оценить по достоинству. Хозяин мог бы возвысить меня до положения наложницы, а потом даже сделать свободной женщиной. Разве некоторые господа не освобождают своих рабов, если те того заслужили?

Я сказал, что такое случается и что я сам как-то раз так поступил.

— Вотименно, — заявила девушка, как будто добилась от меня какой-то уступки. Она сжала мою руку, и голос ее зазвучал льстиво. — Тебе, благородный воитель, не нужна наложница. Ты видный, крепкий мужчина и не имеешь нужды покупать женщин. Но есть ведь и другие — старые, безобразные, которым иначе женщину не получить. В Теночтитлане ты мог бы с выгодой продать меня одному из них.

Наверное, мне следовало бы посочувствовать этой девчушке. Я тоже когда-то был молод и стремился добиться успеха в самом великом городе Сего Мира. Но в беззастенчивом упорстве, с которым Ке-Малинали добивалась своего, было что-то отталкивающее.

— Похоже, красавица, — сказал я, — ты очень высокого мнения о себе и очень низкого о мужчинах.

Она пожала плечами.

— Мужчины всегда используют женщин для своего удовольствия, так почему бы одной женщине не использовать мужчин, чтобы добиться своего? Признаюсь, на самом деле я не нахожу в соитии ничего привлекательного, но запросто могу притвориться, будто получаю невероятное наслаждение. Хотя меня пока и использовали не так уж часто, я очень многому научилась. И если этот талант поможет мне подняться из рабства… что ж… я слышала, что наложница высокого господина может пользоваться даже большими привилегиями и властью, чем его законная первая госпожа. И даже сам Чтимый Глашатай Мешико имеет наложниц, разве не так?

Я рассмеялся.

— Маленькая сучка, да ты и вправду высоко метишь.

— Я знаю, что могу предложить больше, чем дырка между ногами, которая все еще завлекательно нежна и упруга, — ехидно отозвалась рабыня. — Что же до сучки, то мужчина Действительно может купить сучку течичи, если его не любят женщины.

Я вырвал у нее руку.

— Знаешь что, девчонка? Порой мужчина может завести собаку только для того, чтобы иметь любящего, верного спутника. Но вот способности испытывать привязанность я как раз в тебе что-то не вижу. Собака, как известно, может послужить и едой, но ты не настолько чиста и аппетитна, чтобы стать лакомством. Язык у тебя, для твоих лет и низкого происхождения, бойкий, но ты всего лишь девчонка из захолустья, и тебе нечего предложить, сколько ни бахвалься. Я вижу в тебе лишь плохо скрываемую жадность и невесть на чем основанную убежденность в собственной значительности. Ты сама призналась, что тебе даже не нравится использовать ту самую упругую дырку, каковая составляет твое единственное достоинство. Так что если ты и превосходишь кого-то из своих сестер-рабынь в каком бы то ни было отношении, то только в тщеславной самонадеянности.

Но ее мои слова вовсе не обескуражили.

— Я могу пойти к реке, отмыться и стать такой аппетитной, что даже ты не откажешься меня отведать. А в красивой одежде я вполне сойду за настоящую госпожу. Мне под силу изобразить любовь так, что даже ты, мой господин, поверил бы в мою искренность! — Девица помолчала и насмешливо добавила: — Можно подумать, будто ты никогда не верил женщине, которая хотела стать чем-то большим, чем просто вместилищем для твоего тепули.

Меня так и подмывало наказать ее за дерзость, но неопрятная рабыня была слишком взрослой, чтобы отшлепать ее как ребенка, но слишком молодой, чтобы выпороть ее как взрослую. Поэтому я лишь положил руки ей на плечи, побольнее сжав их, и процедил сквозь зубы:

— Это верно, я знавал женщин, похожих на тебя: продажных, способных на обман и вероломных. Но попадались мне и другие, совсем непохожие. Одной из них была моя дочь, получившая при рождении то же имя, что и ты, и, останься она в живых, этим именем можно было бы гордиться. — Я не мог подавить поднимавшийся во мне гнев и воскликнул: Ну почему она умерла, а ты живешь?

Я встряхнул Ке-Малинали настолько яростно, что она уронила кувшин с водой. Он с треском разбился, и вода расплескалась, но я оставил эту несчастливую примету без внимания и заорал так громко, что все головы стали поворачиваться в мою сторону, а испуганный почтека прибежал упрашивать меня не портить его товар. Думаю, что в тот момент мне, словно провидцу, на миг приоткрылось будущее, потому что я прокричал:

— Ты покроешь свое имя таким позором, что лишь только слыша или произнося его, люди будут плеваться от отвращения!

Вижу, что ваше преосвященство выказывает недовольство и нетерпение тем, что я посвятил столь долгое время рассказу о случайной, не имевшей никакого значения встрече. Однако этот эпизод при всей его мимолетности заслуживает внимания. Кем раньше была эта девушка, кем она стала впоследствии и чего все-таки добилась в жизни, — все это имеет весьма важное значение. Ибо, не будь ее, вы, возможно, тоже не были бы сейчас его преосвященством епископом Мексики.

Заснув в ту ночь под зловеще висевшей в черном небе дымящейся звездой, я напрочь позабыл об этой встрече. На следующий день мы продолжили путь к побережью и, пройдя города Шикаланко и Кампече, наконец прибыли туда, где находились предполагаемые боги, в городок под названием Тихоо. Он считался столицей ветви народа майя, именовавшейся ксайю, и располагался на северной оконечности полуострова Юлуумиль Кутц.

По прибытии я облачился во все блистательные регалии воителя-Орла, и нас, разумеется с почетом, встретила личная стража вождя ксайю Ах Туталя. Вся торжественная процессия проследовала по белому городу к дворцу правителя. Конечно, дворцом это здание можно было назвать лишь с большой натяжкой, но от нынешних майя не приходилось ожидать особой роскоши. Здания дворцового комплекса, как и все дома в городе, имели один этаж, были сложены из глинобитного кирпича, ярко выбелены известняком и покрыты соломой. Они располагались на площади, вокруг удобного и просторного внутреннего двора. Ах Туталь, косоглазый господин примерно моих лет, как и следовало ожидать, был просто поражен великолепием присланных Мотекусомой подарков и задал в мою честь отменный пир, на котором мы обменивались вопросами о здоровье и благополучии — его, моем, а также всех наших близких. Не то чтобы нас обоих все это так уж интересовало, просто было необходимо выяснить, в какой степени я владею местным наречием. Когда же объем моего словарного запаса был более-менее определен, мы перешли к обсуждению того, ради чего я и прибыл в Тихоо.

— Господин Мать, — обратился я к своему собеседнику, ибо именно такой нелепый титул носят все вожди в тамошних краях. — Скажи мне прямо: эти пришельцы, они и вправду боги?

— Благородный Ик Муйаль, — ответил тот, переведя мое имя на язык майя, — отправляя послание вашему Чтимому Глашатаю, я был в этом почти уверен. Но теперь… — Он изобразил на лице сомнение.

— А не может кто-то из них оказаться давно уплывшим, но обещавшим вернуться богом Кецалькоатлем, или, по-вашему, Кукульканом?

— Нет. По крайней мере ни один из них не имеет ни оперения, ни змеиного тела. А как еще можно распознать бога, если не по дивному обличью? У этих же двоих облик скорее человеческий, хотя они крупнее и волосатее обычных людей. Ростом они будут выше тебя.

— Согласно преданиям, — заметили, — богам при посещении простых смертных случалось принимать человеческий облик. Полагаю, они также вполне могли и явиться в виде человеческом, но необычном и пугающем.

— Твоя правда, — согласился вождь. — Но в том диковинной постройки каноэ, которое прибило к побережью, этих чужаков было четверо. А когда их всех принесли на носилках в Тихоо, двое из них оказались мертвы. Могут ли боги быть мертвыми?

— Мертвыми?.. — задумался я вслух. — А не может случиться, что они и не были живыми? Вдруг это лишние тела, которые боги брали с собой, чтобы ускользнуть в них, когда пожелают измениться?

— Это не приходило мне в голову, — пробормотал, поежившись, Ах Туталь. — Конечно, некоторые привычки и потребности наших гостей весьма своеобразны, а язык и вовсе выше моего понимания. Почему бы богам, которые взяли на себя труд принять человеческий облик, не заговорить уж заодно и на человеческом языке?

— Есть много человеческих языков, господин Мать. Возможно, они решили говорить на том, который непонятен в этих краях, но, может быть, мне удастся распознать его, ибо я путешествовал по многим землям.

— Благородный Орел, — промолвил вождь с легкой досадой, — я вижу, что доводов у тебя не меньше, чем у жреца. Но скажи, можешь ты найти хоть какое-то объяснение тому, что они отказываются мыться?

Я уточнил:

— Ты имеешь в виду — водой?

Собеседник смерил меня взглядом, явно решив, что Мотекусома прислал к нему в качестве посланника какого-то недоумка, и, тщательно выговаривая каждое слово, подтвердил:

— Да, именно водой. А чем, по-твоему, еще я мог бы предлагать им мыться?

Я вежливо кашлянул и сказал:

— Ас чего ты решил, что боги непривычны омываться чистым воздухом? Или даже солнечным светом?

— Ас того, что от них воняет! — заявил Ах Туталь, и в его голосе прозвучали одновременно и торжество, и отвращение. — Их тела пропахли застарелым потом и грязью, а Дыхание их зловонно. И вдобавок, словно этого мало, они, ничуть не смущаясь, оправляются в окошко, прямо ведущее на задний двор. Там уже выросла гора экскрементов, но это их ничуть не волнует. Эти двое, по всей видимости, незнакомы с чистотой, так же как незнакомы они и со свободой, и с хорошей пищей, которую мы им даем.

— В каком смысле они незнакомы со свободой? — удивился я.

Ах Туталь указал через одно из кривобоких окошек его «тронного зала» на низенькую постройку на противоположной стороне внутреннего двора.

— Они там. Забились внутрь и не высовываются наружу.

— Неужели ты держишь их в заточении? — вскричал я.

— Нет-нет, что ты! Они сами так захотели! Я же сказал тебе, что гости ведут себя более чем своеобразно. Они не выходят оттуда со времени своего появления, когда им отвели эти покои.

— Прости мне этот вопрос, господин Мать, — сказал я, — но, может быть, когда они появились, твои люди с ними обошлись грубо?

Ах Туталь, явно обиженный таким допущением, холодно ответил:

— С самого начала к ним относились сердечно, с интересом и даже с почтением. Как я уже говорил, двоих доставили сюда мертвыми, или, во всяком случае, таковыми их признали наши лучшие лекари. Мы, как и подобает цивилизованным людям, воздали умершим всю подобающую честь, включая церемониальное приготовление и поедание надлежащих частей их тел. Но именно после указанной церемонии эти двое живых богов забились в свои покои и с тех пор молча сидят там.

— Может быть, — рискнул предположить я, — им не понравилось, как вы распорядились их дополнительными телами?

Ах Туталь в раздражении воздел руки.

— Но их добровольное заточение давно довело бы до голодной смерти и те тела, в которые они сейчас воплотились, не посылай я к ним регулярно слуг с едой и питьем. Едят они, замечу, с большим разбором — фрукты, овощи и все такое. Мяса не употребляют вовсе. Уж мы угощали их всяческими лакомствами — и мясом тапиров, и ламантинов, но они от всего только воротили нос. Уж поверь, благородный Ик Муйаль, я всячески старался угодить им, но их вкусы ставят нас в тупик. Взять хотя бы их отношение к женщинам…

— Значит, они все-таки используют женщин, как обычные смертные мужчины? — прервал его я.

— Да, да, да, — нетерпеливо ответил вождь. — Женщины утверждают, что это обыкновенные мужчины во всем, кроме избыточной волосатости. Рискну предположить, что любой бог, коль скоро ему было угодно обзавестись мужским членом, и использовать этот орган станет по назначению. А для этого, благородный воитель, хоть для богов, хоть для кого существует не так уж много способов.

— Конечно, господин Мать, ты прав. Пожалуйста, продолжай.

— Я все время посылал им женщин и девушек, по две зараз, но чужеземцы никого из них не оставляли больше чем на две или три последующие ночи. Они все время выставляют женщин вон, наверное, чтобы я присылал им новых, что я исправно и делаю. Ни одна из наших женщин, похоже, не удовлетворяет их надолго. Если бы гости хотя бы намекнули, какой особенный или необычный тип женщин им нужен, а то я ведь и знать не знаю, чего им хочется. Как-то раз я попробовал послать им на ночь двух симпатичных юношей, но они подняли страшный шум, побили парнишек и выкинули их оттуда. Нынче же в Тихоо и окрестностях почти не осталось неиспользованных женщин. Эти гости уже опробовали жен и дочерей почти всех ксайю, кроме женщин из семейств высшей знати и моего собственного. И должен сказать, что мне грозит нешуточная опасность женского бунта: чтобы запихнуть в это их вонючее логово не только порядочную женщину, но и самую низкую рабыню, мне приходится применять грубую силу. Женщины говорят, что самое неестественное и противное в этих пришельцах то, что даже их тайные места воняют хуже подмышек. О, мне известно, что, по мнению вашего Чтимого Глашатая, я сподобился высокой чести принимать двух богов или кого-то в это роде. Вот бы самому Мотекусоме оказаться на моем месте и попробовать себя в роли опекуна подобных гостей, распространяющих зловоние и заразу. Истинно говорю тебе, благородный Ик Муйаль выпавшая на мою долю честь все больше и больше начинает казаться мне испытанием и просто морокой.

И сколько еще это будет продолжаться? Я и рад бы от них избавиться, но вышвырнуть гостей вон не решаюсь. Хвала всем остальным богам, мне хватило ума поместить эту парочку по ту сторону площади, но стоит ветру подуть с того конца, как меня чуть ли не сшибает с ног. Но еще день-другой, и вонища даже без ветра расползется повсюду. К тому же у некоторых моих придворных обнаружилась болезнь, с которой наши лекари, как они говорят, еще не сталкивались. По моему разумению, причина этой заразы в зловонии, исходящем от чужеземцев. Подозреваю, что Мотекусома прислал мне столько богатых подарков, чтобы уговорить меня держать их у себя, подальше от его чистого города. И скажу больше…

— Ты действительно подвергся тяжкому испытанию, господин Мать, — поспешно вставил я, чтобы избежать необходимости выслушивать нелицеприятные слова в адрес своего правителя. — И выдержал его с честью. Но теперь позволь мне предложить тебе кое-что, что, по моему разумению, может оказаться полезным. Во-первых, прежде чем меня официально представят этим существам, мне бы хотелось получить возможность послушать их речь. Но так, чтобы они этого не заметили.

— Нет ничего проще, — ворчливо ответил Ах Туталь. — Просто перейди двор и постой перед их окнами, там, где они не смогут видеть тебя. Днем гости совсем ничем не занимаются, знай себе только тараторят без умолку. Только предупреждаю тебя, зажми нос.

Извинившись за то, что ненадолго покидаю его, я снисходительно улыбнулся, ибо полагал, что в этом отношении, как и во всем прочем, что касалось досадивших ему чужеземцев, господин Мать допускает некоторое преувеличение. Но я ошибался. Стоило мне приблизиться к их логову, как зловонный дух чуть было не побудил меня изрыгнуть всю только что съеденную пищу. Я пошмыгал носом, чтобы прочистить его, зажал, как и советовал вождь, ноздри пальцами и прижался вплотную к стене здания. Внутри слышался гул голосов, и я подобрался поближе к дверному проему, чтобы различить отдельные слова. Конечно, ваше преосвященство, в то время, что я очень скоро уразумел, звуки испанского языка ничего для меня не значили. Тем не менее, осознавая значение момента, я внимал каждому слову и навсегда запомнил впервые услышанные звуки неведомой речи. Выразительной речи существа, которое вполне могло быть богом. Так вот, тот голос произнес:

— Не иначе, как сам Сатана завел нас в эту проклятую…

Аййа! Ну и напугали же вы меня, ваше преосвященство. Вы скачете с резвостью, просто удивительной для человека, давно перевалившего за возраст «никогда раньше». Откровенно говоря, я завидую ваше…

При всем моем уважении к вашему преосвященству я, к сожалению, не могу извиниться за столь не понравившиеся вам слова, ибо их произнес не я, а ваш соотечественник…

В тот день я просто запомнил их, как попугай, а ему, сеньор епископ, позволительно произнести подобные слова даже в вашем кафедральном соборе. Попугая нельзя ни в чем обвинить, ибо он не понимает смысла того, что говорит. Да и откуда бы, ведь, как известно, попугаи…

Хорошо, ваше преосвященство, я не стану распространяться на сей счет далее и воздержусь от точного воспроизведения слов, произнесенных другим чужеземцем. Ограничусь пересказом сути: испанец сказал, что соскучился по услугам одной честной кастильской шлюхи, у которой там, где положено, растут волосы.

Больше я ничего подслушать не смог, ибо от смрада у меня закружилась голова. Поэтому мне пришлось, жадно глотая по пути воздух, поспешить назад, в «тронный зал».

— Да, господин Мать, — сказал я вождю Ах Туталю, — насчет благоухания ты не преувеличил. Мне нужно будет встретиться с ними и попытаться поговорить, но лучше бы сделать это на открытом воздухе.

— Я могу распорядиться, чтобы в их еду подсыпали снотворного, — ответил вождь. — Тогда гостей смогут вытащить наружу, пока они спят.

— В этом нет надобности, — возразил я. — Моя стража вытащит их на улицу прямо сейчас.

— Неужели ты поднимешь руку на богов?

— Ну, если они поразят нас прямо на месте громом и молнией, мы по крайней мере поймем, что действительно имеем дело с богами.

Но никакой гром нас, конечно, не поразил. Хотя когда чужеземцев вытаскивали во двор, они орали и отбивались изо всех сил, но им, похоже, было при этом не так скверно, как моим несчастным, едва превозмогавшим тошноту стражникам. Когда же крепкие воины отпустили чужаков, эти двое не стали изрыгать проклятия, творить магические заклинания или угрожать нам еще каким-либо способом. Нет, они пали передо мной на колени и принялись что-то умоляюще лепетать, совершая при этом руками странные, повторяющиеся жесты. Конечно, теперь я знаю, что они, сложив, как полагается руки, читали на латыни христианские молитвы и судорожно осеняли себя крестным знамением. Кроме того, я достаточно скоро сообразил, что чужеземцы просто боялись выходить из помещения, перепугавшись при виде того, как ксайю из самых лучших побуждений распорядились телами двух их усопших товарищей. Но если их так напугали ксайю, люди мягкого нрава и вовсе не грозного вида, то какой же ужас должны были навести на них суровые, воинственные мешикатль, облаченные в боевые доспехи, в шлемах и с обсидиановым оружием.

Некоторое время я лишь пристально разглядывал чужестранцев сквозь свой зрительный кристалл, отчего они дрожали еще пуще. Хотя теперь я привык и спокойно воспринимаю непривлекательную внешность белых людей, но тогда это было для меня внове и пробудило любопытство, смешанное с отвращением. Известковая бледность их кожи и не могла вызывать никаких иных чувств, ибо в понимании жителей Сего Мира это цвет смерти и скорби. У нормальных людей, за исключением несчастных, больных тлакацтали, такой кожи просто не бывает. Хорошо еще, что у этих двоих оказались вполне человеческие карие глаза и черные или по крайней мере темные волосы, хотя волосы эти, что у нас встречается крайне редко, вились и вдобавок переходили в такую же густую поросль на щеках, верхней губе, подбородке и горле. Все остальное было скрыто под невероятным множеством всяческих одеяний. Теперь я, конечно, знаком с рубашками, камзолами, панталонами, перчатками, ботфортами и тому подобным, хотя по-прежнему нахожу все эти предметы одежды неудобными и сковывающими движения по сравнению с простым повседневным нарядом нашего народа, всего-то и состоящим что из набедренной повязки и накидки.

— Разденьте их! — приказал я своим воинам, которые выполнили этот приказ не без сердитого ворчания.

Два чужеземца заорали еще пуще, а уж отбивались они так, будто мы вознамерились живьем содрать с них кожу, хотя жаловаться следовало бы скорее нам, ибо под каждым слоем одежды открывался новый, вонявший еще сильнее. А когда с них стянули сапоги — ййа, аййа! — вот тут уж все присутствующие, включая и меня, отступили так поспешно и так далеко, что двое обнаженных, трясущихся от страха чужеземцев оказались в центре весьма широкого круга зрителей.

Ранее я уже пренебрежительно отзывался о грязи и запущенности обитателей пустыни чичимеков, но у тех, по крайней мере, грязь была результатом условий, в которых они жили. Как вы помните, я говорил, что кочевники все же мылись, причесывались и приводили себя в порядок, когда у них появлялась такая возможность. Дикари-чичимеки казались просто садовыми цветами по сравнению с этими белыми людьми, которые, как я понимаю, предпочитали грязь и боялись чистоты как признака слабости или изнеженности. Конечно, ваше высокопреосвященство, я говорю только о белых воинах — те все до единого, от простого солдата до генерал-капитана Кортеса, отличались этой особенностью. Привычки испанцев, прибывших позже и воспитанных лучше, таких как ваше преосвященство, известны мне меньше, хотя я приметил, что многие подобные господа частенько щедро используют духи и помады, чтобы, перебив дурные запахи ароматами, произвести впечатление людей чистоплотных.

Чужеземцы вовсе не были великанами, как можно было бы подумать, исходя из описания Ах Туталя. Лишь один из них действительно оказался выше меня, другой же примерно моего роста. Правда, нужно помнить, что сам я значительно выше большинства своих соотечественников.

А поскольку оба они стояли сгорбившись и дрожа, как будто ожидая удара хлыста, и прикрывали сложенными в чашечки ладонями свои гениталии, словно парочка невинных дев, ожидающих насилия, то скорее выглядели хлипкими, тем более что кожа на их телах оказалась еще белее, чем на лицах.

— Мне ни за что не заставить себя приблизиться к ним для допроса, — сказал я Ах Туталю. — Раз не хотят мыться сами, придется вымыть их силой.

— Благородный Ик Муйаль, — ответил вождь, — теперь, когда стало ясно, как они воняют в раздетом виде, я отказываюсь предоставлять им для мытья свои парилки и купальни. После них мне пришлось бы все сносить и строить заново.

— Совершенно с тобой согласен, — отозвался я. — Просто вели рабам принести воды и вымыть их прямо здесь.

Хотя рабы вождя использовали приятную теплую воду, разглаживающий пепел, мыло и мягкие купальные губки, однако объекты их внимания отбивались и верещали так отчаянно, будто их натирали жиром перед тем, как насадить на вертел, или обдавали кипятком, как ошпаривают вепрей, чтобы было легче удалить щетину. Пока продолжался этот ор, я пообщался с девушками и женщинами Тихоо, которым довелось провести одну или несколько ночей с чужеземцами. Женщины сообщили мне те немногие слова, которым научились: все они обозначали лишь тепули да совокупление, то есть не очень подходили для официального допроса. От женщин я узнал также, что мужские члены чужеземцев пропорциональны их росту и в возбужденном состоянии восхитительно огромны по сравнению с более привычными органами мужчин ксайя. «Любая женщина, — призналась одна из них, — была бы счастлива иметь дело с мужчиной, обладающим таким тепули, если бы от него не воняло застарелым свернувшимся семенем, от одного вида которого, не говоря уж о запахе, становится тошно». По словам другой девушки, получить удовольствие от соития с таким мужчиной могла бы разве что самка стервятника.

При этом все женщины в один голос утверждали, что они всячески старались угодить гостям. Их очень удивляло, что чужеземцы упорно отказывались от всех поз, кроме одной-единственной. Очевидно, о других позициях и способах получения удовольствия чужаки не имели представления и со стыдливым упрямством мальчиков ни в какую не желали пробовать новое.

Даже если бы все прочее свидетельствовало в пользу божественности чужаков, показания женщин заставили бы меня в этом усомниться. Насколько мне было известно, боги, когда дело касалось удовлетворения плотских желаний, отличались не щепетильностью, а, напротив, изобретательностью. Поэтому я еще тогда заподозрил, что имею дело вовсе не с богами, хотя лишь гораздо позднее узнал, что эти люди были просто добрыми христианами. Их невежество и неприятие разнообразия в плотских отношениях вполне соответствует христианской морали и представлению о норме, и действительно, я обратил внимание, что все испанцы придерживаются этих представлений, даже когда совершают самое необузданное насилие. Могу присягнуть, что сколько я ни видел испанских солдат, насиловавших наших женщин, все они делали это только в одно отверстие и только в одном, позволительном для христиан положении.

Даже когда обоих чужеземцев более-менее отмыли, смотреть на них все равно было мало удовольствия. Например, как рабы ни старались, они так и не смогли отчистить замшелые зеленые зубы этих людей и устранить неприятный запах из их ртов. Однако им, по крайней мере, дали чистые накидки, а их собственные, кишевшие насекомыми вонючие одежды унесли, чтобы сжечь. Мои стражники вывели обоих в центр внутреннего двора, где мы с Ах Туталем, надавив мужчинам на плечи, заставили их сесть перед нами на землю.

Ах Туталь предусмотрительно приготовил одну из курильниц, наполнив ее пикфетль и другими ароматными травами. Вождь майя возжег эту смесь, и мы оба, вставив в отверстия по камышинке, выпустили по облаку благовонного дыма, чтобы создать пахучую завесу между нами и загадочными гостями. Тех била дрожь, и я решил, что они или замерзли, пока мылись, или им невмоготу пребывание в чистом состоянии. И лишь потом я узнал, что дрожали они от страха, впервые в жизни увидев людей, «вдыхающих огонь».

Так вот, если наш вид их напугал, то лицезреть их самих оказалось тоже не особенно приятно. Отмытые от нескольких слоев въевшейся грязи, их лица стали еще бледнее, а кожа, в тех местах, где не была скрыта бородой, оказалась не гладкой, как у нас, а у одного чужеземца покрытой ямками, словно пористая пемза, а у другого — вся сплошь в прыщах и вскрывшихся нарывах. Впоследствии, уже несколько освоив их язык, я деликатно осведомился, что такое с ними приключилось. В ответ оба лишь равнодушно пожали плечами и объяснили, что почти все люди их расы, мужчины и женщины, рано или поздно болеют этой хворью. Некоторые умирают, но у большинства остаются лишь следы на лицах, «оспины». Поскольку явление это распространенное, никто не считает такие метки изъяном, умаляющим красоту. Может быть, гости и вправду так думали, мне же показалось, что подобные отметины уродуют людей. Поэтому теперь, когда оспинки появились на лицах множества моих соплеменников, я стараюсь не морщиться при их виде.

Обычно я начинал изучать незнакомый язык с того, что указывал на находящиеся рядом предметы, поощряя иностранца называть их на своем языке. Поэтому когда девушка-рабыня принесла нам чашки с шоколадом, я остановил ее и, задрав юбку, ткнул пальцем в ее женский орган, после чего произнес слово, испанское соответствие которому, как мне теперь известно, считается неприличным. Оба чужеземца явно удивились и смутились. Я указал пальцем на собственную промежность и произнес другое слово, которое, как мне впоследствии объяснили, тоже не следует произносить публично.

Настал мой черед удивляться. Оба моментально вскочили на ноги с дикими, расширившимися от ужаса глазами. Вероятно, им пришло в голову, что поскольку я перед этим приказал отдраить их дочиста, то могу с такой же легкостью и повелеть кастрировать их за то, что они пользовались здешними женщинами. Рассмеявшись, я покачал головой и постарался успокоить их при помощи жестов, после чего, снова Указав на промежности, девушки и свою, отчетливо произнес слова «тепули» и «тепили». Потом я ткнул себя в нос и сказал:

— Йакатль.

Чужаки дружно издали вздох облегчения и понимающе кивнули друг другу. Один из них дрожащим пальцем указал на свой нос и сказал:

— Nariz.

Затем они снова уселись, и я начал учить последний иностранный язык, который мне мог потребоваться в жизни.

Первый урок закончился, когда уже стемнело и гости начали позевывать между словами. Может быть, силы этих людей истощила помывка — не исключено, что первая в их жизни, — так что я отпустил обоих спать, и они, шатаясь, побрели в свои покои. Однако рано поутру их разбудили и поставили перед выбором: или они вымоются сами, или же их снова вымоют насильно. Хотя мысль о необходимости переносить подобные ужасы аж дважды в жизни чужеземцев определенно не обрадовала, они все-таки предпочли заняться этим сами. Постепенно оба привыкли умываться каждое утро и научились делать это так хорошо, что я уже мог сидеть с ними целый день, не испытывая особых неудобств. Наши уроки продолжались с утра до ночи, и мы не переставали беседовать даже за едой. Да, кстати, как только я сумел объяснить чужестранцам, мясо каких животных им предлагают, наши гости перестали отказываться от мясных блюд.

Время от времени, иногда, чтобы поощрить своих учителей, а порой, чтобы подстегнуть их, когда они уставали и начинали ворчать, я давал гостям один-два освежающих бокала октли. Среди посланных Мотекусомой «подарков богам» было несколько кувшинов этого отменного качества напитка, и я, естественно, угостил их. Попробовав октли впервые, оба сморщились и назвали его «кислым пивом», каковое название мне ничего не сказало. Но в скором времени гости приохотились к этому питью, и однажды вечером я проделал опыт, позволив им пить сколько захочется. Самое интересное, что чужаки напились до полного безобразия, не хуже многих моих соотечественников. По мере того как время шло и мой словарный запас увеличивался, я все больше укреплялся в убеждении, что чужеземцы никакие не боги, а люди, хоть и весьма необычные с виду. Они и сами отнюдь не порывались изображать богов или хотя бы божественных посланцев, подготавливавших их прибытие. А когда я осторожно упомянул о существующем у нашего народа поверье, ну насчет грядущего возвращения бога Кецалькоатля в Сей Мир, это их явно озадачило. Чужестранцы вполне искренне заверили меня в том, что бог не являлся в этот мир уже более полутора тысяч лет, причем говорили о нем так, как если бы он был единственным богом. Сами они, по их словам, были простыми смертными, верными приверженцами того самого бога и в земной, и в загробной жизни. Причем в этом мире, как было сказано, они являлись также смиренными подданными короля, который, однако, тоже никакой не бог, а пусть великий и могущественный, но все же человек. Я так понял, что их король — что-то вроде нашего Чтимого Глашатая.

Чуть позже я подробно расскажу вашему преосвященству о том, что не все мои соотечественники были склонны согласиться с утверждением о том, что чужеземцы — обычные люди. Однако я сам после знакомства с ними ни разу не усомнился в этом и, как стало ясно со временем, разумеется, оказался прав.

Итак, ваше преосвященство, с этого момента я буду говорить о наших гостях не как о таинственных существах, но просто как о людях.

Человек с прыщавым лицом оказался плотником по имени Гонсало Герреро, а его товарищ с лицом, изрытым оспинами, которого звали Херонимо де Агиляр, был писцом, как и присутствующие здесь почтенные братья. Может быть, кто-то из вас даже лично знал его, ибо он говорил мне, что первоначально собирался стать жрецом своего бога и некоторое время проучился в калмекактин, или как там у вас называются школы для священников.

По их словам, чужеземцы прибыли с востока, с острова, которого отсюда не увидишь, лежащего далеко за океанским горизонтом. О чем-то подобном я, разумеется, догадывался, а когда они сообщили, что помянутый остров называется Куба, это мало что добавило к моим знаниям. Впрочем, оба утверждали что эта Куба есть не более чем одно из владений гораздо более удаленной страны Кастилии[19], или Испании, откуда их могущественный король правит множеством обширнейших провинций. В этой самой Кастилии все люди, и мужчины и женщины, были такими же белокожими, как и они сами, если не считать немногих презираемых ими так называемых мавров, кожа которых имеет черный цвет. Последнее утверждение поначалу показалось мне настолько невероятным, что я даже усомнился было во всем остальном, что пришельцы мне рассказали. Но, поразмыслив, я решил, что коль скоро в наших краях рождаются порой болезненно белые тлакацтали, то почему бы в земле белых людей такого рода недугу не делать несчастных черными?

Агиляр и Герреро объяснили, что попали на наше побережье в результате несчастного случая. Они были среди сотен мужчин и женщин, покинувших Кубу на двенадцати больших плавающих домах, называемых кораблями. Командовавший ими капитан Диего де Никеса вез колонистов, чтобы заселить новую провинцию Испании, правителем которой его назначили. Место это на их языке называлось Кастилия-де-Оро и находилось где-то далеко к юго-востоку отсюда. Но плавание не задалось, в чем испанцы были склонны винить зловещую «волосатую комету».

Страшный шторм разметал корабли, и тот, на котором плыли они, под конец налетел на острые камни. В днище открылась течь, корабль перевернулся и затонул вместе со всеми, кто на нем плыл. Только Агиляру, Герреро и их двум товарищам удалось спастись с тонущего судна на своего рода большом каноэ, которое имелось там как раз на случай бедствия.

К удивлению испанцев, их не так уж долго мотало по морю и вышвырнуло на мелководье у этого берега. К сожалению, выбраться на сушу оказалось не так-то просто. Двое их товарищей погибли в бурных волнах прибоя, да и их самих ждала бы та же участь, не поспеши им на помощь «краснокожие люди». Агиляр и Герреро выразили благодарность за спасение, радушный прием, хорошее питание и развлечения, но сказали, что будут признательны еще больше, если «краснокожие» отведут их обратно на берег, к их каноэ. Плотник Герреро был уверен, что сумеет устранить любые повреждения, которые оно получило, и изготовить весла, чтобы ими орудовать. Они с Агиляром оба не сомневались, что если их бог пошлет хорошую погоду, то они смогут добраться обратно на Кубу.

— Как ты думаешь, следует ли мне их отпустить? — спросил Ах Туталь, которому я перевел просьбу гостей.

— Если они смогут найти место, называемое Куба, — ответил я, — то тогда сумеют и снова отыскать Юлуумиль Кутц. А ты ведь слышал, что эта их Куба кишит белыми людьми, которые так и рвутся насаждать новые поселения повсюду, куда только могут добраться. Ты что, хочешь, чтобы от них тут было не протолкнуться, господин Мать?

— Нет, — обеспокоенно сказал, он. — Но они могли бы привезти лекаря, способного вылечить начавшую распространяться среди нас странную болезнь. Наши собственные целители испробовали все известные им средства, но каждый день заболевает все больше народу, и трое уже умерли.

— Может быть, эти люди сами знают какое-нибудь средство? — предположил я. — Давай сходим посмотрим на одного из страдальцев.

И Ах Туталь отвел нас с Агиляром в город. Зайдя в хижину, мы увидели угрюмо потиравшего подбородок лекаря, взиравшего на подстилку, где металась в лихорадке молодая девушка. Ее лицо блестело от пота, а глаза остекленели. Белые щеки Агиляра порозовели, когда он узнал в больной одну из женщин, навещавших его и Герреро по ночам.

Медленно, чтобы я мог понять, он произнес:

— Жаль, конечно, но у нее оспа. Видите? На лбу появились нарывы.

Я перевел его слова лекарю, который, хотя и выслушал меня с профессиональной недоверчивостью, все-таки попросил:

— Узнай, что делают люди в его стране для исцеления такой хвори.

Я спросил, и Агиляр, пожав плечами, сказал:

— Мы молимся.

— Очевидно, отсталый народ, — хмыкнул целитель, но добавил: — Спроси его, какому богу.

— Как это какому? Мы молимся Господу Богу, — был ответ Агиляра.

Это вряд ли могло нам помочь, но, подумав, я все же решил уточнить:

— А каким образом вы молитесь? Может, мы тоже сможем попробовать?

Испанец попытался объяснить, но моего знания языка оказалось в этом случае недостаточно. Правда, он вызвался это продемонстрировать, и мы все трое — Ах Туталь, лекарь и я — поспешили следом за ним обратно во внутренний дворцовый двор. Пока мы ждали в некотором отдалении, Агиляр забежал в помещение и вышел обратно, держа в каждой руке по предмету.

Одним из них была маленькая шкатулочка с плотно прилегающей крышкой. Агиляр открыл ее и показал содержимое: изрядное количество маленьких дисков, по виду вроде бы вырезанных из плотной белой бумаги. Из его объяснений я уразумел, что эту шкатулку он похитил на память о времени, проведенном им в школе для жрецов. Лишь много позднее мне стало известно, что белые кружочки представляют собой особый сорт хлеба. Это пища, обладающая несравнен* ным могуществом святости, ибо вкусивший ее приобщается к силе самого Господа Бога.

Вторым предметом являлся шнурок с нанизанными на него во множестве мелкими бусинками, неравномерно перемежавшимися более крупными. Все эти бусинки были голубые и твердые, как бирюза, но прозрачные, словно вода. Агиляр завел очередное сложное объяснение, из которого я понял, что каждая из бусинок символизирует собой молитву. Естественно, это напомнило мне обычай помещать кусочек жадеита в рот усопшего, и я подумал, что молитвенные бусинки могут сходным образом помогать также и тем, кто еще не умер. Поэтому я прервал объяснения Агиляра и настойчиво спросил:

— Значит, вы кладете молитвы в рот?

— Нет, нет, — ответил он. — Их держат в руках.

В следующий миг испанец негодующе вскрикнул, ибо я вырвал у него и нитку бус, и шкатулку.

— Вот, господин целитель, — сказал я лекарю, разрывая шнурок. Я вручил ему две бусинки и перевел то немногое, что сам уразумел из трескотни Агиляра. — Вложи в каждую руку девушки по бусинке и зажми их в ее ладонях…

— Нет, нет! — взмолился испанец. — Это делается совсем не так! Ты все понял неправильно! За молитвой кроется больше, чем просто…

— Помолчи! — рявкнул я на его языке. — У нас нет времени на большее!

Я нашарил в шкатулке несколько маленьких кусочков хлеба и положил один себе в рот. Он был на вкус как бумага и растворился у меня на языке, так что мне даже не пришлось его жевать. Никакого прилива божественных сил я, правда, не ощутил, но по крайней мере стало ясно, что этот хлеб можно дать даже лежащей в беспамятстве девушке.

— Нет, нет! — снова выкрикнул Агиляр, когда я съел эту Штуковину. — Это немыслимо! Ты не можешь получить причастие!

Он посмотрел на меня с тем же выражением ужаса, κοτο-j рое я вижу сейчас на лице вашего преосвященства. Разуме-f ется, мне следует извиниться за свое тогдашнее необдуманное, повергающее вас в трепет поведение. Но и вы должны помнить, что в ту пору я был всего лишь невежественным язычником и думал только о том, как бы помочь той несчастной девушке. Сунув несколько маленьких кругляшков в ладонь лекаря, я сказал:

— Это хорошая еда, волшебная еда, и ее легко есть. Ты можешь положить кусочек больной в рот, не рискуя, что она поперхнется и задохнется.

Но целитель бросился прочь со всех ног или, во всяком случае, настолько быстро, насколько позволяло его достоинство.

Ну почти так же, как это только что сделал его преосвященство.

Я дружелюбно похлопал Агиляра по плечу и сказал:

— Прости, что вырвал все из твоих рук. Но если девушка поправится, это будет твоей заслугой и здешний народ воздаст тебе почести. А сейчас давай найдем Герреро, сядем и снова потолкуем о твоем народе.

Оставалось еще немало вопросов, которые мне хотелось задать Херонимо де Агиляру и Гонсало Герреро. И поскольку к тому времени мы уже неплохо понимали друг друга (хотя, конечно, не обходилось без недоразумений), они тоже стали проявлять любопытство, живо интересуясь нашими делами. Причем начали задавать такие вопросы, что мне пришлось делать вид, будто я их не понимаю: кто ваш король? Велика ли его армия? Много ли у него золота?

Впрочем, некоторые их вопросы и впрямь были мне непонятны. Например: есть ли у вас герцоги, графы и маркизы? Кто папа вашей Церкви? Спрашивали они и такое, что, я думаю, никто не мог бы им толком объяснить. Например: почему у ваших женщин там, внизу, нет волос?

Поэтому я отклонял их вопросы, задавая свои, и испанцы отвечали на них без видимых колебаний, не смущаясь и не стремясь меня обмануть.

Я мог бы остаться с чужеземцами хоть на год, совершенствуя свои познания в их языке и постоянно придумывая, о чем еще спросить, но, и это оказалось весьма опрометчиво с моей стороны, принял решение расстаться с ними, когда два или три дня спустя после нашего посещения недужной девушки лекарь пришел ко мне и знаком попросил выйти на улицу. Я последовал за ним в ту же самую хижину, где увидел мертвую девушку с таким безобразно вздувшимся и отвратительно багровым лицом, что ее было просто не узнать.

— У нее лопнули все кровеносные сосуды и ткани вспухли, — сказал лекарь, — в том числе во рту и в носу. Больная умерла оттого, что просто задохнулась. Еда их бога, которую мне дал чужеземец, — пренебрежительно добавил он, — не оказала никакого магического воздействия.

— А скольких страдальцев, господин целитель, ты вылечил, не прибегая к этой магии? — осведомился я.

— Ни одного, — вздохнул лекарь, и важности в нем поубавилось. — Да и никому из моих товарищей по ремеслу не удалось спасти ни одного заразившегося новой болезнью человека. Некоторые умирают, как эта девушка, от удушья. Другие — от хлынувшей из носа и рта крови. Третьих убивает неистовая горячка. Боюсь, что все они умрут, и умрут мучительной смертью.

Глядя на останки той, что совсем еще недавно была миловидной девушкой, я промолвил:

— Она, да, именно эта бедняжка, сказала мне, что получить удовольствие от соития с белыми чужеземцами могла бы только самка стервятника. Должно быть, у девушки и впрямь было недоброе предчувствие. Стервятники теперь станут пировать над ее останками, а к смерти ее причастны белые люди.

Когда я вернулся во дворец и сообщил о случившемся Ах Туталю, он с нажимом сказал:

— Я больше не намерен терпеть на своей земле этих грязных заразных чужеземцев.

Мне трудно было понять, на меня смотрят косые глаза правителя или нет, но в том, что взгляд его полон гнева, сомневаться не приходилось.

— Решай: отослать мне испанцев обратно к их лодке или ты заберешь их с собой в Теночтитлан?

— Ни то ни другое, — ответил я. — И не убивай их, господин Мать, по крайней мере пока не получишь разрешения от Мотекусомы. Я бы посоветовал тебе избавиться от них, подарив кому-нибудь из соседей, желательно дальних. Ты освободишься от хлопот, а заодно и потешишь самолюбие кого-нибудь из вождей. Даже у Чтимого Глашатая Мешико нет белого раба.

— Хм… да… — задумчиво произнес Ах Туталь. — Вообще-то есть пара вождей, которые мне особенно неприятны и которым я не доверяю. Если белые люди навлекут на них несчастье, меня это не опечалит. — Он повеселел и посмотрел на меня уже не так сердито. — Но ведь ты, благородный Ик Муйаль, проделал ради этих чужеземцев столь дальний путь. Что скажет Мотекусома, когда ты вернешься с пустыми руками?

— Не совсем с пустыми руками, — ответил я. — По крайней мере, я привезу ему эту шкатулку с едой бога и маленькие голубые молитвы. Кроме того, я узнал многое, что следует рассказать Мотекусоме.

И тут меня посетила неожиданная мысль.

— И вот еще что, господин Мать. Пожалуй, это не все, что можно будет ему рассказать и показать. Если некоторые из женщин, посещавших белых людей по ночам, окажутся на сносях и если они, конечно, не умрут от оспы… Короче говоря, если у них будет потомство, отошли этих детенышей в Теночтитлан, дабы Чтимый Глашатай мог выставить их в своем зверинце. Думаю, они займут достойное место среди чудовищ.

Весть о моем возвращении в Теночтитлан наверняка опередила меня на несколько дней, и Мотекусоме, надо думать, не терпелось узнать, какие новости — или каких гостей — я везу. Но он оставался самим собой — все тем же старым Мотекусомой. Вместо того чтобы немедленно предстать пред его очами, мне пришлось остановиться в коридоре перед тронным залом и сменить наряд воителя-Орла на лохмотья просителя и совершить унизительный ритуал троекратного целования земли, добираясь через зал к тому месту, где он восседал между двумя гонгами, золотым и серебряным.

Правитель принял меня холодно и без спешки, хотя явно был настроен первым (если вообще не единственным, ибо остальные члены его Совета отсутствовали) узнать новость. Но по крайней мере, он избавил меня от необходимости ограничиваться только ответами на прямые вопросы. Это дало мне возможность подробно рассказать ему все, что услышали от меня вы, а также многое другое. Я изложил правителю все, что узнал от двух ваших соотечественников.

— Насколько я могу судить, владыка Глашатай, лет двадцать тому назад первые плавающие дома, именуемые кораблями, отправились из далекой земли Испании, чтобы исследовать простирающийся к западу от нее океан. Они не добрались до нашего побережья, поскольку, видимо, между Испанией и нами лежит великое множество островов, больших и малых. До прибытия белых на тех островах уже жили люди, судя по описанию, похожие на наших северных чичимеков. Некоторые из островитян сражались, пытаясь изгнать белых пришельцев, другие сразу смиренно им покорились, но теперь все они стали подданными этих испанцев и их короля. Все последние двадцать лет белые люди захватывали земли, основывали поселения на островах, присваивали тамошние богатства и вели торговлю между островами и своей родиной Испанией. Лишь несколько их кораблей, двигаясь от одного острова к другому, совершая плавание наугад или будучи случайно отнесенными ветром, могли оказаться возле ближайшего к нам побережья. Можно, конечно, надеяться, что белые люди будут заняты освоением островов еще много лет, но я, с позволения владыки Глашатая, в этом сомневаюсь. Даже самый большой остров — это всего лишь остров, а следовательно, и богатства для грабежа, и земли для заселения наличествуют там в ограниченном количестве. А вот пытливость и жадность этих испанцев, похоже, безграничны. Они постоянно отправляют с островов корабли на поиски все новых земель и новых возможностей, и рано или поздно эти поиски неизбежно приведут их к нам. Вторжение, как и предостерегал Чтимый Глашатай Несауальпилли, неизбежно, и к нему лучше бы подготовиться.

— Подготовиться, — хмыкнул Мотекусома, явно уязвленный воспоминанием о том, как Несауальпилли подкрепил свое пророчество, одержав победу в состязании по тлачтли. — Этот старый глупец готовится сидя и сложа руки. Он даже не помогает мне вести войну с непокорной Тлашкалой.

Я не стал напоминать ему о том, что, по мнению Несауальпилли, всем нашим народам следовало оставить старые раздоры и объединиться, чтобы отразить грядущее нашествие.

— Ты опасаешься вторжения, — продолжил Мотекусома. — Но ты также сказал, что эти два чужеземца явились без оружия и совершенно беззащитными. Это подразумевает необычно мирное вторжение, если таковое вообще имело место.

На что я возразил:

— Они не сказали, много ли оружия ушло на дно вместе с тем затонувшим кораблем. А может быть, оно им вовсе и не нужно — во всяком случае, в нашем понимании, — если испанцы могут наслать смертоносную болезнь, которой не подвержены сами.

— Да, это действительно грозное оружие, — согласился Мотекусома. — Я бы сказал, достойное богов. Но ты ведь настаиваешь на том, что они не боги. — Он задумчиво осмотрел шкатулку и ее содержимое. — Эти люди носят с собой богом данную пищу. — Он потрогал пальцами некоторые из голубых бусинок. — Они носят с собой сделанные из таинствен* яого камня осязаемые молитвы. И тем не менее ты настаиваешь на том, что они не боги.

— Настаиваю, мой господин. Они напиваются, как люди, совокупляются с женщинами, как обычные мужчины…

— Аййа! — торжествующе прервал он меня. — Как раз по этим причинам бог Кецалькоатль и покинул наши края. Согласно всем легендам, он как-то под воздействием дурмана совершил греховное соитие, после чего, устыдившись, отрекся от трона тольтеков.

— Согласно тем же легендам, — сухо заметил я, — во времена Кецалькоатля наши земли благоухали цветами и каждый ветерок нес свежие ароматы. Запахи же, исходившие от тех двоих, заставили бы задохнуться и самого бога ветра. Мой господин, испанцы всего лишь люди. Они отличаются от нас только белой кожей да обилием волос. Ну еще и ростом они несколько выше.

— Статуи тольтеков в Толлане гораздо выше любого из нас, — упрямо гнул свое Мотекусома, — а в какие цвета они были окрашены, теперь уже не узнать. Вполне возможно, что тольтеки имели белую кожу.

Я вздохнул, не в силах сдержать досады, но он, не обратив на это внимания, продолжил:

— Я поручу историкам тщательно изучить все древние архивы. Мы выясним, как на самом деле выглядели тольтеки. А тем временем я велю нашим верховным жрецам поместить эту пищу бога в искусно изготовленный ларец, с почтением отнести его в Толлан и поставить поблизости от древних статуй тольтеков…

— Владыка Глашатай, — сказал я. — В разговорах с этими Двумя белыми людьми я несколько раз упоминал имя тольтеков, но они явно никогда о них не слыхали.

Мотекусома оторвал взгляд от хлеба бога и бусинок и с нескрываемым торжеством воскликнул:

Все правильно! Они и не могли слышать этого слова! Это ведь мы называем их тольтеками, народом Мастеров, но нам неизвестно, как они называли себя сами!

Тут правитель, разумеется, был прав, и я настолько смутился, что не нашелся с разумным ответом и лишь промямлил:

— Сомневаюсь, что они называли себя испанцами. Это слово — да и вообще весь их язык — не имеет никакого отношения к любому из языков, которые я когда-либо слышал в пределах наших земель.

— Воитель-Орел Микстли, — заявил Мотекусома, — эти белые люди вполне могут быть, как ты и предполагаешь, человеческими существами, обычными людьми, но при этом являться тольтеками — потомками давным-давно ушедшего народа. А их владыка, король, о котором они тебе рассказывали, может оказаться добровольно отправившимся в изгнание богом Кецалькоатлем. Не исключено, что теперь он наконец готов выполнить обещание и вернуться, а своих подданных тольтеков отправил вперед — удостовериться, что мы ждем его и в свою очередь готовы приветствовать.

— Готовы ли мы его приветствовать, мой господин? — дерзко спросил я. — А что тогда будет с тобой? Ведь возвращение Кецалькоатля означает смещение с трона всех нынешних правителей, от Чтимых Глашатаев до вождей самых мелких племен. Он наверняка станет править единолично, присвоив себе всю власть.

Мотекусома изобразил набожное смирение.

— Вернувшийся бог, несомненно, будет благодарен тем, кто сохранил и даже улучшил его владения, и наверняка удостоит их награды. Если он дарует мне хотя бы право голоса и место в своем Изрекающем Совете, я буду возвышен превыше всех прочих смертных.

— Владыка Глашатай, — вставил я, — возможно, мое убеждение в том, что белые люди — всего лишь люди, и является ошибочным. Но как бы твое предположение о том, что они боги, не явилось бы… э-э… более серьезной ошибкой.

— Мое предположение? Но я не строю предположений! сурово промолвил он. — Я не заявляю: «Вот грядет бог» или «Никакой бог не придет», как это дерзко делаешь ты. Я… — Тут он вскочил с трона и почти закричал: — Я — Чтимый Глашатай Сего Мира, и мне не пристало делать скоропалительные выводы! Я не выскажусь о том, боги они или нет, пока сам не произведу необходимые наблюдения и не обрету уверенность.

То, что Мотекусома встал, я воспринял как знак окончания аудиенции, а потому попятился, целуя, как предписано, землю, а выбравшись из тронного зала, сорвал с себя одеяние из мешковины и направился домой.

Мотекусома сказал, что не станет торопиться с решением вопроса: боги пришельцы или люди? Именно так он и поступил. Он ждал, ждал слишком долго, и даже когда это уже не могло иметь значения, так и не обрел уверенности. Именно это затянувшееся ожидание и неуверенность довели его до постыдной, позорной смерти, ибо даже самый последний, прерванный приказ, который он пытался отдать своим людям, начался неуверенным словом: «Миксчфа!..»

Я знаю наверняка, ибо был там, и я слышал последнее слово, которое произнес Мотекусома в своей жизни: «Подождите!..»

На сей раз Ждущая Луна ничем не омрачила мое возвращение домой. К тому времени в ее волосах уже появилась естественная проседь, но ту, особенную, выбеленную прядь она не то закрасила, не то состригла. Бью не только бросила всякие попытки сделаться подобием своей покойной сестры, она вообще стала совсем другой женщиной — отличной от той, которую я знал почти полвязанки лет, еще с тех пор, как мы впервые встретились в хижине ее матери в Теуантепеке. Все это время стоило нам лишь оказаться в обществе друг ЯРУга, как мы начинали ссориться и враждовать, в лучшем случае — поддерживали хрупкое перемирие. Но теперь она, по-видимому, решила, что нам больше подойдет роль стареющей супружеской четы, чья совместная жизнь стала для обоих привычкой.

Трудно сказать, пошел ли ей на пользу преподанный мною урок, хотела ли она лучше выглядеть в глазах соседей, или же Бью просто подчинилась возрасту «никогда больше», решив, что никогда больше между нами не будет открытой борьбы, но эта ее новая позиция позволила мне без особого труда обосноваться в Теночтитлане и приспособиться к жизни в городе и в своем доме. Сколько я себя помню, еще в ту пору, когда были живы моя жена Цьянья и моя дочь Ночипа, я всякий раз возвращался домой с ощущением того, что рано или поздно мне предстоит покинуть его снова, отправившись навстречу новым приключениям. Но теперь, напротив, мне казалось, что я вернулся домой, дабы провести там всю оставшуюся жизнь. Будь я помоложе, я бы взбунтовался против такой перспективы и очень скоро сумел бы найти повод, чтобы вновь отправиться путешествовать — что-нибудь искать или исследовать. Будь я беден, мне просто пришлось бы пошевеливаться, зарабатывая на жизнь. Будь Бью, как и раньше, ведьмой, я ухватился бы за любой предлог, лишь бы убраться подальше — даже мог бы повести отряд на войну. Но у меня впервые не было причины или необходимости продолжать блуждать по свету, продлевая дни и дороги скитаний. Я смог даже убедить себя в том, что заслужил долгий отдых и легкую жизнь, которую могут обеспечить мне богатство и жена. Так и вышло, что я постепенно, но без особых усилий втянулся в налаженный порядок, при котором от меня не требовалось ничего особенного и который хотя и не одарял меня особыми радостями, но по крайней мере всегда предоставлял занятия и не давал скучать. И все это было бы невозможно, не случись перемены с Бью.

Говоря «она изменилась», я имею в виду, что Бью научилась скрывать ту стойкую неприязнь и презрение ко мне, которые она испытывала всю свою жизнь. Не подумайте, что она как-то дала мне понять, будто эти чувства ослабли, но они перестали выставляться напоказ, а для меня и этого маленького притворства было вполне достаточно. Бью прекратила выказывать гордость и самоуверенность, сменив их на мягкость и послушание, на манер большинства других женщин. В какой-то мере мне, может быть, даже недоставало той язвительной неукротимой женщины, какой она была раньше, но это сожаление с лихвой искупалось облегчением от того, что мне уже не нужно больше ей противостоять. Когда Бью скрыла свой истинный характер, изобразив показную спокойную почтительность, я и сам смог относиться к ней с той же терпимостью.

Ревностно исполняя обязанности жены, она не позволила себе ни малейшего намека на то, что я мог бы наконец использовать ее для той единственной подобающей жене услуги, от исполнения которой так долго воздерживался. Она ни разу не предложила мне сделать наш брак таковым в общепринятом смысле, никак не подчеркивая свое женское начало и воздерживаясь от насмешек и сетований по поводу того, что мы с ней спим в разных спальнях. И я был рад этой ее сдержанности, ибо мой отказ пойти навстречу подобным притязаниям мог нарушить установившееся в нашей совместной жизни равновесие, однако заставить себя обнять Бью как жену я не мог. Увы, Ждущая Луна была моей ровесницей, и выглядела она на свои годы. От красоты, которая некогда была равна красоте Цьяньи, остались лишь прекрасные глаза, да и те я редко видел. В своей новой роли услужливой супруги Бью всегда держалась скромно, опустив глаза и стараясь не повышать голос.

Раньше ее глаза частенько вспыхивали огнем, а голос звучал колко, насмешливо, а то и злобно. Но теперь в своем новом обличье Бью говорила тихо и мало. Когда я выходил из Дома утром, она могла спросить:

— К какому времени приготовить тебе обед, мой господин, и что бы ты хотел поесть?

Когда я покидал дом вечером, она могла предупредить меня:

— Ночь становится прохладной, мой господин, и ты рискуешь простудиться, если не наденешь накидку поплотнее.

Я уже упоминал, каким был мой обычный распорядок дня: я уходил из дома утром и вечером, чтобы проводить время единственными двумя способами, которые мог придумать.

Каждое утро я отправлялся в Дом Почтека и большую часть дня сидел там, беседуя с купцами, слушая их рассказы и попивая густой шоколад, который разносили слуги. Трое старейшин, некогда проводившие со мной собеседование в этих стенах с полвязанки лет тому назад, конечно, давно уже умерли, но их заменили другие, точно такие же, как они: старые, толстые, лысые, добродушные и уверенные в собственной значительности. Если не считать того, что я не был пока ни лысым, ни толстым, а также не ощущал себя старейшиной, я, пожалуй, мог бы сойти за одного из них, ибо ничем не занимался и лишь предавался воспоминаниям о былых приключениях да радовался своему нынешнему богатству.

Время от времени прибытие очередного купеческого каравана предоставляло мне возможность принять участие в торгах — прикупить тот или иной приглянувшийся мне товар, но до конца дня я, как правило, уже успевал вовлечь в торги другого почтекатль и перепродать ему товар с барышом.

Я мог делать это, даже не выпуская из рук чашки с шоколадом, даже не видя того, что покупал и продавал. Порой в здании появлялся какой-нибудь молодой, исполненный рвения торговец, собиравшийся в свое первое путешествие, и я задерживал юношу, чтобы снабдить полезными советами, рассказав об особенностях того или иного маршрута. Разумеется, задерживал ровно настолько, сколько времени он мог слушать, не выказывая раздражения и явного желания уйтй, сославшись на множество неотложных дел.

Но чаще всего там не оказывалось никого, кроме меня да таких же отставных почтека, которым нечем больше было заняться и некуда больше податься. Поэтому мы садились в кружок и по привычке торговцев вели обмен, только вот обменивались теперь не товарами, а рассказами. Я выслушивал истории о тех временах, когда все мои товарищи были молоды, а вместо нынешнего богатства обладали лишь непомерным честолюбием, о временах, когда они странствовали по Сему Миру, не боясь идти на риск и подвергаться опасностям. Наши истории были бы достаточно интересными и в неприукрашенном виде — а мне так точно не было нужды приукрашивать свои рассказы, — но поскольку все старики старались перещеголять друг друга в неповторимости собственного опыта, разнообразии приключений, необычности происшествий, а главное, в проявленных ими мудрости, находчивости и храбрости, то без этого не обходилось. Во всяком случае, я приметил, что многие рассказы с каждым очередным повторением обрастали новыми, все более красочными подробностями.

По вечерам я уходил из дома, чтобы искать не компании, но уединения, в котором мог бы предаться воспоминаниям или посетовать на судьбу наедине с самим собой. Конечно, я не стал бы возражать, случись этому уединению оказаться нарушенным давно желанной для меня встречей, но этого пока не происходило. Не в ожидании, но лишь в слабой тоскливой надежде блуждал я по почти безлюдным ночным улицам Теночтитлана, пересекая остров из конца в конец да вспоминая, как здесь произошло одно, а там другое.

На севере возвышалась дамба, что вела к Койоакану, та самая, которую я пересек, направляясь с Коцатлем и Пожирателем Крови в свою первую торговую экспедицию. Помню, в рассветных лучах того дня могучий вулкан Попокатепетль смотрел нам вслед и, казалось, говорил: «Вы уходите, мои люди, но я остаюсь…»

На острове находились две широкие площади. Над той, что южнее, Сердцем Сего Мира, господствовал массив Великой Пирамиды, столь величественный и несокрушимый с виду, что со стороны казалось, будто этот колосс находится там столько же времени, сколько маячит на дальнем горизонте Попокатепетль. Даже мне было трудно поверить в то, что я старше пирамиды и видел ее еще в недостроенном виде.

А по той площади, что лежала севернее, широко раскинувшейся рыночной площади Тлателолько, я впервые гулял, крепко держась за руку отца. Именно там он щедро заплатил несусветную цену за политый сиропом снег и дал мне попробовать это редкое лакомство, а сам при этом говорил торговцу: «Я помню Суровые Времена…»

И именно тогда я в первый раз встретил старца с кожей цвета какао, так точно предсказавшего мое будущее.

Это воспоминание особенно меня огорчило, ибо все предсказанное им будущее уже успело обратиться в прошлое. То, к чему я некогда стремился, стало воспоминаниями. Мой возраст приближался к полной вязанке лет, а больше пятидесяти двух у нас жили лишь немногие. Значит, у меня больше нет будущего? Когда я сказал себе, что наконец по праву наслаждаюсь праздной жизнью, которую так долго зарабатывал трудами, может быть, я просто отказывался признать, что пережил свое время, как пережил всех, кого любил и кто любил меня? Неужели мне только и осталось, что занимать место в этом мире, ожидая, пока меня не призовут в какой-нибудь другой?

Нет, я отказывался поверить в это и в поисках подтверждения поднимал взгляд к ночному небу. Там снова висела дымящаяся звезда, как висела она и в ту ночь, когда я повстречался с Мотекусомой в Теотиуакане, и потом, при встрече с той девушкой Ке-Малинали, и позже, когда я увидел белых пришельцев из Испании. Наши звездочеты не могли сойтись во мнении насчет того, одна ли это комета, которая постоянно возвращается вновь и вновь, лишь слегка меняя форму, яркость и свое положение на небосводе, или же каждый раз появляется новая. Но, так или иначе, со времени моего последнего путешествия на юг какая-то дымящаяся звезда постоянно являлась в ночном небе, а потом исчезала. И так было целых два года. Всякий раз ее можно было наблюдать по ночам в течение месяца. Даже обычно невозмутимые звездочеты вынуждены были волей-неволей согласиться, что это знамение, ибо появление трех комет за три года не поддается никакому иному объяснению. Чему-то хорошему ли, плохому ли предстояло случиться в этом мире, и этого стоило подождать. Приму ли я участие в предстоящих событиях, нет ли, но с уходом в мир иной я пока решил повременить.

В те годы, помнится, происходили самые разные события, и всякий раз я гадал, не их ли предвещали дымящиеся звезды. Все эти происшествия были в том или ином отношении примечательны, а некоторые к тому же прискорбны, однако ни одно из них не казалось значительным настолько, чтобы боги стали являть в связи с ними такие грозные знамения.

Например, спустя всего несколько месяцев после того, как я вернулся со встречи с испанцами, из Юлуумиль Кутц дошли вести о том, что таинственное заболевание (названное белыми людьми оспой) прокатилось по всему полуострову. Среди ксайю, тцакатеков, киче и прочих потомков майя умерли примерно трое из каждых десяти (в числе коих оказался и мой старый знакомый, господин Мать Ах Туталь), а почти все выздоровевшие оказались обезображены оставшимися на всю жизнь отметинами на лицах.

Надо сказать, что хоть Мотекусома и сомневался насчет происхождения пришельцев, но у него не было ни малейшей охоты подцепить неизвестное заболевание, независимо от того, послано оно богами или является обыкновенной заразой. В данном, случае он действовал быстро и решительно, наложив полный запрет на всякую торговлю с землями майя. Нашим почтека запретили ходить туда с караванами, а сторожевые посты на южной границе получили приказ заворачивать обратно людей и товары. Несколько месяцев весь Сей Мир жил в напряженном ожидании, но поветрие ограничилось землями невезучих майя и (тогда!) не затронуло другие народы.

По прошествии еще нескольких месяцев Мотекусома прислал за мной гонца с повелением явиться во дворец, и я вновь призадумался: уж не значит ли это, что пророчество дымящихся звезд исполнилось? Но когда я в подобающем рубище просителя вошел в тронный зал, Чтимый Глашатай выглядел не испуганным или разгневанным, а скорее раздосадованным. Некоторые члены Совета, находившиеся в зале, похоже, пребывали в недоумении, да и сам я был озадачен, услышав:

— Этот сумасшедший называет себя Тлилектик-Микстли.

Тут я сообразил, что речь не обо мне, ибо говоривший при этом указывал на угрюмого незнакомца в поношенной одежде, которого крепко держали за локти два дворцовых стража. Я поднял свой кристалл, присмотрелся, а узнав этого человека, улыбнулся сначала ему, а потом Мотекусоме:

— Его действительно зовут Тлилектик-Микстли, мой господин. Темная Туча не такое уж редкое имя среди…

— Ты знаешь его? — весьма недовольно прервал меня Мотекусома. — Может, это кто-то из твоих родственников?

— Это наш общий родственник, господин Глашатай, и, возможно, он не уступает тебе в знатности.

Вождь вспыхнул.

— Ты осмеливаешься сравнивать меня с каким-то грязным, безмозглым нищим? Когда дворцовая стража задержала этого оборванца, он требовал аудиенции со мной на том основании, что прибыл с визитом, как правитель к правителю. Но только посмотри на него! Этот человек сумасшедший!

— Нет, мой господин, — возразил я. — Там, откуда он родом, этот человек действительно равен тебе, за исключением того, что ацтеки не используют титул юй-тлатоани.

— Что? — удивился Мотекусома.

— Это тлатокапили Тлилектик-Микстли из Ацтлана.

— Откуда? — вскричал пораженный владыка.

Я с улыбкой обернулся к своему тезке:

— Значит, ты все-таки доставил сюда Лунный камень?

Он сердито кивнул и сказал:

— Я начинаю жалеть об этом. Но камень Койолшауки лежит там, на площади, и его караулят люди, которые с таким трудом и в такую даль тащили, катили и волокли его…

Один из стражников, державший пленника, вполголоса, но вполне отчетливо, пробормотал:

— Этот проклятый здоровенный камень испортил половину мостовых между здешней площадью и дамбой Тепеуака…

Гость между тем продолжил:

— Мои люди, те, которые уцелели в этом странствии, умирают с голоду. Как и я сам. Мы надеялись, что здесь нам окажут радушный прием, хотя удовлетворились бы и обычным гостеприимством. Но меня посчитали лжецом только за то, что я назвал свое собственное имя!

Я снова обратился к Мотекусоме, слушавшему весь этот разговор с недоумением:

— Как ты понимаешь, владыка Глашатай, правитель Ацтлана сам способен назвать свое имя, а заодно поведать о своем титуле, происхождении и обо всем прочем, о чем ты пожелаешь узнать. Возможно, науатль ацтеков покажется тебе чуточку устаревшим, но он вполне понятен.

Сообразив, что к чему, Мотекусома изобразил полнейшую любезность, живо извинился за недоразумение и приветствовал гостя.

— Мы непременно побеседуем с тобой, вождь Ацтлана, после того как ты отобедаешь и отдохнешь, — сказал он и приказал страже и слугам устроить, накормить и одеть гостей подобающим образом.

Толпа покинула тронный зал, но мне Мотекусома жестом велел остаться.

— Трудно поверить, — промолвил он, — впечатление такое, будто я повстречался с собственным дедом Мотекусомой Первым или увидел, как по ступенькам пирамиды спускается ожившая каменная статуя. Подумать только! Подлинный ацтек!

Впрочем, спустя мгновение его обычная подозрительность взяла верх, и правитель спросил:

— А зачем он явился сюда?

— Мой господин, он доставил тебе подарок. Признаться, это я надоумил его так поступить, когда заново открыл Ацтлан. Если ты пожелаешь спуститься на площадь и посмотреть на подарок, то, думаю, убедишься, что он стоит многих разбитых камней мостовой.

— Я так и сделаю, — сказал Мотекусома, но добавил с прежним недоверием: — Но он наверняка хочет получить что-то взамен.

— Думаю, — ответил я, — Лунный камень вполне стоит того, чтобы пожаловать подарившему его какой-нибудь звучный титул. Сгодится и несколько мантий попышнее и какие-нибудь украшения, чтобы этот человек смог нарядиться соответственно своему новому положению. И, может быть, имеет смысл предоставить в его распоряжение отряд наших воинов.

— Воинов? Зачем?

Я поделился с Мотекусомой соображениями, которые до того внушал правителю Ацтлана, высказав мысль, что возобновленные родственные узы между мешикатль и ацтеками дадут Союзу Трех то, чего у него в настоящее время нет: надежный гарнизон на северо-западном побережье.

— Возможно, с учетом такого множества дурных предзнаменований, нам и не стоит дробить наши силы, — осторожно сказал он, — но я еще подумаю над этим предложением. Во всяком случае, одно несомненно. Хотя он и значительно моложе, чем ты или я, но заслуживает титула получше, чем просто тлатокапили. По крайней мере, я прибавлю «цин» к его имени.

Итак, в тот день я покинул дворец, довольный тем, что мой тезка получил благородное имя Миксцин. Впоследствии выяснилось, что Мотекусома принял все мои предложения. Гость покинул наш город со звучным титулом тлани-тлатоани, Младшего Глашатая ацтеков, и во главе внушительного воинского отряда. С ним также отправились и несколько семей переселенцев, искусных в строительстве крепостей.

За все время пребывания моего тезки в Теночтитлане мне лишь единожды выпал случай перемолвиться с ним несколькими словами. Он искренне поблагодарил меня за содействие в оказании ему радушного приема, причислении к знати и приобщении к Союзу Трех, заявив:

— Теперь частица «цин» прибавится также и к именам всех членов моей семьи, в том числе и будущих, даже тех, кто находится со мной в непрямом или дальнем родстве. А тебе, брат, нужно будет обязательно снова побывать в Ацтлане. Ты увидишь не просто обновленный и ставший лучше город, но нечто большее.

Помнится, я решил тогда, что он собрался устроить какую-нибудь торжественную церемонию с присвоением мне почетного титула, но побывать в Ацтлане мне больше не довелось, поэтому что именно изменилось там после возвращения Миксцина, так и осталось неизвестным. Что же касается величественного Лунного камня, Мотекусома, как всегда, никак не мог решить, в каком месте Сердца Сего Мира его лучше поместить. В последний раз, когда я его видел, драгоценный подарок так и валялся на площади, а ныне он погребен под развалинами и утрачен, так же как и Камень Солнца.

Видите ли, произошло немало других событий, которые заставили меня, да и не только меня одного, напрочь забыть и о визите ацтека, и о доставке Лунного камня, и о грандиозных планах по превращению Ацтлана в мощный опорный пункт на побережье. Вскоре из Тескоко, с той стороны озера, прибыл посланец в белой траурной накидке. Скорбная весть Не была столь уж неожиданной, поскольку Чтимый Глашатай Несауальпилли уже сделался к тому времени очень стар, но меня известие опечалило невероятно, ведь умер мой былой защитник и покровитель.

Я мог бы отправиться в Тескоко с остальными воителями-Орлами, придворными и представителями знати, переправившимися через озеро, чтобы проводить усопшего, и задержавшимися там, дабы присутствовать при коронации наследного принца Иштлилыпочитля, нового Чтимого Глашатая народа аколхуа. Однако я предпочел поехать без помпы, в простой траурной одежде, как частное лицо. Впрочем, приняли меня там как друга семьи, и принц Уишкоцин, с которым мы вместе учились, приветствовал меня так же сердечно, как и в первую нашу встречу, тридцать три года тому назад. Он даже обратился ко мне, назвав тем именем, которое я тогда носил:

— Добро пожаловать, Кивун!

От меня не укрылось, что мой старый школьный товарищ Ива сильно постарел, хотя я сделал все возможное, чтобы скрыть разочарование при виде его седины и морщин. Мне он запомнился гибким юным принцем, прогуливавшимся со своим ручным оленем в зеленом саду. «А ведь он мой ровесник», — с грустью подумал я.

Юй-тлатоани Несауальпилли был похоронен возле своего городского дворца, а не в значительно большей по территории загородной усадьбе, так что лужайки не слишком просторного дворцового комплекса были битком набиты пожелавшими проститься с этим пользовавшимся всеобщей любовью и уважением человеком.

На похоронах присутствовало много правителей и знатных людей, мужчин и женщин, как представителей народов Союза Трех, так и других земель, причем не только дружественных. Посланцы из дальних краев, не успевшие на похороны Несауальпилли, тем не менее торопились в Тескоко, чтобы попасть на церемонию вступления в должность нового правителя. Из всех, кому следовало быть у могилы, особенно бросалось в глаза отсутствие Мотекусомы, приславшего вместо себя своего Змея-Женщину Тлакоцина и своего брата Куитлауака, верховного военачальника Мешико.

Принц Ива и я стояли у могилы бок о бок, недалеко от его сводного брата Иштлилыпочитля, наследника трона аколхуа. Этот человек по-прежнему оправдывал свое имя Черный Цветок, поскольку сливавшиеся черные брови, как и раньше, придавали ему постоянно хмурый вид. Но вот волос у него почти не осталось, и мне подумалось, что нынешний Черный Цветок, наверное, лет на десять старше, чем был его отец, когда я впервые прибыл в Тескоко учиться. После погребения все переместились в дворцовые залы, где началась траурная служба, сопровождавшаяся скорбными молитвами и песнопениями с громким перечислением заслуг покойного Несауальпилли. Но мы с Ивой, прихватив несколько кувшинов с октли, уединились в его покоях и, переживая заново старые времена да гадая о грядущих, постепенно изрядно напились. Помню, в какой-то момент я сказал:

— Мне довелось слышать, как многие сегодня выражали недоумение и неодобрение в связи с отсутствием Мотекусомы. Думаю, эта бестактность объясняется его старой обидой на твоего отца: нашему владыке была очень не по душе его самостоятельность и особенно нежелание участвовать в мелких войнах, которые Мотекусома затевал.

Принц пожал плечами.

— Плохие манеры Мотекусомы не помогут ему добиться уступок со стороны моего сводного брата. Черный Цветок — Достойный сын нашего отца, и он также убежден, что рано или поздно Сей Мир подвергнется вторжению чужеземцев, а наше единственное спасение заключается в единстве. Брат продолжит дело отца, не позволявшего вовлекать аколхуа в мелкие войны на пороге большой, для которой потребуются все силы.

— Лично мне это представляется разумным, — сказал Но Мотекусома, боюсь, будет любить твоего брата не больше, чем он любил вашего отца.

После этого я задумчиво посмотрел в окно и воскликнул:

— Куда ушло время? Сейчас поздняя ночь, а я так прискорбно надрался!

— Можешь устроиться вон там, в покоях для гостей, — предложил принц. — Завтра мы должны быть на ногах, чтобы выслушивать всех придворных поэтов, читающих свои хвалебные стихи.

— Если я усну прямо сейчас, — сказал я, — то поутру наверняка страшно разболится голова. С твоего позволения, я сначала пойду прогуляюсь, чтобы Ночной Ветер прочистил мне мозги.

Наверное, на то, как я «прогуливался», стоило посмотреть, только вот любоваться этой картиной было некому, ибо простые жители Тескоко совершали траурные церемонии в своих домах. Надо думать, жрецы осыпали горевшие на уличных столбах сосновые факелы медными стружками, ибо пламя их приобрело голубоватый оттенок, а свет сделался тусклым и мрачным. Возможно, это была лишь игра воображения, ибо я был пьян и расстроен, но мне почудилось, будто я в точности повторяю путь, которым шел раньше, давным-давно. Впечатление это усилилось, когда впереди, под усыпанным красными цветами деревом тапачини, я увидел каменную скамью. Обрадовавшись возможности отдохнуть, я присел и некоторое время наслаждался ветерком, обдувавшим меня и осыпавшим на землю алые лепестки. Потом я почувствовал, что по обе стороны от меня сидит по человеку.

Я повернулся налево и, прищурившись, разглядел сквозь топаз того самого сморщенного, оборванного, с кожей цвета какао старца, который так часто встречался мне на протяжении всей моей жизни. Затем я повернулся направо и увидел одетого получше, но запыленного и усталого человека, которого тоже встречал несколько раз, хотя и пореже. Наверное, мне следовало бы вскочить с громким криком ужаса, но я лишь пьяно хихикнул, посчитав эти призраки видениями, навеянными избытком октли. Все еще хихикая, я обратился к обоим:

— Почтенные господа, видно, вам не захотелось отправиться под землю вместе с тем, кто надевал ваши личины?

Коричневый старец ухмыльнулся, обнажив остаток зубов:

— В былые времена ты, помнится, считал нас богами. Меня ты принимал за Шиутекутли, старейшего из древних богов, почитавшегося в здешних землях задолго до всех остальных.

— АменязабогаЙоали-Ихикатля, — добавил второй человек, — за господина Ночного Ветра, способного похитить ночью неосторожного путника, чтобы потом вознаградить или покарать того по своему капризу.

Я кивнул, решив поддержать беседу, пусть даже собеседники мне лишь привиделись.

— Это верно, мои господа, некогда я был молод и легковерен. Но потом узнал о манере Несауальпилли бродить по миру в другом обличье.

— И это побудило тебя разувериться в богах? — спросил морщинистый старик.

Я икнул и сказал:

— Позвольте выразить это следующим образом: просто я никогда не встречал других богов, кроме вас двоих.

— Может быть, настоящие боги являются только тогда, когда собираются исчезнуть, — пробормотал пыльный странник, и, честно говоря, я не понял, что он имел в виду.

— Тогда вам лучше отправиться туда, откуда вы и явились, — сказал я. — Думаю, на мрачной дороге в Миктлан Несауальпилли вряд ли радуется тому, что остался без двух своих воплощений.

Коричневый старикан рассмеялся:

— А вдруг нам не хочется расставаться с тобой? А, дружище? Мы так долго следили за поворотами твоей судьбы в твоих различных воплощениях. О, как тебя только не звали: Микстли, Крот, Кивун, Выполняй, Цаа Найацу, Ик-Муйаль, Су-Куру…

Я прервал их:

— Вы помните мои имена лучше меня самого.

— А ты помнишь наши? — спросил вдруг старик с неожиданной резкостью. — Я Шиутекутли, а это Йоали-Ихикатль.

— Для обычных призраков вы невероятно упорны и настойчивы, — отозвался я. — Мне давно уже не доводилось так напиваться. Последний раз это случилось лет семь или восемь тому назад. И тогда, насколько мне помнится, я сказал, что если однажды встречу хоть кого-нибудь из богов, то непременно поинтересуюсь: почему они одарили меня столь долгой жизнью, но при этом истребили всех, кто был мне дорог и близок? Мою дорогую сестренку, мою любимую жену, моего младенца-сына и драгоценную дочь, стольких близких друзей и даже случайных возлюбленных…

— На это легко ответить, — промолвил призрак в лохмотьях, назвавшийся старейшим из древних богов. — Видишь ли, все эти люди являлись своего рода инструментами, так сказать, молодками и зубилами, с помощью которых ваялся ты. Они изнашивались, ломались и, естественно, заменялись новыми. А ты сам выстоял и уцелел.

Я с пьяной серьезностью кивнул и сказал:

— Да уж, ответ, достойный богов, если я и вправду слышал ответ.

Пыльный призрак, назвавшийся Ночным Ветром, отреагировал на это мое замечание следующими словами:

— Ты, Микстли, как никто другой знаешь, что статуя или памятник не появляются уже готовыми из известнякового карьера. Статую надо долго высекать с помощью тесел, обрабатывать обсидиановым порошком и подвергать воздействию стихий. И только когда она как следует изваяна, закалена и отполирована, ее можно считать завершенной и пригодной к использованию.

— И как это применимо ко мне? — спросил я хрипло. — Какая польза может быть от меня сейчас, когда дни мои и дороги подходят к концу?

— Я ведь не случайно упомянул про памятник, — заметил Ночной Ветер. — Памятник, кажется, только и делает, что стоит прямо, но это далеко не всегда легко.

— И дальше тебе тоже не будет легче, — сказал старейший из древних богов. — Сегодня ночью ваш Чтимый Глашатай Мотекусома совершил непоправимую ошибку, и таких ошибок будет еще много. Грядет буря огня и крови, Микстли. И боги тебя вылепили, сохранили и закалили для единственной цели: ты должен выдержать и пережить эту бурю.

Я икнул снова и спросил:

— Но почему именно я?

— Однажды, это было давным-давно, — промолвил Старейший, — ты стоял на склоне холма недалеко отсюда, не в силах решить, подниматься тебе или нет. Я, помнится, сказал тебе тогда, что ни один человек еще не проживал другой жизни, кроме той, что выбрал сам. Ты решил подняться, а боги решили помочь тебе.

Меня вдруг разобрал жуткий смех.

— Да, разумеется, ты мог оценить их внимание не в большей степени, нежели камень ценит ту пользу, которую приносит ему обработка молотком и зубилом. Но боги BCG Ж6 помогли тебе. И теперь твоя очередь отплатить им за милости.

— Ты переживешь эту бурю! — заявил Ночной Ветер.

А Старейший продолжил:

— Боги помогли тебе стать знатоком слов. Потом они помогли тебе побывать во множестве мест, многое увидеть, узнать, испытать массу впечатлений. Вот почему ты как никто другой знаешь, каким был Сей Мир.

— Был? — эхом отозвался я.

Старейший изо всей силы махнул рукой, словно сметая все вокруг.

— Все это скоро исчезнет. И никто в целом свете не сможет это видеть, слышать или осязать. Оно будет существовать только в твоей памяти. На тебя возложено бремя — помнить.

— И ты вынесешь все, — добавил Ночной Ветер.

Старейший крепко взял меня за плечо и с бесконечной грустью промолвил:

— Когда-нибудь, когда все это уйдет… уйдет безвозвратно… люди, просеяв пепел этих земель, станут гадать о том, что же здесь было. Ты сохранишь память и найдешь слова, чтобы поведать о величии Сего Мира так, чтобы он не был забыт. Ты, Микстли! Когда все остальные памятники этих земель падут, когда рухнет даже Великая Пирамида, ты один устоишь!

— Ты будешь стоять, — подтвердил Ночной Ветер.

Я рассмеялся снова, ибо сама мысль о возможности падения громады Великой Пирамиды представлялась мне нелепой. Желая несколько поддразнить призраков, я сказал им:

— Мои господа, но я ведь не высечен из камня. Я всего лишь человек, а это самый хрупкий из всех возможных памятников.

Но в ответ я не услышал ни упрека, ни какого-либо иного отклика. Призраки исчезли так же бесшумно и быстро, как появились, и оказалось, что я разговариваю сам с собой.

На некотором расстоянии позади моей скамьи дрожал неверный печально-голубой свет уличного факела. В этом скорбном освещении сыпавшиеся на меня красные цветы тапачини казались кроваво-красными. Мне вдруг стало жутко. Однажды, в далеком прошлом, стоя в первый раз на краю ночи, на границе тьмы, я испытал такое же ощущение: мне казалось, что я совершенно один в мире, всеми позабытый. Место, где я сейчас сидел, выглядело всего лишь крохотным островком тусклого голубоватого света посреди кромешной тьмы и пустоты. Мне послышалось, что до меня донесся тихий стон господина Ночного Ветра, который с придыханием пробормотал в последний раз:

— Помни…

Пробудившись утром с первыми лучами солнца, я лишь посмеялся над своим дурацким пьяным бредом и, кряхтя да поеживаясь после спанья на жесткой, холодной каменной скамье, поплелся обратно во дворец, рассчитывая застать весь двор еще спящим. Но там царила нервная суета: все сновали туда-сюда, а у важнейших входов-выходов были почему-то расставлены вооруженные мешикатль. А когда я, найдя принца Иву, узнал от него последние новости, мне пришлось призадуматься, а действительно ли ночная встреча была всего только сном. Ибо оказалось, что сегодня ночью Мотекусома действительно совершил неслыханное вероломство.

Как я уже говорил, существовала незыблемая традиция, согласно которой торжественные церемонии, к числу коих относились и похороны высоких правителей, нельзя было омрачать насилием. Упоминал я и о том, что покойный Несауальпилли практически распустил армию аколхуа, а немногочисленная дворцовая стража не была готова отразить нападение. Как вы помните, наш Чтимый Глашатай не присутствовал на похоронах, отправив вместо себя Змея-Женщину Тлакоцина и военачальника Куитлауака. Но о чем я умолчал, потому что и сам тогда этого не знал, так это о том, что Куитлауак прихватил с собой боевой акали с шестью десятками отборных воинов, которые тайно высадились вблизи Тескоко.

В ту ночь, пока я в пьяном бреду разговаривал то ли с видениями, то ли с самим собой, Куитлауак и его воины, напав на дворцовую стражу, захватили здание, после чего Змей-Женщина повелел всем присутствующим выслушать объявление. Он провозгласил от имени Мотекусомы, как верховного главы Союза Трех, что Чтимым Глашатаем Тескоко станет не наследный принц Черный Цветок, а почти никому не известный принц Какамацин, Маисовый Початок. Этот молодой человек двадцати одного года от роду был сыном Несауальпилли от одной из наложниц, доводившейся, кстати, Мотекусоме младшей сестрой.

Столь неслыханное попрание обычаев было достойно возмущения, но, увы, возмущением все сопротивление и ограничилось. Сколь бы ни была похвальна миролюбивая политика Несауальпилли, но в ее результате аколхуа оказались не способны дать отпор вмешательству Мешико в их дела. Наследный принц Черный Цветок выразил бурное негодование, однако ничего поделать не смог. Куитлауак, человек неплохой, хотя как брат Мотекусомы вынужденный исполнять его приказы, выразил смещенному принцу соболезнование и посоветовал потихоньку убраться куда-нибудь подальше, пока владыке Мешико не пришла в голову здравая идея отправить конкурента в заточение или вовсе от него избавиться.

Черный Цветок внял совету и в тот же день удалился, но не один, а в сопровождении многочисленной свиты, слуг, стражи и представителей знати, возмущенных таким поворотом событий и громко поклявшихся отомстить недавнему союзнику за его коварство. Всем прочим жителям Тескоко оставалось лишь сжимать кулаки в бессильной ярости, ожидая провозглашения племянника Мотекусомы Какамацина юйтлатоани аколхуа.

Я на коронацию не остался. В Тескоко в те дни на любого мешикатль, включая и меня, смотрели недружелюбно, и даже мой старый товарищ Ива гадал, не были ли мои слова о том, что Мотекусома будет любить его брата не больше, чем любил их отца, скрытой угрозой. Поэтому мне пришлось вернуться в Теночтитлан, где жрецы в храмах на все лады восхваляли «мудрость и прозорливость Чтимого Глашатая». И едва лишь ягодицы Какамацина успели нагреть трон Тескоко, как он объявил о полном отказе от отцовского курса и повелел собрать армию для участия в затевавшемся его дядей очередном походе против Тлашкалы — давнего врага Союза Трех.

Однако поход этот постигла судьба всех предыдущих, ибо молодой воинственный союзник, посаженный на престол самим Мотекусомой и состоявший с ним в кровном родстве, не смог оказать дяде сколь бы то ни было серьезную помощь. Какамацин не внушал своим подданным ни любви, ни страха, поэтому добровольцев для вступления в его войско практически не находилось, а те немногие, кого удалось призвать насильно, отнюдь не рвались в бой и не собирались погибать на ненужной им войне. Многие аколхуа, в том числе и опытные воины, при других обстоятельствах охотно взявшиеся бы за оружие, отговаривались тем, что за годы мирного правления Несауальпилли постарели, стали слабы здоровьем или же обзавелись столь многочисленными семьями, что никак не могут рисковать оставить своих домочадцев без кормильца. В действительности же очень многие попросту продолжали считать своим законным правителем наследного принца.

Покинув Тескоко, Черный Цветок удалился на северо-восток, в одно из загородных владений правящей семьи, где начал возводить укрепления и собирать войско. Кроме придворных, добровольно отправившихся с правителем в изгнание, к нему присоединялись и другие аколхуа — благородные воители и простые воины, которые ранее служили под началом его отца. Иные же, не имея возможности покинуть свои дома и бросить свои занятия, оставались в Тескоко, под властью Какамацина, но регулярно тайком наведывались в горный редут Черного Цветка, где вместе с его войском готовились к вооруженному выступлению. В то время я, подобно большинству людей, ничего об этом не знал. В строжайшей тайне принц Черный Цветок неторопливо, но неотступно готовился к тому, чтобы отнять трон у узурпатора обратно, даже если ради этого ему придется воевать со всем Союзом Трех.

Между тем нрав Мотекусомы, злобный и в лучшие времена, отнюдь не улучшился. Он и без того подозревал, что своим коварным и неправомочным вмешательством во внутренние дела Тескоко настроил против себя многих правителей, чувствовал себя униженным из-за провала последней попытки покорить Тлашкалу и был недоволен своим племянником Какамацином. И тут, будто всего этого было мало для того, чтобы правитель неизменно пребывал в дурном расположении духа, начали происходить еще более тревожные события.

Возможно, смерть Несауальпилли явилась своего рода сигналом, положившим начало исполнению самых мрачных его пророчеств. В месяц Растущего Древа, последовавший за похоронами, из земель майя прибыл гонец-скороход с тревожной вестью о том, что белые люди снова явились на Юлуумиль Кутц, но на сей раз их не двое, а целая сотня. Три корабля чужаков подошли к портовому городу Кампече на западном побережье, спустили на воду большие каноэ и высадились на сушу. Жители Кампече, те, кому повезло выжить после оспы, не препятствовали высадке и впустили чужеземцев в город. Но когда белые пришельцы, не предваряя это никакими просьбами или объяснениями, ввалились в храм и полностью очистили его от всех золотых украшений, то тут уж местные жители, не выдержав, обрушили свой гнев на пришельцев. Точнее, попытались это сделать, ибо, по словам гонца, оружие воинов Кампече ломалось о металлические тела чужестранцев. Он сообщил, что сами они якобы, издав боевой клич «Сантьяго!», стали отбиваться с помощью палок, совершенно не похожих на обычные шесты или дубинки. Их палки изрыгали гром и молнию, подобно разгневанному богу Чаку, и многие майя пали мертвыми на значительном расстоянии от этих плевавшихся дымом и огнем палок. Конечно, теперь все мы знаем, что гонец пытался описать стальные доспехи ваших солдат и их разящие на расстоянии смертоносные аркебузы, но тогда его рассказ показался бредом сумасшедшего. Впрочем, он доставил кое-что, свидетельствовавшее в пользу этого невероятного рассказа. Во-первых, список погибших, включавший более сотни мужчин, женщин и детей, но также и содержавший указание на то, что было убито сорок два чужеземца. Как видно, жители Кампече сражались отважно и смогли нанести врагам урон, даже несмотря на их страшное оружие. Во всяком случае, храбрость майя принесла плоды: белые люди отступили, вновь погрузились на свои каноэ и отплыли к кораблям, которые сперва распростерли свои белые крылья, а потом исчезли за горизонтом. Во-вторых, гонец доставил скальп, содранный с одного из убитых белых людей и натянутый на ивовый обруч. Позднее у меня появилась возможность разглядеть его самому. Убитый казался похожим на знакомых мне испанцев, во всяком случае, кожа у него была такая же известково-бледная, а вот волосы, правда, имели необычный цвет — желтый, словно золото.

Гонца, доставившего трофей, Мотекусома наградил, но после его ухода всячески поносил «этих глупцов майя, напавших на тех, кто, возможно, является богами». Пребывая в сильнейшем возбуждении, он заперся со своим Изрекающим Советом, а также со жрецами, прорицателями и колдунами. Но поскольку меня на это совещание не приглашали, то к какому решению там пришли, мне неведомо.

Однако чуть более года спустя, в год Тринадцатого Кролика, мне тогда как раз минула полная вязанка лет, белые люди вновь появились из-за океанского горизонта, и на сей раз Мотекусома пригласил-таки меня на совещание доверенных лиц.

— Теперь, — сказал он, — сообщение получено не от узколобых майя, а от наших собственных почтека, торговавших у побережья Восточного моря. Когда приплыли корабли, они находились в Шикаланко, и им хватило ума не перепугаться самим и не допустить паники среди горожан.

Я хорошо помнил Шикаланко — город, живописно раскинувшийся между голубым океаном и зеленой лагуной в стране ольмеков.

— Пока что удалось обойтись без вооруженных стычек, — продолжал Мотекусома, — хотя нынче белых людей оказалось уже двести сорок, и местные жители сильно перепугались. Но наши крепкие телом и стойкие духом почтека сумели навести порядок: восстановили спокойствие и даже убедили правителя Табаско приветствовать пришельцев. Так что на этот раз белые люди не причинили беспокойства: не опустошали храмов, ничего не похищали и даже не приставали к женщинам. Они спокойно провели день, восхищаясь городом и пробуя местные блюда, а затем убыли обратно. Конечно, никто не знал их языка, но нашим купцам, с помощью одних лишь жестов, удалось произвести кое-какой обмен. Только посмотри, что они смогли выторговать всего за несколько перьев золотого порошка!

И Мотекусома жестом бродячего фокусника, достающего сласти для детворы из волшебного мешка, извлек из-под своей мантии несколько ниток бус. Самых разных цветов, сделанные из различных материалов, они тем не менее были одинаковы по количеству как мелких бусинок, так и крупных, разделявших мелкие с равными промежутками. Не приходилось сомневаться, что это нанизанные на шнурки молитвы вроде тех, что я забрал у Херонимо де Агиляра семь лет тому назад. Мотекусома мстительно улыбнулся, как будто ожидал, что я неожиданно склонюсь и признаю: «Ты был прав, мой господин, чужеземцы действительно боги».

Но вместо этого я сказал:

— Очевидно, владыка Глашатай, все белые люди поклоняются богу одним и тем же манером, из чего следует, что все пришельцы происходят из одного места. Но это ведь мы уже предполагали и раньше, так что не узнали о них ничего нового.

— Ну а что ты скажешь на это?

И он с тем же торжествующим видом вытащил из-за трона предмет, похожий на начищенный до блеска серебряный горшок.

— Один из пришельцев снял это со своей головы и обменял на золото.

Я внимательно осмотрел незнакомый предмет и сразу понял, что это не горшок, ибо закругленное днище не позволило бы ему стоять прямо. Предмет был сделан из металла, но более серого, чем серебро, и не такого блестящего — это, конечно, была сталь, — а с открытой стороны к нему крепились кожаные ремешки. Я догадался, что они должны застегиваться под подбородком воина.

— Полагаю, — сказал я, — Чтимый Глашатай уже и сам понял, что это шлем. Причем весьма надежный и полезный. Ни один макуауитль не разрубит голову, защищенную таким шлемом. Хорошо бы и наших воинов тоже снабдить…

— Ты упустил важный момент! — нетерпеливо прервал меня собеседник. — Этот предмет точно такой же формы, как и тот, что бог Кецалькоатль обычно носил на своей благословенной голове.

— Откуда мы можем это знать, мой господин? — почтительно, но скептически отозвался я.

Еще одним демонстративным взмахом руки Мотекусома извлек и предъявил последний из сюрпризов, обеспечивших ему торжество.

— Вот! Посмотри на это, старый, не желающий верить очевидному упрямец. Мой родной племянник Какамацин отыскал сей документ в архивах Тескоко.

Передо мной было начертанное на оленьей коже историческое повествование об отречении и уходе правителя тольтеков Пернатого Змея. Слегка дрожащим пальцем Мотекусома указал на одну из картинок. На ней был изображен Кецалькоатль, стоявший на уплывающем в море плоту и махавший на прощание рукой.

— Он одет так же, как и мы, — сказал Мотекусома не без трепета в голосе. — Но на его голове предмет, который, судя по всему, был короной тольтеков. Сравни его со шлемом, который ты сейчас держишь в руках!

— Относительно сходства между этими двумя предметами спору быть не может, — согласился я, и правитель удовлетворенно хмыкнул. Но я осторожно продолжил: — И все Же, мой господин, мы не можем забывать, что все тольтеки исчезли задолго до того, как аколхуа научились рисовать. Следовательно, художник, который изобразил это, никак не мог видеть, как одевались тольтеки, не говоря уже о Кецалькоатле. Я готов признать, что изображенный на картинке головной убор имеет поразительное сходство со шлемом белого человека. Но я хорошо знаю также, что писцы зачастую склонны давать волю воображению, а также осмелюсь напомнить моему господину о существовании такого явления, как случайное сходство или совпадение.

— Иййа! — раздраженно воскликнул Мотекусома. — Неужели ничто тебя не убедит? Послушай, есть еще одно доказательство. Как было обещано еще давным-давно, я поручил всем историкам Союза Трех выяснить все, что только возможно, об исчезнувших тольтеках. И только представь, к собственному их удивлению, историкам удалось откопать множество позабытых старых легенд. И вот что они установили: оказывается, тольтеки и действительно имели необычно бледный цвет кожи, а обильные волосы на лице считались у них признаком мужественности. — Он подался вперед, чтобы пристальнее всмотреться мне в глаза. — Проще говоря, воитель Микстли, тольтеки были белыми бородатыми людьми, точно такими же, как и чужеземцы, наносящие нам все более частые визиты. Что ты скажешь на это?

Я мог бы сказать, что наша история настолько полна легенд, разукрашенных самыми невероятными подробностями, что всякий при желании может найти хоть что-нибудь в подтверждение любого, самого дикого предположения или допущения. Я мог бы также заметить, что самый усердный историк вряд ли рискнул бы разочаровывать Чтимого Глашатая, зная, к какой версии тот сам склоняется и подтверждение чему именно надеется найти в документах. Но я не стал говорить ничего такого, а вместо этого ответил уклончиво:

— Кем бы ни были эти белые люди, мой господин, ты верно заметил, что их посещения становятся все более частыми. К тому же всякий раз чужеземцев является все больше и больше. И обрати внимание: каждая новая высадка происходит все западнее — Тихоо, потом Кампече, теперь Шикаланко — все ближе и ближе к нашим землям. Что мой господин думает об этом?

Мотекусома поерзал на троне, словно подсознательно чувствуя, что пребывание на этом месте становится чреватым опасностью, и, поразмыслив некоторое время, ответил:

— В тех случаях, когда им не пытались оказать сопротивление, пришельцы не причиняли никому особого зла или ущерба. Из того, что они все время путешествуют на кораблях, следует, что это морской народ, предпочитающий море или морское побережье. Тольтеки это, боги или кто-то еще, но они пока не пытались проникнуть в глубь материка, в те земли, которые согласно легендам принадлежали их предкам. Если они пожелают вернуться в Сей Мир, но предпочтут обосноваться на побережье, что ж… — Он снова пожал плечами. — Почему бы нам не стать добрыми соседями? — Тут Мотекусома сделал паузу, а поскольку я промолчал, он с досадой в голосе спросил: — Ты не согласен?

— Как мне известно из собственного опыта, владыка Глашатай, — заметил я, — невозможно заранее сказать, будет для тебя новый сосед находкой или наказанием, пока он не обоснуется рядом, а тогда уже поздно что-либо предпринимать. Я бы сравнил это со скоропалительным браком. Можно только надеяться на лучшее.

Не прошло и года, как «соседи» явились, чтобы поселиться. Следующей весной, наступил уже год Первой Тростинки, прибыл еще один гонец и снова из страны ольмеков, однако этот скороход доставил весьма тревожное донесение. Настолько тревожное, что Мотекусома срочно созвал Совет и пригласил меня. Нам продемонстрировали бумагу, на которой была изображена весьма печальная история, но пока мы рассматривали картинки и символы, скороход с болью в голосе сопровождал это собственным рассказом.

В день Шестого Цветка корабли с широкими крыльями вновь пристали к тому побережью, но на сей раз их оказалось целых одиннадцать! Случилось это, по вашему календарю, двадцать пятого марта тысяча пятьсот девятнадцатого г°Да. Одиннадцать кораблей причалили в устье реки Табаско, еще западнее, чем в предыдущий свой визит, и высадили на берег уже сотни белых людей, вооруженных и защищенных металлом. С кличем «Сантьяго!» — не иначе, так звали их бога войны — пришельцы устремились на берег с явным намерением на этот раз не ограничиваться созерцанием местных красот и вкушением местных блюд. Тамошние жители немедленно собрали из Купилько, Коацакуали, Коатликамака и других поселений всех, кто мог держать оружие. Пять тысяч воинов ольмеков на протяжении целых десяти дней, раз за разом, пытались отразить нападение захватчиков, но тщетно, ибо белые люди обладали ужасающим оружием.

Они были вооружены копьями, мечами и щитами, одеты в защищавшие тело металлические доспехи, о которые обсидиановые макуиуитль разбивались при первом же ударе. Имелись у них и странной формы, прикрепленные к деревянному ложу луки — маленькие, но метавшие стрелы с удивительной силой и точностью. Их палки, плевавшиеся громом и молнией, проделывали в жертвах пустяковые с виду, но смертоносные отверстия, а их металлические трубы на больших колесах производили еще более грозный гром и извергали еще более яркие молнии, выбрасывая одновременно множество зазубренных кусков металла, поражавших разом целые отряды подобно тому, как поражает град стебли маиса. Самым же удивительным, невероятным и устрашающим из всего, по словам гонца, было то, что некоторые из вторгшихся чужаков являлись наполовину животными — с телами, как у гигантских безрогих оленей, с четырьмя ногами, украшенными копытами вроде оленьих, позволявшими им мчаться с невероятной быстротой, но при этом с человеческими руками, орудовавшими на всем скаку мечами и копьями. Самый вид этих чудовищ повергал в ужас даже бывалых отважных воинов.

Я вижу, вы улыбаетесь, почтенные братья. Но в то время ни сбивчивые слова гонца, ни примитивные рисунки не могли дать нам вразумительного представления о солдатах, сидевших верхом на животных, значительно превосходящих размером любого зверя в наших краях. Точно так же мы тогда не поняли, какие существа гонец называл львами-собаками: эти животные якобы могли догнать бегущего или учуять скрывающегося в укрытии человека, а потом разорвать его в клочья с силой и яростью ягуара. Теперь, конечно, мы все близко познакомились с вашими лошадьми и псами и оценили, какую пользу те могут принести людям на охоте или в бою.

Когда объединенные силы ольмеков потеряли убитыми восемьсот человек (примерно столько же при этом серьезно ранено), убив при этом всего четырнадцать захватчиков, правитель Табаско отозвал своих бойцов и под флагами перемирия направил к белым людям знатных посланцев. Они приблизились к домам из ткани, поставленным белыми людьми на берегу, и тут с удивлением выяснили, что могут общаться не только жестами, ибо один из пришельцев говорил на вполне понятном диалекте майя. Послы спросили, на каких условиях белые люди согласятся заключить мир. Один из чужеземцев, очевидно их вождь, произнес какие-то непонятные слова, и тот, который говорил на майя, перевел.

Почтенные писцы, я не могу поручиться за точность слов, поскольку лишь пересказываю то, что слышал в тот день от гонца, а до него они тоже дошли через нескольких человек. Но суть их была такова:

— Объясните своим людям, что мы пришли не затем, чтобы затевать войну. Мы пришли в поисках исцеления от нашего недуга. Мы, белые люди, страдаем болезнью сердца, единственным лекарством от которой является золото.

Тут Змей-Женщина Тлакоцин посмотрел на Мотекусому и с надеждой сказал:

— Это очень важные сведения, мой господин. Чужеземцы, оказывается, не так уж и неуязвимы. Они подвержены недугу, никогда не поражающему наших соотечественников.

Мотекусома неуверенно кивнул, и все члены Изрекающего Совета последовали его примеру, также не рискуя пока высказывать определенное суждение. И только один старец в зале оказался неучтивым настолько, что позволил себе высказать свое мнение. Это был, разумеется, я.

— Прошу прощения, господин Змей-Женщина, но, по моему разумению, множество наших людей поражено тем же самым недугом. Ибо имя ему — обыкновенная алчность.

И Тлакоцин, и Мотекусома бросили на меня раздраженные взгляды, и больше я уже не встревал. Гонцу было велено продолжать, но тот почти завершил свой рассказ.

Вождь Табаско, по его словам, получил мир, когда на побережье доставили по приказу правителя просто горы золотых изделий из всех подвластных ему земель. Здесь были сосуды и цепи, изображения богов и украшения из кованого золота, даже просто золотой песок и самородки.

Едва увидев это, белый человек, который, очевидно, был командиром, нетерпеливо спросил, где индейцы добывают этот врачующий сердца металл. Правитель Табаско отвечал, что его находят в разных местах Сего Мира, но больше всего золота принадлежит Мотекусоме, поскольку в столице Мешико находится самая обширная сокровищница. Белых людей, похоже, весьма воодушевили эти слова, и они поинтересовались, где находится этот город. Вождь Табаско объяснил, что их плавающие дома могут подойти близко к Теночтитлану, если поплывут дальше вдоль побережья, на запад, а потом свернут на северо-запад.

— Да уж, удружили нам соседи, нечего сказать, — проворчал Мотекусома.

Кроме того, правитель Табаско подарил белому командиру и его помощникам двадцать красивых молодых женщин. Девятнадцать привлекательных девственниц он выбрал сам, а двадцатая вызвалась добровольно, а поскольку двадцать число священное, то эта цифра позволяла надеяться, что впредь боги избавят ольмеков от подобных гостей.

— Таким образом, — заключил гонец, — белые люди погрузили все золото и девушек на большие каноэ, а затем перевезли на еще большие плавающие дома. К огромной радости всех жителей побережья, дома эти, развернув свои крылья, в день Тринадцатого Цветка отплыли на запад, держась в пределах видимости от суши.

Мотекусома проворчал что-то еще, старейшины его Совета сбились в кучку, вполголоса обсуждая услышанное, а дворцовый управляющий выпроводил гонца из зала.

— Господин Глашатай, — почтительно промолвил один из старейшин, — сейчас идет год Первого Тростника.

— Спасибо, что просветили, — резко откликнулся Мотекусома. — А то я без вас этого не знал!

— Но возможно, — подал голос другой старец, — от внимания моего господина все же ускользнула одна весьма важная деталь. Существует легенда, что именно в год Первого Тростника Кецалькоатлю исполнилась первая вязанка лет. И опять же по преданию именно в тот год Первого Тростника его враг бог Тескатлипока обманом напоил Пернатого Змея допьяна и склонил к совершению чудовищного греха.

— Греха, — подхватил еще один советник, — заключавшегося в том, что Кецалькоатль совокупился с собственной дочерью. Протрезвев, он узнал о совершенном им злодеянии и, движимый угрызениями совести, принял решение отречься от престола и уплыть на плоту в Восточное море.

— Но, уплывая, — встрял еще один из членов Совета, — бог обещал вернуться! Ты понял, мой господин? Пернатый Змей родился в год Первого Тростника и исчез тоже в год Первого Тростника. Разумеется, это всего лишь одна из многочисленных легенд, тем паче что с той поры миновали бесчисленные вязанки лет. Но поскольку нынче опять наступил год Первого Тростника, не стоит ли нам задаться вопросом?..

Старец не закончил, и вопрос его повис в воздухе, поскольку лицо Мотекусомы побледнело и стало почти таким же, Как у белого человека. От потрясения он лишился дара речи, ведь напоминание об этом совпадении дат прозвучало сразу вслед за сообщением гонца, что люди, прибывшие из-за Восточного моря, явно вознамерились искать Теночтитлан. Хотя не исключено, что он побледнел от скрытого в словах мудреца намека на сходство между собой и Кецалькоатлем, отрекшимся от трона, устыдившись собственного греха. К тому времени у Мотекусомы имелось великое множество детей всевозможных возрастов от самых разных жен и наложниц, и одно время злые языки болтали, что владыка состоит в непозволительных отношениях с двумя или тремя собственными дочерьми. Короче говоря, Чтимому Глашатаю было о чем задуматься, но тут неожиданно в зале вновь появился дворцовый управляющий. Он поцеловал землю и попросил разрешения объявить о приходе других гонцов.

На этот раз пред нами предстали четверо посыльных из страны тотонаков, расположенной на восточном побережье. Они сообщили о появлении в их землях тех самых одиннадцати кораблей с белыми людьми. Появление разных гонцов в один день, буквально друг за другом, было еще одним совпадением, тревожным, но вполне объяснимым. Между отплытием кораблей от берегов ольмеков и появлением их в водах тотонаков прошло около двадцати дней. Однако земли тотонаков находились почти непосредственно к востоку от Теночтитлана, и нас связывали проторенные торговые пути, тогда как гонцу из страны ольмеков пришлось добираться более длинной и трудной дорогой, так что ничего особо загадочного в том, что Мотекусома почти одновременно получил два сообщения из разных мест, не было. Правда, это вряд ли могло послужить нам утешением.

Тотонаки — народ невежественный, они не владели искусством рисования слов, а потому вместо документа с описанием событий прислали четырех гонцов, выучивших послание их правителя, господина Пацинко, наизусть, слово в слово· Хочу заметить, что такого рода посланцы были почти столь же полезны, как и письменные сообщения, ибо они могли повторять то, что запомнили, снова и снова, столько раз, сколько потребуется. Правда, им был присущ и недостаток письменного текста: выспрашивать у этих людей дополнительные подробности не имело смысла. Если что-то из переданного гонцами казалось нам непонятным, то они, сколько ни спрашивай, только повторяли, как попугаи, все то же неясное место. Столь же бесполезно было просить их изложить собственное мнение, ибо гонцы были полностью сосредоточены на запоминании.

— В день Восьмого Аллигатора, владыка Глашатай… — начал один из тотонаков.

Суть послания сводилась к следующему. В этот самый день из-за океанского горизонта неожиданно возникли одиннадцать кораблей. Они подплыли поближе к берегу и вошли в бухту Чалчиуакуекан. Я знал это изумительной красоты место, где мне однажды довелось побывать, но воздержался от упоминания об этом, ибо перебивать таких гонцов нельзя.

Тотонак поведал, что на следующий день — то был день Девятого Ветра — белые и бородатые пришельцы, высадившись на берег, начали воздвигать на песке большие деревянные кресты и флаги и совершать, по всей видимости, некий обряд, ибо действо включало в себя произношение нараспев молитв или заклинаний, ритуальные жесты и неоднократное преклонение колен. Среди пришельцев, несомненно, были и жрецы, каковые, подобно жрецам из наших земель, носили черные одеяния. Таковы были события дня Девятого Ветра. На следующий день…

Девятый Ветер, — задумчиво пробормотал один из старцев-советников. — А ведь в одном из преданий полное имя Кецалькоатля звучит как Девятый Ветер Пернатый Змей. То есть он был рожден в день Девятого Ветра.

Мотекусома слегка вздрогнул, то ли потому, что очередное совпадение показалось ему зловещим, то ли потому, что Знал, что прерывать «живое письмо» нельзя. Гонец в таких Случаях не мог просто возобновить пересказ с того места, на к°тором его прервали, но возобновлял свой рассказ, вернувшись к самому началу.

— В день Восьмого Аллигатора…

Он монотонно повторил все заново, после чего сообщил, что никаких вооруженных стычек — ни на берегу, ни в других местах — пока не происходило. Это меня не удивило. Тотонаки, помимо своего невежества, славились еще и склонностью к нытью, но никак не воинственностью. Многие годы они подчинялись Союзу Трех и регулярно, хотя и с громкими жалобами, платили ежегодную дань фруктами, ценными породами дерева, ванилью и какао для изготовления шоколада, пикфетлем для курения и другими подобными продуктами Жарких Земель.

По словам гонца, жители Края Изобильных Красот, не пытаясь воспрепятствовать высадке чужеземцев, послали о ней весть господину Пацинко в столицу тотонаков город Семпоалу. Пацинко, в свою очередь, направил к белым бородатым пришельцам знатных послов с богатыми дарами и приглашением посетить его двор. Таким образом, пятеро самых важных чужеземцев отправились в гости к правителю тотонаков, прихватив с собой сошедшую вместе с ними на берег женщину. Не белую и не бородатую, а принадлежавшую к одному из племен ольмеков. Во дворце Семпоалы гости преподнесли Пацинко подарки: трон необычной конструкции, множество разноцветных бус и шляпу из какой-то тяжелой ворсистой красной ткани. После чего объявили, что они явились как послы от правителя по имени Коркарлос — бога, именуемого Наш Господь, и от богини по имени Пресвятая Дева.

Да, почтенные писцы, не сомневайтесь, я знаю, как следу ет говорить правильно. Я просто воспроизвожу те слова, которые не раз повторил в тот день невежественный тотонак.

Потом гости настоятельно расспрашивали Пацинко обо всем, касающемся его земли и его подданных. Какого бога почитают он и его народ? Много ли в этих краях золота? Кт° он сам — император, король или наместник?

Пацинко, хотя и весьма растерялся от такого множества незнакомых понятий, отвечал в меру своего разумения. Из многочисленных существующих богов он и его народ признают верховным и почитают более всех Тескатлипоку. Сам он является правителем всех тотонаков, но подвластен владыкам трех более могущественных народов. Самый сильный и богатый из этих народов — мешикатль; им правит Чтимый Глашатай Мешико Мотекусома. Пацинко не скрыл, что пятеро представителей казначейства Теночтитлана как раз находятся в Семпоале, поскольку прибыли проверить список товаров, которые тотонакам предстоит отдать в этом году Мешико в качестве дани.

— Я хотел бы знать, — неожиданно произнес один из старейшин Совета, — как происходил этот разговор? Мы слышали, будто кто-то из белых людей говорит на языке майя, но ведь ни один из тотонаков не знает никаких языков, кроме своего собственного и науатль…

Гонец на мгновение замялся, а потом откашлялся и начал заново:

— В день Восьмого Аллигатора, господин Глашатай…

Мотекусома бросил на прервавшего гонца старейшину раздраженный взгляд и сквозь зубы процедил:

— Теперь мы, пожалуй, все здесь умрем от старости, прежде чем этот остолоп доберется до конца рассказа.

Тотонак снова прокашлялся:

— В день Восьмого Аллигатора…

Присутствующие просто изнывали от досады и нетерпения, пока гонец пересказывал все с самого начала, добираясь до новых сведений. Зато сведения эти оказались столь важными, что стоили нашего ожидания.

Пацинко сказал белым людям, что пятеро надменных мешикатль — сборщиков дани для Мотекусомы весьма разгневаны на него за то, что он пригласил к себе чужеземцев, не Испросив предварительно разрешения у их Чтимого Глашатая. Вследствие чего тотонакам пришлось добавить к требуемой дани десять своих юношей и десять молоденьких девственниц. Вместе с ванилью и прочим их отправят в Теночтитлан, где впоследствии принесут в жертву местным богам.

Услышав это, вождь белых людей выразил негодование и потребовал от Пацинко, чтобы тот не только не посылал в Мешико дань, но и взял всех пятерых мешикатль под стражу и посадил в заточение. Когда же Пацинко весьма неохотно приставил к представителям могущественного Мотекусомы караул, белый вождь пообещал, что его белые солдаты в случае чего защитят тотонаков.

Хоть и потея от страха, Пацинко все же отдал соответствующий приказ, и, по словам гонца, накануне своего отбытия в Теночтитлан он видел всех пятерых сборщиков дани посаженными в тесную клетку из связанных лианами деревянных прутьев. Их нарядные накидки из перьев взъерошились и топорщились, придавая мешикатль сходство с подготовленными к отправке на рынок птицами, а в головах их, надо полагать, царила не меньшая растерянность.

— Это возмутительно! — вскричал Мотекусома, забывшись. — Чужеземцев можно извинить лишь тем, что они не знают наших законов о дани. Но каков этот безмозглый Пацинко! — Тут правитель вскочил с трона и погрозил кулаком говорившему тотонаку. — Пятеро моих людей подверглись столь оскорбительному обращению, а ты рассказываешь мне об этом как ни в чем не бывало! Клянусь богами, я велю скормить тебя заживо большим котам в зверинце, если твои следующие слова не объяснят и не извинят безумную измену Пацинко!

Гонец сглотнул, глаза его выкатились, и… он завел свою песню с самого начала:

— В день Восьмого Аллигатора…

— Аййа, оуйа! — взревел Мотекусома. — Умолкни! — Он опустился на трон и в отчаянии закрыл лицо руками. — Я забираю назад свою угрозу. Ни одна уважающая себя кошка не станет пожирать столь никчемную и безмозглую тварь.

Один из старейшин Совета дипломатично решил слегка разрядить обстановку и приказал говорить другому гонцу.

Хот немедленно, явно не понимая многих заученных слов, принялся тараторить на смеси нескольких языков. Очевидно, он лично присутствовал хотя бы на одной встрече с заморскими гостями и теперь повторял все, что на этой встрече обсуждалось. Было также очевидно, что белый вождь говорил на испанском языке, после чего другой гость переводил его слова на майя, а затем они переводились еще и на науатль, становясь доступными пониманию Пацинко. В свою очередь ответы вождя тотонаков по той же цепочке доводились до белого вождя.

— Хорошо, что ты здесь, Микстли, — сказал мне Мотекусома. — Его науатль не слишком разборчив, но при многократном повторении мы можем понять, что к чему. Что же касается других языков, тут вся надежда на тебя.

Мне бы очень хотелось похвастаться быстрым, бойким переводом, но, по правде говоря, из сумбура слов я понял немногим больше, чем все остальные. Посланец тотонаков говорил с чудовищным акцентом, да и сам его правитель не слишком хорошо владел науатль. Язык этот был для него неродным и использовался не в повседневной жизни, а лишь в дипломатии и торговле.

К тому же диалект майя, на который переводилась беседа, был диалектом племени ксайю. Я владел им неплохо, но этого никак нельзя было сказать про белого переводчика. Да и до беглого владения испанским мне в ту пору было, конечно, далеко. Осложняло задачу также и употребление таких слов, как «император» или «вице-король», соответствие которым было затруднительно найти и на майя, и на науатль, а потому они повторялись при каждом новом пересказе без перевода, на попугайный манер. Не без смущения мне пришлось признаться Мотекусоме в возникших затруднениях:

— Возможно, мой господин, прослушав достаточно много повторений, я и мог бы извлечь какой-то смысл. Но прямо сейчас я могу сказать тебе только одно: белые люди наиболее часто повторяют слово «кортес».

— Ты разобрал одно лишь слово? — проворчал Мотекусома.

— Возможно, в искаженном пересказе этого человека так звучит испанское слово «куртуазно», то есть учтиво, любезно, доброжелательно.

Мотекусома слегка приободрился и сказал:

— Что ж, если чужеземцы постоянно вспоминают об учтивости и любезности, это не так уж плохо.

Я предусмотрительно воздержался от напоминания о том, что с ольмеками испанцы любезностей не разводили.

Угрюмо поразмыслив некоторое время, Мотекусома велел мне и своему брату, военачальнику Куитлауаку, отвести гонцов в другое место и прослушать все, что те затвердили, столько раз, сколько это будет необходимо, чтобы свести их пространные речи к связному отчету о произошедшем в стране тотонаков. С этой целью мы отправились ко мне домой, где под приглядом кормившей и поившей нас все это время Бью несколько дней вновь и вновь выслушивали сумбурное повествование. Один гонец пересказывал, раз за разом, послание, которое было поручено ему Пацинко, остальные же трое, тоже раз за разом, повторяли бездумно затверженные ими слова, звучавшие при встречах вождя тотонаков с белыми гостями. Куитлауак сосредоточил свое внимание на той части разговора, которая звучала на науатль, а я взял на себя ксайю и испанский. В конце концов головы наши пошли кругом, и мы уже мало что соображали, однако нам удалось-таки извлечь из этой околесицы некую суть, которую я тут же запечатлел на бумаге в символах.

Мы с Куитлауаком поняли, что дело обстояло следующим образом. Белые люди заявили, что возмущены тем, что тотонакам, как и другим народам, приходится жить в страхе перед «чужеземным» правителем Мотекусомой и повиноваться ему, а потому они готовы послать своих непобедимых воинов с их грозным невиданным оружием на помощь тотонакам, равно как и любому другому племени, которое пожелает освободиться от тирании Мешико. Сделают они это, правда, при одном условии: эти народы должны принести клятву верности куда более могущественному чужеземному правителю, королю Карлосу из Испании.

Мы понимали, что некоторые народы наверняка были бы не прочь свергнуть власть Мешико, ибо уплата дани Теночтитлану и сама по себе никого не радовала, а уж в правление Мотекусомы нас стали любить повсюду еще меньше, чем прежде. Однако белые люди, обещавшие оказать индейцам военную помощь, выдвинули просто неслыханное требование.

По словам гостей, их боги — Господь и Пресвятая Дева — не приемлют почитания иных божеств и им ненавистна практика человеческих жертвоприношений. Поэтому все, кто желает освободиться от тирании Мешико, должны также стать почитателями новых богов, отказаться от человеческих жертвоприношений и — страшно подумать! — разрушить все старые храмы и алтари, низвергнуть статуи прежних божеств и воздвигнуть на их месте кресты, являющиеся символами Господа, и изваяния Пресвятой Девы, каковые священные реликвии белые люди готовы им предоставить. Мы с Куитлауаком сошлись во мнении насчет того, что тотонаки, как и любой другой недовольный народ, могут усмотреть большое преимущество в отказе от подчинения Мотекусоме с его вездесущими мешикатль и переходе в подданство далекого и неведомого короля Карлоса. Однако вряд ли пришельцы смогут найти хоть одно племя, готовое отречься от богов, наводящих несравненно больший страх, нежели любой земной правитель. Кто, интересно, посмеет подвергнуть себя и весь Сей Мир риску немедленной гибели от потопа, землетрясения или иной божественной кары? Подобное предложение повергло в дрожь даже склонного к измене вождя тотонаков Пацинко.

С таким изложением событий, присовокупив к нему собственные выводы, мы с Куитлауаком отправились во дворец.

Мотекусома, положив мой письменный отчет на колени, пРинялся хмуро читать его, в то время как я вслух излагал содержание упомянутого документа старейшинам Совета. Однако это совещание, как и предыдущее, оказалось прерванным появлением управляющего, сообщившего, что во дворец прибыли люди, которые просят неотложной аудиенции.

Это оказались те самые пятеро сборщиков дани, находившиеся в Семпоале, когда туда явились белые люди. Как и все подобные представители Мешико, путешествующие по обложенным данью землям, они отправились туда в самых богатых своих мантиях, в пышных головных уборах из перьев и с прочими знаками достоинства, призванными повергать плательщиков дани в благоговейный трепет. Сейчас, однако, появившиеся в тронном зале чиновники больше походили на птиц, которых подхватившая их буря протащила сквозь густые заросли.

Они выглядели растрепанными и грязными, изможденными и запыхавшимися, отчасти, по их объяснению, потому, что отчаянно спешили вернуться из Семпоалы, отчасти же и главным образом потому, что провели много дней и ночей в проклятой клетке изменника Пацинко, где не было даже места прилечь, не говоря уж о прочих удобствах.

— Что за безумие происходит? — требовательно спросил Мотекусома.

— Аййа, мой господин, этого не описать словами!

— Вздор! — отрезал владыка. — Все, что существует, поддается описанию. Как вам удалось бежать?

— Мы не бежали, владыка Глашатай. Вождь белых людей тайно открыл нашу клетку.

Мы разинули рты, а Мотекусома воскликнул:

— Тайно?

— Да, мой господин. Белый человек по имени Кортес.

— Так вот что значит это слово!

Мотекусома бросил на меня уничтожающий взгляд, мне же оставалось лишь беспомощно пожать плечами, ибо заученные наизусть разговоры не дали мне никакого намека на то, что столь часто употреблявшееся слово всего лишь имя.

А сборщик дани тем временем терпеливым голосом смертельно уставшего человека продолжил:

— Этот самый Кортес подошел к нашей клетке в сопровождении лишь двух своих переводчиков, под покровом ночи, когда никого из тотонаков поблизости не было. Он собственноручно открыл дверцу клетки. Через переводчиков он сообщил, что его зовут Кортес, и приказал нам ради спасения жизни немедленно бежать прочь, попросив засвидетельствовать его глубочайшее уважение Чтимому Глашатаю. Белый человек Кортес желает, чтобы ты, мой господин, узнал о поднятом тотонаками мятеже и о беззаконном заключении нас под стражу. Изменник Пацинко сделал это, невзирая на настойчивые предостережения Кортеса о недопустимости столь опрометчивого обращения с посланниками могущественного Мотекусомы. Он же, Кортес, будучи наслышан о достойных восхищения мудрости и могуществе нашего Чтимого Глашатая, готов навлечь на себя гнев изменника Пацинко, отослав нас к тебе целыми и невредимыми, в знак его расположения и добрых намерений. Кортес просил передать тебе, что постарается сделать все возможное, чтобы предотвратить мятеж тотонаков против Мешико, и в награду просит лишь, чтобы ты, владыка Глашатай, лично пригласил его в Теночтитлан, дабы этот человек мог не через посредников, но лично выразить свое почтение величайшему правителю здешних земель.

— Что ж, — с улыбкой промолвил Мотекусома, непроизвольно приосанившись под этим потоком лести, — недаром имя этого человека так похоже на слово, обозначающее учтивость.

Однако Змей-Женщина обратился к рассказчику с настойчивым вопросом:

Сам-то ты веришь словам этого белого чужеземца? Господин Змей-Женщина, я могу лишь повторить то, Что знаю. Под стражу нас взяли тотонаки, а освободил белый человек Кортес.

Тлакоцин снова повернулся к Мотекусоме:

— Собственные гонцы Пацинко сообщили, что он приказал задержать наших посланцев только после того, как это велел ему сделать все тот же самый вождь белых людей.

— Пацинко по какой-то причине мог и солгать, — неуверенно пробормотал Мотекусома.

— Я знаю тотонаков, — с презрением сказал Тлакоцин. — Ни у кого из них, включая и Пацинко, не хватит ни духу, чтобы восстать, ни ума, чтобы лицемерить. Сами, без чужой помощи и подстрекательства, они бы на такое никогда не пошли.

— Позволь мне заметить, господин мой и брат, — промолвил Куитлауак, — что ты еще не прочел отчет, подготовленный воителем Микстли. Слова, приведенные там, — это подлинные слова, которыми обменивались господин Пацинко и белый человек Кортес, и они совершенно не согласуются с тем, что этот Кортес велел передать тебе. Нет никакого сомнения в том, что он хитростью склонил к измене Пацинко, а потом бесстыдно солгал нашим сборщикам дани, чтобы ввести в заблуждение и тебя.

— Но в этом нет никакого смысла, — возразил Мотекусома. — Зачем бы ему подстрекать Пацинко к задержанию наших людей, а потом освобождать их и отправлять обратно?

— Он надеялся, что мы обвиним тотонаков в измене, — объяснил Змей-Женщина. — Теперь, когда сборщики дани вернулись в Теночтитлан, Пацинко наверняка трясется от страха и собирает армию, чтобы отразить наш карательный поход. Но армия годится не только для обороны, и белый человек Кортес может с легкостью убедить Пацинко вместо этого использовать ее для нападения.

— И это согласуется с нашими выводами, Микстли,·" добавил Куитлауак. — Правда ведь?

— Да, мои господа, — сказал я, обратившись ко всем. — Белый вождь Кортес явно желает чего-то от нас добиться и, если потребуется, готов ради этого пустить в ход силу. Подобная угроза незримо присутствует в послании, принесенном сборщиками податей, которых он так ловко и хитро освободил. В уплату за обязательство не допустить выступления тотонаков он хочет, чтобы мы сами впустили его сюда. Если же предложение этого Кортеса будет отклонено, он наверняка воспользуется теми же тотонаками, и, возможно, не ими одними, чтобы недовольные Мешико народы помогли ему проложить путь в нашу столицу силой.

— Но этого легко избежать, направив Кортесу приглашение, о котором он просит, — заявил Мотекусома. — В конце концов, он говорит, что просто желает выказать уважение правителю, и в этом нет ничего особенного. Пусть приходит, но не с армией, а лишь в сопровождении свиты, которая не будет представлять для нас никакой угрозы. Убежден: этот человек всего лишь хочет получить наше разрешение для основания на побережье поселения белых людей. Мы уже знаем, что они по своей природе островитяне и мореходы, так что если Кортесу потребуется только участок на побережье…

— Прошу прощения за дерзость, владыка Глашатай, — прозвучал неожиданно хриплый голос одного из освобожденных сборщиков податей, — но участком побережья белые люди точно не удовлетворятся. Прежде чем нас освободили в Семпоале, мы увидели полыхающие на берегу огромные костры, а потом со стороны бухты, где стояли корабли белых людей, прибежал гонец. И из услышанных разговоров мы поняли, что этот Кортес приказал снять и переправить на берег все находившееся на кораблях полезное имущество, а сами корабли сжечь. Десять из одиннадцати, один остался, видимо, чтобы поддерживать связь с Испанией.

Но в этом еще меньше смысла! — раздраженно воскликнул Мотекусома. — Зачем им было уничтожать свои собственные плавучие дома? Ты хочешь сказать, что эти люди — безумцы?

Этого я не знаю, владыка Глашатай, — хрипло ответил сборщик податей, — зато мне доподлинно известно, что сотни белых воинов находятся сейчас на побережье, не имея возможности вернуться туда, откуда они явились. Теперь вождя Кортеса невозможно будет ни по-хорошему убедить убраться за море, ни вынудить к этому силой, поскольку он сам, издав приказ, лишил себя такой возможности. За спиной у него море, и я очень сомневаюсь, что Кортес долго останется на побережье. Выход у него теперь один: двигаться в глубь суши, и мне кажется, что воитель-Орел Микстли точно предугадал, в каком направлении Кортес выступит. Он движется сюда, к Теночтитлану.

Похоже, что наш Чтимый Глашатай встревожился и растерялся не меньше несчастного Пацинко из Семпоалы, ибо он отказался немедленно принимать какое-либо ι ешение или начать хоть как-то действовать. Единственный его приказ заключался в том, что Мотекусома повелел очистить тронный зал и оставить его одного.

— Я должен как следует все обдумать, — заявил он. — Мне необходимо тщательно изучить отчет, составленный моим братом и благородным воителем Микстли. Кроме того, я хочу пообщаться с богами и, когда по их совету решу, что делать дальше, уведомлю вас о своем решении. А сейчас мне требуется уединение.

Таким образом, пятеро измученных сборщиков дани отправились приводить себя в порядок, старейшины разошлись, а я вернулся домой. Хотя обычно мы со Ждущей Луной обходились немногими словами, но в тот день мне требовался собеседник, а потому я поведал ей обо всем произошедшем при дворе и поделился своими тревожными опасениями.

— Мотекусома боится, что грядет конец нашего мира, — тихонько заметила она. — А ты, Цаа? Ты с ним согласен?

Я покачал головой.

— Я не провидец. Скорее, наоборот. Но конец Сего Мира предрекали часто. Так же как и возвращение Кецалькоатля, хоть в сопровождении тольтеков, хоть без них. Если этот Кортес всего лишь грабитель, пусть даже чужеземный и опасный, то мы можем сразиться с ним и, возможно, даже победить. Но если он действительно явился сюда во исполнение пророчеств… то это будет подобно тому, случившемуся двадцать лет назад великому наводнению, противостоять которому никто из нас не мог. Не смог этого сделать и я, хотя был тогда в расцвете сил. Не смог даже сильный и бесстрашный Глашатай Ауицотль. Теперь я стар, а нынешний наш правитель Мотекусома не внушает особого доверия.

Бью задумчиво посмотрела на меня и сказала:

— А может, нам лучше собрать пожитки да поискать какое-нибудь более тихое и безопасное прибежище? Даже если здесь, на севере, и разразятся бедствия, то они вряд ли докатятся до моего родного Теуантепека.

— Это приходило мне в голову, — признался я. — Но мой тонали так давно связан с судьбами Мешико, что, покинув родной край в такой час, я почувствовал бы себя предателем. И пусть с моей стороны это и глупо, но раз уж такой исход неизбежен, я хотел бы, явившись в Миктлан, иметь право сказать, что видел все до самого конца.

Возможно, Мотекусома колебался бы еще очень долго, если бы на следующую ночь не явилось очередное знамение, столь тревожное, что он счел необходимым послать за мной. Прибывший по его приказу гонец поднял меня с постели, чтобы сопроводить во дворец.

Пока я одевался, с улицы донесся приглушенный шум, и я проворчал:

— Что там стряслось на сей раз?

— Благородный Микстли, — отвечал юноша, — я покажу тебе это, как только мы выйдем на улицу.

Едва мы вышли из дома, он указал на небо и приглушенным голосом сказал:

— Посмотри туда.

Хотя уже было далеко за полночь, но мы с ним оказались отнюдь не единственными, кто, покинув свои дома, смотрел на небо. Вокруг толпились соседи в наспех наброшенной одежде. Все смотрели вверх, тревожно перешептываясь, а если и повышали голос, то только чтобы разбудить и позвать кого-нибудь еще. Я поднес к глазу кристалл, воззрился на небо и в первое мгновение испытал то же изумление, что и остальные. Но потом всплыло давнее воспоминание, сделавшее это зрелище, во всяком случае для меня, не столь уж зловещим. Юноша покосился на меня, явно ожидая испуганного возгласа, но я лишь тяжело вздохнул и сказал:

— Только этого нам и не хватало.

У дворца полуодетый слуга торопливо провел меня по лестнице на верхний этаж, а оттуда еще по одной лесенке на крышу. Мотекусома сидел на скамье в своем висячем саду, и мне показалось, что он дрожит, хотя весенняя ночь не была прохладной, а правитель кутался в несколько впопыхах наброшенных одна поверх другой накидок. Не отводя взгляда от неба, он сказал мне:

— После церемонии Нового Огня произошло затмение солнца. Потом начался звездопад. Затем появились дымящиеся звезды. Но хотя все, что случилось в минувшие годы, и было достаточно дурными предзнаменованиями, мы по крайней мере знали, что это такое. А сейчас же мы столкнулись с совершенно небывалым явлением.

— Прошу прощения за дерзость, мой господин, — сказал я, — но ты не прав. И я могу частично развеять твои опасения. Если ты разбудишь своих историков и велишь им прошерстить архивы, они смогут подтвердить, что такое же явление наблюдалось и раньше: в год Первого Кролика, предпоследней вязанки лет, во время правления твоего великого деда.

Мотекусома уставился на меня так, будто я только что признался в том, что являюсь чародеем.

— То есть шестьдесят два года тому назад? Задолго до твоего рождения? Откуда ты это знаешь?

— Я помню, как отец рассказывал мне о подобных огнях, мой господин. Он еще утверждал, будто это боги прогуливаются по небесам, но так, что людям снизу видны лишь их окрашенные в холодные цвета мантии.

Это описание очень подходило к увиденному мною в ту ночь. Казалось, будто со всего небосвода, вплоть до маячивших у горизонта гор, ниспадали тончайшие, светящиеся, переливающиеся, колеблющиеся, словно от легкого ветерка завесы. Но никакого ветерка не было, и ни одна длинная светящаяся пелена не производила, раскачиваясь, какого-либо шелеста или свиста. Все вокруг лишь светилось холодным светом — белым, бледно-зеленым и бледно-голубым, а всякий раз, когда по небесной занавеси тихонько пробегала рябь, эти цвета неуловимо менялись местами, перетекая один в другой и порой сливаясь. Зрелище было поразительно красивым, но и настолько устрашающим, что волосы вставали дыбом.

Гораздо позднее я мимоходом упомянул то ночное зрелище в разговоре с одним испанским моряком, рассказав, что мешикатль полагают, будто бы такое явление предвещает великие несчастья. Но он в ответ только рассмеялся, назвав меня суеверным дикарем. «Мы тоже наблюдали свет в ту ночь, — сказал испанец, — и даже несколько поразились, увидев его так далеко на юге. Но я точно знаю, что такие огни решительно ничего не предвещают, поскольку много раз видел их сам по ночам, когда плавал в северных морях. Поскольку в тех водах властвует Борей, бог северного ветра, мы называем это явление Огнями Борея».

Но в ту ночь я знал только, что эти бледные, прекрасные и наводящие страх огни освещают Сей Мир в первый раз за последние пятьдесят шесть лет. А Мотекусоме сказал:

По словам моего отца, такое же знамение предшествовало наступлению Суровых Времен.

Ах да. — Он мрачно кивнул. — Историю тех голодных дет я читал. Но боюсь, что самые Суровые Времена прошлого могут показаться не столь уж и бедственными в сравнении с тем, что нас ждет.

Мотекусома умолк, и я уже подумал было, что он впал в мрачное уныние, но тут правитель сказал:

— Благородный Микстли, я хочу, чтобы ты предпринял еще одно путешествие.

— Мой господин, — промолвил я, очень надеясь вежливо отговориться, — но мне уже немало лет.

— Я снова дам тебе носильщиков и свиту. Да и путь отсюда до побережья тотонаков не такой уж трудный.

— Но, мой господин, ведь первая встреча мешикатль с белыми испанцами — очень важное событие. Не разумнее ли доверить провести ее человеку, занимающему более высокое положение? Кому-нибудь из членов твоего Совета?

— Большинство из них еще старше тебя и еще меньше годятся для путешествий. Ни у одного из членов Совета нет твоей способности к составлению письменных отчетов в картинках или твоих познаний в языке чужеземцев. А самое главное, Микстли, ты обладаешь умением изображать людей такими, какие они и есть на самом деле. Хотя чужеземцы прибыли в страну майя довольно давно, но мы до сих пор не представляем толком, как они выглядят.

— Если это все, что требует мой господин, то я и по памяти могу вполне узнаваемо нарисовать лица тех белых людей, с которыми встречался в Тихоо.

— Нет, — сказал Мотекусома. — Ты сам сказал, что они были простыми ремесленниками. Я хочу иметь изображение их вождя, белого человека по имени Кортес.

— Значит ли это, мой господин, — осмелился спросить я, — что ты уже пришел к тому заключению, что Кортес никакой не бог, а всего лишь человек?

Он усмехнулся:

— Ты всегда с презрением отвергал само предположение о том, что он может быть богом. Но ведь произошло такое множество знамений, случилось столько совпадений. Если он не Кецалькоатль, если его воины не вернувшиеся тольтеки, они все равно могли быть посланы к нам богами. Может быть, это своего рода возмездие.

Я внимательно посмотрел налицо Мотекусомы, казавшееся в зеленоватом свечении небес мертвенно-бледным, и подумал, что, возможно, говоря о возмездии, он имеет в виду противозаконное и коварное отстранение от власти наследного принца Черного Цветка. А может быть, и другие свои неведомые мне грехи.

Но тут Мотекусома выпрямился и в обычной своей резкой манере заявил:

— Впрочем, это не твоя забота. От тебя требуется только доставить мне потрет Кортеса и подробный отчет об оружии белых людей, их доспехах, манере ведения боя и обо всем прочем, что может нам пригодиться.

Я попытался выдвинуть последнее возражение:

— Мой господин, кем бы ни был этот Кортес и что бы он собой ни представлял, я не думаю, что мы имеем дело с глупцом. Вряд ли такой человек позволит приехавшему писцу свободно разгуливать по его лагерю, зарисовывая образцы вооружения и ведя подсчет воинов.

— Ты отправишься туда не один, но со многими знатными людьми, а с этим Кортесом вы будете обращаться как с человеком высокого положения и происхождения. Это должно ему польстить. Кроме того, тебя будет сопровождать караван носильщиков с богатыми дарами, что усыпит подозрения чужаков относительно твоих истинных намерений. Вы прибудете туда в качестве послов Чтимого Глашатая Мешико и Сего Мира, подобающим образом приветствующих послов короля Испании Карлоса. И разумеется, — он помолчал и взглянул на меня со значением, — все члены этого посольства будут представителями знати.

Хотя я вернулся очень поздно, Бью еще не спала. Наблюдая странное свечение ночного неба, она варила к моему возвращению шоколад, и я приветствовал ее более пространно, Чем обычно:

Ночь выдалась еще та, моя госпожа Ждущая Луна.

Бью, очевидно, приняла подобное обращение за своего рода комплимент, поскольку выглядела удивленной и довольной, ибо за все время нашей совместной жизни я не баловал ее нежностями.

— Ну, Цаа, — промолвила она, зардевшись от удовольствия, — назови ты меня просто «жена», одно это уже тронуло бы мое сердце. Но — моя госпожа? С чего вдруг такие нежности? Неужели?..

— Нет, нет, успокойся, — прервал я ее, ибо на старости лет меньше всего хотел иметь дело с проявлениями эмоций. И объявил с подобающей случаю торжественностью: — Теперь ты стала знатной госпожой, и к тебе следует обращаться именно так. Сегодня ночью Чтимый Глашатай добавил «цин» к моему имени, а это, естественно, распространяется и на тебя.

— О, — сказала Бью с таким видом, как будто предпочла бы иной способ вознаграждения, но быстро вернулась к своей обычной, спокойной и прохладной манере. — Я так понимаю, Цаа, что ты доволен.

Я не без иронии рассмеялся.

— Когда я был молод, то мечтал совершить великие дела, разбогатеть и оказаться причисленным к знати. Но лишь теперь, по прошествии целой вязанки лет, я обрел право именоваться Миксцин, попав в число знатных людей Мешико. Но боюсь, Бью, что это ненадолго. Возможно, скоро наша знать прекратит свое существование. Как, впрочем, и само Мешико.

Кроме меня посольство состояло также из четверых знатных мужей, имевших благородные титулы еще от рождения, а потому не слишком довольных тем, что они, пусть и временно, вынуждены подчиняться выскочке вроде меня.

— И не скупитесь на похвалы, знаки внимания и лесть по отношению как к самому Кортесу, так и к его спутникам, которые все наверняка особы знатные и влиятельные, — напутствовал нас Чтимый Глашатай. — При каждом удобном случае задавайте в их честь пышные пиры. В ваш отряд включат искусных поваров, а носильщики понесут все необходимое для приготовления изысканных блюд. Не забывайте также и про богатые дары, которые вам следует преподносить с торжественной важностью, заявляя, что Мотекусома прислал все это в знак дружбы и мира между нашими народами. — Помолчав, он пробормотал: — Кроме всех прочих ценностей нужно доставить испанцам побольше золота, необходимого для врачевания их сердечных недугов.

«Это уж точно», — подумал я.

Помимо медальонов, диадем, масок и других украшений из чистого золота — самых лучших изделий, собранных как нынешним, так и предыдущими Чтимыми Глашатаями, среди которых попадались непревзойденные шедевры, сохранившиеся с глубокой древности, — Мотекусома посылал испанцам даже массивные диски, золотой и серебряный, которые окаймляли его трон и служили владыке гонгами. Были здесь также великолепные мантии и головные уборы из перьев, изысканно обработанные изумруды, янтарь и другие драгоценные камни, включая невероятное количество наших священных жадеитов.

— Но самое главное, — сказал Мотекусома, — постарайтесь отвадить белых людей от намерения явиться сюда. Пусть они и думать об этом забудут. Если их интересуют только сокровища, моих даров должно оказаться достаточно, чтобы они отправились искать добычи и у других живущих вдоль побережья народов. Если нет, объясните испанцам, что дорога в Теночтитлан трудна и опасна, что они едва ли доберутся туда живыми и что взять им там совершенно нечего. Можете говорить, что ваш юй-тлатоани слишком занят, чтобы достойно принять гостей, или слишком стар и болен, или вообще не заслуживает внимания со стороны столь выдающихся особ. Говорите что угодно, лишь бы белые люди потеряли интерес к Теночтитлану.

Так вот и вышло, что однажды утром я выступил из города по южной дамбе, а потом повернул на восток во главе такого длинного и тяжело нагруженного каравана, какого не водил ни один почтека. Мы обогнули южные окраины недружественной земли Тлашкалы и пошли по дороге на Чолулу. И повсюду, в больших и маленьких городах и деревнях вдоль всего нашего пути, встревоженные жители засыпали нас вопросами. Их пугали приблизившиеся совсем уже близко «белые чудовища», и они надеялись, что мы сможем удержать их на расстоянии.

Обогнув подножие могучего вулкана Килалтепетль, мы начали спускаться через предгорья в Жаркие Земли. Утром того дня, когда нам предстояло выйти на побережье, мои знатные спутники облачились в свои роскошные мантии, головные уборы из перьев и прочие пышные регалии, но я этого делать не стал.

Мне пришло в голову внести в наши планы некоторые изменения. Со времени моего знакомства с испанским языком прошло восемь лет, так что я, будучи лишен разговорной практики, порядком все подзабыл. Я хотел смешаться с толпой, чтобы иметь возможность, не обращая на себя внимания, вновь прислушаться к чужому языку, вспомнить его и восстановить навыки, ибо умение бегло говорить по-испански может пригодиться. Ну а главное, мне предстояло кое-что разведать и записать на бумаге, а заниматься такими делами лучше не будучи на виду.

— Вот что, — сказал я своим знатным попутчикам, — отсюда и до места встречи я пойду босым, в одной набедренной повязке и даже понесу мешок, большой с виду, но легкий. Вы возглавите процессию, поприветствуете чужеземцев, а когда разобьете лагерь, то распустите носильщиков, предоставив им отдохнуть, как они хотят, ибо одним из носильщиков буду я, а мне нужна свобода передвижения. Вы будете пировать и беседовать с белыми людьми, а я стану встречаться с вами тайно, время от времени, под покровом тьмы. А когда мы совместными усилиями соберем все необходимые сведения, которые нужны Чтимому Глашатаю, я подам знак, и можно будет отбыть домой.

Я рад, что вы снова присоединились к нам, сеньор епископ, ибо знаю, что вам хочется послушать рассказ очевидца о том, как произошла первая встреча двух цивилизаций, нашей и вашей. Конечно, ваше преосвященство учтет, что многое из увиденного тогда было для меня настолько ново и непонятно, что просто ставило в тупик, а многое из услышанного, в силу своей необычности, казалось полнейшей галиматьей. Но я не буду затягивать свой рассказ, задерживаясь на тех первых, наивных и зачастую ошибочных впечатлениях, подобно тому как первые встретившие белых индейцы молотили всякую чушь о зверолюдях с четырьмя копытами, двумя руками и двумя головами. Нет, о своих впечатлениях и обо всем увиденном тогда я поведаю в свете знаний и представлений, полученных мною уже позже, когда я лучше узнал ваш язык и во многом разобрался.

Прикидываясь простым носильщиком, я не мог использовать свой топаз постоянно, хотя очень многое вокруг и заслуживало пристального разглядывания.

Как нам уже было известно, в бухте стоял всего один корабль, и, хотя находился он на некотором расстоянии от берега, было видно, что размером это сооружение действительно не уступает хорошему дому. Правда, крылья, о которых столько говорилось, оказались сложены, а над крышей поднималось лишь несколько высоких столбов с поперечными шестами и множеством веревок.

Там и сям над поверхностью бухты торчали верхушки таких же столбов — явно здесь затонули остатки сожженных кораблей. У самой воды, отмечая место, где белые люди впервые ступили на сушу, были воздвигнуты три памятных знака. Во-первых, крест — очень большой, сколоченный из тяжелых деревянных балок остова одного из затопленных кораблей. Рядом на высоком флагштоке реяло огромное знамя Цвета крови и золота — стяг Испании, а на флагштоке пониже развевался флаг поменьше — личный бело-голубой с красным крестом в центре штандарт Кортеса.

Край Изобильных Красот, который белые люди назвали Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус, разросся в немалое поселение. Были там и жилища из натянутой на шесты ткани, и обычные прибрежные хижины с тростниковыми стенами и пальмовой кровлей, построенные для гостей услужливыми тотонаками. Но в тот день мы увидели очень мало белых людей, как, впрочем, и животных, и работников-тотонаков, ибо, как мы узнали впоследствии, основные силы трудились чуть севернее, где Кортес повелел построить постоянное поселение — город Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус с прочными деревянными, каменными и глинобитными домами.

Приближение нашего каравана, разумеется, было замечено часовыми, которые доложили об этом начальству. Так что когда мы приблизились, нас уже поджидала небольшая группа испанцев. Наша процессия остановилась на почтительном расстоянии, и четверо знатных посланцев (признаюсь, это я им тайком посоветовал) зажгли курильницы с благовониями копали и принялись размахивать ими, окружив себя кольцами голубого дыма. Белые люди решили (а многие, насколько мне известно, пребывают в этом заблуждении и по сей день), что обмахивание ароматными кадилами — это наш особый способ приветствовать выдающихся особ. На самом деле с нашей стороны то была лишь попытка создать защитную завесу, через которую не проник бы нестерпимый запах никогда не мывшихся чужестранцев.

Двое испанцев вышли навстречу нашим послам. По моим прикидкам, обоим было лет по тридцать пять, и одеты они были, как я понимаю теперь, богато. Оба в бархатных шляпах и плащах, камзолах с длинными рукавами, пышных панталонах из тонкой шерсти и высоких, до бедра, кожаных сапогах. Первый испанец был рослый, выше меня, широкоплечий и мускулистый, он примечательно выделялся своей густой золотистой шевелюрой и бородой, пламеневшей в лучах солнца. Глаза у него были ярко-голубыми, а черты лица, невзирая на бледность кожи, весьма выразительными. Местные тотонаки за его солнечный облик прозвали этого пришельца Тескатлипокой, именно так звали их бога солнца. Мы, вновь прибывшие, естественно, приняли его за вождя белых людей, но скоро выяснилось, что этот человек, а звали его Педро де Альварадо, лишь второй после командира. Другой испанец внешность имел не столь впечатляющую, ибо был ниже ростом, кривоног и со впалой грудью. Кожа его оказалась еще более бледной, и ее резко оттеняли черные волосы и борода. Бесцветные глаза казались отстраненными и далекими, как зимнее небо с серыми облаками. Однако эта весьма невзрачная с виду личность представилась нам торжественно: капитан дон Эрнан Кортес Медельин-Эстремадурский[20], прибывший из Сантьяго-де-Куба как представитель его величества дона Карлоса, императора Священной Римской империи и короля Испании.

В то время, как я уже говорил, все эти длинные громкие титулы и названия мало что нам говорили, хотя их и специально повторили для нас на ксайю и науатль два переводчика, державшиеся позади Кортеса и Альварадо. Первый был белым человеком с изрытым оспинами лицом, одетым в обычной манере испанских солдат. Вторым, точнее, второй оказалась молодая индейская женщина, одетая в простую желтую блузу и юбку, но вот волосы ее имели необычный рыжевато-каштановый цвет, почти столь же яркий, как у Альварадо. Из всех многочисленных местных женщин, подаренных испанцам правителями табасков и тотонаков, эта нравилась чужеземцам больше всех, ибо волосы ее были, по их словам, рыжими, «как у шлюх в Сантьяго-де-Куба».

Однако я догадался, что девушка попросту выкрасилась в рыжий цвет с помощью отвара семян ачиотля. И сразу узнал обоих переводчиков. Мужчиной оказался тот самый Херонимо де Агиляр, который был вынужденным гостем ксайю на протяжении восьми лет. Как выяснилось, Кортес, прежде чем явиться в земли ольмеков, а потом сюда, сначала побывал в Тихоо, где и вызволил соотечественника. Товарищ Агиляра по плену, Герреро, скончался от той самой оспы, которой сам заразил страну майя. Рыжеволосая девушка, ей к тому времени уже минуло примерно двадцать три года, по-прежнему миниатюрная и привлекательная, была той самой рабыней Ке-Малинали, которую я встретил на пути в Тихоо восемь лет тому назад.

Когда говорил Кортес, то Агиляр переводил его слова на ломаный ксайю, которому он выучился в плену, а Ке-Малинали переводила все на науатль. Когда говорили наши послы, перевод осуществлялся в обратном порядке. Мне потребовалось не так уж много времени, чтобы понять, что слова всех участников переговоров зачастую давались неточно, причем не всегда из-за плохого знания языков. Однако я ничего не сказал, а никто из переводчиков не выделил меня среди прочих носильщиков. И это меня до поры до времени вполне устраивало.

Я наблюдал за тем, как послы Мешико приступили к церемонии преподнесения Кортесу даров Мотекусомы, и от меня не укрылось, что блеск жадности оживил даже холодные глаза испанского вождя. Когда носильщики один за другим стали снимать поклажу и открывать тюки, показывая золотой и серебряный гонги, изделия из перьев, драгоценные камни и ювелирные украшения, Кортес сказал Альварадо:

— Позови фламандского гранильщика!

И вскоре к ним подошел еще один белый человек, который, очевидно, отправился с испанцами с одной-единственной целью — оценивать сокровища, которые они могли найти в этих землях. Хоть его и назвали фламандцем, говорил этот человек по-испански. Его слова нам не переводили, но я уловил их общий смысл.

Гранильщик заявил, что золотые и серебряные изделия обладают большой ценностью, точно так же, как жемчужины, опалы и бирюза. Изумруды, топазы и аметисты — более всего изумруды! — стоят еще больше, хотя он предпочел бы огранить камни, вместо того чтобы изготавливать из них миниатюрные цветы, животных и тому подобное. Головные уборы и мантии из перьев, по его предположению, могли представлять интерес как диковины, в качестве музейных экспонатов. Многие искусно обработанные жадеиты фламандец пренебрежительно отмел в сторону, хотя Ке-Малинали и пыталась объяснить, что ритуальное значение этих предметов делает их самыми драгоценными дарами.

Ювелир даже не стал слушать девушку и сказал Кортесу:

— Это не только не китайский, но даже не ложный нефрит, а всего лишь резной зеленый змеевик. Думаю, капитан, все эти камушки едва ли стоят больше стакана тех бус, что идут у нас на обмен.

Я не знал тогда, что такое стакан, и по-прежнему не знаю, что обозначает слово «китайский», однако прекрасно понимаю, что наши жадеиты обладали лишь ритуальной ценностью. Теперь, конечно, и того нет: жадеиты превратились в детские игрушки да точильные камни. Но в то время они кое-что для нас значили, и меня возмущало, как белые люди оценивали наши дары: словно мы были назойливыми торговцами, старавшимися навязать им неходовой товар.

Еще больше огорчало полное безразличие испанцев к нашим дарам как к произведениям искусства, ценность каждого предмета определялась в их глазах лишь весом пошедшего на его изготовление золота.

Эти невежды выламывали драгоценные камни из золотых и серебряных оправ, ссыпали рассортированные самоцветы в мешки, а изумительно тонкой работы золотые и серебряные изделия тут же сплющивали, сваливали в большие каменные сосуды и, раздувая жар с помощью кожаных мехов, расплавляли. Тем временем ювелир и его подручные делали во влажном прибрежном песке прямоугольные углубления, куда и выливали жидкий металл, чтобы он остыл и затвердел.

Таким образом, творения выдающихся мастеров превращались в тяжелые золотые и серебряные слитки, невыразительные и безликие, как глиняные кирпичи.

Предоставив своим знатным товарищам заниматься делами, подобающими их сану, я провел несколько следующих дней, толкаясь среди толпы простых людей — обычных работников и солдат. Мне удалось пересчитать находившееся на виду оружие, лошадей и собак, которых держали на привязи, а также заметить несколько предметов, назначение которых в ту пору не было мне известно. К ним относились, например, тяжелые металлические шары или необычно изогнутые низенькие стулья, изготовленные из кожи. Поскольку человек, слонявшийся без дела, мог привлечь к себе внимание, я постоянно таскал туда-сюда что-нибудь вроде доски, бруса или бурдюка под воду, делая это с таким видом, будто целенаправленно несу этот предмет в определенное место. Поскольку и испанские солдаты, и их носильщики тотонаки постоянно перемещались между лагерем и строящимся городом, причем испанцы тогда, как и сейчас, заявляли, что «все эти чертовы индейцы на одно лицо», я обращал на себя не больше внимания, чем одна-единственная травинка среди трав того побережья. Прикидываясь носильщиком, я мог незаметно использовать свой топаз, наблюдать, вести подсчеты и делать быстрые зарисовки и записи.

По правде сказать, находясь среди испанцев, я предпочел бы таскать не доски или что-либо подобное, а курильницу с благовониями, однако, должен признать, что воняли они все же не так мерзостно, как запомнилось мне по прошлому разу. Хотя особого стремления к умыванию, а тем паче к парной за ними по-прежнему не замечалось, чужеземцы все же после дня тяжелой работы раздевались, обнажая свою поразительно бледную кожу, и в одном грязном нижнем белье шлепали по мелководью навстречу морскому прибою. Плавать, судя по всему, никто из них не умел, но они плескались в соленой воде достаточно долго, чтобы смыть со своих тел дневной пот. Разумеется, это не делало их благоухающими, как цветы, тем более что по окончании купания испанцы вновь влезали в свою грязную, заскорузлую одежду, но, во всяком случае, от них уже не разило хуже, чем от падали и отбросов.

Перемещаясь взад и вперед по побережью или ночуя то в лагере Веракрус, то в городке с тем же названием, я внимательно смотрел, слушал и все примечал. Правда, мне нечасто удавалось услышать что-то по-настоящему стоящее (обычно солдаты ворчали по поводу лысых лобков и подмышек индейских женщин, которым они явно предпочитали своих оставшихся за морем соотечественниц), но, во всяком случае, я значительно расширил свои познания в испанском языке. Когда рядом не оказывалось белых солдат, я проговаривал вполголоса новые слова и фразы.

Из предосторожности, чтобы меня не разоблачили как лазутчика, я не вступал в разговоры с тотонаками и потому не мог попросить кого-нибудь из них объяснить мне кое-что, неоднократно ставившее меня в тупик. Вдоль всего побережья, а особенно в их столичном городе Семпоале существовало множество пирамид, воздвигнутых в честь Тескатлипоки и других богов. Одна из них даже была в сечении не квадратной, а круглой, то есть представляла собой уступчатый конус. Пирамида эта посвящалась богу ветра Эекатлю и была выстроена таким образом для того, чтобы ветры могли свободно обдувать ее, не огибая острых углов. Так вот, на вершине каждой из пирамид тотонаков по-прежнему стоял храм, но все эти храмы претерпели потрясающие изменения. Ни в одном из них не осталось статуй Тескатлипоки, Эекатля или какого-либо другого бога. Помещения отскребли от скоплений запекшейся там крови жертв и отделали изнутри заново, выбелив или выложив белым известняком. В каждом храме теперь находились деревянный крест и деревянное же, не слишком тонкой работы, изваяние, изображавшее молодую женщину, поднявшую руку в слегка предостерегающем жесте. Волосы ее были выкрашены в черный цвет, одеяние — в небесно-голубой, а кожа — в розовато-белый, обычный для испанцев. Самое странное впечатление производил круглый венец, слишком большой, чтобы покоиться на голове женщины, а потому прикрепленный сзади, к ее волосам.

Не приходилось сомневаться, что, хотя испанцы и твердили о своем миролюбии и действительно не применяли против тотонаков силу, они запугали этих невежественных людей, вынудив их заменить статуи древних могущественных богов на изваяние одной-единственной, бледной, абсолютно невыразительной женщины. Я решил, что это и есть богиня пришельцев, зовущаяся Пресвятой Девой, о которой мне уже доводилось слышать. Меня очень удивляло: неужели тотонаки решили, что она обладает хоть какими-то преимуществами перед их старыми богами? По правде говоря, женщина эта имела столь пресный вид, что я не мог даже понять, что такого божественного и заслуживающего поклонения усмотрели в ней сами испанцы. Но потом как-то раз я забрел в заросшую травой ложбину вдали от берега, где целая толпа тотонаков с дурацкой сосредоточенностью на лицах слушала одного из прибывших вместе с воинами испанских священников. Эти священники, смею заметить, не казались мне столь же странными и необычными, как чужеземные солдаты. Правда, прически их отличались от всклоченных грив наших жрецов, но черные одеяния были достаточно схожи, а неприятный запах усиливал это сходство еще больше. Божий служитель, который в тот раз наставлял собравшихся индейцев, читал свою проповедь через двух переводчиков, Агиляра и Ке-Малинали, которых он, очевидно, заимствовал всякий раз, когда те не требовались Кортесу. Тотонаки внимали его речам флегматично, но изображали полнейшее внимание, хотя я знал, что они не могли понять и двух слов из десяти даже на науатль Ке-Малинали.

Так вот, помимо всего прочего, священник в тот раз объяснил, что эта самая Пресвятая Дева, она же Владычица Небесная, не совсем богиня, а бывшая смертная женщина по имени Мария, каким-то образом ухитрившаяся остаться девственницей после совокупления со Святым Духом Господним, а вот тот как раз и был богом. Мария родила от него Господа Иисуса Христа, являвшегося сыном бога, что позволяло ему пребывать среди людей в человеческом обличье. Вообще-то ничего такого уж мудреного я в этой истории не усмотрел. Наши боги и богини напропалую вступали в самые беспорядочные связи как друг с другом, так и со смертными мужчинами и женщинами, множа по Сему Миру своих отпрысков. Да, кстати, при этом некоторым нашим богиням, не иначе как в силу волшебства, тоже удавалось сохранять незапятнанную репутацию и с гордостью именоваться непорочными девами.

Помилуйте, ваше высокопреосвященство, я просто пересказываю, как это представлялось моему невежественному уму тогда!

Я также прослушал объяснения священника о таинстве крещения и узнал, что все мы можем в тот же самый день приобщиться к нему, хотя обычно эту церемонию совершают с детьми вскоре после рождения. Человека погружают в воду, что навеки обязывает его поклоняться и служить Господу Богу в обмен на защиту и покровительство того как в этой жизни, так и в иной, загробной. В этом смысле не только учение, но и сам ритуал белых людей не слишком отличались от верований многих наших народов. Церемониальное погружение в воду практиковалось и у нас, хотя совершали его во славу других богов. Конечно, священник не ставил своей задачей вместить в одну-единственную проповедь подробное изложение христианского учения со всеми его сложностями и противоречиями, но и это краткое наставление было слишком сложным для понимания. Даже я, несравненно лучше остальных присутствующих знавший все три использовавшихся для проповеди языка (и ксайю, и науатль, и испанский), допустил в своей трактовке услышанного ряд существенных ошибок. Например, поскольку священник говорил о Деве Марии как о существе знакомом и близком, а я сам уже видел скульптурные изображения этой белокожей, голубоглазой женщины, у меня сложилось впечатление, будто Наша Владычица является ныне здравствующей испанкой, которая, возможно, в скором времени пересечет океан, чтобы посетить нас лично. Не исключено, что она возьмет с собой в путешествие и своего маленького сына Иисуса. Испанцем же я посчитал и святого Хуана Дамасского, относительно которого священник сказал, что сегодня его день, так что всякий, принявший в этот день Святое Крещение, удостоится чести получить его имя. Тут священник и переводчики призвали всех, кто желал принять христианство, преклонить колени. Практически все тотонаки откликнулись на этот призыв, хотя, несомненно, в подавляющем своем большинстве эти тупые, недалекие люди плохо представляли себе, что тут происходит, а некоторые, наверное, даже думали, что их собираются принести в жертву. Ушли только несколько стариков и маленьких детей. Старики, если они хоть что-то поняли, вероятно, не усмотрели никакой выгоды в том, чтобы обременять себя на старости лет поклонением еще одному, новому богу. А детишки, надо полагать, предпочли поиграть в игры повеселее.

Море было не так уж далеко, но священник не погнал всех этих людей в воду, а просто прохаживался между рядами стоявших на коленях тотонаков, при этом одной рукой обрызгивая их водой, а другой, похоже, давая индейцам попробовать какую-то еду. Проследив за этой церемонией и убедившись, что никто из ее участников не упал на месте замертво, и вообще не усмотрев в ней ничего опасного, я решил присоединиться. Судя по всему, это ничем мне не грозило, а, напротив, могло дать какое-либо преимущество в общении с белыми людьми. Так и вышло, что в тот день я сподобился получить несколько капель воды на голову, несколько крупинок соли из ладони священника на язык (соль была самая обыкновенная) и услышать, как он пробормотал над моей головой несколько слов на незнакомом языке. Теперь-то я знаю, что это был ваш особый церковный язык, называемый латынью. В заключение священник обратился к нам всем с еще одной короткой речью на том же латинском языке, после чего уже по-испански уведомил, что с этого момента в честь упомянутого святого, Иоанна Дамаскина, все крестившиеся лица мужского пола получают имя Хуан Дамаскино, на чем и завершил церемонию. Таким образом, ко всем моим многочисленным именам и прозвищам добавилось еще одно, надо думать последнее. Осмелюсь предположить, что оно всяко звучит лучше, чем Глаз-Моча, но честно признаюсь, что мне до сих пор весьма непривычно называть себя на испанский манер. Однако, с другой стороны, это имя, видимо, просуществует дольше, чем я сам, ибо именно под ним меня внесли во все списки жителей Новой Испании, ведущиеся как духовными, так и светскими властями. Несомненно, последней относящейся ко мне записью будет отметка о кончине некоего Хуана Дамаскино.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

Высокочтимому Государю и нашему Августейшему Покровителю из города Мехико, столицы Новой Испании, накануне праздника Преображения в год от Рождества Христова одна тысяча пятьсот тридцать первый, шлем мы наш нижайший поклон.

После получения Вашего Высочайшего указания о прекращении компилирования известной хроники, а также в связи с тем, что с учетом прилагаемых ниже страниц она наконец представляется нам вполне завершенной и даже сам ацтек заявляет, что ему нечего больше нам поведать, мы прилагаем к сему письму заключительную часть его рассказа.

Большая часть того, что поведал индеец о Конкисте и ее последствиях, уже известна Вашему Величеству из отчетов, посылавшихся на протяжении всех этих лет генерал-капитаном Кортесом и другими офицерами, являвшимися непосредственными участниками событий. При этом, однако, в изложении нашего ацтека все произошедшее выглядит несколько иначе, нежели в устах упомянутого генерал-капитана, безудержно похвалявшегося тем, как он «один, с горсткой верных товарищей и без чьей-либо помощи» завоевал и покорил весь этот континент.

Вне всяких сомнений, теперь, когда вслед за нами и великий Государь может прочитать и оценить повествование полностью, становится очевидным, что оно представляет собой не совсем то, что, надо думать, Его Величество рассчитывал получить, повелевая нам производить все эти расспросы и записи. Едва ли также стоит повторять, что лично мы не испытали разочарования, ибо и не ждали от исповеди старого язычника ничего хорошего. Тем не менее, если результат трудов верного слуги смог оказаться хоть в какой-то степени полезным или интересным для нашего суверена (например, предоставил великому монарху возможность ознакомиться со множеством диковинных, странных и своеобразных обычаев индейцев), мы постараемся убедить себя в том, что наши терпение и снисходительность, равно как и тягостный каждодневный труд братьев-писцов, не были совсем уж напрасными и не пропали втуне. Мы надеемся, что Ваше Величество, подобно Царю Небесному, проявит милосердие и не возложит на нас вину за то, что содержание нескольких томов хроники оказалось столь тривиальным, но, напротив, оценит то усердие, с коим мы взялись за эту работу, равно как и стремление наше хоть как-то облагородить нечестивые измышления сего дерзкого ацтека, так что в целом отнесется к нам и к плодам трудов наших с благожелательным снисхождением.

Кроме того, прежде чем по предписанию монарха наши занятия с этим ацтеком будут завершены, нам хотелось бы узнать, не угодно ли Вашему Величеству, чтобы мы истребовали у него какие-либо дополнительные сведения либо же получили еще более пространные комментарии его и без того уже обширным, занявшим не один том хрон кам. В этом случае мы позаботимся о том, чтобы индеец пока оставался под рукой. Если же у Вас нет более вопросов к вышеупомянутому туземцу, то не соблаговолит ли Ваше Величество дать какие-либо указания относительно его дальнейшей судьбы или же предпочтет, чтобы мы предоставили таковую на усмотрение Всевышнего?

И да пребудет ныне, присно и во веки веков всеблагая милость Господня с Вашим Наиславнейшим Величеством, о чем неустанно молится Вашего Священного Императорского Католического Величества преданный слуга

Хуан де Сумаррага (в чем и подписывается собственноручно).

Как я уже говорил вам, почтенные писцы, название нашего одиннадцатого месяца, Очпанитцили, означает «Метение Дороги». В тот год это название приобрело еще и дополнительный зловещий смысл, ибо именно тогда, ближе к концу одиннадцатого месяца, когда пошли на убыль сезонные дожди, Кортес, как и грозился, двинулся в глубь материка. Оставив на побережье лодочников и сформировав из части своих воинов гарнизон нового города Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус, сам белый вождь выступил в путь в сопровождении примерно четырехсот пятидесяти белых воинов и тысячи трехсот вооруженных и снаряженных для боя тотонаков. Еще тысяча тотонаков служили у Кортеса в качестве тамемиме — военных носильщиков, тащивших запасное оружие и доспехи, пушки, тяжелые боеприпасы, провиант и тому подобное. Среди этих носильщиков затесалось несколько «мышей» Мотекусомы, которые передавали результаты своих наблюдений другим соглядатаям, размещенным по всему пути следования, благодаря чему малейшие подробности моментально становились известны в Теночтитлане.

Согласно донесениям лазутчиков, Кортес неизменно держался во главе колонны. Облаченный в сверкающую металлическую броню, он двигался верхом на лошади, которую насмешливо и в то же время любовно называл Лошачихой. Другая особь женского пола, не менее дорогая сердцу испанского командира, моя старая знакомая Малинцин, горд0 вышагивала рядом с его седлом впереди отряда. Кортес разрешил взять с собой спутниц лишь нескольким самым старшим командирам, но все испанцы, вплоть до простых солдат, рассчитывали, что обязательно захватят женщин по пути. Зато чужеземцы прихватили с собой всех до единой лошадей и собак. Правда, куимичиме сообщали, что в горах животные становятся неуклюжими и медлительными и управляться с ними очень трудно. К тому же там Тлалок продлил свой сезон дождей, причем ливни хлестали ледяные, сопровождавшиеся сильным ветром и слякотью. Путники продрогли и промокли насквозь, броня была для них тяжкой обузой, и вряд ли хоть кому-то из них это путешествие показалось приятным.

— Аййо! — узнав последние новости, воскликнул Мотекусома, весьма довольный. — Теперь испанцы видят, что дальше от моря лежит далеко не столь гостеприимная местность, как Жаркие Земли. Пошлю-ка я им навстречу своих чародеев, чтобы они сделали их жизнь еще менее приятной.

— Лучше позволь мне послать им навстречу воинов, которые сделают жизнь испанцев невозможной, — угрюмо проворчал Куитлауак.

Но Мотекусома снова ответил отказом:

— Я предпочитаю сохранять видимость дружелюбия, пока это будет возможно. Пусть колдуны поражают белых людей чарами и проклятиями, и наконец те сами в отчаянии повернут назад, не подозревая, что это наших рук дело. Пускай испанцы сообщат своему королю, что местность здесь негостеприимная и нездоровая, но не отзываются плохо о нас.

Сказано — сделано: придворные колдуны под видом обычных путников спешно отправились на восток. Не берусь судить, возможно, чародеи и обладают удивительными, недоступными обычным людям способностями, но все препоны, которые они попытались воздвигнуть на пути Кортеса и его воинства, оказались никчемными и ничтожными. Во-первых, колдуны натянули между деревьями, поперек тропы, по которой двигался отряд, несколько тонких нитей, на которых повесили голубые бумаги, расписанные таинственными узорами. Но хотя предполагалось, что такие препятствия будут непреодолимыми для всех, кроме кудесников, Лошачиха, находившаяся во главе колонны, попросту разорвала все эти нити, причем, похоже, ни Кортес, ни кто-либо другой вообще ничего не заметили. Чародеи известили о случившемся Мотекусому, но с их слов выходило, будто это не они оплошали со своими чарами, а сами лошади обладают магическими свойствами, лишившими их ворожбу силы.

Потерпев неудачу, колдуны тайно встретились с шедшими вместе с отрядом куимичиме и поручили «мышам» добавлять белым людям в пищу сок сейбы и фрукт под названием тонал. Сок дерева сейба вызывает у человека столь неуемный аппетит, что он пожирает все, что оказывается под рукой, и в считанные дни толстеет так, что теряет способность двигаться. Во всяком случае, так говорят колдуны. Фрукт тонал тоже способен доставить неприятности, хотя и иного рода. Тонал, вы еще называете его колючей грушей, — это съедобный плод кактуса нопали. Перед тем как взять его в рот, тонал необходимо тщательно очистить. Пришельцы не могли этого знать, и наши чародеи надеялись, что белые люди будут испытывать нестерпимые мучения, когда множество крохотных, невидимых, но жалящих весьма болезненно колючек, которые почти невозможно извлечь, изранят испанцам пальцы, губы и языки. Кроме того, тонал оказывает и иное воздействие. У всякого вкушающего его красную мякоть моча приобретает кроваво-красный цвет, и человек пугается, Думая, что страдает тяжким недугом.

Увы, если кто-то из белых людей и растолстел из-за сока сейбы, то не настолько, чтобы утратить подвижность. А если испанцы и чертыхались, уязвленные колючими плодами или пугались, когда их моча окрашивалась кровью, то это их не остановило. Может быть, бороды давали им какую-то защиту от колючек, но, скорее всего, эта женщина, Малинцин, понимая, как легко можно отравить ее новых товарищей, обращала пристальное внимание на то, что те ели. Наверняка она показала им, как правильно употреблять в пищу плоды кактуса, и рассказала, чего от этого можно ожидать. Во всяком случае, белые люди продолжали неудержимо продвигаться на запад.

Однако, информируя Мотекусому о тщетности попыток, предпринятых его колдунами, «мыши» сообщали и более тревожные вести. Отряд Кортеса проходил по землям многих мелких обитавших в горах племен — тепейяуаков, шика и прочих, которых никогда не радовала вынужденная необходимость подчиняться Союзу Трех. И в каждом поселении каждого из этих племен тотонаки выкрикивали:

— Вставайте! Присоединяйтесь к нам! Объединяйтесь с Кортесом! Он ведет нас к освобождению от ига ненавистного Мотекусомы!

И эти призывы встречали отклик. Горные племена охотно выделяли множество своих воинов. Таким образом, хотя к тому времени нескольких белых людей несли на носилках, потому что они поранились, упав со своих споткнувшихся лошадей, да и число сопровождавших Кортеса тотонаков, жителей низин, непривычных к разреженному воздуху гор, поубавилось от болезней, общая численность отряда испанцев не только не уменьшилась, но даже возросла.

— Ты слышишь, чтимый брат? — сорвался при этом известии на крик Куитлауак. — Эти твари уже не стесняются заявлять, что выступают против тебя, против тебя лично! Теперь у нас наконец появился повод нанести им удар. Это необходимо сделать немедленно, ибо сейчас они в горах, где, как и предполагал достойный Микстли, почти беспомощны. Ты не можешь больше говорить: «Подождем»!

— Тем не менее я продолжаю так говорить, — невозмутимо отвечал Мотекусома. — У меня есть на то веские основания. Ожидание спасет множество жизней.

— Известен ли тебе хоть один пример из истории, когда ожиданием была спасена хоть одна жизнь? — взъярился Куитлауак.

— Послушай, — с раздражением процедил Мотекусома. — Я имею в виду, что ожидание поможет нам не растрачивать понапрасну силы и сберечь жизни воинов Мешико. Пойми, брат, эти чужеземцы приближаются к восточной границе Тлашкалы — страны, жители которой долгое время давали отпор самому яростному натиску даже такого противника, как мы, мешикатль. Вряд ли столь воинственный народ встретит с распростертыми объятиями неприятеля с иным цветом кожи, явившегося с другой стороны. Пусть тлашкалтеки сразятся с захватчиками, мы же, мешикатль, в любом случае окажемся в выигрыше. Скорее всего, белые люди вместе со своими союзниками тотонаками будут разгромлены, но и тлашкалтеки, как я надеюсь, понесут тяжкие потери. И вот тогда-то мы и сможем обрушиться на ослабленного исконного врага и покончить с ним раз и навсегда. Ну а если нам удастся при этом обнаружить уцелевших белых людей, мы окажем им помощь и предоставим кров. У них создастся впечатление, будто мешикатль сражались с Тлашкалой исключительно ради их спасения, чем мы заслужим благодарность как самих спасшихся, так и их короля Карлоса. Кто может сказать, какие дальнейшие блага нам это сулит? Итак, мое решение — ждать!

Если бы Мотекусома передал правителю Тлашкалы Тикотенкатлю те сведения о возможностях белых людей, коими располагали мы, тлашкалтеки, скорее всего, обрушились бы на чужаков где-нибудь в горах, которыми изобилует их страна. Но поскольку они такими познаниями не располагали, сын правителя, их военный вождь, Шикотенкатль-младший, решил занять позицию на одной из удобных для ближнего боя широких равнин Тлашкалы. Войска были выстроены в традиционной для наших земель манере и подготовлены к сражению в соответствии с нашими обычаями, когда армии сходятся в открытом поле, приветствуют одна другую, выполняют подобающие ритуалы и схватываются лицом к лицу. Возможно, до Шикотенкатля и доходили слухи о том, что сила нового врага не в численности, а в невиданном оружии, но он и представить себе не мог, что этот противник не признает принятых повсюду, от края до края Сего Мира, традиций ведения войны. Как нам в Теночтитлане стало известно впоследствии, Кортес, выйдя из леса на равнину во главе четырехсот пятидесяти белых солдат и вспомогательного войска из тотонаков и воинов других племен (которых к тому времени у него набралось уже около трех тысяч), увидел перед собой сомкнутый строй тлашкалтеков. Их было самое меньшее десять тысяч, а по некоторым сведениям — и около тридцати тысяч. Даже будь белый вождь, как надеялись некоторые, безумен, он должен был понять, что встретился с грозным противником. Путь ему преграждали воины в стеганых панцирях из желтого и белого хлопка, над головами которых реяли искусно сработанные из перьев боевые стяги, украшенные изображениями герба Тлашкалы — золотого орла с распростертыми крыльями и белой цапли — личного символа Шикотенкатля. Грянули боевые барабаны, пронзительно запели флейты. Копья и макуауитль вспыхнули ярким светом чистого черного обсидиана, который жаждал быть окрашенным кровью.

Должно быть, Кортес пожалел, что у него нет лучших союзников, чем тотонаки, с их оружием, сделанным главным образом из рыл рыбы-пилы и заостренных костей, и щитами, представлявшими собой всего лишь панцири морских черепах. Но если белый вождь и встревожился, он не растерялся: сохранил спокойствие и спрятал основные свои ударные силы в укрытии. Тлашкалтеки увидели лишь его самого и пеших белых воинов. Все лошади, включая собственную лошадь Кортеса, по его приказу находились в лесу, вне поля зрения вражеской армии.

Как требовал того обычай, несколько знатных тлашкалтеков выступили вперед, пересекли разделявшую два войска зеленую равнину и церемонно преподнесли противнику военные дары — символическое оружие, мантии из перьев и щиты. Таков был ритуал вызова на бой. Кортес намеренно затянул эту церемонию, потребовав, чтобы ему растолковали ее значение. Замечу, к слову, что к тому времени он уже редко прибегал к услугам Агиляра, ибо пресловутая Малинцин, проявив удивительное усердие, добилась немалых успехов в изучении испанского языка. Впрочем, вряд ли есть лучшее место для ознакомления с любым языком, чем постель. Так или иначе, Кортес выслушал вождей тлашкалтеков, затем — перевод Малинцин, после чего выступил с собственным заявлением, зачитав развернутый свиток. Женщина переводила эту речь вождям, а я сейчас могу пересказать ее слово в слово, ибо то же самое провозглашалось испанцами возле каждого города и селения, большого и малого, если только тамошние жители выказывали намерение преградить чужеземцам дорогу. Сперва Кортес потребовал, чтобы их беспрепятственно пропустили дальше, а потом сказал:

— Но если вы не подчинитесь, тогда с помощью всемогущего Бога я проложу себе путь силой. Я начну с вами войну всеми имеющимися средствами, дабы принудить к повиновению нашей Святой Церкви и нашему королю Карл осу. Я заберу ваших жен и детей и сделаю их своими рабами или продам, если то будет угодно его величеству. Я завладею вашим имуществом, разрушу ваши дома и буду причинять вам такие бедствия и невзгоды, какие только смогу и каких заслуживают взбунтовавшиеся подданные, отказывающиеся подчиниться своему законному монарху. Так что учтите, виновны в этих бедствиях и невзгодах будете вы сами, а не его величество, не я и не люди, служащие под моим началом, и вся пролитая кровь будет на вашей совести.

Можно себе представить, как возмутили вождей тлашкалтеков дерзкие слова о том, что они будто бы являются подданными какого-то чужеземца или проявляют своеволие и неповиновение неизвестному королю, защищая собственную границу. В общем, эти надменные слова Кортеса лишь разожгли в них желание битвы — и чем более кровавой она будет, тем лучше. Поэтому тлашкатлеки, не удостоив противника ответом, повернулись и направились к своему строю — туда, где все громче гремели боевые барабаны и все пронзительнее завывали флейты.

Но этот обмен формальностями дал людям Кортеса достаточно времени, чтобы собраться и установить десять пушек с большими жерлами и четыре поменьше. Орудия белые люди зарядили не разбивающими дома, похожими на мячи ядрами, а зазубренными кусками металла, битым стеклом, гравием и тому подобным. Готовые к бою аркебузы были установлены на опоры, тугие арбалеты взведены и наведены на цель. Кортес быстро отдал приказы, а Малинцин повторила их в переводе для союзных войск, после чего торопливо удалилась с поля боя в безопасный тыл.

Кортес и его люди стояли в строю, некоторые — припав на одно колено, в то время как всадники под защитой леса уже сидели в седлах. Испанцы терпеливо ждали, не трогаясь с места, тогда как сплошная стена желтого и белого, колыхнувшись, устремилась вперед. Тучи стрел дугой полетели через поле, и тысячи воинов ударили оружием о щиты, взревели ягуарами или издали другие боевые кличи.

Тлашкалтеки ожидали, что враг, как обычно, ринется им навстречу, но ни Кортес, ни его люди даже не сдвинулись с места. Он лишь вскричал: «За Сантьяго!» — и гром его пушек заглушил боевые кличи тлашкалтеков, как заглушает гроза стрекотание сверчков. Вся первая шеренга нападавших была разорвана в клочья, превратившись в кровавые ошметки. Люди во втором ряду просто попадали замертво, причем, как казалось тлашкалтекам, без всякой видимой причины, поскольку пули аркебуз и короткие стрелы арбалетов, прошив толстые стеганые доспехи, исчезли внутри. Едва смолк грохот пушек, как послышался новый громовой раскат — это из леса во весь опор вылетели с копьями наперевес белые всадники. Они нанизывали противников на копья, словно мясо на вертела, а когда их копья уже не могли собрать больше тел, всадники побросали их, выхватили из ножен стальные мечи и принялись разить ими так, что в воздух полетели отрубленные конечности и даже отсеченные с одного взмаха головы. Свирепые псы устремились на тлашкалтеков, разрывая клыками хлопчатобумажные доспехи. Естественно, что не ожидавшие ничего подобного, захваченные врасплох воины Тлашкалы дрогнули. Строй их распался, они сбивались в беспорядочные кучки, отчаянно, но почти безрезультатно размахивая при этом своим оружием. Их благородные воители и куачики пытались по возможности подбодрить растерявшихся людей, они восстанавливали строй и вновь бросали воинов в наступление, однако к тому времени испанцы успевали перезарядить пушки, аркебузы и арбалеты. Каждую новую атаку встречал очередной мощный залп смертоносных снарядов, наносивших атакующим немыслимый урон, и она захлебывалась кровью. В общем, мне нет нужды пересказывать каждую деталь этого одностороннего побоища, ибо все, что произошло в тот день, хорошо известно. В любом случае, я могу описать это только со слов выживших бойцов, хотя позднее мне и самому довелось стать свидетелем подобной резни.

Тлашкалтеки бежали с поля боя, преследуемые союзными Кортесу тотонаками, громко и злорадно ликовавшими — они считали, что одержали победу в сражении, в котором от них только и требовалось, что добивать раненых да разить в спину пытавшихся убежать. В тот несчастный день тлашкалтеки оставили на поле боя около одной трети всех своих сил, враг же понес лишь весьма незначительные потери. Пала, как я слышал, одна лошадь, нескольких испанцев задели первые стрелы, да еще несколько человек были ранены серьезнее, удачными ударами обсидиановых мечей. Но ни один белый воин не был убит или хотя бы выведен из строя на долгое время.

Когда уцелевшие тлашкалтеки обратились в бегство, Кортес и его люди разбили лагерь прямо там же, на поле боя, чтобы перевязать свои немногочисленные раны и отпраздновать победу.

Несмотря на понесенные ими ужасающие потери, тлащкалтеки проявили высокую доблесть и не покорились чужеземцам. К сожалению, этому гордому, отважному, непокорному народу помимо великого мужества была присуща также неколебимая вера в непогрешимость своих провидцев, прорицателей и колдунов. Вечером все того же бедственного дня военный вождь Шикотенкатль собрал своих мудрецов и спросил:

— Ходят слухи, будто чужеземцы являются богами. Так ли это? Вправду ли они непобедимы? Есть ли хоть какой-нибудь способ противостоять их изрыгающим пламя орудиям? Стоит ли мне терять жизни еще большего числа воинов, продолжая сражаться?

Провидцы, совершив некие таинственные, не иначе как чародейские, ритуалы, отвечали:

— Нет, чужеземцы не боги. Они люди. Но то, что они используют изрыгающие пламя орудия, наводит на мысль, что пришельцы научились применять жаркую силу солнца. Пока оно светит, они тоже имеют превосходство, ибо могут поражать нас его огнем. Но после заката сила солнца иссякнет, и с наступлением ночи чужеземцы станут самыми простыми людьми, способными использовать лишь обычное оружие. Уставшие после напряженного дня, они будут уязвимы, как и все остальные. Если хочешь победить их, напади ночью. Иначе на рассвете, отдохнув и набравшись сил, эти люди снова нападут сами и выкосят твою армию, как сорную траву.

— Напасть ночью? — пробормотал Шикотенкатль. — Это против всяких традиций. Ничего подобного правила честного боя не предусматривают. За исключением случаев осады, дикакие армии никогда не сражаются по ночам.

Мудрецы кивнули:

— Именно. На это все и рассчитано. Белые чужеземцы тоже не будут ожидать ничего подобного. Они утратят бдительность, а ты сможешь застать их врасплох.

Провидцы-тлашкалтеки заблуждались столь же пагубно, как это обычно повсюду случается со всяческими прозорливцами. Очевидно, в своих землях белые люди привыкли сражаться между собой, не разбирая дня и ночи, а потому имели обыкновение принимать на этот случай меры предосторожности. Кортес окружил свой лагерь бдительными часовыми, не смыкавшими глаз, пока их товарищи спали в доспехах, с заряженным оружием под рукой. Даже в темноте недремлющие караульные Кортеса легко заметили приближение лазутчиков, которые ползли на животе по открытой местности.

Не поднимая шума, часовые ускользнули в лагерь и тихонько разбудили Кортеса и остальные войско. Ни один воин не поднялся во весь рост, ни один профиль не вырисовывался на фоне неба, но все белые люди поджидали противника с оружием наготове.

В результате лазутчики доложили Шикотенкатлю, что белые люди спят и не подозревают об опасности. Все уцелевшие воины тлашкалтеков ползком или на четвереньках направились к испанскому лагерю, чтобы, приблизившись, вскочить и броситься в атаку. Вскочить-то они вскочили, но мало кто из них успел даже издать боевой клич. Едва тлашкалтеки оказались на ногах, их силуэты стали прекрасными мишенями. Ночь взорвалась громом, разразилась молниями, и… армия Шикотенкатля была выкошена неприятелем, как тРава на поле.

На следующее утро, хотя его слепые глаза были полны слез, Шикотенкатль-старший послал посольство высших садовников под квадратным золотым стягом перемирия, вступив с Кортесом в переговоры, чтобы выяснить условия капитуляции. К большому удивлению послов, Кортес не выказал ни малейшего чванства, но приветствовал их с большой теплотой и очевидной приязнью. Через свою Малинцин он выразил восхищение доблестью воинов тлашкалтеков и глубокое сожаление в связи с тем, что они, неверно истолковав его намерения, не оставили испанцам никакого другого выхода, кроме как защищаться. По его словам выходило, что он отнюдь не добивается капитуляции и не примет ее, ибо никогда не стремился подчинить Тлашкалу, а явился в эту страну с единственной целью — предложить свою дружескую помощь.

— Мне известно, — заявил он, будучи, несомненно, хорошо подготовленным к этому разговору Малинцин, — что вы веками страдаете от злобных мешикатль и в особенности от ненасытной алчности их нынешнего правителя Мотекусомы. Я уже освободил от этих оков тотонаков и некоторые другие племена, а теперь хочу избавить от постоянной угрозы и вас. Единственное, о чем я прошу, это чтобы как можно больше ваших отважных воинов присоединились к нашему святому и благородному делу — освободительному походу.

— Но мы слышали, — в изумлении отвечали послы, — что ты требуешь, чтобы все народы присягали заморскому правителю, отрекались от старых, искони почитаемых богов и поклонялись только новым богам вашей земли.

Кортес от всего этого просто отмахнулся. Яростный отпор тлашкалтеков внушил ему уважение к ним и побудил держаться с этим народом осторожно, не выставляя до поры непомерных требований.

— Я прошу союза, а не стремлюсь подчинить вас, — сказал он. — Когда эти земли будут полностью очищены от зловредного влияния Мешико, мы с радостью растолкуем вам все блага христианства и преимущества, кои дает народам признание верховной власти нашего короля Карлоса. Тогда вы сами решите, стоит ли вам отказываться от подобного блага. Но сперва — главное. Спросите вашего мудрого и почтенного правителя, согласен ли он оказать нам честь, приняв нашу дружескую помощь для достижения общей цели?

Послы старого Шикотенкатля еще только докладывали ему о предложении белых людей, а мы в Теночтитлане уже знали обо всем от наших «мышей». Мотекусома рвал и метал, он был просто вне себя от ярости, ибо его уверенность обернулась ошибкой. Но главное, наш Чтимый Глашатай был близок к панике, ибо осознавал, какими страшными последствиями эта ошибка может обернуться. Скверно было уже то, что тлашкалтеки не смогли уничтожить или остановить белых захватчиков, обезопасив нас от их возможного вторжения. Не радовало и то, что Тлашкала, пусть ее армия и была разбита, вовсе не лежала беззащитной, ожидая нападения с нашей стороны. Но хуже всего оказалось то, что теперь к нашим границам приближался не один только новый или один только старый враг, но оба этих врага одновременно. Мощь непревзойденного оружия белых людей теперь еще и подкреплялась многочисленными отважными тлашкалтеками, ненавидевшими Мешико и прекрасно знавшими как наши сильные, так и слабые места. Оправившись, Мотекусома принял решение, которое по крайней мере хоть немного отличалось от его обычного «надо подождать». Он призвал своего личного, самого сообразительного гонца и, продиктовав ему послание, приказал бегом мчаться к Кортесу и повторить тому все слово в слово. Послание, разумеется, было пышным, цветистым и многословным, но суть его сводилась к следующему:

— Достопочтенный генерал-капитан Кортес, не полагайся на коварных, лживых тлашкалтеков, которые пойдут на любые ухищрения, лишь сперва бы втереться к тебе в доверие, а потом вероломно тебя предать. Расспросив сведущих людей, ты легко выяснишь, что Тлашкала, подобно острову окружена странами и людьми, которых ее жители обратили в своих врагов. Заведя дружбу с тлашкалтеками, ты, как и они сами, только стяжаешь ненависть и презрение соседей. Последуй же нашему совету: отринь недостойных тлашкалтеков и прими руку дружбы, протянутую могущественным союзом трех народов — мешикатль, аколхуа и текпанеков. Мы приглашаем тебя посетить с дружественным визитом наш союзный город Чолулу, путь куда к югу от того места, где ты находишься сейчас, будет легок и недолог. Тебя примут там со всеми почестями, подобающими столь высокому гостю, а потом, когда твой отряд отдохнет, препроводят, как ты того и желал, в Теночтитлан. Я же, юй-тлатоани Мотекусома Шокойцин, буду с нетерпением ждать у себя в столице возможности поприветствовать дорогого гостя и заключить его в дружеские объятия.

Вполне возможно, что Мотекусома имел в виду именно то, что сказал, то есть намеревался уступить, чтобы выиграть время и поразмыслить, что предпринять дальше. Не знаю. Ни меня, ни даже старейшин своего Изрекающего Совета он на сей счет в известность не поставил. Но одно я знаю точно. Окажись я сам на месте Кортеса, я бы выслушал подобное предложение со смехом, особенно имея в своем распоряжении такую советницу, как Малинцин. Наверняка она растолковала ему истинный смысл послания: «О внушающий страх, но кажущийся мне глупцом враг! Прогони своих новых союзников, откажись от дополнительных сил, которые тебе удалось собрать, и, как и подобает глупцу, окажи Мотекусоме честь, направившись в его ловушку, откуда тебе уже ни за что не выбраться».

Но, к моему удивлению (тогда я еще не представлял себе всю безграничную смелость этого человека), Кортес отослал гонца назад с согласием и действительно повернул на юг, к Чолуле. Оба правителя миштеков — Владыка Высокого и Владыка Низменного — встретили его как долгожданного и почетного гостя уже на подступах к городу. Их сопровождали пышная свита и целая толпа разодетых горожан, среди которых, однако, не было вооруженных воинов. Владыки тлакуафач и тлачиак, как и обещал Мотекусома, не стали собирать войска и вообще всячески демонстрировали миролюбие.

Однако Кортес, естественно, согласился не со всеми предложениями Мотекусомы. Так, направляясь в Чолулу, он и не подумал избавляться от новоприобретенных союзников. Перед этим старый Шикотенкатль от имени побежденной Тлашкалы заключил с Кортесом договор о взаимной помощи. Он предоставил белым людям провизию, припасы, много красивых женщин для командиров и заслуженных воинов и даже многочисленных служанок, которые должны были составить свиту «госпожи» Первой Травы, или доньи Марины. Так что Кортес прибыл в Чолулу, ведя за собой целую армию тлашкалтеков, три тысячи тотонаков и воинов мелких горных племен, я уж не говорю о сотнях грозных белых солдат с их лошадьми и собаками.

Правители Чолулы, опасливо поглядывавшие на сопровождавшее Кортеса многочисленное войско, после долгих льстивых приветствий робко сообщили ему, разумеется через Малинцин, следующее:

— По приказу Чтимого Глашатая Мотекусомы наш город не укреплен и его не защищают воины. Мы готовы принять такую высокую персону, как ты, согласны разместить у себя со всеми возможными удобствами твои личные войска и твоих слуг, однако разместить в Чолуле еще и цёлую армию твоих союзников нам просто негде. К тому же извини за напоминание, но тлашкалтеки — наши заклятые враги, и нам было бы не по себе, окажись они в стенах нашего города…

Кортес оказался сговорчивым. Пойдя навстречу просьбе правителей, он оставил большую часть союзных войск за стенами города, где они и встали лагерем, замкнув Чолулу в кольцо, как при осаде.

Зная, что по первому же сигналу ему на выручку поспешат тысячи воинов, Кортес чувствовал себя в полной безопасности, и потому во главе белых воинов, каждый из которых, даже пеший, вышагивал с гордостью вельможи, белый в°нсдь вступил в город. Его приветствовала празднично одетая толпа, солдат осыпали цветами, и всех гостей, как и было обещано, окружили вниманием и почетом. Рядовых солдат принимали как благородных воителей, всем предоставили просторные покои, слуг и женщин, чтобы ублажали их ночью. Жителей Чолулы заранее известили о привычках белых людей, поэтому никто, в том числе и приставленные к ним для постельных услуг женщины, не позволял себе высказываться по поводу неприятных запахов, неопрятной манеры гостей есть и пить, их нежелания мыться (даже мыть руки перед обедом или после отправления естественных надобностей), грязной, заскорузлой одежды и тому подобного. Четырнадцать дней белые люди жили жизнью, на которую могли бы надеяться лишь самые доблестные наши воины в лучшем из загробных миров. Испанцев угощали и поили октли, не мешая им вовсю напиваться и безобразничать. Они наслаждались женщинами, а когда уставали, их развлекали музыкой, пением и танцами. Ну а на пятнадцатое утро белые люди поднялись и перебили все население Чолулы от мала до велика.

Мы в Теночтитлане узнали об этом от наших «мышей», наверное, раньше, чем над городом рассеялся пороховой дым. По словам лазутчиков получалось, что бойня была устроена по наущению женщины Малинцин. Однажды ночью она явилась в комнату своего господина во дворце, где он накачивался октли, разогнала всех, с кем он веселился, и сообщила Кортесу о раскрытом ею страшном заговоре. С ее слов выходило, будто бы женщины на рынке, не зная о ее действительном положении и приняв Малинцин за пленницу, желающую обрести свободу, поделились с ней секретом. Оказывается, гостей угощали и ублажали, чтобы усыпить их бдительность, в то время как Мотекусома тайно послал отряд из двадцати тысяч воинов, приказав им окружить Чолулу и быть готовыми по условленному сигналу обрушиться на расположившиеся лагерем снаружи союзные войска и напасть на ничего не подозревающих белых людей. А когда она шла, чтобы рас сказать о заговоре, то якобы уже видела, как мешикатль, проникшие в город, стягивались под знамена Мотекусомы на городской площади.

Кортес со своими командирами, пировавшими вместе с ним, выскочил из дворца, и на их крик «Сантьяго!», мигом побросав женщин и кубки и схватившись за оружие, примчались солдаты, расквартированные по всему городу. В полном соответствии со словами Малинцин, площадь была полна народу, причем многие пришли в праздничных нарядах, которые испанцы, возможно, могли принять за боевые облачения.

Собравшиеся на площади люди не успели не только издать боевой клич или подать сигнал к бою, но даже объяснить свое присутствие, ибо белые люди без предупреждения открыли по ним смертоносный огонь. А поскольку толпа была плотной, ни одна пуля, ни одна стрела, ни одна картечина не пролетела мимо цели.

Когда дым слегка рассеялся, белые люди наверняка увидели, что на площади находились не только мужчины (причем безоружные), но также женщины и дети. Возможно, кто-то из испанцев даже задумался, насколько были оправданы их действия? Но едва загремели выстрелы, как в город ворвались стоявшие под его стенами тлашкалтеки и другие союзники Кортеса. Именно они, еще более беспощадно, чем белые люди, опустошили город, убивая всех без разбору, включая правителей. Некоторые из жителей Чолулы все же побежали за своим оружием, чтобы дать отпор, но, оказавшись окружены противником, имеющим подавляющее превосходство, могли только, отбиваясь, отступать все выше и выше по склонам своей огромной, величиной с гору пирамиды. Последнюю линию обороны защитники города держали на самой ее вершине, но в конце концов вынуждены были отступить внутрь находившегося там великого храма Кецалькоатля. Штурмовать храм враги не стали: они обложили его деревом и сожгли вместе с защитниками.

С той поры, почтенные братья, минуло почти двенадцать лет. Сегодня на месте сгоревшего капища не осталось ничего, кроме деревьев и кустов, и многие испанцы никак не могут поверить в то, что это никакая не гора, а пирамида, воздвигнутая людьми в давние времена. Конечно, я знаю, что теперь там есть не только зелень. Вершина, откуда в ту ночь были низвергнуты Кецалькоатль и его почитатели, недавно увенчалась христианским храмом.

Когда Кортес прибыл в Чолулу, ее население составляло примерно восемь тысяч человек. Когда он уходил, город был пуст. Повторю, что Мотекусома не посвящал меня в свои планы. Не исключено, что он и вправду тайно направил свои войска к этому городу и дал приказ атаковать Кортеса, когда ловушка захлопнется. Но позволю себе, однако, в этом усомниться. Резня произошла в первый день нашего пятнадцатого месяца, который называется Панкецалицтли, что означает «Расцветание Перьевых Знамен». Этот день повсюду отмечают как праздник, собираясь в церемониальных одеждах под стягами, что и делали те несчастные люди.

Может быть, эта женщина Малинцин действительно никогда не присутствовала на такой церемонии. Может быть, она искренне поверила или ошибочно предположила, что люди собрались под боевыми знаменами. А может быть, любовница белого вождя придумала этот «заговор», например, из ревности, увидев знаки внимания, которые Кортес оказывал местным женщинам. Но что бы ею ни двигало, непонимание или злоба, именно она, в сущности, побудила Кортеса превратить Чолулу в пустыню.

Сам же он если и сожалел о случившемся, то недолго, ибо это помогло ему, пожалуй, даже больше, чем победа над тлашкалтеками. Я уже упоминал, что посещал Чолулу, и о ее жителях у меня сложилось далеко не лучшее впечатление. Мне не было дела до того, продолжит этот город существовать или исчезнет с лица земли; меня во всей этой бойне насторожило и огорчило другое — укрепление грозной репутации Кортеса.

Весть об учиненной его войском резне гонцы стремительно разнесли повсюду. Так что я не сомневался, что, прикидывая, как разворачиваются события, правители и военные вожди Сего Мира рассуждали следующим образом: «Сперва белые люди вывели из подчинения Мотекусомы тотонаков. Дотом они покорили Тлашкалу, чего не смогли сделать ни Мотекусома, ни кто-либо из его предшественников. Потом испанцы, наплевав на возможный гнев или месть Мотекусомы, перебили его союзников в Чолуле. Похоже, что белые люди могущественнее, чем издавна считавшиеся самым сильным народом Сего Мира мешикатль. Может быть, нам разумнее встать на сторону сильнейшего… пока мы еще можем сделать это по собственной воле?»

А один могущественный вождь уже поступил таким образом без малейших колебаний, это был наследник престола Тескоко Иштлилыпочитль, законный правитель аколхуа. Мотекусома, отстранивший его три года назад от наследования престола, должно быть, горько пожалел о своем опрометчивом поступке, ибо все это время принц Черный Цветок не сидел, пригорюнившись и сложа руки, а собирал в своем горном убежище воинов, чтобы вернуть себе трон Тескоко. И уж кому-кому, а Черному Цветку появление Кортеса, должно быть, показалось знамением богов, ниспославших ему средство для достижения заветной цели. Из своей крепости в скалах он спустился прямо в опустошенную Чолулу, где Кортес перегруппировывал свою многочисленную армию, готовясь к продолжению похода на запад, и встретился с вождем белых людей. Меня на этой встрече не было, но, думаю, Черный Цветок наверняка рассказал Кортесу о том, как обошлись с ним по милости Мотекусомы, а вождь испанцев, скорей всего, обещал помочь ему восстановить справедливость. Так или иначе, но дурная весть обрушилась на Теночтитлан: мы узнали, что к войскам Кортеса присоединился теперь еще и Жаждавший мщения наследный принц Тескоко с несколькими тысячами великолепно обученных воинов аколхуа.

Было очевидно, что учиненная, возможно непредумышленно, резня в Чолуле лишь упрочила положение Кортеса, причем благодарить за это он должен был свою наложницу Малинцин. Какими бы соображениями ни руководствовалась эта женщина, она продемонстрировала всецелую преданность делу своего господина и желание помочь ему добиться своей цели, даже если для этого требовалось пройти по мертвым телам ее соотечественников.

С тех пор Кортес не просто полагался на донью Марину как на переводчицу, он стал еще больше ценить эту особу как толкового военного советника, надежного помощника и самого верного своего союзника. Кто знает, возможно, он даже полюбил эту женщину, которая столь уверенно продвигалась к намеченной цели. Она уже стала незаменимой для своего господина и теперь направлялась в Теночтитлан — в то место, куда стремилась издавна, — окруженная роскошью и почестями, которые оказывают лишь знати.

Не стану спорить, вполне возможно, что описанные мною события произошли бы все равно, даже если бы у безвестной шлюхи из Коацакоалькоса и не родилась бы неизвестно от кого будущая рабыня Ке-Малинали. Может быть, моя крайняя неприязнь к этой женщине объясняется просто: я никак не мог забыть, что она получила при рождении то же имя, что и моя погибшая дочь, что ей было столько же лет, сколько было бы и Ночипе, поэтому мне невольно казалось, что ее презренные поступки словно бы бросали тень на мою собственную Ке-Малинали, такую невинную и беззащитную.

А теперь отбросим в сторону мои личные чувства: я ведь дважды встречался с Малинцин, прежде чем она стала самым опасным оружием Кортеса, а значит, дважды мог не дать ему обзавестись этим оружием. Стоило мне в первый раз купить ее у владельца невольничьего каравана, и девушка провела бы всю свою жизнь в Теночтилане, довольствуясь ролью служанки воителя-Орла. При второй нашей встрече, в земле тотонаков, Ке-Малинали еще оставалась рабыней, хоть и была уже наложницей младшего командира и переводчицей с ксайю на науатль. Исчезновение столь незначительной персоны не вызвало бы особого шума, а устранить ее мне тогда ничего не стоило. Таким образом, я дважды имел возможность изменить ход жизни этой женщины, а вместе с ним, возможно, и ход истории. Но я не сделал этого, и лишь после случившейся по ее наущению резни в Чолуле уразумел в полной мере, насколько Малинцин опасна. Мне стало ясно, что мы с ней непременно встретимся в третий раз, в Теночтитлане, куда она стремилась всю свою жизнь, и я дал себя клятву сделать все, чтобы ее жизнь там же и закончилась.

Тем временем, едва получив известия о бойне в Чолуле, Мотекусома вновь обнаружил трусость и нерешительность, направив к Кортесу посольство из самых знатных вельмож во главе со Змеем-Женщиной Тлакоцином, Хранителем Сокровищницы Мешико и вторым по значению человеком в государстве. Тлакоцин и его знатные спутники снова повели караван, нагруженный золотом и иными бесчисленными сокровищами, предназначавшимися отнюдь не для восстановления несчастной Чолулы, но для задабривания Кортеса.

Этим своим поступком Мотекусома продемонстрировал самое низкое лицемерие. Ведь либо жители Чолулы были полностью невиновны и не заслуживали истребления, либо же, если они и вправду готовили нападение, то действовали исключительно по воле и во исполнение тайного приказа самого Мотекусомы. Однако в послании, адресованном Кортесу, Чтимый Глашатай обвинил власти Чолулы в измене и заговоре, заверив, что ничего об этом не знал, и выразив удовлетворение тем, сколь быстро и неотвратимо обрушил Кортес на «негодяев, предавших их обоих», суровую, но справедливую кару. Мало того, Мотекусома еще и присовокупил надежду, что это злосчастное происшествие не поставит под Угрозу столь предвкушаемую им дружбу между белыми людьми и Союзом Трех.

По моему разумению, озвучивать подобное послание более всего пристало именно Змею-Женщине, ибо оно представляло собой настоящий шедевр змеиной изворотливости.

В частности, в нем говорилось: «Однако, если вероломство Чолулы обескуражило генерал-капитана и отвратило его от намерения продолжить путь по столь опасным землям, населенным коварными народами, мы отнесемся к его решению вернуться домой с пониманием, хотя и будем искренне и глубоко сожалеть о том, что нам не довелось лично встретиться с доблестным генерал-капитаном Кортесом. Ну а поскольку в таком случае он не сможет посетить нас в столице Мешико, где мы поджидаем его с нетерпением, то мы от имени всех мешикатль просим высокочтимого Кортеса принять эти дары как слабую замену наших дружеских объятий и разделить их по возвращении на родину с его королем Карлосом».

Впоследствии я слышал, что, когда Малинцин перевела ему это трусливое и лживое послание, Кортес с трудом сдержал торжество. Говорят, что он, размышляя вслух, произнес:

— Мне и вправду не терпится воочию увидеть человека с двумя лицами.

Тлакоцину же он ответил следующее:

— Я благодарю твоего господина за заботу и за поднесенные, дабы утешить меня, дары, которые я с готовностью принимаю от имени его величества короля Испании. Однако, — тут Кортес, как сообщил Тлакоцин, зевнул, — происшествие в Чолуле не доставило нам особого беспокойства. Мы, воины испанского короля, — народ стойкий, так что передай своему господину, что он может не тревожиться: наша решимость продолжить исследование этой страны ничуть не уменьшилась. Мы будем двигаться и дальше на запад. Правда, я не исключаю, что по пути в Мешико нам придется несколько раз отклониться в ту или иную сторону для посещения городов и селений тех народов, которые, возможно, захотят вступить с нами в союз и присоединиться к нашему войску. Но в любом случае — ты можешь торжественно заверить в этом своего правителя, — рано или поздно наше путешествие приведет нас в Теночтитлан. Мы с ним непременно встретимся. — Тут Кортес расхохотался и добавил: — Лицом ко всем лицам.

Естественно, Мотекусома предвидел, что отговорить захватчиков будет не так-то просто, и на сей случай повелел Змею-Женщине подойти к делу иначе.

— В таком случае, — сказал Тлакоцин, — Чтимый Глашатай будет очень рад, если достойный генерал-капитан не станет более откладывать свое прибытие.

Причина такого предложения заключалась в страхе Мотекусомы: он боялся, что Кортес неизбежно еще больше усилит свое войско, если продолжит путь через земли враждебных мешикатль или недовольных взимаемой с них данью подчиненных народов.

— Чтимый Глашатай опасается, как бы скитания по отсталым окраинам не побудили тебя счесть наш народ диким, варварским и далеким от цивилизации. Мотекусома желает, чтобы ты увидел весь блеск и величие его столицы и получил возможность оценить нас по достоинству, а потому настойчиво предлагает тебе не мешкать, но двинуться прямо в Теночтитлан. Я сам буду твоим проводником, мой господин, а поскольку я являюсь вторым лицом в государстве после верховного правителя, то мое присутствие будет надежной гарантией: никто не посмеет устроить засаду или же напасть исподтишка.

Кортес в ответ сделал широкий жест, словно обводя рукой собравшиеся вокруг Чолулы войска.

— Хитрости и засады неведомых врагов, друг Тлакоцин, — с нажимом промолвил он, — меня не волнуют. Но я принимаю приглашение твоего господина посетить столицу и твое любезное предложение быть моим проводником. Мы готовы выступить в путь, как только будешь готов ты.

Кортес не покривил душой: опасаться чьего-либо нападения, тайного или явного, ему в то время уже действительно Не приходилось. Да и необходимости собирать еще больше воинов тоже не было. По оценкам наших «мышей», когда белый вождь покидал Чолулу, его объединенные силы составляли около двадцати тысяч человек, и это не считая примерно восьми тысяч тащивших провизию и снаряжение носильщиков. Войско растянулось в длину на два долгих прогона, что составляло четверть дня ходу. Вдобавок к тому времени все его воины и носильщики имели отличительный знак, позволявший определить, что они принадлежат к армии Кортеса. Поскольку испанцы все еще жаловались, что «все эти чертовы индейцы на одно лицо», и не хотели в суматохе боя перепутать своих с врагами, Кортес приказал всем своим союзникам надеть высокие головные уборы из травы мацатла. «Мыши» говорили, что когда его армия из двадцати восьми тысяч человек двигалась к Теночтитлану, издали могло показаться, будто некое волшебство привело в движение огромное, поросшее травой поле.

Возможно, что в глубине души Мотекусома был бы не прочь приказать Змею-Женщине долго водить Кортеса по крутым горным тропам и перевалам, пока белые люди, вымотавшись, не плюнут наконец на свою затею и не решат повернуть назад, а еще лучше было бы завести испанцев в дебри и бросить их там погибать. Но, конечно, на это рассчитывать не приходилось. С Кортесом шло множество тлашкалтеков и аколхуа, которые знали местность и, конечно, разгадали бы такую уловку. Но, видимо, Змей-Женщина все же получил указание вести испанцев хоть и правильным, но трудным путем. Возможно, Мотекусома еще лелеял слабую надежду на то, что тяготы и лишения смогут обескуражить Кортеса, хотя никто, хоть немного знавший испанского вождя, не стал бы тешить себя такими иллюзиями. Так или иначе, Тлакоцин повел их на запад по самому, пожалуй, трудному пути торговых караванов, проходившему через высокий перевал между вулканами Истакиуатль и Попокатепетль.

Как я уже говорил, на этой высоте даже в разгар знойного лета лежит снег, а армия выступила в поход в начале зимы. Наверное, Тлакоцин считал, что стужа, обжигающий ледяной ветер и снежные заносы, сквозь которые приходится прокладывать путь, пересилят упорство белых людей. Я и по сей день не знаю, каков климат в вашей Испании, но Кортес и его солдаты провели не один год на Кубе, которая, как я понимаю, такая же знойная и влажная, как и любая из наших расположенных на побережье Жарких Земель. Так что и они, и, уж конечно, тотонаки не были привычны к холоду и не имели теплой одежды, чтобы защититься от пронизывающих ветров, насквозь продувавших горные тропы, которыми их вел Тлакоцин. Он впоследствии не без удовольствия рассказывал, что белые люди терпели страшные мучения.

Да, они страдали и жаловались, а четверо белых солдат, две лошади, несколько собак и сотня тотонаков и вовсе погибли, но остальные выдержали. Более того, десять испанцев, чтобы продемонстрировать свою отвагу и несгибаемую волю, объявили о намерении взойти на вершину вулкана Попокатепетль и заглянуть в его дымящееся жерло. Добраться до кратера им не удалось, но я не припоминаю, чтобы кто-то из индейцев хотя бы попытался это сделать. Неудавшиеся скалолазы вернулись к своим, посинев и окоченев от холода, а некоторые даже отморозив пальцы на руках и ногах, но своим мужеством они заслужили восхищение товарищей. Даже Змей-Женщина с неохотой признал, что белые люди, при всем их безрассудстве и тяге к пустой браваде, полны энергии и по-настоящему бесстрашны.

Тлакоцин также сообщил нам удивительную вещь: испанцы вполне по-человечески пришли в изумление и трепетный восторг, когда, миновав с запада перевал, оказались на горном слоне, над равниной бескрайних озер. Падающий снег ненадолго отвел свою завесу, позволив им насладиться видом Долины во всей ее красе. Огромные чаши озер, наполненные водой различных цветов, казались драгоценными камнями в оправах из пышной зелени, аккуратных городков и соединяющих их прямых дорог. После столь тяжкого пути по суровой местности это зрелище поражало и восхищало. Все, лежащее внизу, казалось сплошным царством множества °ттенков зеленого — зелени лесов и зелени садов, зелени полей и зелени чинампа. Наверняка испанцам, пусть и издали, удалось разглядеть многочисленные прилепившиеся к озерам города и поселения поменьше, расположенные на островах. Тогда они все еще находились не менее чем в Д1 адцати долгих прогонах от Теночтитлана, но серебристо-белый город сверкал издали, как звезда. Не один месяц шли белые люди от невзрачных отмелей, огибая горы, преодолевая каменистые ущелья, оставляя позади дикие равнины с ничем не примечательными городками и деревушками. Последним испытанием стало преодоление перевала между двумя вулканами. И вдруг… Внизу путникам открылась картина, которая, по словам одного из испанцев, «показалась чудесным сном… ожившей картинкой из старых сборников сказок…».

Спустившись с гор, войско вступило во внутренние земли Союза Трех. Первыми на пути чужеземцев лежали владения аколхуа, и их юй-тлатоани, выступивший из Тескоко поприветствовать гостей, окружил себя впечатляющей свитой из придворных и знати. Хотя Какамацин по приказу дяди произнес теплую речь и вообще всячески изображал радушие, но вряд ли он обрадовался встрече с лишенным трона в его пользу сводным братом, тем более когда увидел Черного Цветка во главе мощного отряда верных ему воинов аколхуа. Полагаю, родственники могли бы попытаться разрешить спор силой прямо на месте, но и Мотекусома, и Кортес запретили всякие стычки, которые могли бы омрачить предстоящую судьбоносную встречу. Поэтому никто не выказывал открытой враждебности, и Какамацин лично повел всю процессию в Тескоко, дабы гости могли подкрепиться и отдохнуть перед завершающим этапом своего долгого нелегкого пути. Пути в Теночтитлан.

Однако, вне всякого сомнения, Какамацин был смущен и возмущен, когда его собственные подданные заполнили улицы Тескоко, приветствуя возвращавшегося Черного Цветка криками радости и восторга. Это уже само по себе было тяжким оскорблением, но вскоре Какамацин понес не только моральный ущерб, столкнувшись с массовым дезертирством. Всего лишь за пару дней, которые путешественники провели в столице, примерно две тысячи жителей Тескоко откопали свое давно не использовавшееся боевое снаряжение и оружие, а когда гости двинулись дальше, отправились с ними, добровольно присоединившись к войску Черного Цветка. С того дня народ аколхуа поразил бедственный раскол. Половина населения осталась верной Какамацину, который был Чтимым Глашатаем, признаваемым другими правителями Союза Трех. А другая половина пошла за Черным Цветком, который должен был стать их Чтимым Глашатаем, хотя многие и сокрушались, что он связал свою судьбу с белыми чужеземцами.

Из Тескоко Тлакоцин повел Кортеса и его ораву вдоль южного побережья озера. Белые люди дивились грандиозному «внутреннему морю», а еще более — величию и блеску Теночтитлана, который был виден с нескольких точек вдоль их пути и который, казалось, все увеличивался и становился более великолепным по мере их приближения к нему. Наконец Тлакоцин привел всю компанию в свой собственный роскошный дворец, находившийся в расположенном на мысе городе Истапалапане, и испанцы устроили последний привал, чтобы отполировать до блеска оружие и доспехи, вычистить лошадей и привести, насколько возможно, в порядок износившиеся мундиры. Вступая через дамбу в столицу, они хотели выглядеть не шайкой бродяг-оборванцев, а внушительным и грозным боевым отрядом.

Пока солдаты наводили лоск, Тлакоцин сообщил Кортесу, что поскольку город расположен на острове и весьма плотно населен, найти в его пределах место для расквартирования даже малой части многотысячной армии его союзников Решительно невозможно. Кроме того, Змей-Женщина дал понять, что из соображений политической учтивости не стоило бы брать с собой в столицу столь нежелательного гостя, как Черный Цветок, а также вводить туда вспомогательные отряды, принадлежащие к пусть и родственным, но враждебным нам племенам.

Кортес, уже видевший город издалека, вряд ли мог поспорить с тем, что все его войско в городской черте действительно не разместить, и проявил вполне дипломатичную сговорчивость в выборе тех, кого намеревался взять собой. Однако он и сам выдвинул несколько встречных требований. Тлакоцин должен был согласиться с тем, что войска Кортеса распределятся дугой вдоль побережья материка — от южной дамбы до северной, то есть фактически возьмут под контроль все дороги, ведущие как в город-остров, так и из него.

Предполагалось, что Кортес захватит с собой в Теночтитлан большинство испанцев, но из числа аколхуа, тлашкалтеков и тотонаков в город войдет лишь символическое количество воинов. Однако он потребовал, чтобы всем этим людям предоставили право беспрепятственно, в любое время переходить на остров и покидать его, дабы у командира была возможность поддерживать постоянную связь с войсками, оставшимися на материке. Тлакоцин на эти условия согласился, предложив оставить часть союзных сил там, где те уже находились, то есть в контролирующем южную дамбу Истапалапане, а другие отряды отвести к Тлакопану и Тепеяке, где они встанут лагерем, перекрыв, соответственно, западную и северную дороги. Во исполнение этого соглашения Кортес отобрал из числа союзников тех, кого вознамерился взять с собой, дабы использовать в качестве курьеров, а остальных, поставив во главе их отрядов испанских офицеров, отправил с выделенными Тлакоцином проводниками в те места, где они по взаимному соглашению должны были находиться. После того как командир каждого из этих подразделений прислал гонца с донесением, что вверенные ему силы заняли позиции и разбивают лагерь, Кортес сказал Тлакоцину, что он готов. И Змей-Женщина тут же известил Мотекусому: посланцы короля Карлоса и Господа Бога вступят в Теночтитлан завтра.

Это случилось в день Второго Дома нашего года Первого Тростника, то есть по вашему летоисчислению было самое начало ноября одна тысяча пятьсот девятнадцатого года.

Южная дамба знавала в свое время немало процессий, но ни одна из них не производила такого шума. При этом у испанцев не было никаких музыкальных инструментов, и они не сопровождали свой марш пением или боем барабанов. Нет, слышались лишь звон оружия и доспехов, топот сапог и копыт, громыхание заставлявших дрожать насыпь колес тяжеленных пушек да скрип сбруи. Поверхность озера, словно натянутая мембрана барабана, отражала и усиливала эти звуки так, что они, разносясь повсюду, отдавались эхом от дальних гор.

Впереди, разумеется, гарцевал на Лошачихе Кортес с кроваво-золотым стягом Испании на длинном древке, а у его стремени, с личным штандартом своего господина, гордо вышагивала Малинцин. Позади них шествовал Змей-Женщина со знатными послами, сопровождавшими его в Чолулу и обратно, а следом ехали испанские всадники с вымпелами на поднятых вверх копьях. За верховыми маршировали воины союзных племен, примерно по пятьдесят представителей каждого народа, а далее — пешие испанские солдаты с аркебузами и арбалетами, копьями и мечами, изготовленными не для боя, а для парада. Ну а уж за всей этой четко построенной и отлаженно марширующей колонной валом валила беспорядочная толпа жителей Истапалапана и других городов мыса, привлеченных невиданным зрелищем. Впервые в истории чужеземные воины с оружием в руках беспрепятственно вступали в никому доселе не доступный Теночтитлан.

На середине дамбы, у цитадели Акачинанко, чужеземцев ясдала первая официальная встреча. Чтимый Глашатай Тескоко Какамацин и множество знатных аколхуа, переправившиеся из своего города на каноэ, объединились с представителями знати Тлакопана, третьего города Союза. Эти роскошно разодетые вельможи, смиренно, словно рабы, обметали перед высокими гостями дорогу и посыпали ее цветочными лепестками до самого места соединения дамбы с островом. Тем временем Мотекусому в самых великолепных из всех имевшихся у него носилках вынесли из дворца. Его сопровождала многочисленная и впечатляющая свита из благородных воителей-Орлов, Ягуаров и Стрел, а также все знатные придворные господа и дамы, включая некоего господина Микстли и его супругу, госпожу Бью.

Время было выверено так четко, что эскорт Чтимого Глашатая прибыл к месту соединения дамбы с островом одновременно с приближением двигавшейся по насыпи колонны гостей. Обе колонны остановились, когда их разделяло примерно двадцать шагов, и Кортес спрыгнул с лошади, передав свое знамя Малинцин. В тот же самый момент носильщики поставили покрытые балдахином носилки Мотекусомы на землю, и когда Чтимый Глашатай вышел из-за раздвинутых занавесок, мы все были поражены его обличьем. Причем вовсе не его длинной, переливающейся мантией, сделанной из несчетного множества перьев колибри, не великолепным венцом из перьев птицы кецаль тото, не множеством медальонов и других невероятно дорогих украшений из золота и драгоценных камней. Нас потрясло то, что Мотекусома явился на встречу не в высоких золоченых сандалиях, но босым. Мало кому из мешикатль могло понравиться подобное смирение, проявленное их Чтимым Глашатаем перед лицом чужеземца.

Они с Кортесом оставили позади сопровождающих и медленно направились через разделявшее их открытое пространство навстречу друг другу. Мотекусома отвесил низкий поклон, исполнив ритуал целования земли, а Кортес ответил жестом, являющимся, насколько мне известно, принятым У испанцев военным салютом. Как подобает гостю, Кортес первым преподнес подарок, подавшись вперед и надев на шею Чтимого Глашатая ожерелье. Нам показалось, что оно состоит из нанизанных попеременно жемчужин и драгоценных камней, но, как выяснилось впоследствии, то были лишь дешевые стекляшки и перламутр. Мотекусома, в свою очередь, повесил на шею Кортеса двойное ожерелье из редчайших морских раковин и примерно сотни скрепленных вместе, выполненных из чистого золота, искуснейшей работы изображений различных животных. Потом Чтимый Глашатай произнес приветственную речь — пространную и цветистую. Малинцин, державшая в каждой руке по чужеземному флагу, смело шагнула вперед и остановилась рядом со своим господином, чтобы перевести слова Мотекусомы и ответную речь Кортеса, которая была несколько короче.

Затем Мотекусома вернулся к своим носилкам, Кортес снова сел верхом, и мы, мешикатль, двинулись впереди колонны испанцев, ведя их через город. Строй белых людей уже не был столь безупречным, ибо они сбивались с шага и наступали друг другу на пятки, потому что вертели головами и глазели по сторонам — на обступавшую улицы пеструю толпу, прекрасные здания и висячие сады на крышах. В Сердце Сего Мира лошадям пришлось трудно, ибо копыта скользили на гладких мраморных плитах, которыми была вымощена эта огромная площадь. Кортесу и другим всадникам пришлось сойти с коней и вести их в поводу. Мы прошли мимо Великой Пирамиды и повернули направо, к старому дворцу Ашаякатл я, где все было готово к великолепному пиру, рассчитанному на сотни чужеземцев и сотни принимающих их наших вельмож. Должно быть, и число разнообразных яств, подававшихся на отделанных золотом лаковых блюдах, тоже исчислялось сотнями. Когда мы заняли места за пиршественными скатертями, Мотекусома повел Кортеса к Установленному для двух вождей помосту со словами:

— Этот дворец принадлежал еще моему отцу, также бывшему в свое время Чтимым Глашатаем Мешико. Но сейчас, Перед приемом столь высоких гостей, его подготовили заново и украсили самым тщательным образом. Мы обставили особые покои для тебя, твоей госпожи (эти слова Мотекусома произнес не без неудовольствия) и для твоих старших командиров. Удобные помещения дожидаются также и остальных твоих спутников. К вашим услугам будет делая армия рабов, готовых выполнить любое ваше желание. Этот дворец мы предоставляем в полное твое распоряжение, и он прослужит твоей резиденцией столько времени, сколько тебе будет угодно оставаться нашим гостем.

По моему разумению, любой другой человек, окажись он на месте Кортеса в столь двусмысленной ситуации, предпочел бы отклонить это сомнительное предложение. Он прекрасно понимал, что сам навязался в гости, а значит, сколько бы ни рассыпались здешние жители в любезностях, на самом деле ему здесь никто не рад. И, обосновавшись во дворце, под одной крышей с тремя сотнями своих солдат, генерал-капитан рисковал значительно сильнее, чем когда он останавливался во дворце в Чолуле. В Теночтитлане Кортес должен был все время находиться под приглядом Мотекусомы, в пределах досягаемости последнего на случай, если Чтимый Глашатай вдруг решит той же рукой, которую только что протягивал для дружеского рукопожатия, нанести удар. Во дворце испанцам предстояло сделаться пленниками, пусть без оков, но настоящими узниками, запертыми в столице Мешико — расположенной на острове, окруженной озером и замкнутой в кольцо городов и армий Союза Трех. Разумеется, собственные союзники Кортеса тоже находились поблизости, однако, надумай они прийти ему на помощь, у них могли возникнуть серьезные затруднения. Кортес, двигаясь по южной дамбе, не мог не заметить, что она в нескольких местах прорезана проходами для каноэ, так что достаточно разобрать мосты над ними, как проход по насыпи окажется перекрытым. Наверняка он предположил, и совершенно справедливо, что остальные дамбы устроены таким же образом.

Генерал-капитан мог бы тактично сказать Мотекусоме, что он предпочитает обосноваться на материке и наведываться оттуда в город по мере надобности, но с его стороны подобных заявлений не последовало. Кортес лишь поблагодарил Мотекусому за великодушное предложение и принял его как само собой разумеющееся, с таким видом, будто презирает саму мысль о возможной опасности. Хотя я не питаю любви к Кортесу и далек от того, чтобы восхищаться его коварством, мне трудно не признать, что перед лицом опасности этот человек всегда действовал отважно, без колебаний и часто вопреки тому, что другие люди называют «здравым смыслом». Пожалуй, подсознательно я чувствовал, что наши темпераменты имеют много общего, потому что мне самому тоже нередко случалось идти на дерзкий риск, которого люди «здравомыслящие» избегали, считая признаком безумия.

Впрочем, в вопросах собственной безопасности Кортес не стал полагаться на случай. Перед тем как впервые переночевать во дворце, он приказал с помощью крепких веревок, не щадя усилий, затащить на крышу четыре пушки. То, что при этом пострадал устроенный для его же удовольствия цветник, белого вождя не волновало. Остальные пушки были расставлены так, чтобы держать под контролем все подступы ко дворцу, а каждую ночь по крыше и вокруг дворца расхаживали солдаты с заряженными аркебузами.

Следующие несколько дней Мотекусома лично показывал своим гостям город. Сопровождать их приходилось также и Змею-Женщине, и старейшинам Совета, и многим высшим жрецам, которым это совсем не нравилось, и мне. Мотекусома настаивал на моем присутствии, поскольку я предупредил его относительно коварства и двуличия переводчицы Малинцин. Кортес, как и обещал, запомнил меня, но не выказывал ни малейшей вражды. Когда нас представили, он тонко улыбнулся и, дружелюбно приняв к сведению, что я знаю его язык, стал обращаться ко мне как к переводчику, пожалуй, не реже, чем к своей наложнице. Женщина, конечно же, тоже узнала меня, но в отличие от белого вождя почти не скрывала своей ненависти. Сама Малинцин не обращалась ко мне вовсе, а когда это делал Кортес, смотрела так злобно, словно только и мечтала при первой возможности предать меня смерти. Это, однако, ничуть меня не удивило: ведь именно такую участь я и сам готовил для нее. Во время прогулок по городу Кортеса всегда сопровождали его заместитель — огненноволосый гигант Педро де Альварадо, большинство других старших командиров, конечно же Малинцин и двое или трое его собственных священников, которые выглядели так же кисло, как и наши жрецы. Кроме того, за нами обычно таскались разрозненные группы простых солдат. Остальные испанцы шатались по Теночтитлану сами по себе, а вот воины из союзных им племен старались не отходить далеко от дворца, ибо только там чувствовали себя в безопасности.

Как я уже говорил, все эти воины носили по указу Кортеса новые головные уборы, представлявшие собой высокие пучки гибкой травы. Но и на боевых шлемах испанских солдат, с тех пор как я видел их в последний раз, появилось нечто новое — опоясывавшая верхний ободок шлема бледная кожаная полоска. Поскольку она явно не несла никакой нагрузки и едва ли могла считаться украшением, я в конце концов поинтересовался насчет того, зачем эта полоска нужна, у одного из испанцев. Он со смехом рассказал мне следующее.

На этом завершается изустный рассказ — хроника пожилого индейца из племени, обычно именуемого ацтеками. Повествование сие было записано verbatim ab origine[23] братом Гаспаром де Гайана, братом Торибио Вега де Аранхес, братом Херонимо Муньос и братом Доминго Виллегас-и-Ибарра interpres[24] Алонсо де Молина. Писано в день Святого Апостола Иакова, июля, 25-го дня, в год 1531-й от Рождества Христова.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству, императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю.

Его Всемогущему Непобедимому Величеству из города Мехико, столицы Новой Испании, в день Невинных Младенцев, в год от Рождества Христова одна тысяча пятьсот тридцать первый, шлем мы наш нижайший поклон.

Прежде всего мы просим прощения за то, что после нашего предыдущего сообщения прошло столь долгое время, но, как подтвердит капитан Санчес Сантовенья, его курьерская каравелла прибыла сюда с большим опозданием из-за штормов, разыгравшихся вблизи Азорских островов, и, напротив, длительного безветрия в лежащем у экватора Саргассовом море. По этой прискорбной причине мы только сейчас получили письмо Вашего Величества с указанием «выделить хронисту-ацтеку и его жене за услуги, оказанные Короне, удобный дом на подходящем земельном участке и денежное

вспомоществование, достаточное для поддержания достойного существования до конца их дней».

Увы, мы вынуждены с сожалением сообщить вам, государь, что исполнить сие повеление не представляется возможным. Индеец мертв, а его безнадежно больная жена если и жива, то нам неведомо, где она находится.

Поскольку мы ранее уже обращались к Вашему Величеству за указаниями относительно того, как следует поступить с ацтеком по окончании его рассказа, но единственным ответом нам было двусмысленно затянувшееся молчание, то мы, и это в какой-то мере должно послужить нам извинением, осмелились предположить, что Ваше Величество разделяет столь часто высказывавшееся во время проведения нами кампании против ведьм в Наварре суждение о том, что «проглядеть ересь — значит поощрить оную».

После того как в разумный срок нами не было получено никаких указаний либо пожеланий Вашего Величества, мы сочли возможным и оправданным действовать по собственному усмотрению, в связи с чем ацтеку было предъявлено официальное обвинение в ереси, и он предстал перед судом Инквизиции.

Разумеется, получи мы письмо Вашего Величества ранее, оно было бы воспринято нами как высочайшее прощение старому грешнику и все обвинения с него были бы немедленно сняты. Однако рассудите сами, Ваши Величество: не виден ли Перст Божий в том, что ветры Моря-океана задержали вашего курьера?

Смею Вас заверить, что мы никогда не забудем, как наш почитаемый монарх в нашем присутствии клялся в готовности «положить владения, друзей, кровь, жизнь и душу свои ради искоренения ереси». А памятуя сие, мы верим, что Ваше Крестоносное Величество одобрит наше стремление поспешествовать Господу в избавлении мира от еще одного приспешника Врага Рода Человеческого.

Заседание суда Святой Инквизиции состоялось в нашей канцелярии в день св. Мартина. Оно происходило с ведением протокола и соблюдением всех должных формальностей. Кроме нас, Апостолического Инквизитора Вашего Величества, присутствовали также: старший викарий, выступивший в качестве председателя суда, главный альгвазил, он же наш апостолический нотариус, и, разумеется, сам обвиняемый. Процедура заняла всего лишь одно утро, поскольку мы представляли и потерпевшую сторону, и обвинение: единственным свидетелем обвинения являлся сам же обвиняемый, свидетели защиты, отсутствовали, а главным доказательством вины являлась подборка высказываний самого подсудимого, извлеченных из хроник, продиктованных им нашим братьям.

Согласно его собственному признанию, ацтек принял христианство лишь случайно, оказавшись участником обряда массового крещения, совершенного много лет назад отцом Бартоломе де Ольмедо, и сам, будучи завзятым грешником, не отнесся к этому серьезно. Однако это его греховное легкомыслие никоим образом не способно аннулировать Святое Таинство: в тот миг, как отец Бартоломе окропил его святой водой, индеец Микстли (не будем приводить его бесчисленные прочие имена) умер, будучи очищен от прежних грехов, включая грех первородный, и заново возродился невинным в бессмертной душе Хуана Дамаскино.