Лена села на парапет, перекинула ноги и сиганула в Неву.

Все произошло моментально. Умерла в воздухе от переполнившего сердце страха. Зачем прыгала, никто так и не понял. Охуевшие обездоленные друзья пытались друг другу что-то объяснить. Несли невразумительную пылкую молодую чушь о глубокой личной драме, творческой натуре, ранимой душе, неразделенной любви, суицидальных попытках еще задолго до этого ставшего фатальным случая и прочую ахинею. Приближенные Лены таинственно закатывали глаза, переходили на шепот относительно наркотиков, а после сотни крепкого модного пива сообщали, что добропорядочная Леночка перед своей пиздато-красивой романтической погибелью, оказывается, крепко заливала и закусывала таблетками антидепрессивного свойства. Словом, не простая вовсе была при доведенном до абсолюта внешнем благополучии, граничащем с питерским снобизмом. Совсем не простая, оказывается, была.

Леночка тем временем летела себе во вселенной и, наблюдая сверху за всей этой мелкокалиберной суетой относительно себя, радовалась и улыбалась кометам. Еще бы! И тут всех сделала! Опередила – раз. Решилась – два. Больно не было – три. Чертовски красивой запомнили – четыре. Старости не будет – пять. А главное, больше не надо бояться.

Леночка слыла храбрецом невиданным. Все делала, чтобы подтверждать и поддерживать этот свой миф о себе. И с парашютом прыгала (едва не окочурилась от страха), самолет поднимала (едва не обделалась, когда пилот убрал руки от своего штурвала и начал в полете трещать по телефону, а ее учебный полунастоящий штурвальчик завибрировал, задрожал, и она крикнув: «Блядь, Юра!» – побелела и потом на земле долго отходила, огрызаясь на подколы летчиков), гончила на подаренной мамой бэхе, в горы карабкалась, ныряла с акулами, загребала альпийские снега сноубордом, водку пила с локтя, соблазняла и мужиков, и девок, хохмила, острила, лила сало анекдотов, осуждала трусов, порицала слабых. И так продолжалось всю ее казавшуюся незаурядной жизнь.

Внутри же Лена была заурядной трусихой. Боялась темноты, секса, ядовитых грибов, девичьих нарядов, плакать, просить прощения, давать в долг, любить, верить, пускать себя вразнос от страсти. И крепко держалась за свою отличную непыльную работу директора одной из крупнейших санкт-петербургских художественных галерей.

Теперь все это было крайне несущественным. Полет холодил шею и обдувал крутой Леночкин лоб. Захотелось было курить, но, вспомнив надсадные рекламы Минздрава о вреде здоровью, Леночка в желании себе отказала. Сила воли у нее была ого-го!!

Внизу, на земле, тем временем происходило следующее. Приятель Леночки по работе с питерским бомондом, поэт Аркаша Соленый впал в маразматическую восторженную истерику по причине эдакого дивного мужественного ухода из жизни. Пил пиво целыми днями в своей коммуналке на Лиговке, а пустые бутылки пулял в крыс, а точнее, в крысиные усы, выглядывающие из мусорного бака аккурат под Аркашиными окнами. Пробовал писать эпитафию, но скоропостижно пьянел, и оттого рука поэта не слушалась, и безвольные каракули расшифровать не смог бы ни один матерый криптограф. Аркаша был уверен в гениальности написанного и кичился перед собутыльниками первым написанным четверостишием:

Собутыльники – коммунальная элита – кивала, одобряла, и тетя Наташа, всхлипывая, бежала на угол уже за водярой, на ходу шепча: «Ой, какая девка-то была! Какая девка!» Так продолжалось с год, потом с Аркашей случилась белая горячка (белочка в народе), и он сгинул в казематах питерской дурки. Тетя Наташа родила косую девочку и назвала ее, ясен пень, Елена Аркадьевна Соленая. О них всё.

Лениного папу, обезумевшего от горя, первое время опекали Ленины друзья. Очень быстро все, разумеется, затухло, и папа тихо скончался в больнице. Увял. Все, что от него осталось – черепаховый очечник с треснувшей оправой и фотографической карточкой, где они с дочерью, обнявшись, весело смеются в объектив, стоя под соснами в дюнах Комарово.

Мама Лены на следующее утро после похорон улетела в Италию по контракту. Так и преподает во Флоренции курс классического русского романса. По вечерам поет в ресторане, всю ночь курит и разгадывает японскую головоломку судоку.

Самый близкий Леночкин друг и воздыхатель Васька Нырков тотчас после эпохального прыжка в Неву женился на давно облизывающейся по нему толстой питерской актрисе с глобальным пробегом по подмосткам, мостам, постелям, кафе и кабакам, алкоголической сорокадвухлетней даме. На свадьбе, выпив первую бутылку, новоиспеченная невеста пообещала Василию завязать. Но наступили будни, отступили роли, и дама заливать не перестала. В ответ на это Васька, милейший добрейший Васька, стал лупить ее по роже, а потом и вовсе дошел до ручки и как-то треснул бейсбольной битой по спине. Дама впала в кому, Васька сел. Более ничего не известно.

Ближайшая подруга Леночки убивалась сильнее всех. Потекла рассудком и сама не поняла, как оказалась мамкой на малине. Держит бордель в Озерках, имеет двух дочерей – Елену и Хелен. Регулярно ходит в церковь и пишет письма в мэрию с настоятельным требованием переименовать Большеохтинский мост в мост Елены Питерской. Мол, Леночка была символом петербургской молодежи, и надо отдать ей должное. Она ведь все видит! И оттуда нас ТОЖЕ! порицает силою своего красноречия.

В общем, маразм крепчал и было грустно. И грустно было вовсе не оттого, что все в жизни Леночкиных друзей пошло наперекосяк и как-то криво. Не оттого, что с ее прыжком молодость ушла, а сердце перечеркнула запекшаяся кровянка столового ножа. И не оттого, что Леночка оказалась дешевой истерической дурой и врала всем всю жизнь, всех на путь истинный наставляла, а за, простите, свой базар не ответила. Грустно не от этого.

Вот уже четыре года прошло, а на могиле по-прежнему живет ее пес. Преданный, еще не старый ротвейлер. Его пытались гонять, но оставили в покое – больно человеческая тоска смотрела на людей из песьих глаз. Директор похоронной конторы пытался взять его себе, но пес ни в какую. Вежливо поблагодарил, хвостом постучав по земле, поскулил, но с могилы не сошел. Могильщики кормят его от случая к случаю. Пес внимательно наблюдает за появляющимися новыми соседями Леночки и шевелит ушами, когда слушает похоронный оркестр. Он не очень худой, и массивный бежевый ошейник еще не особо истрепан дождями. Когда наступает ночь и от могил начинает пахнуть остывающей ночной травой, пес вытягивается на Леночкиной могиле, кладет морду на длинные шоколадные лапы и начинает негромко выть. Поплачет так и засыпает. Как ему хочется к ней и как хочется ее простить!

…Когда мы свернули за угол, наступил вечер. Ты дрожала от холода.

– Дрожишь?

– Нет, – ответила ты и стала дрожать дальше.

Ты не умела врать. И на мой вопрос ответила честно: во время ответа ты ни разу не дрогнула.

Мы шли по лету, и, хотя нас никто уже не любил, нам было хорошо.

Небо готовилось ко сну. Квакали лягушки. Одну мы увидели немного позже: она прыгала по асфальтовой дорожке, явно не удовлетворенная ландшафтом. Возможно, она так и не сумела добраться до настоящей воды и сейчас уже умерла…

На моем выступлении меня никто не слушал. Они уже все знали. Мне казалось, что мне все равно. Но вечером, когда глаза скрылись под веками, одиночество затопило все пустые места внутри, и долгие шесть дней сердце, легкие, грудь, живот плавали в мутном отчаянии, накормленные алкогольными напитками.

Ты все это знала, но мы не говорили об этом. Спасибо. Мои слова и чувства не передали бы, как надо. В таком случае – зачем?

И стоит ли напоминать об унижении? Так странно, что унижение может быть ненужным.

Солнце давно скрылось под облаками, мы стояли и наблюдали за гаснущим светом. То, что солнце может не загореться, нас не огорчало: впереди была ночь.

Я забыла зарядку от компьютера дома. Проснулась сейчас утром в Витебске и обнаружила это. Компьютеру осталось жить 26 минут. Планы написать прекрасный рассказ улетели в трубу, но я почему-то не расстроилась, а стала яростно грызть зубочистку и думать, что я могу написать за 26 минут? Такой вот долбаный спринт. Написать можно немного. Формирование печатной мысли – дело не быстрое. Плюс количество опечаток, которые я ненавижу и правлю тут же. И, разумеется, мои мозги не пулемет Калашникова. Строчить, как журналист на задании, я тоже не могу. Что остается?

Преломление солнца в моих волосах, мурашки на предплечьях, тоска по детству, когда катишь в паровозе по сонному туману лощин, и хочется спать, и спать жалко…

Москва. 6 июня. Это все, что я тогда успела.

А сегодня утром, 29 марта, я проснулась в шесть утра оттого, что съела во сне эклер. С зеленым каким-то кремом. Мама очень любит эклеры, а мне они все равно. Позавчера у мамы был 64-й день рождения, и мы приезжали к ней. Может, потому эклер и приснился? Причем сон был настолько явным, что я целый день чувствовала во рту его вкус. С зеленым каким-то кремом. Говорят, что в эклерах он заварной. Что это такое, я с трудом представляю, но вкус был ничего. Днем даже выпила кофе без всего. Как будто запила эклер.

Какой удивительный с точки зрения убедительности сон. Уже глубокая ночь, а я до сих пор не уверена, что эклер со мной случился не наяву. Проснувшись, я даже к зеркалу прокралась и проверила, нет ли следов. Их не было. Но, казалось, засунь я руку в гортань, и непременно соскребу следы шоколада со спинки эклера.

Почему мама их любит, интересно? Они же приторные, а она суть соленое. Она любит селедки разные, картошку, яичницу, черный хлебец и огурцы. Сладкое вообще никак. Только килограммы сахара в чай и кофе, но это не в счет. А эклеры вообще вытекают в рот патокой плюс тесто с воздухом, но рыхлое какое-то. Невкусно. И холодные они. Не температурно, а по сути.

Но мой эклер, что из сна, был иной. Он не был вкусным или невкусным, не был приторным или в самый раз, не был свежим или дубовым. Он был живой. Мартовский. Видимо, мне приснилась весна с зелеными ростками растений, что хотят наружу.

Я сидел на ковре и хотел поцеловать Катю. Катя была журналистка. Розовощекая, светлая, мягкая вся, синеглазая, с двумя детьми, мужем-продюсером, и не факт, что съездила бы мне по роже, если б я осмелился.

Мы пили виски. Бутылка стояла между нами. Я крутил свой бокал и предельно осторожно цедил по капельке едкую теплую жидкость, боясь напиться и перестать контролировать ситуацию. А ситуация имела все шансы.

Обычно, когда я хочу и меня хотят – воздух имеет свою особенную плотность и заряженность, все в нем подсказывает. Я порой не даю себе хода, чувствуя это, боюсь ошибки, которая может привести к неловкости. И всякий раз зря, потому что когда оказываюсь с тем, кого хотел, и в эйфории первой ночи на рассвете задаю вопрос: «А помнишь, тогда после концерта мы сидели в ресторации, и я…» – в ответ непременно слышу: «Конечно, помню! И я!»

Так вот сейчас воздух явно имел заряд. И особенное притяжение. Я опять его чувствовал и опять не давал себе воли поверить.

Мы сидели у Кати дома в одной из комнат, слышали, как за стеной играют ее дети, как льется вода в ванной, и мне невыносимо хотелось мягко отодвинуть в сторону бутылку, подползти к ней по ковру на манер партизана, и, чувствуя запах светло-коричневого ворса, Катиных волос, Катиной груди, приподняться на локтях, чтоб сбилось дыхание, и поцеловать ее.

Вместо этого мы сидели на полу напротив друг друга и разговаривали. Катя была весьма смышленой девушкой и, как я подозревал, застенчивой, чем еще больше заводила меня. Идиотское положение: язык говорит какие-то слова, пытается держать остроту разговора, а мозг токует дятлом по дереву: «Хочу поцеловать! Хочу поцеловать! Еще минута и поцелую! Хочу поцеловать!»

В общем я изображал диалог, а Катя умничала, намекала, недоговаривала, улыбалась, тоже потихонечку пила и смотрела на меня.

И я собрался. Собрался с духом, налил ей и себе, в висках застучали отбойные молоточки, стало удушливо, но я подполз ближе, практически к Катиным коленям, и тут раздался крик: «Мама! Мамочка!» Катя вскочила и, извинившись, метнулась в детскую спасать сына.

«Ааааааааааа!» – выдохнул я, оставшись один, и повалился на спину, закрыв лицо ладонями. Не вышло, черт!

Ее не было долго. Кажется, я даже уснул. За этот время в окно пришли мои любимые сумерки. Я услышал, как Катя села около меня, и, оставшись лежать на спине, повернул к ней голову. Я был так рад ее возвращению. К ней тянуло, с ней было нежно и уютно, я абсолютно размяк. Уходить не хотелось.

– Извини, пожалуйста! – сказала Катя. – Малыши разыгрались, а наш папа занят.

– Так хорошо, что ты вернулась, – сказал я и улыбнулся.

– Ты уснул? – спросила Катя.

– Нет. Ждал тебя и думал.

– Налей мне глоточек.

Я налил себе и ей. Мы легонько звякнули бокалами и выпили.

– Свет включить?

– Нет. Я сумерки люблю.

– Я тоже, – сказала Катя. – Но тебя уже не видно совсем.

– Я пойду скоро, – зачем-то сказал я.

Мне так не хотелось двигаться! Не то что уходить. Я проклинал себя.

– Не уходи. Давай еще посидим так, – сказала Катя. – Может, останешься у нас?

Меня замутило. Я представил, как томлюсь всю ночь на диванчике, думая о ней, спящей через стену в непременной белой, пахнущей снами сорочке, о ее мягком светлом лице и теплых губах. Потом я представил, как провалюсь в сон и следующим кадром станет отвратительное утро с нелепым семейным завтраком. И я буду давиться кофе и ничего не смогу съесть от смущения. И все вокруг будут бегать, собираясь по проторенному маршруту, а я буду сидеть, пряча благоуханные носки под кухонным столом, и пытаться не быть чужим, будучи абсолютно лишним. И буду острить, а продюсер будет посмеиваться, как хорек, маскируя диоптриями мутно-желтые мидии зрачков. Я не ревновал ее к мужу. Он не внушал мне вообще никаких чувств. Может, оттого, что был пигмеем, а я, несмотря на свое беспросветное пьянство, неприкаянность, драки и бездомность, прекрасно знал, что Катя не оттолкнет меня, если я таки решусь и поцелую ее.

– Ну не настаиваю, конечно! – иронично протянула она. – В нашем обществе-то чего ловить? Некоторые поинтереснее ждут, да?

Я дико захотел притянуть ее за шею и целовать, целовать, целовать, чтобы она задыхалась и шарила рукой по ковровой шкуре, и обняла меня за плечи, и держала затылок в горсти, и чтоб так было долго, до звездочек в глазах. Чтобы она не говорила ерунды, и молчала, и тянулась ко мне сама. Вместо этого я смутился и сказал:

– Да ладно. Кто ждет-то?

И тотчас почувствовал, что еще один момент упущен.

Лежать стало глупо. Я рывком поднялся и неожиданно для себя вдруг сказал:

– Была б моя воля, я бы вообще от тебя не уходил.

К моему удивлению, стены остались стоять как были и потолок не упал на наши глаза. Просто стало очень и очень тихо. Все во мне звенело.

Она подняла голову и, смотря на меня снизу вверх, сказала:

– Наверное, мне стоило тебя к ним ко всем ревновать. Смешно говорю, да? И на первый взгляд абсолютно не имею права так говорить.

Я почувствовал, как мои колени стали холодцом, и присел на корточки перед ней.

Надо было незамедлительно действовать. Это стало очевидно. Она смотрела на меня и приглашала. Даже такой кретин, как я, это понял.

– Завтра сходим посмотрим картины Федорова? – спросила Катя.

Я был готов идти с ней куда угодно. Хоть на концерт группы «Кот в сапогах».

– А что, стоит? – как дурак спросил я.

– А тебе не интересно?

Я почему-то промолчал. И выпил. И поднял голову. И стал смотреть на нее. И она ответила. И у меня горели руки, и все лопалось в голове от прямого вызова счастья. Я видел, как все ее существо тянется ко мне, и, напрягая все жилы, несся навстречу. И, кажется, успел почуять вкус ее дыхания. И так мы смотрели друг в друга, уже не скрываясь, уже неотрывно. И это было лучше всех миллиардов поцелуев.

Не знаю, сколько прошло времени. Может, пятьдесят секунд, может, полчаса.

– Я пошел. Проводи, – просипел мой голос, и мы перестали обниматься глазами. Она проигнорировала мою попытку помочь ей подняться.

У двери я пропустил ее вперед и украдкой вдохнул аромат ее неги.

В прихожей пахло дубленками, зимой и овсяным печеньем.

– Спасибо за вечер, – сказала Катя, наблюдая, как я шнурую ботинки.

Я выпрямился.

– И тебе. – Я протянул ей руку. Она пожала. Крепкая теплая ладонь.

– Пока. – Она открыла дверь в подъезд.

– Пока, – кивнул я, выкатился на лестницу и обрушился вниз по ступеням.

Пробежав два лестничных пролета, я с размаху навалился на замерзшее в морозных каракулях окно и так застыл. Я стоял и жмурился и перекатывал в кулаке фаланги пальцев. Стоит ли объяснять, как я себя ненавидел??

А потом я развернулся и медленно поплелся вниз, переползая через ступени, как крошечный муравей через буханку хлеба. И когда уже был в самом низу парадной, остановился еще раз, посмотрел вверх, взялся за покрытую инеем ручку входной двери, рванул на себя и тут услышал, как где-то высоко-высоко кто-то резко хлопнул дверью.

Я влюблена. Это так же очевидно, как отсутствие света вчера вечером и град величиной с полпальца, заваливший сад. Я влюблена, и меня это начинает пугать.

Ну зачем было идти в этот странный ломаный театр с демонстрацией маскулинно-женского и сиренево-черным ароматом желания?

Разумеется, все началось именно в том одуряющем пространстве, на том поле боя «артист – зритель».

Моя часть поля была нашпигована клубнями зрительских голов, а на противоположной носился крохотный черный флажок.

Внезапно он упал, я получила под дых и поняла – ну вот, еще одна наша встреча…

Первый раз я влюбилась в нее еще в школе. Это было несложно. Во-первых, в этом возрасте нормальному человеку положено влюбляться. Во-вторых, есть люди, в которых влюбляешься тотчас после первой встречи, неосознанно и вопреки. К тому же она пела. И пела весьма своеобразно – всегда закрыв глаза и молотя по гитаре с такой отвагой, что на банке оставались капельки крови. Иногда, впрочем, дубасила по клавишам уютного гробика «Красный Октябрь», в котором у нее уже тогда был маленький бар – да куда там бар! Смешное слово – правильнее сказать, заначка с пыльной бутылкой пива либо белого вина «Ркацители».

Наше сближение произошло на дне рождения одноклассницы, откуда мы выползли вместе, внезапно напившиеся вусмерть. Помню заметенную по уши улицу Ленина, по которой дошатались до кинотеатра «Победа», помню наши глупые пьяные лица и подростковое идиотическое ржание, помню задубевшие ноги в сапогах на подошве, именуемой «манка». А вот фильм «8 1/2» неизвестного режиссера Федерико Феллини я не помню. Однако примечательно совсем другое. В зверски холодном зале колымского поселка был вместе с нами всего лишь один зритель – директор нашей школы Раиса Спиридоновна, которая, как выяснилось позже, сидела ровно на два ряда впереди и на голову которой мы с пьяным подростковым гиканьем закинули ноги в «манных» сапогах.

Я никогда не забуду урок биологии, когда она, пряча замацанную рогатку под партой, аккуратно прицелясь, всадила кусочек алюминия в нежно оттопыренное ухо Виолетты Суровцевой. Солнце просвечивало ушную раковину и мгновенно взорвалось светотенью и воплем одноклассницы, с ревом уронившей голову на парту. Вон из класса. Родителей в школу.

С ней мне всегда было интересно и легко. Училась она сносно, но вообще учиться не хотела. В школе мы преимущественно обливались водой, писали записки и охмуряли мальчиков «Б» класса. Помню, как она гордилась красными шпалами колов в дневнике. Показывала их всем, кажется, нимало не опасаясь последствий.

Помню запах елочного мужского одеколона на ее щеке, которую она подставила мне, рассказывая, как целую ночь накануне целовалась с Женькой Горбуновым в подъезде. Всерьез она его не воспринимала и, более того, не была даже влюблена (спрашивается, зачем целовалась?). А Горбунов, напротив, воспринимал происходящее чрезвычайно серьезно, одеколонил шею и щеки, единственный в поселке повязывал кашне в серых шелковых огуречках. Этим кашне ее и взял, кстати. Приходил, звонил в дверь, два часа потел, мялся на пороге, они что-то невразумительное мычали друг другу и, незаметно переместившись в подъезд, торчали уже там. В ту пору я знала о ней все.

Мы расстались как-то мгновенно и холодно. Не ссорились, не уставали друг от друга. Она не попрощалась со мной и уехала, как и я, в Магадан.

Мы жили в одном городе – адски неприкаянном, горбатом, вобравшем в себя худшие черты Колымы и Чукотки. Единственное, что примиряло меня с ним – куцая обледенелая бухта Охотского моря. Именно на той узкой, загаженной зимней косе мы и встретились второй раз. Она практически не изменилась, разве что стала открыто курить, и черты лица, не ставшие еще полностью женскими, заострились. Она подурнела. Впрочем, обаянию это не мешало. Проторчав на море полтора часа, мы решили пойти погреться в общагу пединститута. Произошло мгновенное единение, мы, казалось, были очень рады опять встретить друг друга. Вокруг нас собралась большая компания. Было хорошо, как-то празднично и, вместе с тем, просто. В общаге любили, когда она пела. Она знала это, смущалась, но крепко ценила и ревниво охраняла. Глубокой ночью, когда, казалось, было спето все, я взяла и гитару и, с ходу наматывая слова на слепую последовательность аккордов, начала импровизировать о том, что видела. Практически как представитель местной коренной национальности. Все смеялись, подначивали меня импровизировать дальше. Я продолжала, волнуясь, не глядя по сторонам. А потом вдруг почувствовала, как атомы чего-то инородного заморозили атмосферу компании. Я подняла голову и увидела напротив злые, ненавидящие меня глаза. Она ревновала. Ее взбесил мой неожиданный успех.

– Дай сюда. – Она выдернула гитару. – А я не знала, что ты пишешь песни.

Она была готова ударить меня. Я поняла это. Вокруг нас молчали.

– Стала. Писать. Позволь, а… – Я вытянула гитару из-под ее плеча, села и рубанула.

– Сука, – выдохнула она и дернула дверь.

Вечер распался.

Мы стали врагами.

Изредка до меня доходили новости о ней. Говорили, что она перестала петь, что покуривает химку и много, что едва не вылетела из универа. Что как-то переходила дорогу у телевышки и была сбита «Скорой помощью», которая на всех парах неслась в травмпункт, везя в себе мужика, сбитого машиной. Что осталась жива каким-то чудом и даже умудрилась скрыть факт аварии от мамы. В это я поверила. Это было абсолютно в ее духе.

Странно, вспоминая о ней, я понимала, что тоскую, испытываю крепкую симпатию и вовсе не прочь дружить. «Дружбанить», как мы, студенты, говорили тогда. Но случая не представлялось, к тому же я прекрасно помнила тот ее выпад и глаза убийцы.

А потом я уехала в Питер.

Было пять утра. Белые петербургские ночи. Она стояла на подоконнике открытого настежь окна на седьмом этаже в общаге Финэка. На ней не было одежды. Только кольцо на безымянном правой руки. Она готовилась прыгать. Мутно-золотые меченосцы полоскались на дне болотистого общажного аквариума. Молоко утра барахталось в углах комнаты и топило в себе предметы. Молочный кисель наполнил и мои колени. Не помня себя, я шагнула к ней и остатками обезумевшего от страха разума выдавила пересохшее, нарочито небрежное:

– Слышишь, а что это за колечко у тебя?

Она обернулась, я подхватила ее и сдернула с подоконника.

Мы уехали на Финский залив, два часа парились в электричке, как в кастрюле. Она молчала, а я влюблялась в нее и все сильнее хотела помочь. Мы сблизились. Она побрилась налысо, стала ходить на «снайперские» концерты, пить с нами вечную «Балтику» и, хмелея, петь все те же песни.

Не помню, чтобы кто-то из нас, кроме нее, работал. Денег не было, еды тоже. По рекомендации знакомых она давала детишкам уроки английского. После занятий, измотанная вынужденным преподаванием, неслась в ларек, покупала сосиски, хлеб и пиво и приносила нам. Вечера были близнецами. Утра еще молодые, сладкие, не похмельные.

Однажды в воскресенье, вернувшись после уроков, она, смеясь, рассказала, как, преподав положенные три урока, стояла на Грибонале, пила пиво, любовалась Спасом на Крови, и тут ее окликнул знакомый мальчишечий голос. Она очнулась и увидела все почтенное семейство, с которым только что простилась, вышедшее, как и она, на прогулку по той же, как оказалось, траектории. Дети радостно махали руками, а их мама строго и внимательно рассматривала бутылку «Балтики-4». Конфуз!

Ко мне она относилась настороженно. Теперь я уже не знала о ней всего, как это было некогда в школе на Колыме. Она явно что-то или кого-то скрывала. Я не лезла, не было охоты, да к тому же была очень занята собой. Мы вместе снимали огромную однокомнатную квартиру с русским бильярдным столом посередине и тахтой в кухне, где спал наш друг Гусь. Никто нигде особо не учился, все числились преимущественно в ждановском универе. На пары не ходили, пропадали на нашей съемной. Гитара была с утра до ночи, ночей же, как правило, не было – так, забытье на пару часов и снова в бой на кухню. Когда все же случалось и все расходились по своим делам, она врубала на всю катушку Nick Cave или Laurie Anderson, или Jim Morrison, или Siouxsie And The Banshees, или «Я сам себе и небо, и луна» Федорова, и это был сигнал соседям – гулянка закончилась, и она одна.

Как-то наше веселье продолжалось около недели. Пили одну водку, она сожгла себе пищевод, мучилась, но пила, уже не могла остановиться. И в одно утро мы застали ее у порога.

– Ты куда?

– В морг.

– Уже?

– На экскурсию пригласили. К обеду вернусь.

Она и вправду поехала в морг на вскрытие, куда ее и вправду затащил друг, студент медицинской военной академии. И вернулась к обеду, к алкоголю не притронулась, сварила себе овсянку и просидела на ней месяц, по наитию вылечив начавшуюся язву. Долго потом хранила платочек с одеколоном друга, спасший ее от рвоты в том морге.

«Снайперы» начали подниматься на ноги в ту пору. Нашу акустику уже знали и любили. Пришел черед первого электрического альбома. Поездки в другие города, новые люди. Я забыла о ней. А когда ее отсутствие стало очевидным, спросила, где она, и узнала, что ее вышибли из Питера, и где она, с кем она, никто не знает. Да и неинтересно.

В 1999 году мы встретились в аэропорту во Франкфурте. Черное пальто до пят, черные очки, коротко стрижена, как в прежние далекие питерские времена. Была осень. Она грызла каштаны из засаленного кулька и ждала рейса. Мы поздоровались.

– Я эмигрирую, – сказала она.

– Зачем?

– Подонка полюбила. Сегодня утром проснулась, взяла билет и улетела. Не вернусь.

– Да ладно тебе. Что, так серьезно?

– Ну. – Она насупилась и явно держалась, чтобы не зареветь. – А ты куда?

– А у нас концерты. Поехали с нами! Побудем вместе, поиграем, проводишь потом.

И она полетела с нами. Кое-где помогала переводить, внимательно слушала концерты. Мы много общались, вволю знакомились с европейским праздником «Октоберфест», вместе гуляли по Кельну и, помню, как она минут пятьдесят лежала на асфальте у кафедрального собора, пытаясь сфотографировать его весь, от основания до шпиля. В последнюю ночь перед расставанием мы заперлись в моем номере, включили RADIOHEAD, залипли до утра, и она передумала оставаться в Германии. Точнее, мне стоило бешеных усилий ее отговорить.

– А знаешь, что самое поганое? – в ту ночь сказала мне она. – Понятно, не то, что он, козлина, издевался надо мной, а то, что как-то однажды, после потока бурных уверений в своей любви, специально, слышишь, специально (!) послал мне сообщение, адресованное своей жене, где он назвал ее так, как звал меня, «ненаглядной». «Ненаглядная, я уже еду домой!» Вот сволота, а! Так что я сделала – пошла в туалет в нашей коммуналке и полоснула себя… Ладно, давай спать, что ли. Завтра еще в небе трепыхаться».

Мы вернулись в Питер, и мучения ее, разумеется, не закончились. Она то умирала, то возрождалась, то ненавидела его, то от счастья прыгала кузнечиком и кидалась на шею друзьям.

А потом мы ненадолго поссорились. У нас был прямой эфир на радио. Она слушала его вместе со своим мучителем. Он знал, что мы дружим, и сказал ей:

– Позвони «Снайперам», пускай сломают программу и споют для меня Гимн Советского Союза, иначе я уйду.

Она позвонила мне и на полном серьезе умоляла спеть. Я отказалась. Спустя полмесяца она появилась на пороге:

– За тот эфир извиняй.

– Да забыли. Как у тебя дела-то с ним?

– А у меня радость – мне подарили сенбернара, – ответила она и втолкнула на порог маленького мохнатого мишку.

Как она стала волком, я не уследила. Точнее, волчицей. Из неказистого угластого подростка с шальными выкрутасами, пьяными дебошами, приводами в ментуру она превратилась в нервного, глубокого, ранимого зверя. Может, причиной тому была смерть Гуся – единственного ее друга.

Гусь – косая сажень в плечах, прекрасно образованный, интеллигентный петербуржец северных кровей осенью 2004 года погиб, сбит трамваем где-то на Обводном канале. Она тогда уже жила в Москве и верно расценила эту трагедию своей виной. Гусь был тонок, эдакий Пьер Безухов, и совсем не умел выживать. Так случилось, что она прямо накануне, уезжая из Питера, звала Гуся к себе, на первых порах ничего не делать, просто жить. Как чувствовала, что надо начинать его действенно беречь. Не уберегла. Гусь собрался было прыгнуть на третью багажную полку и безбилетно поехать с ней, как это случалось раньше, да не решился, сказав, что забыл паспорт. И клялся, что приедет вот буквально завтра, и улыбался, и лепил очередные мифы про то, как счастлив и любим, будучи на самом деле, она доподлинно знала, бездомным, брошенным, страдающим и уже с печатью невозвращенца. Она смотрела на него, ответно улыбалась, слушая всю эту ахинею, и думала параллельно, что после дня мостов и крыш адски устала и надо бы выпить чаю, и как неохота стелить постель, и там в Москве ждет пес, и надо купить новые джинсы… А Гусь все говорил, говорил, и его голос был будто через толщу матового стекла. А потом паровоз дернулся, пошел… С ним, прижимая ладонь к стеклу, пошел все так же улыбающийся Гусь, а потом неуклюже побежал по перрону с той же прижатой к стеклу ладонью…

И уже спустя три года после трагедии, раскромсавшей ее жизнь на до и после, она вдруг подумала: а зачем нужен паспорт человеку, собравшемуся ехать зайцем?!

Она неожиданно для себя начала вдруг писать стихи. И запила. Регулярно, каждую ночь, мне приходилось читать одно, а то и два горьких, ужасно мрачных, крепко сбитых стихотворения. Хотелось вешаться, читая. Я понимала, что это такой период, что он должен пройти, и ждала. В то время жизни я любила ее и жалела, чего не испытывала никогда до. Пару раз мы вместе напивались до выпученных от бессонницы глаз. Потом я уезжала, а она оставалась. У меня были «Снайперы», а у нее никого, кроме сенбернара, бутылки водки и белого листа бумаги. О ней поговаривали всякую жуть, но я предпочитала не слушать, а только звала на наши концерты. Она приходила редко. В гримерку не заходила и вела себя довольно отчужденно. Что, однако, не мешало ей после особо любимой песни бурно и конкретно выражать свои восторги, не стыдясь осуждения зала. Как-то раз мы вместе сходили на премьеру одного прекрасного спектакля, где по сюжету главную героиню постоянно обманывает муж. Зал был камерный, мест на сто пятьдесят. И вот когда главный герой вовсе охамел и стал в лицо врать бедняжке, моя подруга встала и закричала:

– Не верь ему! Он тебя обманывает!

Артисты онемели и застыли в позах. А я наслаждалась великолепной ситуацией, и с потолка вместе со мной хохотал Станиславский: «Верю! Верю! Верю!»

Про свою жизнь того черного периода она никому не рассказывала. Мы как-то шли по Питеру, по улице Восстания. Дул ветер. Пуржило. Была поздняя зима. Она была в камуфляжных штанах, солдатских сапогах и северной куртке-аляске.

– Я, наверное, замуж выйду, – вдруг сказала она.

– А что так?

– Я вроде беременна. Пойдем в галантерею заскочим, я колготки куплю, а то продувает насквозь. Ребеночку, небось, холодно там.

Мы зашли в магазин, она купила колготки, надела их сразу, мы вышли на улицу, и тут зазвонил телефон. Она ответила и, послушав абонента, будто окостенела.

– Что случилось?

– Да, ерунда. Пришли анализы, я не беременна.

Улица Восстания вдруг стала беспросветной кишкой. Запуржило как-то совсем колюче. Стало зябко, мы зашли в универмаг и купили бутылку водки.

Они начали играть в шахматы зимой, в декабре. Стояли крепкие морозы, в комнате было так холодно, что, проснувшись, они сразу надевали свитера и бежали в кухню, где включали все газовые конфорки, завтракали, расставляли маленькие фигурки и играли до двух-трех часов дня. Постепенно искусственное тепло нагревало кухню, ползло в коридор и ускользало в щели входной двери. В комнате по-прежнему оставалось морозно. Окна покрывали стандартные узоры, солнце проклевывало застывшую атмосферу, и сидящих за столом окутывало тепло газа, электрической лампочки, негреющих лучей солнца, близости друг друга и парализующего интереса к происходящему на шахматной доске.

Иногда было достаточно жеста, иногда намека на жест, и они неслись в ледяную комнату. В минутах забвения она видела разное: постельное белье на больничной койке в Крыму, змей, шуршащих по асфальту, его затылок, мокрый под ее руками, перспективу домов в городе, где она прожила около двадцати пяти лет…

Она знала, что он, находясь с ней, никогда не думал дальше того, что происходило. Он умел радоваться. И она знала, что это все, что им остается, и что это все, что будет после него.

Обычно они долго еще оставались в постели, улыбались, она выдыхала: хорошо! хорошо!

Он вдыхал запах ее шеи, она говорила еще, что не может сфокусировать взгляд и видит вспышками. Он слушал о взгляде и огнях. Она шептала в ухо его любимую песню, потом он просил одно и то же стихотворение, жмурился, и они засыпали…

Море. Утро. И черная рука на моем плече.

Помню, был еще кокаин на манжетах, и мы смеялись. Потом ночь. Потом ночь? Да, потом была ночь и его розовая десна, обнаженная. И как он прыгал с утеса на утес, ботинки блестели, все сплошь в песке и луне.

Мишель, я влюбилась.

Да, невообразимо забавно и где-то даже тревожно случившееся со мной. Но все это я сделала сама и хладнокровно, и это чистосердечное признание. Признание абсолютно ровное и сулящее нам бесконечное забвение. Ты же не сможешь принять это, да, Мишель? То, что он черненький, на букву «нэ», принять ты не сможешь. Хотя, уверена, согласишься, что они забавные, гуттаперчевые и притом незлобивые вовсе. Доки в танцах. Прекрасные музыканты. Веселые, улыбаются, улюлюкают, прелесть!

И потом, в целом, ты ведь широких взглядов, Мишель. Вспомни Жаннет, глупую, вечно радостную нашу домработницу, мадемуазель Жаннет. Ты спал с ней, и какой у нее родился сын! Курчавенький лупоглазый живчик. Чудовищный экзофтальм, понятное дело, твоя заслуга. Но в общих чертах пацаненок был забавный и даже немного симпатичный. И вовсе не обязательно было от него избавляться. Приюты, между прочим, стоило бы все же попробовать. Хоть это и было опасно, но для совести гуманно. Мальчишка так плакал, бедняга, так царапался. Удивительно, что пристав поверил, что царапины на твоих запястьях – кошачьи. Я бы точно нет. Сопоставить факты было делом нетрудным. Котенка я купила в мае накануне твоего ареста. И след отрубленного хвостика – как факт доказательства злобного нрава кота – был свежим, едва затянувшимся. Мальчишку ты избавил от мучений мира в марте. Целых два месяца искали след! И потом, какие они все же идиоты, поверив, что ты, Мишель, мнительный и ни разу в жизни не снявший презерватив во избежание занесения заразы, мог сам сделать купирование коту?! Впрочем, именно факт твоей гипертрофированной брезгливости тебя и спас. Кто мог заподозрить, что несчастная, влюбленная в тебя Жаннет сделает дырочку, чтобы заручиться наличием твоего семени?

Да, Мишель, непростые мы люди. Неразумные, готовые, столкнувшись с фактом предательства, с ума сойти и признать себя несчастными. И все эти глупые эмоции вместо того, чтобы элементарно подумать о возмездии, и оно случится само собой. Способ буквально валяется под ногами. Меня озарило вдруг, что в случае измены жену никто не может лучше научить, чем женщина, с которой изменил ей муж. Я и поступила именно, как твоя цыпочка. И представь, это сработало!

Дорогой Мишель, как я была счастлива! Как обнимала пахнущего козликами гинеколога! Как целовала его клочкастую, в яйце и табачных крошках, бороду! Я беременна? Я беременна! Я – беременна. После твоей смерти меня не ждет одинокая, пахнущая нафталиновыми горжетками и таблетками старость. Получилось!

Он не хотел. Лепетал что-то о детях, о сложностях с деньгами, рассказывал о своей семье. Сейчас, кстати, допишу и отправлюсь знакомиться с его женой. Вообрази, каков конфуз! Жаль, уже нет тебя, мон шер. Пропадает такой грандиозный рассказ!

Про деньги не врал, думаю. Трубачи зарабатывают немного, хотя ресторация, где он дудит, вполне респектабельна, и чай подают там отменный, и круассаны греют, а по вечерам свечи, и пахнет духами с дождем, и листвой, и какие тонкие руки у официантов (они тоже на букву «нэ»), и вино в безупречных бокалах, и цены троекратны! Место изумительное, словом. И денег ему должно хватать. Но четверо детей! Может, в этом причина скудости средств, не знаю. Великолепный дешевый кокаин и пара бутылок вина, вполне невинное мотовство, не правда ли, Мишель? Мы с тобой знаем и не такие траты, дорогой!

Точнее, знали. Теперь-то уже нельзя: срок – восемь недель. Так что с завтрашнего дня максимум бокал мерло.

Так вот послушай, Мишель. Вчера я сорвалась и рассказала ему. Наверное, зря, но он такой милый и так вкусно все делает! Пьет, кусает мой животик, ходит голый по нашей комнате, даже писает вкусно! Когда я слышу звуки из писсуара – едва сдерживаюсь, чтобы не позволить себе опасного, так завожусь! Спасает секс. Секс, говорят, плоду не вреден. Забавное знакомство с папочкой в самом начале жизни!

Он, конечно, расстроился, когда узнал. Согласись, неожиданное известие, когда соблюдаешь ВСЕ меры предосторожности с женщиной, а она беременеет и рассказывает, как нетривиально и находчиво у нее это получилось. Так забавно, Мишель, у него на мгновение ПОБЕЛЕЛО лицо! Не то чтобы стало белым, как у нас, но клянусь тебе, я видела, как на секунду исчезла их знаменитая непобедимая чернота и он стал белым! Я даже испугалась, а потом стала смеяться, а он плакать. И все повторял: «Она не перенесет этого! Не перенесет этого! Не перенесет этого!».

Потом встал и начал одеваться. У него ТАМ волосы золотистые, Мишель! И пушатся! Хорошо, что ты это не увидишь, а то расстроился бы. У тебя не так красиво. Не обижайся, дорогой! Начал одеваться, оделся, взял трубу и пошел к двери. Я лежала и следила за ним глазами, хотела было встать, поцеловать на прощание, как-то поленилась, знаешь. Все равно расстаемся ненадолго. Скоро будет приятная возможность поцеловать его при жене!!

Но какие они все-таки доверчивые! Может, действительно природа в них живее, чем в нас? Я раньше полагала это заблуждением, Мишель. Но когда мой красавчик элементарно не удосужился посчитать срок и сопоставить с нашими встречами, убедилась в их потрясающей детской наивности.

А уловка таки была! Когда этот зверь, этот черномазый пристав завалил меня под мостом и трахал, и трахал, пока я не кончила, а он в меня – тогда-то, знаю наверняка, я и забеременела, оставалось две невыносимые недели до нашей встречи. Четырнадцать долгих мучительных дней я искала выход для себя и будущего ребенка!!

И как же помогло этот скитание по мокрым ночным бульварам, и холод, и потребность согреться и, наконец, неоновый маячок ресторации «Ла мюзик де прованс»! И как сегодня утром он буквально влетел в нашу комнату с мольбами не выдавать его и совал деньги, вырученные с проданной трубы, деньги за мое молчание. Так странно, я едва не пожалела его. Я была на грани того, чтобы рассказать ему все и вместе посмеяться над его детской доверчивостью.

Но я вовремя вспомнила о тебе, мой дорогой Мишель, и прогнала его. Чем он лучше тебя, лежащего в земле? За все надо платить. Обида женщины дорого стоит, а бесплатный сыр лишь в мышеловке. Во всяком случае, спасти тебя от тюрьмы и от суда мне было непросто. Но я готова была заплатить любую цену, лишь бы наказать тебя собственными руками. А пристав, слава богу, оказался падок. И чертовски груб, кстати. Асфальт под парижскими мостами не пахнет романтикой, Мишель. И ты тоже, кто бы мог подумать, глядя на твою антимужскую немощность, отчаянно живуч и прямо-таки дьявольски упрям! После нашей сорокаминутной борьбы и катания по полу, многослойно-грязному полу, кстати, опять-таки твоя вина – грубый в своей внезапности побег Жаннет после убийства сынишки – я прямо не на шутку разозлилась, и успокоилась, только когда ты посинел и упал лицом мне в туфли. Спасибо кухонной двери – была открыта, а там и спасительный чугунный котел для рагу. (Какое вкусное у тебя рагу, дорогой!) Иначе, о боги, точно взяла бы твоя.

Дорогой Мишель, заканчиваю писать тебе. Мне нужно собраться и поспеть к их обеду. Обед у них ритуален, как шабат у евреев. Собирается вся семья и вдруг опомнившиеся оголодавшие родственники. Детишки напомажены, посуда сверкает, отец семейства в галстуке, жена несет супницу с паром, и черпак торчит как куриная нога, а тут звонок – и вхожу я! И все так торжественно, и театрально, как мы любим… Точнее сказать – любили.

Знаешь, я немного скучаю по тебе, Мишель. По твоим дурацким букетам и несмешным шуткам. Шлепанцы до сих пор стоят под трюмо, не поворачивается рука их выкинуть. Кстати, когда дождь, он надевает их после наших веселых прогулок по слякоти и лужам. У вас один размер, мон ами! А особенно я скучаю по нашему театру. И ангажемент не истрачен! Обидно.

Обязательно напишу тебе, как все прошло. Уверена, ты будешь в восторге от мизансцены. Подумай пока, как мне назвать младенца. Может, Мишелем в честь тебя, милый? Я…

Я, Виталий Сергеич Мошковчук, биолог и работу свою люблю. Жену – Наталья Павловна Мошковчук – люблю. Тещу – Тамара Геннадьевна Ветродуй – люблю, а также цветы, деревья, кустарник и перегной ее сада. Обдирается забор, надо заново зашкурить и побелить, кстати. Не то наша собака – Вазон – наколется занозами, а там и встреча с семейным доктором – Михаил Исхакович Румзасцойг – люблю обоих. Минус 300 рэ за операцию, булавку и бинт, плюс 135 за неминуемый гремучий пузырь. Жалко. Другое дело, экономия семейного бюджета с непременным откладыванием про запас на летний отпуск в Сухум – люблю такое. Ботаническая феерия в течение двадцати четырех дней, рододендроны, иван-чай, фуксии и ночные ква-ква-ква лягушек, которые так напоминают мне квохтанье Наташи, когда голубушка была в теле и силе. Впрочем, я не об этом. Тестя – Павел Андуилович – люблю. Коряги его пахучих кирзачей, когда он, осенний, морозный, смородиновый, врывается в дом, еще из сеней крича: «Томка, на стол собирай! Борща хочу!», его вечную засаленную рабочую куртку-демисезонку с фантиками барбарисок по карманам и строгую черную оправу очков, в которых он похож на фрица из гестапо, люблю как сын.

Люблю наших детей – Валера, Ерема, Павел, Анисим, Андуил и Валентина. Еремины тетрадки в клетку с глистами учительских колов, вечно драные сумки, заначки презервативов во внутренней стороне обложки дневника, вонючие ноги, когда он тайком снимает ботинки во время семейных торжеств, люблю до дрожи. Склизкие носовые платки Валерьяна, его оранжевый перочинный ножик и забытые использованные прокладки Валентины на полу в сортире справа от нужника люблю в равной мере. Люблю наблюдать, как Павел шевелит мизинцами при полной обездвиженности конечностей. Врожденная патология. Зрелище жутковатое. Но если разобрать Пашину патологию с точки зрения нервной системы, с точки зрения избирательности использования нервных окончаний, ничего страшного. Особенное восхищение вызывает унисон движений сына. Это если войти в детскую и показать ему мороженое «пломбир 48 копеек». Полный восторг мизинцев рук и ног. Без мороженого не допросишься. Только если дед не подойдет и не отвесит дружескую подзатылу: «Давай, тезка, не жмись!» Удивляюсь, как сильно похож Андуил на прадеда! Ксерокс! Миндалины глаз и тот же опереточный бас. И та же манера залезать в платяной шкаф и прятаться в нем, как это делал прадед, уже будучи в маразме. В последний раз прадеда нашли слишком поздно. По запаху. После похорон пришлось трижды пользоваться услугами сети химчисток «Диана». Пробовали сами. Вывесили на улицу весь гардероб. Сладкий специфический трупный запах не выветривался ни зимой, ни в осенне-весенние ливни. Бывало, принесешь с улицы колом стоящие, пахнущие морозцем пугала одежд, едва оттают – прадед Андуил как живой. Половину тряпок украли бомжи. Рвали с веревок, как моя коллега Лариса Филимоновна, люблю ее как родную, рвет воблу на части в предвкушении пива. Думали, что воруют втихаря. Ошибались: мы все, включая маленького Анисима, плющили носами стекла. Наблюдали, не завидуя их предшествующей, а еще пуще дальнейшей судьбе. В борьбе запахов наш, несомненно, победил их, бомжовский, торжественный, конкретный и могучий. Аниску тогда я посадил на плечи, чувствовал его теплые, в шоколаде ручонки на своем ботаническом лбу, и представлял, что мы всей семьей выбрались в кинотеатр сети «Каро Фильм». Кино очень люблю. Особенно русское новое. Ничуть не хуже, кстати, чем американское. Разве что у американцев природа лучше показана. Канзасские прерии, аризонские кактусы-гиганты, тушканчики мичиганских островов в круговых вращениях камеры с вертолета, фонтанчики пыли из-под ковбойских сапог параллельно колючке, подталкиваемой ветром-суховеем, и корабельные секвойи – убежища индейцев. А в остальном у американцев те же гребаные взрывы, те же лягушачьи лица крупным планом, как остоебеневшие лица домочадцев в кошмарах ночью, те же тупорылые драки, дурацкие болезни, обрыдшие водкивиски, дебилоидные бойцовские собаки, пидовские джинсы-дудочки, труповозные скорые помощи, загаженные школьные автобусы, тухляшные бутерброды с тунцом, имбицильные диалоги артистов, уродские морды гробов на колесах. И одна и та же прекрасная юная женщина, которую я когда-то увидел и захотел жить с ней всегда, путешествовать по миру, растить красивых умных здоровых детей, радоваться, покупать дом, обнимать ночью, расплетать косички, поить кефиром, неожиданно приглашать на танец, снимать босоножки, тайком от детей купать в ванне. Одна и та же прекрасная юная женщина, которую я когда-то полюбил, но так и не встретил.

Их было восемь. Они стояли около качелей номер 16, образуя круг на песке. Скорбные. Сгорбленные. Некоторые плакали. Некоторые обнимали друг друга и гладили по спине, утешая. Мы сидели чуть поодаль и исподтишка разглядывали их.

В центре круга стояла дородная афроамериканка с толстой книгой. Она что-то читала собравшимся вокруг нее. Вероятнее всего, Библию. Слов мы не слышали, но ее фигура и руки, держащие переплет, и взгляд, обращенный то в книгу, то к скорбящим, говорили за себя.

– Факт. Секта, – сказал Марик.

– Это почему? – удивилась я.

– Да знаю я такие секты. Собираются вот так, как эти, доводят себя до исступления молитвами и рыдают, заламывают руки…

В этот момент один из стоящих в круге упал на колени.

Мы вздрогнули.

– Ну! Что я тебе говорил? Сектанты!

Мне стало зябко, и я почему-то вспомнила про черную бандану, которую надела сегодня утром, собираясь на завтрак.

– Может, пойдем отсюда, а, – спросил Марик. – Погуляем по берегу. Чего тут сидеть?

– Не… Давай посмотрим, чем кончится, – сказала я.

Присутствие смерти пугало, но в то же время завораживало и приковывало к месту. Люди – удивительные существа: боятся ее, однако завидев ритуальные приметы, как мотыли летят на огонь, не в силах совладать с щекочущим нервы интересом. Приблизившись, они как вкопанные стоят и смотрят, смотрят, жрут глазами свидетельства катастроф, размазанные по асфальту кровяные подтеки, закрытые простынями недвижные тела. И что поразительно – шепчут друг другу: «Не смотри туда!», кидая напоследок вороватые взгляды, зудящие любопытством.

Степа летел в самолете и жмурился. Сперва от страха. Когда взлетели и стали кружить над «Внучкой» – от боли в ушах. Когда погасло табло о ремнях безопасности – от стыда попросить соседа встать и пропустить его в туалет. Потом захотелось пить. Степан, нагнувшись к иллюминатору, стал сосать латунную барбарису, жажда, однако, не отступала. Потом принесли, наконец, воды, и Степа, нечаянно задев заветный стаканчик, опрокинул его себе аккурат в ширинку белых брюк. Немедленно захотелось повеситься. Пятно объявило невозможным встать вообще. Пятно было красноречиво. Степа жмурился и задыхался. Стал красным. Нечаянно нажал кнопку вызова стюардессы. Не заметил, как. Чуть не лопнул от неожиданного: «Чего-нибудь хотели, гражданин?». Пришлось попросить еще воды. Выпил, полегчало. Хотя жидкость, казалось, с трудом находит для себя единственный правильный путь – до того разбух мочевой пузырь. Степа принялся считать. Считал и жмурился. Застрял на девяти. Широко открыв глаза, он лупил в иллюминатор и проклинал свою неуклюжесть, а до этого нерешительность, а до этого трусость, а до трусости отцовы предательские корни – отец отца стал старостой в белорусской деревне и доносил на своих. Положение было аховым. Степан уж было подумал, а не усугубить вот так вот пятно на штанах? Какая теперь разница – больше, меньше? Но в этот момент сосед встал и поплыл в хвост самолета. Степа схватил газету и, стараясь быть небрежным, привстал было с горячечного кресла, но не тут-то было – заклинило ремень безопасности. Секунд пятнадцать он рвал застежку, как койот олененка. Внезапно бросил ободранный карабин, откинулся на спинку кресла и зажмурился. Рядом плюхнулся сосед и через мгновенье захрапел. Пути были отрезаны. Степан вращал глазами и украдкой крутил головой, пытаясь спастись. Салон спал. Скоро погас свет. И тогда Степа вытащил из рюкзака штопор и принялся кромсать по нитке ремень безопасности. О последствиях, если заметут, не думал. Размухрил по кайме, дернул, разодрал. Стало легче. Осторожно поднялся, резко и плавно занес тело влево и, вложив себя максимально в спину впередистоящего кресла, протиснулся меж ним и соседом. Шагнул по проходу и сложился вдвое от внезапной пронизывающей боли в паху. Так бывало, когда долго приходилось терпеть. Красные звездочки топориками проносились под веками. Степа жмурился от боли и шаркал вперед. В сортире уже пахло. В крохотном рукомойничке билась о края мутная, с серой бахромой, вода. Воронка унитаза облепилась желто-коричневыми остатками использованной, худо смытой бумаги. Уцелевшие салфетки торчали из прорези над туалетным бюро, как куриные перья. Степа отлил, сполз по стене и заплакал. Было жалко себя. И стыдно за себя, и обидно за себя, неловкого и уже начавшего стареть, и такого одинокого и взрослого. Плакал недолго, повсхлипывал чутка и затих. Стараясь не смотреть на себя, утер слезы ладонями и вернулся на свое место, таким же манером вбившись в переднее кресло, чтобы, не дай бог, не потревожить храпящего соседа. Сел и зажмурился.

Когда открыл глаза – самолет стоял на посадочной полосе, а мимо деловито суетились пассажиры, стремясь как можно скорее сбежать и так же деловито двинуть дальше по земле. Степа глянул на штаны – ширинка подсохла, и пятно уже не марало и не настораживало глаз. Фиксируя взгляд на бесполезно висящем ремне, он грузно встал и вышел из самолета. Трап обледенел. Крепко зажимая перила отекшими фалангами, Степа резво и весело поскакал вниз по ступеням. На заботливый окрик стюардессы: «Мужчина, осторожнее! Скользко!», не оборачиваясь, громко возразил: «Да я вас умоляю!!» – и нырнул в припаркованный рядом с трапом «Мерседес». Через два часа, одетый во все черное, Степа вышел на сцену и в ответ на яростный приветственный фанатский ор прилепился губами к микрофону и закричал: «Ну что, братва, ты готова?!!»

Они жили в старом сибирском городе. Испытывали друг друга и ревновали. Втаптывали перед друзьями и возносили, оставшись одни. Нежно обнимались и прилюдно дрались. Он бил ее наотмашь, ничуть не принимая во внимание, что она женщина, притом любимая. Казалось, этот факт его как-то особенно подстегивал.

Она щипала его, кусала в шею, плечи, визжала. Происходило это во всех домах, куда их приглашали. Дома закрывались, бывшие знакомые пару дней не здоровались, потом все восстанавливалось и все начиналось снова.

Как-то раз они пришли ко мне. Было холодно. Мы посмотрели очередную отмороженную такешикитанскую бойню и захотели суши. Влад вызвался сходить. Мы с Викой остались одни, открыли бутылку вина, и я спросила:

– А тебе больно, когда он тебя бьет?

– Больно. Но я почему-то прощаю. – Вика глотнула из трофейного бокала и улыбнулась. – Терпкое какое вино, хорошее.

– А почему тогда терпишь?

Вика посмотрела на меня с иронией и, как мне показалось, укоризной:

– Думаешь, скажу, что люблю? Не-а. Я не знаю, люблю его или нет. Терплю, и все.

Мы замолчали. Развивать тему не представлялось возможным. Я вышла из кухни, вернулась с лэптопом и поставила Нору Джонс. Стало, как бывает зимой, уютно с хрестоматийным камином, носками и желтым абажуром.

В дверь позвонили.

– Владик вернулся! – вскинулась Вика. – Я открою!!

Радостная, она умчалась к входной двери, а я осталась хмелеть с Норой. Мне было тепло и покойно, и абсолютно не волновали мои неудачные вопросы. Пластинка была отменной. Я будто плавала в ней, наслаждаясь и смакуя каждую ноту. Внезапно песню заглушил оглушительный стук чего-то тяжелого, рухнувшего на пол. Стуку саккомпанировал Викин визг и крик Влада:

– Ну что, доигралась, тварь?

Я выскочила в коридор и онемела, увидев следующее. На полу лежал Влад, а на его груди – железная штанга вешалки. Но это не все! Сверху штанги, будто пытаясь отжаться, лежала Вика и что есть силы давила на Владикову грудь.

– Соня, помогай! – крикнула Вика.

– Ты что, ненормальная! – закричала я. – Отпусти его немедленно!!

– Ага, сейчас, – продолжала давить Вика. Влад хрипел. Я кинулась к ней и стала тащить ее за ворот голубой шелковой кофточки. Было сложно. Едва мне удавалось отрывать Вику от вешалки, она тотчас кидалась к ней снова. Это продолжалось бесконечность. Внезапно Вика разжала кулаки и села на пол.

Влад не шевелился. Нора шаманила в кухне. Вика, закрыв глаза, привалилась к стене. Я подползла к Владу и затормошила его. Он открыл глаза. «Живой?» – спросил он сам себя. И сам себе ответил: – Живой.

Я попыталась улыбнуться:

– Ну вы даете, ребята… Что случилось-то?

Оба молчали.

– Эй, что случилось, спрашиваю? – повторила я.

Реакции не последовало.

– Ну вас! Идиоты.

Я ушла в кухню, закрыла за собой дверь, налила полстакана вина и залпом выпила.

Описывать настроение нет смысла. Отрубило самурайским мечом.

Минуты через две меня стало отпускать и нервно трясти. В своей жизни я дралась один раз – во дворе. Отстаивала девичью честь. Результатом было порванное бирюзовое платье, клочья бантов и обслюнявленные моими укусами плечи Ромки Перевозчикова. Драка, впрочем, спровоцировала нашу первую романтическую встречу и поцелуй в пустой бочке из-под кваса.

Больше я не дралась и, более того, драк не наблюдала.

Неприятный такой осадок, и руки дрожат.

Нора продолжала мяукать, обойные рыбки в мониторе плыли себе и плыли, и я стала понемногу приходить в себя.

Новый удар тяжелого предмета о стену и звон стекла выбил стакан у меня из рук. Я рванула в злосчастный коридор и увидела Влада с куском разбитого зеркала в руке. Он яростно и как-то сладострастно отпиливал прядь Викиной челки. Вика извивалась, визжала и царапалась. Во всей одежде, шапо и обуви поблескивали осколки подаренного одним дружественным клубом зеркала.

– Да что же это такое??? – завопила я.

Меж тем челка была отпилена, и довольный Влад отшвырнул Вику в угол.

Мне захотелось плакать.

– Слушайте, – сказала я дрожащим голосом. – Вы имейте совесть, пожалуйста.

– Извини, – хрипло бросил Влад и шагнул к Вике. Она зажмурилась. Удара не последовало. Влад стоял над ней, раскачивался и, похоже, думал, что делать.

– Дура! – прошипел он, влепил ей звонкую оплеуху и, рванув входную дверь, вывалился в подъезд.

– Не уходи, Владииик!!!!!!!!! – заорала Вика.

У меня было четкое ощущение, что я в космосе. Плыву себе в невесомости, наблюдая отрешенно за тем, что внизу и вокруг моего плавного непостижимого вселенной существа.

– Сонь, извини, пожалуйста, – пробормотала Вика. – Извини, а! Мы все починим! Сейчас только я догоню его! – Она так же резво, как и Влад, рванула ручку и исчезла за дверью.

Я осталась стоять в помещении, которое еще пятнадцать минут назад называлось моей прихожей. Она была полностью уничтожена. Живописность картины довершал отпечаток Викиной кровавой пятерни на желтой побелке. Признаться, я еще не успела подумать, что собираюсь предпринять, как вдруг входная дверь распахнулась.

– Сонь, у меня телефон где-то вывалился.

Вика бросилась на пол, шаря руками.

– А, вот, нашла. Извини, Сонь! – крикнула она уже из подъезда.

И тут к двери бросилась я:

– Эй, слышишь, Вика, так что случилось-то???

– Да, ерунда! Владик имбирь забыл заказать! Там суши, кстати, в прихожке! Ешь! Очень вкусные!!

Сема в воскресенье сделал следующее.

Когда спал – захотел в цирк.

Проснулся в бодуне и, спасаясь, выпил пойло, составленное из алкозельцера (хуйня, никогда не помогающая, рекламщики – гниды помойные), трухлявого апельсина, меда и пакета дерматинового чая. Надел линялые трусняки наизнанку.

Два часа трепался по городской телефонной сети с другом. Тема – где бы пожрать?

– Хочу крыши. А ты?

– Хочу воду.

– Куда?

– «Скай бар»?

– Нахуя? Попса.

– А куда?

– «Москва».

– «Москва»? А че это?

– Попса тоже, но обзор ниче.

– А где?

– Набережная Петроградки.

– Кто повезет?

– Метро?

– Не-ее…

– Ладно, давай к черногорцам.

– Опять устриц жрать?

– Нахуй устриц.

– Так куда?..

И так до потери пульса.

В итоге встретились на Черныше и съели шаверму. Было вкусно.

Далее Сема гулял. Через силу и терзаясь ленью. В 18.00 зашел в «Буквоед» и купил Сомерсета Моэма.

В 18.10 пролистал. Понял – купил зря.

В 18.13 одолжил фиолетовую прозрачную зажигалку девушке в линялом плаще с немытыми глазами.

В 18.45 сидел на парапете публичной библиотеки и листал журнал «Time Out» на предмет куда бы пойти. Увидел цирк. Представление звалось «Лесорубы из Аляски». Впервые за день УСТРЕМИЛСЯ. Зря – представление было в пять. Сема пришел в восемь. Пошел в Дом кино. Та же барышня в линялом плаще с немытыми. Лучше б не улыбалась. Улыбка из сквота окончательно доконала. Зажигу, морщась от отвращения, пришлось выкинуть.

Зашел в «Япошу». Ушел – суши оккупировали итальянские спортсмены. Свернул за угол в «Маму Рому». С порога увидел спортивные сумки, спросил:

– А что, ждать тоже долго?

Официантка, будто ждала, стремительно ответила:

– Долго!

Сема понял: и тут «Боско ди Чильеджи» с олимпийскими чебурашками на груди. Без мазы. Ушел. далее в «Корова-баре» прочел статью о Соловьеве, купил пачку сигарет в комплекте с новой зажигалкой, съел креветку, выпил вина.

Поехал к другу, позырил себя юного на фотах, потискал собаку, уехал.

В 1.30 сел в паровоз, нахамил проводнице, хотел переодеть трусняки с изнанки. Передумал.

Вставил кулак в подушку, лег, позырил мертвую черную плазму, вбитую в стенку СВ, уснул.

Я вот не пойму: какого хуя надо жаться над отпущенным сроком здесь, на земле, и пытаться давить из жизни сок, когда она этого, хоть ты конем ебись, в такие вот воскресенья не хочет? Вот нахуя все это было делать???

Вот зачем, скажите мне, пожалуйста, надо было делать все это, если хотелось одного: свалить из этого долбаного самого любимого города в мире уже окончательно навсегда или выкинуть билет в урну на Невском и забыть, где живут вокзалы?

До Семиной свадьбы оставалось двадцать три дня. До смерти Семы оставалось тридцать.

Наступила эра печатного слова и время весны. И мне хотелось писать или просто выводить буквы на листе бумаги…

В то время люди, которых я знал и которые знали меня, потеряли свои имена и стали называться просто людьми. Меня это вполне удовлетворяло – я вконец истрепался ими, а их такое обращение ничуть не оскорбляло, им было все равно.

Я рано ложился спать в ту пору. Чуть только сумерки сгущались синевой над крышей моего дома, я выключал свет и, впустив синеву в свои четыре стены, аккуратно ложился на тахту и закрывал глаза. Я любил и умел мечтать.

В ту пору я был уверен, что зима скоро закончится, что наступающая весна принесет только спокойствие моей истрепанной душе, что все возможные отношения с людьми, исчерпаны. Впрочем, что толку себя обманывать? Весь мир, и город, и время года, и лица – все собралось в одном человеке. Он держал ключ от всех замков. А я любил его. В конце зимы нам уже действительно НЕЧЕГО было сделать друг для друга. Мы осознавали, что нашими словами, и только ими, дело не сдвинется с мертвой точки, а действий не могло быть. Их вообще не существовало. Я спасался от тоски, наводимой этими словами, только тем, что выписывал на бумаге абзацы наших разговоров, переведенных в повествование из диалогов, что в известной степени обесцвечивало их, успокаивая меня и делая едва понятным для постороннего.

Потом, в апреле, я бросил писать и просто ложился спать. Пытаясь тем самым спастись от воспоминаний и страхов предстоящей ночи.

Я звал его.

– А, вон и новенький чешет, – сказал Павлик и сплюнул.

Мы лежали на песке: Павлик, Фима, Олег и я.

В Севастополь прикатило лето. Солнце начинало печь с половины десятого, школа закончилась, и я наконец-то просыпался сам, а не силою пинков и мерзкой, будто потной воды из бабушкиного рта.

Обычно мы собирались на балке, загорали, купались, лениво убивали время. Балка была на окраине города, сразу за кургузыми огородами горожан. Горожане в подавляющем большинстве своем огороды эти ненавидели и забрасывали. Отчего вся местность приобретала вид старого сельского кладбища, где, спохватившись лет через шесть-семь после смерти отца, прикатишь на каком-нибудь раздолбанном «Ниссане» с чахлыми гвоздиками в кульке, вознамерившись отдать сыновний долг, а даже могилки не отыщешь, опоздал – все поросло бурьяном.

Нам это было на руку. К полудню хотелось есть, и мы снаряжали двух гонцов на поиски картошки. Обычно они возвращались с хорошей добычей. Картошка каким-то чудесным образом плевала на нелюбовь граждан и росла сама по себе, наслаждаясь вороньем, гнильем и нашими набегами.

Мы разводили костерок, Павлик доставал чекушку водки «Флотилия» и буханку хлеба. Мы дожидались первых картофелин, разламывали их, я доставал соль, передавал по кругу, и, смачно посолив хлеб и печеные картофельные кожурки, Павлик говорил: «Ну, братва, будем!» После него выпивали все и минут через пять начинали ржать, над всем.

Спроси меня о причине радости – не скажу. Причины скорее всего не было. Это было туповатое хмельное пацанское веселье в разгар долгожданных каникул, которые к тому же были последними в нашей школьной жизни. Над конкретными причинами не задумывался никто из нас. Мы просто лежали на песке, за плечами шумело звериное море, и солнце смотрело на наши чумазые счастливые рожи.

– Что он делает здесь, интересно? – Павлик прищурился и внимательно следил за приближением новенького.

– Погулять вышел, может, – предположил Олег.

– Ладно тебе. Он, кроме хобзы, нигде не бывает. Зубрила.

– Олежка, дай сигу, а. – Павлик закурил. – Паца, а как его зовут, забыл.

– Давид.

– Давид?? – Павлик поперхнулся затяжкой. – Давид?? Это ж какое ладное имечко! Жиденок, что ли?

Новенький поравнялся с нами.

– Давид, здорово, Давид! – закричал Павлик.

– Здравствуйте, ребята.

Новенький был обычный. Черноволосый, немного курчавый, с толстой нижней губой, худой, с длинными фалангами пальцев, которыми он то и дело поправлял очки.

– Гуляешь?

– Да вот, развеяться вышел, – сказал Давид.

– Ну, как тебе наш город? – поинтересовался Павлик. – Что успел увидеть?

– Хороший город. Море…

– Ну, море-то оно и в Африке море. Че видел, спрашиваю?

– Был с мамой в горпарке, по магазинам ходили на проспекте.

– По магазинам ходили, говоришь? С мамой? а че не с папой? – Павлик нахмурил лоб в притворной гримасе любопытства.

Фима гоготнул. И тоже закурил.

– Папа у нас не может. Он дома целыми днями работает.

– Рабо-о-о-тает? – протянул Павлик. – И какую работу работает?

– Он ученый, его в Севастополь перевели из Краснодара.

– Ученый, значит. Ученый – хуй перченый. – Павлик щелкнул пеньком сигареты в костер. – А ты, значит, в горсадике мороженое с мамочкой ешь. Да, Давидик?

– Ну, я пошел, ребята. До свидания. – Новенький, почуяв угрозу, явно жалел, что увидел нас, и спешил уйти.

– Нет. Погоди-ка, – сказал я и вскочил. – А тебя как по отчеству?

– Константинович.

– Давид Константинович! – заорал Павлик и тоже вскочил. – А папу – Константин Моисеевич?

Фима тоже поднялся. И Олег. Теперь мы стояли стеной напротив новенького.

– Ребят, мне идти надо. Я обещал вернуться через час. У нас обед в два.

Уточнять про обед явно не стоило. Павлика перекосило.

– Обед?? Так мы тебя здесь накормим, не парься! Сильно голодный? – Он резко ударил новенького сзади по коленям и толкнул лицом в песок.

– Фима! Родненький! У нас картошечка осталась?

Фима поковырял палкой в костерке.

– Неа. Только водочки чутка на дне и хлебца.

– Дай-ка мне водки, – сказал Павлик. – Вот и обед подоспел, Давидик. Парни, развернули его ко мне! – скомандовал он.

Мы перевернули новенького и пинком усадили.

Черты его лица как-то затвердели, и сам он скукожился от страха и ожидания.

– Водку будешь? – Павлик сделал глоток и протянул чекушку.

Новенький мотнул было головой, но в тот же момент я метнулся к нему и, вцепившись руками в челюсти, разжал их.

– Будешь, Давидик, будешь, – радостно улыбнулся Павлик и влил остатки в щелку перекошенной кулебяки рта.

Новенький не смог проглотить, и струя водки вылилась на колени Павлику.

– Изви…

– …ни?? – заорал Павлик и волчком закружил на песке. – Извини, говоришь? Да за такое не извиняют, козел, а убивают на месте!!

Мои внутренности зажмурились от предвкушения крови, целого океана крови. Я уже представил себе проломленный затылок, слезы и мольбы новенького. Я даже услышал хруст очков под подошвами ботинок и подумал: «Надо бы обуться, чтобы успеть раздавить первому».

Но внезапно наступила тишина.

– Оставьте его, парни, – спокойно сказал Павлик. – Слышь, Давид, а че тебя так назвали, а?

– В честь дедушки, – выдавил новенький.

– А… – Павлик подполз на коленях близко к новенькому и стал его разглядывать. – А почему так дедушку звали?

– Не знаю.

– Не знаешь, может, что вы жиды, Давидик?

– Мы не жиды.

– А кто вы, Давидик? – Павлик погладил новенького по щеке. Его пальцы, легко и нежно касаясь кожи, спустились вниз к подбородку и вдруг, моментально превратившись в спрута, мертвой хваткой вцепились в горло.

– Не жиды, сука?? Не жиды?? Тогда кто??

Новенький хрипел, пытаясь освободиться. Мы с Олежкой сзади припирали его спину коленями так крепко, чтобы он не мог двигаться.

Павлик резко убрал руку и дал новенькому звонкую затрещину.

– Кто вы, если не жиды?

– Евреи, – прошептал новенький.

– Паца, они не жиды, а евреи, вы слыхали, а? – Объявил Павлик с каким-то странным удовлетворением и закурил.

– Не жиды, а евреи… – повторил он.

Я услышал очередной гогот Фимы, посмотрел на него и внезапно позавидовал. Фима, лениво развалившись у остатков костра, лежал на животе и, будто в кино, подперев голову правой рукой, следил за происходящим.

– Павлик! – крикнул он. – Жиды – это торгаши на рынках, а евреи – такие вот писатели, как его папаша.

– Да ладно, Фима! – повернулся к нему Павлик. – Жиды они все. На рынках хоть стоят не прячутся, в открытую дурят, а его папаша еще похлеще жидяра, сидит, гнида, дома, а ему бабосы приносят. Ученый, блядь.

Мне захотелось вина и искупаться. Павлик молча курил. Солнце пекло. Я начал скучать.

– Слушай, жиденок, – сказал Павлик, – слушай меня внимательно. Мы отпустим тебя сейчас, обещаю.

Новенький поднял голову.

– Но! При одном условии! – Торжествующе продолжил Павлик. – Сперва ты трижды скажешь: «Моя мать – жидовская сучка, а отец – жид-ворюга». Давай. Ну! И идешь обедать.

Фима заржал.

Новенький молчал.

– Ну! Давай! А то я сейчас ждать устану и та-а-акое начнется, жиденок… Такую Гоморру с Содомой в твоей Библии вовек не сыщешь.

Новенький молчал.

– Ну! – Павлик хлопнул его по плечу. – Моя мать – жидовская сучка, а отец – жид-ворюга. Давай. Давай. Не тяни.

– Я купаться хочу, – сказал я.

– Вон, парни купаться хотят. Все тебя ждут, Давидик. Давай.

Я стоял и думал, смог бы я предать своих родителей. Наверное, нет. Но так легко говорить, стоя по другую сторону баррикад. А в подобные истории я никогда не влипал. Национальный вопрос у нас в семье был решен просто и навсегда. Отец, коренной севастопольский моряк, уже списанный на берег, гордился намешанными в нем кровями и в семейные торжества, когда мать отлучалась в кухню, подвыпивший и пунцовый, намекал мне на существование братьев и сестер других оттенков кожи на далеких континентах. Я представлял свою сестру-мулатку и начинал расспрашивать отца, где она и сколько ей лет, но тут возвращалась мать, и отец, мгновенно замолчав, запивал свои откровения водкой. К евреям в доме относились так же, как, скажем, к хохлам, или венграм, или монголам, или французам. Когда заговаривали о них, отец только усмехался, говоря: «Умные, черти! До чего умные!»

– Слушай, жиденок, не тяни, правда. Хуже будет.

– И купаться охота, – сказал я и толкнул его коленом в спину.

Фима поднялся, подошел к нам:

– Парни, как хотите, я уже спекся. Сейчас окунусь и быстро обратно. Он все равно будет сидеть здесь три часа.

– Постой, Фима, – резанул по нему Павлик. – Сейчас скажет, и вместе пойдем.

– Бля… ну жду-жду! – сморщился Фима. – Устроили тут… кино и немцы.

– Что? – поднял к нему голову Павлик. – Не понял, что?

– Да жду я, жду. Жарко просто.

– Короче, жидяра, говори. Я считаю до трех. раз… – Павлик склонился над пепельным новеньким. – Раз…

– Моя мать – жидовская сучка, отец – жид-ворюга, – сказал Давид.

– Сказал! – выдохнул Олег.

– Еще два раза, тварь, – сказал я.

– Моя мать – жидовская сучка, отец – жид-ворюга, – повторил Давид.

– Все. Вали отсюда, – сказал Павлик.

– А третий раз? Для меня? – завопил Фима.

– Вали отсюда, – повторил Павлик. – Свободен.

Новенький подобрал очки, надел их, поднялся и пошел прочь. Я стал стягивать шорты, готовясь рвануть в спасительную воду.

– Постой, – сказал Павлик и шагнул ко мне. на солнце блеснула сталь «Вальтера».

Павлик вложил пистолет в мою податливую горячую ладонь.

– Стреляй. Давай! Пока не ушел далеко.

Пацаны остолбенело молчали.

– Стреляй. Че, не понял? Быстро! Быстро! Быстро! – заорал Павлик.

Я поднял руку и прицелился. Было нестерпимо жарко. Я очень люблю входить в воду стремительно, лучше всего с какого-нибудь высоченного пирса, чтобы тело, вспоров поверхность соленой морской влаги, испытало мгновенный бешеный восторг. Мама говорит, что я, когда выныриваю, всегда улыбаюсь. Я ей верю. Только когда успевает появиться улыбка, не понимаю. Под водой же улыбаться невозможно!

– Стреляй, – повторил Павлик.

Я совместил мушку с черной курчавой головой новенького и выстрелил. И еще, и еще раз.

Так хотелось купаться, что даже рука не дрожала.

Сначала мешали детские голоса в соседском бассейне, потом порезанный палец, а до этого пару дней сровнял с землей джетлаг. И вообще, я же не писатель никакой, я же никакой не писатель. И так быстро уходит лето, и не хочется боли и напрягаться, к тому же я уже не смогу ей помочь. Я уже никогда не смогу ей помочь, и никто не сможет.

Но красный бутон рододендрона на асфальтовой дорожке пасмурным утром, а до этого пятилетний мальчик-альбинос в джиме детского кэмпа – все это знаки знаки знаки, кусающие мою душу и льющие раскаленный кофе в жерло моей совести.

И наступил день. И он сегодня. И сегодня я все-таки все расскажу.

Для начала нарисуем процесс.

Але-оп! И моя мама бросает моего папу! Миллиарды звезд сходят с ума, и меняется генетический код поколений. Моя судьба – расти с папой в одном доме и ходить с ним за руку в школу и в кино – сметена ураганом. Общение с человеком, давшим мне жизнь, сведено к нулю. Я радуюсь, я ликую, я – первоклашка с новой жизнью впереди! Мне никто не объясняет, что я становлюсь сиротой. Бог занят иным. Ура! Ура! Ура! Вперед! Вперед! Вперед!

Але-оп! И мы начинаем скитаться по чукотским поселкам. Впереди чудеса! Рождается брат! Я лишаюсь девственности как последняя дура, случайно и влюбленная в другого. Постоянно чувствуя себя чужеродно в любой проходящей по моему бедру школе, я – серая, нет – белая, нет – оранжевая ворона. Учитель физкультуры лапает нас, когда мы прыгаем через козла. Мы гневно возмущаемся. Втайне нам это нравится. Впереди чудеса! Ура! Ура! Вперед! Вперед!

Але-оп! На арене появляется музыка. Она входит и, разумеется, в какой-то момент выходит – я начинаю писать песни. Я стесняюсь. Я рожаю песни, прячась за шкафом. Я лежу на полу, а гитара лежит на моих ребрах. Тела нет. Я вешу 43 кг, и, кроме моего оголтелого пубертатного одиночества, у меня нет ничего. Ничего. Даже любви нет, и за спиной аборт. Мама не знает до сих пор. Про это молчим, ребята.

Але-оп! Я вожу брата в детский сад. Утренний штурм автобуса на остановке «Мясокомбинат – Хлебозавод». Как-то раз, атакуя автобус, я произношу громко слово «маневр», и вдруг меня начинают уважать те, кто пихал секунду назад, – чудеса русского менталитета. Нас пропускают в заиндевевшее нутро автобуса. Морозом стынут глазные яблочки, становятся светло-зеленого цвета. Мы ползем по трассе. Я прижимаю к себе Антошу за воротник крытика (чукотско-советский национальный наряд), и около нас в автобусе неожиданно умирает дяденька. Нас высаживают. Мы долго идем пешком, но мне уже не холодно, а Антон все рассказывает и рассказывает один и тот же анекдот про Чебурашку. И мы в ту пору близки, как никогда больше не будем – пятилетний мальчик и семнадцатилетняя девочка. Неформальное ура, господа.

Але-оп! Я курю траву и перестаю учиться. Меня сбивает машина. Я влюбляюсь в маминого коллегу. Он женат. Я пишу песню «Рубеж». Я уверена, он знает, почему я уезжаю и бросаю университет. Почему я краснею и не могу есть, когда мы с ним в одной редакции, – он тоже знает. Про то, что я начинаю падать в обмороки, и родители ведут меня проверять голову после лобового столкновения со скорой, и там ничего, кроме вмятины, не находят, – он тоже знает. Он знает также, что я самая преданная ему девушка на Земле. Я могу любые трюки ради него. И вверх, и вниз. И все без лонжи, и все под куполом цирка. Он тоже знает. Ура! Но беда в том, что на самом деле он ни черта не знает и ни о чем вообще не догадывается. Он гладит меня по голове – ура, ура, ура – и у меня становятся горячими трусики. И вполне естественно, что я падаю в обмороки, и зачем он так близко наклоняется ко мне – я не хочу, хочу, не хочу, хочу, не хочу, хочу, я ревную, и он идет домой к жене. Меня спасает Питер.

Космос… Звезда, задыхающаяся в невероятности своего существования. Когито эрго сум в шнурках Гагарина на красной дорожке космодрома. Крутизна ракеты Пелевина в песочнице детского сада. Мальчик, кем ты хочешь быть? Космонавтом. Каждый второй ответ. Лица героев Советского Союза в мундирах, отливающих оловом, профили, анфасы, улыбки, недосягаемая Терешкова, музей Циолковского в Калуге, гений Сергей Павлович Королев, Байконур, степи, подъем в четыре утра, тренинг вестибулярного, еда в тюбиках, и они парят, парят, парят там в своих капсулах, а вся страна в трениках и засаленных майках-алкоголичках не дышит в коммунальных кухнях у черно-белых телевизоров, и водка стынет у дяди Фимы. Вот это тайны! Вот это бездны, не так ли?

А вот уже не так ли. Уже никто не задирает макушку вверх и через менструально-пубертатное отчаянье Гай Германики не шепчет – хочу быть космонавтом. Даже если шепчет, то максимум тихо, чтоб, не дай бог, Петя из 7Б не словил. Словит – ржака до погребальной и даже после. Нет, и нет, и нет!

Я хочу быть продюсером. Я толком не знаю, что он должен делать. Однозначно, он толстый и важный, и денег дофига, и телки, и дорогая тачка с музлом, и он живет по ночам. Когда быдло засыпает в своих беспонтовых сотах, он выруливает на охоту и гончит бесшумно по беспробочной Москве. Ну чем не ракета, блин, и чем не космонавт!

Я хочу быть дизайнером. Папа, купи мне пару дешевых тетенек-закройщиц, пару манекенов, чтобы я нацепила на них свои уродские платья и штаны, назвала это словом «коллекция», и еще, папочка-лапочка, купи мне билет в первый класс самолета Москва – Париж – Нью-Йорк – Лондон – Москва, чтобы, вернувшись из столиц моды, я натрещала надутым товаркам, как меня там приняли и однозначно полюбили. Плевать, что я гоню, никто ж не проверит!

Я хочу быть журналистом. Мать его, я правда писать толком не умею, но елки-палки, слово «папарацци» такое клевое, модное и вкусное. Какая хрен разница, сколько там «ц», «п», «р». И точно никакая хрен не разница, что это вообще-то фамилия от Феллини, а не нарицательное. Я об этом, конечно же, не знаю. Точнее, как сейчас говорят, когда садятся в лужу, – «я не в курсе». Нам – журналистам из Нахабино и Бирюлево – это не важно! Нам важно преданно смотреть в глаза Роме Емельянову, держа бокал пино в правой и сдержанно улыбаясь, тьфу, черт побери, «чувственным ртом», чтобы потом выдыхать в сотовый: «Машк, а он ничееее, жаль мы с тобой тема, Машк».

Так вот, чтоб вы все знали. Я не хочу быть поэтом. Все поэты – ботаны. Еще чего! Я дурак, что ли, книжки читать, еще придумайте, чтоб я зашел в «Дом Книги» и ее – такую тяжелую – купил!

Я не хочу быть ветеринаром. Ну блин, это ваще позор, деревня Крюково, станция Петушки. Коровы, овцы и облепленные навозом кирзачи. Фуууу! Еще чего! Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит, я вас умоляю, не смешите.

Я не хочу играть русский рок. Фу, старье! Я буду играть модную музычку, и желательно, чтоб хватало одного пальца правой руки, а больше не надо, и так закинувшись, можно по три часа долбать три ноты, охренев от успеха в кафе 34 05, или 54 08, или 44 76, один фиг, какая разница, все равно загнется через сезон.

Инженером я быть не хочу, разумеется, тоже. Привет, Эльдар Рязанов! Романтика чертежных бюро и служебных романов за плечами вместе с этими же плечами в румынских стенобитных коричневых габардиновых пиджаках. Привет, Эльдар Рязанов, и пока! Учиться кротом, а после получать два рубля. Еще чего!

Я не могу написать о музыке. Для этого надо умереть. У меня пока не получается. Более того, в это утро – когда такое яркое и беспощадное ноябрьское солнце – сложно поверить, что когда-нибудь будешь лежать в земле, а над тобой будут ходить сапоги и разговоры. Это не для нас вовсе, нестарых, разноцветных и бодрых. И тем не менее неоспоримо.

Однако в «клуб 27» я, безусловно, давным-давно опоздала, а иных клубов в рок-н-ролле не заведено: либо в гости к Amy, либо преть в канале «Ностальжи», причмокивая, смакуя свою молодецкую молодость, счастливую голытьбу, трудности ранних лет, первую гитару, запои. «Знаете, а мы бухали ого-го! Здоровые такие были кабаны», – щебечет буги-вуги-ветеран, и волоски пушатся в контровом. И студия умиляется, и пьет, разумеется, чай, разумеется, «липтон», разумеется, из желтых, покрытых изнутри ржавчиной чашек. Увольте.

Я не могу написать о музыке, потому что это то же самое, что расписывать вкус своей крови или пить свое грудное молоко. Как-то противоестественно, вам не кажется? Раскатать себя на молекулы означает решиться на аутодафе. Да если бы огонь, а в нашем случае это аутодафе – в чернилах. Какой смысл? Какая цель? Кому-то понравиться? Что-то самой себе объяснить? Откровенность? Шелуха слов, не более. Песни объяснять – пустое. Даже тексты в книжках выглядят дико и несуразно, ибо смысл-то между строк. В этот момент я улыбнулась и чему-то обрадовалась.

Я не могу написать о музыке, потому что это означает полную капитуляцию. Читай: импотенцию. Тот, кто музыку пишет – о музыке не говорит. И vice versa: кто мастак потрещать о музыке, как правило, ничего стоящего не создает. Dura lex sed lex, пардон.

Поэтому давайте сбросим меня со счетов на сей раз. Я, правда, написала бы. Но, увы, в 1993 году случился Питер, в котором родилась группа «Ночные Снайперы» и стала делом моей жизни и моей судьбой. В 1993 году я забила на университет, а после не стала офисным клерком, журналистом, сапожником, пекарем, и учительница русского для иностранцев погибла во мне, молниеносно сгорев мамиными надеждами, как чучело масленицы накануне Пасхи. Двадцать лет я долбаю свои концерты и делаю это настолько остервенело и упоительно, что очень часто сама себе задаю вопрос: моя музыка – это капкан, петля или дорога в небо? Вот об этом бы я написала, но, к сожалению для вас и к счастью для меня, ответ пока не найден. И найден будет только тогда, как моя музыка закончится. Тогда и поговорим.

Брат пришел и говорит: когда херня с монтажом заебывает, иду на спорт.

Я, отечески-приветливо относящаяся к братовому сленгу, матюгам и современной косноязычности, вдруг взорвалась. Какого черта, парень! Одно дело – случайно оставшись у рублевской овцеобразной фемины, в уже постгероическое утро услышать, как она тычется в презерватив айфона: «ляля, ты идешь на спорт? Я заеду за тобой, давай, куколка, давай! После зала пошопимся, дося!». Другое – услышать то же «иду на спорт» от пацана, который нас всех иметь хотел с нашей угрюмой антидетской страной и ее реалиями. Нет, я все могу понять, в том числе адское словосочетание «праздник спорта» из уст помилованного Михаила Ходорковского в адрес Олимпиады, черт с ним. Но мне никогда не будет понятно «иду на спорт». Вот «Иду на грозу» Даниила Гранина я понимаю. А спортом ЗАНИМАТЬСЯ надо, а не идти на него. Не так ли?

Потерпи, дружок, – именно в заблуждениях о подъеме стопы вьют гнезда кроссовки адидас. И мы о спорте. Я не забыла, не думай.

Брат пришел и говорит: Олимпиада – это никак. Я тормознула, а потом говорю: это значит что? Что тебе стыдно за показуху? Он говорит – мне не стыдно и не позорно. Мне ни-как. Это все просто смешно, и муть, и не стоит того, чтобы я оторвался от своих синтюков. Вчера вон к нам мой дружбан Шевелев пришел – мы такое изображаем с ним, сестра! Такое музло варим! Космос, блин. Ну чем не «праздник спорта» в лофте на Красной Пресне? А я вообще-то хотела спросить: а ты в Сочи не едешь болеть за наших? Начала с общего вопроса про Олимпиаду. Хорошо, что сразу не спросила. До сих пор ходила бы красная, как бурак.

Здравствуйте.

Я не имею права к Вам обращаться, и мое придушенное приветствие уже за гранью приличий.

Здравствуйте.

Я не буду просить прощения, в конце концов, я ничего такого не сделала. Просто все, что происходит сейчас – еще одна моя капитуляция перед Вами и изумленное возмущение тех, кто знает нас, но ни о чем не догадывается. Для тех, кто знает, что мы дружны, и полагает, что мы всего лишь дружны. И Вы знаете, что я пишу о Вас, но смолчите. Я уверена, что после этого чудовищно-откровенного письма Вы не выдадите меня.

Тарковский. Блокбастеры. Все до единого. И все взахлеб. И каждый выворачивает сердце наизнанку и сносит сознание в детство, когда папа молод и не выпускает из рук фотокамеру, а мама пленяет всех и каждого загадкой, которая с ней повсюду.

СТО ЛЕТ, нет, лет пятнадцать уже не встречала людей, чтобы были крепки, как скалы. Повсюду либо борзые двойные стандарты, либо жалобное нытье в оправдание своей гнуси. А окончательно добил меня вот какой момент. Решила я прыгнуть в телевизор и вписаться в музыкальную программу «Артист». Заманил прямой эфир. Беспрецедентное, согласитесь, и крайне редкое явление для нашей многоуважаемой громадной страны. И тут вот канал «Россия» таки взял и решился вещать по-настоящему прогрессивно. Плюс заманила идея: человек поет перед громадной стеной, а зритель в это самое время голосует. Если испытуемый набирает безусловное количество голосов, стена величиной с дом поднимается, и наш герой попадает в народные объятья. Отлично, думаю. Не избито. Подставы быть не может. Наконец-то телек предложил мне хороший эфир, а то сплошь караоке, прыжки с вышки и вбивание в буквальном смысле в чужую шкуру. Обрадовалась я и пошла сидеть в жюри. Компания подобралась зашибенная – бесподобные Евгений Маргулис и Николай Фоменко плюс молодая певица Юля Савичева. Сели мы и стали смотреть и слушать кастинг. Люди приходили, надо признать, разные. Уровень мастерства то убивал, то радовал. Четыре дня сидели мы и наблюдали истеричек, бардов, голосистых пустышек, рэперов-сосунков, законсервированных в ретро стариков с молодыми лицами, пары, дуэты, хоры, тетю, которая заговаривала перед нами пчел, парня из Самары, который, не имея слуха, то выл Scorpions, то срывался в Преснякова, девушку в кокошнике, девушку в венке, девушку в шляпке, девушку в брекетах, девушку с пером, юношу с укулеле, девушку, которая все никак не могла собраться и спеть и неожиданно для всех и, мне кажется, в первую очередь для себя, сообщила, что у нее вот прямо сейчас происходит МЕНСТРУАЦИЯ (Фоменко выкинуло из кресла, на котором он корчился, и воображаете, каким шуткам был дан зеленый свет). Одним словом, богата земля русская, ой, не так – государство российское – талантами. Было, кстати, очень много действительно интересных ребят. Их мы с вами будем наблюдать с 5 сентября. И я вообще-то не об этом. Считайте это краткой справкой. Вынесло меня, когда в студию зашел священник русской православной церкви. В рясе, в очочках, задрипанный, с сосулями жиденьких волос по плечам. Зашел с гитарой наперевес, раскладным туристическим брезентовым стульчиком (такие в большом количестве можно найти на склонах Грушинского фестиваля) и деревянной замусоленной коробочкой для милостыни! И все это всерьез. По правде то есть. Теперь репертуар. Молитвы? Псалмы? Бог с вами! Нет! Поднявшись на сцену, он первым делом пробубнил, что две его песни «поет Илюха Черт». Мы несколько замялись, не решаясь поверить, что он имеет в виду солиста питерской группы «Пилот» Илью Черта. Оказалось – да. На фига он нам это сообщил, не знаю. Для солидола, вероятно. Но не важно. А дальше он сел на брезентовый трон, затренькал на нестроящей гитаре и стал нести ахинею про царя, которого мы не можем отыскать, про мирские утехи, упоминал отца нашего, евреев и все-все-все, что еще может жить отнюдь не в просветленном церковью и верой сознании, а в воспаленном убогом мозгу человека, полагающего себя священником. И все это в рясе и с крестом на груди. Если вас не коробит и вы считаете, что подобная выходка со стороны православного священнослужителя вполне себе уместна и не позорит сан, дальше читать не стоит. Если вы считаете, что подобный недостаток самоконтроля со стороны служителей Бога уместен, дальше не читайте. Евангелие светским быть ну никак не может. Я ушла из студии. Зачем себя травить? А Коля с мертвым лицом подошел к «батюшке» и попытался объяснить ему, что то, что сейчас мы наблюдаем – беспредел, существующий в современной православной церкви, и следствие этих самых двойных стандартов, провоцирующих священнослужителей пускаться во все тяжкие мирские, светские развлечения, начиная от программы «Артист», заканчивая золотыми «ролексами» от прихожан. Вот такое время. И такая вера. Салман Рушди сказал по этому поводу просто: «Когда заканчивается вера в веру, общество идет ко дну». Справедливое замечание, ребята, не так ли? Я не хочу ко дну. И не хочу, чтобы наше общество всосало болото неверия и вранья. Я хочу, чтобы нам по-прежнему могло быть стыдно. Стыд – катализатор совести человека, только он нас отличает от животных. И всем нам четверым – и Юле, и Евгению, и Фоме – было стыдно за человека, который с коробкой для милостыни блеял под софитами и камерами, нашпигованными в стены студии. Но мы его отпустили на свободу. Мы оказались более милосердны, чем его коллеги, отправившие девчонок из Pussy Riot в тюрьму. И не из телевизионной мекки, а из стен суть милосердной обители – церкви.

Oh when the saints go marching in… (далее по тексту, друзья).

У меня есть мечта. Я хочу, чтобы вернулась бабушка. Ей уже девяносто четыре года. Мне много есть рассказать ей, хотя она, безусловно, в курсе. ТАМ висит огромный телевизор и все они наблюдают, что здесь с нами происходит. Наблюдают и охуевают от ужаса. Новости не на заказ. Телек не ангажирован. Трупы честные. Нашим ведущим прогрессивным тележурналистам такая правда-матка не снилась. А бабушке повезло: мертвые уже не имеют нервов и уже умерли от остановки сердца. Второй раз не умрешь. И вот сидит моя бабушка в нашем белорусском садике под яблоней деда. Смотрит на все происходящее со мной и ………… Гордится!! Да, господа, именно гордится! А знаете, чем? Тем, что люди, орущие про патриотизм и не знающие страну, в которой живут, сорвали все мои концерты, а спрашиваешь их, почему – не отвечают. Глаза отводят. И молчат. Сказать-то на самом деле нечего. А знаете, еще чем? Тем, что они в буквальном смысле ходят по квартирам и собирают подписи, чтобы я не вышла на сцену. Я считаю, круто, что песня «Ты дарила мне розы» в обнимку с «31-й весной» внезапно через пятнадцать лет достигли апогея своей популярности и неожиданно для всех стали политически ангажированными. (Оффтоп: мне в связи с этим вот что интересно. Они – эти энтузиасты своей нелегкой урапатриотической деятельности – успевают мыть пол в своих квартирах, забирать из садиков детей, любить друг друга по ночам? Или из-за меня – специально для них поющей на Майдане Незалежности в Киеве по сто раз на дню – им уже как-то не до детей и вообще с любовью в ночи туговато – только, бывало, начал, закачался было, и тут же вспомнил, что не всем впарил свою агитку, и все – упал. Настроение после такого, конечно, дрянь. Но что делать? Либо партия, либо мещанские кружева. Мы, известное дело, выбираем номерные сны Веры Павловны.) Бабушка, а знаешь, чем ты еще можешь гордиться? Тем, что мы – снайперы – не сошли с ума и любим друг друга. А в нашей русской команде два украинца – Андрей Сторчеус и Саша Рощин, чеченка Ася Гайрабекова, татарин Костя Филиппов и Закар Манукян – цавт танэм Армении. И что был концерт в Киеве, на котором я сказала, что против того, чтобы люди убивали друг друга, имея в виду национальность. И не хочу, чтобы люди мочили друг друга по причине принадлежности к земле, где были рождены. И это преступление, называть фашистами людей, страдающих от фашизма в своей стране. Так нельзя. Мы же не зверье. А знаешь, чем еще ты можешь гордиться? Тем, что ночью мои дети, Мартиша, Артамоша, просыпаются и бегут меня целовать. Мы успеваем СТОСКОВАТЬСЯ друг по другу во сне!! И когда у меня болит горло, Артем откуда-то знает об этом и приносит мне люголь. А знаешь, чем еще? Я такая же, какая была, когда приезжала к тебе. Ничего не изменилось. Заразу жлобства не подцепила и не предала своих друзей и товарищей. И волосы, кстати, бабушка ращу, как тебе нравилось. Софья Семеновна, я никогда не обращалась к тебе по имени – бабуля бабушка мама (изо рта моей мамы). Можно, я расскажу – тем, кто решил меня травить и ненавидеть за то, что я в нашем 2014 году хочу мира – про то, как тебя водили на расстрел? Трижды. Умирать не страшно после такого, да? Три раза фашисты ставили к стенке мою бабушку и поднимали на нее и маленькую тетю Зою винтовки. Три раза. Трижды она прижимала к себе мою тетю. И о чем она в тот момент думала, Господи? О чем она молилась? О чем просила? Может, о том, чтобы закончилась война? Чтобы наконец закончилось узаконенное убийство народов и наступило наконец 9 мая 1945 года? И вот сегодня, спустя шестьдесят девять лет, всего шестьдесят девять лет спустя, я говорю: у меня есть мечта. Когда закончится братоубийственная безжалостная гражданская война 2014 года, я куплю четыре билета – куплю целое купе для своей семьи – и поеду в Минск, в гости к папе, потом в Киев гулять по центру Киева, а потом мы съездим в Кривой Рог на родину Сторчеуса, а потом полетим на Гоа, а потом в Ниццу, а после в Сиэттл к Курту, а после заскочим к Рождену Ануси на компот в Одессу, а потом в Вашингтон, а потом в Сорбонну, а после в Ливерпуль (мальчики, всем охота потоптаться на родине битлов), а потом я вернусь в Чили и накормлю всех пряниками, а потом заберу свою подругу Ксению из Риги и мы метнемся во Франкфурт к ее маме и папе, а потом… Будет что-то еще. Обязательно будет. Наш век цифрой 21. Нам нельзя. У меня есть мечта. Я мечтаю о том, что настанет день, когда все люди любой национальности и вероисповедания не помыслят вражды в своей голове. Потому что мы едины. Мы не отличимы друг от друга, потому что мы все как один – человек. Мы не зверье в высоких ботинках и с бритыми черепами. У меня есть мечта. Я мечтаю, чтобы не было хозяев и слуг. Наш век цифрой 21. Нам нельзя. Я верю в правосудие. Я не имею права в него не верить. И я остаюсь в своем доме. Иначе кто сможет быть счастливым на моей родине, если не я? Софья Семеновна, выключайте свой телевизор. У меня все, все хорошо. У меня все, все, все хорошо. I have a dream.

Вчера качу по ленинградке и вижу рекламу: «Деда мороза нет, а скидки есть!»

Ирма и Алексей в декабре сваливают в Нюрнберг. Он завязывает с режиссурой, она – с заказами интерьеров. Денег хватит года на два, если по московским. Лет на пять, если жаться.

Валерка валит в Испанию. Продал квартиру в Большом Афанасьевском. Тачку отдает брату и начинает строительный бизнес в Мадриде. Женька и Анджи эмигрировали в Сиджес. Статья – преследование по сексуальной ориентации. Вместе они чуть больше трех месяцев, но наврали, что живут восемь лет; нафотались в обнимку везде, где только можно, кинули зубные щетки в один стаканчик и договорились, кто какие любит боксеры. Вопрос же про бритье был легкотня – бреем везде, где можно. Прокатило.

Марина купила дом в Черногории, имеет двойное гражданство и не собирается признаваться до последнего. Когда схватят – российское сдаст, хорватское оставит.

А пока так: на день рождения мамы – к маме в Одинцово, на свой день рождения – маму из Одинцова в Будву и обратно в Одинцово. Наташа с Петенькой уже полтора года в Бостоне. Я тоскую по ним. Петенька пошел в американский садик и уже по телефону со мной говорит с акцентом. Может, дурит.

Юлька родила. Отъезд ее семьи в Израиль – дело времени. И вот все они уезжают, а я остаюсь жить в России. И, кроме родителей и двух друзей, у меня здесь никого не осталось.

Конечно, есть музыканты, и еще я общаюсь и начинаю вовсю дружить со своими детьми.

Но часы тикают. Дети растут. Волосы растут. Цены растут. Требования растут. Растут ставки. И потребность любить тоже в лихорадочном росте.

При этом новых знакомств ноль. Новых друзей ноль. Все попытки социализироваться на нуле. Меня тошнит от общества, от фуршетов, от тусни, от открытия пластмассовых кабаков, от бутафории счастья в пластмассовых гигантских универсамах, где можно теперь все, кроме, пожалуй, полетов в космос. Меня тошнит от фотографий светских львиц (рифма очевидна) и светских львов (рифма очевидна также). Архипелаги беспонтовой бессмысленности.

Нет, даже больше – пустыня беспонтового смысла. Нет, даже больше – все пустое. Есть только белый-белый чистый снег зимы, которому на раз стереть все границы, кроме одной – между мной и тем, кого я люблю и кто больше никогда не пройдет со мной по этому белому-белому снегу. И то, что он жив, ничего уже не значит – мы, скорее всего, если и встретимся, то раз пять за всю оставшуюся жизнь. Слишком далеко до Мадрида и уж тем более до Ванкувера. Мне не слабо́ летать каждый день, но фантастика не мой жанр.

И потому все, что происходит с Петенькой и Наташей, Валеркой, Ирмой и Алексеем, Анджи и Женькой – все это ни фига не длительные командировки моих друзей, а самая настоящая, взаправдашняя эмиграция. Я говорю о ней и, как абсолютный неубиваемый максималист, чувствую, что она сродни гибели. Так было со всеми. Цветаева металась из Парижа в Москву, а петля ждала ее в Елабуге. А может, петля начала вить свой узел в Праге? Бродский умер от сердца в Нью-Йорке, а надорвала его ссылка за тунеядство.

Что ждет моих друзей? Что ждет их родителей? Телемост «питерская коммуналка – ресторан “Казачок” на Брайтоне» с песней «Темная ночь»? Петь, давиться слезами и сразу после пить водку с тотчас возникшей тенью Довлатова в смертной своей ностальгии.

Бросать и уезжать навсегда с поджогом мостов – поражение. Потому что земля для русских определяюща. Уровень экзистенциальности русских шкалит, и если бежать, то лет в пять. Чтоб уж наверняка и в обнимку с великолепной амнезией, которая не диагноз, а свойство каждого живущего с малолетства в пределах одного государства.

В остальных случаях требуется содрать с себя старую кожу и нарастить новую. Хотите знать, больно это или нет? Попробуйте расстаться с кожей мизинца.

И притом все не так безнадежно – у многих содрать выходит великолепно, и потому весь земной шар, все его страны и континенты трубят о русских корнях, каплях русской крови, а шпионские двойные «ff» – как перевернутые револьверы владельцев черного рынка сбыта водки, икры и прочих прелестей.

…А я вот хочу шататься с тобой по Альбукерке и есть шопский салат в Хорватии. Я хочу лежать с тобой в Мексике на пляже, и так до утра. Я бы еще раз съела с тобой чилийский пряник в Вальпараисо и поглазела бы на Джаггера на стадионе Массимо. Я бы еще раз переплавилась в Орхус и отстала бы от автобуса в Стокгольме. И надо бы, кстати, вернуться в Патагонию – она случилась урывками.

Но вот что при этом непременно, вот что непременно важно: из всех этих чудесных стран рано или поздно я хочу возвращаться домой. Приземляться в Пулково и, подавая паспорт офицеру, говорить русское «здравствуйте». И чтобы потом через Невский на Петроградку, и по колодцам под свою единственную питерскую крышу. А еще я хочу играть в Сингапуре и чтобы парни из зала кричали: «Передайте привет Шевчуку!»

И отвечать на неизменно стоящий в глазах вопрос «как ТАМ?» – «да по-разному. В целом все нормально».

Сворачиваюсь. Охота пересмотреть «Интердевочку». Очень – знаете ли – трезвит.

ударь меня. я отскочу как мяч.

и за спиной свою ладонь не прячь.

пожаром жгут все линии судьбы.

ударь меня раз целовать забыл.

жестоким будь. наотмашь меж бровей —

прямой удар. и колокол церквей

исполнит туш от первого лица.

и бей и бей и бей до крови без конца.

так бьют детей и преданных собак

не знавших до жестокости и драк.

пинай меня чтоб не смогла дышать.

чтоб не смогла ползти. тем более бежать.

благослови меня на этот адский труд:

терпеть немую боль из твоих нежных рук.

заставь меня оглохнуть до кости

сжимая шелк как автомат в горсти.

и вот когда я наконец умру

когда из глаз моих польется изумруд

мы победим с тобой – и жертва и палач.

ударь меня. я отскочу как мяч.

Коля – музыкант. За спиной четвертной на сцене, точнее, на сценах. У коли 9 гитар, из них 4 акустики, пара гибсонов, эпифон, телекастер 68-го года и забытое по пьяни укулеле гитариста Лаймы Вайкуле, также акустический бас, банджо, россыпи медиаторов и подаренный друзьями тромбон. На концертах 4 фундаментальных соло (женим испуганного Сантану на отравившемся суши Мэтью Беллами), 2 – чисто открывашки и визитка в коде последней песни. На концертах гардероб: джинсы-дудочки черные, джинсы синие с очень натуральными дырами (в Одессе подфартило – был сэйл), кожаные траузерс для корпоративов; рубашка с хитро исполненным люрексом – опять же для корпоративов, рубашка черная, рубашка алая, просто рубашка; футболка с тигром, футболка «водка коннектинг пипл», футболка «Лед Зеппелин», футболка желтая с разводами, нежно обтягивающая холодец Колиного пуза и желе Колиных боков, футболка «братан! 45 по паспорту – 25 по жизни»; кеды черные – две пары, туфли для корпоративов. Все. Перед концертом полтос, после концерта полтос с пельменями и лакирнуть пивком. Последний раз Коля покупал пластинки в 2002 году в Ростове-на-Дону. Прямо с завода обломилось купить пиратки по 20 рублей за диск. Купил «Дип Перп» – два диска, Клэптона, группу «Рондо» и еще что-то, уже забыл что. Последний раз Коля слушал музыку в 2008 году в автобусе на взлетной. Новый клавишник вставил в ухо таблетку наушника: «Слухани, Колян, четкие пацаны». «Карма поли-и-и-и-исс», – тянул какой-то брит. Коля пожал плечами, отдал обратно. Тягомотина какая-то. И забыл. В тачке Коля слушает радио. Какое – не важно. На гитаре Коля играет стабильно – на саунд-чеках. На концертах Коля по-прежнему боится смотреть в зал. На концертах Коля не снимает часы и время от времени украдкой на них смотрит, повернувшись к барабанщику и изображая запил. На концертах Коле смертельно скучно, и оттого он старательно изображает кайф от игры. Враги скалятся и подкалывают: «Колян играет с таким мучительным лицом, будто кончить не может». Коле обидно.

Знаете, почему я пишу колонны в этот журнал? Ну уж не для того, чтобы рекламировать свои концерты или напоминать миру о себе. Мне это, извините, лениво. И более того, всякий раз, когда я сажусь и атакую предложенное Колесниковым энд ко слово, мне на грудь прыгает громадная жаба и квакает: «Арбенина! Колонки – это пустое, милая! Займись нормальной прозой! Тебе же ее хочется, а не этих писулек в милый сердцу, отчасти дерзкий, но все-таки журнал». Жаба парит. Я хватаю жабу за склизкое изумрудное тельце и топлю в кувшине с маслом, первые пару минут слушая, как она его там взбивает. Аминь.

Как-то на рассвете в аэропорту города Красноярска, томясь в ожидании посадки, мама купила мне баночку варенья из кедровых орешков. Махонькую такую, неприметную вовсе, чтоб вместо любимых ртов не сжевали его нормы провоза жидкостей. Нормы не сжевали, лента транспортера оказалась благосклонна, и варенье таки улетело со мной, барахтаясь на дне рюкзака.

Все просто: времени нет и времени бездна. И это ловушка. И каждый из нас в нее влипает, как муха в кисель.

В понедельник, 12 октября, я словила ангину.

Зачем? Ну вообще незачем.

Когда? Остается вопросом.

Пришла к ухо-горло-носу.

Ухо-горло-нос взял мой нос, который едва поместился в его руке, покрутил туда-сюда, а потом вдруг спрашивает:

– Операцию делали? Перегородка чуть искривлена. Но в принципе при этом дышите хорошо.

Я – капсула, мне необходимо сохранять целостность, иначе стенки растворятся в суете, и участь моя – что финал таблетки в прямой кишке. Навылет, блин, в открытый космос.

Поэтому я решила больше не покупать джинсы, носить то несметное одинаковое количество, что когда-то зачем-то купила.

Также я решила вообще не покупать новую одежду.

Много еды мне тоже не надо, все летит в помойное ведро, начиная от каши утром, заканчивая сырами, творожками, рыбами и тушками животных.

Нового дома и квартиры мне тоже не надо.

Не хочу заводить собаку, боюсь, что выть на луну мы будем дуэтом.

Ездить тоже никуда не буду. Если буду, то редко, и не денег жалко, а просто влом. Все влом.

Ходить по Парижу влом, лететь в Аргентину влом, плавать в Карибском влом. Влом все. Включая Стену Плача, к ней прижиматься тоже влом.

Я – капсула, я постоянно чувствую экспансию извне. Мне страшно, что меня порвет внешняя сила, растащит на молекулы тряпок, самолетов, дел, городов, стран, непрочитанных книг, недосмотренных фильмов, чужих языков и странных встреч.

Я как-то перестала понимать, где я, а главное – зачем.

Как та Элли из Изумрудного города, я сижу на полу своего маленького трейлера, обнимаю руками коленки и трясусь от страха, слушая, как трещат его стены под натиском какого-то дебильного незримого урагана.

Меня разрушает все. Включая молекулы воздуха. Я чувствую их ядом в организме.

И каждый вдох провоцирует мощный поток смертельной дозы разрушения.

Фотографии теряю. Намеренно. Чтобы черные дыры прошлого не втянули меня в воронку времени, как воду в ванне. На вопрос «откуда я?» давно ответил мой папа, рассказав о дворянстве и моем родственнике Бонч-Бруевиче. Революция подмяла под себя и нашу семью, но не фатально: состав крови остался прежним, мы ее, подобно чеченским кланам, сословно не разбавили, чужих плавать в ней не пустили, к чему такая избирательность – не знаю, но что-то в этом, несомненно, есть. В природе масса тому доказательств, начиная от поля русских березок, которые хороши идеальностью девственного рисунка своей коры, заканчивая животными, которые совокупляются только со своим видом, барсуку не придет в голову зажечь с кукушкой, к примеру, или с какой-нибудь гремучей змеей.

Происхождение важно знать, просто знать, без орать на всех углах «я потомственный дворянин» или «москвич во втором поколении». Просто знать для прививок и наследственных заболеваний. Тогда и малокровие, от которого умер мой дед, не ударит обухом по голове, если вдруг ему станет угодно навестить и меня.

Ну наконец-то мы дошли до сути.

Ну конечно же, солнце. И конечно же, море, с лазурным цветом которого тебя познакомили, когда тебе было двадцать два года. Сергей был на одинадцать лет старше и на пару жизней опытней. Так что знакомство с лазурью произошло основательное: сверху, стоя, на боку, в сортирах ресторанов, оголтелый второпях минет, и, конечно, он любил подтягивать тебя за бедра и, шлепая по татуированному треугольнику, преображаться в этакого итальянского мастифа. После соития, которое вы вербализовали не иначе как «пойдем приляжем», он, опрокидывая в себя каплю вискаря, шел в душ, а ты оставалась в постели и жеманно поигрывала пальцами там, где Сергей только что был, но так ничего и не оставил: ни спермы, ни оргазма.

Потом вы выходили в вечерний город, и совершался невинный 20–30-тысячный шопинг.

Сергей был щедр и незаметно для себя расточителен.

Крутое было время…

И вот ты идешь по набережной. И волшебная пляжная холщовая сумка. На ней не оставляющий сомнений якорь с не оставляющими сомнений вензелями. Такие же вензеля на твоих эспадрильях и внутреннем воротнике воздушной блузы.

Одно из двух: либо у меня его не было, либо оно до сих пор.

Третьего не дано. Третье автоматом выдает взрослого. И ответственность.

И то, что я должна кайфовать от одного и того же. Но я ни фига не взрослая, ибо слова пуляю на ветер, за поступки не отвечаю и из постоянного – только опасные вещества. Белки, жирки, углеводки, витаминки мой организм воспринимает, как блокадник мясо. Полезное заходит к нам в гости редко, но заходит, слава богу. Так что как минимум раз в месяц мы с моим мозгом решаем-таки соблюсти режим и ударить печенью по спорту в противовес красному израильско-французско-итальянскому пойлу. О, простите меня, виноградники!

Алешка Нырков встретил жену, свою супругу Веру Сельянову, в проруби. Натурально в кипяточном морозе воды вспенился вверх грудью и, раскрыв поцелуйно рот в «О-ох, как черти забрали!», воткнулся глазами в ее серые яблочные зрачки – тоже буквально заиндевевшие от мороза. «А-а-а-а!!» – закричали оба и, смутившись, тотчас расплылись по разные стороны игольчатых краев льда.

Это моя последняя колонна. Я ухожу, пионеры.

Быть снайпером – означает иметь оголенное, пусть нервное сердце.

Триумфатором быть сложно. Проще писать антимузыкальную абракадабру, провоцирующую у слушателей рак ушей, и называть это андерграундом. Проще поливать более успешных коллег, ссылаясь на ограниченность аудитории.

Вечером 21 января у меня подкашивались коленки, когда я выходила на сцену Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Мне было страшно. Никогда не потеющие ладони поражали таким обилием влаги, что приходилось украдкой вытирать их о брюки (платок для меня с девятнадцати лет – роскошь).

Я поднималась по ступенькам и спрашивала себя: «Ну что меня так испугало?»

То, что жюри наградило меня премией «Триумф», лучшей, на мой взгляд, в силу своей действительной независимости? Но такая награда, напротив, окрыляет.

То, что награду вручали мне люди, которых я боготворю и робею подойти и сказать об этом, – Алла Демидова, Зоя Богуславская, Андрей Вознесенский? Нет, и это испугать не может, ибо за свои тридцать лет я научилась боготворить и восхищаться молча. Так же, как не терять самообладания и не отчаиваться, чувствуя, что никто из коллег не воспринимает мои песни и не ходит на мои концерты.

Меня испугал пиетет к слову «награда»? И здесь мимо. Грамоты, медали, награды, статуэтки никогда не тешили мое тщеславие и не уязвляли амбиции. И происходило это оттого, что во всем процессе «пишу-пою-получаю ответную реакцию» более всего будоражит именно первое звено. Я пишу песню, и время перестает существовать и одновременно обнимает жгутом шею и лоб, подталкивая нерасторопную мысль (вот и сейчас пишу это, и уже на взводе, и ручка не поспевает чертить буквы). Иосиф Бродский в нескольких интервью на вопрос, в чем заключается предназначение художника, отвечал: хорошо писать, только и всего. Точнее сформулировать невозможно.

Почему же мне было так восхитительно страшно в тот морозный январский вечер? Ответ пришел очень не скоро и очень внезапно – любовь. Ею был пронизан воздух в зале, где проходила церемония. Любовь исходила от людей, сидевших справа от нас: Инны Чуриковой, Владимира Спивакова, Олега Меньшикова. И эти люди, гордость нашего искусства, наша культурная элита, поверили в то, что я делаю?! Я четко осознала, что меня испугала именно любовь, которую не знала все одинадцать лет, в течение которых пишу. Будто кто-то погладил по голове колючего беспризорника, и последний вдруг неожиданно для самого себя расплакался. Будто кто-то взял меня за руку и прижал ее к своей щеке.

Меня часто спрашивают, что такое снайперская философия. Я неустанно ищу формулировки и отвечаю всегда по-разному, пытаясь дополнить то, что сказала прежде.

Так вот после того триумфального дня, который я запомню на всю жизнь, могу добавить: быть снайпером означает иметь оголенное, пусть нервное сердце, быть восприимчивым к человеческой доброте. А что до любви – не защищаться от нее и ждать, даже если на это понадобится вся жизнь.

Спускаюсь к морю, бухта спит, затянутая льдом.

В Магадане пурга. Я сижу на подоконнике, наблюдаю, как кудрявится снег, и улыбаюсь обрушившейся на меня ностальгии.

Я познакомилась с этим городом одинадцать лет назад. Знакомство произошло поневоле. Поводом послужил институт. Отношения у нас сложились странные. Сродни отношениям игрушечной машинки с дистанционным управлением. Город пытался рулить. Я пыталась доказать ему свою независимость: ломала углы, не вписывалась в повороты, внезапно застывала на перекрестках, изображала разряженную батарейку, была горазда на разного рода па. Противостояние длилось три года. В конце концов мы оба устали, и он простился со мной, благословив на прощание плевком соленого ветра и снисходительной улыбкой: «вернешься».

Но я не вернулась. Приехав в никуда, я заболела состоянием вечного движения вперед. И Магадан автоматически был внесен в список городов, пропехотиненных мною вдоль и поперек. Впрочем, в этом списке он всегда имел место значительное, специально отведенное, куда никакой другой город доступа не имел (ибо существуют «города-туристы» и города, абрис которых можешь нарисовать по памяти досконально, до черточки, обозначив красным крестиком дом, где жила первая любовь, и все подступы к нему, и все кварталы, стекающиеся к искомому, изучены, и досадно, когда вдруг стены перекрашивают в такой же невразумительный цвет, что и был, только на пару недель свежий, хороня под слоем краски привычную наскальную живопись). Магадан подарил мне способность писать песни, заколдовал от болезней и нытья и стал последним северным городом.

В Магадане пурга. Взлетную замело снегом с сопок. Рейс отложен предположительно до завтра, а может, и дольше. Если не улетим, посыплются концерты в следующих по маршруту городах нашего весеннего дальневосточного тура.

Я выпила уже килограмм «пу эра» и рвусь в улицы, которые, к своему изумлению, безумно люблю и по которым затаенно тоскую.

Кладу в «аляску» крохотный фотоаппарат и, чуя себя разведчиком, начинаю подъем в гору. Шнурки явно в ссоре: мирю их каждые двести пятьдесят метров. Фотоаппарат тут же разряжается от мороза. Ветер подталкивает в спину. Балансирую на льду тротуара, держу равновесие и разглядываю все, что вокруг. На территорию взгляда ложатся родные крыши, переулки, кварталы и мгновенно оживают в памяти, и – что странно – ничего не изменилось! Даже цвет фасадов, даже мусорные баки остались на тех же местах, что и были одинадцать (!) лет назад.

Спускаюсь к морю. Бухта спит, наглухо затянута льдом. Как досадно! Море – единственное – мирило меня с городом. Стою, прислонившись к маяку. Подходит типичная северная дворняга, помесь лайки и волка. На абсолютно белой морде черным косметическим карандашом какой-то умелец нарисовал черные ниточки-брови. Получилось смешно. Оттого и собачий взгляд удивленный и глупый. Пес садится поодаль и застывает, глядя на море.

Спускается вечер. Пурга прячет за пазуху ветер и засыпает. Без сомнений, мы завтра улетим.

Я возвращаюсь в отель и начинаю собирать вещи. Внезапно меня охватывает упоительный покой, белое джеклондоновское безмолвие. Несомненно, это моя последняя магаданская ночь, но она лишена печали. Принадлежность этому городу стала настолько очевидна, что отныне любая траектория моих перемещений не более чем перемещение точки в пространстве относительно системы координат. Неважно, когда случится наша следующая встреча. Теперь я знаю, что у каждого, кто считает себя космополитом, есть земля, шагнув на которую начинаешь волноваться до дрожи в коленках. И хочется, как в детстве, лечь на наст и, прижав ладони ко льду, смотреть на сияние, разукрасившее небо в розовые, фиолетовые, багровые, синие цвета. И лежать так бесконечно долго до тех пор, пока не почувствуешь, что душу опять спеленал тугой и нежный кокон силы.

Я сижу на подоконнике и провожаю караваны снежной пыльцы.

Люди в мире делятся на две категории: одни стремятся обрести вечный Новый год для своего тела, дополняя его украшениями разного калибра и значимости.

А другие – аскеты, пытающиеся все с себя снять.

Как однажды абсолютно справедливо заметил герой Виктора Цоя в художественном кино «Игла», «люди в мире делятся на две категории: одни сидят на трубах, а другим нужны деньги». Я вспоминаю эту фразу часто в разных случаях, и резон разделения всегда разный. Сегодня, проснувшись в Ясной Поляне в гостях у Льва Толстого, открыла окно и в стекольном отражении увидела свою шею. У нас очень уважительные отношения. Она терпит мою манеру пения и до сих пор не порвалась. Я ей за это благоволю. Так вот, наблюдая себя в окне, я внезапно подумала: «Люди в мире делятся на две категории: одни стремятся обрести вечный Новый год для своего тела, дополняя его украшениями разного калибра и значимости. А другие – аскеты, пытающиеся все с себя снять». Я отношусь ко вторым. Впрочем, за небольшим исключением. Сейчас расскажу.

История проста и случилась в ломаном переходном возрасте, который навалился на меня лет в одиннадцать и, по-моему, продолжается до сих пор. Мне исполняется пятнадцать лет, и я в первый раз встречаюсь с отцом после почти десятилетней разлуки. Место действия – город Минск. Отец в шоке от меня – угловатой, вспыльчивой, прыщавой, в мохеровом, бирюзовом со стразами, колючем свитере (это в жару-то!) и значком Ленина на груди. Я тоже отвыкла от папы. Общение происходит тернисто, но мы оба заметно друг другу рады. И, как я понимаю сейчас, нужна была последняя песчинка, которая бы разрушила великую китайскую стену между нами. И вот – день моего рождения. Ранним утром я открываю глаза. Перед раскладушкой сидит папа: «Поздравляю тебя, доченька». Протягивает ладонь, а на ней тоненькая серебряная цепочка с морской ракушкой. Я уже тогда была влюблена в море и во все его атрибуты. Пунцовею от удовольствия и тут же прошу папу ее надеть. Выпрыгиваю из постели, лечу к зеркалу и, пожалуй, впервые ощущаю себя не подростком, а молодой и чертовски красивой женщиной. В ту пору я, помнится, не носила даже часов, а тут такая красота! Так я во второй раз полюбила своего отца, а значок с Владимиром Ильичом куда-то делся, ушел сам собой.

Счастье – это когда я слизываю мед с острия ножа, и нож язык не режет. Вместо крови десны обволакивает янтарь.

Счастье – это когда мы встречаемся и пьем вместе бирюзовый чай, пытаясь следовать традициям чайной церемонии, что веселит нас обоих настолько, что я, смеясь, едва не опрокидываю ширму, за которой рокочут голоса чужих.

«Щастье» – невкусное слово. То, что расцветает во мне, пахнет земляникой без примесей щавеля, щей и пунцовых от аллергии щек.

Счастье – это когда ненамоленная церковь спасает девочку, ушедшую в кому после автомобильной катастрофы. «Если ты умрешь…» – шепчу я. (Губы не хотят шевелиться. Я заставляю их.) «Если Настя умрет… – запинаюсь, боюсь, ртуть наполняет веки. – Если Настя умрет… тогда… тогда я вообще ничего не понимаю!» Заскорузлая фраза угловатого, до смерти испуганного подростка. Этот подросток я. Настя дышит. Это счастье.

Счастье – это запах картины «Волна» Густава Курбе в Пушкинском музее, которую я рассматривала на расстоянии трех дюймов, исследуя мазок за мазком бесконечное количество минут, к явному недоумению сонного музейного служителя.

Счастье – это нос моего сенбернара. Огромный, теплый и мокрый, в черных веснушках на розовом подшерстке.

Счастье – это шило в мешке. Я знаю многих полнокровных, что боятся расстегнуть рубаху даже на верхнюю пуговицу. Причины? Отнюдь не мороз. Патологическое стремление укрыться. Но внутреннюю радость чуешь мгновенно. Она пробивает кокон страха, как ледяной торос – борт корабля.

Китайцы научили меня: когда уныние достигает такой меры, что роешь землю висками, прополощи рот ледяной водой – и дурные мысли уйдут.

Я прополоскала ртом Белое море. Мысли обнялись со льдом, и теперь во мне живут северная нежность, северное детство, северное терпение. А стыд устремляется к югу, где желтком теплится солнце.

Мое счастье непрерывно и безраздельно. Осмелюсь произнести – без предела. Не миг. Константа. Капсула жизни. Солнце Мертвых Шмелева. Я не боюсь спугнуть его, признаваясь вслух. Я не боюсь исчерпать его. За тридцать три прожитых года не было ни минуты, когда оно отпускало бы меня. Как бы тяжело ни было…

Сперва он не любил меня. Я не особо переживала, но сердце моторило с перебоями и воленс-ноленс приходила фраза: не любит, а жаль.

Потом все изменилось. Полюбил. Потребовалось семь лет изгнания, бесконечные гостиницы – как дурдомы, мои слезы – как кисель по щекам, мои аварии и полеты в космос «на слабо» (а потом вдруг полетела по-настоящему), перебежки из Москвы и, нескончаемо, обратно – в Петербург… А Петербург – как эмиграция: лето-зима-осень, лето-зима-осень, лето-осень-зима, и, наконец, мы стали вместе. Он поверил – и я имею право писать о нем, а если глубже – я уже имею право признаться ему в любви.

Ночь. Зимний Питер. Начало 90-х. В последней электричке спешу домой к сестре – на праздничный новогодний ужин. За окном – мороз, а на моей голове «из одежды» только наушники плеера – незадолго до этого я подстриглась, как говорится, под ноль, стала абсолютно лысой. В пустом вагоне кроме меня еще какой-то тип – весьма подозрительного вида. Ну, думаю, сейчас что-то будет. Так и случилось. Не успела выйти из вагона, он ко мне: «Гони, парень, плеер!» И даже сквозь одежду я почувствовала холод ножа. Но… Я вдруг так обиделась, что он обозвал меня парнем, что, не думая о последствиях, отрезала: «Я тебе не парень». Грабитель, кажется, ничего не понял, опять свое: «Парень, ты что, не слышал, плеер давай…» Тут уж я совсем возмутилась: «Тебе что, надо доказать, что я не парень?» Тут уж он от удивления обалдел: жертва, вместо того чтобы добровольно все отдать, еще чего-то собирается доказывать. Этим замешательством я и воспользовалась: «Идем, – говорю. – Сам все увидишь». И притащила его домой к сестре. Мы отлично провели время – часа полтора пели и играли на гитаре, грабитель оказался неплохим музыкантом. А меня эта история многому научила. Коммуникабельность не только спасла мне жизнь, но. кто знает, может, уберегла воришку от еще одного неверного поступка?..

(для проекта «Все о моем доме»)

Попытаюсь объяснить. Не было старого «Запорожца», или «Москвича», или на худой конец «Нивы» для регулярных субботних рейсов Москва – Малаховка – Москва, не было банок с огурцами, победными стеклянными боеприпасами, украшающими углы кухни, не было варенья с обязательным намеком плесени по ободку пластмассовой крышки в бурых отметинах многоразового использования, не было теплицы, палисадника, резного крылечка, а главное, идеи такой у нас не было и быть не могло – помилуйте, какие дачи на Колыме? Было больше чем дача. Бабушкин дом. Деревянный с сумраком спален, марлевыми занавесками, ушедшей левым краем в землю банькой, где мы с теткой делали криминал – она курила, и мы пили водку. Был чердак. К нему вела лестница без, собственно, ступенек, одни намеки, и железные поручни с бледно-оранжевой ржавчиной. На чердаке кто-то жил. Уверена. Он, именно он, не она, был солдатом Второй мировой и жил для единственной цели – охранять военные фотокарточки в пропитанных пылью ящиках. Обычно он прятался где-то под опилками и стекловатой, в коктейле песка и солнечных лучей. Спал, зарывшись в старые, непременно коричневые пальто и шерстяные с дырками одеяла. Когда мои руки толкали волокнистую расслоенную древесину двери, мы оба знали, что опять не увидим друг друга, но возможность была в каждом сантиметре пыли, и потому я осторожно двигалась по чердаку и будто во сне нарочито медленно поворачивала голову: он должен был успеть спрятаться. Однажды хозяин чердака подбросил в один из ящиков маленькую испанскую разбитую гитару. Четыре струны. Щербатый гриф. Теплая от солнца. Трень-трень-трень – вот и вся мелодия. Я отложила ее и больше не нашла. С чердака обычно встречала бабушка. С дрыном в руке. Меня никогда не били, в семье это было не принято. Высоко подняв голову в непременном платочке, наблюдая, как я лечу с высоты второго этажа на землю, не касаясь ступенек, которых касаться было нельзя – мгновенный провал в труху, – бабушка трясла палкой и умоляла больше не лазить на чердак по разболтанной гнилой лестнице. Тщетно. Я подныривала под ее руками и сбегала в сад. В саду жили яблони. С десяток деревьев молодого налива. На них я буквально жила и изменила лишь один раз с баней, куда залезла, чтобы водрузить советский флаг. Яблони были дедушкиной гордостью. Когда он умер, деревья почтили его память огромного размера яблоками нежно-зеленого отлива с шипучим соком внутри и умерли следом. Без дедушки вообще все остановилось. Куда-то исчезли кролики с ушами-осоками, сломался умывальник, и я больше не спала на печи под картиной «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». В иные времена, кстати, мы с дедушкой присоединялись к запорожцам и под его диктовку (остроумный был человек, с отменным чувством юмора) я на полном серьезе выводила: «Здравствуйте, дорогой султан!» В доме были двери, но я их не признавала. Для меня существовали только окна. Через них я входила в дом и в них выпрыгивала. Под окном меня обыкновенно караулила бабушка и набрасывалась с шипением «о, господи! не позорь ты нас! что люди скажут! что скажут люди!», а за ней следовал дедушка, влюбленный в бабушку до последней секунды жизни. Мне кажется, я на всю жизнь пропахла этим домом, его обоями в розовый цветочек, откуда-то привезенными свечами и колокольчиком из рижского собора, пылью и своими детскими книгами, посудой и алюминием ложек, зеленым диваном с рыжими подлокотниками, радио с единственным маяком «В рабочий полдень». Я ношу в себе этот аромат. Запах счастливого свободного детства. Каждое лето дом становился все меньше и меньше и наконец растаял. Я пыталась его спасти, но мне не удалось. Как не удалось подарить бабушке в ее девяносто два года единственное (помимо просьбы не прыгать через окна), о чем она за всю жизнь меня попросила, – молодость. И через год не стало ни ее, ни дома. И так закончилось мое детство. Так вот, дачи у нас никогда не было. Было родовое гнездо, уничтоженное временем и варварством людей. Надеюсь, мне удалось это объяснить.

Речь на закрытии проекта «100 книг, изменивших жизнь»

Добрый вечер, дорогие радиослушатели!

В этой главе я обращаюсь к вам, читатели моей книги, именно так.

И вот почему.

Пару лет я вела программу «Последний Герой. Акустика редких людей».

На «Нашем радио».

Это был любопытный опыт и, возможно, когда-нибудь я его продолжу.

Ко мне в эфир приходили действительно редкие люди – прекрасные актеры Константин Хабенский, Чулпан Хаматова, Михаил Ефремов, Гоша Куценко, режиссер Кирилл Серебренников, невероятные музыканты Гарик Сукачев, Владимир Шахрин, Алексей Кортнев, Дмитрий Ревякин, Андрей Макаревич… Каждый эфир был как по льду, как по натянутому канату, без возможности разбиться, ибо моими собеседниками были настоящие Последние Герои. Ведь только Последний Герой способен жертвовать собой во имя других, что и делает его бессмертным.

Но некоторых своих героев я так и не застала в живых. Они ушли из жизни раньше, чем я начала петь. И о них был цикл моих программ. В этой книге мы публикуем несколько таких эссе.

Я не успела рассказать обо всех. В сущности, я вообще не смогла рассказать, как я их люблю и как мне хорошо оттого, что они писали песни, и смеялись, и бунтовали, и просто дышали, просто жили.

Чем больше любовь, тем меньше слов о ней.

…Когда-то давным-давно, году в 91-м или 92-м, отец научил меня играть на гитаре, а точнее, показал несколько аккордов. Три. И это стало, пожалуй, событием, определившим мою дальнейшую жизнь. Разговор с гитарой, как разговор с самим собой, с тех пор самый главный и самый нужный. Самый откровенный разговор. Непросто так разговаривать, быть честным с собой, пытаясь объяснить себя миру и тем, кто рядом. А гитара и вообще музыка в этом помогают. И без нее, без гитары, мне было бы сложнее, и разговор вряд ли бы сложился. Я не смогла бы подобрать ключ к себе самой. Не смогла бы, наверное, найти ту потайную и сложную комнату, где живет моя душа. И не резко, и не грубо, и не нахрапом, но максимально открыто попытаться поговорить с ней. Ведь душа живет в каждом из нас, делая уязвимыми и прекрасными, делая нас неповторимыми и загадочными, сложными, добрыми. В душе как раз таки акустика нашего сердца, наша человечность, наша нежность, наша доброта. Но говорить вот так откровенно с самим собой, повторяю, непросто. Да и быть обнаженным в обществе не пристало. И каждый из нас пытается найти маску защиты. И так живут миллиарды людей, забывая, какими они были и какими начали путь по земле. Но есть когорта абсолютно счастливых безумцев, прекрасных романтиков, людей-планет, людей-вселенных. Людей, сумевших сохранить свою неповторимость. Людей, способных сохранить в себе свое детство, свою радость, свою молодость, наконец. Их очень и очень мало. И их необходимо беречь. И пока они живые, и память о них, когда они уйдут к звездам. О них надо говорить, чтобы память жила. И с ними надо говорить, пока они живы, с головой улетая в их мир и подчиняясь его красоте.

«Акустика редких людей» – это их мысли, вздохи, мимика, их улыбки. И все это в тот час, когда они придут ко мне и сядут напротив, с гитарой или без гитары. Играя свои песни или ставя любимые песни в эфире – это хрупкие ребята. Но не ждите сладких правильных бесед, их быть не может. К каждому Последнему Герою у меня, по сути, всего один вопрос. Как он смог сохранить себя, кто он такой, где его место силы, где его самая что ни на есть заповедная зона? Именно это меня интересует. Меня интересует акустика моих героев. Моих Последних Героев.

Но первому гостю, к сожалению, вопросов задать невозможно. Его нет в живых уже двадцать пять лет. Он погиб в автомобильной катастрофе, когда возвращался в родной Ленинград. Говорят, он уснул за рулем. Говорят, его позвали туда, где горят самые яркие звезды…

Итак, Виктор Цой. Самым правильным и естественным для меня будет ставить песни Цоя и рассказывать свою историю, связанную с ними. Я ведь не тетечка-журналист, не музыкальный, слава богу, критик, не студент по творчеству Цоя. Мы с ним жили в одно время. И так сложилось, что я приехала в Питер через три года после его ухода. И все еще было тепло и очень близко, как будто он был жив. Знаете, без этого пафоса последних лет и шума вокруг его имени. И мы пели песни в одних и тех же комнатах, и ходили за пивом по одним и тем же улицам. А я вслед за Цоем узнала, что такое «Камчатка», что такое «Улица Рубинштейна». Все было пропитано духом Ленинградского рок-клуба, который сейчас, рискну сказать, очень странно себя чувствует, и его влияние не так заметно, как это было в 90-е годы, когда было некое ленинградское братство, где все друг друга знали. И где ты, приехав из крайнего-крайнего севера, совершенно без смущения и без боязни того, что тебя не поймут, мог прийти и спеть песню. И может быть, жизнь была не такая гладкая, и может быть, не было такого количества благ, комфорта, но была какая-то, знаете, абсолютная уверенность в том, что ты молод навсегда. В том, что ты весел навсегда. В том, что тебе все по плечу, и в том, что у тебя есть классные друзья, которые пишут клевые песни и на которых ты можешь всегда положиться. Вот такой был Питер, когда я приехала в него в 93-м году и из которого ушел Виктор Цой буквально за три года до меня.

Познакомил меня с песнями Цоя, как говорят восьмиклассницы и восьмиклассники, люди в этом сложном возрасте, «мой парень». Когда мне было лет тринадцать-четырнадцать, не говорили «мой молодой человек», а все говорили «мой парень» и «мы ходим». И вот «мы ходили» вместе с Женькой Горбуновым, так его звали. Мы жили тогда на Колыме, в поселке Ягодном Магаданской области. Музыка до нас доходила с большим трудом и, понятно, с гигантским опозданием. Так я услышала очень много групп, известных «на большой земле» (мы называли так Москву и Питер). На «большой земле» была известна группа «Крематорий», а мы думали, что это группа «Крем», потому что кто-то на кассете сократил слово «крематорий» до четырех букв. И так до нас доходила вообще вся музыка, включая импортную. Так доходили и песни Цоя. У Жени Горбунова получалось доставать эти кассеты с каким-то удивительным везением. Вероятно, у него были какие-то «выходы», а может быть, он просто феноменально любил музыку. Мы очень быстро росли, и адреналина нам нужно было очень-очень много. А я была девочкой критической и весьма неприступной. И сильно доставала Горбунова, адски доставала, не пускала дальше порога квартиры, держала в куртке на протяжении пяти или шести часов, ну и так далее. А Горбунов все ходил и ходил, ходил и ходил… И часто пел песню с припевом «Ууу, но это не любовь». Все время, сколько мы с ним дружили – я повторяю, «ходили», – я была уверена, что песня «Это не любовь» – его. И каково же было мое удивление, когда я узнала, что это одна из самых ранних песен Цоя. И вот, вероятно, это была не любовь, а может, и любовь… Но я в долгу не оставалась. Когда я узнала, что это песня Цоя, я уже, понятное дело, была заражена его песнями, и выбрала самый что ни на есть девичий ответ на все ухаживания Горбунова. И это была, конечно же, песня «Фильмы». Единственный, кто меня не понял в этом, была моя мама. Но слушалось это просто феноменально. Особенно рефрен «Мы не можем быть вместе». Вот такой учебник по взаимоотношениям восьмиклассников.

Сынок, здравствуй, мой хороший. Мы так давно не виделись. Я так давно не целовала твою макушку, твою сонную теплую ножку, пахнущую щеночком и детскими сказками. Так давно не видела твои ботиночки, стоящие в коридоре, ровно-ровно, носочек к носочку. Я так тоскую по тебе, сынок, так тоскую. А вокруг меня, по сопкам, и морям, и равнинам, и лесам ползет дальневосточная зима, и каждый город ждет, пока она доползет и затопит его снегом и морозом на долгие месяцы, до весны. И мне очень холодно, а тепло становится, только когда я пою песни. С каждой песней я все ближе и ближе к тебе, ближе к нашему дому. Я пою, и мне становится спокойно, я знаю, что ты ждешь, и от этого знания все, что я делаю, мгновенно становится правильным и радостным. Ты ведь знаешь, что душа, и твоя, и моя душа, сынок, отдыхает в песне. Песня – это такой волшебный плащ, который укутывает душу и защищает ее, как твой костюм рыцаря. И в мире, сынок, много таких песен, и не только мои песни нас защищают, Артем.

Песня, которую я только что спела тебе, не моя. Эту песню написал Александр Башлачев, Саша Башлачев, друзья звали его СашБаш. Уверена, ты будешь звать его именно СашБаш, зная твою любовь к необычным словам и фразам. Так вот, сынок, эту песню написал СашБаш, а я услышала ее от подруги аж двадцать два года назад в холодном-прехолодном городе Магадане. И так она понравилась мне, эта песня, что мне захотелось ее петь тоже. Я попросила свою подругу написать мне текст (текст – это такие слова, которые в песне поются) и с тех пор я вот уже двадцать лет эту песню пою. Представляешь, двадцать лет, это четыре твоих, на сегодняшний день, жизни. СашБаш написал не только песню про «влажный блеск, с ложечкой в чашке чая». Александр Башлачев написал много песен, сынок, много чудесных-чудесных песен. Знаешь, это даже не песни, а песни-сказки, песни-былины, песни-сказания. В них много пока странного и непонятного для тебя, но ты не бойся не понять, ты же ведь веришь мне, а я тебе точно скажу – у Саши Башлачева волшебные песни. В них все-все-все-все сбывается. Как, бывало, Саша споет, так все и выходит, прямо как в сказках. Такой вот он был чудесный. А еще СашБаш очень любил колокольчики, и на груди у него под рубашкой они тихонечко-тихонечко позвякивали, когда он пел.

Когда СашБаш был еще совсем юным, то есть колокольчиков не носил и на гитаре не так играл, родился у него сынок, Ванюша. И так вышло, что Боженька забрал его к себе рано-рано, когда Ванюша был еще маленьким мальчиком, намного меньше, чем ты и Марта. Совсем младенцем был Ванюша. И очень сильно горевал Саша Башлачев, очень сильно тосковал по Ванюше и написал про Ванюшу песню.

Ты ведь уже знаешь, что такое акустика, Артем. Ну верно, это когда человек берет гитару и поет – только он один и гитара одна. Порвется струна, можно, конечно, поиграть и на второй, пока Максим[1] лечит порванную, но потом ты возвращаешься к своей любимой гитаре и играешь на ней песни. И все это, сынок, ты уже видел, и не раз, и на концертах был, и что такое акустика, в принципе уже понимаешь. Я уверена, что ты пока не догадываешься, каким нужно быть храбрецом, чтобы вот так брать гитару и петь. Это очень отважный поступок, ты знаешь, практически подвиг. А СашБаш всегда пел один, ни за кого не прятался. Всегда пел именно акустику и, знаешь, так отчаянно пел, что на его гитаре были капельки крови. Он сбивал себе пальцы и даже не замечал этого, потому что иногда, сынок, боль не приносит боли. Когда-нибудь, не дай бог, ты вывихнешь ногу, но тебе ТАК нужно будет добежать первым, что ты почувствуешь, что с ногой что-то неладное, только после финиша. Вот так и с Сашей Башлачевым, песни лились из него, как молоко из кувшина. И любовь шла горлом.

…Я по-прежнему пытаюсь понять, чем дышат люди, которые абсолютно точно вываливаются за привычную схему жизни обычных уравновешенных людей. Последних Героев, на самом деле, может быть много. Главное – каким образом ты смотришь на мир и насколько ты можешь разглядеть человека, который смел, который отважен. По-настоящему отважные, смелые люди не бахвалятся, не оборачиваются в знамена, не лезут на баррикады. Они просто имеют возможность и резервы оставаться самими собой и уж точно не предавать свою маленькую правду. Последних Героев может быть много, повторяю. Но очень, очень мало в мире людей, с кем бы мне хотелось познакомиться. И, пожалуйста, будьте любезны, не воспринимайте эти мои слова заносчивостью, невежливостью. Я откровенна, и хотя бы за эту откровенность не стоит меня слишком порицать. Я никогда не хотела познакомиться ни с Джоном Ленноном, ни с Йоко Оно, ни с Цоем, ни с Фредди Меркьюри, ни с Куртом, ни с Эми, ни с Майком Науменко. Мне не хотелось узнать ни Ахматову, ни Хлебникова, ни Малевича, ни Андрея Миронова, ни Патрика Суэйзи, ни Мандельштама. Даже Иосифа Бродского. С Иосифом Бродским, с которым у меня была возможность познакомиться, мне познакомиться не хотелось. Разве что чуть-чуть, и то не уверена. Мне просто кажется, что за всех этих людей больше говорит их след в истории. Их песни, их роли, их стихотворения, их концерты и, возможно, даже интервью. Во всем этом их гораздо больше, может быть, все или даже гораздо больше. В этих следах самое ценное, самое важное. И знаете, обыденность или «Приятно познакомиться, меня зовут Диана, хау ар ю, найс ту мит ю» и так далее, все, кажется мне, испортит и распылит.

Но мне чертовски обидно, что с Толей Крупновым, с Анатолием Крупновым, с Толиком Крупновым, с Крупским, мне не довелось ни познакомиться, ни пересечься, ни просто увидеть его на сцене и попасть в эпицентр его совершенно живой, человеческой, мужской, благородной, рокерской харизмы. И все, что я могу сейчас и даже обязана сделать – это говорить о нем, опираясь только на сухие факты, рассказанные его друзьями и Мировой паутиной, в которой, слава богу, очень, очень много Крупнова, этого хрупкого, нервного, очень большого и очень маленького парня, с глазами то ли волка, то ли пса по имени Хатико.

…Наконец наступила зима. Каждый год она мне нравится все больше и больше. Не знаю, с чем это связано, но по моим ощущениям именно зимой человек предельно одинок и предельно тонок. И как сказала героиня моей сегодняшней программы, которой нет в живых уже очень много лет, «очень в точку, если в одиночку».

Сегодня мой гость – Янка Дягилева. Она из тех, кого мне больше всего не хватает – их крайне мало, пожалуй, всего двое. Саша Башлачев, великий русско-советский поэт рок-н-ролла, и Янка Дягилева. Первая и единственная девочка в нашей стране, которая себя ни на йоту не прогнула, не покрылась пылью лет, пылью времени, накипью компромиссов, пустоты. Самая яркая и мощная женщина, поющая рок-н-ролл. Я не знаю, понимала она это или нет, понимала ли она, что ее песни – это начало и в каком-то смысле, к сожалению, конец рок-н-ролла. Не знаю. Она ушла в 91-м году. И мы не были знакомы. Поэтому я посвящаю эту программу ее памяти и хочу слушать с вами ее песни, как можно больше песен и как можно меньше болтовни. Песни ее – это мощная, сильная подача кислорода и для моей души, и для моей крови. Здесь не особо есть место красивым словам, это все по сути жвачка – объяснение. Намного ответственнее и сложнее быть тонким, честным, прямым, таким отважным солдатиком, которому было неслабо гулять «по трамвайным рельсам».

Она прожила всего двадцать четыре года. Не дотянула даже до двадцати семи – возраста, когда, по странному и трагическому стечению обстоятельств, погибают самые талантливые, самые тонкие люди. И они в силу того, что их очень много (это и Курт Кобейн, и Дженис Джоплин) образуют так называемый Club 27. Так вот Янка в этот Club не попала. Она смогла прожить только двадцать четыре года. Родилась 4 сентября, осенняя была, в 66-м. Ушла 9 мая 91-го, так сказать, «победила». Родилась в Новосибирске, там и погибла – на даче, куда поехала с отцом. Она утонула, и есть несколько версий, почему это случилось. Некоторые говорят, что она сиганула с обрыва в воду. Некоторые говорят, что это была насильственная смерть. В какой-то момент было модно говорить, что это политика. Мне очень страшно высказывать свое мнение по этому поводу, но я знакома со многими людьми, знавшими Янку лично. Они говорили, что она отнюдь не была депрессивной, как ей приписывают. Могла посмеяться и была достаточно закрытым человеком, одиноким, но при этом сигать в воду бы не стала. Может быть, произошел несчастный случай. На самом деле, никто не знает, и очевидцев не было. Нашли ее тело только через несколько дней, с трудом опознали. Говорю я это вовсе не для того, чтобы изобразить какой-нибудь желтый канал, когда диктор псевдоозабоченным голосом сообщает, «что на самом деле случилось», и всех колотит от этой фальши. Не для того, чтобы объяснить, каким страшным образом она ушла, но мне важно изложить сухие факты для тех молодых и начинающих ребят, что только взяли в руки гитару и, может быть, не слышали ее песни. Это очень важно, это наши корни, корни русского рока, и мне бы хотелось, чтобы те, кто их не слышал и с ними не знаком, открыли интернет и послушали. Уже зная обстоятельства ее жизни и смерти. Очень важно, как человек приходит и как он уходит. И на мой взгляд, Янка – одна из самых важных, ключевых фигур в нашей стране, которые играют рок на русском языке.

Моя сегодняшняя программа посвящена одному из самых светлых и лиричных поэтов рок-н-ролла, первому, и я бы сказала, единственному, блюзмену нашей тогда еще советской страны – Майку Науменко. Он, по сути, влюбил меня в блюз – безусловно, не в его классическом звучании, черном или белом, а в блюз по-русски. С присущей ему тоской, сменой повторяющихся минорных аккордов и всем, о чем так здорово и точно в свое время спел Чиж. Помните, у него в песне есть слова: «О, гитара и струны, священный союз. Когда уходит любовь, начинается блюз». Так вот, мне кажется, Майк был самым первым человеком, который это почувствовал.