Принцип неопределенности

Пробный пуск коллайдера состоялся в ночь на четверг, 15 марта. Почему ночью? Потому что проверка всех систем закончилась в девять вечера, и никто — даже Вольфганг Хенце по прозвищу Ленивец Вольф — не хотел ждать до утра. Запустили, прогнали по кольцу пару десятков раз встречные потоки ядер свинца на не очень большой для начала энергии, зафиксировали результаты столкновений, возникшие ливни, все работало штатно, и сотрудники отправились по домам с осознанием хорошо проделанной работы и предчувствием будущих интересных событий.

Событие действительно произошло, но не сразу и даже не вскоре — через два с половиной месяца. С пуском коллайдера никто это событие не связал, да и с какой стати?

В половине второго пополудни 29 мая в кафе «Быстрый протон», что на углу улиц Эйнштейна и Ферми, напротив входа в Институт высоких энергий при Стэнфордском университете, вошли двое мужчин (время зафиксировано камерами наблюдения). Оба были физиками и работали в Институте: один (доктор Лоренс Кольбер) был высок, худощав, носил короткую шкиперскую бородку, говорил быстро; казалось, не успевал угнаться за собственными мыслями. Второй (доктор Джакомо или, как его называли коллеги, Джек Пранделли), сверстник и давний коллега Кольбера — среднего роста, среднего телосложения и обладавший множеством других среднестатистических характеристик, был тем не менее выдающимся специалистом по квантовой космологии. Физики заняли свободный столик у окна, Кольбер заказал свиную отбивную, салат, кружку пива и чашку крепкого кофе, а Пранделли удовлетворился омлетом и тем же кофе, только послабее. Обсуждали коллеги не физику, а недавнее выступление в кампусе знаменитого скрипача Рональда Розуэлла, сыгравшего с университетским студенческим оркестром Скрипичный концерт Бетховена и на бис — три каприса Паганини. Во всяком случае, так сказал впоследствии доктор Пранделли, а подтвердить или опровергнуть слова коллеги доктор Кольбер не мог, потому что минуты через три после того, как официант (Бен Шервуд) поставил на столик еду, Кольбер закусил губу, закатил глаза, судорожно прижал обе руки к груди, застонал и сполз на пол, где и остался лежать, не отвечая на призывы коллеги и не подавая признаков жизни.

Естественно, вызвали «скорую», причем дважды: Пранделли с мобильника и Тимоти Дорн, хозяин заведения, — по телефону из своего кабинета. Парамедики прибыли через две с половиной минуты, провели на месте необходимые реанимационные мероприятия, убедились, что доктор Кольбер мертв, и увезли тело в университетский госпиталь, где с помощью самых современных методов врачи попытались Кольбера «оживить», но успеха не достигли. Пранделли, естественно, поехал в больницу следом за «скорой» и оказался первым, кому врачи сообщили печальную новость.

В кафе во время описанного трагического происшествия находилось восемнадцать посетителей плюс двое официантов, плюс бармен, плюс две камеры наблюдения, одна из которых была направлена в сторону, где сидели за столиком Пренделли и Кольбер. Записи камеры в точности соответствовали рассказу Пранделли и двух других посетителей, которых недели две спустя после похорон нашел и расспросил полицейский детектив Сильверберг в присутствии эксперта-криминалиста Розенфельда.

Вечером того же дня Сильверберг с Розенфельдом пили пиво в «Быстром протоне» за столиком, за которым не так давно сидели двое физиков. Сильверберг был недоволен и настроен скептически, Розенфельд — задумчив.

— Зря время потеряли, — бурчал Сильверберг, заедая пиво рыбным салатом. — Во всем тебе мерещится криминал. Здесь-то что? Кольбер умер от разрыва аневризмы аорты и сосудов, Том утверждает это определенно. Что тебя смущает, ты так и не объяснил. Сомневаешься в компетентности патологоанатома?

— Нет, — коротко ответил Розенфельд, разрезая на части большой кусок отбивной.

— Тогда какого…

— Стоп! — поднял вилку Розенфельд. — Том, между прочим, в том же эпикризе утверждает, что аневризма… цитирую по памяти… «имеющая сложный характер, затрагивающий не только аорту, но прилегающие к ней сосуды. Разрыв произошел в пяти местах…»

— Ну и что? Том говорит, это случается, хотя и редко.

— Кольбер проходил обследование в прошлом году, — напомнил Розенфельд. — Никаких проблем с сердцем или с сосудами.

— Том говорит, что и это возможно.

— Да что ты со своим Томом! — рассердился Розенфельд и отодвинул тарелку. — Я не разбираюсь в медицине, но не тебе спорить со мной, когда речь идет о математике. В данном случае — о теории вероятностей.

— Я и не спорю, — благодушно отозвался Сильверберг, приканчивая салат и жестом показывая Бену принести еще пива. — Видишь, поддался на твою провокацию и порасспрашивал кое-кого из свидетелей. Даже запись камеры наблюдения проверил, на что не имел официального разрешения, поскольку никаких…

— Да-да, — нетерпеливо перебил Розенфельд. — Теперь ты будешь по гроб жизни меня укорять.

— Не буду, — примирительно сказал Сильверберг, принимая из рук Бена две большие кружки. — Расскажи лучше про теорию вероятностей. Это из-за нее умер Кольбер?

— Можно и так сказать. Смотри. Тот вид аневризмы, из-за которой он умер, — явление очень редкое, так? Один шанс на пятьдесят тысяч. Обычно аневризму легко обнаруживают при стандартных обследованиях. У Кольбера не нашли ничего, а если ты скажешь, что врачи проявили халатность, я не поверю.

— Не скажу.

— Значит, аневризма возникла не ранее, чем несколько месяцев назад.

— Это невозможно?

— Возможно. Но такая сложная — маловероятно. Это медицинская сторона. Перейдем к психологической.

— А с ней-то что не так?

— В институте говорят, что Кольбер и Пранделли были непримиримыми противниками.

— Послушай, — рассердился Сильверберг. — На что ты намекаешь? Пранделли довел коллегу до того, что…

— Ни на что я не намекаю, — перебил Розенфельд и сделал знак Бену принести кофе. — Но, с точки зрения теории вероятности, естественная смерть Кольбера именно в это время и в этом месте настолько маловероятна, что невольно приходит мысль о чьих-то намеренных действиях.

— Работа в полиции, — заметил Сильверберг, — заставляет тебя даже в перемене погоды видеть чьи-то преступные намерения. Кстати, посмотри, какая туча. Может пойти дождь, хотя синоптики предсказывали солнечный день. Явно кто-то специально…

— Ладно. — Розенфельд допил кофе и поднялся. — Я тебя не убедил, ты меня не переубедил. Если бы это дело кто-нибудь направил мне на экспертизу…

— Медицинскую? — ехидно спросил Сильверберг.

— …я написал бы, что вижу в смерти Кольбера преступный умысел.

— Ты начитался детективов. — Сильверберг тоже поднялся и кивнул Бену, чтобы тот принес счет.

— А тебе просто не хочется разбираться, — буркнул Розенфельд.

Друзья вышли на улицу. Дождь уже начал накрапывать, и они поспешили по машинам. Выезжая со стоянки, Розенфельд опустил стекло и крикнул:

— Поспрашивай Тома о сердечных ядах!

Что ответил Сильверберг и ответил ли вообще, Розенфельд так и не узнал.

Сильверберг не собирался заниматься глупостями; фантазии Розенфельда, по его мнению, только мешали работе. Однако, встретив пару дней спустя Шелдона в коридоре полицейского участка, Сильверберг неожиданно для себя спросил:

— Том, как по-твоему, мог Кольбер умереть от сердечного яда?

Патологоанатом думал в это время о чем-то другом и не сразу сосредоточился на заданном вопросе.

— Э-э… — протянул он, отходя с Сильвербергом к окну, чтобы не мешать сотрудникам. — Какой, прости, Кольбер? А! Вспомнил. Яд? Кольбер умер от разрыва аневризм.

— Я знаю. Поставлю вопрос иначе: мог ли разрыв аневризм быть вызван действием химического вещества?

— С чего это ты… — Шелдон нахмурился. — А! Ты получил информацию…

— Нет, — отрезал Сильверберг. Хотел добавить, что это фантазия Розенфельда, основанная на странном использовании теории вероятностей, но все-таки промолчал: патологоанатом терпеть не мог беспочвенных фантазий.

— Тогда не понимаю… А! Ладно. Теоретически возможно, но вероятность в данном случае очень мала.

— Почему?

— Сердечные и сосудистые препараты действуют быстро или не действуют вообще. Кольбер должен был принять лошадиную дозу прямо в кафе, на глазах у Пранделли. Или Пранделли должен был там же, за столиком, заставить коллегу проглотить десяток таблеток и запить водой. Не говорю о том, что в крови эти препараты легко обнаружить. Надеюсь, ты не считаешь, что я халатно отношусь к своим обязанностям?

— Ну что ты!

— В общем, умерь фантазию.

— Непременно. Подожди, не убегай! В смерти Кольбера есть, в принципе, что-нибудь странное?

— От разрыва аневризмы ежедневно умирают тысячи людей. Ничего странного. Разве что…

— Да?

— Обычно аневризма возникает в одном месте: например, в аорте в результате инфаркта, в каком-нибудь сосуде. Есть брюшная аневризма, мозговая… Необычность в том, что у Кольбера за считанные недели — вряд ли срок был меньшим — возникло несколько аневризм в сосудах в сердечной области. Я обнаружил пять — об этом написано в отчете, и, если ты внимательно читал, должен был увидеть. Разрыв произошел практически одновременно, но гораздо необычнее очень быстрое развитие нескольких аневризм. В моей практике такого не случалось, и в медицинских журналах я о таких случаях не читал. Но даже маловероятные события когда-нибудь происходят, согласен?

— Наверно, — задумчиво протянул Сильверберг.

— Будь я клиническим врачом, непременно написал бы статью в медицинский журнал. Извини, мне действительно некогда.

— Спасибо за информацию, Том! — крикнул Сильверберг в спину быстро удалявшегося по коридору патологоанатома.

— Вот дьявол, — мрачно продолжил он, обращаясь к окну, за которым начали расходиться тучи, и проявилась короткая радуга. — Умеет же этот поганец внушать сомнения…

— Единственный случай в истории медицины? — восхитился Розенфельд. — Стив, ты можешь назначить научную экспертизу этого случая? Иначе я не смогу задавать вопросы нужным людям и изымать информацию.

— Арик, что с тобой? — рассердился Сильверберг. — Расследования нет, смерть Кольбера зафиксирована как естественная.

— Ты хочешь оставить без последствий умышленное убийство?

Прежде, чем ответить, Сильверберг долго изучал висевший на стене постер: репродукцию с картины Дали «Мягкие часы». Разговор происходил в закутке, который Розенфельд называл своим кабинетом. Отдельная комната ему не полагалась, сидеть в общем помещении с девятью сотрудниками, пусть даже их разделяли высокие перегородки, Розенфельд не мог физически: от присутствия чужих людей, мешавших думать, у него поднималось давление. В первое время, когда Розенфельд начал работать в экспертном отделе после окончания Йеля, он сбегал в дальний конец коридора, куда никто не заглядывал и где стояла старая скамья на трех ножках. Четвертую заменял металлический штырь, то и дело падавший, поэтому сидеть на скамье нужно было неподвижно, что не нравилось никому, но вполне устраивало Розенфельда. Не заставая сотрудника на рабочем месте, начальство сердилось и грозилось увольнением. Однако Хантер, руководивший экспертным отделом, прекрасно понимал, что лучшего аналитика, способного перемолоть в голове любую информацию, ему не найти, и несколько месяцев спустя Розенфельд получил в свое распоряжение пустовавшую кухоньку, где когда-то стояли бойлер и кофейник. После того, как на первом этаже открылся кафетерий, кухонька пустовала — просто потому, что туда не вмещались одновременно стол, стул и полагавшийся по инструкции сейфовый шкаф для хранения исследуемых артефактов. Розенфельду Хантер, однако, пошел навстречу, и тот получил кабинет, оставив сейф в общей комнате. В закуток удалось втиснуть второй стул, на котором сейчас сидел Сильверберг, не имея возможности вытянуть ноги, потому что они упирались или в стену, или в колени Розенфельда.

— Почему, — задал, наконец, Сильверберг встречный вопрос, — ты застрял на идее, что Кольбера убили? Только не говори о теории вероятностей, иначе я расскажу о моем кузене Карле, выигравшем в прошлом году полтора миллиона в лотерею, хотя шанс…

— Ты уже рассказывал, — перебил Розенфельд. — Карл спустил свои полтора миллиона за месяц, занявшись рискованными биржевыми операциями и не слушая ничьих советов. В том числе — моего. Если бы послушал, у него сейчас было бы семь миллионов, и он не работал бы младшим менеджером у Скотта.

— Не переводи разговор. Я спросил тебя…

— Это ты перевел разговор на Карла! — возмутился Розенфельд. — Хорошо. Объясняю без теории вероятностей. Ничтожная вероятность — один из факторов. Есть и другие.

— Выкладывай.

Розенфельд принялся разгибать пальцы.

— Первое: Кольбер и Пранделли терпеть не могли друг друга. Второе: Пранделли писал статьи, которые выходили в «Физикал ревю», а Кольбер дальше интернетовских архивов не пробился. Пранделли получил в прошлом году Филдсовскую премию, а Кольбер в научных кругах слывет человеком с очень нетрадиционными, мягко говоря, идеями. Третье: Кольбер был женат неудачно, развелся семь лет назад, и знаешь, к кому потом ушла его жена?

— Неужели к Пранделли?

— Именно! Я видел ее на похоронах, она стояла далеко в стороне. По-моему, плакала, но у меня не было с собой бинокля, чтобы разглядеть…

— А если бы был, ты стал бы при всех пялиться на женщину?

— Бинокля у меня не было, поэтому твой вопрос смысла не имеет. Сам Пранделли, кстати, на похоронах не появился: улетел на конференцию в Капо-Альто. Наконец четвертое: не далее как за два дня до убийст… не смотри на меня, как прокурор на судью… за два дня до смерти Кольбера они поцапались в холле института, десятка два человек слышали, как Кольбер кричал: «За такое убить мало!»

— Это все? — Сильверберг, кряхтя, поднялся и попытался отодвинуть от стола стул, но лишь ударился локтем о стену. — Первое: мотивы слабые. И второе: судя по твоим словам, это у Кольбера были причины, чтобы убить Пранделли, не правда ли?

— Да, — помолчав, признал Розенфельд. — Каждый из мотивов слаб, признаю. Но вместе… Количество переходит в качество.

— А что по второму аргументу? У кого были мотивы? — насмешливо спросил Сильверберг и стал пробираться к двери, наступая то на ногу Розенфельду, то на кабель, протянутый по полу, то на разбросанные конфетные фантики. — Ты по-прежнему не позволяешь здесь убирать?

— Нет, — рассеянно отозвался Розенфельд, не вставая. — Сам навожу порядок, когда нужно. А твой второй аргумент… Помнишь дело Огилви? Мотив был у Нортона, а убил Огилви. И таких случаев…

— Бывает, — философски отозвался Сильверберг.

— Значит…

— Были обнаружены факты, перевернувшие ситуацию. Если это все, что ты хотел сказать, — Сильверберг добрался, наконец, до двери и пытался открыть ее, но мешала упавшая со стола перевязанная стопка старых книг, — я, пожалуй, пойду, у меня еще четыре дела.

— Значит, ты не дашь официального запроса на научную экспертизу? — огорчился Розенфельд.

— Если судья подпишет постановление о возбуждении уголовного дела, то, конечно, потребуется экспертиза. Но поскольку у Винстона нет оснований дело возбуждать, а мои… то есть твои аргументы он сочтет смехотворными, займись лучше уборкой помещения. Хотя бы окно открой, здесь дышать нечем!

— О люди! — воскликнул Розенфельд. — Им непременно нужно дышать, причем кислородом!

Силверберг закрыл дверь со стороны коридора и крикнул:

— Пиво пить пойдешь?

Из комнаты послышалось бурчание, которое детектив засчитал за положительный ответ.

— Ты не торопишься домой, — заметил Розенфельд, когда Сильверберг заказал еще одну кружку и порцию чипсов. — Поссорился с Мэгги?

— С чего бы? — удивился Сильверберг. — Мэгги — идеальная жена полицейского.

— Знаю. Она ни разу не устроила тебе скандал из-за того, что ты возвращаешься домой под утро.

— Иногда, — вставил Сильверберг.

— Иногда что? — с подозрением спросил Розенфельд. — Иногда приходишь под утро, или иногда Мэгги все-таки скандалит?

— Мы никогда не ссоримся из-за моей работы, потому я и говорю, что Мэгги — идеальная жена.

— Что думает идеальная жена по поводу смерти Кольбера? — осведомился Розенфельд. — У нее, насколько я знаю, обо всем есть свое мнение, и не всегда оно совпадает с твоим.

— Ну… — протянул Сильверберг. — Странно, но она тоже уверена, что в смерти Кольбера есть что-то… гм… как она выразилась, «сомнительное и неправильное».

— Видишь, женская интуиция…

— Ах, оставь! Не могу я прийти к судье и заявить, что интуиция моей жены…

— Какие материалы тебе нужны для экспертизы? — спросил Сильверберг.

Он опять сидел в каморке Розенфельда, только теперь благоразумно занял место за компьютером. Вытянул ноги и расслаблено смотрел, как приятель пытался устроиться на стуле.

— Винстон все-таки подписал?

— Я к нему не обращался. У меня есть право заказать частную экспертизу.

— Хорошо! — оживился Розенфельд. — Кроме результатов аутопсии и видео с камеры наблюдения, мне нужны медицинские карты Кольбера и Пранделли. Полные — насколько возможно — их биографии. Допуск с оплатой на сайты, где опубликованы работы Пранделли и Кольбера…

— Эй, какая оплата?

— Ты заказываешь экспертизу, — невозмутимо заявил Розенфельд. — Эксперт должен иметь возможность сделать работу качественно.

— И в срок, — вставил Сильверберг. — Даю тебе двое суток.

— Чем скорее ты предоставишь в мое распоряжение перечисленные сведения, тем раньше я начну и тем быстрее закончу.

— О! — воскликнул Сильверберг, только сейчас представив, в какую попал ловушку. — Я думал, тебе достаточно уже собранных материалов!

— Я этого не говорил, верно? Сколько тебе нужно времени? Трех часов хватит?

У Сильверберга не нашлось слов. Дверью он хлопнул так, что сейсмографы на факультете геологии наверняка зарегистрировали всплеск.

— При чем здесь полиция? — с вызовом спросил доктор Мисимо Такубара, занимавший соседний с Кольбером кабинет. Прежде чем прийти с вопросами к Такубаре, Сильверберг выяснил, что доктор и Кольбер соседствовали пять лет, часто обсуждали проблемы мироздания, над которыми оба работали, дружен был Такубара и с Пранделли, причем неоднократно играл роль связующего звена между ним и Кольбером, поскольку двое этих незаурядных ученых друг с другом не ладили и одно время даже не здоровались.

— Да я просто… интересуюсь, — смущенно сказал Сильверберг, усевшись без приглашения в кресло напротив Такубары. Кресло оказалось очень удобным, но вряд ли кто-нибудь из коллег просиживал здесь хотя бы четверть часа: судя по обстановке и по тому, что узнал детектив, обойдя несколько кабинетов, разговаривать в институте предпочитали, стоя у доски и исписывая ее формулами и числами. — Полицейские тоже интересуются наукой, честное слово. В последнее время я столько прочитал об институте, физике и физиках, что невольно увлекся.

— Понятно, — сказал Такубара таким тоном, что детектив сделал неизбежный вывод: понятно доктору только то, что об истинной причине своего интереса Сильверберг говорить не собирается. — Но вы спросили не о науке, а о моих уважаемых коллегах, один из которых так неожиданно ушел в мир иной.

— Науку делают люди, — назидательно произнес Сильверберг. — Я слышал, что в научном мире кипят порой шекспировские страсти. Конечно, я не настаиваю на своих вопросах и немедленно уйду, если вам этот разговор почему-то неприятен.

Детектив сделал ударение на слове «почему-то». Такубара удрученно покачал головой.

— Понятно, — повторил он, давая на этот раз понять, что намек принят во внимание, и ответит доктор настолько откровенно, насколько позволят его щепетильность ученого и человеческое достоинство.

— Они занимались проблемами, не связанными с работой коллайдера?

Об этом Сильверберг успел услышать в разговоре с молодым постдоком в холле библиотеки. Сам постдок работал в группе, как он выразился, «наиболее приближенной теоретически к изучению физических процессов, происходящих при столкновениях быстрых ядер на энергиях от десяти до пятидесяти тераэлектронвольт». По этой причине постдок относился к «прочим теоретикам» с некоторым пренебрежением, что и позволило Сильвербергу получить довольно любопытную информацию.

— Я тоже, — сдержанно ответил Такубара, — занимаюсь проблемами, не связанными, во всяком случае, прямо, с работой коллайдера. Видите ли, детектив, теоретическую физику невозможно ограничить конкретными задачами. В институте несколько групп занимаются, например, теорией суперструн и М-бран…

— Мембран? — уточнил Сильверберг.

— Эм-бран, — повторил Такубара с оттенком классического превосходства мастера над «чайником».

— И вы тоже?

— Я тоже. Но доктор Пранделли и доктор Кольбер, мир его праху, занимались другой важной проблемой: физической природой темного вещества во Вселенной.

— Ага… — пробормотал Сильверберг. — Читал о темном веществе. Никто его не видел, хотя во Вселенной его гораздо больше, чем обычного вещества, из которого состоим мы с вами.

Такабура бросил на Сильверберга изучающий взгляд. «Ну-ну, — говорил он. — А вы, детектив, не так просты, как хотите казаться. И интерес ваш не прост».

— Именно так, — произнес он вслух.

— Я слышал, у них был очень разный подход к проблеме?

«Интересно, — сказал Такубара взглядом, — что вы еще слышали».

— Очень разный, верно. Вас интересуют детали? Не думаю, что смогу популярно объяснить разницу. В двух словах: доктор Пранделли придерживался одной из главных на сегодня гипотез. Он полагал, что темное вещество состоит из субатомных частиц, таких, как аксионы, фотино и массивные нейтрино. Никто эти частицы, правда, еще не наблюдал, но теоретически они, несомненно, существуют. А у доктора Кольбера была очень экстравагантная гипотеза о том, что темное вещество физически находится в другой вселенной, а в нашей проявляет себя исключительно своим гравитационным полем. Недавно, правда, доктор Пранделли и доктор Кольбер опубликовали несколько… три, если мне память не изменяет… совместные работы. Это расчеты распределения масс темного вещества в конфигурационном… прошу прощения, я увлекся…

— Очень интересно, — вежливо сказал Сильверберг. — Но я о другом. Вы сказали: совместные работы. И в то же время: разные характеры, разные теории. Споры, да? Ссоры? Раздоры?

— У вас, полицейских, одно на уме, — попался на удочку Такубара. — Споры не обязательно становятся причиной личной вражды. К моим достойным друзьям это точно отношения не имеет.

— Безусловно, — подхватил Сильверберг, — я и хотел сказать, что…

Он сказал все, что хотел сказать. Через полчаса детектив вышел из кабинета, удовлетворенный полученной информацией и имея, во-первых, что передать Розенфельду, а во-вторых — о чем спрашивать профессора Ваманкара, в кабинет которого постучал спустя минуту.

— Ситуация такая, — докладывал Сильверберг вечером того же дня, сидя на неудобном стуле, но сумев все-таки вытянуть ноги и устроиться с относительным комфортом. — Названия работ, содержание и всякие физические термины мне записали на диск, ты сможешь прочитать и…

— Я знаю названия работ и о чем там речь, — перебил Розенфельд. — Ты мне расскажи, как эти двое уживались друг с другом.

— Плохо уживались. Оба учились в Гарварде, окончили в один год, но потом на десять лет их пути разошлись: Пранделли работал в Смитсоновском институте, а Кольбер — в МИТе. Кольбер женился, Пранделли женился и развелся. Когда оба стали работать здесь, в отделе перспективных проблем, Кольбер был женат, а Пранделли холост и часто бывал у Кольбера, познакомился с его женой Луизой, а еще полгода спустя Луиза от мужа ушла. Уехала из города, и какое-то время Кольбер с Пранделли проводили вечера вдвоем — первому нужна была моральная поддержка, и второй ему эту поддержку оказывал, пока несколько месяцев спустя Луиза не вернулась, и оказалось, что за это время они с Пранделли успели зарегистрировать свой брак в мэрии Лос-Анджелеса. Можешь представить, как это воспринял Кольбер. Мне так и не удалось выяснить, был ли у Пранделли тайный роман с Луизой, когда она еще состояла в браке, или она ушла от мужа не из-за связи с его коллегой. Никто толком не знает, а может, не хочет рассказывать… Такубара намекал на то, что роман имел место, но формально Пранделли семью не разбивал. Кольбер мог быть убежден, что Луиза крутила с Пранделли, но не имел тому доказательств.

— Вот и мотив, — многозначительно сказал Розенфельд.

— Ты серьезно? — удивился Сильверберг. — Это было семь лет назад! Страсти притупляются. К тому же, у кого был мотив? Кто у кого жену увел? Ну, или перехватил? Пранделли у Кольбера, а не наоборот. Если у кого и был мотив семь лет назад, то у Кольбера.

— Ну да, — неопределенно протянул Розенфельд, думая о чем-то своем.

— Давай определимся, — раздраженно сказал Сильверберг. — Если ты опять о сердечных ядах, то ничего подобного не было. Забудь.

— Уже забыл, — примирительно сказал Розенфельд.

Сильверберг подозрительно посмотрел на приятеля.

— Продолжай, — сказал Розенфельд. — Итак, сердечные страсти улеглись, согласен. Семь лет, действительно… А страсти научные?

— Я не разобрался, кто там что исследовал…

— Неважно, — перебил Розенфельд. — То есть важно, конечно, но это моя проблема. Как они уживались в институте?

— Об этом мнения самые разные, но я склонен больше доверять доктору Такубаре, его кабинет как раз между кабинетами Кольбера и Пранделли, так что оба приходили к нему дискутировать. Бывало — вместе, а чаще Такубара слышал их голоса то из кабинета Кольбера, то из кабинета Пранделли. Доктор говорит, что в первые годы — а он сам занял этот кабинет лет пять назад — дискуссии были вполне мирными, но — опять же, по словам Такубары — Пранделли почти всегда оказывался прав, а Кольбер ошибался. Пранделли уважали, его гораздо чаще, чем Кольбера, приглашали на конференции, о нем даже передача была по каналу Си-Би-Эс. А Кольбера многие — даже Такубара, хотя он не сказал прямо, — считали… мм…

— Фриком, — подсказал Розенфельд.

— Да. Кстати, объясни, что это означает. Я думал, что фрики — это из молодежной субкультуры. Ходят с кольцом в носу. Красят волосы в голубой цвет…

— Есть научные фрики, — хмыкнул Розенфельд. — Это ученые, выдвигающие странные, часто антинаучные, практически никем не признаваемые идеи. Гипотезы, слишком безумные, чтобы быть истинными, если дополнить определение Бора.

— При чем тут Бор? — с подозрением спросил Сильверберг.

— Бор, — с удовольствием объяснил Розенфельд, — когда-то назвал теорию Паули об электронном спине недостаточно безумной, чтобы она была правильной. Хорошая теория должна быть безумной в меру. Слишком безумная теория или опережает свое время, или, что гораздо чаще, оказывается антинаучной.

— Да, — согласился Сильверберг. — О Кольбере так и говорили: чепухой, мол, занимался. Авторитет в науке трудно заработать и легко потерять. У Пранделли прочный авторитет — по общему мнению. А Кольбер растерял почти все, чего добился в прежние годы. Такубара нарисовал график: на одной оси — время, на другой — авторитет. У Пранделли линия все время идет вверх, а у Кольбера то взлетает, то стремительно падает, но в среднем тянется вниз. Такубара продолжил линию. Как это говорят… экстраполировал, да. И у него получилось: через три-четыре года научный авторитет Кольбера стал бы равен нулю, и ему наверняка не продлили бы контракт. Говорят, трудности с получением грантов у Кольбера уже несколько лет. Но! Кольбер и Пранделли тем не менее написали за последний год три совместные работы.

— Знаю я эти работы, — перебил Розенфельд. — Они пытались описать распределение темного вещества на малых масштабах, использовали наблюдения «Чандры» и «Планка», но почему-то применили к нашей Галактике и даже к Солнечной системе. Но именно для ближнего космоса данные самые ненадежные, поэтому, как я понял, коллеги на эти статьи внимания не обратили. На них, по данным «Индекса цитат», никто ни разу не сослался.

— В общем, — резюмировал детектив, — Кольбер завидовал Пранделли, в разговорах с коллегами отпускал по его поводу злые шутки и комментарии. Характер у Кольбера портился на глазах. Он терял уверенность в себе, но становился все более самоуверенным. Такой парадокс.

— Обычное дело, — кивнул Розенфельд. — Фрики — народ неприятный. Они обозлены на весь мир и особенно — на успешных ученых.

— Я представил себя на месте Кольбера, — задумчиво произнес Сильверберг. — Бывшая жена вышла за бывшего друга. Бывший друг круто поднимается в мире науки, а у меня никаких продвижений. Мои идеи гениальны, но никому не интересны, а у бывшего друга никаких идей, но убедительная математика. Его цитируют, а меня нет. Кстати, за все эти годы Кольбер ни разу не приходил домой к Пранделли, а Пранделли изредка посещал Кольбера в его квартире на Сент-Луис стрит.

— Кто это может знать точно? — отмахнулся Розенфельд. — За ними же не следили.

— В этой среде всем все обо всех известно, — усмехнулся Сильверберг. — Слухи распространяются, как сказал один из сотрудников, со сверхсветовой скоростью и рождаются даже из вакуума. Специально не следили, но один как-то увидел, другой что-то услышал, третий где-то обратил внимание…

— Понятно, почему Кольбер не бывал у Пранделли. Небольшое удовольствие — видеть, как бывшая жена подает тебе чай и смотрит на бывшего друга любящим взглядом.

— Может, причина в этом. Может — нет. Видели, как Кольбер и Луиза, встречаясь в городе, раскланивались и мирно разговаривали. Время былых страстей миновало.

— Угу, — сказал Розенфельд и начал быстро печатать, повернув экран так, чтобы текст не был виден Сильвербергу.

Детектив сразу насторожился.

— Что ты скрываешь?

— Да так, — отмахнулся Розенфельд. — Кое-какие мысли.

— Я удовлетворил твое любопытство? Тогда пойду, у меня масса работы, а я почти весь день потратил…

— Конечно, — перебил Розенфельд. — Иди, я тебя больше не задерживаю.

— Спасибо, — обиделся Сильверберг. — И это вся твоя благодарность?

Розенфельд оторвал взгляд от экрана, посмотрел приятелю в глаза и сказал:

— Благодарность моя будет полной, когда я тебе скажу, кто, как и почему убил Кольбера.

— Фрик ты, вот кто, — буркнул Сильверберг, переступив через вытянутые ноги Розенфельда. — Есть фрики научные, а ты фрик полицейский.

Розенфельд ковырялся в тарелке, наматывал спагетти на вилку и аккуратно разматывал, создавая сложную конфигурацию. Рядом стояли непочатая кружка пива и чашка с давно остывшим кофе.

Сильверберг сел напротив и принялся есть бифштекс, рассматривая спагетти на тарелке приятеля. Когда Розенфельд, повинуясь неожиданной мысли или эмоции, резким движением разломал сложенную конструкцию и отправил, наконец, в рот спагетти, намотанное на вилку, детектив сказал:

— Паркера я вчера все-таки посадил под замок. Нудное было дело, но закончилось.

Розенфельд с полным ртом промычал фразу, которую Сильверберг расшифровал так: «Значит, теперь ты сможешь мне помочь с делом Кольбера».

— Нет, — отрезал он. — У меня и других дел достаточно.

Розенфельд проглотил спагетти и удивленно спросил:

— Что — нет? Я тебя ни о чем не спрашивал.

— А мне показалось, что ты попросил помочь с делом Кольбера.

Розенфельд пожал плечами.

— Дело закончено, — сказал он. — Боюсь только, что убийцу ты не сможешь отправить в камеру, как Паркера. Несчастный случай, нелепая случайность…

— Так это было убийство или все-таки несчастный случай? Второе: ты можешь назвать имя… ээ… ну, допустим, убийцы?

— Могу, — кивнул Розенфельд. — Не так это сложно, если правильно провести экспертизу.

— Если ты опять о сердечных ядах…

— Яды были отвлекающим маневром, я с самого начала знал, что они ни при чем.

— Тогда за каким чертом…

— Яды тебе понятнее, чем физика.

Сильверберг вслух досчитал до десяти, выразительно глядя на менявшееся выражение лица Розенфельда. При счете десять тот радостно воскликнул:

— Нокаут!

Достав связку ключей, он отцепил флеш-карту и протянул через стол Сильвербергу.

— Здесь полное экспертное заключение о причине смерти доктора Кольбера, о том, что стало мотивом преступления…

— Ты все-таки настаиваешь…

— …и названо имя убийцы, которого, как я уже сказал, невозможно, к сожалению, привлечь к ответственности.

Флешка осталась лежать посреди стола.

— Говори, — потребовал Сильверберг. — И ради бога, не строй из себя партизана. Знаю я твои штучки. Тебе не меньше хочется объяснить мне, насколько я был туп, чем мне — услышать твои теоретические бредни.

— Это другой разговор. — Розенфельд отодвинул тарелку. — Да ты ешь, ты весь день ездил, ходил и, кажется, даже бегал, судя по твоей одышке. Тебе нужно подкрепиться. А я веду сидячий образ жизни и от спагетти быстро набираю вес.

— Тогда зачем ты его заказываешь?

— Потому что я его терпеть не могу. Легче справиться с соблазном.

— Мог вообще ничего не заказывать.

— И лишить Бена чаевых? Не люблю, когда на меня косо смотрят.

— Я смотрю на тебя косо уже семь минут и двенадцать секунд. Ты прекратишь, наконец, паясничать?

— Уже, — кивнул Розенфельд. — Кстати, в рамках заказанной экспертизы я посмотрел статистику городских происшествий за последние два месяца…

— Это еще зачем?

— Очень любопытно. Все было перед вашими глазами, но никто не обратил внимания… Не смотри на меня так, я теряю нить рассуждений.

— На что мы не обратили внимания? — вздохнув, поинтересовался Сильверберг.

— Цитирую по памяти. «Вторник, шестнадцатое марта. Заявление от Ицхака Моргана, продавца, 54 лет. Четверг, восемнадцатое. Два заявления — от Мерга Браннера и Дианы Штайнер. Воскресенье…» Короче: после пятнадцатого марта двадцать три похожих заявления и, я проверил, ни одного до пятнадцатого числа.

— Моргана помню, — кивнул Сильверберг, — остальных нет. И что? Морган уверял, что кто-то толкнул его в спину, он упал и сильно ушибся, чуть не потерял сознание. Жалобу подал, потому что уверен, что толкнули его специально, он мог удариться головой и отдать концы. Покушение на убийство, ага. Толкнувшего он не видел, потому что, когда пришел в себя и поднялся, тот успел сбежать.

— Вот-вот.

— И что?

— А также Браннер, которого сбили с ног, миссис Штайнер, сломавшая лодыжку на ровном месте, и еще пятеро, получивших аналогичные травмы.

— Нужно смотреть по сторонам, — рассердился Сильверберг. — Морган — известный кляузник, заявления он подает не реже раза в неделю. И что?

— Вот именно! И что! Я посмотрел его заявления. Жалобы на соседей за шум, жалоба на водителя, не остановившего машину перед пешеходным переходом… Ни разу прежде он не пожаловался на то, что его толкнули и сбили с ног.

— И что?

— Господи, Стив, ты сегодня совсем плохо соображаешь! Я тебе ясно сказал: два десятка похожих заявлений после пятнадцатого марта и ни одного — раньше. Наверняка таких случаев было гораздо больше, не каждый ведь пишет заявления в полицию. Обычно как… Встал, отряхнулся, пошел дальше. После пятнадцатого марта, Стив! Ничего не вспоминается?

Сильверберг старательно подумал.

— Ничего, — буркнул он.

— Об этом писали в газетах, сообщали по телевидению!

— О чем?

— Пятнадцатого марта, — вздохнул Розенфельд, — было пробное включение коллайдера в Институте высоких энергий. Они разгоняют и сталкивают тяжелые ионы. Неделю назад эксперименты прекратили, чтобы закончить юстировку приборов. И за эти семь суток — я точно говорю, поскольку, в отличие от тебя, внимательно читал ежедневные сводки, — в полицию не поступило ни одного заявления о толчках в спину, ударах по ногам или падениях на ровном месте.

— Послушай, — сказал Сильверберг, помолчав. — Статистика часто преподносит странные результаты, это раз. Второе: после этого — не значит вследствие этого. Да?

— Ну, — буркнул Розенфельд.

— Что «ну»? — окончательно вышел из себя детектив. — Сколько раз ты сам спотыкался на ровном месте? Или у тебя никогда не бывало ощущения, будто кто-то толкнул тебя в спину, в бок, в грудь, дал подножку, да что угодно! Недели две назад мне вдруг показалось, что земля встала дыбом, и я сейчас влеплюсь головой в каменный забор на Денвер-стрит. Удержался, конечно, через секунду все прошло. Наверно, я действительно споткнулся. И что? И что, я тебя спрашиваю?!

— Очень ценное показание, — сказал Розенфельд. — В дневную сводку оно, конечно, не попало.

— По-твоему, я идиот? — буркнул Сильверберг.

— Нет, — согласился Розенфельд. — Кстати, в квартале от Денвер-стрит проходит западная ветка коллайдера.

Сильверберг уже взял себя в руки и сказал спокойно:

— При чем здесь коллайдер? В тот день — я точно помню — с утра резко упала температура, днем прошел ливень. Перемена давления — хорошая причина для людей, чувствительных к…

— Впервые слышу, что ты так тонко ощущаешь перемену давления, — перебил Розенфельд. — Хорошо, связь ты не уловил, хотя и мог, все данные у тебя есть. Правда… — он помедлил, — я пытался получить аналогичную статистику происшествий для Франциии Швейцарии, где находится Большой Адронный Коллайдер, но полицейский компьютер не дал мне допуска. Ты не мог бы…

— Нет! — рявкнул Сильверберг.

— Я так и думал, — смиренно сказал Розенфельд. — Боишься, что тебя сочтут полицейским фриком.

Детектив сделал вид, что его очень заинтересовала драка голубей за окном на автостоянке.

— И ты прав, — продолжал Розенфельд.

Сильверберг перевел взгляд на приятеля.

— В чем прав? — осведомился он ледяным тоном. — В том, что не хочу выглядеть дураком?

— Нет. Я имею в виду мотив, — вздохнул Розенфельд. — У Кольбера был мотив убить Пранделли. И фриком с безумными идеями был Кольбер, а не Пранделли. Почему погиб Кольбер? Должно было быть наоборот.

— Извини, — сказал Сильверберг, поднимаясь, — у меня много работы. Ты заставил меня заказать тебе бессмысленную экспертизу. Я дал тебе двое суток…

— Все уже готово, — буркнул Розенфельд. — Я только не могу понять, почему Кольбер?

— Бен! — крикнул Сильверберг. — Счет, пожалуйста!

— Ого! — воскликнул Розенфельд. — Мэгги, вы своим привычкам не изменяете, и это радует!

Мэгги вошла с подносом, на котором лежали круассаны, булочки, заварные пирожные, печенье, вафли и шоколадные конфеты в хрустальной конфетнице. Сильверберг принес поднос с тремя чашками дымившегося кофе. Расставив на столе блюдца, вазочки и конфетницу, Мэгги села рядом с мужем и прижалась щекой к его плечу.

— Стив так редко бывает дома ранним вечером, — сказала она, — а гостей приводит еще реже. Вы не будете возражать, Арик, если я послушаю, что вы собираетесь рассказать? Стив говорит, вы сделали эпохальное открытие и вам дадут Нобелевскую премию.

— Дадут, — согласился Розенфельд. — Только не мне, а Пранделли. Во всяком случае, я на это надеюсь.

— Скромность — зло, — заявил Сильверберг. — Многие скромники умерли в нищете и забвении.

— Да? — усмехнулся Розенфельд. — А я слышал, что от скромности вообще не умирают.

— Ты опять увиливаешь от ответа! — воскликнул Сильверберг. — Мэгги, милая, — сказал он, проведя подбородком по волосам жены, отчего она зажмурилась и, как показалось Розенфельду, готова была замурлыкать. Он терпеть не мог нежностей и особенно — женского воркованья. В гости он, впрочем, напросился сам: знакомая обстановка кафе сегодня его раздражала, Розенфельд не был уверен, что еще когда-нибудь захочет там пить пиво.

— Я не увиливаю, — расслабленно произнес он. — К тому же, я точно уложился в срок и все написал в заключении.

— В котором я ничего не понял, кроме резюме, — сказал Сильверберг, обращаясь не к другу, а к жене.

— Может, я пойму и тебе перескажу? — кокетливо осведомилась Мэгги и положила Розенфельду на тарелочку круассан, булочку и огромную вафлю, припечатав набор сверху большой сахарной плюшкой.

Розенфельд мысленно содрогнулся и благословил то обстоятельство, что вот уже десять лет после развода с Малкой не думает о женитьбе («Женщины — это замечательно, в разумных пределах и не на постоянной основе»).

— Малка… — начал он и сразу исправился. — Ох, извините, Мэгги, эта история с самого начала была неправильной. Неправильной в смысле интерпретации. Я не люблю случайности. Не то чтобы они не происходили, как раз наоборот: случайного в жизни гораздо больше, чем закономерного. У Кольбера в сосудах случайно развилось несколько аневризм. Такое бывает, но очень редко. А вероятность того, что произойдет одновременный разрыв всех аневризм, получается такой малой, что трудно поверить в естественность.

— Но послушайте! — перебила Мэгги, и Сильверберг посмотрел на жену с уважением: ему редко удавалось перебить Розенфельда. — При чем здесь случайности? Кольбера убили, верно? Я всегда была в этом уверена.

Сильверберг поднял взгляд к потолку.

— Конечно, случайности ни при чем, — кивнул Розенфельд. — Но в медицинском заключении говорится о трагическом несчастном случае. Мол, бывают очень редкие болезни и еще более редкие совпадения обстоятельств. Да, но это вызывает подозрения у человека, знающего теорию вероятностей. Врачам смерть Кольбера показалась естественной, а я не мог в это поверить. Когда вероятность события становится меньше некоего предела, невольно начинаешь думать, что на самом деле ничего случайного не произошло, и событие было результатом разумного вмешательства.

— Ой! — воскликнула Мэгги. — Об этом я недавно слышала!

— Об этом? — с подозрением спросил Розенфельд. — Где вы могли…

— Бинго! — воскликнул Сильверберг.

— Ну как же! В воскресной проповеди преподобного Джервиса. Вы же знаете, Арик, я хожу в церковь по воскресеньям. Там интересно, и можно встретить знакомых.

— И что? — с тревогой спросил Сильверберг. — Преподобный Джервис говорил о смерти Кольбера?

— Нет, конечно! Он говорил, что… погоди, сейчас вспомню… Да! Жизнь на земле не могла возникнуть случайно, шансов так мало, что и говорить глупо. Любому разумному человеку ясно, что все мы созданы Богом, а теория Дарвина — нелепая выдумка.

— Получил? — ехидно сказал Сильверберг и взял с тарелки Розенфельда большую вафлю.

— М-м-м… — протянул Розенфельд. — Да, Мэгги, это удар. Правда, есть другое решение. Если хотите, потом я вам расскажу, как ученые справляются с проблемой возникновения жизни.

— Очень хочу, Арик! Только давайте сначала о вашей Нобелевской премии.

— Моей… Ну да. Так вот, я с самого начала не поверил, что Кольбер умер случайно.

— Я тоже так подумала! — воскликнула Мэгги.

— Господи, — пробормотал Сильверберг.

— Первое предположение — яд, — невозмутимо продолжал Розенфельд. — Но меня убедили, что не существует таких ядов. Я слышал о давней драме между Кольбером и Пранделли, но, как и Стив, считал, что время залечивает раны, через семь лет глупо убивать соперника. Тем более, что Кольбер и Пранделли в прошлом году опубликовали три совместные работы. Мэгги, отношения в научном мире порой кажутся странными стороннему наблюдателю. Хороших специалистов в узкой области физики не так много во всем мире. Порой — два-три человека. Они вынуждены общаться, даже если терпеть друг друга не могут. Современная теоретическая физика так сложна, что в одиночку серьезную задачу не решить — необходимо обсуждать результаты, учитывать ошибки, и никто на ошибки не укажет, кроме специалиста, которого вы, может, в душе ненавидите и готовы убить, но только он скажет, как продвинуться в решении.

— Или украдет идею, — вставила Мэгги.

— Может и украсть, но такие скандалы — редкость, научная репутация часто дороже жизни. Я не шучу. Солидному ученому достаточно один раз прослыть вором, и репутации конец, а ведь это его жизнь, ничего больше он делать не умеет и не хочет.

— Ну… — протянул Сильверберг, — не уверен. Какая была у Кольбера репутация? Фрик.

— Это тоже репутация! Один готов отдать жизнь, лишь бы не прослыть фриком, и держит свои безумные идеи при себе, если они у него вообще появляются. А другому важна именно репутация генератора фантастических идей, и он ни за что не захочет, чтобы его считали таким же, как все. Кольбер и Пранделли терпеть не могли друг друга, но вынуждены были время от времени работать вместе, потому что оба — чуть ли не единственные в мире специалисты по исследованию темного вещества, о котором вообще никто пока не знает, что это такое. Возможно, они не нуждались бы друг в друге, если бы были учеными одинакового склада. Но они были как лед и пламя. Помните русского поэта Пушкина?

— Пушкин? — Мэгги покачала головой и посмотрела на мужа. Муж покачал головой и сказал:

— А-а-а… Он кого-то на дуэли убил?

Розенфельд подозрительно посмотрел на друга и его жену: не шутят ли? Не знать Пушкина! Впрочем, о Пушкине не слышали, судя по опросам, больше половины взрослых американцев, так же, как, говорят, больше половины русских не знают, кто такой Джеймс Болдуин. Так что вполне вероятно…

— В поэме «Евгений Онегин» есть два друга, о которых Пушкин говорит, что они были как лед и пламя. Абсолютно разные. Но ведь дружили!

— Могу представить, чем их дружба закончилась. — мрачно сказал Сильверберг. — Ты хочешь сказать, что один убил другого?

Розенфельд закашлялся. Откашлявшись, сообщил:

— Именно так, Стив. Один убил другого. На дуэли, кстати, а не исподтишка. Но то было почти двести лет назад. Времена меняются…

— Ты все-таки считаешь, что Пранделли каким-то фантастическим образом убил Кольбера? Не имея мотива? После ссоры семилетней давности?

— Был мотив, и очень существенный.

— У Пранделли — убить Кольбера? — хмыкнул Сильверберг.

— У Кольбера — убить Пранделли.

— Но…

— Погоди! — отмахнулся Розенфельд. — О мотиве скажу потом. Сначала — как убийца осуществил свой план. Вот истинно научное убийство! Никто никогда не догадался бы…

— Кроме тебя, — ехидно вставил Сильверберг.

— Кроме меня, — согласился Розенфельд. — Потому что я провел научную экспертизу: изучил работы Кольбера и Пранделли, в том числе совместные. И еще изучил полицейскую статистику, о которой тебе уже говорил и которая не произвела на тебя впечатления. Итак, Кольбер был великолепным генератором безумных идей, а Пранделли — замечательный математик. Когда начался бум поиска темного вещества во Вселенной, Кольбер опубликовал в Интернете статью на эту тему. Темное вещество, писал он, это обычные атомы, молекулы, газ, пыль, звезды, планеты, галактики. Только находится все это в другой вселенной. Кольбер писал: «в параллельной», но мне этот термин не нравится. Параллельные миры не взаимодействуют, а наши две вселенные, напротив, находятся в тесном взаимодействии. Но, в основном, на уровне гравитации. Наши вселенные связывает гравитационное поле, поле тяжести. Искривление пространства-времени.

— При чем тут… — попытался перебить друга Сильверберг, но Мэгги положила ладонь мужу на руку, и тот не закончил фразу. Впрочем, Розенфельд и не расслышал.

— Пранделли тоже опубликовал несколько работ — в отличие от Кольбера, в престижном «Физикал ревю». Применил остроумные математические приемы… вам это неинтересно… но убедительного результата не получил. В общем, у Кольбера была безумная идея гравитационной связи вселенных, а у Пранделли — возможность просчитать математические модели. Так они сошлись…

— И рассказали об этом тебе, — пробормотал Сильверберг, и на этот раз Розенфельд услышал. Сделал паузу, чтобы выпить несколько глотков кофе.

— Кольбер, — сказал он, — рассказать уже ничего не мог, а Пранделли — да, я с ним пообщался. От личной встречи он уклонился, но был не против разговора по телефону. Конечно, он в депрессии, хотя никто после смерти Кольбера не предъявил ему никаких претензий, никому в голову не пришло обвинить его в гибели коллеги.

— Естественно, — вставил Сильверберг, но Розенфельд уже опять слышал только себя, да и смотрел на Мэгги, а не на друга.

— Я тоже ни намеком не дал понять…

— И на том спасибо, — буркнул Сильверберг, — иначе Пранделли подал бы жалобу в полицию и был бы прав.

— …Говорили мы о темном веществе, о том, как интересно было Пранделли работать с Кольбером, хотя они терпеть не могли друг друга, это Пранделли признал без моих наводящих вопросов. Наука может объединить даже врагов по жизни, вот что я вам скажу! Остальное я понял сам — собственно, способ убийства непосредственно вытекал из расчетов, опубликованных в одной из их общих статей. Никто, как я понимаю, не сопоставил это со смертью одного из авторов.

— А ты, конечно, сопоставил, — пробормотал Сильверберг.

— Скажу больше! — Розенфельд взмахнул руками, сбил со стола чашку — к счастью, уже пустую, — успел подхватить ее прежде, чем она упала на пол, поставил на блюдце, улыбнулся Мэгги и после этого «сказал больше»:

— Пранделли — как я понимаю, по указаниям Кольбера — сделал расчет распределения вещества в «соседней» вселенной. Смотрите, — обращался теперь Розенфельд только к Мэгги, по выражению ее лица оценивая, насколько она понимает сказанное, — если в нашей Вселенной темного вещества вшестеро больше, чем обычного, то в другой вселенной наоборот: там наше темное вещество является обычным, а наше обычное воспринимается как темное. Если так, то тамошняя вселенная гораздо плотнее нашей населена галактиками, звездами, планетами. Там сразу после Большого взрыва возникло огромное количество так называемых «первичных черных дыр». Они и в нашей Вселенной есть, но у нас их мало, и большинство успело испариться из-за Хокинговского излучения.

Розенфельд увидел сомнение на лице Мэгги и воскликнул:

— Мэгги, это все неважно! Это детали! Важно то, что получилось. То, что написано в резюме их совместной статьи. Расчеты показали вот что: в «соседней» вселенной носится огромное количество черных дыр массой с гору и размерами с атом. Звезды из той вселенной здесь мы видеть не можем, но поле их тяжести ощущаем. Вполне возможно, что так до сих пор и не обнаруженная большая планета за орбитой Плутона — «темная планета» из другой вселенной.

— Ха! — воскликнул вдруг Сильверберг и с такой силой хлопнул ладонью по столу, что Розенфельд закашлялся, а Мэгги вздрогнула и отодвинулась от мужа.

— Ха! — повторил детектив. — Я понял! То есть вспомнил. Смотрел как-то по телевизору. Очень давно пролетела комета и столкнула Землю с орбиты. Никто комету не видел, исчезла, как привидение. Если она была из темного вещества…

— Не знаю, — с сомнением произнес Розенфельд. — Про комету не слышал. У комет слишком маленькая масса, чтобы изменить орбиту Земли. Но в принципе — да. Наверняка через Солнечную систему время от времени пролетает какое-нибудь темное небесное тело из другой вселенной и производит возмущения в движении планет и астероидов. Но дело не в этом! Ты еще не понял, как был убит Кольбер?

— При чем тут бедняга Кольбер? — в очередной раз удивился Сильверберг. — У тебя навязчивая идея!

— Угу, — мрачно сказал Розенфельд. — Слушай. По расчетам получается, что в каждом кубическом километре пространства — здесь, вокруг нас — находится от трех до шести мини-черных дыр из другой вселенной. Они летают по своим орбитам, невидимые. Как бы атомы с массой Джомолунгмы. Пролетают сквозь Землю, сквозь океаны, сквозь города, дома… От их притяжения в горах может начаться сход лавин. В городе может ни с того, ни с сего обрушиться дом, и вину свалят на архитектора или плохое качество строительства. Совсем маленькие черные дыры — их-то больше всего! — пролетают сквозь стены, сквозь меня, сквозь тебя, сквозь вас, Мэгги…

— О Господи… — пробормотала Мэгги.

— Я говорил Стиву, но он пропустил мои слова мимо ушей. Вы идете по улице и спотыкаетесь на ровном месте, будто кто-то вас толкнул. Падаете, расшибаете коленку, поднимаетесь и оглядываетесь. Никого нет рядом. Вы чертыхаетесь и идете дальше. Мэгги, признайтесь, такое и с вами бывало? Причем не раз?

Мэгги кивнула, испуганно глядя на Розенфельда.

— И с тобой, Стив?

— Ну и что? — спросил Сильверберг.

— А это темное вещество! Мини-черные дыры из другой вселенной. Если такая черная дыра пролетит сквозь твое тело, что произойдет, как тебе кажется?

— Что произойдет? — переспросил Сильверберг.

— Атом массой в миллиард тонн! Если он пролетит рядом с тобой, ты почувствуешь резкий всплеск силы тяжести — иными словами, тебе покажется, что тебя толкнули. А если насквозь… У тебя перехватит дыхание, ты сможешь на мгновение потерять сознание. От огромной силы тяжести у тебя могут лопнуть сосуды. Если в голове — случится инсульт. В сердце…

— Разрыв аневризмы! — воскликнула Мэгги, и Сильверберг посмотрел на жену с осуждением: какие глупости ты говоришь, дорогая.

— Именно, — подтвердил Розенфельд. — Разрыв аневризмы, которой минуту назад вообще не существовало. Сосуд разрывается от мгновенного удара силы тяжести. А черная дыра пролетает… в землю… в воздух… и никаких следов. Никому и в голову не приходит…

— Стоп! — сказал Сильверберг. — Арик, это твои фантазии. И не возражай. То есть я не говорю, что невидимых черных дыр не существует. Допустим.

— Не «допустим», а так показывают расчеты!

— Не перебивай! — отмахнулся детектив. — Повторяю: допустим. Ну и что? Ты хочешь сказать, что такая штука пролетела сквозь несчастного Кольбера и разорвала ему несколько сосудов. Может, и так. Значит, Кольбер умер в результате несчастного случая, природного явления вроде того, когда на голову падает метеорит. Такое бывало? Вот и это…

— Ничего подобного! — перебил Розенфельд. — Пранделли с Кольбером пишут две вещи. Во-первых, они сумели вычислить — наверняка с подачи Кольбера, потому что идея вполне безумная, — как взаимодействуют мини-черные дыры из другого мира с массивными высокоэнергичными частицами в нашей Вселенной. Они рассчитали, как происходит рассеяние, то есть — под какими углами и с какими скоростями вылетают темные черные дыры в результате таких взаимодействий.

— Арик, — простонал Сильверберг, — не ты ли говорил, а я сдуру запомнил, что эти темные дыры с веществом нашей Вселенной не взаимодействуют?

— Я сказал — «почти»! Нейтрино тоже почти не взаимодействуют с веществом, но все-таки их можно «поймать» в специальных детекторах. А мини-черные дыры из другой вселенной слабо, но все-таки взаимодействуют с быстрыми тяжелыми частицами. Это процесс, аналогичный захвату обычных нейтрино, только чужие черные дыры не захватываются, а меняют направление движения, и можно точно рассчитать…

— Стоп! — сказал Сильверберг, и Розенфельд уловил в его глазах знакомое выражение нежданного понимания. Все-таки годы совместной работы давали себя знать: детектив, совсем не разбираясь в деталях, умел схватывать главную мысль и развивать ее самому — бывало, впрочем, что в неправильном направлении. — Ты намекаешь на университетский коллайдер?

— Намекаю? Я прямо обвиняю: именно в университетском коллайдере до высоких энергий разгоняются тяжелые ядра свинца, висмута и даже урана. Именно с такими объектами могут взаимодействовать чужие черные дыры. Впрочем, все взаимодействие заключается в том, что черная дыра получает импульс, а ускоренные ядра распадаются на более легкие частицы и, конечно, теряют энергию. А теперь прочитайте, что пишут ученые, работающие на коллайдере, о первых результатах, полученных за два месяца.

— Ты нам с Мэгги советуешь почитать? — хмыкнул Сильверберг.

— Это фигура речи, — отрезал Розенфельд. — Я сам скажу: они уже много раз зафиксировали ливневый распад ядер с большой потерей энергии. И как физики это объясняют? При распаде, говорят они, образуются нейтрино нового вида, которые и уносит энергию. А обнаружить новый, а я думаю несуществующий, вид нейтрино не могут: нет детекторов. На самом же деле энергию уносят темные черные дыры, которые слетаются к коллайдеру, как пчелы на мед. Вот почему за последние два месяца в полицию поступило много жалоб на таинственных хулиганов, дающих людям подножки.

— Значит, какая-то черная дыра случайно убила беднягу Кольбера?

— Нет! — вскричал Розенфельд. — Конечно, не случайно! Кольбер и Пранделли могли точно вычислять траектории темных черных дыр. С точностью до сантиметра и градуса! Если, конечно, задать правильные начальные условия: плотность таких черных дыр в пространстве (а она им была известна), энергии и типы частиц, ускоряемых в коллайдере — это известно тоже, эксперименты расписаны на два года вперед, и расписание — с точностью до секунды — опубликовано в Интернете.

— То есть… — медленно начал прозревать Сильверберг.

— Вот именно! Пранделли расписал уравнения, а Кольбер самостоятельно расчет закончил. Он точно знал, через какую точку в пространстве и в какое точно время пролетит — и с какой скоростью! — темная черная дыра.

— Угу, — мрачно сказал Сильверберг. — И специально уселся на место, которое сам рассчитал, чтобы на глазах у десятка людей покончить жизнь самоубийством таким экстравагантным способом. Ты сам-то веришь в эту чепуху? Твои идеи еще более безумны, чем идеи Кольбера. Самоубийство с помощью черной дыры из другой вселенной, подумать только! Мэгги, ты слышала что-нибудь более нелепое?

Мэгги, похоже, дремала, положив голову на плечо мужа. Услышав вопрос, она дала на него прогнозируемый ответ:

— Слышала. У миссис Горн с третьего этажа была дикая идея построить балкон. У нас утром не было бы видно солнца, и помнишь, ты…

— Помню, дорогая, — быстро согласился Сильверберг. — Но я не совсем о том, видишь ли. В общем, Арик, — обратился он к Розенфельду, — твоя научная экспертиза замечательна и, возможно, действительно тянет на Нобелевку. Но к реальности не имеет отношения. Кольбер не совершал самоубийства, у него не было к тому оснований. А у Пранделли не было мотива убивать коллегу. С физикой у тебя, возможно, все хорошо, я не специалист. А с психологией — ерунда.

Розенфельд повертел в руке пустую чашку, заглянул на донышко.

— Гадание на кофейной гуще тоже входит в экспертизу? — ехидно заметил Сильверберг. — Что ты увидел?

— Мэгги приготовила растворимый кофе «Классик» фирмы «Нестле», срок годности до июня две тысячи двадцатого года.

— Знаток, — с уважением сказал детектив. — В сортах растворимого кофе я не разбираюсь, а дело о смерти Кольбера завтра сдам в архив. Пофантазировали, и хватит.

— Ты не дослушал, — печально проговорил Розенфельд. — У Кольбера был мотив, и он мог рассчитать возможность. У Пранделли мотива не было. Но умер Кольбер. Я думал об этом постоянно, а сегодня днем понял…

Он сделал паузу, рассчитывая на вопрос. Сильверберг молчал.

— Хорошо, — сдался Розенфельд. — Ты не пошел со мной в обед выпить пива. А я сидел за тем же столиком и неожиданно обратил внимание…

— Погоди, Бен! — сказал Розенфельд официанту. — Я только сейчас обратил внимание… Ты видишь мусорный ящик у входа?

Бен обернулся.

— Конечно. Он всегда там стоял.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что вспомнил. Я сижу за столиком, за которым сидели Кольбер с Пранделли. Помнишь? Когда Кольбер умер.

— Да, сэр.

— Я сижу на месте, где сидел Кольбер.

— Точно.

— Пранделли сидел напротив. Скажи-ка, на каком расстоянии от двери?

Бен пожал плечами и неуверенно спросил:

— Принести еще пива, сэр? Сегодня у нас отличные телячьи отбивные.

— Скажи-ка, Бен, столики всегда стоят на одном и том же месте?

Вопрос показался Бену странным, он почувствовал подвох и поэтому минуту раздумывал, прежде чем ответить.

— Конечно. Они стоят так, чтобы людям было удобно проходить, а нам, официантам, разносить заказы.

— Значит, столики никогда не передвигают?

— Нет, сэр.

— Вспомни тот день, Бен.

Официант нахмурился, посмотрел на дверь, вернулся взглядом к Розенфельду.

— Вы сидите на том же стуле, — с сомнением произнес Бен, — но не на том же месте.

— Это как? — вскричал Розенфельд. — Что ты хочешь сказать?

— Вспомнил! — облегченно вздохнул Бен. — В тот день нам привезли новый холодильник, он едва пролез в дверь, рабочим было неудобно, пришлось передвинуть этот столик и другой тоже, с противоположной стороны от двери. Освободили проход, перетащили холодильник в кухню…

— А столики поставили на прежние места, — подхватил Розенфельд.

— М-м-м… Не сразу, сэр. Вечером, когда закрылись, тогда и навели порядок.

— Спасибо, Бен, — с чувством произнес Розенфельд. — Ты мне очень помог.

— Итак, — констатировал Розенфельд, — ты же видел запись камеры наблюдения.

Сильверберг промолчал. Он не любил, когда ему указывали на промахи.

— Мы привыкли обращать внимание на мелочи, — сказал Розенфельд. — А главное проскальзывает, потому что подвоха от него не ждут. Помнишь опечатку на первой полосе «Стенфорд дейли»? Огромными буквами фамилия Клиппера, только что избранного прокурором штата. И — опечатка. Клаппер [10] ! Скандал, да? Между тем, кто заметил ошибку? Выпускающий редактор? Корректор? Двадцать тысяч подписчиков? Нет. Мальчишка-разносчик, который, прочитав написанное, выкрикивал фамилию неправильно. Тогда-то опечатка и обнаружилась. Общее затмение мозгов? Нет, обычное человеческое свойство.

— Я должен был обратить внимание, — удрученно произнес Сильверберг. — Непростительно.

— Столик передвигали именно в тот день, — продолжал Розенфельд. — И получается, что Кольбер сидел там, где обычно сидел Пранделли. Что ты теперь скажешь?

— Это мой прокол, — согласился детектив. — Мне в голову не пришло… Хорошо, столик передвигали. Если бы Кольбера застрелил снайпер, которому сказали: убей человека, сидящего за первым от двери…

— Так оно и было, — перебил Розенфельд. — Именно снайпер. Абсолютно неразумный.

— И Кольбер сам рассчитал траекторию черной дыры? Рассчитал, на самом деле, собственную смерть и сел на нужное место? Как в тире?

— Не передергивай, — обиделся Розенфельд. — Да, он по сути вычислил собственную гибель, не догадываясь, что его ждет.

Сильверберг допил остывший кофе и забрал круассан с тарелки Розенфельда.

— Что ж, — философски заметил он. — Если ты прав…

— Я прав! — перебил Розенфельд.

— Если! — внушительно повторил детектив. — Если ты прав, то Кольбер получил то, что заслужил, верно? «Не рой другому яму…» И так далее. Хорошо, что Пранделли ни о чем не подозревает и может жить спокойно. На том и остановимся. Может, Кольбер действительно попал в собственную ловушку. Может, нет. В любом случае, подозреваемый отсутствует: или он умер, или его вообще не было. Дело о разорванных аневризмах закрыто, и давай больше не будем о нем вспоминать.

— Я же говорила, что Кольбера убили, — заключила Мэгги и отняла у мужа круассан. — Стив, тебе вредно сладкое, а Арику нужно поправиться. Худые мужчины женщинам не нравятся, ты уж мне поверь, Арик.

— Вы правы, Мэгги, — с чувством произнес Розенфельд. — Вы, как всегда, правы.

Доктор Пранделли после обеда обычно прогуливался в рощице около института. Тепло, свежий воздух, легкий ветерок, тень. Хорошее место для раздумий. Что-то толкнуло его в спину, доктор едва удержал равновесие, но не замедлил шага и не стал оборачиваться. Он знал физику темной материи, сам ею занимался.

— Прошу прощения, — произнес мужской голос, и рядом пошел мужчина лет тридцати пяти, с эйнштейновской шевелюрой и пронзительным умным взглядом. Пранделли вспомнил: эксперт из полиции. Как его… Доктор плохо запоминал фамилии. В фамилиях нет научной строгости, в отличие от чисел.

— Прошу прощения, доктор, — повторил Розенфельд. — Я вас толкнул… случайно.

— Неважно, — улыбнулся Пранделли. — Мы с вами говорили по телефону, и я вас видел в институте с детективом… К сожалению, у меня плохая память на фамилии.

— Неважно, — перебил Розенфельд. — Я лишь хотел сказать: у вас прекрасные работы по физике темного вещества. Очень понравились, читал с огромным удовольствием.

Пранделли с интересом посмотрел на собеседника.

— Вы так хорошо разбираетесь в физике? — спросил он с небольшим напряжением в голосе.

— Всего лишь любитель, — скромно пояснил Розенфельд. — Но ваша гипотеза о черных дырах из соседней вселенной даже на мой непросвещенный взгляд просто великолепна.

— Не хочу присваивать чужие идеи, — покачал головой Пранделли. — Это гипотеза моего коллеги доктора Кольбера, который, к сожалению…

— Да, я помню. Большая потеря для науки, верно?

Пранделли промолчал.

— Вы были друзьями, доктор? — не унимался Розенфельд.

Пранделли молчал. Разговор больше не казался ему интересным.

— Я слышал, — продолжал Розенфельд, — ваша жена собиралась вернуться к первому мужу…

Пранделли резко повернулся, сжал кулаки.

— Послушайте, вы! Какое право…

— Никакого, — немедленно согласился Розенфельд. — Но ваше возмущение подтвердило мою догадку. У вас не было мотива. Раньше. Мотив появился совсем недавно.

— Оставьте меня в покое!

— Прошу прощения, что помешал прогулке, — Розенфельд изобразил на лице смирение. — Ухожу. Я узнал все, что хотел.

Он вежливо улыбнулся и пошел вперед, оставив Пранделли в раздумьях посреди тропинки.

Отойдя на несколько метров, Розенфельд обернулся и небрежно сказал:

— Тот холодильник в кафе… Вы звонили утром в фирму и уточняли время, когда его доставят. Я не спрашиваю, я точно знаю.

— Вы не…

— Хорошее алиби. Оказывается, вы не только прекрасный математик, но и частные случаи умеете рассчитывать не хуже вашего покойного коллеги и друга.

Сказав, наконец, все, что хотел, Розенфельд повернулся и пошел своей дорогой. Он услышал, как споткнулся Пранделли.

Если вы читаете эти строки, значит, я уже мертв.

Пошлое начало, не правда ли? Мне не раз доводилось читать истории, начинавшиеся подобным образом. Все они, впрочем, были придуманы сочинителями, желающими завлечь и развлечь досужего читателя. Однако все, что я пишу сейчас, является чистой правдой, а не литературным вымыслом, и я не имею намерения развлекать кого-либо. Хотя, признаюсь, меня бы самого весьма развлекло, если бы я имел возможность увидеть, что вы будете делать с этой правдой. Что вы будете делать с ней теперь, когда я мертв и похоронен со всеми подобающими почестями, и прославленное имя уже высечено на моей могиле?

Давным-давно мой младший, четырехлетний тогда, сын неожиданно спросил:

— Мама, а что такое «папа»?

Я этого подсознательно ждала, всегда знала — он должен спросить, но думала, что это случится попозже, потом когда-нибудь. Однако удар удержала и честно ответила: «Не знаю».

НОВОЕ СООБЩЕНИЕ ОТ ИВАНА РАКИТИНА

07 фев. 2042 г. в 21.40

Про Шая Самсонера нельзя сказать, что он любит поспать, нет — он просто не любит просыпаться. На то есть своя причина: проснувшись, он не в состоянии разлепить веки. За ночь они склеиваются так, что сколько бы Шай ни слюнявил пальцы, сколько бы ни тер ими глаза, увидеть свет божий, даже в конце туннеля, ему не удавалось. Он давно смирился с этим, еще когда обнаружил, что единственным спасением от этой напасти служит холодный душ. Он направлял ледяную струю на затылок, кожа стягивалась к макушке, морщины на лице разглаживались, а веки — сначала верхнее, затем нижнее, — упрямо сопротивляясь, цепляясь друг за друга длинными ресницами, все-таки уступали титаническому натяжению кожи. Но в то памятное утро Шаю Самсонеру удалось обойтись без душа…

В то утро Шая Самсонера посетил почтовый робот № 326/6, как он, робот, сам себя отрекомендовал. Причем посетил четыре раза за одно утро, опять-таки если верить роботу на слово. Но прежде, чем описать их судьбоносную встречу и состоявшуюся беседу, стоит немного больше узнать о Шае Самсонере.

На тот момент Шаю исполнилось сорок семь, и он скромно — все в этом мире относительно — проживал в старом доме на Бен-Иуда в Тель-Авиве в небольшой двухкомнатной квартире, доставшейся ему по наследству от родителей. У него было три жены. Нет-нет, на его счастье не одновременно. С двумя он полюбовно развелся, а третья оставила его вдовцом, уйдя в мир иной от модной, но не слишком кошерной болезни — свиного гриппа. Детей у Шая не было, но это его скорее радовало.

Кроме уже упомянутой особенности — прочно слипающихся век, — Шай Самсонер обладал еще одной, впервые давшей о себе знать, когда он проходил службу в армии, в бронетанковых войсках, обслуживал танки. В диагностике ему не было равных. Он заставлял танк проползти метров сто по пересеченной местности, покрутиться на месте, повертеть туда-сюда башней, словно затекшей шеей, и без заминки выдавал техзадание бригаде ремонтников. Тут он никогда не ошибался. Хуже, когда танк не мог двигаться. Тогда сержант Самсонер, возложив руки на броню, будто правоверный еврей на Стену Плача, минут пятнадцать сверлил танк проницательным взглядом. Этот метод работал не так хорошо, и иногда приходилось повторять процедуру сызнова, но третьего раза не требовалось никогда.

Когда срок службы подошел к концу, его не хотели отпускать. Вызвал полковник, сулил золотые горы, но за три года Самсонеру уже надоели танки, надоел вечный грохот и скрежет, вонь солярки и придирки младшего лейтенанта Абарбанеля.

Оставив армию и бросив танки на произвол судьбы, Самсонер провел два месяца в Гоа, загорел, опробовал все сорта наркотиков и психотропных веществ, познакомился с будущими женами — первой и второй. Вернувшись на родину, устроился в авторемонтную мастерскую «Субару», где его талант диагноста засверкал новыми гранями, но, увы, не был должным образом оценен хозяином. Спустя полгода Шай уволился и стал советником по покупке подержанных автомобилей. Покупатели приглашали его в тестовые поездки, после чего он давал свое заключение о состоянии машины, брал он сотню шекелей за поездку, что намного дешевле, чем делать тестовое испытание в мастерской. Зато клиентуры было хоть отбавляй: довольные клиенты приводили новых. Кроме того, он вступал в контакт с продавцом и брал с него двести шекелей, но лишь в случае заключения сделки. При этом с покупателем он был всегда честен, не скрывал от него никаких дефектов машины.

А потом… Потом ему исполнилось тридцать пять, и мы, четверо его лучших друзей, собрались по этому поводу у него на квартире. Шай не хотел отмечать: еще года не прошло с ухода Офир, но мы настояли, сказали, что ему просто надо быть дома, а все необходимое мы притащим с собой. Из деликатности жен и подруг мы с собой не взяли.

Именно там впервые прозвучала идея, впоследствии захватившая Шая целиком. Кто-то — кажется, это был Орен Дринкер, самый образованный в нашей компании — спросил, слышали ли мы про криогенные капсулы.

— Ты про холодильники? — спросил я.

— Скорее уж тогда — морозильники.

— И что с ними?

— В Америке очень модно сейчас. Свеженького покойника загружают в такой морозильник и хранят, чтобы не испортился…

— До прихода Мессии? — перебил Орена виновник торжества, поправляя на голове ермолку. — Наступит Страшный суд, и покойники повылезают из своих морозильных камер?

— Нет-нет, оставим Мессию и Страшный суд в покое. Будем смотреть на дело с точки зрения науки.

— У науки много гитик, — примирительно сказал Шай.

Я открыл рот, чтобы спросить, что это за звери и кошерны ли они, но Орен продолжил, не дав мне вставить слово:

— Люди платят огромные бабки за это, огромные. Они надеются, что когда-нибудь, когда человечество научится лечить все болезни, их достанут из этих камер, разморозят, оживят и вылечат. А может, даже сначала вылечат, а потом оживят. Это уж как нашим потомкам будет сподручнее. Но эти криогенные капсулы пока еще не слишком надежны. Несколько уже вышли из строя, в связи с чем в Америке зреет грандиозный скандал.

— Это дело плохо пахнет, — сказал Шай, и мы дружно хмыкнули. — Пусть земля им будет пухом! Давайте выпьем.

Мы откупорили еще одну бутылку мерло Ярден. Сполоснув глотку, Симха Коэн, самый деловой из нас, сказал:

— К чему такие жуткие траты? Это совершенно нерентабельно. Ведь проблему можно решить намного проще. Когда люди научатся лечить все болезни, они наверняка будут способны воссоздавать человеческое тело по имеющемуся генетическому материалу…

— Запросто! Это не геном Ньютона! — Шая Самсонера немного развезло.

— Так вот, — Симха не удостоил Шая вниманием, — чего проще — собрать в пробирке пару капель крови и сохранить ее для потомков. Да в одном таком морозильнике можно уложить тысячи, десятки тысяч таких пробирок!

— Ага! А когда такой морозильник сломается, то скандал будет вселенского масштаба! Это потянет на массовое убийство, можно сказать, геноцид! — Орену пришлось кричать: в гостиной поднялся шум.

— А душа? Душа? Что с душой? — вопрошал Шай. Но даже Орен не знал ответа на этот животрепещущий вопрос.

Все возбужденно размахивали руками и выкрикивали доводы в пользу шести мнений. Спор разгорелся не на шутку. Дело дошло бы до кулачного боя, в котором, надеюсь, победа досталась бы мне, но ситуацию спас Охад Гуткин, наш книгочей:

— Кто-нибудь читал «Завещание» Уолтера Миллера?

Тут же все замолкли, ожидая, что Охад, как всегда, поведает нам что-нибудь интересненькое. Мордобой мог подождать.

— А что, он уже умер? — поинтересовался Шай.

— Не знаю. «Завещание» — это название рассказа. Один мальчик заболел раком и написал завещание. Все, чем он владел, а у него была большая коллекция автографов и марок, он завещал тому, кто в далеком будущем изобретет машину времени.

— И что? Хватило средств на изобретение? — усмехнулся я.

— Да. Люди из будущего прибыли и забрали пацана с собой. Трогательная история.

Воцарилась тишина. Никто не хотел ее нарушать, опасаясь, что его голос будет дрожать.

Первым открыл рот Шай — он был чрезвычайно сосредоточен.

— Я не знаю, к чему ты, Охад, рассказал эту историю, но ты подал мне отличную идею. Знаете, что такое сложный процент?

— Конечно. Уж не меньше половины присутствующих еще не выплатили ипотечные ссуды, — ответил за всех я.

— Да. Хороший пример. Но я имею в виду вклад со сложным процентом. Процент начисляется ежемесячно, но не с базовой суммы, а с учетом уже набежавших процентов. То есть сумма растет немножко быстрее. Если срок вклада не велик, то и разница не велика. Но если речь идет о десятках, а то и сотнях лет… Тут результат будет впечатляющим.

— Так в чем идея-то? — поторопил Шая я.

— Скажем, ты, расстался бы ты с пол тыщей шекелей, чтобы тебя забрали, — Шай почему-то ткнул пальцем в потолок, хотя он жил на последнем этаже, — и вылечили от хронического гайморита? — обратился он ко мне.

— А потом бы вернули обратно?

— Если тебе там не понравится.

— Да, конечно. Я бы и тысячи не пожалел.

— А я бы и двух тысяч не пожалел, только чтобы убраться отсюда! — сказал Орен. Потом подумал и добавил: — Хотя бы на время резервистских сборов.

— Это все фантастика, — сказал Охад. — Путешествие во времени, об этом еще Митчелл и Уэллс писали. Да и после них не только Миллер. Имя им легион.

— Нет, подожди, Охад, — сказал Шай. — Фантастика — это то, что невозможно сейчас, но будет возможно в будущем.

— Или не будет, или Мессия придет до того, — усмехнулся Охад.

— Пусть, не будем спорить. В конце концов, это не столь важно, — сказал Шай.

Мы еще потрепались с полчаса, а затем разошлись, не придав застольным разговорам серьезного значения. А зря.

Когда она вернулась, в квартире было тихо, только муж возился на кухне: текла вода, что-то звякало.

Она прошла в комнату и легла навзничь на диван.

В комнате было слегка сумрачно, окно затенял разросшийся во всю внешнюю стену плющ. По утрам и на закате в нем гомонили воробьи, иногда, не успев затормозить, влетали в комнату, а потом заполошно метались вокруг люстры, не умея найти дорогу назад.

«Во многих НФ-произведениях рассматривается возможность, целесообразность, мотивы, последствия и т. д. и т. п. наделения роботов человеческими чертами. Наделение чертами, с точки зрения инженерной, — это просто установление значений тех или иных параметров. Например, способность к иррациональному состраданию — у человека ее значения обычно находятся в каком-то диапазоне, а у робота ее значение, по классическим взглядам, должно быть равно нулю.

Или, скажем, интеллект — в самом примитивном понимании. У человека его уровень обычно лежит в некоторых пределах, а если вы предъявите нечто существенно более умное, то возникнут естественные сомнения. Конечно, и человек может быть похожим на нечто нечеловеческое, причем суждение мы выносим “по сумме баллов”. И суждение не обязано быть бинарным, черно-белым, или — или. Можно и про человека сказать: “Это не человек, а какая-то бездушная машина”, и про робота: “Ну, совсем как человек себя ведет, я даже временами теряюсь”. Параметры, значения которых определяют наши суждения, как мне кажется, не столь уж многочисленны, правда?»

Я останавливаюсь и жду ответа. Моя более молодая коллега, начинающий педагог, задумчиво смотрит на свет ламп в помещении сквозь изящную двустенную стеклянную чашечку с чаем, улыбается и говорит:

— Насколько я знаю, у разных моделей это по-разному, от, естественно, нуля — у старых моделей, до десятка — у современных. Не знаю, бывает ли больше.

Она улыбается, но мячик на моей стороне поля, и приходится отвечать:

— Психологи так и не создали единой теории психики, поэтому сам список базовых черт у них разный и количество тоже. Но вот вопрос — если значения этих параметров могут устанавливаться вручную, то по каким соображениям можно их определять?

Она какое-то время размышляет (или делает вид, что размышляет — из вежливости?)и отвечает тривиальностью:

— По соображениям эффективности в решении конкретной задачи. Например, с кем-то эффективнее быть деловым, конкретным и жестким, с кем-то — наоборот. Поскольку мы с вами педагоги — я киваю, — то нам обоим как раз было бы полезно иметь управляемые установки параметров — ведь с разными учениками эффективно быть разным, правда?

— Да, конечно, — радостно отвечаю я, — но педагог умеет это, даже если он человек.

Ответ следует незамедлительно и жестко:

— Да, конечно. Но робот перестроится быстрее, считайте — мгновенно. Кроме того, у человека есть «ядро», «собственно он», и далеко уйти от ядра трудно, и, наконец…

Я пытаюсь перехватить инициативу:

— Всякая перестройка оставляет осадок, некий груз на психике.

Теперь кивает она. Пауза. Я решаю вернуться к теме.

— И еще одна проблема. Вот у Пелевина описана ситуация, когда параметры могут устанавливаться, помните? — Она кивает. — Но у него же описана ситуация, когда робот получает доступ к установке своих параметров.

— Да, — отвечает она чуть-чуть агрессивно, — и что с того?

— Но у него этот «самодоступ» ни к чему хорошему не привел.

— Ну, это как сказать. С точки зрения некоторых персонажей… это сладкое слово «свобода», правда же? — Пауза. — Но мы говорим об эффективности при решении конкретных задач, например, преподавания. Тут возможность менять свои параметры… при наличии цели оптимизации… вполне оправданна, так ведь?

Я соглашаюсь и даже отчасти дополняю:

— Хороший преподаватель должен еще немного добавлять стохастичности, случайности.

Она кивает, а я продолжаю:

— Потому что в жизни есть элемент случайности, и ученики должны быть к этому тоже готовы. Но в программу робота стохастичность вполне может быть заложена.

Она говорит «да», ставит чашечку с зеленым чаем (пенка на поверхности, все как положено) на стол и смотрит на меня выжидающе.

— Да, — говорю я, — все так. Элемент стохастичности — это прекрасно. Это делает жизнь прекрасной. Но есть еще одна вещь, которой, скорее всего, будет наделен педагог-человек и не будет наделен педагог-робот.

— Это какая же? — чуть ли не с вызовом произносит она и… и, естественно, расстегивает пуговичку на рубашке.

— Способность сделать над собеседником эксперимент. Люди побоятся наделить этой способностью роботов.

— Ты в этом уверен? — улыбаясь, спрашивает она и начинает расстегивать пуговичку на рубашке. Я тоже улыбаюсь и начинаю ей помогать. Делать эксперимент.

Возвращение на Землю заняло у меня около десяти лет, большую часть которых я провел в анабиозе, а когда бодрствовал, развлекался «Звездными дневниками Ийона Тихого». Самый прекрасный депрессант в космической пустоши.

Я приземлился в пятницу розовым утром, окутанным бледным весенним маревом. На космодроме меня встречала красивая улыбающаяся девушка в сверкающей униформе. После многолетнего одиночества в космосе она казалась мне привидением. Я протянул ей руку, хоть мне и хотелось обнять ее и расцеловать, так я умилился, когда ее увидел.

— Не нужно, — сказала она, и ее улыбка заполнила зал. — Перед вами голографический образ, и подобные действия бессмысленны.

Рука моя повисла, и мне захотелось ее отрубить.

— А, голография, — попытался я сгладить свое неловкое положение, — умно придумано.

— Да, — согласилась улыбающаяся девушка. — И мы в любой момент придем на помощь прибывающим и отлетающим.

Я не удержался и осмотрел девицу со всех сторон. Действительно, совершенный образ. В сущности, даже если образ и голографический, — подумал я, — то есть не настоящий человек, а смоделированный компьютером, но все-таки, может, бот какой-нибудь. Я опять не удержался и спросил служительницу космодрома, не бот ли она. Получилось глупо, но она не обиделась, а наоборот, сердечно рассмеялась и ответила мне:

— Нет, нам законом запрещено использовать ботов в голографическом образе. Я настоящая, только образ мой голографический.

— А почему закон запрещает ботов? — поинтересовался я.

— Потому что, если администрация будет использовать ботов и какой-нибудь посетитель тоже решит использовать бот, что получится?

— Что получится? — глупо повторил я.

— Коммуникация меж двумя ботами. Исчезнет всякая человечность между пользователем и чиновником. Исчезнет гуманность. Один ботовизм останется.

Я не мог не согласиться с этой логикой закона. Человеческое — прежде всего. Пусть даже с одной стороны в виде голообраза. Я поблагодарил девушку, точнее, ее голообраз за информацию и продолжил путь.

После того, как я прошел все проверки и продолжительные осмотры разными автоматами, я заморозил корабль на неопределенное время, оставил бортовой мозг в режиме внутренних философских размышлений и направился домой. Дом мой находился на плоском холме в десяти километрах от города, и в горле у меня сжалось, когда я увидел плоскую крышу, с которой еще мальцом запускал свои первые ракеты.

Из всей семьи дома был только дед. Он внимательно оглядел меня, пока мы жали друг другу руки, и потом сказал:

— Что-то ты потерялся в последнее время.

Словно я куда-то уходил на неделю. Двадцать лет, которые мы с ним не виделись, не слишком его изменили. Невысокий, крепкий и любящий поговорить, дед десятилетиями управлял семейной фирмой, и было не похоже, что он намерен передать это управление кому-то другому. Но от этого никто в семье не страдал, и все занимались тем, что им нравилось. Я, например, космическими путешествиями.

— Ну, дед, что тут у вас происходит? — спросил я в надежде, что он удивит меня какой-нибудь новостью после двадцати лет моего отсутствия на Земле.

— Ничего, — буркнул он, наливая в тонкие бокалы ароматный коньяк цвета гибнущего пульсара. — Что происходит? Скука. Правительство правит. Народу все до лампочки. Все делают то, что им хочется.

Я чокнулся и отпил глоток. Коньяк был превосходный. Уникальный. Дед, заметив, какое впечатление на меня произвел напиток, подмигнул мне.

— Столетней выдержки.

— Сколько? — не поверил я и заглянул через бокал в пульсар.

— Сто, — погладил дед бутылку. — У меня целый ящик такого.

— Наверное, стоит ужасно дорого?

— Да не очень, если его делать самому.

— Как самому? — удивился я и глотнул ароматную жидкость.

— Мы с другом изобрели малогабаритную одноразовую машину времени. Для однократного употребления. С ее помощью отправили два ящика коньяка на сто лет назад и в тот же вечер выкопали их.

— Не может быть!

— Почему? Ведь он прекрасен? Обыкновенный коньяк за двадцать кредитов превращается в уникальную коллекцию. Жаль, машина одноразовая. Наверное, надо было отправить больше ящиков.

Дед на миг задумался, словно прикидывал, не сделал ли он большую ошибку с этими двумя ящиками. Я разглядывал пульсар, который сиял в хрустальном бокале, и думал о том, как сумасброден и красив мир и как хороша жизнь с дедом.

Потом мы весь вечер разговаривали, пили столетний божественный напиток, дед рассказывал о своей фирме и работе, ругал чиновников, а я поведал ему о планете дуронитов и голографических туманностях в одном заброшенном рукаве галактики. Потом мы смеялись над историями Ийона Тихого, которые я ему пересказывал, и к тому времени, когда соловьи стали объясняться в любви, бутылка опустела, и мы, уставшие от разговоров и смеха, собрались на ночлег.

— Завтра с утра я уезжаю на вулкан Потокол, — сказал дед перед тем, как мы разошлись. — Отдохни, погуляй, а когда вернусь, поныряем с реактивными ластами с водопада. И надо будет познакомиться с этим Тихим. Это явно наш чувак.

— Что ты собираешься делать на вулкане? — удивился я, потому что за двадцать лет скитаний в космосе уже забыл, что деду никогда не сидится на месте и он легок на подъем.

— Это мне надо по работе. Ну, спокойной ночи!

Мы разошлись. Мне не хотелось спать после десятилетнего сна на корабле, и я вышел на веранду. Столетний коньяк кипел во мне, соловьи брали верхние ноты, город внизу мигал ночными огнями, а звезды над головой были похожи на рассыпанную коробку жемчуга. Деда я больше не видел, во всяком случае, в его нынешнем виде.

Утром меня разбудил назойливый звонок голофона. Я еще не разобрался в этой новой модели, и хорошо, что дед оставил его работать в автоматическом режиме, так что он включился сам, пока я, растрепанный и недоумевающий, пытался сообразить, что к чему.

— Господин Тихчев, — образ мужчины в униформе появился в центре комнаты, и это быстро разогнало остатки сна.

— М-м-да, — пробормотал я.

— С сожалением должен вам сообщить, что в результате несчастного случая ваш дедушка погиб на вулкане Потокол.

— Что?! — мозг отказывался принять это сообщение.

— Господин Теодор Тихчев погиб на вулкане Потокол.

— Боже, — прошепелявил я и сел на пол. — Не может быть. Только вчера мы пили с ним коньяк столетней выдержки.

— Ну, и еще выпьете, — сказал мужчина в униформе. — Я высылаю вам протокол несчастного случая и заявление на должностное лицо. У вас есть вопросы?

Я тупо смотрел на него, насколько тупо можно смотреть на голографический образ.

— Как вы можете? — закричал я. — Что вы говорите? Где дед, то есть тело? В больнице?

— Тела нет, потому что он упал в вулкан, пытаясь сфотографировать мифическое существо, живущее в лаве Потокола.

— Ой, ой, ой… — бормотал я, пока известие пыталось пробиться в мой мозг.

— Да успокойтесь, — сказал мужчина в униформе. — Реплицируйте его.

— Что сделать? — не понял я.

— Реплицируйте, — ответил он. — Свяжитесь с отделом репликации, и все будет хорошо.

Затем он улыбнулся, словно поздравлял меня с выигрышем в космической лотерее, махнул на прощание рукой, и его голограмма свернулась в маленькую беловатую точку.

Я нашел коньяк деда, открыл бутылку и сделал большой столетний глоток. Долгие путешествия в Космосе научили меня тому, что главное для человека — мыслить. Паника никогда не помогает. Как говорили одни древние русские мыслители: «Думать — не развлечение, а обязанность».

Я связался с упомянутым отделом репликации и узнал поразительные вещи.

Каждый человек на Земле имел архивную копию в этом отделе. Биологическая база данных его органической субстанции и дигитальная копия его сознания. При необходимости, как в случае с дедом, по этой базе можно реплицировать копию индивидуума, в точности такую же, как оригинал. Органические материалы записывали единожды, но дигитальную копию сознания следовало делать по возможности чаще, чтобы иметь под рукой последнее состояние человека.

Служитель отдела, естественно, в виде голографического образа, объяснил мне процедуру, которая оказалась удивительно простой, краткой и ясной, лишенной всяческих бюрократических проволочек, каковых следовало бы ожидать при выполнении такой процедуры, как репликация умершего.

— Прошу вас, сударь, — сиял чиновник, словно перед ним стоял молодой жених, готовящийся к свадебному путешествию, а не полный скорби человек, готовый на все, чтобы вернуть к жизни ближнего. — Достаточно представить акт о смерти и заявление от вас как близкого родственника, что вы желаете реплицировать индивидуума.

Естественно, я сразу же дал согласие, подписал какой-то документ, который даже не читал, и стал ждать. Голочиновник задумался на минутку, видимо, в это время настоящий служитель сверял данные, и потом сказал:

— Готово. Завтра к обеду произведем репликацию.

Я устало вздохнул и направился к выходу из комнаты.

— Доставить его вам к дому? — спросил меня чиновник, словно речь шла о холодильнике или электронном мозге для корабля.

— Нет, — ответил я, не оборачиваясь, — я сам приеду к вам и заберу его домой.

Эта ночь была самой длинной и тягостной в моей жизни. Даже столетний коньяк не сделал ее короче, лишь немного притупил мою боль и беспокойство. Я беспокоился, поскольку чувствовал, что эта история с реплицированием — какая-то странная, непонятная и даже опасная. А с другой стороны, думал я распухшим мозгом, почему бы и не воспользоваться шансом, шансом, который природа с ее границами начала и окончания жизни нам не предоставила. И жизнь наша проходит между этими двумя точками — между рождением и смертью, которые как вехи космического маршрута обозначают начальную и конечную остановки нашего путешествия. Такие вот философские этюды колыхались в моей голове между коньячными испарениями.

На другой день, со все возрастающим беспокойством, я отправился в отдел репликации, чтобы забрать деда или, точнее, его реплику. Предварительно я настроился принять получаемую копию в штыки, но, когда голочиновник привел деда, я заколебался. Дед был в светло-сером костюме, голубой рубашке и бежевых туфлях — стандартная униформа реплицированных, ведь не выпускать же их голыми или в пижаме. Он выглядел, как настоящий. Я подошел к нему, не зная, как себя вести.

— Опаздываешь, парень, — проворчал он своим приятным гортанным голосом.

— Мне сказали прибыть в обед, я и прибыл в обед, — попытался я оправдаться, внимательно осматривая его.

Абсолютный дед.

— Все в порядке, господин Тихчев, — служитель озарил меня улыбкой и показал на деда. — Получите превосходную репликацию. До свидания. Желаю вам успехов, здоровья, счастья и долгой жизни. Да пребудете под присмотром вселенной.

На минуту я все же усомнился, что это не бот, потому что обычный человек не может произнести залпом столько глупостей.

По пути домой дед не проронил ни слова, и я с ним не заговаривал. Когда мы прилетели, я поставил коптер, как обычно, на крышу и топтался у машины, не зная толком, что делать. Дед вышел, полюбовался прекрасной панорамой, открывающейся с крыши, прошелся и сказал:

— Прекрасный вид. Мне всегда нравилось смотреть с высоты. Я не имею ничего против того, чтобы пожить некоторое время здесь, мой мальчик. Как, ты говоришь, тебя зовут?

То зловредное существо, которое всю ночь грызло меня изнутри и которое, казалось, уже почти исчезло, торжествующе перескочило из желудка прямо мне в голову и злорадно взвыло: — А-а-а-а-х, я тебе говорил, я тебе говори-и-ил?

— Ты меня не узнаешь? — пробормотал я и вытаращил на него глаза.

Дед почесал свою левую бровь (это его обычный жест, когда он задумается) и отрицательно покачал головой.

— Сожалею, молодой человек, но я не помню, чтобы мы были знакомы. Если вы скажете, как вас зовут, может, и припомню…

— Боже, — выдохнул я, схватил деда за руку, мы спустились в его кабинет, где он с любопытством огляделся, словно видел его в первый раз, а я, усадив его в его любимое кресло, поторопился связаться с чиновником из отдела репликации.

Он вспыхнул своей головспышкой посреди комнаты, и его нисколько не взволновало мое беспокойство.

— Минуточку, — сказал чиновник, улыбаясь, — сейчас мы проверим вашу жалобу на отсутствие памяти у репликации.

Он некоторое время стоял неподвижно, видимо, проверяя что-то, потом с улыбкой сказал мне:

— Вероятность ошибки исключительно мала, статистически ничтожна. В вашем случае именно эта ничтожность стала фактом. При репликации произошли некоторые флюктуации, которые повлияли на ментальные функции реплицируемого. Вы можете подать прошение на изготовление новой реплики, которая будет готова завтра в обед.

— Извините? — растерялся я. — Новую реплику? Нового деда? А что мы будем делать с… хм… поврежденной?

— Не имею понятия, — все с той же доводящей меня до бешенства улыбкой ответил голочиновник. — Всякая реплика, в сущности, является реальной, настоящей, полноценной личностью. Хотя и с некоторыми небольшими проблемами. Вы же не ожидаете, что мы возьмем его обратно на переделку?

— Хочу деда, — выкрикнул я, уже окончательно запутавшись. — Настоящего, полноценного деда.

— Нет проблем. Вряд ли подобная флуктуация случится во второй раз, так что на этот раз вы получите идеальную реплику вашего родственника.

— Вот что, — проговорил я, разозлившись. — Сейчас я к вам приеду. И я хочу видеть вас живьем, а не какой-то голообраз.

— Сожалею, — просиял чиновник, — но это невозможно. Закон запрещает чиновникам появляться перед потребителем в реальном теле. Обязательно только в голообразе. С целью защиты чиновника и удобства для потребителя. Зато вы можете обращаться с голообразом, как хотите, — можете ему грубить, обижать его, оскорблять, можете над ним насмехаться, издеваться, можете иронизировать и презрительно на него смотреть. Разрешается ему угрожать, можно его унижать и оказывать на него моральное давление. Можно также на него плевать, можно его щипать, лягать и кусать. Допустимы пощечины, пинки и рукоприкладство. Правда, плотность голообразов недостаточна для этого, но иногда это помогает.

— Чему помогает? — спросил я, ошеломленный открывшимися возможностями.

— Эмоциональной разгрузке потребителя при одновременном сохранении физической целостности чиновника. Это замечательный шаг к уменьшению стрессов и напряжению у населения. Так что мы не можем встретиться вживую, но если это вам поможет, можете меня поругать или что вы там решите…

Голообраз чиновника сиял передо мной в его глупой усмешке, и признаюсь, что на миг, на очень короткий миг, я готов был нанести ему пару оплеух. Идиотизм этого поступка был очевиден, как и вся ситуация со смертью деда и его неудачной репликацией.

В голове была ужасная каша. Я говорил с чиновником, но сам не знал толком, что следует сделать. С одной стороны, я хотел восстановить деда в его истинном облике, а с другой было непонятно, что делать с первой репликацией. Ведь все-таки это был живой человек, и… хм… какой-то вариант моего деда. Не отправлять же его на переделку, в самом деле.

— Хорошо, — решил я завершить разговор с чиновником. — Делайте новую репликацию, и пусть на это раз все будет, как нужно.

— Нет проблем, — заверил меня он и, объяснив, когда следует прибыть за дедом на следующий день, свернулся в маленькую серую точку, которая через мгновение исчезла. Перед этим он не преминул напомнить, что если я чем-то недоволен, то могу спокойно излить свое недовольство, гнев и аффект любым из ранее перечисленных способов. Можно всеми одновременно.

Я некоторое время смотрел в то место, где исчезла голоточка, и думал, что тайны вселенной со всеми ее галактиками, туманностями, спиральными рукавами, странными формами жизни и сверхцивилизациями — ничто по сравнению с тайнами, которые я обнаруживаю здесь, на Земле, при каждом возвращении.

— Есть в этом доме что-нибудь выпить? — спросил появившийся дед и лукаво мне подмигнул.

Я выдал ему дедовы брюки и широкую белую футболку, которую он очень любил и носил уже полвека. В сущности, логически говоря, это были его вещи.

— Есть столетний коньяк, — ответил я и достал две рюмки.

Дед довольно хмыкнул, как обычно выражая свое одобрение, и уселся на свой любимый двухместный диван. Разлил коньяк, мы чокнулись и выпили… Я не знаю, за что мы пили. Потом мы всю ночь разговаривали, и я мучался, пытаясь понять, кто, в сущности, находится передо мной. С одной стороны, это несомненно был мой дед: остроумный, веселый, с невероятной эрудицией в общем и ничего не помнивший конкретно. Кто он, кто я, откуда он. Ничего из этого он не помнил. Он считал, что пострадал в каком-то несчастном случае, поэтому и потерял память. Я не посмел сказать ему, что он неудачно реплицирован. Кто знает, может, с его точки зрения, точнее, в его понимании, эта репликация и не покажется неудачной.

И в эту ночь, как и в последнюю, проведенную с оригинальным моим дедом, я встретил рассвет. Новый дед кротко заснул на диванчике, как обожал это делать обычно, а я вышел встретить восход солнца, надеясь, что под его лучами меня осенит, что делать дальше. Солнце взошло, безразлично направляя свои лучи во все стороны, и я понял, что в поговорке «утро вечера мудренее» нет никакого смысла.

К обеду я появился в отделе репликации, чтобы забрать нового, следующего деда. Как и на предыдущем, на нем был серый костюм, синяя рубашка и бежевые туфли. Он бодро подошел ко мне и радостно улыбнулся:

— А ты откуда взялся? — он смотрел на меня, словно не видел двадцать лет.

Беспокойство снова злорадно попыталось овладеть мной. Я с усилием попытался запрятать его глубоко в подсознание и подал руку деду.

— Как ты себя чувствуешь? — только и смог произнести я. При этом с огромным подозрением начал его осматривать и совершенно не обращал внимания на голочиновника, который с неизменной своей улыбкой суетился рядом.

— Как? — чуть раздраженно просипел дед. — Как обычно чувствуешь себя в больнице. Пошли домой.

И, не говоря ни слова чиновнику, дед подхватил меня под руку, и мы вышли. Я чувствовал силу и энергию этого человека. Неужели это точно мой дед?

Коптер, покачиваясь, взял курс домой, дед смотрел в окно, а я не решался что-нибудь сказать.

— Когда ты прибыл на Землю? — спросил он, и меня снова одолело беспокойство. Он явно не помнит, как я прилетел, как мы пили столетний коньяк и беседовали до зари.

— Три дня назад, — кратко ответил я.

— Мог бы и сообщить, — просипел дед. — У меня кружится голова, и я плохо помню, что было в последние дни. Что я делал в больнице?

Дед умный, сильный и здравомыслящий. Если я скажу ему правду, он наверняка воспримет ее достойно.

— Подожди, — вдруг встрепенулся он, — ты забрал меня из отдела репликации?

Пока я раздумывал, что ему сказать, он схватил меня за руку и дернул.

— Я сыграл в ящик, и меня реплицировали?

Деваться мне было некуда.

— Не совсем, — пробормотал я. — Медицина далеко продвинулась, пока я отсутствовал. Скажи, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответил дед. — Значит, репликация. Поэтому меня и подводит память. Меня восстановили по последней записи, которая была сделана дня три-четыре назад.

— Три дня, — подтвердил я. — Я прилетел три дня назад.

Потом я рассказал ему про вечер со столетним коньяком, про вулкан Потокол и про бессонную ночь, которую мы с ним провели.

— Отлично, — сказал дед. — Что ж, мы еще выпьем коньяку и еще слетаем на Потокол. А сейчас я немного подремлю.

Он говорил так, словно не умер и был реплицирован, а вернулся из какого-то своего путешествия.

Я украдкой смотрел, как он сладко засыпает, потом выключил автопилот и направился к дому, размышляя, как сообщить второму деду о том, что есть еще первый дед.

Незадолго перед посадкой дед два проснулся. Похрустел пальцами и пристально глянул на меня.

— А теперь рассказывай все, — приказал он. Я совсем забыл о его невероятной интуиции и о том, что ничто не ускользает от его взгляда и ума.

Я рассказал ему о первой репликации. Сказал, что дед один точно такой же, как он, только утратил основную память.

Дед два слушал и молчал. Затем, когда я кончил объяснять, спросил:

— И где тот, первый, спит?

— Ну… — смутился я. — Когда мы вернулись домой и я понял, что у него проблема…

— Он спит в моей постели? — прервал меня дед два.

— В сущности, да, — признался я.

— В моей пижаме?

— Другой не было.

— И зубы чистит моей щеткой?

— Строго говоря, вы двое — это одно и то же… — начал я туманно объяснять, но дед два меня прервал:

— Глупости. Скажи еще, что он пил столетний коньяк.

— Мы сильно волновались.

— М-да, — сказал дед два, замолчал и более ничего не говорил до самого прибытия.

Ситуация была довольно сложная, и я, зная буйный нрав деда, который теперь был в двух лицах, ожидал бурную встречу, совершенно не представляя, как она начнется, как будет протекать и чем завершится.

Когда мы приземлились, дед два проворно выскочил из коптера и, не дожидаясь меня, поспешил к дому. Я побежал за ним, а в голове у меня кружились страшные варианты встречи двух моих дедов, которые, в сущности, были одним.

Дед один сидел на большой террасе и внимательно читал какую-то книгу. Дед два остановился, и когда я, задыхаясь, догнал его, тихо спросил:

— Это он, то есть я?

Я кивнул.

— Хм, — удивился дед два, — выглядит интеллигентно, читает книгу, это весьма редко встретишь в наше время.

— Конечно, это ведь тоже ты, — сказал я. — Книги — твое любимое занятие. Значит, и его тоже.

— Ты так думаешь? — дед два смотрел на деда один, то есть на себя самого, и морщил брови.

— Э, — воодушевленно и, насколько я мог уловить, смиренно сказал он. — Пойду познакомлюсь с самим собой. Ты можешь оставаться здесь, а лучше пойди и приготовь ужин. На троих.

Дед два направился к деду один, оставив меня в изумлении наблюдать эту драматическую встречу.

Впрочем, ничего драматического не случилось. Дед два и дед один поздоровались, потом дед два подсел к деду один и начал что-то ему говорить, время от времени заливаясь типичным для них или, точнее, для него смехом. Я видел, как они с любопытством глядят друг на друга, как хлопают друг друга по плечам в приступе буйного смеха, хотя что такого смешного они могли говорить, если дед один не помнил многие вещи. Может быть, дед два открывал ему мировые истины, а может быть, наоборот, дед один в своем незнании прошлого был своеобразным зеркалом для деда два. Таким, которое показывает его со стороны. Этого я никогда не узнаю. Никогда не смогу понять, каково это — встретить самого себя.

Вечер прошел прекрасно. Дед два решил объяснить ситуацию деду один. Я попытался его остановить, опасаясь за душевное спокойствие первого деда, но второй сам меня остановил.

— Не говори глупостей, молодой человек, — срезал он меня, когда я разливал столетний коньяк. — Ведь он и я — одно и то же. Я прекрасно знаю, что может меня свести с ума, а что я могу понять и принять.

— Но… — попытался я возразить.

— Разве есть на этом свете что-то, что я не могу понять? Что не могу объяснить? Что-то, что так меня поразит, что я свихнусь? А? Разве ты меня не знаешь?

— Это так, — согласился я, но мысленно стал молиться, чтобы все прошло нормально.

Дед два был прав. Дед один даже глазом не моргнул, когда ему сообщили, что он является не очень удачной репликой. И что дед два — тоже реплика.

— Да, — сказал он, выслушав наши объяснения. — Теперь все понятно. Как ты думаешь, наш объединенный ум будет вдвое мощнее?

Да, это был мой дед. Никаких сомнений.

Оба одновременно засмеялись, сели рядом и чокнулись своими любимыми бокалами из космического льда, которые я привез деду из одного своего путешествия.

После этого они начали говорить, объяснять, чертить какие-то схемы, махать руками, цитировать неизвестных мне авторов на неизвестных языках и вообще развлекаться.

Я немножко успокоился. Подливая им пресловутый коньяк, я несколько раз безуспешно пытался вклиниться в разговор, но они с равнодушной надменностью не обращали на меня внимания, и мне не оставалось ничего другого, как смотреть на сверкающий сквозь тонкую стенку космического льда коньяк, отпивать из бокала, позволив волнам спокойствия заливать мою душу.

Я медленно и качественно напился, и слова дедов долетали до меня словно из другой галактики. Когда я с улыбкой рухнул на диван, в голове промелькнула мысль, что я здорово наквасился и что утром придется вызывать врача, потому что домашний робот вряд ли имеет базовые знания о тяжелом утреннем похмелье.

Проснулся я не в своей кровати. Это не показалось мне слишком странным. Вероятно, мне стало плохо от этого столетнего коньяка и сейчас я нахожусь в каком-то центре активного восстановления. Я медленно встал с кровати. Хоть я и был немного растерян, рассудок у меня был ясный, и я хорошо помнил, что происходило предыдущим вечером. Правда, помнил лишь до того момента, когда два моих деда решили спеть свою любимую песню — «Черный метеор». У деда был ужасный голос и пел он удивительно фальшиво. Сейчас это фальшивое пение было умножено на два и повергло меня в ужас. Я поспешил оставить их и скрылся в своей комнате, но об этом я толком уже ничего не помнил, осталось лишь видение затуманившейся комнаты, после чего меня похитил космос и стал покачивать, убаюкивая. Это, собственно, и было последним воспоминанием о вчерашнем вечере.

Я встал, расправил плечи и на миг задумался, что теперь делать. Комната была пустая, в углу стоял одинокий коммуникатор, кроме кровати, в ней не было никакой мебели. На мне были только какие-то странные трусики. Хорошо вчера повеселился, нет слов. Я двинулся к выходу из комнаты, и тут двери открылись. Меня встречал какой-то мужчина, естественно, в сияющем голообразе.

— А, вы уже встали, — обрадовался он, — очень вовремя, за вами уже приехали. Прошу вас, одевайтесь.

И подал мне пакет, в котором был светло-серый костюм, синяя рубашка и коричневые туфли.

Воспоминания, ассоциации и подозрения одновременно появились в мозгу, а то беспокойное существо, где-то живущее во мне, с любопытством подняло голову.

Я надел светло-серый костюм и синюю рубашку, обул коричневые туфли и, ошарашенный, как после столетнего анабиоза, вышел из комнаты. В широком, светлом салоне меня ждали деды. Кто из них был первым, а кто — вторым, я не смог бы сказать. Они были в одинаковых зеленоватых блузах и были похожи на близнецов. В сущности, они таковыми и были. Они приблизились ко мне с двух сторон и заботливо и нежно обняли за плечи.

— Как ты себя чувствуешь, мой мальчик? — сказали они почти одновременно.

— Хорошо, — ответил я. — Кажется, вчера я перебрал этого твоего… э-э-э… вашего столетнего коньяка.

Я сказал это в надежде получить подтверждение тому, что вчера просто напился, и все остальные подозрения, ассоциации и поднимающие голову подозрительные существа являются просто параноидальными коньячными испарениями, несмотря на светло-серый костюм и синюю рубашку.

— Ну, перебрал немножко, ничего страшного, — сказал кто-то, я не смог понять, это дед один или дед два, впрочем, это было неважно.

— Пойдем домой, — сказал дед, кажется, первый, подхватил меня под руку и повел к выходу.

Перед тем, как сесть в коптер, я оглянулся и посмотрел на здание, из которого мы вышли. Оно было мне ужасно знакомо. Точно такое же, в которое я входил вчера, чтобы забрать деда два после репликации, а днем раньше забрал деда один. Перед входом стоял голообраз чиновника, с которым я два дня встречался и вел переговоры. Он мне радостно улыбнулся и помахал рукой, словно провожал приятеля в далекую экспедицию. Беспокойное существо во мне выпрямилось в полный рост и заполнило меня от пяток до макушки. Оно смотрело торжественно и злорадно. Я умоляюще глянул на ближайшего ко мне деда, как смотрел когда-то еще мальчишкой, чего-нибудь натворив. Но оба моих деда, не сказав ни слова, втолкнули меня в коптер и забрались сами. Коптер взлетел, а я сжался на сиденье и закрыл глаза.

— Рассказывайте, что произошло? — не знаю, где я взял силы, чтобы спросить.

— Что произошло? — небрежно ответил один дед. Другой сосредоточенно занимался управлением коптера.

— Ну, что мы делали в отделе репликации? — нервно выкрикнул я.

— Реплицировали тебя, — сказал он так, словно речь шла о реставрации картины.

— Но, но, но… — мне не хватало воздуха, слов и мыслей.

— Реплицировали тебя. Ты ведь упал в вулкан Потокол.

— Что-о-о? — крикнул я и напугал второго деда, который уставился в приборы, словно управлял космическим челноком.

— Кончай орать, — строго сказал он и перевел управление на автопилот. — Мы поехали к вулкану, и ты, изображая из себя большого героя, поскользнулся и упал в него. И тебя реплицировали. Что тут такого? Вот меня тоже реплицировали. И его.

— Ничего не помню, — пробормотал я. — Последнее, что я помню, это как я пил коньяк, а вы пели «Черный метеор». А никакого Потокола не помню, ни как поднимались, ни как падал.

— Как бы ты помнил, как падал. Последний архив твоего сознания был сделан вечером после того, как пили коньяк, и реплицировали тебя по этой записи. Поэтому у тебя потерялись два дня. Впрочем, ничего страшного. Ты ничего не потерял, когда потерял память об этих днях.

Деды весело рассмеялись над этим, по их мнению, очень хитрым афоризмом.

— Назавтра, после коньячного вечера, ты был кислый и неразговорчивый. Весь день провел в лесу и сидел на берегу реки, с умным видом глядя, как скачут лягушки. А на другой день настоял, чтобы мы поехали посмотреть вулкан Потокол, и бросился вверх по склону, не позаботившись о безопасности. Вот и все.

Он говорил так, словно речь шла о театральном спектакле, который я проспал. Я невольно потрогал свое лицо. Я это или не я, спрашивал я сам себя, проводя пальцем по старому шраму за левым ухом, оставшемуся мне напоминанием об одном невинном уик-энде на Пандоре.

Дед, уж не знаю какой, предложил мне рюмку коньяка. Я категорически отказался. Экзистенциальный вопрос: я это или не я, а если даже я, то полный ли я, занимал меня. Я впал в какой-то метафизический страх, что может быть это не совсем я, что может быть при репликации, как это случилось с дедом первым, что-то потеряли от моей сущности, от моего истинного я. А что, если, — размышлял я, охваченный злым духом сомнения, — в моем прежнем я было что-то, чего нет сейчас, и это что-то было основным, важным и исключительно полезным для меня? И я теперь не могу это понять, потому что думаю, что это я, а на самом деле вовсе не я. И могу ли я сам понять это? Мне вдруг захотелось опрокинуть рюмку столетнего коньяка. Я попытался сообразить, который из двух моих дедов второй, тот, у которого, как я надеялся, полнее память. Оказалось, этот был тот, который предложил мне коньяка. Другой куда-то исчез.

— Дед, — умоляюще, с болью в голосе и, может, даже со слезами в глазах, спросил я, — скажи мне честно, только очень честно, замечаешь ли ты во мне какие-нибудь отличия? Прошу тебя.

— Нет, — кратко и, как мне показалось, безжалостно ответил дед. Но тут же сообразил, что ответил слишком сухо, и добавил: — Какие отличия? Ты точно такой же, как и я.

— Да, но дед первый? — чуть не плача, сказал я.

— А, ничего с ним не случилось. Мало-помалу память к нему вернется. А если и не вернется, ничего страшного.

— Как же ничего страшного? А если и меня реплицировали не полностью, если пропустили что-нибудь?

— Я не вижу, чтобы у тебя что-то отсутствовало, — успокоил меня дед два и вышел, оставив меня утопать в иррациональных сомнениях.

Несколько следующих дней я провел в терзаниях и попытках разобраться со своей сущностью. Я слонялся по дому, всматривался в разные предметы и мучительно связывал их с какими-нибудь воспоминаниями из детства и юности. В большинстве случаев мне все удавалось вспомнить, но это меня совсем не успокаивало. В этих раскопках я наткнулся на старый видеодневник с выцветшей голограммной наклейкой. Оказалось, это мой собственный дневник, который я вел в далекие юношеские годы. Со сжимающимся от беспокойства сердцем я начал просматривать первые страницы. Голограмма, хотя и не такая яркая и контурная, как нынешние, вернула меня в прошлое, но не совсем. Юноша, который важничал в дневнике, это действительно был я, но тот вздор, который он нес перед камерой, показался мне непонятным и нереальным. Это я так говорил? Это у меня были такие взгляды на жизнь, вселенную и женщин? Это я заносил в дневник подобные политические суждения? Я ли был этим юнцом, который ехидно смотрел на меня своими голографическими очами?

Да, я помнил, что вел дневник, что изливал в него состояние души, но я совершенно не помнил, что говорил такие вещи. Молодой человек из дневника — это был я и одновременно не я. Мир раскачался, и злорадное существо сомнения радостно расправило крылья. Меня реплицировали не так, как нужно. Пропустили очень много важного из моих воспоминаний и моего мироощущения, поэтому дневник показывал совсем другого человека, с другими мыслями, идеями и стремлениями. Человека, который определенно не был мной.

Охваченный такими параноидальными мыслями, я попытался поговорить с дедом два.

— Я думаю, ты просто фантазируешь, — бездушно ответил он на мои замечания о качестве репликации. — Естественно, что у тебя нет ничего общего с тем симпатичным, любознательным пареньком из твоего дневника. Я тебя помню и могу подтвердить, что сейчас ты совсем другой, но репликация тут ни при чем.

— Ты думаешь?

— Я убежден.

Но меня это не убедило, и хоть я понимал, что человек с годами меняется, все-таки тот молодой человек из дневника, который должен был быть мной, казался мне совсем чужим.

Понимая, что в любом случае, независимо от того, что случилось со мной после репликации, нет никакой возможности что-то изменить, я постепенно успокоился. Я начал готовиться к новому путешествию и старался сделать все, чтобы отправиться поскорее. Два моих деда очень сблизились. Это нелепое выражение, конечно, но дела обстояли именно так. К деду один так и не вернулись воспоминания полностью. Дед два ввел его в подробности ведения дел в семейной фирме, а на мой вопрос о юридических и других бюрократических тонкостях небрежно ответил, что это мелочи, которые на демократической планете не имеют особого значения.

Поскольку дед один не мог вспомнить, и как его зовут, чтобы как-то к нему обращаться, дед два решил придумать ему имя.

— Секу, — предложил дед два.

— Годится, — согласился дед один, который в жизни обычно не обращал внимания на бытовые подробности, к каким относил и имя.

— Почему именно такое? — удивился я.

— От слова «секундос», — пояснил дед два, — то есть второй.

Я хотел было ему возразить, что на самом деле хронологически он сам — второй, но отказался от этой мысли. С одним дедом трудно спорить, а с двумя вообще невозможно.

Мои деды были широко скроены, и факт неуспешной репликации и дублирования вообще не отразился на их психике. Их жизнь даже стала интереснее. А вот я испытывал экзистенциальные терзания относительно моей идентичности, моей сущности и моей одинаковости. Меня волновал вопрос, в какие моменты своей жизни человек становится отличным от своего предыдущего я. Ведь получается, что мы постоянно реплицируемся и непрерывно теряем какие-то частички своей прежней сущности.

Отягощенный подобными сомнениями, я отправился в очередное космическое путешествие, хотя и не представлял точно, куда я собираюсь. Попрощался с дедами, которые готовились к экспедиции на драматичный вулкан Потокол, чтобы наконец сфотографировать живущее в лаве существо. Я и думать не хотел, что будет, если один из них погибнет в кратере ужасного вулкана. Они приглашали и меня, но я, естественно, отказался. Обнял их на прощание. Я любил деда, а теперь люблю их обоих. Я попросил их быть осторожными и обязательно сообщить мне, когда вернутся из экспедиции.

На третий день полета, когда я вел унылый спор с корабельным мозгом (в сервисе что-то напутали и вместо развлекательного мозга с большим набором анекдотов и забавных историй мне установили электронный мозг, предназначенный для философских диспутов), появился голообраз деда. Я прекратил спор о тезисах Святого Августина относительно рассмотрения Троицы в качестве созидательного и движущего принципа и подождал, пока дед сфокусируется.

— Здравствуй, — сказал он, и я не смог понять, который он из двух.

— Здорово, — ответил я. — Извини, ты кто? Секу?

— Нет, — засмеялся дед. — Секу изучает пробы из вулкана.

— А, как все прошло? На этот раз никто не плюхнулся в лаву? — шутка была тупая, но мне стало легче, когда я понял, что оба они вернулись невредимыми.

— Нормально, — ответил дед. — У нас все хорошо. Но…

Это незаконченное «но» ввело меня в оцепенение.

— Но что? — спросил я без чувств.

— Звонили из отдела Репликации. Установили какое-то несоответствие в твоей репликации.

Я ничего не смог сказать. Просто упал в кресло, тупо глядя на голообраз.

— Ничего особенного, — успокоил меня дед. — какое-то мелкое несоответствие, но они должны нас предупредить.

— И что? — спросил я по инерции, ничего не соображая.

— Ну, сделают вторую репликацию, — спокойно сказал дед, словно сообщал, что приобрел вторую копию Пикассо. — Гарантируют полную идентичность.

— Как? — крикнул я. Корабль приближался к субсветовой скорости, и голообраз начал расплываться. Наверняка связь сейчас исчезнет. — Как вторую репликацию? Это невозможно.

— Да почему же невозможно, — возразил дед. — Нас же двое. Вот вернешься и познакомишься с самим собой, если, конечно, вы пересечетесь, ты же у нас большой бродяга.

Познакомлюсь с самим собой? Это звучало бессмысленно и абсурдно. Лучше уж не пересекаться с самим собой. Я истерично ухмыльнулся при этой мысли. Образ деда становился нестабильным.

— Подожди! — крикнул я. — Что сказали в отделе? В чем ошибка? Какое несоответствие? Провалы в памяти? Срыв в системе ценностей? Ошибка в моральном плане? Недоработки с этикой? Отсутствие альтруизма или умственного багажа? Скажи, чем я отличаюсь от себя предыдущего?

Даже если и хотел, дед не успел мне ответить. Голообраз побледнел, истончился и через миг от него осталась лишь маленькая блестящая точка, которая светилась несколько секунд и затем исчезла.

Я всегда считал, что мечта людей о бессмертии не приведет ни к чему хорошему. Я налил себе столетнего коньяка, которого дед дал мне в дорогу, посмотрел на экран, где космос блестел миллиардами голоточек, и спросил электронный мозг, не хочет ли он поспорить на тему, является ли череда человеческих жизней простым воспроизводством схем или идей.

Мозг минуточку помолчал, а затем сообщил мне, что у него есть двести пятьдесят три тысячи сто восемьдесят четыре доказательства того, что человеческая жизнь не является источником структуры и смысла.

Перевод с итальянского: Леонид Шифман

Перевод с английского: Андрей Танасейчук

Часть I Следующая — «Остановка в пустыне» Преамбула

В начале 2015 года вышла моя книга «Иосиф Бродский и его семья». Она — о жизни Иосифа в Ленинграде, о его отношениях с родителями и родственниками. Как оказалось, тема забытая и неизвестная. Воспоминания пробудили интерес к его семье: отцу и матери, их жизни до и после отъезда Иосифа из СССР, к близким, среди которых он рос, взрослел и стал поэтом. Я из «младшего» поколения этой семьи.

Следует уточнить, что я называю семьей. У Марии Моисеевны Вольперт, матери Иосифа Бродского, были три сестры и брат. У некоторых из них были мужья (жены) и дети. Вместе с детьми — Иосифом и его двоюродными братьями — и затем появляющимися внуками, они образовывали… не знаю, как это назвать точно, может быть, кланом или родом. С того времени, как себя помню, я воспринимал семью в два круга. Внутренний — я, родители, бабушка — мы жили вместе в одной комнате. И второй, внешний, состоящий из всех членов нашего клана. И этот второй круг ощущался не менее близким, чем первый, и, может быть, в чем-то более фундаментальным. Я бы сказал, для ребенка это была внутренняя родина, абсолютная точка отсчета. Мне кажется, что все члены семьи ощущали свою общность так же.

В большей степени воспоминания обращены к старшему поколению: Марии, Александру Ивановичу и их ровесникам. Всякий раз стараюсь подчеркнуть, что они интересны не только близостью к великому человеку, но особенным устройством внутреннего мира и судьбы. Поколение, детство и юность которого прошло в Российской империи, а жизнь вобрала две революции, сталинизм и две мировые войны. Следует ли что-нибудь к этому добавить? Только то, что в результате они были людьми такой внутренней силы, обаяния и естественной, в крови, в капиллярах растворенной интеллигентности — какой я больше не встречал никогда.

Вместе с Иосифом и его близкими, героями книги стали старые квартиры в центре города, в которых мы жили, Ленинград 60-х, 70-х и 80-х годов. Город, как мне кажется сейчас, в котором, куда ни зайдешь, встретишь обязательно писателя, художника, музыканта или поэта.

Через год после публикации, поток откликов, событий и встреч, можно сказать, потребовал подведения итога. Мне показалось, что я делаю это для себя. Но, получилось иначе.

Астрологи любят делать прогнозы, но не любят вспоминать о том, что предсказывали год назад. Свои прогнозы у футурологов. Им, как политикам и астрологам, приходится объяснять, почему они ошиблись, предсказывая то, что так и не случилось (или случилось — но с противоположным знаком) в прошедшем году.

У писателей-фантастов своя система подсчетов. Они не любят называть в своих произведениях конкретный год — наверняка это будет ошибкой. Гарри Гаррисон писал в середине ХХ века в замечательном романе «Подвиньтесь! Подвиньтесь!» о том, как тяжко будет жить американский народ лет через тридцать, в восьмидесятых годах того же ХХ века: жуткая перенаселенность, продуктов не хватает, люди голодают… И это в самой богатой стране мира! Писатель ошибся, но не в принципе (проблема перенаселенности еще может оказаться актуальной в далеком будущем), а в конкретной дате. И Джордж Оруэлл ошибся в дате — впрочем, он вообще не думал о сроках, когда писал роман «1984». Назвал достаточно отдаленное от своего 1948 года время, просто переставив цифры.

Фантасты не любят указывать время действия (разве что туманно: «В XXI веке»), что, однако, не делает их прогнозы менее точными. Прогностическая фантастика правильно предсказывает будущие открытия и изобретения, и каждый год сбывается то или иное предсказание, сделанное много лет назад. Жизнь сама устанавливает сроки. В нынешнем году список сбывшихся фантастических прогнозов существенно пополнился.

Все высохло. Прозрачная роса.

Казалосьбы. Но желтый гул акаций…

оглянешься и хочется остаться,

вцепиться, удержаться, записать,

чтоб не было так муторно, так страшно.

Там мама только вышла в день вчерашний

за булочками или чабрецом.

Варенье опрокинув на коленки,

я уплетаю солнечные гренки,

а мама рядом ссорится с отцом.

Потом уходит. Ты насколько? На день?

Не исчезай, не отпускай, не надо…

Давай, чтоб вышел месяц, дилли-дон,

черники алюминиевый бидон,

нельзя ходить за дом и за ограду,

там борщевик, не взрослая пока,

хранить в коробке майского жука,

старательно подписывать конверты,

и в речку палочки бросать с моста,

чтоб больше никогда не вырастать

до метр семьдесят, до зрелости, до смерти.

А зеркало таращится с трюмо

в молчание, пронзенное лучами,

глядишь и ничего не замечаешь,

ни мамы, возвратившейся домой,

ни как пылинки в воздухе качались.

* * * Она говорит: я выращу для него лес. А он говорит: зачем тебе этот волк?.. Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть, ему не чета. Он никак не возьмет в толк,

что сослепу просто в сказку чужую влез. Смотри, говорит: вон я-то — совсем ручной, а этот рычит недобро, как взвоет — жесть. И что с него проку? И жемчуг его — речной, и в доме — опасность, слезы и волчья шерсть. Она говорит: но росшие взаперти — мне жалость и грусть, как пленные шурави. И кто мне, такой, придумывать запретит то небо, в котором — чайки. И журавли… А он говорит: но волк-то совсем не в масть, он хищник, не знавший сказочных берегов, и что будешь делать, когда он откроет пасть, ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него? Она говорит: а я стану его любить, взъерошенным — что ни слово, то поперек, больным и усталым, и старым, и злым, любым. Но он говорит: а волк твой — тебя берег?.. Как в «верю — не верю» играют на интерес, ничейная жизнь трепещет, как чистый лист. И сколько осилишь ведь, столько и пишешь пьес, ищи свою сказку, их всяких здесь — завались. А волк все глядит и глядит в свой далекий лес. * * * И стал декабрь над городом. В лотках дымятся шашлыки, но чай — не греет. Старухи в наспех связанных платках торгуют всякой всячиною, ею они кормиться будут до весны и умирать — безропотно и просто, не выдержав безмолвной белизны… Страна в сугробах, мы ей не по росту. Ей — запрягать и снова в дальний путь, спасать Фому, не спасшего Ярему. Нам — на стекло узорчатое дуть и пульс сверять по впадинам яремным, где голову случилось приклонить, а не случилось — так обнять и плакать. Пусть шар земной за тоненькую нить не удержать, так хоть стекло залапать. Не нам стенать, что жизнь не удалась, таким не одиноким в поле чистом — здесь только снега безгранична власть и снегирей, приравненных к путчистам. Зима полгода, правила просты — верь в свет в окошке, не в огни таможен и просто чаще проверяй посты. Ползи к своим, хоть трижды обморожен.

* * * смотри, как часовой затянут пояс сибиряки живыми не сдаются. из города опять уходит поезд, они здесь никогда не остаются. и было бы нисколечко не жаль, но в далекие края из википедий они увозят, просвистев прощально, героев наших маленьких трагедий. ковчег плацкартный, междометий грозди, в багажных полках сумки и разгрузки, умеют с детства каменные гости петь на попутном, а молчать по-русски. кто — семечек купив у бабы клавы, кто — загрузившись огненной водою, они, беспечно сдвинув балаклавы, делиться станут хлебом и бедою, а то — хвалиться арсеналом скудным трофейных снов про море, эвкалипты. а ты стоишь под куполом лоскутным и тихо повторяешь — эка, влип ты. всех где-то ждут в какой-нибудь вероне, за что же втоптан в снежный мегаполис ты, белым обведенный на перроне? из города опять уходит поезд.

ШЕСТОЕ НЕБО

ШЕРОЧКА И МАШЕРОЧКА

ТВОРЕЦ