Александр. Москва, 27 ноября 1828 года

Я вчера перед Архивом заезжал к Вяземскому, отдал ему письмо, он обещался прислать ответ; когда пришлет, доставлю его к тебе. Скажи все это Жуковскому, мой милый и любезный друг. Вяземский очень долго со мной разговаривал о положении своем. Он чрезвычайно тронут и огорчен тем, что с ним происходит. Говорит, что он давно очень осторожен в своих разговорах, избегая всяких политических суждений; что прежде, может быть, предавался пылкому своему воображению, но то, что могло быть извинительно в молодости, теперь было бы преступление, ибо имеет детей, коих ни любовь, ни уважение терять не хочет, а еще более – вовлечь их в несчастие с собою. Он откровенно говорит, что, ежели бы ему именно без обиняков объявили, какая его вина, он бы в ней раскаялся, сознался бы или оправдался, что он довольно пожил, и это бы его поправило совершенно навсегда; но действуют все глухо. Он был последний раз в Петербурге, кажется, пять месяцев; перед отъездом оттуда (ибо работали, чтоб дать ему место при Киселеве) получил он письмо от Бенкендорфа очень лестное, в коем именно сказано, что определить его нельзя теперь, потому что многим отказано, но что государь, ценя его дарования и способности, употребит его при первом случае.

Вяземский уехал очень доволен сюда. Вышла история этого журнала, о коей писал я тебе подробно и в коей, чтобы наказать Вяземского, разоряют бедного Иванова. По долгой переписке, наконец, пишет граф Толстой к князю Голицыну и упрекает Вяземского в безнравственном его житье в Петербурге. Зачем же не написать ему это? А Бенкендорфу, которому более других должны были быть известны поступки Вяземского, зачем же было церемониться и писать ему похвалы именем государя? Вяземский писал к князю Дмитрию Владимировичу и просил суда, наказания в случае вины, но и торжественного оправдания, ежели невиноват. Голицын сказал: «Это втянет меня в полемику, у коей не будет ни конца, ни счастливого для вас результата; но я обещаю вам, что, приехав в Петербург, поговорю о сем с самим императором и все это выясню, ибо должна здесь быть какая-то изнанка». Но вместо того князь Голицын занемог и не поехал в Петербург. Вяземский объяснил все Волкову. Жуковский советует ему писать прямо к государю, и Вяземский готов бы, но коротко нельзя объяснить всего, а может ли он льститься, чтобы длинное письмо обратило на себя внимание государя, столь занятого другими важнейшими делами? Всего бы лучше, я думаю, ехать ему в Петербург и исповедь свою сделать Бенкендорфу, и все подробно объяснить. Бенкендорф сам отец, да и добрый, справедливый человек. Вяземский, впрочем, не требует ни малейшего снисхождения, но просто объяснения откровенного. Я думаю, нет ли тут авторской зависти, и не интриги ли это Булгарина, коего перо хорошо, но душа, говорят, скверная. Мне больно было смотреть на Вяземского, он убит, да и тяжело безвинно нести пятно.

Александр. Москва, 3 сентября 1829 года

Не стало бедного Потоцкого. Он скончался сегодня в шесть часов с половиною утра. Меня не разбудили, хотя камердинер его и присылал за мною. Машенька боялась Наташу испугать, и хорошо сделала: не все ли равно, я бы нашел того же мертвеца, только что дышащего. Я приехал в 7 часов, он был еще тепел. Менее нежели в полчаса нашло человек с 20: обер-полицмейстер, полицмейстер Ровинский, квартальные, медики, добросовестные, стряпчие и проч. Больно мне было видеть эту картину, но нельзя было избежать форм сих. Просил меня Шульгин взять на себя похороны, но я этого дела не мастер, кроме того, комиссия сама по себе прискорбная; а упросил я Бранденбурга, тоже приятеля покойного, взять на себя этот труд. Я настоял, чтобы тело было набальзамировано, только отпето и положено в погреб, а сын пусть решит, куда везти тело и где предать земле; может быть, захочет он и видеть, и поцеловать останки отцовские, так найдет тело сбереженное, а здесь есть этого дела мастер, по словам Лодера. Похороны, натурально, будут, какие должно. Все описано и запечатано и сохранится до прибытия или приказания графа Льва Севериновича. Старик часто мне говорил, что дорожит своим брегетом; потому, боясь, чтобы не испортился, я взял его к себе, сделав в журнале отметку. Я перешлю тебе для доставления молодому графу. Белье и платье, которое также хотели запечатать, я советовал отдать камердинеру на сбережение; карета и коляска также поставлены в особенный сарай.

Удивительно, что у столь богатого человека нашлась наличными ассигнациями и целковыми новыми едва тысяча рублей; но правда и то, что он здесь со всеми расплатился и сегодня именно собирался ехать в Петербург. Богу угодно было, чтобы он отправился гораздо далее… Конечно, при его умеренных расходах 1000 рублей достаточно бы было для поездки в Петербург. Бранденбург ссудит деньги, кои понадобятся для похорон, бальзамирования и проч. Надобно предупредить обо всем этом графа Льва. Я нашел на столе покойного два письма начатых: одно, верно, к графу Нессельроде, а другое – к Воронцову. Вот первое, другое же пошлю в Одессу. Видно, что до последней минуты граф занимался делами своими и государственными. Я не знаю, был ли он религиозен и каковы были его мнения, но скажу тебе по секрету, что, когда священник пришел к нему и поднес ему крест для целования, он оттолкнул его рукою, сказав: «К черту!»

Я в большой досаде от того, что Сологуб (который приходил навещать больного) был свидетелем этой сцены: он может оказаться не так скромен, как я, и это станет вечным пятном на памяти покойного. Позже, когда ему стало хуже, я снова позвал священника, и умирающий выражал отказ свой движениями головы без слов. Святотатственные слова, кои он сказал священнику, к несчастью, были последними словами, кои он произнес. Я сам приложил распятие к его рту, прося его поцеловать его, он отказался это сделать; но тогда, кажется, он уже совсем обессилел, и голова его была затуманена. Удивительно, что, когда ему подносили лекарство, он закрывал рот, качал головою и отворачивался, в то время как глаза его оставались всегда закрытыми; а когда ему наливали бульону в рот, он допускал: следовательно, он отличал одно от другого! В одиннадцать часов вечера я еще видел, как он поднял руку и поднес ее к голове своей; движение могло быть конвульсивным, но оно доказывало, что корень болезни в мозге: больному всегда хочется потрогать больную часть тела. Врачи объявили, что при регулярном образе жизни он прожил бы более ста лет. Нельзя не соболезновать душевно о конце сего человека. Одно – видеть людей в обществе, а другое – когда они умирают. Боже сохрани всякого от такого конца!

Для публики все соблюдено, священник был, маслом пособоровали, а в прочем, о совести своей пусть сам Богу отчет отдаст; он теперь там. Я говорил с камердинером; он сказывал, что покойник соблюдал обязанности христианина; ежели делал это и без внутреннего убеждения, то зачем переменить поведение при конце в столь важную минуту? Я, право, уже думаю, что ум его помрачился; сие очень возможно при мозговом параличе. Жаль, что он не пожил еще неделю. Воронцов дает мне к нему разные приятные комиссии, да и взятие Адрианополя его бы порадовало; он все добивался: «Будем ли мы в Адрианополе, пойдет ли туда Дибич?»

Костю отдал я вчера в пансион, удержал слезы свои, чтобы его не растрогать, а жаль было смотреть на него: из отцовского дома вдруг окружен всё чужими, да и незнакомыми вовсе. Первые дни будет тяжело, после привыкнет; пусть утешается мыслию, что все-таки в одном городе с нами.

Александр. Москва, 27 октября 1831 года

Слушай, мой милый, буду говорить об одной Ольге, чтобы не сбиваться. Она была прелестна, одета прекрасно, в белом атласном платье с белыми марабу на голове, и все имела свои и княгинины брильянты на себе.

Как вошла она в залу, величественный ее вид всех поразил, и брюшко это даже шло к ней. Императрица изволила одеваться в особенно устроенной для ее величества комнате, государя еще не было. Ольге уступила место свое (ибо не было уже сиденья в зале) княжна Урусова. Четверть часа после затрещал дом от криков «ура» на улице. «Государь! Император! Приехал государь!» – повторялось во всех углах. Его величество пробрался в комнату, где была государыня, и оба вышли в залу. Начались польские. Князь Петр Михайлович тотчас первый танцевал с Ольгою, очень удивился и обрадовался видеть ее на балу в большом туалете. Государь, проходя один раз мимо меня, изволил мне особенно поклониться; в другой раз, подойдя ко мне мимоходом, изволил сказать: «Я с тобою ссориться буду, зачем ты позволил Ольге Александровне сюда приехать?» – «А было сильное желание иметь счастие видеть вас и императрицу». – «Каприз брюхатости, – прибавил государь, смеясь, – а ну как это ей вред причинит?» Государь пошел далее. Ольга села отдыхать возле княгини. Начались французские кадрили. Я узнал от нее, что после князя Волконского брали ее танцевать Петр Петрович Новосильцев, граф Чернышев и Бенкендорф. Государь изволил все смотреть на танцы, и Ольга казалась унылою, что государь не подходил к ней; я ее успокоил словами его, мне сказанными.

Кадрили кончились, начались опять польские. Государь, оттанцевав с классными дамами, начал брать других, без разбора чинов, как то делал покойный государь. Он подошел к Ольге, взял ее за руку и прижал крепко. «Надеюсь, мы по-прежнему добрые друзья, как в Петербурге? Этот польский я желаю сам начинать!» – И изволил в первой паре проходить по всему дому, как бы чтоб все видели лучше. О многом была тут речь. Ольга не успела мне еще подробно рассказать, – неловко говорить при стольких свидетелях; но на ней было уже другое личико. «Ах, папа! Ежели бы я могла сказать словечко императору о моем муже!» – «Почему же нет? Ежели его величество к тебе еще подойдет, спроси у него дозволения представить ему Александра: жена всегда может это сделать». В зале было жарко, мы вышли в другие комнаты просвежиться, потом идем опять в залу. Встретив Александра, мы сказали, чтобы он уже не отходил от нас. Только что остановились мы у дверей, – идет государь; увидев нас, подошел к нам. «Правильно делаете, что выходите время от времени: в зале слишком жарко, как бы голова не закружилась». – «Нет, государь! Никогда я еще не чувствовала себя так хорошо, как этим вечером!» – «Однако это все-таки неосторожность с вашей стороны». – «Нет, государь, мне еще рано рожать». – «Когда же, вы думаете?» – «Примерно через три недели». – «Да разве не ошибаются часто в счетах?»

Видя, что государь хотел продолжать проходить в гостиную, я осмелился сказать: «Государь, дочь моя не смеет, а хотела попросить ваше величество о чем-то». Тогда государь, возвращаясь к Ольге, сказал: «Рады стараться, что вам угодно? Извольте приказывать». – «Позвольте, государь, мне представить вашему величеству моего мужа». – «Как же, да где же он?» Тогда Ольга подвела мужа. Государь, обращаясь к нему и взяв его за одну из пуговок мундира, изволил сказать очень милостиво: «Очень рад, где ты служил?» – «В Коллегии иностранных дел». – «Ты был при миссии где-нибудь?» – «Нет, ваше величество, я служил в канцелярии графа Нессельроде». – «А теперь совершенно в отставке?» Тут Ольга стала говорить: «Он должен был оставить службу, но только на время, чтобы устроить дела свои, коими ни отец его, ни он не занимались давно, а потом надобно будет служить». – «Слышишь?! Надобно служить, вы даете своему мужу прекрасный совет – надобно служить». – «Это мое намерение, ваше величество», – отвечал Александр, который, спасибо, вовсе не оробел. Радость Ольги была неописанная. «Какое удовольствие это доставит матушке, – повторяла она, – что ее милый Дишка был представлен и так славно принят его величеством!»

Пошли мы опять в другие комнаты освежиться, да не давали нам наговориться; потому что подходили все любопытные – узнавать, что государь говорил нам. «А теперь, папа, ради бога, постарайтесь поговорить с княгиней Голицыной; я боюсь, как бы императрица не нашла дурным, что я пришла на бал, не имея до того счастья быть ей представленною». – «Да как же это сделать? Ты же видишь, что княгиня не отходит от ее величества ни на минуту; надобно обождать, пока императрица не пустится опять танцевать. Впрочем, милая моя, ежели вдруг случайно императрица заговорит с тобою, скажи ей, что вчера ты уже хотела было одеваться для представления, да внезапно плохо себя почувствовала и отложила сие счастие на ближайшее воскресенье, и что ты просишь у нее прощения за то, что явилась на бал». Мы заговорились таким образом втроем с Александром, который возвращался со стулом для Ольги.

Вдруг раздвигается толпа, идет государыня с княгиней Татьяной Васильевной. Увидев Ольгу, она тотчас к ней подошла и, делая жест, чтобы хлопнуть своей рукою в ее руку, сказала: «Здравствуй-здравствуй, очень рада видеть тебя в добром здравии. Какое у тебя тут бремя! Но ты по-прежнему очень красива, несмотря на это». Ольга поклонилась и сказала: «Прежде всего, ваше величество, я должна просить прощения за то, что пришла сюда». – «Напротив, потому что я рада тебя видеть». – «Моим долгом было наперед представиться вашему императорскому величеству; но вчера мне нездоровилось, и пришлось отложить сие счастие на следующее воскресенье». – «Зачем? Я тебя от сего охотно освобождаю, мы и без того повидаемся; муж твой здесь ли?» – «Позвольте мне, государыня, иметь счастие вам его представить». Государыня, обернувшись к Александру, сказала ему очень ласково: «Как быстро сумели вы приподнять это прелестное розовое домино; вы не оставили ей времени насладиться несколько ее свободой! Где вы с нею познакомились?» – «В Петербурге», – отвечала Ольга, а я прибавил: «На маскараде у князя Волконского». – «Смотрите-ка, – прибавила императрица, – все этот маскарад, он составил эпоху. Не правда ли, там было весело? Вы оба так молоды, вы здесь обосновались?»

Посмотрела на брюхо и, засмеявшись, прибавила: «Мне это кажется таким забавным! Бедняжка! Папа танцует с нами, а вы – степенно восседаете в кресле! Прийти на бал не слишком благоразумно, лестница весьма утомительна». – «Я вовсе не почувствовала усталости, папа и мой муж меня поддержали, к тому же я должна родить только к 20-му числу будущего месяца». Отходя, императрица сказала: «Так я не прощаюсь, ступайте присядьте, вам, должно быть, тяжело оставаться стоя». Еще хвалила Катю и спрашивала, как видаются, где, часто ли.

Ты поймешь восхищение Ольги и мужа ее, да и мое. Чем могли мы заслужить такие милости? Но это еще не конец. Побыв в зале во время котильона, отправились мы опять в дальние комнаты – на просторе поболтать и свежего воздуха поглотать. Как возвращались мы в залу, счастливая звезда Ольгина навела нас на государя. Мы, посторонясь, остановились у одного из больших зеркал в гостиной. Император прямо к нам. – «А папа все дядькой! Не так ли, фаворитка?» – «Нет, государь, но в эту минуту она более нуждается в моих заботах». – «А Катерина Александровна там отличается; могу тебе отрапортовать, что здорова и танцует с Адлербергом». Я поклонился. – «Вам хочется идти туда?» – «Нимало, государь». – «Ваш муж очень молодо выглядит, ему не дашь более 18 лет». – «Ему 22 года, государь». – «Хорошо сделаете, Ольга Александровна, что настоите, чтобы он служил». – «Ежели не служить такому государю, как вы, так уж…» Государь перебил, повторяя: «О! О!» – «Нет, ваше величество, это не лесть, а то, что всякий добрый русский чувствует к вам». Я был очень тронут. Ольга прибавила: «Как будто вы не знаете, государь, какие чувства вы у всех вызываете». – «Я хочу вызывать дружбу; надеюсь, ваша дружба ко мне никогда не прекратится. Поступит ли ваш муж в военную службу? Желает ли он того?» – «Может быть, государь, но он не слишком крепкого здоровья, он не готовил себя к такой карьере, и признаюсь вам, что я желаю, чтобы он был не военным, а занял свое прежнее место, и тогда мы переедем в Петербург». – «Очень это одобряю, очень хорошо; вы в Петербурге найдете старого знакомого», – указывая пальцем на себя.

Добивался потом государь, где Ольга его видела в первый раз (когда ездил он в экзерциргауз), где стояла ее карета. Поговорив о разных предметах, наконец государь сказал ей: «Не тяжело ли вам стоять на ногах?» – «Ничего, ваше величество». – «Скажите, ноги не пухнут у вас?» – «Как государь все это знает?» – сказала Ольга, обернувшись ко мне. «Как не знать, сударыня: я вот 15 лет живу со своей старушкою». Ольга засмеялась и сказала: «Да, хороша старушка, лучше всех нас, молодых; как она прекрасно одета, как похорошела!» – «Это правда, что моя старушка очень поправилась после родов». – Я: «Москва предсказывает, что у вашего императорского величества будет еще сын Михаил». – «Дай Бог, благодарю за желание; но уверяю тебя, что нет еще ничего похожего на это». Мне показался случай благоприятным. Я сказал Ольге: «Может быть, ты родишь прежде, чем думаешь; случай тебе не представится видеть государя и просить его величество, о чем хотела». Ольга несколько смешалась.

Государь очень, казалось, интересовался знать, о чем речь, и ободрял ее словами: «Я вам сказал, что рассчитываю на вашу дружбу, так что прошу вас быть со мною откровенной; о чем речь?» – «Государь, вы ко мне проявили уже столько доброты, я уверена, что мне это принесет счастье…» – «Ах, боже мой, какое начало, какие фразы; так в чем же дело? Скажите, чего вы желаете, без предисловий, лишь бы от меня зависело». – «От вас, государь». – «Что такое?» – «Удостоить меня крестить моего ребенка».

Надобно было слышать радостное восклицание государя; он, казалось, вовсе не ожидал просьбы сей, а то бы, я думаю, по благости своей и ласке, предупредил бы, угадал бы желание Ольги. Он взял ее руку, несколько раз ее в своей потряс и прибавил: «С величайшим удовольствием, благодарю вас за эту милость, мы породнимся; только прошу поторопиться». – «Да разве скоро изволите уехать?» – «Ну не так скоро, но мне жаль, ежели я не лично исполню желание ваше; благодарю за предложение». – «Уж позвольте, государь, дать ваше имя». – «А почем вы знаете, что вам Бог даст; не должно загадывать заранее; я был наказан за это сам, лишился одного сына (это было сказано с грустью; видно, императрица выкинула когда-то)». – «Но ежели будет у меня сын, то могу дать ему имя Николая?» – «Вот на это не согласен, тут надобно прибегать к фамильным именам: папенька Александр. Это имя, – прибавил государь с видимым смущением, – и в нашей семье обожаемо; ежели я что-нибудь, то обязан я за то покойному моему брату и нашему общему отцу императору Александру Павловичу; пусть будет у вас сын Александр». – «А ежели дочь, то уж позвольте назвать Александрою». – «Почему так?» – «Это имя императрицы и похоже на Александра; оно принесет счастие новорожденной, дочь моя будет счастлива, как императрица, муж будет ее любить». – «Да, – прервал государь, – мы живем ладно с моей старухою». – «Вы даете, – отвечала Ольга, – всем пример собою, нельзя нарадоваться на вас». – «Ого! Какие комплименты!» – «Нет, государь, вы знаете сами, что это сущая правда, а не комплименты; все твердят, что вы примерный муж». – «Люблю, люблю мою старуху и детей; оттого так долго здесь и не проживу: не хочется быть с ними в разлуке».

Этот разговор продолжался, конечно, минут 20, ежели не более, в виду всех стоявших в гостиной. Все обступили спрашивать, за что мы благодарили и так кланялись; мы сказали, что государь крестить изволит у Ольги.

Пред самым ужином стоял я и разговаривал с Ермоловым об общем друге Закревском. Государь, проходя мимо, кивнул мне головою; я подошел. Он изволил руку свою просунуть в мою и повел меня так в залу, говоря: «Я не могу никак привыкнуть смотреть на Ольгу: так этот переход скор. Как! Видеть ее ребенком и вдруг после полутора лет встретить ее брюхатою; они оба дети, особенно он, и мы, однако же, видим, что они не дети, дела доказывают обратное». Потом государь спрашивал о некоторых дамах, жаловался, что жарко в зале, и опять пошел назад. Во время ужина изволил мне сказать: «Я надеюсь, что дочь твоя уехала». – «Уехала, ваше величество». – «А то бы я ее прогнал». – «Она поехала рассказывать маменьке своей радости свои». – «Она премиленькая, хоть кого обворожит; ты, брат, счастлив детьми». – «Восьми я лишился, государь». – «Ой! Ой! Как много! Молоды умирали?» – «Большая часть от зубов».

Вот, мой милый друг, сущность радостного вчерашнего дня. Более не успею тебе ничего сказать сегодня; ничего, что устал, такие вещи писать – отрада душе, но пора на почту; завтра добавлю, но главное сказано. Завтра ожидают наследника. Волков был в кабинете государя час с половиною, ужасно обласкан. Завтра обедаю у него в тесном кружке с Бенкендорфом.

Александр. Москва, 24 июля 1833 года

Во втором часу поехал со своими Долгоруковыми во дворец великокняжеский. Муж и жена представлялись великой княгине. Ее высочество обоих обласкала, особенно Ольгу; она только одна представлялась, и великая княгиня долго с нею изволила разговаривать. Ольга уверяет, что робеет перед нею более, нежели перед императрицей самой; но Вешняков утверждает противное: говорит, что она была очень мила, все было говорено кстати, и великая княгиня смеялась многим ее размышлениям и, когда она вышла, очень ее выхваляла. Великого князя не было дома, и представлений к нему не было. Видел я тут приятеля твоего Муханова Николая.

Вчера имел счастие обедать у великого князя. Великая княгиня поехала кушать с детьми в Кунцево, где великий князь давал кадетам маленьким праздничек; он обедал дома. Нас было только пять: его высочество, князь Сергей Михайлович Голицын, Башилов и я, да дежурный адъютант. Когда я приехал туда, то нашел только князя Сергея Михайловича, коего видел в первый раз с возвращения его из чужих краев. Он очень поправился, моложе стал, доволен здоровьем, но бросил мясо, вино и вообще наблюдает строгую диету. Великий князь брал ванну, и мы проговорили почти час о любезной Италии; князь рассказывал о путешествиях своих, об общих знакомых, о покупках и проч. Кстати он случился: и мне, и ему было не скучно. Великий князь присылал извиняться и вышел к четырем часам. Великая княгиня приходила прощаться и взяла на дорогу ломоть хлеба ситного. Его высочество был очень весел, все трунил над Башиловым: «Ты, брат Башилов, точно шустер; посмотри – у Булгакова фрак, галстук, жилет, и свои; как у него все хорошо, а у тебя скверно шито и сидит». – «Ну так прикажите вашему Булгакову меня учить». – «Извольте, ваше высочество, берусь из

Башилова сделать щеголя, только я начну одной операцией». – «Какой?» – «Отпилю ему брюхо, которое слишком выпячивается», и т.д.

После обеда сели на стеклянном балконе курить. Башилов продолжал свои фарсы. После великий князь изволил взять меня под руку, и пошли мы вдвоем ходить по саду, разговаривая о политических делах.

Возвратясь, нашел я почтальона: эстафета от князя Дмитрия Владимировича и письмо от него к Екатерине Владимировне Апраксиной. Она близко живет, и я отвез ей сам письмо. Странны их проекты! Они зовут Апраксину в Городню и говорят, что о смерти Апраксина положили они объявить старухе в Петербурге, то есть в августе. Сбыточное ли это дело? «Но, сударыня, поедете ли вы к матушке в трауре?» – «Нет, разумеется, я сниму траур». – «Но если не одежда, так лицо ваше все равно будет в трауре. Как вам владеть собою, когда увидите вы матушку? Полагаю, что покойный писал ей?» – «Да почти каждый день». – «Но в таком случае молчание его должно все разъяснить». – «Мы хотим сказать матушке, что он болен». – «Но, сударыня, всякий больной либо выздоравливает, либо умирает; к чему же продлевать заблуждение и жить в окружении лжи? Вы себя выдадите, да и найдется какой-нибудь сосед или гость, который все и расскажет в самый неожиданный для вас момент». И Катерина Владимировна, и дочь ее Голицына в том были согласны и негодуют на глупые эти меры. Катерина Владимировна просила послать эстафету туда, что я и сделал, и она ждет ответа, чтобы решиться на что-нибудь.

В понедельник Танеева введу в должность, а очень бы хорошо прибавить нашу сумму. Дела очень много, и точно у чиновников силы недостает, надобно будет подумать о прибавке; тогда и сумма (да и теперь уже) будет недостаточна, а потому в декабре сделаю представление князю. Да, ради Бога, дайте нам, чем отделать строения наши; положим, что с теснотою можно еще ладить, но все валится на дворе; я послал к тебе смету.