Joy Williams

THE CHANGELING

Сорок лет спустя после первой публикации «Подменыш» кажется таким же причудливым и подозрительно знакомым. Читатели, впервые открывающие для себя второй умопомрачительный роман Джой Уильямс, могут с удивлением почувствовать первородное déjà vu; покалывание на коже головы в том месте, где во время о́но росли рога. «Подменыш» как будто напрямую обращается к настоящему времени, с его сводящей с ума жаждой духовного и угрозой экологической катастрофы, но этот резонанс кажется едва ли не случайным для глубокой, безвременной силы, таящейся в этой книге. Ведь каждая великая книга растет со своими читателями. И все-таки «Подменыш» – это что-то еще более неистовое: он порождает собственную самобытную магию, словно бы никак не связанную ни с читателями, ни с настоящим моментом. Дух, живущий в этой книге, превосходит человеческий – и намного. Наверное, критикам слегка не по себе, когда их дыхание не оставляет следов на стекле. Но читать эту книгу, надеясь узнать в ней свои черты, было бы ошибкой. «Подменыш» – это не зеркало: это окно. Оно ничуть не склонно отражать досужие драмы человеческой жизни или воспроизводить привычную грамматику человеческого мышления – и это бодрит и будоражит. Язык книги открывает портал в «холодные и недоступные глубины». Она нацелена на кардинальное перерождение.

Овидий, Шекспир, Моррисон, Бог… И Джой Уильямс вместе с ними увлечена метаморфозами и «чудовищностью спасения». Сами ее предложения заключают в себе первобытную магию. Они выходят, мерцая, из немыслимых таинственных глубин и легко проскальзывают сквозь губительные сети общепринятого понимания. Героиня романа, Перл, говорит о своей жизни: «Она избегает смысла, как птица – ловушки». Критики поразительным образом обходят стороной «Подменыша», но, возможно, такое молчание является своеобразным знаком признания книги, живущей по своим законам. Словно сказочная рыба, бороздящая воды с россыпью крючков во рту, «Подменыш» остается неуловимым.

Рикки Дюкорнэ считает «Подменыша» величайшим романом Уильямс. Кейт Бернхаймер – крестная мать и глашатай этой книги, героическими усилиями добившаяся ее переиздания в 2008 году в журнале «Фэйри тэйл ревью» – называет ее «одной из наиболее ошеломляющих и важнейших работ двадцатого века». Напрашивается желание пожурить два поколения читателей, прошедших, по большому счету, мимо столь очевидного шедевра. Но подобный прием в предисловии всегда казался мне довольно бестолковым, все равно как начинать читать лекцию точно по времени, даже если слушатели еще не пришли. Читатель, прошу занести в протокол: ты здесь.

А еще напрашивается вывод, что «Подменыш» обогнал свое время. Пространные метафоры о времени претят мне – в них непременно ощущается миссионерский дух, а также неоправданный оптимизм в отношении человеческой эволюции. Я считаю, что подобная оценка слишком льстит нашему виду. Мы никогда не «догоним» Джой Уильямс; она – это уникум, звезда первой величины. И «Подменыш» никогда не станет историей былых времен, даже через сотню лет. Это молодая история; ее ландшафт – чрево мира, ее язык неумолимо юн, и единственное, что я могу сказать о ней с абсолютной уверенностью, это что ваше погружение в нее будет совершенно непохожим на мое.

«Подменыш» открывается как история молодой матери в бегах: «В баре сидела молодая женщина. Ее звали Перл. Она пила джин с тоником и держала правой рукой младенца».

Что показательно в этом предложении: выпивка предшествует младенцу. Его зовут Сэм; ему два месяца. Мы как будто в хорошо знакомом мире, мире гнетущего однообразия: парковки и вафельные трубочки, типовой для Флориды общепит. В такой «одежке» встречают нас первые полтора абзаца романа, после чего он выразительным жестом сбрасывает ее:

Это что касается первого впечатления. И тут же наш пробный набросок Перл – мамочки легкого поведения, Перл-пьянчужки вспыхивает и сгорает, затмеваясь Перл-мистиком. Уильямс знакомит нас с женщиной, пронизанной ясностью восприятия. Минута за минутой, один тающий кубик льда за другим, Перл с чудовищной ясностью сознает распадающийся момент настоящего и «всегдашнее никогда». Ее пассивность, если вам нравится такое определение, может быть прочитана как знак парализующей остроты ее понимания. Перл-мать становится Перл-провидицей, и она провидит время.

Роман Уильямс рассматривает тиранию времени. Мы живем во власти его чар, порабощенные его одуряющей физикой: находясь под тяжким бременем бессодержательных воспоминаний, мы ежесекундно равноудалены от воображаемого будущего. Перл, будучи в смирительной рубашке неизбывного настоящего, вздрагивает и видит, что ее муж, Уокер, нашел ее; Уокер всегда был намерен найти ее. Если раньше Перл видела отца Сэма «своим сердцем», то теперь она приходит к ужасающей догадке, что он «скорее хирург, нежели муж, хирург, который сделает вам последнюю, неудачную операцию». Уокер пришел, чтобы утащить свою жену и сына назад «домой», на частный семейный остров в Северной Атлантике, окутанный туманами и управляемый Томасом, бледным и злобным братом Уокера. К наиболее ярким и тревожным фрагментам романа относится путешествие с материка на остров, во время которого мы чувствуем, как Перл постепенно, по кусочку, теряет свою идентичность:

Семь часов тянутся как семь дней. Число семь, «число совершенства, завершенности», сверкает то здесь, то там по всему роману, пульсируя особым смыслом. Романное действие забрасывает нас в царство животных, мифологии, область, вызывающую ощущение чего-то зловещего и потустороннего, пусть даже туда каким-то образом доходит «Атлантик». На первый взгляд дом, куда попадает Перл, напоминает «сезонный отель»: библиотека, в которой подают коктейли, теннисные корты, сауна. Над всем витают кровосмесительные вибрации и особый душок дурной наследственности. Здесь живут недобрые старые деньги, как и по всей Новой Англии; состояние дедушки Аарона нажито на ловле и свежевании животных. Но кроме того, в доме имеется диковатая свора детей; золовка Мириам, которая, подобно мифической ткачихе, сшивает обрывки чужих загубленных жизней в лоскутные юбки; зять Линкольн, ухмыляющийся онанист, который горстями ест шоколад и дрочит в сауне; сестра Уокера, Шелли, пирожок с ничем, надутая и пустая; и Томас, безумный ученый, чей бич – «образование». Если вы считаете своих родственников «трудными», после знакомства с этими людьми следующий День Благодарения покажется вам непринужденной забавой.

Именно Томас – не Уокер – причина бегства Перл с острова. Томас – это «человек мира». Дети – его узники, заложники его амбиций на их счет: «Он держал близнецов и говорил с ними на французском, на латыни. Говорил с ними об Утрилло, о рыцарях, о компасах». Близнецам четыре месяца от роду. Томас не знает снисхождения. Он фарширует детей фактами, словно несчастных утят, которых откармливают для фуа-гра. Он окружает себя детьми для собственных целей. Как родными, так и приемными, сиротами. «Дюжина детей или около того», согласно настораживающе беспечному замечанию Уокера. Томас обращается с детьми, как искушенный садовник – с растительностью: гнет их необузданную натуру причудливыми формами. Он прививает им «светские манеры и интеллектуальный голод». Перл с опаской признает, что он калечит детские умы. Он – взрослый. А взрослый – это тот, кто говорит: «Это не отвечает здравому смыслу», упуская из виду большую часть тварного мира.

Этот роман теребит корявый шов никогда не заживающей раны детства. Как мы узнаем в начале, «Перл никогда не могла определиться, следует ей относить себя к детям или взрослым». К концу романа становится ясно, в чей мягкий темный зрачок она втянута.

В «Подменыше», как и в большей части прозы Уильямс, ДНК ее предложений увиты спиралью рождения и смерти. Один такой лихорадочный абзац показывает нам, как Перл расщепляется надвое: она становится матерью. «Она рожала на обширном свежескошенном поле. На траве была кровь, но не обязательно ее… Ее бедра были раскинуты. Ее руки были раскинуты. Она собиралась родить ребенка». Позже, в сцене, отмеченной эхом ужаса и кладбищенского юмора, Перл вылетает со своего места в самолете в ночной простор. Самолет разламывается пополам. «Возможно, вот так и происходит смерть, – размышляет Перл, летящая вниз. – Ты просто раскидываешь руки и летишь домой». Болото, в которое падает самолет, кажется реальным и в то же время нереальным, «полярное сияние трав – это был Эверглейд[1]»; Перл пробирается через стремнины, окутанные желтым дымом, где мертвые встречаются с живыми.

Перл не умирает, но ее первая жизнь подходит к концу. Овдовев в результате катастрофы, она возвращается на остров с ребенком, однако не своим. (Тем читателям, которые по понятным причинам волнуются, что я разбазариваю интригу романа, могу сказать, что им не стоит волноваться; интрига этой книги в чем-то совсем другом.) Настоящего ребенка Перл, как она подозревает, подменили эльфы. Этот новый ребенок – всем известный секрет, спрятанный «в чем мать родила». Как и в случае с безымянным моряком Мелвилла, которого мы зовем Измаил – что мы знаем о нем? Он Не Сэм.

Тем не менее Перл относится к нему все так же по-матерински. Ее захватывает мир детей на острове. «Вообще говоря, дети были словно пьяницы, всегда готовые к безудержной и бессвязной болтовне. В этом отношении Перл их более-менее понимала». (Здесь – и по всему роману – неизменно меткие наблюдения Уильямс закалывают читателя из темноты, неожиданно пробивая на смех. Часто в самые кошмарные моменты книги я начинала истерически хихикать, проветривая свои легкие. Больше прочих меня почему-то пронял вот этот беккетовский юмор с каменным лицом: «Сэму понадобилось почти семь лет, чтобы стать почти семилетним».)

Терпите малых сих. Читатели в замешательстве: как Господь мог допустить такое до того, как придумал джин? Невинность и добродетель – не одно и то же; «Подменыш» разделяет уважение Блейка к своенравной свободе детского воображения. Уильямс самозабвенно рвет на лоскуты культурные фантазии о потерянном рае детства. Эти детки жутки и весьма назойливы. Временами Перл напоминает Гулливера, связанного лилипутами, который ворочается в дурном сне, убегая от детей вокруг бассейна. Ее хватают теплые пухлые кулачки; ее собственное имя становится пыточным инструментом: «Перл! Перл! Пыыырл»! Дети говорят на своем премудром и пугающем туземном языке. Они непроницаемы для деспотической логики взрослых. Перл любит детей, но она жаждет тишины, как кислорода.

«Дети должны бросать фрисби или типа того», – ворчит Перл, когда они вынуждают ее принять участие в их жутковатой игре. «Дети довольно-таки досаждали… Все они были маленькими вертлявыми нигилистами, и приходилось вечно защищаться от их кровожадной натуры».

Если Перл безответственная мать – это как будто даже не обсуждается – ее отказ от ответственности кажется мне ужасающе логичным, принимая во внимание ее острое понимание этого обязательства. Она слагает с себя заботу о собственной жизни; от нее зависят другие. Она дает голос страху, который молодые матери, как и люди в целом, обычно замалчивают: «Она не хотела нести ответственность за поддержание света в себе».

Следственное бремя: мы должны продолжать помнить мертвых, иначе они снова умрут. «Памятование – это воскресение».

Впервые я встретилась с Джой Уильямс летом 2010 года, у вращающейся стойки с алкоголем, которая по воле заботливых организаторов литературной конференции возникала каждый раз на закате, словно поилка для колибри. Если вы читали тексты Уильямс, прошивающие разум огненной, иномирной силой комет, вас может шокировать, что они коренятся в человеческом мире. Она была и остается моим любимым автором – жалкий эпитет для человека, чья проза заставила мои кости зацвести. Краем зрения я заметила, что прямо за мной стоит сама Уильямс. Я стала давиться существительными. Я взяла джин, но теперь и помыслить не могла хоть чем-то его разбавить.

– Просто джин? – спросил изумленный бармен.

– Да.

Я пила чистый джин с лимоном из высокого стакана. Я представилась Джой Уильямс. Мне бы хотелось пересказать вам, о чем мы с ней говорили, но джин смыл мою память; осталось смутное воспоминание о том, как я рассказываю какой-то бредовый анекдот и размахиваю руками точно марионетка. На следующий вечер Джой Уильямс снова представилась мне, словно мы впервые встретились. Я почувствовала милость судьбы; и как всякая милость – Уильямс находит немало выразительных способов, чтобы показать это в своем творчестве, – она была незаслуженной.

Перл грешит выпивкой, и не случайно ее любимый напиток джин. Вы можете увидеть в этой жажде алкоголизм, стремление найти убежище в войлочных стенах пьяного отупения. Но я вижу в этом – не то чтобы я спорила с диагнозом алкоголизма – своеобразные защитные чары. Джин – это ледяная крепость вокруг трепещущей внутренней жизни Перл, ее грез и озарений, яблочно-рдеющих знаний, «музыки одновременно внятной и непередаваемой». Я помню, как ребенком иногда притворялась больной, чтобы обеспечить себе алиби ради неистовых извивов своего ума. Находя убежище за стеной лихорадки, я могла скрывать цветущий зеленый мир от ехидства и брезгливости взрослых, от взрослой неадекватности. И похоже, что джин служит чем-то подобным для Перл. Пьянство дает ей фундамент для магии в этом романе, для ледяного преобразования обыденности. Ее опьяненный разум становится чем-то вроде плавучего дока в пределах книги, якорем которому служит ее чувство вины.

Пьянство также служит Перл защитой от тиранических нападок Томаса, эмпирика «с жестокой жилкой»[2] (она проходит от подмышки до бедра, как считают дети). Как и его библейский тезка, Томас[3] безоговорочно верит чувственному восприятию. Тогда как Перл ошалело понимает, что стоит лишь моргнуть – и ее реальность может оказаться иллюзией; подобно Иову, она видит изъян в самом зрении: «Чувства такие ненадежные. Она не могла положиться ни на одно из них». В алкогольном угаре Перл постигает совершенно невыносимую истину: «Все было видимостью. Все, что думал разум, что говорил язык и что чувствовало сердце».

Ближе к концу романа Томас обвиняет Перл в том, что она становится детской «юродивой». Пьянство, как и безумие, защищает пророков еретической истины от недоверия, возмущения и расправы. Если вы пьяны, никто не будет принимать вас всерьез; если вы пьяны, всегда есть надежда, что вы протрезвеете и «будете разумны». Художественное творчество проделывает нечто подобное. Внутри батисферы романа читатели входят в контакт с тьмой, которую в ином случае наш испуганный разум мог бы отвергнуть. Как ни парадоксально, но беспрерывное пьянство Перл заземляет «Подменыша». Оно примиряет нас с узнаваемой хронологией, с циклом действий и последствий: в стаканах тают кубики льда, разум расправляет и складывает свои крылья, хмельные ночи и похмелье по утрам. Кроме прочего, это нас обезоруживает. Я думаю, что мы, читатели, более восприимчивы к определенным отрезвляющим истинам потому, что Перл пьяна.

«Перл всегда подозревала, что вселенную создала некая сверхчеловеческая сила для чего-то, по большому счету, недочеловеческого».

Вот черт! От такого у кого угодно в горле пересохнет.

Как можно сказать хоть что-то о «Подменыше», не допуская кощунства по отношению к его глубокой тайне, его благоговению перед невыразимым, к животному сердцу творения? Обыденные критические подходы кажутся превратными в отношении того света, что изливается с этих страниц. Как и в отношении тьмы.

Я читала этот роман, когда моему сыну было четыре, и пять, и шесть месяцев. Вот как медленно я его читала, делая глубокие вдохи между абзацами. Для меня это была пора глубокой тишины, время тихих напевов. В моем теле поселился страх и трепет. Мы совершали вместе долгие прогулки, мы с младенцем, завернутые в одно пальто. Сквозь снежную завесу к нам подскакивали собаки, обнюхивая и облизывая моего сына; они признавали его своим сородичем, животным среди людей. Я получала благонамеренные письма из больницы: «Когда же кончатся подгузники?», «Общие проблемы тазовой диафрагмы», «Самый главный человек для вашего младенца: ВЫ!»

«Да уж, да уж», – думала я. Казалось, нет такого языка, который мог бы выразить тот космос, что открылся во мне, когда я рожала сына. Но затем я прочитала «Подменыша».

Это было холодное и лихорадочное время, февральский свет в Портленде, когда казалось, что я занята с ребенком круглые сутки, а время слетело с катушек, отчего наш сын удвоился в размерах за три месяца, но иногда время словно замирало, так что я различала на слух каждую каплю, образующую голубые сталагмиты внутри пещеры настоящего момента. 5:02 утра. 5:03 утра. Я была одержима неистовой радостью. И почти все время чего-то боялась. А еще мне снились сны.

Я никогда не говорила об этих снах ничего конкретного, сознавая, что полночное видение, высказанное в стенах больницы, немедленно становится симптомом.

Я боялась, что врачи попытаются притупить лекарствами восприимчивость моих новых щупальцев; я боялась исказить это невыразимое понимание, попытавшись высказать его. И знаете, я все еще этого боюсь. Я ощутила в себе безумие любви.

Иногда врачи говорят об этом ощущении так, словно это временное помешательство – «грудная хандра» – и вскоре мать от него излечится. Уокер сам ставит такой диагноз, цинично вешая на Перл ярлык глупой мамочки, управляемой гормонами, истерящей по любому поводу. «Твой мир ограничен телесными побуждениями и отправлениями, – говорит он. – Ты ничего не понимаешь». В дальнейшем Томас обвиняет ее словами, которыми люди мира, здравомыслящие люди, с давних пор клеймят женскую логику: «Чокнутая. Сука». Я считаю, в этом есть что-то крайне высокомерное, в таком понятии, как «грудная хандра». Трепетный страх, следующий за деторождением, заслуживает большего почтения. Подобно Перл, другие матери также могут слышать шум прилива «вечно-текущего» настоящего. Они знают, что даже при наилучшем раскладе время заберет у них все.

«Для Перл дети никогда не олицетворяли разумное начало. Дети вырастали. Они исчезали, не умирая».

«Мой малыш. Прошу вас, у меня был малыш. Прошу вас, верните моего малыша. Он был у меня в руках».

«У меня всего лишь нервный срыв», – заверяет себя Перл в больнице, потеряв Уокера и своего ребенка в болоте, окутанном желтым дымом. Это что-то говорит о нашем человеческом уделе – что безумие было бы утешением в таком переплете.

Врачи допускают ошибку, разыскивая источник депрессии внутри женщины, а не во внешнем мире.

«Когда-то, на заре времен, человек мог стать животным по своему желанию, а животное могло стать человеком».

Дети – это дети, поскольку они существуют на заре своего времени, в долгий предрассветный час, когда еще ни время, ни смерть не пустили корни в их сознании. Несмотря на то что генетически они обусловлены вплоть до ногтей, каждой своей клеточкой, сформированной за тысячелетия эволюции, они живут в своих телах с такой легкостью, не обремененные воспоминаниями, не обузданные правилами приличий. Перл воспринимает взросление как потерю под видом прогресса, как изгнание, отделяющее человека от животных: «Тайное общество детства, исключение из которого знаменовало начало смерти». Часть боли «Подменыша» состоит в ощущении бега времени. Время осмотически пропускает этих ребятишек через свою мембрану, превращая их в нечто, подобное нам, во взрослых, скованных хрупкими панцирями своих эго.

Что это может значить – стать недочеловеком? Стать подобным ребенку, животному?

В заключительной трети «Подменыша» собирается буря, ужасающая и неминуемая перемена, нарастающая в атмосфере острова. Она обещает полное уничтожение и жестокое перерождение. Томас, при всех его собственнических разглагольствованиях о своих юных питомцах, фатальным образом недооценивает их. Именно дети указывают Перл дальнейший путь, а не наоборот. Им присуща переменчивость.

Могла бы она быть как одна из них? – задается вопросом Перл. «Она надеялась на это. Внутри нее тоже было животное, детеныш, клубочком обернувший ее сердце, верующий зверь, познавший Бога».

За несколько месяцев до рождения сына мы отправились в Игл-Крик – как и каждую осень в Орегоне – смотреть на нерест лосося. Лосось спаривается среди макабрических останков своих предшественников, мертвой и гниющей рыбы, иногда истлевшей до лиловой прозрачности. На отмелях поблескивают серебристые костюмы. Вот где жизнь разоблачается.

Каждый раз, как мы добираемся до вершины реки, меня снова поражает зрелище призрачных кожиц, проплывающих мимо охваченных страстью парочек, мимо самочек, мечущих икру. В тот раз я долго смотрела на это. Медленно, до нелепости медленно ко мне приходило понимание: жизнь вылупится из меня и ринется в будущее, приняв форму нашего сына.

В больнице я вспоминала, как из воды выскакивают большие лососи, их хвосты мельтешат над валунами. Сотрясаясь в спазмах на узкой койке, я усвоила, что жизнь так же непреодолима, как и смерть. Мое конвульсивное тело постигло это в момент рождения сына. Смерть придет, такая же неотвратимая и неумолимая, как и все, что случается во сне. Но жизнь продолжится.

«Однажды, – признается Перл, – она подумала, что сошла с ума и что может выздороветь. Она подумала, что должна стать собой. Но не было никакой “себя”. Были просто сны, которые ей снились, сны, готовившие ее к сознательной жизни… Дети тоже жили своей жизнью, новыми формами, которыми свершится будущее».

«Подменыш», как никакая другая из прочитанных мною книг, озарен искрой жизни, жизни под тысячью шкур. Ее мудрость невозможно пересказать. Перерождение, как обнаруживает Перл, можно только пережить на собственном опыте. «Тебя послали сюда, чтобы спасти меня?» – спрашивает Перл Сэма, подмененного сына, охваченная ужасом от мысли об условиях такого спасения. Перерождение – это смерть и возрождение.

В баре сидела молодая женщина. Ее звали Перл. Она пила джин с тоником и держала правой рукой младенца. Младенцу было два месяца, и его звали Сэм.

Бар был не так уж плох. Рядом с женщиной сидели вполне приличные люди и хрустели вафельными трубочками. Бар обещал спасение от жары, и это были не просто слова. В центре витрины висел полярный медведь из искусственного хрусталя. За окном была Флорида. Через улицу высился белый торговый центр, перед которым выстроились белые седаны. Тяжелый белый воздух висел слоями. Перл видела их предельно отчетливо. Средний слой был сплошь сновидение и недопонимание и беспокойство. Поверху вещи двигались с несколько большим апломбом и напором, а на дне было неугомонное настоящее. Оно было здесь и сейчас, оно всегда было здесь и сейчас и впредь намеревалось быть здесь и сейчас. Перл всегда сознавала это. Обычно это делало ее умеренно безвольной и нерешительной.

На ней было дорогое платье, однако заляпанное и не по погоде. Она была без багажа, но с немалыми деньгами. В то утро она только прилетела с севера и заселилась в отель чуть больше часа назад. Она сняла одноместный номер. Служащие поставили кроватку для Сэма. Когда они спросили ее имя, она ответила, что ее зовут Туна[4], что было неправдой.

– Туна, – повторил служащий. – Это, несомненно, необычное имя.

– Да, – сказала Перл. – Я с детства его ненавижу.

Отель был вблизи аэропорта. Вблизи аэропорта сотни отелей и частных квартир; тем не менее Перл не могла отделаться от ощущения, что поступила чересчур предсказуемо. Она была впервые в этом городе, но чувствовала, что это предсказуемый выбор для беглянки. Она съедет отсюда завтра и углубится в дебри города. Возможно, найдет гостиницу для туристов. Там будут черные шторы и терраса по периметру. На террасе будут сидеть добрые дородные женщины, поедая с тарелок лаймовые пироги. Она станет одной из них. Она состарится.

Она почувствовала, как ей прожигает спину взгляд Уокера. Его хитрый и молчаливый взгляд. Перл ощутила спазм в животе. Она резко обернулась, но ничего не увидела. Младенец проснулся и глухо замычал.

Перл заказала еще джина с тоником. Официантка почему-то не расслышала ее.

– Что? – сказала официантка.

Перл подняла стакан.

– Один джин с тоником, – повторила она.

– Разумеется, – сказала официантка.

Перл часто мямлила и выражалась неясно. Нередко людям казалось, что она намекает на что-то, иносказательно, хотя она не думала ни о чем таком. Слова давались ей с трудом, она в них вечно путалась. Как-то раз дети ей сказали, что небо называют небом потому, что его настоящее название слишком ужасно. Перл чувствовала, что знает все ужасные слова, но ни одной их замены. Именно субституция делала возможным культурное общение. Всякий раз, как Перл отваживалась на культурное общение, у нее выходила какая-то белиберда. Ей никогда не удавалось найти подходящие эвфемизмы. Уокер говорил ей, что смерть – это эвфемизм. Но, так или иначе, стук в дверь, посланник, гость у порога не всегда означают смерть, не так ли?

Перл так считала; пожалуй, что да.

Официантка принесла ей джин с тоником. Это была приятная девушка с короткими светлыми волосами и серебряным крестиком на шее. Ставя напиток на столик, она чуть наклонилась. Перл уловила легкий запах кошачьей мочи. Нехорошо так с моей стороны, подумала Перл беззлобно. Вещи во Флориде иногда пахли кошачьей мочой. Из-за растительности.

– Почему вы носите крестик? – спросила Перл.

Девушка взглянула на нее с легкой неприязнью.

– Нравится по форме, – сказала она.

Перл такой ответ показался грубоватым. Она вздохнула. Она начинала пьянеть. Ее скулы порозовели. Официантка вернулась к бару и стала разговаривать с молодым человеком, сидевшим за стойкой. Перл представила их в какой-нибудь замызганной комнате после закрытия, как они раскатывают тесто по своим телам и поедают его в каком-то буржуазном ритуале. Перл растопырила пальцы и подперла скулу. Ее мучило чувство вины и досады.

Кроме того, ей казалось, что она сделала глупость. Она убежала из дома, от мужа. Она взяла своего младенца и украдкой, тайно заказала билет на самолет. Она села в самолет и за три часа проделала тысячу двести миль. Такой маневр был необходим! Организация! Дома, на острове мужа, с ней всегда кто-нибудь говорил. У нее больше не было сил терпеть это. Она должна была начать новую жизнь.

Иногда Перл думала, что вовсе не хочет начинать новую жизнь. Она бы хотела быть мертвой. Перл чувствовала, что мертвые продолжают вести существование, весьма схожее с их прежними мучениями, только более блеклое и однообразное, не такое шаткое. Она пришла к такому взгляду на смерть после долгих размышлений, но это не дало ей ни малейшего облегчения.

Перл беспокойно прикладывалась к стакану. До недавнего времени она, можно сказать, не пила. Она напилась один раз, когда ей было четырнадцать, а за прошлый год она пила, наверно, дюжину раз – за весь год.

Когда ей было четырнадцать, она выпила с рыжим мальчишкой почти пол-литра джина из бутылки 0,75 в заброшенной купальне дождливым летним днем. На ней был свитер поверх забавного купальника в ромбик. На стене купальни кто-то нацарапал «МАНДАВОШКА». После того как они выпили джин, рыжий мальчишка разлегся на ней, прямо в одежде. Выплыв из забытья, она не могла решить, можно ли это считать вступлением в половую жизнь. Она поспешно вернулась домой и приняла горячую ванну, очень горячую. Ничего не болело. Она все лила и лила на себя горячую воду. Она думала, что беременна. Когда же выяснилось, что это не так, она стала бояться, что бесплодна. Она была уверена в этом до некоторых пор. Теперь она убедилась, что не бесплодна. Теперь у нее был этот младенец. Ей дал его Уокер.

Она снова взглянула на Сэма. Вид у него был зачаточный, но цветущий. Он был младенцем. Ее младенцем. Все говорили, что он идеален, и это было так, действительно славный малыш. У него были темные волосики и умилительная родинка в форме полумесяца, знак его уникальности. Шелли, вернувшись на остров со своим младенцем, сказала Перл, что рожать – это как высрать арбуз. Перл никогда бы не выбрала столь отталкивающий эпитет, но она тоже чувствовала, что деторождение – это крайне неестественный процесс. Выродив Сэма, она ослепла на полтора дня. Ее слепота не была темнотой. Нет, ее слепота просто убрала все привычные ей вещи – комнату, которую она делила с Уокером, вид на луг, все их лица и очертания – и заменила вредными заблуждениями.

Она представляла, что ребенок родился мертвым и вернулся к жизни только от яростного крика Уокера. Уокер был мужчина волевой, заметный, одаренный. Перл вполне допускала, что ему по силам такое.

Перл отметила, что смотрит уже не на младенца у себя на коленях, а на затылок официантки. Официантка медленно повернулась к Перл. Перл подняла руку. Официантка на миг задержала на ней взгляд, а затем сказала что-то бармену. Бармен потянулся за вымытым стаканом и стряхнул с него капли воды. Взяв бутылку джина, он наполнил стакан.

Перл опустила руку не сразу, а провела ей по волосам.

Завтра она подстрижется и попробует изменить внешность. Завтра она забудет прошлое и будет думать только о будущем. Вчера было частью всегдашнего никогда. Завтра был Хэллоуин. Она видела плакаты в аэропорту. Там намечалась вечеринка для престарелых. Завтра Перл намеревалась приложить все усилия, чтобы втиснуть гигантский реальный мир на место.

Официантка принесла джин и тоник и поставила их рядом с прежними, почти нетронутыми. Перл начала их пить. Ее обручальное кольцо, золотое, стукнуло о стекло. Это кольцо было частью всегдашнего никогда. Она попыталась стащить его с пальца, но не смогла. Всегдашнее никогда было миром семьи Уокера, внутренним миром, который она покинула, – дом на острове. Солнце за окнами продолжало сиять с упорством маньяка. Неужели ему еще не пора закатиться? Ее руки дрожали. Руки были самым уродливым в ней. Угловатые и не по годам морщинистые. Она уставилась на них и неожиданно представила, как держит расческу и расчесывает Уокера.

Уокер ее найдет. Она вдруг поняла это. А если не Уокер, так Томас уж точно.

Томас, брат ее мужа. Человек мира. Человек крайностей, гнева, амбиций. Они с Уокером были очень похожи. Цвет кожи и вес у них совпадали. Густые волосы, губы… Разница, конечно, была в том, что Уокера Перл видела сердцем. И все же как-то раз Перл так неловко ошиблась. Она приняла Томаса за Уокера. Вскоре после того, как она прибыла на остров, поздним вечером, на лестничном пролете за дверью их спальни. Он стоял к ней спиной. Смотрел на книжные полки.

– Ты скоро идешь в кровать? – спросила она, коснувшись его руки.

Томас обернулся и посмотрел на нее, отстраненно, иронично, без следа любви, и мягко проследовал мимо, ничего не сказав. Она была благодарна ему за такую деликатность, но вернулась в свою комнату, дрожа и потея от страха. И сидела там, глядя на разные предметы интерьера, не в силах постичь их назначения или способ применения – страх сковал ее, спутав желания и основные понятия. Лампы, шкатулки, фотографии, емкости с таблетками и ароматами. К чему все это? Что представляли собой лица вещей? Что именно ей следовало узнавать?

Когда ближе к ночи открылась дверь в спальню, Перл крепко закрыла глаза.

– Уокер, – сказала она, – я увидела Томаса перед этим в холле и подумала, что это ты.

Мужская фигура приблизилась и нависла над ней. Перл подняла руку и коснулась гладкой кожи груди.

Она услышала голос Уокера:

– Разница между Томасом и мной в том, что он не нуждается в женщинах.

Такое замечание не принесло Перл ощущения, что с ней намерены считаться. Она не хотела, чтобы хоть кто-то из них в ней нуждался. На острове была дюжина детей, или около того, и пять взрослых. Томас, Уокер, Мириам и Шелли – они составляли семью. И был еще Линкольн, муж Шелли. Когда-то он был ее учителем в колледже. Судя по тому, что о них говорили, Шелли его похитила.

Перл полагала, что ее в каком-то смысле тоже похитили. В этой семье, несомненно, все делалось не как у людей. Малыш Шелли был всего на несколько дней старше Сэма. Его назвали Трэкером[5], что казалось Перл довольно нелепым именем, хотя она считала, что Шелли таким образом хотела польстить Уокеру[6]. Шелли уехала из дома в школу и вернулась с мужем и ребенком. Линкольн был напыщенным типом, начинавшим сопеть всякий раз, как считал, что высказал веский довод в разговоре. Чем именно жил Линкольн, оставалось неясным, но одно про него можно было сказать наверняка: он взрослый. Перл никогда не могла определиться, следует ей относить себя к детям или взрослым. Вершки или корешки, если так можно выразиться.

Перл отпила свой джин.

Она проводила с детьми большую часть времени. Они всегда выискивали ее и наперебой говорили ей что-то. Перл чувствовала, что они склоняют ее к пьянству. Но это было в порядке вещей. Они ведь были детьми. На самом деле они ей нравились. Что заставило ее покинуть остров, отчего она почувствовала, что не выживет там больше ни дня, так это Томас.

Перл не хотела, чтобы ее маленький Сэм подвергался влиянию человека, способного сломать детский разум, словно веточку. Она винила Томаса в том, что случилось с Джонни. Никому другому, похоже, не приходило это в голову, но Перл не сомневалась в его причастности. Джонни был чувствительным ребенком, и Томас с ним переусердствовал. Томас считал Джонни талантливым и вознамерился развить его таланты. Что любил Джонни – это персики, ракеты из бутылок и сидеть на табуретке на кухне и помогать своей маме, Мириам, печь пирожки. Он был милым мальчуганом, мечтательным и впечатлительным, но с простыми потребностями. Он не смог освоить весь тот хлам, что Томас обрушил на его голову.

Джонни было шесть лет, но когда Перл последний раз зашла к нему в комнату и взглянула на кровать, она увидела вовсе не шестилетнего мальчика, а белую массу, напоминавшую поднявшееся тесто, в которое всунули лицо на сотый день после закваски.

Когда Перл последний раз зашла в его комнату, она увидела муравьев. Сотни муравьев маршировали стройными рядами. Мириам тоже их видела. Мириам сказала, что причин для тревоги нет. Разве к Мидасу в детстве не приходили муравьи, кладя ему в рот пшеничные зерна? Разве насекомые не слетались к Платону в младенчестве, садясь ему на губы и тем самым признавая в нем великого оратора? Перл покрылась потом. Перл не знала, что сказать.

Джонни начал умирать – или как еще это назвать – два месяца назад, в августе. В августе родился Сэм. И тогда же, в августе, отмечали день рождения. Дети всегда празднуют свои дни рождения вместе. На дне рождения Джонни объявил, что чувствует себя обитаемым. В нем обитают сотни. В его теле были клетки – и все сильнее, чем он сам. Он не мог обеспечить им порядок. Он не мог обеспечить им довольство. Посреди застолья Джонни ушел, лег в свою постель и больше не вставал. Он лежал, спрятав лицо в подушку, и его бедное тельце было словно семейное кладбище, на котором покоились несколько поколений предков.

У него были прекрасные глаза. Пока на него не нашла эта блажь, он был вполне нормальным, поглощал шоколадных кроликов в правильное время года, учился плавать под парусом, рисовал акварелью и тому подобное, глядя на все своими прекрасными и властными глазами изысканного фиолетового цвета, каким бывает море на некоторых глубинах.

Когда он заболел, он стал говорить, что может видеть, как по венам вещей течет кровь. Он утверждал, что может оживить птиц и бабочек, и животных из книжек с картинками, заставить их сойти со страниц, оставив после себя дыры. Он утверждал, что способен на это, только он боялся.

С этим ребенком перемудрили. Он читал с четырех лет. Они все читали с четырех. Его волновали ядерная энергия, и вулканы, и глухота Бетховена. Его волновали люди, писавшие Мириам письма, в которых они рассказывали об ужасных вещах, случившихся с ними. Томас поощрял в нем эти волнения, поскольку считал, что они обостряют разум. Томас говорил Джонни, что для него нет ничего невозможного, стоит лишь как следует приложить свой разум. Разве Ури Геллер не мог заставить бутон розы распуститься одной лишь силой мысли? Разве Христос не заставил фиговое дерево засохнуть одной лишь силой своего недовольства? Ну а теперь Джонни прилагал свой разум к чему-то наподобие смерти, а Томас занимался тем, что калечил умы других детей. У Мириам были четырехмесячные близнецы, Ашбел и Фрэнни, и Томас, вероятно, обрабатывал их, прямо в этот момент. Томас любил малышей. Он держал близнецов и говорил с ними на французском, на латыни. Говорил с ними об Утрилло, о рыцарях, о компасах. Томас любил малышей. Он любил детей. Когда они становились подростками, он отправлял их в школу-интернат и забывал о них.

Сидя в баре, она вдохнула воздух, словно пробуя на вкус свободу, и чуть закашлялась. Она всунула палец в кулачок Сэма. Ей нравился ее малыш. Она была рада, что они вместе, одни. Она была рада, что никому из них больше не придется видеть Томаса. Однако она допускала, что малыш мог соскучиться по своим братикам и сестричкам. И по отцу. Сама Перл не особо скучала по Уокеру. Пусть когда-то она видела Уокера сердцем, но теперь с этим было покончено. Перл мало знала Уокера и поэтому старалась, как могла, видеть его сердцем. Он почти не появлялся на острове. Она не знала, чем он занимался. Возможно, он просто водил женщин по ресторанам и спал с ними. За месяцы беременности ей часто хотелось, чтобы этим ограничивались его планы на ее счет, вместо того чтобы увозить ее назад к своим родным и жениться на ней.

Это казалось необязательным.

Она могла бы родить от него, но не проводить на острове этот одинокий год, когда ей казалось, что она там единственный адекватный человек.

Сэма она собиралась растить в тишине и спокойствии. Она не позволит ему играть в вопросы и ответы. Она будет все покупать в магазине, с гарантией. Когда он заболеет, она вызовет врача.

Даже когда Джонни похудел до восемнадцати фунтов[7], Томас не стал вызывать врача. Он привез психиатра. Перл подумала, что это все равно, что обратиться к шаману. Психиатр прибыл на остров в велюровом спортивном костюме и пространно рассуждал о любви, ярости и триумфе фрустрации. Психиатр пришел к выводу, что Джонни – очень упрямый, сердитый, даже опасный мальчик.

Мириам расплакалась. Они все понимали, что Джонни упрямый. Он всегда получал все, что хотел, стоило ему направить на кого-то пристальный взгляд своих прекрасных глаз. Но в этом как будто не было ничего плохого. Это никому не приносило вреда. Что же касалось вывода о том, что Джонни сердитый и жестокий, – как мог хоть кто-то, и прежде всего Мириам, поверить в такое? Для Мириам он был ребенком, засыпавшим в ее белой постели после дня на солнце, таким благоуханным, с крохотными ракушками, приставшими к его пятой точке.

При мысли о плачущей Мириам у Перл навернулась слеза. Бедная Мириам. Перл так и видела, как она сидит у кровати Джонни, пытаясь поговорить с ним, вернуть его к жизни, увести с темной детской тропы.

Бедная Мириам. Она говорила Перл, что сидит в комнате Джонни и видит весь кавардак в его бедной голове. Она чуяла запах секса, и смерти, и пирожков, говорила Мириам. Шлепки совокуплений и пощечин были великолепны. Выверты барочного характера. Крики и скольжение, глупый смех и жалобы. Младенцы и сказочные животные. Старики. В комнате Джонни было темно, но люди в его голове были прекрасными светящимися облаками, очерченными текучими золотистыми линиями. Тьма, как сказала ей Мириам, была только на тропе. Детской тропе. Темной.

Перл взяла в рот вафельную трубочку. На вкус она была как салфетка. Мириам делала восхитительную соломку. Возможно, Перл никогда уже не попробует приличную соломку. Мириам готовила лучше всех, кого только знала Перл. Она любила печь и готовить. Если бы не она – все это понимали – дети питались бы одними растениями и ягодами. Она любила готовить. Она никогда не уставала от этого. Собирать, выбирать. Свежевать, шинковать, натирать. Единственный раз, когда она допустила оплошность на кухне, это когда ее муж, Лес, бросил ее, за неделю до рождения близнецов. Она положила в бешамель сахар вместо соли.

Лес был балбес. Он работал садовником. Они нашли его, когда отдыхали всей семьей на курорте Си-Айленд, у побережья Джорджии – вскоре после этого Томас решил, что им больше не следует отдыхать. Лес был недотепой с крупным приятным лицом, хорошим аппетитом и пограничным расстройством. Мириам не баловала его вниманием. Она была слишком занята шитьем, готовкой, покупками. Как же Мириам любила ходить по магазинам! Она приближалась к супермаркетам, сжав зубы от восторга. Перл всегда побаивалась супермаркетов. Мириам представлялась ей матерым конкистадором, вторгавшимся на вражескую территорию, безошибочно находя идеальный цикорий, безупречные персики, превосходный сыр… Мириам призналась Перл, что была рада, что Лес оставил ее. Она сказала, что у него есть бизнес, блестящий, как морковка.

Перл взглянула на влажные круги от ее стакана на пластиковом столике. Она переложила Сэма поудобней. В столешнице была трещина, в которой застрял волос. Перл накрыла его салфеткой. На салфетке были нарисованы животные за выпивкой и картами. Перл накрыла салфетку рукой.

На стене в комнате Джонни висела картина, которую подарил ему Томас. Это была мужская голова в профиль, составленная из голов и тел животных. Арчимбольдо. Все дети считали картину жутко остроумной. Они завидовали Джонни. Джонни обожал Томаса за такой подарок. Перл эта картина вовсе не казалась остроумной. Она казалась ей отвратной. Это была страница, вырезанная из альбома по искусству. Оленьи рога, слоновье ухо и бивни, звериные ляжки, хвосты, зубы… составляли человеческую голову. Мясистый нос представлял собой кроличью спину, волосы – клубок звериных морд с рогами, глазом служила приоткрытая волчья пасть. Неудивительно, что Джонни снились кошмары, если эта фантасмагория была последним, что он видел перед сном. Вместо кадыка лоснилась бычья ляжка… Очень остроумно, подумала Перл.

Бедный Джонни. Перл не могла вспомнить, как он выглядел. Иногда память ее подводила. Перл всегда казалось, что ее разум похож на мелкий бассейн, дно которого покрыто большими листьями, постепенно преющими. Или это Томас так сказал? Так грубо.

Вообще-то помнила она достаточно. Больше, чем хотела бы. Она помнила, как в гостиной стоял психиатр, пока Мириам заламывала руки, и говорил: «Ваш ребенок в ужасе перед реальной жизнью, потому что боится, что если сделает выбор в пользу реальности, это немедленно обострит риск катастрофы».

Она помнила, как Мириам однажды призналась ей, что пробовала шлепать Джонни. Она надеялась, что это поможет, но в этом было что-то жуткое, так что она почти сразу перестала и принялась укачивать его. Его бледные косточки колыхались под ее тревожными руками. Она баюкала его и прижималась лицом к его горячим спутанным волосам. Все казалось неправильным. Она расчесывала его волосы своей расческой, надеясь, что это приведет его мысли в порядок. Она поставила на стол рядом с его кроватью медный колокольчик, чтобы он мог позвать ее, если захочет, если он когда-нибудь передумает. Перл помнила отчаявшийся голос Мириам, доносившийся из его комнаты:

«Мамочка сейчас уходит, но утром я сделаю тебе гренки. Ты сможешь вывесить флаг. Сможешь ловить моллюсков с мальчиками…»

Мириам больше никогда не увидит крошечных ракушек на пятой точке Джонни. Он больше никогда не станет прежним. Никогда, никогда, никогда. Ничего нельзя заставить оставаться таким, как есть. Все течет. Все меняется. Из этого правила нет исключений. Никто не достоин подобной милости.

Вот бы вернуть те дни, когда из-за края пещеры говорили звезды.

Вернуть те времена, когда во тьме было не видно, чего именно мы лишились от себя прежних…

Перл начинало слегка подташнивать. В самолете, пролетая над Ричмондом, она выиграла бутылку шампанского, сумев дать самый правильный ответ на вопрос, каков общий возраст экипажа, – теперь она уже не помнила этой цифры. Она выпила все шампанское в одиночку.

Напитки здесь были не так хороши на вкус, как те, что она делала себе на острове. Здесь в кубиках льда была сера или что-то еще.

К ее столику подошла хорошо одетая женщина с ужасным дыханием и наклонилась над Сэмом. Она помахала ему соломинкой для коктейля. Она сказала, что он чудесный малыш.

– Чем это мы благоухаем? – спросила она Перл. – Шоколадом или ванилью?

Перл растерянно взглянула на Сэма, а затем на женщину.

– Это просто выражение такое, сельское, – сказала женщина. – В смысле это мальчик или девочка?

– О, – сказала Перл.

Приятные здесь люди, подумала она. Сэм дернулся у нее на коленях. Перл закрыла глаза и допила джин.

Когда она снова открыла глаза, женщины уже не было. По другую сторону помещения, за рядами бутылок, было зеркало. Перл выглядела не лучшим образом. Она заметила в зеркале, что рядом с ней появилась парочка с маленьким аллигатором на столике. Когда Перл повернулась в их сторону, она увидела, что не ошиблась. Аллигатор был совсем небольшим, как те чучела, что продаются в магазинах сувениров на юге, рядом с желе из тропических фруктов. Но этот был живым. Он плавно шевелил лапками, шелестя, словно листва.

– Это как-то слишком, Эрл, – сказала женщина.

– У него елда внутри размером с него самого, – сказал Эрл. – Ты это знаешь? Вот же зверюга.

Перл уверенно написала на счете номер своей комнаты. Она встала и направилась к выходу из бара. Казалось, ее ноги были завернуты в матрас.

Ее неспешное движение нарушил бармен.

– Мэм, – сказал он, – вас к телефону.

Она подошла к телефону без всякого удивления и, переложив Сэма на другую руку, поднесла трубку к уху.

Там никого не было. Только еле слышное пение. Вроде детской дурашливой песенки. Или, может, что-то было не так с ее внутренним ухом.

Она повесила трубку и вышла в холл. Поднялась на лифте на пятый этаж. Прошла по длинному коридору. Ей встретилась горничная, которая толкала тележку, собирая обеденные подносы, оставленные постояльцами у дверей. Горничная жевала сыр.

Перл пришлось повозиться с замком в свою комнату, и она распахнула дверь настежь. В комнате было прохладно и тесно. Кто-то прикатил колыбель на колесиках. Там были колыбель, и кровать, и стул.

На стуле сидел Уокер, глядя на нее.

– Привет, – сказал он.

Он встал и коснулся пальцами ее лица.

– Дорогая, – сказал он.

Впервые Перл увидела Уокера, когда подворовывала в торговом центре. Уокер застал ее за совершением противоправных действий и взял с собой. Вот так это случилось год назад. Как бы она ни пыталась вспомнить их знакомство в других, более приемлемых тонах, у нее не получалось, потому что произошло оно именно так.

Перл набрала в наплечную сумку всякого добра на несколько сотен долларов. Она каталась вверх-вниз по эскалаторам – очаровательная девушка со скучающим взглядом и веснушками. Миловидная девушка в платье с принтом пейсли, с круглым воротничком. Она была уже шесть дней как замужем за молодым человеком по имени Джин Джонс. У нее в сумке лежали сладости и бижутерия, свитера и книжки и кофеварка «эспрессо». Она не умела делать «эспрессо», а просто кофе Джину не нравился. От кофе он бегал в туалет, который ему тоже не нравился, поскольку Перл не очень следила за чистотой. Джин пил только яблочный сок. Он был рассудительным молодым человеком, намеренным получить место в школьном совете на грядущих выборах и тем самым начать свой путь в политике. Сейчас он был просто инструктором в спортзале, но вскоре станет представителем штата. Это лишь вопрос времени. Но на момент их женитьбы он был просто спортивным инструктором с нежной кожей, потому что то и дело принимал душ. Его волосы всегда были влажными. Он жевал жвачку без сахара и мог так втянуть живот, что между пупком и позвоночником оставалось не больше пяти сантиметров. Когда он ложился с ней в постель, он двигался с методичностью гимнаста. Он действовал как заведенный. Они занимались любовью четыре или пять раз в сутки, и он каждый раз умудрялся применить все позиции, какие знал. Эти занятия любовью держали Перл в тонусе, давая ей ощущение здоровья и спокойствия. Тем не менее такой неприкрытый секс вскоре стал чем-то средним между ребячеством и развратом. Когда она не была в постели с Джином, совершая свои заученные грациозные телодвижения, он ей не очень нравился. Они жили в жарком домике в песчаном переулке. Снаружи сновали крысы и птицы. И была одна очень старая, вялая крыса, слонявшаяся вокруг дома все шесть дней их семейной жизни. Перл кричала на нее через сетчатую дверь. Крыса появлялась каждое утро примерно в одно время и таскалась туда-сюда по траве. На самом деле в ней не было ничего неприятного – никаких там болячек или проплешин. Перл вообще-то не злилась на нее. Она заранее ее жалела, какой бы печальный конец ни был ей уготован.

Дом был меблирован. Домохозяйка каждый день приходила к Перл поболтать. Она рассказывала ей о муже. Ее мужа звали Артур, и ему было пятьдесят пять.

– Как раз в том возрасте, когда большинство мужчин начинают сбавлять обороты, – говорила она Перл. – Но Артур еще ого-го.

Эта женщина рассказывала Перл, что ее муж особенно возбуждался после того, как распылял по дому средство против насекомых.

– Я это заметила в прошлом году, – сказала она. – У нас были муравьи и тараканы, и как только Артур распылит морилку, сразу начинает поглядывать на меня. Он так распаляется, что ему все равно, что я занимаюсь уборкой или даже готовлю. Я и за прошлый год намучилась, а в этом и подавно. По выходным он распыляет иногда два-три раза за день. Это меня просто убивает.

Перл сочувствовала домохозяйке.

– Я так устала, – жаловалась она Перл.

Из своих вещей у Джин и Перл был только телевизор. Джин всегда говорил, как чудесно трахаться в свете телевизора. Перл пыталась представить, как она покупает множество вещей и владеет уймой всякой всячины, только она слабо представляла, какой именно. Ее никогда не привлекало что-то особенное, даже в детстве. Покупать вещи и владеть ими – это как будто помогало понять, кто ты есть. Каждый человек – это совокупность интересов и желаний. Люди получают силы и утешение, когда желают каких-то вещей и получают их. Перл хотела сил и утешения. Она чувствовала, что если только сможет заинтересоваться чем-то особенным и побольше узнать об этом, к примеру о хоккее или об акулах, она будет больше довольна жизнью. Она уже не будет просто трахаться все время. Вскоре должно будет случиться что-то еще. Перл не чувствовала себя настоящей личностью. Она чувствовала, что ужасно подводит Джина.

Пятый день их женитьбы пришелся на субботу, и весь день они провели в постели. Перл подложила подушек себе под спину и тупо смотрела, как Джин потеет над ней, на его дрожащие плечи. Она чувствовала, что воображение явно не справляется со своей высокой миссией. Она чувствовала, что ничего нового уже не будет, ибо есть ли хоть одно действие, свободное от путанной памяти? Она мягко похлопала его по плечу. Он был таким же, как и все. Он старался, как мог. Она не могла перестать хлопать его по плечу. Наконец он остановился и сполз с нее. Перл пошла на кухню и вскипятила воды для чая. Ей было двадцать лет, и она никого не знала. Ее родители умерли. Ее единственной родственницей была пожилая тетка, последние два года жившая в отеле в полинезийской деревне где-то в Аризоне. Отель был дорогим, как она писала Перл, но ей там нравилось. За окном у нее росла живая изгородь, подстриженная в виде полинезийского Бога Счастья. Все там было по высшему разряду, не то, что в жизни. Тетка посылала Перл рецепты.

– О-о, – говорила Перл.

Она не хотела больше рецептов. Она вернулась в спальню и долго смотрела на Джина. Он спал в электронно-лучевом свете. А он не заболеет раком от такого излучения?

– Оххх, – сказала она снова.

Это больше походило на стон любви, чем ее стоны в постели. Джин так основательно разлегся. Неужели это никогда не кончится? Она чувствовала себя привидением из-за своей изоляции. Живая изгородь за окном напоминала мертвых ежиков. Должно быть, это женщина – конечно, женщина – решила у истока всех вещей, что смерть – это часть жизни. Мужчина бы до этого не додумался. Женщины выбрали смерть, чтобы всегда имелся повод для сожалений.

Глаза Джина приоткрылись.

– Любимая, – промямлил он и стал спать дальше.

Следующим утром Перл решила пойти в магазин. Ей хотелось сделать что-то, чего она еще никогда не делала, и таким образом узнать что-то о себе. Она чувствовала, что ее настоящее «я» шагает где-то рядом, словно сестра, держа ее за руку, но кроме этого никак себя не проявляя. Первым делом она украла наплечную сумку. Свою пластиковую сумочку синего цвета она положила на пол и запихнула ногой под стойку. В сумочке были ее водительские права и шесть маленьких сахарных пончиков на картонке, которые она купила тем утром в автомате на бензозаправке. Еще там был ее бумажник с десятью долларами. Она вынула деньги и положила в новую сумку.

Прохаживаясь по проходам, она сорвала с сумки ярлык и бросила на пол. Никто не тронул ее за плечо. Никто не сказал ей: пройдемте. Она поднималась и спускалась, набирая в сумку вещи. Было так легко набирать вещи! Ей чуть полегчало.

Был почти обед, когда она встретила Уокера. Она пыталась решить, подняться или нет на верхний этаж торгового центра, во вращающийся ресторан, и заказать чай со льдом и салат. Это было бы так по-женски, разве нет? Пытаясь определиться, она стянула со стойки несколько браслетов и надела себе на запястье.

– Тебя поймают, – сказал ей Уокер. – Я тебя поймал.

Перл стояла, не шелохнувшись. У нее раскалился позвоночник, грозя прожечь платье. Казалось, к нему поднесли спичку. Перл стояла, не шелохнувшись, но чувствовала, как ее голова дико вертится. Один раз она видела по телевизору без звука, как бейсболист словил головой мячик. Его несчастная голова безумно заплясала во всех мыслимых направлениях. Казалось, он рьяно что-то утверждал, стараясь на пределе сил. Его голова наверстывала наперед годы неподвижности.

Перл медленно поднесла руку к голове. Она была на месте. Страх, охвативший ее, никак не был связан с возможным арестом за воровство в магазине. Арест вызвал бы у нее лишь смущение. Она бы почувствовала себя дурой. У нее бы взяли отпечатки пальцев; посадили бы в клетку и дали сэндвич, а потом сообщили бы Джину, и он пришел бы и забрал ее, и тоже был бы ужасно смущен. Он бы заплатил какие-то деньги, чтобы вытащить ее. Они бы вместе сели в машину и поехали домой. Он бы хлопал ее по руке. И никогда бы не стал вспоминать об этом случае.

Это не имело никакого отношения к тревоге, охватившей Перл от голоса Уокера. Возможный арест вытекал из правил беззубого и банального мира, из которого она только что выпала. Но то, что она испытывала, – страх, чувство потери себя рядом с этим мужчиной – было безымянным и всеохватным.

Она повернулась к нему. Волосы и глаза у него были темными. Кожа – восхитительно гладкой. Он положил обе ладони ей на плечо. Он был крупным мужчиной. Даже его волосы казались увесистыми. Она понимала, что он не будет ее арестовывать. Его власть не имела никакого отношения к закону. Его руки у нее на плече были руками охотника, усмирявшими ее. Она ощутила себя распластанной, распростертой, ужасно беззащитной.

– Ну, идем, – сказал он. – Идем со мной.

Она почувствовала, словно он ее опустошает, прямо там, не сходя с места, поглощает ее по кусочкам, нивелируя их, закрывает дверцы ее разума, отрезая пути к отступлению. Хлопнула дверь – это вышел Иисус. Двери у нее в уме все хлопали и хлопали. Ей не хотелось вмешиваться. Окна закрывались. У нее на сердце были сумерки. Она была ничем, среди поля, через ее сердце бегали дети. Она была ничем, нигде, рядом с ним. В голову ей закралась странная мысль. Когда-то было четверо животных, державших в небе мир. Потом одно из них убили. Это невозможно было искупить. Это невозможно было возместить. Перл почувствовала такое одиночество и грусть. Это животное умерло. Ничто уже не будет в порядке. Перл никогда еще не чувствовала такого одиночества, ей было неведомо подобное томление.

Она положила краденую сумку на пол. А потом пошла за этим мужчиной, то есть за Уокером. Они прошли через торговый центр и вышли на улицу. Сели в его машину, выехали из города. Пока они ехали, он вежливо ее расспрашивал: о прошлом, о ее связях и привязанностях. Она отвечала, она понимала. Она слышала свой голос, дававший ответы, словно заворачивая ее жизнь для него. Эта жизнь имела начало и конец. Он внимательно слушал. Так они – она отвечала, он слушал – перемололи ее жизнь. Это было их первое общее дело.

Он подъехал к мотелю на шоссе, одному из многочисленной популярной сети. Она, конечно, понимала, что за этим последует, и чувствовала, что это каким-то образом пойдет ей на пользу, такое присвоение, познание. Вот так все это начинается. Это было чисто женским, унаследованным из далекого прошлого, беспомощным пониманием. Раной, открывавшейся снова и снова. Раной неизменно не смертельной. Ей стало лучше. Ничего такого в этом не было, даже с этим человеком. Она не чувствовала себя потерянной, как и найденной. Она не совершала ничего совсем уж ненормального. Она была в мотеле с хорошей репутацией. Там будут дети в бассейне, с пенопластовыми пузырями на спинах. Будет бумажная прокладка на стульчаке, чтобы было видно, что его чистили. Будет прочный поручень на стене душевой. Никакой опасности не будет.

Перл вошла в холл с Уокером, и он записал их.

– Что скажешь? – спросил он, заполняя бланк. – Томас. Мистер и миссис Уокер Томас.

– Я не знаю, – сказала она.

Она ничего не знала о выпивке. Она ничего не пила после того раза, с рыжим мальчишкой в купальне.

Уокер мягко коснулся ее щеки. Его прикосновение было нежным, беспощадным, и она снова ощутила дрожь небытия, истребление света. Она не хотела нести ответственность за поддержание света в себе. Она легонько прильнула к нему и снова выпрямилась.

Он вывел ее из холла в соседний бар. Там была только барменша и одна упитанная пара, пившая колу.

– Дети чудесны, – говорил мужчина. – Нашему четыре, чего от него только не услышишь! Недавно вечером никак не мог улечься, ну, знаете. Устроил небольшой спектакль, сказал, что темноты боится, и все такое, и наша мама ему говорит: «Не бойся темноты. С тобой в комнате Бог». А он: «Я знаю, что тут Бог, но я хочу кого-то с кожей».

Женщина засмеялась. Это была пухлая блондинка, от нее пахло, как от пышной сдобы.

– Дает он вам прикурить, – сказала барменша.

Перл вытянула руку и взялась за поручень. Она подумала, что это самая кошмарная история, какую она слышала в жизни.

Уокер купил бутылку бурбона 0,75, и они вышли из бара и прошли по бетонной дорожке до крайней комнаты в мотеле. Газон, обрамлявший дорожку, был усеян собачьими какашками.

Уокер открыл ключом дверь. В комнате было холодно и темно. Перл сразу стала раздеваться. Уокер сел на кровать и закурил сигарету. Она знала, что так будет – что он будет сидеть, курить и смотреть на нее. У нее были грязные ступни. Потому, что она всегда носила сандалии. Она неловко потерла ступни о ковер.

– Я толстею, – сказала она.

На самом деле она была худышкой. Но знала, что скажет это.

Уокер ничего не сказал. Он сидел, прикрыв глаза, сплошная тайна. В тусклой комнате его глаза казались совсем без белков. Он положил себе под голову две подушки и вытянулся на кровати во весь рост. Она улеглась рядом с ним. То, как он лежал рядом с ней, такой тяжелый, такой могучий в своей неподвижности, возбуждало ее. Ее собственное тело было не в силах принять эту силу, это его спокойствие. Она стала поглаживать его. Ткань его костюма была дорогой. Она потела, ее жгло целомудрие рядом с ним. Она не могла взглянуть ему в лицо. Она начала раздевать его, украдкой, словно воровка. Злоумышленница, уже пойманная и приговоренная. Он ее остановил.

– Подожди, – сказал он. – Все в порядке. Расскажи мне что-нибудь, что угодно. Начинай откуда хочешь.

Перл снова вернулась к себе, хотя уже не так успешно, как раньше. Она вяло тряхнула головой. Села. Ей было двадцать лет, ее соски торчали, точно твердые тугие почки нового дерева. Она была замужем, но теперь ей казалось, что она не замужем. У нее нет документа. Никакого удостоверения личности.

– У меня был пес, – сказала она. – Отец его застрелил. Мать с отцом сказали, что он напал на маленькую девочку, другую девочку, и порвал ей руку, и что отец должен его застрелить.

Перл взглянула на Уокера. Какой славный у нее был пес. Черная овчарка с лапами цвета бренди. Она ни разу не видела, чтобы он укусил какую-то девочку.

– Я никогда не училась грести веслами. Никогда не училась закидывать солнечные очки на макушку, как другие девочки.

Уокер ничего не сказал.

– Никогда не училась мастурбировать, – сказала Перл. – Я вообще мало чему училась, но никогда не понимала, почему я не знаю, как мастурбировать.

– Ты была совсем одна. Ты не могла представить любовника.

– У меня живот опух. Я вся загрубела. Я принималась трогать себя, потихоньку…

– И ничего?

– Мне делалось неловко.

– Ты не могла представить любовника. Но теперь я твой любовник.

– Да, – сказала она.

В комнате было очень темно, в той первой комнате с Уокером. Снаружи была ночь. Кондиционер устранял любой шум, который мог быть снаружи. Уокер еще не притронулся к ней за все время, что они были в комнате. Он по-прежнему молча смотрел на нее. Она не шелохнулась. Но у нее возникло ощущение, что этот человек наконец-то стронул с места ее жизнь.

– Зачем ты зашел в торговый центр? – спросила Перл. – Почему я сейчас с тобой? Я могла бы не пойти за тобой. Я не должна быть с тобой.

Ей подумалось, что если ее убьют, ее имя появится во всех газетах, как случилось с отцом, который покончил с собой.

– Ты словно красивая стекляшка на пляже или веточка, выброшенная волной. Что-то, ждущее, чтобы тебя нашли, что-то, ждущее кого-то, как я, чтобы раскрыть свою сущность. Тебя вынесло приливом. Я подобрал тебя, – его голос был мягким, словно бока животного, движущегося в темноте, прорезанной солнечным светом. – Можешь думать об этом так, если хочешь.

– Я не буду думать об этом, – сказала она.

Она была очень уставшей. Она заснула. Проснувшись, она увидела, что лежит на животе. Она чувствовала себя так, словно ею кто-то дышал. Это не было ее дыхание. Она сама была дыханием, клубившимся в мясистых челюстях. Она завела руку за спину, нащупала его голову и ухватила густые волосы, сухие и ароматные. Она извивалась с ним в темноте, ни в чем ему не отказывая. Она начала стонать. Словно петь песню. Она не могла остановиться. Он поднялся и перевернул ее под собой. Она была такой легкой, словно перышко, словно кость. Он снова нырнул в нее. Ее груди заполнили его рот. Он был деревом, она – змеей, обвивавшей его. Она была множеством змей, вьющихся на солнце в корнях дерева, над землей, повсюду.

Он дал ей соскользнуть на пол. Она вжалась щекой в ковер, задрав кверху ляжки. Ноздри наполнились пылью, глаза – цветом ковра в розовых тонах. Узор закручивался внутрь, вглубь цветочных бутонов. Он прихватил ее ртом за шею и, взревев, вошел в нее. Она была не с ним, но испытала внезапное острое наслаждение. И она пошла за этим ощущением, все дальше и дальше, очень далеко.

Через несколько часов, когда Перл проснулась, она поразилась обыденности нового утра. Прищурившись, она увидела через жалюзи путешественников, укладывавших вещи по машинам. Раздраженная мать лупила по плечам ребенка его же коробкой для ланча с Барби и Кеном. Заводились моторы. В соседней комнате спускали воду. Это напомнило ей, что надо принять ванну.

Она быстро вымылась и оделась, затем открыла дверь. На кровати лежал Уокер, на спине, глядя на нее темными глазами.

– Мне нужно кое-что купить, – сказала она.

– Включи в счет, – сказал он. – Или, если хочешь, возьми деньги. Мой бумажник здесь, в пиджаке.

Она взяла несколько долларов из его бумажника.

– Не исчезай теперь, – сказал он.

– Ну что ты, – сказала она.

Ей это и на ум не приходило. Он улыбнулся.

– Мы поедем ко мне домой, – сказал он, вот так просто, проще некуда. – Нам нужно проехать порядка двадцати миль до парома, а потом сорок минут на пароходе до острова Сэддлбек. Дальше мы сядем в лодку и достигнем острова. Это семь миль, чуть больше получаса, если Джо будет на «Крис-Крафте»[8]. Выдвигаемся сразу, как ты вернешься.

– Я не знала, что есть острова за Сэддлбеком, – сказала Перл.

Уокер скинул ноги с кровати.

– Несколько маленьких. Наш самый крупный. Двадцать тысяч акров. Мы владеем им сотню лет.

– О, – сказала Перл. – Я просто не знала, что там еще другие острова.

Она почувствовала себя дурой. Вставая с кровати, она отвела глаза от него.

– Никому нет смысла знать о них, – сказал он и хохотнул. – Хотя государство знает. В прошлом году подняли наши налоги с шести тысяч до сорока.

– О, – сказала она. – Ну, я только куплю пару вещей.

Она указала в сторону коридора.

Когда она вернулась в комнату, он был одет и ждал ее. Они ехали, почти не разговаривая. Был прохладный день ранней осени. Перл много лет знала про Сэддлбек. Это был симпатичный курортный остров. Там стояли элегантные старые дома, которые назывались коттеджами. А дома попроще, но тоже с удобствами, назывались хижинами. Подростком Перл считала, что если бы только у нее была юбка-сафари и свитер клюквенного цвета, чтобы она могла ходить по тамошним летним улицам с сытыми толпами, все у нее в жизни было бы в порядке.

Она не раз подумала, пока они ехали к пароходу, о Джине и о прошлых мертвых ночах. Ее уносило течением, словно она тонула. Никто из тех, кто знал ее, больше никогда не увидит ее живого лица. Не будет никакого объявления.

В какой-то момент она сказала Уокеру:

– Мы теперь будем вместе? Отныне? – Он пожал плечами. – Если у нас не будет времени, у нас будет вечность, – сказала она, чуть посмеиваясь, не вполне понимая, что хотела сказать.

– Ты знаешь эту вечность, – сказал он. – Есть скала в сотню миль длиной и в сотню шириной. Каждые тысячу лет к этой скале прилетает птичка точить клюв[9].

– Я не ребенок, – сказала Перл.

Он улыбнулся. Они проехали мимо рекламной вывески гадалки. Там была гигантская рука и слова «МАДАМ КЛАВЕЛЛ». Рука была испещрена светящимися звездами, словно в нее пальнули дробью. В центре ладони были останки чего-то пернатого.

Перл только открыла рот и снова закрыла.

– С маленькой птичкой покончено, – сказал Уокер.

Перл рассмеялась. Она почувствовала, сколь многим обязана этому человеку. Он пробудил ее, не к жизни, а к некой сладкой бездне, в которой, как она чувствовала, она может пребывать вечно. Но она так устала. Ее тело, развалившееся на светлой коже сиденья машины, оказалось для нее тяжкой ношей. Такое утомление было ей непривычно. Перл закрыла глаза и погрузилась в сны.

Она рожала на обширном свежескошенном поле. На траве была кровь, но не обязательно ее. Было холодно, но сухо. Это мог быть цвет, а вовсе не кровь, завитки плюща в траве. Ее бедра были раскинуты. Ее руки были раскинуты. Она собиралась родить ребенка. Она знала, что те, кто сгрудились вокруг нее, готовятся разрезать ей живот и откинуть лоскуты кожи, точно свадебное платье, чтобы извлечь из нее ребенка. Она знала, что ее оставят лежать на месте, и ее ужасная темная рана станет гнездом для летучих порождений ночи.

Из нее выскользнул младенец. Прекрасный, черно-серебристый, он жадно дышал и блестел от ее крови и воды. Она видела его нечетко. Она напряженно всматривалась. Ее заверили, что он прекрасен. Она беспокойно крутила головой. Она хотела покормить его. Она хотела увидеть его, чтобы начать любить. Она боялась, что ничего не знает о любви. Что любовь, как физика, – что-то такое, чему кто-то когда-то пытался ее научить и во что она не вникла. Множества, бывшие на кромке поля, теперь окружали ее. Они заверили ее, что он был идеален. А то, что он родился в сумерках, было благим знамением, так ей сказали. Ибо это счастливейший час.

Их голоса были тихими, мирными. Она не могла понять, почему понимает их речь. Они говорили не словами. Это был сон, она это понимала. Если бы она смогла расслабиться во сне, то проснулась бы. Но ее что-то мучило. Перл была в машине, в пути. Вот так люди видят сны. Она уже проснулась, но держала глаза плотно закрытыми.

В ее сне стало слишком темно, чтобы Перл могла разглядеть своего ребенка.

Она открыла глаза.

– Я не могу, – сказала она.

– Мы почти на лодке, – сказал он. – А дальше будем дома.

– Я замужем, – сказала она неловко.

– Это ничего. Шесть дней. Нельзя быть замужем шесть дней, – он провел рукой ей по волосам. – Мышка.

– Ох, – сказала она.

– Мышка, – повторил он. – Потеряшка, заблудшая душа.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. И подумала про искупительный вопрос. Она не смогла задать искупительный вопрос, а теперь уже слишком поздно.

– Ты со мной, – сказал он.

Они сели на пароход до Сэддлбека. Они стояли на палубе с другими пассажирами. Все были загорелыми, многие с велосипедами и собаками.

Одна женщина сказала подруге:

– Они купили деревянную лошадку, которая принадлежала Роммелю, если верить бумагам. Заплатили бешеные деньги и отдали ее Дженнифер, представляешь?

Рядом с Перл стоял человек с пасторским воротником, в полосатом льняном костюме и кедах, и снимал «Никоном» виды. У него была собака, привязанная за поручень, и человек периодически опускал фотоаппарат, потому что виды были никакими, и снимал собаку.

Перл подбирала пластиковые стаканчики, катавшиеся по палубе, и клала в мусор. Мужчина в линялых голубых шортах и мексиканских сандалиях сказал:

– Я научил его трахаться и играть в теннис, а он все равно не хочет замуж за меня.

Судно качалось на волнах, и Перл подташнивало.

Когда они вошли в док, все столпились на узких лестницах. Человек в линялых шортах сказал человеку с пасторским воротником:

– У меня сестра, отец, реальная курица. Она идет в монастырь, и первое, что ты узнаешь, это что она беременна, и она мне говорит: «Иисус подумал обо мне». Вот так это случилось, по ее словам, клянусь. Что вы об этом думаете, отец?

Все ломились в трюм и набивались по машинам, стоявшим впритык друг к другу. Рядом с «мерседесом» Уокера стояла машина с откидным верхом. В ней была кошачья переноска. Оттуда показалась округлая серая лапа. Увидев это, женщина стала кричать на своего мужа. Она заглядывала с несчастным видом в переноску и кричала на мужа. Ее муж выглядел смущенным.

Уокер быстро проехал через остров до городка Морганспорт. Они миновали несколько нарядных деревень, старых китобойных портов с картинными пейзажами, с вязами, нетронутыми заразой, вдоль улиц. Перл хотелось там задержаться. Ей хотелось, чтобы Уокер показал ей окрестности, но ему не было дела до острова Сэддлбек. Его остров, их остров, лежал дальше.

Уокер поставил машину в гараж на улочке, шедшей к частному причалу. Вдоль одной стороны улочки тянулся длинный сарай для семейных машин. Стены сарая покрывали плакаты. Среди них была цирковая афиша с лицом клоуна. Одна половина лица была очень грустной, другая плотоядно улыбалась.

– Я люблю клоунов, – сказала Перл Уокеру. – Они как дети. Могут делать, что угодно. Им может сойти с рук что угодно.

– Ты в восторге от детей, да? – спросил Уокер.

– Не знаю, я особо не общалась с ними. Я говорила о клоунах.

Плакаты покрывали стены в несколько слоев. Перл увидела круп чубарой лошади, рассеченный надвое огненным кольцом.

Даже тогда ее не оставило тягостное чувство при мысли о том, чтобы завести детей, и она вздохнула.

– Полагаю, ты захочешь, чтобы у нас был ребенок, так ведь? – сказала она.

Уокер приобнял ее. Он выглядел, как бизнесмен, которому слегка не по себе в палевом костюме, как человек не в меру габаритный, впрочем шагавший свободно, легко и властно держа руку на талии Перл.

У причала был пришвартован старый, но ухоженный моторный баркас. На борту стояла, сутулясь, фигура в белом. Это был мальчик, одетый в мятые белые штаны и рубашку. Волосы у него были белыми. Как и густые брови. Он жевал резинку и улыбался Перл шалой улыбкой, озадачивавшей ее. Перл навсегда запомнила оторопь, охватившую ее в тот момент.

– Это мой племянник, Джо, – сказал Уокер. – Ему девять. Он взял себе за правило никогда не разговаривать со взрослыми.

Мальчик помог им подняться на борт. Он завел мотор, а потом сел на корме в необычное плетеное кресло. Он отклонился на задние ножки и рулил одной рукой, а другой касался своей загорелой щеки. Белый свет воды плясал в его глазах.

Перл не верилось, что Джо всего девять. Он выглядел почти вдвое старше, как будто так старался остаться ребенком, что состарился раньше времени. Перл не могла не замечать его явную эрекцию. А Джо, казалось, не сознавал себя. Ведь у детей в таком возрасте не бывает эрекции, разве нет? Может, он просто валял дурака. Может, это был розыгрыш, вроде как в старых пьесах-моралите.

Странный ребенок молчал. Он сосредоточенно жевал резинку, словно его челюсти были лодочным мотором.

Было холодно, и Джо дал Перл оранжевую ветровку. Ей было очень холодно. У нее не было никаких предчувствий. Она не представляла, что ее ждет. Ей было несвойственно любопытство к вещам. Она считала это своего рода подарком, вроде дарованного таланта. Это защищало ее от разочарования, даже от тоски.

Она увидела серебристую луну в зеленом небе, словно солнце на восходе. Она забралась под руку Уокеру и почувствовала себя в безопасности, как древесное создание в полуночном гнезде. Когда они выдвинулись в путь, небо начало медленно сереть, окрашиваться матовым серебром, как внутренняя сторона ракушки. Мимо них пролетел одинокий баклан, почти вплотную, цвета железа в тумане. Время шло. Ей становилось теплее. День был на редкость бесцветным и стылым, но у нее возникало уютное ощущение. Она словно светилась, просвечивала изнутри, словно в этом путешествии в ней поселилось солнце, однако вместе с этим она чувствовала, как солнце становится чем-то другим – вот так запросто – она понимала, что уже никогда не сможет стать тем, чем была когда-то.

Туман поднимался клоками, становясь облаками. По обе стороны от них виднелся остров, зеленый и тихий. Они были в пути почти час. Семь миль. Это вполне могли быть семь лет. Ей подумалось, что в будущем это время покажется ей не таким долгим.

Когда до берега оставалось несколько сотен метров, Джо стал лавировать между скал сложными искусными маневрами, продвигаясь в маленькую бухту. Был почти самый прилив. С расстояния скал было не видно, но, перегнувшись через блестящий поручень, Перл различила под водой их неровные зубчатые верхушки.

– Как называется твой остров? – спросила она Уокера.

– Мы его никак не назвали, – сказал он, отвернувшись от нее на миг, чтобы закурить. – На картах он называется «Остров Сердце», и ты услышишь от некоторых жителей Морганспорта это название, но оно не имеет к нам отношения. Это не связано ни с какой бородатой байкой времен Войны за независимость, просто остров, как мне кажется, похож формой на сердце. С воздуха, во всяком случае, – он рассмеялся. – Можешь считать, что дом расположен в левом желудочке.

Джо вырубил двигатели и тихо провел лодку к причалу. Земля была совершенно безмолвна, и Перл ничего не увидела, даже ни единой птицы. У причала было пришвартовано еще несколько судов, как лощеных, так и знававших лучшие времена. Прилив продолжал наступать. Свежий ветер швырял волны о сваи. Уокер помог Перл подняться на причал, а затем помог Джо привязать швартовы. Неподалеку, на темном твердом песке, стоял старый «бьюик». Они сели в него.

– Теперь не лихачь, Джо, – сказал Уокер.

Перл с Уокером сидели на заднем сиденье. Салон заплесневел, и в обшивке виднелись глубокие прорехи. В дороге Перл смотрела на шею мальчика. Его профиль был плоским, отвернутым. Ветер полоскал его длинные белые волосы, закрывая лицо. Можно было подумать, что за рулем не мальчик, а старушка. Но затем Перл поймала его взгляд в зеркальце и увидела суровые глаза не по годам развитого ребенка. Уокер сказал ей, что Джо сам переделал старую машину, чтобы водить ее. Мальчик любил ковыряться в машинах. Когда ему было четыре, он вбил себе в голову, что его настоящий отец астронавт, и построил себе космический корабль, на котором попытался взлететь с крыши и в итоге переломал себе ноги.

Перл смотрела в изумлении на надменный и беспечный профиль мальчика.

– Боже правый, – сказала она.

Несколько долгих минут они ехали по дороге, не сильно отличавшейся от проселочной. Перл видела другие дороги, ответвлявшиеся от этой и уходившие петлями вдаль. Часть земли была расчищена под пастбища, но животных не было видно. Виднелось несколько маленьких деревянных загонов, тонувших в зарослях.

– Вы здесь разводите животных? – спросила она.

– Нет, это со времен деда Аарона. Прадеда, на самом деле. Он сделал состояние на животных, так или иначе. Дети все тебе о нем расскажут. Они от него без ума. Для меня он простой мясник. Но удачливый в деньгах.

«Бьюик» обогнул болото, за которым проглядывало море. Среди пышно разросшихся камышей и спартины на берегу стояло одинокое дерево. Высоко в его ветвях виднелось дощатое сооружение, детский домик.

– О, – воскликнула Перл. – У меня был такой. Мило здесь, правда? Острова такие милые. Это совершенно другой мир. Мне это нравится, – она понизила голос, чтобы Джо ее не услышал. – Мне нравится, как ты полюбил меня и привез сюда.

Ветви деревьев хлестали и царапали бока машины. Перл услышала издалека приятный перезвон церковных колоколов.

– Только не говори мне, что у вас тут своя часовня на острове, – сказала она беззаботно. – Или материковый бог недостаточно хорош для Томасов?

– Это просто дети играют с колоколом на доме, – сказал Уокер.

Затем Джо обогнул острый угол, и перед ними предстал дом. Колеса крутанулись на песке, и голова Перл легко качнулась от встряски. Небо было синим, кипуче-синим и живым. Оно заряжало Перл энергией, памятью, своего рода дееспособностью. Память возникала не через какой-то опыт, который она могла вспомнить. Это была почти химическая память, что-то врожденное. Безошибочная память.

Машина остановилась.

– Ну вот мы и приехали, – объявил Уокер Перл, а мальчику сказал: – Тебе нельзя забивать гвозди, Джо.

Джо пожал плечами и зевнул, явив огромный ком жвачки во рту. Перл отметила, что вспотела. Джо, казалось, смотрел сквозь нее. Взгляд у него был бдительным и влекущим, но ни на что не направленным. Перл почувствовала облегчение, когда он неожиданно повернулся и побежал к другому мальчику, возникшему из дома. Голову мальчика как будто покрывали перья.

Дом на первый взгляд показался Перл более-менее знакомым. Словно сезонный отель. Один из тех, в которых она, разумеется, никогда не бывала, но тем не менее могла узнать. Обширное трехэтажное строение с мелкой черепицей на крыше. Несколько комнат имели балкончики, на которых стояли потертые парусиновые стулья. Казалось, дом строился постепенно и довольно хаотично и при всей своей вычурности сохранял небрежность и простоту, которые порой богатые напускают на свои жилища. В окнах были старые граненые стекла, слегка выдававшиеся. Дерево было теплым и гладким, как кожа. Тут и там виднелся затейливый барочный декор. На крыше был флюгер в виде человека, стреляющего в волка. Второй этаж отделялся от первого ободом более светлого дерева, обильно декорированного. Перл показалось, что это резвящиеся путти[10], хотя она не могла сказать наверняка. Дом опоясывала широкая веранда, на которой играли полдюжины детей. Некоторые совершенно голые.

– Уокер! Уокер! – кричали они радостно.

На мгновение его имя стало единственным словом, которое Перл различала в этом многоголосом гвалте. Затем крохотная девчушка тронула Перл за руку и пролепетала:

– Я проглотила зубик, но Зубная фея все равно дала мне четвертак.

Девчушка ощупала платье Перл.

– У тебя есть что-нибудь красивое, что бы ты хотела отдать мне? – спросила она.

– Не будь невежливой, Свит, – сказал Уокер. – Это Перл. Трип, Питер, Джонни, это Перл[11].

Дети смотрели на нее насмешливо и задиристо.

– Привет, Перл, – сказали они мягко.

Уокер открыл дверь.

– Хочу показать тебе наши комнаты, – сказал он.

Они вошли в длинную, широкую переднюю, с лестницей, поднимавшейся в самом конце.

– Здесь библиотека, – сказал Уокер. – Мы потом спустимся сюда на коктейли.

Перл заглянула туда и увидела большой камин с тяжелой дубовой аркой и россыпь удобных стульев и ковриков, красных и розовых. В углу два мальчика играли в настольную игру. Они не стали отвлекаться.

Из другого конца передней Перл почуяла хлебный запах и услышала, как мягко напевает женщина. Она пошла за Уокером к лестнице. В доме было тепло, почти душно. Даже внутри дерево имело гладкий, бархатистый вид, широкие доски пола были почти белыми от возраста и чистки. На стенах висели в рамках детские рисунки рядом с двумя масляными работами Пикассо, акварелью Сарджента и несколькими рисунками Блейка.

– Это настоящие? – спросила Перл, щурясь.

– Блейка копии, – сказал Уокер.

Христос благословлял детей. Добрый и злой ангелы боролись за ребенка.

Второй этаж был светлее. Там ощущался чуть неприятный запах. Комнаты, мимо которых они проходили, были определенно детскими. Уокер сказал ей, что многие из этих детей приемные. Его брат, Томас, обожает детей. Он собирает их много лет, всевозможных бродяжек и подкидышей, и обеспечивает им долгое и привольное детство, давая полную свободу. Томас поддерживает их фантазии. Томас прививает им светские манеры и интеллектуальный голод. У Томаса достаточно денег, чтобы делать, что ему угодно, а угодно ему образовывать детей в соответствии со своими интересами.

– А какие у Томаса интересы? – спросила Перл.

Они одолели очередной лестничный пролет. Перл дышала с трудом. Она облизнула губы, все еще соленые после морского плавания. Над головой у нее была стеклянная крыша, над которой раскинулось небо, расчерченное красными штрихами.

– Мы будем в том конце, – сказал Уокер. – Из комнаты приятный вид на луг и море.

Перл посмотрела через его плечо на землю за окном с частыми рамами. На западе, вблизи пестрой рощи, был бассейн. На севере – песчаная скала, каменистый пляж и море. А к югу расходились всевозможные дворовые постройки за извилистыми каменными стенами, и среди них был причудливый каменный домик с крышей из дерна.

– Перл, – сказал он.

Она пошла за ним. Его костюм был чудесного золотистого оттенка, точно луг.

В комнате, в которую они вошли, стояла кровать с медной спинкой. Часть декора изголовья была погнута или поломана. Комната была просторной. В шкафу висела одежда Уокера. На сосновой конторке лежала его расческа.

– Я люблю тебя, Перл, – сказал он, улыбаясь ей так, словно она дурочка и он просто шутит.

– Я… чего… думаешь, я вся такая дурочка? Скажешь, нет… Приехала сюда с тобой, в твой дом.

Она попыталась возмутиться, даже испугаться, но не смогла. Она была счастлива.

Уокер провел рукой вниз по ее груди и потер ей живот через платье. Она откинулась на белое хлопковое покрывало, а он лег рядом, задрал ей юбку и стянул трусы. Он уронил свою большую темную голову ей на грудь. Перл захихикала. Она трепала его за уши, как щенка. Она шептала новые слова любви. Ей нравилось, что они одеты, что он накрывает ее не своей наготой, а благопристойным костюмом. Она коснулась его ремня, его бедер, а потом закрыла глаза и ухватилась за спинку кровати, обвив пальцами поврежденный, холодный узор.

Потом она лежала, прижавшись к его спине, а он спал. В открытых окнах была темнота. До Перл доносился детский голос из ванной внизу.

Перл рассмеялась. Пробили часы, и Уокер проснулся.

– Уокер, – прокричал ребенок из-за двери, – Томас хочет познакомиться с Перл!

– Охх, – простонала Перл. – Может, мне лучше остаться здесь на несколько дней, пока не обвыкнусь. Я не быстро знакомлюсь с людьми. Я…

– Я дико извиняюсь, – сказал Уокер, – я что, забыл представиться? Я…

– Охх, – сказала Перл.

Она все еще была счастлива. И ощущала себя наполненной, полной сил после любви.

Они спустились в библиотеку, и Уокер смешал ей напиток из бара. Перл была счастлива счастьем и дерзостью другого человека. Уокер протянул ей стакан, и она тут же отпила половину его. Детей в комнате не было; только две женщины и один мужчина.

Перл вдруг занервничала, ощутив нервозность других.

Уокер представил их друг другу.

Шелли. Моя сестра.

Мириам.

Мой брат, Томас.

– Какая на вас прекрасная юбка, – сказала Перл Мириам.

У Мириам было доброе грубоватое лицо и коса, спускавшаяся до талии.

– Спасибо, – сказала Мириам.

Перл была благодарна. Она по глоточку отпивала из стакана.

– Она их шьет, – сказала Шелли. – Люди присылают ей обрезки отовсюду.

– Расскажи нам историю того обычного на вид голубого лоскута, – сказал Томас, указывая на кусочек саржи на талии Мириам.

– Это, – тут же ответила Мириам, – прислал молодой австралийский моряк, получивший увольнение и приплывший домой с Мальты, чтобы помогать жене, которую преследовал черно-белый призрак без головы, обижавший троих ее детей.

Перл уставилась на ее юбку. Она была и цельной, и разнородной. Слово «прекрасная» здесь не годилось, хотя сшита юбка была замечательно.

Перл перевела взгляд с юбки на Томаса. Он отличался такими же крупными габаритами и смуглой кожей, что и Уокер. На нем был довольно замызганный белый льняной костюм и рубашка. Он казался Перл хмурым небом, затянутым тучами.

– А этот откуда? – сказал он, указывая на вполне заурядный белый лоскут рядом с голубым. – Напомни, Мириам.

– Это с подушки самоубийцы.

– Боже мой, – воскликнула Перл.

– Ты должна что-то рассказать нам о себе, – сказала Шелли Перл.

Перл совершенно не представляла, что рассказать о себе. Она поставила стакан на каминную полку, рядом с деревянной статуэткой. Там было несколько фигурок из дерева, все порядка четырех дюймов в высоту. Перл нервозно взяла одну из них.

Никто ничего не сказал. Вокруг нее образовалась тягостная тишина, которую подчеркивал скрип досок пола.

– А это что такое? – почти выкрикнула Перл и смутилась.

Она вытянула руку с деревянной фигуркой. Это было животное, волк. Перл это видела. Она провела ногтем по его резной спине, по пробору, разделявшему надвое шерсть. Фигурка была хорошо проработана и казалась заряженной потной силой в ее влажной руке. Резные глаза и ноздри, тщательно проработанные гениталии, зубы и лапы…

Она уронила ее на ковер.

Томас подобрал ее и поставил обратно на полку.

– Их вырезал Аарон, еще в 1800-х, – сказал он. – Он их сделал дюжину. Волка, медведя, лиса, оленя… животных, которых он убивал. Вначале он был охотником и звероловом. Он многое знал о животных. Он их ел и ловил, и обдирал, и продавал. Потом он стал воссоздавать их.

– А Аарон… это он построил этот дом?

Перл обхватила пустой ладонью свой стакан.

– Он и его жена, Эмма. Аарон заполучил значительное состояние в свое время. Поэтому нам сегодня вольготно живется. Тебя это интересовало?

– Ой, нет, – сказала Перл, – я не думала… нет…

– Он начал как обычный зверолов, но был слишком умен для такого занятия. Хотя дети тебе расскажут, что он перестал убивать потому, что последнее животное, которое он прикончил, заговорило с ним.

Перл посмотрела на Уокера. И хихикнула.

– Что оно сказало? – спросила она.

– Оно сказало: «Что ты смотришь, как я умираю? Скоро ты станешь умирающим животным, и люди будут смотреть на тебя».

Перл ничего не сказала. Это казалось вполне разумным.

– Как бы там ни было, что-то изменило его отношение. Аарон хорошо нажился и решил, что пора окультуриться. Он перенес охотничьи навыки из лесов на рынок. Все, чего он касался, приносило прибыль. Он никому особо не нравился, но так разбогател, что с ним приходилось считаться. Аарон вкладывался в банки, и железные дороги, и пароходы… Он был совладельцем «Генри Клея», самого быстрого парохода на Гудзоне, до 1852 года, когда он загорелся и потонул. Тогда погибло больше сотни человек, и Аарона обвинили в непреднамеренном убийстве, но потом оправдали. Аарон был счастливчиком. Он был счастливчиком до самого дня своей смерти.

– Ну что ж, – сказала Перл неопределенно.

– В последние годы он выстругал вот это, – сказал Томас и достал из-за фигурок животных короткую плоскую шкатулку. Открыв ее ногтем большого пальца, словно ключом, он показал короткий нож с роговой рукояткой. На рукоятке были вырезаны забитые животные, лежавшие вереницей, вцепившись зубами друг в друга, обвивая рукоятку ножа, со вспоротыми животами и перерезанными глотками; от этих грациозных животных, подкошенных смертью, веяло необычайной умиротворенностью.

– Рукоятку он тоже вырезал? – спросила Перл. – Он был очень хорош, да? То есть был настоящим художником, да?

– Нет, – Томас улыбнулся. – Это из Юкатана, Майско-тольтекского периода. Аарон был коллекционером. Ему нравились симпатичные вещи, необычные вещи.

– А его жена была необычной? Его Эмма.

– Аарон вступил мезальянс, женившись на ней, – сказал Томас.

Шелли улыбнулась через стакан. Перл ближе придвинулась к Уокеру.

– Дети скажут тебе, Эмма была ведьмой, – сказал Томас.

Перл уставилась на свежий напиток, который дал ей Уокер.

– Я не верю в ведьм, – сказала она.

– С чего бы тебе в них верить? – спросила Шелли.

– А как насчет привидений? – Томас снисходительно поднял брови.

Он смотрел на Перл с любопытством, с каким люди смотрят на занятного зверька.

– Я думала, у нас тут не детский час, – вздохнула Шелли.

– Многие мои корреспонденты верят в привидения, – сказала Мириам.

– Они живут в других странах, – возразила Шелли раздраженно.

– Привидениям нет хода в этот мир, так ведь? – спросила Перл. – То есть они его просто помнят, да?

Томас рассмеялся.

– Дети с тобой отлично поладят, Перл. Они обожают таинственное. Им нравится выдумывать свои истории.

– Мне ужасно не хочется думать о нашей истории в том виде, как ее могут рассказывать дети, – сказал Уокер. – Я вспоминаю только одну родственницу со странностями – одну тетку, которая хотела стать профессиональной боксершей.

– О боже, – сказал Томас. – Да.

– Здесь столько детей… – начала было Перл.

– Они приходят и уходят, – сказала Шелли. – Томас все время находит новых.

– Что ж, когда их так много, со всеми их днями рождения… Наверно, всегда есть повод для вечеринки…

От коктейлей Перл развеселилась.

– Мы отмечаем все их дни рождения в один день, – сказал Томас. – Так проще.

– Для тебя, возможно, – возразила Мириам. – Но это я должна печь пироги. Из них каждый может съесть по пирогу, клянусь, и всем подавай разноцветную глазурь и разные формы…

– Ты это любишь, Мириам, – сказал Уокер.

– Когда мы уже будем есть? – сказала Шелли. – Мне завтра рано отчаливать, вы же знаете, а я еще не собрала ни единой вещи.

– Полагаю, ты намекаешь на ужин, – проворчала Мириам, – хотя сама никогда не ешь.

– Шелли нужна энергия, – сказал Томас. – Она едет в колледж за своим самцом.

– Ну ладно тебе, – Шелли покраснела.

– Выбирай такого, чтобы делал хороших детей, – сказал Томас.

Они перешли в столовую. Позвали детей, и все уселись за стол. Детские лица были вымыты, волосы – прилизаны. Дети вели себя культурно и обслуживали друг друга. Томас исполнял роль наставника. Между ними шел увлеченный разговор, суть которого ускользала от Перл. От напитков у нее кружилась голова, и ей было не по себе. Видя, как ребенок шести-семи лет в один момент носится как угорелый, а в следующий чинно сидит за обеденным столом и обсуждает формулы Майстера Экхарта о преодолении оков собственного «я», Перл чувствовала себя не лучшим образом.

Она вздохнула. Подняла вилку.

– Смотри, Перл, – сказал один мальчик.

Его звали Джонни. Его глаза казались старыми и уставшими, и в глубине их читалось странное разложение. Он подвинул к Перл по скатерти ракушку.

– Поднеси ее к уху.

– О, да, – сказала она, улыбаясь. – Я слышу океан. Слышу волны.

Ракушка была липкой и пахла сладким.

– А вот и нет. Ты слышишь свою кровь. Это звук твоей собственной крови, поющей у тебя в ушах.

Он взял ракушку и положил себе на колени. Его лицо нервно дернулось.

– Ну, – сказала Перл, – полагаю, что так.

К ней подсела рыжая девочка с довольно большим ртом. Она ела быстро, делая проворные аккуратные движения, и каждый раз прикладывала ко рту салфетку.

– Эмма забеременела и родила ребенка, который оказался не ее, – сказала она Перл.

«Дети, – подумала Перл, – какая у них сумятица в головах…»

– Если она родила ребеночка, он должен быть ее, – сказала Перл убежденно. – Мужчины иногда не знают, являются они отцом ребенка или нет, но мать должна знать.

Она кашлянула. Она чувствовала, что зашла куда-то не туда.

Дети по другую сторону стола смотрели на нее с интересом. И качали головами.

– Нет, – сказал мальчуган по имени Трип с длинным тонким лицом и родинкой на щеке. – Нет, ребенок Эммы был не ее.

Перл улыбнулась.

– Эмма – это кто-то из ваших фантазий, да?

– Нет, нет, Перл, – сказала рыжая девочка. – Она прабабка Уокера. И Томаса. И Шелли, и Мириам тоже.

– Ну что ж, – сказала Перл. – Так что же случилось с ребенком, который не был ее? Она ведь все равно его любила, правда?

Дети смотрели на нее с лукавым огоньком в глазах.

– Он вернулся, откуда пришел, – сказали дети хором.

«Как они мягко осмысляют смерть», – подумала Перл.

– Ох, это очень грустно, – сказала она.

Она опустила глаза и увидела в своей тарелке, под нетронутой едой, нарисованную рыбу, разевавшую пасть на нее.

– Когда Эмма умерла, никто не услышал знака, – сказала девочка постарше.

– Знака? Я не… какого еще знака?

– Знак – это такой звук, который говорит тебе, когда не стало кого-то, кого ты знаешь. Это может быть стук в дверь, а когда откроешь, там никого. А может быть крик совы, доносящийся из такого места, где нет никаких птиц. Таким способом люди дают тебе понять, что они умерли.

Перл взглянула на мальчугана, который носил перья в волосах. Его звали Питер.

– Ты должен выпить свое молоко, – сказала Перл.

– Волшебники не пьют молоко.

Он пожевал кусок рыбы и, гримасничая, вынул изо рта большую кость.

Перл оглядела детей за столом – эту загадочную, темную массу детских лиц. Она подумала, как хорошо, что она не попала сюда на несколько лет раньше, когда все они были совсем маленькими. Это было бы чересчур, в самом деле. Она вдруг увидела их такими, кричащими и смеющимися, белокурыми или лысыми, вверенными попечительству и заботе этого странного крупного мужчины во главе стола. Что за нездоровая мысль. Перл сделала руками странный, судорожный жест, мысленно оттесняя от себя этот детский бедлам. Томас взглянул на нее, держа в воздухе нож и вилку. Он ел как европеец, не меняя рук. Его бесстрастный взгляд смутил ее, и она опустила глаза.

Когда они с Уокером оказались в своей комнате, Перл свернулась на кровати. У нее болел живот. На белом покрывале остались грязные следы.

– О, я такая грязнуля, – сказала она, скидывая сандалии. – Только посмотри. Ужас. Я буду лучше, Уокер, правда буду.

Он пожал плечами. И протянул ей немного «бурбона» в стакане. «Бурбон» тепло искрился сквозь стекло. Но стал жечь у нее в животе.

Они разделись и легли под простыни. Уокер стал любить ее. Ей было хорошо. Крики Перл разносились по дому через вентиляцию. Дети лежали в темноте на койках, тихие как коврики, и слушали.

– Не думаю, что я им нравлюсь, – сказала Перл, засыпая.

– Дети тебя обожают, Перл.

– Я про… старших.

– И они, конечно, тоже, – сказал он.

И стал ласкать ей лицо.

Теперь, в Майами, ласка Уокера послала ее кубарем через комнату. Перл попыталась увидеть ситуацию объективно. Возможно, Уокер вовсе не ударял ее. Тем не менее она оказалась на спине в углу. И все же… она могла упасть и сама. Она могла слегка перебрать. Младенца в руках у нее уже не было.

Над ней стоял Уокер.

– Как ты нашел меня? – спросила она.

– Дорогая, я тебя вечно ищу. Теперь я нашел тебя второй раз. Это меня утомляет, – он сказал это мягко и помог ей подняться, но ее запястья отозвались болью. – Ты должна перестать беспокоиться о том, почему что-то случается, и задуматься, что это значит, когда оно случается.

– Но как ты нашел меня? – спросила Перл ошарашенно.

– Ты мямлила о том, чтобы уехать, с тех пор как Сэм родился. Ты была в депрессии. Томас подозревал, что твоя депрессия достаточно серьезна, чтобы ты могла выкинуть что-то подобное.

– Я поехала в городок купить Сэму распашонок, – сказала Перл нетвердым голосом.

– Когда ты не вернулась с Джо, мы проверили авиарейсы на Бостон. И конечно, ты была на одном из них. А потом мы просто связались с Бостоном. Ты говорила о Майами, Перл. Говорила, что хочешь уехать. Нам не понадобился экстрасенс, чтобы найти тебя.

– Но мне казалось, я назвалась именем Туна.

– Туна?

– Слушай, Уокер, – сказала Перл, – я не против жить с тобой, но я не хочу жить с твоей семьей.

– Ты не в себе, Перл.

– Я в себе! – выкрикнула Перл. – Я определенно в себе, – по щекам у нее скатились крупные слезы. – Я покончу с собой, Уокер.

Уокер вздохнул.

– Я не хочу возвращаться туда, – сказала она. – Расскажи мне о Джонни. Я хочу знать, как там Джонни.

– Умер этим утром.

– Видишь, видишь…

Перл залилась слезами.

– Да, это заслуживает слез, Перл, не спорю.

– Кровь этого ребенка на руках Томаса, – сказала она. – Ты можешь этого не видеть, но я вижу.

– Прекрати это, – сказал Уокер.

Он был усталым и злым. Он снял спортивную куртку и набросил на стул. Расстегнул манжеты и закатал рукава. Перл ощутила странное любопытство: побьет он ее или нет? Она села на кровать, аккуратно сложив руки на коленях. Она подумала, что должна быть очень пьяной. Томас как-то сказал ей, что когда она слишком напивается, то становится упрямой, скрытной и оскорбительной. Томас сказал, что ее манера поведения предполагает возможность грубого ответа.

Голос Уокера вновь стал спокойным.

– Ты была очень больна после того, как родила Сэма, – сказал он.

– Я больна от твоей семьи, – сказала она. – Я больше не хочу жить с ними. Я хочу нормальную жизнь. Хочу нормального ребенка.

– Ты не можешь сама растить этого ребенка, – сказал Уокер. – Это абсолютно невозможно.

– Я найду кого-нибудь, кто бы помогал мне, – сказала она. – Есть школы. Я бы отправила его в школу. А до школы я бы нашла кого-нибудь, кто бы мне помогал, и мы бы вместе играли с Сэмом.

У Перл болел живот, а во рту было сухо.

Она раздумывала, сможет ли она подобраться к телефону и сказать портье, что у нее в комнате незнакомый мужчина. Он проник к ней в комнату и напугал ее.

Перл сняла трубку. Уокер сжал ее запястье и ждал, пока она ее положит. Другой рукой тем временем он ощупывал ее челюсть.

Перл когда-то верила, что она свободна думать о своем положении так, как сама того пожелает, но теперь поняла, что ошибалась. Свобода была иллюзией, даже при наличии хороших инстинктов, чего никак нельзя было сказать о Перл. Те немногие наивные убеждения и моральные принципы, что она переняла от родителей, были для нее столь же бесполезным руководством в жизни, как и для них. Ее мать-баптистка говорила ей, что она не должна есть печенье в ванной, потому что Богу это не понравится. Она ей говорила, что нужно стирать пыль с верха книжного шкафа, пусть даже никто этого не увидит, потому что это увидит Бог и осудит ее. Она говорила ей, что можно интересоваться Дьяволом при условии, что она не даст Дьяволу повода интересоваться ей. Ее мать была сентиментальной и мягкосердечной женщиной. Она учила Перл, как заплетать косу и составлять букеты из полевых цветов. А потом, однажды в воскресенье, на церковных посиделках за кофе она суетилась в кладовке и напоролась на нож, который перед этим заточили для колки замороженных продуктов.

Ее смерть казалась совершенно неразумной. Отец Перл воспринял ее неразумно. Он стал пить ночи напролет, в темноте. А днем бродил по своему саду, похлопывая деревья и говоря:

– Нравятся мне эти люди.

Перл ходила за ним по пятам, опустив глаза.

– Это просто овощи, папа, – говорила она с жалостью.

Перл стала очень нервничать в присутствии отца, потому что видела по его лицу, что он скоро умрет. В последние дни он почти не говорил, разве только о своей бабке, которая занималась воздухоплаванием в Европе. Он говорил о ней, как о женщине простой, но неустрашимой, панически боявшейся шума и езды в повозках, а по ночам обожавшей подниматься в небо. Он также говорил, что ребенком ей довелось видеть, как на улицах Алабамы убили негра.

Перед самой смертью он снова заговорил с Перл о ее матери. Разумеется, оба они любили ее. Той жуткой ночью он спросил Перл, где, по ее мнению, она теперь. Обычно Перл хмыкала и угукала на слова отца, стараясь ничем его не задеть, одновременно смущаясь и пугаясь его неживого вида, но той ночью она призналась, что видела, как ее мать парила над ней, наблюдая за всеми ее делами, невидимо для других, окутанная чудесными крылами. Она видела ее совершенно буквально, в благоуханной золотистой ауре, большой, как дом.

Отец также захотел узнать, что думает Перл о смерти. Каково ее мнение на этот счет? И, приободренная его спокойствием и интересом, Перл сказала, что смерть, как она ей представлялась, похожа на то, как человек открывает подвальную дверь и спускается в подвал, словно за связкой хвороста или банкой томатной пасты. Такой милый образ рисовался ей. Мать и отец всегда говорили ей, что она очаровательное, милое дитя, но, когда Перл сказала это, отец окинул ее презрительным взглядом.

– Жизнь, – сказал он, – это слезы, кровь, грех, сперма и экскременты. И смерть, – прокричал он, – такая же!

Это задело чувства Перл. Отец никогда раньше не кричал на нее, и она считала, что сейчас не вполне подходящее время выкрикивать такие вещи о смерти, когда человек так болен и слаб духом. После этого между ними повисла тягостная тишина. Наконец, отец нарушил ее, намешав себе очередную порцию выпивки. Затем он прошел в гараж и взял дробовик. Потягивая из стакана, он обошел дом, сбил ногой весенний снег с щеколды и открыл подвальную дверь.

– Папочка, – позвала Перл испуганно.

Но отец ничего не ответил ей. Он спустился в подвал и выстрелил себе в рот.

Жизнь Перл была богата на выразительные жесты, но ей всегда не хватало значимости. Она избегала смысла, как птица – ловушки. Ничто в ее жизни не вызывало у Перл ощущения значимости. Любое возникавшее событие падало в нее, точно камень в глухой колодец, безотносительно друг друга или ее самой, не имея ни предвестий, ни последствий. Она не могла представить, как сочетать то, что называлось вчера, с тем, что считалось завтра. Она все еще казалась себе ребенком, составленным из надежд ее матери. Сидя в этой комнате, она чувствовала, что далеко не так пьяна, как ей хотелось бы рядом с этим мужчиной, скорее хирургом, нежели мужем, хирургом, который сделает вам последнюю, неудачную операцию.

– Не надо тебе столько пить, Перл, – сказал хирург. – Ты думаешь, что тебе станет легче, а на деле только одурманиваешь себя.

Перл соскользнула с кровати и заглянула в детскую кроватку, куда Уокер положил малыша. Сэм свернулся уютной синей колбаской. Он как будто усмехался. Он был прекрасен. У него была чистая, гладкая кожа, как у Уокера. Ей хотелось заботиться о малыше со спокойной душой, но она не могла не думать о непрестанных и бессмысленных спорах с Уокером. Воздух в комнате казался кишащим спорами. Ей представились маленькие темные сущности, скрючившиеся у нее в голове, которые выкрикивают оскорбления и обещания.

Она посмотрела на Уокера.

– Если бы ты только дал мне немного времени пожить подальше от… твоей семьи.

– Почему женщины вечно говорят, что им нужно немного времени? – сказал Уокер. – Это меня просто бесит.

– Ты совсем как Томас, – сказала Перл вяло. – Ты жестокий и деспотичный… и неразумный.

– Неразумный, – сказал Уокер, пораженный. – Неразумный.

– В смысле, я в том смысле, что… думать, что я вернусь с тобой только потому, что тебе удалось найти меня.

– Я бы, конечно, мог тебя отпустить, – сказал Уокер. – Ты могла бы остаться здесь, во Флориде, и заработать рак кожи, ловить омаров голыми руками, трахаться с чернорабочими. Я мог бы забрать Сэма и оставить тебя здесь, но дети бы расстроились. Они без ума от тебя, Перл. Они хотят, чтобы ты вернулась.

Она подумала о длинном годе, что прожила там. Хуже всего было зимой. Так холодно и так мало света. Они спали и спали, как животные в спячке. Дети двигались, как тени себя летних.

– Пожалуйста, – сказала Перл устало.

– У тебя нет других планов, – сказал Уокер.

– Я сюда только приехала. Дела появятся.

– Никаких планов, – сказал он. – Просто мамочка и малыш, в дивном славном новом мире.

Она ничего не сказала.

– Мамочка, живущая ощущениями, а не намерениями.

– Все верно, – сказала Перл.

– Ты женщина, только что родившая сына, и ты чувствуешь близость к великой судорожной силе, жизненной силе.

Она покраснела. Это было правдой. Когда она не была напугана или в отчаянии, она испытывала немалое самодовольство. Амазонки брали на битву щиты в форме полумесяца. Символы женственности дают меньшую защиту, чем большинство других.

– Ты думаешь, когда не слишком об этом задумываешься, что ты все понимаешь.

– Все вполне понятно, когда ты сносишь то, что люди делают с тобой, когда хотят из тебя что-то вылепить, и их слова, – сказала Перл рассеянно.

Уокер подошел к ней, облапил, стиснул ягодицы.

– Твой мир ограничен телесными побуждениями и отправлениями, – сказал он. – Ты ничего не понимаешь.

– Я не вернусь туда с тобой, – сказала Перл.

– Ты больше никуда не поедешь, – сказал он легко.

– Ой, только давай без угроз, – сказала она раздраженно. – На меня это не действует, ты же знаешь. Мне уже все равно.

Но в самой глубине она почувствовала нарастание паники. И если это не был страх смерти, то что тогда? Она всегда это чувствовала, этот страх, даже в самые светлые моменты. Что же это было, если ей все равно?

Она отстранилась от Уокера.

Она почувствовала боль незавершенности и нерешительности. У нее болели груди от кормления. Эта боль словно пробудила ее, и она ужасно испугалась. Она вспомнила игрушечную печку, которую в детстве ей сделала мать. Картонный ящик с нарисованными сверху кругами, изображавшими газовые конфорки. Она прилежно с ним играла. Принимая правила игры и материнский обман. Когда отец брал ее на рыбалку, он давал ей удочку с леской, на конце которой висела большая гайка вместо крючка. Родители оберегали ее. Они боялись, как бы чего не случилось. Они давали ей обманки, и она жила в безопасности и ясности фальшивых вещей.

Ей было страшно оттого, что ее мать и отец умерли, что их больше нет с ней. Она произнесла их имена.

– Это правда, – сказал Уокер успокаивающе. – С тех пор прошли годы.

Это был ужасный страх. Ужасно было то, что она так беспокоилась о мертвых. Сердце ее гулко стучало. Ей в голову лезли автомобильные аварии и болезни. Мертвым грозило вымирание. Этот страх был подобен буре внутри нее, неживой буре, однако обладавшей кошмарной волей к разрушению…

– Ты совсем одна, – сказал Уокер. – У тебя никого, кроме нас.

– Это неважно, – сказала Перл. – Неважно, что я одна. И я не одна.

– Это поразительно – слышать, как работает твой разум, – сказал Уокер.

– У меня есть Сэм.

– У нас есть Сэм, – сказал Уокер. – Сэм будет чудесным.

– Ты мне не нравишься, – сказала Перл, признавая поражение.

Уокер фыркнул.

– Раньше тебе это нравилось, – сказал он.

– Раньше ты мне нравился.

– Тебе надо больше бывать на воздухе, Перл. Ты слишком зациклилась на себе. Выберись куда-нибудь с острова. Недалеко. Съезди в Морганспорт, загляни в парикмахерскую. Сходи в кино. Отправляйся на ярмарку и прокатись на карусели.

Перл вспомнила карусель с деревянными лошадками. Эта карусель была старейшей в Америке. Лошадки были с настоящими зубами и хвостами из конского волоса. Как-то раз дети водили ее показать карусель. Еще дети водили ее в кино, в пожарном депо, и это была – она могла в этом поклясться – порнография. Дети водили ее в музей, в котором был только портфель Артюра Рембо и указательный палец эфиопского террориста под стеклянным колпаком.

Перл была в Морганспорте три раза. Она не могла вспомнить, как проводила свои дни. Она была на острове, но чем занималась? Она разговаривала с детьми, или думала о детях, или гуляла с ними вдоль каменных стен, извивавшихся повсюду. Часто эти стены оканчивались камерами, сбежать из которых не составляло труда. Стены были повсюду, на голой земле и в зарослях, огораживая непонятно что. Камни вечно участвовали в детских играх и кочевали с места на место.

Уокер говорил по телефону. Он организовывал поездку. За ними должно было приехать такси и отвезти в аэропорт.

– Я не хочу больше детей, Уокер.

– Ну хорошо.

– У женщины только один ребенок, – сказала Перл. – Все остальные фальшивые.

– Бедная Перл, – сказал Уокер. – Мы будем дома около двух ночи.

Перл захотела выпить еще. Комната содрогалась. Она сжималась и расширялась. Перл смотрела на малыша в кроватке, крутившего ручками в воздухе и пинавшего деревянные планки.

– Мне нравится Сэм, – сказала Перл, помахивая ему рукой. – Я не хочу, чтобы он вырос неадекватным.

– Это ты ведешь себя неадекватно, Перл. Ты ходишь по улицам с несчастным и потерянным видом. Жители Майами арестуют тебя, если будешь ходить тут такая несчастная и потерянная. В Майами не делают снисхождения чудикам. Здесь не твое место.

Голос Уокера почти всегда был приятным, даже когда он говорил обидные вещи. Ей хотелось обнять его и, не разжимая объятий, бултыхнуться с края настоящего момента в ничто.

Она посмотрела на малыша. Он посмотрел на нее, сопя с серьезным видом. Она расстегнула блузку, взяла ребенка на руки и поднесла к груди. Он стал шумно сосать. Ее влажный сосок торчал. Перл поцеловала малыша в макушку. Когда он наелся, она отдала его Уокеру. И они спустились в вестибюль ждать такси.

Самолет, который должен был переправить их обратно на север, оказался полупустым. В салоне располагалось несколько умотанных семей с маленькими детьми. Перл поняла, что выглядит, как любая из этих молодых мамочек, вялых, тихих, желавших поскорее устроиться на своем месте. Кресла стояли по три в ряд. Перл вяло опустилась в кресло у окошка. Уокер уселся у прохода и пристегнулся. Малыш лежал между ними, на подушке.

– Я бы хотела «мартини», пожалуйста, – сказала она.

– Выпивку подают только после взлета.

– Я не особо одаренная личность, Уокер, и не очень внушаемая. Но во сне, если случалось что-то неприятное, я закрывала глаза руками и просто выходила из этого сна. Я не просыпалась, а просто переходила в другой сон. Я достигла в этом такого умения, Уокер. На самом деле, это был мой единственный талант. Хотела бы я так же уметь в реальной жизни.

– О, бога ради, – сказал Уокер. – В «реальной жизни».

– Я понимаю, что не очень ясно выражаюсь, Уокер, но я в депрессии.

– Да, конечно, – сказал Уокер.

Перл сделала глубокий вдох.

– Тело – это труп, Уокер, – сказала она, – просто труп, и только душа удерживает его от разложения, а я сейчас чувствую, что у меня нет души. Вообще-то, я чувствую это уже около года. Я чувствую, что она каким-то образом перешла к детям.

– У детей свои души, Перл.

– Я чувствую…

– У тебя просто послеродовая хандра, Перл. Иметь детей – это прекрасно. Дети делают нас вечными.

– Это такая еврейская спесь, да? Потому что евреи не верят в воскрешение. Нет-нет, я совсем не об этом, Уокер, – она скорбно взглянула на него. – Мне нужно в туалет.

Уокер встал и вышел в проход, пропуская ее.

– Почему бы тебе не сесть туда? – сказала она, показывая на место у окошка. – Я неважно себя чувствую, мне, наверно, то и дело придется выходить.

Перл направилась в заднюю часть салона. Проход был запружен людьми, рассовывавшими свои вещи. В задней части был еще один младенец, на руках древней старухи. Перл стояла рядом с ними, ожидая, когда освободится туалет. Старуха открывала и закрывала рот, глядя на малыша. Малыш внимательно слушал ее. Очевидно, эти двое понимали друг друга. Эта старуха была старше всех, кого только Перл видела в жизни. Было удивительно, что человека в таком возрасте вообще пустили в самолет. Что ж, жизнь – это тайна, подумала Перл. Она посмотрела на выразительное лицо старухи, на ее шишковатый череп, просвечивавший сквозь жидкие волосы. Как странно, что такой ходячей древности доверили такого крохотного малыша. Перл уставилась на них. Малыш медленно отвел взгляд от старухи и тоже уставился на Перл. У него были золотистые, холодно блестевшие глаза. Перл почувствовала себя завороженной. Это чувство было сильнее ее. Материнство сделало ее беззащитной. Она согнула указательный палец и с нежностью провела им по губам ребенка.

Старуха медленно отодвинула его и протерла ему личико рукавом своего свитера.

– Извините, – сказала Перл и подумала, как придирчивы бывают старые люди, как они беспокоятся о всякой заразе. – Я тоже с малышом. Я…

Она повернулась и пошла назад, на свое место, не помня, зачем встала.

– Уже лучше? – спросил Уокер.

– Ты веришь, – спросила Перл, – что перерожденного человека можно узнать по глазам?

– В смысле? – сказал Уокер.

– Ты разве не слышал, как дети рассказывали об оборотнях? Питер и Трип? Они только об этом и говорили несколько недель. Они нашли книгу или что-то такое. Ты их не слышал? Они что, только со мной общаются? Вся эта муть о том, как люди выблевывают пальцы и собачьи лапы. Вся эта муть о душах животных, вселяющихся в тела людей…

Уокер потер лоб.

– Ты знал, к примеру, – продолжала она, – что давным-давно животных казнили как преступников, если верили, что они совершили преступления в человечьем обличье? Знал, что проводились особые испытания, и осужденных зверей вешали? А если это несчастное существо ловили на месте преступления, пока оно сохраняло человеческий облик, его чаще всего разрывали на куски, потому что верили, что внутри окажется звериное тело…

– Перл, – сказал Уокер.

– А пьесы, которые они ставили! Детям такое нельзя. Дети должны бросать фрисби или типа того. Эти пьесы! Они говорят, это в основном Шекспир. В основном. Я этому не верю. Они вечно убивают друг друга.

– Перл, – сказал Уокер. – Помолчи немного.

Дверь в кабину экипажа закрылась, и самолет стал выруливать на взлетную полосу. Из окошка Перл видела несколько других больших самолетов, стоявших полукругом позади них.

Перл взяла Уокера за руку. Она поднесла его пальцы к своим губам. Его рука была горячей и бархатистой, словно от яростного горения крови.

– Я просто хочу, чтобы ты понял мое отношение. Эти дети могут свести с ума. Они творят свои мирки… это ужас что такое…

Она говорила все громче. На нее смотрел с легкой тревогой подросток с жидкими усиками, в армейских камуфляжных штанах. Перл подумала, что эти штаны в точности как мамин давнишний диван.

Она вздохнула. И откинула голову на крахмальную белую салфетку, приколотую к спинке кресла.

Каждые четыре недели луну проглатывает злобная свинья. Так говорили дети, хихикая. Ну и что, что с того! Способ не хуже прочих объяснить, почему ее нет на небе.

Перл рассеянно погладила Сэма по волосам. Он спал. Рев двигателей, наполнявший ее уши, ничуть его не беспокоил. Была ночь. Ночи были еще ничего. Теперь ее больше всего тревожили утра. То, как свет подкрадывался к ней. И этот зазор между рассветом и восходом солнца! Разве можно подловить этот хитрый свет? Разве можно залечить такую травму?

Отец как-то раз сказал ей, когда еще все они были живы, что у нее волшебные варежки, к которым магнитится снег.

Самолет поднял закрылки. Открылась мешанина мелких механизмов. Нарочито навороченная. Вульгарная. Рельсы через небо.

Они все здесь, как в тюрьме, в этой хрупкой самолетной скорлупе. Перл осознала с поразительной ясностью, что самолет упадет. В этот миг он как раз оторвался от земли. Звук двигателей был высоким и ровным. Они набирали высоту. Но Перл знала, что они упадут. Они были слишком низко, почему-то ниже уровня горизонта. Она взяла Уокера за руку.

В школе она узнала, что ученые наблюдали границу вселенной. Она прилежно записала это в свою тетрадку – в точности так, как услышала.

Эта тетрадка давно потерялась. Перл уже не училась в школе. И все же в этот миг перед ее мысленным взором вспыхнула страница с этими словами – указатель на пути к хаосу столь полному, столь закономерному, что мимо нее промелькнуло безумное лицо Бога.

Она выпустила руку Уокера и взяла ребенка.

Она поджала колени и ткнулась головой в спинку переднего кресла. У берегов Мадагаскара, в морских глубинах, обитает древняя рыба, которой так и не коснулось вымирание. Что-то, опять же, отец говорил ей об этом, когда еще все они были живы.

Три минуты спустя после вылета из Майами пилот безмятежно влетел в полярное сияние трав – это был Эверглейд[13]. Самолет сделал штрих по болоту и зарылся носом в грязь. Правое крыло оторвалось и частично вошло в кабину, почти располовинив самолет, вскрыв его, точно детскую игрушку-раскладушку. Перл почувствовала, что ее оторвало от кресла и она неуклюже летит по воздуху, навзничь. Возможно, вот так и происходит смерть. Подумать только. Как подробно ее описывали провидцы все эти годы. Ты просто раскидываешь руки и летишь домой.

Она увидела Уокера, откинувшегося назад, его густые волосы разошлись, впуская ночь. Ее рука вспорхнула к нему, но пальцы не дотягивались до его плеча. Ребенок также был вне досягаемости.

Она упала с воздуха на спину, с болезненным хрустом, в сотне футов от самолета, в глаза заливалась вода и что-то давило на грудь. Болотная флора отсвечивала лиловым. Все вокруг курилось. Трава ужасно воняла. Перл слабо ухватилась за вес у себя на груди. Казалось, она может спихнуть его. Но там ничего не было. Ее платье липло к пальцам и расползалось лоскутами. Что-то уползало от нее на четвереньках, крича при этом. Она продолжала хвататься за свое платье, волнуясь о пропавшем весе, желая вернуть его, желая, чтобы этот вес был ее малышом. Небо являло легчайшие, самые безумные оттенки цветов, обдавая холодным сиянием сцену, несомненно извлеченную его волей из тьмы, но не озаренную светом. Куски фюзеляжа вспыхнули огнем и сгорели почти мгновенно. Плоть и металл сплавились, и невозможно было понять по искаженным останкам, чем они были раньше, но все казалось наделенным жестокой, бесчувственной жизнью. Неподалеку от Перл стоял человек, совершенно ровно, как будто невредимый, и беспрестанно кричал, хотя она не слышала ни звука.

Перл старалась перевернуться со спины на живот, чтобы искать вместе с другими свои пропажи. Мимо проскочили, завывая, две собаки, вырвавшиеся из багажного отделения. Одна вернулась, обошла вокруг нее, обнюхивая голову, и убежала. Перл ухватилась за траву под собой, но ее руки погрузились в топь чуть не до локтей. Она села на корточки и наконец с огромным усилием встала на ноги. У нее текли слюни, и она почувствовала себя диким человеком, неспособным к осмысленным действиям.

Она услышала собственный голос, отрывисто выкрикивавший имя ребенка. А затем имя Уокера. Рот у нее распух. Слова звучали бессмысленно, даже в ее собственных ушах. Она навлекла на них это бедствие своей глупостью, своим эгоизмом. Она побрела через болото. Одна ее нога была босой, а на правой руке была содрана кожа. В безлунной ночи самолет выглядел ярким и голым. Рядом бродили другие люди. Все окутывал желтый дым. Небо тоже было желтым. В небе виднелись огни, ровно падавшие вниз.

Перл наткнулась на что-то мягкое и отпрянула. Что-то задело ее по голой руке. Что-то жесткое и с перьями – обожженное крыло крупной болотной птицы. Убитая рухнувшим самолетом у себя же в болоте, она лежала поперек пути Перл, обгорелая, но целая, ее длинные элегантные ноги обхватывали ноги Перл, а острый клюв был осмотрительно закрыт. Судьбу этого пернатого создания решила сила неумолимая и бестолковая. Перл вырвало. Ее ноги казались пойманными птичьими ногами.

Она увидела парик, плававший в грязи. Несколько париков.

Она поползла подальше от птицы.

– Уокер! – закричала она.

Уокер. Уокер. Она легла с ним и зачала ребенка. Она наказала их всех.

Внезапно ей в уши хлынули звуки катастрофы. Аэроглиссеры с большими фонарями скользили по траве к обломкам самолета. Кричали раненые нечеловеческими голосами. Они напоминали Перл крики сов у нее дома. УО-O, УО-O. Совы, кормящиеся жирным мясом отчаяния.

Теперь вокруг нее двигались здоровые мужчины. Невредимые мужчины. Она прошла мимо пристегнутого к креслу паренька в камуфляжных штанах. Одна бровь у него была частично сорвана и свисала с лица. А вокруг талии расползалось темное пятно – ремень безопасности перерезал ему живот.

Перл снова увидела собак, бегущих впереди нее, натыкаясь на все, как слепые.

– Мой малыш, – сказала Перл. – Прошу вас, у меня был малыш. Прошу вас, верните моего малыша. Он был у меня в руках.

Мимо нее прошмыгнул мужчина, чуть не сбив с ног. Она схватила его за руку.

– Здесь младенец, – сказала она. – Вы должны найти его. Он мой.

Он посмотрел на нее безнадежно.

– Ну хорошо, – сказал он. – Оставайтесь на месте, никуда не уходите.

И он ушел. Оставив ее нигде. Ни с чем. Без ничего. Совы, или что это было, все так же стонали в болоте. В совином гнезде наверняка полно всякой всячины. Всяческой поживы от этого бедствия. Форелей, кроликов, дроздов. Клочков волос и оторванных пальцев с кольцами. УО-О, УО-О. Она снова стала звать Уокера, а затем ребенка.

– Прошу вас, – звала она, – у меня малыш. Он здесь.

Перл присела. Трясина объяла ее. Она сложила руки на коленях, словно обхватывая что-то. А затем и вправду почувствовала что-то в руках, что-то дрожащее, маленькое, и чьи-то руки коснулись ее и подняли, поспешно, но бережно. Она оказалась на носилках, под просторным одеялом, а к ее тревожному сердцу прижимался живой младенец, мальчик.

В детской палате лежал на замасленной бумаге малыш, весь покрытый мазями, напоминая рыбу en papillote[14]. Он периодически ворочался во сне, крутя подрумяненными боками и гладкой головкой со спаленными волосиками.

Этажом выше, в отдельной палате, лежала Перл, с перевязанными ребрами и рукой и квадратиком марли, приклеенным ко лбу. Она лежала, уткнувшись в подушку и закрыв глаза.

Уокер был мертв.

Она лежала, крепко зажмурившись, и пыталась воскресить его. Памятование – это воскресение. Мертвые ходят среди живых, пока мы помним их, и это не что иное, как воскресение.

Перл никогда не отличалась набожностью. В ее вереницу образов Уокера вторгался любимый госпел мамы.

Христианство было для Перл чем-то чересчур плотским. Она повернулась на спину.

Однажды Уокер взял ее прокатиться по острову в джипе. С ними увязались трое-четверо детей. С кустов сыпалась в джип голубика, словно дождь. Дети радостно свешивались с бортов, чуть не вываливаясь, напряженно дыша, оголяя десны от восторга и моргая от паутинок, налипавших им на лица.

Под деревьями виднелись останки рыб. Рыбьи кости хрустели в суставах, точно петарды. Слышались звуки хлопающих дверей, напоминавшие захлопывающиеся ловушки.

Перл резко открыла глаза и увидела гладкий белый потолок.

Она больше никогда не будет помнить Уокера таким, каким его видела. Он выплыл из сумрачной пустыни в ночь. В рай, как сказала бы ее мать.

Бог любит тебя, говорила мать. Бог всех нас любит. И в конце Он забирает нас к себе, в рай, и дает нам вечное прибежище, без греха, и невзгод, и сомнений.

Перл подозревала, что Бог не слишком любит людей. Она подозревала, что больше всего Он любит Ничто. Бог создал все из ничего, и Он забирает нас обратно, чтобы скармливать небытию, которое Он любит.

Перл подумала, что Он спятил. Бог не умер, просто спятил. Совсем сбрендил…

Она подумала, что это с ней от горя. Все эти ужасные вещи и мысли, крутящиеся у нее в уме, пытаясь где-нибудь угнездиться.

Она увидела другого мужчину на медной кровати, на которой она спала с Уокером… на кровати с узорчатым изголовьем, на которое она закидывала руки и ноги, занимаясь любовью. Пенис у мужчины был наполовину из железа, наполовину из плоти… Его прекрасный орган раздваивался, словно змеиный язык, чтобы его хозяин мог предаваться разом всем любовным утехам…

– Нет! – сказала Перл.

У нее в левом глазу угнездилась птица с черными крыльями. Правым глазом она видела больничную палату, в которой, как она знала, она не спит.

Она увидела, как Уокер в обличье Томаса пытается соблазнить ее, и едва не лишилась чувств. Если тебя любит мертвец, он будет любить тебя вечно и бесконечно…

Медсестра в палате взбивала подушку Перл.

– Хотите теперь увидеть вашего малыша? – спросила она радостно. – Готовы покормить его? Он только проснулся и голосит, как хорек. Бутылочку ни в какую не берет.

– Нет, – сказала Перл, – его никогда не кормили бутылочкой.

Счастливый малыш, малыш Сэм. Другие дети в самолете умерли. Великая благодать[17]. Пути судьбы[18]. Благословенны дела Господни, ибо непостижимы.

Перл расстегнула больничную рубашку.

– Приехал ваш деверь, – сказала медсестра. – Вас, наверно, выпишут завтра.

Перл закусила губу.

– А нельзя мне здесь побыть подольше? – спросила она.

– Современная медицина ничем не может помочь сломанным ребрам, милочка. И ваш малыш, малютка Сэнди…

– Сэм! – сказала Перл тревожно. – Его зовут Сэм.

– Ох, простите, милочка, у нас их здесь столько, сами знаете, и каждого как-то зовут, а у меня всего одна бедная голова.

– Сэм, – сказала Перл.

– Что ж, маленький Сэм выглядит так, будто всего лишь обгорел на солнце, вот и все. Ничего страшного. Вы ведь не хотите занимать кровать вместо тех, кому она действительно нужна, а, милочка?

Медсестра поправила кровать и ушла.

Перл села, с напряжением уставившись на дверь. Когда Томас увидит ее, что он ей скажет? Ты гадина. Вот что он скажет. Перл гадина. Она была пустоголовой, глупой бабенкой, связанной с его миром не больше, чем случайная мошка. Она бы совсем не обиделась. Она хотела бы умереть, наконец, обрести собственную жизнь, распевая старые госпелы.

Она так и видела, как Томас разговаривает с врачами, оплачивает счет за лечение, подписывает бумаги. Видела его глаза за темными очками, черные от злобы, лютой злобы на нее. Прошло не больше тридцати шести часов с тех пор, как она покинула остров. И вот теперь, после всего этого, когда умер Уокер, она возвращалась назад. И Сэм будет расти там, вместе с остальными. Перл видела, как Питер выращивает инкубаторного цыпленка из яичницы. Она видела, как Джо целует девочку с языком, тяжелым, как ботинок. Она видела, как дети бегают и ждут. В доме было бюро восемнадцатого века, работы Годдарда-Таунсенда[20]. Кто-то хотел купить его за сто тысяч долларов. Кто-то хотел, чтобы Томас выставил свою кандидатуру на губернаторских выборах. Но на бюро имелись царапины и выбоины, оставленные детьми. А Томас, когда сердился, не слишком хорошо сдерживал свой нрав. Какая-то женщина, смутно знакомая Перл, улыбалась на это и говорила: «Ах, плевался бы он спермой…»

А Шелли говорила: «Я не знаю, как мой родной брат, Уокер, такой умный парень, мог жениться на женщине, у которой такой крошечный мозг, что у кошки под мышкой потеряется…»

Мириам шила свои ужасные темные юбки, юбки, отображавшие все страхи ночи.

«Я больше не верю в любовь, – говорила она, – после того, как умер Джонни».

Мириам любила Джонни – и что хорошего вышло из этого? Ее чувство к Джонни было закругленным, как мяч, как пузо, как петля. У него не было начала. И конца. Оно пришло непрошенным. Отчасти боль. Отчасти приятность. Это была любовь. Разве могло это служить путем? Любовь только дает понимание смерти. И Перл говорила, глядя на эти юбки и видя историю лыжника, который вызвал снежную лавину, похоронившую четырнадцать человек, и светского художника, рисовавшего вульвы, и женщины, чей близнец лежал внутри нее двадцать девять лет и не мог родиться, и другие истории, другие образы, которые невозможно постичь умом или даже безумием, собранные в этих юбках, висевших, подобно робам священников, в шкафах дома, который виделся Перл, и она говорила, что путь, озаренный смертью, это истинный путь, что познание смерти формирует нас, дает нам обрести форму, по которой мы будем узнаны. И это отделяет нас от животных.

Медсестра протягивала Перл Сэма. Он был комком свирепого красного воя, завернутым в пеленку.

Перл посмотрела на него неуверенно. Она кормила его уже два месяца, строила ему рожи, все время проверяла, не мокрый ли он. Для Перл дети никогда не олицетворяли разумное начало. Дети вырастали. Они исчезали, не умирая.

Она взяла Сэма и приложила к груди.

– Какой ням-ням, – сказала медсестра. – Теперь я вас оставлю.

– Ты голоден, Сэм? – прошептала Перл. – Бедный малыш. Теперь ты в безопасности.

Она потерла свой сосок о его щеку. Он потянулся к ее груди своими ручонками и начал мять ее. Глаза его были плотно сомкнуты. Он начал яростно сосать молоко.

– Ау, – Перл поморщилась.

Она устроилась повыше на подушках, пытаясь сесть поудобнее. Малыш приник к ней, шевеля щеками.

– Ты изголодался, да? – сказала Перл и подсадила его повыше, пытаясь облегчить боль. – Может, я забыла, как надо, глупая Перл ничего не может…

Она снова вскрикнула. На ночной рубашке было пятно крови, и на детском подбородке тоже. Она задержала дыхание. Малыш яростно сопел, вминая искаженное лицо ей в грудь. Зрелище не для слабонервных. Ей захотелось оторвать его от груди. Грудь кровоточила. Она просунула пальцы между своим соском и его деснами и попыталась отстранить его.

– Ты созрел для гамбургера, да? – сказала Перл.

Она хотела быть спокойной. Хотела проявить здравомыслие и находчивость.

Боль зигзагом пронзила ее от груди до паха. Она вскрикнула и оттянула от себя голову ребенка. Соскользнув с кровати, она уставилась на Сэма. Он спихнул пеленку и лежал, суча ножками и хныча, обводя комнату черными, мутными глазами.

Перл быстро подоткнула края постели, чтобы он не скатился. Он ведь был таким беспомощным. Она отступила к стулу у окна и присела. Взглянула на грудь. Синяк и кровавые следы укуса. Промокнула грудь салфеткой.

Сэм ворочался и пинался внутри своего маленького спального мешка. Он ухватил край наволочки в кулачок. Перл уставилась на него. На подоконнике были остатки ее ланча. Она взяла булочку и, вернувшись к кровати, раскрыла детский кулачок и вложила кусок булки. Он запихнул его в рот и начал жевать. Съев почти полбулки, он заснул.

Перл стало очевидно, что с ее ребенком что-то не так. Хотя по его лицу этого нельзя было сказать, по той малой его части, что выступала из мягкого хлопка, бережно окутывавшего его. Вообще-то на посторонний взгляд он мог показаться очаровательным малышом. Но посторонние, в любом случае, видели на лицах младенцев только то, что привыкли видеть.

Перл расстегнула его длинную рубашку.

– Не думаю, что ты правильный младенец, – сказала она мягко.

Кожа у него была рыхлая, довольно морщинистая и покрытая нежными, почти неразличимыми волосками.

Она посмотрела на его ручки, крохотные острые ноготки, на гладкое лицо, теперь спокойное. Это лицо было словно маска, как мордочка звереныша.

Возможно, она впервые по-настоящему рассматривала его. Она ощутила туман в голове. На руке малыша были две круглые родинки. У Сэма была родинка, но в другом месте, разве нет? У него ведь была родинка на груди.

– У меня всего лишь нервный срыв, – прошептала Перл.

Она опустилась на пол на корточки и подбросила утку. Затем снова села на стул у окна. Воздух за окном дрожал, нагретый солнцем. Что она будет делать, когда наступит ночь? Как она выдержит ночь?

– Ты не мой ребенок, – сказала она. – Ты чей-то еще, – она прижала пальцы к своим губам. – Нет-нет-нет.

Ей хотелось взять его на руки и укачивать, но она боялась. Комната ужасно давила ей на голову всеми четырьмя углами.

– У меня всего лишь нервный срыв, – пробормотала она снова.

На пороге комнаты стояла старуха в просторном халате, уперев дрожащий подбородок в грудь и вытянув костлявые руки. Она заунывно что-то гундела.

Возникла медсестра, и старуха пропала.

– Здесь никто не хочет лежать в кровати, – сказала она. – Я думаю, вас всех надо пристегивать.

Это была другая медсестра, с круглым мужеподобным лицом и ярко-розовым страшным шнобелем.

– Кто это был? – спросила Перл строго. – Она была готова войти сюда!

– Наверно, хотела что-то стащить, – сказала медсестра беспечно. – Они лучше будут воровать, чем смотреть телек. Телек для них слишком грязный.

Перл сказала себе, что это была просто старуха. Во Флориде полно старух. Во Флориде старух больше, чем грейпфрутов.

Медсестра смотрела на Сэма.

– Я не смогла покормить его, – сказала Перл. – Надо его отнять от груди, у меня нет молока.

– Ну хорошо, хорошо, – сказала медсестра. – Я вообще не понимаю, почему вы выбрали, чтобы он висел на вас. По мне, так это просто неприлично, если уж на то пошло. Они тут повсюду сосут: в прачечных, в кино, да везде.

Она взяла малыша и направилась на выход. Сэм зевнул, показав с каждой стороны верхней десны аккуратные острые зубки.

Медсестра охнула.

– Пресвятые угодники, – сказала она. – Ранний он у вас. Чего я тут только не навидалась. Поневоле поверишь в то, что пишут. Вы читали этих, ну, о человеческой физиогномике? Мы станем выше и лысее, головы будут больше, а глаза меньше, и челюсти почти исчезнут. Все от загрязнения, так говорят. Кубинцы виноваты, такое мое мнение. Видит бог, не по нутру мне кубинцы. Слава богу, меня уж здесь не будет через пятьдесят-то лет. Не хотела бы я оказаться на вашем месте, что бы там ни было, да еще с ребенком, в такие-то времена.

И она ушла с ребенком. Перл осталась сидеть в оцепенении, снова одна. Через некоторое время она встала и взяла утку. Потом вышла с уткой из палаты и направилась в ванную сполоснуть. Проходя мимо палат, она видела людей, несомненно, в гораздо худшем состоянии, чем у нее. Она вошла в ванную. Ей хотелось принять душ, чтобы смыть боль, сочившуюся из нее, но ей велели не мочить бинты на ребрах.

Она смотрела с тоской на холодно-белые душевые кабинки без занавесок. Неожиданно у нее возникло странное чувство, что она загораживает кому-то проход, но, обернувшись, она никого не увидела. Это было словно движение, не имевшее соответствия в реальной жизни, обволакивавшее пустоту вокруг нее. Отчетливая энергия, стремящаяся обрести форму. Изголодавшаяся тень. Перл прижалась лбом к белому кафелю. У нее закружилась голова.

Она оттолкнулась от стены и направилась обратно по коридору. Она никак не могла найти свою палату. Один раз Перл решила, что нашла ее, но там была какая-то старуха в буром, пестром халате. Перл прошла коридор до конца, ошеломленная. Она решила спуститься на этаж ниже, в детское отделение, и посмотреть на младенцев. Идея показалась ей блестящей. Есть еще шанс что-то исправить. Она спустилась по короткому пролету широких зеленых ступеней. На лестничной площадке кто-то оставил бутылку «Доктора Пеппера» и бумажный романчик с пошлой обложкой. Мужчина на обложке совсем не походил на Уокера. Перл вспомнила, как он целовал ее, но это показалось ей очень давним воспоминанием. Рот Уокера был теплым и гладким. У него ведь были золотые зубы.

Она спустилась еще на несколько ступеней и открыла дверь. В воздухе висел сладкий, чуть тяжелый запах. Стены украшали светлые пейзажи с радостными животными, увлеченными человечьими делами. Часть стены, под сестринским постом, была еще не раскрашена, только разрисована. Там были призрачные кролики. Перл подумала, как же замечательно быть ребенком, полным волшебных, невыразимых образов. Детство – это чудесная пора, чудесная пора. Там все видится иначе. Она шагала, и лицо ее расплывалось в улыбке. Впереди, за окном детской, были малыши. Над пустой кроваткой стояла медсестра и протирала матрас влажной тканью. Малыши, числом около десяти, спали попами кверху в одинаковых белых комбинезонах. Среди них были такие же лысики, как Сэм, и такие же румяные. Наглядевшись на них, Перл повернула назад. Она прошла к двери на лестницу вдоль кроликов, ослика и Белой Королевы. Белая Королева начинала вопить прежде, чем уколется, так ведь? Память Перл работала как вперед, так и назад. Она остановилась у кулера и вынула из зажима бумажный стаканчик. Когда она нажала на кран, в баллоне закружились пузырьки. Вода по краям колебалась и плескалась, и Перл увидела свое лицо искаженным и текучим. Она почувствовала себя такой жалкой, чем-то недочеловеческим. Возможно, человеческой расе еще предстояло родиться. Возможно, правительство всех дурило. А на самом деле люди еще не родились. Эта жизнь была не более чем утробным развитием.

Перл снова протиснулась в дверь и пошла вверх по лестнице. Бульварный романчик кто-то забрал. На этот раз в палате, которую Перл посчитала своей, не оказалось посторонних. Войдя, она почувствовала облегчение, закрыла за собой дверь и легла на кровать. Часы на стене показывали три. Перл казалось, что часы всегда показывали три. Как-то раз кто-то показал ей фотографию ребенка в гробу. Перл закрыла глаза. Серьезные пьяницы пили на пьянках. Поднимались тосты. Выпьем за тех, кто стреляет мимо, сказал кто-то. И все за это выпили. Мы обесчестили неведомое, сказал кто-то. Мы изничтожили дух. И все выпили.

Перл снова посмотрела на часы. Они по-прежнему показывали три. Время, когда умер Христос на кресте. Время начать что-то заново. Мы слишком пытаемся все подчинить себе. Перл тесно скрестила руки на груди. Когда ей снова принесут ребенка? Когда ей скажут, что им пора освободить палату? Они с Томасом и ребенком выйдут втроем на жару, несвятая троица.

Она хотела, чтобы Сэм был простым ребенком, ее ребенком. Не как другие дети с их обрывками особых знаний, с их поразительными личностными качествами. Другие дети, при всей их прелести, казались Перл мертвыми цветами, сатанинскими бутонами, цитирующими Данте, когда у них молоко на губах не обсохло, – их дни были непрерывной игрой, правил которой Перл даже не начала постигать.

Взгляд Перл переместился с часов на старуху, снова стоявшую у двери. Старуха была высокой и костлявой, одетой в бурую замызганную одежду, казавшуюся при всей своей грубости чудесной. Старуха подняла руку, словно птица – крыло, и Перл увидела оперение крыла: каждое перо чудесным образом перетекало в другое, каждая бесчувственная полуночная линия этого конического полога превосходила совершенством, превосходила тысячекратно самые высокие порывы ее души.

Это была старуха с самолета, ищущая своего ребенка, чтобы вернуть себе.

– Он сейчас не здесь, – сказала Перл.

Перл устала от жизни в этом мире. Все в этом мире выходило наперекосяк. Даже если у тебя не было никаких устремлений и ты почти не принимал решений, твоя тень все равно падала на пути других, а тени других покрывали тебя с ног до головы.

Перл потянулась за расческой на тумбочке. И стала расчесывать волосы. Волосы у нее были спутанными, и она вычесала несколько седых волосков, которых не заметила раньше. Волоски закручивались, точно проволока. Глаза Перл заплакали. У нее был ребенок. Ей надо перестать быть такой впечатлительной.

Но в этом ребенке было что-то странное. Он был словно животным. Ей достался не ее ребенок.

Старуха вошла в палату. Ее глаза буравили разум Перл, и Перл видела эти глаза и старуху за ними у себя в уме. Перл перестала расчесывать волосы и попыталась определить, где именно старуха в палате, чтобы позвать медсестру и выпроводить ее. Но Перл не могла это определить. Старуха перемещалась, обыскивая палату, летая кругами в уме Перл.

Перл выронила расческу и обхватила свои груди, и глаза, и голову единым жестом отчаяния.

Может, это была вовсе не старуха, ни из самолета, ни откуда-то еще. Может, это просто была смерть. Смерть, пришедшая сказать Перл, что она опять облажалась.

После катастрофы Перл перешла в такую фазу, которую не назовешь иначе, как угасанием. Молодая девушка превратилась в беспутную бабу, достаточно смирную и уступчивую, но одержимую мрачным, запутанным отношением к жизни и путающуюся в словах. Большую часть времени она проводила у себя в комнате или в шезлонге у бассейна, не имея ни сил, ни интереса к чему-либо другому.

Там собирались дети. Взрослые бассейном не пользовались. Линкольн расслаблялся в сауне. Шелли не плавала. А Мириам и Томас были крепкими пловцами старой закалки и предпочитали океан.

Плавание, вероятно, было полезно для организма или для тонуса, или как это назвать, но в любом случае Перл не жаловала эту маниакально-здоровую привычку, предпочитая, лично для себя, быть слегка под градусом. Она уже давно перестала следить за своей внешностью и усердствовала в недомогании, ведь собственная плоть казалась ей теперь вполне никчемной, раз ее так долго не касались ничьи руки, кроме ее собственных.

Более того, она начала испытывать упоение от созерцания своего болезненного тела, костлявой груди, загорелого, но осунувшегося лица.

Бассейн находился на значительном расстоянии от дома, располагаясь в естественной манере на лугу, словно был там всегда. И действительно, казалось неясным, когда именно появился бассейн. Маленький Джесси, который, насколько знала Перл, проводил любую минуту с утра до ночи, плескаясь в воде, неустанно спрашивал всех подряд, из года в год:

– Вы были здесь, когда выкопали яму?

– Нет, – говорила Перл.

Вопрос казался вполне простым. Но никто, кроме Перл, не давал на него ребенку прямого ответа. Иногда другие дети говорили, что они были при этом, а иногда, что не были. Иногда, что приезжали грузовики и трактора больше самой большущей игрушки, все блестящие, и красные, и воняющие резиной, а иногда, что Мириам выкопала бассейн дырявой ложкой. А иногда говорили, что бассейн сделал Дьявол, как и всех их, ведь Дьявол любил делать вещи даже больше, чем Бог.

Другие дети дразнили Джесси тем, что он родился в воде.

– Твоя мама посикала в бассейн, и из воды вышел ты, – распевали они.

Джесси как будто не обращал внимания на издевки. А может, просто не слышал их. Или слышал, как слышат рыбы, через эхо, и голоса детей значили для него не больше, чем знакомые раскаты доброго моря.

– Твоя мама любила воду больше, чем мужчину. Твоя мама…

На самом деле никто точно не знал, кто была мать Джесси. Томас привез его из Бостона, из опекунского учреждения. Томаса тронуло его уродство. Джесси был любопытным мальчиком с большущей грудью колесом и кожей, казавшейся морщинистой и водянисто-голубой. Даже когда он был должным образом одет и сидел вместе со всеми за едой в столовой, он казался влажным. Любимым занятием у него было задерживать дыхание. Помимо этого, Перл мало что о нем знала. Только то, что видела сама и чему не очень доверяла, и что рассказывали ей дети.

Никто, кроме детей, ничего ей не рассказывал, никогда, а детские рассказы были, мягко говоря, противоречивыми. Детей было так много. Перл, однако, принимала во внимание то обстоятельство, что они быстро росли и часто меняли одежду, так что на самом деле их было меньше, чем казалось.

Их было всего двенадцать. Всего лишь. Хотя и этого было вполне достаточно. Многие из тех, с кем Перл успела познакомиться, уже уехали. Вырастая, они перебирались на материк, чтобы жить своей жизнью, искать работу или учиться в школе. Томас был очень щедр. Он платил за все. Уехавшие дети писали ему душещипательные письма, но он никогда не звал их назад. «Семья» Томаса оставалась препубертатной. Так что теперь старшим был Джо, а младшей – малышка Энджи. У нее была усохшая ножка. У нее были умилительные светлые локоны и пухлые щечки – и бедная усохшая ножка. Но другие дети повсюду носили ее на плечах, пока она пищала и хихикала себе под нос.

Перл нравился бассейн. Дно было выкрашено темнейшим синим, вызывавшим впечатление бездонного моря. На кафельном краю бассейна возвышалась железная птица. Скульптура. Имевшая немалую стоимость. Там повсюду было немало ценных предметов, даже на равнодушный взгляд Перл. Дети облепляли железную птицу, бросали на нее влажные полотенца, устраивались внутри на перекус. Перл иногда хотелось быть поменьше, чтобы тоже забраться внутрь птицы. Ей нравились перекошенные и побитые сферы птичьих глаз, ее железные пустоты, источенное червями дерево на лапах и клюве.

Перл не плавала, но ей нравилось пить холодное белое вино на солнце. Каждое утро она высыпала полдюжины формочек с кубиками льда в потертый бочонок для виски и, загрузив полгаллона[21] вина, выходила с этой ношей в новый день.

В летнее время она пила одно вино в течение дня, считая, что это помогает ей ладить с детьми. Но даже так ладила она с ними не очень, хотя предпочитала общение с ними кутежам со взрослыми. Вообще говоря, дети были, словно пьяницы, всегда готовые к безудержной и бессвязной болтовне. В этом отношении Перл их более-менее понимала.

Перл разрешила младшему братишке Трэкера, Тимми, откупорить ей вино. Штопор он забрал, сделав его своим пистолетом.

– Перл, Перл, поплавай с нами! – кричали дети.

Это было в августе, утром. Трава пожелтела. Тело Перл блестело лосьонами и потом.

– Я не буду, – сказала Перл томно. – Мне даже неохота в воду лезть.

Они захихикали, и она рассмеялась в ответ.

– Перл, Перл! – все звали ее дети.

Уже не первый год их певучие голоса взывали к ней, легко порхая, тихо и мягко преследуя ее.

– Открой нам секрет, Перл.

Она покачала головой.

– У меня нет от вас секретов, – говорила она.

Трип коснулся губами ее уха.

– У тебя прикольная грудь, Перл.

Она открыла глаза. На груди у нее лежало что-то пухлое и влажное. Она всмотрелась в это. Просто какой-то гриб. Сорванный с дуба. Она бросила гриб в бассейн и снова закрыла глаза.

– Ох уж вы, – сказала она, – с вашими играми.

У Трипа на лице было родимое пятно, которое Перл старалась не замечать. Оно не было безобразным. Но в нем было нечто оскорбительное. Трип прекрасно умел скрывать его макияжем. Перл точно это знала, потому что иногда он появлялся с чистым лицом и выглядел вполне миловидным мальчишкой. С приличным детским лицом, ведь у всех детей, по сути, одно и то же лицо. Но Трип был склонен скорее выставлять пятно, нежели скрывать его. Размером оно было примерно с монету в полдоллара[22] и ярко-пунцового цвета. А форма его то и дело менялась. Обычно пятно напоминало лисью голову, но иногда в его очертаниях просматривалось нечто непотребное. Трип был ходячим чернильным пятном. Он был сорванцом. С пеленок. Несколько лет назад, когда Перл только появилась здесь, его как раз впервые отправили в школу в Морганспорте, и он не продержался там и дня. Такой внимательный, сообразительный ребенок, очаровательно смотревшийся в новом шерстяном костюме и новых кедах, аккуратно причесанный. В итоге он помочился на краски других детей на уроке рисования. И укусил учительницу, отчитавшую его в тихий час. С тех пор он в школу не ходил. Перл подумала, что его мало шлепали. Как и всех прочих детей.

Сама Перл никогда бы не подняла руку на ребенка. Зато она придумала свой способ спасаться от них. Способ, правда, ненадежный, но если он срабатывал, все было чудесно. Она сосредотачивалась и мысленно возносилась, перемещалась на какое-то расстояние. Ее тело продолжало лежать на месте, окруженное смеющимися детьми, но сама она удалялась. Недосягаемая для раздражения, или страха, или скуки, или знания. Она знала, не зная об этом, ее мысли были далеко, а тело на месте, но во тьме, тронутой летними шепотами. Ее другое «я» парило в вышине. Холодно, чисто обособленное. Нечто другое. На мили выше, на мили дальше, ни в чем не нуждаясь.

Каждое живое существо, хочет оно того или нет, переживает превращения. Да, до того как была создана Ева, Адам ласкался со зверями.

– Иди же в воду, Перл, – звал ее кто-то еще из детей.

– О, я не умею, – говорила она, улыбаясь, – я утону.

Она все улыбалась и улыбалась. Она возносилась, подобно святой, со стигматами пролитого вина на ладонях, оставляя свое тело в их распоряжении.

Иногда ей удавалось заставить себя пребывать вне тела довольно долго. Иногда, возвращаясь, она оказывалась не там, где была. Например, в ночной пижаме, у себя в кровати, а ее волосы были расчесаны по подушке. Или за обеденным столом, одетая по этикету в платье, которое Томас заказал по каталогу.

И Томас говорил своим вкрадчивым, бесполым голосом:

– Тебе не следует проводить с детьми столько времени. Тебе нужно больше отдыхать.

Когда они с Томасом говорили между собой, то главным образом о ее здоровье. Он не осложнял ей жизнь. Он никогда не называл ее «гадиной». На самом деле, он заботился о ней. Она жила в его доме, ела его еду, пила его алкоголь. Он был ее защитником, хозяином дома. И все равно детям было вполне очевидно, что между ними боль и неприязнь. И, как всегда, они использовали это понимание на свое усмотрение. Не было ничего, чему бы дети ни придумали какого-то объяснения.

– Перл, – говорил Томас, – у детей свои правила. Их мир – это их мир. Тебе не следует пытаться проникнуть туда.

– Но их жизни волнуют меня больше нашей, – говорила она.

Рядом с Томасом Перл всегда чувствовала себя униженной. Ей не нравилось обсуждать с ним жизни детей. Тем не менее Томас определенно не создавал ей сложностей. Он не порывался забрать у нее Сэма. Сэм рос, как ему вздумается. Все уладилось. Все было как нельзя лучше. Теперь, когда Перл приближалась к Сэму, он не отбивался, как раньше, когда был совсем маленьким. А раньше Перл была вся в синяках. Она не могла взять его на руки. Он ей не давался.

– Ты должна противостоять их давлению, Перл, – говорил Томас. – Должна проявлять волю. Ты же понимаешь, ты слишком восприимчива. Ты отдаешь им слишком много своего времени.

– Я начеку, – говорила Перл.

Она знала, что дети не те, кем кажутся. Она знала, что многие из тех, кто посещал ее в долгие часы безделья, вовсе не дети. Это фантомы, отдельные проявления ее никчемного, заунывного и разрушительного «я».

Когда-то Перл хотела смерти, но, вернувшись на остров, она осознала, что смерть была в лучшем случае безнадежным решением. Душа наконец отделилась от тела, однако все еще сохраняла память и голод. Так она это видела. Да. А какая в том польза – быть мертвой и все же испытывать голод, многообразный голод по любви?

– Иди же, Перл, иди в воду! Мы тебя спасем, если утонешь.

Она почувствовала, как маленькие пальчики сплелись с ее. Она увидела нежные детские руки с угловатыми розовыми ноготками, и на каждом ноготке умилительная лунка и кусочек мира в отражении. С их мокрых голов ей на грудь падали капли. Она чувствовала запах пыли, цветов, теплой кожи.

Джейн тыкала пальцем в муравейник рядом с бассейном. Она слизнула с пальца муравья и проглотила.

– Пожалуйста, не делай так, – сказала Перл. – Ты заболеешь.

– Вкус у них нормальный, – сказала Джейн.

Это была коренастая смуглая девочка с близко посаженными глазками.

– Перл, почему пчелы жужжат? Ты знаешь, Перл?

Тимми придвинул свое лицо вплотную к ее.

Солнце светило на всех. Дневное время не досаждало Перл. Вот сумерки ее угнетали. В остальное время она справлялась. Но в сумерки ей было трудно. В сумерки она переключалась на джин. Ее брачный час. Час между собакой и волчицей. Иногда казалось, что сумерки наступали на острове по несколько раз на дню. Из-за штормов и тумана. В тумане была перемена. Дьявол.

Мать Перл как-то раз сказала ей, что она никогда не должна стесняться сказать кому-то, что видела Дьявола.

– Лютер видел Дьявола, Перл, а Лютер был чудесный человек. И он видел его в ванной. Дьявол повсюду, Перл, и ты никогда не должна бояться сказать, что видела его.

Ее мать, царствие ей небесное, была женщиной простоватой, но в конечном счете это была лишь форма выражения. Дети забрались на колени Перл и стали обнимать ее за шею.

– Не плачь, Перл, – говорили они, молотя ее своими мягкими хитрыми лапами. – Это загадка.

Иногда она чувствовала, что они причинили ей бесчисленные и неописуемые раны.

– Смотри, – сказал Ашбел.

Он держал банку с двумя богомолами. Он перестал возиться в грязи, чтобы внести свою лепту в ее мучения. Ашбел вечно что-то строил. По всему острову были разбросаны его постройки. Его новейшее творение располагалось неподалеку от бассейна – домик из деревяшек, травы и картона, и Ашбел утверждал, что внутри него три комнаты. Перл подумала, что он будет великим архитектором. Возможно, когда он вырастет, то сможет построить ей дом на границе с раем.

Он улыбался ей. Но она не хотела смотреть. Что она там увидит? Она стала смотреть на море. Ее взгляд уловил нечто бурое на яркой зелени берега, сползавшее в море. Нечто, походившее на животное, размером с человека, но на боку, ворочавшееся, беспорядочно махая ногами, задирая морду в воздух. Но это не было ничем таким. Ворох скошенной травы, которую мальчишки еще не отнесли на клумбу. Это было ничто. Растительный перегной, с которым играли дети. Ничто.

– Да, Перл, смотри, – сказала близняшка Ашбела, Фрэнни, поворачивая руками лицо Перл обратно к банке.

Дети были такими плотскими. Перл было не по себе от их объятий.

Ашбел встряхнул банку, отбросив насекомых друг от друга.

– Это мамуля и папуля. Муж и жена.

Перл посмотрела на банку. Самец богомола карабкался вверх по стеклу, к крышке, отчаянно пытаясь выбраться.

– Зачем ты хотела ребенка, Перл? Зачем ты хотела Сэма?

– Из тщеславия, – сказала Перл и подумала, насколько это близко к правде. – Женщины заводят детей из тщеславия.

– Джо говорит, нужно от 2,9 до 3,2 секунды, чтобы сделать ребенка. Это правда, Перл?

Ашбел похлопал ее по руке, пытаясь привлечь внимание.

– Когда младенчики начинаются, – сказала Фрэнни, – у них между ног хвост и жабры на шее, правда, Перл?

У одного из богомолов в банке не хватало лапы и глаза. Он был таким грациозным и такого приятного цвета, но один его глаз висел на ниточке, болтаясь, как кусок мяса.

– Ашбел, – сказала Перл. – Я боюсь, твои питомцы ссорятся или типа того.

– Они занимаются любовью, – ответил мальчик. – Я им разрешаю.

– Твоя мама должна тебя подстричь, Ашбел, – сказала Перл.

У мальчика были прекрасные волосы, густые и лоснящиеся, но все же слишком длинные. Он отбрасывал их со щек. Перл всегда казалось, что Ашбел ухмыляется ей. У него прорезались два белых зубика впереди, слегка выдававшихся. Мириам, пожалуй, не мешало бы показать его дантисту.

Фрэнни не походила на брата-близнеца. У нее зубы были чуть ли не серыми. Возможно, она ела ластики или пила чай. В остальном она была очень хорошенькой.

– Мама не замечает, какие у Ашбела волосы, – сказала Фрэнни. – Мама не замечает, какие мы сегодня или завтра, – девочка склонила голову набок, так что ее более короткие волосы коснулись щеки Перл. – Ты добрее мамы.

Дети довольно-таки досаждали. Трудно было думать о них долго. Все они были маленькими вертлявыми нигилистами, и приходилось вечно защищаться от их кровожадной натуры.

Перл ощутила досаду от таких мрачных мыслей и села ровнее на стуле.

– Я думаю, ваша мама очень добрая, – сказала Перл. – Просто у нее много работы.

– Да, много, – согласилась Фрэнни.

Мириам все больше времени уделяла своим юбкам. Люди присылали ей материю отовсюду. Каждый клочок имел свое значение, каждая нитка – кармическую силу. Перл сочувствовала ей. Неудивительно, что у нее не находится времени на близнецов. Ее разум занимали причинно-следственные связи. Она с утра до вечера готовила и шила свои космические юбки. Заниматься еще и детьми было ей не с руки. И разве она не отдала свое сердце первенцу? И что это ей принесло, кроме смятения и скорби? Джонни был похоронен под розмарином, с горкой мраморных шариков и серебряным кроликом сверху. Возможно, в глубине души Мириам считала близнецов несколько вульгарными. Второсортными. Они были достаточно большими, чтобы обходиться без материнской заботы. Они умели плавать и знали, как вести себя в лесу. Они могли приготовить себе завтрак. Они знали, где молоко и запасные одеяла на случай похолодания и где лампы для темноты.

– Она очень интересная женщина, – сказала Перл.

– Но с ней не очень прикольно разговаривать, – сказала Фрэнни и приложилась щекой к голове Перл. – Твои волосы хорошо пахнут.

– Я добавляю в шампунь немного меда, – сказала Перл.

Дети относились к ней по-доброму, но они ее морально разлагали. К тому же, они то и дело перескакивали на другие темы. Перл напрягла плечи, и Фрэнни подняла голову, хихикая.

– С нашей мамой не прикольно разговаривать потому, что каждый раз, как ей показываешь что-то, что ты впервые сделал, или говоришь о чем-то, что с тобой впервые случилось, она просто смотрит на одну из своих чертовых юбок и говорит тебе, что это чья-то еще история.

Фрэнни громко проговорила это в волосы Перл.

– Чертыхаться нехорошо, – сказала Перл.

– Все, о чем она все время говорит, это ее юбки. Она говорит: «Это кружево было на крестильной рубашке Ремедиос Борхес, испанской девочки девятнадцатого века, не дожившей до десяти лет и рисовавшей фекальные картины, снискавшие хорошие отзывы передовой миланской аристократии».

– Фекальные картины? – спросила Перл вяло.

– Я тоже одну нарисовал, – сказал Ашбел, – с домом, и деревом, и солнцем с лучами.

– Я ее помню, – сказала Фрэнни, морща нос.

Она была в том возрасте, когда девочки особое внимание уделяют гигиене. Она всегда мыла руки.

– Боюсь, – сказала Перл, – вы, дети, меня утомляете.

Кто-то из них свернулся у нее в ногах, поглаживая ей лодыжки. Кто-то мочился на куст, а еще один глазел на нее в бесстрастном ожидании чего-то этакого. Ох уж эти дети с их орлиными глазами! Глядя на них, Перл ощутила, как у нее упало сердце.

Ее взгляд перешел с детей на банку Ашбела, в которой самец богомола исчезал с обескураживающей скоростью. Он пытался спариться с самкой, и у него получалось, хотя он уже лишился обеих ног и головы. Где же отец близнецов? Перл ощутила панику.

– Где ваш отец? – спросила она строго.

– Ой, Перл, – сказала Фрэнни, – ты же знаешь, он сбежал.

– Он как-то раз пошел на Мириам с секатором, – ответил Питер, – решив, что она виноград, который надо подрезать, а потом убежал.

– А ты помнишь тот раз, – спросил Ашбел сестру, – когда я играл на крыльце в свинцовых солдатиков и разработал такой отличный план боя? А мама увидела это, похлопала себя по животу и сказала: «Этот клочок с куртки мальчика конфедерата, убитого в битве за Питерсберг, где была такая давка, что мертвым было некуда падать, и они стояли вместе с живыми». Помнишь это?

– Я это помню, – сказала Фрэнни. – Мама со своими жуткими юбками.

– Ох, – сказала Перл, – пожалуйста, уйдите от меня.

Дети так утомляли ее. Их близость была так навязчива, когда они дышали на нее своим сладким дыханием.

– Да, – сказал один мальчик, – оставьте Перл ненадолго.

– Кто ты? – спросила Перл. – Ну-ка, ты чей? Кто он? – спросила она строго остальных.

– Как? Это же Сэм, – сказал Ашбел. – Это твой Сэм!

– Ох, бога ради, – сказала Перл раздраженно.

– Сэм говорит, он может делать растения, – сказал Трэкер. – Он может, Перл?

– Никто не может делать растения.

– Перл, ты такая прикольная, – сказала Фрэнни, хихикая.

Ашбел понюхал волосы Перл.

– Если ты разомнешь шишковидную железу коровы и смешаешь с шампунем, волосы у тебя на голове смогут видеть? – спросил он.

– Нет, – сказала Перл резко.

Еще несколько детей, не знавших, чем себя занять, подтянулись к ее стулу. У нее не было сил встать и уйти от них. Нечего было и думать, чтобы она когда-нибудь осмелилась снова покинуть остров. Она останется здесь навсегда и будет напиваться до отупения, исполняя все свои желания.

Ведь острова для этого и нужны, разве нет? Взять хотя бы Острова блаженных[23]. Место, откуда берутся дети, край, куда уходят мертвые.

Каким было чудовище из «Красавицы и чудовища», а, Перл? Что это был за зверь? – спросила Джейн.

– Я думаю, там подразумевался змей, – сказала Перл.

– Змей! Фу, – сказала Джейн.

Джо рассмеялся. Он лежал на спине, в тугих черных плавках. От него разило непристойностью. Он был очень загорелым. Субботними вечерами девушки в Морганспорте напихивали влажные салфетки себе в трусики только при мысли потанцевать с ним.

Иногда Перл думала, может, он какой-нибудь мутант – до того у него был здоровый прибор. У нее на висках выступил пот, выдавая ее умственные усилия. Она покраснела. Она видела, как грубо и расчетливо он флиртовал с городскими девушками. Она вспоминала, как одна из них перевесилась через подлокотник на балконе кинотеатра, повизгивая и дрожа в темноте.

– Ты красотка, Перл, – сказал Тимми своим грубоватым голоском. – О чем ты думаешь?

У Перл дрогнули веки.

– Перл, смотри, у тебя в стакане жук, – сказала Джейн. – Хочешь, я его достану для тебя?

– Я буду пить вокруг, – сказала Перл.

– Почему ты пьешь? – выкрикнул Трэкер, дразнясь. – Перл! Перл!

– Потому, что от этого цветут твои кости, так ведь, да? – вклинился Питер. – Ты ведь так отвечаешь, Перл?

Питер хотел быть волшебником. Он думал, что такой номер с костями станет самым замечательным фокусом в мире. Он выплясывал перед Перл, обернувшись рваной белой простыней, у него на коже были нарисованы фломастером морские символы. Она смотрела, как он скрючивает пальцы, словно когти, и снова распрямляет.

– Именно так, – согласилась Перл. – Я пью потому, что от этого цветут мои кости. Так я отвечаю.

Дети обожали этот образ и видели правду. Они видели, как душистое ветвящееся костяное дерево обращается в цветы. Но, целуя Перл, они ощущали лишь несчастье, поглощавшее ее. Они совсем не ощущали цветочной сладости.

– Расскажи нам сказку, Свит, – сказала вдруг Фрэнни.

– Да, – сказал Трэкер. – Расскажи ту самую, про остров, который был живым.

– Нет, – сказала Фрэнни, – не эту. Ашбел от нее пугается.

Был в море неведомый остров, на который выплывали заблудившиеся люди, но всякий раз, как они пытались жить на нем, он погружался под воду и топил людей, потому что остров был живым, а его ноги коренились в смерти.

Свит каждый раз рассказывала сказку по-другому. Что ноги острова коренились в смерти, она придумала сама.

– Не идут на ум никакие сказки, – сказала Свит.

Перл подумала, что Свит уже почти выросла из сказок и игр. Ее тело стройнело, а лицо становилось угловатым и выразительным. Она обретала собственное лицо и собственные мысли обо всем. Ей хотелось вырасти и открыть для себя простой и опасный мир. Ей хотелось совершить что-то противозаконное.

Внимание Тимми перекинулось на его отца, шагавшего, насвистывая, в сторону сауны.

Трэкер тоже проследил за ним глазами.

– Мальчики… – сказала Перл нервозно.

Ее всегда нервировало, когда они так смотрели на Линкольна. Они презирали его. Они вечно придумывали для него всяческие кары.

Один из малышей протянул Перл жестяное ведерко, полное голубики. Увидев ягоды, Перл поняла, что голодна.

Она подумала, что скоро наверно полдень. Линкольн всегда дрочит в сауне перед ланчем. Она знала, что мальчики иногда шпионят за ним.

Трэкер помахал Линкольну, улыбаясь. Линкольн был слишком далеко, чтобы расслышать слова Трэкера или прочитать по губам.

– Папа, папа, ты уебок, ты говнюк, пусть пауки заползут тебе в жопу…

– Тихо, – сказала Перл. – Пожалуйста, тихо.

Она положила в рот голубику, затем протянула руку к бочонку и снова наполнила стакан.

Джо стоял на голове. Он развел ноги на полный размах и медленно сводил их. Он выглядел каким-то жутким экзотическим созданием с обернутыми причиндалами на месте головы.

– Линкольн там доит себя, Перл, мы видели. В стене за вьюнком дырочка. Пойдем посмотришь, Перл. Мы тебе покажем.

– Нет, – сказала Перл и, задержав на них взгляд, добавила: – У меня будет сыпь от вьюнка.

Она рассмеялась. Подул ветер по деревьям, и листва зашелестела, точно чайник закипел.

Перл на миг задержала вино во рту, не глотая.

– Он выглядит таким дуралеем, Перл. Он высовывает язык. И глаза так выкатывает, хоть плюй в них.

– Зачем он это делает, если у него есть мамочка? – спросила Джейн.

– А у тебя никого, да, Перл? – спросил Тимми грустно.

Он меланхолично засунул руки в голубику, но ничего не взял.

– У Перл есть Уокер, – сказала Джейн.

Дети помладше твердо верили, что мертвые всего лишь переходят на особое положение неизбывного бытия, более-менее бессрочное.

– У Перл есть мы, – сказал Трип.

От него резко пахло потом. Как-то раз, на Рождество, он подарил Перл симпатичный флакончик с серебряной крышечкой, старый флакон от духов. Внутри было что-то, похожее на синий вазелин.

– Это специальная мазь, Перл, – сказал он тогда. – Мы с Питером сделали ее специально для тебя. Там есть дурман. Намажься этим, и у тебя будут чудесные сны, и тебе не нужен будет мужчина.

Перл надула губы, вспомнив об этом. Она взглянула на Трипа утомленными солнцем глазами, на его тонкое, выразительное лицо. Он высунул свой счастливый язык.

– Как думаешь, он когда-нибудь может получить там инфаркт? – сказал Трэкер с надеждой в голосе. – Там так жарко, а он такой толстый, ну и вообще.

– Как же хочется оттянуть моего лизуна на луке и убить его как последнего Робина Бобина, – сказал Тимми.

– У тебя же игрушечный лук, – сказал Ашбел. – Как и ружье твое с пробкой. Таким никого не убьешь.

Он сидел на корточках у ног Перл, важно закусив нижнюю губу.

– Один раз я показывал Джейн свою штучку, – пробормотал Трэкер, – и он поймал меня и так мне врезал, что выбил зуб.

– Как будто кто-то тебя просил, – сказала Джейн.

– Не надо показывать свою штучку девочкам, – сказала Перл вяло.

Джо посмотрел на нее, стоя на голове, снова разведя свои мускулистые ноги. И перевел взгляд на бутылку вина в траве. В отношении алкоголя Джо был моралистом. Он твердо верил в важность техподдержки своего органического движка. Вечно бегал по пляжу, занимался хатха-йогой и, ко всему прочему, стоял на голове.

– Тебе надо попробовать меньше пить, – сказал он. – Это вредит разуму, как и телу. Каждый день часть нейронов мозга умирает, а выпивка только ускоряет этот процесс. Все равно как снопы огоньков потухают в твоем мозгу каждый день.

Все затихли и задумались. Дети смотрели на Перл, словно воочию видя, как потухают ее нейроны, драматично, как лампочки на вывеске, щелкая и потрескивая, замыкаясь и взрываясь, точно фейерверки.

Перл вернула бутылку обратно в бочонок с подтаявшим льдом. Ей больше нравился Джо, когда он был ребенком и все время молчал.

– Когда дяди и тети делают детей, – спросила Фрэнни, ловко меняя тему, – они ложатся рядом и сперва обнимаются и целуются?

– Любовь – это секретная вещь, да, Перл? – спросила Джейн.

Она потерлась носом о ладонь Перл.

– Есть виды любви, о которых трудно думается, – признала Перл.

Любить значит погружаться в воды реальности. Она ничего об этом не знала.

– Мы могли бы подсыпать крысиного яда ему в пиво как-нибудь под вечер, – сказал Тимми, сложив пальцы в кулаки наподобие звериных лап и глядя на остальных. – Это может сработать.

– Тимми! – взвизгнула Перл. – Перестань! – холодная нитка перетянула ей лоб. – Линкольн твой отец. Он участвовал в твоем создании. Без него тебя бы здесь вообще не было.

Эта мысль еще туже затянула холодную нитку вокруг лба. Жаркий день зарокотал громовыми раскатами, хотя небо было ясно-голубым. Малышка Энджи сделала ка-ка ей на колени. Перл взглянула на нее.

– Ой, нет, дорогуша, не надо так. Нехорошо раздавать людям какашки. Это не подарок, Энджи. Сорви мне цветок или что-то еще. Фрэнни, вымой ей руки. Надень ей подгузник. Она должна быть в подгузнике.

Тимми угрюмо смотрел на Перл, словно собираясь разреветься.

– Папа не создавал меня, – сказал он.

– Нас создал Бог, – сказал Трэкер.

Перл оглядела детей, собравшихся вокруг нее. Она взглянула на каждого ребенка. Взглянула на Сэма.

Сэм спал с открытыми глазами и видел с закрытыми. Она была в этом уверена.

– Нас создал Бог, – повторил Трэкер, довольный собой. – Этот ублюдок здесь ни при чем.

Перл уставилась на сауну и представила, как Линкольн забавляется там с собой – яйца прыгают на скамейке, как бобы поверх бадьи. Вознамерившись покорить смерть, став отцом самому себе.

Перл прокатила пустой скатан по щеке. Несколько детей побежали смотреть в дырочку в стене. Она могла вообразить, что они там увидят – Линкольна, оперевшегося головой о гладкий камень, рука и нога свисают с засаленного лежака. Линкольна, лежащего с закрытыми глазами и приоткрытыми губами. Его пенис лежит, изогнувшись потеющей улиткой. На животе дергается мышца…

Линкольн провел ногтем по груди, сдирая тонкую полоску кожи. Готово. Дежурные ангелы отдыхают. Его разум был всего лишь мясом, висячими полосками мяса под потными волосами. Он чуть отклонился назад на лежаке, свешивая голову. Его веки дрожали. Его член встал. Он покачал им. Разгоняя водянистый воздух.

Какая жалость, что человек столь дисциплинированный по природе докатился под конец до такой безалаберной жизни. Он не на шутку ненавидел этот остров – и тем не менее. Со всеми его женщинами и ребятней. С запахом мочи, и готовки, и глажки. И этим бездушным жопоголовым ублюдком, Томасом, который расхаживал, как какой-то король в изгнании.

Член Линкольна раздулся, налившись кровью.

Удовольствия уединения, раскрепощения ума. Дать ему волю свободно парить, проникая в самые невообразимые дырки. Что за сухую, замшелую еблю предлагали женщины. Ему такое не годилось. Он предпочитал удовольствия, даваемые разумом. Его никогда особо не прельщала мысль вложить часть своего тела в конгруэнтную часть женщины. Ключ в замок. Такого рода дело. Могучую мачту в простую мачтовую дыру. Что за тягомотина. Лучше всего ебался разум. Осознанность – говно на палочке.

Эти несносные детки ни во что его не ставили. Они были лишены здравого смысла, совершенно бестактны, совершенно непристойны. Цивилизация их отвергала. Ни один из них не ходил в школу. По словам Томаса, они для этого были слишком утонченными. Джо ходил недолго. Он играл в футбол и не иначе как убил какого-то мальчишку. Линкольн видел это с трибуны с остальными членами семейства. Точнее сказать, больше слышал, чем видел. Звук был, как от сосульки, разбившейся о бетон. Этот шибздик в огромном шлеме с росомахой, на свою беду, завладел мячом.

Ни единый человек не наказал Джо за то, что он переломил мальчишку пополам. Ни единого грубого слова. Не последовало даже возражения от матери шибздика, которая, вероятно, решила, что лучше пусть ее сынок умрет юным и невинным, чем станет жертвой жестоких миражей взрослой жизни.

У Джо был язык как полотенце. Видеть, как он ест, это было что-то.

Линкольн обхватил свои яйца. Они упарились, они болели. Он почесал себе живот, покрутил желтые соски, погладил горло, запустил в рот большой палец, облизал потные губы.

Другие дети бесили Линкольна. Форменные шельмецы. Наделенные лишь неуемной способностью к бестолковому мельтешению. Ионы в воздухе – вот кем они были. Они повсюду гадили, как кошки. И они были хуже собак. Шумные, бесстыжие. Собачья свора – только с виду люди. Его до сих пор поражала мысль, что он должен считаться отцом кого-то из них. Дети были ему отвратительны. У них болели животы, они были упрямы и не смывали в туалете. Они до ужаса боялись чего-то не представлявшего опасности, но бесстрашно бросались навстречу природным стихиям, которые могли стереть их в порошок. Линкольн иногда пытался сформулировать свое отношение к ним. Они раздражали его не интеллектуально (ведь, что ни говори, это всего лишь дети), не физически (поскольку они были хорошо развиты), ни даже этически (он вполне мирился с их умеренным дикарством). Его неприязнь к ним была метафизической.

«Зови меня “душечка”, папочка, – говорила ему Джейн каждый вечер, когда была совсем маленькой. – Скажи: “Спокойной ночи, душечка”». Она в то время была невозмутима, точно камень, и, подобно ее матери, не замечала пренебрежения.

«Спокойной ночи, душечка», – повторял Линкольн сухо, натягивая на дочку ночную рубашку через голову, укрывая ее безволосое тельце и тонкие ножки. В присутствии своих детей Линкольн не испытывал ни любви, ни вины. В их присутствии он был уравновешенным человеком.

Он и раньше был уравновешенным, как был им и теперь. Вот только между раньше и теперь вклинилось нечто ужасное – влечение к нему Шелли. Это перевернуло его жизнь. Теперь он был женатым женоненавистником на острове, полном детей.

Когда-то он был математиком, профессором в небольшом университете. Он нашел свое призвание, определяемое понятием небытия, конгениальным его жизни в целом. Числа, чистые как свет. Порядок во вселенной. Три – мужское, четыре – женское, семь – глаза Бога. Шелли была одной из его студенток, и он считал ее тупейшей из всех. Она сдавала работы пустыми. Лишь несколько чернильных штрихов и завитки ее волос указывали на бескрайние пустыни ее мозга. Линкольн был человеком заносчивым и резким. Словами он орудовал, как полярник – ледорубом. Классная комната была арктической равниной, загаженной паршивыми хлюпиками. Но Шелли ему не повиновалась. Она вожделела его, неослабно и бесстыдно. Она не признавала ни приличий, ни здравого смысла. Она не оставляла его в покое. Ни единого вечера без ее домогательств. Она входила в его квартиру, внося с собой беспорядок, источая запахи соков и капая морской водой, пачкая его простыни и загрязняя его разум.

Квартира Линкольна была просторной и опрятной. Вещей у него было немного, но это были вещи, выбранные с умом и вкусом. Он сам готовил на маленькой удобной кухне. Он всегда делал безупречное soufflé, пирожки и блинчики, которые затем выбрасывал в ведро, так как беспокоился о здоровье и весе. Он не пил. Не витал в облаках. Он выходил в свет с некоторыми женщинами, не притрагиваясь ни к одной из них. Ему не нравились их груди. Не нравился их запах, как бы они ни пытались скрыть его кремами и духами. Жертвы луны, они легко обманывались. Сиськи точно миски. Глаза, так и лезущие на мокрое место. Они просто напрашивались на оскорбления и пренебрежение, каждая из них.

– Сука тупая, – говорил он Шелли, гулявшей по его комнатам.

– Ах ты, грубиян, – отвечала она беззлобно. – Твоя мама никогда не клала тебя на солнце, чтобы твое сердце впитало свою долю света.

– Ты дегенератка, – говорил он.

По ночам, в постели, он сжимал губы. Запечатывал уши. И направлял внимание на слепого уравновешенного человечка внутри себя. И он не поддавался, он не колебался. Он терпел, точно монах, холодный, как сталь, пока она пыхтела над ним, покрывая поцелуями все его тело. Он гордился своим бесстрастием. Его не обмануть, не облапошить.

У Шелли были длинные черные волосы до талии. Ее лобок был мягким, точно мох. Линкольна мутило от всего этого. Она проскальзывала в комнату, пока он спал. Он считал, что она действует, как крыса. И так и говорил ей. Разве дверь не была заперта? Неужели она себя ни во что не ставит? Разве окна не были закрыты? Неужели у нее нет гордости?

Она повсюду ходила за ним хвостом, напевая ему в уши грязные куплеты. Она пекла ему хлеб, гладила рубашки, держала член в туалете. Против последнего он не особо возражал. Его струя выписывала узоры. Он издавал смешок. Вопреки себе. И направлял струю на нее. Она била ее в живот, отскакивая, точно снежок.

«Я тебя не хочу», – говорил он сбивчиво, пока ее тугая дырка поглощала его член. Он ничего не мог втолковать ей, даже свою ненависть. Ему виделось, как он ее убивает, расчленяет, даже хуже. Он завидовал храбрости и везучести Клавдия…[24] Налить яд ей в ухо, в глаза, превратить ее гладкое тело в сплошные мерзостные струпья. Он бы отрезал ее половые губы и сварил их, фаршировал индейку и скормил ей на День Благодарения. Он бы сомкнул челюсти на ее горле и с радостью перегрыз бы его, так что кости хрустели бы на зубах.

Однако как он мог рассчитывать на что-либо подобное? Он был человек цивилизованный, к тому же реалист. До тех пор, как Шелли вошла в его жизнь и взялась за него с алчностью голодной волчицы, дни его протекали в спокойствии и порядке. Он был в ладу с собой и твердо стоял на ногах исключительно за счет личных убеждений. Его способность заставлять других испытывать тревогу, дискомфорт и ощущение своего невежества утверждала его внутренний мир, который он считал несокрушимым. Он вставал в семь, упражнялся с тяжестями, ел холодную овсянку и чистил зубы порошками и нитками. Он не употреблял ни соли, ни приправ. Он играл в теннис. Он мог поддержать разговор практически на любую тему. Он не много путешествовал, но был чрезвычайно начитан. По вечерам его излюбленным досугом было нацепить на голову наушники и слушать Ландовску[25].

Теперь он чувствовал себя разбитым. Его разум наполняли чудовищные злодеяния. Он спал и видел, как ебет Шелли в жопу, разрывая ее надвое, точно персик.

Разумеется, он себя шокировал. Его работа в университете пошла под откос. Цифры, формулы, любимые им за красоту и достоинство, стали подводить его. Он стал делать ошибки. Цифры разбредались по доске, как коровы. Он начал запинаться. Говорить фривольности. Забывать застегивать ширинку. У него развилась привычка пялиться на студентов, которые в ответ пялились, пораженные, на него, и как-то раз на его глазах голова одного из них сделалась плоской и гладкой, превратившись в два пруда, полные уток. Поднятые руки сделались секирами, готовыми разрубить его. Рот одной студентки стал широкой лоснящейся кобыльей вагиной.

Возможно, дело было в погоде. Возможно, Шелли каким-то образом отравляла его. Сердце Линкольна трепыхалось. Вкус собственной слюны казался ему странным. Язык источал непонятные запахи. Он ослаб, зевал на ходу, стал капризным, словно ребенок. Когда он шел через кампус по весенней слякоти, налипавшей ему на туфли, Шелли следовала за ним как тень, изводя его. Он с ней не разговаривал. Не реагировал на нее, кроме как во сне, и тогда он просыпался с криком, залитый спермой, думая, что это кровь. Она была ведьмой, ходячей отравой, и тело ее было скрытым оружием. Она была сукой с ледяным чревом, к которому примерзал его язык, как к холодному железу.

Он боялся спать. Но даже так он словно видел сны наяву. Была весна. Над головой его кружили желтые мушки. Он шел и шел, стараясь не заснуть. В городке было солнечно. Окна закрывали оранжевые наличники, защищавшие от солнца арматуру. Перед Линкольном маячили смеющиеся дети с высветленными волосами и ели что-то, сочившееся влагой.

– Линкольн, милый, – сказала Шелли, – если бы ты только прогулялся со мной, и стал моим мужем, и подарил мне семью, у тебя бы все было в порядке. Ты просто гробишь себя, милый.

Линкольн в ужасе уставился на нее.

В его квартире свет горел и днем и ночью, и Линкольн отдыхал, сидя в кресле с прямой спиной, лишь бы не видеть кошмаров. Вены на его руках совсем выцвели, а в груди, в самом дыхании, он почувствовал странную легкость. Как там забальзамировали лорда Байрона?

– Я всего лишь люблю тебя, Линкольн, – сказала Шелли.

Он имитировал обморок.

Она устроилась у него на коленях. Она со вздохом ввела его член в себя и начала раскачиваться. Он кончил почти сразу. Сперма потекла по их ногам. Но Шелли все еще крепко держала его. Она продолжала раскачиваться. Она облекала его, точно одежда. Покров Деяниры[26], приставший к его коже. Она засунула мизинец ему в анус, другой – за край рта, и язык – ему в ухо. Ее черные всклокоченные волосы лезли ему в нос и глаза. Все выходы были закрыты. Он всхлипнул, поперхнулся и с усилием высвободился.

Он плакал от бессилия. Он дрожал. Он хотел чашку молока. Хотел какой-нибудь умной беседы. Он хотел нацепить наушники и слушать музыку сфер.

– Я всего лишь человек, – сказал он в отчаянии, – и от меня едва ли что осталось.

Он кашлянул. Казалось, у него в груди перекатываются мраморные шарики. Его квартира была зловонной дырой. Легкий сквозняк казался затхлым, как будто он долго скитался по всем континентам, собирая мужские невзгоды, и нес с собой немало неприятных сюрпризов.

Линкольн вернулся к своему креслу и уселся, небритый, с отвисшей челюстью. Его волосы, за которыми он раньше так тщательно следил, были спутаны оттого, что Шелли постоянно ерошила их. На кресле виднелся его потный отпечаток, своеобразная мишень. Жирный отпечаток ягодиц, головы и рук.

– Ты самый нервный человек из всех, кого я знаю, – сказала Шелли с кровати, – но все равно ты мой единственный.

Он взглянул на нее, переводя дыхание. Как он дошел до такого? Респектабельный человек сорока лет. Способный, состоявшийся, цивилизованный мужчина, не проявлявший склонности к крайностям. Он ничего не мог извлечь из происходящего, этого бега по кругу, этого истязания, кроме понимания того, что его ввергли в ад. Как человек образованный, он, разумеется, понимал, что за порогом смерти нет ни рая, ни ада. Так что он по-прежнему, несомненно, числился среди живых. Он был не мертв, однако испытывал боль и негодование, словно его «я» было домом, в который вломились и ограбили. И все перебуробили. Что было даже хуже.

Он был не мертв, но отрезан от жизни, лишен здоровья и привычных радостей. Из-за этой девки, этой пизды, этой ведьмы, извивавшейся верхом на его члене, словно на метле.

– Твоя любовь – это мучение, – сказал он спокойно, насколько был способен, непроизвольно пуская слюни. – Это пещера ужасов. Если бы ты любила меня, если бы ты вообще была способна на любовь, ты бы увидела, как мне плохо, – возможно, я болен, если не при смерти, – и ты бы ушла.

– О, милый, – сказала Шелли, – мы уже не можем разойтись. Ты станешь папочкой через месяц-другой.

– Папочкой, – повторил он, оскалившись, точно череп.

– Да, да, – рассмеялась она.

Она вскочила с кровати и убежала в ванную. Ее живот действительно слегка выдавался, как будто она только что поела. Из ванной она вышла полностью одетой. Она причесалась и обвязала волосы одним из галстуков Линкольна.

– Это невозможно, – сказал он, продолжая скалиться.

– О, милый, – сказала Шелли. – Я хранила тебе верность. Ты же знаешь, я не отходила от тебя почти ни на шаг.

– Я бесплоден, – сказал он. – Бесплоден как бутылка.

– А вот и неправда, – сказала она. – Ты уже зачал славного большого малыша.

– Ты невежда, – сказал Линкольн. – Ты не понимаешь медицинской данности. У меня нет спермы. То есть есть, но сперматозоиды незрелы. Им не хватает подвижности.

– В самом деле? – проворковала Шелли.

Она застелила постель и прибиралась в комнате, чего раньше Линкольн никогда за ней не замечал. Он смотрел на нее с опаской.

– После родов мы поедем ко мне домой, – сказала Шелли. – Тебе там понравится. У нас бассейн и теннисный корт.

Линкольн навел дрожащий палец на ее живот.

– Что бы там в тебе ни росло, я к этому не имею отношения! Ты разгульная, ветреная женщина. Это мог сделать кто угодно из твоих приятелей-студентов, но не я.

– Ты устраиваешь сцену из-за какого-то сперматозоида, Линкольн. Это так на тебя не похоже. Для этого требуется всего лишь один решительный сперматозоид.

– У меня нет решительного сперматозоида, – сказал он. – Это признак высокого интеллекта.

Он безвольно хохотнул. Член с высоким интеллектом! Он думает головкой…

– Представь это как приключение, Линкольн, – сказала она, сложив ладони в форме рыбки и волнисто подвигав ими. – Опасности. Истощение.

– Истощение! – сказал Линкольн с чувством.

– Величайший секрет женщины, как ты знаешь, Линкольн, это ее пустота, но в этой пустоте есть тень. Из миллионов путников тысячи достигают ворот, и только одного из них выбирает тень. Другим путь закрыт.

– Может, это у тебя простуда, – сказал Линкольн. – А бывает, женщина от рака раздувается.

– …путь закрыт. Решетка опускается. Другие кандидаты топчутся на месте и умирают.

Шелли сложила руки на животе.

– Это просто ебля, – сказал Линкольн. – А затем ферментная активность.

– Точная природа этого до сих пор неизвестна. Но один заряд получает доступ. Только один из них попадает к поверхности пустоты. Если бы проникли другие, жизнь бы не возникла. Возникло бы что-то другое.

Линкольн смотрел на нее, как в лихорадке. Его лицо горело, глаза горели. Полиспермия. Она об этом говорила? Неимоверно. Этакая бестолочь. Говорит правду, но неправильно. Напускает туман на простую данность. Разум ее – потемки. Но полиспермия! Она ухватила суть. В этом случае не происходит размножения половым путем. Значит, его бесплодность не была небытием? Обратимость доказывает валидность? Не небытие, отсутствие? Его разум отпрянул, затем зарылся носом.

– …возникает ребенок, – говорила Шелли. – Поначалу он похож на кольцо с печаткой.

– Нет никакого ребенка, – сказал он в отчаянье.

– Ребенок приходит потому, что пришло его время.

– Мне больше нет интереса распутывать твои недоразумения. Я не несу ответственности за твое состояние. Я не являюсь отцом.

Он с усилием поднялся с кресла. Он не знал, зачем это сделал, но это казалось необходимым, подняться. Упершись лбом в стену, он натянул брюки. Они свободно болтались на бедрах. Он удивился своей худобе. Он чувствовал, что от него ничего не осталось, только тяжесть дыхания. Возможно, у него отказало легкое. Ему нужно в больницу, вызвать такси, лечь в больницу, отменить аренду квартиры, отдохнуть, никого не принимать.

– Мне надо что-то поесть, – сказал он. – Пожалуйста, сделай мне что-нибудь.

Он пошел на кухню. Буфеты были голыми. Тем не менее чем-то воняло. Он открыл холодильник.

– Молоко скисло, – сказал он. – Все не так. Я как следует питался. Ты погубила мою жизнь. Когда я ел последний раз?

Летом? Весной?

Он упал на пол, лицом вниз, сломав нос и отключившись.

Линкольн провел в больнице полтора месяца. Из кровати в ванную и назад. Безмятежность. Соки. Выглаженные простыни. Ни слова от Шелли. Каждый день, к четырем, приходили врачи, кроме воскресений, когда появлялся священник. Он болтал о том о сем и читал вслух новости, словно Линкольна поразила слепота. Священник был веселым малым и много сквернословил.

– Каучук у них кончается, – сказал он, – так что жвачку теперь делают из пластика, – он перелистнул страницы. – Вы жуете? Нет?.. Что ж, в Португалии женщина созналась в убийстве двадцати шести человек, совершенных за десять лет. Во Флориде арестовали человека за донную охоту на акул вблизи пляжа, – он покачал веснушчатой головой и выругался. – Меня эти рыбы всегда восхищали. Они не будут лежать бессонными ночами и скулить о своей порочности. В этом есть нравственная красота.

Линкольн почти со всем соглашался. Он был в приподнятом настроении. В любом случае, какое значение имеют слова? Или чье-то поведение в этом мире? Высокомерие оставило его. Он был болен, страдал лихорадкой и фантазиями, и теперь у него была одна цель – вылечиться. Он не строил никаких планов, и покидать больницу ему не хотелось, но гостить у пневмонии вечно было невозможно. Денег почти не осталось. Он отправится в какое-нибудь путешествие. Станет давать частные уроки. Станет вести размеренную жизнь и заботиться о себе. Отбивная в восемь. Артишоки и устрицы по сезону. Собрание книг в бумажных обложках. По воскресеньям он мог бы выбираться в какие-нибудь живописные края. Он не мог придумать, чем конкретно будет заниматься. Он чувствовал себя несколько измотанным. Надкусанным батоном хлеба. Жизнь, остававшаяся ему, кривилась губами Шелли. Жизнь, покинувшая его, имела форму ее голода. Под простыней у него встал, что бы он там ни думал.

Веснушчатый череп священника просвечивал сквозь жидкие волосы. Рыжий спрашивает лысого на остановке: что, приятель, бог волос не дал? Почему не дал? Давал рыжие – я не взял. Священник обожал свои шутки. Он натужно ощеривался, но не издавал ни звука. Львы не съели Даниила потому, что не знали, какой он кошерный. Ха. Денег сан священника не приносил. Но человеком он был неплохим. По ночам охранял государственные мосты, вроде как запрягал разом и тело и душу. Он много времени проводил с Линкольном, потому что, как он ему сказал, Линкольн был в целом здоровым человеком. Смертельно больные угнетали его. У него текло из носа.

Других посетителей у Линкольна не было. Шелли не показывалась. Он все время ожидал ее появления в дверях, в истерике, растолстевшую и озверевшую, требующую денег и замужества. Это дало бы ему повод для праведного гнева. Он чувствовал, что если еще хоть раз увидит ее, то сможет изгнать из своей жизни и разума навсегда. Однако ее отсутствие сильнейшим образом давило на него. Лицом к лицу он мог бы с ней сладить. Но она не объявлялась. Когда он всовывал ей в зад, не лицо ли ее он видел? Он почувствовал озадаченность, затем раздражение. Затем озабоченность. Он чувствовал, что им манипулируют, играя на эмоциях, словно заставляя шагать по клеточкам. И все же, она могла быть мертва, в его квартире, в этот самый момент, а ему придется отвечать. Лежит там, протекая, как гнилая картошка, источая зловоние. Шелли мертва, за запертой дверью, с арендой, оплаченной на год вперед. Таким уж человеком был когда-то Линкольн. Платежеспособным. Чудесный риск.

А теперь он нес ответственность. За порчу жилого пространства неживым телом. Ха. Он решил пройти анализ на способность к отцовству.

– Меня ложно обвинили, – сказал он врачу.

Пришла медсестра и проворно его подоила для анализа, а следующим утром его вызвали в маленький кабинет узнать результаты. На стене висела схема простаты. На другой стене была цветная фотография крытого моста в Вермонте. Линкольн сел на очень неудобный крутящийся стул, за ножки которого то и дело цеплялся ногами.

– Я хочу результаты этого для суда, если потребуется, – сказал Линкольн врачу.

– Очень хорошо, – сказала врач, – но все ответы на вашей ладони.

Линкольн быстро взглянул на свои руки. Она намекает, что он забавляется с собой? Это как-то отразилось на его руках? Мозоли? Или есть особый признак, легко распознаваемый, на плоти бесплодных мужчин? Разорванный круг, возможно доказанный наукой?

Руки у него были тонкие и красноватые.

– Вот, смотрите, – сказала врач, указывая на морщинки, обхватывавшие его запястья под самой кистью. – Эти линии. Их называют браслеты. Когда они искривляются вверх, к самому основанию ладони, они указывают, как бы лучше сказать, на репродуктивные проблемы. Но это совсем не ваш случай. Ваши браслеты не входят в ладонь.

Линкольн уставился на нее, ошарашенный. В больнице должны быть светлейшие умы и лучшее оборудование на всем северо-востоке. Вчера его семя крутилось в центрифуге двадцатого века, а сегодня его втягивают в этот нелепый разговор. Здесь имеется лабораторное оборудование на несколько миллионов долларов, а он должен вникать в эту хиромантию.

– Ради всего святого, вы же профессионал или как? – сказал Линкольн.

– О, хиромантия – это просто мое хобби. Линии жизни, любви, линии Марса и судьбы. Поразительно, как это все совпадает. Вы знали, что ничто не проявляется на ладони так явно, как сумасшествие? Но это я так, развлекаю вас. Это как разгадывать тайны. Я просто сообщаю вам, что вижу.

– Ну, это не бог весть что, – сказал Линкольн меланхолично.

– Ну тогда вперед, – сказала врач и достала из картотечного ящика фотографию восемь на десять. – Это микроснимок электронного сканера. В масштабе порядка одного к четырем тысячам.

Линкольн взглянул. Это напоминало изображение из планетария. Мясистые ракеты с толстыми извилистыми хвостами на фоне черного задника неба. Ракет было порядочно.

– Спермии выделяются из семенной жидкости путем центрифугирования и оттеняются платиной, – врач указала гладким ногтем на слегка коническую, пушистую головку одной из ракет на снимке. – Головка спермия состоит из плотно спрессованного хроматина, наследственного материала, накрытого акросомным колпачком, защищающим энзимы, обеспечивая проникновение в яйцеклетку. За головкой располагается короткий сегмент, содержащий митохондрии, дающие энергию для длинного жгутика.

– Не могу поверить, – сказал Линкольн.

– Зачем мне вас обманывать? – сказала она. – Шутка!

Врач рассмеялась.

– Черт, – сказал Линкольн.

Когда его выписали, он вернулся в свою квартиру, где его ждала Шелли, с порцией гадостей. Он вряд ли мог что-то с этим поделать. Он был человек без будущего. В итоге он отправился на остров и остался там.

В сауне член Линкольна обмяк и выскользнул из руки. Мысли о Шелли всегда угнетали его. Он не мог сосредоточиться. Он принялся сердито надрачивать, но потом успокоился и стал ласкать себя, как только умел. Он оттягивал и поглаживал, нежно пощипывал, гнул и похлопывал, раскачивал, словно змею, и гипнотизировал. Он испытывал приятную дрожь предвкушения. Он чуть изогнулся, замедляясь.

Кто был тот нацист, который приходовал мальчиков и прокусывал им яремные вены?

Кем был Тирезий[27], если ему так везло?

Линкольн прицокнул языком.

В самом деле, человек не может выносить слишком много реальности. А если не может человек, тогда что может, если не бесчувственность? Самое лучшее – забыть прошлое. Для половины всего, что творится в этой жизни, просто нет слов. Куда же ушла жизнь, затерявшись среди живых, как вопрошает поэт… Обкончай это…

Его живот раздулся. Он постучал по нему членом, по своему пузу, полному всякой блажи и немыслимой жути. Он тронул член сбоку пальцем и легко провел им вокруг натянутой крайней плоти. Его грудь поднялась. Он кончил. Струйка спермы оросила ему лицо.

Линкольн лежал, тяжело дыша, закрыв глаза. Он испытывал такое чувство, словно его выпотрошили, принесли в жертву, словно он был на вершине горы, под солнцем, в те давние времена, когда радости чрева питали душу.

Он застонал. Его рассеянный взгляд обрел ясность, когда он подтянулся и сел ровнее. Его сердце колотилось в заплывшей жиром груди. Он слышал тихое шипение пара в помещении.

Он спустился на пол и, шагнув в душевую кабинку, открыл кран на полную мощность. Он почувствовал, как струи воды беспорядочно хлещут его по спине и рукам. Он прислонился к деревянной стене кабинки без занавески. Сердце стучало в ушах каким-то огромным неисправным мотором. Вода лениво утекала в сток. Линкольн резко закрыл кран и потянулся за полотенцем. Его одежда лежала, аккуратно сложенная, на скамейке. Он вытерся и потянулся за своими семейными трусами. Позади него раздался какой-то звук, и он неуклюже поскользнулся на мокром полу, с одеждой в руках. Кожа зудела. Он беззвучно произнес имена своих детей. Они надувались у него на губах пузырьками слюны. Один камень в кладке наседал на другой…

– Что такое? – встрепенулась Перл.

– Ты уронила стакан, Перл. Смотри, не разбился.

Питер вежливо подал ей стакан, вытерев его краем своего полотенца.

Дверь сауны открылась, вышел Линкольн и пошел по лугу. Перл полегчало при виде него.

– Папочка, привет, – выкрикнула Джейн.

Линкольн в ответ отрывисто махнул рукой. Перл подумала, что он снова опустошен. Готов снова наполниться обманчивыми формами вещей, подумала она.

Трэкер изображал ужимки младшей сестренки. У него было длинное тело, но короткие ноги.

– Папочка, папочка, – передразнил он. – Ты ничего не знаешь, Джейн.

– Готов поспорить, – сказал Питер, – я знаю кое-что такое, чего никто здесь не знает. Готов поспорить, никто не знает, что сперва делали, чтобы сделать мумий в Египте.

– Мумий? – Джесси стало интересно.

– У них вынимали мозги через нос, – сказал Питер важно.

– Ыыххх, – простонала Фрэнни.

Джесси от отвращения нырнул на дно бассейна. Перл видела, как он лежит в самом низу на животе. Он оставался там, как казалось Перл, невероятно долго. Он говорил, это легко. Он говорил, все, что для этого нужно, это закрыть нос и уши.

– Я знаю кое-что, чего ты не знаешь, – лениво сказал Джо Трэкеру, лежа на спине и щурясь на младшего. – Однажды появится такая девочка, которая захочет взять в рот твой кончик.

Трэкер вытаращился. Эта мысль привела его в ужас.

– Какие вы все тупые и глупые, – выпалила Свит. – Честно, меня от вас тошнит.

Ее светло-каштановые волосы мягко отсвечивали на солнце. Она держала в руках Энджи и кружилась на месте.

– Что это, Свит? – спросила Фрэнни тонким встревоженным голоском. – Что это с тобой такое?

– Ничего со мной такого, – отрезала Свит. – Это вы чудики. Мелкие чудики.

– Нет, ты поранилась. Ты порезалась. У тебя вся попа в крови.

Дети стали смотреть на нее издалека.

– О, Свит, – сказала Перл, – иди сюда, милая…

Свит провела ладонью по задней части своего бикини цветочной расцветки. Оно сочилось менструальной кровью. Она поспешно положила Энджи на траву и пошла к дому грациозным размашистым шагом.

– Что с ней случилось? – спросила Джейн тревожно. – Чем она поранилась?

Она шурудила во рту большим пальцем.

– Когда девочки становятся женщинами, у них идет кровь, – сказал Джо. – И так каждый месяц, пока они не заведут ребенка, и тогда кровь не идет.

Перл бросила себе в стакан кубик льда и налила вина. Всю голубику съели дети.

– Хочешь моей груши, Перл? – сказал Ашбел.

Он разломил грушу надвое. Даже семечки оказались располовиненными. Перл увидела следы зубов на белой плоти фрукта. Она подумала, что быть ребенком значит жить в обособленном мире. Мире самодостаточном, а когда кто-то выпадает из него, это словно ангела изгоняют с небес. Когда ты ребенок, тебя окутывает магия, а потом она исчезает… Бедная Свит, подумала она.

У самой Перл менструаций не было уже больше года. Она полагала, что из-за пьянства. Выпивка сделала ее невосприимчивой к лунному циклу.

Перл раздавила ногтями клеща и бросила в траву. Она легко взъерошила пальцами волосы, выискивая очередного паразита. Жуткие твари… они впиваются в шкуру животного, иногда зарываются под кожу и разлагаются там. Ребенком она отчаянно их истребляла. Она держала банку керосина под ступеньками на крыльце и бросала туда клещей. Они мучили ее бедного пса – в ушах и вокруг глаз…

– Ау! – взвизгнул Трэкер. – Больно, Перл.

Перл держала клеща, сжимавшего кусочек кожи в челюстях. Трэкер тер шею.

– Что ж, от них надо избавляться, – сказала Перл. – А то можно заболеть.

Она раздавила клеща между ногтями. С тихим хрустом.

– Безумная Перл, – сказал Трэкер, – хорошая Перл.

Он вывернулся от нее и сел в траву, покачиваясь на пятках. Рядом с ним сидел Сэм. Они родились с разницей в несколько дней. Трэкер был умным, но грубым, а ненасытный Сэм был… Перл не знала, каким был Сэм. Он смотрел на нее, по обычному, невозмутимо. Глаза у него были любопытные. С овальными радужками. Ей было стыдно признаться, но она боялась его. Казалось, он весь был смятение ее сердца. Она все еще видела в нем младенца. Его теперешнее лицо, мальчишеское, она узнавала не без труда. Он не разговаривал с ней, как другие дети. Держался наособицу. У нее было смутное представление о его увлечениях. Возможно, дело в недостатке ответственности? Она ведь была безответственной женщиной, от всего отстранившейся, плывущей сквозь пространство, разгоняя тоску. Ей бы хотелось больше говорить с ним, укладывать его на ночь в постель, ночевать с ним в своей комнате. Она не хотела быть одна. Даже дикие животные не спят одни. Это слишком опасно. Даже собака различает в темноте нечто, невидимое человеку. По ночам у нее в больной голове верещали демоны. Они не говорили слов, но от этого были не менее отчетливы. Ужасные твари. Ползучие или крылатые, темные и мстительные, они разрывали женщину, похожую на нее, но другую, мертвую, покрытую плесенью. Разрывали ее своими острыми клювами. Это пьянство вызывает такие видения, говорил ей Томас, но если это и было верно, чего Перл не признавала перед ним, верно было и то, что только выпивка могла защитить ее от этого.

Все угнетало ее. Томас говорил, словно желая обнадежить ее, что она далеко не здорова. По щекам у нее катились слезы, и на губах был вкус лосьона для загара. О да, нельзя не думать о бесконечности, чудесное так близко, а человек, между тем, вязнет в жизненных неурядицах. Все это безнадежно. Абсурдно. Она была нездорова, но уже не так больна, как раньше. Кризис миновал. И что-то неправильное выправилось. Но было в этой правильности что-то еще, что-то чудовищное. И она хотела это вспомнить. Разве не для этого она пила?

Она подозревала, что выпивка делает ее сентиментальной. На трезвую голову она вполне сознавала это. И все же, пусть ее мучения были глупыми и безосновательными, ее жизнь превратилась в агонию, и если то, что мучило ее теперь, было накрученными пьяными терзаниями, это тем не менее были терзания, и притом всеохватные.

По руке ее полз муравей, щекоча кожу. Она взглянула на него и прижала большим пальцем, и в ту же секунду рядом прокричала голубая сойка. Она подпрыгнула от удивления.

– Все хорошо, – сказал Сэм, широко раскрыв глаза, – не плачь.

– Ты ведь любишь меня, Сэм?

Перл посмотрела мимо него, на дом. Ей бы хотелось, чтобы сейчас было время настоящей попойки. Тени детей росли по траве.

– Тебе нужно кого-то любить, Сэм, – добавила она через секунду.

– Я люблю тебя, – сказал он.

Но она знала, что это неправда. Перл взглянула на младенческое лицо, обрамленное лохматыми, выгоревшими на солнце волосами. Сэм был без рубашки и в новых, но уже грязных джинсах. Он сидел, застыв на солнце, улыбаясь. Она отпила вина. Она понимала, что он внушает ей страх. Ни один из тех, у кого есть тайные мысли, не уверен вполне, что никто не может прочитать их. Любой ребенок знает это. Сэм понимал ее мысли. Разве это понимание не отражалось в овальных радужках его глаз? Перл пожалела об этих своих мыслях. Она пила, чтобы освободиться от них. Она пила в надежде, что ее пьянство вызовет ясность, которая проведет ее к действенной любви. Она пила потому, что чувствовала иногда, как все ее тело сияет такой любовью. И она могла видеть все, что только захочет.

Кто-то из детей пернул.

– Это Трэкер, – выкрикнула Фрэнни. – Трэкер выпустил черта!

Трэкер вскочил, размахивая руками, но Фрэнни проворно, словно танцуя, увернулась от него. Она была юморным, кокетливым ребенком. Она прошлась колесом из чистой, насмешливой радости.

Трэкер сделал несколько шагов за ней, но очевидно без серьезных намерений, а потом внезапно устроился на земле, приняв умиротворенный, отрешенный вид. Словно за ним вдруг закрылись ворота. Ворота, подъемная стена, защищавшая его от боли и смущения. Он повалился на спину в траву.

Трэкер был хулиганом, вероятно склонным к жестокости, но что Перл могла с этим поделать? Сэм обретал все большее влияние на остальных детей, но что Перл могла с этим поделать? Она сама была женщиной слабой и ущербной. Она была ущербной из-за неуравновешенности, она принимала видимость за реальность, и она была пустой, как выеденное яйцо.

Она взяла бутылку из бочонка со льдом и снова наполнила стакан.

Тимми и Джейн ползали внутри скульптуры у края бассейна. Джесси все еще был под водой.

– Осторожней рядом с головой этой штуки, – выкрикнула Перл.

В прошлом году пчелы делали мед, но это был плохой мед, на самом деле ядовитый, потому что он был сделан из пыльцы с цветков рододендрона. Тимми поел этого меда и заболел.

– Мы не играем у головы, мы играем, где она сикает, – сказал Тимми.

– Как это было, когда Сэм жил внутри тебя? – спросила Джейн Перл. – Это было прикольно? Дырочка, которая есть у тетей… это там живут души деток?

– Расскажи нам сказку, Перл, – сказала Фрэнни. – Расскажи ту самую, про короля и королеву, у которых не было детей, пока королю не сказала старуха, чтобы он поймал рыбу с золотыми плавниками, очистил ее и приготовил, и дал съесть королеве, и король так и сделал.

Лицо Фрэнни светилось предвкушением. Она села, баюкая Энджи на коленях, тиская девочку с неуемным усердием. Иногда она забывала, что Энджи не кукла. Энджи пискнула. Фрэнни посмотрела на нее с удивлением и опустила на траву. Малышка уползла в цветы.

– Король так и сделал, – продолжала Фрэнни, – и отдал рыбу поварам, чтобы они вымыли ее, и очистили, и пожарили, и подали королеве, и повара так и сделали, они ее вымыли и очистили, а все внутренности выбросили…

– Требуху, – сказал Ашбел.

– Охх, – вздохнула Перл.

– …из окна, и их съела корова, и потом корова и королева, обе в один день, родили деток, и коровий ребенок был человечьим, а у королевы был ребенок, прямо как коровий…

– Ну вот, ты все сама и рассказала, – сказала Джейн недовольно из железной птицы.

Она посмотрела на свой большой палец, как на чудо, и сунула в рот. Глаза ее остекленели.

– Идемте в каменный дом, – сказал Тимми, – и расскажем сказку там.

Перл больше не могла держать в уме детей. Не могла отчетливо различать их черты. Они теперь притихли вокруг нее.

Каменный дом. Сама она никогда не заходила в него, но дети часто о нем говорили. Степень их подвластности своему детству изумляла ее. Даже Джо и Свит с неохотой расставались с ритуалами этого детства… тайного общества детства, исключение из которого знаменовало начало смерти. Джо и Свит, Трип и Питер, вместе с остальными, помладше, всерьез относились к истории, придуманной там. На самом деле ее придумал Сэм. И все приняли описание их мира словами Сэма.

Как будто похолодало. Перл натянула рубашку на бикини. Солнце скользило к горизонту.

Сэму еще не было семи. Его день рождения был завтра.

– Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается…

Он словно вырос с помощью одного устройства из своей сказки. Он вырос за час настолько, насколько другие – за год. Через час он стал казаться таким, как другие через год…

Перл поплотнее натянула рубашку и уперлась подбородком в грудь. Она чувствовала запах выжженной травы и пота, детского и своего. Перл подумала, что ей надо бы хорошенько бухнуть, чтобы не падать духом. Прошло столько времени. Ты сидишь со стаканом вина, а годы летят. Никакого волшебства тут нет. Сэму понадобилось почти семь лет, чтобы стать почти семилетним. И все это время она была с ним.

И однако же она его не знала. Она видела в его лице лишь лицо того свирепого темного младенца, прокусившего ей грудь. С того самого дня она поняла, что не сможет любить его, как могла бы. Любовь к Сэму предполагала приятие чудовищности спасения. Другие не боялись такого спасения. Они были детьми. Их мир был миром «если бы да кабы». Когда-то, на заре времен, человек мог стать животным по своему желанию, а животное могло стать человеком. Разницы не было. Так это было.

– Давай, давай, – прокричал ребенок.

Сэм покачал головой.

Когда-то каменный дом был бойней. Капли крови падали в пыль. Рядом горел дымокур, отгоняя мух. Затем недолго дом служил часовней. А затем теплицей. Теперь же его отдали детям. Они зажигали свечи и играли в темноте с животными Аарона.

Томас знал, что дети освоили каменный дом, но не знал, чем они там занимаются. Он говорил, что телу дано меньше возможностей, чем разуму. Только разум обращает человеческую грязь в дух. Томас оставлял детям право на личное пространство в каменном доме. Их жизнь на острове, на первый взгляд такая беспорядочная, была на самом деле строго распланирована, не считая летних месяцев, когда у них были каникулы, как и у нормальных детей.

Но зимой Томас каждый день отводил по много часов для учебы, будь то физика, чтение или астрономия. Ему нравилось держать их всех в своей руке, но он был готов первым сказать, что развитие своей духовной самости важнее формального образования. Это развитие, это открытие он оставлял за ними, веря, что их, детское воображение намного изощренней и благородней, чем его. Покажите мне свои мысли, когда будете готовы, говорил Томас. Он верил в необходимость секретов. Он верил в детей. И позволял им секреты, которые они хранили от него в каменном доме.

Но от Перл у детей не было секретов. Она знала, чем они там занимаются. Ее мир и их были очень близки. Словно она всегда находилась с ними.

Летом там было прохладно, почти холодно. Пол был наполовину земляным, наполовину из досок, положенных на землю. Стены были каменными, кроме южной, с большим застекленным окном в частых переплетах, которое поставили, когда устроили здесь теплицу. Под потолком тянулись трубы с горячей водой. Из развалившихся коробок для рассады росли буйные стебли. Другие растения, засохшие, свисали с крючков, с очищенными клубнями, до странности здоровыми на вид. Первая комната была скошена и переходила, сужаясь, во вторую, меньшую и пустую. Во всем доме не было мебели, кроме длинного соснового стола у северной стены. На этом столе стояли резные фигурки, те самые, что были на каминной полке, когда Перл впервые попала на остров. Двенадцать фигурок, сухих и светлых от времени.

Каждый ребенок брал свою фигурку и садился с ней на свое место, и все ждали. Они ждали, чтобы к ним пришли их тени. Их другие «я», наделенные особой силой и волшебством.

Их научил этому Сэм. Он никогда не говорил об этом. Он им просто показал.

Тени появлялись далеко не каждый раз. Но дети в таких случаях не признавались. Им было сложно отличить реальную тень от того, что они могли выдумать сами, стремясь рассеять окружающую тьму, от чего-то, сотканного из воздуха и неотделимого от них самих, как реальное лицо неотделимо от своего отражения.

Вначале дети сюда приходили рассказывать истории и пугать друг друга. И здесь, как и в начале мира, был сплошной хаос и семена раздора. Истории совершенно запутывались, и дети шумели от возбуждения и возмущения.

Один раз Трип рассказал сыну Мириам, Джонни, такую плохую историю, что Джонни умер. Трип не говорил, что это была за история. Он тогда был младше Джонни. Он просто понтовался. После того как Джонни умер, Трип получил несильный удар током, когда включал старый обогреватель, и после этого совсем забыл злосчастную историю.

Трип решил больше не рассказывать истории, а по возможности придерживаться фактов. Он увлекся распространением электромагнитных волн и пытался создать андроида из металлолома, как Doctor Universalis[28].

Теперь в каменном доме рассказывали только одну историю. Историю Аарона и Эммы. Детям она никогда не приедалась. Она досталась им от детей, уже ушедших, давно покинувших остров, давно ставших взрослыми. Много лет эта история оставалась незаконченной. Но теперь, усилиями Сэма, она близилась к завершению. Круг замыкался.

Солнце томило Перл сквозь закрытые веки. Даже не один круг, а два, замкнутых и пересекающихся, единение двух миров.

Дети сидели на холодном земляном полу, в своей тьме, в той громадной человеческой тьме, что сознавалась ими только в неподвижной тишине, когда они пытались и не могли сотворить грезу, пока не появлялись тени историй. Они сидели в ожидании, вздыхая чуть слышно, держа в руках потертые фигурки, вырезанные в страхе Аароном. Они держали их, закрыв глаза, видя своими умами, и мало по малу выбирались из этой громадной человеческой тьмы…

Что же это была за история? История, так идеально подходившая им всем. История, способная досказываться изо дня в день в согласии с их переменчивыми чувствами.

Первого ребенка Эммы звали Старк[29]. У всех двенадцати были имена и характеры, но Старк казался лучшим, самым немыслимым и выдающимся, потому что он был первым.

Последней была Зезолла. Она была младенцем, когда умер Аарон. Фрэнни пела песенку о Зезолле.

Когда она пела песенку Энджи, та смеялась. У малышки была родинка на подбородке, которая очень ей шла.

Дети держали животных у себя перед глазами и ощупывали впадины на месте их глаз. Дети помещали животных в свое сознание. Они были детьми, умеющими верить. Снаружи догорал августовский день сухим соленым жаром, но внутри дети дрожали, как дрожали давным-давно животные, с которых Аарон сдирал шкуры. Они дрожали и кричали в своей бесшкурности, своей инаковости. Это рассказал им Сэм.

Где-то твое животное, и важно, чтобы ты его узнал и узнал, как связаться с ним, или ты будешь ничем. Ты всегда будешь бояться. Тебе нигде не будет ни покоя, ни спасения.

Этим летом они приходили в каменный дом каждый день. И так же, как Аарон делал эти фигурки, а Эмма – своих детей, эти дети делали свою историю, день ото дня обретавшую все больше жизни, так что они могли едва ли не коснуться ее, словно огромной фантастической бабочки, лежащей среди них, бабочки, похожей на темную руку с растопыренными пальцами, собирающей их вместе.

Первым, что Аарон построил на острове, был каменный дом. Он жил в нем вместе с убитыми животными. Здесь же он солил мясо, когда был звероловом, свежевал и развешивал туши, извлекал мозги. Иногда он начинал их есть еще живыми. Хтоническое действо, уместное в такой полуземлянке, напоминавшей мрачный грот.

Аарон жил здесь дикарем. Кровь под ногтями. Кровь на ботинках. Несуразный безалаберный юнец, сплошь тупое невежество и сила. Он мог так чисто свежевать животное, что не было заметно ни единого пореза… обвести ножом задние ноги, вспарывая шкуру по внутренней стороне, до основания хвоста, аккуратно вокруг хвоста, вниз по другой ноге, вплоть до лап, оставляя когти. И снимал шкуру. Вот так просто. Как кожуру с апельсина. Отделял голову и вычищал ее палкой, которую споласкивал в воде…

Даже сейчас, на летней жаре, дети почти чуяли остывающую кровь и горячую пыль. Они могли представить его тяжелые, покрытые пятнами руки, вырезающие и отделяющие, снимающие шкуру с подвешенной за лапы туши, которая крутилась и крутилась, ловя свет, медно-рыжие волоски, отливавшие золотом…

Как ясно дети могли видеть это. Как отчетливо у них в уме рисовались эти вещи; такие явственные в своей белизне, в своем небытии. Их шкуры, их инаковость, инаковость, лежащая разъятой…

Аарон мог освежевать медвежонка за полторы минуты.

Аарон мог выпотрошить и загипсовать животное так безупречно, что оно казалось целым, невредимым, словно вот-вот из его холодных ноздрей выйдет облачко дыхания, и животное снова побежит. Их было так много, этих животных, всех этих созданий, пойманных в силки, или застреленных, или отравленных, или утопленных, без просьбы о прощении, без благословения.

Аарон гордился своим проворством. Не было такой твари, какую бы он не мог выследить или поймать. Он мог поймать руками певчую птицу и раздавить ей сердце большим пальцем. Животных, пойманных в силки, у которых была красивая шкура, он не добивал пулей. Он раздавливал им сердце каблуком. Он всегда знал, где их сердце, и давил туда. Это никогда как будто не причиняло особой боли. Он просто останавливал их сердце.

Но ловчий промысел потерял для него свое грубое очарование, и Аарон какое-то время убивал только ради сноровки. Больше всего ему нравилось убивать из лука. Экономично и бесшумно. Ему нравилась эта бесшумность. Он мог выпустить стрелу с трехсот ярдов. Не хуже турка. Выпущенная стрела – жуткая вещь. Ее можно увидеть, но не избежать.

Последнее животное, которое Аарон убил, заговорило с ним перед смертью, и его кровь не бежала красной рекой, как у животных. Это животное умирало с грустью, словно в тихом помешательстве, и оно заговорило с Аароном, не словами, но Аарон его понял. Его это не испугало. Скорее, насмешило. Это была мертвечина, с мухами, кружившими над пастью, а он был живым человеком. Он рассмеялся над собой оттого, что с ним приключилось такое, – вот что значит жить одному в глуши так долго. Он решил ненадолго выбраться в цивилизованный мир, заработать денег, повидать свет, поучиться. И покинул глушь. Свои ружья он оставил ржаветь, а луки – коробиться. Он направил свою энергию на общество, и все, чего ему только хотелось, он получил.

К тому времени, как ему исполнилось тридцать пять, он стоил несколько сотен тысяч долларов. Он читал по-латыни и танцевал с принцессами. Он побывал в Европе и встретил там Эмму.

А Эмма, как дети давно уяснили, была ведьмой.

Она ненавидела соль. Блевала иголками. Ведьмовство ее было что красный мел, но Аарона это не насторожило. Он упивался собой, а до остального ему не было дела. Он подобрал этот красный мелок и положил в карман, а после ему пришлось повсюду следовать за ней. С этим он ничего не мог поделать. После стольких лет везения он вдруг сделался невезучим, словно лис, упавший в колодец.

Эмма приложила к нему свое ведьмовство и приворожила. Она не была ни красоткой, ни богачкой, и, уж конечно, не обладала изящными манерами. Попытки Аарона окультурить ее пропали втуне. «Ебала я Овидия», – слышал он в ответ. У нее никогда не было матери. Ее родил какой-то ужас. Почка, жарившаяся, скворча, на сковородке. Руки и ноги у нее всегда были расчесаны, кожа дотемна обгорела на солнце, а ее спутанные волосы, рассыпавшиеся по плечам, лезли в глаза. Но ничто в ее внешности не имело значения, потому что Аарон видел ее такой, как она ему внушила. Так она его околдовала. Эмма готовила свое ведьмовское зелье, глядя пристально на себя в зеркало, пока оно не выцветало, покрываясь налетом, и тогда она счищала налет и клала в еду.

У детей была ее фотография, говорившая о том, насколько она была умной. Дети достаточно понимали, чтобы не купиться на этот миловидный образ, мало чем отличавшийся от прочих женщин той эпохи и даже чем-то напоминавший Перл… образ худой грустной женщины с темными волосами, кое-как зачесанными назад, глазами озадаченными и потерянными и чертами лица, вызывавшими каким-то ведьмовским путем типичный образ молодой матери девятнадцатого века. Вся эта фотография тоже была ведьмовством, наподобие кусочка красного мела. Она преодолела долгие годы, прежде чем попасть к детям, чтобы они могли понять и оценить коварство Эммы.

Эмма заставила Аарона жениться на ней, а кроме того заставила забыть все его бродяжьи дороги и всю его умственную спесь. Она заставила его вернуться с ней на остров, туда, где он начал свой путь и откуда ушел за много лет до того, как встретил ее. И вот, вернувшись в эту глушь, он прожил с ней двенадцать лет в тишине, в ожидании.

Эмма заставила его выстроить ей большой дом, большой, но не слишком изящный, со множеством комнат. И другие строения, сараи и стойла… она внушила ему одержимость строительством и обустройством этого места. Заставила обставить дом мебелью, словно для большой семьи или именитых гостей. Но у них не было семьи, и никто не заглядывал к ним на остров, кроме лодок с древесиной и инструментами, и изящной мебелью, и ценными предметами искусства. Аарон все продолжал строить и обставлять комнаты, обстоятельно и скрупулезно, а Эмма продолжала наполнять их своей пустотой. Так продолжалось годами, и между ними не было ничего, кроме одиночества. Колдовство облекало Эмму бездетностью и одиночеством, словно вторая кожа.

Аарон делал все, что бы она ни попросила, ведь у нее была колдовская сила. И своей силой она заставила его принять животных, которых стала собирать вокруг себя, чтобы они глодали ее одиночество. Аарон стал ловить некоторых животных и держать у себя живьем, чтобы Эмма не скучала. Живьем… их сердца качали кровь, не пыль. Полудикие или совсем дикие. Как же поменялась его жизнь! Ведь Аарон давным-давно отпустил от себя демонов, служивших ему в прежние времена, он обрядил их в то, что мог видеть и убить, и убил их, давным-давно. Но теперь, в пору своего расцвета, он возродил их, и они вернулись. Днем они свободно бродили по округе. По ночам они были более сдержанны, по крайней мере в первое время, хотя Аарон не знал, что это уже началось. Аарон был слишком невинен для Эммы, как и самые лютые из зверей, которыми она окружила себя. Они стали ее спутниками, ее любимцами. Ласка, леопард, сокол, рыжая рысь. Енот, летучая мышь, медведь, олень, иловая черепаха… все они брали мясо с ее губ вместе с ее любовью.

Их живые обличья были так непривычны Аарону. Когда-то он видел в них только мех и головы, печенки и селезенки, сердца, железы и языки, жарящиеся на костре из сосновых веток. Но теперь они казались живее его самого. Тепло их тел заставляло воздух дрожать. Это место стало их домом.

Но в дом Аарон их не пускал. Он всеми силами старался не давать им ходу в комнаты, сделанные его руками. Каждый вечер он обходил все комнаты, чтобы убедиться, что там нет никого из них. Окна были много лет забиты гвоздями. На одной двери было семь замков. Когда Аарон убеждался, что в доме только они с Эммой, он готовил им ужин. Они двое ели свою простую еду с серебряных тарелок, за столом на двадцать человек, задуманным и сделанным Аароном. У него был талант собирать вещи, хотя вкуса не было, а Эмме было совершенно все равно, что она ест, на что глядит или что носит. Сидя за столом, Аарон жевал и пил, сам себя обслуживая, а Эмма ела молча, у нее в голове были одни животные.

После ужина они шли в постель, и Аарон ложился на Эмму, накрывая ее своим длинным телом, смыкая пальцы на холодной меди изголовья, вжимаясь костистой щекой в жесткие волосы. А животные снаружи обтирали стены дома, наседая грузными боками на краеугольный камень, их жизни хранились в их темных формах, как в янтаре, их реальность давила снаружи на чувство реальности внутри Аарона, и он боялся, что они могут прорваться к нему, сквозь его грудную клетку, в самое сердце.

И однако он умудрялся удерживать их снаружи до тех пор, пока у него не родился первенец, держа порознь чувство своей реальности и свое знание об их реальности. В те дни он смотрел, как они свободно бродят по другим постройкам, по всей его земле. Смотрел на них из забитых гвоздями окон. Они, казалось, не обращали на него никакого внимания, если только он не был с Эммой, но он знал, что они сознавали его, что они его знали. Иногда его одолевало желание пролезть сквозь дыру в середине большущего медного изголовья, пролезть сквозь нее и оказаться где-то еще, получив другую внешность и душу, чтобы они не могли узнать его. Но затем родился его первенец, и он понял, что больше нет смысла удерживать их снаружи, что для них все едино, что они пребывают в состоянии безвременной неизменности, в мире, преобразившемся вокруг него.

Старка давно ждали. Так долго собирались его клеточки. Собирались, возможно, две тысячи лет. И вот он родился. Перешел из магии, будь то воображение или реальность, в область памяти. Доказательством могущества любви и одиночества, и, будь то сон или твердая плоть, это, так или иначе, был ребенок. Ребенок Эммы. Порождение магии Эммы и греха Аарона.

Ибо после первенца Аарон уверовал, что он грешник. И тем самым придумал для них Дьявола. Эмме было все равно. Она всегда держалась в стороне от добра и зла. Ее магия не имела дела с пошлостью. Никакого закапывания зубов и волос. Никаких микстур из крови и выделений. Если Аарон решил поверить в такую пошлость, как Дьявол, Эмма считала, пусть валяет дурака.

Аарон устроил часовню в бывшей бойне, в своем первом оплоте на острове, первом укрытии от стихий. Он поставил алтарь с картиной Христа в серебряной раме, установил красивый медный крест, привезенный из Бостона. Он был охвачен страхом. И он молился. Молился во имя любви и понимания.

Но понимания не было. Только эта свора. Их с Эммой дети. После двенадцати лет ожидания пошли двенадцать лет детей. Каждый год по одному. Чудо.

После двенадцатого, как гласила история, Аарон умер в постели без всякой причины.

Но дети-то знали, что причина была.

Что смерть, как пчела, если кого наметила, жужжит вокруг рта, норовя проникнуть внутрь. И она проникла в Аарона.

Но за годы до рождения двенадцатого ребенка Аарон решил, что у него еще есть время покаяться, и сделался фанатиком. Постился. Истязал себя. Бродил нагой в любое время года, спал в снегу и терновнике. В зиму, когда родился его шестой ребенок, он отморозил палец на ноге и часть уха. Той весной цветочные бутоны раскрывались, являя из темноты лица святых. Тогда же Аарон стал терять зубы, свои зубы, всегда отличавшиеся крепостью, они сыпались ему в руки, все источенные гнилью, кустарно рисовавшей жуткие черепа с его чертами.

После седьмого ребенка Аарон отвернулся от Бога. Его молитвы были тщетны, и Аарон стал думать, что Он, возможно, хочет – и всегда хотел – не молитв, а мяса. Плоти и крови.

Вот Эмма, казалось, была довольна отношениями с Богом. Они были, как два медведя в одной берлоге.

Утратив веру, Аарон ударился в суеверия. Он стал строгать фигурки, как мечтатель, думая, что сможет спастись, создав тени своих страхов, тех страхов, что стали ему так же близки, как и очертания детей Эммы. Он вознамерился забрать их души и обратить в тени, безделушки. Когда-то он так хорошо знал животных, убивая их, распяливая и свежуя, выскребая их мозги, что теперь мог воссоздать их в дереве ножом, которым раньше совершались человеческие жертвоприношения. На каждую фигурку он затрачивал по несколько месяцев, стараясь в любой линии передать каждый инстинкт, каждый порыв… это его успокаивало и отчасти исцеляло. Ему стало казаться, что к нему возвращается воля.

Однажды ночью, через год после рождения двенадцатого ребенка, Аарон вошел в свой дом. Комнаты были темны. Все спало под защитой своих тел. Он прошелся по комнатам, сделанным его руками, беззвучно, как когда-то ходил по глухим лесам. Он не заметил ничего необычного. Все было так, как он построил. Его семья жила здесь припеваючи.

Аарон уже перестал пытаться понять. Он погрузился намного глубже понимания, с непременным и досадным различением между миром колдовства и миром людей, между болезнью и здоровьем.

Он вошел в комнату, где когда-то спал с Эммой. Рядом с большой медной кроватью, в колыбели, спал младенец. Аарон неслышно подошел, так что жена не проснулась, и взял младенца. Пухлое горло плавно вздымалось, бледно-желтое в солнечном свете; крупное спящее личико ничего не выражало. Аарон достал из кармана нож, тот, которым вырезал фигурки, древний инструмент из гватемальских джунглей. На груди младенца вырисовывался полумесяц. Словно лунный серп. Или отпечаток каблука в пыли. Аарон перевернул младенца на живот и легко провел ножом вдоль позвоночника и по волосам, не режа, а лишь прощупывая твердый позвоночник в отблеске лезвия. Он поднял нож, и в тот же миг Эмма бросилась на него, вырывая нож и кусая за лицо, крича. Крик ее был столь ужасен, что Аарон понял: Эмма призвала все, чего он так боялся. Младенец тоже закричал. И в комнату ворвались дети…

– Аууууу! – завопила Энджи.

Перл вскинула голову.

– Что такое? – вскрикнула она. – Что не так?!

В бассейне Джесси тоже рыдал. По его блестящему лицу катились крупные слезы.

– Трэкер сказал мне что-то ужасное, – прокричал он, обхватив пухлыми руками кафельный край бассейна. – Но это неправда, неправда!

Энджи сидела в траве и вопила. Был ужасный запах. Фрэнни заплела цветы в кудряшки Энджи. Перл вскочила на ноги, пошатываясь, с тяжелой головой.

– Что случилось? – выкрикнула она.

– Малышке надо поменять подгузник, – сказала Фрэнни, – но я не хочу заниматься этим.

– Ах, да, – сказала Перл, потирая виски. – Какой переполох, да, всего-то. Я наверно задремала.

– Перл, – пропищал Джесси. – Это неправда, что Трэкер сказал про китов, да?!

– Почему на ней вообще подгузник? – спросила Перл. – Не лучше ли ей без него?

Она оцепенело посмотрела на Джесси. Он выпятил нижнюю губу. Глаза у него лезли на лоб. Он держался за край бассейна и качался в воде всем телом. Перл моргнула.

– Он сказал, их убивают, чтобы делать помаду. Сказал, что иногда их убивают, чтобы просто посмотреть, сколько весят их мозги.

Перл с грустью посмотрела на него. Она подумала, какие прекрасные песни поют киты. И как они приходят друг другу на помощь.

– Это правда, – сказал Трэкер.

– Не будь врединой, – сказала Джейн. – Ты все время норовишь сказать какую-нибудь гадость.

– Они скоро вымрут, – настаивал Трэкер. – Ты видишь их только, когда они мертвые.

…и какие они одухотворенные, подумала Перл. Когда вокруг столько воды, им наверно так легко медитировать.

В море, даже здесь, в море, окружавшем ее, Перл, и детей, все еще водились киты, они путешествовали и перекликались, перекликались друг с другом через тысячи миль и стремились друг к другу через немыслимые морские глубины, сквозь слабый и переменчивый морской свет, напевая свои песни, перекликаясь и храня верность друг другу…

Вот бы быть глубоководным ныряльщиком, узнать подобных созданий и столько всего испытать! В этом ведь был секрет женской загадочной улыбки, разве нет? В том, что она была глубоководным ныряльщиком и много раз умирала, что она жила жизнью темной и скрытной, вечной жизнью десяти тысяч ощущений.

Перл погладила детскую головку.

– Молодые киты, – сказал кто-то из детей, – за первые полгода набирают по несколько сотен фунтов в день.

«Это же кошмар, – подумала Перл, – растущий…»

Она оглядела детей по очереди. Сэма среди них не было. Он снова ускользнул от них и ушел в дом, к ней, к этой старухе, своей бабке. Перл всмотрелась в детские лица. Кто мог открыть дверь детского лица? Это все равно, что открыть дверь, за которой растет…

Что сказал Сэм, когда она его спросила, любит ли он ее, Перл? Да, сказал он. Да.

Но это была неправда. Он любил старуху.

Бабка Сэма никогда не внушала Перл особой симпатии, но Сэм, конечно же, видел ее другими глазами. Старухе не нравилась Перл, и Перл ее за это не винила. За семь лет они ни разу не разговаривали друг с другом, и Перл это более чем устраивало, но ей хотелось бы, чтобы старуха держалась чуть менее вызывающе.

Иногда, видя их вдвоем через открытую дверь, Перл хотела ворваться и забрать ребенка, подальше от ее слов, от ее лица, казавшегося Перл таким ужасным. Но она не чувствовала себя вправе. Дело было в том, что эта старуха растила Сэма, в отличие от Перл. Старуха лучше заботилась о Сэме, чем Перл, всегда. Она научила его рассказывать сказки, а также слушать, когда ему рассказывают. Она ему рассказывала удивительные вещи. Что хорошего могла бы сказать ему Перл, если бы сама растила сына? Если ты напился и пытаешься при этом есть, старайся видеть себя в зеркале? Это было безнадежно. В саду росли высокие розы, и Перл подозревала, что они ее недолюбливают. Один раз она прониклась уверенностью, что занавеску, колыхавшуюся у окна, послали убить ее. Сплошной депресняк, этот ее колеблющийся мир. Что бы она могла сказать ребенку? Какую надежду дать? Иногда она просыпалась ночью и видела пятьдесят птиц, мертвых, но застывших в живых позах, разбросанных по ее постели. Они поднимались со стоном и пропадали. Она потела. Она дрожала. Глаза ей застилали разные создания – скачущие, роющие, летящие, гнездящиеся. А любовь казалась ей королевством, из которого ее изгнали. Все эти вещи появлялись, словно струпья на ее душе, корка, закрывавшая ее душу от света. Как бы она могла рассказать это Сэму? Он был ее страхом.

Он был ее страхом потому, что любил старуху. То, как она виделась Перл, был сплошной ужас. Сэму она виделась совсем иначе. Как бы они могли поладить? Для Перл она была существом столь первородным, принадлежащим миру столь мало сознаваемому, что лучше было ее не замечать. Другие так и делали. Они, насколько она понимала, забыли о ее существовании. Они больше верили в Эмму. Сэм заботился о нуждах своей бабки, а других она не беспокоила. Она вела полуживотную жизнь у себя в комнате, но ведь и получеловеческую, не лишенную достоинства грозной матроны, с лицом, напоминавшим, в силу возраста и убеждений, ударное оружие. Иногда она улыбалась Перл из-за этого лица, и Перл беспомощно улыбалась в ответ с болезненным чувством, что она имеет дело с Богом.

Не с немощным, романтическим богом ее матери, а с истинным Богом. Богом вида варварского и богопротивного, чей разум не льстил человеческому сознанию.

В таких случаях Перл клялась напиться или не пить вовсе. Она шла в свою комнату и чистила зубы. Шла в библиотеку и играла в «Намеки» с Трипом и Питером.

«Мисс Скарлет сделала это в ванной с помощью веревки», – говорила она зловещим голосом, двигая по игровому полю кусочек тонкой веревки своим взрослым пальцем с обгрызенным ногтем.

Она вырезала жвачку из волос Джейн. Она пыталась поесть хлеба. Она прохаживалась вдоль берега. Она подходила к Сэму и целовала его. Она клала свою руку поверх его, на родимое пятно, которое росло на его руке. Оно возникло в форме полумесяца, но теперь больше напоминало два круга, постепенно сближающихся, готовых пересечься, наложиться друг на друга, словно солнце и луна при затмении.

Когда он был младенцем, она пыталась оттереть его.

Когда он был младенцем, она не знала, что с ним делать. Он был таким грубым и молчаливым, таким беспомощным в ее мире. И однако его глаза были такими суровыми и чудесными. А его тельце таким сильным. Глядя на него, она испытывала благоговение и возмущение. И тогда она радовалась, что рядом с ним бабушка. Не было ничего неуместного в чувстве благодарности. Старуха приходила к ней в комнату и помогала ей заботиться о Сэме. Она отводила его волосы и говорила ему в лицо. Она рассказывала ему сказки.

Перл сказок не знала. Все, что она слышала в своей жизни, ежедневно и еженощно, это сказки из жизни других людей.

Однажды мир подошел к концу, и там стояла доска объявлений…

Однажды единственным способом не упасть в небо было ухватиться за корни деревьев…

Однажды жил-был ребенок, который захотел убежать, но бабушка не пускала его.

– Я решился, – сказал ребенок.

– Если ты убежишь, то и я с тобой, – сказала бабушка, – ты же мой внучек.

– Я стану птичкой и улечу, – сказал ребенок.

– Если ты станешь птичкой, тебе надо будет отдыхать от полета, – сказала бабушка, – а я стану деревом, на которое ты присядешь.

– Если ты станешь деревом, я стану листочком и оторвусь от тебя, – сказал ребенок.

– Если ты станешь листочком и оторвешься, я стану землей и подхвачу тебя, – сказала бабушка.

– Если ты станешь землей, я стану пустым местом, – сказал ребенок, – и ты не сможешь найти меня.

– Если ты станешь пустым местом, – сказала бабушка, – тогда я стану твоим заместителем и буду всегда рядом.

Однажды…

Перл приснился сон, в котором мужчина трахал ее с такой силой, что пробил насквозь и вонзился в скалу под ней, и скала испытала оргазм. Однажды…

Перл была маленькой девочкой и ходила в школу. Каждый день у школы ждал старик, который мог пердеть по желанию и в любом тембре. Он мог подражать голосам самых разных животных. Дети его любили…

Однажды… Перл отправилась во Флориду с отцом и матерью, в те дни, когда все еще были живы. Они ехали по задворкам Тампы и увидели, как в небе летит человек. Он перелетел из маленького сада на пустое поле по другую сторону дороги. Отец Перл чуть не попал в аварию. Им было совсем не по себе. Они узнали, что летающий человек был из семьи Заккини, цирковой семьи, изобретшей номер с человеком-ядром. Семья Заккини как раз там жила, на окраине Тампы. Они тренировались. Отец Перл пожаловался мэру. Перл в тот вечер отравилась форелью в отеле.

Бессмысленные опасности жизни. Мир, скры-тый под будничным миром, такой же: болезненный и скучный, дикий и игривый, радужный и кошмарный, милостивый и вдохновенный.

Ребенком Перл воображала, что в ногах ее кровати было ночное животное. Там горел белый ночник в форме танцовщицы. Перл никогда не чувствовала, что ночное животное охраняет ее или, напротив, внушает опасность. Оно просто было там, темное и смутно-недоверчивое к Перл, девочке в кровати. Когда она подросла и перестала видеть его, она все равно знала, что оно там, недоверчивое и непознаваемое, наблюдает за ней из своей невидимости, как паук из щели.

Неведомое принимает обличье Бога. Неведомое принимает обличье, дающее ему силу.

В уме Перл старуха была сильнейшей и самой грозной вещью в мире.

Однако когда ее видел Сэм, он видел свою бабушку, которую любил.

Мир творится каждый день и каждый день заново – так могла сказать старуха Сэму. Иногда почти таким же, иногда совсем другим. Кто-то видит сны, потом просыпается, и сон становится другим. Все сущее переменчиво по своей природе. Ничто подолгу не сохраняет прежний вид.

Сэм ее любил, и она, должно быть, виделась ему той, кто соответствует этой любви. Возможно, она была фигурой в поношенном хлопковом платье, застиранном под мышками, предлагавшей ему теплыми веснушчатыми руками шоколад, ножики и книжки с картинками. Ее бедные суставы оплыли, волосы были аккуратно причесаны, кожа пахла застоялой водой со дна вазы с цветами…

Или, возможно, она виделась ему скорее изгнанницей, тайно живущей здесь, среди забытой мебели и света, потраченного за сотню лет до того, изгнанницей в комнате из костей, и меха, и перьев, из книг, погрызенных мышами, и картин, загаженных летающими муравьями, показывающей ему (в ванной, превращенной ею в речное русло), как ловить рыбу руками, показывающей, как залезть на дерево, растущее за окном (дерево, под которым Эмма похоронила умершего ребенка), до самой верхушки, чтобы он смог увидеть сквозь ветви (бурые и мертвые внутри, но живые снаружи) койота, живущего там, ожидая, когда кость, которую он нашел (после разрушения мира) станет женщиной.

Во всем есть другой дух, так она сказала Сэму. Глаз у всего два, пара. И один смертный, а другой бессмертный. Видимое одним глазом всегда живет. Там дух. А дух может реять, где пожелает, и принимать любую форму…

Возможно, именно так она ему прежде всего и представлялась, видимой одним глазом, неизменно тайной сущностью, и он общался с ней, как животные, вероятно, общаются со смертью, зная недоступным людям знанием, что смерть слишком велика, чтобы можно было закопать ее в землю, что она предпочитает ходить и питаться среди нас.

Перл всегда подозревала, что вселенную создала некая сверхчеловеческая сила для чего-то, по большому счету, недочеловеческого.

Стоя перед комнатой старухи, она слышала, как они разговаривают, особенными голосами. Сэм никогда не говорил так с Перл. С ней он был осмотрителен, можно сказать, флегматичен. Ему недоставало безыскусности других. Когда он играл с другими, когда она видела, как он бегает, и карабкается, и плавает с ними, он казался таким, как они, неотличимым от них, но когда он был один, когда она видела, как он тихо стоит, тогда его грация казалась иной, его фигура в состоянии покоя казалась ему не в пору. Поэтому Перл не нравилось видеть его спящим. Как будто во сне он забывал, как быть ребенком.

Перл крутилась у этой комнаты, когда знала, что там Сэм. В комнате стояла никому не нужная, лишняя мебель. Там были угрюмые картины и поломанные стулья. Ножки орехового комода стояли в блюдцах с ядом от муравьев. Воздух помешивали металлические лопасти вентилятора. Под чайником с водой сиял красный глаз кипятильника. Старуха находилась у окна без занавесок, натертого солью, а Сэм сидел у самого порога. А Перл стояла, потея, за порогом, стыдясь и надеясь, входя в ритмы их речи, как пловец входит в море.

Однажды была женщина, рассказала Сэму бабушка, которая ушла в глушь с одной только собакой на сносях. Женщина построила хижину в глуши, и вскоре собака ощенилась. Каждый день женщина связывала щенят и уходила искать пропитание. Несколько раз, подходя к хижине, она слышала голоса и крики детей, но внутри видела только щенков, связанных, как обычно. Один раз она притворилась, что уходит, а сама спряталась и вскоре опять услышала голоса, и тогда она вбежала в комнату, где были связаны щенки, и увидела прекрасных ребятишек, смеющихся и играющих, а рядом лежали их собачьи шкуры. Женщина побросала собачьи шкуры в огонь и оставила себе детей…

Сэм обернулся. Он держал в руке деревяшку.

Зимой Перл сменяла белый цвет на черный. На туалетном столике стояла сирень. Сэму было два. Старуха научила его улыбаться. Перл выводила имя Сэма на запотевшем зеркале в ванной. В доме он не проявлял интереса к своему окружению. На воздухе он был счастливей. Он донашивал одежду за старшими детьми. Они одевали его, как себя. Сэму было три. Осень принесла штормы, на пляж вынесло утопленника. Без головы, но на руке была татуировка с Котом Феликсом. Сэму было четыре. Бабушка научила его всем невидимым вещам, как думать, и говорить, и прятаться. Перл взяла его на родео в Морганспорт. Они смотрели на ковбоев, скачущих по арене. Ковбои объезжали диких лошадей, накидывали лассо на быков. Перл пила лимонад с джином. Сэм проскользнул под трибуны и свалился в загон, где держали необъезженных лошадей. Все стали кричать, но лошадиные копыта словно приросли к земле вокруг Сэма. Они опускали к нему свои дикие головы. Одного из спасателей укусили за руку, но на Сэме не было ни единой царапины. Сэму было пять. Перл выводила его имя на влажном стакане. Никакого «люблю». Только Сэм. Он казался таким странно-безличным, как те, чье время еще не пришло. В колодец просочилась соленая вода. Когда выкопали новый, там оказались мертвые животные. Сэм показывал на небе белых гномов. Он мог определить пол дерева по древесине. Он превратил в воду краску, которую Тимми плеснул ему в глаза. Он сделал воздушного змея из мертвой птицы, висевшей на проволоке. Сэму было шесть. Другие с ним играли. Каждого из них он научил чему-то. В его зрачках были щелки. Старуха научила его останавливать сердце и снова запускать. Перл это слышала. Она верила всему, что видела. Она слышала по ночам шуршание – это шел дождь. Сэму было почти семь…

Перл привлекла внимание старухи. Перл увидела серебристые пряди на ее щеке, глаза, не знающие раскаяния.

Это лицо было резким и серым. Лицо, словно коготь, который мог разорвать ее надвое. Перл отпрянула. Сэм обернулся.

– Смотри, – сказал он, – я вырезаю каждому подарок на наши дни рождения.

Она посмотрела на деревяшки, разбросанные по полу, на угловатые фигурки детей, лица которых при всей их условности были узнаваемы. Сэм протянул ей фигурку Свит, передававшую черты ее вытянутого, удивленного лица, ее раздражительность, ее изящество. Остальных Сэм выставил у своих ног. Там были все двенадцать, грубые и неказистые на вид, но завершенные, однако всем им недоставало чего-то, некоего импульса, присущего всем вещам, того абсолютного импульса, что не относится ни к прошлому, ни к будущему, а только к небытию, преходящести, перерождению.

Сэм улыбнулся ей. Он был в белой рубашке поло. На щеке его виднелись комариные укусы, на коленках – сходившие синяки. Глаза у него были желтые, с редкими ресницами. Его глаза могли заворожить ее, заставив думать, что перед ней ребенок в комнате своей бабушки, в доме у моря, летом.

– Это первый год, когда я делаю подарок. Они тебе нравятся? Ты их узнаешь?

Джо и Свит. Тимми и Джейн. Фрэнни и Ашбел. Энджи и Джесси. Питер, и Трип, и Трэкер.

Когда они были маленькими, они играли с животными, вырезанными Аароном для детей Эммы, теми фигурками, в которых угадывалось не игрушечное отчаяние. Они и теперь, когда единственным ползунком среди них оставалась Энджи, продолжали играть с ними, впрочем, не столько играть, как упражняться, держа их перед собой и проскальзывая в их мысли, в тени, в которых детские мысли становились оленьими… медвежьими… птичьими… тем самым воссоздавая себя в животных Аарона, которых он сделал, чтобы отгородиться от этих мыслей.

Но эти фигурки, пусть и похожие на те, имели форму детей. И сделал их Сэм.

Перл уселась на корточки, чтобы лучше их рассмотреть. Сэму было почти семь. Семь – это число совершенства, завершенности. И взрастила его старуха. Сэм поднял одну из фигурок. Свет заиграл на ней. Перл показалось, что она почти различает сквозь нее какой-то размытый образ. Этому научила Сэма старуха. Сперва она научила его, как дурачить себя в детских мыслях, а потом – как дурачить других относительно его подлинной природы…

Перл покачала головой, словно была одна. Сэм не мог сделать эти фигурки. Он был всего лишь мальчиком, слишком маленьким, чтобы даже пользоваться ножами. Перл смутилась. Были только фигурки, сделанные Аароном. Никаких других не было. Аарон видел то, что вырезал. Он жил с этим. Аарон жил в аду. Адом был зверь, тело зверя, внутри которого были другие звери…

Перл смутилась. Сэм вдруг куда-то пропал. Она почувствовала себя так, словно упала. Она встала. Дверь с шумом захлопнулась.

Перл, не уходи. Куда ты идешь?

Перл стояла у бассейна. Дети тянули ее за руку.

– Почему ты была на четвереньках, Перл? Ты что, решила заболеть?

– Садись, Перл, – сказал Ашбел. – Питер будет показывать фокус.

Они мягко принудили ее сесть обратно на стул. Теперь бассейн был пуст, не считая ворона, пьющего со ступеньки на мелкой стороне. Ворон был птицей, не пожелавшей вернуться, когда Ной послал его с ковчега. Он был проклят ужасной жаждой. Крылья ворона блестели, как нефть. Он погрузил клюв в воду и запрокинул к небу. Август был месяцем жажды.

Перл вылила в стакан остатки вина. В кубиках льда плавала этикетка. Херувим на черном фоне.

– У меня новый фокус, – сказал Питер. – Смотрите.

Он расставил остальных вокруг себя. На нем были синие брюки, на которых он нарисовал оранжевые молнии. Этот мальчик был совершенно одержим магией. Ему хотелось распиливать надвое других детей и стрелять им в зубы пулями. Томас не позволял ему такого. Питер заявлял, что у него есть старый жезл Германна[30], которым тот однажды сделал связку сигар из бороды президента Улисса С. Гранта. Питер даже не хотел, чтобы его звали Питером. Он хотел, чтобы его звали Ибис-неодолимый, хотя никто его так не звал.

У него были ровные высокие скулы и длинные гладкие волосы, но, как и Трип, он все время изменял внешность чернилами, предпочитая индейскую раскраску, которую он срисовывал с карточек «Прямая стрела», собранных кем-то еще давно из упаковок «Пшеничной соломки». В конечном счете он хотел стать всеми, кем только возможно: прорицателем, заклинателем, эскапистом. Он часами отрабатывал фокусы в своей комнате, заваленной всякой всячиной, где вещи терялись с концами.

Комната его была восточным рынком, полным диковин и безделушек, пестрым ворохом из «Арабских мистических четок», «Дьявольских платков», «Египетских водяных камер», «Таинственных монет», «Ручных молний», «Летающих рыб», «Волшебных тростей», «Прыгучих шелков», «Заколдованных сигарет», «Бирманских браслетов» и «Вампирских блоков». То обстоятельство, что невозможное было плодом его собственных упорных трудов, нисколько не лишало его зачарованной увлеченности. Он был истинным магом, вечно изумлявшимся успеху, который он так тщательно продумал. Время от времени он даже демонстрировал, как действует та или иная иллюзия. Все знали о внутреннем устройстве его Неистощимого цилиндра. Внутренние стенки цилиндра казались гладкими, но в действительности были чуть скошены и скрывали секретные отделения, наполненные причудливыми вещицами, за крохотными защелками. И хотя другим детям было это известно, фокус им не приедался, ведь они никогда не знали, что именно окажется там на этот раз.

– Приготовьтесь к потрясению! – кричал Питер, начиная вытягивать нить рождественской гирлянды изо рта.

– Ого! – кричал Тимми.

Ему бы хотелось доставать по желанию подобные штуки из своих кишок. Это было восхитительно-отвратительно. Все эти штуковины, блестевшие желудочными соками и перемазанные апельсиновыми мармеладками и шоколадными бисквитами.

Гирлянда на влажном проводе кольцами падала на траву. Лампочки не светились. На самом деле, они были довольно чумазые, как цветочные клубни, вынутые из горшков. Лампочки – зеленые, и красные, и синие – закручивались, поднимаясь, вокруг ног Питера, и казались загадочными и живыми.

Питер доставал изо рта искусно сделанную звезду. Звезда была большая, остроконечная. Кончики были коричневыми от ржавчины. Питер подергивал плечами от возбуждения.

– Что скажете? – обращался он к ним взволнованно. – Здорово? Это не взаправду, я знаю, что вы это знаете, но это грамотно сделано?

Перл аплодировала. Дети голосили и хлопали в ладоши. По небу стремительно плыли облака, и Питер выглядел подсвеченным со спины, размытым по контуру в предвечернем свете. На горизонте была лодка, не больше пальца ребенка. Снова пророкотал гром и упали первые капли дождя.

– Мы должны вернуться в дом, – воскликнула Перл. – Здесь находиться опасно.

– Я люблю электромагнитные бури, – сказал Трип. – Ты знаешь, что мертвое дерево, если его ударит молния, может ожить?

– Да, – сказала Перл.

– Ты в это веришь? – спросил Трип изумленно.

– Пожалуйста, – сказала Перл, – бежим сейчас же в дом.

Они радостно бросились врассыпную к дому. Перл последовала, пригнувшись, за ними. Добежав до крыльца, она вся промокла. Она остановилась, тяжело дыша. Этот особняк был ее домом. Такая мысль казалась ей невероятной, даже через столько лет. Но другого дома у нее не было, если только не считать домом свое тело – удручающая мысль – эта обшарпанная башня из костей и воды, в которой она обитала почти безвылазно, одинокое пристанище, однако же всегда занятое, не говоря о постоянных посетителях, а также о гостях и заезжих путешественниках, полное толкотни, и сумбура, и алчности, и взаимности. Кто-то заглядывал лишь мельком, другие оставались очень надолго; были гости, поражавшие воображение, были и зануды. Ханжи и распутники, мамочки и головорезы, философы и серые мышки. Тело как дом. Где можно встретить едва ли не любую причуду. Жалкая свалка.

Она проскользнула внутрь. Никого из детей было не видно. Дрожа, она вошла на кухню. Там была Мириам, она выдавливала тюбики пищевых красителей на миски с глазурью. Она плакала. Она всегда плакала, когда пекла оладьи на день рождения детей.

– Оладьи смотрятся чудесно, – сказала Перл.

На противнях остывали пять оладьев. Перл подошла к духовке обсушиться. Мириам вздохнула и обтерла лицо тыльной стороной руки.

– В этом году Джонни было бы тринадцать, – сказала она. – Я бы его не узнала.

Перл посмотрела на часы над головой Мириам. На стекле, закрывавшем маятник, значилось «РЕГУЛЯТОР».

Мириам села на табуретку и щедро намазала глазурь на оладью.

– Он ждал, пока я закончу выпечку, чтобы я почитала ему сказку. Он любил сказки. У меня была старая книжка с большими черно-белыми картинками. Она называлась «Книга сказок на удачу». И я, бывало, что-нибудь выдумывала, пока расчесывала ему волосы. У него были такие тонкие, волнистые волосы, вечно спутанные, и я их расчесывала, пока он сидел у меня на коленях. Про каждую завитушку, что я расчесывала, я говорила так, словно это был чей-нибудь домик. Я называла голову моего Джонни «лавкой древностей». Ну вот, я говорила, ну вот, вот птичкино гнездышко. Но где же птички? Улетели? Только послушайте, как пищит эта свинка! Это же не ты! А вот, смотри, аккуратно как завернут, придется хорошенько потянуть. Ой, какой рев! У нас тут, наверно, лев…

– Я понимаю, это ужасно, Мириам, но, пожалуйста, Фрэнни и Ашбел…

Перл уставилась на пятно на разделочном столе. Дети пролили краситель весной, когда красили пасхальные яйца.

– Теперь им завладела тьма, – сказала Мириам, – и она не собирается отдавать его назад. Теперь тот человек из Новой Зеландии, приславший кусочек кроличьего меха от муфты своей девочки, теперь о нем подумай. Его девочка умерла от лихорадки, когда ей было пять, и они с женой думали, что никогда не справятся с этим, но не прошло и года, как у них появилась новая дочка, которой теперь пять, и хотя она ничуть не похожа на первую, она все о ней помнит, все, любимые игрушки, и места, и еду. Я думаю, это чудесно… представь, какое утешение она дает…

Перл посмотрела на часы. Стрелки не двигались. Время выпить, подумала она. Нельзя нарушать режим. Она подумала, что это должно быть ужасно – иметь ребенка, который помнит день своей смерти.

На стене был нелепый длинный ослик, которого она нарисовала в честь дня рождения детей. Из филейной части ослика торчали длинные иглы, к которым были приклеены клочки бумаги. А ниже, аккуратно уложенные, вздымались рулоны блестящих креповых лент, дюжина коробок с шариками, всевозможные дешевые и яркие подарки. Книжки-игрушки, колечки-трясучки, жвачки-хлопушки, наборы косметики, значки.

Она взяла один значок и стала медленно перемещать между пальцев. Там целовались невеста и жених. Снова и снова. На другом изображалась детская скакалка. Ноги скакали снова и снова, голова отлетала назад, веревка чертила полукруг.

Фрэнни нравилось прыгать со скакалкой. Перл слышала, как она напевала:

– Я знаю, – сказала Мириам. – Мне надо перестать. На меня ведь люди полагаются. Живые люди. И я на них полагаюсь, доверяюсь чужакам. Скорби мои тяжкие, без конца и края, на пустом месте…

Она сжала губы.

Перл подошла к ней.

– Бедная Мириам, я могу помочь?

– Ой, нет, – сказала она мягко, с удивлением.

Она внимательно посмотрела на Перл, словно только что увидела ее.

– Ты дрожишь, – сказала она. – Тебе надо обсохнуть.

– Ну хорошо, – сказала Перл.

– Ты хуже, чем дети, – вздохнула Мириам. – Смотри, как запрудила мне кухню.

Перл пошла в библиотеку, где был бар. Восточный ковер перед буфетом с бутылками был весь истерт.

– Я тут не единственная, кто прикладывается к бутылке, – пробормотала Перл, наливая джин в стакан.

Голос Томаса застал ее врасплох.

– Аах, Перл, – сказал он, – твой вид сегодня положительно средневековый. У тебя болезнь того времени, истома и изможденность.

Перл взглянула на симпатичное, невозмутимое лицо Томаса. Взглянула на номер «Атлантика» на кофейном столике.

«Перл, смотри! – выкрикнул ребенок у нее в голове. – Я умею есть ногами!»

Дождь накрыл стекло искусственной ночью, словно темный архангел, а затем поднялся и исчез. В комнату падал тусклый свет прерванного дня.

Перл игнорировала Томаса. Она перевела взгляд на пол. За баром стояла мусорная корзина, сделанная из ноги носорога. В ней валялась смятая жестянка от газировки. Когда-то, наверно, этот носорог был прекрасным животным, хотя все, что он мог сделать, чтобы защититься, это изменить свою внешность до неузнаваемости. Перл стало от этого грустно.

Она вышла из библиотеки и начала осторожное восхождение по лестнице, стараясь не пошатнуться и не пролить стакан. На стене был алфавит, составленный из кривых веточек, приклеенных к куску гипрока. Идея его смастерить пришла на ум Трипу в три года. И еще там был рисунок по кафелю, выполненный Свит. На нем творилось что-то явно плотское.

К тому времени, как она достигла первого пролета, джин почти кончился. Она не помнила, чтобы прикладывалась к стакану, но не помнила и того, чтобы джин стекал у нее по ноге.

На втором пролете Перл сориентировалась по книжному шкафу, в котором стояли старые фотографии вперемешку с редкими первыми изданиями. Фотографии острова вековой давности. Семья сквозь поколения. Сплошь леди и джентльмены, в лодках и на лужайках. Дети, счастливо скалящиеся над чем-нибудь. Барбекю за каменным домом. Люди смотрят в яму, над которой крутится какое-то обуглившееся животное. Ветвь дерева, на которой сидят десять человек. И пейзажи, множество пейзажей. И конечно же, в центре всего этого отец-основатель, Аарон, и непутевая ма.

До того как у нее пошли дети, Эмма баюкала кроличьи шкурки и пела им.

Перл никогда не проходила мимо, не взглянув на фотографию Эммы. Ей представлялось, что между ними имеется некое карикатурное сходство. Ничего конкретного, но что-то такое, в общих чертах. Возможно, дело было просто в ее худобе. В тенях под глазами.

Разве не так почти со всеми, подумала Перл… мыкаемся со своими проблемами, живем и умираем столько лет, пока все это тянется, а в итоге нас будут помнить те, кто совсем не знал при жизни, по единственной фотографии, возможно совсем не похожей на нас…

Кто-то из детей оставил на верхней полке недоеденный крекер. На нем был намазан банан или что-то еще. Перл взяла его и положила в рот. Перл любила доедать всякую всячину за детьми. Она подбирала надкусанные яблоки, сливала остатки молочных каш себе в рот, жевала хрящи на костях из детских тарелок. Ей нравилось смотреть, как едят дети – с открытыми счастливыми ртами.

Перл одолела последние ступеньки и прошла по коридору к своей комнате. На комоде у нее стояли бутылка джина и бутылка хинина. Она налила немного джина в стакан. Посмотрела на бутылки и вздохнула.

Она повернулась к ванной и увидела на полу жука, старательно пересекавшего комнату. Он был размером с фасолину, с матово блестевшим тельцем и занятными раскрытыми жвалами. Крылья были прозрачными. Глаза торчали на антеннах.

Будет пополнение для коллекции Ашбела, мелькнула мысль у Перл. Жук скользнул ей под ногу. Она услышала хруст его панциря.

Дом выглядел чистым и прибранным, но он таким не был. Здесь имелись грязные, иррациональные вещи. Низшие формы жизни, уносившие добрые намерения и жажду счастья.

Перл вошла в ванную на цыпочках и стерла насекомое с подошвы. Она открыла воду в ванной, сняла бикини и села голой на сиденье унитаза, потягивая джин и глядя, как набирается ванная. Перл тихонько напевала.

Она опустилась в ванную. Она дрожала и погрузилась до самой шеи. Она глотнула еще джина и поставила стакан на крышку унитаза, тактично скрывавшую его функции. Унитаз был оправлен в плетеный стул с откидным сиденьем. Чье-то понимание пристойности. На кафеле за унитазом виднелся потек. В моменты легкомыслия он напоминал ей ангела. Или, как минимум, ту часть ангела, где были крылья. А чем еще отличались ангелы? Младшие божки. Кто там – девочка-ангел или мальчик-ангел? Сложно сказать. Как со змеями. В этом тайна. Как это делают змеи?

Перл намылила свое костистое лицо. Ей стало чуть получше. Она закрыла глаза. Завтра день рождения детей. Она должна выбраться в город и купить что-то каждому из них. Ясное дело, она должна подарить что-то Сэму, как-никак родному сыну.

Она почувствовала легкую дурноту и откинула голову. Вода плескалась у нее в ушах.

Семь лет. Томас говорил, что в семь человек получает эмоции, которые будут вести его впредь. Томас говорил, что в семь ты перестаешь быть ребенком и получаешь лицо, по которому тебя будут узнавать или не будут.

Когда Перл было семь, она с родителями поехала на лето к морю и лежала на песке, чувствуя, как волны мягко набегают на нее. На самом деле она не просто лежала, а воображала себя жертвой кораблекрушения, совершенно бездыханной. Ну или почти. В остальное время она занималась тем, что прыгала на кровати у себя в комнате, раздевшись догола, с леденцом во рту, и боролась с собой. Она совершенно не знала себя. Не имела ни малейшего понятия, в свои-то семь лет.

Вода остыла. Перл вылезла из ванны. Она начала одеваться, забыв вытереться. Помедлила, глядя на кровать, бутылки, окно, за которым простиралось море, глянцевитое и серое, оделась полностью и натянула туфли. Глядя на себя в зеркало, она поняла, что оделась не столько к обеду, как на прогулку. Пожалуй, она не будет сегодня обедать. Алкоголь заменял ей пищу. Какая разница? Она съест завтра оладушек. Она терпеть не могла сидеть за обедом. Терпеть не могла картину Жерико над буфетом. Двадцать лошадиных задниц, нависавших над ними за едой каждый вечер.

Перл вышла из комнаты и спустилась к самому сердцу дома. Она услышала голос Томаса.

– …более продвинутый, чем Солери. Он очень увлечен терморегуляцией, созданием экосистем, функционирование которых не зависит от внешних энергоисточников. Я бы хотел поэкспериментировать здесь с чем-то подобным… Я…

Перл закатила глаза.

Цвета на острове поблекли с приближением сумерек, и море выглядело жирным и высоким от дождя. Перл всегда поражалась, что здесь вообще есть остров. Это казалось полнейшей случайностью. Стоило океану подняться на несколько футов, чего ему, казалось, ничто не мешает сделать, и большая часть острова исчезла бы. Однако же остров был на месте. С реками и прудами, глубоким сухолесьем, деревья в котором задушили вьюнки, и с зелеными солнечными дубравами и орешниками. А еще там были фруктовые сады, и устричные отмели, и пятидесятифутовые дюны. На самом деле Перл мало что видела из этого. В основном ей об этом рассказывали дети.

Она пошла по тропе за дом, уводившей по дуге к пляжу, мимо сломанной калитки и развалившихся садков, стоявших без дела со времен Аарона. Ее часто озадачивало, почему дети не держат там никаких зверушек. К примеру, пони, и коз, и телят… Но им как будто было не до того. За все годы, что Перл прожила здесь, никто из детей не завел себе хотя бы котенка или щенка.

Она прошла через низкорослую рощу на слегка подгибающихся ногах. Чуть не упала. Остановилась, затем села. Она тихо сидела – дура дурой, подумалось ей, – и вдруг увидела, как с ветки дерева слетел ворон и зашагал к ней с важным видом. Возможно, это был тот ворон, который пил из бассейна. Он быстро приближался к ней, вперив в нее свой черный глаз. Он клюнул ее в ногу.

Перл замахала на него руками. Ворон взлетел и ретировался за деревья. Казалось, для него явилось полной неожиданностью, что Перл еще жива.

Перл с трудом поднялась на ноги. Не жизнь, а шурум-бурум! Перл поспешила по тропинке, глядя на свои туфли, уходившие от нее. Она не могла вспомнить, чего ради решила выйти из дома. Она подозревала, что просто из желания оказаться как можно дальше от всех.

Она вышла из рощи и направилась под уклон через глухие заросли бобка, и бородача, и шиповника. Она прошла по лощине за дюнами, улыбаясь себе, спотыкаясь и черпая туфлями песок. Прямо перед ней небо цвета шампанского безмятежно сливалось с морем, но к северу она различала дождь, шедший серой лентой. У нее перед глазами заплясали пятнышки белого света, вероятно, из-за джина, хотя это могли падать звезды. Для августа обычное дело. Возможно, ее мозг стал таким восприимчивым ко всем этим вспышкам нейронов, что она теперь могла видеть звезды даже днем, хотя сейчас был уже не день, скорее сумерки, сумрачный час. И была звезда, сжигавшая себя, промелькнувшая и исчезнувшая раньше, чем ее смог заметить глаз человека. Лишившись поддержки той силы, что удерживала ее на своем месте. Как тот самолет, что упал с неба семь лет назад…

Иногда по ночам она слышала, как дети говорят в своих постелях:

«…колесница Кассиопеи. А это орел Аквила и лисичка Вульпекула…

…и ящерка Ласерта…

…и жеребчик Малый конь…»

Из-за серого полога дождя показалась фигура – жеребец, скачущий по пляжу. Точнее, это был вылитый жеребец, но Перл знала, что это Джо, в белых брюках, с развевавшимися белыми волосами, сам себе и конь, и всадник.

«Представь, как бы ты оседлала его», – подумала Перл, представляя это и чуть стыдясь. Но это скажет вам любая женщина. Что-то есть такое в позиции всадницы, что дает женщине почувствовать, что все остальное – не то.

Перл сделала еще несколько шагов и села, скрестив ноги, выставив только голову над мелкой дюной. Она смотрела, как бежит Джо. Он был еще далеко. От его бегущих ног пенилась вода. Жеребец в воде. Как же это красиво. Кони и лошади сами по себе умопомрачительны. Как-то раз дети прибили подкову над дверью ее комнаты. Это не принесло ей особой удачи, насколько она могла судить, но дети сказали, что эта подкова не для удачи, а чтобы отгонять кошмары, хотя и с этой задачей она не справлялась. Возможно, ее прибили вверх ногами. С некоторых пор Перл ее больше не видела. Наверно, ее сняли.

Она положила подбородок на руки и стала слушать волны, набегавшие на берег, шебурша галькой, вперед-назад, вперед-назад.

Она услышала необычные звуки – какую-то возню, фырканье.

– Ну как тебе, дорогуша? – спросил мужской голос.

Хихикнула женщина.

Перл задержала дыхание. Иногда на остров приплывали в лодках гуляки из Морганспорта. Они бросали якорь за бухтой и переходили на отмель со стороны океана. Они всегда ужасно мусорили. Дети, как могли, досаждали им.

– А ну тащи обратно свою задницу, – пробубнил мужской голос. – Вот сюда давай.

– Ты собрался впихнуть свой жуткий таран в мою попку, – сказала женщина, продолжая хихикать.

Перл подкралась по песку поближе, чтобы видеть парочку, в ложбине между дюнами, чуть ниже ее.

На полотенце стоял маленький приемник. Мужчина был коротышкой с вьющимися рыжими волосами. Лицо его покрывали веснушки, придавая ему суровый, матерый вид. Его пенис торчал как жезл, поблескивая точно гриб. На женщине был только лифчик от бикини. Она стояла лицом к мужчине, чуть пошатываясь, куря и смеясь.

– Ну же, сладкая, – уговаривал ее мужчина.

– Я себе на уме, ты же знаешь, – сказала она. – Ты только обожди минутку.

– Ох, сладкая, твой ум в твоей штучке, где ему и место. Тебе ничуть не надо об этом волноваться.

Быстрым движением он развернул женщину, ухватил за спину и втиснулся между ее ляжек. Она зашипела. Как вода на горячей сковородке. Мужчина гладил ей живот. Он смотрел в сторону Перл, не видя ее, всаживая женщине, словно буйный бык в стойле. Эти двое раскачивались в едином темпе. Мужчина оскалился, стиснув зубы.

Перл была поражена. Что, если бы кто-то из детей наткнулся на такое, на этих ужасных людей, делающих это? Кто-нибудь из бедных деток, собирающих ракушки на пляже для своих кроваток или праздничного стола…

– Боже святый, – воскликнул мужчина, – это что за, блядь, такое!

Перл увидела Джо, вставшего на дыбы: он низвергался на них, подняв ноги, мощная грудь сверкала, как панцирь. Он сильно ударил мужчину босой ногой, и тот покатился. Женщина, взвизгнув, повалилась под него. На месте Джо возник этот ржущий нечестивый жеребец, сплошь копыта и зубы, а через миг – глазом не моргнешь – там снова был мальчик, смеющийся и поносящий их.

Мужчина схватил приемник, отозвавшийся помехами, и кинул. Джо увернулся. Он занес ногу, такую твердую, что он мог бы лупить камни, как мячи. Перл увидела толстые гребенчатые ногти. Она увидела, как Джо быстро ударил мужчину ногой в шею и ускакал.

Мужчина валялся на песке пузом кверху, держась одной рукой за горло, а другой – за свою поникшую плоть. Женщина натянула трусики. Она подошла к приемнику и подняла его. И стала трясти.

– Не мог ничего другого бросить в него? – сказала она хмуро, беспорядочно щелкая кнопками.

– Уебок бешеный, – просипел мужчина. – Убью его.

– Ха-ха-ха, – наигранно рассмеялась женщина, а затем затараторила: – Это он тебя чуть не убил. Мы тут, знаешь ли, находимся на частной территории. Они бы, знаешь ли, могли нас пристрелить. Сперва дождь, а теперь еще это. Просто потому, что ты слишком дешев для приличного отдыха.

Перл обхватила колени, сжавшись в комок. Она слышала, как мужчина тяжело дышал и ворчал, а потом – как трава на пляже шелестела об их ноги, пока они уходили. А потом она ничего не слышала, только камешки снова перекатывались под волнами. Она посмотрела на то место, где они были, они и Джо. Повсюду валялись пивные банки. Песок был утоптанным и влажным.

Перл осторожно встала, плечи ее поникли. Она ведь просто хотела прогуляться. Просто хотела немножко прочистить голову перед тем, как засесть за вечернюю выпивку. У нее в голове шевелилась тьма, как прилив, медленно накатывая, обтекая ее. Возможно, у нее от такого потрясения случится мозговое кровоизлияние, и она умрет на месте, как умирали поэты.

Перл перевалила через дюну и пошла по пляжу, где песок был потверже. Она шла в ту сторону, откуда возник Джо. Она все еще различала следы его ног. Одолев около четверти мили по пляжу, она увидела еще одни следы, окружавшие дом. Она вернется назад этим путем.

Однажды, когда она была маленькой, Перл наклонилась, чтобы погладить собаку, и ей на спину наскочила другая собака. У нее из головы не шла картина, как развлекаются эти возмутительные похотливые чужаки.

Дети не выносили здесь чужаков. Они, на самом деле, обходились с ними весьма круто. Вообще-то даже более, чем круто, если хотя бы половина того, что они сообщали ей, и того, что она видела, было правдой.

А что она такого видела? Джо был Джо, но еще он был чем-то другим.

Перл шла, зарываясь пятками и пальцами в песок, в котором попадались мальки. На тусклых валунах поблескивали моллюски.

– Перл, – она услышала свое имя, которое выкрикивал кто-то из детей. – Пыыыыырл…

Ее имя колыхалось на соленом ветру как обрывок напева из церковного хора, поющего о бременах, которые нельзя сложить с себя. Быть человеком значит быть бездомным, дальше дальнего от божьей благодати. Перл. Перл безумная и бездомная. Перл боящаяся.

«Не надо бояться, Перл, – говорили дети из-за двери, когда они слышали, что ей приснился ужасный сон, – здесь никого, только мы».

Она ложилась на живот. Накрывала голову подушкой. Кошмар был словно нечто, приходившее целовать и лизать ее. Когда ты ляжешь на живот, и он поймет, что не может целовать твое лицо, взбесится и уйдет.

– Пыыыыырл…

Это был детский голос, звавший ее ужинать. Совсем скоро должно стемнеть.

Она пробиралась через валуны и заросли водорослей. Море плескалось о скалы. Ночные птицы летели с открытыми клювами. Небо было полно звезд, не дававших света. Она уже почти ничего не видела и различала только дорожку, змеившуюся из рощи к пляжу. У нее во рту был вкус металла. Когда она доберется до дома, она нальет себе. Она поспешила к веренице низкорослых деревьев.

– Свит, – сказала она, вздрогнув.

Девочка боязливо стояла в тени. Перл ощутила тревожную неотвратимость ночи. Ночь полнилась ощущением вещей, скрытых импульсов вещей.

Перл вспомнила, как она сама перепугалась, когда у нее случились первые месячные, но она сказала:

– Не надо смущаться. Стать женщиной – это чудесно.

Перл лгала себе, она боялась себя. Стать женщиной значит стать вопросом, тогда как ребенком ты был быстрым и сияющим ответом.

– Пойдем домой вместе, – сказала Перл.

Она подошла поближе, собираясь приобнять Свит за плечи. От нее исходил особенный запах, запах телесной тоски. Лицо девочки припухло и подурнело. Глаза у нее были сухими и горели.

Когда Перл приблизилась, эти глаза широко раскрылись, затем застыли, а зрачки расширились, так что радужки заполнили все глазные впадины. В тот же миг Перл показалось, что она хочет убежать, но продолжает стоять. И только в тот миг это выглядело странным, до того, как Свит пропала, до того, как пропала ее форма. Ее живот сделался мягким и заходил под ней, давая ей опору. Ее руки стали удлиняться и утончаться, как вторая пара ног. Ее лицо вытянулось и выровнялось, а нос почернел и стал частью покатой темной морды. И когда прошел этот миг, она как будто захотела говорить, но ее язык стал толстым оленьим языком, а поднятая рука оказалась оленьим копытом, черным и изящным, и ее бока покрыл плотный яркий мех.

Перл закричала. Олень бросился за деревья и исчез.

На нее светил фонариком Сэм.

– Нееееет, – закричала Перл.

– Что такое, Перл?

Его голос был испуганным. Сперва она приободрилась, услышав испуг в его голосе, но затем решила, что должна дать ему понять – он ее не проведет.

– Перестань! – закричала она.

Он нащупал выключатель на фонарике и выключил его.

– Это я, Сэм, – выпалил он. – Я просто пришел позвать тебя на ужин.

Это был не Сэм. Это был тот ребенок, который никогда не был Сэмом. Она чуяла его в темноте перед собой, с одуряющим привкусом беды, словно ампутированную конечность.

– Тебя напугал олень? – он подошел ближе. – Я его тоже видел.

– Это был не олень, – сказала она.

…и это был не конь, померещившийся ей, когда она увидела Джо…

– Это твои проделки? – сказала она. – Ты за этим пришел?

Он был подменышем, ребенком той старухи. Это место было ему нужно, чтобы вжиться, научиться казаться ребенком, но вскоре он покинет остров. Он не мог оставаться здесь вечно. Покинет его с той, кто научила его всему этому. Но он все равно захочет, чтобы здешние дети были частью его. Он не станет оставлять их, не оставив в них чего-то, что понимало бы его.

– Все в порядке, Перл. Идем в дом. Тебе надо что-то поесть, а потом можешь спать.

Он снова включил фонарь. Осветивший его неузнаваемое лицо.

– Зачем ты это делаешь? – спросила Перл.

Но она знала. Люди становились животными из-за какого-то горя, какого-то наказания или милосердия со стороны богов.

– Тебя послали сюда, чтобы спасти меня? – сказала она дрожащим голосом.

– Пожалуйста, Перл, – сказал он. – Все в порядке.

Он взял ее за руку. Она ему позволила.

Когда Перл была маленькой, мама сказала ей: «Ты никогда не должна смотреть на солнце. Никогда, никогда не смотри на солнце…»

Когда она была ребенком, то случайно обнаружила, что их телефонный номер складывается в слово «НАВСЕГДА».

Ей хотелось бы набрать номер «НАВСЕГДА» и услышать гудок. Гудок за гудком. Она бы, наверно, бросила трубку, если бы кто-то ответил на том конце.

В комнате пахло духами. Перл благоухала. Кто-то, должно быть, вылил на нее целый флакон.

Она открыла глаза. Она лежала в кровати, нагая под простынями. У туалетного столика стояла Фрэнни и подводила глаза тушью Перл. Ее руки блестели от духов, а глаза были густо накрашены черным. Маской в виде восьмерки. Знаком жизни из веревки.

– Что ты сделала с лицом? – сказала Перл.

Солнце начало расчленять комнату, присваивая вещи одну за другой и выставляя их перед глазами Перл.

– Перл проснулась, – воскликнула Фрэнни радостно. – Перл проснулась!

Она метнулась к кровати и поцеловала ей руку.

В комнату вбежали еще несколько детей.

– Перл, мне приснился чудесный сон, – выкрикнул Ашбел. – У меня был сон про коня, который, когда я сел на него, стал частью меня и полетел сквозь воздух быстрее самолета. У него на седле была такая шишечка, как маленький руль, и я мог направлять его куда угодно.

Фрэнни взглянула на него с возмущением.

– Это Шехерезада. Это из «1001 ночи». Нельзя рассказывать Шехерезаду как будто про себя.

– Вот, Перл, я приготовила тебе чаю, – Джейн протягивала ей игрушечную кружку.

– Нет, – сказала Перл, – пожалуйста.

Она потерла лицо. Щеки болели. Рот казался кусочком фрукта, застывающим в желе.

Джейн выпятила нижнюю губу.

– Я столько часов ждала, пока ты проснешься, – сказала она. – Я ждала, и ждала, и ждала.

Перл взяла кружку и быстро приложилась к краю.

– Она это выпила, – прошептал Тимми шершавым голоском, полным грез и угрызений.

Перл выронила кружку. Она пролилась на простыни, оставив лавандовое пятно.

– Что это? – выкрикнула Перл.

– Просто вода, – сказала Джейн. – С раскрошенным мелком. Правда, Перл, больше ничего.

Перл посмотрела на тумбочку, где лежали ее часы, прислоненные к бутылке джина. Она поправила часы. Полседьмого. Она застонала.

У кровати стоял Трэкер и жевал хлеб с желе. Он смачно чавкал. Перл зарылась обратно в подушки, подтягивая простыни к подбородку.

– Где Сэм? – сказала она.

– Он тута, Перл.

– Я сказала тебе что-то ужасное вчера вечером? – спросила она. – У меня такое чувство, что я сказала что-то очень ужасное.

– Нет, – возразил он. – Не сказала.

– Что я делала? – пробормотала она. – О чем я думала?

– Хочешь аспирина? – спросил Ашбел.

– Да, – и Фрэнни: – Пожалуйста, смой это с лица.

У нее раскалывалась голова. Как-то раз Мириам сказала ей, что знает тот миг, когда прошла половина ее жизни.

«Смерть, – сказала Мириам, – родилась во мне семнадцатого марта 1947 года».

Она сказала, что это словно головная боль.

– Я скоро умру, – заплакала Перл. – Я все поняла не так. Я все восприняла неправильно, и все же скоро все кончится, скоро все пропадет.

– Ты не умрешь, – сказал Тимми. – Мы о тебе позаботимся.

Он обнял ее. На нем был полукомбинезон, очень мягкий, почти бархатный. Она похлопала его по плечу. Шевельнулось какое-то воспоминание. Она посмотрела на его строгую лоснящуюся мордочку.

Все другие дети были голыми по пояс. И у всех на груди были забавные метки.

– Что это такое? – возмутилась она. – Что вы еще с собой сделали? Ох, как я устала, я этого больше не вынесу. Не могу думать, – и это было правдой, ее разум был, словно бурное море цвета виски. – Пожалуйста, будьте добрыми друг с другом, – взмолилась она.

– Просыпайся, Перл, просыпайся, – сказала Джейн напевно.

– Это такой знак, – сказал Джесси, – мы его придумали для нас, Перл. Мы – это тайна.

– Мы не тайна, – сказал Трип. – Наше общество – это тайна.

Перл притянула к себе Джейн и прищурилась на красную метку между ее бледных сосков.

– Выглядит, как будто кто-то наступил на тебя, – сказала Перл.

– Ой, нет, мы это нарисовали.

Она гордо выпятила живот.

– Это придумал Сэм? – спросила Перл с подозрением.

– Да, Перл, – воскликнули дети, – это придумал Сэм.

– Сэм, – сказала Перл с нажимом.

Она поправила простыню. И уставилась на него. Он протянул руку и похлопал по ее кулаку, сжимавшему простыню. Она схватила его за руку и провела пальцами по родимому пятну.

– У Сэма на груди метки нет, – сказала Перл.

Дети замялись. Джейн стиснула свое пухлое личико.

Ашбел сказал:

– Положить тебе в рот аспирин, Перл?

Перл не хотелось выпускать руку Сэма. Она смотрела на темный центр в форме миндаля между двух грубых кругов на его руке. Пятно стало теперь таким отчетливым. Она еще никогда не видела его так четко.

– Сэм у вас главный, поэтому ему не нужно иметь эту метку, так получается? – спросила Перл. – Но это ведь чернила, да? И вы могли пораниться, вы же понимаете. Могли получить заражение крови. Разве Трип один раз не получил заражение крови? Мне бы хотелось, чтобы вы поменьше рисовали на себе.

– У меня никогда не было заражения крови, Перл, – сказал Трип. – Один раз я сломал палец в уключине – вот и все.

Он расчесывал волосы расческой Перл.

Ашбел старательно запихивал аспирин в рот Перл.

– Нет-нет, – сопротивлялась она, крутя головой. – Оууууу.

Она подумала, что ей нужно выпить. Клин клином вышибают.

– Питер, – сказала она, – что ты делаешь рядом с моими бутылками, уйди…

Питер запрыгал по комнате, маша руками перед лицом.

– Все в тумане, – прохрипел он. – Все поглотила чернота!

В его глазах поблескивали крышки от бутылок.

– Питер похож на Сиротку Орни[32], – сказала Джейн серьезно, грызя ноготь.

Перл выдавила улыбку. Она все еще держала за руку Сэма.

– Вы даже на бедняжке Энджи нарисовали? – спросила она с тоской в голосе. – Бедная малышка…

Малышка ползала по постели, покусывая нарисованные листочки. Перл смотрела на нее горестным взглядом.

– Я открою тебе одну из великих тайн жизни, Энджи, – сказала она. – Одна из великих тайн жизни – это усвоить, как жить без счастья, – она нервно заерзала, не находя себе места. – Уйдите отсюда, сейчас же, все, я должна одеться. Я, наверно, ужасно выгляжу. Фрэнни, дай мне зеркало, чтобы я увидела, как ужасно выгляжу.

– Я взяла его для моего городка, Перл. Мне было надо. Оно озеро в моем городке.

– Ну разумеется, – сказала Перл.

Но эта мысль пришлась ей по душе. Больше никаких зеркал. Никакого свидетельства борьбы между временем и ее «эгами».

Фрэнни поцеловала ее.

– Спасибо тебе, Перл.

Трэкер доел хлеб с джемом. Его волосы отсвечивали пегим в свете раннего утра. Его ногти были длинными и грязными.

– Озеро Фрэнни замерзло, – сказал Джесси. – В нем нельзя плавать, Перл. Как ты называешь оленя-мужчину?

– Перл, помнишь, как ты нашла в воде бутылку с посланием? – спросил Трэкер.

– Да, – сказала Перл. – Там было написано «Привет».

Даже никакого пожелания удачи. Во рту у Перл было кисло и сухо. В животе бурлило. Выпить прямо сейчас – и мысли прояснятся, она это знала. Один стакан – и ей станет лучше. Но она должна бросить пить. Она падшая женщина, ужасно падшая и пьяница. Она совсем бросит пить. Ну, может, изредка только пиво. Нет, никакого пива. Ничего. Она почувствовала, как Сэм пытается высвободить руку.

Что же случилось прошлым вечером? Что она сказала? Возможно, что и ничего. Слова не годятся ни для чего, кроме будничных дел. Но что тогда сказать о мыслях? Мысли – штука важная. Она подумала о бутылке на волнах. Все бутылки пустые или уплыли. Прощайте.

Ашбел что-то говорил ей. Казалось, он говорит не своими словами. Она его не понимала. Дело было в его зубах. Такими они были большими и широкими, деформированными.

– Перл, – сказал Тимми, – мне снилось прошлой ночью, что за мной бежит черная собака. Мне было ужас как страшно.

– Это дьявольский сон, – сказал Трип. – Ты же знаешь, Иуда был одержим Дьяволом, и когда Иисус его изгнал, Дьявол убежал черной собакой.

– Иисусу это не особо помогло, – сказал Питер, – изгнать дьявола из Иуды.

Он стал быстро дергать головой.

– Не делай так, – сказала Перл.

– Ну, Трип думает, он все знает, но он не знает.

– Не ссорьтесь здесь, – взмолилась Перл, – у меня и так болит голова. Ну-ка, выметайтесь отсюда, все, пожалуйста.

Она выпустила руку Сэма. По ее животу ползала Энджи. Ее увечная ножка тяжело и плоско волочилась.

– Мне надо подумать, – сказала Перл. – Мне надо вставать.

– Сегодня наш деньрожденный день, Перл, – сказал Тимми. – Ты ведь не забыла, а?

Сердце Перл тяжело стучало. Она вспомнила, как записывала что-то. Она вспомнила, как наклонилась погладить собаку, а другая собака наскочила ей на спину. Телесность зверей. Их возмутительные ухватки! Или ей это приснилось? Теперь она вспомнила. Прошлой ночью ей приснился поразительный сон, и она записала его.

– Ты идешь завтракать, Перл? Мириам делает вафли. Которые круглые.

– Да, – сказала Перл, ощутив дурноту в животе. – Да, да, а теперь уходите.

Перл медленно встала с кровати. На конторке лежала ее расческа с рыжими волосами. Рядом с ее стаканом и бутылками лежало перо, забытое Питером.

Она слышала, как за дверью Трэкер говорит:

– Сумасшедшие пахнут морем. Сразу чуешь. Такой прямо запах от них.

Она пахла морем? Перл вошла в ванную и наполнила раковину холодной водой. Сделав глубокий вдох, она опустила лицо в воду. Так делали кинозвезды, разве нет? Для ухода за кожей. Они пользовались дыхательными трубками.

Лучше ей от этого не стало. Она насухо вытерла голову. Безрадостно оделась, глядя на пустое место на стене, где висело зеркало. Безрадостно она подошла к окну и посмотрела на ватное жаркое небо. Она услышала, как кто-то из детей поет:

Она оглядела комнату в поисках чего-то, на чем она могла записать сон приснившийся прошлой ночью. Ничего похожего не попадалось. Она села на кровать и уставилась на экран перед камином. На медной поверхности были отчеканены охотники, стреляющие в птиц из-за деревьев. Экран неровно поблескивал. Рты и глаза охотников были забелены воском. Аарону, охотнику, нравился такой мотив. Но в итоге он сам оказался в положении жертвы. Главным охотником был Бог, любящим охотником.

Перл перевела взгляд за экран. В золе лежал детский линованный блокнот. Она отодвинула экран и взяла блокнот. Она писала в блокноте мелом. Буквы были грубыми и неровными.

Я ПЕРЛ ВЕРЮ ЧТО МОЙ СЫН СЭМЮЭЛ

Перл остановилась. Пожалуй, ей стоит привести себя в чувство, осушив стакан, прежде чем читать дальше. Ее рука дрожала. Столетия назад была просвещенная цивилизация – не так ли? – которая, вместо того чтобы наказывать ведьм, наказывала тех, кто верил в них. Ее никогда не наказывали. Ее никогда не наказывали, как следует.

Рука Перл онемела. В каком-то смысле она еще не протрезвела, сердце ее глухо бухало, и все вокруг кружилось и падало. Она встала с кровати, глядя на слова.

В комнате было так душно. Небо было мутным и хмурым. Часы показывали семь. Ной собрал в ковчег животных по семь. Часы внизу пробили шесть раз, но это были старые корабельные часы. Перл выронила бумагу с чувством скорее неприязни, нежели ужаса. Тошнотворные пьяные выдумки! Подозрения и жалобы! Это же полная ахинея. Дикие уродские слова перешли в толстую ровную меловую линию. Словно сердечный пульс, пропавший на кардиограмме. Или энцефалограмме. Смерть разума.

Возможно, она, наконец, зашла слишком далеко. Ее мозг скукожился и воспалился. У нее были галлюцинации и приступы ненависти и мелочности. Она всегда подозревала своего Сэма (и его никогда не звали Сэмюэл, ни разу, что только подтверждало, насколько она была пьяной, чтобы написать такое), она никогда не была ему достойной матерью, своему единственному ребенку, своей единственной зацепке в жизни, на самом-то деле. Он всегда был грустным и тихим, и она его не знала, но это была только ее вина. И он всегда казался не таким, как все, но, в самом деле, каким еще ему быть? Какая-то его глубинная часть до сих пор, вероятно, помнила холодный шок той ужасной самолетной аварии. Даже на младенце должен был сказаться миг ужаса, миг, когда кругом в вонючем болоте люди превращались в мясо и статистику.

Какой опасной женщиной она была! Она с отвращением скомкала бумагу и порвала на кусочки. Она вернулась к кровати и, вздохнув, легла на нее. Она лежала с открытыми глазами, а когда закрыла, ей стало плохо. Она ненавидела ночь, ночные битвы с ужасом и временем, но она снова выжила. Еще бы чуть-чуть – и конец, подумала она. А теперь был день, новый день, день рождения. Сэм был самым обходительным, самым скромным из всех детей. Окутать его своим наваждением, сделать его инструментом ее болезни… Она застонала. Не удивительно, что ребенок нашел прибежище у своей бабушки. Любая фантазия была бы предпочтительней, чем ее собственная.

Она вспомнила, как один раз увидела старуху на пляже. Это был единственный раз на острове, когда она увидела ее без Сэма, и сперва она встревожилась, увидев ее там, сидящей на пляже, на берегу, среди камней, пока по небу ползли тучи, из-за которых выглядывало солнце, отчего старуха то светлела, то темнела. Старуха показалось ей чем-то вечным, ожившей вечностью, существом, знавшим все, источником всего, что окружало Перл.

– Перл, – донесся детский голос из холла, – иди ешь вафли, ты должна, так сказал дядя Томас.

Перл вывалилась за дверь и наступила босой ногой на недоеденный персик, оставленный кем-то из детей.

Домашние ели во внутреннем дворике. Женщины хотели насладиться последними увядающими цветами летнего сада. На двух больших столах из стекла и кованого железа стояли кувшины с молоком и сиропом и миски с фруктами. Джесси поливал за кирпичной стенкой цветочные клумбы, которые когда-то разбил Лес. Какое-то время он поливал цветы, а потом переключился на кирпичи. После этого он поднял шланг вверх и обрызгал ветви дуба, спугнув птиц. Затем он стал поливать себе ноги.

– Не расходуй эту воду, – сказала Мириам, – колодец пересохнет. Ливень еще не впитался.

– Я читаю «Гамлета», дядя Томас, – сказал Питер. – Кажется, с удовольствием.

Томас стоял с ярко-оранжевым пляжным полотенцем на шее. Он только что вернулся с пляжа. Он откинул назад длинные волосы. Перл почувствовала, как капли упали ей на руку.

– Ты знаешь, почему Гамлет предпочел не совершать самоубийства? – спросил Томас.

– Чтобы не свалиться в какао, – сказал Ашбел, хихикая.

– Чудик, – сказала Фрэнни.

Питер покачал головой.

– Потому что Гамлет осознал, – сказал Томас, – что самоубийцы идут на смерть, ликуя.

Ашбел опять захихикал.

– Что делал слон, когда пришел на поле он?

– Чудик, – сказала Фрэнни. – Ты думаешь, у всех загадок один ответ. А еще ты рассказываешь анекдоты наоборот.

Трэкер сделал вид, что фехтует садовыми граблями.

– Ах так? Тут крысы? На пари – готово![33]

Линкольн окинул его презрительным взглядом. Трэкер поймал его взгляд и покраснел. Он решил отыграться на своем брате Тимми.

– Смотри, Тим, – сказал он, – я сейчас откручу тебе палец.

Он вывернул руку младшему брату и сделал вид, что отрывает его левый большой палец, зажав между пальцами своей правой руки.

Тимми запищал. Линкольн пробормотал что-то пренебрежительно.

– О, пожалуйста, – сказала ему Перл, – не надо так.

Она ненавидела манеру Линкольна говорить о своих детях. Он посмотрел на нее снисходительно.

– Дети не понимают неприязни, Перл. Они не могут соотнести чью-либо к себе ненависть с собой, поскольку не имеют представления о себе.

Он зевнул. Под спортивной футболкой обозначилось пузо.

Мириам склонилась над почерневшей вафельницей. Под никелированным нагревателем набиралась ароматная горка вафель.

– Фрэнни, – сказала она, – собери цветов для мамы, хорошо? И поставь на стол.

Она вздохнула и обтерла руки о передник.

– Август самый грустный месяц, – сказала она. – Все увядает.

Она произнесла это мягким дрожащим голосом. И шмякнула еще масла на решетку вафельницы.

– Превращение – таков закон природы, – сказал Томас, а затем улыбнулся Перл. – Как твое самочувствие этим утром?

– О, прекрасно, просто прекрасно, – сказала она, улыбаясь. – Где Джо и Свит? – спросила она, все улыбаясь и улыбаясь.

– Заспались, полагаю, – сказал Томас.

– Хотела бы я быть хорошенькой, – занюнила Фрэнни, беспечно дергая цветы.

– Человеческим существам не пристало быть хорошенькими, Фрэнни, – сказал Томас. – У нас есть речь и интеллект, и мы должны довольствоваться этим. А хорошенькими пусть будут животные.

Тимми вскочил и схватил ящерицу у ноги Линкольна, задев стол.

– В одном из греческих сказаний о сотворении мира, – продолжал Томас, – титану Эпиметею поручили распределить составляющие биологического мира между всеми тварями. Он щедро раздал все, что мог, диким животным: прекрасный мех и перья, грациозность форм, силу и проворство. К тому времени, как он дошел до человека, он раздал уже все завидные свойства. Человеку досталась только слабость и уродство. Это его брат, Прометей, дал человеку господство, чтобы спасти его от позора.

– Я не против уродства, – сказал Трэкер, – но слабым я не буду.

Линкольн взглянул на него с удивлением.

– Ох, ох, ох, – сказал он. – Нам надо быть поосторожней.

Он взглянул на Тимми.

– Что ты там делаешь, под ногами?

Он пихнул его ногой.

Перл надела дрожащей рукой солнечные очки. Все сделалось желтым. Она сняла очки. Ад – это место ученичества, место, где деревья дают тень, где выпадает роса и растет трава… Она привычно обхватила колени. По двору носились дети, прекрасные и счастливые. Она показалась себе кулемой среди них, посторонней. А другие взрослые были еще хуже. Йеху при дворе гуингмов…

– Этот будет горячим, – сказала Шелли.

Она снова была беременна. У нее было колье с золотой стрелой, смотрящей вниз, и словом «МАЛЫШ». Она не особо поправилась. Срок еще был малый. Она полила сливками свою клубнику.

– Ну-ка, Джейн, – сказал Томас, – скажи мне, что это, не говоря «молочник».

Томас вечно проделывал что-то подобное с детьми помладше. Джейн вдумчиво уставилась на молочник. Тимми подскочил и стукнулся головой о край стола, сбив молочник.

– Черт возьми! – выкрикнул Линкольн.

Томас рассмеялся.

– Очень хорошо, Тим. Тим в теме. Когда нет имен, мир не разграничен и не связан.

Тимми подвигал челюстью из стороны в сторону. Он улыбнулся. И слизнул сливки со своей руки.

– Перл, выпей кофе! Ты дрожишь.

Перл с беспокойством глянула на Томаса и бездумно вгрызлась в вафлю, сочившуюся сиропом. Она отложила вилку. В ветвях дуба она увидела крупную бледную фигуру Питера.

– Перл, Перл, – донимал ее Томас.

Он произносил ее имя с той настойчивостью, с какой лесоруб рубит дерево.

На некотором расстоянии от нее сидел на железном стуле Сэм. Он посматривал на каждого из них своими спокойными желтыми глазами. Перл следила за ним. Его глаза были безжалостными и безмятежными, как у бабушки. Томас снова позвал Перл по имени. Он придвинул белую чашку кофе к ее пальцам.

Перл подумала, что с этим надо кончать. Я схожу с ума, подумала она. Все становилось белым. Ее белые обкусанные ногти выглядели особенно уродливыми на гладкой белой кружке. Ногти ей накрасил кто-то из детей – она не возражала. Была такая история – или нет? – об англичанке (это могла быть и француженка, или голландка, или даже состоятельная американка, с такой дорогущей сумочкой, а может, поясом или очечником с надписью «дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо»), и эта женщина, кем бы она ни была, впала в сумасшествие, но потом вылечилась, и ее стали спрашивать, как там, в сумасшествии, и она сказала: ангелы такие белые, они испускают совершенно поразительный свет…

– Пожалуйста, – сказала Перл.

Взрослые уставились на нее. Дети вокруг гомонили. Фрэнни дергала дикую морковь, росшую кое-где в трещинах между плитами. Она запустила пальцы под одну из них и пропела:

– У мамы был младенчик, голова возьми и лопни![35]

На колени Перл спланировал цветок, и она взглянула на него.

– Что «пожалуйста», Перл? – сказала Шелли.

Перл отпила кофе.

– То есть спасибо, – сказала она.

Это было поразительно, что они не видели, что происходит. Она посмотрела на лица детей, их темные, и миловидные, и беспечные маленькие лица. А потом снова, с большим усилием, словно пыталась вылезти из колодца, подумала: с этим надо кончать. Она стала молиться о чем-то практичном и волшебном, чтобы выбраться из колодца. Реальность такая непонятная. Чувства такие ненадежные. Она не могла положиться ни на одно из них.

Сэм улыбался ей.

Томас говорил о морских черепахах.

– Совершенно поразительная вещь, – сказал он. – Я видел один раз во Флориде. Сотни только что вылупившихся черепашек целенаправленно ползли к морю, а по ним скользили жуткие тени чаек.

– Классический пример, – пробормотал Линкольн с полным ртом еды, – спонтанной погони неведомо за чем.

«Флорида, – подумала Перл. – Так вот что там делал Томас».

Он вовсе не сидел рядом с больницей, составляя план, как удавить Перл. Он был на пляже, как простой турист, и смотрел на крохотных черепашек, которых лопали чайки, пока они ползли к себе домой. Иногда все было более тривиальным, чем казалось.

– Нам нужно сегодня выбраться в город, – сказала Мириам, – и купить детям подарки.

Перл выпрямилась на стуле.

– Да, – сказала она, – о, да, что мне взять, как вы думаете?

Она подумала, как хорошо говорить об обыденных вещах. Но солнце так палило, а душа ее жаждала выпивки. Сегодня был день рождения детей. И должно было случиться что-то ужасное.

– Мальчики получат ножики, – сказал Линкольн отрывисто.

– Ножики! С какой стати?

– Вырезать всякие штуки, – Линкольн хохотнул, – отрезать всякие штуки.

– Ну еще бы, – сказала Перл с облегчением, скорчив рожицу, – как пошло.

Линкольн осклабился. Он намазал масло на вафлю и снова принялся за еду. Он набрал семьдесят пять фунтов[36] с тех пор, как познакомился с Шелли. Он был здоровяком с гладкой кожей. Перл представила, как он раскатывает своим ужасным весом Шелли.

– Мы скоро все собираемся в город, Перл, – сказала Шелли, – если ты захочешь с нами. Все взрослые, то есть…

– В город? – сказала Перл. – Ох, не знаю насчет… города.

– Может, это последний погожий летний день. В этом году, похоже, осень будет ранней.

– Да, Перл, – сказал Томас, – тебе это пойдет на пользу. Пусть дети сами о себе позаботятся.

Дети вокруг Перл улыбались ей одобрительно. Они недвусмысленно поддерживали ее участие в жизни взрослых, да к тому же ценили это участие за возможность получать полезные сведения.

– Поедем с нами в город, – настаивал Томас.

– Ну хорошо, – сказала она и пояснила детям: – Я сегодня со старшими.

Они захихикали и похлопали ее по руке.

– Мы выдвигаемся через час, – сказал Томас.

После завтрака Перл прошлась к бассейну в сопровождении нескольких детей. Покатая крыша детского каменного домика сверкала на солнце.

Земля вокруг бассейна была темной и чуть скользкой. В голове железной птицы отдыхала ящерица. Перл видела ее элегантный коричнево-желтый хвост.

– Смотри на меня, Перл!

Тимми выбежал из-за нее и прыгнул кувырком в воду, так что водная гладь выгнулась, словно цветок, принимая его. Он опустился на самый низ. И коснулся дна руками. Вода обтекала его. Фигура Тимми размылась. Он выскочил наверх, ликуя. Вода стекала длинными плоскими струями по его щекам.

– Наша мамочка сделала нам всем пирожные, – сказал Ашбел. – Из шоколада и джема. Мы можем съесть их все сегодня.

– Хорошо, – сказала Перл.

– Она не сует туда никаких овощей, ничего такого. Только шоколад и сахар, и джем. Мы можем съесть их все сегодня.

– Хорошо, – сказала Перл.

Перл увидела объемистое темное облако в небе рядом с верхним этажом дома. Оно было темным, однако казалось светлее неба. Оно было плотным и черным. И висело рядом с комнатой Сэма.

Она не стала спрашивать детей, видят ли они его. Вдруг они скажут, что не видят? Тогда она останется совсем одна.

Крылатый свет, бьющийся в окна комнаты ее маленького Сэма. Расправив тяжелые крылья, облако уплыло.

– Чем вы, дети, думаете заниматься сегодня? – спросила Перл.

– Будем играть, и охотиться, и есть, и прятаться, – сказал Трэкер.

– Все будет как всегда, – сказала Джейн.

– Хорошо, когда здесь только мы, – сказал Трэкер.

– И Перл, – сказал Ашбел. – Только мы и Перл. Так лучше всего.

Он обхватил ее запястье своими пальчиками.

Перл молча ехала к причалу с остальными. С Шелли и Линкольном. С Мириам и Томасом. Вода была темной, воздух – теплым и неподвижным.

Зашел разговор о тропическом циклоне, намечавшемся в нескольких сотнях миль от внешних отмелей. Возможно, вечером или завтра на острове будет дождь.

Перл посмотрела на воду. Неведомое королевство. Бесцветная пена лепилась к причалу.

– Уфф, – сказала она, – ненавижу эти пузырьки, особенно когда ветер наносит их на газон.

– Когда-то верили, что женщина может зачать от морской пены, – сказал Томас.

Она покраснела, разнервничалась.

– Вот уж было времечко, нам бы их заботы!

– А какое было времечко? – спросил Томас.

– Ну, – сказала она, – представь. Одни невротики. Ни одного психиатра. И джина.

Томас улыбнулся. Зубы у него были белые, но дыхание слегка несвежее. На нем была хлопковая рубашка, очень белая.

Линкольн пытался, без особого энтузиазма, поймать сетью краба. Он ткнул вниз шестом. Течение тянуло сеть по сторонам. Краб спрятался за некое подобие камня, и Линкольн отбросил его с отвращением.

Примерно в миле от берега они заметили оленя.

– Ох, бедняжка! – воскликнула Шелли.

Голова животного скрылась на миг под водой и снова появилась.

– Я так рада, что дети этого не видят, – сказала Шелли. – Как это грустно.

Сделать ничего было нельзя. Катер проносился мимо. Недоуменная голова красивого животного скрылась вдали.

Перл оглянулась на эту точку в воде. Точка не представляла своих потребностей, своей странности, своей безысходности. Ей всего лишь хотелось моря, холодных, недоступных глубин. Перл могла это понять. Люди, конечно же, меняются после смерти, они переходят во владения иной жизни. Это все продолжалось, все дальше и дальше. Мы словно саламандры, танцующие в огне.

– Он выглядит таким собранным, – не успокаивалась Шелли. – Думаете, он сможет доплыть до берега?

– Тебе-то что? – сказал Линкольн раздраженно. – Это всего лишь животное.

– Вы знаете, – сказал Томас, – каждое лето в этом городе тонет десять-двенадцать человек.

– Больше похоже на вопрос статистики, чем смерти, – сказал Линкольн.

Он хохотнул и пожал плечами.

Перл откинулась на подушки. Ткань грела ей спину. Она вытянула ноги и заметила, как Томас скользнул по ним взглядом.

С некоторых пор Перл перестала понимать, где она видела сходство между братьями. Но таково, несомненно, было ее давнее впечатление, что Томас напоминал Уокера. Возможно, дело было в том, что она уже не так хорошо помнила Уокера. К примеру, он не раз представлялся ей в зеленом смокинге, хотя она знала, что он никогда не носил такого. И его манера заниматься любовью уже много лет как перестала соответствовать ее прошлым впечатлениям. Он бился о ее разум, как мотылек о лампочку, и она пыталась думать о нем. Как он причесывался… как помогал ребенку сесть в лодку… Она пыталась думать о том недолгом времени, что связывало их до рождения Сэма. Но никого, конечно же, не связывает время. Даже этот миг, этот самый миг, когда она пристально смотрела в глаза Томасу. Этот миг в солнечном свете, на подходе к другому берегу, не значил ничего. Мы находим тех, с кем нас не связывает ничего, чтобы разделить с ними это ничто, отменяющее время. Томас сидел, чуть подавшись вперед, его глаза чуть улыбались, полные жизни и спокойствия, такие знакомые и совершенно неизвестные.

Дети рассказывали, что однажды девушка-подросток покончила с собой из-за любви к Томасу. Томас тогда учился на богословском факультете в Гарварде. После этого случая он перевелся на юридический факультет. Религия слишком смешалась с моралью и этикой, чтобы представлять интерес для него. Затем случился еще какой-то скандал, и он так же оставил юриспруденцию.

Перл представляла его в облачении епископа – как его подстриженные ногти поблескивают среди маленьких картинных облаток, как его пальцы прижимают их к высунутым языкам. Порочный ангел, бесполый и склонный к жестокости, глаза горят под кустистыми бровями.

У девушки, покончившей с собой, было необычное имя. Словно взятое с парфюмерной этикетки, как если бы она сама его выбрала. Перл представляла, как она сидит обкуренная на церковной скамье и дрожит, глядя в эти дымчатые глаза молодого священника. Перл представляла, как эта девушка представляет его перед смертью, засовывая голову в духовку на маминой кухне, представляя, как Томас делает с ней это, возможно, своими глазами, как эту девушку охватывает бурное и изысканное смущение, столь глубокое, что она могла не заметить, как ее блестящие волосы, которые она представляла намотанными на его кулак, распушились по пузырькам пригорелого сыра на черной стенке маминой плиты.

С губ слетает неслышный крик. Она умерла девственницей. Возможно, Томас имел ее анально. Возможно, он таки делал это своими глазами. Она ведь смущалась, эта куколка четырнадцати лет, обхватывая себя тонкими руками. Но Томас, вероятно, ничего такого не делал. Он был просто приятным богатым мужчиной и учился в Гарварде. У него была прекрасная кожа. Он говорил мерцающими ритмами ошеломляющих метафор. Он говорил о высочайших, нечеловеческих амбициях.

Она нашла к нему лазейку, задействовав младшего брата. Она подкупила ребенка сахаром. Он был нездоров. Он был заморышем, жевавшим свои козявки, и совершенно не выговаривал некоторых слов, таких как «любовь» и «апельсин», просто не мог, и все.

Томас говорил, что какие-то вещи не имеют значения, отвергая эту нимфу, эту девочку с беспечным именем, отвергая наслаждение, которого она жаждала.

На самом деле Томасов было двое, если не трое. Тот, кого она видела, тот, кем он был, и тот, кем он хотел стать. Она слишком много читала. Она валялась по субботам с подружками и читала вслух из родительских книжек в мягких обложках… «Ее рот принял его набухший орган…» Они читали и потели. «…он перекинул ее через оттоманку. И вошел в нее…» Но Перл просчиталась. Она думала, что услышит его слова сожаления, когда Томас узнает о ее смерти. Она вполне могла так думать. Но он ничего не сказал. Он вовсе не был добрячком, хотя после похорон возил ее братишку на остров несколько выходных подряд. Он взял душевнобольного ребенка и исцелил его. Он был терпим к малым детям, в библейском смысле. Мальчик вырос и добился успеха.

Покинув университет, Томас стал выходить в свет с самыми прекрасными женщинами. Он бывал с ними в Ньюпорте, или Саратоге, или даже в Порто Эрколе, но потом привозил на остров, где они варили ему омаров и слушали его разглагольствования на онтологические темы. Способности его разума их поражали. Шутка ли, думать и говорить одновременно… Поразительное дело, если вдуматься. Поток этих… слов. Концентрация… мысли. Должно быть, близость с ним будоражила, но и подавляла. Конечно, он нажил врагов. Ведь это такая морока – относиться к своим увлечениям как к чему-то серьезному. Он сломал руку одной женщине во время танца. Его даже угораздило жениться на светской львице, которая гадала по «Книге перемен». Она сбежала через четыре дня, просто исчезла, ничего не взяв с собой, даже свои палочки. Еще одна женщина, хорошо знавшая его, была писательницей. Она списала с Томаса героя своей самой одиозной книги. По внешним признакам его нельзя было узнать, и возникло мнение, что извращения книжного героя являли собой переработку его реальных пристрастий.

Все знали его как человека-загадку. Его часто видели в нескольких ночных клубах сразу, или в одно и то же время гуляющим с актрисой, а то и двумя, по Пятой авеню и сидящим за ланчем в «Клойстере» на Си-айленде с дылдой-художником, создававшим картины из волос.

Затем он оставил свет. И вернулся на остров, где ребенком проводил летние каникулы. Он восстановил дом, стоявший заброшенным. И обнаружил в себе талант заниматься с детьми.

Чем объяснить такую страсть Томаса к детям? Он занимался ими уже семь, четырнадцать, двадцать один год. Отец Гитлера был пчеловодом. Это упоминается во всех учебниках. Но что из этого следует? Пчеловодство. Отец Томаса был судьей. Он ничем не увлекался, хотя собрал внушительную коллекцию компасов. У него было двое сыновей, а на склоне лет появилась и дочь. Его жена раскрашивала тарелки и принимала кодеин.

Уокер говорил, что у Томаса всегда были мистические отношения с вещами, даже в детстве. У него были секреты, и даже ребенком он питал интеллектуальную страсть к иррациональному, нарушавшему естественные законы. Один раз, когда ему было девять или десять, он нашел велосипед, вынесенный приливом на скалистый берег одного островка, в бухте, в самом его сердце. Велосипед был сплошь покрыт устрицами. Он упросил отца купить ему в городе манекен в натуральную величину. Он бросил манекен в море и вытащил через несколько недель. Этот манекен, инкрустированный устрицами, до сих пор стоит у него в комнате, как говорили дети. Дети говорили, что его комната набита самыми занятными штуковинами всех исторических периодов и этапов деградации и надежд человечества. У него есть глиняная статуя Осириса – поверженного Бога, изувеченного бога перерождения. А над столом висит эфиопский гобелен, изображающий сцену кастрации в пылу битвы. Враги выглядят так, словно курят сигары.

Томас ведет себя неразумно по отношению к детям, нетерпелив и требователен. У него сильное черствое лицо и быстрый эклектичный ум. У Томаса есть жилка жестокости. Дети говорили, что видели ее. Бледная линия от подмышки до бедра с одной стороны и от подмышки до кончиков пальцев с другой, вполне отчетливая, раскаляющаяся, когда они не слушаются его. Он просто-напросто уверен, что их умы могут осилить что угодно. Каждый ребенок видится ему сочным зверем трансмутантных восторгов, способным доставить ему массу удовольствия. Год за годом он их обучает. Он нашел свое место в жизни. Он проводит годы, наблюдая и наставляя этих восхитительных, невинных и опасных созданий. Он не задумывается о том, что они бесстыдно лгут ему в каждом слове и действии, как и о том, что они, пусть даже их гений, как Томас бессознательно полагал, не беспределен, откажутся идти путем, которым шли их предшественники.

Он владел этим островом с его историей так, словно это ничего не значило, словно настоящее никогда не перекраивало прошлое. На самом деле, он не верил в детей, следовало признать. Он не верил в них так, как верила Перл. Перл обхватила руками подбородок. Выпрямилась. Она не могла понять, спала или нет. Ее губа была как будто мокрой. Линкольн рассуждал, непонятно с какой стати, об истории трехзубой вилки. Томас сбавил скорость и завел лодку в гавань, и на Перл нахлынули голоса. На них обрушился день с признаками ночи.

Когда-то, только вчера, она считала Томаса могучим, даже, пожалуй, зловещим, но теперь поняла, что он так же беспомощен, как и она, как и все они в этот день с надвигавшейся ночью. Ночь бежит со своими детьми, Сном и Смертью, со своими близнецами, настоящим сном и ложным.

Они подплыли к пирсу на пристани Морганспорта. Как один пьянчуга сказал другому, жизнь – это грязный стакан или очень грязный. В воде плавали красные водоросли, дохлый краб пузом вверх. На воде покачивался газетный разворот, разглаженный и отчетливо видимый. На фотографии позировала модель с ровно подстриженными волосами в пижаме цветочной расцветки. Перл тронула собственные безжизненные волосы.

«Это для меня, – подумала она. – Это мой стиль».

Газета покружила вокруг лодки и уплыла.

Перл открыла кошелек и уставилась внутрь. Там было пятьдесят долларов. Пожалуй, ей бы надо что-то сделать с волосами, как у девушки, уплывшей по течению.

Остальные уже обсуждали возвращение. Было почти одиннадцать. Они встретятся на пирсе в три. Перл поднялась с неуверенным видом. И разгладила платье.

– Идешь со мной, Перл? – спросила Мириам.

– Ох, божечки, – сказала Перл. – Сейчас еще так рано для меня, чтобы принимать решения.

Она рассмеялась, словно это была шутка. Но сошла со всеми с лодки на пристань и направилась за Мириам в сторону центра города.

Ей было так непривычно без детей. В прошлом, когда она выбиралась в город, с ней всегда был кто-то из детей. Они заходили в алкогольный магазин, где она покупала себе вино и джин. Дети выбирали бутылки с самыми красивыми этикетками.

Город был маленьким и многолюдным. Люди здесь казались очень четкими, как будто обведенными толстым черным контуром. Перл ходила за Мириам туда-сюда вдоль витрин бакалейной лавки, ходила за Мириам по книжным магазинам и банкам. Она стояла с Мириам в длинной очереди на почте. Сумка Перл пригодилась для писем. По большей части, писали Мириам. Конверты раздувались от образцов ткани, кусочков шелка и кружев. Эйкру, бархат, деним. И к каждому прилагалась история о банальном предательстве или любовной канители.

Перл никак не могла понять, чего ради люди, даже не знавшие Мириам, присылают ей обрывки своих непутевых жизней. Они не видели юбок, которые она шила, больше напоминавших гобелены, зато получали длинные письма с советами и благодарностями. Юбка, которая была сейчас на Мириам, состояла из девяти сотен историй. Мириам была словно святая, влачившая по пустыне грехи мира, свисавшие с ее талии. У Перл было ощущение, что в этом есть что-то нездоровое. У Мириам даже был кусочек головной повязки одной женщины, умершей во время оргазма. Вероятно, его прислал ей любовник той женщины. Перл никогда не давала Мириам на юбки ничего своего. Но Перл, конечно же, и не считала, что ей хоть что-нибудь принадлежит. Перл чувствовала, что она арендует пространство в этой жизни. И оно принадлежит ей не больше, чем тому, кто займет его после нее.

Перл глядела на витрины, на лосьоны для загара и вязаные браслеты. Она поглядела во двор за забором, где женщина пропалывала клумбу. Она решила сделать над собой усилие, она действительно решила.

– Привет, – сказала Перл.

Они вошли в аптеку. Перл купила детям карамель. И мороженое в рожках им с Мириам. Ее самочувствие начинало улучшаться. Она вгрызлась в мороженое и засмеялась. От холода у нее заболели зубы.

Она посмотрела на воздушных змеев и пену для ванной. Надо купить это детям. Им понравятся такие дурашливые штуки. Но что-то у нее в уме говорило, что это безнадежно, что все безнадежно.

Она бродила вдоль витрин. Похоже, в магазине был избыток гигиенических салфеток всевозможных марок. Они занимали несколько полок. Перл отметила, что рассматривает их, словно драгоценности. Среди пачек «Тампакса» лежала колода карт таро, с рисунком повешенного сверху. Перл взяла колоду. Она видела такие карты раньше. В детстве… в магазине одной старушки, торговавшей на дому провизией и державшей в садках уток на убой. Повешенный. Перл хмыкнула и подумала, что выглядит повешенный явно умиротворенным. Она попыталась уловить некое послание от карты, обращенное к ее высшей природе, но ничего не получилось. Разве не для этого нужны таро? Чтобы получать послания. Перл подумала, что выглядит повешенный явно умиротворенным. Но мертвым, как ей представлялось, хотя с открытыми глазами. Она снова хмыкнула. Ни жив ни мертв.

– Что ты думаешь об этом? – спросила Перл Мириам.

Она положила колоду обратно на полку. И показала ее Мириам.

– Они не отсюда, – сказала продавщица строго. – Они из галантереи. Что за люди, честное слово? Руки чешутся что-то взять и положить, куда не надо.

Продавщица обращалась к Мириам, распекая Перл. Обе посмотрели на Перл.

У Перл потекло мороженое. Она попросила девушку за стойкой с газировкой выбросить его.

– Что мне нужно, так это выпить, – сказала она, ни к кому не обращаясь, а потом сказала Мириам: – Думаю, мне надо ненадолго присесть. Я не привыкла к таким треволнениям.

– Да, – сказала Мириам, – мне самой надо заглянуть кое-куда к часу.

Выйдя на улицу, они разделились. Перл помедлила перед магазином, продававшим, казалось, исключительно тарелки с рисунками спаржи и лука. Рядом с ней стояла коренастая женщина в футболке с надписью: «ЖЕНЩИНА БЕЗ МУЖЧИНЫ ЧТО РЫБА БЕЗ ВЕЛОСИПЕДА». Перл захотелось спросить, что это значит, но у женщины был такой суровый и недовольный вид, что она не посмела. Она подумала, что могла бы услышать в ответ что-нибудь малоприятное. Например, что она тупая манда.

Перл быстро зашагала, высматривая бар. Обескураженная, она несколько раз повернула и не заметила, как вышла из деловой части города обратно на мощеные жилые улицы. Она прошла мимо ряда миловидных домов восемнадцатого века. Двери их были открыты, словно приглашая. Беглый взгляд выхватывал блескучие полы, льняные диванчики для двоих, свежие цветы.

– …я говорил, лаймовый шербет идет с черникой, не лимонный, бога в душу мать, – донесся голос из одного дома. – Терпеть ненавижу лимонный шербет.

Мимо Перл проехал коричневый «ягуар». Тормозные фонари зажглись красным. Из окошка показался Линкольн.

– Привет, Перл, – сказал он. – Что, потерялась?

Он рассмеялся. Лицо его было розовым и влажным. Шелли взглянула на Перл и покачала головой.

– Я просто искала, – сказала Перл, – где перекусить.

Шелли подняла брови.

– Ну, – сказала Перл, – чего-нибудь поесть и выпить.

– Залазь, залазь, – сказал Линкольн. – Поедем в «Немую женщину». Столики под деревьями. Играет пикколо. Киш для аппетита. И отличный бармен.

Перл пожала плечами. Она понимала, что Линкольн просто хотел похвастаться своей машиной. Она открыла заднюю дверцу и скользнула на сиденье.

– У Уокера была похожая машина, – сказала она.

– Нет, у него был «мерседес». Он все еще твой, между прочим. Пылится в гараже у пристани.

– Я совсем не разбираюсь в машинах. Там пахло, как здесь.

Линкольн рассмеялся.

– Я эту год как купил, а за руль сажусь от силы пятый раз. Когда включаю зажигание, это обходится мне в две тысячи долларов.

В его голосе был восторг. Перл ничего не сказала. Она развалилась на заднем сиденье, представив, что она в розыске (что это ее изобразили на плакатах на почте), и теперь ее везут в тюрьму особо строгого режима.

Машина остановилось перед белым домиком с просторным и вполне ухоженным садом. Вывеска на столбе у ворот гласила: «НЕМАЯ ЖЕНЩИНА». Перл окинула ее безрадостным взглядом. За столом, заставленном бутылками, стоял мужчина в пестрой жилетке поверх простой рубашки.

– Это достойное место, Перл, – сказала Шелли. – Ты ведь не станешь заходить одна в случайный бар. Надо думать о таких вещах.

– Вы уверены, что здесь не нужно приглашения? – спросила Перл.

– Нет, нет.

Перл вышла из машины.

– Ну спасибо, – сказала она.

Машина плавно отъехала. Перл не хотелось сразу заходить. Бармен посмотрел на нее бесстрастно, потом медленно засунул мизинец в ухо и покрутил.

Через улицу была заброшенная церковь, переделанная в дом культуры. Оттуда доносилось гудение пылесосов и приглушенный собачий лай. Доска объявлений, стоявшая на невзрачном газоне, извещала о кукольном представлении в полдень. «ВОЛШЕБНЫЕ БУМАЖНЫЕ ЗВЕРИ ЖИВЫЕ КУКЛЫ В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ ПРИНОСИТЕ СВОЮ МУЗЫКУ ПРИНОСИТЕ СЕБЯ». Над доской была укреплена колбаска из папье-маше. Это был ангелок с румяными щечками и волосами из желтых ниток, висевшими, как ослиные уши.

Кукольные представления всегда связывались в уме Перл с воспитанными детьми на зрительских местах и опытными матерями, знавшими, как следует растить своих детей. Она вздохнула, глядя на церковь. Это было скромное протестантское здание. Витражные окна изображали горы, деревья и звезды. Она представила внутреннее пространство. Зачехленные скамьи, ковровые дорожки потемнели от пыли, пустая кафедра, запах хвои.

Позади нее, в саду, мужчина произнес:

– У меня двое детей от третьей жены, и ты представить себе не можешь таких телячьих ужасов. Покупки, таблетки, их бин нервозо. Моя третья вечно найдет повод устроить праздник на ровном месте. Закатила им вечеринку на День матери. Вот, у второй моей детей сроду не было. Она была с приветом, ну, знаешь. Как в поговорке, брала вино и выкидывала розы.

В воздухе пахло выпивкой.

– Повторите «текиловый рассвет»[37], – сказал мужчина.

«Как же здесь мило и культурно, – подумала Перл, – в этом блаженном убежище, в этом последнем прибежище. Так мило и культурно пить летним днем под деревьями. Пить напитки, у которых есть имена, словно они твои друзья».

У нее замерзли кончики пальцев. Нет, она не должна пить. Она должна быть благоразумной. Разве она уже забыла свои адовы обеты?

«Такая жизнь не годится», – подумала Перл.

Она перешла через улицу, к церкви. Сразу за открытыми дверями стояла деревянная крестильная купель с серебряной чашей. В чаше, как ни странно, была вода. В церкви никого не было, кроме ребенка, сидевшего за карточным столиком.

– Можешь заходить, вход свободный, – сказал ребенок. – Полагаю, больше никто не придет.

Перл заколебалась. В теплой церкви витал сладковатый запах, словно в ее стенах разлагались мелкие зверушки. Какого рода воскрешение давало утешение верующим? Покинувшим эту церковь. Верующие верили в другом месте. В задней части нефа стояла электрическая плитка с длинным шнуром, тянувшимся к розетке в стене.

– Вы не станете выступать для меня одной, нет? – спросила Перл. – Пожалуйста, не чувствуй себя обязанным.

– Мы не против, – сказал ребенок. – Можешь садиться, где хочешь.

Перл было непривычно разговаривать с чужим ребенком. Точнее, не просто с чужим, а не из детской семьи, которая…

– Да, – сказала она, – хорошо.

Перл села в последнем ряду. Она стала смотреть в дальний конец церкви. Вдруг она крутанулась и сказала:

– А ты знаешь Сэма? Моего ребенка. Моего мальчика.

– Как он выгладит? Ты его потеряла?

Закончив говорить, ребенок остался с открытым ртом.

– Вовсе нет… то есть… нет.

– Думаю, я его знаю, – сказал ребенок.

Перл снова обернулась. Она увидела большой картонный задник на импровизированной сцене, которую поддерживали сдвоенные аналои. На картоне изображалась краской и прорезями ночная сцена с луной и звездами. А с левой стороны была нарисована кровать.

Рядом с Перл, на серой стене, виднелся отпечаток креста. Словно шрам на пыли. Легенда, сданная в архив. Что-то прошаркало мимо нее по проходу. Что-то, похожее на гигантский зуб с большой серой дырой. За ним проследовали другие создания, завернутые в старинные одежды и с головами из папье-маше. Пробежало яблоко, а за ним прополз отвратного вида червь в исполнении энергичного ребенка в коричневом мешке. На сцене возникла большая кукла – мальчик с маленькой тряпичной головой и тщедушными тряпичными конечностями, которая передвигалась посредством палки, торчавшей из-под рубашки. Палку держал кто-то, скрючившийся на полу, одетый во все черное и в черном капюшоне, заставляя куклу двигаться туда-сюда, а тем временем чей-то приглушенный голос неразборчиво вещал о детстве, послушании, плохих снах и разбойниках.

Перл сидела с грустной натянутой улыбкой. Ей казалось, ничего нельзя добиться в эти дни строго человеческими средствами. Она стала отвлекаться. Она заскучала по детям. Ей захотелось, чтобы у нее был маленький. Ей нравились малыши, то, как они трогают ее лицо своими ручками, как засовывают пальчики ей в рот, словно самим себе…

Тем временем голос, звучавший, как заезженная пластинка, продолжал высказывать затертые трюизмы из громкоговорителя над ее головой.

На сцене возникло очередное создание, какое-то крылатое насекомое с проволочными антеннами, большим животом и оранжевым солнышком во всю спину. Лицо, по-видимому женское, было густо накрашено. Перл удивилась, зачем беременная женщина затесалась в эту ходульную постановку? Может, она изображала паучиху? Что там говорилось о паучихах… Они обозначали женщин, которые повесились…

Перл нервно зевнула. Сама по себе постановка была безобидной и довольно колоритной, но мысль о том, что она разыгрывалась специально для нее, нервировала Перл. Она почувствовала легкое отвращение. И подумала, что с таким же успехом могла бы напиться.

Она встала со скамьи и вышла на улицу. Она пошла прямиком в «Немую женщину» и заказала очень сухой мартини. Выпила. Ногти на пальцах, державших стакан, были неровно обломаны. В стакане плавала цедра, похожая на полумесяц. Перл заказала второй мартини.

Все кругом что-то ели. Кто – мясных голубей, кто – печенку, кто – мягкотелых крабов. От запаха пищи Перл замутило.

Сверху что-то уселось на дерево. По траве прошлись тени. Перл взглянула в небо и увидела большие жидкие облака, плывшие через солнце. По ее столу снова скользнул солнечный свет, затем перескочил на траву и переместился к дощатому забору, где молодой человек без рубашки и в широких лиловых штанах, как у гангстеров, красил белым истертые доски.

Женщина слева от Перл заглотила полную ложку чего-то красно-белого.

– Летит в Массачусетс, – сказала она. – Общим, в пнд. Опухоль мозга.

Она отложила ложку и открыла сумочку в форме домика, с нарисованными окошками и дверками. Достав из домика журнал, она раскрыла его на странице с крупной печатью и иллюстрацией.

– Конечно, операция не рядовая, – сказала она, – но не такая уж редкая. Здесь об этом очень хорошо написано. Сама я в деталях не перескажу, но «Ридерз Дайджест» свое дело знает. Я на нем клянусь. За пятнадцать лет ни номера не пропустила. Он, конечно, боится, но это надо сделать. Ты бы удивилась, скольким людям нужна такая операция.

– У того парня в Техасе, который всех перестрелял, не такая опухоль была? – спросила другая женщина. – У парня на той башне?

Где-то внутри Перл всегда был трезвый человечек, слушающий, кто что говорит, и она знала, что в скором времени, как-нибудь перед рассветом, он встанет и придушит ее – трезвый человечек ей не друг.

Через улицу «Волшебные бумажные звери» вышли из церкви и собрались на газоне. Теперь они уже не так угнетали ее. Выпивка заметно прояснила ее восприятие. Они определенно были в натуральную величину. Боевая труппа, прекрасно разряженная, с этими гипсовыми головами. Один из них, странный гибрид льва и капитана болельщиков, подскочил к забору «Немой женщины» и уставился на людей за столиками. Жесты были как бы хищными, но плюшевые рукавицы и юморная, зазывная манера не внушали угрозы. Тем не менее его мотив оставался неясен. Не было похоже, чтобы он звал людей за собой на газон перед церковью или предлагал им каким либо образом присоединиться к представлению. Даже деньги не были ему нужны. Он отмахнулся от нескольких протянутых банкнот. Едоки хихикали, глядя на него, но вполне беззлобно – таким кустарным и детским был этот образ, и к тому же весьма потрепанным. Бумажная щека была слегка промята, из прорехи выглядывала вата, а краска выцвела, вероятно, от долгого нахождения под солнцем.

Капитан Лев не обращал внимания на Перл, несомненно оскорбленный ее невежливым уходом. За прорезями глаз, довольно грубыми, Перл различала другие глаза, маленькие и не вполне совпадавшие с прорезями. Чьи это были глаза – мужчины или мальчика? От его фигуры пахло потом.

Наконец, он отчалил. Все вернулись к еде, но Перл стала наблюдать за представлением на газоне, теперь, как ей казалось, вполне постигая его смысл.

Герои являли собой несуразные воплощения детских мечтаний и страхов. Это были животные и сладости. Игрушки и змеи. Тупые наставления и угрозы мира взрослых. На траве, игравшей роль кровати, ворочался изображавший спящего ребенок. Он вздрагивал и ерзал, подчиняясь мальчику в черном. А все эти создания, шагавшие и скакавшие вокруг него, были лишь порождениями утомленного воображения сновидца, обретшими зримые формы, притом что спящий был единственной марионеткой среди актеров. Перл поражалась мальчику в черном, наделявшему куклу жизнью, то ложась на живот, то становясь на корточки, то садясь по-собачьи. Эти манипуляции были так наглядны, так нарочиты, что она смотрела на них завороженная. Она видела Тень, ярче дня, направлявшую и управлявшую, звезду шоу.

Однако зрителей почти не было. Случайные дети останавливались поглазеть и шли дальше по улице. Перл подумала, что дети могли испугаться такого. Недопустимо. Всякое такое. А что допустимо для детей? Для этих пластичных комочков глины.

Теперь женщина слева от Перл ела что-то коричневое. Перл услышала, как говорит ее спутница:

– Мы играли в эту жуткую игру, «Дипломатия», с Джонсами, и Фоули, и Приннсами, и Джон встал и вышел с Пенни на один из этих дипломатических раутов, ну знаешь, где торгуются по центрам поставок. У Джонни была Турция, а у Пенни, суки, Австро-Венгрия, и они пропали на полчаса, что было вполне допустимо по правилам игры, но, когда они вернулись, у Джона на штанах было пятно размером с чертову Англию, и я просто ушла. Встала и ушла. Вышла из этой чертовой комнаты с ее чертовыми crudités[38] и ее чертовым фальшивым кирпичом и позвонила моему адвокату, и с тех пор я счастливая женщина.

Перл чуть отвернулась от них на своем стуле. Перед ней стоял мужчина, лицом к ней, глядя в сад, загораживая вид. Он выглядел знакомым. Она подумала, что есть такие люди, которые кажутся знакомыми, только когда ты под градусом. Мужчина что-то говорил ей. До нее дошло, что это Томас.

Она перебила его:

– Ты видишь того человека в черном, вон там, притворяющегося невидимкой?

Он обернулся:

– Нет, – сказал он.

Перл захихикала.

– Почему бы нам не пойти куда-нибудь перекусить? – сказал он.

– Ну хорошо, – сказала она, продолжая хихикать.

– Мы можем поесть здесь же, в самом здании. У них хорошая столовая. Тихая. Закажем буйабес.

Перл посмотрела на него. Он был в светлом костюме и темно-синей рубашке. Со школьным галстуком, испещренном рельефными то ли значками, то ли головами.

– Ты переоделся, – сказала она.

Он пожал плечами.

– Просто купил. Почувствовал, нужен новый костюм.

Она снова начала хихикать, но сглотнула смех.

– Смех говорит о здоровом взгляде на мир, Перл. Мне приятно видеть, что ты в порядке.

Перл встала из-за столика, и они поднялись по широкой красивой лестнице в дом. Они вошли в тусклый холл с крашеными черными полами. Направо было несколько закрытых дверей, а налево – просторная комната, заставленная столами. Там же был камин с икебаной из водорослей.

На пороге комнаты у Перл подвернулся каблук, и она с трудом удержалась на ногах.

– Господи, темно-то как, – сказала она. – Почему здесь так темно? Они что, заблевали все скатерти?

– Я сделаю заказ, – сказал Томас.

Он вышел назад в холл. Перл развернула салфетку и положила себе на колени. Она ждала. Ждала, как ребенок ждет взрослого, как ждет животное, без размышлений и возражений.

Томас вернулся с двумя бокалами и откупоренной бутылкой вина.

– Что ж, – сказала Перл, – это очень мило.

Ей совсем не хотелось есть. Но она ощутила прилив бодрости. Казалось, сейчас случится что-то судьбоносное, и она жалела, что рядом нет детей, чтобы они отвлекали ее от соучастия. Но ей, очевидно, не стоило думать, что ее мог спасти ребенок. Не стоило думать, что ребенок мог дать ей хоть какое-то спасение. Маленькие дети слишком невинны, чтобы ожидать от них спасения. На самом деле дети всегда направляли своих старших прямиком в пасть смерти.

– Ты приятно проводишь время? – спросил он вежливо.

И налил вино.

– Мне не очень нравится город. Ну не знаю, я могу обойтись без города. Хотя приятно знать, что жизнь продолжается. В смысле, здесь, как я полагаю, – она качнула бокал, и вино намочило ей пальцы. – Я пыталась что-то купить детям на день рождения, но не нашла ничего подходящего.

– Они ни в чем не нуждаются. Все, что им надо, у них в голове. Они то и дело чем-то обмениваются, как ты могла заметить. Они нашли себя или сделали.

– О да, – сказала Перл, – они изобретательны.

Перл различила на стене картину, изображавшую луну на исходе. Рогатую луну… Она увидела, как Томас поднял руку и медленно протянул к ней. Он смахнул что-то с ее блузки. По груди прошла дрожь.

– Когда дети целуются, они кусают, – сказала Перл. – Я была поражена, когда это случилось первый раз. Когда они целуются, они оставляют укусы в форме сердечка.

– Это просто метафора, – сказал Томас.

Перл отпила вина. Оно было холодным и напоминало цветы.

– Иногда, – сказала на мягко, – я думаю, что хотела бы второго ребенка. Семь лет кажутся такими долгими. Кажется, все это случилось так давно. Мне было бы лучше с маленьким, понимаешь? То есть он был бы мне утешением. Не то чтобы Сэм плохой мальчик, я этого не говорю. Я совсем не говорю, что он проблемный, – ее разум лихорадочно крутился, и она напряженно подалась вперед. – Он не особенный, я этого не говорю. Он такой же, как другие. Ну, не совсем так. Он не такой дикий, как некоторые. Он самый заурядный. И я этому рада. Когда он родился, после того как он родился и Уокер умер, я беспокоилась… Я была в таком смятении… Ну, это разрушило мне жизнь, как ты знаешь. Но я сознаю… – Перл потеряла мысль, ее разум лихорадочно несся через воду к детям, ждавшим ее возвращения, и она посмотрела на Томаса в замешательстве и громко сказала: – …сознаю, что он просто светлый маленький мальчик, спокойный и заурядный мальчик, и я бы хотела, чтобы ты оставил его в покое.

– Оставил в покое?

– Да, – сказала она, сглатывая.

– Ты так говоришь, как будто я современный Фауст. У меня нет страшных тайн, черных сил.

– Фауст? – сказала Перл.

Собственный голос показался ей хриплым.

– Фауст кончил свои дни, проиграв чертям, и был похоронен в навозе, – сказал Томас с охотой. – Я заслуживаю лучшей участи, разве нет?

Перл хохотнула. Она поражалась себе.

– Я подписывал договор только с самим собой, – сказал Томас.

– Ох, договор, неужели? Это так высокопарно. То есть на самом деле, тебе не кажется? – сказала Перл с несчастным видом.

– Я думал, ты оценишь такой оборот. Сама ты, очевидно, подстраховалась. Ты поняла, что дети уважают безумие, поэтому взяла на себя роль детской юродивой.

Перл его не слушала. Она смотрела, как Томас поправляет галстук, выбившийся из костюма.

Подали рыбный суп. Официант наливал его из большой супницы. Перл смотрела в суп, на капли масла и шафран, плавающий в нем. У нее упала ресница. Она вынула ее кончиком пальца.

– Наверно, из-за диеты, – сказала она. – Мои ресницы. Все время выпадают. А пока вырастет новая, пройдет девять месяцев.

Бокалы были не грязными. Как и столовое серебро. Все было очень чистым.

– У меня какая-то шиза, – сказала она вдруг.

– Ты не в ладах со своей шизой, – сказал Томас спокойно. – У каждого своя шиза. Ее следует беречь, но не лечить.

– Что? – сказала Перл тупо.

Ей бы хотелось, чтобы он налил еще вина. Его манера выражаться сбивала ее с толку.

– Я сказал, у каждого своя шиза. Но это не то, что нужно лечить. Избавиться от такой болезни означало бы избавиться от себя.

– Честно, – сказала она, оживляясь, – ты несешь столько всякой ахинеи.

Перл взглянула на него с беспокойством. У нее возникло ощущение, что она балансирует на грани чего-то умопомрачительного.

Томас наполнил ее бокал наполовину. Она обвила ножку пальцем, но пить не стала.

– В любом случае, – сказала она, – я никогда не понимала, как это произошло. Все себя ведут, как будто знают, но я не знаю.

Больше людей срутся с Дьяволом, чем с Господом. Не поэтому монашки покрывают головы? Но это был не ответ.

– Ты знаешь? – спросила она требовательно.

– Да, – рассмеялся он.

– Были животные, – сказала Перл. – А потом недочеловеки и животные, а потом случилась эта поразительная перемена, эта катастрофа, и возникли человеческие существа.

– Случайное явление, возникшее как следствие жизненного порыва.

– Но это была не эволюция, – сказала Перл. – Это просто случилось. На эволюцию не было времени. Времени никогда не будет, сколько надо.

– Под огромным давлением или в огромной нужде виды производят некаузальные изменения в своей материальной форме.

– Ты не знаешь, – вздохнула Перл.

– Перемену вызвали пришельцы с другой планеты, – предположил Томас. – И грех. Через грех мы стали людьми и другими.

– В чем был наш грех? – прошептала Перл.

– Возмутительная сексуальная фантазия, – улыбнулся Томас. – В этом причина всего. Да, самая отвратительная сексуальная фантазия из всех оказалась эффективнее, чем любая другая, для выражения самых одухотворенных идей, на которые способен разум.

Он смеялся над ней. Она закусила губу и стала смотреть, как он ест.

– Отделить себя от животных, – сказала она, – вот в чем был грех.

– О, Перл, – сказал он. – Расслабься и наслаждайся едой.

– Я никогда не знала… – начала она и замолчала, затем осушила бокал и затараторила: – Я рада, что родила ребенка, но ведь это ничего не говорит о моих способностях, правильно? Это не как со способностью сделать хотя бы омлет. Хотела бы я уметь делать омлет хотя бы. Пышный, но жидкий внутри, и чтобы не разваливался. Потому что так не годится, даже если он вкусный. Если он вкусный, но с виду никакой, это облом. То есть каждый может правильно есть яйца, я не об этом…

Томас приложил пальцы к ее губам. Пальцы были теплыми. Убойное ощущение. Ей захотелось закрыть глаза.

– Ччччч, – сказал он.

Она отпрянула.

– Ой, я напилась, да? – сказала она. – Это такая хорошая идея – выпить немножко после полудня, до того, как станешь бухать ближе к ночи, но сейчас, боюсь, я напилась… Такая уж моя судьба – быть пьяной.

– Судьба, Перл, – он покачал головой.

– Требования жизни имеют последствия, – сказала Перл осторожно, – и это называется судьбой.

– Судьба бестактна.

Томас макнул кусочек хлеба в суп. И стал есть. Перл смотрела на него.

– Даже во сне я пьяная, – сказала она.

– Блаженный Августин благодарил Бога за то, что не отвечал за свои сны.

– Я ни за что не отвечаю, насколько я понимаю, – сказала Перл.

Она смотрела, как он ест, как мягкая морская плоть исчезает у него во рту.

– Все вокруг – секс, – вздохнула Перл. – Мечтать о ком-то или хотеть попасть куда-то. Еда – это секс, и музыка – это секс… А детство – к чему оно готовит… То есть этих бедных детей…

– Знаешь, что делал Иисус, когда был мальчиком? Знаешь, что он делал с детьми, которые не хотели играть с ним?

Перл задела локтем суп.

– Он превращал их в детенышей.

– О, – воскликнула Перл, – в детенышей! Просто умора. Детей – в детенышей! Это не из Библии.

– Ты знаешь, что родители велели своим детям сторониться маленького Иисуса, потому что он был кудесником? Он играл у реки, и лепил из грязи животных, и мог заставить их уйти прочь и вернуться по команде. А однажды он вылепил из глины двенадцать воробьев и сделал так, что они улетели.

– Ну, это правильно, как мне кажется. Мне кажется, если он был ребенком, он должен был делать подобные вещи.

– Не раз он делал так, что дети, которые с ним ссорились, умирали. Иосиф сказал Марии: «Нам надо не выпускать его из дома, ибо всех, кто ему не угодит, убивают». Один раз он убил учителя, который отстегал его.

– О, – воскликнула Перл, – это наверняка был другой ребенок, который делал все эти вещи, тебе не кажется?

– Почему ты так говоришь?

– Иисус вроде как был милостив, разве нет? И добр? «Радостный мальчик полей»[39]. То есть он словно такой байстрючок.

Она рассмеялась. Смех прозвучал, как цепь, упавшая на пол.

– Ты не ешь, – сказал Томас.

– Можно мне что-нибудь сладкое? Боюсь, это мне не особо по вкусу.

Томас позвал официанта. Они заказали торт. Официант принес торт в лужице крема. Перл тронула крем пальцем и облизнула.

– Мне все равно не верится, что Иисус был ребенком, – сказала она. – То есть в таком смысле.

– Это правда, – кивнул Томас. – Жизнь фигур, менявших историю, основывалась на особом знании, на духовной силе, не имевшей ничего общего с их человеческим обликом.

– Я не… Об этом я не знаю. Я не…

Он снисходительно улыбнулся ей. Его глаза словно сидели на белых спицах. Бледные канавки на загорелой коже.

– Не понимаю, – сказала Перл, – зачем ты хочешь говорить со мной.

– Это правда, что женская личность мало меня интересует. Большинство женщин применяют на жизненном пути комбинацию энтузиазма и невежества.

Перл налила себе бокал вина.

– Дети рассказали мне о твоей комнате, – сказала она. – Они сказали, у тебя там на стене висит бандаж с крысой.

– Этот объект участвовал в очень успешном шоу в Музее современного искусства в Нью-Йорке, – сказал Томас в некотором замешательстве.

Перл подцепила пальцем еще крема.

– Вообще-то женская личность весьма меня интересует, – сказал Томас.

– Слишком поздно интересоваться моей личностью, – сказала она. – Личность бедной Перл вот-вот растает.

Она ловила кайф. Она все слышала, но почти не слушала. Ее разум был гладким и пушистым. Дети были в порядке. Животное на месте.

– А ты мне раньше не нравился, – сказала она весело. – Теперь мне почти все равно.

– Ты живешь, как во сне, – сказал он.

– Один раз я свалилась с лестницы, когда шла к обеду, – сказала Перл. – Правда. Сколько там ступенек, тридцать семь или… и я ничего не сломала.

– Если бы ты потерялась в метель, тебя бы, наверно, приютили волки.

Это продлилось недолго – цветение, кайф, полет. Она улыбнулась.

– Это великий дар – уметь выживать, – сказал Томас. – Я пытаюсь внушить детям, какой это важный дар. Мне бы хотелось думать, что если со мной что-то случится, дети справятся своими силами, и им не понадобится ложная опека…

– Забавная фраза, да – «если что случится»? Люди все время так говорят, правда же? Самые разные люди, словно это значит столько разного, а на деле только одно.

Перл взяла вилку-нож, лежавшую рядом с ее тарелкой, и воткнула в торт. Подняла кусочек торта к губам и аккуратно отправила в рот. Ощущение торта во рту поразило ее. Она развязно провела вилкой-ножом по губам. Кто только придумал весь этот этикет? Перл продолжила ковырять торт пальцами.

– Ты не плохой человек, – сказала Перл, словно сама себе, – ты любишь всех этих детей уже столько лет.

– Ну, если совсем честно, я не уверен, что это любовь. Это, несомненно, интерес. Дети всегда меня очаровывали. Энергия, формирующая их и движущая ими, не такая, как у нас.

В уме Перл зашевелились дети. Они поднимали головы.

– Но потом они растут, – говорил Томас. – Становятся узниками своих тел. Обретают свои лица. Это достойно сожаления.

– Что ж, – сказала Перл, – дети растут. Это то, чем они заняты. Это практически их единственное занятие.

– Да, да, – подхватил он.

Его лицо как будто растянулось вширь перед ней. На запястье ей брызнуло вино.

– Только в детстве жизнь дает тебе время лицезреть свою душу, которая бережет тебя, и ты видишь ее живой, в чистом виде, – сказал Томас. – Но, как ты сказала, дети растут. Они меняются. Эта метаморфоза неизбежна. Дети меняют свои знания на удобства взрослых, и все теряется в процессе. Все. Сама жизнь.

Пока он говорил, Перл смотрела, как двигаются его большие хищные руки. Все было видимостью. Все, что думал разум, что говорил язык и что чувствовало сердце. Она видела его, словно в мареве, в полусне.

– Здравомыслие сделало человека выродком в глазах природы, – сказал Томас.

Как ужасно он говорил – в своей вычурной, устрашающей манере. Она удивилась терпеливости и покорности детей и тому, как им удавалось избегать его влияния.

– Его поглощает дихотомия между антимиром и миром, который он вынужден переживать. В результате – смерть. Но эта дихотомия не неизбежна.

– Смерть не неизбежна? – сказала Перл.

– «Смерть» – жалкое слово. Всего лишь способ обращения к памяти, к общему опыту. Да, очень жалкое слово, как и «любовь».

Это слово выскользнуло у него изо рта, словно моллюск, сгусток лимфы.

– Ты не ставишь эксперименты на этих детях? – спросила Перл грозно. – Ничего такого?

Томас посмотрел на нее. Он скатал свою салфетку и медленно пропустил через кулак. Перл решила, что он с ней заигрывает. Она задрожала. Словно судороги прошли по всему телу.

– Перл, тебе надо прекратить считать меня каким-то безумным ученым.

– Ну а что ты тогда говоришь… То есть… тогда это просто слова, так получается? Пожалуйста, я не хочу больше говорить. Закажи еще бутылку вина, пожалуйста. Зачем ты столько говоришь? Эти бедные дети…

– Но ты спросила меня о детях. Им дана всяческая свобода. Их фантазии поощряются и уважаются. Среди них есть очень одаренные. Есть такие, кто обладает энциклопедическими знаниями. Но это неважно. Теперь это волнует меня гораздо меньше, чем когда-то. Детство – это сознательный мир, к тому же такой трансцендентальный. Возрастание сознательности – ключ ко всему. Это главная сила изменений, сила достаточно мощная, чтобы изменить примитивные структуры человеческих инстинктов и потребностей. Наблюдая этих детей в течение нескольких последних лет, я сделался увлеченным синергистом…

– Я не знаю, что это значит, – простонала Перл. – Пожалуйста.

Она посмотрела на его галстук, на фигурки на нем. Это были птицы, летящие к ней с большого расстояния, даже не птицы, а скорее тени птиц.

– Они просто дети, – сказала она. – Ты не должен говорить со мной в такой манере. Я не хочу говорить о них. Не хочу говорить о Сэме. Я не… почему ты хочешь, чтобы я ошизела, сошла с ума? Я кое-что знаю. Я узнала это давным-давно, в доме матери, доме матери и отца, давным-давно, когда мы все еще были живы. Там была картина на стене. На картине женщина, женщина, примерно моих лет, как я сейчас, а под ней была надпись большими красивыми буквами: «Трости надломленной не переломит»[40], и эта женщина была в ужасном состоянии, эта бедная женщина в длинном халате, она обнимала дерево. Она распростерлась на земле, обнимая дерево, не живое, а как бы засохшее, без коры. Жуткая вещь, все ободранное и с виду вполне крепкое, но не дающее никакого утешения той бедной женщине, насколько я видела, и я помню, как я думала, даже ребенком: могу поспорить, Он все время ломает надломленные тростинки…

Она смотрела на птиц, летящих к ней, прямо в глаза.

– Я надломленная тростинка, – сказала Перл.

– Извини, Перл, я тебя утомил.

Он нагнулся через стол и погладил ее по руке. Она не отняла руку. Она опустила глаза к корзинке с хлебом, где по крошкам легко перепархивала муха.

– Я хочу спросить у тебя кое-что, – сказала она. – И хочу, чтобы ты ответил простыми словами, пожалуйста. Это просто простой вопрос.

– Конечно.

– В доме у нас живет старуха? Очень старая.

– Нет, – сказал Томас.

– Ты уверен? – сказала Перл. – Может, ты забыл или типа того? Твоя бабушка или типа того? Такое иногда бывает. Я читала статьи. Люди в большом доме, они иногда просто забывают, а наверху живет эта старая родственница, живет себе так незаметно, то и дело проваливаясь в прошлое, ловит голубей на ужин или типа того.

– Нет, – сказал Томас.

– Очень старая, – сказала Перл. – Иногда она вообще на человека не похожа. Она словно какая-то птица. Грозная, свирепая птица, типа ястреба или… иногда, когда я смотрю на нее, я почти не сомневаюсь, что это птица, так ясно я ее вижу. Но все равно я ее вижу и вижу, что она не птица, потому что, когда я вижу ее, у меня такое впечатление, что это старуха, причем я ее вижу уже довольно долгое время…

– Ладно тебе, Перл, – Томас улыбался. – Все в порядке. Ты знаешь, в чем дело. Это просто от выпивки. Когда переберешь.

– Дело не в этом, – сказала Перл.

И отняла свою руку.

– Мишле говорит, что птицы – «благодатные светочи живого огня, сквозь который проходит мир».

– Я… Зачем ты это делаешь? К чему это вообще? Ты на все отвечаешь словами, чужими словами… у тебя совсем нет своих…

– Мишле ссылается на птиц как на вестников очищения, «благодетельных пособников взаимообмена субстанций».

– Я этого не знаю… Он француз? Он говорит о стервятниках. Падальщиках. Я говорю о… я не знаю… – она резко встала. – Нам всем становится страшно, когда мы становимся старше, вот и все, мне кажется.

– Страх – это очарование ужаса, – сказал Томас.

– Это тоже чьи-то слова, да? – выкрикнула Перл.

Слова были, словно насекомые на стенах комнаты.

Насекомые, меняющие цвет, блекнущие и движущиеся, расползавшиеся по всей комнате.

– Давай вернемся на лодку, Перл. Не надо было мне говорить с тобой об этом, прости меня.

Он говорил холодно, отстраненно.

Они вышли из дома и пошли по улице. Небо ясное и какое-то чудное. День душный.

– Возможно, мы захватим эту бурю. Пора возвращаться домой, Перл, задраивать люки.

Он говорил с ней, как с собачонкой на поводке. Она шла за ним с жалким видом. Выпивка опустошила ее. Она думала о детях, ждавших их дома, по другую сторону воды. Она еле плелась. Другие люди обходили их. Она ведь пыталась? Ее мутило от этих попыток что-то прояснить, от разговоров. Мимо спешили люди со своими большущими лицами. Мир, манивший за собой людей, был просто розыгрышем, разве они не видели? Все может обратиться вспять за миг. Жизнь может быть на вкус, как цветы, как дорогое вино, которое купил Томас, но в итоге тебе не миновать похмелья.

На пристани их ждали Линкольн, и Мириам, и Шелли. Рядом стояли несколько коробок ярких дешевых игрушек. Перл было трудно смотреть на них. Что только дети придумают с ними? Она села в лодку.

Томас отдал швартовы. Катер вышел в гавань. Солнце мутно светило сквозь тощие лоскуты облаков.

Линкольн ел шоколадный батончик и вязал узлы на канате. Невозможные узлы. Кто бы распутал такие? Он тряхнул запястьем, и канат хлестко распрямился.

Впереди, на западе, куда клонилось солнце, сгрудились несколько лодок, кружа по кругу. Маленькие лодки с полицейскими звездами на белых бортах, вспенивая воду, перестраиваясь, отступая, распускали пену по воде. В лодки поднимали что-то крюками.

Мириам достала почту из сумки Перл и стала просматривать.

– Что там? – спросила Шелли.

Она теребила цепочку у себя на шее.

– Эта женщина заявляет, что первыми спасителями мира были овощи, – сказала Мириам, прижимая к коленям письмо, написанное крючковатым почерком, коричневыми чернилами. – Она из Северной Дакоты и пишет: «От воздуха, непригодного для дыхания, который сперва окутывал землю, овощи были его спасителями», и она приложила косичку из растительных волокон, состоящую из черенков двадцати трех овощей.

Мириам подняла маленький блеклый квадратик, сухой и морщинистый. Она засунула его назад в конверт и вскрыла другое письмо.

– А эта женщина прислала мне кусочек подгузника своего сына. Она заявляет, что когда этот подгузник положили на лицо ее мертвой сестры, та начала говорить.

– То есть она вернулась к жизни? – спросила Перл.

– Нет, она просто начала говорить.

– И что она сказала? – спросил Томас.

Мириам стала молча читать письмо.

– Она пишет, что ее сестра сказала: «Это не Дэнни толкнул меня, это коронер сбил меня».

– Зачем они положили подгузник ей на лицо? – спросила Перл.

– Я не знаю, – сказала Мириам с грустным, поникшим видом.

– Наверно, они что-то подозревали, – сказала Перл.

– Ты воспринимаешь вещи слишком буквально, – сказала Мириам.

Когда они вернулись в дом, детей нигде не было видно. Двери были открыты. И ни звука.

– Они могут быть где угодно, – сказал Томас.

– Я пойду в бассейн и буду просто в нем сидеть, – сказала Шелли, отбрасывая волосы с шеи, – никогда не была еще такой липкой.

В доме стало как будто прохладнее. Мириам сразу пошла на кухню, а Томас – в свою комнату. Линкольн взял пиво из холодильника и пошел в сауну.

Перл стала медленно подниматься по лестнице. Она заглядывала в каждую детскую комнату, но там никого не было. Никто не прыгал на кроватях, как обычно, беспечно раскинув руки. Никто. Перед дверью своей комнаты она замешкалась. На лестничной площадке была сложена большая конструкция из деревянных кубиков. Дети вечно строили себе домики. Перл заглянула внутрь. Крыши на домике не было, и повсюду виднелись следы бурной деятельности без намека на порядок. Пластиковый ананас баюкал тряпичную куклу в колыбели. На камине, сложенном из камешков, прикорнул крикетный футляр. Все было устроено таким образом, чтобы изображать что-то такое, чем оно не являлось. Цветная бумага изображала коврики. Марки изображали книги. А рядом с домиком было море из зеркала.

Перл вошла в свою комнату и села на продавленный шезлонг у окна. Ее голову словно пронизали тонкие серебряные иглы. Она намешала себе выпить. Она хотела, чтобы ее кости зацвели, чтобы ее жизнь стала другой. Чтобы ее кости цвели, как цветущие посохи. Примерно как на карте Повешенного из колоды таро. Девочкой она предпочитала цветущие посохи, но они обозначали надежду, а надежды не было.

Она видела вдалеке фигуру Шелли, плавающей в бассейне от края до края.

Без детей она останется совсем одна. Это будет ужасно. Она оглядела комнату, кровать, застеленную тонким покрывалом. Все, что случилось, случилось так давно. Она всегда пыталась вспомнить прошлое, но оказывалось, что прошлое меняется, как и все вокруг. Оно не остается прежним. Охотник на каминном экране стрелял в птицу из-за дерева, но был и другой охотник, парящий в вышине над миром, видящий расклады и кости, свет вещей. Охотник с охотничьим глазом, летящий по узкому, но бесконечному проходу между смертями смертных.

По небу плыли тучи, великое море разложения, созвучное ее мыслям. Желтое, и быстрое, и серое, тошнотное и сердитое море. И ее разум сливался с ним без возражений. Когда-то у нее был малыш. Он издавал няшные звуки, ночные звуки, водяные звуки. Когда-то у нее был малыш, который не был ее.

Перл спустилась по лестнице и налила себе еще выпить. На кухне у Мириам готовился ужин. Она сидела за столом и пила чай. Перл посмотрела на ее руки, державшие чашку. Ее кожа стала нарастать на обручальное кольцо, как кора дерева на что-то чужеродное, притиснутое к нему.

– Может, ты пойдешь приведешь детей, Перл? Они должны быть в своем домике. Они, похоже, решили пропустить свой день рождения. Я звонила в колокол, но ни один не объявился.

Перл перевела сонный взгляд на окно, небо за которым было цвета чернослива. Последний свет собирался в окнах, казавшихся неимоверно толстыми.

Мириам окинула Перл строгим взглядом, но проникнуть в запертую вселенную Перл ей было не под силу.

– Ты вечно пьешь, – сказала она, – стакан из рук не выпускаешь.

Перл подняла свои довольно густые брови.

– Я пойду за детьми.

– Но если подумать… – начала Мириам и уставилась на Перл. – Это неверно.

Перл посмотрела на обручальное кольцо, впившееся в плоть Мириам. Как на руке ее матери. Матери кольцо пришлось срезать. Новое она носить не стала. Перл ощутила знакомый ком в горле, означавший, что она может расплакаться, стоит дать волю. Каждый человек одинок, так одинок, и каждый жаждет то, что потерял, и нет никакой надежды обрести это вновь.

Она почувствовала, как поднимаются волоски на шее сзади. Она представила, что над ее головой порхает летучая мышь, овевая ее своими чудными крылышками. Воздух вокруг нее был приятный, ритмичный и прохладный. Она так устала, ей так надоело видеть себя со стороны, следить за своими реакциями. В жизни нет места приличиям! Иногда необходимо выставлять напоказ свой скелет, заявлять о смерти внутри нас!

– Не раздражайся на меня, – сказала вдруг Перл. – Я тоже знаю про память. Она держит других живыми, близкими. Забыть их – это вторая смерть, настоящая.

Она увидела, как ужас сковал лицо Мириам.

– Ох, прости, – выкрикнула Перл.

И выбежала из дома. Земля дергала ее за ноги, а ветер – за волосы. Она чувствовала себя тяжелой, как земля, и такой же вечной и другой. Ей надо было сказать… мертвые не возвращаются, потому что там не так одиноко, как здесь… это единственное утешение, что они могут нам дать… Надо было сказать… вот он, вечер этого дня. Наши души собираются на судилище.

На небе солнце висело вместе с луной. Море казалось выше суши. Перл шла к каменному дому, ожидая найти там детей. Они возьмут ее к себе? Могла бы она быть как одна из них? Она надеялась на это. Внутри нее тоже было животное, детеныш, клубочком обернувший ее сердце, верующий зверь, познавший Бога.

Она поставила пустой стакан на траву. Перл повсюду оставляла пустые стаканы: на пляже и под деревьями, на камнях и на неровных каменных стенах.

Перл переставляла ноги по прохладным скользким ступеням, спускавшимся к влажному полу каменного дома. Она неуверенно помахала рукой и опустила ее, не потому что что-то почувствовала, а потому что у нее возникло ощущение, словно она машет над колодцем. Перл чувствовала себя в мешке, в кожухе, в одной из шкур, содранных Аароном, вывернутой, словно ее глаза заросли плотью. Здесь был запах. Когда-то давно здесь хранили мясо. А зимой здесь же держали живых животных. Пол в каменном доме шел под уклон, словно в театре или крипте, и казалось, что там есть другие комнаты, другие уровни. Невозможно было отскрести от вещей запах смерти. Когда-то здесь, внизу, была смерть, в чистых холодных комнатах, а наверху были живые, в тепле и тревожном ожидании.

Свет просачивался через грязное стекло сверху. Стеклянная крыша полого клонилась до самой земли, и в нижних рамах мерцала неподвижная трава. Глянцевитая трава словно знала о скорой буре. Перл ощутила старое отчаяние, старую жажду. Она была одинока, одна, а снаружи – буря, нерасчленимая, всеохватная. Она боялась и презирала свою жизнь. Она никогда не хотела этой ответственности, этой кошмарной ответственности за собственную жизнь, знания того, что ты здесь, а все где-то там.

Перл прильнула к стенам, стенам, выставлявшим широкие ребра из-под тончайшей кожи штукатурки. Она стала лучше видеть. Она смогла различить стол, на котором, точно тени, стояли резные фигурки. Она прошла дальше, держась у стены.

– Трэкер, – позвала она.

Он бы вышел к ней, разве нет? Если бы она позвала? Он был таким грубым и мрачным, но с голоду мог быть вежливым, добросовестным, храбрым.

– Ашбел, – позвала она, – Фрэнни…

Они бы точно вышли, если бы слышали. Они любили ее. Они бы стали топтаться по ее ногам, виснуть на ней и петь свои грустные песни ей в уши счастливыми голосами.

– Трип! – позвала она, не надеясь, что он выйдет к ней. С этой своей усмешкой на длинном лице – с расчетливой походкой и жуликоватыми руками…

Земля под ее ногами чуть поднялась, вал плодородной земли, питающей сорняки. Перл распрямилась, и ее пальцы скользнули по ржавым крюкам, висевшим вдоль стен под потолком. Она брезгливо отдернула руку и села на пол. Она слышала какие-то непонятные звуки. Звон льда в стакане для коктейля? Кто-то ерзает в раздолбанном стойле? Где-то играет музыка, одновременно умопостигаемая и непереводимая…

Нет, ничего такого. Они все пропали, и она тоже. Так и было. Это наконец случилось. Люди пытаются жить, не зная, что надо делать, а потом человек меняется, и все кончается. Есть одна сторона, а есть другая. И человек мотается туда-сюда, а потом выбивается из сил мотаться туда-сюда между предвкушением и прощанием. Скользя по поверхности тьмы, мимо валунов, черных от ракушек, через мелководье и мертвые пещеры, залитые светом, бегом, сломя голову, мимо буйков, отмечающих безопасные и опасные места, и в чужую гавань. Красный, право руля, задний ход… Но ее все это уже не касалось. Все кончилось. Город со своими лицами, со своими людьми и их разговорами. У людей жестокие глаза. Глаза мальчика на звериной морде, за забором сада, где она пила… Глаза женщины в аптеке, возмущавшейся из-за карт. Она вспомнила еще одну карту из той колоды. Шут, за которым бежала гончая. Шут, юродивый – это была она, однако край пропасти, разверзавшейся под ногами шута, не внушал ужаса…

Перл услышала шум.

– Джейн! – позвала она. – Тимми!

Она обернулась, так что хрустнули кости. Как она постарела с этими детьми! Ее бедра обвисли, волосы поседели. Руки дрожали за едой. Она не могла есть. Она не могла вспомнить, как ест.

Она видела засохшие растения, свисавшие с оконных рам, привязанные за корни, такие спокойные, в ожидании искупления. Она различала кадки, уголки, лотки, сплетавшиеся в лабиринт. Здесь сотня укромных местечек, сотня домиков. Здесь и крипта, и раздевалка. А зияющая утроба внутри нее была снаружи той, в которой находилась Перл, этой зловонной теплицы или холодной могилы, выпиравшей из тьмы в тьму еще более глубокую, в тяжелый, разреженный воздух.

Вспышка света прошила комнату. Беззвучная молния. Она видела деревянных животных на столе, стоявших кругом, мордами наружу, без начала и конца. Если бы она коснулась их, они стали бы точно пепел у нее в руках. Чаша должна быть крепкой. Если чаша не крепка, она разобьется. И вместо мира будет одно безумие.

У Перл когда-то был ребеночек. Она назвала его Сэмом.

У нее не было ребенка. Она потеряла ребенка, потому что не верила в него. Теперь был только этот, другой Сэм… это подобие… плод ее понимания.

У нее никого не было, кроме себя самой. Пропавшего ребенка в ней самой.

Самой. Маленький ребенок спрашивает, настойчиво, такой себе настойчивый ребенок. Ты бы любила меня, если бы я был другим? Любила бы… Она была ребенком. У нее были туфельки с пряжками и кролик по имени Ведьмин орех. Кролик умер. Насильственной смертью, как говорится. Как и все кролики.

Ты бы любила меня, если бы я была… Тихо, Перл. Что за глупый вопрос. Если бы ты была другой, ты не была бы нашей Перл. Разве не так? Тихо…

Ребенком она верила в духов в огне. Она выяснила, что может разгонять и вызывать их. Она велела им исчезнуть, и они исчезали. Но потом, когда она подросла, она перестала в них верить, и они уже не исчезали, когда она говорила им, а иногда появлялись, когда она им этого не говорила.

Бедная Перл. Перл…

Это все один долгий день, летний день, день жажды с пустеющим стаканом, играющими детьми, исчезающими…

У нее когда-то был ребенок, но он умер. Он упал с неба, как звезда. А потом появился Сэм, который никогда не был ребенком, а был чем-то, за чем она наблюдала, а теперь и вовсе стал чем-то, призванным продолжить Бога.

Перл задумалась, испугались бы они, не от вида Сэма, которого они знали, а от осознания того, что есть старуха, которую они никогда не видели. Охотница, ловящая людей.

Она увидела ужасную фигуру, рвущую крюком тело ребенка, от паха и почти до глаза. Ребенок отбивался и боролся. Ребенком был Джесси, превращающийся в рыбу, которая не могла уплыть.

Перл подняла пальцы к лицу. По стеклу теплицы ползали светящиеся жуки. Их тела раскалились изнутри. Они ползали крест-накрест, так и сяк, во всех направлениях, появлялись и исчезали, начинали быть и тут же пропадали. Перл поднесла пальцы вплотную к лицу и увидела, как ее руки плывут, освещенные пепельным светом.

Она увидела охотника, ставящего силки, и ребенка, бегущего к ним: оббежал первый, задел второй, затем упал, и что-то щелкнуло в детской душе. Ребенком был Трип, он поднял взгляд, и глаза его были зелеными и выпуклыми, точно толстые мухи.

Ужас, ужас. Перл не могла перевести дыхание.

– Перл? – дверь открылась, и она увидела Томаса. – Перл, что ты делаешь? Где дети?

У Перл стучали зубы. Ее тело словно погрузили в лед. Ее тело вдруг посинело, и застыло, и отяжелело от холода. Воздух, который она силилась вдохнуть, был словно кипящий суп, вливаемый ей в глотку. Томас подошел к ней. Он казался расцвеченным насекомыми. Под его ногами хрустели мертвые стебли. Он помог ей подняться и отвел волосы с ее лица. Оно было чумазым и влажным. Она плакала. Он поцеловал ее.

Она не отстранилась. Его твердый язык был так непривычен ей. Он прижал ее к себе. Она подумала: что он почувствовал при этом? Когда ее груди прижались к его груди. Расплескались по его груди, словно кишки, выпадающие из брюха животного, и соски терлись об него своими слепыми глазами… Настолько различны мужчины и женщины. Как сырое и вареное. Как влажное и сухое. И даже больше.

Как-то раз, когда Питер и Трип сидели на крыльце, она услышала, как Трип сказал ей: «У дяди Томаса нет пипки, Перл…» Но он сказал, конечно же, не «пипки», а «кепки». Ребята сидели в кепках.

Ее челюсти заныли от поцелуя, но она не двигалась, не противилась. Зачем он целовал ее? Она не могла ответить ему. А он думал, что могла? Он провел рукой по ее маленьким грудям, по ее мальчишескому животу. Когда-то она полагала, что он здесь главный, что он за все отвечает, но это было не так. Никто не отвечал за то, что здесь творилось. Ее руки свисали вдоль тела. Его мужской рот целовал ее. Ее наполнялся слюной. Она делала это неправильно. Она чувствовала возбуждение и злость. Она забыла, как делать это. Но такое забыть невозможно. Можно просто расхотеть. Она смотрела, как он целует ее. Она словно смотрела с огромного расстояния, из другого времени, как целуются эти двое, словно она проснулась в прошлом сне.

Он запустил руку ей под платье, его пальцы оказались между тканью трусиков и влажными губами и протискивались внутрь. Ее колени начали сжиматься, но он поймал ее и мягко опустил обратно на пол. Она вдыхала потаенный запах, землистый запах. Ее тело ощущало наслаждение, но не ее разум. Ее разум в ужасе несся прочь, спотыкаясь, как горбатый ребенок. Она увидела маленьких животных на столе, стоящих кругом, неразрывно. Что за сорванцы они были. Дети Эммы, что за ангелы… Их наполнял восторг от своей тьмы, своих глаз, глаз животных, каждого из них, от улыбок на их лицах, улыбок на лицах подменышей.

Она была на спине. Он убрал свое лицо от ее и зарылся ей между ног. Он подсадил ее, закинул ее ноги себе на плечи и стал водить языком от свода клитора до самых ягодиц. Она съежилась под ним, словно бумажный стаканчик в огне, и, подобно горящей бумаге, раскрывалась, становясь податливой, и поднималась, истлевая.

Ее промежность трепетала, содрогаясь от ласково-грубых атак его языка. Затем он отстранился и снова прижал свой рот к ее рту, вдавливая ей в губы ее собственный запах, болотный, лунный. Она содрогнулась, ощутив, как ее рот наполняется ее соками, вдохнула его дыхание и почувствовала, как деревенеет в преддверии оргазма. Но затем вдруг, не успела она кончить, как в ней словно лопнула пружина. И она застонала от отвращения. Она когда-то так отчаянно пыталась быть нормальной. Но быть нормальной – это как держаться за шарик, шарик мира, такой ненадежный и полный ничтожных секретиков и страстишек. Она отпустит его. Это ведь так легко.

Теперь он обхватил руками ее голову, отводя ей волосы, пытаясь ее успокоить, говоря какие-то слова. Его голые мускулистые руки держали ее, но все, о чем она могла думать, это о костях в его руках. Она стала бороться. Хлипкий стол дрогнул, но устоял, маленькие животные дрогнули и полетели врассыпную, совершенно беззвучно. Она металась по сторонам, ее губы нашли его руку, легко державшую ее шею, она поймала ртом его руку и укусила со всей силы, впиваясь зубами в тяжелую плоть, до самой кости. Он, закричав, скатился с нее, и она поднялась на ноги и побежала.

Снаружи деревья шумели как водопад. В вышине вспыхнула молния, осветив купол небесной пещеры.

Перл пыталась отгородиться от всего, кроме луга, по которому бежала. Луг поднимался к невзошедшим звездам. Ветер владел временем, которое ему вечно бросали, и толкал его ей в лицо. Ветер толкал память голосов памяти о детях со дна ее сердца.

Смотри на меня, Перл! Я могу коснуться дна. Могу коснуться дна бассейна!

Разве небо не похоже иногда на пещеру, Перл? Ни за что не хотел бы упасть в нее. В Англии как-то раз одного человека опустили в дыру под названием Элдонский провал, на глубину семьсот семьдесят футов, и когда его вытащили, это был безумный маньяк, и он умер через семь дней.

Не уходи Перл ты всегда пытаешься уйти слушай земля как мы можно услышать как она дышит слушай он выпил всю воду он съел все мыло и умер прошлой ночью с пузырем в горле ты будешь жить но я умру если смогу я вернусь к тебе к тебе к тебе люблю тебя Перл закинь меня за скалы и я полечу я не заплачу кто эта дама с крокодиловой сумочкой она плохая она хорошая она ты Перл раньше мертвых хоронили в деревьях но животные спускались снизу и поднимались сверху Мирись с Покоем они на самом деле не уходят когда делаешь это вот так наоборот знаешь такие наливки где внутри висит фрукт это ужасно персики груши лунный кролик Тимми любит мед пчелы жалят его и жалят но ему все равно и смотри на Питера ему приснился сон что дерево весной выпустило перья вместо листьев он говорил тушка вместо подушка ты ведь помнишь и говорил олени вместо колени да никогда он каждый час изобретал его лицо белое как бассейн курящийся утром ты знаешь что Дьявол плачет из всех шести глаз вот красивая этикетка на ней английская королева Перл ты будь нашей королевой а мы твоими подданными мы останемся здесь навсегда один раз я обмочилась в постели мне снилось я волчица я видела луг как видела бы волчица это было мило я ничего не знала о себе говорят если волк тебя описает ты должна идти за ним куда он ни пойдет расскажи нам сказку расскажи нам про Сэма смотри на этот помпезный закат разве он не помпезный один раз я видела морского конька мальчик нес его в ведре один раз я видела как Мириам заходит в дом над которым висит знак омара да она ходит к медиуму в городе это зеленый дом цвета тамале Мириам говорит с ней она собирается дать Мириам поговорить с Джонни мне прикольно Перл смотри на мой зуб разве не прикольный зуб смотри на те часы они пытаются показывать время Дядя Томас говорит что Время это Тигр который ест нас но что мы тоже Тигр я расту как растет свет видишь твое сердце такое большое какой большой кулак ты можешь сжать он говорил тиляло да никогда не говорил такого не было таких слов он знает откуда мы пришли и куда идем и как вернемся по другой дорожке много дней спустя мы о тебе позаботимся Перл мы любим тебя пей это вино чудесная вещь вино чудесный момент когда вода взглянула на своего Творца и зарделась как сказал Мильтон если бы Трэкер убил своего папочку призвал бы его Бог назад пришлось бы ему ходить в школу Перл у тебя глаза с такими тонкими трещинками у Эммы были такие глаза тонкие трещинки сквозь которые падал солнечный свет пылая падая а правда что тот горизонт говорил с тобой Эмма была милой она их тоже любила она могла быть красивой она могла быть кем только подумает кто мерцай мерцай звездочка ты то что ты говоришь Шелли говорит она думает назвать нового малыша Мерцай неважно что это она становится слишком старой для таких вещей взрослые старятся становятся типа мягкими и гнилыми ты не думаешь они становятся гадкими ударь его камнем Тимми мыслящий камень сделай из него лапшу у камней тоже есть мысли только ворчливые у всего есть мысли листья дискутируют о разложении а вода рефлексирует об ассорти из рыбы это правда но взрослые гадкие они едят мясо они бьют тебя во сне они говорят то во что не верят Дядя Томас взял Джонни в лес наказать его эта хорошенькая Перл но не эта нет не покупай это видишь птичку в углу где адрес импортера птичка с горем в клюве не надо давай возьмем эту домой с нами Перл останься с нами будем только ты и мы

Перл уставилась в бассейн, на тело, плававшее там. Это была Шелли, ее длинные волосы разметались и струились. Вода колыхала и мягко качала ее подогнутые ноги. Ее голова стучалась о решетку под доской для прыжков.

«Они умирают, – подумала Перл. – Они умирают, а я ничего не могу поделать».

Перл коснулась холстины доски для прыжков, а затем, в нелепом спазматическом порыве, стала трогать свои губы, и зубы, и глаза. Вода была темной, неустойчивой, но сокрушительной, а тело другой женщины легко качалось сверху.

Перл подумала, что скажет Линкольну. Линкольн что-нибудь сделает. Он подышит ей в рот. Она уплывет, смеясь. Родится ребенок, точная копия отца.

Перл побежала по траве к сауне. Дверь была открыта. В воздухе был пар. Она увидела Линкольна на полу, скользком от влаги и волос. Один глаз был вдавлен. Другой шелестел как бумага. Он дрожал в глазнице. Глаз в темноте, уже исключенный из мира. Она увидела его мертвым, кровь вокруг рта, как широкий лиловый цветок. Все виделось отчетливо в жарком воздухе. Цвет полотенца, которым труп обмотал свои чресла. Запах кедровой древесины, цвет папоротников, росших из трещин в душевой кабинке. Пестрая ящерица на черном камне держала во рту остатки другой ящерицы.

Перл увидела откинутую ногу Линкольна, грязные следы на плечах, саркастичный язык застыл, высунувшись между неподвижными губами, язык, этот красный заостренный орган, опасней любого штыря, непроизвольно тянулся к ржавой кабинке. Перл посмотрела на студень мертвого глаза. Он сделал свое дело. Смерть – это дело, как любое другое, которое человек заключает с себе подобными. Он казался прозаически литым, сухим, красным, пухлый прыщ на его заднице. Перл вспотела. Это было ужасно. Но были вещи поужасней. Перл их знала.

Перл увидела следы в длинной влажной траве, ведущие от двери к деревьям. Она услышала оттуда детское нытье, приглушенную ругань, и увидела, что темный край деревьев сместился вперед оттого, что они прошли там.

Заросли были, словно темное кружево.

Она увидела, как дети продираются сквозь заросли.

Она увидела их, очертания их одежд, симметрию их покроя. Она увидела их сверкающими точками нетленности, словно звездочки, только сейчас зацветшие на небесах.

Она увидела себя бегущей параллельно детям к дому. Ее усталые ноги барабанили по земле через новую ночь, продолжая хранить ее секрет. Упала звезда, оставив за собой дыру. Дом сверкал огнями. Пахло мышами и пролитым алкоголем. Неужели она раньше этого не замечала? И невидимые бревна, никогда не высыхавшие. Она слышала тяжелое дыхание детей в ручье позади нее. В доме свет горел во всех бессчетных комнатах, комнатах, которые построил Аарон, чтобы отгородиться от тьмы. Там тоже мог кто-то жить. Он построил эти комнаты своими руками, напуганный плотник, одна дверь повторялась снова и снова, ведя к другой или преграждая путь, в прошлое, на сотню лет назад, выполняя эти необратимые действия прошлого, составляющие память, из которой сделано время.

Небо беззвучно раскололось, разбилось, как яичная скорлупа. На миг Перл подумалось, что она могла бы увидеть, что там. Она подошла так близко… но она не хотела ничего выдумывать. Она не станет жульничать. Слишком поздно для этого, и она слишком далеко зашла.

Она достигла крыльца. На мокрых досках лежали листья. На плетеной качалке валялся детский свитер. Она вошла в дом вместе с ветром, зашелестевшим цветами в вазе. Она увидела Мириам. Сперва Перл успокоилась. Она подумала, что должна рассказать ей, и увиденное повисло шаром в воздухе между ними.

Она подумала, что скажет ей.

Она успокоилась, увидев ее, узнав теплые карие глаза, скорбное лицо, кормящие руки, знакомую юбку с лунатичными историями.

Играло радио. Оно вторгалось в мысли Перл. Говорил диктор с гундящим заговорщицким голосом. Радио было совсем рядом, на кухне. Она выключила его. Радио щелкнуло.

Звук был такой, как когда на нее смотрела старуха. Перл его слышала раньше. В голове у нее проплыла пелена – и снова поднялась, щелкнув при этом. Как когда открывается дверь.

Она услышала детский плач.

– Это Энджи, – сказала Мириам.

Она ковырялась с духовкой. Кажется, духовка барахлила.

– Ты бы пошла посмотрела, что с ней.

«Я должна сказать ей, – подумала Перл. – Я скажу ей правду об этом доме. Этот дом у нас в умах. Правда очень хитро отделена от Жизни».

Она прошла через кухню на звук детского плача и нашла Энджи в библиотеке, застрявшую под диванными подушками. Энджи вопила так, словно что-то разрывало ее изнутри. Она протягивала ручки к Перл.

Перл подумала, что ее беспокоят больные ножки. Она взяла ее на руки и почувствовала сквозь платье влажную тяжелую попку. Платье было длинным, вечерним, в красно-белую клетку, с большим ярким бантом спереди. Перл поцеловала волосы девочки, резко пахнувшие, и качнула ее на руках.

Энджи перестала кричать и стала спокойно смотреть в лицо Перл.

«Они оставили нас, да? – подумала Перл. – Нас двоих».

Она взглянула в невинное и не винившее ее детское личико.

Девочка затихла, но дышала с усилием. В комнате было тихо. На душе у Перл полегчало. Она подумала, что они будут винить ее. Но это неважно. Разве это важно?

«Поищи, – говорила Мириам, – я хочу, чтобы ты поискала».

Детей, говорила она. Их нигде нет. Положи, пусть лежит, говорила она. Волосы Энджи намокли от слез, как тряпка. Перл выжимала их руками. Девочка снова заплакала. Перл не могла успокоить ее.

«Они прячутся, – говорила Мириам. – Шутки шутят над нами».

Еда холодная. Темно. Начинается дождь.

«Она наверно не в себе, так плачет. Подогрею ей молока, – говорила Мириам. – Они напугали ее. Не знаю, что на них нашло, устраивать такое».

«У меня сегодня свой казус, – говорила Мириам. – Та женщина мошенница. Просила больше денег. Я ей столько уже дала. Больше дать мне просто невозможно. Она сказала, что видела, как мой Джонни плачет и убегает от нас, потому что я солгала о такой мелочи, как деньги. Она сказала, я сделала самое плохое на этом свете. Я предала веру ребенка. Она велела мне уйти. Она меня так расстроила. Я думала, она меня арестует».

Мириам побледнела. Рядом с глазом у нее задрожала коричневая венка. Она подняла руку и коснулась ее. Рука была очень белой, слишком белой, точно шея лебедя.

«Иногда я думала, что чую его глаза, – говорила Мириам. – Петельки такие яркие, вокруг сердца обвивались. Но теперь она говорит, он больше не посмотрит на меня. Он отвел глаза».

Перл услышала, что пошел дождь. Она услышала зеленые листья, лежавшие на земле, один на другом, и дождь, падавший на дождь. Ей было слышно, как дождь падал на лица детей, словно на ракушки, обращая их вспять, как бы окукливая, переводя.

«Сделаю-ка еще чашку чая, – говорила Мириам. – Я что-то никак не успокоюсь».

Она ушла. Энджи хватала Перл за лицо.

– Ну, ну, – сказала Перл непроизвольно.

Девочка моргала. Она скривила губки, смеясь.

В комнате пахло духами, и готовкой, и дождем. И над всем доминировал запах алкоголя. Перл оставила Энджи на кушетке и пошла к бару, где налила себе стакан джина.

Она снова склонилась над Энджи. К горлу у нее подступила кислота. Платье девочки спадало на ножки. Перл подтянула его. Ножки Энджи были усохшими и волосатыми и кончались острыми коготками. А между ножек у нее свисал толстый хвост цвета щавеля, в золотистую крапинку. Живот был крапчатым и плоским.

Перл взяла Энджи и пошла наверх, в свою комнату. Весь свет горел. Все было на месте. Она устроила кроватку для Энджи, составив два стула, затем медленно разделась и надела ночнушку. Ночнушка висела в задней части шкафа много лет. Перл ее редко надевала. Она была белой, с кружевной каймой цвета лосося. Она закрыла дверь и стала медленно пить джин.

Довольно скоро она услышала, как дети мягко скребутся за дверью.

– Перл, – сказали они, – где все? Они прячутся? Где ты?

Я здесь, сказала она.

Однажды она подумала, что сошла с ума и что может выздороветь. Она подумала, что должна стать собой. Но не было никакой «себя». Были просто сны, которые ей снились, сны, готовившие ее к сознательной жизни.

– Выходи, Перл!

Не сейчас, сказала она.

Дети тоже жили своей жизнью, новыми формами, которыми свершится будущее.

Она пила джин. Она была самой пьяной на свете. Внутри она купалась в хрустальном свете. Она выключила лампы. И зажгла две свечи, вторую от горящего фитиля первой. Она смотрела зачарованно на свой простой жест. Затем она задула свечи.

Теперь снаружи нее была тьма, напоминавшая ей о хрустальном свете внутри. Она закрыла глаза. Дети ушли. Она была в потерянном и пьяном ковчеге. Без весел, паруса, без руля…

Затем они вернулись, перешептываясь.

– Перл, Мириам на кухне. Она лежит на полу. Она не шевелится. Лицо у нее прикольное. Все такое перекошенное.

Они надавили на дверь. Задрожала дверная ручка.

Стакан был почти пуст. Она никак не решалась допить последние капли, по-настоящему осушить стакан. Она держала его обеими руками. Она подумала, что только вина имеет значение.

Не сейчас, сказала она, я сейчас не могу.

– Что нам делать с Мириам? Она не знает, что поручить нам. Ашбелу страшно. Фрэнни страшно.

Их голоса были тяжелыми и размытыми.

Перл подумала, что в смерти мы не люди, и ничего не нужно знать.

Она была в потерянном и пьяном ковчеге. Разум ее дрейфовал туда-сюда, погружался и всплывал, как в воде, вызывая тошноту.

Все будет в порядке, сказала она.

За окнами свистел ветер.

– Перл!

Сейчас иду, сказала она.

Они затихли. Они ушли. Перл сидела в темноте, но, держа в руках стакан, она удерживала последний свет и чувствовала внутри себя утро.

Энджи сопела и ворочалась во сне.

Когда-то они были детьми, прирученными годами и ее смущением. Но теперь они стали свободны, и в этой свободе была перемена и бесконечное перерождение. Причина этой свободы была в ней. Семь лет назад она принесла сюда средство перемены.

Отважиться и прыгнуть! И упасть. Шутом. Собакой.

Щит ее ума отъезжал.

Она подумала, что дух – это животное. Это дух, который знает Бога. Это Его любимец, Его мечта, освобожденная от Его воображения. Тень Иисуса и тень Дьявола давным-давно уложили отдыхать, бок о бок, в одной общей смерти, но дух – это подменыш. И он вечно претерпевает бесконечные и неотвратимые преображения.

Она подняла стакан, и допила, и почувствовала, как ее забирает, вливая в себя, неимоверная волна, готовая схлопнуться, вот-вот готовая начать свое долгое триумфальное падение…

Мир стал казаться красным. В волне было небо, и она увидела большущего сокола цвета вина, слетающего с этого неба, держа кролика в своих безжалостных когтях, не знающих милосердия.

А затем – черным, и волна растворила черную комнату. Доски пола на шпильках черные, одинокая муха, утонувшая в темном стакане, занавески, черные на фоне ночи, как мерзкие ангелы, черная маленькая форма на стуле.

Затем – белым. Славным это казалось. Она тихо легла, глядя. Галактики энергии опустошали свет. Но затем из него возник вой. Сила жизненной бесформенной волны отпрянула и убралась в этот испуганный крик.

«Сука!» – это было слово Томаса. Сука сука сука.

Из этой волны – его тень с ее мужским ртом, раскрытым на нее, бранящим ее, хватая ее волосы одной рукой, накручивая их на свой кулак, а другая рука ударила ее по лицу, запрокинув его, и она почувствовала, как мягко ломаются косточки в этом лице, этой женщины, так давно.

Была авария. Стакан упал звездами. Ветер бил ее по ушам, как крыльями, большущими худющими крыльями. Перл закричала.

«Сука! – вот это слово. – Чокнутая!»

Она кричала, потому что та, кем она была, должна была кричать. Та, кем она была, больше не будет не кричать. Она собиралась умереть, и что тут поделаешь? Ничего тут не поделаешь. Человек, пытавшийся избить ее до полусмерти, пока она не умерла, ударил ее кулаком, и она почувствовала, как все стало плоским. Он говорил с ней. Он хотел, чтобы она знала, почему ее наказывают. Он держал ее за волосы и отвешивал ей оплеуху, а затем ждал немного, словно хотел, чтобы она поняла это, а затем отвешивал новую оплеуху. Это было больно. Она закричала. Она только что родила, несколько дней назад, и у нее еще там болело. Она родила много деток, и все роды были трудными, но она любила их всех. Это было ужасно, что этот человек бил ее сразу после родов, когда ребенок был рядом с ней, наверно в ужасе, наверно рыдая, хотя она не слышала в таком гвалте.

Человек толкнул ее на пол, и она попыталась отвернуться от ребенка, но ребенка там не было. Она падала, но, наверно, ребенок упал дальше. Она закричала.

Она увидела детей, столпившихся в дверном проеме.

Она увидела их за миг до того, как они ворвались в комнату и повалили на пол человека. Первым был малыш с круглой темной головой. Он накинулся человеку на шею. Плоть вздулась между его зубов.

Другой погрузил свое длинное лицо человеку в бок. Другой верещал и выдирал ему глаза.

Кровавый туман застлал Перл лицо. Они разрывали его. Они его грызли. Держали. Кто покрупнее, сидели на его груди, колотясь ему в грудь челюстями с глухим звуком. Она увидела оголенную желтую кость, оторванную руку. Последним усилием воли человек оттолкнулся от пола, приподнявшись на несколько футов. Его лицо повернулось. Перл его увидела. По нему текла кровь. Глаза были закрыты, губы – изорваны. Затем лицо исчезло. Под взмыленными головами.

Перл видела, что конец близок. Она посмотрела на эту свирепую, ревуще-невозможную сцену и приняла ее. Она увидела животных, их рты, полные мяса, вечное, потребляющее тленное. Она слышала тишину вокруг их всех, тишину утихшей бури. Тишину без криков, рева или плача. Только шевеление и насыщение этих смешанных монстров божьей бездны.

Перл болезненно поднялась на ноги. Ее ночнушка была изорвана. Она потрогала свое опухшее лицо. На пороге комнаты она увидела старуху, костлявую старуху, державшую Сэма на руках. Она была сильнее, сильнее, чем, вероятно, можно было вообразить. Однажды жил-был ребенок, который захотел убежать. Однажды жил-был ребенок, который захотел стать настоящим. Однажды у нее был ребенок, который не был ее. Он никогда не был ее, он никогда не хотел быть человеческим ребенком, как она давным-давно выдумала это.

Но вот они все.

Она вспомнила ночь, когда все умерли и собаки бегали вокруг нее. Но, конечно, умерли не все. Нельзя жить в мире, где умерли все.

Она вспомнила ночь, когда она упала. Было тепло, как этой ночью, и случилось что-то ужасное, как этой ночью. Был ребенок, который так и не нашелся.

Старуха смотрела на Перл издалека. Ее лицо никогда не было сдержанным, но всегда имело сердитый вид. Но теперь было не так. Старуха больше не сердилась на Перл. Перл получила прощение. Старуха больше не летала вокруг Перл у нее в уме, сердясь на нее из-за ребенка, летая кругом в уме Перл на ужасных крыльях. Старуха получила то, что Перл называла Сэмом, и была готова покинуть ее. Она оставляла Перл остальных. Она не оставляла Перл одну. Перл получила прощение. Перл больше не было.

Наружу, прочь от остова внутри. За ней последовали остальные. Она припала к сырой земле, которую так часто видела Перл из своей комнаты, из цветочного шезлонга у окон, где она лежала и пила. Теперь она стала этим видом, она стала пьяным видением, едва намеченным в темноте, зачаточным телом сна, который наконец-то вспомнили во всех подробностях.

Она припала там к земле, и они прижались к ней, тепло ночи в их шкурах. Она оглядела густую меховую оторочку над их глазами, их твердые черепные коробки. Она вдохнула различные запахи от их кожи, ощутила их черные зубастые челюсти. Они терли кислые изгибы своей кожи своими шершавыми языками. Они мягко расчесали ее спутанные волосы своими ногтями. Воздух был спокойным и свежим. Слышно было только дыхание животных в летней ночи. Животных, которые назывались детьми.

Животные, словно цветочки, в набедренных повязках корешков.

Животные, словно звездочки, со своими мигающими прошлыми жизнями.

Животные – часть одного большого животного, Бога, чье сердце стучит и никогда не сбивается.

Была летняя ночь. В женской, детской, животной домоформе Бога всегда было лето.

Пыыыыырл Пыыыыырл моя очередь дай я дай я! может он как киборг не плачь Трип читал о них давно он говорит они будут использовать мозг чтобы летать мозг нерожденного ребенка идеально подходит чтобы использовать на беспилотном в остальном летающем корабле он сможет следовать куда угодно он сможет знать что угодно когда он улыбается дождь прекращается во всем мире это просто зеркало там все жирное такое жирное что можно на нем писать мир происходит сразу везде разве не здорово не здесь тут мрачно Перл и к тому же пусто был нанесен урон их здесь нет нет правда ты здесь единственный человек и ты с нами другие живут в безумном мире среди незнакомцев ты помнишь эту борьбу за любовь за еду за безопасность правда не тревожься мы никогда тебя не предадим был типа взрыв Трэкер схватил первое что смог это была книга по метопоскопии представляешь там была картинка голой женщины она была вся в родинках дай я моя очередь кормить Перл сегодня вечером его инициал меж звезд у Джейн глисты она ест слишком много цветов слушай этот шум так вот это старый шум потерялся от подземной реки потерянный вовне был найден внутри счастлива отожми тряпку и наложи ей на запястья ей это нравится виноград во сне значит детей надень на нее эту блузку если ей холодно нет другой больше нет Перл она расползлась Мириам собиралась пришить ее кусок к одной из своих юбок но не смогла ничего не нашлось прошить ткань падать во сне значит детей на ночь мы заползаем в голову это не так уж плохо там уютно и темно она спит у Фрэнни руки миниатюрней чем у любого существа в округе она может открыть что угодно лицо что ощущают наши руки это лицо уже не наше а все же ощущение то же видишь? спой ей песню которая ей нравится ну знаешь у меня совсем нет слуха мне медведь на ухо наступил гимн оххххххх он идет со мной говорит нет она его не хочет он не был таким уж большим но иногда казался большим охххххх Трэкер перестань ты такой гадкий да Перл ты нас знаешь лучше всех ты видишь нас такими какие мы есть и мы тебя видим нет дождя нет а тебе сейчас мокро один раз дождь лил столько дней что цветы стали расти из машин я тебе погадаю животные по самой своей природе предсказатели как ты знаешь да ты будешь жить здесь вечно с нами дельфины предсказывают ураганы к примеру птицы летящие справа от тебя приносят удачу а ламантины думают они русалки правда-правда Бытие Исход Левит Числа мы дошли уже до Первого коринфянам четвертый раз можно подумать ее это утомляет но ничуть не бывало правда Перл она любит эту книгу и другую то руководство пришедшее с духовкой можно подумать тут возможно как бы эстетическое трение нет-нет все в порядке вот 15 узрите говорю вам тайну не все мы уснем но все изменимся охх да ей нравится этот взгляд на эту улыбку где самый большой в мире бар как думаешь готов поспорить это У Смерти в Атлантик-сити вагон катящийся по променаду Перл не собирается садиться в этот старый вагон так ведь Перл нет это ни к чему мы посадим картошку весной Питер сможет делать водку это легче для желудка охх она думает это прикольно разве это не прикольно Перл да это правда ламантины думают они русалки потому что моряки им так сказали нет еще не весна тебе холодно тогда мы не можем ближе Перл мы так близко как только можем что ты говоришь малявке ей только год нет Перл твоему сердцу не может быть холодно это просто поэзия почему весовщик сердец мертвых с головой шакала с днем рождения вот что надо сказать это шутка Тимми она хочет чтобы ты скорчила рожицу охх такая свирепая это лицо что ощущают твои руки представь себе браконьер стреляет в Тимми с вертолета бедный малыш Тимми он до полусмерти напугался звук был ужасный и другой человек тот что приплыл на лодке с луком и стрелой и стрельнул в Трэкера у того человека было лицо как жопа с ним было правда что-то не так лица когда твои собственные это сложные материи у Трипа например эта плешь где волосы не растут плешь которая в форме лица мальчика такого особенного думаешь ему снится что-то свое этому лицу мальчика? во сне ты знаешь сокровище погребено во тьме в которую идут все твари мы здесь в безопасности Перл и там тоже эта часть особая теперь моя очередь расчесывать волосы Перл какие они длинные какие красивые да красивые ваистену не просто каштановые невозможно определить их цвет на самом деле столько цветов в такой неразберихе что кажется они вообще без цвета когда Ашбел был мелким и находил красивое место ну знаешь дуб в котором можно стоять или сломанный мостик над топью ему всегда надо было посикать он так делал когда был ребенком видя воду мне хочется чтобы когда мы видим что-то мы могли бы также чуять вкус и осязать и обонять чтобы это было все сразу разве это не сберегло бы время полагаю это происходит на астральном уровне нет конечно у нас все время в мире и даже будь это не так мы все равно были бы как сейчас все мы здесь с тобой счастливы с днем рожденья а как там Питер смотрел там порыскал вчера бардак полный в книгах грибок ядовитый и пауки повсюду двери не закрываются они разбухли открытыми и там лужи и ночные бабочки любого цвета на чем они сидят все поломано ничего не работает картины расплылись как волосы Энджи мы туда может пойдем зимой когда все заледенеет и разгуляется но сегодня солнце классное чуешь солнце слова что они говорили стихли на стороне говоримого человеческие существа но за пределом говоримого начало мира Перл Перл? она это знает а что ты просто знаешь это разве нет конечно дом теперь сплошь грязь и кости Питер сказал он мертв ну он свое пожил у Перл самая медленная улыбка разве можно не любить как она растягивается Питер ходил по крыше весь воздух оттуда вышел так казалось дети ушли не плачь ты снова ее довел до слез не плачь чуешь солнце сейчас лето ты говорила выпивка давала тебе чувство лета круглый год не ну что-то похожее ночь и вода как будто одинаковы вот почему Джесси никогда не возражал против темноты если обнимешь его утонешь всегда было трудно выражать ему нежность но в своих снах он любим в своих снах он ребенок которого качают кач-кач но теперь у нас день небо белое как хлеб все что усвоишь запомнишь мало-помалу из всех наших лиц выглядывает лицо незнакомца это все время случается она хочет больше про дом ну хорошо дом ну ты можешь представить что осталось крыльцо осталось и дымоход и лестница поднимается там пахнет газом запах ничего так смотри на ту лодку с сизым парусом у нас когда-то была такая с парусом так же поблекшим прямо под цвет твоих глаз Перл перламутровый парус прекрасный все же день скажи лодка совсем не движется небо белое море как шелк это лето ну ты могла бы заглянуть в окна как трава она разрастается на пустырях ты могла бы видеть что видит трава вроде как смотреть сквозь вуаль почти то же самое взрослые люди уходят они пройдохи на них нельзя положиться они уходят устройства их костей завершены прижмись к ней она этого хочет да мы здесь Перл с тобой ночью и днем месяц и год бегаем вместе и отдыхаем здесь в нас в этих формах что нам даны мы в них счастливы ты ее царапаешь слезай и оботри ее немножко ей жарко леска тянется от великого верха до великого низа Джесси знает мы все знаем огонь в дереве как говорится целое не похоже на свои части жизнь все-таки не состоит из отдельных моментов и Аарон не был ничьим отцом как ты сказала и все же без его присутствия те жизни не могли бы войти в нас да он пострадал за нас судьбиной смерти вот как это случилось она хочет знать это ее ничуть не утомляет ну это случилось постепенно ну ты видела мы никогда не видели ее но мы сами знали как надо она была безусловной для нас с ним мы играли это было несложно ты показала нам как начать однажды был ребенок да прикрой то место где она поранилась она иногда жует себя я думаю однажды был ребенок который путешествовал с бабушкой которая не хотела его отпускать иногда эти двое перемещались как птица в небе а иногда они передвигались по земле как дикие твари а иногда путешествовали по-человечьи но внутри каждого был другой внутри женщины был ребенок которого она не хотела отпускать а внутри ребенка было животное подменыш который был вечным когда они казались вылитыми людьми в виде ребенка в виде старухи они были этими другими тварями по одному летая на крыльях как птица летает по каналам что тянутся и дрейфуют между жизнью и смертью или бродя как животное бродит по гребням и через пещеры что соединяют одно чувство бытия с другим они пришли сюда да ты принесла их она плохо слышит сам видишь охлади опять эту тряпку как красиво лежат ее руки на коленях словно пустые перчатки ты ушла но ты вернулась и они пришли с тобой мы играли с ним он был как мы чем дальше тем больше он должен был быть как мы ты сказала а мы как он да мы ели мы спали мы беззаботно играли мы были в путешествии ты раньше боялась мы это знали простых вещей детей их игрушек часов машин с их запечатанными глазами воду говори монотонно и спокойно да мы с тобой ты знаешь мы тебя любим говори спокойно и ритмично и мягко насос экран закрытую дверь еду на тарелках руины которые остались от дома скорлупу мы там больше не живем природа щедра и бесчувственна сердце бессердечности ничто не длится и не цельно все постоянно меняется это случилось постепенно сперва с глазами а затем наши тела перестали быть гладкими и безволосыми мы опустились упали на четвереньки наши головы были счастливы правда мы знали это можно сделать и мы сделали как раз как ты думала наши враги были побиты наша голова была как нижняя палата тоже смуглая за миг за мерцанье кристалла мы изменились дети пропали но стали мы за секунду твоего крика не тяни слишком долго она хочет свернуться клубочком ну-ка помоги ей взяться за наши спины она легкая как перышко глянь какую славную еду нашел Трэкер нет даже не куснешь? разжуй немножко для нее ну вот другое дело так-то лучше потерянное вовне было найдено мы твои любимцы и защитники круг замкнулся и мы там с тобой вот и все теперь тихо для твоих мыслей нет слов Перл для нас нет слов слова отступают Пыыыыырл