Воспоминания Ирины Дмитриевны Тарабановой
Вчера я разбирала наш семейный архив и среди разных ненужных бумаг нашла юношеский дневник брата Володи. Я прочла его с большим волнением, особенно начиная с тех страниц, где он описывает свой приезд в Петроград в 1917 году.
И так ярко вспомнилось то время… наша встреча… и эта незабываемая октябрьская ночь. И меня неудержимо потянуло сесть за стол и шаг за шагом записать пережитое и виденное мной в те великие дни.
Самого раннего детства я не помню. Очень-очень смутно осталось в памяти какое-то бесконечно долгое путешествие. А потом — уже ясно — начинаю себя помнить веселой и озорной девчонкой, в большом и богатом доме бабушки. Меня все балуют: бабушка, няня. Володя старше меня на девять лет. Я его обожаю, но видеться с ним мне приходится мало. Он очень редко бывает дома, а когда и бывает, то сидит в своей комнате и занимается или у него гости — гимназисты. То, что Володя — гимназист, наполняет меня уважением к нему и гордостью.
Я инстинктивно чувствую, что и бабушка и няня, а особенно приставленная ко мне француженка гувернантка, относятся к Володе далеко не так, как ко мне, и не поощряют нашу дружбу. И при них Володя со мной сух и сдержан. Но зато редкие минуты, когда мне удается удрать от всех в его комнату и мы с ним шалим и возимся, — о! это самые счастливые минуты!
Особенно не любит Володю гувернантка француженка. Она находит, что Володя «плохо воспитан», и боится, что он «испортит» и меня. Я ее терпеть не могу. Она страшно надоедает мне своими наставлениями: это «неприлично», то «не принято». И Володя ее терпеть не может, и мы с ним за глаза называем ее «метлой». Ее фамилия Баллэ, — это в переводе значит: «Метла».
Почти во всех комнатах висят и стоят на столах портреты нашей с Володей покойной мамы в красивых рамках. Мама в детстве, мама в юности… Няня часто говорит о ней и всегда при этом горько вздыхает. Я тоже вздыхаю, — мама давно умерла, я ее не помню совсем.
Когда мне было лет семь, я вдруг обратила внимание на то, что у всех детей, которые вместе с родителями приезжали к нам в гости, есть и мамы и папы. Я спросила няню: а где же мой папа?
— А у тебя папы никогда и не было, — уверенно ответила мне няня, и я успокоилась. Но когда — через год или два — мне тот же вопрос задал один из гостей, мальчик постарше меня, и я ему ответила, что папы у меня и не было, он засмеялся и сказал:
— Какая чепуха! Это тебя обманывают. У всех детей бывают и мамы и папы.
Я была озадачена и сразу побежала к няне.
— Чего этот мальчишка тебе голову морочит! — очень рассердилась няня. — Говорю тебе: не было у тебя никогда папы.
Я дождалась, когда уйдут гости, и с тем же вопросом обратилась к бабушке. Бабушка нахмурилась и сказала:
— Няня правду говорит: папы у тебя не было. И не приставай ни к кому, глупостей не спрашивай.
Но я уже не могла успокоиться. Я спросила гувернантку. Она поджала губы и строго отрезала:
— Ирэн, я вам запрещаю задавать такой вопрос кому бы то ни было. О таких отцах не говорят!
Она сделала сильное ударение на слове «таких».
С этого дня на мою беспечную жизнь легла тень. Я поняла, что тут — какая-то тайна, что от меня что-то тщательно скрывают. Мне очень хотелось поговорить об этом с Володей, но я не решалась. Да и Володе было не до меня: он держал выпускные экзамены.
Как-то я, подходя к бабушкиной спальне, услышала тихий разговор. Я притаилась у двери, прислушалась.
— Что сталось с нашей птичкой, нашей Иринушкой… Капризная стала, упрямая, своевольщица… — сокрушенно говорила няня.
— Да, да… — вздохнула бабушка, — неужели это переходный возраст наступает? И я не узнаю внучки…
— А мадам не думает, что у Ирэн просто очень плохая наследственность? — язвительно спросила гувернантка по-французски. — Так же, как у ее брата! Он очень дурной юноша. Чего можно ожидать от детей такого…
— Прошу вас замолчать, мадмуазель! — оборвала ее бабушка и даже ударила ладонью по столу. — Я оказала вам доверие, рассказав о нашем горе, а вы позволяете себе издеваться…
— О-о, мадам!.. — обиделась Метла.
Я дальше не слушала. На цыпочках бросилась я от двери, прибежала в детскую, упала на кровать и зарылась лицом в подушки.
Так вот оно что!.. «Плохая наследственность»… «Чего можно ожидать от детей такого»…
Какого «такого»? Кто же он, наш с Володей отец? «О таких отцах не говорят»… Знает ли Володя, кто он? А вдруг и Володя рассердится, если я его спрошу… Все равно я спрошу, я спрошу его!
Я вскочила и бросилась к Володе.
Его комната была заперта на ключ. Уходя из дому, Володя всегда запирал свою комнату, что очень раздражало и няню, и Метлу. Когда об этом говорили бабушке, она только молча пожимала плечами.
Я остановилась у запертой двери. Ах, да! Володя ушел на последний выпускной экзамен… Ну, что же… Он вернется, и я спрошу!
Но спросить мне так и не пришлось. Новое горе в тот же день свалилось на меня. Придя с экзамена, Володя заявил всем, что гимназию он кончил, а в университет решил поступать в Харькове и на днях уезжает туда.
Я была потрясена. Едва ли я тогда нашла бы нужные слова, чтобы объяснить свое состояние, но сейчас я понимаю: я восприняла отъезд Володи, как предательство, как измену. Я замкнулась в себе и ни о чем не спросила его.
Бабушка Володю не удерживала. Наоборот, мне казалось, что она рада его отъезду. Они никогда не были близки. Няня поплакала, поворчала, и я видела, как они то и дело о чем-то шепчутся с бабушкой.
Володя лихорадочно готовился к отъезду. Ему было явно не по себе со мной. Сейчас, когда прошло столько лет и столько пережито, я понимаю и свое, и его тогдашнее состояние. Мы очень любили друг друга, и в эти дни перед разлукой нам обоим хотелось о многом поговорить. Но меня оскорблял его отъезд, и самолюбие не позволяло подойти к нему. А Володя… Володя чувствовал мою отчужденность. Володя чувствовал, что неправ, оставляя меня в полном неведении. Но рассказать мне правду и потом сразу уехать и оставить меня одну в этом — чуждом ему — окружении он тоже не считал себя вправе. И он решил отложить разговор со мной до того времени, когда я подрасту. Он в те дни и не подозревал, какие сомнения разрывают мое девятилетнее сердчишко.
Володя уехал. Прощание было как-то наспех, какое-то сдержанное. Плакала только одна няня. Мы поцеловались с Володей; он обещал писать, просил, чтоб я писала. Я сухо сказала: «Хорошо». Но потом я проплакала всю ночь, сунув голову под подушку, чтобы не услышала Метла, спавшая в соседней комнате за раскрытою дверью.
Вскоре после отъезда Володи уехала от нас и гувернантка. Я заметила, что отношения ее с бабушкой стали натянутыми, — очевидно, в результате подслушанного мной разговора. Я еще больше возненавидела ее и сознательно и нарочно стала изводить капризами, упрямством, дерзостями. Когда она, после какого-то бурного объяснения с бабушкой, ушла от нас, я вздохнула с облегчением; кажется, и бабушка, и няня тоже.
Я пыталась просить бабушку отдать меня в гимназию. Мне так не хватало подруг! Бабушка и слышать не хотела. Я училась дома, ко мне ходили учительницы по всем предметам, немка и француженка.
Так прошло два года. Я училась хорошо, много читала. Книги для чтения отбирала мне бабушка из своей — довольно большой — библиотеки. Володя писал редко. Его письма были коротки и сдержанны. Я отвечала ему такими же. Шли дни тихие, однообразные…
Февральская революция разразилась над нами, как гром среди ясного неба. Когда свергли царя Николая Второго, весь наш дом словно погрузился в траур. Бабушка и няня горько плакали. Плакали, навещая бабушку, и ее старушки-приятельницы. Глядя на них, плакала и я.
— Прости, господи, что делается! — стонала няня. — Иринушка, как же мы без царя-то будем?
И я тоже недоумевала, — как же без царя?
Бабушка горевала, горевала, и кончилось это тяжелым сердечным припадком. Она слегла в постель. Доктор строго-настрого запретил говорить ей о том, что происходит за стенами нашего тихого дома. А в стране в это время нарастали события невиданного в истории размаха.
Отзвуки их нет-нет, да и врывались в наш дом. Помню, как-то летом 1917 года приехала к бабушке ее старая институтская подруга и привезла с собой внука. Это был тот самый мальчик, который когда-то открыл мне, что у всех детей есть и мамы, и папы. Теперь он учился в кадетском корпусе и очень важничал. Мне казался он совсем большим в форменном мундирчике, и я робела перед ним. Пока обе бабушки беседовали в спальне, я «принимала» кадетика в гостиной.
— Не дождусь, когда вырасту и стану офицером, — говорил мальчик, небрежно крутя фуражку в руках. — Покажу я тогда этим бунтовщикам, живо их усмирю!
— Каким бунтовщикам? — не поняла я.
— Эх ты! — сказал он с презрением. — Ты, что же, ничего не знаешь? Распустило новое правительство весь народ, сладу нет!
Он говорил тоном взрослого. Я не понимала тогда, что он просто повторяет то, что слышит дома от старших, — он мне казался необыкновенно умным, а я робела все больше.
— Мы, военные, все знаем! — важно говорил кадет. — Рабочие, известно, — все бунтовщики, их студенты мутят. А сейчас и мужики туда же! Против помещиков взбунтовались, сколько усадеб пожгли! Мой папа недавно в Воронежскую губернию ездил мужиков усмирять. Ну, и было им за это!
И он с увлечением стал рассказывать, как его папа полковник беспощадно расправился с восставшими крестьянами. По его словам выходило, что его папа — герой, победивший полчища разбойников. Я слушала молча и замирала от ужаса.
Когда гости уехали, я сразу начала рассказывать няне все, что узнала от кадета. В комнату заглянула горничная Даша и остановилась в дверях послушать.
— Так им и надо, злодеям! — жестко сказала няня. — Виданное ли это дело: мужики против господ пошли!
— Нянюшка, — мягко вступила в разговор Даша, — ведь не от хорошей жизни народ бунтует! Ведь четвертый год война идет, и конца ей не видно! Измучился народ… Это нам с тобой в генеральском доме сытно, а ведь рабочие-то голодают! Деревня-то нищает! А солдаты как настрадались в окопах! И ради чего? Порядок, нянюшка, выходит, неладный…
— Молода еще про порядок рассуждать! — строго оборвала няня горничную. — Ясно, какой без царя порядок может быть? Разлентяйничались все, работать не хотят, оттого и голодают!
— Не оттого, нянюшка, — тихо сказала Даша и ушла.
Я не вдумалась тогда, кто из них прав… Я слепо верила няне.
К бабушке часто ездил доктор. Был он огромный, толстый и очень разговорчивый. Перед тем, как идти в бабушкину спальню, он усаживался в глубокое кресло в гостиной, чтобы выкурить сигару, — и вот тут-то, за неимением других слушателей, разглагольствовал передо мной и няней. От него я впервые услыхала фамилию Ленина. От него впервые услыхала о большевиках.
— И чем все это кончится? — вздыхал доктор. — Ленин, этот государственный преступник, объявлен «вне закона», агенты Керенского с ног сбились: ищут, чтоб арестовать его. Но ничего не выходит! Большевики прячут. А в ихней — большевистской — газете чуть не каждый день статьи. Его, не иначе! Вся — видите ли — власть должна к этим разбойникам перейти! Войну — видите ли — кончать хотят!.. А это же позор не довести ее до победного конца!
Потом доктор глубоко вздыхал, с трудом вытаскивал из кресла свое грузное тело и кончал все разговоры всегда одним и тем же:
— Если бы Керенский арестовал Ленина сразу, как тот из-за границы приехал, ничего бы этого не было, — или: — Если большевики возьмут власть, это будет, конечно, ненадолго, но это будет ужасно! — И он шел к бабушке.
После его ухода няня еще долго охала и ужасалась. А у меня было смутно и жутко на душе, — надвигалось что-то страшное…
В октябре с бабушкой случился удар. У нее отнялся язык, и она почти все время была в беспамятстве, а когда приходила в сознание, трудно было разобрать, понимает ли она, что ей говорят, или нет.
Мы с няней послали Володе телеграмму. Он сразу ответил, что выезжает.
Я ждала Володю в большом волнении. Как мы встретимся? Какой он стал? Сгладилась ли та отчужденность, которая легла между нами перед его отъездом? Решусь ли я, наконец, спросить у него, — кто же наш отец…
На железной дороге тоже царила разруха; поезда ходили нерегулярно, и мы с няней не знали, в котором часу ждать Володю. Ночь накануне его приезда я почти не спала. Когда раздался звонок я бросилась к прихожей, но няня уже отпирала входную дверь.
— Нянечка, здравствуй! Как бабушка?
Знакомый голос! У меня так зазвенело в ушах, что я не услышала ответа няни. Я остановилась в дверях и смотрела на брата. Я едва узнавала его в очень высоком, стройном студенте, обнимавшем няню.
Володя оглянулся и увидел меня.
— Здравствуй, сестренка!
Мне хотелось броситься к нему на шею, но я — сама не знаю почему — молча протянула ему руки. Он как будто немного опешил, потом крепко пожал их.
— Ирина, как бабушка?
— Без сознания, — только сказала я.
Заходили к бабушке, потом завтракали. Все было, как во сне… За завтраком Володя задавал мне какие-то вопросы, я односложно отвечала. Няня наблюдала за нами и все больше хмурилась.
Наскоро поев, Володя сказал, что уходит и не знает, когда придет. Дверь захлопнулась за ним. Мы с няней растерянно посмотрели друг на друга.
— Нянечка… Что же это? — пробормотала я и расплакалась.
— А ну его! — сердито отрезала няня. — Как волка ни корми, он все в лес смотрит!
…И весь день прошел, как во сне. Я ждала Володю. Володя не шел. Меня мучила совесть, — он, наверное, обиделся, что я его не поцеловала при встрече… Няня угрюмо молчала. Приходил доктор. Удивился, узнав, что внук бабушки приехал, но его весь день нет дома. Укоризненно покачал головой, сказал:
— Легкомысленный молодой человек!
Наступил ранний осенний вечер. Володи все не было. Мы с няней за весь день не обменялись ни одним словом о нем, хотя обе, конечно, только о нем и думали. Я не находила себе места от тревоги. Так обиделся Володя? Или — это еще страшнее! — с ним случилось что? Последние дни доктор то и дело говорил, что в «городе неспокойно», что «весь народ с ума посходил»… «Видано ли это?! Рабочие с винтовками по улицам шляются».
Что же с Володей? Где он?!
В девять вечера, как всегда, няня погнала меня спать. Я машинально проделала все, что полагалось: разделась, умылась, прочла вместе с няней вечернюю молитву, улеглась в постель. Няня укутала меня одеялом, поцеловала, перекрестила.
— Ну, спи с богом.
— Няня… а ты дождешься Володи?
— Спи, спи! Не думай о нем. Дождусь непутевого, намылю голову, — гневно сказала няня.
— Нянечка! А если с ним случилось что?
Няня фыркнула:
— Что такому сделается! А ты, коли услышишь звонок, не смей выскакивать, поняла? Ну, спи; я к бабушке загляну.
Мягкие туфли няни зашлепали из моей детской через соседнюю комнату, где раньше жила гувернантка, а теперь ночевала няня. Дверь в коридор захлопнулась за няней, и я с ужасом услышала, как в ней щелкнул замок. Няня заперла меня!.. Няня догадалась, что я непременно выскочу, когда придет Володя.
Я напряженно слушала. Было очень тихо. Вернулась няня, подошла к моей постели. Я притворилась спящей.
— Бедняжка, сиротка, — прошептала няня и снова ушла, и снова щелкнул замок.
Спать я, конечно, не могла. Куда девался Володя? Что с ним? Неужели он, вернувшись, не зайдет ко мне? Няня не будет пускать его, но неужели он не настоит?
Звонка я не слышала — от детской до прихожей было далеко. Часы в столовой пробили час ночи, когда пришла няня и снова наклонилась надо мной. Я не выдержала.
— Няня, вернулся? Благополучно?
— Ты чего не спишь? — рассердилась няня. — Вернулся. Что такому сделается! А ты спи.
— Няня… а он не захотел зайти ко мне?
— Днем не захотел, а ночью и подавно. Небось уже второй сон видит. На что ты ему, непутевому? — проворчала няня. — Спи.
И она ушла к себе.
Нет, спать я не могла. Радость, что Володя вернулся целым и невредимым, сразу сменилась горькой обидой. «На что ты ему, непутевому? Небось уж второй сон видит»…
Спит! Как он может спать, когда мне так тяжело? Я зарылась головой в подушку и кусала губы, чтобы не заплакать.
Но мы обе ошибались — и няня, и я. Володя не спал. Вот передо мной лежит его дневник. Переписываю целиком запись, сделанную в ту ночь.
Из дневника Владимира Тарабанова
Нет, все равно не уснуть… Второй час ночи. Лежал, лежал, не лежится. Вскочил, шагал по комнате. Сердце распирает от гнева, от радости, от нетерпения… от целой лавины впечатлений за один сегодняшний день!
Не будь мальчишкой, Володька! Запиши лучше хоть коротко, что было сегодня. Да, да, надо записывать. Теперь эта старая тетрадка не только мой личный дневник. Сама
Итак, Володька, вместо того, чтобы мотаться по комнате, давай-ка сидеть и писать. Возьми себя в руки, — с сегодняшнего дня ты красногвардеец!
По порядку!
Я бы все равно приехал в Питер. Стало невтерпеж сидеть в Харькове, когда тут такие события. Телеграмма о болезни бабушки ускорила отъезд, может быть, на день или два. И вот я здесь.
Двое суток в битком набитом вагоне. Двое суток жгучих споров. Люди выходили на станциях, входили новые. А разговоры все те же! Солдаты, рабочие, крестьяне, старые, молодые. Многие с детьми. Казалось, вся Россия передвигается в этом вагоне, все ее слои. Нет, не все, — это был вагон третьего класса.
Споры вскипали взрывами, снова и снова. Война… голод… Керенский… вооруженное восстание… разруха… мир… Ленин… судьба России… Временное правительство… большевики… Весь путь, весь путь — никаких других тем!
Я слушал. Жадно слушал. Чем дышит этот сгусток всех слоев населения? В Харькове я общался главным образом со студенчеством.
Всего не запишешь. Ну, вот хоть для примера: сидит на полу, на тощем мешке, старичок-мужичок и начинает вслух сам с собой рассуждать:
— Ох-ох-ох, бурлит Рассея-матушка. Вся, с головы до пяток, бурлит. Кому что нужно, тот о том и тоскует, того и просит… Мужичку — землички. Рабочему — хлебушка чуток побольше. Солдатику — замирения да чтоб домой…
На него обрушивается весь вагон. Кудлатая голова свесилась с верхней полки:
— Да ты сам-то, святой, что ли, дедка? Или тебе хлебушка вволю хватает?
Солдат с другой полки:
— Врешь, дед! Ишь ты: «тот того и просит!» Хватит, напросились! Брать будем, а не просить, давно пора!..
— «Солдатику»? — кричит пожилая женщина в полушубке. — Али у тебя, старый, никого на фронте нет? А у меня мужа убили да два сына в окопах гниют, а дома малыши голодают! Врешь, не одним солдатам война поперек горла встала! А кому она нужна, будь она проклята?!
Испитой человек в рваной шапке трясет старика за плечо:
— Работу мне дай, вот у меня и хлеб будет! А коли черти-фабриканты фабрики позакрывали, вот хлеб-то и ау-у!.. В Питер еду работы искать…
— Найдешь ты в Питере работу, — хохочет кто-то, — там свои с голоду пухнут!
Старичок совсем уж скис, но он точно камень в воду кинул, — волны все расходятся, шумят, голоса все яростнее…
И вот человек средних лет — фетровая шляпа, бородка, очки — машет руками, старается всех перекричать:
— Граждане! Граждане! Успокойтесь! Дайте сказать!
— Говори, дядя, может, чем порадуешь, — это доносится из соседнего отделения чей-то насмешливый бас. Он перекрывает все голоса. Люди стихают.
— Граждане! Вы меня выслушайте!
«Ого, — думаю, — начинает, как оратор».
— Граждане! — (пауза, все ждут). — Конечно, время очень тяжелое. Война, из-за нее разруха по всей стране, голод… Трудно, что и говорить. Но ведь уже не долго осталось ждать! Немного терпения, граждане! Скоро войне конец. Наша доблестная армия двинута в наступление! Доведем войну до победного конца, а потом…
И пошел, и пошел! Поет соловьем, а смысл такой: сидите смирненько и ждите, когда вам добрые дяди — Временное правительство — и землицы и хлебушка вволю дадут, да и свободу подарят…
Я еле сдерживался, но посмотрел на лица. Слушают хмуро, молчат, а лица не предвещают ничего хорошего. Решил молчать, жду. И вдруг тот же насмешливый бас из-за перегородки:
— Улита едет, когда-то будет…
И словно подал сигнал! Новый взрыв возмущенных криков. Все зараз:
— «Ждать, ждать»!.. Сам жди, коли у тебя карман толстый!.. Хватит, натерпелись!.. Ха, наступление! Нашел дураков не знамо за что на верную смерть лезть!.. Сам иди, «доблестный»!.. Да чего его слушать, братцы, гони его в шею!..
Через минуту оратора как ветром сдуло, удрал в другой вагон. Но буря, вызванная им, еще не скоро стихает.
И так всю дорогу — непрерывный митинг. Да, народ дошел до точки, прав дедка: бурлит Россия с головы до пяток…
Домой я приехал утром. Открыла мне няня, бросилась на шею, расплакалась. А у двери в гостиную стоит Ирина. Смотрит, как на чужого.
— Сестренка, — говорю, — здравствуй!
Молча протянула мне руки. И я почему-то не решился поцеловать ее. Как она изменилась за эти два года! Выросла, повзрослела и до чего стала похожа на маму!
Спросил, — как бабушка? Лежит без памяти, паралич. Няня все плачет; Ирина внимательно рассматривает меня. Пошли втроем в комнату бабушки через всю огромную квартиру. А вот тут ничего не изменилось. Та же холодная чопорная роскошь, ковры, зеркала. И запах тот же, особенный какой-то. И тишина-тишина. От этого от всего я и удрал отсюда два года тому назад.
У бабушки дежурит сестра милосердия. Встала, когда мы вошли, сказала шепотом:
— Генеральша без сознания…
Очень жалкий вид у бабушки, как-то усохла она за эти годы. Одеяло на груди колышется, иначе бы подумал: не живая.
Потом завтракали в столовой. И тут все по-старому, та же бездушная роскошь. Ирина все приглядывается ко мне, отвечает односложно. А у меня какое-то чувство неловкости перед ней. Или вины? Надо скорей разбить этот лед!
Я сразу пошел разыскивать Андрея, к великому возмущению няни. Шел и очень волновался, — мы не виделись больше двух лет. Да и жив ли он? Давно не получал я от него вестей с фронта, не знал, куда ему писать. А недавно случайно узнал, что его родители после Февральской революции вернулись из ссылки в Петроград. Справился в адресном столе и помчался на Выборгскую сторону.
Открыла мне девочка лет десяти. Я спросил, здесь ли живет Андрей Воронцов, а у самого сердце екнуло, — что услышу сейчас?
— Здесь, — говорит девочка, — только наших никого дома нет.
У меня отлегло от сердца. Жив! Я спросил, — а она кто такая?
— Сестра Андрея.
Ну, конечно же, это Соня! Она только что родилась, когда я уезжал из Сибири. Я сказал ей, что я друг Андрея с детства, и назвал себя.
— Володя Тарабанов?! — обрадовалась она. — Андрейка вас часто вспоминает. А он недавно ушел в «Тихую долину».
— В какую такую «Тихую долину»? — удивился я.
— А тут близко. Напротив за углом. — Соня посмотрела на меня и важно сказала: — Там штаб Красной Гвардии нашего района.
— Андрей в Красной Гвардии?!
— Конечно! — она сказала это таким тоном, точно иначе и быть не могло. Я представил себе Ирину, и меня кольнуло в сердце…
Я бежал туда почти бегом. Завернул за угол, прошел несколько шагов. Вижу — вывеска: «Трактир „Тихая долина“». Вхожу. Ну и «тихая»! Полно народу. Солдаты, рабочие; все в движении, шумно, накурено. Дверь в глубине то и дело открывается, люди входят, выходят, видно, — там и есть штаб. Я огляделся и сразу увидел Андрея в группе рабочих, в углу. Против Андрея стоял молодой парень со шрамом на лбу. Расставил ноги, заложил руки за спину и с усмешкой что-то говорит Андрею. Остальные молча слушают.
Я подошел ближе, встал за спиной Андрея. И слышу: он говорит парню со шрамом спокойно, веско:
— Выходит, Шаров, ты дисциплины не признаешь никакой? Так?
Парень ухмыльнулся.
— Толкуй! Меня с завода рекомендовали.
— Знаю, — говорит Андрей. — Но ошиблись. Говорят, ты предан революции. Может быть. Но в Красную Гвардию не годишься, — у нас железная дисциплина.
— Толкуй! Хватит, надисциплинировались, — сердито буркнул парень. — Это что же за революция?! Всех слушайся! Что ты мне за начальство! Хватит, наслушался мастера на заводе.
— Дурак ты, Шаров, — перебивает один из рабочих, — мы же не шайка, а боевая единица. Если мы все попрем дуром, кто во что горазд, нас же офицерье в два счета сомнет. Потому что у них дисциплина…
— Заладили: «дисциплина, дисциплина», — передразнил Шаров, — а на что мне студент-начальник сдался?
— Чудак ты, меня же партия назначила. Районный наш штаб. А там меня знают, — все так же спокойно сказал Андрей.
— Толкуй! Знают они тебя! — Шаров презрительно сплюнул на сторону. — А я, брат, буржуя нюхом за три версты чую.
Андрей и все рассмеялись.
— Как же, товарищи? Оставляем Шарова в десятке? — спросил Андрей.
Шумные протесты. Кто-то крикнул:
— Катись, Шаров, к анархистам, — там подойдешь!
— Ни к кому я не пойду! Я сам по себе! — буркнул Шаров.
— Ладно. Пошли, Шаров, в штаб, — сказал Андрей и кивнул головой в сторону двери, — пусть нам срочно тринадцатого вместо тебя выделят.
Я громко сказал:
— Возьми меня, Андрей!
Он оглянулся. И все тоже повернули головы.
— Володька, ты?! Откуда?! — Обрадовался очень, но ни о чем расспрашивать не стал. Только и было разговору:
— Ты как? По-прежнему с нами?
— Уже второй год в партии, — говорю.
— Винтовку знаешь?
— Хорошо знаю.
— Документы с собой?
— Конечно!
— Ну, пошли в штаб. Шаров, пошли!
По тому, как в штабе говорили с Андреем, как сразу поверили его отзыву обо мне, с какой легкостью заменили Шарова мною, я понял: Андрея знают, Андрея любят, он пользуется авторитетом.
Потом мы вдвоем сидели в какой-то боковой комнатушке, рассказывали друг другу о себе. Я узнал, что Андрей больше года воевал, потом тяжелое ранение в ногу, остался хромым, в армию не вернулся. Поступил в Технологический институт. И в армии, и в институте вел большевистскую пропаганду. А сейчас не до учебы. Формируется Красная Гвардия. Андрей назначен командиром «десятки». В десятке тринадцать человек. Четыре десятка — взвод, три взвода — дружина, три дружины — батальон. Дисциплина строжайшая.
Узнал, что командир нашего взвода — Дмитрий Сабинин — мой старый товарищ по гимназии, участник нашего марксистского кружка. Это обрадовало меня, — парень дельный, умный, смелый. Надо скорей повидаться с ним, узнать об остальных.
Андрей сказал мне:
— Ты вовремя подоспел! Восстание — это вопрос дней. Народ доведен до отчаяния. Голод, разруха. В Петрограде хлеба осталось на несколько дней, а Временное правительство ничего не предпринимает, чтобы взять его у тех, кто припрятал. Вести с фронта ужасные, солдат гонят в наступление, на верную смерть… Ленин требует: не медлить! Восстание должно начаться сразу во всех частях города по приказу Военно-революционного комитета.
Я спросил, — где сейчас Ленин?
Андрей не знает. Знают немногие. Временное правительство требует ареста Ленина, рвет и мечет. Агенты Керенского с ног сбились, — не найти! А в газете «Рабочий путь» каждый день статьи Ленина!
Подготовка к восстанию идет всюду — на заводах, в воинских частях. Митинги, митинги… Рабочие готовятся. На всех заводах две трети рабочих — в цехах, а одна треть в это время срочно обучается военному делу.
— Кстати, — спросил Андрей, — ты можешь выступать на митингах?
Я сказал:
— На университетских сходках выступал. На митингах не приходилось.
— Сейчас, может быть, и придется. Нас — большевиков — не так много, а есть еще воинские части, заводы, где народ колеблется. Враги из кожи вон лезут — сорвать восстание. А сила наша сейчас в единой воле, иначе может повториться неудача девятьсот пятого года.
— Ладно, — говорю, — понадобится, так смогу. — И вспомнил спор в вагоне.
— Десяток у меня крепкий, — сказал Андрей. — Парни хоть куда. Но двое-трое еще плохо стреляют. Сейчас займешься с ними.
— Есть заняться с ними, — говорю.
Удивительное дело! Андрей старше меня всего на два года, а я чувствую себя перед ним мальчишкой. И горжусь его дружбой! Да ведь и в детстве Андрей был всегда вожаком нашей мальчишечьей компании.
Где я только сегодня не побывал! На пустыре за каким-то заводом учил товарищей стрелять. Потом снова в «Тихой долине» Андрей объяснял нам тактику боя. Потом знакомился со всеми товарищами по десятку. Потом Андрей повел меня в какое-то небольшое пустое помещение на митинг домашней прислуги. Он сказал:
— Имей в виду, это — самые отсталые из рабочего люда. Если надо будет, — выступишь. Потом придешь ко мне.
Но митинг уже кончался. На ящике, заменявшем трибуну, стояла молодая девушка. Лицо и голос ее — какие-то знакомые. Где я видел ее? Подошел ближе, стал слушать. Хорошо говорит девушка, толково, умно. Терпеливо объясняла прислугам (это были почти исключительно женщины) их права. Призывала к выдержке. Звала, когда начнется восстание, на улицу: могут быть раненые, нужна будет помощь. Говорила спокойно, убежденно. Слушали ее не шелохнувшись.
И вдруг я узнал ее. Это же Даша, горничная в бабушкином доме! Та самая, что давала нам утром завтрак.
Когда сошла с ящика, ее обступили с вопросами. Я ждал, когда станут расходиться, и подошел к ней у выхода. Она опешила, растерялась.
— Владимир Дмитриевич! Почему вы здесь?
Я ответил:
— Если бы вы не объяснили так дельно и толково, выступил бы я.
— Значит, вы… — и не договорила.
— Да. Я большевик. А сейчас и красногвардеец.
Она была ошеломлена. Но разговаривать было некогда, — оба спешили. Мы крепко пожали руки друг другу. Она пошла домой, я снова в «Тихую долину», а потом к Андрею, где мы дали волю воспоминаниям.
Я возвращался домой поздно вечером. Шел по улицам, переполненный до краев. И тут только вспомнил об Ирине… Иринка, Иринка, когда же я успею познакомиться с тобой, узнать, какая ты? Рассказать тебе все, что должен рассказать? Эта мысль так поразила меня, что я даже остановился…
Эх, Володька, не было ли твое бегство в Харьков непростительным, мальчишеским легкомыслием? Бросил сестренку в этой (уж воистину!) «тихой долине» — генеральском бабушкином доме! Что успели сделать из нее за эти годы бабушка, няня, вся та богатая, чопорная и праздная обстановка, в которой она живет?.. Почему она так холодно и сухо встретила меня?..
Ирина уже легла спать, когда я пришел. Няня ждала меня. Снова расплакалась, стала упрекать: сразу ушел и не побыл с больной бабушкой. Я спросил, приходила ли больная в сознание. «Нет». Я сказал: «Разве бы я ее вылечил, если бы сидел возле нее?» Няня обиделась. Я хотел пройти к Ирине, — не пустила.
Ну вот, сегодняшний день записан. Лягу. Авось засну! Завтра с раннего утра — на сбор в «Тихую долину».
Продолжение воспоминаний Ирины Дмитриевны
Я встала очень рано на следующее утро, но, выйдя в столовую завтракать, застала там Володю. Я сдержанно поздоровалась. Мы были одни. Володя внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Ирина, очень нужно поговорить с тобой. Но не сейчас. Сейчас мне надо уйти.
— Куда? — удивилась я. — Разве ты не ради бабушки приехал?
— Я приехал по вашей телеграмме, — ответил Володя, — но приехал бы и так. Бабушке я ничем помочь не могу, а мне предстоит большое и важное дело.
— Дело? Когда бабушка при смерти? Какое дело?
— Вот об этом-то я и должен поговорить с тобой, сестренка. Ирина, сколько же тебе лет сейчас?
Мне стало очень обидно.
— Даже этого не знаешь. Уже исполнилось двенадцать.
— Прости, Ирина. Я просто забыл… Двенадцать лет, а ты еще совсем ребенок.
У меня задрожали губы.
— Неправда! Я прохожу уже курс четвертого класса гимназии! Я говорю по-немецки, по-французски…
— А почему ты учишься дома, а не в гимназии?
Я глубоко вздохнула и ответила не сразу, — это было одно из моих больных мест.
— Я очень просилась в гимназию. Мне скучно одной учиться. А бабушка говорит, — мне нельзя… Говорит — там всякие девочки учатся, и совсем простые, а я, говорит, должна быть воспитанная… А у меня, бабушка говорит, такой характер, что я могу у них перенять…
— Что перенять?
— Ну, не знаю… Дурные манеры, грубость…
— Чего же ты не бунтуешь?
— Я бы бунтовала, да у бабушки сердце больное, ее ничем нельзя волновать. Доктор говорит, — она сразу умереть может.
Володя задумался, потом тихо сказал:
— Да-a, бабушка… Бабушку мне все-таки жалко, хоть она и чужая…
Вся кровь бросилась мне в лицо, потом сразу отхлынула к сердцу. Я вскочила с места, подбежала к брату и схватила его за плечи, впиваясь глазами в его глаза.
— Чужая?! — прошептала я и задохнулась. — Бабушка чужая?! Говори сейчас же! Думаешь, я не знаю, что от меня что-то скрывают? Мы — не родные ее? Мы — подкидыши?
— Нет, Ирина, она наша родная бабушка, мать нашей покойной мамы, — сказал Володя.
— Почему же ты говоришь «чужая»?
Володя взглянул на стенные часы, снял мои руки со своих плеч и встал со стула.
— Даю тебе слово, Ирина, что ты скоро все узнаешь, — сказал он твердо. — Да, от тебя многое скрывали. И я очень виноват перед тобой, что не приехал раньше. Но сейчас мне пора идти.
— «Дело»? — спросила я иронически.
— Да. И я не знаю, когда приду. Но скоро ты все узнаешь.
Я схватила его за руки.
— Я не пущу тебя! Говори сейчас!
— Ирина!
Не знаю, что именно прозвучало в этом восклицании, но я как-то помимо воли резко оттолкнула его руки и бросилась бегом из столовой.
Володя ушел. А для меня снова потянулся долгий, мучительный день.
Из дневника Владимира Тарабанова
Сегодня снова весь день как в котле. Встал очень рано. Был нелегкий разговор с Ириной. Да, она понимает, что в доме есть тайна от нее. Я обещал ей все сказать, но спешил в «Тихую долину». Как исказилось гневом все ее лицо, когда я уходил! С какой силой она оттолкнула меня, как стремительно убежала из комнаты!.. Да, девочке трудно. Но что у нее на душе, я еще не могу понять.
Мне было тяжело оставлять ее в таком состоянии, но опоздать на сбор нельзя.
Я быстро шагал по улицам и думал о сестре. Было мучительно стыдно. Да, я виноват… виноват, что два года тому назад, когда кончил гимназию, уехал из бабушкиного дома. Не мог выдержать атмосферы, натянутых отношений… Уехал в Харьков к родным отца и поступил в университет там.
Ирина осталась у бабушки… Сейчас самому непонятно, — как я не подумал о ней? Знал, — и бабушка и няня ее обожают, сестренка в прекрасных условиях… Получал известия: здорова, учится хорошо. Но как же не подумал, что та самая удушающая, черносотенная атмосфера, которой не смог вынести я, неизбежно должна искалечить душу девочки? Ведь я-то приехал в бабушкин дом уже большим мальчишкой, с твердыми убеждениями, внушенными отцом. А Иринка… она же тогда была глупенькой трехлетней малышкой! Разве она помнит ту нашу жизнь?
Всем в доме было строго запрещено говорить Ирине об отце. И я слушался, и основания на это у меня были. Ведь уже с пятого класса я вступил в подпольный гимназический кружок. Я тайком встречался с партийными друзьями отца. У меня хранилась нелегальная литература. Под видом «вечеринок» у меня бывали наши собрания, — читали, учились, спорили. Расскажи я тогда Ирине правду, она — просто по глупости — могла бы случайно выдать меня. Потом Харьков… новые товарищи… снова подпольный кружок… вступление в партию, учеба, работа…
Знал: Ирина здорова. А о том, как и чем сестра живет, о чем мечтает, — да чего греха таить! — об этом не думал. Не думал ни разу, подло, легкомысленно, преступно не думал. А ведь давал обещание отцу, когда он умирал..
С этими мыслями дошел я до «Тихой долины». На душе было погано.
Но вот вошел в бурную кипящую «Долину», встретился с Андреем, с товарищами по десятку, узнал последние новости, — и все, все — Ирина, бабушка, угрызения совести — все провалилось куда-то! Я вместе со всеми с головой ушел в подготовку к надвигающемуся. Андрей в курсе всего, что делается в Смольном (там Петроградский Совет, там Военно-революционный комитет). Его приказания ясны и четки. Сегодня генеральный смотр нашим силам. Всюду митинги: в воинских частях, на заводах. Ясно: огромное большинство на нашей стороне! Подготовка идет везде. Временное правительство рассылает приказы. Но его уже никто не слушает. Оно уже бессильно, обречено…
Потом мы все пошли на митинг в Народный дом. Пока шли туда, — на всех улицах необычайное оживление. То тут, то там внезапные маленькие митинги. Двое-трое прохожих остановятся, заспорят, их сразу обступает толпа. Мы тоже останавливались послушать. Да, среди прохожих на улицах много наших противников, но ведь не в них сила!
Огромный зал Народного дома битком набит. Даже наверху, как-то зацепившись за балки потолка, нависают над залом солдаты и рабочие. Мы с трудом пробились поближе к трибуне.
Никогда этого не забыть! Выходили ораторы. Каждому, кто заикнется против восстания, — крик, свист, не дают говорить. Выйдет кто с призывом к восстанию — мертвая тишина, а потом!.. Казалось, стены не выдержат этой бури! А что было, когда вышел балтийский матрос, делегат от флота, и заявил, что балтийцы скорее погибнут, чем позволят предавать народ. Его на руках снесли с трибуны. И все — весь зал! — дали клятву по первому зову Совета ринуться в бой… Никогда мне этого не забыть!
Сейчас я вернулся домой. Пьяный от радости, от ожидания. Ирина снова уже у себя. Никак мне не удается поговорить с ней! Нянька на меня дуется. А бабушка все в том же положении.
Сегодня снова неожиданная встреча. На одном из небольших, стихийно вспыхнувших митингов гляжу: поднимается на трибуну человек. Ба! Старый знакомый!.. Фетровая шляпа, бородка, очки… Я придвинулся ближе… Так ярко вспомнился вагон!
И снова соловьиная песня: «Ждите!.. Победный конец… Ждите!.. Учредительное собрание… Ждите, — все будет… Терпение, еще немного терпения!.. Только не идите за большевиками, они ведут вас к гибели…»
Гляжу на лица. Суровые, изможденные… Прислушиваются… Как будто колеблются…
На этот раз я не выдержал. Как-то помимо моей воли внесло меня на трибуну. И понесло!..
Я крикнул:
— Да, ждите! Ждите, голодные, ждите, гниющие неизвестно за что в окопах! Вместо хлеба и молока кормите своих ребят терпением!
Я не помню сейчас, что я говорил. Слова рвались из меня сами. Говорил что-то об отце, погибшем в ссылке, о тысячах замученных товарищей, об обнищавшей деревне, о гибнущих детях… Говорил и видел: загораются глаза, сжимаются кулаки.
Потом долго не мог прийти в себя. Не помню, как сошел с трибуны. Андрей сжал мне руку, что-то сказал… До сознания моего дошло только слово: «оратор».
Какой я к черту оратор! Просто сердце не выдержало…
…Сегодня виделся с Дмитрием Сабининым. Он обрадовался мне. От него узнал почти обо всех членах нашего гимназического кружка. Кто погиб на войне, кто сейчас на фронте, а кто ушел от революции к врагам. Обидно стало! Ну и черт с ними, нас и без них хватит.
Как быть с Ириной? Мне кажется, нянька оберегает ее от меня, как курица цыпленка от коршуна. Ну, так или иначе, а завтра я вырву время, чтобы рассказать ей все!
Продолжение воспоминаний Ирины Дмитриевны
И еще один день прошел, когда мы совсем не виделись с братом. Я в те дни совсем не могла учиться, я места себе не находила. Болезнь бабушки, тревога за нее, приезд Володи, все его странное поведение, разговор о тайне, которую я никак не могу узнать, непрерывные слухи о каких-то надвигающихся ужасах — все это совершенно выбивало меня из колеи.
Но вечером 24-го мы, наконец, встретились с Володей. Вместе с ним зашел к нам его друг Андрей. Володя познакомил нас.
— Как она похожа на свою мать! — воскликнул Андрей и, не выпуская моей руки из своей, посмотрел на Володю и прибавил:
— Еще больше похожа, чем ты на отца.
Я вскрикнула, вырвала свою руку и бросилась бежать. Чего я испугалась? Тогда я сама этого не понимала, а сейчас думаю так: должно быть, я боялась узнать что-то об отце не от Володи.
Андрей скоро ушел. Володя позвал меня.
— Ирина, — сказал он очень серьезно, — идем ко мне, нам надо поговорить.
У меня сильно забилось сердце… Вот оно! Наконец-то! Но не успела я двинуться с места, как в гостиной раздались быстрые шаркающие шаги няни.
— Иринушка, куда ж ты убежала? Иди спать сейчас же!
— Подожди, няня. Я только к Володе…
— Нам надо поговорить, няня, — сказал и Володя.
Няня рассвирепела. Никогда еще не видала я ее такой.
— Какие разговоры по ночам? — набросилась она на Володю. — Дня тебе мало! Шляешься весь день невесть где, бабушку бросаешь, сестру бросаешь, а ночью разговаривать! Приехал, — подумаешь, командир! Бова-королевич! Ирина, спать пора. Иди, Ирина.
— Сейчас, няня! Спокойной ночи, Володя! — Я бросилась брату на шею и, пользуясь тем, что няня была глуховата, быстро шепнула ему в ухо:
— Все равно не даст говорить! Она заснет — я прибегу! Жди!
— Чего еще шепчетесь? — окончательно вышла из себя няня, схватила меня за руку и потащила за собой. — Иди спать! Он тебя невесть чему научит. Бог его знает, что у него на уме.
Я оглянулась. Володя все еще стоял в дверях и смотрел нам вслед, пока мы шли по залу. Мы обменялись только взглядами, но поняли друг друга: «Жду!» — «Жди, приду!»
«Жди!»… Легко сказать!.. Няня никогда не ложилась спать, пока не зайдет ко мне, укутает одеялом, перекрестит, поцелует и дождется, когда я усну. На этот раз я, конечно, «заснула» моментально. Няня потушила свет. Из раскрытой в ее комнату двери лилось мягкое мерцание лампадки. Я изнемогала от нетерпения и тревоги. Слышу, — няня начала молиться. С тех пор, как заболела бабушка, она молилась особенно долго и обычно, помолившись, на цыпочках уходила еще проведать больную. Вот бы удрать, пока она пойдет к бабушке!.. Нет, нельзя, — перед тем, как лечь, она еще заглянет ко мне, ну и сразу побежит к Володе и все равно не даст нам говорить!.. А ждать больше сил нет!
И тут мне приходит в голову блестящая мысль: Нэлли! Вскакиваю с постели и подкрадываюсь к шкафу с игрушками, — они накопились в этом шкафу за годы моего детства.
Когда мне исполнилось восемь лет, бабушка подарила мне куклу Нэлли. Кукла была ростом чуть-чуть меньше меня. И у нее были такие же белокурые, вьющиеся волосы, как у меня.
«Нэлли! Выручай!» Я осторожно снимаю куклу с полки, укладываю ее в кровать, лицом к стене. Светлые кудряшки куклы рассыпаются по подушке, — должно быть, и у меня так, когда я лежу. Голова, конечно, меньше моей, но в полумраке этого не разглядишь. Только вот вся она короче меня… Я беру с дивана две небольшие подушки и надставляю ими матерчатое тело Нэлли. Накрываю ее одеялом, подворачиваю его, как это делает со мной няня.
Прислушиваюсь, спрятавшись за шкаф. Слышу: няня, кряхтя, поднимается с колен. Шаги ее зашаркали к моей двери. Стараюсь не дышать.
— Иринушка, спишь? — шепчет няня. Ну, конечно, я сплю!.. Шаги няни удаляются. Ушла к бабушке!.. Скорей!
И вот я в коридоре. Совсем темно. А вдруг кто-нибудь из прислуги еще не спит? Вдруг бабушке станет хуже и поднимется переполох!.. Открываю дверь в столовую. Никого! От уличных фонарей совсем светло. И бегом, на цыпочках, я мчусь через столовую и зал к Володе.
Я была так поглощена своим побегом и страхом, что почти забыла в этот миг, зачем иду к брату. И только остановившись у его двери, вспомнила все. Сейчас, сейчас!.. Сейчас я узнаю, кто был мой папа… И еще узнаю что-то большое и важное… От волнения захватило дух…
Из дневника Владимира Тарабанова
Я почти не бываю дома. Мы готовимся… Подробно записывать некогда, — сейчас придет Ирина. Но главные события хочу записать. Это же — история. Это надо запомнить на всю жизнь!
Вчера назначены комиссары во все воинские части. Военно-революционный комитет объявил их неприкосновенными.
А сегодня уже начались столкновения. Керенский решил закрыть нашу газету «Рабочий путь», послал броневики к типографии, велел занять ее. Красногвардейцы отстояли типографию, не подпустили к ней; броневики уехали ни с чем. Сегодняшний номер газеты вышел! Вот он — лежит передо мной! Каждая строчка зовет к оружию. Свергнуть Временное правительство! Вся власть Советам!
…Что же не идет Иринка? Или няня еще не заснула?
Андрей забегал сегодня ко мне на минутку. Как Ирина вскрикнула и убежала, когда он заговорил об отце! Испугалась? Чего? Жду ее и волнуюсь… Точно перед экзаменом… Сумею ли рассказать ей так, чтобы поняла?
Андрей ругал меня, когда я рассказал ему все. Согласился со мной, что поговорить с сестрой необходимо, и разрешил мне остаться для этого на ночь дома. Весь десяток уже с вечера в «Тихой долине». Я должен быть там не позднее шести утра.
Андрей передал нам слова Ленина: «Нельзя ждать! Можно потерять все, если упустить момент! История не простит нам промедления. И — только вперед! Не отступать ни на шаг!»
Завтра будем ждать приказа о выступлении. В полной боевой готовности. Завтра! Завтра! Ух, хорошо!..
Эти дни не раз попадался на глаза Шаров. Кажется, он шпионит за мной и Андреем.
Ага, вот и Ирина!
Продолжение воспоминаний Ирины Дмитриевны
Я постучала чуть слышно. Володя сразу открыл дверь и впустил меня в комнату. Я в изнеможении упала в кресло.
— Вот и молодчина! — сказал Володя вполголоса и рассеянно потрепал меня по голове. — Слушай, Ирина… Как мне трудно говорить с тобой!.. А нужно.
— Почему трудно, Володя?
— Трудно потому, что ты — куколка, тепличное растение… Я, конечно, сам очень виноват, что ты такая. Я слишком надолго оставил тебя во власти их всех.
— Я не понимаю, о чем ты, Володя, — прошептала я. — Я думала, ты мне расскажешь о нашем папе! Расскажешь?
— Расскажу, Иринка. Но сначала расскажу о себе. — Володя начал ходить по комнате. Потом остановился передо мной.
— Няня, по-видимому, подозревает правду, сестренка. Я большевик.
Я вскочила с кресла, глубоко возмущенная.
— Зачем ты шутишь сейчас, Володя! Как не стыдно — смеяться надо мной! — голос мой сорвался.
— Я не шучу, Ирина, — сказал Володя очень серьезно, — я большевик. Уже больше года, как я вступил в партию.
— Ты? Нет! Неправда! — крикнула я.
— Правда, Ирина. И я горжусь этим.
— Володя, зачем ты пугаешь меня? Ты! Ты, мой Володя, — бунтовщик?! Разбойник, грабитель?! Нет!
Володя усмехнулся.
— Так, по-твоему, большевики — разбойники, грабители?
— Все так говорят! Бабушка и доктор, и няня, и все знакомые! Все! Все!
— Все? — Володя сел в кресло, взял меня за руки и притянул к себе. — Да, все, кто тебя окружает, Ирина. Но это неправда. Народ этого не говорит.
— Народ? Какой народ?
— Какой народ? Солдаты, рабочие, крестьяне.
— Так они же все бунтовщики! — перебила я Володю. — Солдаты не хотят воевать, а ведь должны мы довести войну до победного конца! Рабочие не хотят работать, а крестьяне…
— Довольно, Иринка! — строго перебил меня Володя. — Ты же, как попугай, повторяешь то, что говорят взрослые. А у тебя своя голова есть? Или нет?
— Володя! — обиделась я.
Володя вскочил и взволнованно прошелся по комнате, ероша волосы.
— Черт знает! Какую я ошибку сделал, что так поздно за тебя взялся! Как успели искалечить тебя за эти годы!
— Чем же я искалеченная?
— Ты искалеченная, Ирина, — очень убежденно сказал Володя, продолжая взволнованно ходить по комнате. — И в этом виноват я. Но это случайное в тебе. Наносное. Дочь Дмитрия Тарабанова должна быть достойной своего отца!
Дрожа с головы до ног, я бросилась к Володе.
— Но кто же он? Кто? Говори!
Володя обнял меня за плечи и подвел к письменному столу. Выдвинул ящик, откуда-то из глубины достал фотографическую карточку и подал мне.
— Вот он, Ирина.
Руки мои тряслись, когда я схватила карточку.
— Володя!.. Это же ты!.. Нет… не ты…
Странно знакомое и чужое лицо. На меня смотрели строгие, требовательные и живые глаза, — такие похожие и такие не похожие на Володины. Над большим лбом вились темные волосы — совсем как у Володи. Только рот был не Володин. Володю я привыкла видеть почти всегда веселым, — у человека на карточке губы были плотно сжаты и в углах их лежали глубокие скорбные складки.
— Видишь, какой он, Ирина? — тихо спросил Володя.
Я молчала. Сердце билось где-то у самого горла, сжимало его, мешало говорить.
— Он был большой человек, Ирина, — заговорил Володя медленно. — И он, и мама… Как их любили, как ценили товарищи! Эх, если бы!.. Если бы папа дожил до наших дней!
Я вдруг громко разрыдалась.
— Это хорошо, что ты плачешь, Иринка, — сказал Володя ласково. — На, выпей воды. — Губы мои застучали о край стакана. — Ишь ты, дрожишь вся. Как же говорить с тобой?
Я до боли закусила губу, подавила плач.
— Нет, говори, Володя. Я не буду плакать. Говори все, все!
— Ну, слушай… Папа был крупным революционером. Большевиком.
Я ничего не понимала. Все в голове становилось вверх ногами. Как же это может быть?.. От одного слова «большевик» мне становилось жутко. И вдруг — Володя! и папа!..
— Умирая, папа завещал мне то дело, которому он отдал свою жизнь.
— Какое дело? — через силу спросила я хрипло.
— Революцию, Ирина.
— Рево… люцию? Революция — дело?!
— Большое и прекрасное, Ирина.
— Прекрасное?! — У меня начинало мутиться в голове. Сплю я, что ли?
Володя грустно улыбнулся.
— Слушай, Ирина. Ты видала когда-нибудь, как живут другие дети? Ну, хотя бы у нас в доме, дети хотя бы наших дворников?
— Откуда же я могла их видеть? Разве меня к ним пускают?
— А жаль… Хорошие ребята. У дворника Тараса есть сынишка Аким. Он, правда, старше тебя — ему лет пятнадцать, — но это уже вполне развитой парень. А если бы ты видела, как живут дети рабочих! Особенно фронтовиков… Вот ты сказала: солдаты не хотят воевать, а нужно довести войну до победного конца…
— Конечно, нужно, — сказала я убежденно.
— А зачем?
— Ну… как зачем?.. — я была озадачена.
— А кому нужна война? — спросил Володя.
— Ну… Как кому?.. России… Русскому народу…
— Народу?!. — Володя снова пошел по комнате, ероша волосы. — А ты понимаешь, что такое война. Ирина?
Я упрямо молчала и мрачно следила за ним.
Володя вдруг остановился. Лицо его побледнело, губы сжались, ноздри дрожали. Темные взъерошенные вихры торчали над лбом. Он вдруг стал до жути похож на карточку, которую я продолжала сжимать в руке.
— Кукла! Кукла, Ирэн! Глупое, исковерканное существо! Ты ходишь по коврам роскошной квартиры в своем дурацком голубом халате, кушаешь бифштексы и шоколад, ничего в жизни не понимаешь и смеешь что-то говорить о войне, о народе… смеешь в чем-то упрекать его!.. Пустая, бездушная кукла!..
Я порывисто села. В глазах потемнело от жгучей обиды.
— А ты?! — закричала я. — А ты не ходишь по коврам?! Ты не кушаешь то же, что я?! Как ты смеешь меня… — я задохнулась.
— Я зря вспылил, Ирина, — сказал Володя тихо.
— Как ты смеешь?!. За что ты меня?..
Володя молча погладил меня по плечу.
— Ну, постараемся говорить спокойно, сестра. Прости. Мы же еще говорим на разных языках…
— А ты сам?! — не могла успокоиться я. — Разве ты не так же живешь, как я?
— Нет, не так, — сказал Володя твердо, — не так! Да, и я жил несколько лет в этом доме. Но я с детства знаю и Другую жизнь. Я бываю в таких лачугах, о каких тебе не снилось. Я встречаюсь с такими истощенными, голодными, больными детьми, что на них страшно смотреть. По-твоему, это справедливо? И ради них жил я те годы в этом доме, который мне отвратителен.
— Как — ради них? — удивилась я.
Володя усмехнулся.
— Никому в голову не пришло бы искать большевиков в квартире генеральши Сольской. Кто мог тогда подумать, что ее внук, одетый у дорогого портного… Ты слышала фамилию Ленин? — перебил он сам себя.
— Ленин? Каждый день слышу! Если бы Керенский арестовал его, когда он говорил с балкона Кшесинской, никакого безобразия бы не было! — выпалила я фразу, которую постоянно повторял в гостиной за сигарой доктор.
Брови Володи снова гневно дрогнули, но он сдержался.
— Попугай ты, Иринка. Глупый маленький попугай. Это же вечная песня в этом доме. А ты повторяешь эту чепуху, ничего не понимая.
Я обиженно молчала.
— Ленин — огромный человек, — заговорил Володя, и глаза его горячо заблестели. — Это великий, талантливый вождь! Слушай, Иринка, — Володя порывисто схватил меня за руку, — вот вслушайся хорошенько в то, что я скажу, подумай и ответь мне. Только вдумайся по-настоящему, представь себе ясно-ясно и тогда скажи. Так вот, чего тебе больше хочется: жить всю жизнь вот такой куклой Ирэн, ни о чем не думать, ничего не делать и чтобы для тебя сотни тысяч таких же детей, как ты, голодали, работали с утра до ночи и не умели улыбаться? Или ходить в одну и ту же школу с этими детьми? Чтобы вместе с ними учиться и потом вместе работать? Работать, Иринка!
— Ты смешные вещи говоришь, Володя! Как будто какие-то дети работают для меня и из-за меня не умеют улыбаться! Это же глупо!
— Да, это глупо, но это так, Ирина. Не столько глупо, сколько преступно. Не для тебя одной, конечно, а для небольшой кучки таких вот праздных кукол, как ты. Вам — таким вот Иринам Тарабановым — все, а им — ничего! А Ленин говорит: все люди имеют одинаковое право на человеческую жизнь, на счастье. Ленин говорит: пусть все принадлежит тем, кто это «все» делает своими, а не чужими руками. Поняла?
И терпеливо Володя рассказал мне то, что нынешние ребята знают с первого класса школы: и как тяжело жилось рабочему люду и крестьянам при царе, и что война нужна богачам, потому что они от нее еще больше богатеют, и какая разруха и голод начались из-за войны в стране, и как солдаты вконец замучены в окопах.
Объяснил мне Володя и то, что революционеры вовсе не разбойники, а люди, которые собственной жизнью жертвуют, чтобы отвоевать человеческую жизнь для всех.
Рассказал он мне и о Красной Гвардии, и об Андрее, и о своем «десятке».
— Какие хорошие ребята подобрались у Андрея, знала бы ты! — воскликнул он.
Я затаила дыхание, я боялась проронить хоть слово… Все, что я слышала дома, было так не похоже на то, что говорил Володя!
У кого же правда?!
Володя взглянул на часы.
— А ты знаешь, что уже второй час? — сказал он. — Ты хочешь спать?
— Спать? Ни чуточки!
— Вот и хорошо!
— Ну, рассказывай же мне о папе и маме! — нетерпеливо сказала я.
Володя сел около меня.
— Слушай, — сказал он. — Мне наши родители столько раз рассказывали свою историю, что я смогу рассказать тебе ее подробно. Не устанешь слушать?
— Глупости спрашиваешь! — возмутилась я.
— Ну, слушай. Наша мама росла, как ты: под стеклянным колпаком, с боннами, с гувернантками. В гимназию и ее не отдали, училась дома. Но была у нее подруга Валя, гимназистка. Валин отец был известный профессор, — значит, Валя была «из хорошего дома», и дедушка с бабушкой позволяли маме дружить с ней. Только они, конечно, не подозревали, что сам профессор был революционно настроен. В доме у профессора часто собиралась революционная учащаяся молодежь.
Мама еще девочкой слушала там часто споры и беседы, совсем непохожие на то, что она слышала дома. И она рано стала задумываться: так ли уж хорошо все устроено в России, как считал дедушка? Ну, словом, мама рано поняла, что правда — не у дедушки, а у тех, что собирались у Вали.
Валя кончила гимназию, поступила на курсы и сразу вступила сама в революционную организацию. Она много работала в подпольном — значит, тайном — «Красном кресте» и вовлекла туда и нашу маму, «Красный крест» помогал революционерам, посаженным в тюрьму: посылал передачи, добивался свиданий для родных, добывал деньги, устраивал побеги за границу с чужим паспортом. Словом, всячески облегчал участь заключенных. А среди арестованных революционеров часто были такие, у которых в Петербурге не было родных. Так вот, в «Красном кресте» работало немало девушек; они объявляли себя невестами заключенных, носили им передачи, ходили на свидания.
И наша мама стала одной из таких «невест». Один раз Валя ей говорит: «Слушай, Наташа, арестован один товарищ — студент, — у него здесь ни души. Отец его — земский врач, живет далеко в провинции. Тебе поручается быть его „невестой“». Мама с радостью согласилась. Она носила ему в тюрьму передачи, потом начала хлопотать о свидании. Но надо было как-то дать ему знать, что у него есть «невеста» и что она скоро придет к нему в тюрьму на свидание. И вот Валя научила маму, что делать. На тоненькой-тоненькой бумажке написала мама ему письмо, описала свою наружность, чтобы, в случае расспросов о «невесте», он знал. Бумажку скатали вот в такой маленький шарик, чуть-чуть смазали сверху клеем и обваляли в сахарной пудре. А потом вложили этот сахарный шарик в коробочку с засахаренной клюквой.
— Он же мог нечаянно проглотить его! — перебила я Володю.
— Не беспокойся, — засмеялся Володя, — все заключенные хорошо знали, что всякую принесенную с воли еду надо есть осторожно. Папа наш (а ты, конечно, уж догадалась, что это был наш папа) записку получил и стал ждать. Маме дали свидание… Они оба столько раз так весело рассказывали о своей первой встрече, что я точно сам видел ее. Представь себе, Иринка, — мрачная комната в тюрьме. В тусклом окне решетка. Стол, три стула. На одном из них сидит наблюдающий. Маму ввели первую. Потом вошел папа. Им надо было разыграть радостную встречу, как настоящему жениху и невесте. Мама вскочила со стула, протянула ему обе руки. Папа воскликнул: «Наташа!» — и схватил ее за руки.
Наблюдатель внимательно следил за ними. Тогда они поцеловались, а потом сели и стали разговаривать. Говорить, конечно, разрешалось только о здоровье да о погоде. А маме было поручено сказать папе несколько как будто ничего не значащих фраз, но это был заранее — до ареста — условленный язык…
— Как? Я не понимаю, — перебила я.
— Ну, например, — сказал Володя, — она ему говорит: «У меня нет дров, в комнате не топлено, и я простудилась». А у папы заранее с товарищами по партийной работе было условлено, что «нет дров» значит, что нелегальная (запрещенная) литература от обысков спасена. А если скажут, что кто-нибудь «простудился», — это значит, ну, например, что организация крепнет. Поняла? Ну вот, мама несколько таких условных фраз сказала папе, он кивал на них головой, а сам улыбался глазами, мама и видит, что он понял все, что нужно.
Маме было и забавно и трудно говорить с совершенно незнакомым мужчиной на «ты». Ну, а папа был уже опытным, испытанным конспиратором, он играл свою роль отлично. Короткое свидание пролетело, как один миг. И в эту же первую свою встречу они произвели друг на друга очень сильное впечатление. Второго свидания мама стала так добиваться, что Валя даже над ней подтрунивала: «Ты точно настоящая невеста». А вскоре после второго свидания папу выпустили. Папа узнал от товарищей, кто была мама и что ему пойти к ней никак нельзя. Тут выручила Валя, позвала его к себе. Они стали встречаться у Вали. Папа снова с головой ушел в партийную работу. А маме он носил книги, которые она дома прятала от дедушки с бабушкой и по ночам читала…
Я не поняла, что такое партийная работа, но ничего не спросила, — мне хотелось знать, что дальше.
— Ну вот, — продолжал Володя, — у мамы все больше и больше раскрывались глаза на правду… стали противны балы, на которые ее вывозили. Стали противны поклонники — богатые праздные шалопаи. Она понимала, почему за ней ухаживают, — у дедушки были большие деньги и большие связи. Маме все больше и больше хотелось уйти из дому, — таким чужим стал он ей. Но тут случилось несчастье. Среди товарищей папы оказался провокатор. Шпион. Он делал вид, что он революционер, вовлекал новых товарищей в организацию, а сам служил в тайной полиции — и выдал всех. Организацию разгромили, всех арестовали, в том числе и папу. Дело было гораздо серьезнее, чем в первый раз. Было ясно, что его сошлют. Мама снова стала носить передачи и хлопотать о свидании. Она была уже настоящей невестой. Они с папой крепко полюбили друг друга.
И вдруг кто-то из дедушкиных сослуживцев случайно узнал, что мама ходит на свидание к политическому преступнику. Рассказали дедушке, он рассвирепел и потребовал от мамы объяснения. Мама сказала всю правду. Дедушка решительно заявил, что ни за что не позволит ей выходить замуж за «врага царю и отечеству». Тут же он узнал, что в этой истории замешана Валя, и запретил ее принимать. А за мамой стали следить.
Но горничная была очень предана маме. Она носила письма от мамы к Вале. Через Валю, а отчасти и ее отца, выхлопотали разрешение папе с мамой обвенчаться в тюремной церкви. Накануне папиной высылки тюремный священник обвенчал их, и в ту же ночь мама убежала из дому. Билет был взят заранее. Мама уехала за напой в ссылку. А дедушка, узнав об этом, проклял ее.
У меня мурашки побежали по спине.
— Проклял?! Вот ужас!..
Володя усмехнулся.
— Ну, маму-то это мало заботило. А вот бабушка очень страдала. Она была рабой дедушки. А он запретил ей даже говорить о маме. Бабушка и пикнуть не смела. Помогала маме все та же Валя. Да няня потихоньку от дедушки ходила к Вале, носила ей деньги для мамы. Папа был сослан в Туруханский край. Ты как-нибудь возьми карту, Ирина, и найди в Сибири реку Енисей.
— Я знаю ее, учила по географии, — сказала я.
— На севере по течению Енисея и лежит Туруханский край. Суровая, гибельная природа. Холод, болота… Население темное. И много ссыльных. Там жили и наши родители. Там и я родился, Ирина.
— А я? — спросила я тихо.
— Ты родилась, когда мы жили уже южнее, в городе Енисейске. Там немного легче жилось. И все же трудно было, Иринка. Я рано себя помню. Помню избушку, где мы жили. В длинную-длинную зиму ее совсем заносило снегом. А лéта были короткие… Маме приходилось все делать самой. Но я не помню, чтобы она жаловалась, чтобы жалела о прежней жизни… Они с папой оба всегда были бодры. Помню, каждый вечер все ссыльные собирались у нас. Вместе читали, учились, спорили. Книг было много, — присылали товарищи. Иногда пели хором. Меня все ссыльные очень любили, все возились со мной. Когда я подрос, папа и мама стали заниматься со мной. Я рано понял, на чьей стороне правда, Иринка!
Помню, как ты родилась… Вскоре после этого мама умерла… Я до сих пор не могу спокойно об этом вспоминать… Я думал, что папа не переживет ее, — в таком он был горе… Но у него была огромная воля к жизни. Он знал, как он нужен делу. Только здоровье его было подорвано ссылкой. Он знал, что не долго проживет. И часто говорил со мной об этом. Знаешь, что он мне говорил, Ирина?
— Что? — спросила я шепотом.
— Папа говорил мне: «Я знаю, Владимир, что ты не изменишь нашему делу. Я знаю, что ты всегда будешь с рабочим классом. Ты будешь бороться, и ты победишь!» Папа был уверен, что наше поколение победит. И, видишь, как он был прав! — Володины глаза заблестели. — Мы победим, Иринка!
— А обо мне… папа не говорил? — спросила я.
— Говорил, Ирина. Он говорил, что если бабушка захочет нас взять к себе (дедушка тогда уже умер), чтобы мы не отказывались. Я было запротестовал, а папа сказал: «Так будет лучше для дела. Если ты останешься верен революции, ты там для нее больше пользы принесешь, чем здесь». Да!.. — Володя почесал в затылке и покачал головой. — Гимназию я кое-как кончил, живя в этом доме. А потом — очень уж гнусно, не выдержал, — удрал учиться в Харьков. Меня туда звали родственники папы, у них я и жил. С ними у меня был общий язык… Да, а про тебя мне папа вот что сказал: «Когда Ирина подрастет, воспитай из нее крепкую революционерку».
— Из меня… революционерку?.. — пробормотала я. Это было слишком неожиданно.
— Да, из тебя, — улыбнулся Володя. — Ты же сказала мне, что не хочешь, чтобы ради тебя другие дети голодали? Согласилась идти в одну и ту же школу со всеми остальными детьми? Вот только насчет «победного конца» вопрос остался открытым… А? Иринка?
Володя засмеялся.
— Не смейся, Володя! — тихо сказала я. — Мне очень трудно сейчас…
— Это ничего, Ирина. Привыкай к трудностям. Еще не такие в жизни будут!
Я закрыла лицо руками. Мысли мои путались, — все становилось вверх дном. Мама, папа… я же никогда их не знала!.. А они вдруг стали дорогими, близкими… Зачем, зачем они так рано умерли?!.. Такая боль обожгла мою душу, что я застонала. Володя молча крепко прижал меня к себе.
Мы долго молчали.
— Я раньше не рассказал тебе этого, — заговорил Володя снова, — и бабушка и няня запрещали мне говорить тебе об отце. Я бы не стал их слушаться, конечно, если бы сам не считал, что пока лучше молчать.
— Почему? — спросила я.
— Во-первых, потому, что ты была маленькая и я боялся, что ты просто не поймешь. А во-вторых… Иринка, это было важно для меня. Зная всю правду, ты — просто по глупости — могла бы выдать меня. А мне было очень важно, ради конспирации, чтобы ни одна душа в доме не знала, кто я на самом деле. Поняла, Иринка?
Я кивнула головой.
— А сейчас молчать больше не нужно, — завтра все равно все будет известно. Завтра! — Володины глаза засияли. — Если бы ты знала, Иринка, как я уверен в победе и как хорошо мне от этого!
Он встал и потянулся так, что хрустнули суставы.
— А теперь иди, Ирина. Очень поздно. Иди, спи. Выспишься, — задумайся крепко-крепко над всем, что я сказал.
Володя обнял меня и подвел к двери. Мне не хотелось идти, тысячи вопросов бились в мозгу, но говорить я не могла: я была слишком ошеломлена всем слышанным.
И я покорно шла к двери.
Бесшумно перебежала я зал, столовую, — вот и темный коридор. Ощупью добралась до двери комнаты няни и остановилась. На одно мгновение мне показалось, что все это сон, — слишком необыкновенно, слишком невероятно было то, что я узнала. Все привычки, казавшиеся такими простыми и понятными, вдруг полетели кувырком. Черное стало белым, белое — черным. Что же черное и что — белое? Как узнать, где же правда?
Прислонившись к стене, я задумалась. Вот этим коридором когда-то прокрадывалась моя мама, чтобы никогда не вернуться в эти комнаты. Сибирь… нужда… Неужели все так было? Ее жалели, а она была счастлива… Как же это?
Я, должно быть, долго стояла так и думала, думала… И вдруг почувствовала, что смертельно устала и вся дрожу от холода. Осторожненько приоткрыла дверь, заглянула в щелочку. В комнате было светло от лампадки. Няня лежала на спине и мерно дышала, чуть приоткрыв рот. Я бесшумно шмыгнула мимо нее в детскую, подошла к своей кровати. Нэлли лежала все так же, лицом к стене, но угол одеяла, который чуть свешивался с кровати, когда я уходила, был тщательно подоткнут под подушку…
Милая няня! Значит, ты заходила, заботливо и бережно укутала «меня».
Я тихонько вынула Нэлли и положила ее на место. Потом юркнула в постель, — и сразу мне вдруг стало так легко на душе, так спокойно и радостно, что захотелось смеяться. Милый Володя… брат… Я сладко-сладко поплыла куда-то и заснула как убитая.
Проснулась я рано и сразу вспомнила все. Встать, встать, скорее! Наверное, Володя еще не ушел! Так захотелось увидеть его, еще поговорить. Осторожно заглянула за дверь: няни нет, постель уже убрана. Значит, или у бабушки, или в своей каморке. Накинув халатик, я бросилась в Володину комнату. Дверь была не заперта, но Володи не было. И в прихожей нет его шинели.
Ушел… Ушел, не простившись… Почему он мне ночью не сказал, что уйдет так рано?.. Наверное, чтобы избежать прощания.
Я подошла к окну. Чуть брезжил тусклый рассвет, улица была пустынна. Редкие прохожие, глубоко засунув руки в карманы, быстро двигались по противоположному тротуару. Те, что шли направо, низко наклоняли головы и втягивали их в плечи, а полы их пальто трепыхались, отлетали назад и открывали колени. Те, что шли налево, почти бежали, точно запеленатые со спины улетающим пальто. «Какой ветер!» — подумала я. Серо, хмуро было на улице и тоскливо и мучительно-тревожно у меня на душе.
Дверь в Володину комнату открылась; вошла горничная Даша с небольшим, но туго набитым мешком в руке. Увидя меня, она даже ахнула от неожиданности и как-то растерялась.
— Что это, барышня? Отчего вы так рано встали?
— Даша, Володя давно ушел?
— Давно. Еще до света.
— А не говорил, когда вернется?
Даша внимательно посмотрела на меня, словно не решаясь что-то сказать.
Знает она или не знает, зачем ушел Володя? И что это за мешок? Я молча глядела на нее.
— Говорил, может быть, днем забежит. А когда, точно не знаю, — сказала она, наконец, и положила мешок на кресло за дверью.
— А что это за мешок? — спросила я.
Даша сурово ответила:
— Шли бы вы к себе, барышня. А то нянюшка хватится, нехорошо будет.
— Что это за мешок, Даша? — повторила я, решительно подходя к мешку. Попробовала поднять его, — довольно тяжелый, пощупала его — и сразу все поняла.
— Тут хлебы, Даша. Это он велел приготовить. Он за ним придёт, Даша, не бойтесь! Я никому не скажу.
Даша вдруг улыбнулась мне. Вся суровость исчезла с ее лица.
— Да, барышня, велел приготовить. Достала, сколько могла.
Так! Даша все знает!.. Мне вдруг стало радостно и легко. Я подошла к ней и положила ей руки на плечи.
— Даша, вы знаете, куда он пошел.
— А вы, барышня?
— И я знаю, Даша. Он мне все сказал. Он днем зайдет за этим мешком? Позовите меня, когда он придет.
Даша ласково взяла мои руки в свои и покачала головой, глядя мне в глаза.
— Ох, как же хорошо, барышня, что и вы все узнали! — сказала она почему-то шепотом.
— Володя умный! Володя хороший! — прошептала я взволнованно. — Правда, Даша?
— Очень хороший!.. А этот хлеб…
Я перебила:
— Понимаю, Даша! Это хлеб для всего десятка! — Как я была горда в ту минуту! Я почувствовала себя чуть ли не участницей восстания.
Даша прислушалась.
— Пойдемте, барышня. Не хватилась бы няня. Да и Владимир Дмитриевич велел комнату запереть.
Мы вышли осторожно, как две заговорщицы. Даша заперла Володину дверь.
— А няня у бабушки? — спросила я.
— Нет, как будто в своей комнатке.
Я пошла к няне. Ведь няня тоже хорошо знает мамину историю! Она же вырастила маму. Мне вдруг жадно, нетерпеливо захотелось еще раз услышать то, о чем ночью рассказывал Володя.
Я тихо постучалась.
— Кто там? — спросила няня не сразу.
Не отвечая, я вошла. В маленькой комнате няни было жарко и душно. Ярко горела лампадка на полочке божницы, заполненной иконами. Няня стояла на коленях на коврике перед божницей и горячо молилась. Она шевелила губами, часто крестилась и клала долгие земные поклоны. Чтобы не мешать ей, я тихонько села на сундук в углу.
Няня кончила молиться, с трудом поднялась и села рядом со мной на сундук.
— С добрым утром, няня, — сказала я. — Как бабушка?
— Бог даст, поправится наша бабушка, — прошептала няня и ласково погладила меня по волосам. — А ты завтракала? — спросила она.
— Нет еще, завтрак не готов.
— Ахти, как же это можно! — всполошилась няня. — Ребенок с утра не кушал! Ну, и порядки. Пойду Аришку проберу! — Она двинулась к двери. Я схватила ее за платье.
— Да нет же, няня! Ведь еще очень рано! Я не хочу есть. Ты спать будешь, няня? Я хочу поговорить с тобой.
— Говори, дитятко! Говори, сиротинушка моя! Да ты что какая бледная сегодня?
— Это ничего, няня. Я мало спала.
Я впилась глазами в нянино лицо.
— Няня, правда Володя на папу похож? — сказала я раздельно.
Няня побледнела, судорожно глотнула воздух, да так и застыла с раскрытым ртом и расширенными от испуга глазами.
— Ты чего испугалась, няня? — спросила я, не спуская с нее глаз.
— Ой, прости, господи! — прошептала няня.
— Слушай, няня. Я знаю, кто был мой папа. Я хочу, чтобы ты мне все-все рассказала! И как мама замуж выходила, и как из дому бежала, и как дедушка сердился…
— Иринушка! — няня в ужасе замахала на меня руками. — Да кто же это тебе?.. Дитятко мое!
— Няня, — сказала я, — я же не маленькая. Ну, что вы мне все глупости говорили, что у меня папы не было? Я уже давно этому не верю. А теперь я все знаю… и хочу еще раз узнать — от тебя.
Лицо няни вдруг задрожало, из глаз так и хлынули слезы, и она горько расплакалась, уронив голову на мои колени.
— Нянечка! Няня, милая! — растерялась я и тоже расплакалась. — Ну, о чем же ты? Ну, няня же!
— Ох, прости, господи! — рыдала няня. — Берегли, холили дитятко, строго заказано было всем об отце — бог ему судья — говорить… Ан, разболтал кто-то… Ох, Наташеньку-то нашу, ангельчика нашего веселого… погубил злодей… увез в место гнилое, гиблое…
Я вскочила, подбежала к столу, налила стакан воды и поднесла няне. Она жадно выпила воду и понемногу успокоилась.
— Нянечка, — сказала я ласково, — ну, расскажи мне…
— Ох, Иринушка, — няня говорила с трудом, продолжая всхлипывать, — разбередила ты во мне боль старую… Не забыть мне Наташеньки, ангельчика моего… — Из глаз ее снова полились слезы; она обняла меня и дрожащими руками стала гладить по голове, по лицу. — Вот такая же и она росла у нас, как ты, беленькая, да голубоглазая. Веселая была, чисто птичка. Все, бывало, поет да прыгает.
Няня замолчала, задумалась.
— Ну! Ну! Няня, — теребила я ее.
— Кто же тебе все-таки сказал, Иринушка? — спросила няня тихо.
— Володя.
— Ох, прости, господи! — няня испуганно посмотрела на меня. — Когда это он поспел? Сколько я раз его просила: не говори Иринушке!
— Няня, все равно когда-нибудь бы я узнала. Ну, рассказывай же!
И няня стала рассказывать…
Она рассказывала медленно, изредка умолкая, чтобы поплакать. Я не перебивала ее, не торопила. Я терпеливо слушала — и недоумевала. Как же это так? Это же все то же, что рассказывал и Володя, те же люди, те же события, — и все-таки все совсем наоборот!.. И то — правда, и другое — правда; но которая же правда настоящая?
По Володиному рассказу, мамина подруга Валя была хорошая, честная девушка, открывшая маме глаза. Ее отец профессор — добрый, чуткий человек. Наш дедушка-генерал — жестокий деспот, бессердечный самодур. А главное, наш папа был бесстрашный герой, жизнь свою отдавший за счастье народа. Он вывел маму на свет из того внешне блестящего, но бесчеловечного мрака, который окружал ее в черносотенном дедушкином доме. А наша мама, светлая, чистая, беззаветно полюбившая и его самого и его дело, радостно и без оглядки пошла за ним… И была счастлива!
Как же все выходило по рассказу няни? Валя — коварная «ехидна», змея, вползшая в дедушкин дом. Такой же и ее отец. Дедушка — мужественный «слуга царю», справедливый в своем гневе на маму после ее бегства… Рассказывая о том, как он проклинал маму, няня еле говорила от слез.
А наш папа… По-няниному выходило, что он — злодей, нарочно околдовавший и погубивший нашу маму — доверчивую и беззащитную «голубку»…
Когда няня кончила рассказ, мы долго молчали. Я не могла прийти в себя. Наконец я спросила:
— Значит, моего папу ты никогда и не видала, няня?
Лицо няни вдруг стало злым и упрямым.
— «Папа», «папа». Не было у тебя папы! Разве такие папы бывают? Видно, околдовал чем Наташеньку, изверг окаянный.
— Я не хочу, чтоб ты так говорила о моем отце, няня! — крикнула я. — Это неправда, — он хороший.
— Хороший? Против царя и бога пошел! Наташеньку, твою мать родную, загубил, а ты говоришь, — хороший! Может, мама твоя и сейчас бы здесь с нами была!
Последняя фраза поразила меня. Я смотрела на няню и не находила что сказать. Снова в голове началась путаница, все вверх дном… Где же черное и где белое? У кого же правда?
— Барышня, идите скорей завтракать! Уже учительница пришла, — раздался за дверью голос Даши.
Училась я в этот день из рук вон плохо. Правда, и учительницы мои были донельзя рассеянны. Одна из них, уходя, сказала:
— Ирина, я вам не советую сегодня выходить из дому, — на улицах очень неспокойно.
Я подумала о Володе, и мне стало страшно.
Но среди дня Володя забежал домой. Пришел взволнованный, возбужденный, с горящими глазами. Я выбежала к нему в прихожую и молча бросилась ему на шею. Он крепко поцеловал меня. В это время из зала быстрыми шагами подошла Даша и остановилась в дверях. И от меня не ускользнул быстрый взгляд, которым они перекинулись с Володей.
— Хорошо идут дела! — весело сказал Володя. — Почти весь город в наших руках. Мосты, вокзалы, телефон, телеграф… Военно-революционный комитет объявил, что Временное правительство низложено. В Смольном началось заседание Петроградского Совета… Ленин в Смольном!.. А Временное правительство заседает в Зимнем дворце и воображает, что правит страной!.. — Володя весело засмеялся. Я вдруг почувствовала, что сказал он все это не для меня, а для Даши. Я посмотрела на Дашу; ее щеки вспыхнули, и в глазах мелькнула радость. Мне стало обидно, и я опустила глаза.
— Даша, — живо заговорил Володя, снимая шинель, — мне бы наскоро покушать! Я голоден, а мне снова бежать надо.
— Сейчас! — сказала Даша и побежала в кухню. Володя, не замечая меня, пошел в свою комнату.
— Володя! — окликнула я его.
— Что, Иринка? Иди сюда, мне некогда.
Я вошла в его комнату.
— Как бабушка? — рассеянно спросил он, роясь в столе.
— Все то же. Доктор еще не был. Слушай, Володя, — почему Даша…
— Что Даша? — живо обернулся он ко мне.
— Какая-то странная сегодня. Ведь признайся, — ты сейчас ей, а не мне сказал, что дела идут хорошо.
Володя поднял брови.
— Ах, ты мой Шерлок Холмс! Наблюдательная девчонка!
— Значит, правда?
— Глупая девочка! — засмеялся Володя. — Тебя это интересует гораздо больше, чем то, что там делается! — Он махнул рукой на окна.
— Владимир Дмитриевич, идите покушайте! — раздался из прихожей голос Даши.
Володя открыл дверь в прихожую. Через прихожую бежала Даша отпирать на звонок. Вошел доктор.
— Ну, как дела? — спросил он, поздоровавшись с нами.
— Все то же. Генеральша започивали, — ответила Даша.
— А, жаль. Будить бы не следовало! — сказал доктор.
— Может быть, пока покушаете? Сейчас и Владимир Дмитриевич кушать будет, — почтительно предложила Даша.
— Покушать? Можно. От «покушать» я никогда не отказываюсь, — весело сказал доктор и пошел в столовую. Володя уже сидел за столом и спешно ел. Доктор сел против него.
— Слышали, что делается? — обратился к нему доктор.
— Слышал, — холодно ответил Володя.
— Нет, это черт знает что! Эти большевики окончательно обнаглели… Сегодня опасно по улицам ходить!
Володя, казалось, не слышал и ел спеша.
— Да, молодой человек, времена тяжелые настали! — заговорил доктор, принимаясь за еду. — Чего эти наглецы требуют? Чтобы власть перешла в руки Советов рабочих депутатов. Рабочих, солдатских, батрацких, — бог их ведает, каких еще. Вы понимаете, что это значит, молодой человек?
— Понимаю, — очень сухо сказал Володя.
— Это значит, что всякий Михрютка, Тимошка, мой лакей, ваш дворник будет нами править! Как вам это нравится! Вы слышали, — на улицах поют:
Все в «благородия» полезли, все начальством быть хотят. А потом — чего доброго — сапожник Родя министром станет. Это восхитительно! Или вот вы, милая девушка, — обратился он, смеясь, к Даше, — вдруг попадете в Совет и начнете управлять государством. Сумеете? А? — и он громко захохотал.
Брови Даши чуть дрогнули, но она ответила спокойно, обычным почтительным тоном:
— Если бы мне поучиться этому, господин доктор, то, должно быть, сумею.
— А! — Брови доктора взъехали высоко на лоб, и он так и застыл, не донеся до рта куска ветчины на вилке. — Вы слышали? — обратился он к Володе. — Какова, а? Ну и ответила! — Он сунул ветчину в рот и снова захохотал. — Вот что, милая моя, — повернулся он всем телом к Даше, давясь от смеха, — когда вы будете премьер-министром, вы меня назначьте… ну, хоть бы балериной, что ли! Если вы — премьер-министр, почему бы мне не быть балериной, а?
Я сразу представила себе огромного толстого доктора в костюме балерины и расхохоталась. Даша сдержанно улыбнулась. Володя вскочил и с шумом отодвинул стул:
— Ну, я пошел.
— Позвольте, молодой человек, куда же вы? — остановил его доктор. — Мне еще о бабушке надо поговорить с вами.
— А что? — спросил Володя. — Положение бабушки очень серьезно, да?
— Угрожающего пока нет, но состояние сердца таково, что, конечно, ручаться я не могу. Да и возраст ее… Я бы вам, во всяком случае, советовал подождать уходить, пока я ее посмотрю.
— К сожалению, не могу, доктор, — сказал Володя.
Доктор удивленно посмотрел на него.
— Постойте. Вы меня не поняли! Ваша бабушка очень плоха. Я сию минуту иду к ней. А вы уходите?
Володя опустил глаза.
— Я ухожу, доктор.
Доктор пожал плечами.
— Странно. Очень странно, молодой человек. Но одно я вам должен сказать: на улицах то и дело слышны выстрелы. Вашу бабушку, когда она приходит в себя, это волнует. Вы подойдите сейчас к ней и скажите что-нибудь успокоительное… Ну, скажите хоть, что это празднуется окончательная победа над большевиками… Ей можно даже сказать, что восстанавливается монархия. Солгать для ее утешения не грех.
— Я пойду проститься с бабушкой, — сказал Володя сухо, — но говорить ей ничего не буду, — и он быстрыми шагами вышел из комнаты.
Доктор обратился ко мне.
— Что это с вашим братом, барышня? — спросил он недовольным тоном.
Я вспыхнула. У меня зазвенело в ушах.
— Не знаю, — сказала я хриплым голосом.
— А куда это ему так спешить надо?
— Не знаю, — повторила я.
— Странно! — промямлил доктор. — Все это весьма и весьма странно…
— Кофе прикажете налить, доктор? — спросила Даша. Мне показалось, что она сдерживает улыбку.
— Наливайте… премьер-министр!
Через столовую в прихожую быстро прошел Володя.
— Бабушка спит, — сказал он на ходу. — Ирина, поди сюда!
Я выбежала за ним в прихожую. Володя накидывал шинель. Он взял меня за голову и, глядя мне прямо в глаза, сказал шепотом:
— Скоро заживем по-новому, сестра. Помни, что ты мне сказала ночью. Я верю в тебя. До свидания!
Он взял мешок с хлебом, и дверь за ним захлопнулась. Я долго-долго стояла на том же месте в прихожей.
Когда я вошла обратно в столовую, Даши там уже не было.
Перед доктором, закурившим сигару, стояла няня.
— Так-то, нянюшка, — говорил доктор. — Нашей больной первым делом нужен покой. Никаких волнений. Никаких огорчений. На улицах сегодня часто выстрелы. Так вот, если она придет в сознание и спросит, что за выстрелы, вы ей скажите, что это празднуют победу над большевиками.
Лицо няни вдруг просияло.
— Да неужто ж? Утихомирили их, окаянных? Слава тебе, господи, — и няня с чувством перекрестилась.
Доктор поднял брови, взглянул на няню и поспешно сказал:
— Ну конечно, утихомирили. Всех их по тюрьмам посадят. Теперь порядок у нас будет, нянюшка.
— Может, и царя вернут?.. — с несмелой надеждой спросила няня.
— Конечно, нянюшка, вернут. Все по-старому пойдет, все хорошо будет… Так вот и больной скажите. А если придет в себя и про внука спросит, — где он, мол? Может быть, поговорить с ним захочет. Скажите, — пошел в Зимний дворец. Там — скажите — нынче праздник, — победу над большевиками справляют.
— Слава тебе, господи! Слава тебе, господи! — крестилась няня. — Ну, так я пойду к генеральше, вы сейчас придете, господин доктор?
— Сейчас. Докурю и приду.
Няня вышла, что-то радостно бормоча про себя.
Доктор с усмешкой поглядел на меня. Я сидела в уголке дивана. В усмешке доктора было что-то недоброе.
— Ну, а вы, молодая барышня, какой партии?
Я молчала, смущенная.
— Большевичка? Или кадетка, а?
Мне мучительно хотелось задать доктору вопрос. Но с детства мне было строго внушено, что дети не смеют сами заговаривать с мало знакомыми взрослыми, — и мне Трудно было преодолеть в себе привычку молчать, пока со мной не заговорят. К тому же я была застенчива.
— Я никакой партии, — смущенно сказала я. И вдруг, собравшись с духом, спросила: — Доктор, зачем вы няне… неправду сказали?.. Ведь никакого праздника в Зимнем дворце нет… И большевиков вовсе не утихомирили…
Доктор пожал плечами.
— Мне важно, чтобы она обманула больную. Та — в полусознании — всему поверит. А няня — простая душа — сама поверила тому, что я сказал. Да еще от себя про царя выдумала. И тем лучше. Тем убедительней она успокоит вашу бабушку. Пусть себе старушки утешаются. Поняли, барышня?
Я молчала. Путаница в моей голове все усиливалась.
Доктор встал и пошел к бабушке.
Доктор нашел у бабушки улучшение. Предупредил, чтобы ее ничем не тревожили, и обещал прийти еще раз.
Няня не выходила от бабушки. Я бродила по огромным тихим комнатам и не находила места от тоски и тревоги.
Рассказ Володи о родителях — и рассказ няни. Два рассказа об одном и том же — и как будто совсем о разном. И ведь оба говорили правду, — все, как было. Те же события — и ничего общего. Как же так? Папа… Кто же он? Герой, достойный преклонения? Или «окаянный злодей», погубивший мою маму? А мама? Веселая птичка, ставшая жертвой злодея? Или сильная, смелая женщина, с радостью пошедшая на непосильную борьбу? И кто такие большевики, если Володя — большевик?
И как же не воевать до победного конца?! Это же позор для России.
И почему из-за меня какие-то дети где-то голодают? Я вовсе не хочу, чтобы они голодали.
И чем больше я старалась разобраться в путанице, тем невозможнее становилось выбраться из всех этих противоречий… Я просто переставала понимать что-либо.
Спустились ранние осенние сумерки. Мне стало жутко… Я прошла по всем комнатам и везде зажгла электричество. Громко тикали часы в столовой. Я ни за что не могла приняться, металась по комнатам, а тоска и тревога все мучительнее захлестывали меня.
Потом я задремала в кресле в гостиной. Когда я очнулась, был уже вечер. Даша напоила меня чаем и ушла.
Снова я осталась одна. Я пошла в кабинет, села в свое любимое кресло и заплакала.
Вдали раздались быстрые шаги — очевидно, кто-то звонил, — и Даша бежала открывать. Я вскочила с кресла — вдруг увидят, что я плакала! — подбежала к двери в прихожую и повернула выключатель. В кабинете стало темно. Даша вбежала в прихожую. Я притаилась за портьерой.
Даша зажгла в прихожей электричество и открыла дверь. Спрятавшись в темноте за портьерой, я выглядывала в прихожую. Это, наверное, доктор. Мне не хочется встречаться с ним.
— Владимир дома? — спросил незнакомый голос, и в прихожую вошли два человека, с виду рабочие.
— Нету, — сказала Даша. — А вам что угодно?
— Владимира и угодно, — сказал один из пришедших, коренастый человек с густыми черными бровями и глубоким шрамом поперек лба.
— А нельзя ли узнать, куда он ушел?
— Я не знаю, — сказала Даша.
— Так, — протянул человек со шрамом. — А нельзя ли узнать? Нам он очень нужен.
— Н-не знаю, — сказала Даша нерешительно. Она, видимо, боялась оставить пришедших одних в прихожей. — Может, они няне говорили…
— А нельзя ли попросить сюда няню? Скажите, — по очень важному делу.
Даша растерянно смотрела на него.
— Барышня, — сказал другой человек, — вы не бойтесь, мы тут ничего не тронем. Попросите, пожалуйста, няню. Мы — товарищи Владимира. Будьте добры!
Он, очевидно, внушил Даше доверие.
— Ну, хорошо, — сказала она и ушла.
— Нда-а! — неопределенно протянул второй, стоявший ко мне спиной, внимательно оглядывая прихожую.
Человек со шрамом толкнул его локтем.
— Видал? Что я говорил?
— Слушай, Шаров, — отвечал тот, — это же решительно ничего не доказывает, что его дома нет. Чудак ты, право!
— А вот посмотрим, кто чудак-то! — Он внимательно оглядел прихожую, заглянул в ярко освещенную залу. — Не-ет, брат… В таких хоромах революционеры не живут…
— Дурачина ты, Шаров! — сказал его товарищ и пожал плечами. — Да ведь эти-то хоромы какую службу сослужили! Говорят и литература и оружие у него хранились. Ведь полиции-то было невдомек — в генеральский дом идти искать!
— Ладно, рассказывай, — перебил его Шаров. — Это он вам всем очки втирал, а меня, брат, не проведешь. У меня нюх такой. Я буржуя за сто верст нюхом чую.
— Говорю тебе…
— А я тебе говорю, — гневно зашептал Шаров, — он предатель. (У меня так и ухнуло куда-то сердце, на мгновение потемнело в глазах. Я крепче вцепилась руками в портьеру, чтобы не упасть).
— Не верю я ему ни на грош, — шептал Шаров. — Подумаешь, — большевик!
— Ну, вот увидишь?
— И увижу. Его взвод на углу Машкова переулка и Конюшенной стоит. Почему его там нет? Словом, сейчас узнаем. Ты мне только не мешай! Я мигом все выведаю. Я, брат, хитрый! Меня никто не перехитрит.
— Ну-ну, — поощрил его товарищ немного насмешливо.
— И так и знай, — быстро заговорил Шаров, еще понизив голос, — если моя правда, — отыщу и убью его сегодня же, как собаку!
— Обалдел! Не разобравши, в чем дело!
— Разберем! Да никак нянька идет! Ишь ты, квартира на цельную версту…
Они замолчали. Я стояла, крепко вцепившись руками в портьеру, и едва дышала.
Няня вошла и подозрительным взглядом окинула пришедших.
— Ну, чего там? — спросила она недружелюбно.
— Здравствуйте, нянюшка, — очень вежливо сказал Шаров.
— Здравствуйте. Чего надо-то? На что вам Владимир Дмитриевич понадобился?
— Видите ли, нянюшка, мы предупредить его пришли. Очень он хороший барин…
— Ну, так что же? Говори толком, — сказала няня сурово.
— Мы знаем, — Владимир Дмитриевич всегда за порядок. А нынче большевики такого непорядку на улицах наделали, разбойники!
— Ох, уж и не говорите, — голос няни сразу смягчился. — А вы… из каких же будете?
— А мы, нянюшка, с Владимиром Дмитриевичем заодно. Мы этих самых большевиков живо… извините, нянюшка, за это выражение, — под зад коленкой! Будут знать!
Няня добродушно улыбнулась.
— Дай бог, дай бог! Совсем народ с ума посходил, прости, господи!
— Верно, нянюшка, сказали, — засмеялся и Шаров. — Ну, мы-то их взгреем живо! Будут знать, как к Зимнему дворцу лазить! Так вот мы насчет этого и пришли к Владимиру Дмитриевичу, чтоб он…
Няня не дала ему договорить.
— А он туда и пошел! — сказала она радостно. — В Зимний дворец и пошел! Там уж, там! Большевиков окаянных гнать, за царя грудью становиться. Там Володенька наш, там!
«Нет! Нет! Неправда», — хотела я крикнуть, хотела выскочить из своей засады, но какое-то оцепенение — оцепенение ужаса охватило меня. Я стояла, точно скованная параличом, с судорожно сжатым горлом, и не могла ни шевельнуться, ни крикнуть…
— Владимир Дмитриевич так и сказал? — спросил Шаров, и я видела, как он толкнул товарища локтем.
— Так и сказал, — подтвердила няня.
— Вам сказал? — спросил товарищ Шарова.
— Нет, не мне. Доктору. Доктору сказал. «Иду, — говорит, — в Зимний дворец. Прогоним большевиков, в тюрьмы их посадим, и будет у нас снова царь». Слава тебе, господи! Натерпелись уж без царя-то!
— Ну, спасибо, нянюшка! — Шаров низко поклонился. — Порадовали вы нас! До свиданьица!
— До свиданья, родимые, — приветливо сказала няня. — Стойте-ко! Может, вы там Володеньку-то нашего увидите?
— Увидим, нянюшка, — убежденно сказал Шаров, — обязательно увидим! Как пить дать!
— Скажите ему, — немного легче бабушке-то. Сейчас снова започивали. А все-таки тяжко им…
— Ладно! — сказал Шаров. — Все передадим. Будьте покойны, нянюшка.
— Спасибо, родимый! — Няня ласково кивнула головой. — Ох, и времечко, прости, господи!
Они вышли. Няня заперла за ними дверь.
Еще несколько мгновений стояла я в том же оцепенении. Няня зашаркала туфлями к залу. И вдруг, словно очнувшись, рванулась я из своей засады:
— Няня, что ты наделала! Что ты наделала!
Няня перепугалась, схватила меня за плечи.
— Что с тобой, дитятко?! Ой, Иринушка! Что случилось с дитей? Прости, господи!
— Няня, няня, что ты наделала!
Через зал стремительно бежала к нам Даша.
— Няня, няня! Идите скорей! Генеральша проснулась, что-то стонут!
— Ох, прости, господи! — няня бросилась было из прихожей, но сразу спохватилась и снова обернулась ко мне: — Иринушка, да что с тобой?..
Но я уж поняла, что мне нужно делать. Огромным усилием воли заставила я себя улыбнуться и сказала:
— Нет, ничего, няня… Это я так! Иди к бабушке.
— Скорей, няня! — торопила Даша.
Она бережно подхватила няню за плечи, уронив с них платок, и обе почти бегом побежали через зал.
Я смотрела им вслед. Нянин большой платок лежал на полу.
Догнать его! Он же убьет Володю, этот страшный человек со шрамом! Ах, няня, что ты наделала! Что ты наделала! Догнать, вернуть, объяснить, что это ошибка… Не предатель Володя, нет! Да, догнать, догнать!
Я сорвала с вешалки пальто, сунула в рукава руки, открыла шляпную картонку. Там лежал новый голубой капор. Я швырнула его обратно, схватила с полу нянин платок и, на ходу набросив его на голову, кинулась к выходной двери.
Я выскочила на лестницу и осторожно захлопнула за собой дверь. Снизу топали тяжелые шаги — кто-то поднимался по лестнице. Я неслышно бросилась наверх, за поворот, прижалась к стене, прислушалась. Человек остановился у нашей двери и позвонил.
Я подкралась к перилам, заглянула вниз. Это был доктор.
Щелкнул замок. Я отскочила от перил и замерла.
— Ну как? — услышала я голос доктора. И дверь захлопнулась.
Я опрометью бросилась вниз. Швейцара — нашего толстого Степана — у двери не было. Слава богу!
Я рванула дверь. Тяжелая дверь не поддавалась. Ведь мне никогда не приходилось самой ее открывать, — всегда открывал швейцар.
Я вся похолодела. А что, если я не смогу открыть?! Я сжала зубы, вцепилась в массивную ручку обеими руками, потянула изо всех сил. Дверь медленно отошла. Я выскочила на улицу.
Резкий, сырой ветер чуть не сбил меня с ног, сорвал с головы нянин платок. Кутая голову, сбежала я со ступенек подъезда, огляделась. Улица была пуста, только издали доносился глухой городской шум.
Куда же, в какую сторону они ушли? Куда бежать мне за ними?
Где-то далеко, один за другим, раздались выстрелы. Я вскрикнула и чуть не упала. Сердце застучало так, что потемнело в глазах… В подворотне около подъезда затопали бегущие ребячьи шаги, раздались голоса. Я взбежала на ступеньки подъезда и прижалась в нише.
Несколько мальчуганов выскочили из подворотни и остановились.
— Все стреляют да стреляют! — заговорил один. — Побежать бы туда, посмотреть! Только стра-ашно!
— Ой, ребята, до чего же весело! — радостно говорил другой. — Мой братишка Ленька — матрос он — говорит, — обязательно нынче наша возьмет!
— А то как же! — степенно заговорил третий голос постарше. — Мой папка нынче с утра ушел. «До свиданья, — говорит. — Ухожу, — говорит, — при Временном правительстве, а вернусь, — говорит, — либо при Советской власти, либо вовсе не вернусь».
— Да ну-у? Убьют, думает?
— А то что же? Нынче все одно что война. Мамка с сестренкой весь день белугой ревут, боятся. И я-то насилу из дому удрал.
— А мой папка Ленина видал! — звонко закричал совсем ребячий голосок.
— Врешь! Нынче?!
— Ну, нынче! Тогда, как он с балкона говорил.
— Эко вспомнил! — захохотал брат Леньки-матроса. — Тогда я и сам его видал.
— Да ну-у?! Не врешь?
— Чего мне врать-то? Меня тогда тятька только из деревни привез. Наро-оду — страсть! Все слушают, молчат..
— Что ж он говорил?
— А я ничего не понял.
Ребята захохотали.
— Ну, чего гогочете, дураки? Знамое дело, я тогда только из деревни был, глупый еще. Теперь бы понял.
— Так поумнел? — спросил кто-то насмешливо.
— Знамое дело, поумнел. На то у меня брат Ленька — матрос, большевик.
— A у меня папка большевик. И я вырасту — большевиком буду, — сказал степенный голос.
— Айда, братцы, к Зимнему! Там весело! — закричал матросов брат.
— Не пропустят. Я туда уже бегал, там кругом все пикеты, не пускают. Да мне и уйти нельзя: папка с утра, как ушел, меня за дворника оставил, — грустно сказал степенный голос.
— А твой папка разве дворник?
— А как же… В этом самом доме…
Так вот это кто! Тот самый Аким, о котором мне Володя говорил. Сама не знаю почему, я вдруг страшно обрадовалась и сбежала со ступенек.
Ребята удивленно оглянулись.
— Ты откуда взялась? — спросил кто-то.
— Мальчики… — начала я, и голос мой осекся.
— Проходи-ко! — сурово сказал Аким. — Девчонкам нынче на улицах делать нечего. Пошла домой! — и он толкнул меня в спину.
Я растерялась было, но потом сразу взяла себя в руки.
— Не гоните меня! — сказала я твердо. — Мне нужно найти брата.
— Какого еще брата? — захохотал кто-то из мальчиков.
— Слушайте, мальчики! Вы не видели, как из подъезда вышли два человека?
— Видели, — сказал Аким. — Постояли, чего-то поругались и ушли.
— В какую сторону? — замирая, спросила я.
— Один туда, другой сюда…
— А который куда?
Мальчишки захохотали.
— Который твой брат, у него на лбу написано не было, — сказал кто-то.
Куда же? Куда же мне бежать? А время идет… Володя!.. И вдруг дома хватятся, погонятся!..
Я оглянулась на подъезд. Никого. Я схватила Акима за руки и оттащила в сторону.
— Ты чего? — удивился он. Все ребята с любопытством обступили нас.
— Мне нужно… с вами одним поговорить, — задыхаясь, сказала я, — очень важно…
— Чего-о?
— Нужно!.. Нужно!.. И скорей!.. — Я топнула ногой.
— Чудно! — засмеялся он. — Ну, идем в подъезд, коли так.
— Нет! Только не в подъезд! — закричала я. — Пусть они отойдут!
— А ну-ка в сторонку, ребята! — прикрикнул Аким.
Ребята не двигались с места.
— Ну! — крикнул он так грозно, что мальчишки, кто ругаясь, а кто смеясь, отскочили.
Мы стояли под фонарем. Ветер рвал с моей головы нянин платок, мешал говорить, сбивал с ног. Аким с любопытством разглядывал меня. Я схватила его за рукав.
— Тарабанова… студента… знаете? — спросила я.
Лицо Акима просветлело.
— Из второй квартиры? Знаю.
— Он и есть мой брат…
— Чего вре-ешь!.. Стой-ко!.. — он вгляделся в меня пристально и разинул рот. — Да никак и вправду… генеральская барышня…
— Да, да, я! — шептала я. — Вы говорили, — ваш отец — большевик… так вот Володя тоже большевик…
— Знаю! — лицо Акима просияло. — А вам он, барышня, на что? Генеральша, что ли, помирает?.. Так из-за этого…
— Нет, нет! А эти двое приходили… Один из них — Шаров фамилия — говорил, что Володя предатель… «Убью», — говорил… А другой говорил, — нет!.. А тут еще няня…
— Стойте, стойте! — схватил меня Аким за руку. — Слышал я, спорили они тут, кричали… Один — этакий мордастый, лоб разрубленный… «Убью, — говорит, — как собаку!» А другой ему: «Ты хочешь, — говорит, — действовать, как анархист». Это, стало быть, про него?
Я кивнула головой.
— Надо спасти Володю! — сорвалось у меня отчаянным криком.
Аким нахмурился и посмотрел вдаль, словно обдумывая что-то.
— Скорей! Бежим искать Володю! — схватила я его за руку. — Этот Шаров говорил, — Володина часть на углу Конюшенной и Машкова переулка…
— Да! Бежим! — быстро заговорил Аким. — Вы, барышня, — на тот угол и попробуйте пробраться, предупредите Владимира, а я побегу к Зимнему! Этот мордастый говорил: «Разыщу его у Зимнего». И батя мой там; может, его увижу, расскажу…
— Хорошо, только скорей, скорей!..
— Дорогу найдете, барышня?
Я не успела ответить. Чья-то тяжелая рука вдруг схватила меня за плечо. Я громко вскрикнула и вся сжалась… Погоня?!
— По домам, ребятки, по домам! — спокойно, но строго произнес надо мной незнакомый голос.
Я подняла голову. Около нас стояли три человека с винтовками, с виду рабочие.
— Не дело вам быть на улице. Марш по домам!
— Да уж больно на улице нынче весело, дяденька! — крикнул брат матроса Леньки.
Человек засмеялся.
— Ах ты!.. Весело! А весело будет, как шальная пуля хватит?
— Дяденька! Возьмите нас с собой — туда, где стреляют, — попросился другой мальчуган.
— Еще чего! Марш, марш домой!
Они втроем окружили нас и стали толкать в подворотню.
— Я побегу… найду! — шепнул мне Аким и, ловко вывернувшись из рук рабочего, бросился бежать по тротуару.
— Эй ты, малец, куда? — закричали ему вслед.
Аким оглянулся, не останавливаясь.
— Я тоже домой! Мой дом дальше! — он махнул рукой куда-то вперед и побежал еще быстрее.
— Да и я не из этого дома! — пытался вырваться матросский брат.
— И я!
— И я!
— Ну, ну, ладно! — смеялись рабочие. — Знаем мы вас! Чтобы духу вашего на улице не было!
— Ребята! — крикнул один из мальчиков. — Айда все ко мне! Я тут во втором дворе живу!
Мальчики побежали стайкой во двор, и я за ними. Мне было досадно, что я не схитрила, как Аким.
— И больше носа на улицу не показывать. Слыхали? — крикнули рабочие, идя за нами вслед.
— Как бы не так! — зашептал матросский брат. — Подождем немного, а как они уйдут, мы снова на улицу. Верно, ребята?
Мы пробежали первый двор, следующую подворотню и очутились в узеньком и темном втором дворе. Я даже не подозревала, что в нашем доме есть второй двор.
— Сюда! сюда! — гостеприимно приглашал нас хозяин, открывая в самом углу небольшую дверь. — Вот сюда вниз! Держитесь за меня, ребята, тут темно.
Мы сбились в кучу и, держась друг за друга, осторожно сошли в темноте куда-то вниз. Остро пахло сыростью, ноги липли к скользким ступенькам. Мне показалось, что я все это вижу во сне… Скорей бы ушли эти рабочие! Догонит ли Аким Шарова? Нет, надо, надо и мне бежать искать Володю!
Заскрипела дверь. На меня пахнуло промозглым запахом сырости, грязи, пота. К горлу хлынула тошнота. Инстинктивно заткнула я пальцами нос. Скрипнула дверь.
— Сейчас зажгу! — сказал наш «хозяин» откуда-то из темноты. Щелкнул выключатель. Под самым потолком — низким и закоптелым — вспыхнула тусклая лампочка.
Ребята все сразу о чем-то заговорили. Я их не слушала и оглядывала комнату. Она была довольно просторная, но очень низкая. Три небольших квадратных окна с высокими подоконниками не были ничем завешены. Во всех углах стояли кровати — железные, деревянные, покрытые или пестрыми лоскутными одеялами, или тряпьем. На одной из кроватей спали две девочки: одна — лет семи, другая — лет четырех. Маленькая крепко прижимала к груди грязную, сшитую из тряпок куклу с грубо намалеванным чернилами лицом.
Наш «хозяин» подошел к кровати и с видом взрослого накрыл девочек одеялом.
— Угомонились, наконец! — сказал он недовольным голосом. — До чего надоели! Весь вечер из-за куклы дрались. Одна орет: «Моя лялька»! Другая: «Нет, моя». Ревут обе!
— А мамка-то ваша где? — спросил один из мальчиков.
— В ночную смену работает. А я вот — с этим возись! — кивнул он головой в сторону сестер. — Вечно дерутся, — никак ляльки не поделят.
Я еще раз взглянула на «ляльку» и вдруг вспомнила свой шкаф с игрушками. Я почувствовала, что краснею, и плотнее закутала лицо няниным платком.
Мальчики расселись — кто на кровати, кто на деревянные табуретки — и оживленно о чем-то беседовали. Я стояла одна среди комнаты, — никто не обращал на меня внимания.
— Ой, до чего же жрать хочется! — сказал хозяин. — Мамка ушла и хлеба не оставила. И сестренки голодные легли.
— Да, брат, с хлебом вовсе худо стало, — тоном взрослого ответил матросский брат, — ну, да Ленька говорит, — буржуев прогоним, все будет.
— Покамест папку на войне не убили, мы ничего, ладно жили, — сказал «хозяин» и глубоко вздохнул.
— Эта ваша комната? — спросила я его и снова почувствовала, что краснею, сама не знаю отчего.
— Тот угол наш, — показал он рукой на кровать с девочками. — Мамка с девочками спит, а я на полу. А в этом углу — хозяева наши, муж с женой. Жена-то с моей мамкой вместе работают. А хозяин тоже к Зимнему ушел.
— А вон на той койке кто? — спросил один из мальчиков.
— А там солдатка. Каждый день ревет, надоела до смерти. Боится, вишь, что мужа на войне убьют… А за печкой — сапожник дядя Гриша. Он бы ничего, да пьет сильно. Как напьется, его хозяин веревками вяжет, а то буйный больно.
Я с изумлением огляделась. Как? Все чужие — и в одной комнате? Но из мальчиков никто не выразил никакого удивления, и я поняла, что все они живут так же.
— Нынче все на улице! — воскликнул матросский брат. — У нас тоже вся квартира пустая. Ой, братцы, до чего же весело! А Ленька говорит, — как буржуев прогоним, — войне крышка! Замирение будет.
— Ясно, пора войну кончать! — уверенно сказал самый маленький. — У меня тоже папка на войне. Пишет, надоело, сил больше нет. Вши заели.
— Ленька говорит, — одним буржуям война нужна. Они на ней пузо растят. А народу — ни к чему. «Пущай, — говорит, — все народы — что немцы, что французы — своих буржуев сбросят, тогда и вовек войне не бывать». Он умный, Ленька, все знает.
— Войне не бывать, а папке моему тоже не бывать, — грустно сказал «хозяин».
— И братишке моему не бывать, — прибавил молчавший все время мальчик.
— А у тебя кто на войне? — толкнул меня плечом матросский брат.
— У меня… никого, — прошептала я, снова вся покраснев.
— А про что ты с Акимом шепталась?
— Да! — спохватился «хозяин». — Про что? И Аким куда-то удрал… а?
Мальчики обступили меня. Рассказать им? Мне вдруг стало отчего-то до боли стыдно, и я молчала.
— Да что ты — немая? — пихнул меня в спину кулаком «хозяин». — Вообче ты откуда взялась-то? Ты из какого дома?
Я испугалась. Мне ни за что не хотелось, чтобы они узнали, кто я.
— Я… не отсюда… С конца улицы, — шепнула я, крепче закутываясь в нянин платок.
— Девчонка, она девчонка и есть! — с глубоким презрением произнес матросский брат. — Айда, ребята, на улицу! Те небось ушли! На улице весело!
— Пошли, верно!
Мальчики бросились к двери. Я — растерянная — двинулась за ними. «Хозяин» мимоходом выключил свет, и в потемках заскрипела, захлопнулась дверь…
— Мальчики! — крикнула я, бросаясь за ними, но больно ударилась коленкой о край железной кровати и упала на нее на руки. Из-за двери доносился смех, топот ног. Заскрипела и хлопнула другая дверь. И стало тихо.
Лихорадочно шаря дрожащими руками, искала я в полной тьме двери. Стена… печка… деревянная кровать… Страх охватил меня. Как же выбраться из этой ужасной комнаты?! Что они, эти мальчики, не заметили, что я осталась?! Или нарочно не возвращаются?.. Мне же нужнее на улицу, чем им!
Вытянув вперед руки, шарила я вдоль стен. Ага, вот дверь. Я толкнула ее, дверь не поддавалась. Я нащупала ручку, рванула к себе — дверь скрипнула, открылась внутрь. Я выскочила из комнаты и остановилась.
И тут был полный мрак. Куда же дальше идти?
Я осторожно пошла направо, ведя рукой вдоль стенки. Через несколько шагов рука ткнулась в угол. Я повернула вдоль второй стены — и сразу рука коснулась притолоки. Шаря двумя руками, я нащупала ручку двери. Я слегка нажала ее, и дверь совершенно легко и бесшумно открылась. Я переступила порог. За дверью была та же тьма. Тут сразу должна была начаться лесенка вверх — во двор. Я осторожно ступила вперед, нащупывая лесенку. Ступеньки не было. Я сделала еще два бережных шага, — никакой лесенки! Я остановилась, беспомощно шаря перед собой руками.
— Кто здесь? — раздался вдруг совсем рядом глухой мужской голос.
Я громко вскрикнула от неожиданности и испуга.
— Кто здесь? — раздраженно повторил голос. — Шляются, черти, заснуть не дадут. Кто это? Я спать лег!
То же оцепенение ужаса, которое сковало меня там, за портьерой, охватило меня и сейчас.
Я стояла неподвижно, не дыша, и не могла произнести ни звука.
— Да кто же здесь, черт вас дери! — крикнул голос; скрипнула кровать. И не успела я опомниться, как кто-то схватил меня за плечи, и огромная, заскорузлая рука быстрым движением стала ощупывать мою шею, голову, лицо.
Полумертвая от страха, я дико закричала и рванулась.
— Стой! Стой же, дура! Не съем я тебя! — грубо крикнул человек, продолжая крепко держать меня. Он хрипло дышал прямо над моей головой, и от него шел терпкий запах махорки, пота и сапог.
— Пустите! — крикнула я и рванулась изо всех сил. Нянин платок упал на пол, я наступила на него, споткнулась и упала прямо на руки человеку. Он снова крепко схватил меня.
— Вот дура-то! — произнес он удивленно. — Чего вопишь-то? Да ты кто такая? Откуда? Ты же не наша.
— Я… я случайно… в темноте… — пробормотала я, еле дыша.
— А! Тут, стало быть, темно! — сказал человек. — Стой-ко, я сейчас свет зажгу.
Он потянулся всем телом и где-то повернул выключатель.
Комната осветилась. Я сразу зажмурилась — после полной тьмы свет резнул глаза.
— Ну, смотри, куда попала, растяпа, — уже миролюбиво сказал человек, но все еще не выпускал меня из рук.
Я раскрыла глаза. Я стояла спиной к нему в крошечной каморке, вернее чуланчике, без окна и без печки. Я обернулась, взглянула на человека и снова вскрикнула от ужаса.
— Чего испугалась? Красив больно? — с горечью спросил он.
Я молчала и не могла оторвать взгляда от этого страшного, исковерканного, безглазого лица. Вместо глаз темнели две глубокие впадины, и вся кожа на лице была стянута какими-то неровными корявыми складками.
— Это, брат, газы. Война проклятая. Цельный год в сумасшедшем доме просидел, недавно выписали. Да куда я теперь годен? Леванид, одно слово.
Я не шевелилась и не спускала с него глаз. Он продолжал крепко держать меня за руку.
— Чего молчишь-то? — Он тряхнул меня. — Говори, откуда взялась?
— Мы… с… мы пришли с улицы с мальчиками… в соседнюю комнату… а они убежали, а я в темноте осталась… и заблудилась, — еле слышно пробормотала я.
— А! С улицы! Ну, что на улице? Все стреляют?
— Стреляют.
— Наши все пошли. И я бы пошел. Эх, пошел бы, кабы человеком был… Как там слышно, — одолеем нынче, а?
Я молчала, не зная, что ответить.
Свободной рукой он провел по моему плечу.
— Что-то на тебе шубка больно хороша… Словно на буржуйке… да нет, откуда буржуйке в нашем подвале взяться? Небось барыня какая-нибудь старую дочкину шубку отдала. Да?
— Да, — шепнула я.
— На, мол, тебе, у боже, что мне не гоже. Я денщиком у богатого офицера был. Тот мне тоже, когда я уходил, обносков своих надавал. Порядочный был, не дрался, как другие, — на войне убили.
— Выпустите меня отсюда, пожалуйста, — робко попросила я.
— Погоди. Скучно мне одному-то. Весь день один да один. А поговорить хочется. У меня и сон прошел.
— Я очень спешу. Мне надо, — сказала я.
— «Надо»! — сердито передразнил он. — Всем вам, зрячим, чего-то надо! А мне не надо, а?
Я молчала. Когда же я выберусь из этого страшного места?
— Ну, черт с тобой, иди!.. Да нет, постой! Грамотная?
— Да…
— Вот и ладно! — обрадовался он. — Письмо мне прочтешь. Нынче получил. От брата с фронта. Ванька, что со мной живет, плохо грамотный. Ничего почти не разобрал.
Он полез в карман.
— Мне некогда! Я спешу! — взмолилась я.
— Ну, нет, брат! Пока не прочтешь, все одно не отпущу. Не серди меня! Я нехорош, как рассержусь! У меня псих в голове от газов! На, читай.
Он сунул мне в руки письмо.
— Ну! — прикрикнул он грозно.
Мне снова стало нестерпимо страшно. Я собрала все свое мужество и дрожащими руками вынула письмо из конверта, развернула. Он все держал меня за руку выше локтя.
На мое счастье, почерк был крупный, довольно четкий — совсем детский.
Задыхаясь от страха, я вполголоса начала читать:
«Дорогой брат Петр Никифорович, шлю я Вам с фронту свой солдатский привет. А еще скажу я Вам, что нету больше сил солдату терпеть окопную жизнь. Прошел слух про мир, а миру нету и нету. Говорят, у вас там в тылу буржуи требуют: подавай войну до победного конца. Так вот бы их, проклятых, посадить заместо нас в окопы, пущай воюют до победного конца. А нам, солдатам, мир нужен. Дай мир, дай мир! Иначе бросаем фронт и идем в Россию колоть буржуев. У нас дома семьи умирают с голоду; родители, жены, дети небось не щенята. А мы лежим в мокрых окопах, вша ест, а сам думаешь, когда за тобой снаряд прилетит. Не будем мы еще зиму в окопах гнить, все, как один, уйдем с фронту. На что нам немца убивать, он солдат такой же несчастный, как мы, а на него там немецкий буржуй давит. А сам он передо мной совсем неповинный, как и я перед ним. Мир нам нужен, мир.
А еще скажу я Вам, что земляка нашего Посыпкина Василия снарядом наповал убило, а Степанову Косте обе ноги оторвало. А в окопах очень холодно и мокро, и сил больше ждать нету; коли миру не будет, сами уйдем.
Остаюсь ваш брат Михайло Никифоров».
Я замолчала, потрясенная. «Ты понимаешь, что такое война, Ирина? Кому она нужна?» — прозвучали в ушах слова Володи. И вдруг так ярко представился доктор в мягком кресле с душистой сигарой во рту и с разговорами о «победном конце»…
— Ха! До победного конца! — вскричал слепой и вдруг захохотал так, что мороз пробежал по моему телу. — Черти проклятущие! Мы вам покажем! А глаза мои вернете?! У-у, проклятые, у-у-у, — и он как-то дико, по-звериному, застонал.
— Выпустите меня! — крикнула я с отчаянием.
— Иди! — прерывисто зашептал он. — Иди, ты зрячая! Иди, бейся, воюй, грызи их зубами, ногтями рви!.. Нет больше моих сил!..
Он схватил меня за плечи и, толкая перед собой в полной тьме, вывел на лесенку и во двор.
— Иди, иди! Воюй! — крикнул он еще раз, и его сапоги быстро затопали обратно вниз по лесенке. «У-у-у», — донесся до меня все тот же звериный стон.
Я хотела бежать, но ноги мои подкосились, и я упала. Попыталась вскочить, но дрожащие ноги не держали, я схватилась руками за стену дома и снова скользнула на землю. Я села на холодные, влажные камни, прислонилась спиной к стене и закрыла глаза. Все внутри мелко дрожало, гулко тукало сердце, где-то около самого горла, во рту было сухо.
Что же это? Неужели я не сплю, неужели все это не страшный, дикий кошмар? Мысли лихорадочно путались. Где сейчас Володя?.. Где этот ужасный человек со шрамом? Найдет ли его Аким? Мне нужно бежать, бежать, а ноги не идут… «Солдату нет сил терпеть окопную жизнь… Дай мир, дай мир…» Няня хватится меня… Вдруг хватилась… Побегут искать!.. Бежать, бежать скорее!.. Нет, не могу встать… Из-за ляльки дерутся девочки… «Моя!» — «Нет, моя»… «Мамка ушла и хлеба не оставила…» — «Иди, бейся, воюй, грызи зубами…» «Псих в голове от газов…» Володя! Володя, где ты?.. Как холодно сидеть на камнях… Пойти домой? Там тепло, тихо, там няня… А Володя?.. Нет, нет, бежать!.. «Война до победного конца…» — «Ты понимаешь, Ирина, что такое война?»
И, точно в ответ, где-то громко ухнул пушечный выстрел. Я сильно вздрогнула, открыла глаза. Тусклая лампочка в подворотне слабо освещала двор-колодец. Издали донеслось несколько ружейных залпов. Потом снова стало тихо, — только обычный глухой городской шум.
Со стороны главного двора раздались шаги, какие-то взволнованные голоса. Мне даже послышался голос няни. Меня ищут?! Испуг придал мне силы, я вскочила, бросилась в самый темный угол дворика, прижалась за водосточной трубой. Шаги прошли в один из подъездов, голоса затихли.
Скорей, скорей на улицу, — подальше от нашего дома! Ноги уже не дрожат, сердце бьется ровнее, никто не держит меня. Бежать, бежать!..
И вот я снова на улице. Снова с бешеной силой захлестнул острый осенний ветер. Я остановилась, оглянулась. На улице было пустынно. Куда же бежать? Ну, конечно, на тот угол, — найти Володю во что бы то ни стало.
В первый раз в жизни была я на улице одна — без няни, без горничной. Дорогу к Конюшенной улице я приблизительно знала, — на ней жили родственники, к которым меня иногда возили. Снова трахнули один за другим два выстрела. Они заставили меня на мгновение остановиться, потом я побежала еще быстрее. Я бежала по тротуару у самых стен домов, никто не обращал на меня внимания.
— Стой, друг! Откуда? Куда?
Я чуть не ткнулась в спину человека, шедшего передо мной. Он остановился сразу, загородил дорогу быстро идущему навстречу юнкеру.
— А! Вася! — вскричал тот радостно и отдал честь. — Я прямо из Зимнего. Что там делается, кабы ты знал!
— Ну что? Как? Расскажи! Ведь правительство там?
Я отступила на шаг, прижалась к стене дома и стала напряженно слушать…
— Да понимаешь, растерянность полная. Правительство разговоры разговаривает, а большевики наседают. Зимний со всех сторон окружен, и кольцо все сжимается. Дисциплины никакой. Один одно приказывает, другой другое. Ни черта не разберешь! Ну их совсем к черту, было бы за что пропадать! Все равно дело потеряно.
— Потеряно? Не может быть! — с ужасом воскликнул другой.
— А ты поди, сам посмотри, коли не веришь. Штаб давно в руках большевиков. Зимний окружен. Большевики поставили правительству ультиматум: либо сдавайтесь, либо «Аврора» пушками заговорит…
— Ну? И что же?
— Правительство не сдается. Хочет с честью умереть.
Ну, а защитники его тают и тают. Впрочем, много юнкеров еще там осталось. Женский батальон целиком там. Чудно! Ну, что они могут сделать?
— Да ты-то как же ушел?!
— А что мне там делать? Из нас многие ушли, не я один. Говорят тебе, — было бы за что умирать. Посмотрел бы ты, что там в столовой делается! Пир во время чумы. Полным-полно пьяного офицерья. Смотреть противно! Позор! А у большевиков — сила.
— Да, но страшная сила! Это же ужас, если они возьмут власть!
— Кто знает?! — задумчиво сказал юнкер. — По-моему, у них — дисциплина. Организация у них чувствуется. А у нас что?
— Как же ты выбрался?
— Мы вышли из дворца на площадь. Подняли руки, нас разоружили и отпустили на все четыре стороны…
Вдали снова ухнула пушка.
— Слыхал? — спросил юнкер. — Это либо «Аврора», либо Петропавловская крепость.
— Как?! — всплеснул руками его собеседник, — и Петропавловка в их руках?!
— Не, в их руках один Зимний… пока. Да и тот долго не продержится.
— А что же Керенский?
Юнкер свистнул.
— Керенский? Его во дворце нет. Еще утром на автомобиле из города уехал.
— Куда?!
— Говорят, навстречу войскам, что идут на выручку. А по-моему, просто удрал. Никакие войска на выручку не придут, вот увидишь. Все перейдут к большевикам.
— Не может быть, — уверенно сказал штатский, — не могут же большевики в самом деле долго удержаться.
— Кто знает?.. — снова неопределенно протянул юнкер.
— Ну, брат!.. — штатский рассмеялся. — Да ты куда, собственно, бежишь? Идем к нам, там подробнее расскажешь, — и он взял юнкера под руку.
— В училище бы, собственно, надо, — сказал юнкер нерешительно, — ну, да, впрочем, теперь уж все все равно! — Он махнул рукой и пошел обратно.
Я обогнала их и побежала дальше. Из разговора я поняла одно, — большевики победили. Это не вызвало ни радости, ни огорчения. Я думала только об одном — найти Володю! И я бежала и бежала, изредка останавливаясь, чтобы перевести дух. Бежала к Невскому.
На улицах было людно. То и дело с грохотом пролетали грузовики, наполненные или солдатами, или рабочими с винтовками. Люди на тротуарах останавливались, смотрели им вслед, о чем-то оживленно говорили. Я ни на что не обращала внимания, а бежала и бежала. Часто я наталкивалась на небольшие толпы. В центре толпы горячо спорили два-три человека, остальные их напряженно слушали, тесно обступив.
В одном месте мне вдруг показалось, что в толпе стоит доктор. Еще этого не хватало! Вдруг он меня узнает, остановит, вернет домой!.. Замирая от испуга, скользнула я в первую же темную подворотню и притаилась за воротами.
Толпа, в которой мне почудился доктор, у самых ворот слушала двух спорщиков.
— …если у нас двоевластие? — донесся до меня конец фразы.
— Никакого двоевластия сейчас нет, — отвечал громкий, но глуховатый мужской голос, — Временное правительство не существует больше…
— Как не существует? — визгливо крикнул женский голос. — У него вся полнота власти!
— Пустые слова! — возразил глухой голос. — За ним никакого авторитета. Фактически сейчас правит Военно-революционный комитет…
— Да вы что — большевик? — крикнул кто-то, и толпа зашумела.
— Никакой я не большевик, а просто трезвый человек, — перекричал всех глухой голос. — И смотрю правде прямо в глаза. Читали сегодня воззвание «К гражданам России»? Там сказано: Временное правительство низложено. И это факт, а не пустые слова.
— Мало ли что они напишут! — вскричал тот же голос, что говорил о двоевластии. — Кучка безответственных авантюристов! Страна за ними не пойдет. Вся страна на стороне Временного правительства.
— Бросьте вы! — сказал глухой голос. — Ну как вы не понимаете простой вещи: народ измучен, дошел до точки. И конечно, пойдет за теми, кто обещает мир, хлеб и землю, а не за теми, кто гонит в окопы и требует еще нечеловеческих жертв… Мне совершенно ясно: то, что происходит, — историческая неизбежность.
— И вы верите, что большевики возьмут власть? — насмешливо спросил другой голос.
— Безусловно, верю.
— И удержат?
— А там видно будет. Я не пророк. Но, во всяком случае, песенка Временного правительства спета. Сейчас народ пойдет за большевиками…
— Вздор! — крикнул снова женский голос.
— А вы, сударыня, в сущности-то знаете, кто такие большевики, в чем их суть? — насмешливо спросил глухой голос.
— Не знаю и знать не хочу! — крикнула женщина.
И снова толпа взволнованно загудела.
Я осторожно выглянула. Да нет же, этот толстый человек вовсе не доктор! Я не стала слушать дальше, выбралась из своей засады, обогнула толпу и снова побежала.
Почти на всех углах стояли пикеты — по нескольку человек то солдат, то вооруженных рабочих. Как я потом узнала, в ту ночь были заняты такими пикетами все — и ближние и дальние — подступы к Зимнему дворцу. Я видела, что некоторых прохожих они задерживают, проверяют документы. Задерживали они и автомобили и извозчиков. Два-три раза я видела, как один из пикетчиков садился в автомобиль и автомобиль вместе с пассажирами направлялся куда-то. Пассажиры протестовали, но пикетчики вынимали револьверы, и автомобиль укатывал. Я как-то удачно прошмыгивала мимо пикетов, на меня не обращали внимания. Один раз, правда, остановили и меня.
— Девочка, ты куда? — загородил мне дорогу рабочий с винтовкой. Я вспомнила Акима и сказала:
— Я домой, я на этой улице живу.
— Ну-ну, — пропустил он меня, — беги скорей, дома небось тревожатся, — ночь-то беспокойная.
С дороги я давно сбилась, но спросить никого не решалась. Я бежала, заворачивая в какие-то улицы и переулки, стараясь не потерять направления. Время от времени — все ближе — раздавалась ружейная стрельба. Какое-то отупение напало на меня, я не чувствовала ни страха, ни усталости. Как автомат, двигалась я вперед с одной мыслью: предостеречь Володю, пока его не нашел Шаров! Вот и Конюшенная площадь. Отсюда начинается и Конюшенная улица… Я остановилась. А который же из переулков Машков?.. Ладно, она же вся коротенькая!
Скорей, скорей, Володя где-то тут!
Я только успела завернуть с площади на улицу…
— Куда?! Девочка, куда? — остановил меня человек в кожаной тужурке.
На углу горел костер. В стороне от него стояла пирамида винтовок. Вокруг костра стояли и сидели человек двадцать рабочих. Я быстро окинула их взглядом. Володи среди них не было. Значит, это еще не тот переулок! Надо бежать дальше!
— Куда ты, глупая? Разве можно сегодня девочкам по улицам бегать?
— Я домой, я на этой улице живу, — отвечала я уже испытанной ложью.
— Откуда ж ты так поздно бежишь? Кто тебя выпустил на улицу? Который номер твоего дома? Если в том конце, я провожу тебя.
Я молчала растерянная.
— Ну, который твой дом? — повторил он.
Что, что сказать?! Какой номер назвать?! Вдруг назовешь далекий дом, и он пойдет проводить?
— Спасибо, я сама добегу, — пробормотала я.
— В чем дело? Что за девчонка? — спросил другой рабочий, лениво подходя к нам. За ним подошли еще двое-трое.
— Выпускают ребятишек одних на улицу! — с сердцем сказал тот, что остановил меня. — Ну, куда она бежит? А ну как шальная пуля?
— Ты где живешь-то? — спросил один из рабочих.
— Там! — я махнула рукой вперед.
— Который номер дома?
— Пятьдесят, — назвала я первую пришедшую в голову цифру.
— Чего врешь! Да такого дома на Конюшенной и нет. Куда же ты бежишь?
Я окончательно растерялась.
— Э, брат, да ты чего-то путаешь, — сказал подозрительно первый рабочий. — Не задержать ли ее, товарищи? А?
— Нет! Нет! Не задерживайте! Мне очень нужно! — с отчаянием крикнула я. — Где тут Машков переулок?
— А тебе он зачем?
От костра к нам шли еще люди. И вдруг я радостно вскрикнула:
— Андрей!
Да, среди них я увидела Андрея! Того самого, что вчера заходил к нам.
Андрей удивленно поднял брови. Он не узнал меня.
— Андрей! Помогите мне! — Я бросилась к нему.
Он всмотрелся в меня, и глаза его стали круглыми.
— Сестра Владимира? Откуда? Каким образом?
— Андрей, где Володя?! — я схватила его за рукав. — Где? Вы не знаете?
— Володи нет сейчас здесь. Он выделен для связи и только что уехал в Смольный. Да в чем дело? Как вы сюда попали?
Нас обступили.
— Мне нужно найти Володю! Его убить могут! Его надо спасти! — закричала я, тряся его за рукав.
Андрей нахмурился.
— Нас всех убить могут, Ирина. Мы на войне сейчас. Как вы попали сюда? Кто отпустил вас?
— Да нет, не то! Его… один человек убить может… Он его предателем считает… няня наговорила… ей доктор сказал… — задыхаясь бормотала я.
— Ничего не понимаю! — Андрей развел руками. — Прежде всего успокойтесь. Идите сюда, сядьте и расскажите толком, — в чем дело?
Он усадил меня перед костром на какой-то ящик, сам сел рядом. Остальные тесным кольцом обступили нас.
— Говорите спокойнее. Все по порядку. Так скорее дело будет.
Волнуясь, бессвязно, сбиваясь, рассказала я все, что случилось.
— Что за чепуха! Кто же это мог быть?! — удивленно проговорил Андрей.
— Другой называл его Шаровым, — сказала я.
— Шаровым?! — в один голос воскликнуло несколько человек, и все переглянулись.
— Шрам поперек лба? — спросил меня совсем молодой рабочий, весь наклонившись ко мне.
— Да, да!
— Ой, братцы! — рабочий сдвинул шапку на затылок и почесал лоб. — Товарищ Андрей! — обратился он к Андрею. — Шаров сюда приходил, Владимира искал…
— Зачем? — спросил Андрей.
— А шут его знает…
— Когда это было?
— А еще днем. Владимир как раз домой в это время бегал, хлеба нам принес…
— Приходил… и что? — Андрей подошел к говорившему.
— А я его и близко к пикету не подпустил, — растерянно заговорил тот, — вижу издали, — идет этот полоумный. Я к нему навстречу. «Чего тебе здесь надо?» Смотрит во все глаза. «Ага, — говорит, — Воронцов здесь, а где Тарабанов?» — «А до этого, — говорю, — тебе, дураку, дела нет. Катись, — говорю, — отсюда, — несознательный элемент». — «Так нет его здесь?» — говорит. «Нет, — говорю, — и убирайся вон…» Засмеялся, нехорошо так. «Ладно, — говорит, — так я и знал!» — и пошел прочь…
— Чего же ты мне сразу тогда не доложил? — строго спросил Андрей.
— Почем я знал… Об каждом дурне докладывать… — смутился рабочий, — мало их нынче тут шляется… неорганизованной массы… Черт их дери… этот, и вправду, убьет.
— Что же делать?! — с отчаянием крикнула я.
Андрей встал с ящика.
— Надо действовать, товарищи! Это давно было? — спросил он меня.
— Давно! Это-то и ужасно! Правда, Аким сразу побежал искать этого Шарова.
— Какой Аким?
— Нашего дворника сын… А еще попала в подвал… — начала я, но Андрей перебил меня:
— Ладно, после расскажете. Слушай, товарищ начальник. — Андрей положил руку на плечо одного из пикетчиков. — Я вот что думаю: надо бы Тарабанова предупредить. Тут совсем близко я знаю место, где мотоциклетка есть. С тележкой. Я сбегаю, возьму и поеду к Смольному. Я знаю, где там пост Сабинина. Владимир мог у него задержаться. Отпустишь?
— Валяй! Управлять умеешь?
— Ну, конечно.
— Мне, что ль, с тобой поехать? — сказал молодой рабочий.
— Нет, я поеду! — громко крикнула я.
— Беги скорей! — толкнул в спину Андрея тот, кого называли начальником.
Андрей скрылся в темноте.
— Пусть девчонка едет, — сказал начальник. — Нечего вам вдвоем, тут тоже люди нужны. А она, видно, не робкого десятка. Молодец девка, а? — и он ласково потрепал меня по плечу.
И вдруг я почувствовала, что я, и вправду, не робкого десятка, что ничего мне больше не страшно. Я огляделась кругом. На меня смотрели дружеские, улыбающиеся лица… Это друзья Володи. Большевики… Почему же они совсем не страшные?
— Ах, Шаров! Вот черт! — Молодой рабочий снова сдвинул шапку и почесал лоб. — Он земляк мой. Из деревни совсем недавно. Году нет как на заводе. Он сам-то парень не плохой, да вроде как с придурью. И уж очень дикий, — ничего признавать не хочет.
— Да, — сказал начальник задумчиво, — от таких парней прямой вред. Дезорганизаторы. Позорят революцию.
— Верно, — согласился кто-то из рабочих. — А ведь их не один Шаров. Таких много, и напакостят они много.
Из-за угла раздался грохот приближающегося грузовика. Он быстро подъехал к костру и остановился.
— Здорово, ребята! — крикнули с грузовика веселые голоса.
— Здорово, товарищи! — отвечали пикетчики, обступая грузовик. — Вы откуда?
— Из Смольного. Что у вас нового? Зимний не взят еще?
— Нет еще. Половина взята, в другой правительство засело.
— Вот черти! И чего медлят?!
— А что в Смольном делается?
— Кипит Смольный! У! Чисто улей! Народу — страсть!
— Да ты чего рассусоливаешь, — перебил говорившего другой голос, — надо им дело рассказать. Про заседание Петроградского Совета слышали?
— Слышали! Ленин выступал? — отвечали пикетчики радостно.
— Выступал! — восторженно отозвался голос с грузовика. — Резолюцию какую приняли!
— Какую? Какую? — заволновались пикетчики.
— Пролетариат и гарнизон победили буржуазию! Революция совершилась!
— Словом, — крикнул с грузовика совсем молодой голос, — власть Советам, мир народам, земля трудящимся!
— А что слышно с фронтов? — спросил начальник пикета.
— Хорошо! Все за нас!
— А сейчас в Смольном — второй съезд Советов, — рассказывали с грузовика. — Всю ночь, наверное, будут заседать. Вторые сутки не спят, работают.
— Еще бы! За всю страну отвечают.
— Ну, ладно! Шофер, не спи! Не кататься поехали! — крикнул чей-то недовольный голос. — Валяй дальше!
Грузовик уехал. Рабочие горячо о чем-то спорили, совершенно забыв обо мне. Я сидела на ящике и старалась вслушиваться в их спор, но ничего не понимала.
Со стороны Дворца доносились выстрелы. На них никто не обращал внимания. Я тоже как-то перестала их слышать. Андрей все не появлялся. Куда он провалился? Снова мысль о Володе жгучей тревогой залила сердце. Жив ли он?.. Разговор в передней был когда-то давно-давно…
К костру подошел немолодой рабочий, коренастый, с большой черной бородой.
— Дайте-ко прикурить, товарищи.
Ему дали прикурить.
— А ты откуда, товарищ?
— Прямо от Дворца.
— Ну, как там? Скоро? Надоело стоять!
— Теперь скоро. Уперлось Временное правительство, не сдается. Дворец почти что в наших руках. Неразбериха там, — сам черт ногу сломит. Юнкера многие ушли. Казаки все удрали. Один бабий батальон да немного юнкеров осталось. Потеха, — ну чего бабы сделают?
— Так чего же ждут? Чего не арестуют правительство? Миндальничают с буржуями! Что, с бабами, что ли, не справятся? Что за волокита? — возбужденно заспорили рабочие.
— Успеется, — сказал спокойно чернобородый и затянулся цигаркой. — К чему зря кровопролитие устраивать? И Ленин сказал: по возможности без кровопролития.
— Думаешь, дядя, больше и боев не будет? — спросил начальник.
— Будут. Ох, будут! — все так же спокойно и уверенно ответил чернобородый. — На фронте-то, ясно, больше воевать не станем. А вот без гражданской войны не обойтись. Не сдастся буржуазия. Разве они признают Советскую власть?
— Ясное дело, не признают.
— Заставим признать, — невозмутимо продолжал чернобородый, — повоевать еще придется. Эта война совсем другой будет! Солдат будет знать, за что дерется. За себя самого биться будет, не за капиталистов.
— Правильно рассудил, дядя. А ты чего же от Дворца ушел?
— Не в строю я, товарищи, — невесело сказал чернобородый, — не гожусь в красногвардейцы. Видишь, рука на войне попорчена, — он показал скрюченные пальцы правой руки. — Ну, а пошел со своими, — дома-то разве нынче усидишь? Думаю, может, для связи пригожусь… Сейчас пошел посмотреть, где еще наши — выборжцы — стоят?
Он бросил окурок в костер, плюнул в сторону и вдруг увидел меня.
— А девчонка у вас тут на что?
— Да вот, брата ищет, — и рабочие наперебой рассказали ему все.
Чернобородый покачал головой.
— Глупая история. Совсем дурацкая. На розыски одного человека нынче людей и машину расходовать?
— Дурацкая-то дурацкая, — сказал молодой рабочий, — а товарища спасать надо. Хороший товарищ, стойкий. Нет, Тарабанова в обиду давать нельзя.
— Тарабанова? — Чернобородый скручивал новую цигарку, и вдруг руки его остановились, а глаза задумчиво уставились на огонь. — Хорошая фамилия — Тарабанов. У меня товарищ по ссылке был с такой фамилией. Век не забуду! Вот человек был… Эх, не дожил, бедняга! Сейчас бы его сюда…
— А ты где в ссылке был, дядя? — спросил кто-то.
Чернобородый склеивал языком цигарку и ответил не сразу.
— Далеко, брат, в Сибири. В глухом углу. Пять лет там отмотал.
Он затянулся цигаркой и продолжал смотреть в огонь костра. Я с напряжением следила за его лицом. Я хотела спросить — и не решалась… Его лицо, ярко освещенное пламенем, было задумчиво. И по глазам — добрым и чуть-чуть улыбающимся — было видно, что он весь ушел в воспоминания. Глядя на него, притихли и пикетчики. А он улыбнулся и не спеша заговорил:
— Тяжелое было время, а и хорошего есть что вспомнить. Дружно жили мы, ссыльные, — одной семьей. И всему тон этот самый Тарабанов задавал. Читали вместе, споров что было! У него всегда и собирались. И жена у него такая же была — Наталья — совсем под стать ему.
Я чуть не вскрикнула. Сердце забилось шибко-шибко. Я встала с ящика, почти не дыша. А он все так же спокойно продолжал:
— Чуть что, у кого какое горе, — сейчас к Тарабановым. У них, бывало, всегда найдешь и ласку и помощь. Я в ссылку плохо грамотный попал. Читал, писал хорошо, а в политике мало разбирался, хоть по политическому делу и попал. Тарабанов учителем мне был. Никогда не забуду! Через него и сознательным я стал… А как, бывало, заболеет кто — врача у нас там не было, — опять к тому же Тарабанову. Он в медицине кое-что смыслил: отец у него земский врач был…
— Так это же мой папа! — громко крикнула я.
Чернобородый быстро повернул голову, бросился ко мне, вгляделся…
— Стой-ко, стой-ко! — и двумя руками скинул с меня нянин платок. Мои вьющиеся волосы заметались по ветру.
— Да это же вылитая Наташа Тарабанова! — изумленно закричал он и вдруг схватил меня на руки и крепко прижал к себе. — Доченька! Вот судьба-то, а? Как же тебя звать, дочурка, а?
— Ириной…
— Иринушка, доченька… Кабы ты знала, чем для меня твои папка с мамой были! — Он крепко поцеловал меня в лоб, потом одной рукой откинул с моего лба разбившиеся волосы и радостно посмотрел мне в лицо. — Ну, вылитая Наташа! — повторил он, снова прижимая меня к себе. И я вдруг, неожиданно для самой себя, обхватила руками его шею, крепко прижалась головой к его плечу и расплакалась.
— Простудишь, дядя, девчонку-то. Платок на, надень ей, — один из рабочих поднял упавший с моих плеч платок.
— И то!.. Чего я, старый дурак, расхлюпался!.. Ах, поди ж ты! Вот судьба-то! Ну, Иринушка, ну, доченька, брось плакать, — не такое сейчас время, чтобы плакать, — говорил он, продолжая держать меня на одной руке. Другой рукой он накинул мне на голову платок и концом его вытер мои глаза. Я подняла голову с его плеча и прислушалась: где-то тутукала мотоциклетка.
— Андрей едет! — крикнула я.
— Стойте-ко! — вдруг спохватился чернобородый и поставил меня на ноги. — Так это сына Дмитрия Тарабанова какой-то мерзавец убить хочет?! Ах, ты!.. Да я его… своими руками задушу, негодяя!..
— Он думает, — Володя предатель! — сказала я.
— Слышал! Идиот! — он вдруг — совершенно неожиданно — улыбнулся. — Володя, говоришь? Ну, конечно, Володя! Помню, помню! Забавный парнишка был, под стол пешком бегал… Меня очень любил, — все за бороду таскал… А тебя тогда еще и на свете не было.
Вдали из-за поворота показался фонарик, — мотоциклетка мчалась к костру.
— Вот что! — сказал чернобородый живо. — Поеду и я с вами. Тут и без меня народу хватит. Авось найдем! Эх, Дмитрий, Дмитрий! Был бы ты с нами сейчас!..
Мотоциклетка подлетела к костру и сразу встала. Пикетчики окружили ее.
— Ну, кто едет? Ирина? Садитесь скорей! — крикнул Андрей.
— Я еду! — ответил чернобородый, сгреб меня в охапку и стал влезать в тележку.
— А ты кто такой, товарищ? — спросил Андрей. Чернобородый устраивался на сиденье, прилаживая меня к себе на колени, и, видимо, не слышал вопроса.
— Пусть едет, — ответил за него начальник пикета, — это старый товарищ отца Тарабанова.
— А-а! — протянул Андрей, с интересом оглядываясь на чернобородого. — Ладно, поехали! — И он запустил мотор.
— В добрый час, товарищи! — Пикетчики замахали шапками.
Меня вдруг рвануло так, что я спиной и головой ударилась о чернобородого, на коленях у которого сидела. Мы помчались. Машина оглушительно трещала, трясло так, что я бы непременно вылетела из тележки, если бы руки чернобородого крепко не держали меня. Ветер забирался под платок, пронизывал насквозь, свистал в ушах. Я зажмурилась, — ветер слепил глаза.
Бабушка… няня… тихие комнаты… мой письменный столик… шкаф с игрушками… Как все это далеко! Да было ли это когда? То было сном? Или это — сейчас — сон?
Чернобородый крепко держит меня. От его сильных, огромных рук идет ко мне тепло — и словно вливается в меня какое-то светлое, уверенное спокойствие. Мне уже ни капельки не страшно, мне радостно и хорошо. Мы мчимся все быстрее. Я уверена, что мы найдем Володю, — чернобородый найдет! Какой он удивительный: сильный, добрый! И так любит моих папу и маму! Я крепко прижимаюсь спиной к его широкой груди и рукой ласково провожу по его волосатой руке, обхватывающей меня вокруг пояса.
— Ах ты, болезная моя! — говорит он мне прямо в ухо. — Сиротинушка, и приласкать-то тебя некому! — и он громко чмокает меня в щеку.
Андрей молчит и правит. Мы мчимся. У меня от быстроты захватывает дух, мне немножко жутко, но радостно и хорошо… Мы мчимся.
Что это? Я не то дремала, не то впала в забытье?
Очнулась от невероятного гула и грохота и подняла голову. Мы мчались по широкой незнакомой мне улице. Впереди нас, сзади, рядом с нами, то обгоняя нас, то отставая, мчались в том же направлении грузовики, легковые автомобили, мотоциклетки, верховые. По другой стороне улицы такое же движение шло нам навстречу.
— Что, заснула? — крикнул мне в ухо чернобородый. Я мотнула головой.
— Куда мы едем? — спросила я громко.
— К Смольному, дочурка.
Мотоциклетка вылетела на площадь. Я увидела длинный, длинный трехэтажный дом с белыми колоннами; все окна его были ярко освещены. «Кипит Смольный», — вспомнила я слова солдата с грузовика. Смольный действительно кипел. Кипела и площадь перед ним. Она была полна людей — и все двигалось, спешило, шумело.
— Совсем военный лагерь, — сказал чернобородый.
Я с любопытством оглядела площадь. Горят костры, вокруг них много людей с винтовками, к зданию непрерывно подлетают, отъезжают грузовики, ощетинившиеся десятками штыков, легковые автомобили, мотоциклетки. Между ними снуют всадники. У входа — огромная толпа, которая движется непрерывной лентой взад и вперед. Над площадью стоит густой гул голосов, автомобильных гудков, треска мотоциклеток.
Андрей вывел нашу машину из общего потока, отъехал в сторону и, медленно пробираясь в толпе, стал подъезжать к правому краю площади. И остановился, завернув за угол.
— Смотри, дочка, — говорил мне в это время чернобородый, — это и есть Смольный. Там сейчас Совет заседает. Там Ленин сейчас. Военно-революционный комитет отсюда приказы шлет… Вырастешь большая, вспомнишь! Я, мол, видела, как народ власть брал!
— Ждите меня здесь! — сказал Андрей, соскочил с седла и исчез в толпе.
Потянулись бесконечные минуты ожидания. Я изнемогала от нетерпения. Чернобородый усадил меня в тележку, а сам стал рядом и закурил. К нему то и дело подходили люди с винтовками. Вероятно, спрашивали, откуда здесь девочка. Чернобородый что-то отвечал им, потом его окружила кучка матросов, и они громко и взволнованно беседовали.
Я не слушала. Я не могла слушать, я была целиком во власти тревоги. А жаль!..
«Вырастешь большая — вспомнишь! Я, мол, видела, как народ власть брал», — сказал чернобородый.
Да, я видела огромную площадь, похожую на военный лагерь, костры, пирамиды винтовок, непрерывно движущуюся, возбужденную многотысячную толпу, яркий свет в окнах большого прекрасного здания… Я слышала грозный, как грохот волн во время прибоя, гул бесчисленных голосов, треск мотоциклов, гудки автомобилей, цоканье лошадиных подков, отдельные радостные или гневные выкрики из толпы…
Да, я видела, я слышала все это, — но могла ли я — глупенькая двенадцатилетняя девчонка, выросшая в бабушкином генеральском доме, — понять все величие, все огромное историческое значение этой незабываемой ночи?!
Это была ночь, перевернувшая весь мир. Ночь, открывшая человечеству путь к новой, поистине
До наших дней на всем земном шаре идет эта титаническая борьба за мир, за счастье человечества и все ближе и ближе час окончательной победы!
С этой ночи всей судьбой нашей огромной Родины стал управлять сам народ — избранные народом Советы. В эту ночь решено было положить конец дикой, никому, кроме богачей, не нужной кровопролитной войне. В эту ночь решено было отдать помещичью землю тем, кто своими руками работал на ней, поливая ее потом и слезами…
После этой ночи многие и многие миллионы угнетенных и обездоленных впервые вздохнули полной грудью и расправили могучие плечи, чтобы трудиться для себя, а не для кучки тунеядцев.
Да, я видела и слышала все, что делалось вокруг меня, но не понимала даже того, что этим непрерывным движением неисчислимых людских потоков, казавшимся мне совершенно хаотическим, движет единая, строго организованная воля — воля к победе!
И воля эта исходила из Смольного, где в эту ночь исторический второй съезд Советов создал новое — Советское правительство. И возглавил это правительство великий Ленин.
…Но все это я узнала и поняла много позднее!
Наконец из толпы вынырнул Андрей и вскочил в седло мотоцикла.
— Садитесь скорей, — крикнул он чернобородому, — едем!
— Не нашел?! — спросила я, замирая.
— Пост Сабинина нашел, — говорил Андрей, пока чернобородый усаживался в тележку и сажал меня на колени, — Владимир был у него совсем недавно и уехал верхом к Зимнему…
Машина затукала, Андрей стал осторожно выбираться из толпы.
— К Зимнему?! — в ужасе воскликнула я. — Да там же Шаров найдет его!
— Не горюй раньше времени, доченька, — спокойно сказал чернобородый. — Знаешь, что у Зимнего делается? Там тысячи тысяч. Найти там человека все равно, что найти маковое зернышко в куче песка. А впрочем… все может быть…
— Но ведь тогда и мы не найдем Володи!
— Мы найдем, — твердо сказал Андрей. — Мне сказали, к какой части, наступающей на Зимний, он послан.
— Скорей! Скорей! — крикнула я.
Мне не сиделось на месте. Ведь мотоциклетка быстрее лошади, догнать бы Володю! Скорей, скорей! Мы мчались, но мне казалось, мы едем медленно, и у меня было такое ощущение, что все мускулы моего тела рвутся вперед, туда, за Володей. Андрей и чернобородый что-то кричали друг другу, стараясь перекричать трескотню машины; их голоса звенели у меня в ушах, но ни одно слово не доходило до сознания. Ветер резал глаза, но я до боли напрягала их, глядя вперед. И зачем мы не спросили, какого цвета была лошадь! Мы обогнали не одного верхового, но все они были в военной форме. А Володя… Да! Ведь я же даже не заметила, в каком костюме ушел он сегодня из дому. В студенческом? В штатском? Андрей был одет вроде рабочего, — а к нам приходил в студенческой форме. Может быть, и Володя переоделся? Как его узнать в этой толпе?
Мы мчались. Снова по той же оживленной, наполненной народом, войсками, красногвардейцами, матросами улице. Потом Андрей свернул в боковые улицы, чтобы ехать быстрее. Весь город был взбудоражен. Везде мы встречались с отрядами то вооруженных рабочих, то солдат или матросов. На улицах я видела такие же костры с пирамидой винтовок и группой людей, как тот, около которого встретила Андрея. Иногда нам преграждали путь пикеты или патрули. Андрей кричал им что-то, иногда даже не останавливаясь. Раза два нас все же остановили, Андрей показывал какие-то документы, и мы неслись дальше.
Вот и Марсово поле. Оно полно народу. Всюду костры, между ними оживленно движутся черные силуэты людей, всюду в свете костров поблескивают штыки. Многоголосый говор, смех, ругань, крики. Андрей замедляет ход машины, — нестись, как мы только что неслись, в этой толпе нельзя.
Ох, как медленно!.. Скорей, скорей! Но скорей невозможно…
При въезде на Миллионную нас снова остановили. Миллионная была полна войск. Как я потом узнала, — оттуда наступал на дворец Павловский полк. Андрей долго о чем-то спорил. Я не слушала. У меня от жгучего нетерпения звенело в ушах, мучительно напрягались мускулы.
Нас пропустили. Мы медленно двинулись дальше.
Через несколько шагов опять остановка.
— Ополоумел, товарищ! — свирепо крикнул солдат, загораживая нам путь винтовкой. — Куда прешься, да еще с ребенком?
Несколько солдат да два-три красногвардейца обступили нас.
— Поворачивай! — крикнул солдат. — Чего беспорядок вносишь?
— Сверни в переулок, — кругом попробуем, — негромко сказал чернобородый Андрею.
— Постой, я лучше слезу, пешком прямо побегу! — отвечал Андрей и встал на педалях.
— А я?! — воплем вырвалось у меня.
— Вам нельзя туда, Ирина.
— Эх, я-то ни того, ни другого в лицо не знаю! — с досадой сказал чернобородый.
— Барышня! Барышня генеральшина! — зазвенел где-то вблизи мальчишеский голос. В нем звучало отчаяние. Андрей быстро оглянулся. Я, схватившись за плечо чернобородого, встала на ноги, посмотрела…
— Аким! Аким, нашел?!
Аким проталкивался к нам.
— Ну, что, Аким? Что?!
Аким задыхался: он, видимо, только что быстро бежал.
— А я папку своего ищу… езжайте скорей! Видел я Владимира Дмитрича…
— Где? Сказал ему?
— Его… этот самый — со шрамом… на спине тащил раненого…
Я громко вскрикнула.
— Куда — в один голос спросили Андрей и чернобородый.
— В один дом тут… я заметил дом… я его спрашивал — того-то, что тащил, — не отвечает…
— А Владимир?!
— Словно как без памяти… Глаза закрыты, а сам белый-белый. Голова так и болтается.
— Скорей! Веди нас туда!
Мы с трудом выбрались из толпы, свернули в переулок. Чернобородый крепко держал меня. Я вся дрожала. Аким бежал рядом с медленно двигающейся машиной и рассказывал, с трудом переводя дух.
— Я весь вечер тут шныряю, ищу… папку видел, а потом снова потерял… на площадь ко дворцу-то не пускают, там стреляют, баррикады построены… бегаю все кругом да около… По одной улице бегу, гляжу, тащит… на спине раненого… Я к нему! «Ты, — говорю, — куда его тащишь?» Он как заорет на меня: «Пошел ты к черту! Ты, — кричит, — кто такой?» Нехорошими словами меня обругал. «Я, — говорит, — его к доктору несу». — «Врешь, — говорю, — не к доктору ты его несешь». А он мне: «Ты что, ошалел?! Вот в этот дом к доктору. Наш доктор-то, велел раненых к нему сносить». И к подъезду. Я за ним. Он на пятый этаж. Я за ним! Позвонил он, открыли ему. «Тут, — спрашивает, — доктор живет?» Фамилию назвал, да я забыл. «Тут, — ему говорят, — вносите скорей». Ну, дверь захлопнули. Я — звонить! Отворили. В халате в белом какая-то открыла. «Правда, — спрашиваю, — тут доктор живет?» — «Правда, — говорит. — А ты что, раненый?» — «Нет, — говорю, — а вот сейчас принесли, — что он, — говорю, — не убитый?» — «Не кричи, — это она мне говорит, — сейчас, — говорит, — доктор посмотрит». И захлопнулась дверь… Постоял я, думаю: что делать? Побежал искать кого из своих… Никого нет!.. Вдруг вижу — вы!.. Да езжайте скорей, я могу и скорей бежать!
— Где это, далеко? — спросил Андрей.
— Нет, совсем близко… Вот еще по этому переулку, а там — за углом. Езжайте скорей!
— Что же его, дьявола, совесть, что ли, зазрила? Сам ранил и к доктору понес! — сердито сказал чернобородый.
У меня темнеет в глазах… Нет, нет, надо держаться… Кругом люди, голоса, штыки. Что-то кричат… Мы медленно подвигаемся среди них… Я ничего уже не вижу, не слышу… Скорей, скорей!
— Вот тот дом! — кричит вдруг Аким. — К подъезду и на самый верх. Квартира девять, я заметил.
— Ты останься около машины, а мы туда, — говорит Андрей.
Большой, большой дом. Подъезд, стеклянная дверь. Мы выскакиваем из мотоциклетки, бежим. Я взглядываю наверх. Высоко — в пятом этаже — светятся окна. Там сейчас Володя…
Может быть, умирает? Может быть, уже мертвый?
Мне становится страшно. Хочется крикнуть, и нет голоса.
Андрей распахивает дверь. Широко, настежь. Бежим к лестнице. У меня подкашиваются ноги, на первых ступеньках падаю, хочу вскочить — не могу.
— Э, ты какая хлипкая! — говорит чернобородый, подхватывает меня, перекидывает через плечо и бежит вверх — через две, через три ступеньки. Я вишу у него на плече.
— Пустите, я сама! — хочу я крикнуть. Но голоса нет.
Впереди — слышу — бежит Андрей. Скорей бы! Что-то там, наверху?
Площадка, дверь. Чернобородый ставит меня на ноги. Я шатаюсь, в голове шум. Андрей поддерживает меня.
— Звонил? — спрашивает его чернобородый.
Андрей молча кивает головой.
За дверью шаги. Я впиваюсь пальцами в рукав Андрея.
Открывает девушка в белом халате. Лицо ее серьезно.
— Раненые? — спрашивает она.
— Студент Тарабанов… жив? — отвечает Андрей вопросом.
— Принесли живого… Сейчас у доктора. На операции, — тихо отвечает девушка, запирая за нами дверь. — Вы — его товарищи?
— Товарищи. И сестра.
— А!.. — Девушка в белом халате пристально смотрит на меня. Что-то в ее глазах пугает меня… она знает!.. Она знает что-то страшное…
— Пройдите сюда, — говорит она.
Мы проходим из прихожей в большую комнату. Она ярко освещена.
Я оглядываюсь и вдруг дико вскрикиваю. В углу, прислонившись спиной к печке, стоит Шаров. Лицо его бледно, глаза смотрят куда-то вперед, не видя.
— Вот он! Это он! — кричу я.
Андрей поворачивается всем телом, обнимает меня за плечи. Чернобородый подходит к Шарову.
— Ты что же это, товарищ? А?
Я не спускаю глаз с Шарова. Ненависть подкатывает к горлу, хочется броситься на него, бить кулаками, кричать… Но я не могу двинуться с места. И Андрей крепко держит за плечи.
Шаров поднимает глаза на чернобородого, — словно не понимает.
— Ты и есть Шаров? Да? — спрашивает чернобородый.
— Я, — глухо отвечает Шаров.
— Так ты… что же это?.. Что наделал? А?
— Малость не поспел, — шепчет Шаров, — минуткой бы раньше, всех бы уложил, скотов. У-у! ненавижу!.. — и он бьет кулаком сзади себя по печке.
Андрей вздрагивает.
— Кого — всех? — спрашивает он тихо.
— Говорю: скотов. Юнкеров! — шипит сквозь зубы Шаров.
— Дурак! — чернобородый хватает его за плечи и трясет. — Какой же Тарабанов юнкер?! Он же наш! Понимаешь, наш!
— Знаю! — твердо говорит Шаров. — Теперь знаю! Я его у юнкеров и отбил…
Чернобородый недоумевающе оглядывается на Андрея.
— Как? Ты отбил? — шепчет Андрей.
— Отстаньте, товарищи, не до вас мне… — и Шаров поворачивается к ним спиной и упирается лбом в печку.
Андрей и чернобородый растерянно смотрят друг на друга.
В комнату бесшумно входит девушка в белом халате.
— Тише, товарищи, — говорит она вполголоса, — ведь за этой дверью — операция…
За этой дверью… Я смотрю на эту большую белую дверь; за ней тихо-тихо. Что там делается?.. Там Володя. Живой или нет!
Чернобородый трясет Шарова за плечо, что-то шепчет ему. Шаров не оборачивается, молчит.
— Товарищ, оставьте, не трогайте его, — говорит тихо девушка в халате, — вы же видите: он сам не свой. Подите сюда!
Чернобородый подходит к нам.
— Вы знаете, как было дело? Он рассказал? — спрашивает он у девушки.
— Рассказал… только сбивчиво как-то… Он, видимо, очень расстроен…
— Что же он сказал? Что?
— Он принес раненого на плечах один. Видимо, очень устал, задыхался. Отец — я дочь доктора — велел сразу раздеть раненого… У него рана здесь. В грудь. Штыком.
— Это его — он?.. — Чернобородый ткнул пальцем в сторону Шарова.
— Он?! — девушка изумленно подняла брови. — Нет! Насколько я поняла, дело было так. Он видел, как студент этот говорил с юнкером. Потом юнкер бросился за штабели дров, студент за ним. Этот товарищ за ними. И увидел, как студент один отбивается от четырех юнкеров. Он бросился к нему на помощь, стал стрелять… Два юнкера убежали, одного этот товарищ ранил, тот упал. А в это время другой юнкер бросился на студента со штыком. Этот товарищ кинулся к нему, к студенту, чтобы оттолкнуть его, но не успел…
— Маленько успел, — глухо проговорил Шаров, оборачиваясь. — Кабы я его чуть больше толкнул, штык бы мимо хватил… А я его, может, на полвершочка оттолкнуть поспел… Все равно — штык в грудь.
— На полвершочка, говорите?
Мы все вздрогнули и обернулись. В дверях стоял человек в белом, испачканном кровью халате.
— Папа! Ну, как? — бросилась к нему девушка.
Мы все замерли.
— На полвершочка? — повторил доктор. — А знаете, что вы этим полвершочком жизнь ему спасли…
— Он жив?! Будет жить?! — вскрикнула я, бросаясь к доктору, вцепилась руками в его халат и вдруг разрыдалась.
— Зачем здесь девочка? — строго спросил доктор и взял меня за плечи. — Таня, уведи ее в свою комнату, дай ей валерьянки…
— Нет! — я до боли закусила губу, сдержала слезы, подняла голову и прямо посмотрела на доктора. — Нет! Я не пойду! Я не буду плакать. Только скажите, — Володя будет жить?
— Это — сестра его, — сказал Андрей.
— А!.. — Доктор взял меня за подбородок и серьезно посмотрел мне в глаза. — Будет, будет жить твой брат, девочка. И благодари за это вон того дядю, — показал он в сторону Шарова.
— Его?! — я взглянула на Шарова. Шаров продолжал стоять у печки и в упор, вопрошающе глядел на доктора.
— Но ведь он же… хотел убить Володю… — проговорила я, не спуская глаз с Шарова.
Шаров вздрогнул всем телом и вдруг рванулся ко мне. Я вскрикнула и схватилась за Андрея.
— А ты… откуда знаешь? — задыхаясь, шепотом проговорил Шаров, но доктор рукой загородил ему дорогу.
— Тише, товарищ. В чем дело? Это правда?..
Андрей обнял меня за плечи.
— Правда! — громко крикнула я. — Он говорил об этом у нас в передней, я сама слышала…
Шаров глубоко передохнул.
— Правда! — сказал он тихо, но твердо. — Я его предателем считал…
— С ума сошел! — крикнул Андрей. — Он же…
— Да, с ума сошел, — перебил его Шаров. — Теперь сам вижу… А весь вечер разыскивал его… Вдруг увидел: вон он! Говорит с юнкером! Ну, думаю, — значит, правда… Спорили они, что ли, о чем-то… Только вдруг юнкер — шасть за дрова… А Тарабанов за ним… Озверел я… Ну, думаю, тут тебе и крышка… Забежал сам за дрова, глядь, — на него четыре юнкера наседают, а он винтовкой отбивается… Тут я и понял…
— И спас его, — перебил доктор. — Слушай, девочка: твой брат тяжело ранен, но не смертельно. Организм его здоровый, — выживет.
— А можно мне к нему? — спросила я.
— Нет, еще нельзя. Он без сознания. Но за жизнь его я ручаюсь. Рана, товарищи, такая, — обратился доктор ко всем. — Штык был направлен прямо в сердце. Прямо против сердца неглубокий укол, потом царапина, длиной в те самые полвершочка, на которые оттолкнул его товарищ… потом штык глубоко вошел в тело, слегка задел одно ребро. Если бы не этот толчок, — все было бы кончено… Толчок спас ему жизнь.
Шаров приблизил лицо к самому лицу доктора.
— Ручаешься, доктор? Жив будет?
— Ручаюсь. Будет, — решительно сказал доктор.
— Слышала, сестренка? Жив будет братенок-то твой! — Шаров порывисто бросился ко мне, и я вдруг очутилась у него на руках.
Я уперлась руками в его плечи, отклонилась и посмотрела ему в лицо. Оно было красно, и только на лбу ярко белел шрам. И все лицо смеялось, смеялись и глаза, и в то же время в них стояли слезы.
— Ну, ладно! Дай-ко ее лучше мне! — чернобородый осторожно отнял меня у Шарова и поставил на пол.
— Можно мне к Володе? Пустите меня к нему! — подошла я к доктору.
— Нет, — сказал доктор решительно. — Пока нельзя.
— Как вообще быть с Ириной? — спросил вдруг Андрей. — Нам, товарищ, надо скорей обратно, — обратился он к чернобородому.
— Да, — сказал тот, — поедем. — И вдруг он повернулся и, широко улыбаясь, протянул руку Шарову.
— Ну, спасибо, товарищ! Тебя хоть и поругать, поучить бы следовало, а все же за Тарабанова спасибо! А другой раз будь умней; слышишь?
Шаров, смущенно улыбаясь, молча тряс руку чернобородого. Андрей хлопнул его по плечу.
— И от меня спасибо, друг! — сказал он.
Я вдруг вспомнила, что я-то ведь не поблагодарила Шарова. Понимала, что нужно что-то сделать, но неприязнь к нему, страх перед ним еще не прошли во мне. И я молча отвернулась. Да он и не смотрел на меня больше.
— Доктор, — сказал Андрей, — значит, Владимир тут у вас и отлежится? Это ваша квартира?
— Да, — сказал доктор, — на эти дни я у себя устроил летучий лазарет. Собственно, на тяжело раненных я не рассчитывал. Я дал кое-кому свой адрес — для легких ранений. Но раз уж мне принесли тяжело раненного, не отправлять же его обратно. К счастью, у меня все оборудование для операции имеется. Не беспокойтесь, товарищ, у меня будет хорошо…
«Какие разные бывают доктора!» — подумала я с удивлением, вспомнив бабушкиного толстого врача.
В передней раздался сильный звонок.
— А как же с Ириной? — снова спросил Андрей.
Но ответить ему никто не успел. В комнату быстро вошел новый человек. Это был уже немолодой красногвардеец. Правой ладонью он поддерживал левую руку, наскоро перевязанную окровавленной тряпкой. Он был бледен, но на взволнованном морщинистом лице радостно сияли глаза.
— Доктор! — начал он, но вдруг увидел всех нас, и глаза засияли еще ярче.
— Товарищи! Уже знаете?!
— Что? Что?
— Взят Зимний! Кончено!
— Да ну? Когда? Сейчас? — обступили его все радостно, засыпая вопросами.
— Сейчас! Я прямо оттуда. А где и как это меня угораздило, и сам не пойму! — он показал головой на раненую руку. — Готово дело, наш Зимний…
— Идемте перевяжу, — перебил его доктор.
— Стойте! Дай расскажу товарищам! — отмахнулся от него раненый.
— Ну! Ну! Говори! Как же? — нетерпеливо перебили его Андрей, чернобородый, Шаров. Доктор и его дочь напряженно следили за рассказом. У всех были возбужденные, праздничные лица. И я вдруг почувствовала, что и меня захватывает общая радость, что и мне вдруг стало весело, легко, свободно на душе…
— Поди ж ты! — радостно захлебываясь, рассказывал красногвардеец. — Почти что без потерь дворец взяли! Мы тесним кругом, все ближе да ближе, а с ихней стороны защитников-то все меньше и меньше! Сначала все палили из-за дров, а потом и палить бросили. Как это перемахнули мы через штабели дров, — глядь, а там винтовки накиданы, юнкера побросали, а сами-то и невесть где. Так свободно и вошли во дворец. Бабы — ясное дело — сразу посдавались. Юнкеров, что еще остались, разоружили. Только около самой комнаты, где Временное правительство засело, юнкеров кучка небольшенькая, — не сдаются. Ощерились штыками, не пускают. Ну, а министры видят, что все одно податься некуда, — «Сдаемся, — говорят, — силе уступаем».
— Прикончили? Всех? — перебил его Шаров. Я взглянула на него. Он стоял весь напряженный, сжав кулаки.
— Ишь ты, какой прыткий, товарищ! — покачал головой рассказчик. — Честь честью арестовали, в крепость повели…
— Я бы их… тут же!.. — прошептал Шаров и выразительно махнул кулаком.
— Чудак! — засмеялся раненый. — Чем они нам страшны? Что они могут? Все же их под охраной повели. Моряки повели. Потому что в толпе много таких было, вроде тебя. Кабы не моряки, растерзали бы.
— И поделом! — горячо сказал Шаров.
— Брось ты! — оттолкнул его чернобородый. — Мы не дикари, а революционеры. Значит, товарищи, — он обвел всех блестящими глазами, — да здравствует Советская Россия!
Все заговорили сразу, смеялись, жали друг другу руки. Обо мне все забыли. Я стояла в сторонке и смотрела, и мне было грустно, что среди этой радостно-возбужденной кучки людей нет Володи.
Чернобородый обернулся и вдруг заметил меня.
— Ну, товарищ Ирина, — сказал он весело, — придет твой братишка в себя, скажи ему перво-наперво: сделано наше дело! А потом скажи: «Нашла я нынче старого друга!» Скажешь, товарищ Ирина?
И он протянул мне руку.
— Скажу, конечно, скажу! — с гордостью ответила я и сжала его руку обеими руками.
На этом я, собственно говоря, и думала закончить свои воспоминания, ведь писала я их только для себя. В ту памятную ночь кончилась для меня пора моего спокойного детства в бабушкином доме. И началась новая пора, гораздо более трудная и сложная, — но насколько более содержательная и интересная!
Но вот сейчас мне пришло в голову: а что, если внуки мои, когда подрастут, или еще кто-нибудь прочтет мои записки? Они непременно спросят: «А что же было дальше? И что сталось со всеми, о ком здесь рассказано?» Я в двух словах удовлетворяю их любопытство.
Я осталась на эту ночь у доктора. Андрей отправил Акима домой, чтобы он успокоил няню, что я цела и невредима. О том, что Володя ранен, он пока не велел говорить. А дома, правда, чуть с ума не сошли, хватившись меня. От бабушки, конечно, скрыли. Няня упала в обморок, и ее долго не могли привести в чувство. Прислугу разослали по всём знакомым искать меня.
Володя утром пришел в себя. Доктор осторожно рассказал ему обо мне и только тогда впустил меня в комнату, где он лежал. Я обещала доктору держать себя спокойно при встрече. И я сдержала обещание, хотя трудно было… Так исхудал Володя за эту ночь! Он потерял очень много крови, — сказал доктор. Но какой радостью светились его глаза! И он все время приставал к доктору: скоро ли он поправится, чтобы начать работать?
— Вы понимаете, доктор, сколько нам теперь предстоит работы? — повторял он. А мне все время говорил: — Ты подумай, Иринка! Мы живем уже в Советской стране!
Из дому прислали в это утро за мной горничную Дашу. Но я решительно отказалась ехать домой, я хотела остаться около Володи, ухаживать за ним. Володя тоже настаивал, чтобы я оставалась. Доктор посоветовался с дочерью, и они согласились оставить меня.
Потом приезжала няня, охала и плакала над Володей. Доктор уговорил ее, что и для Володи и для меня будет лучше, если она не увезет меня домой.
Бабушки я больше не видела. Она так и не узнала ни о победе большевиков, ни о ране Володи, ни о моем бегстве, — вскоре она скончалась, так и не придя в сознание. Я очень плакала об ней, но уход за братом и все, что происходило кругом, целиком захватило меня и заставило забыть горе.
Володя поправлялся быстро, радость давала ему силы. И при первой же возможности его перевезли домой. Володя оставил для себя, меня, няни и Даши три комнаты в огромной бабушкиной квартире, а остальные отдал товарищам, жившим в темных подвалах.
Да, для меня началась новая жизнь. Я сразу поступила в школу. Не скрою, сначала мне было трудно, я не привыкла учиться в коллективе. Да и жизнь была в те годы нелегкая: долго пришлось бороться народу с разрухой, а тут еще гражданская война… Но по натуре я была общительная и живая, скоро освоилась и приобрела хороших подруг. Володя шутил:
— Вот и превратилась «кукла Ирэн» в настоящую советскую девочку.
Это было верно, — я скоро поняла, на чьей стороне была правда! И я так же стала гордиться покойным папой, как Володя, и старалась быть похожей и на него, и на маму.
Из тех, о ком здесь рассказано, почти все еще живы. Нет в живых няни, она ненадолго пережила бабушку. Она была очень-очень старенькая, и ей трудно было привыкать к новым условиям жизни. Нет в живых и Шарова. Во время гражданской войны он погиб в какой-то безумно смелой, но совершенно ненужной вылазке, нарушив дисциплину.
Я стала учительницей и до сих пор работаю в школе. Я очень люблю свое дело, и у меня сохраняется дружба со многими бывшими учениками. Подрастают у меня и внуки.
Андрей и Володя с тех пор были почти неразлучны, — вместе участвовали в гражданской войне, потом вместе учились и сейчас вместе работают. Андрей — директор большого завода, Володя — главный инженер. Очень жаль, конечно, что Володя после Октябрьской ночи бросил писать дневник, — просто некогда было.
Даша после смерти няни старалась заменить мне ее, очень заботилась и обо мне, и о Володе. Потом она вышла замуж и уехала из Ленинграда, но мы до сих пор переписываемся. У нее тоже есть внуки.
Жив и «чернобородый» — Иван Степаныч — постепенно превратившийся из чернобородого в белобородого. Он получает пенсию и живет на покое в Ленинграде в одной квартире со мной. Мы с ним большие друзья, я забочусь о нем, как о родном отце. Очень любят его и мои внуки, и он часто по вечерам рассказывает им о своей долгой жизни, полной борьбы.
Елена Николаевна Верейская родилась в 1886 году в семье профессора-историка Н. И. Кареева в Петербурге. Здесь она окончила гимназию, а затем и Высшие (Бестужевские) женские курсы. В те годы она писала лирические и революционные стихи. В 1910 году в журнале «Вестник Европы» было напечатано ее первое стихотворение.
С 1917 по 1922 год Е. Н. Верейская живет в деревне. Жизнь в деревне обогатила писательницу новыми впечатлениями и наблюдениями. Она занимается крестьянским трудом, работает библиотекарем в сельском Народном доме, руководит двумя драматическими кружками — взрослых и школьников; пишет пьесы для младших школьников.
После возвращения в Петроград Елена Николаевна с 1923 года принимает активное участие в кружке детских писателей.
В кружке, которым руководил С. Я. Маршак, в то время начинали свой творческий путь в детской литературе писатели: Б. С. Житков, В. В. Бианки, Е. Я. Данько, Т. А. Богданович и другие.
Первое посещение кружка определило дальнейший путь Е. Н. Верейской. Она твердо решает посвятить себя детской литературе.
Ее стихотворения и рассказы для детей печатались в журналах «Чиж» и «Еж», «Пионер» и «Костер». Лучшие произведения — «Бесик», «Таня-революционерка», «Джиахон Фионаф», «Индюк» — неоднократно издавались отдельными книжками.
В последние годы Е. Н. Верейская написала повести «Три девочки», «Незабываемая ночь», «Отава», «Внучка коммунара», рассказ «Горничная Маша», создала сборники рассказов «Памятный день» и «В те годы» — об участии подростков в революционной борьбе 1905–1917 годов.
Произведения Елены Николаевны неоднократно переиздавались не только в Советском Союзе, но и за рубежом.
Повесть «Незабываемая ночь» впервые издается отдельной книжкой. Она раскрывает перед читателем события предоктябрьских дней 1917 года и штурм Зимнего в Петрограде. Герои повести — брат и сестра Володя и Ирина Тарабановы — каждый по-своему воспринимают революцию и принимают участие в этих великих днях вооруженного восстания народа за свободу и независимость.
