Аминта

fb2
Тассо Торквато

Пасторальная драма в стихах, сочиненная для постановки при дворе Альфонса II д'Эсте в Ферраре.

Благородный пастух Аминта влюблен в неприступную нимфу-охотницу Сильвию, спутницу богини Дианы, и лишь после ряда жестоких испытаний его любовь находит отклик в сердце гордой нимфы.

Пастораль

Перевод с итальянского в стихах М. Столярова и М. Эйхенгольца

Вступительная статья и комментарии М. Эйхенгольца

ПРЕДИСЛОВИЕ[1]

 1.

Итальянское Возрождение, явившееся на смену Средневековью с его авторитарным католически-феодальным строем, носившим международный характер, по самому своему социальному существу было эпохой индивидуализма. И, в силу этого, единство средневекового мировоззрения распылилось в ярком многообразии культур расцветающих городов. Флоренция, Неаполь, Венеция, Феррара — вот носители отдельных городских культур, своеобразие и отличие коих определяется особенностями их социального состава.

Бурная, действенная буржуазно-республиканская Флоренция, видевшая в своих стенах острую классовую борьбу, завершившуюся восстанием «оборванцев», ciompi; Неаполь, оккупированный иноземцами и сочетавший испанскую монархическую деспотию с народной стихией; патрициански-неподвижная и, вместе с тем, купеческо-предпринимательская Венеция; наконец, феодально-княжеская Феррара, досужая культура которой всецело определялась и была приспособлена к потребностям аристократического двора — таково разноликое итальянское Возрождение. Нас интересует Феррара в определенный период ее жизни.

В конце июля 1573 г. в одной из летних резиденций феррарских герцогов д'Эсте, на островке Веlvedere, лежащем посреди реки По, близ Феррары, в присутствии герцога Альфонса II и его двора была представлена первый раз пастораль Торквато Тассо «Аминта».

XVI век — век расцвета Феррары, которая считалась тогда значительным культурным центром северной Италии. В истории итальянских княжеских фамилий, богатой семейными трагедиями и страшными примерами общественного произвола, род д'Эсте особенно отличался жестокостью и разнузданностью. Но — этическая неразборчивость уживалась в них с эстетической притязательностью. И почти шаблонным может показаться замечание, что рукоятка их предательского кинжала была украшена искусным мастером.

Феррарские герцоги считались покровителями искусства и науки. Они приглашали в Феррару поэтов (среди приглашенных был и Тассо), художников, скульпторов, музыкантов. Побуждения к меценатству были многообразны: это льстило их княжескому тщеславию, но это было, вместе с тем, и их потребностью в художестве. Реалист в политике, Альфонс II всю жизнь верил предсказаниям Нострадамуса, с которым он встретился во Франции; он окружал себя в равной мере алхимиками и инженерами. Грубый и мстительный, он вращался среди поэтов и ученых.

Герцогский двор отличался сказочным великолепием; вихрем развлечений стремились создать веселый праздник жизни. И если наряду с театральными представлениями и концертами увлекались состязаниями на звание «рыцаря ордена кошки», которое получал тот, кто без вреда для себя головой убивал привязанную кошку — это говорит лишь за то, что лоск аристократической культуры не мог скрыть грубых инстинктов потомков кондотьери.

В центре феррарского бомонда была красивая, одаренная разнообразными талантами женщина. Своим присутствием она смягчала неудержные страсти. В угоду ей жестокие воины щеголяли напуск. ной меланхолией и старались скрыть свою разнузданность под маской разочарованности. Одетая в тяжелые ткани, например, парчу, с вытканными изображениями птиц и животных — орлов, павлинов, тигров и леопардов, а также с вышитой эмблемой любви или латинским девизом на рукаве, — она являлась перед ними, как какое-то загадочное существо. Ее платье было аллегорично: тот или иной девиз говорил об ее убеждениях, стихотворное изречение свидетельствовало об ее минутном настроении, о том же вещал цвет ее платья, различные ленты, украшавшие ее наряд, головной убор, даже запах духов.

Облик зрителей «Аминты» частью уже выявлен. Оценка художественного значения, семо понимание пьесы Тассо, написанной нарочито для театра, в значительной степени зависит от нашего знакомства с ее зрителями.

В феррарском светском обществе успешно прививалась мечтательность, чуждая непосредственности, считавшаяся с книгой. Идеалы феррарской знати тяготели к прошлому. Герцоги Феррары старались возводить свою родословную к средневековым рыцарям «Круглого стола». Они стремились подражать былым рыцарским обычаям. В Ферраре еще существовал орден «Золотой шпоры» и обсуждались вопросы рыцарской чести. Рыцарская поэзия находила здесь своих почитателей. Роланд, белокурая Изольда, Тристан, кудесник Мерлин были излюбленными героями феррарской знати.

Творения живших в Ферраре великих поэтов входили в круг эпической поэзии «высокого» стиля. Боярдо читал там своего «Влюбленного Роланда», а Ариосто — октавы «Неистового Роланда». В Ферраре написал свою рыцарскую поэму «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо.

2.

Во второй половине XVI века в Ферраре большим успехом пользовались также пасторали[2]. Успех пасторали объясняется частью увлечением феррарского общества античной поэзией: сюжет пасторали ведь был завещан Грецией. Главное, в пасторали «Аминта» воплотилась греза Тассо[3], которая созвучала интимным переживаниям феррарского аристократического общества, — греза о непосредственной любви молодых душ, близких природе. Подобное явление характерно для эпох с утонченной культурой. Переживаниям творца и зрителей или читателей «Аминты» можно найти ряд аналогий в истории мировой художественной литературы. Та же греза была в эпоху эллинизма у Лонга, изобразившего в «Дафнисе и Хлое» пламенное предчувствие любви двух пастушков, среди стад коз и овец, на вечно зеленеющих лугах Лесбоса; и позднее, в XVIII веке, наряду с реалистическим зеркалом времени — романом в письмах Шодерло де-Лакло «Опасные связи», отразившим всю бездушную развращенность умирающей перед Великой Революцией феодальной аристократии, мы имеем «Поля и Виргинию», идеалистический порыв Бернарден де-Сан-Пьера, отказ от холодного сладострастия своего времени.

Но само название пьесы Тассо «Аминта» пасторалью еще не определяет ее характера. Нужно добавить, что «Аминта» — пастораль аристократического общества. «Пастораль», как литературный вид, многообразна; между средневековой пасторалью Адама де-ла Галь «Робэн и Марион», или пасторалью народного происхождения, хотя бы той, что принадлежит полународному поэту начала XVI века Леонардо Месколино, и «Аминтой» — глубокое различие. Любовь пастуха и пастушки, изображенная в «Робэн и Марион», непосредственна, но не «возвышенна». В ней есть комизм, который льстил самолюбию рыцарей, присутствовавших на представлении пьесы («Робэн и Марион» была поставлена при неаполитанском дворе). Для пасторали Леонардо Месколино характерна непосредственная, но грубоватая чувственность: именно, пастушка, не находя различия между двумя влюбленными в нее пастухами, решается испробовать любовь обоих.

С точки зрения аристократического общества, любовь «благородных» пастухов и нимф «Аминты» не имеет ничего общего с «грубой и комической» любовью, изображенной в пасторали народного происхождения. Сами названия — пастухи и нимфы — условны как условен и весь сельский быт пасторали. Пастух Аминта оказывается потомком богов.

Аминта — сын Сильвана, Отцом которого был Пан, великий Бог пастухов…

Пастухи «Аминты» беспечно проводят время, охотясь на зверей; охота же — благородное занятие в глазах феррарского светского общества. Охота для пастухов «Аминты» — не средство к добыванию жизненного пропитания, а развлечение. Их игры — салонные игры конца XVI века.

Когда сидели пастухи и нимфы В кругу и тешились игрой, где тайну Свою соседу каждый шепчет… (Акт I, сц. II)

Все помыслы действующих лиц пасторали «Аминта» устремлены к любви. О любви говорит простодушный Аминта, лукавый Тирсид, искушенная Дафна, мудрый старец Эльпино и жестокий сатир; о любви вещает хор пастухов в своих глубокомысленных сентенциях.

Но традиционный образ Амура не поблек; его атрибуты — лук и стрелы — еще сохранили свою силу; и благодаря тому, что чувство любви скрывается часто на аллегорическим образом Амура, Непосредственные сердечные излияния героев пасторали становятся в значительной степени аналитическими.

В Ферраре был свой Кастильоне — Аннибало Ромеи. Наподобие «Придворного» Кастильоне написал свои «Диалоги» и Ромеи. Они состоят из семи глав, посвященных рассуждениям о красоте, любви, чести, благородстве и т. д., в которых участвуют три дамы и кавалер. В этих «Discorsi» цитируется «Canzoniere» Петрарки, приводятся мнения Платона и Аристотеля. Произведение Аннибало Ромеи относится к тем многочисленным феррарским диалогам и трактатам, в которых казуистически диспутировалось о «сущности, генеалогии любви, об ее признаках и проявлениях». Зрители «Аминты» находили в названной пасторали лишний повод вновь обсудить занимавшие их вопросы. Их волновали хлесткие афоризмы Дафны и Тирсида, заимствованные из «Науки о любви» Овидия; кажущаяся неуязвимой логика Тирсида и неловкие, но задушевные доводы Аминты требовали оценки. Перед зрителями дебатировались вопросы любви, почти в строгом ряде силлогизмов, как, например, в разговоре Тирсида и Аминты (акт II, сц. III), чтобы в конце пасторали увлечь этих зрителей порывом любви, не знающей рассуждений, как бы сметающей границы дозволенного и недозволенного любовным кодексом. Ибо показать такую любовь и было целью Торквато Тассо.

Бесчисленные намеки без труда понимались зрителями, сохранившими в памяти толкование различных писателей, которых они изучали в многочисленных феррарских кружках — академиях Elevati, Filareti, Olimpici, Ascendenti, Afflati. Тассо мог без пояснений говорить устами Амура:

                              Лишь братьям Моим меньшим, прислужникам моим, На сельских и простых сердцах она (Венера) Оружье испытать их дозволяет…

ибо зрителям было знакомо мнение, что Амур не один; оно встречается у Лукиана, Сенеки, Стация, Полициано.

Одной из привлекательных сторон пасторали Тассо для современников было то, что «Аминта» полна литературных реминисценций. Вкус книгочеев находил в этом своеобразную прелесть. Можно сказать, что «Аминта» в значительной мере является мозаикой реминисценций из поэтов античных, латинских и греческих, и итальянских предшественников Тассо. Но хотя цветные камни этой мозаики взяты Тассо у других, гениальная композиция целого принадлежит ему одному. Я возьму наиболее красноречивый пример — монолог Сатира (акт II, сц. I). В нем мы встречаемся с перепевами чужих образов и с почти буквальным их повторением.

Вот пчелка, — хоть мала, а жалом все же Наносит раны тяжкие она. Но что-ж на свете менее Амура, Когда на самом маленьком пространстве Сокрыться может он: в тени ресниц, Средь локонов волос ли белокурых…

Но у Феокрита в идиллии «Амур — похититель меда», которая была известна Тассо по многочисленным переводам, встречается то же сравнение пчелы и Амура, а грациозные образы последних двух стихов находят аналогию, например, в канцоне Петрарки «Se'l pensier che mi strugge».

Далее:

О, горе мне! Все у меня внутри В крови и ранах…

А у Овидия в «Метаморфозах»:

…nullasque in corpore partes Nescere quas posses unumque erat omnia vulnus…

Перечисление даров, приносимых возлюбленной:

О, горе мне! Когда тебе цветы Я предлагаю яркие, не хочешь Ты, гордая, их брать. Не потому ли, Что ярче краски твоего лица? —

прием, обычный у буколиков; но настоящее место, не оставшееся, вероятно, без влияния XI ид. Феокрита, не теряет своей поэтической ценности. Повторное «о, горе мне» и сравнения Тассо, если и не самобытный плод его гения, — все же облечены в такую стройную форму, что достоинство Тассо не умаляется. Возьмем далее стихи:

Ведь если хорошо себя недавно Я разглядел на глади тихой моря, Когда умолкли ветры, — то презренья Я вовсе недостоин…

И вспомним знаменитое Виргилиево

Non sum adeo informis; nuper me in littore vidi Quum placidum ventis staret mare.

Ограничусь приведенными примерами.

«Аминта» Тассо отмечена свежестью, найденной им у античных буколических поэтов, преимущественно у Феокрита, из которого у него встречается много отзвуков. Какими же средствами поэтической изобразительности пользовался Тассо, чтобы придать своему произведению как можно большую простоту? — Действующие лица пасторали говорят о природе полными непосредственности словами. Однако редко, лишь в речах Дафны (несмотря на несколько иной характер ее роли в целом) мы находим истинное чувство природы, глубокое понимание ее глухой, стихийной жизни, волнуемой силой «любви».

Яд забыла змея И ползет насладиться любовью. Любят хищные тигры, Любят гордые львы… ……… Любит елку иглистая елка, Иву — гибкая ива, Любят сосны друг друга, И вздыхают один о другом — Тополя серебристые! (Акт I, сц. II.)

Вообще же, пастухам и нимфам доступна лишь внешняя красота сельского пейзажа. Картины природы в пасторали «Аминта» полны реализма.

И вот жнецы собрали трижды С тех пор колосья, трижды отряхнула Зима с лесов зеленый их убор… (Акт I, сц. II.)

Единственным исключением представляются слова Тирсида о свирели Эльпино:

От пения которой молоком Струятся реки, каплет мед с деревьев, И камни с гор свергаются в долину, Чтоб ни единый звук не проронить. (Акт III, сц. I.)

Но это лишь перифраза. Образ взят из оды Горация об Орфее. Только там сохранял он отзвук реализма былого мифологического мышления. Замечу, что хор о «Золотом веке», как явно идеалистическая концепция, мною в расчет не принимается.

Одним из членов сравнений, параллелизма, почти всегда в пасторали является образ, рисующий картину из жизни природы и животных.

Питаются травой ягнята, волк — Ягнятами. Жестокий же Амур, От века пресыщения не зная, Питается слезами.

Или

Ведь тростника, колеблемого ветром, Нрав женщин неустойчивей…

И

Перелетные пчелы Ни в одном из цветков не находят Сока слаще, чем мед, Что со свежих тех роз я собрал. (Акт. I, сц. II).

Так благодаря обилию подробностей сельского быта, создается впечатление как бы реальности самой картины жизни пастухов и порой забывается, что образы пастухов в действительности условны.

И внешний стиль пасторали утонченный: простота чувства от слишком искусно облекающей ее формы не страдает, но это та особая простота, в которой скрыта едва уловимая искусственность. В самом жонглировании формой зрители пасторали, которых и старался обрисовать, должны были находить большое эстетическое удовлетворение. Для современного читателя, уловившего тон произведения Тассо, подобные образы сохраняют свою ценность, и в этом бессмертие пасторали Тассо, не потерявшей своей красоты. Может быть, в «Аминте» нет более удачно иллюстрирующего то, что мною, сказано несколько выше, — чем следующие стихи, произносимые Аминтой:

И в груди у меня, Как весною трава, Что как будто сама собой всходит, — От безвестного корня Незнакомое чувство Незаметно взошло. Вечно быть мне хотелось Вместе с Сильвией милой; Из очей безмятежных Пил я сладость, которая Оставляла в душе что-то горькое; И вздыхал, и не знал я, Отчего я вздыхаю, И, влюбленный, не ведал. Что такое любовь. (Акт I, сц. II)

Есть в пасторали и явный культизм, вычурные метафоры, вроде —

со свежих тех роз… (т. е. уст)

Или

…Скоро он с красавицею злою Ее (кровь Аминты) очами выпьет.

Но подобные образы редко встречаются в пасторали и, вместе с тем, Тассо не изменяет чувство художественной меры.

Пастораль «Аминта» нельзя назвать идиллией. Крутой обрыв, с которого бросился Аминта в надежде покончить с жизнью, нарушает гармоническую линию холмов страны, долженствующей, вероятно, изображать благословенную Аркадию[4].

«Аминта» — драма со счастливым исходом. Сама схема пасторали стала традиционной. В ней влюбленные претерпевают ряд злоключений, им угрожает смерть, предполагаемая или неизбежная, но все же, в конечном счете, обходящая влюбленных: их счастливое соединение неизбежно.

Пастух Аминта влюблен в неприступную нимфу Сильвию, спутницу девственной Дианы, и только после целого ряда испытаний он находит отклик в душе любимой им. Их любовь искренняя, это голос сердца. Чтобы ясно представить себе «мотив любви» пасторали Тассо, нужно обратиться к хорам[5], имеющимся в конце каждого акта «Аминты». Подобно хорам античной трагедии они высказывают отношение идеального зрителя к развивающемуся действию пьесы и вполне гармонируют с основными мыслями пасторали.

Во втором акте хор прославляет тех, кто «мыслью просты» и сердечную чистоту в любви ставит выше умствований о ней:

…их слов смущенных звук, Прерывистых, чуть слышных, Яснее говорит Речей учено-пышных.

Не в книгах следует изучать «любви науку», а в «глубине прекрасных двух очей», говорит хор далее. Отсутствие душевной непосредственности — зло нашей жизни. Ее олицетворение, «идол тщеславия и лести», — «Честь». Хор первого действия прославляет «Золотой век», когда —

Природою благой иное было Им (людям), как устав, дано: «Что сердцу мило, то разрешено.

Но вот что сделала «Честь» —

Ты россыпь их (дев) кудрей Под сеткою собрала, Свободной неге слов, Движений — плен оков, Плен чопорности ты уготовала.

Ясно — в этих стихах говорится о придворной жизни, о жизни аристократического феррарского общества вообще, о той далекой природной простоте и естественности жизни, которая представлялась Тассо таким ярким контрастом с идеальной жизнью «Золотого века». И, в частности, филиппики хора направлены против Дафны и Тирсида. Это они, побуждаемые своим взглядом на любовь, полным рассудочности, пытаются нарушить естественное развитие чувства любви в душе юных сердец. Диалог во II акте, сц. II — откровенное изложение их мыслей. Ограничимся следующим примером, словами Дафны:

Кто учится любить, Почтительность забыть тот должен. Требуй, хитри, дерзай, а если не поможет Тебе все это — так бери насильно. Ведь женщина сотворена такой: Коль прочь бежит, настигнутой быть хочет, Коль борется — быть хочет побежденной.

Это — область флирта, теория которого искусно изложена в «Ars amandi» Овидия, в книге, которую Овидий, по его словам, написал будто бы лишь для гетер, solis meretricibus. Что может быть более противоположного, чем подобные тонкие, — но скептические житейские афоризмы и немудрая любовь Аминты.

Но в любви Аминты есть еще одно наслоение, которое отвечало навыкам аристократических зрителей пасторали.

Аминта — не только мягкий, чувствительный влюбленный юноша, высказывающий столько жалоб, проливающий столько слез. В образе этого возлюбленного сохранились черты идеального влюбленного, который рисовался и провансальцам, и петраркистам. Тут слова Дафны вполне, отвечают облику Аминты. «Служение» Аминты избраннице своего сердца сохранило свою силу.

Чего добиться не сумеет верность, Покорность, угожденья, просьбы, слезы, Влюбленного красавца…

И можно предполагать, что мысль хора в V-м действии —

Действительно ли можно Все, что Аминта выстрадал, любя, И плача, и скорбя, Соделать сладким сладкою наградой —

эта мысль является протестом против обязательных правил «служения» даме.

Указанной черте в образе Аминты и соответствует тот облик белокурой «красавицы злой» Сильвии, о которой в тоне Петрарки говорит Аминта:

Не знаю, как должен я — женщиной Или зверем назвать…

Или:

Безжалостная, проходя, наступит На прах печальный гордою ногою. 3.

Представление пасторали «Аминта» Альфонс II поручил знаменитой труппе итальянских комедиантов — «Gelosi», «Ревнивые». Значительная часть репертуара этой труппы состояла из пьес commedia dell'arte; но Gelosi ставили и классические пьесы, Плавта, например, и пасторали. Большего контраста между импровизованной commedia dell'arte, в которой слово значило сравнительно мало и было подчинено движению, и стихотворной пасторалью «Аминта», где требуется чуткая сосредоточенность зрителя для восприятия стиха, как такового — не может быть. Что же касается сюжета, характерного для пьес commedia dell'arte, то не нужно упускать из виду, что в причудливом мире гротескных масок commedia dell'arte, наряду с Панталоне, Капитаном, Доктором, — влюбленная пара, parte toscana, стоявшая в центре интриги, нить которой обычно сплетали плутоватые слуги, хотя бы Арлекин и Бригелла, — влюбленная пара говорила о любви простодушно и непосредственно, поскольку это позволял тот модный петраркизм формы, в который молодые герои комедии облекали свои чувства.

Вот почему знаменитая актриса группы Gelosi Изабелла Андреини, игравшая в комедиях dell'arte роли влюбленных девушек, innamorate, с большим успехом исполняла роль Сильвии в пасторали «Аминта», и, кстати, сама написала пастораль. Интересно также отметить, что до представления «Аминты» Альберто Лоллио написал сценарий-пастораль для игры all'improvviso — «Галатея».

В пасторали «Аминта», как драматическом произведении, статическое начало преобладает. Небольшие сценки, в которых обычно два действующих лица, а третье или хор пастухов играют эпизодическую роль, перенесение наиболее драматических (правда, внешне) моментов интриги за кулисы и замена этих перипетий действия рассказом о них — характерные для пьесы приемы. В целом пьеса носит лирический характер. Ее художественное достоинство в многообразии элементов драматического воплощения. Пролог и эпилог, интермедии и хоры разнообразят действие, которое само по себе нельзя назвать монотонным, несмотря на частые «рассказы». Так, напр., диалоги Тирсила и Дафны (акт II, сц. II), Тирсида и Аминты (акт II, сц. III) вносят большое оживление; само действие развивается быстро, занимая лишь день.

В той конечной форме, которую приобрела пастораль «Аминта», она являет исключительную театральность. Я укажу, например, на тот пролог и эпилог, меж которыми развивается действие, — пролог, где является Амур, скрывшийся от Венеры, и эпилог, в котором Венера ищет сына и обращается по очереди к мужчинам и женщинам зрительного зала с просьбой указать ей, где Амур. Нельзя представить себе более грациозного штриха, чем последние стихи пасторали, слова Венеры:

                          …но раз найти я Здесь, видно, сына не смогу, то прежде, Чем на небо вернуться, я отправлюсь Его искать в других местах земли.

Лиризм придавала пасторали и музыка. У нас нет данных о том, какие именно места пасторали сопровождались музыкой на первом представлении «Аминты». Но сохранилось вообще до десяти музыкальных отрывков, относящихся к наиболее лирическим местам пьесы, как, например, к словам Аминты — «Ах, я слышал, как волны», (акт I, сц. II) и Сильвии — «Ах, я, верно, из камня» (акт IV, сц. II). Наконец, пастораль в целом была положена на музыку Эразмом Маротта, умершим в 1641 году. Обилие музыки в пьесе объясняется тем, что в конце XVI века Феррара становится центром музыкальных увлечений. Итальянская музыка зарождалась. I Три дворе Альфонса II развивалась меломания. Между прочим, в Ферраре жил некоторое время (1567–1571) Палестрина, строгая духовная музыка которого, однако, там не привилась. Заго Клавдио Монтеверде, нежно певучий новатор в области оперной музыки, пришелся по вкусу. Клавдио Монтеверде и положил на музыку интермедии Асканио Пио ди-Савойа к «Аминте».

Известна роль интермедиев в старинном театре. Интермедии в большинстве не были связаны с сюжетом пьесы. Забота нашего времени о цельности художественного впечатления не занимала ни драматургов, ни зрителей старинного театра, или, иначе, само понимание цельности художественного впечатления было иное. Что же касается интермедиев к «Аминте», то, кроме помещенных в нашем тексте, написанных самим Тассо, имеются интермедии других авторов и среди них — принадлежащие Асканио Пио ди-Савойа. Интермедии Тассо гармонируют с характером пьесы, но, вообще, они могли, повторяю, не находиться ни в какой связи с пьесой. Интермедии применялись к моменту представления, требованиям зрителей.

Величавые, торжественные интермедии Тассо к «Аминте» состоят из коротких рифмованных стихотворных отрывков, произносимых богом или богами. Действие интермедии в них только намечено. Развитие его — область режиссера. Но в стихах интермедии дан намек на характер действия. Именно интермедии являлись самостоятельной музыкально-хореографической частью представления. Вполне ясно это следует из интермедиев первого и третьего актов.

Морской пастух (т. е. Протей) очам являет вашим Блеск роскоши и стройный хоровод. Теперь, — да не прервет Никто нас! — пропоем мы и пропляшем.

И

Сошли в театр, что ныне вам открыт, Мы с неба, чтоб могли вы На новый и красивый Наш танец посмотреть, — здесь, где звучит Согласно музыка, и тешат око Огни, блестящие из полутьмы.

Явно указание на музыку и танцы, исполнявшиеся в интермедиях. Это были модные мелодии, модные танцы — «новый и красивый наш танец»; ничто не мешало заставить спутников олимпийских богов плясать мавританский танец, «moresca». «Блеск роскоши» достигался зрелищным характером представляемого. Стремились показать пышные костюмы богов, причудливые одеяния магов, все, что радовало глаз своей декоративностью — мавров, негров с невиданно черной кожей или белокурых славян, карликов или великанов, животных или птиц, в своем естественном виде либо фантастически разукрашенных.

Заметок относительно постановки интермедиев, написанных самим Тассо, не сохранилось; но в духе времени было стремление создать из интермедиев феерии. Необходимо было использовать изобретенные театральные машины, которыми гордилась значительно развившаяся театральная техника. Тут показательны интермедии Асканио Пио. В них рушатся замки, кудесники проваливаются в пропасть, боги спускаются на колесницах с небес, волшебные сады поднимаются на воздух и т. д. Даже некоторые современники жаловались на то, что подобные интермедии вредят пьесе, что зрители более интересуются интермедиями, чем самой пьесой. Такое развитие интермедиев было началом упадка пасторали, как театрального представления.

Относительно декораций и mise en scene'ы пасторали «Аминта» в современной автору постановке у нас нет определенных данных. Приходится ограничиться замечанием, что один намек в тексте указывает на принцип единства места, которому в данном случае Тассо следовал. Именно, в первой сцене третьего акта хор замечает: «Здесь, по дороге, многие проходят». Это «luogo di passo» и является тем театральным местом, где и развивалось действие пьесы.

О костюмах действующих лиц пасторали мы имеем богатый источник сведений в трактате Сомми, современника Тассо — «Dialoghi in materia di rappresentazione scenica».

Фантастические лица — магов или богов (в нашей пьесе к «фантастическим» лицам должен быть отнесен сатир) — Сомми предлагает одевать сообразно вкусу ставящего пьесу. Для нас этот вкус определяется данными итальянской живописи конца XVI и XVII веков. Гораздо строже, почти мелочно, регламентируются у Сомми одеяния пастухов и нимф. Здесь замечается, с одной стороны, стремление к историзму — в требовании одевать пастухов, как гомеровских героев: именно, поверх рубашки без рукавов автор «Dialoghi» предлагает укрепить две шкуры. С другой стороны, явный анахронизм заключается в указании на ткань материи, из которой должны быть сшиты рубашки, — индийскую тафту, модную в светском обществе конца XVI века. В нашей пасторали имеются как раз данные, подтверждающие исполнение этого требования Сомми. Пастух, рассказывающий о гибели Аминты, говорит:

Ухватился я рукою За этот пояс из тафты индийской, Что он носил. (Акт. IV, сц. II.)

В наряде нимф модернизация еще более заметна. Для красоты наряда Сомми предлагает накрахмаливать туники нимф, а волосы, заплетенные в косы, перевить шелковыми шнурками, что было современной модной прической. Интересно, что нимфы и пастухи по Сомми должны являться на сцену с живыми собаками в красивых ошейниках. И как раз об одном из представлений пасторали «Аминта» сохранилась запись современника, что она была поставлена «с красивейшими интермедиями и различными животными, что явилось прекраснейшим развлечением». Таким образом, реализм и условность, историзм и анахронизм сочетаются у Сомми в то «изысканное» целое, что могло удовлетворить вкусы аристократических зрителей и гармонично сливалось с условным типом пасторали.

4.

Интерес к «Аминте» был обусловлен и некоторыми причинами, не имеющими особого отношения к ее художественным достоинствам. Зрители первого представления находили в ней ряд намеков на придворную жизнь и окружающую обстановку, которые мы имеем

<Пропущены страницы 18 и 19>

Имя нимфы здесь упоминается не с целью только назвать ее, а как указание на соответствие этого имени (Сильвия — обитательница лесов) ее характеру, вернее ее отношению к влюбленному в нее Аминте.

Аналогичный случай встречается и в первой сцене второго акта:

И бессердечной Недаром имя Сильвии дано; Знав, Сильвия, ты и лесов жесточе…

Здесь, в словах сатира, имени Сильвии, самому по себе, также придается особое значение.

В стихах —

Родитель матери твоей, Цидиппы, Был, правда, богом этой благородной Реки…

заключен намек на реку По, на берегу которой расположена Феррара. Ряд указаний на ту окружающую обстановку, в которой развивалось действие первого представления, встречается и в дальнейшем. Во второй сцене этого же акта говорится о Ферраре в стихах:

Громадный город, Который расположен недалеко, На берегу реки.

Намек на окрестности Феррары и остров Belvedere имеется так же во второй сцене второго акта —

Средь тех лугов широких, Что зеленеют против островка.

В длинном эпизоде, начинающемся стихами Дафны:

Но не забудь к тому же Слов мудрого Эльпино Ликориде

до слов Сильвии:

Я провожу здесь время в разговорах…

Тассо намекает на события и лиц феррарского двора, точнее на события, происшедшие за два года до первого представления пасторали. Под именем Эльпино выведен Джован Батиста Пинья, секретарь герцога, и второстепенный, но очень тщеславный писатель.

Ликори — Лукреция Бендидио, придворная дама Элеоноры д'Эсте. В нее был влюблен в период 1561–1562 гг. и Тассо, который в честь нее написал свое первое canzoniere. К 1570 году Лукреции, будучи замужем за Балдассари Макиавелли, была любовницей кардинала Луиджи д'Эсте. По ней вздыхал также Пинья, воспевший ее под именем Ликориды и посвятивший ей свой стихотворный сборник «Ben divino», в самом названии которого имеется намек на имя Бендидио. Этот сборник был издан с комментариями Тассо (Тирсид — настоящего эпизода) и Батиста Гварини (Батто — настоящего эпизода) за год до представления пасторали «Аминта».

«Пещера Авроры» — один из покоев принцессы Элеоноры, потолок которого был украшен «Авророй» Досси. Сам же рассказ Эльпино заимствован у Ариосто («Неистовый Роланд», XXXIV песня).

«Прочь, прочь, — непосвященные», стих Виргилия (Энеида, VI п.).

…procul, o procul este profani.

«Великий, любовь и брань воспевший» — Ариосто, первый стих поэмы которого и упоминается.

Дальнейшие стихи эпизода —

Она могла ведь Очами лишь ответить…

описывают действительное отношение Лукреции Бендидио к Пинье, как об этом известно по письмам ее к кардиналу Луиджи д'Эсте.

Стихи —

Не ведаешь того ты, что сложил О них Тирсид, когда бродил, безумный, Он по лесам…

намекают на любовь Тассо к Лукреции Бендидио.

Стихи —

О, сердца зеркала с неверным блеском, Хоть знаю всю обманчивость я вашу. Вас презирать Амур мне воспретил…

являются последним трехстишием сонета Тассо посвященного Лукреции Бендидио.

После приведенного комментария понятными явятся и некоторые, носящие личный характер, сцены акта V-го. Именно, слова Эльпино

И мне питать надежду, значит, можно… и т. д. —

отголосок его увлечения Лукрецией Бендидио, как в стихах

О той мы размышляем с ним (Тирсидом), что сетью Своею нас обоих уловила Сперва — его, и уж затем — меня…

говорится о любви к ней того же Пиньи и Тассо. Таким образом, облик Эльпино двоится. Будучи воспринят без личных намеков, о которых я упоминал, он является в пасторали, как «старец мудрый», про утешительную свирель которого так образно повествует Тирсил в первой сцене III-го акта. Реальный же облик Эльпино Пиньи отмечен комическими чертами.

Акт I, сцена II.

К эпизоду, начинающемуся со стиха Тирсида

По опыту я знаю лживость Мопсо…

до стихов

                              Рассказал Тебе про это я, чтоб ты узнал, Как недостойны веры басни Мопсо.

На кого намекал Тассо (Тирсид), говоря о Мопсо, неизвестно. Но несомненно, что эпизод этот носит автобиографический характер, и относится к событиям, непосредственно предшествовавшим первому представлению пасторали. Эпизод был прибавлен Тассо к пасторали позднее. О нем Тассо говорит в письме к Альдо Мануццио в 1581 году. Не нужно забывать, что с 1576 г. у Тассо замечается болезненная подозрительность.

Стихи —

Оттуда доносились голоса, Певучие и сладостные, нимф, Сирен и лебедей; неслися звуки Такие светлые оттуда, неги Столь были преисполнены они…

образно описывают процветавшую при феррарском дворе музыку и пение. Среди «сирен» были Лукреция Бендидио, Лаура Пеперари, Тарквиния Монца. В стихах же —

Увидел небожителей я, нимф Прекрасных, новых Линов и Орфеев…

и далее — Тассо, как истый придворный, восхваляет феррарских принцесс, дам и придворных поэтов.

О герцоге Альфонсе II говорится в стихах:

                             И как страж Прекрасного, у входа находился Великодушный с виду человек.

Намек на пастораль «Аминту» в стихах —

А если ныне (по его желанью) Вернулся я к родным лесам…

Об освобожденном Иерусалиме говорится в стихе

Тогда воспел героев я и брань…

Народное поверье, что человек, которого увидит волк, становится немым, нашло отражение в следующих стихах пасторали:

И долго тут молчал я; пастухи Считали все, что волк меня увидел.

Об этом поверье упоминается у Феокрита, Виргилия, Плиния и других писателей.

Акт II, сцена II.

Длинный эпизод, начиная со стиха Дафны

                       Слушай, А почему бы не подумать нам Тирсид, и о тебе самом…

и кончая ее же словами —

Высоко залетел ты. Ну, спустись, Однако, к делу…

Весь этот эпизод полон намеков на личную жизнь Торквато Тассо, который вывел себя здесь в образе Тирсида. Тассо в пору первого представления было 29 лет, что соответствует словам Дафны:

Лишь на четыре года пятый лустр Твой увеличился…

Стихи

Достаточно; настал черед других…

говорят о былом увлечении Тассо Лукрецией Бендидио, на что и указывал выше.

В стихах —

Досуг мне даровал Бог, Дафна, — тот, кто может почитаться Здесь богом…

и далее — в тоне панегирика прославляется феррарский герцог Альфонс II. Тут Тассо остается истинным придворным поэтом.

В стихах —

Вполне то справедливо, если я Не о земной любви пою шутливо, А предков воспеваю лишь того…

говорится об «Освобожденном Иерусалиме», прерванную работу над которым, Тассо возобновил в 1572 г., немного спустя по приезде своем в Феррару ко двору Альфонса II.

Акт V.

Возможно, что под именем Альфесибея —

Альфесибей, что Фебом Искусству врачеванья был научен… —

Тассо упоминает о знаменитом феррарском враче Джиральмо Муза Бразавола.

М. Э.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Амур, произносящий пролог.

Дафна.

Сильвия.

Аминта.

Тирсид.

Эльпино.

Сатир.

Нэрина.

Эргасто.

Хор пастухов.

Венера, произносящая эпилог.

ПРОЛОГ

(Амур в пастушеской одежде)

Амур.

Скажите, кто бы мог из вас подумать, Чтоб в человечьем облике, под этой Пастушеской одеждой, бог скрывался? И не божок иль дикий бог дубрав, А самый мощный из богов небесных. По манию которою ронял Марс — меч окровавленный, потрясатель Земли, Нептун — огромный свой трезубец. И молнии нетленные — Юпитер! Наверное не так-то уж легко Во мне теперь узнает мать-Венера Амура-сына. Принужден порою И от нее скрываться, потому что Она, распоряжаясь самовластно И мной, и стрелами моими, хочет. Тщеславная, чтоб жил я при дворах, Чтоб только там, среди корон и скиптров, Я силу проявлял свою. Лишь братьям Моим меньшим, прислужникам моим, На сельских и простых сердцах она Оружье испытать их дозволяет. Но, несмотря на резвые поступки, На детский вид мой — не ребенок я! Мне, а не ей, дарованы судьбою Лук золотой и факел всемогущий! Желаю я располагать собою, Как захочу, — и вот скрываюсь (правда, Не от могущества ее: не властна Мать надо мной, — но лишь от просьб ее И ныне здесь, среди дубрав, в жилищах Простых людей я спрятаться намерен. Она меня разыскивает всюду, Суля тому, кто ей укажет, где я, И поцелуи сладкие, и то, Что слаще поцелуя. Да как будто Не дам тому я, кто меня не выдаст, И поцелуев сладких, и того, Что слаще поцелуя, и не будет Награда слаще вдвое: что такое Любовь, ведь знаю я, я бог любим! Поэтому-то смертные охотно Меня скрывают и молчат, и мать Меня еще ни разу не поймала. Чтоб по приметам не могла меня Найти она, как видите, не взял я Ни лука, ни колчана, спрятал крылья. Но все же я не безоружен: в эту Лозу я факел свой преобразил, И светит пламенем она, незримым Ни для кого из смертных; этот дротик, Хоть острия лишен он золотого, Божественным закалом зарождает Любовь во всех, кого коснется он. Замыслил я невидимую рану, Ничем неизлечимую, нанесть Им сердцу целомудренному нимфы, Жесточе нет которой средь сопутниц Охотницы-Дианы. Тяжела Пусть будет рана Сильвии (то имя С жестокостью красавицы в согласьи), Как рана та, что уж давно стрелою Нанес я груди пастуха Аминты В те дни, когда на играх и охоте Проворною стопой спешил он, нежный, За нежной Сильвией. А чтобы глубже Проникло острие, я подожду, Пока смягчит внезапно состраданье Тот твердый лед, которым сердце ей Суровость сжала гордости девичьей И добродетели. Тогда свой дротик На этом самом месте я метну, С толпою пастухов смешавшись тайно, Которые, увенчаны цветами, Здесь празднуют торжественные дни, Собравшие сюда их отовсюду. Как хорошо, что сам я здесь, не братья Мои меньшие! Новые слова Услышат о любви дубравы эти. Я чувства благородные вдохну В сердца простые, сделаю нежнее Звук речи безыскусственной. Ведь слава То высшая моя, мое то чудо Великое — в одном и том же чувстве Уравниваю грубых пастухов я С героями, и сельские свирели Из бузины тогда поют, как цитры Искуснейшие. И коль угадать Мать гордая мой замысел не сможет, Слепой она уж будет, а не я, Которого в веках несправедливо Ославила слепым толпа слепая!

АКТ I

Сцена I

(Дафна, Сильвия)

Дафна.

Так юность, Сильвия, решила ты Провесть вдали от радостей Амура? И матери ласкающее имя Ты не услышишь? Нежные забавы Своих детей вокруг ты не увидишь! Мой совет — изменись, неразумная, Изменись поскорей!

Сильвия.

Тебя пленяют радости любви (Хотя в любви я радостей не вижу), А мне милее радости иные: Заботиться о луке и стрелах, Зверей проворных догонять и в схватке Сильнейших побеждать; и если есть В колчане стрелы, а в лесу — добыча, Иных утех не нужно мне.

Дафна.

                                         Утехи Поистине то скудные! Тебя Они прельщают только потому, Что лучших ты досель не испытала. Так, предкам нашим, обитавшим к мире Простом и девственном, казались вкусны Вода и желуди. С тех пор, однако, Как хлеб и виноград узнали люди, То — пища и питье одних животных. Изведавши хоть раз те наслажденья, Что знает сердце любящее, ты С раскаяньем сказала бы, вздыхая: Каждый час тот потерян, Что не отдан любви! О, летящее время, Провела я напрасно Сколько дней одиноких, Сиротливых ночей, Которые могла б употребить На то, что чем знакомей, тем приятней! Мой совет — изменись, неразумная, Изменись поскорей! Раскаянье потом ведь не поможет.

Сильвия.

Когда с раскаяньем скажу, вздыхая, Я то, что расписала ты сейчас По прихоти своей, вернутся реки К истокам, побежит волк от овец, Кабан — от робких зайцев, и медведь Полюбит океан, дельфин же — горы.

Дафна.

Я знаю юности упрямство. Раньше Была и я такою же, как ты. Как ты, была я белокура, так же Мои уста алели, как твои, На нежных щеках смешивались так же Лилеи с розами, как у тебя, И нравились мне те же, что тебе, Забавы (хоть теперь я вижу — к ним Мое пристрастие было неразумно); Силки любила расставлять я, сети Протягивать, оттачивать концы У дротиков, разыскивать по следу Звериному берлогу; и когда бы Я в простодушной дикости своей Заметила, что на меня взирает Вздыхатель страстный, то склонила б вежды, Исполненная гнева и стыда, Собою недовольная, как будто Сама была я виновата в том, Что мной любуются, меня желают, И тягостной моя бы показалась Мне красота. Но в чем не властно время! Чего добиться не сумеет верность, Покорность, угожденья, просьбы, слезы Влюбленного красавца. Что ж, признаться Приходится — была побеждена я; И краткий мрак единой ночи больше Открыл мне, чем протекших тысяч дней Свет длительный. Тогда я слепоту Свою сама постигла и со вздохом Сказала — вот, о, Цинтия, тебе Мой рог и лук мой: я уж не твоя. Так и теперь, надеюсь, приручит Твою, Аминта, дикость, и смягчится Железо сердца твоего. Иль, скажешь, Он некрасив? Иль не любим другими? Иль сам другую любит? Или чахнет От ненависти он к тебе? Иль ниже Аминты род, ты думаешь, чем твой? Родитель матери твоей, Цидиппы, Был, правда, богом этой благородной Реки, зато Аминта — сын Сильвана, Отцом которого был Пан, великий Бог пастухов. Ты можешь, наклонившись Над зеркалом источника, увидеть, Что красотой не меньшей Амариллис Блестящая гордится, — а Аминта, Ее пренебрегая нежной лестью, Все ж верен скучной гордости твоей. Предположи — да отвратит то бог! — Что, видя от тебя одно презренье, Вдруг склонность сам почувствует он к той, Которая пленилась им. Что станет С твоей душой? Как будешь ты смотреть На то, что он счастлив в чужих объятьях, Со смехом издеваясь над тобой?

Сильвия.

Пускай с собой и со своей любовью, Что хочет, то и делает Аминта. Ведь он моим назвать себя не может: Пускай же чей угодно будет он. А как моим он станет, коль того Я не желаю!

Дафна.

                  Ненависть откуда Такая?

Сильвия.

              От любви Аминты.

Дафна.

                                          Милый Родитель злого сына! Но когда же От ласковых ягнят рождались тигры И вороны от лебедей красавцев? Нет, иль меня обманываешь ты, Иль самое себя.

Сильвия.

                      Я ненавижу Его любовь, которая мою Невинность ненавидит. Я любила Его, когда он мне желал того же, Чего ему желала я.

Дафна.

                            Желала Ты худшего: тебе желает ой Того, чего и сам себе желает!

Сильвия.

Иль, Дафна, замолчи, иль о другом Заговори, когда ты хочешь, чтобы Тебе я отвечала.

Дафна.

                              Поглядите, Какая несговорчивая! Ну, А если б полюбил тебя другой, Ты так же б приняла его любовь?

Сильвия.

Так всякого приму любовь, кто ставит Ловушку непорочности моей, Кого зовешь в речах хитросплетенных Влюбленным ты, а я зову врагом.

Дафна.

Так барана врагом Ты овечки считаешь, И врагом телки кроткой — быка? Так считаешь порою Ты борьбы и вражды Время нежной весны, Что с улыбкой веселой Всех любви научает — Всю природу, животных, И мужчин, и нас, женщин? Неужель ты не видишь, Что все любит кругом, Все полно и блаженства и радости! Погляди, как голубку, Воркованьем прельщая, Голубь нежный ласкает ее. Соловья ль ты не слышишь: Ведь он, скрытый в ветвях, «Я люблю, я люблю» распевает! Яд забыла змея И ползет насладиться любовью. Любят хищные тигры, Любят гордые львы; Значит, диче ты дикого зверя, Если грудь не желаешь Ты открыть для любви! Но к чему говорю я о львах, Да о тиграх и змеях? Чувством все же они обладают. Любят даже деревья: Разве ты не видала, Как в объятиях нежных лоза Обвивает супруга? Любит елку иглистая елка, Иву — гибкая ива, Любят сосны друг друга, И вздыхают один о другом Тополя серебристые! Этот дуб хоть и кажется мрачным, Власть любовного пыла В.се же знает и он: Коль ты слухом любви обладала б, Ты бы вздохи немые Услыхала его. Так не можешь хотеть ты И растением быть, Раз любить никого не желаешь. Изменись, изменись, неразумная, Изменись поскорей!

Сильвия.

Когда растений вздохи я услышу, Тогда согласна буду полюбить.

Дафна.

Иль ты смеешься над моим советом И обратить его желаешь в шутку, Иль в самом деле ты к любви глуха. Поверь мне все же, что настанет время, Когда раскаешься ты в этом. Будешь Источников тогда ты избегать, В которые гляделась и, быть может, Собою любовалася: из страха Себя поблекшей в них увидеть, будешь Ты избегать их. И тебя не только Об этом я предупреждаю. Это Хоть, правда, и большое зло, однако; Зло общее. Но не забудь к тому же Слов мудрого Эльпино Ликориде, Прекрасной Ликориде, что своими Очами властвует над ним, как он Иметь бы власть над нею должен был — Своими песнями, когда б в любви Долженствованье было… Говорил он При Батто и Тирсиде, двух великих Певцах любви, и говорил в пещере Авроры, где у входа надпись есть — «Прочь, прочь, непосвященные», — сказал он, Что передал ему о том Великий, Любовь и брань воспевший и пред смертью Ему свою цевницу завещавший. Так вспомни об Эльпино, — говорил он, Что мрачная пещера есть в Аиде; Из глубины печальной Ахерона Туда несется смрадный дым, и там-то Вовеки пребывают те из женщин, Что были горделивы и жестоки. Так дождешься ты часа, когда Там от едкого дыма польются Из очей твоих слезы, которых Раньше вызвать никак Не могло состраданье. Так упорствуй, коль хочешь, упорствуй, Непокорная!

Сильвия.

Так как же поступила Ликорида? А что ж она ответила на это?

Дафна.

О том вот, что касается тебя, Совсем ты не заботишься, а хочешь Все о других узнать. Она могла ведь Очами лишь ответить, и они, Взглянув с улыбкой нежной на Эльпино, Ответили: принадлежим тебе, Твое и сердце, большего не требуй; Дать большего оно тебе не может. Поклонник скромный высшею наградой Почел бы это, если б был уверен, Что искренни настолько же те очи, Насколько хороши они.

Сильвия.

                                   Так им Он не поверил? Почему же?

Дафна.

                                        Значит, Не ведаешь того ты, что сложил О них Тирсид, когда бродил, безумный, Он по лесам, то возбуждая смех, То жалость пробуждая в нежных нимфах И пастухах. А пел он не о том, Что осмеянья одного достойно. Хоть, правда, были все его поступки Достойны осмеянья одного. На тысяче деревьев вырезал он Свои стихи; и на одном из них Такие ты смогла бы прочитать: О, сердца зеркала с неверным блеском, Хоть знаю всю обманчивость я вашу, Вас презирать Амур мне воспретил.

Сильвия.

Я провожу здесь время в разговорах, А позабыла, что в лесу дубовом Должна я быть сегодня на охоте. Коль хочешь, подожди меня, пока В источнике я не оставлю пыли, Которою покрылася вчера, Преследуя проворного оленя (Его я все ж настигла и убила).

Дафна.

Не прочь тебя я подождать. Быть может В источнике я тоже искупаюсь. Но нужно мне домой зайти сначала. Ведь час еще не поздний. Жди меня. Ты дома. Но подумай и о том, Что поважней охоты и купанья, Когда же ты не знаешь, что оно Охоты и купанья поважнее, То этим лишь незнание свое Разоблачаешь. Так поверь же лучше Ты тем, кто знает более тебя.

Сцена II

(Аминта, Тирсид)

Аминта.

Ах, я слышал, как волны, Как утесы ущелья Мне на плач отвечали, Как на плач мой вздыхала листва, А доныне не слышал И вовек не услышу Ни единого слова Состраданья от той, Что не знаю, как должен я — женщиной Или зверем назвать! Но она, в утешеньи Бедняку отказавши, Что в стихиях бездушных Пробудил состраданье, Отказалася женщиной быть.

Тирсид.

Питаются травой ягнята, волк — Ягнятами. Жестокий же Амур, Отвека пресыщения не зная, Питается слезами.

Аминта.

                         Горе мне! Моими он пресытился слезами, Теперь Амур моей возжаждал крови. Что ж, скоро он с красавицею злою Ее очами выпьет!

Тирсид.

                            Эх, Аминта, Зачем об этом думать. Ты найдешь Другую, коль жестокая тебя Не ценит.

Аминта.

Как других могу найти я, Раз самого себя я не найду. Какое приобретенье отраду Мне даст, мне, потерявшему себя!

Тирсид.

Не приходи в отчаянье; с годами Львов и гирганских тигров укрощают.

Аминта.

Но долго выносить страданья эти Не в силах я.

Тирсид.

                     Не долог будет срок: Ведь тростника, колеблемого ветром, Нрав женщин неустойчивей, и гнев их Проходит так же быстро, как явился. Прошу тебя, однако, расскажи мне Подробней о своей любви. Ты, правда, Не раз мне признавался в том, что любишь, Но умолчал ты имя той, кого Ты любишь. Я ж твой верный друг, и музам Мы вместе служим, так что я достоин Узнать и то, что скрыл ты от других.

Аминта.

Я рад тебе поведать то, что знают Дубравы, горы, реки, но не люди. Я близок к смерти, и оставить друга Мне хочется, который бы в коре Древесной, над могилою моей Правдивый вырезал рассказ о том, Из-за чего я умер. Пусть тогда Безжалостная, проходя, наступит На прах печальный гордою ногой И молвит про себя с усмешкой: «Это Моя победа». И пусть рада будет, Что ведома ее победа всем Окрестным пастухам и тем прохожим, Которых случай приведет туда. Но может быть — увы, к чему на что Надеяться! — она когда-нибудь Оплачет с состраданьем запоздалым Того, кого убила, и промолвит: «Будь он со мною, был бы он моим». Так слушай же.

Тирсид.

                    Рассказывай, Аминта, И к лучшему, быть может, ты концу Придешь, чем ожидаешь сам.

Аминта.

                                           Когда Я был еще ребенком и ручонкой Едва мог дотянуться до плода На ветке дерева, с одной сдружился Я девочкой. Прекраснейшей была Она из всех, что кудри золотые Когда-либо по ветру распускали. Ты знаешь дочь Цидиппы и Монтано, Богатого скотом, — красу лесов, Сердец желанье, Сильвию? Увы, О ней я говорю. Сначала были Мы в годы возмужалости с ней дружны, Как голубей чета. Ее село Соседило с моим, но были ближе Сердца; согласен возраст был, а мысли Еще того согласнее. Вдвоем, Делясь забавой и добычей, птицам Силки мы расставляли, рыбам — сети, И на лесных охотились зверей. Но в реках и лесах ища добычи, Соделался добычею я сам. И в груди у меня, Как весною трава, — Что как будто сама собой всходит, От безвестного корня Незнакомое чувство Незаметно взошло. Вечно быть мне хотелось Вместе с Сильвией милой; Из очей безмятежных Пил я сладость, которая Оставляла в душе что-то горькое; И вздыхал, и не знал я, Отчего я. вздыхаю, И, влюбленный, не ведал, Что такое любовь… Постигнул, наконец, я, что со мною, А как постигнул, — ты сейчас узнаешь.

Тирсид.

Я слушаю, Аминта.

Аминта.

                           Раз с Филлидой И Сильвией сидел я в тени бука, Как вдруг пчела, что около кружилась, Мед собирая на лугах цветущих, К Филлиде подлетев, ее в щеку Ужалила, обманутая сходством Щеки румяной с розой. Боль укуса Не вытерпев, заплакала Филлида; Но Сильвия прекрасная моя Сказала ей: «Филлида, успокойся! Боль раны маленькой уйму я мигом Словами чудодейственными. Их Мне мудрая Арэция открыла, Что подарила в знак расположенья Мне этот, в золотой оправе, рог». Приблизив с этими словами губы К ужаленной щеке, она чуть слышно Какой-то заговор произнесла; И, силою ли чародейных слов Иль уст прелестных, сразу боль утихла. Но в этот миг я, жаждавший дотоле Лишь блеска нежного очей прекрасной, Лишь звука голоса ее, нежнее Журчанья ручейка между камней, Нежнее шелеста листвы под ветром, Почувствовал тут новое желанье — К ее устам прижать свои. Однако, Не знаю почему, вдруг став хитрей Обыкновенного (так мощь Амура Ум изощряет), я обман замыслил, При помощи которого бы мог То утолить желанье. Сделав вид, Что в нижнюю губу и я укушен, На злую боль я жаловаться начал, И сладкого лекарства, о котором Просить не смел язык, просили взоры, И прекрасная, сжались Надо мной, простодушно Предложила боль мнимую Тем же средством унять. Но, увы! — стала, глубже В сердце истая рана, Лишь к моим дорогие Прикоснулись уста. Перелетные пчелы Ни в одном из цветков не находят Сока слаще, чем мед, Что со свежих тех роз я собрал; Стыд и робость едва Поцелуй удержали; И я так упивался Этой сладостью нежной, Тайно смешанной с ядом, Что потом, притворившись Будто боль не прошла, Я заставил красавицу заговор Вновь и вновь повторить. Так возрастало с этих пор в груди Желание, что скоро не был в силах Его я дольше подавлять. Однажды, Когда сидели пастухи и нимфы В кругу и тешились игрой, где тайну Свою соседу каждый шепчет, я, К ее плечу склонившись, прошептал ей: «Горю к тебе я, Сильвия, любовью И, коль меня отвергнешь ты, умру». Мои слова услышавши, она Потупилась, и на ее лице Стыда и гнева выступил румянец. Молчанье возмущенное мне было Ответом. Тут она ушла и больше Ни видеть уж, ни слышать не хотела Меня. И вот жнецы собрали трижды С тех пор колосья, трижды отряхнула Зима с лесов зеленый их убор, — И тщетно, чтоб жестокую смягчить Испробовал я все, все, кроме смерти И я б охотно умер, если б. был Уверен, что в душе у ней любовь Проснется иль хотя бы состраданье.. Не знаю сам, чего желать: любовь Мне высшею наградою была бы За верность неизменную мою. Но нет, желать не должен я того, Что ясный свет смутит очей любимых И горем грудь любимую сожмет.

Тирсид.

Слова такие услыхав, как может Она не полюбить тебя!

Аминта.

                                  Не знаю И не могу тому поверить: слов Бежит она моих, как заклинанья Бежит змея.

Тирсид.

                    Верь, я добьюсь того, Что выслушает Сильвии тебя.

Аминта.

Ты не достигнешь ничего, а если Того достигнешь даже, что я с нею Поговорю, то я-то ничего Тем не достигну.

Тирсид.

                    Почему же так Уверен в неуспехе ты?

Аминта.

                                          Его Мне мудрый Мопсо предсказал, который Трав слышит рост и бег ключей подземных Который понимает птиц беседу И судит без ошибки о грядущем.

Тирсид.

Да о каком ты Мопсо говоришь? О том ли, у которого слова Медовые на языке, улыбка Приветливая на устах, а в сердце Коварство, и который под плащом Кинжал скрывает? Будь покоен, те Пророчества, что он вещает, брови Торжественно нахмуря, — лишь обман. По опыту я знаю лживость Мопсо; И то, что он предрек тебе не ведать Взаимности, внушает мне как раз Надежду, что конец твоей любви Счастливым будет. Расскажу тебе Сейчас я кой о чем, и убедишься Ты в правоте моей.

Аминта.

                      Когда ты знаешь По опыту хоть что-нибудь такое, Что может поддержать мою надежду, Не умолчи об этом.

Тирсид.

                                Расскажу Тебе я обо всем охотно. Раньше, Когда судьба впервые привела Меня в дубравы эти, так же верил Его я предсказаниям, как ты. Но вот однажды как-то предстояло (Нужда была, иль просто захотелось) Отправиться мне в тот громадный город, Который расположен недалеко, На берегу реки. И за советом Зашел я к Мопсо. Ты идешь, сказал он, Туда, где хитрый горожанин, льстивый Придворный далеко не прочь над нами, Селянами неопытными, зло И пошутить, и насмеяться. Будь же Ты, сын мой, с ними очень осторожен: Смотри, не приближайся к одеяньям Раззолоченым, пестрым, новомодным Султанам и камзолам; берегись, Чтоб не привел тебя несчастный случай Иль развлеченья юности на торг, Что полон вздора только; избегай Ты место заколдованное это. — Какое это место? — я спросил. И он прибавил: — Там живут колдуньи, Что силой чарования в обман И слух, и зренье вводят. Что алмазом И золотом покажется тебе, В действительности — лишь стекло и медь. Лари серебряные, что на вид Полны сокровищ, — камней лишь полны. С таким искусством сделаны там стены, Что говорят они и отвечают Всем говорящим, — но не так, как эхо У нас в лесах, что отзвуком лишь слова На слово откликается; они Все слово повторяют, прибавляя И то, чего никто не говорил. Столы и стулья, кресла и кровати, Вся комнатная мебель и посуда Владеют даром речи и галдят. Там разный вздор в обличий детей Танцует беспрестанно, и немому, Войдя туда, придется заболтать, Хотя бы он того и не хотел. Но это все — зло меньшее из тех, С которыми ты можешь повстречаться, Там в камень превратить тебя сумеют И в зверя, и во влагу, и во пламень, Во влагу слез и в пламень воздыханий. Так вот, что он сказал. И с этим ложным Предубежденьем в город я собрался. Благое небо, видно, пожелало, Чтоб там случайно проходил я, где Находится счастливая обитель. Оттуда доносились голоса, Певучие и сладостные, нимф, Сирен и лебедей; неслися звуки Такие светлые оттуда, неги Столь были преисполнены они, Что пораженный, наслаждаясь ими, Я долго простоял там. И как страж Прекрасного, у входа находился Великодушный с виду человек, И мощи преисполненный, который Сомненья вызвал у меня, но в чем Он только совершенней, как властитель, Иль, может быть, как кавалер. И он С улыбкой царственно-учтивой, с видом И сдержанным таким, и благосклонным Приветливо мне предложил войти; Он — столь могучий, мне — совсем простому. Что чувствовал тогда я, что увидел. Увидел небожителей я, нимф Прекрасных, новых Линов и Орфеев, Богинь, подобных девственной Авроре, Животворящей все вокруг, в сияньи Серебряных и голубых лучей. Увидел Феба я и муз; средь них же Эльпино восседал. И в этот миг Почувствовал я то, что выше стал, Что новой добродетели исполнен, Божественностью новой облечен я. Тогда воспел героев я и брань, И грубой сельской песнью пренебрег. А если ныне (по его желанью) Вернулся я к родным лесам, то все же Я частью сохранил тот пыл. Теперь Уж не звучит моя свирель простая, Как прежде, но кругом полны леса Тех звонких, гордых звуков, что она Восприняла у труб. Услышал Мопсо Меня спустя немного и, взглянувши Злым глазом на меня, околдовал. — От этого я голос потерял И долго тут молчал я; пастухи — Считали все, что волк меня увидел, А- волком то был Мопсо. Рассказал Тебе про это я, чтоб ты узнал, Как недостойны веры басни Мопсо. Доверься лучше мне. Я попытаюсь Тебе помочь в твоей беде.

Аминта.

                                     Рассказ Отраден твой. Так я тебе вручаю Свою судьбу.

Тирсид.

                           О ней я позабочусь. Смотри же, через полчаса будь здесь.

Хор.

Век золотой, прекрасный! Не потому прекрасен Ты был, что дерева точили мед, Что вид змеи опасной Тогда был безопасен, Что девственный земля рождала плод; Не потому, что свод Небес не омрачался; Но потому, что он Весною озарен Бессменною, ей светом улыбался, И дуб кормы не нес Товаров по волнам иль бранных гроз. Но потому, что идол Тщеславия и лести Неведом был: его лишь темный век Измыслил, пышность придал — _ Ему названьем «Чести», — И стал рабом кумира человек. В утехах вольных нег Закон кумира силой Жестокою своей Не угнетал людей. Природою благой иное было Им, как устав, дано: «Что сердцу мило, то разрешено». Амуры легким кругом, Лук отложив, плясали Среди цветов и сладкозвучных струй, И, наклонясь к подругам, Им пастухи шептали Признанье, с ним сливая поцелуй, — Обняв их в тени туй. А девы — розы тела, Нагих грудей плоды, Что круглились, тверды, Как яблоко, в тот век являли смело И рек вспеняли гладь, Любя с волной влюбленною играть. Лишь ты, Честь, разлучила Родник утех впервые С любовной жаждой — силою своей. Коварно научила Ты дев красы нагие Сокрыть под покрывала от очей. Ты россыпь их кудрей Под сеткою собрала; Свободной неге слон, Движений — плен оков, Плен чопорности ты уготовала. Так, силой темных чар Стал кражею Амура сладкий дар. Но, мощный победитель Амура и Природы, Ты, гордый нашим плачем и тоской, Зачем же ты, властитель, Средь нас проводишь годы, Нас, не ценящих милости такой? Ступай смущать покой Могучих, именитых. Ступай в хоромы к ним. Мы ж в селах воскресим Жизнь мирную иных времен, забытых: Любить мы будем: век Наш краток, и годин не медлит бег. Любить мы будем: солнце угасает И снова воскресает, Для нас же тьма спускается на век.

Интермедий I

 Я — бог Протей. Я все черты лица, Наружность всю мгновенно изменяю, Ночной я сцены вид преображаю, Преображаю также и сердца, Что бог-дитя связал любовью страстной: Тем песни и сказания полны, Под кровом ночи ясной, Средь тени и приветной тишины Морской пастух очам являет вашим Блеск роскоши и стройный хоровод. Теперь — да не прервет Никто нас! — пропоем мы и пропляшем.

АКТ II

Сцена I

(Сатир)

Сатир.

Вот пчелка, хоть мала, а жалом все же Наносит раны тяжкие она. Но что ж на свете менее Амура, Когда на самом маленьком пространстве Сокрыться может он: в тени ль ресниц, Средь локонов волос ли белокурых, Иль в ямочке, которую рождает Улыбка ласковая на щеке. Меж тем Амур наносит тоже раны, И раны эти уж неизлечимы. О, горе мне! Все у меня внутри В крови и ранах. Тысячу рогатин Жестокого Амура вижу я У Сильвии в очах. И бессердечной Недаром имя Сильвии дано; Знай, Сильвия, ты и лесов жесточе, Которые в своей скрывают чаще Медведей, львов и тигров; у тебя же Презренье и безжалостность в груди, — А злей они львов, тигров и медведей: Зверей ведь этих можно приручить, — Тебя ж ничем смягчить еще не мог я. О, горе мне! Когда тебе цветы Я предлагаю яркие, не хочешь Ты, гордая, их брать. Не потому ли, Что ярче краски твоего лица? О, горе мне! Когда принять прошу Я спелые плоды тебя, с презреньем Их отвергаешь ты. Не потому ли, Что груди нежные твои прелестней, Чем спелые плоды? О, горе мне! Когда я сладкий мед тебе дарю, Его ты не вкушаешь. Оттого ли, Надменная, что слаще мед твоих Румяных губ? Но если так я беден, Что не могу тебе дать ничего, Что не было б в тебе самой прекрасней, То отдаю себя я самого. Зачем же ты смеешься надо мною, Отказываясь этот дар принять? Ведь если хорошо себя недавно Я разглядел на глади тихой моря, Когда умолкли ветры, то презренья Я вовсе не достоин. Загорело Лицо мое, и мускулисты руки, И плечи широки, и волосаты Грудь крепкая и ноги. Это ж все, Поверь, приметы истого мужчины. А если ты не веришь, испытай. Чего же ты могла бы ожидать От тех, чьи щеки лишь пушком покрыты, Кто волосы на голове всегда Располагает так искусно? Силой И обликом ведь юноши все эти Изнеженные — женщинам подобны. Кого нибудь из них ты попроси, Чтоб, за тобой по горам и лесам Последовав, от вепря иль медведя Тебя он попытался защитить. Нельзя назвать меня уродом, нет. Не потому меня ты отвергаешь, Что. будто бы таков я, — оттого лишь, Что беден я. Увы, за городами Последовали села; золотым По праву этот век назваться должен, Раз побеждает золото одно И властвует лишь золото. О, кто бы Ты ни был, продавать свою любовь Впервые научивший, будь же проклят Твой погребенный прах. Пусть никогда Ни пастуха, ни нимфы не найдется, Которые бы, проходя, сказали Ему: «покойся в мире». Мочит пусть Его дождем и ветром развевает, И грязными ногами топчет стадо, Идущее на пастбище. Ты, первый, Лишил любовь стыда. Ее восторги, Столь сладостные, горькими ты сделал. Продажная любовь, любовь рабыня Владыки-золота — одно из самых Ужасных, отвратительных чудовищ, Что рождено морями иль землей. К чему, однако, сетованья эти Напрасные? Для своего спасенья Оружье все употребляют то, Которое природа им дала: Лань — быстрый бег, кабан — клыки и когти — Могучий лев, а сила нежных женщин В их красоте. Но почему же я Для своего спасенья не прибегну К оружью, что природой мне дано? Так я, в награду за свою любовь, Возьму насильем то, в чем отказала Мне Сильвия. От одного недавно Я слышал пастуха, что уж не раз Видал он, как к источнику купаться Шла Сильвия, и указал тогда же Он тот источник мне. Итак, я спрячусь В кустах прибрежных и ее прихода Там подожду; в удобное ж мгновенье Я из засады брошусь на нее. Иль оказать сопротивленье может Мне нежное дитя? Мой бег ведь быстр И сильны руки. Пусть тогда вздыхает И плачет. Жалобы и красота Уж не помогут ей, когда сумею Я волосами обмотать ее Вот эту руку; и не отпущу Надменной я, пока не отомщу ей.

Сцена II

(Дафна, Тирсид)

Дафна.

Ты знаешь ведь, Тирсид, как я старалась, Чтоб полюбила Сильвия Аминту. Согласна тем охотнее стремиться Я к этому и ныне, что меня Об этом просишь ты. Но предпочла бы Медведя укрощать я иль быка Свирепого, чем девушки упрямство, Что столь же неразумна, сколь красива, И до сих пор не ведает, как остро Оружье красоты ее; она Других им убивает, а сама Не знает даже, как им можно ранить.

Тирсид.

Какая ж это девушка не знает, Едва лишь выйдя из пелен, искусства Красой своею раны наносить, И исцелять их, убивать и к жизни Вновь возвращать?

Дафна.

Кто ж девушкам учитель?

Тирсид.

Притворщица. Иль ты не знаешь, кто Птиц научает пенью и полетам, Рыб — плаванью, козла — боданью, кто Павлина научает расправлять Многоочитых перьев пышность?

Дафна.

                                Имя Учителя великого, прошу, Открой мне.

Тирсид.

Имя? Дафна.

Дафна.

Злоязычный.

Тирсид.

Что ж, разве неспособна научить Любви ты сотню девушек? Хоть, правда, Учителя не нужно им: их учит Сама природа; все же мать и нянька Природе помогают в том.

Дафна.

                                    Послушай, Становишься ты скучным, наконец. Вернемся лучше к делу. Мне сдается, Что Сильвия не так уж простодушна. Вчера ее застала я одной, Сидящею над озером, вблизи От города, средь тех лугов широких, Что зеленеют против островка. Над озером прозрачным и спокойным Она склонилась, воду вопрошая, Как кудри ей расположить красивей На лбу и покрывало сверх кудрей, Сверх покрывала ж пестрые цветы, Что на коленях у нее лежали. И часто, взявши лилию иль розу, Она ее прикладывала к щекам Румяным или к белой шее, краски Их сравнивая, а потом, своей Победою довольна, улыбалась Улыбкой гордой, будто говорила Цветам: «Я вас не для того ношу, Чтоб вами быть прекрасной, а затем лишь Чтоб показать, что я прекрасней вас». Но вдруг она, случайно обернувшись, Заметила меня и, застыдясь, Свой выпрямила стан и уронила Из рук цветы. Чем больше я смеялась Над краскою смущенного лица, Тем больше Сильвия краснела. Все же, Так как собрать она лишь часть успела Своих волос, другая же висела Распущенною, раз иль два она Украдкой взоры в воду устремляла, Прося совета и собой любуясь. Я это видела, но промолчала.

Тирсид.

Ничто в твоем рассказе мне не ново. Не угадал ли все я?

Дафна.

                               Угадал. А не были, как говорят, пастушки И нимфы прежде так хитры. Такою В дни юности моей, поверь, Тирсид, Я не была. Стареет мир; старея ж, Он делается хуже.

Тирсид.

                               Рощ, полей Так часто, может быть, не посещали В то время горожане, поселянки Привычки не имели отправляться Так часто в город. А теперь смешались Обычаи. Но бросим эти речи. Скажи, нельзя ли будет так устроить, Чтоб мог Аминта с ней поговорить Наедине иль при тебе?

Дафна.

                                Не знаю: Уж слишком Сильвия упряма.

Тирсид.

                                        Тот же Почтителен не в меру.

Дафна.

                                   Не при чем Почтительный влюбленный остается. Пусть переменит друг твой ремесло, Коль он таков. Кто учится любить, Почтительность забыть тот должен. Требуй, Хитри, дерзай, а если не поможет Тебе все это — так бери насильно. Ведь женщина сотворена такой: Коль прочь бежит — настигнутой быть хочет, Коль борется — быть хочет побежденной. Как видишь, откровенно говорю я С тобой, Тирсид; прошу тебя, однако, Ты слов моих нигде не повторяй, А главное — не облекай в стихи. На стих — стихом могу ли я ответить?

Тирсид.

Я повода не вижу к подозренью, Что о тебе дурное я скажу. Но памятью тебя я заклинаю О свежей юности твоей, о Дафна, Почтенная, — помочь мне помоги Ты бедному Аминте.

Дафна.

                              Милый способ Нашел глупец меня уговорить, Напоминая о веселом прошлом Мне в грустные теперешние дни. Чего ж ты хочешь от меня?

Тирсид.

                                    Не нужно Тебе ни пояснения, ни советов, Сама ведь знаешь все.

Дафна.

                             Так слушай. Вскоре Мы с Сильвией отправимся вдвоем К источнику Дианы, где платан Развесистый, тень у воды склоняя, В приют прохладный приглашает нимф Охотниц. Сильвия, я знаю, будет Купаться там.

Тирсид.

                       Так что же из того?

Дафна.

Что из того? Коль ты догадлив, сам Поймешь ты это.

Тирсид.

                           Понимаю. Только Боюсь я, что отваги у него На то не хватит.

Дафна.

                             У него не хватит? Дождется он, что хватит у других.

Тирсид.

Вполне он этого достоин.

Дафна.

                                             Слушай. А почему бы не подумать нам, Тирсид, и о тебе самом. Влюбиться Ты разве не хотел бы? — Ты ведь молод; Лишь на четыре года пятый лустр Твой увеличился, коль не забыла Я той поры, как ты ребенком был. Безрадостную жизнь вести ты хочешь. Ведь лишь в любви все наслажденье жизни.

Тирсид.

Утех Венеры не лишен и тот, Кто отказался от любви, но сладость Любви зато испытывает он Без горечи ее.

Дафна.

                           Безвкусна сладость, Когда хоть малой горечи в приправу Недостает ей; быстро пресыщает Та сладость.

Тирсид.

                        Нет, пресытиться приятней, Чем быть голодным, и вкушая пищу, И уж вкусив ее.

Дафна.

                         Я не согласна. Раз пища есть и нравится тебе, — Испробовав ее, ты хочешь снова Ее вкусить.

Тирсид.

                      Да кто же обладает Всегда всем тем, что нравится ему, Чтоб голод утолить свой.

Дафна.

                                 Ну, а кто же Находит благо, не ища его?

Тирсид.

Опасно то искать, что коль найдешь, Обрадует тебя, но во стократ Мучительней того не обрести. И я клянусь, влюбленным не увидеть Тирсида больше, и Амур ни вздохов, Ни плача моего уж не услышит В своих владеньях. Я вздыхал и плакал Достаточно, настал черед других.

Дафна.

Да не вполне еще ты насладился.

Тирсид.

И не стремлюсь я вовсе наслаждаться, Когда так платишь дорого за это.

Дафна.

Любить не хочешь — будешь принужден.

Тирсид.

Нельзя к любви того принудить, кто От этого далек.

Дафна.

                     Кто ж от Амура Далек?

Тирсид.

              Да всякий, кто его боится И убегает от него.

Дафна.

                           А бегство, Ты думаешь, поможет? Он — крылатый.

Тирсид.

Но ведь когда Амур родится, крылья Еще его коротки и едва Владеет ими он, не расправляя Их на лету.

Дафна.

                  А вот не замечают, Что он родился; а когда заметят, — Большой он и летает.

Тирсид.

                                  Неправа ты, Коль мне действительно случилось видеть Его младенцем.

Дафна.

                             Поглядим, Тирсид, Удастся ли тебе к глазам прибегнуть И бегству, как пытаешься меня Уверить ты. Клянусь, коль быстрым хочешь Ты быть, как рысь, — когда увижу я, Что просишь ты о помощи, не двину Я пальцем, чтоб помочь тебе, ни шага Я не ступлю, ни слова не промолвлю И глазом не мигну.

Тирсид.

                            Так, значит, мертвым Меня хотела б, Дафна, ты увидеть, Жестокая. Ну, если все ж ты хочешь, Чтоб полюбил я, — ты люби меня. Согласно мы друг друга и полюбим.

Дафна.

Ты надо мной смеешься, а, быть может, Такой, как я, и вовсе недостоин. Ах, скольких вид цветущий обманул.

Тирсид.

Я не шучу; а ты вот под предлогом, Что я шучу, мою любовь отвергла. Таков обычай всех, тебе подобных. Любить меня не хочешь. Проживу я И без любви.

Дафна.

                    И радостней, чем прежде, Живи, Тирсид, в досуге ты живи; В досуге же как раз произрастает Любовь.

Тирсид.

                 Но знай, досуг мне даровал Бог, Дафна, — тот, кто может почитаться Здесь богом; чьи огромные стада И табуны огромные пасутся От одного и до другого моря По плодородным радостным равнинам И по суровым склонам Апеннин. Сказал он мне тогда, когда привлек Меня к себе: одни пусть прогоняют Воров, волков и стерегут мои Стеною огражденные овчарни; Другие — труд министров разделяют; Пусть — кто пасет стада, а кто хранит Шерсть или молоко; иные пусть Распределяют это; ты же пой, Раз ты досугом пользуешься. Значит, Вполне то справедливо, если я Не о земной любви пою шутливо, А предков воспеваю лишь того, Кого не знаю, как назвать мне Зевсом Иль Фебом: он похож ведь на обоих Сынов достойных Неба и Сатурна И ликом и деяньями своими. Так, муза сельская награждена По-царски; и равно, звучит ли звонко Она иль глухо, не пренебрегает Он ею. И его не воспеваю Лишь потому я, что в молчанья только Достойно, я могу его почтить. Но украшали и мои цветы Его алтарь, что облечен был дымом Моей рукой возженных благовоний. Простое поклонение мое И благочестья полное тогда лишь Смиренное мое покинет сердце, Когда начнут по воздуху олени Пастись, свое течение и ложе Изменят реки так, что приносить Тигр счастье будет Галлу, Сена — Персу.

Дафна.

Высоко залетел ты. Ну, спустись, Однако, к делу.

Тирсид.

                         Вот что, попытайся, Идя к источнику, ее разнежить, А я уж постараюсь, чтоб Аминта Туда пришел, и, может быть, не легче Моя задача будет, чем твоя. Пойдем.

Дафна.

Иду. Не то ведь нашим делом Считала я.

Тирсид.

Вот, кажется, Аминта. Да я не ошибаюсь: это он.

Сцена III

(Аминта, Тирсид)

Аминта.

Как хотел бы узнать я, Что же сделал Тирсид. Если ж он ничего не добился, На глазах у жестокой Сам себя я убью. И коль гнев возбуждает В ней та рана, что в сердце Нанесла мне она, То понравится, верно, Ей кровавая рана, которую Сам я в сердце себе нанесу.

Тирсид.

Брось жалобы напрасные, Аминта. Хорошие тебе несу я вести.

Аминта.

Скорей, какие вести: жизнь иль смерть?

Тирсид.

Выздоровление и жизнь, но только Пойти навстречу нужно им, Аминта. Мужчиной нужно быть, мужчиной смелым.

Аминта.

Какая смелость мне нужна и против Кого?

Тирсид.

            Коль находилась бы твоя Возлюбленная средь дубравы, полной Зверей свирепых и крутою цепью Скал высочайших огражденной, ты бы Отправился туда?

Аминта.

                        Я поспешил бы Туда быстрее, чем на пляски в праздник.

Тирсид.

А если б у разбойников в плену Она была, отправился б ты к ним?

Аминта.

Охотнее, чем жаждущий олень К источнику.

Тирсид.

                  На большее здесь нужно Осмелиться.

Аминта.

                    Я бросился в поток бы, Что с выси гор, в дни таянья снегов, Стремительней несется. В пламя ада Я бросился бы, если бы могло То место, где находится такое Прелестное создание, быть адом. В чем дело?

Тирсид.

                 Слушай!

Аминта.

                             Слушаю.

Тирсид.

                                           Тебя Возлюбленная Сильвия твоя Ждет около источника Дианы Одна и обнаженная. Туда Отправиться осмелишься ли ты?

Аминта.

Что слышу я? Ждет Сильвия меня Одна и обнаженная?

Тирсид.

                                    Одна. С ней, впрочем, там и Дафна, но не бойся: Она-то наша.

Аминта.

                     Сильвия меня — Ждет обнаженной?

Тирсид.

Обнаженной, но…

Аминта.

О, горе мне, что значит «но»? Молчишь ты. Меня ты убиваешь.

Тирсид.

                            Но не знает, Что ты придешь…

Аминта.

                               Отравлена концом Вся сладость предыдущего. Жестокий, С каким меня ты мучаешь искусством. Так кажется тебе, что не вполне Несчастлив я, и хочешь увеличить Мои страданья ты.

Тирсид.

                       Коль ты поступишь, Как я тебе советую, то счастья Достигнешь.

Аминта.

                  А каков совет твой?

Тирсид.

                                               Взять То, что тебе судьба предоставляет Благоприятная.

Аминта.

                           Да не допустит Вовек Господь, чтобы нарушил волю Я Сильвии возлюбленной моей. Ей, правда, немила моя любовь, Но в том, что я люблю ее, виновен Не я, а красота ее виновна. Поэтому сказать могу я: все Что только в состоянии свершить, Я делаю чтоб угодить ей.

Тирсид.

                                          Так. А если бы в твоей то было власти, Любить ее ты перестал бы, чтобы Ей угодить?

Аминта.

                         Амур не позволяет О том мне даже и помыслить.

Тирсид.

                                            Значит, Ее любил бы ты, хотя б и знал, Что этим оскорбляешь ты ее.

Аминта.

Нет, я б ее не оскорблял, но все ж бы Любил.

Тирсид.

               Ее любил бы против воли Ее?

Аминта.

             Вот именно.

Тирсид.

                                Но почему же Ты против воли Сильвии боишься То совершить, что ей самой же будет Потом приятно вспомнить?

Аминта.

                                      Ах, на это Один Амур сумел бы за меня Ответить. Я ж пересказать не в силах Того, что в сердце у меня. Уж слишком. Хитер ты стал, Тирсид, и оттого, Что рассуждал ты много о любви. А у меня что в сердце, то в речах.

Тирсид.

Итак, идти ты не согласен?

Аминта.

                                          Нет, Идти-то я хочу, но не туда, Куда ты думаешь.

Тирсид.

                            Куда ж?

Аминта.

                                     В могилу, Когда ты сделал для меня лишь то, О чем мне рассказал.

Тирсид.

                             Так пустяком ты Считаешь это? Или полагаешь, Что Дафна подала б тебе совет К источнику придти, когда б не знала Тех чувств, что в сердце Сильвии? Быть может, Она о них и знает, но не хочет, Чтобы другие ведали о том. Так если ты добиться положил Согласья Сильвии, ты, значит, ищешь Того, что ей совсем уж ненавистно. Но где ж тогда стремление твое Ей угождать? И если ей приятней, Чтоб наслажденье получил ты силой, А не как милость, то тебе ль, безумцу, Противиться тому?

Аминта.

                           Но кто же мне Поручится, что таково ее Желанье?

Тирсид.

                    Неразумный, ищешь ты Уверенности той, которой дать Тебе ей не угодно и которой Ты, значит, и не должен добиваться. Однако, кто ж поручится тебе, Что я неправ? А если б был я прав, Ты разве не пошел бы? Неразлучны Удача и опасность, но почетней Погибнуть с мужеством, а не как трус! Молчишь ты, значит, побежден. Так пусть же Послужит поражение твое Причиною победы большей. В путь же!

Аминта.

Нет, подожди.

Тирсид.

                         Чего тут — подожди! Ведь знаешь сам, что время убегает.

Аминта.

Обдумать нужно: делать ли нам это И как.

Тирсид.

С тобой в пути мы остальное Обдумаем: кто много размышляет, Вовек тот не исполнит ничего.

Хор.

Амур, какая школа, Какой учитель в силах Любви, науке трудной, научить — Чтоб думу изъяснить Могла душа, на крылах Твоих взлетев под небеса от дола! Не ведает Ликей Той тайны; деве мудрой Афине доступ к ней Закрыт, и не властней В нее и Феб проникнуть, златокудрый. Как учит Геликон, Так об Амуре он И мыслит и вещает: Немного он речей Амуру посвящает, И нет огня ни в голосе, ни в них; Он до святынь твоих Свой ум не возвышает. Кто ж истинный учитель Любви? Кто выразитель Любовных дум? — Лишь ты! Ты дал и тем, кто мыслию просты, Чудес уразуменье, Которые в любовных письменах Ты начертал, в прельстительных очах. Ты мыслям слуг усердных Своих даешь порою выраженье В словах прекрасных, верных; Иль одаряешь вдруг Их странным и волшебным красноречьем. В тот час, как не изречь им Речь связную, их слов смущенных звук, Прерывистых, чуть слышных, Яснее говорит Речей учено-пышных О пыле их желанья. Обычно и молчанье Моления таит. Амур, пусть друг Сократова наследья. Пребудет книгам верен; Как изучал, намерен Так изучать и впредь я Во глубине прекрасных двух очей Любви науку с прежним суеверьем, И знаю я, что перьям Премудрейшим скорей Изменит рифма, чем моим, безвестной Рукой водимым по коре древесной.

Интермедий II

 Великие любви законы. Связь Священная, которую людские Сердца соединяет чистый пыл; Искусный узел, что не разрешил Досель никто, и нити дорогие И крепкие; ярем, что все, склонясь Под ним в свой час, за нежность восхваляют; Вы, силою которых управляет Единый дух телами двух людей, И, наслаждаясь, смертные желают Друг друга до своей Кончины горькой; свет и украшенье Коротких жизни дней; Мир, радость, зла высокое забвенье В вас к Божеству сокрыто приближенье.

АКТ III

Сцена I

(Тирсид, хор)

Тирсид.

О, девушка жестокая! О, трижды Неблагодарный пол! Зачем, природа, Запечатлевши нежным благородством Наружность женщины, в нее ты сердце Бесчувственно-надменное вложила! Ах, бедный! Он себя уже, быть может, Убил! Его разыскивал я долго Там, где оставил, и окрест, но даже Следа нигде, не видел. Расспрошу-ка Тех пастухов я, что сюда идут. Не видели ль Аминту вы, друзья, Известий не имеете ль о нем?

Хор.

Мне кажешься взволнованным ты; что же С тобою приключилось? Отчего, Скажи нам, пот и бледность на лице Твоем растерянном?

Тирсид.

                           Боюсь, случилось Несчастие с Аминтой. Вы его Не видели?

Хор.

                   Не видели с тех пор, Как он с тобой ушел. Чего ж, однако, Ты опасаешься?

Тирсид.

                      Того, что он Убил себя.

Хор.

                  Убил себя? Но что же Причиною тому могло бы быть?

Тирсид.

Любовь и ненависть.

Хор.

                           Чего не в силах Соделать два врага могучих, если Между собою заключить союз Случится им! Но говори яснее.

Тирсид.

Любил чрезмерно Сильвию он, нимфу, И был чрезмерно ею ненавидим.

Хор.

Поведай, что ж произошло меж ними? Здесь, по дороге, многие проходят, И кто-нибудь, быть может, об Аминте Известие доставит, а, быть может, И сам он подойдет меж тем.

Тирсид.

                                       Охотно Поведаю о всем я, так как было б Несправедливо, чтобы неизвестной Неблагодарность черная такая Осталась. От меня Аминта знал, Что вместе с Дафной Сильвия пойдет К источнику купаться. Побуждаем Моей, увы, лукавой речью, он Отправился туда, колеблясь. Вдруг, Когда источник был от нас уж близок, Услышали мы крики, плач и Дафну Увидели, зовущую на помощь. Она, лишь нас заметила — «Бегите, — Нам крикнула, — на Сильвию напали!» Вперед влюбленный бросился Аминта Пантерой, я за ним, и меж кустов Увидели мы девушку нагую, Привязанную к дереву. Косматый Стоял сатир пред нею и узлы Последние затягивал. Она Пыталась защищаться, но, конечно, Напрасно. Дротик выхватив, Аминта К сатиру устремился, я ж набрал Больших камней — и, жертву бросив, быстро Враг убежал. Когда сатир исчез В лесу, взор жадный обратил Аминта На члены те прекрасные, что цветом И нежностью подобны были сливкам, Дрожащим в кувшине, — и я заметил, Что щеки вспыхнули его. Но, скромно Приблизившись, он молвил ей: «Прости Ты, Сильвия, рукам моим: коснуться Твоих лилейных членов принуждает Необходимость их; тебя хочу я От уз освободить, и да не будет Тебе в обиду милость, что судьба Дарует этим мне».

Хор.

                              Слова такие Смягчить могли б и каменное сердце. Но что ж сказала нимфа?

Тирсид.

                                           Ничего. Лишь взор, презренья полный и стыда, Потупила и, как могла, старалась Грудь нежную прикрыть. Узлы волос, Что голову к стволу ей прикрепляли, Распутывать он начал, говоря: «Ах, недостоин столь прелестных уз Столь грубый ствол! Своим прикосновеньем Как оскорбить осмелилась, кора, Волос ты этих нежность?» Вслед за тем Он развязал ей руки, что к стволу Ее же поясом прижаты были, Потом нагнулся, чтоб освободить Ей ноги, оплетенные ветвями Зелеными, но Сильвия ему Сказала гордо: «Отойди, пастух. Я — спутница охотницы Дианы, И ноги развязать сама сумею».

Хор.

О, как надменно сердце этой нимфы! За благородное деянье — это Отплата незаслуженная.

Тирсид.

                                       Он Прочь отошел почтительно и даже Взор отвратил, отказываясь сам От наслажденья, чтоб отнять возможность У ней — в том наслажденьи отказать. Я, скрытый за кустом, все это слышал И видел, и хотел уже окликнуть Его, но удержался, — и внезапно Увидел вещь еще необычайней. Едва, ценой усилий долгих, нимфа От пут тугих освободила ноги, Как, не сказав Аминте на прощанье Ни слова, мигом бросилась бежать, Как вспугнутая лань, хоть и была Известна ей почтительность Аминты, И нечего его бояться было.

Хор.

Зачем же нужно было ей бежать?

Тирсид.

Обязанной она хотела быть Лишь бегству своему, а не любви Почтительной другого, — этим также Свою неблагодарность обнаружив.

Хор.

Что ж тут он сделал, что сказал тут, бедный?

Тирсид.

Не знаю. Злым предчувствием волнуем, Я побежал за Сильвией, ее Желая удержать, но уж не мог Ее догнать; а возвратясь, Аминты На прежнем месте больше не нашел я. Предсказывает сердце мне несчастье: Я знаю, он хотел себя убить И до того.

Хор.

                   В обычае у всех Влюбленных угрожать самоубийством, Но редкие угрозу выполняют.

Тирсид.

Боюсь я, что из этих редких он!

Хор.

Надежды не теряй.

Тирсид.

                       Хочу в пещеру Отправиться я к мудрому Эльпино: Туда ведь часто заходил Аминта, Когда хотел он горькие свои Забыть страданья, слушая свирель, От пения которой молоком Струятся реки, каплет мед с деревьев, И камни с гор свергаются в долину, Чтоб ни единый звук не проронить.

Сцена II

(Дафна, Аминта, Нэрина)

Аминта.

Поистине, безжалостной была Твоя, о, Дафна, жалость в миг, когда ты Мой дротик удержала, ибо смерть Тем тяжелее будет мне, чем дальше Откладывать я буду смертный час. И вот теперь пытаешься зачем Ты доводами разными утешить Меня? Чего боишься ты? Того, Что я с собою кончу? Было б это Лишь благом для меня!

Дафна.

                             К чему, Аминта, Отчаиваться! Сильвию я знаю: Лишь стыд, а не жестокость, побудил Ее бежать.

Аминта.

                     Отчаянье — спасенье, Надежда — гибель мне! А все же корни Пытается, увы, она пустить К моей груди, и это потому, Что жив еще я до сих пор. А есть ли Зло большее, чем жизнь, для несчастливцев, Как я?

Дафна.

           Живи, живи, Аминта бедный. Сноси свое несчастье терпеливо, И счастья ты дождешься: обладанье Той красотой, что в наготе ты видел, Тебе наградой будет.

Нэрина.

                                  О, зачем Я вестницею горя быть должна? Перенесешь ты как, Монтано бедный, Рассказ о том, что с Сильвией твоей, Единственною дочерью случилось? Отец несчастный, — ах, уж не отец.

Дафна.

Мне чей-то голос слышится печальный.

Аминта.

Я слышу имя, что мне ранит слух И сердце, имя Сильвии, но кто Его упоминает?

Дафна.

                          То Нэрина, Любимая Дианой нимфа, чьи Глаза и руки так красивы, все же Движения изящества полны.

Нэрина.

А все же лучше, если он узнает Про то и позаботится, чтоб были Как должно, преданы земле останки, Коль их найдут. Ах, Сильвия, твой жребий Жесток!

Аминта.

                 Что говорит она?

Нэрина.

                                         О, Дафна!

Дафна.

О чем, про Сильвию упоминая, Сама с собой ты речь ведешь, Нэрина? Что потрясло тебя так глубоко?

Нэрина.

Ах, то одно ужасное событие.

Аминта.

О, горе мне! Что это за событье? Я чувствую, я чувствую, что сердце Мое охладевает, и лишаюсь Я разума. Жива она?

Дафна.

                                 Об этом Событии ужасном расскажи нам.

Нэрина.

Зачем должна я вестницей такого Несчастья быть! Но рассказать о нем Я все ж должна вам. В хижину мою Явилась нынче Сильвия нагая. Она мне объяснила, что тому Причиной послужило. И, одевшись, В дубовый лес отправиться меня С собою пригласила: там была На этот час назначена охота. Я с ней туда отправилась. Застали Там множество собравшихся мы нимф Охотниц. Углубившись в лес, мы вскоре Увидели, как выскочил из чаши Огромный, с опененной пастью волк. Вмиг Сильвия стрелу на тетиву Взложила лука, данного ей мною, И волку в голову попала тою Стрелой. Он в чащу бросился назад И, дротиком махая, вслед за ним Стремглав помчалась Сильвия.

Аминта.

                                              Начало Зловещее! Скорей — каков конец?

Нэрина.

Я поспешила с дротиком другим За нею, но она почти сейчас же Из глаз пропала. Все же продолжала За нею, по следам ее, бежать я, И в самую проникла глубь дубравы. Там дротик Сильвии нашла в траве я, Невдалеке ж белело покрывало, Которое ей на голову я Сама надела перед тем. Вокруг Оглядываясь, несколько волков Увидела я в стороне. Лизали Они траву, запятнанную кровью, А между ними на траве лежали Какие-то обглоданные кости. На счастие мое, своей добычей Так были волки заняты, что я Осталась незамеченною ими И невредимой вспять ушла, полна И жалости, и страха. Это все, Что о несчастной Сильвии могу я Поведать вам. А вот и покрывало.

Аминта.

Иль, нимфа, кажется тебе, что мало Сказала ты? О, кровь! О, покрывало! О, Сильвия, тебя уж нет в живых!

Дафна.

Ах, бедный. Весть твоя его сразила. Не умер ли он?

Нэрина.

                         Нет, он дышит: это Лишь забытье; вот он приходит в чувство.

Аминта.

Почему ты, о, горе, Не убило меня? Или хочешь ты, чтоб за тебя То свершил я своею рукою? Что ж, поверь, что она Уж сумеет о том позаботиться. Ждать мне нечего больше, До предела несчастья Я достигнул, увы! Дафна, Дафна, зачем ты Удержала мой дротик! Не услышав мучительной вести, Как я сладко бы умер тогда! Но в тот миг отказала Ты мне в этом, а ныне Дало небо свершиться Величайшей беде, Чтоб избегнуть не мог я Из скорбей ни единой. Но теперь уж оно Умереть мне позволит, Перестань же мне в этом препятствовать.

Дафна.

Подожди умирать Ты до срока, когда В смерти Сильвии сам убедишься!

Аминта.

В чем я должен еще Убеждаться? Довольно Уж я ждал слишком долго, Слишком многое я услыхал.

Нэрина.

Ах, зачем не родилась Я немою.

Аминта.

          Дай, нимфа, Мне ее покрывало. Пусть со мною оно Будет в кратком пути До могилы. И пусть же Видом милым своим Увеличит оно Муки сердца: ведь, значит, Слишком малы они, раз я должен Увеличить их, чтоб умереть.

Нэрина.

Дать или отказать? Но так печальна Цель, для которой хочет получить Он покрывало, что, хотя и жалко Мне бедного, все ж отказать должна, я.

Аминта.

Ах, жестокая! В час Столь тяжелый решилась Отказать ты мне в даре столь малом. Снова в этом судьбу я Вижу злую мою. Уступаю я, — пусть покрывало У тебя остается. Будьте счастливы. Больше Не вернусь я назад.

Дафна.

Ах, постой же, постой же Горе! Что за безумье! Охватило его!

Нэрина.

Так быстро он бежит, что вслед за ним Нам не угнаться. Буду продолжать Свой путь. Пока, быть может, будет лучше Несчастье скрыть от бедного Монтано.

Хор.

Куда он, безрассудный? Чтоб сердце благородное смягчить, Достаточно быть верным и любить. Достичь не так уж трудно Желанного — служением усердным Амуру, коль любимым хочешь быть: Не значит ли любить — быть милосердным? Влюбленным же случалось по пути И славу обрести.

Интермедий III

 В стране, где нет ни лета, ни зимы, В лучах, среди сапфиров тверди вечной, Счастливы и беспечны Из века в век танцуем, боги, мы. Но, благостью влекомые высокой, Сошли в театр, что ныне вам открыт, Мы с неба, чтоб могли вы На новый и красивый Наш танец посмотреть, — здесь, где звучит Согласно музыка, и тешат око Огни, блестящие из полутьмы.

АКТ IV

Сцена I

(Дафна, Сильвия, хор)

Дафна.

Пусть ветер унесет со злою вестью, Что о тебе распространилась здесь, Твои невзгоды прошлые и те, Что могут угрожать тебе. Жива ты И невредима, слава Богу! Я же Тебя уж мертвою считала: так Меня своим рассказом напугала Нэрина. Быть бы лучше ей немой, А кой-кому не худо б быть глухим!

Сильвия.

Опасность велика была. Нэрина Могла меня и мертвою считать.

Дафна.

Могла считать, не говоря об этом! Но расскажи мне, как же удалось Тебе спастись?

Сильвия.

                   Я, следуя за волком, В лесную чащу углубилась. Там Его внезапно потеряла я Из виду. Я уж думала вернуться Назад, как вдруг увидела опять Того же волка (а узнала я Его по той стреле, которой ранен Он мною был близ уха). Вместе с ним Увидела я несколько других Волков; они собралися вокруг Увитого животного (какого — Не разглядела я). Как видно, волк, Мной раненый, узнал меня и с пастью Окровавленной побежал ко мне. Без страха я противника ждала, Размахивая дротиком (тебе Известно, что владею им я ловко). Однако, в волка дротик мой метнувши, Я промахнулась. Уж не знаю, кто Виновен в том, судьба иль я сама, Но вместо зверя в дерево попал он; Меж тем, был разъяренный волк так близок, Что лук не мог уж пользы принести мне. Тогда бежать я бросилась. Бегу, А он за мною следом. Тут как раз Случайно развязалось покрывало, Что было у меня на голове; По ветру развеваяся, оно За сук древесный зацепилось. Вдруг Я чувствую, — удерживает что-то Меня. Хочу из страха перед. смертью Удвоить скорость бега я, но сук Меня не отпускает. Наконец, Я покрывало сбросила. Тут страх Так ноги окрылил мои, что волк Меня нагнать не смог уж. Невредимой Я выбежала из лесу; в селенье ж Вернувшися, я встретила тебя Взволнованной и удивилась, видя, Что появлением удивлена Моим ты.

Дафна.

              Горе мне! Ты вот жива, А он уж нет.

Сильвия.

                   Как? Ты жалеешь, Дафна, Что я жива? Меня ты ненавидишь?

Дафна.

Что ты жива, я рада; мне горька Другого смерть.

Сильвия.

                    О чьей же говоришь Ты смерти?!

Дафна.

                   Бедного Аминты.

Сильвия.

                                          Ах! Но как же умер он?

Дафна.

                            Не знаю как, И не вполне уверена я в смерти Его. Я лишь предполагаю это.

Сильвия.

Скажи мне, Дафна, что же было смерти Его причиной?

Дафна.

                       Смерть твоя.

Сильвия.

                                           Тебя Я не пойму.

Дафна.

                   Жестокое известье О гибели твоей он услыхал, Ему поверил он, и эта весть Его убила.

Сильвия.

                 Дафна, подозренье Твое неосновательным таким же Окажется, каким уж оказалось Твое предположенье, что мертва я. Ведь жизнь свою все сохранить стремятся.

Дафна.

Ах, Сильвия, не знаешь, значит, ты, С какою силою огонь любви В людской груди пылает, если только Грудь не из камня, как твоя. Коль знала б Ты это, полюбила б ты того, Кому была дороже самой жизни (А в этом убедиться я могла). Я видела, когда ты убежала, Жесточе тигра поступив (хотя Должна бы ты была обнять Аминту), Я видела, как он свой острый дротик В отчаяньи в свою направил грудь. Уже пронзило острие одежду, Самой груди коснулось и в крови Окрасилось ее; пронзило б также Оно и сердце, что пронзила ты, Когда б, схвативши за руку безумца, Я не успела помешать тому Свершиться. Но — увы! — ведь случай этот Для горя и отчаянья Аминты, Быть может, был лишь легким испытаньем, Которое железу показало Путь, что потом прошло оно свободней.

Сильвия.

Что говоришь ты?

Дафна.

                        А когда услышал Он весть о том, что нет уже тебя В живых, я видела, как он от скорби Лишился чувств. Затем, очнувшись, он В безумьи убежал, намереваясь Покончить с жизнью; и себя, наверно, Убьет он.

Сильвия.

                  В этом ты убеждена?

Дафна.

Не сомневаюсь.

Сильвия.

                      Горе мне! И ты, Последовав за ним, не помешала Ему свершить то! Горе мне! Пойдем Его искать. Коль умереть хотел он, Узнав о гибели моей, то должен Он жить теперь, раз я жива.

Дафна.

                                            За ним Я бросилась, но он бежал так быстро, Что скоро потеряла и его Из виду; и все поиски мои Напрасны были… Где ж его ты хочешь Искать?

Сильвия.

                Ах, я, несчастная! Ведь если Его мы не найдем, то он умрет И будет самого себя убийцей!

Дафна.

Жестокая, тебе завидно разве, Что славы лишена ты быть его Убийцею? Так делом рук своих Ты, стало быть, конец не почитаешь Его печальный? Так утешься ж: если Он умер, то из-за тебя, и ты Его убила!

Сильвия.

                   Горе мне! Зачем Терзаешь ты меня и горечь скорби О гибели безвременной его Усугубляешь ты, напоминая Мне о жестокости моей! Ее Я лишь благопристойностью считала! Лишь ею и была она; но только Строга была я слишком и теперь, Понявши это, каюсь.

Дафна.

                               Что я слышу! Ты сжалилась? В своем ты сердце жалость Почувствовала? Что я вижу! Ты, Такая гордая, ты плачешь? Что же, Скажи мне, слезы вызвало твои? Любовь?

Сильвия.

              Нет, не любовь, а только жалость.

Дафна.

Но жалость так же о любви вещает, Как молния о громе.

Хор.

                             Часто с целью Пробраться в сердце девичье, куда Стыдливость целомудренная ей Войти не разрешает, принимает Любовь вид вестницы своей, своей Служанки — жалости, и вот, проникнув Туда под той личиной, остается Она неузнанною для души Неопытной.

Дафна.

                      Лишь слезами любви Быть могут слезы эти. Ты молчишь? Ты любишь, Сильвия! — Но уж напрасно. Амур, ниспосылаешь справедливо Ты это наказанье ей! О, бедный Аминта! Как пчела, ужаля, жизнью Своей за это платится, так сердцу Жестокой смог ты рану нанести Лишь смертью. Если бродит в этот час Твой дух, лишенный тела, между нами, — Как полагаю я, — узри же слезы Ее и насладися ими. Ты, Живя, любил, а, умерев, любим; И, коль судьба была твоя любимым Лишь после смерти быть, и коль продать Жестокая любовь свою хотела Тебе лишь дорогой такой ценой, Высокую ты эту плату дал ей, Ее любовь купив своею смертью.

Хор.

Да, для того, кто эту плату дал, Она была уж слишком высока, А для того, кто получил ее, Она и бесполезна и бесславна.

Сильвия.

О, если б жизнь могла ему купить я Своей любовью или жизнью даже Своей, раз он погиб из-за меня!

Дафна.

Но поздно ты разумной стала, поздно Ты милосердной стала; уж теперь Его вернуть ничто не может к жизни…

Сцена II

(Сильвия, Дафна, хор, Эргасто)

Эргасто.

Настолько сердце жалостью и скорбью Мое полно, что я уж не могу Ни видеть ничего, ни слышать, что бы Не устрашало и не удручало Меня.

Хор.

           Несет какую весть нам этот Пастух? он очень, кажется, взволнован.

Эргасто.

Несу я весть прискорбную, что нет В живых уже Аминты.

Сильвия.

                                  Горе мне!

Эргасто.

Пастух, столь благородный, столь красивый, Что ни один из пастухов окрестных Сравниться с ним не мог бы, столь любимый И нимфами, и музами, погиб Почти ребенком — и какою смертью!

Хор.

Поведай все нам, чтоб с тобою вместе Несчастье то оплакать мы могли.

Сильвия.

Почему подойти не решаюсь и, Чтоб услышать о том, что должна Все ж услышать? О, сердце, О, жестокое сердце мое, Что тебя устрашает! Так иди же навстречу Ты тому, что поведать Этот хочет пастух, и жестокость Ты свою обнаружи тогда. Для меня тяжелее, Чем ты, может быть, думаешь, То, о чем рассказать Ты им хочешь, пастух; Твой рассказ принимаю Я, как должную кару: Так не скрой от меня ты Ничего из того, что случилось.

Эргасто.

Я верю, нимфа, горю твоему: Ведь слышал я, как перед смертью нежно Твое он имя, бедный, произнес.

Дафна.

Так начинай же грустный свой рассказ.

Эргасто.

Внемлите ж мне. Я на вершине был Холма и птицам расставлял силки, Как вдруг Аминту увидал; поспешно Невдалеке прошел он от меня Взволнованный и даже не ответил На оклик мой. Догнав Аминту, я Его остановил тогда, и мне Сказал он: «Я прошу тебя, Эргасто, Мою исполнить просьбу. Не мешай Мне в том, что я намереваюсь сделать, И клятвой страшной в этом поклянись». И я (кто б мог предвидеть, что случится?) Поклялся страшной клятвою, призвавши В свидетели ее Гекату, Пана И Феба; он привел меня затем К отвесному обрыву. Вниз взглянувши, От страха отступил назад я, он же, Заметив это, улыбнулся, чем Меня немного успокоил. Тут Сказал он мне: «Так расскажи же нимфам И пастухам о том, что ты увидишь». Взглянув же вниз с обрыва, он прибавил: «Если б острые зубы волков Предо мною здесь были, А не этот обрыв, Я б хотел, чтобы, тело, Это бедное тело, Растерзали они, Раз она так погибнуть могла, Но я в этом не властен, И не хочет мне небо Оказать эту милость; Изберу же дорогу, Что все ж будет короче других. За тобою я следую, Сильвия, И с тобою я буду, Коли это позволишь ты мне. Я бы умер с восторгом, Если б знал, что наверно Твоего не нарушу покоя, И что, с жизнью расставшись, Ты свой гнев позабыла. О, несчастная Сильвия, За тобой я иду». И это произнесши, он с обрыва Вниз головою бросился, а я От ужаса остался недвижимым.

Дафна.

Несчастный!

Сильвия.

                    Горе мне!

Хор.

                               Но почему, же Так поступить ему не помешал ты? Иль удержать от этого тебя Могли те клятвы, что ему  ты дал?

Эргасто.

Ничуть. Я ими пренебрег: всегда Ведь в случаях таких бессильны клятвы, Безумное намеренье его Понявши, ухватился я рукою За этот пояс из тафты индийской, Что он носил. Но, видно, предрекла Жестокая судьба ему погибель; Стремительно рванулся он, и пояс Разорванный остался у меня В руках.

Хор.

               Но что же стало с бедным телом Его?

Эргасто.

        Не знаю. Посмотреть боялся От жалости и ужаса я вниз, Чтоб там Аминту не увидеть, на смерть Разбившимся.

Хор.

                    О, ужас небывалый!

Сильвия.

Ах, я верно из камня, Коли это известие Не убило меня. Если жизни лишила Аминту Весть о том, что погибла Та, которой он был ненавидим, Не должна ль тем вернее Жизнь отнять у меня Смерть того, кем была так любима я? Пусть ей в этом помогут Сила скорби моей, иль железо, Или этот вот пояс; Своего ведь хозяина милого Лишь затем ты покинул, Чтобы мне отомстить За лихой его жребий И несчастную строгость мою. Я б должна была быть В этом мире подругой Аминты; Но коль раньше того не хотела я, Пусть же буду в аду Я сопутницей верной его.

Хор.

Утешься, бедная; в несчастьи этом Одна судьба виновна лишь, — не ты.

Сильвия.

О ком плачете вы, Пастухи? Коль мое Опечалило горе вас, — знайте, Незаслужено мной состраданье, Ибо было оно Мне самой незнакомо. Если ж плачете вы об Аминте, Слезы — знак слишком малый Для той скорби, которая Столь великой достойна беды Ради Бога, и ты Осуши свои слезы, о, Дафна. И прошу: из участья (Не ко мне, а к тому, Кто достоин его), Помоги отыскать Мне несчастного тело И его погребенью предать. Ведь меня удержать Только эта забота и может — От того, чтобы с жизнью Не покончила тотчас же я. Пусть хоть этим поступком Заплачу я Аминте За любовь, что питал он ко мне. Хоть мои нечестивые руки Могут дело благое Осквернить, все ж оно, Знаю, будет Аминте приятно: Доказал ведь он смертью своею, Как меня горячо он любил.

Дафна.

Готова в том тебе я пособить, О смерти ж думать больше не должна ты.

Сильвия.

До сих пор я, жестокая, Для себя лишь жила, А теперь для Аминты прожить Остальную бы жизнь я хотела; Но коль этого сделать Уж нельзя, буду жить я Для холодного тела его; А окончив обряд погребальный, Я окончу и жизнь. Прошу тебя, пастух, путь укажи нам К подножию обрыва.

Эргасто.

                             Недалеко Находится обрыв отсюда. Вы Идите лишь по этой вот дороге.

Дафна.

Пойдем, дорога эта хорошо Знакома мне.

Сильвия.

                   Прощайте ж, пастухи, Прощайте же, ручьи, холмы, леса, Прощайте.

Эргасто.

                  По ее словам не трудно Понять, что приготовилась она Расстаться с этой жизнью навсегда.

Хор.

Амур, друг мира! Уз незримо-властных Скрепитель ты, а смерть — их расторжитель! Восторжествуй над торжеством ее: Свяжи навеки две души прекрасных И не отвергни землю, как обитель, Тем небо на нее переселя. Верь! небо заменит тебе земля: Лишь возврати покой в сердца, властитель, И тысячи безумств, источник мук, Из них ты изгони — и вечный круг Изо всего, что преходяще было, Созижди ты божественною силой.

Интермедий IV

 Влюбленные печальные, пора На ложе отдохнуть вам до утра! Уж солнце потухает, Ночь маки и фиалки рассыпает! Безмолвия и сна приходит час; А если спать не могут мысли в вас, Пусть хоть слегка утишит Спокойствие ночное вашу грусть Глубокую, и пусть Заря и месяц плач ваш не услышат Сокройтесь же, молчание храня, Амура слуги верные. До дня Грядущего бог Пан вас отпускает.

АКТ V

(Эльпино, хор)

Эльпино.

Поистине, законы, по которым Своим отвека управляет царством Амур, — не жестоки! Его деянья, Что мудрости исполнены незримой, Напрасно осуждают. О, с каким Искусством по неведомым путям Ведет он человека, чтобы в рай Любви его привесть, — и там его Он окружает радостью, тогда как Лишь гибели несчастный ожидал. Так и Аминта горестный вершины Достиг блаженства, бросившись с обрыва. Счастливец! И тем более ты счастлив, Что мнил дотоль себя несчастней всех И мне питать надежду, значит, можно, Что все же та красавица, в улыбке Которой скрыт жестокости ее Клинок смертельный, — можно лишь мечтать, Что состраданьем истинным она Сердечные те раны исцелит, Которые притворным милосердьем Давно уже она мне нанесла.

Хор.

Сюда идет Эльпино мудрый. Он Так об Аминте говорит, как будто Тот жив и даже счастлив. Как судьба Влюбленных жестока! Иль он, быть может, Считает, что влюбленных счастье в том, Чтоб пробудить в груди любимой жалость Своею смертью; значит, ты, Эльпино, Любви блаженством это называешь! Того же ты желаешь и себе?

Эльпино.

Да успокойтесь же, друзья. Известье О том, что нет в живых Аминты, ложно.

Хор.

Ужели это верно? Как ты нас Утешил! Так неправда, что с обрыва Он бросился?

Эльпино.

                  Нет, правда; но счастливым Его паденье оказалось. Ныне Покоится в объятиях он нимфы Возлюбленной, что столь же милосерда Теперь к нему, сколь ранее была Немилосерда. Слезы на глазах Она его прекрасных осушает Своими поцелуями. Теперь Иду я за Монтано, чтобы к ним Его привесть; ведь лишь его согласья Недостает, чтоб навсегда скрепить Союз их.

Хор.

               Одинаковы года их, Как и желанья. Добрый же Монтано Давно хотел иметь внучат, чтоб их Веселием свою украсить старость. Однако ж, расскажи, Эльпино, что Спасло Аминту?

Эльпино.

                       Расскажу охотно Я обо всем. Недавно вдоль подножья Крутого и высокого холма С Тирсидом шел я из моей пещеры. О той мы размышляли с ним, что сетью Своею нас обоих уловила, Сперва — его и уж затем — меня; И сравнивал тогда его свободу Со сладким я пленением своим. Вдруг крик над нами прозвучал, и мы Увидели, поднявши взор, как кто-то С вершины бросился и через миг Упал на землю. Но у склона рос Терновник и, с растеньями другими Переплетясь ветвями, как бы сеть Широкую вдоль кручи протянул. В нее-то незнакомец и упал, И хоть ее он тяжестью своею Прорвал, она его паденье все же Смягчила. Поспешив к нему, узнали Мы в нем Аминту и оцепенели От ужаса и горя, так как он Как мертвый распростерт был меж кустов. Но убедившись в том, что он не умер, А, может быть, и не умрет, мы скорбь Свою умерили. Здесь рассказал Мне мой сопутник о любви несчастной Аминты. Привести его в себя Час целый мы старались тщетно. Тут К нам подошел Альфесибей, что Фебом Искусству врачеванья был научен (За ним послать успели мы уж раньше). Пришли с Альфесибеем вместе Дафна И Сильвия: они искали труп Аминты, как потом от них узнал я. Как только Сильвия перед собой Увидела Аминту, что, недвижно В траве лежал бледней фиалки белой, То как вакханка бросилась к нему, Крича и в грудь прекрасную себе Удары нанося, а, добежавши, На тело бедного она упала, Своим лицом к его лицу приникнув, К его устам прижав свои уста.

Хор.

Стыдливость, значит, удержать ее Уж не могла.

Эльпино.

                  Лишь слабую любовь Стыдливость может удержать; но слабой Уздой она бывает для любви Могучей. Принялась лицо Аминты Холодное слезами орошать Тут Сильвия, и, возвращенный к жизни Их нежной силой, он открыл глаза. Но вырвалось из уст его одно Печальное: «о горе». Этот возглас, С дыханьем Сильвии смешавшись, принят Ее устами был, — и прояснилось Тут вмиг лицо Аминты. Кто бы мог Влюбленных счастье описать, когда Один другим они, казалось, жили! Его поймет лишь тот, кто испытал Амура мощь, но рассказать о нем Нельзя.

Хор.

          Аминта, стало быть, здоров?

Эльпино.

Вполне здоров, коль не считать ушибов И ссадин нескольких; но не о том Аминта думает. Он, доказавший На деле, как сильна его любовь, Любви вкушает сладостную негу, Что прежние страдания его Лишь сладостнее сделали. Прощайте ж: Ведь должен я Монтано отыскать.

Хор.

Действительно ли можно Все, что Аминта выстрадал, любя, И плача, и скорбя, Соделать сладким сладкою наградой? — Не знаю. Все ж мне большего не надо, Амур, когда не ложно, Что после тяжких дней Нам счастие дороже и милей. Других влюбленных награждай страданья Ты счастием таким; Моленьям же моим Моя доступней нимфа, ожиданья Лишь милосердный назначая срок. Не омрачает рок Нег наших темной тучею мученья: Сначала нежное пренебреженье И нежностью исполненный отказ, Там — миг сопротивленья — И мира возродительного час Венчает наслажденье.

ЭПИЛОГ

Венера.

От сферы неба третьего сошла я, Его царица и богиня, чтобы Найти Амура, сына моего. Он, сидя на коленях у меня, — Нечаянно иль с умыслом, не знаю, — Стрелою золотой меня внезапно В грудь ранил; тут, бояся наказанья, Он убежал и больше не являлся. Меж тем я, любящая мать, на милость Давно уж преложила гнев и сына Везде ищу, но не нашла его Я ни в одной из всех небесных сфер Недвижных и вращающихся, так что Осталось лишь у вас, любезных смертных, Мне поискать проказника. Меж вами Я, женщины прелестные, его Найти надежды не питаю, ибо Хоть часто он вкруг вас резвится, часто Стучится в сердце к вам, прося приюта, Но вашей неприступностью жестокой Навек вы от него ограждены. Мне думается, он средь вас, мужчины Учтивые, в сердца которых доступ Всегда ему открыт. И вот, друзья, К вам с просьбой обращаюсь я, скажите: Где сын мой? Будет сладкий поцелуй Тому наградой, кто мне это скажет; А тот, кто приведет его ко мне, Получит то, что слаще поцелуя, То, более чего бы не могло Вам дать и все могущество Амура. Скажите же: где сын мой? Вы молчите? Быть может, не узнали вы его? Быть может, спрятал крылья он оставил Колчан и лук и пышные одежды? Так я вам укажу его приметы, И уж тогда легко сказать вам будет, Встречали вы его ль нет. Хоть старец Годами он и мудростью, но с виду Ребенком кажется и, как ребенок, Всегда в движеньи. Кудри золотые На лоб его спадают. На щеках — Румянец огненный. В его глазах Уклончивых — и смех и слезы. Нежным И ясным голосом он держит речи Ласкающие. Но в его беспечной Веселости сокрыто вероломство. Вступив смиренным пилигримом в сердце, Час от часу властней он и надменней Становится, привычных выгоняет Хозяев он и новых приглашает И, как тиран, преследует всех тех, Кто замыслам противится его. Теперь, когда я точно описала Амура вам и вид и нрав, скажите ж: Где сын мой? Вы молчите? Так, безумцы, Присутствие Амура между вами Вы скрыть воображаете? Напрасно! Предупреждаю вас, что скоро сила Проявится его в словах, в очах, Во всем обличьи вашем, и тогда Вполне вы уподобитесь тому, Кто, на груди замыслив скрыть змею, Внезапно выдал криками и кровью Ее присутствие. Но раз найти я Здесь, видно, сына не смогу, то прежде, Чем на небо вернуться, я отправлюсь Его искать в других местах земли.