Mariana Zapata

FROM LUKOV WITH LOVE

Copyright © 2018 Mariana Zapata

К тому моменту, когда я пять раз кряду грохнулась на задницу, я решила, что пришло время сделать перерыв.

Хотя бы на этот день.

Еще пару часов, стоивших мне многочисленных падений, моя задница могла стерпеть и днем позже. Могла бы, если бы я, черт побери, поняла, что я делаю неправильно. Уже второй день подряд я не могла приземлиться после проклятого прыжка.

Переворачиваясь на ягодицу, на которую я падала не меньше тысячи раз, я выдохнула в отчаянии, сдержавшись и не выругавшись «сукин сын», а именно это мне подспудно хотелось закричать, и запрокинула голову к потолку, в ту же секунду подумав, что подобное решение – чертовская ошибка. Потому что я знала, что свисает с потолка куполообразного строения. В основном это было то же самое, что маячило у меня перед глазами последние тринадцать лет.

– Вы слышали новость?

Сидя в раздевалке, я как можно сильнее затянула шнурки на ботинках, прежде чем завязать концы довольно тугим узлом, чтобы они выдержали в течение следующего часа. Даже не оборачиваясь, я знала, что на дальнем конце той же скамейки напротив своих шкафчиков сидели две девочки-подростка. Они торчали здесь каждое утро, как правило бесполезно растрачивая время. Если бы они не болтали, то могли бы больше времени проводить на льду, но мне было по барабану. Не я оплачивала их время на катке. Если бы у них была такая мама, как у меня, она бы очень быстро отучила их от привычки болтаться без дела.

– Мама рассказала мне вчера вечером, – сказала та, что была повыше, поднимаясь со скамейки.

Я встала и, не обращая на них внимания, стала вращать плечами назад, несмотря на то что провела уже целый час, разогреваясь и растягиваясь. Возможно, я не каталась по шесть или семь часов в день, как привыкла – когда растяжка по крайней мере в течение часа абсолютно необходима, – но от старых привычек трудно отказаться. Не стоило экономить час и пропускать разминку, чтобы потом несколько дней или недель страдать от растяжения мышц.

– Она сказала, что слышала, как кто-то говорил, что, кажется, он уходит из спорта, потому что, по его словам, у него очень много проблем с партнершами.

Теперь это привлекло мое внимание.

Он. Уходит из спорта. Проблемы.

То, что я окончила среднюю школу вовремя, было почти чудом, но даже я поняла, о ком они говорят. О ком же, черт побери, еще? Не считая нескольких мальчишек и Пола, который три года тренировался вместе со мной в Ледово-спортивном комплексе Лукова, не было никакого другого «его», о ком кто-либо стал бы говорить. Была еще парочка подростков, но ни один из них не обладал способностью далеко пойти, если кого-то хоть чуть-чуть интересовало мое мнение. Что было отнюдь не так.

– Возможно, если он уйдет, то станет тренером, – сказала одна из девочек. – Я бы не возражала, если бы он кричал на меня целыми днями.

Я чуть было не рассмеялась. Иван уходит? Ни за что. Не было ни малейшего шанса, чтобы он ушел из спорта в двадцать девять лет, тем более не сейчас, когда он по-прежнему великолепно катается. Несколько месяцев назад он победил на чемпионате США. А месяцем раньше занял второе место в финале Гран-при по фигурному катанию.

В любом случае, какого черта я обращала на это внимание?

Мне было плевать на то, что он делает. Его жизнь меня не касалась. Всем нам когда-нибудь нужно будет уходить. И чем меньше мне придется смотреть на его надоедливую рожу, тем лучше.

Решив, что не нужно отвлекаться, начиная первый из всего лишь двух часов обязательной ежедневной тренировки – тем более не отвлекаться на Ивана, а не на кого-то другого, – я направилась к выходу из раздевалки, оставив двух подростков попусту тратить время на сплетни. В это раннее утро на льду было, как обычно, шесть человек. Я пришла не так рано, как прежде – это не имело смысла, – но каждое из этих лиц я наблюдала уже много лет.

Некоторые чаще, чем остальные.

Галина уже сидела на трибуне для зрителей, за бортиком, вместе с термосами с кофе, который, как мне было известно по опыту, был очень густым, а на вкус напоминал деготь. Шея и уши у нее были замотаны ее любимым красным шарфом, и она была одета в свитер, который в прошлом я уже видела раз сто и который в довершение всего был похож на шаль. Я могла бы поклясться, что с каждым годом к тому, что она надевала, стало добавляться по одному предмету одежды. Четырнадцать лет назад, впервые сорвав меня с уроков, она прекрасно себя чувствовала в длинной майке с рукавом и шали, теперь в таком одеянии она, вероятно, замерзла бы до смерти.

Четырнадцать лет – это больше, чем прожили некоторые из этих девочек.

– Доброе утро, – сказала я на ломаном русском языке, которого нахваталась от нее за эти годы.

– Привет, eжик, – поприветствовала она меня, на мгновение устремив взгляд на лед, потом она снова посмотрела на меня, при этом ее лицо было таким же, каким было тогда, когда мне было двенадцать лет, обветренное и суровое, словно ее кожа была из пуленепробиваемой ткани. – Как прошли выходные, хорошо?

Я кивнула, ненадолго предавшись воспоминаниям о том, как я ходила в зоопарк со своим братом и племянницей, а потом мы отправились к нему на квартиру и ели пиццу – две вещи, которые, насколько я помню, я никогда не делала прежде – включая пиццу.

– А вы как? – спросила я женщину, которая научила меня очень многому, мне с ней никогда не расплатиться.

На ее лице появились ямочки, которые редко можно было увидеть. Я так хорошо знала ее лицо, что могла бы в совершенстве описать его составителю фоторобота, если бы она вдруг пропала. Круглое, с тонкими бровями, с миндалевидными глазами, с тонкими губами, со шрамом на подбородке, оставшимся от лезвия конька партнера еще с тех пор, когда она принимала участие в соревнованиях. Не то чтобы она должна была когда-нибудь пропасть. Любой похититель, вероятно, отпустил бы ее в течение часа.

– Я виделась с внуком.

Я задумалась о том, какое сегодня число, пока до меня не дошло.

– У него был день рождения, верно?

Она кивнула, переводя взгляд на каток, туда, где, как мне было известно, находилась фигуристка, с которой она работала с тех пор, как несколько лет назад я начала кататься в паре. Да, мне не хотелось расставаться с ней, но это было неважно. Я больше не ревновала, думая о том, как быстро она нашла мне замену. Но порой, особенно в последнее время, это беспокоило меня. Совсем чуть-чуть. Но этого было достаточно.

Я никогда не сказала бы ей об этом.

– Вы наконец купили ему коньки? – спросила я.

Мой прежний тренер, склонив голову набок, пожала плечами, не отрывая ото льда своих серых глаз, которые миллион раз смущали меня.

– Да. Подержанные коньки и видеоигру. Я ждала. Ему почти столько же лет, сколько было тогда тебе. Поздновато, но еще вполне возможно.

Наконец-то она сделала это. Я помнила, когда он родился – перед тем как мы расстались – и как мы говорили о том, что ему нужно заняться фигурным катанием, когда он достаточно подрос. Все дело было только во времени. Мы обе понимали это. Ее собственные дети не превысили уровня юниоров, но это не имело значения.

Но мысли о нем, о ее внуке, вызвали у меня… почти ностальгические ощущения, воспоминания о том, какое удовольствие доставляло мне в ту пору фигурное катание. Еще до того, как я оказалась под сокрушительным прессом, до трагедии и до того, как на меня обрушились гребаные критики. До того, как я познала горький вкус разочарования. Фигурное катание всегда вселяло в меня чувство непобедимости. Но больше всего, еще тогда, оно изумляло меня. Раньше я не знала, что возможно испытать ощущение полета. Быть сильной. Красивой. Способной на все. Особенно на то, что волновало меня больше всего. Потому что не знала, что умение деформировать свое тело, извивая его и придавая ему разные, казавшиеся невообразимыми позы, способно восхищать. Поэтому я казалась себе до такой степени не похожей на всех остальных, скользя на максимальной скорости по овальному катку, что даже не задумывалась о том, насколько изменится моя жизнь через несколько лет.

Тихий смех Галины вывел меня из состояния уныния. По крайней мере, на мгновение.

– Когда-нибудь ты будешь тренировать его, – предположила она, фыркнув, словно представляя, что я буду обращаться с ним так же, как она обращалась со мной, и рассмеялась.

Я хихикнула, вспомнив о том, как за десять проведенных нами вместе лет она сотни раз давала мне подзатыльники. Кое-кто не выдержал бы ее своеобразной требовательной любви, но мне она втайне нравилась. Мне она шла на пользу. Мама всегда говорила, что стоит дать мне палец, как я откушу всю руку.

А Галина Петрова не уступила бы даже мизинца.

Но уже не в первый раз она упомянула о том, что мне нужно заняться тренерской работой. В последние несколько месяцев, когда ситуация становилась… все более безнадежной, когда моя надежда найти другого партнера стала таять, она, не церемонясь, но и не торопя меня, как бы невзначай заводила со мной разговор об этой возможности. Просто говоря: Джесмин, ты будешь тренером. Да?

Но я все еще не была готова к этому. Мне казалось, что стать тренером значит сдаться, а… я не была готова. Еще не готова. Еще нет, твою мать.

Но, может быть, пришло время? – прошептал в моей голове какой-то ворчливый, хнычущий голосок, отчего у меня все сжалось внутри.

Галина, словно чувствуя, что происходит в моей голове, снова фыркнула:

– У меня много дел. Отрабатывай прыжки. Ты не отдаешься этому полностью, потому что слишком погружена в свои мысли, вот почему ты падаешь. Вспомни, как было примерно семь лет назад, – сказала она, все еще внимательно глядя на лед. – Перестань думать. Ты знаешь, что делать.

Я не думала, что она замечает мои трудности с тех пор, как стала тренировать кого-то другого.

Но ее слова запали мне в душу, и я точно припомнила то время, о котором она говорила. Она была права. Мне тогда было девятнадцать лет. Это был самый неудачный сезон в моей одиночной карьере, еще до того, как я осталась без партнера и каталась одна. Тот сезон стал стимулятором для трех следующих сезонов, которые привели к тому, что я стала кататься в паре, кататься с партнером. Я была слишком погружена в свои мысли, слишком долго все обдумывала и… ну, если я и совершила ошибку, перейдя из одиночного катания в парное, то теперь было слишком поздно сожалеть об этом.

В жизни всегда нужно делать выбор, и я свой сделала.

Кивнув, я подавила в себе давнишний стыд, всколыхнувшийся при воспоминании о том ужасном сезоне, о котором я все еще думала, оставаясь наедине с собой, и мне стало жаль себя больше, чем обычно.

– Именно это беспокоило меня. Я подумаю. Увидимся позже, Лина, – сказала я своему бывшему тренеру, секунду повертев браслет на запястье, потом уронила руки и встряхнула их.

Галина быстро скользнула взглядом по моему лицу, после чего с серьезным видом опустила подбородок и вновь обратила свое внимание на каток, с выраженным акцентом выкрикнув что-то насчет слишком замедленного прыжка.

Сняв чехлы с коньков и положив их на обычное место, я вышла на лед и сосредоточилась.

Я смогла это сделать.

Ровно через час я была такой вспотевшей и усталой, словно тренировка продолжалась уже три часа. Проклятие, я размякла. В конце я исполнила небольшую комбинацию прыжков – серию или по меньшей мере один прыжок, за которым тут же следовал второй, иногда еще два прыжка – но, откровенно говоря, я была недовольна собой. Я приземлялась, но с большой осторожностью, вихляя и каждый раз стараясь удержаться, в то же время прилагая все силы к тому, чтобы сконцентрироваться на них, и только на них.

Галина была права. Я была рассеянна, но я не могла понять, что именно отвлекало меня. Может быть, мне действительно нужно было скорее заняться самоудовлетворением, или пробежкой, или еще чем-то. Всем, чем угодно, лишь бы прочистить мозги или, по крайней мере, избавиться от этого ощущения паники, которое все время преследовало меня как призрак.

Я вернулась в раздевалку и, испытав лишь легкое раздражение, обнаружила на дверце своего ящика чистый желтый самоклеящийся листочек. У меня не возникло никаких мыслей. Месяц назад генеральный директор КЛ оставила мне похожую записку с просьбой зайти к ней в офис. Все, что она хотела, – это предложить мне работать с начинающими. Опять. Я представления не имела, почему она думает, что я – достойный кандидат для того, чтобы обучать маленьких девочек – практически малышей, – и я сказала ей, что меня это не интересует.

Итак, когда я, сорвав записку с ящика, не спеша прочитала: Джесмин, зайди перед уходом в офис ГД – дважды, только для того, чтобы убедиться, что я прочитала все правильно, мне в голову не пришло ничего другого, кроме того, что, независимо от того, чего хочет от меня ГД, мне стоит поторопиться, потому что нужно было возвращаться на работу. Мои дни были расписаны по минутам. Мой график можно было найти практически повсюду – в телефоне, на листках бумаги, которые валялись в машине, в сумках, в моей комнате, на холодильнике, – чтобы ничего не забыть и не нервничать. Мне важно было быть дисциплинированной, подготовленной и постоянно отслеживать время, чтобы оставаться пунктуальной. А поэтому мне нужно было пропустить горячую ванну и отказаться от макияжа, чтобы вовремя прийти на работу, либо предупредить начальника.

Вытащив телефон из сумки, я, не закрывая ящик, напечатала сообщение, поблагодарив, как обычно, проверку орфографии, облегчающую мою жизнь, и отправила его маме. Она никогда не расставалась с телефоном.

Я не любила, когда меня пугали – кто еще, черт возьми, кроме тех, кто любит наложить в штаны, смотря фильмы ужасов, любит это? – но, по правде говоря, не вся эта дребедень так бесила меня. Пауки, летающие тараканы, мыши, темнота, клоуны, высота, углеводы, набор веса, смерть… ничего из этого не страшило меня. Я могла бы убить пауков, тараканов и мышь. Я могла бы включить свет в темноте. Если только это не был толстозадый клоун, были шансы, что я могу дать ему пинка под зад. Я, несмотря на свой рост, была сильной и несколько лет вместе с сестрой посещала уроки самообороны. Высоты я вообще не боялась. Углеводы великолепны, а если бы я поправилась, я знала, как сбросить вес. И все мы когда-нибудь умрем. Ничто из этого не волновало меня. Ни капельки.

То, от чего я просыпалась по ночам, не было материальным.

Такие вещи, как тревога из-за возможного провала и разочарование, невозможно контролировать. Они просто существуют. Они постоянны. И если и был какой-то способ справиться с ними, то я ему еще не научилась.

Вероятно, я могла сосчитать на пальцах одной руки, сколько раз в жизни я сходила с ума, и всякий раз все крутилось вокруг фигурного катания. Третий раз был тогда, когда я получила сотрясение мозга. Тогда врач сказал моей маме, что ей стоит подумать о том, чтобы забрать меня из фигурного катания, и я некоторое время искренне верила в то, что она заставит меня отказаться от него. Помню, как за этим сотрясением последовали еще два и я боялась, что она настоит на своем и скажет это, скажет, что я не должна рисковать, учитывая последствия, к которым могут привести постоянные травмы мозга. Но она не сделала этого.

И в другие моменты, когда я ощущала вкус ваты во рту, а мой желудок сжимался и сотрясался… Я не хотела думать об этих моментах больше, чем того требовалось.

Но это было так. Мой отец шутя говорил, что я способна на проявление только двух эмоций: безразличия и раздражения. Это было неправдой, но он недостаточно хорошо знал меня для того, чтобы понимать это.

Но, когда я стояла, раздумывая, сплю ли я или же нахожусь под воздействием наркотиков, на самом деле, блин, реально – и теша себя мыслью, что это все происходит на самом деле, что я не нахожусь под действием галлюциногенов, – я слегка испугалась. Я не хотела задаваться вопросом, правда ли это. Потому что а если это неправда? Что, если это какая-то извращенная шутка?

Мне было мерзко оттого, что я чувствовала себя неуверенно.

Я действительно с отвращением страшилась того, что ответ, который я ждала, будет, вероятно, таким, за который я продала бы свою душу.

Но мама однажды сказала мне, что хуже страха – сожаление. Тогда я этого не поняла, зато поняла теперь.

Думая именно об этом, я задалась вопросом, ответ на который существенная часть моего «я» не желала знать на случай, если это не то, что я хотела услышать. «В каком смысле партнершей?» – медленно спросила я, чтобы удостовериться, мучительно пытаясь переключить свои мозги на то, о каком, черт побери, партнерстве идет речь в этом невротическом сне, который казался мне таким правдоподобным. О дурацкой игре в «Эрудит»?

Мужчина, за становлением которого я наблюдала на расстоянии, которое иногда бывало слишком близким, закатил голубые глаза. И, как и всякий раз, когда он закатывал глаза, я в ответ прищурила свои.

– В смысле кататься в паре, – ответил он, словно говоря «в каком же еще смысле?». Словно напрашиваясь на пощечину. – О чем ты подумала? О кадрили?

Я моргнула.

– Ваня! – зашипела тренер Ли, и краешком глаза я увидела, как она хлопнула себя ладонью по лбу.

Но я не была уверена, что это действительно случилось, потому что была слишком занята тем, что пристально смотрела на сидящего передо мной наглеца, говоря про себя: Не делай этого, Джесмин. Будь выше этого. Держи рот на замке…

Но потом тихий голосок, который был мне хорошо знаком, прошептал: По крайней мере, до тех пор, пока не поймешь, чего они в действительности хотят от тебя. Потому что этого не могло быть. Не в этой жизни.

– Что? – спросил Иван, по-прежнему глядя на меня, при этом равнодушное выражение его лица практически не изменилось, если не считать мимолетной ребяческой ухмылки, пробежавшей по его губам.

– Мы говорили об этом, – сказала его тренер, покачивая головой, и если бы я повернулась и посмотрела на нее, то увидела бы, что рассвирепела не я одна. Впрочем, я была слишком увлечена тем, что уговаривала себя быть выше этого.

Но после ее замечания я очнулась и, переведя внимание на женщину, прищурилась.

– О чем вы говорили? – лениво спросила я. Я бы приняла все, что бы она ни сказала. Хорошее или плохое. Я бы пережила все, что бы обо мне ни говорили, напомнила я себе. И когда при воспоминании об этих неприятностях у меня в душе ничего не перевернулось и не сжалось, я почувствовала себя лучше.

Она быстро скользнула по мне глазами, прежде чем одарить недовольным взглядом идиота на стуле.

– Он не должен был открывать рот, прежде чем я не расскажу тебе обо всем.

Я выдавила из себя только одно слово:

– Почему?

Женщина с нескрываемым раздражением глубоко вздохнула – мне был знаком этот вздох – и, отвечая, снова перевела взгляд на мужчину на стуле.

– Потому что мы пытаемся привлечь тебя в свою команду, не напоминая тебе о возможной причине твоего нежелания соглашаться на это.

Я моргнула. Опять.

А потом, не сумев сдержаться, я, повернув голову, ухмыльнулась, глядя на кретина в офисном кресле. Его ребяческая ухмылка никуда не делась, причем она не исчезла даже тогда, когда он заметил, что я смотрю прямо на него.

Тупица, – беззвучно проговорила я, не успев сдержаться и вспомнив, что я собиралась быть выше этого.

Придурочная, – беззвучно произнес он в ответ.

После чего ухмылка быстро слетела с его лица, точно так же, как это было всегда.

– Отлично, – сказала тренер Ли, раздраженно усмехнувшись тому, в чем вообще не было ничего смешного, поскольку я стояла и сверлила глазами демона в кресле, злясь на себя за то, что позволила ему себя разозлить. – Давайте на минуту вернемся к тому, о чем мы говорили. Джесмин, прошу тебя отныне не обращать внимания сама знаешь на кого. Он не должен был открывать рта, чтобы не испортить такой важный разговор, который, как ему было известно, должен был у нас состояться.

Мне потребовалось собрать всю свою волю в кулак, чтобы снова обратить свой взгляд на женщину, вместо того чтобы сосредоточиться на мужчине слева от меня.

Тренер Ли одарила меня улыбкой, которую я назвала бы безнадежной, принадлежи она кому-то другому. Она продолжала идти напролом к своей цели.

– Нам с Иваном хотелось бы, чтобы ты стала его новой партнершей. – Ее брови приподнялись, а на лице застыла та странная улыбка, которой я не верила. – Если тебе это интересно.

Нам с Иваном хотелось бы, чтобы ты стала его новой партнершей.

Если тебе это интересно.

Они – эти двое, которые смотрели на меня, и чьи голоса звучали как голоса тренера Ли и Ивана – хотели, чтобы я стала его новой партнершей?

Я.

Это была дерьмовая шутка, не так ли?

За долю секунды я успела подумать о том, что здесь не обошлось без Карины, но потом решила, что этого не может быть. Прошло больше месяца с тех пор, когда мы с ней разговаривали в последний раз. И она слишком хорошо знала меня для того, чтобы попытаться совершить нечто подобное. Тем более когда в это замешан не кто-нибудь, а Луков.

Но это была шутка… правда? Иван и я? Я и Иван? Всего месяц назад он спрашивал меня, закончится ли у меня когда-нибудь пубертатный период. И я ему ответила, что он закончится тогда, когда его яйца будут ни на что не годны.

Все из-за того, что мы попытались выйти на лед в одно и то же время. Она была там. Тренер Ли подслушивала нас. Я знала это.

– Я не понимаю, – смутившись, медленно проговорила я, обращаясь к ним обоим, слегка обиженная и не уверенная в том, на кого, черт возьми, я должна смотреть или что, черт побери, я должна делать, потому что в этом не было никакого смысла. Ни единой капли смысла.

Я не упустила из внимания, как двое находившихся в комнате обменялись взглядами, к которым я не могла придраться, прежде чем тренер Ли спросила со своим вечно уставшим выражением лица:

– Что ты не понимаешь?

Они могли бы обратиться к тысяче других людей, большинство из них – моложе меня, ведь в этом виде спорта каждый стремится иметь хорошего партнера. Не было никакой логической причины просить меня… кроме той, что я была лучше любой другой из этих девушек. По меньшей мере в техническом плане, а под техническим планом я подразумеваю прыжки и вращения, две вещи, которые я делала лучше всех. Но порой умения прыгать выше всех и вращаться быстрее всех недостаточно. Множество компонентов программы – навыки катания на коньках, переходы, артистичность и чистота исполнения, хореография и интерпретация – были не менее важны для общей оценки.

А я никогда не была слишком сильна в этих вещах. Все ругали моего хореографа. Моих тренеров за выбор неудачной музыки. Меня за то, что «не вкладываю душу», и за то, что «недостаточно артистична» и «не обладаю никакой интуицией». Мы с моим бывшим не составляли «единого целого». Я – потому что недостаточно доверяла ему. И, возможно, именно этим в огромной степени объяснялось то, почему я не добилась успеха.

Этим и еще тем, что я давала маху.

Правда.

Проглотив обиду – по крайней мере в этот момент, – я тянула время, глядя на двух знакомых, но таких незнакомых мне людей.

– Вы хотите, чтобы я попробовала стать его, – я показала большим пальцем в ту сторону, где сидел Иван, чтобы убедиться, что мы говорим об одном и том же, – партнершей? – Я снова моргнула, втянув воздух, чтобы утихомирить кровяное давление. – Я?

Женщина кивнула. Не колеблясь. Не бросив косого взгляда. Просто четко, резко кивнула.

– Почему? – Это прозвучало скорее как обвинение, а не как вопрос, но что, черт возьми, мне было делать? Веcти себя так, будто не случилось ничего экстраординарного?

Иван фыркнул и заерзал на стуле, вытянув ноги так, что они оказались лежащими на ковре, покрывавшем пол. Он покачивал коленом.

– Ты хочешь получить объяснение?

Не посылай его куда подальше. Не посылай его куда подальше. Не делай этого, Джесмин.

Я не посылала. Не пошлю.

Не делай этого.

– Да, – сухо сказала я, но гораздо любезнее, чем он того заслуживал и обычно слышал от меня, так как ощущала стесненность во всем теле. Иногда происходят такие события, которые слишком хороши для того, чтобы быть правдой. Я никогда об этом не забывала. Не могла. – Почему? – снова спросила я, не собираясь уступать до тех пор, пока мы не разберемся в этом дерьме.

Никто из них не произнес ни слова. Или, может быть, я была слишком нетерпелива, потому что продолжала говорить, не дождавшись ответа.

– Мы все знаем, что есть фигуристки помоложе, к которым вы можете обратиться с такой просьбой, – добавила я, потому что какой смысл скрывать, что именно так я и думала. Другими словами, это была полная чушь. Обман. Ночной кошмар. Одна из подлейших подстав, которые кто-либо когда-либо делал мне… если это было неправдой.

И что, черт возьми, происходило с моим кровяным давлением? Я вдруг почувствовала тошноту. Нащупав пальцами другой руки браслет, я сглотнула и посмотрела на обоих практически чужих мне людей, стараясь говорить ровным голосом и контролировать свои эмоции.

– Я хочу знать, почему вы обращаетесь ко мне. Помимо того, что есть девушки на пять лет моложе меня, некоторые из них более опытны в парном катании. Вам обоим известно, почему я не сумела найти другого партнера, – выпалила я, не удержавшись и оставив открытым свой вопрос «Почему?», словно бомба замедленного действия была установлена специально для меня.

Судя по их молчанию, они обо всем знали. Как они могли бы не знать? Я давным-давно заработала себе дерьмовую репутацию и не смогла избавиться от нее, несмотря на все свои усилия. Не моя вина, что люди повторяют обрывки, которые им хочется слышать, вместо того чтобы узнать всю историю целиком.

С ней сложно работать, – говорил Пол любому, кому было дело до парного катания.

Возможно, все сложилось бы иначе, если бы я всегда объясняла каждый свой поступок, но я этого не делала. И не сожалела об этом. Мне было все равно, что думают обо мне другие.

Во всяком случае, до тех пор, пока это не стало оборачиваться против меня.

Но теперь было слишком поздно. Мне не оставалось ничего другого, кроме как признаться в этом. И я призналась.

Я толкнула одного ублюдка – конькобежца, который схватил меня на задницу, и я стала злодейкой.

Я обозвала мамашу одной из своих напарниц по катку шлюхой после ее замечания о том, что моя мама, должно быть, большой мастер орального секса, коль у нее муж на двадцать лет моложе, чем она, но я стала невоспитанной кретинкой.

Со мной было сложно, потому что мне до всего было дело. Но как, черт побери, я могла начхать на все, если каждое утро просыпалась в возбуждении от того, что занимаюсь этим видом спорта?

Мелочи накапливались, накапливались и накапливались до тех пор, пока мой сарказм не стал восприниматься как грубость – как и все, что слетало с моих губ. Мама всегда предупреждала меня, что некоторые люди охотно верят в самое плохое. Это было прискорбной и досадной правдой.

Но я знала, кто я и что я делаю. Я не могла заставить себя сожалеть об этом. Во всяком случае, в большинстве случаев. Возможно, моя жизнь была бы намного легче, если бы я была такой же добродушной, как моя сестра, или такой же личностью, как мама, но я не была такой и никогда не стану.

Ты – то, кем ты являешься в жизни, и либо ты проживаешь этот срок, стараясь прогибаться, чтобы сделать других счастливыми, либо… нет.

А я была чертовски уверена в том, что могу прожить эту жизнь с большей пользой.

Мне просто хотелось убедиться, то ли это, о чем я думала, иду ли я на это с открытыми глазами. Я никогда больше не закрывала глаза и надеялась на лучшее. Тем более когда в этом участвовал человек, который в ту пору, когда я была одиночкой, после каждого соревнования записывал все ошибки, которые я совершала, исполняя свои программы – то, с чем я выступала на соревнованиях, одной короткой и одной длинной, называемой произвольным катанием, – и старался, чтобы я узнала, почему, черт возьми, я проиграла. Хрен гребаный.

– Ты настолько отчаялся? – напрямую спросила я мужчину, встретив взгляд его серо-голубых глаз, которые он не отводил от меня. Я выразилась жестоко, но мне было все равно. Я хотела знать правду. – Теперь больше никто не хочет кататься с тобой в паре?

Он не отвел своих ледяных глаз. Его длинное мускулистое тело не дрогнуло. Он даже не скорчил рожу, как делал обычно почти каждый раз, когда я открывала рот и обращалась к нему.

Он вел себя так, как мог вести себя только тот, кто уверен в себе, очень уверен в своем таланте, в своем месте в этом мире, в том, что за ним сила, Иван просто встретил мой взгляд, словно тоже оценивая меня. А потом он заговорил, как козел.

– Ты же знаешь, как это бывает, не так ли?

Твою мать…

– Ваня, – чуть ли не выкрикнула тренер Ли, качая головой, как мамаша, бранящаяся на своего дошкольника за то, что тот говорит все, что у него на уме. – Прости, Джесмин…

При нормальных обстоятельствах я бы проговорила одними губами: Ты у меня получишь пинок под зад, но сдержалась. Еле-еле. Вместо этого я, пристально посмотрев в это чистое лицо с идеальными очертаниями… представила, что обвиваю его шею руками и сжимаю ее изо всех сил. Я даже никому не смогла бы сказать о том, какой выдержки мне это стоило, потому что мне никто бы не поверил.

Возможно, я повзрослела.

Потом я во второй раз надолго уставилась на него, думая: При первой же возможности я плюну ему в рожу, и решила, что со взрослением я преувеличила. К счастью, я осмелилась сказать только: Я действительно знаю, как это бывает, урод.

Тренер Ли проворчала себе под нос что-то, чего я точно не расслышала, но, не услышав от нее просьбы не разговаривать так с Иваном, я продолжила:

– На самом деле, Сатана, – у него затрепетали ноздри, что не укрылось от моего взгляда, – все, что я хочу знать, это обращаешься ли ты ко мне потому, что никто другой не желает связываться с тобой – потому что это бессмысленно, поэтому не думай, что я – дура и не знаю об этом, – или есть какие-то другие скрытые мотивы, которых я не понимаю. – Словно это была подлейшая первоапрельская шутка с его стороны. В конце концов, я и вправду могла бы убить его, если бы это было так.

Тренер Ли снова вздохнула, что заставило меня перевести взгляд на нее. Она покачивала головой и, честно говоря, выглядела так, будто ей хотелось вырвать волосы на своей голове, раньше я никогда не видела у нее такого выражения лица и поэтому занервничала. Вероятно, она осознала правду: мы с Иваном были как лед и пламень. Мы были несовместимы. Даже когда дело не доходило до разговора, мы испепеляли друг друга взглядами и обменивались неприличными жестами. Не один раз, когда я ужинала в доме его родителей, мы вели себя именно таким образом.

Но через секунду после того, как тошнота у меня в желудке почти достигла предела, плечи тренера Ли поникли. Бросив взгляд на потолок, она кивнула, как будто скорее самой себе, чем соглашаясь со мной, прежде чем наконец сказать:

– Хочу верить, что это не выйдет за стены этой комнаты.

Иван издал какой-то звук, который она проигнорировала, но я была слишком занята размышлениями о том, что она не возразила против того, что я назвала Ивана Сатаной и уродом.

Очнувшись, я сосредоточилась.

– Мне некому сказать, – сказала я ей, и это было правдой. Я умела хранить секреты. Я очень хорошо умела хранить секреты.

Опустив подбородок, женщина, прежде чем продолжить, остановила на мне взгляд.

– Мы…

Идиот в кресле издал еще один звук, после чего выпрямился и прервал ее:

– Больше никого нет.

Я захлопала глазами.

Он продолжал:

– Это всего на год…

Подожди-ка.

На год?

Сукин сын, я знала, что это слишком заманчиво для того, чтобы быть правдой. Я знала это.

– Минди… пропускает сезон, – объяснил черноволосый мужчина, его голос звучал напряженно и чуть обиженно, когда он произносил имя той самой партнерши, с которой катался последние три сезона. – На это время мне нужна партнерша.

Разумеется. Разумеется. Вскинув подбородок, я подняла глаза к потолку и покачала головой, ощущая, как разочарование наносит мне удар прямо под дых, напоминая о том, что оно всегда было рядом и просто ожидало подходящего момента для того, чтобы заявить о себе.

Потому что оно не исчезло.

Я не могла вспомнить, когда в последний раз я не испытывала разочарования в чем-либо, главным образом в самой себе.

Проклятье. Я должна была догадаться. Разве кто-нибудь обратился бы ко мне? С просьбой стать его постоянной партнершей? Конечно, нет.

Боже, я была такой неудачницей. Даже если я только рассматривала возможность второго… я была идиоткой. Я это отлично понимала. Мне не выпадает такая удача. Никогда не выпадала.

– Джесмин. – Голос тренера Ли звучал спокойно, но я не смотрела на нее. – Это было бы для тебя прекрасной возможностью…

Мне нужно было просто уйти. Какой смысл сидеть здесь и просто тратить время, если я все больше и больше опаздывала на работу. Глупая, глупая, глупая Джесмин.

– …Ты набралась бы опыта. Ты соревновалась бы с ведущими спортсменами страны и чемпионами мира, – продолжала она, бросая на ветер слова, которые я, в принципе, игнорировала.

Может быть, для меня пришло время закончить с фигурным катанием. Какого еще знака я дожидалась? Господи, я была идиоткой.

Черт возьми, черт возьми, черт возьми.

– Джесмин, – очень мягко произнесла тренер Ли, почти, просто почти сердечно. – Ты, возможно, могла бы выиграть чемпионат или, по крайней мере, Кубок…

И это вынудило меня опустить подбородок и посмотреть на нее.

Она вскинула одну бровь, как будто зная, что это могло бы привлечь мое внимание, и не без основания.

– А потом ты могла бы легко найти партнера. Я могла бы помочь. И Иван тоже.

Я проигнорировала слова о том, что Иван мог бы помочь мне найти партнера, потому что очень сомневалась, что такая хрень могла бы когда-нибудь произойти, но – но – остального я не пропустила мимо ушей.

Чемпионат. Мать твою, Кубок. Любой Кубок.

По правде сказать, я не выигрывала ни одного с тех пор, как была юниоркой и перешла во взрослую категорию, в которой к этому моменту находилась уже много лет.

Кроме того, было еще одно – тренер Ли могла помочь мне найти партнера.

Но главное – гребаный чемпионат. Или по меньшей мере возможность участвовать в нем, реальная возможность. Надежда.

Как будто незнакомец предлагал маленькому ребенку конфетку за то, что тот сядет в его машину, и я была этим неразумным маленьким ребенком. Если не считать того, что эта женщина и этот кретин размахивали двумя вещами, которых я желала больше, чем чего-либо. Этого было достаточно для того, чтобы я перестала думать и заткнулась.

– Возможно, это выглядит как амбициозная затея, но, если приложить побольше усилий, мы думаем, что все получится, – продолжала женщина, глядя прямо перед собой. – Я не вижу никаких препятствий, если быть до конца честной. Почти за десятилетие у Ивана не было ни одного неудачного сезона.

Подожди-ка.

Ко мне вернулось чувство реальности, и я заставила себя осмыслить то, о чем она в действительности говорила и на что намекала.

Предполагалось, что мы выиграем чемпионат, до которого оставалось меньше года?

Если отбросить ее слова о том, что у Ивана ни разу не было ни одного неудачного сезона, в то время как у меня их было очень много, было похоже на то, что я должна была смириться со всем этим ради него.

Она сказала, что надеется, что раньше чем через год мы победим на чемпионате.

Черт. Большинство новых пар пропускают один сезон, чтобы научиться кататься друг с другом, отработать технические элементы – все, начиная с прыжков до поддержек и выбросов, – до тех пор, пока не станут делать их синхронно… и даже тогда, спустя год, остаются шероховатости. Парное катание предполагает единение, доверие, командный дух, предвосхищение и синхронность. Предполагает, что два человека становятся почти одним целым, но сохраняют при этом свою индивидуальность.

А для того, о чем они просили, оставалось всего несколько месяцев – чтобы хорошо подготовиться, – прежде чем нам пришлось бы выучить и усвоить хореографию. Несколько месяцев для того, что обычно занимает год или больше.

Проклятье, это почти невозможно. Вот чего они хотели.

– Ты хочешь принять участие в чемпионате, ведь так? – задал вопрос Иван так, словно ударил меня прямо в грудь.

Я окинула его взглядом, он сидел в спортивных брюках и толстом свитере, его волосы, длинные на макушке и выгоревшие по бокам, были идеально зачесаны назад. Благодаря чертам лица, которыми он был обязан генетическому отбору в нескольких поколениях, он выглядел абсолютно так, как должен выглядеть наследник трастового фонда, которым он по сути и был, и я проглотила вставший у меня в горле комок, который, казалось, был размером с грейпфрут… да еще утыканный гвоздями.

Хотела ли я того, ради чего пожертвовала большей частью своей жизни?

Хотела ли я воспользоваться счастливой возможностью и продолжать кататься? Надеяться на будущее? Стать наконец гордостью своей семьи?

Конечно, хотела. Я так сильно этого хотела, что у меня вспотели ладони и мне пришлось спрятать их за спиной, чтобы никто из них не увидел, как я вытираю их о свои рабочие брюки. Им не нужно было знать, как сильно я нуждалась в этом.

Но твою мать.

Один год ради того, чего я желала больше всего на свете. Ради чемпионата. Ради чего моя мама стала почти банкротом, ради того, о чем всегда мечтала моя семья. Чего я всегда ждала от себя, но при этом постоянно терпела неудачу.

И теперь ради одного года я могла бы кататься в паре с придурком, который мог предоставить мне лучший шанс из тех, что когда-либо были у меня, и помочь мне добиться того, во что я уже перестала было верить.

Но…

Реальность и факты.

Не было никакой уверенности в том, что мы победим. Ничто это не предвещало, даже если бы мы что-то выиграли – все, что угодно, – я получила бы собственного партнера. Не было никаких гарантий, что все получится. Мне повезло, что за свою карьеру я нечасто получала травмы, но такое случалось, и порой эти травмы заставляли закончить сезон раньше срока.

Вдобавок я могла лишь попытаться представить себе все те усилия, которые нужно было приложить, чтобы быть готовой. Планы, которые препятствовали бы выполнению других планов, от которых я не могла отступиться, потому что дала обещания. А я серьезно относилась к выполнению своих обещаний.

– Мы хотим, чтобы переходный период прошел легко. Минди предпочитает не распространяться о своей личной жизни. Иван тоже, – сказала она, как будто я этого не знала. У Карины не было даже аккаунта в Пикчеграме, а в Фейсбуке она была зарегистрирована под вымышленным именем.

– Мы сконцентрировались бы на спорте, – неторопливо объясняла тренер Ли, осторожно поглядывая на меня, пока я стояла, пытаясь все осмыслить, и мне это по большей части не удавалось. – С тобой, Джесмин, это будет выглядеть убедительно, так как вы с Иваном много лет тренировались в одном и том же комплексе. К тому же ты – друг семьи. В этом бизнесе тебя знают в лицо, и ты талантлива. У тебя за плечами есть опыт, позволяющий соревноваться на таком уровне, не начиная с азов, чего, с учетом ограниченного времени, мы не можем себе позволить. Мы должны работать с тем, что привнесешь ты. – Помолчав, она посмотрела на Ивана и выложила последний козырь: – Разница в возрасте между вами тоже пойдет на пользу. Я твердо уверена, что ты будешь хорошей партнершей для Ивана.

Ах.

Разница в возрасте. Мне двадцать шесть, а Ивану почти тридцать. Она намекала на то, о чем я не подумала. Было бы странно видеть этого великовозрастного болвана в паре с девочкой-подростком. Вероятно, это на самом деле навредило бы ему больше, чем помогло.

Потом еще ее замечание о том, что мы сможем работать с тем, что я могу привнести в наше партнерство, но об этом я подумала позже. Намного позже. Не тогда, когда, стоя там, в центре внимания, чувствовала себя так, будто вся моя жизнь рушится в тот самый момент, когда, как казалось, мне ее вернули.

Придется немало потрудиться. Мне никто ничего не обещал. У меня была своя жизнь за пределами этого мира, которую я не спеша строила, несмотря на то что не горела желанием это делать, жизнь, которую я все еще выстраивала и не могла пренебрегать ею.

Таковы были факты.

Но…

Мне нужно было подумать. Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь, или как там говорят, верно? У меня уже были проблемы из-за того, что я открывала рот, прежде чем осознать, что я говорю.

Сделав глубокий вдох носом, я спросила первое, что пришло мне на ум:

– Ваши спонсоры не будут возражать против меня? – Потому что сейчас тренер с Иваном могли попытаться и наобещать мне чего угодно, но, если спонсоры скажут «нет», все будет напрасно. Дело было не в том, что спонсоров, которые время от времени появлялись на протяжении всей моей карьеры, можно было сосчитать на пальцах одной руки. И не в том, что все платья для меня по-прежнему шила сестра Я по-прежнему бесплатно получала коньки, но я знала, как обстоят дела у победителей, фигуристов, которых обожает публика. Дело было не в том, что Иван нуждался в финансовой помощи, но это все равно было реальностью и необходимостью.

Спонсоры и АФКС, Американская федерация конькобежного спорта, могли бы воспротивиться нашему союзу, а я не собиралась допускать, чтобы они дали мне эту возможность, а потом лишили меня ее.

Тренер Ли отреагировала практически мгновенно, пожав плечами:

– Это не стало бы проблемой. Люди могут и должны выпутываться и из худших ситуаций, Джесмин.

Почему после этого замечания я почувствовала себя как наркоманка?

Она продолжила говорить, прежде чем я успела обдумать сказанные ею слова.

– Ты сможешь напомнить о себе. С этим не будет проблем. Если мы примем правильные решения, все получится отлично. Нам только нужно, чтобы ты… согласилась на необходимые перемены.

Последняя фраза зацепила меня. Она допускала, что со мной что-то не так, но я как будто бы не знала об этом. Однако одно дело, когда я признавала, что у меня есть проблемы, но другое дело – что это признавала она.

– Что за перемены? – спросила я, обдумывая каждое слово и переводя взгляд с нее на Ивана, будто ища подсказки. Потому что если бы они сказали мне, что мне нужно сменить имидж или начать целовать малышей… либо превратиться в притворщицу, которая создает впечатление, что она сделана из льда и готова, чтобы ее причислили к лику святых… то этого не случилось бы. Никогда. Я пыталась быть Снежной королевой, когда была очень маленькой, и отлично знала, что это такое. Чопорность, пристойность, ангельский лик и любезность. Я продержалась примерно полчаса. Теперь я была слишком взрослой для того, чтобы притворяться идеальной маленькой Снежной королевой, которая не ругается и ест всякую дрянь на завтрак, и все ради того, чтобы нравиться публике.

Тренер Ли склонила голову набок:

– Ничего серьезного. Мы можем поговорить об этом позже.

Позже?

– Давайте поговорим об этом сейчас. – Потому что я не собиралась ни о чем думать, пока не узнаю, во что ввязываюсь.

Наморщив нос, женщина продолжила:

– Не знаю. Я бы просто кое от чего избавилась…

– Хорошо.

На секунду ее глаза скользнули в сторону, прежде чем остановиться на мне.

– Хорошо. – Она пожала плечами так, словно ей было неловко. – Может быть, ты могла бы почаще улыбаться.

Я моргнула, глядя на нее, и мне показалось, что Иван ухмыльнулся, но я не была уверена в этом.

– Вы могли бы сфотографироваться вместе раз или два на показательных выступлениях. Тебе нужно быть активнее в социальных сетях, кроме того, если бы ты постила время от времени сообщения о своей жизни вне льда, это было бы совсем другое дело.

Она хотела, чтобы мы делали все это, в то время как нам предстояло кататься в паре всего один год? Черт побери, она разыгрывала меня?

Все это задело меня за живое.

От почти тошнотворного ощущения у меня зачесался затылок, когда я наконец переварила ее просьбу относительно соцсетей. Когда-то у меня были разные аккаунты, но в конечном счете я уничтожила их все, когда стала мучиться бессонницей. Я должна сказать ей об этом, – подумала я, несмотря на то что как раз в тот момент мой внутренний голос говорил мне, что если я бы я постила свои фотографии онлайн, ничего хорошего из этого не получилось бы.

Мне, вероятно, также следовало бы признаться ей в том, что мне потребуется… дополнительная помощь. Но я не могла. Это отнюдь не означало, что я упущу возможность, которой могла бы воспользоваться.

Это был мой шанс. Более того, это был, вероятно, мой последний шанс.

Я могла бы обезопасить себя. Или не могла бы? Я могла бы отслеживать то, что я размещаю в интернете. Быть осторожнее. Я могла бы быть умнее на тот случай, если бы все возобновилось. Особенно если бы эта возможность стала реальной и действительно моей.

Я могла бы записывать наши тренировки, а потом повторять их самостоятельно. Я делала это прежде. Мама и братья с сестрами помогли бы мне, если бы я попросила их. Я могла бы быть более сконцентрированной и попросить Ивана прокатать все, как только мы дойдем до хореографии. Я могла бы все продумать. Я могла бы сделать так, чтобы это сработало, не ставя их в известность о своих планах.

Все было возможно… не так ли? Я была сильной, умной и не боялась работы.

Только провала.

Поэтому я держала свой мерзкий рот на замке.

– Мы не просим тебя кардинально измениться, Джесмин. Клянусь тебе, что речи об этом не идет. Мне просто нужно знать, что ты готова постараться для команды. Всем нам предстоит полно работы, но это выполнимо.

Я бы сделала все, что угодно, ради победы. Даже завела бы новый аккаунт в социальной сети, если бы это было необходимо. Я бы лгала, жульничала и хитрила… до известной степени.

Я имею в виду, что я не стала бы мочить соперника, или принимать стероиды, или заниматься оральным сексом с Иваном, но на все остальное я, вероятно, дала бы согласие, если бы этот шанс был реальным. Судя по выражению лица тренера Ли и почти болезненному выражению лица Ивана… он, видимо, был таким, как мне казалось.

Иван был самым успешным парным фигуристом, получившим множество высоких наград за последние два десятка лет. Я же в последний сезон даже не смогла дойти до финала Гран-при по фигурному катанию. Я принимала участие в соревнованиях, и национальные соревнования прошли ужасно. Мы с моим бывшим получили пятое и шестое место в обоих турнирах.

Это была лучшая из возможностей, на которые я когда-либо надеялась после того, как осталась без партнера.

– Тебе интересно? – спросила тренер Ли.

Выражение ее лица, как и голос, было спокойным и уравновешенным, как будто мне не хотелось, чтобы это было именно так.

Интересно ли мне? Еще бы.

Наплевать мне было как раз на все остальное.

Любой парный фигурист в мире знает, что он должен полностью доверять своему партнеру. Фигуристка, катающаяся в паре – особенно фигуристка, – каждый божий день практически отдает свою жизнь в руки своего партнера. Мне не нужно было напоминать об этом тренеру Ли или Ивану. Доверие – основа любого партнерства. Либо это вера в то, что кто-то, возможно, ненавидит тебя, но достаточно сильно хочет победить и не станет рисковать удачей, либо это искренняя, чистая вера в то, что ты доверяешь тому, кто этого заслуживает, и можешь надеяться лишь на то, что это не приведет к обратному результату.

Но мне хотелось победить. Мне этого хотелось. Мне всегда этого хотелось. Ради этого я истекала кровью, ради этого плакала, ломала кости, получала сотрясения мозга, растягивала почти каждую мышцу своего тела, никогда не имела друзей, никогда не училась в колледже, никогда никого не любила, пренебрегала своей семьей, все ради этого. Ради этой любви, которая была больше всего самого дорогого на свете. Ради этого спорта, внушившего мне уверенность в том, что после каждого падения я могу подняться на ноги.

Год назад… полгода назад… то, что сейчас происходило, могло бы быть ответом на то, о чем я молилась всю свою жизнь.

Я смотрела в пустоту между ними, мучаясь от возбуждения, которое пробудила во мне эта возможность, даже если это было реинкарнацией Люцифера – мне так сильно хотелось возможной победы, что я не желала этого учитывать. Но, как говорила моя мама, когда мы были детьми и не хотели есть то, что она приготовила на ужин, не до жиру, быть бы живу, – и все равно, все равно я не могла подавить в себе тревожное ощущение, говорящее мне о том, что это какой-то дерьмовый заговор, затеянный ими. В этом не было бы ничего странного. Некоторых людей в этом мире не волнует, что или кого они калечат ради достижения своей цели.

Я бы не выдержала, если бы меня использовали. Еще раз. Я не сказала бы этого, но я отдала бы им всю себя, если бы они дали мне такой шанс. Всю.

Но…

У меня были обязательства. Компромиссы и обещания, которые я не желала нарушать. Как бы мне не хотелось сказать «да»! Да! Да! Мне нужно было подумать. Не все зависело от меня, и мне понадобилось много, много времени для того, чтобы cмириться с этой мыслью.

Хотя я еще не до конца смирилась.

– Если это какой-то розыгрыш или вы хотите попытаться использовать меня и утвердить другую фигуристку, в которой вы заинтересованы, – я не собиралась заводиться. Я не верила, что эти двое не играют со мной, и мне было неважно, что они говорили раньше, – то даже не думайте об этом. – Иван, вероятно, уже знал, что я убила бы его. Черт, его сестра убила бы его, если бы он поступил так со мной.

В комнате повисла тишина, и я не понимала, что она означает. Вину? Или признание в том, что это была полная фигня, о которой даже не следовало заводить разговор?

– Нет, – сказала тренер Ли спустя минуту, которая показалась такой напряженной, что от нее в комнате осталось тяжелое ощущение, от которого я не могла избавиться. – Это не так. Мы хотим, чтобы ты сделала это, Джесмин.

У меня слегка защемило сердце после ее слов о том, что они хотят, чтобы я сделала что-то, на чем я не собиралась зацикливаться.

Я посмотрела на мужчину, тихо, чертовски тихо и настороженно сидящего за столом… и подумала, что заставило ее партнершу сделать перерыв на год. Возможно, она собирается выйти замуж. Возможно, кто-то болен. Возможно, она не смогла выдержать этого кретина и ей потребовалась передышка. Я пожалела о том, что у меня нет ее телефонного номера, а то бы я написала ей эсэмэс и спросила. Она всегда была любезной.

– Можно сфотографировать, если так пялиться, – сухо сказал Иван, откидываясь на спинку кресла.

Закатив глаза, я окинула взглядом тренера Ли в надежде на то, что она удержит меня от того, чтобы я не сказала чего-нибудь в лицо этому придурку, прежде чем упущу свой шанс. Я могла бы оставить это на потом.

По счастливой случайности тренер Ли тоже закатила глаза, словно не была удивлена замечанием своего кретина, и сфокусировалась на мне, при этом напряжение на ее лице говорило о том, что она старалась оставаться профессионалом и сохранять сдержанность.

– Ты не обязана давать нам ответ прямо сейчас. У тебя есть время подумать, но рано или поздно мы должны будем узнать ответ. Часы тикают, и если вы оба в следующем сезоне собираетесь участвовать в соревнованиях, то для подготовки нам нужно использовать каждую минуту.

– Что тебя мучает? – спросил мой брат Джонатан спустя всего минут пять после того, как я села рядом с ним с тарелкой курицы с пармезаном, приготовленной мамой. Такой едой год назад я могла побаловать себя лишь раз в неделю. Все мои брюки – и бюстгальтеры, и трусики – свидетельствовали о том, что происходило. Мои проклятые прыщики стали размером с целую чашку, хотя это не имело большого значения. Мама прокляла всех своих дочек, передав им в наследство сиськи не больше комариного укуса, а самым – буквально – большим нашим достоянием, переданным нам вместе с ее генами, была задница. Мои чуть подросшие сиськи, а также большая задница были одним из немногих преимуществ, которые я получила, снизив нагрузку во время тренировок, поскольку я не участвовала в соревнованиях. То, что я стала тренироваться не по шесть или семь часов в день, а по два, имело огромное значение.

А теперь… ну, теперь мне, возможно, придется начать все сначала.

Возможно.

Прошло почти двенадцать часов после встречи, а я так и не приняла решения.

Если бы, и это было важное если бы, я согласилась на предложение тренера Ли и Ивана, то мне пришлось бы распрощаться с пакетом из «Эм-энд-Эмс», который я съедала три раза в неделю. Впрочем, это была бы небольшая жертва. Если бы я согласилась.

Но я смотрела вперед. Может быть, мне приснилось, что я пообещала тренеру Ли, и я решила, что не хочу снова рисковать всем ради всего лишь возможности. Мне нужно было рассмотреть и взвесить все варианты. Я не могла перестать думать об этом. Ни на работе, ни потом, во время второй тренировки, и ни на занятии пилатесом, которые я по-прежнему посещала раз в неделю.

Я не удивилась, когда, въехав на подъездную дорожку, увидела знакомую машину, припарковавшуюся на улице полчаса назад. Мои родственники заходили к нам, когда им заблагорассудится, и это не ограничивалось только выходными или праздниками. Если у тебя есть два старших брата и две старших сестры, всегда найдется кому зайти. Мои братья и сестры от случая к случаю заезжали к нам поужинать, несмотря на то что все они переехали много лет тому назад, оставив меня одну с моими соседями… они же – мама и ее муж.

Когда я вошла, мама, мой брат Джонатан и его муж Джеймс находились в комнате.

Первым, что каждый из них сказал мне, было: «Иди прими душ!»

Я показала брату средний палец и прикусила язык, медленно поднимаясь по лестнице и направляясь в свою комнату. Мне не потребовалось много времени, чтобы собрать вещи, принять душ и одеться – не переставая при этом думать о разговоре, который состоялся в офисе утром перед самым бестолковым рабочим днем, который был у меня с тех пор, как я узнала о том, что мой последний партнер бросил меня.

Спустившись по лестнице, я нашла всю свою семью на кухне, они раскладывали по тарелкам приготовленный мамой ужин. Я поцеловала каждого из них в щеку, в ответ брат обслюнявил меня, что меня рассердило, его муж чмокнул, а мама хлопнула по заднице, прежде чем я начала есть.

Стараясь изо всех сил отгонять мучившие меня мысли о Сатане и его тренере, я положила на тарелку порцию лапши и курицы с пармезаном, а потом села на табурет за столом в центре кухни, за которым все мы ели. Столовая использовалась исключительно по праздникам. Я съела примерно три куска и медленно пережевывала их, когда брат задал мне вопрос, который мне следовало бы предвидеть. Я вела себя слишком тихо, а такое случалось нечасто.

Прежде чем я успела подумать о том, что же, черт побери, сказать им, мама нарушила тишину, обходя стол и держа в одной руке тарелку, а в другой – такой полный бокал вина, что в него, должно быть, нужно было вылить полбутылки.

– Черт, мама. Тебе нужно было просто переставить бутылку, а не пачкать бокал. – Я хихикнула, когда она поставила на стол бокал осторожнее, чем, вероятно, когда-то укладывала меня в постель в младенческом возрасте.

Закатив глаза, она поставила рядом с бокалом тарелку.

– Не лезь не в свое дело. У меня был длинный день, а это полезно для сердца.

Я фыркнула и вскинула брови, когда у меня наконец появилась возможность рассмотреть, что на ней одето: обтягивающие джинсы, которые, я была почти уверена, были моими, и ярко-красная блузка, которую, если я не ошибалась, носила моя сестра до того, как переехала отсюда.

– Как бы то ни было, Ворчун, что с тобой? У тебя неприятности в КЛ? – спросила она, садясь за стол и не замечая взглядов, которые я бросала на нее из-за того, что она вырядилась в мои штаны.

В середине дня она прислала мне сообщение, спрашивая, как прошла встреча. Я не ответила. Я даже не дала себе возможности подумать о том, хочу ли я рассказать им все о сделанном мне предложении или нет. Не то чтобы я постоянно лгала. Не лгала. Но… что, если из этого ничего не получится? Что, если я растревожу их понапрасну? За многие годы я принесла им достаточно разочарований.

Да, эта мысль была словно осколок стекла, застрявший в дыхательном горле.

Переводя взгляд с женщины, к которой за неделю приставали чаще, чем ко мне за всю мою жизнь, я снова сосредоточилась на тарелке, накручивая лапшу на зубчики вилки и пожимая плечами.

– Ничего, – очень спокойно ответила я, мгновенно осознав, что, говоря так, все испортила.

Трое из сидящих за столом усмехнулись, каждый на свой манер. Не было нужды смотреть на них для того, чтобы понять, что они переглядывались, словно думали, что я мешок с дерьмом – которым я и была, – но в конце концов мой брат фыркнул:

– Черт, Джес, ты даже не попыталась прикрыть эту ложь.

Я скорчила рожу, глядя в тарелку, а потом посмотрела на него и, поднеся средний палец как можно ближе к Джонатану, подняла его к лицу, притворившись, что тру им внутренний уголок глаза.

Единственный член моей семьи со смуглой кожей, черными волосами и темными глазами, который отчасти был похож на меня, высунул язык. Ему было тридцать три года, а он показывал мне язык. Что за сучонок!

– Мы, возможно, поверили бы тебе, если бы ты не сказала «ничего». Теперь мы знаем, что ты врешь, – поддержала его мама. – Ты не разговариваешь с нами, когда тебя что-то тревожит? – Она чуть было не фыркнула, снова обратив внимание на курицу, которую она разрезала на куски. – Ха! И с каких это пор?

Именно поэтому все эти годы они были моими лучшими друзьями. Если не считать Карины, с которой в последние несколько лет я разговаривала все реже и реже, и еще парочки других, которых я не остерегалась, – друзьями были для меня мои родственники. Мама говорила, что у меня серьезные проблемы с доверием к людям, но, честно говоря, чем чаще я встречалась с людьми, тем сильнее было мое желание больше не встречаться с ними.

– Ты в порядке, Джес? – с беспокойством в голосе спросил Джеймс, значительно лучшая за последние плюс-минус десять лет половина моего брата.

Снова вонзив зубчики вилки в лапшу, я посмотрела на самого красивого из всех мужчин, которых я видела за свою жизнь, и кивнула. С черными волосами, яснейшими карими глазами и кожей цвета темного меда, никому не дававшей ключа к разгадке тайны его наследственности, он мог встречаться с кем угодно. С кем угодно. Буквально. Сотню раз я видела, как обычные мужчины заглядывались на него. Если бы он решил стать моделью, то затмил бы абсолютно всех манекенщиков в мире. Даже моя сестра, двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году чувствовавшая себя полноценной женщиной, говорила, что вышла бы за него замуж, если бы он сделал ей предложение. Я вышла бы за него замуж, даже если бы он не сделал мне предложения. Он был добрейшим мужчиной, красавцем, успешным и трезво мыслящим. Мы все любили его.

Он тоже любил нас, но не так, как моего брата Джоджо.

Люди любят говорить, что любовь слепа, но невозможно, чтобы любовь была настолько слепа. Я давным-давно перестала пытаться понять отношения моего брата Джонатана и Джеймса. Как он оказался в лапах самого большого идиота из нашей семьи, я не понимала. У моего брата были огромные ослиные уши и щель между двумя передними зубами, которую мама всю его жизнь называла очаровательной, но он так и не потрудился надеть брекеты на свои зубы. Хотя у меня был слегка неправильный прикус, и я три года ходила с брекетами.

Но это все неважно.

– Все в порядке. Не слушай их, – сказала я Джеймсу довольно рассеянно, попыталась сменить тему разговора, выбрав самую очевидную – мужа моей мамы, который должен был бы сидеть с нами за столом… но не сидел. – Мама, а где Бен?

– Он встречается с друзьями, – быстро объяснила родившая меня рыжеволосая женщина, прежде чем поднять глаза и нацелиться на меня вилкой. – Не увиливай. Что с тобой происходит?

Разумеется, это не сработало.

Я еле сдержала стон, засовывая кусок курицы в рот, и, неторопливо прожевав его, ответила:

– Все прекрасно. Просто я… кое о чем думаю, и это портит мне настроение.

Брат, сидевший рядом со мной, хихикнул:

– У тебя? Плохое настроение?

– Нет.

Я склонилась к нему и ущипнула за дряблую мышцу, которую он называл бицепсом.

– Ой-й! – вскрикнул он, отдергивая руку и потирая ее.

Я попыталась повторить, но он замахнулся на меня локтем, не давая возможности ущипнуть его еще раз.

– Мама! Посмотри на нее! – заныл мой брат, жестом показывая на меня так, словно я нападаю на него. – Джеймс, помоги мне!

– Ябеда, – прошептала я, пытаясь ущипнуть его. – Дрянь.

Его муж рассмеялся, но сохранял нейтралитет. Неудивительно, что он так мне нравился.

– Прекрати обижать брата, – сказала мама, вероятно в тысячный раз за всю мою жизнь.

Когда он опустил руки, прикрывая талию, я протянула руку и скоренько-скоренько-скоренько шлепнула его по шее, прежде чем он успел открыть рот и попытаться укусить меня.

– Маменькин сынок, – прошептала я, отдергивая руку.

Он, ухмыляясь, наклонил голову в одну, потом в другую сторону, насмехаясь надо мной, как делал обычно, когда мама принимала его сторону. Она всегда принимала его сторону. Этот подлиза был ее любимчиком, несмотря на то что она никогда не признавалась в этом. Но все мы знали, что это так. Я любила обоих своих братьев, но понимала, почему мама любит его больше, чем остальных своих детей. Если не обращать внимания на его сходство с диснеевским псом Плуто, то все, видя его, улыбались. Такое воздействие оказывали на людей его огромные глаза.

– Малышка, судя по тому, как ты разговариваешь, даже мне понятно, что тебя что-то беспокоит. Что случилось? – спросил муж моего брата, наклоняясь вперед с таким участливым выражением лица, которое вызвало у меня значительно большее чувство вины, чем все сказанное мамой или Джоджо.

Мне хотелось рассказать им.

Но…

Я вспомнила, и, вероятно, это вспоминание никогда не сотрется из моей памяти, как мой брат плакал от ярости, когда мы впервые узнали, что я осталась без партнера. Мама никогда не призналась бы, что она тогда была опустошена, но я слишком хорошо знала ее, чтобы не замечать опасных симптомов. Те же самые симптомы я замечала после каждого ее брака до того, как тот, кто был тогда ее мужем, обманывал ее ожидания, когда она понимала, что ее жизнь изменилась навсегда и невозможно все повернуть вспять.

Сразу после того, как я прекратила тренировки для участия в соревнованиях – потому что невозможно точно исполнять многие парные элементы, катаясь в одиночку, а я полностью осознавала, насколько слаба моя надежда добиться успеха в одиночном женском фигурном катании, – я большей частью стала оставлять свои чувства при себе. Возможно, правильнее было бы употребить термин «депрессия», но я не хотела думать об этом. Мне было не впервой, я была абсолютной неудачницей.

Ни для кого не было секретом, какой несчастной я ощущала себя, видя, как моя мечта ускользает от меня… как зла, и обижена, и расстроена я была. Как зла, и обижена, и расстроена я до сих пор. Честно говоря, отчасти мне казалось, что я никогда не справлюсь с этим. Я, как дворняжка, затаила обиду. Но все мои родственники преодолевали этот путь вместе со мной, когда на один успех приходилось пять проигрышей, год за годом, снова и снова.

Самое главное, что все они были здесь, со мной, после того как я лениво попыталась построить новую жизнь за пределами катка. Они заставляли меня делать всякую ерунду, например ужинать вместе с семьей, в то время как мне хотелось лишь одного – отсидеться в своей комнате, они развлекали меня, уговаривая пойти с ними куда-нибудь, они помогали мне забыть о чувстве вины за то, что я делаю вещи, которые прежде не делала. Они делали это снова и снова до тех пор, пока я не начала чувствовать, что привыкаю ко всему, что редко делала в прошлом. Но настал момент, когда я сказала маме, что ей больше не нужно платить астрономические суммы за тренировки, потому что у меня больше нет тренера. Он тоже меня бросил.

Это была одна из причин, объяснявшая мою грусть и смятение, но я не хотела, чтобы они почувствовали то же самое. Никогда больше. До тех пор, пока я в силах предотвратить это.

И я по-прежнему не знала, что мне делать.

Эгоистичная сторона моего «я» желала новой жизни. Еще бы.

Но другая сторона моего «я», та крохотная частичка, которая не хотела быть эгоистичной мерзавкой, не хотела огорчать этих людей, превращая меня в ту, которой я была прежде. Ту, которой никогда не было рядом. Ту, которой, как все думали, на все наплевать… вероятно, потому, что я была недостаточно внимательна к ним.

Была еще одна целая сторона моего «я», не уверенная в том, что я справлюсь, если все пойдет не так… настолько, что я чувствовала себя тряпкой.

И все дело было в Иване.

Иван. Фу. Мне так сильно хотелось этого, что я моментально не отказалась от возможности проводить все свои дни с ним, а не с кем-то другим. Вот до чего я докатилась. До возможности проводить время с этим заносчивым недоумком.

Черт побери, я действительно представления не имела, что делать.

Поэтому в тот момент… я соврала.

– Думаю, просто у меня начинаются месячные.

– Ахх, – произнес в ответ Джонатан, потому что то, что у девушек бывают месячные, давно не было для него новостью, поскольку первые восемнадцать лет своей жизни он делил ванную комнату с тремя сестрами.

Мама, сидящая по другую руку от меня, искоса смотрела на меня пару слишком долгих минут. Таких долгих, что я подумала, что она собирается уличить меня во лжи, но, как только я предположила это, она пожала плечами, а потом сбросила очередную бомбу:

– Так это правда, что Луков расстается со своей партнершей?

Я моргнула, не понимая, почему я так удивилась.

Она всегда все обо всех знала. Каким-то образом, как-то.

Первым громко присвистнул муж моего брата Джеймс. Они с Джонатаном так давно были вместе, что это имя о чем-то ему говорило. Я помнила, как много лет тому назад Джеймс не имел ни малейшего понятия о фигурном катании. Но теперь он достаточно долго был членом нашей семьи для того, чтобы разбираться в этом виде спорта больше, и я могла бы в этом поклясться.

– Он избавился от своей партнерши? – оживился Джонатан, поправляя очки на носу так, словно это была лучшая сплетня, услышанная им за последнее время.

Мама, вскинув брови, кивнула:

– Как я слышала, это случилось несколько дней тому назад.

Я постаралась засунуть в рот большой кусок курицы так, чтобы по моему лицу нельзя было прочитать: случилось совсем не это.

К счастью, мой любопытный тупица-брат зевнул.

– Разве они не прокатались в паре совсем недолго? – спросил Джоджо, обращая свой вопрос к маме, потому что она была в курсе всех сплетен.

– Угу. Партнерша, которая была до нее, дважды падала на финале Гран-при. Они завоевали бронзу, а с этой девушкой он стал победителем национального чемпионата и чемпионата мира.

Гран-при. Чемпионат мира. Национальное первенство. Они выиграли три из самых престижных соревнований по фигурному катанию, и только он мог облажаться на соревнованиях и все равно что-то выиграть. Эти мысли должны были бы вселить в меня уверенность в том, что я делаю правильный выбор, принимая его предложение, но я лишь озлобилась на саму себя за то, что оказалась в полной заднице и ничего не имела.

– Карина ничего не говорила тебе об этом? – Мама переключила свое внимание на меня.

Стараясь тщательно пережевывать курицу, я покачала головой и проговорила с набитым ртом:

– Она еще в Мехико. – Они знали, что она была в колледже.

– Напиши ей имейл и узнай, – посоветовала она мне.

Я нахмурилась.

– Сама напиши ей имейл и узнай.

Мама ухмыльнулась, словно говоря: ну, давай же.

– Напишу.

– Я всегда забываю, что Карина – его сестра, – заметил Джеймс, наклоняясь через стол. – Он вблизи так же привлекателен? Как человек?

Я хихикнула:

– Нет.

Джоджо усмехнулся:

– Угу. – Но его тон взбесил меня, я посмотрела в его сторону и увидела, что он облокотился на плечо Джеймса. Он притворялся, будто пытается говорить шепотом, но, глядя прямо на меня, этот идиот добавил: – Обычно Джесмин всегда флиртовала с ним. Видел бы ты.

Подавившись курицей, я не смогла проглотить ее, не откашлявшись.

– Что, черт возьми, ты только что сказал?

После его «ха!» я тут же показала ему средний палец.

– Даже не прикидывайся. Ты всегда, приходя домой, говорила о нем, – заявил мужчина ростом метр шестьдесят восемь, всегда идеально сочетавшим в себе качества старшего брата, всегда готового прийти на помощь, и досадной занозы в заднице, не способным вовремя остановиться. – Ты была неравнодушна к нему. Мы все знали. – Посмотрев на Джеймса, он вскинул брови. – Мы знали.

Он издевался надо мной? Он издевался надо мной, он? Я флиртовала с Иваном? С Иваном?

– Нет, – спокойно сказала я только потому, что, если бы я проявила излишнюю агрессию, все они стали бы нести всякую чушь. Я знала, как они действовали. – Я не флиртовала с ним. – И специально для того, чтобы Джеймс понял, подчеркнула: – Никогда.

Мама издала звук, который, как правило, означал: «Ну-ну».

Переведя взгляд на нее, я покачала головой:

– Нет. Нет, я не флиртовала. Он выглядит прекрасно. – Я только потому это сказала, что, если бы я сказала, что Иван не в моем вкусе, они бы решили, что я пытаюсь что-то скрыть, а я не пыталась, – но такого никогда не было. Никогда, ни капельки. – Он – своего рода дебил. Мы дружим с его сестрой. Вот и все.

– Он не был дебилом, – вмешалась мама. – Он всегда был очень вежливым. Он очень добр к своим поклонникам. Мне кажется, он очень милый мальчик. – Она скользнула по мне взглядом. – И он нравился тебе.

Милый мальчик? О чем они, черт возьми?

Да, все любили его, и все превозносили его. Красивый, талантливый Иван Луков, завоевавший весь мир, будучи привлекательным, сверкающим, самоуверенным подростком. Он знал правила игры. Этого у него было не отнять. Но он никогда не нравился мне. Никогда.

– Нет, нет, он мне не нравился, – возразила я, качая головой и не веря, что они пытаются утверждать такую хрень. Неужели они действительно так думали? – Вы придумываете черт знает что. Мы раз в месяц перекидываемся фразой, это всегда бывает язвительно и ничего не значит.

– Некоторые могут счесть это за прелюдию, – начал было мой брат, но я его оборвала.

Я опять зарычала, продолжая качать головой:

– Нет, черт…

Джонатан расхохотался:

– Почему ты так покраснела, Джес? – спросил он, шлепая меня ладонью по макушке, отчего я вздрогнула, не успев отдернуть голову.

– Закрой рот, – сказала я Джоджо, обдумывая десяток разных язвительных замечаний и понимая, что не могу воспользоваться ими, потому что получится так, будто я защищаюсь, а потому буду выглядеть виноватой. Или, что еще хуже, я могла бы рассказать им о предложении, которое мне сделали сегодня утром. – Тем не менее мне он не нравится. Не знаю, почему вам обоим это вообще пришло в голову.

Мама хихикнула:

– Нет ничего страшного, если ты признаешься, что всегда была сильно увлечена им. В мире полно девушек, которые увлечены Иваном. Возможно, даже я была слегка увлечена им в свое время…

Мы с Джоджо, забыв о том, что находимся по разные стороны баррикад, оба поперхнулись.

Мама проворчала:

– Ох, прекратите. Я совсем не это имела в виду!

Разумеется, женщина, вышедшая замуж за мужчину, который не был даже на десять лет старше меня, должна была объясниться. Мама не была просто любительницей молодых мужчин, она была Любительницей молодых мужчин с большой буквы. Все остальные, подобные ей, восторгались ею.

– Мама, я сделаю вид, что ты сказала это только для того, чтобы я мог уснуть сегодня ночью, – пробормотал Джоджо, глядя на нее с почти болезненным выражением лица, которое он потом сменил, явно приложив физическое усилие.

Потом он толкнул меня локтем:

– Обычно ты много говорила о нем, Джес.

Я моргнула:

– Мне тогда было лет семнадцать, и все это было только потому, что он – козел.

Мама открыла рот, но я продолжила:

– Да, да. Козел. Клянусь, что он был таким. Я никогда не слышала его, но это было так, он просто старался никогда не попадаться. Карина знает.

– Что он тебе сделал? – спросил Джеймс, единственный, кто, видимо, все еще оставался на моей стороне. По крайней мере, потому, что не опровергал моих утверждений и казался по-настоящему заинтересованным в том, чтобы услышать правду.

Я также собиралась выложить ее им, потому что меньше всего мне хотелось, чтобы мама и Джонатан продолжали верить в эту чушь собачью. Тем более в связи с тем, что могло бы случиться. Может быть. Возможно.

Поэтому я рассказала им.

Дерьмом запахло в тот день, когда Иван Луков надел самый безобразный костюм, который я когда-либо видела до того самого момента.

Мне было шестнадцать лет, а Ивану только что исполнилось двадцать. Я помнила об этом потому, что меня всегда удивляло, что он был старше меня меньше чем на четыре года, но уже так далеко продвинулся в своей карьере. Он уже выиграл множество чемпионатов как юниор вместе со своей постоянной партнершей, а в семнадцать лет перешел во взрослую категорию. К двадцати годам он уже многих загнал в угол. Насколько мне было известно, в следующие десять лет вроде бы ничего не изменилось.

К тому времени мы с его сестрой дружили уже несколько лет. Я уже больше пяти раз ночевала у нее дома. Она уже больше пяти раз ночевала у меня дома. Иван был просто членом ее семьи, которого я видела на ее днях рождения и от случая к случаю у нее дома, когда он заходил навестить ее. На самом деле до того момента он никогда ничего не говорил, обращаясь прямо ко мне, разве что с неохотой смотрел на меня, чтобы не разочаровать родителей, которые полагали, что у их сына хорошие манеры.

Итак, в тот день, много лет тому назад, он выехал на лед, когда я разминалась на полу, и я не сумела скрыть своего отвращения и даже не дала себе труда попытаться это сделать. То, что было на нем надето, было похоже на рекламу бананов. Оборки, желтые, красные, зеленые, где-то среди них был даже приколот цветок, и эти отвратительные желтые брюки, в которых его ноги выглядели как настоящие бананы на его тогда еще юном теле.

Костюм был ужасен. Совершенно ужасен. На мне было надето трико, сшитое моей сестрой, которое было… экспериментальным, но мне не хотелось оскорблять ее чувства, поэтому я, как бы то ни было, все-таки надевала его.

Но то, что носила я, было ерундой по сравнению с той хренью, которая была надета на нем в тот день.

Затем Иван начал кататься со своей партнершей, какой-то девушкой, с которой до этого момента он катался несколько лет, но вскоре после этого случая они расстались. Бетани как-то там еще. Впрочем, что бы ни было на ней надето, это в любом случае было несравнимо с его скверным костюмом. Я смотрела урывками их программу, когда не была занята, я слышала музыку, которая, конечно же, сопровождала ее. Но до этого момента я не видела костюмов. Это было то же самое, что смотреть, как кто-то танцует брейк-данс под музыку Моцарта. Это было бессмысленно. И в моем представлении тот кошмарный костюм, который был на нем надет, отвлекал внимание от исполняемого им и его партнершей фрагмента, который точно был не похож на танец мамбо.

Грех за то, что я открыла в тот день рот, я возложила на это. Я думала, что он оказывает медвежью услугу своей программе. То есть мне казалось, что я делаю ему одолжение, произнося что-то в его адрес.

Я точно знаю, что не думала о том, что я делаю, до того, как подошла к нему, когда он покидал лед после тренировки, защелкивая чехлы на лезвиях коньков под своими черными ботинками. И в тот момент я сказала мальчику-мужчине, который до этого не сказал мне ни единого слова:

– Тебе правда следовало бы сменить костюм.

Он даже не моргнул, когда повернул голову и, посмотрев на меня, спросил, произнеся лишь одно-единственное вежливое слово, которое вечно адресовал и будет адресовать мне:

– Извини?

Может быть, я могла бы обвинить маму или даже своих братьев и сестер за то, что они недостаточно давили на меня, чтобы я помалкивала, оставляя свое мнение при себе. Потому что из всех слов, которые я могла бы употребить, чтобы смягчить свое выказывание, я не выбрала ни одного.

– Это уродливо, – вот что слетело с моих губ.

Не «Это отвлекает внимание от твоей фигуры и мешает высоко прыгать». Не «Это слегка пестровато».

Я не сказала ничего для того, чтобы мое замечание прозвучало не так по-идиотски.

Потом, чтобы он понял, что это не просто ужасающе, я добавила:

– Это страшно уродливо.

И после этого все изменилось.

Двадцатилетий юноша моргнул, глядя на меня, словно видел меня впервые, что было не так, а потом отпрянул от меня. Он прошипел низким-низким голосом, исходящим из глубин его тела мальчика-мужчины:

– Тебе следовало бы беспокоиться не о моем костюме.

Я помню, первое, что пришло мне в голову: стервец.

Но, прежде чем я успела вымолвить хотя бы слово, его черные брови, совсем не похожие на светло-коричневые брови его сестры, приподнялись на его гладком лбу так, что это напомнило мне о том, как иногда смотрели на меня другие девушки… так, как будто я была ниже их, потому что не носила такие же роскошные вещи и не каталась на коньках новых брендов, как они. Моя мама не могла позволить себе этого, и она всегда избегала просить денег у моего отца, если это было возможно… но я всегда думала, что это оттого, что она боялась, что он не даст ей денег, потому что они были нужны для фигурного катания, а не потому, что он был жадным. В то время я каталась бы в нижнем белье, лишь бы мне давали время на льду. То, что у меня не было роскошных вещей, не было проблемой с тех пор, как она объяснила мне, что это все, что она могла себе позволить.

Но дело в том, что никто никогда не ставил меня в неловкое положение из-за того, что я не ношу дизайнерские вещи. Во всяком случае, никто не говорил мне этого в лицо. У меня за спиной происходило совсем другое. Невозможно скрыть выражение лица или движение глаз. Невозможно заткнуть уши и не слышать то, что люди, как им кажется, говорят шепотом, но на самом деле другие их прекрасно слышат. В то время другие девушки не любили меня, потому что я была их соперницей и иногда плохо себя вела, когда ситуация складывалась не так, как мне хотелось.

Я отпрянула точно так же, как он, думая о своей сестре, которая сшила мне костюм – это однотонное, но красивого голубого оттенка трико, отделанное по вырезу и рукавам горным хрусталем, – и взбесилась. И я произнесла единственное, что пришло мне на ум:

– Я только сказала тебе правду. Это выглядит по-идиотски.

Его щеки, обычно почти персикового оттенка, потемнели. Он не покраснел, не было даже намека на это, но для него, как я теперь думаю, это было практически то же самое. Иван Луков наклонился ко мне и прошипел угрозу, которая преследовала меня следующую пару лет.

– Будь осторожна, коротышка, – а потом направился в раздевалку или черт знает куда еще.

Две недели спустя он выиграл свой первый национальный чемпионат США по парному фигурному катанию в своем костюме для танца мамбо. О его костюме говорили много гадостей, но каким бы безвкусным он ни был, это не затмило его талант. Он заслуживал победы. Даже если он резал глаза тем, кто смотрел на него.

Через неделю после случившегося, в первый день после его возвращения в КЛ, когда я не находила себе места от того, что натворила, а от Карины не было никакого толка, поскольку она не подсказала мне, что сделать, чтобы решить эту проблему, потому что считала мой поступок смешным, Иван, сделав над собой усилие, подошел, чтобы поговорить со мной. А под разговором я на самом деле подразумеваю то, что он на ходу пробормотал:

– Ты могла бы уйти прямо сейчас. Ты слишком стара для того, чтобы где-либо чего-то добиться.

Я широко открыла рот и поразилась тому, что он сказал. Я и слова не успела ответить, как Иван откатился прочь.

Весь день я думала о его словах, потому что их прямота одновременно больно ранила и бесила меня. Тогда мне было трудно не сравнивать себя с девушками, катавшимися с трехлетнего возраста и продвинувшихся дальше, чем я, несмотря на то что Галина говорила мне, что я одарена от природы и что если бы я работала достаточно усердно, то в один прекрасный день обошла бы всех их.

Но я никому не рассказала о том, что сказал Иван. Никто больше не должен был знать об этом.

Я молчала еще целый месяц. Это продолжалось до тех пор, пока этот придурок нарочно не подошел ко мне после тренировки и не бросил в лицо:

– Это трико было рассчитано на размер меньше или?.. – У него не было ни малейших оснований для этой гадости.

Но я ему вполне достойно ответила:

– Ну ты и говнюк, – прежде чем он исчез.

А остальное… было делом прошлым.

В тот момент, когда я закончила пересказывать лишь те звенья цепочки событий, которые были наиболее значительны, мой брат, откинув голову назад, фыркнул:

– Ты просто истеричка.

Если бы у меня на тарелке осталось что-нибудь другое, кроме лапши, я бы запустила этим в него.

– Что?

– Ты – истеричка, третья истеричка в семье после нашей мамы и старшей сестры, – заявил он. – Ты сказала, что он всыпал тебе по первое число, но об этом ничто не говорит. Он просто подкалывал тебя, – пояснил он, качая головой. – Мы больше бесим тебя весь этот час.

Я моргнула, потому что брат был прав. Но это было совсем другое дело, потому что они – мои родственники. Подтрунивать друг над другом было почти обязательным ритуалом.

Брат моей подруги, мой сосед по катку… не должен был оскорблять меня.

– Да, Ворчун. Это звучит не так уж страшно, – подала голос мама.

Проклятые предатели.

– Однажды он сказал мне, что я должна похудеть, пока подо мной не подломились коньки!

Что сделала троица, сидевшая вокруг кухонного стола? Они рассмеялись. Они хохотали до упаду.

– Ты правда тогда была толстой, – закудахтал мой чертов братец с раскрасневшимся лицом.

Я снова потянулась к нему, пытаясь ущипнуть, но он резко отклонился, практически упав на колени Джеймсу.

– Почему мне никогда не приходило в голову сказать тебе об этом? – продолжал Джонатан, чуть ли не плача от смеха, его тело тряслось, и он повис на своем муже, отодвинувшись от меня еще дальше. Я достаточно часто видела, как он делает это для того, чтобы распознать сигналы.

– Я вам всем не верю, – сказала я, не зная, почему, черт побери, им всегда удается удивить меня. – Однажды перед соревнованием он сказал мне: «Чтоб ты ногу сломала. На самом деле».

То, что я рассказала о его очередной грубой выходке, отнюдь не помогло убедить моих родственников в том, что Иван – козел, они лишь рассмеялись еще громче. Даже Джеймс, который был добрее всех остальных, оставил поле битвы. Я не могла этому поверить… но, вероятно, должна была поверить.

– Он долгие годы называл меня Фрикаделькой, – сказала я, почти ощущая, как у меня начинают дрожать ресницы при упоминании этого проклятого прозвища, которое сводило меня с ума независимо от того, как часто я говорила себе, что должна быть выше этого. Палки и камни могут поломать кости, но я не позволяла людям ранить меня словами.

Обычно.

Однако они все давились от смеха. Все втроем.

– Джесмин, милая, – прокаркал Джеймс, прикрывая глаза ладонью, поскольку он сорвался. – Что я хочу знать, так это то, что ты сказала ему в ответ.

Я подумала было о том, чтобы держать рот на замке и не произносить ни слова, но если кто-то во всем мире и знал меня, так это были эти люди – мои братья и сестры. Господи, как, черт возьми, я смогла бы работать с Иваном после того, что случилось десять лет назад? Его собственный тренер приказала ему не открывать рта, так чтобы он не поддавался искушению сказать что-нибудь такое, что позволило бы мне отказаться от их предложения.

Вероятно, через неделю мы бы с ним подрались. Даже если бы мы продержались так долго. Честно говоря, это был только вопрос времени. Мы готовились к этому много лет.

Мне нужно было многое обдумать.

– Ерунду. – Это было все, на чем я остановила свой выбор, специально не думая о всем том дерьме, которое выдала ему в ответ.

– Что за ерунду? – спросил Джеймс, его смуглое лицо порозовело, и он ущипнул себя за кончик носа.

Искоса посмотрев на него, я одарила его легкой улыбкой, которой он не увидел, и повторила:

– Ерунду.

Джеймс засмеялся и с трудом сумел взять себя в руки.

– Отлично. Я пока не буду настаивать. Однако вы оба больше не обзываете друг друга?

Я моргнула.

– Все еще обзываем. Сегодня я назвала его Сатаной.

– Джесмин! – прошипела мама, прежде чем, смеясь, упасть на пустой стул рядом с собой.

Я так широко улыбнулась, что у меня заболели щеки… по крайней мере до того момента, пока не вспомнила о том, что скрываю от них.

Хотела ли я просыпаться раньше восхода солнца, чтобы тренироваться по шесть или семь часов в день с тем самым мужчиной, который спросил меня, не проходила ли я кастинг на роль дурнушки Бетти[6]? Намереваясь победить в чемпионате?

Я не была уверена.

Меня не удивило, что в ту ночь я спала хреново.

Я могла бы грешить на кофе, который выпила после ужина – обычно я не пью кофе после обеда или позднее, потому что он выводит меня из строя, а мне нужно было собраться с силами, чтобы прожить остаток дня, – но дело было не в кофе.

Дело было в маме. И в тренере Ли. Но главным образом в маме.

Так всегда со мной происходило, когда она о чем-то настойчиво спрашивала меня, но я обычно замечала приближение ее расспросов, а в этот раз не заметила. Разве я была когда-нибудь способна обвести ее вокруг пальца и почему я надеялась, что смогу сделать это теперь?

Это произошло, когда она села рядом со мной на диване после того, как брат с его мужем ушли, и обвила рукой мои плечи так, что я, разумеется, поняла, что мне от нее ничего не скрыть. В нашей семье мы были довольно нежны друг с другом… если так можно назвать то, что мы задевали друг друга, подбивали друг под друга клинья и, любя, проказничали… но мы были не из тех, кто все время целуется и обнимается, если только кто-то не испытывал в этом необходимости. В последний раз, когда я случайно обняла своего старшего брата, он спросил, не собираюсь ли я сесть в тюрьму или умереть.

Поэтому в тот вечер, когда мама, сидя на диване, обняла меня и притянула к себе, сжав мою коленку, я призналась себе в том, что совершила ту же ошибку, которую совершают многие, общаясь с ней, – я недооценила ее. Мои братья и сестры знали меня очень хорошо, те, кто что-то значил для них, тоже – меня не так уж сложно было понять, – но никто не знал меня лучше мамы. Моя сестра Руби тоже видела меня насквозь, но ей все еще было далеко до нее. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сравнялся с мамой.

– Расскажи мне, что происходит, Ворчун, – попросила она, называя меня прозвищем, которое дала, когда мне было четыре года. – Ты сегодня вечером была такой тихой.

– Мама, я болтала половину ужина, – сказала я, не отрывая глаз от «Неразгаданных тайн»[7], которые повторно показывали по телевизору, и покачала головой, не решаясь посмотреть ей в лицо и оставляя свою дилемму при себе.

Она прислонила свою голову к моей, поставив обычный бокал с красным вином на кофейный столик, и почти повисла на мне, словно надеясь на то, что я удержу ее.

– Да, со своим братом и Джеймсом. Мы едва ли перекинулись парой слов, ты даже не сказала мне, что произошло на твоей встрече. Ты думаешь, я не вижу, когда с тобой что-то не так? – обиженным голосом проговорила она, словно обвиняя меня.

Она раскусила меня.

Мама снова сжала мое плечо.

– То, что я ничего не сказала в присутствии Джоджо и Джеймса, не означает, что я ничего не заметила. – Она еще сильнее сжала мое плечо, шепча, как последняя сволочь: – Я знаю все.

В конце концов я фыркнула и посмотрела на нее краешком глаза. Я могла бы поклясться, что за последние пятнадцать лет она не постарела ни на один день. Как будто время для нее остановилось. Сохраняя ее. Вот так, либо она давным-давно затащила в постель джинна, который исполнил ее желание, и собиралась стать бессмертной, или придумала еще какую-нибудь фигню вроде этого.

Вытянув ноги, я положила пятки на кофейный столик и наморщила нос:

– Ладно, служба психологической помощи.

Она прижалась ко мне сбоку точно так же, как делала всегда, когда надоедала мне, а я совсем чуть-чуть отклонилась, чтобы не злить ее.

– Скажи мне, что с тобой происходит? – настойчиво повторила она прямо мне в ухо, ее голос звучал обманчиво мягко – и охренительно фальшиво. До моих ноздрей доносилось ее дыхание, от которого исходил запах вина.

– Я угощу тебя вишней в молочном шоколаде, припрятанной после Дня святого Валентина…

Даже вишня в молочном шоколаде не заставила бы меня открыть рот. Я еще больше отклонилась от нее, но она придвинулась ближе и буквально прилипла ко мне, закинув свое бедро на мое.

– Боже мой, матерь божья, ты хочешь, чтобы я прямо сейчас подсоединила тебя к капельнице с вином? Кто-нибудь из ценителей вина по терпкому аромату, вероятно, мог бы угадать год, когда это вино было разлито по бутылкам.

Не обращая на меня внимания, она обняла меня еще крепче.

– Чем скорее ты расскажешь мне, тем скорее я оставлю тебя в покое, – попыталась подкупить меня мама.

Не в силах удержаться, я фыркнула. Как будто от нее было так легко отделаться.

– Ты даже сама не веришь тому, что говоришь, понимаешь?

От этого она запыхтела и отодвинулась всего на пару сантиметров.

– Давай сделаем передышку и поболтаем. Все равно наступит момент, когда ты расскажешь мне, – заявила она, и это было правдой.

Но…

Просто я вынесла на своих плечах столько провалов… что мне часто казалось, что год назад я достигла своего предела.

Мама была тем человеком, которого мне хотелось больше всего защитить, потому что, пока я росла, она единолично платила за все, так как мой отец думал, что это пустая трата денег, и «разве нет ничего другого, чем может заняться Джесмин?» – спрашивал он всегда, не зная, что она обычно включала громкую связь и моя вонючая задница всегда слушала его. В то время когда он навещал нас, мама говорила ему, что мы не нуждаемся в его поддержке или не хотим ее… даже если это означало, что она постоянно годами запаздывала с оплатой счетов. Оглядываясь назад, я не понимала, как она умудрялась выкручиваться, как сумела не оставить нас без крыши над головой, оплачивать счета и кормить нас.

Я не была уверена, что сама была бы способна на такое. Но она сделала для меня все. А я смогла отплатить ей лишь тем, что пару раз «выиграла» второе место.

Я ни разу не смогла победить после того, как перешла во взрослую категорию, и никто на самом деле не понимал, почему так происходит. Никто, кроме меня.

Она заслуживала лучшего, и мне захотелось вернуть ей долг.

– Джесмииииии, – игриво подвывала мама мне на ухо, крепче прижимаясь ко мне и не обращая внимания на то, что мне не нравилось то, что она делает. – Просто расскажи мне. Я знаю, что ты хочешь рассказать. Я никому не скажу. Обещаю.

– Нет, – презрительно усмехнулась я, очевидно сытая по горло, зная, что она понимает это. – И ты – лгунья.

– Я – лгунья? – имела наглость спросить моя мать, словно искренне верила тому бреду, который несла насчет того, что она не проговорится. Я была болтушкой, но от кого же я это унаследовала? От нее.

– Не стоит обещать мне, что ты будешь хранить секрет, – настаивала я, кося на нее глазом и пытаясь потянуть время, чтобы обдумать то, что я могла бы сказать, прежде чем бросаться головой в омут.

Стоило ли говорить ей? Она уже поняла, что я что-то скрываю.

Я поняла, что она у меня в руках, когда она шумно вздохнула, зная, что она такая, какая есть – ужасная, жуткая врушка.

– Хорошо, я скажу только… одному человеку. Договорились?

– Кому?

Она замолчала. Это оттого, что было слишком много людей, которым она обычно все выбалтывала. Ей нужно было выбрать. Господи.

– Бену.

Ее мужу Номер четыре. Краешком глаза я могла видеть только ее рыжие волосы, но я знала, что это было так же верно, как и то, что я поверю в это. Она не собиралась pасслабляться. Тем более теперь, когда я дала ей понять, что знаю, что она несет чушь собачью.

Я вздохнула. Сейчас или никогда?

– Я не хотела, чтобы ты волновалась…

– О боже, – практически выдохнула она, и я поняла, что уже слишком поздно.

Закатив глаза, я всем телом развернулась в ее сторону, так чтобы я могла смотреть ей в глаза.

– Нет, мама. Нет. Не беспокойся. Я даже не собиралась ничего говорить…

– Скажи мне, – прошептала она хриплым голосом, звучавшим как голос одержимого бесами ребенка из фильма ужасов.

Я моргнула.

– Если ты пообещаешь, что никогда больше не станешь говорить таким голосом.

Мама застонала и снова принялась примерять на себя свою любимую роль паукообразной обезьяны, душа меня в своих объятиях.

– Хорошо. Я обещаю. Скажи мне.

– Я… – Замолчав, я скользнула по ней взглядом, стараясь подбирать слова так, чтобы как можно спокойнее объяснить ей, что произошло. – Ладно. Но не волнуйся.

– Я уже сказала, что не буду, – проговорила она, но даже сама себе не поверила.

– У меня была встреча…

– Я знаю. Ты говорила мне. По поводу чего?

Я вздохнула, бросая на нее взгляд, которого она не могла видеть, за что я была благодарна, потому что она могла бы шлепнуть меня, если бы заметила. Я даже не понимала, почему я думала, что смогу умолчать об этом. Можно было на пальцах одной руки пересчитать то, о чем я никогда не рассказывала ей и что мне до сих пор удавалось скрыть.

– Помнишь тренера Ли?

Она не шевельнулась.

– Да.

– Тренер Ли спросила меня, не хочу ли я в следующем сезоне стать партнершей Ивана.

Молчание.

Мама ничего не сказала. Ни единого слова. Возможно, это было первый раз, когда она промолчала.

Я качнула плечом, на котором лежала ее голова, осмысливая тот факт, что она по-прежнему не шевелилась и ничего не говорила.

– Я думала, что у меня есть еще несколько лет, пока ты не доживешь до того возраста, когда начнешь засыпать на ходу.

– Надо было оставить тебя в пожарном депо, – бросила она в ответ, не упустив из сказанного мной ни слова, при этом ее голова не сдвинулась с моего плеча.

Но больше она ничего не сказала.

Что происходило, черт возьми?

– Почему ты молчишь? – Я склонила голову набок, чтобы видеть ее макушку. Я была невысокой, всего метр шестьдесят ростом, но мама была даже ниже, чем метр пятьдесят, при этом я была почти уверена, что она преувеличивает в отношении своего роста.

– Я думаю, – ответила она, явно растерянная.

Господи помилуй.

– О чем ты думаешь?

Она по-прежнему сидела неподвижно.

– О том, что ты только что сказала, Ворчун. Ты огорошила меня, я была не готова к этому. Я думала, что ты наконец скажешь мне, что согласилась на должность тренера в КЛ.

Я состроила гримасу, хотя она не могла видеть меня. Как она узнала о должности тренера? И почему она раньше ничего не говорила?

Словно почувствовав мое смятение, она повернулась ко мне под таким углом, чтобы видеть мое лицо. Мы были почти полной противоположностью друг друга, если не считать того, что у нас был одинаковый овал лица, мы обе были невысокими и кудрявыми. У нее были длинные рыжие волосы со слишком ярким оранжевым оттенком для того, чтобы выглядеть натуральными, кожа была практически белой, она была гибкой, красивой, властной, но приятной, умной, привлекательной… а я не обладала ни одним из этих качеств. Я не была уродлива, но я была не похожа на маму и сестер. А все остальное… что же, у меня также не было ни одного из их качеств, если не считать, что я тоже иногда любила командовать.

Дело было в том, что она не разволновалась и не очень обрадовалась этой возможности. Полчаса назад я могла бы поспорить, что она отреагирует как угодно, только не так.

Но она не отреагировала. И я не понимала почему.

– Ну? – выдавила я из себя.

Cиние глаза, напоминавшие мне о сапфире из «Титаника»[8], прищурились, и мама скривила рот.

Я, прищурившись, посмотрела на нее, тоже скривив рот.

– Что? Скажи что-нибудь.

Она искоса посмотрела на меня одним глазом:

– Я подумала, что тебе не нужно волноваться.

– В чем дело? – спросила я прежде, чем в мою голову так неожиданно закралась одна мысль, что я чуть было не задохнулась. Неужели она…

Я не могла выговорить этого. Я не могла подумать об этом. Я не желала думать об этом.

Но мне пришлось.

Не обращая внимания на это ужасное, неприятное ощущение в животе, я моргнула еще раз, успокаивая себя в ожидании ее ответа – я не могла этого выдержать, я не выдержала бы этого, – когда я спросила ее спокойным голосом, которым могла бы гордиться, несмотря на то что мои руки стали липкими:

– Ты думаешь, что я на это больше не способна?

Иногда я сожалела о том, что мы с мамой были так беспощадно честны друг с другом. Она выбирала слова, общаясь с моей старшей сестрой Постреленком, и всякий раз она могла постараться и высказать что-то моим остальным братьям и сестрам в более приятной форме, но меня она никогда не щадила. Во всяком случае, насколько я помнила.

Если бы она сказала «да»…

Она так резко дернула головой, что у меня моментально утихла боль, поселившаяся в груди при мысли о том, что она думает, что я больше ни на что не способна.

– Не нарывайся на комплименты. Они тебя недостойны. – Она закатила глаза. – Конечно, ты можешь это сделать. Нет никого лучше тебя, не притворяйся, будто ты не понимаешь этого. Тьфу.

Я неосознанно затаила дыхание.

– Что я думаю, – с нажимом произнесла она, все еще кося на меня одним глазом, – так это то, что я не уверена, что это хорошая идея.

Хмм…

Теперь пришла моя очередь скосить на нее глаза.

– Почему?

В ответ она окинула меня взглядом.

– Ты сказала, что они попросили тебя стать его партнершей на следующий сезон… что это значит?

– Это значит, что только на один сезон.

Ее нестареющее лицо сморщилось от смущения.

– Почему только на один сезон?

Я пожала плечами:

– Я не знаю. Они сказали мне только то, что Минди собирается пропустить один сезон. – Она всегда была со мной довольно любезна. Я надеялась, что с ней все в порядке.

Выражение лица моей мамы изменилось.

– А что будет после этого?

Разумеется, она спросила. Едва сдерживая вздох, я выбрала самую многообещающую часть из того, что принесло бы мне партнерство с Иваном.

– Они сказали, что помогли бы мне найти другого партнера.

Она молчала так упорно и, черт побери, так странно, что я не смогла удержаться и пристально посмотрела на нее, пытаясь представить, о чем она думает.

К счастью, она не заставила меня долго ждать.

– Ты говорила об этом с Кариной?

– Нет. Я не разговаривала с ней целый месяц. – И было бы странно, если бы я стала звонить ей и спрашивать о брате. Что за чушь? Мы никогда не говорили об Иване. Вдобавок мы разговаривали не так часто, как прежде, до того, как она поступила в колледж и погрузилась в учебу. Мы по-прежнему любили друг друга и беспокоились друг о друге, но… иногда жизнь разводит людей. Я ничего не могла поделать с тем, что стала меньше тревожиться о ком-то. Просто так случилось. И не ее вина, что я была не так занята, как обычно. Раньше я на самом деле не очень-то замечала, что мы отдалились друг от друга.

Хмыкнув, мама скривила рот, словно по-прежнему была погружена в глубокие размышления.

Я осторожно посмотрела на нее, игнорируя странное ощущение в животе.

– Ты думаешь, что мне не следовало это делать?

Бросив на меня взгляд и склонив голову набок, она секунду колебалась.

– Дело не в том, что я думаю, что тебе не следует это делать, но я хочу быть уверенной в том, что они не обманут тебя.

Что?

– В прошлом году мне едва удалось избежать ареста, Ворчун. Не думаю, что смогу связать себе руки, если кто-нибудь еще захочет обвести тебя вокруг пальца, – объяснила она, словно это было само собой разумеющимся.

Я моргнула.

– Ты же защищала его два часа назад.

Она закатила глаза.

– Это было до того, как я услышала, что он может стать твоим партнером.

Какое это имело значение?

Теперь она в свою очередь моргнула.

– Я только хочу знать, почему ты не согласилась, не раздумывая.

Я сумела ответить только двумя словами:

– Потому что.

– Потому что что?

Я пожала плечами, прислоняясь к ней. Я не хотела говорить ей о том, как я боялась не выиграть, и обо всем, что могло бы произойти потом, поэтому я оставила эти мысли при себе.

– Мама, сейчас я работаю у Мэтти больше времени. Я планировала два раза в неделю ходить вместе с Джоджо в спортзал, даже если он сачкует на каждой тренировке. Я строила планы вместе с Себастьяном. Раз в две недели я вместе с Тэйли хожу на скалолазание. Просто я не хочу подводить их. Я не хочу, чтобы они думали, что недостаточно много значат для меня. – Тем более пока они еще не решили, что я – трепло, которому наплевать на них, но ведь это не так.

Мама наморщила лоб, и по ее лицу промелькнула тень настороженности.

– Дело в этом?

Я снова дернула плечом, у меня в горле образовался ком из правды и лжи, пытавшийся вырваться наружу.

Казалось, она не до конца верила мне, но больше не стала комментировать, как делала обычно.

– То есть ты боишься, что тебе не хватит времени?

Я сглотнула.

– Я не хочу отступаться от своего слова. И без того довольно. – Раньше я не понимала, как сильно мне не хватает их – моих братьев и сестер, – но теперь я поняла. Просто легко не думать о том, чего у тебя нет, когда твои мысли заняты другими вещами.

По ее губам пробежала легкая улыбка, однако она была мастером не только выпытывать у меня все и обращаться со мной как с ребенком или ворковать со мной. Тем не менее слова, слетевшие затем с ее губ, абсолютно не соответствовали тому, что было написано у нее на лице.

– Это похоже на договор купли-продажи, Ворчун, но ладно. Всему свое время.

Я, прищурившись, посмотрела на нее.

– Сообщи Мэтти о своем графике. Раньше ты не работала так много, и он выживал. Скажи своим братьям и сестре. Если ты начнешь снова тренироваться, ты все равно сможешь проводить с ними время, Джесмин. Все, чего они хотят, это быть с тобой, и неважно, чем вы занимаетесь вместе.

У меня все сжалось внутри от разочарования, но, возможно, главным образом от чувства вины, которое вызвали у меня ее слова.

– Тебе не нужно дарить каждому из них по шесть часов в неделю. Даже трех не нужно. Достаточно немного времени. К тому же, держу пари, даже не каждую неделю.

Я сжала зубы, чтобы сдержать дрожь, но не была уверена, что это сработало.

Она знала, что я думаю и чувствую, но ничем не выдала себя, потому что продолжила:

– У тебя может быть жизнь за пределами фигурного катания. Ты можешь делать все что хочешь, ты знаешь это. Просто ты должна постараться, чтобы все получилось.

Сколько раз в прошлом она повторяла мне те же самые слова? Сотню? Тысячу?

Я сглотнула, но не подняла глаз.

– Что ты имеешь в виду?

Она снова скользнула по мне взглядом.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Ты можешь делать в этой жизни все, что захочешь, Джесмин. Но я хочу, чтобы ты была счастлива. Я хочу, чтобы тебя ценили.

У меня защипало в носу, но я не могла не заметить предостережения в ее голосе.

– Так ты думаешь, что мне не следует этого делать?

Женщина, ездившая на все до единого соревнования, которые она была способна себе позволить, которая всегда проверяла, что я посетила каждый урок, который должна была посещать, которая аплодировала мне даже тогда, когда я была не на высоте, склонив голову набок, приподняла плечо.

– Я думаю, ты должна сделать это, но не думаю, что ты должна продавать себя так дешево. Нет никого лучше тебя, к кому он мог бы обратиться с такой просьбой. Даже если это всего на год. Он не делает тебе одолжения, обращаясь к тебе с просьбой. Это ты делаешь ему одолжение. И если он такой кретин, что захочет каким-то образом причинить тебе боль, – она улыбнулась, – я буду твоим алиби, если что-то случится с его роскошной машиной. Я знаю, как она выглядит.

Мне не хотелось улыбаться в ответ на ее предложение, но я ничего не смогла с собой поделать.

Мамино лицо смягчилось, и она дотронулась пальцами до моей щеки.

– Я знаю, что ты тоскуешь.

Тоскую? От всплеска эмоций или от еще какой-то подобной фигни у меня перехватило горло, и мне просто захотелось заплакать. Мне. Захотелось заплакать. Как давно я собиралась сделать это.

Я не просто тосковала по соревнованиям. Вообще по фигурному катанию ради цели. В последний год мне казалось, будто однажды ночью совершенно неожиданно, без моего согласия оторвали какую-то часть моей души. И с тех пор каждую ночь я как будто ждала, что она вернется ко мне. Но она не возвращалась.

И мои глаза, должно быть, согласились с тем, как сильно я тосковала, потому что они загорелись, когда я разговаривала с тренером Ли надтреснутым голосом, хотя никто из нас не обратил на это внимания, я сказала ей правду, которой ей не нужно было слышать.

– Я очень сильно тосковала.

Ее красивое лицо вытянулось, и она, согнув кончики пальцев, обхватила мои щеки ладонями.

– Я хочу, чтобы вернулся мой обычный прежний Ворчун, – заботливо проговорила мама. – Поэтому, если он попытается вести себя как сукин сын… – Мама подняла большой палец и поднесла его к моей шее, проведя по ней воображаемую линию, при этом на ее губах играла такая же слабая, как кофе, которое варит Бен, улыбка.

Я улыбнулась ей, когда мой правый глаз увлажнила крохотная слезинка, но, к счастью, эта сволочь не скатилась вниз и не опозорила меня. У меня сел голос, поэтому я практически прохрипела:

– Ты опять смотрела «Крестного отца»?

Она вскинула светло-рыжие брови и улыбнулась своей отталкивающей, глупой женской улыбкой, которую обычно демонстрировала только своим бывшим.

– Что я всегда говорю тебе?

– Если догадалась, то не афишируй этого?

Она закатила глаза.

– Кроме того, в нашей семье мы всегда делаем то, что хотим. Ты всегда и во всем была упорнее, чем остальные твои братья и сестры, вместе взятые. Я говорила тебе «нет, не прыгай на кровати», и ты вместо этого обертывала вокруг шеи простыню и прыгала с крыши. Возможно, иногда ты принимаешь ужасные решения…

Я шмыгнула носом.

– Жестко.

Она продолжила, взяв меня за ладонь:

– Но после падения ты всегда прыгала снова. Ты не умеешь ничего другого. Не все в жизни бывает так, как нам хочется, но ни одна из моих девочек, особенно ты, не пасует перед трудностями, – сказала она мне. – И что бы еще ни случилось, ты значишь для меня больше, чем этот спорт. Понимаешь меня?

И что я могла сказать ей после этого? Ничего. Мы сидели так еще полчаса, пока она не извинилась и не заявила, что должна лечь спать до полуночи, оставив меня размышлять обо всем, о чем мы говорили и не говорили.

Но в одном я не сомневалась – моя мама воспитала меня не для того, чтобы я пасовала перед трудностями.

Мне нужно было принять чертовски трудное решение.

Поэтому той ночью, лежа в постели, я, вместо того чтобы спать, постаралась взвесить все «за» и «против» того предложения, которое сделали мне тренер Ли с Иваном.

Положительным, на мой взгляд, было то, что я снова стала бы участвовать в соревнованиях. Безусловно. Моим партнером стал бы тот, у кого уже не было реального шанса победить, но тот, кто, вероятно, желал этой победы так же, как и я. Даже если бы у меня не было ни одного шанса остаться в спорте после того, как закончится этот год, это было бы самой лучшей возможностью побороться, которая мне когда-либо предоставлялась. Но если бы я заполучила партнера, когда все это закончится…

Когда я подумала об этом шансе, у меня по спине побежали мурашки.

Пытаясь обдумывать недостатки, я не смогла придумать ни одного, кроме того, что, если мы не выиграем, пострадает моя гордость. Что в итоге я останусь без партнера. Что я останусь ни с чем.

Но, черт побери, в любом случае, что я имею сейчас?

Чем я должна гордиться? Падением? Тем, что заняла второе место? Тем, что помнила о том, что меня бросили?

Меня больше не волновало ничего, что касалось этой ситуации. И даже те усилия, которые мне пришлось бы приложить к тому, чтобы научиться двигаться, как Иван, выполнять с ним поддержки, выдерживать его скорость. Меня не волновали падения, которые пришлось бы мне пережить до тех пор, пока мы не поймем, как работать друг с другом, выполняя поддержки и выбросы, в точности соответствующие своему названию – при выполнении этого элемента партнер выбрасывает свою партнершу на лед, ожидая, что она, совершив несколько оборотов, приземлится на лед самостоятельно. Я была согласна снова следить за своей диетой. Разумеется, я чертовски любила сыр и шоколад и не любила ежедневно получать синяки и болячки, но было кое-что, что я любила больше. Гораздо больше.

Кроме того, возможно, на этот раз, если я действительно постараюсь, я смогла бы понять, как сбалансировать свою крохотную личную жизнь с предстоявшей огромной работой. Иметь возможность чаще видеться со своей племянницей означало только то, что вместо того, чтобы идти домой и при каждой возможности мастерски перевоплощаться в выброшенного на пляж кита, я могла бы часок пообщаться с ней.

Я могла справиться с этим.

Когда очень сильно чего-то хочется, всегда можно все устроить.

Проснувшись до восхода солнца, я оделась и идеально выполнила утренний ритуал. Я не знала, придут ли тренер Ли и Иван так рано на каток, но если бы они пришли… тогда я поговорила бы с ними. Я думала о том, чтобы написать своей подруге имейл, но не потрудилась это сделать. Не похоже, чтобы она стала бы отговаривать меня от партнерства с Иваном.

Я позавтракала, приготовила себе второй завтрак и ленч, пробежалась по списку неотложных дел, чтобы убедиться в том, что я сделала все, что необходимо, и собрала одежду, в которой ходила днем, после чего села в машину. Устроившись за рулем, я подвесила телефон, чтобы послушать один из своих плей-листов – мне нужно было привести в порядок нервы и успокоиться по дороге на каток. На парковке стояло всего восемь других машин, в том числе сияющая черная «тесла», которая, как мне было известно, принадлежала Ивану, потому что никто больше не смог бы позволить себе такую машину, и золотистый «мерседес», в котором я узнала автомобиль тренера Ли.

Но, войдя внутрь, я не нашла их в кабинете генерального директора. Поэтому я по привычке решила заняться своими обычными делами, найдя для себя спокойное местечко сбоку от катка, подальше от раздевалок. В течение сорока минут непрерывных растяжек, а затем двадцати минут тренировки прыжков на твердой поверхности я смотрела на чистый, едва тронутый лед. И я почувствовала, как из моей груди уходит тяжесть, каток всегда оказывал на меня такое действие.

После утреннего катания я смогла отыскать их.

Я была на льду уже сорок пять минут, когда заметила две тепло одетые фигуры на скамейке, наблюдавшие за мной.

Определенно наблюдавшие за мной.

Наблюдавшие, как я повторяю тот единственный фрагмент короткой программы, который помнила с тех пор, как была одиночкой, вероятнее всего потому, что больше всего любила эти две минуты и пятьдесят секунд. Для меня запомнить программу – одну из двух стандартных программ, которые ты доводишь до совершенства и потом каждый сезон выступаешь с ними на соревнованиях, – было довольно трудно. Я должна была скорее полагаться на мышцы, чем действительно думать о том, что я делаю, иными словами, я должна была снова и снова, снова и снова повторять каждый шаг, каждую дорожку, потому что мой мозг, вероятно, бился над тем, что последует дальше, но мышцы не ошиблись бы. Особенно после многократного повторения.

Мой прежний тренер, Галина, обычно говорила, что та незаурядная программа, которую я исполняла, была феерией прыжков. Один сложный прыжок следовал за другим, я не хотела сдерживать себя. Конечно, я никогда не исполняла эту программу идеально, но, если бы я это сделала, это было бы фантастически. Я была слишком упряма для того, чтобы прислушиваться к ее словам о том, что программа слишком сложна и что я недостаточно стабильна, ведь все это имело значение.

Но, как всегда говорит моя мама, обычно покачивая головой или закатывая глаза, как она умеет это делать, я «не ищу легких путей», потому что когда-то я решила появиться на свет ногами вперед. И с тех самых пор все мне давалось с трудом.

Но это было мелочью. Проблемы только усложняются, если ты начинаешь решать их, не надеясь на успех.

Итак, узнав Ивана Лукова по его серому свитеру и шевелюре самого чистого черного цвета – которую он, вероятно, четверть часа укладывал каждый день до тех пор, пока каждая прядь не ляжет идеально, – и такую же темноволосую женщину, значительно ниже ростом, рядом с ним, я продолжала кататься. Развернувшись всем телом, чтобы отъехать назад и сделать тройной лутц[9], один из самых сложных выполняемых мной прыжков, главным образом потому, что нужно вращать тело против часовой стрелки, в обратную сторону относительно захода на прыжок. Это был мой любимый прыжок, несмотря на то что я понимала, что именно он был причиной моей многолетней боли в спине. Туловище не желает вращаться в направлении, обратном тому, в котором вращаются его остальные члены. Это было неудобно и трудно, тем более когда необходимо сделать это как можно быстрее.

Несколько дней я не могла приземлиться, но в тот день, слава богу, алли-черт побери-луйя, в тот момент я приземлилась так удачно, как никогда. Это было главным в фигурном катании: все зависело от мышечной памяти, и единственным способом заставить свое тело все запомнить было повторить это тысячи раз. Не сотни. Тысячи. Потом, когда ты сделала это, ты должна добиться того, чтобы все выглядело непринужденно, а ведь это совсем не так. И этот тройной лутц я отрабатывала в два раз дольше, чем любой другой прыжок, потому что была настроена сделать его запоминающимся, и я сделала это. В удачный день я была способна выполнить приличный тройной аксель[10], а на поверку приземлялась на четвереньки, когда за каким-то чертом предпринимала такую попытку. Но на 3Л, как мы называли тройной лутц, я концентрировала всю свою энергию в те дни, когда каталась одна. Это был восхитительный прыжок, который невозможно было отнять у меня. Или, как мне казалось, выполнить так же хорошо.

Хотя я понимала, что глупо сокращать свое время, которое было уже оплачено, я решила действовать на свое усмотрение и еще раз поговорить с ними. Мне не хотелось опоздать на работу, не сделав этого.

Работа. Черт.

Мне нужно было снова поговорить с давним другом мамы о своем графике. Не то чтобы это было проблемой, но мне было противно кидать его после того, как я несколько месяцев тому назад связала себя обязательством работать больше времени. Он бы понял и даже очень обрадовался бы, но я все равно чувствовала себя треплом. Кроме того, мне потребуются деньги. Мне нужно было подумать об этом. Больше денег и меньше работы. Это будет не так легко.

С сердцем, еще трепыхающимся после серии прыжков, сделанных во время тренировки до 3Л, я поехала к выходу с катка мимо других фигуристов, которые были на льду, но глядя себе под ноги чаще, чем обычно. Только доехав до проема, я подняла глаза и увидела Галину, склонившуюся над бортиком примерно в метре от меня, она сосредоточенно сверлила меня взглядом.

Я кивнула ей, опустив подбородок.

Через мгновение она кивнула мне в ответ с таким странным выражением лица, которого, насколько я помнила, мне не доводилось видеть никогда прежде. Она выглядела очень задумчивой. Может быть, даже грустной.

Хм.

Надев чехлы на коньки, я взяла бутылку с водой, спрашивая себя, уверена ли я – правда-правда, уверена ли я – в том, что это то, чего я хочу. Хочу ли я вернуться в этот мир с партнером, который, вероятнее всего, не приемлет ошибок так же, как и я. С партнером, с которым я не могла разговаривать без пререканий. Вернуться в мир, где все обсуждают любую мелочь, касающуюся меня. В мир без всяких гарантий. Мне придется пахать больше, чем когда-либо, прежде чем отработать один сезон. Готова ли я к этому?

Я была чертовски уверена.

Мама была права. Нет ничего хуже сожаления. И если бы я не воспользовалась этим шансом – даже если бы мне пришлось вытянуть из себя все жилы, – я бы определенно сожалела больше, чем если бы я получила его и осталась ни с чем.

К тому же никогда прежде я не была такой маленькой брюзгой, как сейчас. Десять лет назад я даже не раздумывала бы о том, чтобы ухватиться за такую возможность, даже если бы из этого ничего не вышло. Теперь… что же, от ожогов иногда остаются шрамы, я об этом не забывала.

C адреналином в крови и все еще слегка задыхаясь, я прошла к тому сектору на трибунах, где по-прежнему сидели Иван и тренер Ли. Они бестактно смотрели на меня в упор. Была ли это последняя возможность убедиться в том, что они приобретали? Вероятно.

Когда я приблизилась к ним, у меня не задрожали руки, не подкосились колени, только дыхание было прерывистым и неровным, но внутри все превратилось в комок нервов, что было для меня непривычно и в чем я никогда ни за что не созналась бы.

– Надеюсь, ты не думаешь, что мы пришли посмотреть на тебя, – подтверждая мои подозрения, начала разговор тренер Ли, когда я подходила к ним.

Я покачала головой, скользнув взглядом в направлении Ивана, оценивая это холодное, но, что ни говори, самоуверенное лицо, после чего опять быстро взглянула на женщину. Я не могла все испортить, открыв рот и начав ссориться с ним. Во всяком случае, пока не могла.

– Отнюдь нет, – сказала ей я. Я поняла, почему они так поступили. Я бы сделала то же самое. – Доброе утро.

Уголки ее губ раздвинулись ровно настолько, чтобы это напоминало подобие улыбки.

– Доброе утро.

Иван не произнес ни звука.

Хорошо. Возможно, он делал то же самое, что и я – держал рот на замке, так что мы могли справиться с этим по возможности безболезненно. Это успокоило меня больше, чем мне хотелось бы, потому что если он не ссорится со мной, то, возможно, не хочет стать моим партнером.

Ладно, слово хочет здесь неуместно. Скорее должен. Что-то вроде этого.

Я представления не имела, как складывалась ситуация, и, честно говоря, мне это было до лампочки. Все, что меня волновало, это перспектива. Я не хотела сама все испортить.

Встав и оказавшись сантиметра на три ниже меня, тренер Ли скрестила руки на груди и произнесла то, чего я не ожидала:

– Твой тройной лутц великолепен. Высота прыжка, скорость, разгон, твоя техника… Я забыла, что это был твой коронный номер, а вот теперь вспомнила. Идеально, Джесмин, правда. Ты должна гордиться. – Улыбка превратилась в ухмылку. – Это напомнило мне прыжок Ивана.

Проигнорировав то, что касалось Ивана, я сфокусировалась на всем остальном. Я и сама гордилась своим прыжком. Однако я этого не сказала. Я разложила этот прыжок по полочкам, чтобы усовершенствовать его. Я смотрела и пересматривала, как выполняют его самые лучшие фигуристы, чтобы увидеть, что делает его таким зрелищным, поэтому я тоже смогла выполнить его. Я также провела много часов, снова и снова просматривая дома отснятый материал, только так я смогла понять, как усовершенствовать свою технику. В то время мама хотела убить меня за то, что я заставляла ее целыми днями из раза в раз записывать одно и то же. И как только я разобралась, она попыталась приписать все заслуги себе.

– Когда ты выполняла ту последнюю комбинацию? Я не помню, чтобы ты делала это на соревнованиях, – задумчиво проговорила тренер. – Не думаю, что Пол был очень хорош, выполняя лутц…

Он не был хорош. И я сказала ей, что она права.

– Это из старой короткой программы, когда я была одиночкой, – объяснила я.

Обе ее брови одновременно поползли вверх, словно говоря «а!».

– Какая досада, – сказала она. – Тебе как-нибудь нужно будет рассказать мне о том, как ты переключилась с одиночного катания на парное. Мне всегда это было любопытно.

И именно благодаря этому замечанию я пожала плечами и мягко, спокойно произнесла:

– Это не самая интересная история, но я как-нибудь расскажу.

При словах «как-нибудь» ее глаза расширились.

– Ты уверена?

Была ли я уверена? Была ли я на самом деле уверена?

Глядя на нее, и только на нее, я сказала:

– У меня есть кое-какие вопросы и кое-какие условия.

– Условия? – с манерной медлительностью спросил Иван со скамейки, где он сидел, своим ленивым и снобистским тоном, свидетельствовавшим о том, что, по его мнению, я находилась не в том положении, чтобы торговаться.

Он ошибался.

Секунду я смотрела на него, а потом, переведя взгляд на его тренера, сболтнула глупость:

– Ничего особенного. – Я повторила те же самые слова, которые употребила она за день до того, когда, по существу, сказала мне, что я должна была не упрямиться и согласиться на перемены.

Тренер Ли скользнула по Ивану взглядом, но я не стала на этом зацикливаться, ведь я собиралась дать согласие.

– Ты предпочитаешь разговаривать здесь или мне посмотреть, открыт ли офис?

Не было нужды оглядывать зал, чтобы понять, что нас никто не слышит.

– Мы можем поговорить здесь и сэкономить время.

Женщина, вскинув брови, кивнула.

Бессознательно поднеся левую руку к правому запястью, я, ища моральной поддержки, повернула браслет. Я могла это сделать. Я могла справиться со всем.

Я должна была попробовать.

Возможно, Иван был потрясающим спортсменом, но я работала не менее упорно, чем он. Может быть, не так долго, как он, потому что не начала кататься, когда мне не было и трех лет, но я сумела овладеть всеми техническими приемами. Он не делал мне одолжения. Речь могла идти о равноправном партнерстве, в противном случае все было напрасно. Я была не готова соглашаться на меньшее.

– Какие у тебя предложения? – наконец спросила тренер Ли.

Я опять покрутила браслет. Я способна на все, что угодно, – напомнила я себе. Затем я начала:

– Я хочу быть уверенной, что вы не станете просить меня изменить имидж или начать целовать малышей на публике, если я соглашусь стать партнершей Ивана.

Вот.

Я была вполне уверена, что у нее дернулась щека, но выражение ее лица оставалось таким бесстрастным, что, возможно, мне это померещилось.

– Никаких поцелуев с детьми и никакой смены имиджа. Это не проблема. Что еще?

На самом деле я могла бы полюбить эту женщину за ее прямоту. Поэтому я продолжила:

– Вы не сможете избавиться от меня до тех пор, пока не закончится год.

Уголком глаза я видела, как Иван заерзал на скамейке, но я по-прежнему не смотрела на него. Зато я смотрела на женщину, с которой я, по существу, вела дела, на нашего посредника. Ее не передернуло от моего требования, но у нее причудливо изогнулась бровь, с чем она не смогла достаточно быстро справиться.

– Почему ты думаешь, что мы расторгли бы наше соглашение до конца года? – неторопливо спросила она.

На этот раз я посмотрела на Ивана. Потом я показала на него большим пальцем так, чтобы не было никакой путаницы.

– Потому что я не знаю, как мы с ним поладим.

Он засмеялся и открыл рот, словно собирался возразить, но я не позволила ему.

– Я просто пытаюсь прикрыть тылы. Я знаю себя, но знаю и его. – Я говорила об Иване в третьем лице, потому что, несмотря на то, что я смотрела на него, на самом деле я разговаривала с тренером Ли. – Если что-то случится по моей вине, я буду работать до тех пор, пока не устраню проблему. Я обещаю это вам, но если это будет по его вине…

Иван сменил позу. Если раньше он сидел расслабившись, то теперь подался вперед, расставив колени и облокотившись о них локтями. Взгляд его бледно-голубых глаз был таким напряженным, что, казалось, он пытался просверлить во мне дырку. Он водил кончиком языка по внутренней поверхности щеки. В прошлом он достаточно часто смотрел на меня с такой гримасой, так что я сразу узнала ее.

Его взгляд испепелял меня.

Хорошо.

Было бы странно, если бы я не сделала вид, что все идет превосходно.

– Если это будет по вине Ивана… – на этот раз я взглянула на будущего партнера. – По твоей вине, – подчеркнула я, потому ему нужно было понять, что он не идеален и что он и его тренер не могли винить меня во всем. – Я также верю, что ты очень постараешься снова не совершать той же ошибки. Если что-то пойдет не так, мы оба постараемся все исправить. Мы оба пойдем на все ради того, чтобы добиться успеха.

Поскольку я по-прежнему смотрела в его направлении, то заметила, что, пока я говорила, он все время играл желваками, и почувствовала, что назревает ссора.

– Все, что я хочу, это убедиться в том, что ответственность будет разделена между нами поровну. Либо мы – команда, либо – нет. Я не хочу, чтобы со мной обращались, как с девочкой для битья. Речь не может идти только о Шоу Ивана.

– Шоу Ивана? – отозвался он, по-прежнему испепеляя меня взглядом.

Я пожала плечами, чувствуя, что начинаю морщить нос, собираясь презрительно усмехнуться, и едва смогла взять себя в руки, прежде чем это произошло. Я перевела взгляд обратно на тренера Ли.

– А когда год закончится, я хочу, чтобы вы дали мне слово, что оба будете искать мне партнера. Не просто поможете найти кого-то, а действительно найти его именно для меня. – Сглотнув, я сказала: – Это все, чего я хочу. Я сделаю все, о чем вы попросите, но я хочу, чтобы вы выполнили эти два мои требования, и хочу быть уверенной, что это не подлежит обсуждению.

На минуту повисла тишина.

И даже не глядя на них, я знала, что оба они смотрят на меня, а не друг на друга.

Иииии. Какого черта они так долго выжидают, чтобы ответить «да»? Я просила не так уж много.

Не так ли?

Смотря на них обоих, я задавалась вопросом, казавшимся самым главным в моей жизни, потому что я просто хотела с ним покончить. Либо мы делаем это, либо нет. Я не умела ждать. Я была нетерпеливой.

– Так мы заключаем сделку?

Снова повисло молчание, и тренер Ли наконец бросила взгляд в сторону Ивана, и прошло, должно быть, секунд тридцать, прежде чем она издала забавный звук. Ее губы скривились набок, а потом вернулись в нормальное положение. Неторопливо переведя на меня взгляд, она моргнула.

И я решила, что мы не заключаем сделку.

У меня скрутило желудок.

И в первый раз в жизни я подумала, что меня сейчас стошнит, и мне захотелось дать себе пинка под зад.

– Хорошо, – раздался неожиданный ответ со стороны Ивана, выглядевшего совсем не так, будто он делает это с радостью… и все еще смотревшего на меня с настороженностью. Однако без гримасы. Судя по его виду, это не было для него судьбоносным решением, в отличие от меня.

Но я не позволила лицу этого стервеца отвлечь меня от того, что, черт возьми, только что произошло.

Он согласен.

Он согласился.

Твою мать!

Я снова буду принимать участие в соревнованиях.

Однажды в детстве, на каникулах, я пошла с братом на пляж, и мы решили нырнуть с утеса. Помню, я прыгнула с такой высоты, что мама убила бы меня, если бы увидела. Даже брат струсил в последнюю минуту. А я не струсила.

Я не ожидала, как глубоко под водой я окажусь. Мне пришлось так долго задерживать дыхание, я все колотила и колотила ногами, чтобы достичь поверхности, мне казалось, что я никогда не вынырну. Возможно, полсекунды я думала, что утону. Но когда я вынырнула из воды, то, вероятно, запомнила на всю жизнь, что значит первый глоток воздуха. Сделать первый вдох и подумать: Я сделала это.

Иногда очень просто принять как должное то, что тебе жизненно необходимо.

Я понимала это лучше, чем когда-либо, переводя взгляд с тренера Ли на Ивана и чувствуя… чувствуя себя так, как и должна была себя чувствовать. Как будто я снова вернулась к жизни. Как будто я была права.

Но…

Я не учла еще одного момента, пока переживала из-за всего остального. Того, что был точно так же важен, как первые два. Может быть, даже больше.

Это был решающий момент сделки. Я пыталась вести себя как взрослая.

– Есть еще одна вещь. – Сглотнув, я подавила в себе искушение замолчать. – Сколько будут стоить услуги тренера и хореографа?

Я не собиралась просить маму вкладывать в меня столько же денег, сколько обычно. Кроме того, у меня были весьма смутные представления о том, сколько платил хореографам Иван. Я позвонила одному и обалдела, когда он назвал мне свои расценки.

В душе я уже чувствовала раздражение, ожидая самого худшего. Да и услуги тренера Ли стоили недешево. Два мои предыдущие тренера не были самыми дорогими, но также и не самыми дешевыми, потому что одновременно они тренировали других фигуристов, находившихся на разных уровнях своей карьеры.

Поэтому когда Иван прищурился, глядя на меня, а тренер Ли ничего не сказала, то я сразу подумала: вот дерьмо.

Я собиралась попросить их разрешить мне отсрочить платеж до тех пор, пока не окончится сезон, тогда я смогла бы продать почку. Черт побери, я могла бы надеть на себя парик и ограбить кого-нибудь. У меня не было ни одного родимого пятна, которое выдало бы меня за содеянное преступление.

– Иван оплатит расходы на тренера и хореографа, а ты возьмешь на себя расходы на поездки и свой гардероб, – сказала женщина после затянувшегося молчания.

Мышцы у меня на плечах напряглись, и, направив взгляд на Ивана, я спросила его, когда поняла, что к чему:

– Ты оплатишь?

Лениво прищурив серо-голубые глаза, он произнес:

– Если хочешь, можешь платить половину.

Я была не настолько горделива.

Поэтому в ответ я, прищурившись, посмотрела на него.

– Нет.

Он выпрямился, сидя на скамейке, его лицо, некогда красовавшееся на рекламе бальзама для губ, осталось совершенно спокойным.

– Ты уверена? – спросил он, в его словах слышалась досада.

– Уверена.

– Абсолютно?

Стервец. Я прищурилась.

– Абсолютно.

– Я не против того, чтобы разделить расходы, – продолжал он, при этом на его губах заиграла слишком хорошо знакомая мне ребяческая ухмылка.

Я сжала зубы. – «Нет», – повторила я про себя.

– Потому что мы…

– Ладно, – встряла тренер Ли, покачивая головой. – Думаю, мне нужно будет договориться о сделке с вами обоими.

Услышав это, мы повернули к ней головы.

– Я в порядке, это он, – сказала я в то же самое время, когда Иван произнес: – Это все из-за нее.

Немолодая женщина покачала головой, давая нам понять, что она уже сыта нашим пререканием.

– Вы оба – профессионалы и, в принципе, взрослые…

В принципе, взрослые?

Я сдержалась, чтобы не усмехнуться только потому, что я еще недостаточно хорошо знала тренера Ли.

– Нам предстоит много работы, и вы оба это понимаете. Пререкаться, как сейчас, можете по вечерам, после тренировки, если не в силах обойтись без этого. Мы не должны тратить время попусту, – сказала она тем же тоном, которым говорит моя мама, когда мы достаем ее своими выходками.

Я молчала.

Иван не удержался.

– Я профессионал, – пробурчал он.

Женщина пристально посмотрела на него.

– Мы говорили об этом.

Иван сердито посмотрел на нее, она в ответ сердито посмотрела на него.

Можно сказать, что я улыбалась… до тех пор, пока не поняла, о чем они говорят… и о чем они не говорят. О чем, черт возьми, они говорили? О том, что мы обычно ссорились и должны были оставить это в прошлом, если собирались стать партнерами? Потому что это действительно имело большое значение. Это, наряду с другим, больше всего беспокоило меня, но я знала, что смогу держать язык за зубами.

По крайней мере, в большинстве случаев.

Женщина, повернув голову, посмотрела на меня:

– Джесмин, с этим будут проблемы?

Я не доверяла самой себе, боясь смотреть на Ивана, поэтому не сводила глаз со своего нового тренера. Господи, было странно даже подумать об этом.

– Оставить это на вторую половину дня? Я могу это сделать. – Вероятно, это будет труднее, чем усиленно тренироваться, но я смогла бы.

– Иван?

Я не знала, смотрел он на меня или нет, я только услышала, как он, собственно говоря, проворчал:

– Да.

– Также вы не должны возражать против конструктивной критики, – продолжала женщина, ставя нас в известность, а не спрашивая.

Не вопрос, мы могли бы выдержать конструктивную критику…

– Со стороны друг друга, – закончила она.

На этот раз я взглянула на Ивана, но он уже смотрел на меня сквозь ресницы, как будто думал то же самое, что и я. Мы уже были способны почти не разговаривать друг с другом. И мы вряд ли могли бы разговаривать друг с другом, потому что оба знали, что происходит, когда мы открываем рот, целясь друг в друга.

Но…

Я старалась быть выше этого, и буду выше этого. Я не собиралась позволять своему языку все разрушить, моя гордость не позволяла этого. Я сказала им, что обязана сделать все возможное для победы, и я это сделаю.

Даже если это означает заключить сделку с таким болваном.

Поэтому я кивнула, а что еще мне оставалось делать? Разрушить то, что в будущем могло бы обеспечить мне то, чего я хочу? Возможно, привести к другим великим свершениям? Я была не настолько тупой.

– Прекрасно, – прозвучал лаконичный ответ единственного сидящего поблизости мужчины.

– Хорошо, я рада, что мы урегулировали эту проблему до того, как перейдем к другим.

Я опять посмотрела на Ивана, но он опередил меня. Он уже смотрел на меня…

И мне это не понравилось.

– Прекрати глазеть на меня, – беззвучно проговорила я.

– Нет, – беззвучно произнес он в ответ.

Тренер Ли вздохнула:

– Замечательно. Бормочите губами друг другу все, что угодно, лишь бы я этого не слышала.

Клянусь своей жизнью, что он причмокнул губами.

Мне хотелось причмокнуть его.

Потом он открыл рот и заговорил:

– Прежде чем мы начнем, тебе нужно будет пройти медосмотр.

Что? Он не шутит? Я, черт возьми, была в своей лучшей физической форме…

Заткнись, Джесмин. Подумаешь, какое дело. И, может быть, я не совсем в лучшей физической форме, но ни одна из моих травм не должна была неожиданно повлиять на мое здоровье.

Я промолчала, опустив подбородок, словно говоря хорошо, угу. Что значил небольшой осмотр, когда у меня снова появился шанс? Ничего, вот так-то.

– Нам необходимо убедиться, что у тебя нет хронических заболеваний, о которых ты не сказала нам и которые могут проявиться позднее, – неторопливо продолжал он, по-прежнему делая вид, что весь этот разговор – и ситуация – дорого ему обходится.

Этот умник незаметно схватил меня за горло, так что мне некуда было деться, тем более после того, как он поднес руку к щеке и потер средним пальцем кончик носа. Козел.

– Я ожидала, что, говоря о том, что я должна пройти медосмотр, вы хотели узнать именно это, а не мой вес или уровень холестерина, – пробормотала я, заставив себя замолчать, прежде чем успела сказать что-то более агрессивное.

Теперь, видимо, настал его черед умничать.

– Что касается твоего веса…

Он не договорил.

Тренер Ли закашлялась именно в тот момент, когда я начала поднимать руку, указывая на него. Средним пальцем.

– Отлично, – глухо проговорила она. – Давайте сосредоточимся. Мы только что говорили о деле. Мы составим соглашение в письменном виде, которое тебе, Джесмин, нужно будет подписать. Кроме того, тренировки будут проходить шесть дней в неделю, два раза в день. С этим не будет проблем?

Мне понадобилось собрать все силы в кулак, чтобы отвести взгляд от идиота, только что собиравшегося что-то сказать о моем весе. Я ощущала, как трепещут мои ноздри, когда я, сглотнув, снова сфокусировалась на тренере.

– Нет, не будет. – Ей не стоило говорить мне, что мы должны тренироваться изо всех сил, поскольку до начала следующего сезона оставалось меньше полугода. – В какое время? – спросила я, крутя рукой браслет.

Ответил Иван, ерзая на скамейке:

– Четыре часа, начиная с четырех часов утра, в КЛ и три часа разминки, начиная с часа дня.

Черт.

Для работы у меня осталось бы всего четыре часа, и интервалы были очень короткие, но я не могла уволиться. Я не стала бы этого делать. Может быть, я могла бы также время от времени подрабатывать там-сям в выходной день. Каким-то образом.

Я кивнула прежде, чем поняла, что он сказал.

– Ты сказал в КЛ. Другие тренировки будут проходить где-то еще?

Тренер Ли даже не попыталась скрыть взгляда, который она бросила на Ивана. Взгляда, который взбесил меня. Я терпеть не могла секреты. Я хотела спросить, что они хотят этим сказать, но решила подождать. Терпение. Я умела быть терпеливой. Если очень постараться.

К счастью, она не заставила меня долго ждать.

– Ты понимаешь, что мы обсуждали твои сильные и слабые стороны перед тем, как попросить тебя присоединиться к нашей команде?

– Да. – Нравилось ли мне то, что они говорили обо мне? Нет. Но без этого было не обойтись, и я не могла вменять им это в вину. Я бы сделала то же самое, прежде чем решиться на такой безрассудный шаг.

– Ты сильная спортсменка, Джесмин, – заговорила тренер, и я проверила, что моя броня крепка, так что могла выдержать любой укор, который в конце концов я услышала бы от нее. В этом заключается работа тренеров. Они разбирают по винтикам все твои промахи и помогают исправить их. По крайней мере, такова их цель. – Я всегда думала, что ты обладаешь удивительным потенциалом…

«Но» должно было сорваться с ее губ. Я чувствовала это. Всегда есть «но», когда кто-то делает вам комплимент.

Возможно, это касалось только меня.

Мое лицо оставалось спокойным, но это было чуть труднее, чем мне хотелось бы.

– Но есть вещи, над которыми ты можешь поработать для того, чтобы перейти на следующий уровень, в частности научиться «показывать товар лицом». В прошлом я разговаривала с Галиной, и она подтвердила, что на тренировках ты мало занималась балетом. Я думаю, твое катание только выиграло бы от этого.

Когда, черт возьми, она говорила с Галиной?

– Мы хотим, чтобы ты провела несколько индивидуальных занятий одна с балетным тренером, который в прошлом отучил Ивана от некоторых дурных привычек.

Дурных привычек?

– …и поработала над тем, чтобы усовершенствовать то, что ты и так делаешь хорошо, но могла бы делать лучше. Кроме того, ты будешь брать уроки одновременно с Иваном. Это всегда дает возможность для совершенствования. Думаю, тебе это знакомо.

Говорила ли она это для того, чтобы я легче отнеслась к тому, что она, по существу, сообщала мне о том, что я совсем не обладаю той грациозностью, которую дает серьезная балетная подготовка? Как будто я не знала, что у Ивана она была. Карина брала уроки фигурного катания только до тех пор, пока ей не исполнилось четырнадцать лет – именно так мы и познакомились, – но до и после этого она серьезно занималась танцами. Вдобавок в движениях Ивана действительно присутствовали изящество и грациозность, которым учит только балетный тренер с душой сержанта-инструктора по строевой подготовке. Он мог позволить себе нанять кого угодно для необходимого обучения.

Мама смогла позволить себе оплатить два часовых групповых занятия, и это было все, что я делала на протяжении многих лет. Я не собиралась извиняться за это. И я уже сказала, что сделаю все, что угодно, что будет необходимо для этой работы. Поэтому я лишь ответила:

– Хорошо.

Уголки губ тренера Ли на секунду напряглись, прежде чем выражение ее лица снова стало обычным.

– Ладно. Я позвоню завтра и узнаю расписание, так что ты сможешь сама выбрать время для этих занятий в соответствии со своим графиком. Иван посещает утренние занятия по понедельникам и субботам, с девяти до одиннадцати часов. Это для тебя удобно?

Совсем не удобно, но я была обязана сделать так, чтобы у меня все получилось. Кончится тем, что я уволюсь с работы и займусь грабежом. Господи Иисусе.

– Нет, это не проблема. – На секунду почувствовав боль в желудке, я тут же отшвырнула ее в сторону и сосредоточилась на том, что было важно. – Я также посещаю занятия по пилатесу раз в неделю, чтобы не терять гибкости. Я планирую по-прежнему посещать их.

– Хорошо, продолжай, – ответила тренер, медленно кивая головой.

Я попыталась привести свои мысли в порядок.

– Чего вы ждете от этого сезона? – спросила я.

Ответил Иван:

– Мы будем участвовать в соревнованиях в серии Дискавери, в Гран-при, в национальном и мировом первенствах. – Он прищурился. – Остальное мы можем пропустить.

Сделав про себя вычисления, я сдержалась, чтобы не психануть при мысли о том, что мы должны будем принять участие в семи турнирах. По меньшей мере. В двух или трех соревнованиях в серии Дискавери. В трех на Гран-при, если дойдем до финала. Потом еще по одному на национальном первенстве и на чемпионате мира.

Деньги. Деньги. Деньги. И много денег.

Но меня это даже не волновало. Тем больше шансов победить.

Или проиграть, шептал противнейший голос в моей голове до тех пор, пока я не засунула его куда подальше. Мне нужно было перестать так думать. Раньше это никогда не приводило ни к чему хорошему. Мне не стоило начинать заранее психовать.

– Хорошо, – вымолвила я, снова кивая и ощущая то самое напряжение в груди, которое я так не любила.

Тренер Ли кивнула, низко опустив подбородок.

– Теперь, когда мы со всем разобрались, ты сможешь начать завтра?

Завтра. Черт подери.

Я слишком боялась, что мой голос прозвучит высоко и фальшиво, выдавая то потрясение, которое я переживала в связи с тем, что происходит, поэтому я решила молчать и снова кивнула. Сегодня мне нужно будет поговорить со своим боссом. Боже мой.

– Так это все? Вы не хотите устроить мне просмотр? – спросила я лишь для того, чтобы не потерять уверенность в себе.

– Это все, – подтвердила она. На лице тренера Ли не было даже намека на улыбку, но она выглядела… довольной. Она протянула мне руку, и я пожала ее. – Хорошо. Тогда завтра начнем работать. Сегодня я договорюсь о медосмотре и сообщу, куда ты должна пойти и в какое время.

– Завтра, – согласилась я, выдохнув с ощущением того, что тяжесть ушла из моей груди всего за секунду до того, как придавить меня. Ощущая скованность во всем теле, я опустила руку и повернулась туда, где все время сидел Иван. Он не пошевелился. Он сидел, по-прежнему уперев локти в колени, с небрежно свисавшими между ног ладонями и по-прежнему внимательно смотрел на меня. Длинная, округлая линия его подбородка не дрогнула, а выражение его лица было таким, какое я видела не один раз.

Мне показалось, что такое лицо будет у него весь предстоящий год.

Следующий год. Черт.

Я сказала тренеру Ли, что мы сможем оставить все в прошлом или по меньшей мере терпеть друг друга, и я была не намерена давать задний ход или брать свое слово обратно. Я не собиралась сама все испортить. Я могла бы быть выше этого… и думать об этом с улыбкой на лице.

Помедлив всего мгновение, я протянула ему руку.

И она повисла в воздухе. На секунду. На две секунды. На три секунды.

Еще три секунды, и я была готова дать ему пощечину.

Иван в ответ смотрел на меня, поднимаясь и выпрямляясь в полный рост, отчего, видимо, испытывал чуть ли не смущение, поскольку был на тридцать сантиметров выше меня… и впервые за целую вечность он осторожно вложил свою ладонь в мою.

Наши взгляды встретились, и я поняла, о чем он думает, потому что я думала о том же.

Однажды – только однажды, – много лет тому назад, я больно упала после прыжка. Он находился на катке одновременно со мной. Я лежала там, на льду, прищурившись, глядя на стропила и пытаясь отдышаться, потому что даже мой мозг пострадал после такого сильного удара о лед. Этот стервец по какой-то причине подъехал ко мне. И протянул мне руку, глядя на меня сверху вниз с ухмылкой на лице.

Я не раздумывала. Все, что я видела, это протянутую ко мне руку, поэтому я попыталась ухватиться за нее. Словно какая-то идиотка.

Вероятно, мои пальцы почти дотянулись до Ивана, когда он отдернул свою руку, ухмыльнулся во весь рот и оставил меня там. На льду. Вот так просто.

Сучонок.

Поэтому он мог винить только себя, когда мне потребовалась целая минута, чтобы сомкнуть свои пальцы вокруг его, все время многозначительно глядя на него и ожидая самого худшего. Но ничего не случилось. Его ладонь была прохладной и широкой, а его пальцы, как я и ожидала, тонкими. Все эти годы, когда мы кружили друг вокруг друга, мы никогда не соприкасались физически, если не считать одного Дня благодарения, который я провела в доме его семьи, когда он сидел рядом со мной и взял меня за руку во время молитвы. Мы провели целых три минуты, сжимая наши руки так крепко, как только могли, во всяком случае, до тех пор, пока Карина не пнула его ногой под столом, вероятно, заметив, что у меня побелели кончики пальцев.

Если он ожидал, что я что-то скажу, то ему пришлось бы ждать целую вечность, потому что мне нечего было ему сказать. Ладно, возможно, я просто не доверяла самой себе, боясь сморозить какую-нибудь глупость, прежде чем мы не зашли слишком далеко для того, чтобы вернуться. Видимо, ему тоже нечего было мне сказать. Меня это устраивало.

В этом преимущество фигурного катания. Занятие им не требует разговоров.

И я снова изо всей силы сжала его руку.

Я забыла, как это больно, когда тебя роняют.

– Ты в порядке? – донесся… откуда-то голос тренера Ли.

Я лежала с закрытыми глазами, благодаря Бога за то, что кто-то в какой-то момент истории решил, что людям необходимы мягкие маты. Потому что, не будь мягких матов – пусть даже всего в два с половиной сантиметра толщиной, – я, вероятно, сломала бы в три раза больше костей, чем за всю свою жизнь.

Но однако.

Черт.

Я попыталась вздохнуть, но, судя по острой боли, которую я ощущала, мои легкие неслабо сдавило после того, как рука Ивана выскользнула – или что там, черт возьми, случилось, – в результате чего я, упав с высоты примерно двух с половиной метров, приземлилась прямо на свою долбаную спину.

Черт.

– Я в порядке, – прошептала я тихим, сдавленным голосом, пытаясь сделать еще один вдох, но смогла сделать лишь малюсенький, который не принес мне облегчения.

Хватая ртом воздух, я попробовала снова вдохнуть, и мне удалось сделать только полвдоха до того, как мой позвоночник сообщил: «Еще нет, кретинка». Подтащив по мату свои голые пятки, я поставила стопы на пол и снова попыталась сделать вдох, на этот раз чуть успешнее. Одно радовало – ребра у меня были целы. Еще радовало то, что, по крайней мере, он уронил меня сюда, а не на лед, что было бы равносильно тому, что удариться о цементный пол.

Я снова сглотнула, сделала еще один вдох и, когда дело пошло лучше, сказала себе, что ничего страшного. По крайней мере, обошлось.

Открыв глаза, я тут же заметила сильную руку, которая держала меня высоко над полом – сильную руку, которая дрогнула и уронила меня, – протянутую в мою сторону.

Секунду я раздумывала о том, взять ли руку, которая предлагала мне помощь, но потом вспомнила о другом случае, когда он повел себя так же. Покачав головой, я сама перевернулась на задницу.

– Я в порядке, – пробормотала я, лишь морщась от боли.

– Отдохнешь минутку? – спросила тренер Ли со своего места за пределами покрытого матами пола, пока я вставала на колени и медленно поднималась на ноги, сделав еще пару вдохов, которые отдались только легкой болью в спине. Наверняка завтра эта травма даст о себе знать.

– Я в порядке. Давайте повторим еще раз. – Я отмахнулась от нее, склонив голову набок и делая еще один вдох, чтобы компенсировать тот, которого лишило меня падение. Когда дыхание восстановилось и я была готова продолжить, я повернулась, чтобы посмотреть в лицо своему свежеиспеченному партнеру, с которым я провела всего четыре часа.

Четыре часа.

Мы провели это утро, отрабатывая основные элементы, и я имею в виду основы основ. Предыдущую ночь я плохо спала, главным образом из-за ожидания того, что будет утром – на нашей первой тренировке, – но, проснувшись, я была готова.

Когда мы встретились в четыре утра у катка, я уже прицепила на предплечье левой руки черную букву Л, а на предплечье правой – красную П. Я размялась в одиночку, и он тоже. Тренер Ли начала с того, что заставила нас делать бок о бок круги… в течение нескольких часов. Все для того, чтобы подобрать для нас общий ритм. Его ноги были длиннее, чем у меня, но мы оба слушали замечания тренера Ли, держа свои рты на замке, и у нас все получилось. Мне кажется, что мы даже не смотрели друг на друга, мы были очень заняты, сосредоточившись на своих ногах… и я только пару раз взглянула на свои руки.

И когда она сказала нам взяться за руки и снова повторить то же самое, мы послушались. Потом мы только это и делали раз за разом, то держась, то не держась за руки до тех пор, пока не научились делать это правильно. Первые шаги, но они были важны. Все это мы уже поняли бы, если бы провели пробный прогон.

Поэтому, когда во второй половине дня мы пришли на каток, после того как я сходила на работу – и объяснила своему боссу, что отныне буду работать меньше, – тренер Ли сказала, чтобы мы начали отрабатывать поддержки на матах, я была счастлива продвинуться хотя бы чуть дальше вперед.

По крайней мере, до тех пор, пока его хватка не ослабла, когда он поднял меня – его ладони находились между моим животом и пахом, руки были зафиксированы прямо над его головой, на высоте примерно ста девяноста сантиметров, когда я свела и развела ноги, прогнув спину и высоко держа голову. Я тысячу раз делала это со своим бывшим партнером.

Но точно так же, как я забыла о том, что падать очень больно, я забыла о том, что у каждого партнера свой излюбленный способ поддержки. Или я слышала об этом? За мою короткую и дерьмовую карьеру в парном катании у меня был только один партнер.

Возможно, мой вес был больше, чем у предыдущей партнерши Ивана.

– Дай мне посмотреть, куда ты кладешь руки, Иван, – окликнула тренер Ли. – И потом, отталкивай как можно медленнее, тогда я тоже увижу, как двигается Джесмин.

Кивнув, я заставила себя взглянуть на Ивана, заняв позицию прямо перед ним. В своих облегающих и суженных книзу серых спортивных штанах и такой белой и, вероятно, совершенно новой майке, с идеально зачесанным пробором, он выглядел скорее так, будто собирался провести модную фотосессию, рекламируя спортивную одежду, а не тренироваться.

Пригнув подбородок, он посмотрел на меня сверху вниз своими ясными серо-голубыми глазами и кивнул, словно предлагая: «давай сделаем это». Мы очень давно не разговаривали друг с другом. Мы также даже не обменивались беззвучными фразами.

Пока.

Я тоже пригнула подбородок, говоря ему: «давай сделаем это». Так мы и сделали. Он положил свои руки на то место, к которому я позволяла прикасаться не слишком многим парням, и мы начали работать.

В ту же секунду, когда он поднял меня над головой, я поняла, что что-то идет не так, и мне нужно было понять, что именно.

– В чем дело? – спросила тренер Ли, словно читая мои мысли.

– У него странные ладони, – незамедлительно сказала я ей, стараясь не прогибаться слишком сильно до тех пор, пока, в конце концов, снова не окажусь на полу.

– Со мной все нормально, – заявил Иван из-под меня, судя по голосу, он был обижен, как я и предполагала.

Я закатила глаза. Я обещала, что не стану оскорблять его, что не означало, что я не могу закатить глаза, тем более тогда, когда он не может меня видеть.

– Я не знаю, в чем дело. Я думаю, у него слишком большие руки, – начала я, обращаясь к тренеру Ли, после чего мужчина подо мной, судя по звуку, ухмыльнулся, отчего я опять закатила глаза. – У меня странное ощущение. – Он поднял меня на максимальную высоту, и я находилась в том положении, в котором он уронил меня. Втянув живот и сжав зубы, я напрягла бицепсы, пытаясь частично переместить свой вес на ладони и пальцы. Мне удалось.

– Я знаю, что делаю, – заявил идиот подо мной.

– Я привыкну, – сказала я тренеру Ли, притворившись, будто не слышу Ивана.

– Опусти ее и повтори, – сказала тренер.

И Иван сделал это, довольно быстро опустив меня на пол, но не так аккуратно, как мог бы. Засранец. Я окинула его взглядом, но он был слишком увлечен тем, что смотрел на тренера Ли, и ничего не заметил.

Мы снова повторили.

Снова, и снова, и снова.

Следующие три часа мы только этим и занимались, заход на поддержку раз за разом, до тех пор, пока перестали ощущать разницу… и мои руки – и руки Ивана – не задрожали от усталости. У меня болели плечи, и я не могла представить себе, как они болят у него. Но ни один из нас не пожаловался и не попросил о передышке.

К тому времени, когда четыре часа истекли, мои брюшные мышцы, о существовании которых я забыла, были изнурены, и я на 90 процентов была уверена в том, что на следующий день у меня на животе появится гигантский синяк.

– Еще раз, и мы сможем сказать, что день прошел не зря, – сказала тренер, сидя на мате и скрестив ноги неподалеку от круга, где мы с Иваном работали. Мы даже еще не дошли до того момента, когда он должен пройти, держа меня над головой, мы по-прежнему отрабатывали все ту же поддержку.

Я, не поднимая глаз, отступила назад, а потом, в то самое время когда руки Ивана заняли нужное положение, наклонилась вперед. И он поднял меня, пожалуй, чуть проворнее, хотя я знала, что он устал, чуть легче и увереннее. Это длилось всего двадцать секунд, после чего я, снова встав на ноги, воздержалась от того, чтобы состроить гримасу от боли в брюшных мышцах. Я собиралась сразу после душа намазаться мазью с арникой, тогда я не умерла бы завтра.

– Вечером приложи к животу лед, Джесмин. Мы не можем позволить себе, чтобы ты страдала, – окликнула меня тренер Ли почти сразу после того, как я приземлилась на обе ноги. Посмотрев на нее, я кивнула. – Сегодня вы хорошо поработали.

Неужели? Отчасти мне казалось, что дела пошли лучше или, по крайней мере, быстрее, но не то чтобы мне не было с чем или с кем сравнивать. Я не хотела давать волю чувствам. Поспешишь – людей насмешишь. Я понимала это. Сначала одну ступеньку, потом другую и еще одну, до тех пор, пока мы не построим целую лестницу.

– Отдохни, лед – это все, что тебе нужно, увидимся с вами обоими завтра, – окликнула нас тренер. По опыту я уже знала, что у нее есть молодые фигуристы, на которых она фокусировала свое внимание после того, как Иван заканчивал сезон. Я видела, как она развернулась и ушла.

Хорошо.

Мне тоже не хотелось стоять здесь и болтать.

Вскинув брови и не глядя в пустоту, я направилась туда, где бросила свою обувь и носки. В огромном зале стояла странная тишина, это был один из тренировочных залов в КЛ, который был волен использовать любой фигурист. Согнувшись в поясе, я схватила оба носка и натянула их на ноги, заметив отслоившуюся чешуйку ярко-розового лака на ногте большого пальца. Возможно, вечером я могла бы перекрасить их, если смогу согнуться, не разрыдавшись. Лак никогда не держался больше двух дней и тем более не станет держаться с новым графиком тренировок, но я предпочитала ходить с накрашенными ногтями. Мне больше нравилось ходить к педикюрше, чем красить ногти самой, но этому больше не бывать.

Во всяком случае, в течение года.

Я как раз выпрямилась, чтобы надеть кроссовки, когда услышала, как кто-то шумно вздохнул у меня за спиной.

Я притворилась, что ничего не слышу.

Но я не могла прикидываться, что ничего не замечаю, когда услышала голос Ивана, нечто среднее между басом и баритоном.

– Нам нужно постараться, чтобы ты стала доверять мне, если ты хочешь, чтобы я помог тебе найти другого партнера, когда закончится этот год.

И… начав завязывать шнурки на кроссовках, я посмотрела через плечо и увидела, что Иван стоит там же, где я видела его в последний раз. Он стоял босой посреди мата, правда, на этот раз, подбоченясь и сосредоточив свое внимание на мне.

– Что? – спросила я, нахмурившись.

Иван поиграл желваками.

– Нам. Нужно. Постараться. Чтобы ты. Доверяла мне. Если. Ты. Хочешь. Чтобы я. Помог. Тебе. Найти. Другого. Партнера, – повторил наглец.

Я моргнула, а потом у меня задергалось веко, это было непроизвольно. Ли ушла, разве не так? Мы договаривались лишь о том, чтобы следить за своими словами во время тренировки. Верно?

– Мне. Не нужно. Повторять. Дважды, – ответила я точно так же, как он. – Я. Хочу. Понять. Что. Ты. Имеешь. В виду.

– Я. Имею. В виду. Что. Ты должна. Доверять. Мне. Или. Из этого. Никогда. Ничего. Не получится.

Сукин сын. Успокойся, Джесмин. Разговаривай с ним нормально. Будь выше этого.

Но я не могла.

– Ты угрожаешь мне?

Теперь он, в свою очередь, моргнул. В свою очередь вскинул брови. В свою очередь пожал плечами.

– Прошел всего один день, а ты уже грозишь, что не будешь мне помогать? – спросила я его, тщательно выбирая каждое слово.

– Я только говорю, что у нас ничего не выйдет до тех пор, пока ты не начнешь доверять мне, и даже ты это понимаешь, – сказал он.

У меня подергивался глаз, и, клянусь богом, у меня так и чесались руки, чтобы вцепиться кое-кому в волосы.

– Ты уронил меня.

– Один раз, и не последний.

Я хлопала глазами. Я знала это. Я не ожидала ничего другого.

Но…

Тем не менее это он не удержал меня.

Иван поморгал глазами:

– Я сделал это не специально. – Да, я не слишком верила ему, и он, должно быть, ожидал этого, потому что покачал головой, и тонкие ноздри на его идеально прямом носу затрепетали, когда он повторил свои слова: – Не специально.

Я промолчала.

– Я не собираюсь рисковать, доставляя тебе страдания, – попытался произнести он до того, как его щеки напряглись. – Пока ты остаешься моей партнершей.

– Это и вправду утешает.

У него дернулась щека.

– Я достаточно доверяю тебе, – солгала, солгала, солгала я, слегка прикасаясь к шее. – Просто я не привыкла к тому, как ты выполняешь поддержку, вот и все. И было сложно поверить тому, кого я много лет называла уродом, но…

Водя кончиком языка по внутренней поверхности щеки, он прищурил свои леденистые голубые глаза, глядя на меня. Черт возьми, неужели он всегда должен оставаться безупречным?

– Ты – неисправимая лгунья, ты знаешь об этом? – спросил он.

– Ты сам мерзкий лгун, – ответила я, не сумев удержаться.

Он покачал головой, и я не заметила, чтобы шевельнулся хотя бы один из его черных как смоль волосков.

– Ты сказала, что приложишь все силы к тому, чтобы мы смогли победить, не так ли?

Я медленно кивнула.

Он вскинул брови:

– Значит, если я говорю тебе, что ты не права, ты должна согласиться с этим.

О боже.

– Прошел всего один день, и я сказала тебе, что ты ошибаешься. Ты странно располагаешь руки.

– Я не странно располагаю руки.

– Странно, – повторила я.

Он моргнул:

– Никто никогда не жаловался.

Я моргнула:

– Вероятно, никто не осмелился жаловаться, – сказала я. – Я привыкну. Я уверена, то, что ты все делаешь правильно…

– Да. Не хочешь по пути к выходу зайти и взглянуть на трофеи в витрине? – спросил кретин.

Выдохнув, я встряхнула запястье… потому что оно слегка побаливало, но не от того, что мне захотелось ударить его. Нет.

– Ты любуешься ими каждый день на выходе и на входе? Каждое воскресенье полируешь их? Прикасаешься к ним губами?

Иван открыл, а потом закрыл рот.

Я улыбнулась:

– Я привыкну.

Он моргнул:

– Проблема не в том, что ты привыкнешь. Ты не доверяешь мне. Я чувствую это.

– Я верю, что ты уронил меня не нарочно, – медленно проговорила я, недовольная тем, куда завел нас наш разговор. – Мне кажется, тебе нужно постараться понять это как можно скорее. Ведь ты не хотел бы тратить время попусту.

– Ты очень догадлива, – лениво произнес Иван, отчего я мгновенно выпрямилась.

– Слушай, Сатана, почему ты ожидаешь, что я стану доверять тебе после шести часов тренировки? – выпалила я, не успев остановиться вовремя.

На его лице появилась странная, довольная улыбка, которую я видела только тогда, когда мы препирались.

– Я знал это.

– Ты очень догадлив. Я знаю, что ты не собираешься ронять меня специально, но что ты хочешь от меня? Мы не нравимся друг другу. Я постоянно жду, что ты не углядишь за мной, в чем бы я ни убеждала себя.

Его бровь поползла вверх, и мимо меня не прошло, что он не возразил против того, что мы не нравимся друг другу. Придурок.

– Нам нужно доверять друг другу. Ли думает, что за год сработаемся, и я знаю, что смогу за год сработаться с тобой…

Я закатила глаза, потому что была совершенно уверена в том, что он думал, что за это время он сможет сделать все, что угодно, или справиться с чем угодно.

Ладно, может быть, я думала то же самое о самой себе, но это было совсем другое дело. Я не вела себя без всякой причины как самодовольная дура, причем только по отношению к одному человеку.

– …но нам нужно покончить с этим, и сделать это нужно быстро. Ты сомневаешься, потому что не веришь мне из-за того идиота, с которым каталась до меня, так что же ты хочешь от меня? Или что тебе нужно от меня для того, чтобы мы добились цели?

На этот раз пришел мой черед хлопать глазами, потому что кто, черт побери, был этот человек? Что тебе нужно от меня? Что за фигня? И почему он ругал Пола?

Должно быть, по моему лицу было понятно, что он застал меня врасплох, потому что он вздохнул:

– У меня нет времени.

О господи.

– У меня тоже. – Я не сказала «урод», но подумала так. – Послушай, я не понимаю. Я сказала тебе, что умом понимаю, что ты не уронишь меня нарочно, но в душе я не верю тебе. Неделю назад я бы не поверила, что ты будешь надеяться на то, что я стану слепо доверять тебе. Я не знаю, как решить эту проблему.

Иван прищурился:

– Ты у меня – не первая новая партнерша, и это всего лишь на год, поэтому давай что-нибудь придумаем. Хочешь, я дам слово?

– Заметь, ты не сказал, что не надеялся бы на то, что я стану слепо доверять тебе.

– Я не надеялся бы.

– Я, черт побери, знала это.

– То было раньше, теперь все иначе, Фрикаделька. Ты хочешь, чтобы я дал тебе слово, что не стану намеренно причинять тебе боль?

Я чуть было не рассмеялась.

– Твое слово? Ты помнишь все другие слова, которые ты говорил мне на протяжении многих лет?

Он сжал челюсти, отчего его идеально вылепленное лицо стало напряженным.

– Вот об этом я и думала.

– Что ты хочешь от меня? Ли спросит, что я сделал для того, чтобы уладить дело, а я хочу сказать ей, что сделал все, что надо. Скажи мне.

Сказать ему?

Я скользнула глазами в сторону, прежде чем перевела на него взгляд.

– Скажи мне что-нибудь непристойное.

Он даже не колебался.

– Нет.

Я бы улыбнулась, если бы это был кто-то другой, а не он.

– Фу. У кого теперь проблемы с доверием, болван? – Я тряхнула головой. – Не беспокойся об этом. Я справлюсь. Все будет отлично. Мне это нужно больше, чем тебе. Я разберусь, и все будет превосходно.

Все должно было быть превосходно.

– Отлично.

Посмотрев вниз, я закончила завязывать шнурки и встала на ноги. Боже, сегодня вечером мне действительно понадобится лед. Может быть, даже целая ванна со льдом. Черт. Не в первый раз.

Когда я, отведя плечи назад, поняла, что они напряжены больше, чем я предполагала, я посмотрела на Ивана, который в какой-то момент переместился и был занят тем, что засовывал стопу в то, что было похоже на домашние тапочки.

Что-то в этом роде. Мне хотелось домой.

Сделав шаг к двери, я остановилась в нерешительности. Мы теперь были партнерами. На целый год. Я могла бы быть выше этого. Поэтому я, посмотрев через плечо, бросила:

– До завтра.

Я даже не обратилась к нему по имени в конце. Много чести.

Я подождала, возможно, всего пару секунд, пока не поняла, что он не собирается отвечать – придурок, – и направилась к двери, говоря себе, что неважно, что он ничего не сказал. Какого хрена я еще ждала от него? Что он будет по-настоящему дружелюбен? Я знала, что такое дружелюбие и что такое недружелюбие.

Он уже все сказал. Один год. Это все, на что мы могли рассчитывать вместе.

И ему ужасно хотелось поговорить со мной о том, что было не так, чтобы мы смогли исправить это.

По меньшей мере я могла вполне доверять ему, зная, что могу рассчитывать на то, что он примет самое выгодное в коммерческом плане решение.

Верила ли я ему? Нет, черт возьми. Во всяком случае, недостаточно. Но в то, что это было для него важно, да.

Оттянув ослабший от тренировки пояс на легинсах, я, ссутулившись, втянула живот, чтобы посмотреть, так ли он на самом деле пострадал, как мне казалось – а он пострадал, – и решила, что могу заглянуть в круглосуточно работающий магазинчик и купить там пару мешков льда. Ледяные ванны – это почти пытка, мало, что еще я ненавидела больше, чем их, но… Еще больше мне не хотелось испытывать боль. Мне просто нужно было вспомнить о том, что я – взрослая женщина, и потерпеть.

Но пока при одной мысли об этом у меня заныли кости.

По спине побежали мурашки, отчего я почувствовала себя мямлей, когда, шагая как можно быстрее, шла по холлу. Чем быстрее я окажусь дома, тем лучше. Я могла бы еще выкроить время на то, чтобы посмотреть ночной фильм с мамой и Беном.

На самом деле никто этим утром не таращил на нас глаза, следя за тем, как мы катаемся вместе, но я решила, что это только потому, что по утрам все слишком сосредоточены на себе и ни на кого не обращают внимания. Болтать будут другие, те, кто тренировался во второй половине дня.

И если бы я уже не рассказала маме об этой ситуации, она определенно так или иначе обо всем узнала бы.

Я не собиралась заранее сообщать об этом своим братьям и сестрам, главным образом потому, что получала удовольствие от того, когда все они выходили из себя и впадали в истерику. Мне было смешно. И я была счастлива оттого, что они беспокоятся обо мне.

Продолжая на ходу вращать плечами, я свернула в другой коридор и остановилась. Потому что в конце коридора у дверей я увидела слишком хорошо знакомую мне фигуру и еще одну, но знакомую не столь хорошо. Это была Галина и девушка, которая пришла мне на замену. Судя по ее жестам, Галина была рассержена. За долгие годы я так часто выводила ее из себя, что отлично знала, в чем это выражается.

А так как девушка терла щеки, я поняла, что она плачет.

Меня она никогда не доводила до слез, но я видела, как она доводила других, не таких понятливых, как я.

Идя по коридору и жалея, что не взяла с собой сумку, тогда я смогла бы найти наушники и, надев их, притвориться, что не слышу их, я увидела и услышала, как Галина приглушенным голосом говорит девочке то, что долетало до меня только частично, обрывками, окрашенными ее русским акцентом. Что-то насчет ожиданий, целей и желания победить.

Вероятно, я дошла до середины коридора, когда обе они обернулись и посмотрели на меня.

– Ежик, – энергичным кивком приветствовала меня мой бывший тренер.

– Галина, – произнесла я в ответ, окидывая взглядом другую девушку и кивая ей, вероятно, точно так же, как старшая из нас. – Латаша.

– Привет, – поздоровалась со мной другая девушка, которая, казалось, затаила дыхание, подняв голову. Может быть, поэтому я увидела ее глаза и поняла, что она расстроена тем, что ее за что-то ругают.

Она не могла знать, что мне есть до этого дело, и я не собиралась говорить ей об этом.

– Поздравляю с новым партнером, – сказала Галина. – Я рада за тебя. Это был только вопрос времени, я всегда это знала.

И от этого я чуть не споткнулась.

Она рада, и она всегда знала? Что она всегда знала?

– В паре твой тройной лутц будет выглядеть изумительно, – продолжала она, а я только смотрела на нее, так, будто совсем не знаю ее.

Откуда, черт возьми, взялись все эти комплименты и почему?

– Сколько времени ты работала над ним? – задала Галина бессмысленный вопрос, потому что отлично знала, сколько я работала над ним. Она была там. Я рассказывала ей о том, сколько раз моя мама помогала мне, снимая мои прыжки, чтобы я могла увидеть, как они выглядят со стороны.

Но не стоило интересоваться, почему она спрашивает меня об этом. Мы слишком долго были вместе, и я знала, как работают ее мозги и какую цель она преследует. Она делала это ради того, чтобы сделать своего рода внушение девушке.

– Пять тысяч раз? – сказала я ей, пожав плечами, потому что могла только предполагать. Я была не сильна в математике и давно потеряла счет своим прыжкам.

– Ты плакала, когда делала это?

Черт, ведь заводя этот разговор, она знала, что я никогда не плачу и что я не хочу еще больше расстраивать эту девушку, вдобавок мне не хотелось врать. Поэтому я покачала головой, так как озвучить свои мысли показалось мне слишком жестоким. Я сменила тему, прежде чем Галина успела спросить меня о том, что только еще больше огорчило бы девушку.

– Лина, могу ли спросить вас кое о чем с глазу на глаз?

Немолодая женщина, словно в раздумье, склонила голову набок и снова решительно кивнула.

Когда я прошла чуть дальше по коридору, она пошла следом и остановилась одновременно со мной. Я вздрогнула от неожиданности.

– Что спрашивала у вас обо мне Нэнси Ли?

Выражение ее лица не изменилось, словно мой вопрос ее не удивил. Она и не должна была удивляться. Она знала, что я никогда не стесняюсь задавать вопросы.

– Думаю ли я, что ты готова. Вот что она спросила.

Я моргнула.

– Прислушиваешься ли ты. Усердно ли ты работаешь. Смогла ли бы я снова тренировать тебя, – продолжала она, повернувшись ко мне своим жестким, как сталь, лицом. – Я сказала «да». Я сказала, что ты создана для того, чтобы кататься с партнером. У тебя есть плечи. Руки. Это я не поспевала за тобой. Я сказала ей, что ты катаешься лучше, чем я когда-либо ожидала…

Я хлопала глазами.

– …только ты слишком много думаешь, ежик. Ты знаешь об этом. Ты слишком волнуешься. Это ты тоже знаешь. Никто не заслуживает удачи так, как Джесмин, сказала я. – Сверля меня взглядом она закончила: – Я также сказала ей, что вы с Иваном убьете друг друга, если будете слишком много болтать.

Она…

– Не стоит благодарности. Ведь ты не заставишь меня пожалеть об этом, правда?

Она…

Я сглотнула. И, прежде чем я успела произнести хоть слово, Галина дала мне подзатыльник, как делала уже тысячу раз, и сказала:

– У меня много дел. Поговорим позже.

Прошло три дня, и однажды, когда я пыталась закончить разминку перед дневным сеансом, начали приходить эсэмэски. Я приехала в КЛ позже обычного и сразу прошла в тренировочный зал, благодаря Бога за то, что переоделась прежде, чем выскочить из закусочной, когда увидела, сколько времени, и вспомнила о том, что в обеденные часы кругом пробки. Я занималась растяжкой мышц бедер, когда из сумки загудел мой телефон… Достав его и прочитав сообщение, я тут же хихикнула.

Джоджо: ЧТО ЗА ХРЕНЬ ДЖЕСМИН

– Может, ты прекратишь? – прошипел Иван, одновременно долбанув меня ногой под столом.

– Сам перестань. Я сижу со своей стороны, сдвинь ноги. – Я ударила его коленкой под правое колено, хотя говорила себе, что буду вести себя хорошо и выдержу следующий час, как чемпион.

Потому что я могла.

И смогла бы.

Наверняка, если бы он не сидел рядом со мной.

Я не ставила перед собой цели испортить интервью, которое устроила тренер Ли. Если кто-то и собирался это сделать, то это был болван, сидевший рядом со мной. Мы справлялись очень неплохо после той встречи, когда Ли попросила нас постараться терпимо относиться друг к другу, оставляя неприятные слова и взгляды до тех пор, пока мы не окажемся наедине… или, по крайней мере, подальше от чужих ушей. Она также по-прежнему не повторяла своей ошибки и не оставляла нас одних, так-то вот.

Но в этот день мы действительно должны были вести себя идеально. Я думала, что с этим не будет никаких проблем. В течение шестидесяти минут я выдержала бы и кое-что похуже.

Потом Иван решил сесть рядом со мной, и я стала сомневаться в себе. Я уже сидела на скамье в комнате отдыха для персонала КЛ, когда он скользнул на скамейку. Предполагалось, что мы ждем журналистку или блогершу, или кем бы она там ни была, которая должна была прийти и задать нам вопросы, готовя официальное сообщение о том, что мы с Иваном теперь катаемся вместе.

Правда, не предполагалось, что мы скажем о том, что будем вместе только один сезон. Накануне Ли проинструктировала меня на этот счет. Никто, кроме нас, не должен знать об этом.

Замечательно.

Я подвинулась и свела бедра, не желая касаться Сатаны, чтобы эта дама не застала нас в разгар ссоры, и оглядела пустую кухонную зону, стараясь не обращать внимания на тепло, исходящее от тела Ивана, сидевшего на расстоянии пары сантиметров от меня.

Потом он толкнул меня нижней частью бедра в колено. Опять.

– Зачем ты трогаешь меня? – прошептала я, едва шевеля губами и не отводя глаз от двери. Не ручаясь за себя, я старалась на него не смотреть.

– Это ты трогаешь меня, – прозвучал его нахальный – и глупый – ответ, потому что шевелился только он.

Я по-прежнему не смотрела на него.

– Зачем ты сел рядом?

– Потому что имею право.

– Ты слишком прижался ко мне.

– Я сел рядом с тобой.

Я покосилась на него.

– Потому что ты сделал это специально. Иди, сядь вон там. Подальше от меня.

Он уже смотрел на меня своими жуткими, ясными, голубыми глазами.

– Нет.

Я моргнула, и он сразу же моргнул в ответ.

Стервец.

– Тогда подвинься, чтобы я могла сесть напротив.

– Нет.

Я повернула голову, чтобы как следует разглядеть его. Волосы у него были аккуратно зачесаны назад, каждая прядь была на своем месте. В этот день на нем был свитер, который я узнала, он был такого светлого серого оттенка, что казался почти белым. Он оттенял его глаза… если бы только я замечала такого рода вещи.

– Подвинься, – сказала я.

Он опять отказался.

– Подвинься или я сама подвину тебя.

На этот раз он покачал головой.

– Почему?

– Потому что мы лучше смотримся, когда сидим вместе.

Я открыла рот, чтобы сказать ему, что он дурак, но… закрыла его.

Уголки его губ слегка, только слегка, дрогнули.

Я наморщила нос и стала смотреть на дверь. Прошла минута. Может быть, две.

Где эта дама? Нам пришлось прекратить тренировку ради этого интервью. Мы едва начали продвигаться вперед. Мы выполняли прыжки бок о бок, и… все получалось отлично. Мы двигались очень согласованно, особенно в прыжках, нам почти не делали замечаний. Я бы сказала, что тренер Ли была довольна. Я знала, что я сама была довольна.

Иван совершенно неожиданно снова стукнул своей ногой по моей, заставив меня посмотреть в его сторону. Он скорчил мне рожу.

– Прекрати. От тебя трясется вся скамейка.

Что за?..

Ох. Я даже не заметила, что трясу коленкой. Я тут же прекратила и засунула ладони под бедра.

Потом я начала дрыгать пятками. Где, черт возьми, эта особа? Она определенно опаздывала.

На мое колено опустилась ладонь.

– Перестань. Делать это, – произнес Иван абсолютно уравновешенным голосом, он был низким, но не слишком, просто совершенно невыносимым. – Я не знал, что ты способна нервничать.

Перестав качать пяткой, я уголком глаза взглянула на него, обратив внимание на его безупречный цвет лица. Я не помню, чтобы когда-нибудь видела на нем хотя бы один прыщик, черный или белый угорь. Никогда. Фу.

– Я не нервничаю.

Он фыркнул так громко, что я развернулась к нему всем торсом. Он улыбался. Все его худое лицо с микроскопическими порами, высокими скулами и тяжелым заостренным подбородком сияло. Он улыбался, а ведь он не одержал победу на соревновании и не находился в кругу семьи.

Раньше я этого никогда не замечала.

Что это, черт возьми, за человек? Его теплая нога была рядом с моим бедром, и он спросил:

– Поэтому ты перестанешь трясти ногой?

– Я трясу ногой, потому что мы могли бы сейчас тренироваться, а не ждать здесь, – сказала я, не совсем веря в этот вздор. – В любом случае, зачем ты лезешь в мои дела? И почему ты стал таким разговорчивым?

Я правда не могла перестать трясти какой-нибудь частью своего тела с того момента, как проснулась, зная, что меня ждет интервью. Я не испытывала сложностей при общении с людьми, но проблема заключалась в том, что я должна была отвечать на вопросы, а мои ответы будут записаны и сохранятся навечно, и будут оценены и растерзаны судом истории. Несмотря на то, что я сижу рядом с Иваном. С Иваном, который уже достал меня, а ведь еще никто не начал задавать вопросов.

Не дави.

– Ты несешь чепуху, – пробормотал он в ответ, придвигаясь ближе ко мне, так что его бедро прижалось к моему.

Я снова бросила взгляд на дверь, говоря:

– Ты сам несешь чепуху.

Он издал гортанный звук.

Прошла еще минута.

Может быть, две или три. А дама так и не появилась.

Время шло, и я собралась уходить. Я не желала сидеть и ждать.

– Я думаю, что ты волнуешься из-за того, что брякнешь что-нибудь не то, – проговорил Иван почти шепотом, словно не хотел, чтобы нас подслушали.

Секунду я молчала, выслушав его предположение, потом усмехнулась:

– Я не волнуюсь.

– Ты – лгунья, – тут же ответил он.

Проклятие, я не могла придумать ни одного возражения. Поэтому заявила:

– Заткнись.

Смех, вырвавшийся из груди Ивана, застал меня врасплох, и вся эта ситуация только еще больше взбесила меня.

– Чего смешного? – сквозь зубы спросила я.

От этого он рассмеялся еще громче:

– Над тобой. Господи. Правда, я никогда не видел тебя такой напряженной. Не думал, что ты на это способна.

Вытащив руки, я положила их на стол и начала барабанить по нему пальцами.

– Расслабься, Фрикаделька, – не унимался Иван, при этом его голос звучал слишком удивленно.

Я пропустила мимо ушей Фрикадельку, хотя поймала себя на том, что вздрогнула.

– Я расслаблена, – снова соврала я.

– Кто-нибудь говорил тебе, что ты не умеешь врать? Ты даже не пытаешься притворяться. – Он усмехнулся.

Закатив глаза, я продолжала смотреть на дверь, снова засунув ладони под бедра. Мне как раз захотелось подрыгать коленкой, когда я поняла, что начинаю трястись всем телом. Сидеть спокойно было труднее, чем я ожидала.

– Разве она не должна была быть здесь в десять часов?

– Да. Сейчас шесть минут одиннадцатого. Хватит уже, – пробормотал мой новый партнер.

– У меня дела, – объяснила я, отчасти говоря правду. – И почему с нами нет здесь тренера Ли?

– Потому что ей нет необходимости быть здесь, – ответил он, стараясь своим тоном подчеркнуть, что разговаривает с идиоткой.

Фу.

– В любом случае, что у тебя за дела? Ради смеха воровать у малышей одеяла? – Боже, он сам был удивлен тем, что сказал. Кретин.

– Нет, Сатана. Я больше этим не занимаюсь, – сухо ответила я.

– Толкать стариков с ходунками?

– Ха-ха, – промычала я сквозь зубы, наверное, в десятый раз бросив взгляд на дверь.

– Ну? Так чем же ты занимаешься?

Я посмотрела на него:

– А почему тебя это интересует?

– Не интересует, – беззаботно ответил Иван, и я почувствовала, что у меня что-то сжалось в груди. Я отогнала от себя это ощущение.

– Правильно, и не должно.

– Я все равно хочу знать.

Я снова взглянула на него, чувствуя, что сейчас сморожу какую-нибудь колкость.

– Мне нужно идти на работу. Это ты понимаешь?

На его равнодушном лице появилось смущение.

– Ты работаешь?

– Да.

– Зачем?

Я моргнула.

– Затем, что все стоит денег, а деньги не растут на деревьях, ведь так? – попыталась объяснить я, все еще хлопая глазами.

– Ха-ха, – сухо ответил он, скрестив руки на груди, и опять окинул меня своим ленивым взглядом, от которого я чувствовала себя дурой. – Где ты работаешь?

Теперь это заставило меня искренне рассмеяться.

– Ну, думаю, не стоит рассказывать.

На его лице появился намек на то, что можно было принять за улыбку или усмешку.

– Ты не скажешь мне?

– Зачем? Чтобы ты пришел ко мне на работу и выставил меня на посмешище? – спросила я.

Он даже не попытался отрицать, что сделал бы что-нибудь в этом роде. Он только пристально посмотрел на меня. Клянусь, при этом у него дернулся подбородок.

Я вскинула брови, словно говоря: понимаешь? Безусловно, он понял, потому что вообще не потрудился возразить. Зато у него задвигались челюсти, и он посмотрел на стол, а потом опять на меня.

– Но, как бы то ни было, что с тобой? – спросил он, бочком придвигаясь ко мне еще ближе, так что мое бедро, рука и плечо оказались прижаты к нему. – Это всего лишь интервью.

Это было всего лишь интервью – так он сказал.

Но меня от этого все равно чуть ли не тошнило.

– Я только чуть-чуть посмеюсь над тобой, если ты скажешь мне, почему это так тревожит тебя, – предложил Иван, словно утешая меня. Он посмеялся бы над моими страхами, но только чуть-чуть. Ох, ладно. – Итак? – подстрекал он.

Я пристально посмотрела прямо в эти бездушные глаза и промолчала. Он моргнул, потом я моргнула в ответ. Глупая то ли улыбка, то ли усмешка никуда не исчезла, и именно она подтолкнула меня к тому, чтобы слегка надавить ему на бедро своим костлявым локтем, как бы делая предупреждение.

Он даже не вздрогнул и не шевельнулся, когда я с силой нажала на него. Вместо этого он задрал ногу, чтобы нарочно прижаться к моим костям, пытаясь понять, как я отреагирую.

– Если у меня будет синяк на ноге, мне будет труднее удерживать тебя, – попытался он угрожать мне.

– Намного труднее. – Я закатила глаза. – Пошел в задницу. Ты ерничал, когда у тебя все бедра были в синяках.

Он засмеялся, чем снова застал меня врасплох.

– Скажи мне, чем ты занимаешься. Ведь все равно журналистки пока нет.

– Ничем.

– У тебя проблемы.

– У меня нет проблем. Я в порядке.

– Раньше я никогда не видел, чтобы ты так дергалась, и я не понимаю, злит это меня или отчасти радует.

При слове на букву «р» я уставилась на него, но, для начала, ничто в его лице не подтверждало сказанного им. Не думала, что он использует это слово на букву «р» применительно ко мне. Раздражает, может быть. Радует – ни в коем случае.

– Пусть будет «злит», – продолжал он, все еще оставляя вопрос открытым. – Я буду спрашивать тебя до тех пор, пока ты не ответишь мне.

Боже! Что воображали о себе все эти люди в моей жизни, которые не могли и не стали бы слышать «нет» в ответ. Ту же самую игру затевала моя мама, когда ей хотелось что-то разузнать. На самом деле в этой игре принимали участие все мои родственники, если им хотелось узнать то, о чем я не хотела им говорить.

– Фрикаделька.

– Ты – зануда. Надеюсь, ты знаешь об этом. – Я снова бросила взгляд на дверной проем. – И не называй меня Фрикаделькой в присутствии репортера. Еще не хватало, чтобы кто-то еще стал обзывать меня так же.

– Не буду, если ты скажешь мне, что с тобой случилось.

– Ты – идиот.

Он шумно выдохнул:

– Не буду. Скажи мне.

Вздохнув, я закатила глаза, не надеясь на то, что не услышу об этом до конца дня – или дней, – если откажусь.

– Видишь ли, я очень не люблю прессу. Я не люблю большинство писак. Они всегда все перевирают и выворачивают смысл наизнанку, чтобы вызвать полемику. А народ глотает это дерьмо. Ему нужен спектакль. Ему хочется верить всем мерзостям, которые он слышит о тебе.

– И что?

Не произнес ли этот ублюдок слова «и что?» так, будто это было ругательство?

– Что-что… Однажды я сказала, что система судейства все еще не совершенна, и журналисты повернули дело так, будто я считаю, что победа на соревновании была присуждена незаслуженно. После этого я несколько месяцев получала полные ненависти письма по электронной почте. В другой раз я отметила, что у кого-то прекрасно получился флажок[14], и они вдруг не написали ничего хорошего, – сказала я Ивану, вспомнив два эти случая потому, что они несколько месяцев доставляли мне беспокойство. И это была только частичка того, что акулы пера перевирали и выворачивали наизнанку до тех пор, пока вообще не перестали писать о том, что я думаю или говорю. Я ненавидела людей, занимающихся подобной ерундой. Я действительно бесилась от этого. Господи. – И не заставляй меня говорить о видео.

Иван долго молчал, и мне пришлось посмотреть на него. Его бедро было по-прежнему прижато к моему, но он хмурился. Я подумала было сдвинуть свою ногу, но черт с ним. Он вторгся в мое личное пространство. Я не собиралась больше уступать ему. Его вопрос прозвучал так неожиданно, что удивил меня.

– А ты никогда не думала, что на Кубке WHK[15] было совершено мошенничество?

Черт.

Склонив голову набок, я посмотрела на партнера и пожала плечами:

– Нет, говорила.

Посмотрев на меня сверху вниз, он состроил гримасу:

– Не было никакого мошенничества, поскольку они изменили систему подсчета.

Я знала об этом. Система подсчета очков была изменена, когда я была ребенком, после того как все-таки было совершено мошенничество. То, что когда-то называлось субъективной балльной системой, в основе которой лежала оценка 6.0 за идеальное выступление, было уничтожено и реформировано, превратившись в систему, базирующуюся на подсчете очков, когда каждый элемент оценивается определенным количеством очков, которые вычитаются, если элемент был выполнен плохо. Система была не без изъяна, но она стала лучше.

Но тогда, на кубке WHK, я сходила с ума, и кто, черт побери, мог нести ответственность за то, что произошло, когда они взбесились до ужаса?

– Твоя партнерша приземлилась на обе ноги, и ты чуть не уронил ее, делая тройную подкрутку. Это был обман. – Вторая фраза была ложью, но остальное было правдой. Я в точности помнила этот инцидент.

Иван фыркнул и на этот раз сам развернулся ко мне всем телом.

– Это не было мошенничеством. Наша базовая оценка была значительно выше вашей, и она выполнила все подкрутки.

Я это знала, но я бы провалилась сквозь землю, если бы согласилась с тем, что его программа включала в себя значительно более сложные элементы, оцениваемые более высоким баллом, чем у меня и моего бывшего партнера. Кроме того… мы выступили не идеально. Почти идеально, но не совсем. Вероятно, я помнила каждую ошибку в каждой когда-либо исполненной мной программе. Иногда по ночам случалось, что я мысленно прокатывала все снова, даже те давнишние программы, которые я исполняла в подростковом возрасте. Если бы я не была такой самоуверенной или если бы я каталась чуть лучше… Как тогда сложилась бы моя жизнь, если бы я оправдала возлагавшиеся на меня надежды и не провалила почти все, что можно?

– Хорошо, это не было мошенничеством, – согласилась я, потому что, продолжая настаивать, выглядела бы еще большей идиоткой. Каким-то чудом я удержалась от улыбки. – Кто-то из твоих близких просто заплатил судьям. Как бы ты это ни называл, мне все равно.

Иван моргнул, и я моргнула в ответ.

Он упер кончик языка в щеку, а его лицо было спокойным, когда он сказал:

– Я выиграл честно и справедливо.

– В тот вечер я заняла третье место, я отлично приземлялась после каждой подкрутки.

Он снова моргнул:

– Ты все время отлично приземлялась, но у тебя была ужасная хореография, и на предыдущем этапе ты оттянула серию прыжков после того, что, судя по всему, должно было быть тройным сальховым. Кроме того, ты каталась как робот, а твой партнер все время выглядел так, будто его вот-вот стошнит.

Он был прав, но…

Иван так беззаботно пожал плечами, что мне захотелось ударить его слева.

– Музыка у тебя была тоже отстойной.

Мне не оставалось ничего другого, как глубоко вздохнуть.

– Извини. Кем ты себя считаешь? Музыкальным гением? – огрызнулась я.

Он дернул плечом:

– Мой музыкальный слух тоньше, чем ты думаешь. Не злись. Это врожденное, либо он у тебя есть, либо нет.

Я бы открыла рот от удивления, но мне хотелось, чтобы он заметил мою реакцию.

Потом он продолжил:

– Ты свихнулась, если думаешь, что я позволю тебе выбрать музыку для какой-нибудь нашей программы.

Теперь мне пришлось, сидя на скамейке, развернуться к Ивану всем телом и одарить взглядом, говорящим «что за фигню ты несешь». Когда я наклонилась к нему, мое колено оказалось практически поверх его бедра. Это было совсем не похоже на то, как я прикасалась к нему по сто или по триста раз в день и к этому моменту уже много недель подряд. Клянусь, я могла бы узнать его в толпе по одному лишь запаху.

– Что?

Бледно-розовые губы искривились в очередной раз за этот день.

– Ты слышала меня. Мы с Нэнси, с хореографом, будем ее выбирать. Она будет безупречной. – Потом его губы опять искривились. – Поверь мне.

Я запрокинула голову назад и засмеялась:

– Ха!

– Все нормально, Джесмин. Я всегда сам выбирал. Это, возможно, важнее, чем хореография. Ты ведь хочешь победить, не так ли?

Кто бы сомневался в том, что я хочу победить, и, честно говоря, у него был замечательный музыкальный вкус. Его композиции всегда удивляли меня. Они были прекрасны, но я была не намерена признаваться в этом.

– В команде нет слова «я», ты знаешь об этом?

Стервец имел наглость подмигнуть.

– Но «я» неотделимо от успеха, и, если ты хочешь выиграть, ты должна слушать меня.

Я усмехнулась. Потом рассмеялась, хотя мне совсем не хотелось этого.

– Это тоже не имеет смысла, идиот. И прекрати подмигивать. Это меня бесит.

Широкие плечи поникли без всякого намека на извинение, растянув швы его красивого свитера, по одному виду которого было понятно, что он чертовски мягкий.

– Для меня это имеет смысл.

– Потому что ты – кретин. Ты мне не начальник. Мы – партнеры. Партнерство тоже не предполагает никакого «я».

Он опять подмигнул:

– Мы можем спорить по поводу костюмов и хореографии, но музыку выбираю я.

Чееерт.

Я усвоила это, но собиралась ли я подчиниться? Согласиться? На самом деле мне было наплевать на музыку. Я каталась под любую. Теперь костюмы…

– Помнишь, твой кошмарный костюм, как из рекламы бананов? Я точно уверена, что не позволю тебе выбрать костюм, прежде чем сама не увижу его. И у меня уже есть человек, который сошьет костюм для меня.

Его лицо перекосило всего на секунду, прежде чем он смог взять себя в руки, игнорируя мое замечание о костюмах.

– Кто из нас чемпион США, чемпион мира и олимпийский чемпион? – имел он наглость спросить.

Я отпрянула. А потом не смогла придумать ни одного долбаного слова в ответ. Ни одного, кроме того, что начинается на «м» и заканчивается на «к».

Я думала до тех пор, пока его губы не растянулись в запоздалой улыбке.

Тогда я смогла.

– Ты такой надоедливый говнюк. Боже, иногда мне просто хочется дать тебе по морде. Кто чемпион? Заткнись к черту.

Что он сделал? Как он ответил? Он рассмеялся. Иван Луков расхохотался.

– Наверное, ты заплатил судьям деньгами русской мафии, – продолжала я, что стоило мне еще одного раската такого громкого смеха, что я сама чуть было не улыбнулась в ответ. Когда мы с Кариной были помоложе, я спросила ее, как ее родители сумели заработать столько денег, что могут жить в огромном особняке, а она сказала, что, как ей казалось, они были членами мафии. Они ими не были, но все равно это вызвало у меня смех.

– Ты просто обиженная неудачница, – произнес Иван через мгновение. – Я думал, что я сумасшедший, но ты меня обскакала.

– Ох, прошу тебя. – Я была не из тех, кто избавлялся от партнеров всякий раз, когда один из них терпел неудачу.

Но я этого не сказала.

– Вероятно, ты сидишь в своей «тесле» и плачешь, всякий раз, когда мнется твой свитер.

Иван снова разразился смехом, долетавшим почти до потолка.

– Над чем ты смеешься? Я не хочу тебя рассмешить, – сказала я, наблюдая за тем, как он впервые, более чем за десять лет, которые мы были знакомы, теряет контроль над собой. Самое большее, что я видела прежде, это как он изредка улыбался в кругу своей семьи, в частности Карине.

Но теперь это случилось.

Я даже не знала, что он умел смеяться… Если только не гадил людям, к примеру, забирая у них душу и прочее.

– О, как мило, – пропел высокий незнакомый голос, почти заглушаемый смехом Ивана, у которого сидела здоровая заноза в заднице.

И вдруг он тут же остановился, смех мгновенно сменился молчанием.

Мы оба одновременно посмотрели в сторону двери. Сомневаться не приходилось, там, в дверном проеме, стояла женщина, держа в одной руке большую сумку на длинном ремне, а в другой – дамскую сумочку.

– Не стоит умолкать из-за меня, – сказала она с улыбкой.

Мы с Иваном предпочли промолчать.

С ее лица не сходила улыбка.

– Простите, я опоздала, – продолжала дама, ничего не объясняя.

Если она ожидала услышать от меня «все нормально», то напрасно. Я не выносила тех, кто опаздывает. Видимо, Иван тоже не любил таких людей, но краем глаза я заметила, что он качнул головой:

– Мы готовы начать в любой момент. У нас обоих есть дела, и мы не можем засиживаться здесь допоздна.

У него дела? С каких это пор? Он не работал. Обычно я думала, что тоже не стала бы работать, если бы у меня была возможность сидеть дома, но, по правде сказать, я, вероятно, слетела бы с катушек, если бы мне нечем было заняться. Я и десяти минут не могла просидеть спокойно.

Но… какие, черт возьми, дела у Ивана?

Женщина кивнула и прошла в комнату отдыха, зажав сумки в руках.

– Я понимаю… Но все, что мне нужно, это минута на подготовку, – сказала она, бросая большую сумку на стол между скамейкой, на которой сидели мы с Иваном, и стульями, стоявшими с другой стороны. Должно быть, ей было лет тридцать пять, может быть, даже чуть больше. Я всегда плохо разбиралась в возрасте, потому что все мои родственники выглядели моложе своих лет.

– Аманда Мур, – представилась она, протягивая мне руку.

– Джесмин, – ответила я, беря ее ладонь и пожимая ее.

То же самое она повторила с Иваном, который произнес:

– Иван. Рад с вами познакомиться.

Рад с вами познакомиться? Вот подлиза. Но я сосредоточила внимание на даме, потому что, как бы мне ни хотелось скосить на него глаза, я бы ни за что не смогла скрыть то, что было написано на моем лице: «трепло».

Дама натянуто улыбнулась нам обоим, а потом стала копаться в сумке. Она вытащила оттуда портативный компьютер, маленький черный прибор, видимо диктофон, и желтую записную книжечку с ручкой.

– Одну минуту, – сказала она, открывая компьютер.

Нога Ивана коснулась меня под столом, но я даже не взглянула на него.

Вскоре после этого, разложив свои вещи, женщина повернулась к нам:

– Итак, теперь я готова.

Идиот, сидевший рядом со мной, снова дотронулся своей ногой до моей ноги. На этот раз я стукнула его коленкой в бедро, одновременно сложив руки и зажав их между бедер так, чтобы их не было видно. Я не собиралась напортачить. Никоим образом. Ли не упустила бы шанса обвинить меня.

– Я уже поблагодарила мисс Ли за то, что она обратилась за интервью к «Айс ньюс»[16], но я лично хотела бы поблагодарить вас обоих. Когда стали распространяться слухи о том, что вы с Минди больше не будете кататься вместе, мы беспокоились о том, кто заменит ее, – начала женщина по имени Аманда, которая, продолжая говорить, перевела взгляд на Ивана.

Хорошо. Я не знала, что она думает или знает о ситуации, в которой оказался Иван, кроме того, что они хотели скрыть от общественности подробности. Они сами это придумали и сами решали все вопросы. Мне же хотелось только принять участие в соревнованиях.

– Итак, – продолжала Аманда, на секунду опустив глаза и заглянув в записную книжку. – Я хочу записать этот разговор, если вы оба не возражаете.

Я кивнула, а Иван в тот же момент сказал:

– Да.

Женщина засияла.

– Мне сказали, что последние четырнадцать лет вы вместе тренировались в Ледовом комплексе Луковых? – спросила она меня.

– Да, – в один голос ответили мы. Он что, собирается отвечать вместо меня?

Аманда качнула головой.

– И вы, Иван, тренируетесь в этом комплексе с тех пор, как он был построен двадцать один год назад?

– Да. До этого я жил в Калифорнии, – ответил он так, будто уже миллион раз отвечал на этот вопрос, возможно потому, что так оно и было.

Журналистка переключила свое внимание на меня.

– Вы знакомы с тех пор, как стали приходить сюда?

Могло бы быть и так.

– Нет, – ответила я, стараясь сразу не думать о том, что она задает дебильные вопросы. Разве не было общеизвестно, что Иван катается здесь дольше, чем я? – Он был более подготовлен. Мы познакомились спустя год или два. – Не было никакой необходимости, чтобы она знала, что мы познакомились у него дома, а не в КЛ.

Женщина слегка улыбнулась мне.

– Но вы – близкая подруга его семьи, разве не так?

Я моргнула. Откуда, черт побери, это известно?

– Да.

– Вы занимались в той же группе, что… – Замолчав, она заглянула в записную книжку, – Карина Лукова, сестра Ивана. Правильно?

Я кивнула. Родители отдали ее заниматься фигурным катанием уже довольно поздно, в отличие от Ивана. Зато она занималась танцами. Единственной причиной, почему они отдали ее в фигурное катание, было то, что Иван завоевал золото в юниорской группе, и Карина тоже захотела попробовать. Поскольку ее семья уже владела этим катком и все такое… Почему бы и нет? В первый раз, когда она рассказывала мне эту историю, я покачала головой.

– Как долго это продолжалось? – спросила женщина по имени Аманда.

К счастью, на этот вопрос решил ответить Иван. Мне не хотелось отвечать. Мне также не хотелось, чтобы в нашем разговоре упоминалась Карина. Она не любила привлекать к себе внимания, и я считалась с ее желанием.

– Моя сестра прекратила кататься в четырнадцать лет. Она решила реализоваться в другом.

Его голос звучал странно или это была игра моего воображения? Может быть, ему тоже не хотелось разговаривать о ней?

– Но вы были близкими подругами? – спросила она меня.

Я опять кивнула, не упустив странного взгляда, с которым женщина смотрела на меня. Возможно, она ждала большего, чем односложные ответы и кивки, но это все, что она получит до тех пор, пока я не буду вынуждена сказать больше.

– Значит, прошло десять лет, прежде чем вы решили стать партнерами?

Я замерла. Не смотри на Ивана. Не смотри на Ивана. Не…

Он стукнул меня коленкой, и только потому, что мне был хорошо знаком его голос – чаще всего самоуверенный голос, но не тем не менее я обратила внимание на его звучание, он был сдавленным, скрипучим… странным.

– Можно и так сказать, – медленно произнес он этим непривычным голосом.

Я не собиралась смеяться. Тем более не собиралась смеяться над этим идиотом. Поэтому я только кивнула. Неторопливо. Очень неторопливо, в знак согласия.

Аманда Мур, стрельнув в мою сторону глазами, увидела, что я согласна, и на ее губах заиграла легкая улыбка.

– Я уверена, что вы видели видео, на котором вы, – показала она на меня, – что-то говорите Ивану. После этого было очень много откликов в ваш адрес от его поклонников…

Она завела разговор об этом, не так ли? Прекрасно. Теперь все, кто еще не в курсе, будут искать эту запись.

Черт.

– …вы просто валяли дурака? – продолжала журналистка.

Я напряглась. Я была совершенно уверена, что у меня глаза вышли из орбит, а от того, что я сжала губы, мое лицо, вероятно, стало еще страшнее. Молчи. Ничего не говори. Заткнись к чертовой матери.

Итак, я кивнула. Опять неторопливо. Чувствуя, что я вот-вот сгорю от вранья.

Идиот рядом со мной, полный дебил, снова стукнул меня ногой и проговорил хриплым, непривычным голосом:

– Да, мы все время валяем дурака.

Проклятье. Проклятье. Мне хотелось рассмеяться. Я не собиралась опровергать его. Я не могла.

Я обещала Ли, что справлюсь. Что смогу притвориться, будто мы с ним друзья.

– Джесмин удивительная, – практически выдавил из себя Иван, каким-то образом не воспламенившись, произнося эти слова. – У нее отличное чувство юмора.

Мне пришлось сжать руку в кулак и впиться ногтями в ладонь, чтобы удержаться и не брякнуть что-нибудь. Что за мерзкий лжец! О боже! И он обвинял меня в том, что я не умею врать.

Откашлявшись, я растянула губы в улыбке и, ощущая себя расплавленной резиной, сказала:

– Иван – замечательный. – Я почти выпалила эти слова, добавив в конце «хе», вспомнив наш недавний разговор о куклах вуду.

Нога под столом стукнула по моей коленке, и мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не вымолвить ни единого слова, потому что было понятно, что он думает о том же. Не смейся. Не давись. Держи себя в руках. Будь профессионалом. Сплоченность и вся эта фигня.

Но, должно быть, наша ложь была очевидной, потому что репортер мгновенно нахмурилась, бросив взгляд на Ивана – я ни малейшего представления не имела о том, что написано у него на лице, потому что могла бы умереть, если бы и вправду посмотрела на него – а потом снова обратила свой взор на меня.

– Нет ли в этом чего-то странного?

Уголком глаза я увидела, как Иван качает головой.

– Нет. Ничего. Мы очень уважаем друг друга и восхищаемся друг другом.

О господи!

У меня затряслись плечи, и мне потребовались две секунды, чтобы взять себя в руки.

Уважение и восхищение. Все, что он мог сказать… Он точно произнес эти слова. На этот раз я пнула его ногой под столом.

Он тоже стукнул меня по предплечью чем-то, думаю, тыльной стороной ладони.

– Мы очень уважаем друг друга и очень восхищаемся друг другом, – выдавила из себя и я, едва сдерживаясь от того, чтобы не подавиться от смеха и кивая головой.

– Я всегда был большим поклонником Джесмин, – продолжал идиот.

– Я тоже, – подпевала я, стараясь снова улыбнуться и, вероятнее всего, походя на серийного убийцу. – Иван – очень приятный парень.

Аманда секунду смотрела на нас странным взглядом, прежде чем решить, то ли пропустить это мимо ушей, то ли поверить нам.

– Что вы больше всего цените в Джесмин как в фигуристке?

– О, знаете…

На этот раз я даже не пошевелила коленкой, я просто пнула его изо всех сил. Честно, ударила его по голени. Не сильно, но достаточно больно.

– Она потрясающая спортсменка, – наконец проговорил Иван, снова стукнув меня по предплечью.

– А вы, Джесмин, что подвигло вас стать партнершей Ивана? Кроме того, что он – действующий чемпион мира, – поинтересовалась журналистка.

– Что еще сказать? – ответила я, пожав плечами, выбирая самый легкий путь и не обращая внимания на ее замечание, сбивавшее меня с истинного пути.

– Я знаю, что вы вместе не так давно, но если бы вам нужно было что-то сказать друг другу, в плане критики, что это могло бы быть?

Я тут же очень быстро ухватилась за этот вопрос, потому что не доверяла Ивану.

– Критиковать этого парня? – выдавила я из себя, легонько, словно предупреждая или напоминая, постукивая по его пятке своей. – О, не за что. Абсолютно не за что. Все, что он делает… идеально.

Я чуть было не задохнулась от усилий, которые приложила для того, чтобы произнести эти слова. Теперь Иван долбанул меня пяткой.

– Не то чтобы мне это было интересно, но ты злишься на меня?

Я только что сделала круг по льду, чтобы разогреться после часовой растяжки, когда Иван, подъехав ко мне со спины, задал свой дебильный вопрос.

Я даже не удосужилась взглянуть на него, ответив:

– Нет.

– Нет, не злишься? – переспросил он.

Краем глаза я видела очертания белого пуловера на молнии, который был на нем, и темно-синие спортивные брюки, заткнутые в черные ботинки. Почему он всегда одевался так, будто ему было на всех насрать? Фу. Я была в своем обычном наряде, состоявшем из выцветших легинсов и линялой майки с длинными рукавами и парой дырок. Благодаря тому, что я была невысокого роста, я носила вещи по десять лет, потому что не вырастала из них.

– Нет, – повторила я себе под нос.

Он секунду молчал, подъехав ближе ко мне, когда я собиралась сделать еще один круг, набрав скорость, а не так лениво, как в первый раз.

– Что еще?

Какого черта он преследовал меня? Накануне он не видел моего лица, и я не думала, что веду себя так, будто чем-то расстроена.

Была ли я расстроена?

Потом, вспомнив его слова «не то чтобы мне это было интересно», я закатила глаза.

– Нет, начнем с того, что я никогда не злюсь на тебя.

– Я не сделал ничего такого, за что ты могла бы на меня злиться.

– Хорошо, – коротко ответила я.

Мы молчали.

– Ты не злишься?

Злилась ли я? Нет. Он пошутил над тем, из-за чего я комплексовала? Да. Можно было бы сказать Ивану, что он наступил мне на больную мозоль, но, если бы я сказала об этом, он стал бы дразнить меня еще больше.

Потому что именно этим он занимался, и кроме себя самой мне некого было винить. И кроме него. Мы построили лодку, на которой базировались наши… рабочие отношения – или как там еще можно было это назвать.

– Нет, – сказала я. По-прежнему устремив взгляд вперед, я напомнила ему его же слова: – Было бы интересно узнать, отчего ты злишься.

Посмотрев на меня сверху вниз через плечо, он не ответил, когда мы заканчивали очередной круг на катке, который в этот ранний час был полностью в нашем распоряжении. Накануне днем мы сразу перешли к делу. Игнорировала ли я его больше обычного? Нет. Просто я обращалась с ним так, как считала нужным – как будто мы располагали лишь ограниченным временем для того, чтобы взяться за ум, и мне нужно было использовать его с максимальной пользой для себя.

– Это всего на год, – внезапно напомнил он мне, словно я забыла об этом.

Я не соизволила даже закатить глаза.

– Я слышала тебя, когда ты упомянул об этом в первый раз, дубина.

– Я лишь хочу убедиться, что ты не забываешь, – добавил Иван своим занудным тоном.

– Как я могла бы забыть, если ты напоминаешь мне об этом каждый божий день? – не успев остановиться, выпалила я. Мне нужно было остановиться. Я уже поняла, что сама ввязываюсь в драку.

Услышав эти слова, он посмотрел на меня:

– Кто-то слишком чувствителен.

Я снова закатила глаза.

– Ты донимаешь меня, говоря мне то, что я и так знаю и помню. Я не слишком чувствительна.

– Ты слишком чувствительна.

– Это ты слишком чувствителен.

– Я всего лишь пытаюсь убедить тебя в том, чтобы ты не обнадеживала себя, чтобы потом не разочароваться, – тихо добавил он чужим, грубым голосом, что заставило меня остановиться и внимательно присмотреться к нему.

– О чем, черт побери, ты говоришь? – нахмурилась я, видя, что он на секунду остановился после того, как остановилась я, и повернулся ко мне лицом. Лучше бы он не был таким высоким. Было обидно, что ему буквально пришлось опустить подбородок, чтобы посмотреть на меня.

– Ты слышала меня, – сказал он таким тоном, от которого у меня зачесались руки.

– Отчего, черт возьми, я потом разочаруюсь? – Не исключено, что при этом я уже выпучила глаза или собиралась это сделать.

И этот идиот моргнул.

– От того, что ты больше не будешь моей партнершей.

Я уставилась на него, думая, что он шутит, но, принимая в расчет масштаб его эго, я поняла, что он искренне выкладывает мне поганые мысли, которые кружат в его голове.

– Со мной все будет прекрасно, Люцифер. Не беспокойся обо мне. Я не собираюсь до такой степени привязываться к тебе. Ты – не такая уж потрясающая личность.

Я не удивилась, когда на его лице появилось выражение неподдельной обиды.

– Знаешь, многие не отказались бы от такой возможности.

– Да, и многие оценили бы такую возможность, но знай, что ты не несешь золотые яйца, приятель.

Он прикрыл ресницами свои почти прозрачные голубые глаза.

– Золотые яйца?

– Да ты не читал «Сказки матушки Гусыни»?

Он просто хлопал глазами.

– Книжку с картинками?

Это начисто обезоружило меня, по крайней мере, до тех пор, пока я, прищурившись, не посмотрела на него.

– Что, если мне ужасно нравятся книжки с картинками и нравится, когда твоя сестра зачитывает мне меню? – выпалила я, не успев напомнить себе о том, что не следует ввязываться в это дерьмо.

Мне показалось, что Иван на секунду отпрянул, а потом захлопал глазами. Потом он покачал головой:

– Я знал, что ты злишься. Я знал это.

Проклятье.

– Я не злюсь, придурок.

Он покачал темноволосой головой:

– Примерно пятнадцать секунд назад ты буквально наорала на меня.

Я моргнула, неосознанно сжимая руку в кулак.

– Потому что ты играешь у меня на нервах.

– Тем, что говорю, что тебе нравятся книжки с картинками. Ты, не моргнув глазом, говорила мне гораздо более неприятные вещи, но…

Прав ли он был? Конечно, да. Собиралась ли я признавать это? Нет, черт возьми.

– Я не злюсь, – ответила я, уговаривая себя успокоиться и не горячиться. Не дать ему возможности вывести меня из душевного равновесия, потому что оно того не стоило. Не стоило бы. Нет.

– Ты злишься, – настаивал он.

Я скользнула по нему взглядом.

– Нет, не злюсь.

– Нет, злишься, – продолжал он, не осознавая, что бесит меня все больше и больше… или, возможно, он ничего не понимал, и ему просто было все равно. Это был Иван. По-другому быть не могло. – Не ты первая врешь мне, говоря, что не злишься, когда на самом деле злишься.

Я была готова двинуть ему с размаху, он этого заслуживал.

Но я могла сделать это только тогда, когда мы были одни. Я не могла забыть об этом условии.

– Не сравнивай меня со своими бывшими, – стиснув зубы, проговорила я.

Что-то странное очень быстро промелькнуло в его лице и исчезло с такой же скоростью, так что я могла бы подумать, что мне это показалось. Но нет.

Прежде чем он успел выдать мне еще какую-нибудь чушь собачью или попытаться завести разговор о бывших партнершах или партнерах, либо задолбать меня еще какими-нибудь намеками, я продолжила:

– Меня не волнует, что ты думаешь обо мне, Иван. Если бы меня это волновало, это было бы совсем другое дело, но меня не волнует. Ты не можешь сказать ничего, что задело бы меня за живое.

Теперь он моргал глазами совсем иначе. Медленнее. Дольше. Но, однако, это длилось около трех секунд, а потом выражение его лица опять стало обычным, и он произнес:

– Я достаточно хорошо тебя знаю.

– Ни хрена ты не знаешь, – отрезала я.

Но этот мужчина был не из тех, кто отступает, и я не сомневалась в том, что он никогда не пойдет на попятную. Секунду он пристально смотрел на меня, сделал глубокий вдох, а потом ответил:

– Я знаю тебя лучше, чем тебе кажется.

Теперь я, в свою очередь, вздохнула и прекратила спорить. Не имеет значения, что он думает, – сказала я себе. Не имеет значения. Мне все равно. Я знала, на что шла. Один год. Шанс на победу. Шанс на то, чтобы потом получить постоянного партнера.

– Нет. Не знаешь, – заявила я, убедившись, что дышу ровно и спокойно, а не задыхаюсь. Меньше всего мне хотелось, чтобы он понял, что как-то может влиять на меня.

– Я оставила вас одних на четыре минуты, а вы уже ссоритесь, – донесся до нас знакомый голос тренера Ли, которая, сидя на своем месте у бортика, снимала чехлы с коньков, чтобы присоединиться к нам на катке.

– Вы когда-нибудь поладите?

Иван сказал «да», а я в то же время сказала «нет», посмотрев на него при этом, как на продажную задницу.

Тренер Ли, даже не поднимая глаз, вздохнула:

– Забудьте о том, о чем я вас просила. А не пора бы нам начать?

Мне следовало бы знать, что это должно было случиться именно в этот день. Я повернула ключ зажигания и ничего не услышала. Никакого приглушенного звука заводящегося мотора. Ничего. Только щелчок.

– Черт побери, – прошипела я, ударив руками по рулю и громко прошептала: – Твою мать-сука-задница-шлюха. ЧЕРТ БЫ МЕНЯ ПОБРАЛ!

Почему? Почему это случилось? В этом случае я имела все основания заплакать.

Я устала. Лодыжка, запястье и колени болели после того, как Иван уронил меня на этот проклятый лед, когда мы отрабатывали подкрутки – это означало, что он подбрасывал меня в воздух, а я в это время пыталась сделать по меньшей мере три оборота на максимальной высоте, а потом он снова ловил меня, и только после этого я опускалась вниз. Он уронил меня всего три раза, но с таким же успехом мог бы уронить и дюжину раз. Он шесть раз, если не больше, ронял меня на матах.

Все, чего я хотела, это поехать домой. Был субботний день, до вечера еще далеко, поэтому никто не приехал в КЛ на вечерние и ночные занятия, и в этот вечер я была свободна от пилатеса и пробежек, которые совершала несколько раз в неделю, обычно вместе с братом, который только-только перестал дуться на меня за то, что я не рассказала ему об Иване. В этот вечер я могла бы поужинать, не торопясь приготовиться ко сну или принять ледяную ванну, а может, заняться другими делами.

Но все, чего мне хотелось, это поесть лазаньи и шоколадного торта, который мама, как она сказала, собиралась испечь. Последние пару дней я мечтала о чесночных хлебцах, которые готовил ее муж, поскольку она сообщила мне, что в субботу будет тот самый день, то есть я могла устроить себе пиршество и поесть красного мяса и сыра.

А я застряла.

Конечно, мне суждено было сесть на мель.

Вытянув телефон из сумки, я задумалась, кому бы позвонить. Я отклонила мысль о том, чтобы вызвать техпомощь по страховке, поскольку это было бы гораздо дороже. Я могла позвонить своему самому старшему брату, но, как я раньше узнала из нашего группового чата, он вместе с какой-то девушкой, с которой встречался, уехал утром из города. Джонатан сказал бы мне, чтобы я посмотрела, что делать, на Ютюбе, а мамин муж не годился для ремонта машины. Впрочем, мама сказала бы мне, чтобы я позвонила дяде, у которого была собственная механическая мастерская и эвакуатор.

Итак…

Глядя сквозь контактные линзы, я отыскала нужный номер и нажала на него. Через три гудка на другом конце послышался его бас:

– Малышка, что случилось?

Я не смогла сдержать улыбки. Только он и дедушка всегда называли меня так.

– Привет, дядя Джефф. Я жива, а ты?

– По-прежнему жив-здоров, милая.

– Прости, что беспокою тебя…

Он глухо усмехнулся:

– Сколько раз я должен говорить тебе, что ты не беспокоишь меня? Что происходит?

– У меня машина не заводится, – тут же пожаловалась я. – Мотор не работает, слышен только щелчок. Я не оставляла фары включенными.

Он хмыкнул:

– Сколько лет твоему аккумулятору?

Черт.

– Понятия не имею.

Он засмеялся:

– Возможно, это из-за аккумулятора, но я бы хотел взглянуть на него. Может быть, контакты заржавели, я мог бы почистить их для тебя, но, пока не посмотрю, не могу сказать точно. Проблема в том, что я сегодня и завтра в Остине. А ты где?

– Я на парковке у Комплекса Луковых, – ответила я.

– Не могла бы ты оставить машину там до тех пор, пока завтра я не вернусь в город?

Завтра… Завтра я должна была пойти на пробежку, сделать растяжку и закупить себе продуктов на неделю. Для этого я могла бы позаимствовать машину у мамы.

– Да, я могу оставить ее здесь.

– Отлично, оставь ее. Завтра мы встретимся, я посмотрю машину и скажу тебе, в чем дело, хорошо?

Другого выхода не было, нужно было либо соглашаться, либо платить за эвакуатор несколько сотен долларов, которые были мне нужны для другого, чтобы оттащить мою машину домой или в его мастерскую, которая в любом случае была закрыта.

– Прекрасно. Спасибо. Прости, что побеспокоила тебя.

– Девочка, что я только что сказал? Ты никогда не причиняешь мне беспокойства. Итак, до завтра, дорогая. Я приеду не поздно, поэтому оставь для меня время в своем напряженном графике. В любом случае я собирался заехать и навестить твою маму. Мы не виделись довольно давно, нужно, чтобы кто-то напомнил ей, что девочкой она была похожа на монстра, – смеялся он.

Я улыбнулась:

– Только ты один способен на это. В последний раз она чуть было не отшлепала меня, когда я сказала ей, что мне кажется, будто я вижу морщинку на ее лице.

Он снова засмеялся:

– Отлично, поговорим завтра. Прости еще раз, что не могу помочь тебе сегодня.

– Все нормально. Пока, дядя Джефф.

– Пока-пока, малышка Джесмин, – сказал он и отключился.

После звонка я почувствовала себя лучше.

Потом я вспомнила о том, что мне все-таки нужно попасть домой.

Вот дерьмо.

Открыв дверь, я вышла из машины и обошла ее с другой стороны, раздумывая, кто доставил бы меньше всего хлопот, если бы я попросила его подвезти меня. Я открывала заднюю дверь, чтобы взять сумку, обдумывая, на ком лучше остановить свой выбор – на Руби или на Тэйли, когда услышала гудок. Не обращая внимания, я схватила сумку и вытащила ее, закрывая дверь бедром, когда засигналившая вновь машина заставила меня бросить взгляд через плечо… и пожалеть об этом.

Потому что в черной машине с плавными линиями и опущенным стеклом у водительского сиденья я увидела слишком хорошо знакомое мне лицо.

– Хочешь конфетку, девочка? – спросил идиот, положив руку на дверь и сдвинув очки в черной оправе и темными линзами наверх, на такую же темную шевелюру.

Я отступила назад и прислонилась спиной к задней двери моего «субару» горчичного цвета.

– Не от тебя, – ответила я, глядя на парня, с которым я изо всех сил старалась не разговаривать сегодня днем.

Его не передернуло, и он не состроил рожу, но вскинул брови.

– Подвезти тебя?

Как, черт возьми, он узнал, что меня нужно подвезти?

– Я видел, как ты села в машину и стала колотить по рулю, – продолжал он, словно зная, о чем я думаю. – У меня нет никакого прикуривателя.

Разумеется, нет. Его машине не было и года. До этого у него была темно-синяя BMW, которой, должно быть, было не больше трех лет.

– Садись, – продолжал он.

– Я…

– Я подвезу тебя. Хватит раздумывать. Тебе даже не придется мне платить.

О боже. Я ненавидела его. Я возненавидела его еще больше, когда он улыбнулся, словно ему было очень весело.

Я могла бы позвонить Джоджо, или Тэйли, или Бену, или Джеймсу, или Руби. Они бы приехали за мной. Я знала, что приехали бы. Даже если они уже были у мамы.

– Ты действительно хочешь ждать здесь, пока кто-нибудь не приедет за тобой? – спросил он, снова вскидывая брови.

Он поймал меня.

Но мне не хотелось садиться в его машину, поэтому…

– Садись, неудачница.

И от этого слова у меня перехватило дух.

– Ты только что процитировал…

– Я целый день сдерживался. Давай. Ты же не хочешь торчать здесь, и я тоже, – и он кивнул на пассажирское сиденье.

Черт.

Пока мы препирались, на парковку заехало еще две машины, и я увидела, что из них выходят родители с детьми. Хотелось ли мне стоять на улице и препираться с Иваном на глазах у всех? Возможно. Но я сказала, что мы постараемся сохранить лицо, поэтому…

– Хорошо, – пробормотала я, полностью осознавая, что говорю, как неблагодарная кретинка, почти не испытывавшая угрызений совести. Сделав шаг в сторону от его машины, я остановилась и прищурилась, глядя на него. – Ты обещаешь, что не убьешь меня?

Он ухмыльнулся:

– Обещаю, если я все-таки решу прикончить тебя, то это будет быстро и безболезненно.

Я сама нарвалась.

– Я сфотографирую твой номерной знак, так что если мое тело не найдут, то твою машину проверят на мою ДНК.

– У меня есть хлорная известь, – мгновенно отреагировал он.

Почему он так… нельзя сказать, что любезен, но скорее… не такой уж полный кретин?

Нахмурившись, я обошла его машину сзади и сфотографировала номерной знак, потому что, хотя, рассуждая трезво, я понимала, что Иван на самом деле не собирается убивать меня, кто-то должен был знать, где я нахожусь. По крайней мере, именно это я посоветовала бы сделать своим сестрам, если бы они оказались на моем месте. Никому нельзя доверять.

Я вернулась и обошла машину спереди после того, как отправила маме фотографию с номерным знаком Ивана, потому что если кто-то и поднял бы шум, чтобы найти меня, то это была бы именно эта женщина. Сев в машину, я поставила спортивную сумку на пол, а потом застегнула ремень безопасности.

А потом, съежившись в кресле, я повернулась, чтобы посмотреть на Ивана, и, принудив себя нацепить на лицо подобие улыбки, пробормотала: «Спасибо тебе» так, будто каждое слово выдирали из моего рта клещами.

– Не стоит беспокоиться, – ответил он, а потом улыбнулся: – Под каким мостом ты живешь и как туда добраться?

– Терпеть тебя не могу.

Он хихикнул, сдвинув очки на переносицу, и посмотрел вперед.

– Куда?

Я наморщила нос, но указала ему начальное направление, молча наблюдая за тем, как он сворачивает на одну дорогу, а потом на другую, прежде чем направить красивую бесшумную машину на автостраду. Отвернувшись, я стала смотреть в окно, потом взглянула на большой экран, встроенный в приборную доску, а потом опять посмотрела на Ивана, решив, что он не видит меня. Меньше всего мне хотелось, чтобы он поймал меня на том, что я поглощена тем, что рассматриваю его идеальной формы нос и отмечаю, как красиво он смотрится в профиль, не диссонируя с остальными чертами лица. У него был очень чувственный рот, и я слышала, как о нем болтают девочки-подростки постарше. Скулы и надбровные дуги были соразмерны другим чертам его лица. По-моему, его лицо напоминало мне облик, который мог бы принадлежать какому-нибудь принцу или типа того. Царственный.

Но я бы ни за что не призналась в этом.

И, видимо, это не имело значения, потому что это красивое лицо с безупречной кожей было истинным воплощением дьявола.

– Сделай фотографию, она останется надолго, – совершенно внезапно проговорил Иван, растягивая слова.

Я дернулась и подумала было отвернуться, но решила, что так будет еще хуже.

– Сделаю. Думаю, нужно добавить в энциклопедию статью о кретинах, а твою фотографию можно использовать в качестве примера.

Убрав руку с руля, он поднес ее к сердцу:

– Ой!

Я фыркнула:

– О, прошу тебя.

Он посмотрел на меня через дурацкие темные стекла, прикрывающие его глаза.

– Что? Тебе не кажется, что ты обидела меня?

– Чтобы обижаться, нужно иметь сердце.

Он по-прежнему прижимал руку к груди:

– Ой, Джесмин. Правда. А у меня есть сердце.

– Если оно сделано из дерева, прутьев и камней и окрашено в красный цвет, то это не считается.

Тот уголок его рта, который был мне виден, слегка дернулся.

– Я слепил его из глины, Фрикаделька. Поверь мне.

Я не собиралась верить ему. Я правда не доверяла ему. Но, хихикнув, я отвернулась, как будто если он ничего не заметил, то этого на самом деле и не было.

– Знаешь, мы могли бы поладить, если бы постарались, – сказал он через мгновение, пока я сидела, все еще отвернувшись к окну.

Мне захотелось посмотреть на Ивана… потому что человеческое лицо способно мало что скрыть, тем более лицо, которое, как мне казалось, было мне так хорошо знакомо, но я усердно пялилась в окно. Потому что мы с Иваном вели себя как друзья? Почему он завел этот разговор и спросил меня? Я не знала, что им движет.

– Ну, насчет этого не знаю, – честно призналась я.

Он продолжал молча вести машину.

– Тебе нравится моя сестра.

– Но ты не твоя сестра. Вы совершенно разные люди. – Потому что так оно и было. Карина в большинстве случаев была легкой в общении, но имела твердый характер, что вызывало у меня большое уважение. Ко многим вещам она относилась несерьезно, если только они действительно не волновали ее. Мы с ней дополняли друг друга. Она была влюбчивой и беззаботной, тогда как я… была совсем не такой.

Иван хмыкнул и пробурчал:

– Не думал, что ты будешь так оправдываться.

Теперь уже я была вынуждена посмотреть на него:

– Я не оправдываюсь.

Глядя вперед, Иван сказал:

– Мне так показалось.

– Нет… – Неужели я оправдывалась? Черт.

– Ты всегда говоришь, что можешь сделать все, что угодно…

– Потому что могу. – Потом я нахмурилась. – Ли просила нас лишь о том, чтобы мы были любезны друг с другом. Мы… справляемся с этим.

Он не произнес ни слова, только дернул плечом, словно подстрекая меня. Но за каким чертом он стал бы это делать?

– Мне было бы проще, если бы ты не испытывала ко мне такой ненависти, – добавил он.

Я нахмурилась, глядя в ветровое стекло.

– Я не испытываю к тебе ненависти.

На этот раз он взглянул на меня, его лицо было спокойным, но все равно что-то в нем вызывало недоверие.

– Я не испытываю к тебе ненависти, – повторила я, глядя на Ивана, несмотря на то, что он к этому моменту уже отвернулся. – Почему, черт возьми, ты так думаешь?

– Потому что ты так сказала: «Я ненавижу тебя».

Я моргнула:

– Это не означает, что я и вправду ненавижу тебя. Я не знала, что ты такой чувствительный. Ты мне не нравишься, но я не испытываю ненависти по отношению к тебе.

Его хихиканье задело меня.

– На самом деле, мне плевать, если ты меня ненавидишь.

Услышав эти слова, я закатила глаза.

– Давай будем друзьями, но мне плевать, друзья мы или нет, идет? – передразнила я его, покачивая головой, потому что эта фраза была абсолютно бессмысленной.

– Итак?

Он по-прежнему не отставал? Итак, что?

– Итак, да или нет?

Да или нет? Стать друзьями, когда я не понимала, зачем ему утруждать себя этой попыткой? Когда он всем своим видом показывал, что ему все равно, друзья мы или нет? Какого хрена? Разве так люди становятся друзьями в реальной жизни? Я не знала. Как, черт возьми, я подружилась бы с ним? С каждым из своих друзей я сблизилась еще тогда, когда каждый встречный не вызывал у меня недоверия.

А Иван?

– Я имею в виду…

– Если ты думаешь, что я не способен на это… – Он умолк, пожимая плечами, на которые я пять тысяч раз опускала свои руки только за последнюю пару месяцев.

Если бы я не задумывалась, я могла бы подружиться с ним…

Черт.

Я посмотрела на его лицо, но в нем ничего не изменилось, он просто смотрел вперед. Я почувствовала себя… странно.

– Что это значит для нас, быть друзьями? Мы должны будем что-то делать или?..

– Я не знаю, – дал он блистательный и неожиданный ответ. Потому что откуда он мог бы знать об этом? Я видела его сотни раз окруженным людьми, когда он улыбался, обнимался и вел себя так, будто ему нравится их внимание и он рожден для того, чтобы каждую минуту своей жизни быть центром притяжения.

Но видела ли я на самом деле, как он разговаривает с людьми более пяти минут?

Хм.

Не уверена, что видела.

– Я подумаю об этом, – сказала я, не успев сдержать себя.

Это вынудило его посмотреть на меня, и если его голос прозвучал грубее, чем обычно, я этого не заметила.

– Хорошо, – ответил он.

Что, черт возьми, все это значит? Чего от меня ждут? Я была не из тех, кто обнимается без всякой причины, и у меня не было времени, чтобы тусоваться или чем там еще занимаются друзья. Я не врала. Я не испытывала к нему ненависти. Я ненавидела своего бывшего и кое-кого еще, но Иван мне просто не нравился. Он любил поспорить, был самонадеянным, резким…

А на самом деле я просто описывала саму себя, не так ли? Черт.

Из этого никогда ничего не получится. Вот почему у меня не было друзей или их было не больше пары, потому что…

Потом я вспомнила об Иване. Иване, у которого был такой же график, как у меня. Иване, у которого тоже не было времени. Или было? Я не знала, чем он занимался, когда мы не были вместе.

Могли бы мы… подружиться? Или, по крайней мере, попробовать меньше пререкаться?

Что мне очень хотелось узнать, так это было ли у него такое же желание.

– Это всего на год, – сказала я, напоминая ему о том, что он уже и без этого чертовски хорошо знал. Это были те же слова, которые он то и дело повторял. Те же самые слова, которые он сказал мне буквально несколько часов назад тем же утром перед тренировкой и балетным классом.

– Я это знаю, – проворчал он.

– Тогда какой смысл?

– Хорошо, забудь об этом, – пробормотал он, поворачивая машину на улицу, ведущую к кварталу, где находился дом моей мамы.

– Это ты завел разговор об этом, – проворчала я в ответ.

– Что же, я передумал.

– Ну, не уверена, что ты изменил свое мнение после того, как озвучил его.

– Поменял.

Я моргнула, неприятно удивившись тому, какой оскорбленной я вдруг почувствовала себя теперь, когда он «изменил» свое мнение. Мне даже не хотелось становиться его подругой. Меньше всего я желала или ожидала этого, но теперь…

Я не желала, чтобы он указывал мне, что делать. Это было невозможно. Именно это я повторяла про себя. Он не мог решать, как мне распоряжаться своей жизнью и временем больше, чем он уже распоряжался.

– Очень жаль, придурок. Полагаю, мы могли бы попробовать. – Вероятно, при этих словах меня прошиб пот.

Издав нечленораздельный звук, он повернул руль.

– Ты полагаешь?

– Да, полагаю.

Он состроил гримасу, но сказал:

– Я подумаю об этом.

Я усмехнулась, заставляя себя смотреть вперед.

– Ты подумаешь… – Я оборвала себя, увидев, что мы подъезжаем к двухэтажному дому справа. На подъездной дорожке были припаркованы три машины, которые я узнала. Твою мать.

– Мы приехали, – сказала я, показывая на дом.

Иван направил машину на свободное место перед домом, и в тот же момент, когда он это сделал, я поспешила сказать: «Порядок, спасибо, что подвез меня», уже положив руку на дверь и нащупывая другой рукой ручки сумки.

Я скорее увидела, чем услышала, как он заглушил мотор.

Какого дьявола он?..

Вскинув брови, Иван повернулся ко мне:

– Могу я воспользоваться туалетной комнатой?

Я ошалела.

Я ошалела, и все до единого слова, которые я выучила на протяжении своей жизни, перестали существовать. Потому что в тот момент, когда я сидела на гладком, как масло, кожаном сиденье, держась рукой за дверь машины, стоившей больше, чем дома большинства моих сограждан, я не знала, что, черт возьми, сказать. Я даже не была уверена, что правильно его поняла.

– Что ты сказал? – практически прохрипела я. Такое я слышала впервые в жизни.

Мужчина, сидевший рядом со мной за рулем, даже не удосужился ответить на мой вопрос. Он лишь повернулся… и открыл дверь. Потом он повторил:

– Я могу воспользоваться туалетной комнатой?

Он?..

Он хотел, чтобы я пригласила его к себе? Твою мать, неужели он серьезно просил меня об этом? Неужели он так тонко намекал на то, что хочет войти в мой дом? Где собралась моя семья? Чтобы пописать?

Я снова почувствовала себя ошалевшей, а на языке крутилось «нет», оно застряло у меня в глотке и было таким огромным, что опускалось в пищевод. Это был глупейший ответ, тот, о котором я, более чем вероятно, пожалела бы, я в этом ничуть не сомневалась, но тем не менее я ответила ему. Потому что – нужно быть выше этого.

– Если… хочешь.

Вместо ответа Иван вышел из машины и захлопнул за собой дверь, и все это он проделывал, пока я сидела в салоне, раздумывая, что же, черт возьми, происходит. Потом, сразу же после того, как Иван вышел, я сделала то же самое, схватив свои вещи и по возможности осторожно закрыв за собой дверь. Он уже ждал меня на середине мощеной дорожки, ведущей к входной двери, засунув руки в карманы своих спортивных брюк, его черный флисовый пуловер идеально сочетался с его неброскими черными теннисными туфлями. Впрочем, меня главным образом раздражало то, что он тоже не принял душ, и я выглядела так, будто мне было необходимо его принять, тогда как он… нет.

– Кто в доме? – спросил любопытный ублюдок.

Я искоса скользнула по нему взглядом, когда шла рядом с ним по траве к входной двери, засунув руку в сумку с расстегнутой молнией и ища ключи. Я уже осмотрела припаркованные вдоль подъездной дорожки машины. Мужу моего брата, Джеймсу, принадлежал «кадиллак». «Фораннер» был собственностью Тэйли, а владельцем «юкона» был супруг Постреленка.

– Мама, ее муж Бен, мой брат со своим мужем, обе мои сестры, Аарон – муж моей сестры и их дети.

– Какой сестры? – спросил он.

Я снова вытаращила на него глаза, засовывая ключ в замочную скважину и размышляя о том, насколько дерьмовой окажется эта идея, если оценивать ее по десятибалльной шкале. Учитывая мое везение, вероятно, дойдет до тридцати. Потому что этот день станет тем днем, когда он напросился войти в мой дом и воспользоваться туалетной комнатой.

Спаси, господи!

– Рыжеволосой или миловидной, той, что тихоня? – спросил он, как будто я не знала, как отличаются друг от друга мои сестры.

– Аарон – муж Руби, той, что миловидная, – сбивчиво, неестественным голосом проговорила я, потому что не понимала, какого черта он обращал внимание на обеих моих сестер. Прошло много лет с тех пор, как Руби, младшая из них, приходила со мной на каток. Она перестала ходить после того, как забеременела своим первенцем. Тэйли все еще время от времени составляла мне компанию, сидя на трибуне, она оценивала меня, но не так часто, как прежде. Я не могла припомнить, чтобы кто-то из них когда-нибудь заезжал в дом его родителей, чтобы забрать меня, когда я тусовалась с Кариной.

– У тебя есть еще один брат, не так ли? – спросил Иван как раз в тот момент, когда я вытащила ключ из замка и собралась повернуть дверную ручку.

Как, твою мать, он узнал, что у меня есть другой брат? Может быть, Карина раньше упоминала об этом. Она обычно говорила, что сохнет по Себу.

– Мой самый старший брат. Себастьян.

Иван склонил голову, прежде чем сделать шаг вперед, ближе к двери – и ко мне, – когда я раскрыла ее настежь. В ту же секунду я услышала тихий смех с той стороны, где находилась кухня.

Я пожалею об этом. Я точно знала, что пожалею о том, что позволила ему войти в дом. Но, если бы я сказала ему, что не хочу, чтобы он входил, он решил бы, что я трусиха или что есть нечто такое, что я пытаюсь скрыть от него. Кроме того, это было довольно затруднительно.

Я жестом пригласила Ивана войти, стоя у двери и закрывая ее за ним.

– Позволь, я покажу тебе, где туалет, – предложила я.

Он скорчил рожу, его внимание привлек смех.

– Ты не должна сначала поздороваться со всеми?

Должна ли я? Возможно. Хотела ли я этого? Нет.

– А мне следовало бы поздороваться с твоей мамой, не так ли?

О боже!

Вот почему я никогда не приводила ни одного приятеля к себе домой и не знакомила с родственниками. А теперь… что же, теперь мне предстояло привести самого важного человека, с которым я когда-либо была знакома и находилась в определенных отношениях, к этим психам, пусть даже на минуту, чтобы он мог поздороваться с моей мамой.

Мысли о том, сколько гадостей я наговорила за многие годы в лицо бывшим приятелям и приятельницам своих братьев и сестер, было вполне достаточно для того, чтобы заставить меня пожалеть о том, что теперь они, вероятнее всего, отплатят мне той же монетой.

Я была не настолько глупа, что подумать, что они будут вести себя как паиньки, потому что обладатель золотой медали зашел их поприветствовать.

Во всяком случае, мне очень хотелось надеяться, что он намерен сделать именно это. Втянув в себя воздух, я поняла, что скоро будет готов ужин. Пахло очень вкусно.

Пожав плечами, я склонила голову набок, приглашая Ивана следовать за мной. Проходя через гостиную, я увидела, что она почти пуста, если не считать Бена, стоявшего у бара и наполнявшего три разных бокала тем, что было похоже на джин с тоником.

– Привет, Бен, – окликнула я его, останавливаясь у дивана, чтобы поздороваться с ним.

Он не обернулся, закрывая бутылку, которую держал в руке.

– Привет, Джес, – прошептал он и посмотрел через плечо, после чего, устремив взгляд туда, где я стояла, умолк. Его глаза цвета виски расширились, и я поняла, что он вполне осознает, кто стоит даже меньше, чем в пятнадцати сантиметрах от него.

– Почему ты шепчешь? – спросила я.

Он показал на второй этаж.

– Дети спят после обеда в нашей комнате.

Ох. Решив заглянуть в мамину комнату попозже, я сфокусировалась на мужчине, стоявшем рядом со мной.

– Бен, это мой партнер – Иван. Иван, это Бен – муж моей мамы. – Я представила их друг другу, не зная, как отнестись к тому, что Иван медленно захлопал глазами, пока наконец не сделал шаг вперед и не сказал: «Рад познакомься с вами», как нормальный, воспитанный человек.

Хм.

Я заметила, что, прежде чем Бен взял протянутую руку Ивана, его взгляд скользнул в мою сторону, словно говоря «какого черта, Джесмин?».

– Я тоже рад с вами познакомиться. – Он замолчал. – Не хотите выпить?

– Я за рулем, но спасибо, – просто ответил Иван.

– Скажите, если передумаете, – ответил Бен и еще раз посмотрел на меня, выпучив глаза.

Иван кивнул в тот же момент, когда я жестом пригласила его следовать за мной на кухню. Я узнала смех моей сестры, а потом раздался голос Джоджо, который сказал:

– Заткнись.

Встав в широком дверном проеме кухни, я оглядела своих братьев и сестер и их супругов, сидящих вокруг кухонного острова и слишком сосредоточенно смотрящих на то, что находилось в его центре. С другой стороны мама заглядывала в одну из двух настенных духовок и что-то заталкивала внутрь. Обернувшись на Ивана, я удивленно вскинула брови, а потом вошла в кухню, ожидая, что он в тот же самый момент последует за мной. Джонатан выбросил руки в воздух за долю секунды до того, как комнату наполнил звук чего-то, упавшего на гранитный пол.

– Нет! – прошипел мой брат в тот же момент, когда моя сестра Тэйли произнесла: – Как ты смог так напортачить?

– Знаешь, он не мастер играть в «Дженгу»[20], – бросила я, подходя со спины к телу, которое, как мне было известно, принадлежало моей сестре. Как раз в тот момент, когда я коснулась ее макушки, она обернулась.

– Джесмин, – взвизгнула Руби, которая была чуть старше меня, протягивая ко мне руки, которые словно в нерешительности замерли на полпути между нами. Она всегда была нерешительной.

Я даже не вздохнула, я только обвила ее руки своими, заметив, что ей потребовалась целая секунда для того, чтобы обнять меня в ответ.

– Я все время заезжаю сюда, и ты меня никогда так не обнимаешь, – фальцетом произнес Джоджо, сидевший за столом напротив.

Не выпуская Руби из объятий, я повернулась к нему и сказала:

– Потому что она никогда не заходит в ванную, когда я принимаю душ, и не выливает на меня кувшин ледяной воды.

– Ты все еще злишься из-за этого? – спросил мой брат, ставя локти на стол и ухмыляясь так широко, что всем стала видна щель между его передними зубами.

– Ты сделал это на прошлой неделе, – напомнила я ему. – И двумя неделями раньше.

– Я только пытался помочь тебе… – начал он говорить прежде, чем сидевший рядом с ним Джеймс довольно сильно толкнул его локтем, чтобы привлечь его внимание, пока тот потирал свою руку. – За что?

Джеймс показал глазами за мою спину, еще раз двинув локтем свою половину.

Теперь или никогда?

– Иван подвез меня до дома, потому что у меня не завелась машина, – объяснила я, наблюдая за всеми ними, все они, даже мама, стоявшая у духовки, повернулись и пытались заглянуть мне за спину. – Внимание все, это Иван, Иван – это все.

Мой брат взвизгнул. Джеймс снова толкнул его локтем. Моя сестра Тэйли захлопала глазами. Рука Руби, лежавшая у меня на пояснице, дернулась. Мама не отреагировала никак, точно так же, как красивый блондин и муж моей сестры, сидевший на табурете справа от меня.

– Привет, – обратился к ним Иван, вероятно решивший быть вежливым.

Ему ответила мама:

– Привет, Иван, – обходя остров и вытирая руки о фартук, надетый поверх ее одежды. – Приятно снова увидеть тебя.

Он ответил что-то, но я не расслышала, когда рука Руби на моей спине пошевелилась и она, наклонившись, прошептала мне на ухо:

– В жизни он такой высокий и красивый.

Я окинула взглядом мужчину за ее спиной, который, развернувшись лицом к столу, начал собирать разбросанные по столешнице деревянные блоки.

– Я скажу Красавчику, что ты пялишься на другого парня. – Бросив на меня сердитый взгляд, она отстранилась.

– Ты зануда, Джесмин.

Улыбнувшись, я снова прикоснулась к ее макушке. Она последней из моих братьев и сестер уехала из родного дома, и, хотя с тех пор прошло уже шесть лет, я все еще скучала по ней так, словно это случилось вчера. Хотя я была довольно близка с Джонатаном, в том смысле, что мы с ним оба были с приветом, ближе всех мне всегда была Руби. Мама говорила, что это потому, что мы были полными противоположностями. Как с Кариной. Я же всегда думала, что мы близки, потому что она была гораздо терпеливее меня, а я всегда слишком опекала ее, несмотря на то, что она была на пять лет старше меня.

Потянувшись вправо, я тыльной стороной ладони хлопнула по плечу ее мужа, не отводящего глаз от стоявшей перед ним на столе радионяни. На экране была одна из самых приятных картинок.

Он, не прекращая собирать блоки «Дженги», быстро взглянул на меня и усмехнулся:

– Джесмин.

Я ответила ему так же, слегка улыбнувшись. Трудно было не ответить:

– Аарон.

– Я хотел сказать тебе, что очень обрадовался, когда Руби сказала, что у тебя новый партнер, – ответил мужчина со сладким как мед луизианским акцентом. – Я знал, что это всего лишь вопрос времени.

Мой рот растянулся в улыбке, и я кивнула ему еще раз, в знак благодарности, хлопнув его по плечу. В ответ мужчина, о котором мой брат в шутку говорил, что клянется, будто раньше видел его на обложке книги, улыбнулся мне так, словно этого было достаточно. В свое время Аарону понадобилось примерно пять минут для того, чтобы убедить меня, что он достоин быть приятелем моей сестры. Я была готова возненавидеть его. Но за пять минут, прошедшие после того, как она привела его в дом и представила нам всем – за полгода до того, как они тайно поженились, и за шесть с половиной месяцев до того, как мы узнали об этом – он попросил ее показать ему все маскарадные костюмы, которые она шила в течение многих лет, и я поняла, что она нашла доброго, порядочного человека.

Если бы он не был таким, то мы с мамой были бы готовы надрать ему задницу какой-нибудь темной, дождливой ночью, когда он не смог бы разглядеть наши лица.

– Салют, приятель, – раздался вблизи от меня голос моего брата Джонатана.

Заглянув через плечо, я увидела, что Джо встал из-за стола и, возвышаясь над стоявшей рядом сбоку от него мамой, уже пожимал руку Ивана.

– Как дела? – произнес в ответ Иван. – Иван.

– Джонатан, – представился мой брат абсолютно невозмутимым тоном, а не так, как он говорил в прошлом, называя Ивана «толстозадым фигуристом». – Это мой муженек Джеймс, – продолжал он, показывая большим пальцем себе за спину, на кухонный островок. Джеймс помахал рукой.

– Вы – четвертый из моих любимых фигуристов, – сказал Джеймс, подмигивая мне.

Четвертый?

Даже Джоджо этому удивился:

– Кто же другие трое?

– Джесмин.

– А второй и третий?

– Джесмин.

Мое омертвевшее сердце слегка всколыхнулось от эмоций, и, если бы я была из тех, кто посылает воздушные поцелуи, я бы послала его ему.

– Я бы вытащила тебя из-под колес, если бы на тебя вдруг наехала машина, – сказала я ему на полном серьезе.

Он улыбнулся и опять подмигнул мне:

– Я знаю, что ты бы это сделала, Джес.

Улыбнувшись ему в ответ, я посмотрела на Ивана и увидела, что он смотрит на меня. Я чуть было не спросила его, какого хрена он на меня пялится, но передумала, вспомнив, что согласилась попробовать подружиться с ним. О чем, черт возьми, я думала?

– А меня ты оттолкнула бы, если бы я оказался на пути у машины? – спросил Джоджо.

– Нет. Но я нарвала бы каких-нибудь красивых цветов на твои похороны.

Он нахмурился и показал мне язык. Я тут же показала язык ему. Поднеся средний палец к лицу, он почесал кончик носа. Я погладила своим бровь.

– Джесмин, прекрати, – застонала мама. – Не при гостях.

– Но он… – начала я, показывая на Джонатана, прежде чем замолчать и покачать головой.

Брат очень тихо произнес «хе-хе», но я тем не менее его услышала.

– Ужин почти готов. Ты пойдешь в душ, Джесмин? – спросила мама как раз в тот момент, когда Тэйли подошла к Ивану и представилась. Во всяком случае, я так предположила, когда она обняла его.

Я, глядя на них, кивнула:

– Угу.

Иван одарил мою сестру улыбкой, которой я не видела прежде… и от этого я почувствовала себя странно. Тэйли была копией мамы в молодости. Красивой, стройной, с рыжими волосами, белой кожей и такими чертами лица, которые не мог имитировать ни один пластический хирург. Я не могла припомнить ни одного раза, когда я, выходя с ней куда-то, не замечала, чтобы кто-нибудь не разглядывал ее или не клеился к ней. Она так привыкла к этому, что уже не обращала на это внимания. А я давным-давно перестала переживать из-за того, что она такая красивая.

Просто одни выглядят лучше, чем другие. Возможно, я не была такой же красивой, как моя сестра, но я могла дать ей пинок под зад и почувствовать от этого облегчение. Но Тэйли была бы той, кто помог бы мне зарыть труп… если бы мне это когда-нибудь понадобилось.

– Тогда иди в душ, – потребовала мама. – Я не хочу, чтобы лазанья сгорела.

Я кивнула и взглянула на Ивана, который все еще разговаривал с моей сестрой.

– Иван, я покажу тебе, где туалетная комната…

– Хочешь, сыграем еще разок в «Дженгу»? – спросил его Джонатан, не дав мне договорить.

Я моргнула.

Пока я хлопала ресницами, Иван ответил:

– Конечно.

Что?

– Иди в душ, вонючка, тогда мы сможем поесть, – поддержал маму Джоджо.

Осмотревшись, Иван, должно быть, прочитал на моем лице «какого черта?», потому что его губы, похожие на сладкую розовую вату, изогнулись не то в усмешке, не то в улыбке.

– Да, вонючка. Иди в душ, – повторил он, как кретин.

– Он тоже не принимал душ, – сообщила я.

– От меня не пахнет, – сказал Иван.

– От меня тоже.

– С этим можно поспорить, – кашлянув, произнесла Тэйли.

Я моргнула и проигнорировала ее, потому что знала, что произойдет, если я потеряю контроль над ситуацией.

– Иван, ты не обязан оставаться, если не хочешь. Я уверена, что у тебя есть более интересные дела. Пойдем наконец, я покажу тебе, где туалет.

– Я бы хотел сыграть в «Дженгу», – заявил он.

Что мне было делать? Отказать ему? Я пожалею об этом. Правда пожалею.

– Я покажу тебе, где туалет, – предложил Джоджо.

Черт.

– Хорошо, – пробурчала я, а потом, наклоняясь к Руби, прошептала: – Пожалуйста, проследи, чтобы ничего не случилось. – Я услышала, как она засмеялась, и почувствовала, как она кивнула. Снова прикоснувшись к ее голове, я в последний раз оглядела кухню и увидела, что Иван уселся рядом с Джеймсом.

Потом я на фиг убралась оттуда, прошмыгнув на лестнице мимо Бена так, словно у меня земля горела под ногами. Я приняла душ с невероятной скоростью, воображая, что они, вероятно, рассказывают Ивану всякие ужасы обо мне. Возможно, именно этого я и заслуживала. Я оделась подходяще для того единственного свободного вечера за неделю, который выдался у меня. Субботними вечерами я могла побездельничать и поесть на ужин то, что мне хочется.

Протерев лосьоном с алоэ свои бедные, уставшие ноги, я спустилась по лестнице, навострив уши, чтобы слышать, о чем, черт побери, они могли говорить на кухне. На этот раз проблема была в том, что все они как будто шептались или не разговаривали, поэтому я ничего не смогла разобрать.

По крайней мере, до тех пор, пока не дошла до двери. Потом я услышала, что все они очень-очень тихо смеются.

– Я не понял, почему вы все смеетесь? – услышала я, как спросил Аарон, муж Руби.

Ему ответил Джоджо:

– Ты видел ее фотографии, до того, как она созрела?

Этого было достаточно для того, чтобы я поняла, о чем они говорят. Свора придурков. Но я по-прежнему не сдвинулась с места.

– Нет, – ответил другой мужчина.

Кто-то фыркнул, и я поняла, что это Тэйли.

– Джес созрела очень поздно. Сколько ей тогда было? Кажется, шестнадцать.

Да, шестнадцать, но я не собиралась подтверждать это.

Но это сделала мама, недолго думая.

– Знаешь, некоторые дети довольно долго остаются пухлыми, как младенцы, – продолжила Тэйли, продолжая говорить очень тихо. – У Джес это продолжалось до шестнадцати лет, пока она не достигла половой зрелости, – посмеиваясь, сказала она.

– Нет, – попытался возразить Аарон, спаси его бог.

– Да, – подтвердила Тэйли. – Она была полноватой.

Джоджо фыркнул:

– Немного?

– Ой, вы просто придираетесь, – вмешалась Руби. – Она была такой классной.

– У нее была такая толстая задница, что она терпеть не могла трико, потому что белье врезалось ей в ягодицы, – решила внести свою лепту мама. – Чем больше мы уговаривали ее носить вещи свободного покроя, тем чаще она надевала проклятое трико и комбинезон, даже если ей было в них некомфортно.

Послышался тихий смех, я была уверена, что смеялся Иван.

– Это на нее похоже.

– Ты даже представить себе не можешь. Эта девчонка всегда считала своим долгом делать прямо противоположное тому, чего от нее хотят. Она делала это из принципа. Она всегда была такой. Запрет остановил ее один-единственный раз, когда она смотрела фильм… как он назывался? Про хоккей, которым она была одержима.

– «Могучие утята», – подсказала Руби.

– Точно, «Могучие утята». Она умоляла меня отдать ее заниматься хоккеем, но не было ни одной хоккейной секции, куда бы принимали девочек. Я обсуждала этот вопрос с одним тренером, чтобы он позволил ей попробовать, когда ее пригласили на день рождения в пассаж, и я уговорила ее пойти туда только потому, что сказала ей, что многие хоккеисты, чтобы усовершенствовать свои навыки, занимаются фигурным катанием.

– Я не знал об этом, – удивился Джеймс.

– Господи, она смотрела этот фильм миллион раз. Я пыталась по меньшей мере раз в неделю выбрасывать эту кассету в мусор, но мама всегда доставала ее обратно, – проворчала Тэйли.

– Разве она однажды не засекла тебя и вы, девчонки, не подрались из-за этого? – спросила Руби.

Это вызвало у меня улыбку, потому что я отлично помнила тот день. Мы подрались. Мне было десять лет. Тэйли, я думаю, восемнадцать. К счастью для меня, она была коротышкой, и мне было не так уж трудно поколотить ее за то, что она пыталась выбросить мой фильм.

– Да. Она расквасила мне нос, – ответила сестра.

Мама расхохоталась:

– Было столько крови.

– Как вы можете смеяться над тем, что она напала на меня? – с придыханием спросила Тэйли, напомнив мне о том, что она была второй самой большой истеричкой в семье.

– Твоя десятилетняя сестра ударила тебя кулаком в лицо. Знаешь, как мне было трудно не рассмеяться, когда это случилось? Ты сама напросилась. Я тебя предупреждала, она тебя предупреждала, но ты все равно поступила по-своему, – молола языком мама так, словно ужасно гордилась мной.

Что снова вызвало у меня улыбку.

– Это чушь, мама.

– Ох, Иван, не обращай внимания, тебя не должно беспокоить то, что маленькая девочка одолела свою старшую сестру, не так ли? – спросила мама.

Молчание, а потом:

– Я уверен, что ты была не первой, кому вмазала Джесмин. И не последней.

Снова молчание, а потом Тэйли добавила:

– Нет. Не первой и не последней. – Потом раздался звук, подозрительно напоминающий фырканье. – Она всегда была маленькой скандалисткой. Ей было три года, когда она ударила ребенка в детском саду?

– Я думал, что она ударила того мальчишку, который пытался заглянуть ей под юбку, когда ей было три года? – спросил Джоджо.

– Им обоим… – начала было мама, после чего Иван рассмеялся.

– Что?

– В первый раз она пригрозила побить мальчика, который толкнул ее. Потом ее выкинули из детского сада, когда она сильно ударила того же мальчика, когда тот попытался заглянуть ей под юбку. Если честно, то я совершенно уверена, что это Себастьян посоветовал ей поступать так, когда к ней пристают.

– Потом ее дважды наказывали в детском саду. Одна девочка дернула ее за волосы, поэтому она просто вырвала у нее клок волос…

Я узнала смех Джеймса.

– Затем одна девочка съела ее еду, и она пригрозила, что выколет ей глаз, а воспитательница услышала, – продолжала мама. – В первом классе ее на время отстранили от уроков за то, что она пнула одного мальчишку. Джесмин сказала, что сделала это потому, что тот дразнил другого мальчика. Во втором классе ее дважды оставляли после уроков. Она разлила молоко по…

Ну и достаточно. Я была маленькой скандалисткой. Это никого не должно было удивить.

– Ладно, Ивану, Аарону и Джеймсу нет нужды знать обо всех моих детских проказах, – сказала я наконец, войдя в кухню.

Мама, сидевшая между Иваном и Руби, широко улыбнулась мне:

– Я как раз собиралась рассказать о тебе что-нибудь хорошее.

– Я был бы не против услышать что-то еще, – подмигнув, заговорил Джеймс.

Вздохнув, я остановилась рядом с Руби.

– В следующую субботу мама расскажет тебе о том, что произошло в тот период, когда мне было от пяти до десяти лет.

Мама отодвинула стул назад.

– Давайте поедим, дети. – Потом она посмотрела на Ивана: – Ты поужинаешь с нами? Это не то, что позволено золотому медалисту, но… – она пожала плечами, – это вкусно.

Мне следовало бы догадаться, что мама пригласит его остаться на ужин. Черт.

Иван секунду как будто раздумывал, пока я стояла и чуть ли не молилась о том, чтобы он отказался, потом, посмотрев в мою сторону, он спросил:

– Ты будешь есть?

Дерьмо.

– Да. Это мой читмил[21]. – Я не понимала, к чему эти объяснения.

Глаза леденистого цвета на секунду задержались на моем лице.

– Хорошо. – Потом он повернулся к моей маме: – Если хватит на всех, я останусь, но, если нет, я пойму.

Мама хихикнула:

– Хватит на всех. Не беспокойся об этом. – Потом пришла очередь ей замолчать. – Мы едим на кухне.

Иван вскинул брови:

– Прекрасно.

– Неловко получилось, – пробормотала Тэйли, отодвигая стул и вставая. – Я хочу есть.

Как и в последние более чем два десятка лет, каждому из нас вручили по тарелке. Потом мы выстроились в очередь, чтобы наполнить их едой из кастрюль и сковород, расставленных мамой и Тэйли на столешнице. Я, стоя сзади, подождала, пока Иван подойдет к острову, и пропустила его впереди себя.

– Я совсем не удивлен, что ты начала буянить еще в детском саду, – тут же прошептал он.

Я закатила глаза.

– С тех пор я много тренировалась.

Брови на его осточертевшем мне лице поползли вверх.

– Я буду иметь это в виду в следующий раз, если кто-нибудь достанет меня.

Хм.

Было ли это попыткой изменить наши отношения? Не знаю.

– Договорились. – Потом я пнула его по голени. Осторожно. Вообще-то. – Не задерживай очередь, я голодна.

Отступив на шаг назад, он посмотрел через плечо и увидел, что стоит в очереди сразу за Джеймсом, потом, обернувшись на меня, он прошептал:

– Тебя не волнует, что я здесь, не так ли?

Нет. Я, безусловно, волновалась. Я не знала, как себя вести. С ним. С Иваном Луковым, который менее часа назад почему-то сказал, что мы должны попытаться поладить.

После всего, что мы когда-то говорили друг другу, и всего, чем мы когда-то делали назло друг другу, этот мужчина, которого, как мне казалось, я знаю, хотел попытаться подружиться со мной.

Мне не нравилось, что я не понимаю, что делать и как реагировать.

Но я не сказала ему об этом ни слова, главным образом потому, что рядом находились мои не в меру любопытные родственники, и я знала, что по меньшей мере парочка из них точно подслушивает. Поэтому я соврала и ответила:

– Не волнует.

Он прищурился:

– Ты уверена?

Врушка из меня, правда, была никудышная. Вскинув брови, я подумала, что не имеет смысла пытаться подыгрывать ему.

– Какое это имеет значение?

После этого уголки его розовых губ чуть искривились… что слегка встревожило меня.

– Никакого.

Так я и думала.

– У тебя веселая семейка, – продолжал он.

– Я знаю.

– Мою ты уже знаешь, так что это всего лишь справедливость.

– Ради чего?

– Ради нас. Ради того, чтобы мы стали друзьями.

Я даже не заметила, как моя рука потянулась к браслету и стала теребить пластинку между звеньями до тех пор, пока металл не вонзился в подушечку большого пальца от того, что я бессознательно начала крутить ее в руке. Оглядевшись, я убедилась, что никто из моих родственников, по крайней мере, не смотрит на нас, и прошептала:

– Я не понимаю, что значит быть друзьями.

Он вытаращил глаза:

– Что ты имеешь в виду?

Не глядя на него, я сказала:

– Что это подразумевает. Я не знаю, чего ты ждешь от меня.

– Всего, что свойственно друзьям.

На этот раз глаза вытаращила я. И поскольку никто на нас не смотрел, мне захотелось сказать ему правду, потому что это вроде бы не было никакой тайной. Или предметом стыда. Потому что я не стыдилась этого.

– Я понимаю. Но ты знаешь, что твоя сестра – мой единственный друг, с которым я не связана родственными узами, дружбу с которой мне удалось сохранить на многие годы. – Я гордилась этим. У меня не было времени выслушивать всякий бред от посторонних людей. Честно говоря, я считала это самой лучшей чертой своего характера.

Иван только окинул меня взглядом.

Я дернула плечом.

Потом он опять пристально посмотрел на меня.

– Ты в последнее время разговаривала с ней?

Я покачала головой:

– А ты?

– Нет. – Отвернувшись, он сделал шаг вперед, подойдя к столешнице, и спросил меня через плечо: – Так ты не говорила ей, что мы теперь партнеры?

Черт.

– Нет. – Я замолчала. Я предполагала, что это сделает он. – Ты тоже не говорил ей?

– Нет.

– А твои родители?

– Они в России. Я сто лет не разговаривал с ними. Мама прислала мне несколько фотографий, но на этом наше общение закончилось.

Вдвойне хреново.

– Я думала, что ты должен был рассказать им.

– Я думал, что ты должна была рассказать Карине.

– Я разговариваю с ней не так часто, как раньше. Она занята учебой в медицинской школе.

Мне был виден только затылок Ивана, когда он медленно и задумчиво кивнул, словно думал о том же, что и я. И последовавшие за этим слова подтвердили мои предположения.

– Она нас убьет.

Потому что так оно и будет. Наверняка полный трындец.

– Позвони ей и скажи, – попыталась я переложить ответственность на Ивана.

– Сама позвони и скажи, – не глядя на меня, усмехнулся он.

Я толкнула его в спину:

– Она твоя сестра.

– Она твоя единственная подруга.

– Придурок, – пробормотала я. – Давай бросим монетку и посмотрим, кто должен позвонить.

На этот раз он посмотрел на меня:

– Нет.

Нет. Дурак.

– Я этим не занимаюсь.

– Я тоже.

– Не будь размазней и позвони, – прошипела я, стараясь не повышать голос.

Он хихикнул, а я насупилась.

– Кажется, не я один размазня, – ответил он.

Я открыла рот и тут же закрыла его. Он достал меня. Он до чертиков достал меня.

– Вопрос. Вы оба когда-нибудь в чем-нибудь приходите к согласию? – спросил Джоджо, стоя приблизительно в метре от Ивана и держа в руках доверху наполненную тарелку.

Он слышал? Вот же любопытный! Он подслушивал.

– Нет, – ответила я в тот же момент, когда Иван сказал «да».

По тому, как губы моего брата медленно растянулись в улыбке, я поняла, что он все слышал. Или, по крайней мере, большую часть сказанного.

– Я не прислушивался, но я ничего не мог с собой поделать. Если вы оба очень боитесь Карину, почему бы вам просто не позвонить ей по видеосвязи, пока вы здесь, тогда у нее не будет возможности разозлиться, или если она разозлится, то на вас обоих одновременно. А? А? – предложил он так, словно то, что он подслушал наш разговор, не имело для него ни малейшего значения.

Но ничего другого от него или от кого-то из моих родственников я не ожидала. Не думаю, что папа был любопытным, но… не могу сказать с уверенностью, и, честно говоря, это не имело значения. Все равно его никогда не было рядом.

На чем я заострила внимание, так это на том, что Джоджо был прав. И, должно быть, Иван признал это, потому что, взглянув на меня, он вскинул брови. Собиралась ли я переживать из-за того, что Карина взбеленится, потому что ни один из нас не рассказал ей о чем-то очень важном? Нет.

Но…

– Я бы сказал, отличная идея, – проворчал Джоджо, прежде чем пройти мимо нас и занять свое место за столом.

Иван продвинулся вперед и немедленно принялся наполнять тарелку едой, говоря при этом достаточно тихо для того, чтобы только я могла услышать его:

– Неплохая идея.

– Неплохая, но лучше не говори ему об этом. Если ты это сделаешь, он запишет это в свой дневник и будет вспоминать об этом в следующие пять лет.

Высокий мужчина передо мной протянул мне сервировочный нож для лазаньи. Я взяла себе столько, сколько хотела, чтобы наесться досыта, но не так много, чтобы набрать лишние четыре килограмма после диеты, которую я соблюдала последние несколько недель. После этого я выбрала два ломтя чесночного хлеба и положила себе немного салата, потому что, хотя это был читмил, овощи мне все равно были необходимы.

К тому времени, когда я повернулась, оставалось всего два свободных табурета, не занятых ничьей задницей. На один из них сел Иван, а на другой – я, втиснувшись между ним и Руби. Я задела его локтем, когда он потянулся за рулоном бумажных полотенец, оставленных кем-то в центре острова. Когда он оторвал одно, его рука на секунду повисла в воздухе, после чего он оторвал еще одно. Как раз в тот момент, когда я отрезала кусочек лазаньи, что-то белое упало мне на колени.

Это было одно из бумажных полотенец.

– Не думала, что ты дотянешься до них, – язвительно прошептала я.

Я искоса посмотрела на него, все еще держа в руках тарелку.

– Понимаешь, это потому, что ты – коротышка.

Прикусив щеку изнутри, чтобы удержаться и не отреагировать физически, я пробормотала:

– Да, я понимаю, что ты имел в виду. – Но главное, это то, что, посмотрев на салфетку, я сказала себе, что он без всякой на то причины проявил любезность. Он не фыркнул в ответ. Я наблюдала за ним. Но я по-прежнему не знала, как реагировать на его жест, разве что сказать «спасибо», которое прозвучало почти оскорбительно без продолжения. Почти.

Я не могла поверить, что только что снова произнесла слово на букву «с». Один раз я его сегодня уже произносила. Я не хотела превышать свою квоту.

– Итак, Иван, как идут ваши тренировки? – спросила мама, сидевшая напротив нас, пока я все еще пыталась осознать, что происходит, и что я делаю, и что за игру придумал Иван ради этой дерьмовой «дружбы».

– Джесмин говорит только, что все идет хорошо.

Засунув вилку с лазаньей в рот, я бросила сердитый взгляд на маму. Капризный ребенок. Она ждала отчета, но мне нечего было ей сказать. Она просто по какой-то причине не верила мне. Она знала, что обычно все кончается тем, что я говорю ей правду.

– Тренировки идут хорошо. Мы еще не начали работать над хореографией, мы пока стараемся отработать разные подкрутки. Вероятнее всего, с первой недели июня мы начнем работать с хореографами, – просто ответил сидевший рядом со мной мужчина, положив руки по обе стороны тарелки, в одной он держал нож, а в другой – вилку.

За столом закивали, поэтому я, откусив кусок чесночного хлеба, оглядела членов моей семьи, чтобы понять, кто собирался продолжить допрос с применением мер физического воздействия. Потому что это был именно допрос, происходило именно это. Именно этого я и старалась избежать. Не имело значения, что он не был моим бойфрендом, он был просто важным человеком в моей жизни, если только не самым важным. На самом деле он, безусловно, был важнее любого из этих пустобрехов.

– Хорошо, – ответила мама, когда я наполовину прожевала хлеб. Потом она улыбнулась с невероятно спокойным и довольным лицом, и я поняла, что с ее губ сейчас сорвется что-нибудь неуместное. Клянусь, даже сидевший рядом с ней Бен, должно быть, понял или почувствовал это, потому что я была совершенно уверена в том, что он пробормотал себе под ноc: «О нет!»

– Почему твое партнерство с Джесмин продлится всего год? – спросила она с той спокойной улыбкой, от которой бросает в дрожь.

Я фыркнула, отчего подавилась хлебом, который был у меня во рту, и закашлялась, когда Руби прошипела:

– Мама!

Я задыхалась, размякшая масса попала мне, твою мать, прямо туда, в дыхательное горло, или как оно там называется, и застряла. Что-то большое и тяжелое сильно стукнуло меня по спине, отчего хлеб вылетел наружу. Схватив бумажное полотенце, которое Иван только что передал мне, я выплюнула в него комок еды и засопела, а потом закашлялась. У меня из глаз текли слезы, когда кто-то сунул мне под нос стакан с водой, и я, ничего не видя, взяла его, быстро сделала большой глоток, потом опять стала кашлять в ладонь до тех пор, пока не пришла в себя.

Иван своей ручищей еще раз хлопнул меня по спине, так же сильно, как в первый раз.

– Я в порядке, – кашляя, промычала я.

Я не удивилась, когда он еще раз сильно стукнул меня.

– Ты в норме? – спросила сидевшая рядом со мной Руби.

Отпив еще один глоток воды, я кивнула, смахивая слезы, выступившие, пока я откашливалась.

– Итак? – спросила мама в свойственной только ей манере, которая меня совсем не удивила.

– Э-э… – начал было Иван, но я подняла руку и покачала головой.

Хотелось ли мне услышать ответ? Как бы я ни дрейфила, нет, мне этого не хотелось, во всяком случае, в присутствии моих родственников, в этом я была абсолютно уверена.

– Нет, ты не должен отвечать. – Посмотрев на маму, я пожала плечами. – Нет, женщина. Это его дело.

Мама состроила ту же гримасу, которая появлялась у нее на лице тогда, когда она думала, что я трушу. Повернув голову и глядя прямо перед собой, она решила пойти другим путем:

– Как поживают твои родители, Иван? Я не видела их после рождественской вечеринки несколько месяцев тому назад.

– Они гостят у родственников в Москве, но у них все замечательно, – ответил он.

– Дедушке полегчало? Твоя мать говорила, что прошлой осенью у него был сердечный приступ.

Широкие плечи приподнялись на сантиметр.

– Он чувствует себя лучше, но он упрямый старик, который не желает смириться с тем, что ему за восемьдесят, его компаниями управляют его доверенные лица. Ему противопоказаны стрессовые ситуации, но… – На его лице заиграла очень теплая улыбка, и как к этому отнестись, я тоже не знала. – …на самом деле, никто не способен командовать им.

Я услышала, как Джоджо, сидевший за столом напротив, прошептал:

– Один из представителей этой семьи перед нами. – После чего Джеймс, развернувшись к нему, покачал головой, чтобы заставить его замолчать.

С другой стороны, я просто пропустила это замечание мимо ушей. В нашей семье таких было полно, и ему это было отлично известно. Начиная с женщины, без конца задающей вопросы.

– Есть люди, которые не знают, как отойти от дел или отнестись к этому легко, это меня не удивляет, – ответила мама.

Иван кивнул.

– Говорят, он хотел, чтобы ты переехал в Россию, – как бы мимоходом проговорила она.

Я перестала орудовать ножом, чтобы осмыслить ее слова.

Иван уедет в Россию? Мама не рассказывала мне об этом.

Впрочем, зачем она стала бы мне об этом говорить? Раньше у нас не было никакой причины обсуждать Ивана. Она знала, что я – не самая большая его поклонница. Также она знала, что он тоже – не самый большой мой фанат.

Но…

Иван уедет в Россию? Он родился в Соединенных Штатах. Его сестра много лет тому назад рассказывала мне историю о том, как ее родители эмигрировали из России, потому что их семье угрожали из-за бизнеса дедушки Карины. Их родители тогда еще не были женаты, но они не хотели заводить детей в такой опасной обстановке и решили начать все с нуля, но вдали от одного из самых богатых людей России.

Однажды, и только однажды, Карина упомянула о том, как разочарован был дед тем, что его внук, завоевывающий на соревнованиях золотые медали, не выступает за страну, в которой старик прожил всю свою жизнь. Она разболтала мне даже о том, как он пытался подкупить Ивана, чтобы тот переехал, и как у него ничего не вышло. Между прочим, Карина, смеясь, сказала, что она взяла бы деньги и уехала бы, если бы дед такое предложил ей… но он не сделал этого. Потому что Карина не была талантливой спортсменкой, которой могла бы гордиться ее страна. Она была просто умницей с добрым сердцем, которая хотела стать врачом. Ничего страшного.

– Он каждый год просит меня переехать, – сообщил Иван с неизменной вежливостью.

Но я поняла, что ему не хотелось говорить об этом.

И, возможно, я никогда не подумала бы опекать или защищать его, но, если кто и знал, что значит, когда тебя вынуждают говорить о том, о чем тебе говорить совершенно не хочется, так это была я. А эти люди были моими родственниками. Поэтому, недолго думая, я решила заставить их переключить свое внимание на меня, даже если, вероятнее всего, мне пришлось бы пожалеть об этом.

– Через пару дней у нас будет фотосессия, – неразборчиво проронила я, уже жалея о своей попытке быть тактичной.

Ответил Джеймс:

– Для веб-сайта или для бумажного издания?

Закинув в рот еще один кусок лазаньи, я неторопливо разжевала его до конца, прежде чем ответить:

– Для журнала.

– Для какого журнала? – спросил он. – Я сообщу всем своим знакомым, чтобы они купили по экземпляру.

Всем своим знакомым? Черт с ним. Чего мне стыдиться? Да, в общем, ничего. «TSN», – ответила я, имея в виду журнал «Спортс нетворкс»[22].

Следующим подал голос муж моей сестры.

– Руби подарила мне к Рождеству подписку на него.

Я закрыла глаза, напоминая себе о том самом, что в первую очередь заставило меня согласиться принять участие в съемке: задницей никого не удивишь. Не похоже, чтобы они собирались заставить меня прогнуться и растопыриться.

Но…

– Да, возможно, ты предпочтешь пропустить эту страницу в журнале, – сказала я своему зятю, главным образом потому, что, хотя мне было плевать на то, что Джеймс увидит мою задницу – поскольку он, очевидно, не обращал на нее слишком много внимания с тех пор, как женился на Идиоте, – я совсем иначе относилась к тому, что ее увидит Аарон. Может быть, потому что он был консервативным. И очень-очень красивым. И я не знала, что скажет на это Руби.

А мама, в свойственной ей манере, спросила с подозрением:

– Почему это?

Прежде чем сказать правду, я бросила в рот еще один кусок лазаньи.

– Потому что я буду с голой жопой, так же, как и Иван.

Я заметила, как Иван взглянул на меня, и мне показалось, что на его лице промелькнуло подобие улыбки.

– Для «Анатомического выпуска»? – спросил Аарон, видимо точно зная, для чего.

Я кивнула, глядя на него, а потом откусила еще чесночного хлеба.

– Великолепно, Джес, – через мгновение заголосил Джеймс. – Ты не будешь возражать, если я куплю его?

Мой брат, сидящий рядом с ним, фыркнул:

– Эта извращенка не будет возражать.

О, наконец-то приехали.

– То, что я не маленькое стыдливое дерьмо, не означает, что я извращенка. – Потом, переключив свое внимание на Джеймса, я добавила: – И нет, я не возражаю. Там не будет видно ничего хуже моей задницы… – По крайней мере, я так полагала. Невозможно, чтобы они были намерены показать в журнале мои соски. А если так? Кажется, тренер Ли подтвердила, что нет, но теперь я не могла припомнить точно. Повернувшись к Ивану, я спросила: – Правильно?

– Кажется, она разочарована тем, что максимум, что покажут в журнале, – это ее зад? – спросил Джоджо, состроив рожу.

Я проигнорировала его. Все знали, несмотря ни на что, он был очень стеснительным. Он боялся, что его изувечат, когда он служил в морской пехоте. Насколько мне было известно, он, вероятно, всегда был ханжой, но я сомневалась. Нас с мамой его консервативность забавляла, но я абсолютно уверена, что никто не сказал бы ему об этом.

Судя по гримасе на лице Ивана, он хотел пошутить, но решил воздержаться.

– Ты хочешь, чтобы они показали больше? – спросил идиот рядом со мной.

Я захлопала глазами.

– Насколько я знаю, это не рекомендовано для просмотра детям до 13 лет, – сказал он. – Кроме фотографа и персонала, никто не увидит… всего.

Не считая его самого.

Я совершенно не стеснялась своего тела. Возможно, я была не такой стройной, какой стала бы ближе к соревнованиям, но с тех пор, как мы начали тренироваться, я следила за диетой и меня не смущало то, что досталось мне по наследству. Я была самонадеянной, но все же не настолько самонадеянной.

Я по-прежнему испытывала неуверенность от того, что сидящий рядом со мной придурок увидит меня обнаженной, несмотря на разговор, который состоялся несколько недель назад, когда тренер Ли сообщил мне о съемке.

– Мама, ты не хочешь запретить ей делать это? – спросил брат.

– Почему я стала бы запрещать ей? – Мама вскинула брови, отпивая глоток из огромного бокала с вином, который она достала откуда-то, как фокусник.

– Потому что. – Джоджо пожал плечами. – Твоя дочь будет красоваться голой в журнале, и миллионы людей увидят ее в чем мать родила.

– И что? – прозвучало в ответ, что крайне удивило меня. Мама все еще носила бикини, не обращая внимания на проклятые растяжки и кожу шестидесятилетней женщины. – В чем проблема?

Скользнув темно-карими глазами в одну, потом в другую сторону, Джоджо произнес:

– Она собирается оголиться?

Глядя на то, как мама моргнула, я подумала, что, наверное, выгляжу так же, как она, когда моргаю.

– Разве ты никогда не обнажался?

Джоджо заворчал, откинувшись на стуле.

– Не для того, чтобы миллионы людей смотрели на меня и дрочили!

От его слов у меня в голове что-то щелкнуло.

И я вспомнила, что за проблема возникнет тогда, когда «миллионы людей» увидят меня обнаженной.

Черт.

Черт, черт, черт.

– Ты считаешь, что с телом твоей сестры что-то не так?

– Я не это пытаюсь сказать.

– А если бы ее снимал Себастьян, ты сказал бы мне что-нибудь? – спросила мама, отпивая еще глоток или пять глотков вина, но я была все еще слишком занята тем, что обдумывала замечание Джоджо. Насчет тех, кому не следовало бы видеть меня в чем мать родила.

Ты уже согласилась, напомнила я себе. Я уже согласилась. Что делать? Перестать жить своей жизнью из-за каких-то кретинов?

Нет. Но у меня появилось такое желание.

Но я не могла. Я отмахнулась от своих страхов, оставив их на потом. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь, глядя на мое лицо, понял, что я встревожена тем, во что мне не хотелось посвящать их.

Джоджо вздохнул, а потом промямлил:

– Нет.

После чего мама подмигнула.

– Тогда не будь лицемером или сексистом. Человеческое тело – вещь естественная. То, что она делает, не будет выглядеть сексуально… ведь так, Иван?

Нога Ивана стукнула меня под столом.

– Да, мэм. Это ради искусства.

– Понимаешь? Ради искусства. Давид обнажен. Венера Милосская – почти голая. В молодости у меня был приятель – художник. Я раз или два позировала для него. Голая, Джоджо, в чем мать родила. – Она улыбнулась. – Ты думаешь, что твоя сестра не так хороша, как Иван? Ты думаешь, что она недостойна…

– О господи. Прошу прощения, – поспешил возразить Джоджо, словно наконец вспомнил, с кем он разговаривает. – Мне следовало помолчать.

– Твоя сестра – красивая, сильная женщина, которая делает то, на что не способны миллионы других людей. Ее тело отточено тысячами часов тренировок. Ей нечего стыдиться. У всех нас есть соски. Я кормила тебя грудью, и тогда ты не жаловался.

Примерно на половине этой тирады Джоджо быстро замотал головой, как будто говоря нет, прошу тебя, нет. Поделом ему.

– Простите, я сказал, что я прошу прощения. Давайте сделаем вид, что я ничего не говорил… – сказал он.

– Здесь нечего стыдиться…

– Мама, я попросил прощения.

Иван снова пнул меня ногой, но я была слишком поглощена тем, что старалась не рассмеяться, глядя на изменившееся выражение лица Джоджо.

Мама пропустила реплику моего брата мимо ушей.

– Грудь естественна…

– Я знаю, мама. Я знаю, что она естественна. Я люблю и уважаю женщин. Грудь. Я просто не хочу, чтобы она маячила у меня перед глазами.

– Она воплощение женственности, красоты…

Я была совершенно уверена, что Джоджо начал давиться.

– Мама, пожалуйста…

– Думать, что женщины – слабый пол, потому что у нас есть влагалище и грудь, – признак предубежденного, сексистского мышления…

– Ты не слабая. Ни одна из вас не слабая, клянусь…

– Ты знаешь, что такое…

Иван опять долбанул меня ногой, и мне, чтобы хорошо видеть его, не оставалось ничего другого, кроме как развернуться к нему всем телом, закусив губы, чтобы не рассмеяться. Его леденисто-голубые глаза встретились с моими, и было понятно, что он тоже пытается не расхохотаться. Особенно в тот момент, когда мама стала распространяться о том, как унизительно неравенство.

– Женщины устраивали демонстрации, митинги, на них набрасывались за то, что они хотели видеть своих матерей и сестер людьми, а не собственностью их мужей. – Через пару минут мама, в конце концов, вернулась к началу разговора. – Если твоя сестра хочет показать тело, дарованное ей богом, она может это сделать, и я не собираюсь останавливать ее, и ты не остановишь ее, и никто не остановит ее.

Потом она, указав на него вилкой, сощурила глаза:

– Я была о тебе лучшего мнения, Джонатан Арвин.

Я чуть было не прыснула со смеху, когда она внезапно произнесла его второе имя.

Примерно через минуту Джоджо запрокинул голову и, сидя по-прежнему неподвижно, застонал:

– Ты права. Прости. Прости.

Усмехнувшись, мама подмигнула мне, отчего я рассмеялась.

– Вот что я придумала. Каждый из нас купит по номеру и постарается разрекламировать его. Я вставлю снимок в рамку и поставлю на каминную полку.

Я не знала, как на это отреагировать, и предпочла промолчать.

Аарон тихо засмеялся:

– Я думаю, что продать будет не проблема. Обычно продажи идут хорошо.

– Видишь? Все ценят обнаженную натуру. Здесь нет ничего необычного. Можно подумать, что вы не смотрели порнографические фотографии, полагая, что я об этом не знаю.

Мы все застонали.

– Никогда больше не говори о порнографических фотографиях, – сказала я ей, пытаясь выкорчевать из своей памяти это слово, слетевшее с маминых губ.

– Успокойся, Джесмин Имельда.

И я сидела спокойно до тех пор, пока она еще больше не развернулась ко мне и не завела разговор о том, что я когда-то делала или говорила. Тогда я ухватилась за возможность сменить тему или рискнуть спровоцировать ее на другую гневную тираду, что мне втайне нравилось, но мне не хотелось делиться ею со всеми, кто к этому не привык.

– Не хочешь позвонить Карине и раскрыть все карты? – совершенно неожиданно спросила я Ивана.

Джоджо, сидевший за столом напротив, от удивления открыл рот и взвизгнул, словно снова ожил.

С другой стороны, Иван состроил странную гримасу, как будто не понимая, почему я так внезапно сменила тему. Возможно, он не доверял мне или не понял, что я делаю, но это было не в первый раз.

– Уверена?

– Его «уверена» всегда звучало, как «наверное», но это было ему свойственно.

Я не собиралась погибнуть от холодной лазаньи и чесночного хлеба, сказала я себе, с сожалением глядя на остатки еды в своей тарелке. Вынув телефон из кармана, я положила его на стол и, перейдя к иконкам своих контактов и отыскав почти в самом начале имя Карины, нажала на кнопку вызова.

– Что ты делаешь? – спросила мама.

– Никто не сказал Карине, что Иван и Джес стали партнерами, – ответил мой брат, кладя на тарелку вилку и нож, после чего, сплетя пальцы, он подложил ладони под подбородок и уперся локтями в столешницу, снова придя в нормальное состояние.

Начав набирать номер, я включила громкую связь. Не исключено, что Карина не смогла бы ответить. Но не исключено, что смогла бы.

– Позвони Карине! Позвони Карине! – тихо запричитал Джоджо, к которому также присоединился голос мамы.

– Позвони ей! – запищала сидевшая с набитым ртом Тэйли.

– Я звоню, – прошептала я, глядя на экран, поскольку гудки продолжались. Я видела, как Иван молча взглянул на меня.

Как раз тогда, когда телефон делал последнюю попытку набрать номер, за секунду до того, как должен был раздаться последний гудок перед включением голосовой почты…

– Алло? – послышался на линии запыхавшийся голос.

Мы с Иваном уставились друг на друга. Почему, черт побери, она так дышит?

– Джесмин, это ты? – раздался знакомый голос Карины.

– Да. Я не вовремя?

– Я находилась на бегущей дорожке и спрыгнула, как только услышала телефон, – объяснила она, все еще тяжело дыша. – Прости. Одну секунду.

Мои карие глаза встретились с голубыми глазами Ивана, которые, как мне показалось, смотрели с облегчением от того, что она не занималась не чем иным, как тем, о чем не следует знать братьям и сестрам.

– Ладно, я сейчас. Извини. Мне нужно выпить воды. Что случилось? Ты наконец вспомнила, что у тебя есть близкая подруга, или как? – поддразнила она меня, по-прежнему тяжело дыша.

– У тебя тоже есть мой номер.

Она хмыкнула:

– Я была занята…

– Допустим. Послушай, я прямо сейчас ужинаю в кругу семьи…

– Я на громкой связи?

Я помолчала:

– Да.

Потом она помолчала.

– Ты беременна?

Тэйли, сидевшая напротив меня, фыркнула, и я бросила на нее угрожающий взгляд.

– Какого черта ты так подумала?

– Зачем же еще ты стала бы разговаривать со мной по громкой связи? – спросила она, после чего добавила: – И привет моей второй семье. Я скучаю по всем вам.

– Привет, Карина! – откликнулись Тэйли с мамой и Джоджо, и Руби тоже тихо поприветствовала ее.

– Привет! – радостно воскликнула она, прежде чем вернуться к нормальному разговору. – Но, Джес, не шути, ты беременна?

– Нет, – выпалила я. – Конечно, нет.

– О, слава богу. Я думала, что твоей жизни скоро придет конец. Фу.

– У меня пятеро детей, – вмешалась мама.

– Это не о тебе, мама, – ответила Карина, называя мою маму точно так же, как всегда: мамой. – Но для Джесмин это был бы конец. Как бы то ни было, зачем ты тогда звонишь, просто чтобы поздороваться со своей лучшей подругой и напомнить себе о том, что она еще жива?

Я закатила глаза и, беззвучно шевеля губами, сказала Ивану: это твоя сестра.

– Я была занята и забыла тебе кое-что сказать, – начала я.

Прошла секунда, прежде чем она ответила:

– Продолжай.

– Точно так же, как Иван, как мне стало сегодня известно.

Прошла еще секунда.

– Иван? Мой брат Иван?

– Он самый, гений, – сказала я. – В марте он попросил меня кататься с ним в паре и стать его новой партнершей.

Она не ответила. Ни через десять секунд, ни через двадцать, ни через тридцать. Наверное, она молчала целую минуту, пока мы с Иваном переглядывались, прежде чем через динамик до нас донесся очень тихий смех Карины.

– О боже, – чуть ли не завопила она в телефон.

– Почему она смеется? – услышала я вопрос Аарона, обращенный к Руби.

Моя сестра пожала плечами.

– Аххх! – практически захохотала Карина.

– Прекрати смеяться, – окликнула я ее, прекрасно зная, что она слишком увлеклась и не обращала на меня внимания.

– Ты и Иван? – выкрикнула она.

– Он здесь, рядом, – сообщила я ей.

– Привет, Рина, – поздоровался он.

Она покатилась со смеху. Опять.

– Не могу в это поверить! – завывала она снова и снова.

– Какая муха ее укусила, что она так ведет себя? – спросила я Ивана, даже не отдавая себе в этом отчета.

– Такой она уродилась, – ответил он, не отводя глаз от черного экрана.

– Это круче, чем я думал, – сказал Джеймс.

Джоджо вздохнул:

– Я разочарован. Я думал, что она взбесится от того, что вы, ребята, забыли поставить ее в известность.

– Два самых упрямых человека из всех, кого я когда-либо знала, катаются вместе? – вопила Карина. – ХАХАХАХА!

– У тебя проблемы, – сказала я.

– Прошу тебя! Прошу тебя! Скажи мне, что кто-нибудь записывает ваши совместные тренировки. Оох! Скажи мне, что вы транслируете их в реальном времени. Я не пропустила бы ни одной минуты. Сообщи мне заранее все даты ваших соревнований. Это будут Голодные игры[23] на льду. Я подкуплю всех, кто будет сидеть в первых рядах для родственников, – прокричала она, не переставая смеяться.

Закатив глаза, я покачала головой:

– Мы договорились… – О чем? О том, что поладим? Об этом говорить было еще рано. – У нас все отлично получается.

– Мне кажется, что моя мечта сбылась четырнадцать лет спустя. – Потом была небольшая передышка, после которой она расхохоталась еще пуще. – Ты и Иван! ХАХАХАХА!

Не знаю, почему это удивило меня… но удивило. Разумеется, ей это казалось смешным.

Примерно два года тому назад я подумала бы точно так же.

Я и Иван. Мы ужинаем. У меня дома. С моими родственниками. Пытаемся подружиться. Что бы это ни значило.

Вот так-то.

И, видимо, она верила в эту хрень.

– Я уже не знаю, хочу ли я этого, – сказала я тренеру Ли неделю спустя.

Неделю спустя я не смогла перестать думать обо всех причинах, объяснявших, почему вся эта затея была дурацкой идеей, включая то, что Иван увидит мою задницу при свете вспышки.

Наши дружеские отношения длиной в одну неделю… наладились. За это время мы ни разу не оскорбили друг друга. Однажды он даже улыбнулся мне, когда я поддержала его в том, что мы все сделали правильно, тогда как тренер Ли утверждала обратное.

Все было в порядке. В полном порядке.

И, возможно, отчасти поэтому, мне не хотелось, чтобы он начал поддразнивать меня. По крайней мере, пока я буду не одетой. Мне было наплевать, что подумает фотограф или сотрудники журнала… но единственным человеком, способным по-настоящему взбесить меня, был Иван.

Поэтому, проведя целую ночь в напряженных раздумьях по поводу съемки, я решилась. Галина сказала бы, что я дергаюсь, но я не дергалась. Просто я… находилась в напряжении. Из-за последствий. Долгосрочных и краткосрочных. С Иваном и без него.

Я чувствовала себя совсем не так, как вначале, когда меня возбуждала эта идея, и если интуиция подсказывала мне, что она дерьмовая… значит, на то была причина. Всякий раз, когда я раньше игнорировала свою интуицию, я расплачивалась за это.

Поэтому…

Тренер Ли повернулась, чтобы посмотреть мне в лицо, когда мы стояли друг против друга на льду у бортика в почти пустом КЛ. Ее лицо мгновенно стало непроницаемым, а рот перекосило, но выдали ее именно пальцы, которые тотчас же зашевелились. Это и натянутая улыбка, в которую сложились ее губы, когда она почти прохрипела:

– Есть что-то, о чем мне следует знать?

Было ли что-то такое, о чем ей следовало знать?

Нервы, просто нервы, ужасные нервы, которые скручивали меня изнутри и вызывали чуть ли не боль в желудке, которая распространялась по всему телу, но все, что я смогла сделать, это пожать плечами.

– Я не знаю, захочу ли я кататься с Иваном после этой съемки, – сказала я ей. – Одно дело выполнять поддержки полностью одетыми, но чем больше я думаю о том, что должны будем делать это обнаженными… я не знаю, – отчасти солгала я.

Потому что я знала. Я знала то, что, возможно, было самой важной причиной. Я опять сомневалась.

Дня три тому назад я начала уничтожать комментарии и сообщения от случайных парней на своей страничке в Пикчеграм. Я увидела всего два комментария, но и этого было уже слишком много. Они говорили, что хотели бы «заняться со мной анальным сексом» и «разорвать (мне) задницу». Потом там были еще личные сообщения, это были фотографии двух придурков, и еще одно, в котором меня просили запостить видео с моей голой ногой. В результате чего я потом задумалась над словами моего брата о том, что незнакомцы будут дрочить, глядя на мои фотографии.

Я не была ханжой, но я также не горела желанием жить, размещая свои фотографии с одного из балетных занятий с Иваном, которые тренер Ли прислала мне по электронной почте – специально для этой цели, – а потом иметь дело с такого рода комментариями и сообщениями. Члены были мне не в новинку. Но я предпочитала сама выбирать, когда смотреть на них. Мне определенно были противны воспоминания о том, когда кое-кто присылал мне фотографии и видео намного хуже. Фотографии и видео, от которых я мучилась бессонницей, потому что от них я чувствовала себя очень беспомощной. Как будто меня вываляли в грязи.

И так повторялось до тех пор, пока я не обессилела. Я потеряла сон. Стала спать все меньше и меньше.

До тех пор, пока я не дошла до точки, переживая из-за чего-то подобного, что случалось все чаще и чаще. Я не хотела видеть подобного дерьма. Все, чего я хотела, это заниматься фигурным катанием. Остальное меня не интересовало.

Но теперь эти сообщения действовали на меня совсем по-другому.

Лицо тренера Ли приобрело странное выражение, как будто она вглядывалась в меня, обдумывая мои слова.

– Иван что-то сказал?

Черт. Я недостаточно хорошо все продумала, не так ли? Мне не оставалось ничего другого, кроме как напустить тумана. Чуть-чуть. Но достаточно.

– Он всегда что-то говорит, но дело не в этом.

Она прищурилась:

– Ты поняла, что я имею в виду. Он что-то сказал насчет фотосессии с тобой? Потому что, скажу тебе честно, не похоже, чтобы это волновало тебя.

Неужели я была настолько открытой? Потому что она была права, замечания Ивана, как правило, не волновали меня. Бесили, да. Вызывали у меня желание убить его, да. Но волновать? Не очень. Но обнажиться в чьем-то присутствии, тем более в присутствии Ивана, который постоянно смотрел на меня оценивающим взглядом своих светло-голубых глаз, было равносильно тому, что уступить ему доминирующую позицию в спальне и остаться ни с чем. Он, вероятно, знал обо мне то, чего не знали многие другие. И этот человек поддразнивал меня по любому поводу.

– Я не знаю, хочу ли стоять перед ним обнаженной. Вот и все. Если бы я была одна, это не имело бы большого значения. Даже перед совершенно посторонними людьми, вне всякого сомнения, но сделать это перед ним, когда мне постоянно приходится общаться с ним, не знаю…

Она прикрыла глаза рукой, а потом, явно разочарованная, ущипнула себя за переносицу, после чего наконец медленно кивнула:

– Ладно. Хорошо. Давай я поговорю с ним и поговорю с фотографом, и посмотрим, что мы можем сделать.

На секунду я задумалась, а не нужно ли, для разнообразия, извиниться, но забила на это. Мне не хотелось показывать свое обнаженное тело именно Ивану, а не кому-то другому. Держу пари, никому другому тоже не захотелось бы. Но это был мой выбор. Мое решение. Мое тело.

Я не собиралась просить прощения за причиненное неудобство, потому что я его не причиняла.

Но мне стало немного не по себе, когда тренер Ли, потирая шею, развернулась на каблуках и направилась туда, где, увлеченные разговором, стояли фотограф с Иваном и ассистент. Они пришли пораньше, чтобы построить пару декораций на льду, одну с серым задником, а другую – с белым, окружив их прожекторами. Это было забавно.

Я внимательно наблюдала за тем, как шевелятся губы тренера Ли, а потом увидела, как Иван слегка выпятил челюсть, после чего его взгляд скользнул в моем направлении, прежде чем снова сфокусироваться на Ли, чтобы услышать все, что бы она ни сказала.

Не скажу, что я была крайне удивлена, когда, возможно, через пару минут Иван затряс головой, явно не обращая внимания на то, что говорит тренер Ли, и покатился ко мне, при этом его бедра, икры и грудь были едва прикрыты халатом.

– Я не буду этого делать, – сказала я, не дав ему выговорить ни слова. – Если хочешь, делай один, давай. Я тоже сделаю это одна. Но я не хочу, чтобы мы снимались вместе.

В ту же секунду, когда с моих губ слетела вторая фраза, его плечи как-то неожиданно напряглись. Но потом его лицо стало серьезным, квадратные челюсти сжались, он закусил губы и насупил брови.

– Иван, я не хочу это делать, и ты не станешь взывать к моей совести, хорошо? Я знаю, что это серьезная проблема, но я не хочу делать это вместе с тобой.

Он не отрывал от меня своих светло-голубых глаз, когда затормозил у бортика и остановился у входа, пристально глядя на меня так, словно даже не знал, кто я такая. Глядя на меня в упор, он неторопливо, растягивая каждый звук, спросил:

– Почему?

Я даже не подумала об этом.

– Потому что я не хочу, чтобы ты пялился на мои сиськи и промежность. Вот. Решено.

Он так прерывисто вздохнул, что это было видно по его груди.

– Несколько дней тому назад ты хвасталась тем, что не стесняешься, а теперь даешь задний ход? – спросил он, приблизив ко мне свое лицо. – Ты сделаешь это одна, но не со мной?

Когда он сказал так…

– Да, – кивнув, согласилась я.

– Из-за меня?

– Да, из-за тебя. – Друзья должны быть честны друг с другом. Он не мог бы поставить мне это в вину. Возможно, я была не до конца честна, но все равно.

Он моргнул, все еще наблюдая за мной.

– Они хотят, чтобы мы сделали это вместе, а не порознь.

Я абсолютно бессовестно пожала плечами:

– Ну, есть такая штука под названием фотошоп, возможно, они сумеют совместить нас так, чтобы казалось, будто мы вместе, – предложила я.

Он опять нахмурился, двигая челюстью из стороны в сторону.

Я просто смотрела на него.

Иван смотрел мне в глаза. Я не отводила взгляд.

Он поднес к затылку одну из своих больших, сильных рук, которая могла без труда выдерживать мою задницу, весившую сорок пять с лишним килограммов. Его челюсть снова задвигалась. Кадык ходил ходуном.

– Чем я провинился, что ты не хочешь делать этого вместе со мной? – неторопливо спросил он. – Ты опять гонишь пургу. Я думал, что мы договорились, что мы – друзья. – Его взгляд скользил по моему лицу, покрытому гримом, который художник-гример накладывал почти час. – Мы ужинали вместе, – напомнил он мне, словно я забыла, что провела три часа на маминой кухне, играла в «Дженгу» со своими родственниками, ела лазанью, проглотила малюсенький ломтик шоколадного торта, тогда как прежде съедала в три раза больше, потому, черт побери, почему бы и нет?

Он передал мне бумажное полотенце, может быть, потому что искренне верил, что я не смогла дотянуться до него через стол, а может, и нет. Он отвез меня домой. Он попросил меня стать его другом, хотя чем больше я думала об этом, тем лучше понимала, что он не так уж хорошо знает, что это значит.

Спокойно. Будь выше этого.

Итак, я попыталась.

– Иван, мне приходится ежедневно смотреть на тебя. Разве этой причины недостаточно для того, чтобы я не захотела обнажаться в твоем присутствии? – спросила я, стараясь говорить как можно менее агрессивно, поскольку старалась вести себя как взрослая.

Он не раздумывал.

– Мне наплевать, если ты увидишь меня голым.

Черт.

Ладно. Я решила объясниться напрямую.

– Ну, мне тоже наплевать, если целый мир увидит меня голой, но я не хочу, чтобы это видел ты, понятно? Ты можешь отнестись к моему желанию с уважением?

– Но почему? – спросил он, явно смутившись.

Я вдруг почувствовала горькое отчаяние или, может быть, разочарование. Очень горькое. Меньше всего я ожидала, что он потребует объяснений.

– Потому что. Я уже говорила тебе.

– Нет, ты не говорила.

Я опустила взгляд.

– Нет, говорила.

– Нет. Ты. Не говорила.

– Нет. Я. Говорила.

– Нет. Я хочу, чтобы ты сказала мне. Что я такого сделал за последнюю неделю, что ты передумала?

Он не собирался отставать от меня. Я пыталась не выглядеть дурой. Но он требовал объяснений, поэтому я ответила ему:

– Иван, неужели ты думаешь, что мне хочется, чтобы ты дразнил меня насчет того, что я так и не повзрослела, после того как увидишь мои сиськи? Потому что я не хочу этого. Ни капли не хочу, понятно? Это ты хочешь услышать? Что я не хочу, чтобы ты смотрел на меня оценивающим взглядом, когда я должна все время видеть перед собой твое лицо? Я вполне довольна собой. Но я не хочу слушать, как ты будешь насмехаться надо мной или над тем, что я не могу изменить. У меня маленькие сиськи. Хорошо. Мы оба знаем это. Что, если ты решишь, что у меня слишком большие или слишком маленькие соски, или станешь смеяться над моими растяжками, или скажешь мне, что я толстая! А мои бедра!

– Что?

Я, глядя на него, пожала плечами, при этом у меня неприлично заурчало в животе, когда я раскрыла ему чуть больше мизерной доли правды.

– Я люблю свое тело, ясно? Я не хочу разлюбить его из-за тебя. Я знаю, что я не… – Я покачала головой, не закончив фразы. – Я не комплексую по поводу того, кто я, как я выгляжу, а перед началом сезона я еще немного похудею.

Не уверена, что я заметила, происходило ли это постепенно или случилось в мгновение ока, но в какой-то момент его лицо побледнело, и не успела я и глазом моргнуть, как он покинул лед и, обойдя барьер, встал в полуметре от меня, при этом он выглядел совершенно потрясенным, как будто я ударила его ножом.

– Джесмин, – медленно, почти шипящим голосом произнес он мое имя, и это был тот редкий случай, когда он не назвал меня Фрикаделькой. – Пойдем.

Я только посмотрела на него.

– Не пойдем, Иван. Мне противно, что я переживаю из-за того, что ты думаешь, ясно? Ты не должен тыкать меня носом. Я стараюсь… подружиться с тобой. – Я попыталась пошутить, но ничего не вышло, потому что ничто в нем даже слегка не изменилось.

Если уж на то пошло, Иван выглядел удивленным.

– Джесмин, – повторил он мое имя низким и почти хриплым голосом.

– Я не буду этого делать, – в свою очередь повторила я. – Прости. Никакие твои слова или поступки не изменят мое решение, поэтому иди отсюда, приятель, и подожди своей очереди, тогда я смогу исполнить свою роль. Я уверена, все будет выглядеть прекрасно, а если нет… тогда уж прости. – Если бы я могла сказать ему всю правду, он понял бы. Я это знала.

Но я не сказала.

Однако Иван не ушел. Он не сдвинулся с места. Не отвернулся. Он просто в упор смотрел на меня сверху вниз, его дыхание было ровным, в V-образном вырезе халата проглядывала гладкая кожа его груди. Взгляд голубых глаз скользил по всему моему лицу, и мне было неприятно. Мне было противно от того, что я призналась в том, что не хочу раздеваться из-за него, из-за того, что я не желала, чтобы он потом подначивал меня по поводу формы моей едва заметной груди или объема моей задницы, или миллиона других вещей, к которым мог бы придраться. Потому что их целая куча. Я не идеальна. Я не мама, или Тэйли, или Руби.

– Фрикаделька, – медленно проговорил он, не двигаясь с места. Он сделал над собой усилие, чтобы сдержаться. Судя по странному выражению его лица, он старательно выбирал слова. – Я просто прикалываюсь к тебе, когда высмеиваю тебя, – заявил он, наблюдая за мной. – Разве ты об этом не знаешь?

Я посмотрела в сторону и кивнула, с трудом подавив в себе желание закатить глаза.

– Да, я знаю, что ты прикалываешься. Это я способна стерпеть. Иногда… – Господи, как больно мне было говорить ему это, но черт с ним. – Иногда ты почти смешишь меня. Но я не хочу делать это в обнаженном виде. Теперь это слишком личное. Мы стали слишком… близки.

Я скорее услышала, чем увидела, как он выдохнул. Но мне показалось, что он на шаг приблизился ко мне.

– Я нес всякий вздор только потому, что ты заноза в заднице, и потом, ты единственная, кто отвечал мне тем же. Ты знаешь, что ты красивая.

Я хихикнула, на этот раз закатив глаза, потому что черт бы его побрал. Правда? Теперь я поняла, что он изо всех сил старается уговорить меня. Прошу тебя. Господи.

– Если ты думаешь, что твоя лесть убедит меня изменить решение, то ты меня совсем не знаешь, Луков.

– Не Луков. Иван, – просто ответил он таким мягким голосом, что я почувствовала неловкость, потому что ждала от него совсем иного. Этого я ждала меньше всего. – Я уверен, что под халатом ты идеальна.

На этот раз я фыркнула, потому что, черт побери, он нес чушь собачью, чтобы убедить меня. Господи Иисусе.

Но он не отставал.

– Я уверен, что у тебя под халатом нет ничего, что не возбудило бы любого мужчину. Спорю, что также и некоторых женщин.

Я искоса посмотрела на него, когда он употребил слово на букву «в» и одернула себя. Он был таким треплом. Я знала это. Даже тренер Ли поняла бы, если бы могла слышать его сейчас. Он, черт возьми, думал, с кем разговаривает? Не с той ли, которая знала его десяток лет и которая все это время была объектом его дебильных мелких придирок? Теперь он просто бесил меня.

– Не заткнуться ли тебе? Нет никакой необходимости слушать тебя, ясно? – выпалила я.

Он прикоснулся рукой к моему запястью, и каким-то чудом я не отдернула руки.

– Я не просто так говорю все это, – сказал он так тихо, так… Не знаю, нежно или боязливо, что мне стало неловко. Не думаю, что кто-нибудь так говорил со мной раньше. Даже Джеймс, добрейший парень во всем мире. Иван продолжал: – Я просто подкалываю тебя, говоря, что ты не дозрела. Пойдем, – настаивал он, продолжая говорить тем голосом, с которым я совсем не могла совладать. Что теперь мне думать о нем? – Я не ожидал, что ты такая чувствительная.

Я опустила взгляд.

– Я не чувствительная.

– Джесмин, – с придыханием проговорил Иван, крепко, но не больно сжимая пальцами мое запястье. Темноволосая голова и безупречное лицо, которое вполне могло бы обойтись без макияжа, приблизились ко мне, и он спросил: – Что, черт возьми, происходит с тобой сейчас?

– Ничего, – упрямо ответила я.

– Ты несешь чушь, – заявил он. – Ты знаешь кто ты и что ты собой представляешь. Я не намерен, черт побери, разговаривать и еще больше льстить твоему эго, избавь меня от этого, – чуть ли не выкрикнул он. – Я хочу сниматься с тобой, а не один. С тобой. В команде. Мы оба не пожалеем, если начнем фотосессию.

– Разумеется, я знаю, кто я, что у меня непомерное эго. Хорошо. Слушай, просто иди и покончи с этим, а я – следом за тобой. Я не хочу больше говорить об этом. У меня нет настроения ссориться именно сейчас.

В ту секунду, когда обе его ладони опустились мне на плечи, я неожиданно подпрыгнула. А когда его губы приблизились, оказавшись прямо над моими, я даже не шевельнулась. Мы находились рядом по семь часов в день, семь дней в неделю. Между нами не существовало физических барьеров, потому что это было невозможно.

Но это…

С этим я не знала, что делать. Я не могла вспомнить, когда в последний раз он был так близок ко мне.

– Я говорю предельно серьезно, – прошептал он так настойчиво и решительно, как никогда.

Я не смогла удержаться, чтобы украдкой не взглянуть на него, так твердо и требовательно звучал голос Ивана.

Он смотрел на меня сверху вниз с таким жутким лицом… Я никогда не видела, чтобы он смотрел так серьезно, даже перед соревнованиями.

– Я никогда не высмеивал тебя.

Я нахмурилась.

Он осторожно потряс меня за запястье, накрыв своей рукой то место, где обычно был мой браслет. Я сняла его и оставила в шкафчике.

– Не стал бы высмеивать тебя, когда ты обнажишься, – сказал он мне. – И кто стал бы насмехаться над тобой, когда ты раздета? Спорим, ни один мужчина в мире никогда не видел таких упругих ног и ягодиц, которые отлично помогают тебе выполнять разные элементы.

Я не собиралась придираться к этому замечанию, я просто отвела взгляд.

– Почему ты смотришь на мою задницу?

Уголки его розовых-розовых губ чуть-чуть приподнялись.

– Потому что она у меня целый день перед глазами.

Полагаю, он был прав. Мне тоже случалось время от времени поглядывать на его задницу. Потому что она была рядом.

– Тогда не смотри. Друзья не разглядывают задницу друг у друга.

От того, как он закатил глаза, я ощутила какое-то неудобство в желудке.

– Джесмин… Это тело – эти бедра, над которыми, как ты думаешь, я буду смеяться, и эта задница, о которой ты думаешь то же самое – скоро займет первое место. Я не стал бы смеяться над ними. Я не стал бы смеяться над тобой. Мы сделаем все так же, как обычно. Все получится, когда мы выйдем на лед. Мы сконцентрируемся, я не шучу.

Я не дышала, следя за его лицом.

– Я не верю тебе.

– В то, что я не стану смеяться над тобой?

– Да.

Он помолчал, а потом сказал:

– Хочешь, сначала ты увидишь меня обнаженным?

Я расхохоталась. Мгновенно. Не желая того. Этого мне хотелось меньше всего.

– Нет!

И, судя по тому, как он ухмыльнулся, он это тоже понял.

– Ты уверена? У меня на бедре родимое пятно, по форме напоминающее полуостров Флорида. Может быть, ты найдешь над чем посмеяться, но я так не думаю.

Продолжая смеяться против своей воли – мне, правда, этого не хотелось, – я посмотрела на него и покачала головой:

– Боже, какой же ты самонадеянный болван.

Он слегка улыбнулся:

– Это верно. Ты можешь быть ко мне настолько жестокой, насколько пожелаешь, и, если что-то заметишь, не стесняйся, но я все время занимаюсь на тренажерах. За год я набираю примерно… семь процентов жира. Мне противно смотреть на себя в зеркало.

Я засмеялась еще громче, но как я могла не смеяться, видя его таким? Я не знала этого парня.

– Ты можешь потешаться надо мной, но, если честно, я предпочел бы, чтобы ты не делала этого. Я не люблю, когда говорят, что я тощий, потому что это не так, – сказал он почти кротко, и теперь пришла моя очередь удивиться.

Кто, черт возьми, мог бы подумать, что это мужчина тощий? В нем не было ничего «тощего». Однажды, несколько лет тому назад, я видела, как он упражняется. Он выполнил жим лежа, взяв вес, который, как я поняла, был вдвое больше его. Пловцы и бегуны не обладали таким телом, как Иван. Просто не обладали.

Впрочем, я никогда не призналась бы в этом.

Рука, лежавшая на моем голом запястье, дрогнула.

– Давай, Фрикаделька. Ты и я. Все будут завидовать нашим шедевральным задницам.

Было ли это похоже на дружбу? Такой ли должна быть дружба? Он дразнит меня? Я посылаю его куда подальше, но делаю это с улыбкой на лице? Если это…

Если это так, я могла бы согласиться, подумала я. Возможно.

– Я ненавижу тебя, – вздохнула я, украдкой поглядывая на него, потому что я облажалась.

Потом он уставился своими просто непрошибаемыми, голубыми-голубыми глазами прямо в мои карие.

– Тогда сделай это из-за Пола. Он увидит и пожалеет о том, что никогда не фотографировался с тобой обнаженным для «ТиЭсЭн»[24]. Мое запястье снова задергалось.

– Или вообще не фотографировался.

И на этом он поймал меня, доказав, что знает меня лучше, чем я думала.

На этом проклятом, мать его, Поле. Фу. Фу.

Мне не хотелось, чтобы кто-то мастурбировал, глядя на меня. Но если мне выпал шанс утереть нос этому кретину чем-то сногсшибательным, то оно того стоило. Безусловно стоило, черт бы его побрал.

– Вот так, моя Фрикаделька, – почти прошептал он, при этом его пальцы, отпустив мое запястье, соскользнули вниз и сплелись с моими, соединив наши ладони так же, как это было уже тысячу раз. Так действительно было. – Мы сделаем это, правда? Вместе? Я не буду смеяться над тобой, но ты сможешь подшучивать надо мной?

Я не понимала, кто, черт возьми, стоит передо мной. Такой красивый, нежный парень. Но, как бы то ни было, я сжала его руку и кивнула.

– Да, мы сделаем это вместе, – проворчала я, понимая, что это правильно. Понимая, что я, возможно, отчасти пожалею о чем-то, но не обо всем. Во всяком случае не о том, что он не станет шутить насчет моей половой зрелости.

– Я так и думал, – с радостью воскликнул он и потянул меня за руку.

А потом мы оказались на льду, в халатах, в гриме, мы были готовы – по крайней мере, я – точно, – и тренер Ли с фотографом мгновенно, в ту же секунду, когда заметили, что мы катимся к ним, прекратили разговаривать. Вскинув свои тонкие черные брови, тренер робко спросила:

– Ты передумала?

Я замотала головой.

– Я буду снимать вас только в том случае, если вы будете чувствовать себя комфортно, – быстро проговорила фотограф. – Все мы, Джесмин, относимся с исключительным уважением к вам и вашему телу. Мы можем постараться снять вас в определенном ракурсе, если вы останетесь в трусиках…

Я тряхнула головой:

– Все в порядке. – Я не намерена была признаваться в том, что я не хотела раздеваться из-за Ивана. Не говоря уже о всяких придурках, которым нечем было заняться. Жалкое дерьмо.

Она пожала плечами:

– Хорошо. Тогда начнем, если вы оба готовы.

Иван сжал мою руку – он не отпускал ее – и сказал так, чтобы слышала я, и только я:

– Я не думал, что будет так холодно, то есть тебя, возможно, развеселят… некоторые части моего тела, если они попытаются спрятаться, чтобы защитить себя…

Я едва сдержала усмешку, чувствуя, что была права, прикрыв верхнюю часть своего тела.

– Я не стану смеяться над Питером, если ты не будешь смеяться над Мери и Мэгги. Эти две сучки прячутся не потому, что холодно. Они всегда прячутся, – спокойно сказала я.

Он кивнул, но прежде едва раздвинутые уголки его рта растянулись в улыбке.

– Знаешь, мне теперь кажется, что у тебя три соска, верно?

Я закатила глаза.

– А я думаю, что у тебя пенис длиной в два с половиной сантиметра. Мы квиты.

Иван состроил гримасу, крепко сжав мои пальцы своими.

– Возможно, на пару сантиметров длиннее. – Я зарычала, но он продолжал: – Давай покончим с этим, хорошо?

Никто из нас не произнес ни слова, когда мы расцепили руки и покатились туда, где в центре катка были установлены два задника и готовое к работе осветительное оборудование с зонтами для камер. Тренер Ли со скептическим выражением лица подъехала к нам.

– Готовы?

Иван кивнул, а я сказала:

– Готовы. – Потому что я была готова.

Это должно было выглядеть красиво. Это должно было произвести впечатление на тех, на кого я не хотела производить впечатление, но была вынуждена это сделать. Это стоило всего остального дерьма.

По привычке сделав глубокий вдох, я выдохнула и стала наблюдать за тем, как фотограф встала у камеры, ободряюще кивая нам, пока ее ассистенты занимали свои места.

– Мы начнем с того, с чего вы пожелаете. Однако было бы здорово, если бы вы сделали какую-нибудь поддержку или приняли неподвижную позу.

Да. Видимо, мне было не избежать того, что Иван увидит мою промежность, но именно поэтому я регулярно делала эпиляцию воском.

Наши отношения перейдут на совершенно другой уровень, подумала я. Я способна на это. Конечно, это было чертовски круто. Я – сильная, умная, и я способна на все, как всегда говорила мне моя мама.

– Поддержка с хватом «кисть в кисть»? – спросила я своего партнера – своего Ивана, – поднеся руку к завязанному узлом пояса халата и начав развязывать его.

– Конечно, – ответил он как-то слишком спокойно, потянувшись руками туда же, куда и я.

Не знаю, то ли он действительно изо всех сил старался быть тактичным по отношению ко мне, то ли у него на уме было что-то другое. Но я сомневалась в том, что он выкинет какой-нибудь номер перед камерами, тем более после тех ободряющих слов.

Я задумалась.

– В любой момент, когда вы будете готовы, – окликнула нас фотограф.

Это я или свет кажется слишком ярким? – спросила я себя. Всем известно, что камера добавляет по меньшей мере кило триста веса, но под таким ярким освещением мне казалось, что я прибавила килограммов десять. Да ладно. Пусть сами судят. Я не обязана ничего доказывать людям, которые мне безразличны.

Стоя перед Иваном в полной готовности и все еще придерживая руками халат, я спросила его:

– Ты готов начать?

Он кивнул из-под света прожекторов.

Пришло время повеселиться, смекнула я.

Развязав узел на талии, я взяла себя в руки, собрала в кулак все до последней капли уверенность в себе и достоинство, напомнив себе о том, что идеальных тел в природе не существует. Я все-таки надеялась на то, что у них есть фотошоп для того, чтобы убрать все, что смотрится неприглядно, хотя издатели, вероятно, не стали бы этого делать, поскольку выпуск все-таки назывался анатомическим. Но хрен с ним. Если народ захочет обратить свое внимание на жировые складки, когда я наклонюсь, тогда вперед. Я выросла рядом с тремя самыми красивыми женщинами в мире. Я давно смирилась с тем, что я – не одна из них, и не переживала по этому поводу.

А потом я сняла халат.

Никто ничего не сказал, но я заклеила соски полосками белой ленты, оставив все остальное неприкрытым. То есть они не могли выложить в интернет мои фотографии топлес, поэтому я не видела в этом ничего особенного. Голая задница и промежность меня абсолютно не волновали.

Я могла бы сделать это. Я правда могла бы.

А потом краем глаза я увидела, как распахивается другой халат, как рука отбрасывает его, как светится белая кожа, обнажаясь еще больше, ровно за секунду до того, как он протягивает ладонь, чтобы взять меня за руку.

Пора поскорее покончить с этим, сказала я про себя и, возможно, впервые затаив дыхание, повернулась лицом к Ивану. В то мгновение, когда наши взгляды встретились, я вскинула брови, моля Бога о том, чтобы внезапно не покраснеть в первый раз в жизни, потому что это было бы поистине унизительно.

– Черт, – услышала я, как Иван пробормотал себе под нос, когда я посмотрела ему в лицо… и не увидела ничего, кроме того, что он зажмурился.

– Что? – отрывисто спросила я.

– Ничего, – тут же грубо ответил он.

– Что? – настаивала я, стараясь понять, почему его кожа побелела еще больше и почему он не смотрит на меня.

– Ничего, – ответил он так, как он умел, – как заноза в заднице. Покачав головой, он сглотнул. – Давай завяжем с этим.

– Завяжем? – спросила я, отнюдь не чувствуя себя оскорбленной. Возможно, он сам сожалел теперь о сказанном. Вот скотина. – Ты сам этого хотел, – напомнила я ему.

– Ну, мне начинает казаться, что это была дурацкая идея, поэтому давай так и сделаем, – пробормотал он, по-прежнему не открывая глаз.

– Ханжа, – прошептала я, не понимая, почему он не смотрит мне в лицо, на худой конец. От этого мне стало казаться, что со мной что-то не так.

Поэтому я посмотрела на него. Потому что он был сам не свой.

И внезапно пожалела о том, что сделала это.

Потому что тело Ивана…

Твою мать.

Может быть, из-за того, что я была спортсменкой – независимо от того, что по дурости думают об этом другие, – я могла оценить разнообразные достоинства, свойственные спортсменам-мужчинам. Я никогда не была большой поклонницей мужчин, работающих в модельном бизнесе, с их идеально вылепленными тонкими мышцами, каждая из которых требовала постоянных индивидуальных тренировок. В мужских телах меня привлекала грубая сила. Правда привлекала.

Но тело Ивана было на самом деле создано большим мастером. Головки мышц на его плечах были резко очерчены, тонкие, упругие мышцы предплечий и бицепсов были сильными. Еще у него были плотные грудные мышцы и плоский живот с восемью квадратиками на нем. Благодаря поддержкам, у него были разработанные мышцы бедер и длинные мышечные борозды на бедрах и икрах.

Не было нужды смотреть на его зад, чтобы понять, что он был высоким и упругим.

Я была бы последней лгуньей, если бы сказала, что не посмотрела на его пенис, но он, так же как и я, решил кое-что прикрыть. Это кое-что было спрятано под тем, что напоминало носок телесного цвета, прикрывавший его хозяйство, оставляя на виду только подстриженные волоски в паху.

Я не собиралась наклоняться, чтобы понять, видны ли его яйца.

Я снова окинула взглядом Ивана, едва удержавшись от того, чтобы покачать головой. Он действительно был совершенным произведением искусства. Честно. В самом деле.

Но я скорее бы сдохла, чем сказала ему такое, поэтому мне нужно было перестать думать об этом. Нам нужно было покончить с этим дерьмом.

– Так пойдем же, стыдливый мальчик, пока твои яйца тоже не вжались в тело, – сказала я ему.

Это заставило его мгновенно открыть глаза и, морщась, посмотреть на меня.

– Надеюсь, моя рука не соскользнет.

– Надеюсь, я не потеряю равновесия и не дам тебе пинка под задницу.

– Ладно! Хватит! Вы оба, давайте начнем, – закричала тренер Ли, и, не глядя на нее, я поняла, что она покачивает головой.

Я моргнула, стоя перед Иваном совершенно обнаженной, и сказала:

– Пойдем, приятель. Давай сделаем это. Может быть, мы в конце концов окажемся на обложке. – И, говоря это, я не ощутила ни тошноты, ни тревоги. Ни капельки.

В тот вечер я должна была понять, что что-то происходит, когда, придя домой, застала маму на кухне. Она ждала меня, поставив тарелку с едой перед стулом, на котором я обычно сидела. Она сто лет не подавала мне ужин. По правде сказать, я не могла вспомнить, готовила ли она когда-нибудь ужин для кого-то из нас заранее… если не считать Руби. Обычно она готовила еду на всех. Мама всегда говорила, что она нам не служанка и что мы для начала должны быть благодарны ей за то, что она стряпает.

Поэтому я поняла, что что-то случилось. Проблема была в том, что я была вымотана после фотосессии, занявшей все утро, черт бы ее побрал. Не улыбайтесь. Смотрите естественно. Повторите эту позу. Вы можете выполнить поддержку чуть дольше? Еще минутку подержите ногу в этом неудобном и неестественном положении. Встаньте здесь и замрите, выставив зад. Поверните голову вот так – нет, по-другому – и не шевелитесь. Иван, положите свои гребаные ледяные руки на тело Джесмин и подержите их там пару минут.

Мать твою, мать твою и еще пару раз мать твою.

Он не смеялся, каждый раз прикасаясь ко мне, а у меня перехватывало дыхание не от того, что было больно, а от того, что я знала, что ему этого хотелось.

Мои соски, прикрытые крошечными полосками ленты, все еще были затвердевшими от пребывания на льду, и я была вполне уверена, что моя промежность больше никогда не согреется. Мой клитор, вероятно, превратился в изюминку. После первого раза я даже не взглянула на носок, прикрывающий пенис Ивана, потому что он был чертовски холодным. Не дело оценивать мужчину по тому, как выглядят его причиндалы на холоде.

Кроме того, там было еще на что посмотреть.

На все, что было к северу от экватора, и на все, что было к югу от экватора. Мышцы, мышцы и еще раз прекрасные, выточенные мышцы. Это не было очень сложно, хотя всякий раз, когда его руки касались меня, мне хотелось ущипнуть его за живот.

И однажды, всего за секунду, передо мной случайно промелькнули огромные яйца, болтавшиеся у него между ног, и я подумала, что, черт возьми, он делает с этими штуками, когда надевает костюм.

Но это меня совершенно не касалось, поэтому я отмахнулась от этого вопроса, оставив его на потом.

Главное, что мы это сделали. В конце дня только это имело значение. Нам удалось это сделать, и мы не убили друг друга и не высмеяли друг друга. Только это заняло слишком много времени. К счастью, я подумала об этом заранее и взяла выходной, несмотря на то, что мой банковский счет не нуждался в такого рода потерях. Тем более тогда, когда нам предстояло принять участие в многочисленных соревнованиях.

Во время дневной тренировки между нами возникла какая-то неловкость, но я бы солгала, если бы сказала, что раз или два не взглянула на его торс и не вспомнила о том, как он выглядел без майки. Как только эта мысль посетила меня, я заставила себя прекратить думать об этом. К счастью, его беспокойство было несравнимо с моим, на самом деле во время дневной тренировки Иван ни разу не обратился ко мне напрямую, несмотря на то, что утром был необычайно любезен.

– Привет, Ворчун, – поздоровалась со мной мама в ту же секунду, как услышала, что я вошла в кухню.

– Привет, мама, – сказала я, подходя к ней со спины и чмокая ее в щеку. Я уже бросила свои вещи. – Как дела?

Пожав худыми плечами, она выключила воду в раковине и потянулась за полотенцем, висящим слева от нее.

– Прекрасно. Ешь, пока все не остыло. Я разогрела еду в микроволновке, когда увидела свет на подъездной дорожке.

– Спасибо, – сказала я, все еще не обращая внимания на еду, но повернулась, чтобы сесть на стул. Я начала жадно поедать запеченную курицу, жасминовый рис, сладкий картофель и салат из отдельной тарелки так, словно я рухнула бы, если бы не сделала этого. Я обедала примерно шесть часов назад в промежутке между началом съемки и часовым перерывом после нее, перед началом тренировки, но мне казалось, что с тех пор прошло больше сотни часов. Мы с Иваном три часа отрабатывали выбросы и совместное вращение, а потом я три часа занималась в тренажерном зале КЛ, включая высокоинтенсивную интервальную тренировку на бегущей дорожке, чтобы подготовить свое сердце к тому, что во время примерно пяти минут нашей произвольной программы оно будет перекачивать кровь со скоростью 180–200 ударов в минуту.

Уголком глаза я наблюдала за тем, как мама усаживается поудобнее у кухонного островка. Когда мы обе находились дома в одно и то же время, мы всегда ели вместе или, по крайней мере, составляли друг другу компанию. Поэтому я не стала заморачиваться на этот счет.

До тех пор, пока она не подняла на меня глаза, поднеся чашку с чаем ко рту, и не испортила мне весь день.

В тот момент, когда я присмотрелась к ее лицу, у меня отвисла челюсть, и я практически вскрикнула:

– Что, черт побери, случилось с твоим лицом?

То, как она захлопала глазами, не произвело на меня впечатления.

И мне было по барабану, что я заметила пластырь над носом и два набухших красно-фиолетовых круга вокруг обоих глаз.

И у нее, черт побери, была разбита губа или мне так показалось?

Она молчала, когда я разглядывала ее лицо, перебирая в своей голове тысячи возможных вариантов того, что, на хрен, с ней случилось. Потом я спросила:

– Кто сделал это с тобой? – Я была готова убить любого. Я была готова убить к чертовой матери любого, и я была бы безумно рада этому.

– Успокойся, – просто сказала она, как будто у меня не было вообще никакой причины выходить из себя из-за того, что у нее было разбито пол-лица.

Разумеется, я послушалась ее.

– Что с тобой случилось?

Мама даже не скосила своих голубых-голубых глаз в мою сторону и, прежде чем отпить глоток того, что, как мне было известно, было чаем, сказала буквально следующее:

– Я попала в аварию.

Она попала в аварию, и все было прекрасно.

Я захлопала глазами, когда она взяла со стола свой телефон, как будто все это было ерундой, и начала что-то читать на экране. Я же просто сидела и пыталась осознать ее слова и то, что они означают… и не могла. Потому что до меня дошло, что значит авария. Чего я не понимала, так это того, почему она не позвонила мне и не сказала об этом. Или, по крайней мере, не отправила чертову эсэмэску.

– Ты попала в автомобильную аварию? – медленно проговорила я, словно мне приходилось осмысливать каждое слово.

Она попала в аварию. Моя мама ехала в машине, и, должно быть, случилось что-то ужасное, коль она так кошмарно выглядит. Именно это она сказала, даже не посмотрев в мою сторону.

Что. Черт. Побери?

Мама по-прежнему не смотрела на меня.

– Все не так и плохо, – продолжила она. – Я сильно ударилась. Они поставили мне нос на место. Моя машина ремонту не подлежит, но страховка второго водителя покроет расходы, потому что это он виноват и тому есть свидетели. – Потом женщина, которая даже с двумя черными кругами вокруг глаз не была похожа на мать, родившую пятерых детей, и, безусловно, не выглядела так, как ее младший, двадцатишестилетний ребенок – я, – наконец посмотрела в мою сторону. Мама была ничуть не обеспокоена, когда сжала губы так, как делала это в то время, когда я была подростком и дерзила ей, а она пыталась надрать мне задницу. – Не говори своим братьям или сестрам.

Не говорить моим…

Взяв бумажное полотенце, лежавшее рядом с моей тарелкой, я поднесла его к подбородку и выплюнула рис – попусту растрачивая драгоценный продукт и ничуть не переживая об этом, – так как у меня жутко подпрыгнуло кровяное давление и пульс, и чудо, что в тот момент я осталась живой и здоровой… спасибо физической нагрузке… потому что у любого другого тут же случился бы сердечный приступ. Во всяком случае, у того, кто знал бы и половину всякого дерьма о другом человеке – а я знала о своей маме кучу дерьма. Мое сердце не должно было биться с такой скоростью, когда я, говоря формально, отдыхала.

Мама что-то проворчала, выпрямившись на стуле как раз в тот момент, когда я положила бумажное полотенце рядом со своей тарелкой.

– Нет, нет. Не выплевывай еду.

Я и не подумала о том, когда я в последний раз выплевывала еду, я и без того была раздражена.

– Мама, – сказала я более высоким и писклявым голосом, чем обычно, который показался мне чужим, возможно напоминающим голос подростка на грани истерики.

Но это не было истерикой. Просто моя мама была ранена и не сказала мне об этом. И не хотела, чтобы я говорила об этом кому-то другому.

Женщина, которая вырастила меня практически одна, склонила голову набок и вытаращила глаза, словно пытаясь без слов сказать мне, что я не должна так сокрушаться. Но больше всего мне бросилось в глаза то, что она, даже не опустив на стол чашку с чаем, прошипела:

– Джесмин. Даже не начинай.

– Даже не начинай? – со злостью промычала я, не в силах расслабиться, как никогда после тренировки. Примерно минуту я просидела, уставившись в каменную столешницу кухонного острова и думая о том, как сильно мне хочется пойти в душ и лечь спать… выбросив из головы мысли о тренировках и фигурном катании и о будущем… но теперь, теперь я была в двух секундах от того, чтобы взорваться. Вот так-то.

Потому. Что. Мать. Твою.

– Даже не начинай, – отпивая чай, снова попросила она так просто, как это только было возможно, как будто она не говорила мне о том, чтобы я не психовала из-за ее аварии и сотрясения и сломанного носа и по какой-то пришедшей ей в голову причине ни о чем не рассказывала своим братьям и сестрам. – Я в порядке, – сказала она, прежде чем я успела пропустить мимо ушей ее дурацкое «даже не начинай», наклонившись вперед и хлопая глазами так, словно они пересохли, как никогда в жизни.

– Почему ты не позвонила и не сказала мне? – спросила я точно таким же тоном, которым приводили меня в чувство десять лет назад, когда у меня внутри все переворачивалось от ярости. Почему она не позвонила?

У меня задрожали руки.

У меня никогда не дрожали руки. Никогда. Ни тогда, когда я злилась на то, что меня обманули те, кому я немного доверяла. Ни в тот момент, пока я ждала выхода на лед. Ни после выступления. Ни тогда, когда я терпела неудачу. Ни тогда, когда я проигрывала. Никогда.

Закатив глаза, мама сосредоточилась на своем телефоне, изо всех сил стараясь не принимать все всерьез. Я знала, что она делает. Это было не в первый раз.

– Джесмин, – с некоторым нажимом произнесла она мое имя, чтобы удержать от какого-нибудь саркастического замечания. – Успокойся.

Успокойся. Успокойся?

Я открыла рот, а она снова стрельнула в мою сторону своими голубыми глазами, теми самыми, радужную оболочку которых я узнала бы не глядя.

– Я в порядке. Какой-то болван был невнимателен, съезжая с автострады, и ударил меня в задний бампер. Я врезалась в идущую впереди машину, – продолжала она, и я поняла, почему она решила не распространяться об этом. – Все могло бы быть хуже. Ты не должна сердиться из-за этого. Я в порядке. Не стоит раздувать из этого историю. Если бы я могла скрыть это именно от тебя, я бы так и сделала.

– Бен уже знает. Нет никакой нужды беспокоить твоих братьев и сестер. – Она пренебрежительно ухмыльнулась. – Не волнуйся за меня. У тебя есть дела поважнее.

Мама не хотела, чтобы я волновалась за нее, потому что у меня дела поважнее.

Поднеся обе руки к лицу и прижав пальцы к вискам, я приказала себе успокоиться. Приказала успокоиться. Я попыталась применить все приемы релаксации, проверенные за многие годы в стрессовых ситуациях, и… нет. Ни один из них не сработал. Ни один.

– Я не хочу, чтобы ты отвлекалась из-за меня, – настаивала мама.

Клянусь, у меня зазвенело в ушах.

– Разве «Скорая помощь» не должна была отвезти тебя в больницу?

Она раздраженно заворчала:

– Да.

Я еще крепче прижала пальцы к вискам.

– О, опусти руки и покажи язык, – попыталась она шутить. – Я в порядке.

У меня определенно зазвенело в ушах. Точно.

Не в силах даже взглянуть на нее, более низким и хриплым, чем обычно, голосом, который показался мне чужим, я сказала:

– Мама, ты могла бы позвонить мне. Если бы я попала в аварию…

– Ты бы тоже мне не позвонила, – закончила она.

– Я… – Ладно, возможно, я тоже не позвонила бы, но мой гнев ничуть не унялся от понимания этого. Если уж на то пошло, я только еще больше разозлилась. У меня ужасно дрожали руки, я вытянула пальцы и, подняв их к лицу, встряхнула. Сумасшедшая, сумасшедшая идиотка, захотелось закричать мне. – Не в этом дело!

Она вздохнула:

– У тебя был важный день. Я не хотела беспокоить тебя.

Она не хотела меня беспокоить.

Моя мама не хотела меня беспокоить.

Уронив руки, я запрокинула лицо к потолку, потому что, если бы я смотрела на маму, она, вероятно, сразу же раскусила бы меня. А потом я подумала, от кого же я научилась так многое скрывать. Твою мать!

– У меня только небольшое сотрясение и перелом носа, Ворчун. И не повышай на меня голос! – сказала она снова, и во второй раз это не произвело никакого впечатления на мое кровяное давление. – Я знаю, что значит для тебя этот год. Я хочу, чтобы ты использовала эту возможность. Мне не нужно, чтобы ты беспокоилась обо мне.

Я воспроизвела про себя ее последние сентенции, и моя голова чуть было не взорвалась. Тошнота, распирающая желудок, подобралась к горлу.

Возможно, это было мелодраматично, но я так не думаю. Это была моя мама. Моя мама. Женщина, научившая меня после каждого падения вставать на ноги. Она была самой сильной женщиной из тех, кого я знала. Самой сильной, самой умной, самой красивой, самой стойкой, самой честной, самой трудолюбивой…

У меня саднило в горле. Много лет тому назад она до смерти напугала нас, сказав, что у нее обнаружили опухоль груди, которая в конечном счете оказалась ерундой, тогда я видела или слышала, как мои братья и сестры довольно часто плакали. Меня же это только взбесило. И испугало. Я призналась себе в этом. Мне было до ужаса страшно за маму и, каким бы эгоистичным не было это с моей стороны, за себя. Потому что какого черта я делала бы без нее?

Хуже всего было то, что в этой ситуации я вела себя как последняя сволочь. Но тогда я была подростком – а мама была самой главной опорой в моей жизни, – поэтому я взбесилась и винила ее, будто она могла это каким-то образом предотвратить. Теперь же… ну, теперь я опять разозлилась, но не на нее.

Ладно, может быть, и на нее, но только потому, что она, если бы могла, постаралась бы скрыть от меня, что разбилась, и… и потому, что она не хотела отвлекать меня. Не хотела беспокоить меня. Я сжала кулак, и, если бы ногти у меня были подлиннее, я, вероятно, проткнула бы ими ладонь до крови.

– Бен приехал за мной в больницу, – объясняла она, при этом ее голос понемногу становился спокойнее и четче. – Тебе нет необходимости волноваться.

Я только пристально посмотрела на нее.

– Я не хотела, чтобы ты отвлекалась, – добавила она. – Я знаю, как много это значит для тебя. Если бы авария произошла три месяца назад, я позвонила бы тебе, но сейчас ты снова занята, Джесмин. Я не хотела отнимать у тебя время.

Не хотела отнимать у меня время? Если бы она разбилась до того, как я снова начала тренироваться, она позвонила бы мне, но не сейчас?

Посмотрев в потолок, я разжала кулак, расставив пальцы как можно шире. У меня не было слов. Я не могла подобрать слова, выбрать их, найти их, выговорить их. Я не могла выбросить из головы ее «я знаю, как много это значит для тебя».

У меня заныло в груди.

Неужели она не понимала, что я готова ради нее на все? Что я любила ее и восхищалась ею, и думала, что она – самый замечательный человек на всем земном шаре? Что я представить себе не могла, как она вырастила пятерых детей, при том что своего отца я видела на фотографиях, где мне было не больше трех лет? Что я не понимала, как она смогла трижды побывать замужем до Бена, при этом всякий раз разбивая себе сердце, но каким-то образом не теряя надежды и не позволяя всем этим невзгодам превратить себя в старую клячу.

Я не позволяла выводить себя из равновесия многим вещам. Сколько раз я сама падала и разбивалась, но продолжала. Но, когда я была моложе, люди были жестоки ко мне, раз или два я услышала их замечания и комментарии, и одно это заставило меня посылать незнакомцев куда подальше.

Но мама никогда не позволяла себе надолго выходить из строя.

Как, черт возьми, я могла не думать о ней? Как могла не любить ее, ведь она воспитала меня, внушая мне в первую очередь, что я непобедима? Как она могла поверить, что она не так важна, как все остальное?

– Ты не должна беспокоиться обо мне, – быстро повторила она. – Со мной все будет в порядке. Когда мы Беном через несколько недель поедем на Гавайи, я не позволю ему фотографировать меня анфас. Таким образом, у меня будет предлог поехать туда еще раз, – весело заявила она.

Но мне было не до смеха.

Это была моя вина. Она думала и чувствовала так потому, что я тысячу раз говорила ей, какие необыкновенные ощущения владеют мной, когда я занимаюсь фигурным катанием. Это придает моей жизни смысл. Заставляет меня в конце концов понять, что есть нечто такое, что мне удается. Возвращает меня к жизни, делает счастливой, вселяет силы.

Но на самом деле это была моя мама – вся моя семья – именно они заложили основы для всего этого. Я знала, что всеми своими эмоциями я обязана им. Ей.

Мне кажется, я всегда думала, что она это понимает.

Но, может быть, я была просто слишком эгоцентричной дурой, что не смирилась и не осознала этого до сих пор.

Боль в груди стала еще сильнее, а горло так сжалось, что я не могла сглотнуть, когда сидела там, вглядываясь в лицо, которое любила всем сердцем.

– Мама, – только и смогла проговорить я.

Именно в этот момент громко заиграла мелодия на ее сотовом телефоне. Не сказав мне ни слова, она взяла в руки телефон и ответила.

– Малышка, – тут же сказала она, и я поняла, что это Руби.

Разговор был закончен. Именно так всегда поступала моя мама. Если она заканчивала, то заканчивала.

И она ожидала, и не без основания, что если бы мы стали говорить об этом, то я, вероятно, разгорячилась бы. По крайней мере, в обычных обстоятельствах.

Комок в горле стал вдвое больше, когда я внимательно смотрела на нее, пока она разговаривала с моей сестрой с улыбкой на лице, словно в ее рассказе о том, что она попала в аварию, не было ничего особенного. А это подразумевало, что она была не настолько важна для меня, как на самом деле.

Неужели я производила впечатление такой бессердечной?

В моем правом глазу образовалось нечто, очень похожее на слезу, но, прижав кончик пальца к уголку глаза, я не поняла, была там влага или нет, потому что испытывала такую боль в горле и в сердце, что она пересиливала все остальное.

Я сидела молча. Я сидела и смотрела на маму, думая, за кого она меня в действительности принимает. Я знала, что она любит меня. Я знала, что она желает мне счастья. Я прекрасно сознавала, что она знает все мои достоинства и недостатки.

Но…

Неужели она считает меня эгоистичной дрянью?

У меня пропал аппетит, а вместе с ним и переутомление. Капут. Пока. Вот так-то.

– О, малышка, не стоит этого делать… – Мама умолкла, отодвигая назад табурет и одаривая меня улыбкой, которая, должно быть, причиняла ей боль, а потом направилась прочь из кухни, по-видимому, в гостиную.

Гнев переполнял меня, когда я сидела на кухне с полной тарелкой еды и до меня доносился тихий смех мамы. Она была в порядке, и это было главное.

Но…

Мама и правда думала, что фигурное катание для меня важнее, чем она.

Я любила его. Разумеется, любила. Я не могла дышать без него. Я не знаю, кем бы я стала без него. Я не знала, кем я стану в будущем без него.

Но я также не могла дышать без своей мамы. И если бы мне пришлось выбирать между ними, то я не сомневалась бы. Ничуть.

То, что я была такой никчемной дочерью, было моей виной. Никчемным человеком. Потому что не открывала рта и не говорила ей того, что ей было необходимо слышать. Больше признаний в любви и меньше сарказма. Из-за того, что Пол разбил мне сердце, бросив меня, я недостаточно ценила ее, своих братьев и сестер, старавшихся вернуть меня в реальную жизнь, несмотря на то, что я была угрюмой, злобной сучкой.

Все они никогда не желали мне ничего, кроме счастья. Желали, чтобы я победила, потому я хотела именно этого. Всегда.

А я не придавала этому значения. Я не дала им возможности гордиться мной, неважно, по какой причине. Я ничего не могла предложить им взамен.

Чувство вины душило меня. Из-за того, что я все усложняла. Из-за того, что была зацикленной и немного несговорчивой.

Комок в горле стал втрое больше, он душил меня, я задыхалась.

Господи.

Я не могла сидеть и вести себя так, будто со мной все нормально, когда это было не так. После съемки мне хотелось лишь одного – оказаться дома и расслабиться во время ужина, пока меня не станет клонить ко сну, но теперь… теперь у меня не было никакой возможности сделать это. Вообще ни малейшей возможности.

Я была такой кретинкой.

Боже, я была чертовой кретинкой, и я была виновата во всем. Если бы я была хорошим человеком, хорошей спортсменкой, может быть, все было бы иначе. Но это было не так.

Я должна была что-то предпринять.

Соскользнув с табурета, я было направилась прямо к входной двери, собираясь выйти на улицу, но на секунду замешкалась, завернув свою еду в полиэтиленовую пленку и поставив ее в холодильник.

А потом я схватила ключи и выскочила из дома, ощущая внутри себя вкус вины и отчаяния, наводивших на меня тревогу, заставлявших меня чувствовать себя дерьмом.

Я не знала, куда иду.

Я не знала, что я, черт побери, хочу сделать.

Но я должна была что-то сделать, потому что это… отвратительное чувство в моей душе разрасталось, разрасталось и разрасталось.

Мама была моей лучшей подругой, и она думала, что фигурное катание для меня важнее, чем она.

Неужели все, кого я любила, думали так же? Неужели я производила на них такое впечатление?

Фигурное катание делало меня счастливой, но оно не значило бы для меня так много, если бы мама, братья и сестры не поддерживали меня, не волновались за меня, не заботились обо мне и не любили меня даже в самые худшие моменты моей жизни. Когда я не заслуживала этого.

У меня горели глаза и горло, пока я вела машину, а губы пересохли, но я продолжала ехать. Прежде чем я поняла это, прежде чем я позволила себе больше, чем сглотнуть саднящим горлом и зажмуриться, я заехала на парковку у КЛ. Я даже не поняла, что я делаю, пока не оказалась там.

Разумеется, я должна была вернуться сюда.

Это было единственное, что было у меня, кроме них. И я была совершенно уверена, что не хочу ни о чем разговаривать с Руби, или с Тэйли, или с Джоджо, или с Себастьяном. Я была не готова почувствовать себя еще хуже, а, скорее всего, так оно случилось бы, если бы они попытались утешить меня или сказать, что все нормально.

Потому что все было совсем не так.

Я должна была отплатить за жертвы, принесенные когда-либо ради меня.

И я знала только один способ для этого.

В мгновение ока я вышла из машины и направилась к входной двери, намереваясь пройти в раздевалку. Я оставила сумку дома, но в моем ящике всегда лежала про запас пара коньков. На мне также не было моей любимой одежды, в которой я тренировалась, но… мне было необходимо выйти на лед. Я нуждалась в том, что всегда отвлекало мои мысли… даже если это было то, что разрушало мое тело и заставляло всех моих родственников думать, что они для меня на втором месте.

Меня мучило осознание того, что мне не следовало бы оставлять маму после того, как она наконец призналась в чем-то очень важном, но… Я не могла вернуться. Что, черт побери, я сказала бы ей? Что мне жаль? Что я не намеревалась внушать ей мысль о том, что она не важна для меня?

К тому времени, когда я вошла в раздевалку, она была почти пуста, там находились две девушки, помоложе меня, но ненамного. Они разговаривали, но я не обращала на них внимания, набирая код и открывая шкафчик. В рекордное время я сбросила обувь, схватила запасную пару носков, которую всегда оставляла там, и сунула ноги в ботинки, наплевав на то, что, возможно, пожалею о том, что не обмотала ноги бинтом, как обычно делала для того, что защитить кожу от острых краев поношенных ботинок.

Но мне было нужно растратить энергию. Мне было нужно прояснить мысли. Потому что если бы я этого не сделала… то не знаю, что бы я сделала. Вероятно, почувствовала бы себя еще большим дерьмом, чем уже была. Если только это возможно.

Игнорируя других девушек, находившихся в комнате, которые смущенно посматривали в мою сторону, поскольку я никогда не тренировалась так поздно, я как можно быстрее прошла на каток. К счастью, в восемь часов вечера на льду было всего человек пять. Маленькие дети уже ушли домой и улеглись спать, а подростки только собирались прийти сюда.

Но мне на всех них было насрать.

В ту секунду, когда мои коньки коснулись льда, я отключилась, покатившись у самого бортика, всего в нескольких миллиметрах от него. Я ехала все быстрее и быстрее, чтобы избавиться от этого дерьма. Прочь! Прочь, прочь, прочь! Мне нужно было запомнить, почему это было для меня так важно.

Не знаю, сколько кругов я проехала, набрав скорость конькобежца, но, когда я собралась перейти к прыжкам, я была уверена в себе. К прыжкам, для которых я не разогрелась. К прыжкам, которые мне незачем было делать, поскольку мое тело, пережив тяжелую тренировку, еще не восстановилось. Я выполнила тройной сальхов – который мы называем реберным прыжком, потому что ты не опираешься на зубец конька, ты отталкиваешься от задней части внутреннего ребра и приземляешься на другую ногу, на заднюю часть внешнего ребра, – а за ним – еще один. На выходе из четверного тулупа[25] я споткнулась, а затем повторяла его снова и снова, до тех пор, пока не приземлилась нормально. А потом я перешла к тройному лутцу, для которого я была уже слишком обессилена и перегорела, и поэтому, приземляясь, сильно ударилась задницей о лед. Я падала и падала, раз за разом, боль в ягодице отдавалась где-то в моем затылке, но я не обращала на нее внимания.

Я должна была приземлиться нормально.

Я обязана была это сделать.

Бедро болело. Запястье заныло от того, что я, как тупица, пыталась удержаться от падения. Я стерла кожу над лодыжкой.

И я продолжала падать. Снова и снова. Я падала.

И чем больше я падала, тем больше я злилась на себя.

К черту это. К черту все. К черту меня.

После очередного прыжка мне стало очень плохо, мой затылок коснулся поверхности льда, когда я, в конце концов, легла и, тяжело дыша, закрыла глаза, чувствуя себя дерьмом. Ярость с такой силой сжигала меня изнутри, что я ощущала ее почти повсеместно. Я сжала ладони в кулак и так сильно стиснула зубы, что у меня заболела челюсть.

Я не собиралась плакать. Я не собиралась плакать. Я не собиралась плакать.

Я любила свою семью. Я любила фигурное катание.

И я не умела любить их обоих.

– Вставай, Фрикаделька!

Не думала, что когда-нибудь смогу открыть глаза быстрее, чем в тот момент.

А когда я их открыла, то увидела склонившееся надо мной знакомое лицо, смутившее меня своими черными изогнутыми бровями. Не успела я моргнуть, как между льдом и мной появились также пальцы, пальцы, которые, покачиваясь, приближались ко мне. Я продолжала молча лежать на льду, а брови поползли еще выше.

Что он здесь делает?

– Пойдем, – сказал Иван, глядя на меня с непроницаемым лицом, которое я уже так много раз видела.

Я не встала.

Иван наклонил голову.

Я тоже, с трудом сглотнув, при этом у меня горело горло.

Вздохнув, Иван полез в карман, а потом, когда он вынул оттуда руку, между его указательным и средним пальцами была зажата конфетка «Хершиз Кис»[26]. Он опять вскинул брови, потряхивая зажатой в пальцах конфеткой. Какого черта он носит в кармане шоколадную конфету, было выше моего понимания.

Но я взяла ее, не отрывая от него глаз. Я развернула ее, как профи, и кинула в рот. Потребовалось примерно три секунды, чтобы сладость смягчила боль у меня в горле, совсем чуть-чуть, но стало легче.

– Теперь ты готова встать? – спросил он, когда конфета уже несколько секунд находилась у меня во рту.

Засунув ее за щеку, я покачала головой, не полагаясь на то, что мои губы правильно выговорят слова, и не желая жертвовать капелькой радости и утешения, принесенного ощущением сладости на языке. Во всяком случае, пока. У меня пульсировало в висках, чего я прежде даже не заметила.

Иван покачал головой, глядя на меня сверху вниз.

Я все еще молчала, пока шоколад таял у меня во рту.

– Я не стану возиться с тобой, если тебя стошнит, – сказал он через минуту, скрестив руки на груди и по-прежнему наблюдая за мной. Чего-то ожидая. Так я подумала.

Однако я не произнесла ни слова. Я просто продолжала сосать шоколад, не обращая внимания на холод за спиной, которая в конечном счете начала гореть от боли.

– Джесмин, вставай со льда.

Я облизала губы, пристально посмотрев на него.

Вздохнув, он откинул голову назад и посмотрел на стропила, вероятно, заметив баннер со своим именем, свисавший оттуда, и думая о том, что докатился до того, что вечером находится здесь, со мной.

Боже. Неужели все думают, что я – эгоцентричная дрянь? Даже он?

Когда он снова вздохнул, пульсация в моей голове стала еще ощутимее.

– У тебя есть три секунды для того, чтобы подняться, или же я утащу тебя отсюда, – произнес он, все еще задрав лицо к потолку, и, вероятнее всего, закрыв глаза, как делал обычно, если я хорошо знала его.

Наступила моя очередь моргнуть.

– Хотела бы я посмотреть, как ты это сделаешь.

Но в глубине души я понимала, что если он сказал, что утащит меня со льда, то, вероятно, так и сделает.

Прищурив глаза, он сказал, по-прежнему четко выговаривая слова:

– Хорошо. Я не потащу тебя. – Что-то в выражении его классического лица с очень легким налетом щетины на щеках насторожило меня, как будто я не могла в это поверить. Это было словно напоминание о том, кем мы были прежде. – Но начиная с этого момента у тебя есть две секунды для того, чтобы встать на ноги.

Или же повисло в воздухе.

Жжение в спине стало сильнее, у меня действительно болели спина и ягодицы, и, если честно, мне хотелось встать. Я бы поднялась, если бы была одна. Вполне возможно, что я направилась бы в раздевалку, если бы была одна.

Но теперь я рисковала кое-что отморозить, потому что была чертовски уверена в том, что не сделаю этого, поскольку он попросил меня.

А Иван, видимо, размышлял, так как его глаза леденистого цвета превратились в щелки.

Потом он начал отсчет.

– Две, – начал Иван, даже не предупредив меня.

Я не пошевелилась.

– Одна.

Я все равно не сдвинулась с места. Черт с ним. Мне пофиг.

Он сделал глубокий, глубокий, глубокий вдох и даже покачал головой, говоря:

– Последний шанс.

Я пристально посмотрела на него.

Он в ответ пристально посмотрел на меня и, в конце концов, пожал плечами:

– Ты напросилась. Запомни это.

Этот ублюдок намерен тащить меня по льду? Что за…

Иван нагнулся, сверля меня взглядом, и в тот момент, когда он дотронулся рукой до моей головы – а я повернула голову набок, чтобы укусить его за что-нибудь, до чего я могла дотянуться, если он решит волочить меня за волосы, – его рука проскользнула мне под плечи. Другой рукой он взял меня под колени, один быстрый рывок – я забыла, что этот мужчина построил свою жизнь и карьеру на том, что поднимал женщин, – и я оказалась у него на плече кверху задницей с болтающимися у него за спиной головой и руками.

Вот сволочь.

Будь выше этого. Будь выше этого. Будь выше этого. Не щипай его за гигантские яйца. Во всяком случае, пока.

– Иван, – сказала я ему, при этом мой голос звучал спокойнее, чем было у меня на душе, я только что заметила, что он, прежде чем выследить меня, надел коньки. Он ехал к бортику, и я не знала, куда мы направляемся. – Иван, опусти меня сейчас же, или я врежу тебе и не буду переживать по этому поводу.

– Фрикаделька, – сказал он точно так же спокойно и тихо, как и я. – Хотел бы я посмотреть, как ты это сделаешь, – заявил кретин, отвечая мне моими же словами, в тот же момент перехватывая мои лодыжки, судя по всему, своим предплечьем, и прижимая их к груди, пока я не сделала того, на что, по его мнению, была способна.

И он, как всегда, был прав.

– Иван, – повторила я тем же спокойным тоном, отчасти надеясь на то, что я из тех, кто стал бы орать и попытался бы укусить его за задницу, поэтому он должен опустить меня на землю. Я обещала прилично вести себя на публике. Однако все тем же спокойным и тихим голосом я проговорила: – Богом клянусь, опусти меня сейчас же.

В ответ? Тихое послышалось «нет».

– Иван.

– Нет, – повторил он, сходя со льда, хватая что-то, находившееся вне моего поля зрения, и продолжая идти… куда-то. Я не видела куда. Я видела лишь, что он не надел чехлы на коньки.

– Теперь я не шучу, – сообщила я ему, начиная по-настоящему злиться.

– Я тоже не шучу, – ответил он, крепче прижимая к себе мои лодыжки. – Я дал тебе шанс. Я дал тебе один шанс, а ты не захотела слушать или решила пойти по легкому пути, поэтому не злись на меня из-за своего упрямства.

Я сцепила руки, серьезно подумывая о том, чтобы укусить его за задницу, если смогу дотянуться до нее. Твою мать. Он сам напросился. Я была скорее из тех, кто мог дернуть за трусы, чем из тех, кто кусает за задницу, но я не собиралась засовывать руку в его штаны.

– Не знаю, что у тебя теперь случилось, но я приехал сюда, поэтому ты не будешь вести себя со мной, как избалованный ребенок, – сообщил он мне прежде, чем, тяжело дыша, подбросить меня на плече. – Господи Иисусе, какая же ты тяжелая.

– Иди к черту, – выпалила я, стараясь на полном серьезе отговорить себя от того, чтобы укусить его.

– Сама иди к черту, – ответил он, не упустив ни одного моего слова, при этом его голос не был сердитым или недовольным, что разозлило меня еще больше.

– Опусти меня.

– Нет.

– Я дам тебе по морде.

– Ты выматываешь меня, а нам нужно отдохнуть от тренировок, и мы оба знаем, что ты не хочешь этого.

Проклятье, он был прав.

– По окончании сезона я при первой же возможности сотру тебя в порошок, – прошипела я, выгибая спину в тот момент, когда от прилива крови к голове у меня защипало в носу.

– Попробуй, – ответил он.

– Тебе очень повезло, что я не хочу устраивать сцену, – почти прорычала я.

Его «я знаю» только взбесило меня еще больше, когда он свернул, идя по коридору.

Куда мы шли?

– Почему ты тоже здесь? – спросила я, пытаясь снова приподнять торс, чтобы посмотреть, по какому коридору мы идем.

Иван не произнес ни слова. Он просто шел дальше по коридору, а потом свернул в другой, куда я никогда не заходила, поскольку мне там нечего было делать.

– Иван.

Черт бы меня побрал. Я не хотела делать ему больно… потому что не хотела откладывать тренировки… поэтому не могла ударить его ногой… а укусить за задницу было более фамильярным жестом, чем то было необходимо… поэтому я дотянулась до его ягодиц, облаченных, как я с опозданием поняла, в другие брюки, а не в те, что были на нем по время дневной тренировки, и достав до изгиба, который, как мне было известно, находился ниже… ущипнула его. Сильно.

Он даже не вздрогнул.

Тогда я ущипнула еще раз. В другом месте.

И опять никакой реакции.

Твою мать, киборг он, что ли? Я щипала своего брата вдвое слабее, а он реагировал так, будто я пристрелила его.

Прежде чем я успела подумать о том, что он – инопланетянин, Иван свернул налево и остановился. Я выглянула из-за его ноги и увидела, что мы стоим у двери, и в этот момент он нажимал на кнопки кодового замка над дверной ручкой. Где мы, черт возьми?

– Что это? – спросила я.

В тот момент, когда я ощутила толчок и не смогла предположить ничего другого, кроме как то, что это «вход», он ответил:

– Моя комната.

Его комната?

А потом он свободной рукой повернул ручку, распахнув дверь настежь, и сделал шаг вперед, видимо, нащупывая выключатель, потому что через долю секунды все было залито ярким светом. Его комната – это помещение размером шесть на шесть метров, в котором было что-то похожее на кухоньку, расположенную вдоль одной стены, а посередине стоял диван с маленьким кофейным столиком перед ним, и кто знает, что там было еще с другой стороны, которой мне не было видно оттуда, где я болталась, выгибая шею то в одну, то в другую сторону, чтобы оглядеться вокруг.

– С каких это пор у тебя есть собственная комната – мать твою! Для чего она, черт побери, была предназначена? – вскрикнула я от острой боли, исходившей от моей правой ягодицы. – Ты только что ущипнул меня? – закричала я, отводя руку назад, чтобы прикрыть ею то место, которое адски болело.

– Это за то, что ты щипала меня. – Потом этот сучонок ущипнул меня еще раз, а я попыталась ударить его ногой, заставив себя забыть о том, что не хотела причинять ему боль. – А вот что ты получишь за то, что невнимательна, – беззаботно ответил он, все еще не спуская меня с плеча.

– За то, что я невнимательна? – выкрикнула я, потирая свою ягодицу, на которой вскоре должен был появиться синяк. – Чертовски больно, Иван. – Потому что так оно и было. Господи Иисусе, какой он сильный.

– Ты тоже попыталась сделать мне больно. Я только отплатил тебе тем же, что ты сделала мне. – Он был прав, но все-таки. – Если бы ты была внимательнее, ты бы знала, что я падаю на правую ягодицу. Я знаю, что ты падаешь на левую.

Черт.

Он опять был прав. От множества падений моя левая ягодица была менее чувствительна, чем правая. Держу пари, половина нервных окончаний в ней отмерла.

И было досадно, что он знал это и использовал против меня.

И еще досаднее было то, что я пыталась ущипнуть его за такую же травмированную ягодицу и ничего не добилась, вот проклятье.

– Мы квиты, – сказал он, прежде чем присесть, нагнуться вперед и уронить меня спиной на покрытый ковром пол, словно я была мешком с гнилым картофелем.

Я посмотрела на него.

Его иссиня-черные брови поползли вверх.

– Тебе повезло, что у меня хорошее настроение, – сообщил он мне перед тем, как опуститься передо мной на колени. Его яркие глаза на секунду задержались на мне, а потом он посмотрел вниз, и его руки оказались прямо на моем правом коньке. Я отдернула ногу, но это не остановило его. Его пальцы потянули за шнурок на ботинке, и он начал дергать за тугой двойной узел, который я обычно завязывала.

Меня так и подмывало спросить, какого хрена он делает… но я не стала. Я просто сидела, чувствуя боль в заднице, и наблюдала за тем, как он развязывает один шнурок, снимает с меня ботинок, а потом повторяет то же самое со вторым. Он, как и я, не произнес ни слова, а потом сел и снял с себя коньки, положив их рядом с моими. Иван, окинув меня взглядом, встал на ноги и направился к кухонной зоне, занимавшей всю заднюю стену комнаты.

Потирая ягодицу, я села, размышляя, что, черт побери, происходит, а затем встала на колени и оглядела комнату, с интересом рассматривая помещение, о существовании которого не знала. Как давно оно было здесь? Знает ли об этом кто-нибудь еще?

Но, резко изменив ход своих мыслей, я задала ему самый важный вопрос:

– Что ты здесь делаешь?

Он наклонился вперед, роясь в чем-то похожем на маленький холодильник, встроенный в шкаф, и ответил:

– Я приехал проведать тебя.

Что?

Иван стоял прямо, не оборачиваясь, и держал в руках картонный пакет миндального молока, когда пнул ногой дверцу холодильника, чтобы закрыть его.

– Галина позвонила Ли, которая позвонила мне, – продолжал он, словно читая мои мысли.

Галина? Где, твою мать, была Галина? И почему она позвонила Ли? – подумала я прежде, чем отбросить все вопросы в сторону и сосредоточиться.

– Ты не должен был приезжать, – выпалила я, впоследствии вздрогнув от осознания того, что я говорила, как кретинка, и отчасти пожалев об этом. Совсем чуть-чуть.

Ничего не сказав, мой партнер открыл другие шкафы и начал что-то вытаскивать оттуда.

Одной рукой я ущипнула себя за переносицу, а другая снова потянулась к заднице, чтобы потереть то место, куда он больно ущипнул меня.

– Я даже не знаю, почему она позвонила. Все было прекрасно, – отрывисто проговорила я, стиснув зубы с той же силой, с которой у меня болела задница.

Он громко ухмыльнулся.

– Что?

Стоя ко мне спиной, он сказал:

– Все было прекрасно, Джесмин. Продолжай убеждать себя в этом.

Я выпрямилась, сидя на полу, и попыталась напомнить себе о том, что нужно контролировать свое поведение. Будь выше этого. Я могла быть выше этого.

– Все было в порядке.

Возможно, и нет.

Я видела, как он покачал головой, копошась в том, что достал из шкафов.

– Итак, ты начинаешь снова тренироваться после нескольких часов занятий в зале, и вместе с тем ты отрабатываешь прыжки, падаешь и злишься, как одержимая, и у тебя все прекрасно?

– Да, – соврала я.

Он фыркнул.

– Ты самая бездарная лгунья, какую я только встречал.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – откликнулась я, при этом в моем голосе слышались почти страдальческие нотки, но я решила не обращать на это внимания. Я пошевелилась, подобрав под себя ноги, и встала.

Вздох Ивана раздался в тот самый момент, когда что-то открылось, закрылось и загудело.

– Я в порядке, – настаивала я, выпрямившись и в очередной раз потирая ягодицу, при этом уголком глаза я оглядела комнату.

Развернувшись и прислонившись к столу у себя за спиной, он вскинул брови, выражение его лица… раздражало меня. Правда раздражало. Хм.

– Что случилось? – спросил он.

Я посмотрела в сторону, решив осмотреть остальную меблировку комнаты. Вдоль стены справа стояли две вешалки для одежды, заполненные смутно знакомыми мне костюмами. Я всегда гадала, что он делает с таким количеством одежды. Я хранила свои в любом шкафу в мамином доме, где было свободное место.

– Джесмин.

Я, не придавая значения гневным ноткам, прозвучавшим в его голосе, продолжая изучать комнату, стены которой были выкрашены в светло-серый цвет, обратив внимание на то, в каком порядке и чистоте она содержится. Это не удивило меня. Иван ко всему относился щепетильно. К одежде, прическе, технике, машине. Конечно, он не стал бы разводить беспорядок.

Я не могла ничего сказать. Я была почти помешана на чистоте. Почти. Я определенно ценила время.

– Джесмин, расскажи мне, что случилось.

Я не отрывала глаз от рядов его костюмов, мысленно давая себе пинок под зад за то, что не проверила, что тренера Ли или Галины не было рядом, когда я появилась на катке. Я даже не посмотрела, стояли ли на парковке их машины. Глупая ошибка.

– Ты можешь рассказать мне обо всем. Понимаешь, я знаю, что такое жизнь, – пробормотал он слова, которых я от него не ожидала. Слова, которые глубоко запали мне в душу.

Потому что он был прав. Если кто-то и вправду знал, так это был он. Конечно, он знал. Возможно, он знал даже лучше, чем я, поскольку жил дольше.

Правда, он делал то, что хотел, и продолжал делать то, что хочет.

Тогда как я – нет.

По этой причине его имя красовалось на баннерах по всему КЛ, а мое – нет.

Звякнула микроволновка, и я наконец почувствовала себя такой разбитой и… печальной. Проклятая печаль овладела мной так быстро, что я чуть было не задохнулась. Прислонясь бедром к столу, он стоял и держал в руке чашку, а в другой – ложку и что-то помешивал. И выжидательно смотрел на меня. Он ждал.

А мне стало еще грустнее оттого, что я была, по его мнению, таким человеком, который способен препираться с ним по любому поводу.

Будь выше этого. Никогда не поздно, не так ли?

На секунду закусив губы, я попыталась пойти наперекор всему – своему гневу, этой проклятой печали, своему разочарованию. И я думаю, что мне это вполне удалось, так как я сказала очень слабым и явно странным голосом:

– Я не знала, что у тебя есть своя комната. – Я сглотнула. – Должно быть, это здорово.

Прозвучало ли это так же фальшиво, как я думала, или?..

А в его лице вообще ничего не изменилось, так же как и в голосе, услышав который я не знала, что и думать:

– Я сюда никого не привожу.

«Хм», сорвавшееся с моих губ, прозвучало примерно так же вяло, как я себя чувствовала.

Он по-прежнему что-то перемешивал, глядя в никуда.

– Это мой укромный уголок.

Удивленная его замечанием, я резко перевела взгляд на Ивана.

– Раньше это была комната для совещаний и кладовая, но несколько лет назад я обновил ее, после того как какие-то фанаты проникли в служебные помещения и вошли в раздевалку, когда я принимал душ.

Что?

– Они сфотографировали меня. Джорджине – генеральному директору – пришлось звонить в полицию, – сказал он, пожимая плечами и останавливая на мне взгляд. – В любом случае это было всего лишь дело времени. Иногда по вечерам я слишком уставал для того, чтобы ехать домой, поэтому я оставался здесь, – объяснил он, чем привел меня в еще большее замешательство. – Больше я этого не делаю.

Я подумала: интересно, а почему.

Потом я вспомнила, что это меня не касается. Неважно, друзья мы или черт знает кто еще.

Иван больше ничего не сказал, подойдя ко мне с чашкой в одной руке и с ложкой в другой. Я тоже молчала. Я только посмотрела на него, пытаясь понять, что он делает.

Когда он остановился прямо передо мной до того близко, слишком близко, и нарушил мое личное пространство, я все равно промолчала.

Он не вздохнул и не состроил рожи, держа чашку прямо перед моей грудью. Мысль о том, что я не спросила его, подсыпал ли он мне яд, возникла в моей голове так же быстро, как испарилась. У меня не было настроения вести себя как заноза в заднице. Правда не было. Вообще не было.

И поэтому я поняла, что со мной что-то не так.

Заглянув в чашку и увидев внутри светло-коричневую жидкость… я понюхала ее. И опять взглянула на него.

Иван вскинул брови и слегка придвинулся ко мне.

– Это из пакетика, – объяснил он чертовски тихим шепотом, как будто нехотя или что-то в этом роде. – Пастилы у меня больше нет, если ты любишь такого рода сладости.

Он…

Он…

О черт!

– И я добавил туда миндально-кокосовое молоко. Тебе не нужно добавлять обычное молоко, – продолжал он, по-прежнему держа эту проклятую чашку в паре сантиметров от моей груди, пока я стояла как столб.

Он приготовил для меня шоколад.

Иван приготовил для меня горячий шоколад, твою мать. Без пастилы, как он сказал, но ведь он не знал, что я в очень редких случаях балую себя горячим какао с пастилой.

Я не могла разобраться, откуда он узнал, почему, черт возьми, у него вообще оказалась эта смесь. Я просто не могла сообразить. Я ощущала себя так же, как в тот момент, когда он и Ли попросили меня стать его партнершей, я была как будто под наркотиками, не осознавая этого.

Иван Луков, самый большой заклятый друг в моей жизни после моих братьев и сестер, приготовил мне горячий какао.

И вдруг по какой-то странной причине, которую я никогда-никогда не смогу понять, даже спустя много лет, я прямо-таки почувствовала себя самой большой сволочью на планете. Это было последней каплей. Это было достойно Книги рекордов.

У меня почти мгновенно защипало в глазах, а горло вдруг пересохло еще больше, чем прежде.

Он пришел сюда потому, что ему позвонила тренер Ли.

Иван угостил меня конфетой.

Он притащил меня в свою комнату.

А потом сделал мне горячее какао.

Моя рука потянулась к его руке, не размыкая губ, я обхватила пальцами керамическую кружку и взяла ее у него, глядя то на кружку, то на лицо, которое было таким красивым, таким раздражающе совершенным, что рядом с ним сразу же становилось трудно оценить мою неклассическую внешность. Когда он убрал руку, я поднесла чашку ко рту и отпила глоток, несмотря на то что жжение в глазах было сильнее, чем прежде. Какао было не очень сладким, поскольку он добавил не настоящее молоко, но вкус все равно был замечательным.

И он по-прежнему стоял и смотрел на меня.

И мне… мне стало стыдно. Мне стало стыдно самой себя из-за этой мелкой любезности, которой он отплатил мне, чего не должен был делать. Мелкой любезности, которой я, вероятно, не оказала бы, поменяйся мы ролями, и от которой мне стало плохо, плохо, плохо. Горло сжалось еще сильнее, чем прежде, и, честное слово, мне казалось, что я глотаю гигантский грейпфрут.

– Что случилось? – снова спросил он, терпеливо выговаривая каждый звук, слетающий с его губ.

Я посмотрела в сторону, потом – снова на него, закусив губы и борясь с дерьмом размером с мяч для игры в софтбол[27], давивший на мои голосовые связки. Ты – сволочь, Джесмин, – раздавалось у меня в голове, и в глазах защипало еще сильнее.

Мне не хотелось рассказывать ему. Не хотелось. Мне не хотелось ничего говорить.

Но…

Отвернувшись от него, я отпила глоток, горячая жидкость смягчила натянутые голосовые связки, и я проговорила таким хриплым голосом, что чуть было не запнулась:

– Ты когда-нибудь чувствовал себя виноватым за то, что ставишь это, – он понял, что значит «это», это было всем, – на первое место?

Иван задумчиво промычал, и я чуть было не поддалась искушению обернуться, чтобы увидеть выражение его лица до того, как он ответил:

– Иногда.

Иногда. Иногда – лучше, чем никогда.

Тебя не волнует никто и ничто, кроме фигурного катания, – сказал мне однажды мой бывший партнер за несколько недель до того, как он, словно крыса, сбежал с корабля и бросил меня. Накануне вечером я разнесла его в пух и прах, когда он написал мне эсэмэс, где писал, что, кажется, простудился – за неделю до чемпионата страны. Ты такая равнодушная.

Но я не была равнодушной. Все, чего я хотела, – это победить, и я всегда говорила себе, что нет ничего, чего бы я не сделала ради этого. Я не собиралась и не хотела быть посредственностью. Когда я чувствовала себя неважно, я терпела и не жаловалась, и все равно появлялась на катке. Разве это неправильно?

Разве неправильно любить то, чему ты посвятила свою жизнь, в чем ты хочешь стать самой лучшей? Никто не добивается успеха без упорной работы. Как однажды, когда я была подростком, сказала мне Галина, очень рассердившись на меня: ежик, врожденный талант позволяет дойти лишь до определенного предела. И, как и во многом другом, она не ошиблась.

Просто я приняла ряд гребаных глупых решений. По-настоящему глупых решений, которые все окрасили в черный цвет.

– А ты? – спросил Иван, когда я ничего не сказала после его ответа.

Черт.

Я отпила еще глоток теплого напитка, смакуя его во рту, я была готова солгать нам обоим… И мне это было противно. Поэтому я сказала ему правду, несмотря на то, что она была как застрявшая в горле наждачная бумага:

– Я – нет. Долгое время – нет, но теперь… – Да. Да.

Мы молчали. Потом:

– Потому что ты стала заниматься чем-то другим, когда пропустила сезон?

Пропустила сезон. Изящнее не скажешь.

– Да, с этого все началось, – призналась я, не отрывая взгляда от кружки, несмотря на то что в глазах опять защипало. – Может быть, поэтому теперь я понимаю все лучше, чем прежде. Я понимаю, как много я упустила.

– Например? – осторожно спросил Иван, и я не смогла удержаться и хихикнула:

– Да все. Учебу в средней школе. Выпускной бал. Приятелей. – Любовь. – Знаешь, когда моя сестра оканчивала колледж, я пошла на вручение диплома только потому, что мама заставила меня. В тот день у меня была намечена тренировка, и мне ужасно не хотелось пропускать ее. Я закатила истерику. – Я вела себя как кретинка, но была уверена, что он сделает правильный вывод. – Я забыла, какой одержимой я была.

Я ощущала его теплое дыхание.

– Ты не одна такая. В этом виде спорта мы все одержимы, – тихо ответил Иван. – Я посвятил ему всю свою жизнь.

Пожав плечами, я с трудом сглотнула, по-прежнему не глядя ему в лицо. Он был прав. Если бы я задумалась об этом, то поняла бы, но от этого было ничуть не легче принять правду.

Я была одержимой. Более десяти последних лет я не обращала внимания на свою семью. Не было ничего и никого важнее фигурного катания… во всяком случае, вне семьи. Я принимала все как должное до тех пор, пока не решила, что проиграла. Ничто в мире не значило для меня так много, как возможность что-то завоевать. Быть кем-то. Чтобы они гордились мной. Чтобы все их усилия не пропали даром.

Но чаще всего все, что я делала, я делала ради себя. По крайней мере, в первую очередь. Все это было ради меня самой и ради того, что я чувствовала. Радость, силу и могущество. Я была талантливой. Особенной. Это компенсировало все то, чего у меня не было и в чем я была не сильна.

Во всяком случае, лет до двадцати, когда все покатилось к черту, я стала злейшим врагом самой себе. Своим самым критичным судьей. Той, и именно той, которая вредила самой себе.

Покрутив браслет на запястье, я погладила подушечкой пальца надпись на нем.

– Обычно я сожалел о том, что не хожу в школу, как все остальные, – почти нерешительно добавил Иван. – Единственная возможность действительно провести время с другими детьми была у меня только тогда, когда я навещал летом дедушку. Долгое время моим единственным другом была моя партнерша, но даже тогда это не было настоящей дружбой. Я узнал, что такое выпускной бал только потому, что видел его по телевидению. Я привык смотреть реалити-шоу, чтобы понять, как разговаривать с людьми.

Что-то защекотало у меня в глазу, и я дотронулась до него кончиком пальца, чтобы вытереть. Когда я убрала палец, он был влажным, но это не испугало и не разозлило меня. Я не чувствовала себя слабой.

Мне было грустно.

Мне было хреново.

– Каждому из нас, Джесмин, каждому, кто является спортсменом – успешным спортсменом, – приходится поступаться многим. Одним – больше, чем другим. Ты – не первая и не последняя из тех, кто это понимает и переживает из-за этого, – начал он спокойным и ровным голосом. – Ты ни в чем не добьешься успеха, не жертвуя чем-то ради того, чтобы выкроить время.

Я не смотрела на него, нажав средним пальцем на тот же глаз и опять почувствовав, что он мокрый. Когда я открыла рот, у меня сдавило горло, поэтому я сомкнула губы. Мне не хотелось расплакаться в присутствии Ивана. Не хотелось. Снова разомкнув губы, я выдавила из себя:

– Я… – И мой голос… дрогнул. Закусив губы, я закрыла глаза и попыталась еще раз: – Успешные люди, Иван. Оно стоит того, если ты успешен, но не стоит, если нет.

И мы оба знали, что я была не из числа успешных спортсменов. Все знали, что я – неудачница. Ни капельки успеха.

В уголках моих глаз скопилось еще больше влаги, и, чтобы промокнуть слезы, мне пришлось воспользоваться подушечками всех пальцев.

Все было зря, говорила я себе год назад, когда ушел Пол. И это сломило меня.

И теперь опять происходило то же самое.

Все было зря, и я больше не могла оправдывать все свои жертвы.

Шмыгнув носом, я смутилась. Это было унизительно, но я не могла с собой ничего поделать и остановиться, несмотря на то, что голос разума говорил мне: Не делай этого. Не делай этого, черт побери. Я была выше этого. Сильнее.

Однако я опять шмыгнула носом.

Мне захотелось уйти. Я больше не хотела говорить об этом. Но если бы я ушла, то это выглядело бы, как будто я убегаю от Ивана. Что настало время бежать. А я не убежала. Так и не убежала.

Может быть, следовало отвернуться, чтобы ничего не видеть? Ведь это не равнозначно бегству, особенно в конце дня.

И я не была такой, как мой папочка.

– Я никогда ничего не выигрывала, – сказала я, вполне осознавая, что мой голос звучит слабо и неубедительно, но что мне было делать? Скрывать это? Чем, черт возьми, мне было гордиться? Тем, что из-за моего поведения мама не захотела беспокоить меня после того, как попала в аварию и ее увезли в больницу? Ты – сволочь, Джесмин. У меня не было причины для гордости. Никакой. И, не похоже, что Иван не знал об этом. Как не похоже и то, что он не понимал, в какую кошмарную неудачницу я превратилась. Какой я на самом деле была неудачницей! Вероятно поэтому нам предстояло быть вместе всего один год. Зачем ему было держаться за меня? Врожденный талант позволяет дойти лишь до определенного предела. Я, твою мать, была тому живым примером. Живым примером того, что не оправдала ожиданий как человек, дочь, сестра и друг.

И это взбесило меня. О, дьявол, это настолько взбесило меня, что я не смогла сдержать слов, слетавших с моих губ. Маленьких осколков стекла с острыми, зубчатыми, ломаными краями.

– Тогда ради чего все это было? Ради второго места? Шестого места? – Я тряхнула головой, во мне нарастала злоба, вытесняющая все остальное, все, все, все. Мою гордость, мой талант, мою любовь, все к чертовой матери. – Видимо, оно того вообще не стоит. – Я вообще ничего не стоила. Разве не так?

Ответа не последовало, но потом он обрел форму двух больших рук, опустившихся мне на плечи и обвившихся вокруг них.

Вся моя жизнь прошла даром. Все ее цели были тщетны. Все разбитые мечты и надежды оказались напрасны.

Руки Ивана сжали мои плечи, и я попыталась сбросить их, передернув плечами, но они по-прежнему лежали на месте. Как ни в чем не бывало они сжали мои плечи еще крепче.

– Прекрати, – хрипло потребовал Иван, говоря прямо мне в ухо. В тот же самый момент я спиной почувствовала тепло его тела.

– Я – неудачница, Иван, – выпалила я, делая шаг вперед, но у меня ничего не вышло, так как удерживающие меня руки не позволили мне сдвинуться и на пару сантиметров. – Я неудачница, и я пожертвовала многим в своей жизни, попусту потратив время, вместо того чтобы провести его с единственными в мире людьми, которые любят меня.

Это был крах. Крах всего. Полный крах, черт бы его побрал.

Я ощутила тупую боль в груди. Было больно. И, если бы я была склонна драматизировать события, я подумала бы, что она раскололась пополам.

– Джесмин… – заговорил он, но я, покачав головой, снова попыталась сбросить его руки, так как боль в груди стала еще сильнее при мысли о том, что мама попыталась обмануть меня, не сообщив об аварии. Словно смирившись с тем, что она для меня – не главное.

Как будто моя собственная мама думала, что ничего не значит для меня.

Я чувствовала жжение в горле. Жжение в глазах. И я…. я была ужасной дурой. Неудачницей.

И мне некого было винить, кроме самой себя.

Я почти не узнала свой голос, когда по какой-то дурацкой причине, которую я никогда не пойму, решила продолжить разговор.

– Мои родственники думают, что ничего не значат для меня, а почему? – внутри меня нарастал гнев и еще какое-то мерзкое ощущение, которое я не знала, как определить. – Все напрасно! Я ни черта не добилась! Мне двадцать шесть лет. У меня нет диплома о высшем образовании. На моем банковском счете двести долларов. Я до сих пор живу с мамой. У меня нет никаких профессиональных навыков, кроме навыков официантки. Я не чемпионка страны, не чемпионка мира и не олимпийская чемпионка. Моя мама стала почти банкротом понапрасну, черт побери. Моя семья заплатила тысячи долларов для того, чтобы я ездила на соревнования и занимала второе место, третье место, шестое место. У меня нет никакой собственности. Я ни на что не гожусь…

Я умирала?

Не так ли чувствует себя человек, когда у него разбито сердце? Потому что если это так, то я была чертовски рада тому, что прежде никогда не влюблялась, потому что, черт подери, это было ужасно. Боже мой.

Мне казалось, что мой организм загнивает.

Рот был влажным, а горло болело, но каким-то чудом я не заорала во всю глотку. Но мне казалось, что я ору. Это было внутри меня. Я погибала. Разваливалась на части. Ощущая себя жалким, жалким, жалким дерьмом.

Ты можешь обладать любыми талантами, какие есть на земле, но тем не менее не воспользоваться ими, – сказал мне однажды отец много лет тому назад, когда пытался убедить меня пойти учиться в колледж вместо того, чтобы продолжать целыми днями заниматься фигурным катанием.

Я зажмурилась и задержала дыхание, так как боль в груди была такой мучительной, что я не знала, способна я дышать или нет. И я шмыгнула носом. Тихонечко, едва слышно шмыгнула носом.

– Иди сюда, – услышала я что-то вроде шепота у своего уха, когда его руки сжали мои плечи.

«Нет», сорвавшееся с моих губ, прозвучало так, будто два камня столкнулись друг о друга.

– Позволь, я обниму тебя. – Его голос зазвучал еще ближе, а его тело стало еще теплее.

Сгорая от стыда, я попыталась сделать еще один шаг вперед, но его руки, лежавшие на моих плечах, не позволили мне никуда отойти.

– Позволь мне, – попросил Иван, не обращая внимания на мой ответ.

Еще крепче зажмурив глаза, я, не в силах остановиться, сказала:

– Иди к черту, Иван, я не хочу, чтобы ты обнимал меня. Понятно?

Почему? Почему я поступала так по отношению к самой себе? Почему я поступала так по отношению к другим людям? Он лишь пытался быть добрым и…

– Чертовски жаль, – ответил Иван за секунду до того, как его ладони начали перемещаться, скользя по моей грудной клетке прямо над ключицами до тех пор, пока его руки не скрестились на мне, и тогда Иван начал тянуть меня назад – дергать назад – до тех пор, пока мои плечи не приблизились вплотную к его груди.

И он обнял меня. Он так крепко прижал меня к себе, что я не могла дышать, и я возненавидела себя. Я ненавидела себя за свое лицемерие. За то, что я не слишком красива. За то, что постоянно жду самого худшего. Я ненавидела себя за очень многое, не уверена, что я выжила бы, если бы перечислила все.

А обхватившие меня руки смыкались еще крепче до тех пор, пока мой хребет каждым своим позвонком не изогнулся так, что слился с каждой косточкой его торса.

– Ты самая лучшая фигуристка, какую я когда-либо видел, – прошептал мужчина прямо мне на ухо, обнимая меня с такой силой, какой я не ощущала никогда в жизни. – Ты. Ты самая спортивная. Самая сильная. Самая стойкая. Самая упорная…

Я подалась вперед, чтобы вырваться из его объятий, потому что не хотела слушать эту ерунду… но не вырвалась.

– Ты ни черта в этом не понимаешь, Иван. Ничто из этого не имеет значения, если ты не побеждаешь.

– Джесмин…

Наклонив голову вперед, я зажмурилась еще крепче, потому что жжение в глазах стало еще невыносимее.

– Ты не понимаешь этого, Иван. Как ты мог бы понять? Ты не лузер. Всем известно, что ты – самый лучший. Тебя все любят, – прохрипела я, не в силах договорить, не в силах вымолвить: а меня никто так не любит, если не считать тех, кого я разочаровывала снова и снова.

Я почувствовала тепло на своей щеке, и в тот же момент обнимавшие меня руки облепили меня. Иван прошептал, приблизив губы к мочке моего уха:

– Ты победишь. Мы победим…

Я поперхнулась.

– …и даже если мы не выиграем, ты далеко не неудачница, как и любой из нас, поэтому заткнись. Уверен, что твоей маме не кажется, что все было зря. Я видел, как она раньше смотрела на тебя. Я видел тебя раньше. Никто из тех, кто видел тебя на льду, ни за что не подумал бы, что ты не отдаешься этому делу всей душой, – сказал он.

Зажмурившись, я сдержала очередной приступ удушья, подползавший к горлу, и мне показалось, будто я опять умираю.

– Иван…

– Не говори мне ничего. Мы победим, – прошептал он мне на ухо. – И не болтай всякой чепухи насчет того, что ты неудачница. Я не каждый раз выигрываю. Никто каждый раз не выигрывает. И, да, это тяжело, но только трус говорит подобные вещи. Трус сдается, и только поэтому такого рода утверждения становятся правдой. Ты лузер только в том случае, если ты сдаешься. Разве ты трусишь теперь? После всего? После всех переломов и падений ты отступишься?

Я ничего не сказала.

– Ты сдаешься, Фрикаделька? – спросил он, прижимая меня к себе.

Я промолчала.

– Есть девушки, которые бросают спорт сразу после того, как завоевывают золотую медаль, потому что боятся после этого потерпеть неудачу. Ты говоришь, что никто не помнит, кто занял второе место, но никто не помнит девушек, победивших однажды, а потом исчезнувших навсегда. Девушка, которую я знаю, та Джесмин, которую я знаю, ни черта не боится. Она не сдается, и именно эту девушку запомнят люди. Ту, которая выходит на лед раз за разом. Ты должна победить сейчас, да и потом постараешься побеждать. Такова та девушка, которую я знаю. Та самая, которая стала моей партнершей. Та самая, которую я считаю самой лучшей – и ты больше никогда не проси меня повторить это, потому что я не стану. Я не знаю, что у тебя случилось, но что бы это ни было, ты должна идти вперед. Ты должна помнить о том, на что ты способна. Помнить о том, что ты из себя представляешь. Ты должна доказать, что каждая твоя жертва не напрасна. Каждый цент потрачен не впустую. Ты понимаешь меня?

Понять его?

– Просто отпусти меня, – прохрипела я. – Пожалуйста. – Пожалуйста. Пожалуйста. Из моих-то уст. Господи Иисусе.

Он не отпустил. Разумеется, не отпустил.

– Ты понимаешь меня?

Опустив подбородок, я закрыла рот, внутри у меня все горело, я изнемогала.

Я почувствовала дыхание Ивана у своего уха, и он сжал меня в объятиях помимо моей воли, но теперь мне не захотелось вырываться.

– Джесмин, ты не была и не будешь лузером. – Что-то, вероятно, его подбородок, коснулось моего уха, потому что оно было колючим. – Ни много лет тому назад, ни на прошлой неделе, ни сегодня, ни завтра. Никогда. Победа – это еще не все.

Я фыркнула, не сдержавшись. Ему легко так говорить. Так думать.

И, как обычно, Иван понял, о чем я думаю, потому что он сказал:

– Самые несчастливые моменты в своей жизни я пережил после больших побед. Твои родственники любят тебя. Все, чего они хотят, это чтобы ты была счастлива.

– Я это знаю, – прошептала я, ненавидя себя за то, что мой голос звучит так слабо, но я была не в силах ничего изменить.

Я была несчастна. Еще несчастнее, чем после ухода Пола. Еще несчастнее, чем, возможно, после того, как поняла, что мой отец бросил нас.

– Мы с тобой рассчитаемся с ними. Понимаешь меня?

Из моей груди чуть было не вырвалось рыдание, но я сдержалась и подавила его. Загнав его очень глубоко, рискуя лишить его возможности когда-нибудь вернуться. Потому что этого было достаточно. Это было слишком.

И я чувствовала себя несчастной.

– В тот вечер, когда я ужинал у тебя дома, второе, что сказала мне твоя мама, было вот что: «я могу сделать так, что все будет похоже на автомобильную аварию», – пробормотал он, и я замерла. – Когда я уходил в тот вечер, муж твоего брата сказал мне, что ты ему – как младшая сестра и что он надеется, что я буду обращаться с тобой с тем же уважением, с каким я обращался бы со своей младшей сестрой. А твоя сестра Руби невзначай прошептала мне, что ее муж десять лет прослужил в армии. Я думаю, что это была угроза с ее стороны.

– И оба твои брата и сестра сказали, что им никогда не приходилось рыть ямы для того, чтобы закопать труп, – закончил он, по-прежнему тихим голосом. – Мне кажется, они гордились этим. По-настоящему гордились.

Я моргнула, а потом захлопала глазами. Это… что-то, едва ощутимое, стало потихоньку вытеснять жжение внутри меня. Оно было не явным, но достаточным для того, чтобы снять тяжесть с моей груди и дать мне почувствовать, что я, вероятно, скоро снова смогу свободно дышать. Может быть, через год. Может быть, через два. Потому что это была моя семья.

А следующие слова, произнесенные Иваном, еще больше ослабили медленно пожиравшее меня чувство.

– Они понимают, Джесмин, – продолжал он. – Как ты можешь думать, что ты ничего не добилась, тогда как они так заботятся о тебе? Они восхищаются тобой. Они гордятся твоей стойкостью. Твоей выносливостью. У девушек на катке светятся лица всякий раз, когда ты проходишь мимо. Ты, возможно, изменила ход их жизни и вдохновила их приходить сюда день за днем, оставив всю правду для самой себя, никому не позволяя отговорить себя от чего бы то ни было. Даже мне. Я не знал, что ты считаешь себя неудачницей, твое лицо вовсе не ассоциируется у меня с этим словом.

Склонив голову, я закусила губу, у меня не было слов, мой мозг работал слишком медленно, чтобы что-либо осмыслить.

А под конец Иван произнес:

– Ты и я, Фрикаделька. Мы победим, если это то, что тебе нужно. Понимаешь меня?

– Думаю, на сегодня мы закончили, – крикнула тренер Ли со своего места в полуметре оттуда, куда я приземлилась после выброса.

Дыша носом и ртом, стараясь не задохнуться после тренировки, от которой я так вспотела, что буквы Л и П на моих руках поблекли, я кивнула. Пора. Я устала и понимала, что Иван тоже устал. Я почувствовала, как он выбивался из последних сил, когда в последний раз выбрасывал меня.

Вдобавок ко всему, ситуацию усугубило то, что я скверно спала этой ночью. А также то, что утром я была так занята в закусочной, что у меня не было ни малейшего шанса передохнуть. Накануне вечером я вымоталась. Как эмоционально, так и физически, и мое тело не простило мне того, что я обращаюсь с ним не так заботливо, как обычно.

Я не могла перестать думать о своем выборе – о том, что я хотела сделать, и о том, что мне необходимо было сделать – и… если быть честной перед самой собой, то я больше думала о том, каким добрым оказался Иван, чего я от него никогда не ожидала. Он обнимал меня, наверное, минут десять, до тех пор, пока я не успокоилась и медленно, мало-помалу, не пришла в себя.

Он не спросил, что расстроило меня. Он не поддразнивал меня из-за этого. В какой-то момент он просто отпустил меня, пока я допивала горячее какао, а потом, взяв чашку из моих рук, вымыл ее и поставил рядом с раковиной. Затем он проводил меня в пустую раздевалку и подождал, пока я собирала свои вещи…

И он проводил меня домой.

Мы почти не разговаривали друг с другом, и я не знала, то ли оттого, что он понял, что я погружена в свои мысли, то ли оттого, что не знал, как отнестись к тому, что я слетела с катушек. Честно говоря, я сама не знала. Я знала только одно – если Иван полагает, что на следующий день я буду смущаться, то он будет чертовски удивлен, поскольку я не намерена была смущаться.

Я читала это на его лице всякий раз, когда он смотрел на меня. Эти кристально чистые глаза небесно-голубого цвета блуждали по моему лицу каждый раз, когда мы оказывались лицом к лицу. В первый раз, перехватив его взгляд, мне всего на миллисекунду пришла мысль о том, чтобы отвести глаза.

Но я не отвела их. Я отказалась делать это.

Потому что, сделай я так, мне стало бы стыдно того, что он видел меня в таком состоянии, что он слышал и видел, как я, черт побери, чуть не расплакалась, что было ненамного лучше. А один из наилучших уроков, которые я усвоила, занимаясь фигурным катанием, заключался в том, что, когда ты падаешь, ты должна сразу же встать и вести себя прежде всего так, будто ничего не произошло. Либо ты относишься к своему делу серьезно, либо ты вообще им не занимаешься. И, если ты встаешь и улыбаешься, высоко подняв голову… ты все равно ведешь себя достойно.

И я собиралась обеими руками выжать из своего достоинства все, что только возможно.

По крайней мере, то, что во мне оставалось.

Мы были друзьями. А друзья порой плачутся друг другу в жилетку. Во всяком случае, я так думала.

– Не волнуйся и отдохни, Джесмин, – сказала тренер Ли, подъезжая ко мне и окидывая меня долгим, серьезным взглядом.

Я забыла о том, что именно ей Галина позвонила накануне вечером. Я смогла только кивнуть. Что еще я могла бы сказать или сделать?

– Увидимся завтра с утра, пораньше, – закончила она, на секунду прикоснувшись кончиками пальцев к моему плечу, а потом отдернула руку и отъехала прочь.

Положив руки на бедра, я старалась восстановить дыхание, когда, оглядев лед, заметила, что там продолжают тренироваться еще шесть человек, старавшиеся воспользоваться последними минутами перед тем, как закончится их личное время и начнутся групповые занятия. Я почти сразу же заметила Галину, сидевшую на своем обычном месте, она уперлась подбородком в согнутые руки, лежавшие на бортике. Она следила взглядом за девочкой-подростком, выполнявшей комбинацию движений руками на некотором расстоянии от нее.

– Я приглашен сегодня на ужин? – раздался вопрос Ивана у меня за спиной.

Вытаращив глаза, я повернулась и посмотрела на него через плечо. Он начал тренироваться в темно-зеленом флисовом пуловере, но примерно час назад сбросил его, оставшись в черных облегающих спортивных брюках и светло-серой майке с длинным рукавом, с темными пятнами от пота на груди и на животе. Я, возможно, не выспалась, но, судя по отсутствию мешков у него под глазами, у него с этим проблем не было. Его лицо было таким же чистым и сияющим, как всегда.

Вот везунчик.

Дыша носом, я на секунду сжала губы и, несмотря на то что собиралась неопределенно пожать плечами, кивнула. Я была перед ним в огромном долгу. Он это заслужил.

– Если тебе больше нечем заняться, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал приятно и спокойно.

Иван кивнул:

– До позднего вечера – нет.

Чем он должен заняться поздно вечером? – подумала я.

– Тогда я поеду к тебе домой вслед за тобой, – сказал он своим обычным голосом… без сарказма. – Если ты не будешь вести машину, как псих, это было бы чудесно.

И тут началось.

– Я не превышаю разрешенную скорость.

Он взмахнул густыми темными ресницами.

– Так ты называешь езду c превышением скорости на пятнадцать километров в час?

Я состроила гримасу.

– Я никогда не получала штрафов.

– Угу.

Закатив глаза, я едва совладала с собой, чтобы не бросить на него косой взгляд.

– Я подожду тебя у парадного входа, придурок.

Он дернул уголком рта… но опустил подбородок.

Он прищурился, глядя на меня.

А я прищурилась в ответ.

Потом у него дернулся другой уголок рта.

– Ты отстой, – сказала я, не в силах остановиться.

– Ты еще больший отстой, – ответил он, отъезжая от меня назад. – Встретимся в десять.

Наморщив нос, я прокладывала себе путь, покидая лед, и подъехала к зазору в бортике сразу после Ивана. Надев чехлы на коньки, я наблюдала за тем, как он делает то же самое, заметив боковым зрением, что начали появляться родители с детьми, направлявшиеся к трибунам.

Но мы не поругались. Я удалилась и направилась к раздевалке, не желая появиться у парадного входа последней. Лучше я подожду его, чем он меня. Вероятно, было бы неплохо сначала написать маме сообщение, просто чтобы она знала, что мы едем.

Я не видела ее с предыдущего вечера, когда она рассказала мне об аварии, и, хотя мне хотелось поговорить с ней о том, на что она намекала Ивану, я не знала, что именно ей сказать. Я сомневалась в том, что есть нечто более действенное, чем «Я люблю тебя».

А она заслуживала гораздо большего.

Я свернула за угол и сразу заметила двух девочек-подростков, стоявших у раздевалки. Это были те две девочки, которые всегда были любезны со мной. И точно, как только я подошла к двери, на их лицах засияли улыбки.

– Привет, Джесмин, – сказала одна из них, а другая подхватила: – Привет.

Вспомнив слова Ивана, сказанные им накануне вечером, я, слегка улыбнувшись, прошла мимо них.

– Привет. – Взявшись за ручку двери, чтобы открыть ее… я помолчала, а потом сказала: – Удачной тренировки.

– Спасибо! – практически выкрикнули они мне вслед, когда я входила внутрь.

Как всегда в субботний вечер, в раздевалке было полно девочек-подростков в возрасте от тринадцати до восемнадцати лет. Они разговаривали так громко, что у меня болели уши. Я направилась к своему шкафчику, мимоходом оглядывая комнату и видя вокруг все знакомые лица, чьих имен я не знала, а потом повернулась к ним спиной.

Мне не понадобилось много времени, чтобы открыть шкафчик и снять ботинки, вынуть сумку и положить коньки в футляр, прежде чем достать телефон, пошевелить пальцами и повращать ноющими лодыжками, пока я разблокировала экран.

Я увидела под сообщениями имя мамы и как можно быстрее напечатала эсэмэску, следя за орфографией и изо всех сил стараясь не обращать внимания на девичьи голоса.

Еду на ужин с Луковым, – отправила я ей сообщение, а затем бросила телефон на пустую скамейку рядом с собой.

Когда я снимала носки, а потом разбинтовывала ноги, я почувствовала, как вибрирует мой телефон и схватила его. Там было написано только: OK. ;)

Я даже не собиралась прикасаться к смайлику. Вернув телефон на место, я наклонилась и стала рыться в сумке, ища вьетнамки, когда по какой-то причине перестала абстрагироваться от девчонок и услышала: …большие руки и большие ноги.

– Откуда ты знаешь, что это правда? Полно парней с большими руками и большими ногами, у которых в штанах ничего нет.

Какого черта эти дети говорили о том, что у кого в штанах?

– Например?

– Например… – Говорившая девочка перешла на шепот, словно мне было не слышно ее. Идиотка. – Иван Луков. Я никогда ничего не видела у него под костюмом, если ты понимаешь, о чем я.

Твою мать, они обсуждали Ивана? И зачем эти маленькие извращенки пялились на его промежность? Я видела его обнаженным на 99,99 процента, и взглянула туда только на секунду, чтобы увидеть, что он прикрылся.

И почему, черт возьми, они неожиданно заявляли, что у него там ничего нет? Это ничего не значило. Думаю, многие парни забинтовывают член. Я однажды спросила об этом Пола, а он только покраснел и со смехом отмахнулся от меня, избегая отвечать на этот вопрос, как будто я не знала, что у него под одеждой – пенис. Еще один идиот.

– У него огромные руки и ноги, – попыталась прошептать другая девочка, но у нее получилось еще хуже, чем у первой.

– Но разве кто-то что-то видел когда-нибудь? – спросила маленькая дрянь и захихикала.

Я, сидя на скамейке, как можно быстрее развернулась и, как можно аккуратнее выбирая слова, сказала:

– Не прекратить ли вам? Вам всем хочется, чтобы парни обсуждали то… что у вас ниже спины?

В ту же секунду они перестали болтать, а их лица окрасились в тот красноватый оттенок, на который, как я думала, было способно только лицо Руби.

Так я подумала.

Внимательно посмотрев на каждую из них, я покачала головой и опять отвернулась. Никто больше ничего не сказал, и меня не волновало, что они будут сплетничать обо мне, потому что что им еще делать? Признаться, что они говорили о яйцах Ивана?

Нацепив вьетнамки и еще раз пошевелив пальцами ног, я потянула свод стопы, схватила ключи и сумочку и, встав, наклонилась, чтобы взяться за ручку своей спортивной сумки. Краем глаза я видела девочек на другой стороне комнаты, все они смотрели так, будто я пнула ногой щенка, и не произнесли ни слова. Закрыв шкафчик на замок, я направилась к двери и распахнула ее, толкнув чуть резче, чем необходимо.

Боже, что случилось с этими подростками? Я не могла вспомнить, чтобы в их возрасте я обсуждала чьи-то половые члены. В шестнадцать, да. Но, твою мать, им, наверное, по четырнадцать?

– …жирная и уродливая в этом трико.

И вот оно.

Дети.

Снаружи у двери стояли тринадцатилетние, может быть, четырнадцатилетние девочки. Две из них были чертовски похожи на тех, которые несколько недель назад несли обо мне всякий вздор.

И эта парочка стояла перед теми двумя девочками, которые поздоровались со мной. Перед двумя милыми, но смешными девчонками, с которыми я поздоровалась, возможно, минут пять назад, но которые теперь прижались к стене с остекленевшими глазами, и хуже всего было то, что, казалось, они вот-вот расплачутся.

Проклятье.

Что на меня нашло?

Я хотела уйти. Правда хотела. Эти маленькие стервы уже жаловались на меня, и я не желала снова связываться с ними, рискуя нажить неприятности.

Но…

У моей общительной маленькой подружки в глазах стояли слезы, а одна из этих засранок только что назвала ее или ее подругу жирным уродом, а я не терпела такого хулиганства.

Поэтому я остановилась и, вскинув брови, посмотрела в глаза своим дружелюбными девочкам:

– С вами все в порядке?

Самая общительная из двух моргнула, смахнув ресницами то, что, вероятно, было слезой, и от этого у меня мгновенно возникло странное ощущение, будто у меня на спине застегивают молнию, и я, прищурившись, окинула взглядом двух дрянных девчонок, которые, судя по их виду, как будто сожалели о решении, принятом ими, пока я находилась в раздевалке, и которое привело к такому результату.

Поскольку ни одна из милых девочек не призналась, что с ними все в порядке, ощущение в моей спине усилилось, и я наконец распознала, что это было: желание защитить. Я терпеть не могу издевательств. Я правда терпеть не могу издевательств.

– Они пристают к вам? – неторопливо и спокойно спросила я, стараясь сконцентрироваться на двух приятных девочках.

– Мы ничего такого не делаем, – попыталась возразить одна из маленьких дряней.

Я скользнула взглядом по говорившей и сказала:

– Я тебя не спрашивала. – Потом, повернувшись к той, у которой стояли слезы в глазах, я еще раз спросила: – Они пристают к вам?

Прежде чем я увидела кивок, они сглотнули. Обе. И ощущение в моей спине стало только сильнее.

Я прикусила щеку, после чего спросила:

– Все нормально?

Их нерешительные кивки снова разбили мне сердце.

Но что им вполне удалось, так это сфокусировать внимание на двух маленьких засранках, когда мое лицо приобрело свое самое стервозное выражение, и я медленно, медленно, медленно проговорила с улыбкой, которую Джоджо не раз называл ужасающей:

– Если я когда-нибудь, когда-нибудь услышу или увижу, что вы – или кто-то бы то ни было еще – опять пристаете к ним, я сделаю так, что вы пожалеете о том дне, когда решили брать здесь уроки, вы меня понимаете?

Ни та, ни другая не кивнули и ничего не сказали, а только вызвали ощущение жжения в моем спинном зарядном устройстве. Кто-нибудь другой добавил бы еще какую-нибудь вдохновенную чушь. Но не я.

Я переключилась на двух милых девочек.

– Если к вам снова начнут приставать, скажите мне, хорошо? Я разберусь вместо вас. Будь то завтра, через месяц или через год, не стесняйтесь, пока я здесь, я позабочусь о вас. Никто не заслуживает того, чтобы с ним так разговаривали.

Я-то знала. Я прошла через это. Ответом мне были два бессмысленных взгляда, но я понятия не имела, была ли в них тревога или нет, а потом девчонки быстро, быстро, быстро закивали.

А я улыбнулась им, давая понять, что все нормально. Я защитила их. Не все жестоки, но тот, кто жесток, с легкостью забывает об этом. Я это хорошо знала.

Но потом я опять перевела взгляд на двух засранок, и улыбка сползла с моего лица, когда я внимательно вгляделась в их лица.

– А вы двое, если я застану вас за тем, что вы снова занимаетесь сплетнями, я покажу вам, где раки зимуют.

– Джесмин! – услышала я знакомый мужской голос, раздавшийся неподалеку, но не слишком близко.

Разумеется, подняв глаза, я увидела Ивана в конце коридора, одной рукой облокотившегося о стену. Я стояла слишком далеко для того, чтобы как следует рассмотреть его, но его облик и поза были мне хорошо знакомы. И потом, я в любом случае узнала бы этот голос.

– Пойдем, я голоден, – окликнул он меня без всякой причины, как подумала я, пока до меня не дошло.

Он слышал меня. Вот почему он крикнул, не дав мне назвать этих девчонок мерзавками, как я планировала.

Вероятно, это была неудачная идея, но тем не менее… Они этого заслуживали.

– Не ведите себя как кретинки, – указала я двум жестоким засранкам, затем я повернулась к другим девочкам и сказала: – И скажите мне, если они опять начнут дразнить вас.

Получив два кивка в ответ, я постаралась окинуть недоброжелательным взглядом двух других, проходя мимо них, а затем направилась по коридору к Ивану, который по-прежнему стоял и ждал меня, правда, теперь, оказавшись в паре метров от него, я увидела, что он покачивает головой. В тот момент, когда я подошла ближе, я поняла, что он ухмыляется. Сверкнув своей белозубой улыбкой во весь рот, он спросил:

– Сегодня такой день, когда ты пристаешь к маленьким детям?

Останавливаясь перед ним, я закатила глаза, при этом мне пришлось запрокинуть голову и посмотреть на него снизу вверх.

– Это чудовища, а не дети.

Глядя мне прямо в глаза и улыбаясь еще шире, он сказал:

– Что мне хотелось бы знать, так это…

Я взглянула на него, не совсем понимая, что он собирается спросить.

– Где зимуют раки и не могу ли я раздобыть одного?

Мне было не до улыбок, и мне пришлось чертовски постараться, чтобы не сделать этого.

Но я не смогла с собой совладать.

Я улыбнулась во весь рот, так что у меня мгновенно заболели щеки, и сказала единственное, что пришло мне в голову: «Ты идиот».

Час спустя я спускалась по лестнице маминого дома, стараясь выжать побольше воды из волос, так, чтобы при свете они не оставляли мокрых пятен на платье на бретельках, которое я надела. Я ужасно не любила ежедневно мыть волосы – и моим волосам ужасно не нравилось, что я каждый день их мою, поскольку сказать, что они были сухими, значит ничего не сказать – но я так потела, тренируясь дважды в день, что они слишком засаливались, если я не мылась более суток. Два раза в месяц я откупоривала новую бутылку с кондиционером.

Спустившись вниз, я услышала голоса, доносившиеся с кухни. Когда полчаса назад я подъезжала к дому, на подъездной дорожке стояли машины Джонатана и Аарона. Я не задалась вопросом, что делают здесь мои сестра и брат, но я виделась с ними несколько дней назад, когда они, не сговариваясь, заскочили на ужин.

Я успела лишь чмокнуть маму в щеку, правее синяка и сломанного носа, прежде чем раздался трагический возглас Джоджо:

– Джес, как ты могла не позвонить мне и не сказать, что мама попала в аварию? – Я чуть было не подставила ее, сказав, что она запретила мне что-либо говорить… но я не была доносчицей. Поэтому я сказала, что в тот вечер я слишком устала для того, чтобы выслушивать его причитания. Это подействовало примерно так, как я и ожидала, и пять минут спустя я побежала принимать душ, заметив, что Иван бросил на меня любопытный взгляд, свидетельствовавший о том, что он, глядя на мамино лицо, свел концы с концами и понял, что произошло накануне вечером.

И… мне было плевать, что он все понял.

По мере того как я приближалась к кухне, проходя через гостиную, голоса становились громче и отчетливее. Я узнала голос сестры и мамин смех… и мне показалось, что к ним примешивался тихий смех Ивана. Вспоминая о сцене с девочками в коридоре, я опять улыбнулась, но согнала с губ улыбку. Он действительно был идиотом.

– …неужели тебе приходится все забинтовывать? – услышала я, как Джоджо задал вопрос.

О боже.

– Джонатан, – прошипел его муж. – Какое тебе дело?

– Хм, мне любопытно. На этой неделе я просмотрел журнал. На фотографиях я не увидел и намека на яйца или на что-либо еще, а под углом, под которым были сделаны эти снимки, это представляется абсолютно невозможным. Меня не волнует, насколько стянута чья-то мошонка, физически невозможно, чтобы где-то хотя бы чуть-чуть не выглядывали яйца. Понимаешь, о чем я?

Они говорили о фотосессии для «Анатомического выпуска», и, конечно, спросил об этом не кто иной, как Джоджо.

– Возможно, мне нужно будет купить этот журнал, когда он выйдет… – заговорила мама, прежде чем Руби и Джоджо почти завыли: «Прекрати!» и «Никто не желает слышать об этом!»

– Вы оба такие чувствительные, – пробормотала мама, но не продолжила фразу. – У меня есть глаза. Человеческое тело – восхитительное творение, разве не так, Иван?

В голосе Ивана не было нерешительности, когда он ответил:

– Да, это так.

– Я уверена, что Ворчун смотрелась прекрасно.

Повисла пауза, после чего Иван спросил:

– Кто это – Ворчун? Джесмин?

– Да.

Секунду все молчали, пока в разговор не вмешался Джоджо:

– Она ненавидела Белоснежку, когда была маленькой.

– Почему?

Ответила мама:

– Потому что она… как она обычно говорила? Ленивая пердунья, которая обманывает мужчин?

Джоджо прыснул со смеху, что вызвало у меня улыбку.

– Она всегда очень сердилась, когда смотрела этот мультфильм. Помните? Она обычно сидела у телевизора и обзывалась. Она терпеть его не могла, но все равно смотрела снова и снова.

Теперь засмеялась Руби.

– Она обычно расхаживала и говорила, что Белоснежка не такая уж красавица, и даже если бы она была красавицей, ей надо бы хоть немного уважать себя. Она даже не понимала, что это значит, но она слышала, как ты, мама, однажды так сказала, и запомнила.

Потом засмеялась мама.

– Вот почему мы прозвали ее Ворчуном – она говорила, что он – единственный умник из всех гномов, потому что знал, что у него есть причина для плохого настроения. Целый день он работал в шахте, а потом ему приходилось заботиться о какой-то девчонке, которая бездельничала. – Она расхохоталась. – Ох уж эта девочка… В том, что из нее получилось, виноваты все. Она набралась этого от нас. Иван, это наша вина.

Снова повисла тишина, а потом я услышала:

– Она мой кумир, – это была Руби, за чем последовал хриплый смех, должно быть, Аарона.

– Это моя дочка, – отозвалась мама.

У меня защекотало в носу и слегка защипало глазах.

Ладно, не слегка.

Я хлопала глазами, слушая, как они смеются, пока брала себя в руки, чувствуя, что у меня в груди разрастается, разрастается, разрастается приятное ощущение тепла. От этого мне стало… легче. Легче, чем накануне вечером после того, как Иван был так нежен со мной.

Пару раз сглотнув и шмыгая носом, чтобы убедиться, что я пришла в нормальное состояние, я направилась на кухню и увидела, что все, за исключением маминого мужа, сидят вокруг острова. Бен был занят тем, что перемешивал в гигантской кастрюле на плите свой потрясающий соус чили, стоя спиной к остальной компании. Между Иваном и моей сестрой пустовало одно место, а другое свободное место находилось между Аароном и Джонатаном.

Я предпочла занять место рядом с Иваном.

И почему-то, недолго думая, я незаметно положила свою ладонь на ближайшее ко мне бедро и сжала его. Без всякой задней мысли, просто так, не слишком сильно и не слишком слабо. Друзья так делают, правда?

– Джес, – заговорила Руби, склонившись над столом и натянуто улыбаясь мне, отчего я насторожилась. – Я знаю, что ты очень занята…

Почему у меня затрепетало в желудке?

– …но, помнишь, несколько недель тому назад мы говорили о том, что ты присмотришь за детьми? Как ты думаешь, ты все еще можешь это сделать? – Она улыбнулась. – Если нет, ничего страшного.

Мой желудок сжался. Это произошло слишком быстро. Но я ничего не могла поделать с ним. Возможно, я смогла бы. Мне надо было постараться.

– Я не забыла об этом, – сказала я ей, стараясь не обращать внимания на напряжение, возникшее где-то посередине моего тела. – Я могу присмотреть за ними.

– Ты уверена? Потому что…

Я попыталась улыбнуться ей. Я попыталась сказать ей, что я люблю ее, и – да, ее детей я тоже люблю. Я сделала бы для них все, что угодно. Но вместо этого я сказала так мягко, как только могла: – Да. Безусловно. Я могу присмотреть за ними.

– Мы тоже можем присмотреть за ними, – подал голос Джоджо.

Я бросила на него взгляд.

– Нет. Я могу посидеть с ними. Найди своих собственных племянницу и племянника.

Джоджо закатил глаза и повернулся к Постреленку.

– Я могу присмотреть за ними в любое время, Руби. Нет нужды, чтобы их воспитанием занимался дьяволенок.

– Ты действительно хочешь, чтобы Бенни просыпался от того, что его станет будить Шрек-младший? – спросила я сестру, окидывая брата взглядом.

– Я среднего роста, – заявил Джоджо.

– Разумеется, бука, – ответила я, искренне улыбаясь ему. – Так или иначе, ты не сказал, что не похож на Шрека, поэтому…

Джонатан решил почесать лоб. Средним пальцем.

– Вы двое, не прекратить ли вам? – наконец со вздохом сказала мама.

– Джоджо, ты правда не похож на Шрека, – добавила Руби. – Скорее, я думаю, на ослика Данки.

Джонатан только захлопал глазами, глядя на нее, прежде чем скользнуть взглядом по мне и сказать:

– Нет ничего хуже твоего влияния.

– Маменькин сынок.

Мой брат посмотрел прямо на сидящего рядом со мной Ивана, опять поднеся средний палец ко лбу – разумеется, для меня, – и сказал:

– Иван, если ты случайно споткнешься и упадешь, когда будешь делать с ней поддержку, ни один из нас не станет винить тебя. Правда.

Мое колено ощутило прикосновение бедра, а спустя секунду – ладони, которую я очень хорошо знала.

– Я буду иметь это в виду. Возможно, во время показательных выступлений после мирового первенства, – предложил мой партнер.

И я не смогла даже рассердиться или расстроиться.

– Тебе не нужно идти со мной, – сказала я Ивану, когда мы вышли из его машины. Я неосознанно потирала странно покалывающее горло, беспокоившее меня весь день. Я ругала себя за то, что оставила свою бутылку с водой в машине и у меня не было возможности вернуться и взять ее, иначе я навлекла бы на себя гнев Нэнси Ли.

Он фыркнул и, клянусь Богом, закатил глаза.

– Я уже сказал, что пойду.

– Я знаю, умник, но ты еще можешь вернуться. Моя сестра и ее муж смогут отвезти меня потом, если ты уедешь, – подсказала я, поджидая его на подъездной дорожке у дома моей сестры, поскольку пассажирское место было ближе к повороту.

Пожав плечами, Иван тряхнул своей черноволосой головой.

– Я не отступлюсь. Только… как долго, ты сказала, это продлится? Три часа?

– Четыре часа, – поправила я его.

Казалось, он раздумывал, подходя ко мне, а потом склонил голову набок, придя к какому-то заключению.

– Я вытерплю четыре часа, это всего лишь двое детей, и не может быть слишком трудно.

Очевидно, этому мужчине прежде никогда не приходилось быть нянькой, если он думал, что это нетрудно, но в мои намерения не входило говорить ему об этом. Я отчасти c нетерпением ожидала увидеть, как он будет справляться с трехлетним ребенком и младенцем.

– Отлично, но не говори, что я не предлагала тебе уйти.

Идеальное, симметричное лицо Ивана сморщилось, когда мы остановились у входной двери.

– Доверься мне, мы всего лишь присмотрим за детьми. Не боги горшки обжигают.

Я слегка толкнула его локтем как раз перед тем, как протянуть руку и постучать в дверь.

Он в ответ толкнул меня локтем.

Как, черт возьми, мы до этого дошли?

Моя проклятая машина не завелась. Опять. А мой дядя не ответил по телефону, когда я позвонила ему, и я точно не могла позволить себе вызывать эвакуатор. Я пыталась экономить деньги на кучу билетов и гостиничных номеров, кроме того, я оплачивала свое питание, страховку, счет за электроэнергию, что являлось частью моей «арендной платы», и другие ежемесячные расходы. Как раз в тот момент, когда я раздумывала, кому позвонить и попросить забрать меня, послышался надоедливый гудоооок, продолжавшийся, возможно, секунд десять, я подпрыгнула от неожиданности, услышав первый раздавшийся в воздухе сигнал, доносившийся от классического черного автомобиля. Вслед за гудком с водительской стороны опустилось стекло, и над ним возникло очень знакомое лицо.

– Опять проблемы с машиной? – спросил сидевший за рулем Иван, его глаза были прикрыты темными очками.

Я вздохнула, потом кивнула.

– Тебе нужна новая.

Я только посмотрела на него.

– Да, я займусь этим.

В ответ он состроил гримасу.

– Садись.

– Я – не домой, – сказала я ему.

Темные очки были направлены прямо на меня, а челюсть подергивалась. Потом:

– Что? У тебя любовное свидание?

– Нет, болван, сегодня вечером я сижу с детьми.

Выражение его лица мгновенно изменилось, но мне было не до него.

– Я еду к сестре, – закончила я, напоминая ему о том, о чем мы с Руби говорили буквально неделю назад в его присутствии.

Иван кончиком пальца сдвинул очки на лоб.

– Так садись же.

– Это дальше, чем мамин дом.

– Насколько дальше? – неторопливо спросил он.

Я назвала ему район города и увидела, что он состроил гримасу.

– Как долго ты собираешься пробыть с детьми?

– Примерно четыре часа, – сказала я, слыша сомнения в своем голосе, главным образом потому, что думала, куда он, твою мать, намылился, если его интересует, сколько это займет времени.

Потом он задумчиво произнес:

– Хорошо. Одну секунду. – Должно быть, он достал телефон, потому что следующее, что я поняла, это то, что он, сфокусировавшись на своих коленях, сказал: – Еще одну секунду.

Кому он посылал эсэмэс? И что он писал?

Только я начала гадать, что он пишет, как он отвел взгляд от телефона и сказал:

– Ладно. Если это всего четыре часа, я могу отвезти тебя туда, а потом подбросить домой.

Постой. Потом?

– Ты собираешься вернуться и забрать меня? – нахмурившись, спросила я.

Он поджал губы таким манером, от которого я обычно приходила в бешенство, потому что казалось, будто он принимает меня за идиотку.

– Нет. Это в противоположной стороне от моего дома, умница. Я посижу с детьми вместе с тобой, а потом отвезу тебя домой… если это продлится всего четыре часа. Позже мне нужно быть дома.

Зачем ему нужно было быть дома? Кто-то ждал его? У него… была подружка?

– Ты едешь? – продолжал Иван.

Это меня не касалось. Никак.

Нет, никак не касалось.

Я с трудом сглотнула.

– Ты просто можешь подбросить меня, а сестра или ее муж потом отвезет меня домой.

Мне не нужно было видеть его глаз, чтобы понять, что он закатил их.

– Заткнись и садись в машину. Я могу отвезти тебя, если мы не задержимся допоздна.

У него была подружка, разве не так?

– Тебе не нужно оставаться… – начала было я, но он прервал меня.

– Садись, Фрикаделька, – потребовал он, уже закрывая окно.

Искоса поглядывая на него и напоминая себе о том, что, чем бы он потом ни занялся, ко мне это не имеет никакого отношения, я села в машину. И он повез меня к сестре, и теперь мы были здесь, и я ждала на мощеной подъездной дорожке и спорила с Иваном после наших препираний насчет того, медленно он водит машину или быстро.

Он водил медленно.

Вот так я оказалась у дома Руби вместе со стоящим рядом со мной Иваном.

– Входи! – услышала я оклик сестры с другой стороны двери. Всего через секунду дверь открылась, и там стояла она, сияя радостной широкой улыбкой, вызывавшей у меня такое чувство, будто ради своей сестры я убила бы кого угодно и в придачу съела бы его сердце. – Джес. – Она колебалась всего секунду, прежде чем шагнуть вперед и обвить меня своими руками.

Я в ответ обняла ее, решив умолчать о том, что она замялась, прежде чем прикоснуться ко мне. Разве я когда-нибудь возражала против ее объятий? Я не могла припомнить, и от того, что я, возможно, однажды заставила ее дважды подумать, стоит ли ей, к примеру, обнимать меня, у меня все сжалось внутри.

Я могла бы уладить это. Я могла бы поработать над этим.

Отступив назад, я кивнула на Ивана в тот же момент, когда ее взгляд остановился на нем.

– Я привела подкрепление, чтобы позаботиться о бандитах.

Лицо сестры моментально порозовело, и она сдержанно кивнула, переводя взгляд с меня на него и обратно.

– Привет, Иван, – выдавила она.

Иван мило улыбнулся. Потом, поскольку он протянул ей руку и она сделала то же самое, он взял и слегка пожал ее.

– Рад снова видеть тебя, Постреленок. – Он очаровательно улыбнулся ей, отчего мне почему-то стало неловко. – Ты не возражаешь, если я буду звать тебя так?

Сестра смутилась, и я тоже. Но я знала, что она реагирует так не потому, что Иван – привлекательный мужчина или что-то в этом роде. Ее муж был сногсшибательным парнем совершенно другого типа, но не хуже, чем Иван. И она была безумно влюблена в него.

Просто она смущалась.

И никто, кроме родственников, не называл ее Постреленком. Во всяком случае, насколько мне было известно, Аарон никогда не называл ее так.

– Я не возражаю, – почти прошептала она, стреляя глазами то в меня, то в него. – Ты теперь почти член семьи, ведь так?

Почти член семьи? Я отбросила эту мысль в сторону, поскольку Иван легонько толкнул меня локтем, и я сразу же ответила ему тем же.

– Входите, – сказала Руби, отступая назад. – Мы сейчас уходим. Мы просто готовим ужин, а потом поедем… в магазин. – Держу пари, что под магазином она подразумевала магазин комиксов, но я знала, что она не признается в этом, потому что здесь был Иван. – Мы недолго.

Пожав плечами, я зашла в дом, в котором я часто бывала за последний год, с тех пор как она снова переехала в Хьюстон, до этого проведя четыре года в Вашингтоне вместе с мужем, пока он служил в армии. За несколько последних лет он резко продвинулся по службе и получил работу в госпитале Управления по делам ветеранов, где… Что-то делал с ветеранами. Я была никудышной свояченицей и не знала, чем в точности он занимается. Мне действительно нужно было спросить об этом Руби.

– Все в порядке. Делайте, что хотите. Я не хочу ничего другого, кроме как лечь спать, – сказала я ей, умышленно не упоминая о том, что через четыре часа Ивану придется сматываться и ехать куда-то, чтобы заняться чем-то необходимым.

– Привет, Джесмин, – окликнул меня приятный голос из коридора, после чего к нам подошел высокий, светловолосый мужчина.

– Привет, Аарон, – сказала я, покачиваясь на пятках. – Аарон, ты помнишь, это Иван.

Светловолосый качок, который, клянусь, мог бы сделать успешную карьеру жиголо, если бы не был военным, протянул мне руку, и я хлопнула его по ладони. Потом он повернулся к Ивану и тоже подал ему руку, которую тот пожал.

– Рад снова видеть тебя, – сказал мой зять, делая шаг назад и вставая бок о бок с моей сестрой. – Спасибо, что согласились понянчиться с детьми.

Я пожала плечами, а Иван произнес:

– Не за что.

– Нам нужно идти, чтобы вернуться как можно скорее, – сообщил Аарон, наклоняясь и целуя мою сестру в висок.

Руби кивнула.

– Ты знаешь, где что лежит. Они оба сейчас наверху. Они поели. Бенни заснул на нашей кровати. Мне не хотелось будить его, перенося на свою кровать. Мы все еще приучаем его к горшку…

Я отмахнулась.

– Не беспокойся об этом. Я справлюсь. – Глядя на стоявшего здесь Ивана, я попыталась представить, как он меняет подгузник… и больше мне в голову ничего не пришло. – Мы справимся.

Может быть. По крайней мере, я могла справиться.

После того как Аарон поцеловал Руби в висок, они вышли из дома, закрыв и заперев за собой дверь. Едва щелкнул замок, как сверху донесся вопль.

– За работу! – сказала я, указывая на второй этаж.

Иван кивнул, а потом пошел вслед за мной наверх по лестнице расположенного в пригороде красивого, большого дома с четырьмя спальнями.

Детишки моей сестры жили в одной комнате. Там, по разным сторонам, стояли две детские кроватки, одна – белая, а вторая древесного цвета. Я сразу же направилась к белой, увидев там извивающееся крохотное тельце, лежавшее лицом вниз. Джесси плакала так громко, что я вздрогнула, взяв ее и поднеся к груди, чтобы приласкать. Она была такой маленькой… и такой, черт побери, крикливой.

Я качала ее, шепча:

– Шшш, шшш, шшш, – и слегка подбрасывала ее, как ей нравилось, а потом, повернувшись, увидела, что Иван стоит в дверном проеме и ухмыляется, как идиот. Я моргнула: – Что?

Джесси продолжала вопить.

– Ты подхватила ее как ни в чем не бывало, – сказал он, переводя взгляд с меня на ребенка и обратно, как будто это было чудо или что-то в этом роде.

– Она просто младенец, а не граната, – сказала я ему, продолжая нашептывать шшш, шшш, шшш и подбрасывая свою любимую малышку, стараясь успокоить ее. Я всегда применяла этот трюк. Я улыбнулась, глядя на прелестное, недовольное личико.

– Я не знал, что ты любишь детей, – пробормотал Иван, подходя и останавливаясь рядом со мной и выгибая шею, чтобы посмотреть на ребенка у меня на руках.

Я улыбнулась Джесс, зная, что ему не видно моего лица, и наморщила нос.

– Я люблю детей.

Его «Правда?» совсем не удивило меня.

Я еще немного покачала малышку, ее вопль постепенно превратился в обычное хныканье. Он протянул палец и нежно дотронулся до щечки Джесси, вероятно, удивившись ее мягкости, если он впервые находился в таком близком контакте с маленьким человеком.

– Замолчи.

Я слышала, как тихо он дышит.

– Она такая мягкая и маленькая. Они всегда такие маленькие?

Я посмотрела на ее личико, зная, что под ресницами прячутся ярко-голубые глаза, которые однажды приобретут тот же оттенок, что глаза моей мамы.

– Она родилась весом в три с лишним килограмма, это довольно много для такой невысокой женщины, как моя сестра, – объяснила я. – Бенни тоже крупный мальчик, это они унаследовали от своего отца. – Я опустила голову, чтобы поцеловать Джесси в лобик, поскольку раздался требовательный детский плач. – Дети безобидны. Они милые, они искренние. Они прелестные. Они лучше взрослых знают, что правильно, а что неправильно. Разве есть то, за что можно их не любить?

– Они крикливые.

Я посмотрела на него уголком глаза и прокашлялась, пытаясь не обращать внимания на пощипывание в нем.

– Ты сам крикливый.

Он быстро перевел взгляд на меня и сказал:

– Иногда у них случаются истерики.

Я подняла глаза к потолку.

– Создается впечатление, что ты описываешь себя.

Иван засмеялся так тихо, как только было возможно.

– Они плачут.

Я состроила гримасу, что вызвало у него улыбку, белозубую-белозубую улыбку.

– Замолчи. Я никогда не плачу, – прошептал он.

– Нытье… плач… одно и то же.

– Ты такая врушка.

Покачав головой, я опустила глаза на Джесси, свою маленькую племянницу.

– Я люблю малышей, особенно этих малышей. Моих малышей, – прошептала я, поднимая ее повыше у себя на руках. Джесси захныкала, я снова потревожила ее, держа вертикально, чтобы понюхать ее пеленку. Пахло превосходно. Это она унаследовала от моей сестры, она не воняла, когда испражнялась.

– У тебя их только двое? – неожиданно спросил Иван.

– Нет, у меня есть еще одна племянница от старшего брата. Она подросток.

– Ты близка с ней?

Я опять посмотрела на Джесси, думая обо всем, что я упустила, пока росла моя племянница. Я мало участвовала в ее жизни. У нее была любимая тетушка, и это была не я. Мне некого было винить, кроме самой себя.

– Сейчас стала несколько ближе, но недостаточно. Я была слишком молода, когда она родилась, и потом тогда я не… я не уделяла ей времени или уделяла его недостаточно, понимаешь, что я имею в виду? Она была младенцем, а потом выросла. Я слишком поздно поняла это.

Конечно, он понял, что я имела в виду, говоря, что прошло много времени. Я не была уверена, насколько много. Но он понял.

– Да, я понимаю, – согласился Иван. – Это неизбежно. – Уголком глаза я видела, что он смотрит на меня. – Не зацикливайся на этом. Это бессмысленно, и ты знаешь это.

Я пожала плечами:

– Ты говоришь так, как будто это просто, но ты знаешь, что это не так. Я бы не стала переживать из-за того, что она предпочитает мою сестру, но это выводит меня из себя, – почему-то сказала я ему. – Я не умею достойно проигрывать, вероятно, поэтому.

Что-то прикоснулось к моему плечу, и я увидела руку Ивана.

– Ты не умеешь достойно проигрывать, – согласился он.

Я одарила его скупой улыбкой, хотя мне было не до улыбок.

– Возможно, ты станешь ее любимой тетушкой. – Он снова коснулся щеки Джесси.

– Я работаю над этим, – сказала я ему. – Это моя цель. На этот раз я могу стать чьей-то любимицей.

То, как он медленно повернул голову, заставило меня насторожиться. Потом он прошептал:

– Что бы это значило?

Я снова пожала плечами, отталкивая от себя тяжелое ощущение, которое почему-то возникло у меня. Я хотела все исправить. Я собиралась стать лучше.

– Ничего. Просто я могу стать любимицей кого-то из моих родственников, поэтому я выбрала Джесси с тех пор, как решила начать с чистого листа.

Я должна была о чем-то догадаться по выражению его лица, но не догадалась.

– Я все равно не понимаю, что ты имеешь в виду. Объясни.

Я закатила глаза.

– То, что я сказала. Мамин любимец – мой брат Джонатан. Папина любимица – моя сестра Руби.

– Что?

Я пожала плечами. У них есть свои любимцы. У всех родителей они есть. У Руби любимица – моя сестра Тэйли. Любимица Тэйли – Руби. Она же – любимица Себастьяна и Джоджо. Это нормально.

Не то чтобы Иван состроил гримасу – потому что он этого не сделал, – во всяком случае, 99,99 процента людей этого не заметили бы. Но это было что-то. 0,1 процента заметили бы. Потому что он состроил рожу. У него, и я знала, что это скорее непроизвольно, чем умышленно, напряглись мышцы челюсти. Это длилось очень недолго. Просто мгновенное напряжение, самое быстротечное, неуловимое напряжение, какого я, наверное, никогда в жизни не видела.

Но я заметила его.

– Что? – спросила я его, не менявшего выражения лица.

Он, кажется, не удивился тому, что его застукали, и в этом был весь Иван, он не говорил ерунды и не лгал.

– Кто же твой любимец? – медленно выговаривая слова, спросил он, внимательно глядя на меня светло-голубыми глазами.

Бросив взгляд на младенца на моих руках, я улыбнулась, опустив глаза на крохотное личико.

– Оба эти малыша.

Иван так резко сглотнул, что я заметила это, я также я заметила, как грубо звучал его голос, когда он бросил мне следующий вопрос:

– И все-таки, среди твоих родственников, Фрикаделька. Кто твой любимец среди твоих ближайших родственников?

Мне не надо было даже задумываться об этом. Ни на секунду. Никогда. Я была абсолютно уверена, что мне нет нужды смотреть на него, когда ответила:

– Все они.

Когда он в ответ повторил мои слова, в его голосе не было недоверия:

– Все они?

Поцеловав малышку в лоб, я сказала:

– Да. Все они. У меня нет любимца.

Он помолчал. Потом спросил:

– Почему?

Я почувствовала такую резкую боль в груди, что задохнулась.

Почти задохнулась.

Однако было больно. Совсем немного. Но достаточно. Было больно. Неважно, насколько редко это происходило, ощущение было все тем же.

Поэтому я, безусловно, не стала смотреть на мужчину, с которым провела почти целый день, с которым проводила каждый день, ответив:

– Потому что я люблю их всех одинаково.

Но ублюдок не отставал:

– Почему?

– Что значит почему? Просто люблю, – сказала я, по-прежнему избегая смотреть ему в глаза и пытаясь сделать вид, что я еще не нагляделась на крохотное личико малышки, лежащей у меня на руках.

Отличительной чертой спортсменов – вообще людей, которым необходимо побеждать все и всех – является то, что они не понимают, что значит отступить… спустить все на тормозах. Это понятие им чуждо. Поэтому не стоило ожидать, что стоящий рядом со мной мужчина, не умевший проигрывать хуже, чем самая жалкая неудачница – я, – отступится от того, что его явно мучило.

Вот почему я отнюдь не удивилась, когда он продолжил и задал мне вопрос, на который мне совершенно не хотелось отвечать.

– Но почему, Джесмин? – Он замолчал, давая мне возможность осознать его слова. – Почему ты любишь их всех одинаково?

Проблема в том, что, когда ты, ненавидя ложь, хочешь опуститься до нее, это так же больно, как подобрать какого-нибудь засранца, взять его на руки и решать, что с ним делать… зная, что в любом случае будешь переживать. Возможно, поэтому я – слюнтяйка, но я признала это и смирилась с этим. Поэтому я сказала ему правду. – Потому что у всех у них есть достоинства и недостатки. Я не держу на них зла, – объяснила я ему, сама того не ожидая – определенно не желая того, – но все-таки сделав это. Что плохого в правде, за исключением того, что она причиняет мне безумные страдания?

Прежде чем продолжить, я подняла глаза на Ивана, потому что мне не хотелось, чтобы он подумал, что я смущаюсь. Я не хотела раздувать из мухи слона. В противном случае он придал бы этому большее значение, чем это было необходимо, а мне этого, безусловно, не хотелось. Поэтому я сказала ему:

– Я хочу, чтобы они знали, что я люблю их такими, какие они есть. Я не хочу, чтобы кто-то из них страдал, думая, что одного я люблю больше, чем другого.

А потом мне отступать было некуда. Я не могла взять свои слова обратно.

Слова повисли в воздухе, между Иваном и мной, кружа, и кружа, и кружа, и кружа вокруг нас.

Он молчал.

Он так долго не произносил ни слова, стоя неподвижно, высокий и безупречный, пристально и так долго смотревший на меня своими голубыми глазами, что у меня возникло желание почесаться, но я ни за что на свете не сделала бы этого в его присутствии, неважно, друзья мы или нет. Он уже видел меня в чем мать родила. Не было нужды, чтобы он понял, что разговор о любимцах на самом деле не доставляет мне удовольствия.

Итак, вместо этого я, закатив глаза, спросила:

– Как насчет того, чтобы теперь поговорить о чем-то другом? Ты ставишь меня в неловкое положение.

Что ответил этот идиот?

– Нет.

Я проигнорировала его ответ.

К счастью, как раз в этот момент в комнату вразвалочку вошел Бенни в мятой одежде с заспанным и лукавым личиком и заявил:

– Я хосю есть, Джеззи.

Я набросилась на этого засранца, пока он не убежал, а я не завязла в разговоре о том, о чем мне не хотелось думать больше, чем я уже думала.

– Хорошо, Бенни. – Потом, посмотрев на Ивана, я спросила: – Кого ты предпочитаешь – малышку или карапуза?

Его лицо мгновенно стало тревожным, я тут же захихикала.

– Я должен взять одного?

– Как ты думаешь, зачем я взяла тебя с собой? Да.

Иван моргнул, потом перевел взгляд с Бенни, который, не совсем проснувшись, стоял в дверном проеме, на спящее личико Джесси.

– Они оба малыши, – сказал он, словно это была новость.

Пришел мой черед задуматься в ожидании.

Иван, прикусив свою розовую губу, взглянул на стоящего мальчугана, вероятно, даже не совсем понимая, что мы – не его родители. Потом он принял решение.

– Я возьму малышку.

Я не подала виду, что удивилась. Я была уверена, что он возьмет Бенни, а не Джесси.

– Ладно. Вот, – сказала я, делая шаг к нему с вытянутыми руками.

Глядя на его лицо, я чуть не рассмеялась.

– Я раньше никогда не держал младенцев, – пробормотал он, напрягшись всем телом.

– Можешь попробовать.

После чего он бросил на меня взгляд, складывая руки так же, как я.

– Конечно могу.

Я ухмыльнулась, что вызвало у него улыбку. Было довольно легко передать ребенка с рук на руки. Он вел себя естественно, подсунув согнутый локоть под ее голову, а потом прижал ее к своему телу.

– Она такая легкая, – заметил он в тот момент, когда она окончательно устроилась у него на руках.

– Ей всего несколько месяцев, – сказала я ему, уже поворачиваясь, чтобы присесть на корточки рядом с Бенни.

Иван тихо засмеялся.

– Это ничего не значит. Ты тоже маленькая, но чертовски тяжелая.

– О, замолчи. Я не такая уж тяжелая. – Повернув голову, я посмотрела на него через плечо, протягивая руки к своему племяннику.

– Ты тяжелая. Ты самая тяжелая из всех партнерш.

– Это все мышцы.

– Теперь это так называется?

Я засмеялась, когда Бенни потопал ко мне, все еще потирая лицо.

– Ладно, Динь-Динь[28], ты тоже не слишком легкий, – бросила я, а потом, обняв своего любимого трехлетку, подхватила его на руки.

Иван тихо засмеялся, поднося малышку к своему лицу точно так же, как делала я несколько минут назад.

– Я не должен быть легким. Это все мышцы.

– Не понимаю, почему все так жалуются. Это просто, – сказал Иван, держа бутылочку у рта Джесси, когда та начала жадно сосать ее.

Мне ужасно не хотелось признавать, насколько послушна вела себя эта маленькая дрянь с Иваном. Вероятно, так не должно было быть. Но это было так.

В следующий раз, когда Джесси начала пищать, на этот раз, лежа у него на руках, он вроде как слегка подпрыгнул, нахмурился, посмотрел на меня с паникой в глазах, и, прежде чем я успела сказать ему, что делать, он замурлыкал и стал сам укачивать ее. Странно было слышать, как он повторяет шшш, шшш, шшш. Я не засекала время и все такое, но, кажется, меньше чем через минуту кошачий вопль превратился в хныканье, а еще через минуту малышка совсем перестала плакать. Я чуть было не сказала, что у него талант в умении обращаться с грудными младенцами, но не стоило забивать ему голову таким вздором. Он и так уже был довольно высокого мнения о себе.

А потом Иван удивил меня еще больше.

Когда, спустя небольшой промежуток времени, девочка заплакала, я сказала ему, что ей, вероятно, нужно поменять подгузник, а он ответил лишь: «Хорошо». А когда я предложила ему поменять его, пока он присмотрит за Бенни, он сказал:

– Я могу это сделать сам. Скажи мне, что делать, – и сделал. Он поменял ей подгузник и всего дважды притворился, что его тошнит.

Он был бесконечно терпелив. Не было заметно, чтобы он утомился. Он не жаловался.

И это не должно было бы удивлять меня. Правда не должно. Каждый день, неделю за неделей я видела, каким он бывает терпеливым, неутомимым, я не слышала от него жалоб. Этим он был обязан фигурному катанию. Но я не могла отделаться от мысли о том, что я, возможно, знаю его не так хорошо, как мне казалось.

– Мне уже доводилось провести с ними ночь. Попробуй, вытерпи, а потом скажешь мне, легко ли это. Не знаю, как моя сестра не стала ходячим зомби, – сказала я, лежа на полу рядом с Бенни и протягивая ему блоки, из которых он строил замок. Или что-то, что было отчасти похоже на замок.

– Они часто просыпаются, а?

– Да, особенно когда они такие маленькие. Руби и Аарон оба безумно терпеливы, они – хорошие родители.

– Я мог бы быть хорошим отцом, – прошептал Иван, продолжая кормить Джесси.

Я хотела сказать ему, что он был бы хорош во всем, в чем ему захотелось бы отличиться, но нет, я удержалась.

– Ты хочешь иметь детей? – неожиданно спросил он меня.

Я протянула Бенни очередной блок.

– Может быть, когда-нибудь потом.

– Когда-нибудь потом… это когда?

Услышав эти слова, я посмотрела через плечо на Ивана. Он был полностью поглощен Джесси, и я была совершенно уверена, что он улыбается, глядя на нее. Хм.

– Может быть после тридцати? Не знаю. Но я переживу, если у меня их вообще не будет. На самом деле я не слишком задумывалась об этом, если не считать, что я знаю, что не хочу иметь детей в ближайшее время. Понимаешь, что я имею в виду?

– Из-за фигурного катания?

– Из-за чего же еще? Сейчас мне едва хватает времени. Не могу представить себе, как можно тренироваться и иметь детей. Для того чтобы все получилось, отец моего ребенка должен быть богачом и вести домашнее хозяйство.

Иван наморщил нос, глядя на мою племянницу.

– Я знаю по крайней мере десяток фигуристов, у которых, как мне известно, есть дети.

Закатив глаза, я толкнула Бенни в бок, когда он протянул ручку за очередным блоком. В ответ он растянул рот до ушей.

– Я не говорю, что это невозможно. Просто я не стала бы делать этого в ближайшее время. Я не хочу делать все кое-как или сожалеть об этом. Если у меня когда-нибудь будут дети, я хочу, чтобы они стали главными в моей жизни. Мне не хотелось бы, чтобы они думали, что они на втором месте.

Потому что я знала, что это такое. И уже достаточно напортачила тем, что заставляла взрослых людей, которых я любила, думать, что они не важны для меня. Если я намеревалась что-то сделать, я хотела постараться изо всех сил и отдаться этому всей душой.

Он лишь промычал:

– Хмм.

Мне в голову пришла мысль, от которой у меня скрутило желудок.

– Почему ты спрашиваешь? Ты планируешь в скором времени завести детей?

– Я не планировал, – моментально ответил Иван. – Но мне понравилась эта малышка и этот карапуз тоже. Может быть, мне нужно об этом подумать.

Я нахмурилась, неприятное ощущение в желудке усилилось.

Он продолжал болтать:

– Я мог бы начать тренировать своих детей в очень раннем возрасте… Я мог бы стать их тренером. Хмм.

Теперь я, в свою очередь, наморщила нос.

– Три часа с двумя детьми, и ты уже хочешь заиметь их?

Иван с усмешкой посмотрел на меня сверху вниз.

– С подходящим человеком. Я не намерен иметь детей от кого попало и разбавлять свою кровь.

Посмотрев на этого идиота, я закатила глаза, по-прежнему испытывая странное ощущение в желудке, в котором я не готова была признаться ни теперь, ни когда бы то ни было.

– Не дай бог, ты заведешь детей от далекой от совершенства женщины. Кретин.

– Правда? – фыркнул он, опустив глаза на малышку, а потом снова посмотрев на меня с улыбкой, которая мне совсем не понравилась. – Они могут родиться невысокими, с противными, косящими маленькими глазками, большим ртом, тяжелой костью и отличаться дурным поведением.

Я моргнула:

– Надеюсь, тебя похитят инопланетяне.

Иван засмеялся, и я улыбнулась, слыша этот смех.

– Я скучал бы по тебе.

Я лишь пожала плечами:

– Э-э. Я знаю, что однажды мы снова встретились бы…

Он улыбнулся:

– …в аду.

Выражение его лица изменилось.

– Я – хороший человек. Меня любят люди.

– Потому что они тебя не знают. Если бы они тебя знали, кто-нибудь уже дал бы тебе пинка под зад.

– Кое-кто уже пытался, – парировал Иван, и я не удержалась от смеха.

Что-то с нами происходило.

И мне не было неприятно. Ничуть.

– Что с тобой случилось? – рявкнул Иван секунд через пять после того, как я вышла из волчка[29] – того самого волчка, на котором я споткнулась на секунду раньше, приземлившись прямо на задницу. Того самого, на котором я все время теряла равновесие последние шесть раз, когда мы выполняли его. Того волчка, который я обычно могла делать снова и снова, одну вариацию за другой – чинян[30], прыжок в волчок через либелу[31], скрученный волчок[32]… Обычно в этом не было ничего сложного.

Если только все твое тело не горело, не болел каждый мускул от колен до подбородка. И не казалось, что у тебя вот-вот взорвется голова.

В довершение всего горло так саднило, будто я жевала наждачную бумагу, и вообще все силы уходили только на то, чтобы держать себя в вертикальном положении.

Мне было хреново.

Совсем хреново. Это продолжалось все утро. Я была уверена, что проснулась среди ночи – чего со мной никогда не бывало – оттого, что у меня болела голова, а горло горело, как будто я смеха ради проглотила стакан лавы.

Но я не сказала об этом ни Ивану, ни Ли.

Поскольку оставался всего один полный день до начала работы над хореографией, времени на мою болезнь у нас не было. С утра того дня, когда мы с Иваном присматривали за детьми Руби, одна за другой посыпались неприятности. У меня стало пощипывать в горле, потом пощипывать чуть сильнее. На следующий день у меня появились странные ощущения в голове. Потом я начала уставать. Потом заболело все, и я шлепнулась. Поднялась температура. И все остальное решило окончательно разболеться.

Фу.

Я плюхнулась на спину, из-за того, что у меня раскалывалась голова, у меня вырвался стон. Не помню, когда в последний раз я так плохо держала равновесие. Никогда?

– У тебя похмелье? – спросил Иван, стоя черт знает где.

Я покачала головой и мгновенно пожалела об этом, когда у меня скрутило кишки и я ощутила резкий позыв к тошноте.

– Нет.

– Ты не спала прошлой ночью? – обвинительным тоном спросил он, и по тому, как тихо его коньки скользили по льду, я догадалась, что он подъезжает ближе. – Ты не можешь приходить на тренировку обессиленной.

Когда я перевернулась и встала на колени, сил у меня хватило только на то, чтобы пошевелить пальцами одной руки.

– Я спала, дурак.

Он тяжело дышал, в поле моего зрения появились черные ботинки.

– Ты полный… – Я слишком поздно заметила, что его рука тянется к моему плечу. До того поздно, что из-за моего хренового самочувствия у меня никакой возможности, ни одной гребаной возможности отодвинуться, прежде чем он прикоснется ко мне. Его руки подхватили меня под локти и точно так же быстро отпустили.

Я была такой горячей, примерно час назад я сняла пуловер, который был надет поверх майки. Если бы я могла сбросить и ее тоже, я бы сделала это.

Руки Ивана переместились на мои предплечья, они на секунду сжали их и тоже отпустили.

– Джесмин, что за черт? – прошипел он, кладя ладони мне на щеки, как будто я только этого и ждала, стоя на четвереньках, потому что у меня не было сил подняться. Если бы я могла лечь на лед в позе эмбриона, я бы это сделала. На секунду он обхватил мое лицо обеими ладонями, потом положил одну ладонь мне на лоб, так изощренно ругаясь по-русски себе под нос, что в другой день это произвело бы на меня впечатление. – Ты вся горишь.

Я застонала, ощущая на себе его холодные руки и прошептала:

– Неужели?

Не обращая внимания на мое дурацкое замечание, он положил ладонь мне на затылок, что привело к тому, что я застонала. Господи, было так приятно. Может быть, я могла бы минутку полежать на льду?

– У нее жар? – неясно услышала я голос тренера Ли, когда начала медленно опускаться вниз, с ладоней на локти, потом разгибала локти до тех пор, пока не распростерлась на льду, упершись в него щекой и раскинув руки.

Было дьявольски холодно, но ощущение было удивительное.

Я слышала, как Иван разговаривает с Ли, их слова с каждой секундой становились все тише и тише.

– Дайте мне минутку, – сказала я так громко, как только могла, чувствуя холод на губах и всерьез пытаясь облизать лед.

Я не сделала этого. Я была не настолько больна, чтобы забыть о том, какие грязные коньки бывают у некоторых.

Сверху до меня долетело что-то, похожее на «упрямая».

Повернув лицо в другую сторону, я прижала щеку к холодному льду и вздохнула. Так хотелось вздремнуть. Прямо здесь. Прямо сейчас.

– Не берите в голову, прошу вас, пять минут, – беспомощно прошептала я, пытаясь одной рукой достать до шеи, но от слабости не смогла сделать даже этого.

– Ладно, хорошо, перевернись, Джесмин, – раздался где-то над моей головой женский голос, принадлежавший, в чем я была вполне уверена, тренеру Ли.

– Нет.

Три минуты. Если бы я только могла закрыть глаза на три минуты…

Послышался вздох и что-то, вероятно, чьи-то пальцы коснулись моего плеча, потянули меня и дернули. Я не сопротивлялась. Я не шевелилась. Но каким-то образом они перевернули меня, и я просто не мешала им, переваливаясь довольно болезненно до тех пор, пока не легла на спину и, закрыв глаза от яркого света, льющегося с потолка, потому что от него у меня еще сильнее заболела голова. Мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не застонать.

– Две минуты, пожалуйста, – прошептала я, облизывая губы.

– Две минуты, как же, – повторил Иван за секунду до того, как что-то заставило мое плечо приподняться, прокладывая себе путь под ним и под лопатками, в то же время что-то еще точно так же подхватило меня под колени.

– Всего минутку. Давай. Я встану, обещаю, – проговорила я, чувствуя, что меня поднимают. Не то чтобы я это видела. Мои глаза были по-прежнему закрыты, и, вероятно, оставались бы закрытыми до тех пор, пока меня не перестал бы слепить яркий свет.

– Я знаю, что в комнате для персонала есть термометр, – услышала я голос тренера Ли. – Я принесу его.

– Встретимся в моей комнате, – послышался ответ Ивана, тащившего меня на руках по льду.

О боже, он нес меня на руках.

– Отпусти меня. Я в порядке, – прохрипела я, чувствуя разве что чертовски приятную дрожь, пробежавшую по моим рукам и позвоночнику, от которой я вздрогнула.

– Нет, – только и соизволил сказать он.

– Я в порядке. Я могу тренироваться… – Я умолкла, зажмурившись, потому что головная боль стала еще нестерпимее и рвотные позывы тоже участились. – Черт, Иван. Опусти меня. Меня сейчас стошнит.

– Тебя не стошнит, – сказал он, неся меня на руках, и, судя по тому, как я билась боком о его грудь, продолжая скользить на коньках.

– Я в порядке.

– Нет, ты не в порядке.

– Я не хочу, чтобы меня вырвало на тебя. – Я глотала ртом воздух, едва сдерживая эту мерзкую рвоту и чувствуя прилив кислоты в желудке.

– Плевать, если тебя стошнит, я не опущу тебя. Вдохни поглубже или сглотни, Фрикаделька, – сказал он так же спокойно и заботливо, как моя мама. Но он не был моей мамой.

– Мне станет лучше, если меня стошнит, – прошептала я, при этом звук моего голоса раздражал меня. Горло раздражало меня еще больше. Но я не могла заболеть. У нас не было времени. – Отпусти меня, потом мы вернемся к тренировке, я приму тайленол.

– Мы сегодня больше не будем тренироваться, – сообщил мне Иван своим занудным высокомерным тоном. – И завтра тоже.

От этого я застонала, пытаясь приподнять лежавшую у него на плече голову, и поняла, что не могу сделать даже этого. Я умирала. Господи Иисусе.

– Мы должны.

– Нет, не должны.

Сглотнув, я облизала пересохшие губы, но это не помогло.

– Мы не можем терять время.

– Нет, можем.

– Иван.

– Джесмин.

– Иван, – буквально застонала я, не желая слушать эту чушь собачью. Ни свою, ни его.

– Мы больше не будем тренироваться, поэтому прекрати говорить об этом.

У нас оставался всего один день. На следующий день мы должны были приступить к хореографии. Я попыталась перевернуться, задействовав брюшные мышцы, которые решили передохнуть, и… не смогла. О боже, я не могла даже пошевелиться.

Иван вздохнул:

– Я опущу тебя через минуту. Перестань ерзать, – приказал он, продолжая нести меня, продолжая идти, не прилагая особых усилий, при этом, когда он держал меня руках, его дыхание оставалось спокойным и ровным.

Я буду ругать себя за то, что, испытывая головокружение и чувствуя себя изнуренной, я послушалась его. И за то, что прислонилась головой к ямочке между его плечом и шеей. Мне не нужно было обвивать его шею руками. Он ни за что на свете не уронил бы меня. Ему ничего не стоило нести меня.

– Твоя мама на работе? – тихо спросил Иван минуту спустя.

– Нет, она… они с Беном уехали в отпуск на Гавайи, – ответила я слабым голосом, смутно осознавая, как быстро я качусь под откос. По всему моему телу снова пробежал озноб, и я вздрогнула так резко, как никогда. Проклятье. – Прости, Иван.

– За что? – спросил он, наклонив голову и посмотрев на меня так, что я почувствовала его дыхание на своей шее.

Прижав голову к его холодной шее, я выдохнула, не принимая всерьез того, что складки, появившиеся между его бровей, говорят о том, что дело плохо, и замечая только, что меня по-прежнему бьет озноб.

– То, что я заболела, это моя вина. Я никогда не болела. – Я вновь содрогнулась от повторного приступа озноба, пробежавшего от плеч по позвоночнику.

– Все нормально.

– Нет. Мы не можем тратить время попусту. Может быть, я вздремну, и мы сможем продолжить тренировку вечером, – предложила я, с трудом выговаривая каждое слово и растягивая каждое последующее больше, чем предыдущее. – Я буду отдыхать, сколько ты скажешь.

По движению его шеи я поняла, что он покачал головой:

– Нет.

– Прости меня, – прошептала я. – Мне правда очень жаль.

Он не произнес ни слова. Не сказал, что все нормально. Не сказал, чтобы я снова заткнулась. А мои силы иссякли, и я больше не могла спорить с ним.

Но прошло совсем мало времени, и, войдя в свою комнату в Комплексе Луковых, он осторожно – очень осторожно – положил меня на диван, так, чтобы я могла вытянуться на нем. Меня снова трясло, мне было одновременно жарко и холодно, спина болела еще больше, чем несколько секунд назад. Прикрыв руками лицо, я сдержала стон.

Вот, значит, что такое смерть. Должно быть.

– Ты не умрешь, дурочка, – сказал Иван за секунду до того, как что-то накрыло все мое тело, и за пару секунд до того, как что-то холодное и влажное легло на мой лоб.

Неужели он просто…

Да, он накрыл меня одеялом и положил влажное полотенце на мой лоб.

– Спасибо, – четко проговорила я, лежа и зная, что должна повернуть голову, чтобы посмотреть, что он сделал, но чувствуя себя совершенно неспособной на это. Позже, позже я смогу оценить, насколько он был добр ко мне. Но в тот момент мне казалось, что моя голова вот-вот взорвется.

Иван не ответил, но мне были слышны другие звуки где-то на заднем плане, и потом в какой-то момент, может быть, через несколько секунд, может быть, через несколько минут, зашевелилась моя нога. Спустя мгновение с меня сняли один конек, потом – другой. Я не просила его быть аккуратным с ними. Я молчала.

Потом он сказал:

– Сядь, Фрикаделька.

Очевидно, он не был слишком расстроен из-за меня, раз называл меня так.

Я села или, по крайней мере, попыталась сесть, но мое тело не слушалось. Оно нуждалось во многом – в отдыхе. В сне. В рвоте. В таблетке тайленола. В холодной ванне, а потом – в горячей. Во всем этом, неважно, в каком порядке.

Он издал какой-то звук, похожий на пыхтение, затем просунул свою руку мне под шею, поднимая мою голову повыше.

А потом он соскользнул на диван.

И положил мою голову… себе на бедро.

– Выпей вот это, – приказал он, когда что-то гладкое и твердое коснулось моей нижней губы.

Открыв один глаз, я увидела, что он подносит стакан к моему рту. Я потянулась к нему, слабой, чертовски слабой рукой я взяла его, потому что одно дело положить голову ему на колени, но совсем другое дело позволить ему держать стакан с водой и поить меня. Я сделала один глоток, потом еще один, мое горло сжималось при каждой попытке, протестуя от того, что оно было очень раздражено.

– Проглоти еще вот это, – сказал он потом, держа в ладони две таблетки.

Я посмотрела в его красивое, глупое лицо.

А он закатил глаза.

– Это не мышьяк.

Я по-прежнему таращилась на него.

– Я не собираюсь травить тебя до чемпионата мира, понятно? – добавил он, при этом отнюдь не напоминая того кретина, которым обычно казался.

Закрыв сразу оба глаза в надежде, что он примет это за согласие, я открыла рот, позволив ему бросить таблетки мне на язык, и запила их, сделав три мучительных глотка. Уронив голову обратно на бедро Ивана, я закрыла глаза.

– Спасибо, – пробормотала я.

В ответ я определенно услышала «угу». Должно быть, он коснулся пальцами моих волос, отводя их с моего лица. Осторожно, осторожно… до тех пор, пока не убрал их.

– Ой-й, – просипела я, открыв один глаз и увидев, что он склонился надо мной и пристально смотрит вниз c недовольным лицом, снова дергая меня за волосы.

– Что это? – сердито прошептал он, снова потянув меня за волосы.

Я вздрогнула, когда он повторил попытку.

– Резинка для волос?

Он потянул ее, но выдернул не так много волос. Наверное, всего сотню.

– Она такая тугая.

– Да ну, – прохрипела я, не будучи даже уверенной, что он слышит меня.

Он состроил гримасу и, в последний раз дернув меня за волосы, снял резинку – а вместе с ней выдрал еще пару сотен волос – и победно поднял ее в руке.

– Как у тебя от этого не болит голова? – спросил он, глядя на черную резинку так, словно это была никогда не виданная им прежде хрень.

Как ему удалось не видеть раньше резинки у других женщин, которые на протяжении многих лет были его партнершами? Фу. Я подумаю об этом позже.

– Иногда у меня болит голова, – прошептала я. – Просто у меня небольшой выбор.

Он нахмурился, слушая мое объяснение, а потом уронил руку, и резинка на мгновение исчезла, а рука вновь коснулась моих волос. Снова закрыв глаз, я опять ощутила его пальцы на своих волосах, он начал поглаживать их в направлении от моего лица, вероятно, к своим коленям. Было приятно чувствовать под головой его бедро, его пальцы в моих волосах, и я не смогла сдержать вздох.

Возможно, я задремала, но следующим мои ощущением было, что мне тыкают чем-то в губы, и, открыв глаза, я увидела, что моя голова по-прежнему лежит на коленях у Ивана, а большая ладонь держит термометр прямо у моего лица. Он выжидательно вскинул брови, тогда я открыла рот и позволила ему засунуть туда синий стержень, после чего сомкнула губы.

– Ей нужно показаться врачу, – заявил Иван, глядя туда, где сидела тренер Ли… Она сидела на уголке кофейного столика, и лицо у нее было встревоженное. Я не слышала, как она вошла.

Потом я сообразила, что сказал Иван: к врачу.

– Согласна, – ответила наш тренер, уже роясь в кармане и доставая телефон. Я позвоню доктору Денгу, а потом супругам Симмонс, чтобы изменить дату нашей встречи.

Опустив глаза, Иван сурово посмотрел на меня.

– Не говори, что тебе жаль. – Потом, прежде чем я успела произнести хотя бы слово, он сказал, обращаясь к другой женщине: – Скажи ей, что это срочно. Я встречусь с ней, как только у нее появится окно в расписании. И скажи Симмонс, чтобы она оставила для нас время. Я гарантирую, что их время будет оплачено.

Она кивнула, уже доставая телефон, чтобы набрать номер.

Тем временем я качнула головой, ожидая, что градусник пикнет и я смогу говорить. Тренер Ли дождалась, пока наконец не сработал прибор. Экран показал 39,8. Замечательно.

– Не надо врача, – сказала я, обращаясь к ним обоим, когда Иван взял термометр из моей руки, чтобы посмотреть показания.

Его голубые глаза сверкнули, всего на пару секунд остановившись на мне, а потом он снова посмотрел на градусник.

– Иван, не надо врача.

– Ты пойдешь к врачу, – сообщил он мне, с напряженным лицом всматриваясь в цифры на экране, а потом сказал Ли: – Скажите, что у нее температура почти 40.

Беспомощно облизав губы, я посмотрела на него, меня бросало то в жар, то в холод, отчего мне хотелось то сбросить лежавшее на мне одеяло, то зарыться в нем с головой.

– Не надо врача. – Сглотнув, я на секунду закрыла глаза и сказала: – Пожалуйста.

Поглаживая рукой мои распущенные волосы, Иван сверху вниз посмотрел на меня.

– Ты хочешь, чтобы тебе стало лучше или нет?

Я попыталась угрожающе посмотреть на него, но не смогла придать своему лицу никакого выражения.

– Нет, мне не нравится хреново чувствовать себя и пропускать тренировки, и все портить.

Они оба вскинули брови, словно говоря «неужели?».

– Забудь об этом. Ты пойдешь к врачу. Если тебе нужно лекарство, то чем раньше ты примешь его, тем лучше.

– На мгновение он поджал губы, а затем добавил: – Тогда мы сможем вернуться к хореографии. Когда будешь готова.

Ублюдок. Он точно знал, как достать меня. Господи.

– Послушай, мне нужен один день, завтра…

– Мы отменяем тренировку. – Он моргнул. – Почему ты не хочешь идти к врачу? Он прищурился. – Клянусь, ты боишься уколов…

Я застонала и затрясла головой, но потом перестала, когда боль спровоцировала тошноту.

– Я не боюсь уколов, почему ты думаешь, что я их боюсь? А? – прошептала я.

Тренер Ли тихо говорила по телефону, но ни он, ни я не обращали на нее внимания.

– Порядок. Ты идешь к врачу.

Закрыв глаза, я сказала ему правду, потому что он в конечном счете вытянул бы ее из меня, а у меня не было настроения слушать его приставания.

– У меня нет страховки. Я не могу позволить себе сейчас визит к врачу. Серьезно. Со мной все будет в порядке. Просто дай мне один день. Обычно моя иммунная система отлично справляется.

Губы Ивана дрогнули. Он моргнул. Посмотрев наверх, он затем опустил глаза и, покачав головой, сказал уже громко, а не шепотом: «Ты – упрямая ослица…»

– Отвали, – прошептала я.

Иван прошипел:

– Сама отвали. Я оплачу твой визит к врачу и лекарства. Не будь идиоткой.

Закрыв рот, я с болью сглотнула, ощутив острую боль в груди от его слов.

– Я – не идиотка. Называй меня, как хочешь, только не идиоткой.

Он то ли предпочел пропустить мои слова мимо ушей, то ли ему было все равно.

– Ты – идиотка, и мы пойдем к врачу. Заткни свою гордость куда подальше. Тебе надо выздороветь.

Мне было так плохо, что я даже не возразила ему. К сожалению, он был прав. Я просто закрыла глаза и сказала:

– Хорошо. Но я верну тебе деньги. – Я сглотнула. – Возможно, для этого потребуется целый год.

Иван буркнул себе под нос, видимо что-то не слишком приличное, но опять погладил меня ладонью по волосам, распутывая пряди так осторожно, словно ни в коем случае не хотел причинить мне боль. На этот раз. Мне было приятно.

– Ее смогут принять в полдень, – наконец сказала тренер Ли. – Тем временем нам нужно сбить ей температуру. Ты уже дал ей жаропонижающее?

– Да, – ответил мужчина, чья рука лежала на моей голове.

Они о чем-то пошептались, слишком тихо для того, чтобы я что-то расслышала. А я все думала: могу ли я предложить заплатить Ивану за то, чтобы он продолжал гладить мои волосы? Вдруг меня кто-то похлопал по щеке.

– Что такое?

– Пора вставать, – прошептал Иван. – Тебе нужно принять душ.

Вставать?

– Нет, спасибо.

Последовало молчание, а потом:

– Я не прошу. Я требую. Вставай.

– Я не хочу вставать, – заныла я.

– Ладно, – быстро согласился он. – Я отнесу тебя.

– Нет, спасибо.

Подсунув руку мне под голову, он потянул за уголок одеяла у меня на лбу и откинул его, проведя пальцами по моей коже. Эти руки, так хорошо мне знакомые, никогда прежде не были такими нежными. Иван тихо проговорил:

– Я понимаю, что тебе не хочется, и понимаю, что ты плохо себя чувствуешь, но ты, маленький ежик, должна встать. Ты должна освежиться.

Я заворчала, не обращая внимания на слово на букву «ё».

Иван вздохнул, не переставая гладить меня рукой по волосам.

– Давай. Встань ради меня.

– Нет.

Он ухмыльнулся и снова погладил меня по волосам.

– Раньше мне и в голову не пришло бы, что когда ты болеешь, то ведешь себя как ребенок, – сказал он, как мне показалось, с удивлением, но я не была в этом уверена, потому что была слишком занята тем, что пыталась определить, насколько хреново я себя чувствую.

– Угу, – согласилась я, потому что мама всегда говорила то же самое. Что за капризный ребенок. Я болела нечасто. Не то чтобы я пыталась привлечь к себе внимание… даже если она хотела уделить его мне. Но она всегда больше беспокоилась о моей сестре, чем обо мне, если та слегка простужалась или кашляла, но меня это никогда не волновало.

– Ты собираешься вставать? – спросил Иван, кладя мне на лоб ладонь и присвистывая, и я была не настолько слаба, чтобы не понять, что лоб горячий.

– Нет, – повторила я, поворачиваясь на бок так, что моя щека прижалась к его бедру, а нос уткнулся в тазобедренный сустав. Его промежность была совсем рядом, но у него не было эрекции, и мне было на это наплевать.

– Ты не собираешься вставать сама?

– Нет.

Наступила тишина, и по голосу Ивана я ясно поняла, что он удивлен, когда он наконец проскрипел:

– Ну, если ты настаиваешь.

Я настаивала. Я правда настаивала, особенно когда озноб снова пробежал по моему телу, при этом позвоночник заболел так, как болел только после неудачного сезона и настоящей болезни. Я не вставала.

Но у Ивана были другие планы.

Планы, предусматривавшие то, что он выскользнул из-под меня, несмотря на мое протестующее ворчание, главным образом из-за того, что я лишилась самой неудобной подушки, на которой когда-либо покоилась моя голова, но, как говорят, не до жиру, быть бы живу, поэтому я, не раздумывая, выбрала бы это жесткое бедро. Затем в его планы входило просунуть обе руки туда же, где они были несколько минут назад: поддерживая меня за плечи, он подхватил меня под колени. Потом он поднял меня и пошел твердым шагом, удерживая равновесие.

И я не спорила. Я не сказала ни слова.

Возможно, позже я пожалею о том, что даже не попыталась перегруппироваться, чтобы облегчить его ношу, вместо этого я лежала, как ребенок, которого несут в кровать после долгой поездки в машине, прислонив голову к его плечу и дрожа еще сильнее. Конечно, я могла бы идти, конечно, могла бы. Но мне этого чертовски не хотелось. Не тогда, когда он так старался помочь мне.

И оттого, что я просто чувствовала рядом с собой его теплое, сильное тело, мне стало немного легче.

Через некоторое время он открыл дверь, которую я прежде не замечала, она вела в ванную комнату. Там не было ничего примечательного, только душевая кабина с раковиной и туалетом. Иван присел и медленно поставил меня на ноги, и в этот момент у меня закружилась голова.

– Тебе нужно принять холодный душ, – сказал он, поддерживая меня рукой за плечи.

– Фу, – пробурчала я, закрыв глаза. Он был прав. Из своего небольшого опыта общения с теми, у кого была высокая температура, я знала, как это может быть опасно. Не было необходимости терять последние извилины. Меня снова начало знобить, что вынудило Ивана отпустить меня и обойти, чтобы повернуть ручку душа.

– Давай, – подгонял он меня.

Я попыталась поднять руки, но уронила их, когда они всего на пару сантиметров оторвались от моего тела. Черт. Не помню, чтобы я когда-нибудь чувствовала себя такой разбитой.

Сглотнув, я снова открыла глаза и подумала:

– Черт с ним. Я не стану раздеваться. – У меня в сумке была сменная одежда. Ли или Иван могли бы принести ее мне. Как нельзя лучше подражая тому, что делали все члены моей семьи на Рождество, я, спотыкаясь, сделала шаг вперед, зажмурившись от яркого света над головой, который, будь он проклят, слепил меня.

Но, когда мне оставалось сделать два шага и войти прямо в душевую кабину в носках, рука Ивана вытянулась параллельно полу, не давая мне пройти дальше.

– Что ты делаешь? – спросил он.

Я взглянула на него.

– Захожу туда?

– Ты одета.

– У меня нет сил раздеваться, – сказала я хриплым голосом.

Я заметила, как он закатил глаза.

– Я помогу тебе.

– Ладно, – прошептала я, недолго думая. К чему было раздумывать? Он весь день лапал меня, он уже видел меня практически обнаженной, видел меня полуодетой и в обтягивающей одежде. Прошло то время, когда мы стеснялись друг друга.

Секунду он колебался… а потом слегка улыбнулся. Сделав шаг в сторону, он встал передо мной со странной легкой улыбкой на лице и взялся за низ моей майки. И, прежде чем каждый из нас успел о чем-либо подумать, Иван стянул ее с меня через голову.

В отличие от некоторых других знакомых мне фигуристок с маленькой грудью или вообще без нее, я всегда носила спортивный бюстгальтер. Грудь не болталась, когда я переворачивалась вверх тормашками, хотя там практически нечему было болтаться.

И если Иван удивился тому, что я в бюстгальтере, то по его лицу этого не было заметно.

Опять же, если он и удивился, то я могла упустить это из виду, поскольку мои глаза были едва открыты.

Но его руки опускались ниже до тех пор, пока не достигли пояса моих колготок, и, опустившись на колени, они стянул их с моих ног. Как раз тогда, когда я попыталась стянуть с себя носки, он, все еще стоя на коленях, схватил одной рукой мою ногу, а другой стянул с меня тонкий носок и бинт, которым я обмотала ногу утром, проведя подушечкой большого пальца по своду стопы, а потом опустил мою ногу и взялся за другую. Он сделал то же самое, задержавшись взглядом на моих пальцах, если я не ошиблась. И, если бы у меня была сила, я бы сжала свои сверкающие розовым лаком пальцы. То, что он, подняв на меня глаза, улыбнулся, отчасти сбило меня с толку, но я не стала раздумывать над этим. У меня скрутило живот, и я едва сдерживалась, чтобы меня не стошнило завтраком, который я заставила себя съесть утром.

Иван тихо засмеялся, сжал мою пятку и отпустил мою ногу.

– Заходи, чемпионка.

Я спала мертвым сном, когда что-то – или кто-то – стукнуло меня по лбу. Сильно.

Потом это что-то – или кто-то – стукнуло меня еще три раза подряд. То, что удары были ритмичными, заставило меня резко открыть глаза.

Кто-то стучал мне по лбу.

И этим кем-то был Иван.

Иван, склонившийся надо мной и державший кулак всего сантиметрах в пяти от моего лица. Он ухмылялся. Глядя на меня.

– Просыпайся, заразная. Тебе пора принять еще одну таблетку тайленола.

Я моргнула. Затем я посмотрела на потолок за его спиной, пытаясь вспомнить, что, черт побери, случилось. И именно в тот момент, когда я раздумывала над этим, моя голова напомнила мне о том, что она все еще болит. Все еще болит. При воспоминании о том, что у меня была температура, я вздрогнула. Более чем вероятно, она по-прежнему была, если озноб, сотрясавший все мое тело, что-то значил.

Я была больна. Врач сказал, что это вирус. Иван отвез меня к врачу, после этого он заехал в аптеку, пока я сидела в машине, и меня бросало то в жар, то в холод, и купил пузырек тайленола, потому что я не помнила, сколько у меня осталось. Потом он отвез меня домой. Домой, в пустой дом, потому что мама с Беном уехали и теперь наслаждались пляжем и весело проводили время, чем я сама с удовольствием занялась бы.

Вместо этого я лежала в своей комнате под одеялами, а мой лоб кто-то, кому это явно нравилось, использовал как барабан.

– Который час? – спросила я, пытаясь подтянуться к спинке кровати, и моргнула, едва ли обращая внимание на то, какой у меня дребезжащий и хриплый голос. Еще хуже, чем прежде.

– Тебе пора принять лекарства, – ответил он, покачивая кулаком, которым стучал по моему лбу.

Заворчав, я попыталась перевернуться на бок, чтобы снова уснуть, но он схватил меня за плечо и положил так, как я лежала.

– Еще две таблетки, а потом ты сможешь снова заснуть, – попытался он уломать меня.

– Нет.

Он не сводил с меня своих леденистых глаз, при этом, могу поспорить, что его лицо выглядело более довольным, чем когда-либо. Однако в его голосе не было игривости.

– Прими таблетки, Джесмин.

Закрыв глаза, я застонала от того, что у меня болели спина и плечи.

– Нет.

Судя по движению его плеч, я поняла, что он выдохнул.

– Прими эти проклятые таблетки. У тебя еще не спала температура, – приказал он, все еще держа меня за плечо, потому что отлично знал, что стоит только дать мне шанс, и я в ту же секунду снова перевернусь. Хм. Неужели я так предсказуема?

– У меня болит горло, – прошептала я, стараясь использовать этот аргумент против него.

Он опять вздохнул, снова покачивая головой.

– Я не стал покупать твой детский тайленол. Прими таблетки.

Закрыв один глаз и оставив другой открытым, я прошептала:

– Я не хочу.

Я бы жизнью поклялась, что по губам Ивана промелькнула улыбка, да, она действительно была, а потом исчезла. Губы вернулись в обычное положение. Он снова пытался командовать мной ради моего же блага.

– Они тебе необходимы, – напомнил он мне.

Я только в упор посмотрела на него одним глазом.

– Нет?

– Нет, – сказала я очень тихо, но так, чтобы он мог услышать.

У него задергались мышцы челюсти, и он прищурился.

– Твоя мама предупреждала меня, что ты, когда болеешь, становишься занозой в заднице.

Она именно так и сказала бы, что меня не удивляло. Я была нытиком, когда болела. Это было правдой. Поэтому я не стала тратить слов попусту и утруждать свое горло. Я с ним согласилась.

Что меня удивило, так это… когда, черт возьми, он разговаривал с моей мамой?

И как только я подумала об этом, я решила, что мне на это начхать.

Потом меня как током ударило.

– Я забыла позвонить…

– Твоя мама позвонила вместо тебя твоему боссу, – оборвал он меня. – Теперь прими лекарство.

– Нет.

– Если ты хочешь играть в эту игру, то можешь играть, – беззаботно ответил Иван, внезапно заставив меня задуматься о том, уж не рехнулась ли я. Он не отставал. – Ты примешь их.

Сглотнув, я содрогнулась от боли, которую спровоцировало это действие. Но от того, как он, прищурившись, посмотрел на меня, я мгновенно насторожилась. Потом его слова подтвердили то легкое беспокойство, которое он внушил мне. Он проговорил низким голосом:

– Ты примешь их, или я заставлю тебя их принять.

Хм.

– Сволочь, – прошептала я.

Он лучезарно улыбнулся мне, буквально лучезарно, вполне осознавая, что мы оба понимаем, что его угроза не напрасна. Совсем не напрасна. Ни капельки.

– Так ты готова?

Я открыла рот, бросая на него самый злобный взгляд, на который я была способна, хотя выглядела, по существу, как птенец, и наблюдая за тем, как его рука приближается к моему лицу и бросает мне в рот таблетки, а через секунду подносит стакан воды. Взяв стакан, он поставил его на прикроватный столик, потом, сидя на краю моей кровати, где находился все это время, повернулся ко мне.

– Тебе лучше? – спросил он.

– Немного, – прошептала я, потому что мне было лучше. Совсем чуть-чуть. Голова болела так же сильно, и, хотя я знала, что у меня температура, я была вполне уверена, что она немного снизилась. По крайней мере, я на это надеялась. Мне нужно было выздороветь как можно скорее. Об этом я не забывала.

Иван одарил меня почти незаметной улыбкой и снова осторожно, осторожно, осторожно дотронулся тыльной стороной ладони до моего лба.

– Температура спала. Час назад, когда я измерял ее, она была 38,9.

Он измерял ее час назад? Господи, я была в отключке.

Иван, перевернув ладонь, дотронулся кончиками холодных пальцев до моей щеки.

– Хочешь, я опять положу тебе на голову влажное полотенце?

– Нет, – ответила я, а потом добавила: – Спасибо.

За это я заслужила еще одну легкую улыбку.

– Хочешь чего-нибудь?

– Чтобы стало легче.

– Завтра тебе будет легче, – сказал он.

– Обязательно.

Он закатил свои ярко-голубые глаза.

– Не обязательно, но станет, – заявил он, садясь поглубже на кровать. – Внизу тебя ждет суп.

Вопреки своему желанию, я перестала хмуриться.

– Ты приготовил суп?

– Не смотри на меня так, будто я пытаюсь отравить тебя. Если бы я хотел, то уже сделал бы это. – Он скользнул кончиком пальца по моему лбу. – Его привез муж твоего брата.

Теперь я улыбнулась, думая о милом, чудном Джеймсе.

– Он готовит самый лучший суп.

– Пахнет хорошо. Он хотел повидаться с тобой, но ты спала.

Я подтянула стеганое ватное одеяло на груди, от одного этого движения у меня заныли мышцы, но мне каким-то образом удалось сдвинуть его сантиметров на пять от подбородка.

– Он – лучше всех.

Мои слова заставили его прищуриться.

– Ты считаешь, что кто-то – лучше всех?

– Он лучше всех, – сказала я. – Мама – тоже. А еще моя сестра Руби. Моя сестра Тэйли, когда у нее нет месячных. – Подумав об этом, я опять сглотнула. – Ли – очень крутая. Мои братья – тоже, я полагаю. Аарон – замечательный. Его тоже можно внести в этот список.

Издав нечленораздельный звук, Иван придвинулся еще чуть ближе. Глядя на него, я отодвинулась в сторону, чтобы освободить ему место, гадая, какого черта он делает. Его рука легла туда, где под одеялом прятался мой согнутый локоть, и он почти нерешительно, что было совсем не похоже на него, спросил:

– А твой отец?

Я чувствовала себя так паршиво, что даже не смогла рассердиться при упоминании о моем отце. Или огорчиться, что тоже о чем-то говорит. Но я сказала ему правду:

– Не для меня.

Едва я успела произнести эти слова, как он стрельнул на меня глазами.

Но не спросил, почему я так думаю, и я почувствовала неподдельное облегчение. Меньше всего мне хотелось говорить об отце. Он входил в первую тройку тех, о ком мне не хотелось говорить. Ну уж в первую четверку точно.

– Кто-то еще есть в твоем списке? – спросил Иван через секунду неловкого молчания, когда я задумалась об отце.

– Нет.

От меня не укрылось, как он скользнул по мне беспечным взглядом, прежде чем заявить:

– Я завоевал две золотые медали.

– Да что ты говоришь! – с сарказмом пробормотала я, наблюдая за тем, как он продолжал сдвигаться по матрасу до тех пор, пока не оказался со мной лицом к лицу.

– Да, – с таким же сарказмом ответил он. – Не одну. А две. А еще я выиграл несколько чемпионатов.

– Какое отношение это имеет ко всему остальному? – прохрипела я, поскольку у меня пересохло в горле, когда он начал отодвигаться назад до тех пор, пока его позвоночник не уперся в спинку кровати.

Подбросив вверх ноги, Иван стянул один роскошный ботинок из черной кожи мыском другой ноги, потом, проделав то же самое со вторым, сбросил их с грохотом на пол.

– Некоторые считают меня самым лучшим.

– Кто? – слабо фыркнула я, глядя, как он кладет ноги на кровать, скрестив их в щиколотках и демонстрируя надетые на нем носки в фиолетовую и розовую полоски.

Он изогнулся ровно настольно, чтобы смотреть на меня в оба глаза, уперев подбородок в грудь, облаченную в майку.

– Многие.

Я открыла рот, о чем мгновенно пожалела, потому что от этого у меня заболело горло.

– Я имею в виду… полагаю, ты тоже очень крутой.

Он вскинул свои черные брови.

– Ты полагаешь?

– Я полагаю. Ты очень хорошо катаешься. И ты сегодня был по-настоящему добр ко мне. И вчера. Я даже не знаю, какой сегодня день, – промямлила я. – Ты тоже можешь попасть в мой черный список, если будешь создавать неудобства.

– Не волнуйся.

Я засмеялась, морщась от боли, и взглянула на длинное тело рядом с собой, сцепленные на груди пальцы, распутывавшие мои волосы, когда мне было очень плохо. И, не задумываясь, я придвинулась ближе, желая снова прикоснуться к нему, желая теплоты, вытянув свои бедра вровень с его, я прижала свои ноги к его ногам, хотя они были под одеялом. Я сглотнула, будучи где-то в душе уверенной, что Иван не станет поддразнивать меня за то, что я прижалась к нему, и, повернув голову набок, положила ее ему на плечо. Мы были ближе, чем когда-либо за последние два месяца. Это ничего не значит, сказала я себе. Я ничего не имела в виду, ничего особенного. И я была готова смириться с этим, независимо от осознания того, что с подлецом Полом у меня ничего подобного не было.

– Ты лучше всех, – сказала я ему так тихо, как только могла, – в парном катании.

Что-то мягко опустилось мне на голову, и он усмехнулся, а я подумала, что он прижался головой или щекой к моей макушке.

– Спасибо, что постаралась уточнить.

Я заcмеялась, его колкость этого стоила.

– Пока ты стал для меня хорошим другом, но на самом деле мне некого сравнить с тобой, кроме твоей сестры.

– Хмм, – вздохнул Иван, лежа рядом со мной, а потом неожиданно обнял меня за плечо. Я вроде бы не собралась жаловаться. Его рука была теплой и тяжелой, и это было приятное ощущение: я чувствовала себя, как в коконе. В безопасности. Мне было очень приятно. Это правда.

– Карина обычно одалживала мне свои вещи, пока не выросла на пятнадцать сантиметров и не обогнала меня в росте. Но она не способна поднять меня, как ты.

Соглашаясь со мной, он тихо засмеялся.

– Ты права, Фрикаделька. Но я все же привлекательнее.

Я не смогла удержаться, чтобы не фыркнуть, о чем моментально пожалела.

– Ты такой самоуверенный.

– Ты это уже говорила.

Я снова улыбнулась, прижавшись к его плечу, и по тому, как он выдохнул, поняла, что Иван сделал то же самое.

– Знаешь, ты не обязан оставаться здесь.

– Я знаю. Твоя мама сказала, что твоя сестра или братья могут присмотреть за твоей ворчливой задницей, пока она не вернется, – сообщил он мне.

Я состроила гримасу.

– Она предлагает, чтобы обо мне позаботилась Тэйли, которая разбрасывает по моей комнате соленые крекеры и изотоник «Гейторейдж»[33]. Лучше уж я сама.

– Никакого изотоника и соленых крекеров. Только этого тебе не хватает, – сказал он. – Сахар и бесполезные углеводы не помогут.

Кому как не Ивану судить о каждом питательном элементе, попадающем мне в рот.

– Теперь я точно не могу оставить тебя, если после моего ухода случится такое, – прошептал он.

Я хихикнула.

– Я не против того, чтобы задержаться здесь подольше, но мне нужно съездить домой, хотя бы на час.

Где-то в подсознании я отметила, что ему нужно уехать домой и что-то сделать. Точно так же, как тогда, когда мы присматривали за Джесси и Бенни, и точно так же, как тогда, когда он ужинал у нас дома. Но я не стала зацикливаться на этом и не спросила, с какой стати и почему он должен уехать. Я была слишком утомлена.

– Ты можешь поехать сейчас, если хочешь.

– Нет, Фрикаделька, сейчас только пять часов, – ответил он. – У меня есть время. Все в порядке.

– Наверняка у тебя есть чем заняться.

Рука Ивана сползла с моего плеча, и он, согнув ладонь, провел ею по моей руке вверх и вниз.

– Успокойся и поспи, хорошо?

Поспать? Это звучало изумительно. Просто фантастически, черт побери.

Не возражая, я закрыла глаза и, выдыхая после того, как до меня долетел слабый аромат легкого одеколона, который он непременно использовал каждый день, спросила:

– Ты ведешь себя так со всеми своим партнершами? Или только с теми, с которыми ты связан только на год?

Его тело под моей щекой напряглось и, пока он отвечал, таким и оставалось.

– Лучше прекращай болтать и засыпай.

Я пошевелила рукой, так что она легла прямо на плоские, твердые полосы, называемые брюшными мышцами. Я видела их мельком сотни раз, когда он снимал свитер или подносил к ним руку и растирал или скреб живот… но я никогда не прикасалась к ним. Ни разу, разве что вскользь. Но на ощупь они были такими же твердыми, как с виду.

– Правда, ты не должен оставаться, – пытаясь открыть глаза, повторила я снова себе под нос, хотя мои веки отяжелели от изнеможения.

Он вздохнул, и я почувствовала, что он качает головой.

– Никто так хорошо не позаботится о тебе, как я. – Он был прав, разве нет? Чем быстрее я выздоровею, тем лучше для него. Для нас обоих.

Если то, что я чувствовала, было разочарованием, то я на это наплевала. Сейчас он был здесь и делал то, чем никто другой не захотел бы заниматься.

– Пока ты снова не уснула, скажи, где пульт? – спросил он.

Вслепую протянув руку за спину, я взяла с прикроватного столика пульт и бросила его ему на живот.

И вырубилась к чертовой матери.

Позже моих губ коснулось что-то мягкое, и, клянусь, я слышала, как он прошептал:

– Выпей это, малышка.

И я выпила. Какая бы дрянь это ни была.

В какой-то момент я проснулась, чувствуя, что моя голова лежит на чем-то твердом, и, приоткрыв глаза, увидела, что она покоится у него на коленях, а рука – на колене Ивана. Телевизор работал очень тихо, а стеганое одеяло, под которое я заползла, отброшено на другой конец кровати.

Я была в поту. Но каким-то образом мне удалось уснуть снова.

– Джесмин, – прошептал знакомый голос мне на ухо, а потом кто-то погладил меня по волосам и руке. – Мне нужно съездить домой.

Я чувствовала себя отвратительно. И смогла лишь пробормотать:

– Хорошо.

Знакомая ладонь Ивана скользнула по моим волосам, по руке, по запястью, задержавшись там.

– Твой мобильник лежит прямо рядом с тобой. Твоя мама сказала, что кто-нибудь придет присмотреть за тобой. Тем не менее позвони мне, если тебе что-нибудь понадобится, ладно?

– Угу, – только и ответила я, прежде чем его пальцы или ладонь отпустили мое запястье.

– Я приеду утром, – сказал он, и что-то теплое и влажное коснулось моего лба так легко и быстро, так что я подумала, что мне это, возможно, показалось.

– Спасибо, – прошептала я, когда мое сознание на секунду прояснилось от жжения в горле.

– Я оставил тебе воду на обоих прикроватных столиках. Попей.

Что-то еще коснулось моего лба, и я вздохнула:

– Хорошо, Ваня. – Потом я перевернулась и опять заснула.

Я проснулась от того, что кто-то чмокнул меня в лоб. Потом я услышала «вставай, вставай», отчего открыла глаза и искоса посмотрела на палец, нависший над моим лицом. Но именно ощущение сухости в горле и тупая боль в голове вынудили меня выглянуть из-под простыни, натянутой на голову. Я понятия не имела, куда делось стеганое одеяло.

Это был Иван, который, присев на кровать, держал руку над моим лицом, он выглядел опрятным и посвежевшим в голубой майке, оттенявшей его глаза, так что казалось, будто он носит цветные контактные линзы.

– Что тебе надо? – простонала я, смещаясь по кровати до тех пор, пока мои лопатки не облокотились о спинку.

Не обращая внимания на мои довольно грубые слова, он улыбнулся:

– Одевайся. Тебе нужно принять душ и на некоторое время выйти из комнаты.

Я зевнула, не спуская с него глаз, содрогнувшись от болезненного ощущения в горле, а потом потянулась за почти пустым стаканом с водой, стоявшим на прикроватном столике. Выпив остатки тепловатой воды, я моргнула и спросила его:

– И поэтому тебе надо было будить меня? Для того, чтобы сказать, что мне нужно принять душ?

– И выйти из дома.

Но мне не хотелось покидать дом. Тем более свою кровать. И особенно не хотелось идти в душ.

Он так быстро добрался кончиками пальцев до моего лица, что у меня не было никакой возможности пошевелиться до того, как он чмокнул меня в лоб.

– Шевелись. Лейси не слишком терпелива.

– Кто это – Лейси?

– Ты познакомишься с ней через минуту. Поторапливайся. Тем временем я принесу тебе еще стакан воды. – Иван встал и состроил рожу. – Не забудь почистить зубы.

На секунду мне захотелось глубоко вздохнуть сразу после его замечания, но у меня не было сил… и он, в принципе, был нежен со мной. Во всяком случае, накануне он отложил все свои дела.

На этот раз я смогла сдержать болезненный вздох, несмотря на то, что он вел себя как кретин.

Но вопрос оставался открытым, кто такая, черт побери, была Лейси и почему я должна была знакомиться с ней? Тем более когда я болела. Как раз в тот момент, когда я собралась открыть рот и поспорить с ним, пульсация в голове напомнила мне о том, что мое тело снова сражалось с вирусом, от которого я в последний раз страдала много месяцев, если не лет тому назад.

Все мое тело говорило «иди в задницу», когда я, смахнув простыню в сторону, свесила ноги с края кровати. Боль и недомогания были мне не в новинку, но болезнь подвергает твое тело адским мукам. Все от глазных яблок до кончиков пальцев ног как будто скрипело, когда я попыталась двигаться, и, едва сдерживая стон, я медленно встала с постели.

Иван хмыкнул, возможно, глядя на мое лицо или наблюдая за моими скованными движениями, но больше не сказал ни слова.

Одно только это изнурило меня.

– Не думаю, что я смогу что-то сделать.

– Я не собираюсь заставлять тебя что-то делать, – ответил Иван. – Я уже говорил, что тебе нужно отдохнуть.

Я уставилась на джинсы, которые были на нем надеты.

– Тогда… куда мы идем?

Выражение его лица ничего мне не говорило.

– В одно место, тебе нечего бояться.

Я моргнула.

– Ты доверяешь… – Он состроил гримасу. – Неважно. Просто оденься.

Я до того устала и так паршиво себя чувствовала, что не стала спорить и задавать вопросы. Я дотащилась до комода и достала оттуда трусики и бюстгальтер, после чего почувствовала еще большую усталость. Искоса посмотрев на Ивана, я увидела, что он, сидя на моей кровати… наблюдает за мной. Я вздохнула, а он опять вскинул брови.

– Я вернусь через десять минут, – пробубнила я и, шатаясь, направилась к двери.

– Крикни, если я тебе понадоблюсь. – И после паузы: – Я уже дважды видел тебя почти голой. Ничего страшного.

Я бы поперхнулась, если бы у меня были силы, но все-таки сдержалась. Я бы также показала ему неприличный жест, но этого тоже не случилось. Все, что мне удалось сделать, это снять банный халат с крюка за дверью. Пыхтя и тяжело дыша, я направилась по коридору в ванную, которую обычно делила с Руби, когда она жила здесь. Мне понадобилось больше времени, чем обычно, и только потому, что у меня ужасно кололись ноги, я заставила себя побрить их. У меня не было сил намазать их лосьоном или чем-то еще. Я с трудом надела на себя трусики и свой удобный бюстгальтер.

Накинув халат, я собиралась завязать на нем пояс, когда у меня отказали руки. Я просто сцепила их на талии и потащилась обратно в свою комнату, снова спрашивая себя: Кто, черт возьми, эта Лейси? И куда, черт возьми, мы идем?

Только я сделала пару шагов, входя в комнату… только я увидела сидевшего на краю кровати вплотную к прикроватному столику Ивана… только я обратила внимание на то, что верхний ящик открыт… только я заметила, что он держит в руках белые листы бумаги, которые он не должен был видеть и о существовании которых не должен был знать, как Иван вскинул голову, и я увидела, я увидела, что его лицо приобрело такую окраску, которая была совсем не типична для него.

А потом он потерял над собой контроль.

– Что, черт побери, это такое? – сердито спросил он, так яростно, так энергично тряся бумагой в своей руке, что мне стало не по себе.

Всего на секунду. Тем не менее это случилось.

Выдохнув воздух, который, как я поняла, я сдерживала в легких, я просипела:

– Какого дьявола ты роешься в моих вещах?

То, что он не сразу сумел мне ответить, свидетельствовало о том, насколько он был зол.

Это была моя вина. Я знала, что он любопытен, потому что сама была любопытной. Но проклятье! Эти бумаги спокойно лежали здесь много лет.

Игнорируя мой вопрос, Иван так крепко сжал листы бумаги в своей руке, что они смялись.

– Кто… кто?.. – заикаясь, спросил он, что снова свидетельствовало о том, в какой ярости он пребывал. Иван никогда не заикался. Никогда не запинался. А краснота распространилась даже по его шее.

Он снова потряс листами бумаги.

– Кто это сделал?

Я сглотнула.

– Кто прислал тебе это дерьмо?

– Иван…

Он покачал головой, рука, державшая листы бумаги, упала вниз, и он стукнул кулаком по бедру, в гневе склонив голову набок. Он был в такой ярости, что я почти ощущала ее на вкус.

– Не называй меня «Иван». Откуда это?

Черт.

Черт, черт, черт.

Я даже не додумалась до того, что могу попробовать притвориться дурой и вести себя так, будто заметки, спрятанные в выдвижном ящике, были шуткой, – потому что мама не стала бы рыться в моих вещах, мы уже пережили этот этап моей жизни. Я слишком хорошо знала Ивана. Я понимала, что он не выпустит из рук эту грязь до тех пор, пока я не объясню ему все в мельчайших подробностях.

Нельзя сказать, что я винила его за это.

Если бы я нашла фотографии обнаженных мужчин с его лицом, приклеенным скотчем к чужим телам, с приделанными к ним сердцами, со стрелами, нацеленными на его гениталии, c надписанными над ними словами типа «НЯМ-НЯМ» и «ДА», я, возможно, на минутку рассмеялась бы… а потом бы завелась.

Боже, боже, боже, черт побери!

– Джесмин. – Он опять разволновался, при этом краснота на его лице и шее переползла на уши. Боже милостивый, я никогда не видела его в таком бешенстве. Я даже не думала, что он способен так разозлиться, если только он не был на льду и если у него что-то не складывалось на соревнованиях.

Я едва дышала, сожалея о том, что напрасно считала свой тайник надежным местом, и о том, что не засунула листы в ящик с нижним бельем… или не куда-то еще, где было сложнее их найти. Надо было бы выбросить их, но я не была идиоткой: если бы когда-нибудь что-нибудь произошло, мне нужны были доказательства.

Взмахнув руками с опущенными вниз ладонями, я попыталась проговорить как можно мягче, вероятно, даже излишне мягко:

– Успокойся.

Да, это было как нельзя некстати. Он снова потряс бумагами.

– Не говори, чтобы я успокоился!

Ох, твою мать.

– Тебя преследует какой-то маньяк, Джесмин! – опять закричал он, после чего я обрадовалась, что мама с Беном уехали.

Я вздрогнула, пытаясь подумать, что сказать, и ответила:

– Он не угрожал мне…

Откинув назад голову, Иван издал звук, который я в самом деле не смогла бы определить. Рычание?

– Какого черта?

В конце концов я рявкнула:

– Не смей орать на меня!

Если взгляд способен убить, то я была мертва, правда.

– Я ору на тебя, потому что ты получаешь подобные вещи! Почему ты не сказала мне?

Ох. Боже. Мой. Я не была настроена копаться в этом дерьме. Никогда и, безусловно, не в этот момент.

– Я не сказала тебе, потому что это не имеет к тебе совершенно никакого отношения!

– Ты имеешь ко мне отношение! Значит, это меня касается!

– Нет, не касается!

– Нет, касается!

– Нет, не касается! Это случилось еще до того, как мы стали партнерами.

И я проиграла. Я проиграла, как всегда, когда говорила прежде, чем думала. Из-за того, что слишком распустила язык.

Лицо Ивана стало красным, в точности как помидор. Таким красным, что я искренне обеспокоилась его здоровьем.

– Я убью тебя, – сказал он вдруг тихим голосом. Он смотрел на меня, выпучив глаза. – Я, черт побери, убью тебя.

Я была не в состоянии даже пошутить на этот счет.

– Только перестань на хрен, хорошо? Я не в настроении.

Покачав головой, Иван поднял кулак, бросая бумаги на мою идеально заправленную кровать.

– Джесмин, мне плевать что ты не в настроении, – заявил он и, прежде чем я успела что-то возразить, произнес таким тоном, какого я никогда не слышала от него: – Как давно это происходит?

Закатив глаза, я пожала плечами, ужасно злясь на себя за то, что оказалась такой дурой. Надо было быть умнее. Надо было быть умнее. Я должна была предвидеть самое худшее, особенно с этим настойчивым, упрямым придурком.

– Три года, – пробормотала я, так рассвирепев, что едва могла говорить, превозмогая боль в горле.

Закрыв свои голубые глаза, он открыл рот, покачивая при этом головой.

– Три года, – повторил он. – Сколько писем ты получила?

– Я не хочу говорить об этом.

Один леденисто-голубой глаз открылся и нацелился прямо на меня.

– Очень плохо. Сколько писем ты получила?

Я застонала, честно, и от досады снова запрокинула голову назад. Этого было не избежать? Неужели? Черт.

– Я не знаю… – Он попытался прервать меня, но я не позволила ему. – Нет, серьезно. Я не знаю. Первое время, когда я начала получать их, я выбрасывала их в помойку. Полагаю, их было не больше… двадцати? Возможно? – Вероятнее всего, больше тридцати, но я отнюдь не собиралась признаваться в этом.

Он дышал так тяжело, что мне было страшно смотреть на него, но я не была сучкой. Тем более в этой ситуации.

– Твои родственники знают? – спросил он спокойным голосом, от которого меня бросило в дрожь.

Могла ли я солгать? Нет. Этот засранец слишком хорошо знал мои отговорки.

– О нескольких. Раньше, – проскрежетала я.

– Что это значит? – спросил он, все еще глядя на меня одним глазом.

– Они перестали приходить, когда я уничтожила свои страницы в социальных сетях, – нехотя объяснила я, желая провалиться сквозь землю. – Они знают о некоторых, которые я получала до этого.

Резко открыв второй глаз, Иван пристально посмотрел на меня:

– Ты по-прежнему получаешь их?

Я отвела взгляд и пожала плечами, кипя от негодования.

– Не знаю. Я больше не открываю свою электронную почту.

Я не открывала. Я не хотела отвлекаться. Я не хотела зацикливаться на этой ситуации.

Поэтому тогда я решила не обращать на это внимания. Но я не призналась ему в этом.

Я также не готова была обсуждать с ним комментарии и личные сообщения, которые я получала.

Не успела я подумать об этом, как Иван спросил сквозь зубы:

– А как насчет Пикчеграма и Фейсбука? Ты там что-то получала?

Твою мать.

Вероятно, он все прочитал на моем лице, потому что, снова откинув назад голову, покрутил ею из стороны в сторону, при этом все время тяжело вздыхая.

– Не…

– Где твой телефон?

Я вскинула брови.

– Зачем?

– Я хочу посмотреть, что тебе прислали.

– Это не твое…

Теперь он пристально смотрел на меня.

– Не договаривай, – медленно произнес он. – Позволь мне посмотреть твой телефон. Если там нет ничего плохого, то это не страшно.

Мне было противно оттого, что он говорил по делу.

– Позволь мне посмотреть его, – повторил Иван таким тоном, которого я не слышала от него прежде.

Проклятье. Вне всякого сомнения, он не собирался выкидывать из головы эту чушь. Хм.

– Он на другом прикроватном столике, – промямлила я. – Тогда ты тоже дай мне посмотреть свой телефон. – Не знаю, какого черта эта фраза слетела с моих губ, но она слетела.

Скользнув по мне еще одним убийственным взглядом, он встал, кинул мне свой телефон, а затем пополз по кровати.

– Я уже разблокировал его, – сердито сообщил он мне.

Я в ответ посмотрела на него так же сердито, хотя он этого и не видел.

– Мой пароль…

– Я знаю твой пароль. Я видел, как ты вводила его, – пробормотал Иван, когда его рука схватила мой телефон с другого прикроватного столика.

– Чертов маньяк.

Он еще раз посмотрел на меня, словно говоря: «Я тебя убью», но не открыл рта, когда снова сел на край кровати и начал тыкать пальцем в экран.

Хотя я держала в руке его телефон, я все равно смотрела на Ивана. Дважды его лоб прорезали морщины, закинув левую руку за голову, он так и остался в этой позе. Потом он тяжело задышал.

Черт.

– Черт возьми, что это за хрень? – отрывисто проговорил он, глядя вниз.

– Фото членов, сообщения от кретинов…

– Этот парень мастурбирует.

– Я не смотрела это гадкое видео, Иван. Теперь ты закончил? – сдавленным голосом проговорила я.

Он секунду пристально смотрел на меня, а потом сказал:

– Да, закончил. – Розовые губы приоткрылись и снова закрылись. Иван фыркнул. Фыркнул. Его лицо раскраснелось еще сильнее, а потом он сказал: – Собирайся. Сегодня ты не останешься здесь на ночь.

Теперь я, в свою очередь, фыркнула.

– Что?

– Ты не останешься здесь сегодня ночью. Собирай вещи, или я соберу их за тебя. Решай быстро.

– Черта с два ты соберешь их, и черта с два я поеду с тобой. Я остаюсь здесь, – сказала я.

Он заморгал. Он так упорно хлопал глазами, что я отчасти испугалась, подумав, не свидетельствует ли такой тик о нервном расстройстве. Я была совершенно уверена, что он напомнил мне о Ганнибале из «Молчания ягнят», когда на нем была надета маска, от которой Руби долгие месяцы мучили ночные кошмары. Себастьян однажды купил мне похожую на Хеллоуин после того, как я целый год выпрашивала ее у него.

– Ты не останешься здесь одна, – заявил Иван, внезапно прервав мои воспоминания. – Либо ты поедешь со мной, либо ты поедешь домой к одному из своих братьев. Выбор за тобой. В любом случае ты уже собиралась провести у меня один день.

– Ты мне не босс. Ты не должен…

Идиот прервал меня:

– Ты поедешь со мной, или я сейчас же позвоню твоим братьям и расскажу, почему ты не можешь оставаться здесь до тех пор, пока не вернется твоя мама.

На этот раз я действительно открыла рот от удивления. До тех пор, пока не вернется моя мама? Оставалось еще две недели. Именно это я ему и сказала.

Что же он сделал? Пожал плечами, обтянутыми, как и руки, майкой:

– Выбирай, малыш. Я или твои братья.

Какого черта?

– Нет!

– Да, – выкрикнул он в ответ.

Что, черт возьми, происходит?

– Нет!

Он посмотрел на меня с жутким спокойствием, едва дыша, если он вообще дышал, а затем пожал плечами:

– Хорошо.

А потом он взял мой телефон. К тому времени как я поняла, что он делает, было слишком поздно хватать его. Тем не менее я рванулась к нему.

– Иван! – закричала я, приподнимаясь на цыпочках, так как он встал и держал телефон над своей головой. Он был таким высоким, что мне было не дотянуться.

– У тебя три секунды, тупица. Три секунды, или я звоню им, а если ты врежешь мне по яйцам, я позвоню им всем.

Он позвонил бы. Он точно позвонил бы.

Идиот. Идиот. Идиот. Черт.

Сжав зубы, я сдержала вопль, которым хотела оглушить его, и выпалила:

– Хорошо. Хорошо. Придурок. Фу.

– Что будем делать? – рявкнул он, его голос звучал, вероятно, даже более раздраженно, чем мой, если бы я задумалась об этом.

Но я не задумалась.

Сдержавшись, чтобы не показать ему средний палец, я проворчала:

– Ты, кретин, я останусь с тобой. – Ни при каких обстоятельствах я не осталась бы с братьями, если могла бы этого избежать. И ни с того ни с сего я опять рассвирепела. – Это полный бред.

Он раздраженно фыркнул:

– Да, поистине бред то, что я переживаю за тебя. Смирись с этим и собери свои вещи, ты должна многое мне объяснить, и тебе нужно собраться. Я так зол, что глаза б мои тебя не видели!

Я могла бы подраться с ним. Ну, я могла бы попытаться. Но за последние месяцы я усвоила одно: Иван – не из тех мужчин, которые отказываются от своих слов. И если было еще что-то, что я усвоила за это время, так это то, что если бы я не согласилась на любую хрень, которой он угрожал мне, то, вероятно, пожалела бы об этом.

И к счастью для него – и к несчастью для меня, – за два раза, когда я проводила ночь дома у Джонатана и Джеймса, я усвоила, что в их доме тонкие стены. Слишком тонкие. И, видимо, у Джеймса был гигантский член.

Поэтому нет уж, спасибо. Я любила своего брата и Джеймса, но в мире существует такая фигня, о которой мне знать не нужно. Нет.

Что касается Себастьяна, если бы он узнал о письмах, то не знаю, чем бы все это закончилось. Одно дело обсуждать это с Иваном, но Джоджо позвонил бы Тэйли и Себастьяну, и потом мне в затылок дышали бы трое, называя меня гребаной дебилкой за то, что я хранила все в тайне.

Нет уж, спасибо.

Лучше мне выбрать наименьшее из зол… Ивана, который, возможно, был еще большим злом, чем мои братья, но, безусловно, не таким, как оба мои брата и Тэйли вместе взятые.

Проклятье.

– Это чертовски глупо, – проворчала я.

Мой партнер пожал плечами, абсолютно, совершенно без всякого сожаления.

– Глупо то, что ты никому не рассказала об этом. Давай, собирай вещи, Фрикаделька.

Я прошептала «сволочь» довольно громко, чтобы он слышал.

Если он слышал – а он слышал, – то по его лицу этого было незаметно. Однако, более чем вероятно, его это просто не волновало. Боже. Неужели со мной нельзя вести себя иначе?

Повернувшись спиной к мужчине, стоявшему прямо у моей кровати, я открыла стенной шкаф, чтобы достать оттуда одну из своих сумок. Встав на цыпочки, я попробовала дотянуться до нее, но не смогла.

Не глядя на Ивана, я вышла из комнаты и пошла к кладовой в коридоре, чтобы взять оттуда стремянку.

К тому времени, когда я вернулась в комнату, сумка, за которой я тянулась, лежала на моей кровати.

А Иван снова сидел на матрасе лицом к стене и пристально смотрел на нее с таким напряжением, что кости челюсти выступали как никогда.

Отлично. Если он не хотел со мной разговаривать, то мне вообще было по барабану. Я точно так же не хотела говорить с ним.

Разумеется, я не горела желанием остаться дома одна, прежде всего потому, что была больна – я была не настолько глупа, – но с какой стати он раскомандовался?

Никто из нас не произнес ни слова, когда я собрала почти все, что было черным или белым, и запихнула в сумку, проверив, что захватила с собой рабочую одежду, просто на всякий случай. Потому что, если я могла отложить тренировку, я не могла взять отгул на работе. Мне понадобилось меньше десяти минут на то, чтобы собрать вещи и туалетные принадлежности и засунуть их в сумку. Потом, собрав еще один комплект одежды, я надела его на себя и сунула ноги во вьетнамки.

– Готова, – пробормотала я, сверля взглядом мужчину, который так и сидел на моей кровати.

Он встал, по-прежнему не глядя на меня, и вышел из комнаты, сделав вид, что не замечает меня.

Сука.

Я пошла следом, выключая свет и недовольно вздыхая. Чувствуя себя неловко, я молча включила сигнализацию и закрыла входную дверь, а Иван пошел дальше по подъездной дорожке. Как я могла быть такой дурой, что оставила это дерьмо в своем прикроватном столике? И зачем ему, черт возьми, было копаться в моих вещах?

Проклятье.

Проклятье.

Голова у меня снова загудела, и стало тошнить. Выждав время, я развернулась и еще раз вздохнула, посмотрев на машину Ивана. Я увидела его.

Но я не увидела его машины.

Зато он стоял возле белого минивэна.

Я уставилась на него.

– Ты идешь или тебя снова придется уговаривать? – спросил он своим мерзким снисходительным тоном.

Я слишком устала и не могла поднять средний палец, но надеялась, что он поймет.

– Где твоя машина?

Он махнул рукой в сторону. К минивэну. При этом он вскинул брови.

Я вздохнула.

Там, куда показывала рука, ничего не было.

– Я серьезно.

– Я тоже. Это моя машина. Садись.

Это… его… машина?

Я не имела ничего против минивэнов. Когда-то у мамы был минивэн до того, как все, кроме Руби и меня, переехали, но… Иван? За каким чертом ему минивэн?

Вряд ли у него был ребенок. Тем более что он говорил, что не понимает, что он делает с детьми Руби. Я давно была знакома с его родителями, и ни у кого из них тоже не было минивэна.

То есть…

– Сегодня.

Моргнув, я так и не сдвинулась с места.

– Что это? – медленно проговорила я.

Закатив глаза, он открыл дверь.

– Это машина.

– Чья?

Забираясь внутрь, он ответил:

– Моя.

– Почему?

Придерживая открытую дверь открытой, он ответил:

– Она расходует мало бензина, имеет низкую осадку, и в ней много места. – По его лицу промелькнуло подобие ребяческой улыбки, прежде чем он уселся за руль, словно напоминая мне о том, что сердится на меня. – И это «хонда». Садись.

Не он один не забыл, что он зол.

– Это… твоя?

– Моя, – ответил он. – Садись, я сейчас не в настроении, – потребовал он, прежде чем с силой захлопнуть дверь.

Какого черта ему быть в плохом настроении? Хм.

Машина завелась и тихо заурчала, я и глазом моргнуть не успела, как боковое окно со стороны водителя опустилось, и Иван повторил себе под нос: «Сегодня».

Наморщив нос, я бросила на него сердитый взгляд, оглядывая «хонду» так, словно это был космический корабль, которого я прежде никогда не видела. Только я открыла рот, чтобы сказать о нем что-нибудь такое, чего он не смог бы услышать или на что не смог бы ответить, как что-то зашевелилось в заднем окне минивэна, и в следующий момент я поняла, что сбоку на плечо Ивана шлепается… коричневая голова. Два больших глаза моргнули, глядя на меня. И я опять онемела.

Иван даже не взглянул на лежавшую на нем голову, сначала он щелкнул пальцами, чтобы привлечь мое внимание.

– Мы не будем гнать, и я не выброшу твое тело в мусорную кучу. По крайней мере, пока. Даже Рассел устал от ожидания. Они уже полчаса тебя ждут.

Я открыла рот, закрыла его, а потом снова открыла и проговорила:

– У тебя есть собака?

Он кивнул, и собачья голова повторила его движение.

– Рассел. Давай. Я не в настроении.

Кто, черт возьми, был этот человек? Кто, черт возьми, был этот человек? Разве у Ивана была собака или проклятый минивэн? Я видела его только на машине «тесла». Не на… этом.

Я не была уверена, что раньше видела собачью шерсть на его одежде.

Видела ли я?

– Мы не будем стоять здесь весь день. Садись, или я сам посажу тебя, и кто-нибудь вызовет копов, думая, что я тебя похищаю, – отрывисто и раздраженно бросил Иван, надевая очки. – Если ты сейчас же сядешь в машину, я подумаю о том, чтобы в конечном счете простить тебя.

Пока я осмысливала то, что сказал Иван, собака, лизнув его в щеку, уставилась на меня своими глазами, которые я, наверное, назвала бы золотисто-карими.

А потом откуда-то изнутри фургона до меня донеслось тихое повизгивающее тявканье, а Иван, повернув торс в противоположную сторону, посмотрел на заднее сиденье и произнес:

– Не сейчас, Лейси. Мы уже говорили об этом. – Затем он, словно только что и не разговаривал с тем, что, судя по визгливому лаю, могло или не могло быть маленькой собачкой, снова повернулся лицом ко мне и вскинул брови. – Истеричка. Ты готова?

Готова.

Была ли я готова?

Сесть в минивэн вместе с ним и двумя собаками. Двумя собаками, о которых мне ничего не было известно. С одной из этих собак, с которой он разговаривал так, будто спорил с ребенком. У обоих были человеческие имена.

Лейси. Он предупреждал меня о Лейси.

Не знаю, как расценивать то, что я захотела сесть в эту машину, когда силы продолжали покидать меня с каждой секундой, и злость тем временем, кажется, развеялась.

– Я считаю до четырех, потом я выхожу из машины и затаскиваю тебя за трусы сюда, – окликнул меня Иван.

Наморщив нос и не совсем соглашаясь с принятым мной решением, я сказала:

– Попробуй, но я без трусов, – за секунду до того, как повернулась, обошла капот и открыла дверь у пассажирского сиденья. Первое, что поразило меня, это холодный воздух из кондиционера. Второе, что поразило меня, когда моя задница скользнула на эргономическое кожаное кресло, это то, что коричневая морда, которую я минуту назад видела на плече Ивана, теперь пристроилась на подголовнике того кресла, на котором сидела я.

У пса были карие глаза. Фу. И он проявлял… настоящую заинтересованность и любопытство. По отношению ко мне.

– Привет, – прошептала я, главным образом потому, что у меня болело горло после громких пререканий с Иваном и крика.

– Он не кусается, но может обслюнявить, – проинформировал меня Иван. – Можешь приласкать его, если хочешь.

Пес по-прежнему пристально смотрел, находясь на расстоянии пяти сантиметров от меня. Но Иван был прав, он совсем не выглядел агрессивным. Казалось, ему хотелось, чтобы я приласкала его, и если глухие звуки бум, бум, бум говорили о чем-то, то явно о том, что он хочет, чтобы я приласкала его.

Поэтому я так и поступила. Подняв сжатую в кулак руку, я дала ему понюхать ее. И когда все прошло нормально, я раскрыла ладонь и осторожно погладила его по голове, а когда мы и с этим справились, я протянула руку дальше, погладив мягкую-мягкую шерстку на его ушах.

Потом он лизнул меня.

И я не смогла сдержать улыбки, несмотря на то что у меня раскалывалась голова и болело горло и я чувствовала себя полной кретинкой из-за того, что так попалась.

Иван ничего не сказал, когда я, вероятно, с улыбкой до ушей, очень долго и пристально смотрела на его собаку, но, в конце концов, через несколько секунд он очень спокойно и совершенно невозмутимо проговорил:

– Пристегнись. Я не хочу платить за тебя штраф.

Я еще раз посмотрела на его пса, Рассела, снова почесала его за ушами, а потом уселась в кресле и вытянула ремень. В тот самый момент, когда металлическая защелка встала на место, в фургоне опять раздалось то же самое тявканье, которое я слышала, когда садилась в машину, и Иван громко заворчал, трогаясь с места.

– Лейси, клянусь богом, не начинай, – бросил он через плечо.

Он уже ехал, когда я повернулась, чтобы взглянуть на второй ряд, и снова оказалась нос к носу с Расселом. А потом повернулась как следует и рассмотрела беспокойного пассажира. Разумеется, Рассел стоял в узком проходе между сиденьями, но, забившись в угол второго ряда… в розовой шлейке, продетой через ремень безопасности, сидела белая короткошерстная собачка с заостренными ушами и курносой мордочкой.

– Это что? – медленно начала я, ощущая себя как во сне, даже если это не было сном, я ничего не знала об Иване. Абсолютно ничего. Все, что, как мне казалось, я знаю, было поганой ложью, и я не понимала, как мне к этому относиться. – Это французский бульдог?

Мы уже ехали по дороге, направляясь к ближайшей автостраде, когда Иван кивнул, бросив взгляд в зеркало заднего вида.

– Да. Примадонна на заднем сиденье – это Лейси. Она наказана. Мне следовало бы оставить ее дома, но она не может находиться в машине ни с кем другим, кроме Расса, а сегодня – его день для прогулки.

Он только что сказал, что его собака наказана, верно?

О господи!

Я даже не находила в себе сил спросить у Ивана что-нибудь еще, так меня задела его вторая жизнь и его второе «я», о котором я не имела никакого представления, не подозревая в нем подобных качеств, несмотря на то, что тренировалась с этим человеком шесть дней в неделю. Но каким-то образом я взяла себя в руки.

– Почему она наказана? – практически шепотом спросила я.

– Она надерзила мне сегодня утром, приставала к своим сестрам, пыталась стащить еду, написала на одну из кроватей, потому что у нее проблемы, – объяснил он, словно это было совершенно естественно.

Я не знала, что сказать. Собака надерзила ему, приставала к своим сестрам, пыталась стащить еду и в отместку написала. Вот так-то. Поэтому я больше ничего не сказала. Потому что, черт побери, что я должна была бы сделать?

Я не знала этого мужчину. Я совсем не знала этого мужчину, и от этого мне стало дурно. Еще хуже, чем прежде.

Как я могла не знать, что у него есть собаки? И, кажется, много собак, потому что откуда тогда у Лейси сестры?

Проклятье. На самом деле я ничего не знала об Иване.

Но, может быть, не я одна. Разве возможно, чтобы девочки в раздевалке умолчали бы о его жеманной француженке, если бы знали о ее существовании. Черт, вероятно, его поклонники, знай они об этом, бросали бы ему по окончании программы игрушечных собачек.

Никто не знал. Не было ни единого шанса, чтобы кто-то знал.

Но вот он здесь.

Низкое, пронзительное, но в то же время тихое рычание заставило меня бросить взгляд через плечо на белое тельце на сиденье во втором ряду. Она даже не посмотрела на меня, поистине, казалось, что она пристально и сердито смотрит на спинку кресла, на котором сидел Иван. Но ей стягивала грудь розовая шлейка, закрепленная ремнем безопасности, который мешал мне рассмотреть ее.

И я была почти уверена, что на ней надет легкий розовый ошейник с искусственными бриллиантами. Во всяком случае, я подумала, что они искусственные.

Потом, понимая, что я не смогу промолчать, я взглянула на Ивана.

– На твоей собачке – ремень безопасности, – сказала я, словно это не он пристегнул ее к нему.

Он лишь чуть-чуть опустил подбородок, сосредоточенно смотря прямо перед собой.

– Она слишком активно ведет себя в машине. Она не понимает, что значит сидеть спокойно. – Он посмотрел на меня. – Как и одна моя знакомая.

Пропустив его замечание мимо ушей, я снова взглянула на собаку. Она по-прежнему рычала, глядя на кресло Ивана. Я ощущала исходящие от нее напряженность и волнение.

Хм.

– Мне не надо, чтобы она вылетела через ветровое стекло, если случится авария, – продолжил он, искоса поглядывая, как я украдкой рассматриваю его собаку. – Расс становится неспокойным только в том случае, если машину веду не я, – просто продолжал объяснять Иван. – Он – хороший мальчик.

После этого я посмотрела на Расса, который, как я подумала, вероятно, был коричневым лабрадором, но я была не совсем уверена. В этот момент он лежал на полу между сидений, положив голову на лапы. И стучал хвостом – бум-бум.

– Я не видел в вашем доме никаких следов собак, – ни с того ни с сего заметил Иван.

Сдвинувшись вперед, я отвернулась и посмотрела в ветровое стекло.

– Да. У мамы аллергия. – Потом, неожиданно для самой себя, я сказала: – Обычно собака была у моей сестры.

– Какой? Рыжей или Руби?

Я опять взглянула на него.

– У Руби, – ответила я. – Это была собака Аарона. Она умерла пару лет назад. – Я тогда плакала, но никогда никому не говорила об этом.

Иван неторопливо кивнул, как будто этим все было сказано.

– Она – самая младшая? – спросил он своим по-прежнему снобистским тоном.

– В нашей семье?

– Угу, – ответил он, лавируя в потоке машин.

– Нет. – Разве непонятно? – Я – самая младшая. Она на пять лет старше меня.

Он резко повернул голову и посмотрел на меня, словно говоря «ну ты и трепло».

– Она?

Я даже не обиделась.

– Да.

– Ты малютка? – спросил он, видимо очень удивившись.

– Почему ты так говоришь? С тобой я чувствую себя так, будто мне пора задуматься о доме престарелых или о чем-то в этом роде.

– Просто… – Продолжая вести машину, он наморщил нос и даже покачал головой. – Не знаю. – Взглянув на меня, он снова покачал головой.

Я понимала, что он имеет в виду. То, что обо мне говорила мама и все остальные. На вид я была моложе Руби, сохранившей детское личико, как и мама. Но в душе я была старой ворчливой бабусей.

– Я понимаю, что ты пытаешься сказать.

Судя по тому, как исказилось его лицо, он, казалось, был все еще не согласен со мной.

– Ты правда настолько моложе, чем она?

Подсунув ладони под бедра, я сдержала вздох, облокотившись головой о сиденье.

– Ага. У нее больное сердце. Мы все очень опекаем ее.

– Я не знал этого. Она привлекательная, – вдруг бросил он, и в моей голове вдруг всплыли кадры из «Изгоняющего дьявола»[34]. Клянусь богом, моя шея повернулась без всяких усилий и напряжения, когда я в ответ посмотрела на него:

– Не заглядывайся на мою сестру. Она замужем.

Иван фыркнул.

– Я знаю. Сколько раз я уже встречался с ее мужем? Я только сказал, что она привлекательная, а не то, что я хочу пригласить ее на свидание или что-то в этом роде.

– Прекрасно, она также слишком хороша для тебя, – бросила я в ответ, все еще пристально глядя на него.

В ответ я услышала:

– Ха!

– Слишком хороша, – медленно проговорила я, не позволяя себе заводиться от его смеха.

– Знаешь, на свете есть немало тех, для кого я тоже слишком хорош, – сказал он, как будто… хвастаясь.

Я закатила глаза и устроилась поглубже в кресле, скрестив руки на груди.

– Возможно. Но ты, вероятно, не слишком хорош для моей сестры, самовлюбленный осел. Поэтому укроти слегка свое эго.

– Если бы твоя сестра интересовала меня в этом смысле – а это не так, я только сказал, что она привлекательная, но в мире полно привлекательных девушек…

– Моя сестра – самая красивая. Обе мои сестры – самые красивые. Не сравнивай их со всеми остальными женщинами в мире.

Иван тихо засмеялся:

– Ладно. Господи. Я пытаюсь сказать, что, если бы меня интересовала одна из твоих сестер – а они меня не интересуют, послушай меня – ты правда не позволила бы мне встречаться с ними?

От странного ощущения, над которым я не намерена была задумываться, у меня заныло в желудке, но я не стала обращать на это внимания.

– Нет, черт побери.

Услышав его смешок, я улыбнулась, поняв, что он очень оскорбился.

– Ты серьезно?

– Да, – с нажимом произнесла я.

– Почему?

– Как ты думаешь, с чего мне начать?

Он молчал.

– Я выгодная партия.

– Выгодная партия и проигрыш.

Он застонал, и я не удержалась, чтобы не посмотреть на него уголком глаза.

– Куча женщин захотела бы пойти со мной на свидание. Знаешь, сколько сообщений я получил за неделю в Пикчеграме?

– Подростки, которые еще не доросли до того, чтобы понять, какой ты тупица, не считаются, как и подслеповатые старухи, – сообщила я ему.

Видимо, он собирался проигнорировать мои слова, потому что продолжил:

– Я богат.

– И что?

– Я не урод.

– По твоему мнению.

Иван фыркнул, и уголок его рта приподнялся, не дав ему скрыть подобия улыбки, на которую я не собиралась обращать внимания.

– У меня две золотые медали.

«Пфф» вырвалось у меня, когда я всем торсом развернулась к Ивану и посмотрела на него.

– Одна из них – командное золото, а в команде – человек двадцать.

Парень на секунду открыл рот, собираясь что-то сказать, а потом закрыл его, после чего пожал плечами так, как будто почти полдня таскал меня на них. Худощавые, сильные плечи, намного сильнее тех, какие я видела раньше… Я не была легкой как перышко. Я тяжела для своего роста, но это все из-за мышц. Я была уверена, что вешу больше, чем большинство девушек более хрупкого сложения, а он всегда поднимал меня как ни в чем не бывало.

Дернув головой, он вцепился в руль, а потом тихо засмеялся, хотя смотрел вперед.

– Ты права, – уступил он, видимо, не слишком радуясь этому. – Но сколько медалей у тебя?

Я никогда не смогла бы предугадать то, что случилось потом. Но это случилось.

Мы хором вскрикнули «ОООООО!» в ответ на сорвавшуюся с его губ чушь, как будто мы были пятиклассниками и рассмешили друг друга до колик в животе.

Наше «ОООООО!» было таким искренним, таким внезапным, что длилось, возможно, секунды три, пока мы оба не расхохотались, при этом моя голова, сотрясаясь, кричала: «Нет», у меня ныла спина, но я все равно смеялась.

Не свинство ли было с его стороны напоминать, что я не завоевала ни одной золотой медали, совершенно осознавая то, что это бередит мои раны? Еще бы. Но это был Иван. Какого хрена еще было ждать от него?

Кроме того, вряд ли я не сказала бы то же самое, поменяйся мы местами.

Но его слова почему-то рассмешили меня. И его тоже.

И я продолжала бормотать «придурок», несмотря на то, что смеялась над собой, и в моей гудящей голове был полный кавардак, но я улыбалась.

– Иди на фиг.

– Сама иди туда же, – усмехнулся он, при этом его губы растянулись в такой широкой улыбке, что, казалось, у него вот-вот лопнет лицо.

– Заткнись, – ответила я, качая головой. – Ты заноза в заднице.

Он засмеялся.

– Ей старость нипочем.

– Пошел ты!

– Нет, спасибо.

Помимо воли я снова рассмеялась, а потом и Иван тоже, но я дважды перехватила его взгляд исподтишка в мою сторону, при этом по его бледно-розовым губам проскользнула улыбка. Он снова посмотрел на меня. Потом еще раз.

– На что ты смотришь? – спросила я, не понимая, почему он все время смотрит на меня, и раздражаясь от этого.

От ответил, по-прежнему улыбаясь:

– На тебя.

– Почему? – Он смотрел на меня каждый день.

– Потому что.

Может быть, у меня что-то случилось с лицом? Почему потому что?

– Ты редко смеешься.

Если на моем лице еще и оставалось какое-то подобие улыбки, то его как ветром сдуло.

– Я смеюсь.

– Я видел, как ты смеешься, всего несколько раз.

Я постаралась не пыхтеть, но все равно запыхтела. Он не первый говорил мне об этом.

– Я смеюсь только тогда, когда нахожу что-то смешным, но я смеюсь. Я все время смеюсь вместе с моими родственниками. Я миллион раз смеялась вместе с Кариной. Просто я не притворяюсь, что мне смешно, когда я слышу чьи-то плоские шутки или глупости. Я не прикидываюсь. – Я защищалась как дура или мне так показалось?

Продолжая улыбаться, Иван сказал:

– Ты, Фрикаделька, вероятно, прикидываешься меньше, чем все остальные, кого я знаю. Господи. Мне нравится, как ты смеешься, хотя это звучит страшновато.

Я моргнула.

– Страшновато?

– Ты со своими «хе-хе-хе-хе» похожа на психопатку, когда смеешься.

У меня напряглась спина, и не потому, что еще не спала температура.

– А как я еще должна смеяться? Хи-хи-хи?

Он все еще ухмылялся.

– Нет. Твои «хе-хе» так же ужасны, как ты, но больше никогда не смейся так. Это жутко. Сегодня ночью мне из-за этого будут сниться кошмары. Боже. Ты смеешься, как рехнувшаяся кукла или нечто, что хохочет в темном углу, дожидаясь, пока я усну.

Я снова не удержалась от смеха, хотя у меня болела голова.

Потом он все испортил, когда бросил взгляд через плечо, и с его лица сошла улыбка.

– Между прочим, я все еще сержусь на тебя. Не думай, что я забыл.

Я забыла.

Я забыла о том, что злилась на него и что то, что он сделал, было полным бредом.

Но теперь он напомнил мне об этом, и я, отодвинувшись от него подальше, умолкла. А когда я прижалась лбом к стеклу, думая о том, что я совсем рехнулась, я не собиралась засыпать, но заснула.

Мы сидели бок о бок и ели после того, как приготовили ужин, за все время перебросившись едва ли тремя словами.

Ужин. Был. Готов.

Он разбудил меня, когда мы подъехали к его дому – никогда бы не подумала, что он живет в таком доме, – сказав мне, возможно, десяток слов. В довершение всего он отнюдь не шутил, произнося каждое из них. Что меня вполне устраивало, поскольку я тоже была не в настроении.

К счастью, я была слишком увлечена тем, что внимательно изучала дом типа ранчо, чтобы меня по-настоящему волновали его слова. Окрашенное в ярко-голубой цвет здание с белыми ставнями отнюдь не было похоже на дом с мансардой в средиземноморском стиле, где, как я думала, он, вероятно, живет в фешенебельном квартале с охраной, собственным культурным центром и классным аквапарком. Нет. Оглядевшись вокруг, я не увидела ничего, кроме зеленой травы и деревьев вдалеке. У Ивана было угодье. Такое большое, что нигде не было видно других домов, а издали не доносилось голосов.

– Не сходи с ума, когда я открою дверь, – пробормотал он обиженным или недовольным тоном, потому что, зная его, можно было предположить то и другое. А говорят, что я не умею себя вести.

Я не спросила его, отчего я могла бы сойти с ума, когда он вышел из минивэна и подошел к раздвижной двери у пассажирского сиденья, которая открывалась отдельно.

– Пойдем, Расс, – донеслось до меня его бормотание, а потом он прошептал что-то похожее на «Лейси, веди себя хорошо», отстегивая белую собачку от ремня безопасности, а она спрыгнула с сиденья и выбежала из машины и, не медля ни секунды, на полной скорости направилась к входной двери.

Я тоже вышла, взяв свою сумку и чуть ли не застонав от тяжести, потащила ее к дому, сожалея о том, что не попросила Ивана помочь мне. Не то чтобы он был в настроении это сделать, но все же.

Я продолжала разглядывать дом с пристроенным к нему гаражом на три машины и траву, куда ни кинь взгляд.

Это было красиво.

Не то чтобы я призналась ему в этом, тем более тогда.

– Не сходи с ума, – снова напомнил мне он, за долю секунды до того, как я услышала, что он открывает дверь, пока я стояла спиной к нему.

А потом разверзлись врата ада.

Что я поняла минуту спустя, так это то, что пяток животных – три собаки, поросенок и гигантский кролик – с воплями выскочили из дома, словно вырываясь из тюрьмы. Две собаки были связаны друг с другом, а у другой было три лапы, но она бегала, как дьявол, и все они были там. И толпились вокруг меня. Они махали хвостами, встречая Расса и маленькую жеманницу Лейси. Они были чертовски возбуждены, кружа вокруг меня, обнюхивая меня, обнюхивая все, и к тому же словно не могли поверить, что я была там.

Маленький розовый поросенок топал по моим ступням, и в моей душе творилось такое… что я не в состоянии описать.

Я не знала, что, черт возьми, случилось с кроликом, которого я видела, но была поглощена тем, что всматривалась в возбужденные морды и мелькающие хвосты.

И если кто-то и был бы удивлен, что я провела два часа на улице, играя с пятью собаками и поросенком, то не больше, чем я. Даже не потому, что дерьмово чувствовала себя за десять секунд до этого, но мне казалось, что боль отступает, когда они тыкались своими мордами в мои ноги и руки.

Итак, несколько часов спустя, когда Иван вышел из дома и сказал, чтобы мы возвращались, я не слишком жаловалась, тем более не тогда, когда заметила, что он все еще пребывает в дурном настроении.

Продолжая дуться, он стоял неподвижно и держал на руках кролика, прижимая его к груди.

И я определенно не жаловалась на то, что у него было плохое настроение, когда он прошел на кухню, которую моя мама назвала бы деревенской.

На холодильнике у Ивана висела белая доска с написанным на ней меню обеда и ужина на каждый день. Итак, учитывая, что это была суббота, он достал упаковку куриных грудок, а поскольку в меню на холодильнике было написано КУРИЦА, ЖАСМИНОВЫЙ РИС, СВЕКЛА, то я подумала, что мы будем есть именно это. Раньше я предполагала, что у него есть шеф-повар или что-то в этом роде, но теперь пришла к заключению, что совсем не знаю его.

Итак, перебрав всякую хрень – и поглядывая на стеклянную вазу, наполненную конфетами «Херши Кис», стоявшую на столешнице, – я нашла в кухонном шкафу жасминовый рис, а затем – кастрюлю подходящего размера, при этом, когда я искала ее, он продолжал игнорировать меня. И мы принялись стряпать. Я позволила ему заняться свеклой, потому что не знала, что с ней делать. Кроме того, для начала я была неважной поварихой, главным образом потому, что могла бы жить на одном запеченном мясе, приправленном только солью и перцем, любую крупу я могла сварить в рисоварке, и если бы это зависело от меня, то я до конца жизни ела бы приготовленные на пару или запеченные в духовке овощи.

Как раз в тот момент, когда я отмеряла по полторы чашечки риса для каждой тарелки – потому что у Ивана на белой доске было написано, сколько чего нужно было положить ему в тарелку, – зазвонил его мобильник. Беря его со стола, он задел меня и мгновенно ответил:

– Алло.

Я заканчивала отмерять рис, когда услышала, как он говорит:

– Да, она здесь… Лучше, но она еще больна… – Очевидно, говоря «она», он имел в виду меня. Я так думала. Вопрос заключался в том, с кем, черт побери, он разговаривал? – Завтра?.. Это зависит от того, что у нас будет… Это пойдет… Хорошо. Звучит заманчиво. Тогда увидимся завтра… Я тоже тебя люблю. Пока.

Я сказала себе, что меня не касается, с кем он говорил.

Но, если бы он оставил свой телефон лежать поблизости и я могла бы подобрать пароль, я бы посмотрела.

Иван ничего не сказал мне о том, куда мы поедем или что мы будем делать, а мне, разумеется, чертовски не хотелось спрашивать, поэтому я молчала и не вмешивалась, когда он заканчивал раскладывать еду по тарелкам, и потом, когда мы ели.

Я как раз проглотила последний кусочек курицы с лаймом, которую он пожарил в кипящем кокосовом масле, когда Иван, отодвинув свою тарелку, наконец повернулся ко мне с точно таким же раздраженным лицом, как два часа назад. Даже его дурацкие негнущиеся плечи были напряжены.

Я лениво посмотрела на него, ожидая самого худшего.

Итак, поскольку я ожидала, что он пошлет меня куда подальше, я не предвидела того, что он на самом деле заявил:

– Я хочу, чтобы ты снова аннулировала свои аккаунты.

– Что?

Он повторил то, что сказал:

– Я хочу, чтобы ты снова аннулировала свои аккаунты. Немногочисленные подписчики не стоят того, чтобы ты получала подобную дрянь по электронной почте.

Что, черт возьми, происходило?

– Иван, – смущенно начала я. – Я не знаю, приходят мне до сих пор эти письма или нет, но личные сообщения и комментарии не…

– Мы также можем уничтожить наши первые совместные снимки. Ли поймет, – сказал он, при этом каждое его слово звучало все более и более гневно.

Что же, я была не из тех, кто подставляет других, но…

– Она знает о них. Или имеет о них представление. Мы говорили об этом несколько месяцев тому назад.

Судя по тому, как неловко я почувствовала себя под взглядом его ярко-голубых глаз, в них были вставлены лазеры.

– Что?

– В самом начале, когда я согласилась стать твоей партнершей, мы говорили об этом. Я рассказала ей немного, я отчасти намекнула ей, почему я аннулировала свои аккаунты.

– Подожди секунду…

Я проигнорировала его.

– Она попросила, чтобы я сказала ей, если все возобновится, но я не сказала. Начнем с того, что я просто перестала читать свою электронную почту.

Он моргнул:

– Ты рассказала ей. Но не рассказала мне.

Почему, черт возьми, он говорил так жестко, как робот?

– Да. – Потому что не рассказала. – Я думала, что тебе не нужно об этом знать.

Да, он снова вышел из себя.

– Ты думала, что мне не надо об этом знать?

– Да, думала. Мы тогда почти не разговаривали. Мне казалось, что это не имеет смысла. Какое тебе до этого дело? – спросила я его, пожимая плечами, не ощущая вины за то, что сделала.

– Какое мне до этого дело? – пробормотал он себе под нос, по-прежнему глядя на меня убийственным взглядом.

– Нет, я понимаю. Мы друзья. Мы партнеры. Но остынь. Я в порядке. Я никогда не получала агрессивных сообщений или угроз. Это всегда были просто… фотографии и видео. Возможно, я даже уже не получаю их.

В какой-то момент, пока я говорила, он откинул голову назад и уставился в потолок. Он не смотрел на меня, когда произнес так, словно был сделан из сплошного металла:

– Именно поэтому ты не хотела сниматься для «ТиЭсЭн»?

Мне не хотелось говорить ему, но я сказала:

– Да. И поэтому тоже. Я не лгала, когда сказала тебе, что не хочу, чтобы ты тоже смеялся надо мной.

Продолжая разглядывать балки на высоком потолке, он издал стон, который, в сущности, был похож на рычание. Он вздохнул. Он вздохнул и покачал головой.

Потом я, в свою очередь, вздохнула.

– Перестань. Все хорошо. Я знала, что делала.

После этого его подбородок опустился.

– Да, в том, что ты ведешь себя как упрямая ослица, нет ни черта хорошего.

Я усмехнулась.

Он пристально посмотрел на меня.

Ладно, возможно, он был прав.

– Слушай, я не хочу, чтобы кто-то волновался. У каждого в жизни полно стрессов, к чему добавлять новые… Я не могу… Я не перестану жить своей жизнью и носить то, что хочу или не хочу из-за того, что кто-то – полный кретин. Начнем с того, что мне противно от того, что меня это так сильно волнует и волновало.

Ладно. Черт.

– Ты такая упрямая. Такая чудовищно упрямая, что это доводит меня до безумия. Знаешь, сколько раз мне хотелось придушить тебя? – спросил он, c явным раздражением качая головой.

Я моргнула.

– Вероятно, мне хотелось придушить тебя вдвое реже.

Он не понял моей шутки.

– Наши отношения были гораздо серьезнее, чем отношения между супругами.

Я закатила глаза, пропустив мимо ушей слово на букву «с».

– Так и есть, и ты знаешь это. Мне нужно, чтобы ты была здоровой, чтобы ты была сконцентрированной.

Я ощутила неприятное жжение в животе.

– Я понимаю, Иван. Без меня ты не можешь участвовать в соревнованиях. Поверь мне, я понимаю. Я знаю это. Я не планирую подводить тебя. Я не думала, что заболею и сорву постановку хореографии. Ты знаешь, как мне жаль.

Взгляд, которым он одарил меня…

– Джесмин, ты – мой друг. Не просто офигенная партнерша. Не пори ерунды.

Услышав, каким тоном он это сказал, я отступила на шаг и увидела ярость на его лице.

– Я хочу, чтобы ты была в безопасности, потому что ты много для меня значишь. Ты думаешь, я привожу своих партнерш к себе домой? Ты думаешь, я впускаю их в свою жизнь? Ты думаешь, что я трачу время на их родственников? Нет, я этого не делаю и никогда не делал. Я усвоил урок, когда был подростком, и моя партнерша попыталась шантажировать мою семью, говоря, что они заплатили за то, что мы победили на соревнованиях юниоров. Вот почему я теперь заключаю контракты, чтобы все было на профессиональном уровне. Мне совсем не хочется страдать так, как я страдал после того, как моя первая партнерша создала проблемы для моей семьи и для меня. Но ты…

Ну… я не знала, не так ли?

И если бы мне вдруг захотелось превратить в сущий ад жизнь этой сучки-юниорки, которая была его партнершей, то позже я обязательно подумала бы об этом.

– Ты. Много. Для меня. Значишь. Ты. Я не смог бы простить себе, если бы из-за меня с тобой что-то случилось, – продолжал он, повышая голос. – Я знаю тебя с тех пор, когда ты, будучи маленьким ребенком, помогала моей сестре вставать со льда, когда она падала. Ты не относилась к ней по-особому из-за ее фамилии, как делали все остальные. Ты не спрашивала ее обо мне. Вы с Кариной просто выбрали друг друга. Я знаю, что ты сделала для нее, она рассказывала мне. Она всем нам твердила о Джесмин Сантос, которая никого не боится. О Джесмин, которая не любит единорогов, потому что любит Пегаса за то, что он умеет летать.

– Я много лет хотел, чтобы ты стала моей партнершей, тупица. Когда Карина сказала мне, что ты хочешь перейти в парное катание, я подумал, что ты, может быть, что-нибудь скажешь мне, пусть даже в шутку. Я думал, что ты, может быть, скажешь, что хочешь дать мне пинок под зад, и я собирался поговорить с тобой об этом. Но ты ничего не сказала. Потом я узнал, что у тебя появился партнер. Какой-то недоумок, который тебе в подметки не годился.

Неужели это снова игра воображения?

– Ты помнишь? Ты помнишь, что после этого я полгода не разговаривал с тобой? – спросил он, не отрывая от меня глаз.

И я кивнула, потому что вспомнила. Я вспомнила о том, как он набрасывался на меня с жаждой мести в голубых глазах, о том, сколько мерзостей он сказал мне за те два года, я не знаю, сколько до меня не дошло сплетен и как мне удалось не поцарапать ключом его машину.

– Ты тринадцать лет была в моей жизни. Как ты не догадывалась, что я беспокоюсь о тебе? Мы валяли дурака, потому что нам это нравилось. Потому что нет никого другого, с кем мы могли бы повалять дурака так, чтобы он это выдержал.

Значит… он был прав. Он доводил меня до безумия, он всегда так делал, но только с ним я могла разговаривать, как с равным. Он бесил меня много лет.

Но…

Но…

Я открыла рот, но не могла ничего сказать.

Я…

Он…

Ну…

Протянув руку, он взял мою вялую ладонь, лежавшую на столе, потому что… я была шокирована. Удивлена. Целиком и полностью перестав контролировать себя.

– Я не хочу, чтобы с тобой, упрямая, болтливая, противная ослица, что-нибудь случилось. Неважно, моя ты партнерша или нет. Тебе понятно?

Что. За. Черт?

– Но я не позволю тебе забивать себе голову этой чушью. Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Я хочу, чтобы ты была счастлива. И я не потерплю никаких дерьмовых секретов и не позволю нести всякий бред, поэтому тебе нужно привыкнуть к этому. Ты могла бы сказать мне о том, что твоя мама попала в аварию. О письмах и комментариях. Ты могла бы сказать мне, что чувствуешь себя плохо, Джесмин. Но теперь этому конец. Так не должно быть. Согласна?

В безопасности. Счастливой. Не потерплю всякого дерьма.

Я не произнесла ни слова, но Иван, должно быть, принял это за согласие, потому что отпустил мою руку и выпрямился, напоследок бросив на меня взгляд, значение которого мне было не совсем понятно.

– Теперь с этим покончено, я собираюсь пойти на прогулку с собаками. Хочешь пойти с нами? Если ты по пути устанешь, мы сможем дотащить тебя до дома.

– Не знаю, хорошая ли это идея.

Сидя за рулем своей «теслы», Иван дернул плечом и произнес следующую фразу, решив, что я обязана выслушивать ее целый день.

– Ты никого не заразишь. У тебя закончился инфекционный период.

Если он так считает.

Большую часть дня я то спала, то просыпалась в гостевой комнате, куда накануне Иван свалил мое барахло. Меня так отвлекали его питомцы, что я не заметила, когда он выходил, чтобы забрать мою сумку, брошенную мной на землю.

После ужина мы взяли собак и пошли на прогулку. У него было около 103 акров земли в сорока минутах езды от города, и каждый день, когда у него была возможность, он выгуливал собак и поросенка. Дважды в день женщина по имени Элли приходила кормить собак, давать им лекарства и выпускать их побегать возле дома, пока он был на тренировке. Со мной.

Кто, черт возьми, мог бы знать об этом?

Мне хотелось понять, что заставило его завести так много животных, но, по правде сказать, с предыдущего вечера я не знала, как разговаривать с ним. Раньше никто так не говорил со мной. Во всяком случае, никто, кроме мамы.

Он сказал, чтобы хочет, чтобы я была здоровой и счастливой. И что это не имеет никакого отношения к нашему партнерству.

Что с этим делать? Мне хотелось знать. Но мне было слишком страшно спросить и узнать ответ, вдруг его ответ разрушил бы то, что возникло между нами.

Я не считала, что правда того стоит.

Поэтому после прогулки, которая, держу пари, была с километр длиной, я молча последовала за ним в гостиную и заняла место на противоположном конце дивана, в окружении Расса и восьмилетней трехногой хаски по имени Королева Виктория, решившей, что я ей очень понравилась. Просидев десять минут на диване, когда одна собака лежала у меня на коленях, а другая – сбоку, я отключилась и проснулась через несколько часов, когда Иван легко прикоснулся к моему лбу и понес меня, полусонную, в мою комнату, поддерживая ладонью за шею.

Я не была уж в такой отключке, чтобы не помнить, что я заползла под одеяло и что именно он натянул его мне до подбородка, а потом, прежде чем выключить свет и уйти, приложил ладонь к моему лбу.

На следующее утро я спала почти до девяти часов, что свидетельствовало о том, как отвратительно я себя чувствовала. Иван ушел раньше, но оставил записку на холодильнике, где было написано, что он в КЛ и вернется около часа и что я не должна беспокоиться, если в дом зайдет женщина, потому что это Элли, которая гуляет с его питомцами и прибирает в доме, обычно она приходит в семь часов утра. Очевидно, я в это время спала.

Поэтому я воспользовалась ситуацией. В течение следующего часа я осмотрела весь дом и узнала об Иване много такого, что удивило меня.

У кролика была просторная игровая зона и домик в одной из пяти спален. Честно говоря, она была симпатичнее, чем моя собственная комната.

В огромной хозяйской спальне Ивана стояло четыре больших и одна маленькая лежанки для собак, и я была совершенно уверена, что они были с ортопедическими матрасами фирмы «Темпур». Я села на одну с Рассом, лежавшим снаружи у двери комнаты, где я спала с хаски, Королевой Викторией, и решила, что их лежанки удобнее, чем кровать у меня дома.

В одной из прикроватных тумбочек Иван хранил тюбик со смазкой, и я ощутила лишь легкий трепет в животе, который предпочла не замечать.

Его дом был безупречен.

В ванной комнате не было никаких косметических средств, то есть его кожа была идеальной от природы – полная чушь. Но в одном из выдвижных ящиков я нашла какой-то дерьмовый органический шампунь.

Я не обнаружила никаких презервативов.

Но обнаружила комнату, заполненную трофеями, грамотами, там же висели две золотые медали.

У него был настольный компьютер, пароль которого мне не удалось разгадать.

В доме висели только те фотографии, где он был один или же с семьей, сделанные cкрытой камерой снимки его домашних животных и вообще семейные фотографии. Оказалось, что я была на двух из них.

Все это было очень интересно.

Меня удивило лишь одно – я была на 99,9 процента уверена, что Лейси, белый французский бульдог, невзлюбила меня. Она постоянно наблюдала за мной, когда мы встречались с ней глазами, и вообще все время бросала на меня проницательный взгляд. Мне она понравилась. Она была умной и не знала, что обо мне думать.

К тому времени, когда Иван вернулся домой, я уже осмотрела весь дом. Я открывала шкафы и комоды, куда мне не следовало совать свой нос, не испытывая при этом никакого смущения. Он достаточно хорошо знал меня. Он должен был ожидать этого. И если это так, то он сам виноват в том, что столь доверчив.

В какой-то момент, пока я рыскала по дому, у меня опять подскочила температура, и я вернулась в гостевую комнату и задремала, пока он выводил на улицу собак и поросенка. Было почти около шести часов, когда что-то легонько ткнулось в мое лицо, и я проснулась. Это был розовый поросенок, сидевший у меня на груди, а сбоку от кровати стоял Иван и смотрел на меня, держа в одной руке своего огромного кролика.

– Что? – прохрипела я, вытягивая руку, чтобы погладить поросенка так, словно я ласкала его тысячу раз и мне это было не в новинку.

Не отводя своих голубых глаз от моего лица, Иван произнес:

– Ты выглядишь почти нежной, когда спишь.

Я уставилась на него.

– Я сказал «почти».

Все еще лаская поросенка и не зная, правильно ли я поступаю, я подозрительно посмотрела на Ивана, рука которого поглаживала кролика.

– Почему ты стоишь здесь и подсматриваешь за мной?

Иван перевел взгляд на поросенка и ответил:

– Я пришел разбудить тебя. Мы едем ужинать к моим родителям. Одевайся.

– Я себя не очень хорошо чувствую.

– Мы только поедим. Ты в состоянии посидеть там часок. Моя мама беспокоилась о тебе.

Черт.

– Я не хочу заразить их.

Что было правдой. Я не хотела. Семейство Луковых всегда чудесно относилось ко мне. Правда. Они были богатыми – обеспеченными, если быть точной, – и их генеалогическое древо, как говорила Карина, возможно, в какой-то степени переплеталось с родом русских царей, но они были добрейшими и самыми благовоспитанными людьми из тех, с кем я когда-либо встречалась.

Кроме этого, они сделали мне огромную скидку на мой абонемент в КЛ. Чуть ли не на 90 процентов. За последние десять лет почти все мои расходы сводились только к оплате тренера и хореографа. Они настояли на этом.

– Все будут рады, – сказал Иван, все еще стоя возле меня и держа на руках кролика, словно это было его второе «я». И сегодня День отцов. Я хочу увидеть папу.

День отцов?

– Что? Ты не знала? – спросил Иван, как будто читая мои мысли.

Я была так занята в последний месяц, что у меня не было возможности посмотреть новости по телевизору…

– Нет, не знала.

Он насупил брови.

– Хочешь сначала позвонить своему отцу?

Я решительно покачала головой, несмотря на то что она была слаба и пошатывалась.

– Ты уверена?

– Уверена. – Не то чтобы его волновало, позвоню я или нет. Вероятно, он даже никак это не прокомментировал бы.

Но…

Будь выше этого.

Хотя, может быть, это имело смысл. Я могла бы послать ему эсэмэс. Будь выше. Напомнить ему о том, что я – его дочь, независимо от того, оправдала я его надежды или нет.

– Я пошлю ему сообщение по дороге, – сказала я Ивану, пожав плечами. Возможно, его не было дома, и он развлекался где-нибудь со своими пасынками. На секунду по моему животу расплылось отвратительное ощущение, но я прогнала его прочь. Куда подальше. – А еще я пошлю эсэмэски своему брату и Аарону.

– Так ты идешь?

Ради мистера Лукова я обязана была пойти. Даже несмотря на то, что чувствовала себя как гигантская дырка от задницы. Он сказал, всего час. Я могла вытерпеть час у них дома.

Ему понадобилось некоторое время, чтобы согласиться окончательно, но в конечном счете он перевел взгляд на нас с поросенком, который пришел и прижался к моей шее, а потом Иван улыбнулся:

– Она будет принимать с тобой душ, если ты позволишь.

Маленькое создание дважды хрюкнуло, уткнувшись в меня, и от этого у меня слегка затрепетало сердце.

Он, наверное, кивнул, но я услышала лишь:

– Угу.

– Ты не против?

На этот раз, подняв глаза, я увидела, что он по-прежнему смотрит на меня.

– Нет.

И вот так, несмотря на то что мне казалось, будто я наполовину лишена сил, и на то, что головная боль не прекратилась, я села, сбросила с ног простыню, положила Шарлотту обратно на кровать, потом развернула ноги в сторону и встала.

– Если у тебя все еще болит голова, я оставил болеутоляющие на столике рядом с твоей кроватью, – сообщил Иван.

Я с трудом кивнула, потом взяла таблетки, бросила их в рот и проглотила, запив остатками воды в стакане, стоявшем рядом с кроватью. И только когда я проглотила их, я поняла, что это Иван принес их.

Окинув взглядом Ивана, который, не сдвинувшись с места, стоял у кровати со своим кроликом примерно в полуметре от меня, я сказала гораздо спокойнее, чем прежде:

– Спасибо тебе.

Он не казался удивленным… он просто… смотрел. Держа на руках долбаного гигантского кролика.

Душ вместе с Шарлоттой, три минуты на одевание, без всякого энтузиазма, еще один стакан воды, и после недолгой поездки мы подкатили к дому его родителей. И я была готова снова вздремнуть.

Дом располагался в жилом комплексе на юге Хьюстона и стоял на паре акров земли, отделявших одно владение от другого. Луковы жили в громадном оштукатуренном доме с черепичной крышей площадью почти в шестьсот квадратных метров с огромным бассейном, где мы с Кариной проводили кучу времени, когда были подростками. Ну, не кучу, но больше, чем я проводила где-либо еще, не считая школы, КЛ или своего дома.

Иван провел машину по извилистой подъездной дорожке, ведущей к задней части дома, и припарковался прямо около огромного гаража на четыре машины. Я устало вздохнула, когда мы вышли и направились к задней двери, через которую в прошлом я всегда входила в дом. Иван отпирал ее ключом, и я наконец воспользовалась моментом, чтобы рассмотреть рубашку на пуговицах, которую он заправил в облегающие серые брюки, которые, как мне показалось, были сшиты на заказ, потому что не было никакой возможности, чтобы его толстая задница влезла бы во что-то не растягивающееся, и черные кожаные туфли, очень похожие на ботинки. Потом я опустила глаза на облегающую майку и легинсы, которые были надеты на мне, и мысленно пожала плечами. Луковы видели меня и в нарядах похуже. Ведь я не шла на встречу с родителями своего нового бойфренда.

Не то чтобы этого никогда не случалось. Незадолго до того, как я перешла в парное катание, я встречалась с парнями, но каждый, с которым я куда-нибудь выходила, уже на втором свидании начинал вести себя как козел. Был только один, с которым я встречалась несколько месяцев, но я уже не могла припомнить, как он выглядел.

– Привет! – крикнул Иван в ту же секунду, когда вошел в кухню, куда вела эта дверь.

Закрыв за нами дверь, я на секунду прислонилась к ней, потому что силы снова покинули меня. Кухня почти не изменилась с тех пор, когда я видела ее в последний раз… год назад. В последний раз я приезжала к Карине на день рождения, и это было как раз после того, как сукин сын Пол меня кинул. Потом, на следующий год, она уехала учиться в медицинскую школу, и теперь мы были здесь.

– Идите в гостиную! – донесся до нас голос миссис Луковой.

Взглянув на меня через плечо, Иван нахмурился:

– Ты в порядке?

Я кивнула, хотя мне показалось, что на это ушли мои последние силы.

Должно быть, он понял это по моему лицу, потому что насупился.

– Нам надо было остаться дома.

– Все будет хорошо, – сказала я, отрываясь от двери.

Судя по его виду, он не верил мне, но, когда я подошла к нему, ничего не сказал.

Зато Иван протянул руку, и я, недолго думая, взяла его под руку и доверчиво прислонилась к нему сбоку. Мне не привыкать, убеждала я себя. Я привыкла прижиматься к нему. Это казалось более естественным, чем следовало бы.

– Тебе опять очень плохо? – тихо спросил он, не жалуясь на то, что я навалилась на него.

Я покачала головой, уткнувшись в его плечо:

– Просто я устала.

– Он сжал мою руку.

– Хочешь воды?

– Все нормально.

Он хмыкнул, а потом спросил:

– Что болит?

Сглотнув, я на мгновение закрыла глаза:

– Все.

Не раздумывая ни минуты, Иван спросил:

– Хочешь, я обниму тебя? В прошлый раз тебе понравилось.

Я кивнула.

Иван молча развернулся и обвил меня своими длинными, мускулистыми руками, притянув так близко к своему телу, что мое лицо уткнулось прямо во впадину между его грудных мышц. Одно мгновение, и я вздохнула. Положив одну руку мне на спину, он начал растирать мне спину, водя сверху вниз по позвоночнику, прежде чем достичь самой верхней точки и начать растирать мне одну лопатку, а потом другую. Он водил по моей спине кругами, кругами, кругами, изгоняя боль, словно он был гребаным волшебником.

– Так приятно, – прошептала я, пытаясь прижаться к нему еще ближе.

Болезненное состояние вызвало у меня потребность в поддержке. Тем более что рядом был Иван. Он был достаточно силен, чтобы поддержать меня, и он не был брезглив и не боялся заразиться, контактируя со мной. Наверное, он тоже привык к этому.

Одна из его больших ладоней коснулась моей шеи сзади и начала разминать там мышцы, и, клянусь богом, я застонала.

Иван тихо засмеялся, уткнувшись мне в макушку.

– Тебе приятно?

– Очень приятно, – прошептала я, навалившись на него практически всем своим весом. – Я могла бы уснуть прямо сейчас.

– Я еще разотру тебе спину, когда мы вернемся, – предложил он, обхватывая одной рукой мою шею, а другой продолжая водить сверху-вниз по спине, то с одной, то с другой стороны.

– Обещаешь?

Он снова тихо засмеялся:

– Обещаю. Но, когда я заболею, ты отплатишь мне услугой за услугу.

– Конечно. Угу.

– Обещаешь? – тихо спросила заноза в заднице вполне довольным голосом.

– Обещаю.

Я вздохнула, уткнувшись в его грудь и вдыхая тонкий, приятный аромат одеколона, которым он обычно пользовался.

– Моя бедная, бедная Джесмин, – раздался где-то поблизости знакомый голос.

Я замерла, поняв, где, черт побери, я нахожусь и что, черт побери, увидела и подумала миссис Лукова, я хотела было сделать шаг назад, когда обвивавшие меня руки прижали меня к себе еще крепче. Так крепко, что у меня не было ни единого шанса отскочить в сторону, словно нас застукали, когда мы целовались, хотя Иван всего лишь обнимал меня и растирал мою спину. С учетом того, что несколько недель назад он видел меня, блин, с голой задницей и его руки побывали повсюду.

Но то, что меня застали в объятиях Ивана, казалось еще более двусмысленным и смутило меня больше, чем если бы мы целовались.

По крайней мере, я так думала.

– Она плохо себя чувствует, – пробормотал Иван прямо у меня над головой так, как будто говорил, почти уткнувшись мне в волосы.

– Ты приняла жаропонижающие? – спросила миссис Лукова, стоя где-то рядом со мной.

Все еще боясь пошевелиться, я сказала:

– Здравствуйте и да. Иван позаботился и достал для меня таблетки впрок.

Откуда она узнала, что у меня температура?

– Не жадничай, Ваня, дай-ка я тоже обниму ее, – потребовала миссис Лукова.

Еще раз сжав мое тело своими теплыми руками, он отпустил меня, и я мгновенно почувствовала, как у меня загорелось лицо, молясь о том, чтобы это выглядело скорее так, будто мне жарко из-за температуры – даже если она у меня была, – а не так, будто меня застукали, когда сын этой женщины нежно обнимал меня. Едва высвободившись из его объятий, я медленно повернулась и оказалась лицом к лицу с миссис Луковой, которая, видимо, стояла прямо за моей спиной.

Немолодая женщина уже сияла улыбкой, глядя на меня. Казалось, в миссис Луковой, которая была чуть старше моей мамы, идеально смешались черты обоих ее детей… если забыть о возрасте. С черными как смоль волосами, которые все время, пока я знала ее, она красила в их естественный цвет, она была высокой и стройной, с бледной кожей и яркими голубыми глазами, которые унаследовал от нее Иван. Она была почти так же красива, как моя мама.

Только она не была сумасбродкой.

– Ты ужасно выглядишь, Джесмин, – заявила миссис Лукова за секунду до того, как обхватила меня руками и обняла, притянув к себе. Она, я полагаю, была ростом примерно метр семьдесят, и я рядом с ней казалась почти карликом.

– Я ужасно себя чувствую, – честно призналась я, обнимая ее в ответ. – Спасибо, что пригласили меня. Надеюсь, что я вас не заражу.

– Ох, замолчи. Я говорила Ване, чтобы он привез тебя, с тех пор как он ужинал в субботу с твоими родственниками, но он притворялся, что не слышит меня, – сообщила она, раскачивая меня из стороны в сторону. – Я была так рада, когда он сказал, что ты будешь его новой партнершей. Мы с Петром всегда думали, что это всего лишь вопрос времени.

Да, у него были милые родители. И слегка наивные. Но они мне очень нравились.

– Однажды, много лет тому назад, мне приснилось, что вы оба стоите на пьедестале и вас награждают золотыми медалями, – сказала она, все еще укачивая меня как ребенка, и я слушала эту ерунду, потому что даже моя мама не обращалась так со мной. – Может быть, это был знак, хмм?

И я, помимо своей воли, напряглась при напоминании о том, чего я не получу.

По крайней мере, с Иваном.

Но я знала об этом, ввязываясь в это дело, разве не так? У меня не было причин отчаиваться. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Надеюсь, вместе мы займем место на пьедестале, только это не будет олимпийский пьедестал.

Но и этого будет достаточно.

– Это было бы здорово, – сказала я ей, при этом мой голос дрожал, и не потому, что я плохо себя чувствовала. – Впрочем, я уверена, что Иван будет выглядеть великолепно с любой партнершей.

Теперь мама Ивана, в свою очередь, напряглась, обнимая меня. Я почувствовала, что ее голова шевельнулась, но не услышала ничего, кроме «хмм», которое я не знала, как интерпретировать.

И как я ни убеждала себя расслабиться, у меня ничего не получилось.

Потому что не я стояла бы на пьедестале рядом с Иваном, когда через два года он поднялся на него на Олимпийских играх.

Только я тогда была не права.

И, на мгновение ощутив странные флюиды, исходившие от миссис Луковой, я все-таки не понимала, что за мысли проносятся в ее в голове.

Я поняла только, вероятно, минуту спустя, что она поглаживает меня по спине, растирая ее круговыми движениями, точно так же, как делал Иван, и услышала ее слова:

– Я точно знаю, что именно сейчас тебе нужно, чтобы справиться с вирусом.

Много лет тому назад миссис Лукова поила меня своим чаем, когда у меня были месячные и меня чуть не вырвало. Она поклялась, что спазмы от этого прекратятся. Но у меня только пропал аппетит.

– Свежевыжатый апельсиновый сок с витамином С…

Ох, слава богу. Тогда я расслабилась в ее объятиях.

– И водка. Это убьет в тебе все бациллы.

Тогда я снова напряглась.

– А…

– Ваня сказал, что ты не принимаешь антибиотиков, – сказала она мне так, как будто я этого не знала. – Завтра у тебя нет тренировки. Это пойдет тебе на пользу, Джесмин.

Где, черт побери, был Иван и почему он не говорил ей, что я не могу пить? Я не хотела пить. Мне не нравился вкус водки, но…

– Ты хочешь мне отказать? – спросила немолодая женщина, но это прозвучало как вызов.

Хватило бы у меня духу отказать ей?

Я сбилась бы со счету, подсчитывая, сколько раз я ввязывалась в споры. Невозможно было себе представить, какое количество людей я оскорбила. Прошло много времени с тех пор, когда меня волновало только то, что подумают мои родственники, и даже тогда их воздействия обычно было недостаточно для того, чтобы удержать меня от поступков, которые ставили их в неудобное положение.

Если бы это была моя мама, я бы не постеснялась отказать ей.

Но… это была мама Ивана.

И, судя по ее тону, было не исключено, что она обидится, если я не сделаю то, что, по ее мнению, могло помочь мне.

Черт.

– Нет, миссис Лукова, – сказала я за секунду до того, как Иван пнул меня по икре.

Я подняла ногу, чтобы попытаться лягнуть его в ответ, но он был недосягаем.

– Великолепно, – ответила женщина, с улыбкой на лице отстраняясь от меня и кладя обе руки мне на плечи. – Ваня? – Она вдруг окинула взглядом пол, словно вспомнив о чем-то, и смутилась. – Ты без малышей?

Малышей?

– Я оставил их дома, – ответил Иван.

О! О!

– Ты не привез мою маленькую Лейси? – спросила миссис Лукова, и в ее словах сквозило разочарование.

– Нет, тем более Лейси.

У нее поникли плечи, она была явно разочарована и даже нахмурилась, прежде чем взглянуть на меня и покачать головой.

– Он всегда приезжает по меньшей мере с двумя из своих малышей. Всегда. Они устраивают беспорядок, после них – повсюду шерсть, и я теперь без них скучаю. Глупо, не так ли, Джесмин? – Она с нежностью посмотрела на Ивана, как способна смотреть только любящая мать.

– Ваня всегда всех спасает. Он всегда подбирал то, от чего отказываются другие, даже когда был маленьким мальчиком.

Что-то странное случилось с верхней половиной моего тела, и я не смогла удержаться, чтобы не скользнуть взглядом по Ивану, прислонившемуся к кухонному столу и скрестившему на груди руки, пока я стояла рядом с его мамой. Наши взгляды встретились. И остановились.

– Полагаю, в следующий раз. Суп готов, позвольте мне предложить вам что-нибудь выпить, и мы приступим к еде! – воскликнула миссис Лукова.

Я проснулась, понимая, что я не в своей кровати.

Я проснулась, понимая это главным образом потому, что невозможно было себе представить, чтобы я спала в своей кровати обнаженной.

И моя комната не была окрашена в ярко-синий цвет.

Но главное, что я никогда не спала с обнаженной грудью. Я не слишком доверяла всем своим родственникам, которые могли ворваться в мою комнату, пока я сплю, и что-нибудь сотворить со мной. И я не собиралась испугать их на всю жизнь, позволив им увидеть те части моего тела, которых я, вероятно, не увидела бы у них.

И пока я хлопала глазами, лежа в полутемной комнате, что-то еще убедило меня в том, что я нахожусь не у себя в комнате и не у себя дома.

Невозможно было представить себе, чтобы в какой-то точке вселенной или в каком-то круге ада я могла проснуться, лежа в постели только в трусиках, и при этом чья-то мерзкая рука обнимала меня за талию.

Я могла бы сойти с ума в ту секунду, когда поняла, что нечто тяжелое, что нависло над моим бедром и свернулось на моем животе, покрыто волосами. Я могла бы застонать, в первый раз ощутив чье-то дыхание на своей шее.

Я могла бы сделать все, что угодно, из перечисленного, когда проснулась.

Но не сделала.

В основном потому, что я узнала этот гребаный ярко-синий цвет. Я видела его, когда осматривала дом накануне. И, опустив глаза и прищурившись, я узнала оттенок цвета кожи на руке, спокойно лежавшей на моем животе. Она была светлее, чем моя. С темными волосками. Предплечье, покрытое жилистыми, натренированными мышцами. Если бы этого было недостаточно, я c закрытыми глазами могла бы узнать пальцы на своем животе.

Но, даже зная все это, я все равно невольно превратилась в манекен, лежа в кровати без майки и бюстгальтера и, в сущности, в объятиях одного-единственного мужчины на свете, которому я позволяла прикасаться к себе, поскольку доверяла ему, хотя никогда не призналась бы ему в этом. Потому что я даже не знала, когда я начала доверять ему, но в какой-то момент это произошло. Это чувство просто незаметно подкралось ко мне и теперь напомнило о себе, когда мне пришлось подумать об этом.

Но что, черт возьми, произошло?

– Доброе утро, Фрикаделька, – тихо и хрипло прошептал знакомый голос, и я ощутила, как Иван дышит, уткнувшись мне в шею, а также шевеление его влажных, мягких губ, артикулировавших вылетающие из его рта звуки.

– Утро? – спросила я, хмурясь от ужаса, но не так сильно, как мне хотелось бы.

Что, черт побери, случилось? Я попыталась размышлять… Но все мое тело было способно лишь на то, чтобы признать тот факт, что я дерьмово себя чувствую и ни черта не могу вспомнить о том, что произошло после того, как мы приехали к его родителям и его мама начала разливать борщ и всякий раз, когда я опустошала стакан, подливать мне коктейль из водки с апельсиновым соком, который она ни за что не хотела называть «отверткой», хотя это было настоящей «отверткой», несмотря на то что после второго раза Иван просил ее остановиться.

Но руководить миссис Луковой, как и моей мамой, не мог никто. Тем более ее сын.

А потом все было как в тумане.

Что, твою мать, произошло? – гадала я, снова почувствовав на шее вздох Ивана.

– Перестать волноваться. Ты разлила «Гейторейдж» по всей машине и посреди ночи сама заползла ко мне в постель.

О боже! Я застонала от ужаса. Серьезно. От ужаса. Откуда, черт возьми, взялся этот изотоник, и неужели я была настолько пьяна, что облилась им и решила, что лучше раздеться донага, чем принять душ? Это была одна из причин того, что я редко пила, вторая же заключалась в том, что некоторые напитки слишком калорийны.

И Ивану это должно быть прекрасно известно, потому что он тихо засмеялся, касаясь губами моей шеи.

– Я сказал, чтобы ты ложилась спать, но ты все время твердила, что умираешь…

Я хотела удивиться.

И не удивилась.

– …потом ты сказала «я разрушила ее», а я спросил, что ты разрушила. – Он замолчал, и в ту же секунду я почувствовала кожей, что его дыхание участилось, и стало легче.

Засранец.

Он, полусонный, смеялся, пытаясь подавить смех.

– А ты сказала, что разрушила свою… свою… – Он попытался унять смех, но, судя по тому, что его дыхание участилось еще больше, я поняла, что он смеется. Словно то, как сотрясался его торс, не говорило именно об этом, причем гораздо убедительнее.

Я заворчала:

– Заткнись.

Он продолжал трястись.

– Ты все время твердила, что ты разрушила свою печень, – пыхтя, проговорил он.

Прекрасно. Мне действительно казалось, что я что-то разрушила. И разрушила до основания. Я не могла ни хрена вспомнить. Я выпила больше, чем когда-либо. Больше, чем могла бы выпить снова. Но для начала, сколько водки миссис Лукова наливала мне в стакан? На вкус не было заметно, что она наливала много, но…

Дерьмо.

Но Иван не умолкал:

– И ты захотела, чтобы я отвез тебя в больницу.

Я застонала. Я застонала про себя.

– Ты сказала, что хочешь сохранить свою печень…

О боже.

– Совсем чуть-чуть, Ваня, совсем чуть-чуть, – сказал он, задыхаясь от смеха. – Я разрушила ее.

Я называла его Ваней? Фу. Отбросив эту мысль в сторону, я сосредоточилась на самом главном.

– Итак, ты позволил мне остаться в твоей кровати? Без майки? Значит, ты смог сохранить мою печень?

Рука, обнимавшая меня, напряглась.

– Ты настаивала.

– Без бюстгальтера.

– Ты в таком виде пришла ко мне. Что мне было делать? Заставить тебя одеться? Ты знаешь, какая ты упрямая даже тогда, когда трезвая.

– Ты мог бы одеться.

– Я уютно лежал в своей постели и спал. Это ты пришла.

Наклонив голову, я попыталась посмотреть на него через плечо, но потом вспомнила, что я, вероятно, не почистила зубы.

– Ты тоже в трусах?

– Нет.

– Ты не мог надеть трусы?

– И выползти из-под теплого одеяла?

– Ты мог бы надеть на меня майку.

– И дотронуться до тебя без твоего разрешения?

Я затаила дыхание. Потом я закатила глаза в то время, как бледная рука слегка шевельнулась на моем животе.

– Ты – идиот, твои руки прямо сейчас лежат на мне.

Раздался неспешный, ужасающий смех, в котором не было ни капли раскаяния, и в этом был весь Иван.

– Или надеть майку на себя.

Он помолчал. Потом сказал:

– Нет.

Я была готова убить его.

– Значит, ты просто подумал, что это нормально, что мы оба останемся здесь?

Я скорее почувствовала, чем увидела, что он пожимает плечами.

– Почему ты не ушел с кровати?

Он запыхтел.

– Зачем? Это моя кровать. – Он тихо засмеялся мне в затылок. – И разве я не видел тебя голой…

Я застонала.

– И моя обязанность сделать так, чтобы тебе было хорошо.

Был только один способ посмотреть на него – наклонить голову набок и скосить глаза.

– Не тогда, когда на мне нет майки.

– Но я уже делал это, помнишь?

Был ли он прав? Разумеется, да. Волновало ли меня это? Разумеется, нет.

– Проклятый извращенец, ты пускаешь в свою кровать всех своих пьяных и обнаженных партнерш?

Он перестал дышать и некоторое время смеялся у меня за спиной, но его тело быстро расслабилось, и он сказал:

– Нет. А ты всем своим партнерам позволяешь видеть тебя обнаженной?

– Нет. – Что прозвучало скорее как «черта с два», но у меня так раскалывалась голова, что я была не в состоянии это выговорить.

Минуту мы оба молчали, а потом Иван решил задать вопрос, которого я не ожидала.

– Ты скучаешь по нему? – Что-то тупое коснулось моей спины, и я изо всех сил постаралась сделать вид, что в этом нет ничего особенного, вероятно, это был его член, прикрытый одеялом, под которым он, без сомнения, скрывался. Друг не прикасается к пенису своего друга, не так ли?

Друзья, между которыми завязываются сексуальные отношения, прикасаются, – прошептал тихий голосок в моей голове, прежде чем я не заставила этого распутника заткнуться и не спросила:

– По кому?

Он помолчал, а потом сказал:

– По Полу.

На этот раз мне с большой легкостью удалось произнести «черта с два».

Когда то, что, возможно, было его членом, все еще касалось меня, он спросил:

– Ты уверена?

– Вполне. – Потом я не удержалась, чтобы не посмотреть через плечо, чтобы посмотреть прямо-таки туда. Прямо, блин, туда. Плевать, что с утра у меня неприятно пахло изо рта. – Ты скучаешь о своих бывших партнершах? – резко спросила я его, как совершенная дебилка, несмотря на то, что подсознание предупреждало меня о том, что это дурацкая идея.

– Ничуть, – отозвался он.

Фу.

– Ты сожалеешь о том, что Минди взяла перерыв на год и теперь ты катаешься со мной? – задала еще один глупый вопрос, моментально пожалев об этом.

Он пристально посмотрел на меня. Он так долго и внимательно смотрел на меня, когда наши лица разделяло всего несколько сантиметров и мы оба были раздеты, что я определенно подумала, что он не ответит. Но он ответил, и его односложный ответ прозвучал так, что сказал намного больше:

– Нет.

Нет.

Хорошо.

Мы оба замолчали. Не на минуту и не на пять, судя по цифровым часам на прикроватном столике, видневшимся за его плечом.

Мягкий, но твердый орган, который, более чем вероятно, тыкался в меня, кажется, пошевелился, и, клянусь, мой клитор это почувствовал. Судя по ощущению, было примерно так же, как когда я мастурбировала. А в последний раз я делала это утром до того, как заболела, и это был для меня почти мировой рекорд.

– Иван? – осторожно спросила я.

– Хмм? – снова раздался сонный и ленивый голос.

– Ты отодвинешь свой член или это по-дружески? – попыталась пошутить я.

Он тихо засмеялся и сказал:

– Это по-дружески.

И если ощущения в моем животе говорили о разочаровании, я убедила себя, что это прежде всего только смущение из-за того, что я заползла к нему в постель.

Постреленок: Ужин с папой в ресторане Марно в 7 часов вечера.

Себ: ОК

Джоджо: Мне подходит. Мы с Джеймсом будем.

Тэйли: Звучит заманчиво.

Мама: Я приду с Беном.

Постреленок: Хорошо, мама.

Мама: Я знаю, что ты состроила гримасу, Рубелла. Не делай этого.

Мама: Я замужем. Ему это известно. Он женат. Мне это известно.

Постреленок: -_-

Мама: Я буду вести себя как паинька.

Постреленок: Обещаешь? Ты не станешь конфликтовать с ним?

Мама: Обещаю. Я не скажу ни слова.

Постреленок: Ты пообещала.

Постреленок: Джес, ты придешь, правда?

– Мы можем поговорить? – раздался за моей спиной голос моего отца.

Я замерла, когда стояла, прислонясь к бортику и дожидаясь Ивана и тренера Ли, споривших о том, нужно ли нам заменить один прыжок или нет. Меня не волновало, сделаем мы его или нет, я не вмешивалась. Я слишком устала и была совершенно выжата в эмоциональном плане – серьезно… вымотана предыдущим вечером для того, чтобы суетиться и лезть в драку. Итак, я ждала там, на безопасном расстоянии, отпивая по глотку воду.

Поэтому я не обратила внимания. Я не заметила, что папа был в КЛ, и тем более не заметила, как ему удалось подкрасться ко мне.

– Пожалуйста, Джесмин, – тихо попросил он, когда я обернулась через плечо и, прищурившись, посмотрела на него. Он был ростом не более метра семидесяти пяти, со стройной, крепко сбитой фигурой, которую, как мне было известно, унаследовал от своих родителей. С темной шевелюрой, темными глазами и кожей оливкового оттенка, обладатели которой живут по меньшей мере в дюжине разных мест по всему миру.

Я была похожа на своего отца. Мы были с ним одной масти. Одинакового сложения.

Но все остальное я получила от мамы… потому что его не было рядом.

– Пять минут, – тихо попросил он, терпеливо глядя на меня.

Прошло много часов с тех пор, как я видела его в ресторане, и я знала, что время его пребывания в Хьюстоне близится к концу. То есть я могла бы снова увидеться с ним через год. Возможно, даже позднее. Не в первый раз он приезжал в Хьюстон, и не в первый раз мы не общались с ним.

Он никогда не жаловался на это, и я перестала задолго до того, как обратила на это внимание.

Я хотела сказать ему, что занята. Я хотела сказать, чтобы он оставил меня в покое. И, возможно, несколько лет тому назад я именно так и поступила бы, если бы он выкинул такой фортель, как в ресторане, в присутствии Ивана и остальных членов моей семьи.

Но если за последние полтора года я чему-то научилась, так это тому, что поняла, как тяжело жить, не исправив свои ошибки. Я узнала, как трудно увидеть и осознать их. Все мы совершаем шаги, о которых потом сожалеем, все мы говорим то, о чем потом приходится грустить, и чувство вины давит на душу человека тяжким грузом.

А я хотела быть выше этого. Ради себя самой. А не ради кого-то еще.

Поэтому я молча кивнула.

Он с облегчением выдохнул, и на самом деле я не испытывала от этого большого удовольствия, как должна была бы.

Подъехав к выходу со льда, я надела чехлы на коньки и бросила взгляд через плечо, пытаясь привлечь внимание Ивана. Но он был по-прежнему слишком увлечен разговором с тренером Ли. Ступив на пол, я направилась к трибунам у стены. Сев посередине скамейки лицом к катку, я вытянула ноги перед собой, наблюдая за тем, как отец садится поблизости от меня, но чуть ниже.

Оставшийся на льду Иван повернулся и хмуро посмотрел на нас, стоя рядом с тренером.

На утренней тренировке он не произнес ни слова, и я была благодарна ему за то, что он решил не упоминать о моем отце, не говоря уже о том, что я рыдала у него на груди. Иначе моя гордость не выдержала бы. Напротив, Иван вел себя так, как будто ничего не случилось, как будто все было нормально.

Он щадил меня.

– Джесмин, – выдохнув, сказал отец.

Я продолжала смотреть перед собой.

– Ты знаешь, что я люблю тебя, да?

Любовь – странное слово. Что, черт возьми, значит любовь? У всех такое разное мнение о том, что она означает, трудно было понять, какой смысл вкладывать в это слово. Существует родственная любовь, дружеская любовь, романтическая любовь…

Однажды, когда я была ребенком, мама другой фигуристки увидела, как моя мама дала мне подзатыльник, и просто пришла в бешенство. Но для меня такие отношения между ею и мной были нормальными. Мама дала мне подзатыльник, потому что я была тупицей и заслуживала этого, я была ее дочерью, и она любила меня. Впрочем, мама отлично знала, что я не реагирую на шиканья и угрозы.

Галина всегда вела себя со мной так же. Она научила меня дисциплине и ответственности. Она не терпела грубости. Она тоже давала мне затрещины.

Но дело в том, что я никогда не сомневалась в том, что они желают мне добра. Я хотела быть честной. Я нуждалась в том, чтобы они любили меня больше, чем мои переживания, потому что я хотела стать лучше. Я тогда хотела стать самой лучшей.

Мне никогда не хотелось, чтобы кто-то нянчился со мной. Я в этом не нуждалась, мне от этого становилось неловко. От этого я чувствовала себя слабой.

Для меня любить означало быть искренней. Реально смотреть на жизнь. Зная, что в любом человеке есть как хорошее, так и плохое. Любовь – это импульс, побуждение, которое позволяет тебе понять, что кто-то поверил в тебя тогда, когда ты сама в себя не веришь.

Любовь требует усилий и времени. И когда прошедшей ночью я лежала в постели, мне вдруг пришло в голову, что, возможно, поэтому я так переживала несколько месяцев тому назад, когда маме показалось, что я люблю фигурное катание больше, чем ее. Потому что я знала, что значит быть кому-то безразличной.

Я хранила эту проклятую обиду в своем сердце, примотав ее скотчем и закрепив суперклеем, все это время чувствуя себя ужасной лицемеркой.

– Ох, Джесмин, – огорченно прошептал папа, когда я не ответила на его вопрос. Уголком глаза я увидела, что он протягивает ко мне руку и кладет ее на мою ладонь.

Я ничего не могла поделать с собой и напряглась, и не могла не заметить, что отец, ощутив это, тоже напрягся.

– Я действительно люблю тебя. Я очень люблю тебя, – мягко проговорил он. – Ты моя малышка…

Я фыркнула, не позволяя себе принимать близко к сердцу его признания в любви.

– Ты моя малышка, – настаивал отец, не убирая своей руки.

Фактически – да.

Но я не была его малышкой. И все об этом знали. Он просто отказывался признать свою вину, пытаясь лучше выглядеть в собственных глазах.

– Я желаю тебе только добра, Джесмин. Я не собираюсь просить за это прощения, – сказал он, не услышав моего ответа.

Все еще отказываясь смотреть на него, я сказала:

– Я знаю, что ты желаешь мне только добра. Я поняла. Проблема не в этом.

– Тогда в чем же?

Иван лениво нарезал круги по льду, не отрывая взгляда от моего отца и меня, независимо от того, где находился. Он следил за тем, чтобы все шло нормально. Я не сомневалась в том, что при необходимости он подкатил бы и вмешался.

Но я была не таким человеком. Я хотела во всем разобраться самостоятельно. Однако время шло.

– Проблема в том, папа, что ты не знаешь меня.

Он презрительно усмехнулся, а я повернула голову так, чтобы наконец посмотреть на него.

– Не знаешь. Я люблю тебя, но ты не знаешь и не понимаешь меня. Ни капельки. Не знаю, оттого ли, что я для тебя как заноза в заднице, или оттого, что ты просто на самом деле не любишь меня.

Он раздраженно выдохнул, но я не собиралась обращать на это внимания.

– Почему ты думаешь, что я не люблю тебя?

Моргнув, я попыталась отмахнуться от тяжелого чувства разочарования, всколыхнувшегося у меня в груди.

– Потому что не любишь. Сколько раз мы проводили время вместе, только вдвоем?

На мгновение отец нерешительно открыл рот, но потом закрыл его.

– Ты всегда была занята. Ты и теперь всегда занята.

Правильно было ответить «никогда». Мы никогда не проводили с ним время наедине. Он общался с моими братьями и сестрами, но со мной – никогда.

Я была занята. Но никогда даже не пытался. Он даже никогда не приходил на каток, и не сидел на трибунах, и не наблюдал за тем, как я тренируюсь, как не раз делали все остальные. А если бы я хотя бы чуть-чуть интересовала его, он пришел бы.

Поэтому я следила за своим дыханием, выражением лица, ртом, чтобы суметь ответить ему и не убежать.

– Я занята, но никто из нас не нашел для этого времени. Сколько моих соревнований ты посетил за последние… шесть лет?

Почему-то выражение смущения на его лице не обрадовало меня.

– Ты перестала приглашать меня, – заявил он.

Все мое тело, но главным образом верхнюю его часть наполнила такая печаль, по сравнению с которой вся печаль, которую я испытала в жизни, показалась ничтожной.

– Я перестала приглашать тебя после того, как ты пристыдил меня за то, что я попросила у тебя денег. Я помню. Ты перестал ходить на все мои соревнования еще до того, как мне исполнилось девятнадцать лет. Я помню, как ты, придя в последний раз, сказал мне: «Может быть, тебе следовало бы сосредоточиться на учебе, а?» Ты помнишь, как сказал мне это как раз после того, как я заняла первое место? А я помню, – напомнила я ему, снова глядя перед собой и наблюдая за тем, как Иван начинает делать расстрел[36] на скорости вдвое меньше той, что обычно. Печаль проникала мне в душу все глубже, обволакивая ее, и возможно, каким-то непостижимым образом принуждая меня смириться. Смириться с тем, что все закончилось именно так, и я ничего не могу с этим поделать.

Отец молчал.

– Знаешь, почему я начала заниматься фигурным катанием?

Он помолчал еще немного, а потом произнес:

– Это был день рождения. Твоя мама заставила тебя пойти на него, а ты рассердилась, потому что не хотела идти.

Я захлопала глазами, потому что именно так оно и было. Я была едва знакома с девочкой, у которой был день рождения, но она была дочерью маминой подруги. Я согласилась только после того, как она сказала мне, что день рождения будут праздновать на катке, как в фильме «Могучие утята», и тем не менее все время ныла.

Во всяком случае, до того момента, когда я вышла на лед и мое тело моментально сообразило, что делать.

– Она как рыба в воде, – воскликнула мама, сидя на скамейке.

– Отчасти ты прав, но я спрашивала не об этом, – сказала я, не скрывая усталости. Я была выжата, просто выжата как лимон. – Я начала, потому что мне понравилось. С самого первого мгновения, как только я вышла на лед, я почувствовала себя в своей тарелке. А как только я оторвалась от бортика, я почувствовала себя… свободной. Я почувствовала себя не такой, как все. В тот день все остальные смогли едва проехать один круг, а я легко разгонялась все снова и снова, – объяснила я, щелкнув пальцами. – И чем лучше у меня получалось, тем больше мне это нравилось. Ничто никогда не приносило мне такого счастья, как фигурное катание. Я ощущала себя на своем месте. Ты понимаешь это?

– Да… но ты могла бы заняться любым другим видом спорта.

– Но я не хотела. Мама пыталась отдать меня в секцию плавания, гимнастики, футбола, карате, но я хотела заниматься только фигурным катанием. Это единственное, к чему у меня есть способности, а ты не желал видеть этого, не хотел понять меня. Я так упорно работала. Ради этого я вкалывала каждый день. Мне приходилось повторять отдельные элементы по тысяче раз, чтобы выполнять их сносно, даже не хорошо. Я не лодырь. Я никогда не была лодырем и никогда им не буду. Но ты не видишь этого. Ты не понимаешь этого.

Мужчина рядом со мной раздраженно вздохнул, отрывая свою руку от моей и поднося ее ко лбу.

– Джесмин, я просто желал добра своим детям и тебе тоже.

– Я знаю. Но мне хотелось только, чтобы ты меня поддерживал. Не каждый способен на то, что делаю я, папа! Это тяжело. Это очень тяжело…

– Я никогда не говорил, что это легко.

Чтобы скрыть дрожь в руке, я сжала ее в кулак. Терпение. Будь выше этого.

– Да, но ты, по сути дела, говоришь, что не гордишься мной…

– Я никогда не говорил так!

– Тебе и не нужно говорить об этом прямо! Ты ведь только и занимаешься тем, что говоришь мне, чем еще я могла бы заняться, чтобы стать… лучше. Стать успешнее. Я знаю, что могла бы достичь большего, я никогда не забываю об этом. Ни одной минуты. Каждый день я подстегиваю себя. Знаешь, как тяжело мне сознавать, что ты думаешь, что я тоже не оправдала твоих надежд?

Выругавшись, отец покачал головой.

– Я не думаю, что ты не оправдала моих надежд.

– Да, но ты считаешь, что я недостаточно хороша. Ты не считаешь, что я на самом деле достаточно хороша. Ты не хочешь проводить со мной время. Ты не хочешь ездить на мои соревнования. Я не звоню тебе, но ты тоже не звонишь мне! Ты всегда твердил мне о том, чем еще я могу заняться. К примеру, не поступить ли мне в колледж. Я неудачница. Я не прошу прощения, папа. Я не прошу прощения за то, что я люблю то, чем занимаюсь. Но я прошу у тебя прощения за то, что не стала успешнее. Может быть, ты больше гордился бы мной, если бы я победила на крупных соревнованиях. Может быть, тогда ты понял бы, почему я так сильно люблю этот спорт, и примирился бы с этим.

Отец опять выругался, на этот раз поднеся обе руки к лицу и потирая его.

Но он не отрицал, что гордился бы мной больше, если бы я чаще побеждала. Что, возможно, тогда все было бы в порядке. Что он перестал бы твердить о колледже.

Почти мгновенно я ощутила пульсацию в голове, и я встала, зная, что все кончено и мне больше нечего сказать. Я не смотрела в его сторону, я стояла боком к тому месту, где он сидел, сосредоточив свое внимание на одной из стен, где было написано «КОМПЛЕКС ЛУКОВЫХ».

– Я люблю тебя, папа, но я не могу изменить себе и тому, чем я хочу заниматься всю свою жизнь. Да, я, черт возьми, не знаю, что я буду делать, когда больше не смогу участвовать в соревнованиях, но я что-нибудь придумаю. Я не намерена отступаться от того, что люблю. Я не хочу бросать фигурное катание только потому, что, вероятно, не смогу заниматься этим вечно, – произнесла я с грустью и разочарованием, но также и с некоторым облегчением,

Между тем отец, обхватив голову руками, то вздыхал, то что-то бормотал себе под нос.

Мне хотелось прикоснуться к нему, сказать, что все в порядке, но я не смогла. Тогда не смогла.

– Желаю тебе благополучно добраться до Калифорнии и передай от меня привет Эниc и детям, – сказала я, сжимая опущенную руку в кулак.

Он не взглянул на меня, и я совсем не была удивлена этому. Мама всегда говорила, что я унаследовала самомнение от него. Я недостаточно хорошо знала его, чтобы сказать наверняка. Но все получилось именно так.

Я вернулась на лед с болезненным ощущением, обдумывая, стоит ли рассказывать маме о том, что отец появился и пытался поговорить со мной.

Не проехав и полпути вдоль стены, я услышала звук скользящих по льду коньков, становящийся все громче, а потом резкий звук торможения. Такие звуки мог издавать только один человек. Поэтому я не удивилась, услышав: «Фу!»

Вовремя развернувшись, я увидела, что что-то летит ко мне. И инстинктивно поймала блестящий шарик. Раскрыв ладонь, я увидела конфету «Херши Кис». Не глядя на Ивана, я сняла обертку, бросила конфету в рот и стала жевать.

– Спасибо.

– Угу, – ответил он, а потом сказал: – Давай перекусим чем-нибудь перед балетом? Я угощаю.

Глядя на него, я не смогла сдержать усмешки, несмотря на то что думала, как бы мне поскорее забыть о своем разговоре с отцом… Тем не менее я взяла себя в руки и кивнула:

– Давай поедим, а потом пойдем.

– Хорошо.

Он кивнул, не сводя с меня своих голубых глаз, и сказал:

– Ладно.

Я думала, что со мной все будет нормально.

Со мной все было бы нормально.

Но я представления не имела, насколько я ошибалась.

Вернувшись на лед, я не могла отделаться от неприятного ощущения в желудке, возникшего во время разговора с отцом. Может быть, если бы я выиграла в этом сезоне, он изменил бы свое мнение.

Но если он не сумеет, что мне тогда делать? Умолять его принять меня? К черту.

– Давайте отложим эту часть и сделаем комбинацию из двух синхронных тройных прыжков, – окликнула нас тренер Ли, когда мы с Иваном предстали перед ней.

Он шлепнул тыльной стороной руки по моей ноге, а я шлепнула его в ответ.

Мне не нужно, чтобы мой отец любил меня, убеждала я себя. Не нужно. Я буду делать то, что всегда хотела делать – для себя самой. Для мамы. Для Себастьяна, Тэйли, Джоджо и Рубис. Я сделала бы это.

– Ты уверена, что чувствуешь себя хорошо? – спросил Иван, когда мы заняли исходную позицию.

Я кивнула ему, думая, что буду стараться также и для Ивана.

– Точно? – спросил он.

Я опять кивнула. Все будет отлично… а если нет, я бы приложила все усилия. Я знала, что отдаюсь этому спорту всей душой, и не все на такое способны.

Судя по выражению лица Ивана, он не до конца верил мне, но кивнул в ответ. Я не думала о комбинации, которую мы собирались сделать – два прыжка в три оборота каждый, спина к спине.

Со мной все должно было быть в порядке. Я не позволила бы себе схалтурить, тем более как раз перед началом сезона.

Мы стартовали с одного и того же места под музыку за несколько секунд до двух прыжков, так что у наc было как раз достаточно времени, чтобы разогнаться и совершить прыжок.

Первый тройной тулуп мы исполнили как нельзя лучше. Сохраняя равновесие и на хорошей скорости, и боковым зрением я видела Ивана именно в той точке, где ему нужно было быть. Все должно было быть прекрасно. Я была рождена для этого спорта. Упершись в лед носком конька, чтобы начать второй тройной тулуп из нашей комбинации прыжков, я твердо поставила противоположный конек на лед и взвилась вверх, начав следующий прыжок.

Но я была несобранной. Недостаточно собранной. Я была слишком самонадеянной, уверяя себя в том, что могу сделать эту фигню с закрытыми глазами.

Именно тогда все пошло не так. Я потеряла равновесие… я слишком завалилась налево… не развила необходимую скорость, думая, что я сильная и все будет прекрасно – но это было не так. И в тот момент, когда я поняла, что что-то пошло не так, я попыталась исправить положение.

Но я слишком долго ждала, пытаясь собраться и приземлиться на ногу вместо того, чтобы удариться о лед.

Я почувствовала это.

В тот момент, когда лезвие моего конька царапнуло лед, я поняла, что лопухнулась.

Я знала, что приземление пройдет плохо.

Но узнать, насколько плохо, у меня не было никакой возможности. До тех пор, пока меня не потянуло вниз, и тогда я поняла, как я напортачила, как я все испортила, как отклонилось от линии центра мое тело. Позже я смогу посмотреть отснятый материал и пойму, что это был полнейший облом. Моя нога стояла неправильно, меня занесло в противоположную сторону, а лодыжка держалась изо всех сил, но не смогла сделать невозможного.

Я почувствовала, что нога отказывает слушаться меня. Я ощутила, что мое тело пытается компенсировать эту слабость, но ударилась о лед, потому что долбанулась, мать твою. Мать твою. Мать твою. Мать твою.

Я не чувствовала боли до тех пор, пока не села задницей на лед, схватившись за ногу выше лодыжки, над кожаным ботинком. Мое тело выбросило столько адреналина, что я была в шоке. Но я поняла, поняла, черт возьми, что что-то не так, сидя на льду и слыша приглушенную музыку, когда мою лодыжку пронзила страшная, страшная боль.

Уголком глаза я видела, где остановился Иван сразу после приземления, вероятно, собираясь выполнить следующую комбинацию движений, прежде чем заметил, что меня рядом с ним нет. Как предположительно должно было быть всегда.

Мысленно я могла представить себе его лицо в тот момент, когда он понял, что меня нет рядом, как на тысяче тренировках до этого. Я могла представить его лицо, когда он понял, что я все испортила. Я могла представить себе, как он оглядывается на меня, задаваясь вопросом, какого черта я не подъезжаю к нему, как делала обычно, когда прыжок не удавался и я не могла удержаться при приземлении.

Но я упала.

Боль не затуманила мой рассудок, но я поняла, что что-то не так.

Я поняла, что что-то не так, и поняла, что мне нужно встать, потому что нам предстояло еще много работы. Мы должны были работать, чтобы откатать программу без сучка без задоринки. Мы должны были сделать все идеально.

Мне нужно было встать.

Вставай, Джесмин. Вставай. Вставай, вставай, вставай, вставай. Сделай вдох и встань. Заканчивай.

Все еще хватаясь за лодыжку, подгоняемая этим внутренним голосом, я попробовала перевернуться на другое колено, чтобы подняться. Я должна была подняться. Нам посоветовали поработать в тренажерном зале. Чтобы правильнее ставить пальцы.

Я могла это сделать. Я могла подняться. За то время, пока я занималась фигурным катанием, у меня было немало ушибов, микротрещин и незначительных растяжений связок.

Поэтому я перевернулась на колено, пытаясь прислушаться к музыке и понять, где мы, чтобы догнать. Но как только я встала на колено и начала поднимать ногу, на которую я неудачно приземлилась, меня пронзила такая боль, какую я редко испытывала за свою жизнь.

Я открыла рот… и не смогла произнести ни звука.

Я не понимала, что у меня отказали руки до тех пор, пока мое лицо не коснулось льда и рядом со мной не послышались ужасные крики, и следующее, что я поняла, это что кто-то дотрагивается до моего плеча, переворачивая меня на спину. А потом я увидела стоявшего рядом со мной на коленях Ивана с бледным и почему-то в то же время покрасневшим лицом. У него были огромные глаза. Думаю, я запомню их навсегда.

Я не смогла встать. Я не могу подняться.

А моя лодыжка…

– Господи Иисусе, Джесмин, ляг же, твою мать, на спину! – закричал Иван мне в лицо, подсовывая что-то мне под плечи, прижимаясь при этом грудью к моему плечу, когда я с запозданием осознала, что музыка все еще продолжает играть. Мы катались под музыку из фильма «Ван Хельсинг»[37]. Я была очень взволнованна, хотя изображала спокойствие. Я испытала такое облегчение от того, что Иван выбрал именно эту музыку. Я наговорила ему какую-то чепуху насчет нее, но только потому, что всегда вела себя с ним так.

– Не пытайся встать! – снова крикнул мужчина рядом со мной, его голос звучал хрипло, лицо было… безумным.

– Дай я попробую, – сумела пробормотать я. Мне казалось, что мой мозг работает как будто с тридцатисекундной задержкой между мыслью и озвучиванием того, что он на самом деле хочет сказать. Я попыталась перевернуться, я попробовала пошевелить ногой, но боль…

– Прекрати, черт побери, прекрати, – рявкнул он на меня, опуская левую руку мне на коленную чашечку и проводя ею по бедру.

Его рука дрожала. Почему дрожала его рука?

Я не смогла встать. Я не смогла встать.

– Джесмин, ради бога, не пытайся подняться, – закричал Иван, его руки быстро ощупывали мое тело, но я не могла уследить за ними, потому что мне казалось, будто у меня шум в ушах, а боль в лодыжке становилась все сильнее, сильнее, сильнее.

– Я в порядке. Дай мне минутку, – пролепетала я, пытаясь поднять ушибленную ногу, но он удержал меня, больно сжимая бедро.

– Прекрати, Джесмин, прекрати, черт бы тебя побрал, – просил он, держа руку на моем колене. – Нэнси! – позвал кого-то мой партнер, но я не поняла, кого, потому что, как я полагаю, в этот момент в изумлении посмотрела на свою ногу…

Что-то произошло с моей проклятой лодыжкой.

Что-то произошло с моей чертовой лодыжкой.

Нет. Нет, нет, нет, нет, нет.

Я даже не поняла, что открыла рот, но Иван хрипло прошептал мне на ухо:

– Не плачь. Не смей сейчас плакать. Ты слышишь меня? Ты не станешь плакать на льду, на публике. Держись. Держись. Ни одной слезинки, Джесмин. Ни единой слезинки. Ты слышишь меня?

Я втянула воздух, слезы стояли у меня в глазах, все было как в тумане.

Дрожала ли я?

Почему мне казалось, что меня вот-вот вырвет?

– Не смей этого делать, – снова прошипел он, крепче обхватив меня рукой за плечи. – Ты же не хочешь, чтобы все увидели это. Держись, малышка, просто держись…

Я не знаю, что за вздор он нес, или почему он так говорил, но почему-то затаила дыхание. Я едва дышала, когда тренер Ли соскользнула на лед сбоку от меня, и рядом с ней сразу же появились фигура, в которой я узнала Галину, и еще один тренер. Они столпились вокруг меня, окружили меня.

Они задавали вопросы, я пыталась ответить, но слышала, как Иван отвечает вместо меня.

Потому что я не могла дышать. Я не могла говорить. Я не могла плакать.

Я лишь пристально вглядывалась туда, где был мой белый ботинок, едва ли в состоянии что-то разглядеть, и думала, думала, думала, думала.

Это провал.

Это был провал.

Это был гребаный провал.

– Чем, по-твоему, ты занимаешься?

Мне не было нужды смотреть в сторону для того, чтобы понять, кто там стоит, когда я, лежа на спине и в 108-й раз наклоняя туловище к коленям, остановилась на полпути. Я бы узнала этот надоедливый, сниcходительный, начальственный тон в тысячной толпе. Только один человек мог так легко разозлить меня, задавая вопрос.

– Занимаюсь своим делом. Единственное, чего ты не умеешь, – пробормотала я, набирая темп в последние минуты, отведенные для тренировки брюшных мышц.

– Джесмин, – снова донесся до меня резкий голос Ивана.

Я не ответила. Делая очередной наклон, я уголком газа увидела, как он закрыл за собой дверь.

Я делала очередной наклон, когда он подошел ко мне, и его большие ноги в ярко-голубых кроссовках остановились в нескольких сантиметрах сбоку от меня.

Я не подняла на него глаз и не собиралась этого делать. Я знала, куда он смотрит. Он смотрел не на мое истекающее потом тело и определенно не на свободные спортивные трусы моего брата, задравшиеся у меня на бедрах. То, что на мне был надет только спортивный бюстгальтер, тоже не имело никакого отношения к тому, на чем было сосредоточено его внимание.

Он смотрел на ортопедический ботинок, надетый на мою левую ногу. Левую ногу, лежавшую на подушке рядом с правой, согнутой в колене и твердо стоявшей на полу. На черный ботинок, каждую минуту в течение дня напоминавший мне о том, что я облажалась, и облажалась круто.

Я сделала еще четыре наклона, глядя прямо в потолок.

Я с таким трудом сглотнула, что у меня заболело горло.

За последние две недели я делала то же самое так много раз, что удивлялась, что еще могла говорить. Не то чтобы я много разговаривала, с тех пор как меня отпустили из больницы скорой помощи. Я мало чем занималась, кроме того, что тренировалась в своей комнате, просматривала видеозаписи наших с Иваном прошедших тренировок и спала.

Иван легонько прикоснулся носком кроссовки к моему ребру, а я не отреагировала.

– Джесмин.

– Иван, – отозвалась я, стараясь говорить тем же непреклонным тоном, что и он.

Он снова легонько пнул меня. И снова я не ответила.

Он вздохнул:

– Ты остановишься, чтобы мы смогли поговорить, или как?

– Скорее нет, – ответила я, стараясь из всех сил не смотреть на него.

Меня отнюдь не удивило, когда он быстро присел прямо сбоку от меня, так близко, что у меня не было никакой возможности не обращать на него внимания. К несчастью. Потому что, когда я собиралась сделать очередной наклон, он, положив ладонь мне на лоб, осторожно оттолкнул мою голову назад, так что я осталась лежать на спине.

Оглядываясь вокруг и стараясь не встречаться с ним взглядом, я сфокусировалась на потолке.

– Фрикаделька, хватит, – сказал он, не убирая ладони с моего лица.

Выждав секунду, я попыталась сделать очередной наклон, но он, должно быть, ожидал этого, потому что я не смогла оторваться от пола даже на пару сантиметров.

– Хватит, – повторил он. – Прекрати. Поговори со мной.

Поговорить с ним?

Это заставило меня посмотреть в его сторону и вглядеться в лицо, которого я не видела больше двух недель. Лицо, которое я привыкла видеть по шесть раз в неделю, но каким-то образом чаще видела семь раз в неделю, поскольку мы вместе проводили свободное время. Лицу, которое, когда я видела его в последний раз, было рядом со мной, пока я сидела в больнице на кушетке, слушая, как врач говорит мне, что в лучшем случае я смогу снова встать на ноги через шесть недель. Но никаких гарантий. У вас растяжение передней таранно-малоберцовой связки второй степени и проблемы с пяточно-малоберцовой связкой, – предупредил меня врач перед тем, как огорошить, сообщив, сколько времени мне потребуется для восстановления.

Никогда прежде восемь недель не казались мне такими долгими.

Тем более когда ты не можешь простить себя за то, что оказалась беспечной идиоткой.

Мне понадобилось собрать все свои силы, чтобы спросить его, стараясь говорить спокойно:

– О чем ты хочешь поговорить?

Он пристально посмотрел на меня своими, как всегда, яркими голубыми глазами, и, увидев, как его грудь поднимается при вздохе, я поняла, что он старается сохранять спокойствие. Он был раздосадован.

Впрочем, черт с ним, я была раздосадована не меньше, чем он.

– Я пытался дозвониться до тебя, – сказал он, как будто я не знала, что за последние полторы недели он звонил мне по крайней мере по шесть раз ежедневно. Только в этот день он звонил дважды. И, как и всякий раз, когда звонил мой телефон, я не брала трубку. Я не отвечала. Никому. Ни своим братьям и сестрам, ни отцу, ушедшему за несколько минут до моего падения, ни тренеру Ли, ни Галине. Никому.

Отвечая, я продолжала внимательно смотреть на него.

– У меня не было настроения разговаривать. Ничего не изменилось. С меня не снимут ботинок раньше, чем через два дня.

И потом, после того как врач разрешил бы мне снять ботинок, мне пришлось бы заменить его на голеностопный ортез «Эйркаст»[38] с системой пневмофиксации. Физиотерапевт, к которому последние девять дней я сама ездила на машине, оптимистично заявлял по поводу моего выздоровления, что все «нормально».

Но нормально никогда не было для меня достаточно хорошо.

Тем более что я оказалась в этой ужасной ситуации по собственной вине.

Но Иван уставился на меня, опять вздохнул, и я поняла, что он чертовски близок к тому, чтобы сорваться. Дело в том, что мне было все равно. Что он собирался сделать? Наорать на меня?

– Я знаю, что ничего не изменилось, тупица.

Тупица…

– Собирай свое барахло. Ты поедешь со мной.

Теперь я, в свою очередь, тупо уставилась на него:

– Что?

Прямо мне в лоб ткнулся длинный указательный палец.

– Собирай свое барахло. Ты поедешь со мной, – повторил он, неторопливо выговаривая каждое слово. – Ты повредила лодыжку, а не уши.

– Никуда я с тобой не поеду.

– Нет, поедешь

– Нет, не поеду.

От улыбки, появившейся на его губах, меня буквально бросило в дрожь, и мной мгновенно овладела тревога.

– Поедешь.

Я пристально смотрела прямо ему в лицо, не обращая внимания на странное ощущение в животе.

Наводящая страх улыбка по-прежнему играла на его губах.

– В следующие две недели ты будешь покидать свою комнату только для того, что ездить на физиотерапию.

Я ничего не сказала.

– Здесь так пахнет, будто ты не принимала душ две недели.

Я принимала. Два дня назад.

– Ты хотя бы спала? – Его палец снова ткнулся мне в лоб. – Дерьмово выглядишь.

Именно это заставило меня стиснуть зубы.

– Да, я спала. – Ему незачем было знать правду.

Судя по выражению его лица, он не поверил мне, но тем не менее сказал:

– Тебе нужно уехать отсюда.

– Почему? – спросила я, не успев остановиться и не сумев скрыть своей злости.

– Потому что нет никакого смысла в том, что ты хандришь здесь и ведешь себя как солдат Джейн[39]! Господи Иисусе, Джесмин, ты упражняешься бессистемно.

Это вынудило меня смахнуть его руку со своего лба и сесть прямо, развернув торс так, чтобы я могла посмотреть ему в глаза.

– Я не хандрю, кретин. Я упражнялась. Я не могу просто сидеть и отдыхать или совершенно махнуть на себя рукой.

– Ты упражняешься не для того, чтобы не махнуть на себя рукой. Ты упражняешься потому, что ты злишься и пребываешь в плохом настроении. Ты думаешь, я тебя не знаю?

Я было открыла рот, чтобы сказать нет, я тренируюсь не поэтому, но он видел меня насквозь. Вместо этого я сказала:

– Я не хандрю. Я ни на ком не срываю злость. Ты не можешь говорить, что я злюсь, если я не отыгрываюсь на других.

– Хорошо, а как назвать то, что ты злишься только на себя?

Я терпеть не могла, когда он задавал мне вопросы, на которые я не могла ответить.

У Ивана передернуло лицо, и на нем появилось недовольное выражение.

– Твоя мама предлагала тебе вместе с ней заняться делом, а ты проигнорировала ее.

– Я не проигнорировала. Я отказалась. – Я поджала губы, чувствуя, что меня захлестывает новая волна раздражения. – Она наябедничала тебе? Когда? Как?

– Это все равно грубо и недостойно, – объяснил он. – И твои братья и сестры пробовали звонить, но ты и их звонки тоже отклонила. Я упросил Галину позвонить тебе, но и ей ты не ответила.

Это было правдой. Все было правдой. Но я не намерена была признаваться в этом или отрицать.

– Ты не должна мучить себя, Джесмин, – продолжил Иван. Словно он принял решение за меня, а я должна была слушать его как дура.

Он мог бы убраться отсюда.

Что-то нарастало внутри меня так, что у меня перехватило дыхание.

– Я не мучаю себя, Иван. Я занимаюсь своим делом. Провожу время в одиночестве. Я не понимаю, что в этом плохого. Я выздоравливаю. Отдыхаю. Делаю то, что мне говорят.

От того, как он взглянул на меня, мне стало не по себе. Правда. Но прежде чем я успела извиниться за то, что резко разговаривала с ним, он опять нахмурился.

– Не выделывайся передо мной. Мы оба знаем, что ты прячешься от людей, и я не позволю тебе больше этого делать. Я ждал, надеясь, что ты сама выйдешь из депрессии, как только поймешь, что не порвала связки полностью и не сломала ногу, как мы боялись… но ты не вышла, поэтому я вытащу тебя из нее, если мне приходится это делать. Я ждал, что ты перестанешь вести себя как ребенок, и я больше не дам тебе поблажки, даже если ты в первый раз выкинула такой фортель.

Я не в первый раз выкидывала такой фортель. Он не видел меня тогда, когда от меня ушел Пол. Мне было точно так же плохо, но на этот раз я переживала еще сильнеее.

Я так же, как он, ткнула пальцем ему в лоб и произнесла только одно:

– Нет.

Иван моргнул, опустив ресницы на свои ярко-голубые глаза, и проговорил скрипучим голосом:

– Джесмин, ты сейчас оторвешь свою задницу от пола, выйдешь из дома и поедешь ко мне. Либо ты сделаешь это сама, либо за тебя это сделаю я. Выбор за тобой.

– Я не уеду из дома.

Он покачал головой:

– Ты уедешь из дома.

– Я не уеду из дома.

– Нет, уедешь. Выбирай. Либо ты выйдешь сама, либо я вынесу тебя.

Я опять ткнула его пальцем в лоб. Дважды.

– Нет.

У него затрепетали ноздри.

– Я считаю до пяти, а ты должна за это время принять решение, либо я сделаю выбор за тебя, и ты знаешь, каким он будет.

– Иван, я не хочу ехать с тобой.

– Мне плевать. Ты могла бы уехать с кем-нибудь из своих родственников, но ты не сделала этого, поэтому теперь ты поедешь со мной.

Я мгновенно пришла в бешенство и прошипела:

– Нет, нет, черт возьми!

Видимо, разозлилась не я одна, потому что он прошипел в ответ:

– Да, черт возьми!

– Я не хочу ехать с тобой, неужели тебе трудно это понять? Я не хочу, чтобы сейчас или в ближайшее время рядом со мной кто-то находился, – зло огрызнулась я, как полная кретинка, отчего у меня все сжалось внутри.

Ресницы еще ниже опустились на его глаза, оставив только узкие щелки.

– Почему? Ты вычеркнула меня из своей жизни?

Я запрокинула голову назад.

– Вычеркнула из жизни? Что, твою мать, ты имеешь в виду?

Его заостренная челюсть напряглась. – Ты вычеркнула меня из жизни? Ты злишься на меня и больше не хочешь быть моей партнершей?

Что за чушь он нес? Я в изумлении открыла рот, глядя на него. Моргнула. Потом опять открыла рот, потому что я, черт возьми, не могла разобраться, к чему он клонит.

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать, Иван.

С трепещущими ноздрями и едва приоткрыв глаза, он спросил:

– Ты больше не хочешь быть моей партнершей?

– Из-за чего бы мне больше не хотеть быть твоей партнершей? – сердито спросила я его.

– Из-за того, что случилось! – выкрикнул он.

– Из-за чего бы мне больше не хотеть быть твоей партнершей? Из-за того, что я чувствую себя кретинкой? Почему ты винишь себя, идиот?

Я не заметила, когда его лицо стало заливаться румянцем. Но к тому моменту, когда я это поняла, оно порозовело полностью.

– Потому что я мог бы сказать тебе, что ты отвлекалась, и не дал тебе возможности сконцентрироваться. Я приземлился слишком близко к тебе.

Неужели он серьезно обвинял себя?

– Глупый, ты не приземлился слишком близко ко мне.

Он бросил на меня взгляд, от которого у меня могли бы вспыхнуть брови.

– Нет, Джесмин, я приземлился слишком близко к тебе.

– Ох, замолчи. Да нет же, это не так. Я приземлилась неправильно, потому что я отвлекалась. Потому что я напортачила. Это не твоя вина.

Он посмотрел на меня таким тяжелым взглядом, что меня бросило в жар. Почему ему в голову пришла такая чушь? Почему он винил себя? Какой в этом был смысл?

– Ты действительно думал, что я не хочу встречаться с тобой потому, что виню тебя? – выпалила я, глядя на него, как на полного болвана, потому что так оно и было.

Он по-прежнему пристально смотрел на меня, и по его взгляду я поняла, что так и есть.

– Ты – дурак.

– Я – дурак? Тогда почему ты не отвечала на звонки?

Теперь пришла моя очередь прикрыть глаза, я замолчала, вместо ответа пожав плечами.

– Нет. Не пожимай плечами и не думай, что меня удовлетворит такой ответ. Я звонил тебе без конца. Я думал, что ты злишься на меня. Я думал, что ты не отвечаешь, потому что сердишься на меня, поэтому теперь я хочу знать, почему ты только и делаешь, что винишь себя за то, что отвлеклась.

Закатив глаза, я, качая головой, посмотрела в сторону.

– Это неважно.

– Это важно. Это очень важно.

Я опять передернула плечами.

– Джесмин.

Почему он не мог оставить меня в покое?

– Джесмин.

Почему ему в голову пришла такая чушь?

– Джесмин.

Заворчав, я снова повернулась к нему и сердито прошептала:

– Потому что, что, какого черта, я могла бы сказать тебе, Иван? Что мне безумно жаль? Что я не думала, что подверну лодыжку и все разрушу? – практически выкрикнула я. Ужас охватил меня от кончика языка до пупка. Почему я кричала на него? И почему, черт возьми, я говорила ему об этом? Разве ему уже не было об этом известно?

Открыв рот, он посмотрел на меня так, словно получил от меня удар под дых.

– Джесмин…

– Прости, Иван, – прохрипела я, все мое тело сотрясалось от страха и беспомощности. – Я все испортила. Я постоянно все порчу. Я не знаю, почему я кричу на тебя. Ты ничего не сделал. Это все я. – Я говорила надтреснутым голосом, сжав руку в кулак. – Я облажалась. Это была моя вина. Не твоя.

Я почувствовала, что у меня вот-вот вырвется крик, отчего у меня перехватило горло. Он разрывал меня изнутри. И мне этого совсем не хотелось. Я не хотела, чтобы он вырвался наружу.

– Прекрати, – медленно произнес он, скользя взглядом по моему лицу, видимо, он все еще оставался в состоянии шока. – Собирай свое барахло. Ты едешь со мной.

Я посмотрела в его глаза и вздохнула:

– Нет.

– Да. Ты хочешь помириться со мной? Собери вещи на несколько дней и поедем со мной. Я не уйду отсюда без тебя, и я увезу тебя, даже если ты будешь брыкаться и вопить. Если ты будешь орать, что-нибудь вроде того, что тебя похищают, я расскажу всем, кто захочет меня слушать, что ты под наркотиками.

Я уставилась на него.

– Джесмин, на следующие полтора месяца у тебя передо мной – моральные обязательства. Собирай свои шмотки сейчас же. Мы уходим.

– Иван…

Он внимательно посмотрел на меня.

Гнев и боль скрутили меня изнутри в тысячу узлов.

– Мне правда жаль.

Мое внимание привлек его перекатывающийся кадык. Он медленно произнес в ответ:

– Я знаю.

Я остолбенела. От этого у меня заболела грудь.

– Я не хотела.

У него опять дернулся кадык.

– Я знаю.

– Я тысячу раз приземлялась после этого прыжка.

Опять.

– Я знаю, Джесмин.

– Я не понимаю, что случилось.

Если бы я не ощутила на своем подбородке его дыхание, я не поняла бы, что он тихо и медленно выдохнул.

– Я знаю, что ты не понимаешь, – практически прошептал он, гораздо спокойнее, чем говорил со мной за секунду до этого.

Я чуть было не поперхнулась. Чуть было.

– Я обещаю, что сделаю все, что необходимо, для того, чтобы выздороветь.

Но поперхнулся Иван. Иван, который хлопал глазами – раз, два, три, четыре, пять раз, быстро, быстро, быстро. Его ресницы как будто порхали. Словно у него перехватило горло, и он ничего не мог с этим поделать.

– Все, что угодно. Я клянусь. Я знаю, что мы пропустим большую часть cерии «Дискавери» и WHK, но, может быть, мы еще успеем на чемпионат Северной Америки.

Меня прервали его руки. Руки, которые были мне так хорошо знакомы, руки, которые я узнала бы из тысячи, едва прикоснувшись к ним. Руки, которые поддерживали меня, удерживали меня столько раз, что я не смогла бы сосчитать.

Но прежде они никогда не касались моего лица. По крайней мере, так, как сейчас. Потому что он поднес свои ладони к моим щекам и обхватил их.

И заставил меня замолчать.

Своими губами.

Его губы прижались к моим. Прильнули к ним. Охватили их. Крепко.

А потом он поцеловал меня в верхнюю губу, зажав ее между своими губами, пока я все еще пыталась сообразить, что, черт возьми, происходит.

Иван целовал меня.

Целовал меня.

Внезапно его губы переместились к моим глазам, и он дотронулся ими до моих ресниц на одном, потом на другом глазу, так быстро, суетливо, так легко, что я едва ощутила его прикосновение. Он поочередно коснулся моих бровей. А я просто сидела, не шевелясь.

Я сидела, не отстраняясь от него, и не отталкивая его, и не запрещая ему это делать.

Его губы переместились на мои щеки, они были теплыми и самыми удивительными на всем свете.

– Ты попыталась встать, – проговорил он так тихо, что я едва разобрала его слова. – Ты попыталась встать и продолжить кататься, и, клянусь, я тогда чуть не расплакался.

Он нежно поцеловал одну мою щеку, потом – другую, его губы легонько тронули мою переносицу, когда он пошевелился.

– Только ты могла к чертовой матери растянуть голеностоп и попытаться встать и продолжить тренировку, – сбивчиво проговорил он. – Ты все время повторяла Прости, Иван. Прости, Иван. Мне очень жаль, а я велел тебе замолчать, потому что, если бы ты произнесла это еще раз, я бы сам… – Я ощутила на лице его неровное, порывистое дыхание, а он прикрыл мне уши ладонями.

Его губы приблизились к моим, коснулись их, так легко и нежно, что у меня что-то сжалось внутри.

Друзья могут целомудренно целоваться. Он не целовал меня взасос и не лапал меня. Он просто радовался тому, что со мной все в порядке. Он просто целовал меня, потому что… а почему бы и нет?

Он беспокоился обо мне.

Люди целуются, имея на то гораздо меньше оснований, даже совсем не зная друг друга.

Я позволила Ивану целовать меня туда, куда ему хотелось, говоря себе, что все нормально, что он боялся за меня, потому что он боялся. Он боялся. И поскольку эта мысль не покидала меня, все, что я могла в тот момент, это сосредоточиться на его словах. На его страдании. На всей той боли, которую я ему причинила.

– Мне жаль. Мне очень жаль, – повторяла я, потому что так оно и было. Мне было до боли грустно оттого, что мы оказались в такой ситуации. Мне было обидно, что я подвела его. – До меня ты очень редко отказывался от соревнований, а теперь ты вынужден сделать это из-за меня. Прости меня, Иван. Я не думала, что упаду.

Иван, не отпуская меня, покачал головой:

– Не надо так говорить.

– Но мне жаль, – прошептала я. – Это моя вина.

– Это был несчастный случай, – резко оборвал меня Иван. – Тебе не за что просить прощения.

– Но я загубила…

– Ты ничего не загубила. Заткнись ты, наконец, – резко произнес он.

– Мы не сможем тренироваться еще шесть недель, если все пойдет хорошо, – напомнила я ему, как будто он этого не знал.

– Это всего на два месяца, Джесмин, не на весь сезон. Не навсегда, – добавил он, как будто я этого не знала.

– Но мы так упорно работали…

– Фрикаделька, это не имеет значения.

Я вздохнула, вспомнив о том, сколько мы упускаем времени из одного-единственного года, который должны были быть вместе. Восемь недель впустую, тогда как я должна была быть рядом с мужчиной, который значил для меня все. Пока он не уйдет к кому-то другому, а я останусь одна, и стану властелином своей судьбы[40], или как это там, черт побери, называется.

Я опустила голову.

– Не начинай. Всего два месяца, и все будет прекрасно. Для нас это легко. Очень легко. – Он прижал свои розовые губы, похожие на теплую сладкую вату, к моим, как будто бы делал это уже тысячу раз и сделал бы еще тысячу раз. – Если кто-то и может восстановиться за шесть недель, то это ты.

Да, я. Конечно, я. Но тогда я не смогла произнести ни слова, пристально глядя в его глаза, когда наши лица разделяла всего пара сантиметров. Я смогла только кивнуть. И, выждав секунду, ну, пусть пять, я сказала:

– Мы победим.

Его глаза заблестели еще ярче, когда он решительно заявил:

– Ты права, черт бы тебя побрал, мы победим. – Он так быстро и так крепко прижал свои губы к моим, что у меня не было никакой возможности воспротивиться до тех пор, пока он слегка не отстранился и не сказал: – Если я должен это сделать, я верну тебя на лед, Джесмин. Клянусь жизнью.

То, как он произнес эти слова, заставило меня внутренне содрогнуться. Возможно, это была убежденность. Возможно, злость. Страсть. На самом деле он не оставлял мне никакой возможности не сделать то, о чем он говорил.

Впрочем, главное, что это было совершенно новое ощущение.

Я любила его.

Я так сильно любила этого мужчину, что потерять его значило разбить мое холодное, омертвевшее сердце на мелкие кусочки, которые я как раз собиралась засунуть в ту же коробочку, где хранились мои мечты, и вечно повсюду носить ее с собой.

Я не хотела, чтобы кто-то трепал меня по щеке и говорил, что все будет хорошо. Я хотела этого мужчину, который никогда не стал бы терпеть унижений от меня, который никогда не позволил бы мне уйти и который, как мне казалось, никогда не покинул бы меня. Никогда. Даже если бы я стала вопить, брыкаться, даже если бы я сказала ему, чтобы он пошел куда подальше.

Это был мой партнер. Это был больше, чем партнер. Это была моя вторая половина.

И единственное, чем я могла отблагодарить его за тот подарок, который он мне сделал, за то, что он считал меня непобедимой, была моя уверенность в победе.

Я бы отдала ему все, что ему больше всего хотелось от меня.

Я бы отдала ему всю себя к чертовой матери.

Если бы я могла передать то, что происходило в следующие четыре недели своей жизни, одним разговором беседой, она выглядела бы так:

Иван: – Сиди спокойно.

Я: – Нет.

Иван: – Я никогда не оставлю тебя одну. Опусти свою упрямую задницу, и я принесу тебе все, что ты пожелаешь.

Я была вполне уверена, что мне не послышались слова, слетевшие с прелестных губ моего врача, но мне нужно было знать наверняка.

– То есть… мне разрешено снова кататься на коньках? – спросила я ее. Потому что я должна была удостовериться. Мне необходимо было удостовериться.

Врач кивнула, улыбаясь и глядя на меня так, словно понимала, сколько брошено на чашу весов и как много значат для меня ее слова.

– Вы здоровы настолько, насколько это возможно.

Все мое тело охватило возбуждение, облегчение, нервозность. Но я спросила. Всего один раз.

– Точно?

Губы врача еще больше растянулись в улыбке, когда она, на секунду скосив глаза в сторону, сказала:

– Да.

Мне на плечо резко опустилась рука, так что я вздрогнула всем телом, и я не смогла удержаться от того, чтобы не покоситься на Ивана. Другая его рука уже оказалась сбоку от меня, и я хлопнула своей ладонью по его и, переплетя свои пальцы с его пальцами, сжала ее. Он наклонил голову вперед, опустив подбородок мне на плечо, мы стояли щека к щеке. Его грудь прижималась к моей спине.

– Мы сделали это, Фрикаделька, – сказал он, прижимаясь ко мне всем телом и говоря, что мы сможем принять участие в чемпионате Северной Америки, следующем соревновании, куда нас – его – пригласили.

Мы были способны это сделать.

Мы хотели использовать еще один шанс.

Хорошо, что никто не говорил мне о том, что наверстать пропущенные в начале сезона восемь недель будет легко, потому что это было не так.

Совсем не так.

Последние две недели были самыми изнуряющими в моей жизни, при этом целый месяц я возвращалась в КЛ и тренировалась до полуночи. В это время я была не одна. Все время со мной находился мой самый лучший друг.

Я наслаждалась каждой утомительной, изматывающей, приносящей разочарование или боль минутой.

Тем более тогда, когда я стояла у окна фургона, приехавшего, чтобы отвезти Ивана, меня и еще шесть других пар с их тренерами в спорткомплекс, где на следующий день должны были проходить соревнования. Облегчение, которого я не испытывала никогда прежде, наполнило мои легкие и освободило их, когда я увидела огромное здание с баннерами вокруг него. ЧЕМПИОНАТ СЕВЕРНОЙ АМЕРИКИ, 23–26 НОЯБРЯ. На одном из них даже был изображен Иван – один, – приземлившийся сразу после прыжка годом раньше.

Мы были здесь, и это был не сон.

Мы были готовы.

Иван был молчаливее, чем обычно, в последние несколько дней, когда мы, тренируясь в КЛ, внесли напоследок столько поправок, сколько это было возможно. Мы прилетели в Лейк-Плэсид за два дня до начала соревнований на тот случай, если испортится погода, но этого не произошло. На чемпионате Северной Америки был предусмотрен всего один день для тренировки, поэтому в прошедшие два дня мы просто использовали огромный конференц-зал ВСФК – Всемирного союза фигурного катания, – зарезервированного для всех, у кого были те же планы, что и у нас.

А когда мы не занимались в конференц-зале, мы с Иваном, тренер Ли и супруги Симмонс – наши хореографы – брали такси и осматривали город, гуляли по центру, посещали Олимпийский музей, обедали в ресторане, а потом возвращались в свой отель. Во всяком случае, так продолжалось до тех пор, пока Иван не появился в моем номере, чтобы посмотреть, какой вид открывается из моего окна, и все кончилось тем, что мы заказали еду в номер и ели, смотря дурацкое шоу про кошек, и он рассказывал мне о том, что у него было три кошки, пока примерно год назад последняя не умерла от старости.

Не было нужды говорить Ивану о том, что эта поездка была не похожа ни на одну другую мою поездку, когда я выступала одна или с Полом. Но, я думаю, он знал об этом. Он был возбужден – и я впервые в жизни нервничала, – но возбуждение перекрывало все остальное.

И теперь мы находились здесь. В шаге друг от друга. До начала конца, о котором я старалась не думать, оставалась одна последняя получасовая тренировка.

Мы только выбрались из фургона, когда Иван неожиданно взял меня за руку.

Я взглянула на него, не хмурясь, но обеспокоенная тем, что он делает. Не то чтобы мне это не понравилось. Нет. Периодически я сама брала его за руку по всякому поводу. Но я по-прежнему не понимала, что он делает. И это нанесло дополнительный удар по моим нервам.

– В чем дело? – спросила я, заметив, какое у него выражение лица, когда он развернулся ко мне.

Потянув меня за руку, он потащил меня в сторону, давая пройти другим командам, вместе с которыми мы приехали. Мы все были в группе Б и тренировались в одно время. На морозном мичиганском воздухе у Ивана изо рта вырывались белые клубы пара, а я дрожала, пытаясь понять, что, черт возьми, случилось и почему это должно было произойти на улице. Ярко-голубые глаза сосредоточенно смотрели на меня, когда мужчина, так много недель назад ввалившийся ко мне в комнату, а потом возивший меня на каждую консультацию к физиотерапевту, сказал:

– Мне нужно, чтобы ты мне кое-что пообещала.

Это было не к добру, не так ли?

– Все зависит от того, что я должна пообещать, – ответила я, встревожившись и ломая голову над тем, какого же серьезного обещания он хочет добиться от меня.

Совершенное лицо с безупречной кожей и идеальным овалом не вздохнуло и не взглянуло на меня раздраженно, как обычно.

– Обещай мне, Джесмин.

Черт.

– Не раньше, чем ты скажешь мне, что это. Я не хочу нарушать обещания. – Я насупилась, внутри у меня все похолодело от страха.

Не исключено, что я, вероятно, сделала бы то, о чем он просил, но… что, если он просит меня не облажаться. Или не устраивать сцен, если он захочет представить меня своей следующей партнерше, которую он подыскал, если только он снова не вернется к Минди. Мы вообще не говорили о будущем. Ни разу.

Черт.

Глаза Ивана медленно скользили по моему лицу. Его дыхание замедлилось, и слишком спокойное лицо расслабилось еще больше. Потом он вздохнул, на секунду поднял глаза к небу, а затем опустил их на меня и сглотнул, отчего у него дернулся кадык.

– Прошу тебя, пообещай мне. Я не прошу тебя о том, чего ты не способна сделать.

Должно быть, я состроила гримасу, потому что он дернул меня за руку, которую все еще держал в своей ладони.

– Обещай мне, Фрикаделька. Ты знаешь, что можешь доверять мне, – сказал он не вопросительным тоном, а просто констатируя факт.

И он был прав.

Однако мне не нравилось, что он пытается использовать мое доверие против меня. Я не хотела нарушать данное ему обещание. Никогда. Но я также не хотела делать то, что, вероятно, не смогла бы сделать… например, улыбнуться человеку, который через несколько месяцев заменит меня. Я посмотрела в сторону, и, возможно, мне показалось, но воздух с каждой секундой становился все холоднее. Я вздрогнула.

– Хорошо, я обещаю. Так о чем речь? – спросила я, слыша, как требовательно звучит мой голос.

От неторопливой и сладчайшей улыбки, которой он в ответ одарил меня, у меня слегка отлегло от сердца, но только слегка.

– Обещай мне, что, когда ты увидишь Пола и Мэри, ты не попытаешься затеять с ними драку…

Какого хрена? Так вот в чем дело? Пол и Мэри?

Пошел на фиг. Я много месяцев не думала ни о ком из этих двух придурках. С тех пор, как он предложил мне сделать фотосессию.

Я так громко рассмеялась, что у меня свело горло.

– Ох, слушай, ты ждал от меня такого обещания? Ты думаешь, что я сверну с пути, чтобы подраться с ним и навлечь на себя неприятности?

Он моргнул и сжал мою руку.

– Ты не дала мне закончить. Я собирался сказать, что ты должна приберечь это до тех пор, пока не закончатся соревнования, тогда – пожалуйста. Мы убьем их нашим счетом, а потом ты сможешь отправить его в нокаут.

Я было открыла рот, но быстро закрыла его.

Не спуская с моего лица взгляда своих ярких голубых глаз, Иван в то же время вскинул брови и накрыл мою руку другой ладонью.

– Договорились?

Я лишь кивнула, прежде чем выдавить из себя:

– О чем ты думаешь?

Его улыбка была просто… ах!

– Я думаю, что озеро Миррор напротив отеля вполне подходит для сравнения.

– Ты обеспечишь мне алиби?

Иван наморщил нос.

– Я знаю, что здесь твои сестры, и все такое, но я думаю, ты захочешь, чтобы я помог тебе. Я сильнее, чем они. Мы бы не оставили следов.

Чего мне хотелось, так это чтобы он всегда был рядом, но я довольствовалась тем, что могла получить.

– Договорились, – сказала я.

Он ухмыльнулся:

– Еще одно.

Проклятье.

– Я хочу знать, потому что ты никогда не говорила мне, но что ты имеешь против Мэри Макдоналд? – спросил он. – Я хочу знать, почему мы ненавидим ее.

Почему мы ненавидим ее. Иван. Проклятый Иван. Все, что я могла, это пожать плечами так, чтобы не сказать что-то еще, чем я не собиралась ни с кем делиться.

– В юности, когда я даже не каталась в паре, она обычно говорила обо мне гадости у меня за спиной. Можешь спросить у Карины. Мэри не знала, что Карина – моя подруга, и она говорила о моей полноте, вела себя как настоящая расистка, отпускала дурацкие замечания насчет того, что я – наполовину филиппинка, и вообще она была просто сукой.

Иван моргнул.

– Ты что-нибудь говорила ей? – спросил он и тут же фыркнул. – Глупый вопрос. Конечно, говорила.

Я дернула его за руку.

– Ты же знаешь, что говорила. Я сказала ей после того, как она во второй раз насплетничала обо мне, я показала ей, где раки зимуют.

– Джесмин, обычно я не напутствую Ивана перед выступлением, но, если нужно, я могу подбодрить тебя, – предложила тренер Ли, когда мы стояли в туннеле, не дойдя до льда, где другая пара начала показывать свою короткую программу.

Я не повернулась, чтобы посмотреть на нее, стоя перед Иваном и рядом с тренером. Я оглядывала толпу на трибунах, следя за дыханием и держа нервы под контролем. Я была спокойна. Спокойнее, чем когда-либо.

– Я в порядке.

Потому что все, так или иначе, было в порядке. Как сказал Иван. Если все полетит к чертям, это еще не конец света.

Но я все-таки надеялась, что такое не произойдет.

– Ты уверена? – спросила тренер Ли.

Я не взглянула на нее, зная, что она тоже следит за выступающей парой, когда, покачав головой, сказала:

– Вполне. Накачка только выведет меня из себя. – На этот раз я посмотрела на нее:

– Но спасибо за предложение.

Две руки, лежавшие на моих плечах с того момента, когда мы пришли и стали ожидать своей очереди, легонько массировали мои трапециевидные мышцы. Иван стоял так близко ко мне, что я ощущала тепло, исходящее от его тела. Последние три часа мы провели в бесконечных растяжках, потом повторили программу в холле, с наушниками и сделали только половину поддержек, чтобы чувствовать себя увереннее, несмотря на то, что за последние восемь месяцев делали их тысячу раз.

Мы были готовы настолько хорошо, насколько это было возможно, с учетом всех происшествий, случившихся до этого.

Мы хотели постараться выступить как нельзя лучше, и на большее мы не рассчитывали.

– Твоя мама только что помахала мне рукой, – прошептал мне на ухо Иван, убирая руку с моего плеча и, более чем вероятно, размахивая ею.

Я перед выступлением никогда не смотрела на своих родственников. То, что они находятся на трибуне, всегда сильно напрягало меня. За несколько часов до соревнований я даже прекращала проверять телефон. Я хотела сконцентрироваться.

Но упоминание о маме, с которой я не виделась с тех пор, как накануне вечером она прибыла в Лейк-Плэсид, заставило меня поднять глаза и оглядеться.

Рядом с моей головой возникла рука Ивана, он указывал направо. Точно, я узнала рыжеволосую женщину, стоявшую и как сумасшедшая размахивавшую руками над головой. Я также узнала темнокожего мужчину сбоку от нее, другую рыжеволосую женщину с другой стороны от нее, темно-рыжую голову Себастьяна и…

Рядом с ним сидел мужчина точно такого же роста. Темноволосый, не белокожий. С другой стороны от этого мужчины я увидела Джоджо, которого безошибочно можно было узнать по нелепой голове и большим ушам, светло-каштановую шевелюру Джеймса и черноволосую пару, которой, наверное, были супруги Луковы.

Это был мой отец.

Мой гребаный отец сидел там.

– Твоя мама и Джонатан попытались уговорить его, чтобы он не приходил, но он заверил, что не станет докучать тебе, – прошептал мне на ухо Иван.

Я сглотнула. Я не могла понять, что я чувствую, увидев его здесь. Это не было возбуждением, как могло бы быть десяток лет назад. Но это было необычное чувство. И не думаю, что это был только страх.

– Ты в норме? – тихо спросил он меня.

Моя рука бессознательно потянулась к тому месту на предплечье, где был завязан браслет. Мой новый браслет. Я дотронулась до него сквозь кружевную материю.

– Я в норме, – сказала я, снова глядя на маму, которая наконец в середине программы выступавшей пары перестала махать руками. Она смотрела на меня и на Ивана, и даже издали мне было понятно, что она улыбается.

Я подняла руку, ту самую, с браслетом, и помахала ей. Совсем недолго, всего секунду.

И у нее открылся рот, как будто она кричала. Она могла бы закричать, надо было знать ее. Но она выглядела ужасно взволнованной…

Заглушив в себе чувство вины, я попыталась сосредоточиться на том, чтобы с этого самого момента исправиться. Я была обязана исправиться.

Рука с моего плеча соскользнула вниз и остановилась на моих руках выше локтя, и Иван начал водить своими руками сверху вниз, разминая мои бицепсы и трицепсы.

Минуту спустя музыка стихла, и мы со своего места видели, как два фигуриста покинули лед, помахивая руками зрителям, прежде чем уйти к чертовой матери с дороги и ждать, когда объявят их оценки.

Тренер Ли повернулась к нам и, глядя на Ивана и на меня со вскинутыми бровями, сказала:

– Вы готовы.

Это был не вопрос, а утверждение.

Потому что мы были готовы.

– Вы оба уже превзошли мои ожидания в этом сезоне. Иван, не забудь набрать темп после двух тройных прыжков, а ты Джесмин… – Она скупо улыбнулась мне, так что меня пробрало до костей. – Просто будь самой собой, хорошо?

Это я.

Я не знала, что она, на фиг, имеет в виду, но все равно кивнула.

Это я.

– Давай обыграем их, малышка, – прошептал Иван мне на ухо, сжимая мою руку выше локтя.

Я слегка кивнула в ответ. Я рассеянно смотрела на толпу, аплодирующую после объявления оценок. Потом мы направились к выходу на лед. Единственным человеком, с которым я соревновалась сегодня вечером, была… я сама. Та, которой я была, когда каталась с Полом. Если бы только я смогла выступить лучше, чем я прежняя… я не желала бы ничего другого.

Это было похоже на далекое воспоминание, к которому я могла бы вернуться позднее… Я сняла чехлы с коньков и отдала их тренеру Ли, прежде чем ступить на лед и подождать у бортика Ивана, шедшего позади меня и сделавшего то же самое. Впрочем, тренер Ли была права, она не дала нам напоследок ни особых наставлений, ни советов, кроме тех, что мы уже слышали, и тех, которые она вбила нам в головы на прошлых тренировках.

Все мне казалось поистине сюрреалистичным, когда в тот вечер я стояла на льду, слыша, как публика аплодирует Ивану, скандируя его имя, словно мы находились на гребаном баскетбольном матче или на чем-то подобном.

Иван! Иван! Иван!

Луков! Луков! Луков!

Но, стоя там и слушая, я расслышала в толпе тихий, слабенький, еле различимый гул.

Джесмин! Джесмин! Джесмин!

И, казалось, в нем слились голоса всех моих родственников… этого было достаточно для меня.

Это было гораздо больше того, чего я заслуживала, но от того знакомого ощущения, которое охватило меня, когда Иван подарил мне браслет и когда тренер Ли сказала мне, чтобы я оставалась самой собой, я почувствовала себя как дома. Это было как раз кстати. Это было до жути похоже на любовь.

Пальцы Ивана сжали мой затылок, и я подняла глаза и увидела, что он ухмыляется, глядя на меня сверху вниз.

И я улыбнулась ему в ответ.

Мы одновременно повернулись лицом к центру катка, и Иван точно так же, как мы делали всякий раз во время тренировок, без единой подсказки или слова, глядя на меня, отвел руку в мою сторону. А я, посмотрев на него, вложила свою ладонь в его. И мы вместе покатили к середине, держась за руки, когда выкрики толпы превратились в вопли.

– Что бы ни случилось, верно? – спросила я его, когда мы подъехали к исходной точке и остановились там.

Иван кивнул, не выпуская моей руки, и сделал шаг назад, занимая исходную позицию. Что бы ни случилось, – беззвучно проговорил он. Но затем его губы сложили слова. А именно, три слова. Я люблю тебя.

Если бы я была не на коньках, я бы опрокинулась, или споткнулась, или со мной случилось бы еще что-нибудь вроде этого.

Я бы шлепнулась на свою проклятую задницу, вероятно, раззявив рот.

Но, к счастью, на мне было надето то, чему я доверяла больше, чем теннисным тапочкам или вьетнамкам. Но не помешало всему моему телу напрячься, пока я стояла, понимая, что мне нужно занять исходную позицию, но будучи полной тупицей, способной лишь прошипеть: Что? Думая, что я неправильно прочитала по его губам.

Иван остановился напротив меня с легкой улыбкой на лице и расположил руки, ноги и пальцы так, как следовало.

– Я люблю тебя, – повторил он так, как будто уже говорил это тысячу раз. Как будто мы не стояли на льду, готовясь начать свою короткую программу на глазах у зрителей, которых было больше, чем на выступлениях любых других фигуристов-любителей в КЛ.

Я моргнула, стараясь расположить руки в нужном положении, но была не способна думать ни о чем другом, кроме этого невероятного Я люблю тебя, только что сорвавшегося с его губ.

– Иван, – заговорила я, забыв, что он не может слышать меня, громко сглатывая и глядя в его глаза, в то время как мои руки и колени принимали определенное положение, которое было отрепетировано так много раз, и занимали нужную позицию, потому что я не могла выговорить ни слова, но мой мозг продолжал работать.

Улыбка, осветившая его лицо, была задумчивой… и нежной.

И тревожной.

– Ты отстой, Фрикаделька, – окликнул он меня за секунду до того, как должна была заиграть музыка. – Но я люблю тебя, – проговорил он одними губами.

Мое сердце глухо застучало. Забилось. Потом заколотилось еще быстрее.

Мой мир не перевернулся, у меня не подкосились ноги, но то ощущение, которое только усиливалось в течение дня, разрасталось и разрасталось до тех пор, пока мне не показалось, что оно охватило каждую клеточку моего тела, изнутри и снаружи.

Иван любил меня.

Эта сволочь Иван любил меня.

И ему было все равно, выиграем мы или проиграем.

И я не смогла ничего другого, кроме как разозлиться на то, что он оборвал меня, когда я собиралась сказать ему то же самое, и теперь он победил.

– Ты не мог выбрать более подходящего времени? – громко спросила я, изо всех сил стараясь не шевелить губами.

Клянусь богом, это идиот сморщил губы и послал такой незаметный воздушный поцелуй, что ни одна из камер, размещенных в здании, не смогла бы перехватить его. Нет, – сорвалось с его губ.

А потом заиграла музыка.

Ему чертовски повезло, что я могла откатать нашу короткую программу не задумываясь, потому что, если бы мы не делали это вместе полторы тысячи раз и я еще пятьсот раз не повторяла ее одна, я бы все запорола в этот ответственный момент.

И, к счастью для него, он сразу включился в работу, когда заиграла музыка, и за две минуты и сорок секунд только один раз подмигнул мне и один раз улыбнулся.

Но каким-то чудом мне удалось сконцентрироваться на том, что мы должны были делать, а не на взявшихся неизвестно откуда словах… по крайней мере, до той секунды, пока мы не приняли финальные позы и не закончилась музыка.

А потом я вспомнила.

Я вспомнила его Я люблю тебя, и это снова привело меня в бешенство.

Потому. Что. Твою мать?

– Ты должен был сказать мне это прямо перед стартом? – проговорила я сдавленным голосом, тяжело и часто дыша.

Его грудь c шумом поднималась и опускалась, когда он, ловя ртом воздух, произнес:

– Угу.

Угу.

Просто угу.

– Ты…

Прежде чем я успела оборвать его, прежде чем я поняла, что, черт возьми, он делает, когда мы стояли, оба тяжело дыша, когда наши лица разделяли всего несколько сантиметров, когда оба мы ощущали мощный выброс адреналина и прилив силы, и что-то еще, что, как я на 99 процентов была уверена, было любовью, он очень нежно и задумчиво улыбнулся.

Быстро, как молния, наклонившись вперед, он чмокнул меня в нос.

В конце нашей короткой программы Иван Луков поцеловал меня в кончик носа.

И тот факт, что в публике раздались возгласы удивления и «ахи», от которых при других обстоятельствах я расплакалась бы, даже не произвел на меня впечатления.

Он не произвел на меня впечатления, потому что я была слишком сосредоточена на том, что, во-первых, он этого прежде не делал. Не говоря уже о том, чтобы сделать это во время телевизионной трансляции. Не говоря о том, что это случилось через три минуты после того, как он сказал, что любит меня.

– Что с тобой? – проговорил он громким шепотом, прежде чем выйти из нашей финальной позы и поклониться.

Он не дал мне возможности ответить, помешав вспыхнуть той задумчивой, хитрой ухмылке, появившейся на его лице, когда он встал рядом со мной.

– Сволочь, – прошептала я, кланяясь. Я никогда не любила реверансов. Они казались мне очень фальшивыми.

– Неудачница, – сказал он, когда мы склонились вперед.

– Зачем ты это сделал? – спросила я, едва слышно выговаривая фразу, когда мы повернулись в другую сторону и повторили поклон.

Он быстро взял меня за руку, сцепив наши пальцы, когда мы снова кланялись.

– Потому что я хотел это сделать, Фрикаделька. – Он сжал мою руку, когда мы, выпрямившись, махали руками публике, бросающей на лед мягкие игрушки и цветы. Никогда прежде я не видела, чтобы их было так много. Никогда. – Мы сделали это, – сказал он, все еще тяжело дыша.

Я улыбнулась, но оттого, что мне захотелось улыбнуться.

– Перестань смотреть на меня так, словно хочешь убить. Мы можем поговорить об этом позже. Не смущайся, – пробормотал он, потянув меня за руку, как только мы снова распрямились. – Мы оба знаем, что ты любишь меня.

Я хотела опровергнуть это. Правда хотела. Главным образом потому, что мне было противно от того, что его голос звучал так самодовольно.

Но мы оба знали, что я бы соврала.

Может быть, я никогда не произносила этих слов, но он знал. Так же, как знал о моей необучаемости, но никогда ничего не говорил. Так же, как знал о том, что шоколад – моя слабость, и кормил меня им, когда я больше всего в этом нуждалась.

Теперь я, в свою очередь, потянула его за руку, пытаясь подтолкнуть к выходу с катка и сердито шепча:

– Не будь таким самоуверенным.

– Очень жаль, – прошептал он.

Постреленок: ДЖЕСМИН, ТЫ – ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ.

Постреленок: Боже мой! Боже мой! Боже мой!

Постреленок: Ты смотрелась как королева.

Постреленок: Ты летала!

Постреленок: Ты стала кататься совсем по-другому.

Постреленок: Боже мой.

Постреленок: Я плакала.

Постреленок: Как жаль, что меня там не было.

Постреленок: Я приеду на национальный чемпионат. Аарон сможет посидеть с детьми. Я не пропущу его.

– Одна минута.

Развернув плечи, я глубоко вздохнула, выдохнула, а затем повторили то же самое еще раз. Было несложно отключиться от зрителей, аплодировавших стоящей на льду паре, которая закончила свое выступление буквально несколько секунд назад. Было несложно не обращать внимания на мягкие игрушки и цветы, градом сыплющиеся из толпы.

Я была сильной. Я была умной. Я была способна на все.

Я не была слабой или неподготовленной.

Мир не рухнет, если я опозорюсь.

Я могла справиться.

Я всегда хотела быть способной на это. Может быть, я была рождена не для этого, но я сделала фигурное катание делом своей жизни. Я посчитала это своим делом, и оно должно было навсегда остаться моим.

Четыре минуты и несколько секунд для того, чтобы в самом выгодном свете показать результат нашего тяжелого труда. Неважно.

– Пора, – прямо в ухо скомандовала тренер Ли, и ее рука легко опустилась мне на плечо.

Я кивнула, искоса поглядывая на нее до тех пор, пока она не отпустила меня, отойдя на шаг в сторону, и положила руку на плечо Ивану, который стоял на расстоянии тридцати сантиметров от меня, подрагивая мышцами рук и бедер. Я заметила, как он взглянул на нее так же, как я, и кивнул так же, как я.

А потом он бросил взгляд через плечо на меня.

Он посмотрел мне прямо в глаза своими яркими голубыми глазами, и нам не нужно было кивать или что-то делать. Мы просто улыбнулись друг другу. Это был наш маленький секрет. Нечто, касавшееся только нас.

Тем утром мы проснулись в моем номере, при этом я пускала слюну на его руку, а его нога была закинута на мою, и это было самое прекрасное утро в нашей жизни. Он сказал мне об этом, а я просто знала. Потом он шлепнул меня по попе, и казалось, что так и должно было быть. Идеально.

Мы были готовы сделать это.

Мы должны были это сделать.

Улыбка, проскользнувшая по его губам, мышцам щеки, была ленивой… почти непристойной… дьявольским обещанием того, что наверняка должно было произойти вечером, невзирая ни на что другое.

Но это была и его доверчивая улыбка. Та, которой он делился со мной. Моя улыбка.

И она пробрала меня до мозга костей, оставив то теплое, успокаивающее ощущение, которое убедило меня в том, что он был уверен так же, как и я. Что мы были уверены. Но уверены вместе.

Поэтому я не смогла тут же не улыбнуться ему в ответ шире, чем прежде. В этом не было ничего особенного, но эта улыбка предназначалась ему, и только ему.

И он понял это, потому что его губы растянулись еще шире.

Закатив глаза, я посмотрела в сторону и шагнула на лед, пульс был в порядке, и сердце билось ровно, на душе было спокойно. У бортика я встала слева, пропуская последнего фигуриста, покидавшего лед, и посмотрела вверх. Я уже засекла своих родственников, сразу, как только мы вышли из туннеля, и они по-прежнему находились там. Все как один они держали в руках плакаты, даже отец.

ЭТО МОЯ СЕСТРА.

ВПЕРЕД, ДЖЕСМИН!

ДЖЕСМИН!

МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ, ДЖЕСМИН!

ДЖЕСМИН САНТОС НАВЕЧНО

ДАВАЙ, ДЕВОЧКА

ДЖЕСМИН, ТЫ – ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ

Но увидев плакат с надписью НИКОГДА НЕ СДАВАЙСЯ, ДЖЕСМИН, я прищурилась. Потому что его держал мой отец. Он подпрыгивал, как и все остальные, но он улыбался. Он не стеснялся. Ему не было скучно.

Но он был там. И это превосходило все мои желания и ожидания.

И это было то, в чем я нуждалась. Еще одно связующее звено для моего ума и души.

Я позволила себе на секунду вспомнить об открытке, которую я прочитала утром, лежа в кровати рядом с Иваном. Открытку от милой девочки из КЛ.

Удачи, Джесмин!

У тебя все получится замечательно. Спасибо за то, что ты такая классная. Надеюсь, когда-нибудь я смогу стать такой же, как ты. С любовью, Патти.

И я знала, что могу это сделать.

Однажды, когда мне было, возможно, лет пятнадцать или шестнадцать, Галина сказала мне, что для того, чтобы победить, нужно быть готовой к провалу. Свыкнуться с мыслью, что ты можешь потерпеть неудачу. И я никогда до конца не понимала, что она подразумевала под этим, потому что кто же, черт возьми, хочет проигрывать? Теперь я поняла, что она хотела сказать, и для этого мне понадобился всего десяток лет.

Я ступила на лед и отъехала меньше чем на метр, чтобы дать Ивану возможность сделать то же самое. Он последовал за мной и остановился в тридцати сантиметрах от меня, когда диктор объявил наши имена.

Именно в этот момент я посмотрела через плечо на мужчину в коричнево-золотистом костюме, придуманном моей сестрой, и увидела, что он уже смотрит на меня с усмешкой, которую никто, кроме меня, не видел.

Он выглядел счастливым.

И впервые в жизни я почувствовала себя счастливой, я стояла на льду и не нервничала, не была подавленной. Я просто была счастлива. Готова.

Поэтому я усмехнулась ему в ответ.

Казалось, мы с ним выдохнули одновременно.

И вот так просто Иван протянул руку в мою сторону. Он смотрел мне в лицо, когда я подала ему свою руку, прикрыв своей ладонью его ладонь и согнув пальцы.

Он беззвучно, одними губами произнес Я люблю тебя, а я подмигнула ему. Затем мы заскользили к центру катка, рука в руке, и остановились там, где было нужно. Иван одновременно со мной занял позицию, при этом оба мы больше никуда не смотрели. Я представления не имела, успокоилась ли толпа, потому что она исчезла из моего поля зрения в тот момент, когда лицо Ивана оказалось в паре сантиметров от моего.

– Ты отстой, – прошептал он, дыша мне в щеку.

Я едва сумела сдержать улыбку, говоря:

– Ты еще больший отстой.

За секунду, за гребаную долю секунды до того, как заиграла музыка, он прошептал:

– Давай сделаем это.

И мы сделали.

– Посмотрите, как высоко!

– Я не видел такой подкрутки с 2018 года, когда выступала команда Луковых! – заявил телекомментатор.

Мы с Иваном одновременно фыркнули.

Не было нужды смотреть на него, чтобы понять, что он закатил глаза.

Потому что я тоже закатила глаза.

– Это явно на сантиметров пятнадцать ниже, чем обычно делали мы, – пробормотал Иван за моей спиной.

Я опять фыркнула, не отрывая глаз от телевизора.

– Я думаю, что, скорее, сантиметров на тридцать, – заметила мама, сидя на другом конце дивана, она так любила заезжать к нам, что постоянно принимала противоаллергические лекарства.

– Марку пора уходить с должности комментатора. Три последних сезона я думал, что ему явно нужны очки, – заявил Джоджо, который лежал на полу, одной рукой подперев голову, а другой держа бутылочку у рта Елены.

– Джонатан, это неделикатно, – сказал ему Джеймс. Не глядя на него, я знала, что он покачивает головой.

Глаза всех нас были прикованы к экрану телевизора, на котором по льду без усилий скользила канадская пара, их движения были идеально выверены, грациозны и прекрасны. Я не испытывала к ним неприязни. Они были прекрасны.

Но не так прекрасны, как обычно бывали мы.

– Это было замечательно! – возбужденно ворковал комментатор на экране.

– Он сейчас надрывается, не слыша собственного голоса, – проворчала я, качая головой.

Мужчина рядом со мной издал звук, заставивший меня посмотреть на него уголком глаза. Глядя на меня, он склонил голову набок, по его губам промелькнула ухмылка, которую я знала, как свои пять пальцев, она осталась такой же непристойной и удивительной, как и много лет назад.

– Твои вращения были чище и быстрее, чем у нее.

Я кивнула, продолжая смотреть на него, не обращая внимания на висящий на стене огромный телевизор, транслирующий Олимпийские игры 2026 года.

– Ты тоже выглядел более непринужденно. И ты явно сильнее, чем он.

Он фыркнул и, наклонившись ниже, прошептал мне на ухо:

– Явно. Все же твоя задница смотрится лучше, чем ее.

Я хмыкнула, а он улыбнулся. Мы сидели бок о бок, вплотную друг к другу, совершенно слившись от бедер до голеней. Его рука была прижата к моей. Иван вытащил ее, поднял, бросив мне на плечо и еще сильнее, чем прежде, прижимая меня к себе. Подняв ноги, я закинула их ему на колени, чем заслужила поцелуй в щеку, а потом мы оба развернулись к экрану как раз в тот момент, когда спортивный комментатор прошептал:

– Невероятно!

Комната огласилась стонами, я не могла бы сосчитать их.

Я не сказала бы, что удивилась, но…

– Держу пари, что вы бы победили, если бы участвовали в соревнованиях, – проворчал Джоджо.

Я кивнула, глядя, как пара делает тодес, который, могу поспорить, мы с Иваном по-прежнему могли бы исполнить лучше. Не то чтобы мы больше не тренировались, но чаще всего по утрам, пока каток не заполнялся молодыми, перспективными фигуристами, он брал меня за руку, и мы повторяли свои прежние программы в облегченном варианте. Мы постоянно смеялись, часто заменяя тройные прыжки двойными, но при этом всякий раз ловили взгляд друг друга и знали, что думаем об одном и том же. И мы делали тройной зубцовый прыжок. Или тройной тулуп. Редко, в очень-очень удачные дни мы делали тройной лутц. Просто для того, чтобы знать, что мы еще способны на это.

А потом у нас появятся дети, и мы станем работать. Тренерами. У Ивана будет несколько мальчиков, а у меня – несколько девочек.

Мы мечтали о том, чтобы тренировать пары… но только если найдем подходящих спортсменов. Пока мы их просто не нашли.

Прошло четыре года с тех пор, как мы ушли из активного спорта, но все еще казалось, что это случилось вчера.

Четыре года с тех пор, как Ивану сделали операцию на позвоночнике. Операцию, которая была такой опасной, что я дважды падала в обморок в комнате ожидания. Четыре года с тех пор, как врач сказал, что для него продолжать заниматься парным катанием было бы безрассудством.

И четыре года с тех пор, как Иван посмотрел на меня и сказал:

– Найди другого партнера. Ты не должна уходить из-за того, что ухожу я.

Что за идиот, твою мать. Люди никогда не меняются. Как будто был кто-то еще, чьей партнершей я захотела бы стать.

Прошло пять лет с тех пор, когда мы победили на нашем последнем – и третьем – чемпионате мира.

Восемь лет с тех пор, как мы выиграли свой второй чемпионат мира.

Восемь лет с тех пор, когда мы завоевали две золотые медали. Одну – как пара, а другую – в составе команды. Что сделало Ивана самым титулованным американским фигуристом за всю историю.

Девять лет с тех пор, когда мы выиграли свой первый чемпионат мира и первый из трех национальных чемпионатов.

Важнее всего, что это были девять лет, прошедшие после нашей женитьбы. Девять лет и три месяца с того самого момента по окончании нашей произвольной программы, когда, уходя со льда с раскрасневшимся лицом под вопли толпы, он сказал:

– Я думаю, что ты должна выйти за меня замуж, Фрикаделька.

Я заставила его повторить это всего три раза. А когда мы поженились в той внеконфессиональной церкви, в которой сочетались браком Джоджо с Джеймсом, это был самый прекрасный момент в моей жизни. А потом родились Дэнни, Тати и Елена.

– Папочка, – раздался тихий голосок с пола. – Это небрежный двойной аксель, правда?

– Очень небрежный, – солгал Иван, сжимая мое плечо.

– Ты скажешь мне, если я буду небрежна, правда?

Взглянув на Ивана, я вскинула брови, глядя, как он корчит рожу, потому что мы оба знали правду. Чтобы он сказал своей малышке, что она что-то делает неправильно? Несерьезно.

– Я скажу, если ты будешь небрежна, – послышался оттуда же с пола голос семилетнего мальчугана. – Ты вчера была небрежной.

– Нет, не была! – выкрикнула шестилетняя девочка, садясь так, что в первый раз с тех пор, как все мы – включая трех собак и двух поросят – заняли гостиную, чтобы посмотреть вечером короткую программу, стали видны ее темные волосы.

– Да, была! – заявил Дэнни, все еще не попадая в мое поле зрения. – Я наблюдал за тобой!

И тут раздался плач Елены оттуда, где она лежала с моим братом, словно она то ли хотела присоединиться к спору, то ли в конечном итоге стать посредником между братом и сестрой.

И все аргументы разом закончились. Послышался глубокий, протяжный вздох, а потом другой глубокий протяжный вздох, а потом шестилетка снова улеглась рядом со старшим братом.

Тишина продлилась, возможно, секунд десять, пока я не услышала, как они опять препираются друг с другом.

Боже, это был кошмар. Они оба были точно такими же спорщиками, такими же властными, упрямыми, своевольными детьми, которых, как я думала, я всегда обожала, но на самом деле они были настоящей занозой в заднице.

Но я очень любила их, они стоили двух сезонов, которые мы с Иваном пропустили из-за них. Дэнни никогда не узнает, что был зачат случайно в ту ночь, когда мы выиграли свой второй чемпионат мира… но он, безусловно, знал о том, что, когда я обнаружила, что беременна, я подумала, что это самая лучшая новость в моей жизни. Мы с Иваном зародили жизнь. Нечто, что получилось из нас обоих в одну из лучших ночей нашей жизни.

А через двенадцать месяцев, когда я наконец забеременела снова, мы сделали это сознательно.

Мне понадобилось всего несколько лет для того, чтобы понять, что у меня все получается, если рядом со мной находится нужный человек. И этот идиот, который обнимал меня и невзначай хватал в КЛ за задницу не меньше дюжины раз в день, который заботился обо мне и подстегивал меня, и каждый день моей жизни желал мне самого лучшего, был им.

И, словно точно зная, о чем я думаю, Иван наклонился и поцеловал меня в висок, прижимая еще ближе к себе.

– Мама, Дэнни ударил меня по руке! – завопила Тати, явно преувеличивая опасность. Вероятно. – Я дам ему пинок под за-ад.

– Что такое за-ад? – спросил Дэнни секунду спустя.

Мама, сидевшая рядом с Бенни, повернулась и самодовольно посмотрела на меня. Мы с ней точно знали, о чем она думает.

С этой троицей мне предстояло расплатиться за все свои грехи.

И я не страшилась этого.

Книга никогда не была бы написана без моря любви и внимания множества людей.

Прежде всего огромное спасибо вам, всем моим читателям. Я бы не написала ее именно теперь, если бы не ваша поддержка. Я говорю это всякий раз, но вы, ребята, серьезно – самые лучшие. Спасибо за то, что остаетесь со мной и вообще за то, что вы такие потрясающие.

Cамая замечательная в истории группа читателей из интернета, мои верные соратники, спасибо вам за терпение и любовь. Я благодарна моим первым читателям/друзьям за то, что вы мирились со мной и с ужасными черновиками, которые я посылала вам. Рин, бесконечная благодарность тебе за то, что ты не просто хорошая подруга, но также помогаешь мне сотрудничать с издательством. Благодарность моей новой подруге, Эми, так часто составлявшей мне компанию по вечерам во время моих писательских забегов на короткую дистанцию и от случая к случаю позволявшую мне спустить пар, – без тебя я не закончила бы эту книгу так быстро (и она была бы не такой прикольной).

Эва, Эва, Эва. Список всего того, что ты сделала для меня, бесконечен. Ты – замечательная подруга, и каждая книга неповторима, благодаря твоему орлиному глазу, искренности и твоим постоянным уверениям в том, что она тебе нравится. Моя благодарность тебе безмерна (особенно за то, что терпела меня).

Спасибо Летисии Хассер из компании «RBA Designs» за то, что реализовала мои смутные идеи по поводу обложки. Джеффу Сентеру из компании «Indie Formatting Services» за то, что он всегда так великолепен. Вирджинии и Дженни из компании «Hot Tree Editing» за их любезность как редакторов. Лорен Абрамо и Кими Фейдерин из компании «Dystel&Goderich» за помощь с продажей авторских прав за рубеж.

Сердечное спасибо прекрасной семье, о которой только можно мечтать: маме, папе, Эйлу, Раулю, Эдди, Исааку, Кэтлин, моему семейству Летчфорд и всем остальным родственникам Запата/Наварро.

Спасибо Крису, Дору и Каю – последним, но от этого не менее для меня важным. Каждая книга – для вас, мои любимые.