В надвигающейся тьме становилось все легче и легче сделать один неверный шаг со скалистой тропы и провалиться в никуда, в первый и последний раз попав в новости – посмертно. Энди даже с легкостью представил заголовок: «Труп в гавани»…

Одного-единственного взгляда вниз хватило, чтобы перед глазами предстала красочная картина, при мысли о которой у него сжался сфинктер: он поскользнется, из-под ботинок покатятся мелкие камни, головокружительное падение с высоты шестидесяти метров – и вот Энди уже бултыхается в грохочущей воде, хватаясь за клочья пены на волнах, что разбиваются о зазубренную линию берега.

А может, все произойдет тихо, без суеты? Он представил, как яйцо разбивается о край керамической миски, и его передернуло.

За последние километров восемь Энди не повстречалось указателей или других меток, по которым он мог бы сбежать с прибрежной тропы, но оставаться на ней было слишком опасно. Чем дальше он шел, тем пустыннее и враждебнее становился ландшафт, тем более непохожим на роскошные края близ Торбея, больше напоминавшие тропики или открытые просторы Саут-Хэмса.

Здесь, на вершинах сланцевых скал, точно борода росли кусты вереска; такой ржаво-серый каменистый пейзаж больше был бы к месту в Шотландии или на Южном острове в Новой Зеландии – в Южном Девоне такое увидеть Энди не ожидал.

Он пустился в путь утром из бухт к северу от Диллмута, и все это время дорога вела его по краю бесконечных сельскохозяйственных земель – неровных, холмистых и в основном пустых. На возвышениях иногда попадались рощицы: силуэты деревьев, казалось, чего-то ждали в напряженном молчании, будто воины в старых вестернах, наблюдавшие с лошадей.

Поначалу бесконечное аквамариновое море поблизости от диллмутской бухты ввело Энди в обманчивый покой: что может случиться рядом с такими мучительно прекрасными водами? Но красота не длится вечно; ту часть берега он давно прошел и с тех пор не видел ни одного пешехода. Единственным человеком, попавшимся по дороге, оказался какой-то парапланерист, собиравший вещи: они встретились в полдень, когда Энди после трех часов дороги остановился перекусить. Парапланерист назвал холмы «радостью сердечников».

«Эти холмы…»

Свежайшая рана в скале истекала костями, некоторые из них лежали прямо у ног Мэтта. Два больших куска скалы, будто пьедесталы колонн из древнего храма, разбились при столкновении с песком – Мэтт так и представлял мокрый хлопок, оглушительно раздавшийся тогда в крошечной бухте.

Трещина в скале располагалась прямо над его растрепанными рыжими волосами. Мэтт перевел взгляд с нее на серый берег, прослеживая траекторию известняковых обломков. Они струились застывшей рекой по пляжной гальке и впадали в море. Скала, должно быть, осыпалась на прошлой неделе, так как же давно эти кости («животных или людей?») попали в камень? И что, все эти темные куски – их осколки? Может, даже окаменелые?

Мэтт решил собрать как можно больше интересных обломков, пока их не забрал тот же прилив, что сделал у подножия скалы зарубку и обрек ее на обвал. Стоит этой весной наступить полнолунию, как море поднимется выше, оближет оползень и заберет все реликты себе.

Причиной лавины стали тридцать лет береговой эрозии и увенчавший их месяц непрекращавшихся бурь, хотя в этой части Южного Девона ничто не говорило о бесконечном гневе моря. О том, как еще недавно голубые небеса чернели от злости, а аквамариновые воды, охваченные серым мраком, несколько недель без перерыва плевались солеными комками пены в каждое обращенное к ним лицо!

Тогда в Южном Девоне много что пострадало. В течение тринадцати или больше ураганов море, обратившееся в сплошной водоворот, лезло на стены, гнуло железные ограды и дороги, разбивало в осколки причалы и рыбацкие лодки, рушило съемные домики для отдыхающих от Плимута до Долиша, даже скидывало тяжелый плащ прибрежных скал. Море, от которого ждали защиты, доброты и милосердия, предало людей и набросилось на них.

Теперь, когда все кончилось и атмосферный фронт миновал, море стало робким, будто извинялось, но города были слишком потрясены, а люди – оглушены и глубоко травмированы психологически. Никто больше не доверял морю, и не скоро снова доверится. Жителям городов возле бухт или длинных красных пляжей к северу отсюда потребуется немало времени, чтобы забыть случившееся и возродить старую связь.

Мэтт на четвереньках пополз в гущу камней и костей. Трещину он увидел с высоты двухсот метров, пока летел на своем параплане. Холодный воздух на такой высоте пронизывал даже маску на лице, окрашивая кожу в фиолетовый.

Условия для полетов выдались хорошими. Мэтт взлетел обратным стартом с красивого местечка, предназначенного для гуляющих по прибрежной тропе: только что он стоял на ногах – и вот уже сидит в воздухе, подхваченный восточным ветром с моря. Крыло захлопало, взлетело над головой, раздулось, и он заскользил вперед. На миг желудок расширился, будто вышел за пределы слишком тесного тела, и тут же сжался в кулак внутри ослабевшей оболочки, и Мэтт, крошечный на фоне огромного неба, поплыл в нем совершенно один.

Сидя в своем снаряжении, он взглянул с высоты на широкую полосу зеленой морской воды, переходящую в бледную бирюзу; еще дальше море приобретало холодный оттенок атлантической синевы, затем оттенок индиго, потом цвет сверкающего серебра, который наконец перетекал в кайму белого огня на далеком горизонте.

Мэтт оглянулся – земля стала плоской, все природные препятствия, такие большие внизу, сгладились. Сколько раз он ни смотрел сверху на землю, стремительное преображение Брикбера никогда не уставало его удивлять. Трава становилась бархатным ковриком в белых царапинах от дорог и шоссе, деревья – цветками брокколи, скалы – кусками омертвевшей материи; облака парили, будто привидения в настоящих простынях, а серые здания ферм напоминали жесткие детальки Лего, сопровождавшие сына Мэтта, когда тот оставался у отца на выходные. Мэтт иногда наступал на эти детальки, и пальцы ног подгибались от боли, словно когти.

С разгоряченной солнцем поверхности скал поднимался столп пара, и Мэтт угодил в самую его середину – невидимую, но мощную. «Одна ошибка – упадешь в море, и ты труп», – сказал ему Билл, один знакомый, давным-давно, когда вводил в курс дела. Мэтт летал на своем параплане вдоль побережья уже шесть лет.

Скала обвалилась за два километра к востоку от места, где он взлетел и увидел, как земля превращается в аэроснимок. Эти скалы были частью древнего Южного Девона и в основном состояли из темных вулканических пород и девонских сланцев, складывавшихся в мозаику из царственно-пурпурных, ржавых и медных оттенков. Местные скалы природа отчеканила 400 миллионов лет назад, когда эта часть земной поверхности лежала под водой к югу от экватора; а назвали тот период в долгой истории нашей планеты в честь графства, откуда происходил Мэтт, – девонским. Тогда под океанами, не существующими ныне, пылали древние горнила стихий, полные огня, пара и давления, где и выковывались эти утесы.

Однако трещина, откуда высыпались кости, появилась в полоске другой материи – на самом южном краю древних известняковых скал, которые активно разрабатывались в Викторианскую эпоху: они состояли из доисторических рифов и водорослей, сжатых и скрепленных ржавой гематитовой кровью. Из-за промышленной добычи известняка эти полуострова приобрели форму носов гигантских кораблей, и Мэтт теперь осторожно миновал последний из них.

При взгляде на новый край скалы, который возвышался за провалом, стало ясно, что соответствующий отрез прибрежной тропы исчез, и по обеим сторонам над трещиной склонялись новые скалы, выставив подбородки. Они выглядели неустойчивыми.

«Надо торопиться».

Шелли не знала, есть ли в месте, где они разбили лагерь, хоть что-то хорошее.

Местность полностью соответствовала описанию Грега: открытая, дикая, необитаемая, кругом только крутые склоны долин и безграничные просторы неба и моря. Когда-то земля здесь, наверное, была поприветливее, и леса росли – до того, как их полностью вырубили: по словам Грега, много лет назад здесь активно добывали руду. Однако, невзирая на ущерб, нанесенный человеком, природа совсем не казалась ручной – здесь все оставалось таким же устрашающим и диким, как в доисторические времена, только (в глазах Шелли) не в хорошем смысле диким, а заброшенным, угнетающим.

На второй день их путешествия давящая усталость от похода и бессонной ночи в палатке лишь возросла от странного настойчивого, будто шепот, беспокойства. Чем-то это напоминало ощущение от проникновения на запретную территорию с самоуверенными друзьями – слабое головокружение, опасение и потаенное сожаление о сделанном.

Может быть, ее беспокоила странная пустота земли или бедность цветов, складывающихся в бесконечную палитру, которая у Шелли ассоциировалась с камуфляжем. Так или иначе, она совершенно не могла ни ориентироваться на местности, ни акклиматизироваться.

Наверное, Шелли слишком далеко оказалась от всего знакомого: в голову сами собой лезли мысли о вечном, не посещавшие ее с детства. Здесь все слишком ясно напоминало, что она – просто блоха на огромном камне, миллиарды лет назад сформировавшемся где-то далеко в космосе в результате ряда монументальных столкновений и процессов. Ощущение бескрайней пустоты над безучастной землей и бесконечная плоскость воды, уходящая за горизонт, еще сильнее навевали на Шелли одиночество и загадочный страх.

Однако было и другое чувство, даже более жуткое: будто это место и эта планета – часть некоего божественного плана, и собственная ничтожность, которую она чувствовала здесь, не только входила в этот план, но и служила Шелли наказанием.

И, возможно, от этих чувств Шелли все время казалось, будто с вершин крутой долины за их лагерем следили.

Краем глаза она замечала среди деревьев силуэты, которые замирали, стоило посмотреть на них, а если отвернуться, то начинали двигаться. Причина, конечно, крылась в странной перспективе – Шелли смотрела снизу вверх и сама двигалась, – однако игнорировать игру воображения было не так просто.

Труднее всего ей давалось определять расстояния вокруг палатки: вершина долины казалась недалекой, однако Шелли на собственной шкуре прочувствовала, как долго длился спуск только по одной стороне. В ее памяти та же прибрежная тропа, по которой они сюда шли, уже слилась с серым туманом, проглотившим знакомый им мир. Да, перспектива здесь становилась очень странной, а от энтузиазма, с которым Грег стремился в эту долину, Шелли лишь чувствовала себя здесь еще более чужой.

Только для того, чтобы оказаться в Слэгкомбе, им пришлось пересечь два пляжа, похожих на тот, за которым сейчас стояла палатка. Все три этих пляжа образовались из камней, что тысячелетиями приносили воды, стекавшие вниз по долинам; песок на каждом пляже был темным, как наждачная бумага. Первые два пляжа не имели ни парковок, ни дорог, которые бы к ним вели, зато хотя бы лежали близко к Диллмуту. Шелли вслух спросила, зачем вообще идти дальше – первые два побережья были достаточно пустыми для них.

Но Грег считал их «слишком популярными» – он видел пару раз, как там сидели малочисленные рыбаки. А теперь, когда кто-то из местных кое-что нашел в расщелине скалы близ Слэгкомба, даже те места скоро «огородят», и туда «набегут дебилы».

Пока они здесь находились, Грег собирался найти трещину, про которую писали в газетах.

Впереди, между ними и Брикбером, лежали широкие просторы таких же галечных пляжей, которые в воображении Шелли все походили друг на друга: грубые и негостеприимные.

Как следствие, первую ночь они с Грегом провели за одиннадцать или больше километров от бухты Диллмута. О себе, подобных им, тут не напоминало ничего, за исключением ворчанья далеких мотоциклов или ярко-оранжевых флагов парапланеристов, плывущих в небе. Две ночи они провели в полном одиночестве, в палатке у пляжа под открытым небом.

С моря снова подул холодный ветер, спутав волосы Шелли и пустив мурашки по ее бледному дряблому телу. С самого момента прибытия она, сжавшись в клубок под трехслойной курткой с овечьей шерстью, сидела на единственном складном стуле, который Грег притащил на своем горбу из самого́ Диллмута.

По крайней мере ей обещали – и уже выполняли! – большой костер, чтобы добавить в их поход тепла и цвета, которых ей так не хватало. Грег разводил его у подножия долины, на границе между болотом и каменистым берегом: на огне он хотел приготовить консервированные сосиски и вложить их в булки. Шелли смотрела, как ее добытчик трудится по ту сторону неестественно плоской поверхности болота, блестящей, словно огромное разбитое оконное стекло. Почти всю ее скрывали под собой камыши цвета пшеницы, а над палаткой то и дело летали яркие утки.

А теперь вернулись и они – вонючие черные бараны, чье дерьмо лежало повсюду. Бесформенные черные комки шерсти спускались в долину и направлялись к палатке.

Вчера, стоило им с Грегом появиться, как вскоре овцы спустились и оккупировали траву вокруг палатки, словно приветственная делегация. Они ограничивались тем, что смотрели и гадили, и поначалу Шелли с Грегом смеялись, находя овец веселым приложением к их авантюрной вылазке на природу в выходные. Но очень скоро непрерывный взгляд множества янтарных глаз, разрезанных горизонтальной черной щелкой зрачка, начал нервировать Шелли. Они невозмутимо несли свой дозор, словно подчеркивая их с Грегом уязвимость, а взгляд ничего не выражающих глаз усиливали подозрения Шелли, что за ними так же пристально наблюдают и другие глаза – с вершин склонов.

«Интересно, чьи это овцы?» – подумала она. Выше и дальше от берега стояли фермы и дом Земельного фонда, до которого было очень далеко идти. Может, овцы хотели, чтобы Шелли их покормила? К шерсти скотины пристал навоз, вокруг ноздрей запеклись сопли – прекрасная эпитафия «романтическим» выходным! Надо попросить Грега, чтобы он их прогнал.

– Чего? – спросила Шелли барана, сидевшего ближе всех к палатке. Тот продолжал смотреть молча и не мигая. Шелли зашипела: – Убирайся! От тебя воняет дерьмом!

Словно в насмешку, баран выпустил из своего покрытого спутанной шерстью зада несколько черных шариков.

Шелли не стала обращать внимания – сейчас у нее были проблемы поважнее, чем странные овцы и холод. На рассвете они с Грегом поссорились, и гневные отрывистые слова до сих пор звучали в ее голове. Грег даже сказал:

– Больше никогда.

– Мы в дерьме, Грег! В дерьме! – отвечала Шелли. – Кругом воняет дерьмом – видишь, оно везде вокруг палатки – это знак! Я не могла уснуть: тут холодно и никак не согреться! Пора возвращаться в Диллмут!

В ответ Грег побледнел, обозвал ее «занозой в заднице» и ушел смотреть карьер.

«Заноза в заднице…» За шесть лет он так бесился на нее только два раза, а если Грег выходил из себя, это могло длиться несколько дней. У них впереди была еще целая ночь, и сердитое молчание очень утомляло обоих.

Шелли встала – колени заныли оттого, что долго неподвижно сидела на холоде. Она решила пройтись, чтобы размяться и посмотреть, чем Грег занимается.

Поковыляв прочь от овец, Шелли внезапно нашла подтверждение – и воплощение – подозрения, будто за ними наблюдают: на вершине южного склона долины стоял человек.

Сначала она понадеялась, будто это просто странное голое дерево, с которого сдуло все листья, увиденное краем глаза; но при внимательном рассмотрении это действительно оказался человек. Руки тонкого силуэта, выделявшегося на пепельно-сером небе, двигались: он поднимал что-то в воздух.

Шелли услышала музыку – одну-единственную ноту из дудки.

Но они с Грегом не находились на частной собственности – берег был общественным местом, управляемым Земельным фондом! Да, костры разводить запрещалось, но, как сказал Грег: «Никто и не узнает!»

За спиной Шелли услышала еще одну отдаленную ноту и, повернувшись, увидела другого человека. Теперь ей не бил в глаза скудный солнечный свет, и этого трубача она смогла разглядеть лучше, чем первого. Он оказался тощим мужчиной со взъерошенными волосами и безо всякой одежды; Шелли заметила даже его достоинство, болтающееся в паху. Стоя на обрыве, он дул не то в трубу, не то в дудочку, и на другой стороне долины ему отвечали.

За палаткой началось движение – к ней приблизились еще четыре барана, будто эти люди издалека ими управляли.

Переведя взгляд на внутренний склон долины, Шелли различила еще три тонких человеческих силуэта, тоже голых (поэтому они и казались совсем тощими). Она не понимала только, почему у них такая темная кожа.

Теперь их было пятеро.

Она позвала Грега, но морской ветер, сотрясавший долину, оборвал ее голос.

Шелли поковыляла к болоту – если идти под углом, она сможет проскользнуть вдоль камышей и найти дорогу к берегу.

Чуть отойдя, она не удержалась и снова взглянула вверх – за пару секунд количество гостей молниеносно прибавилось, и вновь прибывшие тоже начали спускаться в долину.

По подсчетам Шелли, за несколько мгновений здесь появилась целая дюжина их. В том, как они неторопливо спускались, равномерно распределившись по склонам долины и ущелью, тянувшемуся с вершины, была какая-то зловещая неотвратимость. Они шагали, по-видимому направляясь к берегу или к палатке.

Шелли отчаянно пыталась определить, какая здесь нужна реакция – смех или тревога? Борьба или бегство? От прилива адреналина она еле держалась на ногах, то и дело спотыкалась, чувствуя, что колени будто склеились. Все внимание нужно было направить в ноги, но сосредоточиться никак не получалось, и поэтому Шелли то и дело скользила по мокрой траве и навозу.

– Грег! – не услышав, он продолжал катить по гальке большой камень к яме для огня. – Грег! Грег! – теперь услышал. Не разгибаясь Грег поднял взгляд, и Шелли указала на склоны: – У нас гости!

Снова посмотрев на склоны, она увидела, что голые люди продолжали неторопливо их окружать. Теперь тех, что на северном склоне, стало видно лучше: в тусклом освещении голая кожа блестела оттенками алого. «Красный!» Люди были раскрашены в красный. «Красные люди. Голые красные люди». И что у них с волосами – взъерошенные, по бокам вырваны клоки, и кожа в тех местах блестит?

Почти каждый что-то держал в руке – что-то небольшое и черное. Еще у одного был то ли посох, то ли копье, а у двоих других – тонкие дудочки, которые слышала Шелли. «Они как будто из другой эпохи…»

В поисках подтверждения, что ей не кажется и что это происходит на самом деле, Шелли обернулась к Грегу. Тот, выпрямившись, так как ему мешали камыши, прикрыл глаза рукой и смотрел на гостей.

От волнения нервы Шелли натянулись как струна, но, если не быть осторожной, от страха сожмется горло и голос начнет фальшивить. Нельзя показывать свой страх – Шелли чувствовала, что так лучше не делать. Она решила перестать бежать и перешла на спокойный шаг.

Однако вскоре Шелли об этом пожалела – движение по неровной земле и скользкой траве оказалось почти до смешного медленным, как в плохой комедии. Чтобы обойти болото и достичь Грега на пляже, надо было пройти вдоль южной стороны долины, но теперь из-за того, что она идет так медленно, Шелли там столкнется с голыми красными людьми – они сойдут со склона и окажутся на тропе раньше.

Шелли остановилась, признав наконец, почему не хотела бежать: она боялась, что они тоже побегут. К ней.

– Грег! Скорей!

Грег еще шел по каменистому берегу, медленно направляясь к месту, где болото переходило в ручей, обложенный гладкими булыжниками. Его лицо издали казалось бледным овалом, но Шелли различала замешательство и напряжение, от которого губы Грега сжались в ниточку.

– Шелл! – крикнул он.

Красные люди продолжали свое ровное и непрерывное нисхождение со склонов, приближаясь к берегу полукругом, и расстояние между ними, пока еще почтительное, сужалось с каждым шагом. Шелли, стоявшая за болотом, оказалась внутри затягивающегося ожерелья из голых людей.

Двое из них оставались вдалеке, у начала долины: один из этих двоих сидел, что выглядело странным, однако Шелли сейчас пребывала не в том состоянии, чтобы разглядеть, на чем он сидит. Второй, тот, кто стоял, воздел тонкие руки; единственной разницей между этой парой и теми, кто окружал палатку, были головы. Издалека становилось видно, что головы этих двоих непропорциональны телам – слишком велики и имеют ненормальную форму.

– Грег!

Следуя ребяческому порыву, Шелли бросилась назад к палатке, будто их стоянка обладала домашним, частным барьером, который настойчивые гости не смогут нарушить и преодолеть. Мысли Шелли метались в полном беспорядке, и она это понимала.

«Как те бараны… просто наплывают на тебя. Сверху, из глубин земли, наплывают… и вдруг раз – и окружили».

– Уверяю вас, как специалист, что никогда ни одно место доисторических раскопок на Британских островах не вызывало столько интереса. Находки в пещере Брикбера куда удивительнее, чем богатства из Боксгроува, Кресуэлла, Суонскомба и пещеры Гофа, вместе взятые!

На пресс-конференцию Кэтрин опоздала. В первые несколько секунд в ее глазах весь зал слился в одно пятно из ламп, неулыбчивых лиц и сплошных рядов стульев, обитых красным в тон обстановке отеля. Даже ковра не было видно из-под сумок с аппаратурой, прожекторов, кабелей и камер. Национальной прессе и той едва нашлось место, а остальные издания оттеснили в самый дальний угол. От спертого воздуха и жары люди в зале уже задыхались.

Утомленная Кэтрин села в заднем ряду, сердясь на себя и истекая потом. «Работая над крупнейшей в своей жизни новостью местного масштаба, журналистка пропустила пресс-конференцию!»

Не сумев припарковаться поблизости к отелю, Кэтрин проковыляла на каблуках по улицам к месту, где уже собралась пресса, дабы передать новость всему миру: у отеля на парковке стояли фургоны с логотипами «Евроньюс» и «CNN». Подобрав с пола свой пресс-пакет, Кэтрин включила диктофон.

– Мы знаем, – продолжал оратор, – что тринадцать тысяч лет назад в этой пещере жили люди. Они оставались там около тысячи лет, причем – это и есть самый важный момент – на более или менее постоянной основе. Как и в других поселениях в Европе, там обитали крессвельские охотники и собиратели позднего палеолита: они возвращались в различные места по всей Британии с территорий современных Франции, Бельгии и Нидерландов во время потепления в европейском климате. Та относительно короткая оттепель предшествовала очередной холодной эпохе – позднему дриасу: он начался в 12 800 году до нашей эры, покрыв бо́льшую часть Британии льдом и обратив юго-запад в морозную тундру. Чтобы оказаться здесь, тем людям пришлось пройти по перешейку, известному как Доггерленд: теперь он лежит под водами Северного моря.

Для журналистки у Кэтрин была ужасная память на имена, даты и числа, зато лица она помнила прекрасно. Оратор оказался ведущим палеонтологом из лондонского Музея естественной истории, и за те два года, что велись раскопки в Брикбере, Кэтрин видела несколько интервью с ним в национальных новостях. Откровениям, которые этот человек сообщал сегодня, местный ежемесячный журнал «Девон лайф энд стайл», где работала Кэтрин, собирался посвятить отдельное приложение: эта пресс-конференция являлась самой важной из всех, что до сих пор давало руководство раскопок.

– Однако, по всей очевидности, в этом поселении, единственном во всей Британии, люди обитали на протяжении нескольких веков. О чем в том числе свидетельствуют и погребения, – оратор сделал паузу, чтобы аудитория осознала всю важность этого факта.

Несколько людей записывали; подавляющее большинство лиц в поле зрения Кэтрин выражало фальшивый интерес либо полное оцепенение.

Оратор перевел взгляд с журналистов из лондонских сетей на задние ряды, будто ожидая энтузиазма от местных, но не дождался. Лишь вспыхнула одинокая камера.

Повезло же ему… Кэтрин сомневалась, что новость уйдет далеко за пределы специальных изданий, учитывая состояние сегодняшнего мира с его постоянными катаклизмами.

– Мы также знаем, что ели жители поселения в Брикбере и на какую дичь охотились.

Кэтрин подавила зевок; на глазах выступили слезы, отчего взгляд затуманился, но тут же прояснился.

Экран изображал зеленый луг среди болот и небольших деревьев. На широких плоских просторах паслись дикие лошади, благородные олени, какой-то большой бык, существо, похожее на рябчика, и одинокий барсук. На одной стороне картинки за дичью нетерпеливо наблюдала стая волков, напротив которых у болота стояло несколько бородатых и мускулистых мужчин, полуодетых в звериные шкуры, с копьями наготове. Внимание этих людей с грубыми чертами лиц и спутанными волосами было направлено на главный номер программы – волосатого мамонта.

«Здесь, оказывается, жили мамонты?» – подумала Кэт. Ее интерес немного возрос, но со следующей фотографией опять упал. На изображении был поднос с кремневыми орудиями и наконечниками копий; под зазубренными лезвиями стояла подпись: «Берцовые кости арктического зайца-беляка».

– Сейчас мы закончили исследование пятисот тонн обломков, среди которых нашли более двух тысяч предметов из обработанной кости и кремня. Кремень происходит из Уилтшира…

В ступнях Кэтрин пульсировала боль, и она жалела, что не надела джинсы и кроссовки, как это сделали несколько других женщин, в том числе и сидевшая на ряд впереди ненавистная Вики. Та работала в «Девон Трибьюн» – как и журнал Кэтрин, на девяносто пять процентов он состоял из рекламы, маскировавшейся под новости. Кроме Кэт, единственными журналистками в костюмах, с тщательным макияжем и на каблуках оказались сотрудницы крупных сетей – высокоранговые репортеры, которые собирались лично провести интервью с приглашенными экспертами. Эти женщины источали тщательно поддерживаемое безразличие ко всем, кто сидел позади: казалось даже, над их головами парит нимб из света прожекторов – именно из-за этих устройств в зале было так невыносимо жарко.

Кэтрин сняла жакет, но прохладнее от этого не стало – ей захотелось раздеться до бюстгальтера. В коже на заднике новой туфли оказалась маленькая «заноза», и, пока Кэтрин бежала от машины к отелю, обувь натерла ей левую ногу, а на колготках сзади появились белые стрелки до колена. Кэт была готова как следует себя ущипнуть.

– Анализы изотопов азота во многочисленных обнаруженных человеческих останках показали, что диета у обитателей этой пещеры была очень богата животным белком. Они находились наверху цепочки мясоедов, и, скорее всего, единственными их соперниками на охоте являлись волки – пещерные львы за пятнадцать тысяч лет до того момента. В основном те люди ели гигантских быков, оленей, лосей, лошадей и иногда пещерных медведей; также существуют предположения, что в охоте им помогали прирученные волки. Однако… словом, есть и другая причина, по которой эту конференцию созвали перед трапезой.

«Трапезой?! Скажи просто „обедом“, сволочь!» Но Кэтрин подавила всплеск классовой ненависти и сосредоточилась на следующем слайде. Им оказалась фотография канавы с сотнями, если не тысячами костей всех форм и размеров.

В начале и конце длинной траншеи стояли мощные прожекторы, освещавшие эту бойню. Внимание сразу привлекали жуткие гримасы человеческих черепов, лишенных челюстей и прочих своих частей. Лежа на куче других костей, они, возможно, впервые за двенадцать тысячелетий смотрели в человеческие лица.

– На южной стороне пещеры было скопление осадочных отложений, уцелевшее при обвале скалы. Среди этих отложений обнаружилось более пяти тысяч отдельных человеческих и звериных костей, которые хранились вместе. Таким образом, нет сомнений, что в этой пещере с регулярными интервалами на протяжении тысячи лет происходила систематическая бойня. Изученные кости покрыты многочисленными зарубками и царапинами, и, судя по тому, насколько притуплены костяные шилья и кремневые скребки, обнаруженные на этом слое раскопок, причина очевидна. В нашей пещере постоянно снимали кожу, расчленяли тела, разделывали мясо, а самые твердые сухожилия удаляли – возможно, чтобы сделать веревки или даже нити. И делали это со всеми останками.

Позвоночник Кэтрин напрягся: «О чем он? Неужели…»

В первых рядах вспыхнула камера, и весь шум в зале прекратился. Оратор повысил голос, будто у него в горле пересохло:

– На этом этапе раскопки перешли в криминологическое исследование места убийства… или в расследование ООН по делу о военных преступлениях. Видите ли, следы зубов на большинстве изученных костей оставлены, со всей очевидностью, человеком. Совершенно неясно, почему в этом поселении каннибализм был настолько распространен, если местные мясоеды обладали множеством других источников пищи. Возможно, причина тому – недостаток еды на пике последней ледниковой оттепели. Однако и между ледниковыми периодами жители Брикберских пещер практиковали систематический, индустриализированный гастрономический каннибализм.

По всей комнате нарастал шепот: журналисты будто говорили в рукава, боясь, что их услышат. Только светловолосые головы высокоранговых журналисток в первых рядах вздернулись, почуяв в воздухе кровь. Шепот прекратился, лишь когда оратор отпил воды из стакана и прочистил горло.

– Чтобы удостовериться, действительно ли нападения в этом поселении имели межличностный характер, наши коллеги из нескольких британских университетов провели подробную экспертизу, благодаря чему мы составили более точную картину смерти этих людей. Собрав и осмотрев отдельные части тела и исследовав углы разрезов в шейных позвонках, мы установили: почти ко всем жертвам применялась декапитация, пока они лежали лицом вниз; головы удаляли, скорее всего, уже после смерти. Сопоставив кости (в особенности ребра) с соответствующими черепами, мы обнаружили следы от тяжелых ранений, вызванных остриями копий, либо от ударов рубилом… – оратор помедлил, – …полученные перед тем, как останки расчленяли и разделывали для употребления в пищу.

«Должно быть, одно дело – знать, а другое – озвучивать это перед людьми», – подумала Кэт.

– Для этой отвратительной подготовки использовались одни и те же орудия, вне зависимости от того, идет ли речь об останках лошадей, лосей, волов или людей. Например, орудие из кости, похожее на шпатель, вставляли в рот, чтобы отсоединить челюсти от черепа и обрести доступ к мягким тканям в ротовой полости. С уверенностью можно утверждать, что со всего лица аккуратно срезали и соскабливали плоть – губы, уши, носы, область глаз, даже языки, а также мышцы вокруг черепа в области лба, по бокам и на обратной части головы. Эта техника совпадает с тем, как разделывали для еды животных в те времена по всей Европе. При внимательном рассмотрении шрамов на черепе можно даже установить точный угол, под которым одной рукой держали голову жертвы, а другой рукой с острым орудием срезали наружную плоть и мягкие органы.

Боюсь, это весьма мрачно – ваши читатели и зрители будут даже шокированы. Однако нужно помнить: невзирая на нравы цивилизованного мира, наш вид на протяжении всей своей истории прибегал к каннибализму – в некоторых частях света это происходит и сейчас. Главное, что демонстрируют находки из Брикберских пещер, – местные не делали разницы между приготовлением и поеданием человеческих и животных трупов. На их столе человек и зверь обрели равенство, которое мы последний раз видели в двадцатом веке в России и Северной Корее.

Нужно помнить, что в условиях холода и отсутствия земледелия мозг, костный мозг и мягкие ткани обладают немалой питательной ценностью. Поэтому на сломанных костях есть следы зубов, обладатели которых стремились добраться до этих лакомых кусочков, и эти зубы принадлежали людям. Таким образом, мы знаем: эти человеческие останки не пали жертвой животных других видов.

Сейчас нам удалось почти целиком собрать останки двухсот семидесяти шести людей, погибших и разделанных подобным образом. Старшим из них, судя по всему, оказался мужчина сорока трех лет, страдавший, по-видимому, от сильной боли в деснах из-за абсцесса зубов. Но они не щадили также ни женщин, ни детей – младшей из жертв было три года, и на момент смерти она отличалась полным здоровьем.

Женщина где-то в середине зала встала, извинилась перед соседями и вышла через боковую дверь. Даже Кэтрин хотелось закричать: «Ублюдки!»

– По сути, эта канава стала свалкой для выброшенных или неиспользованных материалов из пищевых складов поселения. Любопытно, что рядом со входом в пещеру обнаружены следы очага длиной в двенадцать метров, однако, судя по всему, останки людей никак не готовили.

Все слушали с неотрывным вниманием – в такой тишине было бы слышно, как падает плюсневая косточка.

– Брикберское поселение являлось центром культуры и инфраструктуры, и отделка многих человеческих черепов, там найденных, поражает. Такое же использование человеческих черепов наблюдалось в пещере Гофа в Сомерсете, но в куда меньших масштабах. Как я сказал, некоторых жертв тщательно скальпировали, на что указывают царапины на черепе; и в двадцати случаях верхнюю часть черепа удаляли с помощью отбойника.

Черепной свод некоторых жертв представлял для данного поселения особенную важность: зачастую верхнюю часть выскабливали и очищали, а потом делали из нее так называемую мадленскую чашу. Как известно, в более молодых культурах подобные сосуды используются для переноса жидкостей, а также для питья в некоторых ритуалах.

На экране появилась чаша, похожая на древний, но целый глиняный сосуд: снаружи рябая, как яйцо черной курицы, а изнутри покрытая следами кровеносных сосудов, которые некогда поддерживали живой мозг с его мыслями и чувствами.

Если бы Кэт не сказали, что это черепной свод человека, она бы не догадалась, и теперь, увидев и узнав, как человеческое тело свелось к чаше и груде обгрызенных костей, она предпочла бы и дальше не догадываться. Для статьи подробности разделки трупов и каннибализма придется стушевать, сократив до намеков. Она знала, что Шейла – редактор Кэт – не станет печатать бо́льшую часть изложенного прессе сегодня: их читатели были в основном пожилыми, обеспеченными и консервативными.

Тремя рядами впереди сидела женщина помоложе Кэт. Сначала показалось, что она кашляет, согнувшись пополам, и, учитывая жару и нехватку кислорода, Кэт ее не осуждала. Но тут девушку заметили два гостиничных лакея, неловко стоявших у стены, подняли со стула и вывели из зала. Женщину тошнило – по-видимому, в стакан из-под кофе: один из лакеев вытянутой рукой держал бумажную чашку. Кэтрин задержала дыхание.

– Давайте на время закроем неприятную тему того, как эти первобытные люди добывали пропитание в суровых природных условиях, и перейдем к многочисленным свидетельствам сосуществования этой культуры с другой, более утонченной и богатой собственными религиозными церемониями и практиками. Это поселение также производило впечатляющие предметы искусства, артефакты и занималось погребениями, свидетельствующими о немалом почтении к некоторым своим мертвецам. – Оратор с явным облегчением убрал с экрана чашу из черепа. Кто-то из журналистов уже шептал в телефон, мол, нашли золотую жилу: Кэт не сомневалась, что для таблоидов каннибализм именно такой жилой и окажется. Она уже видела заголовок: «Приквел „Ада каннибалов“!»

В первых рядах поднялись две руки, потом их примеру последовала еще дюжина; двое щелкнули пальцами. Оратор улыбнулся:

– В конце презентации можно будет задать вопросы; сначала я хотел бы показать вам эти великолепные погребения. Всего в той части поселения, раскопки которой закончились на данный момент, найдено двенадцать таких могил.

На новом слайде оказался полностью целый скелет человека, который лежал в пыльной нише на земле пещеры. Благодаря усилиям археологов эксгумированные кости были тщательно очищены.

– В глубинах пещеры под так называемым «ложным полом» мы обнаружили останки двенадцати человек. Все они – женского пола, а их возраст – между тридцатью семью и сорока восемью.

Останки прекрасно сохранились; как мы видим, каждую из них осторожно положили в отдельное углубление, окружив весьма разнообразными и примечательными загробными дарами, некоторые из которых были сделаны как минимум двадцать тысяч лет назад. Таким образом, артефакты использовались повторно. Женщины в этих могилах на раскопках стали известны как «Красные королевы Брикбера», – стоило оратору произнести титул «королевы», как все журналисты в зале почтительно склонили головы (чтобы записать).

– Мы пришли к решению так их назвать, поскольку каждый труп, должно быть, разрисовывали оксидом железа – красным пигментом, который эти люди извлекали из местных камней и, по всей видимости, перерабатывали в краску. В каждом углублении обнаружены большие залежи этого гематита. Данные погребения носили ритуальный характер.

Кроме того, в могилах мы обнаружили черепа разнообразных животных, по-видимому имевших для этих женщин особое, возможно, даже магическое значение.

Первая обнаруженная королева хранила уцелевший череп гиены (Crocuta crocuta), а вместе с ним – реликт, старше покойной по крайней мере на двадцать тысяч лет: животное, некогда превышавшее размером современного африканского льва. Может, местные жители нашли его в пещере, а может, даже принесли с собой вместе со своей культурой.

Других королев тоже похоронили вместе с черепами, правда, в девяти случаях они принадлежали волкам – на тот момент местным коренным жителям. Любопытно, что одна из королев оказалась погребена с черепом пещерного льва (Panthera spelaea). Череп тоже был намного старше ее, а лев некогда являлся эндемичным видом для этих мест. Другая лежала с черепом саблезубой кошки (Homotherini) – этот вид вымер примерно тогда же, когда люди покинули эту пещеру, в начале позднего дриаса.

Такая культура и практика погребений схожа с теми, что мы наблюдаем в различных поселениях в Германии; и, как и в случае могил на континенте, в Брикбере также было обнаружено множество погребальных даров, сделанных руками человека: резные изображения и простые, но красивые музыкальные инструменты.

Они представляют собой ни много ни мало настоящие произведения искусства: все дудочки вырезаны из костей в лебединых крыльях; самый длинный инструмент составляет сорок сантиметров в длину, самый короткий – шесть. И каждая дудочка украшена точным и весьма чувственным изображением водоплавающих птиц, – на экране появился новый слайд: руки в резиновых перчатках осторожно держали гладкую дудочку, как будто сделанную из выскобленного дерева.

– Когда-то в этой пещере играла музыка: возможно, она была частью церемоний и ритуалов, а возможно, просто источником удовольствия и средством сближения в трудные времена. Можно только гадать. Что касается артефактов с резьбой, известно, что большинство их сделано из кости мамонта и изображает, по-видимому, человеческих женщин, хотя и со звериными головами. Похоже, что головы принадлежат гиенам, гигантским кошкам, собакам или волкам, но бо́льшая часть найденных артефактов была испорчена, их фрагменты утеряны. Возможно, некогда эти фигуры крепились к деревянным шестам, но те давно разложились.

На экране появились статуэтки с прямой осанкой: ни у одной не было рук или ног, низ живота заканчивался острием, зато по крошечным и грубоватым ушкам становилось ясно, что принадлежат они животным. Статуэтки отличались правильными пропорциями, даже грацией, но на Кэт произвели впечатление чего-то звериного. В их очертаниях и позах ей виделась неясная агрессия, в гримасах, которые застыли на испорченных временем мордах, читалось нечто жуткое, полное безумия и жестокого восторга.

– Последнее, чем я хотел бы сегодня поделиться – великолепная и чрезвычайно любопытная статуэтка женщины. Она больше, чем предыдущие, сделана из обожженной глины и очень похожа на изображения Венер, найденных по всей Европе в более ранних поселениях кроманьонцев. И она появилась на свет около 30 тысяч лет до нашей эры – за пятнадцать тысяч лет до того, как данное поселение вновь придало ей былое значение.

На экране появилась черная статуэтка без головы и ног – несмотря на плавные чувственные округлости, Кэтрин не назвала бы ее «великолепной». На белом фоне гигантские черные груди (возможно, истекающие молоком) казались еще больше; сильно выступающие назад бедра и ягодицы выглядели очень правдоподобно.

– Возможно, она символизирует плодородие и продолжение человеческого рода.

«Или преходящую жизнь и постоянное кровопролитие».

Ее покойного брата Линкольна не было уже шесть лет, но записи, сделанные им, находились на расстоянии одного клика.

Единственным источником освещения в спальне Хелен служил экран ноутбука. Ее дочь в соседней комнате наконец-то уснула. Каждый вечер Хелен изо всех сил стремилась правильно распределить время, отведенное на материнские обязанности, и это стремление очень быстро обращалось в невроз, лишавший ее малейшей возможности расслабиться. Малышка Вальда явно поставила себе цель по максимуму занимать последние два часа каждого дня матери; этот ребенок никогда не мог оставаться в одиночестве надолго.

Но наконец Хелен осталась в постели, окруженной темной и теплой тишиной, и, хотя ее тело по-прежнему пронизывали уколы раздражения оттого, что укладывать дочь каждый вечер было очень трудно, это чувство уже слабело. Камни напряжения, набившие шею, спину и плечи, стерлись до песка, а после второго бокала вина разум Хелен полностью расслабился. Последние следы гримасы постепенно таяли на ее лице. Освободившись от долга матери и хозяйки, женщина зевнула: почти каждый вечер ее глаза закрывались и объявляли о конце рабочего дня раньше десяти.

Диски, разложенные перед ней на одеяле, Хелен до сих пор никогда еще не слушала – частично потому, что злилась на Линкольна из-за его самоубийства. Шесть лет назад именно она убирала вещи из неубранной квартиры брата в Вустере, так как, кроме Хелен, никого больше для этого дела не нашлось. Там она и нашла эти записи в пластиковом контейнере с надписью «SonicGeo» на крышке.

Насколько Хелен знала, единственной и всепоглощающей одержимостью Линкольна (если не считать каннабиса и легальных веществ, с которыми он экспериментировал в своем захламленном односпальном вустерском гнездышке, располагавшемся над офисом букмекера) была запись природных подземных звуков.

В последние годы жизни, перед тем, как он всего в тридцать лет спрыгнул с Севернского моста, только поиски этих странных звуков и приводили ее брата в детский восторг.

Обнаружив машину Линкольна у моста, полиция сразу же предположила очевидное. В багажнике оказалось его туристическое снаряжение; записки, как ни странно, не было, и тела Линкольна так и не нашли. Но, как сказали полицейские Хелен и ее маме, трупы прыгнувших с того моста находят не всегда.

Хлам, принадлежавший брату, Хелен хранила в гараже своего маленького таунхауса в Уолсолле, предоставленного одной жилищной ассоциацией. Все эти коробки с книгами, комиксами, странной музыкой и странными фильмами ужасов, потрепанное туристическое снаряжение, звукозаписывающие устройства, найденные в машине, и коробка с CD, без сомнения лопающихся от странных звуков, лежали под полиэтиленом шесть лет.

Когда он умер, у Хелен не было времени, чтобы разбирать его вещи – слишком она волновалась из-за трудной беременности. Гнев из-за того, что младший брат покончил с собой, не затихал до последних пяти минут похоронной церемонии. Только тогда она, сидя в первом ряду в церкви, ощутила его присутствие, и это необъяснимое, но успокаивающее чувство почти заглушило безумное горе.

Четыре дня спустя после похорон Хелен родила своего первого ребенка. С тех пор у нее не оставалось сил горевать, и вещи брата стали символом бессмысленной потери, свидетельством наклонной плоскости, по которой скользил Линкольн, а может быть, даже одной из причин, по которой у него с головой все стало настолько не в порядке.

С тех пор единственным, что держало Хелен и ее мать на ногах, стала Вальда и забота о ней.

К тому времени как пропал Линкольн, беды и неудачи прочно и коварно укоренились в их семье и росли как снежный ком, так что казалось, проблемам не будет конца. Всего год назад папа умер от рака простаты, у мамы диабет и артрит разрослись до инвалидности… и тут Линкольн взял и сделал это, добавив еще одну трагедию. Хелен и представить не могла, что злость на брата послужит такой крепкой мачтой в буре горя.

Она вся раздулась, ее терзают мучительные боли внизу живота и преэклампсия, а спина болит так, что Хелен редко удается держать ее прямо – а Линкольн взял и прыгнул с моста! Он так хотел стать дядей, до этого оставались недели – и тут он взял и покончил с собой! А младшему брату пришлось бы участвовать в жизни племянницы – Хелен его бы заставила. Ей, ее дочке и их старенькой маме он был нужен.

Когда Вальде исполнилось три, Хелен вернулась на работу, и, хотя ей помогали мать, няня и бесплатный садик, где дочь проводила по пятнадцать часов, это оказалось не проще, чем сидеть дома с ребенком предыдущие три года. Но теперь Вальда все чаще играла одна и осваивала навыки личной безопасности, и Хелен обнаружила, что сейчас думает о Линкольне чаще, чем раньше.

Она так и не приняла, что брата действительно нет, и это только мешало. Трудно было не думать, что Линкольн еще жив – где-то там, с новыми людьми, в поисках очередной идеи или странного хобби, которое станет новой одержимостью. От него шесть лет не приходило ни электронных писем, ни сообщений, но Хелен по-прежнему верила: он вернется, когда будет готов. Так всегда случалось.

Но Линкольн до сих пор не вернулся.

Его последняя аудиозапись была сделана за две недели до исчезновения, примерно в то же время, когда брат в последний раз связывался с Хелен. Он даже прислал мейл, который она потом скопировала в документ Word:

Порывшись в интернете, Хелен нашла GaiaCries – сайт для тех, кто исследовал саундтрек самой земли. Участники этого форума записывали в полевых лабораториях подземные звуки разных необитаемых мест – заброшенных городских зданий, промышленных комплексов и редких уголков земли, не затронутых цивилизацией. Были даже записи из Чернобыля и Зоны 51.

Оказалось, эти темные и забытые места – заброшенные рудники и туннели, пустые шахты, потухшие вулканы, пещеры при отливе – на удивление богаты звуком из-за движений земных плит или ржавеющих монолитов, построенных и заброшенных человеческой жадностью. Этот оркестр, не заботясь о слушателях, играл композиции без мелодии, со странным и ненамеренным ритмом.

Наказывая себя, Хелен вспомнила, как не проявила интереса, когда брат в свою последнюю весну дома у мамы впервые с горячим энтузиазмом рассказывал о своих записях. Он болтал без умолку, описывая сестре свои изыскания, а потом достал из засаленного рюкзака набор маленьких черных коробочек и проводов. Но Хелен на них и не взглянула – так она была разочарована и раздражена неспособностью Линкольна взяться за ум.

Он всегда рассказывал сестре о своих увлечениях в ожидании одобрения, а Хелен никогда даже не пыталась изобразить интерес. Попытки Линкольна писать странную электронную музыку, окутавшись облаком каннабиса, пробуждали в ней инстинктивное отторжение и противоречие. Хелен имела глубоко вросшуюся привычку отвергать прошлое, родной город и тот образ жизни, в котором она теперь как раз застряла; эта привычка мешала ей увидеть брата по-настоящему, вблизи, увидеть в нем взрослого, а последним ударом от сестры стало мучительное равнодушие.

Она всегда отталкивала Линкольна, не переставала его критиковать и ни разу не поддержала, – и за это ненавидела себя куда больше, чем за миллионы остальных причин ненавидеть себя.

Ссылка в последнем мейле Линкольна вела в облако. К похоронам Хелен щелкнула по ней, но никакой записи «тюленей в бухте» не оказалось – ее брат удалил все файлы и очистил аккаунт накануне того, как спрыгнул с Севернского моста.

По крайней мере, в последний год своей жизни Линкольн казался бодрым и счастливым, невзирая на устрашающе беспечное употребление экстази – только за эту мысль Хелен с мамой и держались. Но и она была неправдой – его счастье, скорее всего, оказалось маниакальной фазой биполярного расстройства.

Кроме вышеупомянутого, от жизни брата мало что осталось – ближе к концу он стал беден как дерьмо церковной мыши: всего 170 фунтов на банковском счете и невыплаченный долг по кредитке в десять тысяч фунтов.

Хелен не знала другого человека, который сменил бы столько кошмарных работ. На некоторых из них Линкольн продержался меньше часа: однажды он рассказывал, как нашел временную работу, но в первый день, на Рождество, не смог пройти через двери склада. Описывал он это в своем обычном стиле: дескать, его охватила «некая странная сила» и «парализовал ужас», и Линкольн понял, что «по ту сторону металлических рулонных ворот умрет часть его души». Тогда он отправился домой пешком под дождем, сделал яйца пашот с тостом, снова лег в постель и съел их.

«Младший братик…»

Хелен улыбнулась, утирая первые слезы. Совершив поворот, ее мысли растревожили воспоминания, десятилетиями остававшиеся нетронутыми: веснушки Линкольна, петушиный вихор волос, широкая улыбка и связанный бабушкой свитер с орнаментом. Воспоминание, точнее даже – фото в мамином альбоме с переплетом из искусственной кожи, имевшее оттенок сепии.

Этот мальчик никогда не грустил долго – Хелен помнила об этом и без фотографий. В детстве она часто его обижала, но он всегда возвращался, и в его заплаканных глазах сияла надежда, что на этот раз старшая сестренка не оттолкнет братика с его бурными шалостями. Теперь мысль о том, как он плакал из-за Хелен, причиняла невыносимую боль. «Такой маленький мальчик…» Почему она это вспомнила?

Раскаяние лежало на сердце тяжелым холодным камнем, и мучительная любовь к брату вдруг преобразилась в тоску по девочке в комнате рядом. Задыхаясь от жажды быть рядом с родными, Хелен поклялась себе, что никогда не будет уязвлять чувства дочери и критиковать ее, никогда не будет переносить на ребенка свою злость и усталость или слишком сердиться на девочку.

Перестав плакать и затолкав болезненные воспоминания на самое дно разума, Хелен приготовилась услышать голос брата и вставила в ноутбук диск с неаккуратной надписью: «Диллмут: расщелина над бухт. Уил, трещина в скалах около бухт. Ор».

Голос Линкольна так и не прозвучал – спасибо и за это. Что бы он ни записал, это было очень тихо. Только повысив громкость и надев наушники, Хелен услышала ворвавшийся в уши шум моря, шелестевшего по камням.

Закрыв глаза, она слушала, как вода наплывает и отступает в закрытом пространстве. Ритм звуков успокаивал, и ничего, кроме них, не существовало.

Хелен сменила диск, выбрав «Уэйлэм-Пойнт. Пещера в скалах». Рядом с надписью стояла звезда и знак восклицания – видимо, запись была важна, хотя почему, Хелен не знала.

Запись содержала раскаты, напоминающие гром. Она длилась шесть минут; после двух первых звуки изменились – теперь как будто дули в дудку. Не играли – нот не было – просто воздух постоянно шел через узкое отверстие (может быть, подземную трещину, куда Линкольн сунул микрофон). От звука Хелен стало холодно.

Она уже приготовилась достать диск, но тут вздернула голову, услышав далекий голос – или голоса.

Да – появилось, по-видимому, несколько людей, речь которых была неразборчива из-за расстояния и движений воздуха ближе к микрофону. Хелен увеличила громкость, но не смогла различить ни слов, ни отдельных голосов. Говорящие так и остались безликой толпой, проплывшей вдали.

«Ветер под землей может звучать как голоса…»

«Ты ведь здесь проходил, братик? И здесь, и тут? Здесь ступали твои потертые ботинки? Этим видом ты наслаждался, присев на корточки? Этот морской ветерок шевелил твои рыжие волосы?»

Первым признаком, что что-то не так, оказалось долгое время, потребовавшееся хозяину, чтобы отпереть парадную дверь. Когда задвижка наконец поддалась, из дверной щели выглянуло морщинистое лицо, пара выцветших голубых глаз на котором осмотрела улицу.

Онемев от неловкости, Кэт решила, что постучалась не в тот дом. Вдоль этой улочки, примыкавшей к главной улице Редхилла, тянулся ряд из четырех дверей: все они были выкрашены в коричневый и вели в дома с одинаковыми фасадами из серого камня.

Кэтрин проверила номер на двери – 4. Нет, дом тот. Может, это какой-то пожилой родственник Мэтта Халла встретил ее на пороге?

Дверь открылась.

– Привет, Кэтрин. Рад видеть, – тихо произнес старичок на пороге, и только тут она узнала парапланериста.

Два года назад, когда открытие пещеры в Брикбере потрясло весь мир, Кэт брала у Мэтта интервью на первой выставке, посвященной находке: именно Мэтт Халл за два года до этой выставки посветил телефоном в расщелину на скале и нашел пещеру, полную доисторических артефактов. Тогда просторная и малонаселенная деревня, разбросанная вдоль побережья Девоншира, привлекла взгляды мира, которые на несколько недель задержались и на Мэтте – он проснулся знаменитым.

Сейчас, два года спустя после интервью, внешность Мэтта Халла поразила журналистку. Крошечный человек на пороге будто перенес тяжелую болезнь, от которой исхудал и покрылся морщинами, так что кожа на лице обвисла. Кэтрин запомнила его небольшим, худощавым и мускулистым, но теперь рукава рубашки свободно висели на руках-палочках, а рубашка над ремнем стала слишком просторной.

Кэт помнила Мэтта типичным представителем местного рабочего класса. Он тепло улыбался – физический труд, несчастья, развод и потрясение от разрушенной семьи сделали его суровее, но не лишили доброты. Женщину впечатляли его стойкость и неброская мудрость: он бесконечно любил сына и сумел вовремя принять разрыв с женой, чтобы подавить собственную злобу в зародыше.

А еще Мэтт умел рисовать красками и делать прекрасную мебель из остатков материалов, добытых в местных рощах. Было у него, мужчины за тридцать, и другое хобби – парапланеризм: с самого начала Мэтт в разговоре с Кэтрин описал себя как человека, которому в небе лучше, чем на земле. Сохранив эти радостные воспоминания, Кэтрин с удовольствием ждала сегодняшнего с ним разговора.

Теперь у нее складывалось совершенно другое впечатление. И деревня, где жил Мэтт, изменилась не меньше его самого, хотя совершенно по-другому.

С того самого интервью Кэт не бывала в Редхилле – ближайшем поселении к месту раскопок в Брикбере, – и удивилась его возрождению.

Деревня состояла из главной улицы и примыкающих к ней пяти улиц поменьше: удаляясь, они истончались, пока окончательно не терялись среди фермерских земель. Но за это время в Редхилле появились продуктовый магазин и паб, три дома переделали в отели, ближайшее поле наводнили дома на колесах, палатки и туристические хижины. По узким улочкам неровными рядами ползли гоночные машины, на голой красной земле вокруг окраин несколько больших скелетов частных домов постепенно обрастали «плотью», а в просторных садах копали бассейны для плавания. Вот какого процветания достигла умирающая деревня благодаря открытию Мэтта Халла, но согбенный человек на пороге, по-видимому, единственный в Редхилле двигался в противоположном направлении.

Кэт осторожно опустилась в мягкое кресло, стоявшее в маленькой гостиной, выходившей прямо на улицу. Она действовала так осторожно, будто пришла к пациенту в больницу, и, чтобы наладить беседу, согласилась, когда Мэтт предложил напитки. Однако кружка прибыла не сразу, и при внимательном изучении в растворимом кофе не оказалось молока, зато обнаружилось несколько ложек сахара. Кэтрин тем временем попросила чай с молоком без сахара.

Через дверь между гостиной и кухней она смотрела, как хозяин дома готовит напитки, рассыпая сахар трясущимися, неловкими руками. Должно быть, мучительные мысли сурово остругали душу внутри этой изможденной оболочки. Кэт сама страдала от депрессии и тревожного расстройства и позволила себе предположить то же самое у Мэтта: она слишком хорошо знала, что такое упадок сил и переутомление, когда простые движения требуют болезненных усилий.

Вскоре ее взгляд встретил пару тусклых и утомленных глаз, таких тяжелых, что, казалось, глазницы с трудом их удерживали. Свет во взгляде Мэтта погас, раздавленный той же силой, что душила разум за этими глазами. Постаревшее лицо казалось пустым – внимание его владельца было направлено то ли за пределы комнаты, то ли внутрь собственной головы. Когда Мэтт сел, его колени и руки продолжали жестоко трястись, будто от Паркинсона; пальцы успокоились, только пока хозяин дома скручивал сигарету.

– Все еще летаете? – спросила Кэт.

– Бросил. Больше не хочется… – Его лицо при этих словах передернуло так, что глаз чуть не закрылся.

– Но, надеюсь, вы все так же делаете прекрасную мебель? – продолжала Кэтрин радостным голосом. – Я до сих пор вспоминаю тот стол, сделанный вами из рябины, – было бы дома место, с руками бы оторвала!

Мэтт попытался улыбнуться, что далось ему с очень большим трудом. Кэт не знала, стоит ли спрашивать про сына – возможно, причина нынешнего состояния ее собеседника лежала в семейных разногласиях. В первом интервью Мэтт Халл если и распространялся про личную жизнь, то почти исключительно – про сына. Но Кэтрин не смогла придумать, что еще сказать, и, когда нервы не выдержали, спросила:

– Как поживает ваш сын?

– Колин? Хорошо, да, – при упоминании ребенка Мэтт немного успокоился. – Здорово играет в регби – собирается представлять наше графство перед Колтс. Еще очень любит ходить под парусом.

– Здорово! Должно быть, вам друг с другом интересно.

– Я здесь только ради мальчика. – Он снова начал трястись. – Он с мамой в Брикбере – хочу быть как можно ближе.

Мысли стремительно улетучивались из головы Кэт, и она поерзала, чтобы встряхнуться и сосредоточиться. Увидев это, Мэтт добавил:

– Не могу больше говорить об этом. Во всяком случае, так, как мы говорили, – подняв печальный взор от сигареты, он пояснил: – Пещеры. Стараюсь не думать о них, хотя, честно сказать, не очень получается. Однако надо забыть, хотя бы попробовать. Уже четыре года прошло. Самое главное для меня – Колин.

– Конечно, – но, если говорить о пещере он не собирался, Кэт не имела понятия, почему Мэтт согласился на ее просьбу о продолжении первого интервью. Она делала репортаж о второй выставке в музее Эксетера с находками из второй фазы раскопок. Почти весь он состоял из фотографий, но в журнале оставалось место для нескольких комментариев. Хватило бы телефонного разговора с человеком, открывшим пещеру, – теперь Мэтт Халл был в лучшем случае примечанием в ее истории, и его имя упоминалось редко. Но, когда Кэтрин позвонила, он настоял, чтобы они встретились у него дома.

– Хочу только сказать: жалко, что я их нашел.

Кэт напряглась. Ее неловкость росла параллельно тому, как остывал отвратительный кофе в руке.

– Ваши слова очень удивляют меня, Мэтт, – с трудом подобрала она ответ, готовясь к рассказу о том, как находка принесла ему сплошные горести.

– Пару лет назад я и сам не поверил бы своим словам.

– Что же изменилось? Скажите.

– Можно не записывать?

– Как скажете. Мне нужна была только пара слов от очевидца тех лет – чтобы продемонстрировать, как много пещера сделала для региона и его экономики за два года. Должна признать, деревня так стремительно изменилась, что я немного растерянна, – теперь ее не узнать.

Мэтт кивнул с невеселой улыбкой, будто Кэт смотрела в самый корень дела, хотя она сама не представляла, где этот корень спрятан.

– В статье будет только про новые находки, – предложила она. – Насколько я понимаю, до вас долетали отголоски новостей о новых находках? Вот я и подумала, что вы захотите сказать хотя бы пару слов. Если бы вы там не пролетали, ничто из этих новых открытий не было бы возможно.

Мэтт снова уставился на тлеющий кончик сигареты. Улыбка исчезла в дыму, и лицо мужчины приобрело еще более нездоровый оттенок серого.

– Мэтт, вам нехорошо? Вы кажетесь… очень напряженным.

Его губы некоторое время шевелились, но слов не прозвучало.

– Хотите, в другое время поговорим?

Пытаясь собраться, Мэтт затянулся сигаретой, но рука продолжала дрожать:

– Во время первой выставки у меня брали интервью все местные газеты, каналы, радио и что угодно еще. И ВВС, и Sky, и в США – по всему миру. На всех выставках в Соединенном Королевстве я был.

– Я знаю.

– Но тогда изо всех, кто со мной говорил, ты выделялась.

– Не уверена, что понимаю вас.

– Среди всех этих восторгов ты немного по-другому смотрела на все. На пещеру. Мне так показалось.

Кэтрин усердно попыталась вспомнить, что за сигналы она ему подала при первом интервью.

– Я неплохо разбираюсь в людях, и у тебя было дурное предчувствие из-за находок. Я помню еще, как ты сказала, что приехала сюда в поисках новой жизни, подальше от большого города – Лондона, да? – Кэт кивнула. – Я чувствовал, что тебе там пришлось трудно. Мне кажется, люди, которым пришлось трудно, производят особенное впечатление, как я после разрыва с женой. От этого я и других стал чувствовать – их горе, понимаете? Ты говорила, что прошла через то же, что и я, – через плохие отношения. Ты не рассказала подробностей, но я все увидел в твоих глазах. От этого ты стала сильнее воспринимать… людей и ситуации, способные причинить еще больше вреда. Инстинкты стали острее, шестое чувство появилось. То же самое с полетами: если в скалах что-то не так, я сразу понимал, когда нужно опускаться. Просто чувствовал, и все.

Я нашел трещину очень много лет спустя после того, как пещеры забросили, но ты все равно заподозрила что-то неладное. Там произошло столько ужасного, пусть и много тысяч лет назад, но ты знала: нельзя просто глазеть или ковыряться в том, что там нашли. В пещерах оставалось что-то такое… не знаю. Сила. Как будто что-то не умерло.

Кэт снова заерзала, шумно сглотнула.

– Это место, там, у моря, – оно было для тех людей особенным. Ну знаешь, как… Стоунхендж, например. После того как я нашел череп и статуэтку, адреналин отхлынул, и я, как ни странно, тоже это понял. Не сразу, может даже через год, но для меня многое изменилось. И не перестает меняться. – Он часто моргал, но тут остановил на Кэт такой пристальный взгляд, что она кашлянула, пытаясь отвлечься.

Мэтт был не в себе, а его дальнейшие слова только подтвердили ее диагноз:

– Мои мысли с тех пор стали очень нездоровыми. Тогда все и началось. Раньше я никогда так не думал – можешь мне поверить. Я чувствовал себя странно, очень странно – здесь. Здесь все изменилось. И мне показалось, ты чувствовала то же самое – тебе не хотелось даже думать о том, что здесь откопали, я помню это, как сейчас. Все, что делали в том страшном темном месте, нужно было оставить под землей. И если будут копать дальше, станет только хуже.

Помнишь, мы разговорились о своих проблемах? В основном говорил я про сына, но ты упомянула про твоего бывшего. Мы будто все время избегали нашей главной темы – пещеры.

Необычное замечание, однако Мэтт был прав. Два года спустя после пресс-конференции в Плимуте Кэт не хотела писать о первой выставке и с удовольствием осталась бы в неведении насчет новых открытий, о новейшем цикле доисторического ужаса: если верить слухам и ранним новостям, за последние два года в пещерах Брикбера нашли свидетельства даже большего варварства, чем на первых уровнях. Но Кэтрин нуждалась в деньгах, Стив – в пополнении портфолио, а с редактором Шейлой, при всей ее учтивости, спорить не мог никто. Репортаж делала Кэт – так уж распорядилась судьба.

– У меня всё по-другому. – Мэтт затянулся сигаретой. – Я ведь местный. Я живу на одной земле с этими пещерами – сплю в нескольких километрах от них. Но и ты не так далеко живешь – а под землей сплошные длинные туннели. Как щупальца, тянутся.

– Туннели? – о них Кэт не слышала. Археологи нашли несколько альковов, примыкающих к первой пещере, и другое помещение, побольше, и все. Ей стало интересно, отчего Мэтт пришел к такому выводу:

– Мэтт, от всего, что там происходило, нас отделяют тысячелетия.

– Скажи это моим снам.

– Снам?

– Снам. Никак не отвяжутся. И моим настроениям.

– Не понимаю.

– Или не хочешь понимать. Я хотел рассказать тебе кое-что не для печати. То, что я сегодня говорю, не для новостей и прочего в журнале. Тебе все равно не дали бы это опубликовать – читатели подумают, я с ума сошел. Может, и схожу, но все равно хочу сказать это тебе – только тебе, потому что, мне кажется, ты поймешь. И для страховки.

«Проклятие Брикбера». Может, он запрограммировал себя на эту историю? Может, он считал, что близость к пещере повлияла на его разум? Кэтрин как профессионалу эти вопросы пришли в голову в первую очередь. Возможно, слова Мэтта даже придадут интересный колорит более известным слухам о судьбе нескольких членов археологической команды, которые в начале раскопок очень много времени провели под землей; но для «Девон лайф энд стайл» все это не подходило. Шейла не переносила теорий заговора, оставляя их интернету и таблоидам, и наполняла глянцевые страницы «Лайф энд стайл», или «Л&С», видами побережья, обзорами ресторанов и призывами к сохранению местной природы. Репортажам о проклятиях там не было места – разве только уютным сказкам о привидениях: о даме в белом в башне какой-нибудь крепости. Все эти годы Шейла даже умудрялась вымарывать все упоминания каннибализма из статей о пещерах, ибо это не соответствовало тематике и настроению издания. В «Л&С» писали только об артефактах с резьбой, о костяных дудочках и первобытной музыке – обо всем, что могло бы привлечь обеспеченных туристов. На этот раз репортаж будет посвящен великолепной наскальной живописи, слухи о которой уже ходили по округе.

– Для страховки? – осторожно спросила Кэт. Мэтт кивнул:

– Никому больше я не могу это рассказать. Здесь уж точно не могу.

– Ни соседям, ни друзьям? – Кэт воздержалась от упоминания врачей. Мэтт Халл прочистил горло и повел вокруг головы дрожащей рукой:

– Трудно объяснить.

Кэт подумала, не стоит ли найти какой-нибудь предлог и уйти, но в словах Мэтта, предназначенных ей – только ей, – звучала некая убежденность.

– У некоторых как будто маска, под которой они скрывают нечто в глубине души. Я не знаю что, могу только улавливать признаки. Ты, может, считаешь меня параноиком, но я думаю, лучше мне не говорить о подобном вслух в этих местах.

– Вы считаете, вам что-то угрожает?

Мэтт издал невеселый смешок и прошептал:

– Тут немного поздно считать, знаешь ли.

– Из-за пещер?

– Связь есть, но мне кажется, такое настроение здесь уже давно – в другом: в других вещах, делах… Везде были признаки этого. Я имею в виду, атмосфера, наваждение какое-то… А теперь все ускоряется: даже если оно главным образом пряталось в пещерах, трещина все изменила, и вместе с ней – остальные события… тут.

Кэт нахмурилась, теряя нить разговора.

– Как будто в тех скалах, и между ними, что-то было и с нетерпением ждало. Их корни идут так глубоко-глубоко… и все зарытое понемногу вылезало наружу. Так мне кажется. Оно было еще до того, как я нашел пещеру. В этих краях много всякого, о чем ты не знаешь.

Разочарование и жалость в Кэт достигли такого предела, что ощущались физически, будто несварение желудка. Упоминаний Мэтта Халла в статье не будет – это стало ясно. Кэтрин заволновалась, что если Мэтт не возьмет себя в руки и не займется семьей, то ему могут преградить доступ к самому важному человеку в его жизни – сыну. Эта мысль оказалась невыносимой: тогда старик с тремором, что сидел на потертом кожаном диване, окончательно погибнет.

– Знаешь, Кэт, у меня было очень выгодное (если можно так сказать) место – я летал высоко в небе и видел. Многое видел, и они об этом знают. Парус у меня ярко-оранжевый, и в воздухе меня трудно не заметить. А я облетел тут все – тридцать километров в каждом направлении – и кое-что углядел.

Неловкость Кэт сменилась замешательством; единственным, что удерживало ее в комнате, оставалось любопытство.

– Я видел многое, о чем не хочу рассказывать: тогда и я, и мои близкие немало пострадают. Здесь бывает всякое – такое, что люди готовы на все, чтобы сохранить это в тайне. Они сделают все, что угодно, если понимаешь. Иногда и делали – я точно знаю. Но ко мне и сыну это никакого отношения не имело, и я всегда отворачивался, не создавал шума. Я им то же самое сказал, когда им помешало, что я летаю.

– Мэтт, я не понимаю.

– Это просто… предыстория. Ты, наверно, знаешь, как некоторые тут делают деньги. Сейчас я не об этом, забудь. С тобой я хотел поговорить о другом.

Теперь Кэт поняла – незаконная торговля. До нее доходили разговоры о торговле алкоголем без лицензии и о фермах с каннабисом. Мэтт, без сомнения, именно наркофермы и подразумевал. Сама Кэтрин не особенно верила в слухи, но считала, что в них есть зерно правды: едва ли всех устраивало собирать фрукты, работать официантами, выносить горшки в домах престарелых или продавать мороженое на пляже за три фунта в час. Как говорили, к северу от Диллмута «садоводство на дому» было традиционным ремеслом.

– Хотя связь есть – одно зависит от другого. Я имею в виду, из-за пещер плохие места и люди стали хуже. Пересекали одну черту за другой, а потом все по ту сторону черты стало нормальным, обычным. Тут идеальная среда – это я пытаюсь сказать. Если бы ты оказалась тут просто проездом, в отпуске, то не заметила бы; но когда тут твой дом, то ты понимаешь. И это понимает тебя – оно распространяется.

Кэт старалась сделать это очень незаметно, но Мэтт увидел, как она смотрит на часы.

– Кэт, мне трудно об этом говорить.

– Вы не могли бы рассказать поподробнее о том, что вас так расстраивает?

Почти минуту Мэтт молча смотрел в пол, затем обреченно вздохнул:

– Вскоре после того, как я нашел пещеру, мне сказали, что небо – буквально то есть воздух над Брикбером – для меня закрыто. Все небо.

– Кто сказал?

– Об этом не буду – ради тебя, не ради себя. Поверь, не надо тебе знать. Но почему они взяли с меня подписку о невыезде вскоре после того, как я нашел пещеру? Я ведь уже знал, что делается здесь на фермах, видел их за работой, но это они мне простили. Я говорю о другом… случилось что-то, что никто не должен был видеть. Я говорю о других, более важных переменах. Тут об этих переменах все знают.

У Кэт пошел мороз по коже. Она услышала достаточно, и от чувства, что ее втягивают в рэкет или разборки местных группировок, воздух словно сильнее стал давить на голову. Ее специальностью был гламурный журнализм – мода, предметы роскоши и престижный туризм, – а не организованная преступность.

– Я не… Думаю, не надо… Не уверена, что редакция хотела бы…

– Они не хотят, чтобы я летал – видел чего-то хуже того, что уже увидел. И с такими людьми нельзя спорить. Их везде чувствуешь – повсюду их шпионы, сразу можно их учуять. Такой у них особый тон – можно угадать по виду и прочему. Но, Кэт, люди здесь страдали с тех пор, как я нашел пещеру… и, думаю, раньше тоже. Та трещина в скале была не единственным входом туда, вниз.

– Полиция? – Кэтрин напряглась всем телом. – Мэтт, я не понимаю, что вы хотите сказать, но, возможно, следует пойти в полицию.

– Все изменилось, я уже сказал. Ты не знаешь, кто уже что-то знает и кто на чьей стороне. Так глубоко и далеко идут корни у этого.

Несвязная теория заговора, доведенная до абсурда паранойей затворника, – вот и все. Однако кое-что из слов Мэтта продолжало беспокоить Кэт, покалывая ее разум, точно камушек в ботинке.

– Сны. Мэтт, вы говорили о своих снах?

Ей просто хотелось увести разговор в сторону от преступной деятельности. Однако собственные неприятные видения Кэтрин после первой пресс-конференции длились несколько месяцев, а с первой выставкой артефактов кошмары снова вспыхнули ярче – по-настоящему они не уходили.

– Я так и думал, – ухмыльнулся Мэтт.

– Что?

– Ты знаешь, о чем я. Ты их тоже видишь.

– В этих пещерах нашли материальные свидетельства очень неприятных вещей. Я назвала бы это естественной, здоровой, реакцией.

– Или реакцией человека, чьи эмоции и разум, – Мэтт постучал по своей голове, – на пределе. Даже если ты только коснулась всего, что так долго лежало в земле.

– Вы сказали, что у вас все стало хуже, потому что вы нашли пещеру?

– Не просто нашел, но потрогал то, что внутри, и кое-что взял. Честно говоря, одно время я кое-что и здесь держал.

– В той пещере нашли достаточно – никто не заметит, что вы взяли пару сувениров.

– Я боюсь не музеев, университетов или Земельного фонда. Я боюсь других. Их пещера затронула больше остальных.

– Кого?

Мэтт мрачно улыбнулся и покачал головой:

– Скажу по-другому. Тебе не кажется странным, что двое археологов покончили с собой, хотя в их прошлом ничто не предвещало самоубийства? Они провели в тех пещерах больше года. Даже глава проекта ушел и, говорят, окончательно свихнулся. На себя не похож.

– Это не единственная причина. Стресс, проблемы в отношениях…

– Да, это официальная сказка, я тоже ее слышал. Они ее всегда рассказывают. Но он не один выжил из ума в тех скалах. Все, кто работал там вначале, ушли.

– Я не посвящена в кадровые дела, – пожала плечами Кэтрин, – но, полагаю, раскопки ведет множество университетов, и люди выстраиваются в очередь, чтобы там работать.

– Интересно, как долго они продержатся. По тому, что я слышал, – недолго. Подумай.

– Люди приходят и уходят по самым разным причинам.

– Да, но я знаю – это из-за снов и… Назовем это атмосферой, которую они впитывают. Полный бред, да?

Полный бред. И все же в мыслях Кэтрин на смутном кроваво-темном фоне снова появилась вращающаяся фигура глиняной Венеры с ее монументальными округлостями. Всего лишь воспоминание, осколок нездоровых мыслей самой Кэт.

– И дело не только во мне или археологах. Один мой друг работает в двух местных домах престарелых, куда кладут людей в маразме, смертельно больных и так далее. Он говорит, что никогда не видел ничего такого – чтобы они так себя вели, эти старики, которые сами за собой не могут ухаживать. Он не врет – теперь это и им в голову забралось. Поэтому я и избавился от всего, отнес назад все, что взял: фигурку, чашу из черепа, дудочку – всё. И бросил в море. Я знаю, что ты думаешь, но я – человек не суеверный, не религиозный. То, что со мной случилось, неестественно. И то, что я увидел с неба через две недели после того, как нашел пещеру. И это все – часть одного целого.

– Чего?

– Моих снов. Все связано.

Одна половина Кэт не хотела больше ничего слышать. Вторая ее половина, над которой она не была властна, спросила:

– Что вы увидели с воздуха?

– Прости, что ты сказал? – Кэт не расслышала вопрос Стива. Тот вернулся в дверной проем, приглушив своим мускулистым телом джаз, игравший в колонках на крошечной кухне:

– Пюре, запеченную, жареную?

– А. Как хочешь.

Он закатил глаза.

– Ну, жареную.

Стив вернулся к плите, за чем последовал перестук ящиков с кухонными приборами.

Мысли Кэт не покидало безумное сморщенное лицо Мэтта Халла: даже прибытие Стива не изгнало призрак этого дряхлого человека с растрепанными волосами. Он стоял в дверях своего серого домика, нервно оглядывая улицу, а потом Кэтрин увидела в зеркале заднего вида, как он закрыл входную дверь, снова отгородившись от деревни. Мэтт провел здесь всю жизнь, но теперь не жил, а прятался; острый страх окончательно свел с ума этого взрослого мужчину.

Его идеи, сновидения или как бы ни называлось то, что послужило вдохновением для фантазий Мэтта, перемешавшихся с теорией заговора и паранойей, были пугающими и зачастую несвязными. Уходя, Кэт посоветовала ему сходить к доктору, зная, что Мэтт этого не сделает.

В искренности его рассказов об угрозах она не сомневалась: настоящий ужас трудно подделать, но именно такой ужас Кэтрин видела в глазах несчастного. Мэтт Халл не стал называть имен и других подробностей, но, насколько поняла журналистка, он утверждал, будто группа местных жителей терроризирует его уже несколько лет. Все эти годы он выполнял их требования, бросив парапланеризм и оставаясь на земле.

Некоторое время мысль о том, что над Мэттом издеваются, расстраивала Кэт больше, чем рассказы о мистическом влиянии пещер, но затем он намекнул, будто стал свидетелем двойного убийства.

Это до сих пор не укладывалось в голове. Бред о плохих снах и «наваждении», просочившемся из пещер, она могла выдержать, но убийство? Это он точно придумал.

О местах, лежавших между Диллмутом и Брикбером, она знала очень мало. За все время, что Кэт жила в Девоне, там не произошло ничего (кроме раскопок в пещере), заслужившего бы места в новостях. Кэтрин не припоминала даже мелких преступлений, не говоря уже о том, в чем ее пытался убедить Мэтт Халл. Работа ее была связана с престижными живописными туристическими местами – Саут-Хэмсом, Дартмуром и некоторыми частями Северного Девона. Поэтому по дороге домой после интервью Кэт размышляла, почему Шейла никогда не заказывала репортажа о поразительном возрождении Редхилла?

«Пока пещеру не открыли, их, красных людей, тут никогда не бывало».

Между выставкой и далекими годами, когда в пещерах жили, прошло бесконечно много времени, но чувствовалось это гораздо меньше, чем Хелен хотелось бы. Недавно выкопанные артефакты находились в великолепном состоянии, но представляли для нее неприятное зрелище.

«Дом потерянного племени: 60 тысяч лет до н. э.». Реликты, из которых состояла выставка, достали с самого глубокого на данный момент уровня в пещерах Брикбера – крупнейшей стоянки неандертальцев из всех найденных в Британии. Давно вымерший вид с перерывами жил в этих пещерах на протяжении пятнадцати тысяч лет.

Хелен приостанавливалась, разглядывая карты, иллюстрации и таблички с информацией. Ей хотелось посмотреть фильмы, но рядом со светящимися экранами и кнопочками всегда вертелись дети.

Первым артефактом, позволившим определить, что останки в пещере принадлежали неандертальцам, оказался обоюдоострый топорик. Его выпуклое и округлое лезвие, формой напоминавшее букву U, отливало синевато-черным блеском под электрическим освещением.

Табличка объясняла предназначение орудия: «Мясницкий топор: декапитация, разделка трупов, отделение мяса от костей». Камень, заостренный и обточенный, чтобы кромсать и препарировать плоть. Хелен хватило одного взгляда на лезвие, чтобы без труда представить, какой урон оно может нанести. Когда-то под прекрасной в своей суровости землей, которая проглотила и выплюнула Хелен, искавшую следы брата на его последнем пути, по этим же орудиям обильно текла кровь.

Пена на мордах псов в Редстоун-Кросс, утомившая женщину прогулка по ветреным холмам, звериные вопли, записанные ее братом, – все это, вместе взятое, породило неприятные картины в голове Хелен этой ночью. Первый раз она проснулась в четыре часа, вздрогнув и с ужасом обнаружив себя в незнакомом помещении, вдали от дочери.

Подробностей сна она не помнила: только темно-красные пятна вокруг и какое-то сумасшедшее движение. Утром Хелен проснулась не выспавшись, в состоянии, очень похожем на похмелье. А на выставке настойчивая мысль, что во сне она увидела нечто ужасное, не только возродилась, но и стала еще назойливее.

На больших холстах, висевших в смежных лестничных пролетах, отображались подробные копии наскальных рисунков, и Хелен показалось, что во сне она видела именно эти изображения на красных стенах. Но во сне они двигались под гипнотическую мелодию ветра, непрерывно свистевшего в тесном и влажном туннеле.

Взгляд Хелен привлекло трехмерное изображение рядом с топорами: на нем коренастые люди с грубыми лицами, казавшиеся еще толще из-за одежды из звериных шкур, окружали гигантского зверя, павшего в высокую траву от многочисленных ран. Они снимали плоть с костяного каркаса слоноподобного существа. Древки черных копий и бивни торчали из тумана, словно изгородь, над ними кружили стервятники, готовясь пировать, а раненый охотник с посеревшим лицом лежал на боку, хватаясь за ребра и сухую руку. Суровые времена.

Чтобы добраться до выставленных экспонатов, потребовалось просеять тысячу тонн осадочного слоя, нанесенного естественными движениями почвы, паводковыми водами и ледниками, отделившими этих первобытных людей от тех, кто появился позже, около 45 000 лет до н. э. – пятнадцать тысяч лет спустя. В другом отделе пещер нашли более поздние останки – они находились на первом этаже, и как раз Хелен собиралась туда пойти.

Но когда в пещерах Брикбера жили неандертальцы, по-видимому, в темных недрах земли происходило и нечто другое. Нечто ужасное, причины которого экспертам были неясны.

Должно быть, свою роль сыграл голод в экстремальных погодных условиях: постоянное падение температуры, медленный Гольфстрим, мерзлая тундра, наползавшая из-за северных ледников. Благодаря иллюстрациям Хелен очень живо представила себе усталых охотников, возвращающихся с пустыми руками домой, где дети и старики стремятся глубже укрыться в пещере и сгрудиться вокруг огня, пока голодные псы вечной зимы воют снаружи и внутри холодного лабиринта сырых нор.

Последняя глава в экспозиции, посвященной неандертальцам, привлекла множество оживленных школьников. При взгляде на нее мысли Хелен стали еще мрачнее, чем на рассвете, – при виде этого любая мать сильнее прижала бы к себе ребенка.

Пол стенда, сделанный под камень, усыпали осколки человеческого черепа, походившие на щебень, – когда-то это был череп мальчика, теперь не отличавшийся от разбитой вазы.

Под разбитым черепом раскинулся развалившийся человеческий скелет, каждая часть которого лежала, как в футляре, в прямоугольной плите из красного камня, вынутой из пола пещеры. Таковым стало последнее пристанище молодого неандертальца мужского пола, на момент смерти истощенного от голода.

Белые таблички рядом, больше напоминавшие нечаянно написанную темную поэзию, рассказывали о семи детях и трех подростках, найденных под грудой обломков внутри одной из неандертальских пещер. Теперь три крошечных детских черепа смотрели из витрины на свет будущего, где их отвратительную историю пытались истолковать; в больших глазницах и маленьких челюстях читалась решимость. Сначала археологи предположили, что дети и подростки погибли при обвале, но, как обнаружила медицинская экспертиза костей, судьба их была другой: каждого расчленили вручную, а потом кости разбили, чтобы их грызли зубы других неандертальцев – может быть, товарищей этих детей или даже членов семьи.

Установить это удалось по характерной для неандертальцев аномалии – тавродонтизму, из-за которого зубы становились крупнее и больше выдавались из десен. Прочитав об этом, Хелен зажмурила глаза, отгоняя видение желтых зубов, сомкнувшихся вокруг крошечной кости… «и сосущих обезьяньих ртов».

«Истоки. Как все началось».

При виде репродукций наскальной живописи на выставке Кэт еще больше почувствовала, как совпадают сны, пересказанные Мэттом Халлом, с ее собственным мнением о неизменно мрачном, диком и жестоком прошлом человечества. Для нее история была воплощением тьмы: самые истоки человека обрели эпохальный статус благодаря своей отвратительности.

Даже простые предметы одежды, висевшие в музеях за стеклом, напоминали Кэт о смерти и изуверствах; история от начала и до конца представляла собой собрание ужасов, сохраненное ради развлечения зверя-человека. Она не ощущала большой разницы между пребыванием в музее и на похоронах. Новейшие находки в знаменитых пещерах Брикбера одновременно заострили чувство собственного времени и уменьшили ощущение безопасности в нем.

Стекло, за которым лежали артефакты, было настолько чистым, что у больших витрин Кэт невольно боялась провалиться внутрь. «Тогда» и «сейчас» оказались слишком, неестественно, близко.

Внизу ожидали чистые уборные и стильное кафе, мимо краснокирпичных стен музея со свистом и громом проносились автомобили, обычные люди ходили среди экспонатов в современной одежде, а шумный школьный класс, пройдя мимо Кэт, рассыпался, ученики разбежались, каждый в своем направлении. И все же, невзирая на современные экраны повсюду, присутствие первобытного, дикого духа пещеры, извлеченного напоказ из недр жестокого прошлого во всей своей живой отвратительности, среди этого искусственного пространства только усиливалось.

Время от времени Кэт смотрела на потолок и окна, чтобы вырваться из оцепенения – ее как будто заставляли смотреть на улики военных преступлений. Успокаивало присутствие остальных и Стива с его камерой – одна она сюда не зашла бы.

– Будто склеп, да? – заметил Стив, видя, как медленно и невесело они с ней двигаются. В кои-то веки он и Кэт думали одинаково.

Первый этаж галереи копировал самую крупную пещеру в подземной сети Брикбера – так называемую «Большую палату». Стены и потолок между инсталляциями, выкрашенные в пещерные охру и уголь, образовали темное, кроваво-красное помещение, похожее на женское чрево. Тени давили, усиливая ощущение закрытого каменного пространства.

Щель, из которой Мэтт Халл несколько лет назад забрал несколько сувениров, оказалась лишь окошком заднего вида, выходившим в большую подземную нору, состоявшую из нескольких отдельных пещер: во всех них на протяжении десятков тысяч лет с перерывами обитали различные подвиды человека.

Это было очень важно – одной только своей культурной значимостью изделия этих древних племен, теперь выставленные для публики, опровергали многое из того, что наука знала о первобытных людях. Вся информация о первых колонизаторах Британии теперь пересматривалась от начала и до конца. Репортаж об этом хотел бы написать каждый фрилансер «Л&С», а досталась такая возможность Кэт, и та пыталась убедить себя, что ей повезло.

Вокруг нее по стенам бежало стадо лошадей – длинные и чувственные линии, обозначенные толстыми угольными мазками, передавали стремительность бега. Репродукции наскальной живописи привлекли ее взгляд в первую очередь. Динамики даже негромко воспроизводили крики животных и стук копыт по древней почве Девона.

На красных мордах лошадей застыло выражение ужаса, причиной которого были собаки, гнавшиеся за ними.

В центре изображения находилось горбатое существо с черной мордой неестественной величины – оно возглавляло стаю охотничьих псов, и к нему же доисторический художник желал привлечь взгляд своих зрителей. Существо будто бы бежало на задних лапах или, возможно, подпрыгивало, набрасываясь на лошадь в конце стада, – трудно было сказать.

В глазах на сморщенной морде существа застыло безумие, злобная жажда и идиотический садизм. Эту высеченную в скале морду каждое поколение пещерных жителей снова и снова заботливо подкрашивало красной краской. Изображенный «териантроп» – так назывались подобные существа – приводил археологов в замешательство.

На стенах пещер нашли изображения трех таких химер – диких и странных созданий, смешавших в себе черты человека и животного. Чтобы добраться до зловещих рисунков этих тварей, потребовалось терпеливо копать и просеивать на протяжении четырех лет.

Здесь, в темном помещении, где влажный воздух сотрясали голоса испуганных животных, Кэт не хотелось долго рассматривать изображения. В ее глазах твари с головами шакалов служили воплощением ужаса, таящегося в природном порядке вещей и доведенного до своей чистой, беспримесной и потому пугающей крайности. А природный порядок вещей заключался в бесконечном повторении кровопролития по всему миру.

Кураторы выставки предполагали, что три человеческих силуэта с песьими головами (один – большой и черный как смола, два других – поменьше, отвратительно бледные) – это боги или сверхъестественные существа, в которых, если верить, могли превращаться шаманы. О том, что на самом деле изображали эти рисунки, можно было только догадываться по пережиткам верований людей каменного века и австралийских аборигенов.

«Они думали, что способны общаться с миром духов? – конспектировала Кэт. – У них была своя религия, гораздо старше Библии?»

Тут она сбилась: перед глазами встало постаревшее лицо Мэтта Халла и то, что он недавно рассказал:

«Их лица красные, всегда красные, они несут страх. Морщины, шрамы, грязь. Жуткие раскрашенные лица. Они бьют камни на палках друг о друга, говорят или поют что-то – такой ветер, что все звучит странно и громко. Ветер всегда с ними в темноте, он выходит из земли, а с ним – собаки. Черти. Все время их слышу, чертей. Как они выходят».

– Вы в порядке? – спросил чей-то голос поблизости. Хелен промокнула нос и глаза салфеткой, которую подавали с кофе. Ее ноги устали, она не спала ночью и скучала по дочери – все это внесло свой вклад, но в первую очередь ее взволновала выставка, причем таким образом, какого Хелен совершенно не ожидала.

Когда она достигла последнего раздела, мысли вернулись к бородатому лицу злого мужчины со шрамом на глазу, которого Хелен повстречала вчера. Страх запечатлел в ее воспоминаниях всё: как мужчина с той фермы кричит на нее, как хрупкая женщина смотрит вслед, как собака подскакивает, оскалив слюнявые клыки, а ее безумные темные глаза наливаются кровью. До сих пор если Хелен и приходилось попадать в стычки, то только со своей строптивой шестилеткой.

Линкольн и его трагическая, необъяснимая гибель. Поэтому Хелен и приехала сюда: чтобы лучше понять его и попрощаться. Ее брат покончил с собой всего через несколько недель после того, как записал те страшные звуки в карьере по соседству с местом, послужившим источником для этой же выставки. «Плач ребенка. Безжалостное журчание воды. Испуганное животное в пространстве, лишенном света». Инстинкты и воображение Хелен искали связи, которые она не могла рационально объяснить. Кроме того, выставка открыла дорогу, столь же необъяснимо ведущую в сон этой ночи. Хелен не помнила, когда еще ее чувства были настолько же сложными.

Чтобы скрыть свои чувства, она стала глотать воду из бутылки и снова обратила внимание на заговорившего с ней молодого мужчину за соседним столом. На шее у мужчины висели черно-красный ремешок с камерой и шнурок с пластиковым бейджем «Пресса».

Напротив фотографа сидела темноволосая женщина с полным и красивым лицом, глядя на Хелен как будто с неодобрением и осторожностью; хотя, может быть, она просто очень внимательно изучала книгу и бумаги, разложенные на столе, и, выставив щит из вежливости, показывала, что занята работой и не может отвлекаться. Хелен уже видела этих двоих – в Большой палате и на лестнице между разными этажами выставки.

Борода на худом привлекательном лице мужчины придавала ему вид благородного хипстера. Хелен решила, что вряд ли они с женщиной любовники – он был гораздо моложе нее. И все же причина холодности незнакомки могла заключаться в том, что она видела в Хелен угрозу, вторгшуюся на чужую территорию. Хелен в своей жизни вызвала ревность не у одной из представительниц своего пола и поэтому не переносила подобных чувств.

– Задело вас, да? – спросил мужчина с доброй улыбкой. – Поэтому и мы спустились сюда – черепа детей стали последней каплей. Ужасно, – он вздрогнул.

Некоторые мужчины умели без труда оказать дружелюбную поддержку без того, чтобы казаться при этом назойливыми. К тому же фотограф показался Хелен привлекательным, но она, не выдавая себя, кивнула в знак согласия.

– У меня у самой ребенок, – добавила она, чтобы задобрить женщину на случай, если они все-таки были парой.

– Тогда должно быть еще хуже, – заметил незнакомец. – Пусть все это было десятки тысяч лет назад, все равно задевает, правда?

– Согласна, – сказала Хелен и, чтобы уйти от неприятной темы, спросила пару, что они делают на выставке.

– Она отвечает за слова, я – за фото, – ответил мужчина, представился Стивом и сказал что-то насчет репортажа для какого-то журнала – название оказалось незнакомым. На вопрос Хелен, местное ли это издание, последовал утвердительный ответ.

– Можно мы присядем? – спросил Стив. Хелен не возражала, но его спутница, которую представили как Кэт, бросила на затылок мужчины мрачный взгляд.

Они пересели, и Хелен осторожно поделилась несколькими деталями о Вальде. Ей казалось нужным оправдать свои слезы и необходимость в чьей-то компании, которые пробудила в ней выставка.

Когда Хелен показала пару фотографий Вальды, сохраненных на телефоне – дочка с лицом, испачканным вареньем, дочка в костюме феи с крылышками, дочка, заливисто хохочущая во время какой-то игры, которую Хелен не помнила, – журналистка Кэт наконец-то смягчилась.

Стив сказал, что любит детей, и его спутница при этих словах будто напряглась на миг.

Хелен тактично перевела разговор с себя на их работу и была немедленно впечатлена Кэт, так что захотела, чтобы холодность новой знакомой развеялась и та стала к ней благосклоннее. Журналистка ни разу не похвасталась, и вообще говорила о работе только вскользь – резюме Кэт пересказывал Стив. Из всех лондонских журналов, в которых та работала, Хелен до сих пор читала три: должно быть, она читала что-то написанное Кэт в прошлом. Когда Хелен сказала об этом, журналистка слабо улыбнулась и погасила восхищение собеседницы, сказав, что ее прошлая карьера «не стоит внимания».

Наконец дружелюбная вежливость этих двоих развеялась, когда Стив спросил, что привело Хелен в Девон, и она вкратце пересказала историю Линкольна.

– Он был здесь? А потом пропал? – переспросил Стив, когда она закончила, и обменялся взглядом с Кэт. Возможно, такую реакцию вызвало упоминание суицида.

– За две недели до того, как умер.

– Простите, не хотел быть назойливым, – сказал Стив.

– Тогда зачем спрашиваешь? – спросила его Кэт. Строгое замечание пристыдило фотографа, но и явно привело его в раздражение.

– Ничего страшного, это случилось давно, – ответила Хелен. – Хотя, что странно, думаю, я начала мириться с этим только сейчас. В том числе поэтому я и плакала.

– Люди по-разному переносят горе, – заметил Стив. Кэт поглядела на него, будто спрашивая, откуда он-то знает. Хелен снова, как и вчера, ощутила, словно волну, теплое присутствие Линкольна, будто он сам здесь находился.

– Мой брат был довольно своеобразным. Провести целое лето в палатке, записывая подземные звуки для сайта, о котором никто не слышал, – вполне в его духе.

Стив заинтересовался этим, и Хелен принялась пересказывать записи брата, признавшись, что их сходство со звуковыми эффектами на выставке казалось ей зловещим. Они с Кэт и Стивом больше никогда не увидятся, так что ничего страшного, если Хелен покажется им ненормальной.

– Саундтрек для выставки, наверно, записали в зоопарке. Или взяли из какой-нибудь библиотеки музыки, где есть раздел «сафари», – предположил Стив. Однако, когда Хелен назвала место, где Линкольн разбивал палатку, фотограф пришел в трудно скрываемый восторг, причину которого Хелен не понимала.

Она также боялась, что не знает, чем интересуются такие люди, как Стив и Кэт. Она задумалась о том, сколько на самом деле знал ее брат и как она сама мало понимала в том, что считалось «крутым». А ведь Хелен всегда считала, будто дело обстоит наоборот.

Когда Хелен рассказывала о себе, Кэт только хмурилась: в ней чувствовались недовольство и грусть. Кэт показалась Хелен человеком богемным, но не придающим значения своей внешности, будто она, не задумываясь, одевалась в первое, что попалось под руку. Учитывая, что Кэт явно могла себе позволить неплохой гардероб, Хелен это казалось странным.

Обнаружив, что журналистка и Стив в отношениях друг с другом, Хелен вынуждена была подавить и удивление, и некоторое разочарование.

Кэт не сразу справилась с раздражением при виде того, как Стив ухаживает за матерью-одиночкой в кафе при музее – а он определенно с ней флиртовал. Кэт не могла не думать, как часто он флиртовал – или что похуже – с другими: знакомые мысли.

Она очень долго была довольна, что не влюблена в Стива: они ничего друг от друга не ожидали, и это устраивало Кэт. Однако недавно осознала, что все-таки влюбилась.

Стива постоянно не было дома. Кэт видела его самое большее два раза в неделю, и ее это устраивало больше, чем его. Она за ним не следила, и, вероятно, он этим пользовался: с какой уверенностью, как легко он нашел в кафе «деву в беде», да еще и такую сексуальную, и пришел на помощь! Видимо, практиковался. Хелен была выше и стройнее, чем Кэт; ее короткая стрижка, придающая правильным и сильным чертам лица мальчишеский вид, больше подошла бы для Парижа, чем для Уолсолла.

Стива всегда привлекали ноги Кэт, но у этой женщины они оказались длиннее, сильнее и стройнее; облегающие джинсы скинни, подчеркивавшие крепкие мышцы икр и бедер, сидели как вторая кожа. Хелен наверняка часто тренировалась: мускулистая, спортивная и в то же время женственная, хотя со временем могла бы стать жилистой.

Хелен казалась печальной, но это лишь увеличивало ее ненамеренную сексуальность. Мать-одиночка со славной дочерью… А Стиву хотелось завести детей. Кэт, склонная к паранойе, легко представила себе Стива с этой женщиной, у которой уже была готовая семья. Стив веселый как мальчишка, шестилетка будет ему рада…

Кэт затошнило, и она прекратила наказывать себя фантазиями. Окраины ее памяти снова заволокло чем-то темным – не туча, а холодная пелена: Грэм и то, как ужасно он ее отверг.

Они прожили в Лондоне двенадцать лет и разошлись восемь лет назад, однако Кэт имела склонность ворошить прошлое, если теряла над собой контроль.

Разлука с единственным мужчиной, которого она по-настоящему любила, оказалась невыносимо мучительной. Грэм бросил Кэт, чтобы завести семью с другой – точнее, начал заводить семью на стороне, в квартире на западе Лондона, когда они с Кэт еще были вместе. Какое монументальное предательство.

Джейн была их общей подругой. Грэм сделал ей ребенка во время их пятимесячного романа. Кэт это пропустила, занимаясь распадающейся карьерой и войной со стажеркой Кларабелль.

Когда Джейн забеременела, угрюмое недовольство Грэма превратилось в решительный отказ от всего, что у них было с Кэт: он покончил с ней и был очень рад. У Кэт в ушах до сих пор стояла фраза, разбившая ее окончательно: «Я так больше не могу».

Она застыла в их с Грэмом квартире на Уэстборн-Гроув, одновременно раздутая и невесомая от пережитой травмы, а льняная занавеска скользила по лицу, как плащаница. В тот миг Атлант сбросил с плеч весь мир прямо ей на лицо.

До того Грэм сделал Кэт бесплодной. Она не знала, что заразилась от него хламидиозом в начале их отношений, а когда это выяснилось и оба стали лечиться, для Кэт оказалось слишком поздно. Но не для Грэма.

Сидя в кафе, Кэт пришлось на пару секунд закрыть глаза, чтобы челюсть не дрожала. Потом она собрала себя по кусочкам и вернулась в настоящее.

Нельзя сердиться на Хелен. «Господи, она же потеряла брата!» К тому же суицид… Кэт представила себе долгое падение с моста в холодную воду и передернулась: она знала, что такое несчастье и отчаяние, но не знала ничего подобного. Хелен приехала сюда, чтобы исцелиться. Кэт не стала говорить ей, что настоящего исцеления не бывает. Со временем прошлое заметает песок, память успокаивается и заполняется новым, но повреждения жесткого диска остаются навсегда.

– Кэт, ты слышала? – спросил Стив. – Ее брат покончил… это произошло не здесь – в Бристоле. Но, насколько всем известно, в последний раз он был тут! – Стив подчеркнул последнее слово тычком указательного пальца в стол. – Пара в Корнуолле? Пешеход? А?

– Простите, не понимаю вас, – нахмурилась Хелен.

– А, – повернулся к ней Стив, – мы тут просто расследуем…

– Нет, – Кэт быстро прервала конспирологические теории Стива, которым он снова давал волю, как утром. Тогда Кэт позволила возобновить дискуссию о Мэтте Халле и к тому же нарушила данный себе обет молчания, поделившись найденным онлайн со Стивом. Впрочем, он сам бы очень скоро до всего докопался и тогда бы рассердился, что Кэт скрывает от него находки.

Она также сказала Стиву, что ей нужно больше информации и она собирается еще кое-что разузнать, прежде чем сообщать своему контакту в полиции. И теперь Кэт под столом постучала костяшками по бедру Стива. Тот повернулся к ней:

– Но мы бы с удовольствием послушали записи. Да, Кэт?

– Это записи Хелен, и они важны для нее.

– Нет проблем, – ответила Хелен, переводя с Кэт на Стива взгляд встревоженных синих глаз с длинными бархатными, черными как смола ресницами. «Какие красивые».

– Линкольн хотел, чтобы их слушали, – продолжала она. – Он мечтал составить альбом таких звуков, но не получилось. – Хелен промокнула тяжелую влажную каплю, подобравшуюся к краю глаза.

Сердце Кэт треснуло, а все внутри сжалось от ненависти к себе за то, что в этой убитой горем женщине она видит соперницу. Сморгнув слезы, Хелен прочистила горло и заметила:

– Но они очень странные – не представляю, кто издает эти звуки. Впрочем, из них бы саундтрек получился лучше, чем из того, что играют тут. Линкольн все это записывал под землей, кстати, кое-что – рядом с пещерами.

– Отлично, – Стив хлопнул в ладоши. – А потом поедим.

– Стив, нет. Нет, и все. Чего ради?

– Я хочу сделать то, что должна делать ты. Ты же сказала, что собираешься продолжать расследование – можно продолжать его и так. Просто послушай – хорошая история получится. Да, твоя история (чья же еще?), но я ведь могу помочь.

Стив разгладил руками карту «Орднанс-Сервей», принесенную им в дом Кэт и разложенную на полу гостиной огромной бумажной простыней. Углы карты он прижал подержанными CD Witchfinder Apprentice, заказанными по почте.

– Кэт, просто, черт возьми, соедини точки, – утомленно добавил Стив, завершая спор. – Тот парапланерист, Мэтт, не врал. Его действительно предупредили, чтобы не летал. На одной из этих ферм выращивают траву, и еще как – поэтому на кого-то напали.

– Стив, Мэтт может страдать от паранойи и мании. Он тяжело расстался с женой, и пресса давно от него отвернулась, оставив без внимания, хотя, когда он нашел пещеру, Мэтта объявили местным героем. Не думаю, что он хорошо перенес свою короткую минуту славы, а теперь она еще и закончилась.

– Коп из Брикбера, твой знакомый, тоже сказал, что случаи, когда брали фермы с наркотой, были…

– Давным-давно, и с тех пор – ничего. Все это давно закончилось.

– А потом вечеринка у этого чувака вышла из-под контроля, – Стив указал на колонки айпода, из которых лилась негромкая «Красный народ поет» со скачанного сольника Тони Уиллоуза.

– В семидесятых! Сто лет назад.

Воздух гостиной колебала потрясающе зловещая песня – даже веселые отрывки мелодии омрачали невеселые стихи. Голос этот Кэт помнила с тех пор, когда Грэм еще слушал альбомы Witchfinder. В соло он звучал тоньше, но сохранил мелодичность; голос для мужчины был слишком высоким, почти женственным, и дрожал от тоски, которой Кэт не помнила с прошлых песен. Не считая необычных духовых, сопровождавших акустические гитары, песня представляла собой совершенно обыкновенный фолк, напоминавший о прошлом и средневековых балладах.

– Но одна женщина даже умерла на его ферме.

– Стив, люди все время умирают от передоза – и в пригородах, и в больших городах. Что бы ни говорили брошюры для туристов и макулатура, которую мы издаем, наркотики – обычное дело. Ты ворошишь незначительный старый скандал.

– Возможно, то, что происходило на ферме Уиллоуза, – не вечеринки. Скорее… торжества. Ритуалы. Неофициальные, тайные, секретные, по знакомству, по приглашению. Влезешь – с тобой разберутся. Так мне говорили. Один старик в пабе, Мак, сказал, что, как ни странно, Уиллоуз на них даже не присутствовал: когда вечеринки были на пике, он сидел в тюрьме. Их проводили каждый год в определенное время, и длились они долго (так Мак говорил). Некоторые случались регулярно – что-то с фазами луны или вроде того.

– Или вроде того? Мак говорил? Мак? О господи, Стив! Одна из вечеринок пошла не так, и Уиллоуз попался – все. Он не хочет внимания публики, он отошел от дел и спрятался, выгорел в семидесятые – немного сошел с ума, как Сид Барретт, насколько я читала. Думаю, он давно уже по горло сыт наркотиками и всем, что с ними связано. Я спрашивала Шейлу про него вчера – она говорит, его раз за разом пытались вовлечь в диллмутский фестиваль фолка и другой большой фестиваль в Сидмуте, но он всегда извинялся и отказывался. Уиллоуз перестал гастролировать еще в семидесятые; теперь он – просто старый хиппи, разводит овец. Его не видели на публике уже много лет, и, пока новые фолк-группы не возродили репертуар Уиллоуза, его музыка существовала только благодаря паре старых говнарей. Только поэтому о нем в наши дни вообще говорят.

Стив закатил глаза:

– Брат Хелен был там – у Редстоун-Кросс. И записывал он в самой глубине карьеров, где добывали краску для старых фабрик. В Редстоун. Некоторые карьеры – на землях Уиллоуза. А брат Хелен записал то, что мы слышали, за две недели до смерти, у Редстоун-Кросс. В гребаном карьере, Кэт, очнись. А те двое, что собирались, как они сами сказали, разбить там палатку, – почему они с собой покончили? Они вообще с собой покончили? И пешеход, которого так и не нашли, – да, люди теряются, иногда перелезают не через те заборы, но кто знает, что он там увидел? Мэтту ведь угрожали и что-то еще с ним делали просто за полеты.

– Стив, сбавь обороты, пожалуйста. Мы ничего не знаем о брате Хелен, кроме того, что он употреблял наркотики, но она и сама это сказала: странный образ жизни, бла-бла-бла… Факторов, приведших к суициду, может быть сколько угодно, и, кстати, – он сделал это у Бристоля – Бристоля, Стив! А не Брикбера. А те туристы договорились о двойном суициде в Корнуолле – не здесь! Не нужно искать связи там, где их нет; к тому же мы не знаем, что происходило в их головах.

«Ты же совсем не знаешь, что происходит в моей».

Когда Стив остановился, черные овцы, одна за другой, сделали то же самое и, расставив тонкие ножки под бесформенными телами в настороженной позе, стали пристально смотреть на него, будто ожидали чего-то. Стиву казалось, они ждут, когда он заговорит, будто неожиданно появившиеся странные терпеливые, настойчивые дети, инстинктивно следующие за взрослым. В их присутствии ему стало неуютно.

Спустя полтора часа блужданий, запыхавшись, он оказался перед непроходимыми зарослями кустарника и ежевичных лоз, запутавшихся в ветвях непривлекательного леса. До этих мест Стив шел по мягкому дну долины, болотистому у самого подножия склонов: слева от него, то и дело пропадая под землей, гипнотически журчал ручей.

Большинство животных были баранами – безразличными выражениями длинных морд, в чем-то благородных, они напоминали лица на финикийских барельефах, а крепкие серые рога завивались, как царские венцы.

Здесь Стив был чужаком, незваным гостем. За ним как будто следили и другие глаза – быть может, сама земля видела его. Подозрения было трудно подавить, и Стив только больше забеспокоился, а от падающей температуры и меркнущего света нежелание продолжать только росло.

Заходящее солнце поглотил провисающий потолок из темных облаков; земные тени под ним превращались в клочья мрака. Но там, где солнце еще оставалось видно, оно светило очень ярко – белым, туманным, чуть серистым сиянием, огнем, пылавшим вдоль линии горизонта, сколько хватало глаз, – будто ядерный взрыв.

С потемневших склонов рогатые твари с черными мордами и сатанинскими рогами ковыляли к Стиву. Животы баранов колыхались, девять пар красивых глаз с поволокой не сводили с человека взгляда.

Овцы, точно часовые, несли дозор на скалистых контрфорсах у Уэйлэм-Пойнта рядом с пещерами Брикбера – черные туловища на тоненьких ножках цвета черного дерева. Стиву трудно было оценить расстояние между ними и собой, однако они без труда передвигались по узким – шириной с человеческую ступню – бороздам, вытоптанным копытами за множество поколений.

Стив сфотографировал рогатые силуэты на фоне небесной кулисы – эти мрачные фото подошли бы для обложки старых альбомов Witchfinder Apprentice: сумеречный пейзаж своими тонами передавал их звучание. Возможно, именно из-за такой атмосферы Тони здесь и поселился.

Подошвы ботинок Стива облепил навоз, похожий на чернослив, – им тут был покрыт каждый квадратный метр, и внутренние стороны икр тоже были измазаны дерьмом. Да, Стив поторопился и, откровенно говоря, оказался не совсем готов для своей одиночной миссии. Из квартиры он вышел поздно, и это беспокоило.

Но Кэт не хотела, чтобы он сюда приходил, и, если Стив сейчас сдастся, она будет над ним смеяться. За все время с тех пор, как они встретились, он нередко сдавался – Кэт легко его вдохновляла и так же легко указывала на недостатки в замыслах, чего он не переносил. И сейчас Стив игнорировал ее настойчивые звонки, планируя потом соврать, что связи не было.

Окинув долину взглядом, Стив снова был поражен тем, что не знал эту часть побережья, хотя бо́льшую часть жизни провел, и сейчас жил, неподалеку. Он родился в другой части Диллмута, за двадцать километров к югу, и никогда не ходил сюда пешком. Сейчас он задавался вопросом, насколько оправдано его желание сбежать из места, оказавшегося более незнакомым, чем сам Стив предполагал. Он не знал никого, кто прошел бы по побережью пешком от Диллмута до Брикбера, – здесь мало кто бывал, а если бы не пещера, никто вообще не приходил бы.

Странно. И местность всегда казалась ему странной – вокруг никого, не видно, чтоб кто-то работал; единственными признаками, что здесь живут, оставались флаги Британии на мешках моркови и редкий трактор, задерживавший движение. Какая эпическая тишина окутывала открытую, беззащитную, бездействующую землю, почему-то ограниченную забором, за которым свободно гуляли, жевали и срали четвероногие парнокопытные! Зачем?

Респект Хелен – ее тело было хорошо не только на вид: чтобы подняться по склону долины, этой стройной девочке требовались легкие как кузнечные меха. А она ведь пришла сюда пешком от северных берегов Диллмута – Стив и половины этого пути не покрыл, а уже дышать не мог. Хелен же после того, как ее поймали на чужой территории, пешком прошла до своей машины обратно столько же, сколько туда.

Стивом овладело на миг видение стройных ног и бедер девушки.

«Тело настоящей пловчихи.

Прекрати».

Кэт была слишком умна, чтобы не заметить его интерес к Хелен, рядом с которой он специально сел в кафе. С того момента Стив видел в Кэт исключительно помеху, хотя и ненавидел себя за такие мысли.

Некоторые женщины задерживались в его голове и не хотели уходить – Хелен оказалась одной из таких. Загружая для Кэт фото с выставки в хранилище FTP, Стив осторожно вынул компрометирующие файлы, теперь спрятанные на жестком диске, – украдкой снятые фотографии Хелен. Лучшей из них была та, где она читала вывеску у ящика с костями, наклонившись вперед, причем джинсы скинни очень туго натянулись.

Однако так не пойдет – овцам придется отправиться к такой-то матери. Стиву требовалось пересечь леса под зданиями фермы Редстоун-Кросс – где-то по ту сторону деревьев скрывалось жилище Уиллоуза. В лесу земля оказалась крутой, и Стив не знал, как пробраться, но, если идти, как он шел сейчас, вверх, тогда, согласно спутниковой карте, он выйдет к середине самых длинных зданий. Однако эта часть операции требовала скрытности, а не многочисленной свиты из скотины. Ситуация вышла не лишенной юмора – Стиву не терпелось рассказать Кэт, хотя она и с ума сойдет, услышав.

Тут поблизости послышалось цоканье одного из баранов, словно нашедшего решение. Стив напрягся, сам стыдясь своего страха, и попытался вспомнить, бодаются ли бараны. «Или это козы?»

Три других барана последовали за своим вожаком, морду которого украшали сопли, тоже пустившись вскачь; вожак заблеял на Стива и исчез среди деревьев. Они знали дорогу – теперь бараны будто вели фотографа.

Пони. Черные пони с крепкими ножками, маленькими мускулистыми туловищами, короткими головами и широкими пышными хвостами пялились на Стива. Их было четверо, и они стояли в метре от открытой двери сарая, внутри которого царила кромешная тьма, не считая полоски света на крыше, там, где давно отвалилась черепица. Повсюду воняло навозом, компостом и мочой.

Стив увидел этот сарай в углу грязного загона сразу же, как вышел из леса. Лачуга, сбитая из вертикально поставленных досок, покосилась и гнулась к земле; земля вся состояла из взбитой красной жижи и черных кусков навоза. Ни травинки.

Такого Стив не ожидал. Он думал, ферма рок-звезды окажется куда лучше на вид.

Дальше по тропе, между сараем и еще тремя облезлыми зданиями, обочина заросла шипастыми кустарниками; повсюду из земли лезли стебли одуванчиков.

Стив взглянул в противоположном направлении, где был Редстоун-Кросс, – между деревьями, не знавшими человеческой руки, и буйной живой изгородью виднелись крыша и часть верхнего этажа очередного грязного дома.

Из-под водопадов плюща и глициний выглядывала древняя каменная стена перед зданием; неподалеку от дома тропу перекрывали металлические ворота. Должно быть, когда Хелен появилась, они оказались открыты, и она просто взяла и зашла.

Пони беззвучно смотрели, как Стив опускается на колени и фотографирует; затем он двинулся вдоль обочины к трем серым зданиям впереди, напрягая слух. Овцы шли туда же – Стив снова следовал за ними. Или его вели.

Зеленая растительность, серый сланец, темная грубая древесина и асфальт, темно-красная почва – цвета мира здесь блекли. Звериный помет никто не убирал, и весь асфальт украшали огромные блины из раздавленного колесами навоза. Единственным признаком того, что здесь бывают люди, были следы шин; если бы не скотина, место казалось бы совсем безжизненным.

Опустив голову, Стив пересек дорогу и нашел в длинной живой изгороди просвет, откуда виднелся яблочный сад.

Он продолжал двигаться по этой стороне дороги к горсти зданий с черепицей. Самым крупным и самым же старым из них был второй деревянный сарай, увиденный Стивом после того, как он вышел из леса. Стены душил неукротимый плющ, глицинии извивались, как питоны, касаясь водостока, машин не видно.

Рядом с деревянным сараем стояли два небольших одноэтажных каменных здания – дерево дверей позеленело от времени, навесные замки ржавые. У каждого здания на торце – одно-единственное окно под самой крышей, покрытое с внешней стороны толстым слоем пыли и зеленых водорослей. В стекле тускло отражались ветви разросшихся деревьев. Даже если бы Стив дотянулся до одного из них, он ничего не разглядел бы без света внутри.

К сараю под правым углом примыкала бетонная пристройка в белой штукатурке, позеленевшей от смолы. На уровне человеческого роста располагалось грязное окно, но видны в него были только металлические прутья, покрашенные в белый и замурованные в раму. На двери висела очень старая керамическая табличка: «Опасный этаж – не входить». Стив сфотографировал.

На другой стороне дороги, там, где яблони становились реже, Стив нашел третий сарай, такой же покосившийся и печальный, без дверей. В фасаде зияла черная дыра. Перед ним черные овцы остановились. Рядом с заросшей сточной канавой на боку лежала створка от металлических ворот, когда-то ведущих в загон. Больше смотреть Стиву было не на что, если только не взломать навесной замок. Место оказалось совершенно нищее.

Позади сгрудившихся вместе овец воздух становился светлее – там лежало открытое пространство, возможно «посадочная полоса» Уиллоуза. Стив обозвал себя дебилом.

Дорога вела мимо погребенных под плющом облезлых зданий, потом сворачивала, и буйные живые изгороди повторяли ее очертания. Согласно «Гуглу», поля и край леса вели на восток, к последнему зданию с более новой крышей, виденному на Google Earth.

Стив думал, не проверить ли «посадочную полосу», но если он выйдет из-за изгороди на открытое пространство, то станет заметнее. «Только для кого?» Хелен встретила двух «грязных селян с аристократическим акцентом» и собаками – возможно, они жили тут со стариком Тони Уиллоузом. Вот и все. И ничего больше.

Ни онлайн-карты, ни новейшая карта «Орднанс-Сервей», приобретенная Стивом, не показывали никакого карьера. Стив решил, что звуки, пойманные братом Хелен, раздавались ниже, за этой богатой выбоинами дорогой.

Почувствовав себя более уверенно, он пошел назад по собственному пути к зданию, по-видимому являвшемуся жилым домом фермы. Пока не стемнело, Стив собирался снять пару фото, удалиться по дороге, указанной овцами в лесах, и закрыть это дело.

На дороге, ведущей к ветхому дому, до сих пор лаяли и прыгали огромные псы. Стоило только Стиву пошевелиться, как они увидели бы и набросились, а от таких жилистых и алчных собак он ни за что не убежал бы.

Последние полчаса Стив прятался за стеной, и положение не собиралось меняться. В ушах все это время яростно стучало сердце, которое наверняка было слышно со стороны. Время от времени фотографа охватывала непроизвольная паника, призывавшая броситься из укрытия к унылому на вид загону для пони, но Стив оставался на месте.

За это время одна, две, три, четыре, пять… нет, шесть машин въехали на территорию фермы и припарковались у жилого дома. К Тони Уиллоузу приехали гости; друг другу они почти ничего не говорили, не считая едва слышных слов приветствия.

Стив успел быстро осмотреть жилой дом с настолько близкого расстояния, насколько ему казалось безопасным, после чего потребовалось поскорей спрятаться. Здание стояло в стороне от дороги и едва выглядывало из-под ветвей, разросшихся над крышей, – подобный дом можно было бы встретить в американском болоте.

Стены из деревянных панелей покрывала белая краска, тут и там отслоившаяся, так что целые лоскуты на стенах оказались полностью зеленые от смолы с деревьев, растущих вплотную к зданию; трава наплывала на крыльцо, будто зеленая вода – на причал. На заросшем газоне валялась ненужная мебель, пятнистая и влажная, как губка, и детали каких-то механизмов – то ли автомобиля, то ли сельскохозяйственных инструментов. На уже виденной веревке для белья висели предметы одежды – за долгое время они так засохли и пострадали от погоды, что их и узнать было нельзя. Однако сейчас к дому подъезжали большие дорогие машины с многочисленными гостями.

Единственное объяснение всему этому беспорядку – для музыканта настали трудные времена. И зачем такое долгое уединение? Да, теперь Уиллоуза, считай, забыли, но неужели он находил мир таким ужасным, что предпочитал подобную жизнь? Эту тайну Стив едва ли когда-нибудь разгадает, однако чем дольше он наблюдал, тем сильнее рушилась его теория о наркотиках – здание перед ним не напоминало дворец наркобарона.

Когда Стив в очередной раз приготовился дать деру по той же траектории, по которой пришел, из ветхого дома вдруг вышел мужчина с волосами, собранными в тонкий конский хвост, и направился к металлическим воротам. Внезапное появление застало Стива врасплох; он уже хотел заговорить, извиниться и сообщить выдуманный предлог для нечаянного вторжения, но его не заметили. Незнакомец в грязном от масла комбинезоне не искал незваных гостей – он просто хотел открыть ворота, чтобы впустить машины.

Тогда Стив попятился подальше от дома, скребя спиной по стене, утопающей в зелени, и, найдя развалившуюся кирпичную постройку, прокрался по заросшим руинам и присел на корточки в густой траве, скрывшись под водопадом плюща.

Всю дорогу заполоняли рокочущие машины, а из старого дома выбежали взволнованные собаки. Захлопали двери и по дороге зашаркали ноги и лапы, но источников всех этих звуков Стив не видел. По всему его телу выступила испарина от испуга, замерзла, превратившись в корку, и так и не растаяла.

Затем большой «вольво» 4 × 4 припарковался напротив Стива. Тогда он отступил еще дальше в заросли и забрался в заросший сад перед развалившимся домом, окруженный шиферным забором. Там Стив и находился в настоящий момент.

Три пса продолжали бегать туда-сюда по асфальту, а мужчина с конским хвостом по-прежнему стоял у ворот и курил.

Из-за высокой травы Стив видел приехавших только по пояс, но вид у них был вполне обычный: смешанная компания – и мужчины, и женщины – в основном среднего и преклонного возраста, одеты хорошо, будто для большого праздника. Гости медленно и молча проходили в дверь над просевшим крыльцом, будто в церковь.

Через несколько минут все на ферме изменилось – и происходящее, и сама атмосфера, – так что Стив позабыл и про холод, и про сырость, и про боль в ногах.

Первое, что он почувствовал, услышав звук, – замешательство. Что за собрание такое, где раздаются подобные звуки? И зачем? Пением назвать это было трудно, однако звук представлял собой некое совместное голосовое усилие.

Из дома раздавалось постоянное звучание многих высоких голосов, соединенных в хор; звук то взлетал, то падал – гости переводили дыхание и продолжали.

Если бы Стив не прятался за развалившейся стеной, потому что залез на чужую территорию, улюлюканье его бы позабавило. Он не мог разобрать ни слова, но определил, что вскоре в доме начал раздаваться голос, подавивший все остальные, – голос пожилого мужчины. Собаки на дороге снаружи лаяли, подхватывая.

Тут в теле Стива остановилось все кровообращение и прочие процессы: на дороге раздались шаги, сопровождаемые цоканьем собачьих когтей по асфальту. Звуки приближались к месту, где он прятался среди сорняков.

Снова появился худой незнакомый бородач с конским хвостом. Возбужденные собаки торопились вслед за ним к ближайшему хозяйственному зданию. Незнакомец вошел в загон для пони и вскоре вывел самого маленького из них на дорогу. За ними, печально качая головами, вышли три остальные лошадки и остановились у обочины.

Собаки прыгали, а пони пытались бочком отскочить от них, так что мужчине, державшему поводья, приходилось прилагать усилия, чтобы их не отпустить. Насколько видел Стив, лицо незнакомца было бледно и как будто искажено нервным предвкушением.

Деревянные ступеньки просевшего крыльца зашевелились под ногами, и Стив повернулся к дому. Плющ, обвивший пограничную стену, мешал, но все же он разглядел достаточно: из черного хода ровным строем торжественно выходили голые люди. Ни на одном не было ни нитки.

Это оказалось не единственным, в чем гости изменились. Пару мгновений Стив не мог ни моргнуть, ни вдохнуть – каждый из этих людей с ног до головы был окрашен в красный цвет.

Выйдя на дорогу, красные люди неторопливо зашагали в его направлении. Чем ближе они подходили, тем сильнее озноб пробирал Стива – в его голове с каждым шагом складывались новые и новые детали пазла:

«Последний альбом Тони Уиллоуза: „Красный народ поет“. Красный народ.

Человеческие останки, найденные в пещере Брикбера, взаимодействовали с оксидом железа на протяжении шестидесяти тысяч лет».

Учитывая, что Большая палата лежала всего в пяти километрах к востоку от старой развалившейся фермы Уиллоуза, где Стив теперь сгибался в три погибели, едва ли это было совпадением.

«Наверно, какой-то обычай у хиппи. Языческая фолк-музыка… традиция такая у них».

О наркоферме речи не шло, просто какая-то странность в девонской глуши: обладающий некоторым влиянием старик воспроизводит древние практики.

«Видимо, наследие его старых торжеств. Но все это безвредно. Не пугаться».

Уиллоуз убил себе мозг ЛСД в семидесятые, и, скорее всего, спасения для него не было. По крайней мере, на это все указывало.

«А как же туристы, виденные Мэттом Халлом с воздуха?»

Стиву вдруг представилось, как его окружают эти же дикие красные люди. Его охватила тревога.

Красный народ шел босиком по выбитому асфальту. Большая часть гостей выглядела совсем невыгодно: обвисшие животы и груди, дряхлые гениталии, руки и ноги некоторых украшали бледно-синие татуировки, выглядывавшие из-под краски. Только когда люди, замыкавшие процессию, поравнялись со Стивом, он заметил то, что они несут в своих алых руках.

Все красные люди держали по темному камню, за исключением двоих лысых полных мужчин, которые волокли копья с каменными наконечниками. «Оружие». Этого Стив в своем положении совсем не хотел увидеть. У тех гостей, что имели волосы, они топорщились оттого, что были напомажены красным. Вот так страсти, вот так страх.

Невзирая на едва заметный порыв снять фото, Стив не посмел пошевелиться – стоит кому-то в жуткой процессии глянуть на обочину, как его увидят. Фотограф делал вид, что он каменный.

Красные люди направлялись к пони на дороге. Лицо мужчины с клокастой бородой, который держал поводья, приняло торжественное выражение, а его псы радостно запрыгали вокруг красных людей. Голые гости принялись гладить дрожащую лошадь, издавая странный мелодичный свист и оставляя на боках, ребрах и толстой шее красную краску.

Тот глаз пони, что был виден, широко распахнулся и побелел – в нем читался страх. Стив его понимал.

Странная красная процессия продолжила свое движение стройным шагом к зданиям вдали, а во главе шел мужчина с измазанным краской пони.

Издалека Стив наконец-то снял фото, отключив вспышку – еще было достаточно светло. Увеличив изображение, он наблюдал, как процессия вошла в открытые двери самого большого сарая, склонив головы и подняв руки, будто приветствуя кого-то.

Теперь речь уже не шла о наркотиках или пропавших людях – теперь имело значение только безудержное любопытство Стива. Его страх рассеялся, уступив место предвкушению. Один внутренний голос, подчиняясь инстинктам, кричал от страха и умолял его скорее бежать; другой – тот самый, что подсказывал становиться на доску для серфинга при сильном ветре и яростном приливе или нырять в море с обрывов, – предлагал еще посмотреть. Место оказалось настолько диким, что бросать было нельзя.

Безудержный порыв подтолкнул Стива, и тот, проследовав через длинную траву мимо размокшего дивана, скользнул по шатким ступенькам прямо в дверь старого дома.

Внутри очень долгое время явно ничего не менялось. И, скорее всего, не убиралось.

Прямо за дверью оказалась большая кухня, ведущая в плохо освещенную столовую, непроходимую из-за мебели, грязной посуды, гор коробок и стройматериалов. Здесь воняло животными и застарелым жиром; на газетах стояли стальные миски для собак, и корм, рассыпанный вокруг, прилипал к дерьму на ботинках Стива.

В коридоре за столовой тоже было полно ведер, инструментов, садовой техники и газет. Перед входной дверью, верхнюю треть которой украшал витраж, горела одинокая лампочка.

Стол в столовой был погребен под одеждой.

«Все они разделись в этой дерьмовой кухне, чтобы выкраситься в красный».

Стив сфотографировал.

Краска, которая сейчас покрывала их тела, хранилась в четырех пластиковых ведрах, вроде тех, в которых продают краску для дерева в хозяйственных магазинах.

Вид беспорядка и резкое понимание, что он очутился в чужом доме без разрешения, вернули Стиву разум. Он решил, что увидел достаточно, и повернулся к черному ходу. Может, еще проведет быструю рекогносцировку сарая внизу по дороге – а потом домой, пока не совсем стемнело. Фонарик у него на всякий случай был.

Но ни одного шага к черному ходу Стив так и не успел сделать.

В его жизни не раз случалось так, что чувство сожаления – неспособность самому поверить в то, что он и правда совершил нечто настолько дурацкое и импульсивное, – охватывало Стива, лишая всех мыслей, кроме одной: он мог сделать другой выбор, пойти по иному пути, но, как правило, принимал менее разумное решение. В последнее время Стив не так часто испытывал подобное – он становился старше и реже шел на риск. Но в тот миг им снова со всей силой овладело знакомое ощущение – нечто среднее между поражением, почти полной беспомощностью и тошнотворной ненавистью к себе.

От этого чувства глубочайшего сожаления лоб Стива покрылся испариной, когда он услышал цокот собачьих когтей и топот ботинок на тропе, ведущей к крыльцу. Теперь единственный путь к спасению вел… в глубины дома.

Не успев ничего обдумать, Стив бросился через кухню, лавируя вокруг хлама на полу. Оказавшись в коридоре, он нырнул в ближайшую дверь слева – и оказался в гостиной.

У Стива была всего секунда, чтобы определить, где он, но и за это время он успел подумать, что люстра выглядит слишком изысканной для беспорядка в комнате. Тяжелый абажур из красного узорчатого стекла, лампочка под которым не горела, нависал над гостиной, забитой тяжелой мебелью.

Пол скрывался под темными старинными креслами и диваном, загруженным одеждой и газетами. Вся стена, не считая большого окна-эркера за портьерами, была увешана фотографиями в рамках. Стекло в них отражало слабый свет из коридора.

Сервант оказался набит расколотыми камнями; из распахнутой пасти большого камина воняло псиной, моторным маслом и кислым сальным запахом человеческого тела. И только под самый конец своего торопливого обзора Стив заметил иссохшее туловище, затерявшееся в мягком кресле у окон. У подлокотника стояло сложенное кресло-каталка. Сморщенная плоть сгорбленного существа стала такой темной от краски, что Стив не заметил его, когда вошел, и только теперь уставился в шоке.

У красных распухших ступней существа лежал узорчатый поднос с едва тронутой едой. Глаза были закрыты – оно спало или хуже. Точнее, она – сморщенные груди, напоминавшие большие изюмины, указывали на женский пол. На голове почти не осталось волос.

За стеной на кухне гремела какофония звуков – скрежет когтей по линолеуму, собачье поскуливание, лай и топот ботинок.

Быстро развернувшись на 180 градусов, Стив опустился за открытой дверью и потянул ее на себя, так что край двери сомкнулся с подлокотником длинного дивана. Он сильно ударился копчиком о плинтус, но крепко сжал челюсти и молча сел на корточки.

Только свист воздуха в его ноздрях выдавал боль. Стиву пришлось сосредоточиться и бросить всю силу воли на то, чтобы успокоить дыхание. Сейчас ему очень хотелось быть поменьше, чтобы макушка не вылезала наружу.

– Стоять! – крикнул мужской голос прямо у дверей гостиной. Насколько Стив слышал, собаки лезли на стены коридора.

Последнее, что он успел сделать, – прижать голову к деревянной задней панели дивана, покрытой заусенцами, и покрыть макушку заплесневелым полотенцем со спинки. Все, что видел Стив, застряв за дверью в таком положении, – потертый ковер, окаймленный серой пылью. Он не представлял, заметят ли его, если кто войдет в гостиную, или нет.

От одного лишь присутствия незнакомца в комнате ужас охватил весь мозг Стива белым пламенем. На миг даже пришла идиотская мысль, не стоит ли встать и извиниться, что вошел в дом.

Стив сам не знал, как ему удалось не шевельнуться.

Он не видел, что происходит в комнате, только слышал шаги по полу – совсем рядом со своей головой. К счастью, собаки послушались хозяина и теперь скулили за дверью, иначе они бы наверняка унюхали Стива. Но с каждой мучительно медленной секундой нервы его все сильнее напрягались, словно кожа барабана; он ждал, что вот-вот на плечо опустится рука, или незнакомец рявкнет приказ, или сорвет полотенце.

Вместо этого Стив услышал хруст коленных суставов, затем – негромкий голос незнакомца на другом конце комнаты. По-видимому, он обращался к дряхлому существу в кресле:

– Время пришло, матушка. Они здесь. Дети ждут. Идем же – вот так, вот так.

Раздался металлический щелчок и звук растягиваемой пружины – скорее всего, раскладывали инвалидное кресло.

Затем послышался испуганный крик и словно детский плач – покой старухи потревожили. Она заскулила, как будто проснулась от страшного сна.

Незнакомец успокоил ее, издавая гортанное воркование, будто птица. К страху от негромкого разговора, с трудом различимого из-за древней мебели, за которой прятался Стив, примешивалось настойчивое ощущение абсурда.

– Она приблизилась, – заявил престарелый голос. – Она не одна. Берлога полна.

– Да, да. Время пришло.

– Так далеко вверху. Снова так далеко. Мы должны ответить, – ее слабый голос то и дело прерывался, однако произношение и речь женщины были прекрасны. Для такого преклонного возраста ее голос оказался весьма сильным.

– Да, матушка.

– Их желудки требуют пищи. Мы в безопасности?

– Конечно. Всё в порядке.

– Ты знаешь, чего они требуют. Чего хотят. А снаружи снова лезут к нам.

– Нет, всё в порядке. Здесь – только краснота. Я тебя сейчас подниму – нельзя больше ждать, или они покончат… с нами. Этого нельзя допустить.

– Оно – наружное – пропитало собой воздух. Ты не замечаешь?

– Садись – вот так.

Стив услышал, как пружины сжались и на подушку сели.

– Здесь… – в голосе старухи звучал испуг. – Они проникли. Я чувствую.

– Да, все открыто. Воздух ожил. Мы ждем только тебя – без тебя нельзя начинать.

– Но мы в безопасности? А врата?

– Да, матушка. Здесь только друзья. Только краснота.

– И больше никого?

– И больше никого.

– Чтобы поприветствовать красноту, мне нужно лицо.

– Вот оно.

Инвалидное кресло и стая возбужденных собак удалялись прочь от Стива, скрючившегося под вонючим покрывалом. Их звуки затихали вдали, он слышал, как незнакомец и его мать спускаются с крыльца.

Стив медленно поднял голову, оглядываясь и ожидая, что это окажется ловушкой, что они только сделали вид, будто выходят из дома.

Наконец он выпрямился, и его плечи тут же коснулись фоторамки, которая загремела. Боясь что-нибудь уронить, Стив повернулся и увидел фото группы Witchfinder Apprentice, покрытое пленкой пыли.

Фолк-рок-группа из восьми человек – бакенбарды, длинные волосы, у двоих еще и борода. Они сидели вокруг стола, изображая рыцарей на средневековом пиру, – большие блюда с птицей, фруктами и хлебом напоминали классический натюрморт.

Во главе стола восседал молодой, но уже лысеющий Тони Уиллоуз и будто бы с неодобрением взирал на забавы своей группы, которые рекорд-лейбл заставил изобразить для обложки. Это фото украшало альбом «Под зеленью» – Стив приобрел подержанный экземпляр с «Амазона».

Он вышел из-за дивана, тревожно прислушиваясь к малейшим признакам движения в доме.

«Ничего».

Шейла, такая же эффектная, с такой же идеальной прической, одеждой и макияжем, как всегда, искала в ящиках бутылочку воды в дополнение к бумажному платочку. Кэт обычно приходила в роскошный офис начальницы не для того, чтобы поплакать, но в этот раз не прошло и нескольких секунд, как платочек понадобился.

Очки редакторши отражали солнечный свет, бивший в окна, и Кэт лишь иногда видела ее глаза. Однако в те моменты журналистка ясно читала во взгляде Шейлы неловкость. Кэт решила – она и раньше это замечала, – что начальнице не часто приходилось поддерживать своих расстроенных подчиненных.

Шейла предпочитала «тихую жизнь» – такого мнения придерживалось семь лет назад большинство в «Л&С», когда Кэт начала там работать внештатно. Изданием владел богач по имени Адриан – муж Шейлы, который поддерживал журнал, потому что тот был проектом его жены. Шейла оказалась не худшим начальником: она проявляла неизменную учтивость и редко поддавалась гневу. Может, редактор и выделяла любимчиков, но эта ее черта шла только на пользу Кэт, резюме которой всегда очень впечатляло начальницу.

С самого начала Шейла совершила ошибку, решив, будто Кэт – из того же теста, что и остальное ее окружение: будто она – такая же мажорная it-girl, только постарше, которая после шикарной жизни в Лондоне, можно сказать, ушла на покой в Девон и продолжала заниматься журнализмом только в качестве хобби.

Как и у многих других состоятельных личностей (а Кэт в своей работе иногда встречала по-настоящему богатых людей), представление об «иной жизни» у Шейлы оказалось очень неполным. От обычного мира и толпы, борющейся за выживание «там, снаружи», ее отделяли бесчисленные невидимые границы: имя Шейлы даже украшало корпус восемнадцатиметровой яхты мужа, стоящей в Диллмуте. Как только Кэт поняла, что Шейла – светская львица, не переносившая конфликтов и одержимая контролем (пусть это проявлялось и в пассивной форме), как все в ней и в журнале стало гораздо понятнее. Все, кто угрожал пузырьку, в котором жила Шейла, подвергались анафеме: либо она делала вид, что их нет, либо перекладывала эту трудность на широкую сеть своих знакомых.

От Кэт в их совместной работе требовалось только соглашаться со всеми мыслями и высказываниями Шейлы. Свои идеи она предлагала начальнице исключительно походя и наедине, и эти идеи всегда соответствовали представлениям Шейлы о том, что интересно жителям ее мира. Таким образом Кэт сумела добиться в «Л&С» процветания для себя.

Их издание было нацелено на людей состоятельных, способных позволить себе предметы роскоши и дорогой досуг. Бо́льшая часть читателей либо вышла на пенсию, либо держала здесь только дома для каникул. Настоящим новостям в «Л&С» места не было – ни многочисленным кризисам в местной Национальной системе здравоохранения и в девонских домах для престарелых, ни падающим зарплатам и малочисленным школам, ни отсутствию вложений в инфраструктуру и нехватке жилья по нормальным ценам. Все это не касалось читателя.

Подписчики получали свой экземпляр в запечатанном полиэтиленовом пакете, несколько месяцев любовались элегантными столами в спа, отелями, кабинетами частных дантистов и оранжереями с панорамным видом на море, после чего смысл существования журнала исчерпывался.

Больше половины каждого ежемесячного номера отводилось для рекламы элитных бизнесов на Юго-Западе – просторные отели, поселки для богатых пенсионеров, мишленовские рестораны, магазины фермерских продуктов, частные школы-интернаты, круизы и импортеры вина. Кэт приходилось писать немало таких рекламных заметок, замаскированных под репортажи. Остаток заполняли статьями про местных знаменитостей, наименее шокирующие исторические моменты, инициативы по спасению дикой природы, благотворительные балы и новостями из жизни высшего общества.

Если хочешь остаться в профессии, надо уметь соглашаться: никакого творческого мышления, витания в облаках, раскачивания лодки или оригинальности. Опыт Кэт говорил: чтобы удержаться на работе как можно дольше, нужно определить людей, которые играют на барабане, и покорно танцевать под их ритм.

Когда Шейла позвала Кэт, чтобы обсудить с ней приложение – после того как Мэтт Халл сообщил ей прошлой ночью, а потом перестал отвечать на звонки, как и Стив, который так и не вернулся в свою квартиру, – впервые за семь лет маска упала с лица Кэт. С другой стороны, она получила шанс услышать мнение человека, который мог знать что-нибудь про Редстоун-Кросс. «То есть Шейлы».

– Не знаю, что и думать, Кэт. Слишком много всего сразу. – Шейла глядела на одно из фото, сделанных Мэттом, у Кэт на планшете с таким выражением, будто откусила от яблока и увидела половину червяка. Наконец волнение победило в борьбе с отвращением, и редактор подняла взгляд от экрана: – Прежде всего, Стив. Где он может быть, как ты считаешь?

Кэт покачала головой:

– Он всегда рано или поздно перезванивал.

– Говоришь, он ушел на прогулку?

– Не совсем, – вздохнула Кэт. «Ну что ж…» – и она пересказала Шейле теорию Стива и причину, по которой он решил «посмотреть» ферму Тони Уиллоуза.

– Боже, какой настойчивый. Я и представить себе не могла. – Шейла смотрела в окно, обдумывая новую, в высшей степени абсурдную информацию.

Кэт дополнила свой рассказ историей Мэтта Халла о преследованиях, которым его подвергли «красные люди», потом передала свой телефон Шейле, чтобы та прослушала сообщение Мэтта.

– Шейла, я просто схожу с ума, так волнуюсь за них обоих.

– Могу себе представить, – ответила начальница ровным тоном, не лишенным, правда, нотки неудовольствия оттого, что и ей теперь пришлось волноваться.

В качестве примечания Кэт упомянула и Хелен Браун – девушку, которую они со Стивом встретили на выставке. Она описала записи Хелен, добавила, что брат девушки пропал без вести, якобы совершив самоубийство через две недели после последней записи у Редстоун-Кросс – и лишь тогда тон Шейлы изменился.

– Какой ужас, – сказала она – и только. Вскоре Шейла заговорила снова, более слабым голосом: – Я понимаю, что особы с богатым воображением могут… – редактор попыталась успокоить Кэт улыбкой, но получилось так плохо, что Шейла быстро оставила попытку и закрыла разговор:

– Дорогая, у меня через пять минут назначена встреча, и я совершенно не готова. Я должна кое-кому позвонить – это может подождать, пока я не освобожусь? Если ты вернешься в… допустим, в половине пятого, мы попытаемся добраться до сути дела. И я хотела бы показать эти фото одному человеку.

– Конечно.

– Думаю, тебе не стоит волноваться. Стива ты еще увидишь. – Шейла принялась вертеться в кресле, собирая бумаги и скользя компьютерной мышью – обычно это было знаком, что Кэт пора уходить. – Самое главное, милая, – не паниковать и не позволять воображению заходить слишком далеко, как у Стива. Я знаю в полиции кое-кого, кто в этом разберется.

– Спасибо большое, Шейла. Прости, что побеспокоила.

– Ни в коем случае – от этого наша работа только интереснее. Но все равно продолжай ему звонить – обрывы на той дороге бывают… коварны.

Кэт открыла дверь своего дома в восемь часов, после второй встречи с Шейлой, на которой присутствовал детектив по фамилии Льюис – упомянутый «знакомый из полиции», немедленно прибывший по первому зову редакторши. Кэт не удивилась – сеть людей, управляемая Шейлой в Девоне, казалась бесконечной.

После этого Кэт поехала на квартиру Стива, и, обнаружив, что тот до сих пор не вернулся, нанесла его родителям в их огромном диллмутском доме визит без предупреждения.

Редж и Делия не могли связаться со своим драгоценным сыном (который, как выяснилось, звонил каждое утро) с предыдущего вечера, и, когда Кэт позвонила в дверь, его мать уже сходила с ума, что облегчило проникновение Кэт на борт корабля-матки, оснащенного шестью спальнями.

По утверждению Реджа и Делии, они хотели позвонить ей, но не знали номера. Кэт встречалась с их сыном больше трех лет, но у родителей Стива по-прежнему не было способов связаться с ней в случае чего. В более благоприятной ситуации Кэт уделила бы время, чтобы проанализировать, о чем говорит эта коммуникационная неудача, но в этот раз просто вытянула из них обещание обзвонить друзей Стива и ушла.

Предварительно она записала имена всех знакомых Стива, в кругу которых тот проводил все свое время. Их контактов у нее не было, но Редж и Делия знали родителей чуть ли не каждого из этих парней.

Весь вечер она в беспокойстве сидела у телефона; к девяти детектив Льюис так и не позвонил, несмотря на обещание держать Кэт в курсе дела. Льюис терпеливо, хотя не без насмешки, выслушал рассказ Кэт о подозрениях Стива, записях Хелен, историях, фото и сообщении Мэтта Халла; она также переслала детективу фото Мэтта по его просьбе. Сообщение, оставленное Мэттом на автоответчике, он попросил сохранить на случай, если оно окажется «актуальным».

Затем детектив пропал, чтобы, как он выразился, «поспрашивать» о Стиве. Любопытно, что перед этим Льюис заявил, будто знает Уиллоуза и несколько раз бывал на его ферме из-за повторных взломов и украденного сельскохозяйственного оборудования. Это оказалась банда из Плимута, уже некоторое время нападавшая на сельские дома в тех краях и наконец пойманная. Мысль, что Тони Уиллоуз может производить или продавать наркотики, Льюиса только насмешила:

– Он всего лишь старик – немного ворчливый, но безвредный. Я был у него около года назад, когда кто-то слил топливо из одной канистры Тони: со здоровьем у него нехорошо, а дом уже давно разваливается. По-видимому, денег у него нет – он сто лет нигде не выступал и больше не получает отчисления.

Если верить Льюису, увиденная Стивом «взлетная полоса» на самом деле – поле, которое Тони отвел, чтобы его сын там гонял на мотоцикле.

«Так где же Стив?»

Сначала она услышала стук по стеклу и (позже Кэт оправдала себя тем, что приняла желаемое за действительное) решила, что это Стив стучит в окно – к этому моменту она могла думать только о нем.

Ей очень хотелось получить знак, что ужасное ожидание закончилось, и она немедленно отодвинула занавеску.

Не успев пожалеть о поспешном решении, она встретилась взглядом со взрослым мужчиной с лицом первобытного человека. Чудовищные глаза с бледно-желтыми белками, покрытыми сетью кровеносных сосудов, были первым, что привлекло ее внимание. Во взгляде из-под густых сросшихся бровей читались беспримесное безумие и гнев, подобных которым Кэт не видела. Грубое, злобное, доисторическое лицо с гнусной ухмылкой – увидев его, Кэт только и могла, что резко втянуть воздух.

Незваный гость убрал окрашенные ладони от стекла, к которому прижимался, и Кэт смогла разглядеть его лучше: обвисшие пузо и грудь, борода, лысина и красный куст лобковых волос, в котором виднелись крошечные фиолетовые гениталии. Он был совершенно голым.

Человек, пятясь, исчез в кромешной тьме, и теперь Кэт смотрела прямо в лицо своему отражению. У нее отвисла челюсть и глаза округлились от ужаса.

Она глядела в окно, стоя на коленях на диване. Теперь Кэт упала на пол, с трудом поднялась на ноги, но ударилась голенью о кофейный столик. Чашка для кофе и три пульта от телевизора с грохотом полетели по паркету.

На глазах выступили слезы; с трудом разглядев телефон, Кэт схватила его, едва не выпустив из дрожащих рук, и попыталась разблокировать экран. «Неверный пароль».

«Беги! Машина! Снаружи успеешь!» Кэт не задумываясь отперла засов на входной двери, открыла замок ключом и дернула на себя.

Словно кошка, требующая, чтобы ее впустили в дом, на пороге ждала фигурка, но изображала она совсем иного зверя. Вздернув морду и острые уши, словно требуя полного внимания женщины, статуэтка смотрела живыми глазами снизу вверх.

Достаточно было одного взгляда на фигуру, застывшую под лампочкой над крыльцом, чтобы узнать изгибы этих тяжелых грудей и бедер, блеск этой обожженной глины. В отличие от Венер с выставки, у этой уцелели голова и руки – точнее, тоненькие палочки, напоминавшие больше собачьи передние лапы. Конец одной из лап украшало копье.

Кэт выскочила в одних носках, без обуви и пальто, и теперь холодный ночной воздух пронизывал ее до самого костного мозга. Но инстинкт подсказывал, что дикие красные голые существа, поклонявшиеся проклятым каменным идолам, могли переносить такие температуры и совершать такие акты, против которых сама Кэт не выстояла бы. Она не помнила, когда в последний раз чувствовала себя такой же уязвимой и беззащитной.

На деревенской улице царила кромешная тьма – она проходила слишком далеко от центра, и фонари здесь не стояли. Из пяти домов на Килн-лейн падали лишь редкие осколки желтого света, пробивавшиеся из-за штор, да светили две тусклые шарообразные внешние лампы. После Лондона Кэт не сразу привыкла к местной тишине и темноте; в последнее время она не замечала их, но теперь снова осознала, какой пустотой окружен ее дом по ночам – и что-то сейчас рыскало в этой пустоте, будто дикие псы.

Вмиг она осознала один из недостатков жизни в деревне: кто-то может стоять меньше чем в метре от тебя, но в темноте не разглядеть.

Поднявшись с земли, три силуэта бросились к входной двери. Один из них вылез из-за передней изгороди. Это оказалась женщина на кривых ногах, обутых в сандалии, со взъерошенными волосами, торчащими короткими, будто бы влажными прядями, и лицом, как у обитательницы Бедлама.

Рядом с перилами крыльца появился невысокий плотный мужчина – его белые зубы сверкнули в злобной ухмылке, а колени хрустели, как стебли сельдерея, когда их ломают.

Третий со всех ног выбежал с другой стороны дороги прямо к ее двери; когда он показался в свете лампочки над крыльцом, Кэт увидела жидкую бороду, развевавшуюся по плечам, словно украшенным солнечным ожогом, и предмет из кости, висящий на шее.

Все трое с головы до пят были окрашены в красный. Они пришлись бы к месту во влажной тьме брикберских пещер сорок тысяч лет назад. Каждый сжимал в руке заостренный черный камень – ручной топор.

Кэт захлопнула дверь и заперла замок – и в тот же миг по дереву забарабанил кулак, сотрясая весь дом. Она прижалась спиной к двери, пытаясь совладать с трясущимися руками и сосредоточиться, ткнула пальцем в экран телефона и ввела первые две цифры пароля из четырех – на этот раз в правильном порядке.

Каждый раз, когда она сидела на первом этаже, а Стив ходил в крошечную уборную на втором, паркет громко скрипел, и Кэт казалось, будто она внутри трюма корабля, идущего по морю. И сейчас пол над ее головой застонал точно так же – в доме находились незваные визитеры.

Они проникли в дом. «Они были здесь с самого начала».

Кто-то бодро шагал по тесной лестничной площадке второго этажа, явно спеша оказаться внизу, где находилась Кэт. Это стремление стало еще более очевидным, когда перила заскрипели под красной рукой.

«Как они вошли?» Окна оставались целы, двери не взламывали, ключей ни у кого не было… «кроме Стива».

Паника придала Кэт сил, она бросилась на кухню. Желтые шкафы вертелись перед глазами от тошнотворного ужаса. Кэт прижалась спиной к плите и ввела две следующие цифры пароля.

«Неверный пароль».

Положив трубку, Хелен долго сидела без движения. Она и не заметила, как кончилась очередная серия «Игры престолов», – теперь на экране кричали друг на друга женщины из другого сериала. Выключив телевизор, Хелен снова наполнила бокал с вином.

Звонок, как и вновь полученная информация, оказался неожиданным. Если верить журналу вызовов, Кэт – журналистка, которую Хелен встретила в Девоне, – дозвонилась только на третий раз: до тех пор Хелен читала Вальде «Вверх по Причуди и обратно».

Вальда до сих пор не уснула. Хелен слышала через потолок гостиной, как дочь разыгрывает сценку с мягкими игрушками на одеяле, говоря за каждого персонажа разными голосами.

Если Кэт звонила ей три раза, значит, хотела сказать что-то важное. Но что же Хелен удалось понять из ее третьего звонка, закончившегося только что?

Разговор оставался загадочным, потому что неясна была сама его причина и цель. Кэт намекнула только, что нашла некую информацию о Линкольне, брате Хелен, и эта информация имела отношение к его последнему лету на этой земле, часть которого он провел в Южном Девоне.

Прежде чем это сообщить, Кэт сделала оговорку: она не хотела звонить Хелен, потому что боялась ее расстроить, а электронное письмо было бы слишком «безличным» – так и сказала. «Об этом лучше поговорить».

Значит, Кэт получила информацию о Линкольне:

– Вам просто нужно приехать и все самой увидеть – поверьте мне.

Журналистка утверждала, будто встретила кое-кого, с кем Хелен «обязательно должна поговорить о Линкольне, – они знали его, пока он тут был».

Если Хелен правильно ее поняла, та неким образом разыскала людей, находившихся рядом с Линкольном незадолго до его смерти. Кэт, однако, не сказала, как нашла их, или кем они были, или что именно они знали о Линкольне; она назвала их просто «местными, с которыми жил ваш брат».

Когда Хелен в одиночку ездила в Диллмут, на подобное она и надеяться не могла. По-видимому, случайная встреча с журналисткой и фотографом в музейном кафе вела к чему-то важному. Может быть, эти местные расскажут ей, каким Линкольн казался незадолго до конца. Может, она даже раскроет тайну, что же так мучило ее младшего братика, что он решил покончить с собой. Хелен до сих пор не знала, где он спал и разбивал палатку за свои последние две недели в Девоне.

Горе, подавляемое годами, проследовало за ней из Девона домой и отняло столько сил, что она до сих пор не перевела дыхания. Но если Кэт нашла тех, кто знал ее брата, стоило поехать и расстроиться еще раз.

После возвращения из Диллмута единственным, что удерживало Хелен от того, чтобы лечь в постель и очень долго не вставать, оставались работа и беспощадное материнство, постоянно требующее сил. Поездка расстроила ее – Хелен не могла толком объяснить почему, но ее не покидало почти сверхъестественное ощущение, будто безжалостный, враждебный пейзаж, переполненный неприятным эхом доисторических времен, поглотил разум Линкольна. Пока она там находилась, иногда Хелен казалось, будто его дух проходит сквозь ее тело.

Кэт призналась, что при встрече «почувствовала, что Хелен очень горюет». Молодую женщину покорил опыт Кэт, ее зрелость и доброта – за всю жизнь никто не делал для Хелен ничего подобного. Очевидно, Кэт очень прониклась трагедией Линкольна и захотела помочь охваченной горем женщине успокоиться.

Она казалась взволнованной – ее голос дрожал от слабости, которой Хелен не заметила при встрече. Это заставило ее уточнить, не узнала ли та о Линкольне что-то плохое?

– Совсем нет, – ответила Кэт.

Хелен рассматривала телефонный номер гостиницы, где, как сказала Кэт, она могла пожить бесплатно: «У моих знакомых есть гостиница „Красный сарай“. Они с удовольствием приютят тебя, пока ты у нас». Это оказалось кстати – найти деньги для очередной поездки на юг было бы нелегко. Хелен решила позвонить в «Сарай» утром – может, она даже поедет к ним на этих выходных, как и посоветовала Кэт. В субботу в Редхилле ожидался местный праздник, Кэт собиралась писать про него репортаж и предложила Хелен встретиться там.

«Но Вальда?» Когда Хелен уехала в прошлый раз, они впервые разлучились с дочерью – всего на три дня, но как же Вальда по ней тосковала. В отсутствие матери о девочке заботилась бабушка, но та все равно плакала и постоянно спрашивала: «А мама приедет? Это мама? (Стоило кому-то позвонить в дверь.) Я умираю без мамы».

О том, чтобы взять Вальду с собой, не было и речи. Это не практично: ехать слишком далеко, к тому же им придется уложиться в два дня, и Хелен не хотела, чтобы дочь видела ее расстроенной. «Об этом забудем».

Вальда не поймет, почему мама хочет снова уехать, – своего дядю девочка никогда не видела. И все же Хелен должна была вернуться.

Прежде чем позвонить матери и попросить посидеть на выходных с дочкой, она вытащила из гаража коробку с записями Линкольна: Кэт попросила, чуть ли не настояла, чтобы Хелен привезла диски – они были «важны». Журналистка со значением пообещала, что «теперь Хелен все поймет» о записях. Странные слова, но, если записи помогут понять хоть что-нибудь о Линкольне в конце его недолгой жизни, Хелен обязана их взять.

Огромная тварь заметила Хелен, как только та появилась: лохматая черная морда повернулась к женщине и приподняла нос, будто принюхиваясь. Выбрав Хелен среди остальных, тварь направилась к ней так неловко, будто страдала от артрита. Люди по краям толпы, собравшейся у входа на деревенский праздник, расступились, давая дорогу. Хелен подняла руку, избегая внимания неуклюжего, гротескного существа, до самых пят покрытого грязной черной шерстью.

Она с трудом могла рассмотреть его морду, пока оно не подошло совсем вплотную. Над парой челюстей, гремящих, как деревянные башмаки, белели и со стуком вращались в орбитах два огромных сумасшедших глаза, так и выпиравших из глазниц на облезлой морде.

Отвратительная пасть немедленно поглотила голову Хелен, будто собираясь откусить ее, и нос тут же наполнился вонью заплесневелой ткани и старого спортивного зала в начальной школе. Среди рядов желтых зубов из дерева и краски Хелен увидела придурковатое мужское лицо. Из его рта пахло сидром и табаком, он потел и ухмылялся – такое извращенное удовольствие ему доставляло смеяться над незнакомцами. Мужчина пытался выставить Хелен на всеобщее посмешище, и разделить его энтузиазм она не могла.

Тварь выпустила ее голову, встала на дыбы, неуклюже развернулась на асфальтовой дороге, будто очень крупная собака в очень узком проходе, и обошла вокруг Хелен. Вонь пыли и старого пота так и не развеялась – дряхлая шкура и зловонные внутренности твари источали этот запах.

Хелен не знала, что перед ней – то ли бык, то ли лошадь, то ли собака. В любом случае она не хотела это видеть.

Возможно, это облезлое четвероногое создание – экзотичный пережиток иной, очень давней, эпохи: какое-нибудь мифическое существо из Средних веков или даже Средиземья. Люди улыбались, охотно снимая безумную лохматую морду на видео и делая с ней селфи.

– Не бойся, красавица! Не кусается! – крикнул мужчина из толпы, начинавшейся в саду со столиками при пабе и вылившейся оттуда вдоль низкой каменной стены, когда не хватило места. Какая-то женщина засмеялась прокуренным голосом, хрипло, как ведьма.

При виде этого шаткого чучела Вальда бы разрыдалась. Хелен и самой было рядом с ним не по себе, хотя она и понимала, что это просто два человека в костюме. Эта тварь напоминала дешевую лошадку с детского утренника, но обладала мордой дьявола, а вместо копыт неловко прыгала на двух парах грязных кроссовок.

Наконец грязный и зловещий силуэт удалился. Толпа снова расступилась, и беспокойное существо, ходившее волнами, будто китайский дракон, исчезло среди людских голов.

Может, эта страшная кукла – местная традиция? Но зачем ее возрождать? Хелен не представляла детей, которым бы это понравилось.

Вскоре медные трубы местного джаз-бэнда, игравшего кавер песни Гленна Миллера, заглушили хохот, доносившийся из паба. Попав на праздник, Хелен никак не могла сосредоточиться – со всех сторон ее бомбардировали звуки, цвета, движение и громкие голоса.

На главной улице Редхилла, поднимавшейся и опускавшейся по холму, собралось несколько сотен человек; паб, фонари, сцена, церковь, общинный центр – все было украшено красно-бело-синими гирляндами.

По обеим сторонам улицы выстроились лотки; окинув их взглядом, Хелен узнала, что увиденного ею маскота звали Крил. Здесь его хорошо знали и продавали разнообразные товары с этим существом, но нигде не указывалось, что за животное этот Крил. Кое-где – на плакатах, наклейках и футболках – его изображали как героя комикса: собаку с кошачьей мордой, застывшей ухмылкой, безумными глазами и вывалившимся языком. В «пузырьке» речи, выходившем изо рта, стояло: «Йип-йип! Я поддерживаю местных мясников!»

На футболках Крил обычно был одет в цвета девонского или британского флага, а иногда даже в цилиндр и монокль. На нескольких кофейных кружках Крил вытирал когтистые лапы… о флаг Евросоюза.

Тут одной причине для раздражения на смену пришла другая – в уши Хелен ударил лающий голос, до боли в ушах усиленный микрофоном.

Перед бьющимся сердцем праздника – пабом «Красное небо» в стиле Тюдоров – на временной сцене стоял мужчина и ревел в микрофон, а динамики на алюминиевых столбах разносили его грубый металлический голос по всей ярмарке. Между словами оратор с хриплым шумом втягивал воздух.

Ведущий оказался агрессивно веселым пьяницей с синюшным лицом и внушительным пузом. Он то и дело утирал пот с желчных челюстей, и большую часть его тирады было не разобрать. Хелен улавливала только обрывки:

– Традиция и семья!.. смысл праздника, да?.. четыреста лет, верите ли!.. Прямо сейчас едет из Диллмута!.. Кабан в сорок стоунов!.. Вся выручка – на благотворительность! Угощайтесь, когда придет время, леди и джентльмены… и думайте обо всех, кого мы зажарили бы вместо него, э-эх!

Перед сценой стоял ряд озадаченных престарелых ветеранов войны в беретах и обвисших, слишком больших пиджаках, украшенных лентами и медалями. Они напоминали преторианцев, засидевшихся на службе на многие десятилетия. Каждый держал в руках пластиковую коробку для пожертвований.

Воздух вздрогнул от рева восторженной публики. Где-то заплакал ребенок. Хелен пошла дальше. Она-то представляла, что посидит в субботу у тихого деревенского паба в компании Кэт и людей, которых знал ее брат.

Хелен прошла туда и обратно по узкой дороге, рассматривая лотки: домашние пирожные, сладости, фургон с мороженым, барбекю, игрушки ручной работы, сидр в глиняных кружках, стол для записи в сельский Земельный фонд, устаревшие сувениры. Она осмотрела все это за пять минут.

Люди вокруг громко и настойчиво веселились, но Хелен ощущала и гнев, натянутый струной: тут и там, особенно возле паба, бурлила пьяная, злая энергия. Она не знала, куда этот гнев направлен, но подозревала, что местные утверждают собственную идентичность, основанную на том, что они знали о прошлом или даже пережили, но помнили выборочно.

Хелен знала этот печальный национализм рабочего класса, у нее дома люди, попавшие в трудные времена, так же затаили злобу, вызванную низкими зарплатами, безработицей, сокращением льгот и пьянством.

С окон и деревянных шестов бессильно и неподвижно свисала дюжина флагов с крестом св. Георгия, придавая празднику странный, скорее всего, непреднамеренный политический привкус. В брикберской бухте люди явно тоже любили флаги.

На улице за пабом было много детских колясок и пожилых людей. После короткой встречи с пьяницами и Крилом присутствие стариков и малышей, запах сахарной ваты и бургеров на гриле успокоили Хелен. Правда, при виде стольких детей под ложечкой у нее засосало и горло невольно сжалось. Хелен купила Вальде пакетик с фруктовым мармеладом у бабушки за одним из лотков на парковке при пабе.

Хелен проверила телефон – еще у входа на праздник она написала Кэт: «Я на месте», но журналистка так и не ответила.

Убравшись подальше от толпы и Крила, который как раз возвращался, Хелен миновала тенистый проулок между общинным центром и методистской церковью и оказалась в небольшом парке.

Здесь на траве прочие развлечения прятались от солнца под пластиковыми навесами. Теснота, влажность и запах пива с главной улицы исчезли – здесь небо было больше, а жара не такая гнетущая, дышать стало легче, пот между лопатками высох. Инфернальный бред человека с микрофоном заглох и отдалился – теперь старые каменные дома сдерживали его грудной рев, хрип и оловянный перезвон речи. Напоследок он провокационно пролаял что-то насчет «зажарить большую свинью!» – словно гордился своим умением шокировать.

В парке пожилой фокусник в видавшем виды костюме доставал из рукава яркие шифоновые платки, контрастировавшие со сморщенными руками. Цепь из ткани закончилась взрывом подарочных пакетиков Haribo, дождем осыпавших детей, стоявших на коленях. Ребята немедленно упали на землю и принялись подбирать, будто они были беженцами и в их лагере только что уронили гуманитарную помощь.

«Самым маленьким ничего не достанется – вон та светленькая девочка вот-вот заплачет. И ты тоже расстроилась бы».

Хелен ждала звонка Кэт, но ожидание затянулось. Тогда она позвонила своей маме. Ответ последней ее порадовал:

– Вальда правда легла в полвосьмого?

«Да. Она вроде была рада продемонстрировать мне свою пижаму и свои вечерние ритуалы. Но так и не уснула – у нее там розовая рыба, и сейчас мне слышно, как Вальда наверху с ней болтает».

– Это дельфин, – засмеялась Хелен, – по имени Плюх.

«Он самый».

– Спасибо, что успокоила меня, мам. Надо сейчас прерываться – я все жду, пока Кэт позвонит. Нельзя пропустить, я издалека приехала ради этого. Но, надо сказать, она мне начинает действовать на нервы.

«Не понимаю, почему нельзя просто все рассказать по телефону».

Хелен тоже очень много об этом размышляла.

– Я подумала, у этих людей будут какие-нибудь фото или они отведут меня куда-то, где бывал Линкольн. Не знаю, на что я рассчитывала. В общем, пока, мамуль.

«Ой, дочка, совсем забыла. Я видела у тебя красную открытку с почты и сегодня, пока ходила по магазинам, забрала посылку из сортировочного пункта. Ничего, что Вальда ее открыла?»

– Она все обычно открывает. Что там? Выпрямители для волос с «Амазона»?

«Нет. На посылке стояло имя Вальды, но не думаю, что это для нее. Это очень странно, какая-то чертовщина: кто посылает детям такие подарки? Не знаю даже, что это такое – похоже на статуэтку. Страшная такая, с копьем».

– Что?

«Не знаю, кого она изображает. Такая дикарская немного, будто очень старая. Вроде того, что лежит в этих древних гробницах, знаешь? Тело человеческое и такое… как в порно. У нее очень большие… женская грудь, в общем, – мать Хелен засмеялась, – но голова собачья, или вроде этого».

Хелен вдруг очень сильно захотелось домой. Содержимое посылки, на которой стояло имя дочери, очень походило по описанию на то, что она недавно видела на выставке артефактов из пещер Брикбера, а те, как она узнала позже, послужили вдохновением для противного Крила с праздника. Зачем кто-то послал Вальде копию этих статуэток – да и копию ли? «И кто? Кэт?»

– Обратного адреса нет?

«Нет».

Неужели Кэт, слегка тронувшись умом, решила, что такая статуэтка – хороший подарок для ребенка, подумала Хелен. Или хотела напомнить о том, как они встретились? И то и другое звучало неубедительно даже на первый взгляд. Кэт не была идиоткой, а разбитое сердце – едва ли достаточная причина, чтобы послать Вальде статуэтку с головой собаки и большими человеческими сиськами.

«И открытки внутри нет, – продолжала мама Хелен. – Фигура лежала в небольшой коробке, в пленке с пузыриками. Не знаю, что с этой штукой делать – Вэ начала с ней играть, но я забрала. Может, она ценная?»

– Правильно, и не отдавай, пока я не приеду.

«Да, я так и подумала».

Телефон завибрировал у уха Хелен. Она посмотрела на экран – звонила Кэт. Извилины начинали завязываться в узел от всех этих волнений.

– Мам, Кэт только что позвонила. Извини, я поставлю тебя на другую линию, – Хелен взяла трубку на новой линии: – Кэт?

Тишина, потом Кэт всхлипнула. Она плакала. Наконец журналистка произнесла тихим дрожащим голосом одно-единственное слово: «Прости». И положила трубку.

– Подожди, – Хелен попыталась перезвонить, и тут, как будто всего остального было недостаточно, зазвонил стационарный телефон у постели. Хелен не знала, что делать, – мама по-прежнему ждала, Кэт не брала трубку.

«Прости». Какой вывод Хелен следовало сделать из этого слова? Что вечерняя встреча отменяется?

– Алло? – Хелен взяла трубку стационарного телефона.

«Это Кэрол, ресепшен. Они здесь и ждут».

– Кто они?

Люди, с которыми Кэт хотела ее познакомить? Зачем тогда она звонила? Хотела сказать, что сама не может прийти, но другие могут?

– Извини, Кэрол, кто ждет?

Кэрол повесила трубку.

– Что за?.. – Хелен вернулась к матери.

– Мам, я побегу – кто-то пришел, наверно, те, с кем я должна встретиться, – они торопливо попрощались.

У Хелен была секунда, чтобы обдумать эти два звонка. Если в гости пришли те, кого знал Линкольн, возможно, Кэт все-таки с ними, и тогда «прости» по телефону значило извинение за сильное опоздание.

Теперь уже не удастся поужинать вместе. Но почему знакомые брата просто взяли и нарисовались в «Красном сарае»? Они не знали Хелен, и Кэт на празднике сказала, что днем они работали.

По-прежнему пребывая в замешательстве и раздражении, Хелен вышла из комнаты. С лестницы был виден вестибюль первого этажа – он пустовал.

В гостиной, она же – столовая, тоже никого не оказалось; парадная дверь была открыта, но на крыльце – никого. Через нее в здание залетал влажный ветер и слабый запах навоза. Землю и воздух за крыльцом пронизывала холодная чернильная синева раннего вечера.

Хелен выглянула из дверей, но на площадке перед гостиницей стояла только ее же машина. Подойдя к стойке, Хелен позвонила:

– Кэрол? Где вы?

При встрече Кэрол показалась вежливой, во всяком случае, выразила вежливое отсутствие интереса, не желая заходить в разговоре дальше неловкой беседы о погоде. Хелен испытывала неудобство оттого, что незнакомка бесплатно приютила ее, и, забрав ключи, постаралась объяснить причину приезда и поблагодарила Кэрол за доброту.

Та поглядела на нее пустым, безразличным, а то и сердитым взглядом – и все. По-видимому, Кэрол не знала Кэт: возможно, она была не хорошей знакомой, а контактом журналистки, которой в редакции кто-то задолжал услугу? Хелен не знала. Чем больше времени она проводила в гостинице, тем непонятнее и невыносимее становилась ситуация с каждым часом.

– Кэрол, вы здесь? – позвала Хелен из-за стойки.

– Они пришли за тобой, – отозвался голос Кэрол из комнаты за стойкой, чуть сбоку от стола. Перегнувшись через него, Хелен повернулась на звук голоса:

– Простите, кто пришел?

Через открытую дверь она увидела кухню, где Кэрол готовила, повернувшись спиной ко входу, – Хелен узнала ее худые плечи, хрупкий, как у птички, силуэт и деловой узел густых седых волос.

– Кэрол, извините, здесь никого нет. Кэрол?

Кэрол повернулась. Теперь Хелен еще меньше понимала, зачем ее позвали вниз, и еще больше хотела, чтобы Кэрол так и стояла спиной – настолько пугающим оказался ее вид. Все лицо женщины, от морщинистого лба до такого же подбородка, было раскрашено в красный – кроваво-ярко-красный.

Может, она поранилась? Но разве люди, поранившись, ухмыляются, показывая огромные зубы между накрашенных алых губ? Особенно пугающе выглядел контраст красной кожи с седыми волосами и обычной одеждой – коричневыми брюками и блузкой в цветочек.

Шея женщины тоже оказалась красной – наверно, все ее тело под одеждой покрывала краска.

Хелен пыталась понять, имеет ли вид Кэрол отношение к празднику поблизости и красным людям, махавшим с платформы грузовика, но тут позади зазвучал топот босых ног. В холле появился кто-то еще.

Хелен развернулась и, увидев то, что вошло в открытую дверь «Красного сарая» (а может, пряталось в подвале?), застыла с отвисшей челюстью. Одна из красных тварей нарушила тишину и с визгом бросилась на молодую женщину, а она могла только схватиться за сердце, чтобы успокоить его.

Кэт закрыла глаза: тьма завертелась вокруг нее, но ей не удалось выдавить из себя в унитаз что-либо. После всего увиденного она уже несколько дней не рисковала употреблять ничего, кроме редких сухих тостов и крекеров безо всего.

На лестничной площадке ее поджидала женщина в платке, наблюдая через открытую дверь туалета. Теперь по всему крошечному дому, из комнаты в комнату, за Кэт следовала либо эта женщина, либо бородач. Они оккупировали все, что осталось от ее существования.

Бородач только что снова забрал у Кэт телефон, выхватив из руки после жалкой попытки позвонить Хелен.

Кэт не удалось следовать сценарию, изложенному ее незваными гостями для звонка в гостиницу. Она должна была сказать Хелен: «К тебе сейчас придут люди, знавшие твоего брата», но у Кэт не получилось, и гостям это очень не понравилось. Сквозь слезы она смогла произнести лишь одно слово: «Прости» – возможно, первое слово правды, сказанное с того момента, как Кэт попросила Хелен вернуться в Девон.

Во время этого короткого звонка, как и при остальных телефонных разговорах по их приказу, бородач держал Кэт за волосы, обдавая влажным гнусным дыханием ее щеки, а другой рукой приставлял к горлу кремниевый нож.

Но Кэт была искренней – до ужаса искренней. Ни одно «прости» в ее жизни не было настолько искренним, вместив в себя вину, раскаяние, ненависть к себе и страх, смешавшиеся в разъедающую кислоту. С тех пор как эти двое пришли к ней, Кэт испытывала такие чувства каждый день и ночь, каждую секунду, что проводила наяву. Она заманила Хелен Браун на смерть.

Должно быть, сначала они разделались с Мэттом Халлом. Потом со Стивом. «О Господи, Стив. Стив. Стив…» А теперь настала очередь Хелен. «Матери такой прекрасной девочки».

«А потом ты. Ты следующая. Потом – твоя очередь».

Снаружи Кэт и ее похитителей сопровождали четверо псов – они то появлялись, то исчезали, кружили, забегали вперед, останавливались и вздергивали носы в холодной ночи, но всегда успевали за людьми. Кэт затащили во второе рассыпающееся здание, единственное окно которого скрывалось за ржавеющей решеткой.

Внутри оно напоминало мастерскую и пахло пылью, сырым деревом и машинным маслом. Лампочки внутри старых жестяных воронок излучали янтарный свет, главное место в комнате занимал длинный прямоугольный стол со шрамами на деревянной поверхности и тисками по бокам. В углу лежали кучей и ржавели видавшие виды дрели и пилы, металлические полки вдоль покрытых грязной известкой стен были уставлены различных размеров камнями, осколками породы и длинными костями.

Второй верстак занимали инструменты, открытые ящики, промасленные тряпки и производственный мусор, но Кэт также увидела там огромный бивень – гораздо больше, толще и длиннее, чем у слона. «Мамонт». Она видела мамонтов на выставке в Эксетере.

Из мастерской двое мужчин оттащили Кэт в пристройку за дверью. То помещение оказалось меньше; красная краска на стенах в нем от сырости обратилась в пудру. В этой красной комнате сидел на старом офисном кресле красный старик.

Теперь его сморщенное тело лишилось прямой осанки – он заново увял и постарел. От пота, катившегося по тощему усатому лицу, его голубые глаза, и так слезившиеся, точно плакали кровью. К ноге старика была прислонена зловещая маска, искаженная беззвучной гримасой.

Старик кивнул двум мужчинам, державшим Кэт за плечи. Те выпустили ее, она упала на пол и задрожала, хватая ртом воздух. От ядовитого шока по нервам и чувствам шел постоянный ток. Кожа блестела от жидкостей, изрыгнутых во время тошноты.

Дряхлый старик улыбнулся – зубы его оказались ужасными. Кое-где, сверху и снизу среди резцов, их не хватало, а те, что остались, пожелтели и шатались. Если бы не жуткая уверенность в себе и не жестокий ум, горящие в глазах, старик имел бы вид имбецила.

– Краснота – это чудо. Ты себя не знаешь, – замурлыкал он с красивым аристократическим акцентом, точь-в-точь как та старуха в звериной маске. – Слишком велико то, что на нас нисходит, – его не познать.

Он говорил это и кивал костлявой головой, точно повторял что-то, уже известное Кэт и всем присутствующим.

– Поэтому будь благодарна, что не видела стаю. – Тут старик передернулся и накренился вбок, его взгляд расфокусировался, улыбка угасла. Осев, он вздохнул и взмахнул костлявой рукой в воздухе, тихо пробормотав: – Приходит и уходит… – Кэт полностью убедилась в его безумии. – Песен нет. Зачем пытаться?

Кэт сглотнула горящий ком в горле:

– Уиллоуз… Вы – Тони.

Глаз старика на миг приоткрылся, выдавая мимолетный проблеск сознания, и снова закрылся.

– Записи, Тони, – послышался голос из-за плеча Кэт. Это был бородач, вырвавший ее из дома, из жизни, опустивший ее в навоз и крепко державший, пока они делали со Стивом… это.

– Да, Э. Наши. Верни наши песни в их дом, – пробормотал Тони.

– Брата той – у которого микрофоны – мы отдали красноте. Поняла? – Бородач прижался сальным лицом к лицу Кэт. Она содрогнулась, чувствуя влажные волосы на своих веках. – Мы стукачей не терпим, и ему это доказали. И твоему, которого только что скинули в красную пасть. Его больше нет. Так что приведи к нам эту девку с дисками. Твой легко тебя сдал, но тебе же необязательно за ним следовать?

Кэт не поняла почти ничего из этого и не ответила.

– Очередная жизнь – как не бывало, – пробормотал Тони, потирая впалую грудь. Кэт почувствовала улыбку во влажной бороде у своей щеки:

– Как думаешь, сколько ему? Без малого восемьдесят. Вообще, он не должен был столько прожить – сердце было ни к черту. А сколько ей, как считаешь? А ведунья еще старше. Два раза ее чуть не сожрал рак, но краснота выгрызла опухоль. Краснота заботится о своих. У нее есть любимцы, но не все. Ни ты, ни он… – бородач гоготнул, и Кэт поняла, что он имел в виду Стива. – Вы ничего не знаете. Мы – те, кто впускает собак.

Он снова хохотнул, издав свистящий хрип, постучал себя по седой голове и показал на пол:

– Ты не поверишь, что там, внизу. Но дог созвучен Богу[2]. А? А? Поняла? Может, хоть теперь до тебя начнет доходить.

Старик Тони в своем кресле только пожал плечами и развел дряхлыми руками, будто все это не имело к нему никакого отношения; будто он просто зритель, безразличный к женщине у своих кривых ног.

– Старуха Крил. Ее щенки голодают, а? – он ухмыльнулся, словно идиот.

– Грядут времена. – Влажная борода снова защекотала ухо Кэт. – Ужасные, страшные времена… Нас сколько? Семь миллиардов? Кому не насрать? Точно не им. Вы все сдохнете, поняла?

Из его рта так воняло, что Кэт не могла ни на чем сосредоточиться. Она не понимала почти ничего из того, что нес этот идиот. Скорее всего, он пересказывал ей то, что услышал от кого-то и понял лишь наполовину, хотя яро в это верил. Эта вера и позволяла ему творить такие бесчеловечные вещи с незнакомыми людьми. Кэт воистину попала в страну психов и познакомилась с ее сумасшедшими обитателями.

«Его мама с папой. Его треклятые мама с папой».

Делия, мать Стива, погибала на диване Кэт – та в жизни не видела, чтобы кто-то так дрожал. Редж держал жену за руки, чтобы она не упала.

Делию трудно было узнать – худая от природы, с недавних пор она совсем высохла: ноги и бедра, казалось, вот-вот сломаются. Мужу пришлось ввести ее в дом Кэт. За очками Делии двигался, кажется, только один глаз, вместив в себя всю силу ее требовательного взгляда. Кризис сокрушал ее мозг и сжигал нервную систему.

Звонок, поступивший от Кэт три дня назад, хорошенько удобрил в уме Делии первое семя волнения за сына. Со временем оно проросло хронической тревогой и расцвело паникой, которую можно было успокоить только лекарствами.

За последние несколько дней вся связь между Кэт и родителями Стива сводилась к периодическим звонкам Делии с вопросами, «не слышала ли она чего». От Реджа и Делии Кэт отделяла их мелочная неприязнь, которая теперь стерлась под волной родительского страха, переходящего в горе – неизбежное завершение их переживаний. Что касается ее собственных страданий, Кэт не могла с ними об этом заговорить.

Не то чтобы Редж полностью не одобрял избранницу сына – они с Кэт оба читали Ле Карре и иногда находили друг с другом общую волну: изредка Кэт высиживала с четой тоскливый ужин, и, когда Делия прекращала свой микроменеджмент мужа и всех, кто находился в комнате, Редж оказывался способен наслаждаться компанией Кэт. Однако дружбы между ними так и не получилось.

Кэт не знала, доводилось ли ей когда-либо испытывать такую же неловкость с кем-то еще. Она словно попала в ловушку, совершенно не представляя, как поддержать супругов. По чудовищной иронии, узы, которыми красный народец связал ей язык, сделали все проще: она говорила лишь то, что приказали красные.

На миг Кэт ощутила безумный прилив адреналина, едва не подтолкнувший ее к действиям, – ей захотелось рассказать родителям Стива правду. Просто взять и вывалить на них все. Но потом она вспомнила острый кремневый нож, приставленный бородачом к ее мягкому горлу. Если Кэт признается, то не оставит красным выбора, и они разделают всех троих.

Когда прибыли родители Стива, стражи Кэт удалились на кухню, а она, как ей и приказали, покорно объяснила Реджу и Делии, что странная пара – соседи, успокаивавшие ее. Чета ничего на это не сказала, приняв ложь на веру, – дела Кэт их не интересовали. Им хотелось только вернуть сына.

Теперь красные стояли у кухонной двери и прислушивались к каждому слову, произнесенному в гостиной. Ни Редж, ни Делия, кажется, их не замечали. Без красной краски тюремщики Кэт выглядели просто обычными, немного грубоватыми людьми.

– Фермер у Уэйлэма увидел в воде человека в тот же вечер, когда Стив вышел на прогулку, – Редж говорил сухими конкретными фразами. При слове «вода» Делия затряслась с удвоенной силой.

– Возможно, он упал, – продолжал Редж. – А в то время был отлив, и ветер дул с берега… Фермер доложил береговой охране, они выслали из Диллмута лодку, но не нашли Стива. Все это произошло до того, как мы узнали, что Стив пропал. Говорят, с пешеходами в тех местах подобное уже случалось.

– Но что он там делал в такое время? – вскричала Делия. По-видимому, ее утомил мягкий, сдержанный, усталый и отрешенный тон мужа. Теперь, решила Делия, не время для учтивости и рассуждений – пора выбивать из людей ответы. – Он же все время с тобой – он должен был тебе сказать! – Она впилась единственным живым глазом в Кэт, сканируя внутренности ее черепа в поисках неискренности.

Льюис, полицейский контакт Шейлы, звонил Кэт тем утром, чтобы получить более официальные показания по делу Стива. На этот раз в голосе детектива не слышалось веселья; наверно, и снисходительная ухмылка угасла при столкновении с настоящей пропажей. А ведь в офисе Шейлы Льюис разве что не смеялся над Кэт.

Во время звонка Льюис ни словом не упомянул о теориях Стива насчет фермы Редстоун, о Мэтте Халле и прочем подобном, что Кэт рассказала ему при встрече в редакции. Она сомневалась, что он вообще собирался вести расследование в этом направлении.

Попросить детектива это сделать оказалось невозможным, потому что безмозглый бородач, ворвавшийся в ее дом, держал у горла Кэт кремневый нож; он же включил громкую связь, а потом конфисковал телефон. Стационарного у Кэт не было, а ноутбук и планшет у нее тоже забрали непонятно куда – возможно, вообще унесли из дома.

Теперь, онемев от ужаса, она могла только терпеливо сидеть и слушать Реджа. Он говорил, как они с Делией бросались в полицию, местные больницы, к береговой охране и многочисленным друзьям сына – серфингистам, бывшим однокурсникам – словом, всем, кто мог дать им хотя бы осколок надежды. Кэт в этой сети официальных каналов розыска места не нашлось – ей будто нельзя было доверять. В иных обстоятельствах ее бы это оскорбило.

Но чета никогда не узнает правды – никогда не узнает, почему своего единственного сына они больше не увидят ни живым, ни мертвым. Кэт была единственной из знакомых Стива, кто знал – он не вернется. Возвращать нечего.

Родители Стива на время вырвали ее из отупения, но теперь оно наплывало снова, и остановить его Кэт не смогла. Ее внимание рассеивалось, и она начинала размышлять о новостях, принесенных бледными родителями убитого любовника, сидевшими в смятении на ее диване.

Слова о «фермере», рассказавшем береговой охране о «человеке в воде», говорили много жуткого о том, кто стоял за чудовищной смертью Стива. Свидетель, конечно, лгал – в воду Стив не падал. Значит, фермер заметал следы секты Уиллоуза, его культа, шабаша – как бы ни называлось то, что «красные дети» основали на той полоске побережья.

Это также подтверждало подозрения Мэтта Халла, что у фермы Редстоун здесь очень длинные руки. Когда Кэт встречалась с Хелен на празднике в Редхилле, тюремщики обменивались с некоторыми посетителями косыми, едва заметными взглядами, говорящими о знакомстве. Захватив ее дом, они нередко принимали звонки, а к двери приходили люди с продуктами – члены их сети.

Кэт вспомнила горстку ферм, рассыпанных на карте Стива между Диллмутом и Брикбером, – Редхилл был единственной деревней. Возможно, все в этом боро состояли в заговоре Уиллоуза. Она и Стив понятия не имели о том, с чем столкнулись, пока не стало слишком поздно.

Только Мэтт Халл давал ей намеки на зловещую правду. Он, чужак, расчесал запекшуюся болячку, а Стив сковырнул корку окончательно. Она же была журналисткой, связанной и с Мэттом, и со Стивом, и поэтому эти двое невольно подтолкнули ее к ужасной смерти, маячившей в обозримом будущем.

Кэт снова захотелось блевануть.

Интуиция Стива не подвела. И связь с Линкольном, братом Хелен, тоже прослеживалась – тот красный на ферме, с жидкой бородкой и крысиным лицом, сам признался. Кэт решила, что он – Финн, сын Тони Уиллоуза, о котором говорилось в «Википедии».

Это они убили Линкольна Брауна шесть лет назад. Брата Хелен «отдали красноте» – он не спрыгнул с моста в Бристоле. Поскольку тела не нашли, его, по-видимому, зарезали так же, как и Стива. Самоубийство Линкольна, как и падение поскользнувшегося Стива со скал в темноте, оказались инсценированы. Мэтт Халл пропал, и пешеход, и туристы в палатке – во всех этих ситуациях больше, чем за шесть лет, тел не находили.

Хелен, которую Кэт заманила на побережье, пообещав подробности последней недели жизни ее брата, вскоре также зарежут, плюс оставалась сама Кэт. Счет полз вверх.

Может, Хелен уже погибла?

Сложить одежду на берегу и оставить машину в месте, известном частыми суицидами, нетрудно. Никаких следов манипуляции. У красных людей был стиль – в своем умении «исчезнуть» человека они достигли немалых высот.

Кэт не могла не задуматься, со сколькими еще несчастными разделались на ферме. Речь ведь шла о серийных ритуальных убийствах, совершаемых не в одиночку. Возможно, они даже начались в конце семидесятых, когда на одной из оргий Тони Уиллоуза при загадочных обстоятельствах погибла молодая женщина. А может быть, бойня открылась гораздо раньше. Ответа Кэт никогда не узнает.

Говорят, многие убийцы гуляли на свободе годами, а многих так и не поймали. Кэт знала о существующих теориях, в том числе о той, согласно которой большинство пропавших без вести становятся жертвами серийных убийц: ни свидетелей, ни трупа, следы заметают в течение суток.

Возможно, Кэт, сама того не зная, годами жила по соседству с кустарным производством человеческого мяса. Подумать только – здесь, куда люди ездят на каникулы в фургончиках, а богатые пенсионеры с севера Англии уходят на покой в домики с видом на море. Абсурдно и невероятно – лучшей маскировки Тони Уиллоуз себе и пожелать не мог: гораздо лучше, чем притворяться отшельником.

На глазах Кэт огромный лист снова становился чистым. Они не рисковали ничем и ликвидировали каждую утечку, даже самую незначительную. А если вспомнить возраст пещер и их содержимое, о подлинной древности кровавого наследия Брикбера можно было только догадываться.

Кэт с легкостью сочинила заголовок собственного некролога: «Самоубийство подруги утопленника: разбитое сердце?» Она будет следующей.

Однако мотивы красного народца казались не такими уж простыми.

Мэтт Халл и Стив увидели лишнее, а Линкольн записал на территории Тони странные подземные звуки: все они залезли не в свое дело. «Стукачи» – именно так безмозглый бородач, который теперь подслушивал из кухни, назвал Стива.

Но почему люди умирали? Из-за наркотиков? Или они приблизились к чему-то иному – сверхъестественному, что скрывалось под фермой годами и было гораздо хуже, чем огород с «травой»?

Кэт очень мало думала о том, что услышала под сараем, находясь в опьянении от невыносимого дыма. Воспоминания об этих звериных возгласах всегда сопровождались живыми картинами смерти Стива: неясные, беспорядочные, но красочные стадии его разделки неизменно вызывали тошноту.

Однако вся картина Земли, космоса и управляющих ими природных законов, которую Кэт до сих пор принимала за истину, возможно, оказывалась неполной.

И эта идея, насколько ужас позволял ее обдумать, вызывала больше трудностей, чем все остальное.

Красный с крысиным хвостиком советовал даже не пытаться понять, что Кэт перенесла: мол, просветление ей не под силу. Тем не менее было разумно предполагать, что тварь, шумно сожравшая сына едва живой четы, пребывающей в гостиной Кэт, не являлась естественной – по крайней мере, в том смысле, который Кэт придавала понятию «естественный» до сих пор. Звуки, услышанные ею, пока она лежала в метре от страшной трещины в земле, с трудом вписывались в «нормальную» классификацию животных так, чтобы Кэт могла определить существо, их издающее.

Конечно, Тони с небольшой вероятностью мог содержать в пещере или загоне несколько кровожадных зверей – бойцовых собак или крупных кошачьих, – образовавших небольшую стаю. Наркоторговцы нередко изображали из себя мачо, и люди, говорят, постоянно видели на болотах странное, в том числе больших кошек.

Но прочие улики опровергали эту теорию, покоившуюся на самообмане. Каким образом два старых и дряхлых человека в том сарае вдруг обрели осанку, гибкость и силу людей в разы моложе? Как деревянные стены на глазах Кэт обратились в камень? Почему доисторические наскальные изображения вымерших животных начали двигаться?

Возможно, это было эффектом горящего наркотика? И все остальные в сарае тоже видели галлюцинации?

А может быть, ферма Тони Уиллоуза сохранила неестественную связь с прошлым – с самой кровавой и жуткой эрой, когда выживать в жестоком, холодном климате приходилось убивая себе подобных?

Ящики музея Эксетера переполняли реликты тех времен, созданные десятки тысяч лет назад. Место раскопок от фермы Редстоун отделяло меньше пяти километров.

Кэт удивляло, что она рассматривает подобную идею как вероятную; но как можно было ее не рассматривать?

Быть может, ритуалы и церемонии Красных королев Брикбера и их потомков – шаманов-человекоубийц – до сих пор продолжаются и актуальны. Каннибалы жили в этих пещерах – не постоянно, но на протяжении шестидесяти тысяч лет; в одном шаге от Редстоун-Кросс неандертальцы пожирали своих детей, снимали верхушки с человеческих черепов, раскалывали человеческие кости и высасывали мозг. Полки сараев Тони ломились от артефактов.

Вдруг, будучи не в себе от передоза ЛСД, Тони Уиллоуз нашел на своей земле что-то и стал ему подражать? Предположение казалось невообразимым, фантастическим. Но Кэт знала – есть одна вещь безумнее любого вымысла, и это люди, живущие в реальности. Размышления журналистки прервал вопль Делии:

– Почему он вообще оказался на этих скалах? Вот чего я не понимаю! – Редж вполголоса умолял жену успокоиться, но она его игнорировала.

«Он был там, потому что расследовал странную историю о старом фолк-музыканте, который выращивает наркотики и на земле которого исчезают все, кто туда пробрался. А потом ваш сын узнал, что его дикая теория заговора – наполовину правда, но вся правда – гораздо хуже. И все эти знания умерли с ним, как мои скоро умрут со мной».

Кэт извинилась, вышла из гостиной и поднялась – ее тошнило. Следом за ней прошла старуха в платке, сказав Реджу и Делии:

– Я посмотрю, как она.

Делия опять плакала, но Редж учтиво ответил:

– Да, конечно. Спасибо, что помогаете Кэт – вы так добры.

Наверху, в туалете, Кэт упала на колени.

Открытое море заставляет взглянуть на все совершенно иначе. Даже если вы стоите в метре от кромки песка, омываемой пеной с мелководья, вид безразличных просторов может поглотить вас. На миг вы ощущаете собственную глубочайшую незначительность и острую уязвимость перед непобедимой и малопознаваемой сущностью.

Когда же вы плывете по морской поверхности, зная, что под вашим хрупким телом – десятки километров пустой воды, куда не проникает свет, собственная незначительность чувствуется еще сильнее. В море, где не видно берега, разум охватывает не только ощущение чуда, но и (в первую очередь) могучий удушающий страх. А Хелен и вовсе испытывала только последнее.

Дома она немало свободного времени проводила в воде – точнее, в безопасном хлорированном бассейне местного развлекательного центра, плавая туда-обратно, пока не наберет полтора километра, три раза в неделю, а потом отправлялась забирать дочь из школы. Хелен приходилось плавать и в море – в отпуске в Испании и Португалии, но это было задолго до того, как она стала матерью.

Она и подумать не могла, что за короткую поездку в Девон ей придется снова так внезапно и так тесно соприкоснуться с океаном – его могучим дыханием, стихийным простором и тяжелым, давящим ожиданием исхода, слишком страшного, чтобы его обдумывать. По-видимому, эти ощущения станут последними в ее жизни.

Хелен почуяла запах морской соли и услышала плеск волн по дну лодки, в которой ее везли, еще до того, как с нее сняли мешок. Она немедленно поняла, как бесконечна лишенная света вода вокруг их судна и как мелок воздушный навес над подвижной поверхностью моря.

Команда из трех человек везла ее куда-то далеко. Мотор лодки пыхтел, и Хелен, даже в непроницаемом мешке, чувствовала, как безопасная земля уменьшается до тонкой полоски тьмы позади, далекой, недосягаемой и лишь иногда освещаемой огнями.

Поняв, куда ее везут, она, содрогаясь до костей, захныкала как ребенок. То, что готовилось поглотить Хелен, пугало ее куда больше тех, кто схватил и связал ее, словно пойманное животное. Эти-то незнакомцы, хоть они и раскрашивали себя в красный по причинам, известным только им самим, были всего лишь людьми, пускай и ужасными, безразличными, жестокими и сумасшедшими. Море же представляло собой иную угрозу – более глубокую, холодную, безличную, бесчувственную к мольбам и уговорам. Оно не давало даже дышать под своей монументальной поверхностью. Сама мысль о таком массиве открытой воды вызывала у Хелен панику и агорафобию.

На лодку с ней сели трое мужчин, двое из которых оттащили Хелен в трюм. Когда фургон перестал грохотать, съезжая по крутому холму, их ноги хрустели по песку и гальке, пока они шли к судну. Хелен слышала тяжелые вздохи и ворчанье своих похитителей, пока те тащили на себе в ночи ее тело. Наконец их ступни зашлепали по мелководью, и Хелен немедленно вспомнила, что стоит подойти на метр к морю, как температура стремительно падает.

Ее ноги, как ни странно, связали в коленях, обмотав бечевку вокруг полотенца, а руки – в локтях, тоже просунув между суставами полотенце и обвязав веревкой. «Но запястья и щиколотки не тронули?» Хелен связали в гостинице, на полу у стойки. Похитители словно не хотели, чтобы веревки причинили сопротивляющейся женщине боль, но ее удобство было последним, что их волновало.

В доме к ней, словно веселые клоуны из ада, бросились краснолицые люди и повалили на пол, но в лодке они не присутствовали. Тем не менее все время, что Хелен лежала на металлическом полу фургона, ехавшего к берегу, их образы стояли у нее перед глазами. Самое живое воспоминание у женщины с головой, накрытой мешком, осталось от Кэрол, издавшей страшный звук, похожий на крик динго: когда Хелен схватили, старуха за стойкой залаяла, будто сошла с ума и решила, что она – собака.

Когда товарищи Кэрол с кровавыми лицами сделали свое дело, они вместе с ней остались в гостинице. Мужчины в лодке оказались не красными, а глаза их – совсем не такими огромными, беспокойными и безумными, как у других, которые будто приняли какой-то наркотик. Пока Хелен хватали и связывали, те мужчины ждали снаружи, оставив фургон на окруженной кустарниками дороге у гостиницы. Первыми на нее набросились красные безумцы, вторыми – трое мужчин без краски, в обычных скучных одеждах. Последние оказались более методичными, молчаливыми и менее агрессивными.

Погрузившись на лодку и наконец сорвав мешок у Хелен с головы, моряки не смотрели ей в глаза, явно желая побыстрее закончить с тем, что запланировали. Они не были пьяны, и Хелен не чувствовала намерения ее изнасиловать – единственная положительная сторона в этой ситуации. Команда небольшой лодки также не хотела ничего слышать от пленницы – тряпка осталась в ее рту и после того, как Хелен оказалась на борту.

Моргнув и прогнав слезы, обжигавшие глаза, Хелен рассмотрела стены небольшой белой каюты. Ее положили между мягкой скамейкой и мини-кухней вроде тех, что бывают в фургонах для жилья.

Лодка казалась новой: все поверхности блестели, ни царапин, ни потертостей; пара шкафчиков, столик на алюминиевых ножках, скамейка с мягким сиденьем, три ступеньки, ведущие на мостик, а там – широкая спина рулевого.

Хелен прикинула: наверно, ее скрутили в гостинице тридцать–сорок минут назад. Несмотря на панику, этого времени хватило, чтобы обдумать все произошедшее за сегодня. Состояние Кэт, едва вменяемой во время праздника, было связано с этим. Кэт именно ради этого попросила ее приехать в Девон, даже нашла жилье. Хелен подставили.

«Кем надо быть, чтобы совершить такое? С женщиной, которую они не знают, которая уже потеряла брата?» – спрашивала она себя и Бога (ей хотелось верить, что он слушает), терзаясь жалостью к себе.

Желание Кэт получить диски Линкольна тоже имело отношение к ее похищению. Но зачем тогда все это? Стоило лишь повысить голос, и Хелен немедленно отдала бы диски и людям на лодке, и тем красным чудовищам.

У Хелен было также предостаточно времени, чтобы мучительно вспомнить дом, свою дочь и маму. Мысли о Вальде вышли на передний план, повторяясь снова и снова. Хелен приказала себе не плакать, держать себя в руках: нужно сохранять ясный ум, чтобы договориться с людьми, связавшими ее, заткнувшими рот и вывезшими в море… «о Господи, в море». Хелен не хотела задумываться об этом, иначе потеряла бы сознание.

Может, они хотели только ее напугать. «Им это удалось».

Но стоило снять мешок, как она перестала держать себя в руках. Теперь между Хелен и морем – незнакомым пространством, конца которому отсюда было не видно, – находилась только тонкая стенка из фиброволокна. Ее снова охватил ужас перед бесконечной водной гладью, и она стала задыхаться. Кругом – ни спасателей, ни отмели и почти никакого естественного света: солнце уже село за горизонт.

Хелен заплакала на полу лодки из фиброволокна, где пахло машинным маслом, хлоркой и морем. Как ни странно, поначалу слезы помогали, но потом плач перешел в истерику, и Хелен принялась биться на полу, точно большая рыба, выловленная похитителями, и бессильно пинать обеими ногами мебель.

– Придержи ее, – сказал рулевой другому мужчине, помоложе, – а то подавится языком. Или оставит синяки.

Мужчина помоложе – у него была желтая кожа и быстро бегавшие глаза – вжал ее плечи в палубу длинными пальцами, вонявшими табаком:

– Не прекратишь – я на тебя сяду.

Прежде чем пускаться в плавание, Хелен осторожно положили на пол и вообще с того самого момента, как приняли ее у голых дикарей в гостинице, обращались с ней чрезвычайно осторожно. Какая странная забота.

Третий мужчина в красной кепке и солнечных очках вообще на нее не обращал внимания: он стоял на корме, над ревущим мотором, и с бледным лицом вглядывался в никуда – смотреть кругом было не на что, кроме черной воды и такого же неба.

Вдруг лодка замедлилась, и грохочущий мотор завыл, как кухонный миксер. Хелен чуть не вырвало, ей помешала только тряпка между зубов: замедлившийся мотор говорил о приближении чудовищного конца.

– От тряпки останутся следы, – сказал моряк помоложе, тот, что больно впивался пальцами Хелен в плечи. Он пребывал в таком страхе или восторге, что, кажется, не понимал, что оставляет синяки. Если их целью было не оставлять следов, они с ней не справились.

– Тогда вынь тряпку! – рявкнул рулевой. На миг голова Хелен прояснилась:

«Они ведь не сделают мне ничего? Это ведь не по-настоящему. Они просто хотят тебя напугать, они не будут…»

Почему она вообще тут оказалась? Она, мать-одиночка из Уолсолла, работающая в офисе неполный день? Что она сделала, чтобы такое заслужить? Хелен приехала в Девон на выходные, чтобы встретиться с людьми, которые знали что-то о ее брате, умершем пять лет назад по собственной воле. Зачем ее связали, заткнули рот и вывезли в море на полу лодки? Из-за старых записей, лежавших у Хелен в гараже пять лет? Если причина ее страданий заключалась в дисках, так они уже были у этих людей: в гостинице краснокожая тварь – женщина с напомаженными волосами, торчавшими как у пугала, – побежала, ухая, вверх по лестнице и схватила диски Линкольна и ноутбук у Хелен в номере. Значит, дело не в записях. Все это не имело никакого смысла.

– Почему? – как только вынули тряпку спросила Хелен дрожащим от слез голосом, одновременно слишком молодым и слишком старым для нее. – Что я сделала?

Мужчина в красной кепке крепко сжал стальной поручень, тянувшийся вдоль кормы: видимо, ему происходящее – с целью напугать Хелен или сделать что-то гораздо хуже – тоже доставляло мучения.

Она вспомнила кое-что из того, что придумала, пока лежала на полу фургона:

– Люди знают… знают, что я была в той гостинице… я там использовала кредитки. – Это было неправдой, но им-то откуда знать? – Мы с Кэт переписывались и звонили друг другу. Я говорила людям, куда уезжаю!

– О той стерве можешь забыть, – ответил рулевой, тяжело спускаясь с моста. С каждым грузным шагом из его кроссовок вылетал воздух: пуф-пуф-пуф. Изо всех присутствующих он единственный казался спокойным. Этот лысый плотный мужичок с лицом, похожим на ветчину, которой придали форму свиного рыла, дышал тяжело, будто астматик, однако плотные розовые плечи говорили об устрашающей силе. Рулевой будто пытался изображать уверенность в себе, чтобы подогреть решимость остальных двоих. – Ее не найдут.

Моряк помоложе завизжал, словно зверь. Хелен передернуло – точно такой же звук издавали красные в гостинице. «Голые, босые, вопящие».

– Не здесь! – прикрикнул рулевой. – Это не морское дело – это для красной земли. Тут не место.

– Пожалуйста, – сказала Хелен. Мужчины по-прежнему на нее не смотрели – во всяком случае, в глаза. Она сглотнула: – У меня маленькая дочка. Ей всего шесть. Я нужна ей… – голос Хелен сорвался.

Мужчина в красной кепке на корме опустил голову и сплюнул за борт. Его молодой товарищ ухмыльнулся. Вокруг усатого рта последнего блестели капельки слюны, сердце его билось в самом горле, а глаза на худом лице смотрели как у растерянной собаки.

– Не рожден ты для моря, Фил! – крикнул лысый рулевой человеку в красной кепке и с ухмылкой прошептал Хелен: – Нежный, как девочка, – точно говорил со своим хорошим другом про общего знакомого.

Хелен решила, что он сумасшедший. Он как-то странно реагировал на происходившее, на то, что на дне его лодки лежит расстроенная, несчастная, испуганная женщина, – без сочувствия или жалости. Он смотрел на мучения Хелен с безразличием, точно они его забавляли, не воспринимая их всерьез: ничего личного, только бизнес. Ему хотелось, чтобы на борту царило веселье и спокойствие, и отсутствие командного духа его разочаровывало.

– Это неправильно! – вдруг вырвалось у Фила в красной кепке. – Нельзя так!

– Завали пасть! – крикнул ему свиномордый рулевой: поросячьи глазки покраснели, словно он приготовился применить насилие к своей маленькой команде. Возможно, он оказался еще безумнее, чем ухмылявшийся и дергавшийся паренек. – Что, краснота тебе не по душе, Фил? Когда она стучалась в твою дверь, ты ходил с голой задницей – думаешь, мы не видели, как ты бухал и балду пинал? Твой папаша потерял бы и ферму, и все, а ты всем одни расходы приносил. Неужто все, что у тебя есть теперь, ничего не стоит? Иди на х… и делай свое дело, как все, – да, Ричи? Ты видел, Ричи, чтобы Фил блевал за рулем своего «Рендж-Ровера»? Против него Фил что-то не возражает.

Парень закивал маленькой головой в знак согласия. Его глаза теперь бегали без остановки, не в силах замереть хоть на миг.

– Тебе всё это нравится! – заревел мужчина в красной кепке.

– Следи за языком, а то я и тебя скину!

«О Господи, они скинут тебя за борт. Со связанными руками и ногами». Хелен ощутила во рту едкий вкус морской пены и представила, как будет давиться, когда волна накроет ее лицо.

– Кого ты обдуришь, свиномордая сволочь? – крикнул Фил в красной кепке. – Она тебе сказала – люди знают, что она тут.

– Она врет. Они всё, что хочешь, скажут, когда их ловят. Ты же видел, как они уходят в красноту – услышишь то же самое еще три-четыре раза и поймешь – это ничего не значит. Они уйдут в красноту, мы получим награду, и всё. Не надо усложнять, какая тебе вообще разница? Ты же видел, что случается с ними – с ними, а не с нами. С кем ты хочешь быть? Старая ведунья открыла тебе глаза, зачем ты их закрываешь?

– У них есть эти, как их… криминалисты. Когда ее вынесет… они узнают. Всё узнают!

– Вот поэтому у красных планируют другие – потому что ты, Фил, тупой мудак. Думаешь, она первая? Не бойся, краснота позаботится – на нашей стороне копы, советники и прочие яйцеголовые. У красноты глубокие корни. Разве можно нарушить правила, если сам их выдумываешь? Да, Ричи?

Ричи кивнул и добавил для самоубеждения:

– Умерла в результате несчастного случая. Или самоубийства, как ее брат. То или другое. Все решено, Фил, – все путем. – Но паренек описался: Хелен чувствовала запах джинсов, пропитанных мочой, близко от лица.

– Но если ты проболтаешься, и я решу, что ты мешаешь… – теперь свиномордый рулевой все внимание обратил на Фила, а тот не отворачивался от черного моря, словно не мог: просто неподвижно стоял и смотрел туда, куда скоро попадет Хелен. – Если обо всем узнает сам знаешь кто и передаст ведунье, и она наденет корону… тебе распилят башку. Я тебе обещаю – сделаю это сам. Не успеешь оглянуться, как попадешь в красноту, а я обоссу твои кости или что там от тебя останется после Крил. Ты бесполезен, Филли, и всегда был бесполезен. Я за тебя ручался, но буду доволен, если ты двинешь копыта и отправишься вниз. Мудак. – Фил ссутулился у поручня.

– Так что иди-ка сюда и помогай! Ты, – рулевой обратился к пареньку Ричи, – хватай ее за ноги, а мы зайдем сзади и поднимем, понял? Смотри, чтоб она не стукнулась боками. Веревку снимешь перед тем, как сбросить – в последний момент, понял?

Легко верить, что в конце, когда надежды больше нет, у тебя найдется, что сказать, – какое-нибудь запоминающееся последнее слово. Но это неправда – люди теряют дар точной, связной речи, начинают звать маму, которой нет рядом, и тому подобное. В свои последние моменты ты, в общем, бесполезен – Хелен это понимала. И все же на короткий миг проснулась та, кем она когда-то была, та, что обращала жизнь бойфрендов в ад, и она вспыхнула от пальцев ног до кончиков волос и закричала:

– Нет!

От небрежности, с которой свиномордый рулевой отдал указание сбросить Хелен в море, стена огня между страхом и гневом внутри погасла, вспыхнул гнев, мышцы распрямились, она развернулась на ягодицах и обеими ногами со всех сил пнула ближайшую к ней ногу – прямо в колено.

Сустав съехал назад, хрустнул и застыл. Рулевой заревел, пошатнувшись, стал шарить толстой рукой, похожей на жирную морскую улитку, по столу, но не смог найти опору и рухнул на пол рядом с Хелен. Его покрытое потом лицо так налилось кровью, что сердце, по-видимому, вот-вот лопнуло бы.

– Твою мать, твою мать, твою мать, – повторял Фил, мечась туда-сюда по узкой палубе за каютой. Ричи лыбился, как дебил, которым, скорее всего, и был. Капитан, задыхаясь, с трудом поднялся на колени, опираясь на целую ногу.

– Сука, я тебя убью! – пообещал он, захлебываясь слюной.

– Не оставлять следов! – крикнул Фил, наконец бросившись в каюту.

– Убью, убью! – орал капитан, хватаясь пухлыми пальцами за волосы Хелен. Фил и Ричи вытащили ее на палубу. Холодный воздух окутал ее тело, обещая гораздо более холодную воду.

– Господи, нет. Моя дочь… Нет. Я нужна дочке. Нет. Прошу, умоляю.

– Ничего личного, ничего личного, – твердил Фил со слезами. Верх взял Ричи, оказавшийся очень сильным для такого тощего паренька: подхватив Хелен под мышки, он поднял ее – та шаркала ногами по палубе, скрипя кроссовками и не находя опоры.

Вот оно – черное хлюпающее бесконечное море: бесчувственная, безглазая масса, которая засосет Хелен в бездну небытия, и та никогда не увидит больше свое дитя.

– Нет! Перестаньте! Господи, умоляю!

Лодка лениво качалась на небольших, но тошнотворных волнах: свет фар выхватывал темно-синие лоскуты цвета черничного сока, который пила Вальда. Вонь соли охватила Хелен, холод кусал за нос, тело, лишившись последних сил, обмякло; она испытывала тошноту, слабость, головокружение и готова была рухнуть без чувств.

– Еще не время, – слабо сказала Хелен наконец. Голос, как казалось ей самой, прозвучал откуда-то издалека – такой шок ею овладел.

– Кидай ее! Кидай, мать твою! – орал безмозглый рулевой от дверей каюты. Поросячье лицо блестело от слюны и пота.

Шейла наконец позвонила, и тюремщики окружили Кэт и приставили к ее горлу кремневые лезвия, острые как бритва, стиснув их так, что пальцы белели. Их имен Кэт до сих пор не знала – эти двое оставались для нее почти такими же незнакомцами, какими были в тот миг, когда вломились в ее дом, покрытые красным. Кэт сохраняла покорность из-за горя, ужаса и страха – из-за того, что незнакомцы ее обесчеловечили. Она могла только отвечать им тем же: в уме, пока все это не закончится, Кэт будет называть их Борода и Платок.

По крайней мере она установила, что оба ее тюремщика отлично переносили скуку: они либо следили за ней, либо смотрели ужасные передачи по телевизору, то и другое – молча. Логично было предположить, что Кэт им совсем не нравилась, но и друг с другом они тоже почти не разговаривали и никогда не улыбались.

Кэт подозревала, что старик Уиллоуз или тот, кто всем командовал на его мерзкой ферме, приказал Бороде и Платку ее ненавидеть. Она имела дело с людьми, способными в экстазе расчленить человека заживо и скормить… «собакам». Приказа от хозяина им стало бы достаточно, чтобы кого-то возненавидеть.

С того мига, как они захватили ее дом и жизнь, Кэт ни разу не видела ни единого проблеска сочувствия в их жестоких глазах. Они ее не видели по-настоящему – не замечали ее страданий. Это отсутствие сочувствия приводило Кэт в ужас: она никогда не встречала подобных существ, хотя всегда знала, что они есть.

Их неловкое сожительство длилось уже третью ночь. За это время Кэт запихнула свои мысли так глубоко, что они стали неподвижными, пустыми, лишились эмоций и только изредка всплывали на поверхность разума, но потом снова уходили на дно. Кэт спала, плакала, потом снова спала.

У них установился свой режим дня: сначала Кэт мылась перед незнакомцами, потом спала перед ними, потом немного клевала еду под их взглядами и даже ходила в туалет перед женщиной – Борода разрешал закрывать перед ним дверь, видимо находя это слишком отвратительным. Платок каждое утро вынимала для Кэт одежду; ее подельник в основном смотрел телевизор.

Когда Шейла позвонила, тупоумный бородач принес Кэт телефон, сопроводив его обычным грубым предупреждением. Речь Шейлы по телефону казалась неловкой, будто она стремилась положить конец разговору, участвовать в котором с самого начала не хотела. Кэт отвечала мало и односложно – в мозгу у нее было по-прежнему пусто. Да и что бы она сказала?

За пределами ее тюрьмы росла уверенность, что Стив утонул в море; Шейла, конечно, избегала однозначных и категоричных выражений, но по ней это стало очевидно. «Нехорошо». Также начальница сказала что-то про работу и посоветовала Кэт «в этот трудный период распоряжаться своим временем как угодно». Услышав это, Кэт поняла, что Шейла списала не только Стива, но и ее, – что ж, начальница могла себе это позволить. С этих пор Кэт, должно быть, представляла для рафинированного мира Шейлы сплошные проблемы. Трагедия не входила в ценности бренда «Девон Лайф-энд-Стайл», и Кэт на работу никогда не вернется.

В журнале про нее напишут некролог, но не очень грустный. От этой мысли Кэт хихикнула, удивив своих тюремщиков – они переглянулись. При них Кэт еще не смеялась.

Она сходила с ума.

Кэт больше не чувствовала себя собой и не думала, что за отведенный ей срок еще почувствует.

Она нередко размышляла над тем, как глубоко под поверхностью сознания зреют травмы, порождая трансформации. Можно спрятать потерпевший крушение фрагмент в самой глубокой впадине разума, но к поверхности сознательного все равно выплывут какие-нибудь обломки, буи – не связанные между собой осколки, свидетельствующие о существовании огромной мозаики. Обломки указывают на то, что далеко внизу разум меняется.

Возможно, разум, отягощенный разочарованием и сползающий в депрессию, менялся в более тревожную или менее оптимистичную сторону; иногда находил слабое утешение в мудрости или принятии, но иногда он невозвратно ломался. И только тогда, возможно, становился готов на отчаянные действия.

В заключении под домашним арестом у Кэт также появилось время подумать и найти связь между склонностью ее бывшего к контролю и своим нынешним положением.

Вред, который нанес ей Грэм, можно было не замечать, но он остался навсегда. Пока они были вместе, каждый раз, когда приходилось решать, где они проведут вечер, с кем будут общаться, что будут покупать, чем заниматься в лондонское воскресенье, пока работа и дела не займут к концу дня все их внимание, Грэм постоянно пускал в дело пассивную агрессию. Он всегда добивался от Кэт подчинения, изображая кислую или мрачную мину. Эту сторону своего бывшего – манипулятивную и, как теперь Кэт понимала, хотя заподозрить это тогда никак не могла, эгоистичную и сволочную – она ненавидела.

Да, он терзался все эти годы, а особенно – при последнем предательстве, но Грэм все равно ее бросил и заставил переделывать жизнь без него заново, а на это ушло немало времени. Он нарушил все данные обещания, уничтожил в Кэт доверие к другим, лишил ее способности рожать и психического здоровья.

Но в одном Грэм, похоже, ей услужил: благодаря ему Кэт не выносила никого, кто пытался навязать ей свою волю. Она немедленно начинала ненавидеть всех, кто влезал на периферию ее жизни, присваивал ее пространство, свободу и чувства. По-видимому, у Кэт развилась боязнь обязательств перед партнерами и еще бесконечное отвращение к волевым, амбициозным защитникам своих интересов. Пуганная до смерти ворона и куста боится.

Она просто хотела спокойной, непритязательной жизни на побережье, но вернулась к тому, от чего бежала. Ненависть Кэт к контролю над собой увеличилась, умножилась, унеслась на невиданные доселе высоты. А теперь это оказалась пара сумасшедших кровожадных дегенератов, причастных к убийству и освежеванию ее любовника.

Борода и Платок полностью контролировали Кэт: все, чего она добилась, теперь, по сути, принадлежало им. Они просто так забрали все и могли отнять даже жизнь – биение ее сердца и работа мозга по их воле могли оборваться в любой момент. К чему эти двое, видимо, и стремились: нынешнее положение Кэт было лишь временной задержкой до тех пор, пока ее не уничтожат – продуманно, точно. Они откладывали неизбежное по своим причинам – Кэт не выбирала ни время, ни способ.

К третьему дню Кэт начала себя успокаивать, представляя, как горит ферма Тони Уиллоуза и как ее стражам разбивают красные головы будто яйца.

А еще она представляла, как их всех засасывает в черную расщелину – бездну под грязным полом, о которой Кэт не могла думать больше редкой секунды. Она до сих пор чувствовала вонь того, что обитало в ней.

За эти годы она очень часто представляла, как Грэм умирает, – обычно так начиналось ее утро. Теперь она делала это реже, но в фантазиях он никогда не погибал от ее руки: для своей мести Кэт привлекала воображаемых посредников – автобусы, несчастные случаи, грабителей с ножами. Ее саму тошнило от этих бесплодных мечтаний, как и от мыслей о своих тюремщиках: ее разум получил повреждения – как и в случае с Грэмом, наверняка неизлечимые.

Каким же человеком она теперь стала? И как такой человек может поступить с ближними своими, если представится возможность?

Наконец-то Кэт думала о себе и о том, что может сделать она, – ведь если не выйти из сложившейся ситуации, она умрет, как Стив. Отсюда вставал вопрос: как ей сбежать? Что ей делать?

И на четвертый день Кэт пришла идея, показавшаяся ей перспективной.

Резкий холод впивался под кожу ядом, от которого немело все.

Нырнула Хелен глубже, чем рассчитывала, – от холода здесь, казалось, вот-вот слезут с головы кожа и волосы.

Она рухнула в море с грохотом, оглушительно громким под водой. Все тело Хелен покрылось слоем льда, болезненно обжигавшим грудь, выдавливавшим из нее дыхание. Внутренности съежились.

Потом ускорение при падении спало, и в ледяной тьме вокруг воцарилась жуткая тишина.

«Никогда не прыгай в холодную воду».

Стоит только Кэт броситься ко входной двери, и красные соседи тут же расколют ей череп или перережут горло. Именно этого они и ожидали, именно к этому готовились: что она завопит и побежит к парадному входу.

«Если я ломанусь к двери или окну, они сделают все, чтобы это больше не повторилось».

Они привяжут ее к кровати, и из обычного ее заключение превратится в одиночное с ограничением подвижности. О парадном входе речи не было.

Вечером четвертого дня Кэт несколько часов лелеяла слабую надежду, что исчезновения Мэтта Халла, Стива и Хелен привлекут внимание даже местной полиции, какую бы нехватку кадров, финансирования и усердия она не испытывала.

Также несколько утешала мысль, что Тони Уиллоуз с его «ведуньей» – возможно даже, это и есть Джессика Ашер, о которой говорилось в «Википедии», – взяли на себя слишком много. Если записать количество их жертв цифрами, оно не влезло бы в почтовый индекс[3].

Между всеми жертвами существовали слабые связи, и, если Кэт упадет с прибрежной тропы спустя всего пару дней после своего бойфренда, последовав еще за двумя людьми, с которыми недавно взаимодействовала – Мэттом Халлом и Хелен Браун, настолько большое скопление случайных смертей и предполагаемых самоубийств окажется слишком подозрительным. Такой риск Тони и Джесс вряд ли себе позволят – поэтому сейчас мертвая Кэт представляла большую опасность, чем живая.

Им нужно было, чтобы она солгала родителям Стива и полиции, выведя их на ложный след; загадка состояла в том, как долго будет откладываться казнь. Интуиция Кэт говорила, что не очень.

Она находилась в заключении у двух фанатиков безумной и кровожадной идеи, но Платок была уже очень стара и, судя по платку, страдала серьезными проблемами со здоровьем. Кэт считала, что смогла бы с ней при необходимости расправиться. Против Бороды, с другой стороны, она никогда бы не выстояла – этот безмозглый силач, если и не смотрел на Кэт, всегда находился в нескольких шагах от парадной двери, никогда не мылся и на памяти Кэт никогда не ходил в туалет с закрытой дверью, если Кэт не спала. Его ей никогда не перебороть.

Открыть окно и закричать «Пожар!» она тоже не могла: эти двое заперли окна и конфисковали маленькие металлические ключики от них. Кэт в любом случае не успела бы это сделать, к тому же ее единственная соседка возрастом под девяносто была полуглухой. Сбежать она сможет, только если сначала расправится со своими врагами внутри дома, – от этой мысли у Кэт начинала кружиться голова.

Она перебирала в уме потенциальное оружие – без оружия тут было не обойтись, рук и ног ни за что не хватит. В пределах досягаемости оставались пинцет, фен, выпрямители для волос, хрустальная чаша с засушенными лепестками цветов… и тут она вспомнила про баллончик.

Однажды ей пришлось несколько дней проработать в Германии, в Гамбурге, и там Кэт купила оружие, в Британии незаконное, – небольшой предмет, предназначенный для самозащиты женщин, которым не повезло столкнуться с насильниками. Оружие представляло собой небольшой желтый металлический флакон с перцовым спреем, холодный на ощупь, размером примерно с тюбик помады. Кэт протащила его с собой в Лондон, спрятав среди вещей в багажнике машины.

В то время две знакомые Кэт как раз подверглись нападению мужчин: одна в такси, другая на автобусной остановке, – и она постоянно думала о самозащите. Но баллончик ей испытать не довелось, и она иногда на несколько лет забывала, что он у нее вообще есть, и находила небольшой металлический цилиндр, лишь когда переставляла вещи, убиралась или переезжала. Однако Кэт и не выбросила его – «на всякий случай». Значит, он до сих пор где-то здесь, в доме.

«Где?»

Огромный черный полог ночи пугал Хелен не меньше водных просторов, по которым она плыла, будто щепка. Звезды в бескрайнем небе застыли на немыслимой глубине. Хелен представилось, каким крошечным будет казаться ее тело с большой высоты, и ей стало только хуже.

«Не смотри вверх, не смотри вниз, не думай ни вверх, ни вниз. Думай о том, что впереди».

Кэт продолжала притворяться спящей. Неужели Платку не скучно? Она сидела на табуретке напротив двери и глядела в темную спальню, где лежала Кэт (но не конкретно на нее), уже два часа. Это казалось Кэт примечательным для эпохи, когда люди постоянно скользят пальцами по экранам и тыкают в них. Внизу бормотал телевизор – и как можно смотреть столько плохих передач?

Этим двоим поручили важное задание, избрали их. Может быть, из людей, лишенных фантазии, получаются лучшие убийцы, которые остаются такими всегда, сидят ли за рабочим столом или держат в красных лапах камень.

Только в полночь Платок наконец-то встала с табуретки, издавшей слабый скрип, и пошла в туалет, едва прикрыв за собой дверь. «Да, эта сука неплоха».

Кэт немедленно скользнула к изножью постели, ближе к ящику, стоявшему под кроватью, но хаотичный шум пружин и скрипящего дерева тут же положили конец ее движениям. Она представила, как Платок напряглась в туалете со спущенными штанами и прислушивается к далекому шуму постели.

Кэт вернулась в исходное положение.

Кровать скрипнула, и после этого в туалете недолго шумела вода, хотя Кэт не знала, связано ли это между собой. Стоило ей положить голову на подушку, как из-за двери выглянуло костлявое лицо Платка, рассматривая неподвижное тело Кэт под одеялом. Затем тварь уселась, возвращаясь на пост.

«Так близко к цели».

Когда стража сменилась, Кэт уже была готова уснуть. Борода безмолвно занял свое место на стуле в два часа утра.

В три утра, когда она с трудом боролась со сном, он пошел вниз – вскоре начал кипеть чайник, хлопнули двери холодильника и шкафа: Борода грабил кухню Кэт и готовил кофе. Тут зазвонил его телефон, и Борода начал своим грубым, лающим голосом разговор, состоявший из кратких утверждений, которые Кэт не могла расслышать. Он даже засмеялся, впервые за четыре дня.

Телевизор наконец-то замолчал – должно быть, Платок спала на диване.

Лежа лицом вниз, Кэт перевернулась под одеялом, распределив свой вес по матрасу как можно равномернее. Нужно было оставаться на кровати – нельзя рисковать и опускать ноги на старый паркет. Одеяло мешало слушать, и она стянула его с головы.

На кухне – тишина, только электрический чайник готовился вот-вот закипеть.

Кэт продолжала неподвижно слушать, боясь, что, если Борода обнаружит ее лежащей головой у изножья постели, ей будет трудно убедить его, что она просто ворочалась.

Открылась дверь очередного шкафа. «Даже такой мудак любит вкусненькое».

Дотянувшись рукой до пола, Кэт нашла деревянный ящик: кончики пальцев почувствовали знакомую навесную крышку и никелевую пластинку замка. Она подняла защелку, но крышку нельзя было откинуть и порыться внутри – она задела бы каркас кровати. Придется достать ящик из-под кровати, чтобы проверить, действительно ли он содержит ее ядовитое сокровище.

Шаги и скрип кроссовок на кухонном линолеуме.

Кэт, словно минутная стрелка на циферблате, вернулась головой на подушки: она снова старалась распределить вес равномерно. Однако кровать все равно издала звуки, а одеяло забилось под Кэт.

Ступеньки заскрипели под ногами Бороды.

Выпутавшись из одеяла, Кэт выпрямилась – как раз перед тем, как тюремщик снова появился за дверью с дымящейся кружкой в руках.

Теперь Кэт лежала на другой стороне кровати, задержав дыхание, и надеялась, что Борода подумает, будто она просто ворочалась во сне или передвинулась на более прохладную и менее скомканную часть простыни.

Борода уселся на место.

Кэт казалось, что он слышит ее сердцебиение. Она разрывалась между разочарованием, потому что не открыла коробку, и облегчением, потому что Борода не застал ее над изножьем постели со свешенной головой. Если Кэт показала бы хоть какой-то интерес к тому, что было под кроватью, они тут же обыскали бы пространство там.

Спустя полчаса Борода снова грузно поднял задницу с табуретки и пересел на пол, прислонившись спиной к невысоким перилам на лестничной площадке и закрыв глаза.

Кэт не знала, уснул ли он на посту или просто отдыхает, но в любом случае подвела итоги: чтобы порыться в коробке, требовалось вынуть ее из-под постели, а найденный спрей – испытать. Этот процесс требовал немало времени, а кровать начала бы скрипеть. Помимо того, для последней части потребуется твердая рука, чтобы не ослепить себя.

Борода представлял бо́льшую физическую угрозу, однако делать все придется в его дежурство: Борода был менее внимательным, чаще ходил вниз и дольше делал свои дела в туалете. Журчать начинало не сразу, а после долгой паузы – возможно, болезнь простаты.

Время отхлынуло, словно волна. Под ложечкой у Кэт горело от нетерпения. Она поклялась себе, что, когда Борода пойдет вниз в следующий раз, она откроет ящик, и тогда…

От мысли о том, что случится тогда, что бы это ни было, Кэт затошнило.

После пятнадцати (по ее подсчетам) минут равномерного плавания Хелен испытала первый проблеск облегчения и удовлетворения оттого, что не замерзла и не утонула.

Плечи и шея затекли, она не чувствовала полностью пальцев на руках и ногах, но изгнала эти ощущения из головы и продолжала ровно дышать и плыть в колыхающейся черноте.

«Еще двадцать движений», – повторяла она себе, отсчитывала двадцать движений, затем обнуляла счет и начинала заново. Остатком воображения, не занятым физическими упражнениями, она представляла, как выглядит сверху, как прорезает черную воду со скоростью и упорством носа корабля.

Хелен отказывалась смотреть вперед и вверх как можно дольше – огромное расстояние между ней и огнями на берегу казалось слишком деморализующим. Хелен надеялась, что, когда поднимет взгляд в следующий раз, земля приблизится, и она получит мотивацию.

Но, когда она подняла взгляд, огни будто не приблизились. А поскольку больше никаких ориентиров не было, Хелен начало казаться, что она оставалась более или менее там же, где упала в воду, что течения, сговорившись, отталкивали ее назад, и она просто поднималась и опускалась на волнах.

Однако она уговаривала себя: природа и вода полны иллюзий. Холодное море дает такое ощущение собственной ничтожности, слабости и бессмысленности, которое мало с чем сравнится, – страх Хелен понял бы разве что космонавт, дрейфующий в космосе.

Проплыв, по собственным подсчетам, полчаса, Хелен обнаружила, что ей уже не так холодно и она дышит легче, а не хватает воздух ртом, жадно глотая и исторгая из себя. Она достигла плато – оптимального для плавания момента, как бывало и в бассейне. Не проплыв около дюжины раз в одном направлении, Хелен чувствовала себя неловко, глотала воду и двигалась с плохой координацией, но рано или поздно ритм приходил, а дыхание выравнивалось, и она будто бы могла плавать вечно. Теперь же ей предстояло узнать, как далеко и долго она сможет проплыть.

Со всех сторон ее толкали небольшие волны, но Хелен к ним приспосабливалась. Теперь она вдыхала не на каждом втором движении, а на каждом третьем – так казалось, будто она плывет быстрее и более умело.

Когда, по ее подсчетам, прошло столько времени, сколько потребовалось бы, чтобы проплыть в бассейне полтора километра, Хелен стала отдыхать и перебирать ногами, просто падая и поднимаясь вместе с волнами. Она снова подумала о дочери, но теперь это уже не мотивировало – огни на берегу по-прежнему оставались слишком далеко. Хелен всхлипнула от парализующего чувства беспомощности, снова расходуя энергию.

Тогда она подумала о красном ухмыляющемся лице свиньи-рулевого и его подручных, Филе и Ричи. Несправедливо, что такие твари могут сделать ее дочь сиротой. Их обязательно поймают и накажут – Хелен хотелось в это верить. Ее мама знает, где она собиралась жить… Кэрол допросят полицейские…

Затем Хелен стала размышлять о статуэтке, присланной ее дочери в Уолсолл отсюда. Единственным человеком, знавшим адрес, была Кэт. Кому она его сообщила, тем самым подвергнув Вальду и маму Хелен опасности? Записи Линкольна существовали только на дисках, но похитители Хелен этого не знали – с их точки зрения, звуки из пещер могли по-прежнему оставаться на жестком диске компьютера у нее дома в Уолсолле. Если эти люди пошли на такое ради нескольких дисков, что они сделают, чтобы добраться до компьютера?

Мать и дочь Хелен находились в опасности – об их существовании знали люди, обрекшие Хелен мучительно умирать от гипотермии в холодной воде. При этой мысли (и от страха, что не чувствует полностью ног ниже колен) Хелен снова поплыла. Но теперь убить Кэт ей хотелось даже больше, чем троих мужиков в лодке.

Подняв голову и сделав вдох, Хелен опускала лицо в вечную холодную темноту под поверхностью, мелко-мелко выдыхая через нос. Иногда от ярости она рычала на холод и воду, понимая при этом, что ей становится трудно думать ясно, удерживать мысли в голове дольше секунды. Она уставала – от монотонных движений руками, оттого, что приходилось переворачиваться с боку на бок и не забывать ударять по воде ногами: все это поглощало энергию, которую и без того понемногу высасывал холод.

Но Хелен продолжала подниматься и опускаться на небольших волнах, работать длинными бледными ногами, пронзать воду руками – снова и снова, снова и снова.

Паркет за дверью заскрипел под ногами Бороды, и Кэт отдернула руку от беспорядочного содержимого деревянного ящика. Рука так дрожала, что уронила баллончик.

Перегнувшись в поясе, она стала искать небольшую «пулю» на ковре, но никак не могла ее ухватить. Это привело Кэт в такую ярость, что она вот-вот готова была бить и кусать себя; в отчаянии она рванулась вперед и наконец-то почувствовала холодный цилиндр в своей ладони.

Борода снова ходил вниз. Если бы он двигался по лестнице чуть менее медленно и лениво, то застал бы Кэт с открытым ящиком. Она сунула металлическую капсулу в карман штанов для пробежки.

Времени ликовать по поводу найденного оружия не было. Кэт посмотрела на ящик, вылезший из-под кровати.

На площадке Борода поставил кофейную кружку на деревянную табуретку. Кэт, не успев подумать, чуть сдернула одеяло с кровати, накрыв им открытый ящик и свои босые ноги.

– Че делаешь? – в дверном проеме появилось бородатое лицо. Голос Бороды охрип от усталости, скуки и недосыпа. Глаза, красные от телевизора, алкоголя и того же недосыпа, опустились на одеяло на полу.

– В туалет иду, – ответила Кэт, притворно зевнув, чтобы скрыть тревогу, которая в свете с лестничной площадки непременно проявится.

Она заскользила к двери. Борода дал ей дорогу, хотя на протяжении нескольких секунд Кэт не дышала, готовая ощутить грубые руки на своих плечах, почти слыша его крик «Что это?» при виде выпирающего кармана. А потом он ее обыщет. Интересно, баллончик видно? Кэт прикрыла его рукой.

А потом оказалась в туалете. Прижавшись спиной к двери, она запихала в рот полотенце, чтобы лихорадочное дыхание не было слышно.

Теперь в кармане Кэт лежал баллончик. «Баллончик!» Использовать его на человеческом лице – совсем другое дело, но она к этому понемногу, сантиметр за сантиметром, шла. Кэт это сделала, черт побери.

«Ублюдки», – беззвучно прошептала она в адрес двери.

Ей придется распылить спрей в это идиотское бородатое лицо с близкого расстояния, на площадке и как можно скорее. Его тело казалось слишком крупным и плотным для этого – его было так много. Крошечный баллончик размером чуть больше тюбика губной помады, умещающегося в женский клатч, выглядел совершенно жалким – что он сделает этому здоровяку?

Даже после всего, что они сделали и собирались сделать с Кэт, со Стивом, Мэттом Халлом, прочими…

«Хелен. Они заставили тебя привести ее на верную смерть»… Прошлая решимость Кэт, стремление защитить и отомстить как будто ее покинули.

Куда делись фантазии о том, как она их уничтожит? Или это было всего лишь отчаяние идущей на смерть?

Теперь Кэт охватил не гнев, а страх. Ее мышцы напоминали остывшую вареную лапшу, а сердце билось в ушах. Вот что бывает, когда слишком долго сидишь в заключении – когда тюремщики позволяют тебе еще пожить. Кэт ведь начала глупо радоваться и тому, что ей приносили воду или чай и позволяли ходить в туалет.

«Успокойся». Нужно было успокоиться.

Кэт сидела на унитазе, но страх не давал ей даже писать.

Борода не сел обратно – скрип деревянной табуретки под его весом Кэт услышала бы даже сквозь дверь, – она успела хорошо его выучить за ночи и дни в заключении. Ее существование сократилось до нескольких квадратных метров и скромного репертуара звуков.

Возможно, Борода понял, что что-то не так и она ведет себя по-другому. У этих тварей на такое дело нюх – малейшее изменение во взгляде жертвы, и они встают в стойку. Одна лишь поза человека говорит их отточенным инстинктам, можно нападать или нет. Убийцы, похитители, фанатики, среди которых оказалась Кэт, думают иначе. Она должна сделать это сейчас.

«О Боже».

Открыв рот для вдоха, Хелен получила очередной маленькой волной в лицо и принялась беспорядочно бултыхаться от шока, поперхнувшись морской водой.

От паники зрение стало яснее, а ощущения – острее, но эта ясность не достигла мышц. Хелен устала и теряла ритм, отточенные движения становились всё тяжелее, медленнее, всё более неуклюжими. Полузакрытые глаза резало, в ушах пульсировало, будто в пальце, по которому нечаянно ударили молотком, в носу горело, по его пазухам щупальцами шарила боль. По лицу Хелен будто вмазали совком изо льда.

Она поплыла на спине, чтобы восстановить дыхание и прийти в себя от волны, залившей рот и напугавшей.

Успокоившись, Хелен обнаружила, что бесконечный вопрос о том, сколько она проплывет, волновал ее меньше, чем после падения в воду, произошедшего так давно.

Перевернувшись на живот, она поплыла брассом. Плыла Хелен медленно, плечи гудели от боли, но теперь хотя бы голова была скорее над, чем под водой.

Через десять минут Хелен показалось, что она увидела что-то на поверхности – как будто голову другого человека недалеко справа. Хелен перестала плыть и стала просто перебирать ногами.

Подождав, пока пройдут небольшие волны, она пригляделась к размытому пятну напротив, цветом и формой отличавшемуся от воздуха и воды вокруг.

«Вон». Оно и правда было там.

Хелен бросилась к пятну, на миг потеряла его из виду, но, бешено пошарив глазами вокруг, снова нашла.

Потом она снова потеряла пятно среди поднявшихся волн, потом снова нашла.

Хелен понадобилась уйма времени, чтобы доплыть до буя, плясавшего по воде совсем неподалеку, и это стало сильным ударом – а она-то верила, что далеко уплыла. Страх попасть в течение или прилив вернулся, и тело потяжелело в два раза. Возможно, буй здесь оказался потому, что рядом – течение, и поэтому Хелен замедлилась, но она не знала и не умела читать морские символы.

Доплыв, Хелен обвила руками покрытый слизью шар, будто свое родное дитя.

Она попыталась толкнуть его вниз, под воду, чтобы опереться грудью и подбородком, но при первых трех попытках буй выскальзывал из неловких белых рук, занемевших в воде.

От него под воду уходила веревка, и Хелен обвилась ногами вокруг каната, чтобы буй стоял спокойно. В лодыжки и голени впились острые раковины моллюсков, облепившие канат, но Хелен его не выпускала.

Только когда ее плечи и руки до локтей оказались на воздухе, Хелен поняла, как они болели. Как ни странно, холода она больше не чувствовала – после того, как она провела в воде столько времени, это точно не могло быть хорошим знаком.

Она посмотрела в сторону земли. Далекие огни на холмах все так же казались маленькими, но теперь расстояние между каждой парой огоньков-соседей, несущих свою одинокую вахту, стало гораздо больше – это значило, что Хелен приближалась к берегу. Цепочка огней не растягивалась вдоль берега – они светили россыпью из зданий в далеких холмах, а береговая линия, должно быть, находилась чуть ниже и ближе этих маячков.

Хелен уплыла далеко – весьма далеко.

Берег не портил световой шум – лишь немного света падало от далекой луны. Вглядевшись во тьму прямо перед собой, Хелен с трудом различала неровный силуэт гористого побережья, еле-еле различимый в ночи. Скалы у берега цветом были чуть светлее, чем море оттенка нефти, но все равно оставались вдали.

Хелен прижалась лицом к скользкому бую и несколько секунд поплакала. Какой долгий и какой короткий путь она преодолела.

Впереди, может быть через двадцать метров, она увидела еще один темный буй, прыгающий вверх-вниз, как голова человека в воде.

Оглядевшись вокруг, позади Хелен тоже увидела буй, а слева вроде бы еще два.

Она только что проплыла между буев, выстроенных в две параллельные линии и привязанных канатом ко дну, хотя зачем они там были, осталось для Хелен одной из морских тайн. На краткий миг ощущение чего-то, сделанного человеком, под ее сморщенными онемевшими руками почти заставило поверить, будто она вот-вот спасется.

Однако она не могла точно определить, как далеко эти буи находились от каменистого берега, видного кусками. И даже если Хелен сможет выбраться на этот берег, что станет с ее замерзшим телом? Она знала, что не сможет ходить, даже если достигнет земли – слишком мало сил осталось. В этом Хелен была уверена.

Силы, выделенные ей природой, иссякали. Пока Хелен плыла, она находилась в действии и движении, но стоило достигнуть первого буя, как остатки энергии словно вытекли из тела.

Подняв усталое лицо к небу, Хелен оттолкнулась от этого буя и поплыла на боку к следующему.

Огромные лапы, жесткие, как старая дубленая кожа, схватили Кэт за плечи, сдавили мертвой хваткой и дернули вверх, сняв с раковины.

Ягодицы Кэт натолкнулись на кран. В голове бушевала паника, силы, а вслед за ними и решимость покинули ее.

Неужели из баллончика вышла только жидкость для раствора, а не само едкое вещество? «Его надо встряхнуть. Я его встряхнула?»

Под струей спрея Борода только моргнул, даже не затормозив, – должно быть, Кэт просто прыснула на него пустой водой. В глаза ей бросилась укоряющая надпись: «Использовать в срок». Волосатый мясник явно не собирался останавливаться.

Он потащил Кэт, будто ребенка, из туалета на площадку с такой силой, что она не удержала равновесия и упала на колени.

– Пожалуйста, – сказала Кэт. Что случилось, она не знала, но руки мучителя разжались и освободили ее плечи, от которых отхлынула вся кровь.

Кэт смотрела на пол сквозь волосы, готовясь принять удар сверху, но тут весь дом наполнился звериным ревом боли, сотрясающим дерево и кирпичи.

Она подняла взгляд.

Голова Бороды была едва видна – все лицо скрывалось за толстыми пальцами, а вокруг них сиял нимб из всклокоченных седеющих волос и клокастой бороды. Он снова заревел, сгибаясь пополам, – слезы бежали по подбородку и падали на предплечья, покрытые татуировками.

«Замедленное действие».

«…огни». Хелен преодолела дистанцию между первым и вторым буем. Ее ноги к этому моменту полностью лишились чувствительности и напоминали бревна, разбухшие от воды.

Она попыталась плыть на боку, медленно подгребая одной рукой, но онемевшими ногами делать ножницы было невозможно – они волоклись мертвым грузом. Спину и низ спины стягивали жгуты боли. На полпути ко второму бую Хелен дважды опускалась под воду.

Это испугало ее настолько, что хватило сил протянуть руки и ухватиться за новый буй. Соприкоснувшись головой с полой пластиковой сферой, Хелен сумела вцепиться в нее наполовину парализованными руками.

«Вальда… Вальда… Вальда…

Мой огонь…»

К третьему бую, находившемуся в двадцати метрах от второго, Хелен плыла на спине; силы в ногах не осталось, и она просто махала руками по бокам – даже не загребала, а просто плыла, часто останавливаясь и оглядываясь через плечо, виден ли размытый силуэт. Наконец столкнувшись с пластиковым шаром, Хелен обняла его.

«Вальда и… огонь…»

Пронзительный, но стихающий хор нетрезвых мыслей требовал плыть к следующему бую – те, словно выстроившись в бесконечную линию, вели к скалам.

«Огни… Вальда…»

Когда Хелен поплыла к пятому бую, она все еще могла шевелить плечами. Но суставы скрипели как несмазанная телега, от груди вниз растеклось странное тепло, а от ног и ступней, которые Хелен совсем не ощущала, остались лишь воспоминания. Ее тело было слишком тяжелым.

Следующий буй так и не появился. Хелен потеряла его в темноте.

Она поплыла на спине, водя руками в воде, – не осталось сил держать голову. Волна поднялась, и вместе с ней вернулась дрожь, намного сильнее, чем когда Хелен упала в море. В уши хлынула вода, покрывая жалкие мысли льдом, дыхание Хелен ускорилось – а может, она его задержала. Море уносило ее, а она смотрела на звезды.

Хелен казалось, что огромная черная волна вернет ее обратно, и ей было почти все равно.

«Вальда…»

Кэт покончила с Платком – по-настоящему прикончила ее, – и все затихло.

Она дрожала и горела странным удовольствием. Кэт бросила скалку на кровать и вернулась на первый этаж. В животе разливалось теплое чувство завершенности, будто она утолила давнюю жажду. «Но чего же ты жаждала?»

В коридоре на четвереньках ковылял Борода, повесив голову между плечами и не видя, куда ползет. Кэт не боялась, что он еще раз встанет: вибрация древесины, столкнувшейся с его черепом, до сих пор отдавалась в руки и предплечья, словно пойманные помехи, словно мышечная память.

Сохраняя бдительность, Кэт вынула из кармана штанов нож для снятия кожуры, приставила к задней части шеи Бороды, залезла тремя пальцами в задний карман его джинсов и нашла ключ от входной двери (украшенный брелоком-осьминогом, который Стивен выиграл в автомате) и свой телефон. Экран на нем треснул.

На кухне Кэт перешагнула через осколки стекла от светильника на потолке, включила свет в вытяжке и запустила телефон.

Ожидая, пока он загрузится, Кэт перешагнула через Бороду, отперла замок на входной двери, но открыть себе путь к свободе не смогла – Борода беспорядочно ползал и загораживал дверь, не давая открыть ее на нужную ширину.

Если Кэт думала, что щедрое использование скалки и перцового баллончика погасит ее гнев, то ошибалась: ярости оставалось предостаточно, и при новом препятствии она немедленно вспыхнула жарким красным пламенем. Кэт принялась дергать дверь туда-сюда, врезаясь ее краем в ребра Бороды, пока тот не упал на бок и не очистил дорогу.

Оказавшись на тропинке перед домом, Кэт до краев наполнила легкие холодным ночным воздухом – когда она последний раз так глубоко дышала?

Она сложилась пополам, и ее вырвало на мощеную тропинку.

Потом Кэт выпрямилась, перевела дыхание и смахнула волосы с лица. Мышцы в ногах обратились в желе, а во время битвы с врагами сухожилия и мышцы живота сильно растянулись. Мысль о том, что Кэт только что сделала с двумя человеческими головами – «Почему головами?» – не столько шокировала ее, сколько озадачивала.

Должно быть, у кровати и на крошечной кухне пятнадцать лет страданий только что нашли выход – чтобы это обдумать, потребуется целая жизнь. «Вставайте в очередь».

Не испытывая ни малейшей жалости, Кэт задумалась, действительно ли убила Платок, но успокоила себя: «Ты, наверно, просто в шоке».

Вернувшись в прихожую, Кэт сняла с вешалки последнюю куртку, что там оставалась, сунула руки в рукава и вышла, захлопнув дверь и оставив за ней краснолицых чудовищ.

Она стала подниматься по склону, через который пролегала дорога, соединявшая дом с так называемым центром деревни – на самом деле просто перекрестком двух улочек, где теперь не было даже магазина. Оттуда Кэт дойдет до Айвикома, где больше света и людей.

Она без особого энтузиазма думала, что нужно, наверно, вызвать скорую для красных людей в доме, но далеко уйти не успела. Ее тело отключилось, руки и ноги охватила неудержимая дрожь, а незначительные мысли рассеялись. Воспоминания о последних горячих минутах утратили последовательность – от них остались только яркие вспышки звука и изображений, которые Кэт едва могла соединить в историю.

Прочие мысли разбежались в разных направлениях, ведущих в никуда. Кэт думала, что придется продать дом, и начала перебирать в уме, что нужно сделать для переезда; потом про дедлайны в журнале и одновременно – что надо бы поесть: последние четыре дня она употребляла только растворимый суп и галеты безо всего, и то, если удавалось впихнуть их в себя. А потом Кэт начала громко плакать и звать маму.

Иконки и текст на экране раскалывались перед глазами, как и само стекло. Перебирая контакты большим пальцем, Кэт нашла номер детектива Льюиса, который ей звонил. Льюис расследовал дело Стива, и дело Кэт теперь было связано со Стивом. Льюис знал, что она выяснила о Редстоуне, и он должен первым узнать, что случилось с ней. Кэт кликнула иконку, и телефон начал искать связь.

– Кэт, – вскоре торопливо отозвался Льюис. Он сидел за рулем.

– Нужна полиция… езжай сюда.

– В чем дело?

– Они убили Стива, я видела.

– Прошу прощения?

– Те, кто его убил, сейчас в моем доме. Частично.

– Я не… Где ты сейчас, Кэт?

– Дома… рядом с домом. Нужна машина скорой.

Последовала долгая пауза. Кэт слышала только дыхание Льюиса.

– Я вышлю за тобой машину. Сам тоже еду. Оставайся на месте.

Тут Кэт вспомнила высокую блондинку – Хелен:

– Ее они тоже забрали. Она просто искала брата. Меня заставили отдать ее им.

– Кэт, я тебя не понимаю. Успокойся и оставайся там, где стоишь.

– Нужно найти ее. Хелен. Она тоже у них.

Далекий, глухой ропот – биение воды о скалы. Этот звук Хелен не слышала с того самого момента, как ее, связанную, затащили в лодку с мешком на голове.

Цепенея и дрожа всем телом, она выпрямилась среди черного моря. Ступни и кисти рук точно отвалились и упали во тьму, и Хелен откидывала голову, чтобы лицо не оказалось под поверхностью – если она нырнет, то никогда не всплывет обратно. Истощенные ноги еле двигались.

Глаза Хелен бегали туда-сюда в поисках скал, за которыми начиналась земля и о которые с глухим звуком бились волны. Только тут Хелен заметила огонек справа – крошечный и яркий, будто очень далекая звезда. Ее разум, потерявшийся среди водных просторов и маяков, отказывавшихся приближаться, снова обрел некий ориентир.

Хелен активнее задвигала руками, чтобы хоть немного подняться и лучше разглядеть огонек; когда из ушей вытекло достаточно воды, она услышала далекий смех, заразительно и бодро разносившийся в тиши, – сначала засмеялся один человек, потом второй.

– На помощь, – позвала Хелен один раз, потом другой. Ее тонкий голос оказался тише, чем небольшие волны в безветрие, челюсть дрожала, но Хелен продолжала звать, хлопая руками по бокам. Плыть она уже не могла, только стремилась хоть еще немного продержаться на плаву.

Ощущения были ужасными, но она хотя бы дрожала. Хелен начало трясти, когда она оттолкнулась от последнего буя; изнеможённые конечности двигались медленнее, а кровь слишком быстро остыла. Генератор ее тела перестал производить достаточно тепла, чтобы сопротивляться постоянному въедливому изнуряющему холоду.

«Вот и конец. Конец меня. Я просто хочу, чтобы все прекратилось».

Заревел мотор машины; фары исчезали и вновь появлялись среди изгибов дороги, огражденной каменными стенами и неопрятной зеленой изгородью.

Хотя Кэт хорошо знала эту дорогу, скорость машины, несущейся в ее направлении, заставила ее отойти от поворота: быстрому автомобилю на такой узкой, неосвещенной и второстепенной дороге нетрудно сбить пешехода при повороте за угол – здесь такое уже бывало. Если полицейская машина сейчас собьет Кэт после всего, что она перенесла, ситуация выйдет ироничной, но вместе с тем нельзя отрицать вероятность этого. Кэт отошла в глубину зарослей.

Впереди виднелось несколько огоньков из далеких домов Айвикома – Кэт и километра не прошла. Если в машине ехала полиция, она быстро вернется домой и начнет первое из многих объяснений. Однако Платку тоже удалось позвонить кому-то, несмотря на частичную слепоту; когда Кэт догнала ее у изножья собственной постели, телефон старухи работал.

«Нет. Нет. У меня рак. Они меня заставили, чтобы продлить мне время».

В пятнадцати метрах от берега Хелен нашли двое ночных рыбаков из местных, Ларри и Йэн. Они решили в ту ночь порыбачить, потому что погода выдалась теплой, взяли снасти, печку и живых рыб-песчанок (их любимую приманку) и устроились на своем излюбленном месте, куда можно было дойти пешком из глубин острова.

Они уже многие годы, с весны и до самого конца лета, приезжали к берегу на машинах и шли пешком к одному и тому же месту на галечном берегу, где ловили камбалу, окуней, макрель и сайду.

Тем вечером Ларри и Йэн прибыли на свое любимое место незадолго до того, как в сумерках погас последний индиго-синий свет. Через два часа рыбаки заметили огоньки лодки, на которой Хелен вывезли в море, – три белых точки вдали. По подсчетам рыбаков, лодка должна была отплыть от берега метров за восемьсот от того места, где они нашли в воде девушку.

Пока Хелен целеустремленно рассекала ледяную черноту, миля за милей (по ее ощущениям) устремляясь все дальше, северное течение почти незаметно для нее самой отнесло ее туда, где Ларри и Йэн любили рыбачить.

Множество других обстоятельств тоже будто сговорились ее спасти, словно природа пожелала, чтобы Хелен жила: море оказалось спокойным, последние два месяца днем температура на поверхности была выше, чем обычно весной, а зима перед этим тоже выдалась теплой; прилив сыграл ей на руку, а двое рыбаков решили воспользоваться прекрасным вечером. Все удачно сложилось.

К тому же ее выносливость здорово повысилась, пока она плавала, чтобы отогнать меланхолию, недовольство и невзгоды, которые жизнь так и сбрасывала одна за другой на ее плечи. Если бы Хелен не проплыла такое расстояние с таким усердием, ее пронесло бы мимо рыбаков; если бы не появились буи, отмечавшие ловушки для крабов, влажные останки Хелен стали бы обедом тем самым крабам, для которых ловушки предназначались. Все вероятности сошлись самым удачным образом и по счастливой случайности спасли жизнь Хелен и будущее ее дочери.

Однако самую важную роль сыграла любовь матери к своему ребенку; если бы Хелен верила в подобные вещи (а она почти готова была поверить), то решила бы, что умереть той ночью ей оказалось не суждено – из-за Вальды.

Когда Хелен поделилась своей историей в больнице, рыбаки еще сильнее удивились тому, сколько бедная женщина, должно быть, проплыла, чем когда услышали ее голос у камней, на которых стояли и готовились закинуть удочки.

Выловил ее сорокашестилетний Йэн; прежде чем зайти в море, он разделся до нижнего белья, чтобы накрыть теплой одеждой холодное тело, когда вернется из воды. Не задумываясь о собственной безопасности, Йэн зашел в воду по плечи, постепенно привыкая к воде, чтобы не получить шок от холода. Затем он проплыл еще несколько метров и, поддерживая рукой подбородок Хелен, дотащил ее до берега, а сам плыл на боку, делая ногами ножницы, чтобы придать себе ускорение.

Как позже говорил Йэн, на то, чтобы просто дотащить ее до скал, ушли почти все силы, но (добавлял он) мысли о том, что эта женщина перенесла и чего в одиночку достигла посреди открытой дикой воды, любая усталость казалась не важной. Хелен на больничной койке с трудом улыбнулась и сказала:

– Просто привыкла.

Когда Ларри и Йэн вытащили ее из воды, она едва помнила себя и была готова потерять сознание окончательно. Если бы это произошло и Хелен переохладилась еще сильнее, чем до сих пор, рыбакам потребовалось бы делать ей искусственное дыхание на скалах, прямо посреди своих снастей, до тех пор, пока не приедет скорая. Но за время, необходимое скорой, чтобы доехать до той части берега и отвезти Хелен в специальный отдел диллмутской больницы, она бы уже лишилась сознания и признаков жизни.

И даже если бы Хелен доставили в больницу живой, скорее всего, по словам доктора, ей пришлось бы делать сердечно-легочное шунтирование: взять кровь, согреть и перелить. Доктор назвал это «экстракорпоральной мембранной оксигенацией».

Но этого поворота событий, как и последующих недель в интенсивной терапии, Хелен едва-едва удалось избежать, потому что рыбаки действовали очень быстро – не говоря уже о том, что они вообще чудом услышали ее зов о помощи во тьме за берегом.

Йэн и Ларри сорвали с нее мокрую одежду, вытерли одеялом, надели запасную шерстяную куртку и вторые рыбацкие холщовые штаны и усадили возле походной печки.

Ларри сказал, чтобы она покашляла, и влил ей в рот горячего кофе. Сама не зная почему, Хелен его послушалась и покашляла – Ларри потом объяснил, что проверял, может ли она глотать, перед тем как давать ей кофе. Услышав слабый кашель, он немедленно дал ей фляжку с горячим напитком, и в груди Хелен разлилось тепло, словно от свежей крови.

Рыбаки затем надели ей на голову две шапки, а на ноги, похожие на мрамор, – две пары носков; поверх шерстяной куртки Йэн надел свою куртку для экстремальных погодных условий и застегнул под самый дрожащий подбородок, и поверх всего этого рыбаки набросили второе одеяло.

Благодаря этим быстрым действиям тепло постепенно начало возвращаться в тело Хелен. Рыбакам удалось предотвратить кому, в которую она вот-вот погрузилась бы.

Поддерживая ее локтями, точно раненого спортсмена, Йэн и Ларри по очереди несли Хелен вверх по склону холма, вдоль двух грунтовых троп до своего пикапа.

– Тяжелая.

– Про леди так не говорят.

– В смысле, высокая. – Такими краткими диалогами перемежалось тяжелое дыхание рыбаков, с трудом поднимавших Хелен по холму.

Наконец, перехватив ее за руки и ноги, они добрались до «Мицубиси», принадлежавшей Ларри.

Ни тот ни другой не проверяли, в сознании ли она, и не говорили ей оставаться в сознании; когда Ларри дошел до машины, ему пришлось присесть – тащить Хелен на такое расстояние было для него утомительно: рыбаку исполнило почти шестьдесят три. Даже в темноте Хелен заметила болезненную бледность его лица.

Прежде чем они успели уехать на пикапе, к компании подъехала скорая.

В этих местах люди знали, что делать, выловив человека из воды. Хелен решила, что не все местные такие уж плохие. Да, трое незнакомцев вывезли ее в море и выбросили за борт, но другие два незнакомца выловили ее и спасли ей жизнь. С девушками, решившими провести выходные вдали от дома, наверняка случались и более странные вещи, но с Хелен такого еще не бывало.

Когда Льюис вышел из дома неровным шагом, Кэт показалось, что его тошнит. Красивое лицо детектива приняло пепельно-серый цвет, и он схватился за столбик на крыльце под светом декоративного фонарика. Кэт шагнула из темноты.

Льюис вздрогнул, будто от электрического тока, словно испугался ее. Кэт еще никто никогда не боялся, но она чувствовала, что детективу трудно связать кровавое зрелище в доме с рыдающей женщиной, увиденной в офисе Шейлы.

– Что ты с ними сделала, мать твою? – спросил он.

Кэт не ответила, и Льюис указал на открытую дверь, словно это ускорило бы получение ответа. На нем был модный костюм от «Хьюго Босс» – Кэт узнала покрой: когда она писала заметку для «Девон Лайф энд Стайл», ей прислали образец, но для Стива он оказался мал.

– По-моему, это справедливый ответ.

– Что?

– Они держали меня в заключении четыре дня. Здесь. В моем доме. Хотели меня убить.

Льюис продолжал молчать, внимательно изучая ее лицо. Понимание сдавалось перед шоком.

– Ты вызвал скорую? – спросила Кэт и сама удивилась неестественному спокойствию своего голоса. Детектив кивнул.

– Где остальные?

– Кто?

– Полиция.

Она словно напомнила Льюису о его роли, и он наконец выпрямился и приосанился:

– Едут.

– Мне нужно дать показания. Я знаю, что случилось с моим бойфрендом Стивом. Они, – Кэт кивнула на дом, – убили его. Я сама видела. Они хотели изобразить мое самоубийство, но ждали.

Льюис наконец вышел из-под навеса над крыльцом с утомленным, нездоровым видом; его веко дергалось. Детектив был молод – должно быть, мало видел серьезных преступлений.

– Боюсь, детектив, тебе теперь работы хватит – по крайней мере на следующие несколько лет. Думаю…

– Думаю, что ты слишком много думаешь.

И тут рука Кэт оказалась за ее спиной. Детектив стремительно приблизился, развернул ее и вдавил большой палец в ладонь так, что боль парализовала Кэт.

– А-а-а!

Левая рука тут же присоединилась к правой.

Кэт попыталась пнуть голень детектива пяткой, но он только вдавил большой палец еще глубже в ладонь. Из руки прямо в мозг выстрелила молния мучительной боли, и Кэт закричала, лишаясь сил. Мускулистые руки прижимали запястья Кэт к спине, и Льюис толкнул ее лицом вниз на асфальт, окутав запахом лосьона для бритья.

Ребра Кэт столкнулись с безжалостной поверхностью дороги; в последний момент она успела повернуть голову и издать едва слышный крик.

Ударив ее между лопаток широким коленом, Льюис выбил воздух из легких и обхватил запястья пластиковым жгутом. Он щелкнул и затянулся, врезаясь в кожу.

Затем детектив поднял колено, сунул руку за воротник худи и вздернул ее на ноги. Ткань стянулась вокруг шеи словно петля, но Кэт все же удалось крикнуть:

– Ты что, сволочь?!

– Заткнись! – с ненавистью прошипел он, обжигая ухо дыханием и зажимая рот рукой. Льюис развернул Кэт и потащил за собой затылком вперед к машине; ее ноги волоклись по дороге.

Он крепко держал ее поперек тела, но заднюю дверь кто-то открыл изнутри: пружины сиденья скрипнули под тем, кто станет попутчиком Кэт.

Дверь открылась и в машине включился внутренний свет. Когда Кэт снова развернули на 180 градусов, ее встретила ухмылка существа в автомобиле Льюиса: оно словно вылезло из адовой пасти и село в частную машину.

Безумные белые глаза посреди лица, алого, как кровь, выпущенная из жил, горели садистской радостью; два ряда бледных зубов рассекали рожу цвета ржавчины.

– Нет! – Кэт ринулась назад, отталкивая Льюиса. Он подобрал ее с земли и сунул головой вперед на заднее сиденье – прямо на колени существу, протянувшему красные лапы навстречу новой пассажирке.

– Если бы вы увидели это место снова, узнали бы его? Смогли бы опознать людей, которые напали на вас с собаками?

Хелен кивнула, но ее взгляд выдавал опасение при мысли о возвращении на ферму, известную ей как Редстоун-Кросс.

– Вы будете в полной безопасности, – улыбнулась констебль Суон. – Вам даже не придется выходить из машины. Но если требуется обыскать ферму и арестовать людей, мы должны быть уверены, что ищем там, где надо. Редстоун – это немало земли, в основном сельхозугодья. Ваш брат делал свои записи в карьере к западу от перекрестка?

Хелен снова кивнула. Полицейская прикусила щеку изнутри:

– В том и проблема: там немало карьеров. Целых семь. Они разбросаны вокруг перекрестка на километры вокруг, по землям, принадлежащим как минимум пяти разным фермам.

– На его диске было написано «Редстоун-Кросс» – должно быть, он записывал звуки неподалеку от фермы, где я была. А те люди с лодки?

– Мы догадываемся, кем может быть один из них, и сейчас его ищем.

– Но вы его не поймали?

– Пока нет. Его нет дома.

Обдумав это, Хелен села на постели:

– Моя дочь. Вы сказали, что свяжетесь с полицией Уэст-Мидлендз.

– Ваша дочь в порядке, – полицейская наклонилась вперед, ее рука оказалась близко от плеча Хелен, и добавила: – И ваша мать тоже.

До этого разговора полиция Диллмута обещала Хелен, что осведомится у полиции Мидлендз, в безопасности ли мать Хелен и Вальда.

Как только температура тела Хелен пришла в норму и она очнулась от глубокого сна, вызванного переутомлением, то первым делом позвонила домой – в шесть утра воскресным утром. Ответила ее мать, которую звонок разбудил и испугал: в такое время звонят, только если произошло нечто опасное.

После подвига Хелен каждая мышца в ее теле мучительно ныла; она даже в туалет не могла ходить без помощи медсестры и не опираясь на стену. Но Хелен чувствовала: нельзя не объяснить матери, почему она не окажется дома этим вечером, и сказала, что находится в больнице из-за переохлаждения, обезвоживания и переутомления.

При этих словах мать ахнула и, как догадалась Хелен, схватилась за сердце: она всегда так делала в тяжелые моменты.

Хелен убедила ее, что ей гораздо лучше, – так доктора говорили. Возможно, ее даже отпустят через день-два, в зависимости от того, нужна ли будет койка. Но за руль Хелен сесть не сможет: ей потребуется лежать и восстанавливаться несколько недель и к тому же давать полиции показания.

Зная, что ни одна мать не удовлетворится таким коротким объяснением, Хелен призналась, что Линкольн в Южном Девоне связался с чем-то незаконным, и ограничилась этим, добавив, что жуткая статуэтка женщины с песьей головой, которую прислали Вальде, тоже связана с историей Линкольна. Кто бы ни прислал ее, этим он предупреждал Хелен, чтобы перестала расследовать последнюю неделю в жизни брата. Люди, которым он помешал в Девоне, теперь мешали ей.

К счастью, потрясение и неверие матери помешали ей задавать Хелен дальнейшие вопросы. Хелен заставила ее пообещать, что мать заберет Вальду к себе в квартиру и что не будет открывать дверь никому, кроме полицейских, показавших документы. Сказав еще, что этим утром к ней и Вальде заглянет местная полиция, Хелен прервала звонок, пока могла.

С того самого момента, как она пришла в себя, мысль о том, что Линкольн, возможно, подвергся той же участи, что и его сестра – что его выбросили в море тонуть, – приводила Хелен в ярость, и ярость эта давала куда больше сил, чем отдых на больничной койке, вливавший жизнь обратно слабой струйкой. Хелен прекрасно представляла себе страдания, которые Линкольн перенес перед тем, как утонуть.

Но тела не нашли, так что версия об утоплении Линкольна выглядела не совсем правдоподобно. Рано или поздно утопленников обычно вылавливают, сказал доктор. Насколько Хелен запомнила, разговор в лодке в основном шел про какую-то «красноту», как говорили трое. Один из них сказал, что Линкольна «отдали красноте», и свиномордый рулевой угрожал человеку по имени Фил этой же «краснотой». Но это слово для полицейских у кровати Хелен не имело никакого смысла.

Хелен также настаивала, что трое, покусившиеся на ее жизнь, действовали по чьему-то приказу – один из них говорил о какой-то «ведунье». Констебли на это постарались не улыбнуться.

В девять часов полицейские подтвердили, что машину и некоторые вещи Хелен нашли в бухте близ Плимута: обувь и рюкзак оставили на берегу. Хелен была уверена – это для того, чтобы ее исчезновение походило на самоубийство, – и сказала полиции то же самое. Но очевидным это оказалось только для нее.

К отчаянию Хелен, в этот момент офицеры заподозрили, что она оказалась в воде по собственной воле и все выдумала, – их выдали глаза. Морское течение также опровергало ее рассказ: из бухты у Плимута оно действительно рано или поздно могло вынести Хелен к тому месту, где ее, измученную, замерзшую, едва в сознании, выловили рыбаки. Течение проходило вдоль береговой линии, и те, кто тонул чуть севернее Брикбера, могли всплыть даже в Дорсете.

Кровь Хелен проверили на наркотики и алкоголь и обнаружили следы вина, выпитого в номере мотеля. Хелен настаивала, что если бы была пьяна, то умерла бы через несколько минут после падения в воду, не в силах плыть как следует.

Вдруг ей пришла в голову мысль, и она не думая воскликнула:

– Те, кто был в лодке, не должны знать, что я жива. Никто не должен знать. Иначе я и моя семья будем в опасности, вы понимаете?

– Никто не знает, что вы здесь, – сказала констебль с добрым лицом. – Кроме нас и ночной смены, врачи которой были с вами, никто даже не знает, кто вы. Вы здесь в безопасности, Хелен.

Пытаясь убедить полицию, что ее похитители были очень серьезны и опасны и что именно они убили ее брата шесть лет назад, Хелен расплакалась.

Но констебли с самого начала не желали принимать связь этого дела с Линкольном. Справедливости ради, когда Хелен делилась своими подозрениями, связь между звуками, записанными ее братом под землей много лет назад, и недавним покушением на ее жизнь показалась сумасбродной и ей самой.

Позже прибыло двое детективов, которым Хелен несколько раз повторила тот же самый рассказ, отчего он не стал менее странным и фантастическим. Хелен рассказывала о Кэрол, мотеле и раскрашенных в красное людях, напавших на нее, похитивших и попытавшихся убить, – совершенно абсурдная история. Чем больше Хелен на ней настаивала, тем меньше, казалось, слушали полицейские; после полудня ей уже хотелось кричать и не останавливаться, пока что-нибудь не вколют.

Днем констебль сообщила, что никакой Кэрол не нашли: гостиница уже некоторое время пустовала и ближайшие соседи уверяли, что владельцы заведения – пожилая пара – жили на пенсии в Испании. «Эта Кэт» – психически неустойчивая журналистка, заманившая Хелен в Девон на выходные, – также пропала: к ней домой заехала патрульная машина, но дом оказался пуст и заперт. Кэт до сих пор искали, и никто из названных Хелен людей не смог помочь полиции в расследовании.

Только при случайном упоминании Стива, бойфренда Кэт, Хелен заметила, как что-то в прохладной реакции детективов на ее безумный рассказ переменилось и все четыре офицера вокруг постели переглянулись.

После этого один из детективов осторожно сказал, что Стива сейчас ищут в море береговая охрана и волонтеры, патрулировавшие побережье. Он пропал четыре дня назад – считалось, что упал с прибрежной тропы во время прогулки.

Состояние Кэт во время праздника приобрело новый пугающий смысл. В голове Хелен до боли завертелись шестеренки. Возможно, на ярмарке в Редхилле та была так разбита не из-за того, что рассталась со Стивом, а из-за чего-то куда хуже. Если Стива забрали те же, кто пытался убить Хелен, может быть, Кэт даже заставили заманить ее в Девон, чтобы кто-то смог получить записи Линкольна? Кэт так хотела получить эти диски, и теперь она тоже пропала.

– Кэт. Нужно найти Кэт, – настаивала Хелен. – Подругу Стива. Она вовлечена в это. Все связано – Стив, я, Кэт, мой брат, его чертовы записи. Я не знаю, как и зачем, но Кэт что-то знала о моем брате или говорила, что знает. Только поэтому я сюда приехала. И Кэт так нужны были эти чертовы диски. Неужели вы не понимаете?

Полиция, к сожалению, не понимала.

С каждым новым проявлением безразличия отчаяние Хелен становилось все сильнее. Наконец она закрыла глаза, решив, что ее положение безвыходно, и отрешенно спросила:

– Когда мы будем осматривать ферму, сколько вас будет в машине?

– Э-э, только мы двое.

Хелен внимательно их осмотрела: небольшая серьезная женщина и мужчина не старше двадцати четырех. Если он и был ветераном, то не расследований дел об убийстве, а игры в регби. Ни у первой, ни у второго не было оружия.

– Наши коллеги также будут осматривать другие фермы вокруг того места, – добавила констебль, – и поддерживать их будут люди из соседнего участка: это общее задание. Определив хозяев нужной фермы, мы тщательно их допросим и отвезем вас домой к дочери, – она сказала это, будто извиняясь. Полиции словно не терпелось отвезти Хелен за пределы своей юрисдикции. – Можете сейчас посмотреть на карту?

Констебль скачала на планшет гугл-карту. Хелен провела на ней свой маршрут вдоль береговой тропы и дорогу через все места, где Линкольн делал записи.

Двое констеблей посовещались у двери. Констебль Суон решительно кивнула и сказала:

– Начнем с Уиллоуза.

Конечности Кэт парализовало в ожидании резни. Она снова оказалась тут – на скотобойне, где расчленили Стива.

В ее голове крутился монтаж самых «выдающихся» моментов кровавой оргии – вопли, треск костей, алые брызги на камнях, бледное тело, сверкавшее в слабом свете…

«Хватит!

Распилите ему башку».

Обмазав себя красным, надев маски, они шли по дороге – мать и ее любимый сын, толкавший ее коляску. Каждая трещина и кочка в асфальте, сопровождавшаяся вздрагиванием и прыжками резиновых колес, а также шагами худых обнаженных тел, была им знакома.

– Все закончится там, где началось, – сказало существо в кресле-коляске то ли Финну, то ли себе.

В нос ее сыну струилась вонь от черной маски, болтавшейся на голове старухи: маска пахла старыми псами, сохнувшими у костра, и потом, ставшим от возраста резким. Запах маски был сильнее запаха навоза из загонов для пони, или дождя на асфальте, или холодного густого аромата разворошенной земли. Маску старухи носили задолго до того, как она ее нашла, – точного возраста этого головного убора семья до сих пор не знала. Его неопрятная грива окутывала острые плечи старухи много-много раз, как окутывала многие другие плечи до нее.

– Тише, матушка, – ответил Финн, потягивая носом. – Мы всё решили. Это всего лишь временное затруднение.

Лохматая голова в коляске задергалась и издала надрывный, хотя и приглушенный возглас:

– «Ты видела… они… шевелятся?» – вот что она мне сказала!

Сын кивнул, как кивают, когда слушают вполуха что-то, что слышали уже очень много раз.

– Кто мог знать, что оно будет двигаться так быстро? – продолжала старуха скулить через дикую морду мохнатого шлема, не получив от Финна ответа. – И что подойдет так близко?

– Я знаю эту историю, матушка.

Огромный, размером с голову бизона, черный шлем, украшенный спереди дьявольской обезьяньей гримасой, взъерошенный, всклокоченный, вскоре склонился вперед, будто существо в кресле уснуло. Зубастый рот продолжал ухмыляться, а пустые глазницы смотрели на дорогу под вращающимися, стучащими колесами.

Между лохматыми челюстями бездонного рта красное и неестественно морщинистое лицо закрыло глаза – его владелица вспоминала, как впервые выпала из времени. Пассажирка коляски действительно забылась, но не сном, а грезами о давно прошедших временах, столь же живых для нее, сколь произошедшее неделю назад.

Сорок лет назад она вошла в залы того, что здесь было до нее. Если бы она этого не сделала, ни за что не прожила бы так долго.

– Я никогда не увидела бы этот день, – пробормотала она. – Наш последний день на посту пастырей.

– Матушка, это не так, – сын ее услышал. – Это не конец.

В тот далекий миг девчонке показалось, что стены под землей шевелятся – и она была права. Та девчонка открыла Крил, и это стало далеким началом; она слишком быстро умерла, не поняв, что ею овладело, что она выпустила на свободу своим ужасом.

– Это произошло задолго до того, как мы узнали их природу, сынок. Финн? Ты со мной, мой мальчик?

– Я рядом, матушка, – вот. – Финн протянул руку и погладил зубы в хорошо сохранившихся деснах маски – пыльные, неровные клыки цвета смолы. – Мы повернемся вокруг твоей колонны. Нужно все сделать, как только там окажемся, матушка. У нас как раз достаточно людей, и Крил снова прямо у нас под ногами.

– Она была такая милая, веселая. Совсем дитя.

«Всего лишь ребенок, ничего больше – такова была та первая девчонка, предтеча. Иногда Джесс даже вспоминала ее имя – Мэдди Гросс. Также она с горечью вспоминала, какую неплохую игру эта девчонка вела в „салоне“ мужчины Джесс на ферме; как страстно хотелось этой милой овечке урвать хотя бы кусочек от славы Тони.

Тот привлек внимание юной Мэдди в таверне близ Дилмута. Мужчины всегда находили, для чего использовать девочек вроде Мэдди».

– Тони. Трубадур.

– Он тоже здесь, матушка, – видишь, с Нанной впереди? Мы вместе. Мы сделаем это вместе, как всегда делали.

«Но как он ковыляет, как сгибается над палкой. Теперь Тони – старик, который не может идти без дочери. И все же он – по-прежнему самовлюбленный мальчишка-садист, которого она забрала себе в Германии давным-давно».

– Здесь все про него слышали.

«Как все обожали ее мужчину – Тони, павшую звезду, купившую заброшенную ферму на перекрестке».

– Но под землей, сынок…

«Там, под землей, красота Мэдди не имела значения – важна была только ее беспомощность».

– Не просто наше прошлое – мы узрели нечто бесконечно более великое.

– И увидим гораздо больше, матушка. Вместе. Не здесь – здесь все кончено. Но мы выживем, подобно красноте. Как и всегда.

– «Как далеко ты готова зайти?» – спросила я ее. Как там ее звали?

«Тогда, сорок лет назад, темнеющее сумеречное небо сурово, зловеще нависало над ними, но девчонка по имени Мэдди Гросс все равно пошла за Джесс под землю через старую дверь в карьере. На ней были красные ботинки с толстыми квадратными каблуками и особенный замшевый жакет, принадлежавший ей, Джесс, женщине Тони, – той самой, которую Мэдди предала в ее же доме и там же нашла ее жакет.

Джесс выбрала этот фиолетовый жакет со стразами в Копенгагене, когда встречалась с Таллом. Там, под землей, Джесс не знала, как поднять с девчонкой этот вопрос: соперница пустила корни глубоко, стала дорога Тони. Джесс просто хотела напугать ее где-нибудь, где было темно, – да, в темноте. И все – она только хотела ее напугать».

– Это оказалось вне моей власти, сынок. Краснота пришла и наполнила собой воздух.

– Да, матушка. И нельзя заставлять ее ждать теперь – она на пороге.

«В тот день, сорок лет назад, никто не катил ее старые кости по неровному асфальту в уродливой коляске, будто младенца. Ее сына даже не зачали еще».

– Мы с той милашкой бежали по лугу к карьеру, точно нимфы. Какие у нас были длинные черные волосы, сынок.

«Этот день, сорок лет назад, близился к вечеру, и к тому моменту никто на ферме не спал уже три дня. Все забежали внутрь, прячась от дождя, и легли на полу и диванах. Вполне обычное дело, но, когда все произошло – когда девчонка в красных ботинках пропала под землей, – все остальные спали или были под кайфом.

Кто-то с лейбла звукозаписи принес в те выходные кокаин – на самом-то деле он хотел поговорить про новый альбом. Фотограф Терри тоже приехал из Кенсингтона и принес на плече сумку с марихуаной. Иногда Джесс вспоминала ту старую компанию».

– Тогда менеджером твоего отца был Брайн, сынок. Он оставил свой «Роллс-Ройс» на какой-то дороге за километры от нашей фермы, потому что машина застряла, и пришел пешком с бутылкой вина в каждой руке, а на пальце принес пакет из «Хэрродз» – в нем были таблетки. Его машина стояла там целую неделю, пока ее не отбуксировал сюда настоящий фермер.

– Да, матушка.

– У меня под землей был фонарик, а у бедной Мэдди – нет.

«Именно луч в руке Джесс нашел изображения внутри пещеры – такие пугающие и в то же время уверенно и элегантно вписанные в камень. Джесс не могла забыть эти древние, инфернально прекрасные произведения».

– Карта. Гобелен. История. Я поняла это только позже.

– И как же прекрасно ты ее прочитала, матушка.

«Искусство, одновременно абстрактное и подражающее жизни, использовавшее линии, выведенные природой в камне за тысячелетия, и дополняющее их собой, поразило ее. Под рукой художника одно становилось другим… Разве не в этом заключалась природа этой земли, которую Джесс познала ближе всех, – не в преображении?»

– Она смотрела на нас, сын. До сих пор от этого дух захватывает.

«Впадина в камне, обведенная человеком, образовала огромное звериное око, искусно изображенное охрой, толченой костью и углем и вечно смотревшее на жителей зала. Как давно открылся этот глаз, она и догадаться не могла; но, когда Джесс и Мэдди упали в хранилище через отверстие, око пристально наблюдало за ним.

То была первая найденная Джесс большая палата, но далеко не последняя».

Теперь куда более старшая версия молодой Джесс весело смеялась в коляске:

– Той девчонке… Мэдди Гросс тогда стало не до смеха!

– Не сомневаюсь. Мы немало кого отучили смеяться, верно, мама?

«Голос Мэдди так быстро изменился – чистая тьма вмиг убивала веселье, неожиданный холод пробрался в самые их души. Эти женщины были врагами, соперницами, но стоило им с Мэдди там оказаться, как они немедленно прижались друг к другу, а вид жуткой живописи на скалах тут же развеял и усталость, и опьянение, и похмелье, длившееся уже несколько дней. Вечеринка у них на ферме удалась на славу – начало никто не помнил, конец терялся вдалеке».

– С твоим отцом, сынок, нелегко было жить… Я и раньше бывала внизу – убегала от него. Внутрь, через расщелину, но так глубоко – никогда».

«В тот раз мы с глупой Мэдди зашли гораздо дальше и глубже. Мэдди в красных ботинках и драгоценном жакете Джесс; хорошенькая дурочка, которую лапал ее мужчина».

– Она не была невинной!

– Они все не невинны, матушка, – усмехнулся Финн.

«Может быть, Тони богат» – вот что определенно думала девчонка. Любознательный умишко, но крошечный и тупой. С другой стороны, откуда людям было знать, что у него не осталось денег? Ферма стоила гроши.

– Я просто хотела ее напугать…

«Когда она и Тони начали встречаться, ферма, должно быть, казалась очаровательной в своем запустении. Мрачные руины, старые орудия, брошенные настоящими владельцами, – тут поколение за поколением прилежно и методично обрабатывали землю.

Бывшие владельцы – семья из местных жителей – трудились на земле, выживали, видели, как карьеры открылись и закрылись, как взлетало и падало их собственное благополучие, как их род сократился до двух тощих человек, продавших эти руины Тони.

Два фермера – престарелый мужчина и его сын; мать семьи лежала в земле уже пять лет, жены у сына не было. На этих измученных, опечаленных, немногословных людях их семья закончилась, и они позволили хиппи в белых ковбойских сапогах купить их дом за хорошую цену. Вот что бывает, когда бросаешь Крил ради креста.

Призраки этих фермеров смеялись над бородачами, приезжавшими к Тони из Лондона в совершенно неподходящей обуви и ковылявшими в ней по густой скользкой грязи на лугах и во дворах».

– Это было идеей твоего отца.

«Тони мечтал жить на ферме; убежать подальше от системы, от начальников, менеджеров, бухгалтеров, налоговиков; от этих змей, узурпаторов, предателей, эксплуататоров, ложных пророков, манипуляторов, иждивенцев… подальше от всех них, и от Джесс тоже. Но она так и не отпустила Тони – некогда он обещал ей детей, вдали от бессонного, утомительного, непостоянного существования менестреля, который всегда в дороге.

А больше всего Джесс хотела освободить Тони от самого себя и склонности к безумию, процветавшей в его хрупкой мальчишеской голове».

– Я хотела семью и детей… мы собирались усыновлять.

– Краснота дает, – сказал Финн. – Всегда дает и давала.

«Такова была их мечта – стать молодой семьей на старой ферме, далеко-далеко от всего, что отвлекало и уничтожало ее мужчину. Вместе она и Тони снова стали бы детьми на заре времен, когда еще не началась история и не появился дядя, на которого надо работать.

Когда Тони вышел из больницы в Суррее, она спрятала его вдали от всех, поддерживала его желание сеять и пожинать, брать пищу у земли, выращивать „траву“, настаивать сидр, вставать и ложиться вместе с солнцем».

– Я начинала думать, что это возможно – твой отец видел, как это делают другие. Покупают фермы в Эссексе. Он завидовал им, но так и не смог измениться.

«Точь-в-точь как их сын Финн, посеявший новый урожай и сделавший их такими богатыми. Но отец Финна хотел просто лениво царствовать: находясь на гастролях и в Лондоне, он мечтал о небольшом личном государстве, которым было бы легче управлять и где его окружали бы восхищенные подданные. Его надел в Девоне стал бы подобен Эдемскому саду: никаких туристов, только пара местных ферм на красной земле.

Но какую странную музыку он нашел бы в этой части света, застрявшей в стародавней межвоенной эпохе? Шестидесятые прошли мимо Брикбера и Редхилла. Эти места обещали полнейшую изоляцию, но Тони она принесла только уныние и депрессию. Тишина долин и шелест моря за скалами вскоре поглотили их, и дни стали гулкими от одиночества.

Он снова начал пить, взялся за самокрутки, служившие ему костылями, и оказался в том же лабиринте собственных пороков, что и прежде. Он никогда не просил пустоты и забвения; ни безопасно сосуществовать с веществами, ни жить без них Тони не мог, и тьма снова взяла над ним власть. Месяц за месяцем его свет медленно угасал, и Тони стал подражанием самому себе».

– Он переехал сюда, и хуже с ним ничего случиться не могло.

«Его инструменты собирали пыль; призраки врагов терзали его, и Тони начал спорить с ними громким шепотом; лицо его приобрело болезненно-желтый цвет, и единственное, что веселило менестреля, – вечеринки и девушки вдвое моложе него. До того дня».

– На красной земле нельзя отдыхать, дорогой Финн. Ее нужно обрабатывать. – «Ею нельзя и владеть, но на время она пускает к себе управляющих». – Наше время прошло.

– Ее обработали до красноты, матушка, наша драгоценная ведунья.

«Самым страшным в тот день, под красной землей, вдали от слабого жидкого солнца, стало понимание, что здесь, внизу, едва ли что изменилось. Все под землей оставалось статичным на протяжении стольких лет, что Джесс не могла даже охватить их своим умом зараз. Когда на стенах появились эти изображения? Кто их сделал? – спрашивала она, но кто бы ей ответил? Изможденный старик и его тихий сын с желтыми глазами не сказали ничего, продавая Тони ферму. Обнаружить заброшенные карьеры и заросшую ненадежную землю, из которой некогда добывали окись железа и делали краску, можно было лишь при должном усердии; а найденные Джесс тоннели не знали шахтеров – они образовались естественным путем и остались чисты. Их древние входы засы́пались землей или поросли плющом, но оставались открытыми.

Наверно, эти картины на стенах важны, ценны? Без музыки откуда им сколотить состояние – из фермерства? Все это вращалось в ее уме. Джесс сама того не знала, но в той палате исполнились ее три желания».

– Именно здесь, мой умница-сынок, будущее решилось.

«Как решалось и будет решаться всегда».

– Красная земля нами овладела.

«Под кровавой почвой она увидела все о бывших местных обитателях, в древности оставивших на земле о себе память, как и ее семья в свое время. Картины показали ей идеи, которые раньше и в голову не приходили.

После первых художников пришли другие, поселились тут, срубили деревья в долинах, обнажили землю, исполосовали ее бороздами. Со временем Джесс увидела все: скотина топтала обнаженные, сухие холмы; землю ранили ради добычи минералов; и само место, и люди здесь покрывались ранами и шрамами, причиняли вред и получали его, а почва сворачивалась, словно кровь. Но некогда земля была дикой, как ее мужчина и все, кто был с ним; а здесь, под красным перекрестком, лежало место, которое – Джесс сразу почувствовала – всегда жаждало снова стать диким.

Джесс ясно помнила, что чувствовала перед этой наскальной живописью – она ощутила себя зерном, на кратчайший миг попавшим в загадочное чудесное место».

– Это твой отец загнал меня под землю с этой дурочкой. Как ее звали?

«Его любовницу? Мэдди. Ее звали Мэдди, и Джесс отвела эту дурочку очень глубоко».

– Я даже держала ее за руку, как моя дочь держит за руку его. Как бледна была ее рука, Финн.

«Последние пути. Та дорога стала для девчонки в красных ботинках последней. А эта – последней для ее собственной семьи».

– Дети мои.

– Не плачь, матушка, не расстраивайся. Тише, тише. Мы на месте. Теперь обернись краснотой, матушка, поверни детей вокруг себя, любимая. Ты – наша колонна.

«То самое первое лето, подобных которому не случалось».

Небо над морем темнело, ветер дул с востока, беспокоя воду вдали и неся с собой холодные колючие брызги.

Патрульная машина остановилась на вершине долины, где земля обретала неприятно знакомый вид: сквозь ветровое стекло Хелен узнала дыры в асфальте и заросшие обочины. Она с горечью вспомнила, с каким облегчением обнаружила перекресток в тот самый первый раз – именно здесь, запыхавшись и утомившись после крутого подъема, она нашла то, о чем говорила последняя запись Линкольна, сделанная на компакт-диске.

Тогда стальные ворота, ведущие на тропу, были открыты, а створки скрывались под листвой. Теперь же их заперли, и двое мужчин стояли у ворот, лениво прислоняясь к металлическим прутьям, словно в ожидании незваных гостей.

На случай дождя (который теперь стучал по крыше автомобиля) охранники надели зеленые резиновые сапоги и дождевики, закрыв лица капюшонами, а под капюшон надев шапки. Они прятали подбородки под застегнутыми шерстяными куртками, так что лица было плохо видно.

За воротами нестриженая трава, сорняки, изгородь и деревья сплетались в трубу, ведущую прямо к ферме. Один лишь взгляд в эту трубу пробудил в Хелен воспоминание, как псы бросались на нее, загоняя в живую изгородь. «Кент».

Оба офицера полиции вышли из машины и начали разговор у ворот. Хелен приоткрыла заднее окно, но ничего не расслышала.

Она находилась в безопасности в полицейской машине, но это не мешало ей часто дышать от нарастающей тревоги. Ей хотелось, как только полицейские вернутся, выбраться из машины и уйти. Здесь было небезопасно – Линкольн никогда больше ничего не записал, после того как поставил здесь микрофоны. Они бросили его в красноту.

Хелен позволила полиции уговорить ее вернуться, хотя офицеры ей не верили.

С полицейскими у ворот говорил только один из незнакомцев: его ленивая осанка дышала неуважением к должностным лицам – поведение невежливое и, без сомнения, утомительное для полицейских. Офицер-мужчина напряженно скрестил руки.

Констебль говорила от лица обоих полицейских, подкрепляя слова движением рук, торопливо мелькавших, как две белые вспышки, в сером мире. Они расследовали убийство – или скоро будут расследовать.

Второй незнакомец, который молчал, смотрел в землю, сунув руки в карманы и плотно натянув капюшон на голову.

Хелен не сводила глаз с его овальной головы, обтянутой «гортексом». Лицо разглядеть она не могла, но ломаный, худой силуэт казался знакомым. «Та сволочь с лодки, что стояла у нее на плечах?» Надо, чтобы полицейские заставили его показать лицо.

Вернувшись в машину, офицер-мужчина успокаивающе улыбнулся со словами:

– Мы на верном пути, – и заговорил в рацию на плече. Воздух затрещал от помех и голоса. Хелен удивилась, как люди, говорящие по рации, хоть что-то понимают. Однако офицер вкратце доложил оператору об успехах и упомянул «препятствие расследованию».

– Немного на бровях, хотя и рановато, – заметил он, видимо надеясь, что Хелен и оператора позабавит ситуация и незнакомцы у ворот, – и алкоголем от них не пахнет. Впускать нас не собираются.

Задним умом Хелен догадалась – «наркотики»: вот что офицер имел в виду. Она немедленно подумала о Линкольне – его развитие в подростковом возрасте, да и потом, уже за двадцать, подкосили вещества. А там, где наркотики, всегда найдутся преступные склонности и преступный элемент.

– Мы осмотрим все внутри, – закончил офицер свой доклад и повернулся к Хелен под бессмысленный шум голоса оператора: – Нужно втолковать этим молодым людям, что мы расследуем нечто серьезное.

Уверенность молодого офицера ее тревожила.

– Мне это не нравится, – сказала Хелен. – Тот, худой… не знаю, но он кажется знакомым. Не вижу его лица – заставьте его показать лицо. Может, я тогда пойду, а вы вернетесь без меня? Мне очень неловко.

– Конечно, прямо сейчас. Но сначала нужно провести рекогносцировку и спросить владельца – старую рок-звезду, что у него есть на земле, где этот карьер, и видел ли он вашего брата. Ваше описание пары с собаками у нас есть, но вести машину дальше мы не сможем – они говорят, у них нет ключа к замку, – офицер закатил глаза. – Так что мы перескочим через ограду, найдем старика Тони Уиллоуза и карьер и быстро вернемся. Я за милю вижу, они что-то скрывают. Мы скоро будем. – Прежде чем Хелен могла снова возразить, офицер вылетел из машины с изяществом спортсмена.

Когда Хелен рисовала свой путь на планшете для офицеров, один из детективов без мундира сказал, что ферма на перекрестке принадлежит старому музыканту:

– Какому-то древнему хиппи, сумасшедшему, но безвредному.

Хелен и офицеры в мундире никогда о нем не слышали. Детектив, кажется, сказал, что его звали Тони Уиллоуз – именно так: фамилия как дерево[4].

Теперь они собирались оставить Хелен в машине и пойти на ферму. При этой мысли она почувствовала себя такой же беззащитной, как той ночью в воде.

Хелен дрожала в куртке, которую ей одолжили в больнице: морской холод не спешил покидать ее кости; и все же она опустила окно до конца, чтобы попробовать расслышать разговор.

Вдали затрещал мотоцикл, разнося эхо по долине; когда оно затихло, послышались несколько длинных нот, будто из свистка.

Нет, не свистка, а дудочки – да, Хелен слышала музыку, а вскоре к ней добавился нарастающий ропот голосов, будто разогревался хор или недовольно шумела небольшая толпа. Звуки немного напоминали о записях Линкольна.

Между головами офицеров Хелен удалось рассмотреть лица незнакомцев, когда они вздернули подбородки, услышав дудочки. У мужчины потолще было красное лицо алкоголика; его Хелен тоже уже видела, хотя не понимала пока, где.

– Ключа нет, вот и все, я уже сказал, – услышала она его слова. – А вы так и не объяснили, зачем вам заходить.

Констебль наклонилась к нему, понизив голос, так что Хелен не расслышала, но ее слова, очевидно, вызвали беспокойство у второго, тощего незнакомца в капюшоне, который повернулся к машине.

– Отойдите от ворот. Повторять не буду, – констебль снова заговорила громче.

Краснолицый толстяк только ухмыльнулся ее словам, а Хелен вспомнила, где его видела: это он ревел в микрофон на празднике в деревне Редхилл.

Лицо второго она тоже смогла разглядеть: он пытался заглянуть в полицейскую машину – «хочет увидеть, кто внутри». Ввалившиеся, будто втянутые, щеки, сломанный нос, шрамы от прыщей – «Ричи». Крыса с лодки. Один его вид, пусть и не очень отчетливый, пробудил призрачное ощущение костлявых рук вокруг лодыжки, когда Ричи поднял ногу Хелен, чтобы сбросить ее в море. На нем должна быть ее метка – Хелен его оцарапала.

Ветер вокруг машины будто замер, Хелен выпрямилась и прочистила горло, чтобы крикнуть полицейским. И тут напряжение прервал женский крик – далекий, но тревожный.

Полицейские посмотрели на деревья вдали.

– Так-так! – крикнула констебль и опустила голову к рации на плече.

Издалека – должно быть, рядом с источником крика – залаял шумный собачий хор. Хелен захотелось снова оказаться на больничной койке.

Двое у ворот неуклюже бросились бежать по частной дороге, громко хлопая резиновыми сапогами. Ричи далеко обгонял своего толстого и нетрезвого товарища.

Хелен попыталась ухватиться за дверь машины, но ее мышцы и руки работали медленно, еще не оттаяв.

Констебль-мужчина полез через ворота первым; металлический барьер протестующе затрясся, но, оказавшись на другой стороне, он крепко придержал прутья, помогая своей сослуживице. «Они собирались туда».

Сердцебиение Хелен отдавалось в горле и ушах. Высунувшись из машины, она крикнула:

– Это он! Он был в лодке! Тощий ублюдок в капюшоне!

Констебль оглянулась на нее, кивнула и крикнула в ответ:

– Оставайтесь в машине! – и снова опустила рот к рации. Ее коллега уже догонял безмозглого толстяка.

Трещал костер – размером он был лишь в половину того, что разожгли для Стива, но Кэт знала: она умрет здесь, точно так же, как ее любовник, – в вонючем, разваливающемся сарае, привязанная к решетке, на которой запеклась ее собственная кровь; на жалком клочке земли, окутанном вонью скотины.

Прошли часы с момента, когда Кэт отказалась от наркотика Уиллоуза. Все это время она дрожала на грязном цементном полу и слушала, как в сарае готовятся к событию. Около полудня за ней наконец пришли.

Все утро по дороге за ее камерой бегали псы, а мимо пролетали мотоциклы, ревя и рыча, как возбужденные животные, выпущенные на свободу. Ферму Редстоун охватило волнение.

Кэт чувствовала, что они что-то очень торопливо собирают и увозят: слышался гидравлический хрип, будто по крысиной дорожке протискивался грузовой транспорт; раздавался звон металла и скрип подъемных дверей; по асфальту несколько раз проскакал фургон, мотаясь туда-сюда.

Когда Уиллоуз принес чашу из черепа и анестезию для Кэт, он туманно говорил что-то об «изгнании» и о том, что ее смерть станет последней «трапезой» для красной земли, во всяком случае на время. Видимо, гибель Кэт должна послужить лебединой песней, после которой красные крысы покинут свой бункер.

Должно быть, красный народец тактически отступал: возможно, об Уиллоузе и его банде красных убийц узнали. Они определенно зарвались, и ссора с Льюисом, которую Кэт подслушала, это подтверждала. Наверно, красные убили столько, что уже не могли прятать свои алые следы среди холмов и в домах соседей. Легкомысленное обращение с кровью незнакомцев привело детектива в ярость, а Кэт по себе хорошо знала, что такое тревога. И, когда Тони с дочерью произнесли перед ней свою мистическую, апокалиптическую речь, она совершенно точно ощутила их тревогу.

В сарае ухали и кричали люди-обезьяны. Дряхлый ансамбль из двух музыкантов – костлявый мужчина и женщина под восемьдесят – выдувал ноты из древних костей в воздух, слишком светлый и просторный для того, что готовилось. И музыка, и крики звучали тише, чем для Стива.

С самого начала приготовления носили несвязный мелкий характер и сопровождались влажной серой погодой. Разум Кэт приобрел такой же оттенок, как и водянистый блеклый свет, лишавший цветов мир снаружи сарая. Небо, видневшееся через щель в его дверях, было грязным, как и море, окутанное туманом. Весь день по крышам стучал дождь.

И собралось для разделки Кэт куда меньше «красных детей», чем для Стива: вместе с музыкантами она насчитала восьмерых. Все как один были обнажены и раскрашены в красный, но они топтались возле стенок, точно застенчивые пенсионеры на вечере танцев в общинном здании. Их голоса, едва достигавшие почерневших балок, заглушал рев машин на дороге.

Должно быть, подобная скромность была следствием неправильной атмосферы: дневной свет мешал нужной для убийства обстановке. С краснотой, думала Кэт, легче всего соприкоснуться ночью – время кошмаров, преступных деяний, шабашей и всевозможных богопротивных, извращенных актов. Вполне разумная мысль, которая нисколько не успокаивала, ибо Кэт снова оказалась в месте, где творились вещи, сравнимые только с худшими преступлениями в истории ее страны.

Из горящих жаровен исходил знакомый тошнотворный аромат. Кэт дышала как можно реже и затыкала себе нос краем грязного худи. Она позволила себе задуматься (и мысль показалась гигантской внутри ее черепа), сколько еще людей лежало на этом алтаре, прежде чем отойти красноте?

– О Боже, – бормотала Кэт время от времени – больше сказать дурно пахнущему воздуху сарая ей было нечего. Ее страданий никто не замечал.

Она размышляла, не стоит ли удариться как следует головой, чтобы потерять сознание, и жалела, что отказалась пить коричневую жидкость. Но перспектива использовать влажный череп ее бойфренда как чашу убила всякие мысли о приеме вонючего лекарства. Кэт пнула гнусную посудину и смотрела, как она катится по полу, расплескивая содержимое по ногам Нанны, дочери Тони; но прежде отец и дочь сделали глубокий глоток. Если уж им нужны были вещества, чтобы находиться в присутствии Крил, Кэт понадобилась бы двойная доза.

Здесь жертв накачивали наркотиками, расчленяли, частично пожирали, но большинство кусков скидывали во тьму. Поэтому они хотели дать Кэт наркотики, чтобы упростить ей конец. То была не средневековая практика – ее позаимствовали из гораздо более ранних времен, до того, как цивилизация усмирила животные порывы ее вида.

– О Боже, о Боже. О Боже, – повторяла Кэт, хотя не знала почему: последний раз она ходила в церковь на чью-то свадьбу.

Они будут помнить и чествовать ее гибель – так сказал Уиллоуз. Вспомнив эти слова, Кэт уставилась вниз, сквозь решетку, но увидела только отсутствие всего – пустую тьму. Лицо ей обдал ровный поток воздуха, несущего вонь влажных камней и гнилого мяса.

«Черная Собака и Белые Щенята». Кэт вспомнила эти имена, и ее челюсть задрожала, как у ребенка. Возможно, наркотики, церемония, гнусная, но тщательно продуманная атмосфера – все это лишь ширма для диких бойцовых псов, которые топтали друг друга там, в черной яме; которых приучили пожирать то, что им скидывают, еще горячим и влажным.

По жуткой иронии, мысль о том, что там – настоящие звери, пугала меньше, чем нечто, которое, как ей показалось в прошлый раз, поднималось из-под земли. Теперь она надеялась только на одно – может быть, она ошиблась, и в черной бездне под полом сарая на самом деле нет иного.

«Ох, Стив».

Вдали женщина издала очередной крик, рассекая воздух с моросью. Он отдался зловещим эхом вокруг полицейской машины, рядом с которой стояла Хелен.

Где-то в глубинах фермы, вниз по развороченной дороге, чей-то разум не выдержал невыносимого ужаса и издал зов о помощи, доказав, что теперь полиция здесь не просто для того, чтобы задавать вопросы.

Затем последовал вой – будто толпа испуганных сумасшедших. Пронзительные голоса поднимались размеренно, в унисон, образуя одну волну за другой, а когда их владельцы переводили дыхание, в паузах играла дудочка без какой-либо мелодии – просто издавала несвязные тоненькие ноты. Залаяли мужские голоса – слова из-за расстояния было не различить, но тон говорил о гневе или даже экстазе, выраженных в примитивном ритме.

Из-за поворота дороги шел грязный, угольного цвета дым, рассеивавшийся в низком сером облаке. Но самым страшным знаком перемен в мире вокруг Хелен оказался глубокий рокот, отдававшийся в ее подошвах.

Может, это был всего лишь обман зрения, но ночь, казалось, наступала преждевременно. Сквозь тонкое пепельное облако просачивался водянистый свет, но это облако на глазах поглощала тьма, надвигавшаяся с моря под дуновением сильного свежего ветра. По куртке и лицу бил дождь, и Хелен задрожала.

В щиколотки и колени снова отдало эхом землетрясения или подземных толчков – казалось, в земле вращались огромные каменные шестеренки. Сердце билось так, что кровь отхлынула от ног; Хелен облокотилась на патрульную машину и спряталась за задней дверью.

Сквозь далекий хаос человеческих воплей раздался рев мотоцикла, приближавшегося к воротам. При этом звуке Хелен стиснула зубы, инстинктивно ожидая драку. Теперь она разрывалась между желанием спрятаться в машине и закрыть двери и желанием бежать.

Позади, через поля, прочь от фермы, вели две тонкие асфальтовые дороги, окруженные живыми изгородями, в которых было не спрятаться. И как далеко она уйдет на второстепенной дороге, преследуемая мотоциклом?

Ближе всего оказалась тропа, по которой Хелен впервые пришла от брикберских пещер: эта дорога вела в долину внизу, в лес под фермой и луга на склонах под ним. Пока не прибудет подкрепление из полиции, Хелен спрячется там.

Хелен ступила на дорогу между пещерами и перекрестком, которая в ее путеводителе называлась «древней зеленой тропинкой».

На правой стороне дороги за кромкой деревьев и кустов начинался лес, словно спутанная борода под хитро ухмылявшейся тропой. При первой же возможности скрыться Хелен сошла с дороги, устремившись туда, где черника и крапива были ниже – всего лишь ей по колено. Закрывая лицо от веток и высоко задирая колени, Хелен неловко ступала по острому подлеску, шагая параллельно дороге в глубине зарослей. Икры промокли, щиколотки кусала крапива.

Мотоцикл сравнялся с Хелен и приглушил мотор у ворот.

Она услышала, как мотоциклист сошел на землю, хотя через путаницу влажных веток ничего не могла рассмотреть.

Зайдя еще на метр глубже в лес, Хелен наткнулась на ограду – три ряда проволоки, как в воротах, – и чуть не заплакала от досады. Если мотоциклист заметит следы и увидит ее на краю леса, то поймает Хелен, прежде чем она успеет перелезть через проволоку, а быстро двигаться по такой местности она не сможет. Куда ни посмотри, кругом непролазный сухостой и колючие кусты – она исполосует все ноги.

Где же полиция?

На дороге ворота зазвенели, цепь ударилась об асфальт, петли застонали, и ворота распахнулись. Мотоциклист вернулся на место, мотор проснулся, и мотоцикл с ревом понесся дальше.

Хелен выдохнула, обмякнув от облегчения, и попыталась перелезть через ограду на случай, если кто-то еще пойдет по дороге.

Сделать это было нелегко: проволока впивалась в ладони и тряслась под ее весом, стремясь скинуть женщину в ожидавшую ее крапиву. Наконец Хелен удалось схватиться за ближайший деревянный столб и скорее упасть, чем перелезть.

Она присела на корточки в крапиве и колючках по другую сторону, а кожу под волосами головы кололи ледяные иголки пота.

Мотоциклист спешил: он дал полный вперед в сырую даль, где теперь раздавался свист. Должно быть, от кого-то убегал. Неудивительно – ведь приехала полиция.

Хелен вгляделась в лес перед собой – кустарники редели и уступали беспорядочно разбросанным деревьям.

Она углубилась в толстые колючие ветви, чтобы лучше скрыться. Хелен присядет здесь на корточках и спрячется, а скоро из полиции прибудет подкрепление. Она видела, как констебль позвонила по рации, прежде чем гнаться за Ричи и красномордым клоуном.

Но этот крик? Его словно вырвали из чьего-то горла, пока вокруг почему-то играли и пели. Что за чертовщина здесь творилась?

Вдали продолжалась игра дудок и вой, приглушенные деревьями и густым подлеском. Хелен не могла подавить подозрение, что прибыла на жуткую ферму в самом разгаре некоего события; даже лес сохранял загадочную зловещую тишину, словно остановил все свои дикие дела и следил за ее неловким появлением.

Брикбер, Редстоун и места вокруг с самого начала показались ей странными – очаровательными, безумными, зловещими и враждебными. Конечно, городская девушка Хелен не могла не оказаться в подобной среде чужой, не в своей тарелке; но глубочайший инстинкт говорил ей, что это место было неправильным на более фундаментальном уровне, не просто из-за сумасшедших в красной краске и убийц на лодках.

Хелен ждала, прикусив губу, как загнанный зверь. С навеса над ней капала вода; влажный, темный, пахнувший перегноем воздух вокруг если и прятал, то никак не успокаивал. Невозможно было даже представить, что земля здесь бывает сухой. С полей в долине доносился запах звериного навоза; над ними нависла грозовая туча, и с ней, невзирая на полдень, совершенно точно наступили сумерки. Под листвой деревьев свет стал еще слабее – Хелен пригодился бы фонарь. Она отгоняла детский страх того, будто проклятие этой земли не поддавалось разумению.

Хелен продолжила углубляться, переходя от одного ствола, покрытого скользким лишаем, к другому, по колено в крапиве и сухостое, чтобы лучше спрятаться. Тут раздался рев второго приближающегося по частной дороге мотоцикла, и она пригнулась.

Этот мотоцикл не стал останавливаться у открытых ворот, а только чуть затормозил и, как и его предшественник, повернул на запад. Хелен смогла разглядеть только желтые вспышки между ветвей и зелени – ни мотоцикла, ни наездника. Но они ее не искали.

За мотоциклами последовал другой транспорт – через ворота прошла одна, две, три машины, одна из них – полноприводная. Вскоре за ними протарахтел белый фургон «Лутон». Полиция явно что-то разворошила: здесь оказалось слишком много людей, чтобы всех их арестовать или контролировать, и многие из них сейчас, должно быть, бежали от закона.

Шум моторов затих, и на смену ему в пустом сером воздухе над фермой пришел другой: глухой мужской голос издавал примитивные звуки, имевшие своеобразный ритм, будто заклинание. Женский голос выл, как ближневосточная плакальщица, собаки не переставали злобно лаять.

Там было двое полицейских – почему они это не прекратили?

«Полицейских меньше».

По тоннелю среди влажных стен устало спускались четыре существа – все дальше, глубже, к огням, ждущим среди скал, туда, где проход был шире. Из тьмы – снова к свету, из осады – на свободу.

По камню шлепали босые ноги; мучительный хрип старика смешивался со свистящим перешептыванием матери и сына, который теперь нес ее в жилистых руках, бросив коляску далеко позади.

– Не надо идти дальше, сынок. Финн, забери меня домой, отнеси обратно.

Шмыгая носом, Финн тихо ругался. Его расстроила потеря собак и драгоценного урожая, который он сам, как Джон Ячменное Зерно, возделывал на камнях.

– У нас дома полиция. Должно быть, все видели – неприятное зрелище. Старую Крил отворили нараспашку. Нам нужно в убежище, матушка, теперь больше некуда.

– Убежище? Я ему не доверяю. Адриан – нехороший сосед.

– Он должен нам, и наш договор – заключенный как раз на такой случай – остается в силе.

– Я тяжелая, сынок?

– Еще недолго осталось. Нас ждет машина. Мы в безопасности, клянусь.

– «Они шевелятся», – это она мне сказала, сынок, когда я так глубоко опустилась в первый раз. Мэдди ее звали, Мэдди Гросс. Я тебе говорила это? Финн?

«Джесс чувствовала себя такой хрупкой и испуганной, оказавшись на той глубине в первый и последний раз, но Мэдди напугалась куда больше. В луче своего фонарика Джесс увидела лицо девчонки в красных ботинках, которую заманила в карьер, и поняла, что Мэдди была и оставалась ребенком. Такая юная.

Девчонка, Мэдди, тоже видела в той палате, на стенах, движение.

Все произошло так давно, но Джесс до сих пор помнила свою усталость и похмелье. Ее разум помутился – она уже давно принимала и курила всякое, как и остальные на ферме. Джесс была открыта зову тьмы, и уголком глаза, там, где свет фонаря становился слабее, на разрисованной каменной стене, она заметила движение, похожее на шевеление тела под простыней, – дрожь, рябь.

– Пойдем назад, – сказала та девчонка, глядя на фонарь.

Но Джесс, невзирая даже на неестественные движения в палате и на испуг юной Мэдди, продолжала ненавидеть эту хорошенькую дурочку – настолько свежа была рана от предательства. А воспоминание, как та вернулась в поле к их костру, вся румяная после того, как Тони поимел ее в их доме, только сильнее эту рану разбередило.

Ненависть вспыхнула в Джесс древним зеленым пламенем, словно в глупой ревнивой крестьянке из старых песен, что Тони так любил. Джесс уже вошла в красноту, хотя тогда еще этого не знала и видела все по-другому.

Девчонка не лгала, и глаза Джесс тоже говорили правду – животные на стене снова зашевелились: под полосатой шкурой нарисованного стада перекатывались мускулы, головы поднимались и опускались естественными движениями, белые глаза двигались – звери ожили.

Но стоило Джесс снова посмотреть туда, где она впервые увидела движение, все фигуры снова застыли, словно ей просто показалось, будто линии из угля скользят по скале.

Девчонка завизжала.

В воздухе запахло замерзшей почвой.

Им стало холодно, еще холоднее. Женщины задрожали.

Откуда послышались звуки дудочки? Из-за стен? Из глубоких тоннелей вокруг палаты? Может, их с девчонкой присутствие вызвало к жизни тонкие ноты – возможно, крики Мэдди разбудили беспокойную землю? Что они не могли увидеть, то чувствовали – волосы женщин словно шевелило медленное дыхание, лица гладили странные потоки воздуха, исходившие от чего-то, пронзавшего тьму вокруг. Они словно стояли на краю подземной платформы, к которой приближался ревущий поезд.

Куда делись стены, украшенные стремительным стадом? Луч фонаря не мог их найти – скалы исчезли, или их убрали, точно декорации, как и потолок над головами: пространство вокруг увеличилось до безграничного.

В тот раз Джесс впервые смогла видеть во тьме и впервые увидела, что заставило стадо бежать.

Сильные нечистые зубы стучали во тьме рядом с ее лицом.

Над головой раздался собачий хохот.

Стадо животных, которых там быть не могло, остановилось, налетев друг на друга, и бросилось бежать.

Слабый луч фонарика упал на прямоходящего черта – первого из них. Дрожащее пятно света выхватило его из тьмы лишь на миг, но этого хватило, чтобы разглядеть неясную, но отвратительную влажную белую морду с пятачком – и, господи, его глаза, розовые, как у крысы. Огромная белая тварь стояла на двух лапах; бледную грудь спереди заливала кровь – тварь ела. Мэдди закричала – она тоже видела.

Луч фонаря скользнул прочь, точно по своей воле, задел огромное око и упал на вторую нечистую морду, венчавшую такое же длинное белое туловище со вздутым животом, покрытое шерстью; тварь тоже ходила на двух лапах, хотя ее тело явно предназначалось для ходьбы на четырех. Эти жуткие альбиносы раньше были на стенах пещеры, но больше не были, будто спустились.

Мэдди, будучи ребенком, лишилась разума, упала и в истерике принялась искать на четвереньках выход. Бедная юная любовница Тони больше не поднималась на ноги.

Через завесу тьмы на краткий, но такой ясный миг проступило просторное белое небо над мерзлой землей, запах которой женщины чувствовали под ногами. Здесь, в тундре, почти ничего не росло – земля смерзлась в камень. Сейчас ее сотрясали копыта обезумевшего стада.

Они оказались за пределами пещеры? Или все это происходило только в воображении Джесс? Все рисунки на скалах ожили, зашевелились, а око, нарисованное на каменной стене, было слишком влажным.

Первый раз.

Голос. Страшный голос раздался из расщелины, увиденной Джесс до того, как все изменилось, на другом конце пещеры. Из влажной черной трещины раздался смех, лай, леденящее кровь скуление, с тех пор вечно отдававшееся эхом в ее голове.

Девчонка Мэдди заскулила.

Источник новых звуков оставался невиден, но нетрудно было представить собачью морду, как и у двух белых сук со страшным взглядом, шагавших мимо на задних лапах. Но в сравнении с голосом из трещины белые твари казались щенками – теперь же в пещеру прибыло нечто гораздо крупнее.

Одного лишь предчувствия этой сущности зверям на стенах хватило, чтобы прийти в еще большую панику. Стадо побежало вслепую, и вокруг Джесс повсюду раздавался рев и бешеный стук копыт.

Что могло так вонять? Сущность, подавлявшая разум женщины, оставила за собой немало скелетов.

За полем зрения на землю падали огромные тела. Предназначение пещеры, хотя и не всё, открылось Джесс: наскальная живопись оказалась всего лишь изображением стада, некогда загнанного в эту яму, где звери разошлись на куски, как дерево на щепки. Видение пришло из тьмы.

Мэдди в красных ботинках наконец-то затихла, и ее молчание оказалось хуже, чем истерика.

В той пещере нечто постоянно охотилось, и смысл росписей на стене понимали только те, кто умирал от ужаса во мраке. Когда разум сокращается до искры, падающей в холодное ничто, верх, низ, север, юг, далекое и близкое теряют всякий смысл. Джесс познала это на собственной шкуре. И только на такой темной глубине, когда искра разума была готова угаснуть, ей даровали подобные видения.

Джесс бросилась бежать, оставив девчонку в красных ботинках и чужом жилете позади. Она скулила, стоя на четвереньках.

А Джесс бежала вместе с красными людьми – они появились вокруг и бросились прочь, загнав стадо в пещеру смерти. Вслед убегавшему красному народцу во тьме неслись голодные яростные возгласы, а Джесс вместе с ними, задыхаясь, бросилась в туннель – может быть, ведущий туда, откуда она пришла. В ее ушах стояли звуки дудки, визг и хрипы волов – они умирали.

На красных людях были маски из палок, колючек и волос; из-под головных уборов раздавалось кряхтение, а из глазниц смотрели выпученные белые глаза. Красный народец вонял разлагающейся плотью, останками в яме с костями, куда люди подносили корм жутким хохочущим псам. Но Джесс продолжала бежать с ними вместе, краснея их вечным гневом, облачаясь в красный, минуя кошмары на стенах – продолжала бежать бок о бок с прошлым в будущее.

Фонарик давным-давно выпал из ее руки, но он был не нужен – серебристый свет луны придавал земле новый вид, показывал лица, не видные днем. Оттуда Джесс бежала сюда, пересекая некую границу под землей.

Наконец на выходе из туннеля показалось позднее солнце размером с монету. Оно вывело женщину на поверхность, где плющ погребал под собой исцарапанные стены карьера, а тяжелые цветы буддлеи кивали, расцвечивая зелень фиолетовым. Джесс упала и лежала, пока солнце не село и мир над землей не стал таким же темным, как мир под ней.

Когда она вернулась на ферму, Тони спросил, где девчонка: первым делом ее мужчина подумал о любовнице-простушке Мэдди, которую Джесс оставила под землей вместе с обезумевшим стадом. Красный народец загнал зверей навстречу своим богам в яму с костями – Джесс поняла это инстинктивно. Окружив стадо, красные люди гнали копытных внутрь, а потом бросались в бег, чтобы тоже не стать единым целым с карьером.

Там, откуда убежали Джесс и красные люди, все показывало серебристой луне свое дьявольское лицо.

Девчонка Мэдди осталась там, среди прямоходящих белых сук. Наверное, они все еще прижимали ее беременными брюхами с острыми розовыми сосками, продолжая работать мокрыми челюстями. Речь этих белых псов, ходивших прямо, как люди, широко-широко открыла глаза Джесс – она смогла видеть в темноте и далеко назад во времени. Своим хихиканьем эти твари расширили трещину и призвали другую себе подобную – ее Джесс не видела, но слышала, а вот бедняжка Мэдди, возможно, и увидела то, что вышло из расселины.

На ферме Джесс обо всем этом рассказала.

Начался спор о наркотиках и о том, не слишком ли убойным оказался порошок. Менеджер и фотограф спустились под землю, где была Джесс, с фонариками и вернулись с белыми как полотно лицами. Менеджер обблевал все свои габардиновые брюки бутылочно-зеленого цвета.

– Я же говорила, говорила, – восклицала Джесс. – Невероятно!

Но нашли они только мертвую девчонку, Мэдди. Она ползла, пока юное сердечко не перестало биться. Что ползло рядом с ней, известно только Богу, но при виде лица девчонки фотограф сел и до конца вечера молчал, не в силах говорить.

Мэдди Гросс умерла и окоченела с необъяснимой скоростью. Последние мысли девчонки пропитал ужас от увиденного – он стоял в ее глазах и застыл на лице, как маска. Все гости, кроме Эйда, – который любил Джесс – покинули ферму.

Тони и Эйд спустились туда вместе. Эйд играл в группе дольше всех остальных, и Тони думал, что ему можно доверять. Они вытащили труп девчонки в тележке, привезенной Эйдом из старого сарая, и, точно школьники, что-то стащившие, бросили главную улику на краю фермы. Всю ночь потом эти двое провели за разговорами и выпивкой, придумывая объяснение на будущее.

Тем же летом Джесс нашла маски.

Деревья, под которыми Хелен осторожно продвигалась через лес, заканчивались у деревянной ограды. Внутри ограды находился клочок мягкой почвы, а за ним – черный сарай без дверей.

В огороженном прямоугольнике красной жижи лежали на боку трое копытных животных – полностью неподвижные, за исключением редкого усталого взмаха одного черного хвоста.

Вдруг поднялась лошадиная голова – уши опущены, в глазах невыносимая боль, в гриве запутались комки земли. «Пони».

Три черных пони – два нормального размера, третий поменьше, наверное, жеребенок. Двое умерли, но в третьем еще теплилась жизнь. Однако, насколько было видно из-за ограды, едва ли какое-либо животное могло пережить увечья, подобные тем, что нанесли едва узнаваемым телам лошадей.

Из некогда округлого живота того пони, что еще шевелился, вывалились красные и лиловые кишки, резиново-влажные, еще горячие; рядом с ними в грязи валялся мешок из кожи цвета баклажана. У второго взрослого пони отсутствовал кусок горла – в нижней части шеи красной лентой зияла рана.

Ноги Хелен подогнулись, и она оперлась на верхний прут ограды. Существо, это сделавшее, возможно, еще поблизости. Ей неожиданно захотелось запереться в полицейской машине за воротами, но разве ветровое стекло защитит от твари, настолько стремительно уничтожившей этих животных? Судя по их ранам, убийца обладал немалой скоростью и силой. Какой же огромной должна быть пасть, чтобы вырвать такой кусок из горла пони?

Хелен всмотрелась в разваливающийся деревянный сарай за загоном – внутри ничего не двигалось, но ей удалось разглядеть безжизненные тела по крайней мере трех собак: их будто раздавили, втоптали в землю. «Кент?»

Те самые звери, что издавали ужасный хохот, рык и визг во время кровавой грызни, зарезали пони и собак. И на этой мерзкой ферме были люди – где они сейчас? И где двое полицейских, приехавших сюда с Хелен?

По деревьям пробежала волна синего света, и вторая полицейская машина-универсал с визгом проехала к загону.

Держась за ограду обеими руками, так как от ног отхлынула вся кровь, Хелен пошла ближе к дороге. Ее позвоночник напрягся в предчувствии, что сейчас из мрачных глубин сарая выбежит ужасное чудовище. Этого не произошло, но тут Хелен поняла, что у третьего, самого маленького пони, оторвали голову, и она лежит рядом с телом черным лохматым грузом, красным в том месте, где голову отделили от шеи. Животное оскалило зубы в момент гибели.

Когда Хелен оказалась на краю дороги, полицейская машина проехала мимо. Присутствие новых полицейских успокаивало, и часть мозга Хелен, не полностью пораженная шоком, решила поискать тех двух, что привезли ее сюда: они объяснили бы своим коллегам ее присутствие. Больше всего, правда, Хелен хотелось знать, целы ли они: эти двое полицейских были так молоды, так отважно бросились в это ужасное место, чтобы задержать мучителей Хелен. Однако вид пони и собак говорил – едва ли констебли в безопасности.

У загона с пони сирена машины прогудела и замолчала, одна за другой захлопали двери. Сначала два офицера полиции, выбравшись из автомобиля, молчали. Наконец один прошептал:

– Господи Иисусе… – среди царящего отчаяния это имя звучало более весомо.

За пределами поля зрения Хелен наконец-то прекратились стоны раненого, но другой мужчина все продолжал свою странную вопрошающую речь, и одинокая женщина все плакала. Кто-то выжил – как минимум двое человек. Наверно, полиция их нашла.

Хелен приближалась к звукам человеческих страданий вслед за машиной. Если у нее хватит сил заглянуть в глубины фермы, она поймет, что произошло только что. Хелен должна была увидеть, понять и узнать – ради Линкольна, ради мучительной в своей неизвестности причины, почему трое мужчин пытались утопить ее в море и почему владелица мотеля разделась, окрасилась в красный и стала визжать, как шимпанзе. Потребность знать достигла такой силы, что сводила с ума.

Из центра частной дороги Хелен видела, как из-за деревьев выступили крыши еще нескольких зданий. Во время своего первого визита женщина издалека заметила эти развалины с неровными серыми шиферными крышами. Оттуда выходили мужчины и бесцельно стояли на дороге.

По-видимому, внутри что-то взорвалось – сараи были повреждены, из самого крупного шел дым.

Хелен молча прошла мимо опустевшей полицейской машины, остановившейся напротив зиявшей двери сарая с дымом. Там сидел красный человек и глубокомысленно говорил – то ли сам с собой, то ли с кучей внутренностей у себя на коленях. Все его тело покраснело от крови, вытекшей из туловища, и от краски – той же, что на похитителях Хелен в гостинице.

Двое вновь прибывших полицейских неподвижно стояли по сторонам от обмякшего, выпотрошенного, но, как ни странно, все еще живого существа.

В десяти метрах от машины на дороге лежал другой труп. Судя по одежде – черные брюки, ботинки, пояс для инвентаря и белая рубашка, – труп некогда был одним из них: полицейским. А именно констеблем-мужчиной, который привез Хелен сюда, бросился на ферму навстречу женскому крику, а теперь лишился головы.

Пара живых полицейских не знали, за что браться сначала: то ли за обезглавленного коллегу, то ли за существо, бормотавшее у сарая. Его туловище раскрыли, как картонную коробку, но он до сих пор оставался живым, хотя при виде того, что теперь блестело между ног, его разум, должно быть, перегорел, точно предохранитель.

Еще дальше по дороге Хелен заметила тощего алого старика – у него оторвало руку. Он медленно ковылял в неизвестном направлении; его движения были так же необъяснимы, как и тонкая дудочка (или что-то вроде нее) в оставшейся руке.

Наконец старик повалился на бок, и полицейские зашевелились: они его тоже заметили, но до сих пор не могли двигаться. Один полицейский бросился в машину, чтобы включить рацию, второй – к багажнику: порывшись внутри, он поднял снизу полку и отворил крышку. Под ней Хелен увидела тусклые очертания огнестрельного оружия, закрепленного липучками.

Полицейские были так потрясены, а Хелен – настолько онемела и застыла от шока, что они даже не заметили ее на обочине напротив.

В сарае на земле тлели угли от костра, а вокруг валялись, по-видимому, очередные трупы. Насколько Хелен могла их разглядеть, они были раздеты, а плоть имела темный цвет. У входа в сарай на боку лежало кресло-коляска, совершенно здесь неуместное.

Один из полицейских вернулся к побоищу с небольшим пистолетом-пулеметом, второй к нему присоединился, достав из багажника пистолет и фонарь. Замерев на миг у вонючей дымящейся пасти разваливающегося здания, не в силах говорить, двигаться или даже верить своим глазам, полицейские вошли.

Хелен села на асфальт. Она не кричала, чтобы полицейские вдруг ее не пристрелили.

Ее охватила усталость. Она слушала, как полицейские осматривают сарай. Один из них вышел, бледный, как творог, согнулся пополам, опираясь руками о бедра, и его вырвало на землю. За полицейским тянулся дым – Хелен узнала едкий запах горящей конопли.

Три мертвых пони, три мертвых пса, мертвые и умирающие, изувеченные люди. Хелен вспомнила далекий звук, похожий на грохот взрыва, и сменивший его ровный скрежет камней под землей, будто землетрясение.

Если взрыв случился под земной поверхностью, почему у констебля на дороге оторвало голову, а собак втоптало в землю? Женщины-констебля не было видно нигде.

Воображение Хелен хотело представить – и поверить, – что взрыв действительно произошел, что это он уничтожил людей внутри сарая, а ударная волна прокатилась по дороге и загону, нанеся страшные травмы людям и зверям.

Но почему тогда хлипкие сараи остались стоять? И какое отношение ко взрыву имел звериный лай и кровожадный визг?

Испытывая смятение и тошноту, Хелен ощутила внезапное резкое желание оказаться дома и крепко прижать к себе дочку. Желание было настолько сильным, что закружилась голова.

Обмякший человек у стены сарая зашевелился, и взъерошенная голова упала на красную грудь, точно внимательно разглядывая зловонные внутренности, свернувшиеся на коленях.

Над жаровнями клубился синий дым, забивал воздух, закрывал собой почерневшие балки.

Голова Кэт кружилась, ей было холодно от тошноты. Она с пристальным ужасом вглядывалась во тьму под решеткой и отвлеклась, только когда медленно вошли два шамана – или чем бы эти звероголовые психопаты себя ни считали и в чем бы ни убеждали свою красную паству.

Как и в тот раз, два тощих тела – голых, жилистых и выкрашенных в красный – сгибались под непропорционально огромными лохматыми головными уборами. Дряхлый Тони Уиллоуз плелся, приветствуя своих последователей, пока его держала за руку дочь Нанна – на ней не было маски. Они появились откуда-то сзади, из-за костра, но Кэт из-за дыма не видела дверь. Вторую старейшину – Джессику Ашер – прикатили в сарай на коляске через главный вход.

Коляску катил сын Джессики с крысиной мордой – Финн, тоже без маски. Колеса кресла месили землю и помет.

Музыканты поприветствовали своих дегенеративных вождей мелодией, пронзительно раздававшейся в вонючей деревянной пещере.

Кэт очень хотелось найти оружие и освободить хотя бы одну руку, хотелось наброситься на них. Кровавое последствие этого означало не только побег, но и удовлетворение от мести. Теперь подобные желания слишком свободно двигались в ее голове – точно пес, пытающийся прорваться с нижнего этажа сознания, вынюхивающий лазейку. Разуму они не поддавались, но говорили о сходстве Кэт с этими людьми, даже при различии мотивов, и ей это было отвратительно. По крайней мере, в ненависти она находила отдых от ужаса и тревоги, которая уже многие часы сжимала ее желудок.

Шестеро красных, прижимавшихся к стене, теперь шагнули вперед, подняли окрашенные руки и заулюлюкали. Эти растрепанные имбецилы напоминали бродяг из далекого прошлого, некогда наслаждавшихся примитивным экстазом, но теперь в своем опьянении бессильных его вернуть. Если прибытие двух стариков, не способных даже самостоятельно войти в это древнее место жертвоприношений, и вдохновляло красных, то крики их все равно не могли сравниться с тем, что Кэт слышала, когда расчленяли Стива.

Аляповатые, отвратительные, безумные, целеустремленные, эти твари собирались положить конец всему, чем Кэт была и чем мечтала быть. По-видимому, убийство не кажется жертве таким уж славным.

Под грязными коленями Кэт в земле снова послышался гул. Она отвлеклась от театра красных в сарае: внизу определенно ворочались скалы. Нечто вырвалось из оков, и, возможно, сама земля разверзалась, чтобы открыть закоулки, которые лучше не открывать. Что бы ни обитало внизу, оно стремилось наверх и двигалось быстро; медленное дыхание за решеткой становилось все теплее, невидимая ядовитая пасть все сильнее воняла трупами.

Кэт закричала и попыталась встать, чтобы уменьшить ужас, от которого задыхалась, но отчаянный вопль только привел красный народец в восторг: они знали, что приближалось к поверхности земли, по которой красные ходили босыми ногами. Дудочки снова пронзительно зазвучали, и мысли пленницы бросились в стороны, точно дети, гулявшие одни и испугавшиеся рычащих псов.

Вокруг храма продолжали гудеть мужские голоса – люди куда-то торопились, делали что-то, что Кэт не видела из задымленного сарая. Рычали моторы – кто-то давил педали в пол.

Старик Уиллоуз отбросил руку дочери и принялся издавать гортанные звуки, казавшиеся наполовину звериными. В чем бы ни был смысл этой пугающей речи, красный народец ответил восторженным кошачьим концертом.

Старик Уиллоуз поднял напряженные руки по обе стороны лохматой черной головы. В безумных белых глазах между зубастых челюстей пасти отражался огонь.

Его самка зашевелилась и поднялась из коляски, пошатнулась на миг, но немедленно выпрямилась: в ветхое тело чудесным образом вернулись жизненные силы.

Запятнанное красным, истощенное тело дряхлого матриарха кокетливо и жеманно начало ковылять, завывая при этом фальцетом, дрожавшим на самых высоких нотах. Развеселившись, старуха принялась хлопать по собачьей маске скрюченными, застывшими руками с красными шишками на суставах и вращаться на месте. Костлявые ступни танцевали в грязи, а сама жуткая ведунья напоминала истощенного ребенка, залитого кровью и участвовавшего в детской игре или ее сатанинской версии.

Финн – сын с крысиной мордой – пронес по большой палате чашу из черепа, высоко подняв. Кивая, он раздал причастие всем восьми красным идиотам, по-прежнему визжавшим и игравшим на дудках, выманивая из недр земли своего отвратительнейшего друга.

Каждый сделал глубокий глоток из чаши, чтобы смягчить прибытие сущности, рыскавшей в тайных каменных пещерах внизу – точнее, сущностей. Они торопливо поднимались из своего туннеля к решетке, где металась Кэт, вглядываясь во тьму под ногами.

Возможно, дверь сарая закрыли или слабые обрывки солнечного света наконец скрылись за дождевыми тучами; быть может, небесное тело, несущее свет и тепло, не вынесло предчувствия грядущего. Тьма превратила сарай в пустой сосуд. Снизу и сверху в емкость меж шаткими стенами лилось ничто.

Над головой Кэт и у земли края́ деревянного здания исчезли из виду; единственным источником света остался слабый огонь, несущий в этой жестокой тьме жалкое успокоение. Вонючий сарай и человеческие головы, издававшие вой вокруг, были полностью лишены тепла и безопасности. Наверное, огонь развели рядом с решеткой, чтобы защитить предводителей церемонии: возможно, свет и жара во время гнусных ритуалов отделяли жрецов от того, чему они поклонялись. Кэт инстинктивно приблизилась к огню, насколько могла, не загораясь сама.

«Белые щенята», – кажется, именно их она слышала. Рычание, затем лай, смех, «йип-йип» под землей. Они приближались, и наконец из кромешной тьмы раздалось скуление, потом отвратительный смех и одновременно – рычание влажного горла.

В яме под решеткой когти скребли по камню, огромные силуэты прыгали и царапали прутья. Кэт привязали, чтобы эти твари могли понюхать ее ужас и оценить, насколько она аппетитна.

Из ямы наползала едкая вонь: засохшая кровь, аммиачный навоз, ничем не замутненный запах гнили, настоявшийся за века в закрытом пространстве. Кэт могла задохнуться от одного лишь гнусного дыхания красной земли – она бы этого хотела, чтобы не пришлось видеть источник вони.

Схватив женщину за ноги и руки, две пары рук подтянули ее к решетке. Кэт закричала громче шаманов с их идиотскими первобытными возгласами или красного народа с его какофоническим визгом.

Ее тащили вперед, а Кэт лежала лицом вниз, царапая землю носками. Веревка натянулась так, что, казалось, сейчас вывихнется запястье.

Сквозь пряди волос она видела круг света, где блики огня боролись с тенями. Вокруг столпились волосатые ступни и красные ляжки. Потом Кэт разложили на участке пола для убийства.

Вопреки всему, ее клонило в сон: быть может, тело само производило анестезию, чтобы заглушить панику? Тут Кэт вспомнила картину, которую подавляла в своем сознании уже несколько дней, и мгновенно пришла в себя. Старый рот над морщинистым подбородком обсасывает влажную челюсть с питательным мясом. «Стив».

Кэт закричала – на этот раз так, что казалось, ее легкие порвутся, словно бумажные пакеты.

Ей развязали запястья и лодыжки, и Кэт удалось, сопротивляясь, подняться на колени. Ее держали только двое красных – еще двое пьяно пытались поднять решетку, а затем целиком или по частям кинуть Кэт сущностям, которые так нетерпеливо лаяли и рычали внизу.

Встав на дыбы, Кэт пыталась стряхнуть с себя двух шатающихся красных мужиков и освободить руки, за которые те настойчиво держали.

– Нет! – кричала она, но двое идиотов не обращали внимания и продолжали поднимать решетку, предназначенную не дать верху слиться с низом, хотя их руки дрожали под тяжестью железа.

Неподалеку – возможно, из-за дверей в сарай – мужской голос завопил:

– Дерьмо! Мусора́ приехали!

Еще два голоса, владельцы которых явно торопились, повторили.

Через пару секунд под чьим-то пинком запыхтел мотоцикл, захлопали двери машин, но красные, державшие Кэт, не замечали беспорядков снаружи, как и двое музыкантов, сидевших обратив взоры внутрь себя, словно уйдя в запоздалую кому.

За расширяющейся трещиной в полу Кэт заметила ведунью – сын Джессики Ашер, Финн, тащил ее, точно худенького поранившегося ребенка. Тру́сы торопились сбежать с места преступления – они боялись не только полицейских, но и того, что до сих пор держали в яме. Сын и мать исчезли во тьме задней части здания.

Тони Уиллоуз, щуплое тело которого вновь охватила слабость, жалко хватался за руку дочери, внезапно охваченный стремлением покинуть сарай. Его опьяненные, рассеянные подручные тем временем по-прежнему возились вокруг дыры, пытаясь открыть ее и закрыть там Кэт.

Последние два члена семьи исчезли в той же задней части здания, откуда с такой помпой явился Тони. Семья Уиллоузов оставляла Кэт в лапах своей паствы – наркотики не уменьшили их целеустремленности. Престарелое разношерстное собрание, по-видимому, не замечало ни побега своих жрецов, ни тревоги вокруг здания. Должно быть, вещество в чаше из черепа оказалось очень сильным – его действие становилось все заметнее по тому, как неловко ковыляли красные вокруг тела Кэт. А если решетка отодвинется хоть чуть дальше, она окажется не единственной жертвой здесь.

– Нет. Они убегают. Смотрите! Да смотрите же, Христа ради!

Среди хаоса раздался невообразимо оглушительный животный визг, полный нечеловеческого восторга. Все надежды Кэт на бойцовых собак и крупных кошачьих пошли прахом.

Двое красных отпустили решетку и заковыляли назад, подальше от открытой ими же дыры в земле, словно наконец поняли, что именно вот-вот выпустят на свободу. Один из них оглядывался в дыме и темноте, точно дитя, просящее совета у старших.

Когти сильнее заскрежетали по изнанке металлической печати, теперь закрывавшей только треть ямы, хор глоток зарычал громче. Поднимавшие решетку, должно быть, выжили из ума; теперь же они, казалось, были не в силах ни полностью открыть, ни полностью закрыть врата. То, что оглушительно лаяло в темной дыре, словно очаровало или парализовало тюремщиков Кэт.

Чтобы не видеть того, что увидели они, Кэт рванулась вперед, встала на колени, освободила одну руку и попала кулаком в чье-то лицо, скрытое растрепанными и склеившимися волосами вокруг впалых щек.

Она ударила человека с остекленевшими глазами, потом еще раз заехала кулаком ему в глазницу, и он беззвучно упал. Кэт дернула вторую руку, и сил ей хватило, чтобы уронить второго красного на живот. Она разглядела его потрясенное лицо, ударившееся о землю, – в глаза Кэт смотрел растерянный старик.

Кэт бросилась к огню – в сам огонь. Инстинкт кричал, что в этой адской тьме огонь – единственное, что держит на расстоянии (пусть даже очень малом) нечто, недавно появившееся в современных владениях человека. Чтобы скрыться от сущности, вырвавшейся из-под земли за ней, Кэт готова была бежать босыми ногами по лаве.

Несвязные ноты и крики, призывавшие сущностей из-под земли, прекратились. Их заменил треск влажной плоти. Это раздирали туловище первого красного.

Отвратительный звук раздался из-за затылка Кэт. Она бежала сквозь костер: из-под ее ступней разлетались угли и искры, по штанам для пробежек, которые она носила, не снимая, последние несколько дней, плясали языки пламени; подошвы ног горели, волосы опалил огонь – возле одного уха послышался треск, а нос забил мерзкий запах. Загоревшись, Кэт закричала и упала на четвереньки в полную темноту за костром. Она рухнула не на землю, а на камень, содрав кожу с колен.

Кэт захлопала по мучительно пылавшим ногам и тыльной стороне коленей и обернулась, но тут волна зловонного воздуха задула весь костер разом.

Кэт так и не увидела, как разрывали красных, поднявших решетку, и как именно им оторвало головы. Она только услышала удар двух человеческих тел о стену, куда их бросили. На краткий миг пламя снова проснулось, блеснув кровавым сполохом на каменном потолке, и Кэт увидела, как вниз упали два тела, лишенные своих частей.

Послышался рев испуганных животных, затем оглушительный гром их копыт во тьме. Кэт не видела зверей, но чувствовала порывы ветра от стремительного движения могучих тел. Отойди она на сантиметр дальше от огня, и ее тело растопчут.

В черноте все стадо зарезали. Вдали скулили собаки и испуганно ржали лошади – должно быть, они пали от тех же зубов и когтей.

Черти все это время громко смеялись, рыча и глотая кровь, будто пес, утоляющий жажду в луже. На границе светового круга, где красный отблеск огня слабел, Кэт видела, как красный народец швыряют туда-сюда, словно марионеток с бессильными конечностями. Высоко над головой Кэт кому-то порвали горло; в лицо плеснула теплая жидкость, и она ощутила соленый вкус.

Она увидела, как ползет раненая женщина с дудочкой: невзирая на наркотики, у красной осталось достаточно здравого смысла, чтобы понять – что-то пошло не так. На глазах у Кэт ее костлявую спину разрезали и вскрыли, как тесто, а взъерошенную голову, точно сырую глину, раздавила не то огромная лапа, не то нога, кажется, с когтями. Нечто, похожее на пятнистую заднюю лапу, осталось стоять на бывшей голове, пока существо ленточками сняло с трупа несчастной кожу и выпотрошило. Все это случилось, прежде чем Кэт успела отвернуться.

У грязных ног Кэт горел длинный кусок дерева. Она схватила его за горячий красно-белый конец, ронявший пепел, обожглась, уронила, принялась хлопать по древесине в поисках холодного конца и снова взяла. Держа факел в вытянутой руке, она обернулась.

На миг скудный свет от факела отразился в глазах размером с фары. Посреди болезненно-желтой радужки, пронизанной красными нитками, плавал янтарный зрачок. За опущенной головой с прижатыми небольшими ушами Кэт смогла лишь на миг разглядеть силуэт – широкий, с мощными лапами. Затем существо удалилось – или исчезло.

Размахивая факелом на уровне пояса, Кэт заковыляла прочь от огня, неловко продвигаясь туда, где мир исчезал в полнейшей тьме. Обожженные подошвы ступней ожидали землю, но ступали на камень. «Невозможно». Но на подобной бойне ни любопытству, ни сомнению места не было – доказывать это не требовалось: хватало вида растерзанного, разбросанного красного народца.

Дикий рык, шлепанье тяжелых влажных трупов в зловонном воздухе: нечто бросало свою добычу снова и снова, сначала о землю, потом о стены. Шаркали крупные торопливые лапы, челюсти (которых Кэт посчастливилось не видеть) перетягивали неподвижные тела и снова начинали драться за них. Едва ли что-то выжило за спиной Кэт и ее обгоревшими пятками.

Там, где некогда был выход, она услышала новые голоса – вдали кто-то кричал: «Полиция!» Но раздавались они словно далеко-далеко, на другом конце каменного туннеля, и вонючий воздух сдувал слова. В этом аду человеческий голос мог либо неразумно, сам того не желая, сообщить о себе сущностям, рычавшим вокруг, либо пронзительно кричать, как только его заметили. Что и сделали новые голоса, вскоре затихшие.

Рокот под землей, подстегиваемый криками поднявшихся из ямы зверей, прокатился могучей волной и затих, унеся с собой испуганно ржавшее стадо: их крики стремительно оказались на невероятном расстоянии – словно их смели из бывшего сарая. Звуки чертей, резавших копытных, прекратились вслед за жалобами их добычи, земля под ногами Кэт снова стала безмолвной и плотной. Неестественная обстановка и сущности, рыскавшие в ней, исчезли так же стремительно, как и появились.

Однако ропот обычного мира на смену им не пришел – Кэт не слышала ни пения птиц, ни шума машин. Земля словно онемела от шока, и тишину нарушали только стоны умирающих и безостановочный стук дождя по крыше.

Удерживаясь на ногах, Кэт последовала по той же тропе, которой бежали Тони и его жена-инвалид. В этом эндшпиле выжили только главные убийцы – по-видимому, они потеряли контроль над тем, что впустили на собственную ферму. Да и едва ли найдется что-либо, способное удержать это.

Факел в ее руках еще тлел. Остатки костра догорали среди дощатых стен – снова деревянных, не каменных. Кэт вернулась в место, которое она могла узнать, и ее измученные ноги шагали по влажной почве, прохлада которой оказалась неожиданным благом.

В стене напротив слабо светился прямоугольник более разреженного воздуха – должно быть, выход, через который семья Уиллоузов позорно бежала, бросив всех остальных в пасть неожиданному воплощению ужаса.

Кэт (все еще неокончательно сломленная, невзирая на все пережитое) на дрожащих ногах вышла в дверь и оказалась в цементной комнате. Слабо освещенное помещение показалось полным небесного света по сравнению с неестественной тьмой сарая.

– Далеко еще?

– Нет, матушка, скоро выберемся. Седьмая дверь уже близко.

– Ты устал, сынок. Я такое бремя. Не могу в этом дышать – забери у меня мое лицо.

Полицейские радио затрещали внутри сарая. Затем раздался голос:

– О господи. Там… только посмотри на это.

Хелен держалась подальше от провала дымившейся двери – изувеченные останки, разбросанные внутри и снаружи, вызывали тошноту. Она осталась на дороге под моросящим дождем, чувствуя себя хрупкой и бесполезной в куртке из больничного бюро находок, которая была ей велика. Но когда один из констеблей в следующий раз выйдет из сарая, она попытается привлечь его внимание. Скоро приедет еще больше полицейских – и врачей. «Пожалуйста, скорее».

Понимание приходило короткими вспышками, и Хелен напрасно пыталась как-то связать мысли; но неверие и смятение смешивались с облегчением. Все закончилось, и Хелен выжила – снова. Скоро она воссоединится со своей семьей, а больше ничего значения не имеет.

Но тут из прохода между двумя ветхими сараями вышла женщина. Она неровно шагала босыми грязными ногами, немытые волосы колтунами свисали на лицо, но красной краски при этом не было, и женщина оставалась одета. Худи и спортивные штаны на ней тоже страшно испачкались и не подходили погоде.

В руке она волочила длинный кусок дерева, один конец которого дымился. Женщина направлялась к отделенной от тела тощей красной руке, одиноко лежавшей на дороге.

Нагнувшись, женщина ахнула и взяла что-то из ладони грубо ампутированной конечности. Это что-то напоминало камень; женщина осматривала его, потом отвлеклась на что-то в листве дерева у дороги.

Откинув со лба прядь темных и неопрятных волос, она стала вглядываться в ветки, потом в сточную канаву вдоль дороги, затем, словно почувствовав чужое внимание, повернула голову, и ее взгляд упал на Хелен.

Даже на расстоянии они узнали друг друга.

Неряшливая женщина перед Хелен оказалась журналисткой Кэт.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Хелен видела, как проступает понимание в слишком белых, слишком широко распахнутых глазах на измазанном засохшей кровью и почвой лице.

Кэт повернулась лицом к ней и сухим, хриплым голосом позвала:

– Хелен?

Та не ответила. Эта женщина отдала ее красным людям, заманила в это ужасное место, где чуть не отняли ее жизнь, втянула в это неестественное дело ее семью – маленькую дочку и старенькую маму. Полицейские в сарае должны были знать: Кэт здесь, и она – часть всего, часть абсурдной истории, рассказанной Хелен на больничной койке офицерам и детективам, не поверившим ей. Хелен посмотрела на сарай и открыла рот, чтобы позвать.

– Как ты… – Кэт не закончила вопрос, но этого оказалось достаточно, чтобы отвлечь Хелен. – Что ты тут делаешь? Я думала, они… Прости. Прости, пожалуйста, Хелен, – Кэт утерла слезы, дрожа всем телом. Рука, сжимавшая кусок дерева, побелела, костяшки стали ясно видны. – У меня не было выбора.

– Ты, – Хелен направилась к ней, указывая на Кэт пальцем. – Я здесь из-за тебя. Из-за тебя… – горло на миг сжалось от избытка чувств. Челюсть Хелен дрожала, глаза щипало от слез. – Это ты сделала! Там полиция, – она махнула рукой на сарай. – Так что держись от меня подальше, сука. Попробуй только дернуться.

На щеках Кэт блестели слезы, размывая грязь вокруг глаз. Она хотела что-то сказать, но не могла, и от этого ее лицо сморщилось, словно она вот-вот заплачет. Наконец Кэт выдавила дрожащим голосом:

– Стив. Они убили Стива. Там, – она указала на сарай куском дерева. – Его там разрезали. Выпотрошили. И хотели сделать то же со мной. Там, – Кэт часто кивала головой, пытаясь добавить воспоминаниям убедительности, и глядела на свои грязные обожженные ноги: – У меня не было выбора. Они пришли ко мне домой и заставили тебе позвонить. Из-за записей. Мне очень жаль.

– Будешь полиции это рассказывать.

Если Кэт и услышала ее, то не обратила внимания.

– Они убили твоего брата. И Стива. Многих-многих. И меня хотели. Те… твари, которые это сделали… их вызвали убийцы с этой фермы. Привели сюда, – Кэт подняла глаза на дерево: – Оно только что было тут. Прямо здесь. О Господи.

Проследив за ее взглядом, Хелен увидела темный неровный предмет, застрявший в ветках. Сначала ей показалось, будто это просто пустые одежды, надетые на прутики, но, подойдя поближе и присмотревшись, Хелен поняла, что перед ней – человеческий силуэт, нечеткий из-за ветвей.

При первом взгляде он сошел бы за пугало с неумело сделанными конечностями – из рукавов и штанин будто торчали палки, сломанные под странными углами. Но, приблизившись, Хелен увидела труп человека. Ему то ли оторвало руку, то ли закрутило за спину.

Не успев отвернуться, Хелен увидела за листьями небольшую голову с лицом, искаженным неудовольствием. Это был Ричи с лодки.

– Полиция им помогала, – Кэт указала палкой в канаву. – Полиции нельзя доверять.

Посмотрев, куда указывала палка, Хелен содрогнулась:

– О Господи.

Там лежало тело женщины-констебля – Хелен узнала ее по мундиру и хрупкому телосложению, и всё: голова, как и у партнера, отсутствовала, и половина одной ноги ниже колена – тоже. Труп упал на живот среди сорняков.

Ричи смотрел на ее тело невидящими глазами, а с дерева, где он висел, капала кровь.

– Нет, – сказала Хелен, – нет. Она помогала мне. Меня сюда привезла полиция. Чтобы поймать тех, кто пытался меня утопить.

Ее слова казались абсурдом, но вся жизнь Хелен стала неправдоподобной с того самого момента, как она приехала в деревню Редхилл на встречу с Кэт, чтобы узнать о последних неделях, проведенных братом перед смертью. Дальше, по-видимому, все продолжится в том же духе.

– Он был на лодке, – Хелен указала на неопрятные останки человека на дереве.

– Они собирались нас всех убить, – Кэт утерла глаза рукавом. – Из-за звуков в пещере. Они прикончили всех, кто слышал записи или приходил сюда и что-то видел.

Разве Хелен не подозревала то же самое – что глухие, но устрашающие звуки, записанные братом в пещере, связаны с произошедшей резней?

– Как…

– Стив был здесь, – произнесла Кэт, часто-часто моргая. Ее вымазанное лицо теперь дергалось, побелев от гнева. – И они его распотрошили. Они… они поплатятся. Да.

Словно вспомнив о некой загадочной цели, Кэт заковыляла прочь от сарая:

– Они пришли отсюда.

Полицейские по-прежнему осматривали внутренности сараев – Хелен слышала, как они обыскивают примыкающую к сараю мастерскую из кирпичей и цементных блоков. Кэт сказала, полиции нельзя доверять и они состоят в заговоре с преступниками – Хелен не могла этого понять. Она не верила, что констебли, которые ее сюда привезли, а затем бросились навстречу дыму и крикам, выполняя свой долг, и умерли ужасной смертью, могут быть плохими.

– Полиция. – Хелен зашагала следом за Кэт. – Они приехали помочь.

– Они заплатят за все. Они бросили нас всех умирать.

– Кэт, – Хелен следовала за ней на безопасном расстоянии, усердно обдумывая сказанное. – Полицейские привезли меня сюда, чтобы помочь. И умерли. Оба.

– Меня тоже привез сюда полицейский, чтобы меня убили. Чтобы красные отдали меня этому.

Приблизившись, Хелен увидела безумные глаза Кэт. Та, казалось, была не в себе, а кровь, запятнавшая ее лицо, только больше убедила Хелен, что у Кэт шок.

– Ты тоже их слышала, а? – бормотала журналистка. – Они вышли из ямы и сделали это, – она указала короткой палкой, обгоревший конец которой еще дымился, на неподвижное тело Ричи.

Хелен проследовала за Кэт туда, где дорога сворачивала, пропадая за разросшейся изгородью:

– Ничего не понимаю, Кэт! Стой! Мать твою, Кэт, стой. Куда ты?

Прежде чем Хелен услышала ответ, обе одновременно увидели белый дом, фасад которого проступил через буйную растительность вдоль дороги.

– Они пошли туда, – сказала Кэт и заковыляла к большому дому, морщась на каждом шагу – потрескавшийся асфальт впивался в распухшие ступни.

Хелен следовала за ней к зданию, скрытому в глубинах ветхой фермы. Особняк был большим и современным, стены снаружи украшали яркие магнолии, темные стекла ловили слабый свет, отражая развалины и непокорные растения вокруг. Хелен уже ничего не понимала в этой земле: и в красных, плясавших на ней, и в том, что лезло из-под нее; она не знала, кому доверять и что делать. Неужели Кэт думает, что из сарая кто-то сбежал? И что это люди, ответственные за все кровопролития? В таком случае эта сумасшедшая с палкой в одной руке и черным камнем в другой их преследовала.

Пройти еще немного по этому туннелю – и Кэт окажется глубоко под землей, где жило оно: оттуда и происходил ужас. Понимание этого ее отрезвило, и впервые после побега из сарая стремление преследовать Уиллоузов остыло.

При виде грубых известняковых стен, спускавшихся вниз, воспоминания закрутились мрачной каруселью: живые существа, которых бросают во тьму, удары от их падений… Кэт не решалась идти дальше, вспоминая то, что, возможно, бродило тут, и его нечеловеческую силу.

Деревянная лестница, по которой она спустилась только что, вела сюда, под землю, из подсобного помещения на первом этаже большого белого дома. Кто-то сбежал по этой дороге и оставил дверь открытой – должно быть, торопился или руки были заняты.

Кэт вертела в руке черный камень, который взяла у сарая из мертвых пальцев незнакомого человека. Топорик мало чем поможет в защите от них; Кэт не знала достойного оружия для повторной встречи с Крил, как ее называли красные, не говоря уже о ее детенышах.

Она вытерла влажную ладонь о штанину, чтобы лучше держать ручной топор.

Позади, на вершине лестницы, молча стояла Хелен. Она не собиралась спускаться под землю и гнаться за теми, кто хотел убить ее и Кэт и уничтожил любимых ими людей.

Хелен удалось выжить, но она сильно пострадала – это Кэт ясно видела: ее силы находились на исходе, о чем говорили изможденное, безумное лицо и мелко дрожащие бледные руки. Красные пытались ее утопить – так сказала сама Хелен.

Но руки ее, должно быть, дрожали после того, как она увидела, что Кэт сделала с живым человеком – мужчиной с больной ногой, которого они нашли в большом белом доме.

Женщины повстречали его в одной из просторных гостиных, где камин был размером с туалет в доме Кэт. Гостиная выходила на кухню, выложенную шлифованным гранитом, где за стойкой из терраццо могли обедать одновременно восемь человек.

В особняке оказалось полно атриумов, балок под крышей, обзорных окон, пышных комнатных растений, огромных диванов, элегантно вписавшихся в углы, лестниц, инкрустированных вишневым деревом, и веранд с видом на далекое гневное море.

Обе женщины были поражены тем, как сильно дом не вязался с фермой, на которой находился. Как подобный дворец мог оказаться на той же земле, что остальная ферма Редстоун с ее грязными, древними, проседающими развалинами? Очевидно, этот дом с бассейном под крышей построили не на деньги от продажи овец.

Хелен и Кэт осторожно осматривали дом; последняя, охлаждая обожженные ноги на мраморном полу, оценивала роскошный интерьер глазом профессионала, будто разворот в гламурном журнале. Такая недвижимость бывает только у самых богатых людей – музыканты-неудачники, занявшиеся разведением овец, к ним не относятся.

Теперь Кэт по-другому думала о природе этой земли и зданиях, где все началось, стоявших на ней. Древние руины оказались просто фасадом, скрывающим гортанные возгласы, кровопускание, собачьи маски, жуткие звуки дудочек, красную кожу и этот великолепный особняк. Что еще тут скрывалось?

Редстоун, должно быть, уже много лет ни в каком смысле не работал как овечья ферма. Этот сверкающий дворец был штаб-квартирой совсем другого бизнеса – частного, тайного, для ограниченного круга. Роскошный дом оказался сердцем, качающим кровь через сосуды криминальной организации, на которую намекали Мэтт Халл и Стив. «Наркотики».

По-видимому, существовали и другие улики наркотрафика – потайные туннели порока, возможно достававшие даже до далеких обрывов и пещер. Однако внизу, наверное, сидело и то, что питало племя, ему служившее, а теперь частично его же уничтожило. Одно перетекает в другое – разве не об этом говорил Мэтт Халл?

Полиция никогда не поймет историю Кэт – они не слышали то, что лаяло и хохотало под этой фермой, не видели его наяву или во сне. Все, кто встретился с этим лично, либо потеряли голову, либо тоже состояли в заговоре с краснотой, но избежали резни – как мужик на диване.

– Кто там? Эй, кто там? Ты, Ричи? А, дружище? – всего несколько минут назад толстяк с больной ногой, сидевший в гостиной, взволнованно повторял эти слова, услышав, как Хелен и Кэт вошли в огромный белый дом.

Он перестал задавать вопросы, стоило им пройти через просторный атриум и увидеть его. Мужик сидел на длинной кушетке, обитой белой кожей, и его нога покоилась на трех подушках.

Кроме него, никого не было. Как только мужчина увидел Хелен, выражение живой надежды покинуло круглое лицо, принявшее фиолетово-черный цвет, и он залаял, забрызгав стеклянный стол слюной:

– Сука! Почему ты не утонула! – рулевой узнал Хелен.

Он поднялся на ноги, морщась и хрипя, и неровным шагом, брызгая слюной и размахивая короткими руками в поисках равновесия, двинулся на двух женщин перед собой: одна была вся в грязи и засохшей крови, другая непрерывно тряслась, утопая в куртке не по размеру, – он совершенно их не боялся.

Хорошенькие голубые глаза Хелен широко распахнулись не просто от страха, но от самого настоящего ужаса. Она немедленно развернулась, готовясь сбежать из особняка, куда вошла несколько секунд назад, и прошептала:

– Это он. Он хотел меня убить…

И Кэт поняла: этот мужик – один из них, как Борода и Платок. Он оказался ранен: даже малейшая опора на неподвижную ногу причиняла большую боль и красный лоб блестел от пота.

Каким-то образом капитану удалось избежать утренней резни: может, остался в особняке из-за больной ноги, может, приковылял сюда и спрятался, пока его товарищи спасались бегством и погибали. Кэт сомневалась, что он – один из Уиллоузов: те были тощими, нервными, юркими и красиво говорили.

При виде мужика Кэт также вспомнила собственную трусость. Она чуть не погубила Хелен, молодую мать, дрожащую теперь поблизости: в попытке спастись самой она принесла ее в жертву.

И Кэт ухватилась за возможность защитить Хелен, за шанс отомстить этому мужчине и ему подобным за то, что они сделали с испуганной девушкой, потерявшей брата. За двоих, ставших очередными невинными жертвами красноты.

Все ее тело охватила особая энергия, жаркая и красная, как бессловесный гнев. Ее мышцы разогрелись, наполнившись незнакомой доселе силой и гибкостью, руки и ноги обрели бесконечную, неохватную свободу. Кровь вскипела, а сознание отступило куда-то далеко, унеся с собой всю сдержанность: чувство, похожее на сексуальное возбуждение. Под лицом Кэт разлилось придающее силы тепло, и она принялась за работу.

Позабыв на миг о мучительной боли в ступнях, Кэт бросилась навстречу раненому прислужнику и со всего размаху нанесла удар, от которого тот пошатнулся назад.

Мужик с фиолетовым лицом и толстыми хваткими ручками со смешными большими пальцами, поросшими черной щетиной, как поросячьи ножки, так и не ушел дальше стильного стола. Кэт еще никогда не била ни по чему с такой силой: стоило попасть кулаками в грудь, как он моментально сдулся.

Склонившись над согнувшимся пополам противником, Кэт принялась бить его острием кремниевого топора, чувствуя, как шевелятся под ее рукой пластины черепа. На этом она не остановилась: Кэт стала целиться в висок, горло, руки, поднятые для защиты, рассекая все на своем пути.

Затем она принялась за плечи и ляжки, напоминавшие окорока. Свинья опустилась на четвереньки, блея, но Кэт все еще не могла остановиться и стала колотить по спине, как будто била в барабан. Она извлекала из этого «барабана» звуки, и наконец острие стало застревать в мягких внутренностях: пришлось раз за разом вырывать кремень, прилагая силу и оставляя на лице теплые брызги, а на белом потолке – длинные ярко-красные дуги. На миг Кэт подумала, как они прекрасно смотрятся.

Наконец, уже вбив капитана в мраморный пол и пропитавшийся красным ковер, Кэт устала и остановилась.

Она ненадолго вспомнила о женщине в платке, которую уничтожила у себя дома, в узком проходе между кроватью и стеной спальни. Старуха пищала беззубым ртом, будто птенчик, и молила о пощаде, но Кэт не испытывала ни малейшего сочувствия. Забив сквернословящего толстяка, она испытала нечто более полное, большее, чем радость. Ослепительное алое сияние едва не затопило ее разум; если бы Кэт в тот миг едва коснулась своего лона прекрасным синим осколком, которым рассекла врага, то достигла бы оргазма.

Прикончив мужика, она повернулась к Хелен и увидела лицо, которое долго не знала, как описать. Кэт и себя не узнавала в тот момент.

Затем она нашла в подсобке за кухней дверь, запертую на серебряный кодовый замок, будто сейф. Дверь скрывалась за нарисованным шкафом и сушилкой, но панель, на которой они были изображены, оставили открытой.

Хелен проследовала за Кэт из гостиной, держась поодаль, как ребенок, которому больше не за кем идти.

Конечно, думала Кэт, Уиллоузы торопились, но они не стали бы спускаться, если бы там было опасно. Поэтому она решила следовать за ними.

Кэт по-прежнему тяжело дышала после усилий в гостиной, странно улыбаясь из-под прядей, налипших на лицо. Она снова оглянулась на высокую женщину, стоявшую в проходе наверху, и увидела в лице Хелен шок, отвращение и совершенное непонимание. Должно быть, подумала Кэт, Хелен не испытала вкус красноты в такой же мере, как она. Близость заразительна.

Не сказав своей спутнице больше ни слова, Кэт пошла вдоль подземной тропы.

Под землей температура резко стала ниже, и Кэт задрожала от сырого сквозняка. Она попала в природный холодильник.

В норе пахло почвой и влажными камнями. Вдоль стен горели оранжевые огни на проводе, прикрепленном к сырому известняку: проход был неестественного происхождения – слишком гладкий.

Туннель вел к югу от сарая. Кэт шагала осторожно, будто по льду. На ее ступнях горели ожоги, хотя она не ощущала этого и не хотела осматривать свои повреждения, пока не достигнет цели. Но адреналин заканчивался, и на передний план выступила пульсирующая боль в ступнях, мешавшая думать как следует.

Чем дальше Кэт шла под землей, тем больше безумие выветривалось из головы, и, увидев впереди резкий поворот, она осознала, что находится в царстве монстров, выскакивавших из-под земли и расчленявших все в широких пределах своей досягаемости.

Она не к месту вспомнила дудочника в сарае, чей череп раздавили, будто дыню под шиной грузовика, и отчетливее почувствовала, как холодный воздух колет руки. Она вспомнила и о Стиве, и об отвратительном кубке, из которого красный народец пил свое мутное зелье. Шаги Кэт стали медленней и нерешительней, а мысль о том, как она потеряется под землей, – навязчивей.

Важнее всего, конечно, было избежать того, что скрывалось в древней земле; но потребность отомстить Уиллоузу и его потомству за себя не уступала опасениям. Единственный, кто представлял угрозу в драке, – сын с крысиной мордой, и Кэт сочла этот риск оправданным. Она продолжала идти, прислушиваясь к дороге перед собой.

И пощады они не получат – нужно заткнуть их красные пасти, чтобы больше не призывали в мир это.

Туннель повернул, и за углом Кэт снова обнаружила каменные стены, грубый потолок и истоптанный пол. Вряд ли Тони ушел сильно далеко отсюда – он даже в сарай не мог войти или выйти без дочери. Когда Кэт последний раз видела его королеву, ее тоже тащил тощий сын с крысиной мордой: дети Уиллоузов так торопились и несли на себе такой груз, что не заперли за собой дверь.

Чем глубже продвигалась Кэт, тем толще становились провода на стенах – значит, здесь нужно было больше электричества. Вдруг туннель раздвоился, и она обнаружила в камне металлическую дверь на расстоянии шести метров – пристройка какая-то.

Вторая дорога, пошире, поворачивала и исчезала в темной пустоте – там не горел свет.

Кэт прислушалась и принюхалась к воздуху. Все ее инстинкты снова протестовали против того, чтобы углубляться под землю.

Тогда она перевела внимание на стальную дверь – если повезет, Кэт обнаружит за ней всю семью, съежившуюся в ужасе. Она дернула за ручку, и дверь широко распахнулась.

Открыв дверь, Кэт словно раздвинула плотные занавески на окнах, за которыми светило яркое солнце.

Сначала она подумала, что дверь – это выход во внешний мир, но за ней не шел дождь. Когда Кэт подняла взгляд наверх, откуда падало теплое сияние, ласкавшее лицо, то не обнаружила там бензиново-серого неба.

Вместо солнца наверху в черных зонтиках висели огромные желтые лампы. Из блока на потолке к стенам тянулись кабели, а сами стены были обиты белыми прямоугольниками изоляции, напоминавшими коврики для спорта. На деревянном полу вместо небольших папоротников (как сначала подумала Кэт) росли плотными рядами одинаковые зеленые растения.

Яркая растительность доставала ей до колен. Стебли покрывали острые зубчатые листья, которые Кэт тут же узнала: в Лондоне она часто видела (например, на Камденском рынке) подобные изображения на мерче и принадлежностях для курения. Перед ней была конопля: именно ее сильный запах, который теперь у Кэт ассоциировался с безумием, ужасом и кровопролитием, она сейчас ощущала.

Войдя в комнату, Кэт потрясенно огляделась: слухи о нелегальных огородах в Брикбере, дошедшие до Стива, оказались правдивыми. Мэтт Халл тоже нерешительно пересказывал ей местные криминальные легенды, хотя она не хотела слушать. Ферма Редстоун оказалась наркоплантацией, где под землей скрывались многочисленные грядки конопли, красный урожай, собираемый возле чудовищной бойни.

Всех, кто представлял угрозу для подземного огорода, уничтожали. Стив, Мэтт, брат Хелен, пешеходы и туристы, случайно подобравшиеся слишком близко, – всех их, должно быть, изощренно или ритуально убили.

При взгляде на этот зал внутри пещеры становилось ясно, почему во время ритуалов так много конопли сгорало в жаровнях в сарае, чтобы туманить разумы, совершавшие настолько дикий и гнусный акт: этого продукта у них было даже с излишком.

Если бы Кэт решила, что ничто ее больше не повергнет в шок, то ошиблась бы.

Она вспомнила звуки фургонов, грузовиков и мотоциклов утром и небольшой самолет, приземлившийся на ферме ночью, когда расчленяли Стива. Под убедительным камуфляжем заброшенной фермы и сараев с их самодельными тюремными камерами и бойнями скрывался прекрасно управляемый, проверенный временем бизнес.

Заявления Мэтта Халла о местной коррупции также оказались не преувеличением: Кэт вспомнила противного детектива Льюиса – он был у них на побегушках, и другие в местном правительстве и бизнесе, возможно, тоже. Как глубоко проросли корни фермы Редстоун? Она могла только догадываться; по-видимому, достаточно глубоко, чтобы скрывать все это годами.

Теперь, когда Кэт нашла этот огород и увидела его подлинно индустриальные масштабы, сюда соберутся все силы правопорядка, близкие и далекие, – неудивительно, что красные убивали направо и налево, чтобы защитить свою тайну. Многочисленные смерти, замаскированные как пропажи людей, потребуют сейчас нового расследования: каждое дело о человеке, пропавшем без вести в этих краях, придется открыть заново. Преступления банды Уиллоуза надо будет долго распутывать.

При мысли о том, что предстояло этой крошечной части света, у Кэт заболела голова.

На ферму уже приехали офицеры в мундирах, а скоро они будут повсюду. Везде расставят кордоны и охрану вдоль них; землю тщательно, сантиметр за сантиметром, будут просматривать люди в белых халатах; исковерканные останки в сарае завернут в полиэтилен и отдадут криминалистам. Здесь начнутся новые раскопки, не меньше тех, что в пещерах Брикбера. На одной и той же земле возникли два места серийных убийств из разных эпох.

Но даже здесь журналистские рефлексы Кэт взяли свое, и она задумалась, что находится на пороге монументальной истории, последнюю главу которой к тому же во многом написала сама. Она поклялась найти каждый отросток красноты под землей или над ней, потому что теперь Кэт стала частью всего этого. Она, ее убитый бойфренд и бедная Хелен внесли, сами того не желая, свой вклад во внезапное падение красных и их преступной империи.

Уиллоузы, должно быть, и сами знали, что конец близко, раз пришли в панику при звуках сирены. Наверно, они тоже теряли контроль над тем, что раскормили под землей. Разве Тони не говорил, будто оно поднялось слишком высоко? Кто здесь управлял чем – или что кем?

Как можно было рассудком вообразить и принять увиденное Кэт в сарае, да еще и дважды? Ее рассказ, без сомнения, сочтут бредом сумасшедшей или глубоко травмированной женщины, к тому же убийцы – ее руки тоже запачкались.

Кэт с живостью вспомнила, что совсем недавно совершила в гостиной дома наверху. «Расправа».

«Неужели это я?»

– Тони, Тони. Мой старый друг, – послышался голос из-под маски, скрывающей почти всю голову и совсем не вязавшейся с элегантным интерьером вокруг говорившего.

Между волосатых черных челюстей блестели маленькие голубые глаза, окруженные толстыми складками загорелой кожи. Их взгляд был полон холода и неприятного предвкушения – возможно, под маской скрывалась улыбка, но невеселая.

Кресло звероголового хозяина дома стояло на возвышении, под которым, тяжело дыша, застыли четыре потрепанных дорогой человека.

От яркого света Тони Уиллоуз и его семья моргали как кроты – все эти километры они шли по коридорам, не знавшим подобного освещения. Среди белых стен, при естественном свете их грязные и неопрятные тела выглядели совсем непрезентабельно (Уиллоузы сбежали из дома, где прожили десятилетия, без обуви и без курток или пальто).

– Именно, Адриан. Твой старый друг, – откликнулся Тони, невзирая на старческий хрип, сохранив дружелюбный, задушевный тон.

Сквозь оставшуюся краску на его лице проступала восковая бледность и пот: дорога чуть не убила Тони, однако не лишила его глубокого голоса, способного наполнить комнату. Стены здесь от пола до потолка покрывала бело-синяя плитка, лишь кое-где прерываемая длинными прямоугольными окнами и дорическими колоннами. Странное шестиугольное помещение в древнегреческом стиле напоминало роскошную оранжерею с видом на море.

Мебели не было, не считая двух кресел на возвышении, обитых красным бархатом. Только едва заметный наклон пола и металлическая решетка в середине намекали, что комната задумывалась как купальня со сливом в полу.

По окнам стучал дождь, за стеклом в сером тумане лежал безмолвный морской пейзаж. Снаружи и вокруг странного помещения стояло впечатляющих размеров белое здание, видное через стеклянную крышу. Оно напоминало баварский замок, венчавший скалы, точно смотровая площадка.

– И этот старый друг пришел к тебе, чтобы попросить о выполнении уговора, – улыбнулся Тони, простирая руки, – сделки, совершенной в лучшие времена. Старые псы знают, как меняется время – очень быстро. Но что ж поделаешь.

– Всему конец, Тони? – спросил человек в маске.

– О да.

– Даже не выйдешь на бис?

Тони ощетинился, будто не хотел вспоминать о своем музыкальном прошлом.

– Так сложно подать кресло? – рыкнул Финн. По его красному лицу катился пот; он держал мать в своих тонких руках, точно это она была его ребенком. – Ты что, не видишь, кто перед тобой?!

Человек в маске обратил внимание на сына Тони, но задержал взгляд только на миг. Все четверо гостей напряглись: глаза среди собачьих челюстей на миг метнулись от недоброго веселья к чему-то еще менее привлекательному – гневу? – но тут же успокоились. Человек в маске произнес сухим, непочтительным, снисходительным тоном:

– Кресло ведунье Редстоуна. Она тоскует по своему трону.

В задней части комнаты по бокам от закрытой белой двери стояли двое мужчин. Один из них вышел.

Рядом с Адрианом в таком же кресле, как у него, сидела женщина, тоже в маске. Она повернула голову и прошептала что-то ему. На женщине были белые джинсы и дорогая блузка с узором; изнеженные ступни покоились в сандалиях из позолоченной кожи с драгоценными камнями, а ногти на праздных руках покрывал красный лак. Адриан был одет в синюю хлопковую рубашку, легкие светло-коричневые хлопковые штаны и кожаные мокасины на босу ногу.

Если бы не облезлые жуткие звериные маски, словно найденные в реквизите отвратительного театра либо на складе кунсткамеры, эти двое сошли бы за богатую пару, наслаждавшуюся видом на море из собственного особняка.

Одна из дверей в помещении открылась и закрылась – это вернулся слуга, который выходил за креслом. Он небрежно уронил плетеный стул перед Финном и его матерью.

– Удивлен, а? – ухмыльнулся Адриан из-за черной морды. – Новости быстро расходятся. Сколько же тебе удалось спасти, Тони?

Тони обернулся к Финну.

– Достаточно, – ответил тот. Тони пожал плечами:

– Они явились быстрее, чем мы ожидали.

– Доверь работу дебилу – получи дебильный результат, – вздохнул Адриан. – Она выплыла, Тони. Та девчонка с записями, чей брат сумел установить микрофоны на твоей земле средь бела дня, выплыла. Оттуда, где вы ее бросили, и до берега. Полностью сама. Представляешь?

– Невозможно, – заявил Финн. Но человек в маске не обращал на него внимания и говорил только с Тони:

– Рыбаки вытащили ее у Слэгкомба, и она провела ночь в больнице Диллмута, откуда сегодня ее к воротам твоего благородного заведения привезла полиция. Место, где билось самое сердце твоей сети, оказалось на редкость уязвимым.

Тони и его сын посмотрели друг на друга.

Глаза Адриана блестели триумфом, насмешкой и радостью оттого, что его босс пострадал. Он продолжал описывать неудачи Уиллоуза и семьи, к их вящему стыду и позору.

– Новости из больницы дошли до нас этим утром, очень рано, – думаю, ты тогда вообще спал. А сегодня, полагаю, ты потратил драгоценное время на подготовку своего варварского ритуала для журналистки, с которой тоже потерпел неудачу: с наибольшей вероятностью она тоже сбежала из твоих объятий. Тебе поднесли ее на тарелочке, а она сбежала. Мне это сообщил наш общий друг Луи.

– Мы снова ее поймали, – ответил Тони.

– Ты знал, – Финн шагнул вперед, сжав кулаки, – теперь он не держал мать, и ему ничего не мешало. – Ты знал, что девчонка не утонула, и не предупредил?

– Теперь эта дура отошла красноте, – Тони осторожно тронул сына за руку, успокаивая. – Она не вернется.

Человек в маске глубокомысленно закивал облезлой головой, являя собой гротескное зрелище:

– Однако ты ждал до сегодняшнего утра, чтобы ее прикончить. Ты считал, будет разумным подождать, потому что в последнее время слишком вольно обращался с краснотой. После фотографа, парапланериста и девчонки в море ты не хотел рисковать и брать на себя еще одну смерть. Или я кого-то забыл, Тони? А? Сколько людей распотрошили твои разрисованные шимпанзе на помойке, которую ты зовешь фермой, и рядом с ней?

Финн снова шагнул к небольшому возвышению.

– Мудак! Ты кто вообще такой? Как ты смеешь в нас сомневаться? – его голос взлетел до неприятных, женственных высоких нот.

– Сын! – Тони потянулся к его руке, но Финн увернулся. Двое у выхода встали в стойку. Человек на троне по-прежнему не сводил глаз с Тони, игнорируя задиристого Финна:

– Черт знает, что знают эти суки и что они рассказывали своим подружкам? Кто вообще знает теперь, кому и что известно и неизвестно? С тобой, старик, всегда все было так – неясно. И, судя по событиям этого утра, нам всем придется держать ответ, и весьма скоро. Всю землю надо выжечь под корень – каждый росток.

Я немного подумал об этом, Тони. Я не очень хотел, но мне пришлось, и вот мой вывод – думаю, весьма любопытный.

Мы свой долг выплатили – мы охраняли твое… положение, сколько могли, невзирая на всю твою несдержанность и отсутствие дисциплины. Думаю, это справедливо: мы сделали для тебя гораздо больше, чем ты для нас. Ты обеспечил нам связи, но мы тащили тебя годами, особенно в том, что касается распространения. Так что теперь в должниках оказался ты, а сейчас у тебя нет даже ночного горшка. Поэтому к файф-о-клоку твои счета и активы будут заморожены.

Челюсть Тони задрожала, горло сжалось, но он не смог даже сглотнуть – его парализовала такая несправедливость, такое неотвратимое предательство. Адриан ему никогда не нравился, хотя и помог расширить его бизнес; он всегда был отвратительным снобом, опасным, хитрым ублюдком. И все же человек в маске оставался их самым могущественным соседом, который обещал убежище, если оно когда-нибудь потребуется.

– Ты охренел?! – Финн не стал отягощать себя правилами этикета для гостей. – Мы потребовали убежища! Ты должен его дать, а не вопросы задавать! Нам нужно собраться с силами, а потом решать, что делать дальше. Ты понятия не имеешь, какой ценой мы удержали в земле это. Моя мать, – он указал тонкой красной рукой на старуху, сидящую на стуле, – совсем без сил. Ты не представляешь, как оно обезумело и чем нам пришлось пожертвовать, чтобы его успокоить… Мы только что потеряли еще человек восемь, наверно. Ты будешь нам рассказывать о работе? Откуда тебе про нее знать? Это мы всегда рисковали, а ты играл в бухте в кораблики!

Двое людей в масках на своих креслах, все больше похожих на троны, засмеялись, хотя невесело – истерика Финна их только позабавила. Адриан даже с хохотом хлопал себя по бедрам, а потом снова заговорил, и снова с Тони:

– Ты правда веришь, что твой бомжатник – земля обетованная? На которую мы все молимся? Что близость к древним королевам дарует тебе какое-то божественное право, а мы все – твои подданные? Так, старик?

С каждым днем из брикберских пещер подкапываются все ближе к тебе, сквозь красную землю и вонючие кишки красноты. Ты вынул сахарок, и теперь по всей ферме, как муравьи, ползают незваные гости. Ты стал рассеянный, Тони; ты давным-давно выжил из ума и передал бразды правления этому психу, – он лениво указал рукой на Финна, не утруждаясь на него взглянуть.

– Подумать только – такая рассеянность в тот самый миг, когда повсюду, близко и далеко, все идет так хорошо для всех красных. Экстаз необходимо сдерживать и направлять в нужное русло, а ты никогда не знал меры. Ты всю жизнь злоупотреблял.

Для красноты есть время и место, Тони, и тебя много раз предупреждали. Ты слишком много слушал своего безмозглого сына, а твоя жена совсем одряхлела. Откровенно говоря, вы мне противны, – небольшой загорелый нос в собачьей морде маски наморщился, подчеркивая слова.

Финн Уиллоуз от ярости не мог говорить; он повернулся и взглянул на мать, тряся головой, словно не верил в безрассудство человека, осмелившегося критиковать его семью.

– Этим-то бизнесом мы управлять умеем, – самодовольно произнесла женщина в маске рядом с Адрианом.

– Закрой рот, шлюха! – завопил Финн, едва дыша от гнева. – Это ты наняла мудака с камерой и суку-репортера. Ты виновата!

Легким движением запястья Адриан поманил людей у двери, и двое по команде шагнули вперед. Оба были лет пятидесяти, крепкие, с грубыми лицами, одеты в дорогие куртки для катания на яхте и джинсы; их глаза не выражали ничего, кроме мрачной решимости.

– Это еще что? Ты с ума сошел? – сын Тони повернулся к ним, но оба слуги молчали. – Адриан!

Они прыгнули на Финна с расстояния метра, и битва оказалась короткой: Финна скрутили, прежде чем он успел поднять руку, и оттащили от семьи, пока тот скулил от боли.

Поднявшись, Адриан повел плечами, потянулся и сошел с пьедестала к Финну. Тот плевался так же обильно, как говорил:

– Ублюдок. Ублюдок.

– Думаю, единственные ублюдки здесь – это ты и твоя сестра. Можно только догадываться, кто залезал на вашу мать в те славные времена среди сраных овец.

– Адриан! – Тони шагнул вперед. Нанна умоляюще смотрела на пожилого отца, словно ожидая, что он немедленно закончит эту сцену.

Адриан, не обращая внимания на Тони, теперь говорил прямо с Финном. Тон его оставался столь же непринужденным, как будто он обсуждал спортивный инвентарь:

– У вас всегда использовали самый первый неандертальский ручной обоюдоострый топор. Должно быть, вы считаете, что разделывать им – традиция. Но я в минуты красноты предпочитаю листообразное лезвие, острое, как бритва. Люблю вонзаться глубоко – так глубоко, как лежат в земле осадки девонского периода. Я не мясник, Финн, – в этих краях нет мясников. Мы обладаем сдержанностью и точностью, которых вам, обезьянам, всегда не хватало.

Из-за спины Адриан вынул длинный кусок темного кремня, тщательно обтесанного, как острие копья.

– Прекрати! – наконец приказала Джесс из кресла тихим голосом, не утратившим силы. – Ты не знаешь красноты, и никогда не знал, Адриан. Ты знаешь только то, что я тебе показала – отмель, берег, но не глубину, где леденеет кровь. А сейчас мы на глубине, все мы. Этот цикл начался, когда ты лежал в пеленках. Достаточно, или ты познаешь ярость, красную, как эта земля. Она теперь так близко – она никогда не спит. Она вечна. Не думай, что я не приведу ее сюда.

Адриан посмотрел на нее с ухмылкой и крикнул, чтобы его расслышали за рыком Финна:

– Что ты мне сказала, Джесс, в самом начале? Как объяснила? Дай-ка попробую вспомнить – ах да, тогда ты хотела провести демонстрацию на этом наркомане с микрофонами. Ты сказала: единственное, что имеет значение, – выживание.

Ты сказала, племена, чтобы выжить, всегда должны были проявлять безжалостность. Выжить. А разве в древности одно племя не поглощало другое – снова и снова? На этой самой земле? Такова наша история, дорогая. Ты сама так говорила.

Мы живем во времена изобилия, не борьбы за выживание. По крайней мере, жили. Ничто из этого вообще не должно даже происходить, но некоторые из нас еще не достигли своего конца – и мы не достигнем. Во всяком случае, не скоро. Твои источники ошибаются.

Видишь ли, Джесс, ты не одна. Не единственная ведунья – есть и другие. Краснота любит силу, и только силу. И она уже некоторое время тянется дальше – на запад, а у твоей славной эпохи истекает срок годности. Проблема в том, что ты никогда этого не понимала и вошла в типичнейший период… вырождения. Увы, история повторяется. Мы все видели надпись на стенах. В смысле, на стенах пещеры.

Адриан схватил Финна Уиллоуза за пряди волос, слипшиеся от гематитовой краски, и задрал его голову, будто ягненку на скотобойне.

Его рука стремительно прошла под ухом Финна, с легкостью, говорившей о долгой практике, перерезав ему шею, но все звуки в этот момент заглушил вопль близнеца Финна – Нанны Уиллоуз. Ее крик заполнил все стильное кафельное помещение до самой крыши.

Тони упал на голые ягодицы с шокированным выражением на дряхлом лице. Остекленевшими глазами он смотрел, как кровь его сына льется горячим потоком на кафель и красными нитями бежит к решетке.

За работой Адриан что-то говорил сквозь стиснутые зубы. Страшно было видеть его свиные глазки между собачьих челюстей – взгляд человека в маске, охваченного краснотой, стал звериным, жестоким, и в то же время говорил об уме и целенаправленности, исключавших всякое сочувствие.

Отпиливание головы заняло гораздо меньше времени, чем казалось. Наркотическое опьянение семьи Уиллоузов почти прошло, и мало что осталось, дабы притупить их всеобщий ужас. Полностью отделив голову наследника фермы Редстоун от костлявых плечей, Адриан поднял ее за жиденький хвостик волос.

Единственный здоровый глаз Финна удивленно смотрел на его семью, а бородатая челюсть слабо дрожала, хватая воздух, хотя последние слова он уже произнес.

Его мать завыла в кресле, и этот жуткий звук, казалось, проник под землю, отдавшись эхом в самых потайных и темных закоулках древних каменных туннелей.

Тони Уиллоуз хотел присоединиться к ней в древнем горестном плаче, но у него не хватило дыхания, и обычного хора не получилось. Смерть сына – нечто, чего Тони не мог себе представить до этого момента, – казалось, сломала и истощила его.

Слуги, державшие Финна, отпустили обессилевшее тело и оттащили его сестру от ее престарелых родителей. Нанна лишь умоляюще посмотрела на мать, своим молчанием словно признавая, с жестокой иронией, давно ожидаемую судьбу. Все глубокие морщины, исполосовавшие некогда прекрасное лицо, дочь Уиллоуза в тот миг поистине заработала во второй раз. Она не издала ни звука.

Теперь, когда Тони сидел на своем голом красном заду, а его дочь скрутили у стены, Адриан, не тратя времени, перешел к ведунье, уронив голову Финна на кафель под своими забрызганными ногами. Стук черепа о керамику оказался куда отвратительнее, чем хруст, с которым кремний перепиливал хребет.

– Ты хорошо нам послужила, старая гиена, – Адриан зажал загорелой рукой рот Джесс Ашер, заглушая ее вой. – Ты привела к нам нечто чудесное – никакой моей благодарности не хватит. Хотя насчет костного мозга… я знаю, ты любишь традиции и тщательно следуешь тому, что видишь, но эта деталь всегда казалась мне ненужной.

Тебе надо было идти в ногу со временем, а ты этого не сделала – и смотри, старая дурочка, что с тобой стало. Тебе в любом случае недолго остается – ты и ходить не можешь. Надо было семье похоронить тебя в камне, когда твои ноги отказали – тогда-то все и началось. Но ты продолжала и заходила все дальше, дальше и дальше, и теперь у твоей коляски отвалились колеса, девочка моя. Краснота просто так не проходит. Знаю, знаю – мы все это видели, и это очень грустно, но у нас есть новая королева. С новыми менеджерами все будет хорошо.

Обещаю, о тебе хорошо позаботятся. Тебя положат в славное гнездышко глубоко в скале. Наши потомки, что нас переживут, будут молиться твоим костям. Они будут лежать там, где их никто не откопает; твои похороны справят со всем почетом, со всеми традициями и ритуалами – мы знаем, как это делается, – зайдя за спину Джессики Ашер, Адриан перерезал ее сморщенное горло, проведя кремнем, точно косой, от одного дряхлого уха до другого. Взъерошенная голова теперь болталась, свесившись набок и изливаясь горячей жидкостью из второго рта под челюстью. Адриан указал лезвием на Тони:

– А ты, старик, и Нанна побежите. Скорее всего, недалеко – мой дом стоит у крутой ложбины. Но наша роща здесь – это не пещера. То, что нужно дать, мы собираемся добывать на земле. Ты слишком близко подпустил это, но теперь этим займемся мы. Есть и другие способы сдерживать их. Невероятно, – он кивнул на окна: – Вы всё увидите лично, воочию. Должна встать прекрасная луна, и, если выдастся безоблачная погода, старая Крил настигнет вас при хорошем освещении. Мы всё увидим отсюда – лично я дождаться не могу.

Ты кормил красноту, будто любимого пса, но не думаю, что она будет к тебе благосклонна. Ты сам заметил, какими жадными они стали – все из-за тебя, и другие кланы с этим согласны. Сам нарвался, старик. А сук надо посадить обратно на цепь.

Тони не слушал: он видел только труп Джессики Ашер. Адриан замолчал, проследил за его взглядом и скорчил гримасу отвращения:

– Думаешь, она протянула бы долго? Сомневаюсь. Рано или поздно Крил растерзала бы вас всех в клочья в той развалине. Ты подпустил их слишком, слишком близко – они не должны были вообще выходить за пределы рощи. Ты перекормил их – из ума, должно быть, выжил.

– Ты не понимаешь, – залепетал Тони. – Думаешь, мы собирались? Ты не представляешь, чего они требуют…

– Да, да, Тони. Но я хочу, чтобы ты понял: твой приговор – своего рода искупление за то, что ты поставил под угрозу всех нас. Да, мы до сих пор сидели в сторонке как бедные родственники, но, когда речь идет о нашем выживании, мы совершенно безжалостны. От стариков пора избавляться. Так всегда было.

Адриан удосужился осмотреть себя – его рубашка и штаны спереди насквозь промокли. Он сказал жене:

– Дорогая, мне надо переодеться. Скоро будут гости.

Шейла кивнула, поднялась с трона и сошла с пьедестала осторожно – ноги дрожали.

Потираясь носом о волосы Вальды, Хелен вдыхала аромат вишневого шампуня, из-под которого чувствовался особый запах ребенка – его нельзя было заглушить.

Дочь, развалившаяся у нее на коленях, сосредоточилась на телевизоре, где шел мультик. Блестящие феи, взрывы розового и, кажется, жабы стремительно сменяли друг друга.

До этого Вальда разыгрывала сценки с коллекцией игрушечных белок, полные сложного этикета, а Хелен смотрела дайджест новостей. Потом она сменила канал, чтобы Вальда успела посмотреть мультфильмы перед сном.

Теперь девочка ложилась спать в половине девятого – когда ее мама вернулась из Девона, ей разрешили идти в постель часом позже. И даже уложив Вальду и подоткнув ей одеяло, Хелен оставалась сидеть у постели или лежать рядом с дочерью, пока та не заснет: пять месяцев назад Хелен серьезно рисковала лишиться такой возможности навсегда.

Она не ждала, что кошмары когда-нибудь закончатся. Хелен часто просыпалась, вздрогнув, и обнаруживала, что волосы насквозь промокли от пота после того, как она возвращалась во сне в Редстоун.

В такие ночи она всегда вылезала из постели и заглядывала в соседнюю дверь к маленькому спящему человечку, потому что в таких снах они с Вальдой обычно тонули в черной воде под небом без света. Дочь звала на помощь, но как усердно ни плыла бы Хелен к ее крошечной бледной головке, качавшейся на ночных волнах, ей не удавалось ни достичь девочки, ни хотя бы приблизиться. Вода уносила Хелен все дальше и дальше.

Еще в снах за матерью и дочерью гонялись твари, похожие на больших псов, по той самой земле, где Хелен некогда искала карьер, в котором ее брат делал записи. В подобных кошмарах огромные мускулистые силуэты, которые Хелен никак не могла разглядеть получше, смеялись, лепетали, лаяли по всей долине. Маленькие ножки Вальды не могли двигаться быстро, и Хелен приходилось тащить ребенка на руках; ее сердце колотилось, готовое разорваться, а ноги немели и становились неповоротливыми.

Еще ей иногда снился Линкольн – обычно она видела его у кромешно-темного входа в пещеру, или туннель, или расщелину в скалах: все эти отверстия окутывали длинные лозы и фиолетовые цветы, нервировавшие Хелен.

В подобных сценах Линкольн улыбался и говорил с ней – о чем, она, проснувшись, никогда не могла вспомнить. Но его речь была невинна, а просыпалась Хелен с сильным ощущением, что брат знал все о ней и Вальде.

Иногда он представал перед ней – настолько живо, насколько вообще можно видеть кого-то во сне, – маленьким мальчиком в одеждах, о существовании которых Хелен совершенно забыла. Маленький Линкольн играл у входа в пещеру на тоненькой дудочке; Хелен бросалась к нему, и тут он начинал плакать и тянуться к сестре, будто к маме, но его неотвратимо и медленно засасывало назад, во тьму, где голос начинал затихать. Как бы Хелен не плакала, как бы не умоляла остаться, Линкольн продолжал уходить спиной вперед, пока его веснушчатое личико не пропадало из виду.

Хелен была благодарна каждый раз, когда просыпалась утром или после дневного сна и не помнила сновидений. Самым счастливым пробуждением для нее оказывалось то, перед которым ей ничего не снилось.

Хелен теперь плавала больше, чем когда-либо раньше, не позволяя ужасу затопить ее при взгляде на ясно-синюю воду бассейна в развлекательном центре; она заставляла себя лезть туда и усердно плавала, пока не выбивалась из дыхания и не чувствовала, что плечи горят.

Другие члены местной группы самопомощи в Саттон-Колдфилде, а также психолог, у которого Хелен проходила когнитивно-поведенческую терапию, как один считали, что плавание – положительный знак для Хелен: она побеждала свою травму.

Вальда захихикала – что-то в мультсериале показалось ей смешным. Ее мать попыталась тоже улыбнуться, но почти все ее внимание было поглощено увиденным в вечерних новостях. «Кажется, ферма и то, что под ней, теперь всегда в новостях».

Три миллиона сто семьдесят пять тысяч сто сорок семь килограммов – по новейшим (обновляемым) оценкам полиции, именно такой ежегодный урожай наркотиков давали четыре подземные плантации на ферме Редстоун.

Хелен с трудом запоминала, сколько членов совета Брикбера и советов в соседних боро подали в отставку: только что очередные два члена местного правительства покинули свои посты из-за обычных обвинений в получении грязных денег; их попытки объяснить, что крупные суммы, поступавшие на их банковские счета, они заработали «консультированием», звучали жалко.

Пятерых офицеров полиции – включая двух старших должностных лиц и комиссара графства по борьбе с преступностью – либо отстранили от должности, либо они сами ушли, прежде чем им предъявят обвинения. Также велось расследование о причастности одного из детективов к нескольким убийствам и похищениям.

Ниже по пищевой цепочке арестовали ряд электриков, строителей, работников разных специальностей, персонал одного центра распределения продуктов в полном составе, владельцев четырех крупных яхт и даже одного директора школы; одну базу отдыха и четыре вновь построенных отеля закрыли ввиду их причастности к трафику.

Расследование шло уже пятый месяц: приморский городок и сельхозугодья вокруг вывернули наизнанку, обыскав каждый сарай и лодочный домик от Брикбера до устья Диллмута. Вскоре после того, как Хелен и Кэт «спасла» полиция, нашли знакомца Хелен, человека по имени Фил – члена команды лодки, на которой ее вывезли в море. Хелен и Кэт обнаружили вскоре после того, как журналистка вернулась из первой подземной плантации, когда женщины шли к сараям фермы Редстоун. С тех пор Фил был очень полезен для следствия.

Хелен и Кэт разлучили в полицейском участке Диллмута: журналистку долгое время держали под стражей из-за того, что она сделала со свиномордым рулевым с больной ногой, который вывез на своей новой лодке Хелен в пролив и хотел утопить.

Эту лодку также приобрели на незаконные деньги. Сейчас судно держали на полицейском причале в качестве улики, дожидаясь нового процесса, где Хелен придется свидетельствовать.

Во время безумного красного времени, которое пережили они с Хелен, Кэт также убила пожилую женщину: по утверждениям журналистки, та вместе с сыном держала ее в заточении в собственном доме, хотя настоящих их имен Кэт не знала. Личность убитой установили, но тело так и не нашли; ее сын – местный житель и член криминальной организации на ферме Редстоун – по-прежнему находился в коме. От ударов журналистки он получил черепно-мозговую травму.

Теперь в новостях больше не показывали фото Линкольна, полученное от его матери и сделанное за год до исчезновения. На фото он сидел в мамином саду и улыбался – возможно, только что сказал одну из своих знаменитых шуточек. Точные даты мать не помнила, но сын заезжал к ней на пару дней после того, как изучал какие-то каналы в центре Бирмингема и делал там записи эха и прочих звуков. Она сфотографировала Линкольна, потому что у него отросла длинная рыжеватая борода и матери показалось, что он как две капли воды похож на ее отца.

Фото Линкольна показывали в числе семнадцати других пропавших или предположительно совершивших самоубийство в разных точках юго-запада. Теперь дела этих людей поставили под вопрос и снова открыли – некоторые тянулись аж из восьмидесятых. Из всех них Хелен узнавала только своего брата и фотографа Стива.

Останки некоторых из пропавших обнаружили в бесчисленных туннелях и пещерах под так называемыми «Семью Карьерами»: удалось установить, что зубы и осколки костей принадлежат шести людям. Однако нечто, приведшее человеческие останки в настолько плачевное состояние, ни полиция, ни криминалисты, углублявшиеся все дальше под красную землю Редстоуна, не смогли ни поймать, ни увидеть.

Считалось, что семья, возглавлявшая преступную организацию, сбежала вскоре после прибытия полиции на ферму Редстоун – на следующее утро после того, как Хелен доплыла до берега во имя спасения своей жизни и будущего дочери.

Семья Уиллоузов (теперь печально известная), которую Кэт искала в тот самый момент, когда Хелен обнаружила журналистку после резни на ферме, состояла из престарелой четы и их детей-близнецов среднего возраста: с детьми Хелен имела краткое знакомство, но не с родителями. Никого из них так и не поймали.

Отец семейства, Тони, некогда был знаменитым музыкантом, но Хелен о нем никогда не слышала до того разговора с полицией у койки в больнице Диллмута. Она также никогда не видела видеозаписей из передачи «Проверка серыми костюмами» и с фестивалей, которые теперь транслировали все каналы: в одном отрывке из семидесятых Тони Уиллоуз играл на мандолине, в другом – выступал в Небуорте, нарядившись в костюм для танца. Хелен понимала, почему столько людей столько времени не могли поверить во всю эту историю: Тони никак не проявлял потенциал к управлению обширной организованной и беспощадной преступной группировкой.

Самой большой тайной оставались «боевые собаки», которым семья скармливала своих жертв и которые убили первых двух полицейских, приехавших на ферму, а также расчленили восемь членов странного и отвратительного культа на службе у наркоимперии. Животных так и не нашли – либо их уничтожили и скрыли останки, либо сбежавшие Уиллоузы прихватили псов с собой, и те, как и хозяева, гуляли на свободе. В настоящий момент полиция искала семью в Испании и Португалии.

Журналистка Кэт, общение Хелен с которой было столь коротким, долго пробыла в больнице. Когда женщин подобрали у еще дымившегося сарая, Кэт осталась под охраной полиции и помогала с «допросами».

Все обвинения с нее сняли, но слухи о ее психическом здоровье не переставали ходить – Кэт перевели в соответствующую лечебницу на севере. Хелен и Кэт ни разу не разговаривали с того дня у Редстоун-Кросс, когда на глазах у Хелен эта женщина – гламурная журналистка, которую она не узнала ни во вторую, ни в третью встречу, – собственными руками забила человека заостренным камнем.

Наконец Хелен отвлеклась от свежих новостей и собственных мрачных воспоминаний и посмотрела на время.

– Пора спать, – прошептала она, крепко обнимая дочь и вытирая влажные глаза о волосы девочки.

Палата Кэт напоминала ей ее же комнату в университетском общежитии: односпальная кровать, ламинированный стол со встроенными полками, один стул, синее ковровое покрытие, жесткое, точно проволочная мочалка, и кошмарные шторы. В общем, место, где она чувствовала себя комфортно и безопасно.

За последний месяц ей с каждым днем все больше не терпелось уехать, но сейчас, вечером перед последней ночью в этой комнате, Кэт стало грустно. Чувство странно походило на то, что она испытывала больше двадцати лет назад на университетском выпускном: Кэт предстояло начинать с нуля в мире, где у нее не было работы и почти не было денег на банковском счету.

Теперь Кэт думала, что каждому не повредит иногда пожить в психиатрической лечебнице – спрятаться от всего, что причиняло боль там, снаружи. Теперь эта мысль казалась куда менее безумной, чем пять месяцев назад. Жизнь в больнице оказалась не такой уж плохой: правильно подобранные препараты, литры чая, долгие разговоры с людьми, которые ее слушали, время и место, чтобы по-настоящему обдумать свою жизнь вдали от дома, возможность впервые в жизни выспаться и в кои-то веки наплевать на свой вес – все это послужило хорошим лекарством.

Кэт разгладила рукой одеяло на кровати и подумала, не стоит ли сходить в туалет: живот заболел от нервов.

На следующее утро должны были приехать Редж и Делия: они, без сомнения, прибудут ровно в десять, секунда в секунду. Кэт могла только представлять, с какими лицами они каждый раз смотрели на указатель госпиталя с логотипом Национальной службы здравоохранения в конце дороги. Они оказались очень добры к Кэт: дальнейшее дастся им нелегко.

Улыбнувшись, Кэт подумала, что сказал бы Стив о предстоявшей жизни Кэт наедине с его родителями:

«Ну, Кэт, ты же все-таки убила двоих. Одного – камнем, другую, мать ее, скалкой. Конечно, мама будет нервничать, когда ты поселишься в комнате для гостей. В детали она вдаваться не станет, что бы ни случилось, но, поверь мне, спать будет с одним открытым глазом».