Зерно богоподобной силы

Андрей Балабуха

Мак Рейнольдс, добрый мой приятель

Нет, конечно же, знаком я с ним не был: заокеанские вояжи для отечественного фантаста ненамного осуществимее экспедиций на Марс; Рейнольдс же хотя и посещал Россию, но — в оттепельные годы, когда я едва-едва написал свой первый рассказ, до опубликования которого должно было пройти еще шесть лет…

И все-таки есть в этих, в заголовок предисловия вынесенных словах правда — не зря же они так естественно укладываются в знакомую с детства пушкинскую строку — ложатся, хотя родился Мак Рейнольдс отнюдь не «на брегах Невы» (это оказалось как раз моим уделом), а подле вод озера Тулара, в маленьком калифорнийском городке Коркоран. Произошло это событие в 1917 году — почти семь десятилетий спустя после того как в здешних краях обосновались его предки, золотоискатели призыва того самого 1849 года, когда открытие золотоносных месторождений в Калифорнии и вспыхнувшая вслед за тем золотая лихорадка заставили многих обитателей давно обжитого Восточного побережья или обживаемого Среднего Запада сняться с места и «как аргонавты в старину, покинув отчий дом» ринуться на самый юг Западного Побережья. Правда, разбогатеть в одночасье предкам Рейнольдса не удалось, однако и полного разорения и отчаяния — участи большинства золотоискателей — они также избежали. И тяги вернуться к ларам и пенатам также не испытывали — обетованная калифорнийская земля накрепко привязала их к себе.

Здесь, в Коркоране, юный Даллас Мак-Корд Рейнольдс — таково полное имя будущего фантаста — окончил школу. Вопрос, чем заниматься дальше, не стоял: человеку, живущему в Калифорнии, всего-навсего в каких-то ста двадцати километрах от Тихого океана, и наделенному к тому же хоть мало-мальски развитым воображением, трудно не ощутить зова дальних морей. Конечно, для большинства этот звук остается лишь романтическим «раковины пеньем» отроческих лет — мотивом, уже в юные годы постепенно стихающим, а к зрелости и вовсе остающимся лишь смутным воспоминанием о грезах подростковых времен. Но вот что любопытно: в силу каких-то тайных причин к этому зову зачастую оказывались особенно чувствительными писатели-фантасты. Среди отечественных можно назвать в этой связи Ивана Ефремова и Илью Варшавского, Евгения Войскунского и даже вашего покорного слугу; не так уж трудно назвать и ряд американских имен, но ограничусь лишь одним, выше всех прочих стоящим — Роберт Энсон Хайнлайн, выпускник Военно-морской академии в Аннаполисе, проплававший два года и по здоровью вынужденный выйти в отставку. Замечу кстати, что никто из вышеперечисленных и не упомянутых здесь не стал моряком-профессионалом — у одних, как у Хайнлайна или Ефремова, морская карьера оказалась достаточно короткой, у других не состоялась совсем… К числу последних относится и Мак Рейнольдс. Решив связать судьбу с морем, он отправился с юга Западного побережья на юг Восточного — в Новый Орлеан-, где поступил в Морской кадетский корпус, училище не столь элитарное, как Академия в Аннаполисе, но тем не менее достаточно престижное. Однако, успешно окончив курс, свежеиспеченный второй лейтенант штурманской службы незамедлительно подал в отставку. Чем он мотивировал свой поступок — Бог весть.

Но как бы то ни было, а в конце 1937 года Рейнольдс уже объявляется в штате Нью-Йорк в качестве сотрудника одной из провинциальных газет.

Впрочем, журналистская его карьера вскоре была прервана второй мировой, в годы которой он служил в транспортных войсках (но, заметьте, вовсе не на флоте). А после победы с головой окунулся в политическую деятельность.

Интерес к этой области человеческой деятельности он унаследовал от отца, Верна Л. Рейнольдса, убежденного социалиста — правда, не в привычном нам понимании, а в традиционной для англо-саксонской традиции лейбористской трактовке. Дважды Рейнольдс-старший даже баллотировался в президенты США от Социалистической партии труда, одним из основателей которой являлся. Сын же его на протяжении четверти века был одним из активистов партии, хотя целиком и полностью эта работа поглощала Рейнольдса-младшего не так долго — семь лет, пролегших между его демобилизацией и 1953 годом, когда он снова вернулся к журналистике. Вернулся, обогащенный немалым жизненным опытом, теперь уже достаточно разносторонним, а главное — активным самообразованием, которому упоенно предавался все послевоенные годы, отдавая предпочтение политэкономии, политологии, социологии, историософии и иным общественным дисциплинам, представлявшимся ему куда важнее наук естественных и тем более гуманитарных, что отвечало не столько нуждам его практической политической деятельности, сколько внутренним интеллектуальным запросам. Не знаю, бранил ли он Гомера и Феокрита, но уж точно… читал Адама Смита И был глубокий эконом, То есть умел судить о том, Как государство богатеет, И чем живет, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет.

Второй период журналистской деятельности Мака Рейнольдса продолжался десять лет, начавшись, как уже было сказано, в 1953 году и завершившись в год далласской трагедии, унесшей жизнь тридцать пятого президента США, сверстника нашего героя и, кстати, в молодые годы тоже флотского офицера. Причем все это десятилетие Рейнольдс провел на одном месте, в одной должности — редактора отдела в журнале «Роуг», что в переводе на язык родных осин означает «Проказник».

А параллельно с журналистикой Мак Рейнольдc истово предавался сочинительству. Дебютировал он в литературе вскоре после демобилизации первый его рассказ «Что есть храбрость» появился на страницах журнала «Эсквайр» в декабре 1946 года; правда, это была не фантастика, а чистой воды детектив. В этом и родственных жанрах он и работал поначалу, публикуя свои рассказы и повести от случая к случаю и пользуясь самыми разными псевдонимами — Кларк Коллинз, Гай Мак-Корд, Даллас Росс и Марк Мэллори. Впрочем, нельзя сказать, чтобы занятию этому Мак Рейнольдс отдавал слишком много сил и времени — за пять лет свет увидели всего семь его произведений. Рождение же Рейнольдса-фантаста произошло в 1950 году, с появлением на страницах журнала «Фэнтестик Эдвенчерс» (то бишь «фантастические приключения») его рассказа «Изоляционист». А годом позже был опубликован и первый его роман — «Дело маленьких зеленых человечков». Назвать это произведение фантастическим в полном смысле слова нельзя — скорее, следовало бы говорить о некоем паллиативе, компромиссе между фантастикой и детективом, о подступах к НФ: в основе романа — таинственная детективная история, приключившаяся на конгрессе любителей фантастики.

Поначалу Рейнольдc много и охотно кооперировался с коллегами-фантастами: ему случалось выступать в соавторстве с Фредериком Брауном (два их совместных рассказа включены и э этот сборник), с Теодором Когсуэллом, с Августом Дерлетом. Вообще, надо сказать, в англо-американской НФ: соавторство — метод работы широко распространенный и куда более почитаемый, нежели у нас. Мйе, грешным делом, понять это трудно: в моем представлении всякий акт творчества суть процесс глубрко интимный, а потому соавторство представляется чем-то противоестественным. Но попробуй докажи это, скажем, Фредерику Полу, писавшему то с Сирилом Корнблатом, то с Джеком Уильямсоном, то с Лестером дель Рэем, то с Кэрол Стентон, то… Но вернемся, однако, к нашему герою.

Первое десятилетие литературной деятельности Рейнольдса-фантаста, совпадающее по времени с его работой в журнале «Роуг», не было отмечено какими-то особенно яркими произведениями — в литературу писатель входил как-то незаметно, исподволь, не привлекая к себе внимания с первых же публикаций, подоб, но Роберту Хайнлайну, но в то же время очень спокойно и уверенно. Причем тогда же раз и навсегда определилась область интересов и пристрастий Рейнольдса — за что три с лишним десятка лет спустя известная критикесса и, исследовательница НФ Сандра Л. Майзель нарекла его «величайшим социо-экономистом в истории научной фантастики». Писал Рейнольдс просто, даже, я бы сказал, как-то вызывающе бесхистростно — ни тебе изысков стиля, ни нюансов психологии, ни потрясающий новизной фантастических идей. Однако простота эта с секретом. Она заставляет вспомнить известный анекдот; о Хемингуэе. Как-то один из журналистов поинтересовался у Мэри Хемингуэй, вдовы писателя, в чем, на ее взгляд, заключался главный секрет писательского мастерства ее мужа. «В том, отвечала она, — что'Хэм зная всего триста слов.

Но слова эти были самые нужные». И о чем бы Рейнольдс ни писал, в конечном счете он всегда задавался: целью излагать те или иные свои политические или экономические воззрения — но без какой бы то ни было дидактики, безо всякого доктринерства. При этом совершенно не важно, писал ли он очередной роман о межзвездных похождениях агентов секции Джи Организации Объединенных Планет — откровенную космическую оперетку в духе знакомых теперь нашему читателю романов Эрика Фрэнка Расселла «Оса» или «Ближайший родственник»; или же классический, парадоксалистский фантастический рассказ о Машине Времени, какой мог бы выйти из-под пера Генри Каттнера или Гарри Гаррисона (три таких рассказа включены и в этот сборник, так что вы сами можете убедиться в том, как искусно Рейнольдс выворачивал традиционные коллизии НФ, заставляя их работать на свои идеи и задачи).

А задачи эти сам он впоследствии, формулируя свое творческое кредо для справочника «Писатели-фантасты XX века», определил следующим образом: «Мир переживает сейчас беспрецедентный период революционных изменений — в науке, в медицине, в технологиях, семейных связях, социальных системах, межнациональных и расовых отношениях, отношениях между полами и поколениями. И если мы хотим, чтобы наше будущее состоялось, нам прежде всего необходимо решать эти сегодняшние проблемы: покончить с войной, бедностью, с изнасилованием нашей планеты, создать жизнеспособное мировое правительство; вот лишь несколько целей, к которым мы всегда должны стремиться. В своем творчестве я высказывался одновременно и за, и против всех социально-экономических систем, о которых мне известно, включая социализм во всех его многочисленных формах, коммунизм, синдикализм, анархизм, фашизм, теократию, технократию, конкурентное общество и индустриальный феодализм. Создается впечатление, будто среднему читателю и даже читателю НФ! — просто не приходит на ум, что современным нам социальным системам существуют альтернативы. Вот я и пытаюсь довести до его сознания тот факт, что альтернативы есть — и, возможно, альтернативы желанные». На мой взгляд, лучше определить суть почти полусотни романов и без малого двухсот рассказов, написанных Маком Рейнольдсом, вряд ли возможно.

Впрочем, вряд ли возможно в рамках одного предисловия и рассказать об этом огромном литературном массиве, частично объединенном в сериалы, такие как серия об Организации Объединенных Планет («Дуэльный кодекс», «Планета амазонок» и др.), об Африке («Бремя черных» и др.), о Джо Маузере («Земная война», «Наемник из будущего» и др.), о мире двухтысячного года («Полицейский патруль двухтысячного года», «Равенство, или В двухтысячном году» и др.), а также включающем никак не связанные с другими произведения — об их количестве и разнообразии можно составить себе некоторое представление даже просто пробежав глазами библиографию, приведенную в конце сборника. Увы, другого способа я пока предложить вашему вниманию не могу, поскольку на русском языке вышел пока, насколько мне известно, лишь один сборник Мака Рейнольдса — «Фиеста отважных», выпущенный издательством «Мир» в 1993 году. Правда, доходили до меня слухи, будто бы в некоторых других издательствах также готовятся его книги, но реализуются ли эти ганнибаловы планы — Бог весть…

А ведь, казалось бы, удивительно: американский фантаст, именующий себя «воинствующим радикалом», активный член Социалистической партии труда — это ж просто находка для советского издателя! Однако в обойму наиболее публикуемых у нас американских писателей Мак Рейнольдс не вошел, разделив судьбу Роберта Хайнлайна, с которым отечественные читатели смогли по-настоящему познакомиться лишь во времена перестроечного и постперестроечного книгоиздательского бума. Рейнольдсу повезло даже еще меньше. Открывался же ларчик сей — в полном соответствии с традицией довольно просто.

В 1964 году в февральском номере журнала «Коммунист» появилась статья ленинградских критиков Евгения Брандиса и Владимира Дмитревского «Будущее, его провозвестники и лжепророки»-беглый обзор американской НФ. Статья была переведена в США в октябре следующего года в журнале «Фэнтези энд Сайнс Фикшн», там же были опубликованы и отклики на нее ведущих американеких фантастов — Айзека Азимова, Рэя Брэдбери, Пола Андерсона и Мака Рейнольдса, причем отповедь двух последних была особенно резкой. Оно и не удивительно разве могла появиться в «Коммунисте» не заидеологизированная до предела статья…

«Одно мне ясно, — писал в завершение своего ответа Мак Рейнольдс, догматикам любого общества трудно представить себе будущее, в котором излюбленные ими становления изменились. Они практически не способны говорить о желательном будущем, где учреждения эти уже устарели.

Словом, я бросаю господам Брандису и Дмитревскому такой вызов: вы считаете, будто многим американским и английским писателям не по силам создать оптимистический рассказ о будущем, в котором капитализм перестал бы являться господствующей социальной системой, а сменился бы чем-то более соответствующим дальнейшему развитию. Пусть так. Но тогда покажите нам произведение советского писателя-фантаста, мечтающего о чемто более совершенном, нежели то, что вы именуете коммунизмом!

Или вы утверждаете, что уже завершили свою социальную эволюцию? Что дальше уже не мыслимо ничего более совершенного, чем существующая сейчас в СССР система?»

Сами понимаете, ответить на подобный вызов можно было лишь одним-единственным способом: Мака Рейнольдса в Советском Союзе не издавать… Вот и оказалось, что один из ведущих фантастов США у нас был представлен сокращенным переводом рассказа «Компания „Последняя возможность“», опубликованным в семидесятом году «Комсомольской правдой», да новеллой «Специалист», включенной годом позже в один из коллективных сборников «мировской» серии «Зарубежная фантастика».

Впрочем, надо сказать, самого писателя все это волновало очень мало. С переходом на профессиональную писательскую работу Им овладело беспокойство, Охота к перемене мест (Весьма мучительное свойство, Немногих добровольный крест).

В результате Рейнольдс, придя, очевидно, к выводу, что лучший способ бороться с искушением — это поддаться ему, принялся колесить по миру, вскорости прослыв в литературных и окололитературных кругах великим путешественником. «Я побывал более чем в шестидесяти странах, — не без гордости констатировал он, — в том числе, в семи коммунистических». Правда, такое «галопом по европам» не позволяет, разумеется, по-настоящему узнать HIT одной страны; купленный в агентстве Кука тур — не лучший курс страноведения. Однако любые путевые впечатления все равно для всякого писателя живительны. И хотя, читая, скажем, повести Рейнольдса, действие которых происходит в России («Свободу» или включенную в этот сборник «Революцию»), нельзя не заметить, чта «развесистой клюквы», там ничуть не меньше, чем в сочинениях Александра Дюма-отца, который и запустил в обиход это выражение, тем не менее некоторые реалии подмечены взглядом внимательным и цепким.

Но в конце концов, то ли устав от путешествий, то ли охладев к ним, в начале семидесятых Мак Рейнольдс осел в Мексике (объяснялся такой выбор не необходимостью в смене климата, ради чего в свое время отправлялись куда-нибудь в благодатную Италию отечественные господа сочинители, а финансово-налоговыми обстоятельствами, сродни тем, из-за которых Гарри Гаррисон, например, всем странам предпочитает Ирландию). Доподлинно неизвестно, жил ли Рейнольдс здесь анахоретом, однако действительно В седьмом часу вставал он летом И отправлялся налегке К бегущей под горой реке…

Господи! Написав название этого предисловия лишь потому, что соблазнительно улеглось имя в размер «онегинской» строки, я и сам не подозревал, как много этих строк окажутся приложимы к рейнольдсовской жизни! Воистину, «Онегин» — роман вечный, всеобъемлющий и универсальный… Но я снова отвлекся, за что почтительнейше прошу меня простить.

Здесь, в Мексике и прошло последнее десятилетие жизни Рейзюльдса возможно, самое плодотворное. Работал он в эти годы много — настолько, что и после его смерти, последовавшей в 1983 году, книга продолжали выходить в свет (их оказалось шесть; правда, три были завершены другими писателями два романа Дином Ингом и один Майклом Бэнксом). Причем говорит это не только о работоспособности и плодовитости Мака Рейнольдса, но и о том, что книги его продолжали и продолжают оставаться интересными — и для писателей, взявшихся эти романы завершать, хотя их никто к тому не понуждал, и для читателей, продолжающих раскупать Рейнольдсовы книги. Книги, заметьте, — «великого социоэкономиста НФ» — и это в то время, когда бестселлером стала работа совсем иного рода, название которой говорит само за себя: «Почему американцы не любят политику»…

Вот и получается, что Мак Рейнольдс, с которым я никогда в жизни не встречался, действительно оказался моим добрым приятелем — пусть и односторонне-заочным. И из-за тяги своей к морю, незадавшейся флотской карьеры; и из-за любви к путешествиям, которую ему, справедливости ради замечу, удовлетворить было куда легче, чем нашему брату, отечественному фантасту; и даже из-за политизированности своей, столь милой моему сердцу российского литератора, воспитанного в советскую эпоху. И, главное, тем, что мне доставляет истинное удовольствие читать его, на первый взгляд, казалось бы, столь бесхитростные, но на самом деле с двойным, а то и тройным дном романы и рассказы…

И от души надеюсь, таким же добрым приятелем станет он для многих из вас.

Мак Рейнольдс

Зерно богоподобной силы

… свободна воля, А душа — тверда, мудра и величава. Богоподобной силы зерна мы таим И станем бардами, святыми иль богами коль захотим.

Мэттью АРНОЛЬД

Часть первая

Глава первая

Радиооператор Джерри лениво потягивался в своей кабине. Эд Уандер взглянул на студийные часы — они отставали.

— Вернемся немного назад, — предложил он гостю программы. — Вы тут использовали пару терминов, которые, я уверен, большинству из нас не совсем понятны. — Он заглянул в блокнот, где по ходу передачи делал пометки. Палин… палин… как там дальше?

— Палингенез, — с едва заметным оттенком снисходительности произнес Рейнгольд Миллер.

— Вот-вот. И еще метемпсихоз. Я не ошибся?

— Все равно. Метемпсихоз, переход души из одного тела в другое. Это слово происходит от латинского, которое, в свою очередь, позаимствовано у греков. Боюсь показаться нескромным, но все же смею предложить, что я крупнейший в мире специалист по палингенезу и метемпсихозу.

— Что такое метемпсихоз, вы нам уже объяснили, — вставил Эд Уандер, а как насчет палингенеза?

— Он означает перерождение, трансмиграцию, учение о переселении душ.

— Да, но чем это отличается от метемпсихоза?[1]

— Боюсь, недостаток времени не позволит мне углубиться в существо вопроса, что совершенно необходимо для достижения полного понимания.

— Очень жаль. Что ж, есть еще один момент, который я хотел бы у вас выяснить. Вот вы сказали, чта перерождались трижды. Сначала вы родились Александром Македонским, который завоевал персидское царство. Вы рассказали нам, как умерли от лихорадки после знатной пирушки в Вавилоне, а потом ваша… ну, да, душа переселилась в тело новорожденного Ганнибала Карфагенского, который впоследствии едва не завоевал Римскую империю. После того, как Ганнибал покончил с собой, приняв яд, вы снова очнулись — на этот раз в теле маршала Нея, ближайшего сподвижника Наполеона.

— Совершенно верно.

— Вот что мне хотелось бы узнать: где ваша… душа обреталась в промежутках между рождениями? Если меня не подводят познания в древней истории, то Александр жил этак лет за четыреста до Рождества Христова. Ганнибал вел слонов через Альпы лет сто пятьдесят спустя. Друзья, прошу не судить меня слишком строго за столь приблизительные дты: я был чемпионом по прогулам, когда дело доходило до древней истории. Так, теперь маршал Ней если он сражался бок о бок с Наполеоном, то должен был родиться в восемнадцатом веке. Что-то слишком длинный получается скачок от вашего первого перерождения до второго.

— Смерть не ведает времени, — холодно ответил Рейнгольд Миллер.

— А как было на этот раз?

— Человек не ощущает интервала между жизнями. Когда меня в прошлом воплощении Мишеля Нея подвергли смертной казни, я почувствовал внезапную вспышку света и боли — и сразу же очнулся плачущим младенцем, только что появившимся на свет.

Эд Уандер задумчиво потрогал кончик носа, но, спохватившись, сразу же убрал руку. Нужно избавляться от этой привычки, если он собирается получить программу на телевидении: зрители могут счесть ее непозволительным чудачеством.

— Еще один вопрос, мистер Миллер, — сказал он. — Не кажется ли вам странным такое совпадение: во всех трех из ваших прошлых… гм, перерождений вы были величайшими военачальниками, каких только видел свет?

— Вероятно, таково предназначение моей души.

— А чем вы теперь занимаетесь, мистер Миллер?

— Я бухгалтер.

Эд Уандер заглянул в свои записи.

— Ах, да, вы уже говорили: младший бухгалтер в универмаге города Брисби, штат Пенсильвания. Мне казалось, что в нашем Государстве Всеобщего Процветания практически все бухгалтерские операции автоматизированы. Должно быть, Брисби слегка отстал от жизни. Скажите, а вас не удивляет, что в вашем последнем воплощении вы не стали Дугласом Макартуром, Эйзенхауэром, или, скажем, виконтом Монтгомери [2]? Чтобы, так сказать, поддержать традицию.

— Это вопрос не ко мне. Пути вечного духа неисповедимы.

— Послушайте, я вот что имел в виду. У нас в программе уже бывали перерожденцы — раза два или три. И вот что всегда удивляло меня в людях, которые… гм, утверждают, будто уже жили раньше: человек никогда не скажет, что трудился в поте лица на бахче во времена Тамерлана — нет, он непременно был самим Тамерланом. Не чистил трубы в Москве в 1775 году, а был не больше, не меньше, как самой Екатериной Великой. Как это получается, что вы, перерожденцы, в прошлой жизни всегда оказывались большими шишками?

Миллер, как и прежде, отреагировал на этот вопрос с неколебимым достоинством и подкупающей искренностью, и Эд решил, что все чокнутые, которые их сейчас слушают, заглотили наживку, как миленькие.

— Я мог бы напомнить вам случай Брайди Мерфи.

— Сдаюсь, — жизнерадостно откликнулся Эд. — Тут вы меня поймали. Друзья, вы наверное помните, как в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году вся страна была заинтригована этой дамой из Колорадо. Впадая в гипнотический транс, она вспоминала прошлое рож. дение, в котором была простой ирландской девчушкой, жившей в восемнадцатом веке.

Телефон зазвонил, и он снял трубку.

— Крошка Эд, — услышал он голос Долли. — Тут профессор Ди, он хочет задать нашему гостю несколько вопросов.

Эд Уандер положил трубку и подал знак Джерри.

— Друзья мои, — сказал он, — мне только что позвонил профессор Варли Ди. Наши постоянные слушатели наверняка помнят профессора — он преподает антропологию в Университете и уже полдюжины раз участвовал в нашей передаче. Профессор — один из величайших скептиков всех времен. Его, друзья мои, на мякине не проведешь. Профессор хотел бы задать нашему уважаемому гостю несколько вопросов, и, если мистер Рейнгольд Миллер не возражает, я переключу наш старый телефонный аппарат так, чтобы все вы могли услышать обоих собеседников. Идет, мистер Миллер?

— С готовностью отвечу на любой вопрос.

— Вот и отлично. Слушаем вас, профессор.

Из динамика послышался скрипучий голос Варли Ди.

— Вы утверждаете, что некогда были Александром Великим. В таком случае вы должны отчетливо помнить битву при Иссе, одну из самых славных побед Александра.

— Помню, как будто это было только вчера.

— Я так и полагал, — саркастически заметил Ди. — Тогда скажите, где во время этой битвы находился Птолемей?

— Кто?

— Птолемей, Птолемей. Предок Клеопатры, который позже основал македонскую династию в Египте.[3]

— Вот оно что, — Рейнгольд Миллер откашлялся. — Вы неправильно произносите его имя. Он…

— Я восемь лет изучал древнегреческий, — съязвил профессор Ди.

— …сражался на левом фланге.

— Ничего подобного! — заявил Ди. — Он был одним из сподвижников Александра и сражался бок о бок с ним, Черным Клитом[4] и остальными…

— Вздор! — отрезал Миллер. — Вы это вычитали в какой-нибудь дурацкой исторической книжонке. Я знаю, где он сражался. Да и кто может знать лучше меня? Ведь я был там.

В операторской Джерри пальцем чертил в воздухе круги, что означало: закругляйся. Эд попытался вставить слово, но Ди не унимался: — Хорошо, я признаю, что меня там не было. Хотя некоторые из историков, о которых вы столь презрительно отзываетесь, включая и Птолемея, описавшего эту битву в своих воспоминаниях, там были. Но у меня еще один вопрос, и он тоже имеет отношение к Птолемею. Что у него было за прозвище?

Лицо Миллера отразило напряженную работу мысли.

— Ну-ну, — подгонял профессор, — он же был одним из ближайших друзей Александра.

Эд нехотя вмешался.

— Господа, наше время на исходе. Прошу прощения. Возможно, нам удастся встретиться еще раз. Благодарю за…

— У него было прозвище Сотер, — торжествующе каркнул профессор Ди. Поскольку Алек… — на этом Джерри отключил динамик.

— …Благодарю вас, профессор Ди. А особо мы благодарим мистера Рейнгольда Миллера, который пришел к нам сегодня, чтобы рассказать о трех своих прежних воплощениях. Это была радиостанция УАН, голос Гудзонской долины, который доносится к вам из Кингсбурга, штат Нью-Йорк. Вы слушали программу Эда Уандера «Потусторонний час». — Эд подал привычную реплику звукооператору:

— А теперь, Джерри, давай музыку.

Красный сигнал погас, показывая, что студия отключена от эфира. Эд Уандер откинулся на спинку стула и энергично потянулся, стараясь размять затекшую спину. Нелегкое это дело — подолгу сидеть у микрофона, особенно во время длинных передач, когда в основном приходится болтать самому.

— Кажется, вы сказали, что, возможно, пригласите меня на свою передачу еще раз. Я бы с радостью…

— Еще бы, — нарочито зевнул Эд.

Собеседник недоуменно взглянул на него.

— Не понял…

Портфель Эда Уандера лежал перед ним на обитом мягкой тканью столе. Столы в студиях обивали, чтобы гости-непрофессионалы не создавали нежелательного шума, барабаня по ним пальцами или карандашами.

Эд извлек из портфеля бумаги и чековую книжку. — Итак, — сказал он, вам положено пятьдесят долларов и возмещение издержек, верно?

— Как договаривались. Но послушайте…

Эд Уандер достал ручку.

— Нет, это вы послушайте, Миллер. В нашей программе перебывала уйма всяких чудиков. Ребят, утверждающих, будто видели зеленых человечков, которые вылезли из летающей тарелки. Ребят, которые считают себя ясновидящими, медиумами, пророками, чародеями, колдунами. Был у нас даже один парень, который заявлял, что он оборотень. — Продолжая говорить, он принялся быстро писать. — Только, знаете что? В большинстве своем эти люди были совершенно искренни. И как знать, может, кто-то из них был даже прав. Мы тут всякого навидались…

— Я… я не понимаю, к чему вы клоните, мистер Уандер.

— А я думаю, понимаете. Когда я обещал вам пятьдесят долларов и возмещение издержек, то полагал, что передо мной человек, который по-настоящему верит, будто существовал в прежних воплощениях, — неважно, заблуждается он или нет. — Уандер неодобрительно хмыкнул. — А нахвататься кое-чего о таких исторических персонажах, как Александр, Ганнибал и Ней может каждый.

Миллер сжал побледневшие губы.

— Вы не имеете права разговаривать со мной в таком тоне. Я пришел сюда с самыми честными намерениями.

— Ну да — а заодно и полсотни долларов огрести без особого труда. И вот вам результат, Миллер, — вы не смогли ответить на вопросы профессора Ди. Уж он-то как историк читал об Александре и его окружении больше вашего.

— Но мистер Уандер, я признаю, что много читал о людях, в чьих телах мне довелось обитать. И еще признаю, что мог забыть кое-какие подробности из жизни своих прежних воплощений. Такое может случиться с каждым. Ведь наверняка и в вашей жизни были какие-то подробности, которые ускользают из памяти. Но это не значит…

Режиссер, зевая, помахал чеком в воздухе, чтобы чернила поскорее высохли.

— Вот ваши транспортные издержки. А сейчас я выпишу отдельный чек за ваше надувательство.

Рейнгольд Миллер вспыхнул.

— Деньги на дорогу я возьму, потому что они мне нужны. Но если вы, мистер Уандер, думаете, что я жулик, то остальные пятьдесят можете оставить себе.

— Дело ваше. Подпишите, пожалуйста, расписку о получении полной компенсации.

Миллер схватил ручку, поставил подпись, взял чек и, круто повернувшись на каблуках, вышел из студии, закрыв за собой звуконепроницаемую дверь. Эд Уандер задумчиво поглядел ему вслед и стал засовывать бумаги обратно в портфель.

Джерри подавал ему знаки из операторской; Эд поднялся и, закуривая сигарету, неторопливо направился к нему.

— Послушай, — проговорил он, — где, черт возьми, ты берешь свои костюмы — уж не в Армии ли Спасения? Из-за тебя у программы убогий вид. А чем ты набиваешь свою допотопную трубку — угольной пылью, что ли?

Не выпуская трубки изо рта, оператор хмыкнул и проговорил:

— У нас ведь не телевидение. А хоть бы и телевидение — все равно я бы на экран не попал. Ну как, крошка Эд, ты отправил его налегке?

— Ты о ком?

— Об Александре Великом, о ком же еще?

— Он оказался жуликом.

— Знаешь, может, у него и не все дома, только он верил в то, что говорил. И считал, что рассказывает чистую правду.

— Мне так не показалось. И потом, ты же знаешь, Джерри: бюджет нашей передачи ограничен.

— Ну да. И если к концу месяца что-то остается, все оседает у тебя в кармане. Небось, кругленькая сумма набегает.

— А тебе-то что?

— Ничего. Просто люблю наблюдать тебя в действии. Можно заменить автоматикой девять людей из десяти, но вечный ловкач вечно прибудет с нами.

— Лучше не суй нос в мои дела, если не хочешь нажить неприятностей, вспыхнул Эд.

Джерри извлек трубку изо рта и добродушно хмыкнул.

— Неприятностей? Уж не от тебя ли, Крошка Эд? А если ты и вздумаешь доставить кому-нибудь неприятности, — он глубокомысленно оглядел свой правый кулак, — то один хороший удар по твоим потешным усикам мигом исправит дело.

Эд невольно попятился, но быстро овладел собой и язвительно поинтересовался:

— Так ты только за этим меня и звал?

— Толстяк заходил, пока ты был у микрофона. Хотел тебя видеть.

— Маллиген? Что ему здесь надо так поздно?

Эд повернулся и, не дожидаясь ответа, вышел. Сразу за звуконепроницаемой дверью операторской кабины находился небольшой холл. Здесь были еще две такие же двери — одна вела в третью студию, которой Эд Уандер пользовался для своей ночной программы, другая — в коридор.

По коридору Эд добрался до своего рабочего места.

Прежде чем подойти к столу, чтобы оставить портфель, он остановился рядом с Долли и изобразил на лице изумление.

— Боже милосердный! Что ты сделала со своими волосами?

Девушка потрогала прическу.

— Тебе нравится, Крошка Эд? Это последний крик итальянской моды. Стиль «фантази».

Он скорбно прикрыл глаза и покачал головой.

— Неужели у женщин больше никогда не будет нормальных волос?

Потом подошел к столу, положил портфель в ящик и запер на ключ, после чего, на ходу поправляя галстук, направился к кабинету Мэттью Маллигена. Постояв перед дверью несколько секунд, он деликатно постучал два раза.

Шеф сидел за письменным столом, слушая музыку в стиле рок-н-свинг, которой заканчивалась программа Эда Уандера, и вид у него был такой, будто у него от этой мелодии изжога.

— Вы хотели меня видеть, мистер Маллиген?

Шеф взглянул ему прямо в глаза и раздельно произнес: — «Да будет страна моя всегда права…» — и выжидательно смолк.

Эд Уандер недоуменно поморгал. Собеседник явно ждал от него окончания цитаты. Он судорожно порылся в памяти и брякнул: — Гм… «но, права или лева, это моя страна».

— «…но, права она или нет», — укоризненно поправил Маллиген. Теперь я вижу, что вы не состоите в нашем обществе.

И тут до Эда дошло. Общество Стивена Декейтера[5] — организация, которая даже берчистов[6] считала чересчур левыми. Поговаривали, что Маллиген — ее член.

— Нет, сэр, — честно признался Эд. — Я подумывал о том, чтобы получше ознакомиться с деятельностью Общества и, может быть, даже вступить в него, но передача отнимает у меня уйму времени, А вы, мистер Маллиген, еще не решили вопроса о переводе ее на телевидение?

— Нет, — буркнул Маллиген. — Да сядь ты, не отсвечивай — это меня нервирует. Я вызвал тебя, Крошка Эд, вовсе не затем, чтобы обсуждать твою программу, но, раз уж речь зашла о ней, то вот что я тебе скажу: я представлял ее не совсем так, когда покупал у тебя идею. Ну да, конечно, ты приводишь какого-то типа, который болтает, будто летал в тарелке на луну, но почему никто ни разу не привез ничего с собой — ни камешка, ни песчинки? А эти твои ясновидящие! Хотя бы раз кто-нибудь предсказал, что глава советского правительства слетит в следующий вторник, а потом — бац! — Так оно и есть. Вот это я понимаю, ясновидящие. Тогда из-за твоей программы билось бы не меньше дюжины спонсоров.

От отчаяния и бессилия Эду захотелось закрыть глаза. Но он сдержался и торопливо сказал:

— Так зачем вы меня вызывали, мистер Маллиген?

— Что? Ах, да. Что ты собираешься делать завтра вечером, Крошка Эд?

— У меня свидание. Завтра у меня выходной, мистер Маллиген. — Ну, так прихвати ее с собой. Послушай, ты когданибудь слышал о чудике по имени Йезекииль Джошуа Таббер?

— Не думаю. Такое имечко я бы запомнил. Только навряд ли я смогу отменить свидание.

Шеф не обратил на его слова никакого внимания.

— Он какой-то псих, помешанный на религии, или что-то в этом роде. Но все дело в том, что в наше Общество поступила пара писем и телефонный звонок с жалобами на этого типа, понятно? В них говорится, что он ведет подрывную деятельность.

— Вы, кажется, сказали, что он помешан на религии?

— Да, и вдобавок занимается подрывной деятельностью. Эти красные часто скрываются под личиной святош. Возьми хотя бы того архиепископа из Англии как там его… Или еврейских раввинов — они вечно подписывают воззвания против сегрегации. Так или иначе, на последнем собрании филиала было принято решение заняться этим Таббером. И я получил задание…

Эд уже знал, что последует дальше.

— Это свидание… — хватаясь за последнюю соломинку, начал он.

— Я ничего не смыслю в религиозных психах, зато ты на них собаку съел — ведь вся твоя программа держится на придурках. Так вот, завтра вечером отправляйся на собрание, которое устраивает этот Таббер. Вот адрес: пустырь на Хьюстон-стрит. Твой отчет мы заслушаем на следующем собрании филиала.

— Но поймите, мистер Маллиген, я бы не узнал человека, занимающегося подрывной деятельностью, даже если бы обнаружил его у себя под кроватью. Эд решил вытащить из рукава свой козырь. — И потом, у меня свидание с Элен.

— Что еще за Элен?

— Элен Фонтейн. Дочь Дженсена Фонтейна.

— Элен Фонтейн! И что могла мисс Фонтейн, классная девушка да еще из самых верхов, найти в…Шеф рыгнул и, не закончив вопроса, поджал толстые губы. — Послушай, — продолжил Маллиген после недолгого молчания, — а ты когда-нибудь говорил о своей передаче с мистером Фонтейном — ведь ты ведешь ее уже довольно долго?

— Он от нее просто без ума, — поспешно ответил Эд. — Не далее, как вчера, он сам сказал мне об этом. Мы с ним слегка выпили вместе — я ждал, пока Элен переоденется. — Вот оно что… — Шеф пожевал губами. — Что ж, мистер Фонтейн — член нашего филиала. И Элен, коли уж на то пошло, — тоже, хоть она появляется у нас не слишком часто. Так почему бы вам вдвоем не наведаться на это палаточное собрание всего-то на полчасика? Этого вполне хватит. — Палаточное собрание! — недоверчиво проговорила девушка. — Я-то думала, что с тебя хватило посещения съезда гадателей на кофейной гуще, но…

— Общества ясновидящих, — мрачно поправил ее Эд. — И используют они главным образом магический кристалл, а вовсе не кофейную гущу.

— …Но это уже чересчур! С чего ты взял, Крошка Эд Уандер, что я вместо свидания соглашусь отправиться на собрание какого-то общества религиозного возрождения?

Он пустился в торопливые объяснения. Сказал, что непременно поставил бы Маллигена на место, не упомяни он о задании Общества Стивена Декейтера. Что был уверен: она придет в восторг от возможности принести пользу Обществу. Что они уйдут по первому ее требованию. Что он может сходу определить агента, ведущего подрывную деятельность. Что он уже давно охотится за коммунистами. Что еще на третьем курсе разоблачил двух своих однокашников — тайных агентов красных. Этот последний аргумент убедил Элен, и она состроила недовольную гримаску.

— Так уж и быть, умник. Только постарайся, чтобы твою болтовню не услышал папуля. Он относится к Обществу очень серьезно.

Позже, уже сидя в «фольксфлаере», она сказала: — Слушай, Крошка Эд, когда ты, наконец, перестанешь торчать в студии по ночам? Я-то думала, ты подготовишь программу, а потом перенесешь ее на телевидение, на воскресное утро.

— Я тоже так думал, — ответил Эд, — только старый Толстяк Маллиген почему-то придерживается другого мнения. Он просто не понимает, как много людей падко на подобную дребедень. Да если на то пошло, большинство народа так или иначе верит в потустороннее — как раз эти чокнутые и проводят полжизни у своих дурацких ящиков. — Он откашлялся. — Вот если бы ты постаралась убедить отца замолвить за меня словечко…

— Видишь ли, папулю станция совершенно не интересует, — равнодушно проговорила Элен. — Что с того, что она ему принадлежит? Ему принадлежит много чего другого. Единственное, что интересует его по-настоящему, — это Общество.

Они добрались до расположенного на окраине заброшенного пустыря, почти в центре которого виднелась довольно большая палатка. Подлетев поближе, они заметили позади нее еще одну.

— Мама дорогая! — возмутилась Элен. — Неужели в них кто-то живет как… какие-нибудь цыгане?

Машин внизу, на площадке, очевидно, предназначенной для парковки, было немного. Эд посадил своего «жука» рядом с остальными и выключил фары.

— Похоже, уже началось, — сказал он.

— Скоро ты заведешь себе настоящую машину, Крошка Эд? — спросила Элен. — Когда я выползаю из твоей консервной банки, то ощущаю себя чем-то вроде таракана.

— Как только разбогатею, радость моя, — пробурчал себе под нос Эд, выбираясь из-за руля.

Взяв девушку за руку он повел ее туда, где виднелся вход в большую из двух палаток.

— Не забудь, — напомнила она, — мы только войдем — и быстренько назад. Они все подумают, что мы: им померещились.

У входа их ожидала небольшая группа встречающих: две не первой молодости особы и совсем юная девушка. Нельзя сказать, чтобы они загораживали проход, но все же пришлось ненадолго остановиться. Одна из дам постарше изобразила на лице нечто, отдаленно напоминающее улыбку, и поинтересовалась: — Вы, возлюбленные, тоже странники на пути, в Элизиум?

Эд на мгновение задумался, а потом ответил: — Пожалуй, нет.

— Я-то уж, черт возьми, точно нет, — добавила Элен.

Обстановку неожиданно разрядила девушка. Тихонько рассмеявшись, она проговорила:

— Боюсь, что и вправду нет, во всяком случае, пока. — Потом протянула руку. — Я Нефертити Таббер. Сегодняшний Глашатай Мира — мой отец.

— И не только сегодняшний, — вставила одна из ее спутниц. — Иезекииль Джошуа Таббер — истинный Глашатай Мира. Проводник на пути в Элизиум.

— Нести Слово может каждый, Марта, — негромко ответила Нефертити.

— Я перестаю понимать, о чем речь, — заметила Элен. — Пойдем, наконец, взглянем на представление.

Уандер пожал протянутую руку Нефертити и пришел в замешательство: она оказалась одновременно и твердой, и мягкой.

Девушка улыбнулась, и Эд проследовал за Элен в палатку и дальше, к расставленным в первом ряду стульям. «Да, Элен сегодня явно в ударе, подумал юн. — Сам бы я предпочел остаться где-нибудь в тени».

Собрание уже шло полным ходом, и первое время слова оратора не доходили до них. Эд помог Элен снять пальто и усесться на шаткий складной деревянный стул, мысленно поплевав при этом через левое плечо.

Десятка два слушателей — такова была аудитория — не производили впечатления религиозных фанатиков, готовых сжечь любых святотатцев на костре, и все же собрание верующих — последнее место, где бы он решился устроить заварушку.

Элен повернулась к нему и произнесла громким отчетливым шепотом:

— С этой бородой он больше смахивает на Авраама Линкольна, чем на проповедника.

— Ш-ш-ш! — прошипел Эд. — Давай послушаем, что он говорит.

Кто-то из публики тоже сказал: «Ш-ш-ш!» и Элен, обернувшись, пронзила его взглядом. «Сказать по правде, сравнение, которое пришло в голову Элен, не так уж далеко от истины», — решил Эд. Действительно было что-то линкольновское в стоявшем на кафедре старикане, какая-то, нездешняя красота проглядывала в его почти уродливых чертах. И бесконечная печаль.

Эд прислушался.

— …независимо от того, какова система представительства или делегирования правительственных функций, — говорил оратор, — в любом случае неизбежно присутствует частичное отчуждение свобод и средств граждан…

— Ты только взгляни на его костюмчик, — шепнула Элен. — Из мешковины сшит, не иначе.

Эд притворился, что не слышит.

— …все без исключения партии представляют собой разновидности абсолютизма — до тех пор, пока стремятся к власти.

Разобрав последнюю фразу, Элен громко крикнула: — И даже коммунистическая партия?

Таббер — а Эд пришел к выводу, что это и есть сам Иезекииль Джошуа Таббер, — остановился, не закончив мысли, и ласково взглянул на девушку. В особенности коммунисты, возлюбленная моя. Коммунисты никак не могут усвоить, что человек, хоть и является существом социальным и ищет равенства, все же любит независимость. На самом деле собственность проистекает из желания человека освободиться от рабства коммунизма, этой примитивной формы общественного устройства. Но собственность, в свою очередь, возведенная в степень абсолюта, нарушает принцип равенства и способствует накоплению власти привилегированным меньшинством.

Эд не понял, удовлетворил ли Элен Фонтейн этот ответ, но сам начал задумываться: какое отношение все это имеет к религии?

— Кто бы он ни был, но только не красный, — шепнул он Элен на ухо. Пойдем отсюда.

— Нет, подожди минуточку. Я хочу послушать, что еще скажет этот старый козел. Просто ума не приложу, как это тощее древнее пугало произвело на свет такую пухленькую милашку — ту, у входа. Ведь ему на вид лет восемьдесят, никак не меньше.

Сзади кто-то снова сказал: «Ш-ш-ш!» — и чей-то голос добавил: — Прошу вас, возлюбленная, — нам не слышно Глашатая Мира.

На этот раз Элен не потрудилась обернуться и на некоторое время успокоилась — к великому облегчению Эда. Воображение уже услужливо рисовало ему пренеприятную картину: их с позором вышвыривают на улицу, а Уандеру ничего так не претило, как насилие — в особенности, когда ему подвергался он сам.

Он сосредоточился на том, что говорил Таббер, — похоже, проповедник подошел к самой сути дела.

— Вот почему мы утверждаем, что настала пора пойти по пути к Элизиуму. Мы так далеко зашли в своей алчности, в безумной, отчаянной гонке за вещами, за собственностью, за материальными благами, что скоро превратим эту землю обетованную, дарованную нашим предкам Вечной Матерью, в настоящую пустыню. Наша почва уже потеряла треть плодородного слоя, который был здесь ко времени высадки первых колонистов. С конца Второй мировой войны потребление нефти увеличилось втрое и, обладая одной седьмой мировых ресурсов, мы в безумии своем потребляем больше половины того, что производится на Земле. Наша страна, занимавшая первое место в мире по экспорту меди, ныне занимает первое место по ее импорту, а наши некогда неиссякаемые запасы свинца и цинка до того истощены, что разрабатывать их становится все невыгоднее.

И все равно гонка продолжается. Все равно мы стремимся потреблять все больше и больше. «Потребляйте! Потребляйте!» — призывают нас, и все новые миллионы переходят в карманы совратителей с Мэдисон-авеню — лишь бы люди продолжали требовать, требовать, требовать все новых товаров, которые им совершенно не нужны. Знаете ли вы, возлюбленные мои, что в этой безумной попытке склонить нас к еще большему потреблению те, кто на этом наживаются, ежегодно тратят пятьсот долларов только на упаковку?

При пересчете на каждую семью в стране выходит, что пятьсот долларов (расходуется каждый год на то, что в подавляющем большинстве выбрасывается! Тогда как наши братья в таких странах, как Индия, имеют годовой доход на душу населения всего-то тридцать шесть долларов! Так-то, возлюбленные мои.

«А он понемножку разогревается, — решил Эд. — Только по-прежнему непонятно, при чем тут религия?» Если бы не вскользь упомянутая Вечная Мать, кем бы она ни была, да манера Таббера называть слушателей «возлюбленные мои», все это больше походило на бичевание пороков Общества Изобилия, нежели на поиски пути к спасению.

Эд покосился на Элен. У него создалось впечатление, что природная утонченность начинает брать верх над озорством, и это палаточное собрание ей скоро надоест. И еще: несмотря на сосредоточенный вид, она улавливает только отдельные фразы обличительной речи Таббера.

— …бездумное потребление. Мы больше тратим на поздравительные открытки, чем на медицинские исследования. Больше тратим на курение, азартные игры и выпивку, чем на образование. Больше тратим на часы и побрякушки, чем на фундаментальные научные исследования и книги…

— Послушай, — зашептал Эд. — Этот тип никакой не подрывной элемент. Он просто хронический брюзга. Что если мы пойдем?

Но Элен и бровью не повела.

— О чем ты тут нудишь, папаша? — осведомилась она громким, хорошо поставленным голосом. — У нас в Америке самый высокий в мире уровень жизни. Еще никому и никогда не жилось так прекрасно.

Воцарилась тишина.

Ее не нарушили даже охотники пошикать из задних рядов.

Казалось, добродушный, печальный старикан, который, несмотря на обличительный пафос своих нападок, увещевал собравшихся тихо-мирно, по-хорошему, вдруг подрос на несколько дюймов и прибавил в весе не меньше двадцати фунтов. У Эда даже мелькнула дурацкая мысль: выдержит ли хлипкая кафедра этот добавочный вес?

— Ты говорила, что он похож на Эйба Линкольна? — шепнул он Элен. — А по-моему, точь-в-точь Джон Браун, собирающийся освободить рабов в ХарперсФерри[7].

Элен хотела что-то ответить, но голос ее потонул в громоподобном рыке, который изверг Иезекииль Джошуа Таббер:

— И ты говоришь про жизненный уровень! Разве это уровень жизни заставляет нас каждые два-три года заводить новый автомобиль, а старый выбрасывать на свалку? Это жизненный уровень заставляет женщину приобретать полдюжины купальников, чтобы не ощущать себя обездоленной? Это уровень жизни заставляет производить такие бытовые приборы, — и они еще смеют называть это запланированным износом, — которые выходят из строя, не успеешь донести их от магазина до дома? Воистину, в этой бредовой погоне за жизненным уровнем мы, американцы, использовали за последние сорок лет больше мировых ресурсов, чем все население Земли с доисторических времен до Первой Мировой. Это безумие, возлюбленная моя. Мы должны ступить на путь к Элизиуму.

Уандер дергал Элен за руку, но ее было не так-то легко унять.

— Только не надо называть меня своей возлюбленной, папаша. Если ты хочешь жить в палатке и одеваться в дерюгу, это еще не значит, что и все остальные от этого без ума.

Иезекииль Джошуа Таббер вырос еще дюймов на шесть.

— О, дщерь тщеславия, ты не сумела услышать Слова. Не я ли говорил, что дары Вечной Матери бездумно изводятся во имя твоих суетных прихотей? Взгляни же на себя — на свое платье, которое ты не наденешь и полдюжины раз, прежде чем выбросить его в угоду новой моде, новому стилю; на свои туфли, такие непрочные, что уже через несколько дней их придется отдавать в починку. Взгляни на лицо свое, расцвеченное разнообразными красками баснословной стоимости, — и все это за счет расхищения даров Вечной Матери. Не я ли говорил лишь сегодня: наши запасы меди на исходе? И в то же время женщины каждый год выбрасывают сотни миллионов латунных пеналов от губной помады, а ведь латунь состоит в основном из меди! Ступи же на путь к Элизиуму, о дщерь тщеславия!

— Послушай, Элен… — Уандер в отчаянии пытался увести девушку, но не тут-то было — встав со своего места, она открыто насмехалась над разъяренным пророком.

— Может быть, папаша, твоя дочурка, которая торчит у входа, сейчас развлекалась бы с дружком, а не томилась на вашей палаточной сходке, если бы хоть немножко пользовалась косметикой. Можешь весь вечер нудить о пути к Вечной Матери и прочей ерунде, только знай: ни меня, ни других девушек, у которых есть, голова на плечах, ты никогда не убедишь, что в старании выглядеть как можно лучше есть что-то зазорное. Число людей, сознательно следующих моде, растет день ото дня, и с этим ты ничего не поделаешь.

— Послушай, давай уйдем отсюда, — взмолился Эд.

Он тоже встал и теперь старался увлечь Элен к проходу, который вел к двери. Он еще раз подивился: как шаткая деревянная кафедра, на которой стоял Иезекииль Джошуа Таббер, выдерживает этого яростного великана? Таща упирающуюся Элен к выходу, он с удивлением заметил, что на лицах немногочисленных слушателей застыло выражение, близкое к панике.

Лишь на мгновение Таббер перевел дух, а потом голос его загрохотал с такой силой, что мог бы заглушить даже вагнеровскую «Гибель Богов».

— Воистину проклинаю я суету и тщеславие женское! Воистину говорю вам: никогда больше не обретете вы радости в тщете и суетности! Воистину никогда больше не осчастливят вас краски для лица и яркие одежды!

И тут, впервые за последние пять минут, верующие, которые примолкли, очевидно сраженные безрассудной выходкой Элен, осмелились подать голос: Вот она, сила… — благоговейно выдохнул кто-то.

Глава вторая

— Скорее, — сквозь зубы бормотал Эд. — Не успеешь оглянуться, как эти психи надумают тебя линчевать, — он тащил Элен по проходу, стараясь изобразить на лице искреннее сожаление и в то же время сделать вид, будто все это только шутка. «Навряд ли это нам так пройдет», — думал он. Элен тихо хихикала, и Эду вдруг захотелось ее придушить.

Эта девица явно с приветом. Ее вызывающая бесшабашность начинала действовать ему на нервы. Он даже стал задумываться: сколько можно вытерпеть ради осуществления своего честолюбивого замысла — заполучить в жены богатую наследницу?

Добравишсь до выхода, Уандер быстро оглянулся: слушатели все еще сидели, как громом пораженные.

Старик Таббер на своем возвышении, похоже, понемногу приходил в себя. Во всяком случае, он съежился до обычных размеров и снова стал напоминать ласкового дедушку Линкольна. Лицо его освещала печаль безграничного сострадания.

Когда они выбрались наружу, Элен вырвала руку.

— Поехали, — сказала она и, хихикнув добавила: — Я все-таки довела его до белого каления, правда?

— Еще как довела. Давай скорей выбираться отсюда, пока он не передумал и не натравил на нас свою паству.

Но даже говоря это, Уандер сомневался, что старик и горстка его приверженцев представляют для них реальную опасность. От меньшей палатки к ним со всех ног спешила девушка, назвавшаяся Нефертити Таббер.

— Мне показалось… я слышала… что отец…

— Успокойся, душенька, — проговорила Элен, — ничего не случилось.

— Вы бы присматривали за своим стариканом, — посоветовал Эд. — Слишком уж он горячится, так и до беды недалеко.

Оценивающим взглядом он окинул девушку с головы до ног. Она резко остановилась.

— Я, я слышала, как он во гневе возвысил голос.

Элен зевнула.

— Ты, душенька, говоришь почти так же чудно, как и он. Просто он немножко разозлился, вот и все.

— Но, мисс Фонтейн, отцу нельзя выходить из себя: ведь он — Глашатай Мира.

— Откуда тебе известно мое имя? — прищурилась Элен.

Нефертити, которая собралась было что-то ответить, вдруг сжала губы, шея ее густо порозовела.

— Мама дорогая! — рассмеялась Элен. — Эта девушка умеет краснеть! По-моему, я уже тысячу лет не видела, как люди краснеют.

— Нет, все-таки интересно, как вы узнали фамилию Элен? — спросил Эд.

— Я… — смущенно проговорила девушка, — просто я видела ваши фотографии в газетах, мисс Фонтейн.

Они оба уставились на нее. Элен снова засмеялась.

— Вот оно что: пока папусик клеймит моды и косметику, дочурка читает светскую хронику в воскресной газете и мечтает…

Розовый румянец Нефертити перешел в багровый.

— Нет… Вовсе нет…

— Не нет, а да, маленькая лицемерка. Могу поспорить на что угодно, Элен повернулась к Эду. — Поехали, Крошка Эд. Нам пора. — Она направилась к машине.

Прежде чем последовать за ней, Эд оглянулся на девушку.

— Мне жаль, что из-за нас старикан так раскипятился. У него здорово получалось. По крайней мере, он верит в то, о чем говорит. Мне по роду деятельности приходится встречать множество шарлатанов.

Ему подумалось, что она не особо привыкла разговаривать с мужчинами, особенно наедине. Девушка уставила взгляд в землю и тихо сказала:

— Я тоже так думаю, Эдвард Уандер.

Потом стремительно повернулась и вошла в палатку.

Эд смотрел ей вслед. Что за черт, его она тоже знает…

Он самодовольно расправил плечи: что ж, это как раз легче объяснить, чем случай с Элен. Значит, его программа становится настолько известной, что его начинают узнавать. Проклятье, только бы ему удалось получить передачу на телевидении, он бы всем показал…

Спохватившись, он поспешил за Элен.

Машина поднялась над дорогой, и они словно поменялись ролями: теперь, когда опасность физической расправы осталась позади, Уандер смог оценить весь юмор ситуации; Элен же с каждой минутой трезвея, все больше мрачнела и замыкалась в себе.

— Наверное, зря я это затеяла, — наконец выдавила она.

— Что я слышу — Элен Борегард Фонтейн, прославившаяся в свете своим сумасбродством, вдруг жалеет о случившемся?

Девушка принужденно хохотнула.

— Вообще-то он прелестный старикан. Ты усек эту ауру искренности, которая от него исходит?

Эд вернулся к теме, которую начал развивать Нефертити.

— Вот уж этого добра у тех, кто чокнулся на религии, просто навалом. Ты бы видела типов, которые бывали у меня в программе. Один, например, утверждал, будто выследил, как приземлилась летающая тарелка. Он подошел к ней, получил приглашение на борт и на прогулку к Юпитеру. На Юпитере — он, как видно, мог дышать тамошним воздухом, и гравитация там точь-в-точь, как на Земле, — его обратили в тамошнюю веру и велели возвратиться на Землю, нести откровение. Ему сказали, что юпитериане уже несколько раз посещали Землю и учили людей распространять откровение, но оно каждый раз искажалось. Моисей, Иисус, Магомет и Будда были среди тех, кто извратил истинное учение, которое открыли им юпитериане.

— Прибавь-ка газу, — попросила Элен. — Что-то я совсем расклеилась. И тебе удалось не расхохотаться этому типу в лицо?

Эд нажал на педаль.

— Как раз это я и имел в виду. Послушаешь такого парня — и кажется, что все так и было. Искренность из него так и прет. После передачи пришли сотни писем от людей, которые хотели побольше узнать о его богооткровенной религии. Он упомянул, что пишет книгу под названием «Новая Библия». Так на нее пришло не меньше полусотни заказов, причем большинство — с денежными вложениями. Нет, когда дело касается религии, люди готовы поверить во что угодно, вот что я тебе скажу. И чем она чуднее, тем скорее в нее поверят.

— Знаешь, Крошка Эд, придется мне попросить папулю, чтобы он заставил Маллигана снова перевести тебя на утренние мыльные оперы. А то, гляжу, ты со своей потусторонней программой превратился в циника.

— Этого мне только не хватало! Я столько лет ухлопал на то, чтобы добиться собственной передачи…

Элен резко сменила тон.

— И потом, не стоит так говорить о религии. В истинной вере нет ничего дурного.

Уандер осторожно покосился на нее.

— А что такое истинная, вера?

— Только не надо умничать. Ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать. Истинная религия. А куда, кстати, мы собираемся? Давай остановимся, выпьем кофе. Я чувствую, споры со старым пнем меня совсем доконали.

— Я хотел пригласить тебя в «Старую кофейню» — там у них настоящие официанты. Мне нравятся официанты: с ними как-то уютнее.

На самом деле секрет был в том, что у Дейва Дейса из «Старой кофейни» Эд пользовался кредитом. А у автомата кредита не допросишься. Ухаживание за Элен Фонтейн влетало Уандеру в солидную сумму. Нужно одеваться ей под стать, нужно по первому требованию водить ее в шикарные рестораны. К счастью, она не особенно возражала против его «фольксфлаера» — считала это невинным позерством. Конечно, ее собственный «дженерал-форд-циклон» настоящий зверь, хоть и спортивная модель. Правда, Уандер сомневался, это Элен сможет им управлять, окажись в ситуации, когда придется самой взяться за руль.

— По-моему, я там никогда не бывала, — рассеянно проговорила девушка. — А чем тебя не устраивают кафе-автоматы?

— Просто люблю, когда меня обслуживают официанты.

— Мама дорогая, я себя чувствую просто отвратительно. Далеко еще до твоей кофейни? Скажи, Крошка Эд, почему ты продолжаешь болтаться на радио? Отчего бы тебе не заняться бизнесом, как все мои знакомые? Неужели деньги для тебя ничего не значат?

Эд закатил глаза, зная, что в темноте она не увидит выражения его лица.

— Сам не знаю. Я люблю радио. Хотя, конечно, предпочел бы программу на телевидении. Так ты действительно не можешь замолвить за меня словечко отцу?

— Ну, и где же твоя забегаловка? — капризно осведомилась она.

Черт возьми, до чего испорченная девчонка!

— Уже подъезжаем.

Эд нажал на педаль высоты и спланировал на стоянку рядом со «Старой кофейней». Она находилась достаточно далеко от центра города и потому была наземной. Рискуя разломать свой драндулет на части, Эд распахнул дверь и помог спутнице выйти, после чего они направились к сверкающему яркими огнями заведению. «Почему бы тебе не заняться бизнесом… неужели деньги для тебя ничего не значат?» — бубнил он про себя. Спросила бы еще, почему я не развожу осьминогов в аквариуме.

— Давай сядем у стойки, — предложила Элен. — Закажи мне что-нибудь, а я пока пойду приведу себя в порядок. — Она направилась в дамскую комнату.

Эд уселся у стойки. К нему подошел Дейв Цейсе, и они перекинулись парой слов. Эд попросил обслужить его в кредит и, получив согласие, заказал кофе.

— Послушай, — сказал он, — как насчет того, чтобы выключить телевизор и музыкальный автомат? А то у меня от них ум за разум зайдет.

Дейв сочувственно хмыкнул. — Надо же, мистер Уандер, до вас никто не жаловался. Ваши ребята с радио всегда их врубают. Как так вышло, что вы не любите музыку, крутясь в этом деле?

— Потому и не люблю, — буркнул Эд. — Если три четверти населения ничего не делает — знай сидят и пялятся в свои дурацкие ящики, предоставляя мне тем самым работу, возможность давать им пищу для зрения и слуха — вовсе не значит, что я тоже должен быть от этого без ума.

— Прошу прощения, мистер Уандер, — покачал головой Дейв, — только я никак не могу их выключить. У меня ведь есть и другие посетители. Сами знаете, что у нас за публика. Они же просто на стенку полезут, если станет слишком тихо. Не будь у меня музыки, они давно бы перебрались в соседнее заведение.

— Мне хотелось бы серьезно поговорить со своей дамой.

— Я же сказал вам, мистер Уандер: рад бы услужить, только из этого все равно ничего не получится. Если они и останутся, то начнут включать свои транзисторы. Ведь теперь почти у каждого с собой переносной приемник, если не телевизор.

Сзади раздался чей-то голос: — Да это же Крошка Эд Уандер! Представитель Горацио Олджера[8] на радио!

Эд оглянулся.

— Привет, Баз. Как жизнь, чертов писака? Как тебе удается получать работу, если ты вечно одет, как бродяга?

— Это бывает очень редко, Крошка Эд, — отозвался репортер. — Я бы даже сказал, слишком редко, старая ты вешалка, франт несчастный.

— А из чего свернуты твои сигары, — сморщил нос Эд. — Уж не из списанных ли армейских одеял?

Де Кемп извлек изо рта упомянутый предмет и любовно оглядел.

— Это не просто сигара, а стоджи[9]. Когда я был мальчишкой, то увидел Тайрона Пауэра [10] в роли картежника с Миссисипи — так вот, он курил стоджи. Я так никогда и не смог этого забыть. Знаешь, Крошка Эд, во мне пропал великий пароходный картежник с Миссисипи. У меня призвание к этому делу. Просто позор, что колесные речные пароходы навсегда сошли со сцены.

Краем глаза Эд заметил, что Элен возвращается, и повернулся на табурете, чтобы помочь ей сесть. И тут глаза его едва не вылезли из орбит. Он открыл было рот, но, так и не найдя, что сказать, снова закрыл.

Баз де Кемп, который стоял спиной к Элен и не видел, как она подошла, тем временем продолжал:

— Послушай, а что там болтают, Крошка Эд, будто ты обхаживаешь какую-то высокосветскую богатенькую дамочку? Кто-то говорил, что ты задумал жениться на дочке своего босса. Видать, приятель, ты устал гнуть спину на службе? У нее что же, никого получше на примете нет?

Уандер закрыл глаза в немом отчаянии. Элен наградила репортера холодным взглядом аристократки.

— Что это? — недоуменно спросила она Эда. — То есть, я хотела сказать, кто?

— Мисс Фонтейн, — со стоном выдавил Эд, — разрешите представить вам База де Кемпа из «Таймс-Трибьюн». Если его, конечно, еще оттуда не выгнали. Баз — Элен.

Баз потряс головой.

— Что за черт, быть не может, чтобы это была Элен Фонтейн. Она на редкость шикарная девица: на голове дом, а не прическа, макияж — за два часа не наштукатуришь. Я ее снимки видел.

Девушка повернулась к Эду, словно ища у него защиты.

— Я вымыла лицо и расчесала волосы, — сказала она. — Так удобнее. Должно быть там, в палатке, было ужасно грязно — я вдруг начала отчаянно чесаться.

Она взяла свою чашку и принялась размешивать сахар. Уандер не мог отвести от нее глаз.

— Послушай, Элен, — сказал он, — ведь ты не приняла всерьез ту чушь, которую нес этот старый пень?

— Не говори ерунды, — ответила она, глядя, как официант снова наполняет ее чашку. — Просто в палатке было грязно — так, во всяком случае, мне кажется.

— Не пойму, о чем вы. Что за палатка? — спросил Баз.

— Да мы с Элен ходили на предполагаемое религиозное собрание, нетерпеливо отозвался Эд. — Его проводил один эксцентричный чудак по имени Иезекииль Джошуа Таббер.

— А, Таббер, — протянул Баз. — Как же, я еще собирался сделать о нем пару статеек, но редактор отдела городских новостей сказал, что новыми культами теперь никто не интересуется.

Элен взглянула на него так, будто только что увидела.

— А вы сами-то были на его собраниях?

— Справедливый вопрос. Нет, я панически боюсь всяких эксцентричных политико-экономических теорий. Просто панически.

Стараясь удержать беседу на безопасном курсе и отчаянно моля Всевышнего, чтобы Баз снова не свернул на его попытку жениться на дочери босса, Эд спросил:

— Политическая экономия? Но он, судя по всему, чудак, помешанный на религии, а вовсе не экономист.

Прежде чем ответить, Баз отпил большой глоток кофе. Потом отодвинул чашку и наставил сигару на Эда.

— Где кончается религия и начинается экономика — об этом, Крошка Эд, можно долго спорить. Посуди сам — большинство мировых религий коренилось в экономической системе, господствовавшей в то время. Возьмем иудаизм. Когда Моисей провозгласил свои заповеди, они, дружище, охватывали все аспекты кочевой жизни тогдашних евреев. Отношения собственности, обращение с рабами, со слугами и наемными работниками, денежные вопросы. То же самое мы найдем и в мусульманстве.

— Но это было невесть когда, — заметил Эд.

Баз ухмыльнулся и, сунув сигару обратно в рот, произнес:

— Хочешь пример посвежее? Пожалуйста. Возьмем Отца Небесного. Слышал когда-нибудь о таком движении? Оно возникло во время Великой Депрессии[11] и, можешь мне поверить, если бы не Вторая Мировая война, так называемая вера Отца Небесного захлестнула бы всю страну. А все почему? Потому что в основе своей это было социально-экономическое движение, которое кормило людей в пору, когда многие голодали. Оно являло собой нечто вроде примитивного коммунизма. Каждый бросал все, что у него было, в общий котел. А если у тебя и бросить-то нечего, тоже не беда примут и так. Кроме того, все работали: перестраивали старые развалюхи, приобретаемые вскладчину, в так называемые райские кущи. Те, кто могли, приискивали работу на стороне: горничными, шоферами, поварами — кем могли. А весь заработок тоже вкладывали в общий котел. Когда одна райская куща собирала достаточно средств и новообращенных, они покупали еще одну старую развалюху и организовывали новую райскую кущу. И дела у них шли чертовски здорово — пока не разразилась война и все не пошло прахом; тогда все бросились на верфи — подзаработать сотню долларов в неделю на сварке.

— Может быть, то, что вы говорите, и верно для Отца Небесного и мусульман, — вмешалась Элен, только не все религии такие… экономические.

Баз де Кемп окинул ее взглядом.

— Я этого и не утверждал. Но все равно — назовите хоть одну.

— Что за ерунда! Ну конечно христианство.

Баз закинул голову и расхохотался. Потом пожевал сигару и произнес:

— Кто это сказал: если бы христианство в свое время не возникло, то римлянам стоило бы его изобрести? Хотя, может, они это и сделали.

— Вы не в своем уме. Римляне преследовали христиан. Это знает каждый, кто хоть что-то читал по истории.

— Сначала преследовали, а потом, когда уразумели, что христианство идеальная вера для рабовладельческого общества, возвели его в ранг государственной религии. Ведь оно обещало после смерти рай на небесах. Страдай на земле, зато когда помрешь — получишь за все про все. Спрашивается, какая еще вера могла лучше усмирять угнетаемые массы?

— Классный выдался вечерок! — мрачно проговорил Уандер. — Сидим и обсуждаем политические и религиозные проблемы. Слушай, Элен, может, мы тронемся? Еще можно успеть на спектакль. У меня есть пара билетов в…

Но Элен возмущенно набросилась на репортера:

— Вы говорите как настоящий атеист!

Баз отвесил ей шутовской поклон.

— Скорее, как агностик [12] с атеистическим уклоном.

— Он скорбно вздохнул. — Конечно, не мне претендовать на интеллектуальные высоты. Моя матушка вышла из семьи потомственных агностиков, а папаша, чьи предки были адвентистами седьмого дня[13], превратился в воинствующего атеиста. Из тех, кого хлебом не корми — дай зажать в угол беднягу праведного бапписта [14] и терзать его вопросом: на ком женился Каин, если единственными людьми на всем белом свете были Адам и Ева? Так что в детстве меня окружала атмосфера, не способствовавшая вере в какую бы то ни было организованную религию. Вот я и стал агностиком — по той же самой причине, по которой вы стали прихожанкой методической или пресвитерианской церкви.

— Я принадлежу к англиканской епископальной[15] церкви, — отрезала Элен, ничуть не умиротворенная его притворным самоуничижением.

— Как и ваши родители? А представьте себе, что по превратности судьбы вы родились бы в семье мусульман. Или синтоистов. И кем, по-вашему, вы стали бы тогда? Нет, мисс Фонтейн — ведь вы и вправду Элен Фонтейн? боюсь, нам обоим недостает оригинальности.

— Уж ко мне-то это никак не относится, — вставил Эд. — Мои старики были методистами[16], а я переключился на англиканскую церковь.

Баз де Кемп насмешливо хмыкнул.

— Знаешь, Крошка Эд, я подозреваю, что под личиной карьериста, которую ты являешь миру, бьется сердце, мягкое, как медь. Давай взглянем в лицо суровой правде. Ты — оппортунист. Потому ты и перешел в англиканскую веру.

Эд Уандер очнулся от беспокойного сна и со стоном выдавил слова, которые полагалось сказать, чтобы отключить говорящий будильник. Это навело его на мысль, что он собирался проверить свой кредитный баланс. Он еще не расплатился за «фольксфлаер», не говоря уже о новейшей стерео-теле-радио-оносистеме с будильником, украшавшей стену его квартиры.

Он спустил ноги с постели и поскреб жидкие усики.

Потом, испустив протяжный стон, поднялся и побрел в ванную, где взглянул на себя в зеркало. Тридцать три года… Когда начинаешь стареть? Наверное, в сорок. В сорок молодым себя уже не назовешь. Он пристально вгляделся в собственное отражение, ища новые морщинки и поймал себя на том, что в последнее время стал проделывать это все чаще. Слава Богу, — о морщинах пока можно не беспокоиться. А легкая седина на висках его только украшает. Придает некоторое достоинство… Вот одно из преимуществ круглого, чуть пухлого лица — морщины на нем появляются гораздо позже, чем на худом и длинном.

Он растянул губы и принялся разглядывать зубы.

Еще одна нерешенная проблема — стоит ли выпрямлять нижние передние зубы, чтобы внешность стала более телегеничной? Ведь слишком безупречные зубы — тоже могут стать проблемой — дурики, которые не отходят от телевизоров, могут посчитать, будто они фальшивые.

А как насчет усов? Сбрить их совсем или отрастить погуще? В последнее время он носил тоненькую полоску усов, вошедшую в моду у преуспевающих деловых людей его возраста. Только вот беда — тонкие усики придают ему сходство с типичным парижским жиголо[17].

«Может быть, я вообще не создан для усов, — мрачно решил Эд. — Усы к лицу мужчинам, у которых есть кое-какое пространство между носом и верхней губой».

Если он когда-нибудь развяжется со своей дурацкой полуночной радиопередачей и переберется на телевидение, придется решать сразу оба вопроса: и с зубами, и с усами. Если ты постоянно появляешься на экране, то уже больше не можешь менять свою внешность, зрители привыкают к тому, как ты выглядишь, и хотят, чтобы ты все время выглядел одинаково. У них не хватает шариков, чтобы приноровиться к переменам.

Все новое их раздражает.

Эд открыл банку с депилятором «Безбород» и стал размазывать его по щеке, сильно втирая в кожу. Уже несколько ребят с телевидения пошли на то, чтобы удалить щетину навсегда. Нельзя рисковать своим имиджем. Как звали того кандидата в президенты, о котором говорили, будто он потерпел поражение на выборах только потому, что на экране телевизоров выглядел небритым? От этой мысли Уандеру стало как-то не по себе. В конце концов, ежедневное удаление щетины с лица — это акт мужественности. Заставляет человека чувствовать себя настоящим мужчиной. Да, с имиджем шутить не стоит. Если уж ты появляешься перед камерой, то не можешь себе позволить выглядеть, как забулдыга.

И тут он снова вспомнил про кредитный баланс. Попытки не отстать от Элен скоро его доконают. Если бы он мог набраться смелости и сделать ей предложение…

К сожалению, Эд подозревал, что только насмешит ее до упаду. И все же, рано или поздно, ему придется на это решиться. Зять Дженсена Фонтейна — это вам не фунт изюма.

Может быть, стоило сделать ей предложение вчера вечером? Сначала-то она была в веселом расположении духа, и только потом совсем сникла. Эд еще никогда не видел ее с прямыми волосами и лицом, полностью лишенным макияжа. Если по-честному, видок получился довольно унылый. Он рассмеялся про себя.

Как же звали того старого дурня? Таббер. Иезекииль Джошуа Таббер. Что-то все-таки в нем было. Как он раздувался от гнева! Видно, старик все-таки достал Элен своим проклятьем — что он там проклинал, тщеславие, что ли?

Уандер потянулся за полотенцем, чтобы стереть с лица «Безбород».

Эд припарковал свой маленький флаер на подземной стоянке Фонтейн-Билдинга и направился к лифтам. С ним в кабине оказалась всего одна пассажирка — некрасивая, безвкусно одетая молодая женщина.

Было видно, что она совершенно не заботится о своей внешности. «Интересно, у кого она работает, — рассеянно подумал Эд, — странно, что кто-то держит у себя такую задрыгу». С другой стороны, его это не касается.

Он не стал ждать, пока спутница назовет номер своего этажа и произнес:

— Двадцатый.

— Двадцатый, сэр, — повторил автолифтер.

Девушка назвала свой этаж — у нее оказался певучий грудной голос, создающий ощущение приятного тепла. Эд взглянул на спутницу внимательнее. С таким голосом она наверняка работает на радио. Присмотрелся к ее лицу. Гм, с такими чертами любой гример мог бы сделать из нее конфетку…

И вдруг замер, как громом пораженный.

— Прошу прощения, — промямлил он. — Я вас сразу не узнал, мисс Мэлоун. Я даже не знал, что вы в Кингебурге.

Женщина окинула его равнодушным взглядом.

— Привет. Ведь вы, кажется, Крошка Эд?

— Верно, — с энтузиазмом откликнулся он. — Слышал вашу вечернюю программу в понедельник. Просто класс.

— Спасибо, Крошка Эд. Я здесь буду делать особую программу. А вы чем теперь занимаетесь? По-моему, я не встречала вас с тех пор, как вы помогали с рекламой в… как называлась та передача?

— Шоу «Час для избранных», — услужливо напомнил Эд, виляя хвостом от радости, что его узнали. — У меня теперь своя программа.

Мисс Мэлоун приподняла брови, изображая вежливый интерес.

— Правда? Как здорово. О, боюсь, что это мой этаж.

Когда она вышла, Эд озадаченно нахмурился. Потом лицо его прояснилось. Все понятно: она здесь инкогнито, чтобы не привлекать внимания поклонников.

Даже он не сразу ее узнал. Что ж, когда он будет так же популярен, как Мэри Мэлоун, может, и ему придется что-то изобрести, чтобы держать публику на расстоянии.

Эд брел по коридору к своему столу, размышляя о предстоящей передаче. Он получил письмо от какого-то свами или йога — как их там величают? которого можно раскрутить. Индийцев в его программе давно уже не было, их всегда принимают на ура. Они умеют себя подать. Тут Уандер заметил, что за столом Долли кто-то сидит. Наверное, девушка заболела. Вот незадача! Долли работала у него неполный день, поскольку постоянный секретарь программе не требовался. Она выполняла большинство нудной повседневной работы и помогала Эду с тех самых пор, когда Маллиген впервые дал добро на его потустороннюю программу.

Эд остановился у стола, собираясь поинтересоваться, кто эта новенькая, и вдруг закрыл рот, да так, что даже зубы лязгнули. Потом снова открыл и ошеломленно произнес: — Зачем, во имя Магомета-чудотворца, ты напялила на себя это жуткое платье?

— А чем оно тебе не угодило? — огрызнулась Долли.

— Ты в нем выглядишь как пастушка.

Девушка вспыхнула.

— Тебе-то какое дело, Крошка Эд? Главное, что вид у меня чистый и опрятный. А на качество выполняемой работы мои наряды не влияют.

— Постой, постой. Ты — моя вывеска. А вдруг сюда кто-нибудь зайдет? Может быть, даже потенциальный спонсор. Или потенциальный гость программы. Что он, спрашивается, подумает? Взгляни на других девушек… — он окинул взглядом просторный офис, как бы желая найти подтверждение своим словам, и замолк на полуслове.

Долли наблюдала за ним с видом превосходства.

Эд поперхнулся.

— Что, черт побери, на вас на всех нашло? Я только что встретил в лифте Мэри Мэлоун. У нее был такой видок, будто она собралась играть малютку Нелл на ферме.

— Мистер Маллиген велел тебе зайти, как только ты появишься, — сухо сообщила Долли.

Эд еще раз, не веря своим глазам, пробежал взглядом по лицам дюжины секретарш и стенографисток и направился в святая святых своего непосредственного шефа.

Глава третья

Разве он не выполнил поручения, не посетил собрания, которое устраивал Таббер? Толстяк Маллиген должен быть только благодарен. Должен быть рад и счастлив. И вот вместо этого он сидит, разжиревший Будда, и сверлит Эда постным взглядом.

— Вы хотели меня видеть, мистер Маллиген? — откашлявшись, спросил Эд.

Шеф прикрыл один глаз, отчего взгляд его не стал менее пристальным.

— Послушай, Эд Уандер, что за идиотская мысль — взять мисс Фонтейн на вчерашнее дурацкое собрание?

Эд молча поглядел на него. Открыл рот и снова закрыл. Он мог бы придумать, что сказать в ответ, но с шефом нужно держать ухо востро.

— Мисс Фонтейн — очень впечатлительная юная особа, — заговорил Маллиген. — Очень подверженная внушению. Очень… нежная.

Нежностью Элен Фонтейн могла сравниться разве что с абразивным кругом. Так что крыть тут было нечем.

— Долго ты будешь мяться у дверей, как малыш, которому не терпится в уборную? — рявкнул шеф. — Что ты можешь на это ответить?

— Что случилось, мистер Маллиген? — осторожно спросил Эд.

— Что случилось? Откуда мне знать, что случилось? Мистер Фонтейн целых десять минут меня распекал. Девица в истерике. Говорит, будто этот парень Таббер, к которому ты с ней ходил, — ее загипнотизировал или что-то в этом роде.

Эд вздохнул и покачал головой.

— Нет, гипноз тут ни при чем.

— Откуда ты знаешь, что ее не загипнотизировали? Она бьется в истерике и, как заведенная, твердит об этом Таббере.

— У меня на передаче побывало несколько гипнотизеров, — умиротворяюще заметил Эд. — Так что мне пришлось порыться в книгах, чтобы в разговоре с ними не выглядеть дураком. Я ведь тоже там побывал вчера. Можете мне поверить, Таббер никого не гипнотизировал.

Маллиген пошевелил губами — словно водил по деснам кончиком языка. «Только к лучшему, что он никогда не появляется на экране», — решил Эд.

Наконец шеф изрек: — Ты бы лучше зашел и взглянул, чем там можно помочь. Мистер Дженсен здорово разозлился на этого Таббера. Сегодня вечером у нас собрание филиала. Тебе лучше прийти, дать отчет о том, что произошло.

— Слушаюсь, сэр. Я прямо сейчас отправлюсь к Фоитейнам. Надеюсь, с Элен все обойдется.

У дверей особняка Фонтейнов его встретил Дженсен Фонтейн собственной персоной. Очевидно, он следил, как «фольксфлаер» Эда одолевал подъездную аллею, ведшую к грандиозному входу, который смутно напоминал о Белом Доме.

По правде сказать, Эд встречал отца Элен всего пару раз — и то мельком. Навряд ли тот его запомнил.

Видимо, старый делец уже давно отказался от попыток держать дочь в руках. И уж конечно не пытался влиять на выбор ее ухажеров.

Он сверлил Эда хмурым взглядом, пока тот поднимался по ступеням к дверям, одна из створок которых была открыта. «Везет мне сегодня на хмурые взгляды», — сокрушенно подумал Эд. Он уже давно мечтал подобраться поближе к Дженсену Фонтейну, благодаря общению с Элен. Только совсем не так представлялась ему их первая встреча.

— Вы и есть Эдвард Уандер? — буркнул хозяин.

— Да, сэр. Веду «Потусторонний час» с полуночи до часу.

— Что вы ведете?

— Я про вашу радиотелестанцию, сэр, УАН-Ти-Ви. Веду там ночную радиопередачу по пятницам, с полуночи до часу.

— Радио? — возмущенно проскрипел Фонтейн. — Уж не хотите ли вы мне сказать, что Маллиген все еще возится с радиопередачами — это в наше-то время? Чем его не устраивает телевидение?

От отчаяния Эду захотелось закрыть глаза. Но вместо этого он сказал:

— Всем устраивает, сэр. Сказать по правде, я бы очень хотел перенести свою программу на телевидение. Только есть люди, которые не могут смотреть телевизор.

— Не могут смотреть телевизор? Это еще почему? Телевидение неотъемлемая часть американского образа жизни! Что это за люди, которые не могут получать удовольствие от телевидения? Пожалуй, молодой человек, в этом следует разобраться!

— Да, сэр. Но, видите ли, есть, например, слепые и…

Дженсен Фонтейн нахмурился еще больше.

— …Ну, и люди, которые работают и не могут присесть, чтобы посмотреть передачу. Люди, которые сами водят машины. Есть довольно много людей, которые все еще слушают радио, когда не имеют возможности смотреть телевизор. Еще официантки в ночных ресторанах. И…

— Будь я проклят, если понимаю, что за чертовщину мы тут обсуждаем! взорвался вдруг старый магнат. — Ведь это вы — тот молодой идиот, что затащил вчера мою дочь на дурацкое религиозное собрание, которое проводил какой-то старый шарлатан?

— Да, сэр. Это я. То есть, я хотел сказать, это я ее сопровождал. Весь вопрос в том, действительно ли этот Иезекииль Джошуа Таббер…

— Кто-кто?

— Так и есть, сэр, — Иезекииль Джошуа Таббер.

— Не валяйте дурака. В наше время таких имен просто не бывает. Это псевдоним, юноша. А человек, который носит псевдоним, наверняка что-то скрывает. Возможно, что-то, имеющее отношение к подрывной деятельности.

— Да, сэр. Как раз этот вопрос и встал на последнем собрании местного филиала Общества Стивена Декейтера — занимается Таббер подрывной деятельностью или нет. Вот мы с Элен, то есть, я хотел сказать, с мисс Фонтейн, и решили проверить.

Лицо старого Дженсена слегка прояснилось.

— Так вам известно про Общество, — проговорил он. — Да будет страна моя всегда права…

— Но, права она или… гм…. нет, — это моя страна! — выпалил в ответ Уандер.

— Отлично, мой мальчик. Я пропустил последнее собрание, Эд, — я буду называть вас просто Эд. Был на съезде в Калифорнии. Так что, этот Таббер вредитель? Что он такое напустил на мою дочь? С этим надо как следует разобраться, — он взял Эда под руку и повел в дом.

— Да нет, сэр, — сказал Эд, отвечая на первый вопрос собеседника. — Во всяком случае, мне так не показалось. Мне сегодня вечером предстоит сделать отчет на собрании филиала. Так сказал мистер Маллиген.

— Гм. А мне кажется, здесь пахнет подрывной деятельностью. Так что же он сделал с Элен?

— Не знаю, сэр. Я ведь пришел ее повидать. Мне кажется, она просто перенервничала. Вчера вечером она решила позабавиться и немножко поцапалась с Таббером. А он разозлился и проклял ее.

— Ты хочешь сказать, что этот шарлатан, этот вредитель с нелепым именем осыпал мою дочь проклятиями?! — снова вскинулся Фонтейн.

— Вовсе нет, сэр. Я имел в виду, что он наложил на нее проклятье. Можно еще сказать, напустил сглаз. Или порчу.

Дженсен выпустил руку Эда и окинул его долгим оценивающим взглядом.

— Правда, сэр, — проговорил наконец Эд. Да и что он мог еще сказать?

— Ступайте за мной, юноша, — промолвил Дженсен Фонтейн и молча повел Эда к лестнице. Так же молча они поднялись по ней. Молча пересекли просторный холл. Наконец Фонтейн распахнул дверь и сделал Эду знак войти.

Элен Фонтейн лежала в постели. Волосы разметались по подушке, в лице ни кровинки, в глазах застыл ужас. Вокруг нее суетились два типа, по виду врачи, и сиделка в туго накрахмаленном халате.

— Вон! — взревел Дженсен Фонтейн.

Один из врачей вкрадчиво произнес:

— Мистер Фонтейн, я бы настоятельно рекомендовал вашей дочери длительный отдых и полную смену обстановки. Ее истерия…

— Вон, все до единого! — рявкнул Фонтейн, сопровождая свои слова энергичным кивком.

Три пары бровей взметнулись вверх, но, судя по всему, трио медиков уже имело дело с Дженсеном Фонтейном. Они поспешно собрали свои причиндалы и ретировались.

— Привет, Крошка Эд, — проговорила Элен.

Уандер открыл было рот, но не успел он ответить на приветствие, как вопль хозяина вынудил его прикусить язык.

— Элен!

— Да, папуля…

— Пора тебе выбираться из постели. Представь себе, что история попадет в газеты. Проклятие! Порча! Моя дочь в окружении лучших диагностов и психиатров Ультра-Нью-Йорка, потому что на нее, видите ли, наслали порчу! Вылезай из постели. Как это отзовется на моем престиже? А что скажут в Обществе, если просочится хоть слово о том, что один из его виднейших членов верит в колдовство?

Он стремительно обернулся, почему-то злобно зыркнул на Эда и выскочил из комнаты, как будто собрался штурмовать Эверест.

Эд проводил его взглядом.

— Как удается человеку, который весит не больше ста фунтов, производить столько шума? — задал он риторический вопрос, потом взглянул на Элен. — Что с тобой стряслось, черт возьми?

— Я вся чешусь. Сейчас, правда, нет. Похоже на аллергию или что-то в этом роде.

Эд долго смотрел на нее — как будто опустил в автомат десятицентовик и ничего не получил взамен.

— Когда ты чешешься? — наконец спросил он.

— Если пытаюсь наложить косметику. Достаточно чуть-чуть подкрасить губы. Или попробовать сделать какую-нибудь прическу — кроме прямых волос до плеч или кос. Или надеть на себя что-нибудь, кроме самого простого платья. Никакого шелка, вплоть до белья, — иначе сразу начинаю чесаться. Это началось вчера вечером, только я сначала не поняла. Мне страшно. Крошка Эд. Оно действует. На меня действует проклятье того старого козла.

Эд взглянул на нее сверху вниз.

— Не будь идиоткой.

Девушка с вызовом ответила на его взгляд. До сих пор, если не считать вчерашнего вечера, он всегда видел Элен во всеоружии последних ухищрений моды.

Во всем, до последней мелочи. Только сейчас до него дошло, что в таком виде она, пожалуй, выглядит даже лучше. Может быть, когда она достигнет возраста Мэри Мэлоун, знаменитой теле- и кинозвезды, ей потребуется призвать на помощь достижения цивилизации, дабы дополнить то, что дала природа. Но сейчас, когда ей двадцать с небольшим…

— Ты сам же там был, — сказала Элен.

— Разумеется, был. Старина Таббер немного похлопал крыльями, покраснел, как свекла, и наслал на тебя проклятье. А ты поверила.

— Еще бы не поверить — ведь оно действует, — огрызнулась она.

— Не валяй дурака, Элен! Проклятье действует только в случае, если человек, на которого его наложили, поверит, будто оно действует. Это известно каждому.

— Отлично! Но в данном случае оно подействовало, хоть я в него и не поверила. Ты что же думаешь, я верю в проклятья?

— Выходит, так.

— Что ж, может, теперь и верю. А тогда не верила. И вот что я тебе еще скажу, Крошка Эд. Помнишь его пухленькую дочку и последователей, которые там собрались? Они верят в его силу — так они это называют. Они видели, как он проделывал это раньше. Помнишь, как испугалась его дочь, когда услышала, что он говорит во гневе?

— Они всего лишь кучка чокнутых.

— Ладно, ладно. С тобой все ясно. Выметайся отсюда. Я собираюсь встать и одеться. Только мне придется надеть самое простое из того, что у меня есть, понятно?

— Увидимся позже, — ответил Эд.

— Чем позже, тем лучше, — огрызнулась она.

Пришло время приниматься за подготовку следующей передачи.

— Соедини меня с Джимом Уэстбруком, да поживее, — сказал Уандер Долли, отойдя от ее стола и направляясь к своему.

— С кем? — переспросила Долли. Эд все никак не мог привыкнуть к ее отмытому лицу и пестрому ситцевому платью, не говоря уже о прическе «маленькая голландка».

— С Джимом Уэстбруком. Он несколько раз участвовал в нашей передаче. В телефонной книге он значится как Джеймс С. Уэстбрук.

Он уселся за стол и вставил ключ в замок верхнего ящика. Что-то не давало ему покоя в деревенском наряде Долли, только вот что — он никак не мог понять.

Что-то очень явное и, тем не менее, ускользающее из памяти. Он потряс головой, избавляясь от ненужных мыслей, и достал письмо от свами. Просмотрел его еще раз. Черт возьми, это как раз тот человек, который отлично смотрелся бы на экране. Нет, все-таки его передача просто создана для телевидения. Половину чудиков, которые перебывали у него в качестве гостей, нужно видеть, чтобы оценить по достоинству… Зазвонил телефон, и Уандер снял трубку.

— Крошка Эд? Это Джим Уэстбрук.

— Привет, Джим. Послушай, у меня тут есть один чудной индус, который называет себя Свами Распа Раммал. Утверждает, что может ходить по раскаленным угольям. Что ты на это скажешь?

— С таким именем, дружище, он, скорее всего, мошенник, — медленно проговорил Джим Уэстбрук. Распа — это начинающий тибетский лама, который на пути к обретению полной святости претерпевает испытание свирепым морозом. А Раммал — имя, скорее, мусульманское, нежели индийское. К тому же он не должен называть себя свами. Это неверный термин. У индусов свами значит все-навсего религиозный наставник. Происходит от санскритского слова svamin, то есть учитель.

— Ладно, ладно, — перебил его Эд. — Бог с ним, с именем. Скажи, возможно, чтобы он умел ходить по раскаленным углям?

— Это делали и до него, дружище.

— При восьмистах градусах по Фаренгейту? — недоверчиво спросил Эд.

— Это ненамного меньше, чем точка плавления стали, — ответил Джим, и, тем не менее, такие штуки уже не раз проделывали.

— Кто и когда?

— Ну, знаешь ли, я так сразу не могу тебе отбарабанить имена и даты, но есть две разновидности огнеходцев. Одни ходят по углям и головешкам, другие — по раскаленным камням. Это распространено среди индийцев и на некоторых островах Южных морей. Кстати сказать, в Северной Греции и Южной Болгарии каждый год отмечают праздник, во время которого по традиции ходят по раскаленным углям. Британское Общество психических исследований и Лондонский комитет изучения психики занимались этим феноменом, наблюдали его, а кое-кто из ученых даже попытался воспроизвести его сам. Одним это удалось…

— А другим? — : нетерпеливо выдохнул Эд.

— Другие сожгли себе ступни к чертям собачьим.

Эд обдумал услышанное и наконец сказал: — Послушай, Джим, а ты не знаешь какого-нибудь обладателя звучного наукообразного титула, который был бы с тобой не согласен? Представь себе: мы устроим дискуссию, в которой примут участие четверо — я, свами, ты, который утверждает, что это возможно, и ученый, который возражает. Может, нам удалось бы растянуть ее на две передачи. В первой мы устроили бы интервью со свами и обсудили бы его со всех сторон. На неделе устроили бы его выступление, и о результатах эксперимента сообщили бы в следующей передаче.

— Погоди-погоди, — сказал Джим Уэстбрук. — Год или два назад мы с Мэнни Леви обсуждали именно эту тему.

— С кем?

— С доктором Манфредом Леви из Ультра-Нью-Йорка. Он большая шишка в области популяризации науки, написал несколько книг на эту тему. Кроме всего прочего, он говорит с сильным немецким акцентом, что уже само по себе производит очень солидное впечатление.

— И ты думаешь, тебе удастся его уговорить прииять участие в нашей передаче? — спросил Эд.

— Даже наверняка — если заплатить ему по высшей ставке.

— А бесплатно он никак не согласится? Просто ради интереса? В этом квартале мой бюджет оставляет желать лучшего.

Джим Уэстбрук рассмеялся.

— Ты не знаешь Мэнни, дружище.

— О'кей, Джим, — вздохнул Эд. — Свяжись с ним, ладно? И сразу же дай мне знать, что он скажет.

Он положил трубку, включил диктофон и стал составлять письмо Свами Распа Раммалу. Неважно, сумеют они залучить на передачу доктора Леви или нет, он все же решил использовать этого огнеходца. Теперь еще и огнеходец! Иногда Эд сам задумывался, как дошел до жизни такой. А ведь когда-то он мечтал стать актером… Потребовалось лет десять, чтобы понять: актера из него не получится. В глубине души Эд разделял человечество на две категории: на тех, кто глазеет и слушает, то есть на чокнутых, и на их кумиров.

И не мог и мысли допустить, чтобы не быть в числе кумиров.

Эд встал и подошел к автомату с кока-колой, хотя пить ему совсем не хотелось. По пути он остановился у телетайпа новостей и лениво пробежал глазами последние сообщения. Эль Хассан решил во что бы то ни стало объединить Северную Африку — даже вопреки воле ее населения. В Советском лагере опять начались внутренние трения. Венгры постепенно вытесняют русских из высших эшелонов партийной бюрократии.

Телетайп бодро застучал, и Эд машинально проглядел последний абзац.

Волна новой моды захлестнула всю страну… Никакой косметики, никаких оборок… Главное — простота…

Роберт Хоуп Третий, телевизионный комик, уже нарек это направление домотканым стилем.

Эд Уандер хмыкнул. Вот почему Долли и все остальные девушки в редакции приходят на работу в таком виде, будто собрались коров доить. Помешательство становится всеобщим. Так бывало и раньше: то длинные юбки, то короткие, то длинные волосы, то короткие, то конские хвосты, то парики, то еще черт-те что.

В этом сезоне бюст в моде, а в следующем уже вышел из моды. И раньше-то от этого можно было свихнуться, а теперь, в эпоху телевидения, государства всеобщего процветания и общества изобилия, любая причуда моды способна заполонить страну за одну ночь. И то, что эта последняя мода докатилась до них, — лишнее тому доказательство. Это, кстати, объясняет сегодняшнее появление в лифте Мэри Мэлоун. Уж она-то никогда не упустит случая оказаться в самой гуще событий.

И тут им снова овладело смутное предчувствие. Он никак не мог уловить нечто такое, что обязательно должен был помнить. Эд пожал плечами и подошел к автомату.

Стоя рядом с ним и глотая из пластикового стаканчика кока-колу, он задумался. Интересно, до чего дойдут наши рационализаторы? И так уже напитки отпускают бесплатно. Эксперты по производительности труда рассчитали, что бесплатные прохладительные напитки обойдутся дешевле служащим не придется тратить времени на поиски мелочи каждый раз, когда им захочется освежиться.

Из своего кабинета выплыл Маллиген. Обведя глазами помещение, он обнаружил Эда и прямиком направился к нему. Везет, как утопленнику! Ну что ему стоило в тот миг, когда шеф появился на сцене, сидеть за столом, изображая полную запарку?

Однако глава студии был настроен на удивление миролюбиво.

— Ты готов, Крошка Эд? — пробурчал он почти дружелюбным тоном.

Эд тупо уставился на него.

— Я о собрании филиала, — напомнил Маллиген. Сегодня твой доклад о чокнутом, который под маской религиозной проповеди занимается подрывной деятельностью.

— Ну, конечно, мистер Маллиген, — бодро откликнулся Эд. — У меня все готово.

Вообще-то он и думать забыл об этом. Нужно будет хоть немножко посидеть над отчетом. Там будет старик Фонтейн и, наверное, не меньше половины здешних тузов. Неплохой случай привлечь к себе внимание, завязать контакты.

Собрание местного филиала Общества Стивена Декейтера состоялось в одном из конференц-залов компании «Кой Парфюм, инкорпорейтед». Эд Уандер и не знал, что Уонамейкер Дулитл, президент «Кой», тоже член Общества. Вот тебе и контакт, прямо как по заказу. Кой Парфюм — один из самых крупных спонсоров в Кингсбурге. И снова невезение: перед собранием даже не удосужились устроить перекур, во время которого он мог бы повстречаться со здешними шишками. Когда они вошли, собрание уже было в разгаре. Кое-кто из присутствующих даже наградил их с Маллигеном недовольными взглядами — в том числе и сам Дженсен Фонтейн, восседавший на дальнем конце стола, за которым собралось около тридцати членов местного филиала.

Эд с Маллигеном проскользнули на два свободных места, расположенных на разных концах стола.

Речь держал сам Уонамейкер Дулитл. Он размахивал газетой и, насколько Эд успел уразуметь, с возмущением кого-то клеймил.

— Нет, вы только послушайте, — призвал глава «Кой Парфюм». — Это же не что иное, как подрыв американских устоев! — И он стал читать, всем своим пронзительным голосом выражая осуждение: «Запланированное устаревание, вызванное колебаниями моды, — наверное, один из самых невероятных элементов нашей невероятной экономики. Вот вам пример, ничуть не хуже других: детройтские автофлаеры претерпевают изменения не реже двух раз в год. В прошлом году автофлаеры компании „Дженерал-Форд“ по вечерам обходились всего четырьмя фарами: по две спереди и сзади.

А в этом их украшают уже четырнадцать — задние, передние, боковые… Очевидно, дизайнеры никак не могут решить, зачем столько источников света. На некоторых моделях часть хвостовых огней — фальшивки, которые даже не присоединены к электрической сети.

Сходную ситуацию мы наблюдаем и с кухонными плитами: для того чтобы внушить домохозяйкам, будто их прежние плиты безнадежно устарели, хитроумные дизайнеры прилепили к последним моделям столько панелей управления, что они стали походить на рубки боевых подлодок. На них можно насчитать тридцать пять кнопок и шкал. Но когда Союз потребителей разобрал одну из таких плит, то обнаружился интересный факт: под кожухом многие из этих шкал ни к чему не присоединены. Это тоже фальшивки».

Уонамейкер Дулитл обвел собравшихся взглядом прокурора и похлопал ладонью по газете.

— Типичный подкоп коммунистов, — проблеял он. — Коварная завуалированная попытка подорвать нашу экономику.

— Вот-вот! — поддержал его кто-то, хлопая ладонью по столу. Раздался общий ропот возмущения.

— Кто он такой-этот Баз де Кемп? — осведомился Дулитл. — Неужели наши газеты готовы нанять любого вредителя, который прикидывается честным журналистом? Разве их теперь не проверяют? Не рассматривают с позиций благонадежности? — Он снова хлопнул по газете. — И что это за редактор, который пропускает такие неприкрытые нападки на две из важнейших отраслей нашей промышленности — производство автофлаеров и кухонного оборудования? А ведь только на прошлой неделе наш президент обратился к народу с призывом: «Покупайте, покупайте, покупайте — этим вы способствуете процветанию нашей страны!». Как спрашивается, мы можем добиться полного потребления наших товаров, если женщины горбатятся над допотопными плитами, а семьи чуть ли не целый год ездят щ разболтанных, вышедших из моды автофлаерах?

Услышав имя База де Кемпа, Эд навострил уши.

Должно быть, Баз умом тронулся, если пишет такие вещи. Ведь так недолго и чокнутым прослыть.

Дженсен Фонтейн, который, очевидно, председательствовал на этом собрании, постучал молотком по столу.

— Вносится предложение: рекомендовать издателю «Таймс-Трибьюн» призвать этого безответственного писаку… как там его?

— Баз де Кемп, — машинально брякнул Эд.

Все взгляды тотчас устремились на него. Он почувствовал, как врезается в шею галстук.

— Так вы знакомы с этим ярым коммунистом? — взревел Дженсен Фонтейн.

— Да, сэр. Доводилось встречаться пару раз. Только он не коммунист. Если его послушать, так у него такое хобби — откапывать разные чудные политикоэкономические теории. Видите ли… — конец фразы повис в воздухе: Эд увидел, что его слова произвели на собравшихся не особо благоприятное впечатление.

— С кем поведешься, от того и наберешься, — мрачно изрек кто-то.

Фонтейн снова постучал по столу.

— Есть еще предложения?

Маллиген торопливо заговорил:

— У меня предложение: пусть комитет, состоящий из тех, кто помещает рекламу в «Таймс-Трибьюн», обратится к издателю с письмом, где выразит неодобрение по поводу статей с красным душком, которые стряпает этот парень, де Кемп.

— Давайте второй вопрос, — сказал кто-то.

Последовал нудный отчет некоей библиотечной комиссии. Как явствовало из доклада, у нее трения с детским отделом городской библиотеки, который отказался убрать с полок книги о Робин Гуде.

Вдруг Эд насторожился: Дженсен Фонтейн только что упомянул его имя.

— Насколько мне известно, — говорил отец Элен, — за время моего отсутствия было получено несколько писем с жалобами на подрывные призывы, содержащиеся в так называемых проповедях некоего… — он заглянул в лежащий перед ним листок и недоверчиво фыркнул, — некоего Иезекииля Джошуа Таббера. Член Общества Элен Фонтейн, моя дочь, и сотрудник УАНТи-Ви посетили собрание, которое устроил этот Таббер, в результате чего Элен на несколько дней слегла в постель. А сейчас мистер Эдвард Уандер даст нам полный отчет.

Эд поднялся. Все это перестало ему нравиться, к тому же у него возникло неприятное подозрение, что лавров ему здесь не сыскать.

— Дело в том, — сказал он, — что я не специалист в области подпольной подрывной деятельности. Я, конечно, знаю, что это важное дело — оберегать страну от коммунистического засилья и все такое. Но, видите ли, работая на УАН-Ти-Ви, я всякого насмотрелся. Может быть, кто-то из вас, друзья, слушает по пятницам «Потусторонний час»…

— От тебя ждут отчета по Табберу, Крошка Эд, а не саморекламы, зловеще прошипел Маллиген.

Эд откашлялся.

— Да, сэр. Если быть откровенным, то из того, что я там услышал, следует: Таббер, скорее, антикоммунист, чем коммунист. По крайней мере, он сам так утверждает. Он критиковал людей за то, что они слишком большое внимание уделяют материальному, вещам, которые имеют или приобретают, вместо того, чтобы интересоваться духовным… так мне, во всяком случае, показалось.

— Мой священник каждое воскресенье проповедует то же самое, — заметил кто-то. — Только к понедельнику мы об этом и думать забываем.

— Так вот что он говорит… — сказал кто-то еще. Как раз с этим вопросом мне хотелось бы разобраться. Чем ему не угодило наше общество потребления? И что произойдет с нашей экономикой, если все мы станем слушать таких, с позволения сказать, религиозных лидеров?

Фонтейн громыхнул молотком.

— Продолжайте, — обратился он к Эду.

Похоже, он пока тоже был не в восторге от того, как Уандер излагал свой отчет. От этой мысли настроение у Эда совсем упало.

— Он нисколько не похож на коммуниста — вот все, что я могу сказать. Более того, когда Элен… мисс Фонтейн, прямо спросила его об этом, он ясно дал понять, что не считает себя коммунистом.

Женщина, которая докладывала по библиотечному вопросу, заинтригованно спросила:

— Но какое все это имеет отношение к тому, что Элен находится под наблюдением врача? Что он с ней сделал?

Эд обеспокоенно взглянул на Дженсена Фонтейна, который начал было отвечать, но потом так плотно сжал губы, что Эд невольно подумал: чтобы просунуть между ними нож, пришлось бы здорово попотеть. Ну, и ладно.

— Видите ли, — сказал Эд, — мисс Фонтейн его слегка покритиковала. Ну, а он оскорбился и… проклял ее.

Воцарилась тишина. Видимо, все пришли к тому же выводу, что и Фонтейн — во время их предыдущего разговора. Уандер поспешил внести ясность.

— То есть он напустил на мисс Фонтейн порчу.

— Порчу? — переспросил Уонамейкер Дулитл.

— Можно еще сказать, сглаз, — уточнил Эд.

— И как это связано с ее недомоганием?

— Она утверждает, что начинает чесаться, — обреченно проговорил Эд.

Дженсен Фонтейн грохнул молотком.

— Кончайте молоть вздор. Что конкретно сказал этот чокнутый?

В своем незадавшемся актерском прошлом Эд Уандер потратил немало времени на развитие памяти, в частности, на запоминание диалогов. Теперь он покопался в памяти и произнес:

— «Воистину проклинаю суетность и тщеславие женское. Воистину..» Когда Таббер входит в раж, то переходит на высокопарный стиль… «Воистину, никогда больше не обретете вы радости в тщеславии своем. Воистину никогда больше не обретете счастья в нарядах или косметике», что-то в этом духе. Не дословно, конечно, но в общем и целом… Теперь вы видите: он не наложил заклятье именно на Элен. Из того, как он это сформулировал, можно понять, что он проклял всех женщин…

Эд осекся на полуслове — по спине его пробежали холодные мурашки и стали медленно подниматься все выше.

Глава четвертая

К утру следующего дня у Эда Уандера почти не осталось сомнений. Он просмотрел бюллетени, пришедшие по телетайпу. Выходило, что помешательство затронуло не всю страну, а весь мир. Объединенная Европа, Советский лагерь, аборигены Галапагосских островов — никто не остался в стороне.

Мир знавал массовые помешательства и раньше, причем самые что ни на есть разнообразные. В наше время люди на них особенно падки. Хула-хупы и повальная мода на стиль «Дэви Крокет»[18] — знаки прошлых десятилетий — просто ничто в сравнении с сегодняшними маниями. По мере того, как бдение у телевизора заменило среднему обывателю ежедневный труд, на смену слабым попыткам восстать против полной неподвижности и заключения в четырех стенах собственной гостиной пришло увлечение объемным кино, которое по крайней мере заставляет вас пройтись до ближайшего кинотеатра, и все новые, новые, новые причуды моды. Мода в еде, мода в одежде, мода в слэнге — мода во всем. Это был один из методов, которые позволяли ловким дизайнерам, искусно управляющим процессом быстрого устаревания продукции, поддерживать товарооборот. Если сейчас в моде кузов с откидным верхом, то седаны безнадежно, устарели, и разве только чокнутый, законченный чудик рискнет в нем показаться. Если в моде твид, то габардины не актуальны, и вчерашний костюм остается выкинуть в мусоропровод. Если в моду входит китайская кухня, то все остальные: итальянская, турецкая, русская, шотландская, любая другая, от которой все сходили с ума в прошлом месяце, — никого больше не интересует. А ресторан, который предусмотрительно забил все кладовые и холодильники продуктами, нужными для вчерашнего крика кулинарной моды, может без колебаний отправить их на помойку.

Да, мир знал капризы моды и раньше, но такого — еще никогда.

Почти каждый крик моды, родившийся на Западе, в конце концов доходил и до Советского лагеря. Стоило коктейлю «Психотравма» стать гвоздем сезона в Большом Вашингтоне, как три месяца спустя их поднимали за здравие главы правительства в Кремле. Стоило ярким полосатым бермудам потеснить вечерние туалеты в Ультра-Нью-Йорке — и всего через несколько недель они красовались на тощих конечностях обитателей Пекина.

Но всегда на это уходили по меньшей мере недели.

Теперь же, насколько мог судить Уандер, мода на домотканый стиль одновременно воцарилась на всей планете сразу. Это подтверждали все сведения, которые ему удалось раздобыть. И, пожалуй, никто, кроме него, об этом пока не подозревал.

Случилось это субботним вечером в восемь сорок пять по местному времени. Исходя из разрозненных обрывков новостей, которые Эду удалось собрать, соседний часовой пояс, лежавший к западу, напасть поразила на час позже, на Англию она обрушилась четырьмя часами раньше, а на Объединенную Европу — шестью. А дальше пошло — поехало. Короче говоря, помешательство поразило мир в одно и то же время.

Кое-кто из комментаторов вполне искренне пытался предложить какие-то другие объяснения. Но пока еще никто не набрел на истинную причину, о которой догадывался один Эд Уандер.

Он прослушал бойкого репортера, который пытался доказать, что домотканый стиль возник еще несколько месяцев назад; он якобы долгое время развивался подспудно и лишь теперь неожиданно расцвел пышным цветом. Этот же обозреватель долго разглагольствовал о последнем крике моды и пришел к выводу, что он долго не продержится, просто не может продержаться, ибо противен основному женскому началу. Это единственный стиль, который не способен надолго приворожить прекрасный пол. Репортер хохотнул и объявил, что домотканый стиль уже принес немалую прибыль ловкачам с Мэдисон-авеню. Текстильная ассоциация спешно выложила первую сотню миллионов на то, чтобы подавить новую моду в зародыше, развернув гигантскую кампанию с привлечением радио, телевидения и воздушной рекламы. Ходят слухи, что производители косметики собрались на закрытое совещание, дабы выработать свои меры борьбы.

Обозреватель не знал одного. И никто этого не: знал, кроме Эда Уандера и самого Таббера, да еще горстки его приверженцев: проклятье не ограничено во времени. Оно уходит прямиком в вечность. Если, конечно, предположить, что проклятья Таббера — как бы он их там ни накладывал — способны сохранять первоначальную силу.

Эд прикинул, не поделиться ли своими подозрениями с Маллигеном, и решил, что не стоит. Начни он распространяться о порче, которую напускает странствующий религиозный шарлатан, люди чего доброго подумают, что он со своим «Потусторонним часом» совсем рехнулся.

Он подошел к столу Долли. Как и вчера, девушка была в полной красе. Платье ее наводило на мысль, что Долли носила его еще школьницей. Наряд, который годится разве что для загородной прогулки, для пикника. Ни помады, ни пудры, ни карандаша для бровей, ни сережек — ничего.

— Как тебе этот новый домотканый стиль, а, Долли? — поинтересовался Эд.

Почти вся мужская половина редакции не давала девушкам прохода, упражняясь в остроумии по поводу их нового облика. Очевидно, Долли ожидала, что Эд возглавит список мучителей. Но в его голосе не было и тени издевки.

— Черт возьми, Крошка Эд, — сказала девушка, чем он хуже любого другого стиля? Мода приходит и уходит. Не могу сказать, чтобы я была от него без ума или наоборот.

— Послушай, — понизив голос, спросил Уандер. — А ты не пыталась в последние два дня накладывать косметику?

Девушка озадаченно нахмурилась.

— Ну… пыталась раз или два.

— И что же?

Она поколебалась, наморщив курносый нос.

— Будь я проклята, только от этого у меня все начинает чесаться. Знаешь, такое ощущение, будто сгорела на солнце кожа и начинает облезать.

Уандер помотал головой.

— Слушай, Долли, соедини-ка меня с Базом де Кемпом из «Таймс-Трибьюн». Мне надо с кем-нибудь поделиться.

Долли наградила его удивленным взглядом, который он вполне заслужил, и сняла трубку. Эд вернулся к своему столу и ответил на вызов.

— Привет, Баз, — сказал он. — Я не был уверен, работаешь ли ты еще у себя.

— Не только работаю, но еще и купаюсь в лучах славы. Так-то старик. Похоже, какая-то чокнутая свора крайне правых накапала на меня редактору по поводу каких-то моих статей. Требовала, чтобы он меня выгнал. Только наш Старый Язвенник говорит: Как раз те статьи, которые способны вызвать противоречивые отклики и даже жалобы, могут хоть ненадолго оторвать наших чокнутых от экрана и заставить взять в руки газету. Так что я получил повышение.

Эд в тоске прикрыл глаза, дивясь превратностям судьбы.

— Вот что, — проговорил он, — мне нужно с тобой встретиться. Как насчет «Старой кофейни», минут через пятнадцать? Кофе за мной.

— Уговорил, — жизнерадостно откликнулся де Кемп.

— Уже иду. А знаешь, ты просто красавчик, даже несмотря на дурацкие усики.

Эд положил трубку и направился к лифтам.

Он спешил, как мог, но когда добрался до места, газетчик был уже там. «Старая кофейня» была почти пуста. Эд предложил занять отдельную кабинку. Выбрав расположенную как можно дальше от телевизора и музыкального автомата, они сели напротив друг друга. Эд мрачно взглянул на репортера и, поколебавшись, произнес:

— Видел я твою статью про то, как продвигают новую моду.

Баз де Кемп извлек из кармана куртки тонкую восьмидюймовую сигару и раскурил.

— Отличная штука, правда? Вообще-то…

— Нет, — попытался было возразить Эд, однако его слова не были услышаны.

— …их стали выпускать в начале шестидесятых, когда вертолеты только-только появились. Знаешь, где я достаю это зелье? У старикана, о котором мы с тобой вчера говорили. Он собрал кучу статистических данных о том, как современная экономика всеобщего процветания расшатывает устои страны.

— Таббер! — выдохнул Эд.

— Он самый. Некоторые из его цифр слегка устарели. Большинство их относится к прошлому десятилетию. Но сегодня это даже более актуально, чем тогда. В последней беседе, которую я слышал, он клеймил страну за то, что она изводит ресурсы на одноразовые товары. Бифштексы и другие мясные продукты, которые продают в одноразовых сковородках. Торты и кексы в одноразовых формах. Одноразовые алюминиевые мышеловки: не нужно больше возиться с мышью — ты ее даже не увидишь. Просто-напросто выбрасываешь ловушку, даже не открывая. И пластиковые бритвенные станки с вмонтированными лезвиями: брейся один раз — и выбрасывай, — Баз рассмеялся и затянулся сигарой.

— Послушай, сейчас не о том речь. Я слышал, как он прохаживался на ту же тему, когда мы с Элен были на его собрании. Вот что я хочу у тебя спросить: — ты когда-нибудь слышал, чтобы он наводил порчу?

— Что-что? — недоуменно воззрился репортер.

— Насылал проклятье. Сглаз. Словом, занимался колдовством.

— Послушай, старик в здравом уме и твердой памяти. Он всего лишь безобидный чудак, который тревожится за будущее нации. Предупреждает о том, что может пробить час расплаты. Не может он верить в проклятья, а если бы даже и верил, то уж наверняка не стал бы никого проклинать.

Эд залпом допил кофе.

— Никого? Все дело в том, что он, похоже, проклял все человечество. То есть, по крайней мере, половину человечества — женскую.

Баз де Кемп вынул изо рта сигару и направил ее на Уандера.

— Знаешь, Крошка Эд, ты просто чокнулся. Рехнулся. Спятил. Кроме всего прочего, этого не может быть. Не может, и точка.

И тут Уандер решил выложить все как есть. Ему нужно было с кем-то поделиться, и лучшего собеседника он не мог придумать.

— Ладно, — сказал он. — Тогда послушай минутку.

Его рассказ занял больше минуты. За это время Баз де Кемп успел заказать еще кофе, однако слушал, не перебивая. Когда Эд наконец закончил, сигара репортера потухла. Он раскурил ее снова. Обмозговал услышанное. Уандер тем временем допивал свой остывший кофе.

Наконец Баз изрек:

— Отличная история получится. Мы займемся этим вместе.

— Ты о чем?

Баз облокотился на стол, радостно тыча сигарой в сторону Эда.

— Повторение истории Отца Небесного. Помнишь, я недавно тебе рассказывал?

— Ну и какое же он, черт побери, имеет отношение…

— Нет, ты послушай. Давным-давно, в начале тридцатых, Отец Небесный был всего лишь никому не известным проповедником и влачил жалкое существование в Гарлеме. Последователей у него было не больше сотни. Однажды в его куще случилась поножовщина или что-то в этом роде. Его арестовали, и судья дал ему весьма мягкий приговор. Однако пара репортеров услышала, как кто-то из последователей Отца Небесного сказал: судья сам накликал на себя беду. Теперь Отец Небесный его покарает. И вот проходит день или два — и судья умирает от сердечного приступа. Репортеры, надеясь состряпать сенсацию, отправляются в камеру к проповеднику. Тот сыграл в открытую — просто сказал: «Не хотелось мне это делать». Веришь, дружище, когда Отец Небесный вышел из тюрьмы, весь Гарлем высыпал на улицы, чтобы его встречать.

— Ну и что, черт побери… — нетерпеливо начал было Эд. И смолк.

— То-то и оно, — с нажимом проговорил Баз. — Теперь дошло? Старина Таббер проклинает женское тщеславие. Насылает порчу на косметику и причудливые туалеты. Что-то в этом духе. И что же случается на следующий день? Воцаряется мода на домотканый стиль. Совпадение, разумеется — но какое!

— Теперь все ясно, — медленно проговорил Эд. — А что ты имел в виду, когда сказал, что мы займемся этим вместе?

Сигара снова чуть не уперлась ему в грудь — для пущей выразительности.

— Не будь идиотом. Такой шанс выпадает раз в жизни. До сих пар в твоей дурацкой программе перебывала уйма шарлатанов — чокнутых, которые утверждали, будто катались на летающих тарелках; спиритов, которым ну никак не удавалось вызвать для тебя духа; знахарей, которые не могли. даже бородавки свести. Но на этот раз тебе крупно повезло. Ступай и постарайся затащить старика Таббера на свою передачу. Он проклял тщеславие — и его проклятье сработало. Усекаешь? Сработало! Более того, есть свидетели. При этом присутствовал ты, присутствовала Элен Фонтейн. Там были дочь Таббера и кучка его последователей. У нас есть настоящие, непредвзятые свидетели, которые могут подтвердить: Таббер проклял женское тщеславие, и на следующий же день родился домотканый стиль. Неужели ты не видишь, что за история сама плывет тебе в руки?

— Вот это да! — только и смог сказать пораженный Эд.

— А я обещаю тебе дать полную информацию в «Таймс-Трибьюн». Для начала — рекламу твоей передачи, а потом целый разворот с большим количеством снимков. Скорее всего, в воскресном приложении.

— Каких снимков?

— Фотографий — Таббера, его палатки, его дочери. Таббер в позе, которую принимает, когда насылает порчу. Все, как полагается.

Его энтузиазм начинал увлекать Эда. С таким шоу он, пожалуй, может cтать пo-настоящему популярным и заинтересовать каких-нибудь спонсоров. Может быть, даже удастся показать эту передачу по телевидению.. — Но на пятницу у меня уже назначена встреча с девицей-экстрасенсом, — вспомнил, он.

— Пошли ее подальше. Перенеси на другой раз. Нужно ковать железо, пока горячо. Использовать Таббера с его домотканым стилем, пока эта мода в самом разгаре. А то, глядишь, через пару недель она устареет. Наши денежные мешки не допустят, чтобы этот стиль задержался надолго. Они просто не могут себе это позволить. Владельцы универмагов, салонов красоты, производители косметики и так уже взвыли. Они хотят, чтобы президент провел одну из своих знаменитых охлаждающих бесед, в которой вразумил бы американских женщин, убедил, что они ставят под угрозу процветание нации.

— Ты прав! — согласился Эд. — Так и сделаем. Придется мне подсуетиться. Нужно где-то откопать людей, которые бы приняли участие в передаче вместе с ним, — задавали бы ему вопросы и все такое.

— Тоже мне проблема! — фыркнул Баз. — Я сам могу поучаствовать. Слышал его не меньше полудюжины раз. Добейся, чтобы пришла Элен Фонтейн — ведь это из-за нее он сглазил всех женщин. Может быть, нам даже удастся ее уговорить, чтобы она попросила его снять сглаз.

— Точно, — подхватил Эд. — И еще его дочь, Нефертити. Она у него милашка, просто загляденье. И голосок приятный. Мы ее разговорим. Она обмолвилась, что старик Таббер уже раз или два напускал порчу, когда говорил во гневе, — так она это называет.

Направляясь к тому месту, где Иезекииль Джошуа Таббер разбил свои палатки, Эд все же ощущал некоторые опасения. Что скажут Маллиген и Общество Стивена Декейтера, когда узнают, что он предоставил эфир человеку, которого всего неделю назад подозревали в подрывной деятельности? И решил, что стоит все-таки предупредить директора студии. Если удастся залучить на передачу Элен Фонтейн, Маллиген не станет особо возражать. Да, Баз прав: эта передача должна привлечь к себе внимание. Наконец-то и ему, Эду Уандеру, выпал счастливый случай!

Они добрались до стоянки, устроенной на обширном пустыре, который последователи Таббера выбрали для его пребывания в городе; Эд Уандер нажал на педаль спуска и посадил «фолыссфлаер».

— Эй, что тут происходит? — спросил Баз. — Что они делают?

— По всей видимости, сворачиваются, — ответил Эд.

— Складывают главную палатку.

Они выбрались из машины и направились к людям, суетящимся вокруг палатки.

Первой их заметила Нефертити Таббер. Она вышла из меньшей палатки, в руках у нее был кофейник и четыре чашки. Глупо, но Эду почему-то пришли на ум строчки, которых он не вспоминал со школьных времен: Красотка Мод Миллер погожим деньком С граблями проходит душистым лужком.

— За последние пару дней я насмотрелся на домотканый стиль. Но впервые могу сказать, что он кому-то к лицу, — тихо проговорил Уандер.

— А все потому, что на ней он выглядит естественно, — ответил Баз. Этакая сельская простушка.

Девушка остановилась, поджидая, пока они подойдут; во взгляде ее читался вопрос.

— О, мисс Таббер, — сказал Эд. — Разве вы с отцом уже покидаете нас?

Нефертити чуть приподняла голову.

— Боюсь, что да. Вы же знаете, мы здесь уже две недели, — она сделала едва заметную паузу и добавила, — Эдвард. Уандер. — Потом взглянула на База. — Добрый день, Баз де Кемп. Я заметила, что вы использовали в некоторых статьях отрывки из проповедей отца.

— Было дело.

— Причем не удосужились сослаться на первоисточник или хотя бы упомянуть, что отец находится в городе.

Баз поморщился.

— Если честно, мисс Таббер, я хотел вставить кое-какие сведения о старом… то есть о вашем отце. Но редактор их вымарал. Вы уж извините. Сейчас никто не интересуется религиозными сектами.

— Мы потому и приехали с вами повидаться, — поспешно вставил Эд.

Девушка обратила на него взгляд невероятно синих глаз.

— Потому что никто не интересуется религиозными сектами, Эдвард Уандер?

— Более или менее. Послушайте, зовите меня просто Эд. Понимаете, мы подумали, что если ваш отец выступит в моей передаче, его услышат сотни тысяч людей, даже не выходя из дома.

Ее лицо на миг просияло, но почти сразу же снова омрачилось.

— Но ведь вы, Эдвард… то есть Эд, приглашаете на свою передачу всяких ненормальных, а то и просто обманщиков?..

— Ничего подобного, Нефертити, — поспешно возразил он. — Вы просто не поняли. Моя программа существует для того, чтобы дать возможность тем людям, которые в обычных условиях не могут выйти к широкой аудитории, познакомить публику со своими убеждениями, какими бы из ряда вон выходящими они ни казались. Допустим, кто-то из. них окажется обманщиком или даже проходимцем, — ведь из этого не следует, что у нас не бывает по-настоящему честных людей. Для вашего отца это шанс донести свое откровение до максимального числа слушателей.

— Но отец никогда не бывал на радио… Эд, — нерешительно произнесла девушка. — Я даже не уверена, что он одобряет радио. Он считает, что раньше, когда люди сами исполняли музыку, они получали куда большее удовольствие. Когда каждый член семьи мог сыграть на каком-нибудь инструменте или спеть.

— Так это когда было, — вяло возразил Баз.

Девушка в упор взглянула на него.

— Это и сейчас принято. В Элизиуме.

Газетчик хотел сказать что-то еще, но Эд поспешил его опередить.

— Это не так важно, одобряет он радио или нет и выступал ли он перед микрофоном раньше. Я привык работать с неопытной публикой. Ведь почти все мои гости таковы. Главное, что для него это большой шанс. К тому же вы тоже примете участие. И Баз. И еще, я надеюсь, мисс Фонтейн.

Нефертити еще немножко посомневалась, потом пожала приятно округлыми плечами.

— Мы можем спросить у него самого.

Она повела их за собой, и вскоре Эд с Базом увидели старика-проповедника, который вместе с несколькими помощниками собирал большую палатку. Деревянные стулья уже сложили и вынесли наружу, кафедра была разобрана для перевозки.

Заметив посетителей, Таббер что-то сказал своим помощникам, которые продолжали работу, и направился навстречу гостям.

«Вылитый Старый Лесоруб! — снова подумал Эд Уандер. — Эйб Линкольн в Иллинойсе. В этом человеке чувствуется личность. И еще есть в нем что-то отеческое. Просто позор, что моя программа до сих пор не на телевидении. Было бы здорово, если бы публика смогла увидеть этого старикана».

Иезекииль Джошуа Таббер окинул пришельцев внимательным взглядом.

— Вы ко мне, возлюбленные мои?

Эд Уандер откашлялся.

— Меня зовут…

— Мне известно ваше имя, возлюбленный мой. Дочка еще в прошлый раз сказала мне, кто вы такой.

Внезапно Эду пришло в голову, что лучше не стоит предлагать старику сделку. Интуиция подсказывала ему: перед ним не записной оратор, готовый на все ради популярности. Пока они с Базом летели сюда, Эд решил постараться соблазнить проповедника возможностью появиться перед миллионной аудиторией и, произведя на нее впечатление, стать великим религиозным пророком, в сравнении с которым Билли Санди и Билли Грэхем[19] покажутся просто шарлатанами. Теперь он пришел к выводу, что, пожалуй, будет лучше пока вовсе не упоминать о проклятии.

— Мистер Таббер, — проговорил Эд, — я…

— Слово мистер, — ласково заметил Таббер, — произошло от титула мастер, что значило господин, возлюбленный мой. Я же не хочу быть ничьим господином, равно как и не желаю, чтобы кто-то был моим. Называйте меня Иезекиилем, Эдвард.

— Или для краткости Зик, — вставил Баз.

Таббер взглянул на газетчика.

— Согласен, возлюбленный мой, — все так же ласково проговорил он, — для краткости можно и просто Зик. Это славное имя — его носил один из наиболее прогрессивно мыслящих еврейских пророков, который написал двадцать шестую книгу Ветхого Завета.

— Полегче, Баз, — тихо пробормотал Эд, и снова обратился к Табберу: Я вот что хотел сказать, сэр…

— Слово сэр, иначе сир, пришло к нам из феодализма, возлюбленный мой. Оно отражает взаимоотношения между знатью и крепостными. Мои же усилия направлены против таких отношений, против власти одного человека над другим. Ибо я воспринимаю любого, кто хочет меня подавлять, дабы властвовать мною, как тирана и узурпатора и объявляю его своим врагом!

Уандер в изнеможении прикрыл глаза. Потом снова открыл их и сказал:

— Послушайте, Иезекииль, как насчет того, чтобы выступить в пятницу в моей радиопередаче?

— С превеликим удовольствием. Давно пора использовать наши средства массовой информации для того, чтобы распространять кое-что поважнее, чем надоевшие всем банальности. — Бородатый старик устало взглянул на ветхую палатку, которую собирали его помощники. — Ведь не по моей вине слово мое слышат столь немногие. — Его взгляд снова обратился к Эду Уандеру и Базу де Кемпу. — Благодарю Вас за возможность донести его до широкой публики, возлюбленные мои.

Так что уговорить Иезекииля Джошуа Таббера оказалось проще простого.

Другое дело — Элен Фонтейн.

Элен злобно уставилась на них обоих.

— Еще раз приблизиться к этому старому козлу? Мама дорогая, да я даже голос его слышать не желаю! Что у меня, по-вашему, не все дома?

Они сидели в доме Фонтейнов, в так называемой комнате для отдыха. Видимо, Фонтейны связывали отдых главным образом с выпивкой: кроме автобара последней модели в комнате почти ничего не было. Эд расположился перед ним и стал заказывать напитки для всех троих, Баз тем временем непринужденно болтал.

На Элен было простое ситцевое платье и туфли без каблука. Волосы заплетены в косы. Вид у нее был такой, словно она только пять минут назад тщательно вымыла лицо с мылом.

Баз де Кемп задумчиво перекинул сигару из левого угла рта в правый.

— Старика нечего бояться, — проговорил он. — Он добрейший чудак, и опасности от него не больше…

— Чем от динамитной шашки, — резко вставила Элен. — Крошка Эд, закажи-ка мне еще пива.

— Никогда раньше не замечал, чтобы ты пила пиво, — сказал Эд.

— Я и сама этого не замечала, — буркнула Элен. — Но теперь я начинаю подозревать, что табберовское проклятье распространяется и на горячительные напитки. Я потеряла вкус ко всему, кроме пива и красного итальянского вина.

— Послушай, — сказал Баз, — неужели ты и вправду веришь, будто Таббер наслал на тебя порчу?

— Верю, умник. И не имею никакого желания с ним связываться. А вдруг ему взбредет в голову наслать еще что-нибудь?

— Ладно, — сказал Баз. — Допустим на минуту, что он действительно тебя сглазил. Но если он может напустить сглаз, то может его и снять, так ведь?

Элен нахмурилась, глядя на него поверх пивной кружки.

— Я — я не знаю. Может быть, и так.

— Ну, конечно, — пришел на помощь Эд.

— Отлично, — подытожил Баз. — Согласись, что он вполне милый старикан, пока его не разозлишь. Я-то сам никогда не видел, чтобы он злился, просто я опираюсь на ваши же слова: вы говорили, что в тот вечер довели его до белого каления. А вообще-то он миляга. И это главное. Значит, так: ты приходишь на передачу вместе с нами, извиняешься перед ним и просишь снять порчу.

Элен задумчиво потягивала пиво.

— А знаете, — изрекла она наконец, — пусть это звучит глупо, только я не больно-то возражаю против такой пожизненной аллергии. Я прекрасно обхожусь без косметики и модных тряпок. И чувствуя себя так… приятно, как не чувствовала с детских лет.

— Все это, конечно, очень здорово, — вмешался Баз.

— Только ты, похоже, забыла обо всех других женщинах. А их миллиарды слышишь? — Миллиарды. Ты молода и красива. И тебе к лицу любой стиль. Даже домотканый. А как быть тем женщинам, которым повезло меньше? Ведь на их головы тоже пало заклятье, на которое ты напросилась.

Эд недоуменно взглянул на приятеля.

— Мне казалось, что ты в него не веришь?

— Заткнись, — огрызнулся Баз. — Это я так, в порядке дискуссии. Потом снова обратился к Элен. Кроме того, это небывалый шанс для Эда. Не передача, а просто конфетка! Она получит не меньше откликов, чем «Десант с Марса» Орсона Уэллса[20], от которого все сходили с ума в тридцатые годы. Но без тебя нам не обойтись. Ты — главный свидетель. Проклял-то он тебя, но не совсем точно сформулировав проклятье, наслал его на всех женщин в мире. Ты должна помочь Крошке Эду.

— Ладно, — решительно сказала Элен. — Я приду. Наверное, у меня не в порядке с головой, но я приду. Только вот что я тебе скажу, умник: женская интуиция мне подсказывает, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

Баз вынул изо рта сигару и уставился на ее незажженный кончик.

— Ох, уж эта мне женская интуиция, — мрачно буркнул он. — Мало нам сглаза и порчи, так теперь еще и женская интуиция. Ничуть не удивлюсь, если на следующей неделе встречу кого-нибудь, кто верит в приворотное зелье.

С самого начала передача пошла не совсем так, как представляли себе Эд Уандер и Баз де Кемп. А вернее, совсем не так.

До той минуты, пока Джерри не подал им из операторской сигнала, что микрофон включен, все шло, как обычно. Эд подготовил третью студию для пятерых участников: себя самого и четверых гостей. Каждого ожидал микрофон и блокнот с карандашом: хочешь — записывай, а хочешь — рисуй. Таббер с дочерью прибыли за целый час до начала. Через полчаса появились и де Кемп с Элен — Баз заскочил за ней, опасаясь, что в последнюю секунду девушка может передумать.

За десять минут до выхода в эфир радиооператор замерил уровень звука. Потом они подождали. Вот зажглась красная лампочка, показывая, что они в эфире, и Эд приступил к делу. Поскольку передача шла не в записи, а живьем и без подготовки, случались разнообразные накладки. Бывало, что помощники, которые своими вопросами должны были разговорить гостя, без толку бились целый час. Случалось, какой-нибудь чокнутый молчал, как партизан, и Эду приходилось вместо интервью болтать самому, заполняя паузы музыкой.

Но сегодня у него была приятная уверенность, что до музыки дело не дойдет.

Как всегда, назвав станцию и объявив программу, Уандер сказал в микрофон: — Друзья мои, сегодня вас ждет кое-что новенькое.

Разумеется, я каждую пятницу стараюсь познакомить вас с кем-то или с чем-то новеньким. Кто только у нас ни перебывал — от человека, который разговаривал с лошадьми, до дамы, которая летала. Я понимаю, что кому-то это может показаться не таким уж потусторонним, но в нашей программе все необычно. Наш гость не просто разговаривал с лошадьми, как это может делать любой жокей или ковбой, но еще и получал ответы, поскольку сам говорил на лошадином языке. А нашей даме, чтобы летать, вовсе не обязательно было пользоваться самолетом. Она летает сама по себе и называет это левитацией.

Краем глаза наблюдая за гостями, Эд заметил, что Иезекиилю Джошуа Табберу его болтовня пришлась явно не по вкусу. А Нефертити, сидевшая рядом с ним, проявляла признаки сильнейшей тревоги.

— Но сегодня, друзья, — торопливо продолжал Эд, — у нас в гостях человек, который приподнесет вам настоящий сюрприз. Это религиозный пророк, вот вам истинный крест, который к тому же умеет наводить порчу направо и налево. Мало того, он намеревается это доказать. Ведь сегодня, друзья мои, у нас в студии человек, которому мы обязаны модой на домотканый стиль, модой, на прошлой неделе заполонившей весь мир. Мы считали это очередным капризом моды, но это не-каприз, друзья мои, совсем не каприз. Это настоящее, истинное заклятье, которое наш сегодняшний гость Иезекииль Джошуа Таббер наложил на весь женский пол. Кроме него, сегодня у нас в студии Нефертити Таббер, дочь нашего главного гостя, а также Элен Фонтеин, всем известная светская красотка из Кинсбурга, и Баз де Кемп, чьи статьи в «Таймс-Трибьюн» вам хорошо знакомы. Мистер Кемп, который не верит ни в какие заклятья, поможет нам с вами, друзья, побеседовать с проповедником Иезекиилем Джошуа Таббером.

— Прежде всего, мистер Таббер, я хотел бы задать вам такой вопрос: судя по вашему имени, на своих возрожденческих собраниях вы продолжаете давние традиции благочестивого христианского семейства?

По мере того, как Эд говорил, линкольновское лицо гостя все больше утрачивало выражение ласковой печали. И ответ его прозвучал весьма сухо.

— Нет, Эдвард, ваше суждение ошибочно. Прежде всего, собрания, на которых я выступаю, не имеют никакого отношения к возрождению религии. В своем учении я утверждаю, что христианство, наряду с иудаизмом, магометанством и всеми остальными организованными религиями — мертвая, бесплодная догма, а я не имею ни малейшего желания возрождать к жизни труп.

— Вот как, — тупо проговорил Эд. — Похоже, друзья мои, у меня и правда сложилось неверное впечатление. Так что же тогда вы проповедовали на ваших палаточных собраниях на Хьюстон-стрит, мистер Таббер?

— Новую религию, Эдвард. Религию, которая отвечает запросам нашего времени. — В голосе старца зазвенело вдохновение.

Неожиданно в разговор вмешался Баз де Кемп.

— Такая новая религия нужна человечеству не больше, чем лишняя дырка в голове, — ехидно заявил он. У нас и без того столько религий, что в них так просто и не разберешься.

Таббер стремительно повернулся к нему.

— Совсем напротив. Но даже не особо разбираясь в религиях, мы можем утверждать, что самая распространенная из них появилась на сцене никак не меньше пятнадцати столетий назад. И что же это была за религия? Мусульманство, которое, подобно иудаизму и христианству, зародилось в пустыне и отвечало религиозным потребностям полудиких кочевых племен. А восточные религии, такие, как индуизм и буддизм, еще старше. И вот что я вам скажу, возлюбленные мои: когда-то религии наших предков, возможно, и выполняли свое предназначение. Но с тех пор мир изменился. И человек изменился. Сегодня ему нужна новая религия, которая отвечала бы нашей современной жизни.

Религия, которая указывала бы путь к более полной жизни — вместо того, чтобы бессмысленно повторять давно устаревшие слова, слова людей, не ведавших проблем, которые стоят перед нами сегодня. А если вы хотите убедиться, что эти отжившие религии совершенно обесценились, взгляните на отношение к ним людей. Мы исправно бубним молитвы в церквях и соборах, в синагогах и мечетях, но из нашей жизни начисто исчезло нравственное начало.

— И вы считаете, что способны положить начало новой религии? скептически осведомился Баз де Кемп.

— Человек, возлюбленный мой, не может положить начало религии. Религия вырастает из сердец людских в ответ на их чаяния. Родись Христос на две тысячи лет раньше, и его слова никто не услышал бы, ибо время его еще не пришло. Родись пророк Магомет сегодня, а не в шестом веке, он встретил бы полнейшее непонимание, а не восторженный прием, как это было в его время. Просто так уж вышло, что я одним из первых ощутил потребность в этой новой вере, и теперь на мне лежит обязанность нести ее людям.

Эд был вовсе не в восторге от того, как все складывается. Маллиген неоднократно предупреждал его держаться подальше от политики и любых нападок на религию. Маллиген не потерпит на УАН-ТВ ни подрывных элементов, ни атеистов.

— Что ж, друзья мои, все это чрезвычайно интересно, — торопливо продолжал он. — Наш почетный гость считает, что мир созрел для новой религии. Это напомнило мне о том парне, который побывал у нас несколько месяцев назад — он еще утверждал, будто летал на Юпитер и получил там Новую Библию, которую теперь собирается издать.

Лицо Таббера снова омрачилось, а Нефертити напрасно делала Эду знаки, которые, вероятно, должны были означать, что ему стоит сменить пластинку.

— А теперь, сэр, давайте вернемся к проклятью…

— Одну минуточку, Крошка Эд, — перебил его Баз.

— Я насчет этой новой религии. Из того, что вы сейчас сказали, и того, что я услышал на тех ваших лекциях, которые посетил, я сделал вывод, что она имеет социально-экономическую окраску. Не могли бы вы сейчас вкратце объяснить нам, что собой представляет эта новая религия?

— Ну, разумеется, — уже несколько мягче ответил Таббер. — Мы ищем путь к новой жизни. К Элизиуму, где на смену современному обществу придет новое.

— Минуточку, — вставил де Кемп. — Так вы хотите сказать, что эта ваша новая религия намеревается сменить современный общественный строй?

— Вот именно, — ответил Таббер.

— И свергнуть правительство?

— Естественно, — Сказал Таббер так, словно речь шла о самой что ни на есть очевидной вещи.

— И вы собираетесь установить некую разновидность коммунизма?

— Ничего подобного. По мне, возлюбленный мой коммунисты недостаточно радикальны.

Эд Уандер в отчаянии закрыл глаза. Он представил себе лица Фонтейна, Маллигена и остальных членов Общества Стивена Декейтера.

— А теперь проклятья, — поспешно проговорил он.

— Какого проклятья? — раздраженно спросил Таббер. Было видно, что он ожидал от передачи совсем другого. — Что это вы все про порчу да проклятья? У вас серьезная программа или так себе?

— Отец, — шепнула Нефертити, легко коснувшись его плеча.

Но старик, не обращая внимания на ее нежное увещевание, гневно воззрился на Эда.

Баз давился от сдерживаемого смеха.

Эд удивленно уставился на будущего религиозного лидера.

— Я про то самое проклятье, — проговорил он, — которое вы наложили на присутствующую здесь мисс Фонтейн и на весь женский пол.

Теперь пришел черед Таббера удивляться.

— Да вы в своем уме? — возмущенно вопросил он.

Эд Уандер прикрыл глаза рукой и бессильно облокотился о стол.

Тут наконец и Элен надумала подать голос. Она подалась вперед и решительно произнесла:

— Крошка Эд убедил меня публично извиниться перед вами и попросить снять заклятье.

Иезекииль Джошуа Таббер стал раздуваться. Его седая борода воинственно встопорщилась.

— Какое еще заклятье? — прорычал он.

— То, которое вы наложили в прошлую субботу, — обеспокоенно сказала Элен. — Вы еще говорили о бесполезной трате национальных ресурсов и о том, что женщины все время следуют новой моде, тем самым способствуя обеднению страны — или что-то в этом роде. А я стала с вами спорить.

— Отец забывает свои слова, когда говорит во гневе, — попыталась разрядить обстановку Нефертити.

В голосе Иезекииля Джошуа Таббера загрохотали зловещие раскаты.

— Начинаю подозревать, что вы специально заманили меня сюда, дабы подвергнуть осмеянию путь в Элизиум.

Эд почувствовал, как его суперпрограмма расползается по всем швам.

— Но послушайте, мистер Таббер…

— Я уже говорил, что запрещаю именовать себя словом «мистер»… основатель новой веры стал шумно дышать, и Эд с Элен во второй раз стали свидетелями того, как он начинает расти на глазах.

— Ладно, ладно, — Эд уже больше не сдерживал раздражения:-Могу сказать одно: похоже, вы не особо благодарны за возможность выступить перед нашими добрыми друзьями, которые включили свои приемники, чтобы немножко развлечься…

— Развлечься! — загремел Таббер. — Вот именно, развлечься! Выставить меня дураком, шарлатаном, и перед кем — перед сборищем ухмыляющихся ничтожеств! Я и не подозревал, что у вас за передача, Эдвард Уандер. — Он стал подниматься.

— Нет, не надо, — простонала Нефертити, но так тихо, что ее никто не услышал.

Баз де Кемп извлек из кармана пиджака сигару и сунул ее в рот. Он сиял, как именинник.

— Зик, старина, взгляните на вещи трезво, — сказал он. — Радио и телевидение для Вас — единственный шанс донести свое слово до массовой публики. Мало кто захочет тащиться Бог весть куда, чтобы в палатке сидеть на деревянных стульях. Люди хотят, чтобы развлечения приходили к ним домой. И еще, поверьте мне, если вы хотите, чтобы ваше слово имело успех, придется его слегка оживить. Вставить в него пару-другую — анекдотов, — он рассмеялся.

К своему ужасу, через толстую стеклянную стену студии Эд увидел, что к операторской кабине Джерри на всех парусах спешат Дженсен Фонтейн и отдувающийся Маллиген. Эд скорбно прикрыл глаза.

Когда он снова открыл их, то увидел, что Иезекииль Джошуа Таббер, выросший до шести футов с половиной, вздымает сжатую в кулак руку.

— Радио! — загремел он. — Воистину проклинаю я радио, это порождение зла, ибо оно напрочь лишило наших людей индивидуальности. Ибо оно поистине превратило их в тупых ничтожеств, которые жаждут лишь бездумных развлечений!

— Во дает, — радостно выдохнул Баз.

— …вот она, сила… — простонала Нефертити.

Иезекииль Джошуа Таббер повернулся на каблуках и стремительно направился к двери, Нефертити поспешила за ним.

Эд Уандер со стоном откинулся на спинку стула.

Он увидел в операторской Маллигена с Фонтейном. Звуконепроницаемое стекло не позволяло ему слышать распоряжений, которые, судя по всему, выкрикивал побагровевший босс. Однако, похоже, Джерри не особо обращал на них внимание. Уставившись на свои шкалы и стрелки, оператор озабоченно колдовал над пультом.

Часть вторая

Глава пятая

Стараясь спасти хоть что-нибудь, если в этой катастрофе еще можно было что-то спасти, Эд Уандер торопливо проговорил в микрофон:

— Да, друзья мои, боюсь, что сегодня нам не повезло. Это, конечно, может случиться даже с самой лучшей передачей, когда все идет экспромтом и имеешь дело с гостями-непрофессионалами. Давайте пока послушаем музыку, а потом я постараюсь вам кратенько объяснить, что мы хотели представить сегодня на ваш суд. Джерри, дай нам музыку!

Красная лампочка погасла, показывая, что третья студия отключена от эфира, и тут же из селектора операторской кабины загремел голос Маллигена:

— Уандер! Срочно зайди ко мне в кабинет!

Эд в тоске прикрыл глаза.

Когда он открыл их — очень медленно и осторожно, — ни Иезекииля Джошуа Таббера, ни его дочери уже не было. За студийным столом сидели только Элен Фонтейн и Баз де Кемп. Баз глупо ухмылялся. Вот он достал спичку и, чиркнув о ноготь большого пальца, зажег сигару, которую все это время жевал.

— Ну и цирк! — заявил газетчик. — Передавай вы почаще программы с такими комиками, я бы даже, пожалуй, стал слушать радио.

— Мне ужасно жаль, Крошка Эд, — сказала Элен.

— Мама дорогая, что за ерунда получилась!

Эд взглянул на окно операторской. Дженсен Фонтейн и Маллиген уже ушли — не иначе, как поспешили прямиком в кабинет шефа — готовить гильотину.

Уандер направился к звуконепроницаемой двери студии, отворил ее, прошагал через холл к операторской и вошел туда. Джерри, наморщив лоб, все еще возился возле пульта.

— Что случилось? — спросил Эд.

Джерри поднял на него глаза и вынул изо рта трубку, чтобы было удобнее говорить. — Да вот, привязалось эхо с частотой в одну восьмую секунды, такой же силы, как и сам звук.

— Ну и что?

— А то, что если хочешь побыстрее спятить, попробуй послушать что-нибудь с эхом от половины до одной десятой секунды, — ответил Джерри; он снова сунул трубку в рот и склонился над пультом. — Еще минутка, и я его уберу.

— Черта с два, — буркнул Эд, повернулся и вышел из кабины.

Элен с Базом как раз выходили из дверей третьей студии.

— Мы собираемся пойти вместе с тобой к папуле, — сказала Элен. — Ведь ты здесь ни при чем.

Баз проговорил, не выпуская сигары изо рта: — Вероятно, нашей газете вскоре понадобится редактор телерадиоколонки — можем тебя взять.

Эд смерил его злобным взглядом.

— Нашел время для шуточек, бродяга задрипанный. Ведь это все твоя идея.

— Извини, — ухмыльнулся Баз. — Я подозревал, что старикан чокнутый, но чтобы до такой степени… А ты заметил, какое у него было лицо, когда он насылал проклятье на радио? Вот была бы потеха, если бы оно и вправду сработало! Если бы он сумел навести порчу на радио! Какая история из этого могла бы получиться…

Эд зашагал через холл.

— Тогда начинай ее писать, да поскорее, — огрызнулся он.

Они вошли в помещение редакции — Эд впереди, Баз с Элен следом.

— Что ты этим хочешь сказать, приятель? — озадаченно спросил репортер.

Эд задержался у стола Долли. Она не успевала отвечать на звонки.

— Да-да, мы знаем. Это помехи на приеме. Инженеры выясняют причины. Скоро все наладится. Спасибо, что позвонили. — И опять:-Да-да, мы знаем, что вы нас не слышите. Инженеры…

Эд, Элен и Баз пошли дальше, газетчик все оглядывался на секретаршу.

— Что происходит? — спросил он Эда.

— Очередная порча, только и всего, — ответил Эд.

Он пропустил Элен вперед, и они вошли в кабинет Маллигена. Посередине комнаты стоял Дженсен Фонтеин, и было видно, что он только и ждет, чтобы разрядиться. Не успел Эд войти, как он заорал:

— Уандер, вы уволены!

— Знаю, знаю, — ответил Эд. Он подошел ко встроенному телеэкрану, занимавшему значительную часть стены и включил его. Все присутствующие не спускали с него глаз. Зная Уандера, никто из них не ожидал от него такой реакции.

Он подождал, пока появится изображение, но, так и не дождавшись, выключил телевизор.

— Телевидение — тоже разновидность радио, — рассеянно проговорил он. Интересно, пострадали ли радиолокаторы?

Потом повернулся к Фонтейну с Маллигеном. Очевидно, Фонтейн решил, что Эд его не понял, и снова заорал:

— Как вы посмели, идиот вы этакий, позволить этому атеисту, этому подрывному элементу выступать на моей радиостанции? Повторяю, Уандер: вы уволены!

— Знаю, — буркнул Эд. — И не только я — все, кто работает на радио и телевидении. Общий привет.

Говорящий будильник произнес: «Вам звонят». Эд забормотал что-то и проснулся. Ему приснился Иезекииль Джошуа Таббер, который как раз собрался наложить проклятье на все съестное. А сам Эд, вместе с Нефертити, почему-то одетой в бикини, отчаянно пытались отговорить старика от этой мысли. Эд поскреб полоску усов.

Его сверхсовременный стереотелерадиомагнитофон с будильником повторил, причем на этот раз несколько громче: «Вам звонят».

— Слышу, — зевая ответил Эд и включил экран. Появилось лицо Маллигена.

— Крошка Эд! Куда ты провалился? — заверещал шеф.

Эд снова зевнул.

— Никуда я не провалился. Вы что, забыли? Я уволен.

— Послушай, может быть, это еще можно уладить. Скажи, Крошка Эд…

Пока шеф говорил, Эд включил телевизор. Экран засветился, и Уандер нахмурился. Переключил на другой канал, потом на следующий. Эхо частотой в одну восьмую секунды продолжало бесчинствовать на радиодиапазоне. Эд щелкнул выключателем. Маллиген тем временем продолжал: — Возможно, мистер Фонтейн слегка поторопился.

— Я бы этого не сказал, — заметил Уандер.

— Во всяком случае, он, видимо, имел разговор с дочерью и, похоже, мисс Фонтейн взяла твою сторону. Послушай, ты понимаешь, что происходит?

— Да, — ответил Эд.

Маллиген пропустил его ответ мимо ушей.

— Наверное, это взрывы на Солнце или что-нибудь в этом роде. Ни одна станция не может наладить прием.

— Ага, — произнес Эд. Ему пришло в голову, что ни Маллиген, ни Фонтейн не слышали, как Таббер наложил свое проклятье. В тот момент они были слишком заняты: наседали на Джерри в операторской, требуя, чтобы он отключил программу от эфира.

— Скажи, Крошка Эд, ты собираешься встретиться с мистером Фонтейном?

— Нет, — ответил Эд и, брякнув трубку, уставился на разом потемневший экран. До него только сейчас дошло, что он, наконец, совершил поступок, о котором, не отдавая себе отчета, давно уже мечтал, — бросил трубку, разговаривая с Толстяком.

Он удовлетворенно хмыкнул. Ни Маллиген, ни Фонтейн так и не поняли главного: ему нет никакого смысла биться за возвращение на работу; во всяком случае, пока радио и телевидение бездействуют.

Покончив с бритьем, умыванием и одеванием, Эд понял, что ему совсем не улыбается завтракать на своей автокухне, и решил спуститься в угловую закусочную, заказать там яичницу с ветчиной. Ему нужно было многое обдумать, вот только спешить с этим почему-то не хотелось. Уандер в последний раз взглянул на себя в зеркало. Тридцать три года. Десять лет ухлопано на то, чтобы пробиться в редеющие ряды звезд шоу-бизнеса. Потом почти пять лет упорного труда на радио и телевидении. И вот в тридцать три он безработный. Хорошенький итог, ничего не скажешь.

Но почему-то он вовсе не чувствовал себя так паршиво, как можно было бы ожидать.

Он уже повернулся, чтобы идти, потом оглянулся и стал рассматривать свои усики. Эти тоненькие полоски можно увидеть на лице почти каждого напористого молодого начальника в возрасте от тридцати до сорока.

Такая уж нынче мода.

Эд Уандер достал банку с «Безбородом» и втер депилятор в жидкую поросль, украшавшую верхнюю губу.

Потом взял полотенце, стер волосы, снова взглянул в зеркало и удовлетворенно кивнул.

Закусочная оказалась битком набита, но Эд все же ухитрился отыскать свободное место у самой стойки с напитками. Большинство посетителей толпилось у прилавка с книгами и журналами.

Эд знал здешнего хозяина и отыскал его поблизости.

— Что у вас сегодня творится? — спросил он.

— Просто не упомню такого спроса на комиксы, — ответил тот, — с тех самых пор, как здесь торгую. Распродано почти все подчистую, а ведь еще и двенадцати нет. Придется подкинуть еще.

— Чего — комиксов?

— Ну да. Что-то там стряслось с телевидением и даже радио. В одной газете пишут, что это вредительская акция Советского лагеря. Какой-то научный эксперимент, который они проводят у себя в Сибири. И пока не закончат, никто не сможет смотреть телевизор. Жена с детишками скоро совсем чокнутся, но пока это продолжается, комиксы будут идти нарасхват.

— Они никогда не закончат, — безмятежно заметил Эд. — Так оно и останется навсегда.

Хозяин удивленно уставился на него.

— Что за вздор ты несешь, Крошка Эд? Как же можно жить без телека?

Спорить Эду не хотелось. Он еще раз окинул взглядом тупые лица людей, облепивших прилавок с комиксами, отвернулся и набрал заказ: яичницу и кофе. Потом постарался сосредоточиться на мыслях, которые вертелись у него в голове. Начав размышлять, он испугался, что может тронуться рассудком.

Однако, завершив раздумья, он вернулся к своему дому и спустился в подземный гараж за «фольксфлаером». Не иначе как он сам решил накликать на себя беду. И все же отправился к пустырю на Хьюстонстрит, где Таббер с дочерью ставили свои палатки. Девушка сказала, что старик не помнит, что говорит во гневе и, по-видимому, именно в те мгновенья, когда он пребывает во гневе, его проклятья обретают способность сбываться. Нужно постараться обращаться с ним так, чтобы его не возбуждать. Может быть, еще есть шанс все исправить. А если старик снимет заклятие, придет время подумать о том, стоит ли возвращаться на работу.

Участок, где еще недавно стояли палатки, оказался пуст.

Эд тупо оглядел его. Как же он забыл… Ведь когда они с Базом прилетали сюда, чтобы уговорить Таббера выступить на радио, все как раз укладывались, готовясь к отъезду.

Целую минуту он раздумывал. Потом снова поднял «фольксфлаер» в воздух и направил его к зданию «Таймс-Трибьюн». Едва перевалило за полдень, но Баз был, мягко говоря, не в ладах со временем. Было столько же шансов застать его на месте в обеденный час, как и в любой другой.

Эду показалось, что на улицах как никогда многолюдно; большинство народа бесцельно слонялось взад-вперед. Перед кинотеатрами выстроились длиннющие очереди.

Уандеру повезло: Баз де Кемп оказался за своим столом в помещении отдела городских новостей. Он заметил Эда еще издали и наблюдал, как тот приближается. Уандер отыскал свободный стул и, повернув его спинкой к себе, уселся верхом. Приятели долго глядели друг на друга.

— Ну что, тиснул нашу историю в газете? — спросил наконец Эд.

Баз пожал плечами и выудил из ящика стола сигару.

— Написал. Она на восьмой странице утреннего выпуска. Только кто-то из литобработчиков посчитал, что из нее может получиться веселенький фельетон. Ну и переделал на свой вкус. Можно сказать, поработал на славу, — мрачно подытожил он. — Добавил всяких шуточек.

— И тебе никто не поверил?

— Конечно, нет. Я даже спорить не стал. Взглянул на всю историю глазами редактора. А ты-то сам поверил бы?

— Нет, — честно признался Эд. — Тоже бы не поверил.

Они снова поглядели друг на друга. Наконец Эд откашлялся и сказал:

— Я только что был на пустыре, где Таббер проводил свои беседы…

— Ну и?..

— Он исчез. Никаких следов. Я-то думал еще раз поговорить с ним и с его дочкой. Она производит впечатление понятливой девчушки.

Баз ненадолго задумался.

— Пошли в морг, — изрек он, поднимаясь из-за стола.

Эд проследовал за ним по коридору в комнату, где властвовал старик, который огромными ножницами кромсал стопку газет — очевидно остатки вчерашнего выпуска «Таймс-Трибьюн». Он что-то буркнул Базу, тот не остался в долгу, после чего они перестали замечать друг друга.

— Таббер… — бормотал себе под нос Баз, выдвигая длинный ящик с папками. — Таббер… Таббер, Иезекииль Джошуа… — он принялся их перебирать. — А вот и он.

Он вытащил картонную папку и, подойдя к массивному столу, уселся и открыл ее. Там оказались три короткие вырезки; сверху на каждой карандашом была проставлена дата. Баз стал их быстро просматривать, одну за другой передавая Эду.

Покончив с этим, он откинулся на спинку стула и покачал головой.

— Здесь только объявления о предстоящих собраниях семилетней давности: место, где расположена палатка, время начала проповеди. Вот название первой проповеди: «Неужели наш народ производит, чтобы обеднеть?» И ни слова о том, откуда он явился и куда направляется.

— Дженсен Фонтейн считает, что Таббер — это псевдоним, — уныло заметил Эд.

Баз покачал головой.

— Только не с его именем. Кто, кроме любящих родителей, обитавших в Библейском Поясе, мог наградить младенца таким имечком? Сам себе такое ни за что не придумаешь.

— Но Таббер сказал, что он не христианин.

— Пусть так, но родители его наверняка были. Они, скорее всего, из проповедников. Когда он приходит в ярость, то всякий раз начинает вещать, как завзятый святоша. Должно быть, набрался от кого-то еще в детстве. Скажи, Крошка Эд, ты действительно так хочешь его найти? С чего бы это? И куда девались твои усы?

Уандер потер место, где еще утром красовались усики.

— Пожалуй, теперь, когда я уже не преуспевающий молодой начальник, можно, наконец, не стараться во что бы то ни стало, на него походить, безо всякой жалости к себе ответил он.

Баз вскинул голову и зажег сигару, которую уже некоторое время вертел в руках.

— Совсем не похоже на Крошку Эда, — проговорил он.

— И на что же, по-твоему, похож Крошка Эд? — сердито осведомился Уандер.

— Чаще всего на паршивого карьериста, — ухмыльнулся Баз.

— Не понимаю, как ты только меня терпишь, проворчал Эд.

— Сам удивляюсь, — еще шире ухмыльнулся газетчик. — Наверное, я к тебе просто привык. Ты замечал, что мы всегда склонны терпеть тех, к кому привыкли? Почему-то мы очень неохотно расстаемся с людьми, которых успели по-настоящему узнать.

— Значит, к тому времени, когда ты понял, что я за паршивец, ты уже успел ко мне привыкнуть и не смог со мной расстаться, так что ли?

— Более или менее. Ладно, охолони. Скажи лучше, ты действительно так уж хочешь разыскать старину Таббера?

Эду никогда не удавалось всерьез обидеться на колкости База. Но даже приди ему такая охота, сейчас был не самый удачный момент.

— Сам не знаю, — буркнул он. — Наверное, я осел. Ведь если я снова попадусь ему на глаза, он нашлет на меня что-нибудь, неизлечимое, вроде гемофилии. Но я встрял в эту историю с самого начала, и теперь слишком поздно уходить в кусты.

Баз задумчиво смотрел на него.

— Ты-то что от него хочешь получить? — выдохнул он вместе с дымом. Кроме безвременной смерти, разумеется.

— Ну и шуточки у тебя, — проворчал Эд. — Ничего я не хочу. Да и что, черт возьми, я могу от него получить?

Репортер покачал головой.

— Теперь я окончательно вижу: это совсем не похоже на Крошку Эда. Ладно, ладно. Я сам этим займусь. Может быть, удастся откопать сведения о рождении Нефертити или о женитьбе старикана, из которых станет ясно, где они живут. Может быть, в «АП-Рейтер» отыщется что-нибудь о нем. А теперь катись отсюда, увидимся позже. Я чувствую то же, что и ты: мы оба влипли в это дело с самого начала.

Уандер спустился в угловой автобар, собираясь заказать себе чего-нибудь покрепче. Поглощенный мыслями о Таббере и его заклятьях, Эд и не заметил толпы, пока не подошел почти к самому входу. Сначала он подумал, что здесь произошел несчастный случай или, если судить по скоплению народа, скорее всего, нападение, может быть, даже со стрельбой.

Ничего подобного.

У двери высился полицейский, выстраивая толпу а послушную очередь. Внутри надрывался музыкальный автомат.

— Спокойно, граждане, спокойно! Становитесь в очередь, — то и дело выкрикивал полисмен, — в очередь, или никто не войдет!

— Что случилось, начальник? — спросил Крошка Эд.

— В очередь, в очередь, приятель, — деловито произнес полисмен, если, конечно, хочешь выпить. Всем встать в очередь!

— В очередь за чем? — недоуменно уставился на него Эд.

— За выпивкой, за чем же еще? Каждый имеет право заказать две порции или пробыть внутри полчаса — как повезет. Так что становись в очередь.

— Какого черта! — взвился Эд. — Не так уж мне невтерпеж выпить.

Кто-то из очереди обиделся.

— Ну, конечно, — злобно заверещал он. — А что же нам прикажешь делать — весь день слоняться по улице туда-сюда? Телек мигает вот уже…

Кто-то присоединился к этим жалобам, но не успел он выразить недовольство, как его заглушил еще более зычный голос.

Пораженный, Эд отошел. А ведь все случилось лишь прошлым вечером. Меньше чем двадцать четыре часа назад.

Шагая к тому месту, где оставил свой «фольксфлаер», он заметил, что подобное творится не только возле автобаров. Рестораны, кафе-мороженое, закусочные — все было заполнено и переполнено, везде у входов змеились очереди. А там, где были музыкальные автоматы, они орали во всю мочь. Владельцы спешили ковать железо, пока горячо. Вот только откуда у людей деньги? — удивлялся Эд. Даже в государстве всеобщего процветания у среднего гражданина не водилось лишних средств, чтобы постоянно посещать бары да рестораны.

Эд забрался в машину и задумался. Наконец он завел двигатель и взлетел. Он хорошо помнил адрес, но сам там никогда не бывал. Найдя нужный дом, он встал перед контрольным экраном и нажал кнопку вызова.

— Это ты, Крошка Эд! — произнес знакомый голос. — Заходи, я сейчас поднимусь.

Эд отворил дверь, вошел и, миновав небольшую прихожую, оказался в комнате, которая совмещала функции гостиной и библиотеки. Обстановка его просто ошеломила. Больше всего комната походила на декорацию, изображающую жилище далекого прошлого. На стенах висели гравюры, которые Эд издали не рассмотрел, однако было ясно, что они не имеют ни малейшего сходства с творениями современной школы сюрреалистического возрождения, вошедшей в моду в последнее время. Можно подумать, что хозяин повесил их для… или, нет — скорее всего, потому, что они ему просто нравятся. Но, поступая в таком духе, рискуешь моментально прослыть чокнутым. А столы, стулья и вся остальная мебель — ни дать ни взять, прямиком из антикварного магазина. Рухлядь, вышедшая из моды несколько десятилетий назад.

— Привет, дружище, — раздался голос хозяина. — Пришел узнать насчет Мэнни Леви для своей встречи со свами?

Эд взглянул на него, с трудом приходя в себя от потрясения, в которое его повергла эта чудная комната.

— Свами? Какой еще свами? — тупо спросил он.

— Свами-огнеходец. Ты звонил пару дней назад, выяснял насчет огнеходцев. Да что с тобой, Крошка Эд? Ты меня узнаешь? Я Джим Уэстбрук, не раз принимал участие в твоем «Потустороннем часе», получая по пятьдесят долларов за выход, денежки вперед.

Уандер потряс головой.

— Послушай, — сказал он, — где ты был последние двадцать четыре часа?

— Здесь, где же еще?

— Не выходил из дома?

— Нет, у меня была срочная работа.

— Ты что же, ни разу не включал телевизор?

— У меня нет телевизора.

Эд уставился на него с таким видом, словно чудаковатый инженер окончательно выжил из ума.

— Нет телевизора? Сегодня телевизор есть у каждого. Как же ты умудряешься не отставать от жизни…

— Если передают нечто такое, что меня действительно интересует, я всегда могу пойти к соседям или к друзьям, — терпеливо объяснил Джим Только вот так, сходу, я не могу назвать ни единой передачи за последние несколько лет, которая бы меня заинтересовала.

Уандер печально прикрыл глаза. Но тут же открыл их и сказал:

— Сейчас у меня нет времени углубляться в этот вопрос, но все-таки ответь: что ты делаешь в свободное время — слушаешь радио или, может быть, ходишь в кино?

— Свободного времени у меня просто не бывает, — серьезно проговорил инженер. Раз или два в неделю я занимаюсь лозоходством. Потом работаю у себя в подвале — там у меня фотолаборатория, электронная мастерская, столярная мастерская… еще я немножко работаю по металлу. Кроме того…

— Ладно, перебил его Эд. — Этого достаточно, и так хватит на троих.

— Сядь и расслабься, — добродушно предложил Джим.

Эд огляделся и, поморщившись, опустился в допотопное, слишком мягкое на вид кресло. Как ни удивительно, оно оказалось вполне удобным, несмотря на потешный вид. Должно быть, оно родом из пятидесятых, а то и раньше.

— Знаешь, Джим, встреча со свами, который ходит по угольям, откладывается — по крайней мере, на время. Позже ты сам поймешь, почему. Сейчас мне просто некогда вдаваться в подробности, которые, как я подозреваю, ты захочешь узнать. Я пришел, чтобы спросить тебя вот о чем: скажи, чудеса случаются?

Джим Уэстбрук уселся в кресло напротив гостя.

Лицо его приобрело настороженное выражение.

— Смотря что считать чудесами.

— Что-то такое, что затрагивает всех. К примеру, всеобщее проклятье.

Инженер поджал губы.

— Видишь ли, одна из сложностей этого вопроса связана с терминологией. Только скажешь слово, вроде «чуда», «проклятья» или «магии» — и наш предвзятый разум сразу готов ощетиниться. Но, если не вдаваться в тонкости семантики, то мой ответ будет «да». Похоже, что на свете случались чудеса, а если так, то, вероятно, происходят они и сейчас. Или, по крайней мере, могут случаться.

Эд поднял руку.

— Нет, подожди минутку. Сначала назови хоть одно.

— Хоть дюжину, если пожелаешь. Моисей, который заставил воды расступиться; Иисус, накормивший толпы народа несколькими рыбинами и семью караваями хлеба.

— Но ведь до сих пор нет даже единого мнения о том, существовали ли они как реальные личности, — разочарованно заметил Эд.

Джим Уэстбрук пожал плечами.

— Мусульмане ничуть не меньше уверены, что их Магомет творил разнообразные чудеса, а уж факта существования Магомета не отрицает никто. Или возьми святую Терезу из Авилы[21]. Судя по всему, она обладала способностью левитировать. Думаю, большинство ее современников, как, впрочем, и наших, отнесло бы это к разряду чудес или магии. Я-то как раз против этих терминов. На мой взгляд, левитация — это… обычная способность, которой наделены некоторые люди. И то, что ее до сих пор так толком и не объяснили, вовсе не значит, что когда кто-то, скажем, святой Дунстан, архиепископ Кентерберийский[22], выполнял подобное действо, происходило чудо. Я прямо сейчас могу назвать еще несколько человек, которые умели левитировать: святые Филип Бенитас, Бернард Птолемей, Доминик, Франциск Ксавье и Альберт Сицилийский. И еще Савонарола[23] — видели как он приподнялся на несколько футов над полом в своей темнице незадолго до того, как его сожгли на костре.

— Все это были религиозные фанатики, — возразил Эд. — Их свидетели не внушают мне доверия. Чокнутый религиозный фанатик может увидеть все, что угодно, если как следует заведется. Кто-кто, а уж я-то их навидался в своей передаче.

Хозяин скривил губы.

— Ну, тогда был еще Ди Ди Хоум. Его свидетели — далеко не чокнутые фанатики — и тем не менее, они видели, как он вылетел через окно, а потом вернулся, через другое, и все это на высоте десяти этажей. И еще миссис Гуппи и преподобный Стейнтон Мозес — эти были не так уж давно, и на их счет имеются показания светил научного мира.

Уандер совсем расстроился. Он потер кончик носа указательным пальцем. Ему ужасно хотелось поскрести несуществующие ныне усы. Уэстбрук, слегка приподняв брови, глядел на него, ожидая продолжения. Чтобы хоть что-то сказать, Эд обвел рукой комнату и спросил: — Скажи, Джим, что ты пытаешься доказать этой чудной комнатой? — Ему показалось, что инженер не понял вопроса и он пояснил: — Всей этой старомодной мебелью, отсутствием автобара и телевизора, произведениями примитивного искусства, если это вообще можно назвать искусством?

— Если хочешь знать, Крошка Эд, Веласкес и Мурильо не расписывали пещер кроманьонцев, — ехидно парировал Уэстбрук.

— Пусть так, но что думают твои друзья по поводу всей этой дурацкой обстановки?

Уэстбрук внимательно посмотрел на собеседника, губы его слегка искривились в насмешливой улыбке.

— У меня осталось не так уж много друзей, я имею в виду — настоящих друзей, Крошка Эд. А те, что остались, обычно придерживаются того же мнения, что и я. Они считают, что моя комната удобна, а это главное, и вдобавок выполняет свои функции, что тоже немаловажно. К тому же… — он усмехнулся, — по крайней мере, некоторые из них предпочитают Веласкеса ужасам сюрреалистического возрождения, выходящим из-под кисти Джексона Сальвадора.

И тут до Эда, к его удивлению, дошло: а ведь сметливый крепыш-инженер не особенно жалует Эда Уандера. К удивлению, потому что Эд знал Уэстбрука уже несколько лет и всегда прекрасно с ним ладил. Несколько раз он приглашал его на свой «Потусторонний час», поскольку Джим имел склонность ко всему неординарному и, похоже, являлся авторитетом в таких вещах — от парапсихологии до космических полетов. Но больше всего он обожал ниспровергать общепринятые научные истины и мог перещеголять Чарльза Форта[24] в умении откопать факты, способные перерезать глотку очередной священной корове.

Эд всегда считал Уэстбрука своим другом и лишь теперь обнаружил, что тот не отвечает ему взаимлостью. Не успев подумать, он неожиданно для себя выпалил:

— Скажи, Джим, за что ты меня так не любишь?

Брови собеседника снова взметнулись, и он довольно долго молчал. Наконец он неторопливо произнес:

— Знаешь, Крошка Эд, люди не часто задают такие вопросы. А если даже и задают, редко по-настоящему xотят услышать ответ.

— Нет, ты все-таки скажи, — эти слова тоже вырвались у Эда совершенно непроизвольно.

Уэстбрук откинулся на спинку кресла.

— Ладно, дружище. Дело в том, что я не питаю ж тебе неприязни. Я отношусь к тебе спокойно. Понимаешь, ты стереотипен, как и практически все вокруг.

— Мы превращаемся в нацию стереотипов. Каждый — всего лишь стереотип. Ну почему, во имя всего святого, каждая девушка стремится походить на последний секс-символ — Бриджит Лорен? И, тем не менее, это так. Каждая толстушка, каждая коротышка, каждая дурнушка — все до единой. А все честолюбивые молодые бизнесмены в костюмах от братьев Брукс стремятся походить друг на друга, как близнецы. И до смерти боятся оказаться хоть в чем-то непохожими один на другого. Так рвутся к стандарту, что эта их стандартность выглядит просто смехотворной. Что, черт возьми, происходит с нашей цивилизацией? Помнишь, когда-то был такой термин — индивидуализм? Махровый индивидуализм. Теперь мы боимся хоть чем-то не походить на соседа, не жить в домах-близнецах, не ездить в одинаковых машинах.

— Значит, ты полагаешь, что я — всего лишь обычный стереотип?

— Да.

Он сам на это напросился, и все же, пока здоровяк-инженер развивал свою мысль, Уандер почувствовал, как в нем постепенно закипает злость.

— А ты сам, разумеется, — нет? — язвительно осведомился он.

Уэстбрук насмешливо хохотнул.

— Боюсь, назвать человека стереотипом — все равно, что обвинить его в том, будто у нет чувства юмора, что он плохо водит машину или никудышный любовник.

— Давай оставим в покое избитые шутки. Лучше скажи, почему это ты, такой умник, и не богат? — продолжал наседать Эд.

Инженер оставил насмешливый тон, и в том, как он произнес следующие слова, послышалось нечто похожее на сострадание.

— Я богат. Можно сказать, богаче не бывает: ведь я делаю только то, что хочу и добился или добиваюсь того, что считаю нужным, или ты про деньги? Если ты имел в виду деньги, то мне вполне хватает. Наверное, посвяти я больше времени, а тем более, все свое время их добыванию, то смог бы иметь и больше. Да только у меня не хватает времени делать даже то, что мне нравится — так не глупо ли тратить его на добывание лишних денег?

— Эти песни я уже слыхал и раньше, — заявил Эд. — Только всегда замечал, тот, кто не зевает и у кого котелок варит как следует, всегда пробьется на самый верх.

— Я ведь не спорю, дружище, — мягко ответил Уэстбрук. — Только что считать верхом — вот в чем вопрос. Один парень по имени Лайл Спенсер, который в свое время был членом-корреспондентом Академии наук, занимался исследованиями коэффициента умственного развития. Так вот, он обнаружил, что у инженеров и ученых средний показатель коэффициента превышает сто тридцать пять, тогда как у ведущих бизнесменов он около ста двадцати. Спенсер отметил, что большинство президентов компаний уступают по интеллекту сотрудникам, которые работают у них в научно-исследовательских подразделениях. Фактически предприниматели в среднем следуют за представителями столь заурядных профессий, как фармацевты, преподаватели, бухгалтеры… Так что, по-видимому, интеллект — отнюдь не главное качество, позволяющее человеку пробиться наверх, как ты это называешь.

— Отлично, — усмехнулся Эд. — Значит, если бы к тебе, пришел человек и предложил полмиллиона, ты бы ему сказал: «Нет, благодарю покорно, я для этого слишком умен. Лучше уж я буду продолжать возиться у себя в подвале, забавляясь в фотолаборатории и электронной мастерской».

Джим рассмеялся.

— Крошка Эд, я ведь не говорил, что отказался бы от лишних денег, если бы они сами приплыли в руки. Я понимаю преимущества, которые дают деньги. Просто не хочу тратить остаток жизни на погоню за ними, забросив то, что для меня по-настоящему дорого, — он поднялся. — Что-то у нас с тобой сегодня разговор не особенно клеится, дружище. Почему бы нам не отложить его на другой раз?

Это был от ворот поворот, хоть и не слишком грубый. Недовольный больше собой, чем собеседником, Уандер встал и направился к двери. Уэстбрук шел следом. Судя по всему, слова Эда ничуть его не обескуражили.

Уже у дверей Уандер обернулся и сказал:

— Купи газету или дойди до ближайших соседей, у которых есть радио или телевизор, и поговори с ними. Может быть, я еще к тебе обращусь…

— Ладно, — безропотно согласился Уэстбрук.

Как и накануне, бары были набиты битком, а время пребывания в них строго ограничено. Уандер распростился с надеждой посидеть где-то и надраться как следует, пока не пройдет ощущение от того, что наговорил ему Узстбрук. Да, ощущеньице не из приятных.

Забиты были не только бары, но и улицы. Эд не помнил, чтобы за всю свою жизнь когда-нибудь видел улицы, настолько запруженные пешеходами. Казалось, всем им некуда идти, и они просто бесцельно слоняются взад-вперед. Очереди перед кинотеатрами достигли такой длины, что становиться в них не имело никакого смысла. Последним, скорее всего, не удастся попасть внутрь до завтрашнего дня.

Эд вернулся домой и рухнул в кресло. Он презрительно фыркнул, вспомнив чересчур мягкую рухлядь, украшавшую аппартаменты Уэстбрука. Может быть, конечно, сидеть в ней и удобно, но разве можно доходить до такого чудачества? Так, значит, он — Эд Уандер — стереотип! Это же надо иметь наглость сказать такое! Уандеру стоило немалого труда пробиться наверх. Школу он окончил со вполне приличными результатами — а по физкультуре и драматическому искусству так и вовсе с хорошими оценками, так что поступить в колледж ему не составило труда. Только ждали его там отнюдь не розы. Государственная субсидия едва покрывала расходы на обучение, и потому приходилось пользоваться подержанной машиной, питаться исключительно в университетском кафетерии и таскать один и тот же костюм до тех пор, пока он не приобретал уж совсем потрепанный вид. Да, образование далось Эду совсем не легко. Четыре года осваивал он такие крутые предметы, как драматическое искусство, полемика, танец, искусство секса и духовное единение.

Потом пришлось долгие годы пробиваться наверх.

Сразу после колледжа сесть на пособие по безработице? Нет, такое не для Эда Уандера. Он получил временную компенсацию и принялся искать работу. За десять лет он потолкался во многих театрах, кино- и телестудиях, пытаясь получить хоть какую-нибудь роль.

Конечно, было выгоднее получить временную компенсацию, чем откровенную страховку по безработице. Это значило, что человек всерьез пытается найти работу, что подтверждает: Эд Уандер — отнюдь не стереотип.

Одно то, что он искал работу, делало его в глазах некоторых чудаком.

Наконец он переключился на радио и телевидение.

Немного удачи, минимальная взятка и флирт с толстой женой одного из студийных боссов обеспечили ему место в эфирном шоу-бизнесе.

Стереотип, говорите? Как же тогда ему удалось получить собственную программу, его «Потусторонний час»? Он еще покажет им всем, какой он стереотип!

— Это надо же, стереотип!

Сбрил он, в конце концов, усы или нет?

Поутру Уандер направился на свою автокухню и заказал завтрак. Пора бы уже оправиться от вчерашнего разочарования, но нет, ничуть не бывало. Он не понимал, что с ним творится и ничего не мог с этим поделать. Но суть заключалась в том, что он ощущал в себе решимость куда-то отправиться. Вот только куда? Этого он еще — не знал.

Расправившись с едой, он швырнул посуду в мусоропровод и вернулся в гостиную.

Позвонив в бюро по трудоустройству, он зарегистрировался как временно безработный, желающий получил место режиссера программы на радио или телевидении, и подал прошение о временной компенсации с перечислением на его текущий счет.

Потом позвонил в Управление национального кредита и попросил отсрочку на выплату всех очередных взносов. Попутно Эд размышлял о том, что гениальный экономист, которому пришла в голову идея ввести систему отсрочки платежей, заткнул самую большую дыру, угрожавшую обществу изобилия. Ведь с накоплением массы нераспроданных товаров властям пришлось бы денно и нощно ломать голову о возможных последствиях даже небольшого падения спроса. А только начни они изымать у населения приобретенные в рассрочку товары за неуплату взносов — и все покатится, как лавина: едва подержанные товары наводнят рынок, фабрики начнут закрываться по всей стране, тем самым только усугубляя спад производства. Да, тот кто изобрел отсрочку платежей, ловко обошел ловушку, грозящую классическому капитализму. Разумеется, пока вы числитесь в должниках, вам не светит новый кредит, но даже в государстве всеобщего процветания невозможно иметь все.

Покончив с делами, Эд откинулся в кресле и подвел итог. Итак, он безработный. Если автоматизированная система бюро по трудоустройству подыщет ему подходящее место, его известят. А пока ему делать нечего.

Нет никакого смысла таскаться по студиям и станциям.

Если он начнет сам обивать пороги, его сочтут чокнутым.

Надо же как-то убить время. Уандер потянулся к телевизору и включил его. Он совсем упустил из виду… Экран испугал его своей пустотой. Он поспешно выключил аппарат. Наверное, станции все еще пытаются наладить приемопередачу, все еще не сдаются…

Просто чтобы поразмяться, он спустился в угловую закусочную за газетой. Не тут-то было! К счастью, у хозяина оставался еще собственный экземпляр, и он от широты душевной пожертвовал его Эду. Вокруг киосков с журналами и книгами по-прежнему толпился народ.

— Что, комиксы все еще нарасхват? — спросил Эд хозяина.

— Нет, — улыбаясь, покачал головой тот. — Комиксы давным-давно распроданы. В городе их совсем не осталось. Агенты говорят, что станки работают день и ночь, печатая дополнительные тиражи, но пока все запасы исчерпаны. А народ тем временем скупает журналы и дешевое чтиво. Самые популярные журналы уже распроданы. Ни детективов, ни вестернов тоже не осталось, — улыбка сползла с его лица. — После аварии бизнес пошел в гору, вот только возвращаться вечером домой, к жене — сущий ужас. Нам нечего делать, кроме как орать друг на друга, да и детишки бесятся от того, что им нечего смотреть.

Эд взял газету с собой, чтобы прочитать дома.

Газеты явно праздновали свой час. Теперь, когда радио- и теленовости не доходили до публики, все снова поневоле начали читать.

Заголовки статей гласили: «Радио и телевидение бездействуют по всему миру!», «Президент собирает экстренную пресс-конференцию», «Мэр Смит за распределение билетов в кинотеатры и на стадионы», «Доведенная до крайности мать убивает собственных детей и сама кончает жизнь самоубийством!», «Советский лагерь дает понять: неполадки на телевидении — происки Запада».

Эд принялся было за чтение, чтобы узнать подробности, но почти сразу же его прервал телефонный звонок.

Экран заполнило лицо База де Кемпа, окруженное клубами сигарного дыма.

— Привет, Крошка Эд. Великая тайна разгадана.

На миг Эд подумал, что репортер имеет в виду… но нет, не может быть.

— Что за тайна? — осведомился он.

— Куда исчезли Зик с Нефертити.

— Правда? — Эд подался вперед.

— Да уж, пришлось потрудиться, — тянул Баз. Задействовал все, кроме Фэ Бэ Эр. Проверил…

— Ладно, ладно, — перебил его Эд. — Выкладывай скорее.

— Они поднялись вверх по реке до соседнего городка, Саугерти, и там снова поставили палатки. Старина Зик продолжает свое лекционное турне.

Эд в изнеможении прикрыл глаза. Чего он только не передумал: Иезекииль Джошуа Таббер, тайком пробравшись на пароход, отплывает в Бразилию. Или обращается в советское посольство с просьбой о политическом убежище. А может, уходит в подполье и затаивается.

Оказывается, чудаковатый проповедник находится всего в нескольких милях вверх по реке и продолжает свое дело, как ни в чем не бывало.

Глава шестая

— Вот это да! — воскликнул Эд. — Я за тобой заскочу.

— Не пори горячку, приятель, — репортер вытащил сигару изо рта и наставил ее на собеседника. — Может, старый дуралей на тебя тоже немножко взъелся, но на кого он зол по-настоящему, так это на меня. Ведь это я его критиковал и высмеивал. И в основном из-за меня он стал тогда на передаче говорить во гневе — или как там это называет его дочка. По-моему, будет лучше, если сначала к нему заявишься ты один.

— Здорово придумал. Значит, меня мы используем на затравку, так?

— Но ведь это была твоя идея — его отыскать. Ты сам сказал, что влез в это дело с самого начала. Вот и молодец. Храбрец-удалец.

— Ты тоже, кажется, говорил, будто влез в это с самого начала.

— Не только говорил, но и впредь собираюсь этим делом заниматься. Но издали, дружище, издали. Видишь ли, я даже не посмел обсудить это со Старым Язвенником, редактором отдела городских новостей. Придется тебе подготовить эту сенсационную историю для меня и «Таймс-Трибьюн», а мы уж как-нибудь найдем способ тебя отблагодарить. Мировая статья получится, Крошка Эд. История века!

Только теперь до Эда дошло, что история действительно потрясающая. Мысли его воспарили. Что, если продать статью «Взгляду в жизнь» популярному иллюстрированному журналу? Или, еще лучше, продать ее…

…И тут же мечты камнем рухнули: ничего не получится. Если Баз не смеет обратиться даже к своему редактору — и это в таком городишке, как Кингсбург — то кто станет слушать Эда Уандера в Ультра-НьюЙорке?

Он подозревал: единственные, кто знает, что домотканый стиль и неполадки с радио и телевидением — последствие Табберовых проклятий-это он сам, Баз и Элен. Не считая, разумеется, самого Таббера, Нефертити и нескольких странников — или как там они себя называют.

— Ну так что? — нетерпеливо спросил Баз.

Эд и сам не знал, откуда у него взялось столько смелости, только он сказал: — О'кей. Я смотаюсь в Саугерти, а там будь, что будет. Обещаю держать тебя в курсе событий. Только помни: если дело выгорит, я в доле.

Репортер возвел очи горе, словно принося торжественную клятву.

— Слово де Кемпа — закон, — провозгласил он.

— Как же, — скептически пробормотал Эд, вешая трубку.

Спустившись на лифте в подземный гараж, он сел в свой «фольксфлаер», завел мотор, приподнял машину на полфута от пола и, держась над пандусом, выплыл на улицу и взял курс на север. На улицах стало еще многолюднее. Эд даже не подозревал, сколько в городе народа. «Когда-то давно, — думал он, большинство людей днем работало, а по вечерам слушало радио или ходило в кино. В последние годы, по мере того, как число рабочих мест сокращалось, пока, наконец, списки безработных не стали насчитывать гораздо больше граждан, чем списки занятых, рядовой обыватель стал вести все менее подвижный образ жизни». Где-то он даже видел цифру: мистер Середняк проводит у телевизора по восемь часов в день.

И вот теперь все пошло наперекосяк.

Уандер продолжал двигаться на север, держась на высоте десять футов, и вскоре заметил, что движение гораздо оживленнее, чем можно было ожидать в это время дня. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять причину: горожане устремились к ближнему водоему — искупаться, или к ближнему лесу устроить пикник. По их лицам не было заметно, чтобы они предвкушали особое удовольствие. Возможно, все дело в том, что их портативные приемники не работают.

Эду пришло в голову, что такие когда-то бывшие в ходу развлечения, как купание и пикник, канули в прошлое, когда он был еще ребенком. Во времена его детства молодежь еще любила потехи ради поплавать, поиграть в бейсбол, порыбачить или рвануть куда-нибудь на природу. Теперь подобные увеселения не пользовались популярностью: никто не хотел пожертвовать ради них любимой передачей. Поедешь за город — рискуешь пропустить программу Роберта Хоупа Третьего или «Я белочка для Мэри», не говоря уже об «Исповеди садиста». Конечно, всегда можно взять с собой портативный телевизор, только придется смотреть его, сидя у костра, вместо того, чтобы с комфортом расположиться в гостиной, где уж наверняка не так донимают комары.

А рыбалка… Эд помнил, как мальчишкой ходил с отцом рыбачить. И один, между прочим, тоже. Бывало, он не приносил домой совсем ничего или жалкую связку окушков, но зато сколько было удовольствия!

Сегодня мальчишкам больше по душе наблюдать, как кто-то борется с огромным тунцом в Северной Атлантике или у побережья Перу или, ныряя с Большого Барьерного Рифа в Австралии, старается загарпунить гигантского ската. Что и говорить: переживать все перепетии игры с десятифутовой акулой-людоедом — занятие куда более захватывающее, нежели терпеливо ждать у реки, гадая, заглотит окушок твою наживку или нет.

Саугерти принадлежал к тем городкам Новой Англии, где время, казалось, остановилось навеки. Большие деревянные дома — одноэтажные, двухэтажные, редко выше чем в три этажа, даже в центре. Нечто вроде разросшейся деревни, при виде которой начинаешь удивляться: как она уцелела и зачем, и почему жители не перебрались в более жизнерадостные края.

Уандер посадил свой маленький «фольксфлаер» перед Торнтоновским мемориальным театром; перед ним, как и перед всеми кинотеатрами его родного города, вилась длинная очередь. У обочины стояли трое или четверо рассерженных горожан, которые, очевидно, решили, что очередь слишком велика и нет никаких надежд попасть в театр сегодня.

— Эй, парень, — обратился Эд к одному из них, не подскажешь ли, где поставил свои палатки преподобный Таббер?

— Никогда о таком не слыхал, — ответил «парень».

— А ты, приятель?

«Приятель» сделал задумчивое лицо. — Вроде бы я видел в какой-то газете объявление о религиозном собрании или о чем-то таком. А знаете, ребята, — это выход. Давайте хоть на собрание подадимся, что ли;..

— Заметано, — слегка оживившись, изрек «парень». — Знаете что? Я сейчас заскочу домой, прихвачу старушку и ребят — и прямиком туда, пока все места не заняли.

— Может, вы все-таки скажете мне, — терпеливо проговорил Уандер, — где они расположились?

— А то как же, — отозвался «приятель», которого явно захватила идея «парня», и потому тоже порывавшийся удалиться поскорее. — Три квартала вон в ту сторону, потом направо и до самого парка: там ты их и найдешь, не сомневайся, — бросив эти слова через плечо, он поспешил прочь.

Эд миновал три квартала, повернул направо и наконец добрался до парка. «Приятеля» с «парнем» ждет разочарование, — подумал он. Перед палаткой Таббера уже выстроилась длинная очередь. Было еще совсем рано, но народ успел набежать.

— Только стоячие места, — пробормотал Эд, нажимая на педаль спуска. Никак Таббер решил устроить утренник?

Он припарковал машину и подошел ко входу.

— Не лезь вперед, малый, становись в очередь, — прорычал чей-то голос. Со всех сторон на него смотрели недружелюбные лица.

— Я здесь не для того, чтобы слушать… гм… проповедь, — поспешно сказал Эд. — Я…

— Нечего умничать. Становись в очередь, дело с концом. Я стою уже два часа. Только попробуй пролезть вперед меня — враз по роже схлопочешь. Понял?

Эд почувствовал, как внутри у него все напряглось — так бывало всегда, когда ему угрожали физическим насилием. Он попятился. Потом в замешательстве взглянул в сторону троих-четверых последователей Таббера, которые отчаянно пытались поддерживать порядок.

— Глашатая Мира услышат все, — снова и снова повторял один из них. — Он сократил беседы до получаса, чтобы каждый смог его услышать. Будет налажена трансляция. Потерпите, пожалуйста, Глашатая Мира услышат все.

— Полчаса, — проворчал кто-то из очереди. — Вы что же, хотите сказать, что я выстоял столько времени, чтобы попасть на получасовое представление?

— Это не совсем представление, дружище, — сказал Уандер. Он отошел от очереди. Чтобы попасть через главный вход, придется ждать не один час. К тому же он совсем не так представлял свою встречу с Таббером.

Эд собирался побеседовать с пророком — если можно так его назвать лицом к лицу, наедине. И с каждой минутой эта перспектива улыбалась ему все меньше и меньше.

Он обогнул палатку и позади нее, как и в прошлый раз, обнаружил другую, поменьше. Уандер несколько мгновений постоял в нерешительности, а потом зашел за это парусиновое сооружение. Там стоял старомодный фургон, а рядом безмятежно паслась лошадь.

Эд глубоко вздохнул и вернулся ко входу в меньший шатер. Как, спрашивается, прикажете стучать в дверь палатки?

Он откашлялся и крикнул: — Есть кто-нибудь дома?

Внутри послышался шорох, полог откинулся, и перед Эдом появилась Нефертити Таббер.

Девушка взглянула на него и зарделась.

— День добрый, возлюбленный мой, — сказала она.

Потом заговорила быстро и сбивчиво: — Ой, Эд, мне так жаль… я имею в виду, то, что случилось тогда, на студии. Я… должна была предвидеть, что из этого может выйти, и не позволять отцу…

— Вам жаль, — с горечью произнес Эд. — А всем остальным — тем более. Послушайте, вы хоть знаете, что произошло?

Она молча кивнула.

— Я сейчас объясню вам, что произошло, — начал было он.

Девушка быстро огляделась, потом откинула полог. — Пожалуйста, заходите, Эд.

Уандер последовал за ней. Внутри палатка оказалась на удивление просторной; пространство ее было разделено на три помещения — входы в два из них закрывали полотняные пологи. «Скорее всего, там находятся спальни», решил Эд. Самая большая комната совмещала функции кухни, гостиной и столовой и даже имела на полу подобие ковра — тряпичный половик, каких Эд не видел с раннего детства. Вокруг стола стояли складные стулья, и Нефертити нерешительным жестом предложила Эду сесть. Он опустился на стул и взглянул на девушку. Отсутствие Иезекииля Джошуа Таббера придало ему смелости.

— Не работает ни одна радио- и телестанция на планете, — укоризненно сказал он.

Она кивнула.

— Я узнала об этом только час назад. Поехала в город, взять продуктов у одного из странников, который обитает не в Элизиуме.

Эд пропустил мимо ушей ту часть сказанного, которая показалась ему галиматьей, и ухватился за первое предложение.

— Так вы видели, что творится на улицах?

Она снова кивнула.

— И давно это с ним?

Девушка безошибочно поняла, что именно он имеет в виду.

— Вы про… силу? Про силу речь Слово?

Уандер страдальчески прикрыл глаза.

— Давайте хоть ненадолго оставим этот чудной язык. Что именно делает ваш отец?

Нефертити взглянула на него так, словно не существовало ничего более очевидного.

— Проявляет силу и речет Слово. Но, конечно, только когда говорит во гневе. Вы со своим другом, Базом де КеМпом, довели его до гнева. Так же, как Элен Фонтейн в прошлый раз.

— Только и всего? — саркастически осведомился Эд.

— Не нужно сердиться, возлюбленный мой, — девушка недоуменно нахмурилась. — Раньше это никогда не действовало с таким размахом. — Ее лицо снова прояснилось. — Наверное, потому, что раньше никто так не выводил его из себя.

— И все-таки, как он это делает?

— Но ведь он — Глашатай Мира, проводник на пути в Элизиум и возлюбленный Вечной Матери.

— Господи, — страдальчески пробормотал Эд. — Вот уж, поистине, каков вопрос, таков ответ.

Непроизвольно он протянул руку и положил ее на плечо Нефертити Таббер.

— Поймите, мисс Таббер, это очень важно…

Девушка слегка опустила веки, губы ее нежно приоткрылись. Эд поспешно отдернул руку.

— Извините!

— Ничего, — произнесла она чуть охрипшим голоском.

Эду тоже захотелось откашляться. «Интересно, сколько лет Нефертити?» подумал он. Ему пришло в голову, что девушка, возможно, еще никогда не испытывала прикосновения мужчины. Во всяком случае, молодого.

— Послушайте, — снова заговорил он, — каждый раз, когда я разговариваю с вашими людьми, у меня создается впечатление, что я не улавливаю и половины смысла. Чего же все-таки добивается ваш старик?.. То есть, я хотел сказать, ваш отец. Что он имеет в виду, когда говорит, будто для него коммунисты слишком умеренны, недостаточно радикальны?

— О, да у нас гость, — произнес сзади знакомый голос.

Эд зажмурился, ожидая, что его сейчас пронзит молния. Однако лицо стоящего у входа человека лучилось бесконечной мудростью и печалью, и выглядел он не более опасным, чем мадонна с младенцем кисти Микеланджело.

Впрочем, это не помешало Уандеру торопливо вскочить на ноги.

— Гм… Добрый день, сэр… Ох, прошу прощения, не сэр, а Иезекииль, гм… возлюбленный мой.

— День добрый, Эдвард, — седобородый пророк ласково улыбался. — Никак решили поискать просветления на пути в Элизиум? — Старик со вздохом опустился на стул. Похоже, он ничуть не злился из-за разыгравшейся на студии ссоры.

Нефертити тоже встала. Она подала отцу стакан воды, который наполнила из ведра. Невольно Эд отметил, что походка у нее — как у малайских женщин, которых он видел в научно-популярных фильмах: шея выпрямлена, плечи гордо откинуты, бедра плавно покачиваются.

— Гм… да, пожалуй, — поспешно ответил Эд. — Это очень увлекательно. Насколько я понимаю, вы стремитесь к некой утопии…

Иезекииль Джошуа Таббер нахмурился.

— Вижу, возлюбленный мой, вы пока не сумели понять Слово. Ибо не утопии мы — ищем. Под утопией понимается идеальное общество, а все идеальное автоматически прекращает развиваться, следовательно, само понятие утопии консервативно, если не реакционно. Многие впадали в эту ошибку, среди них и так называемые коммунисты. Они думают так: как только будет достигнут их рай земной, все движение сразу же остановится и воцарится золотой век. Ерунда! Вечная Мать не ведает остановок. Путь к Элизиуму длится вечно!

Какое-то время Эду казалось, что он следит за мыслями старика, но постепенно все опять слились в бессмысленный набор слов.

А ведь Уандер и раньше имел дело с чокнутыми. То, что у старика оказались самые потусторонние способности из всех, с которыми режиссеру приходилось сталкиваться раньше, роли не играло. Все равно он — чокнутый.

— Что ж, когда вас послушаешь, все и вправду начинает казаться очень разумным. Теперь я вижу, что утопия действительно реакционна.

Таббер окинул его испытующим взглядом.

— А я вижу, возлюбленный мой, что вы, посещая нас, скорее всего, руководствуетесь совсем иными побуждениями, нежели поиски пути.

Он отечески улыбнулся и взглянул на Нефертити, которая все это время не спускала глаз с Эда. Девушка вспыхнула.

— «Что это она все время краснеет? — подивился про себя Эд. — Не может же она и впрямь быть такой скромницей!»

— Уж не за дочкой ли моей поухаживать вы явились? — ласково осведомился Таббер.

Как ни ласково это прозвучало, Эд едва удержался, чтобы не вскочить. «Вставай! — настоятельно требовал внутренний голос. — Вставай и в темпе сматывайся!»

— Нет, — запротестовал Уандер. — Нет, что вы!

— Отец! — пролепетала Нефертити.

Эд не смотрел на нее. Он подозревал, что Нефертити Таббер, которая могла порозоветь от одного взгляда на мужчину, теперь приобрела цвет свежеобожженного кирпича.

— Нет-нет, — забормотал он. — Я пришел поговорить о радио и телевидении.

Иезекииль Джошуа Таббер нахмурился, но уж таково было свойство его лица, что и хмурость его выглядела добродушнее, чем иная улыбка.

— Очень жаль, — грустно проговорил он. — Воистину, путь к Элизиуму, который указует нам Вечная Мать, только освещается любовью нашей молодежи. Боюсь, что жизнь, которую моей Нефертити приходится со мной делить, лишает ее возможности встречаться со странниками, подходящими ей по возрасту. — Он вздохнул и продолжал: — Так что там насчет радио и телевидения? Вам ведь уже известно, Эдвард, сколь мало симпатии я питаю к тому пути, по которому пошли наши средства массовой информации в последние годы.

Спокойствие старика придало Эду храбрости. Кажется, Таббер действительно не питает к нему зла за скандал, произошедший на станции.

Собравшись с духом, он сказал: — Может быть, все-таки не стоило его так бурна выражать? Я имею в виду отсутствие симпатии.

Таббер был явно озадачен.

— Не пойму, о чем это вы, возлюбленный мой?

— О, проклятьи, — нетерпеливо сказал Эд. — О том проклятьи, которое вы наложили на радио и телевидение. Только не говорите, черт возьми, что вы о нем забыли!

Таббер перевел ошеломленный взгляд с Эда на Нефертити. Девушка сидела, не шелохнувшись. Но по мере того, как обстановка обострялась, ей пришлось слегка отвлечь внимание от Эда, на котором оно было целиком сосредоточено.

— Отец, — проговорила она, — ты, наверное, забыл, только тогда, на радио, ты вышел из себя. И… прибегнув к силе, проклял его.

— Да так, что на всей планете больше не работает ни одна теле- или радиостанция, — вставил Эд.

Таббер недоверчиво глядел на них обоих.

— Вы хотите сказать, что я обрушил гнев на эти, с позволения сказать, развращенные учреждения, и… он подействовал?

— Еще как подействовал, — мрачно подтвердил Эд. — Я, например, остался без работы. А заодно и несколько миллионов людей, работавших в этой области во всем мире.

— Во всем мире? — переспросил пораженный Таббер.

— Но, отец, — вновь вмешалась Нефертити, — ты же и сам знаешь, что обладаешь такой силой. Вспомни парня, который все время бренчал на гитаре народные песенки…

Таббер бросил на Эда изумленный взгляд, потом обратился к дочери:

— Да, но порвать пять гитарных струн на расстоянии в несколько сотен футов — это пустяк…

— А неоновая вывеска, — ты еще говорил, что у тебя ют нее глаза скоро лопнут?

— Вы что же, сами не знали, что проклятье подействовало? — спросил Эд. — Что вы прокляли радио — и теперь нет ни единой теле- или радиостанции, которая бы работала?

— Воистину непостижимы силы, коими может наделять нас Вечная Мать, благоговейно вымолвил Таббер.

— Еще как непостижимы, — с горечью подтвердил Эд. — Только весь вопрос в том, можете ли вы обратить их вспять? Люди не находят себе места. В маленьком городишке, вроде нашего, тысячи жителей бродят по улицам, потому что им нечем себя занять. Посудите сами — если даже на незначительное палаточное собрание, вроде вашего, народ ломится…

Он осекся. На лице его появилось выражение трагической растерянности.

— Вы что же… возлюбленный мой… хотите сказать, что огромные толпы, которые я так неожиданно стал собирать, — а палатка вмещает слишком мало желающих, и мне приходится проводить по дюжине бесед в день, — хотите сказать, будто они появились лишь потому…

— Только потому, что им больше некуда пойти, чтобы хоть как-то развлечься, — безжалостно закончил за него Эд.

— Отец, — мягко сказала Нефертити, спеша утешить старика, — я как раз собиралась тебе сказать. Люди толпами бродят по улицам. Они отчаянно соскучились по развлечениям.

Некрасивое лицо Таббера, на котором на миг появилось беспомощное выражение, быстро наливалось силой.

— По развлечениям, говоришь?

— Неужели вы не понимаете, Иезекииль? — вмешался Эд. — Нужно же людям куда-то девать время. Они хотят развлечений. Хотят немножко повеселиться. Ведь: это вполне разумно, не так ли? Они любят радио, любят телевидение. И вы не можете их переделать. Ладно, они не знают, чем себя занять. Но надо же как-то убить время.

— Убить время? — загремел Таббер. — Убить время! Когда человек убивает время, то это уже не убийство, а самоубийство! Ведя пустую, бессмысленную жизнь, мы совершаем самоубийство в национальном масштабе. Человек должен ступить на путь к Элизиуму, а не искать способов прожить жизнь впустую!

— Все это так, — согласился Уандер, — но разве вы не видите, возлюбленный: люди не желают слышать вашего откровения. Они… как бы это сказать?.. Предвзято настроены. Они жаждут развлечений. И вы не можете их остановить. Ладно, лишите их радио, телевидения и…

— Пока Эд говорил, он уже и сам начал понимать, что, увлекшись спором, наболтал лишнего. Иезекииль Джошуа Таббер прямо на глазах раздувался от праведного гнева.

— Вот как? — громыхнул он, — лишите их радио и телевидения, и что же они станут делать?

Эд попытался положить конец дискуссии, но исходившая от старика сила захватила его почти ощутимо.

Захватила и призвала к ответу.

— Переключаться на кино или еще на что-нибудь, сам того не желая, выдавил он.

— Как бы не так!

Эд Уандер в отчаянии закрыл глаза. В этот момент рядом послышался чей-то голос: — Новые слушатели ждут, возлюбленный. Мы выпустили из палатки последнюю группу, и теперь следующая готова воспринять Слово.

Эд поднял взгляд. Это была одна из верующих, которую он видел раньше возле входа в главную палатку.

Таббер выпрямился. Эд с испугом увидел, что росту в нем было футов семь. Никак не меньше, семи, а весу — фунтов триста.

— Так вот чего они хотят? Что ж, пусть тогда внемлют истинному Слову!

Онемев от ужаса, Уандер взглянул на Нефертити.

Та застыла, крепко прижав к груди кулачки — живое олицетворение протеста женского начала против мужской духовной силы, исходившей от ее отца.

Пророк вихрем вылетел из палатки.

Эд снова поглядел на девушку. Он ничего не мог придумать, кроме как промямлить:

— Слава богу, что я еще не упомянул цирки и балаганы.

Нефертити покачала головой.

— Отец любит цирк, — сказала она.

Они сидели молча, ожидая. Как долго — никто из них не мог бы сказать. До них доносились приглушенные звуки из главной палатки. И вот, наконец, грянул громовой голое Таббера.

Нефертити хотела было что-то сказать, но Эд перебил ее.

— Знаю, — проговорил он. — Твой отец говорит во гневе.

Девушка безмолвно кивнула. Голос пророка достиг крещендо.

— Вот она, сила, — уныло подытожил Эд. — А я как раз собрался посмотреть новый фильм «Бен Гур возвращается».

Он верно угадал. Еще как верно.

Доказательство пришло, когда он в своем маленьком «фольксфлаере» возвращался в Кингсбург. Впервые в жизни Эд увидел толпу линчевателей[25]. Источающее ненависть людское стадо, орущее и вопящее, бестолковое, как и любая толпа. Вопли: «Пошлите кого-нибудь за веревкой!» Вопли: «Пойдемте в парк, поищем сук потолще!». Ответные вопли: «Фонарный столб тоже сгодится!». Где-то в центре этого скопления тел билась визжащая, охваченная ужасом жертва, которую крепко держали трое распаленных главарей — если предположить, что у толпы бывают главари.

Эд мог бы подняться повыше и лететь восвояси. Вся его интуиция, его паническая боязнь физического насилия подсказывали: убирайся поскорее туда, где ты будешь в безопасности. Но неправдоподобность представшего перед ним зрелища заворожила Эда. Он спустился на наземный транспортный уровень и стал наблюдать.

Толпа, должно быть, насчитывала не меньше пятисот человек; их ярость граничила с безумием. Вопли и крики, визг затесавшихся в толпу женщин — все это казалось просто невероятным.

— Что здесь, черт возьми, происходит? — крикнул Эд, обращаясь к одному из участников действа. — И где полиция?

— В гробу мы видали твою полицию! — гаркнул в ответ захваченный общей злобой прохожий и был таков.

Эд продолжал наблюдать.

— Что-то туземцы разошлись нынче не на шутку, услышал он рядом знакомый голос. — Пошли, Крошка Эд, надо что-то делать. Ведь они прикончат этого несчастного придурка.

Эд резко обернулся. Перед ним стоял Баз де Кемп.

Эд еще раз взглянул на орущую толпу.

— Ты что ж, думаешь, у меня не все дома? — Все внутренности у него свело от страха при одной мысли, что придется приблизиться к этому беснующемуся стаду.

— Должен же кто-то ему помочь! — прорычал Баз, вынул сигару изо рта и швырнул в сточный желоб. — Была не была!

Он направился к толпе. Эд выпрыгнул из машины и шагнул за ним.

— Эй, Баз, не дури! Но тот даже не оглянулся. Еще миг — и репортер исчез в бурлящей толпе. Тогда Эд схватил за плечо стоящего рядом прохожего, который показался ему сторонним наблюдателем, а не участником и спросил: Что тут происходит?

Издали донеслось завывание пожарных сирен.

Мужчина взглянул на Эда и сбросил его руку.

— Чертов киномеханик! — закричал он, стараясь перекрыть рев толпы. Люди часами стояли в очереди, а он нахимичил что-то с аппаратом, а потом заявляет: ничего, мол, не могу поделать!

Уандер отупело уставился на собеседника.

— Вы хотите сказать, они вешают человека только за то, что у него испортился аппарат? Они что, совсем рехнулись?

— Ты просто не в курсе, приятель! — огрызнулся тот. — Все уже дошли до ручки. Парни простояли здесь полдня, чтобы посмотреть новый фильм. А этот недоумок взял и сломал киноаппарат.

И тут на Эда Уандера нашло нечто такое, чего он потом и сам никогда не смог объяснить. Что-то щелкнуло у него в голове, и разум, освободившись от боязни толпы, подвиг его на поступок, о котором он еще пару минут назад не мог даже помыслить. Он стал вслед за Базом проталкиваться через скопище людей, стараясь пробраться в самую середину. Эд слышал собственный голос, истошно орущий:

— Он не виноват! Не виноват! С кино случилось то же, что и с радио и телевидением! Это творится по всему миру! Ни один кинопроектор в мире не работает! Он не виноват! Все кинотеатры не работают! Все до единого!

Каким-то непостижимым образом ему все же удалось пробиться в центр беснующейся толпы, где трое здоровенных главарей волочили свою жертву к ближайшему фонарному столбу. Веревка уже отыскалась.

Эд чувствовал, что голос срывается от напряжения, и все же старался переорать рев толпы:

— Он не виноват! Все кинотеатры не работают!

Один из главарей сильным ударом сбил его с ног.

«Где же Баз?» — мимолетно подумал Эд, поднимаясь на ноги и вцепляясь в парализованного страхом киномеханика.

— Он не виноват! Все кинотеатры не работают!

И тут на него обрушилась тугая струя воды.

Глава седьмая

Только к середине следующего дня Элен Фонтейн и Базу де Кемпу удалось вызволить его из участка.

Первым в камеру ввалился Баз, в руках у него была новенькая «лейка-поляроид», во рту — сигара, которая, однако, не мешала ему лучезарно улыбаться. Над правым глазом красовалась наклейка из пластыря, придававшая обычно мешковатому репортеру залихватский вид.

— Баз! — взмолился Эд. — Забери меня отсюда.

— Минуточку! — произнес Баз. Он установил экспозицию, поднял камеру к глазам и несколько раз щелкнул затвором. — Если повезет, помещу тебя на первой полосе, — с довольным видом изрек он. — Местный радиорежиссер во главе толпы линчевателей — неплохо звучит, а?

— Да будет вам, Баз, — сказала, появляясь из-за его спины, Элен.

Она посмотрела на Эда и критически покачала головой.

— Что творится с нашим первым модником? Вот уж не думала, что доживу до дня, когда у Эда Уандера узел галстука съедет набок:

— Ладно-ладно, хватит с меня ваших шуточек, огрызнулся Эд.

— «За мной! — призывает Баз де Кемп, — за мной — и мы спасем беднягу киномеханика, словно кавалерийский отряд, в последний миг появляющийся из-за холма!» И что же? Он как сквозь землю исчезает, а меня поливают из брандспойтов пожарные, а в довершение всего арестовывает полиция…

Баз посмотрел на него как-то странно.

— Я слышал, как ты надрывался, Крошка Эд. Насчет того, что все киноустановки вышли из строя. Откуда ты узнал? Ведь это случилось всего за четверть часа до твоего появления. Даже по телетайпу не успели ничего передать.

— Заберите меня отсюда, — проворчал Эд. — Откуда, по-твоему, я мог об этом узнать? Не будь идиотом!

Вошел надзиратель и отпер дверь камеры.

— Выходи, — сказал он. — Тебя выпустили.

Все трое вышли вслед за ним.

— Так ты был там, когда он наложил очередное проклятье? — спросил Баз.

— Очередное проклятье? — переспросила Элен.

— А что же еще? — буркнул Баз. — Иезекииль Джошуа Таббер в своем репертуаре. Сначала он награждает всех женщин аллергией к косметике и ярким тряпкам. Потом насылает заклятье на радио и телевидение. Теперь странная штука приключилась с кинофильмами: не проходит и восьмой доли секунды, как осмысленное изображение исчезает — остается какое-то мельтешение обрывочных кадров. На слайды это не распространяется, но кино смотреть невозможно.

Они подошли к столу дежурного сержанта, и Эд получил отобранные при задержании вещи. Ему объяснили ситуацию: теоретически он выпущен под залог. Баз намеревался выступить в его защиту в своей газете и добиться отмены приговора. Если это почему-либо не удастся, Элен обещала поднажать на отца, чтобы тот пустил в ход свои связи. В глубине души Эд был уверен, что Дженсен Фонтейн готов пустить в ход свои связи только для того, чтобы упечь Эда Уандера до скончания века.

Когда они вышли на улицу, Баз сказал:

— Пойдемте куда-нибудь, где можно поговорить.

— Неплохая мысль, — заметил Эд. — Только такого места сейчас не найдешь ни за какие коврижки. В лучшем случае, можно, стоя, опрокинуть рюмку; к тому же время ограничено, чтобы могли попасть все желающие.

— Можно поехать в мой клуб, — предложила Элен. — Я скажу, что вы мои гости.

Ее «Дженерал-форд-циклон» стоял у обочины. Они заняли места, и Элен набрала код пункта назначения.

Машина поднялась в воздух и влилась в поток транспорта.

Баз смотрел вниз, на толпы слоняющихся пешеходов.

— Вчера дела были уже плохи, — заметил он, — а сегодня к тому же еще и школы закрыты. Ребятишки не знают, чем заняться.

— Как и их родители, — вставила Элен. — Интересно, в этом городе вообще кто-нибудь работает? По-моему…

— Что по-твоему? — осведомился Эд, которого ее слова почему-то разозлили. — Ты-то у нас работящая…

— Это совсем разные веши, умник, — обидчиво отозвалась девушка. — Я занимаюсь благотворительной работой с подростками и…

— Я интересовался этим вопросом, — перебил ее Баз. — В Кингсбурге две трети трудоспособного населения числятся в списках безработных. А из оставшихся большинство работает по двадцать пять часов в неделю. Ну, а те, кто состоят в более прогрессивных — отличное словечко, правда? профсоюзах, и вовсе по двадцать. — Он швырнул недокуренную сигару на улицу. — Так что свободного времени у них — хоть отбавляй.

Клуб находился в нескольких милях от города, и если Элен Фонтейн ожидала найти его сравнительно пустым, то ошиблась. Отнюдь не она одна решила привезти сюда гостей. Тем не менее, им удалось получить столик, который только что освободили предыдущие посетители. Элен достала из кошелька кредитную карточку и положила на встроенный в стол экран.

— Угощение за мной, господа. Что прикажете?

Мужчины выбрали, и она набрала заказ. Когда блюда прибыли и первая проба была снята, Элен проговорила: — Итак, объявляю собрание открытым. Пока что я не в курсе того, что случилось с кино…

Уандер елико возможно подробнее рассказал им обо всем, происшедшем в Саугерти. Когда он закончил, сотрапезники безмолвно уставились на него.

— Мама дорогая! — наконец обрела дар речи Элен. — Ты хочешь сказать, что он ни о чем не подозревал, пока ты ему не сказал? Ни про радио, ни про телевидение?

— Вспомните передачу, — заметил Баз. — Он забыл, что наложил проклятье на женское тщеславие. — Потом оценивающим взглядом окинул Элен Фонтейн. — А знаете, домотканый стиль вам даже к лицу.

— Благодарю вас, сэр. Вы очень любезны. Когда мне придет в голову что-нибудь приятное по поводу вашей внешности, я обязательно скажу. Кстати, почему бы вам не наведаться к парикмахеру?

— Сделай девушке комплимент — и что получишь взамен? — посетовал Баз. — Очередную гадость. Дело в том, что я не могу себе позволить наведаться к парикмахеру. Я — самый большой транжира в мире. Был случай, когда я вошел под холодный душ, а вышел на три доллара беднее.

— Получается, я проболтался, — мрачно заявил Эд. — Теперь он все знает. Таббер, я имею в виду, — пояснил он, заметив недоумевающие взгляды сотрапезников. — Теперь он знает, что владеет силой — так называет его способность Нефертити. И, что еще хуже, она, похоже, растет.

— Кто — она? — не понял Баз.

— Не кто, а что. Способность насылать порчу. Очевидно, эта сила была у него всегда, но использовать ее в полной мере он начал лишь совсем недавно.

— То есть, ты хочешь сказать… — до Элен начала доходить вся картина.

— Я хочу сказать, что два первых больших проклятья он наслал в ярости, не ведая, что творит. А вот последнее — уже намеренно. И теперь он знает, что может насылать их, когда захочет. А вы отдаете себе отчет, что мы трое — единственные в мире люди, если не считать табберовского окружения, которые понимают, что происходит? — спросил Эд.

Баз взял новую сигару и сунул в рот.

— Как я могу об этом забыть? Я, репортер, который владеет самым сенсационным материалом со времен воскресения Христа и не может его опубликовать? Старый Язвенник обещал меня уволить, если я еще хоть раз упомяну при нем Таббера и его проклятья.

— У тебя хоть работа есть, — уныло проговорил Эд. — А взгляните на меня: я два года ухлопал на «Потусторонний час», программу, посвященную спиритизму, летающим тарелкам, перерождениям, левитации и еще Бог весть чему. За это время передо мной прошло великое множество психов, шизиков и попросту шарлатанов. А теперь — в кое-то веки! — появляется по-настоящему интересный феномен. И что же? Я без работы!

— Послушать вас — так просто сердце кровью обливается, — фыркнула Элен. — Вы, похоже, забыли, что по данным последнего ежегодного опроса я заняла второе место в списке самых элегантных женщин страны?

Баз повернулся к ней.

— А что ваш отец? Ведь он присутствовал, когда Таббер наслал порчу на радио. Неужто он так и не понял, что происходит?

— Думаю, серединка-наполовинку, — сказала Элен. А вообще-то, он считает, что Таббер — агент Советского лагеря, засланный к нам с целью развалить американскую промышленность. Он хочет, чтобы Общество Стивена Декейтера провело расследование, а результаты представило Фэ Бэ Эр. Мэттю Маллиген, разумеется, целиком его поддерживает.

Эд прикрыл глаза, чтобы не выдать отчаяния.

— Черт возьми! Я уже вижу, как эта свора придурков шныряет вокруг палатки Таббера! Они добьются, что заклятья полетят направо и налево, как голуби!

— Я не стала бы утверждать, будто Общество Стивена Декейтера состоит из одних придурков, — без особой уверенности проговорила Элен.

Баз лукаво покосился на нее сквозь дым только что зажженной сигары.

— Из кого же оно тогда состоит?

Неожиданно Элен хихикнула.

— Из чокнутых.

Баз поглядел на нее, как будто увидел впервые.

— Пожалуй, вы начинаете мне нравиться, — сказал он.

— Ну ладно, хватит, — прервал его Эд. — Мы должны что-то предпринять. Надеюсь, вы оба это понимаете?

— Да, — ответил Баз. — Только вот что именно?

— Может быть, если мы все вместе заявимся к Табберу… — нерешительно предложила Элен.

Эд протестующе вскинул руку.

— Дальше можешь не продолжать. Нас здесь трое. Элен довела его до гнева — и вот вам домотканый стиль, и, как результат, крах отраслей, производящих женскую косметику и одежду. Баз прогневал его — и вот вам конец радио и телевидения. Я случайно сболтнул лишнее — и вот он пришел во гнев и разделался с кино. Не думаете ли вы, что, имея позади такие подвиги, нам троим лучше не показываться ему на глаза? Похоже, мы с вами накликиваем беду, а последствия расхлебывать приходится всему человечеству…

— Думаю, приятель, ты прав, — не вынимая изо рта сигары, проворчал Баз.

— Но нужно же что-то делать! — пыталась стоять на своем Элен.

— И что же? — спросил Баз, явно не рассчитывая получить ответ. И не получил.

На том пока и порешили: предпринять что-то необходимо, но что именно никому не ведомо. Во всяком случае, из числа собравшейся в клубе троицы ни у кого не нашлось даже самой что ни на есть завалящейся идейки.

В конце концов Эд оставил друзей искать решение, а сам, взяв такси, отправился туда, где бросил накануне свой «фольксфлаер». Машина благополучно пережила вчерашние беспорядки и потоки воды из пожарных рукавов, разогнавшие разъяренную толпу и давшие полиции возможность спасти беднягу-киномеханика.

Снова оказавшись на месте вчерашних событий, Эд мог только изумляться: как это горожане умудрились дойти до такой истерии — так разойтись, и из-за чего?

Только из-за того, что им не удалось посмотреть фильм, отстояв в очереди несколько часов? Ведь на дворе, черт возьми, конец двадцатого века, а не времена переселенцев! Нельзя же линчевать человека за одно подозрение в том, что он испортил вам воскресный отдых.

Или можно?

Как там сказал один из смутьянов «Все уже дошли до ручки».

И все-таки Уандер не мог этого осознать. Конечно, он досконально знал мир радио и телевидения: знал, как привязано большинство горожан к ежедневным развлечениям, которые предоставляют им эти средства массовой информации. Но сам Эд принадлежал к исполнителям, а не к пассивным зрителям, презирал свою аудиторию — во всяком случае, подсознательно. Как и все его коллеги, он воспринимал телевидение только как часть своей работы.

Добравшись до дома, Эд, прежде чем подняться к себе, решил зайти в закусочную за газетой. Хозяин оставил ему экземпляр: сегодня как и накануне, утреннее издание «Таймс-Трибьюн», было распродано подчистую.

Уандер принял душ, протер лицо «Безбородом», переоделся и, перед тем, как усесться в кресло с газетой, заказал стакан эля. Но автобар не выполнил заказа, и Эд недоуменно уставился на него. Автомат был рассчитан на сорок разных напитков, а снабжал его раздаточный центр, обслуживающий этот район города.

По такому же принципу работала и его автоматическая кухня. Тогда он попытался заказать рыбацкий пунш — с тем же результатом.

Возмутившись, он подошел к телефону и набрал номер центра. На экране появилась задерганная пепельная блондинка и, не успел Эд открыть рта, торопливо сказала: — Да, мы в курсе. Ваш автобар не работает. К сожалению, все запасы центра вышли из-за небывалого роста спроса. Мы ждем новую партию из Ультра-НьюЙорка. Благодарю вас, — она отключилась.

Эд фыркнул и уселся в кресло. Небывалый спрос!

Что ж, в этом нет ничего удивительного. Отчаявшись найти себе хоть какое-нибудь занятие, люди налегли на выпивку.

В газете не было и намека на истинную природу эпидемии, поразившей электронные средства массовой информации. Очевидно, Баз де Кемп оставался единственным журналистом, который знал подлинную причину, но редактор категорически запретил ему упоминать Иезекииля Джошуа Таббера вместе с его проклятьями. Ни «АП-Рейтер», ни другие информационные агентства не владели ключом к разгадке. Научные статьи и обзоры кидались из одной теории в другую — от пятен на Солнце и радиовсплесков в отдаленных звездных системах до злобных происков Советского лагеря, или Объединенной Европы, направленных на подрыв американской экономики путем лишения ее рядовых граждан законного права на развлечения. Вот только каким образом это осуществлялось, оставалось предметом дискуссий.

Те, кто опровергали эти обвинения, указывали, что весь Советский лагерь и Объединенную Европу постигла та же напасть.

Если уж на то пошло, в других странах проблема эта стояла гораздо острее, чем в Соединенных Процветающих Штатах Америки. В Англии, например: в Лондоне, Манчестере и Бирмингеме уже вспыхивали волнения. По-видимому, это были бессмысленные и бесцельные стихийные протесты, не направленные ни на что и ни на кого конкретно — просто толпы озлобленных людей не знали, чем себя занять.

Уандер ощутил, как пробежал по спине противный холодок. Он уже видел такую толпу накануне вечером.

И не только видел, но и на собственной шкуре почувствовал, что она собой представляет.

Он стал быстро просматривать газету, стараясь отыскать статью о толпе линчевателей, едва ли не прикончившей беднягу киномеханика за то, что он не сумел показать фильм. И, к своему удивлению, с трудом нашел ее. Эд считал, что она заслуживает места на первой полосе — в таком-то городишке, как Кингсбург! Наверняка это единственная попытка самосуда за всю историю города. Но нет, ничего подобного: она оказалась погребенной в недрах выпуска, причем вся история была подана так, что оказалась, скорее, анекдотом, нежели серьезным событием, в котором сотни людей разгоняли водометами, а полиции пришлось изрядно поработать, чтобы усмирить разбушевавшуюся толпу.

«А ведь историю нарочно замяли», — понял Эд. Отцы города или кто-то там еще не пожелали привлечь внимание населения к тому, как это легко, а, может, вдобавок, и весело — взять и затеять смуту. Если взглянуть правде в глаза, в пылу вчерашней потасовки толпа отлично позабавилась — удовольствие получили все: мужчины, женщины, подростки.

Эд вернулся к первой странице. Президент выступил с каким-то невнятным объяснением причин неполадок на радио и телевидении. До кино дело пока не дошло.

А когда дойдет — то-то будет смеху! Пятна на солнце губительно влияют на телевизионный прием? Что ж, возможно. Или сильное радиоизлучение из космоса?

И это возможно. А как насчет кино? Чем собираются объяснить тот факт, что кино отказывается крутиться, как отлично крутилось уже Бог знает сколько лет?

Эд покачал головой. Какое счастье, что не он глава Соединенных Процветающих Штатов Америки! Эту работенку он с удовольствием предоставляет президенту Эверетту Макферсону.

Еще было сообщение из Большого Вашингтона. Белый Дом обратился с призывом ко всем неработающим актерам, цирковым артистам, ветеранам варьете, музыкантам, певцам, и балаганным зазывалам, а также ко всем, кто так или иначе связан или когда-то был с шоубизнесом, прося их явиться в актовый зал ближайшей школы. Воззвание заканчивалось прямой угрозой: в случае неявки виновные автоматически лишаются страховки по безработице, тогда как готовность к сотрудничеству будет всячески поощраться.

В задумчивости Эд почесал кончик носа. Его это тоже касалось. Придется пойти отметиться. Вывод напрашивался сам собой: проклятье обрушилось на радио и телевидение всего несколько дней назад, а в Большом Вашингтоне уже поняли опасность и зашевелились.

«Интересно, насколько серьезны были волнения в Англии?» — тревожно подумал Эд.

Он отправился в кухню и заказал ужин. Пища показалась совершенно безвкусной — даже несмотря на то, что он почти ничего не ел со вчерашнего дня. Эд выбросил остатки ужина в мусоропровод.

Потом стал думать об Элен. Странно: за последние несколько дней его отношение к ней изменилось. Она по-прежнему нравилась Эду, но чувство заметно утратило остроту. А ведь какую-то неделю назад она занимала все его мысли без остатка.

На лифте он спустился вниз. Там его ждало новое открытие: у винной лавки толпился народ, а стоящий в дверях толстяк пытался увещевать недовольных клиентов. Эд подошел поближе и понял, в чем дело.

— Мне жаль, ребята, только ничего не осталось. Все расхватали. Ждем новой партии, — говорил хозяин.

— А как насчет джина или рома?

— Я же сказал — все распродано: виски, джин, ром, бренди. Подчистую. Ничего не осталось.

— Совсем ничего? — недоверчиво переспросил ктото.

— Разве что несколько бутылок мятного крема.

— Это еще что такое? — ворчливо осведомились из очереди. — Градусы-то хоть в нем есть?

— Это ликер, — подсказал Эд. — Сладкий, с мятным вкусом. Но послабее, чем виски.

— А если смешать с кока-колой? — спросил кто-то.

Эд зажмурился и содрогнулся.

— Ладно, возьму бутылочку. Пусть хоть что-то в доме будет. А то впору совсем спятить, — можно было не уточнять, от чего именно.

— И я тоже.

Толпа повалила в лавку. Толстяк-хозяин поспешно сказал:

— По одной бутылке в руки, парни. У меня осталось совсем мало. Надеюсь, вы понимаете, что это особый товар. Пятнадцать долларов за бутылку.

Уандер побрел обратно к дому. На углу собралась толпа. Он подошел поближе и встал на цыпочки, чтобы увидеть, что происходит.

В центре трое юнцов давали представление — заурядные акробатические номера. Люди хмуро смотрели: время от времени, правда, раздавались отдельные одобрительные возгласы и кто-нибудь бросал монету-другую. Разнообразием репертуар, прямо скажем, отнюдь не отличался.

Это напомнило Эду, что пора наведаться в ближайшую школу, зарегистрироваться в качестве безработного представителя шоу-бизнеса.

Впрочем, отправился он туда на следующий день.

Много времени это посещение не заняло: осталось не так много актеров, музыкантов и вообще представителей творческих профессий, не то, что в былые времена.

А ветеранов варьете, цирков и балаганов в Кингсбурге, похоже, и вовсе не осталось. Техника вторглась в индустрию развлечений, как и во, все остальные сферы человеческой деятельности.

При наличии телевидения небольшая группа исполнителей могла одновременно развлекать двести миллионов человек, тогда как в добрые старые времена даже крупное варьете — самое большее пару тысяч зрителей.

Благодаря кино дюжина актеров могла сыграть спектакль для миллионной аудитории, а во времена обычного театра представление смогли бы одновременно увидеть самое большее несколько сот человек. При наличии радио голос поп-певца становился известен всему миру, тогда как певец в ночном клубе мог выжать пьяную слезу лишь у нескольких десятков посетителей. А музыканты? Здесь техника достигла самых больших высот, заменив живую музыку трамофонными и магнитофонными записями.

Нет, теперь в шоу-бизнесе осталось куда меньше народа, чем даже десятилетие назад, не говоря уже о четверти века.

Когда подошла очередь Эда, результат беседы не принес обеим сторонам ничего, кроме разочарования.

После того, как было подробно записано, чем он занимался, его спросили, сможет ли он выступать в варьете в качестве конферансье. Эд вздохнул: да, наверное, сможет. Отлично, с ним свяжутся.

Он вышел и забрался в свой «фольксфлаер».

Нужно было что-то предпринять. Его постоянно преследовала одна мысль: кроме табберовского кружка, только трое — он, Баз и Элен — по-настоящему понимают, что происходит.

Паренек с толстой пачкой газет под мышкой предлагал прохожим экстренный выпуск. Эду пришло в голову, что он уже Бог весть сколько лет не слышал, чтобы кто-нибудь продавал экстренный выпуск. Радио- и телекомментаторы давным-давно положили конец этой устаревшей форме газетной продукции.

Эд прислушался: расовые волнения в разных уголках планеты. Ему не надо было читать газету, чтобы представить себе картину. Осатаневшие от скуки люди слоняются взад-вперед по улицам, не зная, чем себя занять.

«Расовые волнения. Интересно, как скоро дело дойдет до религиозных волнений, — подумал он. — Стычки между расами, представителями разных вероисповеданий и конфессий, стычки, вызванные политическими противоречиями. Можно хоть как-то убить время, верно?» Нет, он просто-напросто обязан что-то предпринять.

Нужно только решить, с чего начать. Эд развернулся и, следуя над дорогой, ведущей на юг, добрался до университетского городка.

Уандеру повезло — он застал профессора Варли Ди в его кабинете на кафедре антропологии. Эд не раз приглашал острого на язык антрополога в свою программу «Потусторонний час», но никогда не встречался с ним на его территории.

Предложив гостю сесть, профессор усмехнулся.

— Неужели даже такой честолюбец, как Эд Уандер, из-за неполадок с радиоволнами оказался среди безработных? Чудеса да и только… Инженеры уже пришли к какому-нибудь выводу? Что там слышно насчет пятен на Солнце?

— Понятия не имею, — ответил Эд. — Каждый раз, как с приемом что-то случается, — из-за погоды или по любой другой причине — сразу начинают винить пятна на солнце. Вот и все, что мне об этом известно.

На самом деле он просто не хотел обсуждать с профессором проблем телеприема — иначе они рисковали так никогда и не дойти до истинной цели его визита.

Он резко сменил тему.

— Послушайте, профессор, что вы можете мне рассказать об Иисусе?

Ди смерил его пристальным взглядом.

— Смотря кого вы имеете в виду, спрашивая об Иисусе.

— Да Иисуса же, Господи Боже мой! — негодующе ответил Эд. — Иисуса из Назарета. Появился на свет в Рождество. Умер на кресте. Основатель христианства. Кого еще я могу иметь в виду?

— Видите ли, Крошка Эд, есть Иисусы и Иисусы. В зависимости от того, к какой религиозной секте вы принадлежите — или же вообще не принадлежите ни к какой и вас интересует исторический Иисус. Что вам нужно — миф или история?

— Меня интересует реальность. Реальный Иисус. Я хочу…

— Ладно. Тогда для начала его звали вовсе не Иисус, а Иешуа. Ииеус имя греческое, а он был евреем. И родом он был не из Назарета. В те времена в Палестине не было такого города — Назарета. Это потом его придумали, чтобы залатать кое-какие дыры в пророчествах, которые должны были предсказывать пришествие мессии. И появился он на свет не на Рождество. Ранние христиане позаимствовали этот день у язычников в очередной попытке полуляризировать новую религию. Первоначально Рождество совпадало с зимним солнцестоянием и только потом, благодаря неточностям календарей, передвинулось на двадцать пятое декабря. Сомнителен даже тот факт, что Иешуа умер на кресте. Если это случилось, то, значит, он умер удивительно быстро. Ведь весь ужас распятия, как способа казни, заключается в сроке, который требуется жертве, чтобы умереть. У Роберта Грейвса[26] были все основания выдвинуть гипотезу, что Иисус не умер на кресте, а перенес припадок каталепсии, после чего был похищен.

Эд смотрел на профессора, вытаращив глаза.

— Вы же хотели узнать про исторического Иисуса, — язвительно произнес Варли Ди. — Так вот это только цветочки. Например, многие весьма серьезные ученые сомневаются, что Иешуа вообще намеревался положить начало новой религии. Он был добропорядочным евреем и всю жизнь свято исполнял предписания своей веры.

— Послушайте, — осведомился Эд, — а хоть что-нибудь из того, что я еще мальчишкой усвоил в воскресной школе, останется?

Профессор ехидно хохотнул.

— Самая малость. Но все-таки, что вы хотите узнать?

— Ну, например, про историю о том, как он накормил целые толпы двумя или тремя рыбами и несколькими караваями хлеба, да еще остались горы несъеденного.

— Скорее всего, это притча, — пожал плечами Ди. — Многие из поучений Иешуа преподносил в виде притч.

— Но ведь были и другие чудеса: воскрешение из мертвых, исцеление от проказы и тому подобные случаи.

Ди начал терять терпение.

— Современная медицина с легкостью творит подобные чудеса. Во времена Иешуа медицинское освидетельствование, после которого человека объявляли мертвым, было примитивным, чтобы не сказать больше. Между прочим, нам не обязательно углубляться так далеко в прошлое. Знаете ли вы, что мать Роберта Эдварда Ли[27] признали мертвой и даже похоронили? Потом она очнулась, и ее спасли. Что же касается проказы, то, с точки зрения медицины, этот термин вообще не имеет никакого смысла. И тем более не имел в те времена, когда им обозначали все — от кожных до венерических заболеваний. Чудо-целителей было хоть пруд пруди, и ни один религиозный деятель не мог рассчитывать на успешную карьеру, не обладай он умением устраивать такие представления. Правда, утверждают, будто Иешуа порицал приспешников-апостолов за то, что они постоянно понуждали его доказывать свои силы подобными трюками.

Эд Уандер заерзал на стуле.

— Ну, хорошо, оставим Иисуса. А как обстоят дела с другими чудотворцами — с Магометом, например?

Ди обвел его критическим взглядом.

— А я-то по простоте душевной полагал, Крошка Эд, будто вы со своей программой уже по горло сыты всяческими чудотворцами… Конечно, если заглянуть в прошлое, мы встретим их немало: Иисус, Магомет, Хасан бен Саббах…[28]

— Вот этот, последний, мне что-то совсем не известен, — заметил Эд.

— Основатель мусульманской секты исмаилитовшиитов. Его последователи, убийцы — ассасины[29] были фанатичны до невероятности. Так вот, про него известно, что он совершал разнообразные чудеса, в том числе и мгновенно перемещался на расстояния в сотни миль.

— Но… — выдавил Эд, поскольку выражение, с которым говорил профессор, предполагало очень большое «но».

— Но, — продолжал Ди, — когда авторитетные ученые начинают вплотную исследовать жития подобных чудотворцев, им крайне редко попадаются доказательства столь необъяснимых случаев.

Мнение профессора было прямо противоположно тому, что только вчера Эд слышал от Джима Уэстбрука. Уандер поерзал на стуле. Беседа с профессором Варли Ди явно дала нулевой результат. Он встал.

— Что ж, профессор, большое спасибо. Не буду отнимать у вас время.

Ди наградил его лучезарной улыбкой.

— Что вы, Крошка Эд. Всегда рад быть вам полезен. С удовольствием снова приму участие в вашей замечательной программе, когда закончатся неприятности с радиоволнами.

— Они никогда не закончатся, — уже с порога мрачно изрек Эд.

Профессор опешил.

— Никогда?.. Как же так?.. Но почему?

— Потому что один из чудотворцев, о которых мы с вами тут беседовали, навел порчу на радиоволны, ответил Эд. — Надеюсь, мы еще как-нибудь увидимся, доктор Ди.

Прошло несколько дней, прежде чем он решил снова встретиться с Элен и Базом — несколько дней отчаяния и нерешительности.

Должно же быть что-то такое, что под силу им троим.

Только вот с чего начать? Никто из них не осмеливался и на пушечный выстрел приблизиться к пророку. С друтой стороны, Эд опасался, что Таббер может натворить дел и без них. Ему больше не нужны катализаторы в лице Эда и его приятелей. Он вполне способен сам изобрести новые заклятья. А может быть, уже вплотную приступил к этому.

Эд решил позвонить Элен и договориться о встрече.

Может быть, все вместе они что-нибудь сумеют придумать.

Звонить, однако, не пришлось — Элен его опередила.

Говорящий будильник известил Эда о вызове, и как только он включил аппарат, на экране появилось ее лицо. Вид у Элен был обеспокоенный.

— Крошка Эд, ты не знаешь, где Баз?

Эд удивленно посмотрел на нее.

— Нет, в последний раз я видел его в клубе, вместе с тобой.

— Он исчез!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я попыталась его найти, хотела предложить, чтобы мы снова встретились втроем и обсудили создавшееся положение. Только в редакции его нет. И дома тоже.

Внезапно Эда пронзило предчувствие.

— Ты думаешь, он отправился к Табберу?

Ее глаза тревожно расширились.

— Как раз этого я и боюсь.

— Я сейчас приеду, — сказал Эд, выключая экран, и направился к двери.

Глава восьмая

— К вам два посетителя, — произнес будильник.

Эд бросил взгляд на входной экран: ни одного из этих визитеров он раньше никогда не видел. Он открыл дверь — незнакомцы равнодушно оглядели его.

— Вы — Эдвард Уандер? — спросил один из них, что постарше.

— Совершенно верно.

— Кое-кто желает с вами побеседовать, — он извлек бумажник и продемонстрировал Эду удостоверение. — Моя фамилия Стивенc, а это Джонсон.

— Никак Гестапо? — непочтительно хмыкнул Эд. — Чем могу быть полезен?

— Тем, что последуете за нами, — миролюбиво сказал Джонсон.

— Это еще зачем? — заупрямился Эд. — Что я такого натворил?

Первый, назвавшийся Стивенсом, пожал плечами.

— Понятия не имею. Уж, наверное, что-то серьезное. Прошу вас, пойдемте.

— Но послушайте — я гражданин Штатов и исправный налогоплательщик, Уандер обдумал свое заявление и уточнил: — по крайней мере, был им еще неделю назад. Разве по закону вы не должны предъявить мне ордер на арест или что-нибудь подобное?

— Может, в добрые старые времена так и полагалось, — без тени враждебности проговорил Стивене. Но только теперь все очень спешат. Дело срочное. Нам приказано доставить вас как можно скорее. Вот мы и выполняем.

Уандер ощутил, как упрямство в нем все растет.

— Я не согласен, — заявил он. — И вообще ненавижу копов.

Они молча смотрели на него.

— Это моя давняя мечта, — пояснил Эд, — обозвать полицейского копом.

— Вот и отлично, — ответил Джонсон. — Вы осуществили свою мечту. А теперь пойдемте.

— Ладно, — сдался Эд. — Только если вы думаете, будто у вас срочное дело, вам следует знать, что у меня оно тоже есть.

— Возможно, наши дела совпадают, — заметил Стивене.

Все вместе они спустились в лифте и вышли на улицу. Провожатые держались по обе стороны от Эда, не проявляя никакой агрессивности, но Уандер подозревал, что вздумай он дернуться, ему не удалось бы сделать и двух шагов. У дверей их ждал огромный летающий лимузин. Эда усадили на переднее сиденье, его спутники расположились по бокам. Стивене набрал код места назначения, и машина, поднявшись на полицейский уровень, устремилась на юг.

— Куда вы меня везете? — поинтересовался Эд.

— На Манхэттен.

— А зачем? Могу я знать, с какой целью? По-моему, я имею право вызвать своего адвоката и все такое…

— Это вам не добрые старые времена, — лаконично ответил Стивене.

Джонсон оказался более разговорчивым.

— По правде сказать, мистер Уандер, мы и сами не знаем, зачем вы им понадобились. Это самая секретная операция из всех, в которых мне доводилось принимать участие.

— Кому это им? — Эд снова ощутил прилив негодования.

Никто из спутников не ответил.

Манхэттен лежал милях в ста к югу. Через четверть часа Стивене сбавил скорость, и машина влилась в густой поток ультра-нью-йоркского транспорта.

Добравшись до Нью-Вулворт-Билдинга, они скользнули в ворота для транспорта и остановились перед тройкой охранников в форме; у двоих в кобурах были крупнокалиберные автоматические пистолеты.

Эд и двое его спутников в штатском вышли из машины. Охранники окинули их непроницаемыми взглядами.

После того как удостоверения были предъявлены и проверены, безоружный охранник подошел к телефону и что-то негромко сказал. Потом обернулся, кивком пригласил их следовать за собой и подвел к лифту.

Поднимались они с головокружительным ускорением и, как показалось Эду, невероятно долго. Но вот скорость достигла наконец предела и начала понемногу падать; дверь открылась.

Снова охранники — и опять вооруженные. Их пропустили. Эда провели через холл в боковой коридор.

Проходя мимо окна, он глянул в него. Похоже, они почти на самой вершине самого высокого здания на Манхэттене. Двери некоторых помещений, мимо которых они проходили, были открыты. Внутри трудились десятки — нет, сотни — мужчин и женщин. Вид у всех этих служащих был взмыленный. Следующие помещения подготавливались для работы: в них спешно затаскивали Ай-Би-Эмовские принтеры, сортирующие машины.

— Что здесь, черт возьми, происходит? — не выдержал Эд.

— Мы ведь вам уже сказали, — рассудительно ответил Джонсон. — Понятия не имеем.

Наконец они дошли до места. Эда ввели в небольшую приемную, в которой не было никого, кроме сидящей за столом девушки.

— Уандер, Эдвард. Кингсбург. Срочность «Си». Номер Зет-168. — Стивене передал девушке конверт; та вскрыла его и пробежала глазами единственный листок бумаги.

— Да-да, мистер Ярдборо ждет вас, — и проговорила в аппарат межофисной связи: — Мистер Ярдборо, доставили мистера Уандера из Кингсбурга.

Эд вскипел.

— Послушайте, я что, арестован? Если так, то я хочу позвонить адвокату.

Девушка посмотрела на него и покачала головой, как будто слишком устала для того, чтобы отвечать.

— Мистер Ярдборо примет вас.

Один из провожатых отворил дверь, ведущую в следующее помещение и, пропустив Эда, закрыл дверь за его спиной.

Мистер Ярдборо сидел за заваленным бумагами столом. Насколько Эду было известно, начальникам не полагалось иметь заваленных столов. Умелый руководитель всегда должен иметь перед собой только один документ.

И, тем не менее, стол мистера Ярдборо был загроможден выше головы. А видок у хозяина кабинета был не менее усталый, чем у его секретарши.

— Присаживайтесь, мистер… гм… Уандер. Одну минуточку, — он извлек из свалки на своем столе какойто документ, потом три газетные вырезки.

Эд сел. По крайней мере, здесь он, наверное, узнает, в чем дело. Происходящее все меньше и меньше походило на полицейское расследование. Он даже начал подозревать…

Наконец, Ярдборо заговорил: — Эд Уандер, режиссер программы «Потусторонний час», транслируемой по радио из Кингсбурга. Первое упоминание о вас мы находим в газетной статье, написанной… — он заглянул в вырезку, — Базом деКе-мпом из кингсбургской «Таймс-Трибьюн». В ней с изрядной долей иронии описывается гость вашей передачи, проповедник Иезекииль Джошуа Таббер, который предположительно наслал… гм… проклятье на женское тщеславие.

Эд хотел было что-то сказать, но Ярдборо предупреждающе поднял руку.

— Еще минутку. Вторая статья развивает ту же тему. В ней мистер Де Кемп с тем же оттенком иронии утверждает, будто этот странствующий проповедник, Таббер, явился причиной моды на так называемый «домотканый стиль».

Ярдборо отложил вторую вырезку и взялся за третью.

— Последняя статья тоже подписана мистером де Кемпом, но написана она в несколько ином духе.

— Над ней потрудились литобработчики, — буркнул Эд. Дело начинало проясняться.

— Вот оно что. Отлично. Эта статья в юмористических тонах сообщает, что Таббер якобы берет на себя ответственность за осложнения, которые в последнее время постигли радио и телевидение. — Ярдборо положил вырезку на стол.

— Откуда у вас все это? — полюбопытствовал Эд.

Собеседник устало улыбнулся.

— Поверьте, мистер Уандер, у нас есть копии всех газет, выходящих в мире, на всех языках. Они занимают пять верхних этажей Нью-Вулворт-Билдинга. Наши переводчики изо дня в день работают с ними, переводя от слова до слова.

Эд недоуменно уставился на него.

— Просмотр всех газет, выходящих в мире, в надежде отыскать хоть единую зацепку — это лишь одна из операций, проводимых в этом здании, мистер Уандер, — сказал Ярдборо. А ведь работа идет не только здесь. Но сейчас нам достаточно и того, что мы откопали эти три статьи, где упоминаетесь вы и Таббер. Что вы можете сказать, дабы прояснить ситуацию?

— То есть как это — что я могу сказать? — выпалил Эд. — Ничего. Все так и есть.

— Что так и есть? — переспросил Ярдборо.

— Иезекииль Джошуа Таббер наслал проклятье на женское тщеславие. Оно сработало. Потом он наложил проклятье на радио и телевидение — это случилось на моей передаче. Оно тоже сработало.

Ярдборо встал из-за стола.

— Хорошо, мистер Уандер. Пройдите за мной.

— Разве вы не хотите выслушать, что было дальше? — удивился Эд.

— Это уже не по моему ведомству, — ответил Ярдборо. — Он собрал бумаги, имеющие отношение к Эду, и вместе с ним вышел в приемную. Двое в штатском все еще были там, терпеливо ожидая, как это умеют делать только полицейские.

— Этот человек переходит в категорию срочности «А», — объявил им Ярдборо. — Вы отвечаете за него головой. — Следуйте за мной, — велел он Эду.

Они снова вышли в коридор, миновали несколько холлов. Остановили их по дороге всего раз — проверить документы. Наконец все четверо вошли в другой офис, побольше. На этот раз в приемной было три стола, а также несколько охранников. Четверо или пятеро явно испуганных людей чего-то дожидались. Каждого сопровождал свой наряд охраны.

— Посидите, — сказал Эду Ярдборо и подошел к одной из секретарш. Он положил перед ней бумаги и чтото тихо произнес. Девушка кивнула. Ярдборо вернулся к Эду.

— Желаю удачи, — сказал он. — Потом обратился к двум его спутникам. Не отходите от него ни на шаг, пока не получите дальнейших указаний.

— Слушаюсь, сэр, — дружно ответили оба.

Ярдборо вышел.

— Что, черт возьми, происходит? — В который ужераз вопросил Эд.

Джонсон был явно поражен.

— Вы — первый человек срочности «А», которого я встречаю.

— Боже милосердный, — простонал Эд. — А что значит срочность «А»?

— Спросите что-нибудь полегче, — отозвался тот.

Уандер прождал, наверное, около получаса, когда изза одной из выходивших в приемную дверей появился; задерганного вида мужчина и вызвал: — Эдвард Уандер!

Эд встал. Двое его спутников насторожились.

— Вы Уандер? — подойдя к ним, осведомился незнакомец.

— Совершенно верно.

— Следуйте за мной.

Проходя в кабинет, он просматривал бумаги Эда…

Охранники остались в приемной.

Внутри стояло два стола, за вторым сидел армейский майор. Снятый китель висел на спинке стула, узел галстука распущен. Вид у него был такой, будто он давно не спал.

Задерганный тип обратился к Эду.

— Я Билл Оппенгеймер. А это майор Леонард Дэвис. Вас передали нам как человека категории «А».

Он сунул отчет и вырезки майору Дэвису, и тот принялся их устало просматривать.

Олпенгеймер склонился над стоявшим у него на столе селектором и проговорил: — У меня в кабинете находится некий мистер Эдвард Уандер из Кингсбурга, штат Нью-Йорк. Мне срочно необходимо его полное досье. Пришлите с кем-нибудь. — Он выключил селектор и повернулся к Эду.

Прошу садиться, — невыразительным тоном произнесен.

— Что такое, черт побери, категория «А»? — поинтересовался Эд.

— К ней принадлежат люди, которые полагают, будто знают причину, по которой барахлят радио и телевидение.

— А кино вы почему не упомянули? — поинтересовался Эд.

Он все еще не мог прийти в себя — слишком уж быстро менялась ситуация. Майор оторвал взгляд от бумаг.

— Мы считали, что эти явления не связаны, — быстро сказал он.

— Вы ошиблись, — решительно возразил Эд.

Оппенгеймер присел на край стола и вздохнул.

— До вас, мистер Уандер, мы с майором опросили в этом кабинете уже около трехсот человек. И все они полагали, будто знают причину неполадок с радиоволнами. — Всех их передали нам по категории «А». Теперь, пожалуйста, расскажите нам подробно вашу историю. Как можно подробнее.

Майор фыркнул и бросил бумаги на стол.

— Для начала, скажите, что за ерунда творится в кино?

— Киноизображение не проецируется по той же причине, по которой вышли из строя радио и телевидение, — сказал Эд и, помолчав, добавил: — Кстати, та же причина вызвала появление моды на «домотканый» стиль.

Майор щелкнул выключателем и проговорил в свой — селектор:

— Высказано предположение, что неполадки кинотехники связаны с феноменом радио и телевидения. Примите немедленные меры. Свяжемся позже.

— Он снова щелкнул выключателем. — А теперь, сказал он Эду, — давайте всю историю от начала до конца.

Эд выложил все, со всеми подробностями, которых oт него ждали. Закончил он исчезновением База де Кемпа. Когда он довел рассказ до конца, оба слушателя долго молча смотрели на него.

Наконец Оппенгеймер как-то виновато кашлянул.

— Что ты обо всем этом думаешь, Ленни? — спросил он майора.

Майор подпер кулаком подбородок и скривил губы.

— Я просто отказываюсь думать, — изрек он. — Я все выслушал, так что думать мне теперь незачем.

— Ну и шуточки у вас, — вспылил Эд. — Просто лопнуть можно со смеху.

— Как ты думаешь, — с сомнением в голосе поинтересовался Оппенгеймер, не вышвырнуть ли нам его вон?

— Я к вам, между прочим, не напрашивался, — огрызнулся Эд. — Меня привели силой.

Они не удостоили его ответом. Майор покачал головой и сказал: — Мы не можем его вышвырнуть. Мы не можем вышвырнуть никого, пока не проверим всю историю вдоль и поперек, начиная со вторника. — Он снова щелкнул выключателем и сказал: — Если кто-то из нижеследующих лиц еще не доставлен, пошлите за ними. И срочно подготовьте на всех досье. Категория «АА»: Баз де Кемп, Дженсен Фонтейн, Элен Фонтейн, Мэттью Маллиген, Иезекииль Джошуа Таббер. Да, я сказал Иезекииль Джошуа Таббер. И Нефертити Таббер. Все из Кингсбурга, штат Нью-Йорк — кроме двух последних. Их в последний раз видели в Саугерти.

Оппенгеймер вздохнул и заговорил в свой селектор: — Элис, срочно займись пленкой, которую мы только что записали. Сними пятьдесят копий. Разошли как обычно. Теперь это «АА». Он настаивает на своей истории.

Замолчав, оба снова воззрились на Уандера. Майор открыл было рот, собираясь что-то сказать, потом снова закрыл.

— Это надо же — порча, — безо всякого выражения произнес Оппенгеймер.

Селектор на столе майора зажужжал. Брови Дэвиса взметнулись вверх.

— Немедленно пришлите, — приказал он.

Через несколько мгновений вошел посыльный и, положив на каждый стол по копии документа, поспешно удалился. Забыв про Эда, оба углубились в чтение. Наконец Оппенгеймер поднял глаза. Взгляд его встретился с глазами майора Дэвиса.

— Категория «экстра»?

— Да.

Майор встал, потянулся за кителем, но передумал.

Как был, в рубашке, с полуразвязанным галстуком он направился к двери.

— Пошли, — бросил он Эду.

Тот пожал плечами, встал и последовал за майором.

Замыкал шествие Оппенгеймер; он нес бумаги, имевшие отношение к Эду, и этот новый документ.

Ожидавшие в приемной Джонсон и Стивене вскочили и сделали шаг вперед.

— Вы охрана мистера Уандера? — спросил майор.

— Да, сэр.

Майор кивком подозвал еще двух охранников — из тех, что сидели в приемной.

— Вы освобождаетесь от выполнения своих заданий. Будете помогать охранять мистера Уандера. Если потребуется, рискуя жизнью. Категория «экстра».

— Есть, сэр.

Все четверо дружно откинули полы пиджаков; на бедре у каждого обнаружилась кобура — каждый был готов в случае необходимости мгновенно пустить оружие в ход.

— Что за черт! — попытался протестовать Эд, но на него никто не обратил внимания.

— Пошли, — снова сказал майор и возглавил шествие.

На этот раз они поднялись этажом выше. Здесь суеты было значительно меньше. Они прошли через один холл, потом через другой. И наконец остановились подле двери, перед которой стоял часовой. Завидя их, он положил руку на автомат и не убирал, пока майор с Оппенгеймером не предъявили своих удостоверений.

— Еще один гость, — сказал охраннику Оппенгеймер. — С этой минуты вас шестеро. Дежурить по очереди: один внутри, один снаружи, и так в три смены постоянно. Я пришлю лейтенанта Эдмондса, он сообщит вам подробности. А пока он не появится, все шестеро оставайтесь здесь.

Получив в ответ дружное: «Есть, сэр», — он отворил дверь и провел всех внутрь. Свита получилась что надо.

Со стула на вошедших глядел Баз де Кемл — он сидел там, почитывая романчик в бумажной обложке. Репортер ухмыльнулся, вынул изо рта сигару и произнес:

— Привет, Крошка Эд. Вижу, тебя тоже сцапали? Уандер уже ничему не удивлялся. Он опустился на диван и в изнеможении прикрыл глаза.

Оппенгеймер с майором уставились на газетчика.

— Мы только что прочитали ваши статьи по делу Таббера. В основном, ваши сведения совпадают с тем, что мы только услышали от мистера Уандера. Это переводит вас из категории «АА» в категорию «экстра».

— Какая удача, — просиял Баз. — И сколько же еще в этой категории народу?

— В Соединенных Процветающих Штатах — по меньшей мере, несколько сот. Что касается цифр по Англии, Объединенной Европе и Советскому лагерю, это нужно уточнить. Возможно, Союзные нейтральные державы тоже уже зашевелились.

Баз тихо свистнул.

— Похоже, заваривается большая каша.

— Да уж не меньше, чем война, — отрезал майор.

Эд постепенно приспосабливался к обстановке.

— А когда мы будем обедать? — брюзгливо спросил он. — Если я заключенный, то меня должны хотя бы иногда кормить!

— Вы не заключенный, — поправил его Оппенгеймер. — Вы доброволец, оказывающий ценную помощь правительству.

— И в чем же разница?

— Мы с вами скоро свяжемся.

Но случилось это не так уж скоро — на следующее утро. Тем временем охрана была усилена, а все потребности «добровольца» удовлетворены. Несколько часов они провели, обмениваясь впечатлениями.

В общих чертах, с Базом произошло то же, что и с Эдом. Его забрали два агента и препроводили в НьюВулворт-Билдинг. Забрали его как автора статей о Таббере. Когда он стал отстаивать свою позицию, его перевели из категории «С» в «АА», а после того, как рассказанная им история совпала с рассказом Эда Уандера, — в категорию «экстра».

За Эдом и Базом пришли утром, и были это уже не Оппенгеймер с майором Дэвисом. По-видимому, ими занялись высшие инстанции. На этот раз, чтобы препроводить их на следующую беседу, явился полковник с двумя адъютантами полковник Фредрик Уильяме из разведки ВВС.

Баз сунул книжонку в карман и пояснил: — На случай, если нас ожидает обычная бюрократическая волокита: то гонка, то затишье, — прихвачу-ка я что-нибудь почитать.

Полковник окинул его суровым взглядом, но Баз только ухмыльнулся и сунул в нагрудный карман куртки пригоршню сигар, которые по его требованию доставили накануне вечером.

— И горючее тоже пригодится.

Они последовали за полковником с адъютантами, шествие замыкали охранники; полы пиджаков у них были по-прежнему откинуты, оружие наготове. «Интересно, какой опасности они остерегаются здесь, на верхних этажах самого высокого небоскреба во всем Ультра-Нью-Йорке, в окружении сотен сотрудников контрразведки?» — подумал Эд.

Им пришлось подняться еще на один этаж, и офис на этот раз имел целых две приемных. Первая была огромных размеров, в ней; помещалась дюжина столов, за которыми трудились исключительно штаб-офицеры.

Вторая оказалась небольшой комнатой, где располагалась одна неприступного вида немолодая женщина, настоящая канцелярская крыса.

— Мистер Хопкинс ожидает вас, полковник, — скрипучим голосом произнесла она. — Все уже в сборе.

— Благодарю вас, мисс Пресли.

Полковник открыл дверь.

Да, архитектор, создавший Нью-Вулворт-Билдинг, явно понимал: верхний этаж предназначен для представителей верховной власти. И этот кабинет говорил сам за себя.

Эд никогда еще не бывал в таких помещениях. Правда, кое-что подобное он видел в голливудских фильмах, и все же открывшийся за дверью вид застал его врасплох.

В кабинете стоял всего один стол, который, казалось, свисал с потолка, а не покоился на полу. Восседавший за ним, вероятно, и был мистером Хопкинсом.

И только тут и до Эда, и до База наконец дошло, кто же такой этот мистер Хопкинс, — Баз даже тихонько присвистнул сквозь зубы.

Дуайт Хопкинс, Великий Мастер Компромисса…

Дуайт Хопкинс, сила, скрытая за кулисами власти, Дуайт Хопкинс, который, как колосс, высился надо всем западным политическим миром.

Дуайт Хопкинс не стремился к известности. Он в ней не нуждался. Однако как правая рука президента Эверетта Макферсона, его «мозговой трест» в единственном лице, а по мнению многих, и его второе «я», он едва ли мог оставаться совершенно неизвестен своим осведомленным согражданам. Конечно, президент Макферсон был и оставался главой государства, его символом, «лицом» нации, хотя фактически его участие в управлении страной ненамного превышало полномочия правящего монарха Великобритании. И пусть обязательные политические деятели вроде Макферсона обладают даром привлекать голоса избирателей, за сценой всегда должны находиться Дуайты Хопкинсы. Он пережил три администрации — от демократических республиканцев к либеральным консерваторам, и обратно — и при этом ни его политический курс, ни их не изменились ни на йоту. В государстве всеобщего процветания разногласия между двумя партиями были явлением исключительным — считалось неразумным сеять вражду в попытке оказать давление на избирателей. Ведь голосуютто за человека, который пришелся по нраву, а не за какие-то там политические принципы…

Дуайт Хопкинс сидел за столом. По одну руку от него в кресле, скрестив ноги, расположился генералмайор. По другую — высокий седоватый мужчина в штатском. Прямо перед ним рядком сидели Дженсен Фонтейн, Элен Фонтейн и Мэттью Маллиген.

Эд снова окинул взглядом комнату: он не ошибся — Табберов явно не наблюдалось.

Хопкинс кивнул вошедшим.

— Вы, должно быть, Баз де Кемп — у вас вид типичного газетчика. А вы — Эдвард Уандер. Почему вас называют Крошкой Эдом? — Голос у Хопкинса был уверенный, но, как ни странно, при всей своей властности, он производил успокаивающее впечатление, как будто теперь, когда за дело взялся сам Хопкинс, можно больше ни о чем не волноваться.

— Не знаю, — ответил Эд.

— Слушай, Уандер, — закудахтал Маллиген, — если это все твои…

— Хватит, мистер Маллиген, — громыхнул генерал-майор. — Мистер Уандер находится в том же положении, что и вы. Вас доставили сюда, чтобы помочь разобраться в ситуации, которая имеет для страны первоочередное значение.

— Для всего мира, — негромко поправил его седой мужчина в штатском.

— Я требую разъяснений, — возмущенно заявил Дженсен Фонтейн. — Если коммунисты, засевшие в Большом Вашингтоне, полагают, будто могут безнаказанно хватать добропорядочных граждан и…

Дуайт Хопкинс смерил низкорослого дельца равнодушным взглядом.

— Как вы считаете, мистер Фонтейн, — перебил он, — что послужило причиной выхода из строя радио, телевидения, а затем и кинопроекционной аппаратуры?

Дженсен Фонтейн уставился на политика своими тлазками-бусинками и произнес:

— «Да будет моя страна всегда права…» — явно ожидая продолжения.

Но Хопкинс безмятежно ответил:

— Вполне согласен с вами, сэр. А теперь потрудитесь ответить на мой вопрос.

— Хорошо, я назову вам причину, — взвился Фонтейн. — Это происки Советского лагеря. Попытка развалить американскую промышленность. Подпольная…

— И как же им это удалось?

— Это не мое дело. Наверняка они просочились и к вам, в Большой Вашингтон. Даже в Министерство юстиции. Полагаю, Цэ Эр У быстро вывело бы негодяев на чистую воду, не будь оно само наводнено агентами красных. К тому же…

— Вы свободны, мистер Фонтейн, — прервал его Дуайт Хопкине. Благодарим вас за помощь.

Однако Фонтейн еще только набирал обороты. Он уже поднял было руку, собираясь энергичным взмахом подчеркнуть свои слова, но ее решительно перехватил полковник Уильяме.

— Разрешите проводить вас до дверей, сэр…

Взгляд Маллигена метнулся с Хопкинса на упирающегося Фонтейна.

— Но послушайте, вы не имеете права так обращаться с мистером Фонтейном, — заверещал он.

Седые брови Хопкинса взметнулись вверх.

— Так вы, мистер Маллиген, придерживаетесь того же менения, что и он?

Следующим выдворили Маллигена.

Дуайт Хопкинс окинул взглядом Элен, База и Эда.

— Я читал отчеты. Вы трое — именно те, с кем я хотел бы поговорить в первую очередь. Прошу прощения, мисс Фонтейн, если вам показалось, что я слишком бесцеремонно обошелся с вашим отцом.

— Не берите в голову, — ответила Элен, — состроив гримаску. — Папуля как-нибудь перенесет ваше бесцеремонное обращение.

Ближайший сподвижник президента откинулся на спинку стула и устремил на них серьезный взгляд.

— В прошлую пятницу радио и телевидение вышли из строя, — заговорил он. — Несколько часов правительство не принимало никаких мер. Мы полагали, что специалисты быстро отыщут причину неполадок и устранят ее. Однако, как только стало известно, что это явление затронуло весь мир, был образован чрезвычайный комитет. На следующий день президент выделил специальные средства на расширение состава комитета и придал ему более широкие полномочия. Назавтра комитет превратился в комиссию. А еще через день Конгресс на закрытом заседании проголосовал за предоставление ей неограниченных полномочий, а я был назначен руководителем этого проекта, который подчиняется только президенту. Присутствующие здесь генерал Крю и профессор Брайтгейл — мои помощники.

Баз де Кемп, который, как видно, не оробел даже перед самим Дуайтом Хопкинсом, достал одну из своих неизбежных сигар и, шаря по карманам в поисках спичек, проговорил с сигарой во рту: — Что-то вы уж слишком переполошились из-за каких-то развлечений, рассчитанных на слабоумных. Вот и майор вчера сказал, что все это грозит неприятностями не меньшими, чем война. И…

— Чем ядерная война, мистер де Кемп, — уточнил Хопкинс.

— Да бросьте вы, — сказала Элен.

Дуайт Хопкинс обратил взгляд на высокого седого профессора.

— Профессор Брайтгейл, объясните, пожалуйста, вкратце — чего можно ожидать от ситуации, в которой мы все оказались?

Профессор заговорил сухо и внятно — казалось, он не рассказывает, а читает лекцию.

— Что происходит с цивилизацией при наличии перепроизводства и отсутствии массовых развлечений?

Все трое — Баз, Элен и Эд — дружно изобразили задумчивость, но никто из них не сделал попытки ответить. Вопрос был явно риторическим. Профессор продолжал:

— Средний человек не способен сам организовывать свою деятельность. По крайней мере, сегодняшний человек. Он не может придумать, чем себя занять. Да ему никогда и не приходилось об этом задумываться. Человек развивался в таких условиях, когда время и энергия, которыми он располагал, распределялись за него: он работал, и работа занимала у него от двенадцати до восемнадцати часов в день. То есть почти целый день — и так ежедневно. Иначе — голодная смерть. За него решали, как ему распоряжаться своим временем.

Развлечения были крайне скудны и убоги — по преимуществу, традиционные игры и танцы. Однако человек никогда не рисковал пресытиться ими — слишком редко выпадали на его долю свободные часы. И такая ситуация сохранялась на протяжении практически всей истории развития рода людского.

Брайтгейл окинул их взглядом, и голос его зазвучал еще строже.

— Общеизвестно, что досуг-неотъемлемое условие любой творческой деятельности. И пока не возникнет особый класс праздных людей, располагающих свободным временем — свободным от добычи пропитания хлеба насущного — существует мало шансов, что культура начнет развиваться, хотя творчество и не является прямым следствием наличия досуга. Таким образом, встает вопрос: что происходит с культурой, если в обществе все имеется в избытке, — все, кроме предопределенной деятельности для среднего нетворческого человека? Иными словами, что случится с нашим обществом изобилия, с нашим процветающим государством, если враз убрать радио, кино и особенно телевидение — успокоительное средство для среднего обывателя.

Эд нахмурился.

— Но остаются варьете, — подал он голос. — И драматический театр. И еще цирки. И балаганы.

Профессор кивнул.

— Все это так, однако осмелюсь предположить, что они — лишь капля в море, даже если удастся развернуть их деятельность и наладить обучение талантливой молодежи. Как вы думаете, сколько времени мы так протянем?

Баз извлек из кармана книжку и помахал ею в воздухе.

— Но ведь существует еще и чтение!

— Средний обыватель, мистер де Кемп, — покачал головой Брайтгейл, читать не любит. Чтение требует усиленной умственной работы. Исходя из слов, нужно вообразить развитие действия, представить себе, как выглядят действующие лица, как они говорят и многое другое. В большинстве своем людям не по силам столь творческий труд. — Профессор сменил тему. — Вы когда-нибудь слышали про волнения, которые потрясали Константинополь во времена правления Юстиниана?

Про волнения, которые были вызваны ничтожной перебранкой на лошадиных бегах? В результате несколько десятков тысяч людей простились с жизнью.

Несколько секунд профессор молча смотрел на собравшихся, желая подчеркнуть следующую мысль, потом сказал: — По моему убеждению, причина, которая в конечном итоге привела к падению Римской Империи, заключалась в возникновении огромного класса праздных людей. Риму уже не нужно было трудиться, чтобы выжить, — его снабжали колонии. Население получало пищу бесплатно.

У него был досуг, но не было способности занять себя творчеством. А ведь человек всегда хочет что-то сделать, — подытожил Брайтгейл, — но не всегда способен изобрести себе занятие. И что же случится, лишись он своего кино, своего радио, своего телевидения?

— Я уже читал о беспорядках в Англии. И, между прочим, в Чикаго, заметил Эд.

Генерал-майор недовольно пробурчал, обращаясь к Хопкинсу:

— Не мешало бы взгреть как следует этих чертовых журналистов. Слишком много подобных сведений они публикуют.

Дуайт Хопкинс не ответил. Он похлопал по толстой стопке бумаг, громоздящейся на столе, и сказал, обращаясь к Эду, Базу и Элен:

— Честно говоря, ваши показания меня ошеломили, я до сих пор не могу до конца поверить. Однако тот факт, что все вы сообщили одно и то же, свидетельствует в вашу пользу. Признаюсь, если бы не кино, неполадки с которым совершенно невозможно объяснить атмосферными помехами, я бы и вовсе не стал принимать ваших слов во внимание. Однако… в чем дело, мистер де Камп?

Все взгляды обратились ко встрепанному газетчику, который, вытаращив глаза, смотрел в книгу, которую держал, в руках. — Должно быть, я взял не тот экземпляр, — растерянно пробормотал он. — Да нет, не может быть..-Он обвел взглядом собравшихся, словно упрекая их в чем-то. — Эта книга написана по-французски.

Эд заглянул в книжку и подивился ошибке приятеля.

— Какой же это французский? По-моему, скорее, похоже на немецкий…

— Нет, — возразила Элен, — только не немецкий. Немецкий я когда-то учила. По-моему, смахивает на русский.

— Не смешите меня, — огрызнулся Баз. — Разве это кириллица? Говорю же вам, это французский. Но такого быть не может — я читал ее перед тем, как прийти сюда. И картинка на обложке та же самая, и…

Долговязый профессор Брайтгейл распрямился и встал.

— Дайте-ка мне взглянуть, — сухо сказал он. — Я могу читать и писать на всех романских языках и еще по-немецки, по-шведски, и по-русски. Не знаю, в чем тут дело, только… — он не закончил фразы. Его обычно спокойные серые глаза едва не вылезли из орбит. — Это… это… скорее всего, это санскрит.

— Дайте мне, — резко приказал Хопкинс. — В чем здесь загвоздка?

Профессор протянул ему детективный роман в бумажной обложке.

— Гм, на мой взгляд, похоже на итальянский. Сам я его не знаю, но…

— Черт возьми! — выдохнул Эд. — Снова он! На сей раз он проклял художественную литературу.

— Что такое? — громыхнул генерал-майор. — Вы что, совсем рехнулись?

— Да нет, посудите сами! — Эд вскочил на ноги. Вот перед вами лежит отчет — ведь его вы по-прежнему можете прочитать, так? Я, например, могу. Могу прочитать газеты, которые лежат у меня в кармане. Вот, взгляните, — он взволнованно продемонстрировал им газету. — Новости вполне понятны. А теперь загляните на страницу комиксов. Весь текст — сплошная неразбериха. По мне, так похоже на немецкий, только я не читаю по-немецки. Он проклял всю беллетристику.

— Сядьте, — охрипшим голосом произнес Дуайт Хопкинс. — Он включил селектор и сказал: — мисс Пресли, пусть нам принесут несколько книг беллетристику и научную литературу. И еще пусть немедленно доложат, почему Иезекииля Джошуа Таббера с дочерью все еще не доставили.

— Слушаюсь, сэр, — донесся голос исполнительной мисс Пресли. — Табберов еще не нашли. Оперативники, которых за ними послали, сообщили, что оба покинули Саугерти. Очевидно, странствующего проповедника крайне расстроил тот факт, что его откровений никто не желает слушать.

— А известно что-нибудь о том, куда они отправились? — резко спросил Хопкинс.

— Один из их последователей заявил, что они отправились в Элизиум. Только населенного пункта с таким названием, сэр, нет ни в одном из шестидесяти четырех штатов. Может быть, это где-нибудь в Объединенной Европе или…

— Достаточно, мисс Пресли, — сказал Дуайт Хопкинс. Он выключил селектор и взглянул сначала на Брайтгейла, потом на генерала.

— В чем дело? — буркнул вояка.

Что касается Брайтгейла, тот прекрасно понял, в чем дело.

— Элизиум, — медленно произнес он. — Иначе, Елисейские поля древних греков.

— Что еще за Елисейские поля, черт подери? — осведомился генерал.

— Рай, — ответил Дуайт Хопкинс. — Он потер рукой подбородок, как будто хотел проверить, хорошо литот выбрит. — Наш приятель Таббер отправился прямиком на небеса.

Часть третья

Глава девятая

— На небеса? — выпалил полковник, который до сих пор, не подавая голоса, держался в тени. — Вы что же, хотите сказать, будто этот колдун помер?

Эд покачал головой.

— Вовсе нет. Элизиум — просто чудное словцо, которым пользуются приверженцы табберовской религии. Они называют себя странниками на пути в Элизиум — или что-то в этом духе. Элизиум для них — некая утопия, если не считать того, что сам Таббер — противник всяческих утопий. Он говорит, что уже сама идея утопии реакционна. Только я забыл, почему. Вроде того, что утопия, мол, совершенна, а совершенство означает застой или…

— Минуточку, — взмолился Брайтгейл, — у меня от всего этого голова кругом идет.

— От разговоров о Зике Таббере и его религии у кого хочешь голова кругом пойдет, — вставил Баз; выждав несколько мгновений, дабы усилить драматический эффект, он заявил: — Мне кажется, я знаю, куда отправились Таббер с дочерью.

Хопкинс ошеломленно уставился на журналиста, а тот продолжал, как ни в чем не бывало: — Они в своей общине близ Беарсвилля, в горах Катскилл. Я слышал, как Таббер упоминал это место в одной из своих бесед. Приглашал всех слушателей, которые… — Баз скривил губы, — созрели для земли обетованной, податься в Элизиум и присоединиться к тамошним жителям. Похоже, это нечто вроде Новой Гармонии — так называлась колония Роберта Оуэна в Льяно, в Луизиане, или Деревни Справедливости Джозайи Уоррена30[30]

— Не пойму, о чем это вы, — пробурчал генералмайор Крю.

Профессор Брайтгейл бросил на База взгляд, в котором явственно читалось уважение. Повернувшись к вояке, он пояснил:

— Колонии-общины, утопии. В девятнадцатом веке существовало целое движение в их поддержку. Большинство из них было основано на религиозных принципах, но не все. Наибольший успех имели адвентисты седьмого дня и мормоны[31]. У них хватало ума приспособиться, если то или иное учение терпело неудачу.

Остальные потихоньку угасли.

— Можно было догадаться, что очень далеко они не уедут, — сказал Эд. Ведь Таббер путешествует в конном фургоне.

— В «кономфургоне»? — вскинулся генерал. — Это что, новая немецкая модель?

— В конном фургоне, — пояснил Эд. — В фургоне, запряженном лошадьми.

Вояка устремил на него недоверчивый взгляд. — Вы хотите сказать, как в старых фильмах-вестернах?

— Пожалуйста, Скотти, — с мягкой укоризной проговорил Хопкинс, не глядя на генерала. Тот замолк, а Хопкинс задумчиво поинтересовался, обращаясь к Эду: — Похоже, во всем, что касается Иезекииля Джошуа Таббера, вы у нас самый крупный авторитет?

Его прервало появление мисс Пресли, которая принесла целую охапку книг. Даже обычно невозмутимая секретарша выглядела так, будто случилось нечто изряда вон выходящее — то ли архангел Гавриил протрубил в свою трубу, то ли Атлантида канула в пучину.

Она положила книги на стол и пролепетала: — Сэр, я… я…

— Знаю, мисс Пресли. Пока это все.

Дуайт Хопкинс стал брать книги и поочередно просматривать; остальные напряженно наблюдали за ним.

Отложив последнюю, он протер глаза. Вид его выражал полную обреченность.

— Мне по-прежнему кажется, что они написаны поитальянски.

— Все? — вырвалось у генерала.

— Нет, не все. Научную литературу все еще можно читать. Скажу больше, — Хопкинс поднял книгу в твердой обложке. — Есть даже роман, который по-прежнему написан по-английски. «Приключения Гекльберра Финна».

— «Гекльберри Финн»? — недоуменно переопросила Элен. — Марка Твена?

Уандер прикрыл глаза, мысленно обращаясь к высшим силам.

— Боже милостивый! Это что-то новенькое. Заклятье действует избирательно. Все, что Таббер не жалует, превращается в бессмыслицу. А то, что он одобряет, по-прежнему можно читать. Это же настоящая цензура, черт побери! Погодите, по-моему, на странице комиксов я тоже кое-что заметил.

— Что именно? — поинтересовался Баз.

— Я по-прежнему могу читать «Пого». «Баз Сойер, младший» и «Сиротка Энни» кажутся полной бессмыслицей, а «Пого» можно читать. Брайтгейл взял газету.

— Вы правы, — сказал профессор, изучив ее. — По крайней мере, у нашего пророка есть чувство юмора.

— Мама дорогая, — пробормотала Элен, — могу сказать одно: нам всем оно тоже очень пригодится.

— Знаете, мистер Уандер, — медленно заговорил Хопкинс, — когда ваша компания вошла в этот кабинет, я был склонен предположить, что вы очередная кучка чудаков, которых мы не перестаем откапывать с тех самых пор, как разразился кризис. Однако теперь мы дошли до точки, когда наука оказалась бессильна ответить на наши вопросы. И я готов передать все ресурсы своей комиссии вам.

— Мне? — пролепетал Эд. — Но почему мне?

Ближайший сподвижник президента и ухом не повел.

— Потому что вы — наш самый большой авторитет по Иезекиилю Джошуа Табберу. Вы присутствовали на всех трех его… гм… представлениях. К тому же вы как режиссер «Потустороннего часа» весьма сведущи в… потусторонних делах. А уж это дело до того потустороннее, что дальше ехать некуда.

— Но послушайте… — взвизгнул Эд.

Дуайт Хопкинс поднял руку.

— Я вовсе не имею в виду, что ваша гипотеза, согласно которой Иезекииль Таббер вызвал кризис серией своих проклятий, — единственная, которую будет разрабатывать моя комиссия. Это далеко не так. Тем не менее, мы организуем новый отдел с вами во главе и передадим ему все необходимые полномочия.

— Нет! — как можно категоричнее произнес Эд.

Баз наградил его странным взглядом.

— Ты даже не спросил: «А что я с этого буду иметь?», Крошка Эд, изрек он, не выпуская сигары изо рта.

Эд в отчаянии повернулся к нему.

— Я и так знаю, что буду с этого иметь. Да, я присутствовал на всех трех представлениях, как это называет Хопкинс. Я видел старого дуралея трижды, и каждый раз результат оказывался все хуже. Откуда нам знать, что случится на следующий раз? Он начинает входить во вкус…

— И это вы называете «начинает»? — язвительно усмехнулся Брайтгейл.

— …Он почувствовал свою силу. — Эд резко повернулся к Хопкинсу. — А ведь начиналось все вполне невинно. Он просто не ведал, что творит. Очевидно, одно из первых своих проклятий он обрушил на голову какого-то юнца, который бренчал на гитаре народные песенки. Таббер взял и порвал ему струны…

— Ну, и что в том чудесного? — буркнул генерал.

— …На расстоянии. Потом встретилось кое-что еще, что повергло пророка во гнев — так это называет его дочь. Неоновая вывеска или что-то в этом роде. Он наложил на нее проклятье. Не знаю, что с ней случилось. Наверное, перестала мигать.

— Хорошо бы он заодно проклял и неоновую вывеску, что напротив моего дома, — подал голос полковник Уильяме. — А то от этой чертовой штуки…

Генерал Крю покосился на него, и полковник замолк на полуслове. Эд обреченно продолжал:

— Когда он наслал на женщин этот сглаз с «домотканым стилем», то сам и понятия не имел, что натворил. По-видимому, когда он по-настоящему впадает в ярость, то забывает, что говорит. А когда я рассказал Табберу о том, что он проклял радио, старик был искренне изумлен. Так же поражен, что его проклятье сработало как и все остальные. Но взгляните, что делается теперь. Он проклял всю развлекательную литературу. Всю беллетристику — кроме тех книг, которые нравятся ему самому. И знаете, могу поспорить, что, насылая это заклятье, он даже не поморщился.

Дуайт Хопкинс нахмурился.

— Я все больше убеждаюсь в вашей правоте, — заявил он. — И в том, что вы, Уандер, именно тот человек, который нам нужен.

— Ничего подобного. Я ведь вам все время об этом твержу. Старик чокнутый, у него не все дома. Только представьте себе: он видит меня и тут же припоминает все споры, которые мы с ним вели, припоминает, что его почти никто не желает слушать. Тут он снова впадает в ярость и насылает порчу на всех неверующих. Смекаете, что это значит? Тех, кто верит в него и его россказни, не наберется и двух сотен. Послушайте меня: этот псих опаснее водородной бомбы!

— Тут нужен снайпер, — задумчиво проговорил генерал Крю. — Лучший стрелок во всей армии. Пусть заляжет на холме. Винчестер с глушителем, и чтобы на нем обязательно был телескопический прицел «Марквосемь». Из того, что сказал мистер де Кемп, я понял, что этот Элизиум расположен в холмистой местности. Небольшая община, вдали от населенных пунктов. Снайпер — это именно то, что нужно…

Баз саркастически ухмыльнулся.

— Давайте, генерал, рассмотрим такую возможность: предположим, что-то случается, и Зик насылает порчу на порох. Или, еще лучше, на все взрывчатые вещества. Интересно, как скажется на оттепели в холодной войне, если вся взрывчатка разом утратит силу?

Генерал смерил его взглядом.

— Его заклятья распространяются на всех. В этом случае у красных взрывчатка тоже утратит силу.

Баз извлек изо рта сигару и принялся изучать ее неровно горящий кончик.

— А взрывчатка им и не понадобится, — сказал он. — Китайцы смогли бы справиться с нами при помощи одних ножей, которые у них делают в каждой кустарной мастерской.

— Помимо всего прочего, об убийстве просто речи быть не может, заявила Элен. — Баз вчера уже говорил об этом: Таббер — милейший старикан, просто так уж получилось…

— Уж куда милее, — горько обронил Эд.

— …что он обладает способностями, постичь которые мы просто не в силах. Похоже, он и сам их не понимает. Ну и ладно. Я считаю, что Крошка Эд должен пойти и встретиться с ним. Ведь никто не сказал, что старик имеет что-то лично против Эда. К тому же Крошка Эд втрескался в его дочурку, и она тоже к нему неровно дышит.

Эд в отчаянии закрыл глаза.

— Ложь! — взвизгнул он.

— Скажи, Баз! — потребовала Элен.

Баз был занят тем, что пытался раскурить сигару так, чтобы она горела ровно. Тем не менее, он кивнул и прогнусавил: — Ну да, это и ежу понятно. А она аппетитная малышка, ничего не скажешь — голубые глазки, щеки, как яблоки и все остальное тоже на месте. Любой молокосос вам скажет: у нее одно на уме — как бы захомутать Крошку Эда.

— Господи! — простонал Эд. — Нашли время для шуточек!

— Уандер, — заявил Дуайт Хопкинс, — вам передается офис и соответствующий штат.

— Нет, — отрезал Эд.

Хопкинс устремил на него пристальный взгляд.

— Мистер Уандер, я ведь могу снять трубку, и через минуту у меня будет указ президента, на основании которого вас призовут на военную службу. В этом случае вы поступите в распоряжение присутствующего здесь генерала Крю и будете выполнять все, что вам прикажут.

— Старая армейская система добровольцев, — пробормотал Эд. — Ты, ты и ты.

Генерал злорадно ухмыльнулся.

— Ваша взяла, — сдался Эд. — А теперь неплохо бы выпить.

Тридцать лет из своих тридцати трех Уандер мечтал стать большим начальником. Причем мечтал отчаянно.

И всеми силами старался осуществить свою мечту, насколько это было возможно в обществе, достигшем предельного расслоения и застоя. Он воспитывался на преданиях, бывших в ходу среди его сограждан, включая и избитую истину, гласившую: все граждане государства Всеобщего Процветания одинаково хороши и имеют равные шансы выбиться в президенты или занять любое другое завидное местечко под солнцем. Но вот незадача — довольно скоро он обнаружил, что очень трудно пробиться наверх, когда любая работа ценится на вес золота, и подавляющее большинство работающих вытеснено автоматами. Те, кто еще умудрились сохранить работу и, следовательно, имели более высокие доходы, чем люди, числившиеся безработными, отчаянно цеплялись за свои места. Они ревниво оберегали их от посягательств со стороны и по мере возможности старались передать потомкам, родственникам или хотя бы друзьям.

Так что ничего у Эда не получалось. По мере того как Уандер взрослел, перед ним все более очевидно вставала истина: нет, не бывать ему большим начальником, не повелевать армией подчиненных, не отдавать по телефонам и селекторам ценных руководящих указаний. Во всяком случае, шансов на это у него крайне мало. Ко времени первой встречи с Иезекиилем Джошуа Таббером Эд уже почти пришел к выводу, что его единственный шанс — жениться на Элен Фонтейн.

И вот теперь он — большой начальник.

А Элен Фонтейн — одна из его помощниц.

И Баз де Кемп — тоже. Причем с каждой минутой количество помощников стремительно увеличивалось.

Оно росло, как снежный ком, и скоро Эд уже не помнил имен даже ничтожной части своего штата.

Обещание, которое дал ему Дуайт Хопкинс по части передачи полномочий, было выполнено как нельзя более эффективно. Уже через четверть часа Уандер получил целую анфиладу офисов. Через час в них въехали его сотрудники. В их числе оказались мистер Ярдборо, которого, кстати, звали Сесил, и Билл Оппенгеймер вместе с неразлучным майором Дэвисом. Среди охранников были Джонсон и Стивене, а связь с Дуайтом Хопкинсом осуществлял полковник Фредрик Уильяме. Хопкинс решил, что «проект Таббер», ввиду его необычной природы, должен быть окружен повышенной секретностью, и поставил об этом в известность всех, кто имел хоть какое-то отношение к расследованию, проводимому Эдом Уандером. Ведь просочись вся история в газеты — и Хопкинс опасался, что даже его безупречная репутация ничего не спасет.

Эд мрачно уставился на экран настольной телесвязи.

У него не было ни малейшей идеи, с чего начать.

В архивах не нашлось ничего, кроме его собственных показаний по делу Таббера и свидетельств База и Элен. Заглядывать в них не имело никакого смысла — он и так знал все низусть. Но эта беда была лишь каплей в море.

Уандер включил экран и откашлялся.

— Мисс… — он забыл, как зовут секретаршу.

— Рэнди, сэр. Рэнди Эверетт.

Эд взглянул на экран и вздохнул.

— Знаете, Рэнди, «домотканый стиль» вам нек лицу.

— Да, сэр, вы совершенно правы. Но, сказать по правде, сэр если я попробую накраситься…

— То сразу начнете чесаться.

Девушка сделала большие глаза.

— А вы откуда знаете?

— Гадаю на магическом кристалле. Послушайте, Рэнди, пришлите ко мне мистера де Кемпа. — Эд выключил селектор. Это было его первое распоряжение на посту руководителя «Проекта Таббер».

Баз ввалился в кабинет с вечной сигарой в зубах.

Он окинул помещение оценивающим взглядом и негромко свистнул сквозь зубы.

— Наконец-то Крошка Эд стал большой шишкой. Трудись не покладая рук, копи денежки, голосуй только, за демократических республиканцев — и ты тоже сможешь выбиться в люди, черт возьми! Для этого даже не обязательно жениться на дочке босса!

— Заткнись, — сказал Эд. — А не то я велю генералу Крю призвать тебя на военную службу. — Он фыркнул, представив себе эту картину. — Новобранец Баз де КеМп — самый отъявленный разгильдяй во всей армии.

— Ну и шуточки у тебя, — буркнул репортер, усаживаясь на стул.

— Скажи, Баз, — спросил Эд, — с чего нам начать?

Баз критически обозрел кончик сигары, потом задумчиво обвел глазами кабинет.

— Можно попробовать выяснить природу заклятья. В следующий раз, когда мы — то есть я имею в виду тебя, поскольку сам намерен остаться в стороне, — так вот, когда ты встретишься с Таббером лицом к лицу, то лучше бы тебе быть во всеоружии.

— Заклятье? Кто же не знает, что такое заклятье?

— Отлично. Ну и что это такое?

Эд задумался. Потом щелкнул выключателем.

— Майора Дэвиса, пожалуйста. На экране появилось лицо Ленни Дeвиса.

— Слушаю, сэр, — проговорил майор. Он еще не привык к тому, что шефом его стал человек, которого он только вчера допрашивал и даже грозился вышвырнуть за дверь.

— Мы хотим выяснить, что такое заклятье, — сказал ему Эд. — Пришлите нам ученых, которые в этом разбираются.

Майор тупо смотрел на него.

— А какие ученые разбираются в заклятьях, сэр?

— Я-то откуда знаю? — рявкнул на него Эд и выУКЛЮЧИЛ экран.

На База это явно произвело впечатление.

— Что дальше? — спросил его Эд.

— Дальше нужно перекусить, — изрек Баз. — Захватим с собой Элен. Чем она занимается?

— Возглавляет отдел, который занимается «домотканым стилем», — ответил Эд. Ее задача — выяснить о «домотканом стиле» все, что возможно.

Баз продолжал рассматривать кончик сигары.

— Неплохая мысль. Ты уже отправил к ней ученых?

Эд покусал губы.

— Еще нет. Но ты прав: если уж нам предоставили неограниченные полномочия, грех ими не воспользоваться. Один черт знает, сколько у нас времени. Я имею в виду, как скоро Таббер опять что-нибудь выкинет. — Он снова щелкнул выключателем. — Майора Дэвиса.

«Пожалуй, у майора еще более задерганный вид, чем вчера вечером», решил Уандер.

— Слушаю, сэр, — отозвался майор.

— Ленни, — обратился к нему Эд, — направьте несколько ученых в офис мисс Фонтейн. Нам нужно выяснить, отчего женщины чешутся.

Майор открыл рот, потряс головой, потом снова зажрыл.

— Слушаюсь, сэр, — только и вымолвил он.

Когда его лицо исчезло с экрана, Баз задумчиво произнес:

— Знаешь, я не думаю, что майор долго продержится. Что-то вид у него больно бледный. Эд встал.

— Там, откуда он пришел, тоже не курорт, — сказал он.

Когда они, возвращаясь с обеда, проходили через анфиладу переданных Уандеру офисов, Эд заметил, что там прибавилось с десяток, если не больше, сотрудников и целый набор Ай-Би-Эмовских машин в комплекте с операторами и ящиками перфокарт. Эд весьма смутно представлял, для чего он их будет использовать. Скорее всего, ни для чего. Наверное, Дуайт Хопкинс просто хочет, чтобы они были постоянно под рукой — на случай, если в них возникнет потребность.

— Мистер Уандер, — проговорила, завидя шефа, секретарша Рэнди, профессор Мак-Корд ждет в вашем кабинете.

— Кто такой, черт побери, этот профессор МакКорд?

— Его прислал майор Дэвис, сэр.

— Вот оно что! Тогда он, скорее всего, специалист либо по чесотке, либо по заклятьям.

Когда Эд с Базом прошли в кабинет, Рэнди долго смотрела им вслед взглядом, полным разочарования, можно было подумать, что она опустила в телефон-автомат последнюю монетку и попала не туда.

При их появлении профессор Мак-Корд встал. Они обменялись обычными приветствиями и наконец опустились в кресла.

— Меня схватили два типа из службы безопасности и притащили в ваш кабинет, — сказал профессор. — Я, конечно, готов послужить на благо страны, но пока не имею ни малейшего понятия…

— Вы, собственно, по какой части профессор? — осведомился Эд.

— По этнологии — специалист по африканским племенам народности банту.

— А майор сообразительнее, чем я думал, — заметил Баз, извлекая из кармана очередную сигару. — Скажите, профессор, что такое проклятье?

Взгляд Мак-Корда обратился к газетчику.

— Вы имеете в виду случай, когда колдун кого-то проклинает? — Оба его собеседника дружно кивнули, и профессор продолжал: — Это выражение пожелания, чтобы на чью-то голову пало зло. Он насылает на свою жертву какое-то несчастье.

— Может быть, я не совсем точно выразился, — сказал Эд. — Пожалуй, нас интересует, скорее, порча или сглаз.

Профессор явно не имел ни малейшего понятия, чего от него хотят.

— Порча, — сказал он, — это, как правило, набор слов — обычных или придуманных, — которые должны оказать некое магическое действие. Сглаз почти то же самое, акт колдовства, — профессор озадаченно нахмурился.

То же чувство отразилось на лицах Эда и База.

— Все это мне известно, — сказал наконец Эд. Только мне нужны не просто определения. Возьмем вашего колдуна из племени банту. Он напускает на когото сглаз — обычно потому, что кто-то другой ему за это заплатил, так? О'кей. Так вот, что именно он при этом делает?

Профессор Мак-Корд непонимающе воззрился на него. Баз пришел ему на помощь.

— Как это получается у вашего колдуна? Как он добивается желаемого результата?

— Видите ли, — сказал профессор, — вообще говоря, у каждого колдуна свои приемы. Как правило, в ход идет какой-то сложный амулет, в котором используются самые необычные составляющие, и заклинание, состоящее из магических слов.

Эд подался вперед.

— Это мы знаем. Мы хотели бы выяснить вот что: что такое проклятье? Понимаете, что это такое?..

Профессор недоуменно заморгал.

— Мы занимаемся тем, что стараемся выяснить, природу проклятья, сглаза, порчи…

— Но ведь я только что сказал.

Они долго и безрезультатно глядели друг на друга.

Наконец Эд спросил:

— Вы верите в дьявола? Ну, в Люцифера? В Сатану?

— Нет. Но какое это имеет отношение…

— А в черную магию?

— Я не верю ни в какую магию.

Тут-то Эд его и поймал.

— Тогда как, по-вашему, может колдун наслать на кого-то порчу? спросил он, наставив на профессора палец. — Только не говорите мне, что это невозможно. Слишком много доказательств утверждают обратное.

— Ах, вот вы о чем! — проговорил профессор. — Наконец-то я понял, к чему вы клоните. Знаете, что такое либан? Я по ним докторскую защищал.

— Я-то думал, что в своем дурацком «Потустороннем часе» всего наслушался, и, вот, оказывается, есть кое-что такое, о чем даже я не знаю.

На лице этнолога появилось самодовольное выражение.

— Либаны — столь неотъемлемая часть африканской магии, что я поражаюсь, как мало о них известно. Либан — это не совсем колдун: он рождается в своей касте и не может проникнуть в нее извне. Существует горстка таких семей, отнюдь не многочисленная. В своем племени либан eminence grise[32], и его соплеменники не осмеливаются ничего предпринять, не испросив у него совета. Например, если воины собираются в поход, он предрекает, будет ли им сопутствовать успех и вручает мешочки со священной пылью или еще что-нибудь в этом роде, чтобы они привязали их к кинжалам. И, что я хочу подчеркнуть особо, либан — нив коем случае не шарлатан. Его титул передается по наследству уже в течение тысячи лет — а может, и больше. Поверьте, если либан наложит проклятье на кого-нибудь из своих соплеменников, оно непременно сработает.

— Почему? — в лоб спросил его Баз.

Профессор удивленно посмотрел на него.

— Да потому, что все вокруг знают, что оно сработает, — сам либан, его жертва и все остальные члены племени.

Его ответ только повторял то, что Эд уже слышал от Варли Ди, и не давал никакого ключа к разгадке.

Вся суть дела заключалась в том, что едва ли хоть ктото из миллиардов людей на Земле подозревал о существовании Иезекииля Джошуа Таббера, не говоря уже о том факте, что он насылает порчу направо и налево.

— И какое же отношение вся эта история о либанах имеет к Табберу? спросил Эда Баз.

— Таббер? — насторожился профессор Мак-Корд. Что за Таббер?

— Иезекииль Джошуа Таббер, — устало ответил Эд. — Вы его не знаете.

— Вы имеет в виду Джоша Таббера? — осведомился Мак-Корд. — Академика Иезекииля Джошуа Таббера?

— Академика? — переспросил Баз.

— Джош получил звание академика за исследования по политической экономии. Я в то время готовил докторскую, — сказал Мак-Корд. — Блестящий ученый.

Эд Уандер прикрыл глаза, устремляя безмолвный призыв к высшим силам. Зато Баз продолжал как ни в чем не бывало:

— Значит, вы знали его, когда он был моложе. Скажите, в те времена он не носился с идеями основать, к примеру, новую религию? Религию с богатым социоэкономическим подтекстом?

— И, что еще важнее, — добавил Эд, — не упоминал ли он когда-нибудь в разговоре с вами, что обладает способностью — или силой — налагать проклятье? Насылать порчу — xa-xa-xal — скажем, на телевидение?

— Не смешите меня, — отрезал профессор Мак-Корд.

Эд щелкнул выключателем.

— Билла Оппенгеймера, — приказал он.

Секунду спустя лицо Оппенгеймера заполнило экран. Эд впервые видел его со времени вчерашней встречи.

— Слушаю, сэр, — произнес Оппенгеймер.

— Отныне вы будете возглавлять расследование прошлого Таббера. В качестве отправной точки мы получили сведения о его научной подготовке. Он получил академическое звание в области экономики… — Эд поднял руку, давая знак Оппенгеймеру подождать, и обратился к Мак-Корду: — В каком колледже?

— В Гарварде[33].

Эд бросил на него укоризненный взгляд.

— Конечно, это не мог быть какой-нибудь захудалый колледж в Библейском поясе[34]. Он должен был защищаться непременно в Гарварде. — Потом снова обратился к Оппенгеймеру. — Итак, Гарвард. Направьте туда группу. Нам нужно знать о Таббере все: что он изучал; каждая книга, которую он открывал, должна быть проанализирована от корки до корки; разыщите его товарищей и выудите из них все, что они помнят о нем — вплоть до последней мелочи. Покопайтесь в его связях. Найдите всех женщин, с которыми у него чтонибудь было, — сейчас они должны быть уже в возрасте. У него есть дочь. Выясните, на ком он женился. Что случилось с его женой. Если она еще жива… Впрочем, не мне вас учить. Нам нужен исчерпывающий отчет по каждому этапу жизни Таббера. Если возникнет необходимость, свяжитесь с генералом Крю. Если потребуется подкрепление, в вашем распоряжении Фэ Бэ Эр, Цэ Эр У и контрразведка.

— Понял, — ответил Опеенгеймер. — Слушаюсь, сэр, — лицо его исчезло с экрана.

— Здорово ты с ними, — проговорил Баз. — А знаешь, Крошка Эд, у тебя задатки настоящего босса.

Мак-Корд был явно заинтригован.

— Если вы хотите по-настоящему разузнать о Джоше Таббере, — сказал он, то в Гарварде вы навряд ли много почерпнете. Он ведь там только степень получал. Докторскую, помнится, он защищал в Сорбонне[35], а еще раньше, если мне не изменяет память, учился то ли в Лейдене[36], то ли в Гейдельберге[37], штудировал классическую философию.

— Философию? — переспросил Эд.

— Насколько я помню, особое пристрастие он питал к этическому гедонизму.

Баз с видом отчаяния опрокинул рюмку.

— Значит, гедонизм, — проговорил он. — И Таббер? Ведь это что-то из области ешь, пей и веселись, ибо завтра все мы помрем, так?

— Гедонизм, знаете ли, несколько глубже исследовал реальность, нежели вы предполагаете, — сухо заметил Мак-Корд. — Если вкратце изложить учение Эпикура[38], то он утверждал: люди не только по природе своей стремятся к удовольствию, но и обязаны делать это, ибо лишь удовольствие есть благо. Однако опредение, которое он дал удовольствию, является наиболее уязвимым…

— Хорошо, — прервал его Эд. — Значит, Таббер ударился в изучение философии. Послушайте, профессор, я передам вас команде своих помощников, которые запишут все, что вы сумеете вспомнить о Таббере, а, кроме того, все, что вам известно о либанах, колдунах, заклятьях и сглазах.

Когда Мак-Корд вышел, Эд посмотрел на База. Тот ответил ему красноречивым взглядом. Потом Эд включил экран и потребовал майора Дэвиса. Когда перед ним возникло лицо майора, Эд с упреком сказал: — Знаете, Ленни, этнологи, конечно, тоже ученые, только они не знают, что такое заклятье. Отловите-ка нам каких-нибудь других специалистов, которые смогут объяснить, что это такое, и поживее, Ленни. Нам позарез нужны результаты.

Майор Дэвис уныло посмотрел на него, открыл рот, явно намереваясь возразить и хотя бы пожаловаться, но тут же снова захлопнул.

— Слушаюсь, сэр, — сказал он. — Отловить ученых, которые знают, что такое заклятье. — Лицо его исчезло с экрана.

— Быстро ты насобачился, — одобрительно заметил Баз.

Они снова обменялись взглядами. Наконец Эд щелкнул выключателем и сказал: — Соедините меня с Джеймсом Уэстбруком. Он живет к югу от Кингсбурга.

— Слушаюсь, сэр, — отозвалась Рэнди, — и через несколько секунд на экране возникло лицо Джима Уэстбрука.

— Привет, Крошка Эд, — сказал он. — Извини, но я страшно занят. Если бы ты смог…

Эд не обратил на его слова никакого внимания.

— Послушай, мы тут недавно с тобой говорили о чудесах — ты еще сказал, что веришь в них. То есть веришь, что могут случаться вещи, которые невозможно объяснить, исходя из современного состояния научной мысли.

У Джима Уэстбрука был такой вид, будто он кудато торопится, однако он все же сказал: — Это хорошо, дружище, что ты уточнил, — не люблю словечко «чудеса»..

— Послушай, а в сглаз ты веришь? — спросил Эд, заранее ожидая отрицательного ответа.

— Безусловно, — сказал Уэстбрук. — Я немножко интересовался этим вопросом.

— Только учти, я не имею в виду шаманские фокусы, когда жертва уверена, что заболеет, если шаман напустит на нее порчу, ну и, конечно, заболевает. Я говорю о…

— Я, правда, спешу но… понимаешь, дружище, колдун вовсе не должен убеждать жертву в том, что она станет жертвой. Жертва сама в этом убеждается, поскольку и вправду заболевает. И вот что я обнаружил: с этими делами ни в коем случае нельзя шутить. Тут ничего не зависит от веры или убежденности — ни со стороны жертвы, ни со стороны исполнителя. Точно так же, как волшебная лоза работает даже у тех, кто совершенно уверен в том, что она работать никак не может.

— Продолжай, — попросил Эд.

— Вот и со сглазом точно так же. Я как-то обнаружил это на празднике в канун Дня всех святых. Если хочешь получить необычные, скажем так, эмоциональные переживания, попробуй догадаться, как освободить от сглаза человека, которого ты по недомыслию сглазил, сам не веря, будто можешь это сделать, поскольку твердо знал, что сглаз не существует. И теперь несчастная жертва мучится от твоего сглаза, а ты понятия не имеешь о том, как исправить дело. Это, дружище, куда страшнее случая, когда доморощенный гипнотизер погрузит кого-нибудь в транс, внушит ему что-нибудь под гипнозом, а потом не знает, как избавить беднягу от этого внушения. Тут можно хоть достать в библиотеке книги по гипнозу и выяснить, что полагается делать в таких ситуациях. А попробуй отыскать книгу, где бы говорилось, как избавить от сглаза человека, которого ты случайно сглазил, даже не веря, что это возможно.

Это, дружище, все равно, что сказать: «Я ведь не знал, что ружье заряжено!» — Джим Уэстбрук хотел сказать что-то еще, но взглянул на часы и передумал. — Послушай, Крошка Эд, мне больше некогда толковать с тобой о сглазе.

— Это тебе только так кажется, — ухмыльнулся Эд.

Уэстбрук нахмурился.

— Что ты этим хочешь сказать, дружище?

— Учти, приятель, тебе придется выложить все, что знаешь про сглаз, до последнего слова, — радостно объявил ему Эд.

— Знаешь, Крошка Эд, по-моему, тебе стоит показаться врачу, — сказал инженер. — Пока, — он отключил экран.

— Стереотип, говоришь, — все так же радостно продолжал Эд, нажимая кнопку селектора. — Майора Дэвиса, — приказал он.

На лице майора лежала печать усталости и уныния.

— Слушаю, сэр, — проговорил он.

— Есть некий Джим Уэстбрук, проживающий на окраине Кингсбурга. Немедленно доставьте его сюда и вытяните из него все, что ему известно о сглазе, порче и заклятьях. Имейте в виду, майор, он может оказать сопротивление. И еще: он относится к категории «экстра». Так что лучше пошлите четверых.

— Слушаюсь, сэр. А что еще про него известно: где он работает, чем занимается? Это могло бы ускорить дело. Ведь его может не оказаться дома.

— Он инженер-консультант, — ответил Эд. — Специалист по лозоходству.

— По лозоходству, — тупо повторил майор Дэвис.

— Ну, да, по лозоходству, иначе, по радиэстезии. Он работает с волшебной лозой.

У майора Дэвиса был такой вид, будто его ранили в самое сердце.

— Слушаюсь, сэр, — произнес он. — Доставить типа, который работает с волшебной лозой. — Лицо его медленно и печально стаяло с экрана.

Глава десятая

Уандеру отвели квартиру в Нью-Вулворт-Билдинге, а Элен Фонтейн и Баз де Кемп поселились в близлежащих гостиницах. Утром Эд появился в своем офисе рано, но, как оказалось, недостаточно рано. Его помощники обоего пола, занимавшие анфиладу кабинетов, уже суетились вовсю. «Интересно, чем они занимаются, лениво подумал он. — Ведь я еще не отдал и сотой доли распоряжений, чтобы загрузить работой такую уйму народа». Он остановился у одного из столов и спросил:

— Чем занимаетесь?

— Заклинаниями, — ответил молодой человек, подняв на него взгляд. Перед ним высилась гора книг, брошюр и рукописей, в левой руке он держал микрофон, от которого тянулись провода к диктофону.

— Заклинаниями? — переспросил Эд.

Молодой человек, который углубился было в свою работу, снова поднял взгляд. Он явно не узнавал в Эде своего шефа. Эд же, в свою очередь, не узнавал его, поскольку видел впервые в жизни.

— Ну да, заклинаниями, — ответил парень. — Словами, которые, будучи произнесены вслух, способны оказать магическое воздействие. Я собираю исходные данные.

— Вы хотите сказать, что целый день занимаетесь только тем, что изучаете заклинания?

Молодой человек снисходительно посмотрел на Эда.

— Я перевожу заклинания с сербохорватского. Пятьдесят с лишним человек работают с другими языками. А теперь, прошу прощения, — он уткнулся в свои книги.

Эд проследовал в свой кабинет.

За время его отсутствия успело накопиться несколько дел, о которых его поспешила проинформировать Рэнди Эверетт. Количество помещений, переданных «Проекту Таббер», за ночь успело значительно возрасти — как и число сотрудников. Все они работали в три смены. Эд об этом и не подозревал. Мистер де Кемп еще не появлялся, но звонил и просил передать, что нездоров.

— Нездоров! — возмутился Эд, услышав от мисс Эверетт эту новость. Подумать только! Вызовите этого бездельника и передайте, чтобы явился немедленно, невзирая на похмелье. И еще скажите, что если он вздумает упрямиться, я пошлю за ним взвод морской пехоты.

— Слушаюсь, сэр, — ответила Рэнди.

— А теперь дайте мне майора Дэвиса, — велел Эд.

Появившееся на экране лицо, несмотря на майорские нашивки на воротнике, принадлежало вовсе не майору Дэвису.

— А где же Ленни Дэвис? — удивился Эд.

— Дэвис у нас больше не служит, сэр. У него чтото вроде нервного срыва. Моя фамилия Уэллс.

— Вот оно что… Слушайте внимательно, Уэллс. Чтобы у вас, военных больше не было никаких срывов, ясно?

— Так точно, сэр.

— Все срывы я беру на себя.

— Слушаюсь, сэр.

Эд попытался вспомнить, зачем вызывал майора Дэвиса, но так и не смог. Он выключил экран, но тот сразу же зажегся вновь, явив лик полковника Фредрика Уильямса.

— Уандер, вас срочно требует Дуайт Хопкинс, произнес полковник.

— О'кей, — сказал Эд, поднимаясь; он пожалел, что с ним нет База. — К этому большому начальнику нужны подходы.

У выхода из помещений, которые занимал «Проект Таббер», к Эду пристроились Джонсон и Стивене, двое громил из службы безопасности. Значит, его все еще охраняют. Ну и ладно. Все равно один он не нашел бы дороги к офису Хопкинса. У Эда создалось смутное ощущение, что за ночь комиссия, или как там она называется официально, выросла раза в полтора. В коридорах царила еще большая толчея, через холлы таскали взад-вперед все новое оборудование, все новые кабинеты заполняли столами, картотеками, телефонами, селекторами и тому подобными конторскими атрибутами.

Его немедленно провели к Дуайту Хопкинсу, и Эд обнаружил, что ближайший сподвижник президента заканчивает беседу с пятнадцатью-двадцатью исполнительного вида людьми, только единицы из которых были в военной форме. Хопкинс не стал представлять Эда, и собравшиеся вскоре удалились, за исключением профессора Брайтгейла — единственного, кого Эд узнал.

— Садитесь, мистер Уандер, — сказал Хопкинс. Как продвигается «Проект Таббер»?

Эд развел руками.

— А как, по-вашему, он может продвигаться? Мы ведь только вчера вечером начали. Выясняем природу заклятья. Или, по крайней мере, стараемся выяснить. Кроме того, мы пытаемся собрать как можно более полное досье по Табберу, в надежде отыскать хоть какой-нибудь ключ к тому, как он обрел свою силу.

Хопкинс слегка поерзал в кресле, как будто услышанное пришлось ему не очень по нраву.

— Ваша гипотеза, то есть гипотеза по Табберу, все больше подтверждается, мистер Уандер. Но, мне кажется, вам еще не известен один аспект поразившего нас кризиса. Вы знали, что радиолокационные станции остались невредимы?

— Я об этом думал, — ответил Эд.

— Именно эта загадка скоро доведет наших инженеров до безумия.

По-прежнему работают радиостанции, которые используются в международных сообщениях, в навигации и тому подобных областях. Кроме того, уцелело учебное кино. Вчера вечером я едва не свихнулся, битый час любуясь последним киноидолом по имени Уоррен Уоррен в приключенческом фильме документального типа, призванном Повысить у старшеклассников интерес к изучению географии. Он снялся в нем бесплатно. Но когда мы попытались просмотреть один из его обычных фильмов, «Королева и я», используя, как заверили меня специалисты, тот же тип пленки и ту же самую кинопроекционную аппаратуру, то получилось это самое необъяснимое наложение кадров.

Взгляд Дуайта Хопкинса оставался по-прежнему решительным, но в глазах его появился едва уловимый огонек безумия.

— Телевидение, которым мы пользуемся в телефонной связи, тоже не пострадало, — заметил Эд. — Заклятье избирательно — так же, как и с книгами. Научная литература уцелела, как, впрочем и художественные произведения, которые нравятся Табберу. Даже, черт возьми, его любимый комикс сохранился в прежнем виде. Но все это нам уже известно. Почему вы об этом заговорили?

Тут в первый раз раскрыл рот профессор Брайтгейл.

— Видите ли, мистер Уандер, одно дело, когда мы рассматривали вашу гипотезу наряду со множеством, огромным множеством других. Но теперь мы стремительно приближаемся к выводу, что ваша гипотеза — единственная, которая способна что-то объяснить.

— А как же пятна на солнце? — поинтересовался Эд.

— На первый взгляд, — ответил Хопкинс, — такая солнечная активность способна вывести из строя радио, вот только едва ли она будет действовать избирательно. И уж совсем невероятно, чтобы она подвергла цензуре нашу развлекательную литературу.

— Значит, вы начинаете подозревать, что я не такой уж чокнутый, как вам показалось сначала?

Политик пропустил его слова мимо ушей.

— Мы вызвали вас, мистер Уандер, — сказал он, чтобы обсудить новое предложение. Оно заключается в том, чтобы использовать для передачи радиои телевизионных программ телефонные кабели. Предполагается немедленно запустить проект экстренной срочности. Тогда приблизительно через месяц каждая семья в Соединеных Процветающих Штатах Америки снова сможет получить свои развлечения.

Эд встал и, опираясь на стол, взглянул на Дуайта Хопкинса сверху вниз.

— Вы же сами, не хуже моего, знаете ответ на эту бредовую идею. Неужели вам улыбается совсем развалить экономику страны, в довершение к радио и телевидению выведя из строя телефон и телеграф?

Хопкинс молча смотрел на него. Эд твердо ответил на его взгляд. Брайтгейл кашлянул.

— Как раз этого мы и опасались. Так вы полагаете…

— Вот именно. Таббер напустит порчу на ваше новое кабельное телевидение, как только вы его запустите.

Казалось, перед ними новый Эдвард Уандер, гораздо более решительный, чем тот, с которым они говорили только вчера. Дуайт Хопкинс оценивающе оглядел его.

— Профессор, — сказал он наконец, — будьте любезны ознакомить мистера Уандера с последними данными, касающимися развития кризиса.

Эд вернулся к своему стулу и сел. Высокий седовласый профессор заговорил своим лекторским тоном.

— Появились ящичные ораторы, — сказал он.

— Что еще за ящичные ораторы? — изумился Эд.

— Они вывелись еще до того, как вы появились на свет. Начали исчезать уже в те времена, когда радио стало транслировать передачи по всей стране и предлагать массам разнообразные развлекательные программы. В тридцатых они еще кое-где оставались, но к середине века совсем исчезли, если не считать жалких остатков в Бостон-Коммон[39] да в лондонском Гайд-парке. Эти ораторы, которые вещают на открытом воздухе, обращаясь к своим слушателям с импровизированных трибун, которые чаще всего сооружены из ящиков[40].

Раньше, когда народ имел обыкновение логожим весенним или летним вечером прогуляться по улице, такие ораторы могли привлечь слушателей и даже завладеть их вниманием.

— И о чем же они говорили? — осведомился Эд.

— Обо всем и ни о чем. Некоторые были помешаны на религии. Другие хотели что-то продать, чаще всего патентованные лекарства. Среди них попадались социалисты, коммунисты, профсоюзные деятели — все, кто угодно, И у каждого была возможность довести до людей свое откровение — каким бы оно ни было.

— Ну, и что же тут такого? — спросил Эд. — Пусть себе говорят. Все какое-то занятие, особенно пока не заработали ни цирк, ни балаганы, ни варьете.

— Не возлагайте слишком больших надежд на эти развлечения, Уандер, сказал профессор Брайтгейл. Очень немногие смогут посмотреть настоящие представления. Варьете теряет смысл, если вы сидите слишком далеко от сцены, то же относится и к театру, и к цирку. Может быть, именно это и погубило Римскую империю. Римлянам приходилось строить все новые и новые арены, чтобы они могли вместить все население. Они просто не сумели обеспечить всех зрелищами.

— Но чем вам мешают ящичные ораторы?

— Видите ли, мистер Уандер, — сказал Брайтгейл, с появлением кино, радио и, наконец, превзошедшего их массовостью охвата телевидения, глас раздора на земле затих. Партии меньшинства и другие недовольные не могли себе позволить использовать эти средства массовой информации ввиду их дороговизны. Им пришлось довольствоваться листовками, брошюрами, тонкими журнальчиками да еженедельными газетами. А ведь все мы знаем, как мало людей читает все, что требует умственного напряжения. И даже те из нас, кто по-настоящему читают, ежедневно сталкиваются с таким обилием материалов, что вынуждены себя строго ограничивать, делать выбор. Из чистой самозащиты мы должны взглянуть на заголовок или название предлагаемого нам материала и быстро принять решение. Мало кто из меньшинств обладает умением или средствами, дающими возможность подать материал столь же привлекательно, как это делают более состоятельные издатели. Короче говоря, суть в том, что убеждения разного рода раскольников, выступающих против нашего общества изобилия, не доходили до народа.

Зато до Эда наконец начало доходить.

— И вот теперь, каждый вечер, десятки тысяч воинствующих доморощенных ораторов толпятся на всех углах, разглагольствуя перед людьми, которым нечего больше делать, кроме как слушать, перед людьми, которые отчаялись найти себе занятие, — закончил рассказ Хопкинс.

— Вы хотите сказать, что эти… как их… ящичные ораторы объединились в организацию? Что они все помешаны на чем-то одном?

Хопкинс поднял худую руку.

— Нет. Пока еще нет. Но это всего лишь вопрос времени. Раньше или позже кто-то из них выступит с идеей, которая увлечет толпу. Он объединит последователей, таких же, как и он сам, уличных горлопанов. В том положении, в котором страна находится сейчас, любая мало-мальски популярная идея начнет распространяться со скоростью лесного пожара. Например, новая религия. Или, что еще вероятнее, новая политическая теория, сколь бы крайне правой или левой она: ни была.

— Ну и ну, — только и вымолвил Эд.

Теперь он мог оценить политическое мышление Дуайта Хопкинса. У администрации свои заботы. Проповеди Таббера могут угрожать политическому климату страны. И все же Эд пока не мог уловить, куда клонит Хопкинс.

Им не понадобилось много времени, чтобы его просветить.

— Мистер Уандер, — заявил Хопкинс, — время не ждет. Нужно что-то предпринимать. Нам необходимо установить контакт с этим Иезекиилем Джошуа Таббером.

— Что ж, по-моему, неплохая идея. Вам и карты в руки. Попробуйте воззвать к его патриотическим чувствам или еще к чему-нибудь такому. Нет, если подумать как следует, патриотизм отпадает. Он считает, что страной правит шайка идиотов. Он противник государства изобилия.

— Вот что, Крошка Эд, — вкрадчиво произнес Хопкинс, — боюсь, встретиться с Таббером придется именно вам. У нас нет другого человека, которому можно было бы доверить столь ответственное задание.

— Нет, только не это! Послушайте, почему бы вам не отправить к нему парней из Фэ Бэ Эр? Или, еще лучше, из Цэ Эр У? Они привыкли к заварушкам, а я их терпеть не могу.

Хопкинс заговорил самым что ни на есть убедительным тоном.

— Если во всех наших напастях повинен Таббер, то, послав к нему полицейских любой масти, мы вполне можем напроситься на еще большую беду. А если не он, то мы просто поставим себя в дурацкое положение. Нет, вы — наше единственное спасение. Вас он знает, к тому же его дочь, очевидно, неравнодушна к вам.

— Но я должен руководить своим отделом, «Проектом Таббер», — в отчаянии заявил Эд.

— До вашего возвращения с делами вполне справится мистер де Кемп.

— Оказывается, меня нетрудно заменить? — с горечью бросил Эд.

— Если вы так ставите вопрос, то да, — спокойно ответил Хопкинс.

— Нет уж, найдите себе другого дурачка, — решительно заявил Эд. — Я и на десять миль не подойду к этому чокнутому старику.

Ему вручили подробнейшую карту района Кэтскиллоских гор, где располагался Элизиум. Место находилось не так далеко от Ашоканского водохранилища и от Вудстока, где располагалась когда-то колония художников. Эд миновал этот городок, добрался до Беарсвилля и дальше, до деревушки под названием Шейди, откуда проселочная дорога вела к общине Элизиум.

По пути Эду попалось несколько указателей. Он еще никогда не летал на своем маленьком «фольксфлаере» над проселочными дорогами, но, за исключением шлейфа пыли позади машины, особой разницы не оказалось.

Уандер миновал небольшой коттедж, стоящий в стороне от дороги. Пожалуй, к нему больше подошло бы определение «хижина». Вокруг раскинулись обширный сад и огород. Эд продолжал путь, оставив позади еще один похожий домишко, который, однако, не был точной копией первого. Про себя Эд определил эти постройки, как летние домики, приют для тех, кто хочет на летние месяцы выбраться на природу, подальше от городской суеты. Его самого такая идея совершенно не привлекала, хотя, если вдуматься, есть в этом что-то заманчивое…

Слева появился еще один коттедж, и тут до него дошло.

Это и есть Элизиум.

В разные стороны разбегались узкие дорожки — очевидно, они вели к другим домикам.

Эд поморщился. Неужели люди живут здесь круглый год? Торчат в этой глуши, вдали… вдали от цивилизации?

Он сообразил, что не видел на зданиях ни теле-, ни радиоантенн. И телефонных проводов, между прочим, тоже. Потом с изумлением понял, что здесь наверняка нет общественного раздаточного центра. Этим людям приходится самим готовить себе пищу!

Эд посадил «фольксфлаер» на землю, собираясь обдумать остальные моменты. Перед ним виднелись три коттеджа. И ни одной машины, кроме его собственной.

— С ума бы не сойти, — пробормотал он.

Рядом, в леске, резвились ребятишки. Они раскачивались на ветвях, словно стая мартышек. Первой мыслью, пришедшей Эду в голову, было: «Куда смотрят родители — ведь так недолго и шею сломать? Пусть вы против телевидения, но оно все-таки помогает удерживать детишек дома, подальше от рискованных забав.

Ребенок может запросто попасть в беду, если позволять ему беситься на свободе, вытворяя черт знает что, как эти озорники». Но, поразмыслив, Уандер пришел к выводу: «Может быть, и не так уже плохо, если в детских играх присутствует доля риска. Возможно, переломы и другие травмы, полученные в процессе взросления, тоже можно отнести к образованию какой-никакой, а опыт».

Эд уже собрался было обратиться к ребятишкам, чтобы спросить дорогу, но тут увидел вдали знакомую фигуру. Он нажал на педаль спуска и медленно направился к женщине. Эта была последовательница Таббера, одна из женщин, стоявших у входа в палатку в Кингсбурге в тот самый первый вечер, когда они с Элен довели Иезекииля Джошуа Таббера до белого каления.

Поравнявшись с ней, Эд остановился и сказал:

— Гм… возлюбленная моя…

Женщина тоже остановилась и нахмурилась — она заметно удивилась, завидев на улице Элизиума — если это было можно назвать улицей «фольксфлаер». Эда она явно не узнала.

— День добрый, возлюбленный мой, — нерешительно сказала женщина. — Чем могу вам помочь?

Эд выбрался из своего «жука» и сказал:

— Вижу, вы меня не помните. Я был на паре выступлений… гм… Глашатая Мира…

Надо было получше продумать все заранее. Загвоздка заключалась в том, что он не знал, с какой стороны подступиться, и теперь был вынужден действовать наудачу.

— Вот, решил приехать, взглянуть на Элизиум, — проговорил он.

Взгляд женщины потеплел.

— Так вы странник?

— Видите ли, скорее всего, не совсем. Просто я хотел бы побольше узнать обо всем этом.

Эд пошел рядом с женщиной, бросив машину на произвол судьбы. Похоже, в Элизиуме парковка — не проблема.

— Я вас не очень отвлекаю? — нерешительно поинтересовался он.

— Нет, что вы, — она продолжала идти своей дорогой. — Мне только нужно занести кое-что печатнику.

— Печатнику?

— Видите то здание? Там у нас печатня.

Эд взглянул на дом, к которому они подходили. Он немножко отличался от коттеджей.

— Вы хотите сказать, что сами печатаете…

— Почти все, что нам нужно.

Сегодня женщина не выглядела так сурово, как тогда, на палаточном собрании в Кингсбурге. Эду пришла в голову мысль, что там он просто заранее настроился непременно увидеть ее суровой. Этакой религиозной фанатичкой, готовой с пеной у рта обличать и поносить танцы, спиртное, азартные игры и прочие грехи.

— Вы имеете в виду книги? — спросил Эд, когда они подошли к двери.

Его представления о книгопечатании предполагали наличие огромных цехов, заставленных печатными станками в стиле Рюба Голдберга[41], где все процессы полностью автоматизированы. На одном конце с головокружительной скоростью разматываются огромные рулоны бумаги, а на другом выскакивают готовые книги, которые опять же автоматически складываются и пакуются со скоростью тысяча штук в час, если не в минуту. Тогда как все это здание было никак не больше, чем тридцать на сорок футов.

Вслед за своей спутницей он вошел в дверь.

— Книги, брошюры, даже небольшую еженедельную газету, которую мы рассылаем по всей стране тем странникам, которые пока еще не решаются перебраться в Элизиум, — она поздоровалась с одним из двоих мужчин, которые работали в печатне. — Вот, Келли, я наконец принесла два последних стихотворения.

Келли стоял перед машиной, в которой Эд смутно узнал примитивный печатный станок. Левой ногой он качал педаль — так когда-то приводили в движение старинные швейные машины. Одновременно он брал правой рукой листы бумаги и по одному ловко вставлял их в движущийся станок, из которого так же ловко потом извлекал левой рукой.

— Привет, Марта, — ответил Келли. — Ты как раз вовремя. Норм сейчас их наберет.

Эд зачарованно наблюдал. Стоит руке попасть в станок и…

— Что, никогда не видели тигельной печатной машины? — усмехнулся Келли.

— Никогда, — признался Эд.

— Келли, это новый странник, — сказала Марта. Он побывал на нескольких выступлениях Джоша.

Они обменялись приветствиями. В полном изумлении Уандер продолжал наблюдать за работой. Вряд ли он удивился бы больше, попав в комнату, где женщины вручную чешут шерсть, а потом прядут ее на прялках.

Впрочем, это ему тоже предстояло вскоре увидеть…

Пока Марта с Келли уточняли какие-то технические подробности, касающиеся книги, которую они, по-видимому, в настоящее время печатали, Эд прошел в другой конец помещения, где работал второй мужчина.

Тот взглянул на Эда и приветливо улыбнулся.

— Меня зовут Хаер, возлюбленный, Норм Хаер.

— Эд. Эд Уандер. Что это, черт возьми, вы делаете?

Хаер снова улыбнулся.

— Набираю шрифт. Это калифорнийская наборная касса. Гарнитура Гауди, старый стиль, на десять пунктов.

— Я думал, набирают на аппарате — вроде пишущей машинки.

Хаер рассмеялся.

— Так делали раньше. Только у нас здесь, в Элизиуме, ручной набор.

Его руки замелькали, и строка шрифта в подносе, который он придерживал левой рукой, стала расти на глазах.

— Но послушайте, — стараясь сдержать раздражение, спросил Эд, — чего вы этим добиваетесь? Да, Бен Франклин печатал таким же манером, но ведь с тех пор человечество додумалось до кое-каких усовершенствований!

Пальцы наборщика продолжали порхать, не останавливаясь ни на миг. Он явно принадлежал к числу людей, которых никогда не покидает доброе расположение духа. Во всяком случае, сейчас с его лица не сходила улыбка.

— Этому есть несколько причин, — ответил он. — Вопервых, великое удовольствие — сделать вещь своими руками от начала до конца. Особенно первоклассную вещь. Из производства предметов потребления что-то ушло, когда сапожник перестал изготовлять обувь, начиная с подготовки кожи и кончая отделкой готовой пары ботинок. Когда он, ВМЕСТО того, встал за гигантский станок, устройства которого не понимает, и начал наблюдать за несколькими стрелками да время от времени нажимать на кнопку или щелкать выключателем — и так по четыре или пять часов в день.

— Отлично, — возразил Эд. — Но этот ваш прежний сапожник делал, может быть, единственную пару ботинок в день, а теперешний — десять или двадцать тысяч.

Наборщик усмехнулся.

— Вы правы. Но зато теперешний страдает язвой, ненавидит свою жену и пьет горькую.

— А чем вы сами занимались до того, как стали работать наборщиком у Таббера? — неожиданно для себя спросил Эд. — Судя по речи, вы совсем не похожи на недоучку, какого-нибудь мелкого… — он замялся: фраза прозвучала не очень-то дипломатично.

Норм Хаер расхохотался.

— Я работаю не у Таббера, а для Элизиума. А до этого я был главным управляющим Всемирной печатной корпорации. У нас были свои представительства в Ультра-Нью-Йорке, Новом Лос-Анджелесе, Лондоне, Париже и Пекине.

Эд на собственной шкуре познал, чего стоит в государстве всеобщего процветания взобраться на самый верх пирамиды. Когда для производства нужна лишь треть потенциальной рабочей силы нации, борьба за место обостряется до предела.

— Добрались до самого верха, а потом вас спихнули? — сочувственно спросил он.

— Не совсем, — усмехнулся Хаер. — Для этого я был слишком крупным акционером. Просто однажды я прочитал брошюрку Джоша Таббера. На следующий же день я раздобыл все его книги, которые сумел отыскать. А через неделю послал подальше свою корпорацию и приехал в Элизиум помогать организовывать эту мастерскую.

Да, похоже, несмотря на все добродушие, у парня не все дома. Эд предпочел пока не думать об этом и спросил:

— А над чем вы сейчас работаете?

— Печатаем ограниченный тираж последнего сборника стихотворений Марты Кент.

— Марты Кент? — Это имя показалось Эду знакомым. Он не был особенно силен в поэзии, но в Америке не так уж много лауреатов Нобелевской премии, чтобы не знать их поименно.

— Вы хотите сказать, она предоставила вам права на публикацию своей книги?

— Ну, я бы так не сказал, — усмехнулся Хаер. — Скорее, Марта сама ее публикует.

— Марта! — вырвалось у Эда. Взгляд его с упреком остановился на женщине, которая привела его сюда, — она все еще разговаривала с Келли, который продолжал работать на своем тигельном станке с ножным приводом. Вы хотите сказать, что это и есть Марта Кент?

— А кто же еще? — фыркнул Хаер.

Эд пробормотал некое подобие прощальных слов и присоединился к Марте и ее собеседнику.

— Так вы — Марта Кент, — укоризненно сказал он.

— Совершенно верно, возлюбленный, — улыбнулась она.

— Послушайте, — обратился к ней Эд. — Я вовсе не хочу показаться невеждой, но ответьте: почему вы решили печатать ваш последний сборник на таком примитивном, слабосильном оборудовании?

— Пожалуйста, не говорите об этом Джошу, — сказала женщина, и на лице ее промелькнула плутоватая улыбка, — но я хочу заработать немножко денег.

— И это называется заработать! — возмущенно воскликнул Эд.

Келли отложил листы бумаги, остановил станок, вытер руки о фартук и подошел к лежавшей поодаль стопке книг. Взяв одну из них, он вернулся и, не говоря ни слова, подал книгу Эду.

Уандер повертел ее в руках. Книга была переплетена в кожу. Было в ней что-то странное. Эд открыл ее и стал перелистывать страницы. Бумага оказалась толстой и на ощупь казалась старинной. Имя автора ему ничего не говорило. Только возникло странное ощущение, будто он держит в руках произведение искусства.

Оба собеседника наблюдали за ним с лукавым видом, отчего Эд растерялся еще больше.

— Никогда не видел такой бумаги, — промямлил Уандер, чтобы хоть что-то сказать. — Где вы ее достаете?

— Сами делаем, — ответил Келли.

Эд на миг закрыл глаза. Потом открыл и спросил: — Тогда зачем вам деньги? Похоже, вы все делаете сами, — он с укором ткнул пальцем в платье Марты. — Ведь материал домотканый, так?

— Да. Но совсем без денег все-таки не обойтись, даже в Элизиуме. Например, нужно оплачивать почтовые расходы при рассылке наших изданий. Иногда возникает потребность в лекарствах. Соль тоже приходится покупать. Вы сами удивитесь.

— Но послушайте, — жалобно произнес Эд. — Вы, Марта Кент, написали книгу, которая наверняка станет бестселлером. И вы приносите ее сюда, чтобы выпустить ограниченным тиражом, — ее наберут вручную, отпечатают на ножном печатном станке, на бумаге, которую здесь же изготовили. Ну и сколько экземпляров вы так напечатаете? Тысячу?

— Двести, — ответила Марта.

— И почем же вы собираетесь брать за экземпляр?

По сотне?

— По два доллара, — сказала Марта.

Эд снова закрыл глаза, на этот раз в полном изнеможении.

— По два доллара за такую книгу? — спросил он. — Я, конечно, не библиофил, но первое издание Марты Кент, выпущенное ограниченным тиражом да еще и отпечатанное вручную — да ему же просто цены нет! К тому же отдай вы рукопись в любое крупное издательство, вы могли бы получить кучу денег.

— Вы не поняли, — рассудительно заметил Келли. Нам не нужна куча денег. Просто в настоящее время Элизиуму пригодились бы долларов четыреста на лекарства и…

Марта торопливо перебила его:

— Только не говорите о наших планах Джошу Табберу. Он не всегда рассуждает практично. Джош ужасно возмутился бы, узнай, что мы дошли до такой глупости — выпустили книгу, чтобы добыть денег.

Эд сдался.

— И что же он с ними сделал бы? — язвительно поинтересовался он. Отказался бы от них?

— Да, — в один голос произнесли Марта и Келли — так, будто ничего разумнее и быть не могло.

— Я, пожалуй, выйду, проветрюсь, — сказал Эд.

Он пошел по направлению к оставленному «фольксфлаеру», едва удерживаясь от желания рвать на себе волосы.

«Ладно, черт побери, — думал он, — поверим им на слово. У крошечной общины, затерянной среди лесов и холмов Кэтскиллских гор, должны быть свои прелести. Чистый, свежий воздух. Захватывающие пейзажи — вон вдали виднеется гора Оуэрлук. Наверное, здесь неплохо растить детей. Хотя один черт знает, где они будут учиться…» Эд тут же спохватился: если у самого Таббера степень академика, а среди его последователей Марта Кент, то уж наверно найдутся и другие, способные учить детишек, следуя давним традициям маленькой сельской школы.

Ладно. В этом есть свои плюсы, хотя зимой здесь, должно быть, несладко. Он окинул взглядом немногочисленные домишки. У всех были печные трубы. Боже милостивый, эти чудаки все еще топят дровами! Наверное, поленьями, которые сами же колют. У них даже нет центрального отопления! Это надо же — жить, как в каменном веке!

Конечно, если на то пошло, зимой, здесь должно быть красиво. Особенно после снегопада. У Эда была привычка: после сильного снегопада он любил выехать из Кингсбурга на природу, полюбоваться ранним утром на свежий снег, лежащий на полях и на ветвях деревьев, — пока с ним не расправятся люди и солнце. Конечно же он никогда не удалялся от шоссе. Но здесьто все совсем по-другому. Ему пришло в голову, что по-настоящему сильный снегопад отрежет общину от всего мира, так что им будет не добраться даже до Вудстока, чтобы пополнить запас продуктов.

Он снова спохватился: для пополнения продовольственных запасов им вовсе не нужно добираться ни до Вудстока, ни до любого другого места: скорее всего, все необходимое обитатели Элизиума выращивают сами.

А как насчет медицинской помощи — вдруг кто-нибудь заболеет, когда все вокруг завалено снегом? Эд не знал — возможно, у кого-то здесь и есть медицинское образование. Похоже, у них здесь все есть.

Ладно, пусть так. И все равно, они такие же, чокнутые — как компания, предававшаяся «чаепитию со сдвигом» из «Алисы в Стране Чудес». Запереть себя в глуши, жить, словно отряд первопоселенцев, — ни радио, ни телевидения… «Интересно, часто ли детишек отпускают в город посмотреть кино?» — подумал Эд и решил, что, скорее всего, не отпускают вовсе. Может быть, он и не очень хорошо знал Иезекииля Джошуа Таббера, только ему было совершенно ясно: пророк наверняка не жалует современных фильмов с их бесконечным насилием, жестокостью и тем, что Таббер считает ложными ценностями.

Чем же они, черти побери, занимаются?

И что за дурацкий разговор состоялся у него с Мартой Кент, печатником Келли и наборщиком Хаером. Должно быть, на издание ее книги уйдут месяцы. И что они получат в итоге? Четыреста долларов. Откуда они взяли эту цифру? По-видимому, именно такая сумма нужна общине на приобретение чего-то необходимого.

Господи! Чем, спрашивается, было бы плохо, заработай они восемьсот? По крайней мере, половина осталась бы на будущее. Неужели это никому не пришло в голову?

Разве профессор Мак-Корд не говорил ему, что у Таббера докторская степень по экономике? Интересно, чему в те времена учили на экономическом факультете Гарварда?

Уандер снова с трудом сдержался, чтобы не начать рвать на себе волосы. И тут увидел, что в один из домиков входит еще одна его знакомая — Нефертити Таббер. Он окликнул ее, но девушка, видимо, не услышала.

Тогда Эд набрал в грудь побольше воздуха, высоко поднял голову, поправил воротничок и совершил один из самых отважных поступков в своей жизни. Он подошел к домику и постучал в дверь.

— Входите, возлюбленный, — донесся изнутри ее голос.

Уандер открыл дверь и остановился. Время от времени в литературе ему попадалось слово «трепет». Персонажи вдруг начинали трепетать. До сих пор Эд слабо представлял, что это значит. Но теперь понял. Эд Уандер стоял и трепетал.

Однако Нефертити была в одиночестве — если, конечно, Глашатай Мира не находился в одной из двух комнaток, которыми мог похвастать домишко, помимо той, побольше, что выходила окнами на дорогу. А в Нефертити Таббер не было ничего такого, что могло бы обратить в трепет. И Эд перестал трепетать.

— Это ты, Эдвард, возлюбленный мой — сказала девушка. — Ты пришел ко мне.

Это слово — возлюбленный — прозвучало у нее совсем не так, как у других последователей Таббера. Эд закрыл за собой дверь и откашлялся. Девушка подошла, уронив руки вдоль тела, и остановилась. Все вышло само собой — Уандер даже не успел ни о чем подумать. Подумав, он, скорее всего, не сделал бы ничего подобного. Не сделал бы того, что случилось так просто и естественно.

Он крепко обнял девушку и так же крепко поцеловал — влепил смачный поцелуй прямо в губы, как любил писать старина Хемингуэй. Надо сказать, губы у Нефертити на поцелуй просто напрашивались. Только, пожалуй, им недоставало лишь практики.

Похоже Нефертити Таббер была не прочь восполнить это упущение. Она не шелохнулась. Лицо ее было обращено к нему, в глазах, которые оставались открытыми, застыло мечтательное выражение.

Эд поцеловал ее еще раз. Некоторое время спустя юн опомнился и с беспокойством спросил:

— А где твой отец, гм… душенька?

Она повела плечом, как будто ей совсем не хотелось говорить.

— Поехал в Вудсток, посидеть над кружкой-другой пива.

Эд закрыл глаз и вознес краткую благодарственную молитву к ангелам-хранителям, хотя и не был уверен, что они у него имеются.

— Что я слышу? Иезекииль Джошуа Таббер в городе, пьет пиво?

— А что тут такого? — Нефертити взяла его за руку и повела к кушетке. Эд рассеянно заметил, что этот предмет мебели был несомненно сработан вручную — вплоть до обивки, валиков и подушек. Кто-то потрудился на славу. Девушка уютно устроилась рядом с Уандером, не выпуская из рук его ладонь.

— Не знаю, — ответил он. — Просто я считал, что твой отец — противник спиртного. Я даже ожидал, что мой автобар вот-вот угостит меня пахтой вместо виски с содовой.

Тут Эд спохватился: нужно использовать представившуюся возможность, вместо того, чтобы попусту тратить время на телячьи нежности. Пусть даже Нефертити Таббер отчаянно нуждается в практике.

— Послушай, Нефертити… — сказал он, — кстати, ты знаешь, что это имя принадлежало самой красивой женщине древности?

— Нет, — вздохнула она, обнимая его еще крепче. — Расскажи мне о ней.

— Думаю, твой отец дал тебе такое имя, — проговорил Эд, — потому что супруг Нефертити, Аменхотеп четвертый, или Эхнатон, первым из фараонов, провозгласил, что существует только один бог. — Эти обрывки знаний Уандер почерпнул у профессора Варли Ди во время одной из передач «Потустороннего часа». Его гость, чокнутый на религии чудик, свято верил, будто первыми к монотеизму пришли евреи.

— Нет, — сказала она. — Это имя мне дал один пресс-агент. А вообще-то меня зовут Сью.

— Пресс-агент?

— Угу, — нехотя промычала она, как будто не желая углубляться в разговоры. — Еще когда я была стриптизеркой.

— Когда ты была… кем?

— Стриптизеркой. Выступала в одном ночном клубе — в Ботш Серкуи[42].

Уандер так и подскочил, глаза его чуть не вылезли из орбит.

— Знаешь, — в отчаянии воскликнул он, — наверное, у меня что-то не в порядке со слухом. Я мог бы поклясться, что ты сказала, будто исполняла стриптиз в пригородном клубе.

— Угу. Только пожалуйста, Эдвард, обними меня снова. Это было еще до того, как отец спас меня и взял с собой в Элизиум.

Эд понимал, что самое лучшее сейчас — сменить тему. Сменить во что бы то ни стало. Но ему это не удавалось, как не удается, несмотря на боль, не трогать языком шатающийся зуб.

— То есть ты хочешь сказать, что отец позволял тебе заниматься стриптизом — в загородном клубе или еще где-нибудь?

— Но ведь это было еще до того, как он стал моим отцом!

Эд закрыл глаза, заранее смиряясь со всем, что ему предстоит услышать.

А Нефертити торопливо пояснила:

— Я росла сиротой, ну и с детства помешалась на шоу-бизнесе, решила во что бы то ни стало выступать на сцене. Потом сбежала из приюта и прибавила себе пару лет. Мне тогда было всего пятнадцать. И, знаешь, я все-таки нашла работу-меня взяли в труппу, которая показывала настоящие, живые представления. Я у них значилась как Нефертити-скромница, девушка, которая умеет краснеть с головы до пят. Но дела у нас шли неважно: кто захочет смотреть настоящие живые представления, когда по телевизору можно увидеть все самое лучшее? Ну и, короче говоря…

— Чем короче, тем лучше, — буркнул Эд.

— …отец меня спас, — сказала она виновато. — Именно тогда я впервые услышала, как он говорит во гневе. Потом он привез меня сюда и вроде как удочерил.

Эд не стал выяснять, что значит «вроде как».

— Ты тогда впервые услышала, как он говорит во гневе? — спросил он. И что же он сделал?

— Ну, он взял и спалил тот ночной клуб, — нерешительно проговорила Нефертити. — Вроде как в него молния ударила или что-то такое…

Эд с большим трудом совладал с непокорным разумом, который никак не хотел возвращаться к делам насущным. Он просто обязан использовать подвернувшуюся возможность. Нечего сидеть и болтать, млея от соблазнительных изгибов, которые прижимаются к нему.

— Послушай, — твердо сказал он, высвобождая свою руку, и, повернувшись к девушке вполоборота, смерил ее серьезным, невозмутимым взглядом, — ведь я сюда явился не только для того, чтобы повидаться с тобой.

— Не только? — лицо ее омрачилось.

— Вернее сказать, не совсем, — поспешно исправился он. Видишь ли, Нефертити, я получил очень ответственное правительственное задание. В высшей степени ответственное. Среди прочего я обязан выяснить… гм… как можно больше выяснить о твоем отце и его движении.

— Так это же чудесно! Значит, тебе придется проводить много времени здесь, в Элизиуме.

Эд едва удержался, чтобы не ответить резким отказом и сказал:

— Давай начнем с самого начала. Я никак не могу разобраться в этой новой религии, которую пытается распространять твой отец.

— В чем именно, Эдвард? В ней все так просто. Отец говорит, что все великие религии очень просты — или, по крайней мере, были простыми до того, как их извратили.

— Тогда скажи, например, кто эта Вечная мать, o которой вы все время толкуете?

— Ты сам, Эдвард.

Глава одиннадцатая

Прошло немало времени, прежде чем Эд Уандер cнова открыл глаза.

— У меня все время создается впечатление, — медленно проговорил он, что каждая вторая фраза нашего разговора от меня ускользает. О чем, во имя Магомета-чудотворца, ты говоришь?

— О Вечной Матери. Ты — Вечная Мать. Я — Вечная Мать. И та маленькая птичка, что поет на ветке, — тоже Вечная Мать. Вечная Мать — это все. Вечная Мать — это жизнь. Так объясняет отец.

— Так это что-то вроде Матери-природы? — с явным облегчением спросил Эд.

— Ну да, очень похоже. Вечная Мать объемлет все. Мы, странники на пути к Элизиуму, не так примитивны, чтобы верить в Бога. Я имею в виду — в личного, индивидуального Бога. И если уж нам приходится прибегать к подобным терминам, чтобы распространять свое откровение, то в качестве символа всей жизни мы используем Вечную Мать. Отец говорит, что женщина-самый первый символ, который человек стал использовать, повествуя о духовных поисках. Триединая богиня, Белая богиня была божеством почти всех ранних цивилизаций. Да и в наше время христиане почти что обожествляли Деву Марию. Заметь, даже атеисты говорят о матери-природе, а не об отце-природе. Папа говорит, что религии, принижающие женщин, — например, мусульманство, недостойны и неизменно реакционны.

— Гм, — сказал Эд, — задумчиво потирая подбородок, — похоже, вы тут не такие уж чокнутые, как мне показалось сначала.

Но Нефертити Таббер его не слышала. Лицо ее приняло мечтательное выражение.

— Пожалуй, мы смогли бы получить тот домик, рядом с лабораторией, промурлыкала она.

До Уандера не сразу дошел смысл ее слов.

— Что за лаборатория? — спросил он.

— Ну, та, где доктор Ветцлер работает над своими лекарствами.

— Ветцлер? Уж не хочешь ли ты сказать…

— М-м-м, Феликс Ветцлер.

— Ты имеешь в виду, доктор Феликс Ветцлер? Здесь, в этой глухомани… То есть, я хотел сказать, в вашей маленькой общине?

— Ну, конечно. Его заставляли разрабатывать какие-то таблетки, от которых у женщин вились бы волосы или еще что-то в этом роде. Тогда он возмутился, бросил все и приехал сюда.

— Феликс Ветцлер — и работает здесь! Силы небесные, да ведь он один из самых знаменитых… И над каким же лекарством он работает?

— От смерти. Мы могли бы получить домик по соседству с ним. Его как раз должны закончить через денек-другой. И…

Эд стремительно вскочил. До него, наконец, дошло.

— Послушай, — торопливо заговорил он. — Я ведь уже говорил тебе: у меня важное правительственное задание. Мне необходимо повидать твоего отца.

Девушка погрустнела, но тоже встала.

— А когда ты вернешься, Эд?

— Понятия не имею. Ты же знаешь, как это бывает-правительство есть правительство. Я работаю под непосредственным началом самого Дуайта Хопкинса. Так что долг прежде всего. И все такое прочее, — он стал пятиться к выходу.

Нефертити шла за ним. У дверей она снова подняла к нему лицо, ожидая поцелуя.

— А знаешь, Эд, когда я в тебя влюбилась?

— Нет, — поспешно ответил он. — Понятия не имею, когда это случилось.

— Когда услышала, как они называют тебя «Крошка Эд». Ведь тебе не нравится, когда тебя зовут «Крошка Эд». А они все равно тебя так называют. Им наплевать, что ты этого терпеть не можешь, они даже не догадываются об этом.

Эд взглянул ей в глаза. И вдруг все изменилось.

— А ведь ты никогда так меня не называла, — проговорил он.

— Никогда.

Он наклонился и поцеловал ее. Пожалуй, ей не так уж и нужна практика, как ему показалось вначале.

Он попробовал еще раз — просто чтобы проверить свои ощущения. И убедился, что практика ей, можно сказать, вовсе не нужна.

— Я вернусь, — сказал Эд.

— Ну, конечно.

Иезекииля Джошуа Таббера Эд обнаружил за угловым столиком в баре «У Диксона».

Всю дорогу от Элизиума, через Шейди и Беарсвилль, он пребывал в состоянии полного душевного смятения. Правда, под конец он пришел к выводу, что это состояние находит на него каждый раз, когда он вталкивается с Таббером и его движением. Он принимал самого Таббера за странствующего проповедника из Библейского пояса, а тот оказался обладателем академической степени по экономике, полученной не где-нибудь, а в Гарварде. Его дочь, казавшаяся ему простенькой пухловатой девчушкой в пестром бумажном платье, краснеющей на каждом шагу, при ближайшем рассмотрении оказалась бывшей стриптизеркой, которую старик вроде бы удочерил. А новая религия, которую он счел очередным чудачеством горстки чокнутых, насчитывала в своих рядах таких знаменитостей, как лауреат Нобелевской премии Марта Кент и виднейший биохимик Феликс Ветцлер.

И, тем не менее, он почему-то перестал бояться Иезекииля Джошуа Таббера. Похожий на Линкольна пророк — если его можно так назвать постепенно начинал обретать черты реальности.

«Реальность — вот что самое главное!» — сказал себе Эд. В гипотезе, которая предполагала, что старый чудак насылает на весь мир порчу только потому, что время от времени какой-нибудь аспект современного общества, начнет его раздражать, реальности не было ни на грош.

Уандер отыскал лошадь и фургон Таббера перед крошечным автобаром, на вывеске которого значилось просто «У Диксона». Эд стал шарить по карманам в поисках монеты, чтобы бросить ее в счетчик на стоянке: как раз рядом с фургоном оказалось свободное место. И тут он увидел полицейского, который шел по улице ему навстречу и недоверчиво таращился на каждый счетчик, который попадался ему на пути.

Когда полицейский поравнялся с «фольксфлаером», Эд спросил:

— Что-то случилось, шеф?

Тот так же недоверчиво уставился на Эда.

— Да вот, счетчики на стоянке. Ума не приложу, что за чертовщина с ними стряслась.

Эд уже почти угадал, в чем дело, и все же не удержался и спросил:

— Что именно?

— В них нет прорези, куда опускать монету. А ведь она обязательно должна быть. Вчера, по крайней мере, была. В них всегда были прорези для монет. Это же просто чертовщина какая-то. Можно подумать, будто их кто-то заколдовал, или что-то в этом роде.

— Да уж, — уныло проговорил Эд, вылезая из «фольксфлаера», и направился к заведению Диксона.

Из автобара доносился грохот музыкального автомата. Эд решительно расправил плечи и вошел. Почему-то с тех пор, как радио и телевидение бездействовали, все, как будто сговорившись, включали музыкальные автоматы не иначе, как на полную катушку.

Таббер сидел в углу, перед ним стоял наполовину пустой стакан с пивом. Несмотря на то, что бар был переполнен, за его столом больше никого не было. Заметив подходящего Эда, старик приветливо заулыбался.

— Это вы, возлюбленный мой! Не выпьете ли со мной стаканчик пива?

Эд взял себя в руки и опустился на стул.

— С удовольствием выпью, — храбро сказал он. — Но больше всего меня удивляет, что вы сами пьете. Я-то думал, все реформаторы — завзятые трезвенники. Почему же странники на пути к Элизиуму не стали противниками зеленого змия?

Таббер засмеялся. Слава Богу, кажется, сегодня старикан настроен благодушно. Вот он заговорил, стараясь перекричать рев музыкального автомата: — Я вижу, вы начинаете усваивать кое-какую религиозную терминологию. Только почему мы должны быть противниками такого блага, как спиртное? Ведь оно — один из первых даров Вечной Матери. На протяжении всей известной нам истории и даже в доисторические времена человек знал спиртные напитки и отдавал им должное. — Он поднял стакан с пивом. — До нас дошли рукописные свидетельства о том, что еще за пять тысячелетий до Рождества Христова в Месопотамии умели варить пиво. Кстати, вам не приходило в голову: когда в Библии, в ее наиболее ранних книгах упоминается вино, то речь идет о ячменном вине, которое, разумеется, не что иное, как пиво. Пиво — гораздо более древний напиток, чем вино.

— Нет, этого я не знал, — отозвался Эд, заказывая себе «манхэттен»[43]; он предчувствовал, что сегодня ему понадобится нечто покрепче пива. — Но большинство религий настаивает на том, что употребление спиртного может привести к самым пагубным последствиям. А мусульмане — так те и вовсе его не признают.

Таббер добродушно пожал плечами и тут же бросил неодобрительный взгляд на музыкальный автомат, выдававший рок-н-свинговую версию «Тихой ночи». Ему приходилось почти кричать, чтобы голос его был слышен на фоне этой так называемой музыки.

— Любая вещь может стать пагубной, если ею злоупотреблять. Можно и водой упиться до смерти. Во имя Вечной Матери, что это они играют? Эта пьеса кажется мне смутно знакомой?

— «Тихую ночь», — сказал Эд.

Таббер недоверчиво уставился на него.

— Так это «Штилле нахт?»[44] Вы, должно быть, шутите, возлюбленный мой?

Эд решил, что они уже достаточно обменялись любезностями.

— Послушайте, мистер Таббер… — начал он.

Таббер покосился на него.

— …То есть, я хотел сказать, Иезекииль. Мне поручено встретиться с вами и попытаться достичь взаимопонимания по поводу событий, которые произошли за последние лару недель. Полагаю, можно не объяснять вам, что это время в мире все идет вверх дном. По всей планете бушуют волнения, они затронули половину крупных городов. Люди с ума сходят оттого, что им нечем себя занять. У них не осталось ни радио, ни телевидения, ни кино. Ни даже комиксов или развлекательной литературы для чтения.

— Вы, конечно, ошибаетесь-ведь произведения мировых классиков мое праведное деяние никак не затронуло.

— «Мировых классиков!» Кто, черт возьми, сегодня читает мировых классиков? Людям нужно чтиво, — то, что можно поглощать, не думая. Они не могут сосредоточиться после тяжелого дня.

— Тяжелого? — кротко переспросил Таббер.

— Вы же понимаете, что я имею в виду.

— В том-то и загвоздка, возлюбленный мой, — ласково проговорил бородатый пророк. — Вечная Мать создала человека для того, чтобы он проживал тяжелые дни — если использовать ваше выражение. Иначе говоря, наполненные дни, плодотворные дни. Конечно, день не обязательно должен быть тяжелым из-за большой физической нагрузки. Умственный труд так же важен, как и физический.

— Так же важен? — переспросил Эд. — Куда важнее! Это всякому известно.

— Нет, — кротко возразил Таббер. — Руки столь же важны, что и мозги.

— Неужели? И чего бы человек достиг без мозгов?

— А без рук?

— Руки есть даже у обезьян, только что-то они ничего особенного не достигли.

— А у таких животных, как дельфины и киты, есть мозги, только они тоже ничего особенного не достигли. Следовательно, важно иметь и то, и другое, возлюбленный мой. Одинаково важно.

— Мы уклонились от темы, — заметил Эд. — А суть в том, что мир стоит на грани катастрофы. И все ваши… ну, словом, то, что вы делаете.

Таббер кивнул и заказал еще стакан пива. Он сердито покосился на музыкальный автомат, из которого теперь гремела заунывная народная мелодия, дополняемая противным гнусавым голосом. Ему подумалось, что с каждым десятилетием народные песни звучат все гнусавее. Интересно, сто лет назад жители плато Озарк[45] тоже гнусавили?

— Вот и прекрасно, — заявил Таббер.

— Что именно? — не понял Эд — музыкальный автомат не давал ему сосредоточиться.

— Вы сказали, что мир находится на грани катастрофы, — Глашатай Мира довольно кивнул. — Может быть, после катастрофы все люди изберут путь к Элизиуму.

Эд прикончил свой «манхэттен» и заказал еще.

— Послушайте, — воинственно начал он, — я покопался в вашем прошлом. Вы образованный человек. Вы повидали мир. Короче говоря, вы отнюдь не глупы.

— Спасибо, Эдвард, — сказал Таббер и снова покосился на музыкальный автомат; им приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга.

— Ну ладно, предположим, все, что вы говорите о государстве всеобщего процветания, верно. Допустим. Я только что побывал в Элизиуме. Посмотрел, как вы там живете. О'кей, для кого-то это, может быть, просто чудесно. Кому-то это, наверное, должно нравиться. Там тихо и красиво. Дивное местечко для занятий поэзией, ремеслами, возможно, даже для научных экспериментов. Но неужели вы, черт возьми, думаете, будто все захотят так жить? У вас всего одна крошечная община из нескольких десятков домишек. Не может же весь мир присоединиться к ней? Это самое главное. Вот вы все толкуете о пути к Элизиуму. Представьте себе, что все захотят по нему пойти — ну и как вы тогда запихнете четыре или даже пять миллиардов людей в свой малюсенький Элизиум?

Иезекииль Джошуа Таббер терпеливо выслушал монолог Эда. Теперь он сидел и усмехался. Правда, скоро добродушие покинуло его, и он снова грозно покосился на источник шума. А музыкальный автомат не замолкал ни на миг. Постоянно кто-то из посетителей подходил к нему, чтобы бросить очередную монетку.

— Вы не сумели понять Слова, возлюбленный мой. У термина «Элизиум» есть два значения. Разумеется мы не ожидаем, что весь мир присоединится к нашей маленькой общине. Она — всего лишь пример, которому должны последовать другие. Мы просто-напросто показываем, что можно жить полной, осмысленной жизнью, не привязываясь к бесконечным продуктам современного механического общества. Не спорю, может быть, для того, чтобы сделать этот пример более наглядным, мы доходим до крайности. Я пользуюсь конным фургоном, чтобы продемонстрировать: машины мощностью в пятьсот лошадиных сил с чудовищной прожорливостью пожирающие нефтепродукты только для того, чтобы достигнуть скорости две сотни миль в час, — это излишество. Есть много примеров, которые могут продемонстрировать, что мы слишком часто пользуемся сложными машинами только ради самих машин.

— Не понял, — крикнул Эд.

— Возьмем счеты, — продолжал Таббер. — Мы годами насмехались над японцами, китайцами и русскими за то, что они по отсталости своей щелкают костяшками в конторах и банках — вместо того, чтобы перейти на электрические счетные машины. И, тем не менее, доказано, что счеты куда эффективнее и, как правило, быстрее в действии, чем обычные счетные машины — и уж, конечно, меньше ломаются, — старик бросил гневный взгляд в направлении музыкального автомата. — Поистине, это устройство:-сущее наказание.

— Не можем же мы отправить в металлолом все механические устройства, изобретенные за последние две сотни лет, — не выдеражл Эд.

— Я к этому и не призываю, возлюбленный мой. Совершенно верно: так же невозможно закрыть то, что уже открыто наукой, как превратить яичницу в яйцо. Однако мир слишком далеко зашел на лути неразумного использования этих открытий.

Старик ненадолго задумался.

— Позвольте, я приведу вам мною же придуманный пример. Предположим, какой-то неутомимый предприниматель додумался выпускать нечто такое, о чем до сих пор никто даже не мечтал. Возьмем что-нибудь с потолка. Пусть это будет электромиксер для мартини[46].

— Он уже давным-давно существует, — вставил Эд.

Пораженный до глубины души Таббер недоверчиво уставился на Эда.

— Вы, конечно, шутите?

— Нет. Это было еще в начале шестидесятых. Примерно в то же время, когда появились электрические зубные щетки.

— Пусть так, все равно этот пример ничуть не хуже любого другого, вздохнул Таббер. — Итак, наш выдумщик нанимает группу лучших, прекрасно образованных инженеров и дает им задание разработать электрический миксер для мартини. Они работают и добиваются успеха. Потом он обращается к изготовителям и заказывает большую партию этих устройств. Те запускают их в производство, используя множество квалифицированных рабочих и уйму ценных материалов. Наконец миксер для мартини готов. Теперь наш предприниматель должен его продать. Он отправляется на Мэдисон-авеню[47] и вкладывает деньги в рекламу и информацию. Ведь до сих пор никто в Соединенных Процветающих Штатах Америки понятия не имел, что существует такое устройство, но скоро о нем узнают все.

Начинается рекламная кампания, использующая все доступные средства кампания, к которой приложили руку самые хитроумные мозги страны. От них не отстают сотрудники информационных служб. И вот в статье какого-нибудь журналиста среди прочего вздора появляется упоминание о том, что телезвезда Мэри Мэлоун в таком восторге от своего миксера, что начала пить мартини не только перед обедом, но и перед ланчем. Нам дают понять, что бармен ее Королевского Высочества пользуется только этим миксером. Проходит слух, что Тинк Ватсон Четвертый, глава Ай-Би-Эм-Ремингтон, даже подумать не может о том, чтобы выпить мартини, смешанный каким-либо иным способом.

— Я понял, куда вы клоните, — сказал Эд. — Все начинают их покупать. Но что тут плохого? Это только способствует процветанию страны.

— То что это способствует процветанию современной экономики, совершенно верно. Только какой ценой? Лучшие умы страны заняты разработкой этой ерундовины, а потом ее продажей. Вдобавок мы до такой степени разбазарили свои ресурсы, что уже превратились в неимущую страну. Нам приходится импортировать сырье. Наши горы железа, наши моря нефти, наши природные ресурсы, когда-то казавшиеся неисчерпаемыми, выкинуты в отбросы этой одноразовой экономикой. И в довершение ко всему — как, по-вашему, эта штука влияет на разум нашего народа? Как может народ сохранять коллективное достоинство, честность и душевное здоровье, если его так легко соблазнить любой чепухой, символом благополучия, никчемной безделицей — и все лишь потому, что она есть у соседа или у какого-нибудь третьеразрядного киноактеришки?

С отчаяния Эд заказал еще порцию выпивки.

— Согласен, может быть, электрический миксер для мартини — это уже слишком. Но если это именно то, чего хотят люди?

— Скорее — то, что людей принуждают хотеть! Мы должны изменить себя. Мы решили проблему перепроизводства, пора человеку успокоиться и заняться собой, поисками собственного пути, своей судьбы, своего Элизиума. Подавляющее большинство наших ученых работает либо над методами уничтожения, либо над созданием новых товаров, в которых наш народ не испытывает необходимости. Было бы куда лучше, работай они над исцелением людских недугов, над разгадкой тайн Вечной Матери, над исследованием океанских глубин и полетами к звездам.

— Прекрасно, но вы сами видели, что люди нисколько не интересуются вашими идеями. Они хотят, чтобы им вернули их радио, телевидение, их кино. Их не интересует ваш путь к Элизиуму. Вы сами это признали-даже отказались от своих лекций.

— В минуту слабости, — кивнул Таббер. Но я намеревался сегодня же возобновить свои усилия. Мы с Нефертити отправляемся в Онеонту, где моя палатка снова… — он прервался и опять грозно покосился на гремящий музыкальный автомат, который теперь извергал «Она выходит из-за горы» в рок-н-свинговой обработке. — Во имя Вечной Матери, как можно это слушать?

— Сами виноваты, — наставительно заметил Уандер. Вы отняли у людей радио, телевидение и кино. Но люди не привыкли к тишине. Они хотят слушать музыку.

— И это вы называете музыкой? — Бесконечно печальное лицо Глашатая Мира стало меняться на глазах, и уже знакомые Эду предвестники беды наполнили его душу тревогой.

— Посудите сами, — торопливо заговорил он, — это вполне естественная реакция. Людям ничего не остается, как толпиться в ресторанах, барах, танцевальных залах — в любых заведениях, где они могут хоть как-то развлечься. Изготовители музыкальных автоматов работают в три смены. Пластинки скупают оптом, едва их успевают вынуть из-под пресса… — Эд осекся на полуслове: напрасно он затронул эту тему.

Иезекииль Джошуа Таббер, Глашатай Мира, все больше раздувался. Онемев, Эд наблюдал. Ему пришло в голову, что так, скорее всего, выглядел Моисей, когда спустился с горы, чтобы обнародовать свои Десять Заповедей, и обнаружил, что евреи поклоняются Золотому Тельцу.

— Ах, вот оно что! Тогда воистину проклинаю я эту мерзость! Это гнусное изделие, лишающее человека покоя, не дающее ему побыть наедине со своими мыслями! Воистину говорю я вам: те, кто жаждут музыки, ее услышат!

Громкость звучания ярко размалеванного автомата резко уменьшилась, и шесть белых лошадей, выезжающих из-за горы, внезапно перешли в«…и мы с песней пойдем все вперед…»

Уандер вскочил с места. Он почувствовал внезапное и непреодолимое желание поскорее убраться отсюда.

Пробормотав Иезекиилю Джошуа Табберу невнятные слова прощания, он устремился к выходу.

Покидая бар, он увидел, как пророк-чародей Таббер, все еще не отрываясь, глядит на музыкальный автомат.

Кто-то из сидящих у стойки грозно прорычал:

— Кто, черт побери, заказал эту занудь?

А из музыкального автомата несся бодрый припев: «Слава, слава, аллилуйя. Слава, слава, аллилуйя…»[48]

Уандер направил свой маленький «фольксфлаер» вдоль автострады ведущей к Ультра-Нью-Йорку.

Здорово, ничего не скажешь. Он ведь предупреждал Хопкинса. Похоже, он и вправду действует на Таббера как катализатор. Стоит ему приблизиться к ГлашатаюМира и затеять с ним разговор, как тут же следует очередное заклятье. Правда, нельзя сказать, чтобы старик и сам никогда не впадал в гнев. «Интересно, заклятье, которое он наложил на стояночные счетчики, действует только в Вудстоке или распространяется повсеместно?» — подумал Эд. Очевидно, загадочная Табберова сила не всегда угрожает всему миру. Когда он порвал тому парню струны, то, очевидно, это были не все гитарные струны в мире, а струны одной гитары. А из слов Нефертити, следует, что, когда он спалил пригородный клуб, где она выступала, то молния поразила лишь одно заведение, а не все ночные клубы на свете.

— Возблагодарим Вечную Мать за эти скромные милости, — пробормотал Эд.

Он остановился на стоянке грузовиков выпить чашку кофе и съесть бутерброд. Полдюжины посетителей, столпившись вокруг музыкального автомата, недоуменно таращилсь на него. Из машины лилось: «Тогда узрел я славу явления Его. Господь из вертограда выходил…» — Господи Иисусе, — сказал один из водителей, — что ни нажми, все равно эта штука играет «Внемлите вести! — ангелы поют…» Кто-то из коллег возмущенно посмотрел на него.

— Ты о чем, парень? Разве ж это «Внемлите вести…»? Это «Городок наш Вифлеем»!

— Вы оба спятили, ребята, — вмешался третий. — Эту песню я помню с самого детства. «В сладких снах» — вот как она называется.

Стоявший рядом негр покачал головой.

— Я вижу, ребята, вы ничего не смыслите в негритянских гимнах. Это же «Спустись к нам, Моисей». Куда эту дурацкую машину ни ткни — все выходит «Спустись к нам, Моисей…» Эд решил на время забыть о бутерброде. Сам он был совершенно уверен, что из автомата беспрерывно звучит: «Слава, слава, аллилуйя!» Уандер вышел из закусочной и вернулся к своему «фальксфлаеру». Его занимал вопрос: скоро ли все cдадутся и перестанут совать в музыкальный автомат все новые и новые монеты?

Путь его лежал на Манхэттен, к небоскребу Нью-Вулворт-Билдинг. Что ж, он их предупреждал. Остается сказать одно: хорошо еще, что старик Таббер сам иногда любит пропустить стаканчик пива, а то, глядишь, все спиртное давно бы уже превратилось в старомодную апельсиновую шипучку — стоило только Глашатаю. Мира подумать обо всех, кто убивает время в барах, вместо того, чтобы внимать его словам о необходимости вступить на путь к Элизиуму, как подобает добродетельным странникам.

Предъявив у входа в Нью-Вулворт-Билдинг свой пропуск, Эд беспрепятственно миновал внешнюю охрану и поднялся в штаб-квартиру комиссии Хопкинса, которая занимала верхние пять — нет, уже десять — этажей.

В своем офисе он обнаружил База де Кемпа и Элен Фонтейн — они склонились над портативным проигрывателем, укоризненно глядя на него, будто это устройство сыграло с ними предательскую шутку.

Увидев входящего Эда, Баз вытащил изо рта сигару и сказал:

— Ты никогда не поверишь, но…

— Да знаю я, знаю, — буркнул Эд. — Ну и что же слышите вы?

— Просто фантастика! — воскликнула Элен. — Для меня все звучит, как «Выхожу я в сад одна».

— Нет, ты послушай, — настаивал Баз. — Вслушайся в эти слова: «Последуйте за мной. Я научу вас души страждущих ловить, последуйте за мной…» Ведь это ясно, как Божий день.

Для Эда все по-прежнему звучало, как «Слава, слава, аллилуйя». Он тяжело опустился на стул.

Баз снял с проигрывателя пластинку и поставил новую.

— А теперь послушайте вот эту. Предыдущая была вещь в стиле рок-н-свинг, а на этикетке этой значится, что здесь первая часть сюиты «Пер Гюнт». Он опустил иглу на пластинку. Зазвучали вступительные такты «Утра», первой части «Пера Гюнта».

— Снова действует избирательно — с интересом заметил Эд.

Друзья уставились на него.

— Что действует избирательно? — тоном обвинителя осведомился Баз.

— Заклятье.

Теперь уже оба — и Баз и Элен — смотрели на Эда, как обвинители.

— Мы просто разговаривали в баре, — стал оправдываться Уандер, а у них там был музыкальный автомат, который гремел на полную мощность. Ну, и старику приходилось кричать, чтобы я мог его расслышать.

— Просто замечательно, — сказал Баз. — И почему же ты не увел его оттуда?

— Так, значит, он разгневался на все музыкальные автоматы, — устало проговорила Элен. — Силы небесные, ну почему никто никогда не может его отвлечь, пока он еще не разошелся вконец? Ведь он испортил не только музыкальные автоматы, но и все популярные пластинки; и пленки, подозреваю, тоже…

— Я и сам никогда не был в восторге от музыкальных автоматов, — заявил Эд. — А еще у него, наверное, не оказалось монеты, чтобы бросить ее в счетчик на стоянке. Ну и…

— Ого, кажется, наконец мы получили что-то полезное, — заметил Баз. Только не говори мне, что он заколдовал стояночные счетчики.

— В них больше нет прорезей, — ответил Эд. — Послушайте, ничего важного не произошло, пока меня не было?

— Нет, босс, — отрапортовал Баз. — Когда ваше превосходительство отсутствует, все останавливается. Мы собрали здесь целую уйму профессоров, докторов и всяких прочих ученых — от биологов до астрономов. С ними все еще работают, но пока нам удается убедить всего одного из сотни, что мы не шутим, когда спрашиваем о природе заклятья. Мы усадили за работу несколько дюжин ученых — предполагается, что они будут исследовать этот феномен. Только никто не знает, с чего начать. Нельзя же получить сглаз в лаборатории. Его невозможно ни измерить, ни взвесить, ни испытать. Из всей компании только один верит, что сглаз на самом деле случается.

— Неужели? — удивился Эд.

— Да, парень по фамилии Уэстбрук. Только, боюсь, что он все же чокнутый. — Баз швырнул сигару в мусорную корзину.

— Джим Уэстбрук? Ах да, я совсем забыл, что велел его привезти. Джим Уэстбрук — отнюдь не чокнутый. Он не раз выступал у меня в «Потустороннем часе». Ну и что же он предлагает?

— Для начала перетащить сюда весь факультет парапсихологии Дькжского университета[49]. Потом обратиться в Объединенную Европу, в Ватикан, чтобы они прислали нам команду своих главных экзорцистов.

— Кому, черт побери, нужны экзерсисы — в такоето время?

— Экзорцистов, экзорцистов — специалистов по изгнанию злых духов. В архивах римской католической церкви наверняка содержится больше сведений об изгнании злых духов, чем в любой библиотеке мира. Уэстбрук считает, что снятие сглаза — это что-то довольно близкое. Еще он полагает, что следовало бы умаслить главного кремлевского босса — может, удастся заглянуть в остатки архивов Русской Православной церкви. Еще стоит обратиться к англичанам — на случай, если на нижних полках архивов англиканской церкви тоже кое-что завалялось. Во всех этих церквах существуют учения об изгнании злых духов.

— Пожалуй, мне пора идти с докладом к Хопкинсу, — устало объявил Эд. Я уже достаточно изучил его и Брайтгейла, чтобы не сомневаться: они продержат меня до утра. Таббер изложил мне кое-что из своей программы.

— Отец достал одну из брошюр Таббера. Он утверждает, что путь к Элизиуму — это суперкоммунизм.

Баз хмыкнул.

— Дженсек Фонтейн может с таким же успехом судить о программе Зика Таббера, как евнух о состязании на звание «Мисс Америка».

— Тебе лишь бы шуточки шутить, — упрекнул его Эд. — Все равно я слишком устал, чтобы думать. Как вы посмотрите на то, чтобы пойти в квартиру, которую они мне дали, выпить пару раз по-быстрому, а потом отправиться на покой?

С несколько смущенным видом Баз принялся рыться в кармане в поисках новой сигары.

— Видишь ли, Крошка Эд…

— Слушай, — вдруг заявил Эд, — я по горло сыт этой кличкой. Если кто-нибудь еще вздумает назвать меня Крошкой Эдом, то живо схлопочет по зубам.

Баз растерянно заморгал.

— Приятель, ты стал совсем не похож на Крош… то есть на Эда Уандера. Совсем не похож.

— Боюсь, Эд, что сегодня ничего не выйдет, — пришла к нему на помощь Элен. — Мы с Базом вечером встречаемся.

Эд задумчиво оглядел каждого по очереди.

— Вот как? — Потом потрогал кончик носа. — Ну, ладно.

Элен принялась объяснять, будто оправдываясь:

— Понимаешь, я сама теперь не имею возможности щегольнуть нарядами, так хоть этим разгильдяем займусь, а то он своим видом только профессию позорит.

— Это занятие как раз для тебя, сестренка, ухмыльнулся Баз. — Я ведь такой: могу купить костюм за двести долларов и, не успев выйти от портного, уже выгляжу, словно в нем спал.

— У меня твои шуточки уже вот где, — простонал Эд. — До завтра.

Глава двенадцатая

Он как раз собирался приняться за завтрак и утреннюю газету, когда к нему ворвался полковник Фредрик Уильяме. Эд поднял на него вопросительный взгляд.

— Срочное заседание в кабинете у мистера Хопкинса, Уандер, — выпалил полковник.

— Я еще не позавтракал.

— Время не терпит. Важные события.

Эд свернул газету и сунул в карман куртки. Обжигаясь, хлебнул последний глоток кофе и встал из-за стола.

— Ладно, пошли.

Вслед за полковником он вышел из своей квартиры.

В холле к ним пристроились два его телохранителя, Джонсон и Стивене. «Ох уж эти мне бюрократы, — подумал Эд. — Вчера отправили меня в Логово предполагаемого врага, не дав с собой даже детского пугача. Зато теперь, в штаб-квартире сверхсекретной комиссии, расположившейся на верхних этажах Нью-ВулвортБилдинга, не дадут даже по коридору пройти без охраны».

Хопкинс был не один. Его кабинет был, можно сказать, битком набит. На сей раз Эд знал почти всех.

Здесь были Брайтгейл, генерал Крю, Баз с Элен, полковник Уильяме и все наиболее важные участники «Проекта Таббер». Очевидно, его проект быстро занимал ведущее положение среди прочих направлений поиска.

Когда все расселись, Хопкинс окинул собравшихся недобрым взглядом и остановил его на Эде с Базом.

— Прежде чем мистер Уандер приступит к своему отчету о посещении Элизиума, хочу познакомить вас с некоторыми новыми обстоятельствами. Прошу, мистер Оппенгеймер.

Билл Оппенгеймер — тот самый, который вначале вместе с майором Дэвисом перевел Эда с Базом в категорию «экстра» — поднялся с места; вид у него был, как всегда, встревоженный.

— Буду краток, — сказал он. — Маленькие дети, все идиоты и большинство слабоумных остались незатронуты.

— Незатронуты чем? — буркнул генерал Крю.

Оппенгеймер взглянул на него.

— Ни одним из заклятий. Они до сих пор могут слушать радио и смотреть телевизор, — сказал Оппенгеймер и сел.

— Мистер Ярдборо, — произнес Хопкинс.

Сесил Ярдборо встал.

— Наши выводы носят предварительный характер. Мы еще только в самом начале, однако необходимо ускорить исследования, предпринятые факультетом парапсихологии Дьюкского университета, — он покосился на Эда Уандера, будто ожидая, что тот станет возражать. — Один из наших сотрудников, весьма сведущий, в экстрасенсорных феноменах, предложил научное объяснение способности Таббера.

Даже взлети он внезапно под потолок — это вряд ли произвело бы больший эффект. Ярдборо невозмутимопродолжал: — Наш доктор Джефферс предполагает, что Иезекииль Джошуа Таббер, скорее всего, сам того не ведая, развил в себе телепатические способности, равным которых еще не было в мире. Большинство телепатов может одновременно воздействовать только на одного человека, мало кто — на двух или трех, и вовсе единицы способны внушать свою мысль большому количеству людей — да и то на весьма ограниченном расстоянии, Ярдборо обвел взглядом аудиторию. — Так вот, доктор Джефферс считает, что Таббер — первый из людей, который может телепатически воздействовать на весь род человеческий, независимо от языковой принадлежности.

Брайтгейл расплел длинные ноги и скрестил их поновому.

— И какое же это имеет отношение к заклятьям? — кротко осведомился он.

— Это всего лишь половина гипотезы, выдвинутой Джефферсом, — ответил Ярдборо. — Кроме того, он придерживается мнения, что Таббер способен телепатически гипнотизировать. То есть ему не нужно быть рядом с человеком, которого он гипнотизирует. Он может находиться сколь угодно далеко.

По кабинету пролетел вздох, в котором чувствовалось облегчение.

— Ни к черту не годится, — решительно заявил Уандер.

Все взоры обратились к нему, и в глазах у всех, в том числе и у База с Элен, он прочел укор. Эд поднял руки, будто защищаясь.

— О'кей. Я все понимаю. Так уж устроены люди — всем хочется, чтобы объяснение наконец нашлось. Люди просто бесятся, когда не могут налепить на что-то ярлык. Им позарез нужно найти всему объяснение. И все же этот ваш доктор Джефферс не сумел понять способность Таббера. Ладно, я еще могу допустить, что это в какой-то степени объясняет заколдованное телевидение и даже кино. Может быть, даже заколдованные музыкальные автоматы.

— Заколдованные музыкальные автоматы! — вырвалось у кого-то.

— До нас уже начали доходить сведения на этот счет, — невозмутимо проговорил Хопкинс. — Продолжайте, мистер Уандер.

— Однако этим никак не объяснишь тех чисто материальных событий, которые вызвал Таббер — вроде исчезновения прорезей в стояночных счетчиках или поджога ночного клуба — в него ударила молния — за то, что хозяин в своих представлениях выпускал на сцену стриптизерок-малолеток. Этим не объяснишь даже гитарных струн, которые он порвал на расстоянии.

Сидевший с краю Джим Уэстбрук — Эд его только что заметил — сказал:

— Может быть, парень, владелец гитары, под влиянием Табберова внушения только подумал, будто струны порвались?

— Но по тому, как инженер-консультант это произнес, чувствовалось: он и сам не верит в собственное предположение.

— Просто-напросто мы столкнулись с неведомым, — сказал Эд. — Возможно, так устроено в природе: когда появляется необходимость в определенном человеке, он рождается. Наверное, природа решила, что как раз сейчас требуется человек, наделенный табберовскими способностями. И Ньютон появился на свет, когда в нем родилась потребность. Можем мы объяснить его феномен? В эпоху Возрождения в таких городах, как Флоренция, было просто какое-то засилье супергениев. Может, кто-нибудь объяснит фантастический талант Леонардо или Микеланджело? Черта с два. Их призвало время. Кто-то должен был вытащить человечество из тьмы средневековья.

Дуайт Хопкинс вздохнул и потер худой рукой подбородок.

— Хорошо, — сказал он. — Вы, мистер Ярдборо, всетаки позаботьтесь, чтобы доктор Джефферс продолжал свои исследования. Категория «экстра». Нельзя сбрасывать со счета ни одной возможности. Угроза национальной катастрофы возрастает в геометрической прогрессии. А теперь, — продолжал он, — мы вынуждены перейти к следующему, весьма неприятному событию. Прошу вас, генерал Крю.

Генерал тяжело поднялся. Он еще не произнес ни слова, а лицо его уже густо побагровело. Взяв со стола Хопкинса газету, он помахал ею в воздухе.

— Кто тот предатель, который выболтал всю историю «АПэ-Рейтерс»?

Эд выхватил из кармана газету и торопливо развернул. На первой странице ему сразу бросился в глаза крупный заголовок: РЕЛИГИОЗНЫЙ ЛИДЕР ВИНОВНИК ВЫХОДА ИЗ СТРОЯ РАДИО И ТЕЛЕВИДЕНИЯ!

Дальше можно было не читать — Уандер и без того знал, о чем пойдет речь.

— Ты ведь, кажется, утверждал, будто тебе никто не поверит! набросился он на репортера.

Баз ухмыльнулся, извлек изо рта сигару и наставил ее на Эда.

— Я нашел гениальный ход. Ведь я с самого начала вынашивал идею этой статьи, оставалось только протолкнуть ее в печать. Вчера ты оставил меня своим заместителем. Я послал пару ребят в Кингсбург — велел им вытащить Старого Язвенника из его кабинета и доставить прямиком сюда. Ну и показал ему все. Поводил по офисам, познакомил с сотрудниками, занятыми в «Проекте Таббер». Тут до него наконец дошло. Поверил он сам в это или нет, только история века случилась прямо у него в городишке. Статья у меня была уже готова, вот он и забрал ее с собой.

— А «АПэ-Рейтерс» перепечатало ее из «ТаймсТрибьюн», остолоп ты этакий! — заорал Эд. — Ты хоть понимаешь, что наделал?

— Я отлично понимаю, что он наделал, — вмешался Хопкинс, которому на этот раз отказала обычная невозмутимость. — Выставил администрацию на всеобщее посмешище. Мне казалось, что было совершенно ясно оговорено: этот этап нашего проекта полностью засекречен вплоть до получения более определенных данных.

Эд Уандер встал. Лицо его подергивалось от волнения.

— Он сделал кое-что еще: подписал Табберу и его дочери смертный приговор!

Баз принялся сердито оправдываться.

— Что за вздор, приятель! Я ни словом не упомянул, где они находятся. Они в этой своей деревушке, в Элизиуме, в полной безопасности. Не спорю, многие имеют на них зуб. Пусть это послужит старине Зику хорошим уроком. Пусть узнает, каким мерзавцем его считают практически во всем мире.

— Да не в Элизиуме он, — рявкнул Эд. — Он в Онеонте, в своей малюсенькой палатке, снова распространяет откровение. Вперед, Баз! Это ты все варил. Надо выручать старика, пока его не линчевали.

Баз бросил сигару прямо на пол.

— Вот незадача-то, — пробормотал он, направляясь к выходу.

Генерал тоже встал.

— Подождите минуту! Возможно, это только к лучшему.

Эд смерил его презрительным взглядом.

— Это не лучше вашей прежней блестящей идеи — отправить снайпера, чтобы пристрелил его издали. Подумайте только о двух возможных последствиях, старина. Во-первых, что если Таббер станет осыпать проклятьями толпу, которая явится его линчевать? У вас есть хоть малейшее представление, какими они могут быть? А вот и второе: предположим, толпа его схватит и прикончит. Вы уверены, что заклятья исчезнут с его смертью? Как знатьБаз уже миновал дверь и вышел в коридор. Эд рванулся за ним.

— Минутку! — крикнул Дуайт Хопкинс. — Его хваленое самообладание развеялось, как дым. — Можно позвонить в Онеонту, в полицейский участок.

— Ничего не выйдет, — бросил через плечо Эд. — Меня Таббер и Нефертити знают, а полицейские громилы могут только ухудшить дело.

Сидевшие в приемной Джонсон и Стивен вскочили на ноги.

— Звоните в гараж, — гаркнул на них Эд. — Пусть к нашему приходу подготовят самую быструю полицейскую машину. Да пошевеливайтесь, придурки косолапые!

Он бросился по коридору к лифтам.

За это время Баз уже успел вызвать кабину. Они вскочили в нее, нажали на нужную кнопку — и от резкого ускорения ноги под ними едва не подкосились.

Машина ждала у входа. Эд сунул под нос охранникам свой пропуск, и они оба плюхнулись на переднее сиденье.

— Как мы собираемся управлять этой штукой? — озабоченно спросил Баз. У меня никогда не было автоматической модели.

Эду время от времени приходилось пользоваться «Дженерал-Форд-Циклоном» Элен Фонтейн.

— А вот так, — бросил он и набрал код, чтобы переправиться через мост Джорджа Вашингтона. Потом схватил карту дорог и отыскал координаты Онеонты.

Этот городишко, находившийся в северной части штата Нью-Йорк, был немногим дальше, чем Кингобург, только несколько западнее. Кратчайший путь лежал через Бингэмтон.

Всю дорогу они пребывали в мучительной неизвестности. До места они доберутся не раньше полудня. Кто знает, где Таббер поставил свою палатку? Кто знает, когда он начнет свою лекцию? Если здесь все будет так же, как в Саугерти, то в день состоится не одна встреча, а несколько. Тогда он, скорее всего, примется за дело с самого утра.

Эд не надеялся, что старику удастся закончить даже первую лекцию. Как только публика узнает, кто он такой, тут-то все и начнется. Он выругался про себя.

Может быть, они уже узнали? Может, в онеонтской «Стар» уже появилось объявление? А «Стар» наверняка выписывает «АП-Рейтерс». Стоит какому-нибудь смышленому репортеру связать две статьи и сообщить, что пророк, о котором столько спорят, уже в городе, тут-то ему и конец.

Они зря беспокоились, что придется долго искать палатку Таббера. Рев толпы слышался уже издалека.

Эд перешел на ручное управление и, не снимая скорости, ворвался на нижний уровень городского движения.

— Полегче, приятель, — проворчал Баз.

— Сирена! — зло бросил Эд. — Где-то должна быть специальная кнопка или что-нибудь в этом роде. Найди скорее! В этой машине обязательно должна быть сирена.

Баз повозился с пультом, и над городом волна за волной понесся жуткий вой. С этим воем они пронеслись через весь городок, затерянный в отрогах Кэтскиллских гор, распугивая направо и налево немногочисленный транспорт. Эд подозревал, что большинство местных жителей принимает участие в расправе.

Наконец они увидели место, где разыгралось действие. Там что-то горело. Приблизившись, они поняли, что это, скорее всего, палатка. Здесь почти в точности повторялась сцена расправы с киномехаником, свидетелем и участником которой Эд оказался в Кингсбурге.

Все было почти так же, только масштаб раз в десять больше. И уже давно перешло ту грань, когда полиция могла бы что-то сделать.

Многотысячная толпа орала, ревела, визжала и бесновалась. Но здесь, на периферии, люди, в основном, топтались на месте, сдерживаемые самой огромностью толпы, не в состоянии увидеть, что же происходит в центре, не в силах принять участие в развитии событий.

Зато Эд с Базом с высоты полета отлично все видели. В середине, сжатые толпой со всех сторон, освещаемые заревом горящей палатки, стояли Иезекииль Джошуа Таббер с дочерью. Остальных последователей отвергнутого пророка не было видно. Несмотря на всю напряженность момента, в голове у Эда промелькнула мимолетная мысль: так и Иисуса, когда он попал в руки римлян, покинули все, даже Петр. Где были все его ученики, пусть и немногочисленные? И где странники на пути к Элизиуму?

Он нажал на рычаг спуска, и, снизившись до десяти футов, направил машину к самому центру орущей толпы, потрясающей кулаками и дубинками. Над ней вздымался запах ненависти. Тот страшный запах ненависти и смерти, который можно учуять, пожалуй, только в беснующейся толпе да на поле боя. Вопли слились в единый рев клокочущей ярости.

— Ничего не выйдет, — крикнул Баз. — Давай сматываться отсюда. Слишком поздно. Или они до нас тоже доберутся!

От страха глаза у репортера вылезали из орбит.

Эд резко направил машину еще ближе к центру свалки.

— За руль! — приказал он Базу. — Машина на ручном управлении. Держи ее прямо над ними!

А сам, перегнувшись через спинку сиденья, стал шарить сзади — он еще раньше углядел там кое-что полезное. Когда Баз вцепился в руль, удерживая машину на месте, Эд сорвал с крючка автомат.

— Ну, ты даешь! — воскликнул репортер, продолжая таращить на него глаза.

Прикладом Эд выбил стекло заднего правого окна.

Сирена продолжала надрываться. Главари толпы — их было около дюжины, и они тащили бородатого пророка, который повиновался с отсутствующим видом, и Нефертити, которая билась и кричала, стараясь пробраться к отцу, — подняли глаза. Видимо, их ушей впервые дcстиг вой сирены.

Эд высунул автомат в окно и прицелился поверх голов. Ему еще никогда не приходилось держать в руках такого оружия. Он нажал на спуск, и ворвавшийся в кабину грохот оглушил его, а отдача ударила в плечо.

Кое-какого эффекта удалось достичь — по крайней мере, временно. Люди внизу бросились врассыпную.

Уандер разрядил в воздух всю обойму.

— Спускайся! — рявкнул он Базу.

— Ты спятил! Не можем же мы…

Эд перегнулся через сиденье и рванул рычаг спуска. Не успела машина коснуться земли, как он распахнул дверь. Размахивая автоматом, как дубинкой, он стал проталкиваться к еле держащемуся на ногах старику.

Благодаря своей дерзости, его вылазка увенчалась успехом. Все еще держа за дуло не успевший остыть автомат, он затолкал непризнанного реформатора на заднее сиденье. Потом, грозно размахивая перед остолбеневшей на миг толпой автоматом, словно тот был еще заряжен, Уандер заорал:

— Нефертити!

Однако девушки нигде не было видно.

— Давай сматываться! — скулил Баз.

— Заткнись! — рявкнул на него Эд.

Наконец девушка появилась — она рыдала и пошатывалась: лохмотья, оставшиеся после столкновения с обезумевшей толпой, едва прикрывали тело. Без лишних нежностей Эд втолкнул ее внутрь и сам вскочил в уже поднимавшуюся машину. Чья-то рука ухватила его за лодыжку. Он рванулся, лягнул — хватка ослабла, и вот они уже высоко.

— Сейчас они бросятся в погоню! — крикнул Баз. — За нами увяжутся сотни машин!

Внезапно все силы покинули Эда. Он с трудом справился с приступом тошноты. Его трясло, как в лихорадке.

— Не увяжутся, — срывающимся голосом ответил он. — Автомата испугаются. Толпа — она и есть толпа.

Одно дело прикончить старика с девчонкой, и совсем другое — стоять под дулом автомата.

Нефертити, все еще истерически всхлипывая, хлопотала над отцом. Она пыталась удерживать его прямо на сиденье и в то же время привести в порядок свою изодранную одежду.

Тут Таббер заговорил — впервые с момента своего спасения.

— А ведь они меня ненавидят, — ошеломленно сказал он. — Они хотели меня убить!

Баз уже оправился от страха, овладевшего им в гуще событий.

— А вы чего ожидали? — проворчал он. — Ордена на грудь?

Провести оборванных и оглушенных Табберов в Нью-Вулворт-Билдинг оказалось не так-то просто. Но Эд уже пришел в себя. Он смерил охранников у входа начальственным взглядом и взялся за трубку телефона.

— Генерала Крю, — приказал он, — Говорит Уандер. Экстренная срочность.

Крю ответил через несколько секунд.

— Я привез Таббера, — выпалил Эд. — Мы сейчас же поднимаемся наверх. Позаботьтесь, чтобы Дуайт Хопкинс ждал нас в своем кабинете, а вместе с ним мои ведущие сотрудники. Мне нужны все, кто допущен к «Проекту Таббер», — он покосился на церберов. — Да, и скажите этим придуркам, чтобы нас пропустили, — он сунул трубку вооруженному охраннику и повел всех к лифтам.

Баз поддерживал престарелого пророка с одной стороны, Нефертити — с другой. Они поднялись прямо на верхний этаж.

— Неплохо бы сначала отвести их к тебе, — предложил Баз. — Мисс Таббер тоже не в лучшей форме, а старик — так просто на грани шока.

— Нам это только на руку, — сквозь зубы пробормотал Эд. — Пошли.

Хопкинс уже восседал за своим столом, остальные торопливо входили поодиночке и парами.

Эд усадил несчастного старика на кожаный диван, Нефертити — рядом с ним. Остальные собравшиеся — кто сидя, кто стоя — молча разглядывали виновника кризиса, который потрясал правительства всех процветающих стран мира. Сейчас вид у него был такой, что он едва ли мог потрясти даже собрание школьного комитета в каком-нибудь заштатном городишке.

— Так вот, — сказал Эд, — позвольте мне представить вам Иезекииля Джошуа Таббера, Глашатая Мира. Теперь дело за вами, господа — постарайтесь убедить его, что заклятья необходимо снять, — он быстро сел.

Воцарилась долгая тишина. Наконец Дуайт Хопкинс заговорил. В его твердом, хорошо поставленном голосе ощущалась некоторая напряженность.

— Сэр, как представитель президента Эверетта Макферсона и правительства Соединенных Процветающих Штатов Америки я обращаюсь к вам с настоятельной просьбой: верните то, что вы сделали, — если действительно все дело в вас — на круги своя. Только так можно спасти страну от пучины хаоса, в которую она готова ввергнуться.

— Хаос… — убито пробормотал Таббер.

— Три четверти населения проводит большую часть времени, бесцельно слоняясь по улицам, — вставил Брайтгейл. — Не достает только искры, и эти искры уже начинают разгораться.

Нефертити с негодованием обвела взглядом собравшихся.

— Мой отец болен. Нас чуть не растерзали. Сейчас не время изводить его просьбами.

Дуайт Хопкинс вопросительно взглянул на Эда, и тот чуть заметно покачал головой. Сейчас, когда Иезекииль Джошуа Таббер загнан в угол, нужно попытаться с ним договориться — иначе он скоро придет в себя, и тогда… Кто знает, что он может выкинуть тогда. Наверное, это жестоко, но такая жестокость продиктована самой жизнью. Эд обратился к собравшимся:

— Вчера Иезекииль Джошуа Таббер частично объяснил мне свое кредо. Его религиозная группа считает, что наша страна задыхается от собственного изобилия и в то же самое время стремительно приближается к гибели из-за того, что ресурсы — и природные, и людские — используются хищнически и бездумно. Он полагает, что нам необходимо задуматься о более простом, более разумном обществе.

Все еще не вышедший из ступора реформист взглянул на Эда и слабо покачал головой.

— Я бы сформулировал это не совсем так… возлюбленный мой.

Джим Уэстбрук, который, засунув руки в карманы, восседал в тяжелом кресле, сухо произнес:

— Вся беда в том, что вы начали не с того конца. Вы пытались найти отклик в сердцах людей. Изменить их взгляд на мир. Только дело в том, дружище, что люди в массе своей — мразь. И всегда ею были. В мировой истории не сыскать такого периода, когда бы человек из толпы при каждом удобном случае не превращался во мразь. Дайте ему волю и свободу от ответственности — и он немедленно погрязнет в жестокости, разгуле, вандализме. Вспомните римлян и их забавы. Вспомните немцев, когда нацисты поощряли их на искоренение низших, неарийских рас. Взгляните на солдатзавоевателей любой армии, любой национальности…

Таббер по-медвежьи замотал косматой головой, лицо его осветил слабый отблеск прежнего огня.

— Вы ошибаетесь, возлюбленный мой, — с сокрушенным видом возразил он. — Характер человека определяет окружение, а не наследственность. И пороки человеческие-следствие дурного воспитания. Пороки молодежи не даны ей от природы, которая, как мать, одинаково добра и снисходительна ко всем своим чадам. Они проистекают от недостатка образования.

Теперь пришла очередь Уэстбрука мотать головой.

— Звучит неплохо, да только на практике ничего подобного не получается. Нельзя налить в сосуд больше, чем он вмещает. Средний коэффициент умственного развития-сто. Половина населения не дотягивает и до этого уровня, и вы, хоть убей, не заставите этих людей учиться, да и толку от этого не будет.

Измученный пророк не уступал.

— Ваша точка зрения — обычное заблуждение. Вы правы, средний коэффициент умственного развития — сто, только на самом деле очень мало у кого из нас он отличается больше чем на десять — в ту или в другую сторону. И слабоумные среди нас встречаются так же редко, как гении с коэффициентом сто сорок и выше. Гении, а их у нас меньше одного процента, — это бесценный дар нации, их необходимо тщательно выискивать, а потом холить и пестовать, предоставляя им все возможности для развития дарований. Те же, у кого коэффициент ниже девяноста, — наша общая беда, и мы должны приложить все силы, все милосердие, чтобы дать им возможность вести как можно более полноценную жизнь.

— Я-то полагал, что ваша основная критика направлена в адрес нашего общества изобилия и государства всеобщего процветания. А вы, оказывается, исповедуете обычную философию филантропов-идеалистов. Все люди равны, поэтому более удачливые должны делиться с теми, кому не повезло.

Таббер расправил плечи.

— Не понимаю, почему мы с таким презрением относимся к так называемым филантропам? Неужели этотак предосудительно-стараться творить добро? Иногда мне кажется, что человек — злейший враг самому себе. Мы все заявляем, что мечтаем о мире, и в то же самое время осуждаем тех, кто отказывается от воинской службы по политическим или религиозным убеждениям. Заявляем, что мечтаем о лучшей жизни — и осуждаем тех, кто предлагает реформы, обвиняя их в филантропии. Но это выходит за пределы вопроса, который вы задали. Я противник государства всеобщего процветания и современного общества не потому, что мы решили проблемы промышленного производства, а потому, что машины вышли из-под нашей власти и в безумии своем грозят нам бедой. И я не хочу лишить производителя плодов его труда. Право на продукт труда должно принадлежать ему, но право на средства труда — всем. И не только потому, что сырье даровано нам Вечной Матерью, природой, а еще и потому, что промышленное оборудование и методы производства, являющиеся истинным источником человеческого процветания, — наше общее наследие. И еще потому, что сотрудничество делает вклад каждого куда более весомым, чем если бы он работал в одиночку. Однако вопрос о вознаграждении более способных и ущемлении тех, кого Вечная Мать сочла необходимым наделить более низким коэффициентом умственного развития, уже давно неуместен. В условиях экономики недопроизводства, очевидно, справедливо, когда те, кто сделал больший вклад в копилку общества, пожинают большие плоды. Но ответьте, почему в нашем обществе изобилия мы должны лишать кого-то права на благосостояние?

Ведь мы никогда не лишали даже самых закоренелых преступников ни воды, ни воздуха, ибо и то, и другое всегда было у нас в изобилии. И в нашем процветающем обществе даже самые ничтожные из граждан могут иметь приличное жилье, лучшую пищу, одежду и другие предметы необходимости и даже роскоши. Я был бы просто глупцом, если бы выступал против этого.

— Это что — проповедь? — громыхнул генерал Крю. — Давайте ближе к делу. Признает ли этот человек, что он так или иначе создал помехи, которые нарушили работу всех наших средств развлечения? Если так, то должны существовать законы, которые…

— Заткнитесь, — не повышая голоса, приказал ему Эд Уандер.

Генерал, не веря собственным ушам, уставился на него, но, тем не менее, повиновался.

— Мы снова уклонились от сути вопроса, — заметил Джим Уэстбрук. Присутствующий здесь Иезекииль Джошуа Таббер полагает, будто может изменить современное хаотическое, на его взгляд, общество, изменив вечную мразь, которая составляет исходный материал этого общества. Не тут-то было. Думаю, что юн понял, как обстоит дело в действительности, когда толпа набросилась на него, едва стало известно, что это он отнял у людей их идиотские развлечения.

Таббер, уже достаточно оправившись, негодующе взглянул на инженера.

— Ваш обыватель, как мы называли его раньше, не сам превратился во мразь. Его к этому вынудили. Я же лишь попытался убрать часть тех приспособлений, которые использовались для того, чтобы окончательно лишить его разума. Почти каждый из этой мрази, как вы изволите выражаться, мог бы и все еще может стать — я это вам заявляю — достойным странником на пути к Элизиуму. Представьте себе, что младенца из высокообразованной, состоятельной семьи в родильном доме по недосмотру медсестры подменили на дитя трущоб. Неужели вы хоть на секунду допускаете, что это трущобное дитя в новом окружении будет хоть в чем-то отставать от своих товарищей? Или что отпрыск добропорядочного семейства, который теперь по ошибке растет в беднейшей части города, будет в чем-то отличаться от своих товарищей?

Нефертити негодующе обвела взглядом собравшихся.

— Отец… — начала она, потом обратила взор к Хопкинсу и наконец к Эду. — Он очень устал. Ему нужен врач. Эти люди… Они пинали его ногами, били.

— Все та же мразь, — холодно заметил Джим Уэстбрук.

— Еще минуточку, душа моя, — вмешался Эд, поворачиваясь к Табберу. Ладно, предположим, мы согласимся со всем тем, что вы до сих пор сказали. В условиях государства всеобщего процветания стране грозит скорое разорение, и мы должны изменить ситуацию так, как вы считаете нужным. Только я хотел бы напомнить вам о том, что вы сказали мне во время нашего первого разговора. Думаю, я смогу привести ваше высказывание почти дословно. Я тогда назвал вас сэром, а вы сказали: «Слово „сэр“, иначе „сир“, пришло к нам из эпохи феодализма. Оно выражает отношения знати и крепостного. Мои же усилия направлены против подобных взаимоотношений, против господства одного человека над другим. Ибо я чувствую: тот, кто хочет мною властвовать, — узурпатор и тиран, и я объявляю его своим врагом». Так?

— Не понял, куда вы клоните, возлюбленный мой.

Эд наставил на него палец.

— Вы возражаете против того, чтобы кто-то управлял вами, вашими мыслями, вашими поступками. А сами, благодаря своей силе — какова бы ни была ее природа — поступаете со всеми нами точно таким же образом. Заметьте, со всеми нами. Вы, считающий себя благодетелем человечества — вернемся еще раз к этому термину — по сути величайший тиран всех времен и народов. Чингиз-хан был недотепой, Цезарь — выскочкой, Сталин и Гитлер — дилетантами — и все это по сравнению….

— Хватит! — крикнул Таббер.

— Неужели? — осведомился Эд, придав голосу презрительное выражение. Уж не собираетесь ли вы лишить нас дара речи, чтобы мы даже не смогли оспорить ваших планов?

Таббер смотрел на него, как никогда похожий на печального Линкольна, и на лице его проступало затравленное выражение.

— Я… я никак не предполагал. Я… думал…

— Сэр… то-есть, Иезекииль, — вкрадчиво начал Дуайт Хопкинс, предлагаю вам компромисс. Вы, несмотря на все ваши усилия, не сумели донести своего откровения — каковы бы ни были его достоинства или недостатки — до людей, которых любите и которые, тем не менее, вас отвергли. Вот вам суть моего компромисса. Ежедневно в течение часа вы будете выходить в эфир. По всем радио- и телепрограммам, по всему миру. В этот час не будет больше никаких передач, которые могли бы составить вам конкуренцию. Этот час будет отдан целиком вам — на срок, который вы сами определите.

Нефертити и ее отец недоверчиво смотрели на него.

Наконец пророк дрогнул.

— И… что взамен? — спросил он.

— Взамен вы должны снять все свои заклятья.

Потрясенный Таббер колебался.

— Даже если я каждый день буду выходить в эфир, они, скорее всего, не станут меня слушать.

Баз де Кемп фыркнул, не расставаясь со своей сигарой.

— Зик, старина, разве это для вас проблема? Еще одно заклятье — и полный порядок. Только вы должны обещать, что оно будет последним. Заклятье, обязывающее всех слушать. Не обязательно верить в то, что вы скажете, а просто слушать.

— Я… я даже не знаю, возможно ли снять…

— Всегда можно попробовать, — ласково предложил Дуайт Хопкинс.

Генерал Крю проговорил с глубокомысленным видом:

— Тут есть о чем подумать. У меня три дочери, и с тех пор, как было наслано проклятье на косметику и тщеславие, жизнь стала куда более сносной. По утрам даже удается иногда попасть в ванную. Нельзя ли его оставить?

— И еще то, по поводу музыкальных автоматов, — пробормотал Брайтгейл. — Я их терпеть не могу.

— Что до меня, — заявил Баз, перекатывая во рту сигару, — так меня больше всего бесят комиксы. Я бы охотно…

Джим Уэстбрук неожиданно рассмеялся.

— А на мой взгляд, дружище, вполне можно сохранить заклятье на радио и телевидение.

Дуайт Хопкинс обвел всех грозным взглядом.

— Давайте кончать с этим вздором, господа.

Старый пророк сделал глубокий вдох.

— Воистину говорю я вам…

Эпилог

Эд Уандер, помощник продюсера УАН-ТВ, стремительно вошел в главный офис станции. Увидев Долли, он одобрительно подмигнул.

— У тебя шикарная прическа.

— Спасибо. Крош… то есть мистер Уандер.

Эд усмехнулся.

— Кстати, можешь отнести холодный компресс в третью студию, в операторскую. У Джерри нос расквашен. Этот парень никак не может выучить, как меня зовут.

Долли начала вставать.

— Миссис Уандер у вас в кабинете, — сказала она.

— Отлично, — ответил Эд, направляясь к своему личному кабинету.

Когда он вошел, Нефертити стояла возле окна. Она обернулась ему навстречу.

Эд взял жену за руки и отступил на шаг, делая вид, будто критически разглядывает ее новое платье.

— Опять болталась по магазинам? Детка, ты просто прирожденная щеголиха.

— Правда миленькое? Ой, Эд, я чуть не забыла. Пришла телеграмма от База с Элен. Они на Бермудах.

— Наслаждаются медовым месяцем?

Зажегся огонек селектора, и Долли сказала:

— Мистер Уандер, мистер Фонтейн находится в кабинете мистера Маллигена. Он хочет вас видеть.

Эд поцеловал жену.

— Потерпи немного, душенька. Скоро я вернусь и мы пойдем обедать. Хочу тебя куда-нибудь сводить.

Он зашагал к кабинету Маллигена, гадая, что же понадобилось Фонтейну на этот раз. Каждый раз, когда хозяин станции появлялся в своих владениях, УАН-ТВ терпела убытки. Было бы куда лучше, если бы он сидел дома и предоставил дела профессионалам.

Дженсен Фонтейн недовольно взглянул на Эда изза стола. Толстяка Маллигена в кабинете не было.

— Что стряслось, сэр? — осведомился Эд, усаживаясь и доставая сигарету.

— Все ваш чертов коммунист Таббер!

— Мой тесть, мистер Фонтейн, отнюдь не коммунист. Пусть Баз просветит вас на этот счет. И вот вам доказательство: Воссоединенным Нациям пришлось здорово нажать на советский лагерь, чтобы тот согласился предоставить ему время на своих станциях.

— А я вам говорю: он вредитель! И зачем только я дал себя уговорить использовать нашу станцию как источник для трансляции его передач на всю планету? Просто ума не приложу!

— С одной стороны, это очень престижно, — безмятежно ответил Эд, зажигая сигарету и бросая спичку в пепельницу. — А уж время перед самой передачей Джоша и сразу после нее — просто на вес золота. Бизнес процветает, и все счастливы.

Злобный взгляд Фонтейна не смягчился ни на йоту.

— Да ведь он распространяет свое гнусное треклятое подрывное откровение, так что его слышат все мужчины, женщины и дети, которые могут добраться до радио- или телеприемника!

— Таков был уговор, — рассудительно заметил Эд. — Дуайт Хопкинс немало потрудился, чтобы все согласились. Но это был единственный способ преодолеть кризис.

Дженсен Фонтейн хлопнул по столу костлявой рукой.

— Нет, вы так ничего и не поняли! — крикнул он и театральным жестом указал на громоздящуюся в углу кипу мешков с почтой. — Это все письма! Письма со всех концов Земли. Просто ужасно, что этот ультрарадикал продолжает изрыгать свои подпольные…

— Едва ли их можно назвать подпольными, — пробормотал Эд.

— …подрывные лозунги на английском языке, но ведь их еще и переводят во всех странах мира!

— Это часть соглашения, — спокойно заметил Эд, оценивающим взглядом окидывая мешки. — Почта слушателей его программы продолжает расти, а? Какая популярность, черт возьми!

Вид у Фонтейна был такой, словно он вот-вот лопнет от злости.

— До вас невозможно достучаться. Эд Уандер! Неужели вы не понимаете, чего добились этот идиот Дуайт Хопкинс и коммунисты, окопавшиеся в Большом Вашингтоне, заключив договор с Таббером?

Эд поднял брови.

— Мне казалось, что понимаю — они дали моему тестю шанс выйти со своим откровением в эфир.

— Вот именно! Только учли ли они возможные последствия?

Эд вопросительно посмотрел на него. Владелец станции снова театральным жестом указал на мешки.

— Девять писем из десяти в пользу Табберовой передачи. Вы понимаете? Они начинают ему верить!

— Ну и ну! — проговорил Эд.

— А вы видели результаты опроса общественного мнения? Люди начинают становиться последователями этого… этого… безумца. Если так пойдет и дальше, уже к следующим выборам он со своим дурацким Элизиумом может собрать большинство голосов.

— Ну и ну! — только и повторил Эд.

Мак Рейнольдс

Пацифист

Иное время,

иное пространство,

иной континуум…

Уоррен Кейси спросил: «Мальчик! Ты ведь Фредрик Макгиверн, верно?»

Паренек остановился и удивленно нахмурился: «Да, сэр, а что?»

Ему было лет девять. Пухленький, особенно на лицо.

Уоррен Кейси сказал: «Тогда пошли, сынок. Меня прислали за тобой».

Перед мальчиком стоял человек лет тридцати-сорока. Несмотря на усталое лицо, в нем чувствовались живость и сила. Его униформа юному Макгиверну была неизвестна, но выглядела вполне внушительно.

— За мной, сэр? — переспросил он. — Вас прислали за мной?

— Вот именно, сынок. Залезай в машину и я тебе все объясню.

— Но отец мне сказал…

— Твой отец меня и прислал. Сенатор Макгиверн. Ну, давай, залезай, а то он рассердится.

— Правда? — все еще хмурясь, Фредрик Макгиверн забрался в кабину самолета.

О похищении ребенка стало известно только через час с лишним.

Уоррен Кейси стремительно спикировал и так изящно посадил машину, что даже не почувствовал, как воздушная подушка соприкоснулась с крышей гаража.

Вынимая из кармана правую руку с сильно прокуренной трубкой, левой он повернул выключатель. Спускаясь в лифте в нижний этаж гаража, набил старую вересковую трубку табаком из такого же старого кисета.

В гараже, нервничая, ждала Мэри Бэйк.

— Привез? — спросила она, хотя должна была уже увидеть мальчика.

— Привез, — ответил Кейси. — Я сделал ему укол.

Придет в себя минут через тридцать. Займись им, ладно, Мэри?

Она с горечью посмотрела на обмякшую фигурку.

— Отца его, конечно, нельзя было захватить! Нет! Мы обязательно должны обрушиться на ребенка.

Кейси окинул ее быстрым взглядом, продолжая раскуривать трубку.

— Все ведь было тщательно продумано, Мэри, — сказал он.

— Разумеется, — ответила она. Голос ее напрягся. — Я помещу его в каморке за игорной комнатой.

Спустившись еще ниже, Кейси прошел в отведенное ему помещение и сбросил униформу. Потом зашел в ванную и долго и тщательно мылся под душем, смыв добрую треть краски с прически. Из ванной он вышел освеженный, но лет на пять постаревший.

Он оделся в недорогой, довольно мятый и поношенный костюм. Рубашка была несвежей, как будто он носил ее уже второй день, а на галстуке было пятно от еды.

Он взял со столика автоматический карандаш и засунул его во внутренний карман пиджака, а в боковой положил пухлый блокнот. Посмотрев на пистолет, Кейси скорчил гримасу и оставил его на месте. Из дома вышел через переднюю дверь и спустился в метро.

Резиденция сенатора Макгиверна находилась примерно в четверти мили от ближайшей станции метро. Уоррен Кейси прошел это расстояние пешком. К тому времени, как он дошел до двери, в скучающем выражении его лица появилось что-то циничное. Он даже не удостоил взглядом открывшего ему дверь человека.

— Джейкс, — сказал он. — Из С.Н.П. Макгиверн меня ждет.

— С.Н.П.? — Недоверчиво переспросил привратник,

— «Служба Новостей Полушария», — ответил, зевнув, Уоррен Кейси. — Какого лешего, весь день стоять здесь будем, или как? Мне время дорого.

— Пожалуйста, пройдите за мной, сэр. Я справлюсь. Привратник повернулся и пошел вперед.

Кейси уткнул ему палец в спину.

— Если не будешь трепыхаться, то, может быть, и не пострадаешь. Отведешь меня к сенатору и все. Понял? И не делай ничего, что заставило бы меня спустить курок.

Лицо привратника посерело.

— Сенатор в своем кабинете. Предупреждаю вас… сэр… полиции все станет немедленно известно.

— Разумеется, приятель, разумеется. А теперь, пошли-ка в кабинет.

— Сюда… сэр.

— Отлично, — сказал Кейси. — А здесь, под лестницей, что?

— Чулан для щеток.

Кейси рубанул его ладонью. Выдохнув, привратник сложился пополам, и Кейси поймал его, прежде чем тот рухнул на пол. Кейси подтащил его к чулану и впихнул вовнутрь. Потом достал из жилетного кармана шприц.

— Это выведет тебя из строя на пару часов, — пробормотал он, затворяя за собой дверь.

Он подошел к кабинету Макгиверна и постучал. Через минуту ее открыл рослый человек лет двадцати пяти, аккуратно одетый и явно осознающий важность своей особы.

— Да? — спросил он, нахмурившись.

— Стив Джейкс из С.Н.П., - сказал Уоррен Кейси. Редактор прислал меня… — говоря, он обошел открывшего ему дверь человека и оказался за его спиной.

За столом сидел девятилетний Фредрик Макгиверн, только в более старом издании. Фредрик Макгиверн, пухлых щечки которого к пятидесяти годам превратились в массивные складки.

— Это еще что? — прорычал он.

Кейси подошел поближе.

— Моя фамилия Джейкс, сенатор. Редактор…

Среди талантов сенатора Фила Макгиверна не последнее место занимали быстрая реакция и повышенный коэффициент выживаемости. Он вскочил на ноги.

— Уолтерс! Взять его! — выпалил он. — Он не тот, за кого себя выдает, — и наклонился к ящику письменного стола.

Уолтерс был слишком медлителен. Уоррен Кейси встретил его на полпути, вытянул вперед руки и вцепился в ткань фатоватого костюма, в который был одет секретарь. Кейси резко рванул ею на себя и перебросил через бедро. Юноша перевернулся и тяжело шлепнулся на пол.

Кейси даже не посмотрел на него. Он сунул руку в боковой карман, наставив через материю палец на Макгиверна.

Обычно багровое лицо сенатора побелело. Он рухнул в кресло.

Уоррен Кейси обошел стол и вынул из ящика пистолет, который пытался достать сенатор. Перед тем, как небрежно опустить его в карман, он позволил себе презрительно хмыкнуть.

Сенатор Фил Макгиверн не был трусом. Он гневно посмотрел на Уоррена Кейси.

— Вы преступник, — сказал он. — Вы ворвались в мой дом, напали на моего секретаря и угрожали мне смертоносным оружием. Если вам дадут не больше двадцати лет, можете считать, что легко отделались.

Кейси развалился в качалке, расположенной так, что ему было видно и сенатора, и его, все еще не пришедшего в себя помощника.

Он сказал решительно: «Я представляю пацифистов, сенатор. Около часа назад был похищен ваш сын. Вы — одна из наших первоочередных целей. Вы, вероятно, догадываетесь, о чем идет речь».

— Фредрик! У вас подымется рука убить девятилетнего ребенка!

Голос Кейси был по-прежнему ровен: «Я многих девятилетних детей убил, сенатор».

— Чудовище!

— Я был пилотом бомбардировщика, сенатор.

Макгиверн, приподнявшийся было из кресла, рухнул обратно.

— Но это совсем другое дело.

— Я так не считаю.

В своей трудной карьере Филу Макгиверну не раз приходилось действовать в чрезвычайных обстоятельствах. Он взял себя в руки и на этот раз.

— Что вам угодно, господин преступник? Предупреждаю — я человек не милосердный. Вы дорого заплатите за это, господин…

— Если хотите, можете продолжать называть меня Джейксом, — мягко сказал Кейси. — Моя личность не так уж важна. Просто — член широко распространенной организации.

— Чего вы хотите? — отрубил сенатор.

— Что вам известно о пацифистах, Макгиверн?

— Известно, что это банда злостных преступников.

Кейси кивнул, выражая согласие.

— Верно, с точки зрения законов, по которым вы живете. Но мы их отвергли.

— Чего вы хотите? — повторил сенатор.

— В силу необходимости, — размеренно продолжал Кейси, наша организация секретна. Тем не менее, в ней представлены лучшие умы, работающие почти во всех сферах мысли и деятельности, в том числе, даже, сотрудники правительственных аппаратов обеих полушарий.

Фил Макгиверн презрительно фыркнул.

Кейси продолжал, отметив про себя, что распластанный на полу Уолтерс пошевелился и застонал.

— Среди нас есть люди, способные анализировать и представлять себе дальнейший ход событий. Они пришли к выводу, что продолжение проводимой вами политики приведет к развязыванию ядерной войны не позднее, чем через три года.

Его собеседник вспыхнул, с трудом находя силы, чтобы сдержать голос: «Шпионы! Подрывные элементы! Учтите, Джейкс, или как вас там, мы-то знаем, что вы всего лишь орудие в руках Северного полушария».

Самозванный пацифист кисло усмехнулся.

— Вам, сенатор, следовало бы быть более осведомленным. Наша организация в Северном полушарии не менее активна, чем здесь, — неожиданно он вскочил и метнулся к зашевелившемуся было Уолтерсу. Его ладонь ударила приподнявшегося человека по челюсти. Секретарь безмолвно рухнул обратно на пол.

Уоррен Кейси вернулся в свое кресло.

— Дело в том, сенатор Макгиверн, что, по мнению наших экспертов, вам следует отказаться от политической деятельности. Я предложил бы вам уйти в отставку по состоянию здоровья где-нибудь на следующей неделе.

За вспышкой ярости наступило грозовое молчание, пока сенатор обдумывал услышанное.

— А Фредрик? — прорычал он, наконец.

Кейси пожал плечами: «Будет освобожден, как только вы выполните требуемое».

Глаза его собеседника сузились: «А как вы можете быть уверены, что я сдержу слово? Обязательство, данное под принуждением, не имеет никакой силы».

Кейси ответил нетерпеливо: «То, что Фредрик сейчас в наших руках, имеет значение лишь постольку, поскольку дает нам исходную позицию для переговоров с вами. Мы тщательно изучили вашу жизнь, сенатор. У вас есть жена, к которой вы хорошо относитесь, и любовница, которую вы любите. От первой жены у вас трое взрослых детей и четыре внука. У вас двое детей от второй жены — Фредерик и Джейн. Еще живы ваш дядя, две тети и пять двоюродных братьев. Можно насчитать человек тридцать, которые для вас очень много значат».

Макгиверн уже начал привыкать к этой необычной беседе. Он проворчал: «А какое отношение все это имеет к делу?»

Уоррен Кейси заглянул ему в глаза: «Мы убьем их всех, одного за другим. Выстрелом из винтовки с оптическим прицелом. Взрывом бомбы. Очередью из пулемета».

— Вы сумасшедший! Полиция! Поли…

Кейси продолжал, не обращая внимания на то, что его перебили: «Мы ведь не торопимся. Кое-кто из ваших друзей и близких в панике попытается скрыться, спрятаться. Но убежища им в этом мире не найти. Наши возможности неограниченны. Весьма вероятно, что при исполнении задания некоторых из нас поймают и казнят. Но это ничего не изменит. Мы преданы своей идее. Уничтожение ваших близких станет делом всей нашей жизни. Покончив с ними, мы убьем вас. И, поверьте, к тому времени это будет актом милосердия с нашей стороны. Ведь вы останетесь абсолютно одиноким. Мы будем убивать, убивать и убивать — но всего-то мы уничтожим менее сотни людей. Не тысячи, не миллионы. Умрут всего лишь ваши дети, ваши родственники, ваши ближайшие друзья и, в конце концов, вы сами. Вы, сенатор, получите, наконец, хоть какое-то представление о том, что такое война».

Макгиверн только повторил хрипло: «Сумасшедший».

Уоррен Кейси покачал головой: «Нет. Ослепленные своей властью, своими привилегиями, жаждой наживы вы и вам подобные разжигаете пожар, в котором погибнем мы все. Вы-то и есть настоящие безумцы.

Пацифисты существовали во все века, сенатор. Но никогда еще не было таких пацифистов, как мы. В прошлом пацифисты всегда подвергались насмешкам во времена мира, а во времена войны — заключению или того хуже».

— Трусы, — с отвращением выплюнул сенатор.

— Нет, — покачал головой Кейси. — Нет, сенатор. Никогда не ищите трусов среди пацифистов или отказников по совести. Нужна большая отвага, чтобы идти против течения, против общего мнения. Трусу зачастую бывает лучше и безопаснее в общих рядах. Тем более, что в современной войне, во всяком случае, пока дело не дошло до ядерного конфликта, только небольшой части солдат случается видеть бой. Все остальные заняты в службах обеспечения, в тысячах подразделений, работающих в глубоком тылу.

— Меня не интересует ваша преступная философия. Переходите к делу. Я хочу вернуть сына, — отрубил сенатор.

— Дело именно в этом и состоит. Сегодня мы, пацифисты, стали реально мыслящими людьми. Мы готовы воевать, убивать и умирать, ради предотвращения войны. Вопрос жизни отдельных личностей нас не интересует Мы полагаем, что грядущая война уничтожит все человечество, и мы в буквальном смысле слова готовы на все, чтобы не допустить этого.

Тяжелый кулак Макгиверна обрушился на подлокотник кресла: «Идиоты! Северное полушарие стремится к мировому господству! Мы обязаны защищаться!»

Пацифист снова покачал головой: «Нам все равно, кто прав, кто виноват, если, конечно, вообще можно найти правую или неправую сторону. В сложившейся сейчас ситуации это просто не имеет значения. В Северном полушарии наши коллеги работают также, как и здесь, в Южном. И там тоже есть такие же люди, как вы, которые своими, чреватыми войной действиями заставляют нас думать об их ликвидации».

Уоррен Кейси встал: «Вам дается неделя, сенатор. В течение этой недели вы должны уйти в отставку. В противном случае вы никогда больше не увидите Фредрика. А потом один за другим начнут умирать ваши родственники и друзья».

Пацифист быстрым движением обогнул стол. Сенатор, пытаясь увернуться, оттолкнул кресло и вскочил, но был слишком массивен и неуклюж. Уоррен Кейси склонился над ним и всадил иглу шприца ему в шею.

Сенатор Макгиверн с руганью свалился на колени и попытался выпрямиться, но рухнул на пол и затих, потеряв сознание.

Уоррен Кейси окинул комнату быстрым взглядом. К чему он здесь прикасался? И не оставил ли чего-нибудь?

Он покинул дом.

Его такси затормозило у старого, хорошо сохранившегося особняка, он опустил несколько монет в счетчик машины и проводил ее взглядом. Потом подошел к двери и встал перед пропускным экраном. Дверь отворилась

Молодая женщина, встретившая его в вестибюле, пошла вперед, показывая дорогу Они очутились в конференц-зале, где за столом сидели трое в масках.

Кейси непринужденно пододвинул стул и сел напротив них. Девушка заняла свое место за столом и приготовилась записывать.

Председатель, сидящий посредине, спросил: «Как прошла операция с Макгиверном, Кейси?»

— Согласно намеченному плану. С мальчиком никаких затруднений не было. Сейчас он находится на конспиративной квартире под наблюдением оперативника Мэри Бэйк.

— А сенатор?

— Я предъявил ему ультиматум.

— Секретаря Уолтерса ликвидировали?

— Нет.

Наступило молчание. Один из двух других одетых в маски людей сказал. «План предусматривал физическое устранение секретаря с тем, чтобы продемонстрировать сенатору нашу решимость».

Голос Кейси не дрогнул: «По мере развития операции представлялось разумным поступить так, как я поступил».

Снова заговорил председатель: «Хорошо. Оперативник в значительной степени действует по собственному усмотрению. Никто не может предугадать, как сложится обстановка после начала операции».

Уоррен Кейси ничего не ответил.

Второй член совета вздохнул: «Но мы же исходили из того, что зверское убийство, совершенное прямо на глазах Фила Макгиверна, вызовет такой шок, что заставит его принять наш ультиматум немедленно. Теперь же, если мы верно оцениваем его характер, капитуляции, в лучшем случае, можно ожидать только после казни нескольких близких ему людей».

Кейси сказал устало: «Нам никогда этого не добиться, чтобы мы ни делали. Он — крепкий орешек»

Третий член совета, хранивший до сих пор молчание, сказал задумчиво: «Может быть, самым верным решением вопроса будет его немедленная казнь?»

Председатель покачал головой: «Нет, мы ведь все тщательно продумали. Макгиверн нужен нам, как пример. В будущем, работая с другими людьми, наши агенты смогут пугать их постигшей его судьбой. Мы должны действовать, согласно принятому плану. — Он посмотрел на Кейси. — Для вас есть новое задание».

Уоррен Кейси откинулся на спинку стула, на лице его не было ничего, кроме усталости.

— Ладно, — ответил он.

Второй член совета взял в руки лист бумаги.

— Задание первоочередной важности. В его выполнении принимают участие около двадцати оперативников. — Он откашлялся. — Вы летали на перехватчиках во время службы в ВВС?

Кейси ответил: «Целый год в последнюю войну. Но после того, как меня два раза сбили, начальство решило, что мне не хватает реакции и меня перевели в бомбардировочную авиацию».

— Нам известно, что вы летали на «У-36Г».

— Верно.

— Через две недели состоится первый выпуск Космической академии. До сих пор война шла на земле, в воздухе и на море. Теперь, с этим выпуском, военщина выходит в новую сферу.

— Я читал об этом, — ответил Кейси.

— Готовится грандиозная церемония. Сейчас выпускаются всего 75 человек, но академия уже расширяется. На церемонии будут представлены все виды вооруженных сил.

Уоррену Кейси захотелось, чтобы говорящий скорее перешел к делу.

— Мы намерены воспользоваться случаем и выразить громкий и эффектный протест против военщины, — продолжал тот. Протест, который сотрясет всю страну и, безусловно, вселит страх в сердца всех, кто имеет дело с оружием.

Снова заговорил председатель: «В торжествах примут участие ВВС. Отряд из двадцати „У-36Г“ пройдет бреющим полетом над трибуной, где будут сидеть выпускники, ожидающие производства в офицеры».

Кейси начал понимать.

— Один из этих самолетов будете пилотировать вы, продолжал председатель. Следующее предложение он выговорил очень медленно. — И только у этого самолета будут заряжены пушки.

Уоррен Кейси спросил безучастно; «Мною, я полагаю, можно пожертвовать?»

Председатель сделал отрицательный жест: «Нет. Разработаны планы вашего спасения. Вы сделаете один заход и откроете огонь по трибуне. После этого на полной скорости пойдете на север…»

Кейси быстро перебил его: «Не стоит мне больше ничего говорить об этом. Я отказываюсь от этого задания».

Председатель явно растерялся: «Но почему, Уоррен? Вы один из самых опытных наших людей и, к тому же, летчик».

Кейси хмуро покачал головой: «Личные причины. Не принято навязывать оперативникам задания, которые они не хотят выполнять. Давайте поставим на этом точку и не будем больше говорить. Так я не расколюсь на допросе и никого не выдам».

— Хорошо, — сухо сказал председатель. — Вы хотите уйти в отпуск, отдохнуть и не брать заданий в ближайшее время?

— Нет. Просто хочу взять какое-нибудь другое задание.

Один из членов совета открыл свою папку.

— Дело профессора Леонарда Лаво, — сказал он.

Профессор Лаво жил в небольшом бунгало с садиком. Уоррен Кейси, держа в руках фотоаппарат, постучал в дверь. Увидев Лаво, любой продюсер предложив бы ему роль ученого в своем фильме — он был классическим стереотипом. Моргая, профессор смотрел на лжежурналиста сквозь толстые очки.

— Я из «Звезды», — сказал Кейси. — Редактор прислал сделать пару снимков.

Профессор удивился: «Снимков? Ума не приложу, что сейчас может вызвать ко мне интерес прессы».

Кейси ответил: «Вы же знаете, как это бывает. Временами ваше имя попадает в новости, а мы любим иметь под рукой резерв, чтобы сразу поставить материал в номер, Вот шеф и хочет получить пару хороших кадров из вашего кабинета. Ну, знаете, вы читаете книгу или что-нибудь в таком духе».

— Понятно, — сказал профессор. — Хорошо, конечно, книгу, значит. А какую книгу? Да вы заходите, молодой человек.

— Любая сойдет, — с журналистским цинизмом ответил Кейси. — По мне, так хоть «Красную Шапочку» читайте.

— Ну да, ну да, — ответил профессор. — Я и не сообразил, что читателям заглавие все равно не разобрать.

Кабинет профессора был обителью мужчины: книги, огромная стойка с трубками, маленький бар, пара удобных кресел и кушетка, на которой можно развалиться, не снимая ботинок. Лаво сел в одно из кресел, показав лжефотографу на другое.

— Так что от меня требуется? — спросил он.

Кейси огляделся.

— Вы здесь один? — спросил он, как бы прикидывая план съемок.

— С экономкой, — ответил профессор.

— А нельзя ли ее пригласить попозировать с вами для снимка?

— К сожалению, ее нет дома.

Кейси сел в предложенное ему кресло. Тон его изменился.

— Тогда мы можем перейти прямо к делу, — сказал он.

Глаза профессора сверкнули за стеклами очков: «Простите?»

— Вы слышали о пацифистах, профессор?

— Разумеется. Подпольная нелегальная организация. Пацифистов часто обвиняют в убийствах и в других грязных преступлениях, но я всегда был склонен думать, что эти слухи преувеличены.

— Напрасно, — кратко ответил Кейси.

— Простите?

— Я оперативник этой организации, профессор Лаво, и я уполномочен предупредить вас прекратить исследования, над которыми вы сейчас работаете. В противном случае вы умрете.

Профессор уставился на него, раскрыв рот. Переход был слишком неожиданным.

Кейси продолжал: «По всей вероятности, вы плохо осведомлены о нашей организации. Я вас проинформирую, профессор. Наша цель — предотвратить дальнейший военный конфликт на нашей планете. Для достижения этой цели мы готовы на все. Мы безжалостны, профессор. Я не намерен агитировать вас. Я всего лишь намерен предупредить вас, что вы умрете, если не прекратите исследований, над которыми сейчас работаете».

— Послушайте, — возразил профессор, — я же ученый, а не политик. Я занимаюсь только наукой, чистой наукой. Мне нет дела до того, как мои открытия используют инженеры, военные и, в конце концов, правительство.

— Верно, — кивнул, соглашаясь, Кейси. — Верно до той степени, до которой вы, как и многие ваши коллеги, не задумываетесь о конечном результате ваших исследований. Но, начиная с этой минуты, профессор, вы будете об этом думать. В противном случае мы вас убьем. На решение вам дается неделя.

— Правительство защитит меня!

— Вряд ли. История показала, что группа убежденных и настойчивых людей, имеющих достаточно ресурсов, всегда может успешно уничтожить любого человека, сколько бы ни потребовалось времени на это.

— Значит, даете мне неделю? — переспросил профессор. Хорошо. Через неделю я либо сообщу прессе, что прекращаю исследования, либо, что пацифисты угрожают мне и я прошу защиты.

Кейси поднялся было с места, но профессор поднял руку «Погодите-ка, — сказал он. — Я хотел бы задать вам несколько вопросов».

Пацифист устало посмотрел на него.

Лаво сказал: «Вы — первый член вашей организации, с которым мне довелось встретиться».

— Сомневаюсь в этом, — ответил Кейси.

— Вот как? Глубокая конспирация? Ваши люди есть везде, но себя не выдают. Как же, в таком случае, вы вербуете новых членов? Вербовка в нелегальную законспирированную организацию дело тонкое.

— Верно, — кивнул Кейси. — Мы принимаем всяческие меры предосторожности. Никаких попыток установить контакт не предпринимается, пока мы не убеждаемся в том, что намеченный нами человек всерьез ищет ответ на вопрос, как покончить с войной и поставить ее вне закона. Очень многие люди, профессор, самостоятельно приходят к нашей точке зрения. И они начинают искать единомышленников.

Профессор явно увлекся: «Но ведь ошибки в таком деле неизбежны и некоторые из членов вашей организации становятся известны властям»

— Для подполья это нормальные условия существования.

— Но в таком случае, — торжествующе заявил профессор, всей вашей организации приходит конец. Полиция силой вынудит сознаться одного за другим.

Кейси рассмеялся: «Нет, отнюдь нет. Мы учимся на опыте предшественников. У подпольных организаций долгая история, профессор Звено состоит из пяти пацифистов, каждый из которых знает только членов своего звена и координатора. Координатор, в свою очередь, знает только четверых координаторов, с которыми сотрудничает, и командира группы, которому известны лишь четыре других командира групп, с которыми он работает, и так далее, вплоть до высшего руководства организации»

— Ясно, — пробормотал профессор — Значит, рядовой член организации может выдать четверых, не более. Но что случится, если в руки полиции попадет координатор?

— Тогда под удар попадают двадцать пять человек, отметил Кейси. — И это случается. Но в нашей организации состоят десятки тысяч людей, и ежедневно вступают новые. Наши ряды растут несколько быстрее, чем полиции удается хватать нас.

Профессор переменил тему. «Что ж, в избытке патриотизма, во всяком случае, вас никто не упрекнет».

— Этот патриотизм просто иного сорта, — возразил ему Кейси. — Я не отождествляю себя с этим полушарием.

— Понятно. Вы, стало быть, из Северного полушария?

Кейси отрицательно мотнул головой «С ними я себя тоже не отождествляю. Мы — патриоты рода человеческого, профессор. Дело уже не в нации, не в религии, не в полушарии. Речь идет о выживании человечества. Политика, идеология и социально-экономические системы интересуют нас в той мере, в которой они начинают создавать предпосылки для вооруженного конфликта между странами».

Профессор долго смотрел на него потом, наконец, нарушил молчание.

— И вы действительно верите в успех?

— То есть как? — спросил Уоррен Кейси. Этот серьезный, любознательный человек чем-то нравился ему. Беседуя с ним, он испытывал спокойствие, которого не помнил уже давно.

— Вы действительно считаете возможным сохранить мир запугиванием, угрозами и даже убийствами тех кто, по вашему мнению ведет человечество к войне?

Мгновенно вернулась настороженность. Усталость давние сомнения, и нарастающее отвращение, вызванное нескончаемым насилием. Как он желал бы никогда в жизни не слышать больше слова «убийство»!

— Когда я вступил в организацию, — сказал он, — я был убежден, что ей известно единственное решение проблемы Моя позиция теперь определена, но, может быть я не совсем в ней уверен Что заставляет вас сомневаться в успехе нашего дела?

Ученый ткнул в него пальцем: «Ваша принципиальная ошибка в том, что вы весь вопрос сводите к роли личности. Ну например, ваши взгляды можно свести к такой формуле: „Убить диктатора и демократия вернется в страну“. Чепуха! Запрягаете телегу впереди лошади. Диктатор захватил власть не потому, что его сверхъестественные таланты сумели взять верх над стремлением всей нации к свободе. Он — не более, чем продукт ситуации. Измените ситуацию, и он исчезнет. Но если вы вместо этого просто убьете его, вы всего лишь получите нового диктатора».

Слова профессора вызвали у Кейси беспокойство. И не потому, что доводы были для него новыми — в глубине души он думал о них с самого начала. Лаво ткнул себя пальцем в грудь.

— Возьмите, например, меня. Я работаю в такой области, которая легко может быть направлена на военные цели, хотя меня лично это не интересует. Военных, по правде сказать, я презираю. Но вы угрожаете убить меня, если я буду продолжать работать. Отлично. Допустим, вы сумеете принудить меня оставить мои исследования. И вы думаете, что это остановит деятельность сотни, тысячи других способных людей? Конечно же, нет! Моя область науки — на грани великих открытий. Не я, так кто-нибудь другой к ним придет. Нельзя же затормозить лавину, остановив один камень.

Щека обычно невозмутимого лица Кейси забилась тиком: «Значит, по-вашему…»

— Войны в современном мире не начинаются индивидуумами, сказал Лаво. — Все гораздо сложнее. Для того, чтобы человечество могло покончить с войной оно должно найти причины международных конфликтов, устранить их. — Он усмехнулся. — Что, разумеется, дает интересную почву для принципиально новых размышлений.

Уоррен Кейси поднялся и сказал «А пока что, профессор, я представляю организацию, которая не согласна с вами, хотя, возможно, и ошибается. Вам предъявлен ультиматум. Срок одна неделя».

Профессор Лаво проводил его до двери: «Я бы хотел как-нибудь продолжить наш спор. Но, разумеется, я понимаю, что вряд ли увижу вас еще раз».

— Правильно, — Кейси скривил рот. — Если нам еще придется иметь с вами дело, а я надеюсь, что этого не случится, вами займется кто-нибудь другой. — Поглядев на ученого он подумал было, что следует лишить его сознания перед уходом, но лишь покачал головой. Боже, как ему опротивело насилие!

Профессор окликнул его, когда он подходил к калитке.

— Кстати, насчет вашей маскировки! Чтобы сделать цвет лица темнее, можно найти средства и получше тех, которыми вы пользуетесь.

Уоррен Кейси чуть не рассмеялся.

Принимая обычные меры предосторожности, Кейси вернулся к себе домой. Приняв душ и переодевшись, он сел в кресло, взяв книгу, которую читал неделю назад, когда его вызвали на задание. Он уже забыл, о чем она. Ах, да! Исторический приключенческий роман. Простые были тогда времена — герою всего лишь надо было убить на дуэли злого герцога, чтобы все стало на свои места. В памяти опять всплыл разговор с профессором Лаво. В принципе они, пацифисты, именно этим и занимались. Убивая своих «злых герцогов» — отдельных людей, иными словами, — они пытались решить мировые проблемы. Чепуха, вроде бы.

Он отложил роман и невидящим взглядом уставился в стенку. Уже более трех лет он был оперативником пацифистов. Редко кому удавалось протянуть так долго.

И в этот момент вспыхнул экран его телефона. На Кейси смотрело лицо сенатора Фила Макгиверна.

Макгиверн сказал холодно и обдуманно: «Дом окружен, Кейси. Сдавайтесь. Все выходы перекрыты силами безопасности. Здесь более полусотни вооруженных людей»

Мозг пацифиста усиленно заработал. «Что делать? Есть ли что-нибудь в квартире, что может повредить организации и кому-нибудь из товарищей? Нужно выиграть время, чтобы подумать».

— Что вы хотите, Макгиверн?

— Где мой сын?!

— Боюсь, что Фредрик не в моем ведении, — ответил Кейси. Лгал ли сенатор о количестве полицейских. Есть ли шанс вырваться?

— У кого же он тогда? Он у вас, Кейси, но вы в наших руках.

— Здесь его нет, — сказал Кейси. Пожалуй, он еще может сослужить службу своей организации… Он может выяснить, каким способом Макгиверн выследил его и предупредить об этом остальных.

— Как вы нашли меня и откуда вам известно мое имя?

Макгиверн фыркнул: «Вы настолько же дурак, на сколько и преступник. Когда вы разговаривали со мной, я сразу заметил акцент вашего родного города. И вы сказали мне, что были пилотом бомбардировщика и воевали. Отсюда ясно, что вы принимали участие в последней войне. Преступники, к вашему сведению, часто используют как псевдоним имена реальных, известных им людей. Мы нашли в вашем городе журналиста по имени Джейкс и спросили у него, с кем из летчиков-уроженцев этого города он знаком. Остальное было делом техники. Где мой сын?»

Кейси швырнул в экран стакан, разбив его на куски, и рванулся в кухню. Этот вариант побега он разработал давным-давно. Труба мусоропровода была достаточно широкой Он скользнул по веревке вниз.

В подвале он открыл ключом шкафчик, достал оттуда автомат и две обоймы. Теперь оставалось только надеяться, что полиция безопасности не знала, что его дом и соседний используют общую установку отопления и кондиционирования. По всей видимости, они это упустили.

Выйдя из грузового лифта на крышу, он осторожно осмотрелся. В пятидесяти ярдах спинами к нему стояли три агента полиции безопасности. Двое с автоматическими винтовками, один с пистолетом. Он поднял, было, свой автомат, но страшная усталость охватила его. Хватит убийств, бога ради, хватит убийств! Опустив оружие, он повернулся и тихо пошел в противоположном направлении.

— Эй, стой ты… — крикнул кто-то сзади.

Он побежал.

Автоматная очередь поймала его, когда он прыгнул на крышу соседнего дома.

Четверть часа спустя сенатор Фил Макгиверн смотрел на бесформенное тело.

— Живьем взять не могли? — спросил он недовольно.

— Никак нет, сэр, — оправдывался сержант. — Надо было стрелять или дать ему уйти.

Макгиверн с отвращением засопел.

Сержант сказал задумчиво. «Странно, он же мог нас всех запросто перестрелять. На крыше полицейских больше не было. Спокойно мог нас уложить и уйти. Духа не хватило, наверное».

— Нет, — прорычал Макгиверн. — Чего-чего, а уж духа у него хватало.

Мак Рейнольдс

Революция

Павел Козлов дважды небрежно кивнул, проходя между столами. Позади себя он улавливал обрывки шепота:

— Это он… охотник шефа… Знаете, в Центральной Америке его называют pistola[50], что значит… насчет Ирака… а в Египте… Вы заметили его глаза?.. Тебе бы хотелось с ним встречаться? Это он. Я была как-то на вечеринке в то же время, что и он. Вызывает дрожь… хладнокровный…

Павел Козлов мысленно усмехнулся. Он не просил такой славы, но не каждый человек становится легендой в тридцать пять лет. Как там было написано в «Ньюсвик»? «Т. Лоуренс Холодной Войны». Проблема была в том, что слава — не та вещь, от которой можно отвертеться. И она мешала в личной жизни.

Он подошел к кабинету шефа, постучал костяшками пальцев и толкнул дверь.

Шеф и парень-секретарь, пишущий под диктовку, подняли головы. Секретарь нахмурился, явно ошеломленный бесцеремонным появлением Козлова, но шеф произнес:

— Привет, Пол, проходите. Не ожидал вас так скоро. — Потом секретарю: — Дикенс, вы свободны.

Когда Дикенс вышел, шеф сердито посмотрел на своего специалиста.

— Пол, вы недисциплинированы. Разве вы не могли перед входом постучать? Как дела в Никарагуа?

Павел Козлов сел в мягкое кожаное кресло и нахмурился:

— Я стучал. Большая часть информации в моем отчете. В Никарагуа… спокойно. И так будет еще некоторое время. Это не больше, чем розовые либералы в гостиницах…

— А Лопес?..

Павел медленно произнес:

— В последний раз я видел его в болоте рядом с озером Манагуа.

Это был действительно последний раз.

Шеф торопливо проговорил:

— Детали не нужны. Их я оставляю вам.

— Знаю, — ровно ответил Павел.

Его начальник поставил на стол банку «Сэра Уолтера Рэйли», выбрал на подставке вересковую трубку и, набивая ее табаком, произнес:

— Пол, вы знаете, какой сегодня день и год?

— Вторник.1965 год[51].

Шеф бюро взглянул на свой календарь.

— Угу. Сегодня выполнен план семилетки.

Павел хмыкнул.

— Успешно, — мягко произнес шеф. — По всем направлениям СССР перегнал нас в валовом национальном продукте.

— Вот этого я не могу понять.

— Значит, вы сделали ошибку, поверив нашей пропаганде. Это вечная ошибка, вера в нашу пропаганду. Хуже, чем верить другому человеку.

— По объему производства стали мы опять третьи, так же, как и они.

— Да, и между прочим, относительно нашей реорганизации вспомните, когда они называли это рецессией, а ранее даже депрессией — наша сталелитейная промышленность работала меньше, чем на 60 % возможностей. Советы всегда работают на все сто процентов. Им не нужно волноваться, смогут ли они или нет продать сталь. Если они производят стали больше, чем им сейчас необходимо, они используют ее, строят новые заводы.

Шеф покачал головой.

— Не позднее 1958 года они начали догонять нас, продукт за продуктом. Зерно, масло, лесоматериалы, самолеты, космические аппараты, уголь…

Павел нетерпеливо наклонился вперед:

— Мы выпускаем в три раза больше машин, холодильников, кухонных плит, моек…

— Это так, — произнес начальник. — Когда мы расходуем продукцию наших сталелитейных заводов на автомобили и автоматическое оборудование, они обходятся без этих вещей и используют свою сталь на новые сталелитейные заводы, новые железные дороги и фабрики. Мы насмехаемся над их прогрессом, много говорим о нашей свободе и свободе наших союзников и нейтралов и радуемся нашим холодильникам и мойкам, пока в конце концов они не обойдут нас.

— Вы говорите прямо как в передаче ТАСС из Москвы.

— Хм-м-м, я старался, — ответил шеф. — Тем не менее, ситуация неважная. Тот факт, что вы и я, а также двести миллионов американцев предпочитают автомобили и прочие вещи большему количеству заводов и что предпочитают личную свободу и гражданские права, не относится к делу. Нам следовало бы меньше смеяться семь лет назад и больше думать о сегодняшнем дне. Если ситуация останется прежней, дайте им еще пару лет идти теми же шагами, и все нейтральные страны в мире попадут в их лапы.

— Это сделает их сильными, не так ли?

— Сильными? — с отвращением прорычал шеф. — Это мягко сказано. Даже некоторые наши союзники начинают колебаться. Восемь лет назад Индия и Китай принялись за индустриализацию. Сегодня Китай — третья индустриальная держава мира. Где в двадцатых годах была Индия? Через десять лет Китай, возможно, станет первым. Я даже боюсь думать, где они окажутся через двадцать пять лет.

— Да в Индии одни сумасброды-идеалисты.

— Наша любимая отговорка, верно? Фактически, мы, Запад, бросили их. Они не могут сойти с пути. Советы подталкивают Китай, как только могут.

Павел положил ногу на ногу и наклонился вперед.

— Мне кажется, я уже раз сто обсуждал это на всевозможных коктейлях.

Шеф рванул выдвижной ящик и взял огромный коробок кухонных спичек. Он ударил одну их них о ноготь и стал смотреть сквозь табачный дым на Козлова, после того как зажег трбку.

— Проблема в том, что система русских, которую они начали первым пятилетним планом в 1928 году — та же система используется в Китае, — работает. И нравится она нам, с нашими идеалами свободы, или не нравится, она все же работает. Каждый гражданин страны отправляется в жесточайшую мясорубку ради увеличения национального продукта. Каждый, — шеф кисло усмехнулся, — за исключением партийной элиты, которая всем управляет. Каждый приносится в жертву во имя прогресса всей страны.

— Знаю, — сказал Павел. — Дайте время, и я разберусь, к чему эта лекция.

Шеф хмыкнул.

— Комми все еще у власти. Если они останутся у власти дальше и будут развиваться теми же темпами, с нами будет покончено, полностью покончено через пару лет. Мы будем так далеко позади, что станем всемирным посмешищем, и все попадут в объятия Советов.

Казалось, он сменил тему:

— Вы хоть слышали о Сомерсете Моэме?

— Конечно. Я прочитал несколько его романов.

— Я размышлял о Моэме — британском агенте, а не о Моэме-писателе, хотя это одно и тоже лицо.

— Британский агент?

— Угу. Его отправили в Петроград в 1917 году, чтобы предотвратить большевистскую революцию. Немцы отправили в запломбированном вагоне из Швейцарии, где они были в изгнании, Ленина и Зиновьева в надежде, что в царской России начнется революция. Я к чему веду, к одной из его книг — «Подводя итоги», где, насколько я помню, Моэм бегло упомянул, что, по его мнению, будь он отправлен в Петроград хоть на шесть недель раньше, он смог бы успешно выполнить свое задание.

Павел осторожно посмотрел на него.

— Да что бы он мог сделать?

Шеф пожал плечами.

— Эта была Мировая война. Британцы хотели сохранить Россию в качестве союзника, чтобы оттянуть как можно больше германских войск с Западного фронта. Немцы же хотели устранить русских из войны. Моэму была предоставлена полная свобода действий. Все, что можно было сделать. Корабли британского флота, чтобы подобрать большевиков, неограниченные денежные средства для тех, кто годился в наемники для совершения убийств. Что бы, например, случилось, если бы ему удалось устранить Ленина и Троцкого?

— Какое отношение все это имеет ко мне? — неожиданно спросил Павел.

— В этот раз мы поручаем вам эту работу.

— Работу Моэма? — не понял Павел.

— Нет, наоборот. Я не знаю, кто организовал отправку Ленина в Петроград, но ваша работа будет эквивалентной. — Казалось, он вновь переменил тему: — Вы читали лет десять назад «Новый класс» Милована Джиласа?

— Я в основном помню содержание книги. Это один из приближенных Тито, который выступал против коммунистов и совершил неплохую работу, изобличив так называемое бесклассовое общество.

— Правильно. Я всегда удивлялся, что так мало людей дали себе труд задаться вопросом, как он смог передать свою книгу из одной из самых суровых тюрем Тито и опубликовать ее на Западе.

— Никогда не думал об этом, — согласился Павел. — Так как же?

— Дело в том, — произнес шеф, вытряхивая пепел из трубки и ставя ее на полку, — что во всех коммунистических странах было и есть очень сильное подполье, не только в Югославии, но и в Советском Союзе.

Павел нетерпеливо заерзал:

— И все-таки, как это связано со мной?

— Вам предстоит с ними работать. С антисоветским подпольем. Вы получите неограниченные фонды на все нужды, все, что вы найдете нужным. Ваша работа будет заключаться в том, чтобы помочь подполью начать новую русскую революцию.

Павел Козлов с забинтованным после пластической операции лицом провел пару часов в отделе Руба Голдберга, изучая предлагаемые технические новинки.

— Шеф послал меморандум, чтобы мы познакомили вас с этой новинкой, — произнес Дерек Стивене. — Мы назвали ее «Трейси».

Павел хмуро посмотрел на ручные часы, потрогал их и поднес к уху. Они тикали, а секундная стрелка шла по кругу.

— «Трейси»? — переспросил он.

— В честь Дика Трейси, — ответил Стивене. — Помните этот давнишний комикс? Приемно-передающее устройство у него на запястье.

— Но это на самом деле часы? — спросил Павел.

— Конечно. Время показывают точное. Тем не менее это маскировка. На самом деле это рация. Узкий луч, направленный от вас, где бы вы ни находились, к шефу.

Павел поджал губы.

— Ребята действительно отлично делают свое дело. — Он вернул часы Дереку Стивенсу. — Покажите мне, Дерек, как работает радио.

Они потратили пятнадцать минут на изучение устройства, потом Дерек Стивене произнес:

— Здесь есть еще одно устройство, на которое, как считает шеф, вы можете захотеть взглянуть.

Это был небольшой короткоствольный пистолет. Павел управлялся с ним с легкостью от долгой практики.

— Грубая рукоять. А каковы преимущества? Я не особенно люблю автоматическое оружие.

Дерек Стивене покачал головой.

— Пойдемте на огневой рубеж, Козлов, и мы вам все покажем.

Павел косо взглянул на него и кивнул.

— Идемте.

На огневом рубеже Стивене установил силуэт человека. Он отступил в сторону и произнес:

— О'кей, начинайте.

Павел непринужденно встал, левая рука в кармане брюк, поднял пистолет и нажал на спусковой крючок. Он нахмурился и нажал вновь.

— Он не заряжен, — сердито сказал он Дереку Стивенсу.

Стивенс весело хмыкнул:

— Взгляните на мишень. В первый раз вы попали прямо в сердце.

— Я… — начал было Павел. Он с удивлением посмотрел на оружие. — Бесшумное и без отдачи. Какой калибр, Дерек, и какой угол разброса?

— Мы называем этот пистолет «бесшумный» 38 калибра, — сообщил Стивене. — Пробивная сила такая же, как у «магнума» 44 калибра, который вы обычно носите.

Плавным движением Павел Козлов вытащил из кобуры под левым плечом свой «магнум» 44 калибра и отбросил его в сторону.

— Больше этот пистолет мне не нужен, — заявил он. С восхищением взвесил в руке новое оружие. — Внешне выглядит довольно убого, и передняя часть спускового крючка защищена. Мне нужен скорострельный пистолет. — Потом он добавил с отсутствующим видом: — Откуда вы знаете, что я ношу «магнум»?

— Вы достаточно известны, Козлов, — ответил Стивенс. Полковник Лоуренс Холодной войны. Журналистам не дают много узнать о вас, но то, что они узнают, они сообщают всем.

— Почему вы не любите меня, Стивенс? — ровно спросил Павел Козлов. — В такой игре я не ценю в вашей команде людей, которые меня не любят. Это опасно.

Дерек Стивенс покраснел.

— Я не говорил, что не люблю вас.

— Вам и не надо было говорить.

— В этом нет ничего личного, — произнес Стивенс.

Павел Козлов смотрел на него.

— Я не одобряю совершение американцами политических убийств.

Павел Козлов жестко усмехнулся без всякого веселья.

— Вам будет трудно доказать, что эти убийства возможно было совершить без ваших часов и прочих игрушек, Стивенс. Между прочим, я не американец.

Челюсть, правда, у Дерека Стивенса не отвисла, однако он заморгал.

— Так кто же вы?

— Русский, — резко ответил Павел. — И учтите, Стивенс, вы сейчас заняты, но, когда вы получите время для раздумий, изучите науку о ведении войны.

Стивенс вновь покраснел.

— Науку о ведении войны?

— Ничего особенного тут нет, — грубо сказал Павел Козлов. — В войне давно нет рыцарства, и, видимо, его никогда не будет вновь. Ни одна сторона не может себе этого позволить. Я говорю о холодной войне так же, как и о горячей.

Он сердито смотрел на Дерека:

— Или вы все еще предаетесь иллюзии, что только коммунисты имеют на своей стороне сильных людей?

Павел Козлов пересек Атлантику на сверхзвуковом ТУ-180, принадлежащем компании «Европа Айавейз». Это само по себе раздражало его. Плохо, что коммунисты обогнали развитие Запада с помощью первого реактивного лайнера ТУ-104, вошедшего в массовое производство в 1957 году. К тому времени, когда Соединенные Штаты в 1959 году создали свой первый по-настоящему практичный трансатлантический реактивный самолет, русские дошли до ТУ-114, как его создатель, старый Андрей Туполев, назвал самый большой, самый эффективный и экономичный самолет.

Гражданская авиация, которую они имели, ушла вперед, да так и осталась впереди. Субсидируемые, насколько Запад мог или, по меньшей мере, насколько это ему удавалось, авиалинии не могли себе позволить использование более медленных, меньших по размеру и гораздо более дорогих западных моделей. Мало-помалу, сначала нейтральные страны, вроде Индии, а потом даже члены Западного блока, стали приобретать для авиалиний русские самолеты.

Павел с отвращением вспоминал, какие меры пришлось принимать правительству, чтобы предотвратить в самой Америке приобретение советских самолетов, предлагаемых за фантастически низкую цену.

В Лондоне он вручил карточку, на которой добавил карандашом цифровой код, и передал ее британскому майору разведки.

— Полагаю, меня ждут, — заявил Павел.

Майор посмотрел на него, потом на карточку.

— Одну минуту, мистер Смит. Я посмотрю, здесь ли его светлость. Присядьте, пожалуйста.

И он вышел из комнаты.

Павел Козлов подошел к окну и взглянул на движущихся внизу пешеходов. Впервые он был в Лондоне тридцать лет назад. Насколько он мог вспомнить, тут не было видимых изменений за исключением внешнего вида машин. Он рассеянно размышлял, сколько ему потребуется времени, чтобы заметить изменения на лондонских улицах.

Майор вернулся в комнату с новым выражением уважения на лице.

— Его светлость примет вас немедленно, мистер Смит.

— Спасибо, — произнес Павел. И вошел во внутренний кабинет. Лорд Кэррол был в гражданской одежде, которой, тем не менее, не удалось скрыть его военную выправку. Он указал на стул рядом со столом.

— Нас проинструктировали оказывать вам всяческое содействие, мистер… Смит. Откровенно говоря, я просто не могу представить, в чем это может заключаться.

Павел заговорил, устраиваясь на стуле.

— Я отправляюсь в Советский Союз в важную командировку. Мне нужна в мое распоряжение такая большая команда, какая возможна. У вас, конечно, есть агенты в России?

Он поднял глаза.

Его светлость прочистил горло, и его голос стал еще жестче.

— Каждая крупная военная держава имеет определенное число шпионов в каждой стране. Не важно, мирный это период или нет, это обычное дело.

— Сейчас вряд ли мирное время, — сухо произнес Павел. — Я хочу получить полный список ваших советских агентов и необходимую информацию, как вступить с ними в контакт.

Лорд Кэррол уставился на него. Наконец выпалил:

— Да, почему! Вы даже не британец. Это же…

Павел поднял руку.

— Мы будем сотрудничать с русским подпольем. Сотрудничество — недостаточно точное слово. Мы намерены подтолкнуть их к действию, если сможем.

Глава британской разведки посмотрел на карточку перед собой — «Мистер Смит», — прочитал он. Потом поднял глаза:

— Джон Смит, я полагаю.

— А есть кто-то другой? — спросил Павел, по-прежнему сухо.

— Послушайте, вы и вправду Пол Козлов, так? — спросил лорд Кэррол.

Павел посмотрел на него, ничего не отвечая.

Лорд Кэррол нетерпеливо заговорил:

— То, что вы просите, невозможно. У всех наших людей свои собственные предписания, собственная работа. Зачем они вам?

— Самая серьезная работа — это свергнуть советское правительство. Нам надо столько людей, сколько можно заполучить в нашу команду. Возможно, мне не придется их использовать, но я хочу, чтобы они были.

— Вы все время говорите «наша команда», — резко произнес британец, — но, согласно нашему досье на вас, мистер Козлов, вы не британец и даже не янки. И вы хотите, чтобы я перевернул всю советскую машину?

Павел встал и наклонился к столу, от его ушей к подбородку разлилась бледность.

— Вот что, — жестко произнес он. — Если я не член команды, то команд вообще не существует. Одно притворство. Если есть хорошая команда, должен быть соответствующий дух. Командный дух. И мне плевать, играете ли вы в крикет, футбол или в холодную войну. Если есть что-либо важное для меня, на чем я основываю всю жизнь, так только это, понятно? У меня есть командный дух. Возможно, никто на Западе не обладает им, но у меня он есть.

Лорд Кэррод внутренне кипел. Он выпалил:

— Вы не британец, не американец. Другими словами, вы наемник. Откуда нам знать, что русские не предложили вам в два или три раза больше, чем вам платят за службу янки?

Павел вновь сел и посмотрел на часы.

— Мое время ограничено, — произнес он. — Я должен вылететь в Париж сегодня днем, а завтра буду в Бонне. И меня не волнует ваше мнение относительно моих мотивов наемника, лорд Кэррол. Я только что был на Даунинг-стрит. Я предлагаю вам позвонить туда. По просьбе Вашингтона ваше правительство предоставило мне полную свободу действий.

Пол прилетел в Москву рейсом Аэрофлота и приземлился а аэропорту Внуково на окраине города. Он представился американским бизнесменом, импортером фотокамер, который также интересовался туристскими достопримечательностями. Он путешествовал по категории «люкс», что давало ему право на «зил» с шофером и на гида-переводчика, когда он нуждался в нем. Он поселился в гостинице «Украина» на Дрогомиловской в двадцативосьмиэтажном небоскребе с тысячью номеров.

Это было его первое посещение Москвы, но он не был особенно выбит из строя. Он продолжал рассматривать город и осознал тот факт, что с конца 1950-х годов русские начали получать обильную пищу, одежду и, наконец, жилье. Даже эти продукты, когда-то рассматривавшиеся как настоящая роскошь, были теперь в изобилии. Если учитывать материальные факты, советский человек с улицы жил неплохо.

Несколько первых дней Козлов провел, проникаясь чувством города, а также делая предварительные деловые звонки. Его интересовали новые автоматические фотокамеры, постоянно рекламируемые русскими как лучшие в мире. Самый быстрый объектив, надежное функционирование, гарантированное на всю жизнь владельца, и все это продавалось ровно за двадцать пять долларов.

Как и ожидалось, ему сказали, что фабрика и пункт распределения находятся в Ленинграде, и он получил советы, а также рекомендательные письма.

На пятый день он сел на экспресс «Красная Стрела» до Ленинграда и остановился в отеле «Астория» на улице Герцена, 39. Это был самый старый из многих отелей «Интуриста», выстроенный еще до Революции.

Он провел следующий день, дав возможность гиду показать стандартный набор туристических достопримечательностей. Зимний Дворец, где победила большевистская революция, когда мятежный крейсер «Аврора» прошел в Неву и обстрелял его. Эрмитаж, с которым могли соперничать только Ватикан и Лувр. Александровская Колонна, самый высокий в мире монолитный каменный памятник. Скромный личный дворец Петра Великого. Кафедральный собор Петра и Павла, Ленинградское метро, в той же степени музей, как и система транспорта.

Он рассматривал все это на манер туриста, гадая про себя, что мог бы подумать интуристовский гид, если бы знал, что это был родной город мистера Джона Смита.

На следующий день он развернул перед гидом проблемы своего бизнеса. Он хочет встретиться, дайте посмотреть, ага, вот здесь, с Леонидом Шверником с завода по производству фотоаппаратуры имени Микояна. Можно ли это устроить?

Конечно, это можно устроить. Гид минут пять вещал о желании Советского Союза торговать с Западом и распространять мир во всем мире.

Беседа Джона Смита с господином Шверником была назначена на послеполуденное время.

Господин Смит и Шверник встретились в два в кабинете последнего и принялись за обычные любезности. Мистер Шверник прекрасно говорил по-английски, так что мистер Смит смог отпустить на этот раз своего гида-переводчика. Когда тот ушел и они остались одни, Шверник стал обсуждать вопрос продажи.

— Я могу уверить вас, сэр, что не далее того времени, как японцы стали удивлять мир после Второй мировой войны своими новыми фотокамерами, произошла революция в дизайне и качестве. Камеры завода имени Микояна не только лучше где-либо производящихся фотокамер, но с того времени, как наш завод полностью автоматизирован, мы продаем их за ничтожную часть стоимости камер из Германии, Японии или Америки…

Павел Козлов встал, спокойно подошел к одной из картин, висящих на стене, поднял ее, указал на обратную сторону и поднял глаза к собеседнику.

Леонид Шверник с ошарашенным видом откинулся на спинку стула.

Павел оставался у картины, пока собеседник не покачал головой.

— Вы абсолютно уверены? — по-английски спросил Павел.

— Да, — ответил Шверник. — Здесь нет микрофонов. Я точно знаю. Кто вы?

— В движении вас называют Георгий, — говорил Павел, — и вы главный человек в Ленинградской области.

Рука Шверника поднялась из-под стола, и он направил тяжелый армейский револьвер на своего посетителя.

— Кто вы? — повторил он.

Павел проигнорировал оружие.

— Некто, кто знает, что вы Георгий, — сказал он. — Я из Америки. Может кто-нибудь войти?

— Да, кто-нибудь из моих коллег. Или, может быть, секретарь.

— Тогда я предложу вам сходить в бар или какое-нибудь другое место, чтобы выпить что-нибудь, может, чашечку кофе или что там в России его заменяет.

Шверник изучающе посмотрел на него.

— Хорошо, — твердо произнес он. — На улице есть одно место.

Он начал было засовывать оружие за пояс, но передумал и положил его обратно в выдвижной ящик.

Как только они оказались на улице вне предела слышимости пешеходов, Павел произнес.

— Может, вы предпочитаете, чтобы я говорил по-русски? Мне кажется, мы тогда будем меньше привлекать внимания, чем если говорить по-английски.

— В «Интуристе» знают, что вы говорите по-русски? — напряженно спросил Шверник. — Если нет, то говорите по-английски. Так вот, откуда вы узнали мое имя? У меня нет контактов с американцами.

— Я узнал о вас от западных немцев.

На лице Шверника отразился необузданный гнев.

— Да они игнорируют элементарные меры предосторожности! Они что, готовы открыть меня каждому, кто об этом попросит?

Павел мягко ответил:

— Герр Людвиг постоянно под моим руководством. Ваш секрет в настоящий момент в той же безопасности, что и раньше. Лидер подполья некоторое время оставался в молчании.

— Вы американец, так, и Людвиг вам обо мне рассказал? И чего же вы хотите?

— Хочу помочь, — сказал Павел Козлов.

— Что вы хотите этим сказать? «Помочь»? Как вы можете помочь? Я не пойму, о чем вы говорите.

— Помочь вам любыми средствами. Деньгами, типографиями, миографами, радиостанциями, оружием, ограниченной военной силой, обучением, всем, что вам потребуется, чтобы свергнуть Советское правительство.

Они дошли до ресторана. Леонид Шверник превратился в специалиста по экспорту. Он повел клиента к отдельному столику. Дал ему возможность удобно усесться.

— Вы действительно все знаете о камерах? — спросил он.

— Да, — ответил Павел, — мы основательно подготовились. могу купить у вас фотоаппараты, и они будут проданы в Штатах.

— Хорошо.

Подошел официант.

— Вы когда-нибудь ели икру по-русски? — поинтересовался Шверник.

— Не думаю, — ответил Павел. — Я не голоден.

— Голод тут не при чем, — произнес Шверник. Он велел официанту принести хлеб, несоленое масло, икру и графин водки. Официант ушел, и Шверник произнес:

— В какой степени вы намерены нам помочь? Деньги, например. Какие деньги: рубли, доллары? И сколько? Революционное движение всегда использует деньги.

— Деньги всех видов, — ровно сказал Павел, — и в любых количествах.

На Шверника это произвело впечатление.

— В любых количествах в разумных пределах, да? — напряженно спросил он.

Павел посмотрел ему прямо в лицо и ровно ответил:

— В любых количествах на определенное время. Это могло бы и не быть особенно разумным. Единственным условием должна быть гарантия, что они пойдут на свержение Советов, а не на личные цели.

Опять подошел официант. Шверник вытащил из кармана несколько брошюр, разложил их перед Павлом Козловым и начал указывать авторучкой на особенности фотокамер завода им. Микояна.

Официант поставил заказ на стол и остановился на время, чтобы получить дальнейший заказ.

Шверник объяснил.

— Прежде всего возьмите приличные порции водки. — Официант налил им. — Теперь выпейте, вверх дном, как говорите вы, американцы. Теперь намажьте масло на маленький кусочек хлеба и положите сверху любую порцию икры. Ну как? Теперь ешьте ваш сэндвич и выпейте еще водки. И начинайте все сначала.

— Я вижу, можно довольно легко напиться, если есть икру порусски, — засмеялся Павел.

Они вновь прошли через эту процедуру, и официант удалился.

— Я могу несколько дней провести с вами, договариваясь о сделке с фотоаппаратами. Потом я смогу отправиться в турне по стране, предположительно для осмотра туристских достопримечательностей, но фактически для того, чтобы вступить в контакт с вашими организациями. Потом я вернусь, предположим, для того, чтобы заключить еще контракт. Могу вас заверить, эти камеры будут хорошо продаваться в Штатах. Я буду возвращаться время от времени, ради бизнеса. Между прочим, у вас есть свои люди среди гидов-переводчиков в местных отделениях «Интуриста»?

Шверник кивнул.

— Да. Да. Это может быть хорошей идеей. Мы назначим вам Анну Фурцеву, если сможете договориться. И, возможно, она даже сможет подобрать вам шофера, который тоже будет одним из наших.

Так в первый раз Павел Козлов услышал имя Анны Фурцевой.

Утром Леонид Шверник приехал в отель на машине завода им. Микояна, загруженной фотоаппаратами и различными принадлежностями, пригодными для основной модели. Он начал бурно излагать преимущества аппаратов завода, пока они не вышли из отеля.

В заключение того, что он сказал, когда они выходили из-под порталов отеля, было:

— Мы поездим по городу, чтобы у вас была возможность сделать какое-то количество моментальных снимков, а потом, может быть, съездим на мою дачу, где сможем пообедать…

В машине он произнес:

— Позвольте представить вам Анну Фурцеву, которая прикомандирована к вам «Интуристом» в качестве вашего гида-переводчика на тот случай, если вы останетесь. Анна, мистер Джон Смит.

Павел пожал руку.

Она была блондинкой, как почти все русские девушки, с удивительно синими глазами. Пухленькая по западным стандартам, но в меньшей степени, чем обычно бывают в России. У нее были чувственные губы, не соответствующие облику пламенной революционерки.

Машина поехала. Шверник сидел за рулем.

— Вы действительно должны сделать снимки, пока мы едем. Позднее мы проявим их на фабрике. Я сказал там, что потенциально вы крупный заказчик. Возможно, через день-два они назначат одного из моих начальников работать с вами. Если так, я полагаю, вам надо просто настоять, что вы считаете меня достаточно компетентным и хотели бы продолжить работу со мной.

— Конечно, — сказал Павел. — Как быстро наша помощь позволит вам начать дело?

— Вопрос в том, — произнес Шверник, — как много вы сможете сделать, помогая нашему движению. Например, можете ли вы снабдить нас оружием?

Бесшумный пистолет 38 калибра легко скользнул в руку Павла.

— Конечно, ясно, что мы не сможем провезти крупную партию оружия через границу. Но здесь, например, есть бесшумный не дающий отдачи пистолет. Мы могли бы передать вам необходимое количество таких пистолетов в течение месяца.

— Пять тысяч? — поинтересовался Шверник.

— Пожалуй. Конечно, вам надо будет спрятать их, когда они пересекут границу. Насколько хорошо вы организованы? Если не очень, возможно мы бы смогли помочь вам, но тогда не успели бы передать вам пять тысяч пистолетов в месяц.

Анна была озадачена.

— Как вам удастся переправить такое количество оружия через границу? — в ее голосе слышалась волнующая славянская певучесть. Павлу Козлову пришло в голову, что это самая красивая женщина, которую он когда-либо встречал. Это позабавило его. Женщины никогда не играли большой роли в его жизни. Не было никого, кто бы ему по-настоящему, основательно нравился. Но, видимо, кровь сказывалась. Ему надо было вернуться в Россию, чтобы встретиться с подобной притягательностью.

— Югославия сравнительно открыта, и контрабанда через Адриатику из Италии является обычным делом. То, что вам нужно, мы отправим этим путем. Югославия и Польша в хороших отношениях, между ними существует широкая торговля. Мы отправим оружие по железной дороге из Югославии в Варшаву. Торговля между Польшей и СССР на высоком уровне. Наши агенты в Варшаве смогут отправить оружие в хорошо замаскированном грузе. На польско-русской границе не просматривают товарные вагоны. Тем не менее, вашим людям нужно будет забрать все в Бресте или Кобрине до того, как груз дойдет до Пинска.

Очень тихим голосом Анна произнесла:

— В Швейцарии в советском посольстве в Стокгольме есть полковник, глава ленинградского отделения КГБ по борьбе с контрреволюцией, как они это называют. Можете вы устранить его?

— Это необходимо? Вы уверены, что после не поднимется такой шум, что это привлечет к вам внимание?

Павел не любил такие дела. Они редко приносят пользу.

— Он знает, что Георгий и я — члены движения, — сказала Анна. Козлов в изумлении открыл рот.

— Вы хотите сказать, что ваше положение известно полиции?

— Пока что он держит эту информацию при себе, — сообщил Шверник. — Он обнаружил все, когда Аня старалась заручиться поддержкой их службы.

Не веря себе, Павел переводил взгляд с одного на другого.

— Заручиться поддержкой? Откуда вы знаете, что он не сообщил о вас? И вообще, что вы хотите сказать, говоря, что он держит информацию при себе?

Анна заговорила, и ее голос был таким тихим, что он с трудом улавливал звук:

— Он мой старший брат. Я — его любимая сестра. Насколько долго он будет держать все в секрете, я не знаю. При таких условиях, считаю, что нет другого решения вопроса, кроме его устранения.

Эти слова продемонстрировали Павлу Козлову, что на его стороне команда столь же преданная делу, как и он сам.

— Полковник фурцев в советском посольстве в Стокгольме, произнес он. — Очень хорошо. Пожалуй, лучше всего были бы венгерские беженцы. Если их поймают, причина убийства не поведет в вашем направлении.

— Да, — подтвердила Анна, ее чувственный рот скривился. В общем-то, Анастас был в Будапеште во время подавления восстания в 1956 году. Он участвовал в этом.

Дача Леонида Шверника находилась недалеко от Петродворца у Финского залива, примерно в восемнадцати милях от Ленинграда. В Штатах дачу назвали бы летним бунгало в сельской местности. Три спальни, довольно большая гостиная, кухня, ванна, даже площадка для парковки машин. Павел Козлов почувствовал слабое удовлетворение, решив, что американец на работе, соответствующей работе Шверника, смог бы позволить себе нечто большее.

— Надеюсь, вам не придется оказаться в ситуации, когда необходимо бегство, — заговорил Шверник. — Если это случится, тот дом — центр нашей организации. В любое время вы сможете найти здесь одежду, оружие, деньги и еду. Даже маленький катер у берега. Несмотря на трудности, можно будет достичь Финляндии.

— Чудесно, — сказал Павел. — Будем надеяться, этого не придется делать.

Внутри дома они сели вокруг маленького столика с неизбежной бутылкой водки, сигаретами, а потом кофе.

— Пока что, — говорил Шверник, — мы бегло упомянули полдюжины проблем, но сейчас мы должны стать точными.

Павел кивнул.

— Вы пришли к нам и сказали, что представляете Запад и что вы намереваетесь помочь нам свергнуть Советское правительство. Чудесно! Но как нам убедиться, что вы не представляете КГБ или, может, МВД?

— Я докажу это своими действиями, — ответил Павел. Он поднялся на ноги и, не обращая внимания на Анну, вытащил подол рубашки, расстегнул две пуговицы на брюках и вытащил денежный пояс.

Он пояснил:

— Мы не знаем, чего именно, в смысле экипировки, вы от нас хотите, но, как вы уже говорили, всем революциям нужны деньги. Здесь сумма, равная ста тысячам американских долларов — в рублях, конечно. — Он добавил, извиняясь: — Это самая маленькая сумма. Ваши советские деньги не так уж много стоят, чтобы один человек мог провезти действительно большую сумму.

Он бросил денежный пояс на стол, привел в порядок свою одежду и сел на стул.

— Это начало, — произнес Шверник, — но я по-прежнему считаю, что мы не должны представлять вам других членов организации, пока у нас не будет точных доказательств относительно вас.

— Разумно, — согласился Павел. — Что еще?

Шверник хмуро посмотрел на него.

— Вы называете себя американцем, но по-русски говорите не хуже меня.

— Я воспитывался в Америке, — сказал Павел, — но, когда я был мальчиком, я не стал ее гражданином из-за некоторых формальностей. Когда я стал взрослым и стал работать на правительство, было решено, что лучше, учитывая мою специальность, чтобы я по-прежнему не становился гражданином Америки.

— Но по происхождению вы русский?

— Я родился в Ленинграде, — ровно произнес Павел. Анна наклонилась вперед.

— А, так, значит, вы предали Россию.

Павел засмеялся.

— Посмотрите только, кто говорит. Лидер подполья.

Анну это не задело.

— Но это — совсем другие причины. Я сражаюсь, чтобы спасти свою страну. Вы боретесь для Соединенных Штатов и Запада.

— Не вижу особой разницы. Мы оба стараемся свергнуть порочную бюрократию.

Он опять засмеялся.

— Вы ненавидите их так же, как и я.

— Не знаю. — Она нахмурилась, пытаясь подобрать слова, отбросила английский и заговорила по-русски. — Коммунисты совершили ошибки, ужасные ошибки, особенно при Сталине, они внушали себе, что достигнут того, чего хотели. Но все же они достигли этого. Они создали одну из сильнейших держав мира.

— Ну, если вы так счастливы с ними, чего же вы стараетесь устранить коммуняг? В ваших словах нет никакого смысла.

Она покачала головой, как если бы считала, что это в его рассуждениях нет смысла.

— Они уже исчерпали свои возможности и больше не нужны. Теперь они помеха на пути прогресса. — Она поколебалась, потом продолжала: — Когда я была студенткой, на меня произвели впечатление слова Неру, которые я запомнила. Он написал их, находясь в британской тюрьме в 1935 году. Слушайте.

Она закрыла глаза и процитировала.

— Экономические интересы формируют политические взгляды групп и классов. Ни разум, ни соображения морали не могут попрать эти интересы. Личности могут обратиться в веру, они могут отказаться от своих особых привилегий, хотя и достаточно редко, но классы и группы не могут сделать этого. Попытки убедить управляющий и привилегированный класс отказаться от власти и отдать несправедливые привилегии всегда терпели поражение, и нет никаких оснований считать, что они удадутся в будущем.

Павел хмуро посмотрел на нее.

— И что вы думаете об этом?

— Я считаю, что коммунисты занимают как раз ту позицию, о которой говорил Неру. Они у власти и не хотят отдать ее. Чем дольше они будут оставаться у власти, с того момента как стали ненужными, тем более жестокими они должны стать, чтобы удержаться. С тех пор, как существует полицейское государство, есть единственный путь свергнуть его — через насилие. Поэтому я и оказалась в подполье. Но я патриотка России!

Она повернулась к нему.

— А вы почему ненавидите Советы, мистер Смит?

Американский агент пожал плечами:

— Мой дед был из мелкого дворянства. Потом, когда к власти пришли большевики, он отправился в Белую армию Врангеля. Когда Крым пал, он защищал тылы. Его расстреляли.

— Кем был ваш дед? — спросил Шверник.

— Правым. Тем не менее мой отец в это время был студентом в Петроградском университете. Фактически, он тяготел к левым. Думаю, он принадлежал к социал-демократам типа Керенского. В любом случае, несмотря на происхождение из привилегированного класса, он тогда жил хорошо. Он стал преподавателем, и вначале наша жизнь была неплохой.

Павел прочистил горло:

— Пока не начались Великие чистки тридцатых годов. Решили, что мой отец правый уклонист, бухаринец, кем бы он ни был. Как-то ночью 1938 года за ним пришли и забрали, и наша семья больше его не видела.

Павел не любил говорить на эту тему.

— Короче говоря, когда началась война, моя мать погибла в Ленинграде при немецкой бомбежке. Мой брат пошел в армию и стал лейтенантом. Он попал в плен к немцам, когда те захватили Харьков, вместе с сотней тысяч или около того солдат Красной Армии. Потом, через пару лет, Советы продвинулись в Польшу, и его опять схватили.

— Вы хотите сказать, он был освобожден из немецкого плена? — спросила Анна.

— Опять попал в плен, так точнее. Его расстреляли. Похоже, офицерам Красной Армии не разрешалось сдаваться.

Анна с болью спросила:

— А как вам удалось избежать всего этого?

— Должно быть, у моего отца был дар предвидения. Мне было всего пять лет, когда он отправил меня в Лондон к двоюродному брату. Через год мы перебрались в Штаты. Фактически, я почти не помню Ленинград, очень плохо помню семью. Тем не менее, я не особенно люблю Советы.

— Да, — мягко сказала Анна.

— Как звали вашего отца? — спросил Шверник.

— Федор Козлов.

— Я изучал у него французскую литературу, — произнес Шверник. Анна выпрямилась на стуле, и ее глаза расширились.

— Козлов, — повторила она. — Вы, должно быть, Пол Козлов.

Павел налил себе еще водки.

— В моей деятельности слава — это помеха. Я не знал, что она дошла до людей с улицы по другую сторону железного занавеса.

Это была не последняя поездка Павла Козлова для установления контактов с подпольем, и не последний визит на дачу в Петрограде.

В общем-то, дача стала центром встреч русского подполья со связным с Запада. В нее, как в воронку, проходили проблемы военного обеспечения. В каждом регионе страны Павел имел своих местных агентов: американских, британских, французских, западногерманских. Но центр был здесь.

Фотоаппараты завода Микояна успешно шли на американском рынке. Не удивительно. Советы не знали, что рекламная кампания в несколько раз превышала доходы от продажи. Они знали только, что заказы продолжали поступать, что мистер Джон Смит повторно приезжал в Ленинград, чтобы закупить фотоаппараты. Леонида Швернинка даже повысили в должности за его способности к вторжению на американский рынок. Анна Фурцева автоматически назначалась гидом-переводчиком к Павлу, когда бы он ни появлялся во второй столице Советского Союза.

Надо сказать, когда он совершал все «туристские» поездки на Урал, в Туркестан и Сибирь, у него была возможность брать Анну с собой. Это давало отличную возможность работать с другими ветвями подполья.

Когда движению стал сопутствовать успех, встали вопросы, о которых первоначально не думали, когда отправляли Павла Козлова в СССР.

В третий визит на дачу он сказал Швернику и трем другим лидерам организации, собравшимся на встречу:

— Послушайте, мое непосредственное начальство желает знать, кто дозглавляет вас, кто встанет во главе государственного режима, после того как будут устранены нынешний номер первый и нынешняя иерархия.

Леонид Шверник посмотрел на него в упор. К этому времени он, так же как и Анна, стал для Павла большим, чем простая пешка в игре. По некоторым причинам обучение у старшего Козлова дало личные точки соприкосновения, которые сблизили их.

Николай Кириченко, лидер московской ветви подполья, холодно взглянул на Павла, потом на Шверника.

— Что вы говорили ему о природе нашего движения? — требовательно спросил он.

— Какая разница? — ответил Павел. — Я только хочу знать, кто будет вашим лидером.

— Вообще-то, мне кажется, у нас было мало времени обсудить природу нового общества, которое мы планируем, — сказал Шверник. — Мы были очень заняты, работая над свержением коммунистов. Тем не менее, я полагаю…

Павел ощутил неловкость. Леонид был прав. Действительно, в своем общении с Анной и Леонидом Шверником они редко упоминали, что последует за крушением Советов. Неожиданно он понял, что это страшно важно. Николай Кириченко не говорил по-английски, поэтому он заговорил по-русски:

— Вот что. Наша организация не намерена захватывать власть для самих себя.

Павел почувствовал деликатность ситуации. Революционеры редко действуют во имя реакции или даже консерватизма. Каков бы ни был конечный результат, в основе их деятельности неизбежно лежит свободолюбивый идеализм и прогресс.

— Я знаю, чему посвящена ваша организация, — произнес он. — Я не хочу недооценивать ваши идеалы. Тем не менее, мой вопрос был задан с благими намерениями, и я остался без ответа. Я знаю, что вы не анархисты. Вы хотите ответственно контролируемое правительство, которое сменит полицейское государство. Поэтому я повторяю вопрос. У вас есть лидер?

— Откуда нам знать? — в раздражении выпалил Кириченко. Мы стремимся к демократии. Это дело народа — избрать людей, которых они сочтут достойными войти в правительство.

— Однако, — заговорил Шверник, — сама идея лидера, как вы его называете, не соответствует нашим представлениям. Мы не ищем вождей. Их у нас было достаточно. Наш опыт таков, что они слишком легко становятся ложными лидерами. Если это столетие что-то доказало всеми этими Муссолини, гитлерами, сталинами, мао, так это то, что поиски лидера, который бы взял на себя проблемы народа, напрасны. Люди должны сами решать свои проблемы.

Павел не желал вмешиваться в их политическую идеологию. Это было рискованно. Насколько он знал, внутри революционного движения могли быть крупные разногласия. Так было почти всегда. Он не мог принимать ничьей стороны. Его единственной целью было свергнуть Советы. Он запомнил это.

— Ваша позиция, конечно, понятна. Да, у нас тут есть еще тема для обсуждения… Радиостанция для ваших подпольных передач.

Этой темой они особенно интересовались. Русские наклонились вперед.

— Тут есть проблема, — сообщил Кириченко. — Как вы знаете, Советский Союз состоит из пятнадцати республик, к тому же, на основе этих пятнадцати республик сосуществуют семнадцать автономных советских социалистических республик. Есть также десять автономных областей, как мы их называем. Более того, в каждом политическом образовании говорят на разных языках, и везде есть культурные различия.

— Значит, нужно иметь станции в каждом регионе? — решил Павел.

— Даже больше. Поскольку некоторые регионы очень большие, мы сочли необходимым иметь там более одной подпольной станции.

— И есть еще одна вещь, — тревожно сказал Леонид Шверник. — У КГБ есть новейшее оборудование для обнаружения местоположения незаконных станций. Можете ли вы что-нибудь сделать насчет этого?

— Мы засадим за работу лучших электронщиков, — заверил Павел. — Насколько я понимаю, проблема в том, чтобы метод передач был таким, чтобы его не могла засечь секретная полиция.

Казалось, они испытывали облегчение.

— Да, все дело в этом, — согласился Кириченко.

Он вновь поднял проблему позднее, когда гулял с Анной. Они шли по левому берегу Невы, параллельно Адмиралтейству, предполагалось, что они осматривают достопримечательности.

— Недавно, — говорил он, — я обсуждал с Леонидом и еще кое с кем будущее правительство. Не думаю, что я получил четкое представление об этом.

Он сообщил ей общие направления беседы.

Она скорчила гримаску.

— А чего вы ждете, возвращения к царизму? Покажите, кто сегодня претендует на трон? Какой-то там великий князь из Парижа, да?

Они дружно рассмеялись.

— Я не могу на это ответить, — признался Павел. — Мне кажется, я бы представил демократичное парламентское управление, что-то среднее между Соединенными Штатами и Англией.

— Эти формы правления основаны на капиталистическом обществе, Павел.

Ее волосы блестели в ярком свете солнца, и ему стоило усилий вернуться к теме разговора.

— Да, конечно. Но вы же свергнете коммунистов. В этом все дело, разве нет?

— Не так, как вы об этом говорите. Попытаюсь объяснить. Начнем с того, что существует только три основы для управления, созданные человеком. Начну с простейшей.

— Это не моя сфера, но пожалуйста, — согласился Павел. Она употребляла меньше губной помады, чем американские девушки, но это очень шло к ее свежему лицу.

— Первый тип системы управления основан на семье. Хороший пример этому — ваши американские индейцы. Семья, род, племя. В некоторый случаях, как с конфедерацией ирокезов, союз племен. Вы представлены в правительстве в соответствии с семьей или родом, в котором вы рождены.

— Согласен, — произнес Павел. На левой щеке у нее появилась ямочка. Павел решил, что блондинкам очень идут ямочки на щеках.

— Другая правительственная система основывается на собственности. В древних Афинах, например, где афиняне, владевшие собственностью в городе-государстве и рабами, которые работали на них, управляли также и народом. При феодализме знатные владели страной и правили ей. Чем больше у человека было земли, тем громче был его голос в правительстве. Конечно, я говорю в общих чертах.

— Конечно, — согласился Павел. Он решил, что ее фигура в большей степени соответствует американскому стандарту, чем он обычно видел здесь. Он вновь сосредоточился на предмете: — Однако это не работает при капитализме. У нас демократия. Каждый голосует, а не только владельцы собственности.

Анна была очень серьезна.

— Нельзя использовать слова «капитализм» и «демократия» в качестве взаимозаменяемых. Можно иметь капитализм, что является социальной системой, и не иметь демократии, что лишь политическая система. Например: когда в Германии у власти был Гитлер, управление было диктаторским, но социальная система была чисто капиталистической.

Потом она шаловливо улыбнулась ему.

— Даже, я думаю, в США можно найти людей, которые, владея капиталистической страной, управляют ей. Те, кто контролирует большие состояния, имеют возможность управлять политическими партиями, как на местном уровне, так и на национальном. Чем меньше собственность, тем слабее голос в местной политике. И вообще, какое лобби имеют ваши сезонные рабочие из Техаса в Вашингтоне?

— Это сложная проблема, — ответил Павел, теперь слегка раздраженно, — и я не согласен с вами. Тем не менее, меня не интересует правительство Соединенных Штатов. Я просто хочу знать, что ваши люди приготовили для России, если… или когда вы возьмете власть.

Она покачала головой, с огорчением глядя на него.

— Это проблема, которую все пытаются разъяснить вам. Мы не собираемся брать власть. Мы не хотим этого, и, видимо, не смогли бы сделать это, даже если бы захотели. Мы защищаем новый тип управления, основанный на новом типе производства.

Он заметил очаровательные веснушки у ее носа, на плечах в той мере, как платье открывало их — и на руках. Ее кожа была светлой, как бывает только у северных народов.

— Хорошо, — выговорил Павел. — Теперь мы подошли к третьему типу управления. Первым была семья, вторым — собственность. Какой же третий?

— В сверхсовременном индустриальном обществе существует определенный метод создания средств жизнеобеспечения. В будущем вас будут представлять по месту работы. От вашего производства или профессии. Парламент или конгресс страны будет состоять из избранных членов от каждый отрасли производства, распределения, средств коммуникаций, органов образования, медицины…

— Синдикализм, — сообразил Павел, — с элементами технократизма.

Она пожала плечами.

— У ваших американских технократов 1930-х годов… я с ними не так хорошо знакома, но все же поняла, что власть шла сверху донизу, вместо того, чтобы по-демократически идти снизу доверху. Ранний синдикализм разработал некоторые идеи, которые позднее, я думаю, были более детально рассмотрены мыслителями. И, в конце концов, многие термины потеряли всякий смысл из-за небрежного употребления. Скажите мне, ради бога, что, например, значит термин «социализм»? Некоторые считали вашего Рузвельта[52] социалистом. Гитлер называл себя национал-социалистом, Муссолини одно время редактировал социалистическую газету. Социалистом считал себя Сталин, а в Британии периодически у власти социалистическое правительство[53] — не забудьте, да еще с королевой на троне.

— Выгоды голосования по месту работы вместо голосования по месту жительства мне не очень ясны, — заметил Павел.

— Среди прочего, люди знают квалификацию тех, с кем работают, — ответила Анна, — является ли человек ученым в лаборатории или техником на автоматизированной фабрике. Но как много реально знают люди о политическом кандидате, за которого они голосуют?

— Думаю, это можно обсуждать весь день, — заявил Павел. Но к чему я веду, что случится, если ваша организация возьмет власть в Ленинграде? Станет ли Леонид комиссаром или главой полиции или… о каком посте вы мечтаете?

Анна засмеялась над ним, как если бы он был невыносим.

— Господин Козлов, у вас плохо варит голова. Я же говорю, мы, революционеры подполья, не стремимся к власти и не думаем, что могли бы, даже если бы стремились. Когда Советы будут свергнуты нашей организацией и власть примет новое правительство, мы как организация исчезнем. Наша работа будет сделана. А Леонид? Не знаю, может, его сотрудники изберут его на какой-нибудь пост у себя на заводе, если решат, что он достаточно квалифицирован.

— Ладно, — вздохнул Павел, — это ваша страна. Я положусь на американскую систему.

Он не мог отвести глаз от ее движущихся губ.

— Ты давно меня любишь? — спросила Анна.

— Что?

Она засмеялась.

— Не будь таким глупым. Было бы странно, ведь верно, если бы двое любили друг друга и никто из них этого не понял.

— Двое, — тупо повторил он, не веря самому себе.

Леонид Шверник и Павел Козлов склонились над картой СССР. Последний указывал приблизительное местоположение радиостанций.

— Мы не будем их использовать до последнего момента, сказал он, — пока дело не будет сделано. Тогда они начнут одновременно работать. У КГБ и МВД не будет времени разделаться с ними.

— Дела идут быстро, — произнес Павел. — Быстрее, чем я ожидал. Мы добиваемся успеха, Леонид.

— Только потому, что созрела ситуация, — сказал Шверник. — Так всегда совершаются революции.

— Что вы хотите этим сказать? — с отсутствующим видом спросил Павел, изучая карту.

— Революцию делают не отдельные личности, а время, подходящие условия. Вы знаете, что за шесть месяцев до большевистской революции Ленин писал, что не доживет до того, что коммунисты возьмут власть в России? Дела шли так, как развивались условия. Большевики, которых было мало, практически были заброшены в кресла власти.

— И все же, — сухо ответил Павел, — было бы очень полезно иметь таких людей, как Ленин и Троцкий, под рукой.

Шверник пожал плечами.

— Время создает людей. Ваша собственная Американская революция вам, наверное, лучше известна. Посмотрите, каких людей создало время. Джефферсон, Пэйн, Мэдисон, Гамильтон, Франклин, Адамс. И опять-таки, если бы вы сказали этим людям за год до Декларации Независимости, что революция — единственное решение проблемы, с которой они столкнулись, они, возможно, сочли бы вас сумасшедшим.

Это было новое направление мыслей Павла.

— Так в чем же источник революции?

— В ее необходимости. Дело не в том, что несколько десятков тысяч людей подполья увидели необходимость свергнуть советскую бюрократию. Это миллионы, составляющие Россию, в хождении по жизни, во всех слоях общества снизу доверху. Что должен думать ученый, когда ничего не понимающий в его специальности бюрократ приходит в лабораторию и распоряжается в ней? Что испытывает инженер на автомобильном заводе, если тупой политикан сочтет, что раз в капиталистических странах у автомобиля четыре колеса, то Россия должна превзойти их, выпустив машину с пятью колесами? Что думает учитель, когда ему указывают, чему и как учить, что писать? Как чувствует рабочий, когда видит чиновника, живущего в роскоши, в то время как его заработок в сравнении с ним кажется нищенским? Что думает молодежь в своей вечной жажде большей свободы, чем было дано их родителям? Что думает художник? Поэт? Философ?

Шверник покачал головой.

— Когда нация готова к революции, появляются и люди, которые ее совершают. Часто так называемые лидеры бегут из последних сил, чтобы остаться впереди.

— Когда все закончится, — говорил Павел, — мы отправимся в Штаты. Я знаю в Сьеррах городок по названию Грасс-Вэлли. Охота, рыбалка, горы, чистый воздух. Очень легко добраться до городов вроде Сан-Франциско, если захочется побегать по магазинам, сходить в ресторан или на концерт.

Она вновь поцеловала его.

— Знаешь, — продолжал Павел, — я занимаюсь такой работой — раньше, конечно, не такого уровня — с девятнадцати лет. Девятнадцати, вот ведь! И вот впервые я понял, что устал от нее. По горло сыт. Аня, мне почти тридцать пять, и впервые я хочу того, чего ждет от жизни каждый мужчина. Женщину, дом, детей. Ты никогда не видела Америку. Ты полюбишь ее. И американцы тебе понравятся, особенно те, что живут в городках типа Грасс-Вэлли.

Она легко засмеялась.

— Но я же русская.

— Так что?

— Наш дом и наша жизнь должны быть здесь, в России. В новой России, которая скоро появится.

— Жить здесь, когда есть Калифорния? — посмеялся он над нею. — Аня, Аня, ты не знаешь жизни. Почему…

— Но, Павел, я же русская. И если Соединенные Штаты более приятное место для жизни, чем будущая Россия, когда больше не будет полицейского государства, тогда это будет моя обязанность — помочь России.

Внезапно до него дошло, что она имеет в виду.

— Но я все время думал, что после всего этого мы поженимся. И я смогу показать тебе свою страну.

— Не знаю почему, но я думала, мы оба хотим строить нашу жизнь здесь.

Они долго молчали во взаимном страдании.

Наконец Павел произнес:

— Еще рано строить подобные планы. Мы любим друг друга, это должно быть достаточно. Когда все произойдет, у нас будет возможность изучить образ жизни друг друга. Ты сможешь съездить со мной в Штаты.

— А я возьму тебя в Армению. Я знаю городок в самых красивых горах в мире. Мы проведем там неделю. Месяц! Может, когда-нибудь мы построим там летнюю дачу.

Она счастливо засмеялась.

— Знаешь, там все живут до ста лет.

— Да, мы туда как-нибудь съездим, — спокойно согласился Павел.

Он должен был этим вечером увидеться с Леонидом, но в последний момент ему прислали Анну, чтобы передать, что состоится важная встреча. Собрание делегатов подполья со всей страны. Они примут решение, когда выступать, но присутствие Павла не нужно.

У него не было чувства, что от него скрывают что-то, что имеет к нему отношение. Уже давно было решено, что чем меньше будет известно о деятельности Павла рядовому члену движения, тем лучше. Как это говорилось в старом русском анекдоте? Когда четверо сидят и обсуждают, как делать революцию, трое полицейские шпики, а четвертый — дурак.

Фактически же, они хорошо управлялись с делами. Он действовал больше года, и не было никаких признаков, что КГБ было осведомлено о его деятельности. Леонид и его люди знали свое дело. Уж им-то приходилось знать. Коммунисты устраняли тех, кто сорок лет выступал против них. Подполье научилось изощряться, чтобы выжить.

Нет, это не было ощущением оторванности. Павел Козлов разлегся да кровати в своем огромном номере в отеле «Астерия», закинул руки за голову и уставился в потолок. Он суммировал события последних месяцев, с того момента, как вошел в кабинет шефа в Вашингтоне, и до последнего вечера на даче с Леонидом и Анной.

Все события.

Вновь и вновь.

В его сознании появилась тревога.

Он опустил ноги на пол и направился к шкафу. Он выбрал самые скромные брюки и пиджак, который плохо с ними сочетался. Он проверил свой бесшумный пистолет 38 калибра и поместил его под левой рукой. Он вытащил вставные зубы, вспоминая при этом, как лишился зубов в уличной драке с коммунистической группой в Панаме, вставил фарфоровый мост с типичным русским металлическим блеском. Засунул кепку в задний карман, очки в металлической отраве во внутренний карман и вышел из комнаты.

Он торопливо прошел по коридору, миновал стойку Интуриста, хорошо, что это был тихий день для туристической активности.

На улице он прошел несколько кварталов до улицы 25 Октября и обнаружил, что смешался с толпой. Убедившись, что за его спиной никого нет, он вошел в пивную, взял кружку пива, а потом исчез в туалете. Здесь он снял пиджак, помял его немного, вновь одел, так же надел и кепку, и очки. Снял галстук и засунул его в боковой карман.

Он вышел, более или менее смахивая на рядового ленинградского рабочего, дошел до автобусной остановки на Володарского и стал ждать автобуса до Петродворца. Он бы предпочел метро, но так далеко линия не шла.

Автобус высадил его в полутора милях от дачи, и он пошел пешком.

К этому времени Павел хорошо знал секретные меры, принятые Леонидом Шверником, и остановился. Ничто не указывало, что дача использовалась или прятала кого-нибудь от наказания КГБ. Но в такое время должны были быть трое часовых, тщательно замаскированных.

Это было своего рода коньком Павла. С девятнадцати лет, криво усмехнулся он и спросил себя, есть ли в мире кто-нибудь, способный пройти через линию часовых так осторожно, как он.

Он направился к даче в той точке, где к ней наиболее близко подходили сосны. Лежа на животе, он наблюдал минут десять, пока не сделал решающий бросок к дому. Он вновь лег, теперь уже рядом с домом под кустом.

Из внутреннего кармана он вытащил шпионское устройство, полученное от Дерека Стивенса из отдела Руба Голдберга. Оно выглядело, как предполагалось, как большой врачебный стетоскоп. Он вставил концы в уши, а другой конец приставил к стене дома.

Говорил Леонид Шверник.

— Стать убийцами, это не слишком приятная перспектива, но именно Советы научили нас истине, что цель оправдывает средства. И диктатура, которую они установили, столь безжалостна, что практически у нас нет альтернативы. Единственный путь устранить их, это насилие. К счастью, как мы полагаем, насилие будет необходимо только по отношению к маленькой группе высшей иерархии. Когда их уберут и наши станции провозгласят новую революцию, оппозиция будет очень слабой.

Кто-то глубоко вздохнул, Павел мог уловить даже этот звук.

— Зачем это обсуждать? — спросил голос, который Павел не смог распознать. — Давайте займемся другими проблемами, наши передачи должны завершиться представлением нашей программы. Убийство номера первого и его непосредственного окружения первоначально может встретить негативную реакцию. Мы должны предоставить неопровержимые аргументы, если наше движение собирается очистить нацию, как мы планируем.

Вмешался новый голос:

— Мы засадили лучших писателей Советского Союза за работу над речами. Во всех отношениях они совершенство.

— Мы еще не решили, что говорить о водородной бомбе, ракетах и нескончаемых вооружениях, накопленных Советами, не говорили об армии, кораблях и воздушных силах.

Кто-то, чей голос напоминал Николая Кириченко из Москвы, произнес:

— Я председатель комитета по обороне. По нашему мнению, мы должны в нашей программе акцентировать, что единственный выход в том, что, пока Запад не согласится на ядерное разоружение, мы должны сохранить свое собственное.

— Но одной из основных причин революции, — произнес с дрожью в голосе Леонид, — было устранение безумной гонки вооружений, которая пожирает половину мировых ресурсов.

— Да, но что мы можем сделать? Откуда нам знать, что Запад не нападет на нас? И, пожалуйста, не забудьте, что не только Соединенные Штаты имеют ядерное оружие. Если мы забудем об обороне, нас смогут уничтожить Англия, Франция, Западная Германия, даже Турция или Япония! И также учтите, что экономика некоторых западных держав основывается на производстве вооружений до такой степени, что окончание такого производства приведет нацию к депрессии. Короче говоря, они не могут себе позволить оставить мир без напряженности.

— Эту проблему решит будущее, — сказал кто-то. — Но все же я считаю, что комитет прав. Пока не будет точно доказано, что нам не надо бояться других, мы должны сохранять свои силы.

Под кустом Павлу пришлось скрючиться, но он получил то, ради чего пришел: дискуссию о политике, не скованную его присутствием.

— Давайте перейдем к более приятной теме, — раздался женский голос. — Наши передачи должны сообщить народу, что впервые в истории России мы действительно окажемся в положении мировых лидеров! Пятьдесят лет коммунисты пытались заставить страны принять их систему. Те страны, что стали коммунистическими, сделали это либо под влиянием Красной Армии, либо под давлением полной разрухи, как в Китае. Но завтра, когда появится Новая Россия? Свободная от ненужной регламентации и неэффективной бюрократии, которой будет завидовать весь мир! — Ее голос фанатично зазвенел.

Кто-то хмыкнул.

— Если Запад считает, что соревнуется с нами, подождите, пока они не увидят Новую Россию.

Павлу показалось, что на прогалине кто-то появился. Рот его сжался, и пистолет 38 калибра как по волшебству оказался в его руке.

Ложная тревога.

Он вновь вернулся к разговору.

Говорил Кириченко.

— Мне трудно не верить, что через год полмира не последует за нашим примером!

— Полмира! — буйно рассмеялся кто-то. — Весь мир, товарищи! Новая система охватывает весь мир. Впервые в истории мир увидит, к чему в действительности вели Маркс и Энгельс.

Вернувшись под утро в отель, Павел вновь вытянулся на кровати, сложив руки за головой. Его глаза уставились в потолок, когда он мучительно занимался переоценкой ценностей.

Здесь была Анна.

И кроме того, Леонид Шверник и другие члены подполья. Самые близкие друзья, которых он когда-либо имел в жизни, не будучи склонным к дружбе.

Была Россия, страна его рождения. Не учитывая подпольного движения, Советского режима, царской династии Романовых. Матушка Россия. Земля его родителей, дедов, земля его корней.

Да, но, конечно, существовали Соединенные Штаты и Запад. Запад, который принял его в тяжелый момент бегства из Матушки России. Матушка Русь, ха! Да что за матерью была она для семьи Козловых? Для его деда, отца, матери и брата? Где бы сейчас был он, Павел, если бы ребенком его не отправили на Запад? А его работа? Как быть с ней? Его работа с девятнадцати лет, когда обычные молодые люди ходят в школу, только готовятся жить. С девятнадцати лет он был членом антисоветской команды.

Звезда, да! Пол Козлов, ремонтник, всегда надежный, холодный, безжалостный. Пол Козлов, на которого всегда можно было рассчитывать, чтобы забить гол.

Антисоветской команды или антирусской?

Зачем обманывать самого себя. Все это бессмысленно. Он был американцем. У него остались смутные воспоминания о семье и стране. Только из-за того, что люди ему об этом напоминали, он знал, что является русским. Но американцем он был, насколько только возможно.

Что он там говорил им, людям на Западе по крови и рождению вроде лорда Кэррола и Дерека Стивенса? Если я не член команды, то команд вообще не существует.

Но, конечно, была еще Анна.

Да, Анна. Но какое, собственно, будущее могло быть у них? Теперь обдумывая это, неужели он действительно мог представить ее, сидящей в кафе на Монтец-Стрит в Грасс-Вэлли и смакующей банановый десерт?

Анна была русской. И патриоткой настолько, насколько возможно. И так предана российской команде, насколько можно только представить. И, как член команды, она, как и Павел, знала, какому риску подвергалась. И она не колебалась в тисках сомнений, чтобы принести в жертву любимого брата.

Пол Козлов ударил по «Трейси», ручным часам, стоящим перед ним у корешка книги. Он привел аппарат в действие и стал передавать:

— Вызывает Пол. Вызывает Пол.

Наконец раздался густой далекий голос.

— О'кей, Пол. Прием.

Пол Козлов глубоко вздохнул и произнес:

— Все в порядке. Через пару дней мы свергнем их. Понимаете?

— Я понял, Пол.

— Может кто-нибудь перехватить наш разговор?

— Исключено.

— Хорошо, перейдем к делу. Эти ребята собираются начать революцию, убрав не только номера первого, но также и второго, третьего, четвертого, шестого и седьмого в иерархии. Номер пятый — их человек.

— Вы же знаете, — сообщил густой голос, — я не хочу знать детали. Оставьте их себе.

Пол скривился.

— Поэтому-то я и вызвал вас. В течение ближайших двух суток вам — или кому-то другому — придется принять решение. Я этого сделать не могу. Я не могу отмахнуться от этой проблемы вечными словами «не надоедайте мне деталями».

— Решение? Какое еще решение? Вы же говорите, что все готово, разве нет?

— Послушайте, — произнес Пол, — вспомните, как вы дали мне задание. Как вы рассказывали мне о немцах, которые отправили Ленина в Петроград в надежде, что он начнет революцию, а британцы отправили Моэма, чтобы ее предотвратить.

— Да, да. И что?

Даже на далеком расстоянии в голосе шефа слышалось удивление.

— Считалось, что немцы достигли успеха, а Моэм потерпел поражение. Но, оглядываясь назад, скажите, что выиграли немцы, подтолкнув большевистскую революцию? Через двадцать пять лет Советы разбили эту мощную державу под Сталинградом. Голос из Вашингтона был крайне нетерпелив.

— Что вы хотите сказать, Пол?

— Вот что. Когда вы дали мне назначение, вы сказали, что я нахожусь в положении немцев, которые отправили Ленина в Петроград, чтобы начать революцию. Вы уверены, что противная сторона ошибалась? Вы уверены, что я не должен совершить работу Моэма? Позвольте заметить, шеф, люди, с которыми я работаю, очень энергичны, они будут управлять страной во много раз расторопнее, чем комми.

Шеф, это решение и надо принять в следующие два дня. Попросту, кого мы хотим устранить? Вы уверены, что не хотите, чтобы я сообщил обо всей организации КГБ?

Мак Рейнольдс

Договор

Пер. М. Коркина

— Мисс Фулбрайт, — укоризненно проговорил Мортимер Даулинг, с неимоверным усилием открывая один глаз, — мы ведь, кажется, договаривались: когда у меня совещание — не беспокоить!

— Снимите ноги со стола — полировку попортите, — хладнокровно парировала Милли. — И вообще, секретарь я или нет?

— Ладно, ладно… Только, ради Бога, исчезни. Вчера я изрядно нагрузился, и…

— Однако мои обязанности подразумевают представление…

От удивления Даулинг даже умудрился открыть второй глаз.

— Ничего подобного, — перебил он. — Почаще разгадывайте кроссворды. Представление — суть идея, формирующаяся в результате аналогичных или многократных действий, относящихся к одному и тому же объекту или подобным объектам. Ясно? А секретарь — это что-то совсем другое. Вот только не помню, что. А теперь уходите. Я устал, — и он снова смежил очи.

— Когда ко мне являются посетители, настаивающие на встрече с руководителем Департамента по делам индейцев, то моя прямая обязанность докладывать вам об этом.

Даулинг снова разомкнул веки.

— Не говорите ерунды.

— Причем их трое, — не сдавала позиций Милли.

— Трое — кого! — сонно вопросил Даулинг. — И почему бы им не уйти? И вообще, занялись бы вы лучше кроссвордами или чем-нибудь в этом роде…

— Трое индейцев просят вас принять их, — перешла на строго официальный тон мисс Фулбрайт.

Глава Департамента незамедлительно распахнул успевшие уже самопроизвольно закрыться глаза.

— Между прочим, мне вовсе не до шуток, мисс Фулбрайт. Вам не хуже моего известно, что понятие "индеец" в наши дни относится к числу мифических. Последний индеец почил в Бозе больше десяти лет назад, и президент объявил по этому случаю день национального траура. Я сам выступал тогда с речью — очень прочувствованно получилось. Исчезнете вы наконец или нет?

— Посетители уверяют, что являются самыми что ни на есть чистокровными индейцами. И, кстати, очень на них похожи, совсем как в кино.

Проговорив это, Молли отступила на шаг и замерла, поджав губы.

— Так это не шутка? — растерянно заморгал Даулинг.

— Разумеется, нет. Я при исполнении…

— Трое индейцев у меня в приемной? — в голосе Даулинга радостное волнение еще не до конца вытеснило недоверчивость.

Мисс Фулбрайт сухо кивнула.

— Великий Боже! Я уже полтора десятка лет сижу в этом кресле — а до меня его занимал отец: Департамент по делам индейцев должен существовать до тех пор, пока существуют Соединенные Штаты, дабы всякий индеец мог свободно и невозбранно обратиться сюда- так гласит последнее Соглашение с племенами. И тем, кто его подписывал, в голову не могло придти, что когда-нибудь индейцы ассимилируются окончательно. Последнее дело рассматривалось Департаментом полвека назад. Вы уверены, что все правильно поняли, мисс Фулбрайт? Ведь мне теперь следует что-то предпринять…

— Да, сэр, — подтвердила Молли, потрясенная не меньше, чем ее шеф. Что им передать?

— А что им, собственно, нужно? — спросил Даулинг, выпрямляясь в кресле и принимая деловой вид.

— Чтобы вы их приняли.

Глава Департамента задумался.

— О'кей, я приму их, мисс Фулбрайт. Разумеется, приму.

Решительный тон шефа произвел на секретаршу неизгладимое впечатление.

— И вот еще что, Милли: отметьте-ка этот день в календаре.

— Хорошо, сэр. Когда вы сможете их принять?

Некоторое время Даулинг пребывал в задумчивости.

— Немедленно, — решился он наконец.

— Сию минуту?

— Именно. Иначе они могут взять да уйти. Причем навсегда.

— Понятно, сэр.

Трое посетителей и впрямь оказались индейцами — причем разительно отличались друг от друга. В одном было добрых шесть футов росту при весе в триста фунтов. Другой был на фут ниже и тянул фунтов на девяносто. Третий являл собой что-то промежуточное.

— Вы представить себе не можете, до чего я рад вашему, приходу, парни! — воскликнул, глава Департамента, пожимая им руки. — Ведь согласно официальным данным, со дня смерти последнего чистокровного индейца минуло уже десять лет. Где же вы прятались? Присаживайтесь! Стулья для джентльменов, мисс Фулбрайт!

Наконец все расселись, и Мортимер Даулинг смог внимательно рассмотреть гостей: все они производили впечатление стопроцентных индейцев. И были ими — ни об ошибке, ни о маскараде речи быть не могло.

— Итак, джентльмены, рад вас видеть. Чем могу служить? Департамент по делам индейцев в вашем распоряжении.

— Мы семинолы, — заговорил тот, что серединка-наполовинку.. — И мы пришли заключать договор.

— Семинолы? — мягко выражаясь, удивленно переспросил Даулинг. Договор?

Вся троица дружно кивнула — лица их при этом хранили каменную неподвижность черт. Воистину индейцы! Даулинг кашлянул, прочищая горло.

— Однако, джентльмены, федеральное правительство Соединенных Штатов урегулировало все территориальные проблемы с индейским населением еще сотню лет назад! С каждым племенем было подписано соглашение…

— Но не с семинолами, — хладнокровно прервал "серединка-наполовинку",а мы семинолы и есть. Чарли-Конь, — он жестом указал на трехсотфунтового верзилу, я Фуллер-Бык, а…

— Что-что?..

— Не что, а кто, — холодно поправил индеец. — Меня зовут Фуллер-Бык.

— Прошу прощения, мне послышалось…. Ладно, оставим. Извините. Даулинг перевел взгляд на третьего посетителя и, чтобы несколько разрядить сгустившуюся атмосферу, Шутливо заметил: — А вы, должно быть, Цыпленок?..

— А это, — невозмутимо продолжил Фуллер-Бык, Оцеола Восемнадцатый. Мы зовем его Младшим.

— Кстати, — подал голос Восемнадцатый-Младший, — мы трое являемся магистрами права Гарварда и располагаем полномочиями представлять всех уцелевших семинолов, каковых на сегодняшний день насчитывается пятьдесят пять человек.

— Пятьдесят пять? — Даулинг был поражен. — Вы имеете в виду, что помимо вас существует еще пятьдесят пять чистокровных семинолов?

— Совершенно справедливо, — подтвердил хранивший до сих пор молчание Чарли-Конь. — А теперь мы пришли, чтобы подписать соглашение между племенем семинолов и Соединенными Штатами Америки.

Даулинга аж в пот бросило. Он нервно повернулся к секретарше.

— Будьте любезны досье племени семинолов, мисс Фулбрайт.

— Слушаюсь, сэр, — отозвалась Милли.

Она вышла и тут же вернулась с тоненькой папкой, которую и торжественно возложила на массивный стол главы Департамента. Даулинг принялся перелистывать немногочисленные бумаги, попутно стараясь припомнить давным-давно забытые за ненадобностью сведения, имеющие хоть какое-то касательство к делу. Наконец он отодвинул документы и поднял взгляд на посетителей.

— Вот что, — твердо проговорил он, — не знаю, джентльмены, что у вас на уме, но смею заверить: фокус не пройдет. Уже больше века назад во всем мире окончательно урегулированы все проблемы с национальными меньшинствами. К тому времени общественное мнение приобрело уже такое влияние, что игнорировать его не могла ни одна страна, в том числе — и Соединенные Штаты. В результате были пересмотрены соглашения, заключенные со всеми индейскими племенами. Разумеется, Государственное Казначейство было отнюдь не в восторге, но зато индейцы были удовлетворены полностью — каждое племя и каждый егочлен. — Глава Департамента возвел очи горе, выдержал паузу и продолжил: — Насколько мне известно, наибольшие трудности представляло соглашение с делаварами — их оставалось все-таки триста семьдесят пять человек. Но в итоге каждый получил по миллиону долларов.

— Гроши! — презрительно уронил Чарли-Конь.

— Простите?

— Гроши! — спокойно повторил индеец.

Даулинг постучал пальцем по лежащему перед ним досье.

— Департамент по делам индейцев предпринял попытку заключить соглашение и с семинрлами, однако выяснилось, что племени больше не существует. Оно исчезло, если не считать тех, кто продавал туристам сувенирчики из крокодильей кожи на берегу СильверКрик. Но, к несчастью, эти честные труженики оказались на поверку армянами, а сувениры — товаром японского происхождения. Было признано, что семинолы полностью вымерли.

— Не вымерли, — вмешался Восемнадцатый-Младший. — Ушли в подполье.

— Куда? — воззрился на него Даулинг.

— В подполье, — гордо повторил юный Оцеола. — Мы осознали, что чем позже подпишем соглашение, тем выгоднее для нас оно окажется. Вспомните историю: все великие страны, захватывая и присоединяя новые территории, начинали с уничтожения аборигенов. По прошествии времени они стали ощущать муки совести и кинулись спасать уцелевшие остатки этих народов. Их сентиментальность дошла до того, что на последних представителей коренного населения хлынул прямо-таки поток почестей, должностей и привилегий, какие и пригрезиться не могли остальным жителям этих стран. Возьмите для примера англичан — и маорийцев, тасманийцев, австралийских аборигенов… Или швейцарцев…

Милли робко кашлянула.

— А что случилось со швейцарцами, мистер Оцеола?

— Они полностью растворились в заполонивших страну туристах. Это было как во времена Чингисхана: орды туристов смешались с местными жителями и: в результате некоторое время спустя оказалось невозможно отыскать ни единого чистокровного швейцарца. Последний мастер умер в Берне двадцать лет назад.

— Давайте придерживаться темы, — официальным голосом предложил Мортимер Даулинг.

— Суть в том, — проговорил Чарли-Конь, — что соглашения между Соединенными Штатами и народом семинолов не существует. В отличие ото всех остальных мы никаких договоров не подписывали. Мы пришли к выводу, что гораздо больше выиграем, если скроемся. Уйдем в подполье. Исчезнем, отложив заключение соглашения минимум на век.

Даулинга вновь прошиб пот.

— Полагаю, — нерешительно проговорил он, — вы располагаете документами, подтверждающими вашу принадлежность к племени семинолов?

— К.этой акции мы готовились целое столетие, отозвался Оцеола Восемнадцатый-Младший. — Мы учли абсолютно все. У Департамента по делам индейцев нет ни единого шанса отказать в наших требованиях. Соединенные Штаты являются единственным на планете государством, полностью не урегулировавшим свои отношения с национальными меньшинствами. Можете вы представить, что скажет мировая общественность, если эта проблема станет достоянием гласности?

— Вот договор, — хрипло проговорил Даулинг, взяв, в руки один из документов, — который был подготовлен сто лет назад. Согласно этому проекту каждый член племени семинолов получит сто тысяч долларов, отказавшись от любых иных притязаний.

По лицу Фуллера-Быка скользнула ироническая улыбка, тогда как двое других его соплеменников вообще никак не прореагировали на эти слова.

— Я беру на себя смелость увеличить эту сумму, — решительно заявил Даулинг. — Вы получите столько же, сколько получили в свое время делавары. Миллион каждому из членов племени — мужчине, женщине, ребенку…

Посетители в упор рассматривали его, не произнося нИ слова.

— Чего же вы добиваетесь? — не выдержал в конце концов глава Департамента по делам индейцев.

— Флориды, — спокойно проговорил Оцеола Восемнадцатый.

— Флориды?

— Флориды, — повторил тот. — Эта земля исконно принадлежит нам, и мы не подписывали никакого договора о ее продаже.

— А вам известно, что сегодня во Флориде живет миллиард человек? Вы знаете, сколько капиталов и усилий вложили граждане Соединенных Штатов в благоустройство полуострова? За три века… Да что там — один лишь Гаванский мост…

— Мы сделаем проезд по нему платным, — удовлетворенно заметил Фуллер-Бык.

— И реституируем каждый дом, всякий мотель, любое апельсиновое дерево на территории штата, — добавил Чарли-Конь. — Мне, например, отойдет Майами.

— Майами? — не поверил собственным ушам Даулинг.

— Такова моя доля, — охотно подтвердил ЧарлиКонь.

— О Господи! — только и сумел проговорить Мортимер.

— А всех бледнолицых мы заставим покинуть территорию штата, — с явным удовольствием продолжал гнуть свое Чарли-Конь.

— Повторяю, этот фокус у вас не выйдет! — взорвался Мортимер Даулинг. — Это невозможно!

— Если нас вынудят, мы поставим вопрос перед Союзом Наций, — пригрозил Фуллер-Бык.

Даулинг даже застонал.

— Перед Союзом Наций? Тогда все пропало. Все cтраны — члены Союза Наций давным-давно покончили с империализмом и колониализмом… Сами эти слова успели уже стать бранными…

Индейцы спокойно восседали перед ним, самодовольно улыбаясь. Даулинг взглянул на часы.

— О'кей, джентльмены. Только давайте не торопиться.

— А разве мы торопимся? — по лицу Оцеолы Младшего скользнула мимолетная улыбка. — Мы ведь ждали сто лет…

— Вот и отлично. Значит, спешить некуда. Позвольте пригласить вас пообедать со мной — за счет дяди Сэма[Этот бытовой, фольклорный символ американского государства знаком едва ли не каждому: поджарый пожилой джентльмен с козлиной бородкой, облаченный во фрак и брюки в полоску и при неизменном цилиндре; нередко костюм его раскрашивают вдобавок в цвета американского флага. Менее известен тот факт, что дядя Сэм — лицо историческое. Звали его Сэмюэл Уилсон, и вв время англо-американской войны 1812 года он был государственным инспектором мясных поставок в действующую армию. На каждую бочку с солониной он ставил клеймо "U. S. — Е. А." аббревиатуру Соединенных Штатов и инициалы некоего поставщика Е. Андерсона. Именно благодаря этому обстоятельству первая половина букв клейма и приобрела неофициальную расшифровку "дядя Сэм" (Uncle Sam).], разумеется…. — Даулинг деланно рассмеялся. Это же уникальный случай! За пятнадцать лет, что я возглавляю Департамент, мне впервые выпадает пообедать за казенный счет!

Семинолы переглянулись.

— Почему бы и нет? — философски заметил Восемнадцатый.

На следующее утро Мортимер Даулинг с неимоверным трудом разлепил веки воспаленных глаз.

— Умоляю, мисс Фулбрайт, уходите. Я умираю…

— Снимите ноги со стола. И как вам только не стыдно!

— Не стыдно. Только исчезните, ради Бога — мне необходимо придти в себя.

— Нет, вы только полюбуйтесь, — продолжала возмущаться Милли. — Впервые за полтора десятка лет у него появилась работа — и что же? Вместо того, чтобы решать проблему, он напился! Вы же вдрызг надрались, сэр! И в который уже раз!

Даулинг с ворчанием снял ноги со етола и ткнул пальцем в документ, на котором они только что покоились.

— А это вы видите, мисс Фулбрайт? За последние сто лет ни один государственный служащий не выполнил задания с таким блеском!

— Договор? Боже мой, договор! И подписи… Все три! Как вам удалось?..

— Мисс Фулбрайт, — самодовольно улыбнулся Мортимер Даулинг.

— Вам никогда не доводилось слышать старинной поговорки, гласящей, что хороший индеец — это мерт…

— Мистер Даулинг! — испуганно вскрикнула Молли, прижав ладони к лицу. — Вы… Вы хотите сказать… Вы убили этих несчастных семинолов? Но ведь есть же еще пятьдесят пять… И всех вам убить не удастся!

— Не перебивайте, — взъярился Даулинг. — Я имел в виду: "хороший индеец это мертвецки пьяный индеец". А эти краснокожие так и не научились пить — с тех самых пор, как голландцы купили у них Манхэттен за нитку бус и галлон яблочного бренди[Губернатор заокеанской голландской колонии Новая Голландия в 1646–1664 годах Питер Стайвезант (1592–1672) действительно приобрел у индейцев алгонкинского племени манхэттен остров, за которым закрепилось это название. Стайвезант — личность не только вполне историческая, но и довольно популярная по сей день в Нью-Йорке, городе-наследнике Нового Амстердама, на 14-й улице, неподалеку от Ист-Ривер существует даже мемориальный городок Стайвезанта. А вот насчет нитки бус и яблочного бренди (по другой версии — двадцать четыре доллара и ящик, виски) — это все-таки, похоже, легенда…]. Так что идите-ка и займитесь разгадыванием кроссвордов. Или чем-нибудь еще в этом роде…

Мак Рейнольдс

Толкач

В дверь постучали посреди ночи. Иосип Пекич всегда знал, что это произойдет именно так. Ему не было еще четырех лет, когда стук в дверь раздался впервые, и трое рослых мужчин дали отцу несколько минут на сборы и увели его с собой. Он почти не помнил отца.

Времена полицейского государства миновали. Так, во всяком случае, утверждалось. Культ личности отошел в прошлое. Завершилась длинная очередь пятилетних и семилетних планов, все поставленные цели были достигнуты. Новая конституция гарантировала свободу личности. Никто больше не был подвержен полицейскому произволу. Так, во всяком случае, утверждалось.

Но страх умирает медленно. Особенно долго он живет в подсознании. И в глубине души Иосип всегда знал, что в дверь постучат.

Он не ошибся. В дверь снова постучали, резко, нетерпеливо. Иосип Пекич позволил себе всего лишь раз вздрогнуть от мрачных предчувствий, затем резко вскочил с постели, расправил слегка сутулые плечи и направился к дверям, щелкнув по дороге выключателем. Он открыл дверь как раз в тот момент, когда здоровенный зомби с пустым невыразительным лицом собирался постучать вновь.

Их было двое, а не трое, как он ожидал. За отцом более двух десятилетий тому назад они пришли втроем.

Его отец, как писали в газетах, был правым уклонистом, соратником человека, имя которого упоминалось лишь в связи с процессом и последовавшей за ним казнью. Но отца не смогли сломить никакими пытками, и сын гордился этим.

Его не смогли сломить, и годы спустя, когда культ личности отошел в прошлое, он был реабилитирован и имя его вернули во все учебники истории. Теперь быть сыном Любо Пекича, удостоенного посмертно звания героя Народной Демократической Диктатуры, стало почетно, а не позорно.

Однако, хотя отец и был объявлен героем, Иосип по-прежнему ждал, что в дверь постучат. И все же он не чувствовал за собой никакой вины и не понимал, почему за ним пришли именно сейчас.

Зомби произнес безо всякого выражения:

— Товарищ Иосип Пекич?

Если голос Иосипа и дрогнул, то это было почти незаметно. Он был сыном Любо Пекича. С напускной храбростью он сказал:

— Совершенно верно. Э… чему обязан этим вторжением в мою личную жизнь?

Зомби не ответил на его вопрос.

— Одевайтесь, товарищ, и следуйте за нами, — сказал он решительно.

По крайней мере, они все еще называли его товарищем. В этом, хотелось верить, был некий намек на то, что вина его не слишком велика.

Он надел черный костюм. Более старый, чем коричневый, но в нем, как ему казалось, он выглядел внушительней. Невысокий, худощавый, нерешительный, Иосип Пекич был не из тех, кто производит впечатление на окружающих. Он выбрал строгий галстук и белую рубашку, хотя знал, что многие в последнее время хмурятся при виде белых рубашек, считая их излишне буржуазными. Главное — иметь пролетарскую внешность, что бы под этим ни подразумевалось.

Пока он одевался, зомби стояли и смотрели на него пустыми глазами. Он подумал, что они ответят, если попросить их подождать в прихожей. Возможно, ничего. Ведь они не стали отвечать, когда он спросил, в чем его вина.

Он положил документы — удостоверение личности, студенческий билет, трудовую книжку — во внутренний карман и повернулся к ним лицом.

— Я готов, — сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал естественно.

Они повели его вниз, на улицу, к черному лимузину. Третий ждал в машине, на переднем сиденье, лицо его также ничего не выражало. Он даже не удосужился выключить мотор, и автомобиль на воздушной подушке висел над мостовой. Он знал, как скоро вернутся его коллеги вместе с арестованным.

Иосип Пекич сел на заднее сиденье между конвоирами, недоумевая, куда его везут и почему. Хоть убей, он не понимал, в чем его могут обвинять. Да, действительно, читал некоторые запрещенные книги, но не больше, чем другие интеллектуалы, студенты и передовые люди страны, если их так можно назвать; бывал на неформальных собраниях и дискуссиях в кафе, где самые отважные критиковали Народную Диктатуру. Но не принадлежал ни к одной из действующих организаций, противостоящих государству, да и влечения к этому не имел. Он не интересовался политикой.

В этот поздний час улицы Загуреста уже опустели, автомобилей на стоянках было мало. Почти все машины, взятые на день напрокат, стояли в гаражах. Свободные улицы, по мнению Иосипа, были единственным преимуществом перед западными городами, которые он видел. Лишь немногие имели собственную машину. Если возникала необходимость, ее брали в местном гараже на прокат.

Он ожидал, что его повезут в Калемегданскую тюрьму, где обычно содержались политические заключенные, но вместо этого они свернули направо на Партизанскую площадь, затем на бульвар Ноябрьской революции. От удивления Иосип открыл было рот, собираясь сказать что-то сотруднику органов госбезопасности, сидевшему рядом с ним, но промолчал, и губы его побелели. Теперь он знал, куда его везут. Очевидно, обвинения ему предъявлялись нешуточные.

Чуть в стороне от парка стояли правительственные здания. Скупщина, старое здание парламента, сохранившееся с тех дней, когда Трансбалкания была отсталой третьеразрядной феодально-капиталистической державой. Национальный банк, новые здания Борьбы и Политики. И, наконец, футах в ста от бульвара — мрачное приземистое здание Министерства внутренних дел.

Оно было построено давно, еще в те времена, когда в стране господствовали русские, в рабском подражании архитектурному кошмару, известному как сталинская готика. Оно задумывалось строгим и внушительным, а получилось просто зловещим.

Да. Теперь Иосип Пекич знал, куда его везут.

Лимузин на воздушной подушке бесшумно скользнул по дорожке мимо массивной металлической статуи рабочего — борца с силами реакции, с винтовкой в одной руке и гаечным ключом в другой — и остановился перед усиленно охраняемым подъездом.

Не говоря ни слова, те двое из органов, что приходили за ним, открыли дверцы и вылезли из машины. Один из них мотнул головой, и Иосип последовал за ними. Лимузин тут же исчез.

Под конвоем Иосип поднялся по мраморной лестнице. Ему пришло в голову, что здесь, должно быть, проходил его отец двадцать лет тому назад.

Никогда раньше он не бывал в здании Министерства внутренних дел. Из всех трансбалканцев здесь бывали лишь те, кто работал в МВД, или же те, на ком останавливался внимательный взгляд министерства.

Двери распахнулись перед ним и закрылись, как только он прошел. Иосип Пекич несколько удивился, когда увидел, что изнутри здание обильно украшено бесчисленными бронзовыми и мраморными статуями, картинами и гобеленами. Оно напоминало безвкусные музеи Загуреста.

Прошли через анфиладу залов и огромных комнат и наконец очутились в небольшом помещении, где за письменным столом в одиночестве сидел худощавый самоуверенный человек и нервно чиркал что-то электронной компьютерной ручкой в бумагах, стопкой лежавших перед ним. Он был одет в безукоризненно выглаженный костюм и курил сигарету, вставленную в маленький, похожий на трубку мундштук — из тех, что ввел в употребление по всем Балканам маршал Тито.

Все трое, как по команде, остановились перед ним: и на лицах зомби появилось выражение почтения с примесью робости. Перед ними, очевидно, был человек, наделенный властью.

Сидевший за столом дописал лист и бросил его в отверстие в столе, откуда лист по желобу попадал в автоматический перфоратор, а затем регистрировался. Человек взглянул на них раздраженно, — но тут же быстро встал и, к величайшему изумлению Иосипа Пекича, на его лице появилась вкрадчивая улыбка. Иосипу и в голову не могло прийти, что в Министерстве внутренних дел кто-то будет ему улыбаться.

— Александр Кардель, — представился человек, сунув Иосипу узкую ладонь для рукопожатия. — Вы ведь Пекич? Мы вас ждем.

Иосип в недоумении пожал протянутую ему руку и растерянно взглянул на стоявшего рядом зомби.

Кардель перевел понимающий взгляд с Иосипа на конвоиров и спросил:

— В чем дело? Эти головорезы напугали вас?

В словах Карделя слышались одновременно отвращение и мягкая насмешка.

Иосип нервным движением потер подбородок.

— Конечно, нет.

Зомби щелкнул каблуками:

— Мы всего лишь исполняли приказ.

Кардель удивленно поморщился.

— Представляю себе, — проворчал он. — Милка, ты смотришь слишком много западных боевиков по телевизору. Мне кажется, ты воображаешь себя трансбалканским агентом 007.

— Да, товарищ, — сказал Милка, вскинув голову.

— О, замолчите и убирайтесь вон, — сказал Кардель. Он выбил большим пальцем окурок из мундштука, достал новую сигарету из ящика стола и вставил ее в чашечку мундштука, взглянул на Иосипа и снова улыбнулся, отчего его лицо приняло по-юношески простодушное выражение.

— Вы и представить себе не можете, как я рад наконец познакомиться с вами, — сказал он. — Я уже несколько месяцев вас разыскиваю.

Иосип Пекич смотрел, широко раскрыв глаза. Он только теперь понял, кто перед ним. Имя Александра Карделя почти не упоминалось в новостях, он крайне редко появлялся на фотографиях, да и то лишь на заднем плане вместе с группой партийных функционеров. Но его знала вся страна, да и за рубежом он был известен. Александр Кардель был Вторым. Правая рука самого Зорана Янкеза. О нем говорили, что он-то и руководит страной, стоя за троном.

Зомби торопливо вышли.

— Разыскиваете меня? — тупо повторил Иосип. — Но я не прятался. Вы ошибаетесь. Я простой студент…

— Конечно, конечно, — сказал Кардель в шутливом нетерпении. Он взял со стола папку и рассеянно помахал ею перед Иосипом.

— Я тщательно изучил ваше дело.

Он вскинул глаза на стенные часы.

— Идемте. Товарищ Янкез ждет вас. Там мы вам все объясним.

Удивленный, Иосип Пекич последовал за ним.

Товарищ Янкез, Первый, Зоран Янкез, Генеральный секретарь партии, Президент СБСР, Союза Балканских Советских Республик. Первый.

Иосип едва ли мог вспомнить те времена, когда Зоран Янкез еще не стоял во главе партии, когда его портреты и бюсты не украшали магазины, банки, железнодорожные вокзалы, парикмахерские и бары. В каждом киножурнале хотя бы один сюжет был посвящен товарищу Янкезу, телевизионные программы новостей обязательно рассказывали о Первом. Он пришел к власти спокойно и бескровно, после смерти своего предшественника, и находился на своем посту на протяжении жизни целого поколения.

Изумленный, Иосип Пекич прошел вслед за Александром Карделем через дверь в глубине кабинета и оказался в комнате больших размеров, где почти не было мебели, если не считать массивного стола с дюжиной стульев вокруг. За столом сидел Зоран Янкез, выглядевший на десять лет старше, чем на фотографиях, которые Иосипу доводилось видеть.

Он выглядел на десять лет старше, и лицо его было серым и усталым — на официальных фотографиях это не было заметно. Он оторвался от бумаг, лежавших перед ним, и проворчал что-то вроде приветствия.

Кардель сказал с приятным энтузиазмом:

— А вот и он, Зоран. Наш товарищ Иосип Пекич. Рядовой молодой гражданин Трансбалкании.

Первый опять что-то проворчал и оглядел не слишком внушительную фигуру Иосипа Пекича. Иосипу захотелось укусить себя за палец, но он подавил это желание. Он недавно бросил курить, и когда нервничал, не знал, куда девать руки.

Зоран Янкез прорычал им предложение садиться, и Кардель, расправив брюки, чтобы не помять складки, и вытянув одну ногу вдоль массивного стола, опустился на ягодицы и расслабился, но так, чтобы быть готовым вскочить в любой момент.

Иосип пристроился на тяжелом дубовом стуле, глядя во все глаза на двух самых могущественных людей его родины. С тех пор, как час назад его вытащили из постели, и до настоящего момента, он не понимал ничего из того, что ему говорили.

Зоран Янкез проскрипел:

— Я изучил ваше дело, товарищ. Я обратил внимание на то, что вы — сын Героя Народной Демократической Диктатуры Любо Пекича.

— Да, товарищ Янкез, — Иосип встал. Он нервно потер руки, но решил, что сунуть их в карманы будет неприлично.

Первый проворчал:

— Я хорошо знал Любо. Вы понимаете, что он был арестован еще до меня. Я не мог ему ничем помочь. Но, конечно, после того, как меня избрали Генеральным секретарем, он был реабилитирован и его имя вернули в число тех, кто верой и правдой служил государству. Но вы, разумеется, не станете держать камень за пазухой. Любо был посмертно удостоен звания Героя.

Иосип имел обо всей этой истории несколько иное представление, но вряд ли стоило возражать. Он просто кивнул головой и сказал безнадежно:

— Товарищи, мне кажется, произошла какая-то ошибка. Я… я понятия не имею…

Кардель захихикал, как будто происходящее доставляло ему удовольствие. Он жестом велел Иосипу замолчать и повернулся к Первому.

— Видишь, Зоран, рядовой, весьма благонадежный молодой человек. Родился при нашей власти, воспитан при Народной Демократической Диктатуре. Наш человек.

Зоран Янкез, казалось, его не слушал. Он с угрюмым, почти зловещим выражением лица изучал Иосипа.

Мясистая лапа протянулась к кнопке на столе. Тотчас раскрылась дверь в глубине комнаты и появился официант в белой курточке, толкавший перед собой тележку, уставленную напитками и закусками. Он поставил тяжело нагруженный сервировочный столик так, чтобы партийный руководитель мог до него дотянуться. Взгляд официанта был тупым и подобострастным.

Янкез что-то проворчал, и официант, кланяясь и приседая, попятился из комнаты. Первый пожевал губами, разглядывая яства.

Кардель сказал с готовностью:

— Позволь, Зоран.

Он встал, вынул из ведерка со льдом завернутую в салфетку бутылку, ловким движением наполнил хрупкий стаканчик и поставил его перед Первым. Взял еще один стаканчик и вопросительно взглянул на Иосипа, но тот покачал головой. Его слабый желудок не стоило испытывать алкоголем. Кардель плеснул немного себе и вернулся на свое место у массивного стола.

Янкез, жмуря крошечные поросячьи глазки, взял толстый ломоть черного хлеба и вывалил на него с четверть фунта дунайской икры. Затем поднял стаканчик, опрокинул его разом, проворчал что-то и сунул бутерброд в рот.

Иосип уставился на сервировочный столик. Он на такое угощение и за полгода не заработал бы.

Первый прогремел с набитым ртом:

— Товарищ, я понимаю ваше удивление. Перейдем к делу немедленно. Вообще-то вы можете считать, что вам крупно повезло.

Он рыгнул, снова откусил огромный кусок и продолжал:

— Вы слышали такое слово “толкач”?

— Я… я, право, не знаю, товарищ Янкез.

Партийный руководитель налил себе еще немного и сделал глоток.

— Это неважно, — проскрежетал он. — Впервые эта идея зародилась у товарища Карделя, когда он изучал сведения об успехах американской промышленности в годы второй мировой войны. Американцы пытались в течение нескольких месяцев вдвое, втрое, вчетверо увеличить выпуск такой военной техники, как корабли и самолеты. Разумеется, они столкнулись со многими трудностями. Во всем царила полная неразбериха. Тогда они обратились за помощью к толкачам. Это были высококвалифицированные специалисты по научной организации труда, и их единственной задачей было выявление всякого рода неувязок и их устранение. Из-за отсутствия какой-нибудь детали на конвейере застревала сотня самолетов. Толкач находил эти детали, скажем, где-то в Англии и спецрейсом доставлял их в Калифорнию. Для проведения исследований в Тенесси требовались ученые химики, и толкачи находили их, пусть даже для этого им приходилось отрывать ценных специалистов от менее важной работы. Я думаю, примеров достаточно. Толкачам были даны огромные полномочия. Их расходы не ограничивались. Их успех превзошел все ожидания.

Первый перевел взгляд на гору закусок, как будто такая длинная речь утомила его.

Иосип ерзал на стуле, все еще ничего не понимая. Пока партийный руководитель сооружал себе бутерброд со свининой по-далмацки и цыпленком “поховано пиле”, Александр Кардель вставил с энтузиазмом:

— Мы собираемся воспользоваться этой идеей применительно к нашим потребностям. Первым толкачом мы выбрали вас.

Тут Иосип Пекич еще больше растерялся.

— Толкачом? — переспросил он тупо — Толкать… толкать что?

— А это уже вы сами должны решить, — жизнерадостно ответил Кардель. — Вы — рядовой гражданин Трансбалкании, вы воспринимаете все так же, как и другие люди вокруг вас.

— В Соединенных Штатах таких называют средними американцами, — вмешался Янкез.

Иосип жалобно протянул:

— Вы все время это повторяете, но я, товарищ Янкез, не понимаю, что вы имеете в виду. Возможно, я туповат, но при чем тут то, что я рядовой человек? Во мне нет ничего особенного. Я…

— Вот именно, — с торжеством в голосе заявил Кардель. — В вас нет ничего особенного. Вы — рядовой гражданин Трансбалкании. Мы изрядно потрудились, прежде чем сумели вас найти.

Первый рыгнул и начал угрюмо:

— Товарищ, пытаясь найти рядового человека, мы провели дорогостоящее тестирование населения. И вы — результат. Вы среднего возраста, роста, веса, образования, интеллектуального развития. Вы — закончили среднюю школу, работали несколько лет, а затем поступили в университет, где и учитесь сейчас на втором курсе. Это типично для человека вашего поколения. Ваши вкусы, потребности… мечты, как мы знаем или предполагаем, типичны для рядового трансбалканца.

Он взял пропитанную медом пахлаву и сунул ее в рот.

Действительно, Иосип Пекич и его товарищи в последнее время постоянно принимали участие в тестах, смысла которых не понимали. Он принял на веру слова двух партийных руководителей. Очень хорошо — он рядовой житель страны с населением в семьдесят миллионов человек. Что из того?

Первый откинулся на спинку стула, и Иосип почти не удивился тому, что живот у Первого оказался гораздо больше, чем на фотографиях. Возможно, выходя на люди, он надевал корсет.

Зоран Янкез взял в руки лист бумаги.

— Это очерк одной западной журналистки, недавно вернувшейся из поездки по нашей стране. Она с негодованием пишет, что карандаши для бровей в нашей стране можно достать только на черном рынке, да и те французского производства и стоят по тысяче динаров штука. По ее мнению, трансбалканские женщины возмущены тем, что им приходится платить такие деньги.

Партийный руководитель перевел беспомощный взгляд с Иосипа на Карделя:

— Что такое карандаши для бровей?

Обычно беспечное лицо Карделя приняло озабоченный вид:

— Кажется, это какая-то косметика.

— Вроде губной помады?

Иосип набрался храбрости. Он взволнованно проговорила:

— Они ими брови подкрашивают, я о женщинах говорю. И как я понимаю, это входит в моду. Сейчас это ультрамодно. Новое увлечение, зародившись в Италии, э… охватило всех на Западе.

Первый уставился на него.

— Откуда вы это знаете? — проскрежетал он. Иосип в смущении теребил галстук.

— Там в моем деле должно быть указано, что я четыре раза был за границей. Дважды принимал участие в международных фестивалях молодежи, один раз был делегатом на съезде профсоюзов в Вене и один раз был в туристической поездке. Я там, на Западе… э… встречал разных женщин.

Кардель воскликнул с воодушевлением:

— Теперь ты, Зоран, понимаешь, что я имел в виду? Этому парню цены нет.

Янкез угрюмо взглянул на своего первого помощника.

— Ну, если нашим женщинам нужна эта… ерунда для бровей, то почему ее не выпускают? Что у нас в стране, нет сырья для ее производства? Если так, то почему его не закупят?

Он поковырял в неровных зубах.

Кардель как бы в шутку умоляюще вскинул руки.

— Потому что у нас, товарищ, до сих пор не было толкача, который мог бы узнать о подобных потребностях наших товарищей женщин.

Первый что-то проворчал и взял в руки еще один документ.

— Тут один американский журналист, очевидно, весьма популярный на Западе, побывал в нашей стране и удивляется, что за обслуживание в ресторанах Загуреста. Он сообщает, что у нас не дают чаевых, и потому наши официанты грубят и плохо обслуживают посетителей.

Янкез сердито посмотрел на своего помощника:

— Не припомню случая, чтобы мне кто-то нагрубил, когда я обедал в “Сумадии” или в “Двух рыбарях”. Только на прошлой неделе был в “Градском подруме” и ел там цыганское печение, жаркое по-цыгански, и слоеный вишневый струдель. Обслуживание было на высшем уровне.

Кардель прочистил горло:

— Ну, может быть, тебя, Зоран, обслуживали лучше, чем рядового туриста.

Янкез прорычал:

— Туризм надо развивать. Прекрасный источник твердой валюты. — Он сердито посмотрел на Иосипа. — Вот такого рода недостатки вы, товарищ, и должны устранять.

Он с ворчанием отложил бумаги.

— Но это все еще мелочи. На прошлой неделе водитель грузовика с мясоперерабатывающего комбината в Белбровнике получил задание доставить в Масенегро груз мороженого мяса. Когда он туда приехал, выяснилось, что все холодильники заполнены. И он выгрузил все мороженое мясо прямо на территории склада и вернулся в Белбровник. В такую жару мясо испортилось за четыре часа. — Он бросил сердитый взгляд сначала на Карделя, потом на Иосипа Пекича. — Почему постоянно происходят подобные вещи? Как же мы сможем опередить Соединенные Штаты Америки и Европейское Сообщество, если на всех уровнях работники боятся взять инициативу в свои руки? Водитель грузовика выполнил свое задание. Он доставил мясо и умыл руки. Ну почему, товарищи? Почему он не проявил инициативу, чтобы спасти ценный груз или в случае необходимости вернуться с ним в Белбровник?

Он что-то угрюмо проворчал и откинулся на спинку стула, как бы давая понять, что с этим вопросом покончено.

Александр Кардель оживился. Он сказал Иосипу с улыбкой:

— Вот ваше задание. Разъезжайте по всей стране, выискивайте неувязки, недостатки, ошибки руководства и доводите их до сведения тех, кто должен их исправлять.

Иосип спросил угрюмо:

— А если… если они не прислушаются к моим замечаниям?

Первый фыркнул, но ничего не сказал.

Кардель ответил весело:

— Завтра всем мужчинам, женщинам и детям в Народной Демократической Диктатуре будет объявлено, что ваше слово закон. Вы подчиняетесь только лично товарищу Янкезу и мне. На вас не распространяются никакие законы, никакие ограничения, никакие постановления. Вы получите мандат, и все будут знать, что предъявитель его не ошибается.

Иосип совсем растерялся:

— Но… вдруг мне придется столкнуться с… э, ну каким-нибудь партийным руководителем или ну… каким-нибудь генералом или адмиралом? Каким-нибудь…

Кардель сказал с усмешкой:

— Вы подчиняетесь только нам, товарищ Пекич. В ваших руках вся власть. Товарищ Янкез не преувеличивает. Если честно, то хватит с нас статистики. Трансбалкания уже давно опережает Запад по производству продукции на душу населения: по выплавке стали, производству сельскохозяйственной продукции, добыче угля и нефти. Все это должно было привести нас к процветанию. — Он снова воздел руки в притворном отчаянии. Но все это ни к чему не привело. У нас в магазинах нет даже такой ерунды, как… ну, как карандаши для бровей, в наших ресторанах отвратительно обслуживают. Все занимаются очковтирательством, и никого не волнует, приносит ли лавочка доход. Все боятся ответственности.

Перепуганный Иосип снова начал:

— Но… Но я, почему именно я? Что может сделать один человек?

— Товарищ, поймите нас правильно, — сказал Кардель с наигранным сочувствием. — Вы только первая ласточка. Если все пойдет, как мы задумали, мы найдем новых людей, которые, как мы полагаем, являются потенциальными толкачами. Ну, есть у вас еще вопросы?

Иосип Пекич с несчастным видом смотрел то на одного, то на другого, с ужасом представляя себе, что будет, если он откажется. Его взгляд остановился на угрюмом непреклонном лице Первого, и он внутренне содрогнулся: “Нет. И речи быть не может. Не стоит спорить с Зораном Янкезом”. Он посмотрел на Александра Карделя и решил, что с ним тоже лучше не спорить, несмотря на улыбку на его лице.

Иосип осторожно начал:

— Из ваших слов я понял, что я… я могу критиковать любого человека в Трансбалкании, кроме вас самих. Но… но что, если мне придется столкнуться с кем-либо из вас? Ну, знаете… вдруг я сочту что-нибудь неправильным?

Второй рассмеялся и вставил свежую сигарету в изогнутый мундштук.

— Мы позаботились и об этом, товарищ. В Швейцарии на ваш счет положено пятьдесят тысяч общеевропейских франков. Как только вы почувствуете, что, продолжая разоблачения, вы подвергаете себя опасности, вы можете покинуть страну и найти убежище за границей. — Он снова манерно рассмеялся. — Но я и представить себе не могу, что с вашими полномочиями, имея неограниченную власть, распоряжаясь ресурсами всей страны, вы захотите уехать. Банковский счет в Швейцарии открыт только для того, чтобы придать вам уверенности.

Первый, излучая ярость, с мрачным видом шествовал по коридорам Министерства внутренних дел. На лице Первого ничего не отражалось, но вокруг него мерцал зловещий ореол опасности.

Велько Госняк, стоявший вместе с другим охранником на посту у кабинета Александра Карделя, вздрогнул при виде приближавшегося руководителя и пробормотал сквозь зубы:

— Осторожно, он в ярости. Как бы не отправил нас на соляные копи в Найроби или…

Но Зоран Янкез был уже близко, и Велько Госняк замолчал и вытянулся по стойке смирно.

Первый, не обратив на охранников внимания и грохнув дверью, вошел в кабинет.

Не успел его помощник отложить работу, как Янкез прорычал угрожающе:

— Ты знаешь, что по твоей милости натворил этот экспериментатор?

Кардель был достаточно близок к Первому и позволил себе притвориться, что не испытывает страха. Он улыбнулся и сказал:

— Ты имеешь в виду Пекича-младшего? Садись, Зоран. Выпьешь?

Второй повернулся на стуле и нажал несколько кнопок. Тотчас небольшая площадка в правом углу стола ушла вниз — и поднялась с двумя запотевшими стаканчиками.

Янкез гневно фыркнул, но взял один стаканчик.

— Вечно у тебя всякие западные штучки, — проворчал он. Когда-нибудь ударит тебя током, и придется мне подыскивать другого заместителя. — Он опрокинул стаканчик в рот. — Если только я не начну искать его заранее, — добавил он зловеще.

Однако, распробовав напиток, он поджал губы и процедил:

— Где ты, Александр, достаешь такую прекрасную сливовку?

Кардель отпил немного из своего стакана и сказал весело:

— Этого я не открою, Зоран, но других тайн от тебя у меня нет. Подскажу тебе. Это сливовица, а не сливовка. Она не из Словакии. Но я боюсь, что как только ты узнаешь, где я ее беру, я буду тебе больше не нужен.

Он снова рассмеялся:

— Ну, что натворил наш юный друг?

Лицо Первого вновь помрачнело. Он прорычал:

— Ты ведь знаешь Велимира Крвенковского?

Кардель поднял тонкие брови:

— Конечно. Заместитель председателя в Секретариате сельского хозяйства.

Зоран Янкез грузно опустился в кресло и продолжал угрюмо:

— Я был с Велимиром в одном партизанском отряде. Это я привлек его к партийной работе, познакомил с работами Ленина, пока мы прятались в горах Масенегро.

— Да-да, — ответил Кардель. — Я хорошо все это знаю. Отличный партиец. Товарищ Крвенковский всегда поддерживал тебя на заседаниях Исполкома.

— Так вот, — зловеще прорычал Янкез. — Твой распрекрасный Иосип Пекич, твой толкач освободил его от обязанностей главного управляющего сельским хозяйством в Боснатии.

Александр Кардель откашлялся.

— Я как раз читаю его доклад. Создается впечатление, что производство сельскохозяйственной продукции в Боснатии за последние пять лет резко упало. О, товарищ Крвенковский, очевидно, обратил внимание на то, что дикие животные, и особенно птицы, уничтожают ежегодно тысячи тонн зерна и другой продукции.

— Ну и что? — проскрежетал Янкез. Он допил сливовицу и потянулся за вторым стаканчиком. — Какое это имеет отношение к тому, что этот тип, используя полномочия, которые ты, черт возьми, ему дал, освободил от занимаемой должности лучшего партийца в Трансбалкании?

Второй, конечно же, не преминул заметить, что теперь вся ответственность за эксперимент возлагается на него. Однако он ответил по-прежнему беззаботно.

— Похоже на то, что товарищ Крвенковский отдал приказ уничтожить любыми средствами всех птиц. Крестьяне получили десятки тысяч ружей, сети, яд.

— Ну и что? — зловеще спросил Первый. — Очевидно, у Велимира хватило ума догадаться, что таким способом он сохранит урожай от потерь.

— М-мм, — примирительно протянул Кардель. — Но он не обратил внимания на предупреждения тех специалистов по сельскому хозяйству, которые обучались на Западе. Создается впечатление, что дикие животные, и особенно птицы, требуются для сохранения равновесия в природе. Размножившиеся в огромных количествах насекомые-вредители уничтожили гораздо больше зерна, чем его съедали птицы. Ах, Зоран, — воскликнул он с кислой улыбкой, — я бы лучше поискал новое место для товарища Крвенковского.

Секретарь, сидевший в приемной, наконец взглянул на ничем не примечательного молодого человека, стоявшего перед ним.

— Да, — сказал он нетерпеливо.

Незнакомец ответил:

— Я хотел бы встретиться с товарищем Брозом.

— Вы, товарищ, понимаете, что комиссар один из самых занятых людей в Трансбалкании, — в голосе секретаря прозвучала насмешка. — Его время слишком дорого.

Незнакомец задумчиво посмотрел на сидевшую перед ним мелкую сошку.

— Вы так со всеми посетителями разговариваете? — спросил он спокойно.

Ошеломленный секретарь уставился на него. Затем внезапно нажал на кнопку в столе. Когда на вызов явился охранник, секретарь резко дернул головой в сторону посетителя:

— Петар! Вышвырни отсюда этого дурня, — приказал он.

Иосип Пекич грустно покачал головой:

— Нет, — сказал он, — вышвырните отсюда этого человека, и указал на секретаря.

Охранник Петар переводил ничего не понимающий взгляд с одного на другого.

Иосип вынул бумажник, покопался в нем немного и взмахнул мандатом.

— Государственный толкач, — нервно сказал он. — По поручению товарища Зорана Янкеза.

Он посмотрел на мгновенно присмиревшего секретаря.

— Я не знаю, какую работу под стать вашим талантам мы сможем вам предложить. Но если я когда-нибудь узнаю, что вы занимаете должность, требующую работы с людьми, я… я… засажу вас в тюрьму.

Секретарь выбежал из комнаты раньше, чем Иосип успел сказать что-либо еще.

Иосип Пекич окинул охранника долгим взглядом, затем спросил упавшим голосом:

— Что вы здесь делаете?

— Ну как же, товарищ. Я — охранник.

Петар, и вообще-то не слишком сообразительный, растерялся.

— Вы не ответили на мой вопрос.

У Иосипа дрожали руки, и он засунул их в карманы.

Петару пришлось подумать и вспомнить, как вопрос был сформулирован. Наконец он выпалил с торжеством:

— Как же, товарищ. Я охраняю товарища Броза и других от убийц. Я вооружен.

Он с гордостью достал из кобуры подмышкой “микоян” с глушителем.

Иосип сказал:

— Идите к своему начальнику и скажите ему, что вы здесь больше не нужны. Комиссарам отныне не полагается охрана. Только при особых обстоятельствах. Если… если нашему народу отдельные комиссары не придутся по вкусу и их захотят убить, то, может, их и следует убить.

Петар смотрел на него широко открытыми глазами.

— Идите, — сказал Иосип с деланной резкостью и добавил, какая дверь ведет в кабинет товарища Броза?

Петер показал и вышел. По крайней мере, он умеет выполнять приказы, подумал Иосип. Что происходит с мышлением полицейских? Были они такими до прихода в полицию, и работа лишь выявила присущие им черты? Или именно работа сделала их такими?

Он резко открыл указанную ему дверь. В кабинете был лишь один человек, который стоял, сцепив за спиной руки, и с явным удовлетворением разглядывал висевшие перед ним на стене диаграммы, карты и схемы.

Неприметный молодой человек прочитал подписи под диаграммами и тряхнул головой. Нерешительным голосом он произнес:

— Комиссар Броз?

Комиссар обернулся и нахмурился, не узнавая посетителя и не понимая, как он вошел без доклада. Он сказал:

— Да, молодой человек?

Иосип снова достал мандат.

Броз слышал о нем. Демонстрируя крайнюю предупредительность, Броз пододвинул Иосипу стул. Сигару? Глоток вина? Рад познакомиться с товарищем толкачом. Он много слышал об этом эксперименте, проводимом по инициативе товарища Янкеза при умелой поддержке Александра Карделя. По счастью, толкачу нечего делать на Трансбалканском металлургическом комбинате. Производство развивается столь быстрыми темпами, что весь мир — и Восток и Запад — потрясен нашими успехами.

— Да, — мрачно начал было Иосип, — но…

Броз вскочил на ноги и бросился обратно к стене, увешанной схемами и диаграммами.

— Взгляните, — он улыбнулся лучезарно. — На этой диаграмме показан рост выплавки стали. Видите, как кривая взмывает круто вверх? Наша статистика утверждает, что мы быстрыми темпами опережаем даже самые высокоразвитые западные державы.

Видя такой энтузиазм собеседника, Иосип начал почти извиняющимся тоном:

— Вот об этом-то, товарищ, я и пришел с вами побеседовать. Знаете, я тут потолкался в округе, э, в местных пивнушках, поговорил с молодыми инженерами и рабочими.

Комиссар нахмурился:

— Поговорили о чем?

— О вашей новой программе, — неуверенно ответил Иосип.

— Вы имеете в виду то, что мы пытаемся опередить Запад, используя все способы производства стали? — Комиссар понизил голос. — Я предупреждаю вас, товарищ, эта идея принадлежит самому товарищу Зорану Янкезу. Мы старые друзья и работали вместе еще до революции.

— Я знаю, — уныло ответил Иосип и подавил желание укусить себя за палец. — Однако… э, я не думаю, чтобы Первый подтвердил, что ваша программа была разработана по его инициативе. По крайней мере, раньше в случае каких-либо конфликтов этого не происходило.

Комиссар пролепетал, вытаращив глаза:

— Товарищ, это же государственная измена.

Иосип кивнул, но сказал расхолаживающе:

— Вы забываете, что по решению самого товарища Янкеза я… не могу ошибаться. Но оставим это. Перейдем к программе выплавки стали. Боюсь, ее пора сдавать в утиль.

— В утиль! — комиссар Трансбалканского металлургического комбината уставился н amp; посетителя, как на ненормального. Вы сошли с ума. Весь мир потрясен нашими успехами. Круглые сутки работают не только наши ультрасовременные заводы, построенные с помощью зарубежных фирм, но и тысячи мелких плавилен, некоторые из них, расположенные на задворках предприятий, настолько малы, что там работает лишь горстка товарищей, наших граждан, школьники выплавляют также по несколько тонн стали в месяц на школьных дворах…

Недавно назначенный государственный толкач уныло покачал головой:

— Знаю, знаю. Тысячи таких крошечных плавилен работают… э… в тех районах страны, где нет ни руды ни топлива.

Комиссар посмотрел на него.

Молодой человек продолжал с видимым нежеланием:

— Школьники, которых отвлекают от занятий, собирают металлолом. И они приносят любое топливо, какое могут найти, а иногда воруют его на железнодорожных станциях. И чем больше лома и топлива они приносят, тем больше их хвалят. К несчастью, так называемый лом на поверку часто оказывается кухонной утварью, сельскохозяйственными орудиями и даже, в одном случае, рельсами с узкоколейки, проложенной к лесоразработкам. Товарищ Броз, рано или поздно, но придется возместить уничтоженную кухонную утварь, сельскохозяйственные орудия и прочий металлолом, который не совсем таковым является.

Комиссар начал с жаром протестовать, но Иосип Пекич пожал плечами и постарался добавить металла в свой не слишком уверенный голос:

— Но самое страшное не в том, что вы отрываете людей от работы и учебы и заставляете их плавить сталь там, где нет руды. Самое страшное в том, что, как мне сказали мои друзья инженеры, сталь эта, которая, может, и была бы чудом во времена фараонов, в наши дни мало на что пригодна. Вероятно, в конечном счете ее можно использовать для изготовления таких простейших сельскохозяйственных орудий, как мотыги и грабли, но в таком случае круг замыкается, потому что основным сырьем для этой так называемой стали и служат кухонная утварь, сельскохозяйственные орудия и тому подобное. Но использовать ее в современной промышленности нельзя.

Комиссар побледнел от злости. Опершись на сжатые кулаки, он наклонился над столом, глядя вниз на сидевшего перед ним посетителя.

— Товарищ, — язвительно прошипел он. — Я предупреждаю вас, товарищ Янкез интересовался нашими успехами. Кроме того, мы не только соратники, но и свояки.

Иосип Пекич уныло кивнул и продолжал дрожащим голосом:

— Об этом меня предупредили ваши подчиненные. Тем не менее, товарищ Броз, вы… короче, вы уже не комиссар Металлургического комбината. Я отправил рапорт товарищам Янкезу и Карделю.

В дверь постучали посреди ночи. Александр Кардель всегда знал, что это произойдет именно так.

Еще в те далекие времена, когда только начиналась его партийная карьера, когда цели, которые он себе поставил, заставляли его карабкаться, расталкивая и спихивая вниз всех на своем пути к вершине, он ждал этого каждую минуту.

Да, на первый взгляд он казался совсем иным: дружелюбным, веселым, спокойным и внешне отличался этим от других секретарей исполкома Партии. Всегда больно падать с высоты, независимо от того, умел ли ты пошутить снисходительно и непринужденно или нет.

Александр Кардель еще не спал, когда, вскоре после полуночи, его дверь загремела под ударами кулака. Совсем недавно он трясущимися руками выключил видеотелефон после более чем неприятного разговора с Президентом Союза Балканских Республик Зораном Янкезом.

В течение последних десяти лет Карделю удавалось успокоить Первого даже тогда, когда он был вне себя от ярости, что повторялось в последнее время все чаще и чаще. По мере того как усложнялась социально-экономическая структура Народной Демократической Диктатуры, по мере того как индустриализация в геометрической прогрессии умножала количество автоматизированных производств, руководить страной становилось намного труднее, чем раньше. Одно дело — с винтовками и гранатами в руках, после разрушительной войны, уничтожившей лучшую часть нации, захватить власть и даже удерживать ее, управляя неграмотными крестьянами и необученными рабочими. Однако для проведения индустриализации требуются ученые и технические специалисты. Любой олух может орудовать лопатой или выполнять простейшие операции на бесконечном заводском конвейере. Но в век автоматизации практически все рабочие должны иметь высокую квалификацию, для неучей работы нет. Население Народной Демократической Диктатуры давно уже не шло бессловесной толпой за своими вождями, и проблемы, которые возникали теперь, не так-то просто было разрешить.

Да, Первый все чаще приходил в ярость. Александр Кардель видел, что Янкез догадывается о многом — не понимая сути проблем, о которых ему сообщали планирующие органы. А неуверенный в себе человек, неважно, диктатор он или землекоп, чувствует себя подавленным.

Лицо Зорана Янкеза появилось на экране видеотелефона. Он был вне себя от злости и сразу набросился на своего помощника:

— Кардель! Ты понимаешь, что этот… твой идиот затеял на этот раз?

В глубине души Кардель испугался. С Первым было все труднее и труднее, особенно в последние дни. Он начал льстиво:

— Зоран, я…

— Не смей называть меня Зораном! И будь добр, не льсти после тех предательских советов, что ты дал мне за эти месяцы. — Первый был так разгневан, что его толстые щеки тряслись от ярости.

Кардель никогда не видел его таким рассерженным. Он сказал примирительно:

— Товарищ Янкез, я пришел к выводу, что мне следует посоветоваться с вами, не стоит ли нам лишить этого молодого смутьяна всех полномочий и отправить его…

— Меня не интересует, что ты собирался сделать. Я решил положить конец этой подрывной деятельности. Мне надо было еще тогда, когда ты сообщил мне, что он сын Любо Пекича, понять, что на самом деле он враг народа. Я знаю, что у Пекичей в крови. Я сам допрашивал Любо. Упрямый, нераскаявшийся, злобный враг революции. И сын пошел по той же дорожке.

У Карделя хватило мужества сказать:

— Товарищ, я думаю, что Пекич-младший заблуждается, а не совершает предательство осознанно. Я…

— Кардель, не смей называть меня товарищем, — прорычал Первый. — Я знаю, что ты замыслил. Почему ты дал этому провокатору, этому троцкистскому бандиту нелепые полномочия? Вы оба составили заговор, чтобы подорвать мой авторитет. Кардель, я обо всем доложу на секретариате Исполкома. Ты зашел слишком далеко.

У Александра Карделя были свои недостатки, но трусом он не был. Он сухо сказал:

— Прекрасно, гражданин. Но, может быть, вы мне скажете, что Иосип Пекич натворил на этот раз? Я давно не получал сообщений от него.

— Что он натворил? Ты, дурак, предатель и дурак, вообще не получал от него донесений. Он был в Македонии, где в полную силу идут работы по освоению целины.

Кардель поперхнулся, услышав это.

Янкез продолжал рычать:

— В течение трех лет погодные условия были таковы, что эти чертовы дожди никак не выпадали в соответствии с планом, отсюда все наши беды. Но этот дурак! Этот жалкий предатель!

— Что он сделал? — спросил Кардель, заинтригованный, несмотря на грозившую ему опасность.

— Да он попросту отменил всю программу. Говорил что-то о выветривании почвы. Какую-то ерунду насчет контурного земледелия. И даже требовал засадить лесами часть территории. Нес явную чушь насчет водоразделов. Он просто заворожил всех работников. Они его открыто поддерживают.

Кардель знал, что в прошлом Янкез был шахтером и не имел ни малейшего опыта работы на земле. Тем не менее план освоения целины был его любимым детищем. Он окидывал внутренним взором необозримые поля кукурузы, маиса, как называют ее американцы. Кукуруза накормит огромные стада свиней и крупного рогатого скота, так что в конечном счете Союз Балканских Советских Республик выйдет на первое место в мире по потреблению мяса на душу населения.

Первый продолжал бушевать. Кричал что-то о заговоре среди своих приближенных. О том, что они собираются свергнуть его, Зорана Янкеза, и продать революцию западным державам, но что ему, Зорану Янкезу, уже приходилось раскрывать такие заговоры. Он, Зоран Янкез, знает, что делать в таких случаях.

Александр Кардель улыбнулся иронично и сухо и резким щелчком выключил экран. Он вставил сигарету в маленький, похожий на трубку, мундштук, зажег ее и приготовился к неизбежному.

Вскоре после этого в дверь постучали.

Зоран Янкез сидел в своем кабинете в Министерстве внутренних дел, тяжелый армейский револьвер лежал у его правой руки, а слева стояла наполовину пустая литровая бутылка сливовицы и стакан с водой. Покрасневшими глазами Янкез сосредоточенно изучал бесконечные донесения своих агентов, иногда отрываясь, чтобы прорычать команду в микрофон. Несмотря на усталость после бессонной ночи, Первый чувствовал себя в своей стихии. Как он и сказал этому глупцу Карделю, ему такое не впервой. Не случайно Генеральным секретарем был именно он.

Янкез положил свою мясистую лапу поверх донесений. Он чувствовал поднимавшуюся в нем ярость. Он догадывался что в последнее время скорее всего был составлен заговор с целью подорвать его здоровье постоянными разочарованиями. Неужели нет никого, никого, кто снял бы с его плеч груз мелких забот?

Неужели он должен отвечать за все, что происходит в Народной Демократической Диктатуре? Принимать все решения единолично и следить за их выполнением?

Он рявкнул в микрофон:

— Соедините меня с Лазарем Йовановичем, — и продолжил, когда бритый череп начальника полиции появился на экране видеотелефона: — Товарищ, я даю вам последний шанс. Если за двадцать четыре часа вы не найдете предателя Иосипа Пекича, то ответите за это. — Он сверлил взглядом окаменевшего от страха собеседника. — Товарищ Йованович, я начинаю сомневаться в том, что вы действительно пытаетесь его найти.

— Но… но, товарищ, я…

— Хватит! — оборвал Первый. Он резким движением отключил аппарат и с минуту смотрел на него сердито. Если Йованович сам не сможет разыскать Пекича, он найдет кого-нибудь, кто сделает это. С ума можно сойти при мысли о том, что этому ничтожеству удалось скрыться. Операция проводилась тайно. Слишком уж разрекламировали раньше эту идею, чтобы теперь поднимать шумиху вокруг розысков толкача. Нужно было сделать все тихо.

Но! Первый вскипел от ярости. Если полиция не сможет найти преступника в ближайшие сутки, придется начать аресты и чистку партийных рядов. Все это гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Да, он, Зоран Янкез, уже прошел через все это, и не однажды, хотя много веды утекло с тех пор. Предательства, заговоры и партийные чистки.

Раздался мелодичный звонок видеотелефона, и Первый щелкнул выключателем.

Появилось молодое лицо Иосипа Пекича, которого днем и ночью искали, бросив на это все силы секретариата внутренних дел. Молодое лицо, но, несмотря на удивление, Зоран Янкез все же отметил, что прошедшие месяцы оставили свой след на этом лице. Оно повзрослело и несло печать напряжения и усталости.

Прежде чем Янкез обрел дар речи, Иосип Пекич начал робко:

— Я… я понимаю, что вы, ну… разыскиваете меня.

— Разыскиваем? — промямлил вождь, чувствуя, что ярость отступила.

Пекич продолжал дрожащим голосом:

— Мне надо было закончить расследование. Видите ли сэр… этот эксперимент, который вы с Карделем начали…

— Я не имею к нему никакого отношения. Это все придумал Кардель, черт побери его глупость. — Первый едва не сорвался на крик.

— Да?… Ну… ну, мне показалось, что вы действовали согласованно. Как бы там ни было, мне кажется, что события с самого начала развивались не по плану. Я… э… мы собирались выяснить, почему официанты грубят, почему рабочие, служащие и даже руководители занимаются очковтирательством, ищут козлов отпущения и тянут одеяло на себя, как любит говорить Кардель.

Янкез вскипел, но позволил продолжить. Вне всякого сомнения, начальник полиции Лазарь Йованович сейчас пытается узнать, откуда звонят, и предатель скоро будет под колпаком и не сможет больше наносить урон экономике Народной Демократической Диктатуры.

— Но, э… я обнаружил, что дело не просто в официантах или водителях. Это… э… происходит повсюду. Поэтому я в конце концов почувствовал, что пытаюсь лбом прошибить стену. Я подумал, что лучше начать… э… с азов и попытаться исследовать, как западные правительства справляются с подобными проблемами.

— Ну, — сказал Янкез так спокойно, как только смог, — ну и что? — Этот идиот сам лез в петлю. Молодой человек в замешательстве нахмурился.

— Честно говоря, я был удивлен. Конечно, я был знаком с образцами западной пропаганды — с тем, что я мог раздобыть в Загуресте, и с тем, что передают “вражьи голоса”. Я был, разумеется, знаком и с нашей пропагандой. Честно говоря… я в обоих случаях составил собственное мнение.

Уже одно это было предательством, но Первый усилием воли заставил себя проговорить ободряюще:

— К чему вы клоните, Иосип Пекич?

— Я выяснил, что в одной стране правительство фактически платит своим крестьянам, то есть фермерам, за то, что они не выращивают зерновые. Это же правительство выплачивает дотации на зерновые, поддерживая цены на них на таком уровне, что они неконкурентоспособны на внешнем рынке.

Пекич-младший скривился в замешательстве.

— В других странах, например в Южной Америке, где уровень жизни, очевидно, самый низкий на Западе и где не хватает средств на развитие экономики, правительства создают огромные армии, хотя почти все они не воевали уже больше столетия и никакая военная опасность им не угрожает.

— К чему все это? — прорычал Первый. Безо всякого сомнения, Лазарь Йованович уже вышел на след этого изменника.

Иосип тяжело вздохнул и продолжал взволнованно:

— Возникают и другие неувязки, в которые просто трудно поверить. Например, металлургическая промышленность работает вполсилы, несмотря на нехватку изделий из металла, — таких, как автомобили, холодильники, печи. В периоды так называемых спадов закрываются практически новые современные заводы, люди лишаются работы, в то время как миллионы нуждаются в продукции, выпускаемой этими предприятиями, — Иосип продолжал сдержанно: — Вот, сэр, я и пришел к выводу, что на Западе тоже возникают подобные проблемы. Основная — это политические деятели.

— Что? Что вы имеете в виду?

— То… — продолжал Иосип с мрачным упрямством, — я… ну, я не знаю, как было раньше, сто или даже пятьдесят лет тому назад, но по мере того, как общество становится все более сложным, более запутанным… Я думаю, что политики уже просто не в состоянии им управлять. Основные трудности заключаются в изготовлении и распределении всего того, что наука и промышленность научились делать. А политики во всем мире, кажется, с этим уже не справляются.

Зоран Янкез зловеще прорычал:

— Вы, что же, считаете, что я не могу управлять Союзом Балканских Советских Республик?

— Да, сэр, — подтвердил Иосип с готовностью. — Именно это я и хотел сказать. Вы, да и любой другой политик. Промышленностью должны руководить обученные, знающие технические специалисты, ученые, администраторы, а возможно, и потребители, но не политики. Политики должны знать все о политике, но не о промышленности. Однако в современном мире правительства начинают заниматься управлением промышленностью и даже сельским хозяйством. И они с этим не справляются, сэр.

Янкез наконец не выдержал.

— Откуда вы звоните, Пекич? — закричал он. — Вы арестованы.

Иосип Пекич откашлялся и сказал извиняющимся тоном:

— Нет, сэр. Помните? Я рядовой трансбалканец, и предполагается, что я, ну… должен поступать как все. Разница только в том, что мне была предоставлена такая возможность. Я в Швейцарии.

— В Швейцарии? — вскричал Первый. — Ты нарушил свой долг. Я всегда знал, что ты предатель, Пекич. Яблоко от яблони недалеко падает. Настоящий трансбалканец остался бы в своей стране и своим трудом продвигал бы ее вперед к светлому будущему.

Молодой человек забеспокоился:

— Конечно, сэр, — сказал он. — Я думал об этом. Но мне кажется, я сделал все, что мог. Видите ли, в течение последних месяцев под прикрытием своего мандата, я распространял воззвание среди инженеров, технических специалистов, рабочих, всех образованных, компетентных людей в Трансбалкании. Вас бы удивило, как они принимали его. Мне кажется, что это обрушилось на них, как лавина. Я имею в виду то, что политики не в состоянии управлять промышленностью, и что если Союз Балканских Советских Республик добьется каких-либо успехов, то лишь после того, как произойдут необходимые перемены.

Первому не оставалось ничего, как со злостью смотреть на экран.

Иосип Пекич нервно потер переносицу и добавил на прощание:

— Я просто подумал, что должен позвонить вам с последним донесением. Ведь не я же все это начал. Это была не моя идея. Это вы и Кардель предоставили мне такую возможность. А я… ну… просто толкал. — Его грустное лицо исчезло.

Зоран Янкез долго сидел, глядя на темный экран. Посреди ночи раздался стук в дверь. Но, в конце концов, Зоран Янкез всегда знал, что когда-нибудь это произойдет.

Мак Рейнольдс

Галактический орден почета

Дон Мазерс вытянулся по стойке «смирно», бодро отсалютовал и отрапортовал:

— Младший лейтенант Донал Мазерс докладывает, сэр.

Коммодор смерил его взглядом, козырнул и взглянул на лежащий на столе рапорт.

— Мазерс, Одиночная Разведка, У-сто два. Сектор А-двадцать два-Ка-двести двадцать три, — пробормотал он.

— Да, сэр.

Коммодор вновь взглянул на него.

— Вы были на посту всего пять дней, лейтенант.

— Да, сэр, на третий день мне показалось, что испортилась форсунка. Пару дней я терпел, но затем решил, что лучше мне вернуться и проверить, в чем дело. — Затем добавил: — Согласно инструкции, сэр.

— М-да, конечно. Разведчик вряд ли сможет ремонтироваться в космосе. Если возникают какие-то сомнения, инструкции предписывают вернуться на базу. Рано или поздно это случается с каждым.

— Да, сэр.

— Однако, лейтенант, с вами это было четыре раза из шести.

Дон Мазерс ничего не ответил. Он казался невозмутимым.

— Механики доложили, что с вашим двигателем все в порядке.

— Иногда, сэр, следов не остается. Может, это была порция плохого топлива. Она сгорела в конце концов, и все стало на свои места. Но в этом случае тоже следует вернуться на базу.

Коммодор нетерпеливо прервал его:

— Лейтенант, не надо объяснять мне недостатки Одиночной Разведки. Около пяти лет я сам был пилотом. Мне известны все недостатки — и машин, и пилотов.

— Сэр, я не понимаю.

Коммодор посмотрел на кончик своего большого пальца.

— От двух недель до месяца вы проводите в открытом космосе. Совсем один. Высматривая корабли крейденов, которые практически никогда не появляются. В истории войн я могу припомнить лишь одну подобную ситуацию. Во время Первой мировой войны летчики также летали в одиночку. Но они летали всего лишь пару часов или около того.

— Да, сэр, — бессмысленно повторил Дон.

Коммодор продолжал:

— Здесь, в штабе, мы понимаем, что в открытом космосе можно поддаться внезапному страху и, вообразив, будто с кораблем не все в порядке, вернуться на базу, но, — Коммодор откашлялся, — четыре раза из шести? Лейтенант, вы не думаете, что вам надо сходить к психиатру?

Дон Мазерс вспыхнул:

— Нет, сэр, я так не думаю.

Коммодор по-военному сухо ответил:

— Очень хорошо, лейтенант. У вас будет обычный трехнедельный отпуск. Вы свободны.

Дон энергично козырнул, повернулся и вышел из кабинета.

В коридоре он тихонько выругался. Что знают эти медноголовые бюрократы о космическом страхе? О бездонной черноте, о гнусной невесомости, о волнах первобытного ужаса, что охватывает тебя, когда мысль о том, что ты оторван, оторван, оторван от Земли, вдруг пронзает до самого нутра. Что ты один, один, один. В миллионе, миллионе миллионов миль от своего ближайшего сородича. Летать в корабле, который чуть больше нормального шкафа? Что знает об этом Коммодор?

Дон Мазерс весьма предусмотрительно забыл, кто прослужил в разведке пять лет.

Из штаб-квартиры Космического Командования он направился к Гарри, в «Нуово-Мексико бар». В это время дня там было пусто.

— Привет, лейтенант, — поздоровался Гарри, — а я думал, ты патрулируешь. Как это ты так скоро вернулся?

Дон холодно ответил:

— Суешь свой нос в дела безопасности, Гарри?

— Ну вот! Нет, лейтенант. Ты же меня хорошо знаешь. Я знаю всех парней. Я просто так болтал.

— Слушай, как насчет кредита, Гарри? На этой неделе у меня нет денег.

— Нет проблем. Мой мальчик служит на легком крейсере «Нью-Даос». Я открываю кредит для любого космонавта. Что закажешь?

— Текилу.

Текила была единственной уступкой, которую «Нуово-Мексико бар» сделал своему названию. В остальном он выглядел так, как выглядит любой бар в любом месте и в любую эру. Гарри налил, добавил лимон и соль.

— Слышал сегодняшние утренние новости? — спросил он.

— Нет, я только что вернулся.

— Колин Кэзи умер. — Гарри покачал головой. — Единственный человек, награжденный Галактическим орденом Почета. Согласно Президентскому обращению, в память о нем каждый в системе должен помолчать пять минут в два часа по солнечному времени. Знаешь, сколько раз вручался этот орден, лейтенант? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Всего тридцать шесть раз.

Дон сухо добавил:

— Двадцать восемь из них — посмертно.

— Да-а, — Гарри, наклонившись к своему единственному клиенту, вдруг изумленно проговорил: — Галактический орден Почета, награжденный которым не может сделать ничего дурного. Вообрази. Приезжаешь в какой-нибудь городишко, идешь в самый большой ювелирный магазин, берешь бриллиантовый браслет и выходишь. И что тогда?

Дон фыркнул:

— Хозяину магазина возместят убытки с помощью пожертвований от граждан. И, может быть, мэр напишет тебе благодарственное письмо за то, что ты прославил их городишко, соблаговолив заметить один из увиденных в магазине товаров.

— Да-а, — Гарри благоговейно покачал головой, — а представь, ее, ли ты убьешь того, кто тебе не нравится, то и ночи не просидишь в тюряге.

Дон возразил:

— Если бы у тебя был Галактический орден Почета, ты не должен бы был никого убивать. Слушай, Гарри, ты не возражаешь, если я позвоню?

— Вы же знаете, где телефон, лейтенант.

На экране телефона появилась Диана Фуллер; очевидно, она собирала чемоданы. Она обернулась и удивленно произнесла:

— Ой, Дон, я думала, что ты на дежурстве.

— Я там и был. Но случилась поломка.

— Опять? — спросила она, слегка нахмурив брови.

Он нетерпеливо перебил:

— Слушай, я хочу встретиться с тобой. Завтра ты улетаешь на Каллисто. Это наш последний шанс. Я хотел поговорить с тобой о чем-то очень важном.

Она ответила слегка раздраженно:

— Я собираю вещи, Дон. Для встречи с тобой у меня просто нет времени. Мне кажется, мы уже попрощались пять дней назад.

— Это очень важно, Ди.

Она бросила два свитера на кресло или во что-то не видимое на экране и, уперев руки в бока, взглянула ему прямо в лицо.

— Нет, Дон, не для меня. Это все уже было. Зачем мучить себя? Ты не готов к женитьбе. Дон. Мне не хочется обижать тебя, но ты просто не можешь жениться. Увидимся через несколько лет, Дон.

— Ди, всего лишь пару часов, сегодня днем.

Диана повернулась к нему и произнесла:

— Колин Кэзи умер от ран сегодня утром. Президент просил почтить его память пятью минутами молчания. Дон, я собиралась провести это время одна, немного всплакнула бы, вспомнив человека, который умер и за меня, и за всех нас. Того, который был так отважен, что удостоился высшей чести, какой когда-либо удостаивался человек. И я не хочу, чтобы в это время рядом со мной был солдат, покинувший свой пост.

После того как экран погас, Дон Мазерс вернулся и на негнущихся ногах подошел к стойке. Он рухнул в кресло и решительно приказал:

— Еще текилу, Гарри. Двойную. Без лимона и соли.

Час спустя или около того чей-то голос произнес:

— Вы — младший лейтенант Донал Мазерс?

Дон поднял глаза и прорычал:

— Ну и что? Пошли вон.

Их было двое. Близнецы или очень похожи. Без выражения на лицах, крепко сложенные. Такие обречены охранять удовольствия людей богатых или умных, но сами не способны стать ни тем, ни другим. Один из них повторил:

— Босс хочет тебя видеть.

— А кто ваш босс, черт побери?

— Может, он скажет, когда тебя увидит, — рассудительно и терпеливо сказал другой.

— Ну, можете передать своему боссу, чтобы он отправлялся к…

Второй из вошедших стоял спокойно, засунув руки в карманы пальто. Потом он вытащил левую руку и положил перед Доном Мазерсом чек.

— Босс велел передать это вам.

Тысяча юнит-нотов. Дон никогда не видел чека на такую сумму, даже и на половину такой суммы.

Он закусил губу, взял чек и хорошенько его рассмотрел. Подделка была искусством давно забытым. Ему даже и в голову не пришло, что он может быть фальшивым.

— Хорошо, — промолвил Дон, вскакивая на ноги, — давайте поедем к боссу, мне сейчас нечего делать, а его визитная карточка заинтриговала меня.

На улице один из них вызвал такси, нажав кнопку на своем запястье, и они втроем уселись. Тот, который дал Дону чек, набрал на циферблате адрес, и они поехали.

— Ну, так чего босс хочет от меня? — поинтересовался Дон.

Они не удостоили его ответом.

Местом их назначения оказалось здание Межпланетных Линий. Машина подняла их вверх, на пентхауз, увенчивающий здание, и они приземлились на террасе.

На пляжных стульях, между которыми располагался автобар, сидели двое мужчин. Оба средних лет. Один из них, невероятно тучный, был смутно знаком Дону Мазерсу. Из передачи последних известий? Из статьи в журнале? Другой был типичный злодей, такой, каких обычно изображают в видеофильмах. Мало кто из людей в реальной жизни выглядит как законченный злодей. Дон решил, что этот — исключение. Он хмуро посмотрел на них.

— Я полагаю, один из вас — босс.

— Правильно, — прохрюкал толстяк. Он посмотрел на провожатых Дона. — Вы, Скотти и Роджер, идите.

Они сели в машину и уехали.

Тип с лицом злодея произнес:

— Это мистер Лоуренс Демминг. Я его секретарь.

Демминг пропыхтел:

— Садитесь, лейтенант. Что будете пить? Моего секретаря зовут Ростофф. Макс Ростофф. Вот мы и познакомились. Полагаю, вы — младший лейтенант Донал Мазерс.

— Текилу, — выговорил Дон.

Макс Ростофф заказал выпивку для него и, не спросив, еще одну, для шефа.

Теперь Дон вспомнил, кто такой Демминг. Лоуренс Демминг, миллиардер. Грабитель-магнат, так назвали бы его раньше. Транспортный воротила Солнечной системы. Будь он свиньей, его давно бы зарезали. Тучность его была болезненной.

Ростофф спросил:

— У вас есть удостоверение личности?

Дон Мазерс раскрыл бумажник, вытащил удостоверение. Ростофф передал ему текилу, взял карточку и осмотрел ее со всех сторон.

Демминг раздраженно поинтересовался:

— У вас на воротнике эмблема пилотов Разведки. Какой сектор вы патрулируете, лейтенант?

Дон отхлебнул глоток огненного мексиканского напитка, взглянул на Демминга поверх стакана:

— Это военная тайна.

Демминг шевельнул пухлыми губами:

— Разве Скотти не дал вам тысячу юнит-нотов? — И, не дожидаясь ответа: — Вы взяли чек. Верните его или скажите номер вашего сектора, лейтенант.

Дон Мазерс понимал, что такой человек, как Демминг, может получить подобную информацию, не прилагая особых усилий. Да и секрет был не ахти какой.

Он пожал плечами:

— А-двадцать два-Ка-двести двадцать три. Я летал на У-сто два.

Макс Ростофф вернул удостоверение Дону, взял со стола карту Солнечной системы и что-то там проверил.

— Ваша информация верна, мистер Демминг. Это именно тот человек.

Демминг поудобнее устроил свою тушу в кресле, отхлебнул глоточек и сказал:

— Очень хорошо. Не желаете ли получить Галактический орден Почета, лейтенант?

Дон Мазерс рассмеялся:

— А вы?

Демминг нахмурился:

— Я не шучу, лейтенант Мазерс. Я не служу в Вооруженных Силах и не могу получить такую награду. Но вы, вы — пилот Разведки.

— И у меня столько же шансов получить орден Почета, сколько родить тройню.

Транспортный магнат покачал отвратительно толстым пальцем:

— Я отвечаю за свои слова.

Дон Мазерс загоготал и выпалил:

— Черта с два! В нашей системе ни у кого нет столько денег, чтобы купить орден Почета. Это грань, где даже ваши деньги, Демминг, не помогут.

Демминг поудобнее уселся в кресле, закрыл глаза и проворчал:

— Скажи ему.

В разговор вступил Макс Ростофф:

— Несколько дней назад мы с мистером Деммингом возвращались с Ио на одном из грузовых судов межпланетных Линий. Эти корабли полностью автоматизированы, вы, вероятно, знаете об этом. Итак, мы были совсем одни.

— Ну? — Дон, ни у кого не спрашивая, налил себе еще текилы. Двойной. Внутри него росло возбуждение, и выпитое ранее вино тоже давало о себе знать. Происходило что-то важное, очень-очень важное. Но он не имел ни малейшего понятия, что именно.

— Лейтенант, как вам это понравится — захватить в плен легкий крейсер крейденов? Если не ошибаюсь, вероятно, Миро-класса.

Дон нервно рассмеялся, не зная, что там будет дальше, но чувствуя нарастающее волнение. Он произнес:

— Во всей истории войн между нашими расами неповрежденный корабль крейденов никогда не был захвачен. Было бы здорово, если бы это случилось.

— Ну, этот не совсем целый, но почти.

Дон смотрел то на Ростоффа, то на Демминга:

— О чем, черт побери, вы говорите?

— В вашем секторе, — ответил Ростофф, — мы обнаружили брошенный крейсер Миро-класса. Экипаж — мерзкие твари — погиб. Их около тридцати. Мистер Демминг и я предполагаем, что судно было уничтожено во время одной из стычек между нашим флотом и их и что каким-то образом все сражающиеся погибли. Так или иначе, сегодня корабль плавает, брошенный всеми, в вашем секторе.

Ростофф мягко добавил:

— Чтобы увидеть следы битвы, нужно подобраться к нему совсем близко. А так он выглядит совсем целым.

Демминг вновь открыл глаза и выговорил:

— И вы возьмете его в плен.

Дон Мазерс глотнул текилу, облизнул губы.

— И почему вы считаете, что это поможет завоевать самую высокую награду, которая когда-либо была установлена?

— Потому что, — насмешливо проговорил Ростофф, — вы доложите, что перед вами крейсер крейде-нов, Миро-класса. Мы полагаем, что ваше начальство прикажет вам держаться на расстоянии, дожидаясь подмоги. Ведь крошечный разведчик ничего не может сделать, кроме как держать врага под наблюдением, пока не прибудет эскадрон. Потом вы передадите по радио, что корабль удаляется и вы собираетесь его атаковать. Когда появится подкрепление, окажется, что вы захватили крейденов в одиночку, хотя противник был в пятьдесят раз сильнее.

В горле у Дона першило, ладони взмокли.

— Один разведчик против крейсера Миро-класса? По меньшей мере, в пятьдесят раз больше, мистер Рос-тофф, по меньшей мере.

— Вас, обязательно наградят орденом Почета, — промычал Демминг, — особенно сейчас, когда Колин Кэзи умер и никто из живущих ныне не имеет этой награды. Макс, налейте еще лейтенанту.

Дон спросил:

— Слушайте! Почему? Я думаю, может, вы и правы насчет получения награды. Но почему, почему я и какова ваша доля?

Демминг пробормотал:

— Ну вот, мы и добрались до главного.

Он опять поерзал в кресле и закрыл глаза, а его секретарь тем временем вступил в разговор.

Макс Ростофф наклонился вперед, его волчье лицо внезапно стало очень серьезным.

— Лейтенант, мы только начинаем разрабатывать месторождения на спутниках Юпитера. Есть все основания полагать, что источники урановых руд на Каллисто — единственное, что поможет нам победить крейде-нов. Так или иначе, тот, кто этим займется, сумеет заработать буквально миллиарды.

— Я все же не понимаю…

— Лейтенант Мазерс, — терпеливо продолжал Ростофф, — награжденный орденом Почета стоит выше закона. Его престиж невероятно высок, нет такой величины… Ну, давайте я объясняю на примере. Предположим, обладатель ордена Почета создает акционерное предприятие для разработки иранита на Каллисто. Трудно ли ему будет избавиться от акций?

Демминг проворчал:

— А представьте, что было всего несколько темных манипуляций в делах корпорации? — Он глубоко вздохнул: — Поверьте, лейтенант Мазерс, за столетия скопилось потрясающее количество законов, которые мешают бизнесу. Идет долгая война за возможность продолжать свое дело. Вести бизнес, не совершая никаких погрешностей против закона, — для развития новой отрасли это было бы бесценно. — Он вновь вздохнул так, что его туша заколыхалась. — Бесценно.

Ростофф, хитро глядя, произнес:

— Мы предлагаем вам трехстороннее сотрудничество, Мазерс. Вы с вашим орденом Почета будете нашей вывеской. Мистер Демминг даст первоначальный капитал для разработок. А я… — он усмехнулся со злобным удовлетворением, — я видел корабль крейденов и я тоже вхожу в долю. Я обеспечиваю мозги.

Демминг недовольно хмыкнул, но ничего не сказал. Дон тихо сказал, глядя на пустой стакан и вертя его в руках:

— Слушайте, мы по уши завязли в войне с крейденами, войне не на жизнь, а на смерть Победим или мы, или они. В такое время вы предлагаете провернуть фальшивку, которая сделает возможным разработку новых сателлитов на миллиардные суммы.

Демминг бессмысленно промычал что-то.

Дон продолжал:

— Теоретически мы все должны сплотить наши усилия. Ваш проект, как мне представляется, вставляет палки в колеса общего дела.

Демминг закрыл глаза.

Ростофф возразил:

— Лейтенант, мы живем в жестоком мире. Если мы в конце концов уничтожим крейденов, одной из причин этого будет жестокость нашего общества. Всяк за себя, и к черту отстающих. Апологеты этого общества выдумывают красивую чепуху, такую, например, как свободное предпринимательство, но на самом деле это мир, где все пожирают друг друга. Удивительно, что общество это живет или, по крайней мере, до сих пор живо. Сейчас человечество нуждается в урановом топливе со спутников Юпитера. Добывая его, можно сколотить огромное состояние. Почему бы нам этого не сделать?

Казалось, Демминг сейчас захрюкает.

Ростофф угрюмо продолжал:

— Не будьте наивным, лейтенант. Тому, кто это сделает, честность не понадобится. В нечестной игре нельзя выиграть, играя честно. Выигрывает самый большой жулик. Мы нашли джокер, оброненный кем-то на пол, и мы будем простаками, если не воспользуемся им.

Демминг открыл поросячьи глазки.

— Все это чисто теоретическая сторона дела. Мы основательно изучили ваше прошлое перед тем, как пригласить вас, Мазерс. Мы знаем вашу биографию и до того момента, когда вы вступили на Космическую Службу. Между нами говоря, разве вы не хотите оставить армию? Целый миллиард мужчин и женщин в наших Вооруженных Силах может заменить вас. Скажем, что вы уже выполнили свой долг. Разве вы не понимаете, какие возможности откроются перед вами, когда у вас в кармане будет орден Почета?

***

Корабль был на месте, он медленно плавал. Если бы в прошлый патруль он был более внимателен, он сам натолкнулся бы на него. И если бы он нашел его, он, конечно, доложил бы, что перед ним действующий вражеский крейсер. Демминг и Ростофф оказались правы. Следов сражения не было видно.

Это если приближаться по траверзу с правого борта. С этой стороны в особенности он выглядел абсолютно нетронутым.

К этому заключению Дон пришел, сделав несколько витков вокруг корабля. Мазерс играл весьма осторожно. Все было вовсе не так просто, как можно было подумать. Он не хотел совершать никаких ошибок. Его руки потянулись к продуктовому отсеку, вытащили оттуда космический термос, в котором должен храниться фруктовый сок, но в котором на этот раз было совсем не то. Он сделал большой глоток.

В конце концов он вернулся на выбранное место и щелкнул включателем экрана. На нем появилось лицо лейтенанта с базы. Тот вопросительно поглядел на Дона Мазерса.

Дон доложил, стараясь говорить взволнованно:

— Мазерс, разведчик У-сто два, сектор А-двадцать два-Ка-двести двадцать три.

— Да-да, — позевывая прервал его тот.

— Я обнаружил крейденовский крейсер, думаю, Миро-класса.

Лейтенант дернулся. Он нажал какую-то кнопку, экран замерцал, потом засветился вновь.

Седовласый адмирал Флота оторвал взгляд от бумаг, лежащих перед ним на столе.

— Да?

Дон Мазерс отрапортовал:

— Обнаружен крейсер Миро-класса в секторе А-двадцать два-Ка-двести двадцать три, сэр. Я нахожусь в пятидесяти милях от него. Думаю, пока меня не обнаружили. По крайней мере — он в меня не стреляет.

Адмирал подавал кому-то знаки. Двое младших офицеров подошли к экрану, получили набросанные на бумаге приказания. Адмирал быстро зажег приказы на двух других экранах. Через секунду он вновь взглянул на Дона Мазерса.

— Держитесь, лейтенант. Наблюдайте за ним столько времени, сколько сможете. Ваши точные координаты?

Дон дал координаты и продолжал ждать. Через несколько минут адмирал вновь повернулся к нему.

— Дайте взглянуть, лейтенант.

Дон Мазерс установил экран так, чтобы видно было крейденовский крейсер. Ладони у него взмокли, но пока все шло по плану. Он жалел, что не может хлебнуть еще немного.

Адмирал произнес:

— Миро-класс, все правильно. Не приближайтесь к нему, лейтенант. Они подожгут вас к чертям и уплывут У нас есть оперативная группа в часе полета от вас. Положитесь на них.

— Да, сэр. Час. Он был рад узнать это. Времени оставалось немного. Он подождал еще пять минут и затем доложил:

— Сэр, они набирают скорость.

— О, черт, — выругался адмирал, затем быстро включил еще экраны, рявкая одну команду за другой.

Дон решительно заявил:

— Я иду следом за ними, сэр. Они увеличивают скорость. Через пять минут они будут так далеко, что я не смогу достать их. Это совершенно точно.

Адмирал испуганно взглянул на него.

— Не будьте ослом.

— Они уйдут, сэр.

Зная, что каждое его движение видно на экране, Дон Мазерс пяткой правой ноги нажал на поднимающий рычаг своей пушки.

Адмирал резко перебил его:

— Пусть уходит, дурак. Ты не протянешь ни секунды. — Затем, повышая голос: — Это приказ, лейтенант!

Дон выключил экран. С кислой миной на лице он приблизился к крейденовскому кораблю, выстрелил Он собрался истратить каждый эрг энергии своего разведчика и сжечь судно до такой степени, чтобы его атака выглядела настоящей и следы предыдущего боя были уничтожены.

Награждение Галактическим орденом Почета как обычно было обставлено с минимумом церемоний.

Только Президент и капитан Донал Мазерс собственной персоной находились в кабинете Президентского дворца.

Однако оба они знали, что каждый экран Солнечной системы настроен на них.

Дон Мазерс отдал салют и вытянулся по стойке «смирно».

Президент зачитал приказ, короткий, как и все приказы о награждении орденом Почета.

«…за выдающуюся храбрость, превышающую голос долга, за то, что в одиночку, при невероятной разнице в силах, атаковал и победил вражеский крейсер, в разведке, вооруженный только коротковолновой пушкой…»

Он приколол к мундиру Дона Мазерса маленький кусочек металла на орденской ленточке. Это был непритязательный, необычайно обычный орден, Галактический орден Почета.

Дон хрипло поблагодарил:

— Спасибо, сэр.

Президент пожал ему руку и ответил:

— Я — президент Объединенной Солнечной системы, капитан Мазерс, а это, вероятно, самый высокий пост, которого может достичь человек. — И добавил просто: — Хотел бы я быть на вашем месте.

Впоследствии, в Нью-Вашингтоне, мечтая об одиночестве и будучи одинок, он бродил по улицам, изредка волнуясь, когда кто-нибудь узнавал его и люди останавливались и аплодировали.

Про себя он усмехался.

Дон уже подозревал, что через некоторое время он привыкнет и ему это смертельно надоест, но в данный момент все было ново и удивительно. Кто был тот летчик, который давным-давно первым перелетел через Атлантику? Его популярность, должно быть, была примерно такой же.

Обедать Мазерс пошел в «О’Доннелс», и как только он вошел, оркестр, игравший популярную мелодию, замолчал и грянул Межпланетный гимн. Хозяин ресторана сам проводил его к столику и посоветовал, что заказать и какое вино выбрать.

Лишь только он сел, остальные посетители ресторана — и мужчины и женщины — встали, повернулись к нему и захлопали. Дон вспыхнул. Это начинало надоедать. После еды, совершенно фантастической, Дон выкурил сигару и попросил метрдотеля принести счет.

Метрдотель улыбнулся:

— Капитан, боюсь, в «О’Доннелсе» с вас не возьмут денег ни за этот обед, ни за любой другой. — Он помолчал и добавил: — Знаете, капитан, я сомневаюсь, есть ли в Солнечной системе ресторан, где с вас взяли бы деньги. И будет ли такой когда-нибудь.

Дон Мазерс был ошеломлен. Только сейчас он начал понимать, как много ему дает орден Почета.

В штаб-квартире Космического командования, в третьем отделении, Дон вытянулся по стойке «смирно» перед столом Коммодора и отсалютовал.

В ответ Коммодор энергично откозырял и вновь уселся в кресло.

— Садитесь, капитан. Рад вновь видеть вас — Добавил любезно: — Где вы были?

Дон Мазерс плюхнулся в кресло, устало ответил:

— В запое. В таком, что всем запоям запой.

Коммодор рассмеялся:

— Не возводите на себя напраслину.

— Это был совершенный запой.

— Ну, — вновь засмеялся Коммодор, — не думаю, что мы можем засадить вас на гауптвахту за самовольную отлучку. В свете вашего недавнего награждения.

На это ничего нельзя было возразить.

— Кстати, — продолжал Коммодор, — я не имел возможности поздравить вас. Это был настоящий подвиг, капитан.

— Спасибо, сэр, — скромно ответил Дон, — полагаю, это было довольно глупо с моей стороны.

— Да, очень. На такой вот «глупости» и основаны героические деяния. — Коммодор вопросительно взглянул на него: — Вам, должно быть, невероятно повезло. Единственно, мы можем предположить, что его детекторы были не в порядке. Иначе у вас бы ничего не получилось.

— Да, сэр, — быстро кивнул Дон, — так все и было. А мой первый снаряд наверняка разрушил его пульт управления или что-то в этом роде.

— Он что, не дал ни одного ответного залпа?

— Несколько. Но к этому времени я был слишком близок к нему и слишком быстро двигался. Собственно говоря, я не думал, что они оправились от моего первого удара.

— Нет, думаю, что нет, — задумчиво ответил Коммодор, — такая досада, что вы совершенно сожгли его. У нас никогда не было крейденовского корабля в настолько хорошем состоянии, чтобы наши ученые могли его изучить. Это могло бы существенно изменить ход войны, особенно если бы на борту мы обнаружили знаки, указывавшие нам, откуда приходят крейдены. Целое столетие мы ведем эту войну на наших границах. Было бы лучше, если бы мы достигли их границ. Неизвестно, сколько мы еще сможем сдерживать их натиск при таких обстоятельствах.

Дон Мазерс недовольно возразил:

— Что ж, все не так плохо, как вы говорите, сэр. Мы держим их на достаточном расстоянии.

Его начальник вздохнул:

— Это происходит благодаря тому, что мы можем содержать достаточное количество патрульных судов, которые предупреждают нас, когда их корабли приближаются. Знаете ли вы, сколько топлива уходит на это?

— Ну, я знаю, что много.

— Так много, что промышленность Земли вернулась к бензину и углю. Каждая унция радиоактивного топлива идет на нужды Флота, но и в этом случае топливо все равно кончится — это лишь вопрос времени.

Дон Мазерс закусил губу.

— Я не знал, что все так плохо.

Коммодор кисло улыбнулся:

— Боюсь, я охладил ваш пыл, капитан. Расскажите, что чувствует обладатель самой высшей награды Системы?

Дон восхищенно покачал головой:

— Это чудесно, сэр! Конечно, как любой солдат, я всегда знал об ордене Почета, но… Но никто никогда не надеется получить его. — Криво усмехнувшись, он добавил: — Во всяком случае пока он жив и здоров. Но, сэр, вы понимаете, что я не смог потратить с того момента ни юниты денег?

В его голосе слышался благоговейный страх.

— Сэр, понимаете ли вы, что даже нищий не возьмет у меня денег?

Коммодор сочувственно кивнул:

— Вы должны понять, кем вы стали для людей, капитан. Ваш подвиг вдохновляет, но это не все. Вы соединяете в себе черты народного героя и Неизвестного Солдата. После получения награды вы стали символом — символом миллионов невоспетых героев и героинь, которые умерли, сражаясь за род человеческий. На ваших плечах нелегкая ноша, капитан Мазерс: ваша слава ко многому обязывает.

— Да, сэр.

Другим тоном Коммодор произнес:

— Это возвращает нас в настоящее, к вашему будущему заданию. Очевидно, вы больше не будете служить в Разведке. Большое начальство, кажется, выступает за то, чтобы вы поднимали боевой дух и…

Дон Мазерс откашлялся и прервал его:

— Сэр, я решил уйти из Космической Службы.

— Уйти! — он непонимающе уставился на Мазер-са. — Идет война, капитан!

Дон вызывающе кивнул:

— Да, сэр. И все, что вы только что сказали. Я не могу больше быть разведчиком. Я ушел бы и этим дал пищу для разговоров старым леди в клубах.

— Вряд ли, капитан.

— Нет, сэр, я думаю, что принес бы больше пользы вне армии. Я подаю в отставку и начинаю разработку рудников на Каллисто и других спутниках Юпитера.

Коммодор ничего не ответил. Губы у него побелели.

Дон Мазерс настойчиво продолжал:

— Возможно, мой престиж поможет набрать добровольцев для работы на новых шахтах. Если они увидят, как я жертвую, борюсь с трудностями…

Коммодор спокойно прервал его:

— Мистер Мазерс, я сомневаюсь, что вы когда-нибудь столкнетесь с трудностями, и не имеет значения, где вы будете жить. Как бы то ни было, удачи вам. Вы ее заслуживаете.

Выйдя из штаб-квартиры, Дон Мазерс вызвал такси и поехал в отель. Он поздравил себя с удачей. Все произошло легче, чем он ожидал. Хотя, если подумать, нет такой гадости, которую не могло бы выкинуть начальство.

Он посмеялся над собой.

Подумать только, если бы он пришел к Коммодору месяц назад и заявил бы, что собирается уйти из Космической Службы. Совершенно верно, его бы вышвырнули. Вышвырнули прямо в лапы эскадрона экспертов-психиатров.

В отеле он сбросил мундир, что доставило ему огромное удовольствие, и оделся в один из множества цивильных костюмов, которыми был набит шкаф. Ему нравилось прикидывать, сколько бы стоила эта одежда с точки зрения младшего лейтенанта или даже капитана. Да, мой мальчик, да.

Он с удовлетворением взглянул на свое отражение в гардеробном зеркале, затем повернулся к автобару и налил выдержанной метаксы. За последние несколько дней он потерял вкус к плебейской текиле. Он посмотрел бутылку старого греческого бренди на свет и был приятно удивлен тем, сколько стоит маленький стаканчик этой жидкости. К счастью, ему никогда не придется узнать это. Дон выпил и, насвистывая, спустился на личном лифте в гараж, на второй уровень цокольного этажа отеля. Он выбрал лимузин и набрал код здания Межпланетных Линий.

Донал поставил машину на обочину перед главным входом, проигнорировав все правила дорожного движения, и вошел в здание, тихонько посвистывая. Все складывалось удачно. Он улыбнулся, увидев небольшую толпу, собравшуюся снаружи, ему аплодировали. Он улыбнулся и помахал им.

К нему подбежала секретарша, и Дон сказал, что хотел бы увидеть мистера Демминга или мистера Рос-тоффа А потом, когда она предложила проводить его, он заметил, что она похожа на фею, и спросил:

— Что вы делаете сегодня вечером, мисс?

Ее лицо побледнело.

— О, ничего, сэр, — ответила она слабым голосом.

Он улыбнулся ей.

— Может быть, я заеду за тобой, если не буду слишком занят.

Дон никогда не видел, чтобы кто-нибудь был так ошеломлен. Девушка пробормотала:

— Меня зовут Тони. Тони Фицджеральд. Вы можете позвонить сюда и вызвать меня. В любое время.

— Может быть, я так и сделаю, — улыбнулся Донал, — а сейчас давай повидаем старину Демминга.

Это ошеломило ее еще больше. Мало того, что ее пригласил на свидание величайший герой Системы, впервые в жизни она услышала, как межпланетного магната назвали «стариной Деммингом». Тони выдохнула:

— О, вам прямо, капитан Мазерс.

Дон возразил:

— Боюсь, уже мистер Мазерс. У меня новые обязанности.

Она взглянула на него:

— Для меня, сэр, вы всегда будете капитаном Мазерсом. — И некстати добавила: — Двое моих братьев пропали на «Минерве» во время боев в районе Плутона в прошлом году. — Она глубоко вздохнула, что лишь подчеркнуло ее фигурку. — Я шесть раз обращалась в Космическую Службу, но они не берут меня.

Они ехали в лифте. Дон сочувственно сказал:

— Это ужасно, Тони. Но Космическая Служба — это вовсе не так романтично, как ты думаешь.

— Да, сэр, — проникновенно ответила Тони Фицджеральд. — Вы должны знать, сэр.

Дон был несколько раздосадован. Больше он ничего не сказал до самого момента, когда они доехали до верхних этажей гигантского офиса. Он поблагодарил ее, и она передала его другому секретарю. К тому времени, когда он подошел к двери кабинета Макса Ростоффа, Дон несколько воспрянул духом.

Макс Ростофф взглянул на него из-за стола. Как всегда его взгляд был по-волчьи агрессивен. Он равнодушно произнес:

— О, капитан, как приятно вновь увидеть вас. Проходите. Тони, вы можете идти.

Тони подарила межпланетному герою еще один долгий взгляд, потом повернулась и вышла.

Как только дверь за нею закрылась, Макс Ростофф прорычал:

— Где ты был, ты, пьяница?

Если бы у Ростоффа неожиданно вырос рог, как у единорога, это не поразило бы Дона сильнее, чем его слова.

— Мы ждали тебя неделю, — фыркнул Ростофф. — Из одного бара в другой, наши люди не могли тебя догнать. Проклятье! Ты что, не понимаешь, мы должны улетать? У нас накопилась дюжина документов, которые ты должен подписать. Мы должны сделать дела побыстрее, пока кто-нибудь не опередил нас.

У Дона вырвалось:

— Вы не можете так со мной разговаривать.

Поворот и пристальный взгляд. Макс Ростофф проговорил негромко и угрожающе:

— Не могу? Почему это я не могу?

Дон свирепо поглядел на него.

Макс Ростофф повторил негромко и угрожающе:

— Давай разберемся, Мазерс. Для всех, кроме Дем-минга и меня, ты можешь быть величайшим героем Солнечной системы. Но ты знаешь, кто ты для нас?

Дон почувствовал, что кипит от возмущения.

— Для нас, — жестко сказал Ростофф, — ты просто тупица, не имеющий понятия о делах. — И угрожающе добавил: — И не делай ошибок, Мазерс. У тебя будут все блага столько времени, сколько ты будешь нам нужен.

Голос позади них произнес:

— Позволь мне добавить к этому: точка, конец абзаца.

Это сказал Лоуренс Демминг, вышедший из внутреннего кабинета.

Он сказал, и даже его голос казался жирным:

— А сейчас, когда все определилось, я позову юристов, и пока они будут здесь, мы будем вести себя, как три равных партнера. Мы и будем ими — на бумаге.

— Подождите минутку, — пробормотал Дон, — вам не кажется, что вы передергиваете? Мы договорились, что поделим все на три части.

Демминг кивнул так, что щеки у него затряслись:

— Все правильно. И твоя часть Добычи — орден Почета. Он и сомнительная честь — все будет записано на твое имя. У тебя будет орден, а у нас будет все остальное.

И громко прорычал:

— Ты ведь не думаешь, что тебе не повезло?

Макс Ростофф прибавил:

— Давайте закончим с этим и пригласим законников. У нас достаточно бумаг, чтобы быть занятыми до конца недели. — Он вновь уселся за стол и поглядел на Дона. — Потом мы втроем улетим на Каллисто, займемся там делами. Капелька удачи, и через шесть месяцев каждая унция уранита в системе будет у нас под контролем.

На космодроме Каллисто их корабль встречала толпа. По земным масштабам весьма скромная, но там была представлена весьма значительная часть маленького населения луны Юпитера.

По пути сюда с Доном Мазерсом работал целый штаб лучших составителей речей и два профессиональных актера высокого уровня. На космодроме Дон произнес короткую предварительную речь, а затем была еще одна, очень важная, ее транслировали на всю Систему из его номера в отеле. Его очень хорошо натаскали и не давали прикладываться к бутылке, он сделал лишь несколько глотков перед началом.

— У нас в руках проект по использованию недавно открытых залежей уранита на спутниках Юпитера.

Он выдержал паузу и затем продолжил:

— Это работа, которая не может быть сделана небрежно или случайно. Ядерное топливо для Системы — дело первостепенной важности.

Коротко говоря, друзья, мы должны объединить усилия, чтобы сделать эту работу быстро и эффективно. Мои коллеги и я организовали корпорацию, чтобы поправить существующее положение дел. Мы призываем всех покупать наши акции и тем внести свой вклад в общее дело. Я не хочу говорить о выгоде, друзья, потому что в нынешнем критическом положении мы презираем ее. Однако, как я уже сказал, я приглашаю вас стать нашими акционерами.

Некоторые прииски сейчас находятся в руках частных лиц или маленьких корпораций. Необходимо, чтобы они передали их нашей единой корпорации по соображениям эффективности. Наши эксперты оценят участки и выплатят хозяевам компенсацию.

Дон Мазерс вновь сделал паузу, чтобы лучше выделить свою мысль.

— Сейчас не время увиливать. Все мы должны сплотиться. Если кто-то поставит личный интерес над нуждами Системы, власти должны будут применить против него определенные меры.

Нам нужны тысячи, десятки тысяч обученных рабочих для работы на рудниках и заводах. Раньше квалифицированная работа оплачивалась здесь вдвое или даже втрое выше по сравнению с Землей. Я могу лишь повторить, что сейчас не время для личного обогащения и выгоды. Корпорация открыто заявляет, что будет платить столько, сколько в среднем платят на Земле. Мы не оскорбим наших рабочих, «заставляя» их быть патриотами из-за денег.

И так далее, в том же духе.

Восприняли эту речь очень хорошо. Даже с энтузиазмом.

На третий день на совещании в офисе Дон дождался удобного момента и заявил:

— Послушайте, где-то здесь, на Каллисто, живет молодая женщина по имени Диана Фуллер. Я хочу, чтобы она была моей секретаршей.

Демминг оторвался от бумаг.

— Скажи ему, — прохрюкал он Ростоффу и вновь углубился в чтение.

Макс Ростофф поудобнее расположился в кресле.

— Скотти, Роджер, — приказал он двум телохранителям, — идите и распорядитесь, чтобы привели этого чертового изыскателя.

Когда они вышли, он повернулся к Дону:

— Тебе не нужен кабинет. Тебе нужно лишь вернуться к своим бутылкам. Не беспокойся так сильно, оттого что не можешь подписывать бумаги в любое время, когда нам нужна твоя подпись.

Дон Мазерс сердито вспыхнул:

— Слушайте, не раздражайте меня вы, оба. Я вам нужен. Очень. Фактически, я вижу, корпорация нуждается во мне больше, чем в вас. — Он насмешливо взглянул на Демминга: — Собственно, идея была такова, что вы вкладываете деньги. Какие деньги? Пятьдесят один процент акций записан на мое имя, а все необходимые кредиты мы получаем за счет продажи акций. — Он повернулся к Ростоффу. — Предполагалось, что вы обеспечите нас мозгами. Какими мозгами? Мы наняли лучших горных инженеров, лучших техников, лучших администраторов. Вы совершенно не нужны.

Демминг весело прохрюкал в ответ на эту коротенькую речь, но не соизволил оторваться от чтения.

Лищо у Ростоффа вытянулось, стало злобным, как у волка. Он усмехнулся:

— Слушай, алкоголик, ты — наше единственное уязвимое место. Для Демминга и меня на свете нет такой вещи, с которой мы должны считаться. По этой причине ты не должен жаловаться. Ты получил все, что хотел. У тебя лучший номер в лучшем отеле на Каллисто. Ты ешь лучшую пищу Солнечной системы. И, что самое главное для пьяницы, ты пьешь лучшее спиртное и столько, сколько пожелаешь. Более того, никто никогда не узнает правды о тебе, если только Демминг или я не побеспокоимся. Так и будешь жить жизнью величайшего героя Системы.

Теперь Дон Мазерс презрительно усмехнулся:

— Что вы имеете в виду, когда говорите, что я — ваше единственное уязвимое звено? Против меня ничего нет, мистер Ростофф, и вы это знаете. Кто вам поверит, если вы что-нибудь скажете? Я сжег крейсер дотла, невозможно найти на нем следов предыдущего боя и нельзя доказать, что он был уничтожен до того, как я с ним столкнулся.

Демминг вновь весело фыркнул.

Макс Ростофф издевательски рассмеялся:

— Не будь ослом, Мазерс. Когда мы натолкнулись на этот корабль, мы его сфотографировали. Мы можем не только доказать, что не ты победил его, мы покажем, что крейсер был в отличном состоянии, пока ты не сжег его. Воображаю, как хотелось бы нашим техникам увидеть внутренности крейденовского корабля.

Демминг довольно засмеялся:

— Интересно, какой приговор вынесет военный трибунал герою, который оказался диверсантом?

Он встретился с ней, после того как пробыл на Кал-листо почти восемь месяцев. Он не помнил, при каких обстоятельствах это произошло. Дон был очень пьян и очень удивлен; туман рассеялся, она сидела за столом напротив него.

Он покачал головой и осмотрел комнату. Они находились в каком-то ночном клубе. Непонятно, в каком именно.

Дон Мазерс облизнул губы, нахмурился, почувствовав неприятный привкус.

Произнес невнятно:

— Привет, Ди.

Диана Фуллер ответила:

— Привет, Дон.

— Я, должно быть, отключился. Наверное, напился слишком сильно.

Она рассмеялась:

— Ты имеешь в виду, что не помнишь, о чем говорил мне в течение последних двух часов?

Он пристально посмотрел на нее:

— И что я рассказал тебе за эти два часа?

— Ты рассказал о своем детстве, Дон. О рыбалке и первой винтовке. И как ты убил белку и чувствовал себя таким виноватым.

— О, — вздохнул Дон и провел рукой по губам.

Позади него стояло ведерко с шампанским, но бутылка была пуста. Он поискал глазами официанта. Диана мягко спросила:

— Думаешь, тебе надо выпить еще, Дон? Он взглянул на нее. Она была такая же красивая. Нет, неправда. Она была хорошенькая, но не красивая. Просто чертовски хорошенькая девочка, но не из тех, чьи чары неотразимы.

— Слушай, — произнес Дон, — я не помню. Мы что, поженились?

Она звонко рассмеялась:

— Поженились? Да я встретила тебя два или три часа назад. — Она поколебалась, потом продолжила: — Я думала, ты нарочно избегаешь меня. Каллисто ведь очень маленькая.

Дон Мазерс медленно ответил:

— Ну что ж, если мы не женаты, позволь мне самому решить, хочу я еще шампанского или нет, хорошо?

Диана смутилась:

— Хорошо, Дон.

Появился метрдотель, держа в руках большую бутылку марочного вина.

— Вам здесь нравится, сэр?

— О’кей, — коротко ответил Дон. Когда тот отошел, Дон сразу же налил стакан, вдохнул запах хорошего вина.

— Я не избегал тебя, Ди. Мы просто не встречались. Насколько мне помнится, в последний раз, когда мы виделись на Земле, ты, можно сказать, отвесила мне пощечину. По-моему, ты считала, что для тебя я недостаточно храбр. — Он налил еще шампанского.

Лицо у Дианы пылало, она тихонько произнесла:

— Я не понимала тебя, Дон. Даже после твоего великолепного подвига, признаюсь, я не понимала тебя. Я сказала себе, что на твоем месте мог оказаться любой пилот Разведки, что это была просто очень редкая удача. Так случилось, что им оказался ты, ты предпринял эту смертельно опасную атаку, и она завершилась успешно. Тысяча других пилотов поступили бы совершенно так же, выбрав этот самоубийственный шанс, но не позволив крейсеру уйти.

— Да-а, — ответил Дон. Несмотря на то что он был пьян, он удивился ее словам. Он произнес грубо: — Конечно, любой сделал бы именно так. Чистая случайность. Но тогда почему ты изменила свое мнение обо мне?

— Из-за того, что ты сделал после этого, милый.

Он закрыл один глаз, чтобы лучше сфокусировать взгляд.

— С тех пор как?…

Он узнал выражение ее лица. Отблеск звездного луча. Та маленькая девушка, далеко, на Земле, секретарша в здании Межпланетных Линий, у нее был такой же взгляд. По правде говоря, за последние несколько месяцев Дон видел его у многих женщин. И все это из-за него.

Диана продолжала:

— Вместо того чтобы делать деньги на своей популярности, ты посвятил себя делу, которое важнее, чем разрушение вражеских кораблей.

Дон вглядывался в ее лицо. Его левая бровь начала подергиваться от нервного тика. Наконец он снова дотянулся до бутылки и налил себе. Он спросил:

— Ты вправду поверила в эту героическую чепуху?

Она ничего не ответила, ее глаза по-прежнему восхищенно сияли.

Он вновь сказал кислым голосом:

— Слушай, предположим, я попрошу тебя сегодня ночью пойти ко мне домой.

— Да, — нежно ответила она.

— И захватить с собой маленький чемоданчик, — грубо продолжал он.

Диана посмотрела ему прямо в глаза.

— Зачем ты мучаешь себя, свое внутреннее Я, Дон? Конечно, я пришла бы, стоит лишь тебе захотеть.

— А потом, — упрямо твердил он, — представь, что утром я вышвырну тебя.

Диана вздрогнула, в глазах у нее блестели слезы.

— Ты забыл, — прошептала она, — ты награжден Галактическим орденом Почета, и ты не можешь сделать ничего дурного.

— О, Боже, — пробормотал Дон. Он вновь наполнил стакан и обратился к ближайшему официанту.

— Да, сэр?

— Слушайте, через пять минут я отключусь, проследите, чтобы я добрался до отеля. И отправьте домой эту юную леди. И пошлите мой счет в отель.

Официант вежливо поклонился:

— Хозяин сказал, что капитан Мазерс никогда не увидит счета.

Диана воскликнула:

— Дон!

Он даже не взглянул на нее. Поднес стакан к губам, и вскоре туман вновь окутал его.

Когда он очнулся вновь, то почувствовал во рту непривычный вкус черного кофе. Дон тряхнул головой, пытаясь прийти в себя. Кажется, он сидел в каком-то дешевом ресторанчике. Напротив него сидел розовощекий младший лейтенант — Дон бегло глянул на нашивки на воротнике — да, младший лейтенант Космической Службы. Разведчик.

Мазерс, запинаясь, спросил:

— Что… происходит?

Пилот ответил, словно извиняясь:

— Младший лейтенант Пьерпонт, сэр. Мне показалось, что вам плохо, я решил вмешаться.

— Так это вы сделали, да?

— Ну да, сэр. Вы почти свалились в канаву, сэр. Но, несмотря на это, я узнал вас, сэр.

— О, — в желудке у Дона заурчало.

Лейтенант спросил:

— Хотите выпить еще кофе, сэр? Или суп, или сандвич?

Дон застонал:

— Нет, нет, спасибо. Боюсь, мой желудок не выдержит.

— Отбросьте предрассудки, сэр.

— Постараюсь. Сколько сейчас времени? Хотя это не важно. Какое сегодня число?

Пьерпонт ответил.

Трудно было поверить в это. Последнее, что он помнил, была его встреча с Ди. В каком-то ночном клубе. Он удивился, как давно это было.

Дон порылся в карманах в поисках сигареты, но ничего не нашел. Впрочем, курить ему не хотелось.

Он поинтересовался у лейтенанта:

— Как идут дела в Одиночной Разведке?

Пьерпонт улыбнулся:

— Рады, что ушли оттуда, сэр?

— Естественно.

Пьерпонт посмотрел на него со странным выражением лица:

— Я не обвиняю вас, сэр. Но сейчас там не так плохо, как раньше, в дни вашей службы.

Дон фыркнул:

— А что изменилось? Две недели в месяц совсем один в корабле. Потом три недели отпуска, чтобы напиться вдоволь, и вновь космическая тюрьма.

Пилот протестующе прервал его:

— Так было. — Он крутил в руках кофейную ложечку. — И так должно быть, конечно. Но сейчас все по-другому. Я патрулирую раз в пять недель в течение одной недели, а потом четыре недели отдыхаю.

Мазерс слушал его невнимательно, но внезапно встрепенулся:

— Что ты имеешь в виду?

Пьерпонт ответил:

— Понимаете, сэр, я хочу сказать, что это не ахти какой секрет, топлива осталось так мало, что его не хватает даже для патрулирования.

Внутри у Дона Мазерса все похолодело.

— Слушайте, лейтенант, я еще не протрезвел, повторите еще раз, лейтенант.

Тот вновь объяснил.

Дон провел по губам тыльной стороной ладони и попытался сосредоточиться. Наконец он произнес:

— Слушай, лейтенант. Дай мне еще чашечку кофе и, может быть, сандвич. И не поможешь ли ты мне вернуться в отель?

На четвертый день руки у него перестали дрожать. Он хорошенько позавтракал, тщательно оделся, взял лимузин и поехал в офис «Мазерс, Демминг и Ростофф корпорейшн».

У входа в святую святых стоял Скотти.

— Босс искал вас, мистер Мазерс, но на сегодня у вас не назначена встреча, не так ли? Он и мистер Ростофф на важном совещании, мне велено никого не пускать.

— Ко мне это не относится, Скотти, — прервал его Мазерс, — отойди с дороги.

Видно было, что Скотти предпочел бы уйти, но тем не менее он не уходил.

— Он сказал, что это относится ко всем, мистер Мазерс.

Дон врезал охраннику прямо под дых, вложив в удар весь свой вес. Скотти согнулся, глаза у него вылезли из орбит. Мазерс сложил обе руки в один кулак и залепил ему зверский апперкот. Скотти покачнулся и грохнулся на пол.

Дон подождал еще немного, но тот даже не пошевелился. Он оказался не таким стойким, как можно было подумать.

Дон Мазерс опустился на одно колено и выудил из-под левой руки охранника короткоствольный пистолет. Спрятал его под пиджак, за пояс, потом встал, открыл дверь и вошел в псевдозакрытый офис.

Демминг и Ростофф оторвались от своих бумаг, оба нахмурились.

Ростофф открыл рот, чтобы что-то сказать, но Дон прервал его:

— Заткнись!

Ростофф прищурился. Демминг откинулся в своем вращающемся кресле.

— Ты протрезвел для разнообразия, — голос его звучал почти обвиняюще.

Дон Мазерс положил руки на спинку стула. Он холодно ответил:

— Наступает момент, когда преображается даже тишайший червь. Я кое-что проверил.

Демминг весело фыркнул. Дон продолжал:

— Топливо для Космических Патрулей урезано до опасного уровня.

Ростофф усмехнулся:

— Думаешь, нас это интересует? Это проблема военных и правительства.

— О, нет это нас интересует, — прорычал Дон, — сейчас Мазерс, Демминг и Ростофф контролируют, вероятно, три четверти радиоактивного топлива Системы.

Демминг удовлетворенно возразил:

— Скорее, четыре пятых.

— Почему, — резко спросил Дон Мазерс, — почему мы делаем то, что мы делаем?

Оба босса нахмурились, но в выражении их лиц было что-то еще.

Они считали вопрос неуместным.

Демминг закрыл поросячьи глазки и хрюкнул:

— Скажи ему.

Ростофф начал:

— Слушай, Мазерс, не будь дураком. Помнишь, во время нашей первой встречи мы сказали, что используем твое имя для корпорации, потому что нам нужен человек, который стоит выше закона? Что лабиринт смехотворно запутанных законов столетиями мешает бизнесу?

— Я помню, — жестко ответил Дон.

— Все именно так и происходит. Правительство сегодня настолько связано, что даже в чрезвычайных обстоятельствах не может влиять на ход дела. Можно сказать, что законы уравновешивают друг друга. Вся наша Система основана на этом. Сейчас правительство у нас там, где нам и нужно. Свободное предпринимательство, Мазерс, вершина его. Ты слышал когда-нибудь о Джиме Фиске, о попытке скупить золото в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году, так называемое дело Черной Пятницы? Что ж, Джим Фиск по сравнению с нами — мелкий мошенник.

— Но какое отношение это имеет к Флоту… — Дон Мазерс замолчал от внезапно постигшей его догадки. — Вы не выбрасываете на рынок радиоактивное топливо, вынуждая правительство поднимать цены до такого уровня, которого оно не может себе позволить.

Демминг открыл глаза и произнес жирным голосом:

— Утроив цену, Мазерс, мы прикарманим половину богатства Системы.

Дон закричал:

— Но человечество ведет войну!

Ростофф презрительно усмехнулся:

— Ты что-то поздно вспомнил о благородстве, Мазерс. Бизнес есть бизнес.

Дон Мазерс покачал головой:

— Мы немедленно начнем продавать топливо по его настоящей цене. Я мог бы напомнить вам, джентльмены, что хотя формально все мы — равные партнеры, в действительности все записано на мое имя. Вы думали, что я у вас под ногтем и так надежно, что вы в безопасности, и, возможно, вы не доверяли друг другу. Теперь я вступаю в игру.

С удивительной для такого толстяка быстротой рука Лоуренса Демминга скользнула в ящик стола и появилась оттуда с такой точно пушкой, какая была заткнута за пояс Дона.

Дон Мазерс улыбнулся, распахнул пиджак и показал свое оружие. Но он не стал его вытаскивать и мягко сказал:

— Убей меня, Демминг, и ты убьешь самого известного человека Солнечной системы. Тебе не избежать газовой камеры, и твои деньги тут не помогут. С другой стороны, если я тебя застрелю…

Он вытащил из кармана маленький, необычайно обычный кусочек металла на орденской ленточке. Положил его на ладонь. Лицо толстяка побелело, пальцы его разжались, и пистолет свалился на стол.

— Слушай, Дон, — начал он, — мы недооценили тебя. Мы изменим свою политику и поделим, честно поделим все на три части.

Дон рассмеялся:

— Хотите подкупить меня, Демминг? Как это вы не понимаете, что я — единственный в мире человек, которому не нужны деньги, который не может их тратить. Что мои соплеменники — те, которых я так блистательно предал, — возвели меня на такую вершину славы, где деньги теряют ценность.

Ростофф схватил со стола упавший пистолет и прорычал:

— Ты блефуешь бесхарактерный пьянчуга!

Дон Мазерс ответил:

— О’кей, Ростофф. Но сначала я скажу еще две вещи. Во-первых, мне наплевать, умру я или нет. Во-вторых, ты находишься в двадцати шагах от меня, но знаешь что? Я думаю, ты отвратительный стрелок. Полагаю, у тебя не было практики. Я смогу вытащить свой пистолет и застрелить тебя раньше, чем ты прикончишь меня. — Он слегка улыбнулся: — Хочешь попробовать?

Макс Ростофф выругался, его пальцы на спусковом крючке побелели.

Дон Мазерс рванулся в сторону, вытащил пистолет. Он не думал, его тело само вспомнило долгие часы тренировок по рукопашному бою, по дзюдо. Действовал он с холодной уверенностью.

На космодроме Дон взял такси до Президентского дворца. Это было, конечно, такси-автомат, и около дворца обнаружилось, что у него нет денег. Он устало хмыкнул. Первый раз за этот год нужно было платить за что-то.

Четыре человека стояли на карауле перед входом. Дон спросил:

— Не мог бы кто-нибудь дать мне денег, а то у меня ничего нет.

Сержант улыбнулся, подошел к машине и сделал все, что надо.

Дон Мазерс со вздохом сказал:

— Не знаю, что вам делать со мной. У меня нет приглашения, но я хочу видеть президента.

— Мы передадим вас одному из секретарей, — ответил сержант, — дальше входа мы идти не можем. Не разрешите ли взять у вас автограф, сэр? У меня есть ребенок…

Все оказалось проще, чем он думал. Через полчаса Дон сидел в том же кабинете, где он получал награду. Это было меньше года назад.

Он коротко рассказал всю историю, не делая попыток обелить себя. Затем он встал, положил бумагу перед президентом, потом вновь сел.

— Я передаю всю корпорацию правительству.

Президент ответил:

— Подождите минутку. Мы выступаем против государственной собственности в промышленности.

— Я знаю. Когда государство контролирует индустрию, возникает вопрос, кто контролирует государство. Однако я не хочу спорить с вами на темы политической экономии. Вы не дали мне закончить. Я хотел сказать, что возвращаю ее государству. Чтобы разобраться в положении дел, составить опись имеющегося радиоактивного топлива. Надо вернуть старателям и маленьким компаниям их владения, которые забрала наша суперфирма. Поднять шахтерам и другим рабочим заработную плату, которую урезали по соображениям «патриотизма». — И коротко подытожил: — Беспорядка очень много.

— Да, — ответил президент. — Вы говорите, Макс Ростофф мертв?

— Да, это так. А Демминг сошел с ума. Думаю, он всегда был очень неуравновешенным, а перспектива потерять столько денег, самую большую удачу своей жизни, решила исход дела.

— А что касается вас, Донал Мазерс?

Дон глубоко вздохнул:

— Честно говоря, я хотел бы вернуться в Космическую Службу. Вернуться туда, где я был, пока все это не началось. Я думаю, после военного трибунала не будет…

Президент мягко прервал его:

— Вы, кажется, забыли, капитан Мазерс. Вы награждены Галактическим орденом Почета, и вы не можете сделать ничего дурного.

Дон Мазерс уставился на него.

Президент улыбался ему, хотя улыбка была немного холодной.

— С этической точки зрения вряд ли будет полезно обнаружить, что высший символ героизма оказался фальшивкой, капитан. Никакого суда не будет, и награда останется у вас.

— Но я не хочу!

— Боюсь, этот крест вы должны будете нести до конца своей жизни, капитан Мазерс. И я думаю, что это будет тяжелый крест.

Он смотрел в дальний угол комнаты невидящим взглядом. Потом произнес после долгой паузы:

— Однако я совсем не уверен, что вы не заслуживаете вашей награды.

Мак Рейнольдс

За кружкой пива

Французския площадь — самый центр Танжера: здесь заканчивается бульвар Пастера, главная магистраль европейской части города, и начинается улица Свободы, переходящая в конце концов в шоссе, ведущее на Тетуан. Достаточно пересечь площадь, чтобы за каких-нибудь две-три минуты попасть из сверхсовременного, почти калифорнийского курорта в Старый город, наводящий на мысли о Багдаде времен Харуна ар-Рашида.

Танжер — город в своем роде неповторимый.

Возле трех углов Французской площади тротуар оккупирован уличными кафе. В том, что обслуживает самых богатых клиентов, подают лучшее в городе бочковое пиво, а подле входа расположились сразу три чистильщика сапог. По утрам здесь можно спокойно посидеть на солнышке, перелистывая парижское издание нью-йоркской «Геральд Трибьюн», а тем временем ваши ботинки окажутся неощутимо доведены до зеркального блеска — и все удовольствие за каких-нибудь тридцать марокканских франков, то бишь всего-навсего пять центов по нынешнему курсу. А потом, отложив газету, можно спокойно посидеть, потягивая пиво и наблюдая за прохожими.

Танжер не только самый древний, но и, наверное, самый космополитичный город в мире. Здесь можно встретить кого угодно — шлехов, бераберов-тамазигтов и арабов в национальных одеяниях, порою попадаются пришельцы с самого юга — сенегальцы; в европейских костюмах то и дело проходят японцы и китайцы, индийцы и турки, ливанцы и филиппинцы, обитатели обеих Америк и, конечно, европейцы, живущие по обе стороны «железного занавеса». Тут легко можно встретить как самых нищих, так и самых богатых представителей рода людского. Первые неизменно стремятся всучить вам что-нибудь — от сапожных шнурков до собственных отнюдь не блещущих девственной чистотою тел.

Вторые же старательно избегают встречаться с вами взглядом из опасения, как бы им не всучили какую-нибудь eрунду.

Невзирая на прогресс, Танжер умудряется сохранять собственную уникальную самобытность. Тут неизменно полным-полно контрабандистов и дельцов черного рынка, благополучно избегающих встречи с рукой правосудия, международных аферистов, шпионов и контрразведчиков, гомосексуалистов и лесбиянок, алкоголиков и наркоманов, беженцев всех мастей и перемещенных лиц, королей в изгнании и террористов-экстремистов.

Местная Фемида безразлично взирает на них сквозь пальцы. Танжер воистину неповторимый город.

Впрочем, это я уже говорил.

Заметив краем глаз приближение Пола, я оторвался от газеты.

— Присаживайтесь. Как дела?

Он опустился на стул напротив меня и завертел годовой, отыскивая взглядом официанта. Впрочем, ничего другого ему не оставалось — даже без моего приглашения: все столики были заняты, что отнюдь не в диковинку для «Парижского кафе». В поисках уединения сюда не идут.

— А что хорошего у вас, Руперт? — в свой черед поинтересовался Пол. — Давненько не виделись…

Ему удалось наконец подозвать официанта, и он заказал пиво. На вид Пол был довольно невзрачен — невысокий, щуплый, с желтоватой кожей на лице, сохранявшем, правда, неизменно добродушное выражение.

От кого-то я слышал, что родом он будто бы из Ливерпуля, а здесь занимается какими-то экспортно-импортными операциями.

— Что пишут? — вежливо полюбопытствовал Пол, кивнув на газету.

— Пого с Альбертом намерены устроить поединок, a Лил Эбнер — исполнять рок-н-ролл.

Реакцией послужило нечленораздельное ворчание.

— Ага! — заметил я, просматривая следующую страницу. — А вот это уже любопытно: русские снова запустили астронавта.

— А корабль большой?

— В несколько раз крупнее нашего.

Пиво, которое принесли Полу, выглядело довольно аппетитно, и я, соблазнившись, тоже заказал кружку.

— А что слышно насчет этих чертовых летающих тарелок?

— Каких еще тарелок?

По тротуару проплыла влекомая пуделем француженка — пес был подстрижен так коротко, что казалось, будто его побрили. Хозяйка его была одета по последней парижской моде — все, что нужно, открыто для обозрения, остальное же спрятано так, что не снилось и ЦРУ. Мы дружно проводили ее глазами. Потом Пол вернулся к прежней теме: — Неужели запамятовали — лет десять назад о них только и говорили. Жаль, тогда еще не было этих чертовых спутников. Уж с них-то можно было бы рассмотреть эту порхающую посуду.

— Возможно, — поддержал я.

Пауза настолько затянулась, что я уже стал подумывать, как бы это вернуться к чтению, не обидев при этом Пола, — знал я его не слишком хорошо, а раздражать малознакомых людей — не лучшая политика.

В Танжере, кстати, вообще как-то не принято особо сближаться — каждый тут сам по себе да себе на уме.

Тут как раз принесли мое пиво, а вдобавок к нему — тарелку местной закуски, одну на стол. Называется это лакомство «тапас»- тончайше нарезанный хрустящий картофель с анчоусами, маслинами и пряными травками, присыпанный пикантным сыром. Наконец я не выдержал: — Кик, по-вашему, откуда они? — и, поймав недоумевающий взгляд Пола, поспешил добавить: Летающие тарелки, я имею в виду.

— Может, с Марса, — усмехнулся Пол. — Может, с Венеры. А может, откуда-нибудь еще.

— Вот как, — вздохнул я. — Жаль, ни одна из них не разбилась. Или не совершила посадку на футбольном поле Йельского университета[54]. Вылезли бы и попросили болельщиков проводить их к президенту клуба. Или что-нибудь столь же дурацкое…

— Всяк о них думает по-своему, — зевнув, проворчал Пол. — Полная дурь! Если они и впрямь из космоса- так показались бы людям!

Я попробовал «тапас» — увы, картофель явно жарили в прогорклом масле.

— Ну, их скрытность можно легко объяснить. Я сам готов предложить парочку совершенно логичных гипотез.

— Например? — оживился Пол.

— Можно предположить, скажем, что цивилизованные планеты нашей Галактики объединены в какую-нибудь проклятую Лигу Разумов, а принимают в нее только тех, кто самостоятельно вышел в космос. Мол, теперь созрели так милости просим. А на землю периодически направляют тайные миссии чтобы следить за развитием ситуации.

— Похоже, мы с вами начитались одной и той же чепухи, — рассмеялся Пол.

В этот момент мимо нас прошествовала юная мавританка — в изящной галабии прохладного серого цвета, в туфельках на высоких каблуках и с лицом, скрытым под розовым шелковым покрывалом, настолько прозрачным, что можно было определить цвет помады на губах. Соблазнительное создание — и зачем только ей прятать такие прекрасные, жгучие глаза!

Мы с Полом долго смотрели ей вслед, потом вернулись к прерванному разговору.

— Вот вам другая версия. Предположим, существует некая высокоразумная раса — скажем, на Марсе.

— На Марсе? Ни за что! Там слишком сухо, да и атмосферы — кот наплакал.

— Прошу не перебивать, — профессорским тоном провозгласил я. Цивилизация там очень древняя, а потому, когда планета начала терять воздух и влагу, она укрылась под землей, используя достижения гидропоники и всякие прочие научные штучки, позволяющие экономить воду и воздух. Ведь нам и самим предстоит нечто подобное — через каких-нибудь несколько миллионов лет, когда Земля начнет уподобляться нынешнему Марсу.

— Логично, — кивнул Пол. — Но что же с тарелками?

— Как дважды два. Они следили, как земляне переживают в нашем веке научный взрыв, промышленный взрыв, демографический взрыв. Взрыв — вот ключевое слово. Человечество вот-вот научится строить космические корабли, но — заметьте! — уже создало водородную бомбу. И если прислушаться, как грохочут боевые барабаны по обе стороны «железного занавеса», нетрудно понять, что и те, и другие отнюдь не прочь воспользоваться ею — лишь бы обрести уверенность, что сами уцелеют.

— Можете не продолжать, — перебил Пол. — Про это я тоже читал уже добрую сотню раз: они, мол, испуганно следят за землянами-самоубийцами. Прямо скажем, версия с бородой.

— Ну и что? — я пожал плечами. — Вполне приемлемая гипотеза.

— У меня есть получше. Как вам понравится? Где-то существует разумная раса, далеко обогнавшая нас в своем развитии, настолько древняя цивилизация, что истоки ее теряются во времени даже для них самих.

Войны, кризисы, революции, борьба за власть — словом, все то, что приносит землянам неисчислимые беды, для этой галактической расы давным-давно пройденный этап. Они взирают на мир исключительно как ученые, понимаете? И для многих там Земля представляет собой чрезвычайно интересный объект-особенно теперь, когда все происходит с невероятной стремительностью… Все спешат, сами не зная, куда и что их там ждет.

Допив пиво, я хлопком в ладоши подозвал официанта.

— А почему, собственно, «сами не зная, куда»?

— Сами посудите. Какую страну ни возьми — все стремятся к индустриализации, модернизации… Египет и Израиль, Индия и Китай, Югославия, Бразилия — все хотят догнать развитые страны, достичь их уровня. Ну, а те? Те сами по горло увязли в собственных проблемах — всяк на свой лад. Рост преступности несовершеннолетних… Неспадающая волна самоубийств — да и психических расстройств тоже… Безработица, бесконечные войны… Расходы на вооружение за счет образования… Да кто ж в этой путанице разберется! Разве ж это не идеальный объект исследований для какого-нибудь тау-китайского социолога?

Мы заказали еще по кружке, и Пол продолжил:

— Я и сам немало поломал надо всем этим голову, но так ни до чего и не додумался. Похоже, гипотеза моя трещит по всем швам: существуй в действительности эти галактические исследователи, блюстители или шпионы как ни называй — рано или поздно хоть одного бы да поймали. Ведь у нас есть и Скотланд-Ярд, и Фэ Бэ Эр с Цэ Эр У, и русский Ка Гэ Бэ, и французская Сютэр, и Интерпол… Наше общество так пронизано различными спецслужбами, что всякий пришелец неизбежно должен бы попасться им в лапы — раньше или позже, но неминуемо, причем независимо от уровня его собственной подготовки. Он попросту не мог бы хоть раз. не допустить ошибки — и тут-то его бы и прибрали к рукам.

— Не уверен, — покачал головой я. — Поначалу, обдумывая эту гипотезу, я предполагал, что наш с вами галактический шпион непременно обосновался бы где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке — там, где можно свободно копаться в библиотеках и архивах, выписывать великое множество газет и вообще чувствовать себя в гуще жизни. Но потом я пришел к другому выводу: он обязательно выбрал бы себе местечко вроде Танжера.

— Почему, собственно?

— А потому, что Танжер — единственный в мире город, где никто ни на что не обращает внимания. Где до тебя никому нет дела. Взять хоть нас с вами — мы знакомы уже не первый год, а я понятия не имею, чем вы, собственно, занимаетесь.

— Не спорю, — согласился Пол. — В этом городе не принято задавать лишних вопросов. Здесь можно быть англичанином или русским белоэмигрантом, сикхским сепаратистом или баском-экстремистом — и всем на это наплевать. Вот, например, вы, Руперт, — откуда, собственно, вы?

— Из Калифорнии.

— Неужели?

— На что вы намекаете? — поинтересовался я, чувствуя, как сердце забилось сильнее и чаще.

— Вы же принялись зондировать мое сознание, едва я упомянул, что Скотланд-Ярд или Фэ Бэ Эр могли бы сцапать межпланетного шпиона. А ведь телепатия у землян слабо развита, — если б не это, наша деятельность оказалась бы намного сложнее. Так что давайте-ка отбросим весь этот человеческий маскарад — мы же с вами не какие-нибудь гуманоиды. Так откуда вы, Руперт?

— С Альдебарана, — откровенно признался я. А вы?

— С Денеба.

Мы обменялись рукопожатием и, посмеявшись, заказали еще по кружке пива.

— А чем вы здесь пробавляетесь? — продолжал любопытствовать я.

— Исследованиями для одной фирмы. Дело в том, что в нашем рационе преобладают протеины, а потому плоть гуманоидов почитается и вовсе деликатесом. А чем занимаетесь вы?

— Туристическим бизнесом. Подыскиваю места для любителей острых ощущений. Дело нехитрое — выбрать какую-нибудь отсталую культуру и легонько нажать пару раз, чтобы запустить приличную войну. А когда дело пошло прибывает очередная партия туристов, разумеется, хорошо охраняемых и ничем не рискующих. Они, как и положено, глазеют, упиваются происходящим — и выкладывают за это денежки.

Неожиданно Пол нахмурился.

— Расточительная практика, — озабоченно заметил он. — Слишком много отличного мяса пропадает зря.

Мак Рейнольдс

Фредерик Браун

Карикатурист

Пер. К. Валери

В почтовом ящике лежали шесть писем, и Билл Кэрриген, бросив на них опытный взгляд, сразу понял, что ни в одном чека нет. Там были только идеи, посланные теми, кто полагал, будто у них вообще могут быть какие-то мысли. В девяти случаях из десяти это ничего не стоило.

Билл унес конверты в лачугу, которую гордо именовал "мастерской". Швырнув видавшую виды шляпу на кухонную плиту, он подсел к неустойчивому столику, игравшему двоякую роль. Во-первых, это был кухонный стол, а во-вторых — рисовальная доска.

Уже давно Биллу ничего не удавалось продать, но сейчас появилось ощущение — он запрещал себе слово "надежда" — что в конвертах найдется стоящая идея.

Ведь что бы ни говорили, а чудеса все-таки случаются.

Он вскрыл первое письмо. На сей раз этот тип из Орегона прислал шесть подписей к карикатурам. Условия обычные: если сюжет Биллу понравится, он сделает рисунок; если удастся продать, автор подписей получит обусловленный процент.

Билл Кэрриген прочел первый сюжет. "Юноша и девушка в лимузине проезжают мимо ресторана. На машине надпись "Пожиратель огня". Через окошко видно, как люди ужинают при свечах. Юноша: "Как мне хочется это съесть!"…

Билл глубоко вздохнул и перешел к следующей истории. Затем к другой, потом взял еще один конверт…

Дела не шли. Карикатурист — это вообще не та профессия, которая помогает зарабатывать на жизнь, даже если поселиться в крошечном городке, где все намного дешевле. А как только начнешь скользить вниз, то уже без остановки. Тебя меньше печатают в крупных журналах, и поставщики идей посылают сюжеты другим.

Остается лишь то, что никому не нужно…

Последний конверт, тем не менее, заключал в себе нечто интересное. "Сцена происходит на пляже "Шпрунц". Император — гнусное чудовище, говорит окружившим его ученым: "Конечно, это весьма интересная мысль послать корабль на Землю, но ведь это безумие посещать планету, на которой обитают такие безобразные чудовища!" Билл Кэрриген задумчиво почесал кончик носа. Из этого сюжета определенно должно что-то получиться.

Рынок научной фантастики переживал очередной бум.

Достаточно придать чудовищам действительно отталкивающий вид, и смысл идеи о красоте получит определенную пикантность.

Он схватил карандаш, листок бумаги и лихорадочно принялся рисовать.

Фантазия безудержно работала… Так, каждому по три головы, в каждую по шесть блестящих глаз, и на чудовищ неприятно будет даже взглянуть… Полдюжины куцых рук… Ги-ги, совсем неплохо… Тело длинное, ноги короткие… У каждого будет по четыре ноги, передние сгибаются в одном направлении, задние — в другом…

Какие бы сделать им лица? Да лиц вообще не будет, все будет гладким-гладким. И огромный рот посредине груди.

На заднем плане он нарисовал нечто вроде декорации, окинул взглядом и остался доволен. Может, он и переборщил малость, и главный редактор скажет, что читатель испугается, но, с другой стороны, если сделать чудовища посимпатичнее, соль шутки может пропасть.

Билл взял конверт и надписал на нем адрес своего лучшего клиента. Уже больше двух месяцев журнал ничего у него не покупал. Может, на этот раз повезет?

Род Корри, главный редактор, всегда отбирал из его рисунков самые странные.

Билл Кэрриген почти уже забыл о своих чудовищах, когда шесть недель спустя получил большой пакет, в котором ему возвращали карикатуру со словами: "О'кей! Пришлите мне этот рисунок, выполненный китайской тушью". И подпись — "Р. К." Наконец-то ему удастся заполнить холодильник!

Билл быстренько очистил стол от еды, книг и деталей туалета. Рисунок он выполнил очень тщательно, так как единственный способ остаться в числе заказчиков Рода Кори и получать по сто долларов за рисунок — это хорошо работать. Конечно, были другие журналы, где художникам платили еще больше, но Кэрриген был довольно скромного мнения о своих способностях. Конечно, он мог иногда блеснуть, но долго держаться на таком уровне был не в состоянии. Так что все, о чем он мог мечтать, — это постоянно иметь возможность перекусить.

Через два часа Билл запечатал конверт и бегом отправился на почту. Это были верные деньги. Теперь он сменит карданный вал у своей машины, оплатит хотя бы частично жилье и закроет счет у бакалейщика.

Чек пришел в тот же день, когда журнал с рисунком появился в киосках. Билл получил деньги, а потом завернул в бар выпить пару рюмок. Ему казалось, чтоэто было просто необходимо. Приобретя некоторую толику оптимизма, он купил бутылку "Метаксы". Конечно, его финансовое положение не позволяло это делать, но, с другой стороны, если хорошенько подумать, когда еще представится случай?! Событие надо праздновать, когда оно происходит. И не позже.

Придя домой, он открыл бутылку разорительного напитка, выпил две стопки, уселся поудобнее в кресло, возложил ноги в пыльных башмаках на свой универсальный столик и расслабился. Завтра, конечно, он пожалеет о столь глупо растраченных деньгах, но это будет не раньше, чем завтра!

Кэрриген в очередной раз подносил стаканчик ко рту, но тут рука его замерла на полдороге, глаза полезли из орбит. Кирпичная стена дома вдруг дрогнула, завибрировала и подалась. Отверстие все увеличивалось, пока не стало размером с дверь.

Билл с упреком посмотрел на бутылку. "Боже! — подумал он. — Я ведь только попробовал!" Его глаза снова недоверчиво повернулись к амбразуре: "Может, это землетрясение?! В противном случае…"

В отверстии появились два непонятных шестируких создания. У каждого было по три головы, и на каждой голове было по шесть глаз, кокетливо спрятанных под тремя парами очков. Четыре ноги и рот посредине туловища дополняли картину.

— Всемилостивейшие боги! — застонал Билл.

Каждое из созданий держало в лапах по предмету, внешним видом напоминавшему огнестрельное оружие.

И это оружие было направлено прямо на Билла Кэрригена.

— Господа! — сказал Билл. — Я знаю, что это один из самых крепких напитков, но вы же не станете уверять, что два маленьких стаканчика способны дать такой эффект!

Чудовища посмотрели на него и задрожали, и каждый закрыл от ужаса несколько глаз.

— Как он гнусен! — сказало страшилище. — По-моему, это самое ужасное существо во всей Солнечной системе.

— Кто? Я?! — спросил Билл замирающим голосом.

— Вы. Но не надо бояться. Мы пришли не для того, чтобы причинить зло. Просто отправим на Шпрунц, чтобы Император Вон Вир Третий мог отблагодарить вас по заслугам.

— Каким образом?

— Император не сказал. Но это будет весьма достойная награда. Наша задача — представить вас пред высочайшие очи. Оружие мы взяли лишь на тот случай, если вы окажете сопротивление. Оно не убивает — потеряете сознание, и все.

— Да нет, вы просто не существуете! — заявил Билл решительно.

— Готовы следовать за нами?

— Куда?

— На Шпрунц.

— А где он расположен?

— Это пятая планета системы К-14-320-ГМ, в Пространственном Континууме 1745/88 НТ/97608.

— Прекрасно, а где это по отношению к нам?

Чудовище махнуло лапой: — Прямо-прямо, как только выйдете из дыры в стене. Вы готовы?

— Нет! Как меня отблагодарят, хотел бы я знать!? Скажите, это из-за рисунка?! А как вы вообще о нем узнали?

— Да, причиной действительно был рисунок. Мы хорошо изучили ваш мир и вашу цивилизацию. Она параллельна нашей, но в другом континууме. Мы имеем первоклассных художников, но, увы! — ни одного карикатуриста. Ваш рисунок произвел фурор. Все обитатели Шпрунца необычайно развеселились. Так вы готовы?

— Нет, — сказал Билл Кэрриген.

Чудовища подняли оружие и нажали на кнопки.

— Вы придете в себя, — сказало одно из них, — но не здесь, а в тронном зале.

Спорить больше было не о чем. У Билла еще хватило времени подумать, что если вести себя прилично, останется шанс вернуться на Землю…

Комнату он узнал тотчас же. Она целиком соответствовала рисунку. Императора он тоже узнал, и учелых, окружающих Императора, не спутал бы ни с кем.

Была ли вообще вероятность того, что совершенно случайно ему удалось вообразить чужой мир именно таким, каким тот был в действительности?… Постой-постой, где-то Билл читал, что существует бесчисленное множество Вселенных и пространственно-временных континуумов… Из этого вытекало, что любое существо, которое только способно породить воображение, либо где-то непременно обитает, либо, по крайней мере, имеет отношение к реальной действительности. Билл припомнил, что в тот раз это вызвало у него смех, но сейчас он думал по-другому…

Чудовище смотрело на него, и неизвестно откуда вдруг раздался гопос:

— Великий и всемогущий Император Вон Вир Третий, Путеводная Звезда для верных, Командор Славы, Источник Света, Властитель Галактик и Любимец Народа.

Наступило молчание, и Билл решил, что теперь его очередь.

— Билл Кэрриген, — просто сказал он.

Император улыбнулся.

— Я благодарю вас, Билл Кэрриген, что вы дали Нам случай смеяться так, как Мы не смеялись никогда в жизни. Я вызвал вас сюда только для того, чтобы отблагодарить. Я предлагаю вам должность Императорского Карикатуриста. Этого поста раньше не было. Вашим единственным занятием будет изготавливать ежедневно по одному рисунку.

— Каждый день? Да где я найду столько идей?.

— Это мы берем на себя. Все наши жители необычайно остроумны. Беда в том, что мы не способны перелагать наши шутки на язык карикатур. Вы будете Величайшим на нашей планете, разумеется, после меня. Быть может, вы станете даже популярнее меня, хотя любить меня будут, естественно, больше.

— Я? — Билл облизал пересохшие губы. — Не знаю, что и сказать… Вообще-то я хотел вернуться на… А как оплачивается эта должность?… Может, я смогу немного подработать и вернуться на Землю?

— Оплата превзойдет ваши ожидания. Будет все, о чем можно мечтать. И вы можете заключить контракт всего на год с правом продлить этот срок на любое число лет, если, конечно, захотите.

"Гм, — сказал себе Билл. — В таком случае я смогу вернуться на Землю богатым до отвращения".

— Я советовал бы вам принять предложение, — сказал Император. — Каждый рисунок будет репродуцироваться во всех изданиях планеты, и все авторские права ваши.

— А сколько журналов?

— Больше ста тысяч. Их покупают двадцать миллиардов читателей.

— На таких условиях я могу остаться здесь сроком на один год… Но…

— Что "но"?

— Как мне быть? Я ведь понимаю, что с вашей точки зрения безобразен, и мне трудно было бы приспособиться к вашим меркам красоты… Я хочу сказать, что для меня будет невозможно завести друзей… Я имею в виду…

— В ожидании вашего согласия мы уже приняли необходимые меры еще тогда, когда вы были без сознания. У нас самые лучшие во Вселенной мастера эстетической хирургии. За вашей спиной висит зеркало. Если не трудно, оглянитесь.

Билл Кэрриген обернулся. И потерял сознание еще раз…

Биллу достаточно было одной головы, чтобы сосредоточиться на рисунке. Набросков он не делал. Шести глаз хватало, чтобы видеть свою работу под несколькими углами сразу. Его вторая голова размышляла о растущем счете в банке и об огромной и все растущей популярности на планете. Единственное, о чем Билл жалел, так это о том, что невозможно будет перенести на Землю эту популярность. Третья голова разговаривала с Императором, который частенько заходил его навестить.

— Да, — сказал Император. — Год истекает ровно завтра, но я надеюсь, что нам удастся уговорить вас остаться. На ваших условиях, разумеется. Мы не хотим пользоваться вашим положением, и мастера эстетической хирургии готбвы по первому вашему слову вернуть первоначальный облик.

Билл Кэрриген улыбался во весь рот, расположенный ровно посредине груди. Как приятно, что тебя так ценят! Он только что опубликовал четвертую коллекцию рисунков, и только на этой планете тираж превысил десять миллионов экземпляров, не считая экспорта на другие планеты системы. Деньги — это пустяк, их у него было столько, что он все равно не смог бы потратить. И как удобно иметь три головы вместо одной!

Его первая голова оторвала глаза от рисунка, чтобы спросить о чем-то секретаршу. Та увидела ее и потупила все свои глаза. Она была очень красива. Билл ничего ей об этом не говорил, потому что он не был уверен, какое решение примет.

Его вторая голора подумала о девушке, которую он когда-то знал там, на Земле, и он вздрогнул при одной только мысли о ней — так она была безобразна…

Одна из голов Императора рассматривала почти законченный рисунок, и рот его кривился от смеха… Да, как чудесно быть признанным. Первая голова Зилла смотрела в упор на Твилл, прекрасную секретаршу, и очаровательная желтоватость лишь подчеркивала соблазнительность молодой девушки.

— Мой дорогой! — сказала Императору третья голова Билла. — Я подумаю. Да, я еще подумаю!

Мак Рейнольдс

Обман зрения

Молли принесла мою серебряную тарелку, блюдца и поставила их передо мной без лишней суеты и комментариев. Я был завсегдатаем этого ресторана, и мне всегда нравилось в Молли то, что она никогда не суетилась вокруг меня.

Я взял себе за привычку обедать после часа пик, но в тот день пришел рано, и ресторан был заполнен. Если бы кто-то захотел сесть за мой столик, я не смог бы возразить.

Я не поднял головы, когда он спросил:

— Это место занято? — Голос у него был высокий, почти на грани срыва, несмотря на все попытки это предотвратить.

— Нет, — сказал я ему, — садитесь.

Он повесил свою трость или зонт — что-то в этом роде — на спинку стула и уронил под стул шляпу, взбираясь на сидение. Затем взял меню, стоявшее между кетчупом и салфетками.

— Паршивый выбор, — наконец пробормотал он.

— Мясной пирог сегодня вовсе не плох, — сказал я. Подошла Молли, и я сделал заказ:

— Пожалуйста, мисс, шведскую отбивную. Зеленый горошек, французское жаркое. О десерте я еще подумаю.

— Кофе?

— Молоко.

Не знаю, что натолкнуло меня на мысль о том, что человек, сидевший напротив, не был карликом. Ни карликом, ни горбуном, а, скорее, ребенком, который из кожи вон лезет, чтобы казаться взрослым. Опять же говорю, не знаю, какой я уловил намек, — возможно, я просто больше полагаюсь на интуицию, чем многие другие.

Как бы то ни было, но он сразу понял, что я его раскусил.

Меня это почему-то испугало. Ситуация была просто дикой: ребенок, которому еще и десяти не исполнилось, с каким-то умыслом разыгрывает из себя взрослого, хоть и недоростка.

— Итак, — сказал он, положив вилку, и переходя с визга почти на шипение, — итак…

Как же мне описать этот пронизывающий голос? Голос ребенка… нет, не ребенка. Мы таких детей не знаем.

Я потянулся за сахарницей, которая стояла, как всегда, на краю стола рядом с солью, перцем и горчицей. Я отмерил ровно чайную ложку, не поднимая на него глаз. Как я уже сказал, что-то меня пугало.

Все так же приглушенно, он сказал:

— Наконец-то хоть один человек смог разгадать мой маскарад.

Человек— сказал он.

У него был голос ребенка, но злоба, прозвучавшая в его словах, меня поразила.

— Я вижу, вы удивлены, мой любопытный друг. Я вас озадачил, не так ли?

В его голосе появилась дразнящая, презрительная нотка.

Я откашлялся и постарался скрыть свое смущение, отхлебнув кофе.

— Не понимаю, о чем вы говорите… сэр.

Он хмыкнул и передразнил:

— Не понимаю, о чем вы говорите… сэр.

И снова его голос пронзил меня, хоть и был уже почти шепотом.

— Почему вы не сразу сказали «сэр», а? Почему?

Он не стал дожидаться ответа:

— Я скажу вам, почему. Потому что каким-то образом вы догадались, что я намного младше, чем хотел бы считаться.

Он кипел от ярости, и, несмотря на его рост и публичный характер сцены, я его боялся. Почему — сам не знал. Просто почувствовал, что — непонятным образом — он может уничтожить меня одним усилием воли.

Я неуклюже поставил чашку на блюдце и отвернул лицо в сторону.

— Вы ужаснулись, — снова зашипел он. — Вы узнали своего хозяина, прежде чем поняли, кто он.

— Своего хозяина? — сказал я. Кто, на его взгляд…

— Своего хозяина, — повторил он. — Хозяина человечества. Новую расу. Сверхрасу, Homo Superior, если хотите. Он здесь, мой догадливый друг. И вам, вам и вашему тупому человечеству со всеми его нациями, расами, классами и религиями — против него не устоять.

Слышать это было выше моих сил. Я пришел в свой любимый ресторан пообедать. День начался как обычно, и я хотел, чтобы так же он и закончился. Но за последние пять минут меня столько раз встряхивали, что я готов был упасть в обморок.

— О, это было заранее предусмотрено, — продолжал он, заметно радуясь возможности потоптаться на моем достоинстве. — Развитие мутантов, превращение их в сверхрасу, сверхчеловечество, превосходящее человека настолько же, насколько он превосходит обезьяну…

— Как?… Что?…

Он оборвал меня:

— Была ли это атомная бомба, лабораторные эксперименты или постепенный прогресс самой природы — какая разница? Есть факт; мы существуем, нас много, пройдет еще какое-то время, и мы откроемся человеку. Ах, как мы ему откроемся!

Уже давно ледяная рука перехватила мне горло. Теперь она начала сжиматься.

— Зачем, — пробормотал я, — зачем говорить мне это? Вас разоблачат в два счета, если вы не будете хранить тайну.

Он издевательски засмеялся. Сверхчеловек или нет, он был еще очень молод.

— Потому что это не имеет никакого значения, — прошептал он. — Абсолютно никакого. Пройдет десять минут, и вы напрочь забудете этот разговор. Гипноз, мой глупый Homo Sapiens, станет развитым искусством после испытания на низших особях.

Его голос стал отчетливым и резким:

— Посмотри мне в глаза, — приказал он.

У меня не было сил сопротивляться. Лицо мое медленно поднялось. Я чувствовал, как его глаза впиваются в мои.

— Ты забудешь это, — приказывал он. — Весь этот разговор, все это происшествие ты забудешь.

Он поднялся, помешкал, собирая вещи, и вышел. Чуть позже подошла Молли:

— Ух ты, — сказала она, — этот карлик, что здесь сидел, здоров чаевые давать.

— Могу себе представить, — ответил я, все еще дрожа. — У него, наверное, весьма солидный источник дохода.

— О! — сказала Молли, принимаясь убирать со стола. — Вы разговаривали с ним?

— Да, — сказал я, — у нас был обстоятельный диалог. — И добавил, подумав: — В результате я должен кое-что предпринять.

Я встал, снял шляпу и трость с крючка, на который вешал их обычно.

Я подумал: «Возможно, у человека больше шансов, чем эти скрытые соперники предполагают. Даже если сила интеллекта у них и больше, чего-то все равно им будет не хватать». Этому, по крайней мере, явно не хватало; гипнотическая сила в нем, может быть, и выше всякого понимания, но это не помешало ему сделать одну глупейшую ошибку. Он не заметил того простого факта, что я — слепой.

Мак Рейнольдс

Специалист

От автора: Я передаю эту историю так, как ее услышал, не добавив от себя ни слова. Но должен признаться, что с тех пор, как я повстречал того парня, мои рассказы стали неотразимы для редакторов. Они настолько правдивы, что я и сам в них верю.

Ростом он был чуть повыше пяти футов, весил около ста пятнадцати фунтов, а глазами был схож с заблудившимся щенком. При взгляде на лохматую бороденку становилось ясно, что в ней обожает ночевать моль.

— С удовольствием выпью в вашей компании, — ответил я. — Празднуете что-нибудь?

Он покачал головой.

— Не совсем так. Топлю печали.

Я разрешил ему пожать мне руку.

— Ларри Маршалл, — представился я.

Он потряс ее.

— Ньютон Браун. Друзья называют меня Ньют.

— Что ж, значит, у вас тоже неприятности?

— Хотите сказать, что я встретил родственную душу, что вы приползли в этот оазис искать утешения в рюмке?

— Прямо в точку попали, — ответил я, не обращая внимания на изысканный слог собеседника. — Послушайте… И я поспешил выложить ему свои неприятности, прежде чем он займется рассказом о своих.

— Это все главный редактор. Я хотел, чтобы меня перевели в корпункт в Париже, понимаете? Хотел переменить обстановку. Но вы думаете, он назначил меня?..

— И это неприятности? — прервал он с печалью в голосе. — Поглядите.

Он протянул желтый листок бумаги.

— Так вот, главный редактор, — продолжал я, равнодушно разглядывая листок… — С ума сойти! Десять тысяч долларов!

Листок оказался чеком, выписанным от имени Ассоциации производителей полотенец Америки.

— И так всегда, — жаловался он. — Никак не могу пробиться к народу. Всегда что-нибудь да случается, Не мог же я отказаться от этого чека. Теперь они, без сомнения, положат мое открытие под сукно.

— Кто что положит? — спросил я, не сводя глаз с этого желтого листочка, за которым маячила куча зеленых банкнотов.

— Ясное дело, Ассоциации производителей полотенец Америки, — вздохнул он. — За эти деньги они купили у меня сухую воду.

— Что купили? — недоверчиво спросил я.

— Сухую воду, — повторил он. — В ней заложены безграничные возможности. Революция в ирригации. Воду можно таскать в сетках. Я натолкнулся на эту идею, экспериментируя с легкой водой. Кстати, я исследователь.

И добавил совсем печально:

— Самый настоящий гений.

Теперь уж я не мог остановиться:

— А что вы собирались делать с легкой водой?

— Вы, наверно, слыхали о тяжелой воде. Ну а я пришел к выводу, что, если удастся создать легкую воду, я решу проблему тучности и похудения.

На какое-то мгновение глаза его загорелись. Мечта преобразила его.

— Боюсь, что не совсем вас понимаю, — сказал я.

— Это же проще простого, — ответил он. — Вы должны знать, что человеческое тело на девяносто процентов состоит из воды. Ну а если я смогу обычную воду Н₂О заменить на легкую, люди будут весить куда меньше. Просто, не правда ли?

Несколько секунд я пытался представить себе последствия этого открытия. Затем тряхнул головой, чтобы прочистить мозги.

— Не знаю, — сказал я, чувствуя, что пора воспользоваться его приглашением и выпить. — Но чем кончились ваши эксперименты с легкой водой?

Он снова вздохнул.

— Их прекратило правительство.

— Правительство?

Ньютон Браун кивнул:

— Вы, конечно, слышали, что тяжелая вода очень важна в ядерных реакциях. Ну, это же… проще простого, не так ли? Один эксперимент ведет к другому, вот так я и добрался до ядерной антиреакции на легкой воде. Тут-то мои исследования и прикрыли.

Я было начал:

— Антиреакция… — но он поднял руку, останавливая меня.

— Простите, Ларри, но я дал слово этой проблемы не обсуждать. Тема занесена Пентагоном в разряд «чрезвычайно секретных».

— О'кей, — сказал я. — Но послушай, Ньют, чего ты не бросишь к черту эту воду? Сначала легкая вода, потом сухая. Ты выбрал себе узкую дорожку.

Он сунул чек обратно в карман и ответил со вздохом:

— Что-то в этой жидкости меня всегда привлекало. Должна же она хоть на что-нибудь годиться. Не пить же ее.

Ньютон Браун постучал кулачком по стойке, чтобы привлечь внимание Сэма, и добавил:

— Я буду счастлив предложить средство для потопления наших бед. Знаете, я ненавижу пить в одиночестве, но обычно никто не хочет мне помочь — даже мухи. Через несколько минут они начинают жаловаться на головную боль.

Я ответил несколько двусмысленно:

— Ведь я — газетчик.

Сэм подошел к нам, и Ньютон Браун сказал:

— Два «Джека-Потрошителя», пожалуйста.

Сэм глаза выпучил от удивления.

— Как? Снова? И в это время дня?

Я заподозрил неладное:

— А что делает с людьми этот «Джек-Потрошитель»?

Сэм осклабился.

— Завтра утром вам покажется, будто вас выпотрошили, как курицу.

— Не спорьте, Сэм, — сказал Ньют. — Два «Джека-Потрошителя». Это тот камень, к которому надо привязать грусть, чтобы ее утопить.

Когда Сэм притащил выпивку в громадных бокалах, каких я сроду не видывал, я сделал опасливый глоток и чуть не задохнулся.

— С ума сойти!

Ньютон Браун расплылся от удовольствия.

— Не правда ли, великолепно? Я назвал смесь в честь известного разбойника. Основные составные части — яйца, ром, абсент, водка и соляная кислота.

— Соляная кислота?

— Соляная кислота, — повторил он. — Проще простого. Кроме того, здесь…

— Лучше не говори, — сказал я с содроганием и заглянул в бокал. — Вроде бы там кусок яичной скорлупы.

— Разве? Обычно она к этому времени уже растворяется. Кстати, ты так и не кончил рассказа. Что там у тебя с редактором?

Я отхлебнул.

— Он подонок. Сейчас я многое бы отдал за то, чтобы вообще избавиться от газетной работы. К сожалению, это единственное, что я умею делать с тех пор, как кончил колледж. Иначе я не могу зарабатывать на пропитание.

Ньютон Браун принял дозу убийственной смеси, и я последовал его примеру.

После того как мы пришли в себя, он почесал бороденку и сказал:

— А что ты думаешь о моем суперцеребрографе?

И, прежде чем я успел ответить, он продолжал:

— Да, вернее всего, ты ничего не думаешь. Я же тебе о нем не говорил.

Я сделал еще глоток, чтобы подкрепиться, и сказал:

— Валяй.

— Это не совсем мое изобретение, — скромно заявил он. — Я натолкнулся на него, когда проводил опыты с моей машиной времени.

Я сочувственно хихикнул.

— Еще машины времени тебе не хватало. Наверно, сплошные разочарования.

— Проще простого. Я же тебе говорил — стоит мне изобрести что-нибудь путное, как они покупают у меня права и кладут вещь под сукно. — Он отпил еще глоток «Джека-Потрошителя». — Черт бы побрал этот Международный союз историков.

— Что-то я тебя не понял, — признался я.

— Купили. И положили под сукно.

В голосе его звучало озлобление.

— Ты хочешь сказать… Ну да!.. А почему?

Он пожал узенькими плечиками и попросил Сэма налить еще два бокала.

— Они чуть с ума не посходили. Между прочим, я доказал, что Колумб никогда не открывал Америки. Даже моря в глаза не видал. Всю жизнь трудился в своей портняжной мастерской в Генуе.

Я не смог удержаться от вопроса: — Так кто же тогда открыл Америку?

— Один грек по имени Попандополус. Впоследствии он открыл ресторан на Кубе. И это еще не все. Я могу сообщить, что Наполеон…

— Постой, — в отчаянии перебил его я. — Расскажи лучше о своем супердуперграфе.

— Сколько угодно, — ответил Ньют. — Ты, наверно, слыхал о церебрографии, или гипнопедии. Это метод обучения во сне. Смысл его и том, что к уху прикрепляется миниатюрный динамик и, пока студент спит, ему несколько раз проигрывают лекцию. К утру он уже знает ее наизусть.

— А какое это имеет отношение ко мне? — спросил я, допивая бокал.

Ньютон Браун кивнул Сэму, чтобы тот принес еще два бокала.

Сэм скорбно покачал головой и сказал: — Мне бы вывеску здесь повесить: «Клиентам запрещается выпивать больше чем полпорции „Джека-Потрошителя“». Ньют и ухом не повел и продолжал, обращаясь ко мне: — Проще простого. Мой усовершенствованный суперцереброграф подготовит тебя к новой профессии. Он действует по принципу гипноза, стимуляции желез внутренней секреции и сверхчувственного восприятия с помощью особого проигрывателя, работающего на больших скоростях. Гипноз улучшает восприимчивость твоего подсознания. За ночь ты приобретешь такие знания, как если бы всю жизнь посвятил изучению этого дела.

Я глядел на него во все глаза, запивая его слова «Джеком-Потрошителем».

— Ты хочешь сказать, что за ночь сможешь сделать из меня… скажем… водопроводчика, каменщика или кого-нибудь в этом роде?

Его плечики приподнялись и опали.

— И еще могу сделать из тебя специалиста по бальзамированию египетских мумий. Как это делается, я разузнал с помощью машины времени. Ты погрузишься в гипнотический транс, и проигрыватель будет нашептывать тебе на ухо. А наутро все настолько глубоко укоренится в твоем мозгу, будто ты знал это всю жизнь.

— Укоренится? — спросил я.

— Укоренится, — ответил он уверенно, показав Сэму два пальца, что означало налить еще по порции.

— И тебе останется только подать заявление, чтобы тебя приняли на новую работу. С чистым сердцем заявишь им, что у тебя двадцатилетний опыт по этой части.

Я сделал еще один большой глоток. Постепенно меня окутывало туманом.

— Надо посмотреть, — сказал я.

— Отлично, сэр, — сказал он. — У меня записаны десятки различных профессий, и ничего не стоит добавить к ним еще сотню. Главное — выбрать.

— Ш-ш-шо-нибудь о-ош-ш-шобенное, — выговорил я.

— Ш-ш-ш-шо-нибудь… у-у-у…

— Уникальное? — Он задумчиво покачнулся на стуле.

Сэм принес еще по бокалу.

Когда утром туман рассеялся, я осторожно открыл сперва один глаз, потом второй. Без всякого сомнения, меня полностью выпотрошили и забыли положить внутренности обратно. Я услышал визгливый голос: «…вслед за пережогом третьего двигателя. В этом случае, если в качестве топлива используется одноатомный водород, теоретически скорость выхода газов достигнет двадцати одной тысячи метров в секунду, тогда как в случае с обычным водородом теоретическая скорость не превысит пяти тысяч ста семидесяти метров в секунду. Разница, однако, заключается в том…» Радио, — простонал я. — Только этого мне не хватало. Почему бы им не обложить эти штуки специальным налогом?

Голос умолк, что-то щелкнуло. Я растворил глаза пошире. Это было не радио, а автоматический проигрыватель у моего изголовья. Я сел и, постанывая, выключил его. Проигрыватель производил странное впечатление. Когда он заканчивал прокручивать последнюю пластинку, все начиналось сначала.

Я потряс головой. Каким-то образом эта штука должна была иметь ко мне отношение. Но не имела.

Я встал и осмотрелся. Сквозь распахнутую дверь, ведущую в микроскопическое сочетание гостиной-столовой-кухни, я разглядел бородатого человечка, схожего с тряпичной куклой. Человечек спал на диване. Я постарался вспомнить, кто он такой.

— Ньютон Браун, — сказал я наконец. — Чокнутый изобретатель из бара Сэма.

Тот открыл один глаз.

— Не ори на меня, — пожаловался он.

— Я же шепотом. — А похоже было, что орешь.

Он открыл другой глаз.

— Кто ты такой?

Но я сначала отправился на кухню, открыл кран и подождал, когда пойдет холодная вода, чтобы напиться.

Затем сунул голову в раковину и стоял так, пока не замерз.

— Великолепно, — простонал я.

Потом я вытерся насухо и сказал: — Меня зовут Ларри Маршалл. Прошлым вечером мы встретились у Сэма и пили «Джека-Потрошителя». Как сюда пришли не помню. А почему у моей кровати стоит проигрыватель?

— Проигрыватель?

С похмелья он казался еще ничтожнее, чем раньше.

— На столике возле моей кровати.

Он покосился на меня и почесал бакенбарды. Жизнь меркла в его глазах. Наконец он произнес: — Похоже, это мой суперцереброграф.

Я щелкнул пальцами.

— Теперь вспомнил! Я сказал тебе, что хочу смотаться из газеты, и ты ответил, что можешь за одну ночь научить меня чему-нибудь путному. И ни черта не вышло. Интересно, куда я засунул аспирин?

Он опустил ножки с дивана и попытался принять вертикальное положение.

— Из чего ни черта не вышло? — спросил он. — Если найдешь аспирин, дай мне две таблетки.

— Из этой супердуперштуки. Думаешь, аспирин нам поможет? Ничему меня твой супердупер не научил.

— Послушай, давай говорить обо всем по порядку, — попросил он. — Голова у меня раскалывается, и я не уверен, что только из-за похмелья. А ты почем знаешь, что ни черта не вышло?

— А чему он меня научил? Какой я был вчера, таким и остался.

Аспирин нашелся в кухонном шкафу. Я взял три таблетки, налил в стакан холодной воды и запил их.

— Разве что голова стала трещать.

Я передал ему бутылочку с таблетками.

Наевшись аспирину, он сказал:

— Сейчас возьмем пластинки и посмотрим, чему ты научился.

Он передвигался осторожно, одной рукой цепляясь за стенку и другой поддерживая голову.

Я слышал, как он колдует с машиной. Затем через несколько секунд раздался грандиозный грохот.

Он вполз обратно в гостиную и признался:

— Я их разбил.

Я сел на освобожденный им диван.

— А я-то думаю, почему такой шум? — язвительно сказал я и постарался сфокусировать глаза на ручных часах.

— Черт возьми, пора на работу! Редактор мне голову оторвет.

Он со стоном опустился на стул.

— И не мечтай об этом, — сказал он. — У тебя теперь новая профессия.

— Да? — рявкнул я. — Но пока я не узнаю, что это за профессия, не лучше ли мне зарабатывать на кусок хлеба с маслом старым способом?

Ньютон Браун покачал головой.

— Боюсь, ничего из этого не выйдет. Разве я тебя не предупредил, что мой суперцереброграф не только подготавливает тебя к новой профессии, но и заодно ликвидирует ненужную память о старой? Проще простого. Зачем забивать голову лишними сведениями?

Я выпучил глаза.

— Ты что, спятил? И у тебя хватает наглости заявить будто я забыл свое ремесло газетчика только потому, что ты подключил к моему уху свои паршивые пластинки?

Он откинулся на спинку стула и зажмурился.

— Умоляю, не ори. Попробуй напечатать что-нибудь на машинке.

Злой как черт, я подошел к моему старенькому ундервуду, стоявшему на столе. Я сел за машинку и неверными пальцами потянулся к клавишам. Посмотрел на клавиши, убрал пальцы и протянул снова.

— Когда печатают на машинке, сначала закладывают в нее бумагу, раздался за спиной голос Ньютона. — Совершенно очевидно, что, какой бы ни была твоя новая профессия, умения печатать на машинке она не требует.

Я подпрыгнул на стуле. До меня наконец дошло, в какое положение я попал.

— Ты хочешь… ты хочешь сказать, что твоя идиотская затея в самом деле удалась? Что ты вышиб у меня из головы все, что я знал о журналистике? Что я теперь даже на машинке печатать разучился?

— Проще простого. Ты же этого хотел. И отныне ты специалист совсем в иной области.

— Но в какой? — взмолился я. — Я не знаю ничего, о чем не знал бы раньше.

В отчаянии я пробрался на кухню, открыл ящик, в котором держу инструменты, достал оттуда молоток и несколько гвоздей. Я принялся забивать гвоздь в оконную раму. Ньютон Браун подмигнул мне, когда я в третий раз подряд не попал по шляпке гвоздя, и печально покачал головой.

— Нет, ты ведь и не хотел становиться плотником.

Я хватил молотком по пальцу и бросился в ванную.

Вторую неделю там протекала труба. Я уставился на трубу.

Пустой номер. Я не имел ни малейшего представления о том, как ее починить.

— Водопроводчик из меня не получится! — воскликнул я в отчаянии, вернулся на кухню, схватил сковородку и достал из холодильника два яйца. Когда я разбил яйца, оба желтка разлились.

Ньютон Браун наблюдал за мной с явным интересом.

— Сомневаюсь, чтобы из тебя вышел повар, — сказал он. — К тому же ты забыл положить масло на сковороду.

Схватив карандаш и лист бумаги, я принялся рисовать.

Он заглянул мне через плечо.

— Нет, не художник, — сказал он. — Скорее всего, мы решили художника из тебя не делать.

Я сказал уже без всякой надежды:

— Может, я современный художник? Абстракционист?

Он почесал бородку, снова заглянул мне через плечо и содрогнулся:

— Нет, — сказал он. — Это даже не абстракция.

В отчаянии я бросил карандаш.

— Ничего не выйдет. Потребуется месяц, чтобы перебрать все возможные профессии.

Ньют согласился со мной.

— Может, и больше. Я не записывал, какие профессии освоены проигрывателем, а их было множество. Придется изобрести какой-нибудь метод определения твоей профессии. Погоди-ка, ведь ты хотел научиться чему-то уникальному. Может, из тебя вышел специалист по плетению лыка?

— А может быть, я дегустатор вин? — спросил я с надеждой.

Он, глубоко задумавшись, закрыл глаза.

— Где-то здесь лежит ключ к разгадке. О чем мы говорили вчера вечером?

Я щелкнул пальцами.

— Мы говорили о твоем напитке. Может, мы решили сделать меня барменом?

Он спросил:

— Как приготовить Кровавую Мэри?

— Ты что, хочешь, чтобы Маккарти начал за мной охотиться? Я обращаю внимание только на стопроцентных американок.

Он помотал головой.

— Нет, ты не бармен. О чем мы еще говорили?

Я прижал ладони к пульсирующим вискам.

— Мы обо всем говорили. О сухой воде и легкой воде. Обо всех водах, кроме черной.

Несмотря на похмелье, он заинтересовался.

— Черная вода, — сказал он.

— Возможно, она пригодится тем, кому все равно, чем мыться, разозлился я.

— Умоляю, — сказал он. — Ты забыл о моей головной боли. Когда же начнет действовать аспирин? О чем мы еще говорили? Именно здесь должен лежать ключ к тайне.

— Давай примем еще по две таблетки, — предложил я. — Мы говорили о том, как все твои изобретения попадают под сукно, о том, что Колумб орудовал в портняжной мастерской, о Международном союзе историков и еще о ком-то, кто запретил твою машину времени. И…

— Ой-ёй-ёй, — произнес он, избегая смотреть мне в глаза. — Давай, в самом деле, примем еще по две таблетки аспирина. У меня предчувствие…

Он не закончил фразы.

— Что с тобой? — рявкнул я.

— Машина времени, — сказал он. — Тебе хотелось овладеть какой-нибудь уникальной профессией.

Я понял, что он сейчас скажет.

— О нет, не надо, — простонал я.

Если только мне удастся удержать этого парня от внешних контактов и скрыть его от Вилли Ли[55] или Артура Кларка, считайте, что я самый удачливый человек насеете. Я уже говорил, что после встречи с этим парнем мои рассказы отличаются особой правдивостью. Я единственный из писателей-фантастов, кто может похвастаться знакомством c человеком, который специализируется по ремонту машин времени.

Мак Рейнольдс

Фредерик Браун

Грядущее прошлое

Пер. М. Коркина

— Успокойся, парень, — проговорил шериф Бен Рэнд, окинув Алленби серьезным взглядом. — Я понимаю, разнервничаться было от чего, но если ты ни на полслова не соврал, то волноваться тебе не о чем. Все в порядке. Когда, говоришь, это случилось?

— Три часа назад, шериф. От нас до города не близко, вот и пришлось будить вас, шериф, — оправдывающимся тоном пояснил Алленби. — Да и сестра была в истерике, пришлось ее успокаивать. А потом еще и мотор не заводился…

— Вставать середь ночи мне не привыкать, паРенЬ, — ШeРИФ обречен на двадцатичетырехчасовой рабочий день. Да и вообще еще не так и поздно просто я сегодня решил лечь пораньше. Так что не извиняйся. Давай-ка лучше разберемся во всем толком. Так говоришь, ты — Лью Алленби? Что ж, Алленби в наших краях все знают. Славная фамилия. А ты часом не родственник ли Рэнса Алленби — того, что торговал фуражом в Каупервилле? Мы с ним вместе в школе учились… Ну да ладно. Давай лучше поговорим об этом вашем пришельце из будущего…

Президент Исторического института был настроен откровенно скептически:

— …и тем не менее полагаю, что проект не осуществим. Все эти парадоксы вилами по воде писаны…

— Несомненно, сэр, вам прекрасно известно такое понятие, как дихотомия? — вежливо осведомился доктор Мэйтс, фигура, пользующаяся широкой известностью среди коллег-физиков.

Президенту это известно не было, и он почел за лучшее тактично промолчать, даже не выказав недовольства, что его перебили.

— Впервые сформулировал это понятие Зенон из Элей — греческий философ, живший почти за пять веков до появления древнего пророка, рождение которого послужило нашим примитивным предкам в качестве начальной точки летосчисления. Согласно дихотомическим парадоксам Зенона — так называемым апориям — движение невозможно, поскольку никакое расстояние не может быть окончательно преодолено: ведь сначала необходимо покрыть половину данного расстояния, затем половину остатка — и так далее, до бесконечности. В итоге какая-то часть дистанции все равно остается непреодоленной.

— Ничего подобного! — возмутился президент. — Ваш грек почему-то исходил из предпосылки, будто всякое целое состоит из бесконечного множества частей, являясь, таким образом, бесконечным и в целом. Однако давно уже известно, что бесконечное число частей составляют конечное целое. Вдобавок…

— Пожалуйста, сэр, — Мейтс поднял руку, сопровождая жест наилюбезнейшей из улыбок, — не надо понимать меня слишком буквально. Разумеется, сегодня всё мы прекрасно разбираемся в Зеноновых апориях. Однако — уверяю вас! — на протяжении многих веков лучшие умы человечества безуспешно ломали себе головы над этими парадоксами.

— Не совсем понимаю, доктор Мэйтс, — президент ответил физику столь же вежливой улыбкой, — что вы пытаетесь мне доказать. Извините мое невежество, однако я не могу взять в толк, что общего между дихотомией Зенона и планируемой вами экспедицией в прошлое?

— Это всего лишь аналоги, сэр. Скорее даже, метафора. Зенон сформулировал свою апорию об Ахиллесе я черепахе — и ученые древности оказались бессильны опровергнуть его. Но разве это мешало им преодолевать какие бы то ни было расстояния? Конечно, нет! Нынче мы с помощниками изыскали способ заслать нашего юного друга Джейна Обрина в прошлое. Парадокс самоочевиден: а что, если он возьмет, да и заредеет какого-нибудь собственного предка или еще каким-нибудь способом переиначит историю? И я не намерен утверждать, будто прямо сейчас готов растолковать вам, как этот парадокс разрешится при практическом путешествии во времени. Не сомневаюсь, что когда-нибудь умы более светлые, нежели наши, сумеют подобные временные парадоксы разрешить. Что же до нас — мы до той поры будем спокойно путешествовать во времени, подобно тому, как наши предки перемещались в пространстве, не задумываясь, парадокс это или нет.

Джейн Обрин не мог дождаться, когда же закончится эта велемудрая дискуссия.

— Не пора ли приступить к эксперименту? — вежливо кашлянув, поинтересовался он.

Президент передернул плечами, без слов выражая несогласие, но возражать не стал. Доктор Мэйтс бросил взгляд на часы и приступил к последнему инструктажу:

— Давайте подведем итог тому, что мы с вами не раз уже обсуждали, Джейн. По всей видимости, вы окажетесь в середине так называемого двадцатого века от Рождества Христова, хотя мы и не можем сейчас точно определить временных координат конечной точки вашего путешествия. В стране, куда вы попадете, распространен американо-английский язык, который вы уже изучили достаточно хорошо, так что трудностей общения с аборигенами не предвидится. Страна, о которой я говорю, находилась в Северной Америке и именовалась в те времена Соединенными Штатами; это явно чисто политическая формулировка, смысл которой нам сегодня не совсем ясен. Вернее даже совсем не ясен.

Одной из главных задач вашей экспедиции является выяснение вопроса, из-за чего человечество той эпохи подразделялось на различные государства, предпочитая их единому, планетарному, а также почему такое значение предавалось делению человечества на различные расы. Вам необходимо будет суметь приспособиться к окружающей обстановке, Джейн, причем ориентируясь в ней исключительно по собственному разумению — исторические сведения, которыми мы располагаем, чрезвычайно смутны, и наши сегодняшние знания не смогут служить вам существенным подспорьем.

— Лично я не жду ото всей этой затеи ничего хорошего, — вмешался президент, — но поскольку вы, Обрин, отправляетесь в эту экспедицию добровольно, я не имею права вам препятствовать. Прошу вас лишь об одном: помните, что главная задача — оставить информацию, которая должна до нас дойти; лишь получив ее, мы рискнем предпринять новые попытки проникновения в различные исторические периоды. Если ваша миссия: потерпит провал…

— Не потерпит, — уверенно заявил доктор" Мэйтс.

Пожимая руку Обрину, президент лишь покачал головой, явно не разделяя оптимизма физика. Джейн Обрин подошел к установленному посреди зала аппарату и поднялся на небольшую передающую платформу. Ощутив, что внутри все сжалось в клубок от ожидания неизвестности грядущего прошлого, он сделал последний шаг к пульту и резким движением перекинул рычаг.

— Ладно, парень, — продолжал шериф, — значит, этот тип уверял, будто явился из будущего?

— Примерно из шестого тысячелетия, — кивнул Лью Алленби. — Он говорил, будто из три тысячи двести какого-то года, но на самом деле это означало четыретысячи лет после нас — у них там летосчисление сменилось, кажется, так…

— А тебе не приходило в голову, дружище, что все это попросту басни? Ты говоришь, словно поверил ему до конца…

— Действительно поверил, — облизнув губы, упрямо проговорил Элленби. Что-то в нем такое было, шериф… Он был такой же, но, как. бы это сказать, чуточку иной, все-таки… Не внешне — он мог бы родиться гдe угодно, хоть в Каупервилле, хоть в прошлом году. На что-то такое… Отличное от нас, если вы понимаете, что я хочу сказать. Словно в душе у него всегда царит мир. И как будто там, откуда он пришел, все такие же. И еще он был умный-просто поразительно, какой умный. И вовсе не свихнувшийся, ей-богу.

— И чем же он там в своем будущем занимался? — в ласковом голосе шерифа сквозила скрытая издевка.

— Учился. Вроде как студентом был. Или они там все студенты… Им удалось решить все проблемы производства и распределения, общественной безопасности и вообще… Похоже, там вовсе не думают о том, над чем: мы ломаем головы, — в последних словах Алленби прозвучало что-то вроде мечтательного сожаления. — Он отправился в прошлое, чтобы изучить наше время. Они там, оказывается, о нашем времени почти ничего не знают. Что-то произошло — какая-то заваруха на несколько сот лет, сгубившая книги и архивы. До них лочти ничего не дошло. Вот они и решили этот пробел заполнить.

Самую большую опасность представляло то обстоятельство, что о точном рельефе земной поверхности в этих местах сорок веков назад было практически ничего не известно. Они представления не имели, находились ли тогда в этом месте какие-нибудь строения.

Или — деревья. А стоит ему совместиться в момент финиша с каким-нибудь материальным телом — и его ждет мгновенная смерть.

Впрочем, Обрину повезло. В двадцатом веке он появился в воздухе футах в десяти над распаханным лолем. Падение все равно оказалось достаточно неприятным, однако мягкая земля — не камень. Он, правда, умудрился подвернуть ногу, но, кажется, не слишком сильно. Джейн поднялся на ноги — лодыжка болела, однако терпимо. Он огляделся по сторонам.

Уже сам по себе вид вспаханного поля служил достаточным подтверждением тому, что аппарат доктора. Мэйтса сработал вполне успешно: трудно было сыскать более явный признак минувших веков, где земледелие все еще оставалось неотъемлемой частью человеческой Экономики.

Примерно в полумиле от Обрина начинались густые заросли — не парк, даже не упорядоченный лес его эпохи, где все живое тщательно контролировалось разумом человека, а дикий, свободно растущий, первобытный лес. Невероятно! Впрочем, теперь ему придется привыкать ко многому, о чем прежде он и помыслить не мог — ведь на всем протяжении истории этот период является самым неизученным. Так что еще очень и очень многое покажется ему невероятным…

В нескольких сотнях ярдов справа возвышалось кажое-то деревянное сооружение, при всей внешней примитивности являвшееся, несомненно, человеческим жилищем. Что ж, он не видел причин откладывать встречу с собратьями из двадцатого века. Джейн Обрин набрал в грудь побольше воздуха и, прихрамывая, направился по полю к дому.

Его неожиданное появление — прямо из воздуха среди поля — осталось, очевидно, незамеченным девушкой: она вышла на крыльцо как раз в тот момент, когда Джейн входил в ворота фермы.

Платье ее также выдавало свою принадлежность к иной эпохе — в его времена женские одеяния не ставили себе задачей откровенно привлекать внимание мужчин, тогда как одежда этой девушки была ярка, красива и старательно подчеркивала все плавные линии юного тела. Но не только это удивило Джейна: ему бросилось в глаза, что окраска губ обитательницы дома никак не могла быть естественной. Впрочем, ему случалось читать, что в примитивные эпохи женщины применяли для украшения лиц всяческие краски, помады, румяна… И вот теперь ему представился случай убедиться, что такая практика вовсе не вызывает отвращения.

Девушка улыбнулась Джейну — алые губы подчеркивали белизну зубов.

— По дороге идти было бы легче, чем напрямик через поле, — заметила она.

Глаза ее внимательно изучали Обрина и, обладай он большим опытом, то наверняка заметил бы во взгляде девушки потаенный интерес.

— Боюсь, я не слишком хорошо знаком с методами вашей агрикультуры, ответил Джейн, не без некоторого смущения пользуясь привычной лексикой. Здесь, я не нанес продукции вашего хозяйства непоправимого ущерба?

От удивления Сьюзен Алленби заморгала глазами.

— Ого! — проговорила она, изо всех сил стараясь не расхохотаться. Сдается мне, кто-то здесь позавтракал Вебстером[Американский лексикограф Н. Уэбстер (1758–1843), которого в нашей практике сложилась традиция называть Вебстером, в 1828 году издал в Нью-Йорке "Американский словарь английского языка". С тех пор его именем называются многие американские толковые и энциклопедические словари. Одно из последних полных изданий насчитывает две с половиной тысячи страниц мельчайшего шрифта.]

Глаза девушки внезапно расширились — она только сейчас заметила, что Джейн старается не опираться на левую ногу.

— Что с вами, странник? Заходите — посмотрим, не могу ли я помочь. Почему…

Обрин послушно последовал за хозяйкой дома, хотя в речи ее он в лучшем случае понимал одно слово из двух. Но особого значения это не имело: Джейн чувствовал, как внутри у него зарождается и растет нечто новое, необыкновенное и необыкновенно приятное. Теперь он, кажется, понял, что имели в виду президент и доктор Мэйтс, говоря о временных парадоксах…

— Так, значит, он появился в твое отсутствие? — спросил шериф. — И как все это началось, ты не видел?

— Это было дней десять назад, — кивнул Алленби.

— Я тогда отдыхал в Майами — мы с сестрой уезжаем с фермы по очереди: и за хозяйством глаз нужен, да и друг-от друга даже при всей любви порой устаешь…

— Хорошо сказано, приятель. И твоя сестрица поверила байкам того парня?

— Да. И она видела доказательство его правдивости. Жаль, мне взглянуть не пришлось… Появился-то он прямо над свежевспаханным полем. Так вот, когда Сьюзи перевязала ему ногу, растяжение там, в общем, не ахти какое было, ее потянуло из любопытства взглянуть- он же ей сразу прямо так все и выложил… Вот она и пошла по его следам — и вдруг они кончились. Вернее, начинались они в аккурат посередине поля. И первый отпечаток был здорово глубокий — словно он с высоты упал.

— А может, он с парашютом прыгнул, дружище? С самолета? Об этом ты не думал?

— И я, и сестра тоже. Только, по ее словам, если он с самолета прыгал, то потом, вадимо, съел парашют. Сью по всему его пути прошла — это несколько сот ярдов — и там по дороге не было никакого местечка, чтобы он мог парашют запрятать или закопать.

— И они так сразу и поженились? — снова спросил шериф.

— Через два дня. На машине я уехал, поэтому сестра запрягла лошадей, и они отправились в город — парень-то править лошадьми совсем не умел… В городе и юбвенчались.

— А брачное свидетельство ты видел, парень? Уверен ты, что они действительно…

Губы у Лью Алленби сжались так, что побелели, и он наградил шерифа таким взглядом, что тот сразу же пошел на попятный:

— Вот и хорошо, дружище, и прекрасно, я ведь ничего такого в виду не имел… Не волнуйся ты так, парень!

Сьюзен послала брату подробную телеграмму, однако тот успел сменить отель, так что не получил известия и о замужестве сестры узнал только по возвращении на ферму — неделю спустя. Разумеется, он был весьма удивлен. Впрочем, Джон О'Брайен (Сьюзен несколько переиначила имя и фамилию мужа) оказался человеком приятным в общении, хоть и не без странностей.

Однако он был добр, умен и красив, и они со Сьюзен были без ума друг от друга Само собой, денег у Джейна — или Джона — в помине не было, в его эпоху они были не в ходу, о чем он сам сообщил новым родственникам. Но зато работником он оказался отменным, и руки у него росли откуда надо.

На семейном совете было решено, что Сьюзен с Джоном останутся на ферме до тех пор, пока О'Брайен не сориентируется в новой для него обстановке достаточно, чтобы начать зарабатывать самостоятельно. Надо сказать, свои способности на сей счет он оценивал весьма высоко. А подзаработав, намеревался постранствовать со Сьюзен по свету; таким образом он хотел приступить к изучению жизни XX века.

Важнее всего было подготовить послание для доктора Мэйтса и президента Института — ведь от его получения зависела судьба дальнейших исследований.

Джейн рассказал Сьюзен и Лью, что прибыл сюда с билетом в один конец: аппарат доктора Мэйтса обеспечивал возможность перемещаться исключительно в прошлое. Обрин поведал им, что участвовать в эксперименте вызвался добровольно, сознательно смирившись с перспективой провести всю оставшуюся жизнь в далеком прошлом. Проведя здесь достаточно долгое время и написав на основании личных наблюдений обстоятельный доклад, который запакует в специальный контейнер, способный не разрушиться за сорок столетий, и поместит в такое место, где его в грядущем смогут найти — место это уже намечено и согласовано там, в Историческом институте. Он даже назвал им точные координаты этого места.

Услышав о том, что обитатели XX века сами заложили уже не одну капсулу времени, Джейн пришел в невероятное возбуждение: он точно знал, что в будущем ни одна из них не была обнаружена и тут же решил разузнать все подробности, чтобы включить в свой доклад — пусть старания предков не останутся неоцененными потомками.

Вечера все трое проводили в долгих разговорах.

Джейн рассказывал — и о своем времени, и о тех десятках столетий, что пролегли между его веком и этим; о триумфах человеческой мысли, достижениях в медицине, в психологии, социологии… А Сьюзен и Лью говорили о себе, о своем времени, описывали человеческие институты XX века; Обрину была интересна любая мелочь, всякая деталь здешнего быта.

Постепенно некоторое — невольное и тщательно скрываемое — недовольство Лью скоропалительным замужеством сестры сменилось искренней симпатией к новоявленному родственнику. И тут…

— И он так-таки и не признался тебе, кто он такой до самого сегодняшнего вечера? — переспросил шериф.

— Точно.

— И сестра твоя сама слышала, как он об этом сказал?

— Да… похоже, да. Сейчас-то ее и спрашивать об этом не стоит — я уже говорил, настоящая истерика… Грозит, что бросит и меня, и ферму… Но слышать-то она это слышала, шериф. Похоже, он здорово умел влиять на нее иначе бы она теперь так себя не вела.

— Не хочу сказать, будто сомневаюсь в твоих словах, парень, да только для всех было бы лучше, если бы твоя сестра эти слова слышала. С чего это все началось?

— Да я все время расспрашивал его — о том, о сем, что там у них и как. Вот и поинтересовался: как, мол, там, в будущем, с расовыми проблемами. Поначалу у него вид стал какой-то смущенный или, может, озадаченный, а потом он заявил, что помнит-де кое-что о расах, по истории изучал, но в его время, мол, никаких рас в помине нет, все, мол, слились в одну. Тут уж я на него глаза вылупил. "Что же, — говорю, — и в тебе негритянская кровь есть?" А он подумал-подумал и преспокойно так говорит, словно безделицу какую: "Что-то около четверти".

— Коли так, парень, то ты правильно поступил, — серьезно проговорил шериф. — Это уж точно.

— Понимаете, я просто взбесился! Он же на моей сестре женился, спал с ней! У меня все перед глазами так и поплыло от ярости, сам не помню, как за ружье схватился…

— Спокойно, спокойно, дружище, не волнуйся. Ты все правильно сделал.

— Но ведь это же так… неприятно! Он-то ничего не понимал…

— А какое это имеет значение, дружище? Сдается мне, ты переел той чепухи, которую этот твой тип нес. Из будущего он явился, видите ли! Эти ниггеры готовы на все, что угодно, лишь бы сойти за белых. Будущее — оно будущее и есть, никто оттуда не приходит и туда не уходит. А всю эту историю, не беспокойся, мы замнем — вовек никто не узнает…

Мак Рейнольдс

Проценты с капитала

Незнакомец сказал на скверном итальянском:

— Я бы хотел видеть сьора Марино Гольдини — по делу.

Привратник глядел на него с сомнением. Сквозь дверное окошечко он окинул взглядом одежду пришельца.

— По делу, сьор? — он колебался. — Возможно, сьор, вы изложите мне суть вашего дела, чтобы я мог доложить Вико Летта, секретарю эччеленца…

Он вопросительно глядел на незнакомца.

Тот немного поразмыслил.

— Это, — ответил он, — имеет отношение к золоту.

Он извлек руку из кармана и открыл ладонь, на которой лежало с полдюжины желтых монет.

— Один момент, люстриссимо, — быстро проговорил слуга. — Прошу извинить меня. Ваш костюм, люс-триссимо…

Он не окончил фразу и исчез.

Через несколько мгновений он появился снова и широко распахнул дверь.

— Добро пожаловать, люстриссимо, эччеленца ждет вас.

Он провел незнакомца через сводчатый зал во внутренний двор. Они миновали фонтан и направились к тяжелой внешней лестнице, поддерживаемой готическими арками и огражденной резным парапетом, поднялись наверх, свернули к темному дверному проему и вошли в слабо освещенный коридор. Слуга остановился и осторожно постучал в толстую деревянную дверь. Изнутри послышался голос, слуга открыл дверь и придержал ее, пропуская визитера. Потом, закрыв за собою дверь, удалился.

За грубо отесанным дубовым столом сидели двое. Старший был коренаст и крепок, с лицом холодным и непроницаемым, второй, наоборот, был худ, высок и держался непринужденно. Он учтиво поклонился, сделал жест рукой и сказал:

— Эччеленца сьор Марино Гольдини.

Пришелец в ответ неуклюже поклонился и в явном замешательстве пробормотал:

— Меня зовут… мистер Смит.

После короткой паузы заговорил Гольдини:

— А это мой секретарь Вико Летта. Слуга сказал нам, что речь идет о золоте и о каком-то деле, сьор.

Странник извлек из кармана десяток монет и положил их на стол. Вико Летта взял одну и с интересом осмотрел.

— Мне не знакома эта чеканка, — сказал он.

Лицо Гольдини искривило некое подобие усмешки.

— Я поражен этим, мой добрый Вико.

Он повернулся к гостю.

— И каковы будут ваши пожелания относительно этих монет, сьор Мистер Смит? Я, признаться, в замешательстве.

— Я хочу, — сказал мистер Смит, — чтобы вы поместили эту сумму в своем банке.

Вико Летта лениво взвесил монетки, пользуясь при этом самыми маленькими гирьками. На какое-то мгновение он поднял глаза к небу, подсчитывая полученный результат.

— Все десять стоят примерно сорок девять цеххини, эччеленца, — пробормотал он.

Марино Гольдини сказал нетерпеливо:

— Сьор, вряд ли стоит такому заведению, как мое, беспокоиться из-за такой суммы. Одно только ведение книг…

Чужестранец прервал его:

— Вы не поняли. Я понимаю, что сумма мала. Однако я хотел бы запросить с вас десять процентов в год и обязуюсь не изымать свой вклад в течение… ста лет.

Оба венецианца удивленно подняли брови.

— Сто лет, сьор? Возможно, недостаточное знакомство с нашим языком… — сказал Гольдини вежливо.

— Сто лет, — ответил незнакомец.

— Но ведь, — запротестовал глава дома Гольдини, — через сто лет никого из нас троих не будет в живых.

Все в руках господних — возможно, и от дома Гольдини останутся одни воспоминания.

Вико Летта, явно заинтригованный, произвел быстрые подсчеты.

— Через сто лет, учитывая десятипроцентный ежегодный прирост, на вашем счету будут значиться около семисот тысяч цеххини.

— Даже чуть больше, — уверенно сказал чужак.

— Приличная сумма, — кивнул Гольдини, который начал заражаться от секретаря заинтересованностью. — И весь этот период все решения, касающиеся этой суммы, будут приниматься моим Домом?

— Совершенно верно, — чужестранец достал из кармана листок бумаги, разорвал его на две части и вручил одну половинку венецианцу. — Когда вашим наследникам будет предъявлена моя половинка этого документа, то ее предъявитель и будет владельцем всей этой суммы.

— Идет, сьор мистер Смит! — сказал Гольдини. — Странная сделка, но я ее заключаю. Десять процентов в наши дни — это немного.

— Этого достаточно. А теперь могу я дать вам несколько советов? Вы знакомы с семейством Поло?

Гольдини сказал осторожно:

— Я знаю сьора Маффео Поло.

— А его племянника Марко?

Гольдини сказал осторожно:

— Речь идет о юном Марко, который попал в плен к генуэзцам? А почему вы спрашиваете?

— Он сейчас пишет книгу о своих приключениях на Востоке. Для торгового дома, интересующегося восточными рынками, это будет кладезь ценнейшей информации. Далее. Через несколько лет в Венеции будет произведена попытка государственного переворота, и вскоре после этого будет сформирован Совет Десяти, который постепенно возьмет в свои руки всю власть в республике. Поддержите его с самого начала и сделайте все, чтобы ваш дом был представлен в Совете.

Оба изумленно глядели на него, а Марино Гольдини даже незаметно перекрестился.

Чужак сказал:

— Если вы решите прибыльно вложить деньги за пределами Венеции, советую вам присмотреться к торговцам ганзейских городов и их Лиге, которая скоро будет создана.

Они все так же молча глядели на него, и незнакомец, испытывая неловкость, сказал:

— Я пойду. Ваше время дорого.

Он подошел к двери, сам открыл ее и вышел.

Марино Гольдини фыркнул.

— Этот брехун Марко Поло!

Вико сказал кисло:

— Откуда он знает, что мы рассматривали возможность распространения нашей деятельности на Восток? Мы об этом говорили только друг с другом?

— Государственный переворот, — сказал Марино Гольдини и снова перекрестился. — Может, он намекал, что наш заговор раскрыт? Вико, может, нам следует пока не поздно выйти из заговора?

— Возможно, вы правы, эччеленца, — пробормотал Вико. Он снова взял в руки одну из монет и внимательно осмотрел реверс и аверс.

— Нет такой нации, — проворчал он, — но монета великолепно отчеканена.

Он взял в руки оторванную половинку листа и посмотрел на свет.

— И бумаги такой, эччеленца, я тоже никогда не видел. И с таким странным языком не встречался, хотя при ближайшем рассмотрении он немного похож на английский.

Дом Летта-Гольдини размещался теперь в районе Сан-Тома — внушительное сооружение, в которое стекались прибыли от рискованных сделок, заключаемых в сотнях стран.

Рикардо Летта оторвал взгляд от бумаг и посмотрел на своего ассистента.

— Так он действительно появился? Будьте добры, Лио, принесите мне бумаги, касающиеся этой, гм, сделки. Мне надо минут десять, чтобы освежить в памяти все детали, а затем можете впустить сьора ко мне…

Праправнук Вико Летта, глава дома Летта-Гольдини элегантно поднялся, поклонился, описав полукруг рукой, как было принято в те дни, и сказал:

— Ваш слуга, сьор…

Пришелец, отделываясь от ритуала приветствия, дернул головой и сказал:

— Мистер Смит.

— Кресло, люстриссимо? А теперь прошу прощения за свою невежливость, но когда речь идет об ответственности за такое предприятие, как дом Летта-Гольдини, то долг…

Мистер Смит извлек из кармана клочок бумаги. Его итальянский был ужасен.

— Соглашение, заключенное с Марино Гольдини ровно сто лет назад.

Рикардо Летто взял бумагу. Она была новая, чистая и свежая, что заставило его нахмурить высокий лоб. Он достал пожелтевшую от времени свою половину и, положив на стол, совместил оба фрагмента. Совпадение было полным.

— Удивительно, сьор, но как это получилось, что мой фрагмент пожелтел от старости, а ваш выглядит таким свежим?

Мистер Смит прокашлялся.

— Это, несомненно, оттого, что были использованы разные методы их хранения.

— Несомненно, — Летта расслабился в своем кресле и рассеянно поиграл кончиками пальцев. — И, несомненно, вы желаете изъять свой капитал и наросшие проценты. Что ж, сумма накопилась приличная, сьор, нам придется снять ее с различных счетов.

Мистер Смит покачал головой.

— Я хотел бы продолжить на тех же условиях.

Летта выпрямил спину.

— Вы хотите сказать — еще на сто лет?

— Совершенно верно. Я доверяю вашей опеке, сьор Летта.

— Понимаю, — Рикардо Летта завоевал себе прочное положение в джунглях делового и коммерческого мира Венеции не чем иным, как своими способностями. Чтобы собраться с мыслями, ему хватило одной секунды. — Появление вашего предшественника, сьор, вызвало к жизни множество легенд. Вы знакомы с деталями?

Его собеседник настороженно кивнул.

— Он подал нам несколько советов и среди них тот, что мы должны поддержать Совет Десяти. У нас теперь есть представитель в Совете, сьор. Мне не надо рассказывать вам, какие выгоды мы из этого извлекаем. Он также настаивал, чтобы мы финансировали путешествие Марко Поло. Мы этого не сделали, в чем и раскаялись позднее. Но самая странная рекомендация, которую он нам дал, это та, что мы должны вкладывать капиталы в торговлю с ганзейскими городами.

— Ну и что, разве это было неразумным предложением?

— Разумным, сьор, просто великолепным, но труднообъяснимым. Ваш предшественник появился в тысяча трехсотом году, а Ганзейская Лига была основана в триста пятьдесят восьмом.

Маленький человек, одетый в том же стиле, что и первый мистер Смит, скривил лицо.

— Боюсь, что я не смогу дать вам разъяснение по этому поводу, сьор. А теперь, поскольку мое время ограничено, а также ввиду того, что величина моего вклада несколько отличается от первоначальной, я хотел бы попросить вас, чтобы между нами был заключен хорошо разработанный, составленный по всем правилам контракт. Устного соглашения, подобного тому, которое было заключено с основателями вашего Дома, теперь явно недостаточно.

Рикардо Летта позвонил в колокольчик, лежащий на его столе, и следующий час они прилежно трудились вместе с секретарями и ассистентами. Под конец мистер Смит, сжимая в руке пачку документов, сказал:

— А теперь могу ли я дать вам несколько советов?

Рикардо Летта подался вперед, глаза его сузились.

— Вне всякого сомнения.

— Ваш Дом будет продолжать расти, и вы должны подумать о распространении вашей деятельности на другие страны. Продолжайте крепить связи с ганзейскими городами. В недалеком будущем во Франции появится выдающийся человек Жак Койор. Возьмите его в свою фирму, чтобы он представлял ваши интересы во Франции. Но в тысяча четыреста пятидесятом году откажитесь от него и прекратите всякие контакты с ним.

Мистер Смит встал, готовясь уйти.

— Еще одно предупреждение, сьор Летта. Когда богатство растет, вокруг собираются шакалы. Я предлагаю вам скрыть основную часть капитала и рассеять ее по всем странам. Конечно, тут будут возможны потери, скажем, в связи с деятельностью того или иного принца или в связи с последствиями той или иной революции, но основной капитал будет сохранен.

Рикардо Летта не был чересчур религиозен, но, когда его гость удалился, он осенил себя крестным знамением, в точности так же, как и его далекие предшественники.

В 1500 году его прибытия ожидали двадцать человек. Они сидели за круглым столом, представители полдюжины наций, с высокомерными минами, а у некоторых выражение лица было просто жестоким. Председательствовал Вальдемар Готланд.

— Ваше превосходительство, — сказал он на сносном английском, — можем ли мы предположить, что это ваш родной язык?

Мистер Смит был в явном смущении и замешательстве от такого количества людей.

— Можете, — ответил он, помедлив.

— И что вы желаете, чтобы к вам обращались, называя вас мистер Смит, на английский манер?

Смит кивнул.

— Это будет приемлемо.

— Тогда, сэр, пожалуйста, вручите нам ваши бумаги. Мы избрали комитет, руководимый Эмилем де Ганзе, который займется проверкой их аутентичности.

Смит подал им пачку документов.

— А ведь я высказывал пожелание, — выразил он свое недовольство, — чтобы мой вклад и вся эта сделка хранились в секрете.

— Оно и держалось в секрете, в тех рамках, в каких это возможно, ваше превосходительство. Размеры вашего состояния теперь фантастичны. Хотя имя Летта-Гольдини все еще сохраняется как название Дома, ни один из членов этих фамилий не дожил до наших дней. В минувшем столетии, ваше превосходительство, были предприняты многочисленные покушения на ваш капитал.

— Ну, это можно было предвидеть, — сказал мистер Смит заинтересованно. — И что же помешало этим попыткам осуществиться?

— Именно число людей, вовлеченных в опеку над вашим состоянием, ваше превосходительство. Не в моих интересах, как представителя Скандинавии, позволять, скажем, германцам или венецианцам нарушать условия Контракта.

Антонио Риццини огрызнулся:

— И не в наших интересах позволить Вальдемару Готланду делать это. За прошедшее столетие, ваше превосходительство, не раз проливалась кровь.

Бумаги были признаны подлинными.

Готланд откашлялся.

— Мы достигли точки, ваше превосходительство, когда состояние целиком снова принадлежит вам, а мы оказываемся всего лишь скромными наемными служащими. Как было уже сказано, на ваше богатство были совершены многочисленные покушения. Мы предлагаем вам, если, конечно, вы и дальше желаете продолжать…

Тут мистер Смит кивнул.

— …чтобы вы рассмотрели возможность заключить с нами еще более сильный контракт, который мы осмелились заранее подготовить.

— Отлично. Я просмотрю его. Но сначала разрешите мне дать вам дальнейшие инструкции.

Все двадцать задержали дыхание и выпрямились в своих креслах.

Мистер Смит сказал:

— После захвата Константинополя турками мощь Венеции будет подорвана. Дом должен найти себе какое-нибудь иное место для штаб-квартиры.

Послышались приглушенные восклицания.

Мистер Смит продолжал:

— Капитал стал довольно приличным, так что можно строить долгосрочные планы. Теперь мы должны повернуться лицом к Западу. Засылайте представителей в Испанию. Вскорости на Западе будут сделаны открытия и появятся новые возможности для капиталовложений. Поддержите людей, которых зовут Фернандо Кортец и Франциско Писарро. В середине столетия выведите капиталы из Испании и вкладывайте их в Англии, в особенности в коммерцию и мануфактуры. В Новом Свете появится возможность даром заполучить обширные земельные владения; посылайте и туда своих представителей. После смерти Генриха Восьмого наступит смута — поддержите его дочь Елизавету.

Когда в северных странах разовьется промышленное производство, вы обнаружите, что промышленникам невыгодно работать в странах, где существует бесчисленное множество церковных праздников и всевозможных фестивалей. Поддержите тех религиозных лидеров, которые ратуют за более, э-э-э, пуританский образ жизни.

Он заключил свое выступление:

— Еще одно. Вас слишком много. Я настаиваю, чтобы с тайной Контракта был знаком только один представитель от каждой нации.

— Господа, — сказал мистер Смит в 1600 году, — больше вкладывайте в торговлю и мануфактуры в Европе, в сельское хозяйство, добычу полезных ископаемых и накопление больших земельных участков в Новом Свете. В этом столетии большие состояния будут нажиты на Востоке; сделайте все, чтобы в этом среди первых приняли участие и наши Дома.

Они ждали за столом конференц-зала в Лондоне. Часы, на которые они время от времени нервно поглядывали, показывали, что до ожидаемого появления мистера Смита осталось несколько минут.

Сэр Роберт принял понюшку, изображая беспечность, которой вовсе не испытывал.

— Джентльмены, — сказал он, — честно говоря, я не могу поверить в истинность этой легенды. Объясните мне, после всего, что тут сказано, к чему все это сводится?

Пьер Дефляк мягко проговорил:

— Это чудесная история, мсье. В тысяча трехсотом году некий сомнительно одетый незнакомец поместил в венецианском банкирском доме десять золотых монет с условием, что вклад будет храниться сто лет. Он дал несколько советов, и его предсказания сбылись с точностью, могущей посрамить самого Нострадамуса. С тех пор его наследники появляются раз в столетие, в этот самый день и час и возобновляют действие контракта на следующие сто лет. Они никогда не снимают с вклада ни одного су, но всегда дают советы, что делать дальше. Сейчас, мсье, мы достигли черты, когда под нашим контролем находится самое крупное состояние во всем мире. Меня, например, считают самым богатым человеком во Франции.

Он красноречиво пожал плечами.

— В то время как мы все знаем, что я всего лишь служащий Контракта.

— Я полагаю, — сказал сэр Роберт, — что вся эта история — чистейший вздор. Прошло сто лет со времени последнего, скорее всего мифического, визита нашего мистера Смита. За этот период на службе Контракта были честолюбивые люди и были беспринципные люди. Они состряпали эту фантастическую сказку для своей выгоды. Джентльмены, не существует никакого мистера Смита и никогда не существовало. Вопрос стоит таким образом: следует ли нам продолжать этот фарс или же принять меры для того, чтобы разделить капитал и дальше следовать каждому своим путем?

Негромкий голос от дверей произнес:

— Если вы думаете, сэр, что такое можно проделать, нам следует еще много поработать, чтобы Контракт стал воистину неуязвимым. Могу ли я представиться? Вы можете называть меня мистер Смит.

В тысяча восьмисотом он сказал:

— В течение двенадцати лет можете поддерживать авантюриста Наполеона. В восемьсот двенадцатом оставьте его. Вкладывайте средства в развитие молодой нации — в Соединенные Штаты. Немедленно посылайте представителей в Нью-Йорк. Это будет столетие революций и перемен. Не оказывайте никакой поддержки монархиям…

За столом пронесся вздох изумления.

— …поддерживайте представителей торговых классов. В Индии финансируйте некоего Роберта Клива. Изымите все капиталы из Испании и Латинской Америки. Во время Гражданской войны в Северной Америке примите сторону Севера.

В основном, джентльмены, это столетие будет столетием Англии. Помните об этом. — На секунду он замолчал, вглядываясь в неведомые дали. — Следующий век будет отличаться от этого, но даже я не знаю, что будет происходить во второй его половине и далее.

После того как он удалился, Амшел Мейир, представитель Вены, пробормотал:

— Коллеги, не кажется ли вам, что, по крайней мере, одна из реликвий Контракта имеет смысл?

Лорд Уиндермер нахмурился, не особенно пытаясь скрыть свой антисемитизм.

— Что вы хотите этим сказать, сэр?

Международный банкир открыл тяжелый ящик, содержащий документы, касающиеся Контракта начиная со времени Гольдини. Он извлек из ящика средней величины золотую монету.

— Одна из первоначально вложенных монет сохранилась и дошла до нас через все столетья, милорд.

Уиндермер взял монету и прочел: «Соединенные Штаты Америки».

— Но, согласитесь, это же нелепо. Кто-то просто пошутил. Эта монета не могла существовать во времена Гольдини: колонии провозгласили свою независимость менее двадцати пяти лет тому назад.

Амшер Мейир пробормотал:

— А число под гербом? Интересно, кто-нибудь рассматривал его как дату выпуска?

Унидермер снова пристально посмотрел на монету.

— Как дату? Не будьте ослом! Кто же выпускает монеты более чем на сто лет вперед!

Мейир задумчиво огладил рукой свое безбородое лицо.

— Более чем на шесть столетий вперед!

За сигаретами и бренди они снова начали обсуждать вопрос в деталях. Юный Уоррен Пидмонт сказал:

— Вы, джентльмены, имеете передо мной преимущество. Еще два года назад я знал о Контракте весьма смутно, несмотря на мое высокое положение в американской ветви иерархии. И, к несчастью, я не присутствовал, как вы, при появлении мистера Смита в тысяча девятисотом году.

— Вы ничего особого не пропустили, — проворчал фон Борман. — Наш мистер Смит, который всех нас столь крепко привязал к Контракту, что все, чем мы владеем, включая и эту вот сигарету, является на самом деле его собственностью, — так вот, наш мистер Смит представляет собой личность совершенно незначительную — абсолютная посредственность.

— Так, значит, такой человек действительно существует, — сказал Пидмонт.

Альберт Марат, представитель Франции, выразительно фыркнул:

— Что поражает, мсье, так это то, что его описание, включая одежду, остается неизменным со времени Гольдини.

Он хихикнул.

— Но на этот раз у нас есть одно преимущество. Пидмонт нахмурился.

— Преимущество?

— Тайком от мистера Смита мы его сфотографировали, когда он появился в тысяча девятисотом. Будет интересно сравнить изображение с оригиналом при следующем появлении.

Уоррен Пидмонт продолжал хмуриться, выказывая непонимание.

Хидека Митсуки разъяснил:

— Вы разве не читали романы прославленного мистера Герберта Уэллса?

— Никогда не слышал о таком.

Смит— Уинстон, представитель Британской ветви, произнес:

— Вкратце, Пидмонт, мы обсуждали возможность того, что наш мистер Смит является Путешественником во Времени.

— Путешественник во Времени! Ради бога, что вы хотите этим сказать?

Сейчас тысяча девятьсот десятый год. За прошедшее столетие наука ушла так далеко вперед, что это не могли бы вообразить даже самые выдающиеся ученые, жившие в тысяча восемьсот десятом году. О том, чего наука-достигнет за последующие пятьдесят лет, мы можем только догадываться. Согласен, то, что они смогут открыть возможность путешествия во времени, выглядит головокружительным, но не невозможным.

— Почему пятьдесят лет? Еще целое столетие до тех пор, пока…

— Нет, на этот раз мистер Смит информировал нас, что он не будет дожидаться двухтысячного года для своего визита. Он назначил шестнадцатое июля тысяча девятьсот шестидесятого года. И мне кажется, что на этот раз мы узнаем, что мистер Смит намерен делать с самым огромным капиталом, который когда-либо существовал в этом мире.

Фон Борман огляделся и проворчал:

— Не приходило ли вам в голову, что мы — восемь человек — единственные люди во всем мире, кто знает о существовании Контракта?

Он коснулся своей груди.

— В Германии даже кайзер не знает, что я прямо владею — от имени Контракта, разумеется, — чуть ли не двумя третями всего богатства Райха. А если и не прямо владею, то контролирую.

Марат сказал:

— А вам приходило в голову, что достаточно нашему мсье Смиту потребовать свои денежки — и мы останемся без единого су в кармане?

Смит— Уинстон издал горький смешок.

— Если вы намереваетесь что-нибудь предпринять против этого, то лучше оставьте свои намерения. Почти полсотни лет лучшие умы человечества занимались юридическим укреплением Контракта. Чтобы противостоять попыткам нарушить его, начинались войны. Разумеется, не в открытую. Те, кто в них погибал, умирали за религию, за национальную судьбу, честь страны… Но ни одна из попыток не удалась. Контракт выстоял.

Пидмонт сказал:

— Возвращаясь к этому его появлению в шестидесятом году. Почему вы думаете, что он раскроет свои намерения, если, конечно, справедливо это ваше фантастическое допущение, будто он путешествует во времени?

— Тут все сходится, старина, — ответил ему Смит-Уинстон. — Со времени Гольдини он объявляется в одежде, не слишком отличающейся от нашей. Он разговаривает по-английски с американским акцентом. Монеты, которые он вручил Гольдини, американские, с двойным орлом, отчеканенные в нашем веке. Примите все это к сведению. Наш мистер Смит пожелал сколотить огромный капитал. Он это сделал, и я верю, что в шестидесятом мы узнаем, на что же он хочет его употребить.

Он вздохнул и затянулся сигаретой.

— Боюсь, я этого не увижу. Пятьдесят лет — долгий срок.

Они оставили эту тему и перешли к другой, не менее для них интересной. Фон Борман проворчал:

— Я утверждаю, что если мы хотим, чтобы Контракт развивался и дальше, то Германии нужно больше места под солнцем. Я намерен построить железную дорогу Берлин-Багдад и немного подоить Восток со всеми его сокровищами.

Марат и Смит-Уинстон восприняли его слова без энтузиазма.

— Заверяю вас, мсье, — сказал Марат, — мы, со своей стороны, сделаем все, чтобы не дать вам осуществить этих планов. Для Контракта лучше всего поддерживать статус-кво; германская экспансия им не предусмотрена. Если вы будете настаивать на своем, это будет означать войну. Но припомните пророчества мистера Смита. В случае войны мы должны отказаться от поддержки Германии и, по некоторым причинам, России — и финансировать союзников. Мы предупредили вас, Борман.

— На этот раз мистер Смит ошибся, — пробурчал Борман, — как он говорил, в первую очередь следует вкладывать капиталы в нефть. А как Германия может получать нефть без доступа к Востоку? Мои планы должны осуществиться, и это будет соответствовать духу Контракта.

Молчавший до сих пор Хидека Митсуки пробормотал:

— Интересно, сознавал ли мистер Смит, когда вкладывал свои монеты, что настанет день, когда различные ветви Контракта будут планировать и создавать интернациональные конфликты во имя самого Контракта?

Их было шестеро — сидящих вокруг стола в комнате Эмпайр-Стейт-билдинга к моменту его появления. Никто из них не присутствовал при его последнем визите, и один только Уоррен Пидмонт встречался и беседовал с теми, кто в действительности видел мистера Смита. Теперь восьмидесятилетний Пидмонт держал в руках выцветшую фотографию и сравнивал изображение с оригиналом.

— Да, — пробормотал он, — они были правы.

Мистер Смит протянул им тяжелый сверток с документами.

— Не желаете ли проверить эти бумаги?

Пидмонт оглянулся на своих компаньонов. Рядом с ним сидели: Джон Смит-Уинстон-второй из Англии, Рами Марду из Индии, Вернер Фосс-Рихтер из ФРГ, Мито Фисуки из Японии, Хуан Сантос, представляющий Испанию, Францию и Италию. Пидмонт сказал:

— У нас есть фотография, сделанная в тысяча девятисотом году, сэр. Я думаю, дальнейшие проверки излишни. Я могу, однако, добавить, что последние десять лет мы неоднократно обращались к разным знаменитым ученым с вопросом, возможны ли путешествия во времени.

Мистер Смит сказал:

— Ясно. Иными словами, вы транжирили мои денежки, исследуя меня самого.

В голосе Пидмонта не чувствовалось раскаянья.

— Мы преданно защищали Контракт, и многие потратили на это всю свою сознательную жизнь. Я не отрицаю, что мы получаем самую высокую заработную плату в мире: тем не менее для нас это всего лишь работа. Часть этой работы заключается в защите Контракта и ваших интересов от тех, кто пытается жульническим образом завладеть капиталом. Каждый год мы тратим миллионы на исследования.

— Конечно-конечно, вы правы. И что же вы выяснили насчет возможности путешествия во времени?

— Ответ неизбежно был одним и тем же — это невозможно. Только один физик ответил, что он усматривает некую слабую возможность этого.

— А-а, и кто же это такой?

— Профессор Алан Шири, работающий в одном из калифорнийских университетов. Мы, естественно, проявили максимальную осторожность и не вели дело прямо, в лоб. Сначала он ответил, что никогда не задумывался над этой проблемой, но был явно ею заинтересован. Под конец, однако, он выразил мнение, что если это и возможно, то единственно реальное решение потребует таких затрат энергии, какие и вообразить трудно.

— Понятно, — сказал мистер Смит сухо. — И что же, после того, как вы получили у него консультацию, он прекратил размышлять над проблемой путешествий во времени?

Пидмонт сделал неопределенный жест.

— Откуда нам знать?

Тут вмешался Джон Смит-Уинстон.

— Сэр, мы подвели итог и подсчитали всю сумму вашего капитала. Сказать, что она огромна, значит ничего не сказать, но в английском языке нет другого подходящего слова. Мы бы хотели получить инструкции, как нам вести дело дальше.

Мистер Смит посмотрел на него.

— Я хочу, чтобы вы немедленно начали ликвидацию дела.

— Ликвидацию! — шесть голосов слились в один.

— Мне нужны наличные, джентльмены, — пояснил Смит твердым голосом. Я хочу, чтобы вся моя собственность с максимально возможной скоростью была обращена в наличные.

Вернер Фосс-Рихтер сказал резко:

— Мистер Смит, во всем мире не найдется столько денег, чтобы выкупить вашу собственность.

— Этого и не нужно. Я буду тратить их так быстро, как вы сможете превращать мое состояние в золото или его эквивалент. Деньги будут возвращаться в обращение снова и снова.

Пидмонт был ошеломлен.

— Но зачем? — он в отчаянье заломил руки. — Неужели вы не понимаете всех последствий этого шага? Мистер Смит, вы обязаны разъяснить нам цель и смысл вашего решения…

Мистер Смит ответил:

— Цель очевидна. И псевдоним «мистер Смит» тоже больше не нужен. Вы можете называть меня Шири — профессор Алан Шири. Видите ли, джентльмены, вопрос, который вы мне задали относительно путешествий во времени, оказался чрезвычайно интересным. И в конце концов я смог, как полагаю, решить эту проблему. Единственное, чего мне недоставало, это огромных количеств энергии, чтобы предпринять экспериментальную проверку своей теории. Если бы мне дали такое количество энергии — это чуть больше того, что сейчас производит вся энергетика Земного шара, — то я смог бы совершить путешествие во времени.

— Но… но зачем? Все это, все это… Тресты, картели, правительства, перевороты, войны… — голос Уоррена Пидмонта прерывался от избытка чувств.

Мистер Смит — он же профессор Алан Шири — как-то странно посмотрел на него.

— Затем, чтобы я мог съездить в древнюю Венецию, чтобы там предпринять некоторые предварительные шаги к тому, чтобы накопить достаточную сумму, чтобы на эти деньги добыть необходимое количество энергии, с помощью которой я смог бы съездить в древнюю Венецию…

— А шесть столетий истории человечества? — сказал Рами Марду, представитель Азии, так тихо, что его было едва слышно. — Неужели все это только для того, чтобы…

Профессор Шири бросил на него нетерпеливый взгляд.

— Не будете же вы, сэр, утверждать, что во все остальные столетия история человечества была более осмысленной?