Гость внутри

fb2
Гравицкий Андреевич Алексей
Косенков Викторович Виктор

Девяностые годы прошлого века. Алексей Беляев возвращается из армии в родной Питер и понимает, что за два года совершенно выпал из жизни. Любимая девушка не дождалась. Друзья заняты своими делами, работы нет, с родителями взаимное недопонимание. Не сумев вписаться в новую жизнь, Алексей уходит из дома и решает плыть по течению. Но судьба играет с Беляевым злую шутку, подбрасывая ему новые и новые сюрпризы. Он проходит через криминальный мир Питера, погружается в оккультный мир, опускается на самое дно, ниже которого только девять кругов ада. А по пятам идет нечто еще более жуткое, чем сам ад.

Это трудная книга.

Авторы

© Гравицкий А.А., Косенков В.В., 2021

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2021

© «Центрполиграф», 2021

Пролог

Они пришли ко мне ночью. Или днем? Нет, кажется, ночью.

Хотя на самом деле я этого совсем не помню. День или ночь? Зима, лето или какое-нибудь межсезонье? Память затрудняется дать четкий ответ. Вероятно, тогда я уже не придавал значения таким мелочам, как происходящее за окном. Это сейчас я с живейшим интересом наблюдаю эту медленную перемену, происходящую в окружающей меня действительности. Мне нравится смотреть, как день становится ночью, проходя через вечер. Мне интересно видеть, как лето тускнеет, преодолевая испытания осени, и становится зимой. Больше всего меня интересует, как вторник становится средой.

Сейчас.

А раньше, раньше мне было наплевать. Решительно на все вокруг меня, кроме, может быть, меня самого, да и то с перерывами. Поэтому я не могу вспомнить, когда они пришли ко мне. Приятно думать, что это произошло ночью. Где-то посреди лета. Холодного. Я очень люблю холодное лето, потому что в нем есть место многообразию.

Какому многообразию?

Очень просто! Холод сменяется теплом, дождь солнцем, наводнение по-весеннему затопляет улицы… Всегда происходит что-то неожиданное, природное.

Я не спал. Я просто лежал в кровати, укрывшись простыней, и смотрел, как ночной ветер развевает цветочки тюля на занавеске. В окно вливался свежий воздух, белый свет фонаря и запах Невы. Мне было странно хорошо. Больше ничто не маячило перед глазами, не пугало, не звало.

На растревоженной душе царил покой, какой случается в редкие моменты, когда одна женщина ушла уже достаточно давно и куски порванных чувств начинают оседать на дно души беспорядочными снежными хлопьями, а до другой еще далеко, это значит, что снег в душе еще будет долго лежать непотревоженным. Женщин, как приходящего явления, у меня не было уже давно. Скорее уж я сам мог называться приходящим в их жизнь. Однако внутри, в душе, было снежно.

Вместе со снегом чувств в моем теле оседал метадон[1]. Может быть, это было одной из причин того, что я чувствовал себя спокойно…

Дыхание едва шевелило губы, неестественно белый свет фонаря проникал в комнату, ночной ветер трепал цветы тюлевой занавески. Черные крапинки метадона делали снег серым. На какой-то момент мне показалось, что я умираю. Вот-вот, еще немного и…

И именно в этот момент ко мне вошли они.

Я закричал, потому что их приход был болью.

Я заплакал, потому что понял их сразу, без промедления.

Когда наконец истерика улеглась, я встал, прошлепал босыми ногами в ванную, пустил там горячую воду и вскрыл себе вены тонким, уже начавшим ржаветь, но все еще острым лезвием «Нева».

И я умер. Точно умер. Наверняка умер.

Только очнулся почему-то в лечебнице для душевнобольных.

1

Утренний обход – это процедура не сказать чтобы приятная. Чем-то она похожа на прием лекарств. Как говорит наша ночная нянечка Дарья: «Лекарство не горькое, а полезное». Логика убойная, даже для сумасшедшего дома. По поводу полезности тех пилюль, которыми нас пичкают, можно еще поспорить, но что-то определенно в ее словах есть. Неотвратимая, железобетонная обреченность. Та самая, которой веет от понедельничного утра, когда Петрович и Михалыч идут нас осматривать. Мероприятие это по-настоящему глупое, потому как психушка – это то место, где ничего не меняется годами. За три года пребывания тут я выучил эту истину назубок, но Петрович и Михалыч, видимо, еще не достигли этого уровня просветления и по-прежнему пребывают в темноте иллюзий.

Это не моя фраза, и мысль, собственно, не моя. Это Егорка задвинул. Он у нас чуток помешан на индуистском мировоззрении, крутился с какими-то гуру.

Петрович и Михалыч – это наши врачи. Их никто иначе не называет, кроме персонала, разумеется. Один из них главный, а второй его заместитель, который спит и видит, как бы оказаться в кресле главного. Дуэт отвратительный, но характерный.

Самое интересное, что по отдельности они очень приятные ребята. С Михалычем я даже несколько раз играл в шахматы. Но когда они проводят утренний осмотр на пару… Хуже события не случается за всю неделю.

Ну и конечно, сегодняшний день не был исключением.

У Леньки опять был ночью припадок, и он всю ночь прогавкал, вообще вел себя беспокойно. С ним это случается, когда полнолуние. Так в целом парень безобидный и даже иногда, когда в сознание приходит, стесняется своих закидонов. Но как полнолуние, все! Выносите кровать.

Леня один из тех, кто в дурке на своем месте. То есть не косит, как многие. К сожалению, это не облегчает моей участи. Гавкает он весьма натурально, громко, что, конечно, совсем не располагает ко сну. Бить убогого у меня рука не поднимается. Я знаю, что в других палатах такое бывает, и часто. Но дерутся в основном психи, а все те, что «нормальные», обычно терпят, не желая лишний раз обращать на себя внимание врачей.

Обычно в таких случаях соседи по палате с настоящим психом наглатываются снотворного. Я бы с удовольствием к ним присоединился, но мои таблетки были банально украдены.

Таким образом, когда Петрович и Михалыч вошли в нашу палату, в окружении кучи всяких сестер-братьев и прочего медсброда, я оцепенело сидел на краешке койки, созерцая сопящего под своей кроватью Леню. Сосед справа, Вова, который слопал мою порцию лекарств, тоже был не в лучшем виде. Четвертого у нас в комнате не было. Он умер три дня назад, правда, никто об этом не знает, кроме меня и докторов.

– Так-так… – обыкновенно произнес Петрович, светило отечественной психиатрии, застывая на пороге палаты.

В тот же миг из-под его руки проскользнула юркая фигура медсестры Зинки.

Зинка была противная молодая тетка с явными следами острой мужской недостаточности на лице. Занудный и одновременно боевой характер не оставлял Зинке шансов на получение сколь-либо сносного жениха.

– Беляев, почему Ленечка под кроватью?! Почему не под одеялом? Он простудится! – затараторила она, стремясь проявить инициативу и показать, что обычно за порядком она следит, но… – А этот почему спит?! Чего вы молчите?! Вы же старший в палате! Вы же должны…

– Зинаида Афанасьевна… – не выдержал начальственный бас Петровича. – Ну сколько можно?.. Вы же видите, что Алексей Николаевич сегодня не в форме. Что с вами, голубчик? Как вы себя чувствуете?

Расторопные медбратья уже раскручивали меня по полной программе. Давление, пульс, цвет век, причесать…

Я молчал. Петровичу мой ответ не нужен, он уже сделал свои выводы, и любые мои слова были бы просто подшиты в дело с надписью: «Алексей Николаевич Беляев. История болезни».

– Так-так… – Главврач рассматривал мою карточку, бормоча под нос. – Процедуры… Так… Диета… Терапия…

– Не следует ли увеличить дозу, Андрей Петрович? – влез Михалыч, воспользовавшись минутной паузой начальника. – Прогресса не видно…

– Нет никакой необходимости, Андрей Михайлович, – в тон ему ответил Петрович, раздувая шикарные, горьковские усы. Эти усищи делали главврача похожим не то на старорусского купца, не то на эдакого классического казака. Тем более что комплекции Петрович был весьма плотной и могучей. Больные его робели. Так же как и санитары. – Вы сами знаете, что повышенная химиотерапия не приведет к положительному результату в этом случае. Это… Так-так… – Он что-то подчеркнул в карточке. – Это очень интересный и сложный случай, с которым тем не менее можно разобраться. Я в этом уверен.

Петрович замолчал, проглядывая результаты произведенных анализов и сравнивая их с пятничными. Видимо, ничего фатального не обнаружилось. Он, не глядя, сунул результаты в толпу практикантов и обратился ко мне:

– И мы уверены в успехе, правильно?

Петрович сел возле меня на койку и чисто автоматически взял меня за руку, считая пульс.

Практиканты, медбратья и сестры придвинулись ко мне ближе.

– Уверены?

Я кивнул. И подтвердил свой кивок словесно:

– Безусловно, уверены.

– Хорошо! – жизнерадостно прогудел Петрович и поверх очков посмотрел на притихшую публику. – Очень хорошо! Вас беспокоило что-то? Плохая ночь?

Я кивнул. В опухших глазах невыносимо резало.

– Беспокоило… – отозвался я. – Собаки всю ночь лаяли. Не выспался…

– О… – Петрович похлопал меня по руке. – Ничего-ничего… У вас сегодня будет спокойный день. Будете отдыхать! Но постарайтесь днем не спать. Лучше перетерпите.

Он встал и, кивнув на меня, пробормотал что-то на ухо Зинке. Та кивала и даже пыталась что-то записать, но сбилась и только повторяла вполголоса: «Понятно. Конечно. Да. Закрою. И форточку».

Потом они оставили наконец меня в покое и занялись Ленькой.

Тот хныкал и вяло вырывался. Однако, увидев Петровича, заулыбался беззубым ртом и что-то залопотал. Мне даже показалось, что нечто осмысленное. Извинялся, что ли, за свою ночную выходку. Хотя что с него возьмешь? Больной.

Я в очередной раз подумал, что главврач удивительный человек и психиатр от Бога. Так влиять на больных, я имею в виду действительно больных, как Андрей Петрович, не может никто. И пусть Михалыч на его место не намыливается, ему не светит, хотя и мужик он хороший.

После того как они ушли, нас потащили завтракать.

В очереди я встал рядом с Вовкой, тем, что попер мое снотворное.

– Что ж ты, сволочь, делаешь? – прошипел я.

– А чё?

У Вовы затянувшийся период адаптации. Доктора никак не могут добиться его вливания в общий дружный коллектив. На самом деле Вован просто косит. Я уж не знаю, от кого он скрывается и что прячет, но он самый нормальный в стенках нашей психушки человек. Нормальнее некоторых медицинских работников.

– Ничё, гад. У Лени приступ был, я всю ночь не спал. Тебе что, не хватает одной таблетки?

– Не-а… – ответил Володя не моргнув глазом. – Знаешь… Ну, совершенно не втыкает. Зато ты за Ленчиком присмотрел. Все польза.

– Падла ты, – отозвался я. – Тебя бы на всю ночь с ним оставить…

– Да ладно… – Вова миролюбиво ткнул меня в бок. Меня качнуло, чувствовалась разница в комплекции. – Я тебе сегодня косячок уступлю. Не возражаешь?

Я не возражал, и он, тихонько похрюкивая, продвинулся вперед.

На каких харчах Вова здоровеет, мне непонятно. То, чем кормят в больнице, совершенно не располагает к полноте. Скорее уж наоборот, тут все условия для похудания. Однако Вовке этого хватает. Румяный и толстый, он мне напоминает странно извращенную вариацию одного персонажа из романа Ремарка «Искра жизни». Я точно не помнил, как звали того еврея в концентрационном лагере, который мог достать почти все, активно торговал с «волей», но Вовка был похож на него во всем, кроме чрезмерной откормлен-ности. Этот талантливый артист, успешно прикидывающийся умалишенным, мог достать все, что угодно, не нарушая правил внутреннего распорядка и не попадаясь на глаза персоналу. Впрочем, некоторые санитары почти наверняка были вовлечены в его афер-ки. Иногда мне казалось, что он делал свой маленький бизнес из «любви к искусству». Рынок сбыта в лечебнице был невелик, в основном Вовкиными услугами пользовались симулянты и наркоманы, которых было в стенах клиники немного.

Сидя напротив Вована, я рассматривал его, старательно жующего геркулесовую кашу, и в очередной раз думал о том, кем же он был «там»? Там – это за стенами больницы. Глупые размышления. Глупые и опасные.

Каждый симулянт попадает в психуху по причинам личного характера. В основном это связано с потребностью спрятаться от кого-либо. От конкурентов, от бандитов, от кредиторов, от закона, от не в меру резвого государства. И методы у каждого симулянта свои, персональные. Все те, кто усиленно косит, – это виртуозы своего дела, артисты. Хотя некоторые, но таких у нас совсем мало, просто платят кому надо и оказываются в персональной палате. Даже Петрович иногда закрывает на это глаза. Он же тоже человек.

Это очень интересное занятие – пытаться выявить среди реально больных людей симулянтов. В этом замкнутом человеческом кругу, слепленном по гротескной кальке с настоящего общества, всегда царит недоверие, все находятся в постоянном напряжении, и особенно те, кто скрывается от своих бывших подельников или конкурентов. Вопреки распространенному мнению, в психушку не так уж просто попасть, а удержаться тут еще труднее. Особенно если налицо все признаки нормальности, а артистизма ноль. Но если вы уже сюда попали и сумели найти нужную линию поведения, достать вас снаружи тоже нелегко. Хорошая клетка, которая при случае может превратиться в мышеловку.

– Чего уставился? – спросил Вовка, не прекращая пережевывать кашу.

Видимо, я слишком долго на него пялился, и он заподозрил недоброе.

– Да вот, – пожал я плечами. – Думаю, чего ты тут делаешь?..

Вова засопел, прервал процесс поглощения серой жижи, что называлась кашей, и посмотрел на меня исподлобья:

– А тебе чего от этого?

– Просто интересно. Ты везде устроиться сможешь. Вот и думаю, с чего тебя сюда занесло… С твоими-то талантами.

Вова снова застучал по тарелке ложкой.

– Много будешь знать… Мало будешь жить… – расслышал я сквозь чавканье. – Ты здесь по делу, и я тоже, так что лопай себе, и все…

– Скучный ты человек, – сказал я. – При всей своей оригинальности.

Вова почесал лоб и посмотрел на меня заинтересованно.

– Зато ты уж больно веселый…

И вдруг мне показалось, что за этими словами что-то было. Какой-то дополнительный, скрытый подтекст, понять который мне нужно, даже необходимо.

Есть расхотелось совершенно.

После завтрака Вовчик сунул мне в руку туго свернутую сигаретку с коноплей, которую я тут же использовал в туалете.

Где и каким образом он добыл драгоценный косячок, догадаться было невозможно.

2

Конопля не отпускала меня долго. То ли отвык, ослаб на больничной пище, то ли просто попалась какая-то хитрая, дополнительная «пропитка», удивительным образом вступившая в реакцию с моим метаболизмом. Я около часа просидел в туалете. Потом долго мотался по каким-то помещениям, а приход все не отпускал. В организме образовалась приятная легкость, цветовая гамма окружающего мира приобрела удивительно теплый оттенок. Я наконец выбрался из каких-то комнат, где было свалено белье, и, слегка пошатываясь, побрел по коридору.

На коноплю, подсунутую Владимиром, у меня была совершенно особенная реакция. Это сильно напоминало легкое опьянение. Когда сознание еще не затуманилось, но излишнюю резвость уже потеряло и все стало медлительным, приятным и приносящим только положительные эмоции. Обычно все было иначе.

Вообще конопля штука странная. Коварная штука. Со своей философией, со своим собственным сознанием и взглядами на жизнь. У каждого наркотика есть свои взгляды на жизнь, свое мировоззрение и своя особенная черта характера. Можно даже назвать это личностью. Например, анаша обладает особенно высокой приспособляемостью к обстоятельствам. У нее мягкий, не вздорный нрав, и, если бы конопля имела лицо, на нем играла бы добрая, но очень двусмысленная улыбка. Это самое мягкое и самое труднопреодолимое рабство на свете. Рабство конопли. Мягкое, без острых углов, но цепкое, всеохватное и часто просто непреодолимое. Вот, скажем, у героина совсем другие особенности… Он слишком груб и целенаправлен. Его насилие слишком явное, чтобы его не замечать. Потому, как ни парадоксально это звучит, с ним легче бороться. Всегда легче бороться, когда ясен враг. Удобно противопоставлять силе другую силу.

То, что у каждого наркотика есть свой характер, не так страшно. Где-то это даже естественно. Но отвратительно другое, – когда взгляды на жизнь наркомана становятся взглядами на жизнь наркотика. После этого возвращения не бывает. Я точно знаю, потому что прошел если не через все, то через очень многое благодаря дури. Подошел к самому краю, да так назад и не вернулся. Болтаюсь теперь где-то на краю, балансирую, сменив метадонового хозяина на конопляного… Рабство. В нем виноват не хозяин. В рабстве виноват сам раб. Тот, кто не имеет сил к сопротивлению, тот, кто хочет подчинения и приветствует его. Рабом нельзя стать, рабом можно только родиться.

В приятной расслабленности от интеллектуального самобичевания я брел по коридору. Мимо проплывали двери кабинетов, странные залы, совсем незнакомые мне гулкие процедурные. К сожалению, мне не довелось выяснить, до какого предела можно дойти в эдакой нирване, потому что я наткнулся на Петровича. В буквальном смысле слова.

Главврач стремительно двигался по коридору, глядя себе под ноги и что-то бормоча. Он возник, в своем ослепительно-белом халате и мягких тапочках, из бледной, белесой дымки перед моими глазами, как чертик из табакерки. Мы столкнулись, при этом он весьма ощутимо ударился затылком о низ моей челюсти. Клац! Мой рот, распахнутый в идиотской ухмылке, захлопнулся со щелчком. Нокаутированный таким хитрым образом, я пошатнулся и начал заваливаться назад.

Нужно отдать должное докторской реакции. Меня мигом подхватили сильные руки.

– Ой-ой-ой! Осторожно! – воскликнул Андрей Петрович и ухватил меня внимательным взглядом поверх очков. – Беляев, вы почему не в палате? Что вы тут делаете? Как вы вообще сюда попали?

– Вот… Гуляю… – выдавил я.

– Гуляете? – Глаза главврача резко сощурились, а усы растопырились в разные стороны кустистыми вениками. Он втянул в себя воздух. Я задержал дыхание.

– Канабис… – медленно и по слогам произнесли приговор губы главврача. – Или, по-простому, анаша. Все признаки…

Он цепко удерживал мои глаза взглядом, впился в них, словно клещ. Я молчал.

– Зинаида Афанасьевна! – пронеслось по коридору. – Пришлите кого-нибудь из санитаров, прошу вас. Будет у нас с вами, Беляев, серьезный разговор. В других, как вы сами понимаете условиях…

– Андрей Петрович, – начал я. – Ну…

– После поговорим, – отрезал он. – В изолятор.

Меня подхватили сзади сильные руки санитаров.

Сопротивляться я даже не пытался. Одно из первых правил находящегося в психушке человека – не оказывать сопротивления при «задержании». Только хуже будет.

Перед моими глазами стремительно понеслись черно-белые квадраты коридорного линолеума. Закружилась голова.

На полпути к изолятору нас догнал голос Андрея Петровича:

– И анализ крови сделайте! Я хочу точно знать!

По пути меня затащили в процедурную, положили на обитую клеенкой кушетку и начали колоть иголками. Я терпел. А чего еще сделаешь?

Подождав окончания всех необходимых экзекуций, санитары подхватили меня и поволокли в «одиночку для буйных». Бросили там на пол и неслышно затворили за собой дверь.

Мягкий, ватно-поролоновый пол бережно принял мое тело.

Крепко зажмурившись, я всеми силами старался оттянуть этот неотвратимый миг, когда буду вынужден открыть глаза и обозреть доставшееся помещение, понять, что нахожусь в большом и комфортабельном гробу. Комната полтора метра в ширину и два с половиной метра в длину. Сказочное помещение, где страх клаустрофобии успокаивает даже самых буйных безумцев.

Однако вечно лежать лицом вниз не будешь, и я медленно перевернулся. Открыл глаза, стараясь дышать как можно глубже. Локоть слегка побаливал от цепких пальцев медсестры, делавшей анализ крови.

Мягкие стены. Безликие. Кажется, что они медленно сдвигаются, незаметно для глаз, за твоей спиной! Я резко обернулся, и в тот же миг стена, на которую я посмотрел, отодвинулась на «честное» расстояние. Сзади что-то приближалось. Мягкое. Удушающее. Истерика нарастала, заполняя все пространство моей головы. Страшно хотелось что-то делать. Вскочить, колотить руками в обитую мягким дверь, расцарапывать брезент, биться головой об упругие стены! Однако именно этого делать было нельзя. Именно этого ждало от меня притаившееся в этой комнате сумасшествие. Ведь каждый сантиметр этих нежных, как взгляд наркодилера при первой «демонстрационной» продаже, стен был пропитан безумием, заглушенными криками, мольбами, болью сорванных ногтей… Стены только того и ждут, чтобы я повелся на провокацию, кинулся на них, и тогда… Тогда уже не будет пощады, тогда они навалятся на меня, чтобы задавить, вытянуть воздух из легких вместе с криком, лишить меня голоса. Комната хочет, чтобы я сорвался. Тогда пытка будет продолжаться вечно, без смерти, без дыхания, без жизни. Всегда!..

Сцепив зубы, я с усилием закрыл глаза и начал медленно считать до десяти. Потом до двадцати. Потом до ста… Осторожно, словно сапер, подбирался я к мине-истерии. Чтобы обезвредить, чтобы ликвидировать, не дать ей разорвать меня на части. Приблизительно на пятидесяти семи я осторожно разрыл вокруг нее песок. Где-то на семидесяти я прикоснулся к детонатору голыми, чувствительными пальцами, и это прикосновение заставило меня задрожать. На цифре восемьдесят три я сделал последний оборот и со скоростью часовой стрелки начал вытаскивать взрыватель.

«Девяносто, девяносто один, девяносто два… – Я смотрел на это разрушительное оружие. Истерика. Теперь, разоруженное, оно уже не казалось таким грозным. – Девяносто три, девяносто четыре, девяносто пять… – Я разобрал мину на несколько частей, разложил их далеко друг от друга. – Девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь… – Я видел, как истерика тает на моих глазах. – Девяносто девять…»

Все.

Утомленный, я сел и привалился к мягкой стене. Уперся в нее затылком, посмотрел на низкий потолок.

Этому фокусу, с разминированием истерики, меня научил Дмитрий Васильевич, великолепный дядя Дима. Который умел почти все, в том числе и обезвреживать настоящие мины. Мне казалось, что он был когда-то тем, что называется «черный генерал», человек, побывавший в самых немыслимых горячих точках по всему миру, от Вьетнама и Кореи до Гондураса и Боливии. Сам дядя Дима нечасто распространялся на тему своего прошлого, как, впрочем, и все мои гости.

Я немного расслабился и прикинул, что теперь будет происходить вокруг меня, в связи с моим глупейшим проколом. Кайф потеснился перед адреналиновым приходом, как будто его и не было, во рту было гадко, в голове нарастала тупая затылочная боль.

Ну конечно, Петрович меня будет «колоть» на предмет, откуда я взял в психушке анашу. Я ему не скажу, потому что выдавать Вована нельзя. Себе дороже может получиться. Значит, надо что-то придумать.

Потом главврач будет читать мне морали, это тоже не в счет.

А вот потом он может меня наколоть какой-нибудь дрянью с длинным химическим названием. И это, наверное, хуже всего. Потому что химиотерапия – штука страшная. И, насколько я могу судить, предназначена совсем не для становления больных на путь выздоровления, а наоборот. После нескольких таких «ударных» доз я, как минимум, загавкаю наподобие Лени, а максимум… Страшно представить.

Значит, нужно состряпать более или менее правдоподобную историю на этот счет. Что-нибудь простенькое. Чем проще, тем правдивей.

Адреналин, выброшенный в кровь при встрече с врачом, начал медленно расходиться, и конопляная дурь снова стала медленно заполнять мое сознание.

Я успокоился. В полудреме прикрыл глаза. Память начала раскручивать свои шестеренки. Я плавно, как в зыбучий песок, проваливался в прошлое.

3

Алексей Беляев. 20 лет. Воспоминания

Поезд равномерно подпрыгивал на стыках рельсов.

Ритм становился все более и более завораживающим. За окнами сгустился вечер, в купе потемнело, но почему-то никто не включал освещение. Горела только одинокая лампочка над верхней полкой. Там лежал молчаливый молодой человек и читал Валентинова – «Диомед, сын Тидея». Книжка была в коричневой твердой обложке, явно из какой-то серии. Внутренне Алексею претила мысль брать книгу из серии в поездку. Ценная вещь. Однако молчаливого парня меньше всего волновало мнение какого-то дембеля, молодой человек был настолько погружен в чтение, что Алексею даже казалось, что он сказал только «Добрый день», когда входил в купе, и больше ничего, сразу завалился наверх и общался с окружающим миром только посредством жестов, означающих либо «да», либо «нет».

Например:

Проводник:

– Хотите чаю?

Молодой человек, движением головы:

– Нет.

Проводник:

– Вам принести одеяло?

Молодой человек, жест рукой:

– Спасибо, не стоит.

Приблизительно так.

В остальное время сверху слышался только периодический шелест переворачиваемых страниц. Алексею было интересно узнать, что же такое увлекательное было заложено в книжке с коричневой обложкой, но непонятная стеснительность овладевала им перед лицом такой глубокой сосредоточенности.

Вероятно, такие же чувства испытывал и собеседник Алексея, который разливал по стаканам дешевый коньяк и не включал свет.

Мимо мокрого окна проносились растянутыми вспышками фонари, изредка раздавались тревожные трели переездов. Где-то там, за окном вагона, вдалеке, горели огоньки домов, там жили другие люди, смотрели телевизор, пили чай, размешивая сахар, позвякивая ложечкой о край чашки. От осознания этого становилось необычно тепло на душе. Мир казался маленьким, добрым, мудрым и одновременно огромным, чтобы вмещать в себя эту массу хороших людей с их собственной, незнакомой жизнью.

Восприятие менялось на глазах, хотя, может быть, это коньяк уже плясал свои шаманские танцы где-то внутри головы, преображая реальность.

Собеседника звали Василий Игоревич, это был потертый жизнью мужик, с уже седыми висками и полустертой татуировкой на левой руке, на костяшках проглядывала синевой надпись: «В АСЯ», а ближе к запястью угадывался морской якорь.

– Когда мы стояли в Йокогаме, – говорил Василий Игоревич, потирая руку между большим и указательным пальцем, как раз в месте, где угадывался синий якорь, – пил я там ихнее пойло… Бурда, скажу я тебе. Никакого вкуса, и слабая к тому же, как лимонад. Ерунду говорят эти наши всякие интютю. Мол, особенное настроение, состав. Бурда бурдой.

Он с медицинской точностью налил в стаканы равное количество коричневой жидкости.

– То, которое саке? – спросил Алексей.

– Оно самое. Рисовая водка, хотя, конечно, от водки там только название одно и ничего больше. Ты вот где служил?

– Под Читой, – ответил Алексей.

– Далеко… – уважительно протянул Василий Игоревич. – Тайга там, так?

– Так, – подтвердил Алексей. – Тайга вокруг, и все развлечения – что медведи по объекту шляются.

– Ракетчик? – спросил Василий Игоревич, прищуриваясь на петлицы Алексея.

Тот кивнул.

– Здорово. Давай-ка дернем за ракетно-ядерный щит. – Моряк звякнул своим граненым стаканом о стакан Алексея и непонятно добавил: – Чтобы летало.

Алексей не возражал и чтобы летало, и на предмет «дернем». Коньяк вспыхнул на языке и покатился дальше в глубины организма. Парень на верхней полке фыркнул чему-то своему и перелистнул страницу.

– Так чего там в Йокогаме-то? – потребовал продолжения Алексей.

– Да чего… Все то же, что и у нас, – порт, кран, загрузили, разгрузили, девочки кривоногие. В этом смысле все порты на одно лицо. А вот в городе интересно, мы там долго парились, пока все документы оформили. Красиво, само собой, но главное не в этом.

Он замолчал.

– А чего главное? – подыграл ему Алексей.

– Познакомился я там с человеком интересным. Ты вот слышал про такую штуку, как дзен?

– Дзен?

– Ну, учение такое…

– Слышал чего-то, – отозвался Алексей, действительно что-то припоминая. – Но я так понимаю, что русскому человеку этой всей тряхомудины не понять. Это все Восток, дело тонкое…

– А, я тоже так думал. – Василий Игоревич покачал головой, снова берясь за бутылку. – Пока с тем мужиком не познакомился. Мужик, конечно, японец, сидит у себя в доме. Дом еще такой классный, точно тебе говорю, сильный дом. Внутренний дворик у него там… Ну, все как положено. Фильмы японские видел? Все как там… А он, мужик тот, вроде как учитель местный… «Гуру» у них там называется. Очень уважаемый, авторитет прямо. Сидит на помосте, перед песком, грабельками, как пограничная полоса, расписанном. И камни там эдак художественно разложены.

– Сад камней, что ли? – спросил Алексей, наблюдая, как последние капли коньяка расходятся по стаканам.

– Во-во… – подтвердил попутчик. – Именно так и есть. Я уж и не знаю, чем еще занимается, врать не буду.

– А вы как с ним пересеклись-то?

– Это самое интересное и есть. – Василий Игоревич улыбнулся. – Иду я по улице, фотоаппарат на шею повесил и все на тамошних подруг посматриваю. Нормально все, солнышко, гомонят япошата вокруг… И тут подходит ко мне один из них, маленький, мне по плечо. Кланяется и вежливо так говорит…

– Как говорит? На японском? – ухмыльнулся Алексей.

– Не, ты что, я этот язык ни в жизнь не выучу… Так, пару слов в памяти осядет, да и то с грехом пополам. По-английски, конечно.

– А вы английский знаете?

– Есть такое дело. Я ж моряк все-таки. Да и английскую школу оттрубил в детстве… Не важно это. Дальше слушай…

– Может, выпьем?

– Может, – согласился Василий Игоревич и звякнул стаканом. – Ночь длинная.

Голова как-то отяжелела. Алексею стало казаться, что вагон раскачивается все ритмичней и ритмичней, укачивая и успокаивая.

– Учитель, мол, хочет с вами говорить… Я говорю, какой, мол, учитель? А он снова кланяется и все за собой жестами… Ну, думаю, где наша не пропадала. Пойду. И пошел. Вот там мы с этим мужиком и встретились.

– С учителем?

– Точно. – Моряк резко качнул головой, потом нагнулся, поискал что-то в сумке и вытащил еще одну бутылку коньяка.

– Нет, нет, нет… – замахал руками Алексей.

– А чего? – удивился Василий Игоревич. – Дорога длинная. Мы только завтра к вечеру прибудем… Так что отоспаться успеем.

Он уже разливал коньяк по бокалам.

Алексей поморщился.

– Ну, тогда надо перерывчик сделать. Покурим?

– Покурим, – легко согласился попутчик, доставая «Тренд».

Они стояли в трясущемся, холодном, лязгающем тамбуре и молча дымили. Алексей смотрел на пластиковый потолок и вспоминал, как в ракетной части под Читой через вечно открытые ворота зимой вошел медведь-шатун, худой и облезлый, забрел на территорию части, и как его никто не хотел убивать. Хотя даже ракеты со всей их страшной, гиблой начинкой были менее страшны, чем этот несчастный зверь. В конечном итоге медведя спугнули выстрелами в воздух, и тот ушел в тайгу… Алексей очень хорошо запомнил взгляд того зверя. Голодный, решительный и какой-то неустроенный. Медведь оставлял в каждом необъяснимое чувство вины. И даже лейтенант Матвеев, большой любитель охоты и вообще человек безжалостный, отказался стрелять и другим запретил. Медведь ушел, и больше о нем никто не слышал, но впечатление осталось надолго.

«К чему это я вспомнил? – Замутненное коньяком сознание будто бы удивилось вопросу и на всякий случай подкинуло эмоциональный клубок воспоминаний об армии и об этом медведе. – Не дай бог вот таким стать. Без берлоги, без сна, без жратвы. Таким, что тебя даже застрелить некому. Жалко только и страшно».

От этих невеселых мыслей Алексея оторвал собеседник, который продолжал свой рассказ, перекрикивая лязг тамбура:

– Старый был этот японец. Очень старый. Знаешь, мне так показалось, что он вроде помирать собирался или что-то такое. Я очень плохо понимал, если честно. Мы через переводчика. А эти косоглазые, блин, то одну букву пропустят, то другую, как картавые, честное слово. И главное, ни фига не могу понять, что ему от меня надо!

– А действительно, – удивился Алексей втягивая горький, жгущий гортань дым. – Чего ему надо было?

– Да я даже и не знаю. Плел он про семена какие-то. Что, мол, дзен – это предельная истина, семя мудрости. Высокопарно так.

– А что это такое, дзен?

– Я тоже спросил. А он типа говорит, свобода от самого себя. Это очень важно, говорит. Важно, чтобы вы передали это.

– Кому?

– Не знаю. Интересный японец был. Ну, может, и тронутый, но запомнилось мне это на всю жизнь. Истина повсюду, говорит, но наши глаза закрыты.

– Так я не понял, а чего ему именно от вас было нужно?

– Это самое интересное, понимаешь. – Попутчик Алексея затушил окурок о стену тамбура. – Я, говорит, прошу тебя выполнить одну мою просьбу. Потому, мол, что сам не могу этого сделать. Мне, говорит, мало осталось на земле, я многое теперь вижу. Ты должен нести мое слово тому человеку, который значит для людей так же много, как много значат небо и звезды. Очень красиво говорит. Красиво, но запутанно. Уже к старости, наверное, умом подвинулся. И говорит, человек этот не свободен. Так вот передай ему, что наивысшая истина и сила в свободе от себя самого. И если есть у того человека миссия, то пусть он освободится от нее, как от себя.

– Сказки какие-то, – пробормотал Алексей. – Кому передать-то велел?

– Не сказал! – торжественно ответил Василий Игоревич. – Представляешь, дуристика какая. Меня, моремана, позвал, передай, мол, и не сказал кому. Встретишь и передашь. Так у тебя на судьбе написано, а чему быть, того не миновать. Ученики вокруг него суетятся. Торжественный момент. А я стою столбом, как дурак. Ни черта не понимаю. Ну, сказал, что передам, мол. Попрощался и ушел.

– И чего теперь?

– Теперь, – попутчик открыл дверь тамбура и выскользнул в коридор, – теперь пошли коньяк пить.

– Да ладно! – воскликнул Алексей, выскакивая следом. – Давай рассказывай! Так не честно!

Василий только прихохатывал.

– Как я тебя завел-то, а?

– Терпеть не могу таких историй. Придумали все, наверное.

– Если бы придумывал, то уж поумнее сложил. А так все правда.

– Ну а теперь чего?

– Теперь самое интересно. Теперь, – он хлопнул рюмку коньяку, не дожидаясь Алексея, – я всем рассказываю эту дурацкую историю. Знаешь, мало ли, этот японец не врал. Вдруг тот самый человек мне попадется.

– И чего произойдет?

– Бог его знает. Может, произойдет. А может, и нет. Ты пей.

4

Алексей Беляев. 20 лет. Воспоминания

Вокзал принял его серой промозглой хмарью. Моросило, дуло, пробирало до костей. Алексей поежился и, не торопясь, пошел вдоль поезда к зданию вокзала. Не то чтобы ему некуда было торопиться, нет. Домой, к родителям, друзьям, Танюшке, которая в последнее время почему-то перестала писать, хотелось очень, но родной, так давно не виденный город не давал вприпрыжку поскакать до дому.

Беляев неспешно добрел до конца платформы, вдыхая полной грудью сырой, пронзительно холодный, ни с чем не сравнимый питерский воздух. Этого хватило. «Больше никаких остановок», – решил он и метнулся в подземку, люди вырастали прямо под ногами, их приходилось распихивать, толкаться, наступать на чьи-то ноги. Алексея затягивало все глубже и глубже в толпу, из которой он пытался вырваться. Сжимало со всех сторон, кто-то противно дышал в затылок луком и перегаром. Все эти люди, словно нарочно, становились у него на пути, отдаляя возвращение домой. Алексей, задыхаясь в человеческом смраде подземки, рванулся и…

И вот он уже на улице. Надо было ехать поверху. Там, внизу, все было слишком чужое. Удивительно, но раньше Алексей этого как-то не замечал.

Дальше потянулась череда улочек – иногда симпатичных, иногда довольно страшненьких. Улочки сменялись улицами, проспектами. Таких широких, просторных проспектов нет, пожалуй, нигде. Разве что в стольном граде Москве, да и то какие там проспекты? Забитые грязными потоками чадащих машин, суетливыми пешеходами, что бороздят носами землю, будто копеечку потеряли. А здесь простор, свобода!

Леша глубоко вздохнул, остановился на секунду, огляделся по сторонам, рассмеялся. За два года его службы Питер ничуть не изменился, хоть на первый взгляд и показался другим. Нет, ни черта он не другой, тот же самый. Это лишь с виду какому-то постороннему туристу может показаться, что все здесь изменилось, а ему, родившемуся, выросшему среди знаменитых колодцев-дворов и вернувшемуся сюда, ясно как дважды два, что город остался тем же. Пусть не внешне, но по духу. Каким был два года назад, каким был сто, двести лет назад, каким становился в тот день, когда закладывали первый камень, таким и поныне стоит. Как и Москва, как и любой другой крупный город, у которого есть свой характер, своя душа, своя судьба.

За такими мыслями Леша не заметил, как окольными путями добрел до родного дома. Когда он понял, где находится, внутри все съежилось, как в детстве, когда высоко-высоко взлетал на качелях. С непонятной смесью радости и страха Алексей бросился к подъезду. Почему-то возникло желание не звонить в дверь, не ждать, когда откроют, а отпереть своим ключом, войти тихонечко, подойти к маме и сказать: «Здравствуй». Да, именно так. Просто: «Здравствуй, мама» – и все.

Леша радостно, ощущая себя сопливым мальчишкой, подскочил к двери, потянул и только тут заметил черный металлический прямоугольник с встроенным динамиком и дюжиной кнопок. Вот тебе раз! Он ошалело замер. Чего-чего, а домофона на родном подъезде, что всегда был нараспашку, еще с коммунистических времен, увидеть не ожидал. Факт существования кодового замка настолько выбил его из колеи, что Алексей так и остался стоять, вперив бараний взгляд в неприступную черную панельку.

Тогда он даже не догадывался, что этот замок – первое и самое примитивное препятствие, вставшее на пути его возвращения к нормальной гражданской жизни.

Стоять пришлось недолго. Через каких-то пятнадцать минут у подъезда показались люди. Молодая пара с коляской. Лешка приготовился проскочить в родной подъезд, когда парень, что готов уже был вставить магнитный ключ и распахнуть дверь с замком «сезамового» типа, задержал руку и как-то косо посмотрел на Беляева. Алексей ответил стальным взглядом, внутренне готовясь к тому, что сейчас придется оправдываться, вон как подозрительно на него этот с коляской зыркает. Но оправдываться не пришлось. Подозрительный взгляд парня сменился удивленнорастерянным.

– Леша? – промямлил он и добавил с радостной уверенностью: – Леха, сукин ты сын, откуда тебя черти принесли?

Теперь, когда подозрительный незнакомец заговорил, Беляев признал в нем Толика. Сосед и приятель, с которым вместе выпили не один десяток литров пива и совратили не один десяток девиц.

– Толька! – вместо ответа, набросился на приятеля Алексей. – Ты зачем бороду отрастил, тебя не узнать!

– А, сама выросла, – отмахнулся Толик.

– А постригся зачем? Такой хаер клевый был!

– Да ну его, с бородой как-то плохо монтировался, да и несолидно. Я ведь женился, вот знакомься. – Толик кивнул на стоявшую рядом девушку с коляской, которая восторгов мужа явно не разделяла. – Это Мила, это Леша Беляев, мой старинный дружище из триста сороковой квартиры.

– Очень приятно, – расшаркался Алексей.

Девушка молча кивнула, сохраняя на лице весьма недовольное выражение. Толик открыл-таки наконец дверь и стал суетливо затаскивать в подъезд коляску. Алексей оттеснил соседскую супругу, помог поднять коляску по лестнице к лифту. Уже в кабинке грузового, когда закрылись двери и утробно загудело то, что таскает лифт вверх-вниз по шахте, кивнул на спящего ребенка:

– Ты, значит, теперь счастливый папаша.

– Ну, так, – заулыбался Толик. – А ты-то как? Рассказывай.

– Я-то?

Лифт вздрогнул. Леша снова дернулся помочь с коляской, но Толик на сей раз справился сам.

– Заходи вечерком, расскажу много интересного и не очень. Да и тебя послушаю. Сто лет тебя не видел.

Прощаясь с Толиком, Леша неожиданно для себя почувствовал опустошенность. Будто из его жизни пропали годы, впустую ушли куда-то, и их уже больше не вернешь. За это время другие люди женились, отрастили бороду и даже обзавелись детьми. Что-то неуловимое появилось в их лицах, что-то новое, а Беляев так и остался тем самым пареньком, застопорившимся где-то на этапе с условным названием «после школы».

Голова была тяжелой, мысли квелыми, а может, и вообще отсутствовали. Похмелье было тяжким настолько, насколько могло быть после недельной гулянки. Будто кто-то решил учинить расплату за все грехи не успевавшему даже протрезветь или хоть чуть проспаться организму.

Алексей попытался сосредоточиться, хоть чуть восстановить в памяти события последней недели. Получалось с трудом и в самых общих чертах.

Вот мама, что сверлила дверь глазами, когда он справился с замком и вошел в выпавшую из жизни на два года квартиру. Сакраментальное: «Здравствуй, мама» – это уже захлопывая за собой дверь. Мама расплакалась.

Отец. Он пришел позже, работал. Когда увидел сына, молча крепко обнял, хлопнул как-то неуклюже по спине и пошел на кухню доставать из шкафчика чекушку.

Некстати вспомнилась Танюшка, отозвалась в душе болезненным отголоском.

– Танюха, я вернулся, заходи! – весело в трубку.

– Леша, – несколько растерянное. – Мы через полчасика зайдем.

– Кто это мы? – Все еще веселый, не понимающий.

– Я и Женя, мой муж…

Муж! Вот так вот. Общество бывшей невесты и ее мужа выдержал стоически, хоть и возникло желание надраться. Впрочем, он и надрался, не то заливая тоску, не то радуясь, что вернулся из армии.

Потом Толик. Сперва веселый, с женой, что через слово напоминает ему закусывать. Затем жена становится недовольной, нервной. Толька еще пошутил как-то неудачно, что Мила в таком настроении выглядит отнюдь не мило. Та развернулась и ушла. Потом пришел еще кто-то, потом все разошлись. Остался только в хлам пьяный Толик, сетующий на тяжкие отношения с женой, которая даже выпить по-человечески не дает.

Наутро помятый Толик извинился и тоскливо поплелся замаливать грехи перед разъяренной супругой. А Беляев остался пьянствовать с еще одним давним знакомым. Откуда он взялся, этот знакомый? Как ни тужился Леха, а припомнить так и не смог. Потом…

Потом все повторялось снова и снова. Приходили, уходили и неизменно опрокидывали стаканы.

Эйфория прошла тогда, когда Алексей умудрился проспать чуть дольше, чем в последние дни. Видимо, этого «чуть дольше» хватило на то, чтобы сдвинуть несчастный организм с той грани, которая пролегает между опьянением и похмельем. Похмелье выдалось жесточайшим, это Леша понял, когда попытался подняться с дивана. Не вышло.

– Мам! – позвал Беляев слабым голосом. – Мамочка!

На скорбный глас явилась мать. Вид она имела сильно недовольный, а на сына смотрела с некоторым раздражением.

– Утро доброе, – поздоровалась с сыном.

– Какое доброе, – тоскливо возразил Алексей. – Я, пожалуй, сегодня еще дома посижу. У нас пива не осталось? А кефирчику нет?

– Нет. Но рядом есть магазин, и он уже открылся.

– Ты не сходишь? – Беляев с мольбой посмотрел на мать.

– Не схожу, – согласилась та. – Сходишь ты. А на обратном пути зайдешь в сберкассу за квартиру заплатишь.

Алексей аж привстал:

– Издеваешься? Да я подыхаю.

– Ничего, не смертельно. Потом, когда вернешься, попьешь кефирчику и за уборку, а то твои гости тут подна… поднапачкали малость. В общем, трудотерапия тебя ожидает. Полный курс. Вперед.

Леша с трудом оторвался от дивана, по горлу вверх покатился неприятный ком, видимо, вчерашняя закуска. Беляев подавил тошноту и поплелся в туалет.

Пиво прохладным живительным потоком потекло по пищеводу, смывая в желудок все то, что мешало жить с утра, старательно устремляясь наружу. В магазинчике Алексей побывал, в сберкассе, что совсем не изменилась – разве только вывеска теперь гласит «Сбербанк России» да двери тяжелые зеленого цвета с видеокамерой над входом, а народу по-прежнему тьма-тьмущая, – отстоял огроменную очередь. Теперь он шел домой.

Правда, похмелье уже отпустило, да и погода шикарная, так что домой особенно не тянуло. Немного поразмыслив, Алексей дошел до остановки и сел в автобус. Сесть не дали. Странное существо в потертой бейсболке с мотком бумажной ленты потребовало плату за проезд, и пришлось раскошелиться. Взамен чисто символической «платы» Алексей получил чисто символический «билет», а точнее, три билета, потому как цена на каждом куске ленты, что являл собой талон, соответствовала лишь трети «платы».

«Абсурдная жизнь, – подумал Леша, вспоминая какую-то персону из пьяных друзей, уныло повторяющую одно и то же. – Абсурдная жизнь».

Выходить надо было лишь через три остановки, а потому Алексей от нечего делать занялся подсчетами. Итог оказался неутешительным. Копейки, заплаченные за билет, помноженные на два – ведь ехать туда и обратно – и потом еще на двадцать два – ведь в месяце именно столько рабочих дней – это как минимум и не считая выходных – сложились в довольно ощутимую сумму. Леша поскреб затылок, пересчитал, прикинул: «М-да, на работу выгоднее ходить пешком».

За никчемными подсчетами копеек на транспорт, на пиво, на развлечения дорога прошла незаметно.

Автобус остановился в четвертый раз, и Алексей с облегчением пошел на выход. До родного института рукой подать – всего каких-то двести метров.

Дверь поддалась с третьего раза. Чертов замок! Зато, закрывая ее, Алексей оторвался по полной – так хлопнула, разве что штукатурка с потолка и стен не посыпалась.

– Мать! – рявкнул он на всю квартиру. – Сумку забери!

Мама вышла с кухни, утирая мокрые руки не особенно сухим передником, приняла сумку, окинула сына оценивающим взглядом:

– Пил?

– Пиво, – нехотя отозвался Алексей.

– Значит, похмелья уже, по идее, быть не должно. Чего смурной такой?

Леша повесил куртку на гнутый крючок старой вешалки, скинул ботинки и влез в потрепанные тапки.

– На работе побывал, – сказал, как сплюнул.

– Ну и? Давно пора было. Или ты думаешь…

– Меня уволили! – оборвал поток словоизвержения Алексей.

Мать на секунду опешила, но тут же взяла себя в руки:

– Почему?

– Сокращение, говорят, – пожал плечами Беляев, тут же взорвался: – Какое к дьяволу сокращение?! Свистят они все! Просто брать меня обратно не хотят.

– Почему? К тебе же там так хорошо относились. Ценили. – Мать тронула его за плечо, но Алексей нервно отдернул руку.

– Относились, ценили, – передразнил он. – А теперь все. Прошла любовь, завяли помидоры.

– Леша…

– Что «Леша»? Я уже два десятка лет как Леша, что теперь праздник с фейерверком устроить?

Алексей бессильно плюхнулся на табурет, что стоял под вешалкой всегда, сколько он себя помнил. Мать присела рядом.

– И что, ничего нельзя сделать? – спросила тихо.

– Почему нельзя? Можно. Очень даже можно. Мне этот хрен…

– Леша!

– Мне этот хрен, начотдела, так и сказал. – Беляев скорчил противную рожу и процитировал нудным, скучным голосом: – «Нам жаль терять такого хорошего сотрудника, но, к сожалению… Правда, есть вакансии».

– Какие вакансии? – оживилась мать.

– Лифтера, уборщицы и замначальника отдела, – хмуро бросил Леша. – Только заместитель начальника мне не светит, а лифтером… гм… хм…

– А чем лифтер плох? – спокойно поинтересовалась мать. – Лифтерам тоже деньги платят.

– Мама! Я – программист!!! – простонал Алексей с надрывом.

– Ты не понимаешь…

– Нет, это ты не понимаешь, – попытался Алексей, но был прерван.

– Нет, это ты не понимаешь! – настояла мать. – Ты программист? Ха! Ты был программистом, а теперь ты никто. Демобилизованный без образования.

– Дембель со средним образованием и хорошей коркой с хороших компьютерных курсов, – зло поправил Алексей.

– Средним образованием сейчас никого не удивишь, время не то. А компьютерные курсы… Вот именно, что с коркой. Твоя корка тебе там, в армии, помогла. А теперь она не нужна никому, можешь ее выкинуть. У меня знаешь сколько корок?

– Ты…

– Я инженер. Но в отличие от тебя я отдаю себе отчет, что я бывший инженер. Наука не стоит на месте. У меня корок о повышении квалификации больше, чем у тебя набралось за всю жизнь, начиная от свидетельства о рождении и кончая ксерокопией с аттестата. Толку от них? Если, когда я увольнялась из своего РТИ, там о ПК никто слыхом не слыхивал, а сейчас со всех сторон одни IBM PC и прочие словеса непонятные. Твой КуБейсик – вчерашний день. А ты живи сегодняшним. Все, что ты знал, – утеряно или пережито. Ты не программист, ты в лучшем случае хороший пользователь. Хотя уже и на него вряд ли потянешь.

– Этот хрен…

– Леша!

– Этот гребаный начотдела то же самое трындел. Но я же… вы же… Ни хрена вы…

– Алексей!

– Да, Алексей! Ни хрена, я говорю, вы не понимаете. Я программист. Программист! А не лифтер-полотер.

В глубине души он понимал, что мать права и надо браться за то, что дают, но какое-то незнакомое доселе чувство руководило им. На мгновение он поймал себя на том, что получает удовольствие от собственного униженного положения. Чем-то это все напоминало глупый мексиканский сериал с натужными страстями и вымученными проблемами.

– Ты сопливый дурак! – отрезала мать. – И не смей со мной говорить в подобном тоне.

– Это ты не смей говорить со мной в подобном тоне. Я через такое прошел, что вы себе и представить не можете, и если у тебя после этого язык поворачивается называть меня…

Мелькнула мысль: «Что я несу?»

Из нелепого положения его спас отец, вернувшийся с работы.

– Что за шум? – спросил он, появляясь в дверях. – Драки нет?

– Сейчас будет, – плотоядно пообещал Беляев.

«Не то, не то, не то… Это, конечно, занятно, выглядит заманчиво, но… Нет, на такие штуки уже ловился – не хорошая работа, а бесплатный сыр в мышеловке». – Леша безразлично откинул газету. Пятую неделю он пытался найти работу, и пятую неделю попытки не увенчивались успехом.

Беляев откинулся на спинку дивана, хотел было закурить, но вовремя вспомнил, что мать, мать ее так, на дух не переносила табак. Мать. При одном упоминании перед глазами встал некий закрепившийся уже образ, вот она приходит с недовольной миной и пилит, пилит, пилит… Наезды на тему его безработного состояния сидели у Алексея в печенках, будто он виноват в том, что не может найти работу. Хоть уборщицей или грузчиком устраивайся, в самом деле.

«Позвонить, что ль, кому, денег занять? Нет уж, хватит. Когда звонил по приятелям на тему выпить за его возвращение, так все прискакали в один момент. Когда начал звонить в поисках работы, наткнулся на кучу смущения и сто одну причину. Сволочи! – Леша нервно вскочил и заходил по комнате. – Могли бы и не оправдываться!» Он терпеть не мог, когда начинают оправдываться. И хотя друзья об этом знать не могли, все равно их оправдания вызывали только раздражение и отвращение. Алексей грубил, ругался, так что теперь звонить и просить в долг хрен знает на сколько было уже никак не возможно.

Хотя…

Рука сама потянулась к телефону.

– Алло, – приятный женский голос.

– Добрый день, – поздоровался Алексей. – А Анатолия можно попросить?

На том конце трубки зашуршало, послышалось «Толь!», затем снова что-то зашевелилось, и трубка ожила:

– Алло.

– Толя, это я, привет.

– А-а-а, Беляев. Здорово! – обрадовался Толик.

– Толя, – начал Алексей. – У тебя пары сотен взаймы не найдется?

– Чего? – после некоторой паузы переспросил Толя.

– Пару сотен, говорю, не одолжишь?

– Погоди, – попросил Толик и пропал. То есть это ему, наверное, показалось, что пропал. На самом же деле Леша слышал через зажатую на том конце ладонью трубку короткую перепалку между Толи-ком и его супругой.

Перебранка длилась не долго. Меньше чем через минуту Анатолий вернулся:

– Извиняй, старик, но у меня сейчас с бюджетом напряги…

Леша почувствовал, как внутри его что-то с громким треском рушится.

– …в общем, напряг, – донеслось из трубки. – Алло, ты меня слышишь?

– Слышу, – спокойно откликнулся Алексей. – Ну и хрен с ним, не напрягайся.

– Ты только не подумай, что я жмусь, мне не жалко, просто…

– Ничего страшного, – повторил Леша. – Бывай.

– Ты точно не обиделся? – донеслось из динамика.

– Точно. Пока.

Леша попытался повесить трубку.

– Но ты звони.

– Куда я денусь.

– Ты точно не обиделся? – еще раз переспросил Толик.

– Точно.

– Ну, бывай.

– Счастливо.

– Пока, – донеслось из уже почти повешенной трубки.

«И этот оправдываться начал», – сделал для себя неутешительный вывод Беляев.

Почему-то ему стало совсем тошно и возникло желание напиться. Именно так, грубо, с соплями и похмельным тремором. Свистнуть хоть кого-нибудь и нажраться в лоскуты.

Леша потянулся за записной книжкой.

Этому звонил, этот тоже с ним уже пьянствовал, а потом оправдывался. Этот… Это Толик, хрен собачий. Это тоже не то, а вот…

Алексей, придерживая пальцем страничку в записной книжке, принялся накручивать номер. Наконец в телефоне щелкнуло и пошли короткие гудки. Занято.

Ну и хрен с ним. Следующий.

Беляев снова принялся перелистывать страницы дальше. Ему было наплевать кто, лишь бы компания была обязательно из старых, хотя новых знакомых у него и так не было. После очередного номера вместо коротких гудков в трубке повисли длинные.

«Моб твою ять, хоть кто-то сегодня дома окажется?! – Леша в который раз перелистнул страницу. – Во, то, что надо. Давно не виделись и… И вообще».

Беляев повертел диск, дождался окончания набора номера.

– Алло, – бесцветным женским голосом откликнулась трубка.

– Алло, добрый день, а Игоря можно? – заторопился Алексей.

Трубка промолчала, будто голос в ней уснул или отлучился по каким-то своим делам. Лишь какой-то невнятный полузвук-полуотголосок звука послышался Леше.

– Вы меня слышите? – напомнил он о своем существовании.

– Да. – Голос теперь звучал как-то сдавленно.

– Попросите, пожалуйста, Игоря.

– А Игоряши нет…

У Алексея возникло ощущение, что женщина на том конце провода хотела еще что-то добавить, но в трубке снова установилась мертвая тишина.

– Алло. – Алексей дунул на всякий случай в трубку. – Будьте добры, передайте Игорю, что ему звонил Леша Беляев. Мы с ним вместе…

– Игоряши нет, – проронил голос. – И не будет больше. Он ушел.

– А вы не подскажете, где его можно найти? – попытался Леша, но собеседница вдруг заговорила быстро-быстро, часто всхлипывая, не слыша Алексея:

– Он сам так захотел. Он упал неудачно… Врачи пытались, но… Записку оставил, никого не винить, мол… А эти в больнице сказали, что неудачно упал, вот если б… А как? Как можно упасть удачно с девятого этажа? Хотя если б удачно, то, наверное, сразу бы умер. А так… Правда, в сознание так и не пришел…

– Простите. – Алексей сам не услышал собственного голоса.

– Господи! – Голос сорвался на истерику. – Когда ж это все кончится? Сколько ж можно звонить?! Нету его! Уж три месяца как нету! А они все названивают… Нету его… Нету Игоречка… Ну зачем?.. Зачем? И зачем вы все трезвоните, чего хотите? Когда ж это проклятие закончится, наконец?.. Игорюша, зачем?.. Почему…

– Простите, – чуть громче повторил Алексей и повесил трубку.

На душе было гадко.

Игорю было двадцать, может, двадцать один, они с Алексеем учились в одном классе, стало быть, одногодки.

«Она говорила, что он три месяца как… – через туман припомнил Беляев. – А ведь он в августе родился. Значит, он и до двадцати одного не дожил. Интересно, кто она, мать? Боже, в голове не укладывается. Игорь эдакий тихий, интеллигентный еврейчик. Иногда занятный, чаще занудный. В принципе умел посмеяться, да только глаза всегда грустными оставались».

Именно глаза вспомнились сейчас Алексею. Почему вдруг? Лицо стерлось, некоторые черты активно не желали всплывать в памяти, оседая там расплывчатыми пятнами, и лишь глаза. Грустные и все понимающие, как у коровы, что ведут на бойню. Только умнее.

Значит, в окно с десятого этажа. Или девятого? Какой этаж она назвала? На каком этаже живет… жил Игорь? На девятом? Или все-таки на десятом? И все эти этажи пролетел.

Алексей представил себе «неудачно упавшего» Игоря. Почему-то воображение нарисовало двор, погрязший в сумерках, щербатый асфальт и тело парня. Парень лежал на животе, спиной вверх. Правая нога оказалась подвернута под каким-то немыслимым, неестественным углом, руки разметались, лица не видно. Почему-то именно так. Ни лица, ни глаз, если кому-то и доступно было лицо это, то только выщерблинам на асфальте. И почему-то он не дышал. То есть понятно почему, мертвый был потому что… Но ведь он же не сразу умер, его ж еще до больницы довезли. А вот Леше представился именно мертвым уже.

Беляев тряхнул головой, отгоняя навязчивую картинку, к которой разыгравшееся воображение щедро дорисовывало все новые и новые детали. Записная книжка полетела в сторону, перелетела через стол и приземлилась с той стороны на паркет. Алексей чертыхнулся, но поднимать не стал. Звонить больше никому не хотелось.

Обхватив голову руками, он вперил взгляд в старый дисковый телефонный аппарат. «И чего предки новый не купят, все говно это берегут, – зажмурившись, подумал он. – По нему давно помойка плачет, но как же выкинуть, когда он „еще хорошо работает“».

Эта мысль настолько разозлила его, что рука сама потянулась за аппаратом, пальцы с силой сжали ненавистную черную коробочку. Рывок, лопнувший провод – штепсель так и остался в розетке, грохот. Запущенный в стену телефон разлетелся на мелкие пластмассовые осколки, вывернув наизнанку свои неказистые внутренности.

Через несколько секунд распахнулась дверь и на пороге появилась мать. На ее лице читалось волнение, чуть ли не испуг.

– Что случилось? – спросила, взгляд ее метнулся по комнате, остановился на останках телефона.

– Ничего, – прокомментировал Алексей.

– А телефон при чем? – возмутилась мать.

– Новый куплю, – мрачно произнес Леша.

– «Новый», – передразнила мать, волнение уступило место раздражению. – Без работы сидит, а туда же – «новый». Ни копейки в дом не принес, только потребляешь, так еще и вещи портишь.

– Попрекаешь. – Алексей почувствовал, как раздражение передается ему самому.

– Я никогда не попрекала деньгами, но…

– Попрекаешь! – зло констатировал Алексей.

– Перестань на меня орать! Я пока еще мать, а ты у меня на шее уселся. Так хоть не руби сук, на котором сидишь. Если уж для тебя ничего святого не осталось, то хоть с меркантильной точки зрения на это посмотри.

– Я не рублю сук и не ору. – Леша устало провел ладонью по лицу. – И перестань разговаривать со мной в таком тоне, тем более упрекать. Если так и дальше будет продолжаться, развернусь и уйду.

– Пугать меня вздумал?

– Уваливай! – рявкнул появившийся в дверях отец. – Напугал ежа. Только учти, здесь не гостиница: уйдешь – возврата не будет.

Они еще что-то кричали. Алексей уже плохо слышал и не особенно понимал. Он уткнулся лицом в подставленные ладони и сидел так, ни о чем не думая. Когда поток обличительных речей иссяк, Леша встал и посмотрел на родителей.

«Не понимают и не поймут», – метнулось в голове.

– Все? – ровным тоном спросил Алексей.

Ответа не последовало. Мать надулась, сложив руки на груди, а по лицу отца ходили желваки. Не чувствуя под ногами пола, Беляев направился к двери. В коридоре его догнал отец, дернул за плечо. Алексея развернуло, в лицо бросилось злое:

– Куда?

– На х…! – дернул плечом так, что треснула тонкая ткань рубашки, и, хлопнув дверью, побежал вниз по лестнице.

* * *

«А в самом деле, куда идти? – В голове Алексея ворочались мрачные, неторопливые мысли. – Работы нет и, кажется, в ближайшем будущем не предвидится. Дома теперь тоже нет».

В этой глухой неопределенности было ясно только одно: к родителям он не вернется, а своего жилья нету. Друзья?.. Люди, которые заночевать пустят наверняка, но только до утра. Потом снова задачка из жизненного учебника с вопросом: «Что дальше?» Как выглядит двадцатилетний оболтус, который заваливается к своему бывшему однокласснику со словами: «Я к вам пришел навеки поселиться»? А у того комната в коммуналке да бабулька пронафталиненная.

«Ну да. – Беляев вспомнил Диньку Молдавского. – У других, может, и по-другому, но к малознакомым и просто приятелям так и вовсе не завалишься».

Алексей вспомнил вежливо промямленный отказ Толика и понял, что к другим своим приятелям ему тоже дорога заказана.

На улице вдруг сделалось холодно. Перед глазами мелькнула тайга, чернеющая за проемом украденных ворот, и облезлая, злая фигура на четырех когтистых лапах.

«Н-да, Бомж Иваныч, некуда тебе теперь топать, хотя… – Алексей остановился. – Как я сразу про него не вспомнил. Виталик Яловегин».

На самом деле Леша его никогда не любил, но знал, что этот примет и, возможно с работой поможет. Виталька всегда считался «оборотистым», он первым сообразил с фарцовкой, первым завел себе клевые шмотки, вертелся, крутился…

Вспомнить номер телефона, конечно, было никак невозможно. Записная книжка осталась там, где Беляев ее бросил, – в квартире с разбитым телефоном и разъяренными родителями.

«Хрен с ним! – Алексей помнил адрес. Не почтовый, а так, визуально. – Доберусь как-нибудь!»

Он живо добежал до ближайшего метро, нырнул под землю и уже через полчаса был на проспекте Ветеранов.

Дверь не поддалась, не открылась ни на звонки, ни на продолжительную долбежку кулаками. Осталось только сесть на ступеньки и ждать. Яловегин должен был появиться рано или поздно.

«Лучше, конечно, рано, но будем надеяться, что это произойдет сегодня, а не через неделю», – подумал Алексей, поплотнее заворачиваясь в куртку.

Мысль о том, что Виталик, возможно, переехал на другую квартиру, не пришла Беляеву в голову.

Уже смеркалось, когда задремавшего было Алексея окликнул удивленный голос:

– Ешкин кот! Бляев, ты откуда здесь?

– Шел мимо, дай, думаю, загляну. – Леша поднялся, разминая изрядно затекшие ноги. – Ты мо-гешь субъекта без особого места жительства и занятий приютить на неопределенное время?

Яловегин хитро сощурился:

– Это тебя, что ли? А чего это ты в бомжи записался?

– Так получилось, – потупился Алексей.

– Понятно, не хочешь – не говори, твое дело. Посторонись-ка.

Беляев сделал шаг в сторону, Виталик прошел мимо, ковырнул ключом замочную скважину. Дверь распахнулась, с видом радушного хозяина Яловегин отступил в сторону, простер руку в приглашающем жесте:

– Проходи.

– Значит, работы у тебя тоже нет? – не то спросил, не то констатировал Виталик.

Хоть пить Алексею и не хотелось, а пришлось. Вторая бутылка водки подходила к своему завершению, наверное, именно поэтому Виталий спрашивал Беляева о работе уже третий раз кряду.

– He-а, – отозвался Алексей. – Турнули меня из родной конторы. Говорят, под сокращение попал. Может, и так, а может, и свистят, что тоже неудивительно. Это уходил я хорошим программистом, а вернулся средненьким пользователем. Что знал, забыл, да и компьютерное дело на месте не стоит. Кому сейчас нужны всякие бейсики и прочая хрень. То-то. А я только и занимался два года тем, что программы специализированные настраивал да на кнопочки нажимал.

– Говорил тебе, нефига в рядах нашей могучей, никем не победимой делать, – невпопад сообщил Виталик.

– Как будто меня кто спрашивал, – фыркнул Алексей. – В институт провалился, денег на откуп от этой самой совейской армии у меня не было.

– А у предков? – Хозяин потянулся за бутылкой и разлил остатки водки по стаканам.

– И у родителей. – Леша поднял стакан, ритуально звякнуло.

– Чтоб было, – сдобрил водку нехитрым тостом Виталий.

Выпили. Беляев закусил черствой черной горбушкой, Яловегин занюхнул рукавом домашнего халата.

– А даже если б и были, – продолжил мысль Алексей. – Я б у них не взял.

– Это ты сейчас так говоришь, – махнул рукой Виталик.

– Пошел ты на хрен, – беззлобно ругнулся Беляев. – Ты там не был, так что и не тебе судить.

– Я зато в других занятных местах был, – пьяно усмехнулся Яловегин. – Да и что ты там в тайге видел такого, чего я не могу себе представить? Не Афган же…

– Это где ж ты был? – поинтересовался Алексей, проигнорировав слова Виталика про армию.

– В веселых местах, как-нить в другой раз расскажу. Ладно, найдется у меня для тебя работенка. Правда, денег много не обещаю, но на жисть хватит. Даже, может, и останется еще чего, если не с особо широким размахом жить будешь.

– Спасибо. – Лешка потянулся к стакану, но тот оказался пуст, равно как и бутылка.

– Еще за одной? – усмехнулся, глядя на него, Виталик.

– А магазин работает?

– В двух дворах отсюда круглосуточный. Идем?

– Идем.

На улице было свежо, особенно после душной прокуренной кухни. Алексей поежился. Виталик пихнул его в спину:

– Ну, чё застыл? Идем.

– Идем, – эхом откликнулся Беляев.

Детская площадка размокла и хлюпала под ногами грязной жижей, сверху сыпалась какая-то морось, что и дождем-то не назовешь. Было темно, на всю улицу только один горящий фонарь, и тот очень странный: то горит, то погаснет, то снова зажжется.

Магазин светился яркой вывеской и был виден издалека. Виталика тут, видно, знали не первый день, потому как стоявший за прилавком парень, увидав его, заулыбался, сообщил угодливо:

– Добрый вечер. Как обычно?

– Какой вечер, – с пьяной ухмылкой отозвался Виталик. – Ночь на дворе. Дай-ка нам водочки хорошенькой и чего-нибудь закусить.

– «Чего-нибудь закусить» – это чего? – спросил продавец, доставая из-под прилавка бутылку с белокрасной этикеткой и какой-то сорокаградусной надписью на ней.

– Ну, не знаю, чего-нить солененького. Ты, Бляев, как насчет солененького?

– По барабану, – отмахнулся Леша. – Ты на запивку чего-нибудь возьми, соку или водички.

– Чё дурак? – удивился Яловегин. – Водку закусывать надо, а не запивать.

– А я запивать хочу, – упрямо, чуть не по слогам проговорил Леха.

– Хозяин-барин, – пожал плечами Яловегин и снова повернулся к прилавку: – Значит так, тогда еще пакет сока томатного и чего-нибудь солененькое.

– Чего солененькое? – вяло поинтересовался продавец, выставляя пакет сока на прилавок рядом с водкой.

– А чего есть?

– Рыба белая, красная, селедка, вобла, огурцы, грибочки, – монотонно забубнил парень. – Чего надо-то?

– К водке? – спросил ни к кому не обращаясь Виталик. – К водке сам бог велел огурцов взять. Ну и селедку давай.

Парень пробежался вдоль прилавков, заученными движениями хватанул с витрины несколько банок и вернулся к клиентам, натарабанил что-то магическое на кассовом аппарате.

– Все?

– А что нам еще надо? – глупо улыбаясь поинтересовался Яловегин.

– А я почем знаю? – Кажется, терпение парня начинало подходить к концу.

– Все, все, – поторопился вмешаться Алексей.

Продавец сунул бутылку, пакет и банки в мешочек с надписью «спасибо за покупку», бросил туда же чек и назвал сумму. Виталик непослушными пальцами выудил из кармана весьма увесистую пачку сотенных бумажек, расплатился. Небрежно сунул не особо уменьшившуюся пачку обратно в карман, получил сдачу, ткнул в другой карман уже совсем не глядя. Кивнул вместо благодарности и попер на выход.

Леша поплелся следом, не обратив внимания на то, что за ними споро двинулись два мужика потасканного вида, стоявшие у соседнего прилавка.

Мужики догнали их в проходе между домами, на входе в ближайший двор. Еще один выскочил откуда-то спереди и сразу кинулся наперерез.

– Ребят, закурить есть? – спросил тот, что пер навстречу.

– Нет, – довольно грубо отозвался Яловегин.

– А как проверю?

– Попробуй, – с угрозой вмешался Леша.

– Найду – мое?

– Посмотрим, – туманно заметил Беляев.

Сзади послышались шаги, кто-то толкнул в спину. Алексей не удержался на ногах – сказалась выпитая водка – и кувырнулся вперед, ободрав о некстати подвернувшийся бордюрный камень скулу. Перевернувшись, он приподнялся и замер. От представшей картины Беляеву захотелось быстро протрезветь. Виталик стоял в трех шагах от потасканных мужиков и Алексея, пьяно покачиваясь. В руке у Яло-вегина был зажат пистолет довольно внушительных размеров.

– Ты на кого кефиром дышишь, ботва зеленая? – прорычал заплетающимся голосом Виталик.

Мужик, на которого смотрел пистолет, дернулся было в сторону, но передумал.

– Пушку убери, – довольно уверенно начал он, но голос сорвался на фальцет. – Мы и сами тут не просто так. Градецкого знаешь?

– Это Герку-то? – усмехнулся Виталик.

– Германа Петровича, – поправил мужик.

– Герман Петрович сосет, – сообщил Яловегин. – Ты Рича знаешь?

Мужик заметно поскучнел. И через небольшую паузу пробормотал, затравленно озираясь:

– Извините, ребят, ошибка вышла.

– Это верно, – кивнул Виталик, убирая пистолет. – Брысь, фуфло.

Мужики попятились, растворились в темноте. Будто и не было их. Яловегин, все еще покачиваясь – трезветь он, видно, и не собирался, – подошел к Алексею и протянул руку. Тот отмахнулся, поднялся сам. Спросил, отряхиваясь:

– Виталь, ты где работаешь?

– Торгую помаленьку, – отмахнулся Яловегин. – Бизнес и прочая фигня. Пошли быстрей, а то водка скиснет. Ты только не говори никому.

– Чего не говорить? То есть да, конечно. Не скажу.

– Не, ты не понял. Ты не говори, что я их отпустил.

– В смысле?

– Ну, закон знаешь? Достал пистолет – стреляй. А я разговоры разговаривал. Расслабился я, понимаешь…

5

Алексей Беляев. 20 лет. Воспоминания

Утро было противным.

«Вечером трудного дня и утром приятного вечера, – подумал Алексей, приподнимаясь и с трудом припоминая вечерние подробности. – Хотя вчера вечер был не ахти».

Вспомнился Яловегин, пьянка, поход за догоном, уличная шпана. А до того…

А до того все было как в тумане. Почему-то теперь Беляеву начало казаться, что вся эта кутерьма с друзьями, которых смело можно было взять в кавычки, родителями, любимой, что обещала дождаться, – все это было не с ним. А если и с ним, то так давно, что успело переболеть, перегореть и остаться рваными клочками в плохо проветренной памяти.

«Да, теперь есть жизнь. Моя жизнь, которой надо как-то распорядиться. – Вопрос «как?» выглядел нелепо. – Неизвестно пока, ну и хрен с ним».

– Для начала что мы имеем? – пробормотал Алексей себе под нос.

Встав с раскладушки, Беляев натянул брошенные рядом штаны и рубаху и пополз в сторону санузла. Совмещенные туалет с ванной никогда ему не нравились, но сейчас почему-то такое совмещение показалось ему удобным, и Леша даже ощутил некоторую прелесть от подобного изобретения.

Вода из крана текла ржавая, но Алексей не обратил на это никакого внимания. Он с удовольствием умывался, громко фыркая, потом решил, что целесообразнее будет подставить под струю всю башку, нежели омывать ее части.

Из ванны он вышел мокрый и довольный.

– Виталь! – позвал в голос, но никто не ответил. – Виталик! Ау!

Беляев походил по комнатам; осознав, что находится в квартире один, он отправился с этим знанием на кухню. Здесь все было как и вчера, только посреди стола торчала бутылка пива, из-под которой выглядывала бумажка. Алексей потянул сложенный вдвое лист, на верхней его части крупными буквами было написано:

«ЗАВТРАКАТЬ БУДЕШЬ?»

И подрисованная рожица, что с жадностью косилась на пивную бутылку.

Алексей развернул лист. Здесь послание было значительно объемнее и серьезнее:

«Беляев!

Если тебе все еще нужна работа, то к часу дня подъезжай к Адмиралтейству. Там у фонтана тебя будет ждать человечек. Он тебя узнает сам, просто стой у фонтана и жди. Он подойдет, спросит, от кого ты. Скажешь, что от Витаса. Получишь от него пакет и адрес. Отнесешь пакет по адресу, возьмешь там другой пакет. Этот другой принесешь мне. Вечером увидимся.

Да, ключи от квартиры в прихожей на полочке, там же кое-какие деньги. Если все сделаешь, как я сказал, можешь считать их своей зарплатой».

Леша еще раз перечитал записку, сложил ее и сунул в карман. Затем, подобрав огрызок бумаги и карандаш, начирикал:

«ЗАВТРАКАТЬ БУДЕМ В УЖИН!»

Подсунул импровизированную записку под бутылку и пошел в прихожую. Ключи он нашел сразу, деньги тоже и, пересчитав, присвистнул. Для кого-то, может, это и не деньги, но для него, тем более сейчас, в конверте лежала очень приличная сумма.

«Это кстати», – подумал Алексей и весело подмигнул зеркалу на стене.

Обувшись, Беляев покопался с замком, вышел, запер дверь и весело поскакал вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.

– Кажется, жизнь налаживается, – громко заявил он на всю лестничную клетку.

Мощные потоки воды под огромным напором взлетали к небу, но, так и не достигнув заветного голубого купола, обрушивались вниз, разбрызгивая вокруг озорные блики солнца. Играла классическая музыка. Почему-то Алексею показалось, что это был Моцарт. Будто щелкнул в голове переключатель, и выплыло на поверхность основательно забытое знание из школьных уроков пения. Это произошло неожиданно для самого Беляева, потому что в классической музыке он не разбирался, впрочем, как и в популярной. Вся музыкальная культура странным образом прошла мимо него. Беляев смотрел, как неуклюжий фонтан пытается ударить струями небо, будто стараясь попасть в такт музыке. Получалось слабо, но в общем и целом шелест воды и довольно паршивая запись классики создавали приятное впечатление. Хотелось думать о чем-то возвышенном, но в голову лезли только сиюминутные проблемы.

– Простите, бога ради, – раздался бархатный голос из-за спины. – Вы от Витаса?

Алексей обернулся. Прямо перед ним стоял молодой человек в черных джинсах и непонятно-темного цвета спортивной куртке. Леша отметил серьезное, самое обычное, ничем не приметное лицо и непослушные вихры, которые кто-то тщетно пытался зачесать назад.

– Да, – кивнул Беляев. – Я от Витаса.

В выдержанной позе парня наметился перелом, какая-то расслабленность. Лицо перестало быть серьезным, он потер кончик носа и прокашлялся.

– Тогда, чувачок, пойдем-ка на лавочку присядем. – Голос парня потерял свою бархатистость, в нем появились какие-то едва уловимые нотки, которым Алексей пока не мог дать определения.

– Что ж, пройдем, – согласился Беляев и пошел к дальней лавке, туда, где было поменьше народу.

Парень со скучающим видом плюхнулся на скамейку, а Беляев осторожно присел рядом. В образовавшемся между ними пространстве появился полиэтиленовый красно-белый пакетик с надписью WEST.

– Передашь, – сообщил парень в воздух. Он будто бы ни к кому не обращался, просто сидел на лавке и пялился на фонтан.

– Куда? – поинтересовался Алексей.

– Адрес, – безлико возвестил парень. На скамейку между ним и Алексеем легла бумажка.

– Кому? – спросил Беляев.

– Шныре.

– Кому-у?

Парень перевел взгляд с фонтана на Алексея:

– Ты что, чувачок, глухенький? Сказал же: Шныре!

– А кто такая Шныра? – не понял Беляев.

Парень посмотрел на него с каким-то новым оттенком во взгляде.

– Лох, – сообщил он в своей обычной манере в воздух. Затем поднялся со скамейки и добавил: – Приедешь по адресу, спросишь Шныру. Покеда, чувачок.

И парень пошел прочь. Алексей подскочил, догнал, тронул за плечо:

– А поче…

– Отвянь, ламер, – вполне доходчиво ответил на все возникшие и невозникшие вопросы парень и дернул плечом, стряхнув руку Беляева.

Алексей какое-то время, оторопев, смотрел на удаляющуюся спину, потом заглянул в пакет. Там лежал спортивный костюм, в который явно что-то было завернуто. Беляев решил не давать волю любопытству, в конце концов, это не его дело, что в пакете и какая такая там Шныра. Леша закрыл пакет, развернул бумажку с адресом и кхекнул.

– Ну и концы у вас, ребята, – пробормотал он под нос и направился к метро.

В квартире явно ощущалось чье-то присутствие, но дверь открыли не сразу. За обшарпанной и разбухшей деревянной поверхностью слышались постукивания, шарканье и даже напряженное сопение. Тусклая ручка иногда нервно дергалась. Кто-то стоял за дверью, гадая, следует открывать или визитер уйдет. Алексей трижды успел позвонить, прежде чем с той стороны раздался голос:

– Кто? – Голос прозвучал неровно, с нервной дрожью.

– Я от Витаса, – не растерялся Беляев. – Мне Шныра нужна.

– Какая шныра? – послышалось из-за двери.

– Видимо, та, что живет в этой квартире. Я по просьбе Виталия Яловегина принес тут кое-что. – Разговор через дверь начинал раздражать.

– Что принес?

– Костюм спортивный. Фирма. Продать хочу по спекулятивной цене, – рассердился Алексей. – Вы откроете или нет?

– Открою, – снизошел до ответа невидимый неврастеник и защелкал засовами.

Алексей ждал. Вскоре дверь распахнулась и на пороге появился огромный толстый мужик. Такие обычно излучают море обаяния и добродушия, всегда спокойны, чаще веселы. Но только не этот. Этот дергался, нервно теребил пальцы, а по лицу, как в чехарду играли, прыгали нервные тики. Алексей обратил внимание на то, что если у мужика перестает подергиваться веко, то начинает дергаться щека, а ей на смену приходит уголок рта. «Готовый клиент дурки», – подумал Беляев.

– Значит, ты от Витаса? – переспросил дерганый толстяк.

– Да, – кивнул Алексей. – Могу я, наконец, видеть ту женщину, к которой меня направили?

– Какую женщину? – не понял толстяк.

– Ну, Шныру эту, или как там…

– Чмо. – Толстяк нервно хихикнул. – Шныра – это не баба. Шныра – это я. Проходи.

Алексей прошел в квартиру, и Шныра закрыл за ним дверь. Беляев повернулся и вопросительно посмотрел на хозяина.

– На кухню, – указал направление толстяк.

Леша протопал на кухню, маленькую и замызганную. Не дожидаясь приглашения, присел на табурет. Шныра задернул грязную выгоревшую на солнце занавеску и посмотрел на Беляева:

– Ну?

– Чего ну?

– Где костюм? – Шныра хрустнул пальцами, запихнул правую руку в карман джинсов, левая же метнулась к подергивающемуся рту. Толстяк принялся усердно обгладывать ноготь на большом пальце.

– Здесь. – Алексей протянул пакет. В его голове крутились неприятные мысли: «Это что, игра какая-то? Или этот Шныра больной на всю голову? И вообще, что я принес? Что лежит в пакете завернутое в спортивный костюм? Ведь там точно что-то лежит».

– Точно фирма? – вцепился в пакет толстяк. – Посиди, я проверю.

С этими словами Шныра выскочил из кухни с пакетом в обнимку и заперся в ванной. Через какое-то время, что Беляев убил, изучая скудную кухонную обстановку, толстяк снова появился в дверях. Дергался он точно так же, но, кажется, теперь был весьма доволен.

– Действительно, хорошо, – кивнул он. – Но спекулятивная цена – это чересчур, так Витасу и передай. Хотя я понимаю, что это стоит больше, цены растут, так что я согласен на некоторое повышение цены, но не до спекулятивной. Так Витасу и передай. Впрочем, я сам с ним переговорю. Подожди еще минуту.

Шныра снова исчез из поля зрения, на этот раз удалился куда-то в глубины плохо освещенной квартиры. Чем-то там зашуршал, стукнул. Алексей услышал, как Шныра с кем-то тихо разговаривает. Вскоре он появился, сжимая в руках газетный сверток.

– Держи, передашь Витасу. Там даже больше, но спекулятивно – это ни в какие ворота. Так и скажи. Если будет заламывать, с ним никто не станет работать.

Алексей поднялся с табурета и взял в руки сверток, что-то легкое, завернутое в газету, достал из кармана заранее приготовленный пакет.

– До свидания.

– Счастливо. – Толстяк начал подталкивать гостя к двери. – Поосторожнее там… И не забудь передать Витасу, что я тебе говорил…

Дверь резко хлопнула, защелкали запираемые замки. Алексей задумчиво двинулся вниз по лестнице, заворачивая полученный груз в пакет.

Виталик уже был дома. Алексей прошел на кухню, молча сунул сверток приятелю.

– Вообще-то здорово, Бляев, – поприветствовал Яловегин.

– Привет.

– Как сработал? Все успешно?

– Да. Тебе этот дерганый просил передать, что цены растут и он готов дать больше, но спекулятивная – это грабеж.

– Какая спекулятивная? Ты о чем? Что за бред?

– Не знаю, – честно признался Леша. – Я сдуру брякнул, пошутить хотел, а он, кажется, всерьез воспринял.

– Ладно, разберемся, – чуть помрачнел Виталий. – Только ты в другой раз сдуру не брякай.

– Виталь, что в пакете?

– В этом? – поинтересовался Яловегин и достал сверток. – Ты действительно хочешь это знать?

– Да.

Яловегин развернул газету, и на стол высыпалась пачка денег. Долларов. Виталий подхватил расползшиеся купюры, собрал их в кучу и принялся пересчитывать. Бумажки весело мелькали в его руках. Яловегин закончил считать, посмотрел на деньги удивленно, будто видел в первый раз в жизни, и принялся пересчитывать заново. Когда последняя бумажка вернулась во вновь собранную кучу, Виталик присвистнул и серьезно посмотрел на Беляева:

– Что ты ему наплел?

– Кому? – не понял Беляев.

– Шныре.

– Да ничего, – замялся Леша и пересказал разговор на лестничной клетке и на кухне у дерганого мужика.

– Ну ты даешь! – рассмеялся Яловегин. – Знаешь, на сколько ты ему сдуру брякнул? Считай, что премиальные у тебя в кармане.

– Виталь?

– Ау?

– За что эти деньги? Что было в том пакете, который я передал Шныре?

– А ты не знаешь? – хитро сощурился Виталик. – И в пакет ты не заглядывал?

– Ну, заглядывал. Там спортивный костюм лежал, а в него завернуто что-то было. Что?

– Тебе оно надо? Твое дело пакет передать, денежку получить и отвалить. Куда ты лезешь, Бляев?

– Куда хочу, туда лезу, – довольно грубо отозвался Алексей, чувствуя, что его снова начинает нести, как тогда с родителями. – Я имею право знать, что я сегодня таскал с собой через весь город.

– Имеешь. Ну, хорошо, – кивнул Яловегин. – А сам ты не догадываешься?

– Нет.

– Дурь ты таскал.

– Наркотики?! – Алексей почувствовал, как внутри его все рушится, осыпается куда-то с громким треском. – Ты что, торгуешь наркотиками?

– А что в этом такого? – удивился Виталий. Торговать можно чем угодно. Закон рынка: спрос рождает предложение. А здесь самый спрос. И вещи это не дешевые, так что заработать можно очень даже ничего. Я же не заставляю их жрать это все. Я только даю им такую возможность. А уж выбор человек делает сам.

Беляев вскинулся, подскочил, чувствуя, как краснеет лицо, горят уши, то ли от стыда, то ли от гнева.

– Ты заставил меня принимать участие в торговле наркотиками! Ты…

– Почему заставил? Ты сам пришел и попросил дать тебе работу. Тебе деньги нужны?

– Деньги?! – Алексей полез в карман и вытащил оттуда полученные утром деньги и ключи. – Забирай! Я не буду торговать этим и не желаю иметь с тобой никакого дела.

– Бляев, остынь. Потом приползешь, самому неприятно будет назад проситься.

– Я не буду! – рявкнул Алексей и бросился к двери. – Слышишь, никогда не буду!

Когда Беляев с грохотом захлопнул за собой дверь, Виталик подошел к окну, чтобы посмотреть вслед Алексею.

– Будешь, – произнес он грустно. – Теперь уже будешь, Лешенька. Потому как деваться тебе некуда.

6

Петр Зарубин. Москва. Много лет назад

Дул ветер. Почему-то в этом районе всегда дует ветер. Я шел к метро. Было уже далеко не лето. Ветер тоже особенной теплотой и лаской не отличался, иле-вался холодными колючками, что впивались в лицо и тут же таяли. И несмотря на это, мне было душно.

Именно тогда я понял, что мне все время душно. Душно в этом районе, душно на этой улице. И дело не в местности, когда спущусь в метро и поеду к центру, мне все равно будет душно…

Вагон мерзко покачивало, до тошноты. Я расстегнул куртку, распахнул полы, стянул шарф, что пестрой веревкой обвил шею. Душно. Дернул галстук – ненавижу галстуки! Расстегнул верхнюю пуговицу у сорочки, затем еще одну. Бабка с непомерно огромной сумкой сидит напротив, косится, как на восьмое чудо света.

Душно! Срываю галстук вовсе, сую в карман. Пытаюсь расстегнуть пиджак – не выходит. Я дергаю ткань, с мясом вырываю пуговицу, кругляшок пластмассы отлетает в сторону, падает, катится… Бабка смотрит с злобой, презрением. Я чувствую, что сейчас начнет громогласно вспоминать, какие люди были в ее время и какая нынче молодежь пошла. Ненавижу бабок! От них мне тоже душно. Только теперь понимаю, что душно мне в этом городе.

Он давит, не дает вздохнуть. Он забирается в легкие смогом и гарью, парами бензина и вонью брошенных на асфальт бомжей. Он мозолит глаза бесконечными толпами, качающимися в такт непонятно чему телесами, несущимися в никуда машинами. Он давит мегатоннами рекламы, объявлений, нелепых выкриков. Он норовит испачкать, задушить суетливой ложью, бегущим лицемерием, чехардой грязи бесчеловечных человеческих отношений.

Мне душно! Душно!

Тогда я сбежал в другой город – не помогло. Я пошел пешком по деревням – духота мегаполиса сменилась духотой деревни. Эта не стягивала шею галстуком, а нежно тянула запахом навоза, сена и закономерной безысходности.

Да, безысходность! Тогда с одним мужиком пили. Не помню где. Кажется под Ростовом, совсем рядом с городом. Там даже газ протянут был. И как его звали? Миша? Гриша? Нет, вроде все же Миша. Дядя Миша из Парижа. Почему из Парижа? Видимо, я тогда так шутил.

– Ты, паря, не прав, – сказал он, ткнув пустым стаканом в стол.

– Почему это? – пьяно возмутился я.

– Ты говоришь, что от духоты бежишь, что душит тебя что-то.

– Или кто-то, – кивнул я.

– Не важно, – отмахнулся дядя Миша. – Не важно. Знаю я, от кого ты бежишь. Вот это важно!

– От кого?

– Давай выпьем.

– Давай.

И выпили. Дядя Миша из Парижа замолчал. Надолго замолчал.

– Так от кого? – не выдержал я. – От кого я бегу? Кто меня душит?

– Сам, – грустно произнес он, прикрывая глаза.

– Что?!

– От себя ты бежишь. Сам ты себя душишь. Старая это история, паря. Все бегают. Только вот пока никто не сбежал. Так-то.

В глазах потемнело. Рука сама вцепилась в столешницу.

– Открой окно, – прохрипел я.

– Зачем?

– Мне душно…

А потом я все-таки напился. Дядя Миша… Да, все же его звали Мишей. Так он отрубился довольно быстро, а я, хоть и был пьян, заснуть не смог. Зато я смог встать, пойти на кухню и открыть вентиль у замырзаной газовой плитки. Мне помнится, я кричал что-то:

– Не смог? Ты говоришь, что еще никто не смог убежать? Смотри, я смогу сделать то, чего не смог никто. Я…

Я ждал, что наконец пропадет удушье. Но оно не исчезло, зато в легких навсегда остался запах газовой плиты, вонь газа. А еще в памяти остался образ дяди…иши из Парижа. Как же все-таки его звали? Не важно, он умер раньше меня. Тихо, во сне. Он так и не узнал, что вырвало его из объятий так горячо любимой им жизни.

А я так и не узнал, что такое жизнь без постоянного ощущения духоты. Я очень хотел, чтобы не было душно, я мечтал о глотке свежего воздуха. Я не получил его. Вместо него пришла еще более жуткая, сводящая с ума духота. Духота без конца и края…

7

Алексей Беляев. 23 года. Воспоминания

– А-а-а, Лелик!

Мужика в байкерском прикиде, распахнувшего дверь, звали Гариком. То ли на самом деле, то ли кликуха такая – Беляев не знал, и это его не трогало. Алексей приносил сюда товар и получал за него деньги. Сегодня это был уже седьмой заход, и Гарик вел себя довольно свободно, совсем не так, как в первый приход. Тогда он смотрел на Лешу настороженно, ловил взгляды, движения и недомолвки. Сейчас же Гарик принял его совершенно по-свойски.

– Заходи-заходи, – продолжал радушно гудеть он. – Вон на кухню. Знакомься. Это Вова, это Мана-вар. Вон там в углу… Впрочем, он уже нахрюкался. Это Капрон.

Алексей окинул беглым взглядом сидящих на кухне. Вова выглядел вполне солидным упитанным дядькой лет тридцати. Даже простецкий прикид, черные кожаные штаны и черная футболка с какой-то байкерской картинкой с кучей фенечек, выглядел на нем не дешевым тряпьем, а дорогим костюмом, вылизанным до безупречного состояния. Так мог выглядеть маскарадный костюм какого-нибудь богатея, которому стукнуло бы вырядиться байкером на Новый год, например.

Названный Капроном, напротив, был неряшлив и замызган. Длинные волосы грязными прядями спускались на плечи, на поцарапанной роже цвела недельная щетина. Возраст Капрона Алексей определить не взялся бы, но поведением тот смахивал на безмозглого подростка из серии «пепси-пейджер-МТУ». Ткнувшегося мордой в тарелку Манавара Леша рассмотреть не смог.

Беляев пожал пару липких рук. Кивнул, пробормотал что-то дежурное. Гарик подсуетился, подставил стул, усадил: «Садись, садись!»

– Ну как? – поинтересовался наконец. – Принес?

Алексей чуть заметно вздрогнул и пробежался взглядом по лицам гариковских гостей.

– При них можно, – разрешил Гарик. – Это свои.

– Насколько свои? – заартачился Беляев.

– В доску, – не задумываясь, бросил Гарик.

– Принес, – кивнул Алексей.

– Сколько?

– Как договорились.

– За почем?

– Как обычно, – пожал плечами Беляев. – Если хочешь, можешь пару сотен накинуть.

– За что? – не понял Гарик.

– За глаза мои красивые, – усмехнулся Алексей.

Гарик шумно плюхнулся на табурет, засопел натужно, потом расслабился. Складки сосредоточенности на лице разгладились, появилась кривая ухмылка.

– Все шутишь?

– А чё еще делать?

– Пить, – встрял в разговор мужик, которого Гарик назвал Вовой. Он как раз разливал по стаканам дешевую водку. – Эй, радушный хозяин, подай гостю тару.

Гарик молча протянул руку в сторону шкафчика, выволок оттуда граненую емкость. Водка вялой струйкой потекла в стакан. Дозатор, что стали ставить теперь на каждое горлышко, не хотел делиться сорокаградусной жидкостью.

– Больше поворачивай, – проворчал Гарик.

– Не учи, – скосился на него Вова. – Мне процесс нравится.

Наконец ритуал разлития был закончен, и Гарик поднял стакан «за знакомство».

– Пельмень бери, – посоветовал Капрон. – Пельменем очень хорошо закусывается. Или, если хочешь, заварочки холодненькой крепенькой налью? Ей запивать одно удовольствие. Тебе сахарку кинуть? Правда, не растворится ни хрена, ну да хрен с ним.

– Спасибо, – кивнул Леша, жуя заплывшую жиром пельменину.

– Значит, это ты тот благодетель, который снабжает нас кайфом последние полгода? – возобновил разговор Вова. – На кого работаешь?

– На себя, – довольно резко ответил Беляев, подобная активность со стороны этого непонятного Вовы раздражала.

– Не дурно, – одобрительно кивнул Вова. – А все-таки?

– Это компаньон Витаса, – ответил за Беляева Гарик.

– Этого козла?! – взвился Капрон. – Послушай сюда, Леха, гнилой чувак этот твой Витас. Я смотрю, ты парень ничего, так вот, не стоит тебе с этим гнусом дело иметь.

– Свое отношение к Витасу при себе держи, – порекомендовал Вова. – Все знают, что он тебе не нравится, и все знают, почему он тебе не нравится. Напомнить?

– Отлезь, гнида, – огрызнулся на него Капрон.

– Ого! – восхитился Алексей такому знанию классики со стороны довольно серого на вид Капрона. – Булгакова читал?

– Чего это он? – спросил Капрон, поворачиваясь к Гарику. – Наехал?

– Все в порядке, – поспешил успокоить Гарик и добавил, обращаясь уже к Леше: – Это он кино у меня на днях посмотрел.

– А, ты про ту лажу? – догадался Капрон. – Хренота.

– Что, не понравилось? – заинтересовался Беляев.

– Хренота на постном масле, – выдал приговор Капрон. – На хрена было над собакой издеваться, а потом нормального мужика опять в собаку. И эти – чудаки! Один еще хоть отбрехаться может, а второй так ваще интель сраный.

– Это какой? – Беляев потерял нить рассуждения.

– Этот… как его? Ну, этот… Еврей который. Бар-моглот!

– Борменталь, – поправил Вова, что задумчиво цедил водку маленькими глоточками.

– Один хрен, – махнул рукой Капрон. – Давайте лучше выпьем.

– Пей, – отмахнулся Гарик. – Только по примеру дружка своего мордой в стол не падай. Хватит здесь одного балбеса. Лелик, ты товар-то доставай.

Беляев молча откинул полу куртки, расстегнул спрятавшуюся под ней поясную сумочку и выволок на стол несколько пакетиков с травой. Гарик протянул руку, развернул один, принюхался. Ноздри жадно затрепетали.

– Может, кальянчик раскурим? – подмигнул он Вове.

– Давай, – обрадовался Капрон.

– Глохни, – посоветовал ему Вова с той интонацией, с которой отцы дают советы неразумным отпрыскам.

Гарик достал из-под стола пластиковую пивную бутылку, содрал с нее этикетку. В руке его появилась зажигалка, с помощью которой он принялся прожигать в пивной таре отверстие. Затем Гарик начал химичить с бутылочным горлышком. В ход пошла фольга от сигаретной пачки, в которой тоже появились дырочки, потом туда набилась порция травы. Гарик критически осмотрел устройство и удовлетворенно хмыкнул: «Годится». Он щелкнул зажигалкой и, когда кальяновый наполнитель начал тлеть, присосался к дырке в бутылочном боку.

Затуманившиеся внутренности кальяноподобной конструкции, начавшие было наполняться дымом, просветлели, затем дурман снова заклубился внутри густым туманом. Гарик выдохнул, зажмурился, молча протянул импровизированный кальян Вове. Тот затянулся пару раз, повернулся к Беляеву:

– Будешь?

– Я не курю, – ответил Алексей.

– Да ладно! – не поверил встрепенувшийся Гарик. – Еще скажи, что ни разу не пробовал.

– Ни разу, – кивнул Алексей.

– Свистишь! – вклинился Капрон. – Торгуешь и не пробовал? Так не бывает.

– Попробуй, – протянул бутылку Вова. – Хорошая трава.

– Не хочу, – покачал головой Беляев.

– Боишься! – поддразнил Капрон.

– Заглохни, – цыкнул на него Вова. – Попробуй, с одного разу все равно ничего не будет.

– Ну да, – меланхолично кивнул Алексей. – С одного не будет, зато со второго…

– И со второго не будет, – заверил Гарик. – И с десятого. Это ж не героин. Так, травка – натурпродукт. А потом, кто тебя заставляет второй раз пробовать?

– Ну, например, тот, кто заставляет попробовать первый раз, – пожал плечами Леша.

– А кто тебя заставляет пробовать первый раз? – удивился Вова. – Я не заставляю, я предлагаю. Не хочешь – как хочешь, нам больше достанется.

– Если ты из-за бабок, то не бери в голову, – расщедрился Гарик. – Я угощаю.

Беляев заколебался. Соблазн попробовать возникал не единожды, но мешал заложенный чуть не с детства патологический страх. «А вдруг подсяду и не слезу? А с другой стороны, вон они: Гарик, Вова, этот сопляк Капрон. С ними ж ничего плохого не происходит. Никто не умер, никто не сидит. Живут как жили, и ничего. Правда, покуривают время от времени, ну, так они и водку пьют время от времени. Никто ж не спился. Просто во всем нужно знать меру», – подумал Беляев и принял бутыль.

Дым был горьким и чуточку отдавал паленой пластмассой, вероятно, от бутылки.

– Ну как? – поинтересовался Капрон.

Леша прислушался к ощущениям, затянулся еще раз, снова прислушался.

– Никак, – честно ответил он, протягивая кальян Капрону.

– Ничего, – подбодрил тот, присасываясь к отверстию в баллоне. – Ща торкнет. Первый раз никогда не бывает сразу.

– Точно, – подтвердил Вова с видом знатока. – Это ж не водка. Вообще прислушиваться к себе не надо. Ждать чего-то. Не надо. Придет само. План, он добрый, плавный.

Пивная бутылка еще раз прошла по кругу, затем еще раз. Долго ожидавший чего-то необычного Беляев вдруг понял, что его на самом деле торкнуло. Описать свое состояние он, пожалуй, не взялся бы. Все стало восприниматься как-то иначе, но кайф был совсем не алкогольный. Казалось, что окружающая действительность неожиданно повернулась к Алексею своей ласковой стороной.

– Лелик, ты как? – вторгся в сознание голос Гарика.

– Нормально, – кивнул Беляев. – На самом деле пойду я потихоньку. А то мне еще до дому, до хаты пилить и пилить, а спать на улице неохота.

– Так оставайся, – предложил Вова.

– Не-е, я предпочитаю дома спать, – упрямо протянул Алексей. – Спасибо этому дому, пойду к другому.

Беляев поднялся, все вокруг поплыло куда-то, закачалось, заплескалось мягкими ласковыми волнами. Алексей неторопливо побрел к выходу. У двери повернулся:

– Радушный хозяин, дверь открой, а то в твоих замках сам черт ногу сломит.

– Стой, – напомнил Гарик. – А бабки?

– Ах да. – Беляев сморщился. – Бабки. Бабки-бабки… Гони бабки и открывай ворота.

Гарик суетливо выволок деньги, впихнул Алексею прямо в руки:

– Ты дойдешь?

– А чё мне сделается? – пожал плечами Беляев.

– Ну, смотри.

Когда Гарик закрыл дверь и вернулся за стол, Капрон храпел, уткнувшись рожей в стол. Вова медленно втягивал в себя остатки дурмана, что дымился в пивной бутылке.

– А ведь он, кажется, действительно первый раз попробовал, – задумчиво произнес Гарик.

– Кто? – не понял Вова.

– Леха этот.

– Приятель витасовский? Да бог с ним. Ты мне лучше скажи, где ты этих козлов подцепил? – Вова кивнул в сторону Капрона и Манавара.

– Да так, – задумчиво пробормотал Гарик себе под нос. – Прибились на днях, на горке. Так… Давай-ка лучше водочки. И пельмень свежий запусти варить, а то этот замерз уже.

8

Алексей Беляев. 24 года. Воспоминания

Клуб назывался как-то похабно, чуть ли не «Голубая устрица». И хоть название на самом деле звучало несколько иначе, собирались там именно те самые пресловутые голубки. Витас, когда первый раз отправлял его туда, так и пошутил:

– Бляев, ты там хоть раз был?

– Нет, а что там?

– Увидишь, тебе понравится, – хохотнул Ялове-гин и с пафосом провозгласил: – Летела стая голубей, один другого голубей.

– Чего? – не понял Алексей.

– Гомики там собираются. Как один хмырь написал у нас в лифте, пидарасы.

– Не пидарасы, а пидоразы, – поправил Леша. – А в общем, один хрен. Я когда служил, у нас один такой тоже попался. Написал на заборе про прапора: «Наш Виталик, – вы с ним тезки были, так вот: – Наш Виталик пидарас и еще раз пидарас».

– О том, как его поймали и отметелили, я слушать не хочу, – скривился Витас.

– А его и не метелили. Кто-то стуканул, его поймали и… Прапор у нас с понятием был, не такой дуб, про которых анекдоты травят. Он его за стол посадил, дал тетрадку на сорок восемь листов и велел писать «Наш Виталик педераст и еще раз педераст», и так от первого до последнего листа. Пока тот всю тетрадь не исписал, ни жрать, ни спать ему не давал. А когда этот хмырь закончил, у него уже желания писать на заборе не было. Кроме того, на всю жизнь запомнил, как это словарное слово пишется.

– Садисты, блин, – усмехнулся Виталик. – А еще спрашивают, почему военных не любят. Да вот поэтому и не любят. Короче, кончай базар и давай дуй в клубец. Клубиться будешь.

– С тобой поклубишься, – огрызнулся Беляев. – Добро бы в нормальный бар, ресторан или клуб послал да денег дал. А то к гомикам.

– Тебе, собственно, все эти голуби и не нужны, – одернул Витас. – Найдешь там Сашу. Скажешь, от Витаса. Ну, дальше ты знаешь. По обстоятельствам.

– Саш много.

– Саша там один, не боись, не перепутаешь.

Саша действительно оказался один или одна… В любом случае спутать это существо с кем-то еще было весьма сложно, и знали его здесь все. Саша сидело напротив и представляло собой весьма оригинальное зрелище. Эдакая помесь мужика, корчащего из себя девку, с девкой, корчащей из себя мужика. Определить пол Саши Беляев так и не смог, имя тоже ни о чем не говорило. На вопрос в лоб Саша рассмеялась и выдал:

– Какая разница? Бог творил по образу и подобию своему и сварганил гермафродита. Это потом разделил на мужчину и женщину.

– Врешь! – возмутился Алексей.

– «…и сотворил Бог человека по образу своему, сотворил его самцом и самкой по образу Божьему», – закатив глаза, процитировал Саша, потом хитро сощурился. – Стих 27, глава первая книги Бытие, дословный перевод, который очень любят предавать искажениям из-за его двусмысленности. А вопрос о создании бабы поднимается только в конце второй главы.

– Будем считать, что убедил… убедила… приду домой, посмотрю в Библии. Так все же к вопросу о поле.

– Мне присуще богоподобие, – рассмеялось Саша. – Зови как хочешь.

– Тогда буду, как Витас, подходить к вопросу по-мужски.

– По-мужски – это как? – начала жеманничать Саша. – За шиворот и в кусты?

– Давай определимся сразу, – резко начал Беляев, которому этот разговор не нравился и не вызывал ничего, кроме неуютного раздражения.

– Ты даже не би, – закончил за него Саша. – Хорошо. Давай по делу, развлечения оставим до другого раза.

– Ну, не стоит так категорично, – хмыкнул Алексей. – Развлечься рюмочкой какого-нибудь алкоголя я вполне могу себе позволить. Есть в этом кабаке какое-нибудь приличное пойло?

– Только пиво. Темное. Местное.

– В смысле?

– В том смысле, – пояснила Саша, доставая пачку сигарет. – Что его здесь варят. Правда, стоит оно до черта, но оно того стоит.

Алексей задержал взгляд на сигаретах. Сладкий «Кептен Блек» – такое чаще курят женщины, правда, темное пиво чаще пьют мужчины. А с другой стороны, сейчас настолько все перемешалось, особенно здесь.

– Тогда давай по пиву, и закончим с делом, – согласился Леша. – Официант! Четыре кружки темного пива. Фирменного? – повернулся он к Саше, та кивнула. – Фирменного.

К тому моменту, как товар перекочевал к Саше, а деньги к Алексею, оба были уже довольно нетрезвы. Фирменное пиво оказалось коварным напитком. Естественно для коварного напитка, оно пилось легко и с удовольствием, а потом вдруг становилось понятно, что встать с барного высокого стула и не упасть при этом весьма проблематично.

– Набрались, – резюмировал Беляев.

Саша поморщился, встал и поперся куда-то с товаром. Леша остался доцеживать остатки пива. Деньги приятно грели карман, пиво не менее приятно грело душу.

– Пошли. – Вернувшийся Саша бухнул кулаком по столу.

– Давай без пошлостей, – попросил Беляев.

– Без пошлостей, – согласилась Саша. – Идем.

– Куда?

– Есть одно хорошенькое местечко.

– Какое это? – насторожился Алексей.

– Тебе контакты налаживать треба? – сердито спросил Саша.

– Контакты контактам рознь. Какие контакты?

– По продаже твоей лажи, – отозвалась Саша. – О как, в рифму! Дурь торговать будешь только по ви-тасовской наводке или расширять связи станешь?

Алексей задумался. В общем, если он найдет новые каналы сбыта, Виталик не расстроится. Наоборот, сколько раз Яловегин говорил, что приветствует всякое развитие бизнеса… Только всегда при этом просил быть осторожным, не проколоться.

– Что за местечко? – спросил наконец Беляев.

– Пафосное местечко, – расслабилось бесполое существо. – Богемная тусовка. Всякие несостоявши-еся или сброшенные с пьедестала гении. Или гении, но никем особо не замеченные. Поэты, музыканты, гомосексуалисты-философы, неформалы и прочая братия. В общем, элита. И вся эта элита крутится вокруг нескольких магов.

– Кого? – не понял Беляев.

– Магов. Ну, знаешь, такие потомственные гадалки, прорицатели, девственники в четвертом поколении. Блаватскую наизусть шпарят, о высоких материях беседуют, спиритические сеансы устраивают.

– Шарлатаны?

– Возможно, – серьезно сказала Саша. – А возможно, и нет. Во всяком случае, вся эта гоп-компания вертится вокруг этих колдунов-ведунов и прекрасно себя чувствует. Клинья у них такие. Обдолбают-ся всякой дрянью, и давай в астрал уходить. А может, в бред наркотический, что, в сущности, одно и то же. Как ты думаешь, нужна таким людям твоя наркота?

Алексей не ответил, вместо этого поднялся, скрипнув тяжелым стулом.

– Идем.

Идти ни у Беляева, ни у Саши не получилось, пришлось ехать. Правда, не так уж далеко. Они поймали машину. Водитель оказался молчаливым мрачным мужиком, с уставшим лицом и потухшими глазами. Саша плюхнулся на переднее сиденье, Беляев сел назад. От фирменного темного хотелось подремать. Саша принялся, или принялась, или принялось… Бесполое существо не замолкало ни на секунду. О чем-то трещало с мужиком, пыталось показывать дорогу. Параллельно с этим отвлекалось на Беляева.

– Вот там чуть в сторону от Невского. Знаете? Ага. Так вот, Леша, клуб, можно сказать, по интересам, причем закрытый. И интересы у них тоже весьма специфические. Ну, в общем, увидишь. Вот здесь направо. Угу. Да, и заметь, что просто так туда с улицы не попадешь. Так что скажи мне спасибо.

– Спасибо, – глухо отозвался Беляев.

– Спасибо, – поблагодарил Саша водителя, что притормозил у старого кирпичного дома.

Алексей пожелал мужику счастливого пути и выбрался из машины.

Вокруг было темно, тускло мерцал одинокий фонарь, света от которого было не много. Дальше, ближе к Невскому разливалось по небу разноцветное зарево, но здесь не то лампы побили, не то просто экономят. Фыркнул мотор, отъезжающая машина чиркнула фарами по обшарпанным стенам и умчалась в темноту. Беляев неуверенно оглянулся, Саша, стоявшая позади, осторожно пихнула его в плечо:

– Идем, нам дальше.

– Куда? – полюбопытствовал Алексей.

«Попал, – крутилась в голове паническая мысль. – Как есть попал!»

Некстати вспомнились яловегинские страшилки, истории из его дилерской практики.

«Говорили же тебе, осторожно. Не суйся куда не следует. Рынок он расширяет! Вот сейчас наваляют эти пидоры по почкам, бабки отберут и товар. Хорошо хоть, живым уйдешь».

– Налево в арку, – указал рукой Саша. – Вход со двора.

Алексей молча кивнул и, поеживаясь, двинулся в обход дома. Арочный проход долго отдавался эхом нетрезвых Алексеевых шагов. Во дворе было чуть светлее, здесь горело аж целых четыре фонаря.

«Непростительная роскошь, – подумал Беляев. – И глупость. Кто ж при свете бьет? А может, пронесет?»

– Куда ты прешь, Лелик! – окрикнули сзади.

Алексей обернулся, Саша молча показывала на лестницу в полуподвал. Подойдя ближе и глянув вниз, Беляев увидел избитые древние ступеньки, которые упирались в массивную стальную дверь, покрашенную чем-то блестящим и черным.

– Нам туда?

Саша кивнул, оттолкнул Алексея плечом и потопал вниз, Беляеву ничего не оставалось, как двинуться следом. На нажатие неприметной кнопки милой трелью отозвался дверной звонок. Через какое-то время с той стороны двери послышались глухие шаги, лязгнул замок. В дверях показался квадратный детина с печальным выражением на скуластом лице. Он посмотрел неприязненно на Сашу и Беляева и пробурчал:

– Пропуск.

Саша молча показала ламинированный картонный прямоугольничек. Детина недовольно фыркнул, повернулся к Алексею:

– Ваш пропуск.

– Это со мной, – беспечно сообщила Саша.

– Без пропуска не впущу, – поведал охранник.

– Знаешь, что я тебе скажу. – Саша подошла к детине, поманила и, когда тот чуть наклонился, принялась что-то быстро и яростно нашептывать.

Алексей с удивлением увидел, как переменился в лице охранник. Вскоре страж тихо извинился и отступил в сторону. Саша энергично взмахнул рукой, приглашая внутрь:

– Проходи, гостем будешь. Добро пожаловать! Клуб для избранных, «Третий НулЪ».

– Нуль? – поинтересовался Леша, протискиваясь внутрь.

– НулЪ. И не спрашивай меня почему!

Саша провела Беляева по мрачному коридору – низкие потолки, бесконечные повороты, выступы в самых неудобных местах. Подвал был загажен, но задрипанность эта не имела ничего общего со стандартным обгаженным подвалом. Каждая грязная деталь, каждый элемент беспорядка были спланированы, спроектированы и упорядочены в соответствии с планом.

Когда перед Алексеем распахнулись двери, так же художественно замурзанные, как и все остальное, мысли о подвальной шантрапе отступили. Леша остолбенел от неожиданности. Огромное пространство ошеломляло. Тут не было ни следа той грязи, что сопровождала их в коридоре. Колонны, гардины, люстры, свечи, мальчики в белых фраках с подносами, антикварная, хоть и в небольшом количестве, мебель. Так мог выглядеть бальный – не сказать тронный – зал какого-нибудь дворца семнадцатого – восемнадцатого веков. В таком зале мог проистекать бал у Сатаны, воспетый Булгаковым.

Пока Беляев разевал рот, Саша выхватила из толпы какого-то богемного вида дядю и представила его как Игоря, хозяина милого клуба. Алексей был отрекомендован как «полезный человек» с пояснением, в чем именно заключается его полезность. После чего Леша был оставлен на Игоря, а бесполое существо тут же растворилось в толпе.

– Как вам здесь нравится? – донесся до сознания Беляева голос богемного дяди.

Алексею показалось, что этот вопрос Игорь повторяет уже второй раз, только Леша не сразу понял, что обращаются уже к нему.

– А? Да, в общем, интересно. Даже неожиданно.

– Неожиданно – это точно. – Игорь доверительно подхватил Алексея под руку и поволок куда-то сквозь толпу. – А интересно будет после. О деле, если позволите, позже, а сейчас я бы хотел показать вам свой клуб. В общем, он, конечно, и не мой, он – их. Они люди творческие, интересные, а я только предоставляю им возможность встречаться и общаться. Мне и самому любопытно.

Богемный дядя прервал на секунду свой монолог, но только для того, чтобы подхватить у проносящегося мимо официанта два бокала с шампанским.

– Я бы хотел выпить с вами за знакомство, – продолжил Игорь, протягивая Беляеву один бокал. – И за продолжение наших деловых отношений. Они, правда, еще не начались. Но я думаю, с этим не будет проблем. Мне давно был нужен свой человек, знающий рынок и все такое. Здесь люди творческие, их алкоголем не удивишь, им для творческого подъема нужны более острые ощущения. Ну, вы понимаете. Так вот я надеюсь, что вы тот человек, которого я искал.

– Прошу прощения, – осторожно прервал его Алексей. – Но вы меня не знаете. Не слишком ли опрометчиво с вашей стороны такое ко мне доверие?

– После, – замахал руками богемный дядя. – После-после. О делах потом, и потом, я доверяю Саше. Это существо никогда не подложит мне свинью, поверьте мне. Так, я пью за наши отношения, пусть они завязываются крепко и надолго.

– Хорошее шампанское, – похвалил Беляев, сделав пару глотков.

– Вас это удивляет?

– Нет, – честно сказал Алексей.

– Вы мне нравитесь своей прямотой, – продолжал богемный Игорь. – Я бы хотел сделать вам подарок. Позвольте, я выпишу вам пропуск. Членство в нашем клубе стоит довольно дорого. Не думаю, что у вас есть такие деньги. Но мне бы хотелось, чтобы вы появлялись здесь не только по делу, но и как полноправный гость. Вы примете от меня этот подарок? Только не говорите нет. Идемте-идемте, я хочу вас кое-кому представить.

Не давая Беляеву опомниться, богемный Игорь настойчивее поволок Алексея куда-то вперед. Леша почувствовал головокружение, не от выпитого, а от навалившегося, от событий, слов, дел.

Будто наткнувшись на стену, богемный Игорь замер. Алексей не успел затормозить и врезался в его спину.

– Извините.

Но Игорь ничего не заметил, он криво усмехнулся и, повернувшись к Беляеву, зашептал:

– Вон, посмотри. – Игорь показал куда-то в сторону. – Видишь?

Алексей честно посмотрел в указанном направлении и узрел даму лет пятидесяти. Или это только казалось, что ей пятьдесят? Леша засомневался, возраст он взял с потолка.

«Выглядит она моложе, чем на полтинник, хотя… – подумал Беляев, пытаясь вспомнить, где он видел это лицо. – А с другой стороны, ей и больше могло быть запросто».

Создавалось такое впечатление, что дама застопорилась на каком-то неопределенном возрасте, перешла в другое, безвозрастное качество и в этом состоянии и умрет. Одета она была в черный облегающий костюмчик, переливающийся, будто его маслом вымазали. Под костюмчиком скрывалась такая же законсервированная, прекрасно сохранившаяся фигурка. Дама курила длинную тонкую сигарету, втиснутую в длинный тонкий мундштук. Она делала это с таким изяществом, что Беляев почувствовал некоторую зависть. Он так курить никогда не сможет.

«Впрочем, может быть, и не надо». – Алексей пожал плечами и повернулся к Игорю:

– Вижу. Кто это?

– Неужто не узнаешь? – удивился тот.

– Что-то смутное, – пробормотал Беляев, снова пытаясь вспомнить, где он мог видеть это аристократическое изящество.

– Ну ты даешь! Комедии из детства вспомни. Она ж в половине из них снималась.

– Так это… – начал было Алексей, но богемный дядя не дал высказать догадку.

– Не надо имен, – тихо бросил он.

– Но это действительно…

– Да, это действительно она.

– Не может быть, – поразился Леша.

– Может, – усмехнулся собеседник. – Хочешь, познакомлю?

– Хочу, – неожиданно для себя брякнул Беляев.

– Пошли, – кивнул богемный дядя и потянул Алексея за собой.

Дама увидела Лешу и его спутника раньше, чем последний успел что-то сказать. Глаза ее сверкнули задорно, Леша сразу же вспомнил ее старые фильмы. Да, теперь он точно увидел, что это и в самом деле она. Наталья…

– Кого я вижу! – Актриса выпустила изящную струйку дыма. – Игоряша! Откуда ты, прелестное дитя? А это кто с тобой? Какой милый мальчик!

– Здравствуйте, Наташенька. Прекрасно выглядите. – Богемный дядя поцеловал протянутую руку, развернулся и представил: – Это Алексей. Он дилер, будет поставлять сюда… э-э-э…

– Дурь, – выдал вдруг Беляев. – Я торгую дурью.

– Наркодилер?

– Лучше просто Алексей, – представился Леша.

– Весьма приятно, – кивнула дама. – А я…

– Наталья…

– Не надо отчеств, просто Наташа, – оборвала Лешу актриса. – Ведь я могу быть для вас просто Наташей?

Глаза дамы стали маслеными, голос бархатным. Актриса добавила жеманства. Взгляд ее пробежался по Лешке, раздел и одел обратно. Беляев почувствовал, что под этим взглядом уши его становятся горячими и пунцовыми. Слава богу, краснеть он умел только ушами.

– Ну, так как? – выдавила дама.

– Почту за честь, – хрипло отозвался Алексей.

– Ну, вот и славно, – весело рассмеялась актриса, затем повернулась к богемному дяде.

Игорь стоял рядом и откровенно развлекался созерцанием ситуации.

– Откуда ты выискиваешь таких милых мальчиков? – мило улыбнулась ему Наталья.

Богемный дядя передернул плечами, хотя на роже его плавала такая скользкая улыбка, что Беляев усомнился в случайности их встречи с актрисой.

– Сладенький мальчик, – задумчиво пробормотала актриса. – Я бы не отказалась с ним в десны жахнуться.

– И только? – едко подначил Игорь.

– Для начала, – поправила актриса.

– Чего сделать? – не понял Алексей.

– Если ты поцелуешь барышню, – конспиративно шепнул богемный дядя, – она не будет сопротивляться. Жаргон у меня такой.

Этот жаргон настолько контрастировал с изяществом и аристократичностью, сквозившими в каждом движении актрисы, что Алексей несколько ошалел.

– Но ты не подумай, солнце, что я прям так с тобой трахаться полезу, – продолжала щебетать дама, выпустив еще одну струйку дыма. – Я не дешевая шлюшка. Хотя, пожалуй, что-нибудь веселое можно было бы устроить. Вечер во французских тонах. Я тебе хомяка заделаю, ты мне в пилотку языком.

– Натали! – крикнул кто-то издалека, перекрывая шум зала.

Актриса повернулась, заулыбалась лучезарно, изящно взмахнула тонкой белой рукой. Потом повернулась к Беляеву и Игорю.

– Увидимся, – сообщила Наталья. – А ты, зайчик, подумай о французской вечеринке. Я серьезно.

И упорхнула так же легко и непринужденно, как возникла.

– Ну, как она тебе? – поинтересовался богемный дядя.

– Еще не понял, – тактично ушел от ответа Алексей. – Немного грубовата, но это ее не портит.

– Немного?! Да батальон грузчиков перед ней средняя группа детского сада. Немного. Если она «немного грубовата», то я не знаю, кто тогда груб. Но ты не подумай, что она просто старая шлюха. Разврата много, но если, не дай бог, ты будешь допущен к телу, то поймешь, что это не она проститутка, а ты сам – дешевая шлюха.

– Это как? – не понял Алексей.

– Поживешь – увидишь. Хотя я тебе этого не советую.

– А она всегда такая? – попытался увести разговор чуть в другую сторону Беляев.

– Сколько себя помню. Это еще ничего. Она помешана на сексе. Одно время собирала байки и жизненные истории, касающиеся постели.

– Это как?

– Да так, – запнулся богемный Игорь. – Как кто-то собирает почтовые марки, а другой значки или монетки. Вот наша Наташа собирала всякую бытовую порнуху, если так можно выразиться. Потом ей наскучило, но истории-то в голове сидят. Вот и поминает их по поводу и без. Кстати, вот еще один интересный человечек.

– Который? – заинтересовался Алексей.

– Вон тот, – указал богемный дядя в толпу. – Идем, тебе стоит с ним познакомиться. Это верховный маг.

– Действительно маг? – Мысли о толпе шарлатанов Лешу забавляли все больше и больше.

– Действительно маг, – эхом откликнулся богемный Игорь. – Конрад!

На зов откликнулся высокий бородатый дядька в строгом дорогом костюме. Серебристая седина добавляла ему солидности.

– Конрад, – позвал Игорь. – Иди сюда, я хотел тебя кое-кому представить.

Богемный дядя повернулся к Лешке:

– Знакомьтесь, это Конрад Георгиевич, наш многоуважаемый маг. Магия любых цветов и оттенков.

– Игорь, – скривился маг. – Не ерничай.

– А это, – пропустил мимо ушей реплику Конрада богемный дядя, – мой новый друг Алексей… э-э-э…

– Николаевич, – протянул руку Беляев.

– Можно просто Конрад, – пожал протянутую руку маг.

– Можно просто Леша, – улыбнулся Беляев. – Скажите, а то, что Игорь про вас рассказывал, в самом деле правда?

Конрад окинул богемного дядю таким взглядом, что тот должен был бы превратиться в кучку пепла или как минимум провалиться под пол. Но Игорь только улыбнулся.

– Смотря что он вам рассказывал, – просопел Конрад.

– Ну, что вы маг.

– И все? – несколько опешил Конрад.

– Ну, – протянул Алексей. – Что вы верховный маг. Волшебство там всякое… и все такое.

– Молодой человек, – хмуро поглядел на Беляева маг, – вы просто не понимаете, о чем сейчас говорите. Это не шутки, это довольно серьезно. По крайней мере, не стоит говорить об этом языком какого-нибудь Бивиса.

– Вам так кажется? – усмехнулся Леша.

Конрад посмотрел еще суровее. Беляеву показалось, что он хотел сказать что-то резкое, но вместо этого только скрипнул зубами. Потом увел взгляд в сторону и сказал почти спокойно:

– Мне так не кажется. Я так знаю.

Голос мага прозвучал настолько твердо и уверенно, что Леше почему-то стало еще смешнее. Взрослые люди играют в какую-то дребедень, причем пытаются представить все так, будто это и не игра вовсе, а реальность. Ну что ж, во всяком случае, его никто играть в эту ахинею не заставит.

– А мне кажется, – невозмутимо заявил Беляев, – что вы просто кучка шарлатанов, каких полно в каждой газете с объявлениями: «Девственник в шестом поколении. Потомственный маг. Сниму, наведу порчу. Лечу запои. Привороты, отвороты и от ворот повороты».

Беляев хихикнул собственной шутке. Впрочем, его речь не возымела должного успеха. Конрад недружелюбно глянул в его сторону, потом посмотрел на откровенно развлекающегося Игоря.

– Ты кого привел? – спросил маг наконец.

– Хороший человек, – хитро подмигнул Игорь. – Тоже маг в какой-то степени. Во всяком случае, снадобья его способны создавать такие иллюзии, что…

– Что? – переспросил Конрад.

– Что диву даешься, – весело закончил Игорь.

– Я не в этом смысле «что», – обозлился маг. – Что ты несешь?

– А что?

Алексей почувствовал, как в воздухе буквально повисло напряжение, словно между Конрадом и Игорем протянулась стальная струна, натянутая до той крайней точки, когда малейшее неверное движение может порвать ее.

«Опа, да у них тут свои разборки, – подумалось Беляеву, – а я, видать, некстати. Или кстати? Просто нужен был предлог и этим предлогом стал я? Пойду-ка я… А то превратишься в бабочку какую-нибудь…»

Беляев поспешил отойти от хозяина клуба и верховного чудотворца.

«Пущай сами разбираются, а я… – Алексей остановился. – А между прочим, что делать? С кем-то познакомиться? Или, может быть, ну их к черту, полудурков. Лучше Сашку найти. Это существо хоть и совершенно невменяемо, но на общем фоне кажется более здравомыслящим, чем все в этом подвальном клубе».

Толпа шумела, гудела, мерно покачивалась. До Леши доносились обрывки фраз:

– …А он на это что?

– А он просто послал его куда подальше. Говорит, раз ты так крут, так и…

– …пробовал? Втыкает дай боже.

– Я не люблю синтетику, предпочитаю натурпро-дукт. Мне б травки…

– …леди энд джентльмены, чем могу быть вам полезен?

– Мишенька, что за намеки?

– Какие намеки? – не понял Мишенька.

– Какие намеки? – переспросил знакомый голос.

Беляев повернулся и уткнулся в сидящую за столиком знакомую актрису, вокруг которой вертелось несколько мужиков. Леша сместился с прохода и остановился чуть в стороне.

– Намеки у вас, мужиков, всегда одни и те же, – продолжала Наталья. – Вот только не пойму, на что ты намекиваешь, стручок гороховый.

Мишенька потупился, а актриса, не обращая на него внимания, продолжала, изящно закинув ногу на ногу:

– Тут один случай был. Не со мной, но мне рассказывали. Собрались как-то веселой компанией мальчишки и девчонки. Поразвлечься вроде как. Ну, ясно дело, каждый развлекается, как ему хочется. Кто-то в ванной лысого гоняет, кто-то нажрется и спать. Типа вся любовь и сиськи набок. Кому-то острых ощущений подавай. Но не суть. Так вот гуляют ребята, развлекаются. Тут одной девочке зачесалось сильно. Она мальчика своего за шкирман и на кухню, благо там свободно. Стала до него докапываться, а тому хоть бы хрен. Накушался парень и ничего не поднимается, как ни бейся. Но у мальчика своя креза. То ли он поражения потерпеть не мог, комплексы у всех случаются, то ли девочку расстраивать не захотел. В общем, решил схитрить, благо кухня – не спальня. Поработал ручками, возбудил девочку, благо та и так текла, поставил в интересную позу. А дальше больше, подхватил со стола какое-то подручное средство. Не то сосиску, не то колбаску, и вперед.

– Как же девочка не врубилась? – поразился кто-то.

– Не знаю, – пожала плечами актриса. – Может, тоже уже пьяна была, а может, настолько хотела, что ни на что уже внимания не обращала. Короче, мальчик работает, девочка постанывает, все идет своим чередом. И тут мальчика пробивает, что при свете-то как-то все это неправильно. И девочка заметить что-то может, и зайдет если кто, не дай бог. Мальчик и побежал свет погасить. Возвращается в темную кухню и получает по морде. Подручное средство вытащить забыл.

Мужики заржали, Мишенька покраснел и поспешил ретироваться.

«Про него, что ли, – подумал Беляев. – Если б не такая реакция со стороны этого парня, ни в жисть бы не поверил, что подобная ситуация возможна».

Наталья тем временем увидала его, приветливо взмахнула ручкой:

– Мальчик Леша, иди к нам, здесь весело.

«Здесь дурдом, – с каким-то мрачным весельем подумал Беляев, – или как минимум филиал дурки».

Но ноги сами понесли навстречу актрисе.

– Едем, – решила актриса. И сказано это было с таким видом, будто сейчас же должны бежать, запрягать лошадей и подгонять карету к парадному.

– Куда? – Алексей не ожидал от женщины такой прыти.

– Ко мне. Но сперва покишкоблудить. Тут неподалеку славный ресторанчик есть.

Ресторанчик и впрямь оказался славным и неподалеку. Уже через пятнадцать минут они сидели за столиком в ожидании официанта. Тот подбежал черно-белый и важный, как пингвин:

– Добрый вечер. Меню, пожалуйста. Даме. Вам.

– Спасибо, – кивнул Леша.

– Не уходите, – пресекла актриса попытку пингвинообразного мальчика испариться. – Все будет быстро.

Палец Натальи побежал по списку блюд, замирая на мгновение, чтобы нестись дальше.

– Вот эту феньку и вот эту. Ага. И салатик. Он у них очень недурственный. Здесь вообще повар хороший. И вот еще эту хрень и вот эту. Все. Тебе? – повернулась актриса к Беляеву.

Леша откинул меню, выставил руки:

– Полностью полагаюсь на твой вкус.

– Значит, ему все то же самое. – Актриса улыбнулась официанту так, словно осчастливила его этой улыбкой на всю оставшуюся жизнь.

– Хорошо. – Официант, казалось, и впрямь проникся ощущением счастья. – Что будете пить?

– Абсент есть?

– Сожалею, но…

– Хорошо, тогда что есть? Виски. Вот это, которое черный лейбл.

– Сожалею, но… – снова начал официант.

– Что ж такое-то у вас тут сегодня! – вознегодовала Наталья. – Ладно, за неимением горничной будем трахать дворника. Тащи ред лейбл. Грамм четыреста и позже кофе с коньяком. – Актриса повернулась к Алексею. – Ты от висков не откажешься?

– Не откажусь, – кивнул Беляев.

– А кофе?

– Капучино, – попросил Леша.

Официант записал заказ, кивнул и растворился, будто и не появлялся никогда.

– Ну вот, – сообщила Наталья, словно весь день занималась какой-то жуткой работой типа намыливания головы собственному управляющему и порядком утомилась. – Теперь можно спокойно общаться. Скажи что-нибудь.

– Что?

– Ну, что-нибудь умное.

– Пылесос, – пожав плечами, выдал Беляев.

– Угу. Это все? – хмыкнула Наташа.

– Акваланг.

– А серьезно?

Появившийся вновь официант принялся расставлять принесенные деликатесы. От тарелок понеслись пряные ароматы. Беляев сглотнул наполнившую рот слюну, только теперь почувствовал, что голоден.

– А если серьезно, – произнес он, разворачивая салфетку и вооружаясь ножом и вилкой, – то все зависит от того, что ты хочешь услышать.

– Солнце, – актриса неспешно пододвинула к себе тарелку, оглядела так, будто проверяла на вшивость своего повара, – прояви фантазию. Самого-то тебя что-то интересует?

– В данный момент, – Беляев принялся за еду, потому разговор несколько затруднился, – меня интересуют только люди.

– Какие?

– В первую голову хозяин клуба. Кто он? Что он?

– Игорь? Коммерсант. Типичный случай чувака, который хочет денег и делает деньги. Правда, он с определенными клиньями, потому делает деньги несколько нестандартным способом, посредством этого гребаного клуба. А с другой стороны, почему нет? Мужик совмещает приятное с полезным

– А что, на клубе можно сделать большие деньги? – удивился Леша. – Он туда столько вбухивает.

– Ни хера он туда не вбухивает, – обрубила актриса. – Что он вкладывает? Обстановка только что впечатляющая, а на самом деле дешево и сердито. Выпивка, наркота и прочие радости? Так мы все это сами у него и перекупаем. Так называемые членские взносы. А если учесть вступительный взнос, за который это членство покупается, то можно сказать, что Игоряша денежки гребет лопатой. Такой, знаешь ли, широкой, какими дворники снег убирают. И потом, у него есть другие источники доходов.

– Хорошо, – кивнул Леша, проглатывая кусок какого-то искусно зажаренного мяса. – А Конрад?

– Конрад маг. Не смейся. Он не из шарлатанов, действительно кое-что может. Поссорился он там с кем-то когда-то. Какие-то свои разборки, магические. Перестань так скептически ухмыляться. Кроме того, у него некоторая склонность к дешевым спецэффектам. На публику работает замечательно. Поэтому Игорю он нужен. Он это понимает и чуть-чуть наглеет.

– Почему?

– Ну, не нравится ему Игоряша. Уж не знаю, чего у них там вышло, но антипатия присутствует. А Игоря его наглость тоже бесит, потому между ними идет игра в вежливые подлянки и издевательства.

– Это я заметил. А…

– Слушай, – оборвала актриса. – Ты говоришь о ком угодно, но ни слова не сказал о себе. Спрашиваешь обо всех подряд, но не заикнулся обо мне. Это что, такой способ ухлестывать за девушкой?

– Ты же сама спросила о том, что интересует меня. И потом, мне кажется, что между нами и так все предельно ясно, – пожал плечами Леша. – Каждый знает, чего он хочет.

Актриса ухмыльнулась, но тут же одернула себя, нацепила маску:

– И чего я хочу? Тебе ясно? Ни хрена тебе не ясно. Может, я хочу матерные частушки орать.

– Сомнительно.

– А вот и хрен. – Наталья прокашлялась и заголосила пронзительно:

Девки в озере купались,Хер резиновый нашли,Целый день прокувыркалисьИ на танцы не пошли.

– Перестань, – скривился Беляев.

– Почему?

– Люди смотрят.

– Ну и что? Если я молчу, то на меня головы только мужики выворачивают, а если пою, то еще и бабы. Прикольно. Так что я лучше петь буду.

Не ходите, девки, замуж,Ничего хорошего.Утром встанешь: сиськи набокИ…

– Нас отсюда выставят, – предсказал Беляев.

– Ничего подобного, – рассмеялась актриса. – У меня денег хватит на то, чтобы вместо выдворения меня выставить всех тех, кто начнет возмущаться. Я могу позволить себе купить такой ужин, который нравится мне. И если я хочу орать матерные частушки, то им придется их слушать. А нет, пойдут отсюда лесом, полем, раком задом.

– Ты действительно хочешь орать матерные частушки?

– Нет. – Голос Натальи стал бархатным, в манерах появилось знакомое жеманство. – Ты знаешь, чего я хочу.

– Тогда поехали. – Беляев потянулся поцеловать женщину, но та ловко увернулась.

– Нет. Сперва допьем виски, а еще должны принести кофе. И пожалуй, я мороженое закажу.

– Ты хочешь мороженое?

– Ты знаешь, чего я хочу, – проворковала актриса.

– Тогда почему?

Наталья рассмеялась, открыто и радостно:

– Из вредности.

Леша лежал на спине. Почему-то страшно хотелось спать. Ему. Женщина, лежавшая рядом, его мыслей не разделяла, ее после диких в своей необузданности игр потянуло на разговоры.

– Тут забавная история получилась, – вспомнила актриса. – Золотая молодежь гуляла. Родители на даче, все идет как надо. Хозяйка дома со своим мальчиком в родительской комнате на папином и мамином тра-ходроме угнездились. Хозяйка эдак по-французски к вопросу подошла. Мальчик расслабился, лежит удовольствие получает. И тут замечает, что удовольствие постепенно на нет сходит. Смотрит, девочка засыпает потихоньку. Ну, мальчик, понятно дело, возмутился, возопил: «Света!» Света проснулась. «Ой, – говорит. – Извини». И давай дальше продолжать. Мальчик снова расслабился, через какое-то время ситуация повторяется. Он: «Света!» Она: «Ой, извини». И так несколько раз к ряду. Картина вторая. Утро. Приезжают с дачи родители. Люди довольно раскрепощенные, ко всему готовые и ко всему привыкшие. Проходят они, значит, в квартиру, видят зеленые не опохмеленные тени, что по квартире шастают. Ну, шастают и шастают, родителям не привыкать.

– Давай покороче, – попросил внимательно слушавший Беляев.

– Хорошо. Заходят они к себе в спальню и видят. Картинка маслом! На родном траходроме лежит полуголая дочка с каким-то парнем. Причем аппарат этого парня у дочки за щекой. Оба спят. То ли папа в больший шок от этого пришел, то ли выдержки у него все-таки побольше было. Черт его знает, только он промолчал. Мама не выдержала. Но так как в шоковом состоянии пребывала, то ее только на то и хватило, чтобы выдавить из себя одно-единственное: «Света…» На что дочь пробормотала: «Ой, извини» – и начала такое вытворять, что родителям совсем поплохело. Чем все это закончилось, история умалчивает. Ну, в общем, трындец.

Беляев скривился, повернулся к Наталье:

– Слушай, Наташ, ты могла бы не ругаться?

– А что тебе не нравится? – взвилась актриса. – Слово не понравилось? Трындец? Да я его десять раз повторю, если хочешь.

– Не хочу, – торопливо отозвался Алексей.

– Ишь какие мы нежные, – продолжала заводиться актриса. – Могу и еще сказать. Херня. Что, кто-нибудь умер? Эстеты, блин! Слова им не нравятся. Богема. Что, уши вянут? А чего в этом плохого, кроме того, что общество считает, что эти слова произносить некрасиво? И почему некрасиво, собственно? Б…ство, например, очень даже приятно на слух звучит.

– Да не в этом дело, – попытался прервать Алексей.

– А в чем? Эти слова не делают никому ничего плохого. В русском языке есть гораздо более плохие слова. Что может быть хуже слов «да» и «нет»?

– А чего в них плохого? – не понял Беляев.

– Всё. Они обрекают. Разумеется, такие слова могут нести созидательную функцию. Но вместе с тем скольких людей довели до отчаяния, если не до могилы, эти «да» и «нет». Есть еще отвратительные слова. «Не знаю». «Возможно». «Может быть». «Посмотрим». И дальше в том же духе. Эти слова заставляют человека надеяться, в результате убивают медленно.

– Это не слова, – не согласился Беляев. – Такие слова есть в любом языке. Это чувства, намерения, которые люди обозначают этими словами.

– А кому помешало мое чувство? Под тем же самым трындецом ничего, кроме восторженности и грубоватости, нет. Это слово не уничтожает, не разъедает ничего, кроме ушей сибаритствующих эстетов. Почему я должна говорить, что пахнет не фиалками, когда откровенно воняет дерьмом?

– Да я ж не об этом. То есть не только об этом. Все эти твои матюги, жаргон этот идиотский, истории похабные… Не стоит ли быть посерьезней? Ты же…

Алексей запнулся. Актриса смотрела на него теперь с таким пренебрежением, с каким какие-нибудь гра-фья могли смотреть на провинившуюся челядь.

– Ну, давай, – бросила она холодно. – Скажи, что я уже не молода. Не девочка. Это ты хотел сказать? Это ты имел в виду, когда говорил про мою серьезность? Да, я не девочка. Далеко не молода. А ты знаешь, что это такое – ощущать, что и тело, и лицо уже не те? Дряблые становятся, несмотря на всякие тональные крема и прочие гребаные подтяжки. Закрашивать подступающую седину знаешь как приятно? Морщины пересчитывать каждое утро с пигментными пятнами. Хорошо! Я просто на себя не налюбуюсь. А еще не могу себе позволить того, что позволяла в двадцать лет. Нет, ты не представляешь себе, что это такое. Мальчишка сопливый! Или ты хочешь, чтобы я шла и кричала на каждом углу: «Верните мне молодость!»? Дудки! Обойдетесь. А вот быть излишне эксцентричной и откалывать штуки, достойные пустоголовой юности, я себе могу позволить. И никто, слышишь? Никто не может мне помешать вести себя так, как мне того хочется. А теперь пшел вон!

Беляев встал с постели, принялся одеваться. Движения его были чисто механическими.

– В прихожей на тумбочке деньги лежат, – презрительно бросила актриса. – Возьми.

– За что? – сипло произнес Леша.

– За все, – отозвалась Наталья.

Беляев прошел в прихожую, быстро оделся. Крикнул:

– Дверь за мной закрой!

Актриса вышла не одеваясь. Несмотря на сказанное, выглядела она прекрасно. Леша невольно залюбовался. Но тут же одернул себя. Шагнул к двери.

Наталья кинула беглый взгляд на тумбочку, на нетронутые деньги, зло усмехнулась.

– Посторонись!

Леша отступил в сторону, она открыла дверь, пихнула в бок:

– Мотай, мальчик.

Беляев вышел. Он пытался, но ретироваться гордо не вышло. Рядом с аристократичностью актрисы вся его гордость выглядела жалким муляжом. Так мог пытаться распушиться пощипанный петух в павлиньей стае. Дверь громко захлопнулась.

Леша чувствовал себя паршиво. Хмурый и побитый, он вышел на улицу. Рука полезла в карман за сигаретами, пальцы нащупали что-то постороннее. Алексей выудил из собственного кармана на свет божий пачку денег. Те самые деньги, что остались лежать на тумбочке.

«Но ты не подумай, что она просто старая шлюха, – зазвучал в голове голос богемного Игоря. – Разврата много, но если, не дай бог, ты будешь допущен к телу, то поймешь, что это не она проститутка, а ты сам – дешевая шлюшка».

Беляев горько усмехнулся.

«Не такая уж и дешевая, – прикинул он, пересчитав купюры. – А и хрен с ним. Пусть я проститутка. Если ты уже опустился до уровня шлюхи и торгуешь собой как угодно, так зачем отказываться от немалых денег, которые так усиленно впихивают?»

Зачем приперся в клуб, Беляев и сам себе объяснить не мог. Кого искал, кого хотел увидеть? Во всяком случае, не Наталью, это он решил для себя сразу.

Но именно ее и нашел. Сразу от входа уткнулся в нее взглядом. Актриса сидела в окружении веселой молодежи и что-то щебетала. Увидала его издалека, замахала рукой:

– Мальчик Леша, иди сюда!

Беляев хотел отмахнуться и пойти в другую сторону, но ноги сами понесли вперед к вульгарной аристократке.

– Здравствуй, – улыбнулась она.

– Привет, – кивнул он.

Наташа поманила, притянула к себе, чмокнула в щеку.

– Прости меня за вчерашнее, – горячо шепнула в ухо.

– Я не обижаюсь, – с трудом выдавил Алексей.

– Подходит мальчик к папе, – провозгласила актриса во всеуслышание. – Говорит: «Пап, а проститутки бывают?» А папа ему: «Да, сынок, это фантастика».

Публика поддержала шутку радостным хохотом, а Наталья повернулась к Беляеву и, окинув его оценивающим взглядом, сообщила:

– Алексей Беляев. Прошу любить и жаловать, леди энд их бойфренды.

Леша скрипнул зубами, но, кажется, обидного намека никто, кроме него, не услышал.

– А мы тут философствуем, – радостно сообщила актриса.

– В чем суть вопроса? – вежливо поинтересовался Леша.

– Добро и зло. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? – процитировала актриса.

– Я не буду с тобой спорить, старый софист, – парировал Беляев.

Актриса кинула на Алексея недобрый взгляд, видимо, по ушам ей резануло слово «старый». Беляев усмехнулся, насколько же все-таки закомплексован этот, казалось бы, развязный человек.

– Ты и не можешь со мной спорить, по той причине, о которой я уже упомянул: ты глуп[2], – ядовито ответила Наташа.

– Тогда я удалюсь, с вашего позволения, – ехидно ухмыльнулся Леша.

– Конечно, – пожала плечами актриса. – Но только сперва мне интересно твое мнение.

– Мое мнение по поводу добра?

– И зла, – поддакнула рыженькая девушка, что стояла рядом и наблюдала за перепалкой.

– Хорошо. – Беляев вытащил сигареты, какой-то парень из Наташиного окружения предложил зажигалку. Леша затянулся. – Добро и зло – категории относительные, как и все в этом мире. Нельзя делать только добро, потому что-то, что добро для одного, – зло для другого. И наоборот, причиняя кому-то зло, ты делаешь что-то доброе для кого-то стороннего. Люди не задумываются об этом. Даже ваши философские диспуты на тему лишь пустое словоблудие. Вы не думаете о том, что говорите. А между тем так оно и есть. Люди упрощают, пытаются разделить мир на черное и белое, хорошее и плохое, моральное и аморальное, сильное и слабое. Некоторые интуитивно в разговоре о черном и белом вспоминают серое. Но это лишь интуитивно, неосознанно. Мир как подкинутая монета. Одна сторона белая, другая черная. Монета падает, черное и белое сливаются в серое. Так видно со стороны, но это видимость. А на самом деле черное и белое просто с неимоверной скоростью меняются местами. Только и всего.

– Интересная концепция, – подал голос мужик в кожаных штанах и с серьгой в ноздре. – А как вы относитесь к мысли о том, что добро должно быть с кулаками?

– Добро должно быть с кулаками, – развеселилась актриса. – И во-о-от с таким хреном!

– Никак, – пожал плечами Леша. – Расхожая истина. Истину берем в кавычки. Кто-то умный ляпнул не подумав, множество дураков повторяет.

– По-твоему, в этом нет смысла? – заинтересовалась актриса.

– Смысл есть во всем, даже в том, в чем его нет, – отмахнулся Алексей.

– Не понял, – выпучился мужик с серьгой в ноздре.

– Смысл есть там, где есть человек, – объяснил свою позицию Леша. – Потому как человеку хочется все осмыслить. Природа у него такая. Вот я смотрю на вас и думаю, что значит серьга в ноздре.

– Выпендривается, – рассмеялась рыжая девушка.

– На ушах место кончилось, – оценила актриса, оглядев уши мужика, что подверглись жесточайшему пирсингу.

– Лариска, Наташка! – взревел мужик, но моментально успокоился, поглядел на Алексея. – Просто мне так по кайфу.

– Вот, – кивнул Беляев. – А я пытаюсь осмыслить. И они попытались, как смогли, конечно. Смысла нет, а мы его ищем.

Актриса улыбнулась, несколько раз демонстративно хлопнула в ладоши:

– Браво, душка. Немного банально, но в целом хорошо. Должен быть кто-то, кто говорит, не стесняется говорить банальности. На их фоне все остальное выглядит по-другому. Все эти монеты, черное-белое, серое. Молодец. Просто и дешево. Не стоит, правда, забывать, что монета иногда становится на ребро. Ты об этом знать не можешь, но все равно молодец.

– Допрос окончен? – поинтересовался Беляев небрежно. – Тогда я пошел. Коньячку хочется хорошего.

Наталья ничего не ответила, только немного удивленно подняла бровь…

Коньячок и впрямь оказался хороший. Кроме всего прочего, народу в баре почти не было, а те, кто сидел, облюбовали дальние столики, так что Беляев торчал за стойкой и упивался коньяком и гордым одиночеством. Впрочем, одиночество его вскорости было нарушено.

– К тебе можно? – приветливо поинтересовался молодой женский голос.

Леша повернулся. В двух шагах от него стояла та самая рыженькая девушка, что только-только «философствовала о добре и зле».

– Пожалуйста, – кивнул Алексей.

Девочка вскарабкалась на высокий стул, улыбнулась бармену. Тот зарделся, спросил вежливо:

– Что вам?

– То же самое, что и молодому человеку.

Бармен кивнул, выволок из-под стойки бутылку коньяку. Золотисто-коричневатая струйка резво ударила в мерный стаканчик, оборвалась так же неожиданно, как и полилась. Леша еще раз поразился мастерству бармена, тот наливает четко, грамм в грамм, будто работает машина, а не человек. Коньяк перекочевал в широкую посудинку с узкой горловиной, рюмочка встала на стойку перед девушкой. Рядом возникло блюдце с тонко нарезанным лимоном.

– То же, что и у молодого человека, – улыбнулся бармен и отошел в сторону, дабы не мешать беседе.

Рыжая задорно покосилась на Беляева:

– Кстати, как зовут молодого человека? Давай еще раз по новой на всякий случай. Лариса.

– Алексей, – кивнул Беляев.

– Так официально? – развеселилась Лариска.

– Нет, – откликнулся Леша. – Официально Алексей Николаевич.

– У вас в Ленинграде все такие мрачные?

– Во-первых, он давным-давно Санкт-Петербург, а во-вторых… А ты что, приезжая?

– Я из Москвы. Недавно приехала.

– К кому-то или просто так? – поинтересовался Леша.

– Просто так, – честно призналась девочка. – Все надоело, решила сменить обстановку. Сбежала сюда, сняла квартиру…

– Богатый муж, – перебил Алексей. Ему почему-то неприятно было думать, что у этой милой девушки может быть муж.

– Зачем? – рассмеялась Лариса. – Небедные родители.

– А почему сюда?

– Не знаю. – Лара пригубила коньяка. – Так захотелось.

– А в клуб-то ты как попала?

– А мама попросила тете Наташе кое-что передать, я заехала, передала, а тетя Наташа меня сюда затащила. Я здесь никого не знаю, мало что понимаю, но занятно.

– Чего занятного? – Беляев залпом влил в себя остатки коньяка, жестом попросил бармена повторить.

Тот бодро подхватил бутылку, принялся колдовать с емкостями.

– Интересно, необычно. Люди, говорят, занятные. Вот тебя мне рекомендовали как умного интересного человека. – Лариса скептически оглядела Беляева с ног до головы.

– Что, не похож? – усмехнулся Леша.

– Не знаю, – улыбнулась рыжая. – Не очень пока.

– А Наташку ты откуда знаешь? – спросил только для того, чтобы не получилось паузы, Алексей.

– Мама с ней работала одно время.

– Мама тоже актриса?

– Нет, она художник. Гример.

– Угу. – Леша влил в себя подставленный коньяк, попытался заказать еще, но Лариса остановила:

– Бери мой, я все равно не пью такое крепкое.

– Зачем тогда заказывала? – нахмурился Алексей.

– Ну, надо же было с чего-то начинать разговор с «умным, интересным молодым человеком», – подмигнула ему девушка. – Кстати, о тебе еще много чего хорошего говорили…

* * *

– Ну, и что тебе еще про меня хорошего говорили? – Леша без зазрения совести курил в постели.

Рыжая москвичка лежала рядом. Девочка откровенно выдохлась.

– Не скажу, – промурчала она.

– Ладно, как хочешь. – Алексей выпустил под потолок струю дыма. – Но это хоть на правду похоже?

– Более чем.

Беляев удовлетворенно хмыкнул, встал с кровати и начал не спеша одеваться.

– Уже уходишь? – вздохнула Лариса. – Там на журнальном столике какие-то деньги лежат…

Леша замер, почувствовал, как темнеет в глазах.

В клуб влетел злой и страшный как черт. Распихал всех, кто попался на пути, пронесся по всему залу в поисках актрисы. Когда обошел все доступные помещения от бара до туалета и вернулся назад, Наталья сама подошла к нему.

– Приветики, – весело помахала ручкой актриса. – Ты меня искал, говорят?

– Ты мне тут уже рекламу раскрутила?! – зло рявкнул Алексей.

– Ах, ты об этом, – вздохнула актриса. – А тебе не понравилось?

Беляев хотел сказать резкую грубость, но вместо этого выдохнул тихо:

– Что ты делаешь?

– Обеспечиваю тебе веселую, беззаботную жизнь. Независимую в материальном плане. Кроме того, по-моему, вам обоим это было нужно.

Леша до крови закусил губу. Очень хотелось послать Наталью куда подальше, обматерить и больше никогда не видеть. Так бы и поступил, если бы была любая другая женщина, но вместо этого только повторил тихо:

– Что ты со мной делаешь?

* * *

Леша просто жутко напился. Он лежал, и перед мутным взором его шла какая-то дикая пляска. Было ли это наяву или только бредом затуманенного сознания, он понять не мог. Учитывая окружение, в котором надрался Беляев, могло быть и то и другое.

Плясали черти и ангелы. Их было много. Взлохмаченные, с потрепанными крыльями и пропитыми лицами ангелы и прилизанные, втиснутые в дорогие костюмы черти. Леша наблюдал за ними давно. Теперь они разбились на несколько группок, одна выплясывала канкан, другая выводила хоровод, напевая какую-то чушь вроде «идет ниточка за иголочкой».

Хоровод действовал на нервы, а вот канкан радовал своим пьяным задором. Леша долго думал, обсвистать веселую компанию или поаплодировать, наконец решился и, крикнув «браво», захлопал в ладоши. После этого неожиданно сделалось очень грустно, и Беляев заплакал.

Танцоры не обращали на Алексея никакого внимания, продолжая свое шоу. Только, нарушив их строй, перед ним появилась Наталья, склонилась, сказала с материнской нежностью, даже дурацкий жаргон куда-то пропал:

– Мальчик Леша, что с тобой?

– Все нормально, – отозвался Беляев.

– Травки перекурил? – участливо поинтересовалась актриса.

– Нет, водки перепил, – буркнул Алексей.

– Зачем?

– Напиться хотелось.

– Напился?

– Да.

– Полегчало?

– Нет.

– А завтра утром похужеет еще, – сообщила Наташа. – Помяни мое слово. Так стоило ли напиваться?

– Стоило? – Беляев повернулся, попытался подняться, не получилось. – А что еще делать? Если ты ощущаешь полную свою никчемность, если… И вообще, тебе-то какое дело до всего этого?

Он замолчал. Актриса смотрела выжидающе, наконец не выдержала, поторопила:

– Ну! Что еще если?

– Если ощущаешь, что тобой пользуются.

– Кто тобой пользуется? – фыркнула актриса с такой брезгливостью, словно пользоваться тут и нечем вовсе.

– Все, – упрямо произнес Леша и сел. Теперь только понял, что сидит на диванчике в клубном гардеробе. – Все, даже ты.

– Ага, – кивнула актриса. – А мне-то казалось, что это ты мной пользуешься, то есть меня пользуешь. Да еще и за деньги.

– Дура, – чуть не проплакал Алексей. – Я не за деньги. На хрен мне твои деньги.

– А почему тогда? – саркастически усмехнулась Наталья.

– Я люблю тебя, – промямлил Беляев.

– Сам-то понял, чего сказал? – Наташа села на край диванчика. – Пойди-ка ты поспи.

– Не веришь?

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты врешь, – пожала плечами актриса. – Даже если не осознаешь этого, все равно врешь.

– Почему?

– А зачем тебе это нужно? Вставай. Давай руку. – Наташа встала, протянула хрупкую аристократическую ладошку, словно из фарфора вылепленную. – Подымайся, ну же.

Алексей проигнорировал тонкую музыкальную кисть, которая при всем желании не могла выступить в качестве опоры. С трудом встал, качаясь, пошел прочь.

– Лешк, ты куда? – позвали сзади.

– В туалет, – отозвался Беляев. – Мутит меня.

– Еще бы, столько пить!

– Меня от вас мутит. От всех вас блевать хочется. И от себя в первую очередь.

Он проперся в туалет, заперся в кабинке и опустился на холодный кафель. Негнущиеся руки вцепились в белоснежный унитаз, обхватили, как самого близкого и дорогого человека, притянули. Тошнило, но организм упорно не желал выворачиваться наизнанку.

Леша прикрыл глаза: кажется, больше никто не плясал. Хоровод распался, а канкан устал. Веки тяжело приподнялись, перед глазами стоял сероватый кафель и белоснежная керамика.

– Умру! – промычал Беляев. – От вас от всех, суки, умру!

– Слушай, Наташк. – Леша повернулся на бок, залюбовался женщиной, что лежала рядом. Обнаженная грудь мерно вздымается в такт дыханию. Настоящая женщина дышит грудью, животом дышать не умеет. Глаза, что изучают бегающие по потолку тени, блестят в темноте, как два агата.

Леша сглотнул, снова ощущая желание, произнес задушенно:

– Натали, выходи за меня замуж.

Актриса ответила не сразу. Сперва на ее лице пронеслось легкое удивление, затем она неторопливо грациозно повернулась к любовнику. Глаза Натальи горели адским пламенем, на губах играла задорная улыбка.

– Мальчик Леша, ты что, с ума сошел? – сказала ровным, ласковым голосом.

– Почему?

– Потому что этого никогда не получится.

– Почему? – повторил Беляев.

– По определению. – Женщина снова перевернулась на спину и уставилась в потолок. – Ты сам хоть понял, какую хрень ляпнул?

Беляев не ответил. Тоже уставился в потолок в поисках того, чем любовалась Наташа. Не нашел. Какое-то время лежали молча. Наконец Алексей нарушил тишину, губы зашлепали сами собой, произнося тихие, не похожие ни на что слова:

– Они стояли в одном дворе. Два снеговика. Я проходил мимо них часто. Одного слепила молодая мама для своего трехлетнего сына. Мальчик так радовался, что женщина не могла не вложить в свое творение всю свою любовь. Второго слепили двое первоклашек. Не так умело, не так красиво, но тоже с чувством. Радость жизни, радость зиме, радость первому снегу. Радость искрилась во втором. И в обоих была чистота. Потом пришли пьяные подростки и прилепили им половые принадлежности. Первая превратилась в женщину, второй стал мужчиной.

Леша замолчал на секунду, будто вспоминая что-то, потом заговорил снова:

– Они просыпались с солнцем. «Смотри, – радостно поблескивал он снежными боками. – Как красиво! Это солнце, оно прекрасно, как ты». «Ах, – отвечала она угольками глаз. – Я вам не верю». «Почему же? – расстраивался он. – Почему?» «Разве можно верить мужчинам?» – усмехалась она. И так продолжалось и продолжалось многие дни. Нет, не подумай, она вовсе не была такой вульгарной. Нет. Просто та лепта, которую внесли подвыпившие подростки, оставила на ней свой отпечаток. На нем тоже, но менее значительный. А на ней весьма ощутимый. И внешне она вела себя довольно развязно. А внутри ее горела заложенная ее создательницей любовь. Иногда эта любовь прорывалась наружу, и тогда она говорила ему что-то доброе, нежное. В такие минуты ей безумно хотелось положить голову ему на плечо, но она не могла сдвинуться с места. А он был поставлен метрах в пяти от нее и тоже не мог ходить. Такое маленькое расстояние оказалось бездной для них. И тогда ей становилось грустно, и любовь ее заменяли вульгарность и развязность. А он переставал радоваться, но не переставал любить. И вот один раз он крикнул. Крикнул ломающимися ветками рук, крикнул скрипящими снежными комьями: «Я все равно люблю тебя!» «Ха, – каркнула пролетающая мимо ворона. – Посмотрите на них. Они любят! Да как вы можете любить, вы же холодные ледышки!» Каркнула и полетела дальше. А он завыл от этого карканья, и от расстояния в бесконечные пять метров, и от ее вульгарности, которую видел, и еще много от чего. И от угольков его глаз вниз побежали черные горячие дорожки. А еще он начал таять изнутри, любовь жгла, делая его полым. Когда она увидела это, в ней дрогнуло что-то, и она тоже начала становиться полой. И все, что им оставалось, – это мучить себя и друг друга.

Беляев повернулся к актрисе, та лежала на спине, только глаза прикрыла.

– Спишь?

– Нет, слушаю.

– Слушай. Над ними сжалилось весеннее солнце, что однажды заглянуло во двор. Оно согрело их своим теплом, утешило. А потом пригрело еще, и они стали таять, превращаясь в ручейки. Два ручейка радостно слились воедино. Они не могли предположить, что бесконечные пять метров можно преодолеть таким неожиданно простым путем. А ручеек все бежал и бежал, весело шумя и поблескивая в лучах солнца. Им было о чем поблестеть, у них был повод пошуметь. Им, вопреки всему, было хорошо.

Алексей в упор посмотрел на Наташу:

– Ты скажешь, что так не бывает? Бывает. Ты скажешь, что так бывает редко? Так случается чаще, чем ты думаешь. Ведь на будущую зиму кто-то снова слепит снеговиков в этом дворе. А ведь есть еще и множество других дворов. Конечно, случается и иначе, но мы не будем говорить об этом. У нас все будет хорошо. И у всех прочих тоже. Ведь это моя сказка. По-другому просто нельзя. По-другому просто не может быть. По-другому просто не бывает.

– Бывает, – усмехнулась актриса прозрачной темноте. – Бывает. И часто. Всегда.

– Молчи! – резко оборвал ее Леша.

Тишина замерла в комнате такая, что даже тени притаились по углам, перестали бегать по потолку.

– Ты не пробовал писать? – спросила в темноту Наталья.

– Нет, – глухо отозвался Беляев.

– Попробуй, у тебя получится.

– Смеешься? – Леша и сам усмехнулся, но как-то вяло, с горечью. – Я не могу писать. Никогда ничего не смогу сотворить. Я слишком низко опустился. Кто я? Что я? Я не видел собственных родителей четыре года. Не видел и не слышал. Я не знаю, что с ними. Живы ли? У отца было слабое сердце. Я никого не интересую, и никто не интересует меня. Я не живу – существую. Чем я существую? Торгую отравой. Не просто отравой – чужой смертью. Если бы четыре года назад мне сказали, во что я превращусь, не поверил бы, в морду дал за наглую клевету. А теперь… Да меня даже не колышет, что оскотинился. Что опустился. Что наркотой торгую. Что сплю за деньги. Со мной спят, как с проституткой. Мне платят за мой член.

– Не все, – заметила Наталья.

– Кто исключение? Может, ты? Ты платишь мне за что?

– Ну-у-у…

– Му-у-у, – передразнил Алексей. – Можешь выполнить одну просьбу?

– Какую?

– Не плати мне больше никогда, – попросил Беляев. – Никогда-никогда не давай мне больше денег.

– А жить ты на что будешь? – грустно усмехнулась Наталья.

– Разберусь. В конце концов, я торгую наркотиками. Люди платят некоторые деньги за собственное медленное умирание.

– Леш, не дури. Ты привык к хорошей жизни. От нее так просто не отказываются.

– Значит, ты не выполнишь мою просьбу?

– Нет.

Беляев встал с постели и поднял с пола штаны. Начал одеваться.

– Ты куда? – Голос актрисы, будто обратилась к собственному дворецкому.

– Прости, – отозвался Леша. – Меня что-то понесло на всякую лирическую чушь. Захотелось чего-то человеческого. Расклеился. Откуда у нас с тобой человеческое в общепринятом понимании? Над нами слишком хорошо поработали пьяные подростки. Прилепили кому член, кому сиськи. Дырок понаковыряли. Расписали похабными надписями. Мы сильно испортились. Я пойду. А то что-то холодно мне. Надо согреться.

– В баре коньяк хороший есть, – обронила актриса. – И еще много чего. Могу Лариске позвонить.

– Зачем?

– Горячая девушка, – объяснила актриса. – И прекрасна, как Москва. На севере – Крылатские холмы, на юге – глубокое метро.

– Ну ее в задницу, москвичку эту.

– Можно и в задницу, – согласилась Наталья. – Я звоню, а ты коньячку пока дерябни.

– Нет, – отмахнулся Лешка. – Я пойду. Прости. Я погорячился. Глупостей наговорил.

Он вышел, тихо, но решительно хлопнул дверью. Внизу запахнул куртку – холодно, намотал шарф и прошел до угла с Невским. Там Алексей нашел кабачок, один из немногих, что работает круглые сутки. Внутри было тихо и пусто. У бара наигрывала какая-то попса. Беляев свистнул официанта, заказал сигарет и водки. Потом подумал и попросил пачку салфеток. Через несколько часов от сигарет и водки остались лишь пустая бутылка и смятая пачка. Зато салфетки испещрили каракули, складывающиеся в сказку про двух снеговиков.

Беляев перечитал написанное, усмехнулся, сложил салфетки в пепельницу и запалил. Мягкая бумага вспыхнула, взвилась шматками легкого пепла. Осела в пепельнице уже чем-то противно-серым.

«Рожденный ползать летать не может, – тускло промелькнуло в тяжелой голове. – К тому же все эти ручейки, журчание, солнце – это смерть. Ничего романтического».

Наутро не было ничего, кроме похмелья. Память постаралась и стерла все без остатка. А может быть, сам Алексей помог ей в этом деле…

9

Дядя Дима. Ангола. Много лет назад

– Дядя Дима, а когда мы отсюда уберемся? А? Солнечные лучи прыскают переливчатым спектральным красным, преломляясь в микроскопических гранях какого-то камушка. Мы лежим, уткнувшись носом в песок, вжавшись в него, каждой порой ощущая, как полирует наши затянутые в хаки спины жаркое солнце.

– Дядя Дима, а когда мы отсюда уберемся? А? Так в туалет хочется, сил нет. Мне б по-малому…

– Под себя.

– Как же под себя-то? – Валька начинает поднимать голову.

– Лежи! Лежи, сука! – рычу я.

Тот на полуслове падает лицом вниз. Дурак. Песка наглотается. Точно. Начал отплевываться.

– Не дергайся! Всех загубишь!

Полно, есть ли кого губить? Повернуться бы, посмотреть, кто еще остался. Да нельзя… Чернозадые пристреляли эту дюну чуть ли не по сантиметровой сетке. И угораздило же меня приволочь всю группу сюда. Но приволок так приволок, теперь лежи и не дергайся.

– Дядя Дима…

– Ночью, ночью! Мать твою, ночью! Если ты еще раз дернешься, я тебя сам шлепну. Делай все под себя или терпи. Влипли мы…

Мы действительно влипли. Потому что позади было два дня топания по пескам и периодических стычек с унитовскими патрулями, потом саванна и снова патрули, а потом мы нарвались по-крупному и нас прижали на подступах к Матади. Наших почти не осталось, потому что они привыкли драться. Местные быстро сообразили, что к чему, и, побросав автоматы, теперь валялись на земле. Вместе со мной. Из тех, на кого можно было хоть сколько-нибудь надеяться, были только Иван, Аркаша и Виталик. Ну, и еще Валька, предмет гражданский по сути и не приспособленный ни к чему, кроме каких-то там компьютеров. И этот предмет надо было доставить в целости и сохранности в Матади. Он был ничем не виноват, этот не от мира сего парнишка, но мне страшно хотелось взять его за горло и душить.

– Дядя Дима…

Душить. Я сжал зубы так, что в глазах потемнело.

– Дядя Дима… Дядя Дима…

Темнота перед глазами не желала рассеиваться. Кто-то осторожно шлепал меня по лицу.

– Дядя Дима, очнитесь…

– Очнулся… – хотел сказать я, но вышло какое-то хрипение и бульканье. Пересохшее горло отказывалось пропускать какие-либо иные звуки.

Тут же мне на лицо полилась теплая вода. Валька поливал меня из фляжки. Идиот. Чистая вода в Анголе существует совсем не для этого.

– Все, все… – Я замахал руками, стараясь перехватить флягу. Потоки воды иссякли.

– Дядя Дима. Уже ночь. Вы сказали, что ночью мы двинем… А? – Валька говорил шепотом.

Видимо, я схлопотал что-то вроде теплового удара, и теперь прийти в сознание было не легко. Вокруг было темно, и только вдалеке, где-то за горизонтом, тлели угли заката.

– Где остальные? – спросил я невидимого в темноте Вальку.

– Не знаю, дядя Дима. – Я живо представил себе, как он пожимает щуплыми плечами. – Как стемнело, негры разбежались. А наши как лежали, так и лежат… Наверное. Не видно ж ни черта. Я возле вас как лежал…

Он говорил что-то еще, но это было уже не важно.

– Иван… – позвал я. – Аркадий…

Тишина.

– Виталик?..

Тишина. Только что-то шебуршится в темноте. Не то ящерица, не то змея. Осыпается с дюны песок.

– Сколько времени прошло с тех пор, как село солнце?

– Да не много, наверное, минут тридцать, – недоуменно ответил Валя.

– Виталик?..

– Вы куда, дядя Дима?

Валька полз за мной и все спрашивал, спрашивал, а мне хотелось, чтобы он заткнулся. Заткнулся и не мешал.

Первым я обнаружил Аркадия. У него была борода, потому опознать его было просто. Потом попался труп какого-то парня, опознать который я не смог. Видимо, кто-то из черномазых.

Я ползал по песку сопровождаемый скулящим программистом, разбирающимся в каких-то, мать их, умных военных системах, и находил трупы, трупы, трупы… Одни только трупы в темноте.

– Валя, – оборвал я скулеж. – После того как я вырубился, еще стреляли?

– Стреляли, – подтвердил он. – Стреляли, как раз перед закатом. Как взбесились, сволочи…

– Понятно. – Я поднялся. – Вставай. Уходить надо.

– Да куда ж уходить? Темень…

– Вставай!

Я вытащил компас, светящаяся стрелка упруго качнулась, находя север.

– Вот так и пойдем.

– А нельзя как-нибудь?..

– Нельзя.

Мне очень хотелось его задушить.

Идти по ночной пустыне глупо. Почти самоубийство. Правда, оставаться на месте было бы еще большей глупостью. Черномазые, те, которые «другие», которые отличаются от условно «своих» только по каким-то уникальным идеологическим идентификаторам, обязательно пошлют призовую команду за трупами. На джипах с прожекторами. Почти наверняка не станут ждать утра. Они в этих песках родились.

Куда ни кинь, всюду клин.

Программист сопел сзади. Ему было тяжело. Ему было холодно. Песок натирал ему ноги. Но он шел. И молчал.

Потому что иначе я бы его убил.

– А помнишь, когда мы были еще в учебке, ты назвал меня «лопухом», а я тебе за это в сапоги гвоздей насыпал? – спросил Ваня, шагая рядом.

– Так это был ты? – удивился я, стараясь не сводить глаз с компасной стрелки. Только на север, на север…

– А кто ж… Как ты прыгал! Круче ты только матерился. – Ваня усмехнулся.

Я не выдержал и посмотрел на него: когда Ваня улыбается, на его щеках образуются ямочки. Девчонки от него млели. Что черные, что белые, что желтые.

Ямочки остались… Только сверху по ним сползала черная струйка крови. Из развороченного пулей лба. Я быстро отвернулся.

На север, на север.

– А еще, помнишь, там, под Березней, где мы прыгали на позиции этого, как там?.. Условного противника. Нас пилот, зараза, в болота закинул. Ошибся, говорит, извините, ребята. Я еще схлопотал за нецензурщину. Всю группу тогда накрыли из-за меня. Помнишь?

Я сцепил зубы. На север.

Ваня, он всегда такой. Любит поговорить.

А сзади сопит программист. Тяжело ему.

– Впрочем, хорошо, что накрыли. Потому как это уже был не захват, а спасение утопающих. Ты еще отдал приказ стрелять, а потом плюнул и в эфир выдал: «Вытаскивайте, ребята, по уши в говне». Помнишь?

– А у нас в части ворота сперли, – вклинился в разговор Виталик. – Большие такие, со звездой. Железные. Кому они понадобились, черт его знает, но сперли. Причем кругом тайга, деревья небеса подпирают. Граница на замке, как полагается, а ворота уперли. Всех нарушителей медведи да местные узкоглазые, то ли китайцы, то ли чукчи, хрен разберет. Поначалу чуть дело не завели… А знаете, как выкрутились?

Я слышал эту историю не один и не два раза. Виталик рассказывал ее всегда, всем и повсюду. Где-то я слышал эту же байку от совершенно других людей. Менялось место действия, люди. Зато Виталик знал все и обо всех. И обо всем.

– Знаете, как выкрутились?

– Знаю… – Я скрипнул зубами. Не надо было смотреть вперед. В спину, в изрешеченную пулями гимнастерку, пропитавшуюся кровью. Не надо было. Но я посмотрел. Виталик…

Стрелка упруго качалась. На север, на север.

– Я твой должник, Дима. Хорошо, что ты меня остановил. А то я бы нашего фотографа шлепнул. Труба тогда. – Аркаша шлепнул меня по плечу. Брызнуло что-то мне в лицо. Теплое.

– А что это за история? – спросил Иван. – Я не слышал.

– Да так. – Аркадий словно засмущался. Вообще парень был тихий. Спокойный. Хотя я знал его с другой стороны, поэтому его флегматичность мне больше напоминала спокойствие мины. Никого не трогает, пока не наступишь. – Было дело.

– Колись…

– Глупость вообще-то. Мы с фотографом нашим в увольнительной были. Ну, сами понимаете… Пиво, водка и тому подобное. Вырвались вроде как. Как уж там получилось, что мы опоздали, я и не помню сейчас. и вот что обидно. Водку вместе жрали. А фотограф наш давай меня валить. И капитан наш, мол, что же это вы, товарищ, нехорошо, мол. А гнида эта сидит рядом и скалится. Меленькими, как сейчас помню, зубками. И, гад, подмигивает мне, мол, признавайся.

– А ты?

– А я… А я табуретку в него кинул и в коридор. К «пирамиде».

– Ого.

– То-то и оно, что «ого». Мне б за это «ого» такое было… Если б не дядя Дима.

– А чего ты сделал, дядь Дим?

На зубах скрипит песок. Стрелка упруго качается, на север. На север!

Я только одного хочу. Бежать отсюда. Бежать… От простреленных гимнастерок. От разбитых голов, когда-то родных, своих, а теперь мертвых, теперь чужих. Бежать. Сейчас на север.

Я вдруг понял, что мне уже совсем не хочется убивать Вальку, который тихонечко поскуливает за спиной. Сейчас только он, Валька, не приспособленный ни к чему программист, фуфло гражданское, для меня якорек с жизнью. Потому что остальное все смерть. Даже я. Даже я, топающая на двух ногах смерть. Ничего кроме. Мне не больно, мне уже и не темно. Мне помогают идти мои мертвые. Мои Иван, Аркаша и Виталик. Я прошел с ними ад, а в рай так и не попал. Бреду теперь через чистилище. Через которое без их помощи и пройти нельзя. А значит, опять они мучаются из-за меня.

– Что вы, дядя Дима? Что?

Я не заметил, как начал ругаться. Вслух. Проклиная пустыню, Африку, Вьетнам, Кубу. Песок. Небо. Звезды. Матади, где начисто уничтожен аэродром, но целы какие-то компьютеры, какие-то системы. Дол-баные, грязные системы.

– Ничего. Вперед. На север.

* * *

Как оказалось, стрелять себе в лоб совсем не страшно. Я и заметить ничего не успел. Курок привычно качнулся, и все.

На Матади мы вышли через два дня. Валька полу-труп, высушенный, со стертыми до костей ногами. Я гнал его перед собой прикладом. Потом тащил на горбу. Потом тащил за собой, ухватив за воротник, двигаясь на четвереньках, на брюхе. Я застрелил двух черномазых, которые сунулись к нам посмотреть, не мертвые ли. Не мертвые. Валька хрипел, тогда я поил его водой. Сам не пил. Не хотел. И все это время мне помогали мои мертвые.

Я ничего не хотел. Только покоя. И никаких гурий, будь они прокляты, и никакого райского сада, чтоб он сгорел. Покоя я хотел. Покоя.

Как оказалось, после смерти его тоже нет.

10

Алексей Беляев. 26 лет. Воспоминания

Стеклянный шар мерцал сиреневыми молниями.

Два десятка человек сидели вокруг стола и смотрели на эти загадочные переливы запертого в стекло потустороннего света. Конрад водил руками над шаром, дико и страшно закатывал мутные глаза.

Алексей участвовал в вызове духов не впервые, и каждый раз этот ритуал вызывал интерес, смешанный с приступами необузданного веселья. Впрочем, последние приходилось сдерживать, хотя это и удавалось с трудом. Вот как сейчас.

Люди сидели с такими лицами, что смех разбирал Алексея. Беляеву с трудом удавалось удерживать серьезный вид. Хотя ему нравилось в ритуалах именно наблюдение за минами собравшихся. Кто-то становился смехотворно мрачным, кто-то до тошноты одухотворенным. Некоторые пытались копировать Конрада и закатывали бестолково-бессмысленные мутные глаза.

Особенно выделялись новички. Впервые попавшие на обряд члены клуба вели себя настолько разнообразно и настолько типично, что Алексей не переставал на них удивляться. Кое-кто из новеньких, видимо хороший актер или законченный маразматик, сразу вживался в образ и мимикрировал под окружающую обстановку. В этих Алексей видел врожденных шарлатанов или маньяков. Другие озадаченно осматривали собравшихся, потом закрывали глаза в попытке уловить что-то потустороннее. Эти были вполне вменяемы, но реальной действительности им явно не хватало, и они искали что-то новое, непознанное. И находили, во всяком случае те, которые хотели найти. Остальные, как правило, покидали клуб. Третьи делали как все, потому что привыкли повторять и не умели жить собственной жизнью. У этих, по мнению Алексея, не было ни мозгов, ни души, ни сердца, ни разума. Типичные представители серой массы, толпы. Бараны, которые пойдут хоть на бойню, хоть на заливные луга – без разницы, лишь бы нашелся кто-то, что возьмет и поведет за собой.

Сейчас Леша блуждал взглядом по лицам и смеялся про себя. За этим занятием он не заметил, как маг начал нести какую-то околесицу низким гипнотизирующим голосом. Света в комнате стало меньше. Беляев, к полному своему сожалению, бросил рассматривать лики участников вызова, ибо подсвечивали их теперь только свечи в тяжелых подсвечниках, расставленных по столу, и молнии из шара Конрада.

– …силами огня, дерева, воды, металла и земли заклинаю! – ворвался в сознание голос Конрада. – Прииди к нам!

На секунду свет померк, а быть может, не померк, а потемнело в глазах. Леша не понял, но такое случилось впервые. Беляев сощурился, когда зрение восстановилось, судорожно завертел головой по сторонам. Казалось, никто ничего не заметил. Вызыватели духа все так же сидели с одухотворенно-серьезными минами, Конрад долдонил свою ахинею; нервно подрагивая, горели свечи, плевался сиреневыми молниями шар. Все было как и прежде.

Только в стороне над головами сидящих, слева от стола повис… повисло… Леша не знал, какое определение дать этому. По сути своей оно напоминало облако густого табачного дыма, которое должно было развеяться, раствориться где-то под потолком, но почему-то этого не делало. Будто время застыло, заставив застыть и этот дым. Но странность была не только в этом. Облако отчетливо складывалось в полупрозрачное человеческое тело. На полупрозрачном лице, сотканном из табачного дыма, выделялись вполне живые глаза. Они были совсем не прозрачные, они были… Они были!

Леша судорожно сглотнул. Призрак смотрел на людей за столом, которые его явно не видели, со странным чувством. Он выглядел, как могло выглядеть существо смертельно уставшее.

В глазах его была усталость.

В глазах его была тоска.

В глазах его была тяжесть.

В глазах его была укоризна.

Леша хотел сказать что-то этому сотворенному из неразвеявшегося дыма существу. Но не смог.

Леша хотел сказать что-то людям, что сидели за столом и играли в медитацию. И тоже не смог.

Кажется, эти за столом возрадовались, что что-то явилось к ним. Леша тоже хотел порадоваться, но не смог, ибо они радовались совсем в другую сторону. Они не видели табачного дыма с обрекающими глазами. А он видел.

Потом они говорили что-то, а Беляев молча смотрел на грустное усталое прозрачное. Затем снова загудел Конрад. Леша не обратил на это никакого внимания. Он видел только глаза.

Только усталость.

Только тоску.

Только тяжесть.

Только укоризну.

Потом все это вдруг исчезло. Сперва прикрылось прозрачной дымкой век, которые еще какое-то время видел Леша. А потом Беляев внезапно понял, что век этих больше нет. И глаз нет. И самого существа нет.

– Растаял, – прошептал Алексей и поразился собственному, похожему на шелест осени голосу.

Толпа вызывателей устремилась к выходу в большой зал. Сеанс закончился. Леша и на это не обратил внимания. Очнулся он лишь тогда, когда за плечо тронула чья-то нежная рука. Повернулся. Рядом стояло бесполое Саша.

– Леш, все в порядке?

– Я задумался, – тупо произнес Беляев.

В другой раз возмутился бы, отдернул плечо из-под руки, которая нашла на нем временный приют. Сейчас даже не обратил на домогательства непонятной Саши внимания.

Саша в свою очередь все это отметить успел.

– Алекс, что с тобой в самом деле?

Беляев не ответил, тупо продолжал пялиться на стену.

– Леш, – тихо произнес Саша. – Что ты там увидел?

От этой фразы Беляев дернулся так, будто ему в руку сунули голый провод с напряжением в двести двадцать вольт.

– Нет! – сказал неестественно громко. – Нет. Ничего.

Саша покосился на него как-то странно и, пожав плечами, вышел за дверь.

На негнущихся ногах Беляев вышел в большой зал. Собственная голова напоминала Леше о призраке: внутри витал сизый табачный дым, и только глаза чем-то блестели – может, мыслью, а может – отраженным светом. Алексей бездумно оглядел народ, который двигался и стоял, говорил и слушал, пил и веселился, закусывал и…

Взгляд зацепился за стоящих в стороне от других Конрада и Сашу. Эти двое отделились, забились в дальний угол и тихо о чем-то переговаривались. Беляев, сам не зная зачем, повинуясь секундному порыву, двинулся к ним. Однако что-то заставило его остановиться, подойдя достаточно близко, чтобы расслышать обрывки разговора и не сразу попасть в поле зрения.

– …говорю тебе! – зло прошептал Саша. – Он не просто так. Им надо заняться.

– Что значит «не просто так»? – бурчал Конрад.

– То и значит. Он… Ты видел, что он делал во время твоей клоунады?

– Охота была за всякими… – Конрад проглотил просящееся на язык слово, закончил после секундной заминки: – Следить.

– Так вот, он сидел и смотрел туда.

– Куда? – сердито поинтересовался Конрад.

– Туда, где что-то происходило. Я не понял, что именно, но какой-то приток энергетики был. И потом, после сеанса я подошел к нему, а он… Нет, этого не передать словами, это надо было видеть.

– Травы накурился, вот и смотрит в стену, – с сомнением в голосе заметил маг. – Может, даже и видит чего. От наркоты и не такое бывает. Тебе-то уж это известно лучше, чем мне.

– Думай как знаешь, а только он…

Саша прервал сам себя на середине фразы, глаза его сверлили стоящего рядом чуть в стороне Беляева.

– Я спросить хотел, – придумал на ходу отговорку Леша. – Можно?

– Валяй, – развернулся к нему Конрад.

– Вы, когда чего-то творите, призываете духов огня, воды, дерева, металла и земли. Почему пять? И почему дерево и металл вместо привычного воздуха? Вроде обычно говорят про четыре стихии.

Конрад поглядел на Беляева со смешанным чувством, на вопрос ответить не смог, как будто вообще не заметил, что его спрашивают. Просто смотрел странно.

– Он идет по пентаюпо, – вовремя нашелся Саша.

– Чего? – не понял Беляев, отрываясь от взгляда Конрада.

– Пентакль, – пояснило Саша. – Пентаграмма. Пятиконечная звезда. По представлениям китайских философов, эта звездочка показывает взаимодействие пяти основных элементов мира. Соответственно: огонь, вода, дерево, металл, земля. Эти элементы находятся во взаимодействии. Если идти по лучам пен-такля по кругу, то образуется конструктивный цикл, Шэнь.

– Это как? – заинтересовался Беляев.

– Не напрягаясь. Огонь рождается благодаря дереву. Дерево растет, впитывая воду, вода появляется, когда плавят металл, металл добывают из земли. Земля рождается из магмы, что есть огонь. Все, круг замкнулся. Конрад шел по конструктивному циклу, призывал силы пяти элементов. Есть еще деструктивный.

– А это как? – спросил Беляев, чуя, что без наводящего вопроса рассказывать ему никто ничего не станет.

– Звездочку, не отрывая руки, когда-нибудь писал? Вот. Движение идет точно так же, то есть не строго по кругу по лучам, а вперемешку. Этот цикл называют Ко. Огонь разрушает металл, в смысле расплавляет его. Металл рубит, то есть уничтожает дерево. Дерево прорастает в земле, питается ее веществами, истощает ее, то есть разрушает. Земля, останавливая привычное течение и впитывая ее, разрушает воду. Вода тушит, то есть уничтожает, огонь. Круг снова замыкается.

Леша кивнул.

– Доступно? – поинтересовалась Саша.

Беляев снова качнул головой. Саша продолжал смотреть на него с таким видом, что, мол, все, свободен. И Леша его прекрасно понял, развернулся и пошел прочь, а Саша повернулось к магу:

– Ну, что скажешь?

– Расскажи-ка мне еще раз, – попросил Конрад. – Что там произошло на сеансе. И поподробнее.

* * *

Беляев в задумчивости сидел на вертлявом барном стуле, уныло глядя в потолок.

– Надо поговорить, – прозвучало сзади.

Обернувшись, Алексей увидел глаза бесполого Саши, заглядывающие, казалось, в самую душу.

– Я предупреждал, – попытался возразить Беляев, но Саша оборвало его на полуслове:

– Ты даже не би. Я помню. Разговор не об этом, расслабься.

Леша с трудом подавил мысль, что к нему пытаются домогаться, даже попробовал расслабиться, правда тщетно. Наконец он спросил, все еще сомневаясь:

– Что нужно?

– Только поговорить. Ты на некоторое время попадал под мое наблюдение… нет-нет, подожди, я не об этом. Просто вертелся ты на глазах и показал себя с определенной стороны… Да я не о том, не морщись ты так. Леша, я знаю, что ты не веришь в то, что происходит в этом месте. Этот клуб… Ты ведь считаешь его сборищем ненаигравшихся придурков и верховодящих ими шарлатанов. Не спорь, я знаю.

Леша не спорил, он в очередной раз поражался, как этому существу удается ни в поведении, ни в речи не выдать своего пола.

– Хорошо, ты права, – кивнул Беляев. – Или прав…

– Но я знаю, что ты видел кое-что. Ты видишь, умеешь видеть. И это не единственная твоя способность. Я чувствую тебя, Леша. Ты тот, кто нужен для завершения.

– Завершения чего?

– Того, что должно быть завершено. Да об этом позже. У тебя есть способности, развивай их. Научись пользоваться своей энергетикой. Хотя бы своей.

– Какая энергетика, – отмахнулся Беляев. – Чушь все это. Сейчас ты начнешь трындеть про духов, потусторонний мир, жизнь после смерти и биополя. Я не верю в эту ересь.

Саша посмотрел тоскливо, сказал как-то совсем уж безлико:

– Я тоже не верил, пока…

Он замолчал, потом сказал решительно:

– Засучи рукав.

– Зачем? – не понял Алексей.

– Узнаешь.

Бесполое существо наблюдало, как Леша послушно расстегнул пуговицу на манжете, закатал рукав до локтя, спросил:

– Достаточно?

– Вполне. Теперь положи руку на стол. Вот так. Ладонью вниз. Закрой глаза.

– Начнешь домогаться – в глаз засвечу, – предупредил Беляев.

– Закрывай. – Голос Саши налился властью.

Беляев послушно опустил веки. Какое-то время ничего не происходило, затем он почувствовал, как на руке поднимаются дыбом и начинают шевелиться маленькие пушистые волосинки. Это у других растут густой шерстью, а Леша никогда особенной волосистостью не отличался. По руке прокатилось какое-то неясное ощущение.

– Чувствуешь? – спросил совсем рядом голос Саши.

Алексей открыл глаза. Бесполое существо стояло рядом и проводило ладонью над Лешиной рукой, не касаясь ее. Ощущения при этом были те же.

– Это и есть то, что некоторые называют биополем. Энергетика человека.

Саша убрала руку. Алексей поспешно закатал рукав.

– Теперь почувствовал? Не говори ничего. Можешь верить, можешь не верить. Получаться у тебя что-то начнет только тогда, когда поверишь. Иначе невозможно. Сейчас ничего не говори. Просто потом, когда придешь домой, попробуй пару упражнений. Возьми поставь ладони друг против друга. Вот так. – Саша выставил перед собой руки, так чтобы ладони находились друг против друга на расстоянии сантиметров десяти. – Когда почувствуешь тепло, попробуй придать ему форму. Катай. Ты когда-нибудь катал шарики из пластилина? Вот и катай точно так же. Добавляй по чуть-чуть, когда шар получится большим, брось куда-нибудь, только куда-нибудь в сторону. Можешь попробовать иначе. Исходная позиция та же самая. Только следи внимательно за ощущениями. Когда ты почувствуешь, что не можешь сложить ладони вместе, попробуй растянуть их в стороны, потом расслабь руки. Ощущение у всех разное, но общий смысл такой, будто у тебя между ладонями магнит. Разводишь ладони в стороны – их стремительно тянет обратно, сводишь вместе – их отталкивает. Можешь попробовать мять и тянуть эту массу, что между руками. И слушай себя.

Леша поймал себя на том, что складывает вместе ладони и пытается почувствовать что-то из того, о чем говорило Саша. Руки опустились сами собой.

– Бред! – нервно бросил Беляев.

– Попытайся поверить, – предложил Саша терпеливо. – Без веры ничего не получится. Я сам ничего не мог и ни во что не верил, пока не приперло. А потом, под определенной эмоцией, в определенном состоянии, такое вышло, что до сих пор вспомнить страшно. Попытайся.

– Бред, – убежденно повторил Леша.

Витаса не было. Поискав, что бы поесть, Беляев прошелся по холодильнику, ухватил шмат колбасы, кусок сыра и прошел в комнату. Откусив колбасы, он бросил сыр на придиванный столик и выставил вперед руки. Ладонь к ладони. Тепло ощутил сразу.

«Ну, да биополе тут ни при чем», – решил Алексей и, подначивая себя, непрестанно повторяя, что все это маразм, принялся жмыхать тепло руками.

Как и следовало ожидать, ничего не вышло. Леша просидел на диване за этим кретинизмом полчаса, пока не надоело. Тогда Беляев доел сыр с колбасой, поднялся и пошел на кухню.

Тайничок, расположенный за хлебницей, открылся с тихим скрипом. Покопавшись в нем, Алексей выволок пачку травки, отсыпал чуть и сунул конвертик обратно. Пальцы ловко завернули косячок. Беляев закурил; затянувшись пару раз, он замер в ожидании прихода. Минута, другая, и вот наконец по телу потек знакомый кайф. Растекся, попадая во все уголки тела, цепляя мозг, подхватывая сознание и раскачивая его на своих мягких волнах. Беляев ткнул окурок в пепельницу, выставил перед собой руки и прикрыл глаза. Тепло окрасилось, превратилось в зеленый сгусток с розовыми прожилками. Алексей уверенно принялся мять комок, тот поначалу поддавался с трудом, затем пошло легче.

Через пять минут перед его внутренним взором лежал здоровенный зелено-розовый шар. Беляев усмехнулся и открыл глаза. В руках ничего не было, кроме смутного ощущения, что таяло как прошлогодний снег. Леша зло тряхнул руками, отшвыривая от себя остатки этого чувства.

Некоторое время он сидел на полу кухни, тупо уставясь в одну точку. За окном село солнце, зависли густые, как кисель, сумерки. В дверном замке заскрежетал ключ.

Леша не обратил на вошедшего никакого внимания. Витас молча прошел мимо, распахнул окно, ткнул компаньона в плечо:

– Что за дряни ты опять набрался?

– Бе-е-е, – отозвался Беляев и хохотнул.

– Лехае, тебе не надоело себя гробить? – В голосе Виталия появилась некоторая доля заботы. – Бросай это дело, мне не нужно, чтобы ты превратился в растение.

Беляев тупо уставился на Яловегина. Над головой того скакал зеленый чертик с огромным фаллосом. Время от времени чертик замирал, глядел на Лешу, хихикал и начинал теребить причиндал маленькими зелеными ручонками. Алексею это показалось жутко забавным, и он расхохотался.

– Перестань, – попросил Витас, но Лешу уже несло, он ржал без удержу, без остановки.

– У-у-у, – протянул Яловегин. – Совсем плохо.

Беляев ржал во всю глотку. Заливисто, с перекатами.

Виталик подошел ближе:

– Леха, перестань.

– Ха-ха-ха…

Яловегин размахнулся и смазал приятелю хорошую пощечину, что вызвало у того еще больший приступ смеха.

– Зеленый хрен с огромным членом, – выдавил Леша, давясь от смеха.

Виталик подхватил его под руки и поволок в ванную, пустил холодную воду, пихнул смеющегося Лешу под кран прямо в одежде. Но тот, казалось, не заметил.

– Ха-ха! – надрывался Беляев. – Зеленый с вот такенным хером. Это твое проклятие, сраный нарко-баронишко! И знаешь что? Знаешь? Оно на тебя положило. Ха-ха! Забило болт. Понимаешь? Вот такой здоровенный хер зеленого цвета. Чего ты стоишь? Если даже твое проклятие на тебя хер кладет? Хер! Здоровый такой, больше, чем у тебя. Забавно, правда? Он сам в сотню раз тебя меньше, а член у него больше твоего. Ха-ха-ха-ха-ха… пусти же, проклятый…

Леша вывернулся, разбрызгивая воду в разные стороны. Краем глаза успел заметить, как зеленый чертик подернулся розовым туманом. Подмигнул, потрясая своим мужеским аппаратом, и исчез.

Единственным, кого не хотел видеть Алексей, и первым, кто попался ему на глаза, оказался бесполый Саша. Леша хотел пойти в другую сторону, сделать вид, что не увидел, но тот уже пер на Беляева, широко расставив руки и громко выражая радость от встречи.

– Привет, – нехотя поздоровался Алексей.

– У тебя получилось? – тихо поинтересовался Саша, забыв поздороваться.

– Это сексуальный намек? – мрачно хмыкнул Беляев.

– Нет, ты знаешь, о чем я.

– А я о другом, – задумчиво пробормотал Алексей. – Глючит меня чегой-то. Видать, с травой перебрал.

– Расскажи, – попросило бесполое существо.

– Не хочу, – отмахнулся Леша.

– Тогда пойдем выпьем, – предложило Саша.

– Чего это вдруг? – удивился Беляев.

– А может, у тебе желание рассказывать проснется, – пояснила Саша.

Алексей ничего на это не ответил, только усмехнулся и кивнул в сторону бара. Пить не хотелось, было желание напиться…

…Было желание напиться. Что он и сделал. Напился сам, напоил бесполого ублюдка. Или наоборот, бесполый ублюдок напоил его и сам в лоскутину ужрался? Спрашивать очевидцев тоже было бесполезно, к тому времени в баре никого не осталось.

– Не важно, – пробормотал Алексей.

– Нет, важно, – заплетающимся языком выговорил Саша.

– Чего здесь важного может быть? Даже если доп… – Леша икнул, – допустить, что у меня есть какие-то гребаные способности. Какой… ой-йо! Какая разница, буду я их развивать или нет. Тебе-то что с того?

– Потому что это важно для моего предназначения, – пьяно пояснила Саша.

Беляев смерил бесполого ублюдка пронизывающим, как ему показалось, взглядом. Саша не отреагировало, тогда Алексей решил расставить точки над i:

– Какое еще предназначение?

– Есть такая штука – черный ящик. Я не знаю, что это за ящик, не знаю, как и где он находится. Я его ощущаю.

– Как это?

– Как ты ощутил присутствие нечто на спиритическом сеансе. Я не вижу, я чувствую каким-то шестым чувством.

– Жопой чуешь, – предположил Беляев.

– Шестым чувством, – повторила Саша назидательно. – Ощущается неизвестно как, а мозг, который не способен справиться с этим ощущением, дорисовывает привычные звуки, запахи, картинки. Создает образ, короче.

Саша прикурил сигарету, попытался затянуться и только тогда понял, что подпалил фильтр.

– Твою налево, – ругнулось бесполое существо и вытащило новую сигарету. – Так вот, мозг рисует самый понятный образ. Почему говорят о безликом зле?

– Почему? – эхом отозвался Беляев, ему жутко хотелось спать, и пьяный собеседник плыл вместе со своими байками, как в тумане.

– Потому что никто не может сказать, как оно выглядит на самом деле. Это ощущается шестым чувством, а дорисовывается у каждого по-своему, в зависимости от его мозгов. Кстати, так же ощущается и добро. Ты когда-нибудь видел изображение Бога? Есть изображение Сына Божьего, Троицы, пророков, святых, прочей фигни, а Бога не изображают. Почему? Может, потому, что невозможно передать ощущение в образ, ведь оно всеобъемлюще. А может, именно эти рисунки святых угодников и пресвятых негодников и есть вариации на тему данного ощущения. Как по-твоему, есть Бог?

– Есть? – отозвался Леша.

– Есть ощущение, но нет образа. Бог, вне зависимости от наших трактовок, есть ощущение и не более, как дорисовываем – наше дело. То же с ящиком. С дверями, точнее. Есть нечто, воспринимаемое мной как черный ящик или дверь. Все от ситуации зависит.

С той стороны сидит некто. Некто хочет на эту сторону. Он просит, чтобы его выпустили в двери. Хочет выйти, пройти через врата, чтобы быть другим, новым или еще каким-нибудь… Есть ключ к ящику, способный вскрыть и выпустить. Этот ключ – я. Есть нюансы, которые не позволяют ключу сработать как должно, – это пять человек, один из которых я. Пятеро должны стать одним, дабы ящик открылся.

Саша замолкло, пристально глядело на Беляева. Тот молча пялился в стакан, пьяные мысли боролись непонятно за что. Наконец бесполое существо продолжило:

– Когда ящик откроется, Оно выйдет наружу.

– Кто?

– Оно. Дух, Бог, Черт, Дьявол, Хрен знает кто еще. Нечто настолько странное и непостижимое, что, я боюсь, это может быть концом света. – Саша сглотнуло, затем закричало неожиданно резко: – Ну и пусть! Мне наплевать на весь этот мир. И на его конец тоже на-плеать! Пусть все закончится! Даже если все закончится, я все равно открою этот ящик. Открою и!..

Крик его прервался.

– И что? – тихо спросил Беляев.

– И ничего, – отозвалась Саша. – Кирдык, и все. А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что это мое предназначение. У каждого в этом мире есть свое предназначение. Вот ты. Ты пятый. У тебя есть определенные способности, плюс к тому ты ретранслятор.

– Кто? – выпучился пьяный Беляев.

– Ретранслятор. Если разрешишь использовать твои возможности, объясню.

– Разрешаю, – небрежно отмахнулся Леша.

В глазах бесполого существа сверкнуло торжество.

– Объясняю, – сказал Саша тем не менее ровным спокойным тоном. – Я про энергию. У тебя нет своей батарейки, ты не можешь накапливать. Если тебя изолировать, ты сдохнешь, потому что человек без энергии труп. Но при этом ты можешь брать эту самую энергию откуда угодно и в любых количествах. И точно так же можешь ее отдавать. Поэтому именно тебе придется стать пятым, благо четверо уже есть. А когда я открою ящик и выпущу наружу…

Голос Саши потонул в гудящем тумане. Леша тряхнул головой, бесполое существо потеряло очертания и выглядело теперь размытым силуэтом. Над головой у размытой фигуры маячил четко очерченный ящик с откидной крышкой. Беляев пригляделся. Крышка заперта на замок, и стенки ящика, и крышка, и дно будто сотканы из черноты. Не просто черные, а сплетенные из черной бесконечной пустоты.

Алексей вздрогнул, пьяный туман развеялся, Саша снова приобрело четкие очертания, а ящик исчез.

– …а возможно, твое предназначение в том, чтобы остановить меня. Но у тебя ничего не выйдет. Я буду использовать твои возможности, потому что ты мне разрешил это. А сам ты их использовать не сможешь.

– Почему это? – Весь разговор не просто отдавал, а был пьяным бредом, но Беляев вдруг почувствовал, что произошло что-то почти непоправимое. Спина покрылась ледяной испариной.

– Потому что ты не веришь, – усмехнулся Саша. – А когда поверишь, будет поздно. Возможно, тогда ты станешь противостоять тому существу, которое выйдет наружу. Возможно, в этом твое предназначение. Никто не знает.

– Ты пьян… пьяна в сиську, – подытожил Беляев. – Пойди проспись.

– А ты не в сиську?

– А хрен его знает, – прошелестел Алексей непослушными губами. – Тоже в сиську. Слушай, Шурк, а покажи сиську.

– Хрен тебе, – пьяно откликнулось нетрезвое бесполое существо.

– Почему? – искренне удивился Алексей. – Хотя можно и хрен. Он у тебя есть? Значит, ты все-таки мужик. Ну, тогда письку покажи.

– Зачем?

– Интересно знать, как к тебе относиться, – пожал плечами Леша. – Как к мужику или как к бабе. – А тебе как больше нравится? – хмыкнуло Саша. – Не знаю.

– Вот когда узнаешь и решишь для себя, как ко мне относиться, можешь относиться наоборот.

Приход наступил удивительно быстро. Вообще в последнее время Беляев заметил, что наркотики стали «цеплять» его сильнее и быстрее, чем раньше, словно на их пути уже не стояло никаких барьеров и запретов. Леша лежал на диване и смотрел в потолок. Свет выключен, только тускло подсвеченный город откидывает неясные блики. Под окнами зафырчала мотором машина, по потолку пронеслись неясные тени. А потом…

Выгоревшая водоэмульсионка вспыхнула ярким чистым оранжевым светом. По потолку побежал огонь. Беляев отрешенно наблюдал за адскими всполохами, что запрыгали перед глазами. Затрещало, гадко запахло серой. Из хаотично беснующихся языков пламени выкристаллизовался огромный черный ящик. Огонь тщетно вылизывал чернеющие глубиной стенки ящика, трещало жаркое пламя.

Сквозь треск послышались стоны, крики боли, бесноватый безумный смех, дикий вой. Потом проявились существа, которые создавали эту какофонию. Существа, напоминавшие людей, но искаженных, скрученных, потерявших свой облик.

Кажется, это были мужчина и женщина. Беляев с трудом разглядел застывшие глаза и белоснежные крылья через яркое свечение, окружавшее их тела. Мужчина и женщина выли, монотонно тянули одну ноту в унисон. Беляев почувствовал идущую от них тоску. Усталость от бесконечного, правильного, пристойного и вольготного рая. Рая, от которого нельзя убежать.

Обнаженный мужик. Тело истерзано, превращено в кусок окровавленной плоти. В первый момент Беляеву показалось, что он стоит, но только в первый момент. С диким ужасом Леша понял, что изувеченный дядька сидит. На колу. Извиваясь, словно уж на раскаленной сковороде, мужик хохотал. Над чем? Или над кем? Может быть, над завывающими ангелами, может, над собой. А возможно, он просто сошел с ума.

Куча сплетенных в клубок, словно два десятка змей в одном аквариуме, тел. Оттуда доносились стоны. В них было все, весь букет эмоций.

Женщина. Она сидела на шикарном кожаном диване, в огромном доме в три этажа с бассейном, садом и кучей всяких прибабахов. Беляев откуда-то знал, что она живет именно там, в немыслимой роскоши. На ней было платье, стоящее столько, сколько другие не зарабатывают за год. В гараже стояло полтора десятка сделанных на заказ машин. В соседней комнате спали двое детей. Ее детей. В одной из ванных комнат шумела вода – муж. В радиусе десяти километров от дома сидело еще двое мужчин, которые не могли думать ни о чем, кроме этой женщины. Женщины, у которой было все. Наверное, именно поэтому по щекам ее катились слезы. Наверное, именно поэтому она тихонько всхлипывала. Наверное, именно поэтому всхлипы выросли в болезненный, полный невероятной, нечеловеческой горечи крик.

Алексей дрогнул. Образы обступили его со всех сторон, а потом наслоились один на другой, словно сложенные в кучу негативы. Эта «пачка фотопленок» вдруг разом почернела и слилась в пугающие пустотой стенки ящика. Алексей дернулся, чуя непоправимое, убегая, зная, что не сможет убежать. Тело не шелохнулось. Он попытался закрыть глаза, но веки не опускались, а скотская душа не умела зажмуриться.

Как в страшном сне, когда знаешь, что случится катастрофа, а предотвратить ее ты не в силах, Беляев завороженно смотрел на ящик. Скрежетнуло. Раз, другой. Черная крышка беззвучно откинулась. Наружу полился белый свет, затопил все вокруг, почернел, став похожим на сам ящик. Потом все снова заплясало огненными всполохами. Теперь горело все вокруг. Комната, город, весь мир. Горели глаза Алексея. Он почувствовал, как сам становится этим огнем и подчиняется ему, потому что больше сделать ничего не может. Не смеет.

Мысли ушли, ощущения ушли, звуки, запахи, привкус во рту… Пропало все. Осталось только пламя. Наверное, из такого пламени возник мир. Видимо, такое пламя охватит мир в последний день его. Зачем? Чтобы из него возник другой, новый мир. С другими людьми, а может быть, даже и не людьми вовсе… Мир похожий, непохожий или идентичный существующему – не важно. Главное – сам процесс.

Впрочем, эти мысли возникли в голове Алеши много позже…

11

Егор Донской. Нижний Новгород. Много лет назад

– Что такое ад? – спросила Ленка.

Ее саму я не видел. Только голос. Если отбросить ненужные сдерживающие мыслеформы, то вполне легко можно было представить ее бесплотным духом. Например, духом леса или травы, а может быть, воздуха, земли.

Мы лежим на холме. Смотрим в небо. Иногда угол зрения сужается до предела и возникает ощущение полета. Только облака не дают окончательно поверить в это. Двигаются, сбивают. Не было бы облаков… «Только облака не дают человеку взлететь», – приходит в голову нелепая мысль.

– Что такое ад? – Ленкина нога легонько стукает меня по лодыжке. На мгновение я ощущаю теплоту ее босой ступни. – Как ты думаешь?

– Не знаю, – отвечаю я, потягиваясь. – Надеюсь, я туда никогда не попаду.

– А я?

– А что ты?

– А я попаду?

– Нет. – Я поворачиваюсь и вижу ее всю целиком. Теперь она не только голос, но и белая, незагорелая грудь, плоский живот и рыжий пушок лобка. Вся она как есть вытянулась рядом со мной. Рыжая с бесстыжими зелеными глазами. Может быть, если бы не ее глаза, ничего бы этого и не было. – С какой стати тебе туда попадать?

– Но ведь мы грешники.

– Разве?

– Ну, все так говорят. В разных книгах написано. И еще батюшка в храме так сказал. – Ленка смешно пожимает плечами.

– Ты ему рассказала?!

– На исповеди. Он же никому не расскажет…

Я молчу. Не стоило ей этого делать, конечно, да уж теперь поздно.

– Надо было тебя к нам вести. А не к батюшке этому. Красноносому.

– Он не красноносый, – обиделась за местного попа Ленка. – Он таким родился. И нечего тут из себя корчить! Что я там у вас буду делать? Манты читать?

– Мантры, – поправил я. – Не стоило ему говорить. Потому что бред это все. Ад, рай. Может быть, только покой и круговорот перерождений. Чем больше живу, тем больше в этом убеждаюсь.

Мне двадцать пять лет. Ленка на два года младше. Она очень хороша собой. Красива, заботлива.

Ленка моя сестра. И любовница. Наши отношения продолжаются уже пять лет. И никакими угрызениями совести я не мучаюсь. И Ленка, насколько мне известно, тоже.

А тем, кто решит нас осуждать, я порекомендую погулять вечерком по улицам Нижнего. Да на молодежь посмотреть. На дегенератов, наркоманов, шпану бандитствующую и на реперов всяких, негров белокожих. И этому я должен сестру свою отдать? С какой радости? А в девичестве ее держать тоже глупее некуда. Природа же свое берет…

Хотя ерунда это все. Так. Отмазка для тех, кто логику любит и несознательных решений терпеть не может, как, например, мой Гуру. На самом деле я Ленку просто люблю. Больше всех на свете.

– Глупая ты все-таки. – Я погладил Ленку по животу.

Она вздрогнула и беззвучно засмеялась. Почему-то ей было очень щекотно…

По какой-то странной причине я вспомнил именно этот холм и тот день, когда нам было очень хорошо. Тогдашние облака над головой совсем не походили на тяжелые, пропитанные водой тучи, что повисли над кладбищем, смятая осенью трава ничем не напоминала ту свеженькую зелень, которая принимала наши тела летом. Но по какой-то необъяснимой, гадкой причине я вспомнил именно тот день.

Хотелось выть. Завалиться в грязную лужу, уткнуться в жижу лицом, пуская пузыри и захлебывась, выть.

«Свобода человека определяется его возможностью удовлетворять сиюминутные желания, – сказал Гуру. – Хочешь пить – пей, хочешь есть – ешь».

А если я хочу выть?

Люди вокруг. Лица бледные и испуганные. Всем тут неуютно и хочется водки. На кладбищах всегда хочется водки.

А Ленкину могилу забросали землей небритые могильщики. Один из них, в кепке и усатый, все прихлопывал и прихлопывал песок лопатой.

– Гришку уведи. Опять у него началось, – буркнул бригадир за моей спиной, и я увидел, что усатый могильщик был не в себе. В его голубых до жути глазах виднелось блаженство, доступное только умалишенным.

Не знаю, что меня подкосило. Зависть? К этому юродивому, копающему чужие могилы, к его жизни, такой безмятежной и простой, без потерь, поражений и страхов? Наверное, так. А впрочем, не знаю.

Я вырвался из цепких рук рыдающей матери, оттолкнул сунувшегося было наперерез друга и, раскинув руки в стороны, рванулся в небо. Отражающееся в грязной воде.

Был миг, когда я ощутил то, о чем говорил Гуру. Свободу. Абсолютную.

А потом вода, и грязь, и небо приняли меня в свои объятья…

Через год на том же кладбище хоронили маму. Она сильно постарела после смерти Ленки. Она угасала как свечка. Угасала, угасала…

Однажды утром я зашел в ее комнату и понял, что остался совсем один.

И еще я понял, что мама не хотела хоронить еще одного ребенка. После смерти Ленки все за глаза называли меня живым трупом. Наверное, так оно и было. Я с головой ушел в ту индуистско-ницшеанскую кашу, которую проповедовал мой Гуру. Я ел только когда от голода начинал падать. Бросил университет. Продал большую часть вещей, оставив самое необходимое.

Смерть мамы была ее спасительным самообманом. Она ушла, оставив после себя свое продолжение, меня. Ей не хотелось уходить в одиночестве.

После этого смерть стала преследовать меня. Гуру был забит до смерти пьяной ночной шпаной. Друзья один за другим пропадали. Кто-то уехал из города, кто-то погиб в армии. Только я был никому не нужной тенью.

Я мог ходить когда угодно и где угодно. Пить что угодно. Не есть. Не спать. Смерть позабыла о моем существовании.

Умереть означало освободиться. Где-то там, за гранью моей физической оболочки, находилась свобода во всех направлениях. Бесконечная и бескрайняя свобода. Нет ни ада, ни рая. Только свобода. Та самая, что определяется возможностью удовлетворять сиюминутные желания.

Если о тебе позабыли – напомни.

Это был естественный для всех финал.

И для меня, и для тех, окружающих людей. Только они ничего не понимали.

Когда я прыгнул в небо, пытаясь хотя бы на мгновение приблизиться к белоснежным облакам, те, что столпились вокруг моего раздробленного тела внизу, думали, что я сделал это от безысходности, от боли. Нет. Я всего лишь хотел свободы.

Оказалось, что ее не существует.

12

Алексей Беляев. 27 лет. Воспоминания

Как и зачем оказался у Московского вокзала, Леша вспомнить не мог совершенно. Было только ощущение, нет, даже воспоминание ощущения. Словно кто-то провел рукой по голове, не по волосам или черепной коробке, а по живому неприкрытому мозгу. Потом рука эта сжала пальцы, вцепляясь в проносящиеся по извилинам импульсы. Страшно, невыносимо. И нет никакой возможности к сопротивлению.

Леша почувствовал, что делает что-то, но при этом не самостоятельно, а подчиняясь чужой воле. Чья-то рука вертела им и его возможностями, способностями, о которых он сам мог и не догадываться. Им руководили. Это страшное слово, «руководить», вертелось в голове Беляева, склоняясь, раскладываясь на составные части, но не меняя своей обрекающей сути.

Тело то и дело пронизывало странной болью, что и не боль вовсе, а пропущенный через тело ток. Так мог бы ощущать себя человек, схватившийся рукой за оголенный высоковольтный провод, за те считаные мгновения, что остались ему до ослепительной смерти. Хотя черт его знает, что ощущает в этом случае человек.

Поток этого чего-то прокатился по телу так, словно Леша был проводником. Что-то входило неизвестно откуда и уходило дальше, неизвестно куда. Потом давление стало потихоньку ослабевать, не торопясь отпускать, словно разжималась гигантская рука. Очень, очень медленно. Защемило сердце, потемнело в глазах…

…Когда память вернулась, Леша понял, что сидит метрах в ста пятидесяти от того места, где его выключило. Он сидел на автобусной остановке, на лавочке, и в руке его был зажат мобильник.

– Алло, алло! Леха, отзовись! – неслось из динамика.

– Работают все телерадиостанции мира, – невпопад пробормотал Беляев в трубку.

– Ты чего не отвечаешь? – спросил с каким-то неясным облегчением безликий голос бесполого Саши.

– Чего-то мне поплохело неожиданно, – признался Леша, сил придумывать что-то не было. – Наверное, с ЛСД перебрал.

– Ты теперь еще и таблеточками балуешься?

– Давно уже, – пробормотал Алексей, не соображая еще толком, что говорит. – От них глюканы прикольные.

– От них подыхают быстро.

– Так я это… пару раз всего.

– Ты как себя ощущаешь? Ты где?

– У Московского вокзала. Паршиво. – Леша почувствовал, как снова начинает сжиматься сердце, мешая дышать.

– Жди, сейчас приеду за тобой.

«Чего ради? Откуда такая забота?» – хотел спросить Леша, но не успел. В трубке противно тренькнуло. Беляев поглядел на экранчик, где высветилось время разговора: 18 минут 49 секунд. Столько он не говорил – факт. Выходит, между тем, как он поднял трубку, и тем, как ответил Саше, прошло… Сколько же несчастное бесполое существо орало свое «Алло»?

К тому моменту, как у остановки притормозила Сашкина «девятка», Алексей потихоньку начал приходить в себя. Неожиданно Беляева бросило в другую крайность: тело налилось мощью, не силой или энергией, а именно мощью, которая в нем не умещалась, и от этого Леша чувствовал себя даже немного уставшим. Бесполый Саша распахнул дверь, кивнул:

– Садись!

Беляев сел на переднее сиденье справа от водителя, хлопнул дверью. Саша осклабилось, спросила вальяжно:

– Ты знаешь, что от тебя энергией прет за версту? За тобой шлейф тянется.

– Ты знаешь, что опять начинаешь бредить? – поинтересовался Леша.

– Это не бред.

– А что? В любом случае не могу ответить тебе взаимностью, ты выглядишь препаршиво. Кто тебя так умотал?

– То, что ты называешь бредом. Мы как-то говорили с тобой. Помнишь? Ты обещал мне, что я смогу пользоваться твоими способностями. Так вот я и…

– Как же, как же, – припомнил Леша. – Черная коробка. И ты все еще хочешь ее открыть.

Саша притормозила на светофоре. Голос прозвучал отрешенно:

– Ящик уже открыт.

– И что? – Беляев откровенно начал забавляться. – Оттуда кто-то вышел? Туда кто-то вошел? Где обещанный конец света?

– Туда никто не посмеет войти, – серьезно сказал Саша. – А если посмеет, то не сможет. И оттуда еще никто не вышел. Пока.

– Угу, – рассмеялся Леша. – Значит, ящик пуст.

– Не обязательно, – устало произнесло бесполое существо. – Я чувствую, что там кто-то есть, просто его сейчас нет.

– Это что-то новое.

– Это только снаружи ящик, а внутри… Представь себе огромный лабиринт. Куча входов и выходов, но все заперты. По лабиринту ходит некто, он ищет выход, он дергает двери, надеясь, что одна из них когда-нибудь откроется. Ящик лишь одна из дверей. Теперь он открыт, а некто теребит другие двери, но дойдет и до этой, которая нараспашку. Вот когда дойдет…

– Напился, папаша? Поди похмелись, и неча рассказывать байки, – пропел Беляев.

– Иди ты, – рассердилось Саша. Злость всколыхнулась в бесполом существе тоже бесполая. Не женская и не мужская.

– Ладно, – с видом глубочайшего раскаяния произнес Алексей. – Не дуйся. Кстати, а куда ты меня везешь?

– В клуб. Куда еще? Там Конрад, ему сейчас тоже не особо весело. Он хотел с тобой поговорить. Только поговорить. Только хотел, а поговорит, нет, не знаю.

Конрад их не дождался, Саша быстро куда-то уш-мыгнуло. А Беляев отвлекся, забыв про вокзал, приступ и про разговор тоже. Вспомнил позже, сильно позже. И даже осмыслил часть сказанного. Но только произошло это слишком поздно.

Глючить начало не сразу. Вообще говорят, что приход у каждого свой, от организма зависит. Леша сидел на диване и смотрел на раскачивающийся тюль. Огромные цветы на тюлевой занавеске под легким дыханием ветерка танцевали, складывались в причудливые пары, хороводы.

«Может быть, Чайковский писал «Вальс цветов», наглотавшись ЛСД и глядя на тюлевую занавеску? Сомнительно. Кажется, тогда этого не было, – думал Беляев, слушая звучащую в голове музыку. – Нет, это даже не Чайковский. Что-то свое, воздушное, как тюль, белоснежное и чудесное».

Музыка взлетала и опадала, как легкая занавесь на ветру, цветы кружились, отбрасывали тени, что тоже принялись носиться в каком-то своем уже танце. Хаотичном и нервном.

«Ловушка», – сказал кто-то.

Алексей не стал оборачиваться, хотя ему показалось, что голос прозвучал откуда-то из-за спины, совсем рядом. Беляев почувствовал неприятный отголосок внутри. Цветы скукожились, уступая место теням, истлели. Тени носились теперь гордо и неистово, бешено и сумбурно. Музыка превратилась в набор звуков, какофонию, какая бывает, когда оркестр настраивает инструменты перед концертом.

Леша почувствовал, как по телу пробегает дрожь. Странная, несуразная, идущая словно бы изнутри. Тени вспыхнули черным пламенем. Огонь обрел форму коробки с откидной крышкой. Леша почувствовал, что его откровенно трясет. Такого тремора еще никогда не наблюдалось. Глючило уже совсем не прикольно. Вообще все происходящее напоминало ночной кошмар – необоснованно жуткий, совершенно беспомощный и абсолютно беспощадный. Алексею страшно захотелось проснуться, но не тут-то было.

Крышка ящика откинулась беззвучно, оттуда выскочил поток света, черного, как безлунная, беззвездная ночь. Потом свет этот налился фиолетовым, посветлел до ультрамарина, до нежной голубизны, что плавно перетекла в зеленый. Странный свет покинул ящик, не переставая менять цвета. Прошел по всему спектру, насыщенному до боли в глазах, до той поры, покуда не выгорел до первозданно-белого. На мгновение Леше показалось, что свет так и останется белым, но налившийся силой поток снова резко почернел, словно на белый лист посадили жирную черную круглую кляксу, что расползлась. Так, словно после яркого света дня глаз попал в полумрак подъезда и ослеп заплясавшим и растекшимся перед зрачком черным пятном.

Леша сощурился, а когда снова открыл глаза, поток света обрел получеловеческие очертания, но остался черным. Силуэт, казавшийся нереальным, божественным, сотканным из невозможного сочетания черного, белого, всякого, смотрел на Алексея пристально, словно оценивал возможного противника. Смотрел, хотя Беляев не видел глаз. Просто чувствовал этот взгляд.

Какофония в голове оборвалась пугающей тишиной, Леша вздрогнул. И тогда голову его разорвал смех, бесконечно долгий и пронзительный. Смех, в котором смешались залпы орудий и мерные удары маятника старинных настенных часов, крики умирающих и мерзкий треньк, издаваемый будильником, карканье ворона и женский смех, крик разбуженного петуха и соловьиные трели, и дикий кошачий мяв, и постукивание клавиш пишущей машинки, и рык рассерженного хищника, и шелест падающих на землю листьев, и завывание ветра в печной трубе, и треск сухих дров в камине, и рев взлетающего самолета, и… В этом смехе было все! Все, что есть в мире.

Силуэт поднял руку и погрозил Леше пальцем. Так поводят пальчиком молодые мамы перед носом провинившихся чадушек. Поводят и говорят строго и ласково: «Нельзя». Не сказав ничего, он только погрозил пальцем и растаял, оставив в голове Алексея невыносимый смех, пляшущий эхом в пустоте.

Беляев затряс головой, пытаясь выбросить из нее жуткие звуки, – не помогло, смех только усилился. Леша беспомощно ткнулся головой в диванную подушку, завыл. Рвал на голове волосы, молотил по ней кулаками, тыкался, тыкался, тыкался в диван. Кошмарные звуки не уходили. Наоборот, звучала в них теперь неприкрытая издевка.

И тогда Алексей упал на пол, распластался, зарывшись лицом в сброшенную подушку, и заплакал навзрыд…

…Смех прекратился минут через пятнадцать, растворился, как кусок сахара в стакане с горячим чаем. Близкий к помешательству Леша лежал еще какое-то время на полу, потом с трудом переполз на диван, сел. Тошнило. Беляев, превозмогая слабость в трясущихся ногах, поднялся и поплелся в ванную.

Из зеркала на него глянуло мокрое от слез, измученное лицо. В покрасневших глазах метался страх, усталость и отголоски боли.

– Все, Бляев, – сказал зеркалу Леша, поражаясь своему жалкому, дребезжащему голосу. – Хорош. Пора завязывать, а то так недолго и в ящик сыграть. В тот самый. Черный. Только вряд ли его кто-нибудь решит открыть. Ты, Бляев, на хрен никому не нужен. С этого дня никаких таблеток, никакой травки, и с никотином и алкоголем тоже поосторожнее.

Алексей поднял руку и погрозил отражению пальцем. От этого нехитрого движения внутри все перевернулось, неожиданно показалось, что это не он управляет отражением в зеркале, а оно, отражение, грозит ему пальцем! Беляев запаниковал. В голове кто-то злорадно хихикнул, и Леша только потом понял, что не в голове, а это он сам истерично риготнул. Это маленькое, ничего не значащее «хи-хи» стало первым шажочком заявившейся в гости истерики.

Кафель поплыл перед глазами, отражение в зеркале размылось навернувшимися на глаза слезами. Откуда-то изнутри, из глубин, зародился и попер наружу неприятный бессмысленный смех, вырвался на волю не то стоном, не то хохотом. Беляев бессильно повалился на пол.

Новый день оглушил Беляева свежей клубной новостью. Леша пришел, как всегда, довольно бодрым, ему казалось, что он теперь начал новую жизнь, родился заново, от этого на душе было весело, однако веселья не получилось. В поиске кого-то из своей компании наткнулся на Жорку.

Жорка был одним из представителей местного секс-меньшинства, чем гордился и что всячески выпячивал и демонстрировал со всех сторон. Впрочем, особенной оригинальностью он не блистал, потому как быть педиком или лезбиком, видимо, вошло в моду. Всяк трахающийся с себе подобным любыми правдами и неправдами старался это подчеркнуть. Жоржик, как именовали Жорку трахающие его мужики, был вечно канючащим, ко всем домогающимся типичным представителем гомосексуального мира. Кроме того, он любил позанудствовать во всеуслышание, называя это философствованием, что бесило Лешку еще больше.

– Привееет, протииивный, – протянул Жоржик мерзким фальцетом.

– Привет-привет, – отмахнулся Леша, пытаясь пробежать мимо, но не тут-то было.

– Лешенька, ты уже слышал, что произошло? – вцепился в беляевскую руку Жорка.

– Нет, – высвободился Леша. – А что случилось?

– Противный, какой же ты любопытный, – затянул Жора, и Беляев почувствовал непреодолимое желание закатать ему по морде.

Лешка снова попытался пройти дальше, но у Жорика на этот счет были свои планы. Педик снова повис на рукаве, Алексей высвободился мягко, насколько это позволяла врожденная неприязнь к педерастам.

– Куда бежишь, Лешенька? Погоди.

– Ну? Что еще? – чуть не прорычал Беляев.

– Так ты не слышал, что произошло?

– Нет.

– Хочешь узнать?

– Мне до лампочки, – обозлился Леша, разворачиваясь, чтобы уйти.

– Ты знаешь Сергея Олеговича? – быстро выпалил педик.

Беляев остановился. Сергей Олегович, а для него уже просто Серега, был нечастым гостем в клубе, зато одним из ближайших друзей Конрада.

– Знаю, и что? – не понял Беляев.

– Он сегодня умер.

Леша замер, в голове загудело, к этому гулу примешался голос Жорика:

– То есть умер он вчера. А сегодня просто труп его нашли. Милиция и все такое, он отравился. Ты представляешь, такой молодой еще мужик, и так глупо. Конрад расстроенный ходит. Конечно, все здесь не в восторге, но Конрад…

Дальше Леша слушать не стал. Отстранившись от продолжавшего трещать педика, побежал по залам. Надо найти Конрада и выяснить, что на самом деле произошло.

– Отравление, – мрачно повторил в очередной раз Конрад. – Вскрытие было. У него в желудке такое количество серы нашли, будто он с двух сотен спичечных коробков ее настрогал.

– Что?! – поразился Леша. – Сера?!!

– Сера-сера, – передразнил Конрад. – А ты чего хотел?

– Ничего, – промямлил Леша потрясенно. – Но почему же сера…

Перед глазами встал большой, под два метра ростом и весом килограммов в сто пятьдесят, Серега. Сергей Олегович. Да, у него на памятнике будет написано именно так. Кому какая разница, что он был вовсе никакой не Сергей Олегович, а Серега? Кому какая разница, что этот огромный, вечно веселый мужик никак не состыковывался даже с мыслью о суициде? Кому вообще теперь какая разница, что умер здоровый сорокалетний мужик, хороший и жизнерадостный человек? А что осталось? Что останется?

Кучка соплей сейчас и камень на кладбище потом. Камень, к которому редко кто заглянет. Да и кому он нужен на самом деле, этот камень? Камень с серьезным, какого у него никогда не было при жизни, лицом. Камень с сухой надписью «Сергей Олегович» и двумя четырехзначными числами.

«Упокой Господь, мать его за ногу, твою душу, Сергей Олегович. Спи спокойно, можем считать, что отмучился».

– А может, ему так лучше, – пробормотал Беляев. – Смерть – это добро.

– Добро! – рявкнул Конрад. – Добро! Добро. Которое должно быть с кулаками.

Взгляд его затуманился, маг продекламировал дрожащим не то от напряжения, не то от злости и обиды, не то еще от чего голосом:

Добро должно быть с кулаками,С хвостом и острыми рогами,С копытами и с бородой.Колючей шерстию покрыто,Огнем дыша, бия копытом,Оно придет и за тобой!Ты слышишь, вот оно шагает,С клыков на землю яд стекает,Хвост гневно хлещет по бокам.Добро, зловеще завывая,Рогами тучи задевая,Все ближе подползает к нам!Тебе ж, читатель мой капризный,Носитель духа гуманизма,Желаю я добра, и пусть…[3]

Конрад оборвал себя на полуслове.

– Оно придет и за тобой, Леша, – сказал он зловеще. – Добро оно или Зло, а может, ни то ни другое, но оно придет за всеми нами!

Тело мага качнулось, надломилось, он всхлипнул. Леша с ужасом понял, что ни разу не прикасавшийся на его памяти к алкоголю маг пьян в стельку.

Тускло светил торшер. Беляев сидел в кресле, завернувшись в колючий клетчатый плед, и курил какие-то ментоловые сигаретки. Свои кончились, а других у Ленки не оказалось. Сама хозяйка ментоловой дряни мирно посапывала на огромной кровати. Одних после активных баталий под одеялом тянет покурить, других потрепаться, а Ленка всегда быстро отключалась.

Теперь она лежала перед ним. Спящая, еще более беззащитная, чем прежде. Алексей мысленно сорвал с нее одеяло.

«Миленько, – лениво подумалось ему. – Я могу делать с ней все, что пожелаю. Тем более что за это мне и платят».

Так же мысленно он опустил одеяло обратно.

Беляев горько усмехнулся и с остервенением вдавил окурок в донышко пепельницы. От ментоловых сигарет во рту остался дурной привкус. Леша потянулся за стаканом с минералкой и…

Он судорожно отдернул руку. В голове понеслись обрывки мыслей, сердце забухало, как кузнечный молот. Сквозь стенки стакана отчетливо проступили мутные очертания человеческого черепа. Черепушка оскалила беззубый рот и исчезла.

«А может, и не было ее, – успокоил себя Алексей. – Нервы, разболтавшиеся нервы и расшалившаяся фантазия. Больше нечему, ведь не ширяется, не курит, не глотает таблетки, не пьет даже. Просто отпечатки пальцев и губ на стенке бокала. Вот и все».

Леша взял стакан, налил минералки и выпил одним глотком.

Спина хрустнула, когда он поднялся с кресла, потягиваясь. Плед клетчатым бугром опал на сиденье. Леша повернулся к кровати, сделал шаг.

И буквально окаменел. Лена лежала, отпихнув одеяло, по-детски подложив руку под щеку и свернувшись калачиком. На лице ее, полном покоя, лежала безмятежная улыбка. А на шее красовалась, сжимая кольцо за кольцом, огромная темная змея.

Алексей сглотнул, судорожно попятился. Под колени сзади ударило что-то, и он повалился назад, в кресло.

«Поручень, поручень кресла, вот что меня повалило, – прыгнула в голову бестолковая, но абсолютно точная, как в анекдоте, мысль. – При чем тут… змея!»

Страшная гадина открыла огромный, совсем не змеиный, а скорее кошачий глаз, зыркнула на него. Пасть твари раздвинулась, обнажая в ухмылке ряды ровных белых зубов. Таких у змей тоже не бывает!

Змеюка, словно подтверждая его мысли, разулыби-лась еще шире. И тогда Леша закричал. Гадина вспыхнула синим пламенем и исчезла. Ленка подскочила на кровати, глянула ошалело.

– Что случилось? – спросила сонным еще голосом.

– Я… задремал в кресле, – пробормотал Беляев. – Заснул… сон дурной… кошмар приснился. Только и всего.

– Иди сюда, – позвала она.

– Нет, я пойду. – Алексей почувствовал, что готов бежать. Шарахаться от Ленки и ее жуткой… кого? Беляев не смог дать ответ.

– Куда?

Леша промолчал. Зазвонил телефон. Ленка тяжело вздохнула, сняла трубку:

– Алло. Да, я… Нет… А кто это?.. А-а-а, привет… Подожди секунду.

Она быстро зажала трубку рукой, спросила конспиративным шепотом:

– Ты здесь?

– А кто это? – поинтересовался таким же шепотом Леша.

– Конрад.

Беляев протянул руку, получил трубку, прижал динамик к уху.

– Даже если б она сказала, что тебя нет, я все равно бы не поверил, – приветствовал его голос мага.

– Откуда ты взял, что я здесь? – спросил Алексей.

– Я маг или не маг?

– Кончай уже, – поморщился Леша. – Прибереги свои шуточки для тех лопухов, которые верят во всю эту ахинею. Чего хочешь?

– Приезжай, – просто ответил Конрад. – Я не могу больше. Я чувствую, что это где-то рядом. Если ты не приедешь, то я свихнусь здесь.

«Если я не приеду, то и сам свихнусь здесь», – подумал Беляев, но в трубку только поинтересовался:

– Кто там у тебя где-то рядом?

– Это… – начал было Конрад, но замолчал. – Не важно. Приезжай.

– Сейчас оденусь и приеду.

– Лови тачку! – крикнул Конрад в опускающуюся уже трубку. – Я заплачу.

– Хорошо, – буркнул Алексей, которому снова пришлось возвращать трубу к уху. – До встречи.

На этот раз в трубке запищало, но Леша вешать ее не торопился. Так и держал в руке, тупо глядя в пространство.

– Что случилось? – спросила Ленка.

– У него там крыша едет.

– Поедешь?

– Да. – Алексей опустил наконец трубку на рычаг.

– Поймай машину, – попросила Лена. – Я оплачу.

Леша нервно хихикнул:

– Благодетели, блин! Кругом одни благодетели!

Дверь открыли со второго раза. Конрад был встрепан, встревожен, в каждом движении настороженность, в глазах первые признаки паники. Увидев Алексея, маг заметно успокоился.

– Это ты. Проходи.

Леша переступил порог, принялся разуваться. За спиной щелкал замками Конрад.

– Ты бы свет включил и не мучался, – подсказал Беляев.

– Нельзя, – сверкнул глазами в темноте вспугнутый не пойми чем хозяин. – Ты разулся? Мог бы и так… Идем на кухню.

Беляев шел за Конрадом след в след. По темному коридору в темную кухню. Леша очень старался не споткнуться, когда впереди замаячил кухонный стол, утыканный свечками, словно огненный еж, вздохнул с облегчением.

Маг молча указал на угловой диванчик и пару табуреток. Леша поразмыслил и уселся на диван. Некоторое время он наблюдал за хозяином, который оглядывал кухню со всех сторон, делал какие-то пассы руками. Наконец маг успокоился и опустился на табурет.

– Что это значит?

– Это значит, что я боюсь, – холодно сказал Конрад. – А мой дом – моя крепость. На кухне у меня самая сильная защита. Сейчас я ее поправил чуть, так что вполне. Кроме того, ты теперь есть, через тебя я могу качать энергию напрямую у города, так что защита выдержит все. До утра мы в безопасности. Впрочем, ты ведь все равно не веришь. Ну, помяни мое слово, ты поверишь. Только как бы поздно не было.

Алексей равнодушно промолчал. Конрад встал, достал из шкафчика бутылку портвейна. Старого, судя по этикетке, еще советских времен. Беляев выпучился:

– А содержание ярлыку соответствует?

– Конечно.

– Откуда? – поразился Леша.

– From USSR, – ухмыльнулся Конрад. – Забываешь, что я не пью совсем. – Он выдернул пробку, поправился: – Не пил.

Выпили молча, без тостов, чоканья и прочих ритуалов. Каждый думал о чем-то своем, возможно, оба об одном и том же. Беляев выудил пачку сигарет, вопросительно посмотрел на хозяина. Тот кивнул. Леша закурил, Конрад встал, распахнул форточку и сел на место.

– Поговори со мной, – попросил маг.

– О чем?

– О чем угодно. Хочешь – рассказывай похабные анекдоты, хочешь – Библию шпарь по памяти, хочешь – о погоде, хочешь – о политике. Только не молчи, а то я свихнусь. Мне уже кажется, что ты – это не ты.

Леша закашлялся, посмотрел на мага:

– Ты совсем расклеился. Ты не здоров.

– Я трезво оцениваю ситуацию, – ровно произнес маг.

– Ну, это поправимо. – Леша потянулся за бутылкой.

– Прекрати! – рыкнул Конрад, но портвейн тем не менее выпил.

Снова установилась тишина, лишь подрагивали язычки свечей и тихо тикали настенные часы.

– Говори, – попросил Конрад.

– Знаешь, что такое фигаааак и фигульки, фигуль-ки, фигульки?

– Понятия не имею.

– Салют, – объяснил Леша.

– Глупая загадка, – фыркнул маг.

– Детская, – пожал плечами Беляев. – Ладно, загадки тебе не нравятся. Анекдот хочешь? Из жизни. В Москве дело было. Один мужик к другому в гости собрался, по телефону договорились о встрече, тот ему в подробностях адрес свой и как пройти расписал. Этот, в свою очередь, все записал. Распрощались. Этот, который в гости собирался, привел себя в состояние боевой готовности и на выход, а в бумажку так, глянул только на адрес: Беговая, 10. Думает, язык, он до Киева доведет. Доехал, ищет Беговую, дом 10, найти не может. Звонит еще раз приятелю. Тот удивляется и диктует ему совсем другой адрес. Встретились наконец, посмеялись. А этого заело, все никак из головы выкинуть не может, ведь точно же так написано было. Решил проверить. Как приехал домой откопал бумажку, разворачивает и начинает истерично ржать. На бумажке написано: «Беговая, 10 минут от метро…»

Конрад пожал плечами:

– Наташкина байка?

– Нет, Ларискина. Слушай, – рассердился Беляев. – Чего ты от меня хочешь?

Маг побагровел, но тут же успокоился, сдулся, будто проткнутый спицей шарик.

– Прости меня, Лешк. Я действительно устал, и мне страшно.

– Чего случилось-то?

– Мы его выпустили. Оно сейчас где-то рядом. Оно затаилось и ждет. Не знаю, кто или что это, но оно рядом. Оно всегда теперь будет рядом. Я знаю, что, как только сделаю неверный ход, оно убьет ме…

Конрад замолк, глядя на Беляева.

– Ты ж мне не веришь…

– Похоже на бред сумасшедшего, – хмыкнул Леша.

– Зачем тогда спрашивать?

– Думал, у тебя случилось чего, а у тебя все как обычно. Когда я таблеток наглатываюсь, меня и не так корежит.

Леша снова замолчал. Молчал и Конрад, наконец не выдержал, попросил:

– Говори.

– Что?

– Что угодно. Давай поговорим. Хоть о смысле бытия. О том, как устроен мир, с чего он начался.

– Бессмысленный разговор, – пожал плечами Беляев, доставая вторую сигарету.

– Отчего же?

– Да потому, что ответа на то, что было сперва, нет. Допустим, мы выясним, что человек произошел от обезьяны, а обезьян создал Бог, назвав их Адамом и Евой. Сразу возникает вопрос, а что было до того? Если жизнь на Землю занесла инопланетная цивилизация, я могу это понять и принять. Но откуда тогда взялась та цивилизация? Бог создал? Вместе с планетами, звездами, галактиками и вселенными? Ладно. А сам Бог откуда взялся? Кто создал Бога? И кто создал того, кто создал создателя? И откуда взялся он сам? Такие вопросы упираются в бесконечность, а бесконечность я понять не могу, потому не склонен рассуждать на эти темы.

– Вот и поговорили, – мрачно хмыкнул Конрад и залпом осушил третий стакан портвейна. – Как всегда, все свели к курице и яйцу.

– Дай дуре член стеклянный, она и член разобьет, и руки порежет, – прокомментировал Беляев.

– Что?

– Нет, ничего. Наташкино изречение. Вот же с кем поведешься, так тебе и надо. Пить, говорю, ты не умеешь.

– Ага, – промямлил Конрад и скорчил горестную мину.

Алексей посмотрел на истерзанного мага, пьющего портвейн, пролежавший двадцать лет в шкафу. Только теперь он понял, что тому нужно.

«Вот оно что. – Леша удивленно почувствовал в себе острый приступ жалости к этому несчастному человеку. – Один ты, как есть один».

И Беляев заговорил. Он говорил долго, много и, в общем-то, ни о чем. Так продолжалось до тех пор, пока за окном не стало светать. Тогда Конрад поднялся с табуретки, проводил гостя к разобранному в одной из трех комнат дивану и пожелал спокойной ночи.

– Спасибо, – пробормотал маг.

Сам хозяин заночевал, к немалому удивлению Алексея, на кухне.

Коридор у Конрада был маленький и Т-образный. Даже странно, что в такой большой и хорошо спланированной квартире оказалась такая прихожая.

– Мир иллюзорен, – вещал Конрад, пока Леша завязывал шнурки на ботинках. – Что мы называем миром? То, что видим? Это только волны, которые воспринимает один маленький приборчик, именуемый человеческим глазом. Другой приборчик улавливает колебания воздуха, третий…

– Старая бредовая философия, – оборвал Леша.

– Старая – да, но отчего же бредовая? – не согласился Конрад.

– А ты подумай о том, – предложил Беляев, – что будет, если у человека сломается такой приборчик. Человек слепнет. Он уже не может воспринимать мир в полном объеме.

– И что, остаются другие приборчики. Он продолжает воспринимать иллюзии в более ограниченном виде, а все остальное дорисовывает разум. Все? Идем.

– Погоди, – приостановил мага Алексей. – Я еще не закончил.

Они вышли, Конрад захлопнул дверь, поковырял замок ключом, дернул ручку, проверяя, хорошо ли запер.

– Так вот. Рассмотрим такую ситуацию, – продолжил Беляев. – Допустим, что человек попадает в какую-нибудь там… Ну, скажем, автокатастрофу. Его откачивают, но при этом после удара головой о торпеду и капитальных ожогов, которые получил, когда машина загорелась, у него отказывают все его приборчики.

– Невероятно.

– Но допустить-то можно и в принципе возможно, – не согласился Алексей. – Повреждается какой-нибудь гребаный нерв, и у мужика отказывают тактильные ощущения. Возможно? Почему нет. Глаза… Ну, просто он палит себе сетчатку. Или осколками стекла их выбивает. Слух? Контузия, или опять-таки какой-нибудь защемленный нерв, повреждения слухового центра в мозгу. Да все, что угодно. Запах и вкус отрубаются точно так же. Но человек при этом выживает. Он не может воспринимать мир. Он его не видит, не слышит, не ощущает, не воспринимает запахов и вкуса. Что у него остается? Разум. Разум, который способен работать в отрыве от…

– А кто тебе сказал, что способен? – не согласился Конрад. – Это будет уже растение, а не человек.

– Это зависит от человека. Если у человека хватит выдержки, чтобы крыша не съехала и…

Договорить он не успел. Из соседней квартиры вывалилась толпа подвыпившей молодежи. Веселые, задорные. Они заполонили все вокруг, заполнили собой площадку. Сразу стало шумно. Гомон, смех.

– Здравствуйте, Конрад Георгиевич, – поздоровался один из толпы.

– Здравствуйте.

– День добрый, – подхватили остальные.

– Привет-привет, – заулыбался маг. – Как жизнь молодая?

– Здорово, – заулыбались в ответ. – Лучше, чем у всех.

– А вы тут давно стоите? Этак вы долго ждать будете. Когда лифт ждете, кнопочку лучше нажимать, а то он сам приехать не догадается.

Снова кто-то рассмеялся, кто-то нажал кнопку. Внизу загудел лифт.

Пол минуты трепа, и дверь грузового лифта вальяжно поползла в сторону.

– О, повезло. Грузовой.

– Поезжайте, – предложил Леша. – Мы на следующем.

– Да ладно, – отозвались весело. – Все влезем.

– Уместимся. В тесноте, да не в обиде!

Леша не успел воспротивиться, как оказался в лифте, толпа внесла, навалилась, прижимая к стене, где-то около дверей мелькнуло лицо Конрада. Ткнули кнопку.

– Оп-па, перегрузочка, – констатировал кто-то.

– Езжайте, я на следующем. – Конрад выпрыгнул из кабинки, благо был у самой двери.

Снова ткнули кнопку. Дверь победно потащилась на место, лифт тяжело загудел, дернулся и поехал вниз.

Леша вышел на первом этаже, привалился к стенке и стал ждать мага. Толпа весело хлынула на улицу.

Беляев видел, как перемигивают лампочки, прибавляя по одному этажу к пройденному лифтом пути. Механическое чудо добралось до конрадовского этажа, замерло. Леша слышал, как в отдалении замер гул, проскрипели туда и обратно двери. Лифт тронулся и…

Что-то лопнуло. Леша не понял как, не понял, почему он решил, что именно лопнуло. Просто показалось, как будто Беляев ощутил в себе, внутри, как рвется, лопается… Лампочки вспыхнули все разом и тут же погасли. По дому пронесся страшный металлический скрежет, потом тяжело грохнуло, будто что-то громадное рухнуло на землю. Пол вздрогнул. Из соседней шахты рванулись белые клубы пыли! Дверцы вывернуло наружу!

Леша медленно сполз по стене. В голове пронесся вихрь, завертелся, сметая все на своем пути, не оставляя ни единой мысли. Сквозь туман проступали монтеры, испуганные лица, искореженная груда железа, исковерканное тело. Белые халаты…

Осознание пришло потом, когда уже привезенный неизвестно зачем в больницу Алексей оправился от шока. Да, трос оборвался. Да, лифт сорвался вниз, и едущего в нем человека расплющило. Разве не бывает? А как понять, поверить, что живой человек, который только что смеялся и рассуждал на тему иллюзорности мира, превращается в кусок фарша? Впрочем, и не такое случается.

– Глупая смерть, – пожал плечами врач, с которым говорил Леша. – Но если б вы знали, сколько каждый день происходит не менее глупых трагедий. Сперва, конечно, это все трудно воспринять, а потом привыкаешь. Человек ко всему привыкает.

Врач что-то еще говорил, равнодушно дымя вонючей сигареткой, а перед глазами Алексея стоял покореженный лифт, из которого вытаскивают смятое тело. И еще улыбающийся живой Конрад. Мир иллюзорен. Но как сочетается с этим фактом нелепая смерть? Это тоже иллюзия?

В клуб он попал только к вечеру. Здесь все уже знали. От Леши шарахались, старались не встречаться с ним даже глазами. Единственный, кто не увильнул, а сам пошел навстречу, была Наталья. Прицепив на лицо приветливое выражение, она бросилась к нему, широко раскинув руки.

– Мальчик Леша, здравствуй!

– Привет, – тихо отозвался Беляев. – Что такая веселая?

– Не веселая, скорее наоборот, – поправила актриса серьезно. – Пойдем выпьем.

– Я не пью, – соврал Леша. – У меня еще работа.

Актриса изящно отмахнулась:

– Ерунда. Работа не член, день стояла и еще два простоит. Идем. И тебе полезно будет, и за упокой души.

В баре не было ни души. Актриса тем не менее усадила Лешу за самый дальний столик, сама отбежала к стойке. Вернулась через минуту с бутылкой коньяка, двумя рюмками и шоколадом.

– Ну что, за упокой?

– Все шутишь.

– Отнюдь, – покачала головой Наталья, разливая коньяк.

– Между прочим… – начал было Алексей.

– Все мы дрочим, – закончила за него актриса. – Каждый дрочит, как он хочет, я дрочу, как я хочу. Между прочим, виночерпием должен был быть ты. А теперь пей.

Леша молча заглотнул коньяк с таким видом, будто не дорогой благородный напиток, а дешевая паленая водка.

– Вот так, – кивнула Наталья. – Теперь объясни мне, что с тобой происходит.

– У меня погиб друг, тебе этого мало? – вспыхнул Беляев.

– Ерунда, – жестко сказала актриса и пристально посмотрела на него, будто пытаясь заглянуть в душу. – Он не был твоим другом. Более того, тебе на него плевать было всю жизнь.

– Он погиб у меня на глазах, – попытался Леша. – Это было… это было жутко.

– Верю, – кивнула Наталья. – Верю. Шок и все такое, но это было раньше. Что теперь?

– Ты не понимаешь! – заорал Беляев, словно пытался доказать что-то не то актрисе, не то себе самому. – Это был прекрасный человек, каких мало. Это потеря. Это… Другого такого нет и не будет, потому что…

Актриса потянулась за бутылкой, разлила коньяк. Бутылка тихо стукнула донышком о столешницу. Тонкие аристократичные пальцы зашуршали оберткой от шоколадки.

– Ну да, – кивнула она, отламывая кусочек от плитки и отправляя его в рот. – Это я все понимаю. Страна требует героев, манда выдает уродов. Дальше что? Лешенька, ты сам не веришь в то, что сейчас говоришь. Все это ложь, красивые, хотя уже и не слишком, словеса. И ты сам это прекрасно понимаешь, потому и злишься. Что происходит?

Беляев помялся, залпом опустошил рюмку, плесканул еще.

– Он меня напугал, – пробормотал наконец неуверенно. – Он говорил странные вещи.

– Он фанатик.

– Да, но тут еще мои видения.

– Я тебе говорила, чтобы ты завязывал с наркотой.

– Я завязал, – тихо, одними губами произнес Леша. – В любом случае есть еще Саша и кто-то пятый.

Беляев резко встал.

– Ты куда?

– С вещами на выход, – усмехнулся Алексей.

– Стой. Что ты сказал? Я не поняла ничего. Что за пятый?

– Тебе зачем?

– В клубе погибло нелепо один за другим уже два человека. Я хочу разобраться.

– Я тоже, – резко бросил Беляев.

– Поделись соображениями, – предложила Наталья.

– Сначала, – твердо сказал Алексей, – я разберусь сам.

И он быстро вышел из бара. Как ни искал, Саши он в тот вечер не нашел. И на следующий день не нашел его тоже. Бесполое существо как сквозь землю провалилось.

Звонок раздался ровно через неделю. Звонок был ранним и неожиданным. Разговор получился мертвенно-сухой. Алексей даже поразиться не успел:

– Беляев.

– Да. А кто спрашивает?

– Алексей Николаевич.

– Да, а в чем, собственно, дело?

– Вы знали Александра Берга?

– Первый раз слышу про такое, – честно признался Леша.

– А по нашим сведениям, вы знали Берга.

– Если честно, то нет, не знал. А кто это? И при чем здесь…

– Нам нужна ваша помощь. Дело в том, что сегодня ночью был обнаружен его труп. Вы нужны нам для опознания. Вы сможете подъехать к моргу?

– К какому моргу? – не понял Беляев.

– Записывайте адрес…

Потом была машина, непонимание, глупые мысли об ошибке. Бездарные вопросы:

– У вас с нервами как? Все в порядке?

– Выдержат.

– А может?..

Алексей поглядел на мужика в белом халате, что приставал с дурацкими вопросами:

– А может, вас мой вестибулярный аппарат интересует? Не бойтесь, блевать не буду.

– Или все-таки дать вам пакетик? – потерянно предложил мужик.

– Обойдусь. Где тут ваш еврей, которого я должен узнать?

Увидев труп, Леша содрогнулся. Ошибки, в которую так безнадежно верил Беляев, не было. Да, он узнал, узнал сразу. Да и как не узнать это бесполое существо, что заволокло его в клуб? Только Беляев понятия не имел, что Саша зовется Берг. Бесполое существо. Ругая себя на чем свет стоит за гнусное любопытство, Беляев откинул простыню, что закрывала тело.

Саша был мужиком. Теперь Алексей видел это явно и понять не мог, почему сей очевидный факт казался ему сомнительным. Беляев оторвал взгляд от внушительных размеров члена и посмотрел на то место, где у Саши когда-то была шея.

Голова, хоть и лежала рядом, была отделена от туловища, и издалека можно было не заметить, что их разделяют изуродованная оборванная плоть, раздробленные кости и пустота.

Леша судорожно сглотнул, отвернулся.

– Пакетик? – приободрился стоящий за плечом мужик.

– Обойдусь, – отмахнулся Беляев. – Что с ним случилось?

– Попал под трамвай, – подал голос другой мужик, халат у него был нараспашку, из-за распахнутых пол выглядывал деловой костюм.

– Чегооооо?! – выпучился Алексей.

– Попал под трамвай, – спокойно повторил мужик. – Или попали его под трамвай. Трудно сказать. В общем, на рельсы хлопнулся, и вжить… Сам в одну сторону, голова в другую.

– Бред.

– Угу, – кивнул мужик. – Литературщиной отдает, не находите?

– Бред, – повторил Беляев в воздух, потом будто бы очнулся и повернулся к мужику. – Можете убирать. Я узнаю его, только понятия не имел, что у него фамилия Берг. Да и какого он пола, тоже до конца не знал.

– Это как?

– Да очень просто, – разозлился вдруг Беляев. – Знакомство у нас с ним было, по сути дела, шапочное. А он не то би, не то просто педик. В общем, заигрывал со мной всю жизнь и, к какому полу его отнести, не признавался, благо имя позволяло.

– Шапочное, – заинтересовался мужик. – А как тогда объяснить вот это?

Он запустил руку во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда конверт, протянул Беляеву. Леша взял его, оглядел внимательно. На лицевой стороне была написанная от руки печатными буквами надпись:

«БЕЛЯЕВУ АЛЕКСЕЮ НИКОЛАЕВИЧУ.

ПЕРЕДАТЬ ЛИЧНО В РУКИ».

Затем значился мобильный телефон Беляева. Конверт был осторожно вскрыт. Леша посмотрел на мужика:

– Это?..

– Это вскрыли мы, – отозвался тот. – Извините, но в конверте могла быть какая-либо полезная для следствия информация.

– Понимаю, – кивнул Алексей.

Он раскрыл конверт и вытащил оттуда два сложенных в несколько раз листа формата A4. Листы, к удивлению его, оказались абсолютно чистыми с обеих сторон.

Алексей повертел бумагу в руках и уставился на мужика.

– Нам это тоже ничего не разъяснило. Химический анализ показал, что бумага абсолютно нормальная, ничего, кроме бумаги, в конверте нет и никогда не было. Мы думали, может, вам это о чем-то скажет.

– Н-нет, – пробормотал Беляев. – Я могу идти?

– Да, конечно, только сперва зафиксируем опознание на бумаге, – кивнул халат поверх костюма.

На выходе из морга Беляев замер.

Черт подери, когда все это кончится? Что это вообще такое? Как с этим жить? И куда теперь? Домой? Нет, на хрен. Может, в клуб? Или к Наташке съездить? Точно, к Наталье!

Он лихорадочно засовывал конверт с белыми листами в нагрудный карман. Бумага не лезла, руки дрожали.

Леша развернулся и побежал вдоль домов. Вперед, к дороге, где движение поживее. Там можно было поймать машину и рвануть к Наташе. Дорога была уже шагах в десяти. Алексей видел светофор, пешеходный переход и несколько человек на тротуаре, что стояли в ожидании зеленого света. Чуть выше метрах в двух над тротуаром зависли в воздухе еще три фигуры. Одна из них, что расположилась по центру спиной к Беляеву, одета была в серый старомодный костюм и такого же цвета туфли. Незнакомец был высокого роста. Черные волосы его покрывал лихо заломленный набок берет. Справа от него расположился второй, в клетчатом кургузом пиджачке и клетчатых же брюках, голову его венчал жокейский картузик. Слева от фигуры в берете расположился огромный черный кот, что, противясь законам природы, стоял на задних лапах. Троица виделась Алексею полупрозрачной и располагалась прямо над головами ничего не видящих прохожих.

«Только этого еще и не хватало, – вяло подумал Алексей, – все, крыша уехала окончательно».

Троица тем временем не подавала никаких признаков активности, просто стояла и ждала, возвышаясь над людьми на мостовой. Дали зеленый свет. Люди пошли на проезжую часть, троица тоже двинулась вперед. В разные стороны. И тут сделавший несколько шагов кот повернулся, мерзко улыбнулся в усы и показал Беляеву язык. Лешка бросился к переходу. Троица, не оборачиваясь, прибавила ходу и разошлась в разные стороны.

– Стой! – страшно крикнул Беляев, подбегая к светофору и вытягивая вперед руку, словно пытаясь дотянуться до видения. – Стой!!!

Скрипнули тормоза. Алексей не сразу понял, что рядом с ним остановилась машина. Приспустилось стекло, показался уставший лик водилы.

– Куда едем? – спросил он.

– Что? – не понял Леша. Он все смотрел на то место, где растворялись в воздухе два человека и кот.

– Куда едем, спрашиваю? – повторил водила.

Алексей дернул дверь и уселся на переднее сиденье.

– Прямо, а дальше я покажу.

* * *

Натальи дома не оказалось. Беляев чертыхнулся и, поймав очередную машину, поехал в клуб. Там царила гнетущая атмосфера. Народу было немного, те, кто попадался Алексею на глаза, тихо спрашивали: «Слышал, чего с Сашкой случилось?» Беляев молча кивал в ответ. Наконец спросил у кого-то, где можно найти Наташу. Ему указали направление.

Актриса нашлась в баре. Она сидела с неизменным изяществом на высоком стуле у барной стойки и курила тонкую сигарету, заправленную в тонкий мундштук. Рядом стояла рюмка и ополовиненная бутылка французского коньяка с какими-то трехэтажными буквами вместо звездочек.

Беляев окликнул по имени.

– Привет, – отозвалась актриса, поворачиваясь к Леше, приклеивая милую улыбку. – Как дела, солнце?

– Хорошая выдержка, – заметил Беляев.

– Так он и стоит до матери. – Наталья легко подхватила бутылку и одним легким, воздушным каким-то движением наполнила рюмку.

– Я не про коньяк. Я про тебя.

– Про меня. – Актриса задумалась, пригубила элитного напитка. – Пить будешь?

– Нет, мне бы забыться чем-нибудь. У тебя нет?

– Не валяй дурака, – отмахнулась Наталья. – Сядь.

Беляев отодвинул стул и послушно на него вскарабкался. Теперь он сидел против актрисы и чувствовал исходящие от нее коньячные пары. Глаза Натальи блестели как-то странно.

– У-у, да ты пьяна, мать, – сообразил Леша.

– У меня есть повод, – холодно, будто свысока отозвалась актриса.

– У всех есть повод, ты не исключение. Прекрати пить!

Беляев попытался перехватить руку с рюмкой, что снова неумолимо двинулась ко рту.

– Ты не понимаешь. – Наталья отдернула руку, расплескав коньяк, зло одним глотком изничтожила то, что не успело разлиться. – Одно дело, когда хоронят друга, знакомого, приятеля. А другое, когда… когда…

– Что?

– Погибает любовник! – чуть тише сказала актриса. В глазах ее стояли слезы. – И не просто любовник. Он был лучшим из вас. Он был лучшим из нас. Он…

– Прости, – отрешенно шепнул Алексей.

Актриса кивнула, изящно взмахнула рукой. Алексей поднял бутылку и, повинуясь этому жесту, налил еще коньяка. Наталья выпила, достала новую сигарету. Беляев первый раз увидел, как она вынимает остатки выкуренной из мундштука и вставляет в него новую. Актриса затянулась, принимая свой обычный вид. Сказала уже совсем спокойно:

– А у тебя что?

– Я был на опознании.

– Я тоже. И?..

– Я видел…

Беляев запнулся, огляделся по сторонам и быстро, сбивчиво принялся говорить.

– Завязывай с наркотой, – посоветовала актриса, выслушав до конца историю, что напоминала больше бред сумасшедшего.

– Уже месяц как, – чуть не проплакал Беляев.

Актриса смерила Алексея странным взглядом. С одной стороны, было в этом взгляде что-то такое от беспокойства или жалости. С другой стороны, оттенок чувства выглядел настолько дежурным, что, в общем-то, взгляд можно было смело назвать безразличным.

– Возьми. – Актриса вытащила из сумочки картонный прямоугольничек и протянула Леше.

– Что это? – не понял Беляев.

– Визитка.

– Это я вижу.

– Ну и что тебе еще? А, ну да. Это визитная карточка Северского Севера Александровича. Он занимается душевными расстройствами. Хороший специалист. Доступно объясняю? Сходи к нему, только проконсультируйся. Не понравится, развернешься и уйдешь.

Алексей заколебался. Наталья чуть шевельнула рукой:

– И долго мне еще так сидеть?

Беляев принял визитку и, не глядя, сунул в карман. Когда снова поглядел на актрису, та уже сидела, изящно закинув ногу на ногу, с мундштуком, заправленным сигаретой, в одной руке и рюмкой дорогого коньяка в другой.

«Чертова кукла, – разозлился Леша, – хотя бы сейчас она может не играть аристократку».

Но вслух ничего не сказал.

Гудок тянулся бесконечно долго. Алексей хотел повесить трубку, но рука будто застыла. Четвертый по счету гудок длиной в бесконечность прервал щелчок.

– Алло. – Голос был тихий, ровный, с легким налетом усталости.

Леша хотел ответить, но язык почему-то прилип к нёбу.

– Алло, – повторил голос в трубке. – Алло. Вас не слышно, перезвоните.

Щелкнуло, побежали короткие гудки.

Леша тяжело вздохнул и повесил трубку.

Позвонить еще раз, сказать… Что сказать? Что обычно говорят тем, у кого на визитке значится: «Северский Север Александрович. Психиатр»?

Беляев взял себя в руки и заново набрал номер.

– Алло, – прорезался голос в трубке.

Алексей молчал.

– Алло, вас не слышно.

Снова щелчок и короткие гудки. Леша снова вздохнул и с полминуты сидел у телефона, уговаривал себя. Наконец заново перенабрал номер.

– Алло! – Голос был все тот же, если не считать того, что в нем начало проступать раздражение.

– Алло, – выдавил Беляев хрипло. – Могу я говорить с господином Северским?

– Вы с ним и говорите. – Голос снова стал размеренным, уравновешенным. – С кем имею честь беседовать?

– Моя фамилия Беляев. Алексей Беляев. Впрочем, вам это ничего не говорит. Я… Мне… Мне порекомендовали вас как специалиста в определенной области… Вот.

– Вы хотели проконсультироваться по поводу кого-то из ваших близких? – подсказал голос в трубке.

– Нет. То есть да. То есть… Проконсультироваться… наверное. Только не по поводу близких, а по поводу себя самого. Со мной что-то происходит, С-с-с… – Беляев глянул в визитку и выпалил: – Север Александрович.

– Вы уверены, что вам ко мне, а не к психологу или в телефонную будку с телефоном доверия? – мягко поинтересовался голос.

Настолько мягко, даже бархатно как-то… Сладко… Приторно! Отчего-то это взбесило Алексея.

– Нет, черт вас дери! – заорал он в трубку. – Нет, я не уверен. Я ни в чем не уверен. Просто меня кошмары гоняют и не дают успокоения. Просто я Воланда видел с Бегемотом. И Коровьева с Фаготом. Тьфу… Я такое вижу, что… что…

– Молодой человек, – спокойно поинтересовалась трубка, – а не перечитали ли вы мистики на ночь?

– Пошел ты в пень, специалист дребаный! – рявкнул Беляев и грохнул трубкой по аппарату.

Вот и верь после этого в «хороших специалистов».

Леша зло зыркал по сторонам, не зная, что делать дальше. Хотелось курить, а еще лучше ширнуть чего-нибудь. Впрочем, дури под рукой не было, сигарет тоже. А вставать со стула и идти за ними было не просто лень, а смерти подобно. Почему-то захотелось сдохнуть, прямо сейчас, не сходя со стула.

Потонуть в черной меланхолии не дал телефон. Весело тренькающий звонок заставил снять трубку.

– Але, – грубо рыкнул Беляев.

– Алексей, пожалуйста, не бросайте трубку, – донесся из динамика бархатный голос.

– Откуда вы узнали мой телефон? – затравленно спросил Алексей.

– Очень просто, – заговорил в трубку Северский. – У меня автоматический определитель номера на аппарате. Алексей, я бы хотел с вами встретиться и переговорить по поводу вашего дела.

Беляев хотел возразить, но Северский говорил теперь хоть и размеренно, но уверенно и так четко, что слово было некуда вставить.

– Завтра, – продолжал Север Александрович. – Часам к двум дня. Я буду ждать вас. У вас есть мои координаты?

– У меня есть ваша визитка, – хмуро буркнул Леша. – Этого достаточно?

– Вполне, – благожелательно отозвалась трубка. – Там указан мой домашний адрес. Приезжайте, я вас жду. Завтра в два.

И прежде чем Беляев успел что-то сообразить, трубка снова запищала короткими гудками.

– Присаживайтесь. – Северский указал на небольшой диванчик. Рядом с диванчиком расположился журнальный столик, по другую сторону которого устроилось солидных размеров кресло.

На вид Беляев дал бы психиатру лет сорок пять, не меньше. Северский, напротив, не дал бы своему новому клиенту больше двадцати двух – двадцати трех лет. Ни тот ни другой не догадывались, что между ними всего каких-то десять лет разницы. Потому Леша со своей стороны решил вести себя подчеркнуто вежливо и уважительно. Северский тоже держал себя ровно, но о причинах его поведения можно было только догадываться.

Алексей принял приглашение, опустился на краешек дивана. Север Александрович по-хозяйски уселся в кресло.

– Чай? Кофе? – спросил психиатр.

– Лучше чего-нибудь холодного, если есть, – выдал Леша, притаптывая остатки скромности и комплексов.

Северский хмыкнул, поднялся и вышел из комнаты. Что-то скрипнуло за стеной, прошуршало, хлопнуло легко и глухо. Психиатр появился через минуту с пакетом ананасового сока и стаканом, в котором бултыхались кубики льда.

– Это вам. – Северский подставил пакет и стакан Алексею.

– А вы?

– А я кофе, – улыбнулся Северский. – И попозже. Итак…

Беляев замялся, чтобы скрыть замешательство, потянулся за соком. Пальцы механически надорвали пакет по пунктиру, сок полился ровной струей в стакан. Вроде все уравновешенно, но только падлюка-психиатр заметил его дерганья. Леша точно это знал. Чувствовал.

– С чего начать? – спросил он, отхлебнув сока.

– С чего угодно. – Северский переменил позу. Теперь он выглядел таким внимательным и чутким слушателем, что Беляеву захотелось разболтать ему все тайны вселенной. – Вы говорите, как вам удобно, а я, если что, попрошу дополнить.

– Хорошо, – кивнул Леша и снова потянулся за соком. – Доктор…

Леша запнулся.

– Можно по имени, – заполнил паузу Северский.

– Спасибо, – кивнул Алексей. – Север Александрович, мне кажется, я сошел с ума. Я вижу и слышу то, чего не могу ни видеть, ни слышать. Я вижу висящие над людьми проклятия. Я вижу адские пейзажи с мучающимися грешниками, хотя и не знаю, как выглядит ад и как там мучаются. Возможно, я вижу что-то другое. Но мне странно и страшно. – Беляев снова умолк и, вцепившись в стакан с соком, принялся цедить маленькими глоточками.

– Как вы это видите? Во сне или…

– Или, – оборвал Беляев. – Я вижу посреди бела дня. Просто какой-то туман на глаза наворачивается. Пелена перед глазами и…

Леша запнулся. Перед глазами все поплыло, и он увидел ореол над головой психиатра. Свечение, похожее на солнечную корону. Именно так он изобразил бы нимб, если б мог рисовать. Свечение было белым до черноты, а быть может, черным до белизны. Черное и белое смешалось воедино, стало одним цветом, из него полыхнуло алым, потекло, заливая все вокруг, будто банку кетчупа на стекло в машине вылили.

Тело бросило в жар, потом по спине побежали мурашки. Алексей содрогнулся. Рука безжалостно вцепилась в стакан с соком.

– Вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее, – выдернул его из состояния ступора голос Северского.

Беляев проснулся оттого, что ему привиделся свет. Огненный, всполохами, но при этом нестерпимо яркий. Он жег, выедал глаза, будто раскаленный металл или кислота… И когда боль сделалась нестерпимой, Леша проснулся. Вскрикнул, сел на кровати, только тогда заметив, что в комнате светло, хоть и ночь на дворе.

В сонном удивлении он поискал источник света и, найдя, содрогнулся. Горела занавеска. Точнее, не сама занавеска, а то место, где она должна была, по идее, висеть. Огонь полыхал яро, бесновато. Сквозь пламя проступил здоровенный деревянный столб с поперечиной. Крест. Распятие! Беляев очень хотел думать, что это лишь сон, но видение сном не было. Он знал это на сто пятьдесят процентов.

Столб приобрел более четкие очертания, выступил из огня, как доблестный пожарный на пожаре. Беляев почувствовал, что его трясет. Крест был перевернутым, сатанинским. И крест в самом деле был распятием. Прибитый к нему человек висел вверх ногами. Несчастного держали пять гвоздей, два пронизывали ноги, два изувечили запястья. Пятый гвоздь пришпилил зачем-то к столбу мужское достоинство распятого. Кровь приливала к голове мученика, превращая ее в безобразный распухший шар.

Наверное, это перевернутое распятие смотрелось бы комично, если б не выглядело так жутко. Беляев зажмурился, но по глазам снова ударил нестерпимый свет. Пришлось приподнять веки и смотреть на ужасающее видение.

Распятый тем временем шевельнулся. Чуть двинулись распухшие до размеров хороших оладий губы.

– Беляев…

Леша содрогнулся всем телом. На перевернутом кресте висел человек, которого он на днях видел в морге с отрубленной головой.

– Беляев, – повторил Саша. – Ты получил мое письмо?

– Саша?.. Сашка… Я…

– Ты получил мое письмо? – Слова давались Бергу с неимоверным трудом.

– Мне передали конверт, в котором было несколько чистых листов. – Беляев поспешил убрать эмоции и говорить сейчас по делу. – Это было твое послание?

– Да…

– Что это значит?

– Не могу сказать, – еле слышно прохрипел Саша. – Ты сам должен понять.

– В этом есть какой-то смысл?

– Да…

По телу мученика пробежала судорога, вывернула тело повешенного, причиняя неимоверную боль. Леша попытался отвернуться, прикрыть глаза, но жаркие бешеные всполохи адского света заставляли смотреть на извивающегося на кресте человека.

Внезапно Саша обмяк, так что Беляев подумал, что тот умер. Но распятый Берг продолжал мучиться, избавление не спешило к нему.

– Я видел Воланда, – тихо сказал Беляев. – Такое может быть?

– Какого Воланда?..

– Булгаковского, – тупо пояснил Леша.

– Ты видел… Ты… Это нельзя увидеть в том понимании, к которому мы привыкли. Это можно ощутить, почувствовать. Некоторые чувствуют, большинство нет. Впрочем, я тебе уже говорил об этом как-то. Ты ощущаешь это неким шестым чувством, а твой мозг, загнанный в определенные рамки, дорисовывает картинку по своему вкусу. Такую, которая была бы проще и понятнее для твоего восприятия. Там не было булгаковского Воланда. Но там было то, подо что твой разум подобрал образ, стереотип… На самом деле там был…

Саша закашлялся, изо рта его хлынула кровь. Потом тело его снова исковеркало судорогой. Наконец распятый совладал с непослушным изуродованным телом, спросил хрипло:

– А интересно, в каком виде ты видишь сейчас меня?

– Ты распят, – не пытаясь даже совладать со своим срывающимся на фальцет голосом, сказал Беляев. – Висишь на перевернутом кресте, вниз головой. Прибит пятью здоровенными гвоздями: два вбиты в руки, два в ноги, один в член…

Саша на кресте передернулся, принялся извиваться с дикими хрипами. Беляев не сразу понял, что распятый смеется. А Берг продолжал хохотать. Продолжал тогда, когда кровь хлынула не только изо рта, но и из ушей, из носа. Продолжал, когда адское пламя дикими всполохами принялось палить видение. Беляев видел, как перевернутый крест и висящий на нем человек скукоживаются, будто попавшая в огонь фотография.

– Стой! – заорал тогда Алексей. – Ты не сказал кто! Кто на самом деле там был?! Кто?!!

Смех растворился в треске огня, треск растаял вместе с пламенем. Перед Алексеем странно развевалась на сквозящем в форточку ветерке знакомая тюлевая занавеска. Беляев прикрыл глаза. Приносящего боль света не было, только темнота. Странная, пугающая не меньше, чем начавшие разговаривать видения…

– Север Александрович. – Беляев поерзал на стуле. – Он говорил со мной.

– Кто? – заинтересовался Северский, что сидел напротив и излучал море спокойной заинтересованности.

– Он… Его звали Саша Берг. Он умер. Погиб под трамваем. Ему голову срезало.

– Да, я помню, вы рассказывали, – поспешил показать свое внимание к словам клиента Северский.

– Я видел его вчера, – тихим, упавшим голосом произнес Леша. – Он горел в аду… наверное, в аду, там было много огня. Он был на кресте, как у сатани-стов. Знаете, такой вверх тормашками.

– Знаю, – кивнул Север Александрович.

– Берг был распят на таком кресте и горел. Он сказал…

– Что сказал? – оживился Северский.

Беляев передернул плечами:

– Он много наговорил, но ничего конкретного. Сказал, что я сам должен понять… сказал… А потом он сгорел, и видение тоже сгорело. Потухло как-то. Но он ведь со мной говорил, понимаете? Я давно и много вижу, но никогда… никогда… а тут… Я ему отвечал, я его спрашивал, а он спрашивал и отвечал мне. Диалог, понимаете?

Северский качнулся на стуле, поглядел на Лешу мягкими черными и глубокими, как у коня, глазами:

– Понимаю.

– И что?

– Ничего нового. Вы как часто видите эти ваши… э-э-э…

Беляев кивнул, показывая, что продолжать не стоит. Ответил:

– Последнее время чуть ли не каждый день. Все время.

– Ага. Как давно вы в последний раз принимали…

– Север Александрович, – сердито оборвал Беляев. – Вы уже спрашивали меня об этом. Я не принимаю наркотиков. Давно. Очень давно.

– Угу. Хорошо.

– Чего хорошего?! – взвился Алексей. – Я с ума сошел. Со мной галлюцинации говорят, а я им отвечаю. Хорошо? Я разговариваю с галлюцинациями! Прекрасно! Превосходно! Бесподобно! Может, меня в Книгу рекордов Гиннесса занести? Я феномен?

– Не буду вспоминать старый анекдот, – резонно заметил Северский. – Хотя он очень подходит к данной ситуации.

– Что со мной, доктор? – просипел Леша. – Скажите ж мне, наконец. Это лечится? Или это на всю жизнь? Скажите мне.

– Вам в терминах? – мягко уточнил Север Александрович.

– Нет, мне по-человечески. Для меня. Чтобы знать…

– А по-человечески, я сам пытаюсь понять, что с вами происходит, Алеша. Трудный случай. То, что у вас нервы расшатаны до предела, видно и так, без всяких микроскопов, телескопов и прочих контактных линз с биноклями. А вот насколько у вас…

– Насколько?! – взвился Алексей. – Насколько! Настолько, насколько могут быть разболтаны нервы у человека, который ежедневно наблюдает мучения грешников. Умерших и неуспокоившихся. А еще проклятия, висящие над живыми, и прочую мистику.

Глаза Алексея заблестели вдруг зло, мстительно.

– А вы, господин доктор, что же думаете, вы чисты? А вот и хрен вам по всей морде! Над вами тоже проклятие. Черное… Белое… И с кровью! Будет много крови! Только не для вас, а у вас перед глазами. Вы умрете, Север Александрович. Скоро!

– Все умрут, – философски заметил доктор.

Леша странно, по-звериному оскалился и поднялся из-за стола.

– Я ухожу! – рявкнул он.

– Я знаю, – спокойно заметил Северский. – Завтра в четыре я вас жду.

– Зачем? – отозвался Беляев уже из прихожей.

– Ну, вы же ищете покоя, – пожал плечами Северский. – В данном случае я один из немногих, кто может вам его вернуть.

Беляев хмыкнул и хлопнул дверью. Показалось или нет, но, уже когда закрывал дверь, над головой у Севера снова вспыхнуло черное, белое свечение с кровавыми потеками.

– А вот и вы, Алеша.

Северский распахнул дверь, сделал приглашающий жест. Беляев переступил порог.

– Точны как часы, – заметил психиатр. – Швейцарские. Ровно шестнадцать ноль-ноль, и вы тут как тут. По вам куранты подводить можно.

– Не люблю опаздывать, – хмуро пояснил Беляев. – Ненавижу ждать, поэтому не перевариваю, когда ждут меня.

– Похвально, – кивнул Северский, провожая клиента в комнату и жестом приглашая садиться. – Какие-нибудь новые чудеса, которые вам наяву пригрезились?

– Нет, слава богу, – буркнул Леша.

– Точно. Или просто не желаете делиться? А то, может, расскажете?

– Я вам что, клоун?! – взъерепенился Беляев.

– Нет, – неизвестным жестким голосом произнес Северский. – Вы человек, которому нужна помощь. Моя помощь. А я врач. Достаточно понятно сформулировано?

– Между прочим, – воспротивился Алексей, – то, о чем я говорю, вполне может быть реальностью.

Я ощущаю это как реальность. А вы ведь не верите ни одному моему слову. Для вас это бред сумасшедшего.

– А для вас? – с интересом спросил Северский. – Алеша, да если б вы считали это все реальностью, если б не возникало у вас сомнений в том, что все это, возможно, лишь плод больного воображения, фантазии, видения, галлюцинации… Если бы… Да разве пришли бы вы тогда ко мне?

Беляев хотел ответить, но так и не придумал, что сказать. Что-то болезненным светом мелькнуло перед глазами. Алексей попытался разглядеть то место, откуда исходил этот блеск, но источник неумолимо убегал из-под взгляда.

Внезапно раздался голос Северского, он звучал вкрадчиво и откуда-то издалека. Беляев не разобрал слов, что-то про веки, что они тяжелеют. Кажется. И еще что-то. Голос слился в гул, и Алексей почувствовал, что проваливается в пустоту. Там должно быть спокойно, ведь там ничего нет. И Беляев широко раскинул руки ей навстречу.

13

Северский Север Александрович. Психиатр. 37 лет

Он посмотрел на Алексея. Леша выглядел не очень: глаза широко раскрыты, стеклянно смотрит в стену. Север удовлетворенно потер руки, сунул в карман маятничек. Маленькая блестящая финтифлюшка.

– Удивительная чувствительность к гипнозу, – тихо, себе под нос пробормотал психиатр. – Ладно, приступим. – Ваше имя? – спросил Север тихо.

– Алексей, – бездушно отозвался парень.

– Фамилия?

– Беляев.

– Полных лет?

– Двадцать семь.

– Девичья фамилия вашей матери?

– Кулинич.

Хорошо, превосходно. Север снова потер руки.

– Вы видите?..

– Да.

– Вы видите то, чего не видят другие? – чуть поспешнее повторил вопрос Северский.

– Да.

– Как часто вы видите то, что называете проклятиями?

– Не часто, – помедлив, сказал Беляев.

– Вы видите это как нечто висящее над всеми людьми?

– Нет, – без запинки отозвался Алексей. – Только над проклятыми.

– Я проклят? – чуть дрогнувшим голосом спросил Север.

– Кто?

– Я. Северский Север Александрович. Ваш психиатр.

– Да.

– Кем?

– Им.

– Кто он?

Беляев не ответил.

– Кто он? – повторил вопрос Северский.

– Я н-не знаю. Он.

– Что за проклятие надо мной висит?

Парень не ответил. Северский повторил вопрос от третьего лица.

– Я не знаю. Я вижу… Вижу. Это свет… белый… но черный…

– Как это? – не понял психиатр.

Беляев снова замолчал.

– Что еще ты видишь?

– Кровь. Она течет прямо по свету. Из света. И в свет. Много крови.

Северский содрогнулся, но взял себя в руки.

– Значит, Северский проклят, – задумчиво произнес он.

Ответа не последовало.

– Северский проклят? – спросил Северский. – Да.

– В чем проклятие?

– Кара. За грехи.

– Смерть?

Нет.

– Что же? – Голос психиатра дрогнул.

– Хуже, – без какого-либо признака эмоции сообщил парень. – Смерть будет только прелюдией.

– Северский умрет? – хрипло спросил психиатр. – Да.

– Когда?

– Скоро.

– Как скоро?

– Скоро.

– Когда?! – почти прокричал психиатр. – Завтра? На следующей неделе? Через месяц? Через год? Через пятьдесят лет?

– Скоро.

Психиатр схватился за голову. Помассировал виски, опустил руки, снова вскинул ладони к лицу.

– На счет десять ты выйдешь из транса, – устало произнес Север Александрович. – Один, два, три…

14

Алексей Беляев. 27 лет. Воспоминания

Десять. Алексей вздрогнул. Огляделся ошалело. Кажется, он заснул.

Десятка приснилась. Почему десятка? Что за бред?

Северский сидел рядом, смотрел устало. Беляев отметил, что психиатр как-то скукожился, постарел. Глаза ввалились, под ними набухли темные мешки.

Спина ссутулилась. Психиатр выглядел даже хуже, чем его клиент.

– Док, – произнес как-то неуверенно Алексей. – Я, кажется, задремал…

– Ничего, – устало отозвался Северский. – Это бывает. Завтра.

– Что? – не понял Леша.

– Я жду вас завтра к шестнадцати часам.

– Хорошо, – кивнул Беляев. – Я пойду?

– Идите, Алеша. Идите.

Беляев сам не заметил, как оказался вежливо вытолкнут за дверь. Щелкнул замок. Леша остался один на лестнице.

Ощущения были странными. Что именно странно, Алексей не понимал, но было, определенно было что-то непонятное, в воздухе, в окружающем привычном бардаке. Леша окинул взглядом лестничный пролет. На полтора десятка ступенек ниже у мусоропровода стоял черт. Мелкий рогатый хвостатый парнокопытный бесенок. С пятачком и хитрыми глазами.

– Ты откуда? – тихо спросил Беляев. Удивляться сил уже не было.

Чертенок не ответил, только хитро ухмыльнулся, подмигнул Алексею и откинул крышку мусоропровода.

– Стой, – позвал Алексей, добавил, чувствуя себя окончательно сошедшим с ума: – Поговори со мной.

Черт покачал головой, риготнул и полез в ковш мусоропровода.

– Стой, падла! – заорал Беляев. – Стой! Пятак начищу, рога поотшибаю. Хвост накручу!

Угрозы не подействовали. Черт преспокойно скрылся в ковше, крышка захлопнулась. Беляев подлетел к мусоропроводу, откинул крышку. Распахнул ковш. Полыхнуло. Леша зажмурился, когда открыл глаза, в ковше ничего не было. Лишь горстка дымящегося пепла и дико отражающийся от стен трубы мусоропровода смех. Хохот.

«Все. В клуб, – решил Беляев, – к людям, к выпивке! Иначе осталось только совсем свихнуться».

15

Северский Север Александрович. Психиатр. 37 лет

Оно пришло вдруг. Страшное, жуткое чудовище.

И Северский испугался. Жутко захотелось проснуться, но видение все не уходило.

Тогда он сильно ущипнул себя за ляжку, желая прекратить кошмарный сон. Вместо этого взвыл от боли, только тогда поняв, что это не сон. Следом за осознанием пришел панический ужас. По спине между лопаток заскользили липкие капельки пота. Чудовище сделало шаг вперед.

Север дернулся как-то конвульсивно, и тогда монстр расхохотался.

В страшилище навскидку было метра два с половиной роста. Фигура у него была вполне человеческой, если не считать тонкого голого хвоста с кисточкой, копыт и двух огромных белых крыльев за спиной. Вокруг головы монстра пылал непереносимо белый свет. «Нимб», – промелькнуло в нервно подергивающемся сознании.

За яростным сиянием разглядеть лицо полностью было невозможно. Из хаотично пляшущего чистого света выскакивали самопроизвольно какие-то черты. То бешеные глаза, то тонкий заостренный нос, то круто изогнутые брови, то острые зубы. Все это упорно не желало складываться в единую картинку. Сейчас Северский видел искривленный хохотом рот, отчего становилось не просто жутко, а до истерики, до желания бежать далеко и без оглядки или упасть и расплакаться, как ребенок.

Чудовище оборвало смех и посмотрело на него. Север точно знал, что посмотрело, хотя не видел сейчас даже глаз. Зато он видел охваченную хаотично полыхающим нимбом голову и фигуру с копытами, рогами, крыльями и хвостом.

– Кто ты? – пролепетал Северский, пытаясь не намочить штаны от страха. – Зачем пришел? Что тебе?

– Я? – вопросило чудовище трубно. – Ты спрашиваешь, кто я? Я вечность. Я созидание и разрушение. Я тот, которого у вас принято называть Богом.

– Нет. – Северский почувствовал, как крепнет его голос. – Бог не может быть таким. Он чист и светел.

– Я бел и черен, как ты мог заметить, – скучным голосом поведало чудовище. – Кроме того, не вам судить, каким должен быть Бог. Вы-то своего создали по образу и подобию своему.

Север поглядел на монстра внимательнее. Тот и впрямь был белым и был черным. И кровь проступала на белом и черном теле Бога и текла по нему алыми струйками не то из ранок, не то сама по себе. И страхом несло от этого существа. Хаосом, паникой, кошмаром. И тут Севера осенило.

– Тебя нет! – крикнул он. – Ты плод воображения. Галлюцинация. Тебя не может быть. Просто я думал об этом парне, о его проблемах, и вот ты пришел. Ты плод сумасшедшей фантазии. А на самом деле ты просто по образу и подобию. Несколько зафиксированных абстракций, сложившихся в галлюцинацию, – вот кто ты.

– Возможно. – Нимб забился яростнее, засверкал. – Возможно, ты прав, Север Александрович. А теперь бери бумагу и пиши.

– Что писать? – заинтересовался Северский.

– Пиши, – повторила галлюцинация. – Я продиктую.

16

Алексей Беляев. 27 лет. Воспоминания

Леша быстро шел по улице, почти бежал. Северский ждал к четырем, а сейчас уже половина пятого. Беляев судорожно глянул на часы и прибавил шагу. Шагал он тоже как-то нервозно. Впрочем, в последнее время он все делал резко, дерганно.

Беляев перебежал на другую сторону улицы и свернул во двор. У подъезда Северского стояли две машины. Помигивающая синим проблесковым маячком «скорая» и милицейский уазик. Милиции в машине не было. В «скорой» тоже было пусто, если не считать читающего со скучающим видом водителя.

Алексей потарабанил пальцами по ветровому стеклу, водитель оторвался от книжки. Зачитанная Маринина карманного формата, заметил Беляев. Водитель приспустил стекло.

– Чего? – поинтересовался Леша. – Случилось, что ль, чего?

– Да хрен его знает, – отозвался мужик с Марининой. – Мое дело маленькое. Мы приехали по вызову, а потом менты. А там уж, вообще, хрен его знает, чего произошло. Борисыч, это врач мой, еще не спускался, так что я не в курсе. Да и потом, при такой работе каждый день чего-то случается. Приелось уже.

Леша кивнул и поторопился к подъезду. Любопытство вещь хорошая, но Северский ждет.

Беляева заколотило, когда увидел, что дверь в квартиру психиатра распахнута, а на площадке толпится куча зевак.

– Чего случилось-то? – шептал кто-то.

– Север Ляксандрыч преставился, – захрипела диким шепотом бабулька в заплатанном халате. – Прошлый год Аляксандер Валерича похоронили, а тепер-ча и сынок его.

– Кошмар, – всхлипнул кто-то с другой стороны. – Он же молодой мужик совсем. Ему ж и сорока не было.

– Все от нервов, – пояснил всезнающий мужской голос. – Работа у него такая нервозная была. С такой работой долго не живут.

– Да при чем здесь работа? Работа. Мы вон целину подымали, БАМ строили, и ничего. Живы.

– Да вам давно в могилу пора. Нет, тут все дело в экологии…

Алексей не стал слушать дальше, растолкал столпившихся у дверей соседей и протиснулся в квартиру.

– Куда прешь? – грубо остановил его подвернувшийся некстати опер.

– Я… мне к Север Александровичу… Он меня ждет!

– Он уже никого не ждет, – мрачно хыкнул мент.

– Что с ним?! – крикнул Беляев, вскрик получился несколько истеричным и настолько чувственным, что мент растерялся.

– Шурик, кто там еще? – позвал уверенный голос, из комнаты вышел сильно объемный мужчина в милицейском кителе. На дородной роже красовались густые черные усы. Почему-то кроме этих усов взгляд ни за что не цеплялся.

– Капитан Якутенок, – представился усатый толстяк. – Вы сосед?

– Нет, – опешил Леша. – Я…

– Родственник?

– Я пришел. Мне было назначено. Я… Север Александрович… В общем, я был его… этим… клиентом.

– Ваши документы?

Леша вытащил пропуск в клуб, ничего другого при себе все равно не было.

– Беляев Алексей Николаевич, – прокомментировал зачем-то Леша.

– Я вижу, – нахмурился усатый толстяк.

Якутенок окинул Беляева каким-то новым взглядом, кивнул, повернулся и скрылся в комнате.

– Пройдите, – донесся из-за стены голос капитана. – Шурик, и ты давай сюда. Только дверь прикрой.

Беляев прошел в комнату и замер в дверях. На полу лежали носилки, на носилках прикрытое белой простыней тело. Рядом на стуле сидел мужик в белом халате и мирно курил «Русский стиль». Капитан Якуте – нок стоял над трупом руки в боки, будто решал, чего с ним делать, закопать или на холодец пустить.

– Это… – пробормотал Леша потерянно.

– Это он? – откинув простыню, спросил Якуте-нок.

Леша закивал. Северский лежал под простыней мертвый. Мертвее не бывает. Лицо серовато-синеватого оттенка. Глаза выкатились, синий язык вывалился наружу. На шее красовался жуткий синий рубец.

– Что с ним произошло? – сдавленно произнес Беляев.

– Повесился, – пожал плечами капитан и вернул простыню на прежнее место. – Или повесили. Вы, кстати, где были сегодня с двух до теперешнего момента?

– В одном клубе, – быстро отозвался Алексей. – Потом в метро и здесь. А что?

– Вопрос чисто риторический, – улыбнулся капитан. – Просто смерть наступила где-то в промежутке от двух до половины четвертого. То, что вы были в клубе, может кто-то подтвердить?

– Да, конечно. А в чем, собственно…

– Я ж говорю, риторический вопрос, – оборвал Якутенок.

– Владимир Андреевич, – обратился к капитану вошедший Шурик. – Я тут нашел кое-что.

– Давай сюда, – протянул руку усатый капитан.

Шурик протянул три листа, исписанные с двух сторон сумасшедшим крупным почерком. Леша не успел прочитать ни слова, только отметил, что писали карандашом.

Якутенок принялся листать страницы, потом перевернул их, вернув в начальное положение, и пошел читать по второму кругу. Серьезно и вдумчиво. Наконец оторвал глаза от листов и невидяще посмотрел на Беляева.

– Ну-ка, посмотрите вот это, – протянул Якуте нок первый лист.

Леша принял бумагу и начал щуриться на нераз борчивые каракули:

«Имя прилагательное, имя существительное

Темная ночь.

Холодный ветер.

Паршивое настроение.

Разбитые мечты.

Растаявшие надежды.

Распятое чувство.

Растоптанный кумир.

Распоясавшаяся судьба.

Уходящая женщина…

Московское метро.

Красный блокнот.

Паркеровская ручка.

Глупая реклама.

Унылые лица.

Черный тоннель.

Бегущий тоннель.

Бесконечный тоннель.

Бесперспективный бег.

Дрянное настроение.

Глупые мужики.

Рогатые мужья.

Уходящая женщина…

Черный забор.

Белый фонарь.

Снежный асфальт.

Заснеженный город.

Застывший снег.

Озябшая мечта.

Высотный дом.

Никчемный домофон.

Темный лифт.

Перегоревшая лампочка.

Недогоревшие чувства.

Несбывшиеся мечты…»

Леша перевернул лист.

«Ненужный замок.

Железная дверь.

Тусклая люстра.

Драные тапки.

Сонный кот.

Голодная собака.

Кошачий корм.

Собачий корм.

Собачья жизнь.

Страшная тоска.

Глупые мысли.

Клетчатый диван.

Дистанционный пульт.

Мертвый телевизор.

Мертвая комната.

Мертвая квартира.

Страшный коридор.

Пустая кухня.

Заплеванный стол.

Сигаретные бычки.

Початая водка.

Угловой диван.

Дистанционный пульт.

Мертвый экран.

Мертвый телевизор.

Мертвая кухня.

Мертвая квартира.

Мертвый город.

Пустой мир.

Никчемная жизнь.

Уходящая женщина.

Потерянный смысл.

Дерьмовая водка.

Безбожное пьянство.

Головная боль.

Сухая глотка.

Гадкое настроение.

Пустые глаза.

Холодное пиво.

Отступающая тошнота.

Отстраненные мысли.

Гудящий лифт.

Хлопающие двери.

Людные улицы.

Зацепленный взгляд.

Понравившаяся женщина.

Банальное повторение.

Мелкокалиберное счастье.

Исковерканное чувство.

Рухнувшее, беспощадное, бесконечное, убийственное…

Темная ночь…»

– Это что еще за стихи в прозе? – тупо посмотрел на капитана Леша.

Якутенок пожал плечами, протянул второй лист. «Я сижу и пишу…

Я сижу и пишу.

Пишу по черному листу белой краской.

Белой, потому что надо же, чтобы было здесь что-то чистое и светлое.

Я не страдаю каллиграфией, но почерк мой понятен и читаем. Буквы соединяются в слова, слова в фразы, фразы в…

А я еще не знаю, что это будет. Может, роман, может, рассказ. Возможно, роман-эпопея, возможно, миниатюра на полстранички. И дело здесь не в черной бумаге – ее полно. Да и белых чернил у меня хватает. Дело во мне самом. Насколько меня еще хватит? Не сдохну ли раньше?

Я сижу и пишу.

Нишу по черному листу белой краской.

Иногда черный лист навевает мысли о черновике. Может, потому лист черен, что пишу я начерно? А когда начисто писать?

Нет, на этом листе этой краской пишут один раз. Один раз, ибо жизнь не живут дважды. В жизни черновиков не бывает.

Странно, а отчего лист тогда столь черен?

Я сижу и пишу.

Нишу по черному листу белой краской.

Я плохой писатель. Стиль у меня хромает, за почерком не слежу, на ошибки внимания почти не обращаю.

А еще повторов много. Вот эта сцена была уже с двенадцать страниц назад. И вот тут повтор. Странно, и сцена-то не ахти, а поди ж ты, как в голове засела.

Я сижу и пишу.

Пишу по черному листу белой краской.

Быть может, это ошибка? Обман зрения? Может, лист бел, а краска черна? Скорее всего, так оно и есть. А я просто дальтоник.

Хотя кто разберется в цветах, если их всего два?

А еще, если черный смешать с белым, получится серый. Только тогда текст расплывется и станет непонятным. Хотя…

Я и сейчас, пытаясь перечитать написанное, большей части не понимаю. Какие-то куски выписаны довольно четко, а где-то полная путаница, писано как попало.

Я сижу и пишу…

Я не один.

Нас много, и все пишут. Кто-то белым по черному, кто-то черным по белому. Одни пишут маслом по холсту, другие мелом по асфальту, третьи пальцем по запотевшему стеклу.

Нас много, и все пишут. Только никто еще не придумал, как писать правильно. А если кто-то и додумался, нашел ту золотую середину, то молчит как рыба об лед и не делится знанием.

Я сижу и пишу…

Черным по белому…

Кровью по снегу…

Криком боли по ночной тишине…

Я сижу и пишу…

Иногда мне нравится писать, иногда хочется порвать эту странную рукопись.

Иногда я ненавижу за то, что кто-то заставил меня писать.

Но пишу. Должен писать.

Кому? Зачем?

Не знаю. Просто меня не спрашивают о моих желаниях.

Я должен писать. Так заведено, так положено.

Я сижу и пишу…

Что пишу и когда закончу?

Мне это неведомо.

Может, это будет роман, может, повесть. Может, серия картинок, мультфильм или сценарий к нему?

Не знаю. Обидно другое. Чаще всего такие творения остаются незамеченными.

Зато у них есть имя.

Их называют жизнь…»

Беляев оторвался от прыгающих строчек и протянул руку за третьим листом. Почти выдернул из рук у Якутенка, жадно принялся читать:

«Что есть у меня?..

…Да ни черта у меня нет.

А ведь есть люди, которые считают, что у них всего предостаточно. Чего?

Одни считают, что у них есть много денег, и этого хватит на то, чтобы купить счастье. Они заблуждаются. Люди глубоко несчастные, хоть и богатые.

У меня нет больших денег. И наверное, никогда не будет. А даже если и будет… Зачем? И даже те, что у меня есть, можно сказать, что их нету. Инфляция, пожар, потоп, кража – и все. Так, стало быть, у меня нет этого. И я знаю, что у меня этого нет.

Другие считают, что у них много чего есть. Их дома похожи на музеи, как им кажется. На самом деле их дома похожи на музейные хранилища. Здесь много всего, и все это бесполезно. Да и то, что полезно, может потерять всякий смысл.

Мой дом не похож на музейное хранилище. Здесь много чего нет. И даже того, что есть нет. Какой толк в мобильном телефоне, если на него не звонит любимая женщина? Какой толк в гениальной картине дорогого художника на стене, если я сижу к ней спиной? Да и в могилу с собой все это не утащишь. Так зачем?

Есть люди, которые говорят: „Есть руки, ноги, голова, так что еще нужно?“ Они не думают о том, что все это моментально стареет, умирает и сгнивает.

У меня есть глаза, которые слепнут. Сердце, которое все чаще дает о себе знать. Ночки, которые в последнее время отдают коликами. Все это навевает мысли о том, что и этого, которое вроде есть, нет.

Есть люди, что отсекают все материальное и кричат о душе. Бессмертная душа. Якобы она у них есть. Правда, они же кричат, что эта душа принадлежит Богу. Так у кого она есть?

У меня нет души, которая кому-то принадлежит. У меня нет души, которая принадлежит Богу. А если и есть, то я о ней ничего не знаю. Да и какой толк? Все одно она мне не принадлежит.

Встречались люди, которые говорили мне: „Ты так отстаиваешь свое мнение…“ И говорили они это не по-доброму.

„Да, – отвечал я. – А за что мне еще бороться, если у меня кроме мнения своего ничего нет?“

Вот я сижу и думаю, а есть ли оно у меня – мое мнение? Что такое мое мнение? Это куча чужих, услышанных, прочитанных, ухваченных на лету мыслей, слов. Вся эта куча сложилась в похожий на что-то узор и исторгает не особо оригинальные выводы.

Так получается, что мое мнение, в общем-то, тоже не мое. Мои мысли думали за сотни лет до меня. Мои слова произносили много раз.

Есть люди, которые говорят: „Не имей сто рублей, а имей сто друзей“. У кого-то есть друзья…

У меня, казалось бы, тоже есть. Но… А что это такое? Люди, которые ценят или уже не ценят, а просто привыкли к тому, якобы моему, набору чужих мыслей, установок, выводов, причин и следствий. Но если все это не мое, стало быть, и эти люди мне не принадлежат.

А кому принадлежит человек? Окружающим? Он это отвергает вместе с рабовладельческим строем. Себе? Сомнительно. Богу? Какому еще Богу? Да и потом, ему же только душа…

Выходит, что хомо сапиенс – вещь бесхозная.

Так что есть у меня? Деньги, вещи, друзья, тело, душа, мнение? Нет. Моего в этом мире всего ничего – странный набор комплексов, душевных метаний, переживаний. Да и то мои ли?

У меня ничего нет.

Я сижу чужой задницей на чужом стуле за чужим компьютером. Стучу чьими-то пальцами по чьим-то клавишам, выплескивая в память компьютера чьи-то мысли.

Чьими? Или принадлежность чего-то кому-то миф? Иллюзия, искусственно выведенная и укрепившаяся в человеческом сознании? Если так, то очень трудно осознавать крушение человеческой составляющей.

Кстати, а это осознание, чье оно?..»

– Это все? – тупо спросил Алексей.

Якутенок воззрился на Шурика:

– Саша, еще что-нибудь есть?

– Ничего, – отозвался тот. – Только это.

И он протянул «только это» усатому капитану. Якутенок принял неровно оборванную половинку листа писчей бумаги, уткнулся в написанное. Лицо капитана помрачнело на глазах. Толстяк хмыкнул, протянул листок Алексею.

Беляев принял клочок бумаги, как гремучую змею, внутри набухало предчувствие непоправимого. Леша уткнулся в каракули Северского, принялся читать. Читать, читать, читать… Он не поверил, он не понял, он испугался. Он перечитывал раз за разом:

«Алеша, это послание, эти три листа – вам. Скорее всего, вы не поймете, а если поймете, то много позже. Постарайтесь понять раньше. Я не могу написать более конкретно, потому что даже в самом конкретном варианте это не имеет смысла. Я могу только (зачеркнуто)

Алексей, ты был прав. То, что ты предрекал, он совершил. Совершит. Совершает. Он стоит за моим плечом. Он водит моей рукой. Он убивает меня. Он убивает. В конечном счете он убьет и тебя. И других. Всех убьет. Его предназначение (зачеркнуто)

Он (зачеркнуто) и еще велик и безгранично всевластен.

(зачеркнуто два абзаца)

Сука ты, Беляев. Ты знал!»

Последние две фразы были написаны совсем дрожащей рукой. Буквы скакали, разобрать их было практически невозможно. Чуть ниже, отступив пару сантиметров от этого воззвания, каллиграфическим почерком с изящными вензелями и завитушками было дописано:

«Ну, как тебе такой поворот, юноша? Понравилось? Дальше – больше. Жди. Удачи тебе, дорогуша».

Леша перечитал написанное на огрызке листа в четвертый раз. Внутри зрела истерика, в глазах потемнело, в черепной коробке, все усиливаясь, разносился мерный гуд.

– Что это значит? – прорвался сквозь темноту в глазах и гул в голове голос толстяка Якутенка.

– Не знаю, – промямлил Беляев. Язык стал ватным и перестал слушаться.

– Алексей Николаевич. – Голос усатого капитана стал приобрел официальный тон. – Вам придется проехать с нами.

Выпустили его только на следующий вечер. За неимением улик. Под подписку о невыезде.

Леша вышел в прохладный летний вечер и, шаркая, поплелся к берегу Невы. Внутри царила опустошенность. Не было уже ни эмоций, ни дерготни. Только апатия и бесконечное море меланхолии.

Беляев добрел до набережной и повернул в сторону дома. Черная речка, на которой покоился черный город, безразлично текла рядом. Словно большая вымуштрованная, но уставшая от жизни собака. Так же текли мысли, а вернее, их отсутствие.

Впрочем, одна мысль все же засела в голову и не выходила оттуда ни под каким предлогом. Надо добраться до дома и до хоть какого-нибудь кайфа. Надо расслабиться. Надо расслабиться. Надо расслабиться!

Перед глазами встала сцена: он, его клиент и куча всякой наркотической дури на столе между ними – выбирай не хочу.

И Леша выбрал. Осталось только доползти до дома и залезть к Витасу в загашник. И все будет хорошо. Все будет хорошо. Все будет хорошо… Хорошо…

17

Алексей Беляев. 27 лет. Воспоминания

Алексей не спал. Он просто лежал в кровати, укрывшись простыней, и смотрел, как ночной ветер развевает цветочки тюля на занавеске. В окно вливался свежий воздух, белый свет фонаря и запах Невы. Беляев почувствовал себя вдруг странно хорошо.

Была ночь. Хорошая ночь хорошего лета. Холодного. Подумалось, что, в общем, он очень любит холодное лето, потому как в нем есть очарование и есть место многообразию.

Какому многообразию?

Очень просто! Холод сменяется теплом, дождь солнцем, наводнение по-весеннему затопляет улицы… Всегда происходит что-то неожиданное, природное.

На растревоженной душе наконец царил покой, какой случается в редкие моменты, когда одна женщина ушла уже достаточно давно и куски порванных чувств начинают оседать на дно души беспорядочными снежными хлопьями, а до другой еще далеко, это значит, что снег в душе еще будет долго лежать непотревоженным.

Вместе со снегом чувств в его теле оседал метадон. Может быть, это было одной из причин того, что Леша чувствовал себя спокойно…

Как бы то ни было, ему было хорошо. Отстраненно хорошо. Все маги, смерти, психиатры и нервотрепка отошли на второй план. Дыхание едва шевелило губы, неестественно-белый свет фонаря проникал в комнату, ночной ветер трепал цветы тюлевой занавески, внутри Беляева оседал белый снег чувств… вместе с черными крапинками метадона.

И именно в этот момент к нему вошли они.

Алексей закричал, потому что их приход был болью.

Он заплакал, потому что понял их сразу, без промедления.

Когда наконец истерика улеглась, Леша встал, прошлепал босыми ногами в ванную, пустил там горячую воду и вскрыл себе вены тонким, уже начавшим ржаветь, но все еще острым лезвием «Нева».

И тогда Беляев умер. Точно умер. Наверняка умер.

Но когда очнулся, не сразу понял, где находится. А когда понял, не очень-то и удивился. Его не расстроила ни психушка, в которой оказался, ни диагноз «раздвоение сознания». Отрешенность все еще продолжала сидеть в Лешке довольно глубоко.

18

Возвращение к исходной точке

Память штука странная.

Хотя, возможно, она странная только в моем случае, в конце концов, официальная наука признала меня сумасшедшим. Так что в моем искуроченном сознании может быть что угодно и как угодно. В своих воспоминаниях я вижу себя со стороны. Удивительно и странно воспринимаю образы и лица людей, которых не видел так давно, что иногда приходится напрячься, чтобы вспомнить их имена. В сумасшедшем доме время идет по-другому, три года тут – это бог знает сколько времени там, снаружи. Или наоборот?

Попав в психушку, я вдруг почувствовал себя защищенным. Словно огромное ватное одеяло опустилось на меня сверху, как в детстве, прикрыв от всех опасностей и ужасов. Видения померкли, а потом и вовсе пропали. Я перестал видеть проклятия, перестал разговаривать с умершими. Вместо этого я общался с теми тремя, которые жили теперь вместе со мной. Что не делало меня, конечно, здоровей в глазах как других пациентов, так и всей медицинской братии. Я был законченный псих, «интересный случай», шизик и прочие нелицеприятные эпитеты. Зато я был не один. Удивительно, как я раньше не понимал этого. Не понимал, крутясь в разноцветном калейдоскопе около-богемного пространства, не понимал, обнаруживая в кармане деньги, заработанные на чужом удовольствии и смерти, не понимал, что я один. Во всем мире, огромном, холодном и злом.

– Бежать надо… – тихо-тихо прошелестел Петр. – Бежать.

– Зачем? Куда?

Я знал, что он не ответит. Это был самый сложный мой сосед. Остальные двое, дядя Дима и Егорка, были ребятами нормальными, но Петр был больной на всю голову, одержимый идеей бегства, и чем дальше, тем лучше. Так что я носил в себе двойной набор безумия. Мой личный и соседский.

– В нашем положении есть свои выгоды и свои недостатки, – вмешался в разговор дядя Дима. – С одной стороны, мы изолированы от внешнего мира, в любом его понимании. С другой стороны, у нас нет выхода наружу, который может пригодиться, если до нас все же доберутся. Ну, и кормят, конечно, почти забесплатно.

– Кормят, кормят, – подал голос Егор. – А толку с того, что кормят? Вот напичкают нас таблетками, галоперидолом каким-нибудь, по выходе из карцера…

– Напичкают, – согласился дядя Дима. – Не впервой, в конце концов.

Когда они говорят «нас», это значит, наше тело. Соседи очень бережно относятся к нашему телу. То ли потому, что свои тела они уже однажды потеряли, то ли потому, что эта биологическая оболочка им важна до крайности, то ли просто по причине привычки к культурному сожительству.

Мне вспомнились первые месяцы, когда я с ужасом обнаруживал, что в моем родном организме живет, нет, наверное, не так, существует кто-то еще. Ужас – это очень слабое слово, чтобы описать все те чувства, которые я испытывал в то время. Не спасали ни смирительная рубашка, ни инъекции. Страстно хотелось вскрыть черепную коробку и вытащить оттуда, выгнать незваных гостей…

Однако со временем страх стал слабеть, и я вдруг увидел в моих соседях людей. Настоящих. Более того, мы стали родственниками, самыми близкими, у нас было одно на четверых тело. Нет для шизофреника существа более родственного, чем его болезнь.

Полно, болезнь ли это?

Хотя, если следовать логике, нормой такое состояние назвать трудно. А все, что является отклонением от нормы, – это все-таки болезнь. По крайней мере, лечащие меня врачи целиком и полностью разделяют эту точку зрения.

Вообще очень странно сознавать, что твое тело уже не полностью твое. В совместной собственности, что ли… Поначалу было очень неприятно ходить в туалет. Сидеть на унитазе в одиночку – это одно, а вот попробуйте сделать это вместе с тремя другими людьми.

Хотя потом и это прошло.

– Закладывать Вовку нельзя. Придется терпеть. – У Егора была неприятная особенность подчеркивать очевидные вещи.

– А вообще странную он фразу сказал за завтраком, – задумчиво произнес дядя Дима.

– Когда сказал, что я веселый? – спросил я.

– Ага, как-то уж очень он необычно это произнес. Тень какая-то за его словами. Буквально ощущение, как мурашки побежали…

– И я тоже заметил, – перебил дядю Диму Егор. – Вроде он знает что-то.

– Это выяснить можно, – пробормотал дядя Дима.

Они часто так беседуют. Иногда даже без моего участия. Голоса в моей голове, люди, соседи. Иногда мне даже кажется, что у них своя жизнь.

– Бежать надо, бежать… – После этих слов Петра дискуссия сама собой затихла.

– Ну что ж, Беляев, давайте говорить. – Петрович выглядел устало. Мне было крайне неприятно обманывать этого человека, но ситуация, к сожалению, сложилась именно так. – Вам стало легче?

– Да, Андрей Петрович, полегчало.

– Хорошо, Беляев. Хорошо. Вы, может быть, не понимаете, в какое трудное положение вы поставили меня?

– Понимаю, Андрей Петрович.

– Нет, Беляев. Не понимаете. Я, по идее, должен сообщить компетентным органам о том, что в моем заведении существует канал распространения наркотических веществ. А компетентные органы, в лице милиции, должны будут произвести расследование. Организовать дознание, допросы медперсонала и больных. Хотя показания последних, ввиду специфики нашей больницы, не могут быть признаны сколь-либо весомыми для следствия. Стало быть, остается персонал. А поскольку крайние формы допроса, в простонародье – пытки, запрещены у нас по закону, то и правоохранительные органы будут поставлены в затруднительное положение. – Голос у Петровича мягкий, монотонный, тихий. Он произнес эту нелепицу буквально на одном дыхании, ровно, изредка повышая голос в нужных местах, чтобы придать фразе ритм. – Таким образом, Беляев, вы ставите сразу большое количество людей в тяжелую ситуацию, отрываете их от более важных дел. Это ведь нехорошо?

– Нехорошо, – соглашаюсь я.

В голове как-то необычно пусто, то ли конопляный угар все еще бродит по организму, то ли те красненькие ампулки, проглоченные мною перед визитом к Петровичу, дают о себе знать. Что ж они мне подмешали?

– Нехорошо, – повторяет за мной Петрович. – И к тому же противозаконно. Вы ведь, Беляев, знаете, что употребление наркотических веществ запрещено законом. Знаете?

– Знаю, – опять соглашаюсь я, а внутри противно как-то делается.

– И вы, Беляев, безусловно, знаете, почему употребление наркотических веществ запрещено законом. Знаете?

– Знаю.

– Почему?

– Потому что это вредит здоровью.

У Петровича на столе камушек стоит. Красивый. Какая-то порода, и из нее большой кристалл высовывается. Кварц или еще что-то, может, соли какие-то… В полутьме кабинета острая грань кристалла сияет нестерпимым блеском. Кажется, что спрятаться от ее света невозможно. Этот свет режет глаза, и вместе с тем отвести от него взгляд я не могу.

– Правильно, Беляев, вредит здоровью. В частности, конопля, которую вы курили, ведь это была конопля?

– Конопля.

– Конопля вредит мозгу. Сильно вредит. Профессиональная болезнь курильщиков конопли – это провалы памяти, рассеянное внимание, периодические истерические состояния. Вы знали об этом, Беляев, и все равно употребляли анашу. Это очень плохо сказывается на вашей памяти, Беляев. И это сильно беспокоит меня. Вы должны пройти тест. Согласны?

– Согласен.

– Помните ли вы, как вас зовут?

– Помню.

– Как?

– Андрей Николаевич Беляев.

– Хорошо. Сколько вам лет?

– Тридцать.

– Номер вашей палаты?

– Сорок три.

– Не спать! Сучонок! Не спать! – вдруг заорал у меня в голове дядя Дима. – Он тебя колоть сейчас будет! Не спать!

Я вздрогнул и моргнул. Режущий свет кристалла угас, комната посветлела, голос Петровича потерял свою чарующую мягкость.

– Кто передал вам порцию конопли?

Я молчал.

– Беляев, кто передал вам порцию конопли?

– А делать-то ему что? – спросил Егор. – Влипнем мы, влипнем…

– Время тяни, – отрезал дядя Дима. – Время тяни.

– Бежать надо… – как эхо проплыло на краю сознания. Петр.

– Я плохо помню, – пробормотал я, с трудом выталкивая слова через вязкость слюны.

– Напрягите память, Беляев. Кто передал вам порцию конопли? Вспоминайте. Вот этот человек дает вам сигаретку. Как он выглядит? Какого он роста?

– Тяни время!

– Бежать надо…

Я почувствовал, как мир вокруг валится куда-то в черную яму! Голоса внутри смешались в безумную какофонию, вопросы, ответы, свет кристалла! Таблетки! Конопля! Все это сыпалось, падало вниз, в огромный черный зев, в ящик!!!

– Падай! – закричал дядя Дима. – Падай на пол! Катайся…

Через хаос разрушающегося мира я поймал этот крик, эту команду, как спасательный канат. Я ухватился руками за голову, застонал и обрушился вниз на мягкую твердость ковра.

– Ыыыыыы… – Опрокинутый стул отлетел далеко к стене. Я сучил ногами, катался по ковру, раскидывая вокруг клочья не то слюны, не то пены. – Ыыыыы…

Затем вбежали санитары.

Из галоперидоловой дури я выбрался только через неделю.

Если вас помещают в дом для умалишенных, запомните одно правило. Никогда, если это возможно, не глотайте таблетки, которые дают вам врачи.

– Ну как? – Передо мной маячила физиономия Вовчика. – Живой?

– Ага… – Голова была необыкновенно тяжелой, а в теле ощущалась невероятная слабость. Трудно было даже открыть глаза.

– Тяжело тебе пришлось, – посочувствовал Вова и через паузу добавил: – Спасибо, что меня не сдал.

– Не за что.

– Есть за что, серьезно. Спасибо. Я тебе организую дозу. Завтра.

– Нет уж, мне, кажется, хватит. – Я попытался перевернуться на бок, но не смог, перед глазами забегали черные мушки.

– Эй, ты не дергайся. Тебе нельзя сейчас. Лежи сил набирайся. Может, принести чего?

– Ага. Апельсинов. – Говорить мне было трудно. Больше всего хотелось закрыть глаза и спать.

– Ну… – Вовчик почесал затылок. – Пожалуй, это я могу.

– Шучу…

– Да ладно, принесу. Ты мне лучше вот что скажи: ты кем был там?

– Где?

– Ну, там. – Вовчик выразительно кивнул куда-то назад. – Снаружи.

– А что?

– Да так. Просто интересно, что ты за птица такая. С виду лох лохом, ты уж не обижайся.

– А что? – снова спросил я.

– Да так… – Вовчик помялся и исчез из поля зрения. – Если чего потребуется, ты скажи.

Потом я провалился куда-то в место, где не было даже темноты. Вообще ничего не было.

* * *

Этой ночью было тихо. Леньке я скормил свой комплект снотворного, и тот дрых теперь без задних ног, только улыбался во сне и пускал слюну. Дежурила медсестра Светка, а у нее были шуры-муры с нашим санитаром Гошей, мужиком здоровущим, зверо-ватой наружности, но очень мягким и добрым. Буйных или больных, у которых начинались припадки, Гоша успокаивал мягко, стараясь не причинять лишней боли. За это его все, кто, конечно, хоть что-то соображал, сильно уважали и старались, чтобы на время его дежурства непотребств не происходило. Поскольку Светка была девкой сообразительной и на Гошу положила глаз сразу, роман развивался с переменным успехом уже около полугода и вошел в кульминационную стадию. Так что сейчас они пили чай и обжимались где-то в дежурке. Психушка, как и любое другое замкнутое сообщество, живет своей жизнью. Тут есть своя служба новостей, свои лидеры, своя оппозиция, свои авторитеты, свои любимцы. Здесь очень трудно скрыть что-нибудь и одновременно очень трудно что-либо обнаружить. Сумасшедший дом, так же как и тюрьма, – это особый мир, существующий по своим правилам, и часто бывает так, что правила эти противопоставляются до чужеродности правилам внешнего мира. Наверное, поэтому люди, проходящие мимо этого здания, выкрашенного в угнетающую цветовую гамму, с любопытством, несущим оттенок болезненности, окидывают взглядом зарешеченные окна и кусочек регистратуры, видимый через прозрачные стеклянные двери.

Вова выключился сам и сопел теперь без всякого снотворного. В последнее время у него был на редкость здоровый сон.

– Пора, – сказал дядя Дима.

Я осторожно вылез из-под одеяла. Днем зеленый, а ночью разом посеревший линолеум ткнулся холодом в ноги. Стараясь не шуметь, я подобрался к кровати Вовчика.

Мне показалось, что кто-то стоит около двери. Я вздрогнул. Но нет. Показалось. Комната была заполнена неясным светом ночного города, проникающим через окна, тени от ветвей деревьев устраивали хороводы на стенах. Вовчик шумно засопел и повернулся на другой бок. Теперь он обращен лицом ко мне, лежал, откинув голову назад, открывая беззащитное горло. От происходящего все мои чувства обострились, и теперь, даже при слабом освещении, я видел, как пульсируют синие дорожки вен на его шее.

Тянуть время смысла не было. Положение вряд ли могло стать лучше.

Я осторожно натянул одеяло Вовчику на лицо и положил руку в область носа. Ладонь ощутила тепло дыхания, пробивающегося через плотную ткань.

Ждать пришлось не долго. Вова завозился, застонал, потом вдруг хрюкнул и дернулся.

В этот момент я сорвал с него одеяло, левой ладонью хлопнул его по лбу, припечатывая к подушке, а правой прижал к его горлу острый кусок пластика, добытый по недосмотру одной из сестер. Прижал прямо к артерии.

– Лежи и не дергайся, не то конец тебе! – прошипел я в перепуганные и ни черта не понимающие со сна глаза соседа по палате. – Тут нет никого, понял?! Только ты и я! Понял?! Понял, я спрашиваю?!

– Понял, понял, – просипел Вовчик. – Ты чего, Леха, у меня нету травки-то больше… Ты чего?

– Молчи, дурак, я спрашивать буду, а ты отвечать. Понял?

– Понял.

– Говори давай, что про меня знаешь? Быстро говори, быстро…

Я дрожал весь, внезапно сделалось холодно. По полу потянуло сырым сквозняком. Мои босые ноги отчаянно мерзли.

– Ничего я не знаю, ты что? Взбесился?! Леха, я ж тебе, падла, травку доставал… Ты, блин…

– Заткнись, гнида, порежу! – зашипел я. – Давай говори, что у тебя по мне есть. Ты подосланный? А? Говори!

– Ни хера я не подосланный, сам ты… У меня тут свои дела. Я прячусь. Ничего я.

– Все, кранты тебе, – покачал я головой и начал давить Вовчику на горло, стремясь причинить ему максимум боли.

– Тихо, тихо, Леха! Тихо! Я скажу, скажу! Тихо! Давай по-хорошему, а? Давай по-хорошему, спокойно. Можешь считать, что ты все, что хотел, все мне уже показал. Теперь поговорим. Спокойно, без «р-р». А? Договорились? Я все знаю, тебе скажу. Баш на баш. А ты мне все, что можешь, тоже скажешь. Договорились?

Я медлил.

– Давай, – сказал кто-то из моих соседей, я даже от волнения не разобрал кто.

– Давай, – повторил я, словно эхо.

Буквально через минуту Вовчик уже нервно курил, сидя на кровати и передавая мне бычок на пару затяжек. Этим мы нарушали все писаные и неписаные правила лечебницы, но нам было наплевать.

– Короче, так, Леха. Я ничего, считай, про тебя и не знаю. Ты тут давно прописался, так что на воле тебя уж и позабыть все успели. Как ты говорил? Рича какой-то?

– Рич…

– Хер его знает, какая такая Рича, никто про нее не слышал ни фига.

– Это он.

– Да плевать, кто там… Он, она, оно. Нет никакого Рича в нашем бизнесе. Сечешь? Нет. И что самое забавное, вроде бы и не было. Ну, вроде и не помнит никто. Хотя это, конечно, пшено все. Там многое изменилось с тех пор. На воле.

– А Герман Петрович?

Вовчик посмотрел на меня с интересом:

– А Герман Петрович в порядке. Вот этого я знаю. Даже очень в порядке. Странный ты, Леха.

– Почему это?

– Имена называешь какие-то. Я думал, ты лошок такой. Под блатного косишь типа. Ну, думаю, хрен с ним, пусть косит. Пока вроде без грубой лажи. Только вот имена… Ну, а что имена, я ж всех дилеров помнить не должен. Ну и все… А ты Германа Петровича вспомнил. Ты бы, вот что, Леха, ты бы поменьше такими именами бросался. Глядишь, легче жизнь была бы. И Рича эта.

– Этот.

– Это… Да насрать. Короче, Леха, дела твои паршивые.

– Почему?

– Интересуются тобой. И чем дальше, тем больше. Когда месячишка полтора назад я тебе говорил, что ты, мол, странный, еще ничего было. Просто серьезные люди вдруг как-то о тебе заговорили. Я тогда даже удивился, чего это такие конкретные люди и об каком-то лошке беспокоятся. Типа, думал, шутка. А потом уже совсем не до шуток стало.

По ногам все тянуло сыростью. Я поежился и стал натягивать пижамные штаны. Становилось холодно. Может быть, кто-то из нянек открыл для проветривания окна в коридоре. Такое бывало.

– А что такое?

– Да грохнуть тебя хотят. Я вообще подумываю от тебя в другую палату съехать. А то знаешь, как бывает: швыранут гранату через решетку, и привет. Я вообще не в курсе, чего ты и кому сделал. Но, блин, не похож ты на пацана, который мог таким людям насолить. Короче, ищут тебя. Поначалу информацию собирали, спрашивали все. А потом как обрезало. Это значит, либо бросили, но такие люди не бросают ничего и просто так. Либо все. Кранты. Пустили по твоему следу собачек.

– Каких таких собачек?

– Ну, в общем, убить тебя хотят. Так что ты теперь, сосед, не того. Не фартовый. Хотя лично у меня к тебе никаких претензий нету.

– И что ж мне теперь делать? – ошарашенно спросил я.

– Бежать, – прошелестел в голове сумасшедший Петр.

– Бежать, – словно эхо повторил Вовчик.

Я даже вздрогнул от такого совпадения.

– Да куда, блин, бежать?

– Ну, это я уже не знаю. Что я тебе, Красный Крест? Ты мне лучше вот что скажи… Ты кому на ногу наступил?

– Да никому я не наступил. Был такой же, как ты, засранец. Смертью торговал. Никого не трогал.

– А тут ты чего делаешь?

– Ничего. Лечусь.

– Типа псих.

– Типа да, я и не отрицал никогда. Псих и есть. Блин… Делать-то чего?

– А хер его знает. Но тут ты не оставался бы. Потому как плохо тебе тут будет. Найдут тебя как-нибудь в петле из простыней, и готово. Отпелся. Отплясался.

Мне показалось, что Вовчик произнес это со скрытым злорадством. Видимо, его сильно злило, что я сумел его взять на испуг.

По полу потянуло уже невыносимо, я забрался на кровать с ногами и обернулся на дверь, словно ища там источник холода. И нашел.

Дверь была открыта.

Куда-то в черноту.

Там не было коридора, окон, множества закрытых дверей. Только чернота, чернотища, из которой несло жуткой, пронзительной сыростью.

В этот момент пропало все. Нервно курящий Вовчик, который все еще говорил что-то не имеющее уже ровным счетом никакого значения, пускающий во сне слюни клинический идиот Ленечка, доктора, таблетки, наркотики. Даже смерть не имела значения. Потому что то, что я видел, было значительно хуже смерти. Значительно хуже всего, что могла представить моя фантазия.

Из этой темноты до меня долетали призраки звуков, словно умершие когда-то песни, стихи, слова теперь разлагались там. Превращаясь в зловонную жижу, душно чадящую звуками, которым не было места в мире живых. Там, за гранью порога, было нечто. Оно приближалось. Подходило все ближе и ближе к открытому проему, старательно избегая полуживых полосок света, иссеченных тенями веток за окнами. Это нечто ждало меня там. Невидимое, но видящее все.

Я встал.

Моя тень пересекла комнату и уперлась головой в нездешнюю черноту. Увидев, как пропадает там эта эфемерная часть меня, как растворяется в той черноте моя тень, я с превеликим трудом подавил рвоту. Сделал шаг. Все глубже погружаясь тенью в это. Еще шаг.

В моей голове жутко, на одной ноте выли три человеческих голоса. Выли от страха, который я мог понять только едва-едва. Мой собственный ужас был только жалким эхом того, что сейчас испытывали мои соседи, потому что наш опыт разнился. Я только видел, а они… они были там. Теперь мне это было понятно. Именно сейчас я осознал, что имел в виду дядя Дима, когда говорил «там». Всего три буквы… Там.

Еще шаг. И еще. Мир вокруг потерял свои цвета. Даже в ночи, оказывается, масса цветов, оттенков. Но сейчас они все пропали, выцвели.

У моей вытянутой руки пальцы скрючены, как когти.

Я не должен был видеть этого. Я не должен был знать об этом. Я и не желал никогда…

Дверь открывалась в коридор. Чтобы взяться за рукоятку и закрыть ее, мне надо было пересечь порог. Пусть рукой. Но все же… Погрузить руку туда было едва ли не выше моих сил.

Я зажмурился. Глубоко втянул воздух.

А когда наконец открыл глаза… Моя рука крепко сжимала холодную латунь дверной ручки.

– Леха, ты чего? – испуганно спросил за моей спиной Вовчик. – Ты чего, прям так бежать собрался?

– Бежать, – повторил совсем неслышным эхом Петр.

– Бежать, – прошептал я.

Утро было обычным, банальным. Восход солнца я встретил стоя у окна, рассеянно рассматривая заснувшего наконец Вовчика. Самому мне спать не хотелось, но организм работал явно на пределе. Все вокруг меня было словно залитое в прозрачное, хрупкое стекло. Любые движения воспринимались через его призму словно искажения в статическом изображении, когда движется не объект наблюдения, а сам наблюдатель и свет преломляется в стеклянных гранях, заставляя предметы переливаться, менять форму, двигаться. Призраки действия, обман. Мне казалось, что все вокруг не настоящее. Реально только стекло, в котором я застрял, как муха в янтаре.

Соседи молчали, переживая ночное происшествие.

– Петя, – тихонько позвал я. – Откликнись, Петя…

Молчание. Ни одна мысль не шевельнется в колодце моей головы.

– Петр… Ты здесь? Отзовись…

– Тут, – прошелестел Петр.

– Бежать надо, Петр, – прошептал я. – Бежать надо. Помоги мне, а?.. Поможешь?

Снова молчание. Тишина. Только тени слов отражаются от стенок темного колодца.

– Бежать надо. Бежать. Помоги мне.

Я никогда ни о чем не просил своих соседей. Они жили со мной рядом. Я привык к ним. Воспринимал их уже как часть себя, моя болезнь, проклятие. Они иногда советовали мне что-то, полезное, глупое, часто просто ненужное. Спорили, обсуждали. Я не просил их ни о чем. Но сейчас, каким-то дополнительным, звериным чутьем я понимал, что без их поддержки мне из этого не выбраться. Никогда. Без их помощи я так и сгину. Там. Пропаду, растворюсь, превращусь в одно из тех умирающих, разлагающихся слов.

– Помоги мне… – Я шептал, как молитву. – Помоги мне.

Человек молится. К кому обращается он? Чего хочет?

Если человек создан по образу и подобию Бога, то чего же желает он, человек, от Господа, когда молится? Где тот, кому обращена молитва?

Помощи ждать мне было неоткуда. Кем бы ни был Всевышний, ему было безразлично мое существование. Так кого же я молил о помощи? Самого себя? Того, кто находится во мне?

Может быть, прав был тот, кто говорил о богах, спящих в человеке?

– Бежать, – повторяет, как эхо, Петр. – А от себя-то не убежишь… Не убежишь. А надо ли?

– Помоги мне…

– Я помогу, – непривычно решительно отвечает мне Петр. – Я помогу. Ты будешь делать то, что я говорю, и все будет нормально.

– Хорошо.

В тишине коридора забряцала ведрами уборщица Валя.

Во время обеда меня занесло на второй этаж.

– Быстрее. Быстрее… – подгонял меня Петр. – Вот туда, в конец коридора.

Второй этаж был совсем плохой. Тут находились безнадежные. Даже наш Ленечка, клинический дебил, подавал больше надежд, чем те, кто находился за этими дверями. Тут тихо помирали, находясь в своих мирах, застрявшие в темнице собственной головы, не имея ни возможности, ни надежды, нет, не на выздоровление даже, просто на какой-то пусть призрачный, но лучик света из мира людей. В коридоре было тихо. Все больные с других этажей никогда не забредали сюда, на второй. Чувствовали, боялись. Даже у меня по спине прокатывались мурашки. От тишины.

Дежурных не наблюдалось. Только где-то в конце коридора маячила фигура уборщицы, беседующей о чем-то с двумя санитарами.

– Быстрее к окну, – скомандовал Петр. – Посмотри…

Я подпрыгнул, ухватился пальцами за маленький подоконничек, подтянулся. Получилось с трудом. Тело, разбалованное отсутствием физической подготовки, повиновалось слабо.

Стекло царапали ветви березы. Шпиндель был выдернут, а отверстие густо закрашено белой краской. Проем окна располагался под самым потолком, само окошко было маленьким, узким, предназначенным, скорее всего, для проветривания.

– Единственное окно во всем здании без решетки, – резюмировал Петр. – Очень хорошо.

– Оно ж высоко, – пробормотал я, спрыгивая вниз и с трудом переводя дыхание. – Как я туда доберусь?

– Захочешь жить – заберешься. Это я тебе точно говорю, авторитетно. И не на такую высоту можно залететь, если очень припрет.

Я с сомнением посмотрел на окно, сейчас мне показалось, что оно находится совсем уж под потолком и добраться до него нет никакой возможности.

– А со стеклом что делать?

– Выбить, конечно.

– Так ведь грохот…

– Ничего страшного, не такой уж будет и грохот, если ты его аккуратно высадишь. Бумагой или тканью мокрой оклеишь…

– Где ж я тебе бумагу возьму?

– Тогда наволочку порвем на тряпки. Лучше пойди посмотри, есть ли какие-нибудь там стулья рядом.

– Где?

– В палату загляни.

Я с тревогой посмотрел в конец коридора, где уборщица все еще трепала языком с санитарами. Кажется, им не было до меня ровным счетом никакого дела.

– Давай, чего ты ждешь! – подгонял меня Петр. – Нам еще много чего сделать надо.

Я шагнул к двери, все еще не отрывая взгляда от санитаров. Коснулся ручки и уж совсем было собрался войти в палату, как вдруг дверь сама дернулась и ручка стала поворачиваться в моей ладони. Я удивленно посмотрел перед собой и обмер. Через пластиковое, прозрачное окошко двери на меня уставилось чье-то уродливое лицо. Полностью лишенный волос череп, без бровей и ресниц, налитые кровью, выпученные глазенки смотрели на меня с хищным любопытством. Человек дышал ртом, и пластик мутнел, покрываясь каплями конденсата. Через приоткрытые губы я успел разглядеть мелькающий и нездорово красный язык.

Повинуясь импульсу, я схватился покрепче за дверную ручку и потянул ее вверх.

Человек с той стороны прижался к стеклу и надавил на рукоять всем весом. При этом он стал облизывать прозрачный пластик и что-то мычать… Превозмогая рвоту, я увидел красные дорожки, что оставались от его языка.

Терпеть больше сил не было, к тому же сумасшедший оказался силен, и ручка в моих ладонях почти совсем достигла нижнего положения. Не отдавая себе отчета, я кинулся на лестничную клетку, бросив дверь на произвол судьбы. Однако бояться было нечего. Палата оказалась заперта. Уже с лестницы я увидел, как бешено дергается дверная ручка и как скрюченные пальцы царапают скользкий пластик окошечка.

Послышался неясный шум. Кто-то шел по коридору.

Задерживаться на втором этаже явно не стоило.

К вечеру я обладал всей информацией, необходимой для побега. В этот вечер дежурила все так же влюбленная парочка, Светка с Гошей, это обеспечивало необходимую пассивность медперсонала. Закуток уборщицы располагался на нашем этаже и не запирался никакими замками. В этой каптерке находились резиновые безразмерные бахилы и парочка синих халатов. Этого в принципе должно было хватить для маскировки пижамы. Веревку я предполагал связать из простыней, для чего незаметно прихватил парочку во время смены белья.

Большего для побега, по уверениям Петра, мне потребоваться было не должно.

– Убежать можно вообще и без этого всего. И даже без окна. Главное в этом деле желание. А все остальное ерунда. Главное – бежать. – С приближением ночи Петя стал очень активным. Он все время что-то говорил, сообщал неизвестные детали собственной жизни, рассказывал, как и откуда ему удавалось сбежать. Насколько я понял, всю свою жизнь Петр только и делал, что бежал. От людей, от города, от страха, только вот от себя, по его же собственным словам, убежать не смог.

Я покинул палату легко. На нашем этаже не было действительно серьезных запоров, потому что не было буйных больных. Вовка оттягивал дверь в сторону, а я подналег на створку плечом. Косяк хрустнул, железный язычок замка противно скрипнул, и дверь распахнулась в темноту коридора.

– По-моему, ты псих, – сказал Вова, нервно выглядывая наружу.

– По-моему, ты тоже. Ладно, держи таблетки. Скажешь…

– Знаю, знаю. Не в первый раз. Слопал снотворное, всю ночь спал как убитый, ничего не помню, подозрительного не замечал. Ты когда наружу выберешься…

– Помню. – Я похлопал по карману, в котором лежала записка, которую я должен был отнести по определенному адресу. Вовчику было что сказать тем, кто снаружи. – Ну, удачи тебе.

Я протянул руку.

– Через порог… – досадливо поморщился Вовчик и сделал неловкий шажок в коридор. Будто украл. – Удача тебе самому понадобится. Все.

– Пора, пора, – напомнил о себе Петр.

Я побежал по коридору.

Каптерка. Лестница. Второй этаж.

Я осторожно выглянул в приоткрытую дверь. Комнатенка, где проводили время дежурные, находилась в противоположном конце коридора. Прямоугольник света, из-за стены которого доносилось позвякивание и чьи-то приглушенные голоса. Все, кто остался на ночь в больнице, сошлись в одном месте и старались, в меру своих сил, скрасить тоску ночного дежурства.

Я сделал было шаг, но тусклая искорка, горевшая около окна, привлекла мое внимание. Искорка вспыхнула, загорелась ярче, потом чуть пригасла и укуталась клубами синеватого дыма. Приглядевшись, я увидел силуэт курящего. Кажется, это был сам Гоша. Серый в темноте халат медбрата скрадывал мощь его фигуры, но рост и общая комплекция не оставляли сомнений.

– Гоша, – позвал голос из-за стены света. – Где ты там? Иди сюда.

Разговоры. Смех. Треньканье стекла о стекло. Звук наливаемой жидкости.

До моего обострившегося от волнения слуха донесся выдох и шипение сигареты. Последняя затяжка. Затем красный огонек прочертил дугу за открытым окном. Гоша захлопнул створки, повернул и сразу вытащил из паза шпиндель. По коридору плыл тревожный запах сигарет.

Наконец медбрат нырнул в полынью света, вызвав, как камень, брошенный в воду, вызывает круги, смех, новые голоса, неразборчивое бормотание.

Это было окно в другой мир, совсем не тот, в котором жил я. Меня тянуло туда, хотелось войти в этот желтый, теплый свет, сказать какую-нибудь глупость, вроде «Вот и я». Сесть за стол, где уже готов стакан с чем-то жгучим и где чай сбивает с ног, а коньяк бодрит. И нет душка разложения пополам с отложенной смертью богемных вечеринок. В этом мире есть будущее, есть любовь и никто не боится жить и чувствовать.

Лежать в темноте коридора и жадно впитывать этот свет, этот звук и этот запах. Вечно лежать. Так бездомная псина смотрит на костер ночного пикника. Где весело и вкусно, где тепло и не страшно, где могут погладить по холке и поделиться. Нужно только перешагнуть через круг, очерченный светом. Нужно только сделать этот шаг.

Я двигался по коридору спиной вперед. Глядя, как удаляется от меня удивительное сияние, как оно становится все дальше и слабее. Я грязная и ободранная дворняга. Мой дом темнота. Зачем мне портить свет собой?

Около нужного мне окошка было как-то особенно темно, и сейчас это меня только радовало.

Выбить окно, не производя лишнего шума, оказалось довольно просто. Однако с тем, чтобы забраться под самый потолок, возникли проблемы. Простое упражнение, вроде подтягивания, оказалось трудновыполнимым. Я елозил по окрашенной в блекло-зеленый цвет стене, подпрыгивал, испуганно замирая после каждой неудачной попытки.

Содранные локти начало печь, когда справа сзади послышался шорох. Мне показалось, что я прикипел к месту, медленно погружаясь в клейкую массу, вроде янтаря. Не повернуться, не вздохнуть. За моей спиной кто-то был. В тишине ночной больницы раздавалось шипение, какой-то скрип. Чувствуя, как волосы на спине встают дыбом, я медленно, преодолевая сопротивление внезапно загустевшего воздуха, обернулся.

Там, в окошке ближайшей палаты, на меня смотрело чудовище. Распахнутые ноздри, рот-пьявка, острые сколы зубов и выпученные глаза дополнялись паром, который вырывался изо рта монстра. Только огромное усилие воли помогло мне справиться с подступающей истерикой и понять, я буквально заставил себя понять, что это обычное человеческое лицо, только плотно прижатое к стеклу изнутри палаты. Давешний псих, разбуженный моими метаниями, старался рассмотреть что-либо в темноте коридора. Замерев, я смотрел, как со скрипом и шуршанием он елозит по стеклу.

Мои ноги сделались ватными. С неожиданной ясностью я осознал, что не смогу совершить побег. Что меня вернут в палату. Накачают дурью по самые брови, и я закончу свою жизнь таким, как он. На «тихом» этаже. В безнадежной тоске разглядывая ножку кровати и бросаясь на стены в полнолуние.

Кажется, в этот момент со мной говорил кто-то из моих «гостей», они убеждали, пытались меня растормошить. Но я все смотрел на этот прилипший к стеклу кошмар, на кровавые полоски, что оставляют расплющенные ноздри, на сломанные зубы, на темноту глаз…

Из этого ступора меня вывел только невнятный звук какой-то возни в дальнем от меня конце коридора. Шепот. Влажное шлепанье. А после резкий, хватающий за сердце женский крик!

Ледяным ветром дунуло в затылок, сделалось трудно дышать.

Хруст и плеск. Крик и вой. Звон и грохот опрокидываемой мебели. Все эти звуки, многократно усиленные эхом, обрушились на меня, толкнули в спину, бросили на колени.

Псих за дверью наконец увидел меня, дико заорал и начал колотиться о дверь. В стекло брызгала кровь, ручка бешено вертелась, сыпалась штукатурка. Где-то в других палатах тоже закричали, проснулись.

Наконец я обернулся. И то, что я увидел, заставило меня прижаться к стене.

Там, где когда-то был теплый свет, другой мир, жаркий костер, теперь было темно. Глухо и пусто. Как бывает на залитом водой пепелище. А вдоль коридора кто-то двигался. Неровно, хромая и поскальзываясь, волоча за собой какой-то мешок. Вот фигура миновала лестничный пролет, сделала шаг дальше, но мешок зацепился за угол. Человек дернулся, потянул. Затем, на удивление домашним движением, ткнул пальцем в выключатель.

Вспыхнувший свет заставил меня зажмуриться. Но не от яркости ламп.

Я не хотел видеть.

Там, привалившись к косяку, стоял Гоша. В руке его был зажат изогнутый инструмент, вроде пожарного багра, только короткий. Ноги были по колено в крови. Руки, грудь и лицо залиты сплошным потоком красного. И только глаза выделялись на этом страшном фоне. Двумя черными провалами. Черной пустотой глядел он перед собой. И я узнал эту тьму и этот холод.

Выли в моей голове «гости». Колотились больные в двери палат. Кровь заливала пол. А я все никак не мог оторвать взгляд от того, что тащил за собой тот, кто когда-то был Гошей, добрым, большим и сильным медбратом. Две стройных ноги высовывались из-под истерзанного больничного халата. Странно чистые, белые ноги на фоне кровавого хаоса казались чем-то нездешним, чуждой деталью, прилепленной на картинку каким-то шутником-идиотом. Чистые, белые ноги из неузнаваемого мешка с кровавым мясом.

Меня начало рвать, и я упустил тот момент, когда Гоша двинулся на меня. Он оставил тщетные попытки вытащить багор из тела медсестры и пошел на меня так, с голыми руками.

Каким образом оказался на окне? В памяти остался только толчок ногами и тоскливые провалы Гошиных глаз за оконным проемом, уходящим вверх. Потом хруст ветвей, тугой удар по почкам. Меня перевернуло и со всей дури припечатало о землю. Запах свежей травы. Песок на зубах. Может быть, я даже потерял сознание, но не надолго.

И бежать.

Бежать.

* * *

В подвале общежития я прятался уже второй день. Из прохудившихся труб сочилась вода. Есть не хотелось. Гости молчали. Мне казалось, что все они прислушиваются, вместе со мной, к крысиной возне, к звуку капель, шуму, иногда доносившемуся с улицы. К мутному и загаженному окошку я не подходил. Боялся. После больничного кошмара мне хотелось шарахаться от любого подозрительного движения, от любой тени. Подвал казался местом надежным. В вялотекущей истерике я называл его своей крепостью. Гладил стены, прижимаясь к их сырости щекой. Кажется, не спал. Так, бредил с открытыми глазами, постоянно вздрагивая.

На пятый день голод выгнал меня из каморки, где я сидел.

Главной целью была еда.

Разворошив несколько мусорных бачков, мне удалось обнаружить только обертки, грязные бумаги, окурки, несколько бутылок с чем-то мутным на дне. Ничего съедобного.

Несмотря на голод, я ощутил что-то вроде удовлетворения. Желудок сводило и дергало немилосердно, но я услышал легкий вздох облегчения и понял: если бы на дне мусорного бачка оказался заплеванный бутерброд, мне было бы значительно труднее. От проблемы выбора. От необходимости переломить в себе остатки интеллигентской брезгливости. От животного желания жрать.

– Идиот, – прошипел я. – Идиот. Сдохнуть от голода для него более чисто, чем отбросами питаться. Идиот.

Содержимое следующего бачка заставило меня вздрогнуть.

Гамбургер. Почти целый, с приклеившимся к булке окурком. Из-под бумаги высовывается зеленый листик салата.

В животе сладко заурчало. Я начал оглядываться по сторонам, не видя ничего, кроме этого зеленого листика. Меня охватило непонятное волнение.

– Бери, чего ждешь? Типа новенький? – хрипло спросили из-за спины.

Я дернулся, отскочил от перевернутого бака как ужаленный.

– Чего распрыгался? Бери, раз, в общем, нашел, бери. Только мусорки не переворачивай в следующий раз, всех замажешь. – Передо мной стоял тощий, закутанный в грязный ватник бомж. – Мусорить нельзя. Дворники за это вставят, в общем. Или из подвалов гонять начнут. Ну, чего встал?

Он был худ, лыс, дышал тяжело, с присвистом, в руке держал сумку, доверху набитую синими и зелеными пивными стекляшками.

– Ты откуда? С больницы сбежал, что ль?

Я испуганно запахнул халат.

– Нет, я… – В голове было пусто. – Я… Ну, типа выгнали меня. В общем.

– Понятно, – успокаивающе покачал головой бомж.

– Так?.. – сказал я с вопросительной интонацией, указывая на валяющийся на земле гамбургер.

– Бери, бери давай. Не стесняйся, в общем. Нашел так нашел. Никто отбирать не будет. Если захочешь поделиться, то… Меня Григорием зовут.

Через два часа, притащив в подлестничную каморку, где обитал мой новый знакомый, две полные сумки бутылок, мы пили еще достаточно крепкий чай из старых пакетиков. Григорий оказался мужиком вполне неплохим и в известной степени гостеприимным. Лишних вопросов старался не задавать, но много говорил сам. От тепла и подзабытого ощущения сытости перед глазами все плыло.

– С дворниками, в общем, лучше не ссориться. Они могут ментам сдать или выгнать. В общем, не ссориться. Если попросят, то помочь там. В общем. Подмести там или принести. – Григорий ожесточенно чесался. – Искусали меня. Блохи тут, в общем.

Над головой кто-то грузно протопал. Я вздрогнул и поднял голову. В глаза полетели пыль и частички грязи.

– Жильцы, – пояснил Григорий. – Это отдельная статья. С ними, в общем, лучше не сталкиваться. А то… Неприятно им, в общем. Сам понимаешь. Хотя с местными у меня нормальные отношения. И с дворниками, и с жильцами, в общем, ничего. Я тут вроде сторожу подъезд. Типа собаки, в общем.

Я молчал. Мой опыт подвальной жизни ограничивался пятью днями ужаса, и рассказать ему было нечего.

– А еще у меня была, в общем, подруга. Чуть не поженились, честно. Но вот не сложилось. В общем, разбежались. Да. Я-то тут уже лет семь, наверное, в общем, сижу. Старожил, можно сказать.

– А раньше кем был? – спросил я и подумал, что зря. Наверное, не стоило.

– А кем только не был, – невозмутимо ответил Григорий. – И работал, и жил вроде ничего. Но вот как-то не пошло, в общем. Тут понимаешь, какое дело, никому ведь и не интересно вроде, как ты сюда попал. Попал и попал, в общем. Понимаешь?

– Понимаю.

– Вот и хорошо. Давай так сделаем. Ты сегодня у меня перекантуешься. А завтра пойдешь, куда… Ну, там сам смотри, в общем, куда тебе надо. Я намного постояльцев пускать не могу, сам видишь.

– Спасибо. Я задерживаться не буду. Вроде бы есть куда идти.

– Ну, если есть, то уже хорошо. Вот и сходи. Только переоденься, в общем. А то в таком виде тебя в дурку упекут. – И он засмеялся сиплым смехом, переходящим в кашель. – А там, говорят, хорошо, кормят бесплатно.

– Да уж…

Григорий все говорил, говорил. Смеялся, вставляя свое «в общем» едва ли не в каждое предложение, обещал сводить в секонд-хенд, подобрать чего-нибудь по плечу, познакомить с какой-то Машкой. Я кивал, бормотал что-то в ответ иногда, а сам все больше и больше погружался в полумрак сна. Наконец мною овладела странная одурь, когда и не спишь, и не бодрствуешь, а так, где-то на середине. Григорий на моих глазах стал расширяться, увеличиваться, теряя плотность, очертания, и я увидел, что внутри его пусто, нет ничего, только внешняя оболочка мыкается по свету, без цели и смысла. Мне сделалось жаль этого человека, который уже, наверное, родился таким, с пустотой внутри.

А потом я заснул. Как свет выключился.

– Эй, паря! – Кто-то тряс меня за плечо. – Вставай давай, в общем. Бомжа ноги кормят, сам понимаешь.

Я открыл глаза.

Григорий уже копошился возле чайника, чем-то бренча. На первый взгляд ничего не изменилось. Темная каморка. Тусклая лампочка.

– Вставай, сейчас чайку попьем, и вперед, – снова сказал Григорий.

– А времени сколько? – Подниматься с лежака было очень трудно. Ноги от неудобного положения затекли и болели, жутко чесалась голова.

– А бес его знает. У меня часов нет, сам понимаешь. Сейчас пойдем по бакам пройдемся, там около завода с ночной смены выбрасывают. А потом в барахолку заглянем, а то видок у тебя… Сам, в общем, понимаешь.

Я попытался встать. Получилось не сразу.

– У-у… – протянул Григорий. – Эк тебя разморило. Ты вообще, конечно, меня извини, но ты откуда такой взялся? Оно все, конечно, сам понимаешь, дело твое… Интересно просто.

– А что? На бомжа не похож?

– Похож-то, может, и похож. В такую рванину хоть банкира выряди, хоть бандита, все на бомжей похожи будут. У меня своя идейка есть, вроде как люди, они, ну, как собаки. Есть породистые, а есть дворняги обычные. Так вот ты как пудель, на помойку выброшенный. Дворняга – что? Кинули ее, пнули, ну и да наплевать. Встанет, сам понимаешь, отряхнется и дальше пойдет. А породистому тяжко.

– Ладно, – пробормотал я. – Породистый или нет, перебьюсь. Подыхать я не намерен.

– А что намерен?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но понял, что вопрос задал не Григорий. Это проснулись мои «гости».

Появились, значит. Где ж вы были, сволочи, когда я в подвале от крыс шарахался? Скоты, провокаторы чертовы.

Мы с Григорием попили жидкого, страшненького вчерашнего чайку с ссохшимся батоном и направились к заводским помойкам.

– Что за завод-то? – спросил я своего нового знакомого.

Спросил, а ответа уже не услышал. Улица, по которой мы шли, была мне до боли знакома. Многомного лет назад, давным-давно, когда мир был прост и понятен, когда будущее было расписанным табелем, когда школьные оценки еще имели значение, я шел по этой аллее, полный надежд, на свою первую работу. И именно отсюда меня турнули «по сокращению».

«Я программист. Программист! А не лифтер-полотер», – услужливо подкинула память.

Навстречу мне шли люди. Усталые, с ночной смены. Никто не смотрел в мою сторону, но мне казалось, что каждый из них повторяет: «Ты сопливый дурак! Ты сопливый дурак! Ты – ничто!»

Я ежился, отворачивался, норовил спрятаться за спину Григория, который бодренько топал впереди, что-то бормоча и рассказывая.

«Боже, как стыдно…»

В каждом лице я видел кусочек себя. Частицу. Я мог бы быть таким и таким. В лицах рабочих я видел истлевшие кусочки своей нерожденной судьбы. Я мог бы быть таким как они, но чем я стал? Когда-то мне казалось, что быть рабочим, лифтером-полотером, – это недостойно, стыдно, для тех, кто ничего не смыслит в жизни, для тех, кто не может добиться большего. Вот я и добился…

Пряча глаза, я добрался до забора, который отделял заводскую столовую. Сетка с крупной ячеей блестела от утренней влаги.

– Сейчас, – сказал Григорий. – Сейчас все будет, как в лучших домах Лондона. Сам понимаешь, у меня тут схвачено.

Он подобрал камушек с земли, взвесил на ладони, выбросил, выбрал другой. И, придирчиво рассмотрев его с разных сторон, запустил в светящееся теплым светом окошко. За стеклом мелькнула чья-то усатая физиономия.

– Эй, Петрович! Петрович! – негромко крикнул Григорий. – Это я. Это Гриша. Петрович!

Загремел замок, и из дверей высунулась заспанная повариха с раскрасневшимся лицом.

– Гришка, тебе чего?

– Мое почтение вам, Марья Дементьевна. Леонид Петрович там?

За дверью гулко прокашлялись, и на улицу вышел, застегивая штаны, усатый мужик в гимнастерке.

– Гришка, опять как всегда?

– Ну да, Петрович, ну да. Как же ж иначе?

– Ну, если как всегда, то валяй. Перелазь.

– Ща.

И Григорий с неожиданной для него прытью перемахнул через забор. Обернулся ко мне:

– Чего ждешь, давай сюда. Быстро надо.

Я преодолел сетку со второй попытки.

Петрович внутрь нас не пустил, брезгливо оглядев меня, буркнул что-то вроде «Сейчас вынесу» и приволок четыре увесистых пакета.

– От спасибо, Петрович, от спаситель, благодетель… – забормотал Григорий.

– Ладно, ладно. Давай, Гриш. Как всегда, в общем. Понимаешь…

Из пакетов одуряюще пахло едой.

Всю обратную дорогу возбужденный Григорий подробно и обстоятельно объяснял мне свою родственную связь с охранником Петровичем, его сестрой, какими-то «ребятами», своей бывшей работой и намекал на какой-то «взнос», на который «все скидываются». Картина получалась смутная. Вроде как бомжи прикормили охрану заводской столовки и теперь с нее же имеют харч.

– Сумки кинем, пожрем и в секонд, сам понимаешь. С таким добром по улицам нельзя. Отберут. Нашего брата каждый обидеть норовит.

Через три часа я стал обладателем драного спортивного костюма, облезлых кроссовок и стеганки с продранным боком, из которого торчали клоки ваты.

– Нормально, – подвел итог Григорий и, махнув мне на прощание рукой, добавил: – Ты, в общем, пудель, иди себе. Ты на помойке не выживешь, сам понимаешь. Не дворняга ты. Хиловат.

Дорогу в тот самый двор я нашел так же естественно, как находит пчела путь в улей. Просто шел, стараясь избегать больших толп, ловил на себе мимолетные брезгливые взгляды. Дворы, переулки, снова дворы. Закоулки огромного каменного организма, страшного в своем отвлеченном равнодушии. Люди живут в городе, город живет в людях. Я же ощущал себя даже не человеком, а эдаким необычным существом, которое в городе не живет, а просто старается выжить. Что-то вроде паразита, избавиться от которого можно, но пока в этом нет необходимости. Город занят своими, важными до крайности делами. Город растет, как огромный цветок. Я лишь глупая тля на каменных его листьях. Зимой я найду свою смерть, скорчившись где-нибудь на скамейке. Меня занесет снегом и растворит в себе гигантская паутина дорог. К чему же волноваться? Пусть все идет своим чередом.

Мой двор встретил меня утренней суетой дворников, хлопающих дверей, машин, воняющих выхлопными газами… Мой двор.

В горле что-то сбилось в тугой комок, стало трудно дышать. Я со всех ног побежал туда, где была до боли знакомая дверь.

Кодовый замок сломан, выбит, красные и зеленые провода торчат в разные стороны. На миг во мне дернулась злая радость, как будто именно этот электронный агрегат был виноват в том, что я не вернулся тогда, после армии, в прежнюю жизнь.

Лестница. Запах мочи, сломанные почтовые ящики. Выше, выше. Бегом.

Второй этаж, третий. Дышать трудно.

Вот она, дверь, знакомая до самой последней царапинки.

Я утопил кнопку звонка с такой силой, что хрустнули суставы. Противный звон донесся из-за двери.

«Господи, только бы дома были… Только бы дома… – шептал я. – Только бы дома».

За дверью раздался кашель. Хриплый, незнакомый.

– Кто? Кто там?

– Я! Я это! – перехваченным горлом просипел я. – Леша…

– Какой Леша? – удивились с той стороны, но дверь все же открыли.

Передо мной стояла толстая, всклокоченная тетка с сигареткой и в поношенном халате. Она внимательно осмотрела меня с ног до головы и проинформировала:

– Водку этажом ниже продают.

– Да какую к черту водку?! – Я ухватился за дверную ручку, не давая ей закрыть дверь. – Тут же Беляевы живут, Беляевы. Мама где?

– Какие к черту Беляевы, пьянчуга?! – закричала тетка, всем весом наваливаясь на дверь. – Я тебе дам сейчас маму, рванина подзаборная! А ну отвали от двери!

– Погодите, погодите, – взмолился я. – Тут же Беляевы жили. Мне б только узнать.

– Отойди от двери! – рявкнула она.

Я сделал шаг назад.

– То-то. Не знаю я, где они теперь. Мы в эту квартиру въехали. Купили, и все. Мой зять занимался разменом, если хочешь, у этого обормота и спрашивай, он такой же алкаш, как и ты. Уехали они. И давай вали отсюда, а то милицию вызову.

Знакомая до последней царапинки дверь с грохотом захлопнулась.

Съехали. Как же так?

– Леша? – тихо спросили из-за спины.

Я обернулся.

Из двери напротив выглядывала любопытная физиономия нашей старой соседки. Клара Вениаминовна была из породы тех женщин, которым интересно все, что происходит в ее окружении. Вечное ее любопытство граничило с психической болезнью. За свой нездоровый интерес к чужим событиям она неоднократно была бита, но славу районного информатория держала прочно. У нашей семьи с ней были довольно обостренные отношения, впрочем, мы не были исключением.

– Клара Вениаминовна?

– Боже мой, боже! – Старушка схватилась за голову, разглядев меня получше. – Боже мой, боже… Ты никак своих ищешь?

– Ищу. Куда они съехали, Клара Вениаминовна? Вы ж всё знаете…

– Ну, не съехали, а съехал. Отец твой. Матушка померла. Как ты ушел из дома, так через полгода и померла. Болела сильно, говорят. Отец твой потом квартиру продал и уехал, а куда, и не сказал. Может, и из города уехал. Он вроде орловский был у тебя? Уехал, родимый. Мне вот только передал… – Старушка всплеснула руками и убежала куда-то вглубь квартиры.

Я подошел ближе к ее дверям, не решаясь войти.

– Клара Вениаминовна? – позвал я.

– Сейчас, Леша, сейчас… – донеслось из темноты комнат.

Вскоре она появилась снова, держа в руке какой-то белый конверт.

– Это вот тебе, Леша. Отец твой оставил. На случай, если ты появишься. Я не открывала, так что ты и не сомневайся, не читала. Мне чужие тайны без нужды. Держи.

Я взял белый конверт с размашистой надписью: «Алексею». Сделал два шага назад. Мне не хотелось открывать письмо при старухе.

– Тебе, может, надо чего, Леша? – вдруг спросила Клара.

– Денег бы… – промямлил я. – Мне не много. Я отдам. Вот только на работу…

На языке образовался противный, гадкий вкус.

– Держи вот… – Старушечьи сухие руки протянули мне несколько скомканных бумажек. – Бог тебе помогай…

Я что-то буркнул и медленно пошел вниз.

Клара Вениаминовна долго не закрывала дверь, глядя мне вслед и шепча что-то. Ее маленькие черные глазки были широко распахнуты от любопытства. Каждый мой жест, каждый вздох отпечатывался в ее памяти, как на магнитной ленте. Все мои эмоции были собраны в этой живой картотеке, аккуратно складированы, чтобы потом, через некоторое время, их можно было достать, стряхнуть пыль и примерить, как старое платье. Когда уже нет своего, годится и чужое.

Я вышел из подъезда, добрел до ближайшей скамейки, исчирканной цветными фломастерами, сел и только тогда нашел в себе силы открыть письмо.

«Здравствуй, Алексей.

Собственно, сказать мне тебе нечего, да ты и читать вряд ли станешь когда-нибудь. Делами нашими ты не интересуешься, о себе знать не даешь. Из моргов да из милиции о тебе никакой информации нет, и то ладно. Значит, жив. В отличие от матери.

Хочу, чтобы ты знал: умерла она из-за тебя. Да, да. Из-за упрямства твоего скотского, из-за пренебрежения твоего, заносчивости, хамства твоего… Впрочем, что тебе говорить. Если ты читаешь эту записку, то, наверное, жизнь тебя в оборот взяла. Сам все понимаешь. Да поздно теперь.

Нет, конечно, я с себя свой доли вины не снимаю. Был я глуп, Леха, глуп, как утка. Не сумел я из тебя сделать что-то хотя бы отдаленно напоминающее человека. И мать переубедить не сумел. Она до самого последнего дня думала, что же мы не так сделали, в чем ошиблись. Мы ни в чем не ошиблись. Ошибся только я. Она же ни в чем виновата не была.

Меня не ищи. Я тебе ничем помочь не смогу, да и не буду стараться. Ты свой выбор сделал. Наверное, головой думал…

Из Питера я уехал, далеко и насовсем. Думал, как тебе денег оставить. Но так ничего и не придумал, кроме глупости. Может, помнишь чердак, где мы с тобой в детстве голубей гоняли. Там наверху есть досочка такая, помнишь, ты мне показывал? Вот за ней. Не много, но и не мало. Глядишь, пригодится.

Прощай.

Папа».

В спину светило солнце. Пригревало, ласкало. Я обернулся, посмотрел на него, на этот яркий, режущий глаза диск. Странным образом всплыло в памяти чье-то утверждение о том, что, по древнеиудейским верованиям, смотреть открытыми глазами на солнце нельзя. Это все равно что называть имя Бога.

– Чего ж мне делать то теперь? – спросил я у него, у яростного, слепящего.

– А чего ты хочешь? – вопросом на вопрос ответил голос во мне. Дядя Дима. После злополучной беседы с врачом и галоперидола он молчал дольше других, я даже не чувствовал его присутствия.

– Так я ведь не знаю. – Солнце резало мне глаза, я заливался слезами, но терпел.

– Ну и дурак, – вдруг отозвался Егор.

– Глаза закрой. Сожжешь сетчатку на хер, – посоветовал дядя Дима.

Я крепко зажмурился, погрузившись в радужную круговерть переливающихся цветов. Синий, красный, черный. Слезы по-прежнему заливали мое лицо.

– Так чего же ты хочешь? – снова спросил дядя Дима.

– А чего люди хотят? Того и я хочу.

– Люди разного хотят.

– Вот и я хочу разного. Спать хочу крепко, есть хочу вкусно.

– А умереть?

– Нет, умереть не хочу, – ответил я и вдруг с удивительной четкостью понял, что не хочу. Очень не хочу умирать. Совсем, никак, никогда. Как в детстве, когда после просмотра пугающих, но непонятных новостей выглядывал в окно, в ужасе ожидая появления смертоносных атомных грибов и всеобщего апокалипсиса. – Не хочу! Умирать не хочу!!!

Сквозь синие разводы ослепленной поверхности глаз я видел неясные тени, испуганно шарахнувшиеся прочь, услышал шум крыльев. Это взлетели голуби, напуганные моими воплями.

– Тогда нечего тут сидеть. У тебя же друзья есть. Знакомые. Давай двигай ногами, щенок. Двигай, вставай и пошел. Найдешь всех, кого сможешь найти. Хуже уже не будет. Не будет хуже. Только смерть хуже, понял? Только она хуже. Двигай!

– А на солнце смотреть не стоило… – выдал отвлеченный комментарий Егор.

Первой в моем невеликом списке была Наталья.

По городу я не шел. Я двигался. Мне казалось, что общественный транспорт не принимает меня. Отталкивают двери трамваев, норовят наехать, задавить автобусы. В метро я даже не решился сунуться. Большую часть пути пришлось проделать пешком, все время ощущая вокруг себя пустоту. Людской поток обтекал меня, не соприкасаясь. Иногда казалось, что достаточно протянуть руку и коснуться кого-нибудь, живого, настоящего, но нет, естественным образом меня окружала пустота. Люди, толпа, словно выделили меня из своего огромного муравейника, сделав отдельной ненужной частью неизвестно чего. Город, этот общественный организм, давно научился разделять свои составляющие на нужные, необходимые, важные, обыкновенные и лишние. Иначе само существование города ставилось бы под сомнение. Иначе было невозможно.

– Скажи спасибо, что во вредные не записали, – сказал Егор. – Вредные подлежат уничтожению, и ими занимаются фагоциты.

– Милиция?

– Ну, милиция – это еще не так фатально. Милиция – это вообще не часть города, это скорее уж какой-то отдельный организм, занимающийся паразитизмом. Фагоциты – это нечто особенное.

Объяснить внятно, что же такое в системе города фагоциты, Егор не смог. Да мне и не нужно было. Я пришел.

И сразу понял, что пришел не туда.

Странное, глупое ощущение. Дом тот же, улица, адрес. А не туда. Кажется, я много лет назад входил в это парадное, поднимался по этой лестнице… Но нет. Это был не я, это был не этот дом. Не было еще этих надписей, грязи этой, да и сам дом выглядел более живым, более настоящим, что ли. Нечто возвышавшееся надо мной, над набережной, над улицей уже было мертвым, совсем мертвым. Так выглядит на цветной фотографии черно-белая врезка. Все точно, но это совсем другой мир.

Первый этаж был уже нежилым. Выбитые окна, темные языки давнего пожара. На втором еще что-то теплилось, грязные стекла, какие-то тряпки вместо занавесок. И только на третьем этаже мелькнул огонек жизни. Яркая герань в приоткрытом окне. И чье-то лицо.

Я метнулся в парадное. Через загаженную лестницу, через завалы мусора. Наверх, наверх.

Звонка нет, на месте кнопки выжженное пятно.

Стучу.

За дверью тихо, пусто. Я начал лупить в дерево ногами.

– Наталья! Наталья, открой! Это я!

Наконец за дверью послышались шаги.

– Кто там? Я милицию вызову!

– Это я, Наташа, это Алексей! Открой!

– Я не знаю никакого Алексея, уходите.

– Открой, Наталья, я дверь вышибу! – Кулаки у меня уже болели от ударов. – Открой же, черт возьми! Я…

Очередной удар провалился в пустоту. Из темной щели на меня смотрела она.

– Леша… – Наталья ахнула, открыла дверь шире, буквально втащила меня внутрь. В ноздри ударил запах, которого тут раньше не было. Запах старости. – Лешенька…

Она по-старушечьи бросилась мне на шею, что-то говорила, трогала мое заросшее лицо. Прикосновения ее были легкими, как паутинка, осторожными. Мне казалось, что я слышу, как шуршит пергамент ее кожи, покрытой морщинами.

Наталья потащила меня на кухню, начала хлопотать вокруг, на столе появились какие-то бутерброды, чайник зашипел на плите. Она говорила, причитала, а я смотрел на нее и молчал. Мне было трудно понять, что все это не игра талантливой актрисы. Наталья состарилась. Действительно, по-настоящему, совсем, окончательно и бесповоротно.

– Хер, – вдруг сказал я.

Наталья вскинулась, мне вдруг показалось, что сейчас она скинет с себя эту свою старушечью накидку, встряхнется и выдаст мне что-то в лучших боцманско-артистических традициях.

Но она сказала то, чего я от нее совсем не ожидал:

– Лешка, не выражайся…

Все. Я пришел не туда.

Но на столе вкусно пахло и чай…

– У тебя помыться можно? – спросил я. – Я быстро…

Позже мы сидели все на той же кухне, пили чай, на столе стояла ополовиненная бутылка коньяку. Ополовинил ее я, поскольку Наталье было нельзя. Возраст, как печально констатировала она.

– Потом меня упекли далеко и надолго. И являюсь я сейчас не чем иным, как законченным шизофреником. К тому же беглым. Так что ты смотри, я сейчас постоялец не самый интересный. Если чего, так уйду. Только скажи.

– Да что ты, Лешенька?! Куда ж я тебя отпущу? Ты бы видел, каким ты сюда пришел. Кожа да кости, грязный, вонючий. Куда ты пойдешь? По подвалам ныкаться? Глупостей не говори.

– Меня, наверное, и милиция ищет… – нерешительно сказал я.

– Да по мне, хоть ФСБ. Мне все равно. Ты ж не убил никого.

– Не убил, но сбежал. Хотя черт его знает, что они там на меня повесят. В больнице черт знает что творилось, когда я слинял.

– А что там творилось?

– Да… – Я замялся, не решаясь рассказать Наталье про кровь. Кой черт мне взваливать на старушку всю эту гадость? – Да бардак, как и везде. Что ты, не знаешь?

– Ох, знаю. – Она покачала головой.

Обычные разговоры – лучший способ сохранить что-то в тайне.

– Знаешь, – сказал среди ночи Егор. – Тебе бы уходить надо от нее.

– Почему? – Я лежал на жестковатом диванчике у Натальи в гостиной и рассматривал облупившийся потолок. Куда только делось былое великолепие? – Она не выдаст.

– В этом я и не сомневаюсь. Старушка – кремень.

– Ну, не такая уж и старушка…

Егор помолчал минуту, а потом добавил, как мне показалось, невпопад:

– Худшая ложь – это ложь самому себе.

– Это ты к чему?

– К тебе.

– Почему ко мне? – Я спросил рассеянно, где-то в углу копошилась мышь, и это привлекало мое внимание. Было сытно, тепло. Все тело приятно гудело от горячей воды. Но сон не шел.

– Твой самый большой недостаток – это склонность к самообману. Насколько я могу судить, все твои проблемы возникли из-за этого.

– Вздор.

– Разве? Может быть, ты считаешь, что с моей стороны это невежливо? Я поселился в твоем теле, да еще поучаю?

– В некотором смысле, – согласился я.

– Это не совсем верная мысль. Поучают обычно только те глупцы, которые не знают, что благое право набивать шишки и обламывать рога и называется «личной свободой». Но если один из жильцов дома собирается снести стены, ему лучше посоветоваться с другими жильцами.

– Миленькая аналогия. Я уже «один из жильцов дома»?

– Если это сильно бьет по твоему самолюбию, то я могу сказать, что ты хозяин дома. А мы твои жильцы. Но если ты, как хозяин, захочешь произвести подкоп под одну из несущих стен, жильцы будут против.

– Ну, раз пошел такой разговор, я этих жильцов не приглашал.

– Не стану спорить. Ты прав. Так уж вышло, что мы пришли сами. Хотя дом показался нам уже опустевшим…

В раздражении я поднялся и подошел к окну. За грязными стеклами мерцал ночной город.

– Я вас не приглашал! – зло повторил я.

– Никто с этим не спорит. Это правда. Но если бы не мы, ты был бы мертв. И это тоже правда.

– Да, но я не просил меня вытаскивать.

– Тогда, возможно, тебе все равно, что происходит вокруг? Фактически ты можешь считать все это затянувшимися посмертными галлюцинациями. Такое бывает. Но ведь тебе не все равно?

– Нет, не все равно. Но это совсем не значит, что ты можешь мне приказывать.

– Я не приказываю.

– А что ты делаешь?

– Говорю с тобой о самообмане. Просто мне бы хотелось, чтобы ты не загнал нас всех в очередную проблему.

– Это еще кто кого загнал.

– Отчасти верно. Но только отчасти.

– А почему ты заговорил о самообмане?

За окном остановилась машина. Из нее вылезло несколько человек, показавшихся мне знакомыми. Рука потянулась к занавеске.

– Не открывай! – прикрикнул дядя Дима.

– Почему?

– По кочану, просто не открывай, и все. Черт его знает, кто это такие.

– Так я и хочу выяснить…

– Не надо выяснять, любопытной Варваре… Сам знаешь.

И дядя Дима отошел. Это очень необычное ощущение, когда чувствуешь, что кто-то из гостей уходит в сторону, из активного становится пассивным.

– О самообмане я заговорил потому, что ты снова стал себе врать, – продолжил начатое Егор.

– Это когда же? – удивился я.

– Когда говорил о Наталье. Ты просто не видишь, что она уже старая.

– Почему не вижу? Вижу. Старая, не настолько, конечно, чтобы…

– Настолько, – перебил Егор. – Настолько, чтобы не выдержать тебя, идиота. И всех твоих приключений. Она, конечно, не выдаст тебя, но ты сейчас для нее все равно что ходячий инсульт. Убьешь ты ее. Убьешь. Она и сейчас-то валерьянку пьет ведрами. А если что…

– Если что?

– Да что угодно. Помрет, и все.

Я отошел от окна. Сел на кровать. Спать не хотелось совершенно. Перед глазами стоял добрейшей души медбрат с багром и залитая кровью комната. Перед глазами зияла чернота открытой двери.

– Уходить надо… – прошелестел Петр.

– Опять уходить… Только помыться успел! – Со зла я пнул ни в чем не повинную тумбочку. – За что мне это все?! Да и, блин, куда уходить-то?! Да от кого?! Я ж не понимаю ни черта. Какого хрена это все? Двери, коробочки, маги-факиры, призраки!

– Знаешь, ты можешь смотреть на это как угодно, но есть только одно удобное объяснение. Твое предназначение.

– Что?

– Ну, как судьба.

– Ничего себе, сладкий кусочек вытянул. В судьбе должен быть смысл! Тем более в предназначении. А какой у всего этого смысл? Нет его! Нет и не было.

– Он всегда есть. Смысл. Нельзя так узко трактовать понятие «судьба». Наверное, поэтому и используется слово «предназначение». И кстати, необязательно это нечто возвышенное. Понимаешь, есть замок, и есть ключ. Ключ может открыть замок, а может истлеть от времени где-нибудь в амбаре. А бывает так, что и замок и ключ находятся в одном и том же месте, но не могут ничего.

– Чего не могут?

– Ничего не могут. Представляешь, сарай на замке, а ключ от замка в сарае. Что делать?

– Отмычку подбирать. Или двери ломать.

– Да, получается так.

– И какое это имеет отношение ко мне?

Я снова подошел к окну, стараясь не высовываться. Смутно знакомые люди внизу что-то делали у машины. Размахивали руками, то ли ругались, то ли спорили.

– Прямое. Ты ключ. И ты замок. Помнишь, что тебе Саша говорил?

Из памяти выплыла фраза: «Есть нечто, воспринимаемое мной как черный ящик. В этом ящике сидит некто. Некто хочет на свободу. Он просит, чтобы его выпустили. Есть ключ к ящику, способный вскрыть и выпустить. Этот ключ – я».

– Бред. Сашка сам был ключ. Он открыл какой-то ящик…

– А кто тебе сказал, что ключ был один? И с чего ты взял, что Саша открыл ящик, а не взломал его или подобрал отмычку? И почему ты думаешь, что цепочка должна была замкнуться на Саше? Почему ты вообще считаешь, что ты не другой ключ и не другой замок?

– Послушай, я ничего не понимаю. С этими загадками сраными я уже в психушку влетел, а ты мне снова начинаешь…

– Считай, что я делюсь своими рассуждениями. Я ведь тоже не все знаю.

– Ну, если делишься, то давай делись, а не компостируй мне мозги!

– Делюсь, делюсь. Можно предположить, что ты был одновременно и замок и ключ.

– И что же я запирал?

– Ну, не знаю, может быть, ты, ну, как страж был.

– Страж. Был.

– Замок, не открыв который невозможно пройти. Ворота! Вот.

– А почему был?

– Потому что тебя открыли. Точнее, не так, ты был взломан.

– Кем?

– Тем, кто хотел пройти. Цепочка странная получается. Сначала Саша открывает свой черный ящик, выполняет свое предназначение и умирает. Потом нечто вышедшее из черного ящика хочет пройти дальше и находит тебя.

– Куда дальше? – заорал я. – Куда уж дальше?!

– Не кричи…

В соседней комнате заскрипели половицы, и в дверном проеме показалась встревоженная Наталья.

– Лешенька, что случилось?

– Ничего, Наташа… – Я подошел к ней, обнял за плечи, ощутив худобу ее тела. – Все хорошо. Приснилось что-то, гадость. Ничего.

– Ты разговаривал…

– Разбудил? Ты извини меня. Не хотел. – Я бормотал что-то ласковое, уводя ее в спальню.

– А ведь знаешь, – неожиданно сказала она, – я никогда не могла себе представить, что стану такой. Всегда думала, что так и умру молодой, здоровой… А после того, как Сашка умер, как оборвалось внутри что-то. Сломалось. Буквально за год у меня нашли такой букет болезней… Я состарилась. Старухой стала. Будто он держал меня. А вот не стало его, и все. Кончилась Наталья. Помру я скоро.

– Да ладно жаловаться то. – Я присел на ее кровать, полной грудью вдыхая терпкий запах сушеных трав, которыми была завалена ее спальня. – Помру, не помру. Кто тебе сказал?

– Доктор сказал, – ответила Наталья спокойно. Ее глаза завороженно рассматривали что-то за моей спиной. – Рак у меня. Такой, который и не лечится совсем.

– Наташа…

– Молчи. – В ее голосе прорезалось что-то от прежней Натальи, салонной львицы, которая жонглирует мужчинами, как циркач кеглями. – Молчи, глупый мальчишка. Жалеть меня станешь. Глупость это. Таких, как я, не жалеют, таких, как я, помнят. Ты вот один запомнишь меня такой. Такой, какая я сейчас.

– Почему?

– Потому что ты единственный из тех, старых, кому я дверь открыла за эти годы. Сашка умер, ты исчез, девочки разбежались, клуб прикрыли. Кто-то что-то пытался сделать, но я ушла. Заперлась тут. И все.

– И что, никто не пришел?

– Почему же? Приходили, звонили. Телефон весь оборвали, пока я его не разбила. Письма писали. Не читала. Потом забыли. И ладно. Не хочу, чтобы меня такой вспоминали. Такой… Ты сам дальше что делать будешь?

– Не знаю еще. Не знаю. Прячусь я. Поищу кого-то из старых…

– Для меня сделай одну штуку. Я завещание напишу, но ты все равно сделай, проконтролируй. Хорошо?

– Что сделать? – По моей спине пробежался гадкий холодок.

– Кремируй меня. Не хочу, чтобы в земле… Огня хочу. Сделаешь?

– Сделаю.

– Обещай!

– Обещаю. Сделаю. Только ты не волнуйся так…

– Мал еще указывать, хочу – волнуюсь. Не хочу… – Она тихо заснула у меня на руках.

– Теперь ты отсюда не уйдешь, – констатировал Егор.

Мне очень захотелось раскроить себе голову, чтобы достать оттуда эти голоса. Выкинуть. Выкинуть из головы.

Я вернулся в свою комнату и снова подошел к окну. Удивительно, но людей внизу стало больше. Подъехало еще несколько больших машин, из которых высыпали темные фигуры. Сцена была молчаливая, застывшая. В центре говорили двое. Один что-то выговаривал второму, делал успокоительные жесты, стоял немного пригнувшись. Второй смотрел вниз, иногда отворачивался.

«Кого же они мне напоминают?»

Память молчала.

«И что они тут делают?»

Время, проведенное в сумасшедшем доме, отдалило меня от всего мира. Словно я остался где-то на обочине, а весь мир весело, со слезами и смехом поехал на машине дальше, обдав меня, глупого, пылью, воняющей выхлопными газами. В этой смрадной пыли я непонимающе хлопаю глазами, пытаясь хоть что-нибудь сообразить, и не могу разобраться. Вокруг меня все чужое, все новое незнакомо, все старое позабыто. Я окружен мертвецами, ведь только мертвые остаются у обочины. Мир едет дальше. С живыми.

– Не спать, не спать! – закричал дядя Дима. – От окна! Живо!

Я шарахнулся назад, понимая, что происходит что-то непоправимое. Что сейчас, именно сейчас, кончился мой временный покой, что опять ко мне незаметно подобрался тот самый ужас. Ледяной, животный.

Люди внизу начали убивать друг друга. Сначала бесшумно. А потом вдруг кто-то закричал в тишине. Заверещал, забился. Чье-то бессвязное: «Маааааа…» И выстрелы, словно ждали условного сигнала, разорвали тишину.

Вопреки приказу дяди Димы я кинулся к окну. Человеческие фигурки перебегали от машины к машине, прятались, их руки плевались огнем. Наконец один человечек кинулся к подъезду, на бегу задирая голову.

– Яловегин, – выдохнул я.

– Дурак, стой! – рявкнул в голове дядя Дима.

Но я уже был на лестнице.

– Виталик! Виталик, сюда!

Внизу гулко бахнуло, по лестнице раскатилось эхо. Еще раз. В наступившей тишине я услышал блямканье пустой гильзы о камень.

Затем раздалась неровная дробь шагов. Кто-то бежал наверх. Поручни шатались и гудели.

– Виталик! – снова крикнул я. Шаги смолкли. – Виталик… Это я, Леха! Беляев! Виталик!

– Спустись ниже, – ответил мне знакомый голос.

Я сделал шаг на лестницу, но что-то заставило меня остановиться. А вдруг я ошибся?

Напряженную паузу разрушил грохот в парадном. Стоявший ниже Яловегин метнулся наверх, пытаясь выцепить меня на мушку большого черного пистолета.

– Падай, – приказал дядя Дима.

И я упал.

Вообще-то я не собирался. Но упал. Ноги сами собой подогнулись, тело наклонилось вперед. Я выставил руки и покатился по бетону. Грохнул выстрел. Посыпалась каменная крошка.

Когда мне удалось поднять голову, черный срез дула смотрел точно в мой глаз.

– Мать твою, Беляев, – сказал удивленный Виталик. – Я тебя чуть не убил! Ты ж…

Договорить ему не дали, снизу послышался топот.

Вскочив, я потащил Яловегина за собой. Захлопнул дверь Натальиной квартиры и прижался к стене. Мы оба тяжело дышали, вслушиваясь.

Сапоги протопали выше. Ругань. Грохот наверху.

– Там чердак есть? – шепотом спросил Виталик.

– Есть. Кажется.

– Хорошо, если так, может, подумают, что я через крышу пошел…

В опущенной руке он держал пистолет. С пистолета густыми темными каплями падала на пол кровь. Я присмотрелся и понял, что кровь течет с руки Яловегина. Из-под рукава кожаной куртки.

– Ты ранен? – прошептал я.

– Что? – Он удивленно посмотрел на свою руку.

За дверью грохотали сапоги. Теперь вниз.

– Лешенька? Кто это?

Я обернулся. Проснувшаяся Наталья стояла в дверях, испуганная и растрепанная.

– Это Виталик Яловегин. Я работал с ним. Тогда, в клубе, помнишь?

– Здравствуйте, – пробормотал Яловегин, рассматривая окровавленную руку.

– Помню, – ответила Наталья. – Только его бы на диван… Лешенька!

Я обернулся как раз вовремя, что бы подхватить сползающего по стенке Виталика.

Ночь имела густой запах крови и спирта.

Гадкий запах.

– Надави вот тут, над раной. Выше, – командовал дядя Дима. – И теперь режь вниз, расширяй. Но не очень. Хватит…

Странно, но мои руки делали все сами. Иногда казалось, что я просто наблюдаю за работой какого-то человека. Так по телевизору показывают операции. Рана, вокруг нее суетятся руки. Что-то делают. Каждое отдельное движение кажется самостоятельным, никак не связанным с другими. Но на самом деле все это укладывается в стройную систему, понять которую стороннему наблюдателю не дано. Ее видят только хирург и несколько посвященных.

Наталья в комнату не заходила. Крови боялась. Или просто боялась. Это было понятно. Она приносила, осторожно обходя стол, на котором лежал Яловегин, воду, тряпки, водку и сразу уходила, оставляя меня один на один с кровью и пулей. Со всем этим справлялись мы одни. Я и мои гости. А может быть, гости и я. Это разница, поверьте мне. Иногда я начинал путаться в том, кто же все-таки управляет моими руками. Кто режет, кто зашивает, кто тянет непослушный кусочек металла.

Не знаю, кто вытаскивал Яловегина с того света, но устал от этого положительно я один. Гости просто замолчали. А я повалился на диван, чувствуя, как тянется непослушное тело к земле.

– Ты откуда, Беляев? – спросил меня Яловегин. – Из психушки сбежал, – просто ответил я.

Мы сидели у него на квартире, над головой Виталика маячил чертик. Только из прежнего, веселого и с большим «болтом», он превратился в грустного, сникшего чертика, с тоской поглядывающего на своего «подопечного».

Квартира была странная, вся белая, и никаких ковров, только стол, стулья, бутылка водки на столе, стаканы и белые стены.

– Забавно, – ухмыльнулся Яловегин. – А чего сбежал-то?

– Плохо там было. Вроде как я и не сумасшедший. А лечат.

– Ну и что?

– Ничего. Это как раз ничего. Ты Сашку помнишь?

– Пидора?

– Ну, он вроде не пидор был… Черт его знает, кто он там, не важно. Главное, помнишь.

– Ну, помню.

– Вот он все мне говорил про ключ, про ящик. А я ему не верил ни фига.

– И чего?

– А вот, может, поверил бы, и по-другому все пошло бы.

– Если бы да кабы… Сам знаешь. А к чему ты это все?

– Да у меня вроде как раздвоение сознания. Точнее, какое на фиг раздвоение, размножение. Так точнее сказать. Но фишка в том, что это и не болезнь ни фига. Понял?

– Понял. – Яловегин налил водки и выпил одним большим глотком. – И чего?

– А то, что я, получается, здоровый, просто у меня сознаний много. И они все разные. Совсем разные.

– А убегать зачем? Из стремления к правде?

– Нет. Мне твоя правда шла и ехала лесом. Меня убить хотят.

– Кому ты к черту сдался? – Яловегин смеется, но получается невесело. Чертик, что у него над головой, тоже как-то грустно оскалился.

– Не знаю. Я теперь вот сильно жалею, что тогда Сашку не слушал. Он знал. Точно знал. И сейчас знает. Но не говорит. Хотя, может быть, это и к лучшему. Понимаешь, я как ключ и как замок. Как дверь. Вот и Сашка был ключ. Он открыл ящик, и оттуда вышло нечто. Долго искало выход и нашло. Я не знаю зачем и почему… Не знаю. Но теперь это нечто хочет идти дальше. А я ему мешаю. Я дверь.

– Куда?

– Откуда мне знать, может, в сортир! – разозлился я.

– Ну, в сортир так в сортир, – примирительно пробормотал Яловегин, снова наливая водку в стаканы. – Может, нечту в сортир приперло. Ты чего не пьешь?

– Я пью…

Водка была холодной.

– Но вот ты мне скажи, зачем тебя убивать? Ну, дверь там, ключ, это я понимаю. Сортир, не сортир… А убивать зачем?

– Если б я знал. Иначе, может быть, ключ не работает. Ключ – это кровь, может быть… Кровь. Моя.

– Ключ к тебе?

– Наверное.

– Шикарно. Но психушка тут при чем?

– А меня там убить хотели. После того как открылась дверь.

– Какая дверь?

– Да не знаю я, не знаю. Я просто видел, ну, ты же помнишь, я видеть стал ерунду всякую, собственно, потому я в больницу и загремел.

– Загремел ты не поэтому, насколько я знаю.

– Откуда ты знаешь?

– Справки наводил. У меня дилер пропал, а я не знаю куда и почему. Выяснил. Да. – Яловегин подвинул ко мне стакан с новой порцией. – Ты пей, пей.

– Хоть кто-то обо мне озаботился, – пробормотал я. Кажется, мне действительно было приятно, что Виталик интересовался моей судьбой, даже если только из меркантильных соображений.

– Так что там про дверь?

– Я видел открытую дверь.

– Куда?

– Ты лучше спроси откуда. Куда понятно. А вот откуда… Да не важно все это. Я тебе с таким видом объясняю, будто сам понимаю. Ни хрена я не понимаю! Дверь, а за ней чернота! И все! Понимаешь? А потом наш санитар рубит в капусту всю ночную смену. В мясо. В фарш. Вместе с невестой своей.

– В смысле на пару?

– Нет. В смысле до кучи.

Яловегин хмыкнул.

– Что ты фыркаешь?! Я едва в окно выскочить успел. Там баня кровавая была… Ты мне не веришь?

– Почему не верю? Очень даже верю. Я ведь слышал про это.

– Слышал?

– Ну, еще бы! Скандал, между прочим, крупный. Я только с тобой не связал. Не до того было. А вот теперь все на свои места становится.

– На какие места?

– На свои. Тобой интересовались у меня. Крупные люди интересовались. Приблизительно полгода назад. К тому моменту я про тебя уже и забыл.

– Расскажи поподробней.

– Ради бога. – Он снова потянулся за бутылкой, но остановился. – Пить водку просто так скучно. Но ведь иначе это делать невозможно. Правда?

Я молчал. Мне казалось, что он вот-вот скажет что-то важное, отвлекаться не хотелось. Водка так водка, пить так пить. Какая разница как?

– Приблизительно полгода назад ко мне пришел Михалыч. Крупный дядька, ты его не знаешь, не по рангу вроде. Пришел лично, что само по себе удивительно до крайности. Я, скажу тебе честно, слегка струхнул. Такой человек просто так… В общем, приготовился я к крупным неприятностям.

– И чего?

– Как оказалось, ничего. Михалыч, очень вежливо так, поинтересовался у меня о делах. Как жизнь, мол.

Мне от его вежливости плакать хотелось. Мы все под ним ходим, под Михалычем. Если он скажет «Упасть-отжаться», то пол-Питера будет отжиматься, можешь мне поверить. И вот он сидит у меня и базарит за жизнь.

– А потом?

– А потом он так у меня спрашивает, работал, мол, у тебя человечек один. Ну, думаю, все, вот он, край. Кто-то из моих прокололся. Но, опять же, насколько надо было облажаться, чтобы Михалыч на разбор полетов приехал. Странно. А оказалось, он тобой интересовался. Вот, говорит, такой-то у тебя работал. Я отвечал, работал. Случилось, мол, что? А он мне меланхолично так отвечает: нет, ничего не случилось. Просто ищут его большие люди. Тут у меня в голове совсем помутилось, потому что представить себе человека большего, чем Михалыч, в этом деле мне было трудно. Да еще так, чтобы этот «большой» сильно интересовался дилером из психушки. – Яловегин замолчал, тоскливо разглядывая носки своих ботинок.

– Дальше?

– Что? – Виталик вздрогнул, как проснулся.

– Дальше что было? – Меня раздражала его манера цедить в час по чайной ложке.

– Не поверишь. Я соврал. Сказал, что ничего про тебя не знаю. Сказал, что, по слухам, ты вены себе перерезал и ласты склеил. Как дернуло меня что-то. Представляешь, сам даже поверил в то, что сказал. Говорю, что, мол, долгов за тобой не было. Пропал, мол. И все. Не знаю, поверил Михалыч или нет. Но покивал так значительно, еще побазарил ни о чем и уехал. Я тогда неделю из дома не выходил. Трясся со страху.

– Так, а при чем тут скандал и все, что становится на свои места?

– Что? – Яловегин непонимающе прищурился.

– Ты сказал, что все становится на свои места. Я пока не вижу связи между странным визитом этого Михалыча и бойней в больнице.

– Дурак ты, Беляев. Мелко плаваешь. Такие люди просто от балды никем не интересуются.

– Да с какой стати?

– Вот это ты уже сам думай, с какой стати и все такое прочее. Ты вообще знаешь, что своим нынешним положением я обязан тебе?

– В каком смысле?

– В смысле, что неприятности, свидетелем и участником которых ты стал, имеют на самом деле к тебе непосредственной отношение. После того визита в Питере началось странное.

– Странное? – Моя роль подгонять неспешную речь Яловегина меня уже изрядно притомила, поэтому я не смог скрыть неуместного сарказма.

– Да уж постраннее, чем все твои психушечные приключения. Смотри, для начала исчезли азеры. И вообще все черные.

– Как это исчезли?

– Так это! Их вышибли с рынка. Выдавили. Вытравили. Всех до единого. А может, они сами ушли. Почуяли, что дело табак, и слиняли. При этом ниша не опустела. Товар поставлялся исправно, но кем и как? Мне было неизвестно. Клиент доволен, все счастливы, черные куда-то делись, и черт с ними. Впрочем, это продолжалось не долго. Вскоре они вернулись. Правда, не как самостоятельная сила, а как наемники. Те, под кем черные сидели раньше, теперь сидели под кем-то еще более крутым. Год мы пытались держать свои позиции, но у кого-то не выдержали нервы. Началась стрельба. Это был наш город, и сдавать его было не с руки. И я тебе скажу, что все было не так и плохо. Шанс был.

– Так что же изменилось?

– Изменилось. – Яловегин печально кивнул. – В одну ночь. Когда все наши бугры сошли со сцены. Кто-то просто пошел прогуляться за окно. Кто-то в петлю слазил. Кого-то родной пес загрыз насмерть. А то и еще круче… За одну ночь были выбиты все, кто занимал более-менее серьезные позиции. И Михалыч в том числе. Мы остались одни, и черные нас сделали. Правда, на рынке они не остановились. Казалось бы, ну, взяли вы нишу, ну, каналы-то зачем рубить? Нет, им показалось мало. Я ни разу такого не видел. Всех, кто был в бизнесе, стали выносить одного за другим. Многие слиняли, конечно. А некоторые все ж остались. Типа меня, умники. У меня ж все нитки в руках. Все каналы. Куда они, чурки, будут товар толкать? Кто им просто так рынок сдаст? Я так думал. Оказалось, хрен. Никакие им нитки не нужны. Никакие каналы. Они, как псы бешеные, всех косить начали. И знаешь, о чем меня спросили, перед тем как стрельбу начать?

– О чем?

– Где, говорят, сука, Беляева прячешь? Я в глаза тому азеру глянул. – Яловегин искоса посмотрел на меня, и по моей спине пробежался холодок. – Давно его знаю. Тиграном звать. Особого знакомства не водил, он сам по себе, я сам по себе. А вот пересеклись. Я в глаза его посмотрел и понял все. Будут валить на хер. Послал его, и понеслась. Дальше ты видел.

– На кой черт я им сдался?

– Дурак ты, Беляев, – снова повторил Яловегин. – Дураком был, дураком и помрешь. Никчемным. Ищут тебя. Все эти ключи-замки твои долбаные. Ищут. В средствах не стесняясь особенно. И найдут, можешь в этом не сомневаться. Я, впрочем, чем мог, тем тебе и помог. Большего уже я сделать не в состоянии.

– Спасибо, – глупо сказал я.

– Не за что. Я ведь даже не знаю, почему я тебя не сдал тогда. Просто вот щелкнуло в голове, и все. А теперь вот…

– Раскаиваешься?

Яловегин пожал плечами:

– Не знаю. Какая теперь разница?

– Почему? – спросил я, чувствуя, как опускается все внутри. Зная уже ответ на свой дурной, глупейший вопрос.

– Потому, Бляев, потому. Ты проснись, – сказал Яловегин. Сейчас черты его лица переливались, выравнивались, он становился похож на свое проклятие, на того самого чертика, что маячил у него над головой. – Проснись, Беляев. Проснись…

Яловегин вдруг вскочил и яростно, зло заорал, окутываясь дымом:

– Проснись, Беляев!!!

И я проснулся.

Вокруг было пламя и дым. Мертвый Виталик лежал на диване. Я понял, что он мертв, сразу, как только взглянул на него. Животной частью своей понял.

Как уж я сумел выбраться из охваченной огнем квартиры, знают только боги.

Горело сильно, жарко, зло.

Я кинулся было в комнату Натальи, но не смог пробраться дальше порога. Сквозь едкие слезы, перехватывающий горло дым и языки пламени я увидел ее, сидящую на кровати, среди огненного кошмара. Совершенно спокойную. Отчего-то мне показалось, что на ней ТО самое платье, что запомнилось мне по ТОМУ ее фильму. Хотя этого не могло быть, просто не могло… Увидев, что я пытаюсь прорваться через стену пламени, Наталья махнула мне рукой. Властно, с силой. Уходи, мол, не суетись, не мешай. За мгновение до того, как обрушилась пылающая стенка, я вдруг понял, как она красива. Будто огонь и близость смерти унесли далеко-далеко старость, болезни и боль. Выжгли все ненужное, глупое, оставив только ее настоящую. Наталья уходила в огонь так, как хотела. Такой, какой хотела уйти.

– Ну и что же мы имеем с гуся? – спросил Егор. – Это ты риторически интересуешься? – отозвался дядя Дима.

– Нет, совершенно конкретно. Из всего вышеизложенного я понял только про то, что нас кто-то ищет. – А тебе этого мало?

– Ну, в каком-то смысле хотелось бы большей ясности. Кто ищет, почему, зачем…

– На последний вопрос я тебе могу совершенно определенно ответить. Нас хотят убить. – Дядя Дима говорил об этом спокойно.

– Кому я нужен на фиг? – обозлился я. – Господи, что я, банкир? Или президент? Или бизнес у меня крутой? Я бомж! Беглый из психушки бомж!

– Бежать… – пронесся в моей голове шепоток Петра. В последнее время он говорил все реже и реже, замыкаясь в себе, словно засыпая.

– Все мы тут беглые, если подумать, – сказал дядя Дима.

– В смысле?

– Вот тебе и в смысле! Откуда, ты думаешь, мы тут взялись? Просто так, жили-были, а потом бац! И у тебя в голове! Или, может быть, ты считаешь себя реально больным? Расщепление сознания там, галлюцинации? Так?

– Ну… – От агрессивности его слов я растерялся.

– Танк переверну! – зло буркнул дядя Дима и замолчал.

Мы сидели в парке перед «Макдоналдсом», рядом, в урне, лежали пустые коробочки от гамбургеров и картошки. Карман новой куртки оттягивал кошелек с деньгами. Ночь пожара осталась далеко позади. Я много успел сделать за ту неделю, которая прошла с тех пор. Нашел отцовский схрон с деньгами, купил одежду, отъелся. Поначалу, конечно, хоронился по подвалам, на улицу выходил только ночью, прячась от людей, даже от бродяг. Но однажды случайно оказался на той самой улице, и память выплюнула на поверхность: «чердак, голуби, отец, деньги». После этого материальные мои проблемы были на время отодвинуты на второй план. Город снова казался добрым, настоящим, а не сделанным из грязного картона.

– Когда ты умираешь, – подал голос Егор, – мир изменяется вокруг. И иногда бывает даже трудно понять, что ты умер. Это же очень субъективно. Кажется, что изменился мир. А все совсем не так. Просто ты умер. Но объективного нет.

– Я не понимаю. Почему нет объективного?

– Потому что мы взаимодействуем с окружающей реальностью исключительно через наше восприятие. Оно и диктует нам определенные правила игры. Те самые, где говорится, что камень твердый, огонь горячий, дурак – глуп, а мудрец – умен. Человек испытывает огромный соблазн сказать, что все и есть именно так, на самом деле. Чаще всего он этому соблазну и поддается. Но стоит только случиться чему-нибудь необычному, неординарному, не вписывающемуся в правила и нормы, как объективная реальность рушится. Фактически это происходит потому, что никакой объективной реальности и нет вовсе. Все вокруг чистый субъективизм. И при определенных условиях камень мягок и проницаем, огонь холоден, а глупец толкует истину. До определенных пределов объективной считалась только смерть. Но и это не так. Смерти нет. Это изменился мир. Или просто сместились понятия о реальности. С другой стороны, может быть, мир остался прежним, но изменился статус человека и его сознания. Статус – мертв. Человек перешел в ситуационную игру с другими правилами. Видишь, невозможно сказать, что действительно реально в этом мире, а что нет. Все субъективно.

– Мир – это объективная реальность, данная нам в ощущениях.

– Да. И наше ощущение делает его субъективным. Смерть – это совсем не то, что принято думать о ней.

– Так к чему ты это все?

– Собственно, к тому, что все мы умерли. Но мир, изменившийся вокруг нас, превратился в то, что принято называть адом. И мы сбежали. И я, и дядя Дима, и Петр. Собственно, благодаря Петькиному таланту мы и бежали.

– Какому таланту?

– Таланту к побегу, конечно. А ты…

Егор замолчал, словно замялся.

– Что я?

– А ты просто… Не обижайся, ты уже уходил из этого тела. Так уж получилось.

Мне вспомнилась красная ванная. Черные точечки метадона. Страх. Боль.

Нет. Не так.

Ведь сначала был метадон. Я лежал в кровати, укрывшись простыней. Я смотрел в потолок. И тогда пришли они.

– Я умер?

– Умирал. Но пришли мы, и как-то так получилось, что ты остался жить.

Я вспомнил боль их прихода и вздрогнул.

– А потом?.. Я же умер тогда? В ванной.

– Понимаешь, – Егор говорил медленно, – все очень субъективно. И с какой-то точки зрения…

– Хватит, – оборвал его я. – С одной точки зрения, с другой точки зрения… Что было там, в ванной?!

– Я не знаю. Наверное, наш приход что-то изменил, и теперь мы имеем то, что мы имеем. Если посмотреть на это так…

– Он прав, Егор, – оборвал его дядя Дима. – Хватит. Ты пытаешься объяснить все, но это же невозможно. Мне кажется, что правильней остановиться на том, что есть сейчас. Сейчас в одном теле живут, именно живут, несколько человек.

– Остановиться, конечно, можно, – протянул Егор. – Но…

– Но это ничего не объясняет, – продолжил я за него.

– А что бы тебе хотелось объяснить? – спросил дядя Дима.

– Ну, например, зачем меня убивать? С чего мы начали…

– Я вижу несколько вариантов.

– Например?

– Например, вернуть нас туда, где мы должны находиться, – неохотно сказал дядя Дима. – Хотя на это у Егора может быть своя версия.

– Она и есть, – подтвердил Егор. – Хотя сути она не меняет. Может быть, только мотивация иная…

– То есть меня хотят убить из-за вас? – резюмировал я.

Мои соседи молчали.

– А еще какие версии? Есть идеи?

– Есть, – ответил Егор. – Тебя хотят убить из-за тебя.

– И что же во мне такого особенного?

– Тут я тебе не большой помощник. Может быть, тебе мог бы помочь в этом Саша, но где ж его искать теперь?

– Ключ и дверь, – пронесся шепоток где-то позади меня. – Ключ и дверь…

Я обернулся, но никого не увидел. Только какие-то жалкие кустики тужились выплюнуть свежие листочки из обглоданных веточек.

– Петр? Что ты сказал? – тихо спросил я. – Повтори?

Но он молчал. Интерес Петра к жизни заключался только в одном – в побегах. Все остальное проходило по касательной. Он был как подземная река, с мощным скрытым течением, которое нет-нет да выбивало из земли неожиданные родники.

– Я ключ, и я дверь. Но кто мне сможет помочь?

– В чем? – поинтересовался Егор.

– В том, чтобы избавиться от всего этого. Я не просил, я не хотел. И не хочу.

– Думаешь, это кого-то интересует? – подал голос дядя Дима. – Хотел ты или нет. Теперь это не имеет никакого отношения к делу.

– Нет, имеет! – Я крикнул и тут же осекся, испуганно оглядываясь вокруг, не заметили ли? – Имеет. Еще как имеет. Если я не хотел, если я не просил, значит, я не виновен. Это не может быть наказанием.

Дядя Дима хмыкнул, а Егор спросил:

– А кто тебе сказал, что это наказание?

– Да уж не благословение…

– Нет. Не благословение. Просто судьба.

– Я никогда не был фаталистом.

– Я тоже не был. Но всегда наступает момент, когда начинаешь убеждаться в том, что она все же существует.

– Судьба?

– Или какое-то ее подобие. У тебя есть свойства. Ты такой, какой ты есть, или такой, каким стал. А мог ли ты стать иным? И не страшно ли тебе искать ответ на этот вопрос?

– Почему мне должно быть страшно? – спросил я, хотя и без того уже знал ответ.

– Потому что если ты мог стать другим, то… почему же не стал? Если это был твой выбор, то некого винить. Потому что если ты мог стать и не стал, то это выбор.

– Но зачем мне этот выбор? Может быть, я не хотел…

– Может, и не хотел, но люди бывают с душой, а бывают без нее. У любого, кто имеет душу, есть выбор. Помнишь Григория?

– Помню.

– Он таким родился. Пустым. Без души. У него не было выбора. Никто не вил для него нитей, никто не мостил разных дорог. Он вывалился в чистое поле, да так и остался там, куда ветер подует, туда и несет. Пустой, без души, одна оболочка. Такие бывают. И наверное, проще так. Ведь если у тебя душа есть, то и ответственность на тебе. За нее, за душу свою, куда выведешь. Что ж ты думаешь, лучше было бы быть таким, как Гриша?

– Да, но что я сделал? Для души…

Егор помолчал некоторое время, а потом сказал, тяжело так:

– Ничего. Плохо все. Ошибок наделал, с дороги сбился. Понимаешь, не всегда же сказки хорошо кончаются. Была душа у человечка. Да проку с того ему не стало.

– А что ты ему морали читаешь? – вдруг спросил дядя Дима.

– я…

– Ты. Ты, что ли, лучше? Или, может быть, знаешь все? Учитель?

– Нет. Не знаю. И не учитель. Я… я сам дурак.

– То-то. Со стороны оно, конечно, виднее, кто куда пошел да кто что не так сделал. А на себя примерить не у всех ума хватает.

И дядя Дима вздохнул. Тяжело вздохнул, трудно.

– Меня другое волнует. Если все так, как ты говоришь, то зачем мы ему? Для чего?

– Бог его знает…

– Может, и знает. Только от этого нам ни горячо ни холодно. Давайте, что ли, итоги подведем?

– Давайте, – согласился Егор.

– Получается, – дядя Дима говорил решительно. Такому голосу верилось сразу, – что на нас охотятся. Во-первых, из-за нашего побега, во-вторых, возможно, из-за самого Лешки. Все эти двери и ключи неспроста. Поскольку род прежней деятельности Алексея был откровенно криминальным, то и ищут его именно по этим каналам. Следовательно, общаться с бывшими коллегами было бы не совсем разумно.

– Да и не с кем вроде… – вставил я слово.

– Потом, сдаваться органам тоже не имеет смысла. Потому что эта организация впрямую контактирует с криминалом, а значит, добраться до нас оттуда проще всего.

– Так что же, – перебил я, – мне всю жизнь по подвалам прятаться?

– Ну, всю не всю, а некоторое время придется. Со временем забудется, отстанут. Пониже нырнешь, подальше выплывешь. Может быть…

– Ты сам-то веришь в то, что говоришь? Эти забудут?

– Черт его знает… – Дядя Дима вздохнул. – Мне просто, если честно, ничего в голову не идет. Долгосрочное планирование в нашей ситуации, сам видишь, ни к чему хорошему…

Он замолчал.

– Слушай, – вдруг оживился Егор. – Тебе бы надо к этим обратиться… К колдунам типа.

Я скривился.

– Среди них шарлатанов как грязи. Да и не знаю я никого.

– Но ведь Конрад был не шарлатан. Конрад… Да он, собственно, приложил руку к тому, каким ты стал.

– Да, но он умер.

– Наплевать, помнишь, Наталья говорила, что он поссорился с кем-то. Со своими. Не мог же он со всякой швалью общаться. Может, кто-нибудь из них сможет помочь?

– Может, и сможет, но откуда же я их найду? По объявлениям в газете?

– Нет, но, может быть, кто-то из старых знакомых знает что-нибудь.

– Даже если знает. Любой нешарлатан от меня будет шарахаться как от огня. Все, кто так или иначе знал меня, умерли. Да еще такой смертью, что не позавидуешь.

– Интересно, а какой смерти можно позавидовать? – пробормотал дядя Дима.

– Но должен же быть кто-то, кто от тебя не побежит? Кто-то живой…

– Не знаю… – И я подумал о рыжей москвичке.

Адрес, где бывал когда-то, я в принципе помнил. Но почему-то мне показалось логичным заглянуть в клуб.

Это был все тот же дом. Все та же подворотня, тот же подвал. Только что-то неуловимо изменилось. Кажется, ничего не произошло, все осталось прежним. Грязь и запущенность, характерная для среднего питерского дворика. В необходимую мне дверь вела ясно видимая дорожка, проложенная между кучами хлама, битого стекла и невывезенного мусора.

Вот он, «Третий НулЪ».

Но все-таки что-то было не так.

Почему-то я вспомнил, как сошел с поезда и впервые ощутил это нежелание города принимать меня в число своих живых. Город уже тогда увидел во мне нечто несовместимое со своей сущностью и сразу же дал мне это понять. «Ты чужой, ты здесь никому не нужен».

Время научило меня слушаться своих ощущений и внимательно относиться к той тонкой материи, которую многие, за неимением более емкого определения, называют шестым чувством.

Клуб не звал меня, как прежде. Не приглашал. Хотя раньше, даже в темноте, даже пьяный, я всегда находил эту узенькую тропку в заветную дверь.

Но не сейчас.

– Чего мы ждем? – нетерпеливо спросил Егор.

– Не знаю, – ответил я. – Изменилось что-то. Не так.

– Что конкретно?

– Да бог его знает, не могу сказать точно. Как будто не это место.

– Может быть, ты тут днем никогда не был?

– Был, был. И днем, и вечером, и ночью был. Но раньше тут все было будто живое. А теперь пустота.

Мне неожиданно стала ясна разница межлу тем, что было, и тем, что стало. Клуб умер. Теперь, вместо полной жизни квартиры, был гулкий, пустой гроб, где даже мертвеца-то уже не было.

– Ладно тянуть, – подал голос дядя Дима. – Пошли.

– Пошли, – ответил я, зная уже, что увижу внутри.

Ободранные стены, выбитые лампочки, грязь, вонь покинутого помещения.

Однако к действительному положению вещей я, как оказалось, был не готов.

Клуба не существовало.

Причем не существовало уже давно. Передо мной был подвал питерской многоэтажки. Бетон, дыры в стенах, обваливающийся пластами потолок, торчащая ржавчина арматуры и щебенка пола. Тут никогда не было жизни! Я пробегал из помещения в помещение, кричал. Я искал какие-то признаки того, что тут когда-то были люди, когда-то они проводили тут все свое время.

Пусто.

Мертво и пусто.

Я не мог ошибиться и забраться в какой-то другой подвал. Это точно был тот самый адрес.

На всякий случай я выскочил наружу, осмотрел все вокруг, нашел покосившуюся табличку с указанием улицы.

Все было верно.

И все было неправильно.

– Так не может быть! – кричал я. – Не может!

– Ты не ошибся? – спросил меня тогда дядя Дима.

Именно тогда я услышал смех. На какой-то момент мне показалось, что это смеется надо мной недосягаемое небо.

Я обернулся.

В дверях бывшего клуба стоял человек.

Впрочем, нет. Эти двери не вели в место, где могли бы жить люди. Однажды я уже видел нечто подобное. В больнице, за ночь перед побегом. Черная, какой может быть только та, настоящая, темнота. Страшная. И тот, кто стоял в проеме, был под стать этой темноте.

Я узнал его сразу, хотя никогда не встречался раньше. Это он, тот, кто диктовал письмо несчастному психологу перед его смертью. Это о нем Северский сказал: «Ты сука, Беляев, ты знал!» Я знал его. Как мне показалось на тот момент, знал всегда.

– Ну что, Беляев. Я тебя нашел, – сказал он. – А ведь как пришлось постараться. Надеюсь, ты не разочаруешь меня.

И он сделал шаг. Один шаг вперед, но мы оказались лицом к лицу. Мелькающая круговерть, глаза, зубы, губы в улыбке, брови. Все мечется, кружится в каком-то страшном калейдоскопе.

– Я сильно устал, Беляев. Я сильно устал. Это место, Беляев, оно способно уничтожить, оно способно убить кого угодно. И мне было трудно. Да, Беляев, трудно. Но ведь ты мне поможешь?

За момент до того, как упасть, я вдруг почувствовал, что больше не контролирую свое тело. А потом я упал и начал падать, падать, падать. Куда-то в синеву, глубокую, плотную, охватывающую со всех сторон.

– А вот тебе хер, – просипело мое сдавленное горло. Это было так странно. Видеть, но не глазами, чувствовать, но не телом. Быть запертым в клетке тела, которое когда-то было твоим, но сейчас, сейчас перестало тебе подчиняться. Неожиданно я ощутил рядом с собой кого-то еще, даже на какой-то момент показалось, что я различаю лицо, переливчатое, светлое… – Перебьешься.

Я узнал этот голос. Просто раньше я слышал его не иначе как изнутри своей головы. Дядя Дима.

«Вот оно что…» – подумал я и поразился, видя, как в ответ на мои мысли пространство вокруг окрасилось разноцветием радуги.

Дядя Дима умело перехватил Его руку, повернул. Я только успел увидеть удивление в глазах Черного Человека, и он исчез из поля зрения.

– Перебьешься, – снова сказал дядя Дима.

– Какой сюрприз, – пробормотал Черный Человек, поднимаясь с земли. Теперь, когда горячечный страх спал, я смог разглядеть его.

Ничего особенного. Черный кожаный плащ скрывал, по-видимому, человеческую фигуру. Никаких крыльев, копыт, хвостов… Хотя высокие берцы могли скрывать и копыта, а хвост не такая уж и приметная деталь, если на тебе есть штаны. Высок, в плечах не широк, но что-то в нем внушало откровенный страх. Может быть, угловатость рубленой кинопленки, а может быть, то, что его окружал сумрак, словно свет избегал прикасаться к его фигуре. Единственное, что я так и не смог разглядеть, – так это его лицо. Вместо него я видел только круговерть деталей, то нос, то рот, злые глаза. И темнота. Как будто нимб черноты опустился ему на голову.

– Как интересно, Дмитрий Олегович, – снова сказал Черный Человек. – В общем-то не ожидал встретить вас. Особенно в этих краях. Удивили вы меня. Как же так?

– Мы разве встречались?

– Да как вам сказать… – Черный Человек поднялся на ноги и пошел по кругу вокруг нас. – Вы, может быть, этого даже и не помните. Или не запомнили. Наша встреча была довольно мимолетной. Как же вы тут оказались?

– Не важно, – ответил дядя Дима и двинулся в противоположную сторону.

– Дядя Дима, уходи, уводи нас отсюда. Дядя Дима, пожалуйста, – взмолился было я, но тут же замолк, увидев, как в ответ на мои слова из черного нимба выплыла усмешка. Черный Человек слышал меня.

– Верно, Беляев, верно ты боишься. Есть из-за чего.

– Ты со мной разговариваешь! – прорычал дядя Дима. – Со мной, понял?

– Как скажете, Дмитрий Олегович. Вам выбирать…

– Уходи, дядя Дима! Пожалуйста! – закричал я, но дядя Дима упрямо мотнул головой:

– Нет, Леша, нет. Я его знаю…

Мне неизвестно, что видел дядя Дима в этот момент, перед моими глазами мелькнула только желтизна пустыни.

19

Дядя Дима. Где-то

Мелькнуло и погасло жгучее белое слепое солнце, и куда-то побежал, струясь змеиной кожей, желтый песок. Потом вдруг на мгновение стало темно, и снова ослепительно полыхнуло солнце.

Я уже не понимал, где мы находимся. Все вокруг казалось иллюзорным, все менялось, таяло и возникало снова, в новом обличье, искаженном уже до неузнаваемости.

– Ну так что, Дмитрий Олегович? – Черный Человек стоял посреди всего этого кошмара, расставив руки и повиснув в воздухе, словно на кресте. – Вы хотите продолжать? Или, может быть…

– Не дождешься, второй раз ты мимо меня не пройдешь.

– В общем, я ничего другого и не ожидал, – усмехнулся Черный Человек. – Жаль.

И он ринулся вперед так стремительно, что я не сумел даже понять, куда будет направлен удар. В какой-то миг его удивительно изогнутая фигура появилась справа, словно возникла из воздуха. Только на мгновение.

Наверное, именно этого краткого кадра, с корнем выдранного из кинематографической пленки, хватило дяде Диме для ответа.

Я увидел, как мир дернулся вокруг и возле нас возник Черный Человек. Возник из тумана, из крошащейся реальности, из мутного воздуха. Возник и замер. По его мелькающему лицу прокатилась волна удивления. Дядя Дима уверенно держал одну его руку у нашего горла, а другую блокировал где-то у солнечного сплетения.

Я ничего не чувствовал, но мне показалось, что я слышу, как звенят от напряжения суставы, как скрипят зубы и сводит мышцы. Эта борьба длилась недолго, едва ли несколько секунд. Вдруг Черный Человек дернулся и снова исчез, для того чтобы оказаться на своем прежнем месте.

– Удивлен вами, Дмитрий Олегович.

Картинка вокруг смазалась. Все вокруг нас потекло, сдвинулось, я понял, что теперь дядя Дима сделал свой ход. И только когда из смазанной палитры странно изменившегося мира пугающе близко вывалился Черный Человек, мне стало ясно, что и наша атака не достигла успеха.

– Хорошо, – прошептал кто-то, и я не смог определить, кому принадлежали эти слова.

Впрочем, вскоре я перестал понимать, где верх, где низ, где мы, а где наш противник. Все изменялось, взрывалось, вспыхивало множеством ослепительных искр.

Так было долго…

И кончилось неожиданно.

Вдруг солнце, что металось бешеным кругом у нас над головой, мазнуло ослепительной стрелой перед нашими глазами. Исчезла пустыня, исчез свет, и серый асфальт питерского грязного двора принял нас в свои грубые объятия.

Над нами стоял Черный Человек. Он изменился. Поза сделалась менее вычурной, грудь тяжело вздымалась. Победа далась ему тяжело.

– Не стоило вмешиваться, Дмитрий Олегович, – тяжело прошептал он.

– Откуда… тебе… знать… – вытолкнул из себя слова дядя Дима.

И мир вздрогнул в последний раз.

Черный Человек, как при замедленной съемке, начал удаляться куда-то вверх и назад.

– Беги, дядя Дима, беги! – закричал кто-то рядом, и я узнал голос Егора. – Беги!

Мимо замелькали обшарпанные стены, которые то и дело бросались на нас, били, толкали. Тротуар норовил подвернуть ноги.

Дядя Дима бежал. Из последних сил.

– Мне дай! Дай мне! – закричал я, сам не понимая смысла этих слов.

– Не время, не сейчас, – прохрипел дядя Дима. – Погоди.

И вдруг нас ударило в спину. Сильно.

Кто-то крикнул коротко, и асфальт ткнулся нам в лицо.

И стало больно. Больно!!

Дядя Дима пропал. Тело снова вернулось ко мне. Со всей своей болью и ужасом.

– Беги! – знакомо закричал Егор.

Я вскочил, обернулся и увидел, как в сопровождении троих хмырей с пистолетами идет он, Черный Человек. В руках одного дымился пистолет.

– Беги!

И я побежал…

– Прикинь, на, я ему в спину пулю вмандил, а он того, по барабану. На четырки и драпать, – поделился своими наблюдениями здоровый лоб, тот, что держал пистолет. – Я вообще-то не промазал. Чисто лепил, в натуре…

– Ничего, ничего. Ты молодец, – тихо прошептал стоящий рядом. – Ты молодец.

От этого шепота здоровяк как-то осунулся, стих и сделал пару шагов назад.

– Видели, кого искать? Вот и ищите, ищите…

20

Алексей Беляев. Бежать!

На случайность жаловаться обычно не принято. Нечаянно, неумышленно, невзначай, как на грех, по стечению обстоятельств. Эти синонимы слова «случайность» носят оправдательный оттенок, и если не приравнивают ее к судьбе, то уж точно приближают, делают родственной. На самом деле Его Величество Случай только миф, идея, в которую принято верить, чтобы оправдать свое боязливое отношение к правде. Люди, страшащиеся риска, но вынужденные по тем или иным причинам рисковать, часто оправдывают происшедшее случаем. На самом деле все события связаны между собой логической цепочкой разнообразных поступков. Хотя, наверное, именно сложное переплетение этих цепочек и принято называть Случаем.

Она вышла мне навстречу из темноты подъезда, и я успел затормозить только в последний момент, ухватившись руками за дверной косяк. Лариса испуганно отступила назад. Ее рука дернулась к сумочке.

Поняв, что еще через мгновение я получу, как минимум, струю из газового баллончика, я прохрипел, выставив вперед руку:

– Лариса, это я. Не надо.

Больше ничего сказать не получилось, в боку невыносимо кололо, и я согнулся пополам, давясь тошнотой.

– Беляев? – Ее голос был удивленно-брезгливым. – Лешка?

Не в силах что-либо сказать, я энергично закивал, затем, прислонившись спиной к подъездной стене, сполз вниз. Последние несколько километров я бежал. Шарахался от людей, повсюду мне мерещились черные провалы, двери, какие-то чудовища. Несколько раз, перебегая улицу, я чудом избежал столкновения с автомобилем. Мне казалось, что только таким путем я смогу уйти от погони. Мнимой или реальной, разобрать было уже невозможно. Мир вокруг меня не мог называться реальным, потому что воспринимаемое большинством не имело для меня никакого смысла, а то, что видел и чувствовал я, для большинства было просто бредом.

В конце концов, когда истерика поулеглась, а воздух стал колом в горле, я кинулся в ближайший подъезд. И столкнулся там с ней. Я не заметил, что она сильно изменилась, типаж «богемной давалки» плавно сменился на «все знающая стерва», цвет волос из натурально рыжего превратился в рыжий с краской, утончился макияж, заострились черты лица. Сейчас мне это было все равно, сейчас это не имело никакого значения. Да и времени разглядывать Ларису у меня было не много. Я осторожно выглядывал из подъездной темноты, стараясь понять, с какой стороны ждать погони. На какой-то момент я даже забыл про ее существование, и, когда над ухом раздался Ларискин голос, я вздрогнул.

– Беляев, ты что? У тебя все в порядке?

– Лариска! – Я вскочил, и она отступила от меня. – Лариска, спрячь меня! Помоги мне, а?! Я тебе отплачу, честно! Только спрячь меня! Ну, пожалуйста!!! Только срочно.

На ее мимику следовало бы обратить внимание. Но мне было не до этого.

– Хорошо, пошли, – наконец сказала она.

* * *

В Ларискиной квартире чувствовалось нечто нежилое. Что-то особенное в сочетании цветов, в планировке. Неуловимо, на уровне ощущений, но между тем кристально ясно. Наверное, она чувствовала то же самое, и оттого в квартире ничто не лежало на своем месте. Одежда валялась на полу или свешивалась со стула бесформенной кучей, тарелки громоздились на кухне без всякого порядка, большой диван стоял посреди комнаты, близко придвинутый к телевизору. Создавалось ощущение, что этим беспорядком хозяйка стремилась подчеркнуть, упрочить факт своего проживания. Словно она доказывала самой себе, что может тут жить, имеет право наводить бардак, не следуя никаким неписаным правилам.

Я просидел у нее целый день. Лариса буквально втащила меня на четвертый этаж, потому что ноги отказались мне служить, заперла и ушла, ее ждали какие-то дела. Некоторое время я сидел в ванной и меня бил озноб, хотя из кранов хлестала обжигающая вода, потом, немного придя в себя, перебрался на кухню, где и просидел, боясь пошевелиться, весь день. Наверное, со стороны это выглядело дебильно. Человек, завернувшийся в огромное полотенце, сидит посреди кухни и беседует сам с собой в голос…

– Я же говорил, – заунывно тянул Петя. – Я же предупреждал. Бежать. Бежать надо. Пока не поздно. И даже если поздно, все равно бежать.

– Егор, – позвал я. – Чего молчишь?

– Думаю.

– Чего тут думать? Или, может быть, дядя Дима…

– Не говори ерунды, – мрачно проговорил Егор. – Дяди Димы больше нету. Гуд-бай, май лав, гуд-бай.

В голосе Егора мне послышался сарказм. Не истерика, а мрачное такое ехидство.

Сигареты кончились, в открытую форточку тянуло холодом. Встать и закрыть было лень. Я поежился.

– Егор, твою в дышло. Чего молчишь опять? Ты думаешь, он умер?

– Кто? – неохотно откликнулся Донской.

– Дима. Дядя Дима. Кто ж еще?

– Когда?

– Егор! – взвыл я. Внутри все трепетало, казалось, что некто умелый накручивает на скрипящий ворот все мои нервы. Иногда мне чудился звук, который издают трущиеся друг о друга волокна. А Егор молчал. Он отступал куда-то, будто спрятаться хотел. – Не зависай, прошу тебя.

– Хорошо.

– Ты не ответил.

– Ты тоже. Когда он умер?

– А он что, это делает периодически?

– В некотором смысле все люди мертвы. А мы мертвы тем более. Мы умерли уже один раз. А может, не один…

– Кроме меня. – В душе задергался, словно агонизирующая канарейка в клетке, страх.

– Ты тоже умер. – Голос Егора был равнодушен.

– Хрен, я живу!

– Не кричи, – спокойно, чуть ли не отстраненно осадил Егор. – Ты живешь? Какой ты? Может быть, тот мальчишка, что ушел в армию? А может, тот, что из нее вернулся? Или, может быть, тот богемный наркодилер с замашками проститутки? Или тот неврастеник, что порол вены ржавой бритвой?

– Это другое. Это переход из одного состояния в следующее. – В виске тупо застучала боль, мешая сосредоточиться. Я встал и закрыл форточку, сжал голову руками.

– А с чего ты взял, что смерть – это не переход в следующее состояние? Смерть – это такой же переход. Я умирал, я знаю. Может быть, дядя Дима ушел в новое состояние. Лучшее или худшее, но новое. А за этим новым будет другое. Жизнь закончилась, но бытие продолжается. Философский вопрос. Есть такая карта в Таро, «Смерть». Многие ее пугаются. А на самом деле она просто означает новый этап. В жизни, в существовании. Очередная ступень. Не так уж и плохо, если вдуматься.

– Нашел время философствовать!

– А почему бы нет? Делать сейчас все равно нечего. Так не икру ж метать, как некоторые. Расслабься.

– Я не могу расслабиться! Не могу! Не умею! Разучился! Я как струна. Натянутая струна. Если сейчас чуть-чуть не спустить, то лопну к чертовой матери.

– Ты лучше подумай, чего ему от нас надо?

– Кому? Черному Человеку?

– Ага.

– Не знаю.

– А мне кажется, что знаешь. Просто не хочешь говорить. Я вообще думаю, что у тебя в голове значительно больше знаний, чем ты можешь себе представить. Не зря же это все.

– А ты?

– Что я? Я просто еще одно сознание, еще одна душа, живущая в этом теле. Представляешь? Об этом можно только мечтать… Много душ, все живут в одном теле… Как я слышал, в иудаизме есть такой постулат, что у каждого правоверного иудея есть две души. И если одна приняла на себя грехи, то другая-то уж обязательно чиста перед Богом. И следовательно, тот иудей войдет в царствие Божие по-любому. У них две души, а у нас сколько?

– Три…

– Четыре, – поправил меня Егор. – Вместе с тобой четыре. Было.

Боль ввинтилась в висок, как винт-саморез, зло скрутила, даже веко задергалось.

Мягко легла на плечо женская рука. Я не заметил, как вернулась Лариса и как она вошла в кухню. Если б был дядя Дима, никогда бы так не получилось, никогда бы не сел я спиной к двери. Но дяди Димы не было.

– Расслабься, – тихо сказала Лариса. – Успокойся. Хочешь, кофе сварю?

Я обернулся. Перед глазами все плыло, в висках стучало. Внутри бился животный страх. Ощущение конца.

«Нет дяди Димы, не будет и Егора. И Пети Зарубина не будет. А ведь я привык даже к его вечному нытью. Если я останусь один, не станет и меня. Меня найдут рано или поздно. И что будет после этого? Что станет, когда нас не станет?»

Я не боялся за судьбу мира. Плевать, ведь меня уже не будет. Я боялся за свою судьбу. Если правда, что смерть – это лишь переход, то что ждет меня в расплату за то, что я не смог сделать… не смог даже понять, что делать… Смерть та, в ее прежнем понимании, «темнота, и все», теперь не страшила, а скорее была соблазнительна.

Лариска расплывалась перед глазами, и неожиданно для себя самого я вдруг обхватил ее. Стиснул, как последнюю соломинку, за которую в агонии цепляется утопающий.

– Что с тобой? – тихо спросила Лариса. – Что происходит?

Я не ответил. Притянул ее к себе, обнял, как мне показалось бережно. Я осыпал ее поцелуями. Она ответила сдержанно, потом уверенно потянула меня к дивану. За уверенностью и бурными ответами на ласки все равно оставалась какая-то осторожность, расчетливость, но я не обращал на это внимания. Я уже ни на что не обращал внимания.

Забывшие, что такое женщина в постели, руки путались в замках, крючках и застежках. Полотенце слетело значительно быстрее. Я неумело – куда что подевалось? – по-детски вцепился в женское тело, покрывая его поцелуями, обнимая все крепче.

– Глупый! Что ты вцепился, как в последний раз? А? – выдохнула Лариска.

Я молча пытался приладиться к ней. Странное ощущение, словно вдруг все одеревенело, а женщина, мягкая и гибкая, все может, но не желает. Не хочет играть в учителя и ученика.

«Но я же не ученик! Или уже… все когда-то забывается. Женщины были у меня в другой, не в этой жизни. Господи, что за идиотизм».

В голове хихикнули. Я замер, прислушался. Петя молча посапывал, словно порнуху смотрел по телевизору. Егор безмолвствовал. Показалось?

– Иди же сюда, глупый.

Я снова притянул женщину. Именно так, женщину, самку, я уже не мог увидеть индивидуальность в этой рыжеволосой бестии, которую, может быть, даже любил по-своему когда-то. Она помогла, сделала все за меня, направила, как собака-поводырь в потемках. Я стиснул ее, задергался.

– У тебя сильные руки, – послышалось сквозь шум в голове.

Вздохи, вскрики. Как давно это было… как странно это было… Словно я никогда не имел сексуального опыта, будто весь опыт мой вытекал из памяти предков или зова плоти. Дикого желания размножаться, чтобы оставить после себя кого-то. Странное ощущение. Я чувствовал себя как подросток, который пытается в темноте первый раз в жизни исследовать на ощупь незнакомые части женского тела.

Все кончилась, как и началось. Лариска обмякла, но я продолжал. И все повторилось заново. Опять и опять. Как жизнь и смерть. Жизнь и смерть.

– Я устала…

Но я не услышал.

– Может, хватит уже? – Это Егор проявился. – Нашел чем заняться.

– Кончай, бежать надо. Бежааааааааать!!!

Я выдохнул и отвалился в сторону. К ощущению неопытности и конфуза перед женщиной, ощущению собственной неумелости, неуместности и полного идиотизма добавился стыд.

Два мужика наблюдали все это время за моими потугами. А и черт с ними!

Черт с вами со всеми. Катитесь вы все в тартарары. Как вы мне надоели, как надоели вы мне все. Весь мир. Вся эта жизнь сраная. Все к черту! Всех к черту!

Говорить не хотелось. В голове жила боль и два замолкших голоса. Внутри метались стыд и комплексы, сшибались со страхом. Страх заполнил все. Черный и липкий.

– Бежать, – заныл Петя.

«Как я его ненавижу! Как я ненавижу этого хлюпика. Как я ненавижу себя. Я ведь не смогу выжить без этого хлюпика. Я ведь не смогу без Егорки. Я ведь не могу без дяди Димы. Я не могу. Не могу больше!»

– Бежать!

«Не могу!»

– Бежать!

«Не могу!!!»

– Бежать!!!

Я проснулся от собственного крика. От крика Пети Зарубина. Лариска быстро одевалась. Увидев, что я проснулся, она изменилась как-то странно в лице, но тут же мягко улыбнулась:

– Спи. Тебе просто кошмар приснился. Спи.

Мягкий голос. Мягкая улыбка в темноте. Спокойная. Как у мамы давно, в детстве. Мама умерла. Смерть. Страх. Ночные кошмары. Паника.

– Ты куда? – спросил я хрипло.

– Спи. Я вернусь скоро. У меня дела. Срочно надо отъехать. Спи.

Я прикрыл глаза. Голова все еще разламывалась. Ее рука скользнула по волосам, щеке.

– Спи.

Удивительно, но боль стихла, ватной пеленой накатило забытье.

– Спи. Спокойной ночи. Когда ты проснешься, я уже буду здесь.

– Бежать, – прошептал Петя. – Надо.

– Спи. Ты просто устал. Спи.

Голос отдалился. В голове, словно в соседней комнате, разговаривал сам с собой Егор. Тихо, под нос бормотал что-то. Его голос накладывался на засыпающее сознание.

– Идиот, – непохожим на свое обычное нытье осмысленным, трезвым голосом сообщил Петя.

– А идите вы все, – сказал я. Или только хотел сказать.

Страх не ушел. Притих только. И когда я уснул, он снился мне. Может быть, теперь всегда будет страшно? Может быть, я сам стал страхом? Или просто устал… Страшно бывает всем. Но и дядя Дима ведь как-то жил со своими страхами и даже боролся с ними. И Егор живет. Неужели я не придушу свои? Просто надо собраться с силами и…

Сознание отключилось, мерзко хихикнув напоследок знакомым и незнакомым смешком. Только Егор все говорил и говорил. Что-то важное.

Когда я проснулся, Лариски не было. Я оделся, прошелся по комнате. Все незнакомое. На столе лежала тетрадка и ручка. Открыв последнюю страницу, я выдернул листочек, чтобы не оставлять оттисков на обложке. И начал писать.

«Тому, кто прочитает!»

На всю писанину ушло около тридцати минут. То, что получилось, мне не понравилось. Письмо складывалось странное, казалось невнятным, адресованным невесть кому, как те послания от Берга и Северского. Я собрался было уже переписать все заново, но плюнул. Свернул тетрадный лист и запихнул его поглубже в карман.

Все, что я понял, о чем догадывался, уложилось в этот исчерканный квадратиками листок.

– Ну что, Петя? – спросил я. – Рвем когти? Так и будем бегать, пока не сдохнем, а?

– Дело говоришь… – азартно прошептал Петр. – Дело!

– Тогда двинулись!

На душе было легко, словно, написав письмо неизвестно кому, я скинул с себя огромный груз. Чего? Ответственности? Страхов? Понять было невозможно. Да я и не желал разбираться.

– Теперь все пойдет по-новому, все пойдет по-новому, – шептал я, берясь за тяжелую бронзовую ручку. – Теперь…

Слова застряли у меня в глотке.

Бронза медленно поворачивалась у меня в руке.

«Лариска?» – мелькнула обнадеживающая мыслишка.

Дверь открылась. Я стоял нос к носу с большим, бритым налысо здоровяком. Маленькие, серые, буквально свинячьи глазки смотрели равнодушно, скучающе. За его спиной маячили неясные тени.

Громила хрюкнул. И что-то твердое и тяжелое вонзилось мне в подбородок, высекая звездчатые брызги из глаз. Я приподнялся, комната накренилась, а потом пол принял меня в свои костедробительные объятия.

С тихим «пффф» из грудной клетки вышел воздух.

Кто-то дернул меня за грудки, поднял. Под задницу ткнулся стул.

Через радужную завесу прорвался голос Лариски:

– Вы с ним ничего тут не сделаете? – Почему-то она сделала ударение именно на слове «тут», ошиблась, наверное.

– Не сделаем, не сделаем… – раздался у меня над ухом умиротворяющий басок. – Он же тихий, не дергается. Поговорит с ним человек уважаемый, и все…

Я понял, что заваливаюсь на бок.

– Там ведь кто-то есть? – Черный Человек стоял около окна. Яркие блики закатного солнца, отражающегося в стеклах многоэтажек, били мне в глаза, и от этого его фигура казалась еще более черной. – Не может быть, чтобы там еще кого-то не было. Давай выкладывай.

И он сделал приглашающий жест.

– Отпустите его, а то поломаете раньше времени. Машинка-то сложная.

Тиски на моих локтях разжались, и я почувствовал некоторую свободу.

– И давай закончим сегодня. Ты не устал от этого всего? Я, скажу тебе честно, подустал. Ты даже не представляешь, сколько мне пришлось приложить усилий к тому, чтобы найти наконец тебя. Хотя, как я теперь понимаю, ты не особенно и прятался. Мне кажется, что убить тебя сейчас просто. Но не хочется вскрывать такой сложный ящичек, просто грубо взломав его. И ведь по обертке не скажешь.

– Почему? – спросил я.

– Что почему? – удивился Черный Человек. – Почему ты меня интересуешь? Почему я собираюсь тебя убить? Вообще это глупо как-то, вот так сидеть и рассуждать, беседовать… Слишком киношно получается. Однако я опасаюсь, что это неизбежно в нашей ситуации. У тебя там, внутри, есть кто-то еще. И сюрпризов мне хватит, пожалуй. О чем ты спрашивал?

– Ты хочешь меня убить, зачем?

– А ты такой дурак, что и не догадываешься? Черт, почему все всегда так сложно?! Почему сначала надо говорить какие-то фразы, определять общие понятия, вести «непринужденную беседу»? Ты спросишь что-нибудь банальное, в стиле «почему я». Я отвечу… Ты снова спросишь, в надежде, что что-нибудь случится, как в кино, и все образуется. Почему нельзя сразу выложить козыри и сравнить их? Почему человечество так любит ритуалы и напридумывало их великое множество? Это раздражает. Ты ничего еще не хочешь спросить?

– Я пока не знаю. Но все-таки, почему ты хочешь меня убить?

Черный Человек совершенно по-домашнему, почти по-женски, всплеснул руками:

– Убить! О, как это ужасно! Убить! Дорогой мой, неужели ты думаешь, что для тебя это наказание? Неужели ты до сих пор считаешь, что происходящее с тобой и вокруг тебя может называться жизнью? Пойми ты, человечек, инструмент, атрибут… Ты не живешь. Смерть для тебя только благо. Только избавление.

– Но почему?

– Спроси у себя самого. Ты стал таким, каким хотел стать, наверное. Мне кажется, что для тебя нет наказания хуже того, что ты называешь жизнью. Посмотри вокруг! От тебя отказались родители, твои друзья умерли, твое основное занятие – чужая смерть, сам ты – никто, и, как только у тебя кончатся отцовские деньги, ты будешь выброшен на помойку и станешь жить в ящике, до тех пор пока тебя не прибьет какой-нибудь бомж в пьяной драке. Я не прав? И после этого ты скажешь мне, что смерть для тебя наказание и ужас? Получив редкий дар, ты повел себя как ничтожество. Более того, ты стал ничтожеством. Хотя многие на твоем пути пытались тебе помочь. Но ты ел не из тех рук.

– А если оставить мысль о том, что моя смерть нужна только мне же самому? Зачем это все тебе?

– Мне? – Черный Человек покачал головой. – Ты же знаешь. Тебе же говорили. Дверь. Ключ. Кровь. Имеет ли смысл снова и снова проходить по этому пути?

Когда кухня вдруг сделалась плоской, затем странно прыгнула на меня и окружила туманом, я не понял, что произошло. Но потом, когда услышал голос Егора, мне стало понятно, что я снова не владею собственным телом.

– Имеет. Зачем тебе это все? Ты же пришел сюда, так зачем искать выход?

– А вот и начинка, – удовлетворенно сказал Черный Человек. – Это правильно. Так становится интереснее. Азартнее. Правда? Классический набор получается. Силовик и умник. Здорово, правда?

– Ага, натуральная РПГ.

– Какие-нибудь еще сюрпризы?

– А тебе будет так интересно? Или ты предпочитаешь читать книги, постоянно заглядывая в последнюю главу?

– Пока не пробовал, но мне всегда интересно, что же там дальше… Может быть, это и не верно, но кто сказал, что я должен играть по правилам?

– И зачем тебе все это? Для чего тебе нужна дверь, ключ? Куда ты хочешь уйти?

– Уйти? С чего вы взяли, что я собираюсь уйти?

– Но…

– Оно, – передразнил Черный Человек. – Это свернутый на дверях Саша мог подумать, что всем только то и надо, чтобы ходить туда-сюда из двери в дверь. Он считал, что ящик – это такой переход, типа портала. Идиот. Он был так свернут на этом «туда-сюда», что пробовал все инициации, до которых мог дотянуться. Собственно, его сдвинутость в области половой ориентации тоже была из этой же области. Ну, знаешь, перемена ролей, ритуальная смерть, новое рождение. Это довольно заманчиво – родиться заново уже женщиной… Так вот он считал, что двери – это что-то из той же области. Что человек, перешедший дверь, словно бы заново родился. Он уже «с той стороны». Отчасти верно, но почему-то ему казалось, что именно это всем и надо.

– А разве это не так?

– Не так.

– Почему?

– Хочется знать больше? Предупрежден – значит вооружен? – Черный Человек засмеялся. – Да я ничего против не имею. Тем более что, не пройдя через тебя, я не доберусь до основной своей цели. Увы! Видишь, мы уже опровергли один из моих постулатов. Даже я должен играть по каким-то правилам.

– А чем мне это поможет?

– Теоретически? Теоретически ты можешь держаться до тех пор, пока не разуверишься в собственных силах. До тех пор, пока ты считаешь, что прав.

– А практически?

– Практически это невозможно. Все ошибаются, где-то и в чем-то. Как, например, упомянутый выше Саша.

– Ты так и не сказал, в чем он ошибался.

– Он думал, что ящик – это дверь. То есть Саша, конечно, иногда путался и называл вещи своими именами. Но ящик – это ведь совсем не то же самое, что дверь. Дверь или врата – это возвышенно. А ящик – это всего лишь…

– Что?

– Ящик. – Черный Человек развел руками. – Тюрьма. Саша, сумасшедший гомик, сумел сделать все, что нужно было сделать… Шанс, наверное, один из миллиона. Но ведь получилось. У него получилось! И вот я наконец свободен. Зачем мне, скажи, пожалуйста, идти куда-то еще?

– А есть куда?

– Есть. Конечно, есть. Но зачем? Мы приближаемся к главному вопросу, правда?

– К какому?

– К «зачем?»! Ты ведь наверняка хочешь спросить, зачем нужен тебе тогда ключ и зачем дверь? Если я пришел и никуда больше не хочу идти… То зачем же все это нужно? Кой черт ты дался мне? Куда ведет твоя дверь? Или, может быть…

– Откуда… – прошептал Егор.

– Умница, зайчик!

– Кто ты?

– Кто-то меня уже спрашивал об этом. Тебе вообще имеет какое-то значение мой ответ? Я Бог, в которого вы не верите. Я Сатана, которого вы перестали бояться. Я продукт деятельности всех ваших сознаний. Я весь ваш мир. Я – Мир! Такой, каким вы сделали его. И мне очень, очень надоела ваша возня. Я даже устал быть сам собой. Стал слаб. Мне, наконец, нужны те, кто поможет. Люди на такое уже не способны. Вы не плохие и не хорошие, вы не злые, но вы и не добрые. Слишком много лжи, и слишком много недоговоренной правды. Все это делает меня слабым, злым… Таким же, как вы. Слишком человеком. Посмотри на меня! Я – Человек! Такой же, как все вы!

– Не такой… – начал было Егор, но Черный Человек перебил его:

– Может быть, ты про дядю Диму? Или про себя? Или ты хочешь привести мне действительно положительный пример того, что Человек звучит гордо? Нет, мой дорогой, человек звучал гордо во времена обезьян! Но тысячелетия развития привели вас в тупик. И человечество, как свинья в загоне, остановилось. Может быть, хватит стоять и жрать? Может быть, хватит стоять и ждать? Может быть, пора все же идти дальше?

– Куда?

– Куда-нибудь прочь от человека! Прочь от меня! Бежать от таких, как я! Не становиться подобиями. Не успокаиваться исключениями. Ведь они, эти исключения, уже уходят. Они умирают. А на их место приходят такие, как он!

И Черный Человек указал на меня. Даже находясь там, где-то в глубине своей собственной головы, позади чужого сознания, я понял, на кого показывает этот страшный палец.

– Это же страшно, должно быть. Наверное, гадко быть таким, как он?

– Он не виноват, – прошептал Егор.

– Он? Не виноват?! – вскричал Черный Человек. – А кто? Может быть, общество? Может быть, так сложилась ситуация? Да общество состоит из таких, как он, такие как он, создали общество! Они – это я. Пойми ты, глупый, я не зло. Нет. Я человек. Я воплощение вашего бессознательного. Такой, как вы, ни хороший ни плохой. Не злой, но уж и не добрый. Видишь, что получается, когда ни рыба ни мясо получает власть? Черный цвет – это всегда доминанта перед белым, и в серости черноты больше. Нельзя быть ни хорошим ни плохим, нельзя быть средним, нельзя быть обычным, потому что от этого я становлюсь только сильнее.

– Так чего ж ты переживаешь?

– А ты считаешь, что мне это должно доставлять удовольствие? – Черный Человек подошел ближе, мне казалось, что глазами Егора я уже могу разглядеть это расплывчатое, переменчивое лицо. – Ты думаешь, что мне приятно быть таким же, как вы все? Нет… Это отвратительно… Это больно – помнить, знать, каким я могу быть, каким должен быть, но видеть это, как недосягаемую вершину.

На кухне стало тихо. Только шелест воды в трубах, только шипение газа, только тараканы, стуча лапками, пробираются по своим тропкам. Ничего больше. Ни соседей, ни людей на улице. Все замерло.

– Нет, – прошептал Черный Человек. – Мне это не доставляет никакого удовольствия. Никакого!!! Если бы ты знал, как гадко быть человеком! Таким, как это убожество, которое ты защищаешь. Таким, как тот урод, что поставлял через него смерть. Таким, как те недоноски, мнящие себя солью земли, что покупали ее. Таким, как… как все вы.

– Не все… – пробормотал Егор, и я понял, что он плачет.

– А ведь я мог. – Черный Человек не обратил внимания на его слова. – Я мог бы быть большим! Я должен был стать большим! Вместе с вами. Вам не нужен был Бог, и я ушел, я спрятался от вас. Вы боялись Сатаны, и вот я избавил вас от него. Я был вами, вами всеми. Я и есть вы. Вы все. И то, что я жесток, не моя вина. Вы думали, что быть серым – это хорошо, быть средним. Ни зла ни добра. Так хорошо, так легче. Но нет! Вот он я и вся моя жестокость. Ваша жестокость.

– Так чего ж тебе нужно?! – Егор, рыдая, качался на стуле, и я чувствовал, что ему было страшно. Чувствовал, но не находил слов, чтобы помочь ему.

Черный Человек подошел к нам совсем близко. Он наклонился и удивительно нежно коснулся лица Егора, вытирая слезы.

– Не плачь. – Я с удивлением услышал в его голосе нежность. – Не плачь. Это не страшно – покидать этот мир. Страшно жить в нем. Мне, может быть, жаль таких… Мне жаль тех, кто больше белый, чем серый. Я уважаю тех, кто больше черный. Но их мало. Их становится все меньше. Просто плохих людей стало больше… Знаешь ведь, что бывает, когда плохих людей становится больше? Знаешь… Не плачь.

Оставь нас с ним. Оставь. Просто пришло время открыть то, что было закрыто. Может быть, все произойдет быстро, может быть, нет. Я не знаю. Мне невыносимо больше быть таким, как вы. Я не могу больше быть человеком. Я хочу стать большим, пора выпустить тех, кто сможет заменить вас. Так будет лучше для всех… И для людей, наверное, тоже. Потому что даже я, изуродованный ими до неузнаваемости, по-прежнему люблю их. Уходи. Может быть, мы еще встретимся.

Момент, когда я снова оказался лицом к лицу с Черным Человеком, не запомнился. Будто бы все качнулось, кухня прыгнула вперед, уши заполнились многоголосым шумом улицы, что доносился из распахнутого окна. Стало холодно.

И растянутое:

– Ну вот… – Черный Человек снова стоял около окна, и я чувствовал его взгляд. – Надеюсь, больше никаких сюрпризов?

Я попытался вскочить. Но он схватил меня за горло, крепко схватил, начисто перекрыв дыхание. Потом окно надвинулось на меня, раздвинулось во весь мир, обхватило… И я на миг почувствовал, что небо так близко. Казалось, нужно сделать только шаг. Один шаг. Чтобы коснуться ватной их мягкотелости.

– Бежать!.. – крикнул кто-то, чье имя я уж не мог вспомнить. – Бежать! От себя…

Небеса начали стремительно удаляться.

Почему асфальт такой черный?..

21

Якутенок Владимир Андреевич. Капитан милиции. Позднее. Слишком поздно

– А что, Шурка, – Якутенок покачивался на стуле, рука его чирикала ручкой по сканворду. Стул под немалым капитанским весом жалобно поскрипывал, – не сбегать ли тебе за пивом? А то пивка хотца прям до сухости в глотке.

Оперуполномоченный Саша Березин появился в дверях, возник из ниоткуда, словно призрак.

– Можно б и за пивком. – Рожа у Шурки хитрая. – Только зряплату нам не платили еще, а то, что от прошлой осталось, уже перевалило за абсолютный ноль.

– Не понял. – Якутенок перестал раскачивать стул. – В долги, что ль, опять влез? Слушай, Березин, ты по-русски изъясняться могешь?

– Он постарается, – кивнул Шурик и добавил: – Денег нет, долгов есть. Пиво без денег и за долги не дают. Так что, Владимир Андреевич, спонсируете – будет вам пиво, а нет… На нет и суда нет. Это не я, это народ нашей многострадальной державы так изъясняется.

– Денег надо – так бы и сказал. – Якутенок полез в карман за бумажником.

Зазвонил телефон. Капитан поднял трубку:

– Алло!

В трубке послышался чей-то голос, слышимость была отвратительная. Якутенок поморщился, прижал трубку плечом к уху и выволок из бумажника несколько купюр. Шурик принял деньги и исчез, как и появился. Неожиданно в микрофоне что-то звонко щелкнуло, и связь неожиданным образом наладилась, голос из трубки звучал громко и нервно, звенел, как струна. Якутенок собирался убрать бумажник, но рука замерла на полдороге к карману.

– Да, – сказал он в трубку. – Да-а. Одну минуту…

Капитан прикрыл трубку ладонью и крикнул так, чтобы было слышно не только в соседнем кабинете, но и по всему этажу:

– Шурик, иди сюда! Живо! Да, я слушаю, – снова заговорил в трубку.

Саша вернулся, стоял и слушал, как начальник, шевеля усами, слушает напряженный голос из трубки. Когда абонент отключился, Березин полез в карман.

– Пиво отменяется, – сообщил Якутенок. – На выезд.

– Я уж понял. – Шурик вынул руку из кармана и протянул капитану деньги.

Труп представлял собой жуткое зрелище. Якутенок за свою жизнь навидался всякого и то содрогнулся. Жмурик лежал на животе, вокруг него сухой коричневой коркой застыла лужа крови. Лужа настолько огромная, будто в теле несчастного не осталось ни капли крови. К тому же тело выглядело так, будто в нем не осталось ни одной целой кости. Якутенок наклонился над трупом.

– Что с ним? – Голос Шурки за спиной прозвучал тихо и бесцветно.

– Если его переехал каток, – капитан поднялся, – я не удивлюсь.

– Какой каток? – не понял Шурка.

– Тяжелый, Сашенька, – хлопнул капитан Березина по плечу. – Какими асфальт укладывают.

Шурка побледнел, сглотнул судорожно.

– Блевать в кусты, – безжалостно посоветовал Якутенок.

Березин молча покачал головой. Капитан снова склонился над телом, аккуратно взял за плечо, потянул на себя. Сашка не выдержал, зажал рот ладонью и бросился в сторону ближайшего газона. Якутенок отпустил переломанное плечо, и труп вернулся в исходное положение.

Сашку можно понять, не привык еще. Хотя тут и всякому повидавшему есть от чего наизнанку выворачиваться.

Кровавое месиво на месте лица не оставляло никакой, даже самой маленькой надежды на то, что кто-нибудь из родственников опознает тело.

«Все-таки надо перевернуть, – подумал капитан, – может быть, что-нибудь есть в карманах».

Он ухватил тело за край одежды, потянул.

«Да, Сашка точно можно понять. Каша какая. Никто ж не опознает. Хотя…»

Якутенок неожиданно представил себя в роли родственника, которому сунули на опознании такой кусок фарша. Если убрать лишние детали, сгладить, подмыть… Капитан мысленно приводил в порядок изувеченное лицо, как будто готовя его к похоронам, дабы не хоронить в закрытом гробу. И вдруг в какой-то момент ему показалось, что он знает, точнее, знал этого человека.

«Где-то мы уже встречались», – подумал Владимир Андреевич. Его руки привычно пробежались по карманам. В одном он нащупал уплотнение. Пальцы нырнули в складки одежды, выдернули из кармана сложенный в четыре раза тетрадный лист. Якутенок пошарил по другим карманам, но больше ничего так и не нашел.

Подошел бледный как смерть Шурка. В глазах тоска, на воротнике засыхало пятно, которого еще пятнадцать минут назад не было.

– Ну, что там, Владимир Андреевич? – поинтересовался Березин.

Якутенок развернул тетрадный лист. Листочек был испещрен мелкими закорючками. Почерк отвратительный, мелкий. Каждая буква написана отдельно, полупечатно, но в принципе читаемо. Капитан пробежался глазами по пляшущим строчкам, потом вдруг вскинул взгляд на Шурку.

Саша даже вздрогнул. Заработать такой взгляд от руководства… Якутенок смотрел на Шурку, будто на врага народа. Так, словно это несчастный опер лично раскатал по асфальту труп катком. Тяжелым таким, какими дороги укладывают.

– Так, Шурик. Вытащишь все, что есть по Беляеву Алексею Николаевичу. Там точно есть. – Якутенок нервничал, болела голова. – Потом…

Капитан оборвал себя на полуслове, помассировал виски.

– Что потом? – осторожно поинтересовался Березин.

– Потом ничего. Ко мне потом. А там разберемся.

Саша кивнул и вышел.

– Дверь прикрой! – крикнул вслед Владимир Андреевич.

Дверь мягко закрылась, без хлопка, даже без щелчка. Якутенок открыл стол, достал пачку темпалгина, выдавил таблетку и сунул в рот. Проглотил не запивая. Перед Якутенком на столе лежал тетрадный лист с прогнутыми полосами крест-накрест, какие возникают, если бумагу сложить пополам, а потом еще раз пополам. По листу без промежутков шли мелкие по-лупечатные каракули:

«Тому, кто прочитает!

Это не пустая отписка. Это все серьезно. Серьезно все. Очень. Главное тут – поверить. Если вы поверите тому, что я здесь написал, то у вас будет оружие – знание. Шанс у вас будет. А если нет, вы обречены сразу и на 100 процентов. Это случилось несколько лет назад. ОНО сидело взаперти. Кто запер, не знаю. Знаю, кто отпер. Его звали Берг. Мы с ним познакомились в том самом клубе. Саша Берг. Он знал, как выпускать таких, как ОНО. Правда, он не знал, зачем это делают. Зачем запирают, кого запирают – не знал. И зачем выпускать, не знал. Он не знал ничего. Он сам сказал об этом мне. После. Там была чистая бумага. Два белых, чистых, как память после амнезии, листа.

А потом ОНО пошло. Странно как-то, будто что-то его сдерживало. Кажется, этим чем-то отчасти был я. ОНО пошло уничтожать. Убивало, доводило до безумия, изничтожало. Тех, кто был рядом. Рядом с Бергом, рядом со мной, рядом с ситуацией. Это ОНО убило Конрада. Конрад был магом. Настоящим. Одним из немногих в клубе. Потом ОНО еще убило. Много кого убило. И психиатра того. Это тоже ЕГО работа. ОНО – безразлично и безжалостно. ОНО чуждо человеческой психологии. ОНО… С НИМ нельзя договориться, ЕГО невозможно подкупить. ОНО не поддастся ни на какой соблазн.

ОНО пыталось дойти и до меня. Почти добралось, но тут я ушел от него. Сам того не предполагая, ушел. На несколько лет. А после все завертелось снова. Только теперь понимаю, что иначе быть не могло. ОНО никогда бы не позволило передать кому-то эту информацию, но я здесь ЕГО переиграл. ОНО – зло. Может быть, ОНО и добро, но почему? Как добро может быть таким жестоким? Теперь про Наташку. Это была шикарная женщина. Молодилась до последнего. О чем я? Она была рядом все это время. Она была так близко, что ее спалил ЕГО гнев. Она актриса. Но ЕМУ-то это безразлично. И Виталик-Витас Яловегин. Это мой друг, враг и черт знает кто еще. Он торговал дурью. Я торговал дурью. Я баловался дурью. Как будто весь этот бред от наркотиков. Если бы! Это такой бред, какому позавидовал бы любой галлюциноген. И самое интересное, что этот бред реален.

Как запереть его обратно? Ведь один раз его заперли, значит, можно и второй раз запереть. Или не нужно? Может, стоило бы запереть нас? Возможно, ОНО и в самом деле добро, кто знает. Добро, которое пришло уничтожить нас, – зло. А мы зло. Я зло. Никогда не был добрым. Хотя нет, был. Но это было давно, в детстве. Многие были добрыми в детстве. Почему же нам недостает доброты потом? Куда она девается? И все равно. Я не хочу, чтобы меня уничтожили. Я не хочу, чтобы уничтожили все это. Зачем тогда?

ОНО уже близко. Они все чувствуют это. Петя Зарубин опять ноет, что надо бежать. Отбегались уже. Егорка Донской, он тоже чувствует. И только дяди Димы уже нет. А что уж до меня… А что до меня? О себе подумайте. Спасайте свои души, если они остались еще. И спасайте сами. Не надейтесь на попов, жрецов, сектантов, Кришну, Саваофа, Зевса, Велеса. Не надейтесь. Потому что когда ОНО придет, то заберет и первых, и вторых, и третьих. И всех прочих эллохимов, если те существуют, тоже сметет. Ваши боги живут с вашей же гадской психологией. А ОНО из другого мира с другими правилами и порядками. ОНО плевало на вас на всех. И ОНО уже не просто близко. ОНО здесь».

Якутенок сложил лист в четыре раза, сунул его в ящик стола, упер руки локтями в столешницу, подпер голову и принялся яростно мять пальцами виски. «Бред какой-то. Что делать? Думать. Думать, думать, думать. А чего тут думать? Дело пахнет висяком».

Вошел Саша Березин. Капитан поглядел на него устало:

– Ну, что там?

– Беляев Алексей Николаевич не привлекался. Проходил по делу Александра Берга.

Якутенок дернулся, как от пощечины. Шурик посмотрел на него с беспокойством.

– Чего там с этим Бергом? – поторопил Владимир Андреевич.

– Берг попал под трамвай. Беляев знал его, в деле фигурирует мельком. Присутствовал на опознании. Дальше. Дальше Беляев шел свидетелем по делу Конрада… Конрада… черт! Фамилия неразборчиво написана.

– Хрен с ней. Чего там было?

– Там этот с неразборчивой фамилией в лифте разбился.

– Как? – выпучился на Шурку Якутенок.

– Как-как, обычно, – хмыкнул Березин. – Маленький мальчик на лифте катался, все б ничего, только трос оборвался.

Якутенок поморщился:

– Хватит хохмить. Еще?

– Еще повесившийся психиатр. Северский его фамилия. Беляев был его пациентом. Проходил как подозреваемый, отпущен за неимением улик. Да, потом еще Беляев пытался вскрыть вены, в результате оказался в психушке. Псих.

– Труп, – поправил капитан, пожевал ус и добавил: – Он сейчас не в дурке, он сейчас в морге. Вот что, Шурик, покопайся еще. Мне нужно все, что накопаешь по Егору Донскому, Петру Зарубину. И еще проверь один такой клуб… сейчас я тебе все это на бумажке запишу, погоди.

– Кто там? – Голос осторожный, стариковский.

Якутенок звонил долго, за дверью было тихо, потом прошелестели шаги, и капитан понял, что его разглядывают через дверной глазок. Время шло, ничего не происходило, наконец из-за двери раздался этот боязливый вопрос:

– Кто?

– Капитан Якутенок, откройте пожалуйста. – Владимир Андреевич раскрыл удостоверение и продемонстрировал его глазку.

За дверью снова затихли, потом защелкали многочисленные дешевые замки, и дверь приоткрылась на длину цепочки. В промежутке между косяком и дверью показалось старческое лицо с трехдневной щетиной.

– Чего надо? – недружелюбно спросил старик.

– Я бы хотел поговорить по поводу вашего соседа. Конрада. Вы его знали?

– Поговорить, – проворчал старик. – Знал, конечно. А чего говорить? Это ж сколько лет прошло, как его нету.

– Дело в том, что ваш сосед всплыл у нас по одному свежему делу, – объяснил Якутенок. – И мне бы хотелось получить некоторую информацию. Может быть, удобнее было бы говорить не на лестничной клетке?

– Ишь ты, какой прыткий! – крякнул старик, но цепочку тем не менее снял. – Проходи.

– Чего про него рассказывать-то? – Михаил Васильевич – так звали старика – поставил чайник на старую замызганую плиту «Лысьва». – Жил себе мужик и жил. Потом взял да и помер. В лифте. Трос там оборвался, говорят. Я никогда вот в лифте не ездил, чего, у меня ноги, что ль, не ходят? А теперь и вовсе не рискну. Это ж так и угробиться недолго.

– Да я знаю, как он угроби… погиб. Мне другое интересно: как он жил? Богато? Куда ходил? Кто к нему приходил? Состоял ли в каком клубе или партии? Чем вообще занимался?

Михаил Васильевич поставил перед гостем чашку.

– Чем он занимался? – переспросил как бы для себя старик, наливая в чашки заварку. – Да ничем он не занимался. И уж тем более нигде не состоял. Сидел пил тихо. Никто к нему не приходил, никуда он не уходил. Как ни постучишь, всегда дома сидит. Разве что пару раз за неделю до магазина сходит, водки, пива, чая и пельменей купит. А так никуда не ходил.

– А на что же он жил?

– Да как сказать? На пенсию, видать. Он же военный. Им пенсию ничего так платят. И выходят они на пенсию рано. Сперва-то он служил, а потом пенсия подкатила. Так он и запил. Но ничего плохого не скажу. Пить пил, но тихо. Не буянил, и чтоб в пьяном виде из дому выходить или там дебоширство какое – никогда ничего подобного не было.

– Понятно, – кивнул Якутенок. – А может, какие-нибудь странности за ним замечались? Что-то мистическое? Нет?

– Какое там мистическое? – фыркнул Михаил Васильевич и плеснул в чашки кипятку из только что закипевшего чайника. – Обычный тихий алкоголик, и вся мистика. Пейте чаек, вот вам сахар, вот вареньице. Вкусное. Моя жена варила. Из этого… крыжовника с вишневыми листьями.

– Спасибо. А вы его давно знали?

– Конрада-то? – Старик подул на чашку, с громким хлюпаньем потянул горячий чай. – Да лет тридцать на одной площадке жили. Пейте чаек, а то остынет.

В кабинете уже поджидал Шурка.

– Ну, друг мой расчудесный, – приветствовал его Якутенок. – Как успехи?

– Охренительно. То есть охренеть и не встать, – радостно заявил Саша.

– А по-русски?

Владимир Андреевич снял плащ, повесил его на вешалку и прошел за стол. Кресло жалобно скрипнуло под немалым весом толстого следователя.

– Слушаю тебя, – добавил Якутенок.

– Значит, так, – начал Шурка. – Егоров Донских в Питере два. Один на Невском живет, другой ближе к окраине, на Солдата Корзуна. Тот, что на Невском, кадровик. Сейчас в банке работает. Сорок шесть лет. Семья, двое детей. Не привлекался, никогда нигде не светился, вполне законопослушен.

– Хорошо. Второй?

– Второй, который на Солдата Корзуна. Девятнадцать лет. Байкер. Семнадцать приводов. Учится в техническом вузе. Ну, то есть как учится числится… Не работает. Не женат. Отец водитель, мать портниха. Ни тот ни другой никакого отношения к Алексею Николаевичу Беляеву не имеют.

– Ладно. – Капитан потер виски, голова болела нещадно. – Дальше.

– Петров Зарубиных в городе и области три десятка. Опуская подробности, ни один из них никакого отношения к Беляеву не имел и иметь не мог. Никаких точек соприкосновения.

– А клуб?

Шурка пристально посмотрел на Якутенка, будто пытаясь рассмотреть что-то, найти что-то новое в капитане, чего раньше не было.

– А клуба такого, – сказал наконец, – ни около Невского, ни вообще в городе, ни даже в области никогда не было.

– Что-то похожее? – быстро спросил капитан.

– Ничего, – покачал головой Шурик.

– Ты уверен?

Березин кивнул.

– Только в Интенете есть какой-то сайт, но все тоже не из той оперы.

– Тогда это начинает походить на бред.

Шурка, решив не нарываться, поднялся и пошел к выходу.

– Саша! – позвал Якутенок.

– Да, – остановился Березин.

– Поищи еще Виталия Яловегина. Кличка Витас. Возможно, он завязан на наркотики.

– Хорошо, – кивнул Шура и удалился.

Владимир Андреевич еще какое-то время посидел за столом, нервно барабаня пальцами по столешнице, размышляя о чем-то. Потом встал, накинул плащ и торопливо вышел из кабинета.

Еще одна кухня. На плите что-то шкварчит. У окна натянуты веревки, на них сохнут детские пеленки, мужские трусы. Столик маленький, табуретка старая, отвратительно-розовая, с пятном белой масляной краски.

– …Пожарные приехали, насилу потушили. – Женщина говорила взволнованно. – Сказали, что вроде как короткое замыкание там, что ли, было. Вот они и сгорели.

– Они? – насторожился Владимир Андреевич.

– Ну да, там у нее еще мужчина был.

– Что за мужчина? Любовник? Родственник?

– Да нет, что вы. Она совсем одна жила. А этот мужчина… Ее знакомый. Старый знакомый. Он квартирами занимался. Ну там, знаете, купля, продажа, обмен и все такое. А она как раз хотела продавать квартиру.

– Зачем?

– А зачем ей одной такая квартира? – Вопросом на вопрос ответила женщина. – Детей у нее не было, родственников тоже вроде как не осталось. Она собиралась квартиру продать и в деревню уехать. Там воздух, природа. А здесь что? Пенсия, тоска и одиночество.

– А в деревне не тоска и не одиночество?

– Там природа, – повторила женщина мечтательно. – И с продажей квартиры она горя знать не будет. Денег за такую квартиру дадут – мама дорогая! Зачем ей столько денег? – Женщина задумалась, в глазах мелькнула зависть.

– Не завидуйте, – тихо сказал капитан.

– А чему тут завидовать? – вскинулась женщина. – Она живьем сгорела. Вот уж не хотела бы я так. Ни за что!

– Ладно, – пошел на попятную Якутенок. – А что за знакомый? Ну, этот, который квартирами торговал?

– Не знаю, – честно ответила женщина. – Я его и видела-то пару раз. Подколоть хотела, мол, ухажер. А она мне тогда сказала так высокомерно, с дворянским каким-то размахом: «Как, – говорит, – вам не стыдно, Леночка. Виталик помогает мне с квартирой». Вот и не знаю про него ничего. Знаю только, что Виталием звали, что квартирами торгует. Вроде как друг ее старый. Вот и все.

– Хорошо. А вообще она как жила? Поклонники не доставали? Все-таки популярная актриса…

– Это она в телевизоре популярная, – поморщилась женщина. – А так… Тихая, милая старушка. Состарилась она совсем. Больше не снималась нигде. Да ее и не приглашали. На экране она молодая, красивая, а вживую ее и не узнавал никто. Она переживала очень. Не показывала, конечно, но переживала. Оно и понятно, я вот себе не представляю даже, как это – смотреть на себя молодую на экране, а потом видеть старуху в зеркале. Жутко это, наверное. Вот она и старела тихо. Никуда особо не ходила. Никто к ней не приходил. Лет десять так жила. У нее, кстати, и зеркал дома не было. Чтобы не смотреть.

– А чем занималась? Интересы какие-то были?

– Да нет, перед телевизором сидела, да еще вязала. Хорошо вязала. Мне вот кофточку связала в подарок. Хотите посмотреть?

Навстречу спрыгнул с кресла заспанный кот, распушился, задрал хвост, потерся об ноги, оставляя рыжую шерсть на штанине. С кухни доносился шум воды.

– Володь, это ты?

– Я.

– Слушай, не раздевайся. – Жена появилась в дверях кухни. – Сбегай в магазин, а то хлеба в доме ни крошки.

– А Женька?

– Гулять ушел.

– Между прочим, можно было и его за хлебом послать, – наставительно отметил Якутенок.

– О чем ты? – изумилась жена. – Хорошо хоть, уроки сделал.

– Шалопай, – ворчливо охарактеризовал сына Владимир Андреевич.

– Вот и занялся бы сыном. Тебя, между прочим, в школу вызывали.

– Опять? Сколько можно?

– А ты там хоть раз был? – Жена начала возмущаться в голос. Признак был нехороший, потому капитан предпочел сбежать в магазин за хлебом.

Пока ходил за хлебом, Якутенок думал о беляевской записке. Идиотский текст с нелепыми, головоломными подробностями никак не выходил из головы. Даже когда капитан вернулся домой и жена усадила его ужинать, мысли упорно возвращались на корявые дорожки рукописных строчек. Потом супруги сидели перед телевизором, о чем-то разговаривая, вроде бы ни о чем, но иллюзия близости все же была. Сына все не было и не было.

– Пошли спать, – сказал Якутенок. – Устал я сегодня как собака. Бред какой-то в голове…

Легли. Владимир Андреевич долго смотрел в темный потолок. Время от времени под окном взревывал мотор, и тогда по потолку пробегали тени.

Вот и Алексей этот Беляев так же лежал где-то, смотрел в потолок, маялся бессонницей. А потом вышел на улицу и… А может, и не вышел. А выпрыгнул. Но откуда? Никаких же следов. Кто или что убило его? Кто или что заставило написать эту записку? Бредовая записка. Бред сумасшедшего. Да. А труп тоже бред сумасшедшего? Раздавленный, разломанный. Тогда это уже его бред. Он, Владимир Андреевич Якутенок, – сумасшедший. Нет уж. Дудки.

В замке зашевелился ключ. Тихо хлопнула дверь. Завозилась рядом заснувшая было жена.

– Женька пришел?

– Пришел, – тихо повторил в темноту Якутенок.

– Ты с ним поговорил?

Нет.

– И чего ждешь? Сопляк шляется где-то до середины ночи, а он делает вид, что так и должно быть.

– Я с ним поговорю. – Владимир Андреевич поднялся с кровати, пошарил ногами по холодному полу, нащупал тапочки, влез в халат.

А ведь на самом деле так и должно быть. Сын подрос, у него свои интересы, всю жизнь рядом под материнским крылышком не продержишь.

Якутенок вышел в коридор.

– Здравствуй.

– Привет, пап.

«Голос испуганный, – отметил про себя капитан. – Ждет, что будут ругать. А чего его ругать? Будешь ругать – озлобится, начнет хамить, делать наперекор даже тогда, когда ему самому это не нужно, просто из чувства противоречия».

– Ты когда меня перестанешь перед матерью подставлять? Я за тебя заступаюсь, а ты ведешь себя, как непонятно кто. Неужели трудно прийти на полчаса раньше? Неужели так трудно сделать так, чтобы меня не вызывали в школу?

– Не трудно. – Женька потупился. – Прости, пап.

– «Прости-прости», – передразнил Владимир Андреевич. – Чего на этот раз у тебя в школе случилось?

Будильник не сработал, и капитан проспал. Подскочил, посмотрел на часы, наскоро выпил стакан чаю и побежал за уходящим автобусом. Когда приехал на работу, под дверью кабинета маялся Шура Березин.

– Ну что, боец невидимого фронта, скажешь? – поприветствовал Якутенок.

– Здрасте.

– Здрасте-здрасте, – повторил Владимир Андреевич и распахнул дверь. – Проходи.

В кабинете Якутенок повесил плащ и сел за стол.

– Ну?

– Прозвонил Яловегина, – вяло сообщил Шурка и замолчал.

– Из тебя клещами тянуть? – не выдержал Якутенок.

– Никакого Витаса никогда не существовало. Никакими наркотиками он не торговал. Был славный парень Виталик Яловегин. Риелтор.

– Кто? – подскочил Владимир Андреевич.

– Квартирами торговал, – по-своему понял капитана Шурка. – Но он погиб недавно. Сгорел. У клиента на квартире сгорел. Пожар там был. Жил тихомирно. Ну, как тихо-мирно, пьянки, гулянки, девки, безопасный секс и прочие безобразия в том же духе. Но никакого криминала. А сгорел он на квартире у одной актрисы. Она тоже погибла…

– Я знаю, – перебил Якутенок.

Капитан потер лицо руками, помассировал виски, потом посмотрел на Шурку:

– Закрой дверь.

Березин поднялся невозмутимо, продефилировал к двери. Щелкнул замок. Шурка вернулся на место. Якутенок молча открыл ящик стола, вынул тетрадный лист, неписаный мелкими каракулями, и протянул Саше. Тот принял бумагу и молча углубился в чтение.

Якутенок наблюдал за ним долго, потом заговорил глухим, как из погреба, голосом:

– Конрад умер. Погиб. Наталья – это та самая актриса, у которой Яловегин сгорел. С Бергом и так все понятно. Про клуб и всех этих Егорок Донских и Петрушек Зарубиных тебе рассказывать не надо. Самое главное заключается в том, что все они, хоть и не своей смертью померли, но жили тихо-мирно, никого не трогали. Ни с кем фактически не общались, никуда не выходили, к ним никто не ходил. Выходит, что все написанное в записке – бред.

– Это и так видно, – усмехнулся Шурка.

– Но труп-то есть! – рыкнул капитан. – Труп бе-ляевский есть. И какой труп! Что ж получается?

– Висяк получается, – грустно комментировал Шурка. – Ну и хрен с ним. Не первый, чай, и не последний.

Что же все-таки было? Что произошло?

Якутенок мял в руках тетрадный лист.

«Тому, кто прочитает!»

Ну вот он. Прочел. Сидит в своем кабинете и мается.

«Это не пустая отписка. Это все серьезно. Серьезно все. Очень. Главное тут – поверить. Если вы поверите тому, что я здесь написал, то у вас будет оружие – знание. Шанс у вас будет».

Какой к черту шанс? Он прочел, он поверил. Вот Шурка не поверил, а он… наедине с самим собой можно признаться в том, что и в самом деле поверил в этот бред. Или хотел поверить? Да какая разница. Важно другое. О чем ты, Леша? О чем?!

«Его звали Берг. Мы с ним познакомились в том самом клубе. Саша Берг. Он знал, как выпускать таких, как ОНО. Правда, он не знал, зачем это делают. Зачем запирают, кого запирают – не знал. И зачем выпускать, не знал. Он не знал ничего. Он сам сказал об этом мне. После. Там была чистая бумага. Два белых, чистых, как память после амнезии, листа».

Красивый оборот: «как память после амнезии». А мне что делать? Мне оставили один лист, на котором написано много. Возможно, даже больше, чем нужно, но не понятно же ни слова. Все зашифровано, шифр потерян, все, кто мог расшифровать, на том свете.

«А потом ОНО пошло. Странно как-то, будто что-то его сдерживало. Кажется, этим чем-то отчасти был я. ОНО пошло уничтожать. Убивало, доводило до безумия, изничтожало. Тех, кто был рядом. Рядом с Бергом, рядом со мной, рядом с ситуацией. Это ОНО убило Конрада. Конрад был магом. Настоящим. Одним из немногих в клубе. Потом ОНО еще убило. Много кого убило. И психиатра того. Это тоже ЕГО работа. ОНО – безразлично и безжалостно. ОНО чуждо человеческой психологии. ОНО… С НИМ нельзя договориться, ЕГО невозможно подкупить. ОНО не поддастся ни на какой соблазн…»

Якутенок отбросил лист. Зло отбросил, бессильно и яростно. Потом спохватился и, сложив пополам, сунул тетрадную страничку в ящик стола.

Кем был этот Леша Беляев? Просто сумасшедшим? Спасителем? Антихристом? Кем? Вот теперь он мертв, от него осталось смятое тело и смятая записка. В этой записке скомканный текст, смятые мысли. Что ему с ними делать?

И этот чертов спаситель, почему про него ничего не было слышно? Почему ничего не было слышно про то, от чего он спасал? Почему молчали попы? Почему молчали пророчества? Ведь не могло же все быть просто так на ровном месте. Или могло? Может, конец света приходит вот так незаметно? Может, мессия приходит так же тихо и так же тихо уходит? А потом спустя сотни лет, когда человечество осознает наконец, в какой заднице оно торчало, пишутся пророчества, легенда, алиллуйи…

Так, все, хватит. Это уже эзотерические бредни. Вернемся к прозе жизни.

Что у нас там в прозе? А все то же. Труп, бредовое письмо, нераскрытое дело. Висяк. Нет, забыть. Забыть к чертовой матери и труп этот, и письмо это. Жить надо реальностью, а не больными фантазиями сумасшедших мертвецов. У него дома жена. И сын. Надо Женькой заняться. Надо в школу сходить. Его же вызывали. И не первый раз вызывали, а он… Пока он занимается охраной правопорядка, до чего может докатиться его собственный сын?

Якутенок вздрогнул. Последняя фраза настолько походила на обычные наезды жены, что капитана покоробило. Стул скрипнул. Владимир Андреевич накинул на плечи плащ, вышел в коридор, запер дверь. Походя заглянул к Шурке:

– Я убег, если кто будет спрашивать… А ничего не говори, ты просто не знаешь, где я.

– Хорошо, – кивнул Березин. – А где вы?

– К сыну в школу надо заглянуть. Вызывали.

– Хорошо. До завтра, Владимир Андреевич.

– Бывай, Шурик.

На улице было прохладно. Якутенок застегнулся и побежал к автобусной остановке. Автобус, как назло, не дождался, захлопнул двери прямо перед носом и, натужно урча рваным глушителем, пополз вперед согласно маршруту. Капитан чертыхнулся и пошел пешком.

Бредил ты, Леша. Ты просто был сумасшедшим. Черт тебя знает, как угораздило так поломаться, может, с крыши сиганул, может, еще чего. Хотя на крыше никаких следов… Не знаю. Но записки дурацкие писать не стоило. А ты, господин капитан, хрен собачий, туда же! Веришь во всякие сказки. Детский сад развел. Так, у одного дурня галлюцинации веселые были, а ты и поверил. Все же каждому, самому серьезному даже взрослому человеку хочется сказки. Вот Шурка не поверил, но Шурка пацан еще. Ему сказки еще пока противны, он их отвергает. У него вся жизнь впереди. А у него уже возраст такой, что жизнь в печенках сидит, а сказки хочется.

Ладно, забыли. Еще один висяк в архив, и все. Жизнь продолжается.

– Стой! – Голос прозвучал резко, больно ударил… даже не по ушам, знакомый голос звучал прямо в голове.

Якутенок остановился, обернулся, но сзади никого не было.

– Кончай башкой вертеть, балда. – Слова врезались в голову, как скальпель. Капитану казалось, что это не слова, а мысли. Его мысли. – Я внутри тебя, – добавил голос.

Владимир Андреевич схватился за голову. Первое и самое яркое желание было оторвать ее, отбросить подальше, словно оскверненную святыню, которая в один страшный миг превратилась в свою полную противоположность. Оторвать, бросить подальше. Очень далеко. И бежать от предательницы, которая впустила в себя, впустила… неизвестно что…

– Бежать, бежать надо, – заныл где-то далеко второй голос.

– Что это? – хрипло спросил Якутенок.

– Петя Зарубин, – объяснил первый голос. – Не обращай внимания, он всегда ноет. Слушай сюда, у нас мало времени. Ты должен сделать то, что не успел я. Если это вообще возможно. Ты…

Голова закружилась, подступила тошнота. Капитан сделал несколько шагов вслепую, вцепился в подвернувшийся фонарный столб и медленно сполз на землю.

Только теперь Якутенок вспомнил, где слышал этот голос.

Это было несколько лет назад.

Голос принадлежал еще живому Алексею Николаевичу Беляеву, подозреваемому в причастности к убийству психиатра Северского.