А началось все так.

Говорит мне муж как-то раз:

— Смотреть на тебя не могу, видеть тебя не хочу. Явись ко мне на работу в два часа — будет презентация. Мажут кремчиком бесплатно — ни морщин, ни уныния через двадцать минут. Полное и универсальное омоложение внешних отделов организма. А не то, — говорит, — мой меч — твоя голова с плеч: развод — и женюсь на молодой.

Шутки шутками, а ведь в ярости мужик-то? Смотреть на меня, елки точеные, не смотрит. Видеть не хочет, это уж точно. Крем мне этот нужен как собаке пятая нога, но — мужик в ярости, это раз, и бесплатно — это два. А здоровье и морщинистые останки некогда лица?

— Миленький, эти чудо-кремчики всем известны, срок действия два часа, пока намазыватели ноги унесут, потом обвиснет все, как у престарелого бульдога. Может, не надо, а?

Молчала бы уж лучше. Что я в ответ услышала — понятно. Ну, не Софи Лорен, не Ким Бейсингер, но так-то уж зачем…

Короче, явилась. Сидят двое — мужик и баба. Лет по тридцать. Холеные, в костюмчиках, на выпуклых грудях фирменные значки. Муж мой на бабу посмотрел, на меня — и сердце его бедное содрогнулось от омерзения.

— Да-а, — увесисто подбросил мужик, — организм зашлакован. Вижу, очищение не проводилось давненько. Сколько вам лет?

— Сорок, — пискнула я.

— Выглядите старше! — отрезала баба.

В глазах мужа застывало сожаление о жизни, загубленной бесцельно, лишенной радости созерцания красоты и, безусловно, львиной доли плотских утех, причитающихся мужчине. (Какая же ты сказочная сволочь, потрясенно подумала я о бабе, и ничего и не старше, меня на улице «девушкой» окликают, а на той неделе один алкаш телефон все просил. Тебя бы так посадить, лайф твою в хербу, да при мужике твоем расписывать!..)

Вслух-то я вежливая, поэтому говорю аккуратно, но с подтекстом:

— Да, знаете ли, тяжелые жизненные условия. Нехватка денег, у мужа вот зарплата маленькая, да и выплачивают когда хотят… — Сказала и хвастливо подумала: «Молодец я все-таки: сдержалась».

Мужик достает зеленый тюбик. Баба вокруг суетится, мажет мне пол-лица и причитает:

— В России сложилась крайне неприятная экологическая ситуация: что вы едите?! Что вы пьете?! Как вы живете?! Да и можно ли это назвать жизнью? Это — преступление, надругательство над организмом. Посмотрите на себя — на щеках капилляры, под глазами мешки, морщины, нос в крупнейших порах…

На мужа я больше не смотрела. Сама разведусь к чертовой бабушке. Если ему нужна Настасья Кински — пусть к ней и идет вместе со своим окладом жалованья. А я, между прочим, еще ничего. Когда высплюсь. И при вечернем освещении.

Сижу, терплю. Намазали меня.

— Что, — спрашивают, — чувствуете?

Я честно подумала.

— Такое, — говорю, — легкое покалывание, переходящее в приятное жжение.

— О, правильно! — обрадовались оба супостата. — Это вся грязь из вашего организма через поры выходит на поверхность и оседает там.

Надо вам сказать, муж у меня патологически чистоплотен. Попросту говоря, брезглив. Как я подумала, что он сейчас представляет мой грязный организм с отверстыми крупными порами — Боже! Не испытать мне больше супружеских объятий, да и о сладости законной любви придется забыть, пожалуй.

— А вот какой запах вы чувствуете? — приступают ко мне сызнова.

Я честно понюхала.

— Такой вот запах хорошего кремчика, — отрапортовала. А и правда, очень даже приличный запах.

Лиходеи разочаровались:

— Странно… Обычно чувствуют запах того, чего в организме не хватает, — кто бананов, кто ананасов, кто клубники…

— А кого мажут с похмелья, тот чувствует запах огуречного рассола? — невинно осведомилась я, и напрасно, потому что мучители мои горестно-сочувственно посмотрели на мужа, а у того аж челюсть запрыгала от ненависти ко мне — не хочет баба омолаживаться!

Когда крем стерли, бандиты возгордились:

— Ну вот. Совсем другое дело! Что вы сейчас чувствуете?

Я честно прислушалась:

— Все то же приятное жжение.

— Странно, — удивились они, — должно бы уж пройти… Это, наверное, настолько грязен ваш организм, настолько изношен, что шлаки до сих пор поднимаются наружу! — И закручинились, бедолаги…

Я смотрела в зеркало, с ужасом понимая, что ничегошеньки не произошло. Нет омоложения, хоть ты тресни!

— Вроде бы здесь полморщинки разгладилось? — неуверенно спросила у мужа.

Он тщательно изучал мое лицо, знакомое ему до судорог душевных…

К утру пол-лица распухло, а глаз светился пронзительным красным светом, как у несытого крокодила.

Бандиты звонили по телефону и ломились в дверь, обвиняя меня во всех смертных грехах — от осточертевшей уже зашлакованности до тайной и порочной склонности к аллергии, а также в употреблении несанкционированной ими валерьянки. Я обкладывала физиономию кусками льда и горько жаловалась мужу на злодейское средство пиратов.

— А тебе, распустехе, никакой крем не поможет. Только крематорий, — припечатал он меня.

— Да чем так жить, — развернула я войска, — лучше на погост. Кручусь, как юла несмазанная, а тебе все плохо.

Муж с готовностью принял боевую стойку:

— У всех жены крутятся, а по улице с ними пройтись не стыдно, между прочим!

— И с чьими это женами ты, не стыдясь, по улицам прохаживаешься? — злобно ощерилась я.

— А я бы и прошелся! Я бы не с одной прошелся с полным взаимным удовольствием, да недосуг, мадам. Вас кормить нужно. В клюве приносить каждые две недели.

— А ты, оказывается, приносишь? То-то я смотрю: временами дохлая колибри залетает, крылышками по кастрюлям шарит. Ты что, всерьез думаешь, что мы на твои гроши живем?

— Угу, любимая. Мы живем на твои творческие потуги. Дома развал, дети черт-те чем занимаются, у самой рожа, как у бульдога…

— Не трогай рожу! Я тебя про бульдога предупреждала! Напустил на меня бандитов, а теперь попрекаешь! Я в отпуске-то когда была?

— А я?

— А тебе и не положено! — врезала я ему в поддыхало. — Ты пахать должен. Семью, черт побери, хоть немножко обеспечить на пятом десятке. Мужик ты, в конце концов, или что?!!

Он выдержал многозначительную паузу.

— Хорошо, дорогая. Договорились. С этого дня я — или что. Может, тебе мужика поискать?

— Сами прибегут! — крикнула я в ненавистную спину. — Добра такого!

Как всегда, денег не было. Вы, конечно, знаете, что денег не бывает:

— вообще — когда, гордо потея, занимаешь у знакомых на хлеб-молоко, делая при этом вид, что забыла свою кредитную карточку в соседнем ресторане;

— на что-то — когда, раскинувшись с комфортом среди оплаченных счетов и поглаживая утробно урчащий свеженабитый холодильник, спокойно соображаешь, то ли сыну новые штаны, то ли дочкам туфли, то ли мужу заветную удочку;

— как всегда — это значит — или за квартиру платить, или холодильник загружать. А если и то и другое — впадешь в п. 1.

На этот раз денег не было именно как всегда. Потому что зарплата у мужа — завтра. И значит, сегодня — холодильник, а счета — послезавтра.

Послезавтра он и пришел. В пять утра. После сорока четырех часов отсутствия.

— Привет.

— Привет.

— Есть будешь?

— Не знаю.

— Ничего мне сказать не хочешь?

— Нет.

И они пошли отдыхать.

Такая началась новенькая жизнь. Из нее я вычеркнула светлые праздники — пятые и двадцатые числа, по которым бывший господин и повелитель, ныне коммунальный сосед, приносил добычу на прокорм семье; счета же приходили с тупой регулярностью.

Денег не было — вообще.

Дети ели. Они хотели есть всегда, особенно после завтрака, обеда и ужина. Муж проходил сквозь нас, как Кентервильское привидение, задумчиво ревизовал холодильник и томно жевал найденную еду. Солнечный удар или обморожение сосудов головного мозга? Я не спрашивала, было некогда. Я считала. По ночам мне снились деньги.

Я, конечно, ему нахамила и виновата. Но он же первый меня кремчиком намазал, а потом еще и нахамил! Этот проклятый кремчик вкупе с рожей отрезал мне возможные пути для примирения. Погибаю, но не сдаюсь, решила я и стала изыскивать внутренние резервы.

Собственно, изыскивать было особо нечего. Резервы хранились непосредственно на мне и состояли из золотого семейного запаса: кольца обручального — одного, сережек с камушками — двух (или одна пара) и хиловатой цепочки под горлышко. Я мечтательно потратила грядущее богатство и отправилась в ломбард.

Прав был великий сказочник Шварц: там работают исключительные людоеды, то есть просто феноменальные людоеды. Да вы сами знаете, кто в ломбардах не запутывался! Не успела я глазом моргнуть, как у меня забрали фамильные драгоценности, которые мы собирали вдвоем лет пятнадцать, и отвалили триста десять тысяч.

Разбогатеть не получилось, хотя это уже сулило скромную, но обеспеченную жизнь.

Широким жестом я заплатила за квартиру и (гулять, так гулять!) купила детям по йогурту, банку лимонада на всех и три апельсина. Войдя во вкус разудалого мотовства, прихватила полкило недорогой французской ветчины без вкуса и запаха, пачку стирального порошка, рулон туалетной бумаги, килограмм шоколадных пряников, два килограмма мороженой баранины, кочан капусты, пакет финской муки, две пачки маргарина «Домашний», три десятка яиц, килограмм сахара и…

И тут деньги опять кончились. Я изумилась и впала в нищету.

Свора голодных подростков, оккупировавших кухню, корыстно обрадовалась моему приходу и загляделась на сумки у меня в руках.

— Ешьте, ребята! — я щедро выкинула на стол всю снедь разом.

Лучше бы деньги не тратила. Через десять минут, отвернувшись от разгромленного стола, они разочарованно уставились на мои пустые руки.

— Сгиньте с глаз моих, пожалуйста, — попросила я. — Больше ничего нету. Пойду по сусекам поскребу.

Что там было, в моих сусеках? Средней заношенности тряпки, которые не взял бы ни один приличный секонд-хэнд. Я с сомнением перебрала свою одежку. Может, неприличный возьмет?

М-да, подумала я, вот гад! Уже месяц не разговаривает, и ни копеечки. Ладно, я ему морщиниста, бесхозяйственна и нехороша, но детей-то за что? Они, скучное дело, есть хотят независимо от родительских распрей и, что удивительно, хотят есть каждый день и неоднократно.

Все-таки не был он таким раньше. Не так еще ругались, но в пределах светлого дня. К середине ночи всегда мирились, железно. Я вспомнила бурные примирения и, кажется, загрустила.

Может, случилось что?

Пришла подруга № 1, участливая и завистливая:

— Тебе надо подать на алименты, — твердо определила она, — он уже третью бабу меняет.

— Четвертую. Первой была я, — самолюбиво ответила подружке, чтобы не поступаться приоритетом.

— Тем более. Чего ради ты ему деньги даришь? Трое детей! Тебе не вытянуть.

Черта с два не вытянуть! Не буду я у него деньги просить — не стану дальнейших баб бездолить!..

(Смешные и милые давние воспоминания: он в моем подъезде с охапкой кувшинок; он, показывающий мне родительскую дачу так, как будто нам действительно интересно, где растут яблони, а где — клубника; он, наутро приготовивший мне завтрак и уронивший яичницу прямо в постель; он, деревянным голосом объявляющий родителям: «Папа и мама, вот моя…»; он, висящий на водосточной трубе у окна пятого этажа роддома: «Сын!..»; он, пляшущий на снегу: «Я же говорил, что девка родится!» Он, ласково утешивший: «Ну, раз уж аборт поздно — рожай, что уж сделаешь. Где двое — там и трое». И страшный сон, приснившийся мне полгода назад: длинный низкий шепот, извивающийся по постели: «Любовь прошла-а-а…»)

«Об этом я подумаю завтра», — сказала Скарлетт О’Хара. Ветром меня не унесет — некуда, на содержание нас никто не возьмет, а на мою зарплату мы не проживем.

Позвонила верная и состоятельная подруга № 2:

— Ну, как твой козел?

— Он не мой и не козел, — обиделась я за коммунального соседа, — у него возрастные явления. Переходный возраст.

— Ну-ну, давай защищай! Он тебе деньги-то дает?

— Раз не дает, значит, нет у него.

— Ну-ну. А тебе в твоей богадельне-то платят?

— Платят. Шестьсот. И детские сто тридцать.

— Ну, давай ложись и с голоду помирай. Значит, так: послезавтра к десяти приедешь в Апрашку, под аркой я тебя встречу, возьмешь носки и колготки на реализацию. Понятно?

— Никогда. Я торговать не буду никогда, — испугалась я, — а вдруг кто-нибудь увидит?

— Увидят, — дружески пообещала верная и состоятельная, — а не увидят, так ты ноги протянешь, идиотка!

Так я стала новой русской.

Рэкетиров было двое: один вежливый, но очень длинный (я ему — по ухо), а другой с фонарем под глазом, но совсем маленький (он мне — до плеча). Нормальные такие, обыкновенные рэкетиры. Как в кино показывают: куртки, затылки и пальцы веером.

— …Вы же умная женщина, — говорил очень длинный, представившийся, конечно, Малышом, — не мы, так другие. Крыши-то у вас нет?

— Ой нет, извините, пожалуйста, — я на всякий случай смутилась.

— Да что ж извиняться-то? Оборот ваш мы знаем, трудности у вас, понятно, как у всех, но лишняя головная боль-то вам зачем? Так что лимон в месяц. На первое время. Если будут проблемы — звоните.

Крыша, как я поняла, у меня появилась. Но тут же и поехала. Кажется, через месяц я вывалюсь из ненавистной рыночной нереальности в любимую академическую действительность, где шестьсот + детские. Не хочу: за полгода дети привыкли есть. И я тоже.

— За детишками вашими присмотрим. Мало ли что может случиться? — внесла полную ясность маленькая сволочь с фонарем.

Та-ак. За что боролись? Вот на это самое и напоролись. Отреагировала я молниеносно:

— С этими-то? Душу всю из меня вынули, паразиты, — доверительно сообщила я слегка обалдевшим от такого поворота крышедержателям. — Хоть бы и делись куда — перекрещусь! Папаша, козел вонючий, смылся, возись теперь с его отродьем! Да я, ребята, честно, столько раз мечтала — отвалились бы они от меня все! — и я с надеждой посмотрела на рэкетиров: может, освободят они меня от отродьев? Спасут остатки дней не первой молодости?

Они смотрели на меня как на ненормальную: не по понятиям, да и смена лексикона их явно озадачила…

— Да нет, вы нас не так поняли. Мы такими делами не занимаемся, — припугнулся Малыш, — наше дело — охрана.

Я отчетливо разочаровалась:

— А-а… Ну что ж, охрана мне, конечно, нужна… Но вы же понимаете, миллион — это нереально.

— А чё, ты в три горла жрать собираешься? — вскинулся совсем маленький с фонарем.

В три горла я, естественно, не собиралась: нас было четверо.

— Умолкни, Юрик, — посоветовал Малыш, — ну и сколько?

— Двести! — щедро посулила я. — И знаете что? Давайте по безналу! И всем хорошо будет. Извините, ради Бога, Малыш, а как вас зовут?

— Андрей, — удивился он.

— А по отчеству?

— Петрович, — с натугой припомнил сын Петра.

— Видите ли, Андрей Петрович, — культурно продолжила я, — мои проблемы — это мои проблемы, но вам же надо аккуратно платить?

— Вот и заплатишь, когда скажем, — высунулся жадный Юрик. — И какие такие двести?

— Минуточку. Андрей Петрович, попросите, чтобы меня не перебивали. — Бедному Малышу явно нравилось быть Андреем Петровичем. Юрика я вельможно не замечала. «А чё, в натуре, — с трудом думала я на незнакомом языке, вживаясь в роль, — если я такая крутая, что ко мне рэкетиры явились, — с шестерой, что ли, базарить?»

— Закройся, ты! — рявкнул Малыш, и маленький Юрик усох на стуле. — Ну?

— Видите ли, Андрей Петрович, — совсем культурно продолжила я, — товар я беру по безналу. Торгую через кассу. Выручку — в банк. За наличку мне поставщики товар не отпустят — фирмы солидные. Миллион! Что такое сейчас миллион? Копейки. Но по безналу. А наличку я сама-то в руках держу, пока в банк еду. Ну, выну я этот миллион раз-другой, и все. Серьезно. Мне это надо? А вам?

Глаза Малыша медленно застилала скука. Это он уже сто раз слышал. И что в ответ сказать — знал. А вдруг у Юрика в кармане раскаленные утюги уже наготове?

— Так вот, Андрей Петрович, я могу только догадываться, через что вам пришлось пройти, чтобы добиться вашего нынешнего положения. Вы сильный человек, — Малыш приосанился, — и, поверьте, я много старше вас, незаурядный человек.

Взор Малыша стал осмысленнее. Надо бы мне прибавить, углубить и расширить.

— Вы явный лидер, явный. И вам бы, с вашим умом и внешностью, — одобрительно-оценивающе, как старшая сестра или молодая мать посмотрела я на него, — в приличном офисе бы сидеть. К такому, как вы, мы сами должны идти, и идти открыто, легально. И не дань нести, а идти за помощью, потому что если не вы — так кто же?!

«Боже, помоги мне! — думала я в душевной панике, произнося уверенные слова. — Что я несу!»

— Фуфло гонит чувиха, — змейски предупредил Юрик патрона.

Малыш опять усомнился.

— Фуфло… — горько повторила я вслед за Юриком. — Если бы! Если бы фуфло… Оглянитесь вокруг, — попросила я Малыша, — по рынку скоро пройти нельзя будет. Хулиганье, мелкие воришки, доморощенные рэкетиры валятся отовсюду. Нас давят со всех сторон, а где заступники?

— И наконец, вот он, долгожданный заступник, которого все ждали. И это его вы называете фуфлом? — укоризненно спросила я Юрика.

Малыш грозно посмотрел на соратника.

Юрику стало неуютно.

— Да не-е, я чё…

— Порядок, — страстно воззвала я, — порядок и защиту может обеспечить только сила! Но сила цивилизованная, грамотная, поддерживающая культурных торговцев и карающая бесстыдных спекулянтов. Вы, и только вы можете стать гарантом нашего безопасного и светлого будущего. Если, конечно захотите. Тут придется поработать.

Очумелый Юрик таращился на меня сквозь фингал, плохо понимая такую иностранную речь. По лошадиной морде Малыша лихорадочно метались две-три мысли.

— Скройся, Юрик, — задумчиво велел он, и фингал с Юриком скрылись за дверью. — А как это сделать-то?

Я взорлила. В течение десяти минут по рецепту незабвенного Остапа я посадила Малыша в офис на Садовой с толковым бухгалтером, презентабельной секретаршей, тремя компьютерами и одним факсом. Не исключила возможность поездок за рубеж по обмену опытом с американской «Коза ностра» и японской «Якудзой» (японцы, надо сказать, ему особенно польстили почему-то). За следующие двадцать минут уже вместе мы привели в пристойный вид его братву, переодев всех в костюмчики-галстучки, и дружно осудили Юрика за грубость, застарелую нетрезвость, побитость и хлипкое сложение, безусловно, умаляющее достоинство Хозяина. Еще через полчаса мы пришли к полному согласию: я обещалась подготовить пакет учредительных документов охранной фирмы «Фортуна» (президент — Малыш). За пятьсот тысяч. Деньги — против документов. Даром денег не берем, вот так-то.

Стрелку забили через неделю.

Большинство народоноселения, как вы знаете, сказало бы «как кур во щи». Ну, а я — дудки! В котловое довольствие меня пока еще не включили и в бадью со щами не заложили. Поэтому и влипла я как кур в ощип, точнее, курица, которая, известное дело, — не птица. Да и баба в России — не человек.

Детишек-то я, понятно, быстренько спровадила от греха подальше в Новгород, к надежной и домовитой подруге № 3 (у нее своих четверо, и ей вроде бы уже и все равно: штукой ребенка больше или, к примеру, меньше).

Ощипать меня, конечно, можно. И наверное, нужно: в самом-то деле, живем себе вчетвером, в ус не дуем, и даже партизанские мужнины рейды по холодильнику в ночи будят лишь тихую нежность и сочувствие. Живем! Что само по себе непорядок и вызывает горечь окрестных масс, которые правы: делиться, ясное дело, нужно. Но жадно мне! Скупость все бабья да дурья. Да и успешный бизнес мой испустит свой печальный дух через пару месяцев дележки. В этом-то я вовсе не наврала.

«Что же делать?» — лихорадочно думала я. Вроде бы где-то что-то читала такое: жил-был древнегреческий царь, умный, но здоровьем слабый, Эврисфей. И повадился к нему небезызвестный Геракл и все требовал: отдавай, мол, Микены (Микены — это такой город). А Эврисфей, не будь дурак, соглашался. А что было делать? Геракл громила был здоровущий, да и родственнички у него непростые. Из мафии, короче говоря. Да какие проблемы, говорил Эврисфей, забирай ты эти Микены со всеми потрохами, только вот не в службу, а в дружбу сходи пару раз туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Двенадцать раз гонял мужика! А что, вариант…

Зазвонил телефон:

— Драс-сь, — раздался любимый голос, — это я. Ну как?

— О, здравствуйте, Андрей Петрович! — корректно обрадовалась я. — Хорошо, что вы позвонили. У меня мало времени, так что давайте скоренько. Документы я сделала, нужны ваши паспортные данные. Диктуйте — я записываю.

— Ну, это… Вы же знаете…

— Откуда? Знала бы — все бы уже готово было.

— Да нет… Я ж в законе… Нам паспорт западло.

— А мне как быть? Работа стоит.

— А может, это самое, на Юрика оформить?

— Можно, — легко согласилась я, — можно на Юрика. Можно также на Шурика, на Мурика или на Дурика. Только вот когда в фирму деньги пойдут, ваш Дурик сразу поумнеет. И в чем вы тогда окажетесь?

— Не-е, Юрик братан верный. Мы с ним на одной шконке чалились, он подлянку не кинет.

— Ну-ну. Вам видней — фирма-то ваша. Мое дело предупредить, а там хоть не рассветай. Давайте вашего Юрика. Но гонорар я от вас не приму — за так все сделаю.

— Это еще почему?! — моя жертва, судя по всему, выкатила глаза на другом конце города.

— Не хочу наживаться на чужом несчастье, — объяснила я. — Это бизнес, миленький. Ну, да через полгода сами во всем убедитесь. Юрик вам покажет! Мой вам совет — добудьте паспорт и пропишитесь — сейчас не девяносто второй. Думайте. Ладно, мне бежать надо. Звоните, заходите — сейчас вы работу держите, — и я повесила трубку.

Так, кажется, немножко разделили — значит, чуть-чуть властвовать будем. Я радостно потерла хищные лапы свои.

Зазвонил телефон.

— Здравствуйте, — нервно пробормотал поставщик, — чего ж вы за булочками-то не едете?

— Как не едем? — оторопела я.

— Да и вчера не забрали.

— Господи! — ужаснулась я. — Не было нашей машины?

— Не-а, а то вы не знаете?

— Теперь знаю. Подержите товар немножко, я все сегодня вывезу-оплачу. Побежала. Господи, повешусь, ей-Богу!

Я не побежала. Продираясь сквозь кровавый туман ярости, добрела до своих ларьков. Узнала, что экспедитор Коля не появлялся с позавчера, велела, чтобы его — разыскали, а он — явился, вернулась и предалась сладостным грезам.

Сначала примерила низенького пухлого Колю к ножкам стула — получалось не очень больно, да и толстое Колино брюхо застревало между ними, что резко уменьшало количество ударов в минуту. Тогда я пару раз приложила его сволочной башкой о дверь. Это было уже лучше, и, поймав ритм, я перешла на сплошное избиение ногами в кровь, норовя попасть по подлой воровской морде. Самбу я на нем сплясала. Зубы гаду выбила. Нос сломала, да и пара-другая ребер пошла в мой актив. Коля почему-то молчал, худел на глазах и истаял в конце концов в луже дымящейся крови.

Полегчало. Побежала. Оплатила. Погрузила. Вывезла. Разгрузила. Села…

В дверь просунулась умеренно почтительная физиономия подлеца Коли.

— Драс-сь…

— Здравствуйте, Николай Петрович. Проходите, садитесь. Гостем, так сказать, будете. Угодно кофейку?

— А чё я сделал-то? — сразу перетрусил подлец. — Ко мне братан из Пскова приехал!

Боженька ты мой, и здесь братан!

— Ну, случай такой вышел. Вы же знаете, как я работаю. Когда надо — я всегда. Я вот когда у Туманова в артели работал — так он меня знаете, как ува…

Туманов меня доконал. Добил он меня, и великий, могучий русский язык попер из коммерческого подсознания как, гельминт из… ну, вы сами знаете, откуда.

— Туманов! — нежно выдохнула я. — Туманов? Ну все, Коля, амбец тебе в крестец! Ты же, мурлила многозвенная, машину хлеба загубил…

…Пела я, наверное, с полчаса. Я проследила родословную подлеца до седьмого колена, не щадя ни детей, ни стариков, вбила загубленный хлеб во все отверстия Колиного тельца, состригла под ноль его мужское достоинство, размазала это самое достоинство по препаскуднейшей роже мурлилы и предельно выразительно описала способы употребления подлецовой задницы.

Коля слушал сначала оцепенело, потом недоверчиво, потом, расцветая на глазах, — с восхищением, преданностью, любовью.

— Понял! — вскочил он со стула, когда я иссякла, — Анна Сергеевна, понял! Я-то думал… А вы — наша! Чтоб я еще когда!.. Да меня Туманов так никогда не уважил…

— Уйди, сволочь! — из последних сил попросила я.

Зазвонил телефон.

— Здравствуйте, налоговая инспекция!

«Налоговый инспектор, доложу я вам, это не должность, не чин, а состояние души. Иной раз выйдешь на променад, да и заприметишь в глубине прешпекта приличную фигуру. А ближе сойдешься — милостивые государи мои, святые угодники! Глазки куриной гузкой скорчились, рот птичьим клювиком щелкает, впереди ладонь лодочкой протянулась — налоговый инспектор. Чур меня, чур!» — так в прошлом веке живописал сатирик. Ну вот не любили либеральные демократы и радикальные консерваторы в отсталой царской России налоговых инспекторов. Стыд какой! Потому-то, наверное, и прогнила российская монархия, что не сумела внушить подданным любовь к основе государственности — налоговым инспекторам.

То ли дело сейчас! Вся страна понимает, что упоительна власть и сладостны плоды ея. Будет время — не поленитесь, прогуляйтесь по налоговой инспекции. И вы увидите:

— двадцатилетних мальчиков, млеющих от любви к пятидесятилетней крашеной даме, и столько восторга, столько внимания на безусых физиономиях;

— холеных матерых мужиков в дорогой коже, почтительно отклячивших зады на полметра от вертикали перед налоговым пацаном, плюющим в потолок в скуке душевной;

— битых жизнью торговых дам, усердно и искренне объясняющих, что юная барышня, сидящая по ту сторону налогового барьера, — кладезь мудрости, житейского опыта и очарования;

— и многих, многих вы еще увидите там!

Сплошное, понимаешь, согласие и примирение — народ и налоговая инспекция едины.

И я как все. Люблю налоговых инспекторов, чту налоговую полицию, да и вообще, станет грустно, навалится хандра — пойдешь, поплатишь налоги, вот и полегчает! Славненько так становится.

Инспектрис было две. Выглядели они, как обычно выглядят налоговые инспекторы, — за сотню лет существенных изменений в породе не произошло.

Не отказавшись от ритуального кофейку-с с пристойным случаю, но скромным печеньицем-с, они погрузились в пучины моей доблестной финансово-хозяйственной деятельности. Горестно шуршали страницы бухгалтерских книг…

Зазвонил телефон.

— Дрась, это я! — пулеметно выпалил Малыш. — Я к вам вечером заеду в девять один дверь держите открытой чтоб мне на площадке не светиться, — и он бросил трубку.

«Господи, — подумала я в рифму, — вот пруха! Не понос, так золотуха», — и стала старательно рисовать Малышеву фигуру на виселице с непропорционально толстым канатом, стянувшим небритую бандитскую выю. Язык удавленника стелился по земле, завиваясь цифрой 2. Два миллиона штрафа я еще могла заплатить. Но раз могла два — напишут десять. А вот это уже все равно — десять или, скажем, сто пятьдесят. И я развеселилась.

Наконец инспектрисы, видимо утомившись и одобрив трудолюбие и благонравие проверяемой, промолвили:

— Проверим кассу. Откройте сейф, пожалуйста.

Я поднялась со стула и прошествовала к сумочке, валяющейся в углу у двери (у меня в ней ключ от сейфа, в кошельке. За кассу-то я совершенно спокойна была. Кассовый аппарат мне каждый вечер приятель перекручивает. За тридцатку. Он вообще-то ученый секретарь в НИИ радиоэлектроники, но кое-что руками еще умеет и половину рынка обслуживает).

Наклонилась я за сумочкой… О Боже! Доразгружалась, бестолочь! Тоненький верткий червячок прошмыгнул по позвоночнику, плотный туман застлал на мгновение глаза…

О вы, явные и тайные рыцари великого Ордена Радикулитчиков, вы, обладатели Единственно Верного Средства от Радикулита, вы, Мученики Позвоночника, братья и сестры, к вам обращаюсь я!

К вам, потому что больше никто не поймет и объяснить невозможно, почему я, как искореженная тайфуном сосна, застыла в немыслимом штопоре, оттопырив шуйцу в приветственном жесте в сторону инспектрис, а десницей так и не дотянувшись до заветной сумочки.

Дамы извергли волну непонимания:

— Ну? Стоять будем? Или сейф открывать?

Проклятая сумка маячила перед носом (неряха! Вечно все раскидываю), но в руки не давалась, хоть ты убейся. Каждое движение, каждое дыхание мгновенно наказывалось оглушительной болью, и через пару минут тишины, звенящей от нарастания налоговой напряженности, я сдалась:

— Извините. Прикрючило. Радикулит. Возьмите. Пжалс-ста. Сумочку.

— Ну понятно, как сейф открывать, так сразу радикулит, — в унисон спели инспектрисы.

— Нет. Пжалс-ста. Сумочку. Возьмите.

— Ага-а… Так-так… Ну-ка, пиши, Наталья, — радостно велела та, которая постарше, той, которая помладше, — попытка дачи взятки при проведении проверки.

— Не. Взятка. Сумочка. Там. Кошелек…

Которая помладше в восторге подпрыгнула:

— Ой, Ирина Иванна, и правда взятка! Мне — так первый раз дают, а вам?

— НЕ. Взятка. Кошелек. ВОЗЬМИТЕ.

— Ты пиши, Наталья, пиши: «Кроме сумочки проверяемая настойчиво предлагала кошелек, в котором находилось…» — а сколько там у вас?

— Триста. Тыщ. И. Сто. Баксов. НЕ!!! Взятка… Ключ. Возьмите сейф.

— «…Находилось триста тысяч рублей (ты числом и прописью пиши) и сто долларов сэшэа». Это же надо до такой наглости дойти! Копейки какие-то у нее с полу подбирать! А с виду приличная. А чего это она нам сейф все пытается всучить, а, Наталья?

— Да ну его, Ирина Иванна. Он тяжелый.

— Ты язык-то придержи! Не понимаешь — типичная провокация, сколько проверок сделала, такого не видала. Идите, милая, расписывайтесь.

«Господи, — думала я в тупом отчаянии, — вот уж влипла, так влипла. Они что, от рождения идиотки? Или им Налоговым кодексом мозги повышибали? Анальгина мне, анальгина!!»

Ирин-Иванна метала в меня зевесовы молнии гражданского гнева, а юная Наталья так и подсигивала от воодушевления.

— Молчит и не идет, — наябедничала она. — Ирин-Иванна, а что дальше?

— Пиши, Наталья: «От подписи отказалась». Число. Расписывайся, — и она пошуршала бумажками. — Пошли, дальше с ней в другом месте разберутся.

— Так она же дверь загородила…

«Они пройдут сквозь меня, как танки. А я и так на ближайшие две недели — руина. Спасайся, кто может!» — здраво рассудила я и объявила:

— Не. Подходить. Я. Заминировалась.

Нет, а что еще делать-то было? Они бы меня ПИХНУЛИ. Точно, пихнули бы. Сдвинуться с места я не могла, выход загораживала, и, естественно, бедным женщинам для обретения свободы ничего не оставалось бы, как пихнуть меня.

Должна объяснить свое агрессивное поведение тем, кто не знаком с дьявольской болезнью: ни один нормальный радикулитчик в период приступа не допустит ни малейшего пихания в свой адрес. Нет, не допустит. Это немыслимо.

Но они и не виноваты, на их месте каждый бы стал пихаться: верить в этакий внезапный радикулит — и дурак не поверит (вы-то ведь тоже не верите?), бояться, что я Богу душу отдам, — так кто я им, просить, чтобы отошла, — так чины не позволяют. Они и не верили, и не боялись, и не просили.

Да бабы-то, в сущности, неплохие. Работа у них только собачья, понимать надо. Идут на каждую проверку как в бой, врут все друг другу в глаза с улыбочкой, а вежливость им вменена должностной инструкцией. Ладно, если бы только врали, а то вот еще раскорячится в углу такая коммерсанточка и пригрозит взорваться вместе с ними! А платят налоговым инспекторам, между прочим, по госрасценкам, и про взятки, честно говоря, враки порядочные. Слышать — слышала, а видеть — не видела, чтобы брали. Нормальные рабочие бабы.

И я чуть не разревелась от сочувствия к нам троим. Все мужики проклятые! Машины с булками разгружать — бабы, а мужики в это время с псковскими братанами водку жрут (нет, я Колю все-таки убью, сволоча!), по проверкам мотаться — бабы, а мужики в баньках вопросы решают. В Думах они заседают. В правительствах правят. Крышу держат, Атланты туберкулезные. Возрастные проблемы, заразы, решают около полного холодильника. Руководят они, понимаете?! Памятники Главному Мужику Века до сих пор на каждом углу — одна ручка подмышку чешет, другая на поля Родины указует: идите, бабы, пашите! Вперед, родимые! Отечество вас не забудет и, в гроб сходя, благословит. Зачем? Зачем, я вас спрашиваю, попу — гармонь, козе — баян, корове — черкесское седло, а бабе — мужик?!

Но это все лирика, риторика и муть голубая, а суть дела вот в чем: спасаться мне надо. У ворот рынка есть медпункт, до него метров триста. Правую ногу я, худо-бедно, могла передвигать сантиметров на пять за раз. Опереться на нее тоже вроде могла, и минут за десять остальная осатаневшая от боли часть тела подтаскивалась на новую позицию. С такой скоростью за каких-то два месяца я дойду до вожделенного укола анальгина! А потом со всеми объяснюсь, главное, пока я заминирована, меня пальцем никто не пихнет.

Инспектрисы уже отверещались, отпрыгались, отугрожались и теперь вели напряженные переговоры по телефону. Вежливыми стали, понимающими и внимательными. Молодицы нравились мне все больше и больше, умели они владеть собой в экстремальных ситуациях и успокаивать распоясавшихся террористок. Им бы еще пару инструкций из голов вынуть да грамм по сто мозгов вложить…

— Анна Сергеевна, с вами хотят поговорить, — старшая протянула мне телефонную трубку.

— НЕ. Могу. НЕ. Взять.

— Она трубку не берет… Понятно! Сейчас спрошу. Анна Сергеевна, какие у вас требования?

— Политические. Сс-тественно.

— Она говорит, политические… Что? Хорошо! Анна Сергеевна, вы скажите, что вам нужно? Я сейчас говорю с начальником налоговой полиции, он свяжется с руководством города, — она прикрыла трубку рукой и понизила голос, — скажите, не бойтесь, мы, что от нас зависит, вам поможем…

Господи, может, договоримся?

— Сумку. Кошелек. ВОЗЬМИТЕ!!!

Ирин-Иванна аж сплюнула от досады.

— Нет, — огорчила она трубку, — опять взятка. Получается, или мы берем, или она нас взрывает… Что?! Да вы с ума сошли! Я в жизни потом не докажу, что не вымогала! Свидетелей-то нет… Что? А вы меня не учите! Охрану надо давать на такие проверочки! Отрастили там зады по кабинетам и учат… Что?! Я-то не нервничаю. А вот взлетим мы здесь к чертовой бабушке на воздух — я посмотрю, как вы занервничаете!

За дверью зашуршало. «Ну все, — обреченно подумала я. — Сейчас запрыгнут пятнистые куклуксклановцы и вот попихают! Не доползти мне до медпункта. Прощайте, детушки!»

— Анна Сергевна, — раздался из-за двери хриплый сип, — это я, Семенякин. Вы чего?

— Семенякин. Милый. Зайди. Ост-рожно.

Из-за приоткрывшейся двери высунулась багровая с перепугу физиономия рыночного участкового Семенякина:

— Вы чего, Анна Сергевна?

— Прикрючило. Радикулит. Сумочку. Возьмите. Кошелек.

— Тьфу ты, Господи! У меня индометацин есть. Хотите? — И он, пыхтя от сострадания, стал шарить по карманам.

— Да! — неистовым желанием взорвался мой организм. — Я хочу!

…Никого и никогда так не любила, как пахнувшего чесноком и вчерашним пивом красномордого Семенякина в те блаженные минуты, когда слизывала таблетку с мозолистой милицейской ладони, когда смотрела, как он открывает проклятый сейф, когда слушала, как он объясняет инспектрисам и налоговым начальникам, что голова — не роскошь и ее хорошо бы иметь каждому. Любила я его… Мужик пришел, уму-разуму трех дур поучил и все уладил, и захотелось мне уткнуться носом в надежное мужское плечо, в его порох и пот, и сказать: «Милый! Защищай меня, а я буду стирать твои трудовые портянки и жарить котлеты! Я буду рано вставать! Буду я все успевать! Ни цветов мне не надо, ни нарядов — таблетку индометацина в нужное время и в нужном месте!»

К вечеру все было кончено. Пристыженные инспектрисы ретировались, составив акт всего на два с половиной миллиона. Меня накачали лекарствами, и любимый Семенякин собственноручно водрузил мои останки на доску, положенную поперек дивана, поставил рядом водичку и рассказал, что мой пояснично-крестцовый — это семечки, тьфу и ерунда по сравнению с его шейным радикулитом.

Я лежала. Было уютно, тепло и небольно. В крови блаженно бродил анальгин.

В дверь постучали.

— Вы одна? — прошипел Малыш.

Господи, как они мне все надоели!

— Одна, — равнодушно отозвалась я, — заходи, Андрюша.

Малыш влетел в комнату, впаявшись по дороге головой в притолоку, захлопнул дверь и закрыл замок на два оборота.

«Вот и ладненько, — с облегчением подумалось мне. — Сейчас он меня прикончит. И ничего не надо будет делать. Где нас нет — там, говорят, хорошо. Торговлишка моя пусть пропадает пропадом, а дети — что ж? Отец дорастит…»

— Вы чего, Анна Сергеевна? — удивился Малыш, осознав мое лежачее состояние.

— Прикрючило меня. Радикулит, — дежурно отозвалась я. — Так что извини, Андрюша. Ничего, что я на «ты»?

— Лежите, лежите! — замахал бандит неописуемыми лапами. — А на «ты» даже лучше, а то все «вы» да «вы» — что я, мент какой поганый?

— Да, Андрюша, ты не мент, — грустно подтвердила я, вспомнив милого Семенякина. — У тебя случилось что?

— Ага! — просиял Малыш. — Вот, смотрите, — и он вынул из кармана куртки краснокожую паспортину, любовно завернутую в огрызок полиэтилена, обтер руки о штаны и стал бережно листать странички.

— Вы не обижайтесь, что в руки не даю, — извинился он и объяснил: — Документ!

— Да ладно… Все ты правильно делаешь, — устало подтвердила я. — Поздравляю. Теперь ты гражданин великой России.

— Это вам спасибо! — жарко поблагодарил гражданин. — Если бы не вы, я бы всю жизнь ларьки бомбил. У меня тут с большими мужиками базар был — так они говорят, что не фуфлите вы. Верняк дело. Только… Эт-самое… — и он воровато оглянулся на дверь. — Братве… не говорите пока про паспорт, а? Авторитет потеряю, понимаете? Даже Юрик не знает…

— Да нужна мне твоя братва так же, как и Юрик! — искренне выразилась я. — Век бы их не видала! Если что — ты ко мне за уставом приходил. Сейчас вот встану и отпечатаю.

— Так может, вам тяжело? — испугался Малыш. — Может, потом?

— Нет, — я по-мересьевски скрипнула зубами, прикинув расстояние от дивана до компьютера, — мы не можем ждать милостей от природы. Ты только меня не торопи…

И я вышла в путь. Малыш чего-то там кудахтал, уверял, что не к спеху, предлагал отнести и вообще как-то суетился, а я вяло огрызалась, брела и мечтала: «Придет время, и дети вырастут. Образование все получат. Кого — женю, кого — замуж выдам. Внуки пойдут… — Я в ужасе даже затормозила, но потом опомнилась: ведь их нет пока, — перевела дух и продолжила: — У всех будет много крепкой обуви, теплой и добротной одежды, вкусной и здоровой пищи. Сын будет хорошо зарабатывать, а дочек обеспечат мужья. Тогда я стану свободной и богатой. И я построю себе бронированную камеру. С замком изнутри. В камере будет много книг и удобная, твердая противорадикулитная постель. Можно, пожалуй, поставить телевизор. Ни одного телефона! Снаружи будет совершенно гладкая дверь, только замочная скважина. Ключ я не дам никому…»

В таких мечтаниях неблизкое мое путешествие прошло как-то незаметно и безболезненно, но на стул меня опускал-таки Малыш. В совершеннейшей прострации я впечатала бандитские паспортные данные, включила принтер и под его трудолюбивый стрекот отправилась в обратную дорогу…

— Возьми листочки сам, Андрюша, — попросила я уже с дивана, — там устав, учредительный договор и протокол. Распишись, сам увидишь, где надо.

Малыш рассматривал бумажки и млел. Счастлив он был так, что в недрах моей низкой душонки шевельнулось что-то вроде совести. Морочу ребенку голову! А ведь подвиг-то он уже совершил — паспорт добыл…

— Держите, Анна Сергеевна, — ребенок протянул мне несколько купюр. — Пятьсот. Как договаривались.

— Да ну тебя с твоими деньгами. Что ты все суетишься? Чаю лучше поставь, мне с тобой поговорить надо.

— Так вы же заработали! Мне под это дело серьезные люди деньги дают.

Ну вот, приехали. Докатилась, Анечка: штатный консультант на службе уголовникам! И проснувшаяся было совесть махнула на все рукой и богатырски захрапела вновь. Значит, так: деньги не брать! Самой не платить! На следующий подвиг отправить!

— Ничего я еще не заработала. Налей чайку и слушай, пожалуйста. Ну вот, получил ты бумаги, и что дальше?

— Дык это… С фирмами сначала побазарим. А кто бабки зажимать станет — с теми разборки крутые пойдут. До кровянки.

— Вот-вот. Я про это и говорю. Про «базар», про «разборки», про «бабки». Про «кровянку» я тебе сейчас скажу! Ты уж не сердись, болею, врать никаких сил нет — ничего у тебя не выйдет! Этой своей «кровянкой» да братвой недоделанной ты какую-нибудь бабу вроде меня попугать можешь, а в серьезной фирме на тебя плюнут и разотрут. Не злись и не спорь. У тебя твои пятнадцать лет строгого режима на лбу написаны. Тебя в инофирму, где самые-то бабки твои любимые крутятся, на порог не пустят. Ты у них всех клиентов распугаешь. Тебя же, бедный ты мой, ни ходить, ни говорить, ни одеваться так никто и не научил. Нет, не возьму я у тебя деньги! Не заработала.

Интересно, как это он меня и в самом деле не пришил? Видно, уж очень хотелось стать респектабельным Хозяином. В себе он дефектов явно не видел. А вот братва его столь же явно смущала. Не похожа была братва на свиты лощеных холуев из американских фильмов. А хотелось Малышу, хотелось!!

— А чё делать-то надо? — недоверчиво осведомился он.

— А то делать-то надо, — передразнила я его, — что в порядок привестись перед регистрацией. С тобой таким в администрации ни один хрен лысый разговаривать не станет. Ты же ни встать, ни повернуться не можешь так, чтобы люди верили: ты Хозяин фирмы, а не деньги выколачиваешь. Короче, если хочешь, я договорюсь. Личный имидж, стиль, визаж. Модельная студия, одним словом.

— Это где на проституток готовят?! — набычился Малыш.

— Это где тебя в человекообразный вид приведут, — не кривя душой, отбрила я. — Думай сам. Я тебе плохие советы давала?

— Да вроде нет, — порылся он в памяти.

— Учиться будешь?

— Ну, если надо…

— Надо, Андрюша. С мужиками своими посоветуйся. Не будешь — твое дело. Только денег я не возьму. А документы ты получил.

— Да нет, я что… Если надо… Не на такие дела ходили…

— Вот и ладненько. Дай-ка мне телефон.

Я набрала номер деловитой и элегантной подружки № 4:

— Ир, привет, это я… Да ничего… Здоровье? Да спасибо, прикрючило меня. Радикулит… Детки в порядке. Как твоя студия?.. Да ты что?.. Здорово… Ага… Не может быть! — я скорчила Малышу извиняющуюся гримасу: светская разминка, что поделаешь, — бомонд. Он умудренно покивал башкой: ничего, мол, понимаю. Способный вообще-то парнишка. — Ну ты даешь!.. Да у меня тут мальчик сидит. Ему хорошая работа светит, надо бы пообтесать… Да-да. Дурная компания, жаргон, ты же умница… Лет мальчонке? А тридцать шестой пошел… Сколько?.. Когда?.. Хорошо, спасибо тебе! Да встретимся как-нибудь. Муж?.. Известное дело: объелся груш на старости лет. Твоему привет! Целую, дорогая.

Я внимательно посмотрела на Малыша:

— Полтора месяца. Три миллиона. Вот визитка. Если через полтора месяца не будешь говорить и двигаться, как английская королева, — деньги вернут. После этого можно будет, вероятно, регистрировать фирму. Учиться будет тяжело. Понял?

— Понял, Анна Сергеевна, — уныло отозвался он: исполнение мечты откладывалась.

— Ступай, Геракл, — пробормотала я. — Разгребай свои конюшни.

— Чево? — удивился Геракл и удалился.

Я с подозрением уставилась на дверь.

Она не открывалась.

Я с ненавистью посмотрела на телефон.

Он молчал.

Что я, право, все о делах да о делах! Пока болела, дела катились сами собой: Коля, проникнувшись собачьей преданностью, возил меня в поликлинику в хлебном фургоне, сторожил продавщиц, пять раз на дню забегал с финансовым отчетом и каждый раз сообщал, что он со мной, Анной Сергеевной, пойдет до конца. Правда, не говорил, до какого. А на третий день болезни подарил мне два мешка поваренной соли. За полцены. Спер где-нибудь, наверное.

Я наслаждалась: уже не больно, а работать еще нельзя — и принимала гостей у одра болезни.

Пришла подруга № 1, участливая и завистливая:

— Зарплату не платят. Аванс за июль выдали. А теперь раньше сентября и не обещают. У сестры день рождения, а мне первый раз в жизни ей подарить нечего, представляешь? Выпить хочется.

И мы хлопнули по рюмашке.

— Тебе хорошо. Ты сильная, — позавидовала она после второй. — Квартира вот. Деньги.

— Да, мне неплохо, — подумав, подтвердила я. — А тебе-то кто мешает? Хочешь косметику на реализацию? Что не продашь — вернешь. На месяц, а?

— Нет, — оскорбилась завистливая, — торговать я не буду никогда. Торгашом родиться надо. Это, знаешь ли, такая порода!

— Спасибо, родная, — поблагодарила я, — знаю. Да что мы, право, все о делах да о делах! Взялись кутить, так давай кутить.

И мы хлопнули по третьей.

— Тебе надо мужика завести. Твой-то, — сплетничала участливая, — уже со счета сбился.

Я напряглась.

— Ни одной бабы не пропускает. Татьяна — помнишь Татьяну? — рассказывала, как он к ней клинья подбивал. Да еще и денег в долг просил. Мы с девчонками уже удивлялись — как ты с ним столько лет отбабахала…

Вспомнив толстую Татьяну, я хлопнула четвертую и пятую. Поразмыслив, залила сверху шестую и заревела.

Подруга ушла, пошатываясь, и в совершенном счастии.

Ну и заведу мужика. Делов-то! Заведу мужика в дом и предамся с ним безыдейной похоти прямо на супружеском ложе, чтоб ему пусто было! Зажгу свечи, включу тихую музыку и обольстительными изгибами своего восхитительного тела доведу того самого мужика до полного исступления. И он, мыча от вожделенья, кинется срывать с меня одежды. И тут откроется дверь, на пороге возникнет бледный муж, прострет ко мне дрожащие руки и возопит: «О горе мне! Как я был слеп! Вернись ко мне, прости и все забудь!» — а я засмеюсь сатанинским смехом, повернусь к нему задом и сольюсь в экстазе с мужиком.

С экстазом, правда, получалось неважнецки. Многолетняя привычка сказывалась. Не выходило экстаза. То есть если экстаз — то муж, а если не муж — то не экстаз…

«Не хлопнуть ли седьмую?» — озабоченно подумала я. Так гладко получалось, и на тебе! Из-за какого-то дурацкого экстаза весь план рушится. Попробуем сызнова…

Сызнова не получилось, потому что пришел Петька. Он был, скорее, приятель мужа, и был он чиновник — инспектор чего-то в богоспасаемом ведомстве. В том ведомстве кроме него паслось еще два-три ветхих пенсионера; остальные были дамы. Многолетняя жизнь в женском коллективе нанесла глубокую травму Петькиной душе: он был уверен, что все женщины хотят его, трудягу. И он, как честный человек, эти желания удовлетворял. Ему приходилось нелегко: трудовой коллектив был нестабилен (зарплата маленькая), женщины приходили и уходили, а он оставался, один на всех.

— Бабы, знаешь, как с цепи сорвались, — пожаловался он после того, как мы хлопнули по первой. — Все хотят спать со мной!

— Не горюй, Петя, — я аккуратно сняла влажную его ладонь со своего колена. — Есть одна, которая не хочет.

— Хороший ты человек, — просветил он меня, вдавив могучее плечо в мою голову. — Муж вот только у тебя…

О Господи! Нашел время про мужа сплетничать. Мне мужика заводить надо, семью спасать, с экстазом что-то надо решать, а приходится черт-те что выслушивать!

Я аккуратно высвободилась.

— Нормальный у меня муж, — вяло отмахнулась. — Кофей будешь?

— Потом… После. Потанцуем? — он взял меня за руку и потянул к себе.

Всю жизнь мечтала. Вот удовольствие: топтаться под музыку, идиотски улыбаться, говорить не о чем, скука смертная!

Я аккуратно высвободилась.

— Петь, — честно объяснила ему, — мне некогда. Дело у меня. Проблема. Болею опять же. Кофе будешь, короче?

— Давай лучше коньячку…

И мы хлопнули по рюмашке.

Я задумалась. Татьяна — корова, и это известно всем. На такую бабу нас променял! Надо мстить. Мужика-то я заведу, но вот что с ним делать после завода? Вот вопрос, так вопрос…

… Мне стало как-то неуютно: Петька смотрел на меня не мигая. Платье я себе испачкала, что ЛИ?

— Аня, — сказал он, — хочешь, я тебе свои стихи почитаю?

Час от часу не легче! До утра он сидеть собрался?

— Ты пишешь стихи? — вежливо восхитилась я. — Потрясающе!

Петька хлопнул рюмашку и взвыл:

И умолк.

— Здорово, — фальшиво сказала я. А что еще можно о таких стишках сказать?

Петька молчал.

Да и не стишки это вовсе, бред собачий. Ничего себе рифмочка — «небеса — глаза», а? С похмелья он эти стишата лепил, что ли?

Петька молчал, смотрел и не мигал.

Батюшки-матушки, осенило меня. Совсем я, братцы-сестрицы, ополоумела! Он же меня обольщает, самым натуральным образом обольщает. Вот, помяни черта: не успела решить завести мужика, как он и завелся. И всерьез, кажется, завелся, как бы кидаться не начал, как бы у него до экстаза дело не дошло.

Я предвкусила потные Петькины объятия, содрогнулась и загоревала. Наверное, я все-таки ненастоящая новая русская. Прочитайте любую книжку, посмотрите любой фильм: чуть что, новые русские неистово обнажаются и, судорожно сотрясаясь, рыча и стеная, приникают к чреслам. При первой возможности, уверяю вас.

С ужасом представив Петьку, приникшего к чреслам, я на всякий случай обхватила их покрепче руками и твердо перевела разговор в интеллектуальное литературное русло. Для Петькиной сублимации и собственной безопасности.

— Ты знаешь — с достоинством, как поэт поэту, сообщила ему, — я тоже когда-то писала. В юности. Одному мальчишке, однокласснику, стих написала. Хочешь, прочитаю?

— Конечно, — прошептал он и опять стал придвигаться.

Я отодвинулась и с выражением продекламировала:

— Рифмы, конечно, ни к черту не годятся, но ведь что-то в этом есть, Петя? Ты как считаешь? Весь класс смеялся…

Он резко позеленел.

И тут распахнулась дверь.

На пороге возник бледный муж.

— Что это у вас происходит? — подозрительно спросил он.

Петька резко побагровел.

— А безобразный кутеж, — моментально нашлась я. — Оргия, одним словом.

Как в старом анекдоте, скажете вы, и станет вам любопытно: а что потом-то было? Кто кого в окошко выкидывал? Все верно, имеете полное право поинтересоваться, да и кому скандальчики не интересны?

Поэтому, чтобы не томить вас, отвечу прямо, коротко и не чинясь: а ничего не было. Петька резко посерел, испугался и драпанул сразу, а муж разозлился, но дрожащие руки ко мне не простирал, и голос его звенел стальной брезгливостью:

— Дура. О детях бы подумала.

«Сам дурак!» — вызывающе подумала я в ответ и поехала в Новгород за детьми.

Поехала я на Коле, потому что у меня был хлебный фургон, а у него «Волга». А зачем мне легковая машина? Водить я все равно не умею, да и нельзя мне — задумываюсь. А Коля на меня теперь смотрел, как славянин-язычник на живого Перуна, — могущественна, ослепительна и может сокрушить. (Надо бы найти приличное пособие по мату, подзубрить — свой-то словарный запас у меня небольшой, разговорной практики не хватает, да и произношение подгуляло.)

Ехали мы, стало быть, по Московскому шоссе, светило солнышко, и легкий встречный ветерок навевал, как вы правильно сообразили, душевное спокойствие. Ну, хорошо мне было! Почти как в бронированной камере с замком изнутри: дети еще впереди, а торговля, муж, Малыш и Петька уже позади.

— …Хорошо за городом, правда, Анна Сергеевна? — прорвался в мое безмятежное сознание голос Коли, трещавшего без умолку от самого Питера. — В такую погоду на рыбалку бы или на охоту завалиться! Помню, прошлой весной мы на уток собрались. Лайки у мужиков о-отличные были! Натасканы — класс! Только на уток мы в тот раз не вышли. Сели, закусили, ну, выпили, конечно, по маленькой, не без этого, и домой собрались. Идем по лесу, вдруг из кустов — мама родная! На медведя напоролись, нос к носу! Это с дробью-то, представляете?

Коля вперил напряженный взор в шоссе и ощутимо прибавил скорость. Спасался, видно, от медведя.

— Да ну? — заинтересованно отозвалась я.

— Вот вам и «да ну»! — отрезал Коля. — Хоть бы один жакан у кого завалялся! Да там думать было некогда — все врассыпную. Я с полкилометра пролетел — куда идти? Собаки где-то брешут, а мужиков нету. Два часа кричали, пока собрались. Надо к дому выходить, а собак нету. Брешут где-то. Плюнули, пошли собак искать. Идем на лай, дошли — мать честная!

Он бросил руль и развернулся ко мне всем корпусом. Волосенки его стояли дыбом, глаза ошалело пламенели.

— Медведь в болоте утоп!

— Коленька, — осторожно попросила я, — возьми руль, пожалуйста.

— А? Что? — он очумело покрутил головой, схватился за руль и успел-таки вывернуться из-под носа встречного КамАза. — Утоп медведь в болоте! Но не до конца. Башка наружу торчит, лапами машет, ревет — ужас! Собаки надрываются — ужас! Стали думать, что с медведем делать. Сели, закусили, ну, выпили по одной, а что, Анна Сергеевна, охота — святое дело!

Коля был в раже. Он вдохновенно раскачивался над рулем, как джазовый пианист над клавиатурой, остервенело шуровал ногами по педалям и время от времени метал в меня огненные взгляды.

На спидометр я старалась не смотреть.

— После третьей Толян — это чьи лайки были — говорит: а давайте, мол, моих псов на медведя натаскаем! Собак-то натаскивают на зверях или там на чучелах, а кто же Толяну даст медвежью шкуру для лаек? А тут случай такой! Веревки у нас с собой были. Обвязали мы медведю лапы, за башку-то не ухватишь — откусит, и стали тянуть. Ух и перли мы его, Анна Сергеевна! Ух и перли! Тяжеленный был, сволочь. Доперли до дерева, за все лапы привязали и давай собак науськивать! — Ту голос его перешел в невнятное бормотание, он обмяк, причалил к обочине и обессиленно склонил голову на руль.

— А дальше-то что было? Науськали?

Коля помолчал, поднял голову и, глядя в сторону, горько сказал:

— Науськать-то науськали. И домой вроде все пришли. А вот что мы с медведем сделали? Сдох, наверное, привязанный…

— Потрясающе! — искренне сказала я и робко попросила: — Поехали, а?

Мы тронулись. Коля что-то загрустил и замолчал, слава Богу. Я размышляла. А что, очень может быть! Охота — святое дело. Помню, в первый год, как я вышла замуж, муж собрался на охоту. Выходили они в три утра, а укладывать рюкзак он начал с шести часов вечера. Четыре мешка еды потребовал, прочие припасы. Три килограмма дроби в патроны запихал. Правда, когда он стал грузить седьмую бутылку водки, я засомневалась: не перестреляют ли они там друг друга?

Принесли его на следующий день к вечеру.

— Женщ-щин-на, — велел он, — изжарь дичь. Я есть хочу, — и он задрых так же мертвецки, как был пьян.

Я покопалась в рюкзаке и среди мусора нашла дичь: птичку размером с кулак, но очень тяжелую. Щипать ее пришлось долго, уж очень она была волосатая, так что жаркое поспело как раз к сроку: добытчик продрал глаза.

Есть дичь было нельзя. Все три килограмма дроби обнаружились внутри.

— Гениальный выстрел, — восторгалась я, — потрясающий! Как тебе удалось столько железа в воробья запихать?

— Охота… — туманно ответил Мужчина. — Святое дело.

О детях я, пожалуй, рассказывать не стану, да ведь детские истории — на любителя! Подкатил сентябрь, и все пошло как положено: старший отправился в институт встречаться с друзьями, младшие — в школу готовиться к дискотекам, я — на рынок ковать материальное благополучие, муж… Кто ж его знает!

Позвонил поставщик.

— Здравствуйте, — нервно пробормотал он. — Вам персики не нужны?

— Персики? — задумалась я. — А почем?

— По три. Если сегодня возьмете, — ответил он. — Завтра поздно будет.

Персики по три тысячи! Даром отдает. Я проявила разумное недоверие:

— А что это вы их даром отдаете? Гнилые небось?

— Хорошие персики, — затравленно ответил он. — Мне просто вечером деньги нужны.

Бывает.

— А сколько?

— Тонна.

Столько-то денег у меня наскребалось, если обернуть их за день-два, проблема же состояла в том, что продавать райские фрукты было негде: не в хлебном же ларьке и не рядом с косметикой…

— Перезвоню, — ответила поставщику и тут же позвонила на знакомый соседний завод.

— Здравствуйте, — нервно пробормотала я. Шутка ли! Сто тридцать процентов можно накинуть! — Вам персики не нужны?

— Персики? — задумались там. — А почем?

— По семь! Если сразу тонну возьмете и сегодня, — ответила я.

— А что это вы их даром отдаете? Гнилые небось? — обидели меня.

— Хорошие персики. Для трудового коллектива. Берете?

— Перезвоните через полчаса, — ответили мне.

Я тут же позвонила поставщику:

— Судя по всему, возьму, раз не гнилые. Минут через сорок точно отвечу. Цена та же — три?

— Три, — уныло сказал поставщик. — Но еще двадцать минут. Потом у меня их за четыре возьмут.

— Перезвоню, — напряженно ответила я и тут же позвонила на завод.

— Ну как? Насчет персиков?

— Да вроде возьмем, — неуверенно ответили мне. — А они точно не гнилые и по семь?

— Точно, — ответила я, — не гнилые. А по семь они будут еще пятнадцать минут. Потом их у меня по восемь возьмут.

— Везите! — решились на заводе. — Только до четырех, а то сегодня пятница.

— Коля! — взревела я, выхватывая деньги из сейфа. — Дуй за персиками! Одна нога здесь — другая там. К часу — чтобы был как из пушки!

— Щас, Анна Сергеевна, — ответил Коля, лениво выползая из-за газеты. — Щас сделаем. Мне бы еще заправиться…

— Как заправиться? — удивилась я. — Ты же вчера полный бак залил.

— Полный бак! — он посмотрел на меня снисходительно, как на неразумного ребенка. — Залил, а толку? За булками ездили? Булки разгружали? Тросик вентилятора шаровых подвесок промыть надо было? Машина, она как женщина. Ласку любит. Механизм понимать надо.

В машинах я не понимала ничего и, постоянно поражаясь количеству бензина и запчастей, пожираемых слабосильным хлебным фургоном, разумно противостоять Колиной экспансии не могла.

— Вот тебе на бензин, только, ради Бога, езжай быстрей. К часу чтобы был, понял? Иначе пропадем мы с этими персиками.

— Сделаем, Анна Сергеевна, — ответил Коля и пропал.

Я тихо гордилась. Эдак вот за пятнадцать минут заработать четыре миллиона кто попало не сможет. А я смогла. Четыре миллиона — это вам не фунт изюма. Это уже не мелкая розница, а значительные, солидные поставки. Незаметно прирастаем. Крупнеем. Развиваемся. Бодро топаем по пути финансового прогресса.

А что, подумала я, так ведь недалеко и до экспортно-импортных операций? Там, глядишь, и фондовый рынок не за горами… Перекосившийся от страха Индекс Доу-Джонса робко подергал меня за рукав: не надо! Не зарывайся! Пораскинув мозгами, я поняла, что он прав, этот заокеанский мудрец. Что мне Нью-Йоркская биржа, что я Нью-Йоркской бирже? Основа успеха в предпринимательстве — трезвый расчет своих сил и возможностей.

Пожалуй, я остановлюсь на импорте продовольствия и, соответственно, экспорте нефте- и газопродуктов. Это посильно, возможно, реально, надо только найти подходящий отросток трубы…

Я взглянула на часы: без пятнадцати срок — приостановила масштабные операции и позвонила поставщику.

— Добрый день, как там наша машина?

— Да минут сорок, как ушла, — ответил он. — Погрузились ваши и сразу уехали.

— Наши — это кто?

— Ваши — это ваши. Водитель и экспедитор. Что вы, не знаете, кого с деньгами посылаете? — съязвил он и положил трубку.

С деньгами я посылала одного Колю. И вообще одного Колю посылала. Кого он еще подцепил?

В час машина не пришла, не было ее и в два, и в два пятнадцать, и в два сорок, и в три. Без десяти четыре я позвонила на завод и услышала, что я подставила, подвела и что со мной больше дел иметь не будут.

Машины не было. Она пропала вместе со всем своим содержимым, включая Колю, персики и неизвестного. К одиннадцати вечера, позвонив домой и предупредив детей, чтобы не ждали, я уже плохо соображала, чего же хотела: живого Колю, невредимую машину, назад три миллиона или повеситься? Зато я точно знала, чего не хотела: не хотела я увидеть в выходные тонну персиков, уже двенадцать часов превших в душном фургоне под покровом жаркого сентябрьского дня и как назло теплой сентябрьской ночи.

К рассвету я забылась. И приснился мне дивной красоты сон: как будто я прихожу домой, а вся квартира завалена ландышами, просто какое-то море ландышей: на полу, на стенах, даже на потолке — ландыши. За накрытым столом сидит мой муж и протягивает мне доллары. Вот, говорит он, это тебе. Прости меня, я дурак. Какой же ты дурак, горячо возражаю я, ты хороший. Нет, отвечает он, это я стал хорошим, а был плохим, незаботливым. Но ты можешь больше ничего не бояться, утешает он меня, гладя по голове, и от теплой тяжести его ладони блаженная, полузабытая волна прокатывается по всей мне. Мои искания закончились, говорит он, теперь у тебя всегда будут деньги, чтобы платить за квартиру, еду и детское образование. Потому что тебе уже сорок лет, хотя ты выглядишь от силы на тридцать восемь, и мы с детьми будем тебя беречь, холить и лелеять. Сашенька, смеюсь я в ответ от счастья, я знала, я все двадцать лет знала, что этот день наступит! Я даже про корову не очень верила! Никаких коров, сурово отвечает муж, если бы мне нужны были коровы, я бы им и доллары отдал, и персики все скормил. Знаешь, как коровы любят персики? Персики коровам — первое лакомство. Ты не можешь себе представить, хвастается он, сколько у меня персиков! Еще побольше, чем долларов! И он выкладывает на стол персики, чьи нежные девичьи щечки тронуты белесой гнилью, и приговаривает: у меня-то есть персики, мужик я, в самом деле, или что? Вот персики, и вот персики, и еще персики…

— Персики! — снова услышала я, потрясла головой и, с трудом разлепив глаза, увидела сияющего Колю. — Анна Сергеевна, проснитесь, мы персики привезли.

Рядом с ним стоял неизвестный в камуфляже.

Я застонала и отвернулась к стенке. Не хотелось мне просыпаться. Хотелось мне вернуться назад, в мой чудный сон, где пахло ландышами, где было светло и безопасно. Где любил меня мой муж. Где он заботился о нас. Где даже персики…

О Господи! Персики!

Я вскочила, протерла глаза и вытаращилась на Колю.

— Все в порядке, Анна Сергеевна! Привезли мы персики, — радостно отрапортовал он.

— Колечка, — прохрипела я спросонья, — ты где был, зараза?

Коля ткнул локтем неизвестного и шепнул: «Во, Гриш, щас как врежет!»

— Где тебя черти чуть ли не сутки носили, а? — растирая отекшее лицо ладонями, поинтересовалась я. — Суббота же… Что делать будем?

— Я сломался, Анна Сергеевна, — искренне сознался Коля. — На полдороге и сломался. Кардан редуктора заднего вала полетел. Всю ночь чинились. Ладно, Гриша помог.

— Понятно, — согласилась я, медленно просыпаясь. — А Гриша — это кто?

— А вот Гриша, — Коля подтолкнул вперед камуфляжного неизвестного. Неизвестный щелкнул каблуками кроссовок и поклонился. — Кореш мой. Служили вместе. А теперь он — капитан, летчик, но уволился, работу вот ищет. Свой парень, Анна Сергеевна!

— Понятно, — мирно сказала я. — Ну что же, Коля и Гриша-летчик, пойдемте персики смотреть.

Я пошла вперед. Сзади Коля воодушевленно нашептывал Грише: «Это она всегда так… Сначала прикинется… А потом как врежет… Песня… В армии такого не слыхал… Сейчас… Потерпи еще чуток…»

Я открыла дверь фургона. Мне под ноги пролилась струйка персиковой жижи с использованными презервативами; количество их внушало мгновенное и невольное уважение. Три ящика персиков были расстелены на полу фургона рядком и прикрыты брезентом со сладострастной вмятиной посередине. Тут же, в окружении груды персиковых косточек, валялись две бутылки из-под ликера «Амаретто».

Я прикрыла глаза: ничего. Ни ярости, ни сожаления, ни страха от того, что в эти гадские персики я вбухала все свободные деньги, и в понедельник мне закупать товар не на что, — ничего. Пусто.

— Николай Петрович, — укоризненно спросила я, — как вы могли? Принимать дам в таких условиях? Скользко же! Липко!

Коля заиграл желваками. «Ты что, убрать не мог?» — свирепо шепнул он Грише и затянул заунывный плач о трудностях починки кардана редуктора заднего вала на ночной дороге, полной соблазнов, тайн, прелестных незнакомок, в бешеных количествах попадающих в страшные беды, о Гришином мужестве и самоотверженности, о своем патологическом трудолюбии и преданности нашему общему делу.

— Знаешь что? — прервала я его. — Не буду я с тобой ругаться. Не хочу. Договоримся мы так: я тебе эти три миллиона в долг дала. До понедельника. Часов эдак до семи утра. И фургон мне чтобы вымыл. А этот навоз фруктовый чтобы даже не вонял в моей машине.

— Да откуда же я… — возмутился Коля.

— А от верблюда, — равнодушно посоветовала я. — Не успеешь, Малышу пожалуюсь…

— Анна Сергеевна! — оскорбленно вскричал Коля. — Вы не сделаете этого!

— Пожалуюсь, пожалуюсь, — зевая, подтвердила я. — И на тебя, и на Гришу-капитана. Вот так-то, летчик. Я спать пошла. К вечеру наведаюсь, посмотрю, как вы управляетесь. А не управитесь, так вам помогут…

И я ушла спать, проспала полдня, но так больше ничего не увидела, только время потеряла и разозлилась. В самом деле, если уж ты бросаешь жену на произвол судьбы, так имей совесть, не снись! Не приходи в виденьях сладостных и легких, от этих видений деловая хватка слабеет и мат из глотки не льется…

— Пойду на работу наведаюсь, — сказала я детям, взбодрившись, и, готовая к началу карательной операции, пошла на рынок. На дальних подступах к нему я услышала бодрый микрофонный голос, с заметным украинским акцентом зазывавший: «Дорохие петербуржцы и хости нашехо хорода! Только у нас вы сможете участвовать в секс-шоу!» «Что за бред», — подумала я и увидела Гришу, мурлыкавшего в микрофон и украшенного плакатом, на котором значилось:

«Секс-шоу “Женский кайф” в Питере!

Только для мужчин!

Дети и подростки на допускаются!

Цена сеанса — 50 000 руб.

а внизу немножко криво было приписано: Представителям сексуальных меньшинств скидка 20 %».

Я обомлела.

— Гриша, — прошептала, подойдя к летчику сзади, чтобы никто не догадался, что я могу иметь к нему какое-либо отношение, — это про мои персики? Вы что, с ума оба сошли?

Гриша обернулся и обаятельно улыбнулся:

— Та какие проблемы, Анна Серхеевна, хорошо идет. Уже триста килохрамм продали, а народ только повалил. Хотите — пойдите посмотрите. Коля сначала хотел в вашей конторе, — Гриша лучезарно улыбнулся, а я от страха покрылась холодным потом, — но потом спухался шо-то и доховорился у соседей, хде обувкой торхуют.

На двери у соседей, где по будням торговали обувкой, висело объявление: «Женский кайф», и стояла очередь — человек пятнадцать мужиков. Стиснув зубы, я прошла сквозь строй и постучала. Мужики зашумели: «А почему без очереди?.. Я с трех часов стою!.. Парни, она за кем занимала?..»

Дверь открылась, из-за нее высунулась довольная Колина физиономия:

— Заходите, Анна Сергеевна!

— Коля, — еле сдерживаясь, спросила я с порога и с треском захлопнула за собой дверь, — ты что делаешь? Я что, в самом деле должна Малышу пожаловаться?

— Все путем, Анна Сергеевна, — отмахнулся Коля. — Уже больше трехсот килограмм столкнули. Еще часа четыре — и ваши деньги отобьем. А мы ничего такого… Все официально. Хотите посмотреть?

Я чуть в обморок не упала:

— Ты в своем уме?

— Да вы не понимаете ничего! Идите за шкаф, только сидите тихо, не высовывайтесь. — Он подождал, пока я скроюсь за шкафом, и медицинским голосом позвал: — Следующий!

Послышались шаги, затем низкий баритон недоверчиво спросил:

— Эй, друг, а где шоу?

— Будет тебе шоу, — ответил Коля, — и кайф будет тоже. Садись и слушай. — Он откашлялся и затарабанил:

— Договор. Фирма «Женский кайф» в лице генерального президента Северкова Николая Петровича, именуемая в дальнейшем «Продавец», и… Тебя как зовут? — обратился он к баритону.

— Афанасенко К. Л. — недовольно ответил тот.

— Афанасенко К. Л., именуемый в дальнейшем «Покупатель», заключили настоящий договор о нижеследующем. Продавец продает, а покупатель покупает порцию женского кайфа весом 1 кэгэ нетто, продолжительностью не менее тридцати секунд. Стоимость товара… Ты — гомо или гетеро? — справился он снова.

— Чего? — удивился баритон.

— Ты — обыкновенный или «голубой»?

— С утра вроде нормальным был… А что?

— Да у нас педикам скидка. Кайф-то женский, понимать надо… Стоимость товара — пятьдесят тысяч рублей. При получении товара покупатель обязуется выполнять все инструкции продавца. При отказе от выполнения инструкций кайф не поставляется, предоплата не возвращается. Понял? Иди, расписывайся.

Я заглянула в щелочку между шкафами и совсем потеряла всякое соображение. Комнатка была плотно заставлена ящиками с персиками, стоял раскрытый джутовый мешок сахара, коробка, почти доверху наполненная персиковыми очистками вперемешку с косточками, на электрической плитке что-то подозрительно булькало. Коля звякал какими-то инструментами типа хирургических, а толстый мужик опасливо расписывался.

— Садись и чисти персики. Норма — четыре кило за пятнадцать минут, — скомандовал Коля, всунул в руки сластолюбцу ножик и, слегка насильничая, опустил на стул.

— Да ты что?.. — начал мужик, но Коля твердо сказал:

— Не хочешь — свободен, кайфа не получишь, предоплату не возвращаем.

— Жулики! — возмущенно выразился клиент и схватил свой первый персик.

Здесь уже, как говорится, и к доктору ходить не надо: Коля с Гришей были мошенники, а я влипла в их компанию. Вероятно, к вечеру нас всех посадят, и за дело. Бедные дети мои!

— Живенько, живенько! — командовал Коля. — Тебе еще полтора кило чистить, а осталось шесть минут!

Он включил магнитофон. Оттуда мерзкий, гнусавый голос начал нудный рассказ: «Задержки по выплате детских пособий… Рассмотрен вопрос об отмене бесплатного образования… Пьяный муж зарубил жену и шестерых голодных детей… Продолжительность жизни катастрофически… К концу года инфляция достигнет…» — и дальше без конца.

— Начистил? Давай в кастрюлю, вот тебе сахар, и вари варенье. Пригорит — кайфа не получишь, предоплату не возвращаем!

Мужик брезгливо повертел в руках кастрюлю:

— Да ты что? Я сроду к ним не прикасался. И хамню эту притиши, по мозгам бьет.

— Предоплату не возвращаем!

Бедолага буркнул что-то плохо цензурное, вывалил персики в кастрюлю, засыпал туда же сколько-то сахара и пошел шуровать ложкой по дну. Коля прибавил звук, раздался сумасшедший младенческий рев, который, то стихая, то разрастаясь вновь, тем не менее набирал уверенное крещендо. Поверх песни ангелочка послышался девичий писк: «Мамочка, я, кажется, залетела, только папе не говори!», девицу перебил мужской рык: «Есть у меня чистые носки, в конце-то концов?», потом ребеночек покрыл все прочие звуки, пока не пробился дребезжащий голосок старушонки: «Говорила я тебе, сынок, чтобы с распиской не торопился!» Древнюю ветошь забил душераздирающий мужской вопль: «Даст же мне пожрать кто-нибудь сегодня или нет!» — а звонкий пионерский голос отрапортовал: «Мам, у меня опять сапоги разорвались!» Голосок мальчугана растворился в хорошо откормленном басе: «Я вам, милая, плачу не за беготню по больницам и школам!»

Коля все прибавлял и прибавлял громкость, внимательно следя за состоянием мужика и степенью готовностью адского варева. Мужик невротически ковырял ложкой в кастрюле, и они с персиками постепенно доходили.

— Да выклю… — заорал он наконец, шваркнув ложкой о стену, испачканную пятнами персикового варенья, и Коля вырубил магнитофон. Нестерпимая тишина обрушилась на нас. Покой. Нирвана. Кайф.

— Ка-а-а-йф, — прерывающимся голосом простонал мужик, изогнулся дугой над плиткой и, обмякнув, опустился на стул, в изнеможении закрыв глаза и слабо улыбаясь.

Коля ловко перевалил варенье из кастрюли в банку, нахлобучил сверху полиэтиленовую крышку, налепил этикетку: «Женский кайф. 1 кг», всучил банку обессиленному клиенту, нежно приподнял его за шкирку и, приговаривая: «Иди себе, дорогой, у нас очередь», вывел на улочку через запасной выход.

— Следующий! — крикнул он медицинским голосом и шепнул в щелочку: — Ну как, Анна Сергеевна? Вареньица домой возьмете? Мы с каждого клиента по три кило навариваем!

На пороге моего кабинетика возник смущенный Семенякин:

— Здравствуйте, Анна Сергеевна. — И он пропустил вперед очень высокого и очень коротко стриженного человека, одетого, как водится, в черную кожу.

— Начальник районного отделения милиции Борис Сергеевич Нечипоренко, — представился он и вынул из нагрудного кармана документы.

Арестовывать пришли, екнуло у меня внутри. Доигралась. Руки заходили ходуном. Дети! В доме оставалась заначка — пятьсот долларов, холодильник был забит, за школы-институты я, слава Богу, заплатила вперед. Как многодетная мамаша, я могла рассчитывать на некоторое снисхождение, хотя посадить меня давно, конечно, следовало. Что греха таить, все было! И ежевечернее перекручивание кассовых аппаратов, и обвальная подделка накладных, и бестрепетное завышение расходов, и утаивание доходов без зазрения совести, и изощренное использование лазеек в дырявом законодательстве — все было, все. В общем миллиона два налогов я не доплачивала, прекрасно понимая, что делаю и к чему приду. Это, даже если не принимать во внимание сексуальную вакханалию с женским кайфом, тянуло лет на пять строгого режима с конфискацией. Конфискация меня пугала, потому что продуктов в холодильнике ребятам могло хватить на целых две недели, за это время я бы что-нибудь придумала, но что будет, если конфискуют холодильник?

В свое оправдание я могу сказать только, что не вдруг пришлось мне скатиться в зловонную пропасть преступлений. Целых два месяца я, трепеща от старательности, записывала все, что получила, учитывала все, что заплатила, и платила все, что причиталось. За отчетный период я заработала пятьсот тысяч, насилу дождалась детских денег и опять влезла в долги.

Пришлось нравственно преображаться. Я перестроилась и через четыре месяца стала тем, чем стала: налоговой преступницей. Давалось мне это непросто, зверски мешали происхождение, воспитание, образование и вредная привычка к чтению.

День проходил в беготне и суматохе, но в ночи, стоило мне смежить вежды, являлась верхом на дерматиновом ученическом портфеле Русская Классическая Литература и, мелодично подвывая, часа по три кряду ставила проклятые вопросы: «Как можешь ты? Предать заветы предков? Унизить себя ложью? Растить детей в непотребном изобилии? И юные души растлевать?» Объяснить ей, что большого непотребства детишки мои не видят, на Канары не ездят, летом подрабатывают, а четыре миллиона на четверых (не считая тайной подкормки мужа) — не такое уже изобилие, было невозможно. Русская Классическая Литература, обнаруживая потрясающую демагогичность, пела глухарем, а под утро обычно переходила к издаванию визгливых воплей: «Отдавай кесарю кесарево!» — и неотвязно требовала, чтобы я явилась в налоговую с повинной или, на худой конец, постояла на Сенной коленопреклоненно, дабы — искупить. При этом она постоянно ссылалась на авторитеты и, размахивая школьной программой, обзывала меня двоечницей. Честно говоря, в том, что я — отброс человечества и тюрьма по мне плачет, она убедила меня давно, но стоило прямо спросить Русскую Классическую Литературу: «А как от трудов праведных детишек прокормить и выучить?», как бесплодная зануда начинала сморкаться, откашливаться, ссылаться на неотложные дела, головную боль, срочные командировки, заболевших родителей, собирала листочки со списками использованных источников и как-то растворялась в эфире.

Если серьезно, приходилось нелегко. Дело в том, что за предыдущие сорок лет жизни я всерьез соврала раз шесть или семь, причем последний раз года полтора назад, когда сынуля наделал долгов, стащил из дома последнюю сотню, был уличен, покаялся, и я сказала мужу, что деньги у меня вытянули в метро. А в новой жизни я врала постоянно и всем, с утра и до вечера. Не утешало даже то, что вранье стало нормой жизни для всех и что явный идиотизм умирания с голоду в белых одеждах не будет понят и одобрен ни фискальными, ни правоохранительными органами, ни детьми, а знакомые и здороваться-то перестанут.

Посещал меня еще один выматывающий кошмар: иссохшие от голода младенчики, протягивая костлявые ручонки, горько вопрошали: «Мама, ты опять не получила пособие по безработице? Папа, где твоя бюджетная зарплата? Бабушка, когда ты получишь пенсию?» — и просили сухую корочку хлеба. Со сдавленным криком я просыпалась в холодном поту и тревожно металась по смятым простыням.

Да что там! Было за что меня посадить, было…

— Ну, как работается, Анна Сергеевна? — спросил Нечипоренко, усевшись в кресло напротив меня.

— Спасибо, — неопределенно ответила я, и раскаяние мое стало со свистом улетучиваться: ишь, какой Порфирий Петрович нашелся! Нет чтобы сразу посадить, так ему психологические подходы нужны.

— Проблемы? — деловито уточнил он. — Никто не беспокоит?

Конечно, меня никто не беспокоил. Мой преступный сговор с Малышом ничем не доказуем. Я ушла в глухую несознанку:

— Спасибо, Бог миловал.

— Редкий случай. По рынку скоро пройти будет нельзя — воришки, бандиты доморощенные. Надо бы вам, культурным торговцам, объединяться. Вы же умная женщина, с кем вам и дружить, как не с нами?

Нет, братцы-сестрицы, вроде бы на этот раз пронесло! Не похоже, чтобы сажали… А что ему нужно? Я насторожилась:

— Кому же нас и беречь, как не нашей милиции? Да нам и грех жаловаться. Вот Семенякин, например…

— Ну, Семенякин-то как раз в порядке. Он на хлебном месте работает, — отмахнулся Нечипоренко. — А вот с оперативной работой у нас проблемы. Представляете, Анна Сергеевна, на вызов не выехать. Все машины разутые, нет резины. Не поможете? С вас один комплект, — и он лучезарно улыбнулся.

Лучше бы уж арестовал. А пойди-ка ему откажи!

— Конечно, Борис Сергеевич, какие проблемы? Только можно в начале следующего месяца?

— Да когда сможете. Я, значит, себе запишу, а вам — спасибо огромное. Знали бы вы, в каких условиях у нас люди работают! Зарплаты мизерные, всё на энтузиазме. Вот, например, секретарь мой, Татьяна Андреевна, молодая женщина, одна ребенка растит, а зарплата — триста тысяч. Вам помощник не нужен? Ей бы по совместительству.

— Да спасибо, у меня оборот небольшой, справляюсь…

— Анна Сергеевна, вы меня неправильно поняли, — с любовью глядя мне прямо в глаза, снова улыбнулся Нечипоренко. — Человеку помочь нужно, ведь, не дай Бог, возникнут у вас проблемы, кто же вам поможет, как не мы?

Резина тянула примерно на миллион драгоценной неучтенки, потому что никакая налоговая мне бы эти затраты не зачла, а почем встанет Татьяна Андреевна?

— А на сколько ее оформлять?

— Тысяч четыреста вам не много?

— Борис Сергеевич, я же одна работаю…

— А вы уверены, Анна Сергеевна, что вам наша помощь не потребуется? Что у вас проблем так и не возникнет?

Если я не выложу четыреста тысяч ежемесячно, проблемы возникнут. Это я поняла, и деваться было некуда.

— Хорошо, Борис Сергеевич, пусть подходит послезавтра с документами…

Нечипоренко поднялся со стула и задушевно промолвил:

— Ну и лады, Анна…

Дверь распахнулась, с криками и визгами влетела хлебная продавщица Лидочка:

— Анна Сергеевна! Там какой-то! Парень! Пьяный! Весь побитый, грозится ларек разнести, стекло одно расколотил, вас кроет на чем свет стоит… Товар пропадет, мне век не рассчитаться!

Нечипоренко переждал помеху и докончил:

— Я же говорил, что с нами дружить полезно. Вы, Анна Сергеевна, если что — несите заявление, разберемся.

— А может… — с надеждой сказала я в спины внезапно заторопившихся защитников.

Увы. Поскрипывала плохо прикрытая дверь, с улицы доносилась нетрезвая песнь: «Убью суку! Такого мужика загубила!»

Лидочка снова заплакала.

Я закатала рукава и проверила игру мускулов.

Естественно, Юрик.

С Лидочкиным веником наперевес, пьяный и двусторонне уже подбитый, он скакал около моего ларька, выкрикивая воинственные лозунги.

— A-а, сука! — торжествующе поздоровался он со мной. — Замочу падлу! Ты что с Малышом сделала?

— Здравствуй, Юрик, — приветливо ответила я. — А чего ты на улице? Зашел бы.

Юрик крепче сжал орудие убийства и пошел на меня в лобовую атаку.

— Вот и чудненько. — Радушной скороговоркой заговорила я. — Пойдем, Юрик, посидим. У меня там бутылка есть, с закуской, правда, неважно, ну да Лидочка принесет. Давай, Лидочка, собери, что там у нас сегодня на прилавке. Не видишь, Юрик пришел, а мы с тобой его на улице держим. Ты не приболел часом, Юрик, какой-то у тебя вид горячий?

Юрик издал очередной нецензурный вопль, откинул зловещий веник и заколотил себя кулаками в грудь, как холостой орангутанг в весенних джунглях.

— Умнее всех себя считаешь, да? Малышу мозги засрала, а я что — не при делах? Гони бабки, а то замочу!

— Юричек, кто же и при делах, как не ты? Бабки тебе — так бабки, дедки — так дедки. Ну же давай как-то по понятиям… Ты ко мне пришел, я тебя принять должна, накормить, напоить. От меня отродясь еще никто голодным не уходил. Посидим, побазарим, ты — меня уважаешь, я — тебя уважаю… Юрик, — спросила я прямо, — ты меня уважаешь?

Юрик вытаращился и задумался.

— Да! — сообразил он наконец. — Я тебя уважаю. Ты баба умная. Но хи-итрая! — погрозил мне пальцем. — Ты что с Малы… — стал он заводиться снова.

Торопись, Аня, скомандовала я себе.

— И я тебя, Юрик, тоже уважаю, — откровенно призналась ему, слегка зардевшись. — И знаешь, Юрик, за что я тебя уважаю?

— Ну? — хмуро буркнул он.

— А ты умный человек, Юрик. Хочешь, Юрик, я тебе правду скажу?

— Ну? — хмуро буркнул он.

Я взяла его под вонючую руку и, стараясь дышать по возможности ртом, осторожно повела по направлению к раскрытому подвалу, из которого только что вывезли мороженую рыбу.

— Я тебе, Юрик, честно признаюсь, что уважаю я тебя за ум. Вот ты, Юрик, наверное, думаешь: как это она догадалась, что я умен, если видит меня второй раз в жизни?

— Да! — спохватился Юрик и остановился. — Ты мне лапшу-то на уши не вешай! Ты как догадалась, что я умный?

Я взяла его под другую вонючую руку и мягко сдвинула с места. До подвала оставалось полпути.

— Это бросается в глаза, — объяснила я. — Это, Юрик, сразу видно, потому что ты хотя и молодой, но очень красивый и, кроме того, при деньгах. Дурак, Юрик, так не сможет. И потом, ты сильный. Вон как ты веник скрутил. А стекло как высадил! Любо-дорого посмотреть… Осторожно, Юрик, здесь ступеньки. Ты проходи вперед, сейчас Лидочке крикну, чтобы закуску несла, и приду, там стол в конце помещения, — сказала я, вероломно захлопнула дверь за спиной спустившегося Юрика и повернула ключ.

Дверь была отличная, обитая железом и очень прочная. Через три минуты она едва заметно вздрогнула и пропустила чуть слышный стон: «Убью суку! Замочу падлу!» Других слов умный Юрик, видимо, не знал.

С пережитого страха мы с Лидочкой на пару душевно поплакали, и я пошла звонить Малышу, чтобы он забрал соратника.

— Андрей, — сказала я, сухо поздоровавшись, — порядочные люди так не поступают.

— Что-либо происходит? — спотыкаясь и слегка по складам спросил он. — Мне сожалеется…

— Да не «мне сожалеется», а «я сожалею», учеба — учебой, а работать ты собираешься? Юрик твой мне ларек разнес, меня чуть не прикончил!

— Я прискреблю.

— Что?!

— Ой, то есть я заскриплю!

— Что ты еще сделаешь?!

— То есть: мои оскорбления!

— Спасибо. Юрик твой мне уже рассказал, кто я есть и что он со мной сделает.

— Сейчас, Анна Сергеевна, найду… Во, нашел: я скорблю!

— А у тебя что, умер кто?

— С чего вы взяли? — испугался Малыш.

Я запуталась:

— Так чего же ты скорбишь?

Малыш замолк надолго, слышался разве шелест переворачиваемых страниц.

— Не-е, это я не оттуда… Сейчас, Анна Сергеевна, еще чуть-чуть… Во, готово: принесите мои извинения за нанесенные беспокойства моим шестаком. Ну как?

— На троечку, — честно оценила я. — Андрюша, давай по-человечески поговорим, а? Юрик ведь в подвале мерзнет!

— Я не должен возвращаться в покинутую языковую среду, в противном случае результативность обучения резко снизится, — без всякого акцента залпом выдал он. — Мы приедем через полчаса. Пожалуйста, Анна Сергеевна, козла этого не выпускайте…

Через час у ларька остановился роскошный «Мерседес» с затененными стеклами. Из машины воздвигнулся Малыш. Он был великолепен: в короткой кожаной куртке поверх идеально отутюженного синего костюма и в фиолетовых кроссовках.

— Где? — коротко спросил он.

Я оскорбленно показала на дверь подвала и протянула ключ.

— Малыш… — зареванный Юрик вывалился из-за отпертой двери и сделал неуклюжую попытку прийти в малышовы объятия.

— Тамбовский волк тебе Малыш, — брезгливо отстранился тот и кивнул в сторону «Мерседеса»: — Пошли!

Юрик побелел:

— Сам…

— Пошел в машину, чудак! — рявкнул Малыш и учтиво сказал мне: — Ваши неспокойства и ущербления будут сконденсированы, Анна Сергеевна!

Они залезли в машину, а я осталась размышлять, какие еще конденсаты меня ожидают и кто там сидит, в этом лимузине…

Малыш подвел ко мне раздавленного Юрика:

— Ну?

— Анна Сергевна… Это самое… Я больше не буду… Простите, а? — шмыгая носом, попросил бедный Юрик.

— Да ладно, ребята. Всякое бывает, — холодно простила их я. — Ларек вот мой только… Он-то простит ли?

— Юрий ликвиднет следствия начиненной ущербности, Анна Сергеевна. Таковские условия паха… тьфу, черт! Такие разборки рукодельница. Рукодельника, я правильно говорю, Анна Сергеевна?

— Руководителя, несчастье мое, — поправила я.

Стекло Юрик вставил в тот же день и еще целую неделю приходил подметать территорию около ларька. Такова была епитимья, наложенная на него рукодельником. Он был тих, грустен, послушен, а на исходе пятого дня стал всерьез заглядываться на Лидочку. Заглядываться или телку снять хотел, как правильно сказать? Что-то я стала путаться…

Георгий Степанович был ученый. Лет тридцать назад он написал ученый же труд, диссертацию про оплату труда конструкторов на оборонных предприятиях. В первой главе он доказал, что зарплата есть, была, но будет отмирать (в этом, как мы можем теперь убедиться, заключалось его совершенно гениальное предвидение: отмерла-таки ненаглядная, почти повсеместно дала дуба) по мере продвижения к коммунизму. Во второй главе он научно обосновал, что, прежде чем платить, нужно считать. В третьей главе он показал, что платить нужно также и конструкторам на оборонных предприятиях (этот вывод Георгия Степановича ныне забыт безнадежно), и приложил справку бухгалтерии о том, что да, платят. Он пережил несколько неприятных и для неученого человека унизительных часов, но зато потом ему дали диплом, и Георгий Степанович стал ученым.

Ученым он работал долго, преуспевал, помогая директорам предприятий списывать деньги по статье «Научно-исследовательская работа» и доставая бедняг-конструкторов идиотскими вопросами, потому что в школе он учился давно, забыл физику, химию, отчасти даже математику и поэтому никак не мог въехать: чем же они занимаются, эти таинственные конструкторы. Он привык ходить на работу тогда, когда ему этого захочется, с удовольствием сидел на длинных совещаниях, благосклонно поучал директоров, подписывал справки, отзывы, рецензии, а так как состоял членом, и не простым, а членом не помню какого комитета, то обладал и кое-какой властью.

Такова была его ученая служба.

Если вы думаете, что я иронизирую или, скажем, злобствую в бессильной зависти неученой бабенки к настоящему ученому, то грубо ошибетесь. Я, в принципе, научный люд уважаю. Это работенка еще та! Приходилось мне в свое время приятельствовать с одним классным математиком, работал, как четыре лошади, биологов знавала — трудяги, будь здоров, и пели здорово. Хорошая была компания, жалко, уехали… Но учеными они себя не считали, так, пролетарии умственного труда.

В том, что Георгий Степанович был ученый, не может быть сомнения, потому что он так и представился:

— Георгий Степанович Ильенков. Ученый.

Живого ученого я видела первый раз в жизни. Я имею в виду настоящего ученого, то есть двуногого, который твердо знает, что он превзошел все науки. А посмотреть-то было на что: мятые брючата, куртка, которая в девичестве была кожаной, несвежая рубашка, тапочки какие-то затертые, зубы какие-то тухлые, лысина, кокетливо прикрытая клочками сивых волос…

Георгий Степанович поддернул штаны, уселся на стул и заложил ногу за ногу, обнажив желтую волосатую щиколотку и выжидательно уставившись на меня. Атмосфера моментально потяжелела и насытилась густым казарменным духом.

Ученого спустил на меня Нечипоренко, волшебным образом превратив четырехсоттысячную Татьяну Андреевну в неоценимого Георгия и вкрадчиво предложив мне серьезно с ним поработать.

То, что мужик, — уже легче, думала я легкомысленно, услышав от Нечипоренки о предстоящей замене, можно попробовать отбиться. Много-много лет назад, когда я пребывала в невменяемом двадцатилетием возрасте, отец моего однокурсника, мудрый, старый сорокалетний еврей, дал мне поразительной глубины совет, который я тогда, по зелени своей, не оценила. Он сказал: «Хорошеньким девушкам говорить вообще не надо. Максимального успеха они добиваются, если говорят только одно слово: “Ну!” — и все. Больше ничего». Глупа я тогда была, да к тому же свято верила, что женщина создана для работы, как птица для полета, но шли годы, угасали трудовые порывы, и стала я замечать за собой какое-то неестественное стремление к тому, чтобы работали окружающие мужики, а я бы ими бескорыстно восхищалась. Скажешь, бывало: «Ты потрясающе забил этот гвоздь, милый!» — и глядь, вся квартира утыкана гвоздями, ступить негде. Посмотришь в глаза начальнику восхищенно и скажешь: «Вы гениально это придумали, Виктор Иванович, просто гениально!» — а он чуть смущенно в ответ: «Ты в самом деле так считаешь?» А ты ему сурово, но откровенно: «Если и не гениально, то где-то около того», — а он, извиняясь: «Так, может быть, я сам и доделаю? Не обижайся, не всякому дано…» — и садится, корпит, считает, а ты еще пару раз восхитишься и бежишь себе в магазин или прямиком в парикмахерскую. Помогало это правило не раз, хорошо выручало. Кем только восхищаться не приходилось, но Георгий Степанович меня убил. Ни малейшей зацепки для восхищения! Не пройдет номер.

— Борис вас предупредил? — отрывисто спросил ученый.

— О чем?

— О нашем деле!

— Да нет…

— A-а, так вы не в курсе! — он понимающе покачал головой: что, мол, с тебя взять! — Мы тут с Борис Сергеичем посоветовались и решили, что надо бы вам помочь. Женщина, одна, без руководства… Нелегко ведь вам, Анна Сергеевна? — вкрадчиво спросил он.

— Не труднее, чем всем, — стараясь быть вежливой, ответила я: Георгий был мне безоговорочно противен.

— Концы с концами сводите… Ох, непросто это, непросто… Мы тут с Борис Сергеичем покумекали, надо бы вам подпитаться… Кредит бы вам взять.

— Я бы взяла, да кто же мне даст? — безответственно ляпнула я, чтобы только не молчать. Кредит был мне нужен как блохе аркан.

— Мы вам поможем. Мы вам организуем безвозвратный кредит.

— Без… какой?

— Безвозвратный, Анна Сергеевна, безвозвратный. Скажите спасибо Борис Сергеичу, он давно к вам присматривается, вот и рекомендовал вас мне. Значит, так: брать нужно не меньше пятисот миллионов, сорок процентов вам, тридцать мне как ученому и организатору, тридцать — Борису Сергеичу за техническое сопровождение.

Я лихорадочно пыталась разобраться в происходящем.

— Какое техническое сопровождение?

— За крышу, — многозначительно ответил ученый.

Что-то крыш у меня стало — как у китайской пагоды…

— То есть вы предлагаете мне украсть кредит на троих?

— Ну зачем же так резко, Анна Сергеевна, — усмехнулся Георгий. — Мы это называем точнее: безвозвратный кредит.

Я-то думала, что меня уже ничем не удивишь. Ан, нет: вот так запросто заходит ученый и говорит: сопрем кредит, милочка, а? Наука рекомендует!

Нет, конечно, я детей люблю. Конечно, я должна их вырастить-выучить, я, и больше никто. Они же не бегали за мной, не просили: роди нас, пожалуйста, очень уж нам хочется в такой стране пожить! Но я-то сама по себе тоже отчасти человек или нет, как, по-вашему? Сколько ж можно-то?

И сбросила я с себя оковы конформизма. Кого Нечипоренко мне сосватал?! Он же или дурак, или провокатор, или уголовник, этот ученый!

— Да как вы можете мне такое предлагать? Это же непорядочно! Красть грешно!

— Порядочность! Кто сейчас вспоминает о порядочности, милая моя? Вы бы еще о совести вспомнили! Вы знаете, куда ее все засунули? — разгорячившись, он приподнялся со стула и тут же издал срамной тоскливый звук.

Бедная его совесть! Тесно ей было там, где она находилась, тесно, темно и вонюче…

— Пошел вон! — твердо сказала я.

Ученый оторопел, потом начал вопить, через слово поминать Борис Сергеича, плотно уселся на стул, закинул пожилые копыта за его ножки и заявил, что никуда не уйдет, потому что у него такие рекомендатели и он их доверие оправдает. Я тут же позвонила Нечипоренке и, стиснув от злобы зубы, продиктовала в трубку все, что я думаю о нем, об ученом и о жизни. Нечипоренко, как ни в чем не бывало, извинился, сказал, что Георгий все напутал и попросил передать ему трубку. Через минуту я наконец осталась одна, открыла форточку, хлопнула стакан чая, а через полчаса уже хихикала, вспоминая невозможного ученого.

На следующий день Лидочку вызвали повесткой в отделение, так как кто-то ни с того ни с сего указал на нее как на свидетельницу недавнего угона соседской машины. Мне пришлось два дня стоять за прилавком, и я не успела вовремя заказать товар у оптовиков.

Через два дня, когда Лидочка освободилась и скучала в полупустом ларьке, пришла санэпидстанция и весело оштрафовала меня за пару дохлых мух, пару подлюг, забывшихся в любострастных объятиях прямо перед мордой комиссии на буханке хлеба. Вечером, когда я поехала сдавать выручку в банк, обнаружилась фальшивая стотысячная купюра, и весь следующий день я провела в идиотских объяснениях.

К концу недели, только я завезла товар, ночью взломали ларек. Потеряла я около двух миллионов.

В понедельник, отведя глаза в сторону, я сказала Коле и Лидочке, что с зарплатой придется пока подождать.

В среду Коля, глядя в ближайший угол, сказал, что он со мною, Анной Сергеевной, пойдет до конца, но его зовут в экспедиторы обувные торговцы, а у него самого осталось двадцать тысяч, а жене не платят зарплату, и вообще…

И тут я отрезвела. Колю я потерять не могла. Пьяница, бабник и вор, он был хорошим человеком и верным моим проводником в диких торговых лесах, без него бы я пропала, да и пер он в общем-то в пределах допустимого, согласно давнему соглашению: при, но так, чтобы в глаза не бросалось…

«Делать нечего, — подумала я. — Сила солому ломит. Надо сдаваться. Придется красть кредит», — и позвонила:

— Борис Сергеевич? Я думаю, мы все-таки сработаемся с Георгием Степановичем. Жду его завтра в девять.

Я была холодновата и решительна.

— Ну что же, Георгий Степанович, первую проверку вы выдержали. Можно работать.

С ученого все было как с гуся вода. Он слегка, но нескрываемо злорадствовал.

«Ла-адненько, — безжалостно подумала я. — Мы, между прочим, тоже учились. И не чему-нибудь, и не как-нибудь…»

— Анна Сергеевна, милая, с этого и нужно было начинать. Зачем вам нужна была лишняя головная боль?

Он еще меня «милой» поносить будет! Ну, мразь, держись!

— А что, у кого-то голова болела?

Ученый радостно посочувствовал:

— Да ведь у вас неприятности, как я слышал…

— Неприятности у меня были бы, если бы я вас не проверила. Теперь я знаю: за вами действительно стоит кое-какая сила, значит, будем с вами работать. А что вы думали, я доверюсь первому попавшемуся?

Не ожидал Георгий Степанович такой предусмотрительности. Он сразу подобострастно подобрался:

— Так вот почему вы сразу не согласились…

— Оставим болтовню, Георгий Степанович, и давайте-ка работать. Мне нужны гарантии безопасности. Дел мы с вами не имели, хотя квалификацию свою вы подтвердили. Так что мне нужны гарантии.

— Гарантии обеспечивает Борис Сергеич, — засуетился ученый и полез в затреханный «дипломат» за бумажками.

— Гарантии безопасности — это первое, — не слыша его, продолжила я. — Второе — работаем из следующей пропорции — шестьдесят процентов мне, тридцать — Нечипоренке, десять — вам. Вы не рискуете.

От такой наглости Георгий Степанович онемел, пару раз сглотнул, дергая плохо выбритым кадыком, и завопил:

— Да вы представляете мой объем работы? А выход в банк кто обеспечивает? Пойдите поищите, кто вам кредит даст! В три-то горла нехорошо, милая моя.

— Мне — шестьдесят, — скучным голосом сказала я, глядя мимо ученого. — Рискую я.

— Да чем вы там рискуете? — презрительно усмехнулся он. — Пару подписей поставить да пару раз в банк съездить — и вся ваша работа!

Я посмотрела на него в упор.

— Миленький мой, — ласково спросила я, — вы что думаете, вы первый у меня такой? Вы как считаете, с чего я поднялась? От трудов, что ли, праведных?

Торговые труды мало кто праведными считает, но поднималась я четыре месяца с двух занятых тысяч и чулочно-носочной реализации. Насиделись мы тогда с ребятами на картошке с растительным маслом на всю оставшуюся жизнь!

Георгий думал и дымился.

— Так у вас уже есть опыт? — осторожно спросил он.

— Опыт есть, плод ошибок горьких. Поэтому я знаю, кто рискует, чем и как. Мне — шестьдесят.

— Так может, уважаемому Борис Сергеичу двадцати хватит? — с надеждой спросил он. — Чтобы поровну…

— Это вы с ним сами договаривайтесь. Ваши деньги меня не волнуют, а что мое — то мое.

— Пятьдесят пять! — выпучив глава от напряжения, решился ученый.

Я подумала, взяла калькулятор и, прикрыв расчеты рукой, озабоченно воспроизвела на нем таблицу умножения на девять.

— Ну что же… Учитывая положение науки… Из уважения к вам… К Борису Сергеевичу… По рукам.

Георгий Степанович вытер ладошкой взопревшую лысину.

— Записывайте, Георгий Степанович, я продиктую список документов, которые мне необходимы.

— Какой список? Документальное оформление — моя забота.

— Мы работаем или торгуемся? — холодно осведомилась я. — Работаем? Тогда берите ручку и пишите. Первое. Технико-экономическое обоснование кредита на удобную вам сумму под договор поставки и договор реализации. Вот вам для работы мой баланс и банковские реквизиты. Второе. Письмо Нечипоренки с просьбой оказать спонсорскую помощь в размере кредита. Еще одно письмо Нечипоренки, датированное примерно неделей позже, с повторением просьбы. Можно подчеркнуть бедственное положение органов внутренних дел, трудности с материальной базой, зарплатой и прочее. Третье. Акты проверок санэпидстанции, пожарной инспекции, торговой инспекции на дату обращения в банк. Четвертое. Гарантия поручителя относительно возврата кредита. На пятьсот миллионов у меня активов не наберется.

Георгий перестал шуршать ручкой по бумаге и посмотрел на меня с заискивающей улыбкой:

— Ох, непроста, Анна Сергеевна, непроста… Думается мне, что если вас потрясти, так и не пятьсот миллионов наберется…

— Я не считаю ваши деньги, вы — мои. Не отвлекайтесь, пожалуйста. Срок подготовки документации — неделя. Успеете?

Ученый призадумался.

— Придется поднапрячься.

— Поднапрягитесь, миленький, поднапрягитесь. Если не успеете — через неделю работу с вами прекращаю безоговорочно. Так что подумайте, может, то, что попроще, я сама подготовлю? Дело-то общее. Письма Нечипоренки, например. Там большого ума не надо, с этим даже я справлюсь. Чайку не хотите?

— Спасибо, не откажусь… Ох, и хватка у вас, Анна Сергеевна. Мы сделаем так, — он вбухал в чашку шесть ложек сахара, испортив мой отличный чай, и приступил к руководству: — Я займусь отработкой связей с банком, расчетами, с гарантом надо поработать, а вам, пожалуй, действительно оставлю бланки. У меня есть бланки с подписью Борис Сергеича, ну, вы там придумаете, что написать. Если возникнут трудности — обращайтесь, я помогу.

И сам дал он мне, сам, собственноручно вручил три бланка со штампом, печатью и подписью бандита Нечипоренки! Я аккуратно закрыла их в сейф.

— Мы с вами должны оправдать доверие Бориса Сергеевича, — внушила я ученому. — Мы с вами не можем его подвести. Ну что же, Георгий Степанович, — демократически пошутила я, — выпьем еще чайку за успех нашего дела — и вперед? По коням?

Ученый слопал еще шесть ложек дармового песка, рассказал мне, как он способствовал прогрессу известного оборонного гиганта, и как его звали туда работать на должность коммерческого директора, и какие непроходимые дураки конструкторы, и как ему было плохо с ними, и как ему хорошо со мной и Борис Сергеичем. После чего он был оттеснен мною к двери и удален.

Закрыв дверь на ключ, я достала заветные бланки, совершенно не понимая, почему этот идиот мне их отдал, и приступила к творчеству. На первом бланке я отпечатала письмо, в котором Нечипоренко просил выделить ему триста миллионов наличными для выплаты премий работникам отделения, приобретения машины «Москвич» и двух комплектов резины. Письмо получилось хорошее, убедительное и было заслуженно отправлено в папку «Входящие». Переварив это послание Бориса Сергеевича, я внутренне взбунтовалась и письменно ответила грабителю, что такими средствами не располагаю, это незаконно, противоправно и я буду протестовать, обращаться и принимать меры. Кипя от возмущения, бросила свой ответ в папку «Исходящие», вставила второй чистый бланк в машинку, чуть подумала, перевоплотилась и замолотила по клавишам. Через десять минут, будучи уже снова собой, я прочитала полное скрытой угрозы очередное письмо Нечипоренки, в котором сумма помощи была повышена до пятисот миллионов, а в конце стояла приписка на безукоризненном канцелярите: «В случае неоказания вами запрашиваемой материальной помощи нами будет рассмотрен вопрос о целесообразности ведения вашей деятельности на территории, которая находится в нашем ведении».

Вот сволочь, подумала я растерянно, складывая письмо в папку «Входящие», что же мне теперь делать? Прихлопнет он меня, разорит как пить дать, по миру пустит! Придется кредит брать, не иначе, и, обрадовавшись, что выход из положения найден, схватила бумагу и написала Нечипоренке трусливое и подхалимское письмо, в котором просила не губить и дать мне три недели, потому что денег нет и я буду брать кредит, который вряд ли смогу вернуть, а потому прощаюсь с жизнью. Постояла я у окна, поприкидывала и так и эдак, но другого варианта не было, просто не было другого выхода. Обреченно бросив фатальное письмо в папку «Исходящие», я сочинила последнее послание Нечипоренки, в котором он соглашался ждать три недели, но ни днем больше. В случае опоздания мое меценатство должно было достигнуть астрономической суммы в семьсот миллионов, а для контроля за ходом выделения помощи он направляет ко мне кандидата наук Ильенкова Георгия Степановича, паспорт серия… номер…

Я сняла по три копии со всей переписки, спрятала документы в сейф, ключ повесила себе на шею и с чистой совестью отправилась по своим торговым делам.

…Через неделю Георгий Степанович принес мне подготовленные документы и был с ними изгнан, так как его подписи не были заверены, а я твердо заявила, что ученый титул, знания и опыт — это бесценный капитал и я даже готова поступиться еще десятью процентами в его пользу. По-черному откачу, пообещала я, Нечипоренко и знать не будет. Георгий Степанович оценил мое владение терминологией, изъявил страстное желание вывернуться наизнанку, воспарил, сгинул, а на следующий день появился, принеся полностью оформленные документы.

Взятие банка было назначено на завтра.

Вечером того же дня я сидела перед начальником районного отделения милиции Борисом Сергеевичем Нечипоренко.

— …Таким образом, Борис Сергеевич, картина следующая: вымогательство, причем вымогательство в особо крупных размерах и документально подтвержденное. Я думаю, Георгий Степанович сознательно не хотел предпринимать ничего, что могло бы вас скомпрометировать. Я полагаю, его подвел недостаток практического опыта, и с моей стороны было бы нечестно воспользоваться его оплошностью. Но я должна думать и о себе, поэтому, как мне кажется, идея взять кредит должна быть похоронена. Как вы считаете?

— Вы отдадите мне подлинники? — хрипло спросил интенсивно-зеленый Нечипоренко, не отводя остекленевшего взора от копий, лежащих перед ним на столе.

— Если бы вы были один — безусловно, Борис Сергеевич. Я не сомневаюсь, что вас подвели так же, как попытались подвести меня. Но Георгий Степанович… Давайте так: подлинники немного полежат у меня. Они не в сейфе, не в конторе, лежат хорошо, а мы восстановим нормальные отношения: меня не трогают — вас не трогают, меня тронули — вас тронут. Договорились? А с резиной придется подождать, у меня неприятности были на той неделе, вы, наверное, слышали? Вот, те деньги, которые вам на резину и на зарплату Татьяны Андреевны предназначались, я и потеряла.

Все-таки работа не должна вызывать омерзения. Все-таки хоть какое-то удовлетворение, кроме денег, она должна приносить. Иначе приходится принимать жизнь, как димедрол без воды: горько и во рту сухо. Каждую ночь я ломала голову и пересматривала бюджеты, но ничего не получалось. Или торговля и приличный достаток, или спокойная служба и задумчивые дети у плачущего холодильника. Выбора, собственно говоря, не было, однако знали бы вы, как мне осточертели торговые забавы!

Зазвонил телефон:

— Привет, Анечка.

Ох, ничего себе! Сергей Владимирович. Когда-то он был Сережей и мы вместе учились, бродили в одной компании и авторитетно ругали застойный режим. Потом он вовремя вступил и стал членом, в нужный срок покинул разлаявшиеся ряды и стал депутатом. Греб, собака, где только можно. Где нельзя — греб тоже, но осторожно, не зарывался. Здоровался он избирательно, и его приветствие стало знаком жизненных успехов: поздоровался с тобой Сергей Владимирович — ты хозяин жизни, человек и от тебя что-то зависит; не поздоровался — ты тля, тифозная вошь и пролетарий.

Не могу сказать, что я не испугалась. Раз не только звонит, но и здоровается, значит, я не тля, но что от меня зависит? Да еще «Анечка»… Что ему нужно-то? Булочек моих по дешевке? Или косметику эту проклятую, пропади она пропадом!

— Как ты насчет встретиться? Видимся раз в десять лет, так вся жизнь пройдет. Давай сегодня съездим куда-нибудь поужинаем.

Я икнула в трубку.

— Заеду за тобой часов в пять, — заключил друг юности.

И заехал ведь, а что вы думали! Все скромно, без наворотов: демократический «Жигуль» привез нас к «Швабскому домику». Кормят там хорошо и, мало того, дают мечту мою — Готовую Еду… Готовая Еда — это, должна я вам объяснить, любимое блюдо любой женщины. Любой семейной женщины с детьми. Могут быть всякие варианты: швабский бифштекс с картошечкой-фри — Готовая Еда и вчерашние макароны с пригоревшей подливкой — тоже Готовая Еда. Неважно, что в тарелке, важно, что тебе еду принесли, а потом пустую посуду удалили без всякого твоего участия. Спросите какую-нибудь бабу лет эдак от тридцати: а что бы ты хотела вкусненького? И она, ручаюсь, ответит: хочу Готовой Еды! Хотя мне, конечно, проще: мы с Семенякиным на хлебном месте работаем. У меня один ларек продуктовый, так что по магазинам я меньше других бегаю. Такое нашей сестре, новой русской, послабление в жизни выходит.

— Как работа? — невзначай спросил Сергей между салатом и горячим.

— Предпринимаю помаленьку. Торгую тем да этим… — вальяжно ответила я.

— А расчетный счет у тебя есть? — небрежно доспросил он.

— Есть, как не быть…

— Я с тобой вот почему поговорить хотел: бюджет наконец утвердили. Открыли финансирование… — Глаза его потеплели, голос на мгновение пресекся от волнения, а руки непроизвольно стали совершать хватательные движения. — Скоро пойдут деньги… Ты ремонтом никогда не занималась?

— Ремонтом, по-моему, занимаются все. И всегда.

— Есть один объект… Подростковый медико-воспитательный центр. В ведомстве обсуждают кандидатуры подрядчиков. Капремонт, поставка оборудования и монтаж. Не хочешь ли взяться?

Не хочу ли я?! Вы подумайте: не хочу ли я? Да я б в уборщицы пошла, пусть меня только научат, где уборщицам платят столько, сколько я на своей торговле имею. А тут пристойная работа, благородное дело, никаких рэкетиров, полное отсутствие ученых, немножко все-таки по специальности и перспектива есть: оборудую шикарный центр, страна упадет в обморок и за ударный труд на стройках капитализма наградит меня многими-многими ответственными, но хорошо оплачиваемыми заказами.

— Да, — твердо ответила ему, — я хочу.

— Тогда завтра к одиннадцати подъезжай на Литейный, это в богоспасаемом ведомстве. В вестибюле я тебя буду ждать. Познакомлю с председателем, еще с кое-какими нужными людьми пообщаемся…

— Ой, — обрадовалась я, вспомнив Петьку, — у меня в этом ведомстве приятель работает!

Сергей насторожился:

— Так что, у тебя там свои люди есть?

Я моментально сообразила, что это плохо, хуже некуда. Уйдет заказ!

— Да как сказать… Он сидит не на Литейном, а в районе…

— А-а, — явно полегчало ему, — мелочевка местная, — и он снисходительно посмотрел на меня: туда же, мол, связями хлестаться! Посмотри, мол, на себя, кто ты есть! Скажи мне, кто ты есть, и я скажу, какие у тебя связи.

— Но ты, естественно, понимаешь, — продолжил он, внимательно изучая пятнышко на потолке, — что жить все хотят.

А что тут не понимать? Я против этого ничего не имею — живите… Отремонтирую и оборудую. Страну — не подведу, а доверие — оправдаю.

— Сумма по договору пойдет на три части: одна — заказчикам в ведомство, одна — мне, одна — тебе.

— Понятно, — ничего не поняла я, — а работы?

— Что работы?

— Так это… Ремонт, оборудование, монтаж?

— Треть у тебя будет. А что, извини меня, ты в три горла жрать собираешься?

В три горла, как вы помните, я не собиралась: нас было четверо. И это не считая мужа!

А с другой стороны, подумала я, катись все к черту! Принципы у меня, видите ли!

Умные люди пасутся себе на тучных бюджетных нивах, а я со своими принципами так и буду поддоны с хлебом таскать! Мешки с сахаром ворочать! Бандитов по подвалам гонять! Все равно бабки у ларьков по семь раз на дню митинги устраивают: я-де спекулянтка и Россию собственноручно продала.

Вот и продам родимую. Раз уж рэкетиров перевоспитывать и налоговая давит — не продохнуть, раз уж на зарплату не прожить, раз уж проще по миру пойти, чем детей выучить, раз уж она, Родина моя, с нами так — то и я с ней посчитаюсь. И буду жить как человек: грести, где можно и нельзя, но осторожно, не зарываясь. Не отрываясь, так сказать, от земли.

— Да что ты, Сережа. Я правила игры понимаю. Все сделаем.

Вечером, стряпая обед на завтра, решая средней задачки по физике и замачивая белье, я изничтожала свои нравственные принципы.

Принципы, то жалобно попискивая, то грозно ворча, стойко сопротивлялись. Особенно неистовствовал самый старший, Красть Грешно. Переругалась я с ним в пух и прах, приводила все мыслимые доводы и факты, даже поплакать пришлось, чтобы разжалобить, но он уперся как баран, не желая покидать насиженное место. В конце концов я сделала вид, что сдалась, пообещав какой-никакой центр построить и проследить, чтобы подростки там обосновались.

После этого взбесилось Честное Слово. Ну детский сад какой-то, правда? Его я задавила логикой, терпеливо объяснив феодальному пережитку, что на честных воду возят всю жизнь, и если я горбатой родилась, то это не значит, что горбатой и помирать должна. Честное Слово, подумав, согласилось, что в этой жизни оно лишнее, и удалилось в намерении сделать себе харакири.

Я перевела дух, но не тут-то было. Выползло на свет Божий слюнявое Милосердие и, наматывая сопли на кулак, взялось плести неискусные интриги. С ним я справилась легко, спросив в лоб: «А моих детей кто пожалеет?» Но, издыхая, оно успело вытянуть совсем уже ветхую Милость К Падшим.

Милость К Падшим, как оказалось, толком никто не призывал уже и не припомнить, с каких времен. Слегка подпятив от беспробудного одиночества, она неубедительно шамкала беззубым ртом, и, называя меня «деточкой», все требовала торжественного вручения швейных машинок малолетним проституткам за счет средств федерального бюджета. Я попыталась втолковать старой перечнице, что обеспечить российских проституток производственным инвентарем не сможет даже зажиточный Сорос, да и не так они просты, чтобы сменить свой честный заработок на швейные гроши. Как же вы циничны, деточка, мягко укорила меня Милость К Падшим из последних сил и вызвала подкрепление.

И оно не замедлило явиться: без спроса и стука ввалилась сладкая парочка, Совесть с Порядочностью. С ними совсем тяжко пришлось. Навалились они на меня с двух сторон и как пошли приводить разные случаи из моей собственной жизни! Мучили меня страшно, просто пытка какая-то была, но через полчаса я их все-таки почти прикончила: спросила Порядочность, сделав вид, что мы незнакомы: «А ты кто такая?» — и откровенно рассказала Совести, куда ее теперь все засовывают. «Не может быть!» — ответила нечистая Совесть и, поддерживаемая оскорбленной Порядочностью, поплелась в ванную.

В тяжких трудах мне еле-еле удалось справиться примерно с половиной принципов, когда сын позвал меня к телефону:

— Ан-Сергевна? Это Юрик. Малыш велел передать, чтобы приготовили две тысячи зеленых. Сроку три дня.

Теперь уже точно допрыгалась. Вы скажете: две тысячи долларов, велики ли деньги! А вот велики. Потому что не было их у меня, не было, и все. Два ларька, один с косметикой, другой продуктовый — были, трое детей с возрастными запросами и муж с коровой Танькой — были. Все. Больше ни копейки.

А так тебе и надо, злобно подумала я. Преуспела и добилась, возгордилась и вознеслась: и без мужа-то ты не пропала, и детишки-то у тебя учатся, и Коля-экспедитор в рот смотрит, и с налоговой все в порядке, и дурак Петька тебе бредовые стишки нашептывает, и милиция в нокауте. Бой-баба! Победительница, так тебя, растак и разэдак! Решила, что весь мир перед тобой расстелился и матерый уголовник к тебе вечно будет в гости захаживать, чаи распивать, о светлом будущем рассуждать, деньги совать. А ты, гордая, будешь безнаказанно капризничать: нет, не возьму я ваши грязные, нестиранные деньги, вдовьими да детскими слезами политые!

О детях: спрятать я их больше никак не могла. Они уже учились; у Александра, девятнадцатилетнего и старшего, бушевал прошлогодний еще роман; Елизавета, пятнадцатилетняя и средняя, учила английский на дорогущих курсах, которые я только что оплатила за год вперед; двенадцатилетней Ляльке светила на осенних каникулах поездка в Финляндию с классом. И вот я их призову и скажу: милые, мол, детки, вашу мать, торговку базарную, обложили со всех сторон. А посему дружно плюем на роман, на английский и в сторону Финляндии. Давайте, дети мои, прятаться по знакомым и подвалам.

А детушки ответят хором: не читай ты, мама, на ночь дебильные криминальные романы, рэкетиров сейчас уже нет, не девяносто второй, а мы никуда прятаться не будем: у нас роман, английский и Финляндия.

Да, детей трогать нельзя. А если я не заплачу, их тронут без меня (помните, зараза Юрик еще при первой встрече пообещал?). Значит, надо платить. Коли уж я начну платить — они не отвяжутся никогда. Значит, надо ликвидировать торговлю. Удушливый запах шестисот + детские стал наползать из углов комнаты: денег не будет! Лягу и помру.

Нет, вся ты не умрешь, успокоила я себя, а Сергей? А ремонтный договор? Это еще повыгоднее будет, чем торговля, и Малыш ничего и знать не будет. Торговля скончалась, а мало ли чем я на жизнь зарабатываю?

Я засучила рукава и стала считать. Едовой ларек трогать нельзя: когда-то еще с ремонтным договором сладится! С едовой торговли жить станем, и погибать ей долго, мучительно, на глазах всего рынка и в тяжких конвульсиях. За косметику я заплатила четыре миллиона, за три у меня ее всю брали, и черт бы с ней. Это получается шестьсот долларов. Сотня, как вы помните, у меня была в кошельке. Остается тысяча триста. Пятьсот долларов я держала в глубокой заначке на черный день — остается восемьсот. Поскребла по сусекам и нашла еще сто восемьдесят два доллара: послезавтра должны были расплатиться за товар. Шестисот восемнадцати долларов не было, хоть застрелись…

Серая тень грядущих долгов нависла надо мной. Я взялась за телефон — и как же тяжела была трубка!

— Марина, — сказала я участливой и завистливой, — у тебя в долг не найдется? Очень нужно.

— Ой, что ты! — обрадовалась она. — Ты же знаешь, я бы с удовольствием, но ни копейки! Сапог зимних нет, представляешь, через неделю у матери день рождения, а мне ей подарить нечего. Еле-еле себе на шубу наскребла, завтра деньги отдавать.

Тяжело живет человек.

— Зина, — спросила я верную и состоятельную, — ты наличкой не богата? Позарез надо.

— Что, наехали? — живо заинтересовалась она.

— Да как сказать…

— Хочешь, я тебя со своей крышей познакомлю? Они недорого берут: лимон в месяц для начала, и никаких проблем.

Такого добра у нас самих…

— Ира, — унизилась я перед деловитой и элегантной, — не одолжишь долларов шестьсот?

— У меня самой денег нет, — услышала я привычный ответ, — а вот у моего партнера… Сейчас, подожди… — в трубке послышался зеленый хруст. — Пятьсот. Устроит?

— Да! Спасибо!

— Но ты знаешь, времена сейчас такие… Инфляция, финансовые риски… В общем, полпроцента в день. Устроит?

Я быстренько посчитала: за два месяца набежит сто пятьдесят долларов процентов. А, плевать, выкручусь. Все равно выхода нет.

— Устроит. Спасибо тебе. Я завтра вечером забегу.

— Давай, жду. Расписку прихвати. Да, кстати, мальчонка твой не без способностей оказался.

Чтоб его черти разорвали, способного мальчонку!

Деньги, ясное дело, были ее.

— Оля, — промямлила я задушевной и ироничной подруге (вы ее еще не знаете, она на лето уезжала), — у тебя деньги есть?

— Есть, конечно. А тебе сколько надо?

— Сто сорок долларов.

— Не-ет, что ты! У меня есть пятьдесят один. Мы на стиральную машину копим. Надо?

— Ага…

— Тогда муж тебе утром завезет. Пока!

Не хватало шестидесяти семи долларов. А пропади оно все пропадом! Побираюсь по городу, чужой муж утром пятьдесят один доллар привезет, а мой собственный сидит в комнате за закрытой дверью. Пойду, расскажу ему все и властно, грубо потребую денег. Как жена от мужа.

Я открыла дверь в его комнату… Муж оглянулся и быстро-быстро прикрыл газетой листки, лежащие перед ним на письменном столе. Письма прячет! Коровы, оказывается, в нашей стране поголовно грамотные! Ну ладно, сейчас я тебе скажу…

— Тебе что-нибудь нужно? — вежливо осведомился он.

— Да, милый, — отчеканила я. — Посоветоваться хочу раз в полгода. Я тут стихи пописываю от нечего делать, не послушаешь ли?

— Пожалуйста, — растерялся он.

Оскорбительно ухмыляясь, я продекламировала:

Дай шестьдесят семь долларов.

— Ты вообще хоть что-нибудь можешь понять, кроме долларов? Просто по-человечески понять человека? — горько спросил он. — Э, да что с тобой говорить после этого! Сейчас.

Он опустошил кошелек, пошарил по карманам, извлек из тайных закоулков четыре бумажки, поскреб затылок, залез в диван и достал оттуда еще две купюры.

— Вот. Сто восемьдесят шесть тысяч четыреста. Больше нет.

Не хватало тридцати семи долларов.

Шесть тысяч четыреста рублей я оставила кормильцу.

Для человека при должности что дать, что взять — все едино. Действительно, как не дать, если прежде взял? И как не взять, если вот-вот дашь? В блаженных мечтаниях российский служивый предвкушает: кажется, сейчас возьму… Вот еще возьму… Еще… Но мало мне, сирому, мало!

Тоже — людей понять надо. Хотя возникают сложности, иногда еще попадаются мастодонты, скучные энтузиасты из проклятого прошлого. Приходит такой в ведомство и говорит, к примеру: будучи инженером, светлой головой и редким талантом, знаю способ заработать стране миллион долларов. Вот, мол, чертежи, экспертизы, справки, а также зависть конкурентов из недо- и развитых держав. Дайте сто миллионов рублей, и через полгода денежные потоки забурлят и выйдут из берегов на благо трудящимся обновленной России.

Заметили, что мерзавец говорит? ДАЙТЕ! А ведомство что с этого будет иметь? То-то и оно, что ничего. Поэтому мастодонт хоть и умница, но дурак, и, конечно, денег ему не дадут. Человек же разумный придет и скажет: здорово, мол, Семен Петрович, все мы люди живые и жить хотим. Я, скажет он, тут бизнес-план просчитал, все чисто, без подставы, скажите, на какой счет вам деньги гнать. Семен Петрович скажет, и деньги-то умнице даст, и от этих же денег воздастся Семену Петровичу. Такой круговорот денег в природе.

Теоретически я все это понимала, но как практически получится… Настроение было препаршивое. Денег не было. Неверный муж-скупердяй на меня же и обиделся, на косметике прогорела, вечером ожидались рэкетиры. Кроме того, достойно одеться к визиту в богоспасаемое ведомство было не во что.

Выручила меня, конечно, Маринка. Она хоть завистливая, но участливая; сегодня крах надежд и жизненное банкротство отпечатались на всем моем облике так явственно, что она без рассуждений выложила костюм серый английский, блузку зеленую французскую, поколебавшись между завистью и участием, — японские часики и брошку липового израильского золота.

Я стала хороша. Настроение у подружки соответственно испортилось, и мне пришлось убираться поскорее, тем более что время встречи на государственном уровне близилось.

Богоспасаемое ведомство расположилось на Литейном проспекте в непосредственной близости от ведомства богопротивного. В чем разница, спросите вы. Почему Высший Разум презирает одних и сокрушает других? А вот в чем разница: в богоспасаемых ведомствах работают усталые, чуть грустные люди, которые ежедневно, кроме выходных, пекутся о народе: детях, матерях, стариках и прочей (упаси меня, Господи, от доли такой!) малообеспеченной шушере. Глаза работников мудры, внимательны, обременены заботой и знанием. Правда, молодых мужиков там не водится, все больше от пятидесяти и далее. Молодые мужики поголовно окапываются в ведомствах богопротивных и глаз не имеют вообще. Они всегда что-то стабилизируют, дьявольски умны и чертовски любят деньги во всех видах и проявлениях. Хапают почти открыто, а что вы хотите? В богопротивных ведомствах иначе нельзя: если ты не хапаешь, то тебя схавают. Ну, схавать-то и так схавают, там долго не сидят, только до тех пор, пока нахапаются.

Богоспасаемые же работники не хапают, им нельзя, нечего да и не надо. Потому что они берут. Берут скромно, но постоянно, с благодарностью к тем, кто дает и скрашивает их утлую жизнь на богоспасаемом жалованье.

Я неприлично нервничала. Если не получу этот заказ — пропаду. Нищета. А если получу — что можно сделать на положенную мне треть? Хватит ли? Как расхлебывать две трети, которые у меня возьмут? Как давать? А вдруг я Сергея неправильно поняла и люди обидятся? И опять прошмыгнула тоскливая мыслишка: ой посадят…

…Сергей ввел меня в кабинет. Крепкий пузатый старик вышел из-за стола и, изучив меня государственным оком, представился:

— Иван Павлович, — и тут же протянул мне руку. Я содрогнулась, но пожала руководящую длань. Это потом, пообтесавшись в нижних коридорах власти, я уяснила: если ты в деле, то вроде как бы уже не женщина. Вроде бы уже и положено тебе пухлые ручонки совать без спроса. Это всегда так, за исключением случаев, когда ты ДАЕШЬ, а они БЕРУТ. Тут уже они твою ручку лобызают: лобызают горячо, многократно и опять-таки без всякого твоего согласия.

— Анна Сергеевна — именно тот человек, который нам нужен, — представил меня Сергей. — Инженер высочайшей квалификации, крупный предприниматель, — он осклабился, а меня передернуло, — мать троих детей. Именно такому человеку мы можем смело вверить судьбу наших детей.

— Да, дети… — задумчиво отозвался руководитель. — Дети — наша гордость, наше будущее, наша боль. Здоровье детей, их духовное богатство, выбор жизненного пути — вот главная забота правительства, нашего богоспасаемого ведомства и лично моя. Вы согласны, Анна Сергеевна?

— Безусловно, — со сдержанной горячностью вступила я в бой. — Мне остается только восхищаться, как человек вашей загруженности, несущий такую громадную ответственность перед обществом, находит время и силы для того, чтобы так точно, так глубоко, так, не побоюсь этого слова, верно воспринимать главные проблемы текущего момента.

Вроде бы я уже такую чушь молола, но кому? Петьке? Коле? Семенякину? Налоговым дурам? A-а, Малышу…

— Мне придется вас поправить, Анна Сергеевна, — мягко поруководили мною. — Не текущего. Все гораздо сложнее. Дети, подростки — это наша стратегия, долгосрочная перспектива, под которую мы выделяем крупные инвестиции. Очень, очень жаль, что мы с вами расходимся во взглядах в столь существенном пункте.

Сергей под столом чувствительно припечатал ботинком мою австрийскую туфельку. А что я не так ляпнула? Ладно, будем бредить по-другому. Переставим, так сказать, акценты:

— Несомненно, Иван Павлович, что освоить капвложения мы сможем только под вашим непосредственным руководством, под вашим строгим контролем. Только вы с вашим опытом, умом и интуицией сможете повести процесс в единственно верном направлении. Это большой труд, который мы готовы оценить в должной мере.

Ивану Петровичу полегчало.

— Ну я же говорил, Иван Петрович, Аня — надежный человек и все понимает, — Сергей тоже слегка расслабился. — Детали мы с ней оговорили и…

В кабинет заглянула секретарша:

— Иван Павлович, вы просили напомнить…

— Да-да, иду. Простите, друзья мои, это пять минут, — и он повел себя к выходу.

— Ты должна пригласить его обедать. Я вас отвезу. Соглашайся со всем, что он будет предлагать, — быстро проговорил Сергей.

Ничего себе, решила подзаработать! Денег у меня с собой было сто пятьдесят тысяч и знаменитая сотня долларов. Рублями я собиралась вечером заплатить за квартиру, и мне их было жалко. Валюта была учтена для рэкетира. Да и неудобно: никогда мужиков в рестораны не водила. Всегда как-то наоборот было. Вдруг Иван Павлович обидится?

— У меня только доллары.

Сергей посмотрел на меня с некоторым уважением:

— Давай я поменяю.

Пропала сотня!

— Не заскучали? — хозяин вернулся, и по радушному голосу я поняла: своя. Все в порядке. — Ну что ж, Анна Сергеевна, готовьте договор. Сметы возьмете в плановом отделе, спецификации у инженеров. К среде управитесь?

— Конечно, Иван Павлович, все сделаю. Вы позволите мне в ознаменование нашей, так сказать, предварительной договоренности… и время сейчас обеденное… вы ведь с утра на работе… — Я лепетала, и было мне никак не выкрутиться: очень уж дико мужика в ресторан приглашать. Язык не поворачивался. — Надо же и о здоровье думать…

Сергей лягнул меня еще раз.

— Иван Павлович, — решилась я (будь, что будет. Выгонит, так выгонит!), — разрешите пригласить вас пообедать!

Иван Павлович расцвел.

— Что, Сергей, — шутливо обратился он к моему спутнику, — поддержим предложение Анны Сергеевны?

— Да неплохо было бы отметить, Иван Павлович.

— Поехали, ребятки, поехали. Посидим втроем. Кстати, Сережа, ты как считаешь, может, Петра Филиппыча с собой прихватим из капстроительства? Он нам нужен. И Зинаиду Федоровну, обязательно! Зинаида Федоровна, — объяснил он мне, — это наш главбух. Вам с ней работать и работать.

К вечеру у меня осталось двадцать три тысячи.

Дома я влезла в душ, переоделась во все чистое, включила телевизор и стала ждать Малыша. Не хватало ста тридцати семи долларов.

Мне было все равно: детей я отправила в театр.

Брякнул звонок, и я открыла дверь.

Это еще кто? Мне приветливо улыбался Мужчина Мечты Моей Юности: внимательная ирония в глазах, гвоздики, легкий запах (ни много ни мало) одеколона, темный костюм, голубая рубашка, галстук в тон костюму. Кто? Откуда? Зачем?

— Вы позволите, Анна Сергеевна?

Я машинально взяла протянутые им цветы.

Интонации! Жесты! Мимика! Безукоризненный джентльмен не из нашей жизни. Даже странно: не к чему, ну совершенно не к чему придраться.

Смутно забрезжило подозрение: может, Елизаветин ухажер? Хотя детищу-то моему пятнадцать, а ему глубоко за тридцать, но чего только не бывает. Голову негодяйке отверну! Рано еще такие романы заводить. А может, это отец Сашкиной подружки?

— Спасибо… Проходите, пожалуйста. Вы ко мне?

— Вероятно, вы запамятовали, Анна Сергеевна?

Нет, не ухажер. И не, вероятно, запамятовала, а точно не знаю. Вроде знакомое что-то, но не помню, хоть убей. Что мы встречались, это почти наверняка, но где? Когда? Зачем?

— Прошу, — я указала ему на покойное кресло у окна. — Мне очень стыдно, но, ей-богу, не могу вспомнить.

— В последний раз мы встречались с вами недели три назад. — Он вынул из кармана портсигар. — Вы позволите?

Я тупо позволила.

— Судя по вашей реакции, я должен быть благодарен за совет, который вы мне дали некогда.

— Я давала вам советы?

Нежданный гость исподволь наслаждался моей растерянностью:

— Да, и уверяю вас, ваш совет дорогого стоит. Неужто и в самом деле вы не узнаете меня?

Я понемногу раздражалась: с минуты на минуту должен был прийти Малыш.

— Не узнаю, и прошу меня извинить. Время довольно позднее, мне предстоят еще дела. Так что, может быть, вы все-таки представитесь?

— С удовольствием. Андрей Петрович Мальков, к вашим услугам. До последнего времени, к стыду своему, я пользовался псевдонимом «Малыш»…

«Не может быть! — ахнула я про себя. — Просто — быть такого не может! Знала я, конечно, что Ирка — мастер, но чтобы из безнадежной орясины эдакое сотворить… А почему, собственно, только Ирка? А я? Да если бы не я!»

Я горделиво приосанилась:

— Андрюш… Простите, Андрей Петрович, я вас поздравляю! Честное слово, узнать вас невозможно! Это сверхъестественно! Как вам удалось?

— Удалось, собственно, не мне, а преподавателям, но в первую очередь — это ваша заслуга. Я многим обязан вам. Ведь по мере изменения моего имиджа происходили некоторые подвижки в бизнесе, и подвижки происходили явно в лучшую сторону. Руководство одобрило результаты, и принято решение, чтобы братва… простите, чтобы мои сотрудники прошли аналогичный курс. Несколько, естественно, упрощенный, в пределах их, так сказать, компетенций. Примите еще раз мою благодарность, и, может быть, перейдем к нашим расчетам?

Вот так всегда, горько подумала я. Какая разница — бритый затылок над кожаной курткой или модельная стрижка под фирменной кепкой? Разница только в форме: или «Гони бабки, а то замочу», или «Делиться надо, Анна Сергеевна, все люди живые». Гад он все-таки, хоть и стал симпатичным. Хоть ко мне и хорошо относится, а деньги все равно требует не поперхнувшись. И он, и Сергей Владимирович, и Иван Павлович, и Коля-экспедитор, и налоговая, и Нечипоренко, и ученый Ильенков. Только Семенякин никогда ничего не берет, разве что сумочку продуктов после каждого дежурства.

Не буду я принимать никакие благодарности, бандитом Малыш был, бандитом и остался. Брошу деньги ему в морду, а на сто тридцать семь долларов пусть как хочет, так и убивает. Только побыстрее, пока дети не вернулись.

Я достала конверт:

— Вот, Андрей. Тысяча восемьсот шестьдесят три доллара. Больше нет и не будет. Хочешь — режь, хочешь — бей, хочешь — на счетчик ставь или как там у вас положено. Один ларек я продала, а со второго больше ни копейки не вытащу — мне детей надо учить. И кормить. Все, я сказала.

— Не по-онял, — он угрожающе приподнялся.

— А чего не понял? — слетела я с нарезки: терять уже было нечего. — Нет у меня двух тысяч. Тысяча восемьсот шестьдесят три есть. Бери и иди. Счастливого тебе пути.

Вот тут-то и началось. Не стукало, не грымало: мужская истерика по полной программе. Страшное дело, должна я вам сказать.

— Значит, вот вы как обо мне подумали? Вот как, да? — по-детски обиделся Андрюша. — Значит, и вы такая же, да? Значит, если человек сидел, так он уже и попросить не может?

— Что попросить? — в голове у меня опять все перемешалась.

— Да что! Случай у меня был: «семерку», новье, за три тысячи предлагали, ее за шесть сразу же толкнуть можно. Я к вам как к человеку, в долг попросил всего-то дня на три, а вы вот так, значит… Я-то думал, вы понимаете… — он расстроился всерьез, искренне и глубоко.

О Господи! Я искательно заглянула ему в глаза:

— Андрюша, ну извини, я же не хотела. Сам подумай, звонит Юрик, говорит: Малыш, мол, велел… Сроку три дня… Я как угорелая деньги по всему городу ищу… Долгов понаделала. А что еще я могла подумать?

— Юрик?! Это Юрик вам так сказал? — взъярился преобразившийся.

— Да… Он позвонил и сказал: Малыш, мол, велел. И сроку три дня. — Я, кажется, начинала реветь. — А у меня дети. И муж. Хоть паразиты, а жалко… — На всякий случай я их все-таки обругала.

— Убью суку, — мрачно пообещал Малыш телевизору. — На ножи падлу поставлю. Простите великодушно, Анна Сергеевна, если бы вы знали, с кем работать приходится. Любое дело, козлы, испохабят!

И мы с Андреем посетовали на глупость подчиненных. Деньги он отказался брать наотрез, сказав, что машина уже ушла, а на жизнь он себе пока зарабатывает.

— Обсудим дальнейшие действия? Как вы считаете, можно ли приступать к регистрации фирмы? — спросил он, когда мы оба слегка успокоились, и вынул из кожаного бумажника пятисоттысячную купюру.

Что-то меня все равно смущало, хотя я не вполне понимала, что именно. Уже сейчас Андрей Петрович, только-только вылупившийся из Малыша, гляделся и слушался ничуть не хуже Ивана Павловича и Сергея Владимирович. Да и руководители его были, надо полагать, не хуже руководителей упомянутых. А может, это и вовсе были одни и те же люди! Но не хотелось мне узаконивать еще одного вора в законе. А уж деньги от него брать — тем более.

— Андрей, мы же с вами договорились: гонорар вы мне платите только после полного окончания работ.

— А вы полагаете, подготовительный период еще не закончен?

— Нет, конечно. Одно дело — выглядеть, другое — уметь и знать. Как у вас с бухучетом?

— Честно говоря, никак. Я понимаю, что вы хотите сказать: любой сколько-нибудь нечистоплотный бухгалтер…

— Конечно. И силовые методы контроля вам вряд ли помогут. Я думаю, еще полтора месяца вы можете потратить на подготовку? Сэкономите миллионы. И еще — язык. Надеюсь, я вас не обижу, если предположу, что вы не владеете английским?

— Боюсь, что в свое время я не уделял достаточного внимания своему образованию. Ну что ж, Анна Сергеевна, эта ситуация была прогнозируема. Я ждал чего-то в этом роде. Ждал, вероятно, потому что чувствую: готов еще не вполне. Вы можете порекомендовать мне курсы?

Отчего же! Это я, конечно, могла. И после референций и рекомендаций с нескрываемым удовольствием мы исполнили церемониал прощания, не упустив ни единого реверанса и поклона из надлежавших быть исполненными.

…Должна вам сказать, что Юрика я действительно больше никогда не видела. По слухам, он совсем сошел с круга, деклассировался и теперь торгует корейской электроникой на Южном рынке. Вы можете его там легко найти: пятый ряд от ворот и фингал под правым глазом — говорят, Андрей Петрович за этим следит.

Не любила я торговать! Билась, билась в висок неугомонная мысль: не может быть, чтобы это — навсегда! А идеалы юности? А таланты? А знания? А опыт?

Спросите любого рядового доцента, торгующего вонючей китайской кожей в середине слякотных прилавков:

— Скажи, доцент, любишь ли ты торговать? Или милее тебе ученая кафедра?

Спросите, но ответа не дожидайтесь. Бегите, и бегите быстро: он, доцент, не первый день торгует, а поскольку мужик, то может ответить не только матом, но и действием.

Вот по этим причинам ремонтный выверт судьбы я приняла с восторгом. Это — не торговля, раз. Это — другие люди, два, и материться не надо. И еще — я в принципе и страстно любила ремонт.

Любила поддеть ножом старые обои и с треском рвануть так, чтобы отодрался кусок подлиннее. Нравилось мне шкурить косяки до идеально зеркальной гладкости, а уж белить! Если кому нужно потолки привести в порядок — я могу, и недорого.

Последний раз ремонт в квартире мы делали не так давно, года три назад. Все вместе делали, с мужем (Танькой тогда и не пахло), Александр уже большой был, девчонки на подхвате. Ремонт победно дрейфовал к концу, как вдруг на нас свалились гости: Богатый Родственник с Очередной Женой.

Богатый Родственник был пацан лет двадцати четырех от роду. Помните, до революции в сберкассах висели плакаты типа «Накопил — и машину купил!» (на зарплату!). Вот такие же, не плакаты, а телереклама в начале девяностых доводили до безудержного запоя взрослых мужиков: сидит в центре офиса (непременно офиса, а не конторы) розовый младенец в авантажном костюме и вещает: «Мне, Ване Иванову, восемнадцать лет. Своими руками я создал дело и стал честным миллионером. Начинал я с пятидесяти копеек, которые мама-учительница однажды подарила мне на мороженое. А теперь я возглавляю биржу, банк, заводы и благотворительные фонды. Будьте все, как я, и несите деньги мне».

Тот же неудачник-доцент или, еще хуже, профессор уставится в телевизор, открыв рот, а жена его, тоже грымза ученая, тощая, талдычит: «Вот, смотри на Ваню! Еще дурак дураком, а богатый! А ты, ежели такой умный, то почему такой бедный?» Встанет доцент, заглянет в оголодавшую кастрюлю, да как пойдет, как купит на всю свою доцентскую зарплату ящик водки!

И так постоянно, пока Ваня на экране, а нашего интеллигента инфаркт не приласкает или там белая горячка.

Такой Ваня-родственник у нас был. Парнишка симпатичный и не особенно жлоб, но чувствителен к этикету. Вот, к примеру, в музей мы его возили. От нас до метро — три минуты хода, двадцать минут в метро без пересадки и пять минут от метро пешком. Что вы думаете, он поехал? Нет, конечно. Потребовалась машина. Мы ловили ее минут сорок, потому что ехать в «Запорожцах» вообще, а в «Москвичах» и «Жигулях» старше 90-го года было никак не возможно. Западло, как говаривал когда-то мой друг Андрей Петрович. Словили, слава Богу, «девятку», но ехали почти час, потому что был дождь и какие-то немыслимые объезды.

Будучи мальчиком воспитанным, свою к нам брезгливую жалость он скрывал хорошо, и она почти не ощущалась, но в конце концов все-таки достала. Посмеялись мы с ним по поводу ремонтных тягот, как вдруг он прицепился к нише, образовавшейся на месте выломанного кухонного шкафа.

— А здесь что у вас будет?

— Как что? — с недоумением ответила я. — Что у всех на кухнях — то и у нас. Аквариум.

— А зачем на кухне аквариум?

— Ты что? — я даже как-то растерялась. — У нас приличные люди бывают. Их же по-человечески принять надо.

— Не врубаюсь. И ниша у вас — метра два с половиной. Куда такой громадный?

— Это вопрос правильный, — согласилась я. — Мы уж тут ругались-ругались, но решили сразу большой аквариум делать. А то вырастет — переделывать придется.

— Кто вырастет?

— Как кто? Крокодил, конечно.

Муж согласно покивал головой: дороговато, мол, обойдется, но что делать? Надо. Он тогда был молодец, с коровами и прочей нечистью не знался и в игру включился моментально. Богатый Родственник с Очередной Женой переглянулись и неуверенно засмеялись: шутка, мол. Понимаем.

— Ты не знаешь, — спросил муж Родственника, — где армированное стекло найти подешевле? Аквариумы для крокодилов делают только из стекла заказчика, а у меня на дешевое выходов нет.

Богатый переглянулся с Очередной, и их улыбки стали медленно гаснуть.

— Вы что, ребята? Серьезно, что ли?

— Да уж куда серьезнее. Тысячу баксов уже вложил. А ты не знаешь разве? — удивился муж. — Нынче во всех нормальных домах крокодилов держат. Я с полгода назад столкнулся: зову мужиков в дом посидеть — не идут, у кого дела, у кого жена… В чем дело? — думаю. Спасибо, приятель один шепнул: неприлично к тебе ходить. Крокодила нет.

Богатый подумал-подумал и засмеялся снова:

— Да будет вам! Откуда у вас крокодил возьмется?

— А мой одноклассник обещал привезти, — объяснила я, — он дальний штурман, через месяц приходит из Бразилии. Он еще кое-кому везет. На той неделе радиограмму получили, все в порядке. Вот торопимся теперь.

Богатый Родственник задумался глубоко. Очередная Жена медленно, но верно в нем разочаровывалась. В самом деле, зачем он ей нужен, без крокодила?

— И во что вам это обойдется?

— А, ерунда! Полторы тысячи баксов, — небрежно отмахнулась я. — Другой вопрос — корм. Прокормить его в копеечку встанет. Тупорылые крокодилы очень привередливы в еде.

— Как тупорылые? — встрепенулся муж. — Ты что, заказала-таки тупорылого?

— Да, — твердо ответила я, — или тупорылый, или никакой!

— Вот бабы! — пожаловался муж Богатому. — Объяснял идиотке: у всех приличных людей гребнистые. Нет, ей подавай тупорылого! Что ты вообще понимаешь в крокодилах?

— Да уж побольше твоего! У Ефимовых, например, — тупорылый!

— Твои Ефимовы! Мелкота! Иваньковы, Чушкевичи, Сидоровы — у всех гребнистые! У Сашки Андреенко — и у того гребнистый!

Крокодильский скандал со взаимными оскорблениями, близкими к рукоприкладству, бушевал до тех пор, пока из глаз Богатого не исчезло последнее сомнение и не окрепла решимость. Очередная смотрела на него с разгорающейся надеждой и вожделением.

— Мне одной тупорылой крокодилы в доме достаточно! — Последнее слово, как и положено, осталось за мужем. — Только гребнистый!

Я ушла реветь в ванную. Сбрызнула глаза водичкой из-под крана, растерла их полотенцем и, всхлипывая от смеха, вернулась в кухню.

— …Нет, ты деньги мне не оставляй, — решение организационных вопросов было в разгаре, и муж решительно отвергал протянутые ему доллары. — Крокодила купить — полдела, а куда ты его поставишь? Вот о чем думать надо! Готовых аквариумов не продают, оборудование для крокодилов тоже на заказ. Подготовь стойло, а потом…

Я представила крокодила, бьющего копытом в золоченом стойле, и Родственника с вилами наперевес, выгребающего навоз из-под роскошного крокодильего хвоста. Разнузданное мужнино воображение, видимо, тоже зацепилось за дурацкое «стойло», и он радостно заржал. Хохотали мы оба до колик, знаками пытаясь объяснить гостям: все, треп окончен, извините, если что не так.

Богатый с Очередной терпеливо переждали приступ неуместного веселья и спокойно, но настойчиво спросили:

— Так будут у вас еще выходы на крокодилов?

Только через два месяца они сумели достать очаровательного гребнистого крокодиленка. Они зовут его Митей, каждый вечер смотрят с ним мультики и при случае любят сообщить, сколько Митя стоит.

У нас ни Митя, ни они не бывают и к себе не зовут.

Если бы бабья голова моя не закружилась от внезапной заботы Сергея Владимировича о моем благополучии!

Если бы муж-защитник хоть раз спросил: «Тебе трудно? Ты устала?», а потом предложил: «Вот я, каменная стена. Прячься за меня!»

Если бы у меня в голове вообще хоть что-нибудь было — влезла бы я в такую петлю?

Нет!

Нет, потому что только полная идиотка могла это сделать по доброй воле.

…Вожделенный подростковый центр решено было возводить на развалинах приюта «Милосердие» для социально-убогих взрослых. Приют года три кормился гуманитарной помощью, бодро сплавляя заграничные тряпки в окрестные магазины. Потом в какой-то момент оборванность и завшивленность подопечных перешли все мыслимые пределы, приют по-тихому прикончили, а не успевший отощать персонал в полном составе перекочевал в местный Дом престарелых.

На какие шиши пили социально-убогие, неизвестно, но практичный Коля первым делом взялся сдавать бутылки и насдавал-таки на новый аккумулятор. После распития обитатели приюта, судя по всему, изливали свою гражданскую ущербность прямо на двери: они насмерть пропахли мочой и были сплошь исписаны любовно-сортирной лирикой.

При всем при том жили отверженные, судя по некоторым признакам, дружно, чему и оставили письменные свидетельства в соответствующем ароматном стиле. Коля, например, надолго зачитался нецензурным рифмованным диалогом, украсившим вход в одну из бывших спален.

— По корешам, видно, ребята были, — объяснил мне сподвижник дрогнушим голосом смысл написанного. — Крепко дружили…

— Почему? — не согласилась я. — Ты посмотри, как они кроют друг друга.

Коля взглянул на меня, суровый и отчужденный:

— Это — не кроют, Анна Сергеевна. Это — забота. Мужская дружба, понимать надо.

— А-а, — извинилась я и поняла: есть дверь в Колиной душе, которая закрыта предо мной навеки. За ней уединилось мужское братство, сомкнувшее дружные ряды, и — никаких баб!

Туалетной бумаги бедняги, к сожалению, не знали. Вместо нее они пользовались кафельной плиткой, которой были облицованы стены в нужниках, и результаты этого процесса отпечатались метра на полтора в высоту. Виртуозность такой техники привела Колю в полный восторг, и он попытался рассказать мне, как они обходились, когда работали в артели.

Я попытку эту пресекла в корне. Обсуждать было нечего: в смете значился ремонт косметический. А нужен был капитальный. Денег же было — ровно треть от стоимости ремонта косметического.

Вот я и говорю: только полная идиотка могла по доброй воле влезть в такую петлю! А куда деваться? Договор-то, который дороже денег, подписан…

— Анна Сергеевна, — прервал Коля мои бесплодные сожаления, — у меня сосед ремонтом занимается. У них бригада. Хотите, я договорюсь? Дешево берут.

Дешево-то дешево, да как бы дороже не стало…

— Веди, — сурово согласилась я, — поговорим. Посмотрим.

Я озиралась. Не выкрутиться: точно, посадят за расхищение бюджетных средств в особо крупных размерах. Выход один: лихоимцам Сергею Владимировичу и Ивану Павловичу не давать ни копейки, а честно и тупо выполнить работы на весь объем финансирования, призвать объективную и бескорыстную комиссию во главе с мудрым Иваном («Дети — наша забота!»), которая заботливо и государственно акты не подпишет, так как тут же обнаружит расхищение бюджетных средств в особо крупных размерах, хоть тут золотые унитазы расставь по всем углам с полным документальным подтверждением. Опять-таки меня посадят!

Может быть, сэкономить на Сергее? Шалая идейка была так очевидно нелепа (супруга его владела торговым отделом в администрации), что я тут же на нее плюнула и привычно закруглилась: посадят!

Ничего не поделаешь: придется платить и выполнять договор! Подростки-то, в самом деле, в чем виноваты? Около тысячи долларов, на худой конец, после раздачи судорожно наделанных и спешно отданных долгов у меня оставалось.

А ничего страшного! Рамы сгнили — ерунда, у нас на даче есть; должно хватить. Линолеум в смету заложен, двери оклеим обоями, отходы жизнедеятельности социально-убогих организмов смоем. Потолки, стены и полы сделает Колина шарашка. Платить буду мало, с неохотой и нерегулярно. Работу принимать придирчиво, свирепо, раздраженно, заставляя переделывать и вычитая за испорченные материалы.

И я развеселилась, да тут и Коля подоспел.

— Вот, Анна Сергеевна, Василий Федорович. — Сподвижник мой чувствовал себя уже не каким-то занюханным экспедитором, а прорабом. Или заместителем директора неважно чего по неизвестно чему. Эволюционировал помаленьку, тянулся ввысь.

Василий Федорович был коренаст, помят, немногословен и сомнителен. Неприветливо кивнув и буркнув: «Вася», он с достоинством рабочего человека, не сломленного проклятым капитализмом, забродил вдоль помещений, озабоченно тряся головой, время от времени пиная ногами двери и попутно отколупывая кусочки штукатурки. Отколупнутое он растирал пальцами и с наслаждением нюхал.

— Ну что, хозяйка? — спросил он, закончив обход.

— Надо бы сделать. Потолки, стены, линолеум. Оплата сдельно-премиальная, — твердо ответила я. — За сколько возьметесь?

Вася почему-то посмотрел на Колю и сказал:

— Четыре лимона. Меньше никак нельзя.

— Да вы что! У меня не собес. Три миллиона, и сроку две недели.

— Анна Сергеевна, — вмешался важный Коля, — не надо так с людьми. Знаете, как у Туманова было?

— Не знаю, да ведь я и не золото мою в горах. Три миллиона, и точка.

Коля почему-то посмотрел на Васю, а тот спросил:

— А премиальные?

— Из тех же денег!

— Не-е, хозяйка, не договоримся. Нам семью кормить надо. Нам на «Мерседесах» не ездить. У нас дети, между прочим. Да вам не понять!

И он в замедленном режиме двинулся к выходу.

— Анна Сергеевна, — жарко зашептал Коля, — ну чего вы мужиков обижаете? Ну, пол-лимона премиальных-то накиньте! Делают — загляденье! Зато горя знать не будете, ребята свои. Вам мотаться, оборудование закупать, а я за ними присмотрю. Не поспеете ведь, на все про все сроку месяц.

Резон в этом был: и на все суки я повеситься не могла, и денег было мало, и сроки чудовищные… Не шибко мне Вася нравился, но давал шанс уложиться в деньги и даже что-то заработать.

— Ладно. Василий Федорович, — позвала я, — три миллиона и четыреста тысяч премиальных.

Вася глянул на Колю и осведомился:

— А как насчет аванса?

— А никаких авансов. Расчеты еженедельно по факту выполнения работ, — не особенно уже доверяя своей твердости, ответила я.

Коля с Васей одновременно развели руками:

— Ну, хозяйка, вы наезжаете! Да где же вы найдете, чтоб без аванса? Побегайте, поищите!

Сроки, проклятые сроки! Деньги, ненавистные деньги, которых нет, не было и не будет!

— Черт с вами, Вася, — сдалась я. — Аванс — двести, но чтобы к завтрашнему утру все здесь блестело. Чтобы все отмыто было, как морская палуба. К одиннадцати приеду.

— Не беспокойтесь, хозяюшка! Все будет чики-пуки. Сейчас за мужиками сбегаю — к вечеру тут санаторий устроим, — пообещал враз повеселевший Вася, получая деньги.

— Вы, Анна Сергеевна, не волнуйтесь. Езжайте, у вас там дела, а я присмотрю. — Коля был заботлив и чуть-чуть официален. — Они у меня каждую щелочку языком вылижут…

Наутро я привезла краску, обои и линолеум, сказочно удачно закупленные накануне.

— Эй, мужики, — радостно позвала я из-за двери, — пошли машину разгружать!

Навстречу выскочил опухший Коля.

— Ща, Ан-Сергевн, — невнятно бормотал он, суетливо застегивая курточку и воротя морду в сторону. — Ща, Ан-Сергевн, там это…

Я на мгновение зажмурилась, попросила себя: «Спокойно, Аня!» — и вошла. Посреди загаженного холла, около газет, расстеленных на полу и заваленных окусками колбасы, давлеными помидорами, огрызками хлеба, консервными банками со втиснутыми в рыбьи трупики окурками, меж пустых бутылок, вновь усеявших социально-убогий вертеп, маялись, постанывая и тяжело приходя в себя, шесть бесчувственных тел, в том числе одно женское.

«Задавлю гадов! Бутылки им в глотки задвину! Пропили деньги, сволочи!» — в бешенстве подумала я и с наслаждением ощутила приближение приступа ненормативной лексики.

— Ах вы… — начала я разгоняться.

— Не надо щас, Ан-Сергевн, — мягко и грустно остановил меня Коля, дыша сложным перегаром. — Не надо так с людьми. Аванс — дело святое.

И я сошла с рельсов, и замолотила я прямо по шпалам…

— Заткнись, мразь пропойная! — заорала страшным басом. — Заткнись, паразит припадочный!! Ты где здесь людей увидел, гнида похмельная?! Это тебе люди?

И я протаранила ближайшее тело.

— Это тебе люди?

И я метнула в Колю недопитую бутылку «Русской». Он, правда, успел увернуться. Бесчувственные тела стали издавать нечленораздельные хрипы: «А чой-то горючее разливать?», «А какое право?..»

— Права вам? Хрен вам по всей роже, а не права! Двести тысяч пропили, паскуды, как одну копеечку! А ну, выметайтесь все к чертовой бабушке!

Помидоры с испуганным всхлипом лопались под ногами разъяренной фурии, жалобно скрипели в агонии консервные банки, из общей массы тел выделился Василий Федорович:

— Ты… это… чего выступаешь?

Коля подскочил к Васе и что-то быстро зашептал в ухо, испуганно поглядывая на меня.

— Шепчи, сволочная зараза, шепчи! — орала я, вытаскивая из кладовки мешок для мусора. — Я вам всем сейчас нашепчу!

Вася с ужасом смотрел на Колю.

— А это… Скоко время?

— Про время вспомнил, хар-ря алкогольная! — Я не глядя швыряла в мешок остатки пиршества. — Ты бы лучше вспомнил, что там машина стоит!

Боже мой! Машина! Машина, нанятая с почасовой оплатой! Стоит!! Куда разгружать? Где грузчиков искать?

Руки у меня опустились. Рулоны линолеума, ящики с краской, связки обоев… Пока я одна это перетаскаю, аренда машины сожрет все. Ничего я на этом ремонте не заработаю, кроме радикулита.

— Ну ты, хрен с горы, — крайне грубо велела я Коле, — выкини отсюда эту падаль.

И пошла объясняться с водителем. Он, как положено рабочему человеку, не клонящему голову перед проклятой капиталисткой, потребовал добавить, умножить, накинуть и завалился спать в кабину. Я с ужасом посмотрела в кузов, плотно заставленный материалами, кратко, но емко охарактеризовала жизнь свою и потянула на себя ближайший рулон линолеума.

Что-то он тянуться не хотел. Неплохо ему, видно, там лежалось, или руки у меня были коротки, или роста не хватало. Я с завистью подумала о мужиках. Вот, понимаете, интересное дело: вроде бы никчемный народец, но иногда, в смысле экстаза или что тяжелое передвинуть, — как без них? Я оглянулась на дверь. Нет, не идут. Зря я так на них наорала, все-таки хоть надежда была бы. Не смогу я это все перетаскать!

А куда ты денешься? — ответила я себе. Тащи давай!

И я потащила. Подпрыгнув, уцепилась за край рулона и осторожно повернула его; крепко обняв добытый край и слегка покачиваясь, попятилась, с боя беря каждый сантиметр. Рулон сначала яростно упирался, но потом, судя по всему, плюнул и сдался. Я восторжествовала и тут же поплатилась: коварный противник, иезуитски подарив сантиметров пятнадцать за один рывок, внезапным броском придавил мне ногу.

— У-у…! — сообщила я рулону. — Я тебя, гад на лапах, сдохну, а перетащу!

Мерзкий пластик обидно ухмыльнулся.

— Посмеяться надо мной решил, ублюдок синтетический? — грозно спросила я.

Он издевательски подмигнул, подтверждая свое гнусное намерение.

— Ты из себя паркет-то не корчи, — нанесла я предельное оскорбление, — в тебе, сучий потрох, кроме веса и вони, ничего толкового нет!

Отвратительный сверток покрутил пальцем у виска.

— А за это — ответишь! — честно предупредила его и впилась ногтями в паскудный цилиндр.

— Анна Сергеевна, — подскочил Коля, — ну, чего вы волнуетесь? Сейчас мужики все разгрузят. Отойдите-ка…

— Отойтить-ка? — ядовито переспросила я. — Я тебя сейчас самого отойду-тка, тварюга подзаборная! Тебе что, гадина сорокоградусная, заняться нечем? Вы что, с ним заодно?

— С кем — «с ним»? — удивился Коля.

— С рулоном! — безумно ответила я и попросила: — Уйди к черту, Коленька. Я на аренде разоряюсь, — и бросилась врукопашную с обнаглевшим материалом. Помню, кто-то нас пытался разнять. Помню, я изрыгала совершенно уже непотребные ругательства, а рулон норовил придавить мне все возможные конечности. Помню, какие-то тени мелькали около нас, раздавались невнятные возгласы, иногда на подмогу рулону бросались загадочные люди, норовя отобрать его от меня. Я не давалась. Я решила: погибну, но разгружу машину. А не то я завалю ремонт и меня посадят уже по двум статьям: за расхищение бюджетных средств и за массовые убийства. Потому что алкоголиков я хладнокровно решила удавить сразу же, как рассчитаюсь за машину.

Когда мы с рулоном, кряхтя, обливаясь соплями и слезами, израненные и полные взаимной ненависти, ввалились в холл, меня чуть удар не хватил.

Сияли окна, и из сортиров несся цветочный аромат. К штабелям материалов, аккуратно рассортированных и расставленных вдоль стены, вела газетная дорожка, затоптанная сапогами. Вокруг светился облупленный краской чистейший пол.

— Давайте, хозяйка, — Вася отобрал от меня рулон и сунул его под мышку. Проклятый материал, придавленный мужским бицепсом, испуганно взвизгнул и навеки умолк. — Там водила расчета ждет.

«Господи! — в душевной муке воскликнула я. — Господи, доколе? Господи, почему Ты покинул меня? Ну не могу же я больше!!»

«Я с тобой, дитя мое», — шепнул мне в ухо мягкий, звучный голос.

Я оглянулась. В холле не было ни души; пропойцы, ожидая окончания кровавой драмы, покуривали на лавочке за окном.

— У меня что, галлюцинации? Сбрендила, видно, совсем… — пожаловалась я штабелю материалов.

«Горе мне с вами, — вздохнул голос. — Пять миллиардов, и никто не знает, чего хочет. Что же ты — через страницу: “Господи”, “Боже мой”, да “Почему покинул”, если сама же Меня не узнала?»

— Так это — Ты?!!

«Я, конечно, — уже слегка недовольно ответил Господь, — задергала ты меня совсем. Поминаешь имя Мое всуе по десять раз на дню».

— Да не могу же я больше, Господи!

«Можешь, — не задумываясь, ответил Господь, — ты сама не знаешь, сколько ты еще сможешь».

Я перетрусила:

— Так что, дальше все то же самое будет?

«Того же самого, конечно, не будет, — мудро ответил Господь. — Другое будет. Да чем же ты все недовольна?»

— Честно? — прищурилась я.

«Как на духу».

— Не люди, а сволочи! Ох, Боже мой, прости Христа ради. Я же копейки соскребаю, а они пьют и, пока не наорешь, — пальцем не пошевелят.

«Кто же в этом виноват? Ты и виновата».

— Я?!!

«А не надо слабых в искушение вводить. Решила скупо платить, вот и правильно. Сама не выдержала, а людей осуждаешь. Ругаешься вот предо Мной».

— Да, — обиженно спросила я, — а почему так трудно все?

«Никому и не обещано, что легко будет. Тебе-то совсем грешно жаловаться: ты у Меня дщерь любимая, балованная».

— Очень балованная! — горько усмехнулась я. — Дальше некуда.

«А что, нет? — в Голосе прибавилось иронии. — Давай сочтемся».

— А давай! — азартно согласилась я. — Рэкетиров Ты на меня навел?

«Я — не Я, а без крыши у вас там сейчас нельзя. Да и какой Андрюша рэкетир? — ласково усмехнулся Господь. — Он мальчик заблудший, но не плохой. Вспомни, его и Ирина твоя хвалила».

— Я же не говорю, что плохой, — торопливо поправилась я. — Мне мои рэкетиры нравятся. Мне других-то и не надо. Просто знаешь, как страшно было?

«А это Я тебе такое испытание послал. Экзамен, если хочешь», — ехидно объяснил Господь.

— Вот спасибо! Я же из-за него один ларек прикончила, в ремонт этот проклятый ввязалась, чуть-чуть долгов не наделала!

«Чуть-чуть не считается. А вообще, беда Мне с вами, с людьми. Сотворил Я вас на свою голову — ни минуты покоя нет. То ты ноешь: нет денег, нет денег, лягу и помру. Послал тебе работу: с чего-то у вас там все сейчас живут, как не с торговли? Нет, опять ей, видите ли, плохо, опять она разнылась: не люблю торговать, не люблю торговать. Вошел в положение, вот тебе другая работа. И это не годится, опять барыне не угодил! Да что тебе надо-то? Чего тебе не хватает?»

Я задумалась. А правда, чего мне не хватает? Денег, конечно, нет, но ведь живем? Да и живем, честно говоря, как далеко не все живут с тремя-то дитями. Налоговая как наехала, так и отъехала, из Малыша вполне приличный человек получается, и с ремонтом, судя по всему, я вывернусь… Прав Господь: сама, идиотка слабовольная, мужикам деньги дала!

«Вот так-то лучше, — похвалил Господь. — Еще претензии будут? А то время дорого, тормошат Меня тут со всех сторон…»

— Да, — вспомнила я, — а семья?

«А что у тебя с семьей? — удивился Господь. — Детишек Я тебе послал? Целых три души отвалил, худо ли?»

— Отвалил, спасибо, — опять обиделась я, — вот ращу их теперь одна. Муженек-то мой, сам знаешь…

«Ох, и дуры вы, бабы, — вздохнул Господь. — Ну что ты на мужа-то взъелась?»

— Как что? — оторопела я. — Он же того… с коровой… ну, сам понимаешь…

«Не суди! — обрушился на меня гнев Господний. — Все-то у нее нехороши. На себя оборотись! Велел Я женам почитать мужей своих? Велел, ну?!»

— В-велел, — всерьез испугалась я.

«А ты когда последний раз мужа почитала?»

Я стала лихорадочно вспоминать:

— Да тому лет четырнадцать назад… Еще Светланки в помине не было…

«Бога не боишься! Мужа не чтишь! Только ради экстаза (тьфу, срамница!) и тяжелое потаскать вспоминаешь! А просто, по-человечески понять человека не можешь? Креста на тебе нет!»

— Да что уж тут понимать, Господи? — заревела я. — Ведь бросил он меня, бросил…

«А это еще вопрос, кто кого бросил», — загадочно ответил Господь.

— То есть как это — «кто кого»?

«А вот так. Ты его когда последний раз видела?.. Когда?.. Когда?..»

Я быстренько прокрутила время назад:

— Ой, и правда! Он уже дня три не приходит… Что же случилось? Господи! Господи!

…Меня кто-то похлопал по плечу.

— Анна Сергеевна, — тревожно сказал Коля, — давайте я вас домой отвезу. Что вы стоите, руками машете, все «Господи!» да «Господи!»? Не расстраивайтесь вы так. Рабочий народ, что вы хотите. Ну, выпили маленько, так какая без этого работа? Давайте домой отвезу. Только с ребятами рассчитайтесь, они за завтра аванса ждут…

Один кукиш я показала Коле издали, а второй ввинтила в его маленький красный носик.

— Не доводи до греха, Коленька! Не будет авансов! Поехали, у меня дома что-то неладно…

Настороженная и проницательная, я незаметно проникла в собственный дом. Состояние прихожей сразу же подкинуло вопросики — и не то заставило задуматься, что не было на вешалке мужниной куртки и не валялись в углу его туфли (нет человека дома, ну и что? За сигаретами пошел или, наоборот, в баню), а вот что не обнаружила я на антресолях рыбацких сапог и ватника…

Это вот сразило меня наповал.

«Ну и что? — скажете вы. — Уехал человек на рыбалку на три дня, подумаешь!» — «Отнюдь нет, — отвечу я. — Не “подумаешь”…» Отнюдь. Мало того, что вся рыбья сбруя лежала в установленном месте, но и фляжка с кружкой, без которых никогда, ни под каким видом и ни на какие рыбалки не ездилось, сиротливо горевали там же.

Интересненько, подумала я, и вошла в ближайшую комнату.

— Привет, мам. — Саша трудолюбиво разбирал барахлишко в своем шкафу. — Как это тебе сегодня пораньше удалось свалить?

— Так жизнь сложилась, — исчерпывающе объяснила я. — А где девочки?

— В школе еще, — удивился наследник. — Ты есть будешь?

— Чайку пойду поставлю, — устало потянулась я и мимоходом спросила: — Ты отца не видел?

Наследник онемел.

— А зачем тебе папа? — спросил он, восстановив способность к связной речи.

— То есть как это — зачем? — раздражилась я. — Что это ты остолбенел? Мало ли, какие у родителей дела. Очень взрослым стал! Тебе — вопрос, а ты — допрос!

— Да нет, я так… Видел, конечно, только он в командировку уехал. — По-моему, Сашка слегка врал.

Я махнула рукой и отправилась в кухню, по дороге размышляя: ой нечисто что-то в доме моем…

В кухне я метнула чайник на плиту и погремела для конспирации кастрюлями. На цыпочках прокравшись в мужнину комнату, я, содрогаясь от омерзения, учинила молниеносный обыск.

И все стало ясно. Иллюзий больше быть не могло: личная жизнь все-таки погибла и вопрос только в способе похорон. Из дома пропало: шесть маек и столько же трусов, пять пар носков, в том числе одни шерстяные, итальянские туфли, выходной костюм, восемь рубашек, два джемпера, старые джинсы, в которых делался ремонт, французский одеколон польского производства, который я подарила на прошлый день рождения, детские фотографии со стола, охотничий нож, бритвенный прибор и три галстука.

Славненькие командировочки, понимающе подумала я. Миленькие такие служебные задания, для которых нужны прожженный ватник, резиновые сапоги до подмышек, австрийский костюм и новехонькие рубашки в изобилии. А как на такой работенке обойтись без французского одеколона? Не оставалось у меня сомнений в характере мужниных трудов, потому что в среднем ящике стола я нашла обрывки бумаги, исписанные родным почерком.

Обрывки я забрала на кухню и, соорудив себе пол-литровую чашку чая, предалась сосредоточенной дедукции. Всего у меня было тринадцать разнокалиберных кусков вот такого веселого содержания:

1. «се кончится и мы с тоб»

2. «о дети»

3. «ньги, деньги и только деньг»

4. «старая»

5. «вабра»

6. «кучился и жить так боль»

7. «ости меня и ж»

8. «тала мен»

9. «лую»

10. «илая»

11. «рать и притворять»

12. «нушка»

13. «е могу»

И дедукции-то никакой не нужно было! Обрывки скорбно выстроились в единственно возможном порядке, и через три минуты, оцепенев от оскорбления, я читала свою безальтернативную реконструкцию:

«ТатьяНУШКА, мИЛАЯ, — любовно токовал отец моих детей, — нЕ МОГУ больше вРАТЬ И ПРИТВОРЯТЬся. Скоро вСЕ КОНЧИТСЯ И МЫ С ТОБой соединимся навеки. Эта СТАРАЯ шВАБРА требует от меня деНЬГИ, ДЕНЬГИ И ТОЛЬКО ДЕНЬГи. Она совсем досТАЛА МЕНЯ. Я сосКУЧИЛСЯ И ЖИТЬ ТАК БОЛЬше не могу. Дети — единственное, что меня останавливало, но чтО ДЕТИ в сравнении с нашей великой любовью! ПрОСТИ МЕНЯ И Жди. ЛУЮ».

Реконструировать «лую» я не смогла. Я честно попыталась по-человечески понять человека, а он, оказывается, в это время Татьяну лует! Вот и почитайте мужьев после этого, вот и проникайтесь христианскими добродетелями… пока вы вот так сидите и мужьев почитаете, они вам полгорода передуют!

Насилу справившись с непреодолимым желанием срочно побежать, найти и открутить беззаконные луи у нарушителя обета любви и верности, я кровожадно сожгла в раковине вещественные доказательства измены.

— Мам, — прибежал Сашка, — у тебя опять что-то горит?

— Уже сгорело, ребенок. И даже перегорело.

— Ты знаешь, — сообщил он, оседлав табуретку, — я с тобой поговорить хотел. Что ты, в самом деле, одна крутишься! У папы сейчас проблемы…

— Со своими проблемами папа, судя по всему, сам справляется, — сдержанно ответила я.

— Да зря ты на него обижаешься! С кем не бывает… Ты, — посоветовал мне мой взрослый сын, — попробуй просто понять его…

Ох, еще один заступничек! Я же еще и понимать должна! А что, может, все-таки понять, да еще и свечку им подержать попроситься?

— Ладно, мы с отцом уж как-нибудь сами… У тебя-то что стряслось?

— Я, мам, хочу академку взять. Понимаешь, мам, мне работать надо. Знаешь, мам, как-то нечестно получается…

Вот так, подумала я. Теперь еще этот идиот великовозрастный в армию загремит. Вот оно, обещанное другое…

Я осторожно осведомилась:

— Это ты смерти моей хочешь?

— Ну, мам, — заныл наследник, — ну мужик я, в самом деле, или что? Думаешь, мне приятно у тебя каждый раз деньги выклянчивать?

— И что же ты делать собираешься?

— Да тут, в одном месте… — уклончиво ответил мужик. — Я, мам, уеду на два месяца.

— Куда это ты уедешь?

— Ой, представляешь, — в блаженной улыбке расплылся он, — так подфартило! Меня в Норвегию обещают взять, на нефтяные платформы! Тысяча долларов в месяц, представляешь?

Трижды ха-ха, милая Аннушка. А сын-то у тебя — дурак…

— Сашенька, — ласково спросила я, — скажи прямо: ты генетический кретин или это я тебя в детстве мало била?

— Ничего не мало, — ностальгически посуровел Саша. — Я завтра контракт подписываю, и потом, я же не один, я же с па…

Он осекся и выпучил глаза.

— С кем — «с па»? — насторожилась я.

— С па… С парочкой ребят надежных еду, — не столько объяснил, сколько, кажется, вывернулся он. — Все, мать, я решил!

Тайны, смутные тайны бродили по моему некогда ясному дому: деньги уводили ребенка на мифические платформы в холодную Норвегию; поздняя страсть мужа к левым луям ошеломляла и обессиливала. Как так можно жить, вы понимаете? Нет? Вот и я не понимала и понимать-то уже не могла, не хотела и не собиралась, а потому свистящим шепотом продиктовала:

— Паспорт твой мне в руки — раз. Институт бросишь — повешусь и по ночам являться стану — два. Завтра с утра с Колей на дачу рамы мне привезти — три.

— Как на дачу? — ужаснулся вдруг Сашка. — Рамы… — ошарашенно протянул он, тряхнул головой и затараторил: — Ладно, мамочка, я больше не буду! Не беспокойся, я все привезу, не самой же тебе таскать. Да ты и не поднимешь, ты лучше дома отдохни.

Лопни мои глаза, не поняла я его!

Чего он испугался?

Детей надо гнать, душить и давить. Тогда из них со временем может получиться нечто человекообразное.

Старшего моего, надежду и опору, после норвежского скандала как подменили. Рамы привез без напоминаний, правда, не с дачи, а с какой-то богатой свалки; после института опрометью мчался ко мне в центр, договорился как-то с мужиками, и они работали как звери, всегда опохмелившиеся, но никогда пьяные.

Работали, правда, хорошо, а про авансы даже не заикались. Иногда у меня даже возникало жутковатое ощущение: я что, за каменной стеной? Жить становилось не то чтобы не трудно, а как-то посильно, что ли…

Я непозволительно расслабилась, отоспалась и даже стала слегка походить на женщину. Ну а что делает женщина, если ей не надо таскать охапки кирпичей? Конечно, она в бешеном азарте вьет гнезда и создает уют.

…Достала я по дешевке очень миленькие столы, деревянные, под лак. Совершенно обворожительные такие столики купила. Они потрясающе смотрелись на фоне свежих голубых обоев под белоснежным потолком и отлично гармонировали с укрощенным линолеумом. Могла ли я к этаким столикам поставить темные полированные кровати? Нет уж, извините, никогда! Это противоречило моим правилам и чести. В малярийном бреду я бы этого не сделала, поэтому расшиблась в лепешку, обзвонила полстраны и на захудалой пригородной фабрике нашла невыносимой прелести деревянные кровати, легкие, прочные и с резными спинками. Когда я их привезла, все рты поразевали, честное слово, а Коля, узнав, за какой бесценок я их отхватила, вызвонил летчика Гришу. Доблестная авиация обрушила на меня все свое украинское обаяние, пытаясь разведать, где такие кроватки делают. Но я держалась насмерть: если из невинных персиков был сотворен вполне доброкачественный кайф и пару миллионов помимо варенья кореша наварили, то каких уголовных судорог они достигнут, торгуя кроватями? Гриша ходил за мной неотвязной тенью и скрежетал зубами. В конце концов он мне надоел смертельно и был приспособлен зачищать рейки наждачной шкуркой, чтобы не болтался под ногами без дела. Капитан исправно являлся на службу к девяти утра, шкурил на совесть, испускал голодные вздохи и время от времени взрыдывал: «Анна Серхевна, хде кроватками торхуют? Семья холодает…»

Все было почти хорошо, только заветная тысяча все-таки поползла. Смета, как вы уже поняли, была какая-то ненормальная. Кроме рам пришлось бетонировать крыльцо, заменить косяки и, черт побери, все-таки двери. За материалами я опять сгоняла Александра на дачу, но они с Колей до нее опять не доехали и привезли превосходные доски со все той же феноменальной свалки. О подробностях я мудро не стала расспрашивать, рассудив: меньше знаю — лучше сплю.

Со спальнями как раз и вышла закавыка: не хватало занавесок на окна и ковриков на стены. Мое беспокойство относительно занавесок понятно любому — ведь нет ничего омерзительнее, чем голые, раздетые окна. Они абсолютно неуютны. А с ковриками, боюсь, вы можете меня не понять, пожать плечами и холодно заметить: ну ты даешь! Если тебе заказчик коврики не оплачивает, какого лешего ты будешь их оплачивать из собственного кармана? Ой, не хотелось мне их оплачивать! Ой, как не хотелось! Но выхода не было: всякий нормальный подросток, войдя в любую комнату, первым делом плюхается на кровать и упирается затылком в стену. Что станет с моими обоями несказанной красоты через месяц? Они засалятся! Испачкаются и погибнут.

Поэтому я купила здоровенную бухту бечевки, отменила своим барышням все развлечения, пообещала пару недель не придираться к текущей успеваемости, вручила им по вязальному крючку, и видели бы вы, какого убийственного шарма коврики и портьеры они соорудили посредством столбика с накидом! Девчушки вошли в азарт (наследственное, надо полагать), распатронили старую мужнину куртку, налепили на свои изделия аппликации и хором заявили, что больше учиться не будут, хватит у меня на шее сидеть, что отныне они меня берут на полное содержание и зарабатывают деньги производством и реализацией веревочных ковров с кожаными вставками.

Я умилилась, смахнула благодарную родительскую слезу, велела девицам учить уроки и отправляться спать, погрузила коврики в сумку и отправилась на место боевых действий — уж очень хотелось посмотреть, как все будет выглядеть в полном дизайне и веревочном обрамлении.

Должна признаться, что это я, конечно, погорячилась. Сумка получилась неподъемной, но азарт гнал меня вперед, и в половине одиннадцатого вечера, когда я подняла свой груз со ступеньки эскалатора, в спине моей произошла очередная катастрофа. На этот раз я могла только идти, не отклоняясь ни на сантиметр от вертикали и даже не имея возможности сменить руку. Радикулит строго пресекал мои вялые попытки обрести свободу.

Я шла, привычно кляня себя за легкомыслие, воспринимая каждую неровность асфальта как личное оскорбление и с надеждой всматриваясь в здание центра, замаячившее на горизонте. Там были таблетки, там был телефон.

Вдруг идти мне стало некуда: я ползла в кольце несовершеннолетних фигур, и на меня смотрели два ножа.

— Ну ты, — сказала главная фигура, — сумку и деньги!

В минуты опасности я иногда соображаю хорошо и быстро. Я поняла: останавливаться мне нельзя. Если я остановлюсь, меня потом трактор «Кировец» с места не сдвинет.

— В кармане кошелек, ребятки, — я оттопырила свободную руку, освобождая путь к карману и продолжая ползти прямо на нож. — Только там две тысячи и жетон. А сумку берите, в ней как раз ваши вещи.

Хулиганы переглянулись.

— Какие наши вещи?

— Коврики ваши, чтоб их разорвало, — ответила я, вплотную приблизившись к ножу. — Убери нож, будь другом. Видишь, мне не остановиться.

Хулиган неуверенно опустил нож.

— А почему?

— Ковры зовут в неведомую даль, — с чувством выразилась я и спросила: — Ну что, долго мне ждать? Сумку-то берете или нет? Я что, так и должна ваши ковры таскать? — и выползла за пределы разбойного кольца.

Народ, фланирующий по вечернему Питеру, сгинул куда-то; вокруг нас с хулиганами распростерлась мертвая зона. Юные грабители посовещались у меня за спиной.

— А почему это ваши ковры — наши? — догнал меня делегат, выбранный для переговоров.

— Ты их сначала потаскай с радикулитом в спине, а потом спрашивай, — ответила я и, не выдержав, обрушила сумку на землю. — У-уй!.. Видишь здание? Там для вас центр оборудуют, а в сумке — ковровые дорожки, вам под ноги стелить будем.

— Кончайте заливать, — неуверенно ответил делегат.

— Пошли посмотрим, — предложила я. — Вы мне сумку дотаскиваете, а я вам центр показываю. Идет?

Делегат неуверенно посмотрел на главного.

— А что, пацаны? Пошли приколемся! — независимо решил он.

— Я два раза предлагать не буду, — предупредила я и поползла, бросив сумку на произвол судьбы.

Преследователи настигли меня уже у дверей центра и опустили сумку у моих ног.

— Влезь, пожалуйста, в карман. Там у меня ключи в кошельке, — попросила я главного хулигана. — Если не трудно, открой дверь, а ключи и кошелек на место положи.

— А чё тут трудного-то? — покровительственно усмехнулся он, сосредоточился и богатырским движением руки отпер дверь.

— Заходите, ребята, смотрите. Сумку можете распотрошить, если интересно, — я добралась до стола, открыла ящик и проглотила сразу две таблетки. — Вот. Это — ваш центр, а вы — мои спасители. Просите, чего захотите.

Хулиганы притихли. Они стояли на пороге, разглядывая сияющие чертоги, потом опять о чем-то посовещались, всей толпой разулись и разбрелись по комнатам. Я сидела, прислушиваясь к уходящей боли.

Ко мне подошел главный хулиган.

— Ну как? — заинтересованно спросила я его. — Нравится?

— Стрёмно, — одобрительно ответил он. — Это самое… а нас сюда пускать будут?

— Почему же нет?

— Очень уж клево. Значит — для взрослых или для своих пацанов делаете?

Меня как кипятком ошпарило. Боже мой, подумала я, бедный ты мой дитенок, всего-то и выучил за свои пятнадцать, что если красиво — то не для тебя! Господи, подумала я, сгрести бы вас всех в охапку, выстирать, высушить, выгладить, накормить да к делу приставить…

— Должны пускать, — твердо ответила я. — То есть что я говорю? Вас-то как раз пускать и будут. Я прослежу.

— Это самое… — сказал главный хулиган. — А можно мы тогда помогать будем?

— Нужно! — обрадовалась я. — Давайте ковры повесим! Я от любопытства до утра не доживу, а сама не могу, спина болит. Меня Анной Сергеевной зовут, а тебя?

— Кирпич, — учтиво представился главарь банды.

— Да мне собачьи клички ваши не нужны, зовут-то тебя как, бедолажка?

— Витя, — растерянно ответил Кирпич и, словно пробуя свое имя на вкус, повторил: — Витя…

Вот, знаете ли, правильно говорят: каждый человек — кузнец своего счастья. Толцыте, как написано, и отверзется. Смешное дело, я была почти счастлива, ведь из такой загаженной берлоги сотворили мы с Колей, с Васей и его мужиками, с Александром и девочками, а также с моими новыми друзьями, несовершеннолетними хулиганами, просто сказочной красоты подростковый центр. Это было чудо еще и потому, что неожиданно для меня самой после всех расчетов очищалось что-то около шести миллионов рублей. То есть с лихоимцами рассчиталась, центр построила и в накладе не осталась. Были основания предполагать, что на этот раз меня все-таки не Посадят. Что-то мне подсказывало: есть шансы, не посадят.

Позвонил Сергей:

— Привет, как жизнь?

А я уже привыкла, что мне Такие Люди запросто звонят. Он — не пролетарий, и я — не вошь тифозная. На равных.

— Спасибо, работаем. А ты как?

— Да вот заехать к тебе собираемся с комиссией. На той неделе акты подписывать, так надо предварительно согласовать, недоделки-то всегда бывают. Так что, — хохотнул он, — готовь стол человек эдак на двенадцать.

Кто же не знает, что из всех искусств для нас важнейшим является обильная кормежка проверяющих инстанций? И вот в этом греха я не видела, потому что руководят у нас кто? Руководят у нас мужики. А что есть некормленный, голодный мужик? Некормленный, голодный мужик есть маньяк и упырь. Он глух к любым доводам рассудка.

К условленному сроку все было готово. В дальней комнате распростерся под хрустящей льняной скатертью стол, сервированный, с учетом соратника Коли, на четырнадцать персон (посуду я, естественно, стащила из дома). На кухне суетилась Лидочка, нанятая за полтинник для подай-принеси. На плите томно доспевала говядина с грибами и черносливом (необычайно эффектно и чрезвычайно недорого). Я размеренно метала на стол закуску: рулетики ветчинные с сыром «Чеддер», буженинку домашнюю с чесночком, огурчики маринованные, огурчики соленые с хрустом, огурчики свежие, яйца, фаршированные красной икрой, помидоры в желтоватой сметане, охотничьи колбаски, салат «Оливье» ведрами (а как без него?), салат с крабами, блюда заливного судачка, селедку, покрытую тончайшими кольцами лука, и зелень, зелень, зелень. Места для спиртного оставалось мало, но для начала удалось уместить четыре бутылки головокружительной «Изабеллы», три — коньяка и три — настоящего «Мукузани». Водка и шампанское терпеливо ожидали выноса в холодильнике.

И я остановилась, и вспомнила вонючие социально-убогие дебри, и оглядела свои временные владения, и поняла я: это хорошо! То, что сделала я, — хорошо! Я справилась, а сейчас последуют восхищения, награды и деньги.

Влетел Петька. Он курировал мой ремонт от районного богоспасаемого ведомства и потому раз в неделю аккуратно наведывался на кофе-коньяк.

— Здорово, ты как?

— Нормально, все готово. А что случилось?

— Случилось! Ты хоть понимаешь, КТО к тебе едет?

— Понимаю. Стадо голодных мужиков. Да не суетись ты, всех накормим и напоим. От меня отродясь еще никто голодным не уходил. Посмотри, Петь, как тебе ремонт, нравится?

— Нравится — не нравится, какая разница! — Он прислушался. За окном тормозили машины. — Всё, приехали. Ну, Анна, держись. Самого Ивана Павловича принимаешь. Об одном прошу: язык свой придержи и стихов никому не читай!

В коридоре послышались голоса. Я немедленно надела на лицо вежливую улыбку и приготовилась. Никто не входил, голоса стали громче и раздраженнее, потом затихли, и после непродолжительного молчания появились двенадцать мрачных человек во главе с Иваном Павловичем. Сергей, надувшись, брел сзади.

— Здравствуйте, Анна Сергеевна, — холодно сказал Иван Павлович, протягивая мне руку. — Принимайте гостей.

Он брезгливо оглядел мой лучезарный холл.

— Показывайте, — скучно сказал он. — Пойдемте, товарищи.

Что-то было не так. Может, их сначала покормить?

— Иван Павлович, — спросила я, — а вы не хотите перекусить с дороги?

— Разумное предложение, — равнодушно согласился он. — Чего уж тут смотреть? И так все ясно.

— Прошу, — я растерянно повела рукой в направлении стола. — Проходите, пожалуйста.

— Ладно, хоть это догадалась сделать по-человечески, — прошипел на ходу Сергей. — Про акты даже не заикайся. Завтра в десять у меня.

Начальственная толпа, рассаживаясь, потирала лапы, рассматривала наклейки на бутылках и одобрительно крякала; Лидочка сновала между кухней и столом, выстраивая шеренги запотевших бутылок водки.

Мне хотелось куда-нибудь спрятаться. Понимаете, не мог не нравиться этот центр. Он радовал всех, вызывая легкие, светлые улыбки и веселую нежность. Положенные Ивану Павловичу и Сергею трети я вполне грамотно и в срок обналичила, ручки мои они целовали, в вечной дружбе клялись… Что им не нравится?

Всем было уже налито, в тарелки с разбором навалены закуски, и Иван Павлович произнес первый тост за детей, нашу заботу, нашу боль и за власть законодательную в лице Сергея, власть, которая этой боли утихнуть не дает. Не успели еще толком закусить, как Сергей потребовал налить по второй и, возомнив себя гордым горцем, произнес «алаверды» за богоспасаемое ведомство и мудрого Ивана, без которого дети не родятся, не растут, не болеют и не мрут. Иван, упрямо побеждая в гонке, помешал народу припасть к тарелкам и потребовал третью, каковую и поднял за районные богоспасаемые власти в лице Петьки. Не выдержав внезапной чести, Петька какое-то время взволнованно жрал крабовый салат и собирался с духом, пока наконец не налил всем дрожащей ручкой по полной. Он долго, нудно объяснялся в любви к народу, правительству, великой России, лично Ивану Павловичу, а также присутствующему милицейскому начальнику Нечипоренке. Нечипоренко, в свою очередь, прервал официоз, потребовал пития за прекрасных дам и, похабно гогоча, стал объяснять в живописных деталях, почему этот тост мужчины пьют стоя.

— Водка кончается, — лягнул меня сидящий рядом Сергей.

— Сейчас принесут, — я пошла на кухню и попросила Лидочку носить водку прямо из ящика, потому что в холодильнике уже было пусто.

Обратно я решила не возвращаться. Зачем? Чтобы меня за водкой гоняли? Я пошла в кабинет психологии, в котором временно хранила свою документацию, и предалась сосредоточенным раздумьям о справедливости, о воздаянии за ум и трудолюбие, о деловом этикете, о вежливости и даже, стыдно сказать, о порядочности. Вот до чего докатилась, представляете?

— Та-акая женщина и одна… — умеренно трезво протянул Нечипоренко, искавший, видимо, туалет и жестоко ошибившийся. — Скучаем?

— Отдыхаем, — на всякий случай дистанцировалась я, но осторожно, помня Петькину просьбу придержать язык.

Он подсел рядом и стал внимательно изучать мой рельеф. Удовлетворившись осмотром, гостенек с хриплым придыханием прошептал:

— Мадам! Выпьем на брудершафт!

— Нет уж, — отказалась я неловко, связанная данным Петьке словом не читать стихи. — Это игры для несовершеннолетних.

Нечипоренко понимающе подмигнул, радостно хрюкнул, вскочил, уронил стул, схватился за брюки и пообещал:

— Мы быстренько! Пока другие не набежали.

Я вытаращила глаза:

— Послушайте, ну как так можно? Вы же у меня в гостях!

— Так халява же, — удивился он. — А что, больше девочек не будет?

— Ах девочек… — из последних сил сдерживаясь, протянула я и все-таки сорвалась:

— А мальчиков вам не угодненько?

Уйди, подонок, будет больненько!

С рифмами у меня всегда беда была.

Просто беда…

— Садись, — голос Сергея, промурыжившего меня в приемной полчаса против назначенного времени, был холоден, как заскорузлый морозильник.

— Села, спасибо, — с вызовом ответила я. — Слушаю вас, Сергей Владимирович.

— Ты что натворила? — он подался вперед. — Ты соображаешь, что ты наделала?

— Объяснишь — пойму. Мне деньги платили за ремонт и монтаж, а не за соображение!

— За соображение ты в жизни ни копейки не заработаешь. Чего не дано, того — увы! Ты что, дура совсем? Вчера родилась, предпринимательница фигова? У тебя по смете какой ремонт был?

— Косметический, — независимо ответила я. — Хотя только спьяну то, что там было, можно осметить как косметический ремонт.

— Идиотка! — завопил Сергей. — Если у тебя документы, финансирование, хрен с маслом — все на косметический, какого рожна ты засадила капитальный?

— А что, надо было гнилые рамы красить? — язвительно спросила я.

— Да кто тебя заставлял-то?

— А вы отлично устроились, Сергей Владимирович. Договор-то подписан был, и подписан был со штрафными санкциями за сроки и качество. А вы говорите, кто заставил! Что мне было: разоряться вдрыбадан или садиться за расхищение бюджетных средств? Это с моими-то деньгами? С моей-то третьей частью?

— Дура! — повторился Сергей презрительно. — Кому ты нужна? Кто тебя посадит? А про треть лучше помолчи и язык не распускай, а то ведь и правда подсядешь ненароком. Был бы человек…

— Сереж, — собрав все резервы терпимости, я решила докопаться, что же случилось, — ну пусть я дура и идиотка, но объясни, почему вам ремонт не понравился?

— Тебе объяснять надо? — злобно улыбнулся он. — Ты, детка, и правда не понимаешь?

— Да нет же, — в отчаянии выкрикнула я, — всем же нравился! Дети же в восторге были! Помогать приходили!

— Да кому, на хрен, эти дебилы из подворотен нужны! — звеня от ярости, объяснил Сергей Владимирович. — Сделала ты красиво. На славу потрудилась. И всю жизнь будешь славно трудиться за гроши.

— А с чего это ты решил?

— Через меня и Ивана Павловича ты больше ни одного заказа не получишь. И других предостережем. Растолковать почему?

— Да уж, пожалуйста!

— Пожалуйста, пожалуйста. Ты умудрилась отгрохать капитальный ремонт по смете косметического? Это ты признаешь?

— Да, — гордо ответила я, — и видит Бог, это было нелегко.

— А тебя просил кто-нибудь с трудностями справляться? Ты почему не запросила дополнительное финансирование?

Я, как говорит мой Сашка, «приторчала».

— А что, — выдохнула, — дали бы?!

— А ты сомневаешься? Тебе дали — ты дала, тебе дадут — ты дашь. Девочку-то из себя не строй! Ты обязана была требовать увеличения сметы! А теперь? В какое положение ты людей поставила? Это в ноябре-то месяце? На твой центр рассчитывали еще три раза по столько же списать! Куда теперь деньги прикажешь девать, в конце-то года, а? Двести с лишним миллионов на Иване повисли! План человеку сорвала! А ему через месяц дочку замуж выдавать. Меня под удар поставила! А мне сына в Англию отправлять. Ты бы головой своей подумала: ведь теперь, хочешь — не хочешь, туда придется этих дефективных подростков запускать. А кому это надо? Сама не живешь, — поставил он окончательный диагноз, — и другим не даешь!

Господи, ты Боженька мой, подумала я, это уже предел всему. То есть я должна была ПОПРОСИТЬ, а они мне бы ДАЛИ, но уже не за две трети, а, скажем, за три четверти, а потом я бы еще ПОПРОСИЛА, и они бы, эдак за девять десятых (наличкой! неучтенкой! в лапу!) мне бы ДАЛИ. А когда налоговая меня бы прижучила за бурную обналичку, они же бы и содрогнулись: как же! Бюджетные средства! Дети! Наша забота! Наша боль!

— А иди ты! — почти ненормативно влепила я народному избраннику. — Акты хоть подписали?

— Вот твои акты! — Он бросил мне два листка с печатями. — Еще вспомнишь, еще покаешься! Тебя же в обойму брали…

Меня как обухом по голове ударило.

Брали в обойму… Я могла бы долго-долго работать насосом. У семьи были бы деньги, никто никогда бы меня не посадил, меня бы все уважали и до предсмертного страхолюдства восхищались моей чарующей женственностью. Жизнь была бы счастливой и беззаботной. Почему, ну почему я так не могла? Действительно, мне протянули руку, а я в нее плюнула…

A-а, вспомнила я, вот дело в чем: нравственные принципы, чтоб им неладно было! Помните, мне удалось расправиться только с половиной, а потом скотина Юрик помешал. Уцелевшая половина, оставшись без присмотра, видимо, расплодилась вновь…

Я просила Его: «Господи, мне темно и страшно. Я одна. Помоги, чтобы мои дети были здоровы и сыты, — пусть не больше, чем я была в детстве. Но и не меньше. Чтобы у них было образование, — пусть не лучше, чем получила я. Но и не хуже. Чтобы у меня хватило сил на то, что сделала моя мать, — не меньше, потому что на меньшее я не имею права. Но и не больше — потому что большего не сможет никто». И Он послал мне лодку, я взяла весло, оттолкнулась от берега и — заблудилась. Вместо того чтобы плыть вниз по течению неведомой реки, туда, где дожидались лоснящийся Достаток и сонная Сытость в иномарке сомнительной породы, стала бестолково выгребать к островку, с которого звали меня сумрачный Красть Грешно, Честное Слово в гусарском мундире, застенчивое Милосердие, приобнявшее куриным крылом чопорную Порядочность с поджатыми губками, старенькая Милость К Падшим, усевшаяся отдохнуть на швейную машинку, неспокойная Совесть, то и дело подбегавшая к реке помыть руки.

А рядом с ними, развалившись на травке, дожидались их вечные спутники — Лошадиная Работа, Неистребимое Зубоскальство и Спасительная Ирония…

Вот в чем дело, оказывается…

— Не гожусь я в обойму, Сереженька, — вынесла я себе справедливый приговор. — Мне, кажется, вообще… вымирать пора. Это, знаешь, политика такая. Линия.

— Ну что ты несешь? — сварливо спросил Сергей. — Какая еще такая линия?

— Линия… На ликвидацию меня как класса, — трагически прошептала я.

— Хороший ты человек, Анна, — посочувствовал мне Сергей. — И умная, и красивая, но дура. И замуж-то, помню, по-дурацки вышла…

Разревелась я, слава Богу, уже на улице.

Ну что они все к мужу моему цепляются?

В назначенный срок — помните? — страна сдвинулась.

Шизофрения носилась в воздухе, а к нам из первопрестольной приехал мой двоюродный брат Антоша.

— Давайте посмотрим на жизнь аналитически, — говорил он мужу, сидя в кухне и потягивая пивко. — Мы строим капитализм. Как жить в эпоху реформ? Как обеспечить будущее детей? Введем постулат… — и он начертал на полях вчерашней газеты:

Капитализм = Демократия + Приватизация всей страны.

— Воспользуемся известным свойством уравнения, — менторским тоном продолжил он, — и перенесем демократию в левую его часть. Таким образом получим… — И он, не моргнув глазом, лихо вычел из капитализма демократию! На газете появилось:

Капитализм — Демократия = Приватизация всей страны.

— Это выражение уже совсем не тривиально, — строго глядя на нас, объяснил Антоша. — Сильная личность, не разменивающаяся на бесплодные заигрывания со слабыми и неконкурентоспособными, может приватизировать всю страну. Ущербная личность, оглядывающаяся на тупые массы, никогда не сможет приватизировать всю страну. Демократия вычитается! Что и требовалась доказать.

— Нам с вами не стоит переоценивать себя, — твердо сказал он, выхлебав стакан и знаком показав мужу, что пора вскрывать следующую бутылку. Муж завороженно заработал открывашкой. — Мы сильны и молоды, но вряд ли сможем приватизировать всю страну. Однако наше время пришло, и кусок общенародного богатства мы просто обязаны отломить. Люди делают деньги из воздуха. Посредничество — великая вещь, в худшем случае не выиграешь, а проиграть невозможно. Это я вам как математик говорю.

Антоша был учитель математики в средней школе.

— Кем я был раньше? — спросил он мужа. — На что вы с Анькой могли рассчитывать?

— Да, — подтвердила я, полная недобрых предчувствий. — Ты был ничем. А теперь ты стал всем?

— Еще нет, — трезво ответил он, — но с чего-то надо начинать. Под лежачий камень вода не течет. Мне дали возможность, и это главное. А ты, Анька, всегда любую песню портила. Вот, например, у меня приятель есть, он рассказывал, что брат его знакомого продал вагон «Мальборо». Три процента комиссионных взял и сразу приподнялся. Теперь сахар продает. А все почему? Человек вовремя произвел операцию вычитания демократии.

Муж задумался.

— Но лучше всего, — говорил Антоша, — продать не сахар, а самолет. Продать самолет, конечно, труднее, потому что все хотят продать самолет. Но если продать самолет и взять даже два процента, то уже можно как-то прожить. Я, ребята, собственно, к вам за тем и приехал. Давайте продадим самолет? Лучше СУ-27, они хорошо идут.

У мужа вспыхнули глаза. Я затосковала:

— А ты уже много самолетов продал, Тошка?

— Нет. Хочу попробовать. Мне, Анна, твоя помощь нужна: просчитать я могу, но ты в договорах понимаешь, а постороннего человека брать не хочу, все-таки два процента — это не так много. Чего ради я чужому человеку буду деньги дарить? Лучше родственнице помочь… Ты, кстати, не знаешь, сколько СУ-27 стоит?

Муж посмотрел на меня с уважением: действительно, не у всякого дурака жену приглашают в консультанты по продаже самолетов. Опять же, я оказывалась не совсем бесприданницей…

Дома была только младшая Светлана, телефон — в коридоре, я у плиты жарила отбивные, оба сумасшедших сидели между мною и телефоном.

— Не знаю, Тошенька, — нежно, как дебилу, ответила я и подумала: и дядька, и тетка у меня умные, веселые люди. Что же произошло с их потомством? Может быть, тридцать пять лет назад в судьбоносную ночь решающего соития они слегка перебрали?

— Надо узнать, — велел муж.

— Уже бегу, — обрадовалась я возможности спастись вместе с ребенком и ринулась к двери.

— Да не суетись ты, — досадливо остановил меня Антон. — Скоро только кошки родятся, не в бирюльки играем, самолет продаем. Надо все обсудить.

Я обрадовалась робкому проблеску пробуждающегося разума.

— Антоша, — ненавязчиво спросила братца, — а какой самолет ты хочешь продать? У тебя вообще-то есть самолет?

— Нет, — честно ответил он, — но у меня в седьмом классе учится пацан, его отец, майор, служит в Генеральном штабе.

— А генштабист знает, что ты хочешь продать самолет?

Антоша оглянулся по сторонам и понизил голос:

— Пока не знает. И нам надо торопиться: только в нашей школе физкультурник, историчка и физичка тоже хотят продать самолет.

— А у него хватит на всех самолетов?

— Боюсь, что нет. Тут, Анюта, проблема в том, кто ему больше откатит. Я вот что думаю: работаем втроем, я обеспечиваю продавца, ты, Саша, покупателя ставишь, Анна — документы. Ну как?

Муж согласно закивал головой и радостно посмотрел на меня.

— Антоша, — горько сказала я, предчувствуя очередной семейный скандал, — нет у нас таких знакомых. Максимум, что они покупают, — подержанные «Жигули». И потом, сам подумай, если генштабист захочет продать свой самолет, он побежит в школу к учителю математики? А у него-то самого есть самолет?

— Ты, Анька, всегда ехидной была, ехидной и осталась. Он в кадрах сидит, наводку даст. Не хочешь — твое дело, потом пожалеешь. Уговаривать не буду. Все приличные люди хотят продать самолет, а она — ни в какую! А ты, Сань, как?

Это уже не Саня сидел в кухне, отвергая даже сочный бифштекс, зажаренный моей недостойной рукой. Это какая-то статуя Командора велела мне:

— Принеси калькулятор.

Вдвинула я им в зубы калькулятор и ушла делать уроки с ребенком. Из кухни время от времени доносились деловые отзвуки: «Нет, только СУ-27!»… «А “Фантомы” хуже идут?»… «Да купишь ей шубу»… «Предположим, он за два миллиона баксов пойдет»… «Министру, конечно, откатить надо»… «Нет, давай залежимся. Пусть он за лимон зеленых пойдет»… «Майору полпроцента за глаза»… «Ох и дуры они все-таки»… «Нет, “Фантом” не достанем. Давай СУ за лимон, а?»… «Разрешение таможни на вывоз из страны»… «Таможню тоже подмазать придется»… «Нет, давай за два лимона и три процента»… «Год работать не буду»… «Техдокументацию он пускай срочно»… «На Гавайи, а, Сань?»…

Разведусь, подумала я в очередной раз, завтра же и разведусь. Чтобы в моем доме продавали военные самолеты типа СУ-27 за два миллиона долларов — нет уж, спасибо! Ночью голову ему прочищу, а не поможет — разведусь. Надоело. Все. Хватит.

В половине третьего ночи муж явился наконец в спальню, разделся и с головой ушел под одеяло, не посетив предварительно душ, что служило верным признаком глубинного разлада, затронувшего также и первобытную интимную сторону супружества.

— Саша, — спросила я нейтрально, — ты что, всерьез разозлился?

Он откинул одеяло, спустил ноги на пол и закурил. Прямо в спальне. Так вот и закурил в спальне. Ну, Тошечка, подумала я, братец ненаглядный, чтоб ты взлетел, да не приземлился со своим самолетом!

— Ты понимаешь, что все это бред собачий?

— Может, бред. А может, шанс. А тебе пару бумажек трудно посмотреть? — через плечо бросил он.

— Дай мне сигарету! — с вызовом потребовала я и тоже закурила. Прямо в спальне. Скандал — так скандал, по полной программе, с нарушением всех корабельных уставов и регламентов. Раз он по ночам военные самолеты продает — то и я тоже буду в спальне курить!

— Почему ты не хочешь продать самолет? — ледяным голосом спросил он.

— Потому что у меня нет самолета, — отпарировала я.

— У Тошки есть самолет.

— У Тошки нет самолета. У него есть ученик седьмого класса, несчастный мальчик, за которым охотятся математик, физкультурник, историчка и физичка. Дай еще сигарету!

— Что это ты куришь одну за другой? — в голосе мужа прорезались человеческие нотки.

— Это я вне себя, — объяснила ему, прикуривая. — Вас обоих надо с веничка сбрызнуть. Если бы все врачи и учителя могли вот так вот запросто продавать самолеты… Тошка же сам показал: минус демократия! Минус!! То есть это тебя и вычли, демос несчастный… АП — завопила я. — Милый, дорогой, любимый! Ты же говорил, что у тебя одна пациентка — сестра командующего округом. Плюнь на самолет! Чего ради тебе с Тошкой делиться? Давай продадим пару танков и гаубиц!

— С тобой невозможно серьезно разговаривать! — еле сдерживаясь прошипел от и всунул в рот еще одну сигарету.

— Ага-а!! — усилила я напор. — Значит, танки и гаубицы от взрослой бабы — несерьезно, а ребенка самолетами травить можно? А ты не узнавал, Тошкин директор не хочет продать самолет? А завуч как?

— Все хотят продать самолет, — мерно ответил мне муж, — комиссионные большие.

— Давай, миленький, посчитаем. Директор, завуч и четыре учителя, да мы с тобой, да еще пара врачей, которые бедному ребенку прививки делают, да репетитор по английскому, да родители ребенкиных друзей — и все хотят продать самолет! Ты подумай сам, где несчастный отец найдет столько самолетов?

Сигарета застыла в Сашиной руке.

— Да, — задумчиво ответил он, — в логике тебе не откажешь. Действительно, надо торопиться. Самолетов может не хватить. Но если будут давать по одному самолету в руки…

— Дай сигарету! — гаркнула я. — Зачем тебе нужен самолет в руках?

— Ты знаешь, — сказал он неожиданно ясным голосом, — я бы получил лицензию и занялся частной практикой. Все-таки я, говорят, неплохой врач. Мне нужны деньги на аренду и оборудование. Я бы работал, а ты бы дом вела…

Это был удар ниже пояса.

— Сашенька, — сказала я, — ну, если хочешь — попробуй, но ты же понимаешь… Кроме того, — на меня снизошло гениальное озарение, — СУ-27 — это федеральное военное имущество. Вас посадят вместе с генштабистом и педагогическим коллективом.

Муж был потрясен, он был в нокдауне.

— Ты точно знаешь?

— Абсолютно. Посадят всех. А куда я с детьми денусь?

— Ты хочешь сказать, что продавать самолеты — незаконно?

— Ага, — с тайной радостью подтвердила я. — От двух до пяти с конфискацией. В душ пойдем? А то уже три и так раньше четырех не заснем…

Наутро мы с мужем, привычно не выспавшись, хором убеждали Антошу в тщете мирской суеты около военного имущества. Он смотрел на меня с отвращением и отбрехивался: «Ночная кукушка, конечно, всех перекукует… Я-то, Саня, тебя крепким мужиком считал…» — а вечером отъехал в столицу всех самолетов на верхней боковой полке плацкартного вагона.

Через пару месяцев он позвонил поздравить нас с Новым годом.

— Ну как у тебя дела с самолетом? — спросила я.

— A-а, сорвалось. Пацана в другую школу перевели. Я теперь нефтеналивной танкер продаю — у меня ученица, так у нее мамаша в торговом флоте большая шишка.

— И по сколько танкеров в одни руки дают? — спросила я.

Надо, пожалуй, начинать жизнь сначала, вяло подумала я, довлачившись от Сергея до рынка, но начать не успела. Около дверей моей конторки в полной боевой готовности, подпрыгивая и потирая руки, как вратарь на воротах, маячил Коля.

— Анна Сергеевна, ну где вас черти носят! Там вас ждут. Из этого… Из Пенсионного фонда.

Я прислушалась к себе. Странно. Известие скорее обрадовало, чем раздосадовало. Скорее взбодрило, чем добило. Странное было чувство, незнакомое, щекочущее и приятное. Похожее на охоту рвать клыками живую, дымящуюся плоть.

— Спасибо, Коля. Не дрейфь. Мне эта проверка сегодня кстати. Кажется, я хочу искупаться в крови поверженного врага!

Я похлопала по плечу ужаснувшегося Колю, бормотавшего белыми губами: «Анна Сергеевна… с людьми… там женщины…» — и вошла.

Что же я увидела? Правильно, двух дам, одну лет на десять помладше другой. Они были достаточно хорошо отмыты и в меру упитанны.

— Здравствуйте, — первой поздоровалась та, которая помладше. Она, судя по всему, была главной. — Документальная проверка за три года.

— Здравствуйте, — оскалившись в дружеской улыбке, ответила я. — Пожалуйста, только я восемь месяцев всего работаю.

— Предприятие-то зарегистрировано три года назад. Вы что, его купили?

— Вернее сказать, мне его подарили. Приятель в Штаты перебрался, так вот и отдал, можно сказать, ни за что. Но документация у меня вся есть.

Вопрос из чистого любопытства, дорогой читатель, чем дело кончилось? Вы, конечно, усмехнетесь и, не задумываясь, отмахнетесь: как бы ты ни топорщилась, штрафанут, ясно даже и ежу. На такой вопрос нынче ответит и десятилетний ребенок, поэтому попробую-ка я уточнить: а как штрафанут? За что? Вы, пробежавшись по своей жизни, небрежно похлопаете меня по плечу: был бы человек… Разденут тебя, бабонька, до нитки.

А посмотрим! И если они решат покуситься на самое дорогое… На мои ненаглядные денежки… На самое мое святое… Тогда им…

Представить чудовищную кончину нежданных грабительниц я не успела.

— Мы в общем закончили… — дружелюбно осклабилась главная, младшая. — Все у вас в порядке.

— Не может быть. Такого не бывает. — Если я и дура, то не настолько.

— Ну что вы. Действительно, за восемь последних месяцев все в порядке. Другое дело, что два с половиной года назад не перечислено взносов на два миллиона двести тысяч, — и она протянула мне акт.

Я похолодела. Шутки кончились.

Черной шариковой ручкой на белой бумаге формата А4 было написано:

1. Задолженность — 2 200 000 руб.

2. Штраф (10 %) — 220 000 руб.

Итого: — 2 420 000 руб.

3. Пени (0,5 % в день за 910 дней) — 10 010 000 руб.

Итого: — 12 430 000 руб.

(двенадцать миллионов четыреста тридцать тысяч рублей)

— Вы пени сегодня можете уплатить? — сочувственно спросила старшая. — Их бы вам остановить, а то еще нарастет.

— Вы… это… серьезно? Откуда у меня такие деньги? Вы же все видели! У меня такие суммы и не ночевали!

— А мы-то что можем сделать? — пожала плечами младшая. — У нас инструкция.

— Послушайте, — взмолилась я, — это же не по моей вине!

— Мы вас понимаем, — добродушно сказала младшая, вынимая из сумочки косметичку.

— Послушайте, — вскричала я, — у меня только шесть миллионов!

— А мы-то при чем? — терпеливо спросила младшая, доставая зеркальце.

Старшая, густо покраснев, смотрела в сторону.

— Послушайте, — зашептала я, — а что мне делать?

— Как что? Платить придется, что еще, — сказала младшая, подкрашивая губы.

Сейчас, как же. Разбежались! Удавлюсь, а ни копейки не отдам!

Кровавая пелена гнева застлала мои глаза. Комбинации, одна другой изощреннее, хладнокровно оценивались негодующем мозгом.

Вдруг меня осенило.

— Послушайте, — риторически спросила я, — это ведь потому Алексей и уехал, правда?

— Какой Алексей? — уже брезгливо поинтересовалась младшая, закрыв косметичку. — Вы, в кого ни ткни, — все без денег. Однако на метро на работу, кроме нас, никто не ездит.

— Я потому не езжу, что рядом живу. Мне пешком пятнадцать минут, а на метро дольше получается, — объяснила я. — Алексей-то — умница… Это он мне предприятие продал и уехал. Интересно, ему там статус дали? Маразматического беженца? Понимаете, — уведомила я дам, — люди бегут из родной страны, потому что жить невозможно — кто из-за политики, а кто — из-за маразма. Русским сейчас статус политического беженца получить трудно, потому что у нас свобода и демократия. А вот принимает ли в расчет мировое сообщество градус российского маразма?

— Пожалуй, нет, не принимает, — подумав, продолжила я. — Маразм — новое явление в геополитике. С ним незнакомы Международный валютный фонд и страны «Большой семерки». Правда, она теперь — «Восьмерка». Поэтому есть шанс, что маразм станет-таки предметом стратегических интересов сверхдержав. Тогда Америка признает Алексея, и у него появятся перспективы.

— Но вот появятся ли они у нас? — обстоятельно анализировала я. — Вероятность есть, но небольшая. Грандиозный эксперимент, участниками коего мы все являемся, заключается вот в чем: может ли отдельно взятая особь выплыть из волн маразма или, упившись маразмом, особь пойдет на дно? Давайте подумаем вместе, — обратилась я к аудитории и спросила младшую: — В каком году вы родились?

— В пятьдесят шестом, — не соврала она от неожиданности.

— Что и требовалась доказать! — торжествующе объявила я. — Ведь я — того же года. А теперь сравним. Положим, фигурально выражаясь, на одну чашу весов вас, а на другую — меня. И что же мы увидим? С точки зрения плавания в маразме?

Младшая удивленно выкатила глаза, а старшая, не выдержав, тихонько прыснула.

— Мы увидим, — повысила я голос, чтобы задушить нерегламентированный прыск, — на одной чаше молодую, красивую, умную женщину, хозяйку своей судьбы, квалифицированного специалиста, которого уважают коллеги и ценит руководство.

Младшая молодела на глазах.

— Обратимся к другой чаше, — презрительно развернулась я лицом к себе. — Вроде бы тот же возраст, те же социально-экономические условия формирования, но каковы итоги? Каковы? Постыдные долги Внебюджетному фонду, дрязги с заказчиками, несложившаяся личная жизнь, трое безответственно рожденных детей — вот она, оборотная сторона современного этапа маразма! — Я прикусила нижнюю губу, отвернулась и осуждающе покачала головой.

Старшая, которую, судя по всему, вот-вот должны были уволить за профнепригодность, заволокла глаза слезами и стала вместе со стулом двигаться к выходу. Младшая, брезгливо осмотрев меня снизу доверху, тяжело вздохнула и тихонько посовещалась с товаркой:

— Ну что, может, не будем ее топить?

— Не топите меня, пожалуйста! — истово попросила я. — Еще одна попытка, еще один рывок! Все восемь месяцев я боялась одного: недоплатить! И надо же было так вляпаться, — совершенно искренне закончила свою импровизацию.

Старшая, облегченно вздохнув, предложила:

— А давай не заметим? Все-таки это не она виновата…

Ей-богу, выпрут ее скоро! Такие долго не работают.

— Ты что, план не собираешься выполнять, заступница народная? Тебе премии не нужны, конечно. Сама не живешь и другим не даешь, — обиделась младшая и обратилась ко мне: — Ладно уж… За восемь-то месяцев пени сможете заплатить?

— Да! — радостно согласилась я. — Это, честно признаюсь, мне по силам, и я бы заплатила, но — увы! Увы! Не имею права.

— Вот, смотрите, — я выложила перед младшей бумаги. — Опытный Алексей, хлебавший маразм с момента его новейшего всплеска, настоял внести в договор купли-продажи пункт о своей личной ответственности по всем долгам предприятия до момента продажи. А вот, — я достала другое бумажье, — надлежащим образом зарегистрированное дополнение к уставу.

— Таким образом, — обратилась я к младшей, — парадоксальность ситуации заключается вот в чем: я глубоко сочувствую блеску и нищете Пенсионного фонда. Но помочь ничем не могу. К сожалению, конечно.

Возьму на себя смелость посоветовать: когда вы купаетесь в крови поверженного врага, соблюдайте сугубую вежливость. Сугубую!

— Так вы отказываетесь платить? — металлически спросила младшая.

— Не отказываюсь, нет, — услышала она проникновенный ответ, — я бы с удовольствием, но законного права не имею. Обращайтесь в Америку, штат Нью-Джерси. Розыск экономического преступника, нанесшего России ущерб в полторы тысячи долларов, поставит на уши Интерпол. Это еще что! — утешила я потрясенных слушательниц. — А если бы проклятый казнокрад укрылся в бескрайней сельве?

Старшая восхищенно посмотрела на меня, а младшая понимающе спросила:

— Вы издеваетесь, что ли?

— Это не я, — отвергла я инсинуацию. — Это маразм, но все по закону. А что же вы думали, за открытое общество и интеграцию в мировую экономику никто не должен платить? Да и Бог с ним, с Алексеем. Он — ваша проблема. А мне, честной налогоплательщице, нанесен серьезный ущерб. Брошена тень на мою кредитную репутацию. Обсудим размер компенсации? В порядке, так сказать, досудебного урегулирования?

Дам как ветром сдуло.

Я сладко потянулась, свернулась в кресле клубочком и сыто замурлыкала.

А дома меня уже ждали.

— Привет? — не вполне уверенно спросил муж, встретив меня в прихожей.

На вешалке висел ватник.

— Привет, — нерадостно согласилась я.

— А я тебя жду, — застенчиво сообщил он.

— Зачем?

— Поговорить.

Вот увидите, сейчас квартиру начнет делить.

— Пошли. Поговорим.

В комнате горели свечи и звучала тихая музыка. Меж свечей высилась бутылка любимой мною «Алазанской долины», стояли тарелки с бутербродами, лежала коробка конфеток «Кара-Кум», которые я могла поглощать в любых количествах, и яблоки.

— Это для кого? — спросила я.

— Для нас, — робко сказал он.

— А-а, — ответила я и, подумав, рассказала:

— Не смешно, — оценил он. — И рифмы у тебя всегда ни к черту не годились.

— Не стреляйте в пианиста, — вяло отмахнулась я.

Мы сели друг против друга.

— Это тебе, — муж протянул мне пачку бумажек.

— Что это?

— Доллары, — объяснил он. — Я дачу заложил.

У меня, наверное, что-то атрофировалось от всех переживаний. Я не понимала.

— Ты нашу дачу заложил? — вежливо уточнила я.

— Нашу, нашу, — обрадовавшись моей сообразительности, подтвердил муж. — Но это уже давно было.

— А зачем ты заложил нашу дачу? — продолжила я расспросы.

— Мне очень нужны были деньги, — страстно объяснил он. — Ты даже не представляешь, как мне нужны были деньги!

— Теперь понятно, — остановила я его. — То есть ты заложил нашу дачу из-за денег?

— Ань, — сказал он, — я, конечно, скотина, но зачем же закладывают дачи, если не из-за денег?

— Столько-то я еще соображаю, — обиделась я. — В конце концов, ты же ее только заложил. А ты ее ненароком не продал?

— Я не смог, — утешил он меня. — Там твое согласие требовалось. Можно, я тебе все по порядку расскажу?

— Ага, — остановила я его. — Я тебя, конечно, послушаю, и мы до всего договоримся. Ты мне только скажи: ты столько времени на нас внимания не обращал, потому что тебе очень нужны были деньги, и ты заложил дачу, чтобы отдать деньги мне? Нелогично.

— Да какая уж тут логика, — саркастически усмехнулся он и попросил: — Ты прости меня, пожалуйста. Я дурак.

Надо вам сказать в его оправдание, что муж мой вовсе не дурак. Он очень хороший врач-гинеколог. Золотое дно, правда? Вы видели хотя бы одного гинеколога, который вечно и остро испытывает нужду в наличных средствах, а безналичных и вовсе никогда не знал? Нет? Я тоже видела только одного, и этот один был моим мужем.

— Ты понимаешь, — жарко сказал он, — год назад я понял: так жить нельзя. У меня две ставки, у тебя две ставки. А жизни нет. Мужик я, в самом деле, или что?

Я заледенела. Если он мне решил рассказать, как выяснял: мужик или не мужик (троих детей ему недостаточно для полной уверенности?) — дам в морду. Первый раз в жизни дам в морду. А потом поеду и той безрогой корове вымя оборву. А потом…

— А тут Витька Столяренков, — прервал он мой внутренний диалог, — предложил на паях заняться реэкспортом. Мои деньги, его доставка…

Он помолчал и признался:

— Вот я и заложил дачу. Аня, — быстро и невнятно забормотал он, — это было ужасно. Маши ну Витька пригнал из Германии, и мы ее удачно продали. Сто семь процентов наварили после растаможки, представляешь? — мечтательно похвастался он.

— Продать-то продали, — продолжил он упавшим голосом, — машину на покупателя переоформили, только денег не получили. Кинули нас, как… Э, да что там, сами прошляпили! — он махнул рукой и патетически закинул в рот три конфеты разом.

— А дальше что было? — не вполне доверяя услышанному, спросила я.

— Что дальше! Дальше проценты надо было платить. Мы с Витькой сколько могли — наскребли. Сашку нашего попросили тебя стеречь, чтобы на дачу не совалась…

— Ребенка, значит, в свои аферы впутал? — осуждающе спросила я. — Вот с чего такой приступ трудолюбия у него. А я-то думала… Вот с чего он дачи так перепугался. Слушай, — осенило меня, — а Норвегией это не ты ему голову заморочил?

— Можно я по порядку? — попросил он. — Мне так легче.

Я молча согласилась.

— Не было денег, хоть тресни. Зарплату всю заначивал, у приятелей назанимал. Стыдно сказать, по подружкам твоим побирался.

— Ну и как мои подружки? — как бы безучастно поинтересовалась я.

— Что, ты их сама не знаешь? Ирина давала, но под какой-то немыслимый процент, у Маринки кому-то на подарок не хватало, Зинаида свою крышу предложила — с банком разобраться, Татьяна вообще неадекватно реагировала, хотя в общем понятно — женщина одинокая и, опять же, — корова… Ольга с мужем молодцы, выручили на две недели.

Заметили, да? Он — сам — сказал — что — она — неадекватная — корова!

— Вот такие дела, моя дорогая, — загрустил Саша. — Пришел срок ссуду гасить, а денег нет. И еще наросло из-за процентов. И Витька познакомил меня с ребятами, они дали под небольшой процент, но на месяц, а дачу я выкупил сразу же, ты не думай! За месяц денег я не нашел, они поставили меня на счетчик и сказали, что присмотрят за вами. Что позаботятся о вас!! Ты понимаешь, что это значит?!

— А ты что?

— А я, — с благородным пафосом возвестил он, — сказал, что со мной могут делать, что угодно, только вас пускай не трогают!! Тогда они меня увезли.

— Куда? — перепугалась я.

— Забили стрелку, — тщательно и гордо выговаривая слова, ответил он. — Отвезли к их главному бандиту. А он, знаешь, нормальным мужиком оказался. Я ему все объяснил по-человечески, и он мне дал еще два месяца. Потом разговорились, посидели немножко, а как узнал он, что я врач, — тут-то все и завертелось.

— Бандиту без гинеколога никак? — с любопытством спросила я.

— Ну! Представляешь, мужику под пятьдесят, два раза женат был, а детей нет. Женился третий раз, девчонка чуть не втрое моложе, залетела от одного его вида. Тридцать четыре недели, и все время боли. Бандит попросил: посмотри жену. Я смотрю — Господи! У девочки — внематочная, на тридцати-то четырех неделях, представляешь?

— О Боже! — ужаснулась я. — Это куда же в консультации смотрели?

— А пес их разберет, бандит-то дикий совсем, а девчонка маленькая, у нее и карты не было. Я бандиту говорю: и ребенок не жилец, и жену потеряешь. А он чуть не поседел, но уперся: я, говорит, к тебе проникся и полюбил, а потому или вы все трое жить будете, или все трое помрете, причем ты помирать будешь последним и долго.

— Сашенька, — заплакала я, — тебя очень мучили?

— Мучили! — самодовольно усмехнулся он. — Кто кого! Я бандитов гонял, как зайцев по степи. Они у меня по одной половице ходили. Не реви, глупышка, видишь, я жив. И девочка жива, и пацана живехоньким достали. Сказать кому — не поверят. Доношенная внематочная беременность! Про такое только в сказках читал. — И он на минуту примолк. В глазах его сиял отблеск профессионального успеха.

— Ну вот, — продолжил он. — Бандит на радостях напился, разбил свой джип, простил мне долг и еще хотел три тысячи дать, но я отказался. Все-таки я их подвел — деньги в срок не вернул, да и вообще, от бандитов деньги брать как-то не очень… Я дурак? Надо было взять? — спросил он.

— Оба мы хороши. Два сапога… — успокоила я его. — А дальше?

— Дальше? Долгов уже не было, но и денег не было. Тогда я снова решил заработать, и мы с Сашкой чуть не уехали в Норвегию.

— Ребенок-то остался, — сказала я, — а ты куда уехал?

— В Турцию, — повинился он, — но не сразу. Сначала я дачу заложил.

— А почему ты именно дачу все время закладывал? — поинтересовалась я.

— Так больше нечего, — удивился он. — Ну, заложил я дачу и пошел челночить. Стамбул-Москва. За два месяца пятнадцать раз обернулся. Вот, держи, — и он стал опять придвигать ко мне доллары.

— А дача? — занудливо спросила я.

— Я утром приехал и сразу же заплатил, честное слово!

— А Сашка маленький все знал? С самого начала? — ревниво спросила я.

— Я же не мог тебя совсем одну оставить. Он за тобой присматривал.

— А почему ты со мной не разговаривал? — не зависимым дрожащим голосом спросила я.

— Мне было стыдно, и еще я боялся, что за дачу ты меня убьешь. Ты очень сердишься, а?

Мужик, он все-таки мужик и есть. Хуже дитяти малого: очень я сержусь после всего этого или, слава Богу, не очень? Как вам это нравится?

— Но я тебе однажды чуть было не написал, перед Турцией. Но испугался, что ты посуду перебьешь, дачу сожжешь, повесишься и по ночам являться станешь.

— А что ты писал? — спросила я.

— Да ничего конкретного… Что-то вроде: «Дорогая Аннушка… прости и жди… жить так больше не могу… страшно соскучился и тэ дэ».

— А что такое «вабра»? — грозно спросила я. — И кто — «старая»?

— Ох, да не помню я уже, — с досадой ответил он. — И потом, сначала я на тебя очень разозлился. Такой крем! Я сам видел: приходит страшила страшилой, а намажут — пол-лица? как у младенца.

— А другая половина? — укоризненно спросила я.

— При чем здесь другая половина? Хоть на пол-лица посмотреть приятно. А ты? На кого ты была похожа? Лошади шарахались! А потом, ты сказала, что я не мужик, а «или что». Поэтому я решил добыть много денег.

— А зачем? — глупо спросила я.

— Надо было. Я хотел… — он собирался с духом. — Я хотел добыть много денег, чтобы… А-а, ладно! Чтобы купить тебе сто тысяч сигарет, двенадцать чудесных платьев, квартиру на улице Сен, машину, дом в Компьенском лесу и маленький букетик ландышей за четыре су…

— Ты хотел добывать франки? — совсем уже глупо спросила я: у меня перехватило дыхание.

Мы оба помолчали.

— Это не ты. — Я решила сопротивляться до конца. — Этого не ты хотел, а Робер Деснос, и он уже давно умер.

— Мы все этого хотим. Все, без исключения, и до самой смерти, — ответил он. — Только у нас иногда не получается, а вы не понимаете, злитесь и стареете.

Кто это стареет, интересно? Я опять ощетинилась:

— Во всем, конечно, мы виноваты. Хорошо. Ты хотел денег и добыл их. Чего же ты хочешь теперь?

— Тебя, — просто ответил мой муж.

И мы пошли почивать.

После первого молниеносного почивания я надменно расхохоталась раскатистым безмолвным смехом, и стало мне хорошо. Не было Татьяны, никогда не было! Развеялись последние подозрения, унялись сомнения страсти! Может, какая неустойка по бабьей части и вышла, все-таки год — не три дня, но ни одной стоящей женщины. За все время — ни единой, даю вам слово.

Почему я так уверилась в этом? Нескромный вопрос, и задать его может только тот, кто не вел эту восхитительную игру вдвоем, игру, в которой не бывает победивших и побежденных, в которой выигрывают — двое и проигрывают — тоже двое. Вы знаете, как это бывает, и не зададите никчемного вопроса, а я промолчу, потому что выигрыш наш был столь упоителен, что в панике бежали обиды и одиночества. Так же сладостен был наш выигрыш, как прежде, как в юности, и даже более, ведь к нему прибавились девятнадцать лет нелепых надежд и беспросветного отчаяния, горьковатого смеха и ночных слез, больших глупостей и маленьких побед. Да-да, ровно девятнадцать лет и еще один год…

На следующий день ожидалось воскресенье, и мы неторопливо, вдумчиво почивали до позднего утра, когда наконец и заснули. Время от времени, правда, приходилось делать перерывы, дабы подкрепиться вином, освежиться яблоками и бессмысленно улыбнуться друг другу.

В самый разгар очередного почивания зазвонил телефон.

— О черт — подосадовала я в трубку.

— Sorry, Ann, that is Andrew, — послышался бодрый ответ.

— Здорово, Андрюша, ты откуда?

— I wish I could have found you in St.-Petersburg, but I was bound to fly to London as soon as possible. We opened our residence here and I was proposed to head it, — радостно сообщил мне Малыш.

— Поздравляю! — тоже обрадовалась я. — Как у тебя все хорошо пошло! Надо же, ты — директор представительства в столице Великой Британии!

— Анна Сергеевна, — без видимого усилия перешел бывший бандит на язык преступной юности, — мое руководство сделало доклад на сессии Международной организации труда о ваших методах работы с криминализированным контингентом. Доклад имел большой резонанс. Вас ждут в Женеве, проезд и проживание оплачивает принимающая сторона. Мы можем рассчитывать на ваше прибытие?

Я с трудом переварила информацию.

— Натюрлих, Андрюша, — интеллектуально напрягшись, ответила ему по-швейцарски. — В смысле: уи, месье!

Я положила трубку и почесала затылок, а муж лениво спросил:

— Кто это тебе по ночам звонит?

— Да ерунда… Рэкетир один знакомый. Можно, я тебе утром расскажу? — ответила я, забираясь под одеяло. — Так на чем мы там остановились?

Вот и все.

Ну и наворотила баба, скажете вы, со вздохом переворачивая последнюю страницу, ну и напридумывала! Так не бывает.

А вовсе и нет, отвечу я, бывает, было, да было еще и не такое!

Ладно, неохотно согласитесь вы, черт с тобой, пусть было, но ведь не может быть, чтобы еще и смешно было?

A-а, пойму я, вам веселая правда глаза колет… Вам по нынешним временам приличнее над вымыслом слезами обливаться?

Ну ладно, почти сдадитесь вы наконец, пусть было, пусть смешно, но ведь не может же все хорошо кончиться?

Так скажете вы, мой недоверчивый читатель, и опять будете неправы.

Потому что ничего не кончилось.

Потому что наступило завтра, и все началось снова.

Конечно, я слегка волнуюсь, представляя вам безыскусную свою повесть о событиях, случившихся некогда со мною. Правда, кое-какие из этих событий случались не со мной или, строго говоря, не совсем со мной. Сути дела это не меняет, но ситуация осложняется возможными коллизиями с прототипами. Прототипы, надо сказать, очень непростой народ. Даже весьма капризные создания эти прототипы. Иногда смотришь на человека и думаешь: явный прототип, просто вылитый прототип, а приглядевшись, с сожалением понимаешь: нет, далеко не прототип. То есть и рядом с прототипами не стоял. И наоборот, отнесешься к человеку с пренебрежением, с невниманием и барственной спесью, а через какое-то время так и ахнешь: батюшки-светы, прототип, чистейшей воды прототип!

Приоткрывая дверь в свою творческую мастерскую, на свою, так сказать, писательскую кухню, я не могу утаить главного обстоятельства в работе с прототипами. Они имеют обыкновение узнавать себя в литературных произведениях, вследствие чего, как правило, смертельно обижаются и преследуют нашего брата, вдохновенного творца, судебными разбирательствами, требованиями поделить гонорар или, того хуже, устно и письменно хвастаются, что попали в прототипы и обессмертились. Я знавала одного очень приличного писателя (вы его наверняка читали тоже) — так притязания изуверов-прототипов настолько замордовали страдальца, что он уже три года скрывается в глухой сибирской деревушке. А вы думали, что все просто!..

Нет, не просто, и поэтому самые неизобретательные обыкновенно пишут лукавую фразу: все люди и события вымышленные, а совпадения прошу считать случайными. Это, конечно, на дурака рассчитано. Прочитав такую фразу, любой сразу же начнет искать прототипы и, что характерно, найдет, где угодно найдет, не исключая и романов ямало-ненецких писателей про любовь на австралийском побережье Атлантического океана. А вот наиболее смелые из нас просто плюют на возможные склоки и даже записному прототипу могут сказать прямо в глаза: нет, любезный, ты не прототип! У тебя мания величия и параноидальные явления, в зеркало-то на себя посмотри! С таким, пардон, рылом — и в прототипы!? Тогда незадачливый прототип, кусая губы от разочарования и беспредельно завираясь, остатки дней проводит в горестной похвальбе о том, как однажды он чуть было не стал прототипом и, вот вам святой истинный крест, разговаривал об этом с автором. Некоторые прототипы таким образом зарабатывают себе халявное пиво, а кому повезет — то и воблу поднесут.

Я пошла другим путем. Не долго думая, попросила всех возможных прототипов прочитать черновую рукопись. И что вы думаете? Ни один из прототипов себя не узнал, то есть — ни один из всех! Меня это не очень удивило, я и себя-то сама узнаю не всегда, но проблема была решена радикально: если теперь вам покажется, что почувствовали себя прототипом, хотя бы легкие симптомы прототипии, но читаете в первый раз — знайте, вы ошиблись! Прототипы уже читали. Если вам покажется, что кто-то из ваших знакомых — прототип, спросите его, читал ли он рукопись, и коли ответ будет отрицательным — смиритесь с тем, что вывод ваш неверен. Прототипам все было на блюдечке поднесено, и я даже пыталась некоторым осторожно намекнуть, что ты, друг мой — прототип, но как-то никто не сознался.

Короче говоря, нет прототипов, нет и, может быть, и не было-то никогда!

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.